Жорж Санд

   Консуэло
   Графиня Рудольштадт

   Жорж Санд
   Консуэло

   Перевод с французского А. Бекетовой
   Изд. "Мастацкая лiтаратура", 1989, Минск
   OCR Палек, 1998 г.

   I

   - Да, да, сударыни, можете качать головой сколько вам  угодно:  самая
благоразумная, самая лучшая среди вас - это... Но я не  назову  ее,  так
как она единственная во всем моем классе скромница и я боюсь, что,  наз-
вав ее имя, я заставлю ее тотчас же утратить эту редкую добродетель, ко-
торой я желаю и вам.
   - In nomine Patris, et Filii, et Spiritu Sancto [1], - пропела  Конс-
танца с вызывающим видом.
   - Amen [2], - пропели хором все остальные девочки.
   - Скверный злюка, - сказала Клоринда, мило надув губки и слегка  уда-
ряя ручкой веера по костлявым, морщинистым пальцам учителя пения, словно
уснувшим на немой клавиатуре органа.
   - Это вы не по адресу! - произнес старый профессор с глубоко невозму-
тимым видом человека, который в течение сорока лет по шести часов в день
подвергался дерзким и шаловливым выходкам нескольких поколений юных особ
женского пола. - И все-таки, - добавил он, пряча очки в футляр, а  таба-
керку в карман и не поднимая глаз на раздраженный и насмешливый улей,  -
эта разумная, эта кроткая, эта прилежная, эта внимательная,  эта  добрая
девочка - не вы, синьора Клоринда, не вы, синьора Констанца,  и  не  вы,
синьора Джульетта, и, уж конечно, не Розина, и еще того менее Микела...
   - Значит, это я!
   - Нет, я!
   - Вовсе нет, я!
   - Я!
   - Я! - закричало разом с полсотни блондинок и брюнеток, кто приятным,
кто резким голосом, словно стая крикливых чаек, устремившихся  на  злос-
частную раковину, выброшенную на берег отхлынувшей волной.
   Эта раковина, то есть маэстро (и я настаиваю, что никакая метафора не
подошла бы в большей мере к его угловатым движениям, глазам с  перламут-
ровым отливом, скулам, испещренным красными прожилками, а в  особенности
- к тысяче седых, жестких и остроконечных  завитков  его  профессорского
парика), - маэстро, повторяю я, вынужденный трижды опускаться на скамей-
ку, с которой он подымался, собираясь уйти, но, спокойный  и  бесстраст-
ный, как раковина, убаюканная и окаменевшая в бурях, долго не поддавался
просьбам сказать, какая именно из его учениц заслуживает похвал, на  ко-
торые он - всегда такой скупой - только что  так  расщедрился.  Наконец,
точно с сожалением уступая просьбам, вызванным его же хитростью, он взял
свою профессорскую трость, которою обыкновенно отбивал такт, и с ее  по-
мощью разделил это недисциплинированное стадо  на  две  шеренги;  затем,
продвигаясь с важным видом между двойным рядом  легкомысленных  головок,
остановился в глубине хоров, где помещался орган, против  маленькой  фи-
гурки, сидевшей, скорчившись, на ступеньке. Опершись локтями на  колени,
заткнув пальцами уши, чтобы не отвлекаться шумом, она разучивала вполго-
лоса урок,  чтобы  никому  не  мешать,  скрючившись  и  согнувшись,  как
обезьянка; а он, торжественный и ликующий, стоял, выпрямившись и вытянув
руки, словно Парис, присуждающий яблоко, но не самой красивой,  а  самой
разумной.
   - Консуэло? Испанка? - закричали в один голос юные хористки  в  вели-
чайшем изумлении. Затем раздался  общий  гомерический  хохот,  вызвавший
краску негодования и гнева на величавом челе профессора.
   Маленькая Консуэло, заткнув уши, ничего не слышала из того, что гово-
рилось, глаза ее рассеянно блуждали, ни на чем  не  останавливаясь;  она
была так погружена в работу, что в течение нескольких минут не  обращала
ни малейшего внимания на весь этот шум. Заметив наконец, что она являет-
ся предметом всеобщего внимания, девочка отняла руки от  ушей,  опустила
их на колени и уронила на пол тетрадь; сначала, словно окаменев от изум-
ления, не сконфуженная, а скорее несколько  испуганная,  она  продолжала
сидеть, но потом встала, чтобы посмотреть, нет ли позади нее  какого-ни-
будь диковинного предмета или смешной фигуры, вызвавших такую шумную ве-
селость.
   - Консуэло, - сказал профессор, взяв ее за руку без дальнейших объяс-
нений, - иди сюда, моя хорошая, и спой мне  "Salve,  Regina"  Перголезе,
которое ты разучиваешь две недели, а Клоринда зубрит целый год.
   Консуэло, ничего не отвечая, не выказывая ни страха, ни гордости,  ни
смущения, пошла вслед за профессором, который снова уселся за орган и  с
торжествующим видом дал тон своей юной ученице. Консуэло запела  просто,
непринужденно, и под высокими церковными сводами зазвучал такой прекрас-
ный голос, какой никогда еще здесь не звучал. Она спела "Salve, Regina",
причем память ей ни разу не изменила, она не взяла ни одной ноты,  кото-
рая не прозвучала бы чисто и полно, не была бы вовремя оборвана или  вы-
держана столько, сколько требовалось. Послушно и точно следуя  наставле-
ниям маэстро и выполняя в точности его разумные и ясные советы, она  при
всей своей детской неопытности и беззаботности достигла  того,  чего  не
могли бы дать и законченному певцу школа, навык и вдохновение: она спела
безупречно.
   - Хорошо, дочь моя, - сказал старый маэстро, всегда сдержанный в сво-
их похвалах. - Ты разучила эту вещь добросовестно и спела ее с понимани-
ем. К следующему разу ты повторишь кантату Скарлатти, уже пройденную на-
ми.
   - Si, signer professore [3]. Теперь мне можно уйти?
   - Да, дитя мое. Девицы, урок окончен!
   Консуэло сложила в корзиночку свои тетради, карандаши и маленький ве-
ер из черной бумаги - неразлучную игрушку каждой испанки и венецианки, -
которым она почти никогда не пользовалась, хотя всегда имела  при  себе;
потом она скользнула за органные трубы, сбежала с легкостью мышки по та-
инственной лестнице, ведущей в церковь, на мгновение преклонила  колени,
проходя мимо главного алтаря, и при выходе столкнулась у  кропильницы  с
красивым молодым синьором, который, улыбаясь, подал ей кропило.  Окропив
лоб и глядя незнакомцу прямо в лицо со смелостью девочки, еще не считаю-
щей и не чувствующей себя женщиной, она одновременно и перекрестилась  и
поблагодарила его, и это вышло так уморительно, что молодой человек рас-
хохотался. Рассмеялась и сама Консуэло, но вдруг,  как  будто  вспомнив,
что ее кто-то ждет, она пустилась бегом, в мгновение  ока  выскочила  за
дверь и сбежала по ступенькам на улицу.
   Тем временем профессор снова спрятал очки в широкий карман  жилета  и
обратился к притихнувшим ученицам.
   - Стыдно вам, красавицы! - сказал он. - Эта девочка, самая младшая из
вас, пришедшая в мой класс самой последней, только  одна  и  может  пра-
вильно пропеть соло, да и в хоре, какую бы  какофонию  вы  ни  разводили
вокруг нее, я неукоснительно слышу ее голос, чистый и верный,  как  нота
клавесина. И это потому, что у нее есть усердие, терпение и то, чего нет
и не будет ни у кого из вас: у нее есть понимание.
   - Не мог не выпалить своего любимого словечка, -  крикнула  Клоринда,
лишь только маэстро ушел. - Во время урока он повторил его только  трид-
цать девять раз и, наверно, заболел бы, если б не дошел до сорокового.
   - Чему тут удивляться, если эта Консуэло  делает  успехи?  -  сказала
Джульетта. - Она так бедна, что только и думает, как  бы  поскорее  нау-
читься чему-нибудь и начать зарабатывать на хлеб.
   - Мне говорили, что ее мать цыганка, - добавила Микелина, - и что де-
вочка пела на улицах и на дорогах, перед тем как  попасть  сюда.  Нельзя
отрицать, что у нее прекрасный голос, но у бедняжки нет и тени ума!  Она
долбит все наизусть, рабски следуя указаниям профессора, а все остальное
довершают ее здоровые легкие.
   - Пусть у нее будут самые лучшие легкие и самый  замечательный  ум  в
придачу, - сказала красавица Клоринда, - я отказалась бы  от  всех  этих
преимуществ, если б мне пришлось поменяться с ней наружностью.
   - Вы потеряли бы не так уж много, - возразила Констанца, не  особенно
стремившаяся признавать красоту Клоринды.
   - Она совсем нехороша собой, - добавила еще одна. - Желтая, как  пас-
хальная свечка, а глаза большие, но совсем невыразительные.  И  вдобавок
всегда так плохо одета! Нет, бесспорно: она дурнушка.
   - Бедняжка! Какая она несчастная! Ни денег, ни красоты!
   Так девушки закончили свой "панегирик" в честь  Консуэло  и,  пожалев
ее, утешили себя за то, что восхищались ею, когда она пела.

   II

   Это происходило в Венеции около ста лет тому назад, в церкви Мендика-
ити, где знаменитый маэстро Порпора только что закончил первую репетицию
своей музыки к большой вечерне, которою он  должен  был  дирижировать  в
следующее воскресенье, в день Успения. Молодые хористки, которых он  так
сурово пробрал, были питомицами одной из тех школ, где  девушек  обучали
на казенный счет, а потом давали пособие "для замужества или для поступ-
ления в монастырь", как сказал Жан-Жак Руссо, восхищавшийся  их  велико-
лепными голосами около того же времени и в этой самой церкви. Ты  хорошо
помнишь, читатель, все эти подробности и прелестный эпизод, рассказанный
им самим по этому поводу в восьмой книге его "Исповеди". Я не стану пов-
торять здесь эти очаровательные страницы, после которых ты, конечно,  не
пожелал бы снова приняться за мои; я поступил бы точно так же  на  твоем
месте, мой друг читатель. Надеюсь, однако, что в данную  минуту  у  тебя
нет под рукою "Исповеди", и продолжаю свое повествование.
   Не все эти молодые девушки были одинаково бедны, и, несомненно,  нес-
мотря на всю зоркость администрации, в школу проскальзывали иногда и та-
кие, которые не так уж нуждались, но использовали  возможность  получить
за счет республики артистическое образование и недурно пристроиться. По-
этому-то иные из них и позволяли себе пренебрегать  священными  законами
равенства, благодаря которым им удалось прокрасться на те самые  скамьи,
где сидели их сестры победнее. Не все также следовали суровым предначер-
таниям республики относительно их будущей судьбы. Нередко случалось, что
какая-либо из них, воспользовавшись  даровым  воспитанием,  отказывалась
затем от пособия, стремясь к иной, более блестящей  карьере.  Видя,  что
подобные вещи неизбежны, администрация допускала иногда к обучению музы-
ке детей бедных артистов, которым бродячая жизнь не позволяла оставаться
надолго в Венеции. К числу таких относилась и маленькая Консуэло, родив-
шаяся в Испании и попавшая оттуда в Италию через Санкт-Петербург,  Конс-
тантинополь, Мексику или Архангельск, а может быть, каким-нибудь другим,
еще более прямым путем, доступным лишь для цыган.
   Однако цыганкой она была только по профессии и по прозвищу,  так  как
происхождения она была не цыганского, не индийского, и, во  всяком  слу-
чае, не еврейского. В ней текла хорошая испанская кровь,  и  происходила
она, несомненно, из мавританского рода, так как отличалась смуглостью  и
была вся проникнута спокойствием, совершенно чуждым бродячим племенам. Я
отнюдь не хочу сказать что-либо дурное по поводу этих  племен.  Если  бы
образ Консуэло был выдуман мною, то, весьма возможно, я  заимствовал  бы
его у народа Израиля или из еще более древних времен, но она принадлежа-
ла к потомкам Измаила, все ее существо говорило об этом. Мне не довелось
ее увидеть, ибо мне не исполнилось еще ста лет, но так утверждали,  и  я
не могу это опровергнуть. У нее не было лихорадочной порывистости, пере-
межающейся с припадками апатичной томности, характерной для цыганки;  не
было у нее и вкрадчивого любопытства и назойливого попрошайничанья  бед-
ной еврейки. Она была спокойна, как воды лагун, и вместе с тем не  менее
подвижна" чем легкие гондолы, беспрестанно скользящие по их поверхности.
   Так как росла Консуэло быстро, а мать ее была чрезвычайно  бедна,  то
она всегда носила платья, слишком короткие для своего возраста, что при-
давало этой четырнадцатилетней девочке, привыкшей ходить босиком, особую
дикую грацию и делало ее походку такой непринужденной,  что  глядеть  на
нее было и приятно и жалко. Была ли у нее маленькая ножка - никто не мог
сказать, до того плохо она была обута. Зато ее стан, затянутый в корсаж,
слишком тесный и лопнувший по швам, был строен и гибок,  словно  пальма,
но без округлости, без соблазнительности. Бедная девочка об  этом  и  не
думала, она привыкла к тому, что все белокурые, белые и полненькие доче-
ри Адриатики вечно звали ее "обезьяной", "лимоном", "чернушкой". Ее  ли-
цо, совершенно круглое, бледное и незначительное, никого бы не поразило,
если б короткие, густые, закинутые за уши волосы и в то же время серьез-
ный вид человека, равнодушного ко всему внешнему миру, не  придавали  ей
некоторой мало приятной оригинальности. Непривлекательные лица постепен-
но теряют способность нравиться. Человек, обладающий  таким  лицом,  для
всех безразличный, начинает относиться безразлично к своей особе и  этим
еще более отталкивает от себя взоры. Красивый следит за собой,  прихора-
шивается, приглядывается к себе, точно постоянно смотрится в  воображае-
мое зеркало. Некрасивый забывает о себе и становится небрежным. Но  есть
два вида некрасивости: одна, страдая от общего неодобрения,  завидует  и
злобствует, - это и есть настоящая, истинная некрасивость; другая, наив-
ная, беззаботная, мирится со своим положением и равнодушна к  производи-
мому ею впечатлению, - подобная  некрасивость,  не  радуя  взора,  может
привлекать сердца; такою именно и была некрасивость Консуэло. Люди вели-
кодушные, принимавшие в ней участие, на первых порах сожалели,  что  она
некрасива, потом, как бы одумавшись, бесцеремонно гладили ее по  голове,
чего не сделали бы по отношению к красивой, и говорили: "Зато ты, кажет-
ся, славная девочка". Консуэло была довольна и этим, хотя отлично  пони-
мала, что такая фраза значит: "Больше у тебя ничего нет".
   Между тем красивый молодой синьор, протянувший  Консуэло  кропило  со
святой водой, продолжал стоять у кропильницы, пока все ученицы  одна  за
другой не прошли мимо него. Он разглядывал всех с большим  вниманием,  и
когда самая красивая из них, Клоринда, приблизилась к нему, он решил по-
дать ей святой воды и омочил пальцы, чтобы  иметь  удовольствие  прикос-
нуться к ее пальчикам. Молодая девушка, покраснев от чувства  удовлетво-
ренного тщеславия, ушла, бросив ему стыдливо-смелый  взгляд,  отнюдь  не
выражавший ни гордости, ни целомудрия.
   Как только ученицы скрылись за оградой  монастыря,  учтивый  патриций
вернулся на середину церкви  и,  приблизившись  к  профессору,  медленно
спускавшемуся с хоров, воскликнул:
   - Клянусь Бахусом, дорогой маэстро, вы мне скажете, которая из  ваших
учениц только что пела "Salve, Regina"!
   - А зачем вам это знать, граф Дзустиньяни? - спросил профессор, выхо-
дя вместе с ним из церкви.
   - Для того, чтобы вас поздравить, - ответил  молодой  патриций.  -  Я
давно уже слежу не только за вашими вечерними церковными службами, но  и
за вашими занятиями с ученицами, - вы ведь знаете, какой я любитель цер-
ковной музыки. И уверяю вас, я впервые слышу Перголезе в таком совершен-
ном исполнении, а что касается голоса, то это  самый  прекрасный,  какой
мне довелось слышать в моей жизни.
   - Клянусь богом, это так, - проговорил профессор с самодовольной важ-
ностью, наслаждаясь в то же время большой понюшкой табаку.
   - Скажите же мне имя неземного существа, которое привело меня в такой
восторг, - настаивал граф. - Вы строги к себе, никогда  не  бываете  до-
вольны, но надо же признаться, что свою школу вы сделали одной из лучших
в Италии: ваши хоры превосходны, и ваши солистки  очень  хороши.  Однако
музыка, которую вы даете исполнять своим  ученицам,  такая  возвышенная,
такая строгая, что редко кто из них может передать все ее красоты...
   - Они не могут передать эти красоты так, чтоб их  почувствовали  дру-
гие, раз сами их не чувствуют, - с грустью промолвил профессор. - В све-
жих, звучных, сильных голосах, слава богу, недостатка у нас нет,  а  вот
что касается до музыкальных натур - увы, они так редки, так  несовершен-
ны...
   - Ну, во всяком случае, одна у вас есть, и притом изумительно одарен-
ная, - возразил граф. - Великолепный голос! Сколько чувства, какое  уме-
ние! Да назовите же мне ее наконец!
   - А ведь, правда, она доставила вам удовольствие? -  спросил  профес-
сор, избегая ответа.
   - Она растрогала меня, довела до слез... И при помощи  таких  простых
средств, так натурально, что вначале я даже не мог понять, в  чем  дело.
Но потом, о мой дорогой учитель, я вспомнил все то,  что  вы  так  часто
повторяли, преподавая мне ваше божественное искусство, и впервые постиг,
насколько вы были правы.
   - А что же такое я вам говорил? - торжествующе спросил маэстро.
   - Вы говорили мне, что великое, истинное и прекрасное в  искусстве  -
это простота, - ответил граф.
   - Я упоминал вам также о блеске, изысканности и изощренности и  гово-
рил, что нередко приходится аплодировать этим  качествам  и  восхищаться
ими.
   - Конечно; однако вы прибавляли, что эти второстепенные качества  от-
деляет от истинной гениальности целая пропасть. Так  вот,  дорогой  учи-
тель, ваша певица - одна по ту сторону пропасти, а все  остальные  -  по
эту.
   - Это правда и хорошо сказано, - потирая от удовольствия руки,  заме-
тил профессор.
   - Ну, а ее имя? - настаивал граф.
   - Чье имя? - лукаво переспросил профессор.
   - Ах, боже мой! Да имя сирены, или,  вернее,  архангела,  которого  я
только что слушал.
   - А для чего вам это имя, граф? - строго возразил Порпора.
   - Скажите, господин профессор, почему вы хотите сделать из него  тай-
ну?
   - Я вам объясню, если вы предварительно откроете мне, почему  вы  так
настойчиво добиваетесь узнать это имя.
   - Разве не естественно непреодолимое желание узнать, увидеть  и  наз-
вать то, чем восхищаешься?
   - Так  позвольте  же  мне  уличить  вас,  любезный  граф,  -  это  не
единственное ваше основание: вы большой любитель и знаток музыки, это  я
знаю, но к тому же вы еще и владелец театра Сан-Самуэле. Не столько ради
выгоды, сколько ради славы вы привлекаете к себе лучшие таланты и лучшие
голоса Италии. Вы прекрасно знаете,  что  мы  хорошо  учим,  что  у  нас
серьезно поставлено дело и что из нашей школы выходят большие  артистки.
Вы уже похитили у нас Кориллу, а так как не сегодня завтра у  вас  ее  в
свою очередь может переманить какой-нибудь другой театр, то вы и бродите
вокруг нашей школы, чтобы высмотреть, не подготовили ли мы для вас новой
Кориллы... Вот где истина, господин граф. Сознайтесь, что я сказал прав-
ду.
   - Ну, а если бы и так, дорогой маэстро, - возразил граф  улыбаясь,  -
какое зло усматриваете вы в этом?
   - А такое зло, господин граф, что вы развращаете, вы губите эти  бед-
ные создания.
   - Однако что вы хотите этим сказать, свирепый профессор? С каких  пор
вы стали хранителем этих хрупких добродетелей?
   - Я хочу сказать то, что есть в действительности, господин граф. Я не
забочусь ни об их добродетели, ни о том, насколько прочна  эта  доброде-
тель: я просто забочусь об их таланте, который вы извращаете и  унижаете
на подмостках своих театров, давая им исполнять  пошлую  музыку  дурного
вкуса. Разве это не ужас, не позор видеть, как та самая Корилла, которая
уже начинала было по-настоящему понимать серьезное искусство, опустилась
от духовного пения к светскому, от молитвы - к шутке,  от  алтаря  -  на
подмостки, от великого - к смешному, от Аллегри и Палестрины - к  Альби-
нони и цирюльнику Аполлини?
   - Итак, в своей строгости вы отказываетесь открыть мне имя  этой  де-
вушки, несмотря на то, что я не могу иметь никаких видов на нее, не зная
еще, есть ли у нее качества, необходимые для сцены?
   - Решительно отказываюсь.
   - И вы думаете, что я его не открою?
   - Увы! Задавшись этой целью, вы его откроете, но  знайте,  что  я  со
своей стороны сделаю все возможное, чтобы помешать вам  похитить  у  нас
эту певицу.
   - Прекрасно, маэстро, только вы уже наполовину  побеждены:  ваше  та-
инственное божество я видел, угадал, узнал...
   - Вот как! Вы убеждены в этом? - недоверчиво  и  сдержанно  промолвил
профессор.
   - Мои глаза и сердце открыли мне ее, в доказательство чего  я  сейчас
набросаю ее портрет: она высокого роста - это, кажется, самая высокая из
всех ваших учениц, - бела, как снег на вершине Фриуля, румяна,  как  не-
босклон на заре прекрасного дня. У нее  золотистые  волосы  и  лазоревые
глаза и приятная полнота. На одном пальчике колечко с рубином, - прикос-
нувшись к моей руке, он обжег меня, точно искра волшебного огня.
   - Браво! - насмешливо воскликнул Порпора. - В таком случае мне нечего
от вас таить: имя этой красавицы - Клоринда. Идите к ней сейчас же с ва-
шими соблазнительными предложениями, дайте ей золота, бриллиантов,  тря-
пок! Она, конечно, охотно согласится поступить в вашу труппу и,  вероят-
но, сможет заменить Кориллу, так как нынче публика ваших театров предпо-
читает красивые плечи красивым звукам  и  дерзкие  взгляды  возвышенному
уму.
   - Неужели я так ошибся, мой дорогой учитель, и  Клоринда  всего  лишь
заурядная красотка? - с некоторым смущением проговорил граф.
   - А что, если моя сирена, мое божество, мой архангел, как вы ее назы-
ваете, совсем нехороша собой? - лукаво спросил маэстро.
   - Если она урод, умоляю вас, не показывайте ее мне: моя мечта была бы
слишком жестоко разбита. Если она только некрасива, я мог бы еще обожать
ее, но не стал бы приглашать в свой театр: на сцене талант  без  красоты
часто является для женщины несчастьем, борьбой, пыткой. Однако  что  это
вы там увидели, маэстро, и почему вы вдруг остановились?
   - Мы как раз у пристани, где обычно стоят гондолы, но сейчас я не ви-
жу ни одной. А вы, граф, куда смотрите?
   - Поглядите вон на того юнца, что  сидит  подле  довольно  невзрачной
девчушки, - не мой ли это питомец Андзолето,  самый  смышленый  и  самый
красивый из наших юных плебеев? Обратите на него внимание, маэстро.  Это
так же интересно для вас, как и для меня. У этого мальчика лучший  тенор
в Венеции, страстная любовь к музыке  и  исключительные  способности.  Я
давно уже хочу поговорить с вами и просить вас заняться с ним. Вот его я
действительно прочу для своего театра и надеюсь, что через несколько лет
буду вознагражден за свои заботы  о  нем.  Эй,  Дзото,  поди  сюда,  мой
мальчик, я представлю тебя знаменитому маэстро Порпоре.
   Андзолето вытащил свои босые ноги из воды, где они беззаботно  болта-
лись в то время, как он просверливал толстой иглой хорошенькие раковины,
которые в Венеции так поэтично называют fiori di mare [4]. Вся его одеж-
да состояла из очень поношенных штанов и довольно тонкой, но  совершенно
изодранной рубашки, сквозь  которую  проглядывали  его  белые,  точеные,
словно у юного Вакха, плечи. Он действительно отличался греческой красо-
той молодого фавна, а в лице его было столь часто встречающееся  в  язы-
ческой скульптуре сочетание мечтательной грусти  и  беззаботной  иронии.
Его курчавые и вместе с тем тонкие белокурые волосы, позолоченные  солн-
цем, бесчисленными короткими крутыми локонами вились вокруг его алебаст-
ровой шеи. Все черты его лица были  идеально  правильны,  но  в  пронзи-
тельных черных, как чернила, глазах проглядывало чтото слишком  дерзкое,
и это не понравилось  профессору.  Услышав  голос  Дзустиньяни,  мальчик
вскочил, бросил все ракушки на колени девочки, сидевшей с ним рядом, и в
то время как она, не вставая с места, продолжала нанизывать их вперемеж-
ку с золотистым бисером, подошел к графу и, по местному обычаю,  поцело-
вал ему руку.
   - В самом деле красивый мальчик! - проговорил профессор, ласково пот-
репав его по щеке. - Но мне кажется, что он занимается уж слишком  ребя-
ческим для своих лет делом, ведь ему, наверно, лет восемнадцать?
   - Скоро будет девятнадцать, sior profesor [5],  -  ответил  Андзолето
по-венециански. - А вожусь я с раковинами только потому, что хочу помочь
маленькой Консуэло, которая делает из них ожерелья.
   - Я и не подозревал, Консуэло, что ты любишь украшения, -  проговорил
Порпора, подходя с графом и Андзолето к своей ученице.
   - О, это не для меня, господин профессор, - ответила  Консуэло,  при-
поднимаясь только наполовину, чтобы не уронить в воду раковины из перед-
ника, - это ожерелья для продажи, чтобы купить потом рису и кукурузы.
   - Она бедна и таким путем добывает на пропитание своей матери, -  по-
яснил Порпора. - Послушай, Консуэло, - сказал он девочке, - когда у  вас
с матерью нужда, обращайся ко мне, но я запрещаю тебе просить милостыню,
поняла?
   - О, вам незачем запрещать ей это, sior profesor, - с живостью возра-
зил Андзолето. - Она сама никогда бы не стала просить милостыню, да и  я
не допустил бы этого.
   - Но ведь у тебя самого ровно ничего нет! - сказал граф.
   - Ничего, кроме ваших милостей, ваше сиятельство, но я делюсь с  этой
девочкой.
   - Она твоя родственница?
   - Нет, она чужестранка, это Консуэло.
   - Консуэло? Какое странное имя, - заметил граф.
   - Прекрасное имя, синьор, - возразил Андзолето, - оно означает  "уте-
шение"...
   - В добрый час! Как видно, она твоя подруга?
   - Она моя невеста, синьор.
   - Уже? Каково! Эти дети уже мечтают о свадьбе.
   - Мы обвенчаемся в тот день, когда вы,  ваше  сиятельство,  подпишете
мой ангажемент в театр Сан-Самуэле.
   - В таком случае, дети мои, вам придется еще долго ждать.
   - О, мы подождем, - проговорила Консуэло с веселым  спокойствием  не-
винности.
   Граф и маэстро еще несколько минут забавлялись наивными ответами юной
четы, затем профессор велел Андзолето прийти к нему на  следующий  день,
обещав послушать его, и они ушли, предоставив юношу его серьезным  заня-
тиям.
   - Как вы находите эту девочку? - спросил профессор графа.
   - Я уже видел ее сегодня и нахожу, что она достаточно некрасива, что-
бы оправдать пословицу: "В глазах  восемнадцатилетнего  мальчика  каждая
женщина - красавица".
   - Прекрасно, - ответил профессор, - теперь я могу  вам  открыть,  что
ваша божественная певица, ваша сирена,  ваша  таинственная  красавица  -
Консуэло.
   - Как? Она? Эта замарашка? Этот черный худенький  кузнечик?  Быть  не
может, маэстро!
   - Она самая, сиятельный граф. Разве вы не находите, что она  была  бы
соблазнительной примадонной?
   Граф остановился, обернулся, еще раз издали поглядел на  Консуэло  и,
сложив руки, с комическим отчаянием воскликнул:
   - Праведное небо! Как можешь ты допускать  подобные  ошибки,  наделяя
огнем гениальности такие безобразные головы!
   - Значит, вы отказываетесь от ваших преступных намерений?  -  спросил
профессор.
   - Разумеется.
   - Вы обещаете мне это? - добавил Порпора.
   - О, клянусь вам! - ответил граф.

   III

   Рожденный под небом Италии, взращенный волею случая, как морская пти-
ца, бедный сирота, заброшенный, но все же счастливый в настоящем и веря-
щий в будущее, Андзолето, этот несомненный плод любви, этот  девятнадца-
тилетний красавец юноша, привольно проводивший целые дни около маленькой
Консуэло на каменных плитах Венеции, не был новичком в любви. Познав ра-
дости легких побед, не раз выпадавших ему на долю, он бы уже  истаскался
и, быть может, развратился, если бы жил в нашем печальном климате и если
бы природа не одарила его таким крепким организмом. Однако, рано развив-
шись физически, предназначенный для долгой и сильной  зрелости,  он  еще
сохранил чистое сердце, а чувственность его сдерживалась волей. Случайно
он повстречался с маленькой испанкой, набожно распевавшей молитвы  перед
изваянием мадонны; и, чтобы поупражнять свой голос, он  пел  с  нею  при
свете звезд целыми вечерами. Встречались они и на песчаном взморье Лидо,
собирая ракушки: он - для еды, она - чтобы делать из них четки и украше-
ния; встречались и в церквах, где она молилась богу всем сердцем,  а  он
во все глаза смотрел на красивых дам. И при всех этих встречах  Консуэло
казалась ему такой доброй, кроткой, услужливой и веселой, что он, сам не
зная как и почему, сделался ее другом и неразлучным спутником. Андзолето
знал в любви пока одно лишь наслаждение. К Консуэло он чувствовал  друж-
бу, но, будучи сыном народа и страны, где страсти довлеют над  привязан-
ностями, он не сумел дать этой дружбе другого названия, как любовь. Ког-
да он заговорил об этом с Консуэло, та лишь заметила: "Если  ты  в  меня
влюблен, значит, ты хочешь на мне жениться?" На что он ответил:  "Конеч-
но, раз ты согласна, мы поженимся".
   С тех пор это было делом решенным. Быть может, для  Андзолето  любовь
эта и была забавой, но Консуэло верила в нее  самым  серьезным  образом.
Несомненно одно: юное  сердце  Андзолето  уже  знало  те  противоречивые
чувства, те запутанные, сложные переживания, которые тревожат  и  портят
существование людей пресыщенных.
   Предоставленный своим бурным инстинктам, жадный до удовольствий, любя
лишь то, что давало ему счастье, и ненавидя и избегая всего, что  мешает
веселью, будучи артистом до мозга костей, жаждая жить и ощущая жизнь  со
страшной остротой, он пришел к выводу, что любовницы заставляют его  ис-
пытывать все муки и опасности страсти, не умея внушить ему  понастоящему
эту страсть. Однако, влекомый вожделением, он время от времени  сходился
с женщинами, но скоро бросал их от пресыщения или  с  досады.  А  потом,
растратив недостойным образом, низменно избыток сил, этот странный юноша
снова ощущал потребность в обществе своей  кроткой  подруги,  в  чистых,
светлых излияниях. Он мог уже сказать, как Жан-Жак Руссо: "Поистине, нас
привязывает к женщинам не столько  разврат,  сколько  удовольствие  жить
подле них". Итак, не отдавая себе отчета в том очаровании, которое влек-
ло его к Консуэло, еще не умея воспринимать прекрасное,  не  зная  даже,
хороша она собой или дурна, Андзолето забавлялся с ней детскими  играми,
как мальчик, но в то же время свято уважал ее четырнадцать лет как  муж-
чина и вел с ней среди толпы, на мраморных ступенях дворцов и на каналах
Венеции, жизнь, такую же счастливую, такую же чистую, такую же  уединен-
ную и почти такую же поэтичную, какой была  жизнь  Павла  и  Виргинии  в
апельсиновых рощах пустынного острова. Пользуясь неограниченной и  опас-
ной свободой, не имея семьи и бдительной нежной матери, которая  заботи-
лась бы об их нравственности, не имея преданного слуги, который бы отво-
дил их по вечерам домой, не имея даже собаки, могущей предупредить их об
опасности, предоставленные всецело самим себе, они, однако, избежали па-
дения. В любой час и в любую погоду носились они по  лагунам  вдвоем,  в
открытой лодке, без весел и руля; без проводника, без часов,  забывая  о
приливе, бродили они по лиману; до поздней  ночи  пели  на  перекрестках
улиц, у обвитых виноградом часовен, а постелью им служили до утра  белые
плиты мостовой, еще сохранившие тепло солнечных лучей. Остановившись пе-
ред театром Пульчинеллы, забыв, что еще не завтракали и  вряд  ли  будут
ужинать, они со страстным вниманием  следили  за  фантастической  драмой
прекрасной Коризанды, царицы марионеток. Неудержимо  веселились  они  во
время карнавала, не имея, конечно, возможности по-настоящему нарядиться:
он - вывернув наизнанку свою старую куртку, она - прицепив себе на голо-
ву бант из старых лент. Они роскошно пировали на перилах  моста  или  на
лестнице какого-нибудь дворца, уплетая "морские фрукты" [6], стебли  ук-
ропа и лимонные корки. Словом, не зная ни опасных ласк, ни влюбленности,
они вели такую же веселую и привольную жизнь, какую могли бы  вести  два
неиспорченных подростка одного возраста и одного пола. Шли дни и годы. У
Андзолето появлялись новые любовницы, Консуэло же и не подозревала,  что
можно любить иной любовью, а не так, как любили ее. Став взрослой девуш-
кой, она даже не подумала, что следует быть более сдержанной с  женихом.
Он же, видя, как она растет и меняется на его глазах, не испытывал ника-
кого нетерпения, не хотел никакой перемены в их дружбе, такой  безоблач-
ной и спокойной, без всяких тайн и угрызений совести.
   Прошло уже четыре года с того времени, как профессор Порпора  и  граф
Дзустиньяни представили друг другу своих маленьких  музыкантов.  Граф  и
думать забыл о юной исполнительнице духовной музыки. Профессор тоже  за-
был о существовании красавца Андзолето, так как, проэкзаменовав его тог-
да, не нашел в нем ни одного из качеств, требуемых им от ученика: прежде
всего серьезного и терпеливого склада ума, затем скромности,  доведенной
до полного самоуничтожения  ученика  перед  учителем,  и,  наконец,  от-
сутствия какого бы то ни было предварительного обучения. "Не хочу даже и
слышать, - говорил он, - об ученике, чей мозг не  будет  в  моем  полном
распоряжении, как чистая скрижаль, как девственный воск,  на  котором  я
могу сделать первый оттиск. У меня нет времени на то,  чтобы  в  течение
целого года отучать ученика, прежде чем начать его учить. Если вы желае-
те, чтобы я писал на аспидной доске, дайте мне ее чистой, да и  это  еще
не все: она должна быть хорошего качества. Если она слишком толста, я не
смогу писать на ней; если она слишком тонка, я ее тотчас разобью". Одним
словом, Порпора хотя и признал необычайные способности у юного  Андзоле-
то, но после первого же урока объявил графу с некоторой досадой и ирони-
ческим смирением, что метода его не годится для столь подвинутого учени-
ка и что достаточно взять первого попавшегося учителя, чтобы затормозить
и замедлить естественные успехи и неодолимый рост этой великолепной  ин-
дивидуальности.
   Граф направил своего питомца к профессору Меллифьоре, и тот, переходя
от рулад к каденциям, от трели к группетто, довел блестящие данные свое-
го ученика до полного развития. Когда Андзолето исполнилось двадцать три
года, он выступил в салоне графа, и все слушавшие его нашли, что он  мо-
жет с несомненным успехом дебютировать в театре  Сан-Самуэле  на  первых
ролях.
   Однажды вечером все аристократы-любители и самые  знаменитые  артисты
Венеции были приглашены присутствовать на последнем решающем  испытании.
Впервые в жизни Андзолето сбросил свое  плебейское  одеяние,  облекся  в
черный фрак, шелковый жилет, высоко зачесал и  напудрил  свои  роскошные
волосы, надел башмаки с пряжками и,  приосанившись,  на  цыпочках  прос-
кользнул к клавесину. Здесь, при свете сотни свечей, под взглядами двух-
сот или трехсот пар глаз, он, выждав вступление, набрал воздуху в легкие
и с присущими ему смелостью и честолюбием ринулся со своим грудным до на
то опасное поприще, где не жюри и не знатоки, а публика держит  в  одной
руке пальмовую ветвь, а в другой - свисток.
   Нечего говорить, что Андзолето волновался в  душе,  но  его  волнение
почти не было заметно; его зоркие глаза,  украдкой  вопрошавшие  женские
взоры, прочли в них безмолвное одобрение, в котором редко отказывают мо-
лодому красавцу; и едва лишь донесся до него одобрительный шепот любите-
лей, удивленных мощностью его тембра и легкостью  вокализации,  как  ра-
дость и надежда заполнили все его существо. Андзолето, до сих пор  учив-
шийся и выступавший в заурядной среде, в первый раз в  жизни  почувство-
вал, что он человек незаурядный, и, увлеченный жаждой и сознанием  успе-
ха, запел с поразительной силой, своеобразием и огнем. Конечно, его вкус
не всегда был тонок, а исполнение на протяжении всей арии не всегда  бе-
зупречно, но он сумел исправить это смелостью приемов, блеском ума и по-
рывом вдохновения. Он не давал эффектов, о которых мечтал композитор, но
находил новые, о которых никто не думал - ни автор,  их  намечавший,  ни
профессор, их толковавший, и никто из виртуозов, ранее  исполнявших  эту
вещь. Его смелый порыв захватил и увлек всех. За один новый оттенок  ему
прощали десять промахов, за одно проявление  индивидуального  чувства  -
десять погрешностей в методе. Так в искусстве  малейший  проблеск  гени-
альности, малейшее стремление к новым завоеваниям покоряет людей скорее,
чем все заученные, общеизвестные приемы.
   Быть может, никто даже не отдавал себе отчета в том, чем именно вызы-
вался такой энтузиазм, но все были охвачены им. Корилла выступила в  на-
чале вечера с большою арией, прекрасно спела, и ей аплодировали.  Однако
успех молодого дебютанта так затмил ее собственный,  что  она  пришла  в
ярость. Осыпанный похвалами и ласками, Андзолето вернулся  к  клавесину,
около которого она сидела, и, наклонившись к ней, проговорил почтительно
и вместе с тем смело:
   - Неужели у вас, царица пения, царица красоты, не найдется ни  одного
одобрительного взгляда для несчастного, который трепещет  перед  вами  и
обожает вас?
   Примадонна, удивленная такой дерзостью, посмотрела в упор на красивое
лицо, которое до сих пор едва удостаивала взглядом, -  какая  тщеславная
женщина на вершине славы и успеха обратит внимание на безродного, бедно-
го мальчугана? Теперь наконец, она его заметила и поразилась его  красо-
той. Его огненный взор проник ей в душу. Побежденная, очарованная в свою
очередь, она бросила на него долгий и многозначительный взгляд,  и  этот
взгляд явился как бы печатью на патенте его новой славы. В этот памятный
вечер Андзолето покорил всех своих слушателей и обезоружил самого  гроз-
ного своего врага, ибо прекрасная певица царила не только на сцене, но и
в администрации театра и даже в самом кабинете графа Дзустиньяни.

   IV

   Среди единодушных и даже несколько преувеличенных аплодисментов, выз-
ванных голосом и манерою дебютанта, только один из слушателей,  сидевший
на кончике стула, сжав колени и неподвижно вытянув на  них  руки,  точно
египетское божество, оставался молчаливым, как сфинкс, и загадочным, как
иероглиф; то был ученый профессор и знаменитый композитор Порпора. В  то
время как его учтивый коллега, профессор Меллифьоре, приписывая себе всю
честь успеха Андзолето, рассыпался перед дамами и низко кланялся  мужчи-
нам, благодаря даже за взгляд, профессор духовной музыки  сидел  опустив
глаза в землю, насупив брови, стиснув губы, словно погруженный в  глубо-
кое раздумье. Когда все общество, приглашенное в этот вечер на бал к до-
гарессе, понемногу разъехалось и у клавесина  остались  только  особенно
рьяные любители музыки, несколько дам и самых известных артистов,  Дзус-
тиньяни подошел к строгому маэстро.
   - Дорогой профессор, - сказал он, - вы слишком сурово смотрите на все
новое, и ваше молчание меня не пугает. Вы упорно хотите остаться  глухим
к чарующей нас светской музыке и к ее новым приемам, но ваше сердце  не-
вольно раскрылось и ваши уши восприняли соблазнительный яд.
   - Послушайте, sior profesor, - сказала по-венециански прелестная  Ко-
рилла, принимая со своим старым учителем ребячливый тон, как в былые го-
ды в scuola [7] - я хочу вас просить об одной милости...
   - Прочь, несчастная! -  с  улыбкой  воскликнул  маэстро,  полусердито
отстраняя льнувшую к нему неверную ученицу. - Что  общего  теперь  между
нами? Ты больше для меня не  существуешь.  Дари  другим  свои  обворожи-
тельные улыбки и коварное щебетанье.
   - Он уже смягчается, - проговорила Корилла, одной рукою взяв за  руку
дебютанта, а другой не переставая теребить пышный белый галстук  профес-
сора... - Поди сюда, Дзото, стань на колени перед самым великим учителем
пения всей Италии. Унизься, смирись перед ним,  мой  мальчик,  обезоружь
его суровость. Одно слово этого человека, если ты его  добьешься,  имеет
больше значения, чем все трубы, вещающие о славе.
   - Вы были очень строги ко мне, господин профессор, - проговорил  Анд-
золето, отвешивая ему поклон с несколько насмешливой скромностью. -  Од-
нако все эти четыре года я только и жил мыслью добиться того,  чтобы  вы
изменили свой суровый приговор; и если это не удалось мне сегодня, то  я
не знаю, где взять смелость появиться еще раз перед публикой под  бреме-
нем вашей анафемы.
   - Дитя мое, предоставь женщинам медоточивые, лукавые речи,  -  сказал
профессор, стремительно поднимаясь с  места  и  говоря  с  такою  убеди-
тельностью, что его обычно согнутая и мрачная фигура как-то сразу  стала
и выше и благороднее, - не унижайся никогда до лести даже перед высшими,
а тем более перед человеком, мнением которого ты, в сущности,  пренебре-
гаешь. Какой-нибудь час назад ты сидел там, в углу, бедный, неизвестный,
боязливый; вся твоя будущность держалась на  волоске,  все  зависело  от
звучности твоего голоса, от мгновенного промаха, от каприза твоих слуша-
телей. И вот случай и порыв в одно мгновение сделали тебя богатым,  зна-
менитым, заносчивым. Артистическая карьера открылась перед  тобой.  Беги
же вперед, пока хватит сил! Но выслушай меня хорошенько, так как в  пер-
вый, а быть может, и в последний раз ты услышишь правду.  Ты  на  плохой
дороге, поешь плохо и любишь плохую музыку. Ты ничего не знаешь, ты  ни-
чего не изучил основательно. У тебя есть только техника и легкость. Про-
являя страсть, ты остаешься холодным. Ты воркуешь  и  чирикаешь  подобно
хорошеньким, кокетливым девицам, которым прощают плохое  пение  ради  их
жеманства.  Ты  не  умеешь  фразировать,  у  тебя  плохое  произношение,
вульгарный выговор, фальшивый, пошлый стиль. Однако не отчаивайся:  хотя
у тебя есть все эти недостатки, но есть и то, с помощью чего  ты  можешь
их преодолеть. Ты обладаешь качествами, которые не зависят ни от  обуче-
ния, ни от работы, в тебе есть то, чего не в силах у тебя отнять ни дур-
ные советы, ни дурные примеры: у тебя  есть  божественный  огонь,  гени-
альность... Но, увы, огню этому не суждено озарить ничего великого,  ге-
ниальность твоя будет бесплодна... Я прочитал это в  твоих  глазах,  по-
чувствовал в твоей груди; у тебя нет преклонения перед искусством, у те-
бя нет веры в великих учителей, нет уважения к великим творениям; ты лю-
бишь славу, только славу, и любишь ее исключительно для себя самого.  Ты
бы мог... ты смог бы... но нет...  слишком  поздно.  Твоя  судьба  будет
судьбой метеора, подобно...
   Тут профессор, быстро надвинув на голову шляпу, повернулся  и  вышел,
ни с кем не простившись, занятый, очевидно, дальнейшим развитием  своего
загадочного приговора.
   Хотя все присутствовавшие и пытались поднять на смех выходку  профес-
сора, тем не менее на несколько мгновений у всех осталось тягостное впе-
чатление чегото печального, тревожного... Андзолето, по-видимому, первый
перестал думать об этом, хотя слова профессора и вызвали в нем  радость,
гордость, гнев и смятение чувств, которым суждено было наложить  отпеча-
ток на всю его дальнейшую жизнь. Казалось, он был всецело поглощен одной
только Кориллой и так успел убедить ее в этом, что она не на шутку  влю-
билась в него с первой же встречи. Граф Дзустиньяни  не  очень  ревновал
ее: быть может, у него были основания не особенно  ее  стеснять.  Больше
всего он интересовался блеском и славой своего театра, - не потому,  что
был жаден к богатству, а потому, что был, как говорится, истым фанатиком
изящных искусств. По-моему, это слово определяет весьма распространенное
среди итальянцев чувство, отличающееся большой страстностью, но не всег-
да умением разграничить хорошее и дурное... Культ искусства -  выражение
слишком современное, неизвестное сто лет тому назад, -  означает  совсем
не то, что вкус к изящным искусствам. Граф был человек  с  артистическим
вкусом в том смысле, как это тогда понимали: любитель, и  только.  Удов-
летворение этого вкуса и было главным делом его жизни. Он  интересовался
мнением публики и стремился заинтересовать ее собою, любил иметь дело  с
артистами, быть законодателем мод, заставить говорить о своем театре,  о
своей роскоши, о своей любезности и щедрости. Одним словом, у него  была
страсть, преобладающая у провинциальной  знати,  -  показное  тщеславие.
Быть владельцем и директором театра - это был наилучший  способ  угодить
всему городу и доставить ему развлечение. Еще большее удовлетворение по-
лучил бы граф, если бы смог угощать за своим столом всю республику. Ког-
да иностранцам случалось расспрашивать профессора Порпору о графе  Дзус-
тиньяни, он обыкновенно отвечал: "Это человек, чрезвычайно любящий  уго-
щать: в своем театре он подает музыку совершенно так же, как фазанов  за
своим столом".
   Около часа ночи гости начали расходиться.
   - Андзоло, где ты живешь? - спросила дебютантка Корилла, оставшись  с
ним вдвоем на балконе.
   При этом неожиданном вопросе Андзолето покраснел и тут же  побледнел.
Как признаться этой блестящей, пышной красавице, что у него  нет  своего
угла? Хотя в этом ему, пожалуй, легче было бы сознаться, чем назвать  ту
жалкую лачугу, где он ночевал тогда, когда не спал под открытым небом по
собственной охоте или по необходимости.
   - Что ты находишь удивительного в моем вопросе? - смеясь над его сму-
щением, спросила Корилла.
   С необыкновенной находчивостью Андзолето поспешил ответить:
   - Я спрашиваю себя, какой королевский дворец, дворец какой волшебницы
достоин принять гордого смертного, который принес бы туда воспоминания о
нежном взгляде Кориллы?
   - Что ты, льстец, хочешь этим сказать? - возразила она, устремляя  на
него взгляд, самый жгучий из всего ее дьявольского арсенала.
   - Что это счастье мне еще не дано, но что если б я был этим счастлив-
цем, то, упоенный гордостью, жаждал бы жить между небом и морями, подоб-
но звездам.
   - Или подобно cuccali! - громко смеясь, воскликнула певица.
   Известно, что морские чайки крайне неприхотливы, и венецианская пого-
ворка приравнивает к ним  легкомысленного,  взбалмошного  человека,  как
французская - к жуку: "Легкомыслен, как жук".
   - Насмехайтесь надо мной, презирайте меня,  -  ответил  Андзолето,  -
только не отнимайте у меня вашего расположения.
   - Ну, раз ты хочешь говорить со мной одними метафорами,  -  возразила
она, - то я увожу тебя в своей гондоле; и если ты  очутишься  далеко  от
своего дома, пеняй на себя.
   - Так вот почему вы интересовались, где я живу, синьора! В таком слу-
чае мой ответ будет короток и ясен: я живу на ступеньках вашего дворца.
   - Ну, так ступай и жди меня на ступеньках того дворца, в  котором  мы
находимся сейчас, - проговорила Корилла, понизив голос, - а  то  как  бы
Дзустиньяни не остался недоволен снисходительностью, с какой я  выслуши-
ваю твой вздор.
   В порыве удовлетворенного тщеславия Андзолето тут же бросился к прис-
тани дворца, а оттуда прыгнул на нос гондолы Кориллы, отсчитывая секунды
по быстрому биению своего опьяненного сердца. Но еще до того, как Корил-
ла появилась на лестнице дворца, много мыслей пронеслось  в  лихорадочно
работавшем мозгу честолюбивого дебютанта. "Корилла всемогуща, -  говорил
он себе, - но что, если, понравившись ей, я тем самым  навлеку  на  себя
гнев графа? Что, если вследствие моей слишком быстрой победы  он  бросит
свою легкомысленную любовницу и она потеряет свое могущество?"
   И вот, когда раздираемый сомнениями Андзолето, измеряя взглядом лест-
ницу, по которой он мог бы еще уйти,  помышлял  уже  о  бегстве,  портик
вдруг озарился факелами и красавица Корилла в горностаевой пелерине  по-
казалась на верхних ступеньках,  окруженная  кавалерами,  состязавшимися
между собою из-за чести проводить ее, по венецианскому обычаю, до гондо-
лы, поддерживая под круглый локоть.
   - А вы что тут делаете? - обратился к растерявшемуся  Андзолето  гон-
дольер примадонны. - Входите скорее в гондолу, если это вам дозволено, а
не то бегите по берегу: с синьорой идет сам граф.
   Андзолето, не сознавая хорошенько, что он делает, забился внутрь гон-
долы. Он совсем потерял голову. Опомнившись, он представил себе, до чего
будет удивлен и рассержен граф, когда, войдя с возлюбленной  в  гондолу,
увидит там своего дерзкого питомца. Его страх был тем  мучительнее,  что
длился более пяти минут. Синьора, остановившись  на  середине  лестницы,
разговаривала, смеялась, спорила со своей свитой  относительно  какой-то
рулады, причем даже громко исполняла ее на  разные  лады.  Ее  чистый  и
звонкий голос реял среди дворцов и куполов канала, подобно тому как крик
петуха, пробудившегося перед зарей, разносится в сельской тиши.
   Андзолето, не в силах переносить дольше такое напряжение, решил прыг-
нуть в воду со стороны, противоположной лестнице. Он  уже  опустил  было
стекло в бархатной черной раме, уже занес ногу  за  борт,  когда  второй
гондольер, сидевший на корме, нагнулся к нему и прошептал:
   - Раз поют, значит, вам надо сидеть смирно и ждать безбоязненно.
   "Я еще не знаю этих обычаев", - подумал про  себя  Андзолето  и  стал
ждать, не совсем, впрочем, отделавшись от  своего  мучительного  страха.
Корилла доставила себе удовольствие заставить графа проводить ее до  са-
мой гондолы. Стоя уже на носу, она не переставала посылать ему пожелания
felicissima notte [8] до тех пор, пока гондола не отчалила от своего бе-
рега. Затем она уселась возле своего нового возлюбленного так спокойно и
просто, словно не рисковала ни его жизнью, ни своей судьбой в этой дерз-
кой игре.
   - Какова Корилла? - говорил в это время Дзустиньяни графу  Барбериго.
- Даю голову на отсечение: она не одна в гондоле.
   - А почему вам могла прийти в голову такая мысль? - спросил  Барбери-
го.
   - Потому что она всячески настаивала, чтобы я проводил ее до ее двор-
ца.
   - И вы не ревнуете?
   - Я давно уже излечился от этой слабости и дорого бы дал, если бы на-
ша примадонна серьезно увлеклась кем-нибудь, кто заставил бы ее  предпо-
честь пребывание в Венеции мечтам о путешествии, которым она мне угрожа-
ет. Утешиться в ее измене мне нетрудно, а вот заменить ее, найти  другой
такой голос, талант - это потруднее: кто, кроме  нее,  в  состоянии  так
привлекать публику в Сан-Самуэле и доводить ее до неистовства?
   - Понимаю. Но кто же, однако, счастливый обладатель этой  взбалмошной
принцессы, на сегодняшний вечер?
   Тут граф с приятелем стали перебирать всех, на ком Корилла в  течение
вечера могла остановить свой выбор. Андзолето был  единственный,  о  ком
они не подумали.

   V

   Между тем жестокая борьба происходила в душе этого счастливого любов-
ника в то время, как ночь и волны в своем тихом мраке несли его в гондо-
ле, растерянного и трепещущего, рядом со знаменитейшей красавицей  Вене-
ции. С одной стороны, Андзолето чувствовал нарастание страсти, еще более
разжигаемой удовлетворенной гордостью; с другой стороны его  пыл  охлаж-
дался страхом быстро попасть в немилость, быть осмеянным, выпровоженным,
предательски выданным графу. Осторожный и хитрый как  истый  венецианец,
он, стремясь целых шесть лет попасть на сцену, был хорошо  осведомлен  о
сумасбродстве и властолюбии женщины, стоявшей во главе всех  театральных
интриг. У него было полное основание предполагать, что его  царствованию
подле нее скоро придет конец; и если он  сейчас  не  уклонился  от  этой
опасной чести, то только потому, что не предполагал ее такой  близкой  и
был покорен и похищен внезапно. Он думал, что его будут лишь терпеть  за
его учтивость, а его уже полюбили - за молодость, красоту, за  нарождаю-
щуюся славу! "Теперь, чтобы избежать  тяжелого  и  горького  пробуждения
после моего торжества, мне ничего больше не остается, как  заставить  ее
бояться меня, - решил Андзолето с той быстротой соображения и  умозаклю-
чения, которыми обладают иные удивительно устроенные головы. - Но как я,
ничтожный юнец, умудрюсь внушить страх этой воплощенной  царице  ада?  -
думал он. Однако он скоро нашелся: разыграл недоверие, ревность,  обиду,
и с таким увлечением, с такой страстью, что  примадонна  была  поражена.
Всю их пылкую и легкомысленную беседу можно свести к следующему:
   Андзолето. Я знаю, что вы меня не любите и любить никогда не  будете.
Вот почему я так грустен и сдержан подле вас.
   Корилла. А если б я вдруг тебя полюбила?
   Андзолето. Я был бы в полном отчаянии, потому что  рисковал  бы  сва-
литься с неба прямо в пропасть и, завоевав вас ценою всего моего будуще-
го счастья, потерять вас через какой-нибудь час.
   Корилла. Что же заставляет тебя предполагать  такое  непостоянство  с
моей стороны?
   Андзолето. Во-первых, мое собственное ничтожество, а  во-вторых,  все
то дурное, что про вас говорят.
   Корилла. Кто же так злословит обо мне?
   Андзолето. Все мужчины, так как все они обожают вас.
   Корилла. Значит, если б я имела глупость влюбиться  в  тебя  и  приз-
наться тебе в этом, ты, пожалуй, оттолкнул бы меня?
   Андзолето. Не знаю, найду ли я в себе силы бежать от вас, но  если  б
нашел, то, конечно, никогда не стал бы больше с вами встречаться.
   - В таком случае, - заявила Корилла, - мне хочется  просто  из  любо-
пытства сделать этот опыт... Андзолето, мне кажется, что я тебя люблю.
   - А я этому не верю. И если не бегу от вас,  то  только  потому,  что
очень хорошо понимаю, что надо мной смеются. Но вы не смутите  меня  по-
добной игрой и даже не обидите.
   - Ты, кажется, хочешь одолеть хитростью?
   - А почему бы нет? Но я не так страшен, раз даю вам средство победить
меня.
   - Какое же?
   - Попробуйте повторить серьезно то, что вы сказали в шутку. Я испуга-
юсь насмерть и обращусь в бегство.
   - Какой ты странный! Я вижу, что с тобой надо держать ухо востро.  Ты
из тех, кому мало аромата розы, а нужно ее сорвать да еще  спрятать  под
стекло. Я не ожидала, что в твои годы ты так смел и своеволен!
   - И вы меня за это презираете?
   - Напротив, ты мне так больше нравишься. Покойной ночи, Андзолето, мы
еще увидимся.
   Она протянула ему свою красивую руку, которую он страстно поцеловал.
   "Ловко же я отделался", - думал он, мчась по галереям вдоль канала.
   Не надеясь в такой поздний час достучаться в лачугу,  где  он  обычно
ночевал, Андзолето решил растянуться у первого попавшегося порога и нас-
ладиться тем ангельским покоем, который знают лишь дети и бедняки. Но  в
первый раз в жизни он не смог найти ни одной плиты,  достаточно  чистой,
чтоб решиться на нее лечь. Хотя мостовая Венеции и чище и  белее  всякой
другой на свете, все-таки она слишком  пыльна  для  элегантного  черного
костюма из самого тонкого сукна. А тут еще одно  соображение:  те  самые
лодочники, которые обыкновенно  утром  осторожно  шагали  по  ступенькам
лестниц, стараясь не задеть лохмотьев  юного  плебея,  теперь,  попадись
только он им под ноги, могли подшутить над ним сонным и  нарочно  испач-
кать роскошную ливрею "паразита". Действительно, что бы подумали эти ло-
дочники о человеке, спящем под открытым небом в шелковых чулках, в  тон-
ком белье, в кружевном жабо и кружевных манжетах? В эту минуту Андзолето
пожалел о своем милом плаще из коричневой и красной шерсти, правда  выц-
ветшем, потертом, но еще плотном и отлично защищающем от нездоровых  ту-
манов, поднимающихся по утрам над каналами Венеции. Был конец февраля, и
хотя в здешних краях в такое время солнце уже светит и греет по-весенне-
му, ночи бывают еще очень холодны. Андзолето пришло в голову забраться в
одну из гондол, стоявших у берега; на беду, все они оказались запертыми.
Наконец ему удалось открыть дверь одной из них, но, пролезая внутрь,  он
наткнулся на ноги спящего лодочника и свалился на него.
   - Какого дьявола! - послышался грубый, охрипший голос из  глубины.  -
Кто вы и что вам надо?
   - Это ты, Дзането? - отвечал Андзолето, узнав голос гондольера, обык-
новенно относившегося к нему довольно дружелюбно.  -  Позволь  мне  лечь
подле тебя и выспаться под твоим навесом.
   - А ты кто?
   - Андзолето. Разве ты не узнаешь меня?
   - Нет, черт возьми, не узнаю! На тебе такая одежда, какой у Андзолето
быть не может, если только он ее не украл. Проваливай, проваливай!  Будь
это сам дож, я бы не открыл дверцы своей гондолы  человеку,  у  которого
нарядная одежда и нет угла, где спать.
   "Пока что, - подумал Андзолето, -  покровительство  и  милости  графа
Дзустиньяни принесли мне больше неприятностей, чем пользы.  Надо,  чтобы
мои денежные средства соответствовали моим успехам;  пора  мне  иметь  в
кармане несколько цехинов, чтобы выполнять ту роль, которую меня застав-
ляют разыгрывать".
   Сильно не в духе, он пошел бродить по пустынным улицам,  боясь  оста-
навливаться, чтобы не простудиться, - от усталости и гнева он был весь в
испарине.
   "Только бы мне не охрипнуть из-за всего этого, - думал он,  -  завтра
господин граф пожелает, чтобы его юного феноменального  певца  прослушал
какой-нибудь глупый и строгий критик, и если  я  после  бессонной  ночи,
проведенной без отдыха и крова, буду хоть немного  хрипеть,  тот  заявит
немедленно, что у меня нет голоса. А граф, которому хорошо известно, что
это не так, возразит: "Ах, если б вы слышали его вчера!  -  "Так  он  не
всегда одинаков? - спросит другой. - Не слабого ли он здоровья? - "А мо-
жет быть, он переутомился вчера? - добавит третий.  "В  самом  деле,  он
слишком молод для того, чтобы петь несколько дней  подряд.  Вам,  знаете
ли, прежде чем выпускать его на сцену, следовало бы подождать, чтобы  он
окреп и возмужал". На это граф, пожалуй, еще скажет: "Черт возьми!  Если
он может охрипнуть от двух арий, то он мне совсем не нужен". И вот  тог-
да, чтобы убедиться, что я силен и здоров, меня изо дня в день  заставят
упражняться до изнеможения и, желая удостовериться, что у меня  здоровые
легкие, надорвут мне голос. К черту покровительство знатных вельмож! Ах,
когда только я смогу избавиться от него и, сопутствуемый славой,  распо-
ложением публики, конкуренцией театров, стану  петь  в  их  салонах  уже
только из любезности и держать себя с ними на равной ноге".
   Так, рассуждая сам с собой, Андзолето дошел  до  одной  из  маленьких
площадей, которые в Венеции называют corti, хотя это вовсе не  дворы,  а
скопище домов, выходящих на общую площадку, - то, что  теперь  в  Париже
называется cite. Однако что касается правильности расположения, изящест-
ва и благоустройства, то этим "дворам" далеко до наших современных  пло-
щадей. Это скорее маленькие темные площадки, иногда представляющие собой
тупики, а иногда служащие проходом из одного квартала в другой; они  ма-
лолюдны, населяют их обычно бедняки низкого  происхождения,  все  больше
простой народ - рабочие и прачки, развешивающие белье на веревках,  про-
тянутых через дорогу, - неудобство, которое прохожий  терпеливо  перено-
сит, зная, что его самого только терпят, а права на проход он собственно
не имеет. Горе бедному артисту, вынужденному, отворив окна своей  комна-
тушки, вдыхать воздух этих закоулков, - в самом центре Венеции,  в  двух
шагах от больших каналов и  роскошных  зданий  перед  вами  раскрывается
вдруг жизнь неимущего класса с ее шумными деревенскими и не всегда  чис-
топлотными привычками. Горе артисту, если для размышлений ему нужна  ти-
шина: от самой зари до ночи шум, производимый курами, собаками,  детьми,
играющими и орущими в этом тесном закоулке, бесконечная болтовня  женщин
на порогах домов, песни рабочих в мастерских - все это не  даст  ему  ни
минуты покоя. Хорошо еще, если не явится импровизатор и не начнет горла-
нить свои сонеты и дифирамбы до тех  пор,  пока  не  соберет  по  одному
сольдо с каждого окна. А то придет еще Бригелла, расставит среди площади
свой балаганчик и терпеливо примется за повторение  своих  разговоров  с
адвокатом, с немцем, с дьяволом, пока не истощит впустую все свое  крас-
норечие перед ободранными ребятишками - счастливыми зрителями, не  имею-
щими ни гроша в кармане, но никогда не стесняющимися поглазеть и  послу-
шать.
   Зато ночью, когда все смолкает и кроткая луна струит  свой  беловатый
свет на каменные плиты, все эти дома разных эпох, прилепившиеся  друг  к
другу без всякой симметрии и без претензии, с таинственными тенями в уг-
лублениях, являют собой бесконечно живописную картину. Все хорошеет  под
лунными лучами: малейший архитектурный эффект усиливается и  приобретает
монументальность, каждый балкон, увитый виноградом, переносит вас в  ро-
мантическую Испанию, населяет воображение приключениями рыцарей "плаща и
шпаги". Прозрачное небо, в котором тонут бледные купола далеких  зданий,
льет на все какой-то неопределенный, полный гармонии свет, навевая  бес-
конечные грезы...
   Как раз в ту минуту, когда все часы, словно перекликаясь, пробили два
часа пополуночи, Андзолето очутился на Корте-Минелли, у церкви  Сан-Фан-
тино. Тайный инстинкт привел его к жилищу той, чье имя и образ  ни  разу
не промелькнули в его памяти в этот день с самого захода солнца. Не  ус-
пел он ступить на  площадку,  как  нежный  голос  тихо-тихо  назвал  его
уменьшительным именем; подняв глаза, он увидел еле очерченный силуэт  на
одной из самых жалких террас этого проулка. Еще минута, дверь лачуги от-
ворилась, и Консуэло в ситцевой юбке, закутанная в старую черную  шелко-
вую мантилью, когда-то служившую ее матери, протянула ему руку, приложив
палец другой руки к губам в знак молчания. Ощупью, на цыпочках,  взобра-
лись они по ветхой деревянной лестнице, ведущей на крышу, и, усевшись на
террасе, начали беседовать шепотом, прерывая его поцелуями; этот шелест,
словно таинственный ветерок или болтовня духов, порхающих попарно,  реет
каждую ночь над причудливыми, словно красные чалмы, трубами венецианских
домов.
   - Как? Ты ждала меня до сих пор, моя бедняжечка? - прошептал Андзоле-
то.
   - Но ведь ты обещал, что придешь рассказать мне о  своем  сегодняшнем
выступлении! Ну, говори, говори же скорее, хорошо ли ты спел, понравился
ли, аплодировали ли тебе, получил ли ангажемент?
   - А ты, моя добрая Консуэло, скажи, ты не сердилась на меня за долгое
отсутствие? Не очень устала, поджидая меня? Не прозябла на этой террасе?
Ужинала ли ты? Не очень беспокоилась? Не бранила  меня?  -  расспрашивал
свою подругу Андзолето, почувствовав угрызения совести при  виде  такого
доверия и кротости бедной девушки.
   - Нисколько, - ответила она, целомудренно обнимая его за шею. -  Если
я и сердилась, то не на тебя. Если устала, если озябла,  то  я  уже  обо
всем этом забыла, раз ты со мной. Ужинала ли я? Право, не знаю! Беспоко-
илась ли? Чего ради! Бранила ли тебя? Никогда в жизни!
   - Ты просто ангел, - сказал Андзолето, целуя ее. -  О  мое  утешение!
Как жестоки и коварны другие сердца!
   - Что же случилось? Чем так огорчили "сына моей души"? -  воскликнула
Консуэло, вплетая в милое венецианское наречие смелые и страстные  мета-
форы своего родного языка.
   Андзолето рассказал обо всем, что произошло, даже о своем  ухаживании
за Кориллой, и особенно подробно остановился на ее кокетливом поддразни-
вании. Но он рассказал все это по-своему, передавая только  то,  что  не
могло огорчить Консуэло: ведь он не хотел изменять и не  изменил  ей,  и
все это было почти полной правдой. Однако есть одна сотая  доля  правды,
которую никакое судебное следствие никогда не смогло выявить, в  которой
ни один клиент никогда не сознался своему адвокату и до которой ни  один
приговор не добирался иначе, как чисто случайно,  потому  что  именно  в
этом неосвещенном крошечном количестве фактов или намерений кроется  по-
вод, причина, цель - словом, ключ всех тех громких процессов, где защита
редко бывает на высоте, а приговор редко бывает справедлив, как ни пылко
льются речи ораторов, как ни хладнокровны судьи.
   Что касается Андзолето, то нечего и говорить, о каких  своих  грешках
он умолчал, какие пламенные ощущения, пережитые перед публикой, он осве-
тил совсем иначе, о каком подавленном трепете в гондоле он забыл  упомя-
нуть. Вероятнее всего, он совсем ничего не  сказал  о  гондоле,  а  свои
льстивые любезности по адресу примадонны  изобразил  в  виде  остроумных
насмешек, благодаря которым он спасся от опасных сетей коварной женщины,
умудрившись притом не разгневать ее. Но, спросите вы, милая  читательни-
ца, зачем, не желая и не имея возможности рассказать обо всем  так,  как
оно было в действительности, то есть о сильнейших искушениях, перед  ко-
торыми он устоял только благодаря благоразумию и  умелому  поведению,  -
зачем, повторяю, было этому юному хитрецу пробуждать ревность в  Консуэ-
ло? Вы задаете этот вопрос, сударыня? Да разве вы сами не  рассказываете
возлюбленному или, скажем, избранному вами супругу о всех своих  поклон-
никах, его соперниках, которыми вы жертвовали не только  до  замужества,
но и теперь на всех балах, вчера еще, даже  сегодня  утром?  Послушайте,
сударыня, если вы красивы, в чем я не сомневаюсь, я могу поручиться  го-
ловой, что вы поступаете так же, как Андзолето, и делаете  это  не  ради
выгоды, не для того, чтобы терзать ревнивую душу, не для того, чтобы еще
больше возгордился тот, кого вы любите, но просто  потому,  что  приятно
иметь подле себя существо, которому можно рассказать все это, как  будто
исполняя спой долг, и, исповедуясь, похвастаться перед своим духовником.
Только все дело в том, сударыня, что вы при этом  рассказываете  "почти"
все, замалчивая пустяк, - о нем вы  никогда  не  упомянете,  -  тот  ваш
взгляд, ту улыбку, которые и вызвали дерзкое  объяснение  самонадеянного
нахала. Вот этот взгляд, эта улыбка, этот пустяк как раз и был в  данном
случае гондолой, о которой Андзолето, с наслаждением переживая вновь все
упоение вечера, забыл рассказать Консуэло. Маленькая испанка, к  счастью
для нее, еще не знала ревности: это горькое, мрачное чувство свойственно
душам, уже много страдавшим, а Консуэло была до сих пор так же счастлива
своей любовью, как  и  добра.  Единственно,  что  произвело  на  девушку
сильнейшее впечатление, это лестный, но суровый приговор,  произнесенный
уважаемым ею учителем, профессором Порпорой, над ее обожаемым Андзолето.
Она заставила юношу еще раз повторить подлинные слова учителя  и,  после
того как он снова в точности передал их, долго молчала, глубоко задумав-
шись.
   - Консуэлина, - проговорил Андзолето, не обращая большого внимания на
ее задумчивость, - становится что-то очень свежо, ты не боишься  просту-
диться? Ведь подумай, дорогая, все наше будущее зависит от твоего  голо-
са, больше даже, чем от моего.
   - Я никогда не простуживаюсь, - ответила она, - а вот тебе холодно  в
твоем великолепном костюме. На, закутайся в мою мантилью.
   - Много ли мне поможет этот кусок рваной тафты? Я предпочел бы с пол-
часика погреться в твоей комнате.
   - Хорошо, - ответила Консуэло, - но нам тогда придется  помолчать,  а
то соседи нас услышат и, пожалуй, осудят. Люди они неплохие и  не  очень
донимают меня, хотя и видят, что мы с тобой любим друг друга, но  только
потому, что ты не приходишь ко мне по ночам. Право, лучше было бы,  если
бы ты пошел спать к себе.
   - Это немыслимо: до рассвета мне не откроют и  мне  придется  дрожать
еще целых три часа. Слышишь, как у меня от холода стучат зубы?
   - В таком случае идем, - проговорила Консуэло, вставая, - я запру те-
бя в своей комнате, а сама буду спать на террасе: если кто следит за на-
ми, пусть видит, что я веду себя скромно.
   И она действительно провела его к себе в комнату,  довольно  большую,
но убогую; цветы, когда-то написанные на стенах, проглядывали теперь там
и сям сквозь второй слой окраски, еще более грубой и почти такой же  об-
лезлой. Большая деревянная кровать с матрацем из морской травы, ситцевое
стеганое одеяло, безупречно чистое, но все в разноцветных заплатах,  со-
ломенный стул, небольшой столик, очень старинная гитара  да  филигранное
распятие составляли все богатство,  оставленное  Консуэло  матерью.  Ма-
ленький спинет и куча полуистлевших нот, которыми великодушно ссужал  ее
профессор Порпора, дополняли всю обстановку юной артистки, дочери бедной
цыганки, ученицы великого артиста и возлюбленной юного красавца -  люби-
теля приключений.
   Так как в комнате имелся всего один стул, а стол был завален  нотами,
то Андзолето не оставалось ничего больше, как сесть на кровать,  что  он
сейчас же и сделал без церемоний. Едва он присел на самый край  кровати,
как, измученный усталостью, повалился на большую подушку из шерсти.
   - Моя дорогая, моя хорошая женушка, - пробормотал он, - я сейчас  от-
дал бы все годы, которые мне остается жить, за один час крепкого  сна  и
все сокровища мира за то, чтобы укрыть ноги концом этого одеяла. Никогда
в жизни мне не было так холодно, как в этом проклятом фраке; после  бес-
сонной ночи меня знобит, точно в лихорадке.
   Минуту Консуэло  колебалась.  Восемнадцатилетняя  сирота,  совершенно
одинокая на свете, она, в сущности, отвечала за свои поступки только пе-
ред богом. Веря в обещания Андзолето, как в слова Евангелия, она не боя-
лась, что надоест ему или что он бросит ее, если она  уступит  всем  его
желаниям. Но под влиянием чувства стыдливости, которое Андзолето никогда
не пытался в ней побороть, она нашла его просьбу несколько  грубой.  Тем
не менее она подошла к нему и взяла его за руку, - рука была холодна,  а
когда Андзолето прижал ее руку к своему лбу, девушка почувствовала,  что
лоб горячий.
   - Ты болен! - воскликнула она с тревогой, откинув все прочие  сообра-
жения. - Если так, конечно, поспи часок на моей постели.
   Андзолето не заставил ее дважды повторять это предложение.
   - Добра, как сам бог, - прошептал он, вытягиваясь на матраце из морс-
кой травы.
   Консуэло накрыла его одеялом  и,  притащив  из  угла  кое-какое  свое
тряпье, еще прикрыла ему ноги.  Укладывая  его  с  материнской  заботли-
востью, она тихонько шепнула ему:
   - Андзолето, кровать, на которой ты сейчас заснешь, - та, где я спала
с моей матерью последние годы ее жизни. На ней она умерла, и я, одев  ее
в саван, бодрствовала подле нее и молилась,  пока  похоронная  лодка  не
увезла ее от меня навсегда. Так вот, я хочу сейчас рассказать тебе,  что
она заставила меня обещать ей перед смертью. "Консуэло, - сказала она, -
поклянись мне перед распятием, что Андзолето ляжет в эту кровать на  мое
место не раньше, чем вы с ним обвенчаетесь в церкви".
   - И ты поклялась?
   - И я поклялась. Но, позволив тебе спать здесь сейчас, я уступила те-
бе в ней не место матери, а мое собственное.
   - А ты, бедняжка, так и не заснешь? - воскликнул Андзолето, делая над
собой усилие и приподнимаясь. - Какой я, однако, негодяй! Сейчас же пой-
ду спать на улицу!
   - Нет! Нет! - сказала Консуэло, ласково заставляя его лечь обратно на
подушку. - Ты болен, а я здорова. Мать моя умерла  истинной  католичкой,
она теперь на небе и постоянно глядит на нас оттуда. Она знает,  что  ты
сдержал данное ей обещание, - не покинул меня. Она знает также, что наша
любовь не менее чиста теперь, чем была при ней. Она видит, что и  в  эту
минуту я не помышляю ни о чем дурном, не делаю ничего  дурного.  Упокой,
господи, ее душу!
   Тут Консуэло осенила себя большим крестом. Андзолето уже заснул. Ухо-
дя, Консуэло прошептала:
   - Там, на террасе, я помолюсь, чтобы ты не захворал.
   - Добра, как бог, - в полусне повторил Андзолето,  даже  не  заметив,
что невеста оставила его одного.
   Консуэло действительно пошла молиться  на  террасу.  Через  некоторое
время она вернулась взглянуть, не хуже ли ему, и, увидя, что  он  безмя-
тежно спит, долго, сосредоточенно глядела на его красивое бледное  лицо,
озаренное луной.
   Потом, не желая поддаваться сну и вспомнив, что волнения сегодняшнего
вечера помешали ей заниматься, она снова зажгла лампу, уселась  за  свой
столик и начала наносить на нотную бумагу задачу по композиции, заданную
на завтрашний день ее учителем Порпорой.

   VI

   Граф Дзустиньяни, несмотря на все свое философское безразличие и свои
новые увлечения - Корилла довольно неловко притворялась,  будто  ревнует
его, - далеко не был так равнодушен к вызывающим капризам своей  шальной
любовницы, как старался это показать. Добрый, слабохарактерный и  легко-
мысленный, он был распутным больше на словах и в силу своего  обществен-
ного положения. Поэтому он не мог не страдать в глубине души от той неб-
лагодарности, которою эта женщина ответила на его великодушие. И хотя  в
те времена в Венеции, как и в Париже, ревновать считалось верхом  непри-
личия, его итальянская гордость восставала против смешной и жалкой роли,
которую Корилла заставляла его играть.
   И вот в тот самый вечер, когда Андзолето так блестяще выступал в  его
дворце, граф, весело пошутив со своим  другом  Барбериго  над  проказами
своей любовницы, дождался, пока разъедутся все гости и потушат огни, на-
кинул плащ, взял шпагу и, для  собственного  успокоения,  направился  во
дворец, где жила Корилла.
   Удостоверившись, что она одна, Дзустиньяни,  не  довольствуясь  этим,
вступил потихоньку в разговор  с  гондольером,  устанавливавшим  гондолу
примадонны под портиком, специально для этого приспособленным. Несколько
золотых развязали гондольеру язык, и граф скоро убедился, что не ошибся,
предположив, что у Кориллы в гондоле был спутник, выяснить же, кто имен-
но, ему так и не удалось: гондольеру этот человек был  неизвестен;  хотя
он и видел сотни раз Андзолето бродящим  около  театра  и  дворца  Дзус-
тиньяни, однако ночью, в черном фраке, напудренного, он его не узнал.
   Эта непроницаемая тайна еще более увеличила досаду графа. Он даже  не
мог утешиться насмешками над своим соперником - единственной местью  хо-
рошего тона, столь же жестокой в  эту  эпоху  показных  ухаживаний,  как
убийство в эпоху серьезных страстей. Всю ночь он не сомкнул глаз  и  еще
ранее того часа, когда Порпора начинал свои занятия в консерватории  для
бедных девушек, направился к школе Мендиканти и прошел в зал, где должны
были собраться молодые ученицы.
   Отношение графа к ученому профессору за  последние  годы  значительно
изменилось. Дзустиньяни уже не был его музыкальным противником, - напро-
тив, он был теперь его союзником и даже в  некотором  роде  начальником:
граф сделал значительное  пожертвование  учреждению,  которым  заведовал
ученый маэстро, и в знак благодарности  ему  было  поручено  руководство
школой. С тех пор эти два друга жили в добром  согласии,  насколько  это
было возможно при нетерпимости профессора к модной  светской  музыке,  -
нетерпимости, которой он вынужден был несколько изменить, видя, что граф
тратит силы и средства на преподавание и распространение серьезной музы-
ки. Вдобавок граф поставил на сцене своего театра Сан-Самуэле оперу, ко-
торую Порпора только что написал.
   - Дорогой маэстро, - сказал граф, отводя его в сторону, - необходимо,
чтобы вы не только согласились на похищение одной из  ваших  учениц,  но
чтобы вы сами указали ту, которая лучше всех могла бы заменить в  театре
Кориллу. Артистка утомлена, она теряет голос, ее капризы  разоряют  нас,
не сегодня-завтра она надоест и публике. В самом деле, нужно подумать  о
том, чтобы найти ей succeditrice [9]. (Прости, дорогой читатель, так го-
ворят по-итальянски, и граф не изобрел неологизма.)
   - У меня нет того, что вам нужно, - сухо ответил Порпора.
   - Как, маэстро! - воскликнул граф. - Вы опять впадаете в вашу  черную
меланхолию? Возможно ли, чтобы после всех доказательств моей преданности
вам и всех жертв с моей стороны вы, когда я обращаюсь к вам за помощью и
советом, отказали мне в самом маленьком одолжении?
   - Я уже не имею на это права, граф, но то, что я вам сказал, - истин-
ная правда. Поверьте человеку, который искренне к вам расположен и желал
бы оказать вам услугу: в моей вокальной школе нет никого, кто бы мог за-
менить Кориллу. Я нисколько не переоцениваю ее, но хотя  в  моих  глазах
талант этой женщины и не является серьезным талантом, все-таки я не могу
не признать за ней знания дела, привычки к сцене, искусства  воздейство-
вать на чувства публики, что приобретается долголетней  практикой  и  не
скоро дастся дебютантке.
   - Все это так, - сказал граф, - но ведь мы сами создали  Кориллу:  мы
руководили ее первыми шагами, мы заставили публику ее оценить; остальное
сделала ее красота. А у вас в школе есть очаровательные ученицы, не хуже
ее. Уж этого вы не станете отрицать! Согласитесь, что Клоринда -  краси-
вейшее создание в мире.
   - Но она неестественна, жеманна, вообще невыносима".  Впрочем,  может
быть, публика и найдет очаровательным это смешное  кривляние...  А  поет
она фальшиво, в ней нет ни души, ни понимания... Правда, у публики  тоже
нет ушей... Но у Клоринды к тому же нет ни памяти, ни  находчивости;  ее
не спасет от провала даже то легкое шарлатанство, которое  удается  мно-
гим.
   При этих словах профессор невольно посмотрел на  Андзолето,  который,
пользуясь своим положением любимца графа, проскользнул  в  класс  (якобы
для того, чтобы переговорить с ним) и, стоя поблизости,  слушал  во  все
уши.
   - Все равно, - сказал граф, не обращая внимания на злобный выпад про-
фессора, - я стою на своем. Давно я не слышал Клоринды. Давайте  позовем
ее сюда; пусть она придет с  пятью-шестью  самыми  красивыми  ученицами.
Слушай, Андзолето, - прибавил он, смеясь, - ты так расфранчен, что  тебя
можно принять за молодого профессора. Ступай в сад, выбери там самых хо-
рошеньких учениц и скажи им, что профессор и я ждем их здесь.
   Андзолето повиновался. Но, шалости ради или с иной целью,  он  привел
самых некрасивых. Вот когда Жан-Жак Руссо мог бы воскликнуть: "Софи была
кривая, а Каттина хромая".
   К этому недоразумению отнеслись добродушно и, посмеявшись под сурдин-
ку, отправили девиц обратно, поручив им прислать учениц по указанию  са-
мого профессора. Вскоре появилась группа прелестных девушек с красавицей
Клориндой во главе.
   - Что за великолепные волосы! - шепнул граф на ухо Порпоре, когда ми-
мо него прошла Клоринда со своими чудесными белокурыми косами.
   - На этой голове гораздо больше, чем внутри, - ответил, даже не пони-
жая голоса, суровый критик.
   Целый час продолжалась проба голосов, и граф, не  в  силах  выдержать
дольше, удалился совершенно подавленный, не забыв наделить певших самыми
любезными похвалами, а профессору шепнуть: "Нечего и думать о таких  по-
пугаях".
   - Если б ваше сиятельство позволили мне сказать вам два слова  насчет
того дела, которое так вас беспокоит... - шепнул Андзолето на ухо графу,
спускаясь с ним по лестнице.
   - Говори! Уж не знаешь ли ты то чудо,  которое  мы  ищем?  -  спросил
граф.
   - Да, ваше сиятельство.
   - В глубине какого моря выловишь ты эту жемчужину?
   - В глубине класса, куда хитрый профессор Порпора прячет ее в те дни,
когда вы, ваше сиятельство, делаете смотр своему женскому батальону.
   - Как? Ты говоришь, что в школе есть бриллиант, блеска  которого  мои
глаза никогда еще не видели? Если маэстро Порпора сыграл со  мной  такую
шутку...
   - Бриллиант, о котором я говорю, не принадлежит к числу учениц школы.
Это бедная девушка, которая поет в хоре, когда бывает  нужно;  профессор
дает ей частные уроки из милости, но еще более из любви к искусству.
   - Значит, у этой девушки совершенно исключительные способности:  ведь
удовлетворить профессора нелегко и он не особенно щедр ни на свое время,
ни на свой труд. Может быть, я слышал ее когда-нибудь, но не  знал,  что
это поет именно она?
   - Ваше сиятельство слышали ее давно, когда она была еще ребенком. Те-
перь это взрослая, сильная девушка, прилежная и ученая, как сам  профес-
сор; спой она на сцене три такта рядом с Кориллой, ту бы сразу  освиста-
ли.
   - И она никогда не поет публично? Неужели профессор не заставляет  ее
выступать на своих больших вечернях?
   - Раньше профессор охотно слушал ее пение в церкви, но с тех пор  как
завистливые и мстительные ученицы пригрозили выгнать ее, если только она
появится среди них...
   - Так, значит, это девушка дурного поведения?
   - О боже милостивый! Она чиста, как двери рая, ваше  сиятельство.  Но
она бедна и низкого происхождения... как и я, ваше сиятельство,  которо-
го, однако, вы милостиво приближаете к себе. А эти злючки  грозили  про-
фессору пожаловаться вам на то, что он, вопреки правилам школы, приводит
в класс частную ученицу.
   - Где же послушать это чудо?
   - Прикажите, ваше сиятельство, профессору, чтобы он заставил ее спеть
в вашем присутствии, и тогда вы сами будете иметь возможность  судить  о
ее голосе и огромном даровании.
   - Твоя уверенность невольно заставляет меня поверить тебе. Так ты го-
воришь, что я когда-то слышал ее... Я пытаюсь припомнить, но...
   - В церкви Мендиканти в день генеральной  репетиции  "Salve,  Regina"
Перголезе...
   - Вспомнил! - воскликнул граф. -  Голос,  выразительность,  понимание
необыкновенные!
   - И ведь она была тогда совсем ребенком, ваше  сиятельство,  ей  было
всего четырнадцать лет.
   - Да, но... помнится, она некрасива.
   - Некрасива, ваше сиятельство? - переспросил изумленный Андзолето.
   - Как ее звали?.. Кажется, это была  испанка...  еще  такое  странное
имя...
   - Консуэло, ваше сиятельство.
   - Да, да, это она! Ты хотел тогда жениться на ней, и мы с профессором
еще посмеялись над вашей любовью. Консуэло! Так, так... любимица профес-
сора, умница, но очень некрасива.
   - Некрасива? - повторил ошеломленный Андзолето.
   - Ну да, мой мальчик. А ты все еще в нее влюблен?
   - Она моя подруга, ваше сиятельство.
   - "Подругой" мы называем и сестру и любовницу. Кто же она тебе?
   - Сестра, ваше сиятельство.
   - Тогда ты не огорчишься, если я скажу то, что думаю. В твоем предло-
жении нет ни капли здравого смысла. Чтобы заменить  Кориллу,  надо  быть
ангелом красоты, твоя же Консуэло, я  прекрасно  припоминаю  теперь,  не
только некрасива, а просто уродлива.
   В эту минуту к графу подошел один из приятелей и отвел его в сторону,
а Андзолето все стоял, потрясенный, и, вздыхая, повторял:  "Она  уродли-
ва!"

   VII

   Вам, быть может, покажется удивительным, любезный читатель,  а  между
тем это правда, что у Андзолето не было сложившегося мнения насчет того,
красива или некрасива Консуэло. Она была существом,  столь  обособленным
от всех и незаметным в Венеции, что никому и в голову не приходило  при-
поднять окутывавший ее покров забвения и мрака, чтобы взглянуть, под ка-
кой оболочкой - привлекательной или неприметной - проявляются  ее  ум  и
доброта. Порпора, для которого ничего не существовало, кроме  искусства,
видел в ней только артистку. Соседи ее по Корте-Минелли не ставили ей  в
укор невинную любовь к Андзолето: в Венеции  не  очень  строги  на  этот
счет. Но порой они все-таки предупреждали ее, что она будет несчастна  с
этим бездомным юношей, и советовали ей выйти замуж за честного, смирного
рабочего. А так как она обычно отвечала, что ей,  девушке  без  семьи  и
опоры, Андзолето как раз и подходит, и к тому же за все шесть лет не бы-
ло дня, когда бы их не видели вместе, причем молодые люди  из  этого  не
делали тайны и никогда не ссорились, то в конце концов все привыкли к их
свободному и неразрывному союзу. Никто из соседей никогда не ухаживал за
"подругой" Андзолето. Оттого ли, что она  считалась  его  невестой,  или
вследствие ее нищеты? Или ее наружность никого  не  прельщала?  Наиболее
правдоподобно последнее предположение.
   А между тем всем известно, что девочки-подростки от двенадцати до че-
тырнадцати лет бывают обыкновенно худы, неловки, что в чертах их лица, в
фигуре, в движениях нет гармонии. К пятнадцати годам они как бы "переде-
лываются", по выражению пожилых француженок из простонародья, и вот  та,
которая казалась прежде уродом, вдруг становится если не красивой, то по
крайней мере миловидной. Есть даже примета, что для  будущности  девочки
невыгодно, если она слишком рано бывает хорошенькой...
   Возмужав, Консуэло похорошела, как это происходит со всеми девушками,
и про нее перестали говорить, что она некрасива; да она и в  самом  деле
не была уже некрасивой. Но так как она не была ни дофиной, ни инфантой и
ее не окружали придворные, кричащие о том, как со дня на день расцветает
красота царственного ребенка, так как некому было печься с нежною  забо-
той о ее будущности, то никто и не потрудился сказать  Андзолето:  "Тебе
не придется краснеть перед людьми за твою невесту".
   Андзолето слыхал, что ее звали дурнушкой в те времена, когда это  для
него не имело никакого значения, а с тех пор как о  наружности  Консуэло
больше не говорили ни хорошо, ни дурно, он и вовсе перестал об этом  ду-
мать. Его тщеславие было направлено теперь в другую сторону - он  мечтал
о театре, о славе; ему было не до того, чтобы хвастаться своими любовны-
ми победами. К тому же жгучее любопытство, этот спутник ранней чувствен-
ности, было у него в значительной мере утолено. Я говорил уже, что в во-
семнадцать лет для него не было тайн в любви, в двадцать два года он уже
был почти разочарован, и в двадцать два года, как и в восемнадцать,  его
привязанность к Консуэло, несмотря на несколько поцелуев, сорванных  без
трепета и возвращенных без смущения, была так же безмятежна, как и преж-
де.
   Такое спокойствие и такая добродетель у молодого человека, вообще ими
не отличавшегося, объяснялись тем, что беспредельная  свобода,  которой,
как упоминалось в начале этого рассказа, наслаждалась юная пара,  посте-
пенно ограничивалась и мало-помалу, с течением времени,  почти  исчезла.
Консуэло было около шестнадцати лет, и она все еще продолжала вести бро-
дячую жизнь, убегая после занятий в консерватории на  Пьяццетту  разучи-
вать свой урок и лакомиться рисом в обществе Андзолето, когда  мать  ее,
вконец изнуренная, перестала петь по вечерам в кафе, где она до сих  пор
выступала, играя на гитаре и собирая деньги в деревянную тарелочку. Бед-
ная женщина приютилась на одном из самых нищенских чердаков Корте-Минел-
ли и там медленно угасала на жалком одре. Тогда добрая  Консуэло,  чтобы
не оставлять мать одну, совершенно изменила свой образ жизни. За  исклю-
чением тех часов, когда профессор удостаивал давать ей уроки,  она  либо
вышивала, либо писала работы по контрапункту, не покидая изголовья своей
властной, но сраженной нуждою матери, которая сурово обращалась с нею  в
детстве, а теперь являла собою ужасное зрелище агонии без мужества и без
смирения. Любовь к матери и спокойная самоотверженность Консуэло  ни  на
мгновение не изменили ей. Радости детства, свободу, бродячую жизнь, даже
любовь - все она принесла в жертву без горечи и без колебаний. Андзолето
часто жаловался на это, но, видя, что его упреки бесплодны,  решил  мах-
нуть рукой и начал развлекаться. Однако это оказалось невозможным.  Анд-
золето не был так усидчив в работе, как Консуэло; он наспех и плохо  за-
нимался на уроках, которые давал ему так же наспех и плохо его профессор
ради платы, обещанной графом Дзустиньяни. К счастью для Андзолето, щедро
одарившая его природа помогала ему, насколько возможно, наверстывать по-
терянное время и заглаживать результаты плохого обучения; но в  итоге  у
него оказывалось много часов безделья, и тогда ему  страшно  не  хватало
общества преданной и жизнерадостной  Консуэло.  Он  попытался  предаться
страстям, свойственным его возрасту и положению: посещал кабачки, проиг-
рывал с разными повесами подачки, получаемые порой от графа Дзустиньяни.
Такая жизнь продолжалась недели две-три, после чего он ощутил,  что  его
общее самочувствие, его здоровье и голос заметно ухудшаются... Он понял,
что безделье и распущенность - не одно и то же, а к распущенности у него
склонности не было. Спасшись от порочных страстей,  конечно,  только  из
любви к самому себе, он уединился и попробовал засесть за ученье, но это
уединение показалось ему тягостным и  тоскливым.  Он  почувствовал,  что
Консуэло так же необходима для его таланта, как и для счастья. Прилежная
и настойчивая, Консуэло, для которой музыка была такой же родной  стихи-
ей, как воздух для птицы или вода для рыбы, любила преодолевать труднос-
ти и, словно ребенок, не отдавала себе при этом отчета в  значительности
своих достижений; стремясь побороть препятствия и проникнуть  в  тайники
искусства в силу того самого инстинкта, который заставляет росток проби-
ваться сквозь землю к свету, она принадлежала к  тем  редким  счастливым
натурам, для которых труд - наслаждение,  истинный  отдых,  необходимое,
нормальное состояние, а бездействие  -  тяжко,  болезненно,  просто  ги-
бельно, если оно вообще возможно. Но оно им незнакомо: даже когда кажет-
ся, будто они предаются праздности, они и тогда работают; у них нет меч-
таний, а есть размышления. Когда видишь их за делом, думаешь, что они  в
это время создают что-то, тогда как в действительности они только  выяв-
ляют то, что уже создано ими ранее. Пожалуй, ты скажешь мне, дорогой чи-
татель, что не знавал таких исключительных натур. На это я могу ответить
тебе, что на своем веку встретил только одно такое существо,  а  ведь  я
старше тебя. Ах, отчего я не могу сказать тебе, что мне удалось  просле-
дить на примере собственного  бедного  разума  божественную  тайну  этой
умственной работы! Но, увы, друг читатель, ни ты, ни я не будем  изучать
ее на нас самих.
   Консуэло работала не покладая рук и всегда  с  удовольствием.  Целыми
часами свободно и привольно распевая или читая  ноты,  она  преодолевала
трудности, которые устрашили бы Андзолето, будь он  предоставлен  самому
себе; непредумышленно, не думая ни о каком соревновании, она между взры-
вами детского смеха, среди полетов поэтической  и  творческой  фантазии,
присущей людям из народа в Испании и Италии, заставляла его следовать за
нею, вторить ей, понимать ее, отвечать ей. Андзолето,  даже  не  отдавая
себе в этом отчета, сам того не понимая и не замечая, в течение ряда лет
проникался гениальностью Консуэло, впитывая ее как бы у  самого  истока.
Но вследствие своей лени он представлял собою в музыке странное  сочета-
ние знания и невежества, вдохновения и легкомыслия, силы  и  неловкости,
смелости и бессилия - всего того, что при последнем его выступлении пог-
рузило Порпору в целый лабиринт мыслей и предположений. Старый  музыкант
не подозревал, что все эти сокровища знания Андзолето похитил у  Консуэ-
ло. Объясняется это тем, что, пробрав однажды девочку за дружбу с  таким
шалопаем, он никогда больше не встречал их  вместе.  Консуэло,  стремясь
сохранить расположение своего учителя, старалась не  попадаться  ему  на
глаза в обществе Андзолето, а когда они бывали вместе, она,  еще  издали
заметив профессора, пряталась с прыткостью котенка за ближайшую  колонну
или забивалась в какую-нибудь гондолу.
   Эти предосторожности принимались и позже,  когда  Консуэло  сделалась
сиделкою у постели матери. Андзолето, не в силах больше выносить разлуку
с Консуэло, чувствуя, что без нее он не может ни жить, ни надеяться,  ни
вдохновляться, ни даже дышать, решил делить с ней ее затворническую, си-
дячую жизнь и из вечера в вечер выслушивать колкости и испытывать на се-
бе вспышки раздражения ее умирающей матери. Несчастная женщина  за  нес-
колько месяцев до смерти стала меньше страдать и под влиянием своей  на-
божной дочери сама смягчилась. Мало-помалу она привыкла к услугам Андзо-
лето, и сам он, хотя совсем не был создан для такой роли,  привык  отно-
ситься к слабости и к страданию кротко, с веселой готовностью помочь.  У
Андзолето был ровный характер и приятные манеры. Его постоянство по  от-
ношению к Консуэло и к ней самой наконец покорило сердце матери, и перед
смертью она заставила их поклясться, что  они  никогда  не  расстанутся.
Андзолето дал слово и в эту торжественную минуту  даже  пережил  никогда
дотоле не испытанное чувство глубокого умиления. Он с тем  более  легким
сердцем дал это обещание, что умирающая сказала: "Чем бы она ни была для
тебя - другом, сестрой, любовницей или женой, не  бросай  ее,  ведь  она
только тебя и признает, только тебя и слушает". Затем, стремясь дать до-
чери разумный и полезный совет и, не задумываясь над тем,  насколько  он
осуществим, она, как мы уже видели, взяла особую клятву с Консуэло,  что
та не будет принадлежать своему возлюбленному до венца.  Девушка  покля-
лась, не предвидя препятствий, которые могли возникнуть из-за неверия  и
независимого характера Андзолето.
   Осиротев, Консуэло продолжала зарабатывать шитьем, но в то  же  время
занималась и музыкой, видя в ней их общую с Андзолето будущность. В  те-
чение двух последних лет, когда Консуэло жила  одна  на  своем  чердаке,
юная пара встречалась ежедневно, но Андзолето не чувствовал к ней  ника-
кой страсти. Впрочем, он не чувствовал  страсти  и  к  другим  женщинам,
предпочитая всему прелесть дружеской близости с Консуэло и  удовольствие
жить подле нее.
   Не отдавая себе вполне отчета в огромных способностях своей  подруги,
он все-таки настолько успел развить в себе музыкальный вкус и понимание,
чтобы сознавать, что у нее больше умения и возможностей, чем у всех  пе-
виц театра Сан-Самуэле, не исключая самой Кориллы. И вот к его привязан-
ности присоединилась надежда, почти уверенность в  том,  что,  объединив
свои интересы, они могут добиться блестящей будущности. Консуэло не име-
ла обыкновения думать о будущем; предвидеть было не в ее привычках.  Она
была готова заниматься музыкой исключительно по  призванию,  и  общность
интересов, возникавшая у нее с Андзолето благодаря тому, что они оба за-
нимались этим искусством, представлялась  ей  только  как  источник  еще
большей взаимной привязанности и счастья. Поэтому, даже  не  предупредив
ее, Андзолето вдруг решил ускорить осуществление их мечтаний. В ту мину-
ту Дзустиньяни был озабочен, кем заменить Кориллу, и, с редкой  проница-
тельностью угадав мысли своего покровителя, юноша сделал  неожиданно  то
предложение, о котором уже шла речь.
   Уродливость Консуэло, это неожиданное, странное препятствие,  непрео-
долимое, если только граф не ошибался, внесло страх и  смятение  в  душу
Андзолето. В таком состоянии побрел он на Корте-Минелли.  Останавливаясь
на каждом шагу, он силился представить себе образ подруги и все  спраши-
вал себя: "Так она некрасива? Безобразна? Уродлива?"

   VIII

   - Что ты так смотришь на меня? - спросила Консуэло, видя, что  Андзо-
лето, войдя в комнату, молча разглядывает ее с каким-то странным  видом.
- Можно подумать, что ты меня никогда не видел.
   - Это правда, Консуэло, - ответил он, - я никогда тебя не видел.
   - Что ты говоришь? В своем ли ты уме?
   - О господи! - воскликнул Андзолето. - У меня в мозгу словно какое-то
черное пятно, из-за которого я не вижу тебя.
   - Боже милосердный! Да ты болен, мой друг!
   - Нет, дорогая моя, успокойся, и постараемся все выяснить. Скажи мне,
Консуэло, ты находишь меня красивым?
   - Ну конечно, раз я тебя люблю.
   - А если б ты меня не любила, каким бы я тебе казался?
   - Откуда мне знать?
   - Но, когда ты смотришь на других мужчин, различаешь же  ты,  красивы
они или некрасивы?
   - Различаю, но для меня ты красивее всех красавцев.
   - Потому ли, что я действительно красив, или потому, что ты меня  лю-
бишь?
   - И потому и поэтому. Впрочем, все находят тебя красивым,  и  ты  сам
это хорошо знаешь. Но какое тебе до этого дело?
   - Мне хочется знать, любила ли бы ты меня, будь я безобразен?
   - Пожалуй, я и не заметила бы этого.
   - Значит, ты полагаешь, что можно любить и некрасивого?
   - Почему же нет? Ведь любишь же ты меня.
   - Значит, ты некрасива, Консуэло? Говори, отвечай же! Ты в самом деле
некрасива?
   - Мне всегда это говорили. А сам ты разве этого не видишь?
   - Нет, нет, право не вижу.
   - Ну, тогда я считаю себя достаточно красивой и очень довольна этим.
   - Вот сейчас, Консуэло, ты смотришь на меня такими добрыми, искренни-
ми, любящими глазами, что кажешься мне прекраснее Кориллы. Но мне хочет-
ся знать, действительно ли это так или это только мое заблуждение. Пони-
маешь, я хорошо знаю твое лицо, знаю, что оно честное  и  нравится  мне.
Когда я раздражен, оно действует на меня успокоительно, когда я грустен,
утешает меня, когда я удручен, поднимает мой дух. Но я не знаю твоей на-
ружности. Я не знаю, Консуэло, действительно ли ты некрасива.
   - Я еще раз спрашиваю: какое тебе до этого дело?
   - Мне необходимо это знать. Как ты думаешь, может ли красивый мужчина
любить некрасивую женщину?
   - Но ведь любил же ты мою бедную мать, а она сделалась под конец  со-
вершенным страшилищем. А я-то как ее любила!
   - И ты считала ее уродливой?
   - Нет. А ты?
   - Я и не думал об ее наружности. Но это совсем не то,  Консуэло...  Я
говорю о другой любви - о страсти; а я  тебя  люблю  такою  любовью,  не
правда ли? Я не могу обходиться без тебя, не могу  с  тобою  расстаться.
Ведь это настоящая любовь, правда?
   - А чем иным могло бы это быть?
   - Дружбой.
   - Да. Возможно, что это и есть дружба.
   Тут удивленная Консуэло замолчала и внимательно посмотрела на  Андзо-
лето. А тот, погрузившись в задумчивость, впервые ломал  себе  голову  -
над тем, что он испытывал к Консуэло - любовь или дружбу, и о чем  гово-
рили это спокойствие чувств и это целомудрие, которое он так легко  сох-
ранял вблизи нее. Было ли это результатом уважения  или  безразличия?  В
первый раз посмотрел он на девушку глазами молодого мужчины, не без  не-
которого волнения разбирая и оценивая ее лоб, глаза, фигуру  -  все  то,
что до сих пор жило в его представлении в виде  какого-то  затуманенного
идеального целого. В первый  раз  взволнованная  Консуэло  была  смущена
взглядом своего друга: она покраснела, сердце ее забилось, и, не  будучи
в силах смотреть в глаза Андзолето, она отвернулась. Андзолето  все  еще
продолжал хранить молчание. Не решаясь его прервать, Консуэло вдруг ощу-
тила невыразимую тоску, крупные слезы одна за другой  покатились  по  ее
щекам, и, закрыв лицо руками, она воскликнула:
   - О, я вижу, ты пришел мне сказать, что не хочешь больше, чтобы я бы-
ла твоей подругой.
   - Нет, нет, никогда я этого не говорил и не говорю! - воскликнул Анд-
золето,  испуганный  ее  слезами,  которые  видел  впервые,  и  поспешно
по-братски обнял ее.
   Но в этот миг Консуэло отвернулась, и поэтому вместо свежей, прохлад-
ной щеки поцелуй его встретил горячее плечо, едва прикрытое косынкой  из
грубого черного кружева.
   Когда первая вспышка страсти запылает в молодом существе, сохранившем
всю свою детскую чистоту, но уже достигшем полного расцвета, она вызыва-
ет потрясающее, почти мучительное ощущение.
   - Не знаю, что со мной, - проговорила Консуэло, вырываясь с дотоле не
испытанным страхом из объятий своего друга, - но мне нехорошо,  мне  ка-
жется, будто я умираю...
   - Не надо умирать, дорогая, - говорил  Андзолето,  нежно  поддерживая
ее, - теперь я убежден, что ты красавица, настоящая красавица.
   Действительно, Консуэло была очень хороша в эту минуту. И  Андзолето,
почувствовав это всем своим существом, не мог удержаться, чтобы не  выс-
казать ей своего восхищения, хотя и не был уверен в том, что ее  красота
отвечает требованиям искусства.
   - Да скажи наконец, зачем тебе понадобилось  сегодня,  чтобы  я  была
красива? - спросила Консуэло, сразу побледнев и обессилев.
   - А разве тебе самой не хочется быть красивой, милая Консуэло?
   - Да, для тебя.
   - А для других?
   - Какое мне до них дело?
   - А если бы от этого зависело наше будущее? Тут  Андзолето,  видя,  в
какое смятение он привел свою подругу, откровенно рассказал  ей  о  том,
что произошло между ним и графом. Когда он передал ей не особенно  лест-
ные для нее слова Дзустиньяни, добродушная Консуэло, которая поняла  те-
перь, в чем дело, и успела успокоиться, расхохоталась до слез.
   - Как, - воскликнул Андзолето, пораженный  таким  полным  отсутствием
тщеславия, - ты ничуть не взволнована, не смущена? О, я вижу,  Консуэло,
что вы маленькая кокетка и прекрасно знаете, что вы не безобразны.
   - Послушай, - ответила она, улыбаясь. - Раз ты придаешь такое  значе-
ние подобному вздору, я должна тебя немного успокоить. Я никогда не была
кокеткой: я некрасива и это было бы смешно. Однако несомненно, что я те-
перь вовсе не безобразна.
   - В самом деле? Ты это слышала? Кто говорил тебе это, Консуэло?
   - Во-первых, моя мать, которую никогда не смущала  моя  некрасивость.
Она не раз повторяла, что это пройдет и что сама она в детстве была  еще
хуже. А между тем я от многих знавших ее слыхала, что в двадцать лет она
была самой красивой девушкой в Бургосе. Помнишь, когда она пела в  кафе,
не раз приходилось слышать: "Как, должно быть, эта женщина была  красива
в молодости". Видишь ли, друг мой, для бедняков красота - это дело одно-
го мгновения: сегодня ты еще не красива, а  завтра  уже  перестала  быть
красивой. Быть может, и я еще буду хороша, только бы  мне  не  переутом-
ляться, высыпаться хорошенько да не очень голодать.
   - Консуэло, мы с тобой не расстанемся. Я скоро разбогатею,  ты  ни  в
чем не будешь нуждаться и сможешь хорошеть, сколько тебе угодно.
   - В добрый час! Да поможет нам господь в остальном!
   - Да, но все это не решает дела сейчас: важно знать, найдет  ли  тебя
граф достаточно красивой для сцены.
   - Проклятый граф! Только бы он не был слишком требователен.
   - Прежде всего, ты вовсе не дурнушка.
   - Да, я не некрасива. Еще недавно я слышала, как стекольщик,  который
живет напротив нас, сказал своей жене: "А знаешь, Консуэло совсем недур-
на: у нее прекрасная фигура, а когда она смеется, так просто сердце  ра-
дуется; когда же запоет - делается и вовсе красивой".
   - А что ответила на это его жена?
   - Она ответила: "А тебе что до этого, дурак?  Лучше  занимайся  своим
делом: женатому человеку нечего заглядываться на девушек".
   - И скажи, видно было, что она сердится?
   - Еще как!
   - Да, это хороший признак. Она считала, что муж ее не ошибся.  Ну,  а
еще что?
   - А потом графиня Мочениго, - я шью на нее, и она всегда  интересова-
лась мною, - так вот на прошлой неделе вхожу я к ней, а  она  и  говорит
доктору Анчилло: "Посмотрите, доктор, как эта девочка выросла, побелела,
какая у нее прелестная фигура".
   - А доктор что ответил?
   - Он ответил: "Да, действительно, я не узнал бы ее, клянусь вам!  Она
из тех флегматичных натур, которые белеют, когда начинают полнеть;  уви-
дите, из нее выйдет красавица".
   - Не слыхала ли ты еще чего?
   - Еще настоятельница монастыря Санта-Кьяра, - она заказывает мне  вы-
шивки для своих алтарей, - тоже сказала одной из монахинь: "Разве я была
не права, говоря, что Консуэло похожа на  нашу  святую  Цецилию?  Каждый
раз, молясь перед образом, я невольно думаю об  этой  девочке,  думаю  и
прошу бога спасти ее от греха и от светского пения".
   - А что ответила сестра?
   - Она ответила: "Ваша правда,  мать  настоятельница,  сущая  правда".
Сейчас же после этого я побежала в их церковь поглядеть на святую  Цеци-
лию. Это работа великого художника, и она такая красавица!
   - И она похожа на тебя?
   - Немножко.
   - Почему же ты мне никогда об этом не говорила?
   - Да я как-то не думала об этом.
   - Милая моя Консуэло, так, значит, ты красива?
   - Этого я не думаю, но я уже не так дурна собой, как говорили раньше.
Во всяком случае, о своем безобразии я больше не  слышу.  Правда,  может
быть, причина в том, что люди не хотят меня  огорчать  теперь,  когда  я
стала взрослой.
   - Ну, Консуэло, посмотри-ка на меня хорошенько! Начать с того, что  у
тебя самые красивые в мире глаза.
   - Зато рот слишком велик, - вставила, смеясь,  Консуэло,  разглядывая
себя в осколок разбитого зеркала.
   - Рот не мал, но какие чудесные зубы, - продолжал Андзолето, - просто
жемчужины! Так и сверкают, когда ты смеешься.
   - В таком случае, когда мы с тобой будем у графа, ты должен непремен-
но рассмешить меня.
   - А волосы какие чудесные, Консуэло!
   - Вот это правда. На, посмотри...
   Она вытащила шпильки, и целый поток черных волос,  в  которых  солнце
отразилось, как в зеркале, спустился до земли.
   - У тебя широкая грудь, тонкая талия, а плечи... До чего они  хороши!
Зачем ты прячешь их от меня, Консуэло? Ведь я хочу видеть только то, что
тебе неизбежно придется показывать публике.
   - Нога у меня довольно маленькая, - желая переменить разговор, сказа-
ла Консуэло, выставляя свою крошечную, чудесную ножку - ножку  настоящей
андалузки, какую почти невозможно встретить в Венеции.
   - Ручка - тоже прелесть, - прибавил Андзолето, впервые целуя ей руку,
которую до сих пор только потоварищески пожимал. - Ну, покажи  мне  свои
руки повыше!
   - Ты ведь их сто раз видел, - возразила она, снимая митенки.
   - Да нет же! Я никогда еще их не видел, - сказал Андзолето.
   Это невинное и вместе с тем опасное расследование  начинало  странным
образом волновать юношу. Он както сразу умолк и все глядел на девушку, а
та под влиянием его взглядов с каждой минутой преображалась, делаясь все
красивее и красивее.
   Быть может, он был не совсем слеп и раньше, быть может, впервые  Кон-
суэло, сама того не сознавая, сбросила с себя выражение равнодушия,  до-
пустимое лишь при безупречной правильности  линий.  В  эту  минуту,  еще
взволнованная ударом, поразившим ее в самое сердце,  уже  ставшая  вновь
простодушной и доверчивой, но еще испытывая легкое смущение, проистекав-
шее не от проснувшегося кокетства, а от чувства стыдливости,  пережитого
и понятого ею, она прозрачной белизной лица и  чистыми,  ясными  глазами
действительно напоминала святую Цецилию из монастыря Санта-Кьяра.
   Андзолето не в силах был  оторвать  от  нее  глаз.  Солнце  зашло.  В
большой комнате с одним маленьким окном быстро темнело, и в этом  полус-
вете Консуэло стала еще красивее, - казалось, будто вокруг нее реет  ды-
хание неуловимых наслаждений. В  голове  молодого  Андзолето  пронеслась
мысль отдаться страсти, пробудившейся в нем с неведомой до сих  пор  си-
лой, но тотчас же холодный рассудок взял верх над этим порывом. Ему  хо-
телось своим пылким восторгом взволновать Консуэло и проверить, может ли
ее красота пробудить в нем такую  же  страсть,  какую  пробуждали  всеми
признанные красавицы, которыми он уже обладал. Но он не посмел поддаться
этому искушению, недостойному той, что вызвала в нем такие мысли. Волне-
ние его все росло, а боязнь потерять новое для него наслаждение  застав-
ляла желать, чтобы этот миг длился как можно дольше.
   Вдруг Консуэло, которой стало невмоготу выносить дольше охватившее ее
смущение, сделала над собою усилие и, чтобы снова вернуться к их прежней
беззаботной веселости, принялась расхаживать по комнате, напевая с преу-
величенной экспрессией отрывки из лирической драмы и сопровождая  пение,
словно на сцене, трагическими жестами.
   - Да ведь это великолепно! - восторженно воскликнул Андзолето,  видя,
что она способна прибегать к сценическим эффектам, чего он в ней никогда
не подозревал.
   - Совсем не великолепно! - сказала Консуэло, садясь.  -  Надеюсь,  ты
это говоришь в шутку?
   - Уверяю тебя, это было бы великолепно на сцене.  Поверь,  здесь  нет
ничего лишнего. Корилла лопнула бы от зависти: это так же эффектно,  как
то, за что ей аплодируют с таким неистовством.
   - Мой милый Андзолето, я вовсе не хочу, чтобы она лопнула от  зависти
к такому фиглярству. И если бы публика вздумала аплодировать мне  только
потому, что я умею передразнивать Кориллу, то  перед  такой  публикой  я
больше не захотела бы и появляться.
   - Ты, значит, надеешься ее превзойти?
   - Да, надеюсь или откажусь от всего.
   - Как же ты это сделаешь?
   - Пока еще не знаю...
   - Попробуй.
   - Нет, все это одни мечты; и пока не будет решено, дурна я собой  или
хороша, нам нечего строить воздушные замки. Может быть, мы оба  с  тобой
не в своем уме и, как выразился господин  граф,  Консуэло  действительно
уродлива.
   Это последнее предположение дало Андзолето силы уйти.

   IX

   В эту полосу своей жизни, почти неизвестную  его  биографам,  Никколо
Порпора, один из лучших композиторов Италии и величайший профессор пения
XVIII века, ученик Скарлатти, учитель певцов Гассе, Фаринелли,  Кафарел-
ли, Салимбени, Уберто (известного под именем "Порпорино") и  певиц  Мин-
готти, Габриэлли, Мольтени, -  словом,  родоначальник  самой  знаменитой
школы пения своего времени, Никколо Порпора прозябал в Венеции, в состо-
янии, близком к нищете и отчаянию. А между тем некогда он стоял во главе
консерватории Оспедалетто в этом самом городе, и то был самый  блестящий
период его жизни. Именно в ту пору им были  написаны  и  поставлены  его
лучшие оперы, лучшие кантаты и все его главные произведения духовной му-
зыки. Вызванный в 1728 году в Вену, он, правда не без некоторых  усилий,
добился там покровительства императора Карла VI.  Он  пользовался  также
благоволением саксонского двора [10], а затем был  приглашен  в  Лондон,
где в течение девяти или десяти лет имел честь соперничать с самим вели-
ким Генделем, звезда которого как раз в эту пору  несколько  потускнела.
Но в конце концов гений Генделя восторжествовал, и Порпора, уязвленный в
своей гордости, очутившись в тяжелом материальном положении, возвратился
в Венецию, где не без труда занял место директора уже другой консервато-
рии, а не Оспедалетто. Он написал здесь еще несколько опер и поставил их
на сцене, но это было нелегко; последняя же опера, хотя и  написанная  в
Венеции, шла только в лондонском театре, где не имела  никакого  успеха.
Гению его был нанесен жестокий удар; слава и успех могли бы  еще  возро-
дить его, но неблагодарность Гассе, Фаринелли и Кафарелли, все  более  и
более забывавших своего учителя, окончательно разбила его сердце,  ожес-
точила его, отравила ему старость. Известно, что он скончался в  Неаполе
на восьмидесятом году жизни в нищете и горе.
   В то время, когда граф Дзустиньяни, предвидя уход Кориллы и почти же-
лая его, подыскивал ей заместительницу, Порпора переживал как  раз  один
из припадков озлобления, и его раздражение  имело  некоторое  основание.
Если в Венеции любили и исполняли музыку Йомелли, Лотти, Кариссими, Гас-
парини и других превосходных мастеров, то это не мешало публике одновре-
менно увлекаться без разбора легкой  музыкой  Кокки,  Буини,  Сальваторе
Аполлини и других более или менее бездарных композиторов, льстивших пос-
редственности своим легким и вульгарным стилем.  Оперы  Гассе  не  могли
нравиться его учителю, справедливо разгневанному  на  него.  Маститый  и
несчастный Порпора, закрывший сердце и уши для современной  музыки,  пы-
тался задушить ее славою и авторитетом стариков. С чрезмерной суровостью
он порицал грациозные произведения Галуппи и даже оригинальные  фантазии
Кьодзетто - популярного в Венеции композитора. С ним можно было разгова-
ривать лишь о падре Мартини, о Дуранте, о Монтеверди, о  Палестрине;  не
знаю, благоволил ли он даже к Марчелло и Лео. Вот почему первые  попытки
графа Дзустиньяни пригласить на сцену его  неизвестную  ученицу,  бедную
Консуэло, которой он желал, однако, и славы и  счастья,  были  встречены
Порпорой холодно и с грустью. Он  был  слишком  опытным  преподавателем,
чтобы не знать цены своей ученице, не знать, чего она заслуживает.  Одна
мысль, что этот истинный талант, выращенный на шедеврах старых  компози-
торов, будет профанирован, приводила старика в ужас.
   Опустив голову, подавленным голосом он ответил графу:
   - Ну что ж, берите эту незапятнанную душу, этот чистый разум, бросьте
его собакам, отдайте на съедение зверям, раз уж такова в наши дни судьба
гения.
   Эта серьезная, глубокая и вместе с тем комическая печаль старого  му-
зыканта возвысила Консуэло в глазах графа: если этот суровый учитель так
ценит ее, значит есть за что.
   - Это действительно ваше мнение, дорогой маэстро? В самом деле Консу-
эло такое необыкновенное, божественное существо?
   - Вы ее услышите, - проговорил Порпора с видом человека, покорившего-
ся неизбежному, и повторил: - Такова ее судьба.
   Граф все же сумел рассеять уныние маэстро,  обнадежив  его  обещанием
серьезно пересмотреть оперный репертуар своего театра. Он обещал  исклю-
чить из репертуара, как только ему удастся избавиться от Кориллы, плохие
оперы, ставившиеся, по его словам, лишь по ее капризу и ради ее  успеха.
Он намекнул весьма ловко, что будет очень сдержан в отношении постановок
опер Гассе, и даже заявил, что в случае, если Порпора пожелает  сочинить
оперу для Консуэло, то день, когда ученица покроет своего учителя  двой-
ною славой, передав его мысли в соответствующем стиле, будет  торжеством
для оперной сцены Сан-Самуэле и счастливейшим днем в жизни самого графа.
   Порпора, убежденный его доводами, начал смягчаться и втайне  уже  же-
лал, чтобы дебют его ученицы, которого он сначала побаивался, думая, что
она могла бы придать новый блеск творениям его соперника, состоялся. Од-
нако, поскольку граф выразил опасение насчет наружности Консуэло, он на-
отрез отказался дать ему возможность прослушать ее в узком кругу  и  без
подготовки. На все настояния и вопросы графа он отвечал:
   - Я не стану утверждать, что она красавица. Девушка, столь бедно оде-
тая, естественно, робеет перед таким вельможей  и  ценителем  искусства,
как вы; дитя народа, она не встречала в жизни никакого внимания  и,  по-
нятно, нуждается в том, чтобы немного заняться своим туалетом и подгото-
виться. К тому же Консуэло принадлежит к числу людей,  чьи  лица  удиви-
тельно преображаются под влиянием вдохновения. Надо одновременно  и  ви-
деть и слышать ее. Предоставьте это мне; если вам  она  не  подойдет,  я
возьму ее к себе и найду способ сделать из нее хорошую монахиню, которая
прославит школу, где будет преподавать.
   Такова была действительно та будущность, о которой до сих пор  мечтал
Порпора для Консуэло.
   Повидав затем свою ученицу, он объявил, что ей предстоит петь в  при-
сутствии графа Дзустиньяни. Когда девушка наивно выразила опасение,  что
граф найдет ее некрасивой, учитель, убедив ее в том, что  граф,  сидя  в
церкви на богослужении, не увидит ее за решеткой органа, все же  посове-
товал одеться поприличней, ибо после службы он представит ее графу.  Как
ни был беден сам благородный старик, он дал ей для этой  цели  небольшую
сумму, и Консуэло, взволнованная и растерянная, впервые  занялась  своей
особой и наскоро подготовила свой туалет. Она решила  также  испытать  и
свой голос и, запев, нашла его таким сильным, свежим и гибким, что  нес-
колько раз повторила очарованному и тоже взволнованному Андзолето:
   - Ах! Зачем нужно певице еще что-то, кроме умения петь?

   X

   Накануне торжественного дня Андзолето нашел  дверь  в  комнату  своей
подруги запертою на задвижку, и, только прождав на лестнице  около  чет-
верти часа, он смог наконец войти и взглянуть на Консуэло в  праздничном
одеянии, которое ей хотелось ему показать. Она надела хорошенькое ситце-
вое платье в крупных цветах, кружевную косынку и напудрила  волосы.  Это
так изменило ее облик, что Андзолето простоял в недоумении несколько ми-
нут, не понимая, выиграла ли она, или потеряла  от  такого  превращения.
Нерешительность, которую Консуэло прочла в его глазах, сразила ее, слов-
но удар кинжала.
   - Ну вот! - воскликнула она. - Я вижу, что не нравлюсь  тебе  в  этом
наряде. Кто сможет найти меня хотя бы сносной, если даже тот,  кто  меня
любит, не испытывает, глядя на меня, ни малейшего удовольствия.
   - Погоди немножко, - возразил Андзолето, -  прежде  всего  я  поражен
твоей прелестной фигурой в этом длинном лифе; к тому же кружевная косын-
ка придает тебе такой благородный вид. И  юбка  падает  такими  изящными
складками... Однако мне жаль твоих черных волос... Но что поделаешь! Они
хороши для плебейки, а завтра ты должна быть синьорой.
   - А зачем мне нужно быть синьорой? Я ненавижу эту пудру, она обесцве-
чивает и старит самых красивых, а под всеми этими оборками я кажусь себе
чужой. Словом, я сама себе не нравлюсь и вижу, что и ты такого  же  мне-
ния. Знаешь, сегодня я была на репетиции, и при мне Клоринда тоже приме-
ряла новое платье. Какая она нарядная, смелая, красивая! (Вот счастливи-
ца, на нее не нужно смотреть два раза, чтобы убедиться  в  ее  красоте.)
Мне очень страшно появиться перед графом рядом с ней.
   - Будь спокойна, граф не только видел ее, но и слышал.
   - И она пела плохо?
   - Так, как поет всегда.
   - Ах, друг мой, соперничество портит душу. Еще недавно, если бы  Кло-
ринда - при всем своем тщеславии она ведь совсем не плохая девушка - по-
терпела фиаско перед знатоком музыки, я от всей души пожалела  бы  ее  и
разделила с ней ее горе. А сегодня я ловлю себя на том, что могла бы по-
радоваться ее провалу. Борьба, зависть, стремление  погубить  друг  дру-
га... И все из-за кого? Из-за человека, которого не только не любишь, но
даже не знаешь! Как это грустно, любимый мой! И мне кажется, что я  оди-
наково боюсь и успеха и провала. Мне кажется, что пришел конец нашему  с
тобой счастью и что завтра, каков бы ни был исход испытания, я вернусь в
эту убогую комнату совсем иной, чем жила в ней до сих пор.
   Две крупные слезы скатились по щекам Консуэло.
   - Плакать теперь? Как можно! - воскликнул Андзолето. - У тебя потуск-
неют глаза, распухнут веки! А твои глаза, Консуэло... Смотри не порти их
- они самое красивое, что у тебя есть.
   - Или менее некрасивое, чем все остальное, - произнесла  она,  утирая
слезы. - Оказывается, когда отдаешь себя сцене, то не имеешь права  даже
плакать.
   Андзолето пытался ее утешить, но она была печальна  в  течение  всего
дня. А вечером, оставшись одна, она стряхнула пудру со своих прекрасных,
черных как смоль волос, пригладила их, примерила еще  не  старое  черное
шелковое платьице, которое обычно надевала по  воскресеньям,  и,  увидав
себя в зеркале такой, какой привыкла себя  видеть,  успокоилась.  Затем,
пламенно помолившись, стала думать о своей матери, растрогалась и засну-
ла в слезах. Когда Андзолето на следующее утро зашел за ней, чтобы вмес-
те идти в церковь, он застал ее у спинета,  одетую  и  причесанную,  как
обычно по воскресеньям, - она репетировала арию, которую должна была ис-
полнять.
   - Как! Еще не причесана, не одета! Ведь скоро идти, о чем ты думаешь,
Консуэло?
   - Друг мой, я одета, причесана и спокойна. И я хочу остаться в  таком
виде, - сказала она решительным тоном. - Все эти красивые платья  совсем
мне не к лицу. Мои черные волосы тебе больше нравятся, чем  напудренные.
Этот лиф не мешает мне дышать. Пожалуйста, не противоречь: это дело  ре-
шенное. Я просила бога вдохновить меня, а матушку наставить, как мне се-
бя вести. И вот господь внушил мне быть скромной и  простой.  А  матушка
сказала мне во сне то, что говорила всегда: "Постарайся хорошо спеть,  а
все остальное в руках божьих". Я видела,  как  она  взяла  мое  красивое
платье, мои кружева, ленты и спрятала их в шкаф, а мое черное платьице и
белую кисейную косынку положила на стул у моей кровати.  Проснувшись,  я
спрятала свои наряды в шкаф, как сделала это она  во  сне,  надела  свое
черное платьице, косынку, и вот я готова. И чувствую себя куда храбрее с
тех пор, как стала опять сама собой. Послушай лучше мой голос, - все за-
висит от него.
   И она исполнила руладу...
   - О господи! Мы погибли! - воскликнул Андзолето. - Голос твой  звучит
глухо, и глаза совсем красные. Ты, наверно, вчера вечером плакала! Хоро-
ша, нечего сказать! Повторяю тебе: мы погибли! Ты просто  с  ума  сошла!
Облечься в траур в праздничный день! Это и несчастье приносит  и  делает
тебя гораздо хуже, чем ты есть. Скорей, скорей переодевайся,  а  я  пока
сбегаю за румянами. Ты бледна, как мертвец.
   Тут загорелся между ними жаркий спор. Андзолето  был  даже  несколько
груб. Бедная девушка опять огорчилась и расплакалась. Это еще более  вы-
вело из себя Андзолето, и спор был в полном разгаре, когда на часах про-
било без четверти два: оставалось ровно столько времени, чтобы, запыхав-
шись, добежать до церкви. Андзолето  разразился  проклятиями.  Консуэло,
бледнее утренней звезды, глядящей в воду лагун, в последний раз  посмот-
релась в свое разбитое зеркальце и порывисто бросилась в объятия  Андзо-
лето.
   - Друг мой! - воскликнула она. - Не брани; не проклинай  меня!  Лучше
поцелуй меня покрепче, чтобы разрумянить мои побелевшие щеки. Пусть твой
поцелуй будет жертвенным огнем на устах Исайи; и пусть господь не  пока-
рает нас за то, что мы усомнились в его помощи.
   Поспешно накинув на голову косынку, она схватила ноты и,  увлекая  за
собой растерявшегося возлюбленного, побежала с ним к церкви  Мендиканти.
Церковь была уже битком набита поклонниками прекрасной  музыки  Порпоры.
Андзолето ни жив ни мертв направился к графу, который заранее  условился
встретиться с ним здесь, а Консуэло поднялась на хоры. Хористки уже сто-
яли в боевой готовности, а профессор ждал у пюпитра. Консуэло и  не  по-
дозревала, что с того места, где сидел граф, прекрасно виден хор  и  что
он, не спуская глаз, следит за каждым ее движением.
   Но лица ее он еще не мог разглядеть: придя, она тотчас опустилась  на
колени и, закрыв лицо руками, начала горячо молиться. "Господи, - шепта-
ла она, - ты знаешь, что я прошу возвысить меня, не  стремясь  при  этом
унизить моих соперниц. Ты знаешь также, что, посвящая себя миру и светс-
кому искусству, я не хочу забыть тебя, не хочу вести порочной жизни. Те-
бе известно, что в душе моей нет тщеславия, и я  молю  поддержать  меня,
облагородить звук моего голоса и придать ему проникновенность,  когда  я
буду петь хвалу тебе, лишь ради того, чтобы соединиться с тем, кого  мне
позволила любить моя мать, чтобы никогда не расставаться с ним, дать ему
радость и счастье".
   Когда раздались первые аккорды оркестра, призывавшие Консуэло  занять
свое место, она медленно поднялась с колен, косынка ее сползла на плечи,
- тут граф и Андзолето, полные нетерпения и беспокойства, наконец смогли
увидеть ее. Но что за чудесное превращение свершилось с этой юной девуш-
кой, еще за минуту перед тем такой бледной, подавленной, усталой,  испу-
ганной! Вокруг ее высокого лба, казалось, реяло небесное сияние;  нежная
истома была разлита по благородному, спокойному и ясному лицу. В ее без-
мятежном взгляде не  видно  было  жажды  успеха.  Во  всем  ее  существе
чувствовалось что-то серьезное, глубокое, таинственное,  что  трогало  и
внушало уважение.
   - Мужайся, дочь моя, - шепнул ей профессор,  -  ты  будешь  исполнять
творение великого композитора в его присутствии; он здесь и  будет  слу-
шать тебя.
   - Кто, Марчелло? - спросила удивленная Консуэло, видя, что  профессор
кладет на пюпитр псалмы Марчелло.
   - Да, Марчелло. А ты пой, как всегда, не лучше и не хуже, и все будет
прекрасно.
   В самом деле, Марчелло, который в это  время  доживал  последний  год
своей жизни, приехал проститься с родной  Венецией,  которую  он  трижды
прославил - и как композитор, и как писатель, и как государственный дея-
тель. Он выказал много внимания Порпоре, который  и  попросил  именитого
гостя прослушать его учениц. Профессор, желая сделать сюрприз  маститому
композитору, поставил первым номером его великолепный  псалом  "I  cieli
immensi narrano", который Консуэло исполняла  в  совершенстве.  Ни  одно
произведение не могло более гармонировать с религиозным экстазом,  кото-
рым была полна в эту минуту благородная душа девушки. Как только Консуэ-
ло пробежала глазами первую строчку этого широкого, захватывающего  пес-
нопения, она перенеслась в другой мир. Позабыв о графе,  о  злобствующих
соперницах, о самом Андзолето, она помнила только о боге и о Марчелло. В
композиторе она видела посредника между собою и этими сияющими небесами,
славу которых она готовилась воспеть. Мог ли сюжет быть прекраснее, мог-
ла ли быть возвышеннее идея!
   I cieli immensi narrano
   Del grande Iddio la gloria;
   II firmamento lucido"
   All'universo annunzia,
   Quanto sieno mirabili
   Delia sua destra le opere [11].
   Восхитительный румянец залил  ее  щеки,  священный  огонь  зажегся  в
больших черных глазах, и под сводами церкви  раздался  ее  неподражаемый
голос, чистый, могучий, величественный, - голос,  который  мог  исходить
только от существа, обладающего исключительным умом и  большим  сердцем.
После нескольких тактов сладостные слезы хлынули из глаз Марчелло. Граф,
не будучи в силах совладать с волнением, воскликнул:
   - Клянусь богом, эта женщина прекрасна! Это  святая  Цецилия,  святая
Тереза, святая Консуэло! Это олицетворение поэзии, музыки, веры!
   У Андзолето подкашивались ноги, он еле стоял, судорожно сжимая руками
решетку возвышения, пока наконец,  задыхаясь,  близкий  к  обмороку,  не
опустился на стул, опьяненный радостью и гордостью.
   Лишь уважение к святому месту удерживало многочисленных  любителей  и
толпу, наполнявшую церковь, от бурных аплодисментов, уместных в  театре.
У графа не хватило терпения дождаться конца службы, и он поднялся на хо-
ры, чтобы выразить свой восторг Порпоре и Консуэло. Еще во время  богос-
лужения, пока духовенство читало молитвы, Консуэло  попросили  подняться
на возвышение, где сидели граф и Марчелло. Композитор пожелал поблагода-
рить ее и выразить ей свои чувства. Он был еще так взволнован, что  едва
мог говорить.
   - Дочь моя, - начал он прерывающимся голосом, - прими благодарность и
благословение умирающего. Ты в один миг заставила меня забыть целые годы
смертельных мук. Когда я слушал тебя, мне казалось, что со  мной  случи-
лось чудо и непрестанно терзающая меня жестокая боль  исчезла  навсегда.
Если ангелы на небесах поют, как ты, я жажду покинуть землю, чтобы  вку-
сить вечное наслаждение, которое я познал благодаря  тебе.  Благословляю
тебя, дитя мое! Будь счастлива в этом мире, как ты этого заслуживаешь. Я
слышал Фаустину, Романину, Куццони, всех самых великих певиц  мира;  они
не стоят твоего мизинца. Тебе суждено дать людям то, чего они еще никог-
да не слыхали, тебе суждено заставить их почувствовать то, чего  до  сих
пор не чувствовал еще ни один человек!
   Подавленная, словно уничтоженная этой высокой похвалой, Консуэло низ-
ко склонилась, как если бы намеревалась встать на колени, и, не будучи в
состоянии вымолвить ни слова, только поднесла к губам  мертвенно-бледную
руку великого старца, но, поднимаясь, она кинула  на  Андзолето  взгляд,
который, казалось, говорил ему: "Неблагодарный, и ты не разгадал меня!"

   XI

   В течение остальной  части  богослужения  Консуэло  проявила  столько
энергии и такие природные данные, что все требования, какие мог  бы  еще
предъявить граф Дзустиньяни, оказались удовлетворенными. Она вела за со-
бой, поддерживала и воодушевляла весь хор и  по  мере  исполнения  своих
партий обнаружила огромный диапазон голоса и все разнообразие его досто-
инств, а также неистощимую силу своих легких, или, вернее,  совершенство
своего искусства: ведь умеющий петь не знает усталости, а петь для  Кон-
суэло было так же легко, как для других дышать. Ее чистый, звучный голос
выделялся из сотни голосов ее подруг, и ей не надо было для  этого  кри-
чать, подобно бездарным и безголосым певицам. Вдобавок она чувствовала и
понимала до тончайших оттенков мысль композитора. Словом, она одна  была
и артистом и мастером среди всего этого стада заурядных  певиц  с  вялым
темпераментом, хотя и со свежими голосами. Естественно, не кичась  этим,
она царила, и, пока длилось пение, всем поющим  казалось,  что  иначе  и
быть не может. Но когда хор умолк, те самые хористки, которые  во  время
исполнения взглядом умоляли Консуэло о помощи, теперь в глубине души бы-
ли сердиты на нее за это и все похвалы по адресу школы Порпоры  приписы-
вали себе. Все эти похвалы Порпора выслушал молча, улыбаясь, но при этом
он смотрел на Консуэло, и Андзолето прекрасно понимал, что  говорит  его
взгляд.
   По окончании богослужения граф в одной из приемных монастыря  предло-
жил хористкам отличное угощение. Решетка разделяла  два  больших  стола,
поставленных в форме полумесяца друг против друга: просвет, рассчитанный
на размер огромного пирога, был оставлен посреди решетки для того, чтобы
передавать блюда, которые граф сам любезно предлагал старшим монахиням и
воспитанницам. Одетые послушницами, последние  приходили  по  двенадцати
разом и по очереди усаживались на свободные места в глубине залы. Насто-
ятельница сидела около самой решетки, направо от графа, сидевшего в  на-
ружной части залы, а слева от него было свободное место.  Дальше  сидели
Марчелло, Порпора, приходский священник, старшие священники, участвовав-
шие в церковной  службе,  несколько  аристократов  -  любителей  музыки,
светские попечители школы, и, наконец, красавец Андзолето в своем парад-
ном черном костюме, при шпаге. Обыкновенно в подобной обстановке молодые
певицы бывали очень оживлены: их приводили  в  приятное  и  возбужденное
состояние вкусные яства, общество мужчин, жажда нравиться  или  хотя  бы
быть замеченными, и они весело болтали наперебой. Но на  этот  раз  пир-
шество проходило невесело и как-то натянуто. Замысел графа перестал быть
тайной (разве есть секрет,  который  каким-либо  образом  не  просочится
сквозь щели монастырских стен?), и вот каждая из молодых девушек в  глу-
бине души мечтала, что именно ее Порпора предложит графу взамен Кориллы.
Сам профессор хитро поддерживал в некоторых из них эту мечту: в одних  -
чтобы заставить их лучше петь в присутствии Марчелло, в других  -  чтобы
неминуемым разочарованием отомстить им за все то, что  он  претерпел  от
них на своих уроках. Так или иначе, приходящая  ученица  школы  Клоринда
разрядилась в этот день в пух и прах, собираясь восседать рядом  с  гра-
фом. Каково же было ее бешенство, когда она  увидела,  что  эта  нищенка
Консуэло в своем черном платьишке, эта дурнушка, отныне признанная  луч-
шей певицей школы, единственной ее красой, садится с невозмутимым  видом
за стол между графом и Марчелло! Злоба исказила ее лицо, она стала такой
уродливой, какою никогда не была Консуэло и какою стала бы  сама  Венера
под влиянием столь низких и злобных чувств. Андзолето, торжествуя  побе-
ду, видел, что происходит в душе Клоринды; он подсел к ней и  рассыпался
в пошлых комплиментах, которые та имела глупость принять за чистую моне-
ту. Это вскоре ее утешило: она вообразила, что, завладев вниманием жени-
ха Консуэло, может отомстить ей, и пустила в ход все свои чары.  Но  она
была слишком ограниченна, а Андзолето  слишком  хитер,  и  эта  неравная
борьба неминуемо должна была поставить ее в смешное положение.
   Тем временем граф, беседуя с Консуэло, все более  и  более  поражался
тем, сколько такта, здравого смысла и обаяния обнаруживает она в  разго-
воре, вдобавок к могучему таланту, проявленному в церкви. При полном от-
сутствии кокетства в ней было столько искренности,  веселости,  доброты,
доверчивости, что при первом же знакомстве она внушала неотразимую  сим-
патию. После ужина граф пригласил Консуэло прокатиться вместе  с  ним  и
его друзьями в гондоле, подышать  вечерним  воздухом.  Марчелло  не  мог
из-за болезни участвовать в этой прогулке, но Порпора, граф Барбериго  и
несколько других аристократов с удовольствием приняли предложение графа.
Андзолето был также допущен. Консуэло со смущением подумала о  том,  что
ей придется быть одной в таком большом мужском обществе, и тихонько поп-
росила графа пригласить также и Клоринду. Дзустиньяни, не понявший  при-
чины ухаживания Андзолето за бедной красавицей, был даже рад, что тот во
время прогулки будет больше занят ею,  чем  своей  невестой.  Доблестный
граф, благодаря  своему  легкомыслию,  красивой  наружности,  богатству,
собственному театру, а также легким нравам своего народа и своего  века,
был наделен довольно большим самомнением. Возбужденный выпитым греческим
вином и музыкой, стремясь отомстить поскорее кованой  Корилле,  граф  не
нашел ничего лучшего, как сразу начать ухаживать за  Консуэло.  Усевшись
рядом с ней и устроив так, что другая юная пара очутилась на  противопо-
ложном конце гондолы, он достаточно выразительно впился взглядом в  свою
новую жертву. Но простодушная Консуэло ничего не поняла. Ей, такой  чис-
той и честной, даже в голову не могло прийти, чтобы покровитель ее друга
был способен на подобную низость. К тому же при своей обычной  скромнос-
ти, которую не смог поколебать даже блестящий нынешний  успех,  Консуэло
не допускала мысли о желании графа поухаживать за нею. Она  упорно  про-
должала относиться почтительно к знатному  вельможе,  покровителю  ее  и
Андзолете, и простодушно, по-детски, наслаждалась приятной прогулкой.
   Ее спокойствие и доверчивость настолько поразили  графа,  что  он  не
знал, отнести ли их к веселой непринужденности женщины, не помышляющей о
сопротивлении, или к наивной глупости совершенно невинного  существа.  В
Италии девушка в восемнадцать лет весьма просвещена, - я  хочу  сказать,
была просвещена, особливо сто лет тому назад, да еще имея такого  друга,
как Андзолето. Казалось бы, все  благоприятствовало  надеждам  графа.  А
между тем всякий раз, когда он брал Консуэло за руку или  собирался  об-
нять ее, его удерживало необъяснимое смущение, он ощущал  неуверенность,
чуть ли не почтительность, в которой не мог дать себе отчета.
   Барбериго также находил, что Консуэло чрезвычайно привлекательна сво-
ей простотой, и охотно возымел бы на нее такие же виды, как и  граф,  но
считал неделикатным идти наперекор намерениям своего друга. "По заслугам
и честь, - думал он, видя, как блуждают в сладостном упоении взоры  гра-
фа. - Еще придет и мой черед". Пока же, не имея  обыкновения  любоваться
звездами во время прогулок с женщинами,  молодой  Барбериго  задал  себе
вопрос, на каком основании этот ничтожный мальчишка  Андзолето  захватил
себе белокурую Клоринду, и, подойдя к ней, дал понять юному тенору,  что
было бы более уместно, если б вместо ухаживания он взялся за весла. Анд-
золето, несмотря на свою необыкновенную проницательность,  был  все-таки
недостаточно хорошо воспитан, чтобы понимать с полуслова. К тому  же  он
вообще держал себя с аристократами с заносчивостью, переходящей  в  наг-
лость. Он ненавидел их всем сердцем, а его уступчивость по  отношению  к
ним была лишь хитростью, за которой  скрывалось  глубочайшее  презрение.
Барбериго, поняв, что тенору хочется его позлить, задумал жестоко отомс-
тить ему.
   - Поглядите, каким успехом пользуется ваша подруга Консуэло, - громко
обратился он к Клоринде. - До чего она дойдет сегодня?  Ей  недостаточно
фурора, который она произвела своим пением во всем городе, ей  надо  еще
свести с ума своими огненными взорами нашего бедного графа. Если пока он
еще и не потерял окончательно головы, то, уж наверно, потеряет, и  тогда
горе синьоре Корилле.
   - О, этого можно не бояться! - лукаво возразила Клоринда. -  Консуэло
влюблена вот в этого самого Андзолето, она его невеста. Они пылают  друг
к другу страстью бог знает сколько лет.
   - Много лет любви могут быть забыты в одно мгновение, - возразил Бар-
бериго, - особенно когда глаза Дзустиньяни мечут свои смертоносные стре-
лы. Разве вы этого не находите, прекрасная Клоринда?
   Андзолето не в силах был долго выносить такое издевательство.  Тысячи
змей уж начинали шевелиться в его сердце. До сих пор подобное подозрение
не приходило ему в голову: ни о чем не  думая,  он  наслаждался  победой
своей подруги, и если в течение двух часов он и забавлялся подтрунивани-
ем над несчастной жертвой сегодняшнего упоительного дня,  то  делал  это
лишь для того, чтобы как-то справиться со своим восторженным состоянием,
а отчасти из тщеславия. Перебросившись с Барбериго несколькими  шутками,
Андзолето сделал вид, что заинтересовался спором о музыке, разгоревшимся
в это время на середине лодки между Порпорой и другими гостями графа, и,
постепенно отдаляясь от того места, которое ему уже не  хотелось  больше
оспаривать, он проскользнул, пользуясь темнотою, на нос  гондолы.  Здесь
Андзолето сразу заметил, что его появление пришлось не по  вкусу  графу:
тот ответил холодно и даже сухо на несколько пустых вопросов юноши и по-
советовал ему пойти послушать глубокомысленные рассуждения великого Пор-
поры о контрапункте.
   - Великий Порпора не мой учитель, - заметил Андзолето шутливым тоном,
пытаясь скрыть закипевшее в нем бешенство, - он учитель Консуэло, и если
вашему сиятельству угодно, чтобы моя бедная Консуэло  не  брала  никаких
других уроков, как только у своего старого  профессора...  -  ласково  и
вкрадчиво продолжал юноша, нагибаясь к графу.
   - Милейший Дзото, - перебил его граф тоже ласково,  но  с  превеликим
лукавством, - мне надо что-то вам сказать на ухо. - И, нагнувшись к  не-
му, проговорил: - Ваша невеста, получив, очевидно, от вас уроки доброде-
тели, неуязвима, но, вздумай я преподать ей уроки другого рода, полагаю,
что я имел бы право заняться этим в течение одного вечера...
   Андзолето похолодел с головы до ног.
   - Ваше всемилостивейшее сиятельство, быть  может,  не  откажет  выра-
зиться яснее, - задыхаясь, проговорил он.
   - Это можно сделать в двух словах, любезный друг: "гондола за  гондо-
лу", - отрезал граф.
   Андзолето так и замер от ужаса, поняв, что графу известна его прогул-
ка наедине с Кориллой. Шальная и дерзкая женщина  похвасталась  этим  во
время своей последней жестокой ссоры с Дзустиньяни. Тщетно виновный  пы-
тался принять удивленный вид.
   - Ступайте же и послушайте, что говорит Порпора об  основах  неаполи-
танской школы! - невозмутимо проговорил граф. -  Потом  расскажете  мне,
это очень меня интересует...
   - Я это вижу, ваше сиятельство, - ответил взбешенный Андзолето, кото-
рый в эту минуту способен был погубить все свое будущее.
   - Так что ж ты медлишь? -  наивно  спросила  удивленная  его  нереши-
тельностью Консуэло. - В таком случае пойду я, господин граф. Вы  увиди-
те, что я всегда готова служить вам.
   И прежде чем граф успел ее остановить, она легко  перепрыгнула  через
скамейку, отделявшую ее от старого учителя, и присела подле него на кор-
точки.
   Граф, видя, что его ухаживание за Консуэло  мало  подвинулось,  нашел
нужным притвориться.
   - Андзолето, - улыбаясь, сказал он, дергая довольно сильно своего пи-
томца за ухо, - вот вся моя месть, дальше этого она не  пойдет.  Сознай-
тесь, она далеко не соответствует вашему проступку.  Можно  ли  сравнить
удовольствие, полученное мною от невинного разговора с вашей  возлюблен-
ной на глазах у десяти присутствующих, с тем, чем вы насладились наедине
с моей любовницей в ее наглухо закрытой гондоле?
   - Ваше сиятельство, - в сильном волнении вскричал Андзолето, - уверяю
вас честью...
   - Где она, ваша честь? Не в левом ли ухе? - спросил граф, делая  вид,
что собирается проделать над этим злополучным ухом то, что уже  проделал
над правым.
   - Неужели вы, ваше сиятельство, предполагаете так мало благоразумия в
своем питомце, что считаете его способным сделать такую глупость? - раз-
вязно спросил Андзолето, к которому успела вернуться его обычная  наход-
чивость.
   - Сделал он ее или не сделал, в данную минуту мне это глубоко безраз-
лично, - сухо ответил граф, поднялся и, подойдя к  Консуэло,  сел  подле
нее.

   XII

   Споры о музыке продолжались и во дворце Дзустиньяни, куда вся  компа-
ния вернулась к полуночи и где гостям был предложен шоколад  и  шербеты.
От техники искусства перешли к стилю, к идеям, к старинным и современным
музыкальным формам, наконец коснулись экспрессии и тут, естественно, за-
говорили об артистах и о различной манере чувствовать и выражать музыку.
Порпора с восторгом вспоминал своего учителя Скарлатти, впервые  придав-
шего духовной музыке патетический характер. Но дальше этого профессор не
шел: он был против того, чтобы духовная музыка вторгалась в область  му-
зыки светской и разрешала себе ее украшения, пассажи и рулады.
   - Значит ли это, что вы отвергаете трудные пассажи и фиоритуры, кото-
рые, однако, создали успех и известность вашему знаменитому ученику  Фа-
ринелли? - спросил его Андзолето.
   - Я отвергаю их в церкви, - ответил маэстро, - а в театре приветствую
их. Но и здесь я хочу, чтобы они были на месте и, главное - чтобы ими не
злоупотребляли; я требую соблюдения строгого вкуса, оригинальности, изя-
щества, требую, чтобы модуляции соответствовали не только данному  сюже-
ту, но и изображаемому лицу, выражаемым им чувствам и  самому  положению
этого лица. Пусть нимфы и пастушки щебечут, как пташки, и своими голоса-
ми подражают журчанью фонтанов и ручейков, но  Медея  или  Дидона  может
только рыдать или рычать, как раненая львица. Кокетка,  например,  может
перегружать капризными и изысканными фиоритурами свои легкомысленные ка-
ватины. Корилла превосходна в этом жанре, но попробуй она выразить  глу-
бокие чувства и бурные страсти, ей это совсем не удастся. И напрасно бу-
дет она волноваться, напрягать свой голос и легкие:  неуместный  пассаж,
нелепая рулада в один миг превратят в смешную пародию то великое, к чему
она стремилась. Вы все слышали Фаустину Бордони, ныне синьору Гассе. Так
вот, она в некоторых ролях, соответствующих ее блестящим данным, не име-
ла себе равных. Но явилась Куццони, передававшая с присущей  ей  чистой,
глубокой проникновенностью скорбь, мольбу, нежность, - и слезы,  которые
она вызывала у вас, мгновенно изгоняли из вашего сердца  воспоминание  о
всех чудесах, которые расточала вашему слуху Фаустина. И это потому, что
существует талант, так сказать, материальный, и существует  гений  души.
Есть то, что забавляет, и то, что трогает... Есть то,  что  удивляет,  и
то, что восхищает... Я прекрасно знаю, что вокальные фокусы теперь в мо-
де; но если я и показывал их своим ученикам как полезные аксессуары,  то
почти готов в этом раскаяться, слыша, как большинство моих учеников  ими
злоупотребляет, жертвуя необходимым ради излишнего и длительным умилени-
ем публики ради мимолетных криков удивления и диких восторгов.
   Никто не оспаривал этого мнения, безусловно правильного по  отношению
ко всем видам искусства вообще; возвышенные артистические натуры  всегда
будут держаться его. Между тем граф, сгорая желанием узнать, как  испол-
няет Консуэло светскую музыку, стал для виду противоречить слишком суро-
вым взглядам Порпоры. Но видя, что скромная ученица не только  не  опро-
вергает этой ереси, а наоборот, не сводит глаз со своего учителя, как бы
побуждая его выйти победителем из этого  спора,  граф  решил  обратиться
прямо к ней самой с вопросом, сможет ли она, по ее мнению, петь на сцене
с тем же умением и чистотой, как пела в церкви.
   - Сомневаюсь, - ответила она откровенно,  с  искренним  смирением,  -
чтобы я могла так же вдохновляться на сцене; боюсь, что там я много  по-
теряю.
   - Этот скромный и умный ответ успокаивает меня, - сказал  граф,  -  я
уверен в том, что публика, страстная, увлекающаяся, правда, немного кап-
ризная, вдохновит вас и вы снизойдете изучить те вокальные, полные блес-
ка трудности, которых публика с каждым днем жаждет все больше и больше.
   - Изучить! - с ударением проговорил Порпора, саркастически улыбаясь.
   - Изучить! - воскликнул Андзолето с гордым презрением.
   - Да, да, конечно изучить, - согласилась с  обычной  своей  кротостью
Консуэло. - Хоть я немного и упражнялась в этом жанре, но не думаю, что-
бы уже была в состоянии соперничать со знаменитыми певицами, выступавши-
ми на нашей сцене...
   - Ты лжешь! - с горячностью вскричал Андзолето. -  Ваше  сиятельство,
она лжет. Заставьте ее спеть самые трудные колоратурные арии вашего  ре-
пертуара, и вы увидите, на что она способна!
   - Если б только я не боялся, что она устала... - нерешительно  прого-
ворил граф, а глаза его уже зажглись нетерпением и ожиданием.
   Консуэло по-детски вопросительно взглянула на Порпору, как бы  ожидая
его приказаний.
   - Ну что ж, - сказал профессор, - она не  так  легко  устает,  и  раз
здесь собрался столь тесный и приятный кружок, давайте проэкзаменуем  ее
по всем статьям. Не угодно ли вам, глубокоуважаемый граф, выбрать арию и
самому проаккомпанировать ей на клавесине?
   - Ее пение и близость так взволнуют меня, что я, пожалуй,  буду  оши-
баться и фальшивить, - ответил Дзустиньяни. - Почему, маэстро,  вы  сами
не хотите аккомпанировать ей?
   - Мне хотелось бы видеть ее поющей. Сказать по правде, слушая  ее,  я
ни разу не подумал взглянуть на нее во время пения. А  мне  надо  знать,
как она себя держит, что проделывает со своим ртом и  глазами.  Иди  же,
дочь моя, этот экзамен необходим и для твоего учителя.
   - В таком случае я буду ей аккомпанировать, - заявил Андзолето,  уса-
живаясь за клавесин.
   - Вы меня будете слишком смущать, маэстро, -  обратилась  Консуэло  к
Порпоре.
   - Смущение - признак глупости, - ответил учитель, - тот, кто  истинно
любит искусство, ничего не боится. Если ты трусишь, значит, ты  тщеслав-
на. Если будешь не на высоте, значит, способности твои дутые, и я первый
заявлю: "Консуэло никуда не годится!"
   И, нисколько не заботясь о том, как  губительно  может  подействовать
столь нежное подбадривание, профессор надел очки,  уселся  против  своей
ученицы и стал отбивать такт, чтобы дать правильный темп ритурнели.  Вы-
бор пал на трудную, причудливую, блестящую арию из комической оперы  Га-
луппи "Diavolessa" [12]: граф хотел сразу перейти на жанр,  диаметрально
противоположный тому, в котором Консуэло произвела такой фурор в это ут-
ро. Благодаря своему огромному дарованию девушка, почти  не  упражняясь,
самостоятельно добилась умения проделывать своим гибким и могучим  голо-
сом все известные в то время вокальные фокусы. Правда, Порпора советовал
ей делать эти упражнения и изредка заставлял повторять  их,  желая  убе-
диться, что она не совсем их забросила, но, в общем, уделял этому  жанру
так мало внимания, что даже не подозревал, насколько сильна  в  нем  его
удивительная ученица. Чтобы отомстить учителю за проявленную  им  жесто-
кость, Консуэло придумала шутки ради уснастить причудливую арию из "Dia-
volessa" фиоритурами и пассажами, считавшимися до тех пор невыполнимыми.
Она импровизировала их так просто, как будто они были вписаны в  ноты  и
старательно разучены. В ее импровизациях было столько  искусных  модуля-
ций, силы, чего-то поистине дьявольского, среди самого буйного веселья в
них прорывались такие мрачные созвучия, что восхищенных слушателей охва-
тил ужас, а Порпора, вскочив с места, вскричал:
   - Да ты сама воплощенный дьявол!
   Консуэло закончила арию сильным крещендо,  вызвавшим  неистовый  вос-
торг, и со смехом опустилась на стул.
   - Ах ты скверная девчонка! - воскликнул Порпора. -  Тебя  мало  пове-
сить! Ну и подшутила же ты надо мной! Утаила от меня половину своих зна-
ний, половину возможностей! Давно мне нечему было тебя учить, а ты лице-
мерно продолжала брать у меня уроки, - быть может, для того, чтобы похи-
тить у меня все тайны композиции и преподавания, превзойти меня во всем,
а потом выставить меня старым педантом.
   - Маэстро, я только повторила то, что вы проделали с императором Кар-
лом. Помните, вы мне рассказывали об этом эпизоде? Император не  выносил
трелей и запретил вам вводить их в вашу ораторию, и вот  вы,  воздержав-
шись от них до конца, в  последней  фуге  приготовили  императору  хоро-
шенький дивертисмент: вы начали фугу четырьмя восходящими трелями, а по-
том повторяли их до бесконечности в ускоренном темпе всеми голосами.  Вы
сами только что осуждали злоупотребление вокальными  фокусами,  а  потом
велели мне исполнять их. Вот почему я и преподнесла их вам в таком коли-
честве - хотела доказать, что я тоже способна злоупотреблять таким поро-
ком, и теперь прошу простить меня.
   - Я уже сказал тебе, что ты сущий дьявол, - ответил Порпора. - А  те-
перь спой-ка нам что-нибудь человеческое. И пой, как сама  знаешь,  -  я
вижу, что больше не в состоянии быть твоим учителем.
   - Вы всегда будете моим уважаемым и любимым учителем!  -  воскликнула
девушка, порывисто бросаясь ему на шею и с силой сжимая в своих  объяти-
ях. - Целых десять лет вы кормили и учили меня. О, дорогой учитель!  Го-
ворят, вам знакома людская неблагодарность, пусть же бог отнимет у  меня
любовь, пусть отнимет голос, если в сердце моем найдется хоть одна  ядо-
витая капля гордости и неблагодарности.
   Порпора побледнел, пробормотал несколько слов  и  отечески  поцеловал
свою ученицу в лоб, уронив на него слезу. Консуэло не  решилась  стереть
ее и долго чувствовала, как на ее лбу высыхала эта холодная, мучительная
слеза заброшенной старости, непризнанного гения. Слеза эта произвела  на
нее глубокое впечатление, наполнила душу  каким-то  мистическим  ужасом,
убив в ней на весь остаток вечера оживление и  веселость.  После  целого
часа восторженных похвал, возгласов изумления и бесплодных усилий рассе-
ять ее грусть все стали просить ее показать себя в  драматической  роли.
Она исполнила большую арию из оперы "Покинутая Дидона" Йомелли.  Никогда
до сих пор не чувствовала она такой потребности излить свою  тоску.  Она
была великолепна, проста, величественна и еще красивее,  чем  в  церкви:
лихорадочный румянец залил ей щеки, глаза метали искры. Исчезла  святая,
на ее месте была женщина, пожираемая любовью. Граф, его друг  Барбериго,
Андзолето, все присутствующие, кажется, даже старик Порпора совсем  обе-
зумели. Клоринда задыхалась от  отчаяния.  Граф  объявил  Консуэло,  что
завтра же будет составлен и подписан ее ангажемент, и она попросила  его
обещать ей еще одну милость, причем обещать это так, как некогда  делали
рыцари - не спрашивая, в чем эта милость будет заключаться. Граф дал  ей
слово, и все разошлись, испытывая то восхитительное волнение, какое  вы-
зывает в нас все великое и гениальное.

   XIII

   В то время как Консуэло одерживала одну победу за  другой,  Андзолето
жил только ею, совершенно забыв о себе; но когда граф, прощаясь с гостя-
ми, объявил об ангажементе  его  невесты,  не  сказав  ни  слова  о  его
собственном, он вспомнил, как холоден был с ним Дзустиньяни все  послед-
ние часы, и страх потерять навсегда его расположение отравил всю радость
юноши. У него мелькнула мысль оставить Консуэло на лестнице  в  обществе
Порпоры, а самому вернуться к своему покровителю и броситься к  его  но-
гам, но так как он в эту минуту ненавидел графа, то, к  чести  его  будь
сказано, все-таки удержался от такого унижения. Когда же, попрощавшись с
Порпорой, он собрался было пойти с Консуэло вдоль канала, его  остановил
гондольер графа и сказал, что по приказанию его сиятельства гондола ожи-
дает синьору Консуэло, чтобы отвезти ее домой. Холодный пот выступил  на
лбу Андзолето.
   - Синьора привыкла ходить на собственных ногах, - грубо отрезал он. -
Она очень благодарна графу за его любезность.
   - А по какому праву вы отказываетесь за нее? - спросил граф,  который
шел за ними следом.
   Оглянувшись, Андзолето увидел Дзустиньяни; граф был не в том виде,  в
каком обыкновенно хозяева провожают своих гостей, а в плаще, при  шпаге,
со шляпой в руке, как человек,  приготовившийся  к  ночным  похождениям.
Андзолето пришел в такую ярость, что готов был  вонзить  в  грудь  Дзус-
тиньяни тот остро отточенный нож, который всякий  венецианец  из  народа
всегда прячет в каком-нибудь потайном кармане своей одежды.
   - Надеюсь, синьора, - обратился граф к Консуэло решительным тоном,  -
вы не захотите обидеть меня, отказавшись от моей гондолы, а также не по-
желаете огорчить меня, не позволив мне усадить вас в нее.
   Доверчивая Консуэло, совершенно не подозревая того,  что  происходило
вокруг нее, согласилась на предложение, поблагодарила и, опершись  своим
красивым округлым локтем на руку графа, без церемоний прыгнула в  гондо-
лу. Тут между графом и Андзолето произошел безмолвный, но  выразительный
диалог. Граф, стоя одной ногой на  берегу,  а  другой  в  лодке,  смерил
взглядом Андзолето, а тот, застыв на последней ступеньке лестницы,  тоже
впился взором в Дзустиньяни. Разъяренный, он держал руку  на  груди  под
курткой, сжимая рукоятку ножа. Еще один шаг к гондоле - и граф  встретил
бы смерть. Чисто венецианской чертой в этой мгновенной молчаливой  сцене
было то, что оба соперника не спеша наблюдали друг за другом и  ни  тот,
ни другой не стремился ускорить неминуемую катастрофу. Граф, в сущности,
лишь намеревался своей кажущейся нерешительностью помучить соперника,  и
помучил его всласть, хотя видел и отлично понял жест Андзолето, пригото-
вившегося заколоть его. У Андзолето тоже хватило выдержки ждать, не  вы-
давая себя, пока граф соблаговолит кончить свою дикую шутку или простит-
ся с жизнью. Длилось это минуты две, показавшиеся ему  вечностью.  Граф,
выдержав их со стоическим презрением, почтительно поклонился Консуэло и,
повернувшись к своему питомцу, сказал:
   - Я позволяю вам также войти в мою гондолу, впредь будете знать,  как
должен вести себя воспитанный человек.
   Он посторонился, чтобы пропустить Андзолето, и, приказав  гондольерам
грести к Корте-Минелли, остался на берегу, неподвижный, как статуя.  Ка-
залось, он спокойно ждал нового покушения на свою жизнь со стороны  уни-
женного соперника.
   - Откуда графу известно, где ты живешь? - было  первое,  что  спросил
Андзолето у своей подруги, как только дворец Дзустиньяни скрылся из  ви-
да.
   - Я сама сказала ему, - ответила Консуэло.
   - А зачем ты сказала?
   - Затем, что он у меня спросил.
   - Неужели ты не догадываешься, для чего ему понадобилось это знать?
   - По-видимому, для того, чтобы приказать отвезти меня домой.
   - Ты думаешь, только для этого?  А  не  для  того  ли,  чтобы  самому
явиться к тебе?
   - Явиться ко мне? Какой вздор! В такую жалкую лачугу? Это было  бы  с
его стороны чрезмерной любезностью, которой я совсем не хочу.
   - Хорошо, что ты этого не хочешь, Консуэло, так как результатом  этой
чрезмерной чести мог бы быть чрезмерный для тебя позор.
   - Позор? Почему? Право, я совершенно тебя не понимаю, мой милый  Анд-
золето. И меня очень удивляет, почему, вместо того чтобы  радоваться  со
мной нашему сегодняшнему неожиданному и невероятному успеху, ты говоришь
мне какие-то странные вещи.
   - Действительно неожиданному! - с горечью заметил Андзолето.
   - А мне казалось, что и в церкви и вечером во дворце, когда мне апло-
дировали, ты был упоен счастьем еще больше моего. Ты кидал на меня такие
пламенные взгляды, что я с особенной силой ощущала  свое  счастье,  видя
его как бы отраженным на твоем лице. Но вот уже несколько минут, как  ты
мрачен и сам не свой, - таким ты бываешь иногда, когда у нас  нет  хлеба
или когда будущее рисуется нам с тобой неверным и печальным.
   - А тебе хотелось бы, чтобы я радовался нашему будущему? Быть  может,
оно действительно не так уж неверно, но мне-то радоваться нечему.
   - Чего же еще тебе нужно? Неделю тому назад ты дебютировал у графа  и
произвел фурор...
   - Твой успех у графа затмил его, моя дорогая, ты и сама  это  отлично
знаешь.
   - Надеюсь, что нет, но если бы даже и так,  мы  не  можем  завидовать
друг другу.
   Консуэло сказала это с такой нежностью, с такой  подкупающей  искрен-
ностью, что Андзолето сразу успокоился.
   - Да, ты права! - воскликнул он, прижимая невесту к груди.  -  Мы  не
можем завидовать друг другу, так же как не можем обмануть друг друга.
   Произнося последние слова, он с угрызением совести вспомнил о начатой
интрижке с Кориллой, и вдруг у него мелькнула  мысль,  что  граф,  желая
окончательно проучить его, непременно расскажет обо всем  Консуэло,  как
только ему покажется, что она хоть немного  поощряет  его  надежды.  При
этой мысли он снова помрачнел, Консуэло тоже задумалась.
   - Почему ты сказал, - проговорила она после  некоторого  молчания,  -
что мы не можем никогда обмануть друг  друга?  Конечно,  это  величайшая
правда, но по какому поводу это тебе пришло в голову?
   - Знаешь, прекратим этот разговор в гондоле, - прошептал Андзолето. -
Боюсь, что гондольеры, подслушав нас, передадут все графу. Эти занавески
из бархата и шелка очень тонки, а уши у дворцовых гондольеров раза в че-
тыре шире и глубже, чем у наемных.
   - Позволь мне подняться к тебе в комнату,  -  попросил  он  Консуэло,
когда они пристали к берегу у Корте-Минелли.
   - ТЫ знаешь, что это против наших привычек и против нашего уговора, -
отвечала она.
   - О, не отказывай мне, - вскричал Андзолето, - не приводи меня в  от-
чаяние и бешенство!
   Испуганная его словами и тоном, Консуэло не  решилась  отказать  ему.
Она зажгла лампу, опустила занавески и, увидав своего жениха  мрачным  и
задумчивым, обняла его.
   - Скажи, что с тобой? - грустно спросила она. - У тебя такой несчаст-
ный, встревоженный вид сегодня вечером.
   - А ты сама не знаешь, Консуэло? Не догадываешься?
   - Нет, даю тебе слово!
   - Так поклянись мне, что ты ничего не подозреваешь, поклянись мне ду-
шой твоей матери, поклянись распятием, перед которым ты молишься утром и
вечером...
   - О! Клянусь тебе распятием и душой моей матери!
   - А нашей любовью поклянешься?
   - Да, и нашей любовью, и нашим вечным спасением...
   - Я верю тебе, Консуэло: ведь если бы ты солгала, это была бы  первая
ложь в твоей жизни.
   - Ну, а теперь ты объяснишь мне, в чем дело?
   - Я ничего тебе не объясню, но, быть может, очень  скоро  ты  поймешь
меня... О! Когда наступит эта минута, тебе и так все будет  слишком  яс-
но... Горе, горе будет нам обоим в тот день, когда ты узнаешь о моих те-
перешних муках!
   - О боже! Какое же ужасное несчастье грозит нам?  Боюсь,  что  в  эту
убогую комнату, где у нас с тобой не было до сих пор  секретов  друг  от
друга, мы вернулись преследуемые каким-то злым роком. Недаром, уходя от-
сюда сегодня утром, я чувствовала, что возвращусь в отчаянии. Почему  не
могу я насладиться днем, который казался мне таким прекрасным! Я  ли  не
молила бога так искренне, так горячо! Я ли не отбросила всякие  мысли  о
гордости! Я ли не старалась петь, как только могла лучше! Не я ли  огор-
чалась унижением Клоринды! Не я ли заручилась обещанием графа пригласить
ее вместе с нами на вторые роли, причем он сам не подозревает,  что  дал
мне это обещание и уже не может взять назад свое слово. Повторяю: что же
сделала я дурного, чтобы переносить те муки, какие ты мне предсказываешь
и какие я уже испытываю, раз их испытываешь ты?
   - Ты в самом деле хочешь устроить ангажемент для Клоринды, Консуэло?
   - Я добьюсь этого, если только граф - человек слова. Бедняжка  всегда
мечтала о театре, и это единственная возможная для нее будущность...
   - И ты надеешься, что граф откажет Розальбе, которая  кое-что  знает,
ради ничего не знающей Клоринды?
   - Розальба не расстанется с Кориллой, ведь они сестры.  Она  уйдет  с
ней. Клориндой же мы с тобой займемся и научим ее использовать наилучшим
образом свой милый голосок. А публика всегда будет снисходительна к  та-
кой красавице. Наконец, если мне удастся устроить ее хотя бы  на  третьи
роли, уже и то хорошо - это будет первым шагом в ее карьере, началом  ее
самостоятельного существования.
   - Ты просто святая, Консуэло! И ты не понимаешь,  что  эта  облагоде-
тельствованная тобой дура, в сущности годная даже не на  третьи,  а  ед-
ва-едва на четвертые роли, никогда не простит тебе того, что сама ты  на
первых ролях?
   - Что мне до ее неблагодарности! Увы! Я слишком хорошо знаю, что  та-
кое неблагодарность и неблагодарные!
   - Ты? - И Андзолето расхохотался, целуя ее с  прежней  братской  неж-
ностью.
   - Конечно, - ответила она, радуясь, что  ей  удалось  отвлечь  своего
друга от грустных дум. - В моей душе постоянно жил и всегда  будет  жить
благородный образ Порпоры. В моем присутствии он часто высказывал глубо-
кие, полные горечи мысли. Должно быть, он считал, что я не  в  состоянии
понять их, но они запали мне в душу и останутся в ней навсегда. Этот че-
ловек много страдал, горе гложет его, и вот из его печальной  жизни,  из
вырвавшихся у него слов, полных негодования, я сделала вывод, что артис-
ты гораздо опаснее и злее, чем ты, дорогой мой,  предполагаешь.  Я  знаю
также, что публика  легкомысленна,  забывчива,  жестока,  несправедлива.
Знаю, что блестящая карьера - тяжкий крест, а слава  -  терновый  венец!
Да, все это для меня не тайна. Я так много думала, так много  размышляла
об этих вещах, что, мне кажется, ничто уже не  сможет  удивить  меня,  и
когда-нибудь, сама столкнувшись со всем этим, я найду  в  себе  силы  не
унывать. Вот почему, как ты мог заметить, я не была опьянена  своим  се-
годняшним успехом, вот почему также я не падаю духом  от  твоих  мрачных
мыслей. Я еще не понимаю их хорошенько, но уверена, что с тобой, если ты
будешь любить меня, я не стану человеконенавистницей, подобно моему бед-
ному учителю, этому благородному старику и несчастному ребенку.
   Слушая свою подругу, Андзолето снова приободрился и повеселел. Консу-
эло имела на него огромное влияние. С каждым днем он обнаруживал  в  ней
все больше твердости и прямоты - качества, которых так  не  хватало  ему
самому. Поговорив с ней с четверть часа, он  совершенно  забыл  о  муках
ревности, и когда она снова начала расспрашивать о причине его подавлен-
ного состояния, ему стало стыдно, что он мог заподозрить  такое  чистое,
целомудренное существо. Он тут же придумал объяснение:
   - Я одного боюсь: чтобы граф не  нашел  меня  неподходящим  для  тебя
партнером, - он так высоко ценит тебя. Сегодня он не заставил меня петь,
а я, по правде сказать, ожидал, что он предложит нам с  тобой  исполнить
дуэт. Но, по-видимому, он совсем забыл о моем существовании; даже не за-
метил того, что, аккомпанируя тебе, я совсем недурно с  этим  справился.
Наконец, говоря о твоем ангажементе, он не заикнулся о моем. Как не  об-
ратила ты внимания на такую странность?
   - Мне и в голову не пришло, что граф, приглашая меня, может не  приг-
ласить тебя. Да разве он не знает, что я соглашусь только при этом усло-
вии? Разве он не знает, что мы жених и невеста, что мы любим друг друга?
Разве ты не говорил ему об этом совершенно определенно?
   - Говорил, но, быть может, Консуэло, он считает  это  хвастовством  с
моей стороны?
   - В таком случае я сама похвастаюсь моей любовью к  тебе,  Андзолето!
Уж я так ее распишу, что он мне поверит! Но только ты  ошибаешься,  друг
мой! Если граф не счел нужным заговорить  с  тобой  об  ангажементе,  то
только потому, что это дело решенное с того самого дня, когда ты  высту-
пал у него с таким успехом.
   - Решенное, во не подписанное! А твой ангажемент будет подписан завт-
ра. Он сам сказал тебе об этом.
   - Неужели ты думаешь, что я подпишу первая? Уж конечно, нет!  Хорошо,
что ты меня предостерег. Мое имя будет написано не иначе, как под твоим.
   - Ты клянешься?
   - Как тебе не стыдно! Заставлять меня клясться в том, в чем  ты  уве-
рен! Право, ты меня сегодня не любишь или хочешь помучить; у тебя  такой
вид, словно ты не веришь, что я тебя люблю.
   Тут на глазах у девушки навернулись слезы, и она опустилась на  стул,
слегка надувшись, что придало ей еще больше очарования.
   "В самом деле, какой я дурак, - подумал Андзолето,  -  совсем  с  ума
спятил. Как я мог допустить мысль, что граф соблазнит такое чистое, без-
заветно любящее меня существо! Он достаточно опытен и, конечно, понял  с
первого взгляда, что Консуэло не для него. И разве он проявил  бы  такое
великодушие сегодня вечером, позволив мне войти в гондолу  вместо  себя,
если бы не был уверен, что окажется перед ней в жалкой  и  смешной  роли
фата? Нет! Конечно, нет! Моя судьба обеспечена, мое положение  непоколе-
бимо. Пусть Консуэло ему нравится, пусть он ухаживает за ней, пусть даже
влюбится в нее, - все это будет только способствовать моей карьере:  она
сумеет добиться от него всего, ничему не подвергая себя.  Во  всем  этом
она скоро разберется лучше меня. Она сильна и осторожна.  Домогательства
милейшего графа лишь послужат мне на пользу, дадут мне славу".
   И, отрешившись от всех своих сомнений, он бросился к ногам подруги  и
отдался порыву страсти, охватившей его впервые  и  не  проявлявшейся  до
этой минуты лишь из-за ревности.
   - Красавица моя! - воскликнул  он.  -  Святая!  Дьяволица!  Королева!
Прости, что я думал о себе, вместо того чтобы, оказавшись с тобой наеди-
не в этой комнате, поклоняться тебе, распростершись у твоих ног. Сегодня
утром я вышел отсюда, ссорясь с тобой, к должен был вернуться не  иначе,
как на коленях, да, да, ползком, на коленях... Как можешь  ты  меня  лю-
бить, как можешь еще улыбаться такой скотине, как я? Сломай свой веер  о
мою физиономию, Консуэло! Наступи мне на голову своей  хорошенькой  нож-
кой! Ты неизмеримо выше меня, и с сегодняшнего дня я навеки твой раб!
   - Я не заслуживаю всех этих громких слов, - прошептала она, отдаваясь
его ласкам. - А растерянность твою я  понимаю  и  прощаю.  Я  вижу,  что
только страх разлуки со мной, страх, что нашей единой, общей жизни будет
положен конец, внушил тебе эту печаль и сомнения. У тебя не хватило веры
в бога, - и это гораздо хуже, чем если бы ты обвинил меня в какой-нибудь
низости. Но я буду молиться за тебя, я скажу: "Господи, прости ему,  как
я ему прощаю!"
   Консуэло была очень хороша в эту минуту, - она говорила о своей любви
так просто и так естественно, примешивая к ней, по  своему  обыкновению,
испанскую набожность, полную человеческой нежности и наивной  стыдливос-
ти. Усталость и волнения пережитого дня разлили в  ней  такую  соблазни-
тельную негу, что Андзолето, и без того уже возбужденный ее  необычайным
успехом, увидел девушку в совершенно новом свете и вместо  обычной  спо-
койной и братской любви почувствовал к ней прилив жгучей страсти. Он был
из тех, кто восхищается только тем, что нравится другим, чему завидуют и
что оспаривают другие.  Радость  сознания,  что  он  обладает  предметом
стольких вожделений, разгоревшихся и бушевавших вокруг Консуэло,  пробу-
дила в нем безумные желания, и впервые она была в опасности, находясь  в
его объятиях.
   - Будь моей возлюбленной! Будь моей женой! - задыхаясь, восклицал он.
- Будь моей, моей навсегда!
   - Когда хочешь, хоть завтра, - с ангельской улыбкой ответила  Консуэ-
ло.
   - Завтра? Почему завтра?
   - Ты прав, теперь уже за полночь, - значит, мы можем обвенчаться  еще
сегодня. Как только рассветет, мы отправимся к священнику.  Родителей  у
нас нет, ни у меня, ни у тебя, а венчальный обряд  не  потребует  долгих
приготовлений. У меня есть ситцевое ненадеванное  платье.  Знаешь,  друг
мой, когда я его шила, я говорила себе: "У меня нет денег на подвенечное
платье, и если моему милому не сегодня-завтра захочется со  мной  обвен-
чаться, мне придется быть в надеванном платье, а это, говорят,  приносит
несчастье". Недаром матушка, которую я видела во сне, взяла его и  спря-
тала в шкаф: она, бедная, знала, что делает. Итак, все готово: с  восхо-
дом солнца мы с тобой поклянемся друг другу в верности. А  тебе,  негод-
ный, нужно было сперва убедиться в том, что я не урод?
   - Ах, Консуэло, какой ты еще ребенок! Настоящий ребенок! -  с  тоской
воскликнул Андзолето. - Разве можно  так  вдруг  обвенчаться,  тайно  от
всех! Граф и Порпора, покровительство которых нам  так  еще  необходимо,
очень рассердились бы на нас, решись мы на такой шаг, не посоветовавшись
с ними и даже не известив их. Твой старый учитель не особенно-то  долюб-
ливает меня, а граф, я это знаю из верных источников, не любит  замужних
певиц. Следовательно, нам нужно время, чтобы добиться их согласия на наш
брак. А если мы даже и решимся обвенчаться тайно, то нам понадобится  по
крайней мере несколько дней, чтобы втихомолку устроить все это. Не можем
же мы побежать в церковь Сан-Самуэле, где все нас знают и где достаточно
будет присутствия одной старушонки, чтобы весть об этом  в  какой-нибудь
час разнеслась по всему приходу.
   - Я как-то не подумала об этом, - сказала Консуэло. - Так о чем же ты
мне только что говорил? Зачем ты, недобрый, сказал мне: "Будь  моей  же-
ной", если знал, что пока это невозможно? Ведь не я первая заговорила об
этом, Андзолето. Правда, я часто думала, что мы уже в том возрасте, ког-
да можно жениться, но, хотя мне никогда не приходили в  голову  те  пре-
пятствия, о которых ты говоришь, я предоставляла решение  этого  вопроса
тебе, твоему благоразумию, и еще - знаешь чему? - твоей доброй  воле.  Я
ведь прекрасно видела, что ты со свадьбой не торопишься, но не сердилась
на тебя за это. Ты часто мне повторял, что, прежде  чем  жениться,  надо
обеспечить будущность своей семье, надо иметь средства.  Моя  мать  была
того же мнения, и я нахожу это благоразумным. Итак, приняв  все  это  во
внимание, надо еще подождать со свадьбой. Надо, чтобы оба  наши  ангаже-
мента были подписаны, не так ли? Надо также  заручиться  еще  успехом  у
публики. Значит, о свадьбе мы поговорим снова после  наших  дебютов.  Но
отчего ты так побледнел, Андзолето? Боже мой, отчего ты так сжимаешь ку-
лаки? Разве мы не счастливы? Разве мы  непременно  должны  быть  связаны
клятвой, чтобы любить и надеяться друг на друга?
   - О Консуэло! Как ты спокойна! Как ты чиста и как холодна!  -  с  ка-
ким-то бешенством вскричал Андзолето.
   - Я? Я холодна? - в свою очередь вскричала, недоумевая, юная испанка,
вся красная от негодования.
   - Я люблю тебя как женщину, а ты слушаешь и отвечаешь мне, точно  ма-
лое дитя. Ты знаешь только дружбу, ты не имеешь даже понятия о любви.  Я
страдаю, пылаю, я умираю у твоих ног, а ты мне говоришь о каком-то  свя-
щеннике, о каком-то платье, о театре...
   Консуэло, стремительно вскочившая было с места,  теперь  опять  села,
смущенная, дрожа всем телом. Она долго молчала, а когда Андзолето  снова
захотел обнять ее, тихонько оттолкнула его.
   - Послушай, - сказала она, - нам необходимо объясниться, узнать  друг
друга. Ты, видно, и в самом деле считаешь меня  ребенком.  Было  бы  же-
манством с моей стороны уверять тебя, будто я не понимаю того, что прек-
расно теперь поняла. Недаром я со всякого  рода  людьми  исколесила  три
четверти Европы, недаром насмотрелась на распущенные, дикие нравы бродя-
чих артистов, недаром - увы! - догадывалась о  плохо  скрываемых  тайнах
моей матери, чтобы не знать того, что, впрочем, всякая девушка из народа
моих лет прекрасно знает. Но я не могла допустить, Андзолето,  чтобы  ты
хотел принудить меня нарушить клятву, данную мною богу в присутствии мо-
ей умирающей матери. Я не особенно дорожу тем, что  аристократки,  -  до
меня подчас долетают их разговоры, - называют репутацией. Я слишком  не-
заметное в мире существо, чтобы обращать внимание на то,  что  думают  о
моей чести, - для меня честь состоит в том, чтобы выполнять свои  обеща-
ния, и, по-моему, к тому же самому обязывает тебя и твоя честь. Быть мо-
жет, я не настолько хорошая католичка, как мне хотелось бы, - меня  ведь
так мало учили религии. Конечно, у меня не может быть  таких  прекрасных
правил поведения, таких высоких понятий о нравственности, как  у  учениц
школы, растущих в монастыре и слушающих богословские поучения с утра  до
ночи. Но у меня есть свои взгляды, и я придерживаюсь их, как умею. Я  не
думаю, чтобы наша любовь, становясь с годами все  более  пылкой,  должна
была стать от этого менее чистой. Я не скуплюсь на поцелуи, которые дарю
тебе, но я знаю, что мы не ослушались моей матери, и не хочу  ослушаться
ее только для того, чтобы  удовлетворить  нетерпеливые  порывы,  которые
легко можно обуздать.
   - Легко! - воскликнул Андзолето, горячо прижимая ее к груди. - Легко!
Я так и знал, что ты холодна!
   - Пусть я буду холодна! - вырываясь из его объятий, воскликнула  Кон-
суэло. - Но господь, читающий в моем сердце, знает, как я тебя люблю.
   - Так иди же к нему! - крикнул Андзолето с досадой. -  Со  мной  тебе
небезопасно. И я убегаю, чтобы не стать нечестивцем.
   Он бросился к двери, рассчитывая на то, что Консуэло, которая никогда
не отпускала его без примирения, если между ними  возникала  даже  самая
пустячная ссора, удержит его и на этот раз.  Она  действительно  стреми-
тельно кинулась было за ним, но потом остановилась; видя, что он  вышел,
она подбежала к двери, схватилась уже за ручку, чтобы отворить ее и поз-
вать его обратно, но вдруг, сделав над собой невероятное усилие, заперла
дверь и, обессиленная жестокой внутренней борьбой, без чувств  свалилась
на пол. Так, недвижимо, и пролежала она до утра.

   XIV

   - Признаюсь тебе, я влюблен в нее безумно, - говорил в эту самую ночь
граф Дзустиньяни своему другу Барбериго, сидя с ним  на  балконе  своего
дворца.
   Было тихо, темно, только что пробило два часа.
   - Этим ты даешь понять, что я не должен в нее влюбляться, - отозвался
юный и блестящий Барбериго. - Я подчиняюсь, так как за тобой право  пер-
венства. Но если Корилле удастся снова захватить тебя в  свои  сети,  ты
уж, пожалуйста, предупреди меня, тогда и я попытаю счастья...
   - И не мечтай об этом, если ты меня любишь! Корилла всегда  была  для
меня только забавой. Однако я вижу по твоему лицу, что ты смеешься  надо
мной.
   - Нет, но нахожу, что забава эта носит весьма серьезный характер, раз
она заставляет тебя бросать столько денег и творить столько безумств.
   - Предположим, что я вообще отношусь к своим забавам с  таким  жаром,
что готов на все, лишь бы их продлить. Но на этот раз мне  кажется,  что
это больше, чем увлечение, - это настоящая страсть. Я никогда в жизни не
встречал существа более своеобразно красивого, чем  Консуэло.  Ее  можно
сравнить со светильником, который по временам начинает угасать, но в  ту
минуту, когда он, кажется, совсем уже готов потухнуть, вдруг  вспыхивает
таким ярким пламенем, что сами светила, выражаясь языком поэтов, бледне-
ют перед ним.
   - Ах! - проговорил, вздыхая, Барбериго.  -  Это  черное  платье,  бе-
ленькая косыночка, этот полунищенский, полумонашеский наряд, это бледное
спокойное лицо, такое незаметное на первый взгляд, эта естественная  ма-
нера держаться, без всякого кокетства, - как эта девушка  меняется,  как
одухотворяется, когда, вдохновленная своим гением, начинает петь!  Какой
ты счастливец, Дзустиньяни, что в твоих руках судьба этой  нарождающейся
славы!
   - Как мало верю я в то счастье, которому ты  завидуешь!  Наоборот,  я
боюсь, что в ней нет ни одной из тех хорошо знакомых мне женских  страс-
тей, на которых так легко играть. Поверишь ли, друг, эта девочка  так  и
осталась для меня загадкой, несмотря на то, что я целый день  следил  за
ней и изучал ее. Мне кажется, судя по ее спокойствию и моей  неловкости,
что я совсем потерял голову.
   - Да, по-видимому, ты влюблен в нее более, чем следует, раз ты  поло-
жительно ослеп. Меня же надежда еще не ослепила, и сейчас я в трех  сло-
вах объясню тебе то, что тебе непонятно. Консуэло -  цветок  невинности;
она любит своего мальчугана Андзолето и будет любить его еще  в  течение
нескольких дней; если ты грубо коснешься этой привязанности детства,  ты
только усилишь ее, но если ты сделаешь вид, будто не  обращаешь  на  нее
внимания, Консуэло, сравнивая вас обоих, понятно, скоро охладеет к свое-
му избраннику.
   - Но он красив, как Аполлон, этот негодный мальчишка! У него  велико-
лепный голос; он будет иметь успех. Уже и Корилла сходит по нем с ума. С
таким соперником нельзя не считаться, когда перед тобой девушка, у кото-
рой есть глаза!..
   - Да, но он беден, а ты богат, он неизвестен, а ты всемогущ, - возра-
зил Барбериго. - Главное - узнать, кто он ей: любовник или друг. В  пер-
вом случае разочарование наступит скорее для Консуэло; во втором же меж-
ду ними будет борьба, колебания, и все это продлит твои мучения.
   - Значит, по-твоему, мне нужно было бы желать того, чего я  страшусь,
одна мысль о чем приводит меня в бешенство. А что ты на этот счет  дума-
ешь?
   - По-моему, они не любовники.
   - Но это невероятно: мальчишка развращен, смел, пылок, наконец  нравы
подобных людей...
   - Консуэло - чудо во всех отношениях. А ты, дорогой Дзустиньяни, нес-
мотря на все свои победы у прекрасного пола, все еще, я  вижу,  недоста-
точно опытен, если не понял из разговоров с этой девушкой, из ее  взгля-
дов, даже из ее движений, что она чиста, как горный хрусталь.
   - Ты приводишь меня в восторг!
   - Берегись! Это безумие, предрассудок! Если ты любишь Консуэло,  надо
завтра же выдать ее замуж. Через неделю ее повелитель даст ей почувство-
вать всю тяжесть надетых на нее цепей, все муки ревности, всю скуку пос-
тоянно иметь за своей спиной неприятного,  несправедливого  и  неверного
стража. А красавец Андзолето, несомненно, таким и будет. Я вчера  доста-
точно наблюдал его в обществе Консуэло  и  Клоринды,  чтобы  безошибочно
предсказать все его промахи и беды. Последуй моему совету,  друг,  и  ты
будешь мне благодарен. Знаешь, брачные узы легко расторжимы между людьми
этого класса, ведь любовь этих женщин - пламенный каприз, а  препятствия
только раздувают огонь.
   - Ты приводишь меня в отчаяние, а между тем я сознаю, что ты прав.
   На беду для планов графа Дзустиньяни, разговор этот  имел  слушателя,
на которого они вовсе не рассчитывали и который не пропустил из него  ни
единого слова. Покинув Консуэло, Андзолето, вновь охваченный  ревностью,
отправился бродить вокруг дворца  своего  покровителя.  Он  жаждал  убе-
диться, что граф не замышляет похищения, которые были в большой  моде  в
то время и почти всегда проходили безнаказанно для аристократов.  Андзо-
лето не слышал продолжения разговора двух  друзей:  луна  поднялась  над
дворцом, тень юноши начинала все яснее и яснее обрисовываться на  мосто-
вой, и молодые вельможи, заметив, что кто-то стоит под балконом, ушли  в
комнаты, закрыв за собой дверь.
   Андзолето скрылся и отправился обдумывать то, что ему  удалось  услы-
шать. Этого было вполне достаточно, чтобы он понял, как себя вести,  как
использовать добродетельные советы, которые дал Барбериго своему  другу.
Только под утро он заснул на каких-нибудь два часа, затем вскочил и  по-
бежал на Корте-Минелли. Дверь у Консуэло была  еще  заперта,  но  сквозь
щель ему удалось разглядеть свою подругу, спящую одетой  на  кровати,  -
она была неподвижна и бледна, как труп: предрассветный холод привел ее в
чувство, и она бросилась на постель, не имея сил раздеться.  Встревожен-
ный Андзолето молча стоял у двери, мучимый угрызениями совести. Наконец,
видя, что девушка продолжает пребывать в каком-то летаргическом  состоя-
нии, столь непохожем на ее обычный чуткий сон, он, страшно перепуганный,
вынул нож и, просунув его в щель двери, отодвинул  засов.  При  этом  не
обошлось без некоторого шума, но Консуэло была до того измучена, утомле-
на, что не проснулась. Андзолето вошел, запер за собой дверь,  опустился
на колени у ложа девушки и стал ждать ее  пробуждения.  Когда  Консуэло,
открыв глаза, увидела своего друга, она вскрикнула было от  радости,  но
вслед за тем отдернула руки, которыми только что обняла его за шею, и  с
ужасом отшатнулась от него.
   - Ты, я вижу, боишься меня теперь и, вместо того чтобы обнять, хочешь
бежать от меня, - с отчаянием в голосе проговорил Андзолето. - Как  жес-
токо я наказан! Прости меня, Консуэло! Я больше часа сторожил здесь твой
сон. Разве после этого ты можешь не доверять мне? Прости, сестра, в пер-
вый и последний раз был у тебя повод рассердиться  на  меня,  оттолкнуть
меня, своего брата. Никогда больше я  не  оскорблю  нашей  святой  любви
преступными порывами. И если я не сдержу своей клятвы, брось меня,  про-
гони! Вот здесь, у твоей девической  постели,  где  умерла  твоя  бедная
мать, я клянусь относиться к тебе с таким же уважением, с каким относил-
ся до сих пор, клянусь даже не целовать тебя, если ты этого не захочешь,
пока мы не будем обвенчаны. Скажи, довольна ли ты мной, моя дорогая, моя
святая Консуэло?
   Консуэло молча прижала белокурую голову венецианца к  своей  груди  и
залилась слезами. Слезы облегчили ее, и,  опустив  голову  на  свою  ма-
ленькую жесткую подушку, она тихо проговорила:
   - Признаюсь, я чуть жива; всю ночь я не сомкнула глаз - мы так  дурно
с тобой расстались.
   - Спи, Консуэло! Усни, мой ангел! - ответил ласково Андзолето. - Пом-
нишь ту ночь, когда ты уложила меня на свою постель, а сама тем временем
молилась и работала у этого столика? Теперь мой черед сторожить и  охра-
нять твой сон. Поспи еще, детка моя, а пока ты будешь дремать часик-дру-
гой, я просмотрю твои ноты, про себя почитаю их. Никто не  хватится  нас
раньше вечера, если вообще кто-нибудь еще думает о нас сегодня. Спи  же,
этим ты покажешь, что простила и веришь мне.
   Консуэло ответила ему блаженной улыбкой. Он поцеловал ее в лоб, усел-
ся за столик, а она заснула благодетельным сном,  полным  самых  сладких
грез.
   Андзолето так долго прожил спокойно и невинно  вблизи  этой  девушки,
что ему не стоило большого труда после одного дня возбуждения  вернуться
к своей обычной роли брата. Эта братская любовь была, так сказать,  нор-
мальным состоянием его души. К тому же то, что он слышал  прошлой  ночью
под балконом Дзустиньяни, могло только укрепить его решение.
   "Спасибо вам, любезные господа, - думал Андзолето, - вы преподали мне
урок вашей собственной морали, и "негодный мальчишка", поверьте,  сумеет
воспользоваться им не хуже любого  развратника-повесы  вашего  сословия.
Если обладание охлаждает, если права мужа ведут к пресыщенности и отвра-
щению, мы сумеем сохранить в неприкосновенности то  пламя,  которое,  по
вашим словам, так легко потушить. Мы сумеем воздержаться и от  ревности,
и от измены, и даже от наслаждений любви. Ваши пророчества,  именитый  и
глубокоуважаемый Барбериго, идут впрок, полезно поучиться в  вашей  шко-
ле!"
   Среди этих размышлений Андзолето, тоже совершенно измученный  бессон-
ной ночью, задремал, облокотясь на стол. Но сон его был некрепок, -  как
только солнце стало близиться к закату, он вскочил  на  ноги  и  подошел
посмотреть, не проснулась ли Консуэло. Лучи заходящего солнца,  проникая
через окно, заливали чудесным пурпурным светом и старую кровать и спящую
на ней красивую девушку. Из своей белой кисейной косынки Консуэло сдела-
ла нечто вроде занавески, привязав ее к филигранному распятию, прибитому
у изголовья. Это легкое покрывало грациозно падало на ее гибкое, замеча-
тельно пропорциональное тело. В этой розовой полумгле она  лежала  точно
цветок, склонивший под вечер свою головку. Ее великолепные черные волосы
разметались по матово-белым плечам, руки были скрещены на груди,  как  у
святой, - девушка казалась такой непорочной и была так божественно хоро-
ша, что Андзолето злобно подумал:
   "О граф Дзустиньяни, как жаль, что ты не видишь ее в это мгновение  и
подле нее меня, ревнивого, неусыпного стража  сокровища,  которого  тебе
никогда не иметь!"
   В эту самую минуту снаружи послышался легкий шум; тонкий слух  Андзо-
лето уловил плеск воды о домишко, в котором жила Консуэло.  К  Корте-Ми-
нелли редко приставали гондолы, к тому же в этот день Андзолето был осо-
бенно догадлив. Он вспрыгнул на стул и добрался до  слухового  окошечка,
проделанного почти у потолка и выходившего на маленький  канал.  Тут  он
ясно увидел графа Дзустиньяни: выйдя из гондолы, тот подошел к полуголым
ребятишкам, игравшим на берегу, и стал их о чем-то расспрашивать. В пер-
вую минуту Андзолето не знал, на что решиться: разбудить ли свою  подру-
гу, или запереть дверь. Но за те десять минут, которые граф употребил на
расспросы  и  розыски  комнатушки  Консуэло,  юноша  успел   вооружиться
дьявольским хладнокровием. Он приоткрыл дверь, для того чтобы в  комнату
можно было беспрепятственно и без шума войти, а сам вернулся к столику и
сделал вид, что пишет ноты. Сердце его колотилось в груди, но лицо  было
совершенно спокойно, ничуть не выдавая внутреннего волнения.
   Действительно, граф вошел  на  цыпочках,  желая  застигнуть  Консуэло
врасплох. Нищенская обстановка обрадовала его:  ему  казалось,  что  это
должно наилучшим образом благоприятствовать его плану соблазна. Он  при-
вез с собою уже подписанный им контракт и надеялся, что с таким докумен-
том будет принят не слишком сурово. Но при  первом  же  взгляде  на  это
странное святилище, где прелестная девушка спала ангельским сном на гла-
зах своего  почтительного  или  удовлетворенного  возлюбленного,  бедный
Дзустиньяни совсем смутился, запутался в своем плаще, победоносно  пере-
кинутом через плечо, и стал топтаться на месте между столом и  кроватью,
не зная, к кому обратиться. Андзолето был отомщен  за  вчерашнюю  унизи-
тельную сцену у гондолы.
   - Ваше сиятельство, покровитель мой! - воскликнул он, вставая и делая
вид, что страшно удивлен неожиданным появлением графа.  -  Я  сейчас  же
разбужу мою... невесту.
   - Нет! - ответил граф, который уже успел прийти в себя от смущения  и
повернулся к Андзолето спиной, чтобы вдоволь наглядеться на Консуэло.  -
Я счастлив, что вижу ее такою, и запрещаю тебе будить ее.
   "Да, да! Любуйся ею! - думал Андзолето. - Мне только это и нужно".
   Консуэло не просыпалась, и граф, понизив голос, с самым милым,  весе-
лым лицом стал выражать свой восторг.
   - Ты был прав, Дзото, - начал он непринужденно, - Консуэло  -  лучшая
певица во всей Италии, и я ошибался, сомневаясь, что она  к  тому  же  и
красивейшая женщина в мире.
   - Но ведь вы, ваше сиятельство, считали ее уродливой, - заметил лука-
во Андзолето.
   - И ты, конечно, передал ей все мои грубые выражения?  Но  ничего,  я
надеюсь искупить их таким крупным штрафом, что  тебе  не  удастся  более
вредить мне, напоминая ей о моей вине.
   - Вредить вам, ваше сиятельство? Как бы я мог это  сделать,  если  бы
даже это и пришло мне в голову?
   Тут Консуэло слегка пошевелилась.
   - Дадим ей спокойно проснуться, чтобы не напугать ее, а  ты  освободи
мне стол. Мне надо разложить на нем и перечитать контракт Консуэло. Зна-
ешь, пока она спит, ты можешь сам пробежать этот контракт, -  проговорил
граф, когда Андзолето, исполнив его приказание, очистил стол.
   - Контракт до пробного дебюта? Да это просто великолепно, о мой  бла-
городный покровитель. И дебют немедленно, до окончания срока ангажемента
Кориллы?
   - Это меня не смущает. Неустойка в тысячу цехинов.  Мы  заплатим  ей,
только и всего!
   - Но если Корилла пустит в ход интриги?
   - Мы за эти интриги упрячем ее в тюрьму.
   - Бог мой! Для вашего сиятельства нет преград!
   - Да, Дзото, - ответил сухо граф, - таковы уж мы есть: то,  чего  хо-
тим, мы хотим наперекор всему и всем.
   - Как! Условия ангажемента те же, что и у Кориллы? Для дебютантки без
имени, без известности те же условия, что для знаменитой певицы,  кумира
публики?
   - Новую певицу будут обожать еще больше. Если же условия прежней  пе-
вицы ее не удовлетворят, то стоит ей сказать одно слово, и  она  получит
вдвое больше. Все зависит от нее, - прибавил граф, повысив  немного  го-
лос, так как заметил, что Консуэло просыпается. - Ее судьба в ее руках.
   Консуэло, услышав сквозь сон эти слова, протерла глаза и, убедившись,
что все это происходит наяву, соскользнула с кровати; не задумываясь над
необычностью такого посещения, она привела в  порядок  волосы,  накинула
мантилью и с наивной доверчивостью вмешалась в разговор:
   - Вы слишком добры, ваше сиятельство, но я не настолько самонадеянна,
чтобы воспользоваться вашей добротой. До дебюта я не подпишу  ангажемен-
та. Это было бы недобросовестно с моей стороны. Я  могу  не  понравиться
публике, провалиться, быть освистанной. В этот день я могу оказаться  не
в голосе, растеряться, наконец просто быть некрасивой... Связанный  сло-
вом, вы не возьмете его обратно из гордости, я же слишком  горда,  чтобы
злоупотребить им...
   - Некрасивой в такой-то день, Консуэло! - воскликнул граф, пожирая ее
глазами. - Вы - некрасивой? Взгляните на себя, как вы  есть,  сейчас!  -
продолжал он, взяв ее за руку и подводя к столу, на котором стояло  зер-
кальце. - Если вы восхитительны в таком костюме, что же будет, когда  вы
появитесь осыпанная драгоценными камнями, сияющая, торжествующая?!
   Андзолето, видя дерзость графа, чуть не скрежетал от  ярости  зубами.
Но насмешливое равнодушие, с которым Консуэло отнеслась к пошлым  ухажи-
ваниям вельможи, тотчас успокоило его.
   - Ваше сиятельство, - сказала она, отталкивая от себя осколок  зерка-
ла, который граф поднес к ее лицу, - смотрите, не разбейте остаток моего
зеркала: у меня никогда не было другого, и я им дорожу, так как оно  ни-
когда не обманывало меня. Кто бы я ни была - урод или красавица, - но  я
отказываюсь от ваших щедрот. К тому же я должна сказать вам  откровенно,
что ни дебютировать, ни заключать контракт я не стану, если  мой  жених,
который стоит сейчас перед вами, не получит также ангажемента. У  нас  с
ним должен быть один театр и одна публика. И разлучиться  мы  не  можем,
так как собираемся обвенчаться.
   Это неожиданное признание немного ошеломило графа, но он тотчас опра-
вился от своего смущения.
   - Вы правы, Консуэло, и я вовсе не хочу вас  разлучать.  Дзото  будет
дебютировать вместе с вами. Только мы не должны закрывать глаза  на  то,
что, хоть у него и крупный талант, но все-таки ему далеко до вас.
   - Я думаю иначе, - горячо возразила  Консуэло,  покраснев  при  этом,
словно обида была нанесена ей самой.
   - Знаю, знаю, что он в большей мере ваш ученик, чем ученик того  про-
фессора, которого я ему дал, - улыбаясь, заметил Дзустиньяни. - Не отне-
кивайтесь, моя красавица! Помнится, Порпора, узнав о вашей дружбе с ним,
воскликнул: "Теперь мне понятны некоторые его достоинства, а то я  никак
не мог их совместить со столькими недостатками".
   - Я очень благодарен господину профессору!  -  принужденно  улыбаясь,
сказал Андзолето.
   - Ничего, он изменит свое мнение, - весело  проговорила  Консуэло.  -
Публика заставит моего дорогого, славного учителя разубедиться.
   - Ваш дорогой, славный учитель - лучший судья, лучший знаток пения во
всем мире, - возразил граф. - Пусть же Андзолето продолжает пользоваться
вашими указаниями. Это только послужит ему на пользу. Но,  повторяю,  мы
не можем заключить с ним договора, пока не узнаем, как к нему  отнесется
публика. Пусть он дебютирует, а там, при нашей благосклонности, мы суме-
ем по справедливости удовлетворить его требования.
   - Тогда мы будем дебютировать вместе. Мы - ваши покорные слуги,  гос-
подин граф. Но никакого контракта, никаких подписей до дебюта! На этом я
стою твердо...
   - Вы, Консуэло, быть может, не вполне довольны теми условиями,  кото-
рые я вам предлагаю? Так продиктуйте свои. Вот вам перо - сами  вычерки-
вайте, сами добавляйте; моя подпись внизу.
   Консуэло взялась за перо. Андзолето побледнел, а граф,  заметив  это,
от удовольствия закусил кончик своего кружевного жабо, которое все время
теребил. Решительно перечеркнув контракт, Консуэло написала там, где еще
оставалось место над подписью графа:  "Андзолето  и  Консуэло  обязуются
вместе принять условия, которые будет угодно графу Дзустиньяни им  пред-
ложить после их дебюта, каковой должен состояться в будущем месяце в те-
атре Сан-Самуэле". Она быстро подписала свое имя, а затем передала  перо
возлюбленному.
   - Подписывай не читая, - сказала она, - этим ты хоть в какой-то  мере
докажешь твоему благодетелю свою признательность и доверие.
   Андзолето все-таки, прежде чем подписать, быстро пробежал глазами на-
писанное. Граф тоже прочел, глядя через его плечо.
   - Консуэло! - воскликнул Дзустиньяни. - Право, вы  странная  девушка!
Удивительное существо! Ну, а теперь идемте оба ко мне обедать, - добавил
он, разорвав контракт и предлагая руку Консуэло.
   Девушка приняла приглашение, но попросила графа  вместе  с  Андзолето
подождать ее в гондоле, пока она приведет себя в порядок.
   "Как видно, у меня будет на что сделать себе подвенечное  платье",  -
подумала Консуэло, оставшись одна.
   Она надела ситцевое платье, пригладила волосы и, выпрыгнув на лестни-
цу, понеслась вниз, распевая во весь голос какую-то звонкую  музыкальную
фразу. Граф, желая проявить особенную  учтивость,  остался  с  Андзолето
ждать ее на лестнице. Не подозревая,  что  Дзустиньяни  может  быть  так
близко, она чуть не упала в его объятия, но, быстро высвободившись, пой-
мала его руку и, по местному обычаю, поднесла к губам с  почтительностью
подчиненной, не стремящейся перешагнуть через  различие  в  общественном
положении. Потом, обернувшись, бросилась на шею жениху  и,  радостная  и
шаловливая, прыгнула в гондолу, не дожидаясь своего церемонного покрови-
теля, немного раздосадованного всем происшедшим.

   XV

   Граф, видя, что Консуэло равнодушна к  деньгам,  решил  возбудить  ее
тщеславие и предложил ей бриллианты и туалеты, но и от них  она  отказа-
лась. Сначала Дзустиньяни вообразил, что она угадала его тайные  намере-
ния, но вскоре ему стало ясно, что в ней говорит исключительно  гордость
простолюдинки: она не хотела наград, еще не заслуженных на сцене его те-
атра. Однако он заставил ее принять платье из  белого  атласа,  под  тем
предлогом, что неприлично выступать в его салоне в  ситцевом  платье,  и
потребовал, чтобы она из уважения к нему рассталась со своей неприхотли-
вой одеждой. Она подчинилась и отдала свою прекрасную фигуру в руки мод-
ных портних, которые, конечно, не преминули попользоваться на этом и  не
поскупились на материю. Превратившись через два дня в нарядную даму, вы-
нужденная принять еще жемчужное ожерелье, которое  граф  поднес  ей  как
плату за тот вечер, когда она так восхитила своим пением его и его  дру-
зей, Консуэло всетаки была красива, хотя это и не  шло  к  характеру  ее
красоты, а нужно было лишь для того, чтобы пленять пошлые взоры.  Однако
ей так и не удалось этого достигнуть. С первого взгляда Консуэло  никого
не поражала и не ослепляла: она была бледна, да и в глазах ее -  девушки
скромной и всецело погруженной в свои занятия - не было того блеска, ко-
торый постоянно горит во взгляде женщин, жаждущих одного -  блистать.  В
лице ее, серьезном и задумчивом, сказывалась вся ее натура. Наблюдая  ее
за столом, когда она болтала о пустяках, вежливо скучая  среди  пошлости
светской жизни, никто даже и не подумал бы,  что  она  красива.  Но  как
только лицо это озарялось веселой, детской улыбкой, указывавшей  на  ду-
шевную чистоту, все тотчас находили ее милой. Когда же  она  воодушевля-
лась, бывала чем-нибудь живо заинтересована, растрогана, увлечена, когда
проявлялись ее богатые внутренние  силы,  она  мгновенно  преображалась:
огонь гениальности и любви загорался в ней, и тогда она приводила в вос-
торг, увлекала, покоряла, даже не отдавая себе отчета в тайне своей  мо-
щи.
   Графа удивляло и странно мучило  его  чувство  к  Консуэло;  у  этого
светского человека была артистическая душа, и Консуэло впервые заставила
задрожать и запеть ее струны. Но и теперь аристократ не  понимал,  сколь
ничтожны и бессильны были его способы завоевать эту  женщину,  так  мало
похожую на тех, кого ему удалось развратить.
   Он вооружился терпением и решил прибегнуть к помощи чувства  соперни-
чества: он пригласил Консуэло в театр, в свою ложу, надеясь,  что  успех
Кориллы пробудит в ней честолюбие. Но результат получился совсем не тот,
какого он ожидал. Консуэло вышла из театра равнодушная, молчаливая,  ус-
талая от грома рукоплескании, но совсем не захваченная  ими.  В  Корилле
она не нашла настоящего таланта, благородной страсти, мощи. Она  считала
себя достаточно сведущей, чтобы судить об этом искусственном,  сделанном
таланте, загубленном в самом начале  беспорядочной  жизнью  и  эгоизмом.
Равнодушно поаплодировала она примадонне, проронила несколько сдержанных
слов одобрения, но не захотела разыгрывать пустой комедии - восторгаться
соперницей, не возбудившей в ней ни страха, ни восторга. На минуту графу
показалось, что Консуэло в душе завидует если не таланту, то успеху  Ко-
риллы.
   - Успех этот ничто в сравнении с тем, который ожидает вас,  -  сказал
он ей, - он дает лишь слабое представление о победах, ожидающих вас, ес-
ли вы покажете себя публике такою, какой показали себя нам. Надеюсь,  вы
не испуганы тем, что здесь видели?
   - Нисколько, граф, - улыбаясь, ответила Консуэло. -  Эта  публика  не
страшит меня, я даже и не думаю о ней. Я думаю о том, что можно было  бы
еще сделать с той ролью, которую так блестяще исполняет Корилла. Мне ка-
жется, что в этой роли есть не использованные ею эффекты.
   - Как? Вы не думаете о публике?
   - Нет, я думаю о партитуре, о намерениях композитора, о характере ро-
ли, об оркестре, достоинства которого надо  использовать,  а  недостатки
скрыть, постаравшись превзойти себя в некоторых местах.  Я  слушаю  хор,
который не всегда на высоте: он, по-моему, требует более строгого управ-
ления; обдумываю, в каких местах надо будет пустить в ход все свои  воз-
можности, предусмотрительно приберегая для этого  силы  в  местах  менее
трудных. Как видите, граф, есть много такого, о чем стоит подумать,  по-
мимо публики, которая ничего в этом не понимает и не может понимать.
   Эти здравые взгляды и строгая оценка до того поразили графа,  что  он
не решился  расспрашивать  далее  и  со  страхом  спросил  себя,  какими
средствами может такой поклонник, как он, подчинить  себе  этот  могучий
ум.
   К дебюту обоих молодых людей готовились по всем правилам,  практикую-
щимся в подобных случаях. Между графом и Порпорой, между Консуэло  и  ее
возлюбленным шли бесконечные пререкания и споры. Старый  учитель  и  его
даровитая ученица восставали против пышных объявлений, против того  бес-
численного множества мелких и пошлых приемов, которым в наше время  дали
развиться до наглости и обмана. В то время в Венеции  газеты  не  играли
большой роли в этих делах. Тогда не умели еще так искусно подбирать сос-
тав публики, не прибегали к помощи рекламы, к выдуманным биографиям.  Не
была известна еще и могучая машина, называющаяся клакерами. Тогда были в
ходу серьезные происки и страстные интриги, но все решала сама  публика:
одними она наивно увлекалась, к другим так же стихийно была враждебна. И
не всегда при этом главную роль играло искусство: тогда - как и теперь -
в храме Мельпомены боролись страсти и  страстишки.  Но  тогда  не  умели
скрывать так искусно причины разногласий и относить их за счет неподкуп-
ной любви к искусству. А за всем этим в конечном счете скрывались все те
же мелкие человеческие чувства - только цивилизация еще не прикрывала их
затейливой внешней оболочкой.
   В такого рода делах Дзустиньяни вел себя скорее как меценат-вельможа,
чем как директор театра. Тщеславие было для него более сильным  двигате-
лем, чем жадность у обычных любителей наживы. В своих салонах он  подго-
товлял публику, подогревая успех своих представлений. В его  методах  не
было поэтому ничего подлого или низкого - он вносил в них чисто ребячес-
кое самолюбие, стремление восторжествовать в своих любовных похождениях,
умение ловко использовать советы приятелей. И вот теперь он начал понем-
ногу, довольно-таки искусно, разрушать здание, некогда воздвигнутое  его
же собственными руками, - здание славы Кориллы. Все видели, что он хочет
создать славу новой звезде, и ему приписывалось уже полное обладание тем
предполагаемым чудом, которое он собирался показать: бедная Консуэло еще
и не подозревала ничего насчет чувств графа к ней, а вся Венеция уже го-
ворила, будто ему опротивела Корилла и он собирается заместить ее,  уст-
роив дебют своей  новой  любовнице.  Многие  добавляли:  "Какое  издева-
тельство над публикой и какой вред для театра! Его фаворитка -  какая-то
уличная певичка, ничего не знающая, обладающая лишь красивым  голосом  и
сносной наружностью".
   Начались интриги сторонников Кориллы. Разыгрывая роль соперницы, при-
несенной в жертву, она подбивала многочисленных своих поклонников  и  их
друзей расправиться с Zingarella (цыганочкой) за ее наглые происки.  На-
чались интриги и в защиту Консуэло. Тут хлопотали женщины, у которых Ко-
рилла отбила или совратила мужей и возлюбленных;  были  здесь  и  мужья,
предпочитавшие, чтобы известная кучка венецианских  донжуанов  увивалась
лучше вокруг новой дебютантки, чем вокруг их собственных жен; наконец, в
числе интригующих были обманутые и отвергнутые любовники  Кориллы,  жаж-
давшие, чтобы успех ее соперницы отомстил за них.
   Истинные dilettanti di musica [13] также разбились на два  лагеря.  В
одном были сторонники таких столпов музыки, как Порпора,  Марчелло,  Йо-
мелли и другие, предсказывающие, что с появлением на сцене  превосходной
исполнительницы музыки туда вернутся и серьезные оперы и  добрые  старые
традиции. В другом были второстепенные  композиторы,  более  легковесные
произведения которых всегда предпочитала Корилла: ее уход грозил их  ин-
тересам. Вообще весь театр Сан-Самуэле пришел в волнение: музыканты  ор-
кестра, боявшиеся, что их засадят за давно забытые партитуры и  придется
взяться серьезно за работу, весь персонал, предвидевший реформы,  всегда
связанные с переменами в труппе, даже машинисты сцены,  костюмерши,  па-
рикмахеры - все всполошились, все были за или против дебюта.  По  правде
говоря, в республике этим дебютом  интересовались  гораздо  больше,  чем
действиями нового правительства, возглавляемого дожем Пьетро  Гримальди,
который недавно мирно заступил место своего предшественника, дожа Луиджи
Пизани.
   Консуэло была в подавленном состоянии духа, ее огорчали и промедление
и все эти треволнения, связанные с ее начинающейся карьерой. Она  желала
дебютировать сейчас же, без всяких приготовлений, как только разучит но-
вую оперу. Она совершенно не разбиралась в этой массе интриг, считала их
скорее опасными, чем полезными, и была убеждена, что может отлично обой-
тись без них. Но граф знал глубже тайны театрального дела и, желая, что-
бы его воображаемая близость с Консуэло вызывала зависть, а не насмешки,
делал все возможное, чтобы завербовать ей как можно больше  сторонников.
Ежедневно он вызывал ее к себе и представлял всей городской и  провинци-
альной аристократии. Скромность и душевная подавленность Консуэло  плохо
способствовали его планам; но стоило ей запеть, и она одерживала блестя-
щую, решительную, бесспорную победу.
   Андзолето отнюдь не разделял отвращения своей подруги к разным побоч-
ным средствам. Его успех далеко не был так обеспечен. Прежде всего  граф
относился к нему не с таким интересом; затем  тот  тенор,  которого  ему
предстояло заменить, был первоклассный певец, и заставить забыть его бы-
ло не так-то легко. Правда, Андзолето тоже каждый вечер выступал у  гра-
фа, и Консуэло удивительно искусно умела выдвигать его в  дуэтах;  увле-
ченный и поддерживаемый ее могучим талантом, далеко  превосходившим  его
собственный, Андзолето часто достигал большого совершенства.  Ему  много
аплодировали, поощряли его, но прекрасный голос юноши, возбуждавший вос-
торг, как только он начинал петь, терял при сравнении с голосом  Консуэ-
ло, и не только слушатели находили в нем недостатки, но и он сам с  ужа-
сом сознавал их. Тут бы ему с новым жаром приналечь  на  работу,  однако
Консуэло никак не могла убедить его заниматься с ней по  утрам  на  Кор-
те-Минелли, где она продолжала жить,  несмотря  на  все  уговоры  графа,
предлагавшего устроить ее более прилично. Андзолето был до того поглощен
разными визитами, хлопотами, интригами, у него было столько мелких забот
и тревог, что он не мог найти ни времени, ни желания для работы.
   Среди всех этих треволнений Андзолето пришел к выводу,  что  наиболее
опасным врагом для него является Корилла, и, зная, что граф с ней больше
не видится и нисколько ею не интересуется, решил побывать у  нее,  чтобы
склонить ее на свою сторону. Он слышал, что певица весело и с  философс-
кой иронией относится к измене графа и его мести, что она получила блес-
тящее предложение в Итальянскую оперу в Париже  и  ждет  только  провала
своей соперницы, в котором, по-видимому, уверена, а пока хохочет и изде-
вается над мечтаниями графа и его приближенных. Андзолето решил обезору-
жить этого страшного врага, действуя лукаво и с осторожностью; и вот од-
нажды, расфрантившись и надушившись, он отправился к ней после  полудня,
в тот час, когда в венецианских дворцах царит тишина, все отдыхают и по-
сещения весьма редки.

   XVI

   Он застал Кориллу одну в ее прелестном будуаре, дремлющей на  кушетке
в на редкость изящном капоте. Но при дневном свете Андзолето не  мог  не
заметить, как изменилось ее лицо: не так уж легко, очевидно,  относилась
она к истории с Консуэло, как это утверждали ее верные  поклонники.  Тем
не менее она встретила его очень весело.
   - А, это ты, плутишка? - воскликнула она, шутливо похлопывая  его  по
щеке и делая знак служанке уйти и закрыть дверь. - Ты  опять  явился  со
своими сладкими речами? Не думаешь ли убедить меня, что ты не самый  ко-
варный из всех поклонников и не самый пронырливый из всех искателей сла-
вы? Вы, мой прекрасный друг, самонадеяннейший из людей, если предполага-
ете, что ваше внезапное исчезновение после столь нежных  признаний  хоть
каплю огорчило меня. Вы величайший глупец, что заставили себя ждать: че-
рез сутки я и думать о вас забыла.
   - Сутки! Да это страшно много! - ответил Андзолето, целуя выше  локтя
сильную, полную руку Кориллы. - Ах, если б я мог поверить этому, как  бы
я возгордился! Но я прекрасно знаю, что, будь я настолько  легковерен  и
прими за чистую монету то, что вы мне говорили...
   - То, что я говорила, советую тебе забыть. Если б ты тогда явился,  я
не приняла бы тебя. Но как посмел ты прийти сегодня?
   - Разве это дурно - не желать пресмыкаться перед людьми, когда они  в
милости, и прийти к ним с любовью и преданностью, когда они...
   - Доканчивай! "Когда они в опале"? Это  очень  великодушно  и  трога-
тельно с твоей стороны, мой прославленный друг! - И Корилла, откинувшись
на черную атласную подушку, залилась резким, несколько деланным смехом.
   Хотя при ярком полуденном освещении разжалованная примадонна и  каза-
лась не первой свежести, хотя все пережитое за последнее время и остави-
ло след на ее полном, цветущем лице, но Андзолето, которому никогда  еще
не случалось быть наедине с такой нарядной  и  блестящей  женщиной,  по-
чувствовал, что у него что-то зашевелилось в душе, в  том  уголке,  куда
Консуэло не пожелала снизойти и откуда он сознательно изгнал ее  светлый
образ.  Мужчины,  развратившиеся  слишком  рано,  могут  еще  испытывать
чувство дружбы к честной, безыскусственной женщине,  но  разжечь  в  них
страсть способна только кокетка. Андзолето на издевательства Кориллы от-
вечал признаниями в любви. Идя к ней, он собирался разыграть роль  влюб-
ленного, а тут вдруг на самом деле почувствовал любовь. Я говорю  любовь
за неимением более подходящего слова, хотя употреблять это чудесное сло-
во для обозначения того чувства, которое внушают такие холодные, вызыва-
ющие женщины, как Корилла, значит профанировать, его. Видя, что  молодой
тенор не на шутку увлечен, она смягчилась и стала над  ним  подтрунивать
уже более дружелюбно.
   - По правде говоря, ты мне нравился в течение целого вечера, - сказа-
ла она, - но, в сущности, я тебя не уважаю. Я знаю, что ты тщеславен,  а
следовательно, фальшив и способен на любую измену. Я не могла  бы  поло-
житься на тебя. Тогда, ночью, ты разыграл ревнивца и деспота в моей гон-
доле. После пресных ухаживаний аристократов я могла бы рассеять с  тобой
скуку, но ты ведь обманывал меня, подлый мальчишка:  ты  был  влюблен  в
другую и сейчас в нее влюблен и женишься... На ком? О, я прекрасно знаю:
на моей сопернице, на дебютантке, на новой любовнице Дзустиньяни.  Позор
нам обоим, нам троим, нет - даже всем четверым! - в раздражении восклик-
нула она, вырывая у Андзолето свою руку.
   - Жестокая! - вскричал он, силясь снова поймать эту полную руку. - Вы
должны были бы сами понять, что произошло со мной, когда я впервые  уви-
дел вас, а не думать о том, что меня интересовало  до  этой  решительной
минуты... О том же, что произошло потом, вы можете догадаться сами. Да и
стоит ли нам об этом думать?
   - Я не намерена довольствоваться намеками и недомолвками. Скажи  пря-
мо: ты все еще любишь цыганку? Ты женишься на ней?
   - Если я ее люблю, почему же я не женился на ней до сих пор?
   - Да потому, может быть, что раньше граф был против.  Теперь  же  все
знают, что он сам хочет этого. Говорят даже, что у него  есть  основание
желать, чтобы это произошло поскорее, а у девочки и подавно...
   Андзолето покраснел, услыхав, как оскорбляют ту,  которую  в  глубине
души он почитал больше всех на свете.
   - А, ты оскорблен моими предположениями!  -  воскликнула  Корилла.  -
Прекрасно! Это все, что я хотела знать: ты любишь ее. Когда же свадьба?
   - Никакой свадьбы не будет.
   - Значит, вы делитесь с графом? Недаром ты в такой милости у него.
   - Ради бога, синьора, не будем говорить ни о графе, ни о ком бы то ни
было, кроме нас с вами.
   - Хорошо! Итак, в этот час мой бывший любовник и твоя будущая  супру-
га...
   Андзолето был возмущен. Он встал с намерением уйти. Но, уйдя, он раз-
жег бы еще сильнее ненависть женщины, к которой пришел для  того,  чтобы
умиротворить ее. Он стоял в нерешительности, униженный  и  несчастный  в
своей жалкой роли.
   Корилла жаждала увлечь его - не потому, что любила, а потому, что ви-
дела в этом способ отомстить Консуэло, хотя и совсем не была  уверена  в
том, что соперница заслуживает такое оскорбление.
   - Вот видишь, - сказала она, пронизывая  Андзолето  взглядом,  словно
пригвоздившим его к порогу будуара, - имела основание  не  верить  тебе:
сейчас ты обманываешь одну из нас. Кого же - ее или меня?
   - Ни ту, ни другую! - крикнул он, стремясь оправдаться в  собственных
глазах. - Я не любовник ее и никогда им не был. Я даже не влюблен в нее,
так как не ревную ее к графу.
   - Не лги! Ты ревнуешь так сильно, что  не  хочешь  даже  сознаться  в
этом, а сюда явился, чтобы излечиться или забыться. Благодарю покорно!
   - Повторяю, я вовсе не ревную, и, чтобы доказать, что во мне  говорит
не злоба, я скажу вам, что граф, так же как и я, вовсе не ее любовник, -
она чиста, как ребенок; и единственно, кто виноват  перед  вами,  -  это
граф Дзустиньяни.
   - Значит, я могу освистать Консуэло и это нисколько не огорчит  тебя?
Хорошо! Ты будешь сидеть в моей ложе и освищешь ее, а по выходе из теат-
ра станешь моим единственным любовником! Ну, соглашайся скорее, а то пе-
редумаю.
   - Значит, синьора, вы хотите помешать моему дебюту? Вы прекрасно зна-
ете, что я должен выступить вместе с Консуэло. Если ее освищут, то и  я,
поющий с нею, тоже должен буду стать жертвой вашего гнева? Что же сделал
я, несчастный, чем заслужил вашу немилость? А у меня была мечта -  прек-
расная, пагубная: я целый вечер  воображал,  что  вы  хоть  немного  со-
чувствуете мне и что ваше покровительство поможет  мне  выдвинуться.  Но
вы, оказывается, презираете и ненавидите меня. А я-то любил вас так, что
принужден был бежать... Что ж, если я внушаю вам такое отвращение, губи-
те меня, ломайте всю мою карьеру. Но если сейчас, с глазу  на  глаз,  вы
скажете, что я вам не противен, я готов претерпеть при публике ваш гнев.
   - Ах ты змея! - воскликнула Корилла. - Где, скажи, всосал ты этот  яд
лести, которым полны и речи твои и взоры? Дорого бы я дала, чтобы узнать
и понять тебя, но меня удерживает страх: кто ты - очаровательнейший  лю-
бовник или опаснейший враг?
   - Я - ваш враг? Да как бы я осмелился быть им, даже если б и  не  был
пленен вами? И разве у вас есть враги, божественная  Корилла?  Могут  ли
они быть у вас в Венеции, где вас все знают, где вы всегда  царили  без-
раздельно? Ссора с вами заставила жестоко страдать графа. Он хочет  уда-
лить вас, чтобы перестать мучиться. Случайно на его пути попадается  де-
вочка, не лишенная способностей; она мечтает о дебюте. Да разве это  та-
кое уж преступление со стороны бедняжки, которая трепещет при одном зву-
ке вашего громкого имени и произносит его не иначе как с  почтением?  Вы
приписываете ей наглые притязания, на которые она  совсем  не  способна.
Причины вашего предубеждения мне ясны: с одной стороны - стремление гра-
фа, чтобы она понравилась его друзьям,  и  преувеличение  ее  достоинств
этими услужливыми друзьями; с другой стороны - ваши  поклонники.  Вместо
того чтобы внести покой в вашу душу, убедив вас, что ваша слава  непоко-
лебима, а ваша соперница трепещет, они, наоборот, своей злобной клеветой
раздражают и огорчают вас. Все это так поражает меня, что  я  просто  не
знаю, как мне убедить вас.
   - Прекрасно знаешь, болтун проклятый! - сказала Корилла, глядя на не-
го нежно и страстно, но не без примеси недоверия. - Я слушаю твои  медо-
вые речи, но рассудок велит мне опасаться тебя. Я уверена, что эта  Кон-
суэло божественно хороша, хотя меня и стараются убедить  в  обратном,  и
что способности - правда, совсем иного склада, чем у меня, - у нее  есть
безусловно, раз сам строгий Порпора говорит об этом во всеуслышание.
   - Вы ведь знаете Порпору. И  вам  должны  быть  хорошо  известны  его
странности, скажу больше - его мания. Враг всякой оригинальности у  дру-
гих, враг всего нового в искусстве пения,  профессор  способен  за  пра-
вильно пропетую ученицей гамму объявить ее выше всех "звезд",  обожаемых
публикой; для этого надо только, чтобы ученица эта  внимательно  слушала
его изречения и педантично выполняла его уроки. С каких пор придаете  вы
значение причудам этого сумасшедшего старика?
   - Так у нее нет таланта?
   - У нее красивый голос, и она поет неплохо в церкви, о театре же она,
по всей вероятности, не имеет ни малейшего представления; что же касает-
ся силы ее голоса, то, надо полагать, она так растеряется на сцене,  что
страх убьет и те небольшие данные, которыми ее наградило небо.
   - Она растеряется? Что ты! Мне говорили, что она смела до наглости!
   - Бедная девочка! Видно, у нее много врагов! Вы ее услышите,  божест-
венная Корилла, вы почувствуете к ней благородное сострадание и тогда  -
вместо того чтобы устроить ей провал, как только что шутя грозили, - са-
ми поддержите ее.
   - Или ты лжешь, или друзья мои лгут про нее!
   - Ваши друзья были сами введены в заблуждение. Усердствуя  безрассуд-
но, они испугались, что у вас может появиться соперница.  Испугаться  за
вас! И испугаться кого? Ребенка! Мало же эти люди знают  вас,  если  они
сомневаются в ваших силах! Имей я счастье  быть  вашим  другом,  я,  по-
верьте, лучше оценил бы вас и не оскорбил бы так, боясь соперницы,  даже
если б то была сама Фаустина или сама Мольтени!
   - Не подумай, что я испугалась ее. Я не завистлива и не  зла,  а  так
как чужие успехи никогда не вредили мне, я никогда ими не огорчалась. Но
если хотят унизить меня, заставить страдать...
   - Не желаете ли вы, чтобы я привел к вам Консуэло? Посмей она только,
она бы уже давно сама пришла к вам за советом и помощью.  Но  это  такой
застенчивый ребенок! К тому же и ей оклеветали вас: наговорили, что вы и
жестоки, и мстительны, и хотите ее провалить.
   - Ах, так ей сказали это? В таком случае мне понятно твое присутствие
здесь.
   - Нет, синьора, вы, очевидно, не понимаете настоящей его  причины;  я
ни минуты не верил этой  клевете  на  вас  и  никогда  не  поверю.  Нет,
синьора, нет, вы не понимаете меня!
   При этих словах черные глаза Андзолето засверкали, и он опустился  на
колени у ног Кориллы с неподражаемым выражением любви и неги.
   Корилла была не лишена и проницательности и  хитрости,  но,  как  это
случается с самовлюбленными женщинами, тщеславие часто ослепляло  ее,  и
она нередко попадала в ловушку. К тому же она была женщина страстная,  а
красивее Андзолето она не встречала мужчины; и она не смогла устоять пе-
ред его медоточивыми речами, а вкусив с ним радость удовлетворенной мес-
ти, постепенно привязалась к нему, узнав также и радость обладания.  Че-
рез неделю после их первого свидания она была от него без ума  и  своими
бурными вспышками ревности и гнева могла в любую минуту выдать тайну  их
связи. Андзолето, тоже по-своему влюбленный в нее, - сердце его все-таки
не могло изменить Консуэло, - был сильно напуган этой чересчур быстрой и
чересчур полной победой. Однако он надеялся сохранить  свое  влияние  на
Кориллу, пока это было ему необходимо, и помешать ей испортить его дебют
и повредить успеху Консуэло. Он держал себя с нею необычайно ловко, лгал
с чисто дьявольским искусством и сумел привязать ее к себе, убедить, по-
корить. Ему удалось уверить ее, что он больше всего ценит в женщине  ве-
ликодушие, кротость и правдивость. Искусно  набросал  он  роль,  которую
она, если только не хочет заслужить с его стороны презрение и ненависть,
должна играть по отношению к Консуэло при публике. Будучи нежен  с  нею,
он в то же время умел быть строгим и, маскируя угрозы лестью, делал вид,
будто считает ее ангелом доброты. Бедная Корилла переиграла в своем  бу-
дуаре всевозможные роли, кроме этой, надо сказать, не удававшейся  ей  и
на сцене. Тем не менее она покорилась, боясь утратить наслаждения, кото-
рыми еще не пресытилась и на которые Андзолето, чтобы сделать  их  более
желанными, был не слишком щедр. Юноше  удалось  убедить  Кориллу,  будто
граф, несмотря на раздражение, все еще влюблен в нее и только  рисуется,
говоря, что разлюбил ее, а сам втайне ревнует.
   - Узнай он только о том счастье, которое я переживаю с тобой, - гово-
рил он ей, - конец всему: и дебюту и, пожалуй, самой моей карьере. С то-
го дня, как ты имела неосторожность открыть ему мою любовь  к  тебе,  он
сильно ко мне охладел, и я думаю, что он будет вечно  преследовать  меня
своей ненавистью, если узнает, что я утешил тебя.
   При создавшихся обстоятельствах это было мало правдоподобно: граф был
бы, наверно, в восторге, что Андзолето изменяет своей невесте, но  тщес-
лавной Корилле хотелось верить обману. Она поверила и тому, что ей нече-
го бояться любви Андзолето к дебютантке. Когда он всячески отрицал это и
клялся всеми святыми, что был для бедной девушки только братом, его уве-
рения звучали крайне убедительно, - тем более что по сути дела это  было
правда, - и ему удалось усыпить ревность Кориллы. Великий день близился,
а ее интриги против Консуэло прекратились; она даже начала действовать в
противоположном направлении, уверенная, что застенчивая и неопытная  де-
бютантка провалится сама по себе, а Андзолето будет ей бесконечно благо-
дарен за то, что она в этом провале не принимала участия. Помимо  этого,
Андзолето сумел ловко рассорить свою возлюбленную с ее  вернейшими  при-
верженцами, разыграв ревнивца и настояв на том, чтобы она их  выпроводи-
ла, - притом довольно резко.
   Разрушая таким образом втихомолку планы женщины,  которую  он  каждую
ночь прижимал к своему сердцу, хитрый венецианец в  то  же  время  играл
совсем другую роль перед графом и Консуэло. Он хвастался им, что  своими
ловкими приемами, посещениями и наглой ложью сумел обезоружить  грозного
врага, способного помешать их успеху. Легкомысленный  граф,  охотник  до
всяких интриг, забавлялся болтовней своего питомца. Самолюбию  его  осо-
бенно льстили уверения Андзолето, будто  Корилла  опечалена  разрывом  с
ним, и он с легкомысленной жестокостью, обычной в театральном мире и ми-
ре любовных похождений, подбивал юношу на  разные  подленькие  проделки.
Все это удивляло и огорчало Консуэло.
   - Гораздо было бы лучше, - говорила она своему жениху, -  если  б  ты
работал над своим голосом и изучал роль. Ты воображаешь, что много  сде-
лал, обезоружив врага. Поверь мне, отделанная нота, прочувствованная ин-
тонация гораздо важнее для беспристрастной публики, чем молчание завист-
ников. Вот с этой-то публикой и надо считаться, а я с грустью вижу,  что
о ней ты нисколько не думаешь.
   - Не волнуйся, дорогая Консуэло, - отвечал Андзолето. - Ты  заблужда-
ешься, считая, что публика может быть одновременно и  беспристрастной  и
просвещенной. Люди понимающие очень редко бывают добросовестны, а добро-
совестные так мало смыслят, что малейшее проявление смелости ослепляет и
увлекает их.

   XVII

   Ревность Андзолето к графу несколько поутихла: его отвлекали и  жажда
успеха и пылкость Кориллы. К счастью, Консуэло не нуждалась  в  высокон-
равственном и бдительном защитнике. Охраняемая собственной  невинностью,
девушка ускользала от дерзкого натиска  Дзустиньяни  и  держала  его  на
расстоянии уже потому, что очень мало о нем  думала.  Недели  через  две
распутный венецианец убедился, что в  ней  еще  не  пробудились  суетные
страсти, ведущие к разврату, и он всячески старался пробудить их. Но так
как он и в этом отношении еще не добился ни малейшего успеха, то не  ре-
шался слишком усердствовать, боясь все испортить. Если б Андзолето разд-
ражал его своим надзором, то, быть может, он с досады и поспешил бы  до-
вести дело до  конца,  но  Андзолето  предоставлял  ему  полную  свободу
действий, Консуэло ничего не подозревала, и графу оставалось  лишь  ста-
раться быть любезным, ожидая, пока он сделается необходимым. Он изощрял-
ся в нежной предупредительности, утонченном ухаживании, стараясь  понра-
виться, а Консуэло принимала это поклонение, упорно объясняя его  свобо-
дой нравов, царящей в аристократической среде, страстным увлечением сво-
его покровителя искусством и его прирожденной добротой. Она  чувствовала
к нему истинную дружбу,  священную  благодарность;  он  же  испытывал  и
счастье и тревогу близ этой чистой и преданной души, уже побаиваясь того
чувства, которое могло вызвать в ней его решительное признание.
   В то время как он со страхом, но и не без удовольствия, переживал это
новое для него чувство (несколько утешаясь тем заблуждением,  в  котором
пребывала вся Венеция насчет его победы), Корилла тоже  ощущала  в  себе
какое-то перерождение. Она любила если не  благородной,  то  пылкой  лю-
бовью; властная и раздражительная, она склонилась под иго юного Адониса,
подобно сладострастной Венере, влюбившейся в красавца охотника и впервые
смирившейся и оробевшей перед избранным ею смертным. Она покорилась нас-
только, что пыталась даже казаться добродетельной, -  качество,  которым
она вовсе не обладала, - и ощущала при этом некое  сладостное  и  нежное
умиление: ибо ни для кого не секрет, что обожествление другого  существа
возвышает и облагораживает души, наименее склонные к величию  и  самоот-
верженности.
   Испытанное ею потрясение отразилось и на ее даровании: в театре заме-
тили, что  она  играет  патетические  роли  естественнее  и,  с  большим
чувством. Но так как ее характер и самая сущность ее  натуры  были,  так
сказать, надломлены и для того, чтобы вызвать такое превращение,  потре-
бовался внутренний кризис, бурный и мучительный, она ослабела  физически
в этой борьбе, и окружающие замечали с изумлением - одни со злорадством,
другие с испугом, - что она с каждым днем теряет свои голосовые  данные.
Ее голос постепенно угасал. Короткое дыхание и  неуверенность  интонации
вредили блестящей фантазии ее импровизаций. Недовольство собою  и  страх
окончательно подорвали ее силы, и на представлении, предшествовавшем де-
бюту Консуэло, она пела так фальшиво, испортила столько блестящих  мест,
что ее друзья, зааплодировавшие было ей, принуждены были умолкнуть,  ус-
лышав ропот недовольства вокруг.
   Наконец великий день настал. Зал был так переполнен, что  нечем  было
дышать. Корилла, вся в черном, бледная, взволнованная, еле живая, сидела
в своей маленькой темной ложе, выходившей на сцену; она трепетала вдвой-
не, боясь провала своего возлюбленного и ужасаясь при мысли о  торжестве
соперницы. Вся аристократия и все красавицы Венеции, в цветах и в драго-
ценных камнях, заполняли сияющий огнями  трехъярусный  полукруг.  Франты
толпились за кулисами и, по обычаю того времени, в партере. Догаресса, в
сопровождении всех важнейших сановников республики,  появилась  в  своей
ложе на авансцене. Оркестром должен был дирижировать сам Порпора, а граф
Дзустиньяни ожидал Консуэло у двери ее уборной, пока  она  одевалась.  В
это время за кулисами Андзолето, облекшись  в  костюм  античного  воина,
правда с причудливым отпечатком современности, едва не лишаясь  сознания
от страха, старался подбодрить себя кипрским вином.
   Опера, которую ставили, была написана не классиком, не новатором,  не
строгим композитором старого времени и не смелым современником. Это было
неизвестное творение какого-то иностранца. Порпора, во избежание интриг,
которые, несомненно, возникли бы среди композиторов-соперников, исполняй
он свое собственное произведение или творение другого известного  компо-
зитора, предложил, - думая прежде всего об успехе своей ученицы, - а по-
том и разучил партитуру "Гипермнестры". Это было первое лирическое  тво-
рение одного молодого немца, у которого не только в Италии, но и нигде в
мире не было ни врагов, ни приверженцев и которого попросту звали госпо-
дин Христофор Глюк.
   Когда на сцене появился Андзолето, восторженный шепот пронесся по за-
лу. Тенор, которого он заменил, прекрасный певец, сделал ошибку: он  пе-
режил себя, уйдя со сцены, когда у него уже не было ни голоса, ни красо-
ты. Вот почему неблагодарная публика мало сожалела о нем;  и  прекрасный
пол, слушающий больше глазами, чем ушами, был очарован, увидав на  сцене
вместо угреватого толстяка двадцатичетырехлетнего  юношу,  свежего,  как
роза, белокурого, как Феб, сложенного, как статуя Фидия, настоящего сына
лагун: bianco, crespo e grassotto [14].
   Он был слишком взволнован, чтобы хорошо спеть свою  первую  арию,  но
для того, чтобы увлечь женщин и театральных завсегдатаев, достаточно бы-
ло и его отличного голоса, красивых поз и нескольких удачных новых  пас-
сажей. У дебютанта были великолепные данные, перед ним открывалась блес-
тящая будущность. Трижды грохотал гром  аплодисментов,  дважды  вызывали
молодого тенора из-за кулис, по итальянскому  и  особенно  венецианскому
обычаю.
   Успех вернул Андзолето смелость, и когда он снова появился  вместе  с
Гипермнестрой, страха в нем как не бывало. Но в этой сцене всеобщим вни-
манием завладела Консуэло: все видели и слышали только ее.
   - Вот она! - раздавалось со всех сторон.
   - Кто? Испанка?
   - Да, дебютантка. L'amande del Zustiniani [15].
   Консуэло вышла с серьезным, холодным видом и обвела глазами  публику;
поклоном, в котором не было ни излишнего смирения, ни кокетства, она от-
ветила на залп рукоплесканий своих покровителей и начала речитатив таким
уверенным голосом, с такой грандиозной полнотой звука, с таким  торжест-
вующим спокойствием, что после первой же фразы театр задрожал от востор-
женных криков.
   - Ах, коварный! Он насмеялся надо мной! - вскричала  Корилла,  метнув
ужасный взгляд на Андзолето, который, не удержавшись, взглянул на нее  с
плохо скрытой усмешкой, и бросилась в глубину своей ложи, заливаясь сле-
зами.
   Консуэло пропела еще несколько фраз. В эту минуту послышался надтрес-
нутый голос старика Лотти:
   - Amici miei, questo е un portento! [16]
   Когда она исполняла выходную арию, ее десять раз  прерывали,  кричали
"бис", семь раз вызывали на сцену, в театре стоял рев исступления.  Сло-
вом, неистовство венецианских музыкантов-любителей  проявилось  со  всем
его пленительным и в то же время смешным жаром.
   - Чего они так кричат? - спрашивала Консуэло, вернувшись  за  кулисы,
откуда ее не переставали вызывать. - Можно подумать, что они  собираются
побить меня камнями!
   С этой минуты Андзолето безусловно отошел на второй план. Его  прини-
мали хорошо, но только потому, что все  были  довольны.  Снисходительная
холодность к его слабым местам и почти равнодушие к удачным  говорили  о
том, что если женщинам - этому экспансивному и шумному большинству  -  и
нравилась его наружность, то мужчины были о нем невысокого мнения и  все
свои восторги приберегали для примадонны. Из всех тех, кто явился в  те-
атр с враждебными намерениями, никто не решился выразить  хоть  малейшее
неодобрение, и, сказать правду, не нашлось и троих, которые  устояли  бы
против стихийного увлечения и непобедимой потребности рукоплескать ново-
явленному чуду.
   Опера имела большой успех, хотя в сущности самой музыкой никто не ин-
тересовался. Это была чисто итальянская музыка, грациозная, умеренно па-
тетическая, но, как говорят, в ней еще нельзя  было  предугадать  автора
"Альцесты" и "Орфея". В ней было мало мест, которые бы поражали слушате-
лей своей красотой. В первом же антракте немецкий композитор был  вызван
вместе с тенором, примадонной и даже  Клориндой.  Клоринда  -  благодаря
протекции Консуэло - прогнусавила глухим голосом и без всякого выражения
свою второстепенную роль, обезоружив всех красотою плеч: Розальба, кото-
рую она заменяла, была чрезвычайно худа!
   В последнем антракте Андзолето, все время украдкой следивший  за  Ко-
риллой, заметил, что та все более и более выходит из себя, и счел благо-
разумным зайти к ней в ложу, дабы предупредить могущую произойти  вспыш-
ку. Увидав юношу, Корилла, как тигрица, набросилась на него и отхлестала
по щекам, исцарапав при этом до крови, так что потом ни белила, ни румя-
на не могли скрыть следов. Оскорбленный тенор укротил ее пыл, ударив ку-
лаком в грудь с такою силой, что она, едва не лишившись чувств, упала на
руки своей сестры Розальбы.
   - Подлец! Изменник! Разбойник! - задыхаясь, бормотала она. - И  ты  и
твоя Консуэло, вы оба погибнете от моей руки!
   - Несчастная, посмей только сделать сегодня хоть шаг, хоть жест, пос-
мей только выкинуть какую-нибудь штуку, - и я заколю тебя  на  глазах  у
всей Венеции! - прошипел сквозь стиснутые зубы бледный Андзолето, сверк-
нув перед ее глазами своим неизменным спутником - ножом, которым он вла-
дел с искусством настоящего сына лагун.
   - Он сделает то, что говорит, - с ужасом прошептала Розальба. -  Молю
тебя, скорей идем отсюда: здесь нам грозит смерть!
   - Да, да, совершенно верно, и помните это, - ответил Андзолето, с шу-
мом захлопывая за собой дверь ложи и запирая ее на ключ.
   Хотя эта трагикомическая сцена и проведена была чисто  по-венециански
- вполголоса, таинственно и молниеносно - все же, когда дебютант  быстро
прошел из-за кулис в свою уборную, закрывая щеку  носовым  платком,  все
догадались, что произошла маленькая  стычка.  А  парикмахер,  призванный
привести в порядок растрепанные кудри греческого принца и  замаскировать
полученную им царапину, сейчас же раззвонил среди хористов и статистов о
том, что щека героя пострадала от коготков одной влюбленной кошечки. Па-
рикмахер этот знал толк в такого рода ранах и не раз бывал поверенным  в
подобных закулисных происшествиях. История эта в мгновение  ока  обежала
всю сцену, каким-то образом перескочила через рампу и  пошла  гулять  из
оркестра на балкон, с балкона в ложи и оттуда, уже с разными прикрасами,
проникла в глубину партера. Связь Андзолето с Кориллой  была  еще  неиз-
вестна, но некоторые видели, как он увивался вокруг Клоринды,  -  и  вот
разнесся слух, что она-де в припадке ревности к примадонне выколола глаз
и выбила три зуба красивейшему из теноров.
   Это повергло в отчаяние некоторых представительниц прекрасного  пола,
но для большинства явилось очаровательным скандальчиком. Зрители спраши-
вали друг друга, не будет ли приостановлено представление и не  появится
ли прежний тенор Стефанини доигрывать роль с тетрадкой в руках.  Но  вот
занавес поднялся. И когда появилась Консуэло, такая же спокойная и вели-
чественная, как и вначале, все было забыто. Хотя роль ее сама по себе не
была особенно трагической, Консуэло мощью своей  игры,  выразительностью
своего пения сделала ее такою: она заставила проливать  слезы;  и  когда
появился тенор, его царапина вызвала только улыбку.  Но  все-таки  из-за
этого смехотворного эпизода успех Андзолето был менее  блестящ,  чем  он
мог бы быть, и все лавры в этот вечер достались  Консуэло.  Ее  вызывали
без конца, ей неистово, бешено рукоплескали.
   После спектакля все отправились ужинать во дворец Дзустиньяни, и Анд-
золето совсем забыл о запертой в ложе Корилле, которой пришлось взломать
дверь, чтобы выйти оттуда. В суматохе, обыкновенно царящей в театре пос-
ле блестящего представления, никто этого не  заметил.  Но  на  следующий
день сломанная дверь в Сопоставлении с полученной тенором царапиной  на-
вела многих на мысль о любовной интриге, которую Андзолето так тщательно
скрывал до сих пор.
   Едва лишь занял он место за большим столом, вокруг которого граф уса-
дил своих гостей, устроив роскошный банкет в честь Консуэло, и известные
венецианские поэты начали приветствовать певицу только что сочиненными в
честь ее мадригалами и сонетами, как лакей тихонько сунул под его тарел-
ку записочку от Кориллы. Он прочитал украдкой:
   "Если ты сейчас же не придешь ко мне, я явлюсь за тобой сама и закачу
тебе скандал, где бы ты ни был - хоть на краю  света,  хоть  в  объятиях
трижды проклятой Консуэло!"
   Под предлогом внезапного приступа кашля Андзолето вышел из-за  стола,
чтобы написать ей ответ. Оторвав кусочек  линованной  бумаги  из  нотной
тетрадки, лежавшей в передней, он нацарапал карандашом:
   "Если хочешь, приходи: мой нож всегда наготове, так же как моя  нена-
висть и презрение к тебе".
   Деспот знал, что для женщины, обладающей таким" характером, страх был
единственной уздой, угроза - единственной уловкой.  Однако  он  невольно
помрачнел и был рассеян во время банкета, а как только встали изза  сто-
ла, скрылся и помчался к Корилле.
   Он застал несчастную женщину в состоянии, достойном жалости. За исте-
рикой последовали потоки слез; она сидела у окна, растрепанная,  с  рас-
пухшими от слез глазами. Платье, которое она в отчаянии разорвала на се-
бе, висело клочьями на ее вздрагивавшей от рыданий груди.  Она  отослала
сестру и служанку. Проблеск невольной радости озарил ее измученное лицо,
когда она увидела того, кого уже не думала больше увидеть. Но  Андзолето
знал ее слишком хорошо, чтобы начать утешать.  Будучи  уверен,  что  при
первом же проявлении сострадания или раскаяния в ней  проснутся  гнев  и
жажда мести, он решил держаться уже взятой на себя роли - быть  неумоли-
мым, и, хотя в глубине души был тронут отчаянием Кориллы,  стал  осыпать
ее самыми жестокими упреками, а затем объявил, что пришел  проститься  с
ней. Он довел ее до того, что она бросилась перед ним на колени и в пол-
ном отчаянии доползла до самых дверей, моля о  прощении.  Только  совсем
доконав и уничтожив ее, он сделал вид, будто  смягчился.  Глядя  на  эту
гордую красавицу, которая валялась в пыли у  его  ног,  словно  кающаяся
Магдалина, упоенный гордостью и каким-то волнующим пылом, он уступил  ее
исступленной страсти, и Корилла испытала с ним восторги еще неведомых ей
наслаждений. Но и наслаждаясь с этой укрощенной львицей, Андзолето ни на
миг не забывал, что она дикий зверь, и до конца выдержал роль  прощающе-
го, но оскорбленного повелителя.
   Уже начинало светать, когда  эта  женщина,  опьяненная  и  униженная,
спрятав бледное лицо в длинных черных волосах, облокотясь мраморной  ру-
кой на влажный от утренней росы балкон, стала тихим,  ласкающим  голосом
жаловаться на пытки, причиняемые ей любовью.
   - Ну да, я ревнива, - говорила она, - и, если хочешь, хуже -  завист-
лива. Не могу перенести, что моя десятилетняя  слава  в  одно  мгновение
превзойдена новой восходящей звездой, не могу перенести,  что  жестокая,
забывчивая толпа приносит меня в жертву без жалости и  сожалений.  Когда
ты узнаешь восторг успеха и унижение падения, поверь, ты не  будешь  так
строг и требователен к себе, как сейчас ко мне. Ты говоришь,  что  ничто
не потеряно, что моя слава не померкла, что успех, богатство, заманчивые
надежды - все это ждет меня в новых странах, что я покорю там новых  лю-
бовников, пленю новый народ. Пусть даже это так, но неужели,  по-твоему,
найдется такая вещь на свете, которая могла бы утешить меня в том, что я
покинута всеми своими друзьями, сброшена со своего трона, куда  еще  при
мне возведен другой кумир? И этот позор - первый в  жизни,  единственный
за всю мою карьеру - обрушился на меня у тебя на  глазах!  Скажу  более:
этот позор - дело твоих рук, рук моего любовника, первого человека,  ко-
торого я полюбила безумно, даже подло. Ты говоришь еще, что я фальшива и
зла, что я разыграла перед тобой лицемерное величие и  лживое  великоду-
шие, но ведь ты сам этого хотел, Андзолето. Я была оскорблена, - ты пот-
ребовал, чтобы я делала вид, будто я спокойна, и я держала себя  спокой-
но. Я была недоверчива, - ты потребовал, чтобы я верила в  твою  искрен-
ность, и я поверила. У меня в душе кипели злоба и отчаяние, - ты мне го-
ворил: смейся, и я смеялась. Я была взбешена, - ты мне велел молчать,  и
я молчала. Что же мне оставалось делать, как не играть  роль,  мне  нес-
войственную, и приписывать себе мужество, которого во мне нет?  А  когда
это напускное мужество, естественно, покидает меня, когда эта пытка  де-
лается невыносимой и я близка к сумасшествию, ты, который сам должен был
бы терзаться моими терзаниями, ты топчешь меня ногами и собираешься  ос-
тавить меня, умирающую, в том болоте, куда сам же меня завел. Ах, Андзо-
лето! У вас каменное сердце, и для вас я стою не больше, чем морской пе-
сок, который приносит и уносит набегающая волна. Брани,  бей  меня,  ос-
корбляй, раз такова потребность твоей сильной натуры, но все же в глуби-
не души пожалей меня! Подумай, как должна быть беспредельна моя любовь к
тебе, если, будучи такой скверной, какой ты меня считаешь, я  ради  этой
любви не только переношу все муки, а готова еще  и  еще  страдать...  Но
послушай, друг мой, - продолжала она еще нежнее, обнимая его, - все, что
ты заставил меня выстрадать, - ничто по сравнению с тем, что я чувствую,
когда подумаю о твоей будущности и о твоем счастье. Ты погиб, Андзолето,
дорогой мой Андзолето! Погиб безвозвратно! Ты не знаешь, не подозреваешь
этого! А я - я это вижу и говорю себе: "Пусть  я  была  бы  принесена  в
жертву его тщеславию, пусть мое падение послужило бы его  торжеству,  но
нет - все это только на его погибель, и я - орудие соперницы,  наступив-
шей ногой на голову нам обоим".
   - Что хочешь ты этим сказать, безумная? - вскричал Андзолето. - Я  не
понимаю тебя.
   - А между тем ты должен был бы меня понять, по  крайней  мере  понять
все, что произошло сегодня вечером. Разве ты не  заметил,  как  публика,
несмотря на весь восторг, вызванный твоей первой арией, охладела к  тебе
после того, как спела она? И - увы! - она всегда так будет  петь:  лучше
меня, лучше всех и, сказать правду, в тысячу раз лучше тебя самого,  мой
дорогой Андзолето... Значит, ты не видишь, что эта женщина раздавит тебя
и, пожалуй, уже раздавила при первом же своем появлении? Не видишь,  что
ее уродство затмило твою красоту? Да, она некрасива, я признаю это, но я
знаю также, что такие женщины, понравившись, способны зажечь в  мужчинах
более безумную страсть, дать им познать более сильные  переживания,  чем
совершеннейшие красавицы мира... Ты разве не видишь, что ей поклоняются,
ее обожают и что всюду, где ты будешь появляться вместе с ней, ты  оста-
нешься в тени, будешь незаметен? Разве ты не знаешь, что талант  артиста
нуждается для своего развития в похвалах и успехе точно так же, как  но-
ворожденный нуждается в воздухе, чтобы расти и жить? Неужели ты не  зна-
ешь, что всякое соперничество сокращает  сценическую  жизнь  артиста,  а
опасный соперник рядом с нами - это смерть для нашей души,  это  пустота
вокруг нас? Ты видишь это на моем печальном примере: одного страха перед
неизвестной мне соперницей, страха, который ты хотел во  мне  вытравить,
было достаточно, чтобы я целый месяц была словно парализована.  По  мере
приближения дня ее торжества я чувствовала, как все  более  угасает  мой
голос, как с каждым днем падают мои силы. А ведь я  почти  не  допускала
возможности ее торжества! Что же будет теперь, когда я собственными гла-
зами видела это торжество  -  несомненное,  поразительное,  неоспоримое?
Знаешь, я уже не могу появиться на сцене в Венеции, а  пожалуй,  даже  и
нигде в Италии: я пала духом. Чувствую, что я буду дрожать, что буду  не
в состоянии издать ни одного звука... И куда уйти от воспоминаний о  пе-
режитом? И есть ли место, откуда мне не придется бежать от моей торжест-
вующей соперницы? Да, я погибла, но и ты тоже погиб, Андзолето! Ты умер,
не успев насладиться жизнью. И будь я так зла, как ты уверяешь, я бы ли-
ковала, толкала бы тебя к твоей гибели, была б отомщена, а я с отчаянием
говорю тебе: если ты еще хоть раз появишься здесь с нею, для тебя в  Ве-
неции нет будущности! Если ты будешь сопутствовать ей в поездках,  всюду
позор и унижение пойдут за тобой по пятам. Если ты  будешь  жить  на  ее
средства, делить с нею роскошь, прятаться за ее имя, ты  будешь  влачить
самое жалкое и тусклое существование. Хочешь знать, как к тебе будет от-
носиться публика? Люди будут спрашивать: "Скажите, кто этот красивый мо-
лодой человек, которого всегда можно видеть с ней?" И  им  ответят:  "Да
никто, даже меньше, чем никто, - это или муж, или любовник  божественной
певицы".
   Андзолето стал мрачен, как грозовые тучи, собиравшиеся в это время на
востоке небосклона.
   - Ты сошла с ума, моя милая Корилла! - ответил он. -  Консуэло  вовсе
не так страшна для тебя, как это рисует тебе сейчас твое больное вообра-
жение. Что до меня, то я тебе уже говорил: я не любовник ее и,  конечно,
никогда не буду ее мужем. Так же как никогда не буду жить в тени ее  ши-
роких крыльев, точно жалкий птенец. Предоставь ей парить! В небесах  до-
вольно воздуха и пространства для всех, кого могучая сила поднимает  вы-
соко над землей. Взгляни на эту птичку, не так ли она  привольно  летает
над каналом, как чайка над морем? Ну,  довольно  этих  бредней!  Дневной
свет гонит меня из твоих объятий. До завтра! И если хочешь, чтобы я вер-
нулся к тебе, будь по-прежнему кротка и терпелива. Ты пленила меня имен-
но кротостью и терпением. Поверь, это гораздо больше идет твоей красоте,
чем крики и бешенство ревности!
   Все-таки Андзолето вернулся к себе в  мрачном  расположении  духа.  И
только в постели, почти засыпая, он задал себе вопрос: кто мог проводить
Консуэло домой из графского дворца? Это всегда было его обязанностью,  и
он ее никогда никому не уступал.
   - В конце концов, - сказал он себе, кулаком  взбивая  подушку,  чтобы
устроиться поудобнее, - если графу суждено добиться своего,  так,  пожа-
луй, для меня же лучше, чтобы это случилось поскорее.

   XVIII

   Когда Андзолето проснулся, он почувствовал, что  проснулась  также  и
его ревность к графу Дзустиньяни. Тысячи противоречивых чувств  бушевали
в его душе, и прежде всего новое чувство - зависть к  таланту  и  успеху
Консуэло, которую накануне пробудила в нем Корилла. Зависть эта  возрас-
тала в нем по мере того, как он снова и снова переживал торжество  своей
невесты и собственный, как казалось его оскорбленному самолюбию, провал.
Затем его стала мучить мысль, что не только в глазах общества, но  и  на
самом деле он может быть оттеснен от этой женщины, ставшей сразу и  зна-
менитой и блестящей, женщины, чьей единственной великой любовью  он  был
еще вчера. Зависть и ревность боролись в нем, и он не  знал,  какому  из
этих чувств отдаться, чтобы заглушить другое. Ему представлялись два ис-
хода: либо увезти Консуэло из Венеции и тем самым от графа и отправиться
вместе с ней искать счастья, либо, уступив ее сопернику,  самому  бежать
как можно дальше и там добиваться для себя успеха, который Консуэло  уже
не будет оспаривать. Все более и более  мучаясь  этой  нерешительностью,
Андзолето, вместо того чтобы найти успокоение у своего настоящего  друга
- Консуэло, ринулся опять в омут, отправившись к Корилле. Та еще  больше
взбудоражила его, доказывая даже энергичнее, чем накануне, всю  невыгод-
ность его положения.
   - Никто не может быть пророком в своем отечестве, - говорила она, - и
тебе совсем не полезно жить в городе, где ты родился,  где  тебя  видели
оборвышем, бегавшим по площадям, где всякий может сказать (ведь аристок-
раты страх как любят хвастаться благодеяниями, подчас даже  воображаемы-
ми, которые они оказывают артистам): "Я ему покровительствовал"; "я пер-
вый заметил в нем талант"; "это я порекомендовал его такому-то"; "это  я
предпочел его тому-то". Слишком долго жил ты здесь на улице, мой  бедный
Андзолето, и потому, раньше чем узнать о твоем таланте, все уже заметили
твое красивое лицо. Не так-то легко привести в восторг людей, у  которых
ты за гроши греб на гондолах, распевая отрывки из Тассо,  или  бегал  по
поручениям, чтобы заработать себе на ужин. Консуэло, некрасивая,  ведшая
уединенную жизнь, представляется здесь чужеземным дивом. К тому  же  она
испанка, и у нее не венецианский выговор. Ее прекрасное, хотя  несколько
странное произношение понравилось бы всем, даже будь оно  отвратительно,
потому что оно ново для слуха. Три четверти твоего небольшого  успеха  в
первом акте тебе дала красота, а в последнем акте к  ней  уже  пригляде-
лись.
   - Прибавьте к этому, что шрам под глазом, которым вы меня наградили и
которого мне не следовало бы никогда вам прощать,  немало  уменьшил  это
мое последнее, ничтожное преимущество.
   - Это преимущество, быть может, и ничтожно в глазах  мужчин,  но  оно
очень велико в глазах женщин. Благодаря женщинам ты будешь царить в  са-
лонах; без помощи мужчины ты провалишься на сцене. А как можешь ты  зах-
ватить, увлечь мужчин, когда твоим соперником является женщина, и  какая
женщина! Покоряющая не только серьезных любителей пения,  но  опьяняющая
своей грацией, своей женственностью даже и тех мужчин, которые ничего не
понимают в музыке. О, сколько нужно было таланта и знания Стефанини, Са-
верио и всем, кто появлялся со мною на сцене, чтобы бороться со мной!
   - В таком случае, дорогая Корилла, мне было бы так же рискованно  по-
являться с тобой, как и с Консуэло. И  если  бы  я  надумал  отправиться
вслед за тобой во Францию, твои слова явились бы для меня  хорошим  пре-
достережением.
   Эта фраза, вырвавшаяся у Андзолето, была лучом света для Кориллы. Она
поняла, что добилась большего, чем ожидала, так как мысль покинуть Вене-
цию уже, очевидно, созревала в уме ее возлюбленного. Как  только  у  нее
блеснула надежда увезти его с собой, она пошла на все, чтобы  соблазнить
его этим планом. Она умалила, насколько могла, свои достоинства, с безг-
раничной скромностью уверяя, что она гораздо ниже своей  соперницы,  что
она вообще не настолько крупная артистка, не настолько красивая женщина,
чтобы воспламенять публику. А так как это было, в сущности, более верно,
чем она думала, то ей и нетрудно было убедить в этом Андзолето: он  ведь
никогда не заблуждался на ее счет и всегда  считал  Консуэло  неизмеримо
выше ее. Итак, в это свидание их совместная работа и  побег  были  почти
решены. Андзолето действительно серьезно подумывал об этом, хотя на вся-
кий случай и оставлял себе лазейку для отступления.
   Корилла, видя, что у Андзолето еще остаются какието  сомнения,  стала
настаивать на продолжении дебютов, предсказывая, что в этих  новых  выс-
туплениях он добьется большего успеха. В душе она была убеждена в обрат-
ном и рассчитывала, что неудачи окончательно отвратят его и от Венеции и
от Консуэло...
   Выйдя от любовницы, Андзолето направился к своей подруге; его неудер-
жимо влекло к ней. Впервые он начал и кончил день без ее чистого поцелуя
в лоб. Но после того, что произошло у него с Кориллой, ему  было  стыдно
видеть свою невесту, и он старался уверить себя, будто идет к  ней  лишь
затем, чтобы убедиться в ее измене, увериться в том, что  она  разлюбила
его. "Вне всякого сомнения, - говорил он  себе,  -  граф  воспользовался
удобным случаем, а тут еще досада самой Консуэло, вызванная моим  исчез-
новением! Просто невероятно, чтобы такой развратник, как он,  проведя  с
бедняжкой ночь наедине, не соблазнил ее". Однако при одной мысли об этом
на лбу у него выступал холодный пот, душа разрывалась на части, и он ус-
корял шаг, не сомневаясь в том, что Консуэло, должно быть,  в  отчаянии,
мучиться угрызениями совести, рыдает... Но тут некий  внутренний  голос,
заглушая все остальное, подсказывал ему, что такое  чистое,  благородное
существо не может столь внезапно и позорно пасть, и,  замедляя  шаг,  он
думал о себе самом, о гнусности своего поведения, о своем эгоизме, тщес-
лавии, лживости, о всем дурном, чем полны были его жизнь и совесть.
   Он застал Консуэло сидящей за столом. Она была в черном платьице, та-
кая же, как всегда; и во взгляде и во  всем  существе  ее  чувствовались
спокойствие, святость. С обычной радостью она кинулась ему  навстречу  и
стала расспрашивать с беспокойством, но без малейшего упрека или недове-
рия, как он провел время без нее.
   - Мне нездоровилось, - ответил Андзолето, подавленный сознанием свое-
го унижения. - Помнишь, я ударился головой о декорацию, я еще  показывал
тебе след? Тогда я сказал тебе, что это пустяки, но  потом  у  меня  так
разболелась голова, что мне пришлось уйти из дворца Дзустиньяни - я  бо-
ялся упасть там в обморок - и все утро пролежал в постели.
   - Ах, боже мой! - воскликнула Консуэло, целуя рубец,  оставленный  ее
соперницей. - Скажи, тебе было больно? Больно и теперь?
   - Нет, сейчас мне гораздо лучше. Не стоит думать об этом. Лучше скажи
мне, как же ты одна вернулась ночью домой?
   - Одна? О нет, граф проводил меня до дому в своей гондоле.
   - Так я и знал! - воскликнул Андзолето каким-то странным  голосом.  -
И, конечно... будучи наедине с тобой, чего только он  не  наговорил  те-
бе... каких только любезностей не напел!
   - А что бы он мог сказать мне такого, чего не говорил уже сто раз при
всех? Граф, правда, балует меня и, пожалуй, мог бы развить во мне  тщес-
лавие, если бы я не остерегалась этого порока... К тому же мы не были  с
ним наедине: мой добрый учитель тоже захотел проводить меня. О, это  чу-
десный друг!
   - Какой учитель, какой чудесный друг? - переспросил рассеянно  Андзо-
лето, уже успокоившись и думая о другом.
   - Как какой? Да Порпора, конечно! О чем это ты вдруг задумался?
   - Я думаю о твоем вчерашнем триумфе. Конечно, и ты думаешь о нем?
   - Клянусь тебе, меньше, чем о твоем!
   - О моем! Не издевайся надо мной, милая Консуэло! Мой успех  был  так
жалок, что больше походил на провал.
   Консуэло даже побледнела от изумления. При  всей  своей  удивительной
выдержке она была недостаточно хладнокровна, чтобы оценить разницу между
аплодисментами, выпавшими на долю ей и тому, кого она любила. При подоб-
ного рода овациях самый опытный артист может впасть в заблуждение и при-
нять поддержку со стороны клакеров за шумный успех. Консуэло, чуть ли не
испугавшись этого страшного шума, не могла в нем разобраться и не  заме-
тила предпочтения, оказанного ей по сравнению с  Андзолето.  В  простоте
душевной она пожурила его за чрезмерную требовательности к  судьбе,  но,
видя, что ей не удается ни убедить его, ни разогнать  его  тоску,  стала
кротко упрекать его за то, что он слишком любит славу и слишком  большое
значение придает благосклонности толпы.
   - Я всегда говорила, - сказала она, - что плоды искусства куда дороже
тебе, чем само искусство. А вот мне кажется, раз сделал все, что мог,  и
сознаешь, что это сделано хорошо, то немножко  больше,  немножко  меньше
похвал ничего не прибавляют к чувству внутреннего  удовлетворения.  Пом-
нишь, что мне сказал Порпора, когда я в первый раз пела во дворце  Дзус-
тиньяни: "Тот, кто истинно любит искусство, ничего не боится".
   - Ты и твой Порпора можете питаться прекрасными изречениями, -  прер-
вал ее Андзолето с досадой. - Нет ничего легче, как  философствовать  по
поводу горестей жизни, зная только ее радости.  Порпора,  хотя  беден  и
имеет врагов, все-таки знаменит. Он достаточно за свою жизнь сорвал лав-
ров, чтобы теперь его кудри спокойно седели под их сенью. А ты, чувствуя
свою непобедимость, не знаешь, что такое  страх.  Сразу,  одним  прыжком
взобравшись на верхнюю ступеньку лестницы, ты упрекаешь человека,  кото-
рый не так крепко, как ты, стоит на ногах, в том, что  у  него  кружится
голова. Это не великодушно, Консуэло, и крайне  несправедливо.  А  потом
твой довод неприменим ко мне: ты говоришь, что надо презирать  одобрение
публики, довольствуясь собственным; но если во мне нет этого внутреннего
сознания, что я пел хорошо? Разве ты не видишь, что я страшно  недоволен
собой? Разве ты сама не заметила, что я был отвратителен?  Разве  ты  не
слыхала, как скверно я пел?
   - Нет, потому что это не так. Ты был ни лучше, ни хуже,  чем  всегда.
Волнение почти не отразилось на твоем голосе; впрочем, оно ведь скоро  и
рассеялось. И то, что ты хорошо знал, вышло у тебя хорошо.
   - А то, чего я не знал? - спросил Андзолето,  устремив  на  нее  свои
большие черные глаза, под которыми от усталости  и  огорчения  появились
черные круги.
   Консуэло вздохнула и, помолчав немного, проговорила, целуя его:
   - А то, чего ты не знаешь, надо выучить. Если  б  только  ты  захотел
серьезно позаниматься на репетициях... Ведь, помнишь, я тебе говорила...
Но к чему упреки, - надо поскорее исправить, что можно. Давай заниматься
хоть по два часа в день, и ты увидишь, как быстро мы с тобой  преодолеем
все трудности.
   - Разве этого можно достичь в один день?
   - Конечно, нет, но не долее, чем в несколько месяцев.
   - А ведь я пою завтра и снова выступаю перед публикой, которая больше
судит обо мне по моим недостаткам, чем по достоинствам.
   - Но эта же публика заметит и твои успехи.
   - Кто знает! А что, если она меня возненавидит?
   - Она уже доказала тебе обратное.
   - Да! Так ты находишь, что она была ко мне снисходительна?
   - Да, дорогой, нахожу: там, где ты бывал слаб, публика все-таки отно-
силась к тебе доброжелательно, а когда ты бывал на высоте - она воздава-
ла тебе должное.
   - Но пока что со мной заключат самый жалкий ангажемент.
   - Граф - сама щедрость, он не скупится на деньги. К тому же разве  он
не предлагает мне столько, что мы оба сможем жить более чем роскошно?
   - Прекрасно! Значит, я, по-твоему, буду жить твоими триумфами?
   - А разве я мало жила на твои средства?
   - Тут дело даже не в деньгах. Пусть он мне платит немного -  это  мне
безразлично, но он может пригласить меня на вторые или на третьи роли.
   - У него нет никого под рукой на первые; он давно уже рассчитывает на
тебя и имеет в виду только тебя. К тому же он очень к  тебе  расположен.
Ты думал, что он будет против нашего брака? Наоборот,  он,  по-видимому,
даже желает этого и часто меня спрашивает, когда наконец я приглашу  его
на свадьбу.
   - Вот как! Превосходно! Чрезвычайно благодарен вам, господин граф!
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Ничего. Только очень жаль, Консуэло, что ты не удержала меня от де-
бюта до тех пор, пока мои недостатки, которые так хорошо тебе  известны,
не были бы исправлены с помощью серьезной работы. Ведь, повторяю, ты от-
лично знала об этих недостатках.
   - А разве я не была откровенна с тобой? Сколько раз я тебя предупреж-
дала! Но ты всегда возражал мне, что публика ровно ничего не смыслит. И,
услыхав о твоем блестящем успехе, когда ты в первый  раз  пел  в  салоне
графа, я подумала, что...
   - Что светские люди понимают в этом не более простых смертных?
   - Я подумала, что на твои достоинства обратят больше внимания, чем на
твои слабые стороны. Да, кажется, так оно и было, и у светских ценителей
и у обыкновенной публики.
   "В сущности, она права, - подумал Андзолето. - И если бы я только мог
отложить свои дебюты... Но я рискую быть замененным  другим  тенором,  а
тот, уж конечно, не уступит мне своего места".
   - Ну-ка, скажи, какие у меня  недостатки,  -  попросил  он  Консуэло,
пройдясь несколько раз по комнате.
   - Те, о которых я не раз тебе  говорила:  слишком  много  смелости  и
слишком мало подготовки; подъем скорее лихорадочный, чем  прочувствован-
ный; в драматических местах больше надуманности, чем чувства. Ты  недос-
таточно ясно представляешь себе роль в целом. Разучив ее  отрывками,  ты
видишь в ней только ряд более или менее блестящих мест. Ты не  уловил  в
роли ни постепенного развития ее, ни заключения. Думая только о том, как
блеснуть своим прекрасным голосом и некоторым умением, ты показал  всего
себя сразу, при первом же выходе. При малейшей возможности ты гнался  за
эффектами, но все твои эффекты были одинаковы. Уже в конце первого  акта
публика знала тебя наизусть, но, не подозревая, что это  все,  ждала  от
тебя еще чегото необыкновенного, а этого в тебе как раз и не  оказалось.
Приподнятость исчезла, и голос ослабел. Ты почувствовал это  сам  и  изо
всех сил стал форсировать и то и другое. Этот маневр публика  поняла,  и
вот почему, к великому твоему удивлению, она оставалась  холодна  в  тех
местах, когда тебе казалось, что ты наиболее патетичен... В  эту  минуту
она видела в тебе не артиста, увлеченного  страстью,  а  только  актера,
жаждущего успеха.
   - А как же, скажи, делают другие? - топнув ногой, воскликнул Андзоле-
то. - Разве я не слышал всех, кому последние десять лет аплодировала Ве-
неция? Разве старик Стефанини не кричал, когда бывал не в голосе? И  это
не мешало публике неистово ему аплодировать.
   - Это правда. Но я не думаю, чтобы здесь со стороны публики было  не-
понимание. Вероятно, помня старые его заслуги, она не  хотела  дать  ему
почувствовать его закат.
   - Ну, а Корилла, этот свергнутый тобою кумир, разве она не форсирова-
ла своего голоса, разве не делала усилий,  которые  было  мучительно  не
только слушать, но даже видеть? Разве она была в  самом  деле  захвачена
страстью, когда ее превозносили до небес?
   - Вот именно потому, что я находила все ее приемы фальшивыми, эффекты
- отвратительными, а пение и игру - лишенными вкуса и величия, я и была,
так же как ты, убеждена в том, что публика понимает не слишком много,  и
вышла на сцену так спокойно.
   - Ах, Консуэло, дорогая, как ты растравляешь мою рану, - тяжко  взды-
хая, проговорил Андзолето.
   - Чем, мой любимый?
   - И ты еще спрашиваешь! Мы ошибались с тобой, Консуэло.  Публика  все
понимает. Там, где не хватает знания, ей подсказывает сердце. Публика  -
это дитя, ей нужны забава и эмоции. Она довольствуется тем, что ей дают,
но только покажи ей лучшее - она сейчас же начинает сравнивать  и  пони-
мать. Корилла фальшивила, у нее не хватало дыхания, но еще неделю  назад
она могла пленять. Явилась ты, и Корилла погибла; она уничтожена,  похо-
ронена. Выступи она теперь - ее освищут. Появись я с ней, успех мой  был
бы так же головокружителен, как тогда, когда я в первый раз пел у  графа
после нее. Но рядом с тобой я померк. Так должно было быть, и так  будет
всегда. Публике нравилась мишура, она фальшивые камни принимала за  дра-
гоценные и была ими ослеплена. Но вот ей показали бриллиант, и  она  уже
сама не понимает, как могли так  грубо  обманывать  ее.  Больше  терпеть
фальшивых бриллиантов она не желает и отбрасывает их. В этом-то, Консуэ-
ло, и состоит мое несчастье: я - венецианское стеклышко - выступил вмес-
те с жемчужиной со дна морского...
   Консуэло не поняла, сколько было правды и горечи в словах ее  жениха.
Она приписала их его любви и на всю эту, как ей казалось,  милую  лесть,
смеясь, ответила ласками. Она уверила Андзолето, что он перещеголяет ее,
если только захочет постараться, и возродила в нем мужество,  доказывая,
что петь, как она, совсем не так уж трудно. Она говорила  это  искренне,
так как не знала, что такое трудности, и не подозревала,  что  труд  для
тех, кто его не любит и у кого нет усидчивости, является главным и  неп-
реодолимым препятствием.

   XIX

   Поощряемый чистосердечием Консуэло и коварными советами Кориллы, нас-
таивавшей на его вторичном выступлении, Андзолето с  жаром  принялся  за
работу и на втором представлении "Гипермнестры" гораздо лучше спел  пер-
вый акт. Публика оценила это. Но так как пропорционально возрос и  успех
Консуэло, он, видя это подтверждение ее превосходства, остался недоволен
собой и снова пал духом. С этой минуты все стало  представляться  ему  в
мрачном свете. Андзолето казалось, что его совсем не слушают, что  сидя-
щие вблизи зрители шепотом судачат на его счет, что даже его  доброжела-
тели, подбадривая его за кулисами, делают это только из жалости. Во всех
их похвалах он искал какой-то иной, скрытый, неприятный для себя  смысл.
Корилла, к которой он в антракте зашел в ложу, чтобы узнать ее мнение, с
притворным беспокойством спросила, не болен ли он.
   - Откуда ты это взяла? - раздраженно спросил он.
   - Потому что голос твой нынче звучит как-то глухо и вид у тебя подав-
ленный. Андзолето, дорогой, приободрись, напряги свои силы - они парали-
зованы страхом или унынием.
   - Разве я плохо спел свою выходную арию?
   - Гораздо хуже, чем на первом представлении!  У  меня  так  сжималось
сердце, что я боялась упасть в обморок.
   - Однако мне аплодировали!
   - Увы!.. Впрочем, я напрасно разочаровываю  тебя.  Продолжай,  только
старайся, чтобы голос звучал чище...
   "Консуэло, - думал он, - конечно, хотела дать мне хороший совет. Сама
она в своих поступках руководствуется инстинктом, и это ее  вывозит.  Но
откуда у нее может быть опыт, как может она научить  меня  победить  эту
строптивую публику? Следуя ее советам, я скрываю блестящие стороны свое-
го таланта; если же я улучшу манеру пения, никто все равно этого не  за-
метит. Буду дерзок по-прежнему. Разве я не видел во время моего дебюта в
доме графа, что могу поразить даже тех, кого не могу убедить? Ведь приз-
нал же во мне старик Порпора гениальность - правда, находя на ней пятна!
Так пусть же публика преклонится пред моей гениальностью  и  терпит  мои
пятна!"
   Во втором акте он лез из кожи вон, выкидывал невероятные  штуки.  Его
слушали с удивлением. Некоторые  стали  аплодировать,  но  их  заставили
умолкнуть. Большая часть публики недоумевала, не понимая, был  ли  тенор
божественен или отвратителен.
   Еще немного дерзости - и, может быть, Андзолето вышел бы победителем,
но эта неудача так смутила его, что он совсем потерял голову  и  позорно
провалил конец партии.
   В третьем акте он приободрился и решил действовать по-своему, не сле-
дуя советам Консуэло: он пустил в ход самые своеобразные  приемы,  самые
смелые музыкальные фокусы. И вдруг - о, позор! - среди гробового  молча-
ния, которым были встречены эти отчаянные попытки, послышались  свистки.
Добрая, великодушная публика  своими  аплодисментами  заставила  свистки
умолкнуть, но трудно было не понять, что означала эта благосклонность  к
человеку и это порицание артисту. Вернувшись в уборную, Андзолето в  бе-
шенстве сорвал с себя костюм и разодрал его в клочья. Как только кончил-
ся спектакль, он убежал к Корилле и заперся с ней. Страшная ярость буше-
вала в нем, и он решил бежать со своей любовницей хоть на край света.
   Три дня он не виделся с Консуэло. Не то чтобы он возненавидел ее  или
охладел к ней: в глубине своей истерзанной души он так же нежно ее любил
и смертельно страдал, не видя ее, но она внушала ему какой-то  ужас.  Он
чувствовал над собой власть этого существа, которое своей  гениальностью
уничтожало его перед публикой, но вместе с тем внушало ему  безграничное
доверие и могло делать с ним все, что угодно. Полный смятения, он  не  в
состоянии был скрыть от Кориллы, насколько он привязан к своей благород-
ной невесте и как велико было ее влияние на него до сих пор.  У  Кориллы
это вызвало чувство глубокой горечи, но она нашла в себе силы не  выдать
его. Выказывая Андзолето притворное сострадание, она все от него выведа-
ла и, узнав о его ревности к графу, решилась на отчаянный шаг:  тихонько
довести до сведения Дзустиньяни о своей связи с Андзолето. Она рассчиты-
вала, что граф не упустит случая сообщить об этом предмету своей страсти
и, таким образом, для Андзолето будет отрезан всякий путь возвращения  к
невесте.
   Просидев целый день одна в своей  убогой  комнате,  Консуэло  сначала
удивилась, а потом начала беспокоиться. Когда же и весь  следующий  день
прошел таким же образом, в тщетном ожидании и смертельном  беспокойстве,
она, лишь только стало темнеть, накинула на голову плотную шаль  (знаме-
нитая певица не была теперь гарантирована от сплетен) и побежала в  дом,
где жил Андзолето. Уже несколько недель, как граф предоставил ему в  од-
ном из своих многочисленных домов более приличное помещение. Она его  не
застала и узнала, что он редко ночует дома.
   Однако это не навело Консуэло на мысль об измене. Хорошо зная страсть
своего жениха к поэтическому бродяжничеству, она решила, что он, не  су-
мев привыкнуть к новому роскошному помещению, вероятно, ночует  в  одном
из своих  прежних  пристанищ.  Она  уже  решилась  было  отправиться  на
дальнейшие поиски, как у двери на улицу столкнулась лицом к лицу с  Пор-
пора.
   - Консуэло, - тихо проговорил старик, - напрасно ты закрываешь от ме-
ня лицо, я слышал твой голос и, конечно, не мог не узнать его. Бедняжка,
что ты тут делаешь так поздно и кого ты ищешь в этом доме?
   - Я ищу своего жениха, - ответила Консуэло,  беря  под  руку  старого
учителя, - и мне нечего краснеть, признаваясь в этом моему лучшему  дру-
гу. Знаю, что вы не сочувствуете моей любви к нему, но я не в силах  вам
лгать. Я страшно беспокоюсь: я не видела Андзолето после  спектакля  уже
целых два дня. Боюсь, не заболел ли он.
   - Заболел? Он? - переспросил профессор, пожимая плечами. - Пойдем  со
мною, бедное дитя, нам надо поговорить. Раз ты наконец  решила  быть  со
мной откровенной, я также буду откровенен с тобой. Обопрись на мою руку,
и поговорим дорогой. Выслушай меня, Консуэло, и хорошенько вникни в  то,
что я тебе скажу. Ты не можешь, ты не должна  быть  женою  этого  юноши.
Запрещаю тебе это именем бога живого, который вложил в мое  сердце  оте-
ческое чувство к тебе.
   - О мой учитель, лучше попросите, чтобы я  пожертвовала  жизнью,  чем
этой любовью! - печально ответила она.
   - Я не прошу, а требую этого! - решительно  сказал  Порпора.  -  Твой
возлюбленный - проклят. Если ты сейчас же не откажешься от него, он  бу-
дет для тебя источником мук и позора.
   - Дорогой учитель, - проговорила она с грустной, кроткой  улыбкой,  -
вы ведь не раз уже говорили мне это, и я тщетно пыталась последовать ва-
шему совету. Вы ненавидите бедного мальчика. Но вы его не  знаете,  и  я
убеждена, что когда-нибудь вы откажетесь от своего предубеждения  против
него.
   - Консуэло, - начал профессор еще более решительным тоном, - я  знаю,
что до сих пор мои доводы были слабы, а возражения, быть может, и неубе-
дительны. Я говорил с тобой как артист с артисткой и в женихе твоем  ви-
дел тоже только артиста. Сейчас же я говорю с тобой как мужчина с женщи-
ной и говорю о мужчине. Ты - женщина, любишь недостойного мужчину,  и  я
говорю это с полным убеждением.
   - Боже мой! Андзолето недостоин  моей  любви!  Он!  Мой  единственный
друг, мой покровитель, мой брат! Ах, вы не знаете, сколько он мне  помо-
гал, как бережно относился ко мне с самого детства! Позвольте  вам  все,
все рассказать. - И она рассказала ему историю своей жизни и своей  люб-
ви, что, в сущности, было одно и то же.
   Порпора был тронут, но оставался непоколебим.
   - Во всем этом, - проговорил он, - я  вижу  только  твою  невинность,
твою верность, твою добродетель. Что же касается Андзолето, то  я  пони-
маю, что ему необходимо было твое общество, твои уроки; ведь, что ты там
ни говори, а тем немногим, что он знает и чего стоит, он  обязан  именно
тебе. Это так же верно, как и то,  что  твой  целомудренный,  непорочный
возлюбленный близок со всеми падшими женщинами Венеции, что  он  утоляет
зажигаемую тобой страсть в вертепах разврата и, удовлетворив ее там, яв-
ляется к тебе лишь для того, чтобы извлечь пользу из твоих знаний.
   - Будьте осторожны в ваших словах, - задыхаясь, проговорила Консуэло.
- Я привыкла вам верить как богу, дорогой учитель, но я не хочу слушать,
не хочу верить тому, что вы говорите о моем Андзолето. Пустите  меня!  -
прибавила она, пытаясь высвободить свою руку из-под руки  профессора.  -
Вы просто убиваете меня!
   - Нет! Я хочу убить твою пагубную любовь, а  тебя  вернуть  к  жизни,
открыв тебе правду! - ответил старик, прижимая  руку  девушки  к  своему
возмущенному великодушному сердцу. - Я знаю, что я жесток, Консуэло,  но
я не умею быть иным. Вот почему я оттягивал этот  удар,  насколько  было
возможно. Я все надеялся, что глаза твои откроются и  ты  сама  увидишь,
что делается вокруг тебя. Но жизнь не научила тебя  ничему,  и  ты,  как
слепая, готова броситься в пропасть. Я не допущу этого - я  удержу  тебя
на краю пропасти. В последние десять лет ты была единственным существом,
которое я любил и ценил. Ты не должна погибнуть! Нет, нет, не должна!
   - Но, друг мой, мне не грозит никакая опасности! Неужели вы не верите
мне, когда я клянусь вам всем святым, что не нарушила обещания,  данного
мною матери перед ее смертью? Андзолето тоже сдержал эту клятву. И  если
я еще не жена его, то, значит, и не любовница.
   - Но стоит ему сказать слово, и ты будешь и тем и другим!
   - Да ведь сама моя мать взяла с нас такое обещание!
   - А между тем сейчас, ночью, ты шла к человеку, который не хочет и не
может быть твоим мужем...
   - Кто вам это сказал?
   - Разве Корилла ему позволит?..
   - Корилла? Что же общего между ним и Кориллой?
   - Мы в двух шагах от дома этой девки... Ты ищешь своего жениха... так
пойдем за ним туда. Что? Хватит у тебя на это мужества?
   - Нет, нет! Тысячу раз нет! - воскликнула Консуэло,  еле  держась  на
ногах и прислоняясь к стене. - Не отнимайте у меня жизни,  дорогой  учи-
тель, ведь я еще совсем не жила! Не убивайте меня! Поймите, вы меня уби-
ваете!
   - Ты должна испить эту чашу, - продолжал  неумолимый  старик.  -  Мне
здесь принадлежит роль судьбы. Своей кротостью  и  снисходительностью  я
порождал только неблагодарных, а следовательно, и жалких людей. Теперь я
вижу: тем, кого я люблю, я должен говорить чистую правду. Это единствен-
ная польза, которую может еще принести мое сердце, иссохшее  от  горя  и
окаменевшее от страданий. Жаль мне, мое бедное дитя, что в столь  злопо-
лучный для тебя час нет подле тебя более мягкого, более  нежного  друга.
Но такой, каким меня сделала жизнь, я должен влиять на других, и если  я
не могу отогреть их солнечным теплом, я должен показывать им правду  при
блеске молнии. Итак, Консуэло, между нами нет  места  слабости!  Идем  в
этот дворец! Я хочу, чтобы ты застала Андзолето  в  объятиях  развратной
Кориллы. Если ты не в состоянии идти - я потащу тебя; если упадешь - по-
несу. Когда в сердце старого Порпоры пылает огонь  божественного  гнева,
силы у него найдутся!
   - Пощадите, пощадите! - вскричала бледная как полотно Консуэло. - Ос-
тавьте мне хоть сомнение... Позвольте еще день...  один  только  день...
верить в него. Я не готова к этой пытке...
   - Нет! Ни одного дня, ни одного часа! - отрезал старик непреклонно. -
Упустив этот час, я, быть может, уже не смогу воочию показать тебе исти-
ну, а тем днем, который ты вымаливаешь у меня, воспользуется этот  него-
дяй, чтобы опять ослепить тебя ложью. Нет, ты пойдешь со  мной!  Я  хочу
этого, я приказываю!
   - Хорошо! Я пойду! - проговорила Консуэло, чувствуя новый прилив люб-
ви и сил. - Но пойду только для того, чтобы доказать  вашу  несправедли-
вость и верность моего жениха. Вы постыдно заблуждаетесь и хотите,  чтоб
и я заблуждалась вместе с вами! Идемте же, палач,  идемте,  я  не  боюсь
вас!
   Боясь, чтобы девушка не раздумала, Порпора схватил ее за  руку  своей
жилистой, крепкой, как железные клещи, рукой и потащил в  дом,  где  жил
сам. Здесь, проведя ее по бесконечным коридорам и заставив подняться  по
бесконечным лестницам, он привел ее на верхнюю террасу.  Отсюда,  поверх
крыши более низкого и совершенно необитаемого дома, был виден дворец Ко-
риллы. Он был темен сверху донизу, светилось лишь одно окно,  выходившее
на мрачный, безмолвный фасад необитаемого дома. Казалось, что в это окно
ниоткуда нельзя заглянуть: выступающий далеко вперед балкон мешал видеть
снизу; на одном с ним уровне не было ничего, выше же - лишь крыша  дома,
где жил Порпора, но и с нее невозможно было заглянуть во дворец  певицы.
Однако Корилла не знала, что на углу этой крыши возвышался выступ, обра-
зовывавший род ниши под открытым небом. И сюда  профессор  по  какому-то
свойственному артистам капризу убегал каждый  вечер  от  себе  подобных,
чтобы, спрятавшись за широкой печной трубой, любоваться звездами и обду-
мывать свои музыкальные творения - духовные или же  предназначенные  для
сцены. Таким образом, случай открыл профессору тайну связи  Андзолето  и
Кориллы; для Консуэло тоже достаточно  было  взглянуть  по  направлению,
указанному Порпорой, чтобы увидеть своего возлюбленного в  объятиях  со-
перницы. Она тотчас же отвернулась. Порпора, боясь, как бы под  влиянием
отчаяния ей не сделалось дурно, подхватил ее под руку и - откуда  только
взялись силы! - почти снес ее в нижний этаж, к себе в кабинет, где  пос-
пешил закрыть дверь и окно, чтобы сохранить в тайне взрыв отчаяния,  ко-
торого он ожидал.

   XX

   Но никакого взрыва не произошло. Консуэло сидела безмолвная и убитая.
Порпора заговорил было с ней, но она сделала знак, чтобы он ни о чем  ее
не спрашивал. Вдруг она поднялась, подошла к клавесину, на котором стоял
графин с холодной водой, и залпом, стакан за стаканом,  опорожнила  его.
Затем, пройдясь несколько раз по комнате, не проронив  ни  слова,  снова
села напротив учителя.
   Суровый старик не понял всей глубины ее страдания.
   - Ну что? - сказал он. - Обманул я тебя? Что ты  думаешь  теперь  де-
лать?
   Мучительная дрожь пробежала по ее словно окаменевшему телу, и, прове-
дя рукой по лбу, она проговорила:
   - Думаю ничего не делать, пока не пойму того, что случилось.
   - А что тебе надо еще понять?
   - Все, так как я ровно ничего не понимаю. Я сижу здесь у вас,  силюсь
найти причину своего несчастья - и не нахожу. Что дурного сделала я Анд-
золето, чтобы он мог разлюбить меня? Какой совершила проступок, чтобы он
мог меня презирать? Вы-то, конечно, не можете ответить мне на это, раз я
сама, роясь в глубине своей совести, не в состоянии отыскать ключ к этой
тайне. О, это нечто непостижимое! Мать моя верила в  силу  любовных  зе-
лий... Уж не чародейка ли эта Корилла?
   - Бедная девочка! - сказал профессор. - Правда, здесь дело  не  обош-
лось без чар, но имя им - Тщеславие. Действует тут и яд,  и  зовется  он
Завистью. Корилла могла влить в него этот яд, но не она создала его  ду-
шу, способную так впитывать его. Яд уже был в порочной крови  Андзолето.
Лишняя капля его превратила плута в предателя, неблагодарного, каким  он
всегда был - в изменника.
   - Какое же тщеславие? Какая зависть?
   - Тщеславие его в том, чтобы всех превзойти, превзойти и тебя, а  бе-
шеная зависть - к тебе, затмившей его.
   - Да может ли это быть? Может  ли  мужчина  завидовать  преимуществам
женщины? Неужели мужчина, любящий женщину, способен относиться со злобой
к ее успеху? Значит, есть много такого, чего я не знаю и что не в состо-
янии понять.
   - Ты никогда и не поймешь этого, но на каждом шагу будешь встречаться
с этим в жизни. Ты узнаешь, что мужчина может завидовать таланту  женщи-
ны, если он тщеславный артист; узнаешь, что возлюбленный может со злобой
относиться к успехам любимой женщины, если сфера их деятельности  -  те-
атр. Ведь актер, Консуэло, не мужчина, он - женщина. Он живет  болезнен-
ным тщеславием, думает только об удовлетворении своего тщеславия,  рабо-
тает, чтобы опьяняться тщеславием... Красота женщины вредит ему, ее  та-
лант затемняет, умаляет его собственный. Женщина -  его  соперник,  или,
вернее, он - соперник женщины; в нем вся мелочность,  все  капризы,  вся
требовательность,  все   смешные   стороны   кокетки.   Таков   характер
большинства мужчин, подвизающихся на  сцене.  Бывают,  конечно,  великие
исключения, но они так редки, так ценны,  что  пред  ними  надо  прекло-
няться, им следует оказывать больше уважения, чем самым  известным  уче-
ным. Андзолето не является исключением. Из всех тщеславных  он  наитщес-
лавнейший: вот в чем секрет его поведения.
   - Но какая непонятная месть! Какой жалкий, мелочный способ  отмщения!
- проговорила Консуэло. - Как может Корилла утешить его в том, что  пуб-
лика в нем разочаровалась? Если б только он откровенно признался  мне  в
своих мучениях... Ведь стоило ему сказать одно слово, и я,  быть  может,
поняла бы его, во всяком случае отнеслась бы к нему с сочувствием:  сту-
шевалась бы, лишь бы уступить ему место.
   - Завистливым душам свойственно ненавидеть людей за то, что те  якобы
отнимают у них счастье. А в любви не то же ли самое? Разве  наслаждения,
доставляемые любимому существу другими, не кажутся отвратительными? Тво-
ему возлюбленному внушает омерзение  публика;  венчающая  тебя  лаврами,
тогда как тебе внушает ненависть соперница, опьяняющая его наслаждением.
Разве не так?
   - Вы высказали глубокую мысль, дорогой учитель,  и  я  должна  в  нее
вникнуть.
   - Это истина! Андзолето ненавидит тебя за твой успех на сцене,  а  ты
ненавидишь его за те наслаждения, которые ему дарит в своем будуаре  Ко-
рилла.
   - Нет, я не в состоянии ненавидеть его, и вы помогли мне понять,  что
было бы низко и постыдно ненавидеть мою соперницу. Значит, весь вопрос в
том наслаждении, которым она его опьяняет и о котором я не  могу  думать
без ужаса, - отчего, сама не знаю. Но ведь  если  это  преступление  не-
вольное, Андзолето тогда тоже не так уж виновен, относясь с ненавистью к
моему успеху.
   - Ты готова все истолковать так, чтобы найти оправдание его поведению
и чувствам... Нет, Андзолето не так невинен и не так достоин уважения  в
своем страдании, как ты. Он обманывает тебя, унижает тебя, тогда как  ты
стремишься его оправдать. Впрочем, я вовсе не хотел пробуждать в тебе ни
ненависти к нему, ни злобы, а только спокойствие и безразличие. Поступки
этого человека вытекают из его характера. Ты его никогда не переделаешь.
Примирись с этим и думай о себе.
   - О себе? То есть о себе одной? О себе, без надежды, без любви?
   - Думай о музыке, о божественном  искусстве!  Неужели,  Консуэло,  ты
посмеешь сказать, что любишь искусство только ради Андзолето?
   - Я любила искусство и ради самого искусства. Но я никогда не  разде-
ляла в мыслях эти две неразделимые вещи: свою жизнь и жизнь Андзолето. И
когда эта неотъемлемая половина моей жизни будет от меня  отнята,  я  не
представляю себе, как я смогу любить еще чтолибо.
   - Андзолето был для тебя не чем иным, как идеей, которой ты жила;  ты
заменишь ее другой, более возвышенной, более чистой, более  живительной.
Твоя душа, твоя гениальность, все твое существо не будет более во власти
непрочного, обманчивого образа, ты постигнешь высокий  идеал,  свободный
от земной оболочки, мысленно вознесешься на небо и соединишься священны-
ми брачными узами с самим богом!
   - Вы хотите сказать, что я сделаюсь монахиней, как  вы  мне  когда-то
советовали?
   - Нет, это значило бы ограничить твое артистическое  дарование  одним
жанром музыки, а ты должна охватить все. Чему бы ты себя  ни  посвятила,
где бы ты ни была, на сцене или в монастыре, везде ты сможешь быть  свя-
той, небесной девой, невестой священного идеала!
   - То, что вы говорите, так возвышенно, так полно  таинственных  обра-
зов. Позвольте мне удалиться, дорогой учитель. Я должна  сосредоточиться
и понять себя.
   - Совершенно верно, Консуэло, ты должна понять себя. До сих пор ты не
знала себя, отдавая всю свою душу, всю свою будущность существу, во всех
отношениях не стоящему тебя. Ты не понимала своего назначения, не  виде-
ла, что тебе нет равных и что, следовательно, у тебя не может быть спут-
ника в личной жизни. Тебе нужно одиночество, тебе нужна полная  свобода.
Я не желаю тебе ни мужа, ни любовника, ни семьи, ни страсти, ни каких бы
то ни было уз. Вот как я всегда представлял себе твое существование, вот
как я понимал твой жизненный путь. В тот день, когда ты отдашься  смерт-
ному, ты утратишь свою божественность. Ах, если бы Минготти и  Мольтени,
мои знаменитые ученицы, мои великие создания, послушались меня,  они  не
имели бы соперниц на земле! Но женщина слаба и любопытна: тщеславие  ос-
лепляет ее, суетные желания волнуют, причуды  увлекают...  Спрашивается,
что дало им удовлетворение своих порывов? Бури,  усталость,  гибель  или
извращение их гениальности! Разве ты не хочешь превзойти  их,  Консуэло?
Разве у тебя нет честолюбия, парящего выше всех суетных благ земных? Не-
ужели ты не захочешь заглушить в себе голос сердца, чтобы стяжать  прек-
раснейший венец, каким когда-либо был увенчан гений?
   Долго еще говорил Порпора с энергией и красноречием, которых  мне  не
передать. Консуэло слушала его, опустив голову и устремив глаза в землю.
Когда, высказав все, он умолк, она проговорила:
   - Учитель, вы великий человек, но я слишком  ничтожна,  чтобы  понять
вас. Мне кажется, что вы оскорбляете человеческую природу, осуждая самые
благородные страсти ее. Мне кажется, что вы хотите  подавить  инстинкты,
вложенные в нас самим богом, и как бы обожествляете чудовищный  противо-
естественный эгоизм. Быть может, я поняла бы вас  лучше,  будь  я  более
доброй христианкой; постараюсь ею сделаться - вот все, что  я  могу  вам
обещать.
   Она поднялась, чтобы уйти, спокойная на вид, но с истерзанной  душой.
Великий и такой суровый артист пошел проводить ее до  дому.  Дорогой  он
продолжал развивать свои мысли, но убедить ее не мог. Все же после  раз-
говора с ним ей стало немножко легче, ибо он открыл ей широкое поле  для
глубоких и серьезных размышлений.  На  фоне  их  преступление  Андзолето
тускнело, как частность, послужившая мучительным, но торжественным нача-
лом бесконечных дум. Много часов провела она в молитве, слезах и размыш-
лениях. И наконец заснула, убежденная в своей невиновности,  надеясь  на
волю божию и его милосердие.
   На следующий день Порпора зашел к ней сказать, что назначена  репети-
ция "Гипермнестры" для Стефанини, который будет петь  вместо  Андзолето.
Сам же Андзолето болен - лежит в постели и жалуется  на  потерю  голоса.
Первым побуждением Консуэло было бежать к нему, чтобы за ним ухаживать.
   - Избавь себя от этого труда, - остановил ее профессор,  -  Андзолето
прекрасно себя чувствует; это мнение театрального  врача.  Вот  увидишь,
вечером он отправится к Корилле. Но граф Дзустиньяни,  отлично  понимая,
что все это значит, и ничего не имея против того,  чтобы  молодой  тенор
прекратил свои дебюты, запретил доктору выводить его на  чистую  воду  и
попросил добряка Стефанини ненадолго вернуться на сцену.
   - Боже мой! Что же задумал Андзолето? Неужели он так пал  духом,  что
собирается бросить сцену?
   - Да, сцену театра Сан-Самуэле. Через месяц он  едет  с  Кориллой  во
Францию. Тебя это удивляет? Он бежит от тени, которую  на  него  бросает
твой успех; вручает свою судьбу в руки женщины, менее опасной,  которой,
конечно, он изменит, как только перестанет ней нуждаться.
   Консуэло побледнела и прижала руки к  сердцу,  готовому  разорваться.
Быть может, в ней жила еще надежда вернуть его, быть может, она  собира-
лась, кротко пожурив его, сказать ему, что лучше сама  уйдет  со  сцены.
Весть эта была для нее ударом кинжала; мысль, что она больше  не  увидит
того, кого так любила, не могла уложиться в ее голове.
   - Это какой-то страшный сон! - вскричала она. - Мне надо пойти к  не-
му, пусть он объяснит мне, что значит весь этот бред. Он не может уехать
с этой женщиной, - это было бы для него гибелью.  Я  не  могу  допустить
этого! Я удержу его! Я объясню ему, в чем его  истинные  интересы,  если
правда, что никакие другие доводы на него уже не  действуют...  Пойдемте
со мной, дорогой учитель! Нельзя же бросить его так...
   - Я сам брошу тебя, и брошу навсегда, - закричал в негодовании Порпо-
ра, - если ты допустишь подобное малодушие! Умолять этого негодяя! Отво-
евывать его у какой-то Кориллы! О святая Цецилия,  берегись  своего  цы-
ганского происхождения и старайся побороть в себе безрассудные  бродяжьи
инстинкты! Идем, тебя ждут на репетиции. А  сегодня  вечером  ты  насла-
дишься пением с таким мастером своего дела, как  Стефанини.  Ты  увидишь
артиста просвещенного, скромного и великодушного.
   Порпора потащил ее в театр, и здесь впервые Консуэло поняла весь ужас
жизни артиста - эту зависимость от публики, вечную необходимость  заглу-
шать в себе собственные чувства, подавлять собственные волнения для  то-
го, чтобы постоянно изображать чужие чувства и вызывать эмоции в других.
Эта репетиция, затем туалет и самое представление были для нее настоящей
пыткой. Андзолето не появлялся. Через день ей пришлось выступить в коми-
ческой опере Галуппи "Арчифанфано, король сумасшедших". Вещь эту ставили
ради Стефанини, который превосходно исполнял в ней комическую роль. Кон-
суэло вынуждена была смешить тех, у кого раньше вызывала слезы. Затаив в
груди смертельную тоску, она все-таки умудрилась быть блестящей, обворо-
жительной и даже забавной. Два-три раза рыдания начинали душить  ее,  но
они превращались в нервный смех. Он был бы страшен, этот смех,  если  бы
люди поняли его. Вернувшись в свою уборную, она упала в истерике. Публи-
ка громко требовала ее, желая устроить ей овацию. Так как она все не вы-
ходила, поднялся страшный гам, зрители порывались ломать скамейки, пере-
лезать через рампу... Стефанини пришел за ней и, полуодетую,  растрепан-
ную, бледную как смерть, потащил на сцену,  где  ее  буквально  засыпали
цветами. Кто-то бросил к ее ногам лавровый венок, и она  вынуждена  была
нагнуться, чтобы его поднять.
   - Дикие звери, - шептала она, возвращаясь за кулисы.
   - Красавица моя, - сказал ей старый певец, поддерживая ее под руку, -
ты совсем больна. Но эти пустяки, - прибавил он, передавая ей целый сноп
цветов, подобранных для нее, - чудодейственное средство от всех недугов.
Подожди, свыкнешься, и придет время, когда ты будешь чувствовать  нездо-
ровье и усталость только в те дни, когда тебя забудут увенчать лаврами.
   "До чего они пусты и ничтожны! - подумала бедная Консуэло.
   Вернувшись в свою уборную, она упала без чувств на  ложе  из  цветов,
подобранных на сцене и как попало брошенных на диван. Камеристка побежа-
ла за доктором. Граф Дзустиньяни на несколько минут  остался  наедине  с
прекрасной певицей, бледной и растерзанной, как жасмин,  в  котором  она
утопала. Взволнованный и опьяненный страстью, Дзустиньяни совсем потерял
голову и в безумном порыве бросился целовать ее,  думая  своими  ласками
привести ее в чувство. Но первый же его поцелуй в губы пробудил отвраще-
ние в непорочной Консуэло. Придя в себя, она оттолкнула его, словно ужа-
лившую ее змею.
   - Прочь! - крикнула она, точно в бреду. - Прочь любовь, ласки,  слад-
кие речи!.. Мне не надо ни любви, ни мужа, ни семьи, ни любовника.  Учи-
тель мой прав: свобода, одиночество, высокий идеал, слава!..
   И тут она разразилась такими душераздирающими рыданиями, что  перепу-
ганный граф бросился на колени и стал ее успокаивать. Но он не мог найти
слов утешения для этой истерзанной души, а его бушующая страсть,  дошед-
шая в эту минуту до предела, помимо его воли рвалась наружу. Ему слишком
хорошо было известно отчаяние обманутой любви. Он  стал  говорить  ей  о
своих чувствах с воодушевлением человека, не потерявшего еще надежды  на
взаимность. Консуэло как будто слушала его: растерянно улыбаясь, она ма-
шинально высвободила из его руки свою, и в этой улыбке  графу  почудился
проблеск надежды. Есть мужчины тактичные, совсем не глупые  в  обществе,
но бестактные в любовных делах. Явился доктор и прописал входившие тогда
в моду успокоительные капли. Затем Консуэло закутали в мантилью и отнес-
ли в гондолу. Граф тоже вошел туда вместе с ней, поддерживая ее  и  про-
должая нашептывать ей слова любви, казавшиеся ему такими  красноречивыми
и убедительными, что он не переставал надеяться на успех. Так  прошло  с
четверть часа; видя, что Консуэло никак не откликается на все его излия-
ния, граф стал молить ее ответить ему  хоть  слово,  подарить  ему  хоть
взгляд.
   - На что же мне отвечать? - проговорила Консуэло, как бы очнувшись от
сна. - Я ничего не слышала.
   Дзустиньяни сначала растерялся, но вскоре у него мелькнула мысль, что
все-таки не надо упускать удобного случая:  ему  казалось,  что  сейчас,
когда Консуэло в таком подавленном состоянии духа, от нее можно добиться
большего, чем когда она будет владеть собой и своими мыслями. Снова  за-
говорил он о своей любви, и снова ответом на его слова было то же молча-
ние, та же рассеянность; только когда он пытался обнять и поцеловать ее,
она неизменно отталкивала его, но это делалось инстинктивно, - для гнева
у нее не было сил. Когда гондола причалила, Дзустиньяни попытался еще на
минуту удержать Консуэло, все надеясь добиться от нее хоть одного  обна-
деживающего слова.
   - Простите, господин граф, - наконец проговорила она кротко, но  рав-
нодушно. - У меня ужасная слабость; я плохо вас слушала, но поняла  все.
Да, я прекрасно вас поняла. Дайте мне ночь  на  размышление,  дайте  мне
прийти в себя! А завтра, да... завтра я вам отвечу откровенно.
   - Завтра! Консуэло, дорогая! Ах, это целая вечность! Но я готов поко-
риться, если вы позволите мне надеяться, что по крайней мере ваша  друж-
ба...
   - О да! да! Вы можете надеяться, - странным тоном ответила  Консуэло,
выходя на берег. - Но не идите за мной, - прибавила  она,  повелительным
жестом указывая ему на гондолу, - иначе вам не на что будет надеяться.
   Стыд и негодование вернули ей силы, но то был  нервный,  лихорадочный
подъем, вылившийся, когда она стала подниматься по лестнице, в  ужасней-
ший, язвительный смех.
   - Вы очень веселы, Консуэло! - послышался в темноте голос, при  звуке
которого она едва не лишилась сознания. - Поздравляю вас с таким веселым
расположением духа!
   - О да! - воскликнула она, с силой схватив Андзолето за руку и быстро
поднимаясь с ним к себе в комнату. - Благодарю тебя, Андзолето, ты прав,
поздравляя меня: я действительно весела, да, да, бесконечно весела!
   Андзолето, ожидая ее, уже успел зажечь  лампу;  и  когда  голубоватый
свет упал на их измученные лица, они испугались друг друга.
   - Мы очень счастливы, не правда ли, Андзолето? - резко  сказала  она,
горько усмехнувшись, и слезы так и потекли у нее из глаз. -  Скажи,  что
ты думаешь о нашем счастье?
   - Я думаю, Консуэло, - ответил он с горестной  усмешкой,  хотя  глаза
его при этом оставались сухи, - что нам было не особенно легко  на  него
согласиться, но что в конце концов мы с ним свыкнемся.
   - Мне кажется, ты прекрасно свыкся с будуаром Кориллы.
   - А ты, я нахожу, совершенно освоилась с гондолой господина графа.
   - Господина графа? Тебе, значит, было известно, Андзолето, что госпо-
дин граф хочет сделать меня своей любовницей?
   - И чтобы не мешать тебе, моя милая, я скромно удалился.
   - Ах, ты знал это? И выбрал этот момент, чтоб меня бросить?
   - Разве я нехорошо поступил? Разве ты недовольна своей судьбой?  Граф
- великолепный любовник! Куда же было  соперничать  с  ним  несчастному,
провалившемуся дебютанту!
   - Порпора был прав: вы низкий человек! Уйдите отсюда! Вы  не  стоите,
чтобы я перед вами оправдывалась, и, мне кажется, я была  бы  осквернена
вашим сожалением. Слышите? Уходите! Но, уходя, знайте, что вы можете де-
бютировать в Венеции и даже вернуться с Кориллой в Сан-Самуэле:  никогда
дочь моей матери не появится больше в этом гнусном балагане,  величаемом
театром!..
   - Значит, дочь вашей матери, цыганки, будет изображать  знатную  даму
на вилле Дзустиньяни, на берегу Бренты? Что ж, это блестящее существова-
ние, и я очень рад за вас!
   - О, моя дорогая матушка! - воскликнула Консуэло, бросаясь на  колени
около своей кровати и пряча лицо в одеяло, в свое время служившее смерт-
ным покрывалом цыганке.
   Андзолето был испуган и потрясен отчаянием Консуэло, ужасными рыдани-
ями, разрывавшими ей грудь. Угрызения совести внезапно проснулись в  нем
с бурной неудержимостью, и он бросился к своей подруге, чтобы обнять  ее
и поднять с пола; но тут она сама вскочила на ноги и,  отбросив  его  от
себя с несвойственной ей силой, вытолкала за дверь, крича ему вслед:
   - Прочь отсюда! Прочь из моего сердца! Прочь из моей памяти!  Прощай!
Прощай навсегда!
   Андзолето пришел к ней с жестокими и эгоистическими намерениями.  Это
было лучшее, что он мог придумать. Не чувствуя в себе сил  расстаться  с
Консуэло, он нашел способ все примирить: рассказать ей об опасности, уг-
рожающей со стороны влюбленного Дзустиньяни, и тем самым вынудить ее по-
кинуть театр. Его план, конечно, воздавал  должное  чистоте  и  гордости
Консуэло. Жених ее прекрасно знал, что она не способна ни на какие комп-
ромиссы, не способна пользоваться покровительством, из-за которого могла
бы краснеть. В его преступной и порочной душе все-таки жила  непоколеби-
мая уверенность в невинности Консуэло; он знал, что найдет ее  такой  же
целомудренной, верной и преданной, какою оставил несколько дней тому на-
зад. Но как совместить это преклонение перед нею, желание оставаться  ее
женихом и другом с твердым намерением продолжать свою связь с  Кориллой?
Дело в том, что он хотел вместе с любовницей вернуться на сцену. И,  ко-
нечно, в такой момент, когда его успех всецело был в руках  Кориллы,  не
могло быть и речи о том, чтобы расстаться с нею. Этот дерзкий  и  подлый
план окончательно созрел в его голове, а к Консуэло  он  относился  так,
как итальянские женщины относятся к мадоннам: в часы раскаяния они молят
их о прощении, а когда грешат, завешивают их лик занавеской.
   Когда он увидел ее в комической роли на сцене, такою блестящей  и  на
вид такой веселой, в душу его закрался страх,  что  он  потерял  слишком
много времени на обдумывание своего плана. Увидев, что она вошла в  гон-
долу графа, а потом услышав ее смех и не почувствовав в нем всего отчая-
ния измученной души, он решил, что опоздал, - и в нем закипела  страшная
досада. Но когда она, возмущенная его оскорблениями, с презрением выгна-
ла его, он снова почувствовал к ней уважение и даже страх. Долго  бродил
он по лестнице и по берегу, все ожидая, что она его позовет. Он отважил-
ся даже постучаться к ней и, стоя за дверью, молить о прощении; но  гро-
бовое молчание царило в комнате, куда ему уже никогда  не  суждено  было
войти вместе с Консуэло. Смущенный и удрученный, ушел он к себе, намере-
ваясь на следующий день вернуться снова и добиться большего успеха.
   "Во всяком случае, - говорил он себе, - план мой  будет  осуществлен:
она знает о любви графа, дело наполовину сделано".
   Сильно утомившись, Андзолето долго спал на следующее  утро,  а  после
полудня отправился к Корилле.
   - Потрясающая новость! - воскликнула она, раскрывая  ему  объятия.  -
Консуэло уехала!
   - Уехала? С кем? Куда?
   - В Вену, куда ее отправил Порпора и куда сам он собирается ехать  за
ней следом. Всех нас провела эта хитрая девчонка: она была приглашена на
императорскую сцену, где Порпора ставит свою новую оперу.
   - Уехала! Уехала, не сказав мне ни слова! - закричал Андзолето,  бро-
саясь к двери.
   - О! Теперь тебе уже не найти ее в Венеции! - злобно  смеясь  и  тор-
жествующе глядя на него, проговорила Корилла. - С рассветом она села  на
корабль и отправилась в Пеллестрину. Сейчас она уже далеко. Дзустиньяни,
которого она провела (он воображал, что пользуется у нее успехом), прос-
то в бешенстве, захворал даже. Только что по его поручению  был  у  меня
Порпора, он просил меня петь сегодня вечером. Стефанини, которого  театр
страшно утомил и который жаждет отдохнуть, наконец, в своей вилле,  меч-
тает, чтобы ты возобновил свои дебюты. Итак, знай: завтра тебе предстоит
снова выступить в "Гипермнестре". Сейчас я иду на репетицию, меня  ждут.
Если ты мне не веришь, пойди прогуляйся по городу - сам убедишься в  ис-
тине моих слов.
   - О фурия! Ты победила! - вскричал Андзолето. - Но ты убиваешь меня!
   И он упал без чувств на персидский ковер куртизанки.

   XXI

   В самом неловком положении после бегства Консуэло очутился граф Дзус-
тиньяни. Дав повод думать и говорить всей Венеции, будто  дебютировавшая
дива - его любовница, как мог он без ущерба для своего самолюбия  объяс-
нить ее молниеносное, таинственное исчезновение теперь - едва  он  приз-
нался ей в любви? Правда, некоторым приходило в голову, что граф, ревнуя
свое сокровище, запрятал певицу в одной из  своих  загородных  вилл.  Но
когда Порпора со свойственной ему суровой  правдивостью  рассказал,  что
его ученица в Германии и ждет там его приезда, оставалось только  ломать
себе голову над причинами такого странного поступка. Граф,  чтобы  обма-
нуть окружающих, делал вид, будто нисколько не удивлен и  не  задет,  но
огорчение, помимо его воли, прорывалось наружу, и всем стало  ясно,  что
успех у Консуэло, с которым его  поздравляли,  никогда  не  существовал.
Вскоре большая часть истины выплыла наружу: узнали и об измене  Андзоле-
то, и о соперничестве Кориллы, и об отчаянии бедной испанки, которую все
принялись горячо и искренне жалеть.
   Первым побуждением Андзолето было бежать к Порпоре, но старик  сурово
оттолкнул его.
   - Перестань меня допытывать, тщеславный юноша, бессердечный и  невер-
ный, - ответил ему с негодованием профессор, - ты никогда не стоил любви
этой благороднейшей девушки и никогда не узнаешь от меня, что с ней ста-
лось. Я приложу все усилия, чтобы скрыть от тебя ее след; если  же  ког-
да-нибудь вы случайно встретитесь - надеюсь, что  образ  твой  настолько
изгладится из ее сердца и памяти, насколько я этого хочу и добиваюсь.
   От Порпоры Андзолето отправился на  Корте-Минелли.  Комната  Консуэло
была уже сдана новому жильцу и вся заставлена принадлежностями его  про-
изводства. Это был рабочий, изготовлявший мелкие изделия из  стекла.  Он
давно жил в этом доме и теперь весело перетаскивал сюда свою мастерскую.
   - А, это ты, сынок! - обратился он к юному тенору. - Верно, зашел на-
вестить меня в новом помещении? Славно тут у меня будет, и жена рада-ра-
дешенька, что теперь сможет разместить внизу детвору. Ты  что  смотришь?
Уж не забыла ли чего Консуэлина? Ищи, милый, смотри хорошенько! Я за это
в обиде не буду.
   - А куда же дели ее мебель? -  спросил  Андзолето.  У  него  защемило
сердце, когда он увидел, что в этом месте, связанном с  самыми  лучшими,
самыми чистыми радостями его прошлой жизни, не осталось от Консуэло  ни-
какого следа.
   - Мебель внизу, во дворе. Она подарила ее  старухе  Агате.  И  хорошо
сделала: старуха бедна и хоть немножко  выручит  за  это.  Да,  Консуэло
всегда была добрая. Она не только никому не осталась должна, но, уезжая,
еще всех понемногу одарила. Только одно распятие и  взяла  с  собой.  Но
все-таки как-то странно она уехала: среди ночи, никого  не  предупредив.
Едва рассвело, явился господин Порпора, распорядился всем, словно по ду-
ховному завещанию. Все соседи жалели о ней и только утешались  тем,  что
теперь она, должно быть, будет жить в каком-нибудь дворце на Большом ка-
нале, - ведь она стала богатой, важной синьорой. Я всегда  говорил,  что
она со своим голосом далеко пойдет. А уж сколько она работала! Когда  же
свадьба, Андзолето? Надеюсь, ты меня не обойдешь - возьмешь у  меня  по-
больше безделушек, чтоб одарить девушек нашего квартала?
   - Конечно, конечно, - пробормотал, растерявшись, Андзолето.
   Со смертельной тоской в душе выскочил он во двор,  где  в  это  время
местные кумушки продавали с аукциона кровать и стол Консуэло, - кровать,
на которой столько раз он видел ее спящей, стол, за которым  она  всегда
работала...
   - Боже мой! От нее уже ничего не осталось, - невольно вырвалось у не-
го, и он убежал, ломая руки.
   В эту минуту он готов был заколоть Кориллу.
   Через три дня они с Кориллой появились на сцене, и оба  были  жестоко
освистаны. Пришлось даже, не окончив  представления,  опустить  занавес.
Андзолето был вне себя от бешенства, Корилла - невозмутима.
   - Вот до чего довело меня твое покровительство! - сказал он ей  угро-
жающе, когда они остались одни.
   - Не много же надо, чтобы огорчить тебя, бедный мальчик, -  с  удиви-
тельным спокойствием ответила ему примадонна, - видно, что ты совсем  не
знаешь публику и никогда не подвергался ее капризам. Я до того была уве-
рена в провале, что даже не потрудилась повторить роль; тебя же не  пре-
дупредила о грозящих последствиях, так как не знала, хватит  ли  у  тебя
храбрости выйти на сцену, заранее ожидая, что тебя освищут. А теперь те-
бе надо знать, что нас ожидает впереди: в следующий раз к нам  отнесутся
еще хуже; быть может, три, четыре, шесть, восемь  представлений  пройдут
таким образом.
   Но среди этих бурь выкуется партия в нашу пользу. Будь мы самыми  за-
худалыми актеришками на свете, дух противоречия и независимости все рав-
но создал бы нам рьяных сторонников. Есть много людей, воображающих, что
они станут важнее, оскорбляя других; но немало и таких, которые считают,
что покровительствуя другим, они  этим  возвышают  себя.  После  десятка
представлений, когда театральный  зал  будет  являть  собою  поле  битвы
свистков и аплодисментов, строптивые выбьются из сил, упрямцы  надуются,
и мы с тобой вступим в новую эру. Та часть публики, которая нас  поддер-
живала, сама не зная хорошенько почему, будет слушать нас  довольно  хо-
лодно. Это явится как бы нашим новым дебютом. И вот тут-то нам  с  тобой
нужно увлечь, покорить слушателей! В этот  момент  я  предсказываю  тебе
большой успех, дорогой Андзолето: чары,  тяготевшие  над  тобой,  успеют
рассеяться, ты попадешь в атмосферу одобрения и  нежных  похвал,  и  это
вдохнет в тебя прежние силы. Вспомни впечатление, которое  ты  произвел,
когда в первый раз пел у Дзустиньяни. Ты не успел тогда  закрепить  свою
победу: более блестящая звезда затмила тебя; но эта звезда  скрылась  за
горизонтом, и теперь готовься подняться со мной в эмпирей!
   Все случилось так, как предсказала Корилла. Действительно, в  течение
нескольких дней обоим любовникам пришлось дорого расплачиваться за поте-
рю, понесенную публикой в лице Консуэло. Но их  дерзкое  упорство  перед
бурей истощило гнев публики, слишком яростный, чтобы  быть  долговечным.
Дзустиньяни поддерживал Кориллу. С  Андзолето  дело  обстояло  несколько
иначе. После многократных безуспешных попыток пригласить в Венецию ново-
го тенора, - театральный сезон в это время почти кончался и  ангажементы
со всеми театрами Европы были уже заключены, - графу  пришлось  оставить
юношу в качестве борца в этом состязании между его театром  и  публикой.
Репутация театра была слишком блестяща, чтобы  можно  было  потерять  ее
из-за того или другого артиста; такие пустяки не могли  сокрушить  освя-
щенных временем привычек.
   Все ложи были абонированы на сезон. В них дамы, так  же  как  всегда,
принимали гостей и так же, по обыкновению,  болтали.  Истинные  любители
музыки некоторое время дулись, но их было слишком мало, чтобы это  могло
быть заметно. Да наконец и любителям  надоело  злобствовать.  И  в  один
прекрасный вечер Корилла, исполнившая с огнем свою арию, была единодушно
вызвана слушателями. Она появилась, таща за  собой  Андзолето,  которого
вовсе не вызывали. Он, казалось, скромно и боязливо уступал милому наси-
лию. Тут и на его долю выпали аплодисменты. А на следующий день  вызвали
его самого. Одним словом, не прошло и месяца, как  Консуэло,  блеснувшая
подобно молнии на летнем небе, была забыта.  Корилла  производила  фурор
по-прежнему, но заслуживала его, пожалуй, больше прежнего: соперничество
придало ей огня, а любовь - чувства. Андзолето же хотя и не избавился от
своих недостатков, зато научился проявлять свои бесспорные  достоинства.
К недостаткам привыкли, достоинствами  восхищались.  Его  очаровательная
наружность пленяла женщин, он стал самым желанным гостем  в  салонах,  а
ревность Кориллы придавала ухаживаниям за ним еще большую остроту.  Кло-
ринда также проявляла на сцене свои способности,  то  есть  тяжеловесную
красоту и непомерно глупую,  распущенную  чувственность,  представляющую
интерес для известного сорта зрителей. Дзустиньяни,  чтобы  забыться,  -
огорчение его было довольно серьезно, - сделал Клоринду  своей  любовни-
цей, осыпал ее бриллиантами, выпускал на первые роли,  надеясь  заменить
ею Кориллу, которая на следующий сезон была приглашена в Париж.
   Корилла относилась без всякой злобы к этой сопернице, не представляв-
шей для нее ни в настоящем, ни в будущем никакой опасности. Ей даже дос-
тавляло удовольствие выдвигать эту холодную, наглую, ни перед чем не ос-
танавливавшуюся бездарность. Эти два существа, живя в  полном  согласии,
держали в своих руках всю администрацию. Они не  допускали  в  репертуар
серьезных вещей; мстили Порпоре, не принимая его опер и ставя  блестящим
образом оперы самых недостойных его соперников. С необыкновенным  едино-
душием вредили они тем, кто им не нравился, и всячески  покровительство-
вали тем, кто перед ними пресмыкался. Благодаря им в этот сезон в  Вене-
ции восхищались совершенно ничтожными произведениями,  забыв  настоящие,
великие творения искусства, царившие здесь раньше.
   Андзолето среди своих успехов и благополучия, - граф заключил  с  ним
контракт на довольно выгодных условиях, - чувствовал глубокое отвращение
ко всему и изнемогал под гнетом своего плачевного счастья. Он  возбуждал
жалость, когда нехотя тащился на репетицию, ведя под руку  торжествующую
Кориллу, - по-прежнему божественно красивый, но бледный, утомленный,  со
скучающим и самодовольным видом человека,  принимающего  поклонение,  но
разбитого, раздавленного под тяжестью так легко сорванных  им  лавров  и
мирт. Даже на сцене, играя со своей пылкой любовницей, он своими  краси-
выми позами и дерзкой томностью всячески  выказывал  равнодушие  к  ней.
Когда она пожирала его глазами, он всем своим видом словно говорил  пуб-
лике: "Не думайте, что я отвечаю на ее любовь. Напротив, тот,  кто  меня
избавит от нее, окажет мне большую услугу".
   Дело в том, что Андзолето, избалованный и развращенный Кориллой,  об-
ращал теперь против нее самой эгоизм и  неблагодарность,  с  какими  она
приучила его относиться ко всем остальным людям. В душе его, несмотря на
все пороки, жило одно чистое, настоящее чувство - неискоренимая любовь к
Консуэло. Благодаря врожденному легкомыслию он  мог  отвлекаться,  забы-
ваться, но излечиться от этой любви не мог, и  среди  самого  низменного
распутства любовь эта являлась для него укором и пыткой. Он изменял  Ко-
рилле направо и налево: сегодня - с Клориндой,  чтобы  тайком  отомстить
графу, завтра с какой-нибудь известной светской красавицей, а там с  са-
мой неопрятной из статисток. Ему ничего не стоило из таинственного буду-
ара светской дамы перенестись на безумную оргию и от яростных  сцен  Ко-
риллы - на веселый, разгульный пир. Казалось, он  хочет  заглушить  этим
всякое воспоминание о прошлом. Но среди его безумств и разврата всюду по
пятам следовал за ним призрак, и когда по ночам ему случалось со  своими
шумными собутыльниками проплывать в гондоле мимо темных лачуг  Корте-Ми-
нелли, он никогда не мог удержаться от рыданий.
   Корилла, долго сносившая оскорбительное обращение  Андзолето  и,  как
вообще все низкие души, склонная любить именно за  презрение  к  себе  и
обиды, под конец стала тяготиться этой пагубной страстью. Она все льсти-
ла себя надеждой, что поработит, приручит это непокорное существо,  и  с
ожесточением трудилась над этим, принося все в жертву;  но,  убедившись,
что ей никогда этого не добиться, возненавидела его и  стала  стремиться
отомстить ему собственными похождениями. Однажды ночью, когда  Андзолето
с Клориндой блуждали в гондоле по Венеции, он заметил другую быстро  не-
сущуюся гондолу; потушенный фонарь указывал на то, что на ней происходит
тайное любовное свидание. Он не обратил на это  внимания,  но  Клоринда,
которая, боясь быть узнанной, всегда была настороже, шепнула ему:
   - Вели грести медленно; это гондола графа, я узнала гондольера.
   - В таком случае ее надо догнать: мне хочется узнать,  какой  изменой
граф платит сегодня за твою.
   - Нет! Нет! Повернем назад! - настаивала Клоринда.  -  У  него  такое
зоркое зрение и такой тонкий слух! Не будем ему мешать.
   - Эй, налегай на весла! - крикнул Андзолето своему  гондольеру.  -  Я
хочу догнать вон ту гондолу, впереди.
   Несмотря на ужас и мольбы Клоринды, приказ этот был мгновенно  выпол-
нен. Обе гондолы почти коснулись друг друга. И в эту минуту до ушей Анд-
золето донесся плохо сдерживаемый смех.
   - Прекрасно! - сказал он. - Справедливость торжествует!  Это  Корилла
наслаждается вечерней прохладой с господином графом!
   С этими словами Андзолето вскочил на нос своей гондолы и, выхватив из
рук гондольера весло, стал усиленно грести. В мгновение  ока  он  догнал
графскую гондолу и задел ее. Тут, потому ли, что среди взрывов смеха Ко-
риллы он услышал свое имя, или на него нашло безумие, только  он  громко
произнес:
   - Дорогая Клоринда, ты, бесспорно, самая  красивая,  самая  обожаемая
женщина в мире.
   - Я только что это самое говорил Корилле, - произнес граф,  показыва-
ясь из-под навеса своей гондолы и чрезвычайно непринужденно  приближаясь
к соседней. - А теперь, когда наши прогулки окончены,  мы,  как  честные
люди, владеющие равноценными сокровищами, можем произвести обмен.
   - Господин граф воздает должное моей честности, - в том же тоне отве-
тил Андзолето. - Если его сиятельству будет угодно, я предложу ему руку,
чтобы он мог, перейдя сюда, взять свое добро там, где он его нашел.
   Неизвестно, с каким намерением -  быть  может,  желая  выказать  свое
презрение и поиздеваться над Андзолето и их общими любовницами,  -  граф
протянул было руку, чтобы опереться на руку  юноши,  но  молодой  тенор,
взбешенный, дрожа от ненависти, с размаху прыгнул в гондолу  графа  и  с
диким возгласом: "Женщина за женщину, гондола за гондолу, господин граф!
- мгновенно опрокинул ее.
   Бросив затем свои жертвы на произвол судьбы и предоставив  ошеломлен-
ной Клоринде распутывать последствия этого приключения,  Андзолето  доб-
рался вплавь до противоположного берега и со всех ног пустился бежать по
темным извилистым уличкам к себе домой. Здесь, моментально  переодевшись
и забрав с собой все имевшиеся у него деньги, он выбежал из дому и  бро-
сился в первый попавшийся, готовый к отплытию баркас. Несясь  на  нем  к
Триесту, глядя, как в предрассветной мгле постепенно исчезают  купола  и
колокольни Венеции, Андзолето даже прищелкнул пальцами, до того  он  был
упоен одержанной победой.

   XXII

   Среди западных отрогов Карпатских гор, отделяющих Чехию от Баварии  и
носящих в этих местах название Bohemer-Wald (Богемский Лес), еще  возвы-
шался лет сто тому назад старый, очень обширный замок, называвшийся,  не
знаю в силу какого предания, замком Исполинов. Хотя он издали и  походил
на старинную крепость, но теперь представлял собою лишь барскую усадьбу,
отделанную внутри в стиле Людовика XIV, уже тогда устаревшем, но все  же
пышном и благородном. Феодальная  архитектура  тоже  подверглась  весьма
удачным переделкам в тех частях здания, где обитали графы  Рудольштадты,
владельцы этого богатого поместья.
   Эта семья, богемская по происхождению, онемечила свою фамилию, отрек-
шись от Реформации в самую трагическую минуту Тридцатилетней  войны.  Их
доблестный и благородный предок, непоколебимый протестант,  был  зверски
убит бандами солдат-фанатиков на горе, недалеко от замка. Его вдова, ро-
дом саксонка, спасла жизнь и состояние своих малых детей, перейдя в  ка-
толичество и поручив воспитание наследников Рудольштадта иезуитам. Через
два поколения, когда над безгласной и угнетенной  Богемией  окончательно
утвердилось австрийское иго, а слава и  бедствия  Реформации,  казалось,
были забыты, графы Рудольштадты продолжали жить в  своем  поместье,  как
благочестивые христиане и верные католики, богато, но просто, как добрые
аристократы и преданные слуги Марии-Терезии. В былое время они  выказали
немало доблести и отваги на службе у императора Карла VI. И потому  всех
удивляло, что последний представитель этого знатного и доблестного рода,
молодой Альберт, единственный сын графа Христиана Рудольштадта, не  при-
нял участия в только что закончившейся войне за престолонаследие и  дос-
тиг тридцатилетнего возраста, не познав и не ища  иной  чести  и  славы,
кроме той, какою обладал по рождению и состоянию. Такое странное поведе-
ние возбудило подозрение императрицы: а не является ли он единомышленни-
ком ее врагов? Но когда граф Христиан удостоился чести принять  императ-
рицу в своем замке, он сумел дать ей по поводу поведения  сына  объясне-
ния, по-видимому, вполне ее удовлетворившие. Содержание беседы Марии-Те-
резии с графом Рудольштадтом осталось скрытым для всех. Какая-то  стран-
ная тайна окутывала очаг этой набожной и щедрой  на  благотворительность
семьи, которую почти никто из соседей не посещал уже лет десять; никакие
дела, никакие развлечения, никакие политические волнения не могли  выну-
дить Рудольштадтов выехать из своего поместья. Они платили щедро и  без-
ропотно все военные налоги, не  проявляя  никакого  волнения  по  поводу
опасностей и бедствий, угрожавших стране в целом, и, казалось, жили  ка-
кой-то своей жизнью, отличной от жизни прочих аристократов, что вызывало
недоверие к ним, хотя их деятельность проявлялась лишь в добрых и благо-
родных поступках. Не зная, чем объяснить эту безрадостную,  обособленную
жизнь графов Рудольштадтов, их обвиняли то в мизантропии, то в скупости.
Но так как поведение их опровергало на каждом шагу и то и другое, то ос-
тавалось лишь упрекать их в равнодушии и  нерадивости.  Говорили,  будто
граф Христиан не пожелал подвергать опасности жизнь своего единственного
сына и последнего представителя рода в этих гибельных войнах, а императ-
рица согласилась принять взамен его военной службы денежную сумму,  дос-
таточную, чтобы снарядить целый гусарский полк. Аристократические  дамы,
имевшие дочерей-невест, говорили, что граф поступил очень хорошо;  когда
же они узнали, что граф Христиан собирается, по-видимому, женить сына на
дочери своего брата, барона Фридриха, и что юная  баронесса  Амелия  уже
вышла из монастыря в Праге, где воспитывалась, и  будет  жить  отныне  в
замке Исполинов, около своего двоюродного брата, - эти дамы в один голос
заявили, что замок Рудольштадт - это волчья берлога, а обитатели его не-
общительны и дики, один хуже другого. Лишь несколько неподкупных слуг  и
преданных друзей знали семейную тайну и свято хранили ее.
   Однажды вечером эта почтенная семья сидела за столом, обильно  устав-
ленным дичью и теми сытными блюдами, которыми в то  время  еще  питались
наши предки в славянских землях, хотя изысканность двора Людовика XV уже
изменила привычки большей части европейской аристократии. Громадный  ка-
мин, где пылали целые дубы, распространял тепло в огромном мрачном зале.
Граф Христиан только что прочитал громким голосом молитву,  которую  ос-
тальные члены семьи выслушали стоя. Многочисленные слуги - все  пожилые,
степенные, с длинными усами, в национальных костюмах, в широких  шарова-
рах мамлюков, - неторопливо служили своим высокочтимым господам.  Капел-
лан замка занял место по правую руку графа, а его племянница, юная баро-
несса Амелия, по левую - со стороны сердца, как любил  говорить  граф  с
видом отеческим и суровым. Барон Фридрих, его младший брат, которого  он
всегда называл своим "молодым" братом (ему было всего  шестьдесят  лет),
сел напротив. Канонисса Венцеслава Рудольштадт, его старшая сестра, поч-
тенная семидесятилетняя особа, необычайно худая  и  с  огромным  горбом,
уселась на одном конце стола, а граф Альберт, сын графа Христиана и  же-
них Амелии, бледный, рассеянный и угрюмый, поместился на другом,  напро-
тив своей достойной тетки.
   Из всех этих молчаливых людей Альберт, конечно, меньше всех  хотел  и
мог внести оживление в трапезу. Капеллан был так предан своим хозяевам и
так почитал главу семьи, что говорил лишь тогда, когда видел  по  глазам
графа, что тот желает этого. Граф же был человек такого спокойного, сос-
редоточенного склада, что почти никогда не искал у других отвлечения  от
собственных мыслей.
   Барон Фридрих был человек менее глубокого ума, но более живой и  дея-
тельный. Такой же кроткий и доброжелательный, как и старший брат, он  не
обладал его способностями, и в нем было меньше  внутреннего  энтузиазма.
Его религиозность была лишь делом привычки и приличия. Единственной  его
страстью была охота; он проводил на ней целые дни и возвращался  вечером
отнюдь не усталый - организм у него был поистине  железный,  -  но  весь
красный, запыхавшийся, голодный. Он ел за десятерых, а пил  за  тридцать
человек. За десертом он обыкновенно оживлялся, и тут начинались его бес-
конечные рассказы о том, как его собака Сапфир затравила зайца, как дру-
гая собака, Пантера, выследила волка, как взвился в воздух его сокол Ат-
тила. Его выслушивали с терпеливым добродушием, после чего барон, сидя у
камина в большом кресле, обитом черной кожей, незаметно засыпал  и  спал
так до тех пор, пока дочь не будила его, говоря, что пора ложиться в по-
стель.
   Самой разговорчивой из всей семьи была канонисса. Ее можно было  наз-
вать даже болтливой: ведь по крайней мере два раза в неделю она по  чет-
верти часа обсуждала с капелланом  генеалогию  богемских,  саксонских  и
венгерских фамилий. Она знала как свои пять пальцев все родословные, на-
чиная от короля и кончая самым захудалым дворянином.
   Что же касается графа Альберта, то в его наружности было что-то пуга-
ющее и торжественное. Казалось, в каждом жесте его  чувствовалось  некое
предзнаменование, в каждом слове слышался  приговор.  Почему-то  (понять
это, очевидно, мог только посвященный в семейную тайну) стоило  Альберту
открыть рот, - что, надо сказать, случалось далеко не каждый день, - как
и родные и слуги с глубоким страхом и нежной, мучительной тревогой пово-
рачивались в его сторону, - все, за исключением юной Амелии, относившей-
ся большей частью с раздражением и насмешкой к словам своего двоюродного
брата. Одна она осмеливалась, в зависимости  от  расположения  духа,  то
пренебрежительно, то шутливо отвечать ему.
   Эта молодая белокурая девушка, румяная, живая и прекрасно  сложенная,
была удивительно хороша собой. Когда камеристка, стремясь  разогнать  ее
тоску, называла юную баронессу жемчужиной, та отвечала ей:
   - Увы! Как жемчужина скрыта в своей раковине, так  и  я  погребена  в
недрах моей скучнейшей семьи - в этом ужасном замке Исполинов.
   Из приведенных слов читателю ясно, какая резвая пташка была заключена
в этой беспощадной клетке.
   В этот вечер торжественное молчание, царившее обыкновенно в  графской
семье, особенно за первым блюдом (оба старых  аристократа,  канонисса  и
капеллан обладали солидным аппетитом, не изменявшим им ни в какое  время
года), было нарушено Альбертом.
   - Какая ужасная погода! - проговорил он, тяжело вздыхая.
   Все с удивлением переглянулись. Сидя более часа за столом  в  зале  с
закрытыми дубовыми ставнями, они и не подозревали, что за это время  по-
года переменилась к худшему. Полнейшая тишина царила снаружи и внутри, и
ничто не предвещало надвигающейся грозы.
   Тем не менее никто не решился противоречить Альберту, лишь одна  Аме-
лия пожала плечами. После минутного тревожного перерыва снова  застучали
вилки, и слуги начали медленно переменять блюда.
   - Неужели вы не слышите, отец мой, как бушует ветер  среди  елей  Бо-
гемского Леса? Неужели оглушительный рев потока не доносится до  вас?  -
еще громче спросил Альберт, пристально глядя на отца.
   Граф Христиан ничего не ответил, а барон, имевший обыкновение  всегда
со всеми соглашаться, сказал, не сводя глаз с куска дичи, который  он  в
эту минуту резал с такой энергией, будто это был гранит:
   - Действительно, ветер на заходе солнца предвещает дождь. Весьма  ве-
роятно, что завтра будет дурная погода.
   Альберт как-то странно улыбнулся, и снова все погрузилось  в  мрачное
молчание; но не прошло и пяти минут, как страшный порыв ветра, от  кото-
рого задребезжали стекла огромных окон,  завыл,  завизжал,  ударил,  как
кнутом, по воде рва и унесся ввысь, к горным вершинам, с  таким  пронзи-
тельным и жалобным стоном, что все побледнели, кроме Альберта,  улыбнув-
шегося такою же загадочной улыбкой, как и в первый раз.
   - В эту минуту, - проговорил он, - гроза гонит к нам одну душу. Хоро-
шо, если б вы, господин капеллан, помолились за тех, кто путешествует  в
наших суровых горах в такую ужасную бурю.
   - Я молюсь ежечасно и от всей души, - ответил дрожащий капеллан, - за
тех, кто странствует по тяжким путям жизни, среди бурь людских страстей.
   - Не отвечайте ему, господин капеллан, - сказала Амелия,  не  обращая
внимания на взгляды и знаки, предупреждавшие ее со  всех  сторон,  чтобы
она не продолжала этого разговора. - Вы хорошо знаете, что моему  кузену
доставляет удовольствие мучить других, говоря  загадками.  Что  касается
меня, то я вовсе не склонна разгадывать их.
   Граф Альберт, казалось, обращал не  больше  внимания  на  пренебрежи-
тельный тон своей двоюродной сестры, чем она на его  странные  рассужде-
ния. Он облокотился на свою тарелку, которая почти всегда  стояла  перед
ним пустой и чистой, и уставился на камчатную скатерть, словно считая на
ней цветочки и звездочки, - в действительности же погруженный в какую-то
восторженную думу.

   XXIII

   Неистовая буря разразилась во время ужина.  Ужин  всегда  продолжался
два часа - ни больше, ни меньше, даже в  постные  дни,  которые  набожно
соблюдались, причем граф никогда не освобождал себя от ига семейных при-
вычек, столь же священных для него, как и постановления римской  церкви.
Грозы были слишком часты в этих горах, а бесконечные леса, еще покрывав-
шие в ту пору их склоны, вторили шуму ветра  и  рокоту  грома  раскатами
эха, слишком хорошо знакомыми обитателям замка, чтобы это явление приро-
ды могло  их  сильно  потрясти.  Однако  необычайное  возбуждение  графа
Альберта невольно передалось его семье, и барон был бы, несомненно, раз-
досадован на то, что удовольствие от вкусной трапезы испорчено, если  бы
мог хоть на  мгновение  изменить  своей  доброжелательной  кротости.  Он
только глубоко вздохнул, когда потрясающий  удар  грома,  раздавшийся  к
концу ужина, так перепугал дворецкого, что тот не попал ножом в  кабаний
окорок, который разрезал в эту минуту.
   - Кончено дело! - сказал барон, сочувственно улыбаясь бедному  слуге,
удрученному своей неудачей.
   - Да, дядюшка, вы правы! - громко воскликнул граф Альберт, вставая  с
места. - Кончено дело!" Гусит сражен - его сожгла молния. Больше  он  не
зазеленеет весной.
   - Что ты хочешь этим сказать, сын мой? -  печальным  голосом  спросил
старик Христиан. - Ты говоришь о большом дубе на Шрекенштейне?
   - Да, отец, я говорю о большом дубе, на ветвях которого мы на прошлой
неделе велели повесить более двадцати августинских монахов.
   - Он начинает принимать века за недели! - прошептала канонисса,  осе-
няя себя широким крестным знамением. - Если вы и видели во сне,  дорогое
дитя мое, - повысив голос,  обратилась  она  к  племяннику,  -  то,  что
действительно произошло или должно случиться (ведь не  раз  бывало,  что
ваши фантазии сбывались), то гибель этого скверного  полузасохшего  дуба
не будет для нас большой потерей: с ним и со скалой, которую он осеняет,
связано у нас столько роковых воспоминаний, принадлежащих истории.
   - А я, - с живостью добавила Амелия,  довольная,  что  может  наконец
дать волю своему язычку, - была бы очень благодарна грозе,  если  б  она
избавила нас от этого ужасного дерева-виселицы, ветви которого напомина-
ют скелеты, а из ствола, поросшего красным мхом, словно  сочится  кровь.
Ни разу не проходила я мимо него вечером без содрогания: шелест  листьев
всегда так жутко напоминал мне предсмертные стоны  и  хрип,  что  каждый
раз, предав себя в руки божьи, я убегала оттуда без оглядки.
   - Амелия, - снова заговорил молодой граф, первый раз  за  много  дней
отнесшись со вниманием к словам двоюродной сестры, - вы хорошо  сделали,
что не проводили под Гуситом целые часы и даже ночи, как это делал я. Вы
бы увидели и услышали там такое, от чего у вас кровь застыла бы в  жилах
и чего вы никогда не смогли бы забыть.
   - Замолчите! - вскричала молодая баронесса, вздрогнув и  отшатнувшись
от стола, на который облокотился Альберт. - Я совершенно не понимаю  ва-
шей невыносимой забавы - нагонять на меня ужас всякий раз, как вы собла-
говолите раскрыть рот.
   - Дай бог, дорогая Амелия, чтобы ваш кузен говорил  это  только  ради
забавы, - кротко заметил старый граф.
   - Нет, отец мой, я говорю вам вполне серьезно: дуб  на  скале  Ужасов
свалился, раскололся на четыре части, и вы завтра же можете послать дро-
восеков разрубить его. На этом месте я посажу кипарис и назову  его  уже
не Гуситом, а Кающимся; а скалу Ужаса вам давно следовало назвать скалой
Искупления.
   - Довольно, довольно, сын мой, - проговорил старик в страшной  трево-
ге, - отгони от себя эти грустные картины и предоставь богу судить людс-
кие деяния.
   - Мрачные картины канули в вечность, отец мой: они перестали  сущест-
вовать вместе с дубом - орудием пытки, которое грозовой вихрь и небесный
огонь повергли в прах. Вместо скелетов, раскачивавшихся на нем,  я  вижу
цветы и плоды, которые колышет зефир на ветвях нового дерева.  А  вместо
черного человека, разводившего каждую ночь костер под Гуситом,  я  вижу,
отец, парящую над нашими головами чистую, светлую душу. Гроза  рассеива-
ется, о мои дорогие родные, опасность миновала, путешественники теперь в
безопасности. Дух мой спокоен. Срок искупления истекает. Я чувствую, что
возрождаюсь к жизни.
   - О сын мой, любимый мой! Если бы это было так!  -  с  глубокой  неж-
ностью проговорил взволнованным голосом старик. - Если б только  ты  мог
избавиться от всех этих видений и  призраков,  терзающих  тебя!  Неужели
господь ниспошлет мне такую милость - вернет моему дорогому Альберту по-
кой, надежду и свет веры?
   Не успел старик договорить эти ласковые слова, как Альберт тихо скло-
нился над столом и, казалось, моментально погрузился в безмятежный сон.
   - Это еще что? - сказала, обращаясь к отцу,  Амелия.  -  Засыпать  за
столом! Очень любезно, нечего сказать!
   - Этот внезапный и глубокий сон кажется мне благодетельным  кризисом,
после которого в его состоянии должно наступить хотя бы временное  улуч-
шение, - сказал капеллан, с любопытством глядя на молодого человека.
   - Пусть никто с ним не заговаривает и не пробует его будить, - прика-
зал граф Христиан.
   - Боже милостивый, - сложив набожно руки, горячо молилась  канонисса,
- осуществи его предсказания, и пусть день его тридцатилетия станет днем
его полного выздоровления!
   - Аминь! - благоговейно закончил капеллан. - Вознесем же сердца  наши
к милосердному богу, - продолжал он, - и, воздав  ему  благодарность  за
принятую нами пищу, будем молить его об исцелении этого благородного мо-
лодого человека, предмета наших общих забот.
   Все встали для благодарственной молитвы и  молча  продолжали  стоять,
молясь каждый про себя за последнего из рода Рудольштадтов. Старик Хрис-
тиан был так взволнован, что две крупные слезы скатились по его  поблек-
шим щекам.
   Старый граф уже приказал своим верным слугам перенести спящего сына в
его покои, как вдруг барон Фридрих, горя желанием хоть чем-нибудь  проя-
вить заботу о дорогом племяннике, радостно и как-то по-детски  остановил
его:
   - Знаешь, братец, мне пришла в голову удачная  идея!  Если  твой  сын
проснется у себя в одиночестве после какого-нибудь дурного сна, ему сно-
ва могут прийти в голову разные мрачные мысли. Прикажи перенести  его  в
гостиную и поместить в мое большое кресло: для сна нет лучше  кресла  во
всем доме. Там ему будет даже удобнее, чем на кровати, а проснется он  у
весело пылающего камина, среди близких, дружеских лиц.
   - Это правда, - ответил граф. - Его действительно можно  перенести  в
гостиную и положить на большой диван.
   - После ужина очень вредно спать лежа, - возразил барон. -  Поверьте,
я это знаю по опыту. Его надо посадить в мое кресло. Да, да, я непремен-
но хочу, чтобы он отдыхал именно в моем кресле.
   Христиан понял, что отказать брату значило бы серьезно огорчить  его;
и молодого графа усадили в кожаное кресло охотника, причем сон  его  был
так близок к летаргическому, что он даже и не почувствовал этого.  Барон
же с сияющим, гордым видом уселся в другое кресло и стал  греть  ноги  у
огня, достойного древних времен, торжествующе улыбаясь всякий раз, когда
капеллан повторял, что этот сон должен подействовать на  графа  Альберта
самым благотворным образом. Добряк собирался пожертвовать не только сво-
им креслом для племянника, но и самим послеобеденным сном, чтобы  вместе
со всеми бодрствовать при нем, но через четверть часа до  того  освоился
со своим новым креслом, что храп его стал  заглушать  последние  раскаты
грома, затихавшие вдали.
   Вдруг загудел большой колокол замка, в который звонили только в  слу-
чае необычных посещений, и вскоре старик Ганс, старейший из слуг,  вошел
в комнату, держа в руках большой конверт. Он молча подал его графу Хрис-
тиану и вышел в соседнюю комнату, ожидая  приказаний  своего  господина.
Граф Христиан распечатал письмо и, взглянув на подпись, передал его пле-
мяннице с просьбой прочитать вслух.  Полная  любопытства  и  нетерпения,
Амелия подошла поближе к свече и прочитала вслух следующее:
   "Достопочтенный и дорогой граф!
   Ваше сиятельство сделали мне честь, попросив меня оказать Вам услугу.
Этим Вы осчастливили меня еще больше, чем всеми теми  услугами,  которые
оказали мне и которые живут в моем сердце и в моей памяти.  Несмотря  на
все мое стремление выполнить приказание Вашего сиятельства, я, однако ж,
не надеялся так скоро, как того бы мне хотелось, найти для этого  подхо-
дящую особу. Неожиданные обстоятельства благоприятствуют исполнению  же-
лания Вашего сиятельства, и я спешу направить к Вам молодую особу, удов-
летворяющую требуемым условиям, но лишь отчасти. Посылаю ее поэтому вре-
менно, дабы Ваша высокочтимая любезная племянница могла без особого  не-
терпения ждать, пока мои старания и поиски не приведут к более совершен-
ным результатам.
   Девица, которая будет иметь честь передать Вам это письмо, - моя уче-
ница и в некотором роде моя приемная дочь. Она будет,  как  того  желает
любезная баронесса Амелия, предупредительной и приятной  компаньонкой  и
сведущей преподавательницей музыки. Она не имеет, правда, того образова-
ния, которого Вы ищете  в  наставнице:  свободно  говоря  на  нескольких
иностранных языках, она вряд ли знакома с ними  настолько  основательно,
чтобы быть в состоянии их преподавать. Музыку  же  она  знает  в  совер-
шенстве и поет прекрасно. Вы будете довольны ее талантом, пением и мане-
рой держать себя. Не менее будете Вы удовлетворены ее кротостью и благо-
родством характера. Ваши сиятельства могут смело приблизить ее  к  себе,
не боясь, что она совершит какой-либо неблаговидный поступок или проявит
недостойные чувства. Она не хочет быть связанной в своих обязанностях по
отношению к Вашему уважаемому семейству и отказывается  от  вознагражде-
ния. Словом, я посылаю любезной баронессе не дуэнью, не  камеристку,  а,
как она изволила просить меня сама в приписке, сделанной  ее  прекрасной
ручкой в письме Вашего сиятельства, - компаньонку и подругу.
   Синьор Корнер, получивший назначение при посольстве в Австрии, ожида-
ет приказа о своем выезде. Но, по всей вероятности, этот приказ прибудет
не раньше как через два месяца. Синьора Корнер, его достойная супруга, а
моя великодушная ученица, желает увезти меня с собой в Вену, где,  пола-
гает она, моя карьера будет более удачной. Не надеясь на лучшее будущее,
я все же принимаю ее милостивое предложение, так как жажду покинуть неб-
лагодарную Венецию, где я не видел ничего, кроме разочарований,  обид  и
превратностей судьбы. Не дождусь минуты, когда снова  увижу  благородную
Германию, где я знавал более счастливые, радостные  дни  и  где  оставил
глубокочтимых друзей. Ваше сиятельство хорошо знает, что  занимает  одно
из первых мест в этом старом, обиженном,  но  не  охладевшем  сердце,  в
сердце, полном вечной привязанности  к  Вам  и  глубокой  благодарности.
Итак, глубокочтимый граф, я препоручаю и вверяю Вам мою  приемную  дочь,
прося у Вас для нее приюта, покровительства и благословения. Она  сумеет
отплатить за Ваши милости и постарается быть приятной и полезной молодой
баронессе. Не позже как через три месяца я приеду за  ней  и  представлю
Вам на ее место наставницу, которая сможет заключить с Вашей глубокочти-
мой семьей договор на более продолжительный срок.
   В ожидании счастливого дня, когда я смогу пожать руку лучшему из  лю-
дей, осмелюсь назвать себя, с почтением и гордостью, самым покорным слу-
гой и преданнейшим другом Вашего сиятельства.
   Никколо Порпора, капельмейстер, композитор и учитель  пения  Венеция,
мес... дня... 17... года".
   Амелия, дочитав это письмо, подпрыгнула от  радости,  а  старый  граф
растроганным голосом несколько раз повторил:
   - Почтенный Порпора - чудесный друг, достойный, уважаемый человек!..
   - Конечно, конечно, - сказала канонисса Венцеслава, испытывая, с  од-
ной стороны, страх, что приезд чужого человека может чем-то нарушить се-
мейные привычки, а с другой стороны - желание достойным образом  оказать
гостеприимство приезжей. - Надо как  можно  лучше  встретить  и  принять
ее... Лишь бы не соскучилась она здесь...
   - Но где же, дядюшка, моя будущая подруга, моя драгоценная учительни-
ца? - воскликнула юная баронесса, не слушая рассуждении тетки. -  Навер-
ное, она скоро и сама явится?.. Я с нетерпением жду ее!
   Граф Христиан позвонил.
   - Ганс, кто передал вам это письмо? - спросил он старого слугу.
   - Одна дама, ваше сиятельство!
   - Она уже здесь! - воскликнула Амелия. - Где же она? Где?
   - Она в почтовой карете, у подъемного моста.
   - И вы заставили ее ожидать у ворот замка, вместо того  чтобы  сейчас
же ввести в гостиную?
   - Да, госпожа баронесса, взяв письмо, я запретил кучеру  двигаться  с
места. Мост за собой я велел поднять, а затем  вручил  письмо  его  сия-
тельству.
   - Но ведь это нелепо, непростительно заставлять наших гостей ждать  в
такую ужасную погоду! Можно подумать, что мы живем в крепости и всякий к
ней приближающийся - враг! Бегите же скорей, Ганс, бегите!..
   Но Ганс продолжал стоять неподвижно, как статуя. Лишь  в  глазах  его
читалось сожаление, что он не может исполнить распоряжение юной хозяйки;
казалось, даже пушечное ядро, пролетев над его головой, не в силах  было
бы хоть чуточку изменить невозмутимую позу, в которой он ожидал приказа-
ний своего старого господина.
   - Дорогое дитя, верный Ганс признает только свой  долг  и  полученные
приказания, - произнес наконец граф Христиан  с  такой  медлительностью,
что у юной баронессы закипела кровь. - Теперь, Ганс, велите открыть  во-
рота и спустить мост. Пусть все выйдут навстречу прибывшей с  зажженными
факелами - она у нас желанная гостья!
   Ганс не выказал ни  малейшего  удивления,  получив  приказание  сразу
ввести незнакомку в дом, куда даже ближайшие  родственники  и  вернейшие
друзья не допускались иначе, как с  проволочками  и  предосторожностями.
Канонисса пошла распорядиться, чтобы приготовили ужин для приезжей. Аме-
лия хотела уже бежать к подъемному мосту, но  дядя  предложил  ей  руку,
считая за честь самолично встретить  гостью,  и  пылкой  юной  баронессе
пришлось величественным, медленным шагом пройти до колоннады у подъезда,
где на первой ступеньке уже стояла, только что выйдя из почтовой кареты,
странствующая беглянка - Консуэло.

   XXIV

   Три месяца прошло с тех пор, как баронесса Амелия забрала себе в  го-
лову, что ей необходимо - не столько для учения, сколько для развлечения
- иметь компаньонку, и в своем одиночестве она не раз силилась  предста-
вить себе, какова будет ее будущая подруга. Зная угрюмый  нрав  Порпоры,
она боялась как бы он не прислал ей суровую и  педантичную  гувернантку.
Вот почему она тайком написала профессору, предупреждая его,  что  плохо
примет наставницу старше двадцати пяти лет, - словно  было  недостаточно
выразить такое желание своим родным, для которых она была кумиром и  по-
велительницей.
   Письмо Порпоры привело ее в восторг, и она сейчас же  создала  в  уме
совершенно новый образ: музыкантша, приемная  дочь  профессора,  молодая
девушка, а главное - венецианка, была, по мнению Амелии, как бы  нарочно
для нее создана, создана по ее образу и подобию.
   Поэтому она несколько разочаровалась, когда  вместо  резвой,  румяной
девочки, о какой она мечтала,  увидела  бледную,  грустную,  чрезвычайно
смущенную девушку. Ибо, не говоря уже о глубоком горе, терзавшем  бедную
Консуэло, об усталости от долгого, безостановочного пути, она  была  еще
подавлена страшными переживаниями последних часов: эта ужасная  гроза  в
дремучем лесу, эти поверженные ели, этот мрак, прорезаемый бледными мол-
ниями, а в особенности вид этого мрачного замка, вой охотничьих псов ба-
рона, горящие факелы в руках безмолвно стоящих слуг - во всем этом  было
что-то поистине зловещее. Какой контраст с лучезарным небом  и  гармони-
ческой тишиной венецианских ночей, доверчивой свободой ее прошлой  жизни
среди любви и жизнерадостной поэзии! Когда карета медленно  проехала  по
подъемному мосту и по нему глухо  застучали  копыта  лошадей,  когда  со
страшным скрежетом за ней опустилась подъемная решетка, Консуэло показа-
лось, что она входит в дантовский ад, и, охваченная ужасом, она поручила
свою душу богу.
   Вполне понятно, что у нее был растерянный вид,  когда  она  появилась
перед своими будущими хозяевами. Увидав же графа Христиана с его вытяну-
тым бледным лицом, поблекшим от лет и горя, его длинную, сухую  одереве-
нелую фигуру, облаченную в старомодный сюртук, она подумала,  что  перед
ней призрак средневекового владельца замка, и невольно отшатнулась, едва
сдержав крик ужаса.
   Старый граф, объясняя себе состояние Консуэло и  ее  бледность  уста-
лостью после столь длинного путешествия в тряской карете,  предложил  ей
руку, чтобы помочь взойти на крыльцо. В то же время он попытался сказать
ей несколько приветливых, любезных слов. Но помимо того, что природа на-
делила почтенного старика внешностью холодной и сдержанной, за много лет
уединенной жизни он настолько отвык от общества, что его робость  теперь
удвоилась. Под его, на первый взгляд, важной и суровой  внешностью  таи-
лись детская конфузливость и способность теряться. Из любезности он счел
нужным говорить с Консуэло по-итальянски (он знал язык недурно, но отвык
от него), и это еще увеличивало его смущение. Он едва  мог  пробормотать
несколько слов, которые девушка, хорошенько не расслышав, приняла за не-
понятный таинственный язык привидений.
   Амелия, собиравшаяся при встрече броситься к ней на шею, чтобы  сразу
ее приручить, не нашлась, что сказать. С ней случилось то, что бывает  с
самыми смелыми людьми, - ее заразила застенчивость и  сдержанность  дру-
гих.
   Консуэло ввели в большую комнату, где только что отужинали. Граф, же-
лая оказать гостье внимание, а вместе с тем опасаясь показать ей  своего
сына в летаргическом сне, остановился здесь в нерешительности.  Дрожащая
Консуэло, чувствуя, что у нее подкашиваются ноги, опустилась  на  первый
попавшийся стул.
   - Дядюшка, - сказала Амелия, поняв замешательство  старого  графа,  -
мне кажется, нам лучше принять синьору здесь. Тут теплее, чем в  большой
гостиной, а она, наверно, страшно прозябла от нашего  холодного  горного
ветра да еще в такую грозу. Я с грустью вижу, что наша гостья падает  от
усталости, и уверена, что она нуждается в хорошем ужине и в  отдыхе  го-
раздо больше, чем во  всех  наших  церемониях.  Не  правда  ли,  дорогая
синьора? - добавила она, решаясь наконец пожать своей пухленькой  ручкой
обессилевшую руку Консуэло.
   Звук этого свежего, молодого голоса, говорившего по-итальянски с рез-
ким немецким акцентом, сразу успокоил Консуэло. Она подняла  свои  испу-
ганные глаза на хорошенькое личико юной баронессы, и взгляд, которым об-
менялись обе девушки, мгновенно рассеял между ними холод. Консуэло поня-
ла, что это ее будущая ученица и что эта прелестная  головка  отнюдь  не
голова привидения. В свою очередь она пожала ей руку и  призналась,  что
ее совсем оглушил стук кареты и очень напугала гроза. Охотно подчинялась
она всем заботам Амелии: пересела поближе к пылающему камину,  позволила
снять с себя мантилью и согласилась отужинать, хотя ей совсем  не  хоте-
лось есть. Мало-помалу, ободренная все возрастающей любезностью юной хо-
зяйки, она окончательно пришла в себя. К ней вернулась  способность  ви-
деть, слышать и отвечать.
   Пока слуги подавали ужин, разговор  зашел,  естественно,  о  Порпоре.
Консуэло с радостью отметила, что граф говорит о нем, как о своем друге,
не только равном, но как будто даже выше его стоящем. Потом заговорили о
путешествии Консуэло, о дороге, по которой она ехала, и о  грозе,  кото-
рая, должно быть, напугала ее.
   - Мы в Венеции привыкли к еще более внезапным и более опасным грозам,
- отвечала Консуэло. - Плывя по городу в гондолах во время грозы, мы да-
же у порога дома ежеминутно рискуем жизнью. Вода, заменяющая нашим  ули-
цам мостовую, в это время быстро прибывает и бушует, словно море в непо-
году. Она с такой силой несет наши гондолы вдоль  стен,  что  они  могут
легко разбиться вдребезги, прежде чем нам удастся пристать. Но, несмотря
на то, что я не раз была свидетельницей подобных  несчастных  случаев  и
вовсе не труслива, сегодня, когда с горы было сброшено молнией  огромное
дерево, которое упало поперек дороги, я испугалась, как никогда в жизни.
Лошади взвились на дыбы, а кучер в  ужасе  закричал:  "Проклятое  дерево
свалилось! Гусит упал!" Не можете ли вы мне объяснить, синьора  баронес-
са, что это значит?
   Ни граф, ни Амелия не ответили на этот вопрос. Они только  вздрогнули
и переглянулись.
   - Итак, мой сын не ошибся! - произнес старый граф. - Странно!  Очень,
очень странно!
   Снова встревожившись за сына, он пошел к нему в гостиную,  а  Амелия,
сложив руки, прошептала:
   - Тут какое-то колдовство! Видно, сам дьявол с нами!
   Эти странные, загадочные слова снова навлекли на  Консуэло  суеверный
ужас, охвативший ее при входе в замок Рудольштадтов. Внезапная бледность
Амелии, торжественное молчание старых слуг в красных шароварах, с удиви-
тельно похожими друг на друга квадратными багровыми лицами, с  тусклыми,
безжизненными глазами рабов, любящих свое вечное рабство; эта  сумрачная
комната, отделанная черным дубом, которую не в состоянии  была  осветить
люстра со множеством горящих свечей; унылые крики пугача, возобновившего
после грозы свою охоту вокруг замка; большие фамильные портреты на  сте-
нах; громадные вырезанные из дерева головы оленей и диких кабанов, укра-
шавшие стены, - все до мелочей будило в девушке жуткую, только на  время
улегшуюся тревогу. То, что сообщила ей затем  юная  баронесса,  тоже  не
могло способствовать ее успокоению.
   - Милая синьора, - сказала та, собираясь угостить ее ужином, - будьте
готовы увидеть здесь необъяснимые, неслыханные вещи,  чаще  скучные,  но
иногда и страшные. Настоящие сцены из романов: если их  рассказать,  так
никто не поверит. Но вы дадите слово, что обо всем этом сохраните вечное
молчание!..
   Баронесса еще продолжала говорить, когда дверь медленно  распахнулась
и канонисса Венцеслава, горбатая, с длинным лицом,  в  строгом  одеянии,
при ленте своего ордена, с которой она никогда не расставалась, вошла  в
зал с таким величественно-приветливым видом, какого она не  принимала  с
того достопамятного дня, когда императрица Мария-Терезия, возвращаясь со
своей свитой из путешествия по Венгрии, оказала замку Исполинов  великую
честь: остановилась на час отдохнуть и выпить стакан  глинтвейна.  Кано-
нисса подошла к Консуэло, которая, от  изумления  и  испуга  забыв  даже
встать, смотрела на нее блуждающим взором, сделала ей два  реверанса  и,
произнеся по-немецки очевидно заранее приготовленную и  заученную  речь,
поцеловала ее в лоб. Бедная девушка, похолодев,  как  мрамор,  подумала,
что это поцелуй самой смерти, и, чуть не падая  в  обморок,  еле  внятно
пробормотала слова благодарности.
   Заметив, что она смутила гостью более,  чем  предполагала,  канонисса
удалилась в гостиную, а Амелия разразилась громким смехом.
   - Держу пари, - воскликнула она, - вы подумали, что перед  вами  тень
королевы Либуше! Успокойтесь! Это канонисса - моя  тетка,  скучнейшее  и
вместе с тем добрейшее существо в мире.
   Не успела Консуэло прийти в себя от испуга, как услышала где-то поза-
ди себя скрип огромных венгерских сапог. Пол буквально задрожал под  тя-
желыми, размеренными шагами, и грузный человек с такой квадратной и баг-
ровой физиономией, что рядом с нею лица слуг казались бледными и тщедуш-
ными, молча прошел через зал и вышел через большую  дверь,  которую  они
почтительно распахнули перед ним. Консуэло снова содрогнулась, а  Амелия
снова расхохоталась.
   - Это, - сказала она, - барон Рудольштадт, самый заядлый охотник, са-
мый большой соня и наилучший из отцов. Он только что пробудился от свое-
го послеобеденного сна в гостиной. Ровно в  девять  часов  он  встает  с
кресла и, совсем сонный, ничего не видя и не слыша, проходит через  этот
зал, поднимается в полусне по лестнице и, не сознавая ничего, ложится  в
постель. Завтра с рассветом он проснется бодрый, оживленный, деятельный,
как юноша, и начнет энергично готовить к охоте собак, лошадей и соколов.
   Едва закончила она свои пояснения, как в дверях  показался  капеллан.
Он тоже был толст, но мал ростом и бледен, как все  люди  лимфатического
склада. Созерцательная жизнь не подходит для тяжеловесных славянских на-
тур, и полнота священнослужителя была болезненна.  Он  ограничился  тем,
что почтительно поклонился баронессе и ее  гостье,  сказал  что-то  тихо
слуге и скрылся в ту же дверь, куда вышел барон. Тотчас же старик Ганс и
один из тех автоматов, которых Консуэло не  в  состоянии  была  отличить
друг от друга, до того они были во всем одинаковы,  могучи  и  степенны,
направились в гостиную. Не будучи в силах притворяться, будто  она  ест,
Консуэло обернулась, провожая их глазами. Но прежде чем слуги  дошли  до
двери, на пороге появилось новое существо, поразительнее  всех  прежних:
то был молодой человек высокого  роста,  с  необыкновенно  красивым,  но
страшно бледным лицом, одетый с головы до ног во все  черное.  Роскошная
бархатная накидка, отороченная куньим мехом, была скреплена на его  пле-
чах золотыми застежками. Длинные, черные как смоль волосы  в  беспорядке
свисали на его бледные щеки, обрамленные вьющейся от природы шелковистой
бородкой. Он сделал слугам, которые двинулись было ему навстречу,  пове-
лительный жест, и те, отступив, остановились неподвижно,  словно  прико-
ванные его взглядом. Затем, обернувшись к графу  Христиану,  шедшему  за
ним, он проговорил певучим голосом, в котором чувствовалось  необычайное
благородство:
   - Уверяю вас, отец мой, никогда еще я не был так спокоен. Нечто вели-
кое свершилось в моей судьбе, и небесная благодать снизошла на наш дом.
   - Да услышит тебя господь, дитя мое! - ответил старик, простирая руки
как бы для благословения.
   Молодой человек низко склонил голову под рукой отца, потом, выпрямив-
шись, с кротким, ясным лицом дошел до середины комнаты, слегка улыбнулся
Амелии, едва коснувшись пальцами протянутой ею руки, и несколько  секунд
пристально смотрел на Консуэло. Проникнувшись невольным уважением к  не-
му, Консуэло поклонилась, опустив глаза. Он же, не  отвечая  на  поклон,
продолжал смотреть на нее.
   - Эта молодая особа, - сказала ему по-немецки канонисса, - та  самая,
которая...
   Но он прервал ее, сделав жест, как бы говоривший: "Молчите, не мешай-
те ходу моих мыслей"; потом вдруг отвернулся и, не проявив ни удивления,
ни любопытства, медленно вышел через большую дверь.
   - Вы должны извинить, милая моя... - обратилась к Консуэло канонисса.
   - Простите, что я перебью вас, тетушка, - сказала Амелия, - вы  гово-
рите по-немецки, а ведь синьора не знает этого языка.
   - Милая синьора, - ответила по-итальянски Консуэло, - в детстве я го-
ворила на нескольких языках, так как много  путешествовала,  и  немецкий
язык я еще помню настолько, чтобы все прекрасно понимать. Правда,  я  не
решаюсь заговорить на нем, но если вы дадите  мне  несколько  уроков,  я
уверена, что скоро с ним справлюсь.
   - Значит, совсем как я, - снова заговорила по-немецки канонисса, -  я
все понимаю, что говорит синьора, а говорить сама на ее языке  не  могу.
Но раз она меня понимает, я хочу просить ее извинить невежливость  моего
племянника, не ответившего на ее поклон, ибо этот молодой человек сегод-
ня сильно занемог и после случившегося с ним обморока еще так слаб, что,
верно, не заметил ее... Не так ли, братец? - прибавила добрая  Венцесла-
ва, смущенная своей ложью и ища оправдания в глазах графа Христиана.
   - Милая сестра, - ответил старик, - вы очень великодушны,  желая  оп-
равдать моего сына. Но пусть синьора не удивляется ничему. Завтра мы  ей
все объясним с той откровенностью, с какой мы вполне  можем  говорить  с
приемной дочерью Порпоры и, надеюсь, в ближайшем будущем - другом  нашей
семьи.
   То был час, когда все расходились по своим комнатам; а в замке  царил
такой образцовый порядок, что, вздумай молодые девушки засидеться у сто-
ла, слуги, казавшиеся настоящими машинами, были бы способны, пожалуй, не
обращая внимания на их присутствие, вынести их стулья и погасить  свечи.
Консуэло к тому же жаждала уйти к себе, и Амелия проводила гостью в  на-
рядную, комфортабельную комнату, которую она велела приготовить рядом со
своей собственной.
   - Мне очень хотелось бы поболтать с вами часокдругой, - сказала  Аме-
лия, когда канонисса, исполнив долг любезной хозяйки, вышла из  комнаты.
- Мне не терпится познакомить вас со всем, что тут у нас происходит,  до
того, как вам придется столкнуться с нашими странностями. Но вы,  навер-
но, так устали, что больше всего хотите отдохнуть.
   - Это ничего не значит, синьора, - ответила Консуэло. - Правда, я вся
разбита, но состояние у меня такое возбужденное, что, боюсь, я всю  ночь
не сомкну глаз. Поэтому вы можете говорить со мной  сколько  угодно,  но
только по-немецки. Это будет мне полезно, а то я вижу, что граф  и  осо-
бенно канонисса не очень сильны в итальянском языке.
   - Давайте условимся так, - сказала Амелия, - вы сейчас ляжете в  пос-
тель, а я в это время пойду накину капот и  отпущу  горничную.  Потом  я
вернусь, сяду подле вас, и мы будем говорить по-немецки до тех пор, пока
вам не захочется спать. Согласны?
   - От всего сердца, - ответила новая гувернантка.

   XXV

   - Так знайте же, дорогая... - начала Амелия, закончив свои  приготов-
ления к задуманному разговору. - Однако я до сих пор не знаю вашего име-
ни, - улыбаясь, прибавила она. - Пора бы нам отбросить все титулы  цере-
монии: я хочу, чтобы вы меня звали просто Амелией, а я  вас  буду  назы-
вать...
   - У меня иностранное имя, трудно произносимое, - ответила Консуэло. -
Мой добрый учитель Порпора, отправляя меня сюда, приказал мне называться
его именем: покровители и учителя обычно поступают так  по  отношению  к
своим любимым ученикам; и вот отныне я разделяю честь носить его  имя  с
великим певцом Убером: его зовут Порпорино, а меня - Порпорина.  Но  это
слишком длинно, и вы, если хотите, зовите меня просто Нина.
   - Прекрасно! Пусть будет Нина, - согласилась Амелия. - А теперь  слу-
шайте: мне надо рассказать вам довольно длинную историю, ибо, если я  не
углублюсь в далекое прошлое, вы никогда не  сможете  понять  всего,  что
творится в нашем доме.
   - Я вся - и слух и внимание, - сказала Консуэло, ставшая Порпориной.
   - Вы, милая Нина, верно, имеете некоторое понятие об истории Чехии?
   - Увы, нет! - ответила Консуэло. - Мой учитель,  должно  быть,  писал
вам, что я не получила никакого образования. Единственное, что я немного
знаю, это историю музыки; что же касается истории Богемии, то она так же
мало известна мне, как и история всех других стран мира.
   - В таком случае, - сказала Амелия, - я вкратце сообщу  то,  что  вам
необходимо знать, чтобы понять мой рассказ. Триста с лишком лет тому на-
зад угнетенный и забитый народ, среди которого вы теперь очутились,  был
великим народом, смелым, непобедимым, героическим. Им, правда,  и  тогда
правили иностранцы, а насильно навязанная религия  была  ему  непонятна.
Бесчисленные монахи подавляли его; развратный, жестокий король издевался
над его достоинством, топтал его чувства. Но скрытая  злоба  и  глубокая
ненависть кипели, нарастая, в этом народе, пока наконец  не  разразилась
гроза: иностранные правители были изгнаны, религия реформирована, монас-
тыри разграблены и уничтожены, пьяница Венцеслав сброшен  с  престола  и
заключен в тюрьму. Сигналом к восстанию была казнь Яна Гуса  и  Иеронима
Пражского - двух мужественных богемских ученых, стремившихся исследовать
и осветить тайну католицизма. Они были вызваны на  церковный  собор,  им
обещана была полная безопасность и свобода слова, а потом их  осудили  и
сожгли на костре. Это предательство и гнусность так  возмутили  народное
чувство чести, что в Чехии и в большей части Германии сейчас же вспыхну-
ла война, длившаяся долгие годы. Эти кровавые войны известны под  назва-
нием гуситских. Бесчисленные и безобразные преступления были совершены с
обеих сторон. Нравы были жестоки и безжалостны в то время по всей земле,
а политические раздоры и религиозный фанатизм делали их еще более свире-
пыми. Чехия являлась для Европы олицетворением ужаса. Не буду  волновать
вас описанием тех страшных сцен, которые здесь происходили: вы и без то-
го подавлены видом этой дикой страны.  С  одной  стороны  -  бесконечные
убийства, пожары, эпидемии, костры, на  которых  живьем  сжигали  людей,
разрушенные и оскверненные храмы, повешенные и брошенные в кипящую смолу
священники и монахи. С другой стороны - обращенные в  развалины  города,
опустошенные края, измена, ложь, зверства, тысячи гуситов,  брошенных  в
рудники, целые пропасти, до краев наполненные их трупами, земля, усыпан-
ная их костями и костями их врагов. Свирепых гуситов долго еще не удава-
лось одолеть, с чувством ужаса мы и теперь произносим их имена. А  между
тем их патриотизм, их непоколебимая твердость, их сказочные подвиги  не-
вольно будят в глубине души чувство гордости  и  восхищения,  и  молодым
умам, подобным моему, порой бывает трудно скрыть эти чувства.
   - А зачем их скрывать? - наивно спросила Консуэло.
   - Да потому, что после долгой, упорной борьбы Чехия снова подпала под
иго рабства, потому, Нина дорогая, что Чехии больше не существует... На-
ши властители прекрасно понимали, что свобода религии в нашей  стране  -
это и ее политическая свобода. Вот почему они задушили и ту и другую.
   - До чего я невежественна! - воскликнула Консуэло. - Никогда ни о чем
подобном не слышала и даже не подозревала, что люди бывали так злы.
   - Сто лет спустя после Яна Гуса, - продолжала Амелия, - новый ученый,
новый фанатик - бедный монах по имени Мартин Лютер -  снова  пробудил  в
народе дух национальной гордости, внушил Чехии и всем  независимым  про-
винциям Германии ненависть к чужеземному игу  и  возбудил  народ  против
пап. Самые могущественные короли оставались  католиками  не  столько  из
любви к этой религии, сколько из жажды  неограниченной  власти.  Австрия
соединилась с нами, чтобы раздавить нас, и вот  новая  война,  названная
Тридцатилетней, сокрушила, уничтожила нашу нацию. С самого  начала  этой
войны Чехия стала добычей более сильного противника; Австрия  обращалась
с нами, как с побежденными: она отняла у нас нашу  веру,  нашу  свободу,
наш язык и даже самое наше имя. Отцы наши мужественно сопротивлялись, но
иго императора все более и более давило нас. Вот уже сто  двадцать  лет,
как наше дворянство, разоренное, обессиленное поборами, битвами и пытка-
ми, было принуждено либо бежать с родины, либо  переменить  свою  нацио-
нальность, отказавшись от своего происхождения, сменив свои  фамилии  на
немецкие (запомните, это), отрекшись от своей веры. Книги наши были сож-
жены, школы разрушены, - словом, нас обратили в  австрийцев.  Мы  теперь
всего лишь провинция империи. В славянской земле слышен немецкий  говор,
- этим все сказано.
   - Вы и теперь страдаете от этого рабства и стыдитесь его? Я это пони-
маю и уже ненавижу Австрию всем сердцем!
   - Тише! Тише! - воскликнула юная баронесса. - Говорить это громко не-
безопасно под мрачным небом Чехии. В этом замке только у одного человека
хватает храбрости и безумия произнести то, что вы  сейчас  сказали,  моя
дорогая Нина! И человек этот - мой кузен Альберт.
   - Так вот причина грусти, которая написана на  его  лице!  -  сказала
Консуэло. - При первом же взгляде я прониклась невольным уважением к не-
му.
   - О моя прекрасная львица святого Марка! - воскликнула Амелия,  пора-
женная благородным воодушевлением, которое вдруг  озарило  бледное  лицо
подруги. - Вы все принимаете слишком всерьез. Боюсь, что через несколько
дней мой кузен возбудит в вас скорее сострадание, чем уважение.
   - Одно может не мешать другому, - возразила Консуэло. - Но что вы хо-
тите сказать этим, дорогая баронесса? Объясните.
   - Так слушайте же меня хорошенько, - продолжала Амелия. - Наша  семья
строго католическая, верная церкви и империи. Мы носим саксонскую  фами-
лию, и наши предки по саксонской линии всегда  были  правоверными.  Если
когда-нибудь, на ваше несчастье, моя тетя канонисса вздумает познакомить
вас со всеми заслугами наших предков, немецких графов и  баронов,  перед
святой церковью, она убедит вас в том, что на нашем гербе нет ни  малей-
шего пятнышка ереси. Даже в тот  период,  когда  Саксония  была  протес-
тантской, Рудольштадты предпочли скорее  лишиться  своих  протестантских
избирателей, чем покинуть лоно римской церкви. Но тетушка никогда не ре-
шится превозносить эти заслуги предков  в  присутствии  графа  Альберта,
иначе вы услышали бы от него самые поразительные вещи, какие  когда-либо
приходилось слышать человеческим ушам.
   - Вы все возбуждаете мое любопытство, не удовлетворяя его. Пока что я
поняла только одно: я не должна обнаруживать перед  вашими  благородными
родными, что разделяю ваши и графа Альберта симпатии к старой Чехии.  Вы
можете, милая баронесса, положиться на мою осторожность. К тому же я ро-
дилась в католической стране, и уважение к моей религии, так же как и  к
вашей семье, заставит меня молчать всегда, когда это будет нужно.
   - Да, это будет разумно, потому что, предупреждаю вас  еще  раз,  мои
родные страшно щепетильны в этом вопросе. Что же касается меня,  дорогая
Нина, то я очень покладиста: я не католичка и не протестантка.  Воспита-
ние я получила у монахинь, и, по правде сказать, их проповеди и  молитвы
мне порядком надоели. Та же скука преследует меня  и  здесь:  тетка  моя
Венцеслава совмещает в себе одной педантизм и суеверие целого монастыря.
Но я слишком дитя своего века, чтобы из духа противоречия ввергнуться  в
омут лютеранских пререканий, - надо признаться, не менее нудных.  Гуситы
- это такая древняя история, что я увлекаюсь ими не более, чем подвигами
греков и римлян. Мой идеал - это французский дух; и, мне кажется,  ничто
не может быть выше ума, философии, цивилизации,  процветающих  в  милой,
веселой Франции. От времени до времени мне  удается  тайком  насладиться
чтением ее произведений, и тогда издали, точно во сне, сквозь щели своей
тюрьмы, я вижу и счастье, и свободу, и удовольствия.
   - Вы все больше повергаете меня в недоумение, - сказала Консуэло иск-
ренне. - Только что, рассказывая о подвигах древних богемцев, вы,  каза-
лось, сами были воодушевлены их героизмом. Я  приняла  вас  за  патриот-
ку-богемку и даже немного за еретичку.
   - Я более чем еретичка, более чем чешка, - со смехом ответила Амелия,
- я немножко неверующая и отчаянный бунтарь. Я ненавижу всякое иго, будь
оно духовное или светское, и  потихоньку,  про  себя,  протестую  против
Австрии, самой чопорной и лицемерной ханжи.
   - А граф Альберт такой же неверующий, как и вы? И  так  же  проникнут
французским духом? В таком случае вы должны отлично понимать друг друга.
   - Напротив, мы совсем не понимаем друг друга, и  теперь,  после  всех
необходимых предисловий, надо рассказать вам о нем.
   У моего дяди, графа Христиана, не было детей от первого  брака.  Вто-
рично он женился сорока лет; и от второй жены у него было пять  сыновей,
которые, как и их мать, умерли от какой-то наследственной болезни  -  от
каких-то длительных страданий, кончавшихся мозговой горячкой. Эта вторая
жена была чистокровная богемка, говорят - красавица и умница. Я не знала
ее. В большой гостиной вы увидите ее портрет - в пурпуровом  плаще  и  в
корсаже, усыпанном драгоценными камнями. Альберт поразительно  похож  на
нее. Он шестой и последний из ее детей; из всех  них  только  он  достиг
тридцатилетнего возраста, хоть и не без труда: здоровый на вид, он пере-
нес тяжкие испытания, и до сих пор странные  симптомы  мозговой  болезни
заставляют опасаться за его жизнь. Между нами говоря, я не думаю,  чтобы
он намного пережил этот роковой возраст, за который не перешагнула и его
мать. Хотя Альберт родился от пожилого отца, организм у него крепкий, но
душа, как он сам признает, больная, и болезнь эта все усиливается. С са-
мого раннего детства в голове его бродили какие-то  странные,  суеверные
мысли. Четырех лет он уверял, будто часто видит у  своей  кровати  мать,
хотя она умерла и сам он видел, как ее хоронили; по ночам он просыпался,
чтобы говорить с нею. Тетку Венцеславу это так пугало, что она укладыва-
ла в своей комнате у постельки ребенка нескольких служанок.  А  капеллан
не знаю уж сколько  потратил  святой  воды,  чтобы  изгнать  привидение,
сколько отслужил месс, стремясь его утихомирить! Но ничто  не  помогало.
Мальчик, правда, долго не говорил о своих видениях, но однажды признался
кормилице, что он и теперь видит свою милую маму, но не  хочет  об  этом
никому рассказывать, так как боится, что господин капеллан снова  начнет
произносить в его комнате разные злые слова, чтобы  помешать  ей  прихо-
дить.
   Это был невеселый, молчаливый ребенок. Его всячески развлекали, зада-
ривали игрушками, стараясь доставить ему удовольствие, но все это  наго-
няло на него только еще большую тоску. Наконец решили не  препятствовать
более его склонности к  учению.  И  действительно,  получив  возможность
удовлетворить свою страсть, он несколько оживился. Но его  тихая,  вялая
меланхолия сменилась каким-то странным возбуждением, перемежавшимся при-
падками тоски. Догадаться о причинах этой тоски и предотвратить ее  было
немыслимо. Так, например, при виде нищих он заливался  слезами,  отдавал
им все свои детские сбережения, упрекая себя и огорчаясь, что  не  может
дать больше. Если на его глазах били  ребенка  или  грубо  обращались  с
крестьянином, он приходил в такое негодование, что это кончалось или об-
мороком, или конвульсиями, длившимися несколько часов. Все это  говорило
о его добром сердце и высоких душевных качествах. Но даже самые прекрас-
ные свойства, доведенные до крайности, превращаются в  странности,  чуть
ли не недостатки. Разум маленького Альберта не развивался параллельно  с
чувствами и воображением. Изучение истории увлекало,  но  не  просвещало
его. Слушая о  людских  преступлениях  и  несправедливостях,  он  всегда
как-то наивно волновался, напоминая того первобытного  короля,  который,
слушая рассказ о страданиях Христа, воскликнул, размахивая копьем: "Будь
я там со своими воинами, этого бы не случилось: я изрубил бы  этих  злых
евреев на тысячи кусков!"
   Альберт никак не хотел принять людей такими, какими они были и каковы
они сейчас. Он винил бога в том, что не все люди сотворены столь же доб-
рыми и сострадательными, как он  сам.  И  вот  благодаря  своей  любвео-
бильности он стал, сам того не замечая, безбожником и мизантропом. Не  в
силах понять то, на что сам он не был способен, Альберт  в  восемнадцать
лет, словно малое дитя, оказался не в состоянии жить с людьми и играть в
обществе роль, налагаемую его положением. Если в его присутствии кто-ли-
бо высказывал одну из тех эгоистических мыслей, которые  кишат  в  нашем
мире и без которых он, пожалуй, и не мог бы  существовать,  Альберт,  не
считаясь ни с положением этого лица, ни с тем, как к нему относится  его
семья, сразу отдалялся от этого человека, и ничто не могло заставить его
быть с ним хотя бы просто учтивым. Он окружал себя людьми  из  простона-
родья, обойденными не только судьбой, но часто и природой.  Ребенком  он
сходился только с детьми бедняков, особенно с увечными  и  дурачками,  с
которыми всякому другому ребенку было бы скучно и противно играть. Этого
пристрастия он не потерял до сих пор, и вы очень скоро сами в этом  убе-
дитесь.
   Так как при всех этих странностях он был все-таки бесспорно умен, об-
ладал прекрасной памятью, имел способности к искусствам, то отец и тетя,
воспитывавшие его с такой любовью, могли не краснеть за него в обществе.
Его наивные выходки объясняли деревенским образом жизни, а когда он  за-
ходил в них слишком далеко, старались под каким-нибудь предлогом удалить
его от тех, кто мог бы на это обидеться. Но, несмотря на все его  досто-
инства и дарования, граф и канонисса с ужасом наблюдали, как эта незави-
симая и ко многому безразличная натура все более  и  более  порывает  со
светскими обычаями и условностями.
   - Но до сих пор, - прервала свою собеседницу Консуэло, -  я  не  вижу
ничего, что говорило бы об упомянутом вами безумии.
   - Это потому, что вы сами, по-видимому, прекрасная и чистая  душа,  -
ответила Амелия. - Но, быть может, я утомила вас своей  болтовней  и  вы
попробуете уснуть?
   - Ничуть, дорогая баронесса, умоляю вас  -  продолжайте,  -  отвечала
Консуэло.
   И Амелия продолжала свой рассказ.

   XXVI

   - Вы говорите, милая Нина, что не видите никаких странностей  в  пос-
тупках и в поведении моего бедного кузена? Сейчас я представлю вам более
несомненные доказательства. Мой дядя и моя тетка, безусловно, самые луч-
шие христиане и самые добрые старики на свете. Эти достойные люди всегда
с необыкновенной щедростью раздавали милостыню, делая это без  малейшего
чванства и тщеславия. Так вот, мой кузен находил, что их жизнь  противо-
речит духу Евангелия. Он, видите ли, хотел бы,  чтобы  они,  по  примеру
первых христиан, продав все и раздав деньги неимущим, стали сами нищими.
Если он из любви и уважения к ним не говорил этого прямо, то и не  скры-
вал своих взглядов, не переставая печалиться о судьбе несчастных,  кото-
рые вечно надрываются за работой, вечно страдают, в то время как  богачи
живут в праздности и роскоши. Все свои деньги он сейчас же раздавал  ни-
щим, считая, что это капля в море, и тут же начинал  просить  еще  более
крупные суммы, отказывать в которых ему не решались, так что деньги тек-
ли из его рук, как вода; он столько роздал,  что  в  округе  вы  уже  не
встретите ни одного бедняка; но я должна сказать, что нам  от  этого  не
легче: требования малых сих возрастают по мере того, как они  удовлетво-
ряются; и наши добрые крестьяне, прежде такие кроткие и  смиренные,  те-
перь, благодаря щедротам и сладким речам молодого барина,  очень  высоко
подняли голову. Не будь над ними императорской власти, которая, с  одной
стороны, давит нас, а с другой - все-таки оберегает, я думаю,  что  наши
имения и наши замки уже двадцать раз были бы разграблены  и  разгромлены
шайками крестьян из соседних округов. Они голодают вследствие войны,  но
благодаря неисчерпаемому состраданию Альберта (его доброта  известна  на
тридцать миль окрест) сели нам на шею, особенно со времени всех этих пе-
рипетий с наследством императора Карла.
   Когда граф Христиан, желая образумить сына, бывало, говорил ему,  что
ведь отдать все в один день -  значит  лишить  себя  возможности  давать
завтра, тот отвечал: "Отец мой любимый, разве нет у нас  крова,  который
переживет всех нас, тогда как над головами тысяч несчастных лишь  холод-
ное и суровое небо? Разве у каждого из нас не больше одежды, чем  нужно,
чтобы одеть целую семью в лохмотьях? А разве ежедневно не вижу я за  на-
шим столом такого количества разных яств и чудесных венгерских вин,  ка-
кого хватило бы, чтобы накормить и поддержать всех этих  несчастных  ни-
щих, изнуренных нуждой и усталостью? Смеем ли мы отказывать в  чем-либо,
когда у нас во всем излишек? Имеем ли мы право пользоваться даже необхо-
димым, если у других и того нет? Разве заветы Христа теперь изменились?"
   Что могли ответить на эти прекрасные слова и граф, и канонисса, и ка-
пеллан, сами же воспитавшие этого молодого человека в  таких  строгих  и
возвышенных принципах религии? И они приходили в большое смущение, видя,
что питомец их все понимает буквально, не желая идти ни на какие требуе-
мые временем компромиссы (на которых, мне думается,  и  зиждется  всякое
общественное устройство).
   Еще хуже бывало, когда вопрос касался политики: Альберт находил чудо-
вищными человеческие законы, дающие право  государям  посылать  на  убой
миллионы людей, разорять целые огромные страны ради удовлетворения свое-
го тщеславия и жажды славы. Эта  политическая  нетерпимость  становилась
опасной, и родные не решались везти его ни в Вену, ни в Прагу, ни вообще
в большие города, опасаясь, как бы его фанатические  речи  не  повредили
им. Не менее беспокоили их и религиозные убеждения Альберта.  При  такой
экзальтированной набожности его вполне могли принять за еретика, достой-
ного костра или виселицы. Он ненавидел пап, этих апостолов Христа, опол-
чившихся в союзе с королями на спокойствие и благо  народа.  Он  порицал
роскошь епископов, светский дух священников и честолюбие  всех  духовных
лиц. Он по целым часам излагал бедному капеллану то, что в далеком прош-
лом уже говорили в своих проповедях Ян Гус и Мартин Лютер. Альберт  про-
водил целые часы, распростершись на полу часовни, погруженный  в  глубо-
чайшие религиозные размышления, охваченный священным экстазом. Он соблю-
дал посты и предавался воздержанию гораздо строже,  чем  того  требовала
церковь. Говорили даже, что  он  носит  власяницу,  и  понадобилась  вся
власть отца и вся нежность тетушки, чтобы заставить  его  отказаться  от
этих истязаний, конечно, немало способствовавших его экзальтации.
   Когда его добрые и разумные родные увидели, что он  способен  в  нес-
колько лет растратить все свое состояние, да к тому же еще, как  против-
ник католической церкви и правительства, рискует попасть в тюрьму, они с
грустью в душе решили отправить его путешествовать. Они надеялись,  что,
сталкиваясь с различными людьми, знакомясь в разных странах с их  основ-
ными государственными законами, почти одинаковыми во всем цивилизованном
мире, он привыкнет жить среди людей, и жить так, как живут  они.  И  вот
его поручили гувернеру, хитрому иезуиту, светскому и очень умному  чело-
веку, понявшему с полуслова свою роль и взявшемуся исполнить то, чего не
решались ему высказать прямо. Откровенно говоря, требовалось  обольстить
и притупить эту непримиримую душу, сделать ее годной  для  общественного
ярма, вливая в нее по капле необходимые для этого сладкие яды -  тщесла-
вие, честолюбие, безразлично-спокойное отношение к религии,  политике  и
морали. Не хмурьтесь так, милая Порпорина! Мой почтенный дядя -  простой
и добрый человек. С юных лет он смотрел на все так,  как  ему  это  было
внушено, и умел в течение всей своей жизни без ханжества и излишних рас-
суждении примирять терпимость и религию, долг христианина и  обязанности
владетельного вельможи. В нашем обществе и в наш век, когда  на  миллион
таких людей, как все мы, встречается один такой, как Альберт, мудр  тот,
кто идет вместе с веком и вместе с обществом; а кто стремится  вернуться
за две тысячи лет назад, тот безумец: никого не убедив, он только приво-
дит в негодование людей своего круга.
   Альберт путешествовал восемь лет. Он посетил Италию, Францию, Англию,
Пруссию, Польшу, Россию и даже Турцию. Вернулся он через Венгрию,  Южную
Германию и Баварию. За все время этого долгого путешествия он  вел  себя
вполне благоразумно: не тратил больше, чем позволяло приличное  содержа-
ние, которое назначили ему родные, писал им ласковые, нежные  письма  и,
не вдаваясь ни в какие рассуждения, просто описывал все виденное; аббату
же, своему гувернеру, он не давал ни малейшего повода для жалоб или неу-
довольствия.
   Вернувшись домой в начале прошлого года, он,  едва  поцеловавшись  со
всеми, тотчас, говорят, удалился в комнату своей покойной матери и,  за-
першись, просидел там несколько  часов;  затем,  выйдя  оттуда,  страшно
бледный, отправился один в горы.
   В это время аббат вел откровенную беседу с канониссой  Венцеславой  и
капелланом, потребовавшими, чтобы он без утайки рассказал им все о физи-
ческом и моральном состоянии молодого графа. "Граф Альберт, - сказал  он
им, - уж не знаю, право, отчего - оттого ли, что путешествие сразу изме-
нило его, оттого ли, что по вашим рассказам о его детстве я составил се-
бе о нем неверное представление, - граф Альберт, говорю я, с первого дня
нашей совместной жизни был таким же, каким вы его видите  сейчас:  крот-
ким, спокойным, выносливым, терпеливым и необыкновенно учтивым.  За  все
время он ни разу не изменил себе, и я был бы самым несправедливым  чело-
веком на свете, если бы пожаловался хоть на что-либо. Того, чего  я  так
боялся, - безумных трат, резких выходок, высокопарных  наставлений,  эк-
зальтированного аскетизма, - мне не пришлось наблюдать. Он  ни  разу  не
выразил желания самостоятельно распорядиться теми  суммами,  которые  вы
мне доверили. Вообще он никогда не проявлял ни малейшего неудовольствия.
Правда, я всегда предупреждал его желания и, видя, что  к  нашей  карете
подходит нищий, спешил подать милостыню прежде, чем он успевал протянуть
руку. Могу сказать, что такой способ действия  оказался  очень  удачным:
почти не видя нищеты и недугов, молодой граф, казалось,  совершенно  пе-
рестал думать о том, что его прежде так удручало. Никогда я  не  слышал,
чтобы он бранил кого-нибудь, порицал какой-нибудь обычай  или  отзывался
неодобрительно о каком-нибудь установлении. Его экзальтированная  набож-
ность, так пугавшая вас, уступила место спокойному  исполнению  обрядов,
приличествующему светскому человеку. Он бывал при самых блестящих дворах
Европы, проводил время в лучшем обществе, ничем не увлекаясь, но ничем и
не возмущаясь. Всюду обращали внимание на его красоту, благородные мане-
ры, учтивость без всякой напыщенности, на его такт и находчивость в  бе-
седе. Молодой граф остался таким же чистым, как  самая  благовоспитанная
девица, не выказывая при этом никакой чопорности дурного тона. Он  бывал
в театрах, осматривал музеи, памятники, говорил сдержанно и  толково  об
искусстве. Словом, у меня сложилось представление о  нем  как  о  вполне
благоразумном, уравновешенном человеке, и мне  совершенно  непонятно  то
беспокойство, которое он внушал вам. Если в нем и есть нечто  необычное,
так это именно чувство меры, осторожность, хладнокровие, отсутствие  ув-
лечений и страстей, чего я никогда еще не встречал в  молодом  человеке,
столь щедро одаренном красотой, знатностью и богатством".
   Впрочем, в этом отчете не было ничего нового, - он являлся лишь подт-
верждением частых писем аббата родным; но они все время боялись, не пре-
увеличивает ли он, и успокоились, лишь когда он  подтвердил  полное  мо-
ральное перерождение моего двоюродного брата, видимо  не  опасаясь,  что
тот на глазах родителей немедленно опровергнет его своим поведением. Аб-
бата осыпали подарками, благодарностями  и  стали  ждать  с  нетерпением
возвращения Альберта с прогулки. Она тянулась долго, и когда наконец мо-
лодой граф появился к ужину, все были поражены его бледностью и  серьез-
ностью. Если в первую минуту при встрече лицо его сияло нежной и  глубо-
кой радостью, то теперь от нее не осталось и следа. Все были удивлены  и
с беспокойством тихонько  обратились  к  аббату  за  разъяснениями.  Тот
взглянул на Альберта и, подойдя к отозвавшим его в  угол  родственникам,
ответил с изумлением: "Право, я не нахожу ничего особенного в лице  гра-
фа: у него все то же благородное, спокойное выражение,  какое  я  привык
видеть на протяжении тех восьми лет, что я имею честь состоять при нем".
   Граф Христиан вполне удовлетворился таким ответом.
   "Когда мы расстались с Альбертом, - сказал он сестре, - на щеках  его
еще играл румянец юности, а внутренняя лихорадка часто - увы! - придава-
ла блеск его глазам и живость голосу. Теперь мы видим его загоревшим  от
южного солнца,  немного  похудевшим,  вероятно  от  усталости,  и  более
серьезным, как это и приличествует сложившемуся мужчине. Вам не кажется,
сестрица, что сейчас он гораздо лучше?"
   "В его серьезности чувствуется грусть, - ответила моя добрая тетушка.
- Я никогда в жизни не видела двадцативосьмилетнего  Молодого  человека,
который был бы таким вялым и таким молчаливым. Он едва отвечает нам".
   "Граф всегда скуп на слова", - возразил аббат.
   "Раньше это было не так, - сказала канонисса. - Если  бывали  недели,
когда мы его видели молчаливым и задумчивым, то бывали и дни,  когда  он
воодушевлялся и говорил целыми часами".
   "Я никогда не замечал, - возразил аббат, - чтобы он изменял той сдер-
жанности, которую вы теперь в нем наблюдаете".
   "Неужели он больше нравился вам, когда говорил слишком много и своими
разговорами приводил нас в ужас? - спросил граф Христиан свою  озабочен-
ную сестру. - Ох, эти женщины!"
   "Да, но тогда он все-таки жил, - сказала она, - а теперь он  произво-
дит впечатление выходца с того света, равнодушного ко всему земному".
   "Таков характер молодого графа, - сказал аббат, - он человек  замкну-
тый, ни с кем не любит делиться впечатлениями и, говоря  откровенно,  не
поддается влиянию никаких внешних впечатлений. Это свойство людей холод-
ных, благоразумных, рассудительных; так уж он создан, и я глубоко  убеж-
ден, что, стремясь расшевелить его, можно только внести  тревогу  в  его
душу, чуждую всякой живости и опасной предприимчивости".
   "О! Я готова поклясться, что его истинный характер вовсе не таков!  -
воскликнула канонисса.
   "Госпожа канонисса, вероятно, откажется от своего предубеждения  про-
тив столь редкого преимущества", - сказал аббат.
   "В самом деле, сестрица, - сказал граф Христиан, - я нахожу, что гос-
подин аббат рассуждает весьма мудро. Не он ли своими усилиями и влиянием
достиг того, к чему мы так стремились? Не он ли предотвратил  несчастья,
которых мы так боялись? Альберт был расточителен, экзальтирован, безумно
смел! Вернулся он к нам таким, каким должен быть, чтобы заслужить уваже-
ние, доверие и почтение себе подобных".
   "Но вернулся истертым, как старинная книга, - проговорила тетушка,  -
а может быть, ожесточенным и презирающим все то,  что  не  соответствует
его тайным желаниям. Мне даже кажется, что он не рад нам, а  мыто  ждали
его с таким нетерпением!"
   "Граф и сам с нетерпением стремился домой, - заметил аббат, - я прек-
расно это видел, хотя открыто он этого не выказывал. Он  ведь  так  мало
общителен. По природе своей он очень замкнутый человек".
   "Наоборот, по натуре своей он очень экспансивен, -  горячо  возразила
канонисса. - Он бывал подчас вспыльчив, а по временам чрезвычайно нежен.
Часто он сердил меня, но стоило ему броситься мне на шею, и я тотчас все
ему прощала".
   "По отношению ко мне ему никогда ничего не приходилось  заглаживать",
- сказал аббат.
   "Поверьте, сестрица, так гораздо лучше", - настаивал мой дядя.
   "Увы! - воскликнула канонисса. - Неужели всегда у него будет это  вы-
ражение лица, которое приводит меня в ужас и надрывает мне сердце?"
   "Это - гордое, благородное выражение,  приличествующее  человеку  его
круга", - сказал аббат.
   "Нет! Это просто каменное лицо! - воскликнула канонисса. -  Глядя  на
него, мне кажется, что я вижу его мать, но не доброй и нежной,  какой  я
ее знала, а ледяной и неподвижной, как она нарисована на портрете в  ду-
бовой раме". - "Повторяю вашему сиятельству, - настаивал  аббат,  -  что
это обычное выражение лица графа Альберта за эти восемь лет".
   "Увы! Значит, вот уже восемь ужасных лет, как он никому не улыбнулся!
- воскликнула, заливаясь слезами, моя добрейшая тетушка. -  За  эти  два
часа, что я не свожу с него глаз, его сжатые бескровные губы ни разу  не
оживились улыбкой. Ах, мне хочется броситься к нему, прижать его к серд-
цу, упрекнуть в равнодушии, даже выбранить, как бывало.  Быть  может,  и
теперь, как прежде, он, рыдая, кинулся бы мне на шею!"
   "Сохрани вас бог от такой неосторожности, дорогая сестра, -  прогово-
рил граф Христиан, заставляя ее отвернуться от Альберта, с  которого  та
не сводила глаз, полных слез. - Не поддавайтесь материнской слабости,  -
продолжал он, - мы уже с вами видели, каким бичом  была  эта  чрезмерная
чувствительность для жизни и рассудка нашего бедного мальчика. Развлекая
его, устраняя от него всякое сильное волнение,  господин  аббат,  следуя
указаниям врачей и нашим, умиротворил эту тревожную душу.  Смотрите,  не
испортите всего причудами своей ребячливой нежности".
   Канонисса согласилась с доводами брата и  постаралась  примириться  с
ледяной холодностью Альберта, но она не могла к этому привыкнуть и то  и
дело шептала на ухо брату: "Что там ни говорите, Христиан, но  я  боюсь,
что, обращаясь с ним как с больным ребенком, а не как с мужчиной,  аббат
погубил его".
   Вечером, отходя ко сну, все  начали  прощаться;  Альберт  почтительно
склонился под отцовским благословением; когда же канонисса прижала его к
своей груди и он заметил, что она вся дрожит, а голос ее прерывается  от
волнения, он тоже задрожал  и,  словно  почувствовав  нестерпимую  боль,
вдруг вырвался из ее объятий.
   "Видите, сестрица, - шепотом сказал граф, - он отвык от душевных вол-
нений, вы ему вредите".
   Говоря это, граф, сам далеко не успокоенный, с волнением следил  гла-
зами за сыном, желая проверить, как тот относится к аббату: не предпочи-
тает ли он теперь его всем своим? Но Альберт с холодной вежливостью пок-
лонился своему гувернеру.
   "Сын мой, - проговорил граф, - мне кажется, что я поступил  сообразно
твоим желаниям и симпатиям, попросив господина аббата не покидать  тебя,
как он имел намерение сделать, а остаться с нами возможно дольше. Мне не
хотелось бы, чтобы наше счастье - снова быть вместе - омрачилось для те-
бя каким-либо огорчением, и я хочу надеяться, что  твой  уважаемый  друг
поможет нам сделать для тебя безоблачной эту радость свидания".
   Альберт ответил на это лишь глубоким поклоном,  и  какая-то  странная
улыбка мелькнула на его губах.
   "Увы, - проговорила бедная канонисса, когда племянник  вышел,  -  вот
как он теперь улыбается!"

   XXVII

   - Во время отсутствия Альберта граф и канонисса строили много  всяких
планов о будущности своего дорогого мальчика, особенно о его женитьбе. С
его красотой, именем и еще очень  значительным  состоянием  Альберт  мог
рассчитывать на самую лучшую партию. Однако на тот случай, если  бы  ос-
татки апатии и нелюдимости помешали его светским успехам, обожавшие  его
родные держали для него в запасе молодую девушку с таким же знатным име-
нем, как и у него самого, - его двоюродную сестру, носящую ту  же  фами-
лию; хоть и единственная дочь, она была менее богата,  чем  он,  но  до-
вольно хороша собой - такими бывают в шестнадцать лет девочки,  красивые
свежестью молодости. Эта  молодая  особа  -  баронесса  Амелия  фон  Ру-
дольштадт, ваша покорная слуга и ваша новая подруга.
   "Она, - говорили между собой старики, сидя у камина, - не видела  еще
ни одного мужчины. Воспитанница монастыря, она с радостью пойдет  замуж,
лишь бы вырваться оттуда. Претендовать на лучшую партию она не может.  А
что касается странностей, которые могут сохраниться в характере ее двою-
родного брата, то воспоминания детства, родство, несколько месяцев  бли-
зости с нами, конечно, все сгладят и заставят ее, хотя бы из родственно-
го чувства, молчаливо выносить то, чего, быть может, не стала бы терпеть
чужая". В согласии моего отца они не  сомневались:  по  правде  сказать,
собственной воли у него никогда не было, всю жизнь он поступал так,  как
хотели его старший брат и сестра Венцеслава.
   После двух недель внимательного наблюдения дядя и тетка  поняли,  что
последнему отпрыску их  рода,  вследствие  меланхоличности  и  полнейшей
замкнутости характера, не суждено покрыть их имя новой  славой.  Молодой
граф не проявлял ни малейшего желания блистать  на  каком-либо  поприще:
его не тянуло ни к военной карьере, ни к гражданской, ни  к  дипломатии.
На все предложения он отвечал с покорным видом,  что  готов  подчиниться
воле родительской, но что ему самому не нужно ни роскоши"  ни  славы.  В
сущности, апатичный  характер  Альберта  был  повторением,  но  в  более
сильной степени, характера его отца, у которого терпение граничит с без-
различием, а скромность является чем-то вроде самоотречения. Что выстав-
ляет моего дядю в несколько ином свете и чего нет у его  сына,  так  это
его горячее, притом лишенное всякой напыщенности и тщеславия,  отношение
к общественному долгу. Альберт, казалось, признавал теперь семейные обя-
занности, но к общественным обязанностям, как мы их понимаем, относился,
по-видимому, не менее равнодушно, чем в детские годы. Наши отцы,  его  и
мой, сражались при Монтекукули против Тюренна. В войну они вносили фана-
тизм, подогретый сознанием имперского величия. В то время считалось дол-
гом слепо повиноваться и слепо  верить  своим  властелинам.  Наше  более
просвещенное время срывает ореол с монархов, и современная молодежь  ос-
меливается не верить ни императорской короне, ни  папской  тиаре.  Когда
дядя пытался пробудить в сыне древний рыцарский пыл, он прекрасно видел,
что все его речи ровно ничего не говорят этому скептически  настроенному
человеку, ко всему относящемуся с презрением.
   "Если уж это так, не будем ему перечить, - решили дядя с теткой, - не
будем вредить этому и без того печальному  выздоровлению,  в  результате
которого вместо возбужденного человека нам  вернули  человека  угасшего.
Пусть живет себе спокойно, как ему хочется. Пусть будет  усидчивым  уче-
ным-философом, как некоторые из его предков, или же страстным охотником,
подобно нашему брату Фридриху, или справедливым, творящим добро  помещи-
ком, каким старается быть его отец. Пусть он ведет отныне спокойную, бе-
зобидную жизнь старика; он будет первым из Рудольштадтов, не знавшим мо-
лодости. Но так как нельзя допустить, чтобы с ним угас и наш  род,  надо
поскорее женить его, дабы наследники нашего имени восполнили этот пробел
на блестящих страницах нашей истории. Кто знает,  быть  может,  по  воле
провидения рыцарская кровь его предков, как бы отдыхая в нем, забурлит с
новой силой и отвагой в жилах его потомков?"
   И тут же было решено поговорить с Альбертом о женитьбе.
   Сначала затронули этот вопрос слегка, но, видя, что он и  к  женитьбе
относится с таким же равнодушием, как ко всему прочему, стали говорить с
ним более серьезно и настойчиво. Он возражал, ссылаясь на свою застенчи-
вость, на неумение вести себя в женском обществе.
   "Надо правду сказать, - говорила тетушка, - что, будь я молодой  жен-
щиной, такой угрюмый претендент, как наш Альберт, внушил бы  мне  больше
страха, чем желания выйти за него замуж, и я бы даже горб свой не проме-
няла на его речи".
   "Значит, нам нужно прибегнуть к последнему средству, - решил дядя,  -
женить его на Амелии. Он знал ее ребенком, смотрит на нее как на сестру,
поэтому будет с нею менее застенчив. А так как она характера веселого  и
решительного, то своей жизнерадостностью может вывести  нашего  Альберта
из этой меланхолии, которой он все больше и больше поддается".
   Альберт не отклонил этого проекта, но и не высказался за него,  -  он
только согласился увидеться со мной и ближе познакомиться.  Решено  было
ни о чем меня не предупреждать, дабы избавить от  обиды  отказа,  всегда
возможного с его стороны. Написали об этом моему  отцу  и,  получив  его
согласие, начали сейчас же хлопотать перед папой  о  разрешении  на  наш
брак, необходимом ввиду близкого родства. Тем временем отец взял меня из
монастыря, и в одно прекрасное утро мы подъехали к замку Исполинов. Нас-
лаждаясь деревенским воздухом, я с нетерпением ждала минуты, когда увижу
своего жениха. Добрый мой отец, полный надежд, воображал, будто я ничего
не знаю о брачном проекте, а сам в дороге, не замечая этого, все мне вы-
болтал.
   Первое, что меня поразило в Альберте, это его красота  и  благородная
осанка. Признаюсь вам, дорогая Нина, что мое сердечко  сильно  забилось,
когда он поцеловал мне руку, и в  течение  нескольких  дней  каждый  его
взгляд, каждое слово приводили меня в восторг. Его серьезность нисколько
не отталкивала меня, а он, казалось, не чувствовал в моем присутствии ни
малейшего стеснения. Как в дни детства, он говорил мне "ты", и когда, из
опасения нарушить светские приличия, старался поправиться, родные разре-
шали ему это и даже просили сохранить свою прежнюю фамильярность в обра-
щении со мной. Моя веселость порой вызывала у него непринужденную  улыб-
ку, и наша добрая тетушка, вне себя от  восторга,  приписывала  мне  всю
честь этого исцеления, которое уже считала окончательным. Словом, он от-
носился ко мне кротко и ласково, как к ребенку, и пока что я довольство-
валась этим, уверенная, что в недалеком будущем он обратит более серьез-
ное внимание на мою задорную рожицу и на мои красивые туалеты, на  кото-
рые я не скупилась, чтобы ему понравиться.
   Однако вскоре, к моему огорчению,  мне  пришлось  убедиться,  что  он
очень мало интересуется моей наружностью, а туалетов просто не замечает.
Как-то раз тетушка обратила его внимание на  прелестное  лазоревоголубое
платье, чудесно обрисовывавшее мою фигуру. А он стал уверять, что платье
ярко-красное. Тут аббат, его гувернер,  большой  любитель  комплиментов,
желая преподать ему урок учтивости, вмешался, говоря, что он отлично по-
нимает, почему граф Альберт не разглядел цвета  моего  платья.  Казалось
бы, моему кузену представлялся удобный случай сказать  мне  какую-нибудь
любезность по поводу роз на моих щеках и золота моих волос. Но  он  лишь
сухо возразил аббату, что отличать цвета умеет не хуже его и что  платье
мое красно, как кровь.
   Не знаю почему, но эта странность его поведения и грубость вызвали во
мне дрожь. Я взглянула на Альберта, и мне вдруг стало страшно от выраже-
ния его глаз. С этого дня я стала больше бояться его, чем любить.  Скоро
я совсем его разлюбила, а теперь и не боюсь и не люблю. Я  просто  жалею
его - и только. Вы сами мало-помалу увидите, почему это так,  и  поймете
меня.
   На следующий день мы собирались отправиться  за  покупками  в  Тусту,
ближайший город. Я очень радовалась этой прогулке.  Альберт  должен  был
верхом сопровождать меня. Я была готова и ждала, что он подсадит меня  в
седло. Экипажи были поданы и стояли у подъезда, а Альберт все  не  появ-
лялся. Его слуга доложил, что в назначенный час постучал к нему в дверь.
Камердинера снова послали справиться, готов ли молодой граф.  Надо  ска-
зать, что у Альберта была мания всегда одеваться самому, без помощи слу-
ги; только выйдя из своей комнаты, он разрешал камердинеру войти в  нее.
Напрасно стучали к нему, - он не отвечал. Встревоженный этим  молчанием,
старый граф сам отправился к комнате сына, но ему не удалось ни  открыть
дверь, запертую изнутри, ни добиться от Альберта хотя бы  одного  слова.
Все начали уже беспокоиться, но аббат объявил спокойным голосом,  что  у
графа Альберта бывают иногда припадки непробудного сна,  вроде  какогото
оцепенения, и если его внезапно разбудить, то он приходит в  очень  воз-
бужденное состояние, после чего в течение  нескольких  дней  плохо  себя
чувствует.
   "Но ведь это болезнь! - с тревогой воскликнула канонисса.
   "Не думаю, - отвечал аббат, -  я  никогда  не  слышал,  чтобы  он  на
что-либо жаловался. Доктора, которых я приглашал во время подобного сна,
не находили у графа никакой болезни, а это состояние объясняли переутом-
лением, физическим или умственным. Они настаивали, что  нельзя  нарушать
этой потребности в полном покое и забвении".
   "И часто это с ним бывает? - спросил дядя.
   "Я наблюдал это явление лишь пять-шесть раз за все восемь лет, -  от-
ветил аббат, - и так как я никогда не тревожил его, то это проходило без
всяких неприятных последствий".
   "И долго это продолжается? - спросила я в свою очередь, очень  раздо-
садованная.
   "Более или менее долго, - сказал аббат, - в зависимости от того,  как
долго длилась бессонница, предшествовавшая этой потере сил или вызвавшая
ее. Но знать это невозможно, так как граф сам не помнит причины  или  не
хочет о ней говорить. Он очень много работает и скрывает  это  с  редкой
скромностью".
   "Значит, он очень начитан? - спросила я.
   "Чрезвычайно", - ответил аббат.
   "И никогда этого не выказывает?"
   "Он делает из этого тайну и даже сам этого не подозревает".
   "На что ему эта ученость в таком случае?"
   "Гений - как красота, - ответил льстивый иезуит, глядя на меня масле-
ными глазками, - это милости неба, не внушающие ни гордости, ни волнения
тем, кто ими наделен".
   Я поняла его наставление и,  как  вы  можете  себе  представить,  еще
больше разозлилась. Решили отложить прогулку до пробуждения моего  кузе-
на. Но когда по прошествии двух часов он так и не  появился,  я  скинула
свою великолепную амазонку и села вышивать за пяльцы. Не скрою, при этом
я много изорвала шелка и пропустила крестиков.  Я  была  возмущена  дер-
зостью Альберта. Как он смел, сидя над своими книгами, забыть о предсто-
ящей прогулке со мной и теперь спать непробудным сном, в то время как  я
его жду?! Время шло, и поневоле пришлось отказаться от поездки в  город.
Мой отец, вполне удовлетворившись объяснениями аббата, взял свое ружье и
преспокойно отправился стрелять зайцев. Тетушка,  менее  спокойная,  раз
двадцать поднималась к комнате племянника, чтобы послушать у его дверей.
Но там царила мертвая тишина, не слышно было даже  его  дыхания.  Бедная
старушка была в отчаянии, видя, до чего я недовольна. А  дядя  Христиан,
чтобы забыться, взял книжку духовного содержания, уселся в уголке гости-
ной и стал читать с таким смирением, что я готова была выпрыгнуть в окно
с досады. Наконец, уже под вечер, тетушка, вся сияющая, пришла  сказать,
что Альберт встал и одевается. Аббат посоветовал нам при появлении моло-
дого графа не проявлять ни удивления, ни беспокойства, не предлагать ему
никаких вопросов и только стараться отвлечь его, если он  будет  огорчен
случившимся.
   "Но если мой кузен не болен, значит,  он  маньяк?  -  воскликнула  я,
вспылив.
   Я сейчас же пожалела о сказанном, увидев, как изменилось от моих жес-
токих слов лицо бедного дяди.
   Но когда Альберт как ни в чем не бывало вошел, не найдя  нужным  даже
извиниться и, видимо, нимало не подозревая о нашем недовольстве, я  воз-
мутилась и очень сухо с ним поздоровалась. Он даже не заметил этого. Ка-
залось, он был весь погружен в свои думы.
   Вечером моему отцу пришло в голову, что  Альберта  может  развеселить
музыка. Я еще ни разу не пела при нем; моя арфа прибыла только накануне.
Не перед вами, ученая Порпорина, мне хвастаться своими познаниями в  му-
зыке, но вы сами убедитесь, что у меня недурной голосок и есть  врожден-
ная музыкальность. Я заставила долго просить себя: мне  больше  хотелось
плакать, чем петь. Альберт не проронил ни слова, не выказал ни малейшего
желания послушать меня. Наконец я все-таки согласилась,  но  пела  очень
плохо, и Альберт, словно я терзала ему слух,  был  настолько  груб,  что
после нескольких тактов вышел из комнаты. Мне пришлось призвать  на  по-
мощь все мое самолюбие, всю мою гордость, чтобы не расплакаться и допеть
арию, не порвав со злости струн арфы. Тетушка вышла вслед  за  племянни-
ком, отец мой сейчас же заснул, а дядя ждал у дверей возвращения сестры,
чтобы узнать от нее, что с сыном. Один аббат рассыпался  передо  мной  в
комплиментах, но они злили меня больше, чем безразличие остальных.
   "По-видимому, мой кузен не любит музыки", - сказала я.
   "Напротив, он очень ее любит, - отвечал аббат, - но это зависит..."
   "От того, как поют", - прервала я его.
   "... от его душевного состояния, - продолжал  он,  не  смутившись.  -
Иногда музыка ему приятна, иногда вредна. По-видимому, вы так его  раст-
рогали, что он не в силах был владеть собой и ушел, испугавшись, как  бы
не обнаружить свои чувства. Это бегство должно вам льстить больше всяких
похвал".
   В лести иезуита было что-то хитрое и насмешливое, возбуждавшее во мне
ненависть к этому человеку. Но скоро я избавилась от него,  как  вы  это
сейчас увидите.

   XXVIII

   - На следующий день моей тетушке,  становящейся  разговорчивой,  лишь
когда она чем-нибудь очень  взволнована,  пришла  в  голову  злосчастная
мысль затеять беседу с аббатом и капелланом. А так как, помимо родствен-
ных привязанностей, поглощающих ее почти всецело, единственное  в  мире,
что ее интересует, - это величие нашего рода, то она не преминула  расп-
ространиться насчет своей родословной, доказывая обоим священникам,  что
наш род, особенно по женской линии, самый  знаменитый,  самый  чистый  -
словом, наилучший из всех немецких родов. Аббат слушал терпеливо, капел-
лан - с благоговением, как вдруг Альберт, казалось совершенно не слушав-
ший тетушку, прервал ее с легким раздражением:
   "Мне кажется, милая тетушка, что вы заблуждаетесь  относительно  пре-
восходства нашего рода. Правда, и дворянство и  титулы  получены  нашими
предками довольно давно, но род, потерявший свое имя и, так сказать, от-
рекшийся от него, сменивший его на имя женщины, чужой по  национальности
и по вере, - такой род утрачивает право гордиться своими старинными доб-
лестями и верностью своей стране".
   Это замечание задело канониссу за живое, и, заметив, что аббат насто-
рожился, она сочла нужным возразить племяннику.
   "Я не согласна с вами, дорогой мой, - сказала она. - Не  раз  бывало,
что какой-нибудь именитый род возвышался еще более, присоединив к своему
имени имя материнской линии, дабы не лишить своих наследников чести про-
исходить от женщины доблестного рода".
   "Но здесь этот пример неприменим, - возразил Альберт с несвойственной
ему настойчивостью. - Я понимаю, что можно соединить два славных  имени.
Я нахожу вполне справедливым, чтобы женщина  передала  детям  свое  имя,
присоединив его к имени мужа. Но полное уничтожение имени  мужа  кажется
мне оскорблением со стороны той, которая этого требует,  и  низостью  со
стороны того, кто этому подчиняется".
   "Альберт, вы вспоминаете события из слишком далекого прошлого, - про-
говорила с глубоким вздохом канонисса, - и приводите пример,  еще  менее
удачный, чем мой. Господин аббат, слушая вас, мог подумать, что какой-то
мужчина, наш предок, был способен на низость. Раз вы так прекрасно осве-
домлены о вещах, которые, как я думала, вам почти неизвестны, вы не дол-
жны были делать подобное замечание  по  поводу  политических  событий...
столь далеких от нас, благодарение богу..."
   "Если сказанное мною вам неприятно, тетушка, я сейчас  приведу  факт,
который смоет всякое позорное обвинение с памяти нашего предка Витольда,
последнего графа Рудольштадта. Это, мне кажется,  очень  интересует  мою
кузину, - заметил он, видя, как я вытаращила на него  глаза,  пораженная
тем, что он, вопреки своей обычной молчаливости  и  философскому  образу
мыслей, вдруг пустился в такой спор. - Да будет  вам  известно,  Амелия,
что нашему прадеду Братиславу едва исполнилось четыре  года,  когда  его
мать, Ульрика Рудольштадт, сочла нужным заклеймить его позором, -  отняв
у него его настоящее имя, имя его отцов - Подебрад, и дав ему взамен  то
саксонское имя, которое мы теперь носим вместе с вами: вы - не  краснея,
а я - не гордясь им".
   "По-моему, совершенно бесполезно вспоминать о вещах, столь далеких от
нашей эпохи", - проговорил граф Христиан, которому, видимо, было  не  по
себе.
   "Мне кажется, что тетушка заглянула  в  еще  более  далекое  прошлое,
рассказывая нам про великие заслуги Рудольштадтов, и я не  понимаю,  что
дурного в том, если кто-нибудь из нас, случайно вспомнив, что он чех,  а
не саксонец по происхождению, что его зовут Подебрад, а не  Рудольштадт,
станет рассказывать о событиях, которые произошли всего каких-нибудь сто
двадцать лет тому назад".
   "Я знал, - вмешался аббат, слушавший Альберта с большим интересом,  -
что ваш именитый род в прошлом был в родстве с королевским родом Георгия
Подебрада, но не подозревал, что вы прямые его  потомки,  имеющие  право
носить его имя".
   "Это потому, - ответил Альберт, - что тетушка, так хорошо разбирающа-
яся в генеалогии, сочла нужным отсечь в своей памяти то древнее  и  поч-
тенное древо, от которого происходим мы. Но  генеалогическое  древо,  на
котором кровавыми буквами занесена наша славная и мрачная  история,  еще
высится на соседней горе".
   Так как, говоря это, Альберт оживлялся все больше и  больше,  а  лицо
дяди делалось все мрачнее, аббат, хотя в нем и было задето  любопытство,
попробовал было переменить разговор. Но  мое  любопытство  было  слишком
сильно.
   "Что вы хотите сказать этим, Альберт? - воскликнула я, подходя к  не-
му.
   "Я хочу сказать то, что каждый  из  рода  Подебрадов  должен  был  бы
знать, - ответил он. - Я хочу сказать, что на старом дубе  скалы  Ужаса,
на который вы ежедневно смотрите из своего окна, Амелия, и под сень  ко-
торого я советую вам никогда не садиться, не  сотворив  молитвы,  триста
лет тому назад висели плоды потяжелее тех высохших желудей, которые  те-
перь почти не растут на нем".
   "Это ужасная история, - пробормотал перепуганный капеллан, - не пони-
маю, кто мог об этом рассказать графу Альберту".
   "Местное предание, а быть может, нечто еще более достоверное, - отве-
тил Альберт. - Как ни сжигай семейные архивы и  исторические  документы,
господин капеллан, как ни воспитывай детей в неведении минувшего, как ни
заставляй молчать простодушных людей с помощью софизмов, а  слабых  -  с
помощью угроз, - ни страх пред деспотизмом, ни боязнь ада не могут  заг-
лушить тысячи голосов прошлого, они  несутся  отовсюду.  Нет!  Нет!  Они
слишком громки, эти ужасные голоса, чтобы слова священника могли  заста-
вить их умолкнуть. Когда мы спим, они говорят нашим душам устами призра-
ков, поднимающихся из могил, дабы предупредить нас; мы слышим эти голоса
среди шума природы; они, как некогда голоса богов в священных рощах, ис-
ходят даже из древесных стволов, чтобы рассказать нам о преступлениях, о
несчастьях и подвигах наших отцов..."
   "Зачем, мой бедный мальчик, ты мучаешь себя такими горестными мыслями
и роковыми воспоминаниями? - проговорила канонисса.
   "Это ваша генеалогия, тетушка, это путешествие, которое вы только что
совершили в прошлые века, - это они пробудили во мне воспоминание о пят-
надцати монахах, собственноручно повешенных на ветвях дуба одним из моих
предков... Да, моим предком, самым великим, самым страшным, самым  упор-
ным, - тем, кого звали "Грозный слепец", непобедимый Ян Жижка,  поборник
чаши!"
   Громкое, ненавистное имя главы таборитов - сектантов, которые во вре-
мя Гуситских войн превосходили своей энергией, храбростью и  жестокостью
всех остальных реформатов, поразило, как удар грома, обоих  священников.
Капеллан даже осенил себя крестным знамением, а тетушка, сидевшая  рядом
с Альбертом, невольно отодвинулась от него.
   "Боже милостивый! - воскликнула она. - Да о чем и о ком говорит  этот
мальчик? Не слушайте его, господин аббат!  Нет,  никогда,  никогда  наша
семья не имела ничего общего с тем окаянным,  гнусное  имя  которого  он
только что произнес".
   "Говорите за себя, тетушка, - решительно возразил Альберт. - Вы - Ру-
дольштадт в душе, хотя в действительности происходите от Подебрадов.  Но
в моих жилах течет на несколько капель больше чешской крови  и  на  нес-
колько капель меньше крови иностранной. В родословном древе моей  матери
не было ни саксонцев, ни баварцев, ни пруссаков; она  была  чистой  сла-
вянской расы. Вы, тетушка,  по-видимому,  не  интересуетесь  благородным
происхождением, на которое не можете претендовать,  а  я,  дорожа  своим
личным славным происхождением, могу сообщить вам, если вы не  знаете,  и
напомнить вам, если вы забыли, что у Яна Жижки была дочь, которая  вышла
замуж за графа Прахалица, и что мать моя, будучи сама Прахалиц, -  пото-
мок по прямой женской линии Яна Жижки так точно, как вы, тетушка, -  по-
томок Рудольштадтов".
   "Это бред, это заблуждение, Альберт..."
   "Нет, дорогая тетушка, это вам может подтвердить  господин  капеллан,
человек правдивый, богобоязненный; у него в руках были дворянские грамо-
ты, удостоверяющие это".
   "У меня? - вскричал капеллан, бледный как мертвец.
   "Вы можете в этом сознаться, не краснея перед господином аббатом, - с
горькой иронией ответил Альберт. - Вы только исполнили свой долг католи-
ческого священника и австрийского подданного, когда сожгли эти документы
на следующий день после смерти моей матери".
   "Моя совесть повелела мне тогда сжечь их,  но  свидетелем  этого  был
один господь, - проговорил капеллан, еще больше бледнея. - Граф Альберт,
скажите, кто мог вам это открыть?"
   "Я уже сказал вам, господин капеллан: голос,  говорящий  громче,  чем
голос священника".
   "Что это за голос, Альберт? - спросила я, сильно заинтересованная.
   "Голос, говорящий во время сна", - ответил Альберт.
   "Но это ничего не объясняет, сын мой", - сказал граф Христиан  задум-
чиво и грустно.
   "Голос крови, отец мой! - ответил Альберт тоном, заставившим всех нас
вздрогнуть.
   "О боже мой! - воскликнул дядя, молитвенно сложив руки. - Опять те же
сны, опять та же игра больного воображения, которые когда-то так терзали
его бедную мать. - И, наклонившись к тетушке, он тихо прибавил: - Должно
быть, во время своей болезни она обо всем этом говорила при ребенке,  и,
очевидно, это запечатлелось в его детском мозгу".
   "Это невозможно, братец, - ответила канонисса, - Альберту не  было  и
трех лет, когда он потерял мать".
   "Вероятнее всего, - вполголоса заговорил капеллан, - что в доме могло
сохраниться что-нибудь из тех проклятых еретических писаний, полных  лжи
и безбожия, которые она хранила в силу семейных традиций. Тем  не  менее
перед смертью у нее хватило нравственных сил пожертвовать ими".
   "Нет, от них ничего не сохранилось, - проговорил Альберт, не  пропус-
тивший ни одного слова, сказанного капелланом, несмотря на то,  что  тот
говорил очень тихо,  а  молодой  граф,  возбужденно  прохаживавшийся  по
большой гостиной, в это время был на другом ее конце. - Вы сами прекрас-
но знаете, господин капеллан, что вы уничтожили все и что  на  следующий
день после ее кончины вы все обыскали и перерыли в ее комнате".
   "Откуда ты все это взял, Альберт? - строго спросил граф  Христиан.  -
Какой вероломный или безрассудный слуга вздумал смутить  твой  юный  ум,
рассказав, несомненно в преувеличенном виде, об этих семейных событиях?"
   "Ни один из слуг мне этого не говорил, отец, клянусь моей верой и со-
вестью".
   "Значит, это дело рук врага рода человеческого", - пробормотал с ужа-
сом капеллан.
   "Пожалуй, более правдоподобно и более по-христиански, -  вставил  аб-
бат, - допустить, что граф Альберт одарен исключительной памятью  и  что
события, которые обыкновенно проходят для детей бесследно, запечатлелись
в его мозгу. Убедившись в редком уме графа, я могу  легко  предположить,
что он развился чрезвычайно рано, а память его поистине необыкновенна".
   "Память моя вам кажется такой необыкновенной лишь потому, что вы сами
совершенно лишены ее, - возразил сухо Альберт. - Например, вы не  помни-
те, что вы делали в тысяча шестьсот девятнадцатом году, после  того  как
мужественный, верный протестант Витольд Подебрад (ваш дед,  дорогая  те-
тушка), последний предок, носивший наше имя, обагрил своей кровью  скалу
Ужаса. Бьюсь об заклад, господин аббат, что вы забыли о вашем  поведении
при этих обстоятельствах".
   "Признаюсь, совершенно забыл", - ответил аббат с насмешливой улыбкой,
что было не очень благовоспитанно в ту минуту, когда нам всем стало  яс-
но, что Альберт бредит.
   "В таком случае, я вам напомню, - сказал Альберт, ничуть не смущаясь.
- Вы начали с того, что поспешили  дать  совет  императорским  солдатам,
только что прикончившим Витольда Подебрада, бежать или  спрятаться,  так
как вы знали, что пильзенские рабочие, имевшие мужество признавать  себя
протестантами и обожавшие Витольда, уже шли отомстить за  смерть  своего
повелителя, готовясь растерзать в клочья его убийц. Затем вы отправились
к моей прабабке Ульрике, дрожащей и запуганной вдове Витольда, и предло-
жили ей прощение императора Фердинанда Второго, сохранение ее  поместий,
титулов, свободы, жизни ее детей - при условии, если она последует вашим
советам и оплатит ваши услуги золотом. Она согласилась на это: материнс-
кая любовь толкнула ее на такой малодушный поступок. Она не почтила  му-
ченической кончины благородного супруга. Она родилась католичкой  и  от-
реклась от своей веры только из любви к мужу. Она не нашла  в  себе  сил
пойти на нищету, изгнание, гонения ради того, чтобы сохранить детям  ве-
ру, которую их отец только что запечатлел своей кровью, и  сохранить  им
то имя, которое он прославил больше всех своих предков  -  гуситов,  ка-
ликстинов, таборитов, сирот, союзных братьев и лютеран". (Все это, милая
Порпорина, названия еретических сект, существовавших во времена Яна Гуса
и Мартина Лютера; к ним, по-видимому, принадлежала и та ветвь  рода  По-
дебрадов, от которой происходим мы.)
   "Словом, - продолжал Альберт, - саксонка испугалась  и  уступила.  Вы
завладели замком, вы заставили императорских  солдат  покинуть  его,  вы
спасли наши поместья. На огромном костре вы  сожгли  все  наши  грамоты,
весь наш архив. Вот почему моей тетушке, на ее счастье, не удалось восс-
тановить родословное древо Подебрадов, и она нашла себе пищу более  удо-
боваримую - родословную Рудольштадтов. За ваши труды вы получили большую
награду, - вы разбогатели, очень разбогатели. Три месяца спустя  Ульрике
было разрешено отправиться в Вену и припасть к стопам императора,  кото-
рый тут же милостиво разрешил ей переменить подданство ее детей,  воспи-
тывать их под вашим руководством в католической вере, а в будущем отдать
на военную службу и позволить сражаться под теми знаменами, против кото-
рых так мужественно боролись их отец и деды. Словом, я и мои сыновья, мы
были зачислены в ряды войск австрийского тирана..."
   "Ты и твои сыновья!.. - с отчаянием воскликнула тетушка, видя, что он
совсем заговаривается.
   "Да,  мои  сыновья:  Сигизмунд  и  Рудольф",  -  ответил  пресерьезно
Альберт.
   "Это имена моего отца и дяди, - пояснил граф Христиан. -  Альберт,  в
уме ли ты? Очнись, сын мой! Больше столетия отделяет нас от этих горест-
ных событий, совершившихся по воле божьей..."
   Альберт стоял на своем. Он внушил себе и хотел убедить и нас  в  том,
что он - Братислав, сын Витольда, и первый из Подебрадов, носивший мате-
ринское имя - Рудольштадт. Он рассказал нам о своем детстве и  о  пытках
графа Витольда, о которых он сохранил самое ясное воспоминание. Виновни-
ком мученической смерти Витольда он считал иезуита Дитмара (которым,  по
его мнению, был не кто иной, как аббат-гувернер).  Он  говорил  также  о
глубокой ненависти, которую испытывал  в  детстве  к  этому  Дитмару,  к
Австрии, к императорской династии и к католикам. Затем его  воспоминания
стали как-то путаться; он стал плести массу непонятных вещей о вечной  и
непрерывной жизни, о возвращении людей с того света на землю,  основыва-
ясь при этом на веровании гуситов: будто Ян Гус через сто лет после сво-
ей смерти вернется в Богемию, чтобы закончить начатое  дело.  По  словам
Альберта, предсказание это исполнилось, так как, уверял он, Лютер -  это
воскресший Ян Гус. Одним словом, в  его  речах  была  какая-то  странная
смесь ереси, суеверия, мрачной метафизики и поэтического  бреда.  И  все
это говорилось так убедительно, с такими точными, интересными подробнос-
тями событий, которых он якобы был  свидетелем  и  которые  касались  не
только Братислава, но и Яна Жижки и многих других  умерших  (он  уверял,
что все это - его собственные прошлые воплощения), что мы молчали, пора-
женные, не решаясь ни остановить его, ни противоречить ему. Дядя  и  те-
тушка, ужасно страдавшие от этого, по их  мнению,  нечестивого  безумия,
тем не менее хотели до конца разобраться в нем;  ведь  безумие  Альберта
впервые обнаружилось так открыто, и надо же было  знать  источник  беды,
чтобы потом иметь возможность с ней бороться. Аббат пытался  было  обра-
тить все в шутку, уверяя, что граф Альберт, забавник и насмешник,  тешит
себя, мистифицируя нас своей эрудицией.
   "Он так много читал, - говорил он, - что был бы в состоянии таким вот
образом, глава за главой, рассказать нам историю всех  веков,  притом  с
такими подробностями, с такой точностью, что люди, склонные верить в чу-
десное, могли бы подумать, будто он действительно сам присутствовал  при
всех описанных им сценах".
   Канонисса, которая при всей своей пламенной набожности была склонна к
суеверию и уже начинала верить племяннику на слово, отнеслась очень неп-
риязненно к разглагольствованиям аббата  и  посоветовала  ему  приберечь
свои шуточные пояснения до более веселого случая; затем она  стала  вся-
чески пытаться вернуть племянника к действительности.
   "Берегитесь, тетушка, - нетерпеливо ответил Альберт на ее увещания, -
берегитесь, чтобы я вам не сказал, кто вы такая. До сих пор  я  гнал  от
себя эту мысль, но что-то говорит мне, что подле меня стоит сейчас  сак-
сонка Ульрика".
   "Так вы думаете, бедное дитя мое, - ответила  канонисса,  -  что  эта
благоразумная, самоотверженная прабабка, сумевшая сохранить своим  детям
жизнь, а потомкам независимость, состояние, почести - все, чем  они  те-
перь пользуются, - вы думаете, что она возродилась снова во мне?  Знайте
же, Альберт, я так люблю вас, что  в  состоянии  была  бы  сделать  даже
больше, чем она. Я пожертвовала бы своей жизнью, если бы этой ценой мог-
ла исцелить ваш помутившийся рассудок".
   Альберт некоторое время молча смотрел  на  тетку,  и  в  его  взгляде
сквозь суровость проглядывала нежность.
   "Нет, нет, - сказал он наконец, подходя к ней и опускаясь у ее ног на
колени, - вы ангел, и некогда вы причастились из деревянной  чаши  гуси-
тов. А все-таки саксонка здесь: ее голос сегодня доносился до меня  нес-
колько раз".
   "Предположите, что это я, Альберт, - проговорила я, пытаясь его  раз-
веселить, - только не очень сердитесь на меня за то, что  я  не  предала
вас палачам в тысяча шестьсот девятнадцатом году".
   "Вы - моя мать! - воскликнул он, глядя на меня страшными  глазами.  -
Не говорите мне этого, так как я не могу вам простить. Господь  возродил
меня от более сильной женщины, он закалил  кровью  Жижки  мое  естество,
сбившееся с правильного пути. Амелия, не смотрите на меня, а главное, не
говорите со мной! Это ваш голос, Ульрика, причинил мне сегодня  все  эти
страдания!"
   С этими словами Альберт стремительно вышел, оставив нас в самом угне-
тенном состоянии, ибо мы с горечью убедились в расстройстве его ума.
   Было два часа пополудни. Перед этим мы спокойно отобедали. За  обедом
ничего, кроме воды, Альберт не пил, так  что  его  безумные  речи  никак
нельзя было объяснить опьянением. Тетушка с капелланом сейчас же побежа-
ли за ним вслед: считая его тяжелобольным, они хотели чем-нибудь  помочь
ему. Но - непостижимая вещь! - Альберт исчез,  как  по  волшебству.  Его
нигде не могли найти: ни в его комнате, ни в комнате матери, где он час-
то запирался, ни в одном из закоулков замка. Его всюду искали - в  саду,
у речного заповедника, в окрестных лесах, в горах. Ни  один  человек  не
видел его ни вблизи, ни издали. Даже следов его не могли найти. Никто  в
замке в эту ночь не ложился спать. Слуги с факелами до  самого  рассвета
искали его.
   Все семейство молилось. Следующий день прошел в  той  же  тревоге,  а
следующая ночь - в том же унынии. Не умею вам выразить, в каком ужасе  я
была - ведь до сих пор я ни разу не испытала подобных волнений и не  пе-
реживала столь важных семейных событий. Я была убеждена, что Альберт ли-
шил себя жизни или бежал навсегда. Со мной  сделался  нервный  припадок,
меня трясла лихорадка. Несмотря на ужас, внушаемый  мне  этим  странным,
роковым человеком, во мне все еще жил остаток любви к нему. У моего отца
хватило сил отправиться на охоту: он воображал, что где-то в глубине ле-
сов нападет на след Альберта. Бедная моя тетушка,  терзаемая  горем,  не
падала духом, была деятельна, мужественна, ухаживала за мной и старалась
всех успокоить. Дядя молился день и ночь. Видя его горячую веру и  стои-
ческую покорность воле божьей, я пожалела, что не набожна.
   Аббат делал вид, будто немного грустит,  но  уверял,  что  совершенно
спокоен. "Надо правду сказать, - говорил он, - граф Альберт во время на-
ших путешествий ни разу так надолго не исчезал, но иногда у него  бывала
потребность в уединении и духовном созерцании". По мнению аббата, лучшее
средство против странностей молодого графа заключалось в том, чтобы  ни-
когда ему не перечить и делать вид, будто ничего не замечаешь. На  самом
же деле этот интриган и величайший  эгоист  был  заинтересован  исключи-
тельно в получении большого жалованья и потому старался как можно дольше
протянуть срок своего пребывания в гувернерах, вводя семью в заблуждение
и приписывая себе несуществующие заслуги. Занятый своими делами и  разв-
лечениями, он предоставлял Альберта самому себе и, видимо, совершенно не
препятствовал развитию его странностей. Очень возможно, что  он  не  раз
видел его больным и возбужденным. Несомненно одно, что аббат умел  скры-
вать эти странности от всех, кто бы мог сообщить нам о них. Все  письма,
полученные дядей от друзей, были полны поздравлений по поводу достоинств
его красавца сына и похвал в его адрес. Очевидно, Альберт нигде и ни  на
кого не производил впечатления больного или не вполне нормального  чело-
века. Как бы то ни было, его внутренняя жизнь  за  все  эти  восемь  лет
странствований являлась для нас непроницаемой тайной.
   По прошествии трех суток, видя, что Альберт все не появляется, и опа-
саясь, как бы это происшествие не повредило его собственным делам, аббат
собрался ехать в Прагу, якобы на поиски молодого графа, который, по  его
мнению, мог разыскивать в этом городе какую-нибудь книгу.
   "Альберт подобен ученым, - говорил он, - которые так погружены в свои
изыскания, что для удовлетворения своей невинной страсти  готовы  забыть
весь мир".
   Засим аббат уехал и более не вернулся.
   После целой недели мучительной тревоги, когда мы стали уже совсем от-
чаиваться, тетушка, проходя мимо комнаты Альберта, вдруг увидела в  отк-
рытую дверь, что он преспокойно сидит в кресле и гладит  собаку,  сопро-
вождавшую его в таинственном путешествии. На его платье не видно было ни
грязи, ни дыр, только золотое шитье потемнело, словно  он  был  в  сыром
месте или проводил ночи под открытым небом. Обувь его также была  в  по-
рядке, - видимо, он ходил  не  много.  Только  борода  и  волосы  свиде-
тельствовали о том, что он давно ими не занимался.  С  этого  дня,  надо
сказать, он перестал бриться и пудрить волосы, как другие мужчины, - вот
почему он вам, Нина, и показался привидением.
   Тетушка с криком бросилась к нему.
   "Что с вами, милая тетушка? - спросил он, целуя ей руку. - Можно  по-
думать, что вы меня целый век не видели".
   "Бедный мой мальчик, - воскликнула она, - ведь ты пропадал целую  не-
делю, ни словом нас не предупредив! Вот уже семь смертельных дней,  семь
смертельных ночей, как мы тебя ищем, плачем о тебе, за тебя молимся".
   "Семь дней? - повторил Альберт, с удивлением глядя на нее. - То  есть
вы хотите сказать, милая тетушка, - семь часов? Ведь  я  только  сегодня
утром ушел на прогулку и, как видите, вернулся, не опоздав к ужину. Неу-
жели я мог до такой степени встревожить вас столь коротким отсутствием?"
   "Да, конечно, - проговорила  канонисса,  боясь  ухудшить  болезненное
состояние племянника, раскрыв ему правду. - Это я обмолвилась: я  хотела
сказать семь часов. А беспокоилась я потому, что ты не  привык  к  таким
длинным прогулкам; к тому же я видела сегодня ночью дурной  сон,  и  это
вывело меня из равновесия".
   "Милая тетушка, чудесный мой друг! - нежно проговорил Альберт,  целуя
ее руки. - Вы меня любите, как малого ребенка. Но отец, надеюсь, не бес-
покоился?"
   "Ничуть не беспокоился, ждет тебя ужинать. Воображаю, как ты,  должно
быть, голоден".
   "Не очень: я ведь хорошо пообедал".
   "Где и когда, Альберт?"
   "Да здесь, сегодня, с вами, милая тетушка. Но я вижу, что вы все  еще
не пришли в себя. Как я огорчен, что так напугал вас. Но мог  ли  я  это
предвидеть?"
   "Ну, ведь ты меня знаешь. Лучше расскажи, где ты кушал и где  спал  с
того времени, как ушел из дома".
   "С сегодняшнего утра? Да как же я мог хотеть спать, как мог  проголо-
даться?"
   "А скажи, тебе не нездоровится?"
   "Ничуть".
   "Ты не устал? Ты, должно быть, много ходил, взбирался  на  горы?  Это
очень утомительно. Где же ты был?"
   Альберт прикрыл глаза рукой, как бы силясь вспомнить, но не смог.
   "Признаться, ничего не помню, - наконец проговорил он. - Уж  очень  я
был занят своими мыслями. Я шел, ничего не замечая, как, помните, бывало
в детстве. Ведь я никогда не мог ответить ни на один из ваших вопросов".
   "Ну, а во время своих путешествий ты обращал внимание на то, что  ви-
дел?"
   "Иногда, но не всегда. Я многое наблюдал, но многое  и  забыл,  слава
богу".
   "А почему "слава богу"?"
   "Да потому, что на земле приходится видеть ужасные вещи",  -  ответил
он, вставая с мрачным видом, которого до сих пор тетушка не  замечала  в
нем.
   Тут она поняла, что не следует больше заставлять его говорить, и пос-
пешила к дяде сообщить, что сын его нашелся. Никто в доме  еще  не  знал
этого, никто не видел, как он вернулся. Он так  же  незаметно  появился,
как исчез.
   Бедный дядя, столь мужественно переносивший все предшествующие  муче-
ния, не выдержал такой радости, - с ним сделался обморок. Так что, когда
Альберт вошел, отец выглядел хуже сына.  Альберт,  который  после  своих
долгих путешествий обычно ничего не замечал из происходившего вокруг,  в
этот вечер казался совсем другим. Он был очень нежен с  отцом,  встрево-
жился его плохим видом, допытывался, что тому  причиной.  Когда  же  ему
рискнули намекнуть на то, что довело его отца до  такого  состояния,  он
ничего не понял, и из его искренних ответов было  видно,  что  он  реши-
тельно ничего не помнит о своем исчезновении, длившемся неделю.
   - То, что вы мне рассказываете, положительно похоже на сон, милая ба-
ронесса, - проговорила Консуэло. - Это способно не усыпить меня, как  вы
ожидали, а свести с ума. Мыслимо ли, чтобы человек прожил целую  неделю,
ничего не сознавая?
   - И представьте, это ничто по сравнению с тем, что вы еще услышите от
меня. Я  прекрасно  понимаю,  что  вам  трудно  поверить  мне,  пока  вы
собственными глазами не убедитесь, что я не только ничего не преувеличи-
ваю, но, напротив, о некоторых вещах  умалчиваю,  чтобы  сократить  свой
рассказ. Знайте, я говорю вам лишь о том, что видела собственными глаза-
ми, и все-таки иногда спрашиваю себя: что же такое Альберт - колдун  или
человек, издевающийся над нами? Однако поздно; боюсь, что я  злоупотреб-
ляю вашей любезностью.
   - Нет, это я злоупотребляю вашей, - ответила Консуэло. -  Вы,  должно
быть, очень устали. Хотите, отложим до завтра продолжение этой невероят-
ной истории?
   - Хорошо. Итак, до завтра, - сказала юная баронесса, обнимая ее.

   XXIX

   Консуэло, выслушав эту действительно невероятную  историю,  долго  не
могла заснуть. Темная дождливая ночь,  словно  оглашавшаяся  стенаниями,
еще усиливала незнакомый ей дотоле суеверный страх. "Значит,  существует
непостижимый рок, тяготеющий над некоторыми людьми? - говорила она себе.
- Чем провинилась перед богом эта молодая девушка, только что так откро-
венно рассказывавшая о своем оскорбленном наивном самолюбии, о своих об-
манутых радужных надеждах? А что  дурного  сделала  я  сама,  чтобы  моя
единственная любовь была так чудовищно разбита и  поругана?  Какой  грех
совершил этот нелюдимый Альберт Рудольштадт, чтобы потерять  рассудок  и
способность управлять собственной жизнью? И какое же  отвращение  должно
было возыметь провидение к Андзолето, чтобы предоставить  его,  как  оно
это сделало, его дурным склонностям и соблазнам разврата!"
   Побежденная усталостью, она наконец, заснула и погрузилась в бессвяз-
ные и бесконечные сны. Два-три раза она просыпалась и снова засыпала, не
будучи в силах дать себе отчет в том, где она, и считая, что она все еще
в дороге. Порпора, Андзолето, граф Дзустиньяни и Корилла - все по очере-
ди проходили перед ее глазами, говоря ей странные, мучительные вещи, уп-
рекая в каком-то преступлении, за которое она несла наказание, хотя и не
помнила, чтобы она его совершала. Но все эти видения стушевывались перед
образом Альберта. Он беспрестанно появлялся перед ней  со  своей  черной
бородой, с устремленным в одну точку взором, в своем  траурном  одеянии,
напоминавшем золотой отделкой и рассеянными по нему блестками покров по-
койника.
   Проснувшись, она увидела у своей постели Амелию, уже нарядно  одетую,
свежую, улыбающуюся.
   - Знаете, милая Порпорина, - обратилась к ней юная  баронесса,  целуя
ее в лоб, - в вас есть что-то странное. Видно, мне суждено жить  с  нео-
быкновенными существами, потому что и вы тоже принадлежите к  их  числу,
это несомненно. Вот уже четверть часа, как я смотрю на вас спящую, чтобы
рассмотреть при дневном свете, красивее ли вы, чем  я.  Признаюсь,  меня
это отчасти тревожит, и хоть я  и  поставила  крест  на  своей  любви  к
Альберту, но мне все-таки было бы немного обидно, начни он заглядываться
на вас. Как бы то ни было, он ведь здесь единственный мужчина,  а  я  до
сих пор была единственной женщиной. Теперь нас две, и если вы меня  зат-
мите, я этого вам не прощу.
   - Вы любите насмехаться, - ответила Консуэло. - Это  невеликодушно  с
вашей стороны. Оставьте эти злые шутки и лучше скажите мне,  что  же  во
мне необыкновенного? Быть может, мое прежнее уродство вернулось?  Я  ду-
маю, что это именно так.
   - Скажу вам всю правду, Нина. Сейчас, при первом взгляде на вас, ког-
да вы лежали такая бледная, полузакрыв огромные, скорее  остановившиеся,
чем сонные глаза, свесив с кровати худую руку, сознаюсь - я пережила ми-
нуту торжества. Но чем больше я смотрела на вас, тем больше поражала ме-
ня ваша неподвижность, ваш поистине царственный вид. Знаете, рука ваша -
это рука королевы, а в вашем спокойствии есть что-то подавляющее, что-то
покоряющее, - я и сама не знаю что. И вдруг вы начали  казаться  мне  до
ужаса красивой, а между тем взгляд у вас очень кроткий. Скажите мне, Ни-
на, что вы за человек? В одно и то же время вы и привлекаете  и  пугаете
меня. Мне очень совестно всех тех глупостей, которые сегодня ночью я ус-
пела вам наговорить; вы мне еще ничего не сказали о  себе,  а  сами  уже
знаете все мои недостатки.
   - Если у меня вид королевы, что, право, никогда не  приходило  мне  в
голову, - ответила Консуэло, грустно улыбаясь, - то разве только короле-
вы жалкой, развенчанной. Красота моя всегда казалась мне весьма спорной.
Если же вы хотите знать мое мнение о вас, милая баронесса Амелия, то  вы
подкупили меня своей откровенностью и добротой.
   - Что я откровенна - это так, но откровенны ли вы,  Нина?  Правда,  в
вас чувствуется величие, благородная честность, но общительны ли вы? Ду-
маю, что нет.
   - Согласитесь, не мне же делать первые шаги. Это вы,  моя  теперешняя
покровительница и хозяйка моей судьбы, должны вызвать меня на  откровен-
ность.
   - Вы правы. Но ваше благоразумие пугает меня. Скажите, вы  не  будете
слишком меня журить за мое легкомыслие?
   - Я не имею на это никакого  права.  Я  ваша  учительница  музыки,  и
только. К тому же бедная девушка, вышедшая  из  народа,  как  я,  всегда
должна знать свое место.
   - Вы из народа, гордая Порпорина?! О, это неправда!  Этого  не  может
быть! Скорее вы кажетесь мне таинственным ребенком какого-нибудь княжес-
кого рода. Чем занималась ваша мать?
   - Она пела, так же как и я.
   - А ваш отец? Консуэло смутилась. Она не приготовила заранее  ответов
на все нескромно-фамильярные вопросы юной баронессы. Дело в том, что она
никогда ничего не слыхала о своем отце, и ей даже не приходило в  голову
поинтересоваться, был ли он вообще у нее.
   - Так я и знала, - воскликнула, заливаясь смехом, Амелия, - ваш  отец
был или испанский гранд, или венецианский дож.
   Тон этого разговора показался Консуэло легкомысленным и обидным.
   - По-вашему, - заметила Консуэло с оттенком неудовольствия, - честный
мастеровой или бедный артист не имеет права передать своему ребенку при-
рожденное благородство? Вам кажется, что дети народа должны быть  непре-
менно грубы и уродливы?
   - То, что вы сказали, это колкость по адресу моей тети Венцеславы,  -
возразила баронесса, смеясь еще громче. - Ну, простите меня, дорогая Ни-
на, если я немножко вас рассердила, и позвольте мне придумать о вас  са-
мый красивый роман. Однако, милочка, одевайтесь живее:  сейчас  зазвонит
колокол, и тетушка скорее уморит всех нас голодом, чем  прикажет  подать
завтрак без вас. Я помогу вам открыть ваши  сундуки,  давайте  ключи.  Я
уверена, что вы привезли из  Венеции  прехорошенькие  туалеты  и  теперь
просветите меня по части мод: ведь я так давно  прозябаю  в  этой  дикой
стране.
   Консуэло, торопясь причесаться и даже не слыша, что ей говорит  баро-
несса, отдала девушке ключи, а Амелия, схватив  их,  поспешно  принялась
открывать первый сундук, воображая, что он полон платьев; но, к великому
ее удивлению, в нем не оказалось ничего, кроме кипы старых-престарых нот
- печатных, полустертых от долгого употребления, и рукописных, на первый
взгляд совершенно неудобочитаемых.
   - Что это такое? - воскликнула она, вытирая поспешно свои хорошенькие
пальчики. - У вас, милая Нина, престранный гардероб.
   - Это сокровища, - ответила Консуэло, -  обращайтесь  с  ними  почти-
тельно, дорогая баронесса. Тут есть автографы величайших композиторов, и
я согласилась бы скорее потерять голос, чем не вернуть эти драгоценности
Порпоре, доверившему их мне.
   Амелия открыла второй сундук: он был полон нотной бумаги и  сочинений
о музыке, композиции, гармонии и контрапункте.
   - А! Понимаю. Это ваш ларчик с  драгоценностями,  -  проговорила  она
смеясь.
   - Другого у меня нет, - отвечала Консуэло, - и я хочу надеяться,  что
и вы будете часто пользоваться им.
   - В добрый час! Вижу, что вы строгая учительница. Но вы не обидитесь,
милая Нина, если я спрошу, где же ваши платья?
   - А вон в той маленькой картонке, - ответила Консуэло, направляясь  к
ней; открыв ее,  она  показала  баронессе  простенькое  черное  шелковое
платье, аккуратно сложенное.
   - И это все? - спросила Амелия.
   - Да, все, кроме моего дорожного костюма. Через несколько дней я сде-
лаю себе на смену еще такое же черное платье.
   - Так вы в трауре, моя дорогая?
   - Быть может, синьора, - серьезно ответила Консуэло.
   - В таком случае простите меня. Я должна была сама догадаться по  ва-
шему виду, что у вас горе, и я еще больше люблю вас за это. Это  сблизит
нас, потому что у меня ведь тоже есть причина быть грустной и я могла бы
уже носить траур по предназначенному мне супругу.  Ах,  милая  Нина,  не
ужасайтесь моей веселости, часто я стараюсь заглушить ею глубокое горе.
   Они поцеловались и спустились в гостиную, где их уже ждали.
   Консуэло сразу заметила, что в своем простом черном  платье  и  белой
косынке, скромно заколотой под самым подбородком булавкой из черного ян-
таря, она произвела на канониссу благоприятное впечатление. Старик Хрис-
тиан, казалось, теперь меньше ее стеснялся, а любезен был так же, как  и
накануне. Барон Фридрих, учтивости ради не поехавший в этот день на охо-
ту, заранее приготовил для гостьи, желая поблагодарить ее за заботы, ко-
торые она принимала на себя в отношении его дочери, уйму любезных  фраз,
но так и не смог выжать из себя ни единого слова. Зато, сев с ней рядом,
он до того наивно и надоедливо усердствовал, угощая ее,  что  сам  встал
из-за стола голодный. Капеллан поинтересовался, в каком порядке патриарх
совершает процессии в Венеции, затем стал расспрашивать о  пышности  бо-
гослужения в тамошних церквах, об их убранстве. Из ответов  Консуэло  он
заключил, что она часто посещала церкви, а когда он узнал еще,  что  она
изучала духовную музыку, то возымел к ней большое уважение.
   На графа Альберта Консуэло едва решалась взглянуть, - именно  потому,
что только он один возбуждал в ней живое любопытство. Она не знала  еще,
как он относится к ее появлению. Проходя через гостиную, она только уви-
дела его в зеркале и успела заметить, что он одет очень изысканно,  хотя
по-прежнему в черном. У  него  был,  несомненно,  аристократический  вид
знатного вельможи, но борода, длинные, небрежно свисавшие волосы и заго-
релое, с желтоватым отливом, лицо придавали  ему  сходство  с  красивым,
мечтательным рыбаком с берегов Адриатического моря.
   Однако звучность его голоса, приятно ласкавшая музыкальное ухо Консу-
эло, мало-помалу придала ей храбрости, и она взглянула на него. Ее  уди-
вило, что у него облик и манеры совершенно нормального человека. Он  го-
ворил мало, но рассудительно, а когда она встала из-за стола,  подал  ей
руку, правда, не глядя (этой чести он не оказывал ей со вчерашнего дня),
но очень непринужденно и учтиво. Вся дрожа, вложила она свою руку в руку
этого фантастического героя рассказов и  сновидений  прошлой  ночи:  она
ожидала, что эта рука должна быть ледяной, как у мертвеца, но рука  ока-
залась теплой и мягкой, как у человека здорового и заботящегося о  себе.
Впрочем, Консуэло едва ли была в состоянии дать себе в этом  отчет.  Она
была до того взволнована, что у нее чуть не закружилась голова, а взгляд
Амелии, следившей за каждым ее движением, мог  бы  окончательно  смутить
ее, если бы она не вооружилась всей силой  воли,  чтобы  сохранить  свое
достоинство перед этой насмешливой молодой девушкой. Когда граф Альберт,
доведя ее до кресла, низко поклонился ей, она ответила на его поклон, но
при этом они не обменялись ни единым словом, ни единым взглядом.
   - Знаете, коварная Порпорина, - начала Амелия, садясь рядом с  подру-
гой, чтобы удобнее было шептать ей на ухо, - вы делаете  чудеса  с  моим
кузеном!
   - Пока что я этого не замечаю, - ответила Консуэло.
   - Это потому, что вы не соблаговолили обратить внимание на то, как он
ведет себя по отношению ко мне. За целый год он ни разу не предложил мне
руки, чтобы проводить к столу, тогда как в отношении вас он проделал это
как нельзя более любезно! Правда, сегодня, он,  по-видимому,  переживает
минуты просветления. Можно подумать, что вы принесли ему  и  рассудок  и
здоровье. Но не придавайте этому значения, Нина. С  вами  повторится  то
же, что было со мной: три дня он будет предупредителен, радушен, а потом
забудет даже о вашем существовании.
   - Я вижу, что мне придется привыкать здесь к шуткам, - сказала Консу-
эло.
   - Не правда ли, дорогая тетушка, - обратилась Амелия вполголоса к ка-
нониссе, которая подошла и уселась между ней и Консуэло, - не правда ли,
мой кузен чрезвычайно любезен с милой Порпориной?
   - Не насмехайтесь над ним, Амелия, - кротко  ответила  Венцеслава.  -
Синьора и без того скоро узнает причину наших горестей.
   - Я ничуть не насмехаюсь, тетушка. Альберт сегодня  прекрасно  выгля-
дит, и я радуюсь, видя его таким, каким, мне кажется, он ни разу не  был
с тех пор, как я здесь. Если б он еще побрился да напудрил  волосы,  как
все, можно было бы подумать, что он никогда не был болен.
   - В самом деле, его спокойный и здоровый вид приятно поражает меня, -
сказала канонисса, - но я уже боюсь  верить,  что  такое  счастье  может
длиться.
   - Каким добрым и благородным он выглядит! - заметила Консуэло,  желая
завоевать сердце канониссы похвалой ее любимцу.
   - Вы находите? - спросила Амелия, пронизывая подругу лукавым и шалов-
ливым взглядом.
   - Да, нахожу, - ответила Консуэло решительно, - я еще  вчера  вечером
сказала вам, синьора, что никогда ни одно лицо  не  внушало  мне  такого
уважения, как лицо вашего кузена.
   - О милая девушка! - воскликнула канонисса, вдруг отбрасывая свою чо-
порность и горячо сжимая руки Консуэло. - Добрые  сердца  быстро  узнают
друг друга. Я так боялась, что наш бедный Альберт  может  напугать  вас.
Мне очень тяжко бывает читать на лицах людей отвращение, которое вызыва-
ют подобные страдания. Но вы, я вижу, хорошая и сразу поняли, что в этом
больном, поблекшем теле возвышенная душа, достойная лучшей доли.
   Консуэло, тронутая до слез словами добрейшей канониссы, порывисто по-
целовала ей руку. Она чувствовала уже больше симпатии и доверия  к  этой
горбатой старухе, чем к блестящей и легкомысленной Амелии.
   Разговор их прервал барон Фридрих, который, расхрабрившись, подошел к
синьоре Порпорине с большой просьбой. Еще более неловкий в  дамском  об-
ществе, чем старший брат (это, очевидно, было у них в роду, а потому  не
удивительно, что эта черта дошла до дикости  у  графа  Альберта),  барон
скороговоркой пробормотал какую-то речь, пересыпая ее множеством извине-
ний, которые Амелия постаралась перенести и объяснить Консуэло.
   - Мой отец спрашивает, - сказала Амелия, - чувствуете ли  вы  себя  в
силах после такого утомительного путешествия приняться за  музыку  и  не
злоупотребим ли мы вашей добротой, если попросим прослушать мое пение  и
высказать свое мнение о постановке моего голоса.
   - С удовольствием, - ответила Консуэло, быстро подходя к клавесину  и
открывая его.
   - Вот увидите, - шепнула ей Амелия, устанавливая ноты  на  пюпитр,  -
Альберт сейчас же сбежит, как ни прекрасны ваши глаза и мои.
   Действительно, не успела Амелия  взять  несколько  нот,  как  Альберт
встал и вышел из комнаты на цыпочках, очевидно надеясь  быть  незамечен-
ным.
   - Уже и то хорошо, - шепнула Амелия, продолжая наигрывать на клавеси-
не и перескакивая через несколько тактов, - что он со злости не  хлопнул
дверью, как обыкновенно делает, когда я начинаю петь. Сегодня он чрезвы-
чайно любезен, можно сказать - даже мил.
   Капеллан тут же подошел к клавесину, надеясь скрыть этим исчезновение
Альберта, и сделал вид, будто поглощен пением.  Остальные  члены  семьи,
усевшись полукругом в отдалении, почтительно ожидали приговора,  который
Консуэло должна была вынести своей ученице.
   Амелия храбро выбрала арию из "Ахилла на Скиросе" Перголезе и пропела
ее от начала до конца свежим, резким голосом, очень уверенно, но с таким
потешным немецким акцентом, что Консуэло, никогда  ничего  подобного  не
слыхавшая, делала неимоверные усилия, чтобы не рассмеяться. Ей достаточ-
но было прослушать несколько тактов, дабы убедиться, что юная  баронесса
не имеет ни малейшего понятия о настоящей музыке. Голос у нее  был  гиб-
кий, быть может, она даже брала уроки у хорошего учителя, но  сама  была
слишком легкомысленна, чтобы усвоить что-нибудь основательно. По той  же
причине, переоценивая свои силы, она бралась с чисто немецким хладнокро-
вием за исполнение самых смелых и трудных пассажей. Нисколько не  смуща-
ясь, она искажала их и, рассчитывая загладить свои промахи,  форсировала
интонацию, заглушала аккомпанементом, восстанавливала  нарушенный  ритм,
добавляя новые такты взамен пропущенных, изменяя всем этим характер  му-
зыки до такой степени, что Консуэло, не имей она нот перед глазами,  по-
жалуй, совсем не узнала бы исполняемой вещи.
   Между тем граф Христиан, который прекрасно понимал музыку, но вообра-
жал, судя по себе, что племянница страшно смущена, время от времени пов-
торял, чтобы ободрить ее:
   - Хорошо, Амелия, хорошо! Отличная музыка, право же, отличная!
   Канонисса, мало понимавшая в пении, озабоченно смотрела на  Консуэло,
стараясь предугадать ее мнение по выражению глаз, а барон, не признавав-
ший никакой иной музыки, кроме звука охотничьего рога, считал, что  дочь
его поет слишком хорошо, чтобы он мог оценить всю прелесть ее  пения,  и
доверчиво ждал одобрения судьи. Один капеллан был в восторге от этих ру-
лад: никогда до приезда Амелии ему не приходилось их слышать, и он, бла-
женно улыбаясь, покачивал в такт своей большущей головой.
   Консуэло отлично поняла, что сказать чистую правду значило бы нанести
удар всему семейству. Она решила с глазу на глаз объяснить своей  учени-
це, что именно ей следует забыть, прежде чем начать с нею заниматься,  а
пока ограничилась лишь тем, что похвалила ее голос, расспросила о  заня-
тиях и одобрила выбор пройденных ею вещей, умолчав при этом, что  прохо-
дились они совсем не так, как следовало.
   Все разошлись очень довольные этим испытанием, жестоким лишь для Кон-
суэло. Она ощутила потребность запереться в своей комнате и, перечитывая
ноты музыкального произведения, только что искаженного в ее присутствии,
мысленно пропела его, чтобы изгладить в своем мозгу неприятное впечатле-
ние.

   XXX

   Когда под вечер все снова собрались  вместе,  Консуэло  почувствовала
себя более непринужденно с этими людьми, с которыми уже успела несколько
освоиться, и начала отвечать менее сдержанно и кратко на вопросы,  кото-
рые те, со своей стороны, уже смелее задавали ей, интересуясь  ее  стра-
ной, ее искусством и ее путешествиями. Она тщательно избегала говорить о
себе - это было решено ею заранее - и, рассказывая  об  условиях,  среди
которых ей приходилось жить, умалчивала о той роли, которую сама  в  них
играла. Тщетно старалась любопытная Амелия заставить ее  больше  расска-
зать о себе, - Консуэло не попалась на эту удочку и ничем не выдала сво-
его инкогнито, которое решила сохранить во что бы то  ни  стало.  Трудно
было сказать, почему эта таинственность так привлекала ее. Для этого бы-
ло много причин: начать с того, что она клятвенно обещала  Порпоре  вся-
чески скрываться и стушевываться, чтобы Андзолето, начав ее разыскивать,
не мог напасть на ее след, - совершенно излишняя  предосторожность,  так
как Андзолето после нескольких слабых попыток найти  ее  быстро  оставил
эту мысль, всецело поглощенный своими дебютами и своим успехом  в  Вене-
ции.
   С другой стороны, стремясь завоевать расположение и  уважение  семьи,
временно приютившей ее, печальную и одинокую, Консуэло прекрасно понима-
ла, что здесь к ней лучше отнесутся как к обыкновенной музыкантше,  уче-
нице Порпоры и преподавательнице пения, чем  к  примадонне,  к  актрисе,
знаменитой певице. Ей было ясно, что, узнай эти простые набожные люди об
ее прошлом, ее положение среди них было бы  гораздо  труднее,  и  весьма
возможно, что, несмотря на рекомендацию Порпоры, прибытие певицы Консуэ-
ло, дебютировавшей с таким блеском в театре Сан-Самуэле, могло бы изряд-
но напугать их. Но даже не будь этих двух важных  причин,  Консуэло  все
равно ощущала бы потребность молчать, не давая никому догадаться о блес-
ке и горестях своей судьбы. В ее жизни так все перепуталось - и сила,  и
слабость, и слава, и любовь. Она не могла приподнять ни малейшего уголка
завесы, не обнаружив хоть одну из ран своей души; а раны  эти  были  еще
слишком свежи, слишком глубоки, чтобы чья-нибудь человеческая рука могла
облегчить их. Напротив, она чувствовала некоторое облегчение именно бла-
годаря этой стене, воздвигнутой ею между ее мучительными  воспоминаниями
и спокойствием новой деятельной жизни. Эта перемена страны, среды, имени
сразу перенесла ее в незнакомую обстановку, где она жаждала, выдавая се-
бя за другую, стать каким-то новым существом.
   Это полное отречение от всяких радостей тщеславия, которые утешили бы
другую женщину, было спасением для отважной души  Консуэло.  Отказавшись
от людского сострадания и людской славы, она надеялась на помощь  свыше.
"Надо вернуть хоть частицу  былого  счастья,  -  говорила  она  себе,  -
счастья, которым я долго наслаждалась и которое  заключалось  целиком  в
моей любви к людям и в их любви ко мне. В тот день, когда я погналась за
их поклонением, я лишилась их любви, слишком уж дорого заплатив  за  по-
чести, которыми они заменили свое прежнее расположение. Стану  же  снова
незаметной и скромной, чтобы не иметь на земле ни завистников, ни небла-
годарных, ни врагов. Малейшее проявление симпатии сладостно, а к выраже-
нию величайшего восхищения примешивается горечь. Бывают сердца  тщеслав-
ные и сильные, довольствующиеся похвалами и тешащиеся торжеством, -  мое
не из таких: мне слишком дорого обошлось это испытание. Увы! Слава похи-
тила у меня сердце моего возлюбленного, пусть же смирение возвратит  мне
хоть несколько друзей!.."
   Не то имел в виду Порпора, отсылая Консуэло из Венеции и избавляя  ее
этим от опасностей и мук любви; прежде чем выпустить ее на арену  често-
любия, прежде чем вернуть ее  к  бурям  артистической  жизни,  он  хотел
только дать ей некоторую передышку. Он не достаточно  хорошо  знал  свою
ученицу. Он считал ее более женщиной, то есть более изменчивой, чем  она
была на самом деле. Думая о ней сейчас, он не представлял ее себе  такой
спокойной, ласковой, думающей о других, какой  она  уже  принудила  себя
быть. Она рисовалась ему вся в  слезах,  терзаемая  сожалениями.  Но  он
ждал, что скоро произойдет реакция и что он найдет  ее  излечившейся  от
любви и жаждущей снова проявить свои силы, свой гений.
   То чистое, святое чувство, с которым Консуэло отнеслась к своей  роли
в семье Рудольштадтов, с первого же дня невольно отразилось на  ее  сло-
вах, поступках, выражении ее  лица.  Кто  видел  ее  сияющей  любовью  и
счастьем под горячими лучами солнца Венеции, вряд ли смог бы понять, как
может она быть так спокойна и ласкова среди чужих людей, в глубине  дре-
мучих лесов, когда любовь ее поругана в прошлом и не имеет будущего. Од-
нако доброта черпает силы там, где гордость  находит  лишь  отчаяние.  В
этот вечер Консуэло была прекрасна какой-то новой красотой. Это было  не
оцепенение сильной натуры, еще не познавшей себя и ожидающей своего про-
буждения, не расцвет силы, рвущейся вперед  с  удивлением  и  восторгом.
Словом, теперь то была уже не  скрытая,  еще  не  понятая  красота  этой
scolare Zingarella [17] или блестящая, захватывающая красота прославлен-
ной певицы, - то была нежная, пленительная прелесть чистой, углубившейся
в себя женщины, которая знает самое себя и руководится  святостью  своих
побуждений.
   Ее хозяева, простые и сердечные старики, движимые  врожденным  благо-
родством, вдыхали, если можно так выразиться, таинственное  благоухание,
изливавшееся на их духовную атмосферу из ангельской души Консуэло. Глядя
на нее, они испытывали какое-то отрадное чувство, в котором, быть может,
и не отдавали себе отчета, но сладость которого наполняла их словно  но-
вой жизнью. Даже сам Альберт, казалось, впервые дал полную свободу  про-
явлению своих способностей. Он был предупредителен и ласков со всеми,  а
с Консуэло - в пределах учтивости, и, разговаривая с нею,  доказал,  что
вовсе не утратил, как думали до сих пор окружающие, возвышенный ум и яс-
ность суждения, дарованные ему от природы. Барон не заснул, канонисса ни
разу не вздохнула, а граф Христиан, который обычно опускался  вечером  в
свое кресло, согбенный тяжестью лет и горя, все время стоял,  прислонив-
шись спиной к камину, олицетворяя собою как бы центр своей семьи, и при-
нимал участие в непринужденной, почти веселой беседе, длившейся без  пе-
рерыва до девяти часов вечера.
   - Видно, господь услышал наши горячие молитвы, - обратился капеллан к
графу Христиану и к канониссе, оставшимся в гостиной после ухода  барона
и молодежи. - Графу Альберту сегодня исполнилось тридцать  лет,  и  этот
знаменательный день, которого так боялись и он и мы, прошел необыкновен-
но счастливо и благополучно.
   - Да, возблагодарим господа! - проговорил старый  граф.  -  Не  знаю,
быть может, это только благодетельная иллюзия, ниспосланная нам для вре-
менного утешения, но мне в течение всего дня, а особенно вечером,  каза-
лось, что мой сын излечился навсегда.
   - Простите меня, - заметила канонисса, - но мне кажется, что вы, бра-
тец, и вы, господин капеллан, оба заблуждались, считая,  будто  Альберта
мучит враг рода человеческого. Я же всегда думала, что он во власти двух
противоположных сил, оспаривающих одна у другой  его  душу:  ведь  часто
после речей, как будто внушенных ему злым ангелом, его устами спустя ми-
нуту говорило само небо. Вспомните все, что он сказал вчера  вечером  во
время грозы и особенно его последние слова перед уходом: "Благодать гос-
подня снизошла на этот дом". Альберт почувствовал, что над ним свершает-
ся чудо милосердия божьего, и я верю в его исцеление.
   Капеллан был слишком боязлив, чтобы сразу согласиться с таким  смелым
предположением. Обычно он выходил из затруднения, прибегая к таким изре-
чениям, как: "Возложим наши упования на  вечную  премудрость",  "Господь
читает то, что сокрыто", "Дух погружается в бога", и к разным  другим  -
более утешительным, чем новым.
   Граф Христиан колебался между желанием  согласиться  с  аскетическими
воззрениями сестры, нередко направленными в сторону чудесного, и  уваже-
нием к робкой и осторожной ортодоксальности капеллана. Чтобы  переменить
тему, он заговорил о Порпорине, с  большой  похвалой  отозвавшись  о  ее
прекрасной манере держать себя. Канонисса, успевшая уже полюбить  девуш-
ку, горячо присоединилась к похвалам брата, а  капеллан  благословил  их
сердечное влечение к ней. Ни одному из них и в голову не  пришло  объяс-
нить присутствием Консуэло чудо, свершившееся в их семье.  Они  получили
благо, не зная его источника; это было именно то, о чем  Консуэло  стала
бы молить бога, если бы ее об этом спросили.
   Наблюдения Амелии были более точны. Для нее  было  очевидно,  что  ее
двоюродный брат настолько владеет собой,  когда  это  нужно,  что  может
скрывать беспорядочность своих мыслей перед людьми,  не  внушающими  ему
доверия или, наоборот, пользующимися его особенным уважением. Перед  не-
которыми друзьями и родственниками, к которым он чувствовал симпатию или
антипатию, он никогда не проявлял ни малейшей странности своего характе-
ра. И вот, когда Консуэло выразила свое удивление по поводу ее вчерашних
рассказов, Амелия, мучимая тайной досадой, попыталась разжечь в  девушке
тот ужас перед Альбертом, который она вызвала в ней накануне.
   - Ах, друг мой, - сказала она, - не доверяйте этому обманчивому  спо-
койствию; это не что иное, как обычный светлый  промежуток  между  двумя
припадками. Нынче вы его видели таким, каким видела его и я, когда прие-
хала сюда в начале прошлого года. Увы! Если бы чужая воля  предназначила
вас в жены подобному духовидцу, если бы, чтобы победить ваше  молчаливое
сопротивление, был составлен молчаливый заговор и вас держали бы до бес-
конечности пленницей в этом ужасном замке, в этой  атмосфере  постоянных
неожиданностей, страхов, волнений, слез, заклинаний, сумасбродств,  если
б вы должны были ждать выздоровления, в которое все  верят,  но  которое
никогда не наступит, - вы, как и я, разочаровались бы в прекрасных мане-
рах Альберта и в сладких речах его семьи.
   - Мне кажется просто невероятным, - сказала  Консуэло,  -  чтобы  вас
могли принудить выйти замуж за человека, которого вы не любите. Ведь вы,
по-видимому, кумир ваших родных.
   - Меня ни к чему не могут принудить, - они прекрасно  знают,  что  из
этого ничего не вышло бы. Но они забывают, что Альберт  не  единственный
подходящий для меня супруг, и одному богу известно, когда  в  них  умрет
наконец безумная надежда на то, что я снова могу полюбить его, как люби-
ла в первые дни своего приезда. К тому же  мой  отец,  будучи  страстным
охотником, чувствует себя прекрасно в этом проклятом  замке,  где  такая
чудесная охота, и всегда  под  каким-нибудь  предлогом  откладывает  наш
отъезд, раз двадцать уже решенный, но не осуществленный. Ах, Нина милая,
если б вы нашли способ в одну ночь извести всю дичь в  округе,  вы  этим
оказали бы мне величайшую услугу.
   - К сожалению, я только могу развлечь вас музыкой и разговорами в  те
вечера, когда вам не захочется спать. Постараюсь быть для вас и успокои-
тельным и снотворным средством.
   - Да, вы напомнили мне, что я еще не докончила вам  своего  рассказа.
Начну сейчас же, чтобы вы могли сегодня заснуть пораньше...
   Только через несколько дней после своего  таинственного  исчезновения
(он продолжал пребывать в уверенности, что его недельное отсутствие дли-
лось всего семь часов) Альберт заметил, что аббата нет в замке, и  спро-
сил, куда его отправили.
   "Он был уже не нужен вам, - ответили ему, - и вернулся к своим делам.
Разве до сих пор вы не замечали его отсутствия?"
   "Я заметил, - ответил Альберт, - что чего-то недостает моим страдани-
ям, но не мог отдать себе отчета - чего именно".
   "Так вы очень страдаете, Альберт? - спросила канонисса.
   "Да, очень", - ответил он таким тоном, словно его спросили, хорошо ли
он спал.
   "Стало быть, аббат был тебе очень неприятен? - в свою очередь спросил
его граф Христиан.
   "Очень", - тем же тоном ответил Альберт.
   "А почему же, сын мой, ты не сказал мне об этом раньше?  Как  мог  ты
так долго выносить антипатичного тебе человека, не поделившись  этим  со
мной? Неужели ты сомневался, дорогой мой мальчик, в том,  что,  узнав  о
твоих страданиях, я бы немедленно избавил тебя от них?"
   "Это так мало прибавляло к моему горю, - ответил Альберт с  ужасающим
спокойствием. - Я не сомневаюсь в вашем добром отношении ко  мне,  отец,
но то, что вы удалили бы аббата, мало облегчило бы мою участь,  ибо  вы,
наверно, заменили бы его другим надзирателем".
   "Скажи лучше - товарищем по путешествию; при моей любви к  тебе,  сын
мой, мне больно слышать слово "надзиратель".
   "Ваша любовь, дорогой отец, и заставляла вас заботиться обо мне таким
образом. Вы даже не подозревали, как мучили меня, удаляя от  себя  и  из
этого дома, где, по воле провидения, я должен был бы  жить  до  момента,
пока не свершатся надо мной его  предначертания.  Вы  думали,  что  спо-
собствуете моему выздоровлению и покою, и, хотя я лучше понимал, что по-
лезнее для нас с вами, я должен был вам повиноваться. Сознавая свой  сы-
новний долг, я его выполнил".
   "Я знаю, Альберт, твое доброе сердце и твою привязанность к  нам,  но
разве ты не можешь выразить свою мысль яснее?"
   "Это очень легко, - ответил Альберт, - и настало время сделать это".
   Альберт проговорил это таким спокойным  тоном,  что  нам  показалось,
будто мы дожили до той счастливой минуты, когда душа его наконец  перес-
танет быть для нас мучительной загадкой. Мы все окружили  его,  побуждая
ласками и взглядами впервые в жизни открыть свою душу.  По-видимому,  он
решил довериться нам, и вот что он поведал:
   "Вы всегда смотрели на меня, да и сейчас еще смотрите, как на больно-
го и безумного. Не чувствуй я ко всем вам такой бесконечной любви и неж-
ности, я, пожалуй, раскрыл бы пропасть, разделяющую нас, и доказал  вам,
что, в то время как вы погрязли в мире заблуждений и предрассудков,  мне
небо открыло сферу истины и света. Но, не отказавшись от всего того, что
составляет ваш покой, верования и благополучие, вы не были  бы  в  силах
понять меня. Когда невольно в порыве восторга  у  меня  вырывается  нес-
колько неосторожных слов, я тотчас замечаю, что, желая выдернуть с  кор-
нем ваши заблуждения и показать вашим  ослабевшим  глазам  ослепительный
светоч, которым я обладаю, я причиняю вам страшные мучения.  Все  мелочи
вашей жизни, все ваши привычки, все фибры вашей души,  все  силы  вашего
разума - все это до такой степени связано, перепутано  ложью,  до  такой
степени подчинено законам тьмы, что, стремясь дать вам  новую  веру,  я,
кажется, даю вам смерть. Между тем и наяву и во сне, и в тиши и в бурю я
слышу голос, повелевающий мне просветить вас и обратить на путь  истины.
Но я человек слишком любящий и слабый, чтобы совершить это. Когда я вижу
ваши глаза, полные слез, ваши удрученные лица, когда слышу ваши  вздохи,
когда чувствую, что приношу вам печаль и ужас, я убегаю, прячусь,  чтобы
не поддаться голосу своей совести и велению моей судьбы. Вот в  чем  мое
горе, моя мука, мой крест и моя пытка. Ну что, понимаете ли вы меня  те-
перь?"
   Дядя, тетка и капеллан понимали отчасти, что Альберт создал для  себя
религию и нравственные правила, совершенно отличные от  их  собственных,
но, будучи правоверными католиками, они, боясь впасть в малейшую  ересь,
не решались вызвать его на большую откровенность. У меня же  тогда  было
еще очень смутное представление о некоторых особенностях его  детства  и
ранней юности, и потому я решительно ничего не могла понять. К тому  же,
Нина, в то время я так же мало, как и вы теперь, была осведомлена о том,
что такое гуситство, что такое лютеранство. Потом я много и часто слыша-
ла об этом, и, правду сказать, бесконечные пререкания на эту тему  между
Альбертом и капелланом не раз наводили на меня невыносимую тоску.  Итак,
я с нетерпением ждала от Альберта более подробных разъяснении, но их так
и не последовало.
   "Я вижу, - сказал наконец Альберт, пораженный воцарившимся вокруг не-
го молчанием, - что вы не хотите меня понять из  боязни  понять  слишком
хорошо. Пусть будет по-вашему. Ослепление ваше с давних пор подготовляло
кару, тяготеющую надо мной. Вечно несчастный, вечно одинокий, вечно  чу-
жой среди тех, кого я люблю, я нахожу поддержку и убежище лишь в обещан-
ном мне утешении".
   "Что же это за утешение, сын мой?  -  спросил  смертельно  огорченный
граф Христиан. - Не можем ли мы сами дать тебе его, и неужели мы никогда
не сможем понять друг друга?"
   "Никогда, отец мой. Будем же любить друг друга, раз нам только это  и
дано. И пусть небо будет свидетелем, что наше бесконечное,  непоправимое
разногласие никогда не уменьшало моей любви к вам".
   "А разве этого недостаточно? - сказала канонисса,  беря  Альберта  за
руку, в то время как брат ее пожимал ему другую руку. - Скажи, - продол-
жала она, - не можешь ли ты забыть  свои  странные  мысли,  свои  удиви-
тельные верования и жить любовью среди нас?"
   "Я и живу ею, - отвечал Альберт. - Любовь - это благо,  которое  дает
радость или горечь, в зависимости от того, одну ли веру исповедуют люди,
связанные ею. Сердца наши, дорогая тетушка Венцеслава, бьются в  унисон,
а разум враждует, - и это большое несчастье для всех нас!  Я  знаю,  что
вражда эта продлится еще века; вот почему в этом столетии я жду  обещан-
ного мне блага, которое даст мне силы надеяться".
   "Что же это за благо, Альберт? Не можешь ли ты сказать мне?"
   "Не могу, потому что оно неведомо и для меня самого. Но  оно  придет.
Не проходит недели без того, чтобы моя мать не возвещала  мне  этого  во
сне; и все голоса леса, когда я вопрошаю их, всегда подтверждают мне  то
же самое. Часто вижу я бледный, излучающий свет лик ангела, пролетающего
над скалой Ужаса; здесь, в этом зловещем месте, под тенью этого дуба,  в
то время, когда мои современники звали меня Жижкой, я был охвачен гневом
божьим и впервые стал орудием господнего возмездия. Здесь же, у подножия
этой самой скалы, я видел, когда звался Братиславом, как под ударом саб-
ли скатилась изувеченная, окровавленная голова моего  отца  Витольда.  И
это грозное искупление научило меня печали и состраданию, этот день  ро-
ковой расплаты, когда лютеранская кровь смыла кровь католическую,  прев-
ратил фанатика и душегубца, каким я был сто лет назад, в человека слабо-
го, с нежным сердцем".
   "Боже милостивый! - в ужасе воскликнула тетушка, осеняя себя крестным
знамением. - Безумие снова вернулось к нему!"
   "Не прерывайте его, сестрица, - остановил  канониссу  граф  Христиан,
сделав над собой страшное усилие. - Дайте ему высказать все. Говори  же,
сын мой. Что сказал тебе ангел у скалы Ужаса?"
   "Он сказал мне, что мое утешение уже близко, - ответил Альберт с  ли-
цом, сияющим от восторга, - и снизойдет оно в мое сердце, когда мне  ис-
полнится тридцать лет".
   Бедный дядя поникнул головой. Указывая на возраст, в  котором  умерла
его мать, Альберт как бы намекал на собственную смерть. По-видимому, по-
койная графиня часто во время своей болезни предсказывала, что ни она  и
ни один из ее сыновей не доживут до тридцатилетнего  возраста.  Кажется,
тетушка Ванда была тоже немного ясновидящей, чтобы не сказать больше; но
определенно я ничего об этом не знаю: никто не решается  будить  в  дяде
такие тяжкие воспоминания.
   Капеллан, стремясь рассеять мрачные мысли,  навеянные  предсказанием,
пытался вынудить Альберта высказаться относительно аббата.  Ведь  с  не-
го-то и начался разговор.
   Альберт, в свою очередь, сделал над собой усилие, чтобы ответить  ка-
пеллану.
   "Я говорю вам о божественном и вечном, - сказал он  после  некоторого
колебания, - а вы напоминаете мне о мимолетном, пустом  и  суетном,  уже
почти забытом мной".
   "Говори же, сын мой, говори, - вмешался граф Христиан. - Дай нам  уз-
нать тебя сегодня!"
   "Вы до сих пор не знали меня, отец, и не узнаете в том, что вы  назы-
ваете этой жизнью. Но если вас интересует, почему я путешествовал, поче-
му терпел этого неверного, невнимательного стража,  которого  приставили
ко мне с тем, чтобы он ходил за мной по  пятам,  как  голодный,  ленивый
пес, привязанный к руке слепого, то я в нескольких словах могу объяснить
вам это. Довольно я помучил вас, нужно было убрать с  ваших  глаз  сына,
глухого к вашим наставлениям и вашим увещеваниям. Я прекрасно знал,  что
не излечусь от того, что вы звали моим безумием, но необходимо было  ус-
покоить вас, дать вам надежду, и я согласился на изгнание.  Вы  взяли  с
меня слово, что я не расстанусь без вашего согласия со спутником, данным
мне вами, и я предоставил ему возить меня по  свету.  Я  хотел  сдержать
свое слово и хотел также дать ему возможность поддерживать в вас надежду
и спокойствие, сообщая о моей кротости и терпении. Я был кроток и терпе-
лив. Я закрыл для него свое сердце и уши, а он был настолько  умен,  что
даже и не делал усилий открыть их. Он гулял со мною, одевал и кормил ме-
ня, как малого ребенка. Я отказался от той жизни, какую считал для  себя
правильной, я приучил себя спокойно смотреть на царящие на  земле  горе,
несправедливость и безумие. Я увидел людей я их учреждения.  Негодование
сменилось в моем сердце жалостью, когда я понял, что угнетатели страдают
больше угнетенных. В детстве я любил только жертвы; теперь я стал  отно-
ситься с состраданием и к палачам - жалким грешникам, искупающим в  этой
жизни преступления, совершенные ими в прежних воплощениях, и  обреченным
за это богом быть злыми, - пытка, в тысячу раз  более  жестокая,  нежели
та, которую испытывают их невинные жертвы. Вот почему  теперь  я  раздаю
милостыню только для того, чтобы облегчить бремя богатства для себя, се-
бя одного, вот почему я больше не тревожу вас своими  проповедями,  -  я
понял, что время быть счастливым еще не настало, так как, говоря  языком
людей, время быть добрым еще далеко".
   "Ну, а теперь, когда ты избавился от этого,  как  ты  называешь  его,
надзирателя, когда ты можешь жить спокойно, не видя  несчастий,  которые
ты постепенно устраняешь вокруг себя, не встречая препятствий своим  ве-
ликодушным порывам, - скажи, разве теперь ты не мог бы, сделав над собой
усилие, изгнать из сердца тревогу?"
   "Не  спрашивайте  меня  больше,  дорогие  мои  родные,  -  проговорил
Альберт. - Сегодня я больше ничего не скажу!"
   И он сдержал слово даже на больший срок: он не  раскрывал  рта  целую
неделю.

   XXXI

   - История Альберта будет закончена в нескольких словах, милая  Порпо-
рина, так как мне почти нечего прибавить к уже рассказанному. В  течение
полутора лет, проведенных мною здесь, фантазии Альберта,  о  которых  вы
теперь имеете представление, то и дело повторялись. Только его  воспоми-
нания о том, чем он был и что видел в прошлые века,  приобрели  какую-то
страшную реальность с тех пор, как в нем проявилась  особенная,  порази-
тельная способность, о которой вы, быть может, слыхали, но в  которую  я
не верила, пока не получила тому доказательств. Говорят,  что  в  других
странах эта способность зовется ясновидением и что будто  обладающие  ею
пользуются большим уважением среди людей суеверных. Что  касается  меня,
то я совершенно не знаю, что и думать об этом,  не  берусь  объяснить  и
вам, но нахожу в этом лишний повод не выходить замуж за человека,  кото-
рый видит за сотни миль каждый мой шаг и в состоянии читать все мои мыс-
ли. Для этого надо быть по меньшей мере святой, а  разве  это  возможно,
когда живешь с человеком, обрекшим себя дьяволу?
   - Вы обладаете способностью все вышучивать, - заметила Консуэло. -  Я
просто поражаюсь, как вы можете говорить так весело о вещах, от  которых
у меня волосы на голове становятся дыбом. В чем же заключается это ясно-
видение?
   - Альберт видит и слышит то, чего другой не может ни видеть, ни  слы-
шать. Когда должен неожиданно явиться человек, к которому он расположен,
он, предупредив об этом, отправляется заранее ему навстречу. Так же точ-
но - стоит ему почувствовать приближение того, кого он не любит, как  он
уходит к себе и запирается.
   Однажды, гуляя с моим отцом в горах, он вдруг остановился и  пошел  в
обход, прокладывая себе путь среди скал и терновника, для  того  только,
чтобы не пройти по какому-то месту, где, однако, не было ничего примеча-
тельного. Через несколько минут они вернулись к этому месту,  и  Альберт
опять поступил точно так же. Отец мой, заметив это,  сделал  вид,  будто
что-то потерял, и под этим предлогом хотел подвести его к  подножию  той
ели, которая, по-видимому, внушала ему такое отвращение. Однако  Альберт
не только не подошел к ней, но постарался даже  не  наступить  на  тень,
отбрасываемую ею поперек дороги, а когда мой  отец  проходил  через  эту
тень, Альберт, видимо, томился и был страшно встревожен. Когда  же  отец
остановился у самого ствола, Альберт вскрикнул и стал  настойчиво  звать
его оттуда. Он долго отказывался объяснить эту причуду, но, уступая  на-
конец просьбам всей семьи, поведал, что под этим деревом  было  когда-то
совершено страшное преступление и зарыты человеческие  кости.  Капеллан,
предполагая, что Альберт мог откуда-нибудь узнать о  том,  что  в  былое
время на этом месте было совершено убийство, решил, что его долг  разуз-
нать об этом, дабы предать погребению забытые человеческие останки.
   "Подумайте хорошенько о том, что вы собираетесь делать, - сказал  ка-
пеллану Альберт с тем печальным и в то же время насмешливым видом, кото-
рый ему свойствен. - Мужчина, женщина и ребенок, которых вы найдете там,
были гуситами; и этот пьяница Венцеслав, скрываясь в наших лесах  и  бо-
ясь, чтобы они не увидели и не выдали его, велел  своим  солдатам  убить
их".
   С моим кузеном об этом событии больше не заговаривали. Но дядя  решил
проверить, было ли это у сына наитием или фантазией, и велел ночью  рас-
копать место, указанное моим отцом. Там действительно нашли три  скелета
- мужчины, женщины и ребенка. Скелет мужчины был покрыт громадным  дере-
вянным щитом, какой носили гуситы; щит этот легко было распознать по вы-
гравированной на нем чаше с такой латинской надписью: "О смерть, как го-
рестно вспоминать о тебе злым людям, но с каким  спокойствием  думает  о
тебе тот, кто поступает справедливо, памятуя о своей кончине".
   Останки их перенесли подальше, в глубь леса; и когда через  несколько
дней Альберт проходил мимо этой ели, отец мой заметил, что он делает это
без отвращения, хотя по виду здесь ничего не переменилось и  земля  была
по-прежнему покрыта камнями и песком. Он даже не помнил о волнении,  ко-
торое испытал здесь, а когда с ним заговорили об этом, с трудом  припом-
нил, как было дело.
   "По-видимому, вы ошиблись, - сказал он моему отцу. - Должно  быть,  я
был предупрежден в другом месте. Я уверен, что здесь ничего нет, так как
не чувствую ни холода, ни дрожи, ни душевной боли".
   Моя тетушка склонна приписывать эту способность Альберта  особой  ми-
лости провидения, но кузен мой всегда так мрачен, так измучен и так нес-
частлив, что трудно постигнуть, за что провидение могло бы наградить его
таким пагубным даром. Если бы я верила в существование дьявола, то пола-
гала бы более правильным предположение капеллана, считающего все  галлю-
цинации Альберта делом рук врага рода человеческого. Дядя Христиан,  ко-
торый более рассудителен и более тверд в религии, чем все мы, разъясняет
весьма правдоподобно многое из того, что происходит с его сыном. Он  ду-
мает, что, несмотря на все старания  иезуитов  во  время  Тридцатилетней
войны и в последующий период сжечь все еретические писания в Чехии  и  в
частности те, что находились в замке Исполинов, несмотря  на  тщательные
поиски, которые произвел наш капеллан во всех углах  дома  после  смерти
тетушки Ванды, в каком-нибудь тайнике замка могли сохраниться историчес-
кие документы времен гуситов, и Альберт нашел их. Дядя Христиан  полага-
ет, что чтение этих вредных рукописей произвело  сильнейшее  впечатление
на больное воображение его сына и некоторые подробности событий  прошло-
го, совершенно теперь забытые, но сохранившиеся в точности в этих  руко-
писях, он наивно приписывает собственным воспоминаниям о  своем  прежнем
существовании на земле. Этим легко объясняются все  сказки,  которые  он
нам рассказывает, и его непостижимые исчезновения на целые  дни  и  даже
недели. Надо вам сказать, что эти исчезновения  повторялись  не  раз,  и
притом трудно предполагать, чтобы он  скрывался  где-нибудь  вне  замка.
Каждый раз, когда он исчезал, найти его было совершенно невозможно, хотя
мы совершенно уверены в том, что ни один  крестьянин  не  давал  ему  ни
пристанища, ни пищи. Мы уже знаем, что у него бывают  припадки  летарги-
ческого сна, когда он лежит целыми днями, запершись в своей комнате. Ес-
ли во время этих припадков взломать дверь и начать суетиться вокруг  не-
го, с ним начинаются судороги. С тех пор, как это выяснилось,  его,  ко-
нечно, оставляют в полном покое. По-видимому, в это время в  голове  его
происходят престранные вещи, но никакой шум, никакое видимое волнение не
выдают их, и мы узнаем о них лишь впоследствии, из его же рассказов. Оч-
нувшись, он чувствует себя вначале гораздо лучше, но потом у него  снова
появляется возбужденное состояние, которое все усиливается, пока не нас-
тупает новый припадок. Он как будто предчувствует продолжительность этих
припадков, потому что перед особенно длительными обыкновенно уходит  ку-
да-то и прячется, - должно быть, в какой-нибудь горной пещере или в  ка-
ком-нибудь подвале замка, известных ему одному. Открыть его  убежище  до
сих пор не удалось. Это особенно трудно сделать потому, что, как  только
за ним начинают следить, наблюдать, расспрашивать, он сейчас же серьезно
заболевает. Поэтому решили предоставить ему полную свободу: ведь эти ис-
чезновения, так пугавшие нас вначале, теперь кажутся  нам  благотворными
кризисами в его болезни. Когда Альберт исчезает, тетушка, правда, сильно
горюет, а дядя молится, но никто ничего не предпринимает. А я, скажу вам
откровенно, просто очерствела. Печаль с течением  времени  выродилась  у
меня в скуку и отвращение. Для меня лучше умереть, чем  выйти  замуж  за
этого маньяка. Я признаю за ним большие достоинства, но хотя,  быть  мо-
жет, вы и скажете, что мне не следовало бы придавать значения его стран-
ностям, раз они являются следствием болезни, все-таки они раздражают ме-
ня, ибо это бич как моей жизни, так и жизни всей нашей семьи.
   - Мне кажется, что это не совсем справедливо, милая баронесса, - ска-
зала Консуэло. - Теперь я прекрасно понимаю ваше нежелание  выйти  замуж
за графа Альберта, но почему вы перестали относиться к нему с  участием,
этого я постигнуть не могу.
   - Видите ли, мне трудно отделаться от убеждения, что  в  его  помеша-
тельстве есть что-то преднамеренное. Несомненно, у  него  очень  сильный
характер, и я знаю тысячи случаев, когда он умел владеть собой. Он может
во собственному желанию даже отдалить наступление припадка: я сама виде-
ла, как он отлично справлялся с ним, когда окружающие  не  были  склонны
смотреть на это серьезно. И наоборот, когда он видит, что мы готовы  по-
верить ему, боимся за него, он будто  нарочно  злоупотребляет  той  сла-
бостью, которую мы к нему питаем, и точно хочет удивить нас  своими  вы-
ходками. Вот отчего я сердита на него  и  часто  прошу  его  покровителя
Вельзевула раз навсегда избавить нас от него.
   - Как жестоко вы шутите над несчастным человеком, - сказала Консуэло.
- Его душевная болезнь кажется мне скорее удивительной и поэтичной, а не
отталкивающей.
   - Воля ваша, милая Порпорина! - воскликнула  Амелия.  -  Восхищайтесь
сколько хотите его колдовством, раз вы в него верите. Я  же  уподобляюсь
нашему капеллану, который поручает свою душу богу и не  пытается  понять
непонятное; я прибегаю к помощи разума, но не  силюсь  постичь  то,  что
найдет когда-нибудь естественное объяснение, но пока еще нам  непонятно.
Одно несомненно в злосчастной судьбе моего  кузена:  его  разум  оконча-
тельно перестал работать, а воображение так распустило свои крылья в его
мозгу, что череп того и гляди треснет. Что же скрывать! Надо прямо упот-
ребить то слово, которое мой бедный дядя Христиан, стоя на коленях перед
императрицей Марией-Тереэией (она ведь не способна удовольствоваться по-
луответами и полуутверждениями),  принужден  был  произнести,  обливаясь
слезами: "Альберт фон Рудольштадт - сумасшедший, или, если хотите, чтобы
звучало приличнее, душевнобольной".
   Консуэло ответила лишь глубоким вздохом. Амелия в эту минуту произве-
ла на же впечатление скверного, бессердечного существа. Но она  силилась
все же оправдать ее в своих глазах, представляя себе,  что  должна  была
выстрадать эта девушка за полтора года  такой  печальной  жизни,  полной
бесконечных тревог и волнений. Потом, возвращаясь к  собственному  горю,
она подумала: "Как жаль, что я не могу объяснить поступков Андзолето су-
масшествием. Потеряй он рассудок среди упоений  и  разочарований  своего
дебюта, я, конечно, не перестала бы любить его; и если бы его неверность
и неблагодарность объяснялись безумием, я по-прежнему бы его  обожала  и
сейчас же полетела бы ему на помощь".
   Прошло несколько дней, однако Альберт ничем  не  подтвердил  уверений
своей двоюродной сестры относительно его  умственного  расстройства.  Но
вот в один прекрасный день, когда капеллан, совершенно  того  не  желая,
чем-то раздосадовал его, он вдруг стал  говорить  что-то  бессвязное  и,
словно заметив это сам, выскочил из гостиной и заперся в своей  комнате.
Все думали, что он долго пробудет у себя, но через час, бледный и истом-
ленный, он вернулся в гостиную, стал пересаживаться с  одного  стула  на
другой, несколько раз останавливался возле Консуэло, по-видимому,  обра-
щая на нее не больше внимания, чем в предыдущие дни, и  наконец,  забив-
шись в глубокую амбразуру окна, опустил голову на руки и остался  недви-
жим.
   Амелия в это время как раз собиралась приступить к своему уроку музы-
ки, и она спешила начать его, шепотом объясняя Консуэло, что хочет таким
способом выпроводить эту зловещую фигуру, от которой веет могильным  хо-
лодом и которая убивает в ней всякую веселость.
   - Мне кажется, - ответила Консуэло, - нам лучше подняться в вашу ком-
нату. Для аккомпанемента достаточно  будет  вашего  спинета.  Если  граф
Альберт действительно не любит музыки,  зачем  же  нам  увеличивать  его
страдания и тем самым страдания его родных?
   Последний довод убедил Амелию, и они обе поднялись в комнату баронес-
сы, оставив дверь открытой, поскольку там немного пахло  угаром.  Амелия
собралась было, как всегда, выбрать эффектные арии, однако Консуэло, на-
чавшая уже проявлять строгость, заставила  ее  взяться  за  простые,  но
серьезные мелодии духовных сочинений Палестрины. Молодой  баронессе  это
пришлось не по вкусу: зевнув, она раздраженно заявила, что это  варварс-
кая и снотворная музыка.
   - Это потому, что вы ее не понимаете, - возразила Консуэло. - Дайте я
спою несколько отрывков, чтобы показать вам, как  чудесно  написана  эта
музыка для голоса, не говоря уже о том, что она  божественна  по  своему
замыслу.
   С этими словами она села к спинету и запела. Впервые ее голос  пробу-
дил эхо в старом замке; прекрасный резонанс его  высоких  холодных  стен
увлек Консуэло. Ее голос, давно молчавший, - молчавший с того самого ве-
чера, когда она пела в Сан-Самуэле, а затем упала без чувств от  изнемо-
жения и горя, - не только не пострадал от мук и волнений,  но  стал  еще
прекраснее, еще удивительнее, еще задушевнее. Амелия  была  восхищена  и
вместе с тем потрясена: она поняла наконец, что не  имеет  ни  малейшего
представления о музыке и что вообще вряд ли когда-либо чему-нибудь  нау-
чится. Вдруг перед молодыми девушками появилось бледное, задумчивое лицо
Альберта. Все время, пока продолжалось пение, он, удивленный  и  растро-
ганный, неподвижно стоял посреди комнаты. Только окончив петь,  Консуэло
заметила его и немного испугалась. Но Альберт, став перед ней на оба ко-
лена и устремив на нее свои большие черные глаза, полные слез,  восклик-
нул по-испански, без малейшего немецкого акцента:
   - О Консуэло! Консуэло! Наконец-то я нашел тебя!
   - Консуэло! - воскликнула девушка, недоумевая и тоже  по-испански.  -
Отчего вы так называете меня, граф?
   - Я зову тебя Утешением, - продолжал Альберт все по-испански, - пото-
му что мне в моей печальной жизни было обещано утешение, а ты и есть  то
утешение, которое господь наконец посылает мне, одинокому и несчастному.
   - Я никогда не думала, - заговорила Амелия, сдерживая гнев,  -  чтобы
музыка могла оказать такое магическое действие на моего дорогого кузена.
Голос Нины создан, чтобы творить чудеса, это правда, но я не могу не за-
метить вам обоим, что было бы учтивее по отношению ко мне, да  и  вообще
приличнее, говорить на языке, мне понятном.
   Альберт, казалось, не слышал ни единого слова  из  всего,  сказанного
его невестой. Он продолжал стоять на коленях, глядя на Консуэло с  невы-
разимым удивлением и восторгом, все повторяя растроганным голосом:
   - Консуэло! Консуэло!
   - Как он вас называет? - с запальчивостью спросила молодая  баронесса
свою подругу.
   - Он просит меня спеть испанский романс, которого  я  не  знаю,  -  в
страшном смущении ответила Консуэло. - Но, мне кажется, нам нужно покон-
чить с пением, - продолжала она, - видимо, музыка слишком волнует сегод-
ня графа.
   И она встала, собираясь уйти.
   - Консуэло! - повторил Альберт по-испански. - Если ты покинешь  меня,
моей жизни конец, и я не захочу более возвращаться на землю!
   С этими словами он упал без чувств у  ее  ног;  перепуганные  девушки
позвали слуг, чтобы унести его и оказать ему помощь.

   XXXII

   Графа Альберта уложили осторожно на кровать, и в то  время  как  двое
слуг, переносивших его, бросились искать один -  капеллана,  являвшегося
как бы домашним врачом, а другой -  графа  Христиана,  приказавшего  раз
навсегда предупреждать его о малейшем недомогании сына, обе молодые  де-
вушки - Амелия и Консуэло - принялись разыскивать канониссу.  Но  прежде
чем кто-либо из этих лиц успел прийти к больному, - а они сделали это не
теряя ни минуты, - Альберт уже исчез. Дверь его  спальни  была  открыта,
постель едва смята, - его отдых, по-видимому, продолжался не более мину-
ты, все в комнате находилось в обычном порядке. Его искали всюду и,  как
всегда бывало в подобных случаях, нигде не нашли. Тогда вся семья  впала
в мрачную покорность, о которой Амелия рассказывала Консуэло, и все ста-
ли ждать в молчаливом страхе (вошло уже в привычку его  не  выказывать),
трепеща и надеясь, возвращения этого необыкновенного молодого человека.
   Консуэло хотела бы скрыть от родных Альберта странную  сцену,  проис-
шедшую в комнате Амелии, но та успела уже все рассказать, описав в самых
ярких красках внезапное и сильное впечатление, которое произвело  на  ее
кузена пение Порпорины.
   - Теперь уже нет сомнения, что музыка вредна ему, - заметил капеллан.
   - В таком случае, - ответила Консуэло, - я постараюсь  всеми  силами,
чтобы он никогда больше не слышал моего пения, а во время наших уроков с
баронессой мы будем так запираться, что ни единый  звук  не  долетит  до
ушей графа Альберта.
   - Это очень стеснит вас, дорогая синьора, -  возразила  канонисса,  -
но, к сожалению, не от меня зависит сделать ваше пребывание у нас  более
приятным.
   - Я хочу делить с вами ваши печали и ваши радости, - ответила Консуэ-
ло, - и не желаю иного удовлетворения,  как  заслужить  ваше  доверие  и
дружбу.
   - Вы благородная девушка, - сказала канонисса, протягивая ей свою ру-
ку, длинную, сухую и блестящую, как желтая слоновая кость. -  Но  послу-
шайте, - добавила она, - я вовсе не думаю, чтобы  музыка  была  действи-
тельно так вредна моему дорогому Альберту. Из того, что  мне  рассказала
Амелия о сцене, происшедшей сегодня утром в ее комнате, я, наоборот, ви-
жу, что его радость была слишком сильна. Быть может, его страдание  было
вызвано именно тем, что вы слишком скоро прервали ваши чудесные мелодии.
Что он вам говорил по-испански? Я слышала, что он прекрасно владеет этим
языком, так же как и многими другими, усвоенными им с поразительной лег-
костью во время путешествий. Когда его спрашивают, как мог он  запомнить
столько различных языков, он отвечает, что знал их еще до своего  рожде-
ния и теперь лишь вспоминает их, так как на одном языке он говорил тыся-
чу двести лет тому назад, а на другом - участвуя  в  крестовых  походах.
Подумайте, какой ужас! Раз мы ничего не должны скрывать от вас,  дорогая
синьора, вы еще услышите от племянника немало странных рассказов о  его,
как он выражается, прежних существованиях. Но переведите  мне,  вы  ведь
уже хорошо говорите по-немецки, что именно сказал он вам на вашем родном
языке, которого никто из нас здесь не знает.
   В эту минуту Консуэло почувствовала  какое-то  безотчетное  смущение.
Тем не менее она решила сказать почти всю правду и тут же объяснила, что
граф Альберт умолял ее продолжать петь и не  уходить,  говоря,  что  она
приносит ему большое утешение.
   - Утешение! - воскликнула проницательная Амелия. - Он употребил имен-
но это слово? Вы ведь знаете, тетушка, как много оно значит в устах мое-
го кузена.
   - В самом деле, он часто повторяет это слово, и оно  имеет  для  него
какой-то пророческий смысл, - отозвалась Венцеслава, - но я нахожу,  что
в этом разговоре он мог употребить его в самом обыкновенном смысле.
   - А какое слово он повторял вам несколько  раз,  милая  Порпорина?  -
настойчиво допрашивала Амелия. - Это было какое-то особенное  слово,  но
волнение помешало мне его запомнить.
   - Я хорошенько сама его не поняла, - ответила Консуэло, делая над со-
бою страшное усилие, чтобы солгать.
   - Милая Нина, - сказала ей на ухо Амелия, - вы умны и  осторожны,  но
ведь и я неглупа и прекрасно поняла, что вы и есть то мистическое утеше-
ние, которое было обещано видением Альберту как раз  на  тридцатом  году
жизни. Не пытайтесь скрыть, что вы это поняли лучше меня:  это  небесное
предопределение, и я не ревную к нему.
   - Послушайте, дорогая Порпорина, - сказала  канонисса,  подумав  нес-
колько минут. - Когда Альберт вот так исчезал - внезапно, словно по вол-
шебству, - нам всегда казалось, что  он  скрывается  где-то  поблизости,
быть может даже в самом замке, в каком-нибудь месте, известном лишь  ему
одному. Не знаю, почему, но мне пришло в голову, что если  б  вы  сейчас
запели и он услышал ваш голос, он вернулся бы к нам.
   - Если б это было так! - проговорила Консуэло, готовая подчиниться.
   - А если Альберт вблизи нас и музыка только ухудшит его состояние?  -
заметила ревнивая Амелия.
   - Ну что ж? - сказал граф. - Надо сделать эту попытку. Я слышал,  что
несравненный Фаринелли мог своим пением рассеивать черную меланхолию ис-
панского короля, подобно тому как юному Давиду удавалось игрой  на  арфе
укрощать ярость Саула. Попробуйте, великодушная Порпорина:  душа,  столь
чистая, как ваша, должна распространять вокруг себя  благотворное  влия-
ние.
   Консуэло, растроганная, села за клавесин и запела испанский церковный
гимн в честь богоматери-утешительницы, которому  выучила  ее  в  детстве
мать. Он начинался словами "Consuelo de mi alma" ("Утешение моей души").
Она спела его таким чистым голосом, с такой неподдельной простотой и ве-
рой, что хозяева старого замка почти забыли о  предмете  своей  тревоги,
отдавшись всецело чувству надежды и веры. Глубокая тишина царила и в са-
мом замке и вокруг него; окна и двери были распахнуты настежь, чтобы го-
лос Консуэло мог разноситься как можно дальше;  луна  своим  зеленоватым
светом заливала амбразуры огромных окон. Все было спокойно. Душевные му-
ки сменились чистым религиозным чувством, как вдруг тяжелый вздох, слов-
но вырвавшийся из глубины человеческой груди, откликнулся  на  последние
звуки голоса Консуэло. Вздох этот был так явственен и продолжителен, что
все присутствующие не могли не услышать его; даже барон Фридрих  приотк-
рыл глаза, думая, что его кто-то зовет. Все побледнели и  переглянулись,
точно говоря друг другу: "Это не я. Может быть, это вы?" Амелия не могла
удержаться, чтобы не вскрикнуть, а  Консуэло,  которой  показалось,  что
вздох этот раздался совсем подле нее, хотя она сидела за клавесином  до-
вольно далеко от всех остальных, так испугалась, что не могла  вымолвить
ни слова.
   - Боже милосердный! - проговорила в ужасе  канонисса.  -  Слышали  вы
этот вздох, точно исходящий из глубины земли?
   - Скажите лучше, тетушка, - воскликнула Амелия, - что он пронесся над
нашими головами, как дуновение ночи.
   - Должно быть, сова, привлеченная свечой, пролетела через  комнату  в
то время, как мы были поглощены музыкой, а потому мы услышали легкий шум
ее крыльев только тогда, когда она уже вылетела из окна, - высказал свое
предположение капеллан, у которого, однако, зубы стучали от страха.
   - А может быть, это собака Альберта? - сказал граф Христиан.
   - Здесь нет Цинабра, - возразила Амелия, - ведь где  Альберт,  там  и
Цинабр. И все-таки кто-то странно вздохнул. Если б я решилась подойти  к
окну, я увидела бы, не подслушивал ли  кто-нибудь  пение  из  сада,  но,
признаюсь, если б от этого зависела даже моя жизнь, у меня все равно  не
хватило бы на это храбрости.
   - Для девушки без предрассудков, для маленького французского философа
вы недостаточно храбры, дорогая баронесса, - тихо сказала Консуэло,  си-
лясь улыбнуться, - попробую, не окажусь ли я смелее.
   - Нет, не ходите туда, моя милая, - громко ответила ей Амелия, - и не
храбритесь: вы бледны как смерть и вам еще может сделаться дурно.
   - Как при вашем горе вы можете быть способны на такие детские  выход-
ки, дорогая Амелия? - проговорил граф  Христиан,  направляясь  медленным
твердым шагом к окну.
   Посмотрев в окно и никого не увидев, он спокойно закрыл его, говоря:
   - Как видно, действительные горести недостаточно  жгучи  для  пылкого
воображения женщин. Их изобретательный ум всегда стремится добавить  ка-
кие-нибудь вымышленные страдания. В этом вздохе нет, без сомнения, ниче-
го таинственного. Кто-то из нас, растроганный прекрасным голосом  и  ог-
ромным талантом синьорины, безотчетно для себя самого издал нечто  вроде
восторженного возгласа, вырвавшегося из глубины души.  Быть  может,  это
произошло даже со мной, хотя я сам этого и не  заметил.  Ах,  Порпорина,
если вам не удастся излечить Альберта, то по крайней мере вы сумеете из-
лить небесный бальзам на раны, не менее глубокие, чем его.
   Слова святого старика, всегда разумного и спокойного, несмотря на уд-
ручавшие его семейные невзгоды, были тоже небесным бальзамом для Консуэ-
ло. Ей захотелось опуститься перед ним на колени и  попросить  благосло-
вить ее так, как благословил ее Порпора, расставаясь с ней, и  как  бла-
гословил ее Марчелло в тот прекрасный день ее жизни, с которого  начался
для нее целый ряд печальных и одиноких дней.

   XXXIII

   Прошло несколько дней, а о графе Альберте не было  никаких  известий.
Консуэло, которой такое положение внушало мучительную  тревогу,  удивля-
лась, видя, что семейство Рудольштадтов переносит гнет этой страшной не-
известности, не проявляя ни отчаяния, ни нетерпения.  Привычка  к  самым
тяжелым переживаниям порождает какую-то видимость  апатии,  а  иногда  и
подлинное очерствение, уязвляющее и даже раздражающее  души,  у  которых
чувствительность еще не притупилась от продолжительных несчастий. Консу-
эло жила среди этих унылых впечатлений и необъяснимых происшествий слов-
но в кошмаре, и ей казалось удивительным, что порядок в  доме  почти  не
нарушался: как всегда, была деятельна канонисса, по-прежнему барон увле-
кался охотой, так же неизменно капеллан исполнял свои  религиозные  обя-
занности, так же весела и насмешлива была Амелия. Эта  веселость  и  жи-
вость молодой баронессы особенно возмущали Консуэло. Ей было  совершенно
непонятно, как та могла хохотать и дурачиться, в то время как  сама  она
едва в силах была читать или шить.
   Канонисса между тем вышивала покров на алтарь замковой  часовни.  Это
было чудо терпения, вкуса и аккуратности. Сделав обход дома, она  усажи-
валась за свои пяльцы, хотя бы для нескольких стежков, пока ей не прихо-
дилось снова идти в амбары, в кладовые или в погреба. И  надо  было  ви-
деть, какое значение придавала она всем этим мелочам, как это  тщедушное
существо своей ровной, полной достоинства, размеренной, но всегда  быст-
рой походкой обходило все закоулки своего маленького царства, тысячу раз
за день исколесив во всех направлениях тесную и унылую площадь своих до-
машних владений. Консуэло не понимала также уважения и восхищения, с ко-
торым все в замке и в округе относились к тому, что  канонисса  с  такой
любовью и рачительностью взвалила на себя обязанности неутомимой эконом-
ки. Глядя, как она с мелочной бережливостью упорядочивает самые  ничтож-
ные дела, можно было подумать, будто она алчна и  недоверчива.  А  между
тем в серьезных случаях жизни она проявляла широкую и великодушную нату-
ру. Но этих благородных качеств и особенно этой чисто  материнской  неж-
ности, за которые ее так ценила и почитала Консуэло, было бы недостаточ-
но для окружающих, чтобы сделать ее героиней семейного очага.  Для  того
чтобы всеми были признаны ее действительно незаурядный ум и сильный  ха-
рактер, нужно было также - особенно нужно было  -  это  священнодействие
при ведении обширного хозяйства замка со всеми его мелочами (которые как
раз и могли его опошлить). Не проходило дня без того, чтобы граф Христи-
ан, барон или капеллан не провожали ее восторженным восклицанием:
   "Сколько мудрости, сколько мужества, сколько силы духа в нашей  кано-
ниссе!"
   Даже Амелия, не умевшая отличать в жизни высокое от  пустого,  запол-
нявшего ее собственное существование, не осмеливалась  подтрунивать  над
хозяйственным пылом тетки, который представлялся  Консуэло  единственным
пятном на лучезарном душевном облике  чистой  и  любвеобильной  горбуньи
Венцеславы. Для девушки, родившейся на большой дороге и брошенной в  мир
без иного руководителя и покровителя,  кроме  собственной  гениальности,
столько забот, такая затрата энергии, такое нравственное удовлетворение,
получаемое от сохранения каких-то вещей, от заготовки каких-то припасов,
казались чудовищной растратой душевных и умственных сил. Ей,  ничего  не
имевшей и не жаждавшей никаких земных благ, тяжело было видеть, как  эта
прекрасная душа добровольно надрывается в бесконечных заботах  о  хлебе,
вине, дровах, пеньке, скоте и мебели. Если бы ей  предложили  самой  все
эти блага (предмет вожделения для большинства людей), она  предпочла  бы
взамен хоть один миг былого счастья, свои лохмотья,  свое  чудное  небо,
свою чистую любовь, свою свободу на венецианских лагунах. Эти горькие  и
вместе с тем драгоценные воспоминания рисовались ей все в более и  более
ярких красках, по мере того как она удалялась от этого радостного  гори-
зонта, погружаясь в ледяную сферу, называемую реальной жизнью.
   У нее сжималось сердце, когда с  наступлением  сумерек  канонисса,  с
большой связкой ключей, делала в сопровождении верного Ганса обход  всех
строений, всех дворов: запирались все выходы, осматривались все  закоул-
ки, где могли бы спрятаться злоумышленники, как будто никто не мог  зас-
нуть спокойно за этими грозными стенами, пока во рвы, окружающие  замок,
не ринутся с ревом воды соседнего горного потока, пленника расположенных
неподалеку шлюзов, пока не будут заперты все решетчатые ворота и не  бу-
дут подняты все подъемные мосты. Как часто приходилось Консуэло во время
дальних странствий с матерью ночевать у большой  дороги,  подостлав  под
себя только полу изодранного материнского плаща! Сколько раз приветство-
вала она зарю на белых каменных плитах Венеции, омытых  волнами,  ни  на
секунду не опасаясь за свое целомудрие, единственное богатство,  которым
она дорожила. "Увы, - говорила она себе, - как жалки эти люди:  им  надо
охранять столько добра! День и ночь пекутся они о своей безопасности  и,
постоянно стремясь к ней, не имеют времени ни добиться  ее,  ни  пользо-
ваться ею". Итак, и она, подобно Амелии, уже  томилась  в  этой  мрачной
тюрьме, в этом угрюмом замке Великанов, куда, казалось, само солнце боя-
лось заглянуть. Но в то время как юная баронесса мечтала о балах,  наря-
дах и поклонниках, Консуэло мечтала о борозде в поле, о кусте в лесу или
о лодке вместо дворца, о широчайших горизонтах  и  бесконечном  звездном
небе.
   Вследствие сурового климата и затворничества в замке Консуэло понево-
ле изменила своей венецианской привычке - поздно ложиться и поздно вста-
вать. После многих часов бессонницы, возбуждения, жутких снов она в кон-
це концов подчинилась этим диким монастырским законам; единственное, чем
она себя вознаграждала, - это одинокими утренними прогулками  в  ближних
горах. Ворота открывали и спускали мосты на рассвете, и в то  время  как
Амелия, которая до полуночи читала тайком романы, спала до самого  завт-
рака, Порпорина шла в лес дышать на свободе свежим воздухом и бродить по
росистой траве.
   Однажды утром, спускаясь на цыпочках к выходу, чтобы никого не разбу-
дить, она потерялась среди бесчисленных лестниц и бесконечных  коридоров
замка, в которых еще не умела хорошо разобраться. Заблудившись  в  лаби-
ринте галерей и переходов, она прошла через какую-то незнакомую ей  ком-
нату, похожую на переднюю, надеясь, что тут есть выход в сад. Но  вместо
этого она очутилась на пороге маленькой часовенки, сооруженной  в  прек-
расном старинном стиле и едва освещенной розеткой - крошечным  окошечком
в сводчатом потолке. Бледный свет падал оттуда только  на  середину  мо-
лельни, оставляя все кругом в  таинственном  полумраке.  Солнце  еще  не
вставало, рассвет был серый и туманный. Сперва  Консуэло  подумала,  что
попала в ту часовню замка, где уже однажды, в воскресенье, слушала обед-
ню. Она знала, что та часовня выходила в сад. Но прежде чем уйти, ей за-
хотелось помолиться, и она опустилась на колени на  первой  же  каменной
плите. Однако, как это часто бывает с артистическими натурами, она скоро
отвлеклась. Несмотря на старание отдаться  возвышенным  мыслям,  молитва
поглотила ее не настолько, чтобы помешать ей бросить  любопытный  взгляд
по сторонам, и вскоре она поняла, что находится вовсе не в той  часовне,
где думала, а в новом месте, где прежде не бывала. И свод был не тот, не
те были украшения. Это неизвестная часовня была очень мала, и  ее  можно
было рассмотреть, несмотря на полумрак; больше всего  внимание  Консуэло
привлекла белевшая перед алтарем статуя, стоявшая на коленях в той  зас-
тывшей и суровой позе, какую в былые времена придавали надгробным извая-
ниям. Девушка решила, что  попала  в  усыпальницу  каких-нибудь  славных
предков графской семьи, и, сделавшись за свое пребывание в Богемии  нес-
колько боязливой и суеверной, поспешила окончить молитву и встала, соби-
раясь уйти.
   Но в ту минуту, когда она в последний раз робко посмотрела  на  коле-
нопреклоненную фигуру, стоявшую шагах в десяти от нее, она ясно увидела,
как статуя разжала каменные руки и, тяжко вздыхая, осенила себя крестом.
   Консуэло едва не упала без чувств, но  оторвать  блуждающий  взор  от
страшной каменной фигуры она не могла. Теперь она была еще более убежде-
на в том, что это статуя, потому что, не услышав, по-видимому, вырвавше-
гося из ее груди крика ужаса, фигура снова сложила ладонями вместе  свои
большие белые руки, словно отрешившись от внешнего мира.

   XXXIV

   Если бы изобретательная и плодовитая Анна Рэдклиф была на месте прос-
тодушного и неискусного повествователя этой  весьма  правдивой  истории,
она не упустила бы столь удобного случая поводить вас, милая читательни-
ца, по коридорам, винтовым лестницам, люкам  и  мрачным  подземельям  на
протяжении по меньшей мере полудюжины прекрасных и увлекательных  томов,
с тем чтобы только в седьмом разоблачить все тайны своего искусного соо-
ружения. Но читательница-вольнодумка, которую приходится нам развлекать,
в наше время, пожалуй, не отнеслась бы так добродушно к невинной литера-
турной уловке романиста. И так как обмануть ее было бы очень трудно,  уж
лучше как можно скорее раскрыть разгадку всех наших загадок. Откроем да-
же сразу целых две: Консуэло, через две секунды придя в себя,  узнала  в
ожившей статуе, стоявшей перед нею, старого графа  Христиана,  читавшего
про себя утренние молитвы в своей молельне, а в тяжком  вздохе,  который
невольно вырвался у него, как это  часто  случается  со  стариками,  она
признала тот самый "дьявольский" вздох, который послышался ей в тот  ве-
чер, когда она пела гимн богоматери-утешительнице.
   Немного устыдившись своего испуга,  Консуэло,  исполненная  почтения,
продолжала стоять, точно прикованная к месту, опасаясь потревожить  пла-
менную молитву. Это было трогательное и торжественное зрелище -  старик,
распростертый на каменных плитах, от всего сердца возносящий на рассвете
свои молитвы богу, погруженный в экстаз, отрешившийся от реального мира.
На благородном лице графа Христиана не  отражалось  никаких  мучительных
переживаний. Свежий ветерок, врывавшийся в дверь, которую Консуэло оста-
вила полуоткрытой, развевал серебристые волосы,  обрамлявшие  полукругом
его затылок; широкий лоб старика, сливавшийся с большой  лысиной,  блес-
тел, словно старый пожелтевший мрамор. В старомодном белом шерстяном ха-
лате, слегка напоминавшем монашескую рясу и спадавшем с  его  исхудавших
плеч недвижными тяжелыми складками, он действительно походил на надгроб-
ную статую. И когда он снова застыл в своей молитвенной  позе,  Консуэло
принуждена была дважды посмотреть на него, чтобы опять не поддаться пер-
воначальному заблуждению.
   Став в сторонку, откуда было лучше видно, она  принялась  внимательно
наблюдать за ним, и вот среди восхищения и умиления ей  как-то  невольно
пришла в голову мысль: сможет ли эта молитва старика способствовать  ис-
целению его несчастного сына, и вообще были ли в этой душе,  столь  пас-
сивно подчинявшейся догматам религии и суровым  приговорам  судьбы,  тот
пыл, тот разум, то рвение, которые Альберт должен был бы  найти  в  душе
своего отца? У сына тоже была мистически настроенная душа, он также  вел
набожную и созерцательную жизнь, но из всего  того,  что  ей  рассказала
Амелия, и из того, что ей довелось видеть самой за несколько  дней,  уже
проведенных в замке, у Консуэло сложилось  такое  впечатление,  будто  у
Альберта никогда не было ни советчика, ни руководителя, ни друга - нико-
го, кто бы мог направить его воображение, умерить пылкость его  чувство-
ваний и смягчить фанатическую суровость  его  добродетели.  Она  поняла,
насколько он должен чувствовать себя одиноким и даже чужим  среди  своей
семьи, которая упорно противоречила ему или молчаливо жалела, как ерети-
ка или как сумасшедшего. Она и сама  начинала  чувствовать  нечто  вроде
раздражения при виде этой бесконечной, невозмутимой молитвы, которая бы-
ла обращена к небу, дабы поручить ему то, что давно должны были  сделать
они сами: искать беглеца, найти его, убедить и вернуть домой. Ведь како-
во должно было быть отчаяние и невыразимое смятение этого доброго,  сер-
дечного молодого человека, если он мог бросить своих близких, не отдавая
себе отчета в том, что с ним делается, не думая о страшном  беспокойстве
и волнениях, которые он доставляет самым дорогим для него существам.
   Принятое всеми решение никогда ему не прекословить и в  минуты  ужаса
притворяться спокойным казалось прямому и здравому уму Консуэло какой-то
преступной небрежностью или грубой ошибкой. Она чувствовала в этом  гор-
дость и эгоизм людей, нетерпимых  к  чужим  верованиям,  считающих,  что
путь, ведущий на небо, единственно тот, который  сурово  начертан  рукою
священника.
   "Господи! - от всего сердца молилась Консуэло. - Неужели  возвышенная
душа Альберта, такая пламенная, такая милосердная, не загрязненная чело-
веческими страстями, неужели в твоих глазах она  менее  драгоценна,  чем
души терпеливых, но праздных людей, мирящихся с мирским злом и не возму-
щающихся тем, что справедливость и истина не признаны на земле? Возможно
ли, чтобы дьявол владел этим юношей, который в детстве отдавал все  свои
игрушки, все свои вещи детям бедняков, а достигнув зрелости, хотел  раз-
дать все свои богатства, дабы облегчить человеческое горе?  А  они,  эти
знатные господа, кроткие и благодушные, оплакивающие бесплодными слезами
людские несчастия и облегчающие их ничтожными подаяниями,  не  ошибаются
ли они, воображая, будто скорее заслужат рай своими молитвами и подчине-
нием императору и папе, чем великими делами и огромными  жертвами?  Нет,
Альберт не безумец! Какой-то внутренний голос говорит мне, что это прек-
раснейший образец праведника и святого из всех созданных природой. И ес-
ли тягостные сны и странные призраки затмили ясность его рассудка, есна-
конец, он душевнобольной, как они думают, то его довели до  этого  тупое
неприятие его взглядов, отсутствие понимания и сердечное одиночество.  Я
видела каморку, где был заперт Тассо, признанный сумасшедшим, и я  поду-
мала тогда, что, быть может, он был  доведен  до  отчаяния  несправедли-
востью. Я не раз слышала в гостиных Венеции, как называли безумцами  тех
христианских мучеников, над трогательной историей которых  я  в  детстве
проливала слезы, - их чудеса считали там шарлатанством, а их  откровения
- болезненным бредом. Но по какому праву эти люди, этот набожный старик,
эта робкая канонисса, верящие в чудеса святых и в гениальность поэтов, -
по какому праву они произносят над своим чадом такой позорный и отталки-
вающий приговор, применимый только к убогим и  преступным?  Сумасшедший!
Но ведь сумасшествие - это нечто ужасное, отталкивающее,  это  наказание
Божия за тяжкие преступления, - а тут человек вдруг сходит с ума в  силу
своей добродетели. Я думала, что человек, изнемогающий под тяжестью  не-
заслуженного несчастья, имеет право на уважение и  сочувствие  людей.  А
если бы я сошла с ума, если бы в тот ужасный день, когда я увидела  Анд-
золето в объятиях другой, я стала богохульствовать, неужели  я  потеряла
бы тогда всякое право на советы, на поддержку, на  духовную  заботу  обо
мне моих братьев-христиан? Значит, меня выгнали  бы  и  предоставили  бы
бродяжничать по большим дорогам, считая, что для нее, мол, нет лекарств,
подадим ей милостыню и не станем с ней разговаривать: она слишком  много
страдала и потому теперь не в состоянии ничего понимать. А ведь вот  так
же относятся к несчастному графу Альберту. Его кормят, одевают,  за  ним
ухаживают, - словом, ему бросают подачку в виде мелочных забот. Но с ним
не разговаривают: молчат, когда он спрашивает, опускают головы или отво-
рачиваются, когда он  начинает  в  чем-нибудь  убеждать.  Когда  же  он,
чувствуя весь ужас одиночества, стремится к еще большему уединению,  ему
предоставляют возможность бежать куда-то, сами же тем временем молятся о
его благополучном возвращении, словно между ним и любящими его  -  целый
океан. А между тем все предполагают, что он гдето рядом. Меня заставляют
петь, чтобы разбудить его на тот случай, если он лежит  в  летаргическом
сне за какой-нибудь толстой стеной или в дупле какого-нибудь старого де-
рева поблизости. Как могли они не проникнуть в тайны этого древнего зда-
ния, как могли, разыскивая, не дорыться до самых недр земли? О,  будь  я
на месте отца или тетки Альберта, я не оставила бы камня на камне,  пока
не разыскала бы его! Ни одно дерево в лесу не уцелело бы, пока не отдало
бы его мне".
   Погруженная в свои мысли, Консуэло тихонько вышла из  молельни  графа
Христиана и, сама не зная как, набрела на дверь, выходившую наружу.  Она
направилась в лес; отыскивая самые дикие, самые  непроходимые  тропинки,
бродила она, влекомая романтическим, полным героизма стремлением  и  на-
деждой разыскать Альберта. В этом смелом желании не было никаких низмен-
ных побуждений, ни тени безрассудной прихоти. Правда,  Альберт  заполнил
ее воображение, ее мечты, но она разыскивала в этих пустынных местах  не
молодого красавца, увлеченного ею, для того чтобы встретиться с ним нае-
дине, а несчастного благородного человека, которого хотя  и  не  мечтала
спасти совсем, но все же надеялась несколько успокоить своею нежной  за-
ботой. Точно так же она стала бы разыскивать старого больного  отшельни-
ка, чтобы ухаживать за ним, или заблудившегося  ребенка,  чтобы  вернуть
его матери. Она сама была еще ребенком, но в ней уже  пробудилось  мате-
ринское чувство, у нее была наивная вера, пламенное милосердие,  востор-
женная храбрость. Она мечтала об этом благочестивом подвиге и приступила
к нему так же, как Жанна д'Арк мечтала об освобождении  своей  родины  и
предприняла его. Ей не приходило даже в голову, что  могут  осмеять  или
осудить ее решение. Она не могла понять, как Амелия, близкая Альберту по
крови и вначале надеявшаяся снискать его любовь, не додумалась до такого
плана и не осуществила его.
   Она шла быстро, никакие препятствия не останавливали ее. Тишина,  ца-
рившая в этих дремучих лесах, теперь не навевала на нее грусти и не  пу-
гала. Видя на песке следы волков, она нисколько не боялась встречи с  их
голодной стаей. Ей казалось, что ее направляет божий перст, делающий  ее
неуязвимой. Она, знавшая наизусть Тассо (недаром распевала она его  чуть
не каждую ночь на лагунах), воображала, что идет под защитой  талисмана,
как  некогда  шел  средь  опасностей  заколдованного  леса  великодушный
Убальдо в поисках Ринальда. Легкая, стройная, она пробиралась среди скал
и колючих кустарников; на челе ее сияла тайная гордость, а на щеках выс-
тупил легкий румянец. Никогда в героических ролях не была она так  прек-
расна, а между тем в эту минуту она в такой же мере не думала  о  сцене,
как, играя на ней, не думала о самой себе.
   Поглощенная своими мечтами и мыслями, она изредка останавливалась.
   "А что, если я вдруг встречу его, - спрашивала она себя, - что  смогу
я сказать ему, чтобы убедить его и успокоить? Я ведь ничего  не  знаю  о
таинственных и глубоких мыслях, волнующих его. Я вижу их  только  сквозь
поэтическую завесу, едва приподнятую перед моими  глазами,  ослепленными
новыми видениями. Ведь мало рвения и любви к ближнему  -  надо  обладать
знанием и красноречием, чтобы найти слова, достойные  быть  выслушанными
человеком, стоящим настолько выше меня, безумцем, более мудрым, чем  все
рассудительные люди, среди которых я живу. Но  господь  вдохновит  меня,
когда настанет эта минута, а теперь, сколько бы я ни придумывала, я  все
больше терялась бы в дебрях своего невежества.  Ах!  Если  бы  я  прочла
столько религиозных и исторических книг, как граф Христиан  и  канонисса
Венцеслава! Знай я наизусть все церковные правила и молитвы, быть может,
я и смогла бы применить их удачно при случае, но ведь я едва  поняла,  а
потому едва заучила несколько мест из катехизиса.  Да  и  молиться-то  я
умею, только когда пою в церкви. Как ни действует на Альберта музыка, но
не смогу же я убедить такого ученого богослова какой-нибудь  музыкальной
фразой. Ничего! Мне кажется, что в моем сердце, преисполненном  решимос-
ти, больше силы, чем во всех ученых догматах его родных, очень добрых  и
кротких, но вместе с тем таких же нерешительных и холодных, как туманы и
снега их страны".

   XXXV

   После бесконечных поворотов и переходов по извилистым и путаным  тро-
пинкам леса, разбросанного по гористой и  неровной  местности,  Консуэло
очутилась на пригорке, среди скал и развалин, которые даже  трудно  было
отличить друг от друга, столь разрушительно действовала  здесь  когда-то
рука человека, соперничая с разрушительной рукой времени. Лишь гора  об-
ломков высилась теперь там, где в былое время целая деревня была сожжена
по приказу "Грозного слепца", знаменитого главы каликстинов - Яна Жижки,
потомком которого считал себя Альберт и от которого, быть может, он про-
исходил на самом деле. В одну темную, зловещую ночь этот грозный и  неу-
томимый полководец отдал приказ своему войску взять  приступом  крепость
Великанов, находившуюся тогда в руках саксонцев, приверженцев  императо-
ра; он услышал ропот солдат, а один из них, стоявший неподалеку,  прого-
ворил: "Этот проклятый слепой воображает, что все, как и он, могут обой-
тись без света!" Услышав это, Жижка обратился к одному из четырех  своих
ближайших приверженцев (они неразлучно были с ним, правя его лошадью или
повозкой и сообщая ему самые точные сведения о  топографии  местности  и
передвижении неприятеля) и сказал, обнаруживая при  этом  необыкновенную
память и прозорливость, заменявшую ему зрение:
   - Нет ли здесь поблизости деревни?
   - Да, отец, - ответил ему проводник таборитов, - направо от тебя - на
возвышенности, что против крепости.
   Жижка подозвал недовольного солдата, на  ропот  которого  он  обратил
внимание.
   - Дитя, - сказал он ему, - ты жалуешься на темноту?  Так  отправляйся
поскорее вон в ту деревню, что направо от меня на горе, и подожги ее,  -
при свете пламени мы сможем выступить и сражаться.
   Страшный приказ был выполнен. Пылающая деревня освещала  передвижение
и штурм таборитов. Крепость замка Великанов пала через два часа, и Жижка
завладел ею. Когда рассвело, Жижке доложили, что среди обгорелых  разва-
лин деревни, на самой вершине холма, с которого солдаты наблюдали  нака-
нуне за действиями осажденных, уцелел, сохранив свою листву, молодой, но
уже крепкий дуб, единственный во всей округе. Очевидно, он не  пострадал
от пламени благодаря воде колодца, питавшей его корни.
   - Я хорошо знаю этот колодец, - ответил Жижка, -  десять  человек  из
наших были брошены туда проклятыми жителями этой деревни, и  после  того
камень, закрывающий колодец, ни разу не был сдвинут с места. Пусть оста-
ется он там и послужит им надгробным памятником. Мы ведь не из тех,  кто
верит, будто блуждающие души умерших будут отогнаны от врат рая покрови-
телем Рима - Петром-ключарем, которого они превратили в святого, - отог-
наны только потому, что тела их гниют в земле, не освященной жрецами Ва-
ала. Пусть кости наших братьев почивают с миром в этом колодце,  -  души
их живы, они уже возродились в новых телах, и эти мученики, хотя мы и не
знаем их, сражаются среди нас. Что касается жителей деревни - они  полу-
чили возмездие по заслугам. А дуб хорошо сделал, посмеявшись  над  пожа-
ром: ему предстоит более славная  будущность,  чем  укрывать  под  своей
тенью неверующих. Нам нужна виселица, вот мы ее и  нашли.  Приведите  ко
мне двадцать монахов-августинцев, которых мы захватили вчера в их монас-
тыре и которые так неохотно следуют за нами. Давайте-ка развесим их  по-
выше на ветвях этого славного дуба! Такое украшение окончательно  вернет
ему здоровье.
   Сказано - сделано. С этого времени дуб зовется "Гуситом",  камень  на
колодце - скалой Ужаса", а разрушенная деревня и покинутый холм  -  Шре-
кенштейном".
   Консуэло слышала уже со всеми подробностями эту  мрачную  историю  от
баронессы Амелии. Но так как она видела это место лишь издали  и  ночью,
подъезжая к замку, то не узнала бы его, если бы не  заглянула  в  овраг,
пересекающий дорогу, и не увидела на дне его огромные обломки дуба, рас-
щепленного молнией. Никто из деревенских жителей или из  слуг  замка  не
решился до сих пор ни порубить, ни вывезти их оттуда. Прошли столетия, и
все-таки этот памятник ужаса, современник Яна Жижки, не переставал  вну-
шать людям сильнейший суеверный страх.
   Видения и предсказания Альберта делали это трагическое место еще  бо-
лее волнующим. И вот Консуэло, разбитая от усталости,  попав  неожиданно
одна на скалу Ужаса и даже присев на ней, вдруг почувствовала,  что  му-
жество покидает ее, а сердце как-то странно  замирает.  Ведь  не  только
Альберт, но и все местные обитатели гор уверяли, что  страшные  призраки
действительно появляются здесь, обращая в  бегство  отважных  охотников,
решавшихся пробираться сюда за дичью. Вот почему этот холм, хоть и  рас-
положенный совсем недалеко от замка, служил надежным убежищем для волков
и других хищников, спасавшихся сюда от барона и его своры.  Невозмутимый
Фридрих не очень-то верил в возможность встречи с дьяволом и даже ничего
не имел против того, чтобы помериться с ним силами, но, суеверный посво-
ему в области наиболее ему близкой, он был убежден, что это место  может
погубить его собак, навести на них неведомые,  неизлечимые  болезни.  Он
потерял нескольких из них только потому, что  позволил  им  напиться  из
чистых ручейков, образованных подземными ключами, вырывавшимися из холма
и, быть может, сообщавшимися с водой заделанного колодца - могилы  древ-
них гуситов. И стоило его лягавой Панкену или его гончей Сапфиру  начать
носиться вокруг скалы Ужаса, как барон, свистя изо всех сил, отзывал  их
оттуда.
   Консуэло, устыдившись приступа малодушия, сказала себе, что  она  его
поборет, и решила посидеть еще немного на роковом камне, а затем медлен-
но отойти от него, как подобает при подобном испытании человеку  уравно-
вешенному. Но отведя глаза от обуглившегося дуба, обломки которого валя-
лись на дне глубокого оврага в двух сотнях шагов от нее,  и  оглянувшись
вокруг, она вдруг увидела, что находится не одна на скале Ужаса, что ка-
кая-то загадочная фигура бесшумно уселась с ней рядом.
   Это было существо с большой круглой головой,  сидящей  на  уродливом,
худом и изогнутом, как у кузнечика, теле. На нем был  какой-то  странный
балахон, неряшливый и даже грязный, не характерный ни для одной страны и
ни для одной эпохи. Однако в этой фигуре - если не считать ее  своеобра-
зия и неожиданности появления - не было ничего страшного или  враждебно-
го. Кроткая, ласковая улыбка мелькала на толстых губах  этого  странного
существа, и какое-то детское выражение смягчало выражение безумия, о ко-
тором свидетельствовали мутный, бессмысленный взгляд и торопливые движе-
ния. Консуэло, очутившись наедине с сумасшедшим в таком месте, куда, ко-
нечно, никто не пришел бы к ней на помощь,  не  на  шутку  перепугалась,
несмотря на бесконечные поклоны и добродушный смех безумца. Она  решила,
чтобы не дразнить его, ответить на его поклоны и кивки, но тут  же  пос-
пешно встала и, бледная, дрожа от страха, пошла прочь.
   Сумасшедший не стал ее преследовать и ничего не сделал, чтобы вернуть
ее. Он только влез на скалу Ужаса и, следя глазами за удалявшейся Консу-
эло, продолжал помахивать ей шапкой, прыгая, делая всевозможные движения
руками и ногами и все время  бормоча  какое-то  непонятное  для  девушки
чешское слово. Отойдя от него на некоторое расстояние и несколько  расх-
рабрившись, Консуэло оглянулась, чтобы хорошенько разглядеть его и расс-
лышать. Она уже упрекала себя в том, что испугалась одного из  тех  нес-
частных, которых всегда так жалела и за презрение и равнодушие к которым
так негодовала на других людей еще минуту назад. "Это добродушный  безу-
мец, - решила она, - быть может, даже он сошел с ума от любви. Только на
этой проклятой скале, где никто не смеет приютиться и где демоны и  при-
видения более человечны, чем его ближние, ибо они не прогоняют его и  не
отравляют его веселого настроения, - только здесь он  нашел  убежище  от
бесчувствия и презрения людского Бедняга с седой бородой  и  сгорбленной
спиной, ты смеешься и дурачишься, как малое дитя. Верно, господь охраня-
ет и благословляет тебя в твоем несчастии, раз он посылает тебе  веселые
мысли, а не сделал тебя озлобленным человеконенавистником, каким ты имел
бы право стать".
   Сумасшедший, увидев, что она замедлила шаг, и словно поняв ее  добро-
желательный взгляд, заговорил с ней чрезвычайно быстро по-чешски.  Голос
у него был удивительно нежный, гармоничный, совершенно  не  соответство-
вавший его безобразной внешности. Консуэло, не поняв его, подумала,  что
надо дать ему милостыню, и, вынув из кармана монету, положила ее на  ка-
мень, предварительно подняв руку, чтобы он видел, куда она ее кладет. Но
сумасшедший стал хохотать еще пуще и, потирая руки, сказал ей на  плохом
немецком языке:
   - Напрасно, напрасно... Зденко  ничего  не  нужно.  Зденко  счастлив,
очень счастлив! У Зденко есть утешение, утешение, утешение...
   Затем, точно вспомнив слово, которое давно искал, он в радостном  по-
рыве закричал совершенно внятно, хотя и с очень скверным произношением:
   - Consuelo, Consuelo, Consuelo de mi alma! [18]  Пораженная  Консуэло
остановилась и обратилась к нему тоже по-испански.
   - Отчего ты так называешь меня? - крикнула она. - Кто сказал тебе это
имя? Понимаешь ли ты язык, на котором я говорю с тобой?
   Напрасно ждала Консуэло ответа на  все  эти  вопросы,  -  сумасшедший
только прыгал, потирая руки, как человек, чрезвычайно  довольный  собой.
Пока до нее долетали звуки его голоса, она слышала, как он  повторял  ее
имя на разные лады, со смехом и криками радости, точно ученая птица, ко-
торая, смеясь, произносит заученное слово, чередуя его со своим  природ-
ным щебетаньем.
   Всю дорогу обратно Консуэло терялась в догадках.
   "Кто мог выдать тайну моего инкогнито? - спрашивала она себя. -  Пер-
вый попавшийся дикарь, встреченный мною в этой пустыне, зовет меня  моим
настоящим именем! Быть может, этот  сумасшедший  видел  меня  где-нибудь
прежде? Такого рода люди ведут бродячий образ жизни; он мог быть в Вене-
ции и видеть меня там".
   Но тщетно силилась она воскресить в памяти лица всех нищих и  бродяг,
которых привыкла постоянно видеть на набережных и на площади св.  Марка,
- лица сумасшедшего со скалы Ужаса не было среди них.
   Однако, когда она уже проходила по подъемному мосту, ей пришла в  го-
лову более обоснованная и более интересная догадка. Она решила проверить
свои подозрения и втайне поздравила себя с тем, что предпринятая ею про-
гулка осталась не совсем безрезультатной.

   XXXVI

   Когда Консуэло, исполненная оживления и надежды,  снова  очутилась  в
обществе удрученной и молчаливой семьи, она стала упрекать себя  за  то,
что так строго осуждала втайне бесчувственность этих глубоко опечаленных
людей. Граф Христиан и канонисса почти ничего не ели за  завтраком,  ка-
пеллан тоже не решался проявить свой аппетит; Амелия, по-видимому,  была
очень не в духе. Когда встали из-за стола, старый граф подошел  к  окну,
посмотрел на усыпанную песком дорожку, идущую от речного заповедника, по
которой мог вернуться Альберт, и, постояв с минуту, печально покачал го-
ловой, как бы говоря: "Еще один день, который дурно  начался  и  так  же
дурно кончится".
   Консуэло попыталась развлечь их, исполнив  на  клавесине  кое-что  из
последних церковных произведений Порпоры, которые все они всегда слушали
с особенным восхищением и интересом. Она страдала оттого, что,  видя  их
такими угнетенными, не может поделиться с ними своими надеждами. Но ког-
да граф взялся за книгу, а канонисса, сев за вышивание, подозвала  ее  к
своим пяльцам, чтобы посоветоваться, какими крестиками - белыми или  го-
лубыми - заполнить середину узора, все  мысли  Консуэло  сосредоточились
невольно на Альберте, который, может быть, изнывал в эту минуту от уста-
лости и голода где-нибудь в лесу и, не будучи в силах найти дорогу,  ле-
жал, застигнутый летаргическим сном,  на  каком-нибудь  холодном  камне,
подвергаясь опасности стать добычей волков и змей, в то самое время, как
под искусными и неутомимыми пальцами кроткой Венцеславы распускались  на
покрывале многочисленные роскошные цветы, орошаемые  иногда  бесплодной,
пролитой украдкой слезой.
   Как только ей удалось заговорить с надувшейся Амелией, Консуэло спро-
сила, кто этот странно одетый сумасшедший, который блуждает  по  окрест-
ностям и при встрече с людьми смеется, как ребенок.
   - А, это Зденко, - ответила Амелия. - Разве вы еще не видели  его  во
время ваших прогулок? Он постоянно бродит всюду, потому что  он  бездом-
ный.
   - Сегодня утром я видела его впервые, - сказала Консуэло, - и решила,
что он постоянный обитатель Шрекенштейна.
   - Так вот куда вы уже успели слетать спозаранку?  Я  начинаю  думать,
милая Нина, что вы сами не в своем уме: забраться одной ни свет ни  заря
в эти пустынные места, где можно встретиться с кем-нибудь и похуже безо-
бидного дурачка Зденко!
   - Например, с голодным волком? - улыбаясь,  проговорила  Консуэло.  -
Мне кажется, карабин барона, вашего отца, сделал безопасной всю округу.
   - Дело не в одних диких зверях, - сказала Амелия, - наши места не так
безопасны, как вы думаете, от самых злых на свете тварей - разбойников и
бродяг. Только что закончившиеся войны разорили много народу и наплодили
много нищих, привыкших просить милостыню с пистолетом в руке. Кроме  то-
го, здесь еще бродят целые тучи египетских цыган, которых во Франции де-
лают нам честь именовать "богемцами", словно они уроженцы наших гор, ку-
да они хлынули, высадившись в Европе. Эти люди, отовсюду гонимые и всеми
отвергнутые, трусливы и раболепны перед вооруженным человеком, но  могут
повести себя очень дерзко с такой красивой девушкой, как вы; и я  боюсь,
как бы ваша склонность к рискованным прогулкам не подвергла вас  большей
опасности, чем подобает такой благоразумной особе, какую  изображает  из
себя милая Порпорина.
   - Дорогая баронесса, - возразила  Консуэло,  -  хотя  вы  и  считаете
волчьи зубы ничтожной опасностью по сравнению с другими, мне  грозящими,
но, представьте, волков я боюсь все-таки гораздо больше, чем цыган.  Цы-
гане - мои старые знакомые; да и вообще можно ли бояться  людей  слабых,
бедных, преследуемых? Мне кажется, я всегда сумею поговорить с ними так,
чтобы заслужить их доверие и симпатию; как они ни безобразны, ни оборва-
ны, ни презираемы, я все-таки не могу не интересоваться ими особенно жи-
во.
   - Браво, моя милая! - воскликнула, все  более  и  более  раздражаясь,
Амелия. - Вы, оказывается, как и Альберт, питаете нежные чувства  к  ни-
щим, разбойникам, сумасшедшим, и я вовсе не удивлюсь, если в одно  прек-
расное утро увижу вас гуляющей с милейшим Зденко, опираясь,  как  делает
это Альберт, на его довольно грязную и мало надежную руку.
   Эти слова были для Консуэло проблеском света, которого она  искала  с
самого начала разговора с Амелией, и они примирили ее с язвительным  то-
ном собеседницы.
   - Так, значит, граф Альберт дружит со Зденко? - спросила  она  с  до-
вольным видом, которого даже не пыталась скрыть.
   - Это его самый близкий, самый дорогой друг, - с презрительной  улыб-
кой ответила Амелия, - его спутник во  время  прогулок,  поверенный  его
тайн, посредник, как говорят, его сношений с дьяволом. Зденко и  Альберт
одни только и осмеливаются в любое время отправляться на скалу  Ужаса  и
там обсуждать самые нелепые религиозные вопросы. Только Альберт и Зденко
не стыдятся сидеть на траве с цыганами, когда те делают привал под тенью
наших елей, и делить с ними отвратительную пищу, которую эти люди  гото-
вят в своих деревянных мисках. Это у них называется "причащаться"; ну и,
конечно, тут происходит всякого рода "причащение". Нечего сказать, хоро-
шим супругом, хорошим возлюбленным будет мой кузен  Альберт,  когда  той
самой рукою, которою он только  что  пожимал  зачумленную  руку  цыгана,
возьмет руку невесты и поднесет ее ко рту, недавно пившему вино из одной
чаши со Зденко!
   - Может, все это и очень забавно, - проговорила Консуэло, -  но  я  в
этом ровно ничего не понимаю!
   - Это потому, что вы не интересуетесь историей, - возразила Амелия, -
и плохо слушали то, что я вам рассказывала о гуситах и  о  протестантах.
Сколько дней я надрывала голос, чтобы научно объяснить вам  таинственное
поведение и нелепые религиозные обряды моего кузена! Разве не говорила я
вам, что великий раскол между гуситами и католической церковью произошел
из-за двух видов причастия? Базельский собор постановил, что давать  ми-
рянам кровь Христа под видом вина -  осквернение  святыни  (удивительное
умозаключение!), так как вкушающий, мол, его тело уже одновременно  пьет
и его кровь! Понимаете?
   - Мне кажется, что отцы собора сами себя хорошенько  не  понимали,  -
сказала Консуэло. - Чтобы быть логичными, они должны  были  бы  сказать,
что причащение вином излишне, но почему это "осквернение святыни",  раз,
вкушая хлеб, пьют и кровь?
   - Дело в том, что гуситы жаждали крови, а отцы собора прекрасно  соз-
навали это. Они также жаждали крови этого народа, но высасывать ее хоте-
ли в виде золота. Римская церковь всегда чувствовала  голод  и  жажду  и
всегда насыщалась жизненным соком народов, трудом и потом бедняков. Бед-
няки восстали и вернули себе свою кровь и пот в виде монастырских сокро-
вищ и епископских митр. Вот вся суть распри, к которой, как  я  вам  уже
говорила, присоединилась жажда национальной независимости и ненависть  к
чужеземцам. Разногласие по поводу причастия послужило  как  бы  знаменем
для борьбы. Рим и его священнослужители в  церквах  употребляли  золотые
чаши с драгоценными каменьями; гуситы же, подражая  бедности  апостолов,
пользовались деревянными чашами, протестуя против  роскоши  католической
церкви. Вот почему Альберт, вбивший себе в голову  стать  гуситом,  хотя
теперь, в сущности, все это потеряло всякий смысл и всякое  значение,  и
вообразивший, что знает истинное учение Яна Гуса лучше, чем знал его сам
Ян Гус, и стал придумывать всякие  виды  причастия,  сам  причащаясь  на
больших дорогах со всякими язычниками, нищими и юродивыми.  Ведь  прича-
щаться во всякое время и со всеми было манией гуситов.
   - Все это чрезвычайно странно, - ответила Консуэло,  -  и,  по-моему,
поведение графа Альберта можно объяснить только экзальтированным патрио-
тизмом, доходящим, признаюсь, до исступления. Идея, быть может, и глубо-
ка, но формы, в которые он ее облекает, кажутся мне слишком  ребяческими
для такого серьезного и образованного человека. Разве истинное причастие
не состоит скорее в том, чтобы творить милостыню? Что значат пустые, от-
жившие обряды, наверное, даже непонятные для  тех,  кого  он  заставляет
принимать в них участие?
   - Что касается милостыни, Альберт раздает ее щедрою рукой, и, дай ему
только волю, от его богатства очень скоро ничего не останется. И мне, по
правде сказать, очень хотелось бы, чтоб оно растаяло в руках его нищих.
   - Почему же?
   - Да потому, что мой отец отказался бы тогда от мысли обогатить меня,
выдав замуж за этого бесноватого. Надо вам сказать, милая  Порпорина,  -
прибавила Амелия не без злого умысла, - что моя семья не отказалась  еще
от этого милого плана. На днях, когда в мозгу моего кузена наступило не-
которое просветление, похожее на мимолетный луч солнца среди черных туч,
отец возобновил наступление на меня с большей настойчивостью, чем я мог-
ла от него ожидать. У нас произошла довольно крупная ссора, после  кото-
рой, очевидно, решено попытаться взять меня скучным заточением,  подобно
тому как крепость берут измором. Итак, если я ослабею, если  изнемогу  и
не выдержу натиска, мне придется выйти замуж за Альберта, и выйти против
его воли, против своей воли и вопреки желанию третьей особы, которая де-
лает вид, будто все это ей безразлично.
   - Вот-вот, - ответила Консуэло, смеясь, - я ожидала этой колкости, и,
конечно, вы удостоили меня своей утренней беседой лишь для  того,  чтобы
высказать ее. Я принимаю ее с удовольствием, так как  вижу  в  этой  ма-
ленькой комедии, подсказанной ревностью, остаток вашей  привязанности  к
графу Альберту, и притом более пылкой, чем вы хотите признать.
   - Нина! - решительно вскричала молодая баронесса. - Если вы так дума-
ете, вы совсем непроницательны, а если вам доставляет  удовольствие  это
видеть, значит, вы мало меня любите. Правда, я  своевольна,  быть  может
горда, но откровенна. Я уже говорила вам, что предпочтение,  оказываемое
вам Альбертом, восстанавливает меня, но вовсе не против  вас,  а  против
него. Оно уязвляет мое самолюбие, но вместе с тем подает мне надежду  на
исполнение моего желания. Мне бы хотелось, чтобы из-за вас он сделал ка-
кую-нибудь безумную выходку, которая развязала бы мне руки и  дала  воз-
можность, не щадя его более, выказать ему то  отвращение,  с  которым  я
долго боролась, но которое в конце концов почувствовала к нему  уже  без
всякой примеси жалости или любви.
   - Дай бог, -  кротко  ответила  Консуэло,  -  чтобы  в  вас  говорила
страсть, а не правда! Это была бы очень суровая правда, и притом в устах
очень жестокого человека.
   Язвительность и запальчивость, проявленные Амелией в этом  разговоре,
не произвели большого впечатления на великодушное сердце  Консуэло.  Уже
несколько минут спустя все ее мысли снова сосредоточились  на  том,  как
вернуть Альберта его семье, и мечта эта внесла наивную радость в ее  од-
нообразную жизнь. Это было ей просто необходимо, чтобы уйти от грозившей
ей тоски - недуга, совершенно  незнакомого  и  несвойственного  ее  дея-
тельной, трудолюбивой натуре, - недуга, который мог стать  для  нее  ги-
бельным. Ведь по окончании продолжительного неинтересного урока со своей
непослушной и невнимательной ученицей ей ничего  больше  не  оставалось,
как упражнять свой голос и изучать старых мастеров. Но и это никогда  не
изменявшее ей утешение то и дело отравлялось: праздная, беспокойная Аме-
лия постоянно врывалась к ней, мешая ее занятиям своими пустыми вопроса-
ми и не идущими к делу замечаниями. Остальные члены семьи  были  угрюмы.
Прошло уже пять мучительных дней, а молодой граф все не появлялся,  и  с
каждым днем подавленность и уныние, вызванные его отсутствием, возраста-
ли.
   После обеда, гуляя с Амелией по саду, Консуэло вдруг  увидела  по  ту
сторону рва, отделявшего их от полей, Зденко. Казалось, он говорил сам с
собой и, судя по интонации, рассказывал себе какую-то историю.  Консуэло
остановила спутницу и попросила ее перевести то, что говорило это стран-
ное существо.
   - Как могу я переводить бессмысленные бредни, в которых нет ни малей-
шей последовательности? - пожимая плечами, ответила Амелия. - Ну хорошо,
вот что он бормотал, раз уж вам так хочется  это  знать:  "Была  однажды
большая гора, совсем белая, совсем белая, рядом с ней большая гора, сов-
сем черная, совсем черная, и рядом еще  большая  гора,  совсем  красная,
совсем красная..." Ну что, вас это очень интересует?
   - Может быть, если б я могла знать продолжение. Ах! Что  бы  я  дала,
чтобы понимать по-чешски! Я хочу научиться этому языку.
   - Это не такой легкий язык, как итальянский и испанский, но вы до то-
го старательны, что, если возьметесь, наверное его  одолеете.  Если  это
вам доставит удовольствие, я обучу вас ему.
   - Вы будете просто ангелом! Но только при условии, что  в  роли  учи-
тельницы вы проявите больше терпения, чем в роли ученицы. А что  говорит
Зденко теперь?
   - Сейчас говорят его горы: "Отчего, гора красная, совсем красная, за-
давила ты гору черную, совсем черную? А ты, гора  белая,  совсем  белая,
зачем позволила раздавить гору черную, совсем черную?"
   Тут Зденко запел пронзительным, разбитым голосом, но так  верно  и  с
таким чувством, что Консуэло была растрогана до глубины души.
   Песнь его была такова:
   "Горы черные и горы белые, много вам надо воды с красной горы,  чтобы
вымыть ваши платья;
   Ваши платья, черные от  преступлений  и  белые  от  праздности,  ваши
платья, загрязненные ложью, ваши платья, сверкающие гордыней.
   Но вот они вымыты, хорошенько вымыты, оба ваши  платья,  не  хотевшие
переменить свой цвет. Вот они изношены, совсем изношены, ваши платья, не
хотевшие влачиться по дороге!
   Вот все горы красные, совсем красные. Нужны все воды неба,  все  воды
неба, чтобы их вымыть".
   - Что это? Импровизация или старинная народная песня? - спросила Кон-
суэло у своей подруги.
   - А кто может это знать? - ответила Амелия. - Ведь Зденко - неистощи-
мый импровизатор или весьма  искусный  народный  певец.  Наши  крестьяне
очень любят его пение, а его почитают за святого, воображая, что его бе-
зумие - не прирожденное несчастье, а дар небесный. Они его  кормят,  но-
сятся с ним; пожелай он только, он получил бы самое лучшее жилище и  был
бы одет лучше всех. Все наперебой стремятся залучить  его  в  свой  дом:
ведь считается, что он приносит счастье и предвещает удачу. Небо покрыто
тучами, но стоит показаться Зденко, и все с облегченным вздохом повторя-
ют: "Ничего! Града не будет!" Выдастся плохой урожай,  -  просят  Зденко
спеть; и так как в своих песнях он всегда сулит годы плодородия и изоби-
лия, то все утешаются, ожидая лучшего будущего. Но жить Зденко ни у кого
не хочет. Его натура бродяги влечет его в чащу лесов. Так и  неизвестно,
где проводит он ночи, где укрывается от холода и гроз. Ни разу за десять
лет никто не видел, чтобы он вошел под чей-либо кров, кроме замка  Вели-
канов; он утверждает, что во всех домах округи - его предки  и  что  ему
запрещено показываться им на глаза. Альберта же он провожает  вплоть  до
его комнаты; он предан и покорен ему, как  его  пес  Цинабр.  Альберт  -
единственный человек, которому подчиняется эта дикая, независимая  нату-
ра; он может одним словом прекратить неистощимую веселость, вечные  пес-
ни, неумолчную болтовню Зденко. Говорят, когда-то у Зденко был  прекрас-
ный голос, но он надорвал его своей болтовней, пением и  смехом.  Годами
он не старше Альберта, а ведь по виду ему лет пятьдесят. Они были  това-
рищами детства; тогда Зденко был только наполовину  сумасшедшим.  Он  из
старинного рода; один из его предков даже играл видную роль в войне  гу-
ситов. Так как в юности у Зденко была хорошая память и  вообще  неплохие
способности, родители, ввиду его слабого здоровья, решили сделать из не-
го монаха. Долго видели его в одежде послушника какого-то нищенствующего
ордена. Но подчинить его монастырским правилам так и не  смогли:  когда,
бывало, его вместе с одним из монахов посылали в объезд  для  сбора  по-
жертвований, а с ним осла, нагруженного  дарами  правоверных,  он  вдруг
бросал и суму, и осла, и  монаха  и  надолго  пропадал  в  лесах.  Когда
Альберт отправился путешествовать, Зденко впал в полное отчаяние, скинул
рясу, убежал из монастыря и сделался настоящим бродягой. Меланхолия  его
малопомалу рассеялась, но проблески рассудка, порой мерцавшие среди  его
странностей, окончательно исчезли. Речь  его  сделалась  бессвязной,  он
стал проявлять непонятные причуды - словом, окончательно сошел с ума. Но
так как он всегда трезв, пристоен и безобиден, то его можно считать ско-
рее идиотом, чем сумасшедшим. Наши крестьяне  зовут  его  не  иначе  как
"юродивый".
   - Все, что вы рассказали об этом  несчастном  человеке,  внушает  мне
симпатию к нему, - проговорила Консуэло. - Мне хотелось бы с ним побесе-
довать. Говорит ли он хоть немного по-немецки?
   - Он понимает этот язык и даже немного говорит на нем,  но,  как  все
богемские крестьяне, ненавидит его. К тому же, вы сами  видите,  он  так
погружен в свои мечтания, что вряд ли ответит, если вы его о  чем-нибудь
спросите.
   - Попробуйте тогда заговорить с ним на его родном  языке  и  привлечь
его внимание, - сказала Консуэло.
   Амелия окликнула Зденко несколько раз, спросила  его  по-чешски,  как
его здоровье и не нужно ли ему чего, но ей так и не удалось ни заставить
его поднять опущенную к земле голову, ни оторвать от игры в  камешки.  У
него их было три: белый, черный и красный. Он поочередно  бросал  камни,
стараясь одним сбить два других, и очень радовался, когда они падали.
   - Вы видите, это бесполезно, - сказала Амелия. - Если он не голоден и
не ищет Альберта, он никогда с нами не разговаривает. В том и  в  другом
случае он появляется у ворот замка. Если он только голоден, то ожидает у
ворот; ему приносят то, чего он хочет, и, поблагодарив, он уходит.  Если
же он желает видеть Альберта, то входит в замок, направляется к его ком-
нате и стучится в дверь, которая для него всегда  открыта.  Он  проводит
там целые часы: тихо, молча, словно боязливый ребенок, если Альберт  ра-
ботает; весело и оживленно болтая, когда  тот  расположен  его  слушать.
По-видимому, Зденко никогда не бывает в тягость моему любезному  кузену,
и в этом отношении он счастливее всех нас, членов его семьи.
   - А когда граф Альберт исчезает, как, например, сейчас, Зденко, кото-
рый так горячо его любит, Зденко, впавший в отчаяние, когда граф  отпра-
вился путешествовать, Зденко, неразлучный его товарищ, - неужели он  при
этом не проявляет беспокойства?
   - Никакого. Он уверяет в таких случаях, что Альберт отправился в гос-
ти к господу богу и скоро оттуда вернется. Это же самое говорил он, при-
мирившись наконец с путешествием Альберта по Европе.
   - А вы не подозреваете, дорогая Амелия, что  у  Зденко,  может  быть,
больше оснований, чем у всех вас, для этого спокойствия? Вам никогда  не
приходило в голову, что Зденко посвящен в тайну Альберта и что во  время
его припадков или летаргического сна он его охраняет?
   - Да, у нас была эта мысль, и мы долго наблюдали за  его  действиями,
но, так же как и его покровитель Альберт, он терпеть не может, когда  за
ним следят. Хитрее преследуемой собаками лисицы, он каждый раз умудрялся
всех обмануть, всех сбить с толку, замести все следы.  По-видимому,  он,
подобно Альберту, обладает способностью, когда захочет, делаться невиди-
мым. Бывали случаи, когда на глазах у всех он исчезал,  словно  провали-
вался сквозь землю или словно его окутывало непроницаемое облако. Так по
крайней мере утверждают наши слуги и сама тетушка  Венцеслава,  которая,
несмотря на всю свою набожность, не очень-то далеко ушла от них в вопро-
се о власти сатаны.
   - Но вы, дорогая баронесса, не можете же вы верить в такой вздор?
   - Я придерживаюсь взгляда  дяди  Христиана.  Он  полагает,  что  если
Альберту в его таинственных невзгодах помогает и содействует только этот
сумасшедший, то очень опасно устранять его, и мы, выслеживая и затрудняя
действия Зденко, рискуем оставить Альберта на целые часы и дни без ухода
и даже без пищи, которую он может через него получать.  Но,  ради  бога,
милая Нина, переменим разговор! Довольно заниматься  этим  идиотом!  Он,
поверьте, далеко не так меня интересует, как вас. Мне ужасно надоели все
его рассказы и песни, а от его надтреснутого голоса у  меня  просто  уши
вянут.
   - Я очень удивлена, - сказала Консуэло, подчиняясь уводившей ее  под-
руге, - что вы не находите в его голосе необычайной прелести. А на меня,
как он ни слаб, голос его производит больше впечатления, чем голоса  са-
мых великих певцов.
   - Это потому, что вы пресыщены прекрасным и вас прельщает новизна.
   - Язык, на котором он поет, необыкновенно мягок, - настаивала Консуэ-
ло, - и вы заблуждаетесь, считая его мелодии  монотонными;  напротив,  в
них есть много оригинального и приятного.
   - Только не для меня! Мелодии эти ужасно мне надоели. Вначале я заин-
тересовалась содержанием его песен, принимая их, как и  местные  жители,
за старинные народные песни, любопытные в историческом отношении, но так
как он каждый раз передает их по-разному, то это, очевидно, не что иное,
как импровизация; и вскоре я пришла к заключению, что слушать их не сто-
ит, хотя наши горцы и воображают, что в них скрыт какой-то символический
смысл.
   Как только Консуэло удалось избавиться от Амелии, она побежала в  сад
и застала Зденко на том же месте, у рва, поглощенного все той же  игрой.
Убежденная, что этот несчастный тайно сносится с Альбертом,  она  успела
украдкой сбегать в буфетную и утащить оттуда пирожок из крупичатой  муки
и меда - собственноручное произведение  канониссы:  она  запомнила,  что
Альберт, который вообще ел очень мало, оказывал - вероятно, машинально -
предпочтение этому кушанию, изготовляемому теткой для племянника с  осо-
бым старанием. Завернув пирожок в белый платок и желая  перебросить  его
Зденко через ров, она решилась окликнуть его. Но так  как,  по-видимому,
он не хотел ее слушать, она, вспомнив, с каким пылом  он  выкрикивал  ее
имя, произнесла его сначала по-немецки. Зденко,  казалось,  услыхал  ее,
но, будучи в эту минуту меланхолически настроен, покачал,  не  глядя  на
нее, головой и со вздохом повторил: "Утешение, утешение", как бы говоря:
"Утешения я больше не жду".
   - Консуэло, - произнесла тогда молодая девушка, желая посмотреть,  не
пробудит ли в сумасшедшем ее испанское имя ту радость, какую он  выказы-
вал этим утром, повторяя его.
   Зденко тотчас прекратил свою игру в камешки и, радостный  и  сияющий,
принялся скакать и прыгать, подбрасывая в воздух  шапку,  протягивая  ей
через ров руки и при этом оживленно лопоча что-то по-чешски.
   - Альберт! - крикнула снова Консуэло, бросая ему пирожок.
   Зденко, смеясь, поднял его, не развернув платка, и опять начал  гово-
рить без конца, но Консуэло, к своему отчаянию, ничего не  поняла.  Осо-
бенно прислушивалась она, стараясь запомнить одну фразу, которую  он  ей
все повторял, раскланиваясь. Благодаря своему музыкальному уху  ей  уда-
лось точно уловить произношение этих слов. Как  только  Зденко  бросился
бежать со всех ног, она сейчас же записала итальянскими буквами эту фра-
зу в свою памятную книжечку, собираясь спросить  разъяснения  у  Амелии.
Но, пока Зденко не скрылся  из  виду,  ей  захотелось  послать  Альберту
что-нибудь такое, что более тонко сказало бы ему о ее сочувствии, и  она
стала снова звать сумасшедшего; послушный ее зову, тот вернулся, и  она,
отколов от пояса свежий и душистый букет, за час перед тем  сорванный  в
оранжерее, бросила его Зденко. Он, подняв букет,  снова  стал  расклани-
ваться, выкрикивать что-то, скакать и наконец исчез в густых кустах, че-
рез которые, казалось, не смог бы пробраться и заяц. Консуэло  несколько
секунд следила по верхушкам ветвей, качавшихся в направлении к  юго-вос-
току, за его быстрым бегом, но налетевший  ветер,  качнувший  разом  все
ветки зарослей, помешал ее наблюдениям, и она вернулась домой, еще более
утвердившись в своем решении достигнуть намеченной цели.

   XXXVII

   Когда Консуэло попросила Амелию перевести фразу, записанную в  памят-
ной книжке и запечатлевшуюся в ее мозгу, та сказала, что ровно ничего  в
ней не понимает, хотя дословно эта фраза и значит: Обиженный  да  покло-
нится тебе!"
   - Быть может, - прибавила она, - он подразумевает Альберта или самого
себя, считая, что их обидели, принимая за сумасшедших: ведь они-то  счи-
тают себя единственными разумными людьми на свете. Но стоит  ли  доиски-
ваться смысла в речах безумного? Знаете, этот Зденко занимает ваше вооб-
ражение гораздо больше, чем он того заслуживает.
   - Во всех странах существует народное поверье, - ответила Консуэло, -
что сумасшедшие бывают одарены высшей прозорливостью, недоступной холод-
ному, положительному уму. Я вправе иметь предрассудки моего  сословия  и
не могу поверить, чтобы он говорил эти непонятные для нас слова  случай-
но.
   - Попробуем спросить капеллана, - сказала Амелия. - Он большой знаток
всяких местных народных изречений, старинных и нынешних. Быть может,  он
объяснит нам и это.
   И, тут же подбежав к священнику, она попросила  его  объяснить  фразу
Зденко.
   Эти непонятные слова точно громом поразили капеллана.
   - Боже милостивый! - воскликнул он, бледнея. - Где  ваше  сиятельство
могли услышать такое богохульство?
   - Если это и богохульство, то я не понимаю его,  -  смеясь,  ответила
Амелия, - вот почему я жду вашего перевода.
   - Дословно, на правильном немецком языке, это именно то, что вы изво-
лили сейчас сказать, баронесса: "Обиженный да поклонится тебе!" Но  если
вам угодно знать, что значит эта фраза в устах того идолопоклонника, ко-
торый ее произнес, она значит... я едва решаюсь даже выговорить: "Да бу-
дет дьявол с тобой!"
   - Или попросту: "Иди к дьяволу! -  заливаясь  пуще  прежнего  смехом,
подхватила Амелия. - Нечего сказать, - продолжала она, - очень  любезно!
Вот на что можно нарваться, милая Нина, ведя разговоры  с  сумасшедшими!
Вы не ожидали, что Зденко со своей приветливой улыбкой и веселыми грима-
сами способен поднести вам столь мало учтивое пожелание?
   - Зденко! - воскликнул капеллан. - Так это, значит,  изречение  этого
жалкого идиота? Ну, слава богу, а я, признаться, дрожал, боясь, не  дру-
гой ли кто... И совершенно напрасно... Это могло выйти только из  головы
Зденко, начиненной гнусностями старинной ереси. Откуда только черпает он
все эти забытые теперь, никому не известные вещи? Лишь нечистая сила мо-
жет внушать ему подобное.
   - Да это просто очень скверное ругательство, которое в ходу у просто-
го народа всех национальностей, - возразила Амелия, - и католики в  дан-
ном случае не составляют исключения.
   - Вы заблуждаетесь, баронесса, - сказал капеллан, - в устах сумасшед-
шего это вовсе не проклятие. Напротив: это дань почтения,  благословение
- вот что преступно! Эта мерзость идет от лоллардов, отвратительной сек-
ты, породившей, в свою очередь, секту вальденцев, от  которой  произошли
гуситы...
   - А от них произошло еще множество других сект,  -  добавила  Амелия,
напуская на себя серьезность, чтобы поиздеваться над добрым священником.
- Но объясните же нам, господин капеллан, - продолжала она, - каким  об-
разом, посылая ближнего к дьяволу, можно оказать ему любезность?
   - Видите ли, по учению лоллардов сатана не был врагом рода человечес-
кого, а напротив, был его покровителем и заступником. Они изображали его
жертвой несправедливости и зависти. По их верованиям, архангел Михаил  и
другие небесные властители, низвергнувшие сатану в бездну, были истинны-
ми демонами, а Вельзевул, Люцифер, Астарот, Астарта и прочие исчадия ада
- это сама невинность и свет. Лолларды верили, что могущество Михаила  и
его славного воинства скоро кончится и что сатана со  своими  проклятыми
приспешниками будет восстановлен в своих правах и  водворен  обратно  на
небо. Словом, у них был настоящий нечестивый культ сатаны, и при встрече
они приветствовали друг друга вот этой фразой: "Обиженный да  поклонится
тебе! ", то есть: "Тот, которого отвергли и несправедливо осудили, пусть
покровительствует и помогает тебе".
   - Итак, - захлебываясь от смеха, проговорила Амелия, - теперь моя до-
рогая Нина находится под чудесным покровительством, и я не удивлюсь, ес-
ли нам скоро придется прибегнуть к заклинаниям, чтобы уничтожить  в  ней
действие чар Зденко.
   Шутка эта немного смутила Консуэло. Она была не так уж  уверена,  что
дьявол - плод воображения, а ад - поэтическая басня. Возможно, негодова-
ние и страх капеллана произвели бы на нее большее впечатление,  если  бы
тот, выведенный из себя громким хохотом Амелии, не был в эту минуту  так
смешон.
   Консуэло была до того взволнована и взбудоражена  суеверием  одних  и
безверием других, что в этот вечер с трудом могла прочитать полагающиеся
молитвы. В верования ее детских лет вкрались сомнения. До  сих  пор  она
относилась к религии без критики, теперь же ее встревоженный ум  уже  не
довольствовался одними религиозными догматами, а  стремился  постичь  их
смысл.
   "Насколько мне приходилось видеть в Венеции, - думала Консуэло, - там
есть два вида набожности: одна - у монахов, монахинь и  народа,  заходя-
щая, быть может, даже слишком далеко и приводящая к тому, что  наряду  с
верой в таинства в них уживаются разные суеверия, ничего общего с  этими
таинствами не имеющие: верят они в какого-то Орко (беса лагун), в  ведьм
Маламокко - искательниц золота, в гороскопы, в обеты  святым  по  поводу
дел не только не благочестивых, но иногда даже нечестных; другая  -  на-
божность высшего духовенства и аристократии, представляющая собой сплош-
ное лицемерие, потому что люди эти посещают церковь, как театр, -  чтобы
послушать музыку, себя показать и на других  посмотреть;  они  над  всем
смеются и не задумываются ни над какими религиозными вопросами, так  как
уверены, что в религии нет ничего серьезного, что она ни к чему не  обя-
зывает и что все сводится к внешней форме и обычаю. Андзолето совершенно
не был религиозен. Это было одним из моих огорчений, и  я  вижу  теперь,
что права была, боясь его неверия. А мой учитель Порпора...  во  что  он
верит? Не знаю... Он никогда не открывал мне этого, но в самые горестные
и самые торжественные минуты моей жизни он говорил мне о боге  и  о  бо-
жественных вещах. Слова его производили на меня сильное впечатление,  но
оставляли лишь страх и неуверенность. Казалось, он веровал в бога ревни-
вого и самовластного, дарующего гениальность и  вдохновение  только  тем
людям, которые, в силу своей гордости, отстраняют от себя горести и  ра-
дости себе подобных. Сердце мое не признает такой суровой религии,  и  я
не могу любить бога, запрещающего мне любить. Какой же бог есть истинный
бог? Кто научит меня этому? Моя бедная мать была набожна, но сколько ре-
бяческого идолопоклонства было в ее вере! Во что же верить и что думать?
Скажу ли я вместе с беззаботной Амелией,  что  разум  есть  единственный
бог? Но ей неизвестен даже и этот бог, чему же может она  научить  меня?
Ведь трудно найти человека, менее разумного, чем она. Можно ли жить  без
религии? Тогда зачем же жить? Ради чего стану я работать? Для чего  мне,
одинокой во всей вселенной, иметь сострадание, доброту, совесть, велико-
душие, мужество, если во вселенной нет высшего существа, разумного, пол-
ного любви, которое взвешивает мои  поступки,  одобряет  меня,  помогает
мне, охраняет и благословляет меня? Откуда же черпать  в  жизни  силы  и
упоение тем людям, у которых нет надежды, нет любви, стоящей  выше  всех
человеческих заблуждений и человеческого непостоянства?"
   "О высшая сила! - воскликнула она из глубины  сердца,  забыв  обычные
формулы молитвы. - Научи меня, что я должна делать. О высшая любовь! На-
учи меня, что я должна любить! О высшее знание! Научи меня, чему я долж-
на верить!"
   Предавшись молитве и размышлению, Консуэло не заметила, как пролетело
время, и было уже далеко за полночь, когда, собираясь  лечь  в  постель,
она выглянула в окно на залитую  лунным  светом  окрестность.  Горизонт,
открывавшийся из ее окон, был неширок из-за надвинувшихся гор, но  мест-
ность была очень живописна. На дне узкой извилистой долины несся  горный
поток. Обрамлявшие долину холмы разной высоты, поросшие у подножья луго-
вой травой и замыкавшие горизонт, в нескольких местах как  бы  расступа-
лись, образуя ущелья, сквозь которые виднелись другие  ущелья  и  другие
горы, более крутые, сплошь  покрытые  темными  елями.  Позади  этих  пе-
чальных, суровых гор светила луна на ущербе, но вся окрестность с вечно-
зелеными хвойными лесами, и воды потока, бегущего в  крутых  берегах,  и
скалы, поросшие мхом и плющом, - все было погружено во мрак.
   Сравнивая эту местность со всеми теми, по которым  она  проходила  во
времена своего детства, Консуэло вдруг подумала (эта мысль не  приходила
ей в голову прежде), что природа, которая была сейчас перед ее  глазами,
не представляет для нее ничего нового - потому ли, что она когда-то  бы-
вала в этой части Богемии, или потому, что эти  места  были  чрезвычайно
похожи на что-то виденное ею раньше.
   "Мы с матерью столько странствовали, что  нет  ничего  удивительного,
если я уже и бывала здесь, - думала она. - У меня сохранилось ясное вос-
поминание о Дрездене и о Вене. Вполне возможно, что, направляясь из  од-
ной столицы в другую, мы проходили и через Богемию. Что, если нас  прию-
тили тогда в одном из сараев именно этого замка, где теперь меня  прини-
мают, как важную синьору; что, если в ту пору нам за наше пение подавали
кусок хлеба в тех самых хижинах, у дверей которых Зденко протягивает те-
перь руку, распевая свои старинные песни? В сущности, этот Зденко,  хоть
он и потерял человеческий облик, - бродячий артист, мой собрат и ровня".
   В эту минуту взгляд ее упал на Шрекенштейн, вершина которого поднима-
лась над более близкими горами, и ей показалось, будто это зловещее мес-
то окружено красноватым светом, слегка окрашивавшим и прозрачную  лазурь
неба. Она стала пристально смотреть туда и  увидела,  что  этот  неясный
отблеск, то потухая, то разгораясь, стал наконец таким отчетливым и  яр-
ким, что его уже никак нельзя было принять за обман чувств. Быть  может,
там нашли себе временное убежище бродячие цыгане  или  разбойники?  Одно
было несомненно: в эту минуту на Шрекенштейне были живые люди.  Консуэло
после своей наивной горячей молитвы богу истины совсем не  склонна  была
верить в присутствие фантастических зловредных существ, которыми  народ-
ная молва населяла скалу Ужаса. Не мог ли Зденко  развести  там  костер,
чтобы согреться от ночного холода? А если это действительно был  Зденко,
то не пылают ли в эту минуту сухие сучья леса для того,  чтобы  отогреть
Альберта? Люди не раз видали этот свет на Шрекенштейне. О нем всегда го-
ворили с ужасом, приписывая его появление  чему-то  сверхъестественному.
Тысячу раз твердили, что этот свет исходит из заколдованного ствола дуба
Жижки. Но Гусит уже не существует - он валяется на дне оврага, а красный
свет по-прежнему мерцает на вершине горы. "Как может  этот  таинственный
маяк, - спрашивала себя Консуэло, - не  направить  поиски  к  вероятному
убежищу Альберта?"
   "Ох, эта апатия набожных душ! - подумала Консуэло. - Что это - благо-
деяние провидения или немощность слабых натур?" Она тут же спросила  се-
бя: хватило ли бы у нее мужества пойти одной в этот час на  Шрекенштейн?
И решила, что, побуждаемая милосердием, конечно, сделала бы  это.  Впро-
чем, решаясь на такой подвиг, она ничем  не  рисковала:  крепкие  запоры
замка делали ее намерение неосуществимым.
   Проснувшись утром, полная рвения, она побежала  на  Шрекенштейн.  Там
все было тихо и пустынно. Трава вокруг скалы Ужаса не была  примята,  не
было также никаких следов костра, никаких признаков ночных гостей. Обой-
дя гору во всех направлениях, она нигде ничего не нашла. Она стала звать
Зденко, затем попробовала засвистеть, думая вызвать  этим  лай  Цинабра,
несколько раз прокричала на всех языках, какие только знала, имя Консуэ-
ло, пропела несколько фраз из своего испанского гимна и  даже  исполнила
богемскую песню Зденко, которую прекрасно  запомнила.  Ответа  не  было.
Треск сухого мха под ее ногами да глухое журчание таинственных  вод  под
скалами - таковы были единственные звуки, которые она услышала.
   Устав от этих бесплодных розысков, она присела на скале, чтобы  пере-
дохнуть немного, и уже собралась было уходить, как вдруг увидела у своих
ног увядший и скомканный лепесток розы. Она подняла  его,  расправила  и
убедилась в том, что лепесток этот мог быть только из букета, брошенного
ею Зденко, - в горах ведь розы не росли, да и время года было не то: ро-
зы пока цвели только в оранжереях  замка.  Это  незначительное  указание
утешило Консуэло: ее прогулка в конце концов была не так бесплодна,  как
ей показалось сначала, и она еще более прониклась мыслью,  что  Альберта
следует искать именно на Шрекенштейне.
   Но, спрашивается, в какой недоступной пещере этой горы мог  он  скры-
ваться? Очевидно, он находился в ней не всегда или же был в  эту  минуту
погружен в летаргический сон. Возможно,  было  и  другое:  что  Консуэло
ошиблась, приписывая своему голосу такую власть над  ним,  что  восторг,
проявленный им тогда, был не чем иным, как безумием, и от этого восторга
теперь в его памяти не осталось никакого следа. Быть  может,  сейчас  он
видит ее, слышит и смеется над нею, относясь с презрением к  ее  напрас-
ным, усилиям и попыткам.
   При этой мысли Консуэло почувствовала, как горячий румянец  залил  ей
щеки. Она быстро пошла прочь от Шрекенштейна, чуть ли не давая себе сло-
во никогда больше сюда не возвращаться. Все же она оставила на скале ма-
ленькую корзиночку с фруктами, захваченную из дому.
   Но на следующий день она нашла корзиночку на том же месте нетронутой.
Даже к листьям, прикрывавшим фрукты, никто не прикоснулся,  хотя  бы  из
любопытства. Значит, либо ее дар был  отвергнут,  либо  ни  Альберт,  ни
Зденко не были здесь; а между тем красный отблеск елового  костра  опять
всю ночь светил на вершине горы.
   До самого рассвета Консуэло не ложилась,  наблюдая  это  таинственное
явление. Она несколько раз замечала, как свет то слабел, то  усиливался,
будто заботливая рука поддерживала его. Цыган в окрестности никто не ви-
дел. Чужие люди в лесу тоже не показывались. Крестьяне же, которых  Кон-
суэло расспрашивала об удивительном свете, появлявшемся на скале, все  в
один голос отвечали ей на ломаном немецком языке, что не  годится,  мол,
вникать в такие вещи и не следует вмешиваться в дела того света.
   Между тем прошло  уже  целых  девять  дней  со  времени  исчезновения
Альберта. Никогда еще его отсутствие не было  таким  длительным,  и  это
обстоятельство в соединении со зловещими предсказаниями, относящимися  к
его тридцатилетию, не могло, конечно, внушать особенно радостных  надежд
его семье. Теперь уже все начали волноваться: граф Христиан не  переста-
вал жалобно вздыхать, барон отправлялся на охоту, но и не думал  убивать
дичь, капеллан произносил какие-то особенные  молитвы,  даже  Амелия  не
смела ни болтать, ни смеяться, а канонисса, бледная, ослабевшая,  рассе-
янно занималась хозяйственными делами, позабыв о вышивании, она  с  утра
до вечера перебирала четки и беспрестанно зажигала крошечные свечки  пе-
ред образом богоматери. За это время она, казалось, еще  больше  сгорби-
лась.
   Консуэло отважилась было предложить произвести тщательные розыски  на
Шрекенштейне. Она призналась в поисках, которые предприняла сама, а  ка-
нониссе даже конфиденциально поведала о случае с лепестком розы и о сво-
их ночных наблюдениях над светящейся вершиной горы. Но те меры,  которые
задумала принять канонисса, заставили Консуэло пожалеть о  своей  откро-
венности. План Венцеславы был таков: выследить Зденко,  припугнуть  его,
вооружить пятьдесят человек факелами и  ружьями  и  попросить  капеллана
произнести на проклятой скале самые страшные заклинания, а барон в  соп-
ровождении Ганса и самых храбрых своих приспешников должен был в это са-
мое время, среди ночи, произвести форменную  осаду  Шрекенштейна.  Такой
способ действий был бы вернейшим средством довести Альберта  до  полного
безумия, а может быть, и до  буйного  помешательства.  Консуэло  удалось
увещаниями и просьбами уговорить Венцеславу отказаться от этого плана  и
ничего не предпринимать, не посоветовавшись предварительно с ней. Она же
предложила канониссе отправиться ночью вдвоем с ней (в сопровождении ка-
пеллана и Ганса, которые будут следовать за ними на  некотором  расстоя-
нии) на вершину Шрекенштейна, чтобы посмотреть на этот таинственный свет
вблизи. Но подобный подвиг оказался не по силам  канониссе  -  она  была
убеждена, что на скале Ужаса справляется бесовский шабаш, -  и  Консуэло
добилась только того, что ей откроют в полночь ворота замка  и  барон  с
несколькими слугами-добровольцами тихонько, безоружный, отправится  сле-
дом за нею. Эту попытку разыскать Альберта решили скрыть от графа  Хрис-
тиана: преклонный возраст и ослабевшее здоровье не позволяли ему  предп-
ринять такую экскурсию в холодную ночную пору, а узнав о ней, он  непре-
менно захотел бы принять участие.
   Все было сделано, как хотела Консуэло: барон, капеллан и Ганс  следо-
вали за нею на расстоянии ста шагов. Она шла одна и с  храбростью,  дос-
тойной Брадаманты, взошла на Шрекенштейн. Но по мере того как она  приб-
лижалась, свет, пробивавшийся, как ей казалось, из расселин верхней  го-
ры, постепенно угасал, и когда девушка добралась до горы, вся она, свер-
ху донизу, была погружена в глубокий мрак. Тишина и ужас одиночества ца-
рили кругом. Консуэло позвала Зденко, Цинабра и, содрогаясь, даже самого
Альберта. Все молчало, лишь эхо повторяло ее неуверенно звучавший голос.
   Удрученная, возвратилась она к своим спутникам. Они  стали  превозно-
сить до небес ее храбрость и даже отважились в  свою  очередь  осмотреть
только что покинутые ею места, но безуспешно. Молча вернулись они в  за-
мок. Канонисса, ожидавшая на пороге, выслушала их рассказ,  и  последняя
надежда покинула ее.

   XXXVIII

   После того как добрая Венцеслава, глубоко опечаленная результатом ро-
зысков, горячо поблагодарила Консуэло и поцеловала ее в лоб, девушка ти-
хонько направилась в свою комнату, боясь разбудить  Амелию,  от  которой
скрыли эту ночную разведку. Консуэло жила во втором этаже, а комната ка-
нониссы находилась в первом. Поднимаясь по  лестнице,  Консуэло  уронила
свечку, которая погасла, прежде чем она успела ее поднять, и девушка ре-
шила, что доберется к себе без нее, тем более что уже начинало  светать.
Но потому ли, что она была необычайно озабочена, или потому, что  напря-
жение, чрезмерное для женщины, подорвало ее мужество, - она так растеря-
лась, что, поднявшись до своего этажа,  не  остановилась,  а  продолжала
подниматься и вошла в коридор третьего этажа, где, почти над  ее  комна-
той, помещалась комната Альберта. Однако у входа она остановилась и  вся
похолодела от ужаса, увидев перед собой тощую черную тень, которая безз-
вучно, будто не касаясь ногами пола, проскользнула в  ту  комнату,  куда
направлялась она сама, принимая ее за свою. Как ни была перепугана  Кон-
суэло, у нее всетаки хватило присутствия духа взглянуть  на  удаляющуюся
фигуру, и она тотчас же в предрассветной мгле признала облик и  странное
одеяние Зденко. Но зачем в такое время пробирался он к ней в комнату и с
каким поручением шел? Она не решилась в эту минуту заговорить  с  ним  с
глазу на глаз и направилась вниз, за канониссой.  Очутившись  во  втором
этаже, она узнала свой коридор и дверь своей комнаты и здесь только  со-
образила, что Зденко шел в комнату Альберта.
   Теперь, когда она успокоилась и могла здраво рассуждать, тысяча пред-
положений зашевелилась в ее мозгу. Каким образом мог этот идиот  проник-
нуть ночью в замок, когда все кругом на запоре и канонисса каждый  вечер
сама со слугами осматривает весь дом? Появление Зденко  подтверждало  ее
прежнюю уверенность в том, что в замке есть какой-то тайный выход и  да-
же, может быть, существует никому неизвестный подземный ход, соединяющий
замок с Шрекенштейном. Добежав до комнаты канониссы, Консуэло  постучала
в дверь. Старушка уже заперлась в своей келье; открыв девушке  и  увидев
ее побледневшую, без свечи, она перепугалась и вскрикнула.
   - Успокойтесь, дорогая синьора, - проговорила Консуэло. - Снова прик-
лючилось нечто странное, хотя и вовсе не страшное: я только что  видела,
как Зденко вошел в комнату графа Альберта.
   - Зденко? Вы бредите, дитя мое! Откуда он мог войти?  Я  заперла  все
двери так же тщательно, как всегда, и сама сторожила все время, пока  вы
были на Шрекенштейне. Мост был поднят, а когда вы прошли  в  замок,  его
снова подняли при мне.
   - Как бы там ни было, синьора, а Зденко в комнате графа Альберта.  Вы
сами можете в этом убедиться, если желаете.
   - Сейчас же иду и выгоню его, как он того заслуживает, - ответила ка-
нонисса. - Должно быть, этот негодяй пробрался сюда  днем.  Но  что  ему
нужно? Верно, он ищет Альберта или ожидает его? Вот вам  доказательство,
дорогая, что он не больше нашего знает, где находится Альберт.
   - Но все-таки пойдемте и расспросим его, - настаивала Консуэло.
   - Минутку, одну минутку, - сказала канонисса: собираясь лечь  в  пос-
тель, она сняла две юбки и теперь считала, что слишком легко одета,  ос-
тавшись только в трех. - Не могу же я, моя милая, в таком виде предстать
перед мужчиной. Сходите пока за капелланом или за моим братом бароном  -
все равно, кого первого встретите. Не можем же мы одни находиться с  су-
масшедшим!.. Ах, боже мой! Что я! Ведь я и не подумала, что такой  моло-
денькой девушке неприлично стучаться к мужчинам... Сейчас! Сейчас! Я бу-
ду готова в одну секунду.
   Говоря это, старушка начала одеваться; но чем больше она спешила, тем
менее спорилось у нее дело: выбитая из обычной колеи, чего давно  с  нею
не случалось, она совсем  потеряла  голову.  Консуэло,  беспокоясь,  что
из-за такой задержки Зденко успеет ускользнуть из комнаты Альберта и так
спрятаться где-нибудь в замке, что его потом  и  не  найти,  вооружилась
всей своей энергией.
   - Дорогая синьора, - сказала она, зажигая  свечу,  -  вы  потрудитесь
позвать этих господ, а я позабочусь, чтобы Зденко от нас не ускользнул.
   Быстро поднявшись наверх, она смелой рукой открыла  дверь  в  комнату
Альберта, - но там было пусто. Она прошла в  соседнюю  комнату,  подняла
там все занавески, не побоялась даже заглянуть под кровать и прочую  ме-
бель. Зденко исчез, не оставив никаких следов своего пребывания.
   - Никого! - воскликнула Консуэло, когда канонисса кое-как  взобралась
наверх в сопровождении Ганса и капеллана: барон уже лег спать, и не было
никакой возможности его добудиться.
   - Я боюсь, - сказал капеллан, несколько недовольный тем, что его сно-
ва побеспокоили, - боюсь, что синьора Порпорина является жертвой самооб-
мана...
   - Нет, господин капеллан, - с живостью возразила Консуэло, -  у  меня
самообмана меньше, чем у любого из здешних обитателей.
   - Зато ни у кого нет такой выдержки и самопожертвования, как  у  вас,
это несомненно, - сказал старик. - Но, синьора, вы с вашими пылкими  на-
деждами видите указания там, где, к несчастью, их вовсе нет.
   - Отец мой, - сказала канонисса, обращаясь к капеллану,  -  Порпорина
смела, как лев, и умна, как ученый. Если она видела  Зденко,  значит  он
был здесь. Надо искать его по всему дому, и так как, славу богу, все  на
запоре, то ему от нас не убежать.
   Разбудили слуг и стали искать всюду. Не оставалось ни единого  шкафа,
который бы не открыли, ни единого стула, который бы не сдвинули с места.
Перерыты были запасы соломы на огромных чердаках. Наивный Ганс дошел  до
того, что заглянул даже в огромные охотничьи сапоги барона, - но  и  там
ничего не оказалось! Начали уже думать, что все это приснилось Консуэло,
но сама она была более чем когда-либо убеждена в том, что существует по-
тайной выход из замка, и решила употребить всю свою  настойчивость,  всю
свою волю, чтобы найти его. Поспав лишь несколько часов, она снова  при-
нялась за поиски. Часть здания, в которой помещалась ее  комната  и  где
были также и апартаменты Альберта, примыкала или,  лучше  сказать,  была
прислонена к холму. Альберт сам выбрал и устроил себе жилище в этой час-
ти замка, откуда он мог наслаждаться живописным видом на юг, а  на  вос-
точной стороне разбил на искусственной земляной террасе прекрасный цвет-
ник, куда выходила дверь из его рабочего кабинета. Он очень любил  цветы
и на вершине когда-то бесплодного холма,  покрытого  теперь  плодородной
землей, разводил редкие растения. Терраса была окружена  стеною  высотой
по грудь из больших тесаных камней, на фундаменте из отвесных скал; и  с
этого цветущего бельведера, как бы висевшего над  пропастью,  открывался
вид на крутой склон обрыва и на часть обширного  горизонта,  замыкаемого
зубчатыми горами Богемского Леса. Консуэло, попавшая сюда впервые, приш-
ла в восторг от живописного вида и красоты самой террасы; потом она поп-
росила капеллана объяснить ей, каково было назначение этой террасы преж-
де, до того как замок из крепости превратился в  резиденцию  графов  Ру-
дольштадтов.
   - В старину, - начал он рассказывать, - это был бастион,  род  укреп-
ленной террасы, откуда гарнизон мог наблюдать за  передвижением  неприя-
тельских войск в долине и по склонам окрестных гор. Ведь в горах нет  ни
одного прохода, который не был бы виден отсюда. В былое время  эту  пло-
щадку окружала высокая стена с проделанными в ней со всех сторон  бойни-
цами, предохранявшая защитников крепости от стрел или пуль неприятеля.
   - А это что? - спросила Консуэло, подходя к колодцу, устроенному пос-
реди цветника, на дно которого вела крутая винтовая лесенка.
   - Это колодец, который в старину всегда в изобилии снабжал осажденных
чудесной горной водой и был неоценимым благом для крепости.
   - Значит, это вода, годная для питья? - сказала  Консуэло,  глядя  на
зеленоватую пенистую воду колодца. - А мне она кажется мутной.
   - Теперь она уже не годна для питья, или, лучше  сказать,  не  всегда
бывает годна. Граф Альберт пользуется ею для поливки цветов.  Надо  ска-
зать, что вот уже два года, как с этим водоемом происходят  удивительные
вещи. Питающий его источник, который пробивается  неподалеку  отсюда  из
горных недр, стал почему-то нерегулярно подавать воду. В  течение  целых
недель уровень воды стоит так низко, что Альберт заставляет  Зденко  для
поливки своих любимых цветов носить воду  из  другого  колодца,  что  на
большом дворе. И вдруг совершенно неожиданно, в одну ночь, а иногда и  в
один час, этот водоем наполняется тепловатой мутной  -  вот  такой,  как
сейчас, водой. Случается, что вода эта так же скоро исчезает, как и  по-
является, а бывает, что она держится долго, причем мало-помалу очищается
и делается холодной и прозрачной, словно горный хрусталь. Очевидно,  се-
годня ночью произошло как раз такое явление, ибо еще вчера я сам  видел,
что колодец был полон прозрачной воды, а сейчас она мутна, точно  водоем
опорожнили и снова наполнили.
   - Значит, в этих явлениях не  наблюдается  регулярности?  -  спросила
Консуэло.
   - Никакой. И я охотно занялся  бы  их  исследованием,  если  бы  граф
Альберт, который, по своей дикости, запрещает входить и в свои комнаты и
в цветник, не лишил меня этого развлечения. Я думал и продолжаю  думать,
что дно водоема заросло мхом и водорослями и что они-то и  забивают  от-
верстия,  через  которые  поступают  подземные  воды,  пока,  вследствие
сильного напора, вода наконец не пробьется.
   - Но чем же объяснить внезапное исчезновение воды, которое вы  иногда
наблюдали?
   - Тем, что граф потребляет слишком много воды для поливки своих  цве-
тов.
   - Но, мне кажется, понадобилось бы немало рабочих рук, чтобы  опорож-
нить этот водоем. Разве он неглубок?
   - Неглубок? До его дна невозможно добраться!
   - В таком случае ваше объяснение меня  не  удовлетворяет,  -  сказала
Консуэло, пораженная тупостью капеллана.
   - Ищите лучшего, - ответил  тот,  обиженный  и  немного  сконфуженный
собственной недогадливостью.
   "Конечно, я найду лучшее", - подумала Консуэло, живо заинтересованная
причудами водоема.
   - О, если вы спросите графа Альберта, что все это значит, - снова за-
говорил капеллан, желая маленьким вольнодумством восстановить свой прес-
тиж в глазах проницательной иностранки, - он вам, наверное, скажет,  что
это слезы его матери, то иссякающие, то снова вытекающие из недр гор.  А
знаменитый Зденко, чьим бредням вы так верите, будет вам  клясться,  что
там живет сирена, услаждающая своим пением тех, у кого есть  уши,  чтобы
ее слушать. Они вдвоем с графом окрестили этот водоем "источником слез".
Это, возможно, весьма поэтично, но может удовлетворить лишь тех, кто лю-
бит языческие побасенки.
   "Конечно, я не удовлетворюсь этим, - подумала Консуэло. - И я  узнаю,
отчего эти слезы иссякают".
   - Что касается меня, - продолжал капеллан, - то я убежден, что на дне
колодца, в другом углу, имеется сток...
   - Безусловно! Не будь этого, - перебила Консуэло, - колодец,  раз  он
питается источником, всегда был бы полон до краев.
   - Конечно, конечно, - согласился капеллан, не желая обнаруживать, что
такое соображение не приходило ему прежде в голову. - Это само собой ра-
зумеется! Но, очевидно, в движении подземных вод произошли какие-то зна-
чительные изменения, - поэтому-то уровень воды и колеблется, чего не бы-
ло раньше.
   - А что, этот водоем - дело человеческих рук или же это  естественные
подземные каналы? - допытывалась настойчивая Консуэло. - Вот  что  инте-
ресно было бы знать!
   - Это-то и мудрено выяснить, - ответил капеллан, - раз  граф  Альберт
не позволяет даже подойти к своему драгоценному водоему и строго-настро-
го запретил его чистить.
   - Так я и думала, - проговорила Консуэло, уходя. -  И,  мне  кажется,
необходимо твердо блюсти его желание: бог знает, какое  несчастье  могло
бы с ним случиться, если бы потревожили его сирену!
   "Теперь я совершенно уверен, - решил капеллан, расставшись с  Консуэ-
ло, - что рассудок этой молодой особы не в лучшем состоянии, чем у  гос-
подина графа. Неужели сумасшествие заразительно? Или, быть может, маэст-
ро Порпора и прислал нам ее сюда, дабы деревенский воздух несколько  ос-
вежил ей мозги? Видя, с каким упорством она добивается разъяснения тайны
этого водоема, я побился бы об заклад, что она дочь какогонибудь венеци-
анского инженера, строителя каналов, и что ей просто  хочется  хвастнуть
своими знаниями в этой области; но ее последняя фраза, эта  галлюцинация
сегодня утром, когда она видела Зденко, и прогулка, которую она застави-
ла нас сделать этой ночью на Шрекенштейн, - все это говорит за  то,  что
ее расспросы о водоеме - фантазия в том же роде. Уж не воображает ли она
найти Альберта на дне этого колодца? Несчастные молодые люди! Если бы вы
могли найти там себе разум и истину!"
   Засим добряк капеллан, в ожидании обеда, принялся за свои молитвы.
   "Видно, безделье и апатия странным образом ослабляют  ум,  -  в  свою
очередь думала Консуэло. - Чем иным объяснить, что этому святому челове-
ку, так много читавшему и учившемуся, даже не приходит в голову,  почему
меня так интересует этот водоем. Прости меня, боже, но этот твой  служи-
тель очень мало пользуется своей способностью рассуждать. И они еще  го-
ворят, что Зденко дурачок!"
   Затем Консуэло отправилась давать урок пения молодой баронессе, расс-
читывая после этого снова приняться за свои розыски.

   XXXIX

   - Приходилось ли вам когда-нибудь наблюдать, как вода убывает  и  как
она прибывает? - тихонько спросила Консуэло вечером капеллана, когда тот
всецело был поглощен своим пищеварением.
   - Что такое? Что случилось? - воскликнул он, вскакивая со стула  и  в
ужасе тараща глаза.
   - Я говорю о водоеме, - невозмутимо продолжала она. - Приходилось  ли
вам самому наблюдать, как происходит это странное явление?
   - Ах, да! Вы о водоеме? Понимаю! - ответил он с улыбкой сострадания.
   "Вот, - подумал он, - опять начинается припадок безумия".
   - Да ответьте же мне, добрейший капеллан, - сказала Консуэло, пресле-
дуя свою мысль с тем жаром, который она вносила во все  свои  умственные
занятия, но без всякого злого умысла по отношению к этому достойному че-
ловеку.
   - Признаюсь, синьора, - ответил он холодно, - лично я никогда не  ви-
дел того, чем вы интересуетесь, и, поверьте, меня это не настолько  бес-
покоит, чтобы ради этого я не спал по ночам.
   - О! я в этом уверена, - нетерпеливо отозвалась Консуэло.
   Капеллан пожал плечами и с трудом поднялся со стула, чтобы  избегнуть
этого настойчивого дознания.
   "Ну что ж, если здесь никто не желает пожертвовать часом сна для  та-
кого важного открытия, я, если понадобится, посвящу этому целую ночь", -
подумала Консуэло, и, подождав, пока все в  замке  разойдутся  по  своим
комнатам, она накинула плащ и пошла пройтись по саду.
   Ночь была холодная, ясная, туман постепенно рассеивался, и полная лу-
на всходила на небосклоне; в ожидании ее восхода  звезды  побледнели,  а
сухой воздух отражал каждый звук. Консуэло, возбужденная,  но  вовсе  не
разбитая усталостью, бессонницей, своей великодушной и, быть может, нес-
колько болезненной тревогой, была в каком-то лихорадочном состоянии, ко-
торого даже вечерняя прохлада не могла успокоить. Ей казалось,  что  она
близка к преследуемой цели. Романтическое предчувствие, которое она при-
нимала за приказание и поощрение свыше, поддерживало ее энергию и вооду-
шевляло ее. Она уселась на бугре, поросшем травою и обсаженном  листвен-
ницами, и стала прислушиваться к тихому жалобному журчанию горного ручья
на дне долины. Ей почудилось, что временами к журчанию воды примешивает-
ся еще более нежный, более жалобный голос. Она прилегла на траву, чтобы,
находясь ближе к земле, лучше уловить эти легкие, уносимые ветром звуки.
Наконец она различила голос Зденко. Он пел по-немецки, и  она  разобрала
следующие слова, коекак приспособленные к чешской мелодии, наивной и ме-
ланхолической, как и та, что она слышала от него раньше:
   "Там, там душа в унынии и в тревоге ждет своего освобождения.
   Освобождения и обещанного утешения.
   Но, кажется, освобождение - в оковах, а утешение неумолимо.
   Там, там душа в унынии и в тревоге томится ожиданием".
   Когда голос умолк, Консуэло поднялась и оглянулась, ища глазами Зден-
ко; она обежала весь парк и сад, зовя его, и возвратилась, так и не уви-
дев юродивого.
   Но через час, после длинной общей молитвы за графа Альберта, на кото-
рую были созваны даже слуги замка, когда все легли спать, Консуэло  отп-
равилась к "Источнику слез" и, усевшись на его каменной закраине,  среди
диких, густых папоротников и посаженных Альбертом  ирисов,  стала  прис-
тально смотреть на неподвижную воду, в которой, словно в зеркале,  отра-
жалась луна, стоявшая в зените.
   Так прошел час. Отважная девушка уже почувствовала, что глаза ее  на-
чинают смыкаться от усталости, когда легкий шум на поверхности воды раз-
будил ее. Она открыла глаза и увидела, что отражение луны в водоеме  ко-
лышется, разбивается и расплывается светлыми кругами. В то же  время  до
нее донеслось какое-то клокотание и глухой шум, сперва едва слышный,  но
затем все усиливавшийся. Вода стала убывать, кружась, как в  воронке,  и
менее чем в четверть часа совсем исчезла в глубине.
   Консуэло отважилась спуститься вниз на несколько ступенек.  Лестница,
высеченная из гранитных глыб и вьющаяся спиралью в скале, была  сооруже-
на, по-видимому, для того, чтобы можно было спускаться к воде, когда она
находится на разных уровнях. Скользкие,  покрытые  илом  ступеньки,  без
всяких перил, терялись в страшной глубине. Мрак, остаток воды,  плескав-
шейся еще на дне неизмеримой пропасти, невозможность удержаться  слабыми
ногами на вязкой тине - все это заставило Консуэло отказаться  от  своей
безумной попытки. Пятясь, она с большим трудом поднялась наверх и,  дро-
жащая, подавленная, присела на верхней ступеньке.
   Между тем вода, казалось, продолжала убегать в недра земли: шум  ста-
новился все глуше, пока совсем не затих. Консуэло хотела было сходить за
фонарем, чтобы осмотреть сверху, насколько  это  возможно,  внутренность
колодца, но, опасаясь упустить приход того, кого ждала, осталась и  тер-
пеливо просидела, не двигаясь, еще почти целый час. Наконец  ей  показа-
лось, что на дне колодца виден слабый свет, и,  с  тревогой  нагнувшись,
она увидела, что этот  колеблющийся  свет  малопомалу  движется  кверху.
Вскоре она уже не сомневалась: Зденко поднимался по спиральной лестнице,
придерживаясь за железную цепь, вделанную в скалу. По шуму,  который  он
производил, хватаясь за эту цепь и бросая ее, Консуэло догадалась о том,
что в колодце были своеобразные перила, которые кончались  на  известной
высоте и существования которых она никак не могла бы предположить. Зден-
ко нес с собой фонарь. Он повесил его на крюк, очевидно  для  этой  цели
вбитый в скалу футах в двадцати ниже уровня земли, а затем легко и быст-
ро поднялся по лестнице уже без помощи цепи или какой-либо видимой  опо-
ры. Однако Консуэло, следившая за ним с большим вниманием, заметила, что
он придерживается за некоторые выступы скалы, за наиболее крепкие расте-
ния в стене и даже, может быть, за какие-нибудь  согнутые,  торчавшие  в
стене гвозди, нащупывая их привычной рукой. В тот момент, когда он  под-
нялся настолько высоко, что мог бы заметить Консуэло, она спряталась  за
каменную полукруглую закраину, обрамлявшую водоем. Зденко вышел  и  при-
нялся рвать на клумбах цветы, составляя, видимо с разбором  и  не  торо-
пясь, большой букет. Затем он направился в кабинет Альберта, и  Консуэло
видела через стеклянную дверь, как он долго рылся там в книгах, пока на-
конец не нашел той, которая, видимо, и была нужна, так как он вернулся к
водоему довольный, смеясь и чтото бормоча еле  слышно:  как  видно,  его
всегдашняя потребность говорить самому с собой боролась в нем со страхом
разбудить обитателей замка.
   Консуэло еще не решила, стоит ли к нему подойти и попросить проводить
ее к Альберту. Надо правду сказать: пораженная всем  виденным,  взволно-
ванная затеянным ею делом, довольная тем, что ее  предчувствия  оправда-
лись, но вместе с тем и ужасаясь при мысли, что надо будет спуститься  в
недра земли и в глубь вод, она в эту минуту не  нашла  в  себе  мужества
пойти напрямик к развязке и предоставила Зденко спуститься так  же,  как
он и поднялся, снять свой фонарь и исчезнуть. По мере того как он уходил
все глубже под землю, голос его становился все громче, и теперь Консуэло
уже ясно слышала загадочные слова:
   "Освобождение - в оковах, утешение - неумолимо".
   С замирающим сердцем Консуэло, нагнувшись над  колодцем,  раз  десять
собиралась окликнуть его. Наконец, сделав над собой героическое  усилие,
она уже совсем было решилась это сделать, но тут ей пришло в голову, что
Зденко может от неожиданности поскользнуться на этой  опасной  лестнице,
сорваться и разбиться насмерть. Она воздержалась на этот  раз,  но  дала
себе слово, что завтра, в более подходящую минуту, будет храбрее.
   Консуэло подождала еще, чтобы посмотреть, каким образом будет  подни-
маться вода. Поднялась она гораздо быстрее, чем опускалась: не прошло  и
четверти часа с того мгновения, когда Зденко скрылся со своим фонарем  и
голос его затих, как послышался глухой  грохот,  похожий  на  отдаленные
раскаты грома, и вода хлынула с необычайной силой, кружась, бурля и  ко-
лотясь о стены своей тюрьмы.  Это  внезапное  вторжение  воды  было  так
страшно, что Консуэло затрепетала: ведь бедный Зденко,  играя  с  такими
опасностями, распоряжаясь таким образом силами природы, может быть  уне-
сенным бурным течением и выброшенным на  поверхность  водоема,  как  эти
плавающие, покрытые илом растения!
   А между тем это происходило, должно быть, очень просто.  Быть  может,
стоило только поднять и опустить шлюз или, приходя, положить  камень,  а
уходя, снять его. Но этот человек, такой рассеянный, всегда  погруженный
в свои странные мечтания, разве не мог он ошибиться и сдвинуть этот  ка-
мень чуточку раньше, чем следовало? Приходит ли он по тому  самому  под-
земному ходу, по которому устремляется и вода  из  источника?  "Так  или
иначе, но я должна пробраться туда с ним или без него,  -  сказала  себе
Консуэло, - и это будет не позже завтрашней ночи, так как там есть  душа
в тревоге и в унынии, которая ждет меня и  томится  ожиданием.  Ведь  не
случайно же Зденко пел это, и не без цели он, ненавидя немецкий язык и с
трудом изъясняясь на нем, нынче вдруг заговорил по-немецки".
   Наконец она пошла спать, но страшные кошмары терзали ее всю ночь. Ли-
хорадочное состояние ее усиливалось, но, еще полная сил и решимости, она
не отдавала себе отчета в этом, а только поминутно просыпалась в испуге,
воображая, что она все еще на ступеньках той ужасной лестницы и не в си-
лах на нее подняться, а вода под ней все прибывает и прибывает с  глухим
ревом и молниеносной быстротой.
   За ночь она так изменилась в лице, что утром все это заметили. Капел-
лан не мог удержаться, чтобы не шепнуть канониссе, что эта  "приятная  и
любезная особа", по-видимому, не в своем уме. И  добрая  Венцеслава,  не
привыкшая видеть среди окружающих столько мужества и  самоотверженности,
сама начала думать, что Порпорина по меньшей  мере  девушка  весьма  эк-
зальтированная, нервная и легко  поддающаяся  возбуждению,  -  канонисса
слишком надеялась на свои крепкие, обитые железом двери и верные  ключи,
постоянно бряцавшие у ее пояса, чтобы продолжать верить  в  появление  и
исчезновение Зденко в позапрошлую ночь. Поэтому она обратилась к Консуэ-
ло с ласковыми и полными сострадания словами, умоляя ее не принимать так
близко к сердцу их семейное горе, подумать о своем  здоровье,  в  то  же
время стараясь поддержать в девушке надежду на возвращение  Альберта,  -
надежду, которая, надо сказать, начала уже умирать в глубине ее души.
   Но она была поражена и вместе с  тем  обрадована,  когда  Консуэло  с
блестящими от восторга глазами и радостной улыбкой, в  которой  сквозила
некоторая гордость, ответила ей:
   - Вы правы, что  верите  в  его  возвращение  и  ждете  его,  дорогая
синьора. Граф Альберт  не  только  жив,  но,  надеюсь,  и  неплохо  себя
чувствует, так как в своем убежище интересуется любимыми книгами и  цве-
тами. В этом я убеждена и могу вам представить доказательства.
   - Что вы хотите сказать этим, дорогое дитя мое? -  воскликнула  кано-
нисса, поддаваясь ее уверенному тону. - Что вы узнали? Что  вы  открыли?
Ради самого бога, говорите, верните к жизни несчастную семью!
   - Скажите графу Христиану, что его сын жив и недалеко отсюда. Это так
же верно, как то, что я люблю вас и уважаю.
   Канонисса вскочила, чтобы бежать к брату, который еще не спускался  в
гостиную, но взгляд и вздох капеллана удержали ее на месте.
   - Не будем так опрометчиво радовать моего бедного Христиана, - прого-
ворила она, также вздыхая. - Знаете, дорогая, если бы ваши чудесные обе-
щания не сбылись, мы нанесли бы несчастному отцу смертельный удар!
   - Вы сомневаетесь в моих словах? - спросила с удивлением Консуэло.
   - Упаси меня бог, благородная Нина! Но вы можете заблуждаться! Увы, с
нами самими это не  раз  случалось!  Вы  говорите,  дорогая,  о  доказа-
тельствах. Не могли ли бы вы привести их нам?
   - Не могу... или, скорее, мне кажется, что я не должна это делать,  -
с некоторым смущением проговорила Консуэло. - Я открыла  тайну,  которой
граф Альберт, несомненно, придает большое значение, но  не  считаю  себя
вправе выдать ее без его согласия.
   - Без его согласия! - воскликнула канонисса,  нерешительно  глядя  на
капеллана. - Уж и вправду не видела ли она его?
   Капеллан еле заметно пожал плечами, совершенно  не  понимая,  как  он
терзает бедную канониссу своим недоверием.
   - Я его не видела, - продолжала Консуэло, - но скоро увижу, и вы  то-
же, надеюсь, увидите. Вот почему я и  боюсь  задержать  его  возвращение
своей нескромностью, противное его воле.
   - Да царит божественная истина в твоем сердце, великодушное создание,
и пусть говорит она твоими устами! - проговорила растроганная канонисса,
глядя на Консуэло нежно, но все же с некоторым  беспокойством.  -  Храни
свою тайну, если она у тебя есть, и верни нам Альберта, если ты в  силах
это сделать! Одно могу сказать: если это осуществится, я  буду  целовать
твои колена, как сейчас целую твой бедный лоб... влажный  и  горячий,  -
прибавила она, прикасаясь губами к прекрасному воспаленному лбу  молодой
девушки и взволнованно глядя на капеллана.
   - Если она и безумна, - сказала Венцеслава капеллану, как только  они
остались наедине, - все-таки это ангел доброты, и мне кажется, она  при-
нимает наши страдания ближе к сердцу, чем мы сами. Ах, отец мой!
   Над этим домом тяготеет проклятие: здесь  каждого,  у  кого  в  груди
бьется редкое, удивительное сердце, поражает безумие, и наша жизнь  про-
ходит в том, что мы жалеем тех, кем должны восхищаться.
   - Я вовсе не отрицаю добрых побуждений юной  иностранки,  -  возразил
капеллан, - но рассказ ее - бред, не сомневайтесь в этом, сударыня. Она,
по-видимому, сегодня ночью видела во сне графа Альберта и вот неосторож-
но выдает нам свои сны за действительность. Остерегайтесь смутить благо-
честивую, покорившуюся душу вашего почтенного брата такими пустыми, лег-
комысленными уверениями. Быть может, не следовало бы также слишком поощ-
рять и безрассудную храбрость синьоры Порпорины... Это может привести ее
к опасностям иного рода, чем те, которым она так смело шла навстречу  до
сих пор...
   - Я вас не понимаю! - с серьезным и наивным видом ответила  канонисса
Венцеслава.
   - Очень затрудняюсь объяснить вам это... - проговорил достойный  пас-
тырь. - А все-таки мне кажется, что если бы тайное общение, понятно, са-
мое чистое, самое бескорыстное, возникло между этой молодой артисткой  и
благородным графом...
   - Ну и что же? - спросила канонисса с удивлением.
   - Что же? А не думаете ли вы, сударыня, что внимание и  заботливость,
сами по себе весьма невинные, могут в короткое время  благодаря  обстоя-
тельствам и романтическим идеям вылиться в нечто опасное для спокойствия
и достоинства молодой музыкантши?
   - Мне это никогда не пришло бы в голову! - воскликнула канонисса, по-
раженная этими соображениями. - Неужели, отец мой,  вы  допускаете,  что
Порпорина может забыть свое скромное, зависимое положение и войти в  ка-
кие-либо отношения с человеком, который стоит настолько выше ее, как мой
племянник Альберт фон Рудольштадт!
   - Граф Альберт фон Рудольштадт может сам невольно наталкивать  ее  на
это, проповедуя, что преимущества рождения и класса - одни  лишь  пустые
предрассудки.
   - Знаете, вы заронили в мою душу серьезное  беспокойство,  -  сказала
Венцеслава, в которой пробудилась фамильная гордость и тщеславие, порож-
денное происхождением, - единственная ее слабость. - Неужели зло уже за-
родилось в этом юном сердце? Неужели в ее возбуждении, в стремлении  ра-
зыскать Альберта говорит не прирожденное великодушие, не привязанность к
нам, а менее чистые побуждения?
   - Хочу надеяться, что пока этого еще нет, - ответил капеллан, у кото-
рого была единственная страсть - разыгрывать при помощи своих советов  и
суждений особую роль в графской семье, сохраняя  при  этом  вид  робкого
почтения и раболепной покорности. - Но вам все-таки следует,  дочь  моя,
не закрывать глаза на последующие события и все время помнить  об  опас-
ности. Эта трудная роль как нельзя больше по вас, так как небо наградило
вас осторожностью и проницательностью.
   Разговор этот очень взволновал канониссу и дал совершенно новое  нап-
равление ее тревогам. Словно забывая, что Альберт почти потерян для нее,
что он, быть может, в данную минуту умирает или даже умер, она была все-
цело озабочена мыслью, как предотвратить последствия того,  что  в  душе
называла "неподходящей" привязанностью. Она походила в этом  на  индейца
из басни, который, спасаясь от свирепого тигра, влез на дерево и отгонял
докучливую муху, жужжавшую над его головой.
   В течение всего дня она не сводила глаз с Порпорины, следя за  каждым
ее шагом, тревожно взвешивая каждое ее слово. Наша героиня, - а в данное
время наша мужественная Консуэло была героиней  в  полном  смысле  этого
слова, - не могла не заметить беспокойства канониссы, но была далека  от
того, чтобы объяснить его чем-либо иным, кроме недоверия к  ее  обещанию
вернуть Альберта. Девушка и не старалась скрыть свое волнение,  так  как
ее спокойная, безупречная совесть подсказывала  ей,  что  она  может  не
краснеть за свой замысел, а гордиться им. Чувство смущения, вызванное  в
ней несколько дней назад восторженным отношением молодого графа, рассея-
лось перед серьезной решимостью действовать, рожденной отнюдь не  личным
тщеславием. Язвительные насмешки Амелии, угадывавшей ее план, хотя и  не
знавшей его подробностей, мало ее трогали. Едва обращая на них внимание,
она отвечала лишь улыбкой, предоставляя канониссе прислушиваться к  кол-
костям юной баронессы, запоминать их, истолковывать  и  находить  в  них
страшный тайный смысл.

   XL

   Консуэло, заметив, что канонисса следит за нею так, как этого не  бы-
вало раньше, и опасаясь, как бы такое неуместное рвение не повредило  ее
планам, стала держаться более хладнокровно, благодаря  чему  ей  удалось
днем ускользнуть от наблюдений Венцеславы и проворно направиться по  до-
роге к Шрекенштейну. В эту минуту она  ничего  другого  не  хотела,  как
встретить Зденко, добиться от него объяснений и  окончательно  выяснить,
захочет ли он проводить ее к Альберту. Она увидела его  довольно  близко
от замка, на тропинке, ведущей  к  Шрекенштейну.  Казалось,  он  шел  ей
навстречу и, поравнявшись, заговорил с ней очень быстро почешски.
   - Увы! Я не понимаю тебя, - проговорила Консуэло, как только ей  уда-
лось вставить слово. - Я почти не знаю и  немецкого  языка;  это  грубый
язык, ненавистный нам обоим: тебе он говорит о рабстве, а мне об  изгна-
нии. Но раз это единственный способ понимать друг друга, не  отказывайся
говорить со мной по-немецки; мы оба одинаково плохо говорим на нем, но я
тебе обещаю выучиться по-чешски, если только ты захочешь меня учить.
   После этих приятных ему слов Зденко стал серьезен  и,  протягивая  ей
свою сухую, мозолистую руку, которую она, не задумываясь, пожала, сказал
по-немецки:
   - Добрая девушка божья, я выучу тебя своему языку и всем  своим  пес-
ням; скажи, с какой ты хочешь начать?
   Консуэло решила, что надо подделаться к его причудам, употребляя  при
расспросах его же выражения.
   - Я бы хотела, - сказала она, - чтобы ты спел  мне  балладу  о  графе
Альберте.
   - О моем брате, графе Альберте, -  отвечал  он,  -  существует  более
двухсот тысяч баллад. Я не могу передать их тебе: ты их  не  поймешь.  Я
каждый день сочиняю новые, совсем непохожие на прежние. Попроси  что-ни-
будь другое.
   - Отчего же я тебя не пойму? Я - утешение. Слышишь, для тебя мое  имя
- Консуэло! Для тебя и для графа Альберта, который один здесь знает, кто
я.
   - ТЫ Консуэло? - воскликнул со смехом Зденко. - О, ты не знаешь,  что
говоришь. "Освобождение - в оковах..."
   - Я это знаю, - перебила она. - Утешение  -  неумолимо".  А  вот  ты,
Зденко, ничего не знаешь: освобождение разорвало  свои  оковы,  утешение
разбило свои цепи.
   - Ложь! Ложь! Глупости! Немецкие слова! -  закричал  Зденко,  обрывая
свой смех и переставая прыгать. - Ты не умеешь петь!
   - Нет, умею, - возразила Консуэло. - Послушай!
   И она спела первую фразу его песни о трех  горах,  которую  прекрасно
запомнила; разобрать и выучить правильно произносить  слова  ей  помогла
Амелия.
   Зденко слушал с восхищением и затем сказал ей, вздыхая:
   - Я очень люблю тебя, сестра моя, очень, очень. Хочешь, я тебя  выучу
еще другой песне?
   - Да, песне о графе Альберте: сначала по-немецки, а потом ты  выучишь
меня петь ее и по-чешски.
   - А как она начинается? - спросил он, лукаво на нее поглядывая.
   Консуэло начала мотив вчерашней песни: "Там есть,  там  есть  душа  в
тревоге и в унынье..."
   - О! Это вчерашняя песня, сегодня я ее уже не  помню,  -  прервал  ее
Зденко.
   - Ну так спой мне сегодняшнюю.
   - А как она начинается? Скажи мне первые слова.
   - Первые слова? Вот они, слушай: "Граф Альберт  там,  там,  в  пещере
Шрекенштейна..."
   Не успела она произнести этих слов, как выражение лица Зденко внезап-
но изменилось, глаза его засверкали от негодования. Он отступил  на  три
шага назад, поднял руки, как бы проклиная Консуэло, и гневно и угрожающе
заговорил что-то по-чешски.
   Сперва она испугалась, но, увидав, что он уходит, окликнула его, что-
бы пойти с ним. Он обернулся и, подняв по-видимому  без  всякого  усилия
своими худыми и на вид такими слабыми руками  огромный  камень,  яростно
прокричал по-немецки:
   - Зденко никогда никому не сделал зла. Зденко не оторвал бы  крылышка
у бедной мухи, а если б малое дитя захотело его убить, он  дал  бы  себя
убить малому дитяти. Но если ты хоть раз еще взглянешь на  меня,  вымол-
вишь одно слово, дочь зла, лгунья,  австриячка,  Зденко  раздавит  тебя,
словно дождевого червя, хотя бы ему пришлось затем  броситься  в  поток,
чтобы смыть со своего тела и души пролитую им кровь!
   Консуэло в ужасе  пустилась  бежать  и  в  конце  тропинки  встретила
крестьянина, который, увидев ее, мертвенно бледную, словно  преследуемую
кем-то, спросил, не попался ли ей навстречу волк.
   Консуэло, желая выпытать, бывают ли у Зденко припадки буйного помеша-
тельства, сказала ему, что она встретила юродивого и испугалась.
   - Вам нечего бояться юродивого, - с усмешкой ответил крестьянин,  ус-
мотревший в этом трусливость барышни, - Зденко не злой,  он  всегда  или
смеется, или поет, или рассказывает истории, никому непонятные, но такие
красивые.
   - Но разве не бывает, чтобы он рассердился, стал угрожать  и  швырять
камнями?
   - Никогда, никогда! - ответил крестьянин. - Этого с ним не  случалось
и никогда не случится. Зденко нечего бояться: Зденко безгрешен, как  ан-
гел.
   Несколько успокоившись, Консуэло решила, что крестьянин,  пожалуй,  и
прав и что она неосторожно сказанным словом сама вызвала у Зденко первый
и единственный припадок бешенства. Она горько упрекала себя за  это.  "Я
слишком поторопилась, - говорила она себе, - я пробудила в  мирной  душе
этого человека, лишенного того, что так гордо именуют разумом, неведомое
ему страдание, которое теперь может снова пробудиться при малейшем пово-
де. Он был только маньяком, а я, кажется, довела его до сумасшествия".
   Но ей стало еще тяжелее, когда она  вспомнила  о  причине,  вызвавшей
гнев Зденко. Теперь уже не было сомнения: ее догадка о том, что  Альберт
скрывается где-то на Шрекенштейне, была справедлива. Но как тщательно  и
с какой подозрительностью оберегали Альберт и Зденко эту тайну  даже  от
нее! Значит, они и для нее не делали исключения, значит,  она  не  имела
никакого влияния на графа Альберта. То  наитие,  благодаря  которому  он
назвал ее своим утешением, символическая песня  Зденко,  призывавшая  ее
накануне, признание, которое Альберт сделал  идиоту  относительно  имени
Консуэло, - все это, значит, было минутной  фантазией,  а  не  глубоким,
постоянным внутренним чувством, указывавшим ему, кто его освободительни-
ца и утешительница. Даже то, что он назвал ее "Утешением", точно угадав,
как ее зовут, было, очевидно, простой случайностью. Она ни  от  кого  не
скрывала, что она испанка и владеет своим родным языком еще  лучше,  чем
итальянским. И вот Альберт, упоенный ее пением, не зная  другого  слова,
которое могло бы сильнее выразить то, чего жаждала его  душа,  чем  было
полно его воображение, именно с этим словом обратился к  ней  на  языке,
которым владел в совершенстве и которого никто, кроме нее, не понимал.
   Консуэло и до сих пор не создавала себе  никаких  особых  иллюзий  на
этот счет. Но в их своеобразной, удивительной встрече чувствовался слов-
но перст судьбы, и ее воображение было захвачено безотчетно.
   Теперь все было под сомнением. Забыл ли Альберт, переживая новую фазу
восторженности, то изумительное чувство, которое он испытал, увидев  ее?
Быть может, она была уже бессильна принести ему облегчение и спасение? А
может быть, Зденко, казавшийся ей сначала таким толковым,  готовым  вся-
чески помочь Альберту, был более безнадежно помешанным, чем ей  хотелось
бы думать? Исполнял ли он приказания своего друга или совершенно забывал
о них, когда с яростью запрещал молодой девушке подходить к Шрекенштейну
и доискиваться истины?
   - Ну что? - спросила ее тихонько Амелия, когда она вернулась домой. -
Удалось вам видеть Альберта, летящего в облаках заката? Не заставите  ли
вы его мощными заклинаниями вернуться сегодня ночью через дымовую трубу?
   - Может быть, - ответила Консуэло не без досады.
   Первый раз в жизни самолюбие ее было задето. Она вложила в свой замы-
сел столько искренней самоотверженности, столько  великодушного  увлече-
ния, что теперь страдала, видя, как насмехаются и издеваются над ее неу-
дачей.
   Весь вечер она была грустна, и канонисса,  заметившая  происшедшую  в
ней перемену, приписала ее боязни, которую  испытывала  Консуэло,  видя,
что дала повод разгадать пагубное чувство, зародившееся в ее сердце.
   Но канонисса жестоко ошибалась. Если бы  Консуэло  почувствовала  ка-
кой-либо проблеск новой любви, в ней не было бы ни той горячей веры,  ни
той святой смелости, которые до сих пор направляли  и  поддерживали  ее.
Напротив, никогда еще, пожалуй, с такой горечью не переживала она  возв-
рата своей прежней страсти, как теперь, когда героическими  подвигами  и
каким-то фанатическим человеколюбием стремилась заглушить ее.
   Войдя вечером в свою комнату, она увидела на спинете старинную  книгу
с золотым обрезом, украшенную гербом, в которой сейчас же  признала  ту,
что взял Зденко прошлой ночью из кабинета Альберта и унес. Она  раскрыла
ее на том месте, где была вложена закладка, и ей бросились в глаза  пер-
вые слова покаянного псалма: "De profundis clamavi ad te" [19]. Эти  ла-
тинские слова были подчеркнуты, по-видимому, свежими чернилами, так  как
черта отпечаталась и на следующей  странице.  Консуэло  перелистала  всю
книгу, оказавшуюся старинной, так называемой Кралицкой библией, изданной
в 1579 году, и нигде не нашла больше никакого указания, никакой  отметки
на полях, никакой записки. Но разве этот крик,  вырвавшийся  из  бездны,
так сказать, из недр земли, не был сам по себе достаточно  многозначите-
лен и красноречив? Почему же между  настойчивым,  определенным  желанием
Альберта и недавним поведением Зденко существовало такое противоречие?
   Консуэло остановилась  на  своем  последнем  предположении:  Альберт,
больной и удрученный, лежит в подземелье под Шрекенштейном, а  Зденко  в
своей безумной любви к нему не выпускает  его  оттуда.  Быть  может,  он
жертва этого по-своему обожающего его сумасшедшего, который держит моло-
дого человека в плену, разрешая лишь изредка взглянуть на свет  божий  и
исполняя его поручения к Консуэло; когда же его попытки увенчиваются ус-
пехом, Зденко из какого-то необъяснимого каприза или  страха  противится
их осуществлению. "Ну что ж? - сказала себе Консуэло. - Пусть я  встречу
настоящие опасности - я пойду туда; пусть глупцам и  эгоистам  покажется
это смешным и безрассудным - я все-таки пойду, рискуя даже быть  оскорб-
ленной равнодушием того, кто меня призывает. Но как можно  оскорбляться,
если он и в самом деле не менее безумен, чем Зденко? Пожалев их обоих, я
лишь исполню свой долг. Я повинуюсь гласу бога, вдохновляющего  меня,  и
его деснице, влекущей меня с неодолимой силой".
   Лихорадочное возбуждение, в котором она пребывала последние дни, сме-
нившееся после злосчастной встречи с Зденко страшным упадком духа, вновь
охватило ее. Она снова почувствовала прилив сил, и душевных  и  физичес-
ких. Утаив от Амелии и книгу, и  свое  возбужденное  состояние,  и  свой
план, весело поболтав с ней и дав ей  заснуть,  Консуэло  отправилась  к
"Источнику слез", захватив с собой потайной фонарь, который она раздобы-
ла еще утром.
   Прождала она довольно долго и из-за холода была принуждена  несколько
раз входить в кабинет Альберта, чтобы хоть  немного  согреться.  В  этой
комнате была масса книг, но они не стояли,  как  полагается,  на  полках
шкафов, а были как попало свалены на полу посреди комнаты, точно  кто-то
бросил их туда с презрением и отвращением. Консуэло решилась заглянуть в
них. Почти все они были латинские, и она могла только догадываться,  что
они трактуют о религиозных спорах и изданы  или  одобрены  римской  цер-
ковью. Она пыталась было разобрать заглавия этих книг, как вдруг услыха-
ла ожидаемое клокотание воды в колодце. Прикрыв свой фонарь, она  броси-
лась туда, спряталась за каменную закраину колодца и стала ждать Зденко.
На этот раз он не задержался ни в цветнике, ни в кабинете...  Он  прошел
через обе комнаты и вышел из апартаментов  Альберта,  как  узнала  потом
Консуэло, чтобы посмотреть и послушать у дверей молельни, а также у две-
рей спальни графа Христиана, молится ли старик в своем горе, или спокой-
но спит. Эту заботливость, оказывается, он часто проявлял по собственно-
му почину, даже не получая на то приказаний Альберта, как мы это  увидим
из дальнейшего.
   Консуэло не стала раздумывать, что делать. Все было  решено  заранее.
Больше она уже не надеялась ни на  рассудок,  ни  на  благожелательность
Зденко; она хотела добраться до того, кого считала пленником,  одиноким,
лишенным присмотра и ухода. Несомненно, между замком и Шрекенштейном су-
ществовал только один подземный ход. Пусть этот путь труден и опасен, но
во всяком случае там можно пройти, раз Зденко по нему путешествовал каж-
дую ночь. Конечно, крайне важно было иметь при себе свет, и Консуэло за-
паслась свечами, куском железа, трутом и кремнем, чтобы в случае  надоб-
ности иметь возможность высечь огонь. Рассказ, слышанный ею от канониссы
об осаде, выдержанной когда-то в замке  тевтонским  орденом,  внушал  ей
убеждение, что она сможет подземным ходом добраться до Шрекенштейна.  По
словам Венцеславы, у этих рыцарей был в самой их трапезной колодец,  пи-
таемый водою из соседних горных источников. Когда их шпионам  надо  было
выйти для наблюдения за неприятелем, вода из колодца выпускалась, и  они
проходили подземным ходом в подвластную им  деревню.  Консуэло  помнила,
что, по местным преданиям, деревня, расположенная на  холме,  прозванном
со времени пожара Шрекенштейном, была подчинена крепости Великанов и  во
время осады поддерживала с ней тайные сношения. Стало быть,  упорно  ра-
зыскивая потайной ход, она имела для этого серьезное основание и рассуж-
дала вполне здраво.
   Она воспользовалась отсутствием Зденко, чтобы спуститься в водоем, но
перед этим, встав на колени, поручила свою душу богу  и  наивно  осенила
себя крестом, как тогда, за кулисами  театра  Сан-Самуэле,  перед  своим
первым выходом на сцену; затем храбро стала спускаться по крутой  винто-
вой лестнице, отыскивая в стене те точки опоры, которыми, как она  виде-
ла, пользовался Зденко, и стараясь при этом не смотреть вниз,  чтобы  не
закружилась голова. Благополучно добравшись до железной цепи и  взявшись
за нее, Консуэло почувствовала себя более уверенно, и у нее хватило при-
сутствия духа заглянуть на дно водоема. Там еще стояла вода, что  взвол-
новало было Консуэло, но сейчас же у нее мелькнула мысль, что, хотя  во-
доем, быть может, и очень глубок, выход из подземелья, откуда  появлялся
Зденко, должен быть недалеко от поверхности земли. Она уже спустилась  с
пятидесяти ступенек с той ловкостью и живостью,  которой  нет  у  девиц,
воспитанных в гостиных, но которая у детей простолюдинов  вырабатывается
среди игр и сохраняется на всю жизнь. Единственной  опасностью,  которая
ей угрожала, было поскользнуться на сырых ступеньках. Но Консуэло  зара-
нее нашла в каком-то углу старую шляпу с большими полями, которую  носил
на охоте барон Фридрих, выкроила из нее подошвы и подвязала их  шнурками
к своим ботинкам наподобие котурнов: в последнюю ночную экскурсию Зденко
она заметила подобное приспособление на его ногах.  На  таких  войлочных
подошвах Зденко бесшумно двигался по коридорам замка, почему ей и  каза-
лось, что он скользит подобно тени, а не шагает  как  человек.  В  былое
время у гуситов было принято перед внезапным нападением на врага обувать
подобным образом не только своих шпионов, но даже и лошадей.
   Возле пятьдесят второй ступеньки Консуэло увидела каменную плиту  по-
шире и низкую стрельчатую арку. Не задумываясь, она вошла в нее и,  сог-
нувшись, пробралась в узкую, низкую подземную галерею, необычайно прочно
сделанную рукой человека и еще всю мокрую от только что схлынувшей воды.
   Минут пять она шла по ней, не встречая никаких препятствий и не  ощу-
щая страха, как вдруг сзади послышался слабый шум. Быть может, это Зден-
ко уже спускался, направляясь на Шрекенштейн, но она была намного впере-
ди его и еще прибавила шагу, чтобы опасный спутник не догнал ее. Он  ни-
как не мог заподозрить, что она идет впереди, так что ему  незачем  было
спешить, а пока он будет распевать свои жалобные песни и бормотать  свои
бесконечные сказки, она успеет дойти до Альберта и оказаться под его за-
щитой.
   Однако услышанный ею шум стал усиливаться - теперь он уже походил  на
грохот бурно несущихся вод. Что же  могло  случиться?  Не  догадался  ли
Зденко об ее намерении? Не открыл ли он шлюзы, чтобы задержать ее и уто-
пить? Но сделать это он мог, лишь войдя сюда сам, а он, несомненно,  был
позади нее. Мысль эта, однако, не очень ее успокоила. Зденко был  спосо-
бен скорее пожертвовать жизнью, утонуть вместе  с  нею,  чем  допустить,
чтобы убежище Альберта было открыто. На всем своем пути Консуэло не  за-
метила ни заступа, ни шлюза, ни камня - ничего, чем можно было бы задер-
жать воду и затем спустить ее. Вода могла быть  только  впереди  нее,  а
между тем шум слышался сзади, и он все рос, усиливался,  приближался  со
страшным грохотом.
   Внезапно Консуэло с ужасом заметила, что галерея, вместо  того  чтобы
подниматься, опускается - сначала постепенно, а затем все круче и круче.
Несчастная ошиблась дорогой! Впопыхах, из-за густого пара, поднимавшего-
ся со дна колодца, она не заметила другой арки, значительно более  широ-
кой, находившейся как раз напротив той, в которую она вошла. Она  попала
в канал, служивший стоком для вод колодца, вместо того  чтобы  подняться
по другому, который вел к резервуару или к  источнику.  Зденко,  идя  по
противоположной дороге, преспокойно открыл шлюзы: вода ринулась  водопа-
дом на дно колодца и, наполнив его до стока, уже устремилась в  галерею,
по которой мчалась растерявшаяся, похолодевшая от ужаса Консуэло. Вскоре
и эта галерея, в которую поступал излишек воды, должна была в свою  оче-
редь наполниться. По мере приближения к бездне, куда должна была хлынуть
вода, спуск становился все круче. Еще секунда, еще мгновенье -  и  канал
будет затоплен. Свод, еще совсем мокрый, говорил о том, что вода  запол-
няет его доверху, что спасения нет и, как ни мчись несчастная  беглянка,
ей все равно не спастись от несущегося позади нее бурного потока. Воздух
уже вытеснялся массой воды, приближавшейся со страшным шумом. От удушли-
вой жары становилось трудно дышать. Сама  жизнь  словно  замирала,  душа
преисполнялась ужаса и отчаяния. Уже грохот разъяренной воды  раздавался
совсем близко от Консуэло, уже рыжеватая пена, зловещая предвестница по-
тока, появилась на вымощенном полу галереи и опередила  еле  движущуюся,
растерявшуюся жертву.

   XLI

   - О матушка! - воскликнула Консуэло. - Открой  мне  свои  объятья!  О
Андзолето, я так любила тебя! О боже, вознагради меня в лучшей жизни!
   Едва из груди Консуэло успел вырваться этот вопль предсмертной тоски,
как она споткнулась и ударилась о незамеченное препятствие. Какая неожи-
данность! Какая милость божья! Это была крутая узкая лестница, поднимав-
шаяся куда-то вверх, и Консуэло полетела по ней на крыльях страха и  на-
дежды. Свод нависает над самой головой; поток несется, ударяется о лест-
ницу, по которой Консуэло уже успела взбежать,  заливает  первые  десять
ступенек, обдает по самые щиколотки быстро убегающие от него ноги девуш-
ки и наконец, достигнув низкого свода, оставшегося уже позади  Консуэло,
со страшным шумом низвергается в глубокий резервуар, над которым на кро-
шечной площадке очутилась юная героиня, добравшаяся сюда ползком, в  по-
темках, ибо страшный порыв ветра, пронесшийся перед вторжением воды, за-
дул ее фонарь.
   Консуэло падает на последнюю ступеньку; поддерживаемая инстинктом са-
мосохранения, она еще не знает, спасена ли она, или  шумящий  водопад  -
это новая грозящая ей опасность, а холодные брызги, обдающие ее  волосы,
- это распростертая над нею ледяная рука смерти.
   Между тем резервуар постепенно наполняется, и обильные воды источника
несутся дальше в недра земли по другим, глубже  проходящим  стокам.  Шум
затихает, пары рассеиваются, в подземелье слышится звонкое журчанье  во-
ды, скорее благозвучное, чем страшное. Дрожащей рукой  Консуэло  удается
зажечь фонарь. Сердце еще сильно бьется в груди, но мужество уже  верну-
лось к ней. На коленях благодарит она бога и свою мать и наконец огляды-
вается кругом, направляя колеблющийся свет фонаря на  то,  что  окружает
ее.
   Обширный, созданный природою грот распростер свой свод над пропастью,
наполняемой водою из дальнего источника, теряющегося в  недрах  Шрекенш-
тейна. Пропасть эта так глубока, что воды в ней не видно; если  же  бро-
сить туда камень, он катится минуты две и ныряет с  шумом,  напоминающим
пушечный выстрел. Долго потом эхо пещеры повторяет этот звук, а зловещее
клокотание невидимой воды, точно  лай  адской  своры,  длится  еще  того
дольше. Узкая тропинка, высеченная в  одной  из  скалистых  стен  грота,
вьется над пропастью и теряется в другой темной  галерее,  которая  идет
вверх, отклоняясь от потока, и уже не носит на себе никаких следов  руки
человеческой...
   Таков был путь, открывавшийся перед Консуэло. Другого нет: вода зали-
ла и совершенно закрыла дорогу, по которой она сюда пришла. Не ждать  же
ей тут возвращения Зденко! Здесь убийственно сыро, свет фонаря уже блед-
неет, меркнет, грозит совсем погаснуть, а потом его не зажжешь.
   Консуэло не падает духом, хотя прекрасно понимает, что это не путь на
Шрекенштейн. Эти подземные галереи, открывающиеся перед ней, - игра при-
роды: они ведут либо в тупики, либо в лабиринт, откуда ей не найти выхо-
да. И все-таки она решается идти по ним, хотя бы для того,  чтобы  найти
себе более сухое убежище до будущей ночи. Ночью снова  появится  Зденко,
он остановит поток, вода в галерее схлынет,  пленница  сможет  выбраться
отсюда и вновь увидит над собой свет звезд.
   Итак, Консуэло с новыми силами углубилась в тайники подземелья. Но на
этот раз она внимательно приглядывалась ко всем изменениям почвы и  ста-
ралась все время идти вверх, не соблазняясь более просторными и  прямыми
на вид галереями, попадавшимися ей на каждом  шагу.  Она  была  уверена,
что, действуя так, не наткнется на поток и сможет потом вернуться назад.
   Она двигалась среди тысячи препятствий: громадные  камни  преграждали
ей дорогу, ранили ноги; огромные летучие мыши, вспугнутые светом фонаря,
целыми стаями бились вокруг него и, точно духи тьмы, носились над путни-
цей. Но после первых минут изумления и страха каждое  новое  препятствие
лишь придавало ей мужества. Местами приходилось перебираться  через  ги-
гантские каменные глыбы, оторвавшиеся от скал, тоже грозивших обвалиться
и висевших в каких-нибудь двадцати футах над ее головой; местами же про-
ход так суживался и свод становился таким  низким,  что  ей  приходилось
ползти в разреженном горячем воздухе. Так продвигалась  она  с  полчаса,
как вдруг у одного узкого прохода, где, несмотря на всю ее стройность  и
гибкость, ей едва удалось пройти, она попала из огня да в  полымя,  очу-
тившись лицом к лицу со Зденко, сначала окаменевшим от изумления и  ужа-
са, а затем вознегодовавшим, разъяренным, угрожающим - таким, каким  она
уже видела его однажды.
   В этом лабиринте, посреди  бесчисленных  препятствий,  при  мерцающем
свете фонаря, то и дело затухавшего от недостатка воздуха, о бегстве не-
чего было и думать, и Консуэло решила, насколько  хватит  сил,  защищать
свою жизнь против покушения на убийство. С пеной  у  рта,  с  блуждающим
взглядом Зденко, очевидно, на этот раз не думал ограничиться одними  уг-
розами. Внезапно он принял необычайное по своей жестокости  решение:  он
стал собирать огромные камни и наваливать их один на другой между  собой
и Консуэло, чтобы замуровать узкую галерею, где  она  находилась.  Таким
образом он мог быть уверен, что, не спуская воды  в  течение  нескольких
дней, уморит ее голодом, - так пчела, найдя в своей  ячейке  назойливого
шершня, залепляет воском вход в нее.
   Но Зденко сооружал эту стену из гранита и притом воздвигал ее с  неи-
моверной быстротой. Атлетическая сила, которую проявлял этот на вид  ху-
дой, истощенный человек, ворочая и поднимая глыбы, слишком  красноречиво
говорила Консуэло о том, что сопротивление немыслимо и  что  лучше  вер-
нуться назад, в надежде найти какой-нибудь другой  выход,  чем  доводить
юродивого до последней степени ярости. Она попробовала  растрогать  его,
уговорить, убедить своими речами.
   - Зденко, - говорила она, - что ты делаешь, безумец? Альберт не прос-
тит тебе моей смерти. Альберт ждет и зовет меня. Я ведь  друг  его,  его
утешение, его спасение. Губя меня, ты этим губишь своего друга и брата.
   Но Зденко, боясь поддаться действию ее слов и твердо решив продолжать
начатое дело, запел на родном языке веселую, живую песню, не  переставая
в то же время возводить свою циклопическую стену.
   Еще один камень, и сооружение  будет  закончено.  Консуэло  с  ужасом
смотрела на работу Зденко. "Никогда, - думала она, -  не  разрушить  мне
этой стены: тут нужны руки великана". Последний камень был  положен,  но
вскоре Консуэло заметила, что Зденко принимается  за  сооружение  второй
стены. Очевидно, целая громада, целая крепость воздвигалась между нею  и
Альбертом. А Зденко все продолжал петь и,  казалось,  наслаждался  своей
работой.
   Вдруг счастливая мысль осенила Консуэло. Ей пришла в голову та ерети-
ческая формула, которую перевела ей Амелия и которая так  возмутила  ка-
пеллана.
   - Зденко! - крикнула она ему по-чешски сквозь щель уже разделяющей их
стены. - Друг Зденко! "Обиженный да поклонится тебе".
   Едва успела она произнести эти слова, как они оказали на Зденко маги-
ческое действие: выронив из рук огромный камень, он начал с тяжким вздо-
хом разбирать стену еще более поспешно, чем складывал; окончив, он  про-
тянул руку Консуэло и молча помог ей  перебраться  через  нагроможденные
глыбы камней, после чего внимательно посмотрел на нее, странно  вздохнул
и, передав ей три ключа на красной ленте, указал на лежавшую  перед  нею
дорогу и проговорил:
   - "Обиженный да поклонится тебе".
   - А ты разве не хочешь быть моим проводником? - спросила она. - Дове-
ди меня до твоего господина.
   Зденко покачал головой.
   - У меня нет господина, - возразил он, - у меня был друг. Ты  отнима-
ешь его у меня. Веление судьбы свершилось.  Иди,  куда  направляет  тебя
господь. Я же буду плакать здесь, пока ты не вернешься.
   Сев на груду камней, он закрыл лицо руками и не  вымолвил  больше  ни
слова.
   Консуэло не стала тратить времени на его утешение. Она  боялась,  как
бы в нем снова не пробудилась ярость, и, пользуясь своим временным влия-
нием на него, а главное, зная теперь, что она на верной  дороге  к  Шре-
кенштейну, стрелой помчалась вперед. Во время своего мучительного хожде-
ния по неведомым галереям Консуэло  мало  подвинулась  вперед,  так  что
Зденко, идя несравненно более длинной, но недоступной для воды  дорогой,
встретился с ней на месте соединения двух подземных ходов: одного -  ис-
кусно высеченного в скалах рукой человека, другого - безобразного,  при-
чудливого, полного всяких опасностей творения природы; оба  они  шли  по
кругу под холмом, на котором возвышался замок с его  службами.  Консуэло
не подозревала, что в эту минуту она находилась под парком замка, и, ми-
новав все его ворота и рвы, шла по дороге, где никакие  запоры  и  ключи
канониссы не могли ее остановить. Пройдя некоторое расстояние  по  новой
дороге, она призадумалась: не лучше ли вернуться, отказавшись от  предп-
риятия, полного таких препятствий и едва не ставшего  для  нее  роковым?
Ведь впереди, может быть, ее ждут еще новые опасности?.. У Зденко  снова
мог возродиться его злобный умысел. А что, если он пустится за ней  вдо-
гонку? Что, если опять соорудит стену, чтобы отрезать ей путь к  возвра-
щению? Тогда как, отказавшись от  своего  намерения  и  попросив  Зденко
очистить ей дорогу к колодцу и выпустить из него воду, чтобы можно  было
выбраться на свет божий, она, конечно, вполне могла рассчитывать на  то,
что он отнесется к ней сочувственно и доброжелательно.  Но  еще  слишком
сильно было впечатление пережитых ужасов, чтобы она могла решиться снова
встретиться с этим безумцем. Страх, внушенный ей Зденко,  все  нарастал,
по мере того как она удалялась от него, и теперь, после того как ей уда-
лось с таким поразительным присутствием духа разрушить  его  мстительный
замысел, она готова была лишиться чувств при одном воспоминании об этом.
И Консуэло пустилась бежать от Зденко, не имея мужества еще раз попробо-
вать смягчить его и стремясь лишь найти одну из тех волшебных дверей, от
которых он дал ей ключи, чтобы поскорее создать преграду между  собой  и
его безумием.
   Но не отнесется ли Альберт, другой безумец, которого она так упорно и
безрассудно считала кротким и уступчивым, не отнесется ли он к  ней  так
же, как Зденко? Все здесь было покрыто мраком неизвестности, и Консуэло,
очнувшись от своего романтического увлечения, спрашивала себя, не она ли
самая безумная из всех троих, она, бросившаяся в эту бездну тайн и опас-
ностей, далеко не будучи уверенной в благоприятном и успешном исходе?
   Тем временем она продолжала идти по  великолепному  обширному  подзе-
мелью, сооруженному сильными руками людей средневековья. Это  была  про-
рубленная в скалах ровная галерея с  низким  стрельчатым  сводом.  Менее
твердые породы, меловые жилы и вообще все места, грозившие обвалами, бы-
ли укреплены стенами, сложенными из четырехугольных гранитных  плит.  Но
Консуэло не теряла времени на созерцание  этого  громадного  сооружения,
которое при своей прочности могло простоять еще века. Она не  спрашивала
себя и о том, как могли теперешние владельцы замка не подозревать о  су-
ществовании столь удивительного сооружения. Она могла бы легко объяснить
себе это, припомнив, что все исторические документы этой семьи  и  этого
поместья были сожжены в эпоху Реформации в Чехии, более ста  лет  назад.
Но она не глядела по сторонам и почти ни о чем не думала,  кроме  своего
спасения, радуясь, что дорога ровная, что есть воздух для дыхания и  что
можно беспрепятственно бежать вперед. До Шрекенштейна оставалось еще по-
рядочное расстояние, хотя подземный путь и был гораздо короче идущей ту-
да же извилистой горной тропинки. Дорога казалась ей бесконечной, и,  не
имея возможности ориентироваться, Консуэло даже не знала, ведет  ли  она
на Шрекенштейн или куда-то дальше.
   После четверти часа ходьбы она увидела, что свод опять  стал  выше  и
всякие следы архитектурной работы исчезли. Хотя громадные каменоломни  и
величественные гроты, через которые проходила Консуэло, были также  соз-
даны человеческими руками, но, заросшие  растительностью,  наполнявшиеся
благодаря многочисленным щелям свежим  воздухом,  они  не  имели  такого
мрачного вида, как галереи. Здесь была тысяча  возможностей  укрыться  и
избежать преследования разъяренного врага. Вдруг шум бегущей воды заста-
вил Консуэло вздрогнуть, - если бы в подобном положении она способна бы-
ла шутить, она призналась бы себе, что даже барон Фридрих по возвращении
с охоты не относился с большим отвращением к воде, чем она в эту минуту.
   Однако в скором времени она успокоилась и сообразила, что с тех  пор,
как она отдалилась от пропасти, с тех пор, как ее едва не затопило,  она
все время поднималась в гору. Зденко должен был бы иметь в своем  распо-
ряжении гидравлическую машину невероятных размеров и силы, чтобы поднять
своего ужасного союзника - то есть поток - до того места, где находилась
Консуэло. Очевидно, ей предстояло где-то встретиться с водой источника -
со шлюзами или с самим источником. И если бы она была в  состоянии  рас-
суждать, то даже удивилась бы, не встретив до сих пор на своем пути это-
го таинственного "Источника слез", питающего водоем.
   Дело в том, что источник этот начинался в неведомых горных недрах,  а
галерея, пересекавшая его под прямым углом, встречалась  с  ним  сначала
около колодца, а потом около Шрекенштейна, где  пришлось  встретиться  с
ним и Консуэло. Шлюзы оставались далеко позади нее, на дороге, по  кото-
рой Зденко шел один. Консуэло же теперь приближалась к источнику,  кото-
рого за последние несколько столетий не видал никто,  кроме  Альберта  и
Зденко. Вскоре она поравнялась с ручьем и пошла вдоль него,  уже  ничего
не боясь и не подвергаясь никакой опасности.
   Тропинка, усыпанная свежим мелким песком, тянулась  подле  прозрачной
чистой воды, которая текла, тихо журча,  меж  довольно  крутых  берегов.
Здесь снова чувствовалась рука человека. Эта тропинка была проложена  по
откосу плодородной земли: прекрасные растения, растущие  у  воды,  дикий
терновник в цвету, несмотря на суровое время года, обрамляли ручей своей
зеленью. Воздуха, проникавшего сюда через массу щелей,  было  достаточно
для жизни растений, но щели были слишком узки, чтобы сквозь них мог про-
никнуть сюда любопытный взор. Это было нечто вроде естественной теплицы;
своды защищали ее от снега и холода, а воздух освежался благодаря  тыся-
чам незаметных отдушин. Казалось, чья-то заботливая рука охраняла  жизнь
этих чудесных растений и выбирала из песка камни, выбрасываемые водой на
берег; и это предположение не было ошибочно: Зденко  постарался  сделать
приятной, удобной и безопасной дорогу к убежищу Альберта.
   Консуэло, все еще взволнованная пережитыми  ужасами,  начала  ощущать
благотворное влияние менее мрачной и даже поэтической обстановки.  Блед-
ные лучи луны, пробивавшиеся там и сям сквозь расщелины скал  и  прелом-
лявшиеся в струящейся воде, дуновение лесного воздуха, пробегавшее порой
по неподвижным растениям, до которых не доходила вода, - все это говори-
ло о том, что она все ближе и ближе подходит к поверхности земли. Консу-
эло чувствовала, что оживает, и встреча, предстоявшая в конце ее  герои-
ческого паломничества, рисовалась ей уже в менее мрачных красках.  Нако-
нец она увидела, что тропинка, вдруг круто повернув от берега,  ведет  в
короткую галерею, заново выложенную камнями, и  обрывается  у  маленькой
двери. По этой двери, казавшейся вылитой из металла - до того  она  была
холодной, - красиво вился плющ.
   Когда Консуэло поняла, что настал конец и  испытаниям  и  колебаниям,
когда она прикоснулась своей  усталой  рукой  к  этому  последнему  пре-
пятствию, которое сейчас же могло быть устранено, так как ключ  от  этой
двери был в другой ее руке, она вдруг смутилась, почувствовав прилив та-
кой робости, которую труднее было побороть,  чем  все  пережитые  ужасы.
Итак, ей предстоит проникнуть одной в место, скрытое от всех взоров,  от
всех человеческих помыслов, чтобы нарушить сон или мечты человека, кото-
рого она едва знает, который ей ни отец, ни брат, ни  супруг,  человека,
который, быть может, любит ее, но которого сама она не могла и не хотела
любить.
   "Бог направил и привел меня сюда среди самых  ужасных  опасностей,  -
говорила она себе. - По его воле, скорее даже, чем благодаря его  покро-
вительству, добралась я сюда. Я пришла с пламенной душой, преисполненной
милосердия, со спокойным сердцем, с чистой совестью, с полным  бескорыс-
тием. Быть может, здесь меня ждет смерть, но эта мысль не страшит  меня.
Моя жизнь опустошена, и я лишусь ее без особого сожаления, я только  что
убедилась в этом: вот уже целый час, как я считаю себя  приговоренной  к
ужасной смерти и отношусь к этому с таким спокойствием,  которого  я  от
себя даже не ожидала. Быть может, это милость, которую господь  посылает
мне в мою последнюю минуту. Быть может, я погибну под ударами  разъярен-
ного безумца, но я иду на это с твердостью мученицы.  Я  горячо  верю  в
загробную жизнь и чувствую, что, если я паду здесь жертвою своей предан-
ности, пожалуй и ненужной, но вызванной моей верой, я буду вознаграждена
в лучшем мире. Так что же останавливает меня? Откуда во мне это  невыра-
зимое смущение, точно я собираюсь совершить  дурной  поступок  и  должна
краснеть перед тем, кого пришла спасти?"
   Вот как Консуэло, слишком целомудренная, чтобы сознавать  свое  цело-
мудрие, боролась сама с собой, почти упрекая себя за свои утонченные пе-
реживания. Ей даже не приходило в голову, что  она  может  подвергнуться
опасности, более ужасной для нее, чем смерть. В своей  непорочности  она
не допускала мысли, что может стать добычей животной страсти безумца. Но
она инстинктивно боялась, что поступок ее может быть объяснен менее воз-
вышенными побуждениями, чем это было на самом деле. И все-таки она  вло-
жила ключ в замок, - но, сделав это, раз десять собиралась его повернуть
и все не решалась: страшная усталость, общий упадок сил мешали ей  проя-
вить решимость в тот момент, когда решимость эта должна была  быть  воз-
награждена: на земле - актом великого милосердия, на небе - мученической
кончиной.

   XLII

   Наконец она решилась. У нее было три ключа. Следовательно, надо  было
пройти через три двери и две комнаты, чтобы добраться до той,  где,  как
она предполагала, находился пленный Альберт. У нее будет еще время оста-
новиться, если она почувствует, что силы изменяют ей.
   Она вошла в комнату с низкими сводами, где не  было  никакой  мебели,
кроме ложа из сухого папоротника, на которое была брошена баранья шкура.
Пара башмаков старинного фасона, совсем изношенных, указала ей, что  это
спальня Зденко. Тут же она обнаружила маленькую корзиночку, которую  не-
которое время назад принесла с фруктами на скалу Ужаса и которая  только
через два дня исчезла оттуда. Консуэло решилась  открыть  вторую  дверь,
заперев предварительно первую, так как она все еще с ужасом представляла
себе возможность возвращения свирепого хозяина этого  помещения.  Вторая
комната, куда она вошла, была, как и первая, с низкими сводами, но стены
были обиты циновками и плетенками из прутьев, убранными мхом. Печка  да-
вала достаточно тепла, и, вероятно, из ее трубы, выведенной сквозь скалу
наружу, временами и вылетали искры,  отблеск  которых  давал  загадочный
свет, виденный Консуэло на вершине Шрекенштейна. Ложе  Альберта,  как  и
ложе Зденко, было сделано из сухих листьев и трав, но Зденко покрыл  его
великолепными медвежьими шкурами, несмотря на требования Альберта соблю-
дать полнейшее  между  ними  равенство,  -  требование,  которое,  из-за
страстной нежности к своему другу, Зденко, заботившийся о нем более, чем
о себе самом, не всегда выполнял. Консуэло была встречена в этой комнате
Цинабром; пес, услыхав, как повернулся ключ в замке, навострил уши и,  с
тревогой глядя на дверь, расположился у порога. Цинабр был особенным об-
разом воспитан своим хозяином: это был друг, а не сторож. Ему  с  самого
раннего детства было так строго запрещено рычать и лаять на кого  бы  то
ни было, что он совсем утратил эту естественную для его породы привычку.
Но, конечно, подойди к Альберту кто-либо с недобрыми намерениями, у  Ци-
набра нашелся бы голос, а напади ктолибо на его хозяина  -  он  стал  бы
яростно его защищать. Осторожный и осмотрительный, как настоящий пустын-
ник, он никогда не поднимал ни малейшего шума понапрасну, не  обнюхав  и
не рассмотрев хорошенько человека. Он подошел к Консуэло и, посмотрев на
нее проницательным взглядом, в котором было что-то  поистине  человечес-
кое, обнюхал ее платье и в особенности руку, в которой она долго держала
данные ей Зденко ключи; совершенно успокоенный этим обстоятельством,  он
позволил себе предаться приятным  воспоминаниям  о  своем  прежнем  зна-
комстве с Консуэло и положил ей на плечи огромные косматые лапы, медлен-
но помахивая и постукивая об пол своим великолепным хвостом.  Оказав  ей
такой дружеский и почетный прием, он снова улегся на край медвежьей шку-
ры, покрывавшей ложе его хозяина, и по-стариковски лениво растянулся  на
ней, не переставая, однако, следить глазами за каждым шагом,  за  каждым
движением пришедшей.
   Прежде чем решиться подойти к третьей двери, Консуэло окинула  взгля-
дом обитель отшельника, стремясь по ней получить представление о  душев-
ном состоянии живущего тут человека. Никаких признаков ни  сумасшествия,
ни отчаяния она не нашла. Здесь царила чистота и даже своеобразный поря-
док. Плащ и запасная смена платья висели на рогах зубра, - эту диковинку
Альберт вывез из дебрей Литвы, и она заменяла ему вешалку. Его многочис-
ленные книги были аккуратно расставлены на полках из необделанных досок,
со вкусом украшенных артистической рукой большими зелеными ветвями. Стол
и два стула были из того же материала и такой же работы. Гербарий,  тет-
ради старинных нот, совершенно неизвестные Консуэло, со славянскими заг-
лавиями и текстом,  еще  красноречивее  говорили  о  мирных,  простых  и
серьезных занятиях анахорета. Железная лампа, редкая по своей древности,
висела посреди свода и освещала это меланхолическое святилище, где цари-
ла вечная ночь.
   Консуэло обратила внимание еще на то, что здесь не было оружия.  Нес-
мотря на страсть богатых обитателей здешних лесов к охоте и к  роскошным
охотничьим принадлежностям, необходимым для этого развлечения, у Альбер-
та не было ни ружья, ни ножа, и его старый пес не  был  обучен  "великой
науке", что объясняло презрение и жалость, с какими барон Фридрих всегда
смотрел на Цинабра. У Альберта было отвращение к крови, и хотя, по-види-
мому, он менее чем кто либо пользовался  жизнью,  он  чувствовал  к  ней
безграничное, какое-то даже религиозное уважение. Он был не в силах  ли-
шить жизни самое ничтожное творение и не мог видеть, когда на его глазах
делали это другие. Интересуясь всеми естественными науками, он занимался
только минералогией и ботаникой. Энтомология уже  казалась  ему  слишком
жестокой наукой, и он никогда не смог бы любознательности ради пожертво-
вать жизнью насекомого.
   Консуэло знала об этих особенностях Альберта и вспомнила о них,  уви-
дев принадлежности его невинных занятий.
   "Нет, мне нечего бояться такого кроткого, мирного существа, - сказала
она себе. - Это келья святого, а не убежище сумасшедшего". Но чем  более
она  успокаивалась  относительно  его  душевного  состояния,  тем  более
чувствовала себя смущенной и сконфуженной. Она почти готова была жалеть,
что здесь не безумец и не умирающий. Мысль, что сейчас она появится  пе-
ред настоящим мужчиной, делала ее все более и более нерешительной.
   Она постояла так несколько минут в раздумье, не зная,  каким  образом
дать знать о себе, как вдруг до нее  донеслись  звуки  какого-то  изуми-
тельного инструмента. Это скрипка Страдивариуса пела  дивную  мелодию  -
величественную, грустную, извлекаемую верной и искусной  рукой.  Никогда
еще Консуэло не слышала ни такой совершенной скрипки, ни виртуоза  столь
простого и трогательного. Мелодия была ей незнакома, но, судя по  стран-
ным, наивным формам, она решила, что этот напев,  должно  быть,  древнее
всего того, что ей было известно из старинной музыки. Она слушала с вос-
торгом, и теперь ей стало ясно, отчего Альберт так хорошо понял ее после
первой пропетой ею фразы... У него было  истинное  понимание  настоящей,
великой музыки. Он мог не быть ученым музыкантом, не знать всех  блестя-
щих средств этого искусства, но в нем была искра божия, дар  проникнове-
ния, любовь к прекрасному. Когда он кончил, Консуэло, совершенно успоко-
енная, чувствуя к нему еще большую симпатию, чем раньше,  уже  собралась
было постучать в дверь - последнюю преграду, как вдруг эта дверь медлен-
но отворилась и перед нею появился молодой граф со взором,  устремленным
в землю, держа в опущенных руках скрипку и смычок. Он был  страшно  бле-
ден, а волосы и костюм его находились в таком беспорядке, какого Консуэ-
ло никогда еще не видела. Его глубокая задумчивость, подавленность, рас-
терянность движений - все говорило если не о  расстройстве  ума,  то  во
всяком случае об ослаблении воли. Он казался одним  из  тех  безмолвных,
лишенных памяти призраков, которые, по поверию славян,  входят  ночью  в
дома и там машинально, без смысла и цели, инстинктивно  делают  то,  что
делали раньше в жизни, причем не узнают и не видят ни своих  друзей,  ни
своих слуг, а те или убегают, или молча, похолодев от ужаса и удивления,
смотрят на них.
   То же самое испытала и Консуэло, видя, что граф Альберт  не  замечает
ее, хотя она и стояла от него всего в двух шагах. Цинабр поднялся и стал
лизать руку хозяина. Альберт что-то дружески сказал ему по-чешски, а за-
тем, следуя взором за собакой, которая подошла, ласкаясь к Консуэло, пе-
ревел глаза на ноги девушки, обутые в эту минуту почти так же, как  ноги
Зденко, и стал внимательно их рассматривать; не поднимая головы, он про-
изнес на родном языке несколько слов, которых она не поняла, но они  по-
ходили на просьбу и заканчивались ее именем.
   Найдя его в таком состоянии, Консуэло почувствовала, что  ее  робость
окончательно исчезла. Полная сострадания, она теперь видела в нем только
больного с истерзанной душой, который, не узнавая, все-таки зовет ее;  и
смело, доверчиво положив руку на руку молодого человека, она  произнесла
по-испански своим чистым, проникающим в душу голосом:
   - Консуэло здесь.

   XLIII

   Не успела Консуэло произнести свое имя, как граф Альберт поднял глаза
и, посмотрев на нее, сразу изменился в лице. Он уронил на пол свою  дра-
гоценную скрипку с таким безразличием, словно никогда в жизни  не  играл
на ней, и сложил руки с видом глубокого умиления и почтительной скорби.
   - Бедная моя Ванда, наконец-то я вижу тебя в этом  месте  изгнания  и
муки! - воскликнул он, так тяжко вздыхая, что казалось, грудь его готова
была разорваться. - Моя дорогая, дорогая и несчастная сестра,  злополуч-
ная жертва, отомщенная мной слишком поздно! Я не сумел защитить тебя. О,
ты знаешь, что злодей, тебя опозоривший, погиб в мученьях и что рука моя
безжалостно обагрилась кровью его сообщников. Я  пустил  кровь  рекой  у
проклятой церкви. В кровавых потоках смыл я бесчестие твое, мое и нашего
народа. Чего же хочешь ты еще, беспокойная и мстительная  душа?  Времена
рвения и гнева миновали, теперь настали дни раскаяния и искупления. Тре-
буй от меня молитв, слез, но не крови. Отныне я чувствую к ней  отвраще-
ние и не хочу больше проливать ее... Нет, нет, ни одной капли крови!  Ян
Жижка будет наполнять свою чашу только неиссякаемыми слезами и  горькими
рыданиями!
   Говоря это, Альберт, с  блуждающим  взором,  в  крайнем  возбуждении,
быстро кружил вокруг Консуэло, с ужасом отступая назад всякий  раз,  как
она порывалась прервать его странное заклинание.
   Консуэло не пришлось долго раздумывать, чтобы понять, какое направле-
ние принял бред молодого графа.
   Она слышала много рассказов о Яне Жижке и знала, что у этого грозного
фанатика была сестра, монахиня, что сестра эта еще до  начала  Гуситской
войны умерла в монастыре от стыда и горя, будучи обесчещена одним  гнус-
ным монахом, и что затем вся жизнь Жижки была долгой, великой местью  за
это преступление. Очевидно, в эту минуту Альберт,  который  по  какой-то
непонятной ассоциации вернулся к своей господствующей идее и  вообразил,
что он Ян Жижка, обращался к ней, как к призраку Ванды, своей  злосчаст-
ной сестры.
   Консуэло решила не выводить его слишком резко из этого заблуждения.
   - Альберт, - начала она, - ведь твое имя уже не Ян и  мое  не  Ванда;
взгляни на меня хорошенько и согласись, что я, как и  ты,  изменилась  и
лицом и характером. Я пришла к тебе именно затем,  чтобы  напомнить  то,
что ты сам только что сказал мне. Да, времена рвения и  гнева  миновали.
Правосудие людское больше чем удовлетворено, и я явилась возвестить тебе
о правосудии божьем. Господь повелевает нам прощать и забывать. Эти  па-
губные воспоминания, это упорство, с которым ты  пользуешься  даром,  не
доступным другим людям, - со всеми подробностями переживать мрачные сце-
ны своих прежних существовании, - это упорство, повторяю, оскорбляет бо-
га, и он лишает тебя этого дара, так как ты злоупотребил им. Слышишь  ли
ты меня, Альберт, и понимаешь ли ты меня теперь?
   - О матушка! - воскликнул Альберт, бледный, дрожащий, падая на колени
и все еще с бесконечным ужасом смотря на Консуэло. - Я слышу вас и пони-
маю ваши слова. Я вижу, что вы преображаетесь, чтобы убедить и  покорить
меня. Нет, вы больше не Ванда Жижка, поруганная  девственница,  стонущая
монахиня, вы - Ванда Прахалиц,  которую  люди  звали  графиней  фон  Ру-
дольштадт, носившая под сердцем того злосчастного, которого  теперь  они
зовут Альбертом.
   - Не по произволу людскому зоветесь вы так, - с твердостью  возразила
Консуэло, - это господь заставил вас возродиться в других условиях, воз-
ложив на вас другие обязанности. Этих обязанностей, Альберт, вы либо  не
знаете, либо презираете их. С нечестивой гордыней углубляясь  в  прошлые
века, вы стремитесь проникнуть в тайны судеб; обнимая взором настоящее и
прошедшее, вы приравниваете себя к божеству. Ноя говорю вам, и сама  ис-
тина, сама вера говорят моими устами: эта мысль, постоянно обращенная  к
минувшему, - преступление, дерзость. Та сверхъестественная память, кото-
рую вы себе приписываете, - фантазия. Какие-то слабые, мимолетные  проб-
лески вы приняли за достоверность, и ваше воображение  обмануло  вас.  В
своей гордыне вы воздвигаете целое призрачное сооружение, приписывая се-
бе самые выдающиеся роли в истории ваших предков. Берегитесь, - быть мо-
жет, вы совсем не тот, кем себя воображаете. Дабы наказать  вас,  вечное
знание, быть может, раскроет вам на мгновение глаза, и вы увидите в сво-
ей прежней жизни преступления менее славные и поводы для раскаяния менее
доблестные, чем те, которыми вы осмеливаетесь хвалиться.
   Альберт выслушал эту речь с боязливым вниманием, стоя  на  коленях  и
закрыв лицо руками.
   - Говори, говори, голос неба! Я слышу, но не узнаю тебя, -  прошептал
он чуть слышно. - Если ты ангел горы, если ты, как мне кажется, небесное
видение, появлявшееся передо мной так часто на скале  Ужаса,  -  говори,
приказывай моей воле, моей совести, моему воображению. Ты знаешь, что  я
тоскую по свету, и если я блуждаю во тьме, то только  потому,  что  хочу
рассеять ее, чтобы достичь тебя.
   - Немного смирения, доверия и покорности вечным законам мудрости, не-
доступной человеку, - вот истинный путь для вас, Альберт, - сказала Кон-
суэло. - Отрешитесь в душе, и отрешитесь непоколебимо, раз навсегда,  от
желания познать то, что вне вашего временного, предначертанного вам  су-
ществования, - и бог снова будет доволен вами, вы снова станете  полезны
для других, снова будете в мире с самим собой. Бросьте вашу науку,  пол-
ную гордыни, и, не теряя веры в бессмертие, не сомневаясь  в  милосердии
божьем - оно прощает прошлое и покровительствует будущему, -  старайтесь
сделать плодотворной, человечной вашу настоящую жизнь, которую вы прези-
раете, тогда как вы должны были бы уважать ее, отдавшись  ей  самоотвер-
женно, всем существом своим, всеми силами, со всей присущей  вам  добро-
той. А теперь, Альберт, взгляните на меня, и пусть ваши глаза прозрят. Я
не сестра ваша, не мать: я - друг, которого посылает вам небо, приведшее
меня сюда чудесными путями, чтобы вырвать вас из пут безумия и  гордыни.
Взгляните на меня и скажите чистосердечно и сознательно: кто я и как ме-
ня зовут?
   Альберт, дрожащий, растерянный, поднял голову  и  снова  взглянул  на
нее, - во взгляде его было теперь меньше безумия и ужаса, чем раньше.
   - Вы заставляете меня перешагнуть через пропасти, - сказал он  ей.  -
Вы своими глубокомысленными словами смущаете мой ум, а ведь я,  на  свое
несчастье, считал себя умнее других. Вы повелеваете мне познать и понять
наше время и все человеческое. Я не могу этого сделать. Чтоб забыть  не-
которые фазы моего существования, я должен пройти через ужасные потрясе-
ния, а чтобы войти в новую фазу, мне надо сделать усилие, которое приве-
дет меня к могиле.  Если  вы  прикажете  мне  именем  силы,  которая,  я
чувствую, выше моей, приобщить мои мысли к вашим, я вынужден буду  пови-
новаться, но я знаю, какой борьбы мне это будет стоить, знаю, что запла-
чу за это жизнью. Сжальтесь же  вы,  чьи  чары  имеют  надо  мной  такую
власть, помогите мне, - я изнемогаю. Скажите, кто вы? Я вас не  знаю,  я
не помню, чтобы когда-либо видел вас, я даже не  знаю,  женщина  вы  или
мужчина; вы стоите передо мной, точно таинственная статуя, и я силюсь  и
не могу припомнить, что она изображает. Помогите, помогите же мне, или я
умру.
   Лицо Альберта, вначале покрытое лихорадочным румянцем, при  последних
словах стало мертвенно бледным. Он протянул к Консуэло  руки  и  тут  же
опустился на пол, чувствуя, что близок к обмороку.
   Консуэло, для которой мало-помалу стали ясны тайные свойства его  ду-
шевной болезни, почувствовала прилив новых сил; это было  какое-то  наи-
тие. Она взяла его за руки, заставила встать и довела до стула;  Альберт
опустился на него, изнуренный невероятной усталостью, и тотчас склонился
над столом, стоявшим рядом, почти теряя сознание. Борьба, о  которой  он
сейчас говорил, была далеко не фантазией. Он умел овладевать своим  рас-
судком и отгонять безумные видения, снедавшие его мозг,  но  это  стоило
ему огромных усилий, огромных страданий, истощавших его силы. Когда при-
падок безумия проходил сам собой, Альберт  чувствовал  себя  после  него
бодрым и как бы обновленным; когда же,  чтобы  вернуться  к  нормальному
состоянию, он делал усилие своей еще могучей воли, физические  силы  его
истощались, и он впадал в каталептическое  состояние.  Консуэло  поняла,
что с ним происходит.
   - Альберт, - сказала она, кладя свою холодную руку  на  его  пылающий
лоб. - Я вас знаю - и этого довольно. Я принимаю в вас участие - и этого
тоже пока для вас довольно. Я запрещаю вам делать малейшее усилие, чтобы
узнать меня и говорить со мной. Вы должны только слушать  меня,  и  если
мои слова покажутся вам неясными, не торопитесь понять их, а  дайте  мне
объяснить их вам. Все, о чем я вас прошу, это пассивно подчиняться и  ни
о чем не рассуждать. Можете ли вы отдаться на волю своего сердца и  сос-
редоточить в нем свою жизнь?
   - О, как мне хорошо, когда я слушаю вас! - отвечал Альберт. - Говори-
те, говорите еще и еще... Моя душа - в ваших руках. Кто бы вы  ни  были,
держите ее и не выпускайте, ибо она пойдет стучаться в двери вечности  и
разобьется о них. Скажите мне, кто вы, скажите скорей; если я  сразу  не
пойму - объясните мне, а то я, помимо своей воли, пытаюсь узнать вас,  и
это меня волнует.
   - Я - Консуэло, - ответила девушка, - и вы это знаете,  раз  вы  инс-
тинктивно говорите со мной на языке, который из всех вас окружающих  по-
нимаю лишь я одна. Я друг, которого вы давно ждете и уже однажды  узнали
во время пения. С того дня вы покинули свою семью и скрываетесь здесь, и
с этой же минуты я ищу вас. Вы несколько раз звали меня через Зденко, но
он, исполняя лишь отчасти ваши приказания, не хотел вести меня к вам.  Я
добралась до вас, преодолев тысячи опасностей...
   - Но, не пожелай этого Зденко, вы не смогли бы прийти сюда, - прервал
ее Альберт, с трудом приподнимая голову над столом. - Вы - мечта, я  это
хорошо знаю, и все, что я слышу, - игра моего воображения... О  господи,
ты убаюкиваешь меня обманчивыми радостями, но  внезапно  я  сам  начинаю
сознавать беспорядочность, несообразность своих мечтаний. Тогда я  снова
оказываюсь один, один во всем мире, со своим отчаянием, со своим безуми-
ем... О Консуэло! Консуэло! Мечта блаженная и губительная!  Где  же  су-
щество, носящее твое имя и временами принимающее твой образ? Нет! Ты су-
ществуешь только в моем воображении, ты - создание моего бреда...
   Альберт снова склонил голову на руки, становившиеся все напряженнее и
холоднее...
   Консуэло видела, что ему грозит летаргия, но, будучи сама  совершенно
измучена и близка к обмороку, боялась, что не сможет  предотвратить  ее.
Она попробовала отогреть руки Альберта в своих, но ее  руки  были  почти
так же безжизненны, как и его.
   - Господи, - в отчаянии проговорила она слабым голосом, - помоги двум
несчастным, которые почти не в силах поддержать друг друга!
   Сама еле живая, взаперти с умирающим, она ниоткуда и ни от кого, кро-
ме Зденко, не могла ждать помощи, а его возвращение  казалось  ей  более
страшным, чем желательным.
   Ее молитва неожиданно взволновала Альберта.
   - Кто-то молится подле меня, - проговорил он, приподнимая свою отяже-
левшую голову. - Я не один! О нет, я не один! - прибавил он,  смотря  на
руку Консуэло, сжимавшую его руку. - Рука помощи, таинственное сострада-
ние, человеческое, братское сочувствие! Ты делаешь мою агонию сладостной
и наполняешь мое сердце благодарностью!
   Альберт прижался своими ледяными губами к руке  Консуэло  и  замер...
Поцелуй этот, задев целомудрие девушки, вернул ее к жизни. Все же она не
решилась отнять руку у несчастного и, борясь со смущением и  изнеможени-
ем, еле держась на ногах, вынуждена была опереться на Альберта  и  поло-
жить другую руку ему на плечо.
   - Я чувствую, что оживаю, - проговорил Альберт через несколько минут.
- Мне кажется, что я в материнских объятиях... Тетушка Венцеслава,  если
это вы подле меня, простите, что я забыл вас, отца, всю семью, - до того
забыл, что самые ваши имена едва не исчезли из моей памяти. Я вернусь  к
вам, не покидайте меня! Но отдайте мне Консуэло, Консуэло - ту,  которую
я ждал так долго и которую наконец нашел... Теперь я снова потерял ее...
А без нее я не могу дышать...
   Консуэло хотела что-то сказать ему, но, по мере того как память и си-
лы, казалось, возвращались к Альберту, жизнь словно угасала в  Консуэло.
Все эти ужасы, усталость, волнения, нечеловеческие усилия доконали ее  -
у нее больше не было сил бороться. Слова замерли на ее устах, ноги  под-
косились, в глазах потемнело; она упала на колени подле Альберта, и  го-
лова ее беспомощно ударилась об его грудь. Тут Альберт, словно  проснув-
шись, узнал ее наконец, громко вскрикнул и крепко сжал в объятиях. Слов-
но сквозь завесу смерти, увидела Консуэло его радость, но она не испуга-
ла ее: это была святая, целомудренная радость. Девушка закрыла  глаза  и
впала в состояние, которое было не сном, не бодрствованием,  а  каким-то
полнейшим безразличием, близким к бесчувствию.

   XLIV

   Когда Консуэло очнулась, она почувствовала,  что  сидит  на  довольно
твердой постели; не будучи еще в силах приподнять веки, она  попыталась,
однако, припомнить, где она и что с ней. Но слабость ее была так велика,
что это ей не удавалось. Волнения и усталость последних  дней  оказались
выше ее сил, и она тщетно старалась вспомнить, что с ней произошло с мо-
мента отъезда из Венеции. Даже самый отъезд из этой приютившей ее  роди-
ны, где она провела столько счастливых дней, казался ей сном, и для  нее
было облегчением, - увы, слишком мимолетным, - забыть хотя бы на  минуту
о своем изгнании и о несчастьях, вызвавших его.  Итак,  она  вообразила,
будто все еще находится в своей убогой комнатке на Корте-Минелли,  лежит
на старой материнской кровати и будто после бурной, тяжелой сцены с Анд-
золето (неясные воспоминания о ней всплывали в ее памяти) теперь возвра-
щается к жизни и надежде, ощущая его подле себя, слыша  его  прерывистое
дыхание, его нежный шепот. Радость, томная  и  сладостная,  охватила  ее
сердце, и она с усилием приподнялась, чтобы взглянуть на своего раскаяв-
шегося друга и протянуть ему руку. Но вместо того она  пожала  холодную,
незнакомую руку, вместо веселого солнца, заливавшего розовым светом  бе-
лую занавеску ее окна, перед ней мерцал из-под мрачного свода, расплыва-
ясь в сыром воздухе, какой-то могильный свет, под собой она  чувствовала
шкуры диких зверей, а над ней склонилось среди зловещего молчания  блед-
ное лицо Альберта, похожего на привидение.
   У Консуэло мелькнула мысль, что она живой попала в могилу; она  снова
закрыла глаза и с болезненным стоном опустилась на свое ложе. Потребова-
лось несколько минут, пока она смогла разобраться в том, где она  и  кто
этот страшный человек, к которому она попала. Страх, до сих  пор  заглу-
шавшийся и побежденный ее преданностью  и  экзальтированным  состоянием,
теперь овладел ею настолько, что она не  решалась  даже  открыть  глаза,
опасаясь увидеть нечто ужасное - приготовление к  смерти  или  раскрытый
гроб. Почувствовав что-то на лбу, она дотронулась до него рукой. Это бы-
ла гирлянда из листьев, которою Альберт увенчал ее. Она сняла ее и  уви-
дела в ней веточку кипариса.
   - Я думал, что ты умерла, о моя душа, о мое утешение"!  -  воскликнул
Альберт, опускаясь подле нее на колени. - И прежде  чем  последовать  за
тобой в могилу, я хотел украсить тебя эмблемой брака.  Цветы  не  растут
вокруг меня, Консуэло. Только из темного кипариса мог я сплести для тебя
свадебный венок. Вот он, не отвергай его. Если нам с тобой суждено  уме-
реть здесь, то позволь мне поклясться тебе: если я вернусь  к  жизни,  у
меня не будет другой супруги, кроме тебя, а если умру, то умру соединен-
ным с тобой этой неразрывной клятвой.
   - Как? Разве мы обручены? - с испугом, растерянно глядя по  сторонам,
воскликнула Консуэло. - Кто связал нас брачными узами? Кто  освятил  наш
брак?
   - Судьба, мой ангел! - ответил  Альберт  с  невыразимой  нежностью  и
грустью. - Не думай уйти от нее! Странная судьба для тебя  и  тем  более
для меня. Ты не понимаешь меня, Консуэло, но ты  должна  узнать  истину.
Только что ты запретила мне переноситься воспоминаниями  в  прошлое,  во
тьму времен. Мое существо повиновалось тебе, и теперь я больше ничего не
знаю о предшествовавшей жизни. Но я постиг свою теперешнюю, и я знаю ее:
она мгновенно пронеслась вся передо мной, в то время как ты покоилась  в
объятиях смерти. Это твоя судьба, Консуэло, принадлежать мне; однако  ты
никогда не будешь моею. Ты не любишь меня и никогда не полюбишь так, как
я люблю тебя. Твоя любовь ко мне - только милосердие, твоя самоотвержен-
ность - только героизм. Ты святая, которую господь посылает  мне,  и  ты
никогда не будешь для меня женщиной. Я  должен  умереть,  снедаемый  лю-
бовью, которую ты не можешь разделить. И все же ты  будешь  моей  женой,
как сейчас ты уже моя невеста: если мы с тобой  погибнем  здесь,  ты  из
сострадания согласишься назвать меня своим мужем, хотя ни  один  поцелуй
никогда не должен скрепить это; если же мы увидим солнечный свет, то со-
весть заставит тебя исполнить по отношению ко мне то, что  предначертано
богом.
   - Граф Альберт, - сказала Консуэло, порываясь встать с ложа, покрыто-
го шкурами черных медведей, напоминавшими погребальный покров,  -  я  не
знаю, что заставляет вас так говорить:  слишком  восторженная  благодар-
ность ко мне или все еще продолжающийся бред. У меня нет больше сил  бо-
роться с вашими иллюзиями, и если они обратятся против меня - меня,  ко-
торая пришла к вам с опасностью для жизни, чтобы утешить  вас  и  помочь
вам, то я чувствую, что не смогу постоять ни за свою жизнь, ни за свобо-
ду. Если мое присутствие вас раздражает, а господь покинул меня, да  бу-
дет его святая воля. Вы думаете, что знаете много, но вы не  подозревае-
те, насколько отравлена моя жизнь и с каким равнодушием я бы пожертвова-
ла ею.
   - Я знаю, что ты несчастна, моя бедная, моя  святая  Консуэло!  Знаю,
что на челе твоем терновый венец, но сорвать его с тебя мне не дано.  Не
знаю я ни причин, ни следствий твоих несчастий и  не  спрашиваю  тебя  о
них. Но я мало любил бы тебя, я был бы недостоин твоего сострадания, ес-
ли б с первой же нашей встречи не понял, не почувствовал той грусти, ко-
торою полны твое сердце и вся твоя жизнь. Чего же тебе бояться  меня,  о
утешенье моей души? Ты, такая стойкая и такая мудрая, ты,  которой  гос-
подь внушил слова, покорившие и оживившие меня в один миг, -  неужели  в
тебе вдруг стал угасать свет веры и разума, раз ты начинаешь  страшиться
своего друга, своего слуги, своего раба? Приди в себя, мой ангел, взгля-
ни на меня: вот я у ног твоих и навсегда склоняю чело до земли. Чего  ты
хочешь? Что прикажешь? Быть может, ты желаешь выйти  отсюда  сейчас  же,
одна, без меня? Желаешь, чтобы я никогда больше не показывался  тебе  на
глаза? Какой жертвы ты требуешь? Какую клятву хочешь ты услышать от  ме-
ня? Все могу я тебе обещать и во всем тебе повиноваться. Да, Консуэло, я
могу стать спокойным, покорным и с виду даже таким же благоразумным  че-
ловеком, как другие. Скажи, буду ли я тогда менее  страшен  тебе,  менее
неприятен? До сих пор я никогда не мог делать того, что хотел, отныне же
мне дано будет выполнить все, что ты пожелаешь.  Быть  может,  переделав
себя так, как ты этого хочешь, я умру, но теперь моя очередь сказать те-
бе, что моя жизнь всегда была отравлена и я с радостью отдам ее ради те-
бя.
   - Дорогой и великодушный Альберт, - сказала успокоенная и  растроган-
ная Консуэло, - говорите яснее, дайте мне наконец проникнуть  в  глубину
вашей непроницаемой души. В моих глазах вы человек,  стоящий  выше  всех
других; с самой первой минуты нашей встречи я почувствовала к вам уваже-
ние и симпатию, и у меня нет причин скрывать это от вас. Мне  все  время
говорили, будто вы безумец. Но я никогда этому не верила. Все эти  расс-
казы только увеличивали мое уважение к вам и доверие. Тем не менее я  не
могла не признать, что вы страдаете каким-то душевным недугом,  глубоким
и странным. И вот я, быть может самонадеянно, вообразила почему-то,  что
смогу облегчить ваши страдания. Вы сами способствовали этому моему убеж-
дению. Я пришла к вам, и вы рассказываете обо мне и о себе самом столько
глубокого, столько правдивого, что я готова была  бы  преклониться  пред
вами, если бы не ваш фатализм, с которым я никак  не  могу  согласиться.
Могу я, не оскорбляя вас и не заставляя вас страдать, высказать вам все?
   - Говорите, Консуэло, я заранее знаю, что вы хотите сказать.
   - Хорошо, я дала себе слово высказать вам все. Вы приводите в  отчая-
ние всех, кто вас любит. Они полагают, что должны участливо  щадить  то,
что они называют вашим безумием; они  боятся  довести  вас  до  крайнего
раздражения, если дадут вам заметить, что они видят его, скорбят о нем и
страшатся его. Сама я не верю в это безумие и потому без всякого  страха
спрашиваю вас: почему вы с вашим умом временами производите  впечатление
безумного? Почему при всей своей доброте вы бываете неблагодарны и высо-
комерны? Почему такой просвещенный и религиозный человек, как вы,  может
предаваться мечтаниям больного,  разочарованного  ума?  Наконец,  почему
сейчас вы в одиночестве, заживо погребены  в  этом  мрачном  подземелье,
вдали от любящей семьи, которая разыскивает и оплакивает вас,  вдали  от
ближних, о которых вы так ревностно заботитесь, и, наконец, вдали от ме-
ня? Ведь вы сами призывали меня и говорили, что меня любите, а между тем
если я не погибла, идя к вам, то только  благодаря  неимоверному  усилию
воли и покровительству божию.
   - Вы спрашиваете у меня тайну моей жизни, смысл моей  судьбы,  но  вы
знаете это лучше меня, Консуэло! Я от вас ждал раскрытия моей  сущности,
а вы мне задаете вопросы. О! Я вас понимаю: вы хотите заставить меня ис-
поведаться, раскаяться и принять непоколебимое решение, которое  помогло
бы мне восторжествовать над самим собой. Я готов вам повиноваться. Но  я
не в состоянии в один миг познать себя, разобраться в  себе  и  преобра-
зиться. Дайте мне несколько дней или хотя бы часов на то,  чтобы  я  мог
выяснить для вас и для себя самого, безумен я или же владею  своим  рас-
судком. Увы! увы! - и то и другое верно. И мое несчастье в  том,  что  у
меня на этот счет нет никаких сомнений! Но вот чего я еще не знаю в  эту
минуту: иду ли я к полной потере ума и воли, или же  в  состоянии  спра-
виться с демоном, который в меня вселился. Сжальтесь надо мной,  Консуэ-
ло! Я весь еще во власти волнения, которое сильнее меня. Я не помню  то-
го, что говорил вам, я не отдаю себе отчета в том,  сколько  времени  вы
здесь; я не понимаю, как можете вы быть здесь, если Зденко не хотел при-
вести вас сюда; я не знаю даже, в каком мире витали мои мысли, когда  вы
явились предо мной. Увы, мне неизвестно, сколько веков нахожусь я в этом
заключении, испытывая неслыханные страдания и борясь с ниспосланным  мне
бедствием. Когда эти страдания проходят, я уже ничего не помню.  У  меня
остается только страшная усталость, оцепенение, какой-то страх,  который
я хотел бы прогнать... Консуэло, дайте мне забыться хотя бы на несколько
мгновений! Мои мысли прояснятся, язык развяжется! Я обещаю вам это, кля-
нусь! Защитите меня от ослепительного  света  действительности!  Он  так
долго был скрыт от меня в этой ужасной тьме, что глаза мои не в  состоя-
нии сразу вынести его. Вы приказали мне сосредоточить всю жизнь в  серд-
це, жить только сердцем. Да, вы мне это сказали, и мое сознание и память
живут лишь с того мгновения, как вы заговорили со мной. Слова ваши внес-
ли ангельский покой в мою душу. Сердце мое теперь живет  полной  жизнью,
но разум мой еще дремлет. Я боюсь говорить вам о себе, так как могу  за-
путаться в своих мыслях и опять напугать вас своим бредом. Я  хочу  жить
только чувством, но эта жизнь мне неведома; она могла бы стать для  меня
упоительной, отдайся я ей без боязни, что вы будете мной недовольны. Ах,
Консуэло, зачем вы сказали мне, чтобы я сосредоточил всю  жизнь  в  моем
сердце? Теперь я прошу вас, выскажитесь яснее, позвольте  мне  думать  о
вас, видеть и понимать только вас... словом, любить  вас.  Боже  мой!  Я
люблю! Люблю живое существо, подобное себе! Люблю его всеми силами свое-
го существа. Могу сосредоточить на нем весь свой пыл, всю святость своей
любви! Мне вполне достаточно этого счастья, и я  не  настолько  безумен,
чтобы требовать большего!
   - Ну хорошо, дорогой Альберт! Пусть ваша измученная душа найдет  себе
успокоение в тихой, нежной, братской любви. Бог - свидетель, что вы  мо-
жете любить меня так, ничем не рискуя и ничего не боясь.  Я  чувствую  к
вам горячую дружбу, какое-то преклонение, которых  не  могут  поколебать
никакие мелочные, пустые разговоры и пересуды пошлых  людей.  Вы  поняли
благодаря какому-то божественному, таинственному наитию, что  жизнь  моя
разбита горем. Вы это сказали, и высшая истина говорила вашими устами. Я
не могу любить вас иной любовью, чем любовью сестры; но не думайте,  что
во мне говорит только милосердие, жалость. Правда, человеколюбие и сост-
радание дали мне мужество прийти сюда, но чувство симпатии и особое ува-
жение к вашим душевным качествам дают мне смелость и  право  говорить  с
вами так, как я говорю. Раз навсегда откажитесь от  заблуждения  относи-
тельно вашего чувства: никогда не говорите мне ни о любви, ни  о  браке.
Мое прошлое, мои воспоминания делают невозможной любовь  между  нами,  а
разница в нашем положении делает такой брак  неприемлемым,  даже  унизи-
тельным для меня. Лелея подобные мечты, вы превратили бы мою  самоотвер-
женность в нечто безрассудное, почти преступное. Я готова дать вам клят-
венное обещание быть вашей сестрой, вашим другом,  вашей  утешительницей
всегда, когда вам только захочется открыть мне свою душу,  вашей  сидел-
кой, когда, страдая, вы будете мрачны и удручены. Поклянитесь, что буде-
те видеть во мне только это и не будете любить меня иначе.
   - Великодушная женщина, - проговорил Альберт бледнея. - Ты  правильно
рассчитываешь на мое мужество и хорошо знаешь мою любовь к тебе, раз до-
биваешься от меня такого обещания. Я был бы способен  солгать  в  первый
раз в жизни, был бы готов унизиться до ложной клятвы, если бы  ты  этого
потребовала. Но ты не потребуешь этого, Консуэло. Ты поймешь,  что  этим
ты внесла бы в мою жизнь новое мучение, а в мою совесть  угрызения,  ни-
когда еще не осквернявшие ее. Не тревожь себя мыслью,  какого  рода  лю-
бовью люблю я тебя, ведь я и сам не  отдаю  себе  в  этом  отчета;  знаю
только, что не назвать это чувство любовью было бы святотатством.  Всему
остальному я подчиняюсь: я принимаю твое сострадание, твою заботу,  твою
доброту, твою тихую дружбу; я всегда буду говорить с тобой  только  так,
как ты мне разрешишь; я не произнесу ни единого слова, могущего  смутить
тебя; никогда не взгляну на тебя так, чтобы тебе пришлось опустить  гла-
за; никогда не прикоснусь к твоей руке, если это прикосновение тебе неп-
риятно; я даже не дотронусь до края твоих одежд, если ты боишься, что  я
могу осквернить их своим дыханием. Но ты будешь  неправа,  если  станешь
относиться ко мне с недоверием; лучше поддержи  во  мне  это  сладостное
возбуждение, - оно дает мне жизнь, а тебе нечего его  бояться.  Я  очень
хорошо понимаю, что твое целомудрие испугали бы слова любви, которой  ты
не хочешь разделить; я знаю, что из гордости ты оттолкнула бы изъявления
страсти, которую ты не желаешь ни пробуждать, ни поощрять. Успокойся  же
и безбоязненно поклянись мне быть моей сестрой и утешительницей, а я даю
тебе клятву быть твоим братом и слугой. Не требуй от меня большего, -  я
буду скромен и ненавязчив. С меня довольно, если ты  будешь  знать,  что
можешь повелевать и самовластно управлять мною... но не  как  братом,  а
как существом, которое отдалось тебе целиком и навсегда.

   XLV

   Эти слова успокоили Консуэло относительно настоящего, но не  рассеяли
ее опасений насчет будущего. Фанатическое самоотречение Альберта вызыва-
лось глубокой и непреодолимой страстью, в этом нельзя было  сомневаться,
глядя на его лицо и зная его серьезный характер. Консуэло,  смущенная  и
вместе с тем растроганная, спрашивала себя, сможет ли она и дальше  пос-
вящать свои заботы человеку, влюбленному в  нее  так  откровенно  и  так
безгранично. Она никогда не смотрела легко на подобного рода  отношения,
а с Альбертом каждой женщине следовало быть особенно осторожной. Она  не
сомневалась ни в его честности, ни в его обещаниях, но  то,  о  чем  она
мечтала, - вернуть ему покой, - теперь казалось ей совершенно  несовмес-
тимым с его пламенной любовью, раз она не могла отвечать  на  такую  лю-
бовь. Со вздохом протянула она ему руку и, устремив глаза в  землю,  за-
мерла, погрузившись в печальную задумчивость.
   - Альберт, - проговорила она наконец, поднимая на него взор и читая в
его глазах мучительное и тревожное ожидание. - Вы не знаете  меня,  если
предлагаете столь неподходящую для меня роль. Только женщина,  способная
злоупотреблять этой ролью, могла бы на нее согласиться. Я не кокетка, не
горда, не считаю себя тщеславной, и во мне нет  ни  малейшей  склонности
властвовать. Ваша любовь была бы для меня лестной, если бы я могла  раз-
делить ее; и если б я любила вас, то сейчас же сказала бы вам об этом. Я
знаю, что огорчаю вас, еще раз повторяя, что это не так, знаю, что гово-
рить такие вещи человеку в вашем состоянии - жестоко, и вам следовало бы
избавить меня от необходимости произнести эти слова, но  так  велит  мне
совесть, как это мне ни тяжело и как это ни надрывает мое сердце.  Пожа-
лейте меня: я вынуждена огорчить, быть может даже оскорбить вас в ту са-
мую минуту, когда я готова отдать жизнь, чтобы возвратить вам счастье  и
здоровье.
   - Я знаю это, благородная девушка, - ответил Альберт с грустной улыб-
кой. - Ты так добра, так великодушна, что способна отдать жизнь за  пос-
леднего из людей, но совесть твоя - я знаю и это - ни для кого не пойдет
на уступки. Не бойся же обидеть меня, обнаружив непреклонность,  которою
я восхищаюсь, и стоическую холодность, которая сочетается у тебя с самой
трогательной жалостью. Огорчить меня ты не можешь, Консуэло: я  ведь  не
заблуждался, я привык к жесточайшим страданиям, я знаю,  что  обречен  в
жизни на самые мучительные жертвы. Не обращайся же со мной, как с  чело-
веком слабым, как с ребенком без сердца и самолюбия, повторяя то, что  я
знаю, - ибо я знаю, что ты меня никогда не полюбишь.  Мне  известна  вся
твоя жизнь, Консуэло, хотя я и не знаю ни твоего имени, ни твоей  семьи,
никаких обстоятельств твоего телесного существования. Я знаю лишь  исто-
рию твоей души, а остальное не интересует меня. Ты любила, еще любишь  и
всегда будешь любить существо, о котором я ничего не знаю, не хочу знать
и у которого я не буду тебя оспаривать, разве только ты  сама  прикажешь
мне это. Но знай, Консуэло, никогда ты не будешь принадлежать ни ему, ни
мне, ни самой себе. Бог уготовил тебе  особое  существование.  Узнать  и
предвидеть его обстоятельства я не стремлюсь, но знаю его цель и  конец.
Раба и жертва своей великой души, ты не получишь в этой жизни иной  наг-
рады, кроме сознания своей силы и ощущения своей доброты;  несчастная  в
глазах окружающих, ты, несмотря ни на что, будешь самым спокойным, самым
счастливым из всех человеческих существ, так как всегда будешь  справед-
ливейшей и лучшей между ними. Ибо жалости достойны лишь  злые  и  подлые
люди, дорогая сестра; и пока человек будет  несправедлив  и  слеп,  пра-
вильны будут слова Христа: "Блаженны гонимые, блаженны плачущие и надры-
вающиеся в труде".
   Сила и величие, сиявшие на высоком и благородном челе Альберта,  про-
извели на Консуэло такое неотразимое впечатление, что, забыв о своей ро-
ли гордой повелительницы и сурового друга,  она  почувствовала  себя  во
власти этого человека, воодушевленного верой и энтузиазмом. Едва держась
на ногах от усталости и волнения, она опустилась на колени и, сложив ру-
ки, начала горячо молиться вслух:
   - О господи, если ты вложил это пророчество в уста святого, да  свер-
шится воля твоя и да будет она благословенна! В детстве  я  молила  тебя
даровать мне счастье суетное, полное веселья, а ты  уготовил  мне  такое
суровое и тяжкое, какого я не могла постичь. Сотвори же, господи,  чтобы
глаза мои раскрылись и сердце покорилось. Доля моя, казавшаяся мне столь
несправедливой, мало-помалу раскрывается перед моими глазами, и я сумею,
о господи, примириться с нею, прося у тебя только того, чего каждый  че-
ловек вправе ждать от твоей любви и справедливости: веры, надежды и  ми-
лосердия.
   Молясь так, Консуэло почувствовала, как слезы полились у нее из глаз.
Она не старалась их удерживать. После стольких волнений, после всего пе-
режитого этот кризис был для нее благодетелен, хотя  и  ослабил  ее  еще
больше. Альберт молился и плакал вместе с ней, благословляя свои  слезы,
так долго проливавшиеся в одиночестве и наконец смешавшиеся  со  слезами
великодушного и чистого существа.
   - А теперь, - сказала Консуэло, поднимаясь с колен, - довольно думать
о себе. Пора заняться другими и вспомнить о наших обязанностях. Я обеща-
ла вашим родным вернуть вас. Они в полном отчаянии, плачут и  молятся  о
вас, как об умершем. Хотите ли вы, дорогой Альберт,  возвратить  им  ра-
дость и покой? Хотите ли вы последовать за мною?
   - Уже? - с горечью воскликнул молодой граф.  -  Уже  расстаться!  Так
скоро покинуть этот священный приют, где с нами один бог,  покинуть  эту
келью, ставшую мне дорогою с тех пор, как в ней появилась  ты,  покинуть
это святилище счастья, которое, быть может, я никогда уже  не  увижу,  -
покинуть ради того, чтобы вернуться в холодную, лживую жизнь, полную ус-
ловностей и предрассудков! О нет, душа моя, жизнь моя!  Еще  один  день,
который для меня равен целому веку блаженства! Дай мне забыть,  что  су-
ществует мир лжи и несправедливости,  преследующий  меня,  как  зловещий
сон; дай мне не сразу, а постепенно вернуться к тому, что  они  называют
рассудком. Я еще не чувствую в себе достаточно сил, чтобы выносить  зре-
лище их солнца и их безумия. Мне надо еще созерцать тебя,  слушать  твой
голос. Притом я никогда еще не покидал так внезапно,  без  долгого  раз-
думья, свое убежище - убежище  и  ужасное  и  благодетельное  для  меня,
страшное и спасительное место искупления, куда я бегу без  оглядки,  где
прячусь с дикой радостью и откуда ухожу всегда, испытывая сомнения слиш-
ком обоснованные и сожаления слишком длительные. Ты и  не  подозреваешь,
Консуэло, какими крепкими узами прикован я к этой добровольной  темнице.
Ты не знаешь, что здесь я оставляю свое "я", настоящего Альберта,  кото-
рый и не выходит отсюда; это "я" всегда находится тут, и призрак его зо-
вет и преследует меня, когда я бываю в каком-либо  другом  месте.  Здесь
моя совесть, моя вера, мой свет - словом, вся моя действительная  жизнь.
Сюда я приношу с собой отчаяние, страх, безумие; часто они  нападают  на
меня и вступают со мной в ожесточенную борьбу. Но, видишь, там,  вот  за
этой дверью, находится святилище, где я побеждаю их и обновляюсь  душой.
Туда вхожу я оскверненный, со смятенною душой, а выхожу  оттуда  очищен-
ный; и никто не знает, ценою каких пыток я  покупаю  терпение  и  покор-
ность. Не вырывай меня отсюда, Консуэло! Позволь мне уйти медленными ша-
гами, сотворив молитву.
   - Войдем туда и помолимся вместе! - сказала Консуэло. - А  потом  уй-
дем. Время бежит, и, быть может, уж близок рассвет. Надо, чтобы никто не
знал дороги, ведущей отсюда в замок, надо, чтобы никто не  видел  нашего
возвращения; надо, пожалуй, чтобы нас не видели возвращающимися  вместе,
потому что я не хочу выдавать тайну вашего убежища, Альберт, а пока ник-
то ничего не подозревает о моем открытии. Я не хочу, чтобы меня допраши-
вали, не хочу лгать. Пусть у меня будет право почтительно молчать  перед
вашими родными. Пусть они думают, что мои обещания были не чем иным, как
предчувствием, мечтою. А увидев нас возвращающимися вместе, они могут  в
моей сдержанности усмотреть злую волю; и хотя для вас, Альберт, я готова
пренебречь всем, я не хотела бы без надобности лишаться доверия и дружбы
вашей семьи. Поспешим же! Я изнемогаю от усталости и  если  еще  пробуду
здесь, то, пожалуй, утрачу и последние силы, необходимые мне для  обрат-
ного пути. Помолимся же и пойдем!
   - Ты изнемогаешь от усталости! Так отдохни  же  здесь,  моя  любимая!
Спи, я благоговейно буду охранять твой сон, а если мое присутствие  бес-
покоит тебя, запри меня в соседнем гроте. Железная дверь будет между на-
ми, и пока ты меня не позовешь, я буду молиться за тебя в моей церкви.
   - А в то время как вы будете молиться, я же - предаваться отдыху, ваш
отец будет переживать мучительные часы. Я видела однажды, как  он,  стоя
ослабевшими коленями на каменном полу своей молельни, согбенный от  ста-
рости и горя, бледный, недвижимый, казалось, ждал только вести  о  вашей
смерти, чтобы испустить дух. А ваша бедная тетушка будет метаться, как в
жару, перебираясь с башни на башню и тщетно высматривая  вас  на  горных
тропинках. И сегодня в замке все опять сойдутся утром и разойдутся вече-
ром в отчаянии и смертельной тоске. Альберт, вы, видимо, не любите ваших
родных, раз так безжалостно, без угрызений совести, можете заставлять их
томиться и страдать.
   - Консуэло! Консуэло! - воскликнул Альберт, казалось  пробуждаясь  от
сна. - Не говори, не говори этого! Ты  терзаешь  мое  сердце.  Какое  же
преступление совершил я? Какие причинил бедствия? Почему они так  трево-
жатся? Сколько же часов протекло с тех пор, как я ушел от них?
   - Вы  спрашиваете,  сколько  часов!  Спросите  лучше,  сколько  дней,
сколько ночей, - чуть ли не сколько недель!
   - Дней, ночей?! Молчите, Консуэло, не говорите мне о моем  несчастье!
Я знал, что утрачиваю здесь представление о времени, знал, что  происхо-
дящее на поверхности земли не доходит до этой гробницы... но не подозре-
вал, что это может исчисляться днями и даже неделями!
   - Не преднамеренная ли это забывчивость, друг мой? В этих вечных  по-
темках ничто не говорит вам об окончании и возрождении дня:  тьма  родит
вечную ночь. Здесь, кажется, нет у вас даже и песочных часов. Это устра-
нение всяких способов исчисления времени не является ли жестокой предос-
торожностью, чтобы заглушить угрызения совести, не слышать голоса  серд-
ца?
   - Признаюсь, что, приходя сюда, я ощущаю  потребность  отрешиться  от
всего, что есть во мне чисто человеческого. Но, боже мой, я не знал, что
горе и думы способны до того поглотить мою душу, что часы  могут  протя-
нуться для меня днями, а дни пролететь как часы. Что же я за человек?  И
как это никто никогда не сказал  мне  об  этом  новом  злополучном  моем
свойстве?
   - Напротив, это признак огромной духовной силы. Она  только  отклони-
лась от своего пути и направлена исключительно на  мрачные  размышления.
Ваши близкие решили скрывать от вас горести, которые вы  причиняете  им,
они считают нужным, чтобы уберечь вас от страданий, умалчивать  о  своих
собственных. Но, по-моему, поступать так - значит, недостаточно  уважать
вас, сомневаться в вашем сердце. А я, Альберт, не сомневаюсь в нем и по-
тому ничего не скрываю от вас.
   - Идем же, Консуэло, идем! - проговорил Альберт, торопливо набрасывая
на себя плащ. - Несчастный! Я заставил страдать отца,  которого  обожаю,
тетушку, которую нежно люблю! Не знаю, достоин ли я увидеть их. Я  готов
никогда не возвращаться сюда, лишь бы не повторять такой жестокости.  Но
нет, я счастлив, я встретил дружеское сердце, - оно будет предостерегать
меня, оно поможет мне вернуть уважение к самому себе. Наконец-то нашелся
человек, который сказал мне правду обо мне и всегда будет  говорить  ее,
не правда ли, дорогая сестра?
   - Всегда, Альберт, клянусь вам!
   - Боже милостивый! И существо, явившееся мне  на  помощь,  именно  то
единственное из всех существ, которое я могу слушать,  которому  я  могу
верить! Господь знает, что творит! Не подозревая о своем безумии, я  об-
винял в нем других. Увы! Скажи мой благородный отец то,  что  вы  сейчас
мне сказали, я даже не поверил бы ему, Консуэло! Вы - олицетворение  са-
мой истины, олицетворение жизни, вы одна можете убедить  меня,  вы  одна
можете дать моему помраченному уму небесное спокойствие, которое от  вас
исходит.
   - Пойдемте же, - настаивала Консуэло, помогая  ему  застегнуть  плащ,
чего он никак не мог сделать своей неверной и дрожащей рукой.
   - Да, пойдем, - повторил он за нею, растроганным взором следя за тем,
как она дружески помогает ему. - Но раньше поклянись мне, Консуэло, что,
если я вернусь сюда, ты не покинешь меня. Поклянись, что ты еще  придешь
сюда за мной, хотя бы для того, чтобы осыпать  меня  упреками,  обозвать
неблагодарным, отцеубийцей, сказать мне, что я не стою твоих  забот!  О,
не предоставляй меня самому себе! Ты видишь, что я весь в твоей власти и
что одно твое слово убеждает и исцеляет меня лучше, чем целые века  раз-
мышлений и молитв.
   - А вы поклянитесь мне, - ответила Консуэло, кладя ему на плечи  руки
(толстый плащ придал ей смелости) и доверчиво улыбаясь,  -  поклянитесь,
что никогда не вернетесь сюда без меня!
   - Так, значит, ты придешь сюда со мной! - воскликнул он, глядя на нее
в упоении, но не смея обнять ее. - Поклянись же мне в этом, а я даю тебе
обет никогда не покидать отцовского крова без твоего приказания или раз-
решения.
   - Ну, так пусть господь услышит и примет наше  взаимное  обещание,  -
сказала Консуэло вне себя от радости. - Мы с вами, Альберт,  еще  придем
сюда помолиться в вашей церкви, и вы научите меня молиться;  ведь  никто
не учил меня этому, а я горю желанием познать бога. Вы, друг мой,  раск-
роете мне небо, а я, когда надо, буду напоминать вам о  земных  делах  и
человеческих обязанностях.
   - Божественная сестра! - сказал Альберт, и глаза его наполнились  ра-
достными слезами. - Поверь, мне нечему учить тебя. Это ты должна испове-
дать меня, узнать и переродить. Это ты научишь меня всему, даже молитве.
О! Теперь мне не нужно одиночество, дабы возноситься душою к  богу.  Те-
перь мне не нужно простираться над костьми моих предков, дабы  понять  и
постичь бессмертие. Мне нужно только посмотреть на тебя, чтобы моя ожив-
шая душа вознеслась к небу как благостный гимн, как очистительный  фими-
ам.
   Консуэло увела его, сама открыв и закрыв двери.
   - Цинабр, сюда! - позвал Альберт своего верного товарища, подавая ему
фонарь, лучше устроенный и более приспособленный для такого  рода  путе-
шествий, чем тот, который захватила с собой Консуэло. Умное  животное  с
гордым и довольным видом взяло в зубы дужку фонаря и двинулось  в  путь,
останавливаясь, когда останавливался его хозяин, то замедляя, то ускоряя
шаг, сообразно с его шагами, придерживаясь середины дороги,  чтобы  убе-
речь свою драгоценную ношу от ударов о скалы и кусты.
   Консуэло шла с величайшим трудом: она чувствовала себя совсем  разби-
той, и не будь руки Альберта, который поминутно поддерживал и  подхваты-
вал ее, она бы уже раз десять упала. Они спустились вместе вдоль  ручья,
по его прелестному свежему берегу.
   - Это Зденко с такой любовью заботится о наряде здешних  таинственных
гротов, - пояснил Альберт. - Он расчищает русло реки, которое  заносится
гравием и ракушками, ухаживает за бледными цветами, вырастающими на  бе-
регах, и оберегает их от ее подчас слишком суровых ласк.
   Консуэло взглянула сквозь расщелину скалы  на  небо  -  там  блестела
звезда.
   - Это Альдебаран, звезда цыган, - проговорил  Альберт.  -  Рассветать
начнет только через час.
   - Так, значит, это моя звезда, - отозвалась Консуэло. - Ведь я, доро-
гой граф, если не по происхождению, то по положению - нечто вроде цыган-
ки. Мать мою в Венеции иначе и не звали, хотя она со  своими  испанскими
предрассудками горячо возмущалась этой кличкой. А меня там знали  и  те-
перь знают под именем Zingarella.
   - Почему ты на самом деле не дитя этого гонимого племени! -  восклик-
нул Альберт. - Я еще больше любил бы тебя, если б это было возможно!
   Консуэло, которая нарочно заговорила о цыганах, считая,  что  полезно
напомнить графу фон Рудольштадту о различии в их происхождении и положе-
нии, вдруг вспомнила рассказы Амелии о симпатиях Альберта к нищим и бро-
дягам, а вспомнив, сама испугалась,  что  невольно  поддалась  бессозна-
тельному кокетству, и умолкла.
   Но Альберт вскоре прервал молчание.
   - То, что вы мне сейчас сказали, - начал он, - пробудило во  мне,  не
знаю уж по какой ассоциации, одно воспоминание моей юности. Оно довольно
незначительно, но все же надо вам рассказать об этом, хотя бы уже  пото-
му, что с минуты нашей встречи с вами оно не  раз  с  какой-то  странной
настойчивостью приходило мне в голову. Опирайтесь на меня покрепче,  до-
рогая сестра, пока я буду вам рассказывать.
   Мне было около пятнадцати лет; однажды вечером я возвращался один  по
тропинке, которая, обогнув Шрекенштейн, вьется затем по холмам к  замку.
Вдруг я заметил впереди себя худую высокую женщину, нищенски одетую, ко-
торая тащила на спине тяжелую ношу, часто останавливаясь у  скал,  чтобы
присесть и перевести дух. Я подошел к ней. Загорелая, иссушенная горем и
нуждой, она была все-таки  красива.  Несмотря  на  ее  лохмотья,  в  ней
чувствовалась какая-то скорбная гордость: протягивая мне руку, она,  ка-
залось, не молила, а приказывала. Кошелек мой был пуст, и я предложил ей
пойти со мной в замок, где я мог оказать ей помощь деньгами,  предложить
ужин и ночлег.
   "Хорошо, так мне это будет даже приятнее, - сказала она с иностранным
акцентом, который я принял за цыганский. - Я смогу отблагодарить вас  за
гостеприимство, пропев вам песни разных стран, где я побывала.  Я  редко
прошу милостыню и делаю это только в крайней нужде".
   "Бедная женщина! - сказал я. - У вас тяжелая ноша, а ваши бедные  но-
ги, почти босые, все изранены. Дайте мне узел, я донесу его до дома, вам
будет легче идти".
   "Ноша эта с каждым днем становится все тяжелее и тяжелее, - промолви-
ла женщина с печальной улыбкой, которая сразу превратила ее в красавицу.
- Я ношу ее уже несколько лет, проделала с ней сотни миль и  никогда  не
жалуюсь на это. Я никогда никому ее не доверяю, но вы кажетесь мне таким
добрым юношей, что вам я могу позволить донести ее до дома".
   Говоря это, она расстегнула плащ, закрывавший  ее  всю  (из-под  него
выглядывала только шейка гитары), и я  увидел  ребенка  пяти-шести  лет,
бледного, загорелого, как и мать, с кротким, спокойным личиком,  растро-
гавшим мне сердце. Это была девочка, вся в лохмотьях, худая, но крепкая,
спавшая ангельским сном на горячей, усталой  спине  бродячей  певицы.  Я
взял ребенка на руки, но мне с трудом удалось  удержать  его,  так  как,
проснувшись и увидев, что лежит на руках у чужого, девочка  стала  выры-
ваться и плакать. Мать заговорила с ней на своем языке, стараясь успоко-
ить ее. Мои ласки и заботы утешили ребенка, и, подходя к замку, мы  были
с нею уже совсем друзьями. Поужинав и уложив девочку в постель,  которую
я для них велел приготовить, бедная женщина переоделась в  странный  на-
ряд, еще более жалкий, чем ее лохмотья; взяв гитару, она явилась в  сто-
ловую, где мы сидели за ужином, и стала нам петь испанские,  французские
и немецкие  песни.  Мы  были  очарованы  ее  прекрасным  голосом  и  тем
чувством, с каким она их пела. Моя добрая тетушка была очень внимательна
к ней и добра. Казалось, певица была тронута этим,  но  продолжала  дер-
жаться так же гордо, уклончиво отвечая на все наши вопросы.  Ее  ребенок
заинтересовал меня больше даже, чем она сама. Мне хотелось  еще  посмот-
реть на девочку, позабавить ее и даже совсем оставить у  себя.  Какое-то
нежное, заботливое чувство проснулось во мне к этому бедному  маленькому
существу, в нищете странствующему по свету Всю ночь девочка снилась мне,
а утром я побежал взглянуть на нее. Но цыганка уже исчезла;  я  помчался
на гору, но и там не нашел ее. Она поднялась до света и ушла по  дороге,
ведущей на юг, со своим ребенком и моей гита рой, которую  я  ей  отдал,
так как ее собственная, к великому ее огорчению, разбилась.
   Альберт! Альберт! - в страшном волнении вскричала Консуэло. - Эта ги-
тара в Венеции и хранится у моего учителя Порпоры; я возьму ее у него  и
никогда уже с нею не расстанусь. Она из черного дерева с серебряным вен-
зелем, который я прекрасно помню: "А Р." У матери моей была  плохая  па-
мять, - слишком уж много видела она на своем веку, и она не  помнила  ни
вашего имени, ни названия замка, ни даже самой страны, где все это  слу-
чилось. Но она мне часто рассказывала  о  гостеприимстве,  оказанном  ей
владельцем этой гитары, и о трогательной доброте юного красавца  вельмо-
жи, который нес меня целых полмили на руках и разговаривал с нею, как  с
равной О дорогой Альберт я тоже все это помню! По мере того как вы расс-
казывали, давно забытые образы один за другим вставали предо  мной.  Вот
почему ваши горы показались мне не совсем уж незнакомыми, вот  почему  в
этой местности мне все время что-то смутно вспоминалось! И главное - вот
почему при первом же взгляде на вас я почувствовала  странный  трепет  и
невольно с почтением склонилась перед вами, как перед  старым  другом  и
покровителем, давно утраченным, но о котором я всегда вспоминала с сожа-
лением.
   А ты думаешь, Консуэло, воскликнул Альберт прижимая ее к груди, - что
я не узнал тебя сразу с первой же минуты? Что из того, что с  годами  ты
выросла, изменилась, похорошела? У меня такая память (дар чудесный, хотя
часто и пагубный), которой не нужно ни глаз, ни слов, чтобы  действовать
на протяжении дней и веков. Правда, я не знал, что ты и есть моя дорогая
маленькая Zmgarella, но был уверен что уже видел тебя, любил, прижимал к
своему сердцу которое с той минуты, неведомо для меня  самого,  привяза-
лось к твоему и слилось с ним на всю мою жизнь

   XLVI

   Разговаривая таким образом, они дошли до разветвления двух дорог, где
Консуэло встретила Зденко, и уже издали увидели свет фонаря, который  он
поставил подле себя на землю. Консуэло, знавшая теперь опасные причуды и
атлетическую силу юродивого, невольно прижалась к Альберту.
   - Почему вы боитесь этого кроткого и любящего человека? - спросил мо-
лодой граф, удивленный и вместе с тем обрадованный выражением этого  ис-
пуга. - Зденко нежно привязан к вам, хотя после приснившегося ему  вчера
дурного сна он и не хотел исполнить мое желание и несколько неприязненно
отнесся к вашему великодушному плану прийти сюда за мной. Но  стоит  мне
проявить настойчивость, и он делается послушным, как  ребенок.  Скажи  я
хоть слово, и он будет у ваших ног.
   - Не унижайте его в моем присутствии, - сказала Консуэло. - Не усили-
вайте его ненависти ко мне. Когда мы его обгоним, я скажу вам,  какие  у
меня причины опасаться и избегать его.
   - Зденко - существо почти неземное, - возразил Альберт, - и я никогда
не поверю, чтобы он мог быть опасен для кого-либо. Состояние экстаза,  в
котором он постоянно находится, делает его чистым и милосердным, как ан-
гел.
   - Это состояние экстаза, которым я и сама восхищаюсь, Альберт,  прев-
ращается в болезнь, когда оно длительно. Не заблуждайтесь на этот  счет:
богу не угодно, чтобы человек отрешался до такой степени от  ощущения  и
сознания действительности и так часто уносился в область туманных предс-
тавлений идеального мира. Безумием и яростью кончается такого рода опья-
нение. Оно является как бы возмездием за гордыню и праздность.
   Цинабр остановился перед Зденко, посмотрел на него с дружелюбным  ви-
дом, очевидно ожидая какой-нибудь ласки, которой, однако, тот не удосто-
ил его. Юродивый сидел, обхватив голову обеими руками, в той же  позе  и
на той же самой скале, где его оставила Консуэло.  Альберт  обратился  к
нему по-чешски, но он едва ответил. Он уныло качал головой, по щекам его
струились слезы, а на Консуэло он не хотел и взглянуть. Альберт, повысив
голос, стал выговаривать ему, но в тоне его было больше нежности и  уве-
щания, чем приказания и упрека. Наконец Зденко поднялся и протянул  руку
Консуэло. Та, дрожа, пожала ее.
   - Теперь, - заговорил Зденко по-немецки, глядя на нее кротко, хотя  и
с грустью, - тебе нечего бояться меня, но ты делаешь мне очень больно, и
я чувствую, что рука твоя полна наших бед.
   Он пошел впереди, обмениваясь время от времени несколькими словами  с
Альбертом. Они шли по просторной, прочно сделанной галерее,  по  которой
Консуэло еще не проходила и которая привела их в пещеру с  круглым  сво-
дом, где они снова очутились у источника, низвергавшегося в широкий  ис-
кусственный бассейн, выложенный обтесанными камнями. Отсюда вода  расте-
калась двумя потоками: один терялся в галереях, другой устремлялся к во-
доему замка. Его-то и перекрыл Зденко, навалив своими геркулесовыми  ру-
ками три огромных камня. Снимал же он их  тогда,  когда  хотел  опустить
уровень воды в колодце ниже свода и лестницы, ведущей к террасе молодого
графа.
   - Посидим здесь, - сказал Альберт своей спутнице, - пока вода из  во-
доема уйдет через отводную трубу...
   - Которая мне слишком хорошо известна, - проговорила Консуэло,  дрожа
всем телом.
   - Что вы хотите этим сказать? - спросил Альберт, с  удивлением  глядя
на нее.
   - Я расскажу вам это когда-нибудь после, -  ответила  Консуэло.  -  А
сейчас я не хочу ни расстраивать, ни волновать вас рассказом об опаснос-
тях, которые мне удалось преодолеть...
   - Но что же  такое  она  хочет  рассказать?  -  с  ужасом  воскликнул
Альберт, глядя на Зденко.
   Зденко что-то ответил по-чешски, продолжая с равнодушным видом месить
своими большущими загорелыми руками глину,  которой  он  замазывал  щели
между камнями, ускоряя этим опорожнение цистерны.
   - Объяснитесь, Консуэло! -  обратился  к  ней  страшно  взволнованный
Альберт. - Я ничего не понимаю из того, что он мне говорит.  Зденко  ут-
верждает, что не он провел вас сюда, но что вы якобы сами прошли  недос-
тупными подземельями, куда слабая женщина никогда бы не отважилась проб-
раться, да просто и не смогла бы этого сделать. Он говорит (чего  только
не болтает этот несчастный), что вас вела судьба и что  архангел  Михаил
(которого он называет гордецом и властолюбцем) провел вас через  воды  и
бездну.
   - Возможно, - улыбаясь, ответила Консуэло, - что в это дело и вмешал-
ся архангел Михаил, ибо я действительно шла по руслу источника, опереди-
ла несшийся за мною поток, раза два-три уже считала себя погибшей,  про-
ходила по каким-то пещерам и каменоломням, где на каждом шагу могла  за-
дохнуться или провалиться... и все-таки эти опасности были не так  ужас-
ны, как ярость Зденко в ту минуту, когда случай  или  провидение  вывели
меня на верную дорогу.
   Тут Консуэло, все время говорившая с Альбертом по-испански, рассказа-
ла ему в немногих словах о своей встрече с его "миролюбивым"  Зденко,  о
том, как он пытался похоронить ее заживо, что и было бы приведено  им  в
исполнение, если бы она не догадалась укротить его странным  еретическим
приветствием. Холодный пот выступил на лбу Альберта, когда он узнал  эти
невероятные подробности; слушая Консуэло, он не  раз  бросал  на  Зденко
грозные взгляды, точно собираясь уничтожить  его.  Заметив  это,  Зденко
принял странно вызывающий, презрительный вид. Консуэло  дрожала,  боясь,
как бы эти два безумца не набросились друг на друга. Для нее теперь было
ясно, что, несмотря на возвышенный ум и  утонченность  чувств,  рассудок
Альберта испытал тяжелые потрясения, от которых, пожалуй, никогда не оп-
равится вполне. Она попыталась примирить двух безумцев, ласково говоря с
обоими, но Альберт встал и, подав Зденко ключи от своего тайного  убежи-
ща, очень холодно сказал ему несколько слов. Тот немедленно  подчинился,
взял фонарь и, распевая непонятные песни, удалился.
   - Консуэло, - сказал Альберт, когда Зденко скрылся из виду, - если бы
это верное животное, лежащее у ваших ног, взбесилось - да, да,  если  бы
мой бедный Цинабр невольно своей яростью подверг опасности  вашу  жизнь,
мне пришлось бы его убить. Поверьте, рука моя не дрогнула бы,  хотя  мне
никогда не приходилось проливать кровь даже тех существ,  которые  стоят
ниже человека. Будьте же спокойны, вам теперь больше не грозит ни малей-
шей опасности.
   - О чем вы говорите, Альберт? - спросила Консуэло, встревоженная этим
неожиданным намеком. - Теперь мне нечего бояться! Зденко все-таки  чело-
век, хотя и потерявший рассудок по своей, а может быть, отчасти и по ва-
шей вине. Не говорите ни о крови, ни о наказании! Вы обязаны вернуть его
на путь истинный, излечить его, а не поддерживать  его  бред.  А  теперь
идемте! Я дрожу при мысли, что рассветет  раньше,  чем  мы  успеем  вер-
нуться.
   - Ты права, - проговорил Альберт, снова пускаясь в путь. - Сама  муд-
рость говорит твоими устами, Консуэло.  Мое  безумие  оказалось  зарази-
тельным для этого несчастного, и ты явилась вовремя, чтобы  отвести  нас
обоих от бездны, куда мы с ним катились. Исцеленный тобою, я  постараюсь
исцелить и Зденко... Но если это мне не удастся, если его безумие  будет
грозить твоей жизни, то, хотя Зденко и божий человек и ангельски добр ко
мне, хотя он единственный настоящий друг, которого я имел до сих пор  на
земле... будь уверена, Консуэло, я сумею вырвать его из своего сердца, и
больше ты его никогда не увидишь.
   - Довольно, довольно, Альберт, - прошептала Консуэло, уже не в  силах
после всех пережитых ужасов испытывать еще новые.  -  Не  останавливайте
своих мыслей на подобных предположениях! Я готова лучше сто раз умереть,
чем внести в вашу жизнь необходимость такого поступка и такое отчаяние.
   Но Альберт не слушал ее; казалось, он совсем лишился рассудка. Он уже
не помнил, что ее надо поддерживать, не замечал, что она шатается от ус-
талости и чуть не падает на каждом шагу. Всецело поглощенный мыслями  об
опасностях, пережитых ею ради него, с ужасом рисуя себе все  это,  охва-
ченный каким-то восторженно-благодарным чувством, он мчался вперед, что-
то отрывисто выкрикивая и не обращая внимания на то, что  она  с  трудом
тащится за ним.
   В этом отчаянном положении Консуэло вспомнила о Зденко,  который  был
позади и мог вернуться, вспомнила о потоке, который он все еще, так ска-
зать, держал в своих руках и который мог спустить в тот миг, когда  она,
лишенная помощи Альберта, стала бы одна подниматься к водоему, -  потому
что Альберт, во власти какого-то нового бреда,  полагал,  что  она  идет
впереди, и, несясь за этим обманчивым призраком, оставлял ее  во  мраке.
Это было слишком для женщины, даже для такой, как Консуэло. Цинабр бежал
так же быстро, как и его хозяин, он со всех ног мчался вперед,  унося  в
зубах фонарь. Свой же фонарь Консуэло оставила в убежище Альберта. Доро-
га то и дело поворачивала, вследствие чего свет поминутно исчезал. Натк-
нувшись впотьмах на какой-то выступ, Консуэло упала и не нашла сил  под-
няться. Смертельный холод охватил  ее.  Еще  одна  страшная  мысль  про-
мелькнула в ее мозгу: вероятно, Зденко получил приказание через  опреде-
ленное время открыть шлюзы, чтобы, напустив воду, скрыть лестницу и  вы-
ход из колодца; даже независимо от своей ненависти к ней, он должен  был
по привычке выполнить эту необходимую предосторожность.
   "Итак, все кончено! - подумала Консуэло, тщетно силясь  ползти.  -  Я
жертва неумолимого рока! Мне не выйти из этого рокового подземелья, гла-
зам моим не увидеть больше дневного света!.."
   Уже пелена, гуще окружавшего ее густого мрака, стала заволакивать  ей
взор, руки окоченели, какая-то апатия, похожая на последний предсмертный
сон, заглушила страх... И вдруг она почувствовала,  что  чьи-то  могучие
руки поднимают ее, сжимают, уносят по направлению  к  колодцу...  чья-то
пылающая грудь трепещет у самой ее груди, согревая ее; чей-то дружеский,
ласковый голос шепчет ей нежные слова. Цинабр прыгает перед нею с качаю-
щимся фонарем. Это Альберт, придя в себя, уносит, спасает ее со страстью
матери, потерявшей было и вновь нашедшей своего ребенка. За  три  минуты
они дошли до канала, из которого только что ушла вода, достигли  арки  и
лестницы колодца. Цинабр, привыкший к этому опасному  подъему,  бросился
вперед, словно боясь, что помешает  хозяину,  путаясь  под  его  ногами.
Альберт, держа одной рукой Консуэло, а другой хватаясь за цепь, поднялся
по винтовой лестнице в тот момент, когда вода уже бурлила на дне  колод-
ца. Эта опасность была не меньше других, перенесенных ею раньше, но Кон-
суэло уже не ощущала страха. Альберт вообще обладал такой физической си-
лой, пред которой сила Зденко казалась игрушечной, а  в  данную  минуту,
под влиянием невероятного возбуждения, сила эта стала  просто  сверхъес-
тественной. Когда при свете занимающейся зари он опустил свою  драгоцен-
ную ношу на закраину колодца, Консуэло наконец облегченно  вздохнула  и,
оторвавшись от тяжело дышавшей груди Альберта, вытерла его высокий вспо-
тевший лоб своим шарфом.
   - Друг, - нежно сказала она, - если б не вы, я  была  бы  мертва;  вы
отплатили за все, сделанное мною для вас; я чувствую сейчас  вашу  уста-
лость больше, чем вы сами, и мне кажется, что на вашем месте я бы не вы-
держала.
   - О моя маленькая Zingarella! - с восторгом воскликнул Альберт, целуя
шарф, которым она вытирала его лицо. - Ты не тяжелее для меня, чем в тот
день, когда я нес тебя со Шрекенштейна в этот самый замок.
   - Замок, откуда вы, Альберт, не выйдете больше без моего  разрешения;
не забывайте своих клятв!
   - А ты своих! - ответил он, опускаясь перед ней на колени.
   Он закутал Консуэло шарфом и провел ее в свою комнату, откуда она ти-
хонько проскользнула к себе. Замок просыпался. В нижнем этаже  уже  слы-
шался сухой, резкий кашель канониссы - признак, что она проснулась. Кон-
суэло посчастливилось: никто не видел и не слышал, как она добралась  до
своей комнаты. Дрожащей рукою сняла она с себя разорванную и испачканную
одежду и, заперев ее в сундук, вынула из замка ключ. У нее  еще  нашлись
силы скрыть все следы своего таинственного путешествия; но едва положила
она свою измученную голову на подушку, как ее охватил  тяжелый,  лихора-
дочный сон, полный фантастических видений и кошмаров, и  она  вытянулась
на постели во власти неумолимой горячки.

   XLVII

   Между тем канонисса Венцеслава, посвятив полчаса  молитве,  поднялась
по лестнице, и, как всегда, первая мысль ее была о  дорогом  племяннике.
Она направилась к дверям его комнаты и приложила ухо к замочной  скважи-
не, хотя меньше чем когда-либо надеялась услышать легкий шорох,  говоря-
щий об его возвращении. Каковы же были ее удивление и радость, когда  до
нее донеслось ровное дыхание спящего! Осенив себя крестом, она  решилась
тихонько отворить дверь и на цыпочках войти в комнату. Альберт  спокойно
спал на своей постели, а Цинабр,  свернувшись  клубком,  -  на  соседнем
кресле. Не разбудив ни того, ни другого, она побежала к графу Христиану,
который, распростершись в своей часовне, молился с обычным  смирением  о
возвращении ему сына на небесах или на земле.
   - Братец, - тихо сказала Венцеслава, опускаясь на колени рядом с ним,
- оставьте ваши молитвы и ищите в сердце своем самые горячие  благодаре-
ния: господь услышал вас!
   Больше ей ничего не нужно  было  объяснять.  Старик,  повернувшись  к
сестре и прочтя в ее маленьких светлых оживленных глазах  глубокую,  со-
чувственную радость, поднял к алтарю свои иссохшие руки и угасшим  голо-
сом воскликнул:
   - Боже! Ты возвратил мне сына! И оба в едином религиозном порыве ста-
ли поочередно произносить вполголоса слова  прекрасной  молитвы  Симеона
Богоприимца: "Ныне отпущаеши раба твоего, владыко..."
   Решено было не будить Альберта. Призвали барона, капеллана, всех слуг
и благоговейно прослушали в домовой церкви  замка  благодарственное  мо-
лебствие. Амелия искренне обрадовалась, узнав о возвращении  двоюродного
брата, но решила, что совершенно напрасно ради благочестивого празднова-
ния этого счастливого события ее подняли в пять часов утра  и  заставили
промучиться целую длинную обедню, во время которой ей пришлось  подавить
не один зевок.
   - Почему ваша подруга, добрейшая Порпорина, не  пришла  поблагодарить
бога вместе с нами? - спросил граф  Христиан  племянницу,  когда  служба
кончилась.
   - Я пробовала ее разбудить, - ответила Амелия,  -  звала,  тормошила,
прибегала ко всяким способам, но мне не удалось ни втолковать ей что-ли-
бо, ни заставить ее открыть глаза. Если бы она не пылала в жару и не бы-
ла красна, как огонь, я, право, подумала  бы,  что  она  мертва.  Должно
быть, она очень плохо спала эту ночь, и сейчас ее лихорадит.
   - Так, видимо, она больна, эта достойная особа! - проговорил граф.  -
Дорогая сестра Венцеслава, вам бы следовало пойти  взглянуть  на  нее  и
сделать все, что требует ее состояние. Избави бог, чтобы такой радостный
день был омрачен болезнью этой благородной девушки!
   - Хорошо, братец, - ответила канонисса, бросая вопросительный  взгляд
на капеллана (в последнее время она ничего не предпринимала по отношению
к Консуэло, не посоветовавшись с ним). - Но вы не беспокойтесь,  Христи-
ан, ничего страшного нет, просто синьора Нина очень нервна  и,  наверно,
скоро выздоровеет... Но разве не удивительно, - обратилась она к  капел-
лану, отведя его в сторону, -  что  эта  девушка  с  такой  уверенностью
предсказала возвращение Альберта? Господин капеллан, уж не  ошиблись  ли
мы с вами относительно нее? Может, она и вправду вроде святой  и  у  нее
бывают откровения?
   - Святая присутствовала бы на обедне, а не лежала в  такую  минуту  в
лихорадке, - глубокомысленно изрек капеллан.
   Это мудрое замечание вызвало глубокий вздох у канониссы.  Однако  она
все-таки пошла навестить Консуэло и обнаружила у нее сильный жар, сопро-
вождаемый непреодолимой сонливостью. Был приглашен капеллан, который за-
явил, что болезнь может оказаться очень серьезной, если  жар  продлится.
Он спросил молодую баронессу, как провела ночь ее соседка, не  очень  ли
была беспокойна.
   - Напротив, - ответила та, - ее совсем не было слышно. А я, по правде
сказать, после всех ее предсказаний и чудесных сказок, которые она расс-
казывала в последние дни, ожидала услышать в ее комнате дьявольский  ша-
баш. Но, должно быть, сатана уносил ее далеко отсюда или она имеет  дело
с очень благовоспитанными бесенятами, ибо, по-моему, тишина была  полная
и мой сон ни разу не был потревожен.
   Капеллану эти шутки Амелии очень не понравились, а канонисса, у кото-
рой недостаток ума искупался сердечностью, сочла их попросту неуместными
у постели тяжело больной подруги. Но она  ничего  не  сказала,  приписав
колкости племянницы ревности, имевшей,  без  сомнения,  слишком  основа-
тельную причину, и спросила капеллана, какие лекарства надо давать  Пор-
порине.
   Он прописал успокоительное средство, но оказалось невозможным  заста-
вить больную проглотить его: зубы ее были стиснуты и запекшиеся губы от-
казывались от всякого питья. Капеллан нашел это плохим признаком,  но  с
апатией, заразившей, к несчастью, весь дом, отложил установление диагно-
за до следующего дня, сказав: "Посмотрим, надо выждать; сейчас еще ниче-
го не определить". Таковы вообще были приговоры этого эскулапа в рясе.
   - Если не наступит перемена, - сказал он, выходя из комнаты Консуэло,
- придется подумать о том, чтобы пригласить врача. На себя я  не  возьму
лечение столь необычного нервного заболевания.  Я  помолюсь  о  синьоре;
быть может, принимая во внимание то душевное состояние,  в  котором  она
пребывала в последнее время, помощь господа окажется более  действенной,
чем помощь врачебного искусства.
   Оставив подле Консуэло служанку, все отправились готовиться к завтра-
ку. Канонисса собственноручно испекла пирог, вкуснейший  из  всех,  ког-
да-либо выходивших из ее искусных рук. Она  радовалась,  представляя,  с
каким удовольствием Альберт после столь продолжительного  поста  полако-
мится своим любимым кушаньем. Красавица Амелия облеклась в новое ослепи-
тельное платье, рассчитывая,  что  Альберт,  увидя  ее  такой  обольсти-
тельной, быть может, пожалеет, что обижал и раздражал ее. Каждый думал о
том, как бы порадовать молодого графа. Позабыто было лишь одно существо,
которым, однако, надо было прежде всего заняться, - бедная Консуэло, та,
кому родные были обязаны возвращением Альберта и кого он, конечно,  жаж-
дал поскорее увидеть.
   Альберт вскоре проснулся и, не прибегая к тщетным попыткам отдать се-
бе отчет в том, что с ним было накануне, как это  обычно  бывало  с  ним
после припадков безумия,  увлекавших  его  в  подземное  убежище,  сразу
вспомнил и свою любовь, и счастье, которое дала ему Консуэло.  Он  вско-
чил, оделся, надушился и побежал обнять отца и тетку. Радость родных бы-
ла неописуема, когда они увидели, что Альберт вполне в здравом уме,  что
он сознает свое долгое отсутствие, горячо и нежно упрашивает их простить
его, обещая никогда больше не причинять, им такого горя и  беспокойства.
Он увидел, в каком восторге были его близкие от того, что он вернулся  к
действительности. Но от него не ускользнули также их старания скрыть  от
него его прежнее состояние, и его даже немного задело, что с ним продол-
жают обращаться как с ребенком, в то время как он снова  стал  мужчиной.
Однако он покорился этой каре, в сущности ничтожной по сравнению  с  его
виной, и говорил себе, что получил спасительное предупреждение и Консуэ-
ло будет довольна, что он понял это и примирился.
   Сев за стол, окруженный ласками, вниманием, заботами, даже радостными
слезами своей семьи, он с беспокойством стал искать глазами ту,  которая
стала теперь необходима для его счастья и для его спокойствия. Он видел,
что ее место пусто, и не решался спросить, почему Порпорина не появляет-
ся. Канонисса, заметив, что племянник, вздрагивая, оборачивается  каждый
раз, как отворяются двери, нашла нужным успокоить его, сказав, что моло-
дая гостья плохо спала прошлую ночь и теперь отдыхает, пожелав  провести
часть дня в постели.
   Альберт прекрасно понимал, что его освободительница должна изнемогать
от усталости, но все-таки при этом известии испуг отразился на его лице.
   - Тетушка, - обратился он к канониссе, не  будучи  в  силах  скрывать
дальше свое волнение, - если бы  приемная  дочь  Порпоры  была  серьезно
больна, мы не сидели бы, я полагаю, так спокойно за столом, кушая и  бе-
седуя?
   - Успокойтесь, Альберт, - вмешалась Амелия, вспыхнув от досады. - Ни-
на, постоянно бредившая вами и  предвещавшая  ваше  возвращение,  теперь
спит в ожидании его, в то время как мы здесь радостно его празднуем.
   Альберт побледнел от негодования и, гневно глядя на двоюродную  сест-
ру, проговорил:
   - Если кто здесь и ждал меня, не теряя при этом сна, то совсем не  та
особа, о которой вы упомянули: свежесть ваших щек, моя прелестная  кузи-
на, говорит о том, что вы не потеряли ни единого  часа  сна  в  мое  от-
сутствие и что в настоящую минуту вы совсем не нуждаетесь в  отдыхе.  От
всего сердца благодарю вас за это, так как мне было бы очень тяжело про-
сить у вас прощения в том, в чем я со стыдом и болью прошу  его  у  всех
прочих моих родных и друзей.
   - Очень благодарна за исключение, - возразила Амелия,  побагровев  от
гнева. - Постараюсь и впредь его заслужить, а свои бессонные ночи и бес-
покойство приберегу для кого-нибудь другого, кто сумеет оценить  это,  а
не высмеивать.
   Эта легкая перестрелка - явление, далеко не новое между  Альбертом  и
его невестой, никогда, впрочем, не носившее до сих пор  у  обеих  сторон
такого резкого характера, - набросила какую-то тень грусти и  принужден-
ности на весь остаток  утра,  несмотря  на  всеобщие  старания  развлечь
Альберта. Канонисса несколько раз навещала больную и каждый раз находила
ее все в более и  более  тяжелом  состоянии.  Беспокойство,  проявленное
Альбертом в отношении Консуэло, задело Амелию как личное оскорбление,  и
она ушла поплакать в свою комнату. Капеллан  высказался  в  том  смысле,
что, если до вечера жар не уменьшится, нужно будет  послать  за  врачом.
Граф Христиан задержал сына подле себя, чтобы отвлечь его  от  тревожных
мыслей, которых он не мог понять, продолжая считать их  проявлением  бо-
лезни. Но, стараясь привлечь сына ласковыми словами, добрый старик никак
не мог найти темы для беседы и душевных излияний, так как ни разу не ос-
мелился исследовать душу сына до глубины, из опасения,  что  этот  более
сильный ум победит и разобьет его самого в религиозных вопросах. Правда,
граф Христиан называл безумием и вольнодумством проблески яркого  света,
сквозившие в странных речах Альберта, - слабые глаза правоверного  като-
лика не выдерживали этого блеска, - но в душе он сочувствовал сыну, в то
же время противясь желанию серьезно расспросить его. Каждый  раз,  когда
граф Христиан пытался опровергнуть еретические суждения Альберта, прямые
и веские доказательства последнего принуждали его умолкнуть. Природа  не
наделила старика красноречием, он не обладал способностью многословно  и
складно оспаривать взгляд противника и еще менее способен был  прибегать
к шарлатанству в споре, иными словами, стараться, за недостатком логики,
произвести впечатление призрачной ученостью и  смелостью  доказательств.
Простодушный и скромный, он умолкал, упрекая себя, что в  юные  годы  не
изучил тех трудных предметов, в которых его побивал Альберт. Будучи уве-
рен, что в бездне богословских наук таятся  сокровища  истины,  которыми
более ловкий и более ученый человек, чем  он,  сумел  бы  разбить  ересь
Альберта, он цеплялся за свою поколебленную веру и, чтобы не действовать
более энергично, прикрывался своим невежеством и простотою, лишь  усили-
вавшим гордыню вольнодумца и приносившими  ему,  таким  образом,  больше
вреда, чем пользы.
   Их разговор раз двадцать прерывался в силу какогото обоюдного  опасе-
ния и раз двадцать возобновлялся благодаря обоюдным усилиям, а под конец
оборвался сам собой. Старый Христиан задремал в кресле, а Альберт, поки-
нув его, пошел справиться о состоянии Консуэло, которое тем  больше  его
пугало, чем больше старались скрыть ее болезнь.
   Более двух часов проблуждал он по  коридорам,  подстерегая  канониссу
или капеллана, чтобы узнать хоть что-нибудь о Консуэло. Капеллан отвечал
ему кратко и сдержанно, а канонисса, завидя издали  племянника,  спешила
принять веселый вид и завести разговор совсем о другом,  чтобы  обмануть
его кажущимся спокойствием. Но Альберт хорошо видел, что она начинает не
на шутку тревожиться и все чаще и чаще заходит в  комнату  Консуэло;  от
его наблюдательности не укрылось также и то, что никто не стеснялся  по-
минутно открывать и закрывать двери, мало заботясь о том, что этот  стук
и возня могут потревожить Консуэло, спящую якобы мирным и столь  необхо-
димым ей сном. Он отважился даже подойти к  этой  комнате,  за  минутное
пребывание в которой готов был бы отдать жизнь. Перед  ней  была  другая
комната, так что две плотных двери, не пропускавшие ни малейшего  звука,
отделяли ее от коридора. Канонисса, заметив стремление  племянника  про-
никнуть к Консуэло, заперла обе двери на ключ и на задвижку, а сама ста-
ла ходить через находившуюся рядом комнату Амелии, куда Альберт вошел бы
справиться о больной не иначе, как со страшным отвращением. Наконец, ви-
дя, в каком он отчаянии, и боясь возвращения его недуга, тетка  решилась
на ложь: в душе моля бога  простить  ей,  она  сказала  племяннику,  что
больная чувствует себя гораздо лучше и даже собирается спуститься в сто-
ловую к обеду.
   Альберт не мог усомниться в словах тетки, никогда до сих пор не  оск-
вернявшей своих чистых уст ложью, и отправился к старому графу, не зная,
как дождаться часа, который должен был вернуть ему Консуэло и счастье.
   Но этот желанный час пробил для него напрасно: Консуэло не появилась.
Канонисса, делая большие  успехи  в  искусстве  лжи,  рассказала,  будто
больная встала было, но, почувствовав некоторую слабость, предпочла обе-
дать у себя в комнате. Канонисса даже сделала вид, что посылает  больной
лучшие куски самых тонких блюд. Благодаря всем  этим  хитростям  тревога
Альберта несколько улеглась. Хотя он и испытывал гнетущую тоску, как  бы
предчувствуя неслыханное несчастье, однако покорился, сделав  над  собой
усилие, чтобы казаться спокойным.
   Вечером Венцеслава с довольным видом, уже почти не притворяясь, сооб-
щила, что Порпорине лучше: щеки ее уже не пылают, пульс скорее слаб, чем
учащен, и, повидимому, она должна хорошо провести ночь.
   "Но почему же, несмотря на эти добрые вести,  я  всетаки  холодею  от
ужаса? - спрашивал себя молодой граф, прощаясь  в  обычное  время  перед
сном со своими родными.
   Дело в том, что добрейшая канонисса, несмотря на свою худобу  и  свой
горб, никогда не болела, а потому ничего не понимала в болезнях. И  вот,
видя, что Консуэло из багрово-красной  стала  синевато-бледной,  что  ее
бурлящая кровь как будто застыла в жилах, а грудь, не имевшая  сил  вды-
хать воздух, кажется спокойной и неподвижной, она сочла ее выздоровевшей
и сейчас же с детской доверчивостью объявила об этом. Но капеллан,  нес-
колько больше ее смысливший в заболеваниях, понимал прекрасно,  что  это
кажущееся спокойствие -  лишь  предвестник  жестокого  кризиса,  и,  как
только Альберт ушел к себе, предупредил канониссу, что  наступил  момент
послать за доктором. К несчастью, город был далеко, ночь  темна,  дороги
ужасны, а Ганс, несмотря на все свое усердие, чрезвычайно медлителен.  К
тому же разразилась гроза, полил сильный дождь. Старая лошадь, на  кото-
рой ехал старый слуга, всего пугалась, раз двадцать спотыкалась и кончи-
ла тем, что вместе с растерявшимся седоком, видевшим в каждом холме Шре-
кенштейн, а в каждой сверкающей молнии - огненный полет злого духа, заб-
лудилась в лесах. Только когда уже совсем рассвело, удалось  Гансу  выб-
раться на верную дорогу. Погоняя насколько было сил свою лошадь, добрал-
ся он до города, где в это время доктор еще  крепко  спал.  Проснувшись,
доктор стал медленно одеваться, собираться и наконец  пустился  в  путь.
Таким образом, на все это были потрачены целые сутки.
   Альберт тщетно старался уснуть. Тревога, снедавшая  его,  и  зловещие
раскаты грома всю ночь не давали ему сомкнуть глаз.  Сойти  вниз  он  не
смел, боясь вызвать негодование тетки, которая и так уже утром  отчитала
его за неуместное и неприличное хождение около комнат девиц. Он  оставил
свою дверь открытой, и несколько раз ему казалось, что внизу  ходят.  Он
выскакивал на лестницу, но, никого не увидев и ничего не  услышав,  ста-
рался успокоить себя, объясняя напугавшие  его  обманчивые  звуки  шумом
дождя и порывами ветра. С той минуты, как Консуэло потребовала, чтобы он
бережно относился к своему рассудку и душевному состоянию, Альберт  тер-
пеливо и твердо старался побороть в себе и волнения и страхи,  сдерживая
свою любовь силой этой самой любви. Но вдруг среди раскатов грома, трес-
ка и стона древних стен замка, сквозь вой урагана до него донесся долгий
душераздирающий крик, пронзивший его, словно удар кинжала. Тут  Альберт,
который только что бросился, не раздеваясь, на постель,  решив  заснуть,
вскочил, опрометью спустился по лестнице и постучал в дверь Консуэло. Но
здесь уже снова царила тишина, и никто не открыл ему. Он уже решил,  что
все это ему приснилось, но вот раздался новый крик, еще более  страшный,
еще более зловещий, от которого у него похолодело сердце. Уже без всяких
колебаний бежит он темным коридором, стучится у  двери  Амелии,  кричит,
что это он, Альберт. Слышится стук задвигающегося засова, и голос Амелии
повелительно приказывает ему удалиться. А между тем крики и стоны стано-
вятся все громче: это голос Консуэло, полный нестерпимой муки;  он  слы-
шит, как обожаемые уста в отчаянии выкрикивают его имя. С бешенством на-
пирает он на дверь, срывает замок и задвижку и, отбросив на кушетку Аме-
лию, которая разыгрывает оскорбленную невинность, ибо ее застали в  шел-
ковом капоте и кружевном чепчике, мертвенно бледный, со вставшими  дыбом
волосами, врывается в комнату Консуэло.

   XLVIII

   Консуэло, в страшном бреду, билась в руках двух самых сильных в  доме
служанок, которые едва удерживали ее в постели.  Несчастной  мерещились,
как это бывает иногда при мозговой горячке,  неслыханные  ужасы,  и  она
стремилась убежать от преследовавших ее страшных видений, а в  женщинах,
которые удерживали ее и старались  успокоить,  она  видела  остервенелых
врагов, чудовищ, жаждущих ее  гибели.  Растерявшийся  капеллан,  который
ждал, что она с минуты на минуту умрет, сраженная недугом, уже читал над
нею отходную, а больная принимала его за Зденко, замуравливающего ее под
бормотание своих таинственных напевов. В дрожащей канониссе,  пытавшейся
своими слабыми силами помочь служанкам удержать больную, Консуэло видела
призрак то одной, то другой Ванды - то сестры Жижки, то матери Альберта.
Ей мерещилось, что обе они поочередно появляются в пустынном  гроте  от-
шельника и упрекают ее в том, что она, вторгшись в их владения, присвои-
ла себе их права. Ее восклицания, стоны, ее бред, непонятный для окружа-
ющих, были в прямой связи с виденным и слышанным ею в прошлую  ночь,  со
всем тем, что так сильно взволновало и поразило ее. Консуэло чудился рев
потока, и она делала руками движения, словно плыла, и  встряхивала  свои
распущенные черные волосы, как бы сбрасывая с них воображаемую пену. Она
ощущала все время присутствие Зденко: то позади нее он открывает  шлюзы,
то впереди с ожесточением преграждает ей путь. Она твердила все время  о
камнях и воде, что заставило капеллана сказать, качая  головой:  "Какое,
однако, длительное и тяжелое сновидение. Не знаю, право, почему  в  пос-
леднее время она так неотступно думала об этом  колодце?  Наверное,  это
было начало болезни: слышите, она все время упоминает о нем в своем бре-
ду".
   В ту минуту, когда Альберт вне себя ворвался в ее комнату,  Консуэло,
выбившись совсем из сил, лепетала  какие-то  невнятные  слова,  а  потом
вдруг опять принялась дико  кричать.  Воображение  ее,  не  сдерживаемое
больше силой воли, заставляло девушку снова со страшным напряжением  пе-
реживать испытанные ею ужасы. Но что-то похожее на какой-то смысл  прос-
кальзывало минутами в ее бреду, и  она  начинала  звать  Альберта  таким
звучным и звенящим голосом, что, казалось, самые стены дома должны  были
содрогнуться, потом крики эти переходили в рыдания,  которые,  казалось,
грозили задушить ее, хотя ее блуждавшие глаза были сухи и блестели  уст-
рашающим блеском.
   - Я здесь! Я здесь! - закричал Альберт, бросаясь к ее постели.
   Консуэло услыхала его и, вообразив, что Альберт бежит впереди нее, со
стремительностью и силой, какие придает горячка даже самым слабым  орга-
низмам, вырвалась из державших ее рук и, растрепанная,  босая,  в  одной
тонкой, измятой белой ночной сорочке, делавшей ее похожей на привидение,
выскочила на середину комнаты. В ту минуту, когда  ее  собирались  снова
схватить, она с ловкостью дикой кошки перепрыгнула через стоявший  перед
нею спинет, метнулась к окну, приняв его за отверстие рокового  колодца,
стала одной ногой на подоконник, протянула руки  и,  снова  выкрикнув  в
бурную, зловещую ночь имя Альберта, выбросилась  бы  из  окна,  если  бы
Альберт, еще более быстрый и сильный, чем она, не схватил ее на  руки  и
не перенес обратно на кровать. Она его не узнала, но совершенно не  соп-
ротивлялась и перестала кричать. Альберт, не жалея  самых  нежных  слов,
стал по-испански горячо уговаривать ее. Она слушала его, устремив  глаза
в одну точку, не видя и не отвечая ему; вдруг она привстала,  опустилась
на своей кровати на колени и запела строфу из "Те  Deum"  [20]  Генделя,
которого недавно начала с восторгом изучать. Никогда  еще  голос  ее  не
звучал с такой силой, с таким чувством, никогда не была она так  хороша,
как в эту минуту экстаза: волосы ее распустились, яркий лихорадочный ру-
мянец горел на щеках, а глаза, казалось, читали что-то в  небесах,  раз-
верзшихся для них одних. Канонисса была до того растрогана,  что  вся  в
слезах упала на колени у кровати, а капеллан, несмотря на свою  недобро-
желательность, склонил голову, охваченный религиозным чувством. Закончив
строфу, Консуэло глубоко вздохнула, и божественная  радость  озарила  ее
лицо.
   - Я спасена! - крикнула она, падая навзничь, бледная и холодная,  как
мрамор; глаза ее, хотя и открытые, словно потухли, губы  посинели,  руки
окоченели.
   На минуту воцарилось молчание, даже какое-то оцепенение.  Амелия,  не
решавшаяся войти и наблюдавшая эту страшную сцену стоя у порога, от ужа-
са упала в обморок. Канонисса и обе женщины бросились к ней  на  помощь.
Консуэло, мертвенно бледная, покоилась на  руках  у  Альберта,  который,
припав головой к груди умирающей, казался таким же мертвецом, как и она.
Канонисса, распорядившись уложить Амелию в кровать, снова  появилась  на
пороге комнаты.
   - Ну что, господин капеллан? - спросила она, совсем убитая.
   - Это смерть, сударыня, - проговорил капеллан глухим голосом, опуская
руку Консуэло после безуспешных попыток нащупать ее пульс.
   - Нет! Это не смерть! Нет! Тысячу раз нет! - воскликнул Альберт,  по-
рывисто приподнимаясь. - Я лучше освидетельствовал ее сердце, чем вы  ее
пульс. Оно еще бьется, она дышит, она жива! О! Она будет жить! Не так  и
не теперь суждено ей кончить жизнь! Кто отважился подумать, что бог при-
говорил ее к смерти?! Настала минута, когда надо серьезно  заняться  ею.
Господин капеллан, дайте мне ваш ящик. Я знаю, что ей  нужно,  а  вы  не
знаете. Да делайте же то, что я вам говорю, несчастный! Вы не оказали ей
помощи, - вы могли предотвратить этот ужасный припадок, и  вы  этого  не
сделали, не пожелали сделать! Вы скрыли от меня ее недуг, вы все обману-
ли меня. Вы хотели ее гибели, не правда ли? Ваша трусливая осторожность,
ваше отвратительное равнодушие сковали вам язык и руки!  Дайте  мне  ваш
ящик, говорю я вам, и предоставьте мне действовать.
   И так как капеллан не решался передать  ему  свои  лекарства,  боясь,
чтобы в неопытных руках возбужденного, полупомешанного человека  они  не
стали смертельным ядом, Альберт вырвал ящик из его рук. Не обращая  вни-
мания на уговоры тетки, он сам выбрал и  отвесил  быстро  действующее  и
сильное успокоительное средство: Альберт был  гораздо  более  сведущ  во
многих вещах, чем думали его близкие. В ту пору своей  жизни,  когда  он
еще отдавал себе отчет в болезненных явлениях своего мозга, он изучал на
самом себе действие самых сильных средств. Человек  смелый,  к  тому  же
вдохновленный страстной преданностью к любимой женщине, он быстро принял
решение и вот теперь приготовил лекарство, к которому никогда  не  отва-
жился бы прибегнуть капеллан. Ему удалось,  вооружившись  необыкновенным
терпением и нежностью, разжать зубы больной и  заставить  ее  проглотить
несколько капель этого сильно действующего средства. Через час,  в  про-
должение которого он несколько раз давал ей это лекарство, Консуэло  на-
чала свободно дышать, руки ее потеплели, лицо несколько  оживилось.  Она
еще ничего не слышала и не чувствовала, но состояние ее уже походило  на
чтото вроде сна, даже губы немного порозовели. В это время появился док-
тор. Видя серьезность положения, он  заявил,  что  его  позвали  слишком
поздно и что он не ручается за исход болезни. По его мнению,  надо  было
еще накануне пустить кровь, а теперь момент упущен и кровопускание может
лишь вызвать новый припадок.
   - Пусть припадок повторится, - проговорил Альберт, - но кровь пустить
надо.
   Доктор - немец, тяжеловесный субъект с большим самомнением, привыкший
к тому, что его слушают, как оракула, ибо во всей округе у него не  было
конкурентов, - приподнял свои тяжелые веки и, моргая, посмотрел на того,
кто позволил себе так смело решить подобный вопрос.
   - Говорю вам, необходимо сделать кровопускание, - настойчиво повторил
Альберт. - Будет ли пущена кровь или не будет, припадок все равно повто-
рится.
   - Позвольте, - возразил доктор Вецелиус, - это вовсе не так  неизбеж-
но, как вы изволите думать. - И улыбнулся несколько презрительной,  иро-
нической улыбкой.
   - Если припадок не повторится, все кончено, - проговорил  Альберт,  -
вы сами должны это знать. Такая сонливость  прямо  ведет  к  притуплению
умственных способностей, к параличу, к смерти. Ваш долг  овладеть  неду-
гом, повысить его интенсивность, для того чтобы преодолеть его.  Словом,
вам надо бороться, а иначе к чему ваше присутствие здесь? Молитвы и пог-
ребение - не ваше дело. Пустите кровь, или я сам пущу ее!
   Доктор прекрасно знал, что Альберт был прав, и сам собирался  пустить
кровь, но ему казалось, что такому значительному лицу, как он, не  подо-
бает высказаться сразу и тотчас перейти к действию: могли  бы  подумать,
что болезнь проста и лечение несложно. А наш немец любил  напугать,  на-
пустить на себя глубокомысленные колебания,  недоумения,  среди  которых
его как бы вдруг осеняла гениальная мысль - и тогда он победоносно выхо-
дил из затруднений. Это давало возможность сказать то, что о нем говори-
ли тысячу раз: "Болезнь была так запущена, приняла такое  опасное  тече-
ние, что сам доктор Вецелиус призадумался. Никто, кроме него, не смог бы
уловить нужный момент и сделать то, что надо. Да, это человек чрезвычай-
но осторожный, очень знающий! Словом, большой человек! Такого доктора  и
в Вене не найти!"
   Видя, что ему противоречат, припертый к стене  нетерпением  Альберта,
он ответил:
   - Если вы врач и пользуетесь тут авторитетом, то я совершенно не  по-
нимаю, зачем меня пригласили? Мне остается только уехать.
   - Если вы не желаете своевременно приступить к делу, то  можете  уда-
литься, - проговорил Альберт.
   Доктор Вецелиус, глубоко  оскорбленный  тем,  что  его  пригласили  к
больной одновременно с каким-то неизвестным коллегой, относящимся к нему
без должного почтения, встал и прошел в комнату Амелии:  ему  надо  было
заняться еще этой молодой нервической особой, не перестававшей звать его
к себе, и проститься с канониссой. Но последняя не отпустила его.
   - О нет, дорогой доктор, вы не можете покинуть нас в таком положении!
Подумайте, какая ответственность лежит на нас! Мой племянник обидел вас.
Но стоит ли придавать значение вспыльчивости человека, который так  мало
владеет собой?
   - Неужели это граф Альберт? - спросил пораженный доктор. - Я  никогда
бы не узнал его. Как он переменился!
   - Конечно, за те десять лет, что вы его не видели,  в  нем  произошло
много перемен.
   - А я, признаться, считал его  совершенно  выздоровевшим,  -  не  без
ехидства заметил Вецелиус, - поскольку меня ни разу не приглашали к нему
со времени его возвращения.
   - Ах, любезный доктор, вы прекрасно знаете, что  Альберт  никогда  не
соглашался подчиниться указаниям науки.
   - Но, однако, он, как видно, сам стал врачом?
   - Он знает кое-что во всех областях, но  всюду  вносит  свою  кипучую
стремительность. Ужасное состояние, в котором он застал эту молодую  де-
вушку, очень его взволновало; если бы не это - поверьте, вы бы нашли его
более вежливым, более рассудительным, более признательным вам за те  за-
боты, которые вы проявляли о нем, когда он был ребенком.
   - Боюсь, что он сейчас более чем когда-либо нуждается в них, - возра-
зил доктор, которому, несмотря на  все  почтение,  питаемое  к  графской
семье и замку, всетаки легче было огорчить канониссу, намекая на  сумас-
шествие ее племянника, чем отрешиться от своей пренебрежительной  манеры
и от мелочной мести.
   Жестокость доктора очень огорчила канониссу, тем более что  обиженный
Вецелиус мог распространить в округе слух о душевном состоянии  ее  пле-
мянника, которое она так тщательно от всех скрывала. Она промолчала, на-
деясь этим обезоружить доктора, и смиренно спросила его  мнение  относи-
тельно предлагаемого Альбертом кровопускания.
   - В настоящую минуту я считаю это нелепостью, - заявил Вецелиус,  же-
лая сохранить за собой инициативу и изречь собственными устами  решение,
когда ему это заблагорассудится.
   - Я подожду часок-другой, послежу за больной, -  продолжал  он,  -  и
когда наступит нужный момент, будь это даже раньше, чем я предполагаю, я
сделаю то, что надо. Но во время кризиса, при  теперешнем  состоянии  ее
пульса, я не могу сказать заранее ничего определенного.
   - Так вы остаетесь у нас? Да благословит вас бог, дорогой доктор!
   - Коль скоро мой противник - молодой граф, -  проговорил  Вецелиус  с
сострадательно-покровительственной улыбкой, - меня ничто не  может  уди-
вить: пусть говорит себе, что хочет.
   Доктор собирался уже вернуться в комнату Консуэло,  дверь  в  которую
была закрыта капелланом, чтобы Альберт не мог слышать приведенного  сей-
час разговора,  когда  сам  капеллан,  бледный  и  растерянный,  оставив
больную, прибежал за ним.
   - Ради бога, доктор! - воскликнул он. - Идите, примените свой автори-
тет, ибо моего граф Альберт не признает, да, кажется, он  не  послушался
бы и голоса самого господа! Граф продолжает стоять на своем  и,  вопреки
вашему запрету, все-таки хочет пустить кровь умирающей; и,  уверяю  вас,
он это сделает, если только нам с вами не удастся  силой  или  хитростью
удержать его. Одному богу известно, умеет ли он  даже  держать  в  руках
ланцет! Он может если не убить, то во всяком случае искалечить ее несво-
евременным кровопусканием.
   - Конечно, - насмешливо проговорил доктор со злорадным эгоизмом  бес-
сердечного человека, тяжелым шагом направляясь к двери. - То ли еще мы с
вами увидим, если мне не удастся образумить его!
   Но когда он подошел к кровати, Альберт уже держал в зубах окровавлен-
ный ланцет; одной рукой он поддерживал руку Консуэло,  в  другой  держал
тарелку. Вена была вскрыта, и темная кровь обильно текла из нее.
   Капеллан стал охать, возмущаться, призывать небо в свидетели.  Доктор
попытался шутками отвлечь Альберта, думая потом незаметно закрыть  вену,
с тем чтобы снова открыть ее, когда ему вздумается, и весь успех  припи-
сать себе. Но Альберт остановил его выразительным взглядом. Когда вытек-
ло достаточное количество крови, он с ловкостью опытного оператора нало-
жил на ранку повязку, потом тихонько прикрыл руку  Консуэло  одеялом  и,
протянув канониссе флакон с нюхательными солями,  чтобы  та  давала  его
вдыхать больной, пригласил капеллана и доктора в комнату Амелии.
   - Господа, - обратился он к ним, - вы никак не  можете  быть  полезны
лицу, которое я лечу. Нерешительность или предрассудки  парализуют  ваше
усердие и ваши знания. Объявляю вам, что я все беру на себя и  не  хочу,
чтобы вы отвлекали меня и мешали мне в таком серьезном деле. А потому  я
прошу господина капеллана идти читать свои молитвы, а господина  доктора
прописывать лекарства моей кузине. Я не допущу больше ни мрачных прогно-
зов, ни приготовлений к смерти у постели лица, к которому  скоро  должно
вернуться сознание. Да будет вам это известно, господа! Если я оскорбляю
этим ученого и огорчаю друга, то готов буду просить у них прощения, ког-
да смогу думать о себе.
   Высказав все это спокойным, ласковым тоном, так  противоречившим  су-
хости его слов, он вернулся в комнату Консуэло, запер за собой дверь  на
ключ и, положив его в карман, сказал канониссе:
   - Никто не войдет сюда и не выйдет отсюда без моего разрешения.

   XLIX

   Ошеломленная канонисса не посмела ответить племяннику ни слова. В вы-
ражении его лица, во всей его осанке была такая непреклонность, что доб-
рейшая тетка даже испугалась и  инстинктивно,  с  необыкновенной  готов-
ностью и образцовой аккуратностью начала исполнять все его желания. Док-
тор, видя, что его авторитет решительно не признается, и не рискуя всту-
пать в препирательства с буйнопомешанным, как он потом рассказывал, бла-
горазумно удалился. Капеллан отправился молиться. Альберт же с  помогав-
шими ему теткой и двумя служанками провел весь день в комнате  Консуэло,
ни на минуту не ослабляя своего ухода за  ней.  После  нескольких  часов
спокойствия у больной снова повторился припадок, но только более  корот-
кий. Когда благодаря сильным успокоительным  средствам  припадок  затих,
Альберт стал уговаривать тетку пойти  соснуть  и  прислать  какую-нибудь
женщину на смену двум служанкам, которым тоже нужно было отдохнуть.
   - А вы, Альберт, разве не хотите отдохнуть? - робко спросила  Венцес-
лава.
   - Нет, дорогая тетушка, я совершенно не нуждаюсь в отдыхе.
   - Увы, - ответила она, - вы себя убиваете, дитя мое... Дорого же  нам
обойдется эта иностранка! - добавила, уходя к себе, расхрабрившаяся ста-
рушка, заметив, что молодой граф не слушает ее.
   Все же Альберт согласился немного перекусить,  чтобы  набраться  сил,
которые, он чувствовал, могли ему понадобиться. Он поел в коридоре  стоя
и не спуская глаз с двери. Кончив, он бросил салфетку на пол и  вернулся
в комнату больной, затем наглухо закрыл дверь к Амелии, чтобы те  немно-
гие лица, которых он допускал, проходили коридором. Тем не менее  Амелия
сделала вид, будто хочет ухаживать за подругой. Но она  бралась  за  все
так неловко, приходила в такой ужас от всякого движения больной, так бо-
ялась новых судорог, что Альберт, выйдя из себя, попросил ее ни  во  что
не вмешиваться, идти в свою комнату и заняться своими делами.
   - В мою комнату? - отвечала Амелия. - Если бы даже приличие и  позво-
ляло мне спать в комнате, отделенной от вас одной  дверью,  -  ведь  вы,
можно сказать, поселились у меня, - то неужели вы думаете, что я в  сос-
тоянии заснуть хоть на минуту, слыша эти  раздирающие  душу  вопли,  эту
страшную агонию?
   Альберт, пожав плечами, ответил ей, что в замке много других комнат и
что она может выбрать любую, пока больная не будет перенесена в  помеще-
ние, где ее соседство никого не обеспокоит.
   Раздосадованная Амелия последовала этому совету. Тяжелее всего ей бы-
ло смотреть  на  нежные,  можно  сказать  материнские  заботы,  которыми
Альберт окружал ее соперницу.
   - Ах, тетушка! - воскликнула она, бросаясь на шею канониссы, когда та
устроила ее в собственной спальне, где велела поставить еще одну кровать
рядом со своей. - Мы с вами не знали Альберта: теперь мы видим,  как  он
умеет любить!
   Несколько дней Консуэло была между жизнью и смертью. Но  Альберт  бо-
ролся с недугом так упорно и так искусно, что наконец ему удалось  побе-
дить его. Как только девушка оказалась вне опасности, он велел перенести
ее в одну из башен замка. Здесь дольше бывало солнце, и вид  отсюда  был
красивее и шире, чем из других окон. Вообще комната эта со своей старин-
ной мебелью более соответствовала серьезным вкусам Консуэло, чем та, ку-
да нашли нужным поместить ее по приезде, и уже давно можно  было  понять
из ее слов, что ей хотелось бы жить там. Здесь ей не  угрожала  назойли-
вость подруги, и, несмотря на постоянное присутствие женщины, сменявшей-
ся утром и вечером, она могла проводить в сущности наедине со своим спа-
сителем томительные и сладостные дни своего  выздоровления.  Они  всегда
говорили по-испански: нежные слова, осторожно выражавшие страсть Альбер-
та, были милее для слуха Консуэло  на  языке,  напоминавшем  ей  родину,
мать, детство. Преисполненная горячей благодарности, измученная  страда-
ниями, от которых избавил ее один Альберт, она теперь  предавалась  тому
дремотному покою, который наступает после тяжкого кризиса. Память ее ма-
ло-помалу пробуждалась, но как-то неравномерно. Так, например, живо при-
поминая с чистой и понятной радостью помощь и самоотверженность Альберта
в главные моменты их встреч, она в то же время  как-то  неясно,  как  бы
сквозь густое облако, прозревала заблуждения его рассудка и всю  глубину
его слишком серьезной страсти. Бывали часы, когда после сна  или  приема
успокоительного лекарства все, что возбуждало в ней прежде  недоверие  и
страх к ее великодушному другу, представлялось ей каким-то  бредом.  Она
до того привыкла к нему и его заботам о себе, что, когда он  уходил,  по
ее же просьбе, обедать со своей семьей, она  волновалась  и  плохо  себя
чувствовала, пока  он  отсутствовал.  Ей  казалось,  что  успокоительные
средства, приготовленные и поданные не им самим, производят на  нее  об-
ратное действие; когда же он сам подносил их ей, она с медленной и  пол-
ной значения улыбкой, удивительно трогательной на красивом лице, с кото-
рого еще не совсем исчезла тень смерти, говорила:
   - Теперь, Альберт, я верю, что вы чародей: стоит вам  повелеть  капле
воды оказать на меня благотворное действие, и она  моментально  передает
мне и ваше спокойствие и вашу силу.
   Впервые в жизни Альберт был счастлив; а так как душа  его,  казалось,
была способна с такой же силой чувствовать радость, с какой она чувство-
вала скорбь, то в этот период его жизни, период восторгов и упоения,  он
был счастливейшим человеком на земле. Комната, где он во  всякое  время,
без докучных свидетелей, мог видеть любимую, стала для него раем. Ночью,
когда все в доме ложились спать, он, делая вид, будто тоже идет к  себе,
тихонько пробирался в эту комнату. Сиделка, которой поручено  было  сле-
дить за больной, крепко спала, он прокрадывался к кровати своей  дорогой
Консуэло, глядел и не мог наглядеться на нее, спящую, бледную, поникшую,
словно цветок после бури. Потом он усаживался в большое  кресло  (уходя,
он никогда не забывал поставить его у постели больной) и проводил в  нем
всю ночь, засыпая таким чутким сном, что стоило Консуэло пошевельнуться,
как он уже нагибался над нею и прислушивался к тому, что  она  бормотала
слабым голосом; а когда девушка, взволнованная каким-нибудь сном, трево-
жимая остатками прежних страхов,  искала  его  руки,  дружеское  пожатие
всегда готово было ее успокоить. Если сиделка просыпалась, Альберт обык-
новенно говорил ей, что только что вошел, и у той создалось впечатление,
что молодой граф раза два-три в ночь навещает свою больную. А между  тем
он и получаса за всю ночь не проводил в своей комнате. Консуэло, так  же
как и сиделка, ошибалась на этот счет, - хотя  она  чаще  замечала  при-
сутствие Альберта, но была еще так слаба, что ему ничего не стоило ввес-
ти ее в заблуждение насчет  продолжительности  своих  посещений.  Иногда
среди ночи, когда она начинала умолять его идти спать, он уверял ее, что
уже близок рассвет и что он только что встал.  Благодаря  этим  невинным
обманам Консуэло, никогда не страдая от его отсутствия, в то же время не
беспокоилась по поводу того утомления, которому он подвергал  себя  ради
нее.
   Правда, несмотря на все, усталость его была так незначительна, что он
даже не замечал ее. Любовь дает силы самым слабым, а у Альберта был иск-
лючительно крепкий организм, да к тому же никогда в сердце  человеческом
не жила такая огромная, живительная любовь, как теперь у него.  Когда  с
первыми лучами солнца Консуэло с трудом  добиралась  до  своей  кушетки,
стоявшей у полуоткрытого окна, Альберт усаживался позади нее и  в  мчав-
шихся облаках и пурпурных лучах восходящего солнца силился  прочесть  те
мысли, которые вид неба мог пробудить в его молчаливой  подруге.  Иногда
он незаметно брал в руки кончик тонкого шарфа, который  она  набрасывала
себе на голову и который теплый ветерок развевал по спинке  кушетки,  и,
склонив голову, словно отдыхая, тихо прижимался к нему  губами.  Однажды
Консуэло, потянув шарф к себе на грудь, обратила внимание на то, что ко-
нец его теплый и влажный. Обернувшись с большей живостью,  чем  она  это
делала обычно во время болезни, она увидела своего друга в необыкновенно
возбужденном состоянии: щеки его пылали, глаза горели  лихорадочным  ог-
нем, он тяжело дышал. Альберт мгновенно овладел собой, но всетаки  успел
прочесть испуг на лице Консуэло. Это глубоко опечалило его. Он предпочел
бы увидеть в ее глазах презрение и суровость, чем признаки страха и  не-
доверия. Он решил следить за собой настолько внимательно, чтобы  никогда
больше воспоминанием о своем безумии не потревожить ту, которая исцелила
его от этого безумия почти ценою собственной жизни и рассудка.
   Он добился этого благодаря силе воли, какой, пожалуй, не нашел  бы  в
себе и более уравновешенный человек. Он уже давно привык сдерживать  пыл
своих чувствований, борясь с частыми и таинственными  приступами  своего
недуга, и окружающие даже не подозревали, как велика была его власть над
собой. Они не знали, что чуть ли не каждый день ему  приходилось  подав-
лять сильнейшие припадки и что только окончательно сокрушенный глубочай-
шим отчаянием и безумием он убегал в свою  неведомую  пещеру,  оставаясь
победителем даже в своем поражении, так  как  все  же  был  в  состоянии
скрыть от людских взоров свое падение. Альберт принадлежал к  числу  бе-
зумцев, достойных самой глубокой жалости и самого глубокого уважения: он
знал о своем безумии и чувствовал его  приближение  вплоть  до  момента,
когда бывал всецело им охвачен. Но даже и тут, в самый разгар своих при-
падков, он сохранял смутное воспоминание о действительном мире и не  же-
лал показываться, пока окончательно не придет в себя. Такое воспоминание
о реальной деятельной жизни мы все храним, когда тяжелые сновидения пог-
ружают нас в жизнь вымысла и бреда. Мы боремся  порой  с  этими  ночными
страхами и кошмарами, мы говорим себе, что это бред,  и  пытаемся  прос-
нуться, но какая-то злая сила вновь и вновь захватывает нас и снова  по-
вергает в ту страшную летаргию, где нас осаждают и  терзают  зловещие  и
мучительные видения.
   В подобных чередованиях протекала насыщенная бурными переживаниями  и
вместе с тем жалкая жизнь этого  непонятного  человека;  спасти  его  от
страданий могло только сильное, тонкое и нежное чувство. И такое чувство
появилось наконец в его жизни. Консуэло была как раз такою чистой душою,
которая, казалось, была создана для того, чтобы проникнуть в эту мрачную
душу, до сих пор недоступную для глубокой любви. В заботливости  молодой
девушки, порожденной вначале  романтическим  энтузиазмом,  в  ее  почти-
тельной дружбе, вызванной признательностью за  самоотверженный  уход  за
нею во время болезни, было нечто пленительное и трогательное, нечто  та-
кое, что господь счел, видимо, особенно подходящим для исцеления Альбер-
та. Весьма возможно, что, если бы Консуэло откликнулась, позабыв о прош-
лом, на его пылкую любовь, эти новые для него восторги и внезапная  без-
мерная радость могли бы повлиять на него самым печальным образом. Но  ее
застенчивая, целомудренная дружба должна была медленно, но  более  верно
способствовать его исцелению. Это являлось одновременно и уздою и благо-
деянием для него; и  если  обновленное  сердце  молодого  человека  было
опьянено, то к опьянению примешивалось чувство долга, жажда самоотверже-
ния, дававшие его мыслям иную пищу, а его воле - иную цель,  нежели  та,
которая поглощала его до сих пор. Он испытывал  одновременно  и  счастье
быть любимым так, как никогда еще не был любим, и горе не быть любимым с
такою страстью, какую испытывал сам, и, наконец, страх, что потеряет это
счастье, если покажет, что он не вполне им удовлетворен. Все эти чувства
до такой степени заполняли его душу, что в ней не оставалось  места  для
фантазий, на которые так долго наталкивали его бездействие и  одиночест-
во. Теперь он, словно по волшебству, избавился от этих мечтаний, он  за-
был о них, и образ любимой удерживал его несчастья на расстоянии, встав,
словно небесный щит, между ним и ими.
   Итак, отдых для ума и покой для чувств, необходимые для  восстановле-
ния сил юной больной, теперь лишь изредка и ненадолго нарушались  тайным
волнением ее врача. Консуэло, как  мифологический  герой,  спустилась  в
преисподнюю, чтобы вывести из нее своего друга, - и вынесла  оттуда  для
себя самой ужас и безумие. Теперь он, в свою очередь,  старался  освобо-
дить ее от мрачных мыслей, и благодаря его нежным  заботам  и  страстной
почтительности ему это удалось. Опираясь друг  на  друга,  они  вступали
вместе в новую жизнь, не смея, однако, оглядываться назад и думать о той
бездне, откуда они вырвались. Будущее было для них новою бездной, не ме-
нее таинственной и ужасной, куда они тоже не  отваживались  заглядывать.
Зато они могли спокойно наслаждаться настоящим, этим благодатным  време-
нем, которое им ниспослало небо.

   L

   Остальные обитатели замка были далеко не так  спокойны.  Амелия  была
взбешена и больше не удостаивала больную своими  посещениями.  Она  под-
черкнуто не разговаривала с Альбертом, не смотрела на него, даже не  от-
вечала на его утреннее и вечернее приветствие. И ужаснее всего было  то,
что Альберт, по-видимому, совершенно не замечал ее досады.
   Канонисса, видя явную, нескрываемую страсть племянника к "авантюрист-
ке", не знала теперь ни минуты покоя. Она ломала себе  голову,  придумы-
вая, как бы избавиться от такой опасности,  как  положить  конец  такому
скандалу, и по этому поводу у нее не прекращались совещания  с  капелла-
ном. Но почтенный пастырь не очень-то желал прекращения создавшегося по-
ложения вещей. Давно уже он не играл никакой роли в семейных тревогах, а
со времени последних волнений его  роль  снова  сделалась  более  значи-
тельной: наконец-то он мог позволить себе такое удовольствие, как  шпио-
нить, разоблачать, предупреждать, предсказывать, советовать,  -  словом,
мог по своему усмотрению вертеть домашними делами, причем все это проде-
лывать втихомолку, укрывшись от гнева молодого графа  за  юбками  старой
тетки. Оба они не переставали находить новые поводы  к  тревогам,  новые
причины быть настороже. Одного им никогда не удавалось  -  найти  спаси-
тельный выход. Не было дня, когда бы добрейшая  Венцеслава  не  пыталась
вызвать своего племянника на решительное объяснение, но каждый  раз  его
насмешливая улыбка или ледяной взгляд заставляли ее умолкнуть и разруша-
ли ее планы. Ежеминутно она искала удобного случая проскользнуть к  Кон-
суэло, чтобы ловко и строго отчитать ее, но  ежеминутно  Альберт,  точно
предупрежденный домашними духами, появлялся на пороге комнаты и, подобно
Юпитеру Громовержцу, одним движением бровей сокрушал гнев и  замораживал
мужество богов, враждебных его дорогой Трое. Все  же  канониссе  удалось
несколько раз заговорить с больной, и так как минуты, когда они  остава-
лись с глазу на глаз, были очень редки, то она старалась воспользоваться
ими, чтобы наговорить ей разных нелепостей, казавшихся ей самой  чрезвы-
чайно многозначительными. Но Консуэло была так далека  от  приписываемых
ей честолюбивых замыслов, что ровно ничего не поняла из этих намеков. Ее
удивление, ее искренность, доверчивость моментально обезоруживали добрую
канониссу, которая никогда в своей жизни не могла устоять против  откро-
венного тона и сердечной ласки. Сконфуженная, она шла к капеллану  пове-
дать ему о своем поражении, и остаток дня проходил в  обсуждении  планов
на завтрашний день.
   Между тем Альберт, отлично догадываясь об этих уловках  и  видя,  что
разговоры тетки начинают удивлять и беспокоить Консуэло, решил  положить
им конец. Однажды он подкараулил Венцеславу в ту минуту, когда та  ране-
хонько утром, не рассчитывая встретить его, пробиралась к Консуэло;  она
уже взялась было за ручку двери, собираясь войти в комнату больной,  как
вдруг перед нею предстал племянник.
   - Милая моя тетушка, - проговорил он, ласково отрывая ее руку от две-
ри и поднося к своим губам, - мне надо  сказать  вам  по  секрету  нечто
очень для вас интересное, а именно: жизнь и здоровье особы, которая  ле-
жит здесь, для меня гораздо драгоценнее, чем моя собственная жизнь,  чем
мое собственное счастье. Я прекрасно знаю, что по наказу вашего духовни-
ка вы считаете своим долгом препятствовать проявлению моей преданности и
стараетесь, насколько возможно, сократить мои заботы о ней. Не будь это-
го влияния, ваше благородное сердце никогда не позволило бы вам горькими
словами и несправедливыми упреками мешать  выздоровлению  больной,  едва
вырвавшейся из когтей смерти. Но раз уж фанатизм или мелочность  пастыря
могут делать чудеса, могут превращать искреннее благочестие и  чистейшее
милосердие в слепую жестокость, то я всеми силами  буду  противодейство-
вать этому злодеянию, орудием которого согласилась сделаться моя  бедная
тетушка. Теперь я буду охранять свою больную день и ночь, я ни на минуту
не покину ее, а если, несмотря на все мои старания, вы умудритесь отнять
ее у меня, то клянусь самой страшной для верующих клятвой, навсегда  по-
кину дом моих предков. Надеюсь, что господин капеллан, узнав  от  вас  о
нашем разговоре, перестанет терзать вас и бороться с великодушными поры-
вами вашего материнского сердца.
   Бедная канонисса совсем остолбенела и на речь племянника смогла отве-
тить только слезами. Разговор происходил в конце коридора, куда  Альберт
увел ее, опасаясь, чтобы Консуэло не услышала их. Придя немного в  себя,
Венцеслава стала горячо упрекать племянника за его вызывающий,  угрожаю-
щий тон и тут же не преминула воспользоваться случаем поставить  на  вид
все безрассудство его привязанности к девушке такого низкого происхожде-
ния, как Нина.
   - Милая тетушка, - возразил на это Альберт, улыбаясь, - вы забываете,
что если в нас и течет царственная кровь Подебрадов, то предки наши, мо-
нархи, были возведены на престол восставшими крестьянами и храбрыми сол-
датами. Стало быть, каждый Подебрад в своем славном происхождении должен
всегда видеть лишний повод для сближения со слабыми и неимущими, так как
от них-то и пошли корни его силы и могущества; и все  это  было  не  так
давно, чтобы об этом можно было уже забыть.
   Когда Венцеслава рассказала капеллану об этом бурном  разговоре,  тот
посоветовал ей не раздражать молодого графа настойчивостью и не доводить
его до еще большего возмущения, терзая ту, которую он защищает.
   - По этому поводу надо обратиться к графу Христиану, - сказал  он.  -
Ваша чрезмерная мягкость усилила смелость его сына; пусть ваши  благора-
зумные доводы внушат наконец отцу чувство тревоги и заставят его принять
решительные меры по отношению к опасной особе.
   - Да неужели вы думаете, - возразила канонисса, - что я не  прибегала
уже к этому средству? Но, увы, мой брат постарел на  пятнадцать  лет  за
эти пятнадцать дней последнего исчезновения Альберта. Его умственные си-
лы так ослабли, что он совершенно не понимает моих намеков и как-то инс-
тинктивно боится самой мысли о новом огорчении; словно ребенок, он раду-
ется тому, что сын нашелся и рассуждает, как разумный человек.  Ему  ка-
жется, что Альберт совершенно выздоровел, и он не замечает,  что  бедный
сын его охвачен новым безумием более пагубным, чем прежнее.  Уверенность
Христиана так глубока, он так наивно тешит себя этой мыслью, что у  меня
не хватает мужества открыть ему глаза на все происходящее. Мне  кажется,
господин капеллан, что если бы брат услышал это разоблачение от вас,  он
принял бы его с большей покорностью, и вообще благодаря  вашим  духовным
увещаниям ваша беседа с ним была бы более полезной и менее тягостной.
   - Это разоблачение слишком щекотливо, -  ответил  капеллан,  -  чтобы
могло быть сделано столь скромным пастырем, как я. Оно было  бы  гораздо
уместнее в устах сестры, которая может  смягчить  его  такими  ласковыми
словами, с какими я не смею обращаться к высокочтимому главе семьи.
   Обе эти почтенные особы потратили много  дней  на  препирательства  о
том, кто из них первый отважится заговорить со старым графом. А пока они
колебались, привычка к медлительности и апатия делали свое дело - любовь
в сердце Альберта все росла и росла. Консуэло  заметно  поправлялась,  и
никто не нарушал их нежной близости, которую благодаря неподдельной чис-
тоте и глубокой любви никакой суровый страж не мог бы сделать  ни  более
целомудренной, ни более сдержанной, чем она была.
   Между тем баронесса Амелия, не в силах дольше переносить свою  унизи-
тельную роль, настойчиво просила отца увезти ее в Прагу. Барон  Фридрих,
предпочитавший пребывание в лесах жизни в городе, тем не менее обещал ей
все что угодно, но бесконечно откладывал день отъезда, не делая  к  нему
никаких приготовлений. Дочка поняла, что надо ускорить развязку, и  при-
думала способ быстро и внезапно осуществить свое  желание.  Сговорившись
со своей горничной, хитрой и решительной француженкой, она  однажды  ут-
ром, когда отец собирался на охоту, стала просить его отвезти ее  в  со-
седний замок к знакомой даме, которой давно уже надо было отдать  визит.
Барону не очень-то хотелось отказываться от своего  ружья  и  охотничьей
сумки, переодеваться и менять весь распорядок дня, но он  надеялся,  что
такое потворство сделает дочь менее требовательной, что прогулка рассеет
ее дурное настроение и она без особенного неудовольствия проведет в зам-
ке Исполинов несколько лишних дней. Заручившись одной  неделей,  он  уже
думал, что обеспечит себе свободу на всю жизнь: не в его привычках  было
заглядывать дальше. Итак, покорившись своей участи, он отправил  Сапфира
и Пантеру на псарню, а сокол Атилла вернулся на свой насест с угрюмым  и
недовольным видом, что вызвало у его хозяина тяжелый вздох.
   Наконец барон уселся с дочерью в карету и, как это с ним обычно быва-
ло в подобных случаях, немедленно и крепко заснул. Тотчас же Амелия при-
казала кучеру повернуть и ехать на ближайшую почтовую станцию. Они  дом-
чались туда через два часа, и когда барон открыл глаза, почтовые лошади,
которые должны были везти его в Прагу, были уже впряжены в карету.
   - Что такое? Где мы? Куда мы едем? Амелия, что это ты  выдумала,  ми-
лочка? Что значит этот каприз или эта шутка?
   На все эти вопросы молодая баронесса, ласкаясь к отцу, отвечала  лишь
взрывами веселого смеха. И только когда увидела, что форейтор уже на ло-
шади, а карета катится по большой дороге, она,  сразу  приняв  серьезный
вид, весьма решительно заговорила:
   - Милый папа, ни о чем не беспокойтесь. Наш багаж  прекрасно  уложен,
каретные ящики полны всем необходимым для дороги. В замке Исполинов  ос-
тались только ваше оружие и собаки. В Праге они вам не нужны, а впрочем,
они будут вам присланы по первому же требованию. Дяде Христиану за завт-
раком передадут мое письмо. В нем я пишу, что нам необходимо было уехать
- и пишу так, что это не особенно огорчит его и не  вызовет  раздражения
ни против вас, ни против "меня. А теперь я смиренно  прошу  прощения  за
то, что обманула вас; но ведь прошел месяц с тех пор, как вы обещали мне
сделать то, что я выполнила сейчас, - стало быть, в сущности, я  не  иду
против вашей воли, увозя вас в Прагу в ту минуту, когда вы  об  этом  не
думали; зато, я уверена, вы в восторге, что избавлены от  всех  неприят-
ностей, связанных с решением уехать и с дорожными сборами. Мое положение
становилось невыносимым, а вы и не замечали этого. Вот мое  извинение  и
оправдание. Соблаговолите же обнять меня и не смотрите  на  меня  такими
грозными глазами - я ужасно их боюсь.
   Говоря это, Амелия, так же как и ее наперсница, едва удерживалась  от
смеха, ибо никогда в жизни у барона не было грозного взгляда ни для кого
вообще, а для обожаемой дочки и подавно. В данную же минуту взгляд у не-
го был растерянный и даже, надо признаться, бессмысленный, - таково было
действие неожиданности. Если он и был несколько  раздосадован  выкинутой
над ним шуткой, огорчен внезапной разлукой с братом и сестрой, с которы-
ми даже не простился, то вместе с тем он был  так  изумлен  случившимся,
что его неудовольствие тотчас же сменилось восхищением.
   - Но как вы умудрились все это устроить, не возбудив во мне ни малей-
шего подозрения? - допрашивал он. - Да, по правде сказать, снимая  охот-
ничьи сапоги и отсылая верховую лошадь, я был далек от мысли, что еду  в
Прагу и что сегодня вечером не буду обедать с братом! Вот странное прик-
лючение! Я уверен, что никто не поверит, когда я стану о  нем  рассказы-
вать... Но куда же, Амелия, запрятали вы мою дорожную шапку? Как, по-ва-
шему, не спать же мне, надвинув на уши эту шляпу с галунами?
   - Ваша шапка? Вот она, милый папа, - проговорила юная плутовка, пода-
вая ему меховую шапку, которую он тут же  с  простодушным  удовольствием
надел на голову.
   - А моя дорожная фляжка? Наверно, ты забыла о ней, злая девчонка?
   - Конечно, нет! - воскликнула Амелия, протягивая ему хрустальную  бу-
тылку, оплетенную русской кожей и отделанную серебром. - Я сама наполни-
ла ее лучшим венгерским вином, какое только имеется в  подвале  у  тети.
Попробуйте-ка его, это ваше любимое.
   - А моя трубка, а мой кисет с турецким табаком?
   - Все тут, - сказала горничная, - мы ничего не забыли, обо всем поза-
ботились, чтобы господину барону было приятно путешествовать.
   - В добрый час! - проговорил барон, набивая себе трубку. - Тем не ме-
нее, дорогая Амелия, вы со мной поступили прескверно. Вы делаете из  ва-
шего отца посмешище. По вашей милости все будут надо мной издеваться.
   - Дорогой папа, - отвечала Амелия, - это я являюсь посмешищем в  гла-
зах света, давая повод думать, будто упорно хочу выйти замуж за  кузена,
который совершенно не удостаивает меня своим вниманием и на моих  глазах
усиленно ухаживает за моей учительницей музыки. Достаточно долго терпела
я такое унижение и не знаю, много ли найдется девушек моего круга,  моей
наружности и моих лет, которые отнеслись бы к этому так, как я, а не по-
хуже. Я уверена, что есть девушки, которые скучают меньше, чем скучала я
в последние полтора года, и которые, однако, убегают или позволяют похи-
тить себя, лишь бы избавиться от своей скучной жизни. Я же довольствуюсь
тем, что убегаю, похищая собственного отца. Это более ново и более  при-
лично. Что думает по этому поводу дорогой мой папочка?
   - Ты у меня настоящий бесенок! - проговорил барон, целуя дочку.
   Он очень весело провел всю дорогу, попивая, покуривая и отсыпаясь, ни
на что больше не жалуясь и ничему больше не удивляясь.
   В замке это событие не произвело того впечатления, на какое рассчиты-
вала юная баронесса. Начать с Альберта: если бы ему не  сообщили,  он  и
через неделю не заметил бы этого, а  когда  канонисса  объявила  ему  об
отъезде родственников, он ограничился тем, что сказал:
   - Вот единственная умная вещь, которую сделала умница Амелия с минуты
своего приезда сюда. Что касается добрейшего дяди,  то,  я  надеюсь,  он
скоро к нам вернется.
   - А я жалею об отъезде брата, - сказал старый Христиан. - В мои  годы
имеют значение недели и даже дни. То, что тебе, Альберт, кажется  корот-
ким сроком, для меня может стать вечностью, и я далеко  не  так  уверен,
как ты, что увижусь снова с моим тихим и беспечным братом Фридрихом. Ну,
что же делать! Этого хотела Амелия, - прибавил он с улыбкой,  сворачивая
и откладывая в сторону удивительно ласковое и вместе с тем злое  письмо,
оставленное ему юной баронессой. - Ведь женская злоба ничего не прощает.
Вы, дети мои, не были рождены друг для друга, и мои сладкие мечты разве-
ялись как дым!
   Говоря это, старый граф с какой-то меланхолической веселостью  погля-
дел на сына, как бы ожидая уловить в его глазах тень сожаления. Но ниче-
го подобного он в них не прочел. А Альберт, нежно пожав руку  отца,  дал
ему этим понять, что благодарит его за отказ от проекта, который был так
мало ему по сердцу.
   - Да будет воля твоя, господи! - снова заговорил старик. - И да будет
сердце твое свободно, сын мой! Ты теперь здоров и кажешься  спокойным  и
счастливым среди нас. Я умру утешенный, и  благодарность  отца  принесет
тебе счастье после нашей разлуки.
   - Не говорите о разлуке, отец мой, - воскликнул молодой граф с глаза-
ми, полными слез, - я не в силах вынести эту мысль!
   Тут капеллан встал и с деланно скромным видом  вышел,  предварительно
приободрив взглядом уже несколько растроганную  канониссу.  Взгляд  этот
был и приказанием и сигналом. С душевной болью и со страхом она  поняла,
что наступила минута говорить. И вот, закрыв глаза, словно человек, бро-
сающийся из окна во время пожара, она начала, путаясь и бледнея:
   - Конечно, Альберт нежно любит отца и не захочет смертельно  огорчить
его...
   Альберт поднял голову и посмотрел на тетку таким ясным, пронизывающим
взором, что та смутилась и не смогла сказать ничего больше. Старый граф,
казалось, не слышал этой странной фразы, а среди воцарившегося  молчания
бедная Венцеслава трепетала под взглядом племянника,  словно  куропатка,
загипнотизированная собакой, делающей над ней стойку.
   Но через несколько минут граф Христиан, очнувшись от  своей  задумчи-
вости, ответил сестре так, как будто она  продолжала  говорить  или  как
будто он прочел в ее душе все то, что она собиралась ему открыть.
   - Дорогая сестра, - сказал он, - позвольте мне  дать  вам  совет:  не
терзайте себя тем, в чем вы ничего не понимаете. Вы  в  своей  жизни  не
имели понятия о том, что такое сердечное влечение, а суровые правила ка-
нониссы не годятся для молодого человека.
   - Боже милостивый! - прошептала совсем расстроенная канонисса. -  Или
брат не хочет меня понять, или разум и благочестие покинули его! Возмож-
но ли, чтобы он по своей слабости стал поддерживать или так легко  смот-
реть...
   - Что поддерживать, тетушка? - спросил Альберт решительно и строго. -
Говорите, раз уж вас заставляют это делать! Выскажите яснее вашу  мысль.
Пора кончить с этим напряженным состоянием, и пора нам узнать друг  дру-
га.
   - Нет, сестра, не говорите, - остановил ее граф  Христиан,  -  ничего
нового вы мне не скажете. Я давно прекрасно понял вас, но только не  по-
давал виду. Минута для объяснений по этому поводу еще не настала.  Когда
придет время, я буду знать, что надо делать.
   И он намеренно заговорил о другом. Канонисса совсем  упала  духом,  а
Альберт взволновался, не понимая, что хотел сказать отец.
   Капеллан, узнав, как глава семьи отнесся к его предостережению, пере-
данному окольным путем, страшно перепугался. Граф Христиан, несмотря  на
свой беспечный, нерешительный вид, никогда не был слабым  человеком.  Не
раз случалось ему, выйдя из своего, казалось бы,  апатичного  состояния,
действовать энергично и разумно. Священник  струсил,  поняв,  что  зашел
слишком далеко и может получить выговор. И он принялся поспешно  уничто-
жать дело рук своих, уговаривая канониссу больше ни  во  что  не  вмеши-
ваться. Две недели прошли самым мирным образом. Консуэло даже  в  голову
не приходило, что  она  является  причиной  семейных  волнений.  Альберт
по-прежнему заботился о ней, а об отъезде Амелии сообщил, как о  времен-
ной отлучке, не возбудив в Консуэло ни малейшего подозрения относительно
его причины. Консуэло начала выходить из своей комнаты, и  когда  она  в
первый раз прогуливалась по саду, старый Христиан своей слабой, дрожащей
рукой поддерживал неверные шаги выздоравливающей.

   LI

   То был чудесный день в жизни Альберта, когда вернувшаяся к жизни Кон-
суэло, поддерживаемая его старым отцом, на глазах у всей семьи протянула
ему руку и с несказанно кроткой улыбкой проговорила:
   - Вот кто спас меня! Кто ухаживал за мной как за родной сестрой!
   Но этот день, день  апогея  его  счастья,  сразу  изменил,  и  притом
больше, чем он мог это предвидеть, его  отношения  с  Консуэло.  Отныне,
войдя снова в семейный круг, она довольно редко оставалась с ним  наеди-
не. Старый граф, казалось еще больше полюбивший Консуэло после ее болез-
ни, по-отцовски заботился о девушке, что глубоко трогало ее.  Канонисса,
правда, ничего больше не говорила, но все-таки считала своим долгом сле-
дить за каждым ее шагом и при появлении Альберта  была  всегда  тут  как
тут. А так как молодой граф  не  обнаруживал  больше  никаких  признаков
умственного расстройства, то в замок стали усиленно приглашать родствен-
ников и соседей, чего давно уже не бывало.  С  какой-то  простодушной  и
трогательной гордостью старики хотели показать им, каким  общительным  и
любезным сделался снова молодой граф фон Рудольштадт; поскольку же  Кон-
суэло, видимо, требовала и взглядами и своим примером, чтобы он исполнял
желания родных, то ему волей-неволей пришлось вернуться к роли светского
человека и гостеприимного хозяина замка.
   Это внезапное превращение не  легко  далось  Альберту.  Он  покорился
только ради той, которую любил. Но за это он жаждал награды в виде более
продолжительных бесед, откровенных излияний. Он терпеливо выносил  целые
дни принуждения и скуки, лишь бы вечером услышать от нее слово одобрения
и благодарности. Когда же между ними появлялась, как навязчивый призрак,
канонисса и вырывала у него и эту чистую радость, он озлоблялся и  падал
духом. Проводя ужасные ночи, он часто  бродил  у  колодца,  который  был
всегда полон прозрачной воды с того дня, когда он поднялся из него, неся
на руках Консуэло. Измученный тяжелыми думами, Альберт  почти  проклинал
данный им обет не ходить больше в свою тайную обитель.  Его  пугало  то,
что, чувствуя себя несчастным, он не может в недрах земли схоронить тай-
ну своего страдания.
   Конечно, и родные и его подруга не могли не обратить внимания на  его
измученный после бессонницы вид, на все чаще и чаще возвращавшееся к не-
му мрачное настроение и рассеянность. Но Консуэло нашла способ разгонять
эти тучи и возвращать себе власть над ним всякий раз, когда  ей  грозило
ее потерять: она начинала петь, и тотчас молодой граф, очарованный и по-
корный, находил облегчение  в  слезах  или  в  новом  приливе  восторга.
Средство это было неотразимо; и когда Альберту удавалось перекинуться  с
Консуэло хоть словом наедине, он восклицал:
   - Консуэло, ты нашла дорогу к моей душе! Ты обладаешь  силой,  недос-
тупной простым смертным: ты говоришь языком богов,  тебе  дано  выражать
самые возвышенные чувства и передавать людям самые  могучие  переживания
твоей вдохновенной души. Пой же всегда, когда заметишь, что я изнемогаю!
На слова, произносимые тобой в пении, я почти не обращаю внимания, - они
являются только темой, несовершенным указанием, которое служит для раск-
рытия и развития музыкальной мысли, я почти не слушаю  их,  -  до  моего
сердца доходит только твой голос, чувство, с каким ты поешь, твое  вдох-
новение! Музыка говорит о том таинственном и возвышенном, о чем  мечтает
душа, что она предчувствует. В мелодии как бы раскрываются высшие идеи и
чувства, которые бессилен выразить человеческий язык. Это  -  откровение
бесконечного. И когда ты поешь, я принадлежу человечеству тем, что чело-
вечество почерпнуло божественного и вечного у создателя. Все то утешение
и ободрение, в которых отказывают мне твои уста в обыденной жизни,  все,
что светская тирания не позволяет тебе высказать  мне,  -  все  сторицею
воздает мне твое пение. Оно раскрывает мне твою сущность, и  тогда  душа
моя обладает тобою и в радости и в горе, в вере и в сомнениях, в порывах
восторга и в неге мечты.
   Иногда Альберт говорил все это  Консуэло  и  в  присутствии  семьи  -
по-испански, но видимое неудовольствие тетки и правила учтивости не доз-
воляли девушке отвечать ему. Наконец однажды, очутившись наедине с ним в
саду, когда Альберт снова заговорил о том, какое счастье  дает  она  ему
своим пением, Консуэло спросила:
   - Почему, если вы считаете музыку более совершенной  и  убедительной,
чем слова, почему вы сами не общаетесь со мною этим  способом?  Ведь  вы
знаете музыку, быть может, еще лучше моего.
   - Что вы хотите этим сказать, Консуэло? - воскликнул с удивлением мо-
лодой граф. - Я становлюсь музыкантом, только слушая вас.
   - Не старайтесь меня обмануть, - ответила она.  -  Раз  в  жизни  мне
пришлось слышать поистине божественную игру на скрипке, и это играли вы,
Альберт, - в пещере Шрекенштейна. В тот день я услышала вас, прежде  чем
вы увидели меня. Я овладела вашей тайной, - простите мне и  дайте  услы-
шать еще раз ту чудную мелодию, из которой в моей памяти удержалось нес-
колько фраз и которая раскрыла мне в музыке еще неведомые красоты.
   Консуэло попробовала вполголоса спеть смутно запомнившуюся  ей  мело-
дию, и Альберт сейчас же узнал ее.
   - Это гуситский народный гимн, - сказал он. -  Стихи,  положенные  на
музыку, - произведение моего предка Гинко Подебрада, сына короля Георга,
одного из поэтов нашей родины. У нас есть немало превосходных  стихотво-
рений - Стрея, Шимона Ломницкого и многих других, но они  запрещены  им-
перской полицией. Эти религиозные и народные песни, положенные на музыку
неизвестными гениями Чехии, далеко не все уцелели в памяти богемцев. Не-
которые из них сохранились в народе, и  Зденко,  обладающий  необычайной
памятью и музыкальным чутьем, знает их довольно много. Я собрал их и за-
писал. Они очень красивы, и вам будет интересно познакомиться с ними. Но
услышать их вы сможете только в моем убежище, там моя скрипка и все соб-
рание нот. Среди них есть очень ценные рукописные сборники старинных ка-
толических и протестантских композиторов. Ручаюсь, что вы не знакомы  ни
с Жоскеном, несколько мелодий которого нам передал по наследству Лютер в
своих церковных песнопениях, ни с Клодом Ле Женом, ни с Аркадельтом,  ни
с Георгом Рау, ни с Бенедиктом Дуцисом, ни с  Иоанном  Вейсом.  Скажите,
дорогая Консуэло, не побудит ли вас интерес к этим любопытным произведе-
ниям еще раз прийти в мою пещеру, откуда я так давно изгнан, и  посетить
мою церковь, которую вы еще не знаете?
   Предложение это хотя и возбудило любопытство молодой артистки, однако
заставило ее вздрогнуть. Ужасная пещера будила в ней такие воспоминания,
что она не могла без дрожи подумать об этом, а мысль, что она может сно-
ва очутиться там вдвоем с Альбертом, невзирая на все доверие к нему, бы-
ла ей мучительна. Он сразу заметил это.
   - Я вижу, вас отталкивает самая мысль об этом паломничестве, хотя  вы
и обещали мне отправиться туда со мной, - сказал он. - Не  будем  больше
говорить об этом. Верный своей клятве, я не пойду  в  свое  убежище  без
вас.
   - Вы, Альберт, напомнили мне о моей клятве, -  сказала  она,  -  и  я
сдержу ее, как только вы этого потребуете.  Но,  милый  мой  доктор,  вы
все-таки не должны забывать, что мои силы еще недостаточно  окрепли.  Не
можете ли вы пока показать мне здесь эти любопытные произведения и  дать
мне послушать замечательного артиста, который играет на скрипке  гораздо
лучше, чем я пою?
   - Вы смеетесь надо мной, дорогая сестра! Но все равно -  вы  услышите
меня только в моей пещере. Именно там я попытался заставить этот инстру-
мент говорить так, как внушало мне сердце; до того я ничего не смыслил в
нем, несмотря на многолетние занятия с блестящим, но поверхностным  про-
фессором, которому отец платил большие деньги. Именно там я постиг,  что
такое музыка, постиг также, каким святотатственным  глумлением  заменяет
ее большинство людей. А я, признаюсь, не был бы в состоянии  извлечь  из
скрипки ни единого звука иначе, как распростершись  мысленно  перед  бо-
жеством. Даже если бы я видел, что вы, холодно стоя рядом со мной,  вни-
мательно прислушиваетесь к исполняемым мною  вещам,  стремясь  из  любо-
пытства определить степень моего таланта, то я, наверно,  играл  бы  так
плохо, что, пожалуй, вы не смогли бы и слушать. С тех пор как я  немного
овладел этим инструментом, который посвятил восхвалению господа и жаркой
молитве, я никогда не прикасался к нему иначе,  как  переносясь  в  иде-
альный мир и повинуясь вдохновению, которое ни вызвать, ни удержать не в
моих силах. А когда у меня нет этого вдохновения,  потребуйте,  чтобы  я
исполнил самую простую музыкальную фразу, и я знаю, что, при всем  жела-
нии угодить вам, память изменит мне, а пальцы будут  неуверенны,  как  у
ребенка, берущего первые ноты.
   - Я в состоянии понять ваше отношение к музыке, - ответила растроган-
ная Консуэло, внимательно выслушав его, - и надеюсь, что смогу присоеди-
ниться к вашей молитве с душой настолько сосредоточенной  и  благоговей-
ной, что присутствие мое не расхолодит вашего вдохновения.  Ах,  дорогой
Альберт, отчего мой учитель Порпора не слышит того, что  вы  говорите  о
святом искусстве! Он стал бы пред вами на колени! Но даже  этот  великий
артист менее суров, чем вы: он считает, что певец и виртуоз должны  чер-
пать вдохновение в симпатии и восхищении своих слушателей.
   - Быть может, Порпора, что бы он ни говорил, соединяет в музыке рели-
гиозное чувство с человеческой мыслью. Быть может, он относится к духов-
ной музыке как католик. Стань я на его точку зрения, я рассуждал бы, как
он. Если бы я разделял веру и симпатии с народом, исповедующим  одну  со
мной религию, я тоже искал бы в близости этих душ, проникнутых одним  со
мной религиозным чувством, то вдохновение, которое я вынужден был до сих
пор находить в уединении, благодаря чему, быть может, оно  и  не  бывало
полным. Если когда-нибудь, Консуэло, мне выпадет счастье слить в  молит-
ве, как я ее понимаю сердцем, твой божественный голос  со  звуками  моей
скрипки, тогда, без сомнения, я поднимусь до высоты, какой  никогда  еще
не достигал, и молитва моя будет более достойна  божества.  Не  забывай,
дорогая, что до сих пор верования мои были ненавистны всем окружающим, а
те, кого они не оскорбляли, издевались над ними. Вот почему слабое  свое
дарование я скрывал от всех, кроме бога и бедного моего Зденко. Отец мой
любит музыку и хотел бы, чтобы моя скрипка, столь же священная для меня,
как систр элевсинских мистерий, развлекала его. Но,  боже  великий,  что
было бы со мной, если бы мне пришлось аккомпанировать Амелии, поющей ка-
кую-нибудь каватину, и что сталось бы с моим отцом, если  бы  я  заиграл
одну из старинных гуситских мелодий, доведших стольких богемцев  до  ка-
торги и казни, или какой-нибудь из не менее старых  гимнов  наших  люте-
ранских предков, - ведь он краснеет за свое происхождение от них! А  бо-
лее новых произведений, Консуэло, я не знаю. Разумеется, они существуют,
и некоторые из них превосходны. Все, что вы мне рассказали о  Генделе  и
других великих композиторах, на которых вы воспитывались, представляется
мне гораздо выше во многих отношениях, чем то, чему, в свою  очередь,  я
мог бы научить вас. Но чтобы ознакомиться с этой музыкой и  изучить  ее,
мне надо было бы войти в новый музыкальный мир, а туда я мог бы решиться
проникнуть только с вами, чтобы вы щедрой рукой излили на меня те сокро-
вища, которых я так долго не знал или которыми пренебрегал.
   - А я, - сказала, улыбаясь, Консуэло, - кажется, не возьмусь за  это.
Слышанное мною в пещере так прекрасно, так  велико,  так  единственно  в
своем роде, что я побоюсь набросать гравия  в  источник  из  хрусталя  и
бриллиантов. Теперь я вижу, Альберт, что в  музыке  вы  гораздо  больший
знаток, чем я. Но не скажете ли вы мне что-нибудь и о  светской  музыке?
Ведь она должна стать моей профессией. Я боюсь обнаружить, что в  светс-
кой музыке, как и в духовной, я была до сих  пор  не  на  высоте  своего
призвания и что мои знания недостаточны и поверхностны.
   - Напротив, Консуэло, я смотрю на вашу роль как на священную и  нахо-
жу, что как ваша профессия - высшая из всех доступных женщине, так и ду-
ша ваша наиболее достойна выполнить это священнодействие.
   - Постойте, постойте, дорогой граф, - с улыбкой возразила Консуэло, -
из того, что я вам часто рассказывала о монастыре, где училась музыке, и
о церкви, где пела хвалы творцу, вы заключаете,  что  я  посвятила  себя
служению алтарю или скромному монастырскому преподаванию;  но  когда  вы
узнаете, что Zingarella в силу своего происхождения была в детстве  пре-
доставлена случайностям, что она занималась и духовной и светской  музы-
кой, причем к той и к другой относилась с одинаковым жаром, не  заботясь
о том, куда приведет ее судьба - в или на театральные подмостки...
   - Я убежден, что бог отметил тебя и предназначил еще в утробе  матери
быть святой, а потому без тревоги смотрю на жизненные случайности и уве-
рен, что и на сцене ты будешь так же свята, как в монастыре.
   - Как? Вы при всей суровости своих взглядов не боялись бы  общения  с
актрисой?
   - На заре религий, - ответил он, - храм и театр были  одинаково  свя-
щенны. При первоначальной чистоте идей культовые обряды являлись  зрели-
щем для народа, искусство зарождалось у подножия алтарей;  самые  танцы,
посвященные в наши дни нечистому сладострастию, являлись музыкой чувства
на празднествах богов. Музыка и поэзия -  наивысшее  выражение  веры,  а
женщина, одаренная гениальностью и красотой, - жрица, пророчица и  вдох-
новительница. Эти строгие, величавые формы прошлого заменились  нелепыми
и преступными разграничениями: католичество лишило празднества  красоты,
а торжественные церемонии - участия женщин; вместо того чтобы  направить
и облагородить любовь, оно изгнало и осудило ее. Но красота,  женщина  и
любовь не могли утратить своей власти. И люди воздвигли им новые  храмы,
называемые театрами, в которых нет иного бога. Виноваты ли вы, Консуэло,
что эти храмы обратились в вертепы разврата?  Природа,  которая  создает
свои чудеса, не заботясь о том, как они будут приняты людьми,  сотворила
вас, чтобы вы блистали среди женщин, расточая в мире сокровища дарования
и гения. А монастырь и могила - синонимы. Вы не могли бы схоронить  дары
провидения, не совершив самоубийства. Для вашего  полета  нужен  большой
простор. Некоторые существа не могут жить без проявления своего "я", они
повинуются властному велению природы, и воля божья в этом отношении  так
определенна, что бог отнимает у них способности,  которыми  их  наделил,
если они не пользуются ими как должно. Артист чахнет и  гибнет  в  неиз-
вестности, так же как мыслитель заблуждается и отчаивается в полном оди-
ночестве, как всякий человеческий ум повреждается и гибнет в уединении и
затворничестве. Идите же на сцену, Консуэло, если вас туда влечет, и вы-
носите кажущееся бесчестие со смирением благочестивой  души,  обреченной
на страдание, на тщетные поиски своей родины в здешнем мире! Не бойтесь!
Тьма и порок - не ваша стихия: дух святой властно отстранит их от вас.
   Долго и с воодушевлением говорил Альберт, быстро шагая рядом с Консу-
эло под тенистыми деревьями речного заповедника. Он легко заразил девуш-
ку своим восторженным отношением к искусству, и она даже забыла о  своем
нежелании идти в пещеру. Видя, что он так горячо жаждет этого, она  сама
захотела побыть подольше наедине с этим пылким и вместе с тем  застенчи-
вым человеком, узнать его взгляды, которые он решался высказывать ей од-
ной. Взгляды эти были новы для Консуэло, удивительно новы в устах  арис-
тократа того времени и той страны. Они поразили молодую артистку  именно
потому, что были смелым и откровенным  выражением  тех  чувств,  которые
волновали ее самое. Будучи актрисой и в то же время человеком  набожным,
она ежедневно слыхала, как канонисса  и  капеллан  беспощадно  предавали
проклятию комедиантов и балетных танцовщиков, ее собратьев.  Теперь  она
почувствовала себя восстановленной во всех своих правах серьезным, прос-
вещенным человеком, и ей казалось, что грудь ее свободнее дышит,  сердце
спокойнее бьется, казалось, что она нашла свое место в жизни.  В  глазах
ее блестели слезы, а щеки горели ярким невинным румянцем, когда в  конце
аллеи она увидела искавшую ее канониссу.
   - О моя жрица! - прошептал Альберт, прижимая к груди ее руку, опирав-
шуюся на него. - Придете ли вы молиться в мою церковь?
   - Да, - ответила она, - приду непременно.
   - А когда?
   - Когда захотите. Но считаете ли вы, что я уже в силах совершить  та-
кой подвиг?
   - Да, так как мы отправимся на Шрекенштейн днем и дорогой,  не  столь
опасной, как через водоем.
   Хватит ли у вас храбрости встать завтра на рассвете и выйти из  ворот
замка, как только они будут открыты? Меня вы найдете в тех  кустах,  что
видны отсюда на склоне холма, у подножия каменного креста, и я буду  ва-
шим проводником.
   - Ну хорошо, даю вам слово, - ответила,  все-таки  не  без  волнения,
Консуэло.
   - Сегодняшний вечер слишком прохладен для такой продолжительной  про-
гулки, - сказала, подходя к ним, канонисса.
   Альберт промолчал. Он не умел притворяться. Консуэло,  чувствуя,  что
ни в чем не может упрекнуть себя, смело взяла под руку канониссу и креп-
ко поцеловала ее в плечо. Венцеслава хотела было обдать девушку холодом,
но невольно поддалась обаянию этой прямой, любящей души, а потому только
вздохнула и, вернувшись домой, пошла помолиться за обращение ее на  путь
истинный.

   LII

   Однако прошло несколько дней, а страстное  желание  Альберта  все  не
могло исполниться. Канонисса так следила за Консуэло,  что  хоть  она  и
вставала с зарей и первая переходила через подъемный  мост,  как  только
его опускали, однако ей тут же попадались навстречу канонисса или капел-
лан, бродившие по обсаженной буками площадке перед замком и не  спускав-
шие глаз с открытого места, через которое надо было перейти, чтобы  доб-
раться до поросшего кустами холма. Консуэло решала прогуливаться одна на
виду у них и отказаться от встречи с Альбертом. А тот,  видя  из  своего
тенистого убежища этот неприятельский дозор, делал большой круг по  лесу
и, никем не замеченный, возвращался в замок.
   - Вы сегодня очень рано гуляли, синьора Порпорина, - обратилась к ней
как-то за завтраком канонисса, - разве вы не боитесь, что влажная утрен-
няя роса может повредить вам?
   - Это я, тетушка, посоветовал синьоре дышать свежим утренним воздухом
и не сомневаюсь, что эти прогулки принесут ей большую пользу, - вступил-
ся Альберт.
   - Я полагала, что особе, посвящающей себя пению, - возразила канонис-
са несколько деланным тоном, - не следует выходить в наши туманные утра;
но раз это по вашему указанию...
   - Доверьтесь мнению Альберта, - сказал граф Христиан, - он уже  дока-
зал, что он такой же хороший врач, как хороший сын и хороший друг.
   Вынужденное притворство заставляло Консуэло краснеть,  и  ощущение  у
нее было до крайности тягостное. Когда она смогла украдкой переброситься
с Альбертом несколькими словами, она кротко  пожаловалась  ему  на  это,
прося отказаться от его проекта, хотя бы до тех пор,  пока  не  ослабнет
бдительность тетки. Альберт послушался, умоляя ее в то же время не прек-
ращать своих утренних прогулок в окрестностях парка, чтобы он мог присо-
единиться к ней в благоприятный момент.
   Консуэло очень хотела бы уклониться от этого. Правда, она любила про-
гулки и чувствовала даже потребность ежедневно хоть немного погулять вне
давящих стен и рвов замка, но ей было тяжело обманывать  людей,  которых
она уважала и чьим гостеприимством пользовалась. Любовь, даже  не  очень
сильная, на многое закрывает глаза, но  дружба  размышляет,  и  Консуэло
размышляла много... Стояли последние хорошие дни лета - ведь прошло  уже
несколько месяцев со времени ее появления в замке Исполинов.  Какое  это
было лето для Консуэло! Даже в самую бледную осень в Италии было  больше
света и тепла. Но и в этом тепловатом воздухе, в этом небе, часто покры-
том легкими перистыми белыми облачками, была своя прелесть, своя  красо-
та. Одинокие прогулки были ей по душе, быть может,  потому,  что  ее  не
очень тянуло снова попасть в подземелье. Хотя  Консуэло  и  решилась  на
это, она чувствовала, что Альберт избавил бы ее от большой тяжести, вер-
нув ей слово, и когда она не видела его умоляющих глаз и не слышала  его
вдохновенных речей, то в душе благословляла канониссу, избавлявшую ее от
данного ею обещания все новыми и новыми препятствиями.
   Однажды утром, гуляя вдоль берега горной речки, она высоко над  собой
увидела Альберта, перегнувшегося через балюстраду цветника. Несмотря  на
разделявшее их значительное расстояние, она все время чувствовала на се-
бе беспокойный страстный взгляд этого человека, воле которого она до не-
которой степени подчинилась.
   "В какое странное положение попала я, - думалось ей. - В то время как
этот настойчивый друг наблюдает за мной, желая  убедиться,  верна  ли  я
своей клятве, откуда-нибудь из замка за мною, без сомнения, тоже следят,
опасаясь, чтобы я не встретилась с ним вопреки правилам и  приличиям.  Я
не знаю, что происходит в уме у тех и  у  других.  Баронесса  Амелия  не
возвращается. Канонисса как будто чувствует ко мне недоверие и стала го-
раздо холодней. Граф Христиан  же  относится  ко  мне  дружелюбнее,  чем
раньше, и говорит, что боится появления Порпоры, которое, вероятно, пов-
лечет за собой мой отъезд. Альберт точно забыл о том,  что  я  запретила
ему надеяться на мою любовь. Словно ожидая от меня всего, он ни о чем не
просит, но и не отказывается  от  своей  страстной  любви,  дающей  ему,
по-видимому, счастье, несмотря на то, что я не в состоянии  отвечать  на
нее. А между тем каждое утро я, словно настоящая возлюбленная, жду  сви-
дания с ним, желая в то же время, чтобы он не являлся, и подвергаю  себя
порицанию, а быть может, и презрению семьи, которая не может  понять  ни
моей преданности ему, ни вообще наших отношений. Да  как  им  и  понять,
когда я сама не могу разобраться в них и даже не предвижу, чем  все  это
кончится. Странная у меня судьба! Неужели я  обречена  вечно  жертвовать
собой либо для того, кого я люблю, но кто меня не любит, либо для  того,
кого я уважаю, но не люблю?"
   Эти размышления навеяли на нее глубокую грусть. Она  ощущала  потреб-
ность принадлежать только самой себе, эту высшую, самую законную потреб-
ность, которая является необходимым, непременным условием  для  движения
вперед, для развития выдающегося артиста. Забота об Альберте, взятая  ею
на себя, тяготила ее, как цепи. Горькое воспоминание об Андзолето и  Ве-
неции неотступно преследовало ее среди бездействия и одиночества  жизни,
слишком монотонной и размеренной для ее могучей натуры.
   Она остановилась у скалы, на которую Альберт не раз указывал ей,  как
на место, где по странной случайности он видел ее впервые ребенком, при-
вязанной ремнями к спине матери, которая носила ее по горам  и  долам  и
распевала, как стрекоза в басне, не задумываясь о  грозящей  старости  и
суровой нужде.
   "Бедная матушка, - подумала юная Zingarella, - снова я по воле  неис-
поведимой судьбы в тех местах, которыми когда-то прошла и ты,  едва  за-
помнив их, сохранив лишь воспоминание о трогательном гостеприимстве.  Ты
была молода и красива и, конечно, на своем пути встречала не одно место,
где могла бы найти приют любви или где общество могло простить  и  пере-
воспитать тебя, - словом, ты могла бы свою тяжелую бродячую жизнь  пере-
менить на спокойную и благополучную. Но ты чувствовала и всегда  говори-
ла, что благополучие - это неволя, а спокойствие -  скука,  убийственная
для артистической души. Да, ты была права, я чувствую это. Вот и я в том
самом замке, где ты согласилась тогда остаться, как и  во  всех  других,
только на одну ночь. Здесь я не знаю ни нужды, ни усталости, со мной хо-
рошо обходятся, даже балуют, богатый вельможа у моих ног - и что  же?  Я
задыхаюсь в неволе, меня гложет скука".
   Поддавшись необычайному унынию, Консуэло села на скалу и стала  прис-
тально глядеть на песок тропинки, словно надеясь обнаружить на нем следы
босых ног матери. Овцы, бродившие здесь, оставили на колючем  кустарнике
клочки своей шерсти. Эта рыжевато-коричневая шерсть живо напомнила  Кон-
суэло грубое сукно, из которого был сделан материнский плащ,  так  долго
укрывавший ее от холода и солнца, от пыли и дождя. Она помнила,  как  он
потом, обратившись в лохмотья, рассыпался на их плечах.
   "И мы тоже, - говорила она себе, - были бедными  бродячими  овцами  и
так же, как они, оставляли на придорожных  колючках  клочья  своих  лох-
мотьев; но мы уносили с собой горделивую любовь к  свободе  и  умели  ею
пользоваться".
   Погруженная в эти мечты, Консуэло не отрывала глаз от покрытой желтым
песком тропинки, которая красиво извивалась по холму среди зеленых  елей
и темного вереска и, расширяясь на дне долины, вела на север.
   "Что может быть прекраснее дороги! - думала Консуэло.  -  Это  символ
деятельной, полной разнообразия жизни. Сколько веселых мыслей  будят  во
мне прихотливые изгибы этой тропинки. Я не помню мест,  по  которым  она
извивается, а между тем когда-то, несомненно, ходила по ним. Но как  чу-
десны, должно быть, эти места по сравнению с  мрачной  крепостью,  вечно
спящей на своих неподвижных утесах! Насколько этот матовозолотистый  пе-
сок и огненно-золотой дрок, бросающий на него свою тень,  насколько  все
это заманчивее прямых аллей и чопорных буков надменного, холодного  пар-
ка! Стоит мне только взглянуть на эти длинные, как по линейке  проведен-
ные аллеи, и я уже чувствую усталость. К чему двигать  ногами,  когда  и
так уже все видно как на ладони! Другое дело - дорога, свободно  убегаю-
щая вперед и прячущаяся в лесах! Она манит  и  влечет  своими  изгибами,
своими тайнами. К тому же по этой дороге ходят все люди, она принадлежит
всему миру. У нее нет хозяина, закрывающего и открывающего ее по  своему
желанию. Не только богатый и сильный может топтать растущие по ее  краям
цветы и вдыхать их аромат - каждая птица может вить свое гнездо в ветвях
ее деревьев, каждый бродяга может положить свою голову на ее  камни.  Ни
стена, ни частокол не закрывают горизонта, - впереди лишь необъятный не-
бесный простор и, насколько хватает глаз, дорога - земля свободы.  Поля,
леса, что находятся справа и слева, принадлежат хозяевам, а дорога - то-
му, у кого ничего нет, кроме нее! Но зато как же он ее любит! Самый гру-
бый нищий и тот чувствует к ней непреодолимую нежность. Пусть воздвигают
для него больницы, роскошные, как дворцы, они будут казаться ему  темни-
цей. Его поэзией, его мечтой, его страстью всегда будет большая  дорога.
О матушка, матушка! Ты это знала и постоянно твердила мне об этом. Отче-
го не могу я воскресить твоего праха, покоящегося так далеко отсюда, под
водорослями лагун! Отчего не можешь ты снова взять меня на свои  сильные
плечи и унести туда, где кружится ласточка над  синеющими  холмами,  где
воспоминание о прошлом и сожаление об утраченном счастье не  могут  дог-
нать артистанепоседу, несущегося быстрее их, и где каждый день новые го-
ризонты, новый мир встают между ним и врагами его свободы! Бедная  мать,
отчего ты больше не можешь ни ласкать меня, ни срывать на мне свое серд-
це, осыпая меня то поцелуями, то ударами, подобно ветру, который то лас-
кает, то сгибает молодые колосья в поле, чтобы  снова  поднять  и  снова
согнуть их по своей прихоти. Твоя душа была сильнее моей, и  ты  вырвала
бы меня не добром, так силой из сетей, в которых я все больше  и  больше
запутываюсь".
   Погруженная в эти упоительные, но горестные мечтания, Консуэло  вдруг
услышала голос, заставивший ее так вздрогнуть, как  будто  к  ее  сердцу
прикоснулись раскаленным железом. То был мужской голос, доносившийся  из
глубины отдаленной лощины и напевавший  на  венецианском  наречии  песню
"Эхо", одно из самых оригинальных произведений Кьодзетто. Певец пел  не-
полным голосом, и дыхание его, по-видимому, прерывалось ходьбой.  Пропев
наугад одну фразу, словно желая разогнать дорожную скуку, он  начинал  с
кем-то разговаривать, затем снова принимался петь, по нескольку раз пов-
торяя ту же модуляцию, точно для упражнения, и все  приближался  к  тому
месту, где неподвижная и дрожащая Консуэло уже была близка  к  обмороку.
Разобрать, о чем говорил путешественник со своим спутником, она не  мог-
ла: они были еще слишком далеко; видеть говорящих было тоже  невозможно,
- выступ скалы закрывал ту часть лощины, по которой они шли. Но как мог-
ла она не узнать мгновенно этого голоса, так хорошо  ей  знакомого,  как
могла не узнать песни, которой сама обучила своего неблагодарного учени-
ка, заставляя его столько раз повторять ее!
   Наконец, когда оба невидимых путешественника подошли ближе, она услы-
шала, как один из них (этот голос был ей  незнаком)  сказал  на  ломаном
итальянском языке, с сильным местным акцентом:
   - Эй, синьор! Синьор! Не ходите туда, там лошадям не пройти, да и ме-
ня потеряете из виду; идите за мной вдоль горной речки.  Видите  дорогу?
Вот она перед нами, а вы пошли тропинкой для пешеходов.
   Голос, столь хорошо знакомый Консуэло, стал как будто удаляться,  за-
тихать, но вскоре она опять услышала, как он спрашивал, чей это  велико-
лепный замок виден на том берегу.
   - Замок Ризенбург, или замок Исполинов, - пояснил его спутник,  быва-
лый проводник.
   Через некоторое время проводник показался у подножья холма, ведя  под
уздцы двух взмыленных лошадей. Плохая дорога, размытая  незадолго  перед
этим горной речкой, заставила всадников сойти  с  коней.  Путешественник
шел позади - на некотором расстоянии, и наконец  Консуэло,  перегнувшись
над закрывавшей ее скалой, увидела его. Он шел к ней спиной, к  тому  же
дорожный костюм до того изменил не только его фигуру, но и самую  поход-
ку, что Консуэло, не услышав голоса, пожалуй, не узнала бы его.  Но  вот
он остановился, рассматривая замок, снял свою широкополую шляпу и  вытер
платком лицо. Хотя Консуэло глядела на него издали и сверху,  но  тотчас
же узнала эти густые золотистые кудри, узнала привычное  движение  руки,
которым он отбрасывал волосы со лба, когда ему бывало жарко.
   - У этого замка очень внушительный вид! - услышала Консуэло его воск-
лицание. - Будь у меня время, я был бы не прочь попросить живущих  здесь
великанов накормить меня завтраком!
   - И не пробуйте! - ответил на это проводник,  качая  головой.  -  Ру-
дольштадты принимают у себя только нищих да родственников.
   - Не слишком, значит, гостеприимны? В таком случае черт с ними!
   - Видите ли, это оттого, что им надо кое-что скрывать, - пояснил про-
водник.
   - Клад? Или преступленье?
   - О нет! У них сын сумасшедший.
   - Тогда пусть черт заберет и его! Он окажет им только услугу!
   Проводник засмеялся. Андзолето снова запел.
   - Ну вот, - обратился к нему проводник, останавливаясь, -  наконец  и
кончилась плохая дорога. Если угодно, садитесь на  лошадь,  и  мы  мигом
доскачем до Тусты. Дорога туда чудесная - один песок.  Оттуда  на  Прагу
идет большой тракт, и вы там достанете хороших почтовых лошадей.
   - Если так, - проговорил Андзолето, поправляя стремена, - я могу ска-
зать теперь: черт побери и тебя. По правде говоря, твои клячи, твои гор-
ные дороги и ты сам порядком мне надоели.
   С этими словами он быстро вскочил на коня, пришпорил его и, не  обра-
щая внимания на едва поспевавшего за ним проводника, во весь опор поска-
кал на север. Он мчался, поднимая столбы пыли, по той самой  дороге,  на
которую только что так долго смотрела Консуэло,  никак  не  ожидая,  что
сейчас по ней пронесется, подобно роковому призраку, враг всей ее жизни,
вечная мука ее сердца...
   В неописуемом волнении глядела она ему вслед.  Пока  он  был  вблизи,
она, трепеща и холодея от ужаса, думала только о том, чтобы он не  заме-
тил ее. Когда же она увидела, что он удаляется, что вот-вот исчезнет  из
поля ее зрения и, быть может, навсегда, страшное отчаяние  овладело  ею.
Она устремилась на верхушку скалы, чтобы как можно дольше не терять  его
из виду. Несокрушимая любовь снова с безумной силой вспыхнула в девушке,
и ей страстно захотелось крикнуть, позвать его, но голос  ее  замер:  ей
показалось, что рука смерти сдавила ей горло, разрывает грудь; в  глазах
потемнело, глухой шум, подобный морскому гулу, раздался в ушах... В  из-
неможении она почти упала со скалы и очутилась в объятиях незаметно  по-
дошедшего Альберта, который унес ее, полумертвую, в более  уединенное  и
более укрытое убежище.

   LIII

   Боязнь выдать своим волнением тайну, которая до сих пор была так глу-
боко скрыта в ее душе, возвратила Консуэло силы: она  овладела  собой  и
уверила Альберта, что в ее состоянии нет ничего особенного. В ту минуту,
когда молодой граф подхватил ее на руки, бледную и близкую  к  обмороку,
Андзолето со своим проводником  уже  исчез  вдали  меж  елей,  и  потому
Альберт мог подумать, будто сам виновен в том, что Консуэло чуть не упа-
ла в пропасть. Одна мысль об опасности, которой он подверг  ее,  испугав
своим внезапным появлением, до того взволновала его самого, что в первые
минуты он совершенно не заметил несообразности ее ответов. Консуэло, ко-
торой он по временам внушал еще какой-то суеверный  страх,  трепетала  и
теперь при мысли, что он может силою своего прозрения хоть отчасти дога-
даться об ее тайне. Но Альберт, с тех пор как любовь заставила его  жить
обычной человеческой жизнью, казалось, совсем утратил свои прежние, поч-
ти сверхъестественные способности. Вскоре Консуэло окончательно  справи-
лась со своим волнением, и когда Альберт предложил ей отправиться с  ним
в его келью, эта мысль показалась ей не такой неприятной, как нескольки-
ми часами раньше. Строгая душа и мрачная  обитель  этого  человека,  так
серьезно относившегося к ее судьбе, были тем убежищем, где она в эту ми-
нуту жаждала найти покой и силы, необходимые для борьбы с воспоминаниями
о своей несчастной любви.
   "Само провидение посылает мне этого друга среди моих испытаний, - ду-
мала она, - и то мрачное святилище, куда он хочет вести  меня,  является
как бы могилой, куда мне лучше лечь, чем  идти  вслед  за  злым  гением,
только что пронесшимся передо мной. О господи, пусть земля  разверзнется
под моими ногами и навек поглотит меня, если я последую за ним!"
   - Дорогое Утешение, - начал Альберт, - я шел сказать вам, что тетушка
сегодня все утро занята проверкой счетов с ферм;  она  совсем  забыла  о
нас, и мы можем наконец осуществить наше  паломничество.  Впрочем,  если
вам все еще неприятно увидеть места, с которыми связано для вас  столько
мучений, столько ужасов...
   - Нет, друг мой, нет, - не дала ему докончить Консуэло,  -  напротив,
никогда я не была так расположена, как в эту минуту, помолиться в  вашей
церкви и слить мою душу с вашей на крыльях той священной песни,  которую
вы обещали мне исполнить.
   Они отправились к Шрекенштейну; углубляясь в лес в направлении,  про-
тивоположном тому, каким проследовал Андзолето, Консуэло  почувствовала,
что ей становится все легче, словно каждый шаг, отдалявший ее от  юноши,
разрушал роковые чары, власть которых она только что испытала.  Она  шла
так быстро и решительно, хотя и с серьезным, сосредоточенным видом,  что
молодой граф мог бы приписать эту наивную  поспешность  желанию  сделать
ему приятное, если бы основу его характера не составляло недоверие к се-
бе и своей судьбе.
   Он привел ее к подножию Шрекенштейна, ко входу в пещеру,  наполненную
стоячей водой и заросшую густой растительностью.
   - Эта пещера, где вы можете заметить некоторые следы сводов, известна
у окрестного населения под названием "Подвал монаха". Одни  думают,  что
это был и в самом деле монастырский подвал, когда на месте этих развалин
еще стоял укрепленный городок. Другие говорят, что в более поздние  вре-
мена он служил убежищем одному кающемуся преступнику, который, желая ис-
купить свои грехи, сделался отшельником. Как бы то ни было, никто никог-
да не отваживается проникнуть в эту пещеру. Существует поверье, что вода
в ней чрезвычайно глубока и даже смертельно ядовита, якобы изза каких-то
медных пластов, через которые она пробивается. На самом же деле вода эта
и не глубока и не вредна; здесь скалистое дно, и мы легко пройдем по не-
му, если вы, Консуэло, захотите еще раз довериться моим сильным рукам  и
моей святой любви к вам.
   Убедившись затем, что поблизости никого нет и никто не  может  наблю-
дать за ними, он взял ее на руки, чтобы она не замочила ног, и, войдя  в
воду по колено, стал пробираться со своей ношей сквозь кустарник и  гир-
лянды плюща, скрывавшие глубину пещеры. Вскоре он опустил  ее  на  сухой
мелкий песок в месте, где царил полный мрак;  Альберт  сейчас  же  зажег
захваченный с собою фонарь, и они тронулись в путь; после нескольких по-
воротов в подземных галереях, похожих на те,  по  которым  Консуэло  уже
проходила с ним однажды, они очутились у двери кельи, находившейся  нап-
ротив той, где она была в первый раз.
   - Это подземное сооружение, - сказал Альберт, - служило вначале  убе-
жищем во время войны либо для именитых жителей городка, стоявшего на го-
ре, либо для владельцев замка Исполинов (городок был в вассальной  зави-
симости от них), которые могли проникать сюда по знакомым  вам  потайным
галереям. Если впоследствии. как утверждают, в "Подвале монаха" жил  от-
шельник, то очень вероятно, что он мог знать об этом  убежище.  Когда  я
проник сюда впервые, мне показалось, что галерея, по которой мы  с  вами
пришли, была расчищена не так давно, тогда как галереи, ведущие в замок,
я нашел до того заваленными гравием и землей,  что  мне  стоило  немалых
трудов сделать их проходимыми. Кроме того, найденные мною здесь  обрывки
циновок, кружка, распятие, лампа и, наконец, скелет  человека,  лежащего
на спине со скрещенными на груди руками, - должно  быть,  он  молился  в
последний раз перед последним сном, - все это доказало мне, что какой-то
отшельник благочестиво и мирно закончил здесь свое таинственное  сущест-
вование. Наши крестьяне верят, что душа пустынника  все  еще  обитает  в
недрах горы. Они утверждают, будто часто видят, как он блуждает по  горе
и даже витает над нею в лунные ночи, и уверяют также, будто  слышали  не
раз, как он молится, плачет, стонет и даже будто какая-то странная,  не-
понятная музыка, нежная, как дуновение ветерка, доносилась до них и  за-
мирала на крыльях ночи. Знаете, Консуэло, когда возбуждение  и  отчаяние
населяло природу вокруг меня призраками и ужасами, мне  и  самому  чуди-
лось, будто я вижу мрачного кающегося грешника, распростертого у  подно-
жия Гусита; порой мне даже представлялось, что  я  слышу  его  жалобные,
раздирающие душу стоны, поднимавшиеся со дна пропасти. Но с тех пор  как
я открыл эту келью и поселился в ней, я никогда не  видел  никакого  от-
шельника, кроме самого себя, никакого призрака, кроме собственной особы,
а также не слыхал иных стонов, кроме тех, что вырывались из моей груди.
   Со времени своего первого свидания с Альбертом в  этой  самой  пещере
Консуэло ни разу не Слышала от него безумных речей. Поэтому,  беседуя  с
ним, она никогда не решалась касаться ни его странных слов,  произнесен-
ных в ту ночь, ни галлюцинаций, которые тогда им владели.  Ее  удивляло,
что он, по-видимому, совершенно забыл о них, и, не смея ему об этом  на-
поминать, она только спросила, действительно ли полный  покой  подобного
уединения избавлял его от того возбужденного состояния, о котором он го-
ворил.
   - Не могу с точностью ответить вам на это, - сказал он, - и  если  вы
не настаиваете, то, по правде сказать, я не хотел бы вызывать это воспо-
минание. Мне кажется, что раньше со мной действительно бывали  настоящие
припадки безумия. Мои старания скрыть их еще больше их обостряли и дела-
ли более заметными. Когда благодаря Зденко, который владеет  переходящей
из рода в род тайной этих подземных сооружений, я  нашел  способ  избав-
ляться от тягостной для меня заботливости родных и  скрывать  от  взоров
всех свое отчаяние, мое существование изменилось. Я стал больше  владеть
собой, а уверенность, что в случае особенно сильного приступа  недуга  я
могу всегда скрыться от назойливых свидетелей, помогла мне разыгрывать в
семье роль спокойного, покорного судьбе человека.
   Консуэло поняла, что бедный Альберт заблуждается, но она чувствовала,
что теперь не время его разубеждать. Радуясь, что он с таким  хладнокро-
вием говорит о прошлом, она принялась  осматривать  келью  более  внима-
тельно, чем могла это сделать в свое первое посещение.  Ей  бросилось  в
глаза, что относительный порядок и чистота, замеченные ею в тот раз, пе-
рестали царить здесь: холод, сырые стены и плесень на книгах говорили  о
полной заброшенности этих мест.
   - Вы видите, я сдержал данное вам слово, - обратился к  ней  Альберт,
которому с большим трудом удалось растопить печь, - моей  ноги  не  было
здесь с тех пор, как вы своим могущественным влиянием вырвали меня отсю-
да.
   Тут Консуэло едва удержалась от вопроса, который готов был  сорваться
у нее с языка. Она чуть было не спросила: неужели  и  его  друг  Зденко,
этот верный слуга и ревностный страж, неужели и он  забросил  и  покинул
это убежище? Но она вовремя вспомнила, в какую  глубокую  грусть  впадал
Альберт каждый раз, как она заговаривала о Зденко, спрашивая, что с  ним
сталось и почему со времени ужасной встречи с ним в  подземелье  она  ни
разу не видела его. Альберт всегда уклонялся от этого разговора:  он  то
притворялся, будто не слышал вопроса, то, не отвечая  прямо,  просил  ее
успокоиться и не опасаться больше  юродивого.  Сперва  она  думала,  что
Зденко было приказано никогда не попадаться ей на глаза и что  он  свято
выполняет это. Но когда она возобновила свои одинокие прогулки, Альберт,
желая окончательно ее успокоить, поклялся ей, страшно побледнев, что она
нигде не встретит Зденко, так как тот отправился в очень  далекое  путе-
шествие. И действительно, с тех пор никто его не видел, и стали уже  ду-
мать, что он или умер, забившись в какой-нибудь угол, или совсем покинул
родной край.
   Консуэло не верила ни в эту смерть, ни в этот отъезд. Зная  страстную
привязанность Зденко к Альберту, она не могла допустить мысли, чтобы  их
разлука была окончательной. Мысль же о смерти возбуждала в ней  глубокий
ужас, в котором она боялась признаться самой себе, ибо всякий раз  вспо-
минала при этом о страшной клятве, которую в исступлении дал ей Альберт:
клятве пожертвовать жизнью несчастного, если это  понадобится  для  спо-
койствия любимой. Но она гнала от себя это ужасное  подозрение,  вспоми-
ная, как кроток и человечен был Альберт всю свою жизнь. К  тому  же  вот
уже несколько месяцев, как молодой граф был совершенно спокоен:  очевид-
но, Зденко не совершил ничего, что могло бы привести его в такую ярость,
как тогда в подземелье. Вообще Альберт как будто  забыл  об  этой  мучи-
тельной минуте, и Консуэло сама старалась не вспоминать о ней.  Из  всех
событий в подземелье он помнил только то, что происходило, когда он  был
в здравом уме. Поэтому Консуэло остановилась на мысли, что  Зденко  было
запрещено не только входить, но даже приближаться к замку и что он, бед-
ный, с досады или с горя, обрек себя на добровольное заключение  в  под-
земном убежище. Она предполагала, что несчастный выходит  оттуда  ночью,
чтобы подышать воздухом или поговорить на Шрекенштейне с Альбертом,  ко-
торый, без сомнения, заботится хотя бы о пропитании Зденко, - точно так,
как Зденко заботился раньше о  его  собственном.  При  виде  заброшенной
кельи у Консуэло явилось предположение, что Зденко, рассердившись на хо-
зяина, не хотел убирать его покинутое убежище; а так как, входя в  пеще-
ру, Альберт сказал, что ей совершенно  нечего  бояться,  она,  пользуясь
тем, что ее друг возится над заржавленной, никак не открывавшейся дверью
в "церковь", попыталась открыть дверь, ведущую в келью  Зденко,  надеясь
найти там следы его недавнего пребывания. Как только она повернула ключ,
дверь легко открылась, но здесь было так темно, что она ничего не  могла
разглядеть. Подождав, пока Альберт вошел в таинственную молельню,  кото-
рую он хотел привести в порядок, перед тем как принять гостью, она взяла
фонарь и тихонько вернулась в комнату  Зденко,  все-таки  немного  боясь
встретиться с ним лицом к лицу. Но там не было ни малейшего признака его
пребывания. Постель из листьев и овечьих шкур была вынесена, грубо  ско-
лоченная скамейка, рабочие инструменты, войлочные сандалии - все исчезло
бесследно. При виде сырости, блестевшей  на  стенах,  трудно  было  даже
предположить, что вообще под этими сводами когда-либо мог спать человек.
   Это открытие опечалило и ужаснуло Консуэло. Судьба Зденко была  окру-
жена какой-то мрачной тайной, и она с содроганием подумала,  что,  может
быть, сама явилась причиной какого-нибудь страшного события. В  Альберте
было два человека: мудрец и безумец. Один  -  кроткий,  сострадательный,
нежный; другой - странный, суровый, быть может, свирепый и беспощадный в
своих решениях. Тут Консуэло вдруг вспомнила, как Альберту  все  мерещи-
лось, будто он кровожадный фанатик - Ян Жижка; вспомнилось его пристрас-
тие к событиям в Богемии времен гуситов; да и в самой его страсти к  ней
- страсти немой и терпеливой - было что-то властное, непостижимое... Все
эти мысли пронеслись в одно мгновенье в уме молодой  девушки,  казалось,
подтверждая самые тяжкие ее подозрения. Похолодев от ужаса,  стояла  она
неподвижно, избегая смотреть на голый, холодный пол из боязни увидеть на
нем следы крови.
   Она все еще продолжала стоять, погруженная в эти зловещие думы, когда
услышала, что Альберт настраивает свой  драгоценный  инструмент;  и  вот
скрипка запела тот старинный псалом, который Консуэло так жаждала  услы-
шать еще раз. Музыка была до того своеобразна, а Альберт вкладывал в нее
столько чистого и глубокого чувства, что Консуэло, забыв все свои трево-
ги, словно притягиваемая магнетической силой, медленно направилась к не-
му.

   LIV

   Дверь "церкви" была открыта; Консуэло остановилась на  пороге,  чтобы
рассмотреть вдохновенного виртуоза и необычайное святилище. Так называе-
мая "церковь" представляла собой  просто  огромную  пещеру,  высеченную,
вернее выдолбленную, в скалах руками природы и в особенности  подземными
водами. Несколько факелов, укрепленных в  разных  местах  на  гигантских
глыбах, бросали фантастический свет на зеленоватые скалистые стены. Свет
этот не проникал в мрачные углубления, откуда неясно выступали очертания
длинных сталактитов, похожих на призраки. Это были огромные  причудливые
нагромождения, образованные проникшей сюда когда-то водой. Они  были  то
скручены, как чудовищные змеи, которые, сплетясь, пожирали  друг  друга,
то, вылезая из почвы и опускаясь со сводов в виде чудовищных игл,  похо-
дили на колоссальные зубы, оскаленные  в  раскрытых  пастях,  образуемых
черными углублениями скал. Кое-где виднелось что-то  вроде  бесформенных
статуй, исполинских изображений варварских богов древности. Свойственная
скалам растительность: огромные лишаи, жесткие, как чешуя драконов, гир-
лянды так называемых "оленьих  языков"  с  широкими  тяжелыми  листьями,
группы молодых кипарисов, недавно посаженных посредине пещеры на  бугор-
ках наносной земли, похожих на могильные холмы, - все это придавало  пе-
щере мрачный, величественный и зловещий вид, поразивший воображение  мо-
лодой артистки. Но первое чувство ужаса вскоре сменилось восторгом.  По-
дойдя ближе, она увидела Альберта, стоявшего у источника, который проби-
вался в середине пещеры. Сделанный для него резервуар  был  так  глубок,
что клокотание обильных вод источника совсем не было заметно на его  по-
верхности. Она была гладка и неподвижна, как глыба темного сапфира, а  в
красивых водяных растениях, посаженных по ее краям Альбертом  и  Зденко,
не было заметно ни малейшей дрожи. Источник был горячий,  и  его  теплые
испарения придавали воздуху пещеры мягкость и  влажность,  благоприятные
для растительности. Вода из бассейна вытекала несколькими ручейками: од-
ни тотчас же с глухим шумом терялись в скалах, другие, чистые,  прозрач-
ные, протекали по пещере и потом исчезали в темных  углублениях,  беско-
нечно расширявших ее пределы.
   Как только граф Альберт увидел Консуэло, он пошел ей навстречу и  по-
мог перейти через излучины источника. В более глубоких местах  были  пе-
реброшены стволы деревьев, в других же выступавшие из воды камни  облег-
чали переход для привычных ног. Он протягивал ей руку  и  несколько  раз
даже переносил ее. Но на этот раз Консуэло пугал не поток, мрачно и мол-
чаливо катившийся у ее ног, а этот загадочный проводник, к  которому  ее
влекла неодолимая симпатия и от которого в то же время  отталкивало  ка-
кое-то не поддающееся определению чувство. Подойдя к источнику, она уви-
дела на широком камне в несколько футов вышиной нечто  такое,  что  мало
способствовало ее успокоению. То было четырехугольное сооружение,  вроде
памятника, какие можно видеть в катакомбах, искусно сложенное из челове-
ческих костей и черепов.
   - Не пугайтесь, - сказал ей Альберт, заметив, что она  вздрогнула,  -
это благородные останки мучеников моей религии, образующие алтарь, перед
которым я люблю размышлять и молиться.
   - Какая же у вас религия, Альберт? - наивно и грустно спросила Консу-
эло. - Чьи это кости: гуситов или католиков? Разве и те и другие не были
жертвами нечестивой ярости и мучениками веры, одинаково горячей? Неужели
правда, что вы предпочитаете учение гуситов вере ваших родителей  и  что
реформы, последовавшие за реформами Яна Гуса, кажутся  вам  недостаточно
строгими и действенными? Скажите, Альберт, чему я должна верить из всего
того, что мне о вас говорили?
   - Если вам говорили, что я предпочитаю реформу  гуситов  лютеранской,
великого Прокопия - мстительному Кальвину, подвиги таборитов -  подвигам
солдат Валленштейна, - то это сущая правда, Консуэло. Но что вам до моих
верований? Вы по наитию чувствуете истину и знаете божество  лучше,  чем
я. Боже упаси, чтобы я привел вас сюда для того,  чтобы  отяготить  вашу
чистую душу, смутить вашу спокойную совесть своими  думами  и  душевными
муками! Оставайтесь такой, какая вы есть, Консуэло! Вы  родились  благо-
честивой и святой; более того, вы родились в бедности, неизвестности,  и
ничто не пыталось затуманить ваш разум, вашу совесть, ваше чувство спра-
ведливости. Мы можем, не препираясь, молиться вместе, вы,  знающая  все,
ничему не учившись, и я, мало знающий, несмотря на все мои поиски. В ка-
ком бы храме вы ни молились, вы всегда будете обращаться к истинному бо-
гу и истинная вера будет гореть в вашей душе. Итак, не для  того,  чтобы
вас поучать, а для того, чтобы получить через вас  откровение,  хотел  я
соединить наши голоса и мысли перед алтарем, сложенным  из  костей  моих
предков.
   - Значит, я не ошиблась, приняв эти благородные останки,  как  вы  их
называете, за останки гуситов, сброшенные в колодец Шрекенштейна  крово-
жадной яростью междоусобицы во времена вашего предка Яна Жижки, который,
как говорят, страшно отомстил за это. Мне также рассказывали, что  после
того, как он сжег деревню, он велел засыпать колодец. Мне кажется, что я
вижу на темном своде, прямо над головой, круг из обтесанных камней, ука-
зывающий, что мы с вами как раз под тем местом, где я не  раз  сиживала,
утомившись искать вас. Скажите, граф Альберт, та ли это скала,  которую,
как я слышала, вы окрестили камнем Искупления?
   - Да, - ответил Альберт, - это здесь пытки  и  чудовищные  жестокости
освятили место моих молений и алтарь моей  скорби.  Вы  видите  огромные
глыбы, нависшие над нашими головами, и вот те, другие, у источника?  Мо-
гучие руки таборитов сбросили их сюда по приказу того, кого звали "Гроз-
ным слепцом"; но глыбы эти только отвели воды к подземным  руслам,  куда
они и пробились. Стенки колодца были разрушены, и, чтобы скрыть развали-
ны, я посадил эти кипарисы. Но чтобы засыпать совсем эту пещеру, понадо-
билась бы целая гора земли. Глыбы, застрявшие вверху  колодца,  задержа-
лись там благодаря винтовой лестнице, подобной той, по которой вы  отва-
жились спуститься в водоем через мой цветник в замке Великанов. Оседание
горных пород с течением времени все больше и больше сдавливало и сдержи-
вало эти глыбы. Теперь если и случится незначительному камешку сорваться
оттуда, то это бывает только зимой, во  время  сильных  ночных  морозов;
вам, как видите, совершенно нечего бояться обвала.
   - Вовсе не это заботит меня, Альберт, - возразила Консуэло,  переводя
взгляд на мрачный алтарь, куда он положил свою скрипку. - Я хочу  знать,
почему вы почитаете память и останки только этих жертв, как будто не бы-
ло мучеников и у противной стороны, как будто преступления одних прости-
тельнее преступлений других.
   Консуэло сказала это, строго и с недоверием глядя  на  Альберта.  Она
снова вспомнила о Зденко, и все эти вопросы были как бы частью того доз-
нания высокой судебной инстанции, которому она охотно подвергла бы  его,
если бы отважилась на это.
   Мучительное волнение вдруг охватило графа, и Консуэло приняла это  за
угрызение совести; он схватился руками за голову, потом прижал их к гру-
ди, точно боясь, что она разорвется. Лицо его страшно изменилось, и  де-
вушка испугалась, не догадался ли он об ее подозрении.
   - Вы не знаете, какую причиняете мне боль! - воскликнул  он  наконец,
прислоняясь к алтарю из костей и склоняя голову к этим высохшим черепам,
казалось, смотревшим на него своими пустыми глазницами. - Нет! Вы не мо-
жете этого знать, Консуэло! И ваши холодные  рассуждения  будят  во  мне
воспоминания о злополучных днях, пережитых мною. Вы не знаете, что гово-
рите с человеком, пережившим века страданий, с человеком, который,  пос-
лужив слепым орудием непреклонного правосудия божьего, уже получил  наг-
раду и понес кару. Я так много страдал, так много пролил слез, так  ста-
рался искупить свою жестокую судьбу, столько заглаживал ужасов,  которые
рок заставлял меня совершать... я начал наконец надеяться, что смогу за-
быть обо всем. Забыть! Этого жаждало мое истерзанное  сердце!  Это  было
мольбой, мечтой каждой минуты моей жизни! Распростертый над этими скеле-
тами, я здесь годами вымаливал сближения с людьми, примирения с богом! А
когда вы пожалели меня, я начал верить в  свое  спасение.  Взгляните  на
этот венок из засохших цветов, готовых уже рассыпаться в прах, - я увен-
чал им верхний череп моего алтаря. Вы не узнаете этих цветов; а я не раз
оросил их горькими и сладостными слезами: ведь это вы сорвали и передали
их мне через товарища моих страданий, верного обитателя моей гробницы. И
вот, плача и целуя эти цветы, я с тревогой спрашивал себя, сможете ли вы
когда-нибудь почувствовать глубокую, настоящую любовь к такому  преступ-
нику, как я, к такому безжалостному фанатику, бездушному тирану!..
   - Но какие же совершили вы преступления? - спросила, возвысив  голос,
Консуэло, волнуемая самыми разнообразными чувствами и  став  смелее  при
виде глубокого уныния Альберта. - Если вы хотите  сделать  мне  какое-то
признание, сделайте его здесь, сделайте его сейчас, чтобы я знала,  могу
ли я оправдать и полюбить вас.
   - Оправдать меня - да, вы можете меня оправдать, ибо тот Альберт  фон
Рудольштадт, которого вы знаете, жил чистой жизнью ребенка. Но тот,  кто
вам неизвестен, - Ян Жижка, поборник чаши, - был вовлечен гневом  божьим
в целый ряд беззаконий!..
   Консуэло увидела, какую оплошность сделала она, раздувая тлевший  под
пеплом огонь и наводя бедного Альберта на разговор о том, что составляло
предмет его помешательства. Но сейчас не время было  разубеждать  его  с
помощью рассуждении: она попробовала успокоить его, говоря с ним  языком
его недуга.
   - Довольно, Альберт. Если ваше настоящее существование было посвящено
молитве и раскаянию, вам нечего больше искупать, и господь  прощает  Яна
Жижку.
   - Бог не открывается непосредственно смиренным творениям, которые ему
служат, - отвечал граф, качая головой. - Он  унижает  или  одобряет  их,
пользуясь одними для спасения или для наказания других. Мы все  являемся
лишь исполнителями его воли, когда, движимые духом милосердия,  пытаемся
укорять или утешать наших ближних. Вы, милая девушка,  не  имеете  права
отпускать мне грехи. У самого священника нет этой великой  власти,  хотя
церковь в своей гордыне и приписывает ее ему. Но вы  можете  добыть  мне
господне прощение, полюбив меня. Ваша любовь может примирить меня с  не-
бом и заставить меня забыть дни, называемые "историей прошлых  веков"...
Вы можете давать мне именем всемогущего бога самые торжественные  обеща-
ния, но я не смогу им поверить: я буду усматривать в них лишь  благород-
ный и великодушный фанатизм. Положите руку на  свое  сердце  и  спросите
его, обитает ли в нем мысль обо мне, наполняет ли его моя  любовь,  -  и
если оно ответит "да", это "да" будет священной формулой отпущения  моих
грехов, моего искупления, будет  тем  чудом,  которое  даст  мне  покой,
счастье и забвение. Лишь таким образом можете вы быть жрицей моей  рели-
гии, и моя душа получит отпущение на небесах, как душа католика получает
отпущение из уст духовника. Скажите, что вы меня  любите,  -  воскликнул
он, страстно порываясь к ней, словно желая схватить ее в свои объятия.
   Но она отшатнулась, испугавшись той клятвы, которой он требовал, а он
снова упал на кости алтаря, тяжко стеная.
   - Я знал, что она не сможет полюбить меня, -  воскликнул  Альберт,  -
знал, что никогда не буду прощен, что никогда не  забуду  тех  проклятых
дней, когда еще не знал ее!
   - Альберт, дорогой Альберт, - проговорила Консуэло, глубоко потрясен-
ная терзавшим его горем, - имейте мужество выслушать меня. Вы  упрекаете
меня, будто я хочу обмануть вас надеждой на чудо, а между  тем  вы  сами
требуете от меня еще большего чуда. Бог, который видит все  и  оценивает
наши заслуги, может все простить; но такое слабое, ограниченное  сущест-
во, как я, - могу ли я понять и принять одним только усилием ума и  пре-
данности такую странную любовь, как ваша? Мне кажется, что  это  от  вас
зависит - внушить мне ту исключительную привязанность, какой вы от  меня
требуете и дать которую не в моей власти, особенно когда я еще так  мало
знаю вас. Так как мы заговорили с вами мистическим языком религии - меня
немного научили ему в детстве, - то я скажу, что для  искупления  грехов
надо, чтобы на вас снизошла благодать. А разве вы заслуживаете того  по-
добия искупления, которого ищете в моей любви? Вы требуете от меня само-
го чистого, самого нежного, самого кроткого чувства, а мне кажется,  что
ваша душа не склонна ни к нежности, ни к кротости, - в ней гнездятся са-
мые мрачные мысли и вечное злопамятство.
   - Что вы хотите сказать этим, Консуэло? Я не понимаю вас.
   - Я хочу сказать, что вы беспрестанно находитесь во  власти  зловещих
фантазий, мыслей об убийствах, кровавых видений. Вы плачете над преступ-
лениями, якобы совершенными вами много веков назад, а между тем воспоми-
нание о них вам дорого. Вы называете их славными, великими, вы  приписы-
ваете их воле божьей и праведному его гневу. Словом, вы  одновременно  и
ужасаетесь и гордитесь, разыгрывая в своем  воображении  роль  какого-то
ангела-истребителя. Если допустить, что вы действительно были в  прошлом
мстителем и разрушителем, то можно подумать, что в вас  сохранился  инс-
тинкт мщения и разрушения, что в вас живет склонность, чуть ли не стрем-
ление, к этой страшной доле, раз вы все заглядываете  туда,  за  пределы
своей настоящей жизни, и плачете над собой, как над преступником, приго-
воренным оставаться таковым и дальше.
   - Нет, благодаря милосердию всемогущего отца душ, он берет их обратно
к себе и, восстановив своей любовью, потом возвращает к деятельной  жиз-
ни! - вздымая руки к небу, воскликнул Рудольштадт. - Нет, нет, во мне не
сохранился инстинкт насилия и жестокости! Довольно с меня и того, что  я
был обречен пройти огнем и мечом через те варварские времена, которые мы
на нашем фанатическом и дерзком языке зовем "эпохой рвения и ярости". Но
вы несведущи в истории, божье дитя, вы не понимаете прошлого;  и  судьбы
народов, в которых вам всегда, должно быть, выпадала миссия  мира,  роль
ангела-утешителя, загадочны для вас. А вам  надо  ознакомиться  с  этими
ужасающими истинами, чтобы иметь представление о том, что порой  повеле-
вает праведный бог злосчастным людям.
   - Говорите же, Альберт! Объясните мне, что могло быть такого  важного
и священного в бесплодных распрях о причащении, чтобы народы стали  уби-
вать друг друга во имя божественной евхаристии?
   - Вы правы, называя ее божественной, - ответил Альберт, садясь у  ис-
точника рядом с Консуэло. - Это подобие равенства, это  таинство,  уста-
новленное существом наивысшим среди людей с  целью  увековечить  принцип
братства, достойно того, чтобы вы, равная самым могущественным и  благо-
родным представителям человечества, назвали его  божественным!  А  между
тем существуют еще тщеславные безумцы, которые считают  вас  ниже  себя,
считают кровь вашу менее драгоценной, чем кровь земных королей и князей!
Что подумали бы вы обо мне, Консуэло, если бы я, потому только, что веду
свой род от этих самых королей и князей, вообразил себя выше вас?
   - Я простила бы вам этот предрассудок, священный для всей вашей  кас-
ты; восставать против него мне никогда не приходило в голову, и я счаст-
лива, что родилась свободной и равной маленьким людям, которых  я  люблю
гораздо больше, чем великих мира сего.
   - Быть может, Консуэло, вы простили бы мне, "но вы бы меня не  уважа-
ли. Оставаясь здесь с глазу на глаз со мной, человеком,  обожающим  вас,
вы не чувствовали бы себя так покойно, как теперь, когда вы уверены, что
для меня вы так же священны, как если бы были по праву рождения провозг-
лашены императрицей Германии. О, позвольте мне думать, что  божественную
жалость, заставившую вас тогда, в первый раз, прийти сюда, вы почувство-
вали только потому, что знали мой характер и мои принципы! Итак, дорогая
сестра, признайте же в своем сердце (я обращаюсь к нему, не желая  утом-
лять ваш мозг философскими рассуждениями), что равенство  священно,  что
это воля отца людей и что долг людей -  стремиться  установить  это  ра-
венство. Когда народы были горячо привержены обрядности  своей  религии,
для них в причащении заключалось все равенство, каким  только  дозволяли
пользоваться законы, установленные обществом. Бедные и слабые находили в
нем утешение: оно помогало им переносить тяготы  жизни,  давая  надежду,
что впоследствии их потомкам будет лучше; богемцы всегда  хотели  соблю-
дать обряд евхаристии в том виде, в каком его проповедовали и  выполняли
апостолы. То было поистине древнее братское единение, трапеза равенства,
отображение царства божия, которое должно было осуществиться на земле. В
один прекрасный день римская церковь, подчинившая народы и  царей  своей
деспотической и честолюбивой власти, пожелала  отделить  христианина  от
священника, народ от духовенства. Она отдала чашу в руки своих  служите-
лей, дабы те скрыли божество в таинственных ковчегах; и вот эти  священ-
нослужители путем своих бессмысленных толкований превратили причащение в
какой-то языческий культ, в котором миряне могли участвовать  не  иначе,
как с их, священнослужителей, соизволения. Они захватили ключи от совес-
ти людской, сделав исповедь тайной; и святая чаша, та  славная  чаша,  к
которой бедняк шел утолять и обновлять свою душу, исчезла в шкатулке  из
кедрового дерева,  разукрашенной  золотом,  откуда  причастие  извлекали
только для того, чтобы приблизить его к устам священника. Он  один  стал
достоин вкушать от крови и слез Христа. Смиренный верующий  должен  был,
став на колени, лизать его руку, чтобы вкусить хлеб ангелов.  Теперь  вы
понимаете, почему народ закричал в один голос: "Чашу, верните нам  чашу!
Чашу для простого народа, чашу для детей, женщин, грешников и  безумных!
Чашу для всех нищих, всех убогих и телом и душой!" Таков был крик возму-
щения, соединивший в одно целое всю  Богемию.  Остальное  вам  известно,
Консуэло. Вы уже знаете, что к этой первоначальной  идее,  отражавшей  в
религиозном символе всю радость, все благородные искания гордого и вели-
кодушного народа, присоединились, как следствие преследований и страшной
борьбы с соседними народами, еще идеи свободы отечества  и  национальной
чести. Завоевание чаши повлекло за собой другие благороднейшие  завоева-
ния и создало новое общество. Если же история, написанная невежественны-
ми или скептически настроенными людьми, расскажет вам, будто только жаж-
да крови и алчность к золоту разожгли эти злополучные войны, не  верьте:
это ложь перед богом и людьми! Правда, личная злоба и честолюбие пятнали
порою подвиги наших предков, но то был все тот же извечный дух властолю-
бия и жадности, постоянно грызущий богатых и знатных. Они, и только они,
позорили святое дело и десятки раз изменяли ему. Народ - грубый, но иск-
ренний, фанатичный, вдохновенный - объединился в секты, поэтические наз-
вания которых вам известны: табориты, оребиты, сироты,  союзные  братья.
Этот народ - мученик своей веры - бежал в горы, где соблюдал со всей су-
ровостью закон дележа и полнейшего равенства, верил в вечную жизнь  душ,
воплощающихся в обитателях земного мира,  ждал  пришествия  и  торжества
Христа, воскресения Яна Гуса, Яна Жижки, Прокопа Лысого и всех непобеди-
мых вождей, проповедовавших свободу и служивших ей. Такое  верование  не
кажется мне вымыслом, Консуэло. Наша роль на земле не так  коротка,  как
принято думать, и обязанности наши не кончаются со смертью. Что же каса-
ется желания капеллана, а быть может, и моих добрых,  но  слабых  родных
приписывать мне узкое и ребяческое увлечение гуситским культом, то, хоть
я действительно в дни своего болезненного возбуждения как будто смешивал
символ с принципом и образ с идеей, не презирайте меня слишком  за  это,
Консуэло. В глубине души я никогда не думал воскрешать эти забытые обря-
ды, не имеющие смысла в наши дни. Иные образы и иные символы нужны  были
бы для нынешних просвещенных людей, если бы только они согласились раск-
рыть глаза и если б иго рабства не препятствовало народам искать религию
свободы. Слишком строго и лживо перетолковывались мои симпатии, вкусы  и
привычки. Устав от бесплодных и суетных идей людей нашего века, я ощутил
потребность укрепить свое соболезнующее сердце общением с людьми просто-
душными или несчастными. Мне нравилось разговаривать со всеми этими бро-
дягами, юродивыми, со всеми обездоленными, лишенными земных благ и любви
своих ближних; я открывал иногда в наивном бреде тех, кого называют  по-
мешанными, мимолетные, но поразительные  проблески  божественной  мысли.
Мне приходилось также, выслушивая признания так называемых "отверженных"
и преступников, рассказывавших о своем раскаянии и  угрызениях  совести,
наталкиваться на глубокие, хотя и не всегда чистые следы  их  справедли-
вости и невиновности. И вот, видя меня сидящим за столом у невежды или у
изголовья разбойника, добрые люди заключили, что я еретик и даже колдун!
Что я могу ответить на такие обвинения? Когда же я, потрясенный  чтением
истории своей родины и размышлениями над ней, не сдерживаясь говорил ве-
щи, похожие на бред (быть может, они и были бредом), меня стали бояться,
принимая за безумца, одержимого дьяволом... Дьявол! А знаете ли вы, Кон-
суэло, что это такое? Рассказать вам  об  этой  таинственной  аллегории,
созданной священнослужителями всех религий?
   - Да, друг мой, - сказала Консуэло, успокоенная и  почти  убежденная,
забыв свою руку в руке Альберта. - Объясните мне, что такое сатана. Ска-
зать правду, хотя я не переставала верить в бога и  никогда  открыто  не
восставала против того, чему меня учили о нем, я все-таки никогда не ве-
рила в дьявола. Если бы он действительно существовал, то бог заковал  бы
его в цени так далеко от себя и от нас, что мы ничего и не узнали  бы  о
нем.
   - Если бы он существовал, - отвечал Альберт, - то мог  бы  быть  лишь
чудовищным созданием того бога, существование которого самые  нечестивые
софисты предпочитали уж лучше отрицать, лишь  бы  не  быть  вынужденными
признавать его за тип и идеал всяческого совершенства, знания  и  любви.
Как могло совершенство породить зло, знание - ложь, любовь - ненависть и
развращенность? Эту сказку надо отнести к поре детства рода человеческо-
го, когда бедствия и страдания в мире физическом заставили трусливых де-
тей земли думать, будто есть два бога, два  высших  и  созидающих  духа:
один - источник всех благ, а другой - всех зол; два начала, почти одина-
ковые, ибо царство Эблиса должно было существовать неисчислимый ряд  ве-
ков и пасть лишь после ужасающих боев в сферах  Эмпирея.  Но  почему  же
после проповеди Христа и чистого евангельского света духовенство осмели-
лось воскресить и утвердить в умах народов это грубое верование их древ-
них предков? Потому что,  вследствие  неудовлетворительного  или  непра-
вильного толкования апостольского учения, понятие о добре и зле  остава-
лось смутным и незаконченным для человеческого ума. Был введен и освящен
принцип полного разделения прав и назначения духа  и  плоти,  прерогатив
духовной и светской власти. Христианский аскетизм возвышал душу и  клей-
мил позором тело. Так как мало-помалу фанатизм довел  до  крайности  это
осуждение телесной жизни, а в обществе, несмотря на учение Христа,  уце-
лел древний порядок деления на касты, небольшая группа людей  продолжала
жить и  господствовать  с  помощью  разума,  в  то  время  как  огромное
большинство прозябало во мраке суеверия. Просвещенные  и  могущественные
касты, особенно духовенство, стали тогда душою общества, народ же  оста-
вался только его телом. Кто же был истинным  покровителем  разумных  су-
ществ? Бог. А неразумных? Дьявол. Ибо бог давал жизнь душе  и  возбранял
жизнь чувственную, к которой сатана постоянно влечет людей слабых и гру-
бых. Одна из таинственных и странных сект возмечтала, как и многие  дру-
гие, восстановить право плоти и воссоединить в одном общем  божественном
начале эти два произвольно разделенных начала. Секта эта  хотела  утвер-
дить любовь, равенство и общность имущества,  как  основу  человеческого
счастья. Это была справедливая и святая идея. Нужды нет,  что  при  этом
бывали крайности и злоупотребления. Секта эта стремилась вывести из уни-
чижения так называемое злое начало и, наоборот, сделать из него служите-
ля и движущую силу доброго начала. Таким образом, эти философы отпустили
сатане его прегрешения, и он был восстановлен в  сонме  небесных  духов.
Поэтическими истолкованиями они постарались превратить архангела Михаила
и его воинство в угнетателей и узурпаторов славы и могущества, осуждая в
их лице первосвященников и князей церкви, оттеснивших к вымыслам об  аде
религию равенства и основы счастия человеческого рода. Итак,  мрачный  и
скорбный Люцифер вышел из бездны, где он, скованный, подобно  божествен-
ному Прометею, стонал столько веков. Его освободители все же не  дерзали
открыто взывать к нему, но посредством таинственных и загадочных  формул
выразили идею его апофеоза и будущего  царствования  над  человечеством,
которое было слишком долго развенчано, унижено и оклеветано,  как  и  он
сам. Боюсь, однако, что я утомил вас своими объяснениями. Простите меня,
дорогая Консуэло. Но вам изобразили меня антихристом и поклонником демо-
на, и мне хотелось оправдаться перед вами и доказать, что я менее суеве-
рен, чем те, кто меня обвиняет.
   - Вы нисколько не утомили меня, - ответила, кротко улыбаясь,  Консуэ-
ло, - и я очень рада узнать, что не вступила в союз с врагом рода  чело-
веческого, прибегнув однажды ночью к приветствию лоллардов.
   - Вы, оказывается, очень осведомлены по этой части, - заметил Альберт
и снова принялся объяснять ей возвышенный смысл тех великих истин, назы-
ваемых еретическими, которые были погребены под недобросовестными  обви-
нениями и приговорами софистов католицизма. Все более и более  воодушев-
ляясь, он рассказал ей о своих исследованиях, размышлениях, мрачных фан-
тазиях, которые довели его самого до аскетизма и  суеверия  во  времена,
казавшиеся ему более далекими, чем они были на самом деле. Стараясь сде-
лать свою исповедь как можно более удобопонятной и  простой,  он  достиг
удивительной ясности ума, говорил о себе с такой искренностью,  с  таким
беспристрастием, как будто о. дело шло о другом человеке, и касался сла-
бостей и болезненных явлений своего рассудка так, как будто давно  изле-
чился от этих опасных припадков. Он излагал свои мысли с такой  рассуди-
тельностью, что, отбросив вопрос о времени, представление о котором, ви-
димо, было утеряно для него (он каялся, например, в  том,  что  когда-то
воображал себя Яном Жижкой, Вратиславом, Подебрадом  и  другими  героями
минувшего, совершенно забывая, что за полчаса перед тем впадал  в  такое
же заблуждение), Консуэло не могла не видеть в нем человека  выдающегося
и просвещенного; никто из тех, с кем ей приходилось встречаться  до  сих
пор, не высказывал более великодушных, а следовательно, и более справед-
ливых взглядов.
   Мало-помалу внимание и интерес, сверкавшие в глазах молодой  девушки,
ее сообразительность, поразительная  способность  усваивать  отвлеченные
идеи так воодушевили Рудольштадта, что речь  его  зазвучала  еще  убеди-
тельнее, еще ярче. Консуэло, после нескольких вопросов и возражений,  на
которые он сумел удачно ответить, уже не думала об удовлетворении  своей
природной любознательности, а только пребывала  в  какомто  восторженном
удивлении, которое внушал ей Альберт. Она забыла все тревоги,  пережитые
за этот день: и Андзолето, и Зденко, и кости мертвецов,  лежавшие  перед
ее глазами. Какие-то чары завладели ею: живописное место, где она  нахо-
дилась, эти кипарисы, страшные скалы и мрачный алтарь показались ей  при
дрожащем свете факелов каким-то подобием волшебного Элизиума, где  блуж-
дали священные и величественные видения. Хотя она и бодрствовала, но  ее
рассудок, подвергшийся напряжению, слишком сильному для  ее  поэтической
натуры, был как бы усыплен. Уже не слушая того, что говорил Альберт, она
погрузилась в сладостный экстаз, умиляясь при мысли о  сатане,  которого
он только что изобразил как великую, непризнанную идею, а ее артистичес-
кое воображение нарисовало его в виде красивого, страдальческого,  блед-
ного образа, родного брата Христа, склонившегося над нею, дочерью  наро-
да, отверженным ребенком мировой семьи. Вдруг она заметила, что Альберта
уже нет подле нее, что он больше не держит ее руки, перестал говорить, а
стоит в двух шагах у алтаря и играет на своей скрипке  мелодию,  которая
однажды так поразила и очаровала ее.

   LV

   Сначала Альберт сыграл на своей скрипке  старинные  песнопения  неиз-
вестных у нас и забытых в Богемии авторов, которые перешли к  Зденко  от
его предков и которые молодой граф записал после долгих трудов и дум. Он
так проникся духом этих произведений, на первый взгляд диких, но глубоко
трогательных и истинно прекрасных своей серьезной и ясной манерой, и так
усвоил их, что мог  долго  импровизировать  на  эти  темы,  дополняя  их
собственными вариациями, схватывая и развивая основное чувство  произве-
дения, но не поддаваясь чрезмерно своему личному вдохновению, а сохраняя
благодаря искусному и вдумчивому толкованию своеобразный, строгий и про-
никновенный характер этих старинных напевов. Консуэло хотела было запом-
нить эти драгоценные образцы пламенного народного гения старой  Богемии,
но это ей не удавалось, отчасти из-за мечтательного настроения, в  кото-
ром она пребывала, отчасти из-за неопределенности этой музыки, чуждой ее
уху.
   Есть музыка, которую можно назвать естественной, так как она является
плодом не науки и не размышления, а вдохновения, не поддающегося строгим
правилам или условностям. Такова народная музыка, по преимуществу музыка
крестьян. Сколько чудесных песен рождается и умирает среди них, так и не
удостоившись точной записи и не получив окончательного отображения в ви-
де определенной темы. Неизвестный артист, который  импровизирует  безыс-
кусственную балладу, охраняя свои стада или идя за плугом (а  таких  еще
немало даже в странах, кажущихся наименее поэтичными), редко когда суме-
ет запомнить и тем более записать свои мимолетные  мысли.  От  него  эта
баллада переходит к другим музыкантам, таким же детям природы, как и  он
сам, а те ее переносят из деревни в деревню, из хижины в хижину,  причем
каждый изменяет ее сообразно своему дарованию. Вот почему эти  деревенс-
кие песни и  романсы,  такие  прелестные  своей  наивностью  и  глубиной
чувства, большей частью утрачиваются и редко живут больше ста лет в  па-
мяти  народа.  Ученые  музыканты  не  особенно  заботятся  их  собирать.
Большинство пренебрегает ими, не обладая достаточно ясным  пониманием  и
возвышенным чувством, других же отталкивает  то,  что  почти  невозможно
найти подлинную первоначальную мелодию, которая, быть может, уже не  су-
ществует и для самого автора и которую, разумеется, никогда не оставляли
определенной и неизменной многочисленные ее исполнители.  Одни  изменяли
ее по своему невежеству, другие развивали, украшали и улучшали ее благо-
даря своему превосходству, ибо изучение искусства не заглушило в них не-
посредственности восприятия. Они и сами не  сознавали,  что  преобразили
первоначальное произведение, а их простодушные слушатели тоже не замеча-
ли этого. Крестьянин не исследует и не спрашивает. Если небо создало его
музыкантом, он поет как птица - подобно соловью, без устали импровизиру-
ющему, хотя основные элементы его пения, варьируемые  до  бесконечности,
остаются неизменными. Плодовитость народного гения беспредельна. Ему  не
нужно записывать свои произведения, - он творит без отдыха, подобно зем-
ле, им обрабатываемой; он творит ежечасно, подобно природе, его вдохнов-
ляющей.
   В сердце Консуэло была и чистота, и поэзия, и чуткость - словом, все,
что нужно, чтобы понимать и страстно любить народную музыку. В этом тоже
проявлялась великая артистка, и усвоенные ею научные теории не  убили  в
ее таланте ни свежести, ни мягкой нежности - этих сокровищ вдохновения и
юности души. Бывало, она не раз тайком от Порпоры признавалась  Андзоле-
то, что некоторые баллады рыбаков Адриатического моря гораздо больше го-
ворят ее сердцу, чем все высокие произведения падре Мартини или  маэстро
Дуранте вместе взятые. Испанские песни и болеро,  исполнявшиеся  ее  ма-
терью, были для нее источником поэзии, откуда она  черпала  теперь  свои
любимые воспоминания. Какое же впечатление должен был произвести на  нее
музыкальный гений Чехии, вдохновение этого народа -  народа  пастухов  и
воинов, фанатично-сурового и нежного, сильного в своей  трудовой  жизни!
Все в этой музыке было для нее и ново и поразительно. Альберт  передавал
ее с редким пониманием народного духа и породившего ее могучего  религи-
озного чувства. Импровизируя, он вносил в эту музыку глубокую меланхолию
и раздирающую сердце жалобу - эти следы угнетения, запечатлевшиеся в ду-
ше его народа и его собственной. И это смешение  грусти  и  отваги,  эк-
зальтации и уныния, благодарственных гимнов и воплей отчаяния было самым
совершенным и самым глубоким выражением переживаний несчастной Богемии и
несчастного Альберта.
   Справедливо говорят, что цель музыки - возбудить  душевное  волнение.
Никакое другое искусство не пробуждает столь возвышенным образом  благо-
родные чувства в сердце человека; никакое другое искусство не  изобразит
перед духовными очами красоту природы, прелесть созерцания,  своеобразие
народов, бурю их страстей и тяжесть страданий. Сожаление, надежда, ужас,
сосредоточенность духа, смятение, энтузиазм, вера, сомнение, слава, спо-
койствие - все это и еще многое другое музыка дает нам  или  отнимает  у
нас силою своего гения и в меру нашей  восприимчивости.  Она  воссоздает
даже внешний вид вещей и, не впадая в мелочные звуковые  эффекты  или  в
узкое подражание шумам действительности, показывает нам сквозь  туманную
дымку, возвышающую и обожествляющую их, те предметы внешнего мира, к ко-
торым она уносит наше воображение. Иные песнопения воссоздали перед нами
исполинские призраки древних соборов и в то же время заставили нас  про-
никнуть в мысли народов, которые построили их  и  повергались  там  ниц,
распевая свои религиозные гимны. Для того, кто сумел бы сильно и  просто
передать музыку разных народов, и для того, кто сумел бы должным образом
ее слушать, нет надобности ездить по всему свету, знакомиться с  разными
национальностями, осматривать их памятники, читать их книги,  странство-
вать по их степям, горам, садам и пустыням. Хорошо переданная  еврейская
мелодия переносит нас в синагогу; вся Шотландия отражается  в  подлинной
шотландской песне, как и вся Испания в подлинной испанской. Таким  обра-
зом мне удалось не раз побывать в Польше, в Германии, в Неаполе,  в  Ир-
ландии, в Индии, и я лучше знаю этих людей и эти страны, чем если бы мне
пришлось изучать их целые годы. В одно мгновение я переносился к  ним  и
жил их жизнью; обаяние музыки позволяло мне приобщиться к самой сущности
этой жизни.
   Постепенно Консуэло перестала слушать и даже слышать скрипку  Альбер-
та. Вся душа ее насторожилась, а чувства, отрешившись от внешних воспри-
ятии, витали в ином мире, увлекая ее дух в неведомые сферы, где  обитали
иные существа. Она видела, как в странном хаосе, ужасном и в то же время
прекрасном, мечутся призраки былых  героев  Чехии;  она  слышала  погре-
бальный звон монастырских колоколов, в то время  как  грозные  табориты,
худые, полунагие, окровавленные, свирепые, спускались с вершин своих ук-
репленных гор. Потом она видела ангелов смерти - на облаках, с  чашей  и
мечом в руке; повиснув густой толпою над головами  вероломных  первосвя-
щенников, они изливали на проклятую землю чашу божьего гнева. И ей чуди-
лось, будто она слышит удары их тяжелых крыльев, видит, как кровь Христа
крупными каплями падает за их спинами, чтобы угасить пожар, зажженный их
яростью. То ей рисовалась ночь, полная ужаса и мрака, и она слышала сто-
ны и хрипение умирающих, покинутых на поле битвы; то мерещился ей  осле-
пительно палящий день, и "Грозный слепец", в круглой каске, заржавленном
панцире, с окровавленной повязкой на глазах, проносился, словно  молния,
на своей повозке. Храмы открываются сами собой при его приближении,  мо-
нахи прячутся в недра земли, унося в полах своих одежд реликвии и сокро-
вища. Тогда победители приносят изможденных старцев,  покрытых,  подобно
Лазарю, язвами, прибегают юродивые, распевая и смеясь, как Зденко,  про-
ходят палачи, обрызганные запекшейся кровью, малые  дети  с  непорочными
руками и ангельскими личиками, женщины-воительницы  со  связками  пик  и
смоляных факелов - и все усаживаются за общий стол. И ангел, светозарный
и прекрасный, как на апокалиптических картинах Альбрехта Дюрера,  подно-
сит к их жаждущим устам деревянную чашу прощения, искупления  и  божест-
венного равенства.
   Этот ангел является во всех видениях, проносящихся в эту минуту перед
глазами Консуэло. Вглядываясь, она узнает в нем сатану, самого  прекрас-
ного из всех бессмертных после бога, самого печального после Иисуса, са-
мого гордого из всех гордых; он влачит за собою порванные им цепи, и его
бурые крылья, истрепанные и повисшие, хранят на себе следы насилия и за-
точения. Скорбно улыбаясь людям, оскверненным злодеяниями, он  прижимает
к своей груди маленьких детей.
   Вдруг Консуэло почудилось, будто скрипка Альберта заговорила и произ-
несла устами сатаны: "Нет, Христос, мой брат, любил вас не больше, чем я
люблю. Пора вам узнать меня, пора, вместо того чтобы называть врагом ро-
да человеческого, снова увидеть во  мне  друга,  поддерживающего  вас  в
борьбе. Я не демон, я - архангел, вождь восстания и покровитель  великой
борьбы. Как и Христос, я - бог бедных, слабых  и  угнетенных.  Когда  он
обещал вам царство божие на земле, когда он  возвещал  вам  свое  второе
пришествие, он этим хотел сказать, что  после  преследований  вы  будете
вознаграждены, завоевав себе вместе с ним и со мною свободу  и  счастие.
Мы должны были вернуться вместе, и действительно возвращаемся,  но  нас-
только слитые друг с другом, что составляем одно целое. Это он,  божест-
венное начало, бог разума, спустился в ту тьму, куда меня бросило  неве-
жество и где я, горя в пламени вожделения и негодования, претерпевал му-
ки, подобные тем, что заставили и его испытать на кресте книжники и  фа-
рисеи всех времен. Но отныне я навсегда с вашими детьми; он разорвал мои
цепи, загасил мой костер, примирил меня с богом и с вами. Отныне  правом
и уделом слабого будет не хитрость и не страх, а гордость и  сила  воли.
Иисус милосерд, кроток, нежен и справедлив; я тоже справедлив, но я  си-
лен, воинственен, суров и упорен. О народ! Разве ты не узнаешь того, чей
голос звучал в тайниках твоего сердца с тех пор, как ты существуешь? То-
го, который среди всех твоих бедствий поддерживал тебя,  говоря:  "Доби-
вайся счастья, не отрекайся от него. Счастье - твое право! Требуй его, и
ты его добьешься! "? Разве ты не видишь на моем челе следов  всех  твоих
страданий, а на моих истерзанных членах рубцов от оков, которые  ты  но-
сил? Испей чашу, которую я тебе принес: ты найдешь в ней мои слезы, сме-
шанные со слезами Христа и твоими собственными, и ты  почувствуешь,  что
они одинаково жгучи и одинаково целительны".
   Эта галлюцинация переполнила скорбью и жалостью сердце  Консуэло.  Ей
казалось, будто она видит падшего ангела, слышит, как он плачет и стонет
подле нее. Он был высок, бледен, прекрасен, с длинными спутанными  воло-
сами над опаленным молнией, но все же гордо поднятым к небу  челом.  Она
восхищалась им, трепеща и все еще боясь его по привычке,  и  уже  любила
той братской, благоговейной любовью, какую  рождают  великие  несчастья.
Вдруг ей почудилось, будто, окруженный группой чешских братьев, он обра-
тился именно к ней, мягко упрекая за недоверие и страх, почудилось, буд-
то он притягивает ее к себе магнетическим взором, против которого невоз-
можно устоять. Очарованная, вне себя, она вскочила, бросилась к нему  и,
протянув руки, опустилась перед ним на колени. Альберт выронил  скрипку,
которая упала, издав жалобный стон, и с криком удивления и восторга зак-
лючил девушку в свои объятия. Это его она слышала, его видела, мечтая  о
мятежном ангеле; это его лицо притягивало и покоряло ее. Это  ему,  при-
жавшись сердцем к его  сердцу,  она  прошептала  прерывающимся  голосом:
"Твоя! Твоя, о ангел скорби! Твоя и божья навеки!"
   Но едва прикоснулся Альберт дрожащими губами к ее губам, как она  вся
похолодела, и нестерпимая боль пронзила ей грудь  и  мозг,  одновременно
леденя и обжигая ее. Внезапно очнувшись от своей  мечты,  она  была  так
страшно потрясена, что ей показалось, будто она умирает;  вырвавшись  из
объятий графа, она упала на алтарь, и груда черепов  со  страшным  шумом
рухнула на нее. Покрытая этими человеческими останками, видя перед собой
Альберта, которого она только что, в минуту безумного возбуждения, обни-
мала, как бы давая ему этим право на свою душу и свою  судьбу,  она  по-
чувствовала такую ужасную, такую мучительную тоску, что, спрятав лицо  в
распустившихся волосах и рыдая, закричала:
   - Скорей отсюда, скорей! Ради бога, воздуха! Света!  Господи,  выведи
меня из этого склепа, дай мне увидеть солнце!
   Альберт, видя, как она все больше бледнеет и начинает  бредить,  бро-
сился к ней, чтобы вынести ее из подземелья. Но в своем ужасе она  этого
не поняла, вскочила и кинулась бежать в глубь пещеры, не обращая  внима-
ния на воды потока, таившего в некоторых местах несомненную опасность.
   - Ради бога! - закричал Альберт. - Не туда! Остановитесь! Вам  грозит
смерть! Подождите меня!
   Но крик его только усилил ее страх, и она, не отдавая себе  отчета  в
том, что делает, бросилась вперед, дважды с легкостью  козы  перепрыгнув
через излучины потока; наконец, наткнувшись в темноте  на  земляную  на-
сыпь, обсаженную кипарисами, она упала ничком на мягкую, недавно  взрых-
ленную землю.
   Этот толчок разрядил ее нервное состояние: ужас сменился в ней оцепе-
нением. Задыхаясь, с трудом ловя ртом воздух, она лежала, не отдавая се-
бе отчета в том, что с ней произошло, так что граф смог наконец подойти.
У него хватило присутствия духа захватить один из  горевших  факелов,  в
расчете на то, что если ему не удастся догнать ее, то он хотя бы осветит
ей самое опасное и глубокое место потока, к которому она,  видимо,  уст-
ремлялась. Бедный молодой человек, совсем подавленный и разбитый  такими
внезапно пережитыми противоположными волнениями, не смел ни заговорить с
ней, ни поднять ее. Тут она сама привстала и села на земляную насыпь,  о
которую только что  споткнулась.  Она  тоже  не  решалась  заговорить  с
Альбертом. Смущенная, опустив глаза,  она  рассеянно  глядела  в  землю.
Вдруг она заметила, что холмик, на котором она сидит, - недавно засыпан-
ная могила, убранная слегка увядшими кипарисовыми  ветками  и  засохшими
цветами. Как ужаленная, она вскочила и, не будучи в силах  справиться  с
новым охватившим ее припадком ужаса, вскричала:
   - О Альберт, кого вы похоронили здесь?
   - Я похоронил тут самое дорогое, что было у меня на свете до  встречи
с вами, - с глубочайшей скорбью ответил он.  -  Если  это  святотатство,
господь простит мне его! Я совершил его в минуту безумия,  стремясь  вы-
полнить священный долг. Потом я вам скажу, какая душа обитала в том  те-
ле, что покоится здесь. Теперь вы слишком взволнованы, и вам нужно  ско-
рее на воздух. Идемте, Консуэло, покинем это место, где вы в течение од-
ной минуты сделали меня и счастливейшим и несчастнейшим из людей.
   - О да! Выйдем отсюда! Я не знаю, какие испарения  поднимаются  здесь
из земли, но чувствую, что умираю, теряю рассудок.
   Не вымолвив больше ни слова, они вышли. Альберт с факелом шел  впере-
ди, освещая своей спутнице каждый встречный камень.  Когда  он  открывал
дверь кельи, Консуэло, несмотря на свое состояние, как  истая  артистка,
вспомнила о драгоценном инструменте.
   - Альберт, - сказала она, -  вы  забыли  у  источника  вашу  чудесную
скрипку. Она доставила мне сегодня столько неведомых до сей поры пережи-
ваний, что я никак не могу примириться с тем, чтобы она погибла  там  от
сырости.
   Альберт сделал жест, говоривший, как ему безразлично теперь все, кро-
ме Консуэло. Но она продолжала настаивать:
   - Она сделала мне много зла, эта скрипка, но все же...
   - Если она вам сделала только зло, пусть погибает! - с горечью прого-
ворил он. - Во всю свою жизнь я не дотронусь до нее. Мне  даже  хочется,
чтобы она погибла как можно скорее.
   - Я солгала бы, сказав, что скрипка причинила мне только зло, -  воз-
разила Консуэло, в которой снова проснулось уважение к музыкальному  да-
рованию графа. - Просто волнение оказалось выше моих сил - и  восхищение
превратилось в страдание. Друг мой,  сходите  же  за  ней!  Мне  хочется
собственноручно и бережно уложить ее в футляр до той  минуты,  когда  ко
мне вернется мужество снова вложить ее в ваши руки и еще  раз  послушать
ее.
   Консуэло была тронута тем взглядом, которым поблагодарил ее  граф  за
эти слова надежды. Он повиновался и пошел за скрипкой в  пещеру.  Остав-
шись на несколько минут одна, она стала упрекать себя за  свой  безумный
ужас, за страшное подозрение. С дрожью и краской стыда вспомнила она ли-
хорадочный порыв, бросивший ее в объятия графа, но при этом она не могла
не преклониться мысленно перед  скромностью  и  целомудренной  застенчи-
востью этого человека, который, обожая ее, не посмел воспользоваться та-
ким моментом, чтобы сказать ей хотя бы одно слово любви. Его грусть, вя-
лость движений достаточно красноречиво говорили о том, что в нем  умерла
всякая надежда. Она почувствовала к нему  бесконечную  благодарность  за
эту тонкость чувств и дала себе слово смягчить самыми ласковыми  словами
прощальное приветствие, предстоящее им при выходе из подземелья.
   Но воспоминание о Зденко, подобно мстительному  призраку,  продолжало
преследовать ее, обвиняя Альберта против ее воли. Подойдя к  двери,  она
увидела, что на ней написано что-то по-чешски. Все слова, за исключением
одного, были ей понятны по той причине, что она знала  их  наизусть.  На
черной двери чья-то рука (это могла быть только рука Зденко) мелом напи-
сала: "Обиженный да... тебе". Одно слово было  непонятно  для  Консуэло,
это изменение очень ее встревожило. Альберт возвратился и сам спрятал  в
футляр свою скрипку: у Консуэло  не  хватило  мужества  сделать  это,  -
больше того, ей даже в голову не пришло исполнить то, что  она  обещала.
Ее снова охватило желание  выйти  поскорее  из  этого  подземелья.  Пока
Альберт с трудом запирал заржавленный замок, она не смогла удержаться и,
указав пальцем на таинственное слово, вопросительно взглянула на  своего
спутника.
   - Оно значит, - со странным спокойствием ответил Альберт, - что  неп-
ризнанный ангел, друг несчастных, тот, о котором мы только  что  с  вами
говорили, Консуэло...
   - Да, сатана, я знаю. Но что же дальше?
   - Так вот: "Сатана пусть простит тебе!"
   - Что простит? - спросила она, бледнея.
   - Если страдание тоже требует прощения, то мне нужно долго  молиться,
- с какой-то светлой грустью проговорил граф.
   Они вышли в галерею и до самого "Подвала монаха" не проронили ни сло-
ва. Но когда дневной свет, пробиваясь синеватыми отблесками сквозь лист-
ву, упал на лицо Альберта, Консуэло увидела, как безмолвные слезы  двумя
ручьями медленно катятся по его щекам. Это огорчило девушку; и все-таки,
когда Альберт боязливо подошел к ней, чтобы перенести через воду в пеще-
ре, она уже собиралась промочить ноги в этой солоноватой воде,  лишь  бы
не позволить ему взять себя на руки. Отказалась она от его услуг под тем
предлогом, что он, видимо, очень устал, и уже хотела в своей легкой обу-
ви войти в тину, как вдруг Альберт, загасив факел, проговорил:
   - Прощайте же, Консуэло, видя ваше отвращение к себе, я должен погру-
зиться в вечную ночь: как призрак, вызванный вами на мгновение, я  сумел
только напугать вас - и потому я возвращаюсь в свою могилу.
   - Нет, ваша жизнь принадлежит мне, - воскликнула Консуэло, оборачива-
ясь и удерживая его. - Вы дали мне клятву никогда без меня не входить  в
эту пещеру, и вы не имеете права взять ее назад.
   - Зачем же хотите вы бремя человеческой жизни возложить  на  призрак?
Одинокий - лишь тень человека; а тот, кого не любят, одинок всюду  и  со
всеми.
   - Альберт! Альберт! Вы надрываете мне сердце! Пойдемте,  несите  меня
отсюда! Быть может, при  дневном  свете  я  наконец  разберусь  в  своей
судьбе.

   LVI

   Альберт повиновался, и, когда они стали спускаться со Шрекенштейна  в
долину, Консуэло почувствовала, что волнение ее действительно утихает.
   - Простите мне то страдание, которое я причинила вам,  -  проговорила
она, слегка опираясь на его руку. - Теперь я не сомневаюсь, что в пещере
у меня был припадок безумия.
   - К чему вспоминать о нем, Консуэло? Я никогда не заговорил бы о  нем
с вами; я прекрасно знаю, что эту минуту вы хотите вычеркнуть  из  своей
памяти. Мне тоже надо стремиться забыть о ней.
   - Друг мой, я не хочу забыть об этом припадке, но хочу, чтобы вы  его
простили. Расскажи я вам странное видение, которое почудилось мне  в  то
время, когда вы исполняли ваши богемские мелодии, вы поняли бы, что, по-
разив и напугав вас, я была вне себя. Не можете же вы допустить,  что  я
забавлялась, играя вашим рассудком и вашим  спокойствием...  Бог  свиде-
тель, что я и сейчас готова отдать за вас жизнь.
   - Знаю, Консуэло, что вы не дорожите своей жизнью, а я вот  чувствую,
что цепко ухватился бы за свою, если бы...
   - Договаривайте же!
   - Если б был любим так, как я люблю!
   - Альберт, я люблю вас, насколько это для меня возможно, и,  наверно,
полюбила бы вас, как вы того заслуживаете, если бы...
   - Ну, теперь договаривайте вы!
   - Если б из-за непреодолимых препятствий это не было преступно с моей
стороны.
   - Какие же это препятствия? Я все ищу их и не могу найти. Видно,  они
в глубине вашего сердца, в ваших воспоминаниях!
   - Не будем говорить о моих воспоминаниях: они так ужасны, что для ме-
ня было бы лучше умереть, чем снова пережить прошлое. Но ваше  положение
в свете, ваше богатство, противодействие и возмущение ваших родных - где
мне взять мужество, чтобы перенести все это? У меня  нет  ничего,  кроме
чувства собственного достоинства и бескорыстия; что останется мне,  если
я пожертвую и этим?
   - Моя любовь и твоя, если бы ты любила меня, но я чувствую, что этого
нет, и прошу у тебя лишь немного - жалости. Как можешь ты быть  унижена,
даря мне, словно милостыню, немного счастья? Кто же из нас двоих был  бы
у ног другого? И как может мое богатство опозорить тебя? Если оно  тяго-
тит тебя, как и меня, мы могли бы тотчас же раздать его бедным. Неужели"
ты думаешь, что я давным-давно не решил поступить с ним  согласно  своим
вкусам и взглядам, то есть избавиться от него, когда смерть отца  приба-
вит к горю разлуки еще ужас получения наследства? Итак, тебя пугает  бо-
гатство? Но я дал обет бедности. Ты боишься блеска моего имени? Оно под-
дельно, а настоящее мое имя в опале. Я не верну его себе, - это было  бы
неуважением к памяти отца, - но клянусь тебе: в той безвестности, в  ко-
торой я буду жить, имя Рудольштадт никого уже не ослепит, и ты  не  смо-
жешь упрекнуть меня в этом. Что же касается  противодействия  моих  род-
ных... О, будь только одно это препятствие! Скажи, что нет другого, и ты
увидишь!
   - Это величайшее из всех препятствий, единственное, которое не в  си-
лах устранить ни вся моя преданность вам, ни вся благодарность.
   - Ты лжешь, Консуэло! Посмей поклясться, что ты говоришь правду!  Это
не единственное препятствие!
   Консуэло была в нерешительности: она никогда не  лгала;  а  с  другой
стороны, ей хотелось загладить  страдания,  причиненные  другу,  который
спас ей жизнь и заботился о ней три месяца, как  самая  нежная,  любящая
мать. Она надеялась смягчить свой отказ, сославшись на препятствия,  ко-
торые действительно считала  непреодолимыми.  Но  настойчивые  расспросы
Альберта смущали ее, а собственное сердце было для нее каким-то лабирин-
том, где она запуталась; она не могла сказать себе с уверенностью, любит
или ненавидит она этого странного человека, к  которому  ее  влекла  та-
инственная, могучая симпатия, в  то  время  как  непреодолимый  страх  и
что-то похожее на отвращение вызывали в ней дрожь при одной мысли о бра-
ке с ним.
   Ей казалось в эту минуту, что она ненавидит Андзозото. Да и могла  ли
она испытывать другое чувство, сравнивая этого  грубого  эгоиста,  этого
гнусного честолюбца, подлого и коварного, с Альбертом, таким  великодуш-
ным, добрым, таким чистым, полным самых высоких и  романтических  досто-
инств? В этом сопоставлении было лишь одно темное пятно - посягательство
на жизнь Зденко (от этого подозрения она никак не могла отделаться).  Но
не было ли это подозрение плодом ее больного воображения, не был ли  это
просто кошмар, который рассеется при первом же объяснении? И она решила,
не откладывая, попытаться выяснить  это.  С  деланно  рассеянным  видом,
словно не расслышав последнего вопроса  Альберта,  она  остановилась  и,
глядя на проходившего неподалеку крестьянина, воскликнула:
   - Боже мой! Мне показалось, что это Зденко.
   - Альберт вздрогнул и, выпустив руку Консуэло, которой  та  опиралась
на него, быстро пошел вперед, потом вдруг остановился и вернулся обратно
со словами:
   - Как вы ошиблись, Консуэло: этот человек ни единой черточкой не  на-
поминает... - Он так и не был состоянии произнести имя Зденко. Вид у не-
го при этом был страшно взволнованный.
   - Однако вам самому сначала тоже так показалось, - возразила  Консуэ-
ло, внимательно следя за ним.
   - Я очень близорук, но мне следовало бы помнить,  что  такая  встреча
невозможна.
   - Невозможна? Стало быть, Зденко очень далеко отсюда?
   - Достаточно далеко, чтобы вам не бояться его безумия.
   - Не можете ли вы мне объяснить, откуда у него взялась эта  внезапная
ненависть, после того как он выказывал мне такую симпатию?
   - Я уже говорил вам, что это нашло на него после сна, который он  ви-
дел накануне того дня, когда вы спустились в подземелье. Ему приснилось,
будто мы с вами подходим к алтарю и вы даете мне слово стать моей женой,
и в это время вы вдруг запели наш старинный богемский гимн да так  гром-
ко, что задрожала вся церковь. И будто, пока вы пели, я,  все  больше  и
больше бледнея, проваливался сквозь пол церкви и наконец,  мертвый,  был
погребен в усыпальнице наших предков.
   Тогда будто бы вы, поспешно сбросив свадебный венок,  толкнули  ногой
плиту, которая тут же и прикрыла меня, а сами пустились плясать на  пог-
ребальном камне, распевать на неизвестном языке непонятные вещи с  выра-
жением самой необузданной, самой лютой радости. В ярости он бросился  на
вас, но вы исчезли, словно дым, и тут он проснулся, страшно озлобленный,
обливаясь холодным потом. Его крики и проклятия  так  громко  отдавались
под сводами кельи, что я тоже проснулся. Мне стоило большого труда  зас-
тавить его рассказать свой сон и еще труднее было убедить в том, что сон
этот не может оказать никакого влияния на мою судьбу. Мне было  особенно
трудно разуверить его, так как я сам был в страшно возбужденном,  болез-
ненном состоянии, а также потому, что до тех пор никогда не пытался это-
го делать, поскольку он верил в свои видения и сны. Однако на  следующий
день после этой беспокойной ночи мне показалось, что он либо совсем  за-
был об этом сне, либо перестал придавать ему значение, так как больше не
вспоминал о нем, и когда я попросил его пойти поговорить с вами обо мне,
он не оказал никакого сопротивления. Ему, очевидно, никогда даже в голо-
ву не приходило, что вы захотите и сможете разыскать меня тут, и его бе-
зумие проснулось, только когда он увидел, что вы  решились  на  это.  Во
всяком случае, он не говорил мне о своей ненависти к вам до той  минуты,
пока мы, возвращаясь с вами из кельи, не встретили его в подземной гале-
рее. Тут он лаконически сказал мне по-чешски, что намерен и решил  изба-
вить меня от вас (это его подлинное выражение), уничтожив вас при первой
же встрече на том основании, что вы бич моей жизни и что в ваших  глазах
он читает мой смертный приговор. Простите, что я передаю вам его  безум-
ные слова, и поймите теперь, почему мне было необходимо удалить его и от
вас и от себя. Не будем больше говорить об этом, умоляю  вас:  тема  эта
мне очень тяжела. Я любил Зденко, как свое второе "я".  Его  безумие  до
того слилось с моим и отождествилось, что у нас являлись одни  и  те  же
мысли, одни и те же видения, даже физические страдания у нас бывали оди-
наковые. Он был более наивен и, следовательно, более поэт, чем я; у него
был более ровный характер, и в то время как мне являлись ужасные и гроз-
ные призраки, он благодаря своей более мягкой и более  спокойной  натуре
видел тихие и грустные. Основная разница между нами заключалась  в  том,
что мои припадки повторялись время от времени,  а  его  экзальтированное
состояние было постоянным. Я то бывал охвачен  безумием,  то  становился
бесстрастным, унылым зрителем своего несчастья, тогда как он жил  словно
в мире грез, где все внешние предметы принимали символические образы.  И
этот бред был всегда так полон любви и  нежности,  что  в  минуты  моего
просветления (конечно, самые мучительные для меня) мне был поистине  не-
обходим, чтобы оживить и примирить меня с жизнью,  тихий,  но  изобрета-
тельный безумец Зденко.
   - О друг мой, - вырвалось у Консуэло, - вы должны были бы  ненавидеть
меня, и я сама себя ненавижу за то, что лишила вас такого  драгоценного,
преданного друга. Но разве не пора кончить с этим  изгнанием?  Я  думаю,
что буйство его уже прошло...
   - Прошло... вероятно... - проговорил с  горькой,  загадочной  улыбкой
Альберт, делая ударение на слове "вероятно".
   - Так почему же, - продолжала Консуэло,  стараясь  отогнать  мысль  о
смерти Зденко, - почему вы не призовете его обратно? Уверяю  вас,  я  не
буду его бояться, и нам вдвоем, наверно, удалось бы заставить его забыть
свое предубеждение против меня...
   - Не говорите этого, Консуэло, - уныло остановил ее Альберт, -  возв-
ращение его невозможно. Я пожертвовал своим лучшим другом, тем, кто  был
моим спутником, моим слугой, моей опорой, кто был для меня  предусмотри-
тельной, неутомимой матерью и в то же время простодушным, невежественным
и послушным ребенком. Он заботился о всех моих нуждах, о всех моих  жал-
ких, невинных удовольствиях. Он защищал меня от самого  себя,  когда  на
меня находили приступы отчаяния, и силой или хитростью задерживал меня в
подземелье, если видел, что в мире живых, в обществе других людей я не в
состоянии сохранить ни своего достоинства, ни жизни. Жертву эту я принес
без оглядки и раскаяния, ибо я должен был так поступить,  поскольку  вы,
безбоязненно встретившая опасности подземелья, вы, возвратившая мне рас-
судок и сознание моих обязанностей, - вы стали для меня более  драгоцен-
ной и более священной, чем сам Зденко.
   - Альберт, это заблуждение, а быть может, и кощунство! Нельзя сравни-
вать одну минуту мужества с преданностью целой жизни!
   - Не думайте, что я поступил так под влиянием эгоистичной, дикой люб-
ви. Такую любовь я сумел бы заглушить в своем сердце, и я скорее заперся
бы со Зденко в подземелье, чем разбил бы сердце и жизнь лучшего  из  лю-
дей. Но глас божий прозвучал определенно. Я боролся со своим увлечением:
я бежал от вас, решил не встречаться с вами до тех пор, пока мои мечты и
предчувствия, говорящие, что вы ангел, несущий мне спасение, не осущест-
вятся. До этого ужасного, лживого сна, внесшего такую смуту  в  кроткую,
набожную душу Зденко, он разделял со мной и мое влечение к  вам,  и  мои
страхи, и мои надежды, и мои благоговейные  стремления.  Несчастный,  он
отрекся от вас в тот день, когда вы открыли мне себя! Божественный свет,
всегда озарявший тайники его мозга, вдруг погас, и бог осудил его,  все-
лив в него дух заблуждения и ярости. Я тоже должен был покинуть его, ибо
вы явились предо мной в лучах славы, вы опустились ко мне на крыльях чу-
да. Чтобы раскрыть мне глаза, вы нашли слова, которых при вашем  твердом
уме и артистическом образовании вы не могли знать или подготовить  зара-
нее. Вас вдохновило сострадание и милосердие, и под  их  чудодейственным
влиянием вы сказали мне то, что мне необходимо было услышать, чтобы  уз-
нать и постичь жизнь человеческую.
   - Что же я вам сказала такого мудрого, такого  значительного?  Право,
Альберт, я и сама не знаю.
   - Я тоже не знаю, но сам бог был в звуке вашего голоса, в ясности ва-
шего взора. Подле вас я мгновенно понял то, до чего один не додумался бы
за всю свою жизнь. Прежде я знал, что моя жизнь - искупление  и  мучени-
чество, и ждал свершения своей судьбы во тьме и уединении, в  слезах,  в
негодовании, в науке, в аскетизме, в умерщвлении своей плоти. Вы открыли
предо мной иную жизнь, иное мученичество: вы научили меня терпению, кро-
тости, самоотверженности; вы начертали мне наивно и просто  мои  обязан-
ности, начиная с обязанностей по отношению к моей семье; о них я  совсем
забыл, а родные по чрезмерной доброте своей скрывали от меня  мои  прес-
тупления. Благодаря вам я загладил их и по спокойствию,  которое  тотчас
же почувствовал, понял, что это все, чего бог требует от меня в  настоя-
щем. Я знаю, конечно, что этим не исчерпываются мои обязанности,  и  жду
откровения божьего относительно дальнейшего моего существования. Но  те-
перь я спокоен, у меня есть оракул, которого я могу вопрошать.  Это  вы,
Консуэло! Провидение дало вам власть надо мной, и я не  восстану  против
его воли. Итак, я не должен был ни минуты колебаться между высшей силой,
наделенной даром переродить меня, и бедным, пассивным существом, которое
только делило до этого мои горести и выносило мои бури.
   - Вы говорите о Зденко, не правда ли? Но почему вам не приходит в го-
лову, что бог мог предназначить меня и для его исцеления? Вы видите, что
у меня была какая-то власть над ним, раз мне удалось удержать его  одним
словом в ту минуту, когда рука его уже была занесена, чтобы погубить ме-
ня.
   - О боже, это правда, у меня не хватило веры, я испугался. Но я знаю,
что значит клятва Зденко. Он, помимо моей воли, поклялся жить только для
меня и свято выполнял эту клятву в течение всей  моей  жизни.  Когда  он
поклялся уничтожить вас, мне даже в голову не пришло, что можно удержать
его от выполнения его намерения. Вот почему я  решился  оскорбить,  изг-
нать, сокрушить, уничтожить его самого.
   - Уничтожить! О боже! Альберт, что значит это слово  в  ваших  устах?
Где Зденко?
   - Вы спрашиваете меня, как бог спросил Каина: "Что сделал ты со своим
братом?"
   - О господи! Но вы не убили его, Альберт! Выкрикнув эти страшные сло-
ва, Консуэло крепко стиснула руку Альберта, глядя на  него  со  страхом,
смешанным с мучительным состраданием. Но она сейчас же отшатнулась - так
ужаснуло ее холодное, гордое выражение этого бледного лица,  где,  каза-
лось, застыла мука.
   - Я не убил его, - наконец произнес он, - но отнял у него жизнь - это
несомненно. Неужели вы осмелитесь поставить мне это в вину, вы, ради ко-
торой я, пожалуй, убил бы таким же образом собственного отца?  Вы,  ради
которой я не побоялся бы никаких угрызений совести, не побоялся бы  пор-
вать самые дорогие узы, разбить самое святое? Если  я  предпочел  страху
увидеть вас зарезанной безумцем, раскаяние  и  сожаление,  которые  меня
гложут, то неужели в вашем сердце не найдется хоть немного  сострадания,
чтобы не напоминать мне постоянно о моем горе и не упрекать меня за  ве-
личайшую жертву, которую я только был в силах вам принести? Ах,  значит,
и у вас бывают минуты жестокости! Видно, жестокость -  удел  всего  рода
человеческого!
   В этом упреке - первом, который Альберт осмелился ей сделать, -  было
столько величия, что Консуэло прониклась страхом и яснее, чем когда-либо
раньше, почувствовала, что он внушает ей ужас. Нечто вроде  чувства  ос-
корбленного самолюбия - чувства, пожалуй, мелкого,  но  неотделимого  от
сердца женщины, заступило место той сладостной гордости, которую она не-
вольно испытала, слушая рассказ Альберта о его страстном поклонении  ей.
Она почувствовала себя униженной и, конечно, непонятой: ведь она стреми-
лась узнать его тайну единственно потому, что намеревалась или, во  вся-
ком случае, желала ответить на его любовь, - если бы он снял с себя  это
страшное подозрение. И в то же время она видела, что Альберт в душе  об-
виняет ее: видимо, он считал, что если он и убил Зденко, то единственный
человек, не имеющий права произнести над ним приговор, - это тот,  жизнь
которого потребовала жертву другой жизни, да еще жизни,  бесконечно  для
него дорогой.
   Консуэло не смогла ничего ответить; она попыталась было заговорить  о
другом, но слезы мешали ей. Увидя, что его любимая плачет, Альберт, пол-
ный раскаяния, стал молить у нее прощения, но она попросила его  никогда
не касаться этого вопроса, столь опасного для его душевного  равновесия,
и прибавила с каким-то горьким унынием, что сама никогда  не  произнесет
больше имени, вызывающего у них обоих такое ужасное  душевное  волнение.
Во время остальной части пути оба  чувствовали  напряженность  и  тоску.
Несколько раз порывались они заговорить, но из этого ничего  не  получа-
лось. Консуэло не отдавала себе отчета в том, что она говорит, не слыша-
ла и того, что говорил ей Альберт. Однако он казался  спокойным,  словно
Авраам или Брут после жертвы, принесенной по требованию суровой  судьбы.
Это грустное, но невозмутимое спокойствие при такой тяжести на душе  ка-
залось остатком безумия, и Консуэло могла оправдать своего друга, только
вспомнив, что он все-таки безумен. Если бы, чтобы спасти  ее  жизнь,  он
убил своего противника в открытом бою, она увидела бы в этом только лиш-
ний повод для благодарности и, пожалуй, даже восхитилась бы его силой  и
храбростью. Но это таинственное убийство, совершенное, очевидно, во тьме
подземелья, эта могила, вырытая в молельне, это суровое  молчание  после
преступления, этот стоический фанатизм, - ведь он дерзнул  свести  ее  в
пещеру и наслаждаться там музыкой, - все это в глазах Консуэло было  чу-
довищно, и она чувствовала, что любовь этого человека не находит  дороги
к ее сердцу.
   "Когда же мог он совершить это убийство? - спрашивала она себя.  -  В
течение последних трех месяцев я ни разу не видела, чтобы лицо его омра-
чилось, и ничто не давало мне повода заподозрить, что  у  него  нечистая
совесть. Неужели был день, когда он мог мою протянутую руку  пожать  ру-
кой, на которой были капли крови? Какой ужас! Верно, он сделан из камня,
изо льда, и любовь его ко мне какая-то зверская. А я  так  жаждала  быть
безгранично любимой! Так горевала, что меня недостаточно любят! Так  вот
какую любовь приберегало для меня небо в утешение!
   Потом она снова принялась думать о том, когда  именно  мог  совершить
Альберт свое отвратительное жертвоприношение, и решила,  что  это  могло
произойти только во время ее серьезной болезни, когда она была безучаст-
на ко всему окружающему; но тут  ей  вспомнился  его  нежный  заботливый
уход, и она уж совсем не могла постичь, как в одном и  том  же  человеке
уживались два столь различных существа.
   Погруженная в свои мрачные думы, она дрожащей рукою  рассеянно  брала
цветы, которые Альберт имел обыкновение срывать для нее по дороге, зная,
что она их обожает. Ей даже не пришло в голову расстаться со своим  дру-
гом, не доходя до замка, и вернуться одной, чтобы таким  образом  скрыть
их долгую совместную прогулку. Да и Альберт - потому ли, что он тоже  не
подумал об этом, или не считал больше нужным  притворяться  перед  своей
семьей - ничего ей не сказал. И вот у самого входа в замок они  столкну-
лись лицом к лицу с канониссой.  Тут  Консуэло  (и,  вероятно,  также  и
Альберт) впервые увидела, как лицо этой  женщины,  об  уродстве  которой
обыкновенно забывали благодаря его доброму выражению, запылало от  гнева
и презрения.
   - Вам, синьора, давно следовало бы вернуться, - обратилась она к Пор-
порине дрожащим и прерывающимся от негодования голосом. - Мы очень  бес-
покоились о графе Альберте, отец его даже не пожелал  без  него  завтра-
кать. У него был назначен на сегодняшнее утро разговор с сыном, о чем вы
нашли возможным заставить забыть графа Альберта. Что же касается вас, то
какой-то юнец, назвавший себя вашим братом, ожидает вас в гостиной, при-
том слишком уж нетерпеливо.
   Произнеся эти гневные  слова,  бедная  Венцеслава,  сама  испугавшись
собственной смелости, круто повернулась к ним спиной и  убежала  в  свою
комнату, где по крайней мере с час кашляла и плакала.

   LVII

   - Моя тетушка в странном расположении духа, - заметил Альберт Консуэ-
ло, поднимаясь с нею по ступенькам. - Прошу за нее прощения,  друг  мой;
будьте уверены, что сегодня же она изменит и свое обращение и свою мане-
ру говорить с вами.
   - Мой брат? - в полном недоумении от только что сообщенного ей извес-
тия повторила Консуэло, не слыша слов молодого графа.
   - А я и не знал, что у вас есть брат, - заметил Альберт, на  которого
поведение тетки произвело более сильное впечатление, чем это  сообщение.
- Конечно, для вас большое счастье повидаться с ним, дорогая Консуэло, и
я рад...
   - Не радуйтесь, граф, - прервала его Консуэло, которую вдруг охватило
тяжелое предчувствие, - мне, быть может,  предстоит  большое  огорчение,
и...
   Вся дрожа, она остановилась и уже готова была попросить совета и  за-
щиты у своего друга, но побоялась слишком связать себя с ним. И вот,  не
смея ни принять, ни оттолкнуть  того,  кто  явился  к  ней,  прикрывшись
ложью, она вдруг почувствовала, что у нее подкашиваются ноги, и, поблед-
нев, прислонилась к перилам на последней ступеньке крыльца.
   - Вы боитесь недобрых вестей о вашей семье? - спросил Альберт, в  ко-
тором тоже начинало пробуждаться беспокойство.
   - У меня нет семьи, - отвечала Консуэло,  делая  усилие,  чтобы  идти
дальше.
   Она хотела было прибавить, что у нее нет и брата, но какое-то смутное
опасение удержало ее. Войдя в столовую, она услышала в соседней гостиной
шаги путешественника, быстро, с явным нетерпением ходившего  по  комнате
из угла в угол. Невольно она шагнула к графу, как бы  стремясь  укрыться
за его любовью от надвигающихся на нее страданий, и схватила его за  ру-
ку.
   Пораженный Альберт почувствовал, что в нем  пробуждаются  смертельные
опасения.
   - Не входите без меня, - прошептал он. - Предчувствие, а оно меня ни-
когда не обманывает, говорит мне, что этот брат - враг и ваш  и  мой.  Я
холодею, мне страшно, точно я вынужден кого-то возненавидеть.
   Консуэло высвободила свою руку, которую  Альберт  крепко  прижимал  к
груди. Она содрогнулась при мысли, что у него вдруг может  явиться  одна
из его странных идей, одно из тех непреклонных решений, печальным приме-
ром которых служила для нее предполагаемая смерть Зденко.
   - Расстанемся здесь, - сказала она ему по-немецки (из соседней комна-
ты ее могли уже слышать). - В данную минуту мне нечего бояться, но  если
мне будет грозить опасность, поверьте, Альберт, я прибегну к вашей защи-
те.
   Страшно подавленный, боясь быть навязчивым, он не  посмел  ослушаться
ее, уйти же из столовой все-таки не решился. Консуэло поняла его колеба-
ния и, войдя в гостиную, закрыла обе двери, чтобы он не мог  ни  видеть,
ни слышать то, что должно было произойти.
   Андзолето (это был он, о чем она сразу догадалась по его  дерзости  и
тотчас узнала  по  походке)  приготовился  смело  встретиться  с  ней  и
по-братски расцеловать при свидетелях. Когда же она вошла одна, бледная,
но холодная и суровая, вся храбрость покинула его, и, бормоча что-то, он
бросился к ее ногам. Ему не надо было притворяться: безграничная радость
и нежность залили его сердце, когда наконец он нашел ту,  которую,  нес-
мотря на свою измену, никогда не переставал любить. Он  зарыдал,  а  так
как она отнимала у него руки, он  целовал  и  обливал  слезами  край  ее
платья. Консуэло не ожидала увидеть такого Андзолето. Четыре  месяца  он
рисовался ей таким, каким показал себя в ночь разрыва: желчным,  насмеш-
ливым, презреннейшим и ненавистнейшим из людей. Только сегодня утром она
видела, как он нагло шел по дороге с бесшабашным, почти циничным  видом.
И вот он стоит перед ней на коленях, униженный, кающийся, весь в слезах,
совсем как в бурные дни их страстных примирений,  более  привлекательный
чем когда-либо, потому что дорожный костюм, грубоватый, но ловко на  нем
сидевший, очень шел к нему, а загар путешествий придавал  более  мужест-
венный характер его поразительно красивому лицу.
   Трепеща, словно голубка, захваченная  ястребом,  она  вынуждена  была
сесть и закрыть лицо руками, чтобы защитить себя от обаяния его взгляда.
Андзолето, объясняя это движение стыдом, снова расхрабрился, и его  пер-
воначальный искренний порыв сразу загрязнили дурные мысли. Покинув Вене-
цию из чувства отвращения, явившегося своего рода возмездием за его про-
ступки, он искал одного - удачи, но в то же время всегда жаждал и  наде-
ялся найти свою дорогую Консуэло. В нем жила уверенность, что такой  по-
разительный талант не может остаться долго в безвестности,  и  он  везде
старался напасть на ее след, вступая в разговоры с содержателями  гости-
ниц, проводниками, встречными путешественниками. В Вене  он  нашел  нес-
колько знатных соотечественников и признался им в своем побеге. Те посо-
ветовали ему поселиться где-нибудь подальше от Венеции и  выждать,  пока
граф Дзустиньяни забудет или простит его проделку. Обещая ему  свою  по-
мощь, они в то же время снабдили его рекомендательными письмами в Прагу,
Берлин и Дрезден. Проезжая мимо замка Исполинов, Андзолето не  догадался
расспросить проводника и только после часа быстрой езды,  пустив  лошадь
шагом, снова заговорил с ним, интересуясь окрестностями и  их  жителями.
Естественно, что  проводник  принялся  рассказывать  о  графах  фон  Ру-
дольштадт, об их образе жизни, о странностях графа Альберта,  сумасшест-
вие которого ни для кого не было тайной, особенно с тех пор, как к  нему
с такой нескрываемой неприязнью стал  относиться  доктор  Вецелиус.  Тут
проводник для пополнения местных сплетен не преминул прибавить, что граф
Альберт только что превзошел все свои чудачества,  отказавшись  жениться
на своей благородной двоюродной сестре, красавице баронессе  Амелии  фон
Рудольштадт: он увлекся какой-то авантюристкой, которая не очень  хороша
собой, но в которую, однако, все влюбляются, стоит ей запеть, потому что
голос у нее удивительный.
   Оба эти признака были так характерны для Консуэло, что наш  путешест-
венник не мог не поинтересоваться именем авантюристки и, услыхав, что ее
зовут Порпориной, отбросил всякие сомнения. В ту же минуту  он  повернул
коня обратно; моментально придумав, под каким предлогом и в качестве ко-
го сможет он пробраться в столь строго охраняемый замок, он стал выпыты-
вать у проводника новые сведения. Из болтовни этого человека  он  заклю-
чил, что Консуэло, несомненно, любовница молодого графа, который, конеч-
но, женится на ней, так как, видимо, она околдовала всю семью; и  вместо
того чтобы выгнать ее, все окружают ее таким вниманием и заботами, каки-
ми никогда не пользовалась баронесса Амелия.
   Эти подробности раззадорили  Андзолето  не  меньше,  а  пожалуй,  еще
больше, чем его истинная привязанность к Консуэло. Он не раз  вздыхал  о
прежней жизни, которую она умела сделать  для  него  такой  приятной,  и
прекрасно сознавал, что потеря ее советов и указаний если не губит окон-
чательно, то сильно вредит его музыкальной карьере. Наконец, помимо все-
го, его влекла к ней любовь, хотя и эгоистичная, но глубокая и непреодо-
лимая. А теперь ко всему этому присоединилось тщеславное  искушение  от-
бить Консуэло у богатого и знатного любовника, расстроить  ее  блестящий
брак, заставить говорить и в здешних краях и в свете, что вот, мол,  де-
вушка предпочла убежать с ним, бедным артистом, вместо того чтобы  стать
графиней и владелицей замка. И он снова  и  снова  заставлял  проводника
рассказывать о том, каким влиянием пользуется Порпорина в замке  Исполи-
нов, смакуя заранее, как этот самый человек  будет  повествовать  другим
путешественникам о красивом молодом иностранце, который вихрем влетел  в
негостеприимный замок Великанов, "пришел, увидел  и  победил",  а  через
несколько часов или дней вышел оттуда, похитив у знаменитого,  могущест-
венного вельможи, графа фон Рудольштадта, талантливейшую из певиц...
   При этой мысли он с такой силой вонзил шпоры в бока бедной  лошади  и
так захохотал, что проводник подумал, не безумнее ли этот путешественник
самого графа Альберта.
   Канонисса встретила Андзолето недоверчиво, но не решилась его  выпро-
водить, надеясь, что он увезет от них свою  мнимую  сестрицу.  Узнав  от
нее, что Консуэло гуляет, Андзолето был очень раздосадован.  Ему  подали
завтрак, во время которого он стал расспрашивать слуг. Один из них, нем-
ного понимавший по-итальянски, простодушно сказал, что он видел  синьору
на горе с молодым графом Альбертом. Андзолето испугался, как бы в первые
минуты Консуэло не обдала его холодом, не держала бы себя надменно.  Ему
казалось, что если она до сих пор лишь целомудренная невеста сына хозяи-
на замка, то непременно должна гордиться своим положением,  а  если  уже
стала его любовницей, то будет менее  самоуверенной,  опасаясь,  как  бы
старый друг не испортил ей все дело. Победа над ней,  невинной,  рисова-
лась ему нелегкой, зато более славной; иное дело - победа над падшей. Но
и в том и в другом случае можно было сделать попытку и надеяться на  ус-
пех.
   Андзолето был слишком наблюдателен, чтобы не заметить досады и беспо-
койства канониссы по поводу долгой прогулки Порпорины с ее  племянником.
Так как он еще не видел графа Христиана, то мог заключить, что проводник
был плохо осведомлен, что на самом деле семейство со  страхом  и  неудо-
вольствием относится к любви молодого графа к  авантюристке  и  что  она
смиренно опустит голову перед своим первым возлюбленным.
   После четырех мучительных часов ожидания Андзолето, который успел  за
это время немало передумать, решил, судя по своей собственной, далеко не
безупречной нравственности, что такое продолжительное пребывание Консуэ-
ло с его соперником говорит об их полной близости. Это придало ему  сме-
лости и решимости во что бы то ни стало дождаться ее,  и  после  первого
порыва нежности, охватившего его при появлении Консуэло, Андзолето,  ви-
дя, как она, смущенная, задыхаясь, опустилась на стул, решил, что  стес-
няться нечего. Это сразу развязало ему язык. Он начал обвинять  себя  во
всем, что произошло, притворно унижаясь, проливал слезы, рассказывал  об
угрызениях совести и страданиях, описывая свои переживания в более  поэ-
тических красках, чем они могли быть в действительности,  и  наконец  со
всем красноречием венецианца и ловкого актера стал молить о прощении.
   Консуэло, взволнованная сначала самим звуком его голоса, больше  боя-
лась собственной слабости, чем могущества соблазна. За последние  четыре
месяца она тоже много передумала, и это помогло ей  настолько  прийти  в
себя, чтобы узнать в страстных уверениях Андзолето повторение того,  что
ей не раз приходилось слышать в последнее время их злосчастной любви. Ее
оскорбило, что он повторяет все те же клятвы, те же  мольбы,  как  будто
ничего не произошло со времени тех ссор, когда она была еще  так  далека
от предчувствия его гнусной измены. Возмущенная его наглостью к  красно-
речием, тогда как были бы более уместны безмолвие стыда и слезы  раская-
ния, Консуэло встала и резко оборвала его  разглагольствования,  холодно
проговорив:
   - Довольно, Андзолето. Я вам давно простила и больше не сержусь. Воз-
мущение сменилось жалостью; забыв свои страдания, я забыла и вашу  вину.
Нам больше нечего сказать друг другу. Благодарю за добрый порыв, который
заставил вас прервать свое путешествие для примирения со мной. Как види-
те, вы были прощены заранее. Прощайте же и продолжайте свой путь.
   - Уехать! Мне! Расстаться с тобой, снова потерять  тебя!  -  вскричал
Андзолето с непритворным испугом. - Нет, лучше прикажи мне сейчас же по-
кончить с собой! Нет! Нет! Никогда я не соглашусь жить без тебя. Это не-
возможно, Консуэло, я уже убедился в этом. Там, где нет тебя, ничто  для
меня не существует. Отвратительное мое  честолюбие,  мерзкое  тщеславие,
из-за которых я тщетно хотел пожертвовать своей  любовью,  являются  для
меня источником не радости, а муки. Твой образ  преследует  меня  всюду.
Воспоминание о нашем счастье, таком чистом, целомудренном, таком  восхи-
тительном (ты сама разве можешь найти  подобное?),  всегда  перед  моими
глазами. Все химеры, которыми я пытаюсь себя окружить, возбуждают во мне
отвращение. О Консуэло, вспомни наши чудесные  венецианские  ночи,  нашу
лодку, наши звезды, наши нескончаемые песни, вспомни твои уроки  и  наши
долгие поцелуи! Вспомни твою узкую кровать, где я спал один, пока ты чи-
тала на террасе свои молитвы! Разве я не любил тебя тогда?  Разве  чело-
век, для которого ты была святыней всегда, даже когда спала, оставаясь с
ним наедине, разве такой человек не способен любить? Если я был негодяем
по отношению к другим женщинам, то разве я не был  ангелом  подле  тебя?
Чего мне это стоило, одному богу известно! О! Не забывай же всего этого!
Ты уверяла тогда, что любишь меня, а теперь все позабыла! Я же, неблаго-
дарный, чудовище, подлец, ни на мгновение не мог забыть нашей любви! И я
не могу от нее отречься, а ты отказываешься без сожаления и без  усилий!
Но, видно, ты, святая, никогда не любила меня, а я,  хоть  я  и  дьявол,
обожаю тебя...
   - Возможно, - ответила Консуэло, пораженная искренностью его тона,  -
что вы непритворно сожалеете о потерянном, оскверненном вами счастье, но
это - возмездие, которое вы заслужили, и я не должна препятствовать  вам
нести его. Андзолето, счастье развратило вас,  так  пусть  же  небольшое
страдание вас очистит! Ступайте и помните обо мне, если эта скорбь цели-
тельна для вас, а если нет, забудьте, как забываю вас я, которой  нечего
ни искупать, ни исправлять.
   - Ах! У тебя железное сердце! - воскликнул  Андзолето,  удивленный  и
задетый за живое ее бесстрастным тоном. - Но не думай, что ты можешь так
легко выгнать меня! Возможно, мой приезд стесняет тебя и мое присутствие
тебе в тягость. Я прекрасно знаю, что ты готова пожертвовать  воспомина-
ниями нашей любви ради титула и богатства. Но этому не бывать! Я не отс-
туплюсь от тебя! И если мне придется тебя потерять, то это будет не  без
борьбы! Если ты меня вынудишь, то знай: в присутствии всех  твоих  новых
друзей я напомню тебе наше прошлое, - скажу о клятве, которую ты мне да-
ла у постели твоей умирающей матери и которую сто раз повторяла  мне  на
ее могиле и в церквах, где мы, стоя на коленях, прижавшись друг к другу,
слушали прекрасную музыку, а порою шептались. Смиренно, у  ног  твоих  я
напомню тебе - тебе одной - о некоторых вещах, и ты выслушаешь  меня,  а
если нет... горе нам обоим, Консуэло! Мне придется рассказать при  твоем
новом возлюбленном о фактах, ему неизвестных. Они ведь ничего о тебе  не
знают, не знают даже, что ты была актрисой. Вот это я  и  доведу  до  их
сведения, и посмотрим тогда, вернется ли к благородному  графу  Альберту
его рассудок, чтобы оспаривать тебя у актера, твоего друга, твоей ровни,
твоего жениха, твоего любовника! Не доводи меня до  отчаяния,  Консуэло,
или...
   - Что? Угрозы? Наконец-то я узнаю вас, Андзолето!  -  с  негодованием
проговорила Консуэло. - Что ж, я предпочитаю видеть вас таким и благода-
рю, что вы сняли с себя маску. Да, слава богу, теперь в моем  сердце  не
будет ни сожалений, ни сострадания. Я вижу, сколько злобы в вашем  серд-
це, сколько низости в вашем характере, сколько ненависти в вашей  любви!
Ступайте же, вымещайте на мне свою досаду - вы окажете мне этим  большую
услугу! Но если вы не научились еще клеветать так, как научились оскорб-
лять, то не можете сказать обо мне ничего, за что мне пришлось бы  крас-
неть.
   Высказав все это, она направилась к двери, открыла  ее  и  собиралась
уже выйти, как вдруг столкнулась с графом  Христианом.  При  виде  этого
почтенного старика, который, поцеловав руку Консуэло, вошел в комнату  с
приветливым и величественным видом, Андзолето, устремившийся было  вслед
за девушкой, чтобы удержать ее во что бы то ни стало, в смущении  отсту-
пил, и от его смелости не осталось и следа.

   LVIII

   - Прошу прощения, дорогая синьора, - начал старый граф, -  что  я  не
оказал лучшего приема вашему брату. Я сделал распоряжение не  беспокоить
меня, так как все утро был занят не совсем обычными делами, и мое распо-
ряжение было выполнено слишком хорошо, ибо мне даже не доложили о приез-
де гостя, который и для меня и для всей моей семьи может быть только са-
мым дорогим.
   Затем, обращаясь к Андзолето, он прибавил:
   - Поверьте, сударь, что я очень рад видеть  у  себя  такого  близкого
родственника любимой нами Порпорины. Очень прошу вас остаться и  гостить
у нас, сколько вам будет угодно. Полагаю, что после такой долгой разлуки
вам есть о чем поговорить, да и побыть вместе это уже  большая  радость.
Надеюсь, что здесь вы будете  чувствовать  себя  как  дома,  наслаждаясь
счастьем, которое я разделяю с вами.
   Против обыкновения, старый граф совершенно свободно говорил с  посто-
ронним человеком. Застенчивость его уже давно стала исчезать подле крот-
кой Консуэло, а в этот день его лицо было озарено каким-то особенно  яр-
ким светом, напоминавшим солнце в час заката. Андзолето растерялся перед
величием, которое сияло на челе почтенного старца - человека с прямой  и
ясной душой. Юноша умел низко гнуть спину перед вельможами, в душе нена-
видя и высмеивая их, - в большом свете, где в последнее время ему прихо-
дилось вращаться, у него было для этого слишком много поводов. Но никог-
да еще ему не доводилось встречать такого истинного  достоинства,  такой
радушной, сердечной учтивости, как у старого владельца замка  Исполинов.
Он смущенно поблагодарил старика, почти раскаиваясь, что обманом выманил
у него такой отеческий прием. Больше всего он боялся, что Консуэло может
разоблачить его обман и сказать графу, что  он  вовсе  не  ее  брат.  Он
чувствовал, что в эту минуту не в силах был бы ответить ей ни дерзостью,
ни местью.
   - Я очень тронута вашей добротой, господин граф, - ответила после ми-
нутного размышления Консуэло, - но брат мой, хотя он  и  бесконечно  это
ценит, не может воспользоваться вашим любезным приглашением:  неотложные
дела заставляют его спешить в Прагу, и он уже простился со мной...
   - Но это невозможно! - воскликнул граф. - Вы почти не виделись!
   - Он потерял несколько часов, ожидая меня, и теперь у него каждая ми-
нута на счету, - возразила Консуэло. - Он сам прекрасно знает,  что  ему
нельзя пробыть здесь ни одного лишнего мгновения, - прибавила она,  бро-
сая на своего мнимого брата выразительный взгляд.
   Эта холодная настойчивость вернула Андзолето  свойственные  ему  наг-
лость и самоуверенность.
   - Пусть будет как угодно дьяволу, то есть я  хотел  сказать  богу,  -
поправился Андзолето, - но я не в состоянии расстаться  с  моей  дорогой
сестрицей так поспешно, как этого требуют ее рассудительность и осторож-
ность. Никакое, даже самое выгодное дело не стоит минуты счастья, и  раз
его сиятельство так великодушно разрешает мне остаться, я с великой бла-
годарностью остаюсь. Обязательства мои в Праге будут  выполнены  немного
позднее, только и всего.
   - Вы рассуждаете как легкомысленный юноша, - возразила Консуэло,  за-
детая за живое. - Есть такие дела, когда честь выше выгоды...
   - Я рассуждаю как брат, а ты всегда рассуждаешь, как королева,  доро-
гая сестренка...
   - Вы рассуждаете как добрый юноша, - добавил старый граф,  протягивая
Андзолето руку. - Я не знаю дел, которых  нельзя  было  бы  отложить  до
завтра. Правда, меня всегда упрекали за мою беспечность,  но  я  не  раз
убеждался, что обдумать лучше, чем  поспешить.  Вот,  например,  дорогая
Порпорина, уж много дней, даже, можно сказать, недель, как мне нужно об-
ратиться к вам с одной просьбой, а я до сих пор все медлил, и,  думается
мне, так и надо было, - теперь для этого как раз настал час.  Можете  ли
вы уделить мне сегодня час времени для беседы?  Я  шел  просить  вас  об
этом, когда узнал о приезде вашего брата. Мне кажется, что это радостное
событие произошло  очень  кстати,  и,  быть  может,  присутствие  вашего
родственника будет совсем не лишним при нашем разговоре.
   - Я всегда и в какое угодно время к услугам вашего сиятельства, - от-
ветила Консуэло. - Что касается брата, то он еще мальчик, которого я  не
ввожу в свои личные дела...
   - Я это знаю, - дерзко вмешался Андзолето, - но раз  его  сиятельство
разрешает, то мне не надо иного  позволения,  чтобы  присутствовать  при
этом таинственном разговоре.
   - Позвольте мне судить о том, как должно поступать и  мне  и  вам,  -
гордо возразила Консуэло. - Господин граф, я готова следовать за вами  и
почтительно выслушать вас.
   - Вы слишком строги к этому милому юноше с  таким  веселым,  открытым
лицом, - проговорил, улыбаясь, граф и, оборачиваясь к Андзолето,  приба-
вил: - Потерпите, дитя мое, придет и ваш черед. То, что я  имею  сказать
вашей сестре, не может быть скрыто от вас, и, надеюсь, она скоро  разре-
шит мне посвятить вас в эту тайну, как вы выразились.
   Андзолето имел наглость воспользоваться веселым  радушием  старика  и
удержал его руку в своей, как бы цепляясь за него, чтобы выведать тайну,
в которую его не желала посвятить Консуэло. У него даже не хватило такта
выйти из гостиной, чтобы не вынуждать к этому  самого  графа.  Оставшись
один, он злобно топнул ногой, боясь, что Консуэло, научившаяся так хоро-
шо владеть собой, может расстроить все его планы и, невзирая на его лов-
кость, выпроводить его отсюда. Ему захотелось проскользнуть внутрь  дома
и подслушать под дверьми. С этой целью, выйдя из гостиной,  он  побродил
сначала по саду, а затем решил забраться в коридор,  где,  встречая  ко-
го-нибудь из слуг, делал вид, будто любуется архитектурой замка. Но  вот
уже три раза в различных местах он наталкивался на одетого во все черное
человека, необычайно сурового на вид, на которого, правда, он не обратил
особого внимания. То был Альберт, как будто не замечавший его, но вместе
с тем не спускавший с него глаз. Андзолето, видя, что молодой  граф  (он
уже догадался, кто это) на целую голову выше его и бесспорно очень  кра-
сив, понял, что сумасшедший из замка Великанов вовсе не такой  ничтожный
во всех отношениях соперник, каким он представлял  его  себе.  Тогда  он
счел за лучшее вернуться в гостиную и в этой огромной комнате, рассеянно
перебирая пальцами клавиши клавесина, начал пробовать свой красивый  го-
лос.
   - Дочь моя, - говорил меж тем граф Христиан  Консуэло,  придвигая  ей
большое кресло, обитое красным бархатом с золотой бахромой, а сам усажи-
ваясь с ней рядом на стуле, - я хочу просить вас об одной милости,  хотя
и не знаю, имею ли я право на это сейчас, когда вы еще не понимаете моих
намерений. Могу ли я надеяться, что моя седина, мое  нежное  уважение  к
вам и дружба, которою подарил меня  благородный  Порпора,  ваш  приемный
отец, - что все это вместе внушит вам достаточное доверие ко  мне  и  вы
согласитесь, ничего не утаивая, раскрыть мне свое сердце?
   Растроганная, но вместе с тем несколько испуганная таким вступлением,
Консуэло поднесла руку старика к своим губам и ответила с искренним  по-
рывом:
   - Да, господин граф, я уважаю и люблю вас так, как если б имела честь
быть вашей дочерью, и могу без всякого страха и вполне откровенно  отве-
тить на все ваши вопросы касательно меня лично.
   - Ничего другого я и не прошу у вас, дорогая дочь моя, и благодарю за
это обещание. Поверьте, что я не способен им злоупотребить, так же  как,
я уверен, и вы не способны изменить своему слову.
   - Я верю вам, господин граф, и слушаю вас.
   - Так вот, дитя мое, - сказал старик с каким-то наивным, но  ободряю-
щим любопытством. - Как ваша фамилия?
   - У меня нет фамилии, - без малейшего колебания ответила Консуэло.  -
Мою мать все звали Розамундой. При крещении мне  дали  имя  Мария-Утеши-
тельница. Отца своего я никогда не знала.
   - Но вам известна его фамилия?
   - Нет, господин граф, я никогда не слыхала о ней.
   - А маэстро Порпора удочерил вас? Он  закрепил  передачу  вам  своего
имени законным актом?
   - Нет, господин граф, между артистами это не принято,  да  оно  и  не
нужно. У моего великодушного учителя ровно ничего нет, и ему нечего  за-
вещать. Что же касается его имени, то при моем положении в свете  совер-
шенно безразлично, как я его ношу - по обычаю или по закону. Если у меня
есть некоторый талант, имя это станет моим по праву, в противном же слу-
чае мне выпала честь, которой я недостойна.
   Несколько минут граф хранил молчание, потом, снова беря руку Консуэло
в свою, он заговорил:
   - Благородная откровенность ваших ответов еще более возвысила  вас  в
моих глазах. Не думайте, что я задавал все эти вопросы для того,  чтобы,
в зависимости от вашего рождения и положения в свете, больше или  меньше
уважать вас. Я хотел знать, пожелаете ли вы сказать мне правду, и вполне
убедился в вашей искренности. Я бесконечно благодарен вам за это и нахо-
жу, что вы с вашим характером более благородны, чем мы с нашими  титула-
ми.
   Консуэло не могла не улыбнуться простодушию, с каким старый  аристок-
рат восхищался ее признанием, в сущности, ничего ей не стоившим.  Восхи-
щение это говорило об остатке упорного предрассудка, с которым,  очевид-
но, благородно боролся Христиан, стараясь победить его в себе.
   - А теперь, дорогое мое дитя, - продолжал он, - я  предложу  вам  еще
более щекотливый вопрос. Будьте снисходительны и простите мне  мою  сме-
лость.
   - Не бойтесь ничего, господин граф, я отвечу на все так же спокойно.
   - Так вот, дитя мое, вы не замужем?
   - Нет, господин граф.
   - И... вы не вдова? У вас нет детей?
   - Я не вдова, и у меня нет детей, - ответила Консуэло, едва удержива-
ясь от смеха, так как не понимала, к чему клонит граф.
   - И вы ни с кем не связаны словом? - продолжал он.  -  Вы  совершенно
свободны?
   - Простите, господин граф, я была обручена с согласия и даже по  при-
казанию моей умирающей матери с юношей, которого любила с детства и чьей
невестой была до минуты моего отъезда из Венеции.
   - Стало быть, вы не свободны? - проговорил граф  со  странной  смесью
огорчения и удовлетворения.
   - Нет, господин граф, я совершенно свободна, - ответила  Консуэло.  -
Тот, кого я любила, недостойно изменил мне, и я порвала с ним навсегда.
   - Значит, вы его любили? - спросил граф после некоторого молчания.
   - Да, всей душой, это правда.
   - И... может быть, и теперь еще любите?
   - Нет, господин граф, это невозможно.
   - Вам не доставило бы никакого удовольствия видеть его?
   - Видеть его было бы для меня мукой.
   - И вы никогда не позволяли ему?.. Он не осмелился... Но я боюсь  вас
оскорбить... Пожалуй, вы подумаете, что я хочу знать слишком много...
   - Я понимаю вас, господин граф. Но раз уж я исповедуюсь, то вы узнае-
те обо мне решительно все и сможете сами судить, заслуживаю ли я  вашего
уважения или нет. Он позволял себе очень много, но осмеливался  лишь  на
то, что разрешала ему я сама. Так, мы часто пили из одной чашки, отдыха-
ли на одной и той же скамье. Он спал в моей комнате,  пока  я  молилась,
ухаживал за мной во время моей болезни. Я ничего не боялась.  Мы  всегда
были одни, любили друг друга, уважали, должны были пожениться. Я  покля-
лась моей матери, что останусь, как говорят,  "благоразумной  девушкой".
Слово это я сдержала, если быть благоразумной - значит верить  человеку,
который обманывает тебя, и любить и уважать того, кто не заслуживает  ни
любви, ни уважения. И только когда он захотел сделаться больше чем  моим
братом, еще не сделавшись моим мужем, только тогда я начала  защищаться.
И когда он изменил мне, я обрадовалась, что сумела так  хорошо  защитить
себя. Этому бесчестному человеку ничего не стоит  утверждать  противное,
но это не имеет большого значения  для  такой  бедной  девушки,  как  я.
Только бы не сфальшивить во время пения, - больше от меня ничего не тре-
буется. Только бы я могла с чистой совестью целовать распятие, перед ко-
торым я поклялась матери быть целомудренной; а что подумают обе мне дру-
гие - по правде сказать, мало меня трогает. У меня  нет  семьи,  которой
пришлось бы краснеть за меня, нет родных, нет братьев, которые могли  бы
встать на мою защиту...
   - Как нет братьев? Но ведь один-то брат есть?  Консуэло  хотела  было
рассказать графу по секрету всю правду, но подумала, что  с  ее  стороны
будет неблагородно искать у человека постороннего  защиты  Против  тоге,
кто так низко угрожал ей. Она решила, что должна найти в себе достаточно
твердости, чтобы самой защитить себя и избавиться от Андзолето.  К  тому
же ее великодушное сердце не могло допустить,  чтобы  человек,  которого
она когда-то так свято любила, был выгнан хозяином из дома. Как бы  веж-
ливо граф Христиан ни выпроводил Андзолето и как бы ни был  тот  виновен
перед нею, у нее не хватило духа подвергнуть его такому страшному униже-
нию, и она лишь ответила на вопрос старика, что вообще смотрит на  брата
как на сорванца и никогда к нему не относилась иначе как к ребенку.
   - Надеюсь, он не негодяй какой-нибудь? - заметил граф.
   - Кто его знает, - ответила она. - Я стараюсь держаться от  него  как
можно дальше, наши характеры, взгляды на жизнь слишком различны. Вы, на-
верное, заметили, что я не очень стремилась удерживать его здесь.
   - Пусть будет так, как вы этого хотите, дитя мое; я считаю вас  очень
рассудительной. Теперь, когда вы рассказали мне все с такой  благородной
откровенностью...
   - Простите, господин граф, я рассказала вам о себе не все, так как вы
не обо всем спросили. Мне неизвестно,  почему  вы  сегодня  делаете  мне
честь интересоваться моей жизнью. Я предполагаю, что  кто-то,  очевидно,
отозвался обо мне неблагоприятно и вы желаете знать, не бесчестит ли мое
пребывание ваш дом. До сих пор, так как вы меня спрашивали о  самых  по-
верхностных вещах, я считала нескромным без вашего разрешения занять вас
рассказом о себе самой, но раз вам, по-видимому, угодно узнать  всю  мою
жизнь, то я должна сообщить вам об одном обстоятельстве,  которое,  быть
может, повредит мне в ваших глазах. Я не только могла бы посвятить  себя
театральной карьере, как вы часто мне советовали, но (хотя я уже не  пи-
таю к театру ни малейшего влечения) в прошлом сезоне  я  дебютировала  в
Венеции под именем Консуэло... Меня прозвали Zingarella, и  вся  Венеция
знает мое лицо и мой голос.
   - Постойте! - воскликнул граф, ошеломленный этим новым  открытием.  -
Так это вы то диво, что наделало столько шума в Венеции в прошлом году и
о котором с таким восторгом кричали  итальянские  газеты?  Прекраснейший
голос и величайший талант, какого не бывало на памяти человеческой...
   - В театре Сан-Самуэле, господин граф. Похвалы  эти,  конечно,  очень
преувеличены, но неопровержим тот факт, что я - та самая Консуэло, кото-
рая пела в нескольких операх; словом, я актриса,  или,  выражаясь  более
изысканно, певица. Теперь решайте, заслуживаю ли я вашего доброго  отно-
шения.
   - Непостижимо! И какая странная судьба! - проговорил граф, погружаясь
в раздумье. - А говорили ли вы об этом здесь  кому-нибудь,  кроме  меня,
дитя мое?
   - Господин граф, я почти все  рассказала  вашему  сыну,  не  вдаваясь
только в те подробности, которые я сейчас вам сообщила.
   - Альберту, значит, известно ваше происхождение, ваша прежняя любовь,
ваша профессия?
   - Да, господин граф.
   - Прекрасно, дорогая синьора; не нахожу слов, чтобы  благодарить  вас
за удивительную честность, с какой вы отнеслись к нам, и обещаю, что вам
не придется в ней раскаиваться. А теперь, Консуэло  (да,  да,  теперь  я
припоминаю, именно так называл вас с самого начала Альберт, говоря с ва-
ми по-испански), позвольте мне собраться с силами. Я слишком взволнован.
Нам с вами, дитя мое, о многом еще надо поговорить, и  вы  простите  мое
волнение перед таким важным, решительным моментом. Сделайте милость, по-
дождите меня здесь одну минуту.
   Он вышел, и Консуэло, следившая за ним взглядом, увидела через  стек-
лянные двери, как старик вошел в свою молельню и благоговейно  опустился
там на колени.
   Страшно взволнованная, она терялась в догадках, чем  может  кончиться
столь торжественно начатый разговор. Сперва ей пришло в голову, что Анд-
золето, ожидая ее, уже сделал то, что грозился сделать,  -  возможно,  в
беседе с капелланом или с Гансом он говорил о ней таким  тоном,  который
мог возбудить беспокойство и недоумение ее хозяев. Но граф  Христиан  не
умел притворяться, а до сих пор его обращение с нею, его слова  говорили
скорее о возросшей привязанности, чем о пробуждении недоверия. К тому же
ее откровенные ответы поразили его именно своей неожиданностью;  послед-
нее же известие было просто ударом грома. И вот теперь он молится и про-
сит бога просветить или поддержать его при  принятии  какого-то  важного
решения. "Не собирается ли он просить меня уехать вместе с  братом?  Или
намерен предложить мне денег? - спрашивала она себя. - Ах,  избави  меня
бог от подобного оскорбления. Но нет,  он  слишком  деликатный,  слишком
добрый человек, чтобы решиться так унизить меня. Что же хотел он сказать
мне с самого начала и что скажет мне сейчас? Быть может, прогулка наша с
графом Альбертом причинила ему большое беспокойство и старик  собирается
побранить меня? Ну что ж! Пожалуй, я и заслужила это, - придется  выслу-
шать выговор, раз я не смогу ответить откровенно на вопросы, которые мо-
гут быть мне предложены относительно  графа  Альберта.  Какой  тягостный
день! Еще несколько таких дней, и я уже не смогу превзойти своим  пением
ревнивых возлюбленных Андзолето: в груди у меня все  горит,  а  в  горле
совсем пересохло".
   Вскоре граф Христиан вернулся. Он был спокоен, и по его бледному лицу
видно было, что благородство одержало верх в его душе.
   - Дочь моя, - сказал он, усаживаясь рядом с нею  и  вынуждая  ее  ос-
таться в роскошном кресле, которое она хотела ему уступить и где, помимо
воли, восседала с испуганным видом, - пора и мне быть с  вами  таким  же
откровенным, как были вы со мной. Консуэло, мой сын любит вас.
   Девушка сначала покраснела, потом побледнела и попыталась было что-то
сказать, но Христиан ее остановил.
   - Это не вопрос, - сказал он, - я не имел  бы  права  предложить  его
вам, а вы на него ответить, ибо я знаю, что вы нисколько не поощряли на-
дежд Альберта. Он сказал мне все и я верю ему ибо он  никогда  не  лжет,
так же как и я.
   - Я тоже никогда не лгу, - проговорила Консуэло, поднимая глаза к не-
бу с выражением простодушной гордости. - Граф Альберт, должно быть, ска-
зал вам, господин граф...
   - Что вы отвергли всякую мысль о браке с ним, - договорил старик.
   - Я должна была это сделать, зная обычаи и мнение света. Для меня яс-
но, что я не гожусь в жены графу Альберту уже по той  причине,  что,  не
считая себя ниже кого бы то ни было перед богом, я не хочу принимать ми-
лости и благодеяния от кого бы то ни было из людей.
   - Мне известна ваша справедливая гордость, и я считал бы ее преувели-
ченной, если бы Альберт зависел только от себя,  но  поскольку  вы  были
уверены, что я никогда не соглашусь на такой брак, вы должны были  отве-
тить именно так, как ответили.
   - А теперь, господин граф, - сказала Консуэло, поднимаясь, - мне  по-
нятно все остальное, и я умоляю вас избавить меня от унижения,  которого
я так страшилась. Я уеду из вашего дома и давно уже сделала бы это, если
б считала возможным уехать, не рискуя рассудком и жизнью графа Альберта,
на которого я имею больше влияния, чем мне бы хотелось. Раз вы уже знае-
те все то, что мне невозможно было вам сказать, теперь вы сможете обере-
гать его, бороться с последствиями этой разлуки и вообще возьмете на се-
бя заботу о нем: вы имеете на это гораздо больше права, чем я. Если я  и
присвоила себе нескромно это право, то бог простит мне мое  прегрешение,
ибо ему известно, как чисты были помыслы, руководившие мной.
   - Я знаю, - проговорил граф. - Господь внушил  это  моей  совести,  а
Альберт моему сердцу. Садитесь же, Консуэло, и не спешите обвинять  меня
в дурных намерениях. Я пригласил вас сюда не для того,  чтобы  приказать
вам оставить мой дом, а чтобы молить вас остаться в нем на всю жизнь.
   - На всю жизнь! - повторила, чуть не падая в кресло, Консуэло, однов-
ременно радуясь, что восстановлено ее  достоинство,  и  ужасаясь  такому
предложению. - На всю жизнь! Господин граф, вы, верно, не думаете о том,
что изволите говорить.
   - Много я думал об этом, дочь моя, - ответил граф с грустной улыбкой,
- и чувствую, что мне не придется в этом раскаиваться. Сын мой  страстно
любит вас, вы всецело завладели его душой, вы вернули его мне, вы  пошли
разыскивать его в таинственное место, которое он не пожелал назвать,  но
куда никто, сказал он мне, кроме матери или святой, не отважился бы про-
никнуть. Вы рисковали жизнью, чтобы спасти его от одиночества и безумия,
губивших его. Благодаря вам он больше не терзает нас своими исчезновени-
ями. Одним словом, вы вернули ему спокойствие, здоровье, рассудок.  Ведь
нельзя же отрицать, что мой бедный сын был помешан, а теперь он,  несом-
ненно в здравом уме. Мы чуть ли не всю эту ночь проговорили с ним,  и  я
вижу, что он, пожалуй, рассудительнее меня. Я знал, что сегодня утром вы
должны были отправиться вместе с ним на прогулку. Это с моего разрешения
он просил вас о том, чего вы не пожелали слушать... Вы боялись меня, до-
рогая Консуэло. Вы думали, что старому Рудольштадту,  зараженному  арис-
тократическими предрассудками, непристойно быть пред вами в долгу за сы-
на. И вы ошиблись. Конечно, у старого Рудольштадта  были  и  гордость  и
предрассудки, быть может, и теперь они имеются у него - он не хочет при-
хорашиваться перед вами, - но в порыве беспредельной признательности  он
отрешается от них и горячо благодарит вас за то, что вы вернули ему  его
последнее, его единственное дитя.
   Говоря это, граф Христиан взял обе руки Консуэло и покрыл их поцелуя-
ми и слезами.

   LIX

   Консуэло была глубоко растрогана этим изъявлением чувств, которое оп-
равдало ее в собственных глазах и успокоило ее совесть. До  этой  минуты
она часто со страхом думала о том, что слишком неосторожно отдается сво-
им великодушным порывам. Теперь она получила одобрение и награду. Ее ра-
достные слезы смешались со слезами старика, и долго оба были так  взвол-
нованы, что не могли продолжать разговор.
   Однако Консуэло все еще не  понимала  сделанного  ей  предложения,  а
граф, считая, что он достаточно ясно высказался, видел в ее  молчании  и
слезах доказательство согласия и благодарности.
   - Я иду за сыном, - проговорил наконец старик. - Пусть  у  ваших  ног
узнает он о своем беспредельном счастье и присоединит свои благословения
к моим.
   - Подождите, господин граф! - воскликнула Консуэло, ошеломленная  та-
кой поспешностью. - Я не совсем понимаю, чего вы от  меня  требуете.  Вы
одобряете привязанность графа Альберта ко мне и преданность,  выказанную
ему мною. Вы удостаиваете меня своего доверия, зная, что я  не  злоупот-
ребляю им. Но как я могу обещать вам посвятить всю жизнь такой  странной
дружбе? Я понимаю, что вы рассчитываете  на  время  и  на  мою  рассуди-
тельность, чтобы поддержать душевное спокойствие вашего благородного сы-
на и охладить его пылкое чувство ко мне, но я не уверена, долго ли я со-
храню эту власть над ним; притом, если бы даже подобная  близость  и  не
была опасна для такого восторженного человека, как граф Альберт, то я не
вольна посвятить свою жизнь этой славной задаче. Я не принадлежу себе.
   - О небо! Что вы говорите, Консуэло? Так, значит, вы не поняли  меня?
Или вы меня обманули, сказав, что свободны, что у вас нет  никаких  сер-
дечных привязанностей, никаких обязательств, нет семьи?
   - Но, господин граф, - возразила Консуэло недоумевая. - У  меня  есть
цель жизни, призвание, профессия. Я принадлежу искусству, которому  пос-
вятила себя с самого детства.
   - Великий боже, что вы говорите! Вы хотите вернуться на сцену?
   - Не знаю еще. Я не солгала вам, сказав, что меня больше не тянет ту-
да. На этом бурном пути я испытала пока только ужасные мучения, но в  то
же время я чувствую, что с моей стороны было бы слишком смело дать  обе-
щание навсегда отказаться от этого поприща. Такова была моя  судьба,  и,
видно, нельзя избежать будущего, которое ты однажды  себе  наметил.  Но,
вернусь ли я на подмостки, буду ли выступать в концертах или давать уро-
ки - все равно я остаюсь и должна оставаться певицей. Да и на что иное я
годна? Где еще я могу сохранить независимость? Чем займу свой  ум,  при-
выкший к труду и жаждущий этих ощущений?
   - О Консуэло, Консуэло! - с горечью воскликнул граф Христиан. -  Все,
что вы говорите, верно. Но я думал, что вы любите моего сына,  а  теперь
вижу, что вы его не любите.
   - А если бы я полюбила его со страстью, которая заставила бы меня за-
быть самое себя, что сказали бы вы на это, граф? - воскликнула Консуэло,
теряя терпение. - Значит, вы считаете, что никакая женщина не может влю-
биться в графа Альберта, если просите меня остаться при нем навсегда?
   - Что вы, дорогая Консуэло! Или я недостаточно ясно  высказался,  или
вы принимаете меня за безумного. Разве я не просил вашей руки  и  сердца
для моего сына? Разве я не поверг к вашим стопам этот законный  и  бесс-
порно почетный союз? Если бы вы любили Альберта, то в счастливой жизни с
ним, конечно, нашли бы вознаграждение за потерю вашей славы и ваших три-
умфов. Но вы не любите его, раз считаете невозможным отказаться ради не-
го от того, что называете своей судьбой!
   Это объяснение, независимо от воли добродушного Христиана,  несколько
запоздало. Не без ужаса и смертельного отвращения жертвовал старый арис-
тократ ради счастья сына всеми своими взглядами на жизнь, всеми  убежде-
ниями своей касты. И когда после долгой и мучительной борьбы с Альбертом
и самим собой жертва, наконец, была принесена, - окончательное утвержде-
ние этого страшного акта не могло перейти без усилия из  его  сердца  на
уста.
   Консуэло почувствовала или угадала это, так как в  ту  минуту,  когда
Христиану показалось, что он не в состоянии добиться ее согласия на этот
брак, лицо старика озарилось невольной радостью, к которой примешивалось
какое-то странное смятение.
   Консуэло мгновенно поняла свое положение. Гордость, быть  может  нес-
колько эгоистичная, возбудила в ней неприязнь к предлагаемому браку.
   - Так вы хотите, чтобы я стала женой графа Альберта? -  сказала  она,
еще ошеломленная таким предложением. - И вы согласились бы назвать  меня
своей дочерью, согласились бы, чтобы я носила ваше имя,  согласились  бы
представить меня вашим родственникам и друзьям?.. Ах, граф, как вы люби-
те своего сына и как ваш сын должен любить вас!
   - Если вы, Консуэло, видите в этом такое необычное великодушие,  зна-
чит, вашему сердцу оно недоступно или сам предмет кажется вам  недостой-
ным его.
   - Граф, - заговорила Консуэло после минутного молчания,  закрыв  лицо
руками, - я точно во сне. Гордость невольно возмущается во мне при мысли
о тех унижениях, которыми будет полна моя жизнь, если я осмелюсь принять
жертву, приносимую вашей отеческой любовью.
   - Но кто посмел бы унизить вас, Консуэло, раз отец и  сын  укрыли  бы
вас под защитой брака и семьи?
   - А тетушка, граф? Ведь она здесь занимает  место  родной  матери,  -
разве она могла бы смотреть на это без краски негодования?
   - Она сама присоединится к нашим мольбам, если вы дадите слово  усту-
пить. Не требуйте от человеческой натуры того, что превышает ее силы:  и
возлюбленный и отец могут вынести унижение, горе отказа, - моя сестра не
справится с этим. Но,  уверившись  в  успехе,  мы  приведем  ее  в  ваши
объятия, дочь моя.
   - Граф, - обратилась к старику трепещущая  Консуэло,  -  стало  быть,
граф Альберт говорил вам, что я люблю его?
   - Нет, - ответил граф, вдруг вспомнив что-то, - Альберт говорил  мне,
что препятствие именно в вашем сердце. Он сто раз повторял мне это, но я
не мог ему поверить. Вашу сдержанность по отношению к  нему  я  объяснял
вашим прямодушием и вашей скромностью; и все же я думал, что,  освободив
вас от ваших сомнений, я добьюсь того признания, в котором  вы  отказали
ему.
   - А что сказал он вам о нашей сегодняшней прогулке?
   - Лишь несколько слов: "Попытайтесь, дорогой отец:  это  единственное
средство узнать, гордость или отчуждение закрывают для меня ее сердце".
   - Увы, граф! Что подумаете вы обо мне, если я скажу вам, что  и  сама
этого не знаю?
   - Я подумаю, дорогая Консуэло, что это отчуждение. Ах, сын мой,  бед-
ный мой сын! Как ужасна его судьба!  Единственная  женщина,  которую  он
смог полюбить, не любит его. Только этого несчастья нам недоставало.
   - Боже мой! Вы должны ненавидеть меня, граф, вы не понимаете, как мо-
жет противиться моя гордость, раз вы жертвуете своею. Вам  кажется,  что
для гордости такой девушки, как я, гораздо  меньше  оснований,  а  между
тем, поверьте, в эту минуту в сердце моем  происходит  борьба  не  менее
жестокая, чем та, из которой вы вышли победителем.
   - Нет, я понимаю это. Не думайте, синьора, что я так мало уважаю  це-
ломудрие, прямодушие и бескорыстие, чтобы не  суметь  оценить  гордость,
опирающуюся на такие сокровища. Но то, что смогла победить отцовская лю-
бовь (видите, я говорю с вами совершенно откровенно),  я  думаю,  сможет
победить и любовь женщины. Ну что же, предположим даже,  что  вся  жизнь
Альберта, ваша жизнь и моя были бы борьбой со светскими  предрассудками,
от чего пришлось бы долго и много страдать и нам троим и моей  сестре  с
нами. Да разве наша взаимная любовь, чистая  совесть,  преданность  друг
другу не помогли бы нам стать сильнее всего светского общества? Для  ве-
ликой любви ничтожны все те беды, которые так страшат вас и за себя и за
нас. Но вы с тоской и страхом ищете в глубине своей души эту великую лю-
бовь и не находите ее, Консуэло, потому что ее там нет.
   - О да, в этом, и только в этом все препятствие, - проговорила Консу-
эло, крепко прижимая руки к сердцу, - все остальное пустяки. У меня тоже
были предрассудки. Вы подаете мне пример того, как  я  должна  отбросить
их, чтобы сравняться с вами в величии и героизме. Не будем больше  гово-
рить о моих чувствах, о моем ложном стыде; не надо  даже  касаться  моей
будущности и моего искусства, - добавила она со вздохом. - Я смогу и  от
этого отречься, если... если... если я люблю Альберта! Вот что нужно мне
знать. Выслушайте меня, граф. Сто раз спрашивала я себя об этом, но  ни-
когда у меня не было того спокойствия, какое дает мне теперь ваше согла-
сие. Как могла я раньше серьезно думать о  чем-либо,  когда  даже  самый
этот вопрос казался мне безумием и преступлением? Теперь же, мне  кажет-
ся, я сумею разобраться в себе и решить. Дайте мне несколько дней, чтобы
собраться с мыслями и понять, есть ли  моя  безмерная  преданность  ему,
безграничное уважение, внушаемое мне  его  достоинствами,  эта  огромная
симпатия, эта странная власть его слов надо мной, - есть ли все это  лю-
бовь или восхищение. Ведь все это я чувствую, граф, но с этим борется во
мне невыразимый ужас, глубокая печаль и (скажу вам без утайки, мой  бла-
городный друг!) воспоминание о любви, менее восторженной, но более  мяг-
кой, более нежной, совсем непохожей на эту.
   - Вы странная и благородная девушка! - с  умилением  проговорил  граф
Христиан. - Сколько мудрости и своеобразия в ваших словах и  мыслях!  Вы
во многих отношениях похожи на моего бедного Альберта, а тревожная  неу-
веренность ваших чувств напоминает мне мою  жену,  мою  благородную  пе-
чальную красавицу Ванду. О Консуэло! Какое сладкое и вместе  с  тем  го-
рестное воспоминание будите вы в моей душе! Знаете, я хотел было сказать
вам: победите свою нерешительность, справьтесь со своими опасениями, по-
любите этого несчастного, обожающего вас человека, полюбите  из  чувства
добродетели, величия души, сострадания! Быть может, он  и  не  даст  вам
счастья, но, спасая его, вы заслужите награду на небесах. Однако вы  на-
помнили мне его мать, отдавшуюся мне из чувства долга и дружбы.  Она  не
могла любить меня, простого, добродушного, робкого человека, той востор-
женной любовью, которой жаждала ее душа. До конца она была верна  мне  и
великодушна, но как она страдала! Увы! Для меня ее любовь была и отрадой
и мукой, а ее постоянство - гордостью и укором. С горя она умерла, а мое
сердце было разбито навеки. И если сейчас я - существо ничтожное,  неза-
метное, мертвое, не слишком удивляйтесь этому, Консуэло. Я выстрадал то,
чего никому не понять. Ни одному человеку никогда я не говорил об  этом.
Вам первой с трепетом открываю я свою душу. Нет, нет,  пусть  глаза  мои
закроются в скорби и сын мой  сейчас  же  погибнет  под  тяжестью  своей
судьбы, но я не буду уговаривать вас пожертвовать собой, не  буду  убеж-
дать Альберта принять от вас такую жертву! Я слишком  хорошо  знаю,  что
значит насиловать природу, бороться с ненасытной потребностью души.  Об-
думайте же все это не торопясь, дочь моя, - закончил со  слезами  старый
граф, прижимая ее к груди и с отеческой нежностью целуя  ее  благородный
лоб. - Так будет лучше. Если вы все-таки откажете ему, то,  подготовлен-
ный беспокойством, он не будет  до  такой  степени  убит  этой  страшной
вестью, как был бы поражен ею сегодня.
   Условившись таким образом, они расстались. Консуэло, совсем  измучен-
ная волнениями и усталостью,  стараясь  не  натолкнуться  на  Андзолето,
проскользнула по коридорам и заперлась в своей комнате.
   Здесь девушка попыталась несколько успокоиться; чувствуя себя  совсем
разбитой, она бросилась на постель и вскоре  впала  в  тяжелое  забытье,
скорее изнуряющее, чем восстанавливающее силы. Ей хотелось уснуть, думая
об Альберте, чтобы эти мысли как бы созрели в тех таинственных  проявле-
ниях сна, в которых мы надеемся порою найти пророческий ответ на волную-
щие нас вопросы. Но в ее отрывочных сновидениях в течение нескольких ча-
сов непрестанно появлялся не Альберт, а Андзолето. Она  видела  Венецию,
Корте-Минелли, свою первую любовь, безмятежную, радостную,  поэтическую.
А каждый раз, когда она пробуждалась, воспоминание об Альберте  связыва-
лось в ней с воспоминанием о зловещей пещере, где звуки скрипки,  удеся-
теренные эхом пустых подземелий, вызывали тени мертвецов и  плакали  над
свежей могилой Зденко. Страх и печаль как бы  закрывали  ее  сердце  для
любви, когда она представляла себе эту картину. Будущее, которое ей  су-
лили, рисовалось только среди мрачной тьмы и кровавых видений, тогда как
лучезарное, полное счастья прошлое заставляло дышать свободно ее грудь и
радостно биться сердце. Ей казалось, что в этих снах, говоривших о прош-
лом, она слышит свой собственный голос, - он растет,  растет,  наполняет
все вокруг и, могучий, уносится к небесам. А когда ей вспоминались  фан-
тастические звуки скрипки в пещере, этот  же  голос  становился  резким,
глухим и терялся, подобно предсмертному хрипу, в подземных безднах.
   Все эти смутные видения до того утомили ее, что она встала с постели,
чтобы от них избавиться. Услышав первый  призыв  колокола,  возвещавший,
что обед будет подан через полчаса, она стала одеваться,  продолжая  ду-
мать все о том же. Но странная вещь: в первый раз в жизни она с  интере-
сом смотрелась в зеркало, а своей прической и туалетом занялась  гораздо
внимательнее, чем волновавшими ее  серьезными  вопросами.  Она  невольно
прихорашивалась, ей хотелось быть  красивой.  И  это  непреодолимое  ко-
кетство проснулось в ней не для того, чтобы возбудить страсть и ревность
любящих ее соперников, - она думала и могла думать только  об  одном  из
них. Альберт никогда ни единым словом не обмолвился  об  ее  наружности.
Охваченный своей страстью, быть может, он считал ее даже  красивее,  чем
она была на самом деле. Но мысли его были так возвышенны, а  любовь  так
велика, что он побоялся бы осквернить ее, взглянув на нее  восторженными
глазами влюбленного или испытующим оком артиста. Для него она была всег-
да окутана облаком, сквозь которое взор его не дерзал проникнуть и кото-
рое его воображение окружало ослепительным ореолом. На внешние  перемены
он не обращал внимания: для него она всегда была одинаковой. Он видел ее
мертвенно бледною, иссохшею, увядшею, борющеюся со смертью и более похо-
жею на призрак, чем на женщину. Тогда внимательно и с тревогой он  искал
в ее чертах лишь более или менее страшные симптомы болезни, не  замечая,
что она подурнела, что, быть может, она способна внушить ужас или отвра-
щение. Когда же к ней вернулись блеск и живость молодости,  он  даже  не
заметил, потеряла или выиграла от этого ее внешность. Для него она  и  в
жизни и в смерти была идеалом всего молодого, высокого, идеалом  несрав-
ненной красоты. Вот почему Консуэло перед зеркалом никогда не думала  об
Альберте.
   Совсем иначе обстояло дело с Андзолето. С каким бесконечным вниманием
он разглядывал, изучал ее в тот день, когда стремился и не  мог  решить,
красива она или нет. Как отмечал он малейшую черточку ее наружности, ма-
лейшее усилие понравиться ему. Как знал ее волосы, руки, ноги, ее поход-
ку, цвета, которые были ей к лицу, малейшую складку ее одежды. И с каким
пылким воодушевлением хвалил он ее наружность, с каким  томным  сладост-
растием смотрел на нее! Целомудренная девушка не понимала тогда  трепета
своего сердца. Она не хотела понимать его и теперь, а  между  тем  вновь
ощущала его, и почти с той же силой, при мысли, что сейчас появится  пе-
ред Андзолето. Она сердилась на себя, краснела от стыда и досады, стара-
лась наряжаться для одного Альберта - и все-таки выбирала и прическу,  и
ленты, и даже взгляды, которые нравились Андзолето. "Увы! Увы! -  думала
она, кончив одеваться и отрываясь от зеркала. - Неужели я  действительно
могу думать только о нем и былое счастье имеет надо мною больше  власти,
чем презрение к этому человеку и обещания  новой  любви?  Сколько  я  ни
всматриваюсь в будущее, без него оно сулит мне лишь ужас и отчаяние.  Но
каково было бы это будущее с ним? Разве я не знаю, что чудесные дни  Ве-
неции безвозвратно прошли, что невинность больше не будет обитать с  на-
ми, что душа Андзолето развращена, ласки его способны только унизить ме-
ня, а моя жизнь была бы ежечасно отравлена стыдом, ревностью, страхом  и
раскаянием?"
   Строго отдав себе отчет в том, что в ней происходит, Консуэло поняла,
что она нисколько  не  заблуждается  относительно  Андзолето  и  что  от
чувства к нему в ней не осталось и следа. Она уже не любила его  в  нас-
тоящем, боялась и почти ненавидела его, думая о будущем,  жоторое  могло
бы только еще больше развратить его, но В прошлом она так  его  обожала,
что была не в силах вырвать его ни из своей жизни, ни из своей души. Те-
перь он был для нее как бы портретом, напоминающим  любимое  существо  и
сладостные дни, и подобно вдове, которая тайком от нового супруга  любу-
ется изображением его предшественника, она чувствовала, что умерший  за-
нимает в ее сердце больше места, чем живой.

   LX

   Консуэло была девушкой рассудительной и,  обладая  умом  возвышенным,
понимала, что чувство Альберта - искреннее, благороднее и  ценнее  любви
Андзолето. Теперь, когда оба оказались перед нею, она было подумала, что
одержала победу над своим врагом. Проникновенный взгляд Альберта, долгое
и крепкое пожатие его честной руки красноречиво свидетельствовали о том,
что молодой граф знает, чем кончился ее разговор с графом Христианом,  и
согласен с покорной признательностью ждать решения своей участи. На  са-
мом деле, Альберт не надеялся получить так много, и даже самая неопреде-
ленность этого решения была ему сладка, ибо рассеяла опасения, связанные
с самонадеянной заносчивостью Андзолето. Последний, наоборот, действовал
чрезвычайно самоуверенно. Догадываясь приблизительно о том, что происхо-
дит вокруг, он решил идти напролом,  рискуя  даже  быть  выброшенным  за
дверь. Его развязные манеры, иронический, дерзкий взгляд вызывали в Кон-
суэло глубочайшее отвращение, а когда он с наглым видом подошел, намере-
ваясь взять ее под руку, она отвернулась и пошла к  столу  с  Альбертом,
предложившим ей руку.
   Как всегда, молодой граф сел напротив  Консуэло,  -  старый  Христиан
усадил ее по левую руку от себя, на место,  раньше  занимаемое  Амелией.
Вместо обычно сидевшего слева от Консуэло капеллана канонисса пригласила
сесть между девушкой и капелланом мнимого брата; таким образом, Андзоле-
то мог нашептывать на ухо Консуэло всякие колкости, а его грубые  остро-
ты, как он и рассчитывал, вызывали негодование старого священника, кото-
рого он и раньше уже стал задирать.
   План Андзолето был чрезвычайно прост: он старался  возбудить  к  себе
ненависть, стать нестерпимым для  тех  членов  семьи,  которые,  как  он
чувствовал, были настроены враждебно  к  предполагаемому  браку;  своими
дурными манерами, фамильярным тоном, неуместными речами  он  рассчитывал
создать самое отвратительное представление о среде и  родстве  Консуэло.
"Посмотрим, - говорил он себе, - переварят ли они "братца",  которого  я
им преподнесу".
   Андзолето, незаконченный певец и посредственный трагик,  был  прирож-
денным комиком. Он достаточно насмотрелся на светское общество и научил-
ся подражать хорошим манерам и приятным разговорам благовоспитанных  лю-
дей; но это могло только примирить канониссу с низким происхождением не-
весты, а потому он  прибег  к  противоположной  линии  поведения  с  тем
большей легкостью, что она была ему гораздо более  свойственна.  Убедив-
шись в том, что Венцеслава, умышленно говорившая только на немецком язы-
ке, принятом при дворе и среди благонамеренных подданных, тем  не  менее
не пропускает ни одного из сказанных им итальянских слов, Андзолето стал
без удержу болтать, то и дело прикладываясь к доброму венгерскому  вину;
он не опасался, что вино подействует на него, ибо привык к самым крепким
напиткам, однако притворялся, будто всецело находится под влиянием  жгу-
чих винных паров, желая выставить себя завзятым пьяницей. План его удал-
ся как нельзя лучше. Граф Христиан,  сначала  снисходительно  смеявшийся
над его шутовскими выходками, вскоре стал только принужденно  улыбаться,
и ему нужно было призвать на помощь всю свою  светскую  обходительность,
все свое отеческое чувство, чтобы не поставить на место несносного буду-
щего шурина своего благородного сына.  Капеллан  не  раз  в  негодовании
подпрыгивал на стуле, бормоча по-немецки нечто, напоминающее  заклинание
против бесов. Трапеза в результате получилась для него крайне неудачной,
- никогда в жизни его пищеварение так не страдало. Канонисса слушала все
непристойности гостя со сдержанным презрением и злобным удовольствием.
   При каждом новом вздоре, который изрекал Андзолето, она  посматривала
на брата, словно брала его в свидетели, а добродушный  Христиан  опускал
голову, силясь каким-нибудь, не всегда удачным, замечанием отвлечь  вни-
мание слушателей. Тогда канонисса бросала взгляд на Альберта, но Альберт
был невозмутим, - казалось, он не видит и не слышит своего неугомонного,
веселого гостя.
   Из всех присутствующих удрученнее всех  была,  несомненно,  Консуэло.
Сначала она решила было, что распущенность и цинизм  Андзолето,  которых
она раньше в нем не замечала, являются следствием его развратной  жизни,
ибо никогда он не вел себя так в ее присутствии. Девушка была  настолько
поражена, настолько возмущена, что хотела даже  уйти  из-за  стола,  как
вдруг догадалась, что все это не что иное, как военная хитрость, и к ней
тотчас вернулось хладнокровие, столь гармонировавшее  с  ее  неиспорчен-
ностью и чувством достоинства. Она не стремилась проникнуть ни в  тайны,
ни во взаимоотношения этой семьи, чтобы интригами завоевать предлагавше-
еся ей Альбертом положение. Это положение ни на минуту не ослепило ее, и
она в глубине души сознавала, насколько несправедливы обвинения,  возво-
димые на нее канониссой. Она знала, она  прекрасно  видела,  что  любовь
Альберта, доверие его отца выше этих ничтожных испытаний.
   Презрение, внушаемое ей Андзолето, оказавшимся таким низким и злобным
в своей мести, придало ей силы, Глаза ее только раз встретились с глаза-
ми Альберта, и они поняли друг друга. Консуэло сказала: "Да", а  Альберт
ответил: "Несмотря ни на что!"
   - Обожди радоваться, ты еще у меня попляшешь, - шепнул своей  соседке
Андзолето, перехвативший и истолковавший этот взгляд по-своему.
   - Вы очень доброжелательны, благодарю вас, - ответила Консуэло.
   Они переговаривались сквозь зубы с быстротой, присущей  венецианскому
наречию, для которого так характерно  обилие  гласных  и  эллипсов,  что
итальянцы Рима и Флоренции сами на первых порах с трудом его понимают.
   - Я признаю, что в эту минуту ты ненавидишь меня, - говорил  Андзоле-
то, - и воображаешь, что будешь ненавидеть вечно, но  все-таки  тебе  от
меня не уйти.
   - Вы слишком рано открыли свои карты, - сказала Консуэло.
   - Но не слишком поздно, - возразил  Андзолето.  -  Сделайте  милость,
благочестивый отче, - обратился он к капеллану, толкнув его  под  локоть
так, что тот пролил на свои брыжи половину  вина,  которое  подносил  ко
рту. - Лейте смелее это славное винцо, оно столь же полезно для  души  и
тела, как вино святой обедни!
   - Ваше сиятельство, - обратился он к старому графу, протягивая бокал,
- у вас с левой стороны, у самого сердца, стоит в  запасе  флакончик  из
желтого хрусталя, горящий, как солнце. Уверен, что, выпей я только каплю
этого нектара, я превращусь в полубога.
   - Берегитесь, дитя мое, -  проговорил  граф,  положив  худую  руку  в
перстнях на граненое горлышко графина, - стариковское вино порою  сковы-
вает уста молодым.
   - От злости ты стала красива, как бесенок, - заметил Андзолето  своей
соседке на чистом итальянском языке, чтобы все его поняли. - Ты  напоми-
наешь мне Дьяволицу из оперы Галуппи, которую ты так чудесно  сыграла  в
прошлом году в Венеции.
   - Послушайте, ваше сиятельство, - обращаясь к  графу,  сказал  он,  -
долго вы намерены держать в вашей золоченой, обитой  шелком  клетке  мою
сестрицу? Предупреждаю вас: она птичка певчая, а птица, которой не  дают
петь, скоро теряет оперение. Я понимаю, что она счастлива здесь, но дос-
точтимая публика, которую она свела с ума, громко требует  ее  возвраще-
ния. Что касается меня, то дайте мне ваше имя, ваш замок, все вино ваше-
го подвала с вашим почтеннейшим капелланом придачу, - я  ни  за  что  не
соглашусь расстаться с моими театральными  кенкетами,  моими  котурнами,
моими руладами.
   - Вы, стало быть, тоже актер? - сухо, с холодным презрением  спросила
канонисса.
   - Актер, шут, к вашим услугам, illustrissima [21], - нимало не смуща-
ясь, отвечал Андзолето.
   - И у него есть талант? - спросил у Консуэло старый граф Христиан  со
свойственным ему мягким, добродушным спокойствием.
   - Никакого, - промолвила Консуэло, с сожалением глядя на своего  про-
тивника.
   - Если это так, то ты себя же порочишь, - сказал Андзолето, - ведь  я
твой ученик.
   - Однако, надеюсь, - продолжал он по-венециански, - у меня хватит та-
ланта, чтобы смешать твои карты.
   - Вы только себе этим повредите, - возразила Консуэло на том же наре-
чии, - дурные намерения оскверняют сердце, а ваше  сердце  потеряет  при
этом гораздо больше, чем вы заставите потерять меня в сердцах других.
   - Очень рад видеть, что ты принимаешь мой вызов. Начинай же, прекрас-
ная воительница! Как ни спускаете вы свое забрало, а я вижу в блеске ва-
ших глаз досаду и страх.
   - Увы! Вы можете прочесть в них только глубокое огорчение. Я  думала,
что смогу забыть, сколь вы достойны презрения, а вы стараетесь  мне  это
напомнить.
   - Презрение и любовь часто отлично уживаются.
   - В низких душах.
   - В душах самых гордых; так было и будет всегда.
   В таких пикировках прошел весь обед. Когда перешли в гостиную,  кано-
нисса, по-видимому решившая потешиться  наглостью  Андзолето,  попросила
его что-нибудь спеть. Он не заставил себя  просить  и,  с  силой  ударив
нервными пальцами по клавишам старого, дребезжащего клавесина, запел од-
ну из залихватских песен, оживлявших интимные ужины  Дзустиньяни.  Слова
песни были неприличные. Канонисса не поняла их - ее забавлял пыл, с  ка-
ким пел Андзолето. Графа Христиана не могла не поразить  красота  голоса
певца и необычайная легкость исполнения, и он наивно наслаждался, слушая
его. После первой песни он попросил Андзолето спеть еще.  Альберт,  сидя
подле Консуэло, ничего, казалось, не слышал, - он не проронил ни  слова.
Андзолето вообразил, что молодой граф раздосадовав и  сознает,  что  над
ним наконец одержали верх. Он позабыл о своем намерении разогнать слуша-
телей непристойными песнями; к тому же, видя,  что  благодаря  наивности
хозяев или их незнанию венецианского наречия  это  совершенно  напрасный
труд, он поддался соблазну вызвать восхищение, какое рождает артист, по-
ющий ради удовольствия петь; а кроме того, ему  захотелось  похвастаться
перед Консуэло своими успехами. Он  действительно  подвинулся  вперед  в
возможных для него пределах. Голос его, быть может, потерял свою  перво-
начальную свежесть, оргии лишили его юношеской мягкости, но зато  теперь
Андзолето лучше владел им, стал более умелым в преодолении трудностей, к
чему всегда инстинктивно стремился. Он спел хорошо и получил много  пох-
вал от графа Христиана, канониссы и даже капеллана, поклонника рулад, не
способного оценить манеру петь Консуэло, отличавшуюся  простотой  и  ес-
тественностью.
   - Вы говорили, что у него нет таланта, -  сказал  граф,  обращаясь  к
Консуэло, - вы слишком строги или слишком  скромны  в  отношении  своего
ученика. Он очень талантлив, и наконец я вижу  в  нем  что-то,  присущее
вам.
   Добрый Христиан хотел этим  маленьким  триумфом  Андзолето  загладить
унижение, которое перенесла мнимая сестра из-за выходок брата:  он  уси-
ленно подчеркивал достоинства певца, а тот слишком любил блистать, да  и
скверная роль, навязанная им себе, стала уже на - доедать ему, и,  заме-
тив, что граф Альберт становится все более задумчив,  он  снова  сел  за
клавесин.
   Канонисса, дремавшая обыкновенно при исполнении  длинных  музыкальных
вещей, попросила спеть еще какую-нибудь венецианскую песенку; и на  этот
раз Андзолето выбрал более приличную. Он знал, что лучше всего ему  уда-
вались народные песни. Даже у Консуэло своеобразные особенности  венеци-
анского наречия не звучали так естественно и характерно, как у этого сы-
на лагун, врожденного певца и мима.
   Он так чудесно изображал то грубую откровенность рыбаков  Истрии,  то
остроумную, удалую бесшабашность гондольеров Венеции, что невозможно бы-
ло без живого интереса ни внимать ему, ни глядеть на него. Его красивое,
живое и выразительное лицо становилось то суровым и гордым, как  у  пер-
вых, то ласковым и насмешливо-веселым,  как  у  вторых.  Вульгарное  ко-
кетство его наряда, от которого за милю отдавало Венецией, еще усиливало
впечатление и в данный момент не только не портило его, а, напротив, шло
к нему.
   Консуэло, вначале  относившейся  к  выходкам  Андзолето  безразлично,
пришлось теперь притворяться равнодушной и чем-то озабоченной.  Волнение
все более и более охватывало ее. В Андзолето она видела всю Венецию, а в
этой Венеции - всего Андзолето прежних дней, с его веселым нравом, цело-
мудренной любовью, с его ребяческой гордостью. Глаза  ее  заволакивались
слезами, а игривость Андзолето, смешившая других,  будила  в  ее  сердце
глубокую нежность. После народных песен граф Христиан попросил Андзолето
исполнить духовные.
   - О, что касается этих песнопений, я знаю все, какие только  исполня-
ются в Венеции, но они на два голоса, и если сестра - она тоже их  знает
- не захочет петь со мной, то я не смогу исполнить  желание  ваших  сия-
тельств.
   Все тотчас стали упрашивать Консуэло. Она долго отказывалась, хотя ей
самой очень хотелось петь. Наконец, уступая просьбам добрейшего Христиа-
на, стремившегося примирить ее с братом и старавшегося показать, что сам
он совершенно примирился с ним, она села подле Андзолето и робко  запела
одну из длиннейших духовных песен на два голоса, которые  в  Венеции  во
время великого поста поют по целым ночам у статуй мадонн на перекрестках
улиц. Мелодия у них скорее веселая, чем печальная, но однообразие припе-
ва и поэтичность слов, в которых чувствуется часто что-то языческое, ис-
полнены нежной грусти, - она мало-помалу овладевает слушателем и наконец
совсем захватывает.
   Консуэло, подражая женщинам Венеции, пела нежным, глуховатым голосом,
а Андзолето - резким, гортанным, как поют  тамошние  юноши,  сопровождая
свое пение аккомпанементом на клавесине, тихим,  непрерывным  и  легким,
напомнившим его подруге журчание воды у каменных плит и шелест ветерка в
виноградных лозах. Ей почудилось, что она в Венеции в  волшебную  летнюю
ночь, под открытым небом, у какой-нибудь часовенки, увитой  виноградными
листьями, освещенной трепетным сиянием лампады,  отражающимся  в  слегка
подернутых рябью водах канала. О, какая  разница  между  зловещим,  душу
раздирающим волнением, пережитым ею этим утром, когда она слушала скрип-
ку Альберта у других вод - неподвижных, черных, молчаливых, полных приз-
раков, и этим видением Венеции - с дивным небом, сладкими мелодиями, ла-
зурными волнами, изборожденными отражением то быстро  мелькавших  огней,
то лучезарных звезд! Андзолето как бы возвращал ее к созерцанию  чудного
зрелища, воплощавшего для нее идею жизни и свободы,  тогда  как  пещера,
суровые древнечешские напевы, кости, освещенные зловещим светом факелов,
отражающимся в воде, где, быть может, таились те же наводящие  ужас  ре-
ликвии, бледное восторженное лицо аскета Альберта, мысли о неведомом ми-
ре, символические картины, мучительное  возбуждение  от  непонятных  чар
слишком тяготили спокойную, простую душу Консуэло.  Чтобы  проникнуть  в
эту область отвлеченных идей, ей достаточно было одного усилия,  которое
при ее яркой фантазии ей ничего не стоило сделать, но в  результате  все
существо ее было надломлено, истерзано таинственными муками,  изнуряющим
очарованием. Ее южный темперамент, больше даже, чем воспитание,  восста-
вал против сурового посвящения в мистическую любовь. Альберт был для нее
гением севера, глубоким, могучим, иногда величественным, но  всегда  пе-
чальным, как ветер ледяных ночей, как приглушенный голос зимних потоков.
У него была душа мечтательная, пытливая, вопрошающая, все превращающая в
символы - и бурные грозовые ночи, и путь метеоров, и дикую гармонию  ле-
сов, и стертые надписи древних могил. Андзолето, напротив, был олицетво-
рением юга, распаленной и оплодотворенной горячим солнцем и ярким светом
плотью, вся поэзия которой заключалась в интенсивности произрастания,  а
гордость - в силе организма. В нем говорила жизнь чувства, жажда наслаж-
дений, беспечность и бесшабашность артистической натуры, своего рода не-
ведение или равнодушие к понятию о добре и зле, нетребовательность к то-
му, что называется счастьем, презрение или неспособность  к  мышлению  -
словом, то был враг и противник идей.
   Оказавшись между этими двумя людьми, из которых каждый был связан  со
средой, совершенно чуждой другому, Консуэло точно  обессилела,  лишилась
всякой способности действовать энергично, смело, уподобилась душе, отде-
ленной от тела. Она любила прекрасное, жаждала идеала, и Альберт  знако-
мил ее с этим прекрасным, предлагал ей этот идеал. Но Альберт,  развитию
таланта которого мешал недуг, слишком отдавался умственной жизни. Он так
мало знал о потребностях жизни действительной, что часто  терял  способ-
ность ощущать собственное существование. Он  не  представлял  себе,  что
мрачные идеи и предметы, с которыми он сжился, могут внушить его  невес-
те, находившейся всецело под влиянием любви и добродетели, иные чувства,
кроме восторженной веры и умиленной любви. Он не предвидел, не  понимал,
что увлекает ее в атмосферу, где она  умерла  бы,  подобно  тропическому
растению в полярном холоде. Вообще, он не отдавал себе отчета в том, ка-
кое насилие она должна была совершить над собой, чтобы думать и чувство-
вать, как он.
   Андзолето, напротив, нанося раны душе Консуэло, возмущая во всех  от-
ношениях ее ум, в то же время вмещал в своей могучей груди,  развившейся
под дуновением благовонных ветров юга,  живительный  воздух,  в  котором
Цветок Испании (как он, бывало, называл Консуэло) нуждался, чтобы ожить.
Он напомнил ей о жизни, исполненной бездумного созерцания,  неведения  и
прелести, о мире простых мелодий, светлых и легких, о спокойном,  безза-
ботном прошлом, в котором было так много движения, непосредственного це-
ломудрия, честности без усилий, набожности  без  размышления.  Это  было
почти существование птицы. А разве артист не похож на птицу и  разве  не
следует человеку испить хоть немного от кубка жизни, общей для всего жи-
вого, чтобы самому стать совершеннее и направить к добру сокровища свое-
го ума!
   Голос Консуэло звучал все нежнее и трогательнее по мере того, как она
инстинктивно поддавалась анализу, которому я здесь уделил,  быть  может,
слишком много времени. Да простится мне это! Иначе было  бы  трудно  по-
нять, вследствие какой роковой изменчивости чувств  эта  девушка,  такая
разумная, такая искренняя, за четверть часа перед тем с полным основани-
ем ненавидевшая Андзолето, забылась до того, что с наслаждением  слушала
его голос, касалась его волос, дышала одним с  ним  воздухом.  Гостиная,
слишком большая, как известно читателям, была плохо освещена, да к  тому
же и день уже клонился к вечеру. Пюпитр клавесина, на который  Андзолето
поставил раскрытую толстую нотную тетрадь, скрывал их от слушателей, си-
девших на некотором расстоянии, и головы певцов все ближе и ближе  скло-
нялись друг к другу. Андзолето, аккомпанируя  уже  только  одной  рукой,
другой обнял гибкий стан своей подруги и незаметно привлек ее к себе.
   Шесть месяцев негодования и горя исчезли из памяти  молодой  девушки,
как сон. Ей казалось, будто она в Венеции и молит  мадонну  благословить
ее любовь к красавцу жениху, предназначенному ей матерью,  молящемуся  с
ней рука об руку, сердце к сердцу. Она не заметила, как Альберт вышел из
комнаты, и самый воздух показался ей легче, сумерки -  мягче.  Вдруг  по
окончании одной строфы она почувствовала на  своих  губах  прикосновение
горячих уст своего первого жениха. Она сдержала крик и, склонившись  над
клавесином, разрыдалась.
   В эту минуту вернулся граф Альберт; он услышал ее рыдания, увидел ос-
корбительную радость Андзолето. Волнение, прервавшее пение юной  артист-
ки, не удивило остальных свидетелей этой сцены. Никто не видел  поцелуя,
и каждый допускал, что воспоминания детства и любовь к своему  искусству
могли вызвать эти слезы. Графа Христиана несколько огорчила эта чувстви-
тельность, говорившая о глубокой привязанности девушки к  тому,  чем  он
просил ее пожертвовать. Канонисса же и капеллан ликовали,  тая  надежду,
что жертва эта не сможет осуществиться. Альберт еще не  задумывался  над
тем, можно ли будет графине Рудольштадт снова  стать  артисткой  или  ей
придется отказаться от сцены. Он готов был на все согласиться, все  раз-
решить, даже сам настоять, лишь бы только она была счастлива и свободна;
он предоставлял ей самой сделать выбор между светом, театром и уединени-
ем. Отсутствие предрассудков и эгоизма доходило в нем до того, что ему в
голову не приходили самые простые вещи. Так, он даже не подумал,  что  у
Консуэло могла явиться мысль пожертвовать собой ради него, не  желавшего
ни единой жертвы. Но с присущей ему дальновидностью он  проник  в  самую
сердцевину дерева и обнаружил там червя. В один миг ему стало ясно,  чем
на самом деле был Андзолето для Консуэло, какую цель преследовал и какое
чувство внушал ей. Альберт внимательно посмотрел  на  этого  неприятного
ему человека, к которому до сих пор не хотел  приглядываться,  не  желая
ненавидеть брата Консуэло. И он увидел в нем любовника - смелого, пылко-
го, опасного. Благородный Альберт не подумал о  себе;  ни  сомнение,  ни
ревность не проснулись в его сердце, - он  понял  только,  что  Консуэло
грозит опасность, ибо своим глубоким, проникновенным взором  этот  чело-
век, чье слабое зрение с трудом выносило солнечный свет, плохо различало
цвета и формы, читал в глубине душ и благодаря какой-то таинственной си-
ле провидения проникал в самые тайные помыслы негодяев и плутов. Я не  в
силах объяснить естественным путем этот странный, временами проявлявший-
ся в нем дар. Некоторые его свойства, не расследованные и не объясненные
наукой, так и остались непонятными как для его близких, так и для  расс-
казчика, повествующего вам о них и по прошествии ста лет столь  же  мало
знающего о них, как и великие умы его века. Альберт, увидев во всей  на-
готе эгоистическую, тщеславную душу своего соперника,  не  сказал  себе:
"Вот мой враг", а подумал: "Вот враг Консуэло", - и, ничем  не  показав,
что он сделал такое открытие, дал себе слово оберегать, охранять ее.

   LXI

   Воспользовавшись первой  же  представившейся  возможностью,  Консуэло
вышла из гостиной и спустилась в сад. Солнце село, первые  звезды,  спо-
койные и бледные, мерцали в небе, еще розоватом на западе и  уже  темном
на востоке.
   Юной артистке хотелось вдохнуть  покой  чистого  прохладного  воздуха
первых осенних вечеров. Страстное томление теснило ей грудь, пробуждая в
ней в то же время угрызения совести, и она призывала все  силы  души  на
помощь своей воле. Она могла бы задать себе вопрос:  "Да  неужели  я  не
знаю, люблю я его или ненавижу?" Консуэло  трепетала,  словно  чувствуя,
что мужество покидает ее в опаснейшую минуту ее жизни; и впервые она  не
находила в себе той непосредственности первого  побуждения,  той  святой
уверенности в правильности своих намерений, которые всегда  поддерживали
ее в испытаниях. Она покинула гостиную, чтобы уйти от чар Андзолето, и в
то же время смутно желала, чтобы он пошел за ней.
   Листья начинали осыпаться; когда, разметаемые подолом платья, они ше-
лестели позади нее, ей чудились чьи-то шаги; она готова была бежать  без
оглядки, но тут же останавливалась, словно прикованная к месту волшебной
силой. Действительно, за ней кто-то шел, не смея и не желая себя обнару-
жить. То был Альберт. Чуждый мелкого притворства, именуемого  приличием,
и чувствуя себя в силу своей великой любви выше всякого  ложного  стыда,
он через минуту вышел вслед за нею, решив без ее ведома  охранять  ее  и
помешать соблазнителю приблизиться к ней. Андзолето заметил эту  наивную
поспешность, но это его не очень встревожило: он  слишком  хорошо  видел
смущение Консуэло, чтобы не счесть свою победу обеспеченной; к  тому  же
мелкие победы развили в нем чудовищное самомнение, и он решил  не  уско-
рять событий, не раздражать своей  возлюбленной,  не  приводить  в  ужас
семью. "Мне незачем теперь спешить, - говорил он себе. - Гнев придал  бы
ей только силы, тогда как мой скорбный, подавленный вид уничтожит  оста-
ток ее злобы против меня. У нее гордый ум, - обратимся  к  ее  чувствам.
Она, без сомнения, менее сурова, чем была в Венеции, здесь нрав ее смяг-
чился. Не беда, если сопернику выпадет лишний счастливый денек, - завтра
она будет моей, а быть может, еще и этой ночью. Увидим! Не будем ее  за-
пугивать, подстрекая к какому-нибудь отчаянному решению. Она  не  выдала
меня. Из жалости или из страха она предоставляет им считать меня ее бра-
том, а старики, несмотря на все мои глупости,  решили  терпеть  меня  из
любви к ней. Я добился своего быстрее, чем надеялся, - можно и  передох-
нуть".
   И граф Христиан, и канонисса, и капеллан были  чрезвычайно  удивлены,
заметив, как внезапно изменились к лучшему манеры Андзолето, как скромен
стал его тон, как тихо и предупредительно он стал держать себя. Андзоле-
то дипломатично пожаловался шепотом  капеллану  на  сильнейшую  головную
боль, прибавив, что вообще очень воздержан в отношении вина, а тут выпил
за обедом венгерского, не имея понятия об его крепости,  и  оно  ударило
ему в голову. Минуту спустя его признание было сообщено по-немецки кано-
ниссе и графу, который отнесся к этой попытке молодого  человека  оправ-
даться с большою теплотой. Венцеслава сначала была менее снисходительна,
но усилия лицемера понравиться ей, почтительное восхваление  дворянства,
восторженные отзывы о порядке, царившем в замке, - все это не  замедлило
обезоружить ее благожелательную, незлопамятную душу. Сперва она его слу-
шала от нечего делать, но под конец заинтересовалась разговором и согла-
силась с братом, что Андзолето прекрасный, очаровательный молодой  чело-
век.
   Через час Консуэло вернулась с прогулки; это время не  пропало  даром
для Андзолето. Он успел так расположить к себе всю семью,  что  был  уже
уверен в возможности оставаться в замке столько дней, сколько ему  пона-
добится для достижения своей цели. Он не понял, что  говорил  по-немецки
старый граф Консуэло, но догадался по тому, как смотрел на него  Христи-
ан, и по удивленному и смущенному виду молодой девушки, что старый  граф
рассыпался в похвалах по его адресу и даже слегка пожурил ее за недоста-
ток внимания к такому милому брату.
   - Послушайте, синьора, - обратилась к ней канонисса, которая, несмот-
ря на всю свою неприязнь, всетаки желала ей добра, да к тому же  считала
это делом благочестия. - Вы за обедом сердились на своего брата, и, надо
сказать правду, он этого заслуживал, но он лучше, чем показался нам сна-
чала. Брат нежно любит вас и только что много говорил о вас  с  глубоким
чувством и даже с уважением. Не будьте же к нему более строги,  чем  мы.
По моему глубокому убеждению, он очень огорчен тем, что выпил лишнее  за
обедом, а особенно - из-за вас. Поговорите с ним, не  будьте  холодны  с
человеком, столь близким вам по крови. Возьмите пример с меня: хоть  мой
брат, барон Фридрих, в юности и любил меня поддразнивать  и  даже  часто
очень сердил, я никогда не могла и часа быть с ним в ссоре.
   Консуэло, не смея ни разубеждать добрую старушку, ни поддерживать  ее
заблуждение, была сражена этой новой атакой Андзолето, сила  и  ловкость
которого были для нее очевидны.
   - Вы не поняли, что сказала моя сестра? - спросил  Христиан  молодого
человека. - Сейчас переведу в двух словах: моя сестра упрекнула Консуэло
за то, что она уж слишком по-матерински строга с вами. А я  уверен,  что
сама Консуэло жаждет помириться. Поцелуйтесь же,  дети  мои!  Ну,  милый
юноша, сделайте первый шаг и, если у вас в прошлом и  были  какие-нибудь
прегрешения по отношению к ней, покайтесь, чтобы она вас простила.
   Андзолето не заставил повторять это  дважды.  Схватив  дрожащую  руку
Консуэло, не решившуюся отнять ее, он проговорил:
   - Да, я был страшно виноват перед нею и так раскаиваюсь, что все  мои
попытки забыться только еще больше разбивают мне сердце.  Она  прекрасно
знает это, и, не будь у нее железной души, гордой, как власть, и  беспо-
щадной как добродетель, она поняла бы, что я и так уже достаточно  нака-
зан угрызениями совести. Прости меня, сестра, и верни мне  свою  любовь,
не то я сейчас же уеду и буду скитаться по белу свету в отчаянии, одино-
честве и тоске. Всюду чужой, без поддержки, без совета, без привязаннос-
ти, я не смогу больше верить в бога, и мои заблуждения падут на твою го-
лову.
   Эта покаянная речь чрезвычайно растрогала графа  и  вызвала  слезы  у
доброй канониссы.
   - Слышите, Порпорина! - воскликнула она.  -  Его  слова  прекрасны  и
справедливы.  Господин  капеллан,  вам  следует  именем  веры  приказать
синьоре помириться с братом.
   Капеллан уже собирался было вмешаться в это дело,  но  Андзолето,  не
дождавшись его проповеди, схватил в объятия Консуэло и, несмотря  на  ее
сопротивление и испуг, страстно поцеловал перед самым носом капеллана  в
назидание присутствующим.
   Консуэло, в ужасе от столь наглого обмана, решила положить этому  ко-
нец.
   - Довольно! - проговорила она. - Господин граф, выслушайте меня...
   Она готова была все рассказать, но тут вошел Альберт. И тотчас  мысль
о Зденко сковала страхом ее душу, готовую открыться. Неукротимый  покро-
витель Консуэло был способен без шума и без лишних слов освободить ее от
врага, которого она собиралась разоблачить. Она побледнела, с  горестным
упреком взглянула на Андзолето, и слова замерли на ее устах.
   Ровно в семь часов вечера все уселись за  стол  ужинать.  Если  столь
частые трапезы способны лишить аппетита моих изящных читательниц, я при-
нужден им сказать, что мода воздерживаться от пищи была не в чести в  те
времена и в той стране. Кажется, я уже упоминал о том, что в  Ризенбурге
кушали медленно, плотно и часто - чуть ли не половина дня  проходила  за
обеденным столом; и, признаюсь, Консуэло, с детства  поневоле  привыкшая
довольствоваться в течение дня несколькими ложками  сваренного  на  воде
риса, находила эти гомерические трапезы смертельно длинными. Впервые она
не смогла дать себе отчет в том, сколько длился этот ужин - час, мгнове-
ние или столетие. Она так же  мало  сознавала,  что  существует,  как  и
Альберт, когда он бывал один в своем гроте. Ей казалось, что она  пьяна,
до такой степени стыд, любовь и ужас владели ею. Она ничего не  ела,  не
слышала, ничего не видела вокруг себя. В смятении, подобно человеку, ле-
тящему в пропасть и видящему, как одна за другой ломаются непрочные вет-
ки, за которые он пытается удержаться, она глядела на дно бездны, и  го-
лова ее шла кругом. Андзолето сидел подле нее, он задевал за ее  платье,
то и дело касался локтем ее локтя, а ногой ее ноги.  Стремясь  ей  услу-
жить, он дотрагивался до ее рук и на миг удерживал их в своих,  но  этот
миг, это жгучее пожатие заключало в себе целый мир наслаждений... Тайком
он шептал ей слова, от которых можно было задохнуться, пожирал ее глаза-
ми... Пользуясь мгновением, мимолетным, как молния,  он  менялся  с  ней
стаканом и прикасался губами к хрусталю, до которого только что дотраги-
вались ее губы. Он умел быть пламенем для нее и  холодным,  как  лед,  в
глазах других. Он премило держал себя, учтиво разговаривал, был  чрезвы-
чайно внимателен к канониссе, преисполнен почтения к капеллану,  предла-
гал ему лучшие куски мяса и сам нарезал их с грациозной ловкостью  чело-
века, привыкшего к хорошему столу. Он заметил,  что  благочестивый  отец
был лакомкой, но по своей застенчивости нередко ограничивал себя по час-
ти чревоугодия. Капеллану пришлась весьма по  вкусу  предупредительность
молодого человека, и он стал желать, чтобы этот новый кравчий  до  конца
дней своих пробыл в замке Исполинов.
   Все заметили, что Андзолето пил только воду, и когда капеллан, как бы
в ответ на его любезность, предложил ему вина, он проговорил во всеуслы-
шание:
   - Тысячу раз благодарю, но больше я уже не попадусь. Ваше  прекрасное
вино, в котором я недавно пытался найти забвение,  коварно.  Теперь  мои
горести миновали, и я возвращаюсь к воде, своему обычному напитку и вер-
ному другу.
   Все засиделись несколько дольше обычного. Андзолето вновь  пел  и  на
этот раз - для Консуэло. Он выбирал произведения  ее  любимых  старинных
композиторов, которым она сама обучила его, и исполнял  их  старательно,
со вкусом и тонкостью, как она всегда от него требовала. То  было  новое
напоминание о самых дорогих, самых чистых минутах ее любви  и  увлечения
искусством.
   Когда все собрались расходиться, Андзолето, улучив минуту, шепнул ей:
   - Я знаю, где твоя комната; меня поместили в том же коридоре. В  пол-
ночь я встану на колени у твоей двери и простою так до утра.  Не  откажи
выслушать меня хоть минуту. Я не порываюсь снова завоевать твою любовь -
я ее не стою. Знаю, что ты больше не можешь любить меня, знаю, что  дру-
гой осчастливлен тобой и мне надо уехать. Уеду я с  глубокой  скорбью  в
душе, и остаток дней моих будет отдан во власть фуриям.  Но  не  выгоняй
меня, не сказав мне слова сострадания, не сказав "прости"! Если ты отка-
жешь мне в этом, я с рассветом уеду и тогда уже погибну навсегда.
   - Не говорите так, Андзолето. Мы должны расстаться с вами  сейчас,  и
расстаться навек. Я вам прощаю и желаю...
   - Доброго пути, - ироническим тоном докончил он и, тотчас возвращаясь
к своему лицемерию, продолжал: - Ты безжалостна,  Консуэло.  Ты  хочешь,
чтобы я окончательно погиб, чтобы во мне не осталось ни единого  доброго
чувства, ни единого хорошего воспоминания. Чего ты боишься? Не тысячу ли
раз доказывал я тебе свое уважение, чистоту своей  любви?  Когда  любишь
безумно, разве не становишься рабом? Неужели ты не  знаешь,  что  одного
твоего слова достаточно, чтобы укротить, поработить меня? Ради бога, ес-
ли только ты не возлюбленная того человека, за которого выходишь  замуж,
если он не хозяин твоей комнаты и не неизбежный компаньон твоих ночей...
   - Он не возлюбленный мой и никогда им не был, - прервала его Консуэло
тоном горделивой невинности.
   Было бы лучше, если бы она подавила в себе этот гордый порыв, хотя  и
вполне обоснованный, - он был слишком чистосердечен сейчас. Андзолето не
был трусом, но он любил жизнь, и, рассчитывай он найти в комнате Консуэ-
ло отважного стража, молодой итальянец преспокойно остался  бы  у  себя.
Правдивые нотки, прозвучавшие в  ответе  молодой  девушки,  окончательно
придали ему смелости.
   - В таком случае я не погублю твоего будущего, - сказал он, - я  буду
так осторожен, так ловок, войду так беззвучно и буду так тихо  говорить,
что не поврежу твоей репутации. Да к тому же не брат ли я  тебе?  Что  ж
удивительного, если бы, уезжая на рассвете, я пришел с тобой проститься.
   - Нет, нет, не приходите! - в ужасе  проговорила  Консуэло.  -  Покои
графа Альберта находятся рядом, а что, если он  догадается  обо  всем?..
Андзолето, если вы подвергнете себя опасности... я не  ручаюсь  за  вашу
жизнь. Говорю вам серьезно, у меня кровь стынет в жилах при мысли...
   И в самом деле, Андзолето, державший ее руку в  своей,  почувствовал,
как она стала холоднее мрамора.
   - Если ты заставишь меня стоять у твоей двери и препираться с  тобой,
ты действительно подвергнешь мою жизнь опасности, - с улыбкой прервал он
ее, - но если дверь твоя будет не заперта, а наши поцелуи  немы,  то  мы
ничем не рискуем. Вспомни, как проводили мы вместе целые ночи, не разбу-
див ни одного из наших многочисленных соседей на  Корте-Минелли.  Ну,  а
что до меня, то если нет иного препятствия, кроме ревности графа, и иной
опасности, как смерть...
   В эту минуту Консуэло увидела, как взор графа Альберта, обычно  зату-
маненный, остановившись на Андзолето, вдруг стал ясным и глубоким.  Раз-
говор их слышать он не мог, но казалось,  он  слышит  глазами.  Консуэло
высвободила свою руку из руки Андзолето и подавленным голосом проговори-
ла:
   - Ах! Если ты любишь меня, не веди себя вызывающе с этим страшным че-
ловеком!
   - Ты за себя боишься? - быстро спросил Андзолето.
   - Нет, но за все, что меня окружает и грозит мне.
   - И за тех, кто тебя обожает, конечно? Ну что ж, пусть  так!  Умереть
на твоих глазах, у твоих ног! О, я только этого и жажду! Я буду у  твоих
дверей в полночь; сопротивляясь, ты только ускоришь мою гибель.
   - Как! Вы уезжаете завтра и ни с кем не прощаетесь? - спросила Консу-
эло, увидав, что он, раскланявшись с графом и канониссой, ничего не ска-
зал им о своем отъезде.
   - Нет, не прощаюсь, - сказал он, - они стали бы меня удерживать, а я,
видя, что все кругом словно сговорились продлить  мои  мученья,  мог  бы
против воли уступить. Ты передашь им за меня извинения и прощальный при-
вет. Я приказал проводнику держать лошадей наготове к четырем часам  ут-
ра.
   Это было более чем верно. Манера Альберта как-то по-особенному  смот-
реть на него не ускользнула от Андзолето. Он решил идти на все,  но  был
готов и к бегству. На всякий случай его лошади стояли оседланными на ко-
нюшне, и проводник получил приказ не ложиться.
   Консуэло вернулась к себе в комнату в состоянии  неописуемого  ужаса.
Она не хотела видеть у себя Андзолето и в то же время  боялась,  как  бы
что-нибудь не помешало ему прийти. Все время она  находилась  во  власти
этого двойственного, обманчивого, неодолимого чувства, вносившего разлад
между ее сердцем и совестью. Никогда еще она не казалась себе такой нес-
частной, брошенной, такой одинокой на свете.
   "О! Мой учитель Порпора, где вы? - мысленно восклицала она. - Лишь вы
один могли бы спасти меня, вам одному известен мой недуг и грозящие  мне
опасности. Только вы, резкий, строгий, недоверчивый, как  отец  и  друг,
смогли бы удержать меня от падения в бездну, куда я лечу. Но разве  вок-
руг меня нет друзей? Разве граф Христиан не отец мне? Разве не  была  бы
матерью для меня канонисса, имей я мужество не обращать внимания  на  ее
предрассудки и раскрыть ей свое сердце? А Альберт,  разве  он  не  опора
моя, не брат, не муж, согласись я только произнести одно слово?  Да!  Он
должен быть моим защитником, а я боюсь его, отталкиваю!.. Надо  пойти  к
ним, - мысленно прибавила она, вставая и в волнении сделав несколько ша-
гов по комнате, - мне нужно соединить свою судьбу с ними, я  должна  ис-
кать у них покровительство, укрыться под крыльями этих  ангелов-храните-
лей. Здесь обитают покой, достоинство, честь; унижение и  отчаяние  ждут
меня подле Андзолето. О да! Надо идти к ним, покаяться в том, что  прои-
зошло в тот страшный день; надо рассказать обо  всем,  что  творится  во
мне, чтобы они могли удержать, защитить меня от меня самой. Надо связать
себя с ними клятвой, надо произнести  "да",  которое  поставит  преграду
между мной и моим мучителем. Иду к ним!.."
   Однако, вместо того чтобы идти, она без сил упала на стул и в  отчая-
нии стала рыдать над своим утраченным покоем, над своей сокрушенной  си-
лой.
   "Но как, - говорила она себе, - как идти к ним  с  новой  ложью,  как
предлагать им распутницу, женупрелюбодейку?! Ведь на самом деле я  разв-
ращена в душе, и на устах моих, которые произнесли  бы  обет  неизменной
верности чистосердечнейшему из людей, горит еще поцелуй другого, а серд-
це мое трепещет нечистой радостью при одном воспоминании о нем. Ах! Ведь
и моя любовь к недостойному Андзолето изменилась, как и он сам. Это  уже
не та спокойная, святая любовь, с мыслью о которой я безмятежно  засыпа-
ла, осененная крылами матери, распростертыми в вышине небес. Это увлече-
ние - столь же бурное и низкое, как и тот, кто возбудил его  во  мне.  В
душе моей не осталось уже ничего великого,  правдивого.  С  сегодняшнего
утра я лгу самой себе так же, как лгу  другим.  Как  же  мне  теперь  не
лгать? Здесь или вдалеке - Андзолето всегда будет предо мной. Одна мысль
о завтрашней разлуке мучительна для меня, и в объятиях  другого  я  буду
грезить только о нем. Что же делать, как быть?"
   А время шло - и страшно быстро и страшно медленно.
   "Мы встретимся, - говорила она себе, - я  скажу  ему,  что  ненавижу,
презираю его, что не хочу больше его видеть. Но нет, я опять лгу: я  ни-
чего не скажу, а если у меня хватит духу сказать, то я сейчас  же  отка-
жусь от своих слов. Я даже не уверена, что сохраню целомудрие, -  Андзо-
лето уже не верит в него и может отнестись ко мне непочтительно. Да и  я
сама больше не верю в себя, не верю ни во что, я способна  отдаться  ему
под влиянием страха, но не по слабости. О! Лучше умереть, чем потерять к
себе уважение, когда хитрость и распутство восторжествуют над стремлени-
ем к святости, над благородными намерениями, вложенными в меня богом!"
   Она подошла к окну, и ей пришла в голову мысль броситься вниз,  чтобы
смерть избавила ее от бесчестья, которое словно уже коснулось ее. Борясь
с этим мрачным искушением, она искала путей к спасению. В сущности в них
недостатка не было, но ей казалось, что все они влекут за  собой  другие
опасности. Прежде всего она заперла на задвижку  дверь,  в  которую  мог
войти Андзолето. Но она лишь наполовину знала этого холодного эгоиста и,
имея доказательства его физической храбрости, не подозревала, что он со-
вершенно лишен мужества морального, когда человек готов идти  на  смерть
ради удовлетворения своей страсти. Она думала, что он дерзнет  прийти  к
ней, будет добиваться объяснения, может даже поднять шум,  а  между  тем
достаточно было малейшего шороха, чтобы привлечь  внимание  Альберта.  В
стене смежной комнаты, как почти во всех помещениях замка, была потайная
лестница, которая вела в нижний этаж и выходила у самых покоев  канонис-
сы. Это было единственное убежище, где девушка могла укрыться от безрас-
судной дерзости Андзолето. Если бы она решилась на этот шаг, ей пришлось
бы во всем покаяться и даже сделать это заранее, дабы не подать повода к
скандалу, который от испуга легко могла  раздуть  добрейшая  Венцеслава.
Оставался еще сад, но, появись там Андзолето, - а он,  по-видимому,  уже
хорошо изучил весь замок, - это значило бы прямо идти на гибель.
   Обдумывая все это, Консуэло увидела из своего  окна,  выходившего  на
задний двор, свет у конюшен; разглядела она там и человека: не будя дру-
гих слуг, он, казалось, готовился к отъезду. По одежде она узнала в  нем
проводника Андзолето, седлавшего по его приказанию  коней.  Увидела  она
также свет у сторожа подъемного моста и не без основания  подумала,  что
тот был предупрежден проводником об отъезде, хотя точное  время  еще  не
было назначено. Пока Консуэло наблюдала за происходившим у конюшни,  пе-
ребирая в уме тысячи предположений и проектов, ей пришел в голову стран-
ный и очень смелый план. Благодаря ему исчезала необходимость принять то
или другое крайнее решение, что так ужасало ее, и в то  же  время  в  ее
жизни открывались новые перспективы, - вот почему план этот показался ей
настоящим вдохновением свыше. Ей некогда было останавливаться ни на спо-
собах осуществления этого плана, ни на его последствиях. Казалось,  само
провидение позаботилось о том, чтобы она могла претворить его в жизнь, а
последствий она надеялась избежать. И Консуэло принялась за  нижеследую-
щее письмо, страшно спеша, что легко можно себе представить, ибо на  ча-
сах замка уже пробило одиннадцать:
   "Альберт! Я принуждена уехать. Люблю Вас всей душой. Вы  это  знаете,
но во мне живут противоречивые, мятежные чувства, я терзаюсь и не в сос-
тоянии объяснить это ни Вам, ни себе самой. Будь Вы со мной в эту  мину-
ту, я сказала бы, что вверяю себя Вам, предоставляю Вам заботиться о мо-
ем будущем, согласна быть Вашей женой, быть может, даже сказала бы  Вам,
что хочу этого. Однако я обманула бы Вас или дала бы безрассудный  обет,
так как сердце мое недостаточно еще очистилось от прежней  любви,  чтобы
без страха принадлежать сейчас Вам и без угрызений совести заслужить Ва-
шу любовь. Я отправляюсь в Вену, чтобы встретиться с Порпорой  или  дож-
даться его, - судя по письму, которое он прислал Вашему батюшке, он  уже
должен находиться там или приедет туда через несколько дней. Клянусь,  я
еду к нему, чтобы забыть ненавистное прошлое и жить надеждой на будущее,
в котором Вы являетесь для меня опорой опор. Не ищите меня,  я  запрещаю
Вам следовать за мной во имя этого будущего; Ваше нетерпение может  лишь
повредить, а быть может, - и разрушить все. Ждите меня  и  будьте  верны
клятве, которую Вы мне дали, - не ходить без меня... Вы понимаете, о чем
я говорю! Надейтесь на меня, - я приказываю, так  как  ухожу  со  святой
уверенностью вернуться очень скоро или призвать Вас  к  себе.  Сейчас  я
словно в страшном сне, и мне кажется, что, оставшись наедине с собой,  я
проснусь достойной Вас. Не хочу, чтобы брат следовал за мной, - я обману
его, направив по ложному пути. Во имя всего самого для Вас  дорогого  не
мешайте ни в чем моему замыслу и верьте в мою искренность. Тогда я  уви-
жу, действительно ли Вы любите меня и могу ли я, не краснея, противопос-
тавить Вашему богатству свою бедность, Вашему  титулу  -  свое  скромное
происхождение, Вашей учености - свое  невежество.  Прощайте!..  Нет,  до
свиданья, Альберт! Чтобы доказать Вам, что я уезжаю не навсегда, поручаю
Вам склонить Вашу уважаемую, дорогую тетушку благосклонно посмотреть  на
наш брак и сохранить доброе отношение ко мне Вашего отца, лучшего и дос-
тойнейшего из людей. Откровенно расскажите ему обо всем. Из  Вены  напи-
шу".
   Надежда, что подобным письмом можно  убедить  и  успокоить  человека,
настолько влюбленного, как Альберт, была, конечно, очень  смела,  но  не
безрассудна. Консуэло чувствовала, пока писала это  письмо,  как  к  ней
возвращаются и сила воли и прямодушие. Она действительно готова была вы-
полнить все, что обещала. Она верила в глубокую проницательность,  почти
ясновидение Альберта, знала, что его не обманешь, была убеждена, что  он
ей поверит и, оставаясь верным себе, беспрекословно  послушается  ее.  В
эту минуту она смотрела и на Альберта и на все происходящее его глазами.
   Сложив письмо, но не запечатав его, она накинула дорожный плащ,  пок-
рыла голову очень густым черным вуалем, надела прочную обувь,  захватила
имевшуюся у нее небольшую сумму денег, немного белья и  на  цыпочках,  с
невероятными предосторожностями спустилась по лестнице  в  нижний  этаж;
там она пробралась в покои графа Христиана, а затем -  в  его  молельню,
куда он неизменно входил ровно в шесть утра. Она положила письмо на  по-
душку, на которую граф обычно клал свой молитвенник,  прежде  чем  опус-
титься на колени; потом, сойдя во двор, никого не разбудив,  направилась
прямо к конюшням.
   Проводник, чувствовавший себя не особенно  спокойно  глухой  ночью  в
большом замке, где все спало мертвым сном, в первую минуту  перепугался,
увидев черную женщину, приближавшуюся к нему, словно привидение. Он  за-
бился в дальний угол конюшни, не смея ни крикнуть, ни задать ей вопроса.
Этого-то и надо было Консуэло. Как только она сообразила, что  ее  никто
не может ни увидеть, ни услышать (ей  было  известно,  что  окна  комнат
Альберта и Андзолето не выходят на этот двор), она сказала проводнику:
   - Я сестра молодого человека, которого ты привез сюда нынче утром. Он
похищает меня. Это только что решено между нами. Скорей замени седло  на
его лошади дамским, - их здесь несколько, - и следуй за мной  до  Тусты,
не проронив ни слова, не сделав ни единого шага, который мог  бы  выдать
прислуге замка мое бегство. Плату получишь вдвойне. Ты удивлен? Ну,  жи-
во! Как только доберемся до города, ты должен будешь тотчас же  на  этих
лошадях вернуться сюда за братом.
   Проводник покачал головой.
   - Тебе будет заплачено втрое.
   Проводник кивком головы выразил согласие.
   - И ты карьером привезешь его в Тусту, где я буду ждать вас.
   Проводник опять покачал головой.
   - Тебе дадут за вторую поездку в четыре раза больше, чем за первую.
   Проводник повиновался. В один миг  лошадь,  на  которой  должна  была
ехать Консуэло, была переседлана.
   - Это не все, - проговорила Консуэло, вспрыгнув на лошадь,  когда  та
еще не была окончательно взнуздана, - дай мне твою шляпу и накинь поверх
моего свой плащ. На один миг.
   - Понимаю, - сказал проводник, - надо надуть сторожа - нетрудное  де-
ло! О, я не впервые похищаю знатных девиц! Надеюсь, ваш возлюбленный хо-
рошо заплатит, хоть вы и сестра ему, - усмехаясь, добавил он.
   - Прежде всего я сама хорошо заплачу тебе. Ну, помалкивай! Готов?
   - Уже в седле.
   - Поезжай вперед и вели спустить мост.
   Они проехали по мосту шагом, сделали крюк, чтобы миновать стены  зам-
ка, и через четверть часа были уже на большой дороге, усыпанной  песком.
Консуэло до того ни разу в жизни не ездила верхом. К счастью, ее лошадь,
хотя и сильная, была смирного нрава. Проводник подбадривал ее, прищелки-
вая языком, и она, идя ровным, сдержанным галопом по лесу и  кустарнику,
доставила амазонку к месту назначения через два часа.
   При въезде в город Консуэло остановила лошадь и спрыгнула на землю.
   - Я не хочу, чтобы меня здесь видели, - сказала она проводнику, давая
ему условленную плату за себя и за Андзолето. - По городу я  пойду  пеш-
ком, достану здесь у знакомых экипаж и поеду по дороге в Прагу. Я  поеду
быстро, чтобы до рассвета как можно дальше отъехать от  мест,  где  меня
знают в лицо. Утром я сделаю остановку и буду ждать брата.
   - А где?
   - Не знаю еще. Скажи ему, что на одной  из  почтовых  станций.  Пусть
только не расспрашивает, раньше чем не отъедет на  десять  миль  отсюда.
Тогда пусть справляется о госпоже Вольф - это первое пришедшее мне в го-
лову имя. Только ты не забудь его. Скажи, в Прагу ведет только одна  до-
рога?
   - Одна до...
   - Отлично! Остановись в предместье и дай передохнуть лошадям.  Поста-
райся, чтобы не заметили дамского седла, набрось на него плащ. Не  отве-
чай ни на какие вопросы и поскорее пускайся в обратный путь. Постой, еще
одно слово: передай брату, пусть он не колеблется,  не  задерживается  и
уезжает так, чтобы его никто не видел. В замке ему грозит смерть.
   - Господь с вами, красотка, - ответил проводник,  успевший  уже  убе-
диться в том, что ему хорошо заплачено. - Да если б даже мои бедные  ло-
шадки околели, я и то был бы рад услужить вам.
   "Досадно, однако, - подумал он, когда девушка исчезла  в  темноте,  -
мне не удалось увидеть и кончика ее носа. Хотелось бы  знать,  настолько
ли она красива, чтобы стоило ее похищать. Сначала-то она  напугала  меня
своим черным покрывалом и решительной походкой, - ну, да чего только  не
наговорили мне там, в людской, я уж не знал, что и думать. До чего  суе-
верны и темны эти люди со своими привидениями да со своим черным челове-
ком у дуба Шрекенштейна! Эх! Мне больше сотни раз  приходилось  там  бы-
вать, и никогда я его не видел. Правда,  проезжая  у  подножья  горы,  я
всегда старался опустить голову и смотреть в сторону оврага".
   За этими бесхитростными рассуждениями проводник накормил овсом  лоша-
дей, а сам, чтобы разогнать сон, хорошенько подкрепился в соседнем трак-
тире пинтой медовой шипучки и отправился обратно в Ризенбург  отнюдь  не
спеша, как надеялась и предусматривала  Консуэло,  наказывая  ему  торо-
питься. Все больше удаляясь от нее, добрый малый терялся, в догадках от-
носительно романтического приключения, в котором  был  посредником.  Ма-
ло-помалу, благодаря ночному мраку, а пожалуй, и парам крепкого напитка,
приключение это стало рисоваться ему в еще более чудесном виде.  "А  за-
бавно, - думалось ему, - если б эта черная женщина оказалась мужчиной, а
мужчина - привидением замка, мрачным призраком Шрекенштейна! Говорят же,
что он злобно подшучивает над ночными  путниками,  а  старик  Ганс  даже
клялся мне раз десять, будто видел его в конюшне,  когда  задавал  перед
рассветом корм лошадям старого барона Фридриха. Черт побери! Не очень-то
оно приятно! Встретиться да побыть с такими тварями всегда к беде!  Если
мой бедный Серко возил на себе этой ночью сатану, ему, наверное, несдоб-
ровать. Сдается мне, что из его ноздрей уже пышет пламя. Как бы  он  еще
не закусил удила! Ей-ей! Любопытно  будет,  добравшись  до  замка,  убе-
диться, что в моем кармане - сухие листья вместо денег от этой чертовки.
А вдруг мне скажут, что синьора Порпорина, вместо того чтобы мчаться  по
дороге в Прагу, преспокойно почивает в своей кроватке? Кто  тогда  оста-
нется в дураках - черт или я? Что верно то верно, она и вправду неслась,
как ветер, а когда мы с ней расстались, исчезла  так  мгновенно,  словно
провалилась сквозь землю".

   LXII

   Андзолето не преминул встать в полночь, взять свой стилет, надушиться
и загасить свечу. Но в ту минуту, когда он собирался  тихонько  отпереть
дверь (а он уже раньше обратил внимание на то, что замок в ней открывал-
ся мягко и бесшумно), он с изумлением вдруг обнаружил, что ключ не пово-
рачивается. Возясь с ним, он изломал себе все пальцы и вконец измучился,
рискуя к тому же толчками в дверь кого-нибудь разбудить. Однако все уси-
лия его оказались тщетны. А другой двери из его комнаты не было. Окна же
выходили в сад на высоте пятидесяти футов от земли,  причем  стена  была
совершенно гладкая и спуститься по ней было невозможно, - при одной мыс-
ли о таком спуске кружилась голова.
   "Это не случайность, - сказал себе Андзолето, еще раз напрасно  попы-
тавшись открыть дверь. - Будь то Консуэло (неплохой  признак:  ее  страх
свидетельствовал бы об ее слабости) или же граф Альберт, они у меня  оба
за это поплатятся!"
   Он решил было снова уснуть, но ему мешала досада, а быть  может,  ка-
кое-то беспокойство, близкое к страху. Если  эта  предосторожность  была
делом рук Альберта, значит он один во всем доме не  заблуждался  относи-
тельно "братских" отношений между Андзолето и Консуэло. А у той  был  уж
очень испуганный вид, когда она предупреждала  его  остерегаться  "этого
страшного человека". Как ни убеждал себя Андзолето,  что  молодой  граф,
страдающий умственным расстройством, вряд ли может быть последовательным
в своих действиях, да к тому же, принадлежа к именитому роду, он, конеч-
но, не пожелает в силу предрассудков драться на дуэли с комедиантом, все
же бывший жених Консуэло чувствовал себя  не  совсем  спокойно.  Альберт
произвел на него впечатление человека хоть и помешанного,  но  тихого  и
вполне владеющего собой; что же касается предрассудков, то, по-видимому,
они не очень-то сильны в нем, раз позволяли ему думать о браке с  актри-
сой. А потому Андзолето стал не на шутку опасаться, что, добиваясь своей
цели, нарвется на столкновение с молодым графом и наживет себе беду. Та-
кая развязка не столько пугала его, сколько казалась постыдной. Он  нау-
чился владеть шпагой и льстил себя надеждой, что  не  спасует  ни  перед
кем, как бы искусен ни был противник. Тем не менее успокоиться он не мог
и так и не сомкнул глаз всю ночь.
   Около пяти часов утра ему как будто послышались шаги  в  коридоре,  и
вскоре дверь легко и бесшумно открылась. Еще не рассвело, а потому, уви-
дав человека, так бесцеремонно входящего в его комнату, Андзолето  поду-
мал, что настала решительная минута. Он бросился  к  своему  стилету  и,
словно бык, ринулся вперед. Но тотчас же в предрассветной мгле он  узнал
своего проводника, который делал ему знаки говорить потише и не шуметь.
   - Что значат эти шутки и что тебе от меня надо, дурень? - раздраженно
спросил Андзолето. - Как ты умудрился пробраться сюда?
   - Да как же иначе, если не через дверь, добрый синьор.
   - Дверь была заперта на ключ.
   - Но ключ-то вы оставили снаружи.
   - Не может быть! Он на моем столе.
   - Что ж тут удивительного, - там, значит, другой.
   - Кто же так подшутил надо мной, заперев меня здесь? Вчера был только
один ключ; уж не ты ли проделал это, приходя сюда за чемоданом?
   - Клянусь богом, не я, и другого ключа я не видел.
   - Ну, стало быть, это черт! Что у тебя за деловой и таинственный  вид
и что тебе от меня надо? Я за тобой не посылал.
   - Вы не даете мне слова вымолвить. Впрочем, увидев меня,  вы,  должно
быть, сами поняли, зачем я пришел. Синьора благополучно доехала до  Тус-
ты, и вот я, по ее приказанию, вернулся с лошадьми за вами.
   Понадобилось несколько мгновений, прежде чем Андзолето  сообразил,  в
чем дело; однако произошло это достаточно быстро, чтобы проводник,  суе-
верные страхи которого уже начали рассеиваться вместе с зарей, не  запо-
дозрил снова проделок дьявола. Плут первым делом исследовал деньги, дан-
ные ему Консуэло, постучав ими об пол конюшни, и остался  доволен  своей
сделкой с адом.
   Андзолето понял все с полуслова и подумал, что беглянка, находясь под
бдительным надзором, не смогла предупредить его о своем  решении  и  под
влиянием грозящей опасности, выведенная, быть может, из  себя  ревностью
жениха, воспользовалась удобной минутой, чтобы избавиться от его  гнета,
сбежать и вырваться на свободу.
   "Как бы там ни было, - сказал он себе, - нечего сомневаться и  разду-
мывать. Указания, присланные ею с  этим  человеком,  доставившим  ее  до
тракта, ведущего на Прагу, ясны и определенны.  Победа!  Только  бы  мне
выбраться отсюда, не прибегая к помощи шпаги".
   Поспешно собравшись и вооружившись с головы до ног, Андзолето  послал
проводника разведать, свободен ли путь.
   Узнав от него, что, по-видимому, в доме все еще спят, за  исключением
сторожа подъемного моста, только что впустившего  проводника,  Андзолето
тихонько вышел, вскочил на коня и, не встретив во  дворе  никого,  кроме
конюха, подозвал его и дал ему на чай, чтобы  отъезд  его  не  показался
бегством.
   - Клянусь святым Венцеславом, - сказал конюх проводнику, - вот стран-
ная вещь! Лошади вышли из конюшни все в мыле, словно скакали ночь напро-
лет.
   - Видно, ваш черный дьявол приходил, - ответил проводник.
   - Вот оно что! - подхватил конюх. - То-то я слышал всю  ночь  ужасный
шум в той стороне, да боялся выйти посмотреть; но вот, как  я  вижу  вас
перед собой, так же явственно слышал я скрип решетки и грохот опускаемо-
го подъемного моста. Я даже решил, что вы уезжаете, и  уж  не  чаял  вас
встретить нынче утром.
   Сторож у подъемного моста сделал другого рода замечание.
   - Ваша милость, стало быть, изволит двоиться? - спросил он,  протирая
глаза. - Я видел, как вы уехали в полночь, а вот вы опять здесь.
   - Это приснилось вам, любезный, - сказал Андзолето, также  давая  ему
на чай, - да я и не уехал бы, не попросив вас выпить за мое здоровье.
   - Ваша милость делает мне слишком много чести, -  ответил  сторож  на
ломаном итальянском языке. - Как бы там ни было, - прибавил он по-чешски
проводнику, - а я видел в эту ночь двоих...
   - Смотри, как бы будущей ночью тебе не увидеть  четверых,  -  ответил
проводник, поскакав вслед за Андзолето по мосту. - Черный  дьявол  любит
выкидывать штучки с такими сонями, как ты.
   Итак, Андзолето, руководясь советами и указаниями проводника, добрал-
ся до Тусты, или Тауса, ибо, кажется, это один и тот же город.
   Отпустив проводника и взяв почтовых лошадей, он  проехал  городом.  И
здесь и на протяжении еще десяти миль он воздерживался от каких бы то ни
было расспросов. На указанной станции он остановился  позавтракать  (его
мучил голод) и справился относительно г-жи Вольф,  которая  должна  была
ждать его здесь с каретой. Понятно, никто не мог дать о ней никаких све-
дений. Правда, в городке имелась г-жа Вольф, но она жила здесь  уже  лет
пятьдесят и держала галантерейную лавку. Андзолето,  разбитый,  измучен-
ный, решил, что Консуэло, очевидно, не  нашла  возможным  здесь  остано-
виться. Он хотел было нанять почтовую карету, но таковой не оказалось. И
волей-неволей пришлось ему вновь взобраться на лошадь и мчаться во  весь
опор. Ему казалось, что он вот-вот встретит заветную карету, куда и бро-
сится и тотчас забудет о всех  волнениях  и  усталости.  Но  встречалось
очень мало путешественников, и ни в одном экипаже не видно было  Консуэ-
ло. Наконец, в полном изнеможении, не  находя  нигде  наемного  экипажа,
страшно раздосадованный, Андзолето решил остановиться у дороги и  подож-
дать Консуэло, - ему уже казалось, что он опередил ее. Весь остаток  дня
и всю последующую ночь у него было достаточно времени, чтобы  проклинать
женщин, постоялые дворы, ревнивцев и дороги. На следующий день ему  уда-
лось достать место в проезжавшем мальпосте, и он продолжал путь в Прагу,
но все с тем же успехом.
   Предоставим же ему продвигаться на север в состоянии бешеной злобы  и
нетерпения, смешанного с надеждой, а сами вернемся на минуту в  замок  и
посмотрим, какое впечатление произвел отъезд Консуэло на его обитателей.
   Можно легко себе представить, что графу Альберту спалось  не  больше,
чем двум другим действующим лицам описанного нами приключения.  Заручив-
шись вторым ключом от комнаты Андзолето, он запер дверь снаружи и перес-
тал беспокоиться об его поползновениях, прекрасно зная, что, если только
сама Консуэло не вмешается в это дело, никто не пойдет его  освобождать.
Он содрогался от одной мысли, что это может произойти, но со  свойствен-
ной ему утонченной деликатностью не хотел пускаться на рискованную  раз-
ведку.
   "Если Консуэло до такой степени любит его, - думал граф, - мне нечего
бороться, я покорюсь судьбе! А узнаю я об этом очень скоро: она правдива
и завтра же откровенно откажется от предложения, сделанного мною  сегод-
ня. Если же человек этот только преследует ее и угрожает, то она хоть на
сегодняшнюю ночь будет избавлена от его домогательств. Какой бы ни  пос-
лышался мне теперь шорох, я не шевельнусь, - я не хочу внушать ей отвра-
щения. Не стану подвергать бедняжку мукам стыда, явившись к ней без  зо-
ва. Нет! Я не буду играть роль низкого шпиона, подозрительного ревнивца,
ибо пока ее отказы и колебания лишают меня всяких прав на нее. Знаю  од-
но: я могу быть спокоен за свою честь и, хоть боюсь за свою любовь, уве-
рен, что не буду обманут. О душа моей любимой! Ты, что  пребываешь  и  в
совершеннейшей из женщин и в боге вселенной! Если сквозь  тайны  и  мрак
человеческой мысли тебе дано в эту минуту читать в моем сердце, внутрен-
нее чувство должно подсказать тебе, что я люблю слишком сильно, чтобы не
верить твоему слову!"
   Мужественный Альберт  свято  выполнил  принятое  им  на  себя  обяза-
тельство, и хотя во время бегства Консуэло ему  и  показалось,  будто  в
нижнем этаже он слышит ее шаги, а затем какой-то менее понятный стук  со
стороны подъемной решетки,  он  все  стерпел,  молился  и,  благоговейно
скрестив руки, сдерживал трепетавшее в груди сердце.  Когда  стало  све-
тать, он услышал шаги и стук открывшейся двери в комнате Андзолето.
   "Негодяй! - подумал он. - Покидает ее самым бесстыдным образом и  без
всяких предосторожностей. Точно хочет похвастаться своей победой. Ах,  я
почитал бы ничтожным зло, которое он причиняет мне, если б своей любовью
он не осквернял другой души, более драгоценной и дорогой  мне,  чем  моя
собственная".
   Время подошло к тому часу, когда  граф  Христиан  обычно  вставал,  и
Альберт отправился к нему; но он отнюдь не собирался предупреждать  отца
о происходящем, а хотел просить его еще раз поговорить  с  Консуэло.  Он
был уверен, что она не солжет.  Ему  казалось,  что  ей  самой  хотелось
объясниться, и он готов был поддержать ее в постигшем ее горе,  утешить,
притворившись, будто покоряется своей судьбе, чтобы только смягчить  го-
речь пережитой ею разлуки. Альберт не задавался  мыслью,  как  отразится
это на нем самом. Он чувствовал, что либо рассудок его,  либо  жизнь  не
вынесет такого удара, и не страшился мук, превышающих его силы.
   Он встретился с отцом в  момент,  когда  старик  входил  в  молельню.
Письмо, положенное на подушку, одновременно  бросилось  в  глаза  обоим.
Вместе они схватили его, вместе прочли. Старик был сражен  письмом,  ибо
опасался, что сын не перенесет удара, а Альберт, готовый к большему нес-
частью, был спокоен, преисполнен покорности и непоколебимого доверия.
   - Она чиста, - проговорил он, - и хочет любить меня.  Она  чувствует,
что я люблю ее по-настоящему, нерушимо верю в нее. Господь оградит ее от
опасности! Будем уповать на это, отец мой, и будем спокойны. Не  бойтесь
за меня, я сумею осилить свое горе, одолеть тревогу.
   - Сын мой, - сказал растроганный старик, - вот мы стоим с тобой перед
алтарем, где сияет бог твоих предков. Ты перешел в другую веру,  и,  как
мне ни больно, ты знаешь, что я никогда не упрекал тебя. Я паду ниц  пе-
ред тем самым распятием, перед которым прошлой  ночью  дал  тебе  клятву
сделать все от меня зависящее, чтобы любовь твоя была услышана и освяще-
на почетным союзом. Я сдержал свое обещание и теперь возобновляю его.  А
еще я буду молить всевышнего, чтобы он исполнил твои желания, мои же  не
будут в разладе с ними. Не присоединишься ли ты к моей  молитве  в  тор-
жественный час, когда, быть может, решается на небесах судьба твоей зем-
ной любви? О! Мой благородный сын, в коем предвечный сохранил все добро-
детели, вопреки испытаниям, ниспосланным твоей прежней  вере!  Сын  мой,
молившийся верховному владыке на коленях, подобно юному ангелу, рядом со
мной у могилы матери! Неужели ты и сегодня не вознесешь  к  нему  своего
голоса, дабы мой не звучал напрасно?
   - Отец, - ответил Альберт, обнимая старца, - если наша вера отличает-
ся по форме и догматам, то души наши всегда сходятся на  одном  извечном
божественном принципе. Вы служите богу премудрому, милосердному,  идеалу
совершенства, познания и добра, - ему я  никогда  не  переставал  покло-
няться. О Иисусе Христе, распятый за нас! - произнес он, становясь перед
распятием на колени рядом с отцом. - Ты, коему люди поклоняются как Сло-
ву и перед коим я благоговею, как перед самым благородным и чистым  про-
явлением всеобъемлющей любви среди нас!  Услышь  мою  молитву,  ты,  чья
мысль вечно живет в боге и в нас! Благослови влечения и честные  намере-
ния! Пожалей торжествующую развращенность и  поддержи  борющуюся  невин-
ность! Предаю счастье свое в руки божий. О господь милосердный! Да  нап-
равит и оживит твоя воля сердца, не знающие другой силы, кроме твоей,  и
иного утешения, кроме пребывания твоего и примера твоих деяний  на  зем-
ле!"

   LXIII

   Андзолето совершенно впустую продолжал путь в Прагу, так как  Консуэ-
ло, дав проводнику ложные указания, что было необходимо для успеха заду-
манного ею плана, повернула влево по знакомой дороге,  -  она  раза  два
сопровождала баронессу Амелию в замок, расположенный по соседству с  ма-
леньким городком Таусом. Замок этот был самым  отдаленным  пунктом,  где
она имела случай побывать за время своих редких выездов  из  Ризенбурга.
Естественно, что местность эта и проходящие по ней дороги всплыли  в  ее
памяти, как только она  задумала  и  поспешно  осуществила  смелый  план
бегства. Ей вспомнилось, что хозяйка замка, гуляя с  ней  по  террасе  и
указывая на красоты широко расстилавшегося перед глазами пейзажа, сказа-
ла:
   - Эта красивая, усаженная деревьями дорога, которая теряется, как ви-
дите, за горизонтом, сходится с трактом, идущим на юг, - по ней мы ездим
в Вену.
   Итак, Консуэло, хорошо помня это указание, была уверена, что не  заб-
лудится и через некоторое время попадет на дорогу, по которой она  прие-
хала в Чехию. Она добралась до знакомого ей  замка  Бьела,  прошла  мимо
парка и, невзирая на темноту, без труда нашла обсаженную деревьями доро-
гу. И вот еще до рассвета она очутилась почти в трех  милях,  считая  по
прямой, от того места, которое ей хотелось оставить как можно дальше по-
зади. Молодая, крепкая, привыкшая с детства к большим переходам  пешком,
к тому же побуждаемая отважной волей, она встретила зарю, не ощущая осо-
бой усталости. Небо было безоблачно, дорога суха и покрыта  мягким  пес-
ком, приятным для ходьбы. Непривычная для Консуэло  скачка  верхом  нес-
колько утомила ее, но известно, что ходьба в таком случае лучше  отдыха,
а у сильных, энергичных людей одна усталость заставляет забывать о  дру-
гой.
   Однако, когда звезды стали бледнеть, а сумрак рассеиваться,  Консуэло
испугалась одиночества. Впотьмах она чувствовала себя так спокойно; дер-
жась все время настороже, она была уверена, что в случае  погони  успеет
вовремя спрятаться. При дневном же свете, чтобы не идти долго по  откры-
тому месту, она решила свернуть с прежней дороги, тем более  что  вскоре
вдали показались группы людей, разбросанных точно черные точки по белею-
щему среди еще темных полей тракту. На таком близком расстоянии  от  Ри-
зенбурга она рисковала быть узнанной первым встречным и  потому  перешла
на тропинку, которая, пересекая под прямым углом петлю, образованную до-
рогой в обход скалы, казалось ей, сокращала путь. По этой  тропинке  она
прошла, никого не встретив, еще с час и очутилась в лесистой  местности,
где, как она надеялась, могла легко скрыться от людских взоров.
   "Если бы мне удалось, - думала она, - никем не замеченной пройти миль
восемь-десять, я могла бы спокойно выйти на большую дорогу и при  первом
удобном случае нанять экипаж и лошадей".
   Эта мысль напомнила ей о деньгах; она сунула руку в карман и вытащила
кошелек, чтобы сосчитать, сколько же у нее осталось для предстоящего  ей
длинного и трудного пути, после того как она щедро вознаградила  провод-
ника, вывезшего ее из Ризенбурга. Пока у нее еще не было времени об этом
подумать, да и вряд ли она вообще решилась бы на столь  рискованный  по-
бег, будь она более осторожна. Но каковы же были ее  удивление  и  ужас,
когда кошелек оказался гораздо более легким,  чем  она  предполагала.  В
спешке она, видно, захватила не больше половины имевшихся  у  нее  денег
или же впотьмах дала проводнику вместо серебряных золотые монеты, а воз-
можно, что, открыв кошелек для уплаты  проводнику,  она  выронила  часть
своего достояния на пыльную дорогу, - как бы то ни было, но,  пересчитав
не раз и не два свои скудные средства, она поняла, что весь путь до Вены
ей придется проделать пешком.
   Это открытие несколько обескуражило Консуэло  -  не  из-за  усталости
(она нисколько ее не боялась), а изза опасностей, подстерегающих молодую
женщину во время столь долгого путешествия пешком. Страх, до этого  вре-
мени подавляемый мыслью о том, что она вотвот избавится от всех  случай-
ностей большой дороги, сев в экипаж, теперь заговорил в  ней  с  большей
силой, чем раньше, когда она находилась в возбужденном состоянии. И  вот
впервые в жизни, словно пораженная ужасом, рожденным несчастьем  и  сла-
бостью, она быстро зашагала вперед, выбирая самые густые перелески, что-
бы укрыться там в случае нападения.
   В довершение беды, лишь увеличившей ее тревогу, она вскоре  заметила,
что уже идет не по проторенной тропинке, а просто пробирается наугад  по
лесу, становившемуся все гуще и пустыннее. Если это мрачное уединение  и
успокаивало ее в некоторых отношениях, то, с другой  стороны,  она  была
совсем не уверена, что идет по правильному пути, а не возвращается назад
и не приближается, неведомо для себя, к замку Исполинов. Андзолето ведь,
пожалуй, еще там - какое-нибудь  подозрение,  какая-нибудь  случайность,
желание отомстить Альберту могли удержать его в замке. Да разве и самого
Альберта не надо было опасаться в первые  минуты  смятения  и  отчаяния?
Консуэло была убеждена, что он подчинится ее решению, но, появись она  в
окрестностях замка и услышь молодой граф о том, что ее можно  догнать  и
вернуть обратно, разве он не примчался бы,  чтобы  своими  мольбами  до-
биться ее возвращения? И позволительно ли, в случае если б ее неудавшая-
ся попытка бежать стала широко известна, сделать посмешищем и  благород-
ного человека, и его семью, и самое себя? К тому же через несколько дней
Андзолето мог возвратиться, а это возродило бы затруднения и  опасности,
только что устраненные ее отважным, великодушным поступком.  Нет,  лучше
все претерпеть, всему подвергнуться, чем возвращаться в Ризенбург!
   Решив отыскать направление на Вену и во что бы то ни стало  держаться
его, она остановилась в укромном, таинственном месте,  где  среди  скал,
под сенью старых деревьев, пробивался ручеек. Все вокруг было словно вы-
топтано лапами каких-то животных. Но были ли то окрестные стада или лес-
ные звери, которые приходили порой пить  из  этого  источника,  скрытого
среди чащи, Консуэло не могла решить. Она подошла к ручью, стала на  ко-
лени на влажные камни и напилась студеной чистой воды, обманув этим  го-
лод, уже дававший себя чувствовать; затем, продолжая стоять на  коленях,
она призадумалась над своим положением.
   "Было бы безрассудно и недостойно не осуществить задуманного, -  ска-
зала она себе. - Как! Да может ли быть, чтобы дочь моей матери  до  того
изнежилась от приятной жизни, что не в  состоянии  перенести  солнечного
жара, голода, усталости, опасности? Я так мечтала о бедности и  свободе,
когда была окружена этим угнетающим благосостоянием, так  жаждала  изба-
виться от него! И вот я прихожу в ужас на первых же порах! Разве не  моя
прирожденная профессия "нестись вперед, страдать, дерзать"? Что  измени-
лось во мне с тех пор, как мы с милой мамой, еще до зари, частенько  ша-
гали натощак, подкрепляя силы водой из маленьких придорожных источников?
Вот как, красавица Zingarella? Мы  можем  только  распевать  в  театрах,
спать на пуху да путешествовать в каретах? Да разве мы с матерью боялись
чего-либо? Не говаривала  ли  она  мне  при  встрече  с  подозрительными
людьми: "Ничего не бойся - беднякам ничто не угрожает,  нищие  не  воюют
между собой". В то время она была еще молода и красива, а приходилось ли
мне когда-либо видеть, чтобы ее оскорбляли прохожие?  Злейшие  из  людей
щадят беззащитных. Как же иначе могли бы  существовать  бедные  девушки,
нищенки, бродящие по дорогам, не имея иного покровителя, кроме бога? Не-
ужели я вроде тех девиц, что не смеют сделать шагу из дома,  не  вообра-
зив, что весь мир, опьяненный их прелестями, бросится  их  преследовать?
Неужели, если женщина идет одна по общей для всех земле, это значит, что
она неизбежно будет опозорена и утратит честь только из-за того,  что  у
нее нет средств окружить себя стражами? Вот ведь моя  мать  -  она  была
сильна, как мужчина; она, точно лев, защищала бы себя. А я разве не могу
быть такой же мужественной и сильной? Ведь в  моих  жилах  течет  добрая
плебейская кровь! Разве нельзя покончить с жизнью, если тебе грозит  по-
терять нечто более ценное, чем жизнь? Да и, кроме того, я  иду  пока  по
местам спокойным, где жители кротки и милосердны, а когда попаду в неиз-
вестные края, то лишь при особом невезении мне не  встретится  в  минуту
опасности одно из тех простых, великодушных созданий, каких господь  по-
сылает всюду, чтобы они служили провидением для слабых и угнетенных! Ну,
будем же мужественны! Сегодня, во всяком случае, мне  придется  бороться
только с голодом. Обойдусь без хлеба и никуда не зайду до  вечера,  пока
совсем не стемнеет и я не буду далеко, далеко... Голод знаком мне,  и  я
умею переносить его, несмотря на чревоугодие, к которому хотели приучить
меня в Ризенбурге. День ведь быстро проходит. Когда наступит жара, а но-
ги утомятся, я припомню философскую истину, так часто слышанную  мною  в
детстве: "Кто спит - обедает", запрячусь куданибудь в расщелину скалы, и
ты увидишь, дорогая мама, в эту минуту незримо ступающая рядом со мной и
охраняющая меня, что я умею отдыхать без диванов и подушек".
   Беседуя таким образом сама с собой, бедная девушка понемногу забывала
о своих сердечных муках. Сознание огромной победы, одержанной над собой,
умалило ее страх перед Андзолето. Ей даже казалось, что  с  той  минуты,
когда ей удалось расстроить его план и не позволить себя  соблазнить,  в
душе ее стала затихать эта пагубная любовь. К трудностям своего романти-
ческого похождения она относилась с  какой-то  веселостью,  смешанной  с
грустью, то и дело повторяя чуть слышно: "Тело мое страдает,  зато  душа
спасена. Птица, не имея сил защититься, обладает крыльями  для  спасения
и, очутившись в воздушных пространствах, смеется над ловушками и  запад-
нями".
   К воспоминанию об Альберте, к мыслям об его ужасе и горе она  относи-
лась иначе, но всеми силами боролась с одолевавшим ее состраданием.  Она
твердо решила отстранять его образ до тех пор, пока не оградит  себя  от
слишком поспешного раскаяния и неблагоразумной нежности.
   "Дорогой Альберт, чудесный друг, - мысленно обратилась она к нему,  -
я не могу не вздыхать, представляя себе твои муки. Но только  в  Вене  я
решусь разделить их с тобой, пожалеть тебя.  Только  в  Вене  позволю  я
своему сердцу признаться, как оно чтит тебя и скорбит о тебе!  Ну!  Впе-
ред!" - сказала себе Консуэло, пробуя встать. Но тщетно раза два или три
пыталась она подняться, чтобы покинуть этот  дикий,  красивый  источник,
чье сладкое журчание, казалось, манило ее продлить минуты  отдыха.  Сон,
который ей хотелось отложить до полудня, смыкал ей веки, а голод вызывал
непреодолимую слабость, - она не думала, что так отвыкла переносить его.
Напрасно старалась она обмануть себя. Накануне она почти не  дотронулась
до пищи - слишком много было беспокойств и волнений. Какой-то туман  за-
волакивал ей глаза; холодный, мучительный пот расслаблял тело. Она  бес-
сознательно поддалась усталости и в ту минуту, когда уже совсем было ре-
шила подняться и продолжать путь, тяжело опустилась вместо этого на тра-
ву, голова ее склонилась на дорожный узелок, и она заснула крепким сном.
Солнце, красное и жаркое, каким подчас оно бывает в короткое чешское ле-
то, весело поднималось в небе. Ключ журчал по камешкам, словно желая мо-
нотонной своей песней убаюкать путницу, а птицы летали над  ее  головой,
щебеча свои неугомонные песенки.

   LXIV

   Консуэло проспала часа три, как вдруг шум, не похожий ни на  журчание
ручья, ни на щебетание птиц, вывел ее из забытья. Не имея сил  подняться
и еще не понимая, где она находится, девушка приоткрыла глаза и  увидела
в двух шагах от себя человека, нагнувшегося над камнем и пьющего воду  у
источника точно так, как делала она сама, - попросту подставив  рот  под
струю. Вначале Консуэло испугалась, но, взглянув еще раз  на  пришельца,
появившегося в ее убежище, успокоилась, так как он, казалось,  почти  не
обращал на нее внимания, - потому ли, что уже вволю нагляделся на путни-
цу во время ее сна, или же потому, что вообще не особенно  интересовался
этой встречей. К тому же это скорее был ребенок, чем мужчина. На вид ему
было не больше пятнадцати-шестнадцати лет; он был небольшого роста,  ху-
дой и очень загорелый. Лицо его, ни красивое, ни уродливое, в эту минуту
ничего не выражало, кроме мирной беззаботности.
   Инстинктивно Консуэло опустила на лицо вуаль, но  не  изменила  позы,
считая, что лучше притвориться спящей, чем подвергнуть себя  расспросам;
да и вообще так, пожалуй, лучше - особенно если путник и дальше не будет
обращать на нее внимания. Однако сквозь вуаль она не переставала следить
за каждым движением незнакомца, выжидая, чтобы тот взял свою  котомку  и
палку, лежавшие на траве, и пошел своей дорогой.
   Но вскоре она увидела, что юноша тоже решил отдохнуть и даже  позавт-
ракать, так как он раскрыл свою дорожную сумку и, вынув  оттуда  большую
краюху хлеба, принялся резать ее и уписывать  за  обе  щеки,  застенчиво
поглядывая время от времени на спящую и стараясь  как  можно  осторожнее
действовать своим складным ножом, словно боясь разбудить ее.  Этот  знак
внимания совсем успокоил Консуэло, а хлеб, который уплетал юный путник с
таким явным удовольствием, пробудил в ней муки голода. Убедившись по из-
ношенной одежде юноши и его запыленной обуви, что он беден и пришел  из-
далека, она решила, что провидение посылает ей неожиданную помощь  и  ею
следует воспользоваться. Краюха хлеба была большая, и юноша мог без осо-
бого ущерба для своего аппетита уделить ей кусочек. Консуэло  поднялась,
делая вид, что протирает глаза, как будто только что проснулась, и реши-
тельно посмотрела на юношу, чтобы внушить ему уважение, - на тот случай,
если бы он вдруг утратил проявленную им до сих пор почтительность.
   Но такая предосторожность была излишней. Как только юноша увидел, что
девушка проснулась и встала, он слегка смутился,  опустил  глаза,  потом
попробовал взглянуть на нее и, ободренный  выражением  лица  Консуэло  -
несказанно доброго и привлекательного, несмотря на ее стремление хранить
суровость, - заговорил таким приятным, благозвучным  голосом,  что  юная
музыкантша сразу почувствовала к нему расположение.
   - Ну вот, сударыня, наконец-то вы проснулись, - проговорил он, улыба-
ясь, - вам здесь так славно спалось, что, не бойся я поступить  невежли-
во, я тоже заснул бы.
   - Если вы так же любезны, как вежливы, окажите мне маленькую  услугу,
- сказала материнским тоном Консуэло.
   - Все, что вам будет угодно, - ответил юный путник; и голос его пока-
зался Консуэло приятным и задушевным.
   - Тогда продайте мне частицу вашего завтрака, - сказала  Консуэло,  -
если, конечно, это не будет для вас лишением.
   - Продать?! - воскликнул, краснея, изумленный юноша. - О! Будь у меня
завтрак, я бы его не продал! Разве я трактирщик? Я с удовольствием пред-
ложил бы вам его!
   - Ну, так поделитесь со мной, а я взамен дам вам на что  купить  себе
лучший завтрак.
   - Нет! Нет! - возразил он. - Смеетесь вы, что ли? Или вы  так  горды,
что не можете принять от меня жалкого кусочка хлеба?  Увы!  Как  видите,
больше я ничего не могу вам предложить.
   - Хорошо! Принимаю ваш хлеб. Ваша доброта  заставила  бы  меня  усты-
диться, если бы я возгордилась.
   - Берите! Берите, милая барышня! - радостно воскликнул юноша.  -  Вот
вам хлеб, режьте его сами! Да не церемоньтесь! Едок я небольшой,  а  тут
было запасено на целый день.
   - Но сможете ли вы купить еще хлеба на сегодняшний день?
   - Да ведь его везде можно достать! Ну, кушайте на здоровье, если  хо-
тите доставить мне удовольствие!
   Консуэло не заставила себя больше просить, чувствуя, что было бы  су-
щей неблагодарностью по отношению к братски угощавшему  ее  юноше  отка-
заться позавтракать с ним. И, усевшись неподалеку от него, она принялась
уписывать хлеб, по сравнению с которым все изысканные блюда,  когда-либо
отведанные ею за столом богачей, показались ей безвкусными и грубыми.
   - Какой у вас хороший аппетит, - заговорил юноша, -  просто  смотреть
приятно. Ну, и повезло же мне, что я вас  встретил:  очень  рад!  Знаете
что? Давайте съедим весь хлеб - как здесь ни пустынно,  набредем  же  мы
сегодня на какое-нибудь жилье.
   - Значит, местность эта вам незнакома?
   - Я здесь впервые, но путь, по которому я шел от  Вены  до  Пильзена,
мне знаком, и я теперь возвращаюсь обратно той же дорогой.
   - Куда обратно? В Вену?
   - Да, в Вену. А вы тоже туда направляетесь?
   Консуэло, не зная, брать ли юношу себе в спутники или  уклониться  от
его общества, притворилась, что не слышала, чтобы не отвечать сразу.
   - Но что я говорю, - продолжал юноша, - разве такая красавица  отпра-
вится одна в Вену? А между тем вы, видно, путешествуете: у вас такой  же
дорожный узелок, как и у меня, и вы тоже странствуете пешком.
   Консуэло, решив избегать вопросов юноши, пока не убедится,  насколько
можно доверять ему, предпочла ответить вопросом на вопрос.
   - Вы из Пильзена? - спросила она.
   - Нет, - ответил юноша, не имевший ни склонности, ни повода быть  не-
доверчивым, - я из Рорау, это в Венгрии; мой отец каретник.
   - А как вы вы ушли так далеко от дома? Разве вы не занимаетесь тем же
ремеслом, что и отец?
   - И да и нет: отец мой каретник, а я нет; но в то же время он и музы-
кант, - а я жажду им стать.
   - Музыкантом? Браво! Это чудесная профессия.
   - Может, она и ваша?
   - Однако не учиться же музыке направлялись вы в Пильзен?  Это,  гово-
рят, очень унылый военный город.
   - О нет! У меня было поручение туда, а теперь я возвращаюсь  в  Вену,
чтобы, приискав себе какой-нибудь заработок, продолжать там занятия  му-
зыкой.
   - Что же вы избрали? Музыку или пение?
   - Пока и то и другое. У меня довольно хороший голос, а вот тут у меня
скрипочка - хоть и плохонькая, но я пытаюсь  передать  на  ней  то,  что
чувствую. Однако я честолюбив и мне хотелось бы достичь большего.
   - Сочинять, очевидно?
   - Вы угадали. У меня из  головы  не  выходит  это  проклятое  сочини-
тельство. Сейчас покажу вам, какой у  меня  в  дорожной  котомке  добрый
спутник - объемистая книга; я разорвал ее на  части,  чтобы  можно  было
брать отрывки с собой во время странствий. Когда устану, я сажусь в  ка-
ком-нибудь уголке, немного позанимаюсь - и усталость как рукой снимает.
   - Очень похвально. Бьюсь об заклад, что  это  "Gradus  ad  Parnassum"
[22] Фукса!
   - Именно! Я вижу, вы хорошо знакомы с музыкой; теперь я  уверен,  что
вы сами тоже музыкантша. Сейчас, когда вы спали, я, глядя на вас,  гово-
рил себе: "Совсем не похожа на немку, по лицу - настоящая южанка, вполне
возможно, что она итальянка и, безусловно, артистка".  Поэтому-то  вы  и
доставили мне большое удовольствие, попросив у меня хлеба;  а  теперь  я
вижу, что, хотя вы как нельзя лучше говорите по-немецки, выговор  у  вас
все-таки иностранный.
   - А что, если вы ошибаетесь? Вы тоже мало похожи на немца, и  лицо  у
вас смуглое, как у итальянца, а между тем...
   - О! Вы слишком любезны, сударыня! Лицо у меня - как у  африканца,  и
товарищи по хору в соборе святого Стефана обычно звали меня  мавром.  Но
вернемся к нашему разговору. Я был немало удивлен, увидев, что вы  спите
в лесу совсем одна. И у меня родились тысячи предположений  относительно
вас. Быть может, подумал я, это моя счастливая звезда привела меня сюда,
чтобы я встретил добрую душу, которая помогла бы мне. Словом...  сказать
вам уж все?
   - Говорите, не бойтесь.
   - Мне показалось, что вы слишком хорошо одеты и  слишком  белы  лицом
для бродяжки, а увидев у вас дорожный мешок, я вообразил, что вы состои-
те при некой особе, иностранке и... артистке! О! При той великой артист-
ке, которую я жажду увидеть и чье покровительство было бы моим спасением
и счастьем. Ну, сударыня, признайтесь:  вы  из  какого-нибудь  соседнего
замка и шли с поручением в окрестности! И вы, конечно, знаете...  О  да!
Вы должны знать замок Исполинов!
   - Ризенбург? Вы идете в Ризенбург?
   - По крайней мере пытаюсь туда пробраться. Несмотря на все  указания,
данные мне в Клатау, я так заблудился в  этом  проклятом  лесу,  что  не
представляю себе, как выбраться отсюда. К счастью, вы знаете Ризенбург и
будете так добры сказать мне, далеко ли еще до него.
   - Но что же вам надо в Ризенбурге?
   - Я хочу повидаться с Порпориной.
   - В самом деле? Но тут Консуэло, боясь выдать себя  путнику,  который
мог упомянуть о ней в Ризенбурге, спохватилась и равнодушно спросила:
   - А скажите, пожалуйста, кто такая эта Порпорина?
   - Как, вы не знаете? Увы! Я вижу, вы совсем чужой человек в этих кра-
ях. Но раз вы музыкантша и знаете Фукса, то, конечно, знакомы и с именем
Порпора.
   - А вы знакомы с Порпорой?
   - Нет еще, как раз, желая познакомиться  с  ним,  я  и  ищу  покрови-
тельства его знаменитой любимой ученицы - синьоры Порпорины.
   - Расскажите же мне, как вам это пришло в голову? Быть может, я найду
способ проникнуть с вами в замок к Порпорине.
   - Сейчас расскажу вам все. Как я уже говорил вам, я сын честного  ка-
ретника, уроженец маленького местечка на границе Австрии и Венгрии. Отец
мой - церковный ризничий и органист в нашей деревне. У моей матери, быв-
шей поварихи местного вельможи, прекрасный голос, и отец вечерами, отды-
хая от работы, аккомпанировал ей на арфе. Так я, естественно,  пристрас-
тился к музыке, и, помнится, с самого раннего детства для меня  не  было
большего удовольствия, как принимать участие в наших семейных концертах,
держа в руках кусок дерева, по которому я пилил обломком рейки,  вообра-
жая, что это скрипка со смычком и что я извлекаю из нее волшебные звуки.
Да, да! Мне и теперь еще кажется, что мои милые щепки  не  были  немы  и
из-под моего смычка звучал небесный голос, не слышимый  для  других,  но
опьянявший меня сладостными мелодиями.
   Однажды, когда я вот так играл на своей воображаемой скрипке,  к  нам
зашел мой двоюродный брат Франк, школьный учитель в  Гаймбурге.  Своеоб-
разный экстаз, в котором я находился, очень заинтересовал его.  Он  зая-
вил, что это свидетельствует о необычайном таланте, и увез меня с  собой
в Гаймбург, где в течение трех лет - со всею строгостью, смею  вас  уве-
рить - обучал меня музыке. Какие чудесные фермато с руладами и  фиориту-
рами отбивал он своей палочкой на моих пальцах и ушах! Однако я не падал
духом. Я учился читать и писать; у меня была настоящая скрипка, я  играл
на ней простенькие упражнения, знакомясь в то же время с правилами пения
и латинским языком. Я делал настолько быстрые успехи, насколько это было
возможно с таким нетерпеливым преподавателем, каким был  мой  двоюродный
брат Франк.
   Было мне около восьми лет, когда случай, или, вернее,  провидение,  в
которое я, как добрый христианин, всегда верил, привело в дом моего дво-
юродного брата господина Рейтера, капельмейстера венского  собора.  Меня
ему представили как чудо-ребенка; я свободно прочитал с  листа  пьесу  и
настолько понравился ему, что он увез меня в Вену, где поместил певчим в
собор святого Стефана.
   Там нам приходилось работать всего два часа в день, а остальное  вре-
мя, предоставленные сами себе, мы могли делать все, что хотели.  Но  лю-
бовь к музыке подавляла во мне и детскую лень и детскую  непоседливость.
Стоило мне, бывало, играя с товарищами на площади, услышать звуки  орга-
на, как я бросал все и возвращался в церковь, чтобы насладиться духовным
пением и музыкой. По вечерам я часами простаивал на улице под окнами, из
которых доносились обрывки концерта или просто слышался приятный  голос.
Я был любознателен, я жаждал узнать, понять все, что поражало мой  слух.
Но особенно мне хотелось сочинять. В тринадцать лет, не зная ни  единого
правила, я отважился написать обедню и показал партитуру нашему  учителю
Рейтеру. Он поднял меня на смех и посоветовал немного "поучиться", преж-
де чем браться за сочинительство. Ему легко было так говорить. А у  меня
не было возможности платить учителю, ибо родители мои были слишком  бед-
ны, чтобы посылать деньги и на мое содержание и на образование.  Наконец
однажды я получил от них шесть флоринов, на которые и купил себе вот эту
книгу и еще книгу Маттезона. С большим жаром принялся я изучать их и на-
ходил в этом громадное удовольствие. Голос мой окреп и считался лучшим в
хоре. Несмотря на сомнения и неясности, порождавшиеся моим  невежеством,
которое я силился рассеять, я все же чувствовал, что развиваюсь и в  го-
лове моей зарождаются мысли. Но я с ужасом думал, что приближаюсь к тому
возрасту, когда, по правилам капеллы, мне придется покинуть детскую пев-
ческую школу; я понимал, что эти восемь лет работы в соборе  явятся  для
меня последними годами учения, ибо у меня нет ни средств, ни  покровите-
лей, ни учителей, затем мне придется вернуться в родительский дом и обу-
чаться каретному ремеслу. К довершению своих горестей я  стал  замечать,
что маэстро Рейтер, вместо того чтобы привязаться ко мне, стал  со  мной
очень суров и думал только о том, как бы приблизить час моего исключения
из школы. Я не подозревал причины столь незаслуженной антипатии. Некото-
рые из моих товарищей легкомысленно уверяли меня, что он  мне  завидует,
находя в моих сочинительских попытках проявление музыкального гения, что
он вообще ненавидит и обескураживает молодых людей, в которых  обнаружи-
вает талант, превосходящий его собственный. Я далек  от  столь  лестного
для моего самолюбия толкования его немилости, но мне  все-таки  кажется,
что с моей стороны было ошибкой показывать ему свои творения: он  увидел
во мне безмозглого честолюбца и самонадеянного нахала.
   - К тому же, - перебила рассказчика Консуэло, - старые учителя вообще
не любят учеников, опережающих их в знаниях. Но как вас зовут, дитя мое?
   - Иосиф.
   - Иосиф... а дальше?
   - Иосиф Гайдн.
   - Непременно запомню ваше имя: если из вас чтонибудь выйдет,  я  хоть
буду знать, почему ваш учитель так неприязненно относился к вам и почему
меня так заинтересовал ваш рассказ. Пожалуйста, продолжайте.
   Юный Гайдн принялся за свое  повествование,  а  Консуэло,  пораженная
сходством их судеб - судеб двух бедняков и артистов, внимательно вгляды-
валась в лицо юноши-певчего. Это худенькое желтоватое лицо необыкновенно
оживилось в порыве излияний, голубые глаза сверкали лукавством, шаловли-
вым и добродушным, и все в его манере держать себя и выражаться говорило
о недюжинном уме.

   LXV

   - Каковы бы ни были причины антипатии маэстро  Рейтера,  -  продолжал
свой рассказ Иосиф, - он доказал мне это весьма жестоко и в связи с пос-
тупком самым незначительным. У меня были новые ножницы, и я, как настоя-
щий школьник, пробовал их на всем, что только попадалось мне  под  руку.
Сидевший впереди меня мальчик-певчий, очень  гордившийся  своей  длинной
косой, то и дело стирал ею записи, которые я наносил мелом  на  аспидной
доске. И вот в голове моей мелькнула молниеносная роковая мысль. Все бы-
ло делом мгновения. Крак! Ножницы раскрылись, и коса очутилась на  полу!
Учитель своим ястребиным взором следил за каждым моим движением.  Прежде
чем мой бедный товарищ успел заметить свою горестную утрату, я был  под-
вергнут строгому выговору, опозорен и без дальних церемоний выгнан.
   Вышел я из детской певческой школы в ноябре прошлого года в семь  ча-
сов вечера и очутился на площади, без гроша в кармане, разутый и  разде-
тый, если не считать того жалкого платья, которое было на  мне.  Тут  на
меня напало полное отчаяние. Меня так злобно разбранили и выгнали с  та-
ким скандалом, что я вообразил, будто и в самом  деле  совершил  великий
проступок. Горько оплакивал я этот пук волос, этот кусочек ленты,  отре-
занные моими злополучными ножницами. Товарищ, чью голову я так опозорил,
прошел мимо меня тоже с ревом. Сколько было пролито слез, сколько раска-
яния и угрызений совести из-за прусской косы! Мне хотелось броситься мо-
ему товарищу на шею, стать перед ним на колени, но я не посмел и стыдли-
во продолжал сидеть в своем углу. А ведь бедный мальчик, вполне  возмож-
но, оплакивал мою опалу еще больше, чем собственные волосы.
   Я провел ночь на улице; а утром, когда я, вздыхая, размышлял  о  том,
как необходим и недостижим для меня завтрак, ко мне подошел Келлер,  па-
рикмахер школы певчих святого Стефана. Он только что причесывал  маэстро
Рейтера, и тот, продолжая на меня злиться, ни о чем другом  говорить  не
мог, как об ужасном случае с отрезанной косой.  Поэтому  шутник  Келлер,
заметив мою жалкую фигуру, покатился со смеху и  принялся  осыпать  меня
язвительными насмешками. "Вот он, бич парикмахеров! - закричал еще изда-
ли, завидев меня, этот балагур. - Вот он, враг всех и вся, кто,  подобно
мне, поддерживает красоту шевелюры! Ах! Мой юный обрезатель кос!  Милей-
ший мой истребитель тупеев! Пожалуйте-ка сюда, дайте я обрежу ваши прек-
расные черные кудри, чтобы наделать из них кос взамен тех, что падут  от
вашей руки!" Я был в отчаянии, в ярости. Закрыв лицо руками, считая себя
предметом мести общества, я кинулся бежать, но добряк  Келлер  остановил
меня. "Куда ты, несчастный? - спросил он меня, смягчаясь. - Куда ты  де-
нешься без хлеба, без одежды, без друзей да еще с таким преступлением на
совести? Мне жаль тебя, я так люблю твой красивый голос, которым не  раз
наслаждался в соборе. Идем ко мне. У меня с женой и  детьми  всего  одна
комната на пятом этаже. Но и этого нам более  чем  достаточно,  так  что
мансарда, которую я снимаю на шестом этаже, пустует. Живи в ней  и  кор-
мись у нас до тех пор, пока не найдешь работы. Но чур!  К  волосам  моих
клиентов относись с должным уважением и париков моих ножницами не касай-
ся!"
   И я пошел за великодушным Келлером, моим спасителем и отцом!  Он  был
так добр, этот бедный труженик, что, помимо помещения  и  стола,  уделил
мне еще немного денег, и я мог продолжать учение. Я взял напрокат сквер-
ненький клавесин, весь источенный червями, и,  забившись  на  чердак  со
своим Фуксом и Маттезоном, без удержу предался своей страсти  к  сочини-
тельству. С этой минуты я могу считать, что  провидение  стало  покрови-
тельствовать мне. Всю эту зиму я с наслаждением изучал первые шесть  со-
нат Эммануила Баха и, как мне кажется, хорошо их усвоил. В то  же  время
небо, как бы в награду за мое усердие и настойчивость, послало  мне  не-
большую работу, давшую мне возможность существовать и расплатиться с мо-
им дорогим хозяином. По воскресеньям я играл на органе в домовой  церкви
графа Гаугвица, а перед тем по утрам исполнял партию  первой  скрипки  в
церкви святых отцов милосердия. Кроме того, у меня нашлись два  покрови-
теля. Один из них - аббат, который написал множество стихов на итальянс-
ком языке, как говорят, очень хороших. Он в большой милости и у  импера-
тора и у императрицы. Имя его - господин Метастазио; он  живет  в  одном
доме с Келлером и со мной, и я даю уроки молодой девице, его племяннице.
Другой мой покровитель - его превосходительство венецианский посланник.
   - Синьор Корнер? - с живостью спросила Консуэло.
   - Ах! Вы знаете его? - воскликнул Гайдн. - Господин аббат  Метастазио
ввел меня к нему в дом. Мой скромный талант пришелся там по вкусу, и его
превосходительство обещал посодействовать,  чтобы  со  мной  позанимался
Порпора" который сейчас вместе с госпожой  Вильгельминой,  супругой  или
возлюбленной его превосходительства, находится на курорте в Маненсдорфе.
Это обещание страшно обрадовало меня. Подумать только, - стать  учеником
такого великого учителя, лучшего в  мире  преподавателя  пения!  Изучить
композицию, истинные, подлинные основы итальянского искусства! Я  думал,
что спасен, благословлял свою счастливую звезду и уже воображал себя ве-
ликим музыкантом. Но увы! Несмотря на добрые намерения  его  превосходи-
тельства, осуществить его обещание оказалось не так легко, как я  думал,
и если мне не удастся найти более солидной рекомендации, боюсь, что я не
смогу даже подойти близко  к  Порпоре.  Говорят,  знаменитый  маэстро  -
большой чудак, и насколько он может быть предан, внимателен и  великоду-
шен в отношении одних своих учеников, настолько бывает капризен и жесток
с другими. По-видимому, маэстро Рейтер ничто в сравнении с Порпорой, и я
дрожу при одной мысли увидеть его. Однако ж, хотя он сначала  и  отказал
наотрез его превосходительству, мотивируя свой  отказ  нежеланием  брать
новых учеников, я знаю, что его превосходительство будет  настаивать,  и
поэтому не теряю надежды. Я решил терпеливо выносить самые жестокие  ос-
корбления со стороны Порпоры, лишь бы он научил меня чему-нибудь.
   - Вы приняли благое решение, - заметила Консуэло. - Вам не  преувели-
чили, говоря о резкости великого музыканта и его суровой  внешности.  Но
вы правы: не надо отчаиваться, ибо если только  вы  терпеливы,  способны
слепо повиноваться и обладаете настоящим музыкальным  талантом,  -  а  я
чувствую, что это так, - если вы не теряете головы при первом налетевшем
шквале, к тому же если вам удастся  выказать  перед  ним  смышленость  и
быстроту соображения, то обещаю вам: после трех-четырех уроков он станет
самым кротким и добросовестным учителем, возможно даже, что,  если,  как
мне кажется, вы столь же добры, сколь и умны, Порпора станет вам  верным
другом, справедливым, благожелательным отцом.
   - О! Вы бесконечно радуете меня. Я вижу, что вы его знаете  и  должны
также знать его знаменитую ученицу, новую графиню Рудольштадт...  Порпо-
рину...
   - Но где же вы слышали об этой Порпорине и чего хотите от нее?
   - Письма к Порпоре и энергичного ходатайства перед ним, когда она бу-
дет в Вене; ведь она, конечно, туда поедет после своей  свадьбы  с  этим
богатым аристократом, графом Рудольштадтом.
   - А откуда вы знаете об этом браке?
   - Благодаря величайшей в мире случайности. Мой друг  Келлер  узнал  в
прошлом месяце, что в Пильзене умер его родственник, который оставил ему
небольшое наследство. У Келлера не было ни времени, ни средств на  такое
путешествие, и он все не решался предпринять его, боясь, что  наследство
не покроет дорожных расходов и потери времени. Как раз перед этим я  по-
лучил немного денег за свою работу и предложил ему съездить в Пильзен на
правах его доверенного. Вот я и отправился в этот город и в одну неделю,
к своему великому удовольствию, закончил дело о наследстве Келлера.  Ко-
нечно, оно не бог весть как велико, но и этим немногим ему не приходится
пренебрегать. Я везу ему документы, утверждающие его в наследстве на не-
большую усадьбу; он по своему усмотрению сможет либо  продать  ее,  либо
пользоваться доходами. Возвращаясь из Пильзена, я очутился вчера в  мес-
течке Клатау, где и заночевал. День был базарный, и постоялый двор  ока-
зался битком набит народом. Я сидел за столом,  где  закусывал  толстяк,
которого величали доктором Вецелиусом; в жизни не  встречал  я  большего
обжоры и болтуна. "Знаете новость? - спросил он, обращаясь к соседям.  -
Граф Альберт Рудольштадт, этот сумасшедший, архисумасшедший, чуть ли  не
бешеный, женится на учительнице  музыки  своей  двоюродной  сестры;  эта
авантюристка, нищая, говорят, была актрисой в Италии, и старик  музыкант
Порпора якобы похитил ее; но скоро она ему опротивела, и старик отправил
ее родить в Ризенбург. Все это держалось в величайшей тайне, и  сначала,
не понимая ничего в болезни и  конвульсиях  барышни,  считавшейся  очень
добродетельной, Рудольштадты вызвали меня  для  лечения  злокачественной
лихорадки. Но едва я успел пощупать пульс больной, как граф Альберт, по-
видимому знавший кое-что о ее добродетели, бросился на меня, точно беше-
ный, оттолкнул и больше не впустил в комнату. Все было окружено  полней-
шей тайной. Старушка канонисса, по-моему, играла роль акушерки.  Никогда
старой даме еще не приходилось бывать в таком переплете. Ребенок  исчез.
Но удивительнее всего, что молодой граф,  не  имеющий,  как  вы  знаете,
представления о времени и принимающий месяцы за годы, вообразил себя от-
цом ребенка и так энергично поговорил со своей семейкой, что те,  боясь,
как бы он снова не впал в бешенство, согласились на этот славный брак".
   - Какая мерзость! Какая гнусность! - вскричала вне себя  Консуэло.  -
Надо же наплести столько возмутительной клеветы и нелепостей.
   - Не думайте только, что я хоть на секунду  поверил  всему  этому,  -
возразил Иосиф Гайдн. - Физиономия старого доктора так же глупа,  как  и
зла, и еще прежде, чем его изобличили во лжи, я был уверен, что он  кле-
вещет и несет вздор. Но едва успел он докончить свою  сказку,  как  пять
или шесть окружавших его молодых людей встали на защиту девушки, и я та-
ким образом узнал правду. Они наперебой принялись превозносить  красоту,
прелесть, скромность, ум и несравненный талант Порпорины. Всем  им  была
понятна любовь к ней графа Альберта, все завидовали его счастью и восхи-
щались старым графом, согласившимся на их  брак.  Доктора  же  Вецелиуса
обозвали вралем и безумцем. Так как при этом упоминалось о глубоком ува-
жении маэстро Порпоры к ученице, которой он пожелал даже дать свое  имя,
то мне пришла в голову мысль отправиться в Ризенбург, пасть к ногам  бу-
дущей или, может быть, уже настоящей  графини  (говорят,  будто  свадьба
состоялась, но это держат  пока  в  секрете,  чтобы  не  вызвать  неудо-
вольствия императорского двора) и, рассказав Порпорине свою историю, до-
биться с ее помощью милости стать учеником ее знаменитого учителя.
   Несколько минут Консуэло задумчиво молчала:  последние  слова  Иосифа
относительно императорского двора поразили ее. Но вскоре она снова обра-
тилась к нему.
   - Дитя мое, - проговорила она, - не ходите в Ризенбург, там нет  Пор-
порины. Она не вышла замуж за графа Рудольштадта, и совершенно неизвест-
но, состоится ли этот брак вообще. Правда, речь об этом была, и мне  ка-
жется, что жених и невеста достойны друг друга. Но  Порпорина,  несмотря
на свою преданность и дружеское расположение к графу Альберту,  несмотря
на глубокое уважение и безграничное почтение к нему, не нашла  возможным
отнестись опрометчиво к столь серьезному делу.  Она  взвесила,  с  одной
стороны, какой вред принесла бы этой знатной семье, заставив ее потерять
расположение и, быть может, даже покровительство императрицы, а  так  же
уважение других вельмож и почет во всем крае, с другой же стороны -  ка-
кой ущерб нанесла бы себе, отказавшись  служить  прекрасному  искусству,
которое она с любовью изучала и которому храбро решила  посвятить  себя.
Она сказала себе, что жертва велика и с той и с другой стороны, и, преж-
де чем очертя голову решиться на нее, она должна посоветоваться с Порпо-
рой, а молодому графу дать время убедиться в прочности своего чувства. И
вот она взяла и отправилась в Вену пешком, без провожатого и  почти  без
денег, унеся с собой из всех предложенных ей богатств  лишь  чистую  со-
весть и гордость артистки, - ушла с надеждой вернуть  покой  и  рассудок
тому, кто любит ее.
   - В таком случае это действительно настоящая артистка! Какая она  ум-
ница и какая у нее благороднейшая душа, если она так поступила! -  воск-
ликнул Иосиф, глядя на Консуэло блестящими глазами. - И, если не  ошиба-
юсь, с ней-то я и говорю, перед ней и падаю ниц!
   - Да, она сама протягивает вам руку и предлагает свою дружбу, а также
обещает походатайствовать перед Порпорой. Мы, по-видимому, вместе  будем
продолжать путь и, если бог поможет, как он до сих пор помогал нам обоим
и как помогает всем уповающим только на него, скоро доберемся до Вены  и
будем там брать уроки у одного и того же учителя.
   - Слава богу! - со слезами радости на глазах, в восторге воздевая ру-
ки к небу, воскликнул Гайдн. - То-то я почувствовал,  глядя  на  вас  во
время вашего сна, что в вас есть что-то необыкновенное и моя жизнь,  моя
будущность в ваших руках!..

   LXVI

   После того как молодые люди познакомились поближе, дружески рассказав
друг другу подробности своей жизни, они стали  думать,  как  лучше  доб-
раться до Вены и какие следует принять  предосторожности.  Прежде  всего
они вынули кошельки и сосчитали деньги. Консуэло все-таки оказалась  бо-
гаче своего спутника. Но их соединенных капиталов хватало только на  то,
чтобы без особых лишений проделать путь пешком, не страдая от  голода  и
не проводя ночи под открытым небом. Ни о чем другом нечего было  и  меч-
тать, и Консуэло примирилась с этим. Однако, невзирая на философски  ве-
селое настроение девушки, Иосиф был озабочен и задумчив.
   - Что с вами? - спросила она. - Вы, быть может, боитесь, что  я  ока-
жусь для вас обузой в пути? А я готова биться об заклад, что хожу  лучше
вас.
   - Вы все должны делать лучше, - ответил он, - но меня тревожит  вовсе
не это. Меня печалит и пугает мысль, что ваша молодость и красота  прив-
лекут к вам алчные взоры встречных, а я мал и тщедушен и, при всем жела-
нии отдать за вас жизнь, не в силах буду вас защитить.
   - Есть о чем думать, бедный мой мальчик! Допустим, что  я  достаточно
хороша и могу привлечь взоры прохожих, но уважающая себя женщина  всегда
сумеет внушить почтение своим умением держаться.
   - Будь вы урод или красавица, будь вы молоды или  стары,  дерзки  или
скромны - вы не можете чувствовать себя в безопасности на этих  дорогах,
запруженных солдатами и всякого рода сбродом. С  тех  пор  как  заключен
мир, страна наводнена военными,  возвращающимися  по  своим  гарнизонам,
особенно добровольцами - любителями приключений,  которые  в  погоне  за
легкой наживой после демобилизации грабят прохожих,  занимаются  вымога-
тельством у деревенских жителей и вообще ведут себя в провинции,  как  в
завоеванной стране. Бедность наша является для нас в некотором роде  за-
щитой, но довольно того, что вы женщина,  чтобы  пробудить  их  звериные
инстинкты. Я серьезно думаю об изменении маршрута. Вместо того чтобы ид-
ти на Писек и Будвейсс - места  расквартирования  войск,  через  которые
постоянно передвигаются демобилизованные солдаты и прочий  сброд,  ничем
от них не отличающийся, - мы поступим благоразумнее, спустившись по  те-
чению Молдавы горными, более или менее пустынными ущельями, где ничто не
возбуждает жадности этих господ и не толкает их  к  разбою.  Мы  пройдем
вдоль реки до Рейхенау и вступим в Австрию через  Фрейштадт.  В  Австро-
Венгрии мы будем под защитой полиции, менее беспомощной, чем чешская.
   - Вы, значит, знакомы с этой дорогой?
   - Я даже не знаю, существует ли она, но у меня  в  кармане  есть  ма-
ленькая карта; покидая Пильзен, я предполагал - для разнообразия - возв-
ратиться через горы и постранствовать...
   - Что ж, пусть будет так. Мысль ваша мне по душе, - сказала Консуэло,
рассматривая развернутую Иосифом карту. - Везде есть тропинки для  пеше-
ходов и хижины,  готовые  приютить  скромных  людей  с  тощим  карманом.
Действительно, эта горная цепь приведет нас к Молдаве, а дальше она  тя-
нется вдоль реки.
   - Это самая большая горная цепь Богемского Леса; там  расположены  ее
наиболее высокие вершины, которые служат границей между Баварией и Боге-
мией. Мы без труда доберемся до нее, придерживаясь этих  вершин,  -  они
указывают на то, что справа и слева идут долины,  спускающиеся  к  обеим
провинциям. Раз теперь, слава богу, ничто не влечет меня  в  этот  замок
Великанов, который никак не найти, я не сомневаюсь, что  сумею  провести
вас верной и наикратчайшей дорогой.
   - Идем же! - сказала Консуэло. - Я вполне отдохнула. Сон и ваш чудес-
ный хлеб вернули мне силы, и я думаю, что сегодня смогу пройти еще  доб-
рых две мили. К тому же хочется как можно скорее уйти из этих мест,  где
я все боюсь встретить кого-нибудь из знакомых.
   - Постойте, - проговорил Иосиф, - у меня мелькнула блестящая мысль!
   - Посмотрим, какая!
   - Если вам не претит переодеться мужчиной - ваше инкогнито  обеспече-
но, и вы избегнете во время наших ночлегов всех скверных  предположений,
какие могут возникнуть по адресу девушки, путешествующей вдвоем с  моло-
дым человеком.
   - Мысль недурна, но вы забываете, что мы не так богаты, чтобы  делать
покупки. Кроме того, где найти одежду по моему росту?
   - Видите ли, самая мысль эта, пожалуй, не пришла бы мне в голову,  не
имей я с собой всего, что нужно для ее выполнения. Мы с вами одинакового
роста, что делает больше чести вам, чем мне, а у меня в мешке есть  сов-
сем новый костюм, который совершенно изменит вашу внешность. Вот история
этого костюма: мне прислала его моя милая мама; думая сделать мне полез-
ный подарок и желая, чтобы я был  прилично  одет,  когда  явлюсь  в  по-
сольство на занятия с барышнями, она решила заказать у  себя  в  деревне
изящнейший костюм по нашей тамошней моде. Правда, костюм живописен и ма-
терия хорошая, вот увидите. Но представляете, какое впечатление я произ-
вел бы в посольстве и каким взрывом смеха встретила бы  меня  племянница
господина Метастазио, покажись я в этом деревенском казакине  и  в  этих
широчайших штанах с буфами! Я поблагодарил бедную маму за ее доброе  на-
мерение,  а  сам  решил  спустить  костюм   какому-нибудь   нуждающемуся
крестьянину или странствующему актеру. Вот почему я и захватил его с со-
бой, но, к счастью, не нашел случая сбыть.  Здешние  жители  утверждают,
что костюм старомоден, и спрашивают, польский он или турецкий.
   - А вот случай и подвернулся!  -  воскликнула,  смеясь,  Консуэло.  -
Мысль ваша превосходна, и странствующая актриса  вполне  удовольствуется
вашим турецким костюмом, брюки в котором, кстати, очень похожи на  юбку.
Покупаю его у вас, правда, в долг, а еще лучше - с условием, что вы  от-
ныне становитесь кассиром нашей "шкатулки",  как  выражается,  говоря  о
своей казне, прусский король, и будете оплачивать мои путевые расходы до
Вены.
   - Там видно будет, - проговорил Иосиф и положил кошелек в  карман,  с
твердым намерением не брать за костюм  денег.  -  Теперь  остается  убе-
диться, подойдет ли вам костюм. Я зайду вон в ту рощу,  а  вы  идите  за
скалу: там сколько угодно места, и вы сможете переодеться спокойно  и  в
полной безопасности.
   - В таком случае выходите на сцену, - ответила Консуэло, указывая  на
рощу, - а я удалюсь за кулисы.
   Не успел ее почтительный спутник, держа данное им слово, углубиться в
рощу, как девушка, спрятавшись за скалу,  занялась  своим  превращением.
Когда Консуэло вышла из убежища и взглянула в воду источника,  послужив-
шего ей зеркалом, она не без некоторого удовольствия увидела в ней  кра-
сивейшего крестьянского мальчика, какого когда-либо породила  славянская
раса. Ее тонкую и гибкую, как тростник, талию опоясывал широкий  красный
кушак, а стройная, словно у серны, ножка скромно выглядывала повыше  щи-
колотки из-под широких складок шаровар. Черные волосы, которые она упор-
но не пудрила, были острижены во время болезни и теперь кольцами  вились
вокруг ее лица. Она растрепала их рукой, придав прическе небрежный  вид,
подобающий молоденькому пастушку. Как актриса, Консуэло умела носить лю-
бой костюм, а мимический талант помог ей изобразить на лице  простодушие
и глупость деревенского парня; она настолько преобразилась,  что  к  ней
сразу вернулись беззаботность и мужество. Стоило Консуэло облечься в те-
атральный костюм, как она вошла в роль, - обычное явление у  актеров,  -
она совершенно перевоплотилась в изображаемый ею персонаж, почувствовала
себя беспечным, сильным и ловким мальчишкой, с удовольствием предающимся
невинному бродяжничеству.
   Ей пришлось трижды свистнуть, пока наконец Гайдн, ушедший в глубь ро-
щи дальше, чем было нужно, не то из почтительности, не то из страха  пе-
ред соблазном заглянуть в расщелину скалы, вернулся к ней. Увидев преоб-
раженную девушку, он вскрикнул от удивления и восторга; хотя он и ожидал
увидеть ее изменившейся, однако в первую минуту едва поверил собственным
глазам. Это превращение поразительно красило Консуэло, и юному музыканту
она показалась совсем иной.
   Женская красота всегда возбуждает у юнцов двойственное чувство - удо-
вольствия и страха; а одежда, придающая женщине даже в глазах людей  ис-
кушенных, известную таинственность и загадочность, играет немалую роль в
беспокойном томлении юноши. Иосиф был чист душой и, что бы  ни  говорили
некоторые его биографы, юношей целомудренным и робким. Он был  ослеплен,
увидав Консуэло, спящую у источника, раскрасневшуюся  от  заливавших  ее
солнечных лучей, неподвижную, точно прекрасная статуя. Говоря  с  нею  и
слушая ее, он переживал дотоле не испытанное волнение, которое  приписы-
вал восторгу и радости столь счастливой встречи. Но сердце его  учащенно
билось все эти четверть часа, которые он провел вдали от нее в лесу,  во
время ее таинственного переодевания. Сейчас волнение снова охватило его,
и, подходя к Консуэло, он решил скрыть под маской беспечности и веселос-
ти неизъяснимое томление, пробуждавшееся в его душе.
   Столь удачная перемена одежды, словно и в самом деле превратившая де-
вушку в юношу, внезапно изменила также и душевное состояние  Иосифа.  На
первый взгляд казалось, он был полон все того же братского порыва живей-
шей дружбы, неожиданно разгоревшейся между ним и его  милым  попутчиком.
Та же жажда двигаться, видеть побольше новых мест, то же презрение опас-
ностей, могущих встретиться на пути, та  же  заразительная  веселость  -
все, что одушевляло в эту минуту Консуэло, захватило и его; и они легко,
словно перелетные пташки, понеслись вперед по лесам и долам.
   Однако, пройдя несколько шагов и заметив за плечом у Консуэло  привя-
занный к палке узелок с вещами, к которым прибавилось только что  снятое
женское платье, Иосиф позабыл, что должен считать  ее  мальчиком.  Между
ними по этому поводу разгорелся спор: Консуэло доказывала, что он и  так
более чем достаточно нагружен своей дорожной котомкой, скрипкой  и  тет-
радью "Gradus ad Pamassum"; Иосиф же  решительно  объявил,  что  положит
узелок Консуэло в свою котомку, а она ничего  нести  не  будет.  Девушке
пришлось уступить, но во имя правдоподобия ее роли и для соблюдения мни-
мого между ними равенства он согласился, чтобы Консуэло несла на перевя-
зи его скрипку.
   - Знаете, - говорила она ему, добиваясь этой уступки,  -  необходимо,
чтобы у меня был вид вашего слуги или по крайней мере проводника, ибо  я
крестьянин, в чем невозможно усомниться, а вы - горожанин.
   - Какой там горожанин, - отвечал, смеясь, Гайдн, - ни дать  ни  взять
подмастерье парикмахера Келлера!
   Юноша был немного огорчен, что не может показаться перед  Консуэло  в
более изящном одеянии, чем его выцветший от солнца и несколько истрепав-
шийся в дороге костюм.
   - Нет, - сказала Консуэло, желая утешить его, - у  вас  вид  знатного
юноши, который промотал денежки папаши и теперь возвращается в отчий дом
с подручным своего садовника, соучастником его похождений.
   - Мне кажется, нам лучше всего взять на себя роли, наиболее  подходя-
щие к нашему положению, - возразил  Иосиф.  -  Мы  можем  выдавать  себя
только за тех, кем я, да и вы, являемся в данную минуту, -  то  есть  за
бедных странствующих актеров. А так как обычно этого сорта люди одевают-
ся как могут, в то, что найдется или придется  по  карману,  то  нередко
можно встретить трубадуров вроде нас, таскающих по дорогам обноски како-
го-нибудь маркиза или солдата; отчего бы и нам с вами не  носить  -  мне
черный потертый костюм скромного учителишки, а вам -  необычное  в  этом
крае одеяние венгерского крестьянина? Хорошо даже  в  случае  расспросов
сказать, что мы недавно странствовали в тех местах. Я могу с видом  зна-
тока распространяться о знаменитом селе Рорау, никому не  ведомом,  и  о
великолепном городе Гаймбурге, до которого никому нет дела.  Ну,  а  вас
всегда выдаст ваше милое итальянское произношение, и вы хорошо сделаете,
если не будете отрицать, что вы итальянец и певец по профессии.
   - Кстати, нам надо с вами придумать себе прозвища, таков обычай. Ваше
уже найдено: поскольку я итальянец,  я  буду  звать  вас  Беппо,  -  это
уменьшительное от Иосиф.
   - Зовите как хотите. У меня то преимущество, что я не известен ни под
каким именем. Вы - другое дело: вам непременно надо прозвище.  Какое  же
вы себе выберете?
   - Да первое попавшееся уменьшительное венецианское имя, хотя бы  Нел-
ло, Мазо, Ренцо, Дзото... О нет, только не это! - воскликнула она, когда
у нее по привычке сорвалось с языка уменьшительное имя Андзолето.
   - Почему же не это? - спросил Иосиф, уловивший, с какою  страстностью
она отказывалась от этого имени.
   - Оно принесло бы мне несчастье. Говорят, есть такие имена.
   - Ну, так как же мы окрестим вас?
   -  Бертони.  Это  распространенное  итальянское  имя  и  нечто  вроде
уменьшительного от Альберт.
   - Синьор Бертони! Хорошо звучит, -  проговорил  Иосиф,  силясь  улыб-
нуться. Но то, что Консуэло вспомнила о своем знатном  женихе,  кинжалом
вонзилось в его сердце; и, глядя, как она идет впереди него легкой, неп-
ринужденной походкой, он сказал себе в утешение: "А я ведь совсем забыл,
что она - мальчишка!"

   LXVII

   Вскоре они вышли на опушку леса и направились на юго-восток. Консуэло
шла с непокрытой головой. Иосиф, видя, как солнце заливает яркой краской
ее белое лицо, хотел, но не решался высказать ей по  этому  поводу  свое
огорчение. Шляпа на нем была далеко не новая, он не  мог  предложить  ее
девушке и, чувствуя, что ничем не в состоянии ей помочь, не решился  за-
говорить об этом - только сунул шляпу под мышку, но таким резким  движе-
нием, что это было замечено его спутницей.
   - Вот странная фантазия! - заметила она. - Вы, должно быть,  находите
погоду пасмурной, а равнину тенистой? Это напоминает мне о том, что  моя
собственная голова не покрыта. А поскольку я не всегда  была  избалована
благами жизни, мне пришлось научиться самыми разными способами  добывать
их себе без особых расходов.
   Говоря это, она сорвала ветку дикого винограда и согнула  ее  в  виде
венка - получилась шляпа из зелени.
   "Вот теперь она снова перестала быть юношей, -  подумал  Иосиф,  -  и
становится похожей на музу".
   Они проходили селом; заметив лавку, где продается всякая всячина, Ио-
сиф поспешно вошел в нее, - Консуэло даже в голову не пришло зачем, -  и
вскоре вышел, держа в руке простенькую соломенную шляпу с широкими, при-
поднятыми с боков полями, какие носят крестьяне придунайских долин.
   - Если вы начнете так роскошествовать, -  сказала  она,  надевая  это
приобретение, - то мы, пожалуй, останемся с вами без хлеба к концу наше-
го путешествия.
   - Вам остаться без хлеба! - с живостью воскликнул Иосиф. - Да я лучше
стану просить милостыню у прохожих, кувыркаться на  площадях,  зарабаты-
вать медяки... вообще уж и не знаю, что еще! Нет! Нет! Со мной вы  ни  в
чем не будете нуждаться! - И, видя, что его пылкая речь несколько  удив-
ляет Консуэло, он прибавил, стараясь умерить свои добрые чувства: -  По-
думайте только, синьор Бертони, ведь вся моя будущность зависит от  вас,
моя судьба в ваших руках, и в моих интересах доставить вас целой и  нев-
редимой к маэстро Порпоре.
   У Консуэло даже не возникло мысли о том, что ее спутник может внезап-
но в нее влюбиться. Целомудренным и простодушным женщинам редко приходят
в голову подобные предположения, появляющиеся зато у кокеток при  каждой
встрече, - быть может потому, что те всегда жаждут, чтобы в них  влюбля-
лись. Кроме того, очень молодая женщина обычно смотрит на мужчину своего
возраста как на мальчика. Консуэло была на два года старше Гайдна, а  он
был так мал и тщедушен, что ему с трудом можно было дать лет пятнадцать.
Она прекрасно знала, что на самом деле он старше, но ей и на ум не  при-
ходило, что его воображение и чувства уже пробудились для любви. Однако,
остановившись передохнуть и полюбоваться чудесным видом, какие  встреча-
ются на каждом шагу в этой горной местности,  она  заметила  необычайное
волнение своего спутника и перехватила его взгляд, прикованный к  ней  в
каком-то экстазе.
   - Что с вами, друг Беппо? - наивно  спросила  она.  -  Вы  как  будто
чем-то расстроены, и я не могу отделаться от мысли, что я вас стесняю.
   - Не говорите так! - горестно воскликнул он. - Неужели вы такого пло-
хого мнения обо мне и отказываете мне в доверии и в  дружбе?  А  ведь  я
охотно отдал бы за вас жизнь.
   - В таком случае не грустите, если только у вас нет повода к  печали,
которым вы не поделились со мной.
   Иосиф впал в мрачное молчание, и они долго так шли, пока он не  нашел
в себе силы прервать его. Постепенно юноша  приходил  все  в  большее  и
большее смущение: он боялся, что тайна его будет разгадана, но никак  не
мог найти темы для возобновления разговора. Наконец,  сделав  над  собой
огромное усилие, он проговорил:
   - Знаете, о чем я серьезно подумываю?
   - Нет, не догадываюсь, - ответила Консуэло, все это время погруженная
в собственные думы и не находившая ничего странного в его молчании.
   - Я шел и думал: вот бы хорошо поучиться у  вас  итальянскому  языку,
если только вам это не скучно. Прошлой зимой я начал изучать  этот  язык
по книгам, но так как произношение перенять мне было не у кого, я не ос-
мелюсь вымолвить при вас ни слова. Между тем я понимаю все, что читаю, и
если бы во время нашего путешествия вы потрудились заставить меня стрях-
нуть с себя ложный стыд и поправляли бы меня на каждом слове, мне кажет-
ся, что при моем музыкальном слухе труд ваш не пропал бы даром.
   - О! С огромным удовольствием! - воскликнула  Консуэло.  -  Я  люблю,
когда люди не теряют ни одной драгоценной минуты жизни, чтобы  пополнять
свои знания, а так как, преподавая, учишься сам, то нам обоим, несомнен-
но, будет полезно поупражняться в произношении этого  в  высшей  степени
музыкального языка. Вы считаете меня итальянкой; на самом  деле  это  не
так, хотя я и говорю по-итальянски почти без  акцента.  Понастоящему  же
хорошо я произношу слова только в пении. И когда мне  захочется  донести
до вас всю гармонию итальянских звуков, я буду петь трудные слова. Убеж-
дена, что плохое произношение только у тех, у кого нет слуха.  Если  ухо
ваше в совершенстве улавливает оттенки, то правильно повторить их - дело
памяти.
   - Значит, это будет одновременно и урок итальянского языка и урок пе-
ния! - воскликнул Иосиф.
   "И урок, который будет длиться целых пятьдесят миль!  -  с  восторгом
подумал он. - Ей-ей! Да здравствует искусство, наименее опасное из  всех
страстей!"
   Урок начался тотчас же, и Консуэло, которая сперва с трудом удержива-
ла смех всякий раз, как Иосиф произносил что-нибудь по-итальянски, вско-
ре стала восхищаться легкостью и тщательностью, с  какими  он  исправлял
свои ошибки. Между тем юный музыкант, страстно желая услышать голос  ар-
тистки и видя, что повода к этому все не появляется,  пустился  на  хит-
рость. Притворившись, будто ему  не  удается  придать  итальянскому  "а"
должную ясность и четкость,  он  пропел  одну  мелодию  Лео,  где  слово
"felicita" [23] повторялось несколько раз. Консуэло, не останавливаясь и
нисколько не задыхаясь, словно сидя у себя за роялем, тотчас же  пропела
эту фразу несколько раз подряд. При звуке ее голоса, с  которым  не  мог
сравниться ни один голос того времени, - сильного, проникающего в  самую
душу, - дрожь пробежала по телу Иосифа, и он с возгласом восторга  судо-
рожно сжал руки.
   - Теперь ваш черед, попробуйте! - проговорила  Консуэло,  не  замечая
его восторженного состояния.
   Гайдн пропел фразу, да так хорошо, что его молодой учитель захлопал в
ладоши.
   - Превосходно! - сказала ему Консуэло искренним, сердечным  тоном.  -
Вы быстро усваиваете, и голос у вас чудесный.
   - Можете говорить об этом что угодно, но сам я никогда не  смогу  вы-
молвить о вас ни единого слова.
   - Да почему же? - спросила Консуэло.
   Тут, повернувшись, она заметила на глазах его  слезы;  он  стоял,  до
хруста сжав пальцы, как это делают шаловливые дети и страстно увлеченные
мужчины.
   - Давайте прекратим пение, - сказала она, - вон  навстречу  нам  едут
всадники.
   - Ах, боже мой! Да, да! Молчите! - воскликнул вне себя  Иосиф.  -  Не
нужно, чтобы они вас слышали, а то сейчас же спрыгнут с  коней  и  падут
ниц перед вами!
   - Этих страстных любителей музыки я не боюсь - это  мясники,  которые
везут позади себя, на крупе, телячьи туши.
   - Ах! Надвиньте ниже шляпу, отвернитесь! -  ревниво  вскричал  Иосиф,
подходя к ней ближе. - Пусть они вас не слышат и не видят! Никто,  кроме
меня, не должен ни видеть, ни слышать вас!
   Остаток дня прошел в серьезных занятиях вперемежку с ребяческой  бол-
товней. Упоительная радость заливала взволнованную душу Иосифа, и он ни-
как не мог решить - самый ли он трепещущий из влюбленных или самый лику-
ющий из поклонников искусства. Консуэло, казавшаяся  ему  то  лучезарным
кумиром, то чудесным товарищем, заполняла всю его жизнь, преображала все
его существо. Под вечер он заметил, что она едва плетется,  -  усталость
взяла верх над ее веселым настроением. Невзирая на  частые  привалы  под
тенью придорожных деревьев, она уже  несколько  часов  чувствовала  себя
совсем разбитой. Но именно этого она и добивалась. Не будь  у  нее  даже
необходимости как можно скорей покинуть этот край, она и  тогда  стреми-
лась бы усиленным движением, напускной веселостью отвлечься от своей ду-
шевной муки. Первые вечерние тени, придавая пейзажу грустный вид, пробу-
дили в девушке мучительные чувства, с которыми она так мужественно боро-
лась. Ей рисовался мрачный вечер в замке Исполинов и предстоящая Альбер-
ту, быть может, ужасная ночь. Подавленная своими мыслями,  она  невольно
остановилась у подножья большого  деревянного  креста,  водруженного  на
вершине голого пригорка и, очевидно, отмечавшего место  свершения  како-
го-то чуда или злодейства, память о котором сохранило предание.
   - Увы! Вы очень устали, хоть и стараетесь не показывать вида, - заме-
тил, обращаясь к ней, Иосиф. - Но до привала рукой подать:  я  уже  вижу
там, в глубине ущелья, огоньки какой-то деревушки. Вы, пожалуй, думаете,
что у меня не хватит сил понести вас, а между тем, если б вы только  по-
желали...
   - Дитя мое, - улыбаясь, ответила она ему, - вы уж очень кичитесь тем,
что вы мужчина. Пожалуйста, не смотрите так свысока на то, что я  женщи-
на, и поверьте, сейчас у меня больше сил, чем осталось у вас  самого.  Я
запыхалась, взбираясь по тропинке, вот и все; а если я остановилась,  то
потому лишь, что мне захотелось петь.
   - Слава богу! - воскликнул Иосиф. - Пойте же здесь, у подножия  крес-
та, а я стану на колени... Ну, а если пение еще больше утомит вас?..
   - Это не будет долго, - сказала Консуэло, - но у меня явилась  фанта-
зия пропеть один стих гимна, который я пела с матерью утром  и  вечером,
когда нам попадалась среди полей часовня или крест, водруженный, как вот
этот, у перекрестка четырех дорог.
   Однако причина, побуждавшая Консуэло запеть,  была  еще  романтичнее,
чем она это изобразила. Думая об Альберте, она вспомнила  о  его,  можно
сказать, сверхъестественной способности видеть и слышать на  расстоянии.
Она живо вообразила себе, что в эту самую минуту он думает о ней, а быть
может, даже и видит ее. И, полагая облегчить его муку, общаясь с ним че-
рез пространство и ночь посредством любимой им песни,  Консуэло  взобра-
лась на камни, служившие основанием кресту, и, повернувшись в ту сторону
горизонта, где должен был находиться замок Ризенбург, полным голосом за-
пела стих из испанской духовной песни: "О Соnsuelo de mi alma..." [24]
   "Боже мой, боже мой! - сказал себе Гайдн, когда она умолкла. - До сих
пор я не слышал пения, я не знал, что значит петь! Да разве бывают чело-
веческие голоса, подобные этому голосу? Услышу ли я когда-нибудь что-ли-
бо похожее на полученное сегодня откровение? О музыка! Святая музыка!  О
гений искусства! Как ты воспламеняешь меня и как устрашаешь!"
   Консуэло спустилась с камня, на котором она стояла словно мадонна;  в
прозрачной синеве ночи отчетливо вырисовывался ее изящный силуэт. В  по-
рыве вдохновения она, в свою очередь, подобно Альберту, вообразила,  что
сквозь леса, горы и долины видит его: он сидел на Шрекенштейне,  спокой-
но, покорно, преисполненный святой надежды. "Он слышал меня, -  подумала
она, - узнал мой голос и свою любимую песню; он понял меня и теперь вер-
нется в замок, поцелует отца и спокойно уснет".
   - Все идет прекрасно, - сказала она Иосифу, не замечая его неистового
восторга.
   Сделав несколько шагов, она  вернулась  и  поцеловала  грубое  дерево
креста. Быть может, в этот самый миг Альберт, в силу странного, непонят-
ного дара восприятия, ощутил как  бы  электрический  толчок,  смягчивший
напряженность его мрачного состояния и внесший в самые таинственные глу-
бины его души блаженное умиротворение. Возможно, что именно в эту минуту
он и впал в тот глубокий и благотворный сон, во время которого, к  своей
великой радости, застал его на рассвете следующего дня страшно  беспоко-
ившийся отец.
   Деревушка,  огоньки  которой  наши  путники  заметили  в  темноте,  в
действительности оказалась обширной фермой, где их гостеприимно встрети-
ли. Семья добрых землепашцев ужинала под открытым небом, у порога своего
дома, за грубым деревянным столом, куда и их усадили охотно, но без осо-
бого радушия. Их ни о чем не спрашивали, едва  даже  удостоили  взгляда.
Эти славные люди, утомленные долгим и знойным рабочим днем,  ели  молча,
наслаждаясь простой обильной пищей. Консуэло нашла ужин  превосходным  и
отдала ему должное, а Иосиф, забывая о пище, глядел на бледное благород-
ное лицо Консуэло, выделявшееся среди  грубых  загорелых  лиц  крестьян,
кротких и тупых, как у волов, что паслись на траве вокруг них, пережевы-
вая пищу с неменьшим шумом, чем их хозяева.
   Каждый из ужинающих, насытившись и сотворив крестное знамение, уходил
спать, предоставляя более здоровым предаваться  застольным  наслаждениям
сколько им заблагорассудится. Как только  мужчины  встали  из-за  стола,
ужинать сели прислуживавшие им женщины вместе с детьми.  Более  живые  и
любопытные, они задержали юных путешественников и засыпали их вопросами.
Иосиф взял на себя труд угощать их заранее заготовленными на такой  слу-
чай сказками, которые, в сущности, не так уж далеки были от  истины:  он
выдавал себя и своего товарища за бедных странствующих музыкантов.
   - Какая жалость, что сегодня не воскресенье, - заметила  самая  моло-
денькая из женщин, - мы бы с вашей помощью устроили танцы.
   Они заглядывались вовсю на Консуэло, принимая ее за красавца юношу, а
та, следуя взятой на себя роли, кидала на них смелые, вызывающие  взгля-
ды. Вначале она было вздохнула, представляя себе всю прелесть этих  пат-
риархальных нравов, таких далеких от ее беспокойной бродячей жизни.  Но,
увидя, как бедные женщины стоят позади мужей, прислуживая  им,  а  затем
весело доедают их объедки, одни - кормя грудью малюток,  другие,  словно
прирожденные рабыни, - кормя своих сыновей-мальчуганов, обслуживая преж-
де всего их, а потом уже дочерей и самих себя, -  она  поняла,  что  эти
добрые земледельцы всего лишь дети голода и нужды: самцы - прикованные к
земле рабы плуга и скота, и самки, прикованные к хозяину, то есть к муж-
чине, - затворницы, вечные рабыни, обреченные трудиться  без  отдыха  да
еще переживать волнения и муки материнства. С одной стороны  -  владелец
земли, угнетающий того, кто на ней работает, или облагающий  его  такими
поборами, что крестьянин за свой тяжкий труд не имеет даже самого  необ-
ходимого; с другой стороны - скупость и страх, передающиеся от хозяина к
арендатору и обрекающие последнего сурово и скаредно относиться к  своей
семье и собственным нуждам. И тут это мнимое благополучие стало казаться
ей отупением от несчастья или оцепенением от усталости;  и  она  сказала
себе, что лучше быть артистом или бродягой, чем  владельцем  поместий  и
крестьянином, ибо с обладанием как земли, так и снопа, связаны и неспра-
ведливая тирания и мрачное порабощение алчностью.
   - Viva la libertal [25] - сказала она Иосифу по-итальянски, в то вре-
мя как женщины шумно мыли и убирали посуду, а немощная  старуха,  словно
автомат, вертела прялку.
   К своему удивлению, Иосиф услышал, что некоторые  крестьянки  кое-как
болтают по-немецки. Он узнал от них, что глава семьи, хоть и  крестьянин
по виду, является дворянином по происхождению, что он получил  некоторое
образование и в молодости обладал  небольшим  состоянием,  но  война  за
австрийское наследство совершенно разорила его и, не видя другого  выхо-
да, чтобы поднять свое многочисленное семейство, он стал фермером сосед-
него аббатства. Это аббатство страшно обирало его, он только что  выпла-
тил за "архиерейское право на митру" - то есть налог, взимаемый  имперс-
ким казначейством с религиозных общин при каждой смене  духовного  лица.
Фактически этот налог уплачивался только вассалами и  арендаторами  цер-
ковных владении сверх собственных их повинностей и других  мелких  побо-
ров. Рабочие, трудившиеся на ферме, были крепостными, но отнюдь не  счи-
тали себя более несчастными, чем их хозяин. Коронным откупщиком был  ев-
рей. Его выпроводили из аббатства, которое он донимал, и  он  взялся  за
землепашцев, терпевших от него еще больше, чем от аббатства; этим  утром
он как раз потребовал у них сумму,  составлявшую  сбережения  нескольких
лет. Притесняемый и католическими священниками и  евреями  -  сборщиками
податей, бедный землепашец не знал, кого из них больше ненавидеть и  бо-
яться.
   - Видите, Иосиф, - сказала Консуэло своему товарищу, - не была  ли  я
права, говоря, что лишь мы с вами богаты в этом мире? Ведь мы не  платим
налогов за свои голоса и работаем только когда нам вздумается.
   Настало время ложиться спать. Консуэло была  до  того  утомлена,  что
заснула на скамейке у входа. Иосиф воспользовался этой минутой и  попро-
сил хозяйку предоставить им по кровати.
   - Кровати, дитя мое? - воскликнула она, улыбаясь. - Хорошо,  если  мы
сможем дать вам одну, а вы уж как-нибудь устроитесь на ней вдвоем.
   Этот ответ заставил покраснеть бедного Иосифа. Он взглянул на Консуэ-
ло, но, увидев, что она ничего не слыхала, преодолел свое волнение.
   - Мой товарищ очень утомился, и если вы сможете уступить ему хоть ка-
кую-нибудь кровать, мы за нее заплатим, сколько вы пожелаете. Мне же до-
вольно угла в риге или коровнике.
   - Ну, если этому мальчику нездоровится, то мы из человеколюбия  дадим
ему кровать в общей комнате - три дочери наши лягут вместе на одной;  но
скажите вашему товарищу, чтобы он вел себя смирно и прилично, а  то  мой
муж и зять спят в той же комнате и быстро сумеют его образумить.
   - Я отвечаю за скромность и порядочность моего товарища, только  надо
узнать, не предпочтет ли он спать на сене, чем в комнате, где так  много
народу.
   И вот бедному Иосифу поневоле  пришлось  разбудить  синьора  Бертони,
чтобы сообщить ему о предложении хозяйки. Против его  ожидания  Консуэло
вовсе не испугалась; она нашла, что раз девушки спят в одной  комнате  с
отцом и зятем, то и ей будет там безопаснее, чем где-либо в другом  мес-
те, и, пожелав покойной ночи Иосифу, она проскользнула за четыре  корич-
невые шерстяные занавески, скрывавшие указанную ей кровать, и там,  едва
успев раздеться, заснула крепчайшим сном.

   LXVIII

   Проспав несколько часов в тяжелом оцепенении, Консуэло проснулась  от
какого-то непрекращающегося шума. С одной стороны старуха  бабушка,  чья
кровать почти касалась ее кровати, надрывалась от пронзительного, разди-
рающего кашля; с другой стороны молодая женщина кормила грудью ребенка и
убаюкивала его пением; храп мужчин напоминал рычание; маленький  мальчик
плакал, ссорясь со своими тремя братьями, лежавшими на одной с ним  пос-
тели; женщины поднялись, чтобы утихомирить их, и своими выговорами и уг-
розами наделали еще больше шума. Беспрерывное движение,  детские  крики,
грязь, вонь, удушливый воздух, наполненный густыми, смрадными испарения-
ми, стали до того противны Консуэло, что терпеть дольше она  была  не  в
силах. Одевшись потихоньку, она дождалась минуты, когда все угомонились,
вышла из дома и принялась отыскивать уголок, где бы можно  было  поспать
до утра: ей казалось, что она лучше заснет на свежем воздухе. Всю  прош-
лую ночь она шла и потому не заметила холода, хотя климат этого  горного
края был гораздо суровее, чем в окрестностях Ризенбурга, да и  сама  она
была в подавленном состоянии, противоположном тому возбуждению, в  кото-
ром убегала из замка. Консуэло почувствовала озноб, и вообще  ей  ужасно
нездоровилось. Со страхом стала она думать о том, что раз с самого нача-
ла ей так плохо, то, пожалуй, она не выдержит, если  придется  несколько
дней кряду идти, а потом еще не спать ночью. Хотя она и упрекала себя  в
том, что привыкла к роскоши замка и стала "принцессой", но в этот миг за
час хорошего сна отдала бы остаток жизни.
   Не смея вернуться в дом из боязни разбудить и потревожить хозяев, она
стала разыскивать вход в ригу, но вместо нее наткнулась на  полуоткрытую
дверь коровника и ощупью пробралась в него. Там царила глубочайшая тиши-
на. Считая помещение пустым, Консуэло растянулась в яслях, полных  соло-
мы, теплота и здоровый запах которой показались ей восхитительными.
   Она начинала было уже засыпать, когда почувствовала на лбу чье-то го-
рячее, влажное дыхание, тотчас же исчезнувшее, затем послышалось сильное
сопение и как бы сдавленное проклятие. Придя в себя от испуга,  Консуэло
разглядела в предрассветных сумерках удлиненные контуры и  два  страшных
рога над своей головой, - то была красавица  корова,  которая,  просунув
голову сквозь решетку и удивленно обнюхав девушку, с ужасом отшатнулась.
Консуэло забилась подальше в угол, чтобы не мешать животному, и  преспо-
койно заснула. Ухо ее скоро привыкло ко всем звукам хлева: к  лязгу  це-
пей, задевающих о кольца, к мычанию коров, к трению рогов о  дерево  яс-
лей. Она не проснулась даже, когда работницы пришли  выгонять  коров  во
двор, чтобы на открытом воздухе подоить их. Хлев опустел. В  углу,  куда
забилась Консуэло, было так темно, что ее  не  заметили,  и  солнце  уже
встало, когда она открыла глаза. Утопая в соломе, Консуэло еще несколько
минут наслаждалась своим благополучием и радовалась, чувствуя  себя  от-
дохнувшей и окрепшей, готовой снова легко и беззаботно пуститься в путь.
   Выскочив из яслей, чтобы разыскать Иосифа, она тут же увидела его: он
сидел на яслях напротив.
   - Вы причинили мне немало беспокойства,  дорогой  синьор  Бертони,  -
сказал он. - Когда девушки сообщили мне, что вас нет в комнате и они  не
знают, куда вы девались, я принялся повсюду вас искать и, наконец, отча-
явшись, пришел сюда, где и провел ночь; и вот, к своему великому удивле-
нию, нашел вас здесь. Я вышел из дому, когда еще только  светало,  и  не
представлял себе, что вы находитесь в куче соломы, под носом у этих  жи-
вотных, которые могли вас поранить. Право, синьора, вы слишком отважны и
совсем не думаете об опасностях, которым себя подвергаете.
   - Какие опасности, милый мой Беппо? - с  улыбкой  спросила  Консуэло,
протягивая ему руку. - Эти славные коровы не такие уж свирепые животные,
и я напугала их больше, чем они меня.
   - Но, синьора, - понизив голос, возразил Иосиф, - вы среди ночи заби-
раетесь в первое попавшееся место. Другие люди, помимо меня, могли  быть
в этом хлеву - какой-нибудь  грубый  холоп  или  бродяга,  менее  почти-
тельный, чем ваш верный и преданный Беппо.  Подумайте  только,  если  бы
вместо тех яслей, где вы спали, вы попали в соседние и в них вместо меня
разбудили бы какого-нибудь солдата или неотесанного мужика!
   Консуэло покраснела при мысли, что спала так близко от Иосифа  и  со-
вершенно наедине с ним, в потемках, но это смущение  только  усилило  ее
доверие и дружбу к славному юноше.
   - Видите, Иосиф, - промолвила она, - небо не покидает меня и  в  моем
безрассудстве, раз оно привело меня к вам. Провидение вчера утром посла-
ло мне встречу с вами у источника, когда вы предложили мне хлеб, доверие
и дружбу. Оно же этой ночью отдало под вашу защиту и мой беспечный сон.
   Тут она со смехом рассказала ему, как скверно провела  ночь  в  общей
комнате с шумной семьей фермера и как хорошо и покойно было ей среди ко-
ров.
   - Значит, правда, - заметил Иосиф, - что у скота и помещение лучше  и
нравы менее грубы, чем у ухаживающего за ним человека.
   - Как раз об этом думала и я, засыпая в яслях. Эти животные не возбу-
дили во мне ни страха, ни отвращения; и я упрекала себя в том, что  при-
обрела такие аристократические привычки, - теперь общество мне  подобных
и соприкосновение с бедностью стали для  меня  положительно  невыносимы.
Тому, кто рожден в нищете, не следовало бы, встретившись снова с нуждой,
чувствовать то презрительное отвращение, которому я  поддалась.  И  если
сердце не испорчено в атмосфере богатства, откуда эта изнеженность,  ко-
торая понудила меня сегодня ночью сбежать от зловония и жары,  суетни  и
гомона этого человеческого выводка?
   - Дело в том, что опрятность, чистый воздух и порядок в доме - закон-
ная и настоятельная потребность всех избранных натур, - ответил Иосиф. -
Кто рожден артистом, тому свойственно чувство прекрасного, чувство добра
и отвращения ко всему грубому и безобразному. А нищета безобразна. Я то-
же крестьянин, и родители мои родили меня под соломенной крышей, но  они
врожденные артисты. В нашем крохотном бедном  домике  чисто,  он  хорошо
обставлен. Правда, наша бедность  граничила  с  довольством,  тогда  как
крайняя нужда, быть может, заглушает все,  даже  самое  желание  сделать
свою жизнь лучше.
   - Бедные люди! - проговорила Консуэло. - Будь  я  богата,  сейчас  бы
выстроила им дом, а если бы была королевой, то избавила бы  их  от  всех
этих налогов, монахов, евреев, которые их донимают!
   - Будь вы богаты, вы и не подумали бы об этом, а родясь королевой, не
возымели бы подобного желания. Уж таков мир.
   - Значит, мир очень плох.
   - К несчастью, да! Не будь музыки, уносящей душу в мир идеала,  чело-
веку, сознающему, что происходит в земной юдоли, пришлось бы убить себя.
   - Убить себя легко, но это полезно только самому самоубийце. Нет, Ио-
сиф, нужно и богатому оставаться человечным.
   - А так как это, по-видимому, невозможно, то следовало бы по  крайней
мере всем беднякам быть артистами.
   - Совсем неплохая мысль, Иосиф! Если бы все несчастные понимали и лю-
били искусство настолько, что смогли бы опоэтизировать нищету, тогда са-
ми собой исчезли бы грязь, отчаяние, самоунижение и богачи не  позволяли
бы себе так попирать ногами и презирать бедняков.  Все-таки  к  артистам
чувствуют некоторое уважение.
   - Мм... вы первый человек, подавший мне  такую  мысль!  -  воскликнул
Гайдн. - Стало быть, у искусства  могут  быть  задачи  очень  серьезные,
очень полезные для человечества?..
   - А вы думали до сих пор, что оно является только развлечением?
   - Нет, но я считал его болезнью, страстью, грозой, бушующей в сердце,
пламенем, загорающимся в нас и переходящим от нас к  другим...  Если  вы
знаете, что такое искусство, скажите мне.
   - Скажу тогда, когда это для меня самой станет  ясно.  Но  можете  не
сомневаться, Иосиф: искусство - великая вещь. А теперь идем; и смотрите,
не забудьте скрипки - вашего единственного достояния,  источника  вашего
будущего богатства.
   И они принялись укладывать провизию для легкого завтрака, решив  нас-
ладиться им на травке в каком-нибудь романтическом уголке.  Когда  Иосиф
вытащил кошелек, чтобы расплатиться, хозяйка улыбнулась  и  без  всякого
жеманства решительно отказалась от денег. Как ни уговаривала ее  Консуэ-
ло, женщина была непреклонна; она даже следила за своими юными  гостями,
чтобы они не сунули потихоньку детям какой-нибудь монеты.
   - Не забывайте, - сказала она наконец с некоторым высокомерием  Иоси-
фу, продолжавшему настаивать, - что мой муж от рождения дворянин и,  по-
верьте, несчастье не унизило его до того, чтобы брать деньги за  оказан-
ное гостеприимство.
   - Такая гордость кажется мне слегка преувеличенной, -  заметил  Иосиф
своей спутнице, когда они вышли на дорогу, - в ней, пожалуй, больше спе-
си, чем любви к ближнему.
   - А я вижу в этом только любовь к ближнему. Мне очень стыдно, и серд-
це мое наполняется раскаянием при мысли, что я,  видите  ли,  не  смогла
примириться с неудобствами этого дома, где  не  побоялись  обременить  и
осквернить себя присутствием такого бродяги, как я. Ах, проклятая  утон-
ченность! Дурацкая изнеженность балованных детей! Ты - недуг, ибо  дела-
ешь здоровыми одних в ущерб другим!
   - Вы слишком близко принимаете к сердцу все, что происходит на  нашей
земле, - проговорил Иосиф. - Мне кажется, такая  великая  артистка,  как
вы, должна быть хладнокровнее и безразличнее ко всему, что не имеет  от-
ношения к ее профессии. В трактире в Клатау, где я услышал про вас и про
замок Исполинов, говорили, что граф Альберт Рудольштадт, при всех  своих
странностях, великий философ. Вы почувствовали, синьора, что нельзя  од-
новременно быть артистом  и  философом,  потому-то  вы  и  обратились  в
бегство. Не думайте так много о человеческих бедствиях, лучше вернемся к
нашим вчерашним занятиям.
   - Охотно, но, прежде чем начать, позвольте  вам  заметить,  что  граф
Альберт хоть и философ, а куда более великий артист, чем мы с вами.
   - Правда? Значит, у него есть все, чтобы быть  любимым!  -  вздохнув,
проговорил Иосиф.
   - Все, на мой взгляд, кроме бедности и низкого происхождения, - отве-
тила Консуэло.
   Незаметно для себя, подкупленная вниманием со стороны Иосифа,  подза-
дориваемая его наивными вопросами, которые он задавал дрожащим  голосом,
она увлеклась и довольно долго и с удовольствием рассказывала ему о сво-
ем женихе. Обстоятельно отвечая на каждый вопрос, она постепенно поведа-
ла ему о всех особенностях чувства, внушенного ей Альбертом. Быть может,
столь исключительное доверие к юноше, с которым она познакомилась только
накануне, было  бы  неуместным  при  всяких  других  обстоятельствах.  И
действительно, только столь необычные обстоятельства могли породить его.
Как бы то ни было, Консуэло поддалась  непреодолимой  потребности  самой
припомнить все достоинства своего жениха и поверить их дружескому  серд-
цу. И, рассказывая, девушка с удовлетворением, подобным тому, какое  ис-
пытываешь пробуя свои силы после серьезной болезни,  поняла,  что  любит
Альберта больше, чем думала, когда обещала ему приложить  все  старания,
чтобы любить только его одного. Теперь, вдали от  него,  Консуэло  могла
дать волю своему пылкому  воображению,  и  все,  что  было  в  характере
Альберта прекрасного, благородного, достойного, представало перед ней  в
более ярком свете, ибо над ней уже  не  тяготела  необходимость  принять
слишком поспешно бесповоротное решение.  Гордость  девушки  не  страдала
больше, раз ее не могли обвинить в честолюбии; она бежала, отказалась от
всех благ, связанных с этим браком, и могла, не стесняясь и не  краснея,
отдаться любви, властно овладевшей ее душой. Имя Андзолето  ни  разу  не
сорвалось с ее языка, и она с радостью заметила, что ей даже в голову не
пришло упомянуть о нем, когда она рассказывала Иосифу о своем пребывании
в Богемии.
   Излияния эти, быть может, неуместные и безрассудные, оказались  чрез-
вычайно своевременными. Иосиф понял, насколько  душа  Консуэло  серьезно
захвачена любовью, и смутные надежды, невольно зародившиеся в нем,  рас-
сеялись как сон, - юноша постарался заглушить в себе даже самое воспоми-
нание о них. Наговорившись вволю, оба приумолкли и часа два шли, не про-
ронив ни слова. Иосиф твердо решил отныне видеть  в  своей  спутнице  не
очаровательную сирену или опасного, загадочного товарища по скитаниям, а
только великую артистку и благородную женщину, чья дружба и советы могли
самым благотворным образом повлиять на всю его жизнь.
   Горя желанием ответить откровенностью на откровенность, а также стре-
мясь создать двойную преграду собственным пылким чувствам, он открыл  ей
свою душу и рассказал, что также не свободен и, можно сказать, даже  яв-
ляется женихом. Роман Гайдна был не столь поэтичен, как роман  Консуэло,
но тому, кто знает его конец, известно, что он был не менее  чист  и  не
менее благороден. Юноша питал дружеские чувства к дочери своего  велико-
душного хозяина, парикмахера Келлера, и тот, заметив их невинную любовь,
сказал ему однажды:
   - Иосиф, я доверяю тебе. Ты, кажется, любишь мою дочь, и  она,  вижу,
неравнодушна к тебе. Если ты так же честен, как трудолюбив  и  признате-
лен, то, став на ноги, будешь моим зятем.
   Преисполненный горячей благодарности, Иосиф дал слово  и,  хотя  нис-
колько не был влюблен в свою  невесту,  считал  себя  связанным  на  всю
жизнь.
   Рассказывал он об этом с грустью, которую был не  в  силах  победить,
сравнивая свое положение с упоительными мечтами, ибо  от  мечтаний  этих
ему приходилось отказываться. Консуэло же увидела в этой грусти  симптом
глубокой, непреодолимой любви к дочери Келлера. Гайдн не посмел разубеж-
дать ее, а ее уважение, ее уверенность в порядочности  и  чистоте  Беппо
благодаря этому только выросли.
   Итак, их путешествие протекало спокойно,  не  сопровождаясь  опасными
вспышками, какие вполне возможны, когда юноша и девушка,  оба  приятные,
умные, проникнутые  взаимной  симпатией,  отправляются  в  двухнедельное
странствование в условиях полной свободы. Хотя Иосиф и не  любил  дочери
Келлера, он предоставил Консуэло принимать честное отношение  к  данному
им слову за верность любящего сердца; подчас в груди его бушевала  буря,
но он так умел с нею справляться, что целомудренная его спутница,  отды-
хая под охраной юноши, который, точно верный пес, оберегал  ее  глубокий
сон на вереске в чаще леса, шагая с ним рядом по пустынным дорогам, вда-
ли от человеческого взора, ночуя часто в одной с ним риге или пещере, ни
разу не заподозрила ни его внутренней борьбы, ни величия его победы  над
собой. Когда в старости Гайдн прочел первые  книги  "Исповеди"  Жан-Жака
Руссо, он улыбнулся сквозь слезы, вспомнив свое путешествие  с  Консуэло
по Богемскому Лесу, где спутниками их были трепетная любовь  и  благого-
вейное целомудрие.
   Но однажды добродетель юного музыканта все же подверглась тяжкому ис-
пытанию. Когда погода была хорошей, дорога легкой и луна  ярко  светила,
они шли ночью, ибо это был наилучший и самый надежный  способ  путешест-
вия, избавлявший от риска набрести на неудачный ночлег; а днем они дела-
ли привал в какомнибудь тихом, укромном местечке, где и проводили время,
высыпаясь, обедая, болтая и занимаясь музыкой. Как только с наступлением
вечера начинало тянуть холодком, они, поужинав и собрав вещи,  пускались
в путь и шли до рассвета. Таким образом они избегали утомительной ходьбы
в жару, любопытных взоров, грязи постоялых дворов и траты денег. Но ког-
да дождь, зачастивший в возвышенной части  Богемского  Леса,  где  берет
свое начало Молдава, заставлял их  искать  приюта,  они  укрывались  где
только могли - то в хижине крестьянина, то в сарае какой-нибудь вотчины.
Они старались не останавливаться в харчевнях,  где,  конечно,  могли  бы
легче найти приют, желая избежать неприятных встреч,  скандалов,  грубых
намеков.
   И вот как-то вечером, укрываясь от грозы, они зашли в хижину к пасту-
ху, пасшему коз, который, увидев гостей,  лишь  гостеприимно  зевнул  и,
указав на овчарню, проговорил:
   - Ступайте на сеновал.
   Консуэло, по обыкновению, забилась в самый темный угол, а Иосиф соби-
рался было устроиться поодаль в другом углу, но наткнулся на ноги спяще-
го человека, который грубо огрызнулся.  Вслед  за  проклятиями,  которые
спросонок пробормотал спящий, послышались еще и ругательства. Иосиф, ис-
пугавшись подобной компании, нашел Консуэло и схватил ее за руку, боясь,
как бы кто-нибудь не лег между ними. Сначала они хотели было  тотчас  же
уйти, но дождь лил как из ведра по дощатой крыше сарая, да к тому же все
снова заснули.
   - Останемся, пока не пройдет дождь, - прошептал Иосиф.  -  Вы  можете
спать спокойно: я не сомкну глаз и буду рядом. Никому в голову  не  при-
дет, что тут женщина. Но как только погода станет более или менее  снос-
ной, я вас разбужу, и мы удерем отсюда.
   Консуэло далеко не успокоилась, но уйти  теперь  было,  пожалуй,  еще
опаснее. Пастух и его гости могли обратить внимание на то,  что  молодые
люди боятся оставаться с ними. Это могло показаться  им  подозрительным,
и, возникни у них злые намерения, они могли  пуститься  по  следам  двух
путников, чтобы напасть на них. Взвесив все это, Консуэло  притихла,  но
под влиянием вполне понятного страха просунула руку под руку Иосифа, не-
усыпная заботливость которого внушала ей доверие.
   Оба не спали и, когда дождь перестал,  собрались  было  уходить,  как
вдруг услышали, что незнакомцы зашевелились, встали и принялись тихонько
переговариваться на каком-то непонятном наречии.  Подняв  и  взвалив  на
плечи тяжелый груз, люди вышли, обменявшись с пастухом несколькими  сло-
вами по-немецки, из которых Иосиф заключил, что они  занимаются  контра-
бандой и хозяин посвящен в это. Была полночь, всходила луна, и  Консуэло
при свете ее лучей, косо падавших в полуоткрытую  дверь,  уловила  блеск
оружия в тот момент, когда контрабандисты прятали его  под  свои  плащи.
Почти тотчас сарай опустел: пастух оставил ее вдвоем с Гайдном - он ушел
вместе с контрабандистами, чтобы проводить их по горным тропинкам и ука-
зать переход через границу, известный, по его словам, ему одному.
   - Только вздумай подвести нас! При первом же подозрении я раскрою те-
бе череп, - сказал ему один из этих людей с  очень  энергичным,  суровым
лицом.
   То были последние слова, слышанные Консуэло. Под мерными шагами конт-
рабандистов гравий хрустел еще несколько минут, но затем  шум  соседнего
ручья, вздувшегося от ливня, заглушил их шаги, и они замерли вдали.
   - Мы напрасно боялись их, - проговорил Иосиф, не выпуская руки Консу-
эло и все еще прижимая ее к своей груди, - эти люди больше нашего  избе-
гают человеческих глаз.
   - Вот потому-то мы с вами и подвергались, по-моему,  известной  опас-
ности, - ответила Консуэло. - Вы хорошо сделали, что не ответили  на  их
ругательства, наткнувшись на них в темноте: они приняли вас  за  своего.
Иначе они, пожалуй, заподозрили бы в нас шпионов, и нам не поздоровилось
бы. Но теперь, слава богу, бояться нечего, наконец-то мы одни.
   - Спите, - сказал Иосиф, почувствовав, к своему  немалому  огорчению,
что Консуэло отпустила его руку. - Я не засну, и с зарей мы уйдем  отсю-
да.
   Консуэло устала больше от страха, чем от  ходьбы;  она  так  привыкла
спать под защитой своего друга, что не замедлила уснуть. Но Иосиф, также
привыкший после волнений засыпать подле нее, на этот раз не смог  ни  на
минуту забыться. Рука Консуэло, целых два часа подряд  дрожавшая  в  его
руке, волнение, вызванное страхом и ревностью и пробудившее со всею  си-
лой его любовь, последние слова, которые, засыпая, пробормотала  Консуэ-
ло: "Наконец-то мы одни", - все это всколыхнуло задремавшую в  нем  было
страсть. Вместо того чтобы из уважения к Консуэло уйти, по  обыкновению,
в глубь сарая, он, видя, что она замерла и не шелохнется, остался  подле
нее; сердце его так громко колотилось, что, не усни Консуэло, она  услы-
шала бы его удары. Все волновало его: унылый шум  ручья,  стон  ветра  в
елях, лунные лучи, пробивавшиеся сквозь щели крыши и падавшие  на  блед-
ное, обрамленное черными кудрями лицо Консуэло, и, наконец, то жуткое  и
грозное, что сообщается природой сердцу человеческому, когдажизнь кругом
первобытна и дика. Иосиф начал было успокаиваться и засыпать, как  вдруг
почувствовал словно прикосновение чьих-то рук к своей груди. Он  вскочил
с сена и наткнулся на крошечного козленка, который  прижимался  к  нему,
чтобы погреться. Иосиф приласкал его и, сам не зная почему, принялся це-
ловать, орошая слезами. Наконец рассвело. Увидев при  свете  благородный
лоб и серьезные, спокойные черты Консуэло, юноша устыдился своих мук. Он
поднялся и пошел к источнику, чтобы освежить в его ледяных струях лицо и
голову. Казалось, ему хотелось очистить свой мозг от  греховных  мыслей,
затуманивших его.
   Консуэло скоро присоединилась к нему и стала умываться так же весело,
как проделывала это каждое утро, стараясь стряхнуть с себя тяжесть сна и
храбро освоиться с утренним холодком. Ее удивил расстроенный и  грустный
вид Гайдна.
   - О! На этот раз, друг Беппо, вы хуже моего справляетесь с усталостью
и волнениями: вы бледны, как эти  белые  цветы,  которые  точно  плачут,
склонившись над водой.
   - v, - Зато вы свежи, как эти чудные дикие розы, которые будто смеют-
ся вдоль берегов, - ответил Иосиф. - Хоть вид у меня и немощный, но я не
боюсь усталости, а вот волнения, синьора, я в самом деле не умею перено-
сить.
   Все утро он был грустен. Когда же они сделали привал на чудесном  лу-
гу, под сенью дикого винограда, чтобы  подкрепиться  хлебом  и  орехами,
Консуэло, желая выяснить причину его мрачного настроения,  закидала  его
таким множеством наивных вопросов, что он не смог удержаться от соблазна
поведать ей о глубоком недовольстве собой и своей судьбой.
   - Ну, если уж вам так хочется знать, извольте. Я думаю о  своей  нес-
частной судьбе: ведь с каждым днем мы все больше  приближаемся  к  Вене,
где я связал себя обетом на всю жизнь, в то время как сердце мое не  ле-
жит к этому. Я не люблю своей невесты и чувствую, что никогда не полюблю
ее. Однако я обещал и сдержу слово.
   - Да может ли это быть! - воскликнула пораженная Консуэло. - В  таком
случае, мой бедный Беппо, наши участи, казавшиеся мне во  многом  такими
схожими, на самом деле совершенно противоположны: вы бежите  к  невесте,
которую не любите, а я бегу от жениха, которого люблю. Странная  судьба:
одним она дает то, что их страшит, а у других отнимает самое дорогое!
   Говоря это, она дружески пожала ему руку, и  Иосиф  прекрасно  понял,
что слова ее продиктованы отнюдь не зародившимся подозрением насчет  его
безрассудства или желанием проучить его. Но благодаря этому урок оказал-
ся еще более действенным. Она сочувствовала  его  несчастью  и  горевала
вместе с ним; в то же время искренние слова, вырвавшиеся,  казалось,  из
самой глубины ее сердца, служили доказательством  того,  что  она  любит
другого беззаветно и непоколебимо.
   То была последняя вспышка - больше страсть к Консуэло не терзала  Ио-
сифа. Он схватил скрипку и, с силой ударив по струнам, забыл эту  бурную
ночь.
   Когда они снова пустились в путь, он уже совсем  отрешился  от  своей
несбыточной любви и во время последующих событий испытывал к своей спут-
нице только самую сильную, самую преданную дружбу.
   Когда Консуэло, видя Иосифа сумрачным, пыталась утешить его ласковыми
словами, он говорил ей:
   - Не беспокойтесь обо мне. Хоть я и обречен не любить своей  жены,  у
меня по крайней мере есть чувство дружбы к ней, а  дружба  может  вполне
заменить любовь, - я понимаю это лучше, чем вы думаете.

   LXIX

   Гайдн никогда не имел оснований жалеть об этом путешествии и о душев-
ных страданиях, с которыми ему приходилось бороться,  ибо  за  всю  свою
жизнь не получил более прекрасных уроков итальянского языка и такого со-
вершенного представления о музыке. В долгие часы отдыха,  проведенные  в
хорошую погоду в полном уединении под сенью Богемского Леса,  наши  юные
артисты обнаружили друг перед другом весь свой ум,  всю  свою  талантли-
вость. Хотя у Иосифа Гайдна был прекрасный голос и, выступая в  качестве
певчего, он научился отлично владеть им, хотя он играл на скрипке и  еще
на нескольких инструментах, тем не менее, слушая пение Консуэло, он ско-
ро понял, насколько она выше его по мастерству, понял, что и без Порпоры
она могла бы сделать из него искусного певца. Но стремления и  дарование
Гайдна не ограничивались этим родом искусства.  Консуэло,  заметив,  что
при правильном и глубоком понимании теории он слаб в  практике,  сказала
ему однажды с улыбкой:
   - Не знаю уж, хорошо ли я делаю, обучая вас пению, ведь если вы увле-
четесь карьерой певца, то, чего доброго, загубите более высокое  дарова-
ние. А ну-ка, посмотрим ваше произведение! Невзирая на продолжительные и
серьезные занятия контрапунктом с таким великим учителем, как Порпора, я
научилась лишь различать, что талантливо, а что нет; сама же  я  никогда
не смогла бы создать ничего серьезного, ибо, даже  наберись  я  смелости
дерзнуть, у меня не хватило бы на это пороху. Если же у вас есть способ-
ность к творчеству, вы должны избрать именно этот путь, а к  пению  и  к
игре на инструментах относиться как к чему-то вспомогательному.
   Дело в том, что после встречи с Консуэло Гайдн стал мечтать о карьере
певца. Следовать за нею, жить подле нее, то и дело встречаться с  нею  в
ее бродячей жизни стало с некоторых пор его пламенным желанием.  Поэтому
ему не хотелось показывать ей свое произведение, хотя он окончил его пе-
ред отъездом в Пильзен и захватил с собой. Иосиф одинаково боялся и  по-
казаться ей посредственностью в этом жанре и обнаружить талант,  который
побудил бы ее воспротивиться его стремлению стать певцом. В конце концов
он уступил и дал вырвать у себя таинственную тетрадь. То была  небольшая
фортепианная соната, предназначавшаяся для его юных  учеников.  Консуэло
начала с того, что стала безмолвно читать сонату глазами; Иосиф поразил-
ся, глядя, как она с первого взгляда прекрасно схватывает  вещь,  словно
слышит ее в исполнении. Затем Консуэло заставила сыграть некоторые  пас-
сажи на скрипке и сама пропела те, что  были  доступны  для  голоса.  Не
знаю, предугадала ли Консуэло в Гайдне по этой безделке будущего  творца
"Сотворения мира" и стольких других крупных  произведений,  но  она  по-
чувствовала в нем большого музыканта и, возвращая ему ноты, сказала:
   - Мужайся, Беппо, - ты выдающийся артист и можешь стать великим  ком-
позитором, если будешь работать. У тебя несомненно есть идеи; А с идеями
и знаниями можно далеко пойти. Приобретай же знания и постарайся не ссо-
риться с Порпорой, - хоть у него и тяжелый  характер,  но  именно  такой
учитель тебе нужен. А о сцене забудь, - твое место не там. Твое оружие -
перо. Не ты должен слушаться, а к тебе должны прислушиваться. Когда  мо-
жешь быть душой, зачем же превращаться в одно из орудий? Так-то, будущий
маэстро! Бросьте упражнять свое горлышко трелями и каденциями. Вам  надо
знать, как их расставить, а не как исполнять. Это уж предоставьте  вашей
покорной и подвластной вам слуге, которая претендует на  первую  женскую
роль, какую вы соблаговолите написать для меццо-сопрано.
   - О Consuelo de mi alma! - в восторге воскликнул окрыленный надеждами
Иосиф. - Писать для вас! Быть понятым вами, переданным в вашем  исполне-
нии! Какие перспективы славы и честолюбивых мечтаний вы открываете пере-
до мной! Но нет! Это грезы! Это безумие! Учите меня петь. Я лучше поста-
раюсь передать мысли так, как их понимаете и чувствуете вы, чем  вклады-
вать в ваши божественные уста звуки, недостойные вас!
   - Ну, ну, довольно церемоний, - проговорила  Консуэло,  -  попробуйте
сымпровизировать что-нибудь на скрипке или голосом. Это путь, каким сле-
дует душа, проникая на уста и в кончики пальцев.  Я  послушаю  и  узнаю,
есть в вас искра божия или вы только ловкий ученик,  бессознательно  за-
имствующий у других.
   Гайдн повиновался. Не без удовольствия убедилась она, что музыкальное
его образование не так уж велико и что импровизации его по мысли молоды,
просты и свежи. Она все больше и больше подбадривала его и  с  этих  пор
решила заниматься с ним пением лишь для того, чтобы он мог  пользоваться
им для своей работы.
   Они стали  развлекаться  исполнением  маленьких  итальянских  дуэтов;
Гайдн тут же выучил их наизусть с ее голоса.
   - Если до конца путешествия у нас не хватит денег, так  волей-неволей
придется распевать на улицах, - сказала она ему. - Притом полиция  может
пожелать проверить наши таланты, приняв нас за бродяг-карманников а  та-
ких несчастных горемык, позорящих наше ремесло, предостаточно. Будем  же
готовы ко всему! Мой голос на низких, контральтовых нотах может сойти за
голос несложившегося юнца. Вам же следует разучить на скрипке аккомпане-
мент к нескольким моим песням. Увидите, это совсем неплохое  упражнение.
В этих народных шуточных песенках много огня и  самобытного  чувства,  а
мои старинные испанские песни просто гениальны,  настоящие  алмазы-само-
родки. Маэстро, воспользуйтесь ими! Идеи родят идеи!
   Занятия эти были полны прелести для Гайдна. Может быть, уже тогда за-
родилась в нем мысль создать те милые детские пьески, которые  он  впос-
ледствии написал для театра марионеток маленьких принцев Эстергази. Кон-
суэло вносила в эти занятия столько веселости, грации, оживления и  ост-
роумия, что к милому юноше  вернулись  детская  резвость  и  беззаботное
счастье, и, забыв  любовные  мечты,  лишения,  беспокойства,  он  жаждал
только, чтобы эти уроки на ходу никогда не кончились.
   Мы не собираемся здесь проследить шаг за шагом путешествие Консуэло и
Гайдна. Мало знакомые с тропами Богемского Леса, мы могли бы дать невер-
ные указания, положившись только на свою память. Достаточно сказать, что
первая половина путешествия, в общем, была более  приятна,  чем  трудна,
пока не случилось происшествия, которое мы не можем обойти молчанием.
   Начиная с самого истока Влтавы, наши герои все  время  придерживались
северного берега реки, который показался им менее людным и  более  живо-
писным. Так они шли в течение целого дня  по  глубокому  ущелью,  полого
спускавшемуся в том же направлении, что и Дунай. Но, дойдя до Шенау, они
заметили, что горная гряда в этом месте переходит в плоскогорье, и пожа-
лели, что не пошли по противоположному берегу, вдоль другой горной  гря-
ды, которая, постепенно повышаясь, уходит в сторону Баварии. Эти  лесис-
тые горы изобиловали естественными убежищами и поэтическими  уголками  в
гораздо большей мере, чем долины Чехии. Во время своих дневных  привалов
в лесу Гайдн и Консуэло забавлялись ловлей птичек силками и на  клей.  И
если, пробудившись от сна, они  обнаруживали  в  своих  ловушках  мелкую
дичь, то тут же, под открытым небом, жарили на костре из хвороста  плоды
своей охоты и находили стряпню великолепной. Жизнь даровалась одним лишь
соловьям на том основании, что эти птички певчие - их собратья.
   Наши милые путники принялись искать брод, но  никак  не  могли  найти
его. Река была быстрая, с крутыми берегами, глубокая и к тому же  вздув-
шаяся от дождей. Наконец они наткнулись на пристань, у которой стояла на
причале лодчонка, охраняемая мальчиком. Некоторое время они  колебались,
не решаясь подойти, - они видели, что несколько человек уже опередили их
и уславливаются относительно переправы. Затем люди эти простились:  трое
направились вдоль северного берега Влтавы, а двое  вошли  в  лодку.  Это
обстоятельство заставило Консуэло принять решение.
   - Пойдем ли мы вправо или влево, нам не избежать встречи,  -  сказала
она Иосифу, - так уж лучше переправиться на тот берег, раз мы этого  хо-
тели.
   Гайдн все еще колебался, находя, что у этих людей подозрительный вид,
резкий тон в разговоре и вообще грубые манеры; но вот один из  них,  как
бы желая опровергнуть это неблагоприятное впечатление, остановил  лодоч-
ника и, поманив Консуэло добродушно-шутливым  жестом,  обратился  к  ней
по-немецки:
   - Эй, дитя мое, идите сюда, лодка не особенно перегружена, и если хо-
тите - можете переехать с нами.
   - Очень признателен вам, сударь, - ответил Гайдн, - мы  воспользуемся
вашим позволением.
   - Ну, дети мои, прыгайте! - сказал тот, что с самого начала обратился
к Консуэло; товарищ называл его Мейером.
   Иосиф, едва усевшись в лодку, заметил, что оба незнакомца очень  вни-
мательно и с большим любопытством поглядывают то на Консуэло, то на  не-
го. Но лицо господина Мейера дышало добротой и веселостью, голос у  него
был приятный, манеры учтивые, а седеющие волосы и отеческий вид  внушали
Консуэло доверие.
   - Вы музыкант, дитя мое? - спросил ее г-н Мейер немного спустя.
   - К вашим услугам, добрый господин, - ответила Консуэло.
   - Вы тоже? - спросил господин Мейер Иосифа и, указывая  на  Консуэло,
прибавил: - Это, конечно, ваш брат?
   - Нет, сударь, мой друг, - сказал Иосиф, - мы даже не одной с ним на-
циональности, и он плохо понимает по-немецки.
   - Из какой же он страны? - продолжал допрашивать господин Мейер,  все
поглядывая на Консуэло.
   - Из Италии, сударь, - ответил опять Гайдн.
   - Кто же он - венецианец, генуэзец, римлянин, неаполитанец или калаб-
риец? - допытывался господин Мейер, с необыкновенной легкостью произнося
каждое из этих названий на соответствующем диалекте.
   - О сударь, вы, я вижу, можете говорить с любым итальянцем, - ответи-
ла наконец Консуэло, боясь упорным молчанием обратить на себя  внимание,
- я из Венеции.
   - А! Чудный край! - продолжал Мейер, тотчас же переходя на родное для
Консуэло наречие. - Вы давно оттуда?
   - Всего полгода.
   - И вы странствуете по свету, играя на скрипке?
   - Нет, он аккомпанирует на скрипке, - ответила Консуэло, указывая  на
Иосифа, - а я пою.
   - И вы не играете ни на каком инструменте? Ни на гобое, ни на флейте,
ни на тамбурине?
   - Нет, мне это совсем не нужно.
   - Но если вы музыкальны, вы легко научились бы, не правда ли?
   - Конечно, если бы это понадобилось.
   - А вы об этом не думаете?
   - Нет, я предпочитаю петь.
   - И вы правы, однако вам придется взяться за это или хотя бы временно
переменить профессию.
   - Почему же, сударь?
   - Да потому, что голос ваш если уже не начал,  то  скоро  начнет  ло-
маться; сколько вам лет - четырнадцать, пятнадцать, не больше?
   - Да, около этого.
   - Ну, так не пройдет и года, как вы запоете лягушкой, и далеко еще не
известно, обратитесь ли вы снова в соловья. Для мальчика  всегда  опасен
переход от детства к юности, - иногда бывает так: вырастет борода, а го-
лос пропадет. На вашем месте я учился бы на флейте, с ней всегда зарабо-
таешь на кусок хлеба.
   - Там видно будет.
   - А вы, любезный, играете только на скрипке? - обратился господин Ме-
йер к Иосифу по-немецки.
   - Простите, сударь, - ответил Иосиф, в свою очередь проникаясь  дове-
рием к доброму Мейеру, совершенно не смущавшему Консуэло, - я играю  по-
немножку на нескольких инструментах.
   - На каких же, например?
   - На клавесине, арфе, флейте - понемногу на всем пробую  играть,  как
только представляется случай поучиться.
   - С такими талантами вы совершенно напрасно бродите по большим  доро-
гам - это тяжкое ремесло. Товарищу вашему, который  и  моложе  и  слабее
вас, это совсем не под силу - он уже хромает.
   - Вы это заметили? - сказал Иосиф, тоже прекрасно видевший, что спут-
ница его прихрамывает, хотя она и не признавалась, что ноги у нее опухли
и болят.
   - Я прекрасно видел, с каким трудом он дотащился до лодки,  -  сказал
Мейер.
   - Что поделаешь, сударь! - проговорил Гайдн, скрывая под видом  фило-
софского равнодушия свое огорчение. - Родишься ведь не для одних  только
благ, и когда приходится страдать - страдаешь!
   - А разве нельзя жить и счастливее и приличнее, обосновавшись на  од-
ном месте? Неприятно, что такие умные и скромные юнцы, какими вы мне ка-
жетесь, занимаются бродяжничеством. Поверьте человеку, у  которого  есть
дети и который, по всей вероятности, никогда больше не встретится с  ва-
ми, дружочки мои. Такая жизнь, полная приключений, убивает и  развращает
человека. Запомните мои слова.
   - Спасибо за добрый совет, сударь, - проговорила,  ласково  улыбаясь,
Консуэло, - быть может, мы им воспользуемся.
   - Да услышит вас господь, мой маленький гондольер, - сказал г-н Мейер
Консуэло, которая машинально, по народной венецианской привычке, схвати-
ла весло и начала им грести.
   Лодка причалила к берегу, сделав довольно большой крюк из-за быстрого
течения. Г-н Мейер дружески попрощался с молодыми  музыкантами,  пожелав
им доброго пути, а его молчаливый спутник расплатился с  лодочником,  не
позволив молодым людям заплатить за  себя.  Вежливо  поблагодарив  своих
спутников, Консуэло и Иосиф стали подыматься по тропинке, ведущей к  го-
рам, тогда как оба незнакомца пошли в том же направлении,  придерживаясь
низкого берега реки.
   - Этот господин Мейер, кажется, хороший человек, - проговорила Консу-
эло, в последний раз взглянув на него сверху, когда тот уже  исчезал  из
виду. - Уверена, что он прекрасный отец.
   - Он любопытен и болтлив, - заметил Иосиф, - я очень рад, что вы  из-
бавились от его расспросов.
   - Он разговорчив, как все много путешествовавшие люди. Судя по  тому,
с какой легкостью он владеет разными  наречиями,  этот  Мейер  настоящий
космополит. Откуда он может быть родом?
   - Произношение у него саксонское, хотя и на нижнеавстрийском  наречии
он говорит очень хорошо. Мне кажется, он из Северной Германии,  верно  -
пруссак.
   - Тем хуже для него; не люблю пруссаков,  а  короля  Фридриха,  после
всего, что я о нем слышала в замке Великанов, люблю еще меньше, чем  его
народ.
   - В таком случае вы хорошо будете чувствовать  себя  в  Вене:  у  во-
инственного короля-философа там нет приверженцев ни при дворе, ни  среди
населения.
   Беседуя таким образом, они добрались до лесной чащи и пошли тропинка-
ми, которые то терялись среди сосен, то извивались по склону амфитеатра,
образуемого бугристыми горами. Консуэло находила Карпатские горы  скорее
красивыми, чем величественными. Она много раз путешествовала в Альпах  и
потому отнюдь не приходила от окружающего в восторг, как Иосиф,  впервые
видевший такие высокие горы. И если в юноше  все  вызывало  восторг,  то
спутница его была более склонна к мечтательности. К тому же  Консуэло  в
тот день чувствовала большую усталость и делала огромные  усилия,  чтобы
скрыть это, боясь огорчить Иосифа,  и  без  того  слишком  огорчавшегося
из-за нее.
   Они поспали несколько часов, а потом, перекусив и позанимавшись музы-
кой, на закате снова пустились в путь. Но вскоре Консуэло была вынуждена
сознаться, что ночной переход ей не под силу; хотя она, подобно героиням
идиллий, долго окунала свои изящные ножки в кристальные струи  источника
- ничто не помогало, пятки были слишком  изранены  булыжниками.  К  нес-
частью, местность оказалась совершенно пустынной - ни хижины, ни  монас-
тыря, ни шалаша. Иосиф пришел в отчаяние. Было  слишком  холодно,  чтобы
ночевать под открытым небом. Наконец сквозь  узкий  проход  между  двумя
холмами они увидели у подножия противоположного склона огоньки.  Долина,
куда они спустились, находилась уже в Баварии, но видневшийся город  был
гораздо дальше, чем они предполагали, и  опечаленному  Иосифу  казалось,
что с каждым шагом город все более отодвигается  от  них.  К  довершению
несчастья тучи обложили все небо и вскоре зарядил мелкий холодный дождь.
Дождевая завеса совсем скрыла огоньки от взоров наших путников, так что,
спустившись не без труда и риска к подножию горы, они не знали, куда ид-
ти. Дорога, к счастью, оказалась довольно ровной, и они продолжали,  все
время спускаясь,  тащиться  по  ней,  как  вдруг  услышали  шум  едущего
навстречу экипажа. Иосиф, не колеблясь, окликнул едущих, чтобы выяснить,
что это за местность и где тут можно найти приют.
   - Вы кто такие? - раздался ему в ответ грубый голос, и вслед за  этим
послышался звук взводимого курка. - Прочь! Или размозжу череп!
   - Нас нечего бояться, - ответил Иосиф, не смущаясь, - посмотрите  са-
ми: перед вами двое детей, которые просят лишь указать им дорогу.
   - Эге! - воскликнул другой голос, в котором Консуэло сейчас же узнала
голос любезного г-на Мейера. - Да ведь это мои утренние  юные  сорванцы!
Узнаю говор старшего. И вы тоже тут, гондольер? - прибавил он  повенеци-
ански, обращаясь к Консуэло.
   - Да, - ответила она также по-венециански. - Мы заблудились и  просим
вас, добрый господин, указать нам замок или конюшню,  где  мы  могли  бы
приютиться. Скажите нам, если знаете.
   - Эх, бедные мои ребята, - ответил Мейер, - вы по меньшей мере в двух
милях от какого бы то ни было жилья. В этих горах вам  не  найти  и  со-
бачьей конуры. Но мне жаль вас, садитесь ко мне в  экипаж;  я  могу  без
особого ущерба для себя дать вам два места. Ну, не церемоньтесь же, вле-
зайте!
   - Вы, право, слишком добры, сударь, - сказала Консуэло, тронутая  ра-
душием этого хорошего человека, - но вы ведь едете на север, а нам  надо
в Австрию.
   - Нет, я еду на запад. Не больше чем через час я довезу вас до  Бибе-
река. Там вы переночуете, а завтра сможете добраться до Австрии. Это да-
же сократит вам путь. Ну, решайтесь же, если не хотите мокнуть под  дож-
дем и задерживать нас.
   - Смелей, нечего колебаться! - шепнула Консуэло Иосифу, и они сели  в
экипаж.
   В нем, как они увидели, сидело трое: двое спереди, причем один из них
правил, а третий, г-н Мейер, - занимал заднее место. Консуэло забилась в
уголок, Иосиф сел посередине. Экипаж  был  шестиместный,  вместительный,
прочный. Лошадь, крупная и сильная, подгоняемая энергичной рукой,  снова
пустилась рысью, звеня бубенчиками и нетерпеливо поводя ушами.

   LXX

   - Что я вам говорил! -  воскликнул  г-н  Мейер,  возобновляя  разгла-
гольствования, прерванные утром. - Ну может ли быть более тяжелое и неп-
риятное ремесло? Когда светит солнце, все как будто  прекрасно,  но  оно
ведь не всегда светит, и ваша доля так же изменчива, как погода.
   - А чья доля не изменчива и не сомнительна? - проговорила Консуэло. -
Когда небо немилостиво, провидение посылает на нашем пути добрых  людей,
так что в данную минуту нам не приходится на него жаловаться.
   - У вас хорошая голова, мой дружок, - ответил Мейер, - вы из той чуд-
ной страны, где все умны; но, поверьте мне, ни ваш ум, ни прекрасный го-
лос не помешают вам погибнуть от голода в унылых австрийских провинциях.
На вашем месте я стал бы искать счастья в богатой, цивилизованной  стра-
не, под покровительством великого государя.
   - Какого же? - спросила удивленная Консуэло.
   - Да не знаю, право; мало их разве?
   - Но разве королева Венгрии не великая монархиня? - вмешался в разго-
вор Гайдн. - Разве в ее государстве нельзя найти покровительства?
   - Ну конечно, - ответил Мейер, - но вы не знаете, что  ее  величество
Мария-Терезия ненавидит музыку, а бродяг - еще больше, так что  если  вы
появитесь в виде трубадуров на улицах Вены, вы будете тотчас изгнаны.
   В  эту  минуту  Консуэло  снова  увидела  невдалеке,  пониже  дороги,
огоньки, которые и раньше уже мелькали перед ними, и  сообщила  об  этом
Иосифу, а тот, обратясь к г-ну Мейеру, выразил желание сойти и добраться
до этого ночлега, более близкого, чем Биберек.
   - Как! Вы принимаете это за огоньки? Они, конечно, в самом деле огни,
но только освещают они не жилье, а опасные болота, где немало  путешест-
венников заблудилось и  погибло.  Приходилось  вам  когда-нибудь  видеть
блуждающие болотные огни?
   - Я много раз видал их на венецианских лагунах и часто  на  маленьких
озерах в Богемии, - ответила Консуэло.
   - Так вот, дети мои, то, что вы видите там вдали, - такие же блуждаю-
щие огни.
   Господин Мейер  долго  еще  убеждал  молодых  людей  в  необходимости
где-нибудь твердо обосноваться, говорил об отсутствии всякой возможности
найти средства к жизни в Вене, не указывая, однако, места, куда он сове-
товал бы им отправиться. Сначала Иосиф, пораженный  его  настойчивостью,
испугался, не догадывается ли их спутник о том, что Консуэло женщина, но
дружелюбное отношение к ней как к мальчику, его советы  не  шататься  по
дорогам, а, придя в возраст, стать военным, успокоили его на этот  счет,
и он убедил себя, что добрейший Мейер - один из тех ограниченных  людей,
которые, страдая от навязчивых идей,  твердят  целый  день  какую-нибудь
первую пришедшую им утром в голову мысль. Консуэло же принимала  его  не
то за школьного учителя, не то за лютеранского пастора, который  одержим
идеями воспитания, нравственности и прозелитизма.
   Через час, в полнейшей темноте, они приехали в Биберек. Экипаж въехал
на постоялый двор, где тотчас же два каких-то человека, отозвав Мейера в
сторону, вступили с ним в разговор. Когда они вошли затем в  кухню,  где
Консуэло с Иосифом грелись у очага и просушивали свою одежду, юноша  уз-
нал в них тех самых двух человек, которые расстались с Мейером у перево-
за, когда тот, оставив их на левом берегу Молдавы, сам переправился  че-
рез реку. Один из них был кривой, а у другого хотя и имелись оба  глаза,
однако лицо от этого отнюдь не казалось привлекательнее. Тот, что переп-
равился с Мейером через реку и ехал с молодыми людьми в  экипаже,  также
присоединился к ним, четвертый же не показывался.  Они  переговаривались
на наречии, непонятном даже для Консуэло, знавшей  столько  языков.  Г-н
Мейер, по-видимому, пользовался среди них авторитетом и, во всяком  слу-
чае, влиял на их решения, ибо после общего довольно оживленного  совеща-
ния вполголоса Мейер высказал свое мнение, и все удалились, за  исключе-
нием одного, которого Консуэло в разговоре с Иосифом назвала "Молчальни-
ком", - того самого, что не расставался с Мейером.
   Гайдн собирался было уже скромно поужинать со своей спутницей на кра-
ешке кухонного стола, когда г-н Мейер, подойдя к ним, пригласил их  раз-
делить его трапезу и так при этом добродушно настаивал, что они не реши-
лись отказаться.
   Мейер увел их в столовую, где они попали на  настоящий  пир,  так  по
крайней мере показалось бедным молодым людям, лишенным всех этих прелес-
тей во время своего пятидневного, далеко не легкого странствования.  Од-
нако Консуэло приняла в ужине очень сдержанное участие:  роскошный  стол
Мейера, подобострастное отношение к нему  прислуги,  большое  количество
вина, поглощаемого как им, так и его спутником, - все это  начинало  ме-
нять мнение девушки о пасторских добродетелях  их  амфитриона.  Особенно
коробило ее стремление Мейера заставить Иосифа  и  ее  самое  пить  вина
больше, чем им хотелось, равно как и пошлые шуточки, которые  он  отпус-
кал, не позволяя им прибавлять воды к вину. С еще большим  беспокойством
заметила она, что Иосиф, по рассеянности или  из  желания  подкрепиться,
налегал на вино и становился общительнее и оживленнее, чем ей того хоте-
лось. Наконец, выведенная из терпения тем, что Иосиф не обращает  внима-
ния на ее подталкивание локтем с целью удержать его от чрезмерных возли-
яний, Консуэло отняла у него стакан в тот момент, когда г-н Мейер  соби-
рался снова наполнить его.
   - Нет, сударь, нет! - проговорила она. - Позвольте не подражать  вам!
Нам это совсем не пристало.
   - Странные вы музыканты! - воскликнул  Мейер,  смеясь  с  откровенной
беззаботностью. - Музыканты - и непьющие! Первых таких встречаю!
   - А вы, сударь, тоже музыкант? - обратился к нему Иосиф.  -  Ручаюсь,
что да! Черт меня побери, если вы не капельмейстер при дворе  какого-ни-
будь саксонского принца!
   - Возможно, - ответил, улыбаясь, Мейер. - Вот почему, дети мои,  я  и
чувствую к вам симпатию.
   - Если вы, сударь, большой музыкант, то разница между вашим  талантом
и талантом бедных уличных певцов слишком велика, чтобы они могли заинте-
ресовать вас, - возразила Консуэло.
   - Среди бедных уличных певцов встречается больше талантов, чем  дума-
ют, - сказал на это Мейер, - и много есть великих музыкантов,  даже  ка-
пельмейстеров первейших государей мира, которые начали с того, что  рас-
певали на улицах. А что, если я вам скажу, что не далее как сегодня  ут-
ром, между девятью и десятью часами, я  слышал  два  прелестных  голоса,
распевавших на левом берегу Влтавы красивый итальянский дуэт  под  прек-
расный и очень умелый аккомпанемент на скрипке? И  случилось  это  в  то
время, когда я завтракал с друзьями на холме.  Когда  же  с  горы  стали
спускаться очаровавшие меня музыканты, я был поражен, увидев двух бедных
детей, одного одетого маленьким крестьянином, другого...  очень  милого,
простого, но весьма невзрачного на вид... Не конфузьтесь и  не  удивляй-
тесь, друзья мои, моим добрым чувствам и выпьем за муз,  наших  общих  и
божественных покровительниц.
   - Господин маэстро! - радостно воскликнул совсем покоренный Иосиф.  -
Хочу выпить за ваше здоровье. О! Я уверен, вы настоящий музыкант, раз вы
пришли в восторг от таланта... моего друга, синьора Бертони.
   - Нет, пить вы больше не будете! -  сказала  выведенная  из  терпения
Консуэло, вырывая у него из рук стакан. - И я также,  -  прибавила  она,
опрокидывая свой, - мы живем только нашими голосами, господин профессор,
а вино портит голос; вы должны, следовательно, поддерживать в нас  трез-
вость, а не спаивать нас.
   - Ну что ж, вы рассуждаете здраво, - сказал Мейер, ставя на  середину
стола графин, который он до сих пор прятал за спиной. - Да, будем беречь
голос. Отлично сказано! Вы благоразумны не по годам, друг Бертони,  и  я
рад, что, испытав вас, убедился в вашей высокой нравственности. Вы дале-
ко пойдете! Об этом говорит и ваше благоразумие и ваш талант. Да, вы да-
леко пойдете, и я хочу иметь честь и заслугу содействовать этому.
   Тут мнимый профессор, расположившись поудобнее и представляясь необы-
чайно искренним и добрым, предложил увезти их с собой в Дрезден,  обещая
там добиться у знаменитого Гассе согласия давать им уроки, а также снис-
кать для них особое покровительство польской королевы, курфюрстины  сак-
сонской.
   Принцесса Мария-Антуанетта, супруга Августа III, короля Польши, была,
как мы уже знаем, ученицей Порпоры. Это-то соперничестве между  Порпорой
и Sassone [26] за благоволение  государыни-дилетантки  и  было  первона-
чальной причиной их глубокой вражды. Если бы даже Консуэло была  склонна
искать счастья в Северной Германии, то и тогда она  не  выбрала  бы  для
своего дебюта тот двор, где ей пришлось бы столкнуться со школой и  пар-
тией, взявшей верх над ее учителем. Достаточно говорил ей об этом Порпо-
ра в минуты обиды и горечи, чтобы она, будучи в курсе дела, могла после-
довать советам профессора Мейера.
   Совершенно иначе был настроен Иосиф. Одурманенный выпитым  за  ужином
вином, он вообразил, что встретил могущественного покровителя и вершите-
ля своей судьбы. Ему не приходило в голову покинуть Консуэло и следовать
за новым другом, но, будучи немного  навеселе,  он  мечтал  когда-нибудь
снова встретиться с ним. Он верил в доброжелательство  Мейера  и  горячо
благодарил его. Опьяненный радостью, он схватил скрипку и прескверно за-
играл на ней. Это, однако, не помешало Мейеру шумно аплодировать  юноше,
- потому ли, что он не хотел обидеть его, сказав, что тот фальшивит, или
потому, думалось Консуэло, что сам был неважный музыкант. Его  искреннее
заблуждение относительно пола Консуэло, чье пение он слышал, говорило за
то, что он не был преподавателем с очень развитым слухом, раз можно было
его провести, словно какого-нибудь деревенского музыканта, играющего  на
серпенте, или учителя-трубача.
   Тем временем г-н Мейер настойчиво продолжал уговаривать молодых музы-
кантов ехать с ним в Дрезден. Отказываясь, Иосиф тем не  менее  с  таким
сияющим лицом выслушивал его соблазнительные предложения  и  так  горячо
обещал явиться к нему в самом ближайшем времени, что Консуэло сочла нуж-
ным открыть глаза Мейеру на неисполнимость его обещания.
   - В настоящее время и думать об этом нечего, - проговорила она  реши-
тельным тоном. - Вы прекрасно знаете, Иосиф, что это невозможно, ведь  у
вас совершенно иные планы.
   Мейер возобновил свои соблазнительные предложения, однако его удивила
непоколебимость не только Консуэло, но и Иосифа, который, как  только  в
разговор вступал синьор Бертони, снова становился благоразумным.
   Тут за Мейером пришел "молчаливый" путешественник, ненадолго  появив-
шийся только во время ужина, и они оба вышли.  Консуэло  воспользовалась
случаем, чтобы побранить Иосифа и за легковерие, с каким он относился  к
радужным обещаниям первого встречного, и за увлечение хорошим вином.
   - Неужели я сказал что-нибудь лишнее? - испуганно спросил Иосиф.
   - Нет, - возразила она, - но неблагоразумно так долго общаться с нез-
накомыми людьми. Глядя на меня, в конце концов можно заметить  или  хотя
бы заподозрить, что я не мальчик. Как я ни старалась измазать карандашом
руки и держать их по возможности под столом, вряд ли могли  эти  господа
не обратить внимание на их слабость, не будь они поглощены один - бутыл-
кой, другой - болтовней. Теперь нам было бы всего благоразумнее скрыться
и отправиться ночевать на другой постоялый двор. Мне как-то не по себе с
этими новыми знакомыми, которые словно преследуют нас по пятам.
   - Что вы! - воскликнул Иосиф. - Стыдно уйти, даже не  попрощавшись  и
не поблагодарив такого хорошего человека и, быть может, знаменитого про-
фессора. Кто знает, не беседовали ли мы с самим великим Гассе!
   - Ручаюсь, что нет, и не будь вы навеселе, вы заметили бы, какие пош-
лые общие фразы говорил он о музыке. Великие учителя так не  рассуждают.
Нет, это какой-нибудь второстепенный музыкант из оркестра, добрый малый,
болтун и порядочный пьяница. Не знаю почему, но по  его  физиономии  мне
кажется, что он никогда не играл ни на чем ином, кроме медных инструмен-
тов, а его косой взгляд словно ищет капельмейстера.
   - Пусть он валторнист или второй кларнетист, а все-таки  он  приятный
собеседник! - воскликнул, покатываясь со смеху, Иосиф.
   - Зато вот о вас этого никак нельзя сказать, - проговорила с  некото-
рым раздражением Консуэло. - Протрезвитесь, простимся и пойдем.
   - Дождь льет как из ведра; слышите, как он стучит в окна?
   - Надеюсь, вы не намереваетесь заснуть за этим столом, - сказала Кон-
суэло, расталкивая Иосифа, чтобы тот не спал.
   В эту минуту в комнату вернулся Мейер.
   - Вот тебе и раз! - весело воскликнул он. - Я рассчитывал здесь пере-
ночевать и завтра выехать в Шамб, а друзья заставляют меня вернуться на-
зад, уверяя, будто я им необходим для каких-то дел в Пассау.  Приходится
уступить. И раз мне нужно отказаться от удовольствия увезти вас в  Дрез-
ден, так позвольте, дети мои, дать вам добрый совет: воспользуйтесь слу-
чаем. Я попрежнему смогу уделить вам два места в своем экипаже, ибо  эти
господа поедут в другом. Завтра утром мы будем в Пассау, - это  всего  в
шести милях отсюда.  Там  я  пожелаю  вам  доброго  пути.  Вы  будете  у
австрийской границы и сможете, без всякого утомления, за небольшую плату
спуститься на судне по Дунаю до Вены.
   Иосиф нашел предложение превосходным, тем более что поездка в экипаже
позволит отдохнуть израненным ногам Консуэло. Действительно, оказия  ка-
залась благоприятной, а путешествие по Дунаю было способом передвижения,
о котором они еще не думали. Консуэло тоже согласилась, так как  замети-
ла, что Иосиф на этот раз не способен позаботиться о безопасном ночлеге.
Впотьмах, забившись в угол экипажа, она могла  не  опасаться  наблюдений
своих спутников, а г-н Мейер уверял, что в Пассау они приедут до рассве-
та. Иосиф был в восторге от ее решения. Однако Консуэло все-таки было не
по себе, а друзья Мейера ей все меньше нравились. Она спросила, не музы-
канты ли его спутники.
   - Все - более или менее, - лаконически ответил Мейер.
   Экипажи оказались заложенными, кучера на своих местах,  а  трактирные
слуги, очень довольные щедротами г-на Мейера, из кожи вон  лезли,  чтобы
до последней минуты угодить ему. Во время этой суеты, в момент  затишья,
Консуэло послышался стон, как будто доносившийся с середины  двора.  Она
обернулась к Иосифу, но тот ничего, видимо, не  слышал.  Когда  же  стон
повторился, дрожь пробежала по ее телу. Однако никто, повидимому, ничего
не заметил, и она решила, что, должно быть,  завизжала  собака,  которой
надоело сидеть на цепи. Но как ни пыталась  Консуэло  отвлечься,  жуткое
чувство не покидало ее. Подавленный стон среди мрака, ветра и дождя, до-
несшийся со двора, где стояла эта группа людей, - одни безучастные, дру-
гие чем-то взволнованные, - произвел на нее самое зловещее  впечатление,
хоть она и не была уверена, был ли то стон, или просто игра ее воображе-
ния. Консуэло тотчас вспомнила об Альберте и, словно проникшись его  да-
ром таинственного прозрения, испугалась какой-то опасности, нависшей над
головой ее жениха или ее собственной.
   А экипаж уже мчался. Впряженная в него свежая лошадь, более  сильная,
чем первая, быстро несла его. Другой экипаж, ехавший так же  быстро,  то
отставал, то опережал их. Иосиф опять болтал с г-ном Мейером, а Консуэло
пыталась заснуть, - она притворилась спящей, чтобы иметь право молчать.
   Усталость взяла верх над ее грустью и беспокойством,  и  она  заснула
крепчайшим сном. Когда она проснулась, Иосиф тоже спал, а г-н Мейер  на-
конец умолк. Дождь перестал лить, небо прояснилось, и начинало  светать.
Местность была совершенно незнакома Консуэло. Только  время  от  времени
вырисовывались на горизонте вершины горной цепи,  похожей  на  Богемский
Лес.
   По мере того как проходила ее сонливость, она все с большим удивлени-
ем смотрела на горы: они должны были быть слева  от  нее,  а  находились
справа. Звезды уже погасли, но солнце, которому, по ее расчету, надлежа-
ло взойти впереди, еще не появлялось. Она решила, что горы перед ее гла-
зами - не Богемский Лес, а какие-то другие. Г-н Мейер храпел, но она по-
боялась заговорить с возницей, единственным не спавшим в эту минуту  че-
ловеком. Лошадь по довольно крутому косогору пошла шагом, а  стук  колес
заглушал сырой песок колеи. Тут Консуэло снова  явственно  услышала  тот
глухой мучительный стон, который уже доносился до нее на постоялом дворе
в Бибереке. Голос, казалось, раздавался где-то  позади.  Машинально  она
повернулась, но сзади была только кожаная спинка экипажа, на которую она
опиралась. Консуэло сочла это галлюцинацией, и поскольку мысли ее посто-
янно занимал Альберт, она вдруг с ужасом подумала: уж не умирает ли  он;
а что если благодаря непостижимой силе любви этого странного человека  к
ней доносятся его предсмертные вздохи,  зловещие,  душераздирающие.  Эта
мысль до того завладела ею, что ей  стало  дурно.  Боясь  совсем  задох-
нуться, она обратилась к вознице,  когда  тот  остановился  на  половине
подъема, чтобы дать передохнуть лошади, и попросила  у  него  позволения
подняться в гору пешком. Он разрешил и, спрыгнув сам,  пошел,  посвисты-
вая, подле лошади.
   Человек этот был слишком хорошо одет  для  профессионального  кучера.
При каком-то его движении Консуэло показалось, что она видит у  него  за
поясом пистолет. Подобная предосторожность в пустынном крае,  каким  они
проезжали, была более чем естественна, тем более что форма экипажа,  ко-
торый Консуэло, идя у колес, хорошо рассмотрела, говорила о том,  что  в
нем везут товары. Экипаж был очень глубок; позади сиденья,  по-видимому,
находился ящик, вроде тех, в которых перевозят ценности и депеши. На сей
раз он, очевидно, был не слишком загружен, раз одна лошадь свободно вез-
ла его. Гораздо больше поразило Консуэло то, что  тень  ее  стала  удли-
няться вперед, и, обернувшись, она увидела, что солнце  довольно  высоко
поднялось на горизонте, но не там, где ему  следовало  взойти,  если  бы
экипаж действительно направлялся в Пассау, а на противоположной стороне.
   - Куда же мы - едем? - спросила она возницу, поспешно подходя к нему.
- Мы повернулись к Австрии спиной.
   - Да, на полчаса, - очень спокойно ответил тот, - мы возвращаемся на-
зад, так как мост через реку, по которому нам надо ехать, сломан и  при-
ходится делать получасовой объезд, чтобы попасть на другой.
   Немного успокоившись, Консуэло села в экипаж и обменялась несколькими
незначительными словами с г-ном Мейером, который было проснулся, но тот-
час снова уснул. Иосиф же спал все время без просыпу. Тут они  добрались
до вершины косогора, и Консуэло увидела перед собой  длинную,  крутую  и
извилистую дорогу, а в глубине ущелья показалась река, о которой ей  го-
ворил возница. Но, насколько мог видеть глаз,  незаметно  было  никакого
моста, а между тем они подвигались все к северу. Встревоженная  и  удив-
ленная, Консуэло больше не могла заснуть.
   Вскоре начался новый подъем; лошадь казалась  очень  утомленной.  Все
путешественники вышли из экипажа, кроме Консуэло, - у нее все еще болели
ноги. И вот тут-то опять послышался стон, он повторился несколько раз  и
так ясно, что девушка уже никак не могла приписать  его  обману  чувств:
без всякого сомнения, стон шел из потайного  ящика.  Консуэло  тщательно
осмотрела экипаж и обнаружила в углу, где все  время  сидел  Мейер,  ма-
ленький глазок наподобие задвижки, прикрытый кожей и сообщавшийся с ящи-
ком. Она попыталась было его отодвинуть, но не смогла.  Задвижка  оказа-
лась на замке, ключ от которого находился, вероятно, в  кармане  мнимого
профессора.
   Консуэло, пылкая и мужественная в такого рода происшествиях, вытащила
из-за пазухи нож с крепким и острым лезвием: голос  целомудрия  и  пред-
чувствие опасностей, от которых самоубийство всегда может избавить энер-
гичную женщину, побудили ее захватить с собой это оружие. Она воспользо-
валась моментом, когда все путешественники ушли вперед, в  том  числе  и
возница, не имевший больше оснований опасаться, что лошадь  будет  горя-
читься, и быстрым уверенным движением расширила узкую щель между глазком
и спинкой экипажа настолько, чтобы можно было заглянуть во  внутренность
таинственного хранилища. Каковы же были ее удивление и ужас,  когда  она
увидела в тесном ящике, куда воздух и свет проникали только через проде-
ланную вверху щель, мужчину огромного роста, с заткнутым ртом,  окровав-
ленного, с туго связанными руками и ногами; он лежал, согнувшись  вдвое,
в страшно неудобном, мучительном положении. Лицо,  насколько  его  можно
было разглядеть, отличалось мертвенной бледностью и, казалось, было  ис-
кажено предсмертной судорогой.

   LXXI

   Похолодев от ужаса, Консуэло выскочила из экипажа, догнала  Иосифа  и
украдкой сжала ему руку, давая знать, чтобы он отошел с ней подальше  от
остальных.
   Опередив компанию на несколько шагов, она чуть слышно проговорила:
   - Мы погибли, если сейчас же не убежим: люди эти - грабители  и  раз-
бойники. Я только что убедилась в этом. Ускорим шаг и бежим от них  куда
глаза глядят. У них есть какое-то основание обманывать нас.
   Иосифу пришло в голову, что страшный сон расстроил его  спутницу.  Он
едва понимал, что она говорит. Сам он  чувствовал  какую-то  непривычную
вялость и резь в желудке: очевидно, хозяин трактира подмешал в вино  ка-
кие-то вредные и опьяняющие снадобья. Иосиф не  сомневался,  что  он  не
настолько нарушил свою обычную умеренность, чтобы чувствовать себя таким
сонным и ослабевшим.
   - Дорогая синьора, - ответил он, - вы под впечатлением какого-то кош-
мара, и, слушая вас, мне кажется, что я сам поддаюсь ему. Будь эти слав-
ные люди даже бандитами, как вы думаете, скажите, на какую богатую добы-
чу могут они рассчитывать, захватив нас?
   - Не знаю, но боюсь; и если бы вы, как я, своими глазами видели  уби-
того человека в экипаже, в котором мы едем...
   Здесь Иосиф не мог не рассмеяться, до того заявление Консуэло в самом
деле походило на галлюцинацию.
   - Ах! Да неужели вы не замечаете и того, что они обманывают нас и ве-
зут к северу, оставляя и Пассау и Дунай позади?  -  с  жаром  продолжала
она. - Смотрите, где солнце, и обратите внимание, по  какой  пустыне  мы
движемся, вместо того чтобы подъезжать к большому городу!
   Иосиф наконец проникся сознанием, что ее наблюдения вполне  правильны
и, можно сказать, летаргическое спокойствие, в каком он пребывал, начало
постепенно рассеиваться.
   - Ну что ж, идемте, - сказал юноша, ускорив шаг. - Их намерения сразу
выяснятся, если они против нашей воли захотят удержать нас.
   - А если нам не удастся ускользнуть сейчас, то не теряйте  хладнокро-
вия, Иосиф, слышите! Нужно будет перехитрить их и улучить другой момент.
   Тут она дернула  его  за  руку  и  притворилась,  будто  хромает  еще
сильнее, чем вынуждала боль ноги, но всетаки пошла  быстрее.  Не  успели
они сделать так и десяти шагов, их окликнули сначала дружески,  а  затем
более строго. Звал г-н Мейер, но так как они не обращали на него  внима-
ния, вслед им полетела энергичная брань остальных спутников. Иосиф огля-
нулся и с ужасом увидел направленный на них пистолет возницы.
   - Они убьют нас, - сказал он Консуэло, замедляя шаг.
   - А разве мы еще находимся на  расстоянии  выстрела?  -  хладнокровно
спросила она, увлекая его вперед и пускаясь бежать.
   - Не знаю, - ответил Иосиф, стараясь остановить ее, -  поверьте  мне,
нужный момент еще не настал. Они будут стрелять.
   - Остановитесь или я уложу вас на месте, - крикнул возница,  бежавший
быстрее их, с пистолетом в вытянутой руке.
   - Теперь надо брать смелостью, - сказала Консуэло, останавливаясь,  -
делайте и говорите то же, что я, Иосиф.
   - Эх, - громко проговорила она, оборачиваясь и смеясь с апломбом  хо-
рошей актрисы, - если бы только больные ноги не мешали  мне  дальше  бе-
жать, я показал бы вам, что подшутить над нами вам не удастся.
   Глядя на смертельно бледного Иосифа, она притворно громко  расхохота-
лась и, указывая приближавшимся к ним другим спутникам на своего  расте-
рявшегося товарища, воскликнула с прекрасно разыгранной веселостью:
   - Он поверил! Бедный мой товарищ поверил! Ах, Беппо! Я не считал тебя
таким трусом. Ну, господин профессор, взгляните-ка на Беппо, он на самом
деле вообразил, что его хотят пристрелить!
   Консуэло нарочно говорила по-венециански, своей веселостью  сдерживая
пыл человека с пистолетом, ни слова не понимавшего на этом наречии.  Г-н
Мейер также сделал вид, будто смеется. Затем, повернувшись к вознице, он
сказал ему, подмигивая глазом (что прекрасно подметила Консуэло):
   - Какая глупая шутка! Зачем пугать бедных детей?
   - Мне хотелось узнать, насколько они храбры, - ответил тот, засовывая
пистолет за пояс.
   - Увы! Господа будут о тебе неважного мнения, друг  Иосиф,  -  лукаво
проговорила Консуэло. - А вот я не испугался, отдайте мне в  этом  спра-
ведливость, синьор Пистолет!
   - Вы молодец! - заметил Мейер. - Из вас вышел бы славный  барабанщик,
и вы, не моргнув, отбарабанили бы штурмовой марш, шагая во главе полка и
нимало не заботясь о свистящих вокруг снарядах.
   - О! Это еще неизвестно, - возразила она, - может,  и  испугался  бы,
поверь я, что он и вправду хочет нас убить. Но нам, венецианцам, знакомы
всякие проделки, и нас не так-то легко провести.
   - Все равно, это шутка дурного тона, - возразил Мейер и,  обернувшись
к вознице, для виду слегка пробрал его.
   Но Консуэло трудно было провести. По их интонациям  она  поняла,  что
они обсуждали происшедшее и пришли к заключению, что ошиблись,  заподоз-
рив юнцов в желании убежать.
   Усевшись снова со всеми в экипаж, Консуэло, смеясь, обратилась к г-ну
Мейеру:
   - Согласитесь, что ваш возница с пистолетом - чудак;  я  буду  теперь
звать его синьор Пистолет. Все же, господин профессор,  сознайтесь,  что
его шутка не так уж нова.
   - Немецкая шуточка, - заметил Мейер. - В Венеции это проделывают ост-
роумнее, не правда ли?
   - А знаете, что на вашем месте проделали бы  итальянцы,  если  бы  им
вздумалось подшутить над нами? Они завели бы экипаж за первый попавшийся
придорожный куст, а сами спрятались бы. И вот мы оба обернулись и, нико-
го не увидев, подумали бы, что это дьявольское наваждение. Кто бы  тогда
был в дураках? Прежде всего я, едва передвигающий ноги, да и Иосиф тоже,
испугавшийся, точно корова, заблудившаяся в Богемском Лесу, -  он  решил
бы, что его бросили в этой пустыне!
   Господин Мейер, смеясь над ее ребяческим балагурством, переводил  все
синьору Пистолету, не менее его забавлявшемуся дурачеством гондольера.
   - О, вы чересчур большие хитрецы - мы уже больше не решимся подшутить
над вами, - заявил Мейер.
   Консуэло же, заметив глубокую иронию, пробившуюся наконец сквозь  ве-
селый отеческий тон мнимого  добряка,  продолжала,  однако,  разыгрывать
роль простофили, воображающего себя умником,  -  прием,  применяемый  во
всех мелодрамах.
   Несомненно, они попали в серьезную переделку. Консуэло, ловко  выдер-
живая свою роль, была в очень возбужденном состоянии. К счастью, в таком
состоянии действуют, а в удрученном - погибают.
   Теперь она была настолько же весела, насколько до сих пор  сдержанна,
и Иосиф, уже пришедший в себя, удачно вторил  ей.  Притворившись,  будто
они нисколько не сомневаются в том, что действительно подъезжают к  Пас-
сау, молодые люди притворно стали  очень  внимательно  прислушиваться  к
предложению отправиться в Дрезден, которое г-н Мейер не преминул  возоб-
новить. Таким способом они заручились его полным  доверием  и  дали  ему
возможность подыскать предлог для признания, что он без их согласия  ве-
зет их в Дрезден. И предлог скоро нашелся. Г-н Мейер не был  новичком  в
подобного рода похищениях. Произошел оживленный разговор на  неизвестном
языке между тремя лицами - г-ном Мейером, синьором  Пистолетом  и  "мол-
чальником". Затем они вдруг заговорили по-немецки, будто продолжая нача-
тую беседу.
   - Говорил же я вам, что мы сбились с пути, - воскликнул г-н Мейер.  -
Спутники-то наши исчезли! Уже более двух часов, как они отстали от  нас,
а я, сколько ни смотрю на косогор, ничего не замечаю.
   - Совсем их не видно, - подтвердил возница, высовываясь из экипажа  и
с унылым видом снова садясь на место.
   Консуэло еще у первого подъема прекрасно заметила исчезновение друго-
го экипажа, с которым они одновременно выехали из Биберека.
   - Я был убежден, что мы заблудились, - сказал Иосиф, -  но  не  хотел
говорить об этом.
   - Что же вы, черт вас побери, молчали? - вмешался "молчальник", делая
вид, будто крайне раздражен этим открытием.
   - Да потому, что меня это забавляло, -  сказал  Иосиф,  вдохновленный
невинным коварством Консуэло. - Ведь забавно же заблудиться в экипаже! Я
думал, что это случается только с пешеходами.
   - Ото, вот так презабавная история. Мне это  нравится,  -  промолвила
Консуэло. - Теперь остается только пожелать, чтоб мы оказались на  дрез-
денской дороге!
   - Знай я, где мы, - возразил г-н Мейер, - я бы тоже порадовался вмес-
те с вами, дети мои. Признаюсь, мне не очень-то улыбалось ехать в Пассау
исключительно ради удовольствия моих друзей,  и  если  мы  действительно
сбились с пути, то я был бы очень доволен воспользоваться  этим  предло-
гом, чтоб не простирать дальше нашей к ним любезности.
   - Право, господин профессор, - заговорил Иосиф, - поступайте как зна-
ете, это уж ваше дело. Если мы вам не в  тягость  и  вы  по-прежнему  не
прочь захватить нас с собой в Дрезден, мы готовы следовать за вами  хоть
на край света. А ты, Бертони, что скажешь на это?
   - Да "кажу то же, - ответила Консуэло, - будь что будет!
   - Славные вы ребята! - сказал на это Мейер, под  напускной  озабочен-
ностью скрывая свою радость. - Но все-таки хотелось бы мне знать, где мы
находимся.
   - Где бы мы ни были, а надо сделать привал! - заявил возница.  -  Ло-
шадь совсем выбилась из сил. Ведь со вчерашнего  вечера  она  ничего  не
ела, а везла всю ночь. Да и все мы рады будем подкрепиться. Вот как  раз
лесок; кое-что из провизии у нас еще осталось. Стой!
   Въехали в лес, распрягли лошадь. Иосиф и Консуэло  с  большой  готов-
ностью предложили свои услуги, что было доверчиво принято. Оглобли  эки-
пажа опустили на землю, и так как при этом положение спрятанного  узника
стало, должно быть, еще мучительнее, до слуха Консуэло вновь донесся его
стон. Мейер также услыхал его и пристально посмотрел на Консуэло,  желая
убедиться, обратила ли она на это внимание. Но  девушка  сумела  притво-
риться глухой и оставалась невозмутимой, хотя жалость и терзала ей серд-
це.
   Мейер обошел вокруг экипажа, и отошедшая в сторону  Консуэло  видела,
как он открыл сзади маленькую дверцу, заглянул внутрь  потайного  ящика,
затем закрыл ее и снова положил ключ в карман.
   - Что, товар не поврежден? - крикнул Мейеру "молчальник".
   - Все в порядке, - ответил тот с поистине животным равнодушием и  ве-
лел готовить завтрак.
   - Теперь, - быстро проговорила Консуэло, проходя мимо Иосифа,  -  иди
за мной и делай все, как я.
   Она помогла разложить на траве провизию и откупорить  бутылки.  Иосиф
подражал ей, представляясь страшно веселым. Г-н  Мейер  с  удовольствием
поглядывал, с каким усердием прислуживают ему эти добровольцы. Он  любил
блага жизни и принялся есть и пить в обществе своих товарищей с  большей
жадностью и более грубыми ухватками, чем накануне. Он поминутно протяги-
вал стакан своим новоиспеченным пажам, а те все время  то  вставали,  то
садились, то снова пускались бегом в ту или другую  сторону,  выслеживая
момент, когда можно будет сбежать  окончательно,  но  выжидая,  чтоб  их
опасные стражи стали менее бдительными от действия яств и вина.  Наконец
г-н Мейер, растянувшись на траве, выставил на солнце свою широкую грудь,
украшенную пистолетами. Возница пошел посмотреть, хорошо ли ест  лошадь,
а "молчальник" отправился разыскивать на илистом берегу ручья, у которо-
го была сделана стоянка, подходящее место  для  водопоя.  Это  послужило
сигналом к освобождению. Консуэло сделала вид, будто  также  разыскивает
водопой. Иосиф зашел с ней подальше в  кусты,  и,  как  только  они  по-
чувствовали, что их не видно за густой листвой, оба пустились,  как  два
зайца, бежать по лесу. Среди густых зарослей им  уже  нечего  было  опа-
саться пуль. Когда же они услышали, что их зовут, они были уже достаточ-
но далеко и могли без боязни продвигаться вперед.
   - А все же лучше ответить, - сказала, останавливаясь, Консуэло, - это
рассеет их подозрение и даст нам время отбежать подальше.
   И Иосиф отозвался:
   - Сюда, сюда! Здесь вода!
   - Источник! Источник! - кричала Консуэло.
   И тут, повернув под прямым углом, чтобы сбить с  толку  преследовате-
лей, они понеслись как ветер. Консуэло уже не думала  о  своих  больных,
опухших ногах, Иосиф освободился от  действия  наркотика,  подбавленного
накануне Мейером в его вино. Страх окрылял их.
   Так бежали они минут десять в  направлении,  противоположном  взятому
ими сначала, не прислушиваясь даже к голосам, звавшим их с двух  сторон,
и вдруг выскочили на опушку леса. Перед ними был крутой косогор,  порос-
ший густой травой и спускавшийся к проезжей дороге; у  его  подножия,  в
зарослях вереска, возвышались группы деревьев.
   - Не будем выбираться из леса, - предложил Иосиф, - они явятся сюда и
с этого возвышенного места увидят нас, куда бы мы ни направились.
   С минуту Консуэло колебалась, но, окинув быстрым взглядом  местность,
сказала Иосифу:
   - Лес слишком мал, надолго мы не скроемся в нем. Впереди же дорога  и
надежда встретиться с кем-нибудь.
   - Да это та самая дорога, по которой мы только что ехали! -  восклик-
нул Иосиф. - Смотрите, она огибает холм и поднимается  справа  к  месту,
откуда мы убежали. Стоит одному из них сесть на  лошадь,  и  он  догонит
нас, прежде чем мы успеем спуститься.
   - Это еще неизвестно, - сказала Консуэло. - Под гору ведь бежать лег-
ко. А вон там на дороге кто-то поднимается по направлению  к  нам.  Весь
вопрос в том, чтоб добраться туда раньше, чем нас настигнут. Бежим!
   Некогда было терять времени на размышления, и Иосиф положился на  ин-
туицию Консуэло. Вмиг спустились они с холма и едва успели добраться  до
первых зарослей, как услыхали у лесной опушки голоса своих преследовате-
лей. На этот раз они уже не откликнулись, а лишь пуще  пустились  бежать
под защитой деревьев и кустарников, пока не наткнулись на ручей с круты-
ми берегами, которого не было видно из-за деревьев. Длинная доска служи-
ла мостом через него. Беглецы перебрались по ней, а затем бросили  доску
в воду.
   Очутившись на другом берегу, они продолжали спускаться  вдоль  ручья,
все время под покровом густой растительности. Не слыша  больше  голосов,
они решили, что преследователи либо потеряли их из виду, либо, не сомне-
ваясь больше относительно их намерений, изыскивают способ  захватить  их
врасплох. Но вскоре береговые заросли кончились, и они остановились, бо-
ясь, что их заметят. Иосиф осторожно высунул голову из-за последних кус-
тов и увидел одного из разбойников на страже у опушки  леса,  а  другого
(вероятно, то был синьор Пистолет, в чьей резвости они уже убедились)  у
подножия холма, неподалеку от речки. В то время как Иосиф изучал положе-
ние противника, Консуэло направилась к дороге и почти тотчас вернулась к
своему спутнику.
   - Экипаж, - проговорила она, - мы спасены!  Необходимо  добраться  до
него раньше, чем наш преследователь догадается переправиться  через  ру-
чей.
   Они побежали к дороге напрямик, не считаясь с тем, что их путь проле-
гал по открытой местности. Экипаж во весь карьер мчался им навстречу.
   - О боже мой! - воскликнул Иосиф. - Что, если это экипаж их  сообщни-
ков?
   - Нет, - ответила Консуэло, - это карета шестериком, с двумя форейто-
рами и двумя кучерами. Говорю тебе, мы спасены, еще немножко мужества!
   Действительно, надо было возможно скорее добраться до дороги:  синьор
Пистолет заметил их следы на песке у ручья. Он был  сильный  и  быстрый,
как дикий кабан. Следы моментально  привели  его  к  сваям,  на  которых
раньше лежала доска. Угадав хитрость беглецов, он вплавь перебрался  че-
рез ручей, разыскал на другом берегу следы и теперь уже показался  из-за
кустов. Тут он увидел беглецов, пробиравшихся среди зарослей  вереска...
но увидел также и карету. Он понял их намерение и, не  имея  возможности
помешать его осуществлению, вновь укрылся в кусты и стал ждать.
   Крик двух молодых людей, принятых сперва за нищих, не остановил каре-
ты. Путешественники бросили несколько мелких монет, а сопровождавшие  их
форейторы, видя, что наши беглецы, вместо того чтобы их поднять, продол-
жают бежать у дверцы кареты, понеслись от них вскачь, стараясь  избавить
своих господ от такой назойливости. Консуэло,  запыхавшись  и  изнемогая
(как обычно случается перед достижением цели), не в состоянии была  про-
изнести ни единого звука, а только продолжала бежать  за  всадниками,  с
мольбой протягивая к ним руки. Иосиф же, уцепившись  за  дверцу  кареты,
рискуя сорваться и быть раздавленным, кричал прерывающимся голосом:
   - Помогите! Помогите! За нами погоня! Грабители! Разбойники!
   Одному из двух путешественников, сидевших в карете,  наконец  удалось
разобрать эти отрывистые слова. Он подал знак форейтору, и тот остановил
кучеров. Тут Консуэло выпустила уздечку другого  всадника,  за  которую,
невзирая на бег лошади и угрожавший ей хлыст, она было ухватилась, и по-
дошла к Иосифу. Лицо ее, возбужденное бегом, поразило  путешественников,
и они вступили в переговоры.
   - Что это значит? - спросил один из них. - Новая  манера  выпрашивать
милостыню? Вам подали, что же вам еще надо? Почему вы не отвечаете?
   Консуэло, казалось, была при последнем издыхании. Иосиф, еле переводя
дух, мог только выговорить:
   - Спасите нас! Спасите! - и указал на лес и на холм, не в силах  при-
бавить ни одного слова.
   - Они похожи на загнанных на охоте лисиц, - заметил другой  путешест-
венник, - подождем, пока они немного отдышатся.
   И оба роскошно одетых вельможи  посмотрели  на  них  с  хладнокровной
улыбкой, являвшейся таким контрастом по сравнению с возбужденным состоя-
нием беглецов.
   Наконец Иосифу удалось произнести еще раз: "Грабители, убийцы".  Тот-
час же благородные путешественники приказали открыть  дверцы  кареты  и,
став на подножку, обозрели окрестность, удивляясь, что не видят  ничего,
оправдывающего подобный переполох. Разбойники попрятались, и кругом  все
было пустынно и безмолвно. Тут Консуэло, придя в себя, заговорила, оста-
навливаясь после каждой фразы, чтобы перевести дух.
   - Мы бедные странствующие музыканты, - начала она.  -  Нас  захватили
незнакомые нам люди, которые под видом услуги предложили сесть к  ним  в
экипаж и везли нас всю ночь. На заре мы заметили, что нас  обманывают  и
везут на север, вместо того чтобы направляться в Вену.  Мы  хотели  было
бежать, но они пригрозили нам пистолетом. Наконец  они  сделали,  привал
вон в том лесу. Мы от них убежали и понеслись навстречу вашему  экипажу.
Если вы нас теперь покинете, мы погибли: они в  двух  шагах  от  дороги,
один здесь - в кустах, остальные в лесу.
   - Сколько же их? - спросил форейтор.
   - Друг мой, - по-французски ответил ему тот из путешественников,  ко-
торый стоял на подножке и к которому обратилась Консуэло, так как он был
ближе других, - вас совершенно не касается, сколько их. Странный вопрос!
Ваша обязанность - драться, когда я вам прикажу, а считать врагов я  вас
вовсе не уполномачиваю.
   - Вы в самом деле хотите развлечься схваткою? - спросил по-французски
второй вельможа. - Но помните, барон, на это надо время.
   - Времени надо немного, а кости мы разомнем. Хотите присоединиться ко
мне, граф?
   - Пожалуй, если это вас забавляет. - И граф с величавой  беспечностью
взял в одну руку шпагу, а в другую два  усыпанных  драгоценными  камнями
пистолета.
   - О, господа, вы поступаете прекрасно! - воскликнула Консуэло,  поза-
быв на минуту в пылу возбуждения свою скромную роль и пожимая обеими ру-
ками руку графа.
   Граф, удивленный такой фамильярностью какого-то ничтожного мальчишки,
с гадливой усмешкой посмотрел на свой рукав, встряхнул его и с презрени-
ем медленно перевел взгляд на Консуэло, а та  не  могла  не  улыбнуться,
вспомнив, с каким пылом граф Дзустиньяни и другие знатные  венецианцы  в
былые времена добивались милости поцеловать ту самую руку,  чье  пожатие
показалось сейчас столь оскорбительным. Отразилась ли в  эту  минуту  на
лице Консуэло спокойная, скромная  гордость,  столь  противоречившая  ее
убогому виду, или ее изысканная речь, указывавшая  на  принадлежность  к
хорошему обществу, заставили предположить в ней переодетого юного дворя-
нина, или, наконец, инстинктивно почувствовалась прелесть  ее  пола,  но
только выражение лица графа вдруг сразу изменилось, и  он  улыбнулся  ей
уже не презрительно, а ласково. Граф был еще молод, красив, и  внешность
его могла бы показаться ослепительной, не  превосходи  его  барон  моло-
достью, правильностью черт лица и статностью фигуры.  Оба,  как  гласила
молва, были красивейшими мужчинами своего времени.
   Консуэло, видя, что выразительные глаза молодого барона также с недо-
умением и интересом устремлены на нее, отвлекла внимание обоих  вельмож,
сказав:
   - Идите, господа, или, вернее, пойдемте, - мы будем вашими  проводни-
ками. В кузове экипажа этих бандитов, как в темнице,  запрятан  какой-то
несчастный. Он лежит, связанный по рукам и по ногам, умирающий, окровав-
ленный, с кляпом во рту. Освободите его! Это дело достойно ваших  благо-
родных сердец!
   - Какой милый мальчуган, клянусь богом! Мы, право, не  зря  выслушали
его. Быть может, мы вырвем из рук этих бандитов  какого-нибудь  честного
дворянина.
   - Вы говорите, они там? - спросил граф, указывая на лес.
   - Да, - ответил Иосиф, - но они разбежались; и если только вашим сия-
тельствам угодно последовать моему скромному совету, вам следует  разде-
литься для нападения: надо как можно скорее подняться в карете по  этому
косогору и достигнуть вершины холма. У самой опушки леса вы найдете эки-
паж с узником. Я же в это время проведу господ всадников напрямик.  Бан-
дитов всего трое. Они хорошо вооружены, но если увидят, что их  окружили
со всех сторон, не будут сопротивляться.
   - Совет неплохой, - промолвил барон. - Граф, оставайтесь в карете,  и
пусть с вами едет ваш слуга: я возьму его лошадь. Один из юнцов проводит
вас и укажет, где остановиться. А я беру с собой егеря и вот этого юнца.
Поспешим, а то разбойники, вероятно, начеку и могут нас опередить.
   - Экипаж разбойников никуда от вас не уйдет, - заметила  Консуэло,  -
лошадь еле жива от усталости.
   Барон вскочил на коня графского слуги, а тот поместился  на  запятках
кареты.
   - Садитесь в карету, - сказал граф Консуэло, пропуская ее вперед;  он
и сам не мог понять, почему он так поступил. Однако сел  он  все  же  на
заднее сиденье, предоставив  ей  переднее.  Форейторы  пустили,  лошадей
вскачь, а граф, высунувшись из окна кареты, не спускал  глаз  со  своего
спутника, который верхом на лошади переправлялся через ручей в сопровож-
дении слуги, посадившего к себе на седло  Иосифа.  Консуэло  была  очень
неспокойна за своего бедного приятеля, которого могла уложить первая  же
шальная пуля; но в то же время горячность, с  какою  он  взялся  за  это
опасное дело, вызывала ее одобрение и внушала уважение к нему. Она виде-
ла, как он поднимался по холму в сопровождении всадников, лихо пришпори-
вавших своих коней. Затем все скрылись в  кустах.  Вдруг  раздались  два
выстрела, потом еще один. Карета в это время огибала холм.
   Консуэло, не зная, чем все кончилось, стала горячо молиться.
   Граф, испытывавший такую же тревогу за своего благородного  спутника,
с раздражением закричал форейторам:
   - Да погоняйте же, шалопаи! Вскачь!

   LXXII

   Синьор Пистолет, - мы не можем называть этого человека иначе, чем ок-
рестила его Консуэло, ибо не находим настолько интересным,  чтобы  наво-
дить о нем справки, - видел из своего убежища, как  карета  остановилась
на крики беглецов. Другой безыменный, прозванный Консуэло  Молчальником,
сделал с холма те же наблюдения и бросился бежать к Мейеру;  они  вместе
стали обсуждать, как спастись.
   Прежде чем барон переправился через ручей, синьор  Пистолет  опередил
его и успел притаиться в чаще леса. Он дал им проехать, а  потом  дважды
выстрелил вслед: одним выстрелом он пробил шляпу барона, а другим слегка
ранил лошадь слуги. Барон круто повернул коня, увидел стрелявшего,  пос-
какал на него и пистолетным выстрелом свалил на землю; затем,  предоста-
вив раненому с проклятиями кататься среди колючек, сам последовал за Ио-
сифом, подъехавшим к экипажу Мейера почти одновременно с графской  каре-
той. Граф успел спрыгнуть на землю. Мейер и Молчальник исчезли вместе  с
лошадью, не тратя времени на то, чтобы укрыть в  кустах  экипаж.  Прежде
всего победители взломали замок у ящика, где находился  узник.  Консуэло
рьяно принялась разрезать веревки и помогла вынуть кляп изо рта несчаст-
ного, а узник, почувствовав себя свободным, бросился в ноги своим  изба-
вителям и стал благодарить бога. Но едва успел он взглянуть  на  барона,
как решил, что попал из огня да в полымя.
   - Боже мой! Господин барон фон Тренк! - воскликнул он.  -  Не  губите
меня, не выдавайте! Сжальтесь, сжальтесь над несчастным дезертиром,  над
мужем и отцом! Ведь я такой же пруссак, как вы сами, господин  барон,  -
ведь я, как и вы, австрийский подданный и умоляю вас,  не  арестовывайте
меня. Ох, смилуйтесь надо мной!
   - Простите его, господин барон фон Тренк! - воскликнула Консуэло,  не
зная, ни с кем она говорит, ни о чем идет речь.
   - Я тебя милую, - отвечал барон, - с условием, что ты самой  страшной
клятвой поклянешься никогда не говорить, кому ты обязан своей  жизнью  и
свободой.
   С этими словами барон вынул из кармана носовой платок и закрыл им се-
бе лицо, оставив открытым только один глаз.
   - Вы ранены? - спросил граф.
   - Нет, - ответил он, опуская пониже на лицо шляпу, - но попадись  нам
эти мнимые разбойники, мне не очень хотелось бы, чтобы они меня  узнали.
Я и так не на слишком хорошем счету у своего милостивого монарха.  Этого
только еще мне недоставало!
   - Понимаю, - заметил граф, - но будьте покойны: я беру все на себя.
   - Это может спасти дезертира от розог и виселицы, но не  спасет  меня
от немилости. Да уж все равно, - почем знать, что может случиться; надо,
рискуя всем, оказывать услуги ближнему. Ну-ка, братец, можешь  держаться
на ногах? Что-то не очень, как видно. Ты ранен?
   - Правда, меня страшно били, но теперь я ничего не чувствую.
   - Короче говоря, ты в силах удрать?
   - О да, господин адъютант!
   - Не называй меня так, чудак! Молчи и убирайся! Да  и  нам,  любезный
граф, не мешает сделать то же самое. Мне не терпится поскорее  выбраться
из этого леса. Я убил вербовщика, и дойди это только до короля,  мне  не
поздоровится! Хотя в конце концов все это пустяки, - прибавил он,  пожи-
мая плечами.
   - Увы! - сказала Консуэло, в то время как Иосиф протягивал свою фляж-
ку дезертиру. - Если вы бросите его здесь, его сейчас же снова  заберут.
Ноги у него распухли от веревок, руками он с трудом владеет.  Взгляните,
какой он бледный и изнуренный.
   - Мы его не бросим, - заявил граф, не сводивший глаз  с  Консуэло.  -
Спешьтесь, Франц, - приказал он своему слуге и, обращаясь  к  дезертиру,
сказал: - Садись на эту лошадь, я ее дарю тебе; и вот  еще  впридачу,  -
прибавил он, бросая ему кошелек. - А хватит  у  тебя  сил  добраться  до
Австрии?
   - Да, да, ваше сиятельство!
   - Ты хочешь ехать в Вену?
   - Да, ваше сиятельство!
   - И снова поступить на службу?
   - Да, ваше сиятельство, только не в Пруссии.
   - Так отправляйся к ее королевскому величеству, - она всех  принимает
раз в неделю, - скажи ей, что граф Годиц шлет ей в подарок красавца гре-
надера, в совершенстве выдрессированного на прусский лад.
   - Лечу, ваше сиятельство!
   - Но смотри, не смей упоминать о господине бароне, а  то  велю  своим
людям схватить тебя и отправить обратно в Пруссию. Запомни!
   - Лучше мне сейчас же умереть! Ох! Если бы  негодяи  не  связали  мне
рук, я бы покончил с собой, когда они меня снова захватили!
   - Проваливай!
   - Слушаю, ваше сиятельство! Он дочиста опорожнил фляжку, возвратил ее
Иосифу, поцеловал его, не подозревая, что обязан ему гораздо большим, и,
бросившись в ноги графу и барону, стал благодарить их, но барон  остано-
вил его нетерпеливым жестом на полуслове; тогда он перекрестился,  поце-
ловал землю и взобрался на лошадь с помощью слуг, так как еле мог  шеве-
лить ногами. Однако, очутившись в  седле,  он  сразу  приободрился,  по-
чувствовал прилив сил, пришпорил коня и умчался по  дороге,  ведущей  на
юг.
   - Если когда-нибудь обнаружится, что я не удержал вас от  этого  пос-
тупка, - сказал барон графу, - то моя песенка спета. А впрочем, все рав-
но, - добавил он, заливаясь смехом. - Идея подарить Марии-Терезии  фрид-
риховского гренадера просто великолепна! Этот  олух,  пускавший  пули  в
уланов императрицы, теперь будет пускать их в кадетов прусского  короля!
Нечего сказать, хороши верноподданные! Прекрасные войска!
   - Государи от этого нимало не страдают, - проронил граф. - А  что  же
нам делать с этими юнцами? - добавил он.
   - Мы можем только повторить то, что сказал гренадер, - ответила  Кон-
суэло. - Если вы нас здесь покинете, мы пропали!
   - Мне кажется, мы не давали вам до сих пор повода сомневаться в нашей
гуманности, - проговорил граф, вкладывая в каждое слово какое-то рыцарс-
кое чванство. - Мы довезем вас до места, где вам нечего будет опасаться.
Мой слуга, у которого я взял лошадь, сядет на козлы, - сказал он  барону
и, понизив голос, прибавил: - Разве вы не  предпочитаете  общество  этих
двух юнцов обществу слуги, которого нам пришлось бы взять в карету,  что
гораздо больше стеснило бы нас?
   - Да, конечно, - ответил барон, - артисты, при всей  своей  бедности,
везде желанные гости. Кто знает, не окажется ли вот этот самый  музыкан-
тик, нашедший в кустах свою скрипку и схвативший ее  с  такой  радостью,
будущим Тартини? Ну, трубадур, - сказал он Иосифу, только что с  успехом
подобравшему свою сумку, скрипку и рукопись, - едем с нами, и на  первом
же привале вы нам воспоете это славное сражение, где на  поле  битвы  не
было обнаружено ни единой души.
   - Можете сколько угодно потешаться надо мной, ведь вам, а не мне  вы-
пала великая честь прикончить висельника, - промолвил  граф,  когда  оба
удобно расположились на заднем, а мальчики на переднем сиденье и  карета
быстро покатилась к Австрии.
   - В том-то и дело, что я не уверен, убил ли я его  наповал,  и  очень
боюсь когда-нибудь встретить его у дверей кабинета Фридриха. Охотно  ус-
тупил бы вам честь этого подвига.
   - А я, хотя мне не удалось даже видеть противника,  искренне  завидую
вам, - возразил граф. - Я уже начал было входить во вкус приключения и с
радостью наказал бы негодяев по заслугам. Подумайте только! Хватать  де-
зертиров и набирать рекрутов в самой Баварии, верной союзницы  Марии-Те-
резии! Наглость просто неслыханная!
   - Вот вам готовый повод для войны, не будь мы утомлены войнами  и  не
живи в такое мирное время. Вы очень обяжете меня, граф, если не  станете
разглашать это приключение; дело не только в моем государе, - а  он  был
бы крайне недоволен мной, узнай он о моей роли в этой истории, - но и  в
миссии, с какою я послан к вашей императрице. Она приняла бы меня  очень
недоброжелательно, явись я к ней после дерзкого  поступка,  совершенного
моим правительством.
   - Можете быть совершенно спокойны, - ответил граф, - вы знаете, что я
не особенно ревностный подданный, ибо во мне нет честолюбия царедворца.
   - Да какие же еще честолюбивые чувства вы могли  бы  питать,  дорогой
граф? И любовь и богатство увенчали все ваши желания. А вот я... Ах! Как
различна до сих пор наша судьба, несмотря на кажущееся с первого взгляда
сходство!
   Говоря это, барон вынул спрятанный на груди портрет, усыпанный  брил-
лиантами, и стал нежно глядеть на него, тяжко  вздыхая,  что  показалось
несколько смешным Консуэло. Она нашла,  что  столь  открытое  проявление
чувства отнюдь не является показателем хорошего тона, и в  глубине  души
посмеялась над манерами царедворца.
   - Дорогой барон, - проговорил граф, понижая голос  (Консуэло  сделала
вид, будто ничего не слышит, и даже искренне старалась  не  слышать),  -
умоляю вас, не удостаивайте никого доверием, каким вы  почтили  меня,  а
главное - никому, кроме меня, не показывайте портрета. Вложите  его  об-
ратно в футляр и не забывайте, что этот мальчик так же  хорошо  понимает
французский язык, как и мы с вами.
   - Кстати, - воскликнул барон, пряча портрет, на который Консуэло пос-
таралась не бросить ни единого взгляда, - что собирались делать с  этими
мальчуганами наши вербовщики? Скажите, что они вам предлагали,  уговари-
вая ехать с собой?
   - Действительно, - сказал граф, - я как-то об этом не подумал,  да  и
теперь не могу понять, что это им взбрело на ум: спрашивается, зачем по-
надобились дети людям, заинтересованным в том, чтобы набрать мужчин зре-
лого возраста и богатырского сложения?
   Иосиф рассказал, что мнимый Мейер выдавал себя за музыканта и, не пе-
реставая, говорил о Дрездене и об ангажементе в капелле курфюрста.
   - А! Теперь понимаю! - сказал барон. -  Готов  поручиться,  что  знаю
этого Мейера. Это, должно быть, Н., бывший  капельмейстер  военного  ор-
кестра, а теперь вербовщик музыкантов в прусские полки. Наши  соотечест-
венники туповаты, они играют фальшиво и не попадают в такт; а у его  ве-
личества слух потоньше, чем у его батюшки, покойного короля, и потому он
вербует своих трубачей, флейтистов и горнистов в Богемии  и  в  Венгрии.
Милейший профессор какофонии  вздумал  сделать  хороший  подарок  своему
властелину - привезти ему, помимо дезертира, выловленного на вашей  зем-
ле, еще двух смышленых музыкантиков. А соблазнять Дрезденом и придворны-
ми прелестями - было совсем неплохо придумано  для  начала.  Но  вам  бы
Дрездена и в глаза не видать, дети мои, и вы волей-неволей были  бы  за-
числены до конца дней своих в оркестр какого-нибудь пехотного полка.
   - Теперь я себе ясно представляю ожидавшую  нас  участь,  -  ответила
Консуэло. - Я слыхал рассказы об ужасах этого военного строя, о жестоком
похищении рекрутов, которых сманивают обманом. По тому, как обошлись эти
негодяи с несчастным гренадером, я вижу, что рассказы эти  нисколько  не
преувеличены. О! Вели кий Фридрих...
   - Да будет вам известно, молодой человек, - проговорил барон  с  нес-
колько иронической напыщенностью, - что его величеству неведомы  способы
действий, он знает только результаты их.
   - И он пользуется ими, не заботясь об остальном, - в тон ему  с  неу-
держимым негодованием заметила Консуэло. - О! Я прекрасно знаю, господин
барон, короли никогда не бывают виноваты, они не повинны ни в  чем,  что
делается им в угоду!
   - А плутишка не так глуп! - смеясь, воскликнул граф. - Но будьте  ос-
торожны, мой милый маленький барабанщик, и не забывайте, что говорите  в
присутствии старшего офицера полка, куда вы  должны  были,  по-видимому,
попасть.
   - Я умею молчать, господин граф, и никогда  не  ставлю  под  сомнение
скромность других.
   - Слышите, барон. Он обещает вам молчать, а вы и не помышляли просить
его об этом. Ну, право, прелестный мальчик!
   - И я всем сердцем полагаюсь на него, - проговорил барон. -  Граф,  -
продолжал он, - вам бы следовало завербовать его и предложить в пажи  ее
высочеству.
   - Готов, если он согласен, - смеясь, сказал граф. - Хотите занять эту
должность, гораздо более приятную, чем прусская служба?  Да,  дитя  мое,
тут не придется ни дуть в медные трубы, ни отбивать на барабане сбор, ни
получать тумаки, ни есть хлеб из толченого кирпича, а  только  поддержи-
вать шлейф и носить веер прелестнейшей дамы,  жить  в  волшебном  замке,
принимать участие в играх и веселье и выступать в концертах, не уступаю-
щих концертам Фридриха. Что? Вас это не соблазняет? Уж не принимаете  ли
вы меня за второго Мейера?
   - А кто же эта величественная и прелестная дама? -  спросила,  улыба-
ясь, Консуэло.
   - Вдовствующая маркграфиня Байрейтская, княгиня Кульмбахская, а  ныне
моя прославленная супруга и владетельница замка Росвальд  в  Моравии,  -
ответил граф Годиц.
   Много раз приходилось слышать Консуэло рассказы канониссы  Венцеславы
фон Рудольштадт о генеалогии, браках и всяких происшествиях в  княжеских
и аристократических родах, больших и малых, как Германии, так и соседних
с нею государств. Некоторые из биографий поразили Консуэло, и среди  них
была биография графа Годица-Росвальда, богатейшего моравского  вельможи.
Изгнанный и отверженный отцом, разгневанным его распутством,  граф-аван-
тюрист был известен всем европейским дворам; наконец он стал  обер-штал-
мейстером и любовником вдовствующей маркграфини Байрейтской, потом тайно
обвенчался с ней и увез ее сначала в Вену, а затем в Моравию;  здесь  он
унаследовал состояние отца, и его супруга оказалась обладательницей  ог-
ромного богатства. Канонисса часто возвращалась к этой  истории,  находя
ее весьма скандальной, ввиду того,  что  маркграфиня  была  владетельной
принцессой, а граф - обыкновенным дворянином. Для нее это был повод  об-
рушиться на неравные браки и на браки по любви. Консуэло,  стремясь  по-
нять кастовые предрассудки дворянства и познакомиться с ними,  извлекала
пользу из этих рассказов и не забывала их. Когда граф Годиц впервые наз-
вал себя, ей сразу показалось, что с его именем у нее  связаны  какие-то
смутные воспоминания; теперь же перед нею ясно встали все обстоятельства
жизни и романтического брака знаменитого авантюриста. Но  о  бароне  фон
Тренке ей никогда не приходилось слышать. Тогда  только  начиналась  его
нашумевшая опала, и ему не дано было предугадать свое ужасное будущее.
   Итак, она слушала рассказы графа, не без хвастовства рисовавшего кар-
тину своего богатства. Бывая при дворах, в маленьких  и  надменных  гер-
цогствах Германии, где над ним с презрением насмехались,  Годиц  не  раз
краснел, чувствуя, что на него смотрят как  на  бедняка,  разбогатевшего
благодаря жене. Унаследовав огромные имения, кичась царственной роскошью
своего моравского графства, он отныне считал честь свою  восстановленной
и любил подчеркивать свои новые преимущества на зависть мелким властите-
лям, более бедным, чем он. Полный внимания и  нежнейшей  заботливости  к
маркграфине, он, однако, не считал необходимой безупречную  верность  по
отношению к супруге, которая была гораздо старше его. А принцесса -  по-
тому ли, что она отличалась устойчивостью взглядов и утонченным  тактом,
свойственным ее эпохе и заставлявшем закрывать глаза на многое, или  по-
тому, что считала исключенным, чтобы возвеличенный ею супруг мог  когда-
либо заметить увядание ее красоты, - не препятствовала его похождениям.
   Проехав несколько миль, путники сделали привал в местечке, где  зара-
нее все было приготовлено для приема знатных гостей. Консуэло  и  Иосиф,
выйдя из кареты, хотели здесь проститься со своими избавителями,  но  те
воспротивились, ссылаясь на возможность новых посягательств  на  них  со
стороны снующих в этой местности вербовщиков.
   - Вы не знаете, - сказал им Тренк (и он нисколько не  преувеличивал),
- до чего ловко и страшно это отродье. В какое бы место просвещенной Ев-
ропы вы ни попали, если вы бедны и беззащитны, если вы физически  сильны
или у вас есть какие-нибудь дарования, - вы рискуете попасть в лапы этих
плутов и насильников. Им известны все переходы через границу, все горные
тропинки, все проселочные дороги, все подозрительные притоны,  все  мер-
завцы, на поддержку и помощь которых они могут рассчитывать в случае на-
добности. Они знают все языки, все наречия, так как всюду побывали и пе-
репробовали все профессии. Они бесподобно правят лошадьми, бегают,  пла-
вают, перепрыгивают через пропасти, как истые бандиты. Они почти все по-
головно смельчаки, не знают усталости, ловки, бесстыжи, мстительны,  из-
воротливы и жестоки. Это изверги рода человеческого; вот из таких-то по-
донков военная организация покойного короля Вильгельма Толстого и набра-
ла самых ценных агентов своего могущества,  лучших  столпов  дисциплины.
Они настигнут дезертира в дебрях Сибири, отправятся разыскивать его  под
пулями вражеских войск - исключительно ради удовольствия  доставить  его
обратно в Пруссию, чтобы там его повесили в назидание остальным. Они вы-
тащили из алтаря священника, служившего обедню, только  потому,  что  он
был ростом в пять футов и десять дюймов; выкрали врача у супруги велико-
го курфюрста; неоднократно приводили в  ярость  старого  маркграфа  Бай-
рейтского, угоняя его полк, состоящий из двадцати  -  тридцати  человек,
причем он не дерзал даже открыто высказать свое возмущение; они обратили
в пожизненного солдата  французского  дворянина,  ехавшего  куда-то  под
Страсбург на свидание с женой и детьми; хватали подданных царицы  Елиза-
веты, уланов маршала  Саксонского,  пандуров  Марии-Терезии,  венгерских
магнатов, польских вельмож, итальянских певцов и, наконец,  женщин  всех
национальностей - этих новых сабинянок, которых  они  насильно  выдавали
замуж за солдат. Они берут все, что попадется; помимо щедрого вознаграж-
дения и путевых издержек, они получают известную премию с каждой головы,
да нет, что я говорю, - с каждого дюйма.
   - Да, - проговорила Консуэло, - они поставляют человеческое  мясо  по
столько-то за унцию! Ах, ваш великий король  -  настоящее  чудовище!  Но
будьте покойны, господин барон, можете говорить свободно:  вы  совершили
огромное благодеяние, освободив бедного дезертира, и я предпочел бы  вы-
нести пытки, предназначенные ему, чем вымолвить слово, могущее вам  пов-
редить.
   Тренк, человек по натуре горячий, не признавал осторожности,  к  тому
же он был так озлоблен непонятной для  него  суровостью  и  несправедли-
востью Фридриха, что ему доставляло горькое удовольствие разоблачать пе-
ред графом Годицем беззакония того самого государственного строя, свиде-
телем и соучастником злодеяний которого он был сам в дни  своего  благо-
денствия, когда взгляды его были не столь справедливы и  строги.  Теперь
же, хоть он и получил, несмотря на тайные преследования, важное  поруче-
ние к Марии-Терезии, очевидно благодаря доверию  короля,  барон  начинал
ненавидеть  своего  повелителя  и  слишком  откровенно  выказывал   свои
чувства. Он обрисовал графу страдания, рабство и отчаяние многочисленной
прусской армии, очень ценной во время войны, но настолько опасней в мир-
ное время, что пришлось для обуздания ее прибегнуть к системе беспример-
ного террора и жестокости. Рассказал и  об  эпидемии  самоубийств,  сви-
репствующей в армии, и  о  преступлениях,  совершаемых  солдатами,  даже
честными и набожными, с единственной целью добиться смертного  приговора
и избавиться таким путем от ужасов жизни, на которую их обрекли.
   - Поверите ли, - говорил он, - солдаты страстно стремятся  попасть  в
ряды "поднадзорных". Надо вам сказать, что "поднадзорные" пополняются за
счет рекрутов-иностранцев (главным образом похищенных), а также за  счет
прусской молодежи. В начале своей военной карьеры, кончающейся  для  них
только вместе с жизнью, все они, особенно в первые годы, предаются  без-
мерному отчаянию. Их разбивают на ряды и, как в мирное, так и в  военное
время, заставляют маршировать впереди ряда людей более  покорных  -  или
более решительных, - получивших приказ стрелять в каждого идущего  перед
ним при малейшей попытке к бегству или неповиновению. Если же ряд, кото-
рому поручена эта экзекуция, не выполнит ее, то следующий  за  ним  ряд,
составленный из людей еще более бесчувственных и более жестоких (а такие
встречаются среди старых, очерствелых солдат и добровольцев, почти пого-
ловных негодяев), обязан стрелять в оба передних, и так далее, в  случае
если и третий оплошает при выполнении экзекуции. Таким  образом,  каждый
ряд солдат имеет во время сражения врага перед собой и врага позади  се-
бя, но близких - товарищей или братьев по оружию - нет ни у кого. Повсю-
ду насилие, смерть и ужас. Только таким образом, говорит  великий  Фрид-
рих, создаются непобедимые солдаты. Так вот в этих именно рядах и  домо-
гается юный прусский солдат желанного места, а добившись его  и  потеряв
всякую надежду на спасение, он бросает оружие и бежит, чтобы навлечь  на
себя пули своих товарищей. Этот отчаянный порыв  спасает  некоторых;  им
порой ценою риска и невероятных опасностей удается бежать,  а  иногда  и
перейти к врагу. Король прекрасно знает, с каким ужасом относятся в  ар-
мии к его железному ярму. И вам, быть может, известна  острота,  которую
он сказал своему племяннику, герцогу Брауншвейгскому,  присутствовавшему
на одном из его больших смотров и не перестававшему восхищаться прекрас-
ней выправкой солдат и вообще чудесными маневрами.
   "Вас удивляет, - обратился к нему Фридрих, - такое сборище  красавцев
и полное их единодушие, а меня несравненно больше  удивляет  нечто  дру-
гое".
   "Что же?" - спросил молодой герцог.
   "Да то, что нам с вами не грозит среди них опасность", - ответил  ко-
роль.
   - Барон, дорогой барон! - возразил граф Годиц. - Это оборотная сторо-
на медали. Чудес люди не творят. Мог ли Фридрих быть  величайшим  полко-
водцем своего времени, отличайся он голубиной кротостью?..  Знаете  что?
Не говорите больше о нем. А то, пожалуй, вы вынудите меня, естественного
врага Фридриха, защищать короля против вас, его адъютанта и любимца!
   - По тому, как он обращается со своими любимцами, когда на него  най-
дет каприз, можно судить о том, как он относится к рабам. Но  вы  правы:
не будем больше говорить о нем, а то у меня является дьявольское желание
вернуться в лес и собственными руками передушить его усердных  поставщи-
ков человеческого мяса, которых я пощадил  из-за  глупого  и  трусливого
благоразумия!
   Великодушная горячность барона пришлась по сердцу Консуэло. Она с ин-
тересом слушала его живые рассказы о прусской военной жизни, но не  зна-
ла, что в смелом негодовании барона есть доля личного недовольства, тог-
да как ей он казался человеком исключительно благородным. Правда, в душе
Тренка было несомненное благородство. Гордый  молодой  красавец  не  был
рожден для низкопоклонства. Он очень отличался от своего новоприобретен-
ного в дороге друга, надменного богача Годица. Граф, приводивший  ребен-
ком в ужас и отчаяние своих воспитателей, был наконец предоставлен само-
му себе, и хотя теперь он уже вышел из возраста буйных шалостей, все  же
в его манерах и разговорах осталось много мальчишеского; и это  противо-
речило его геркулесовой фигуре и красивому лицу, немного  поблекшему  за
сорок лет постоянной  невоздержанности  и  переутомления.  Поверхностные
знания, которыми он от времени до времени любил прихвастнуть,  были  по-
черпнуты им исключительно из романов, из модной философии и из посещения
театров. Он воображал себя артистом, но и в этом, как во  всем,  ему  не
хватало тонкости и глубины. Однако его барская осанка, утонченная любез-
ность и веселые остроты пленили юного Гайдна, и он нравился ему  гораздо
больше, чем барон, быть может еще потому, что к последнему с явным инте-
ресом относилась Консуэло.
   Барон, напротив, получил хорошее образование. Хотя  блеск  придворной
жизни и эгоизм кипучей молодости настолько увлекали его  порой,  что  он
забывал об истинной ценности человеческого величия, в глубине  души  его
сохранились независимость чувств  и  твердость  принципов,  выработанных
серьезным чтением и хорошим воспитанием. Его гордый характер  мог  изме-
ниться под влиянием лести и угодничества, но  достаточно  было  малейшей
несправедливости, чтобы он вспылил и вышел из себя. Красавец паж Фридри-
ха омочил губы в кубке с ядом, но любовь - любовь безграничная,  смелая,
экзальтированная - вновь воскресила в нем отвагу и твердость. Пораженный
в самое сердце, он поднял голову, бросая вызов тирану, желавшему  поста-
вить его на колени.
   В то время, о котором мы повествуем, ему было на вид не больше  двад-
цати лет. Целый лес каштановых волос, которыми он  не  хотел  жертвовать
ради дисциплинарных установлении Фридриха, осенял его высокий лоб. Вели-
колепно сложенный, с искрящимися глазами, черными, как смоль, усиками  и
белыми, как алебастр, но сильными, как у атлета, руками, он обладал  го-
лосом не менее свежим и мужественным, чем его  лицо,  мысли  и  любовные
упования. Консуэло все думала о таинственной любви, о которой он непрес-
танно упоминал, но это чувство уже не казалось ей смешным с той  минуты,
как девушка подметила, что порывы откровенности сменялись у барона  вне-
запной сдержанностью, что указывало на врожденную  непосредственность  и
вполне понятное недоверие, порождавшее постоянную  внутреннюю  борьбу  с
самим собой и с судьбой. Консуэло помимо воли то и дело задумывалась над
тем, кто же дама сердца юного красавца, и ловила себя на мысли, что  са-
мым искренним образом желает успеха этим двум  романтическим  возлюблен-
ным. День показался ей не столь длинным, как она ожидала, боясь  тягост-
ного пребывания с глазу на глаз с двумя незнакомцами из чуждого ей  кру-
га. В Венеции она получила представление о вежливости, а в замке  Ризен-
бург приобрела привычку к ней, равно как и к мягким манерам и изысканным
речам, являвшимся приятной особенностью того общества, которое в те вре-
мена принято было называть избранным. С присущей ей сдержанностью она не
вступала в разговор, пока к ней не обратятся, и спокойно  обдумывала  на
свободе все, о чем ей приходилось слышать. Ни барон, ни граф, по-видимо-
му, не заметили, что она переодета. Барон не обращал  никакого  внимания
ни на нее, ни на Иосифа: если он и бросал им несколько  слов,  то  делал
это между прочим, продолжая начатый разговор с графом; но вскоре, увлек-
шись, он забывал даже и о нем, беседуя, казалось, с собственными  мысля-
ми, как человек, чей ум питается собственным внутренним  огнем.  Что  же
касается графа, то он был либо важен, как монарх, либо резв,  как  фран-
цузская маркиза. Он вынимал из кармана тонкие таблички из слоновой кости
и что-то заносил на них с сосредоточенным видом мыслителя или дипломата,
затем, напевая, перечитывал, и Консуэло видела, что это французские сла-
щаво-любовные стишки. Порой он декламировал их барону, а тот, не слушая,
находил их чудесными. Иногда граф самым добродушным образом совещался  с
Консуэло, спрашивая ее с деланной скромностью:
   - Как вы находите стихи, юный мой друг? Ведь  вы  понимаете  по-фран-
цузски, не правда ли?
   Консуэло надоела притворная снисходительность Годица, по-видимому же-
лавшего ее поразить; она не удержалась и указала ему на две-три ошибки в
его четверостишии "К красоте". Мать научила Консуэло красивым оборотам в
иностранных языках, на которых сама пела с легкостью  и  даже  некоторым
изяществом. Консуэло, любознательная и музыкальная, а потому во всем ис-
кавшая гармонию, меру и ясность, впоследствии  глубже  усвоила  из  книг
правила различных языков. Упражняясь в переводе лирических стихов и при-
норавливая иностранные слова к народным песням, она  обращала  особенное
внимание на ударения, чтобы ориентироваться в произношении и ритме.  Та-
ким путем ей удалось хорошо изучить стихосложение нескольких  языков,  а
потому не стоило большого труда указать моравскому поэту на его  погреш-
ности.
   Восхищенный познаниями Консуэло, но не в  силах  усомниться  в  своих
собственных, Годиц обратился за третейским судом к барону, и тот оказал-
ся настолько компетентным в этом вопросе, что согласился с  мнением  ма-
ленького музыканта. С этой минуты граф занялся  исключительно  Консуэло,
не подозревая, по-видимому, ни  ее  настоящего  возраста,  ни  пола.  Он
только спросил, где он получил образование, что так хорошо усвоил законы
Парнаса.
   - В одной бесплатной певческой школе в Венеции, - лаконично  ответила
Консуэло.
   - По-видимому, учение в этой стране поставлено лучше, чем в Германии.
А где учился ваш товарищ?
   - При венском соборе, - ответил Иосиф.
   - Дети мои, - продолжал граф, - вы оба кажетесь мне и умными  и  спо-
собными. На первой же нашей остановке я вас проэкзаменую  по  музыке,  и
если оправдается то, что обещают ваши лица и манеры, я приглашаю  вас  в
свой оркестр или театр в Росвальде. Серьезно,  я  хочу  представить  вас
маркграфине. Что вы на это скажете? А? Это было бы большим счастьем  для
вас, мальчики.
   Консуэло едва сдержала смех, услышав, что граф  собирается  экзамено-
вать по музыке ее и Гайдна. Она лишь почтительно поклонилась, делая неи-
моверные усилия, чтобы не расхохотаться. Иосиф же, чувствуя  все  выгоды
нового покровительства, поблагодарил и не отказался. Граф  снова  взялся
за свои таблички и  прочел  Консуэло  половину  маленького,  удивительно
скверного и плохого по стилю либретто итальянской оперы, которое он  сам
собирался положить на музыку и поставить в день именин жены на собствен-
ном театре, с собственными актерами, в собственном  замке,  вернее  -  в
собственной "резиденции", ибо, считая себя благодаря браку с  маркграфи-
ней принцем, он иначе не выражался.
   Консуэло время от времени подталкивала Иосифа локтем, желая  обратить
его внимание на промахи графа. Умирая от скуки, она говорила  себе,  что
если знаменитая красавица наследственного  маркграфства  Байрейтского  с
уделом Кульмбах дала увлечь себя подобными мадригалами, то, невзирая  на
свои титулы, любовные похождения и годы, она, должно быть, особа  крайне
легкомысленная.
   Читая и декламируя, граф ел конфеты, чтобы смягчить горло, и то и де-
ло угощал ими своих юных спутников, а те, не имея со вчерашнего  дня  во
рту ни маковой росинки и умирая от голода, уписывали, за неимением  луч-
шего, эту пищу, способную скорее обмануть голод, чем удовлетворить  его.
Каждый из них думал про себя, что и конфеты и стихи графа довольно безв-
кусны.
   Наконец, уже под вечер, на горизонте показались  крепостные  стены  и
шпили того самого Пассау, куда, как Консуэло думала еще этим  утром,  ей
никогда не добраться. После пережитых опасностей и ужасов она почти  так
же обрадовалась этому городу, как в другое время обрадовалась  бы  Вене-
ции. Когда они переправлялись через Дунай, она не удержалась и  радостно
пожала руку Иосифу.
   - Это ваш брат? - спросил граф; до сих пор ему не приходило в  голову
задать этот вопрос.
   - Да, ваше сиятельство, - наобум ответила Консуэло, чтобы  отделаться
от расспросов любознательного графа.
   - Однако вы совсем не похожи друг на друга, - сказал граф.
   - А сколько детей не похожи на своих отцов! - весело заметил Иосиф.
   - Значит, вы не вместе воспитывались?
   - Нет, ваше сиятельство. При нашем кочевом  образе  жизни  воспитыва-
ешься где и как придется.
   - Не знаю почему, но мне кажется, - проговорил граф, понижая голос, -
что вы хорошего происхождения. Все в вас самих и в вашем разговоре отли-
чается прирожденным благородством.
   - Я совсем не знаю, какого я происхождения, ваше сиятельство, - отве-
тила, смеясь, Консуэло, - должно быть, мои предки были музыкантами,  по-
тому что я больше всего на свете люблю музыку.
   - Отчего вы одеты моравским крестьянином?
   - Да потому что в пути платье мое износилось, и я  купил  на  ярмарке
то, что вы на мне видите.
   - Так вы были в Моравии? Пожалуй, еще и в Росвальде?
   - Да, ваше сиятельство, был в его окрестностях, - шаловливо  отвечала
Консуэло, - я издали видел, не дерзнув приблизиться, ваше роскошное  по-
местье, ваши статуи, ваши каскады, ваши сады, ваши горы и еще бог  весть
что! Настоящие чудеса, волшебный дворец!
   - Вы все это видели? - воскликнул граф, удивившись, что не знал этого
раньше, и не догадываясь, что Консуэло, прослушав целых два часа  подряд
описание прелестей его резиденции, могла со спокойной совестью повторить
вслед за ним все слышанное. - О! В таком случае вы должны  жаждать  вер-
нуться туда, - сказал он.
   - Просто горю нетерпением - особенно теперь, после того  как  я  имел
счастье узнать вас, - ответила Консуэло, положительно ощущавшая  потреб-
ность поиздеваться над графом, чтобы отомстить ему за чтение либретто.
   Тут она легко выпрыгнула из лодки, на которой они только что перепра-
вились через реку, и воскликнула с утрированным немецким акцентом:
   - О Пассау! Приветствую тебя! Карета  подвезла  их  к  дому  богатого
вельможи, друга графа. Он сам находился в отсутствии, но все было приго-
товлено для временного пребывания графа. Их ждали, и слуги  хлопотали  с
ужином, который  вскоре  был  подан.  Граф,  находивший  особенное  удо-
вольствие в разговорах со своим маленьким  музыкантом  (так  он  называл
Консуэло), охотно посадил бы его за свой стол, но осуществить это  жела-
ние помешала ему мысль, что это может не понравиться барону. Консуэло же
и Иосиф были очень рады поесть в людской и без всяких возражений уселись
за стол со  слугами.  Гайдну  вообще  еще  не  приходилось  пользоваться
большим почетом у вельмож, допускавших его на свои пиршества. И хотя ис-
кусство и сделало его настолько утонченным, что  он  прекрасно  понимал,
сколь обидно такого рода обращение, он без ложного стыда всегда  помнил,
что его мать когда-то была кухаркой у владельца их деревни.  И  позднее,
когда Гайдн достиг расцвета своего таланта, он как человек не пользовал-
ся большим вниманием у своих покровителей, хотя уже в то время вся Евро-
па высоко ценила его как артиста. Он прослужил двадцать пять лет у князя
Эстергази; и говоря "прослужил", мы не имеем в виду, что это была только
служба музыканта. Паэр видел его с салфеткой под мышкой и при шпаге:  он
стоял, согласно обычаю того времени и той страны, за стулом своего хозя-
ина и исполнял обязанности метрдотеля, то есть старшего лакея.
   Консуэло с самого детства, когда она бродяжничала с матерью-цыганкой,
не приходилось есть со слугами. Ее очень забавляла важность этих  лакеев
знатного дома: чувствуя себя униженными обществом двух маленьких  фигля-
ров, они посадили их отдельно, на конце стола, и уделяли им самые плохие
куски. Но благодаря голоду и прирожденной умеренности в пище  наши  юнцы
нашли все превосходным. Когда же их веселость обезоружила надменные души
дворни, их попросили поиграть за десертом для увеселения  "господ  лаке-
ев". Иосиф отплатил им за презрение, с большой  готовностью  сыграв  для
них на скрипке, а Консуэло, почти успевшая забыть  утренние  волнения  и
муки, начала было петь, как вдруг их вызвали к графу и  барону,  которые
сами решили поразвлечься музыкой.
   Отказать не было никакой возможности. После помощи,  которую  оказали
им вельможи, Консуэло сочла бы всякую отговорку неблагодарностью;  да  к
тому же отказываться петь под предлогом усталости или  хрипоты  было  бы
совсем не легкой уверткой, ибо хозяева только что слышали ее пение,  до-
носившееся из людской.
   Она пошла вслед за Иосифом, готовым  одинаково  оптимистически  отно-
ситься ко всем перипетиям их странствования. Войдя в роскошный зал,  где
оба вельможи, облокотясь на стол, залитый светом двадцати свечей,  допи-
вали последнюю бутылку венгерского, Кенсуэло и Иосиф  остановились,  как
полагалось бродячим музыкантам, у дверей и приготовились  исполнить  ма-
ленькие итальянские дуэты, разученные в горах.
   - Внимание! Прежде чем начать, - лукаво сказала  Консуэло  Иосифу,  -
помни, что господин граф собирается экзаменовать нас с тобой по  музыке.
Постараемся же не провалиться!
   Граф был очень польщен этим замечанием. Барон положил на перевернутую
тарелку портрет своей таинственной Дульцинеи и, по-видимому,  совсем  не
был расположен слушать пение.
   Консуэло старалась не обнаруживать ни своего голоса, ни своего умения
петь. Ее мнимый пол не допускал бархатистости звука, а в  том  возрасте,
какой придавал ей мальчишеский костюм, она не могла  иметь  законченного
музыкального образования. Консуэло пела детским тембром, несколько  рез-
ким и как бы преждевременно разбитым благодаря злоупотреблению пением на
открытом воздухе. Она находила забавным  подражать  наивному,  неумелому
пению и смелым коротким фиоритурам уличных мальчишек Венеции. Но как  ни
чудесно разыгрывала она эту музыкальную пародию, в ее шутливой игривости
было столько прирожденного вкуса, дуэт был пропет  с  таким  огнем,  так
дружно, сама народная песня была так свежа  и  оригинальна,  что  барон,
прекрасный музыкант и врожденный артист, положил на место портрет,  под-
нял голову, стал взволнованно ерзать на стуле и наконец громко захлопал,
воскликнув, что никогда в жизни не слыхивал такой настоящей, прочувство-
ванной музыки. Графу же Годицу, воспитанному на произведениях Фукса, Ра-
мо и других классических авторов, гораздо  меньше  понравились  и  самый
жанр и исполнение. Он нашел, что барон - северный варвар, и оба покрови-
тельствуемые им мальчика, правда, довольно  смышленые  ученики,  но  ему
придется вытягивать их при помощи своих уроков из  мрака  невежества.  У
него была мания самому обучать своих артистов, и  он  проговорил  поучи-
тельным тоном, качая головой:
   - Недурно, но придется много переучивать. Ничего!
   Не беда! Все это мы исправим!
   Граф уже воображал, что Консуэло и Иосиф его собственность и входят в
состав его капеллы. Он попросил Гайдна поиграть на скрипке,  и  так  как
тому не было никакого основания скрывать своих дарований, юноша  чудесно
исполнил небольшую, но удивительно талантливую вещь собственного сочине-
ния. На этот раз граф остался вполне доволен.
   - Ну, тебе место уже обеспечено, - сказал он, - будешь у меня  первой
скрипкой; ты мне вполне подходишь. Но ты будешь также заниматься на вио-
ле-д'амур, это мой любимый инструмент, я выучу тебя играть на нем.
   - Господин барон тоже доволен моим  товарищем?  -  спросила  Консуэло
Тренка, снова впавшего в задумчивость.
   - Настолько доволен, - ответил барон, -  что  если  когда-нибудь  мне
придется жить в Вене, я не пожелаю иметь иного учителя, кроме него.
   - Я буду учить вас на виоле-д'амур, - предложил граф, -  не  откажите
мне в предпочтении.
   - Я предпочитаю скрипку и этого учителя, - ответил  барон,  проявляв-
ший, несмотря на озабоченное состояние духа, бесподобную откровенность.
   Он взял скрипку и сыграл с большой чистотой и  выразительностью  нес-
колько пассажей из только что исполненной Иосифом пьесы. Отдавая  скрип-
ку, он сказал юноше с неподдельной скромностью:
   - Мне хотелось показать, что я гожусь вам только  в  ученики  и  могу
учиться прилежно и со вниманием.
   Консуэло попросила его сыграть  еще  что-нибудь,  и  он  выполнил  ее
просьбу без всякого жеманства. У него были и талант, и вкус,  и  понима-
ние. Голиц рассыпался в преувеличенных похвалах самой вещи.
   - Она не очень хороша, - ответил Тренк, - ибо это мое  сочинение.  Но
все-таки я люблю ее, так как она понравилась принцессе.
   Граф скорчил гримасу, как бы желая сказать, что барон должен  взвеши-
вать свои слова. Но Тренк не обратил на это никакого внимания и, глубоко
задумавшись, в течение нескольких  минут  продолжал  водить  смычком  по
струнам, потом, бросив скрипку на стол, встал и зашагал по комнате,  по-
тирая рукою лоб. Наконец он подошел к Годицу и сказал:
   - Желаю вам доброй ночи, дорогой граф. Я должен уехать отсюда до  за-
ри, заказанная карета приедет за мной в три часа. Раз вы думаете провес-
ти здесь все утро, мы, по всей  вероятности,  увидимся  только  в  Вене.
Счастлив буду снова встретиться с вами и еще раз  поблагодарить  вас  за
приятное путешествие, которое мы проделали вместе. Всем  сердцем  предан
вам на всю жизнь.
   Они несколько раз пожали друг другу руки; выходя  из  комнаты,  барон
подошел к Иосифу и, давая ему несколько золотых, проговорил:
   - Это аванс за уроки, которые я попрошу вас давать  мне  в  Вене.  Вы
найдете меня в прусском посольстве.
   Кивнув затем на прощанье Консуэло, он сказал:
   - А тебя, если когда-нибудь повстречаю барабанщиком  или  трубачом  в
своем полку, возьму с собой, и мы вместе сбежим, слышишь?
   И, еще раз поклонившись графу, он вышел.

   LXXIII

   Как только граф Годиц остался наедине со своими музыкантами,  он  по-
чувствовал себя свободнее и стал очень разговорчив.  Самой  большой  его
страстью было корчить из себя регента  и  разыгрывать  роль  импресарио;
итак, он пожелал немедленно заняться образованием Консуэло.
   - Иди сюда и садись, - сказал он ей. - Мы здесь одни, а слушать  вни-
мательно нельзя, когда люди находятся друг от друга бог весть  на  каком
расстоянии. Садитесь и вы, - обратился  он  к  Иосифу,  -  и  извлекайте
пользу из урока.
   - Ты не умеешь вывести ни одной трели, - продолжал он, снова  обраща-
ясь к знаменитой оперной певице. - Слушайте оба хорошенько, вот как  это
делается.
   И он пропел простейшую фразу, прибавив к ней самым вульгарным образом
несколько фиоритур.
   Консуэло, забавляясь, повторила фразу, нарочно сделав трель  не  так,
как он показал.
   - Не то! - закричал граф громовым голосом, ударяя кулаком по столу. -
Вы не слушаете!
   Он снова повторил фразу, а Консуэло с самым серьезным видом еще более
причудливо и безнадежно плохо  оборвала  фиоритуру,  притворяясь,  будто
старается изо всех сил. Иосиф задыхался от судорожного смеха  и  нарочно
кашлял, чтобы скрыть это.
   - Ла-ла-ла-трала-тра-ла, - пел граф, передразнивая  своего  неумелого
ученика и подпрыгивая на стуле, как  если  бы  он  испытывал  величайший
гнев, хотя на самом деле был далек от этого, но считал гнев  необходимым
признаком вдохновенного учителя с сильным характером.  Консуэло  потеша-
лась над ним с добрых четверть часа, а затем, поиздевавшись вволю, вдруг
проделала трель со всею чистотой, на какую только была способна.
   - Браво! Брависсимо! - воскликнул граф,  в  восторге  откидываясь  на
спинку стула. - Наконец-то! Чудесно! Я знал, что заставлю вас это проде-
лать. Дайте мне первого попавшегося мужика, и я в один день поставлю ему
голос и научу его так, как другим, пожалуй, не удастся и за  целый  год!
Ну, повтори эту фразу и отчетливо пропой все ноты, но  легко,  будто  не
касаясь их... А вот это еще лучше! Превосходно! Да, мы из  тебя  сделаем
толк!
   И граф отер себе лоб, хотя на нем не было ни единой капельки пота.
   - А теперь, - проговорил он, - перейдем к трели с каденцией на  одном
дыхании. - И он показал, как исполнять ее, причем его исполнение отлича-
лось той шаблонной легкостью, какую приобретают заурядные хористы,  под-
ражая солистам, чьей техникой они восторгаются, и воображая себя не  ме-
нее искусными певцами.
   Консуэло еще раз потешила себя, постаравшись вызвать вспышку  напуск-
ного гнева, - любимый прием графа, когда он садился  на  своего  конька;
закончила она такой совершенной и длительной каденцией,  что  Годиц  не-
вольно закричал:
   - Довольно! Довольно! Наконец-то ты понял! Я был уверен,  что  открою
тебе, в чем тут секрет. Ну, теперь займемся руладой. Ты усваиваешь все с
удивительной легкостью, хотел бы я всегда иметь таких учеников.
   Консуэло, которую уже начали одолевать  сон  и  усталость,  сократила
урок. Она покорно проделала все рулады, какие приказывал педагог-магнат,
хотя они и были весьма плохого вкуса, и даже запела  своим  естественным
голосом, не боясь больше выдать себя, раз граф был склонен все  приписы-
вать себе, не исключая блеска и божественной чистоты ее голоса.
   - Насколько все становится яснее по мере того, как я показываю, каким
образом должно открывать рот и подавать звук! - с торжеством  воскликнул
граф, обращаясь к Иосифу. - Ясность в преподавании, настойчивость и при-
мер - вот три условия, следуя которым можно очень быстро сделать из  че-
ловека певца и декламатора. Завтра мы опять займемся, так как  нам  надо
пройти десять уроков, после чего вы научитесь петь.  Придется  проделать
целый ряд сложных упражнений. А теперь ступайте отдыхать, я велел приго-
товить для вас комнаты во дворце. Пробуду я здесь по делам  до  полудня.
После завтрака вы поедете со мной в Вену. Отныне считайте себя как бы на
службе у меня. Для начала, Иосиф, пойдите и скажите  моему  камердинеру,
чтобы он пришел посветить мне до моей комнаты. А ты, -  обратился  он  к
Консуэло, - останься и повтори последнюю руладу. Я не вполне доволен ею.
   Не успел Иосиф выйти, как граф, взяв обе руки Консуэло в свои и очень
выразительно глядя на нее, попытался привлечь ее к  себе.  Остановившись
на прерванной руладе, Консуэло посмотрела на графа с большим удивлением,
решив, что он хочет заставить ее отбивать такт, но, заметив его  возбуж-
денный взгляд и распутную улыбку, она резким движением  вырвала  руки  и
отодвинулась к концу стола.
   - Вот как! Вы желаете  разыгрывать  неприступность!  -  сказал  граф,
возвращаясь к своему беспечно важному тону. - Так значит, милочка, у нас
имеется маленький возлюбленный?! Бедняга очень неказист,  и  я  надеюсь,
что с сегодняшнего дня вы откажетесь от него. Судьба ваша будет  обеспе-
чена, если вы не станете колебаться, ибо я не люблю проволочек. Вы  пре-
лестная девчурка, умная, кроткая и очень  мне  нравитесь;  я  с  первого
взгляда увидел, что вы не созданы для того, чтобы шататься по дорогам  с
этим плутишкой. О нем я позабочусь. Отправлю в  Росвальд  и  устрою  его
судьбу. А вы останетесь в Вене; я поселю вас в прелестной  квартирке,  и
если вы будете благоразумны и скромны, то даже введу вас в светское  об-
щество. Научившись музыке, вы станете примадонной моего театра, и  когда
я свезу вас в свою резиденцию, вы  снова  увидитесь  со  своим  случайно
встреченным дружком. Ну, так решено?
   - Да, господин граф, - ответила очень серьезным тоном, отвешивая глу-
бокий поклон, Консуэло, - конечно, решено!
   В эту минуту Иосиф вернулся с камердинером, несшим два канделябра,  и
граф вышел, слегка потрепав по щеке Иосифа и  многозначительно  улыбнув-
шись Консуэло.
   - Вот уж подлинный чудак! - сказал Иосиф своей спутнице,  как  только
остался с ней наедине.
   - Даже более чем подлинный, - задумчиво отозвалась Консуэло.
   - Но все это не так важно, - продолжал Иосиф, - а человек он -  самый
прекрасный в мире и в Вене будет мне очень полезен.
   - Да, в Вене, пожалуй, сколько тебе будет угодно, но в  Пассау  этому
не бывать, предупреждаю тебя. Где наши вещи, Иосиф?
   - На кухне. Сейчас схожу за ними и снесу в наши комнаты; говорят, они
прелестны. Наконец-то мы выспимся!
   - Простак ты, Иосиф, как я погляжу, - проговорила  Консуэло,  пожимая
плечами. - Ну, - прибавила она, - живо отправляйся за вещами и  простись
со своей красивой комнатой и хорошей  кроватью,  где  ты  собирался  так
славно выспаться. Мы сейчас же уходим из этого дома, слышишь?  Торопись,
а то, вероятно, скоро запрут двери.
   Иосифу все это показалось сном.
   - Вот тебе и раз! - воскликнул он. - Неужели эти знатные вельможи то-
же вербовщики? " - Графа я еще больше боюсь, чем Мейера, - с раздражени-
ем ответила Консуэло. - Ну, беги без колебаний, а то я брошу тебя и уйду
одна.
   В тоне и выражении лица Консуэло было столько  решимости  и  энергии,
что растерянный, взволнованный Гайдн немедленно повиновался.  Через  три
минуты он вернулся с дорожной сумкой, где были его тетради и пожитки,  а
еще через столько же они, выйдя никем не замеченные из дворца, добрались
уже до предместья.
   Здесь они вошли на какой-то жалкий постоялый двор  и  сняли  две  ма-
ленькие комнатки, уплатив за них вперед, чтоб иметь возможность без вся-
кой задержки уйти когда им вздумается.
   - Но все-таки не скажете ли вы мне  причину  этой  новой  тревоги?  -
спросил Гайдн Консуэло, пожелав ей покойной ночи на пороге ее комнаты.
   - Спи спокойно, - ответила она, - скажу тебе в двух словах,  что  те-
перь нам особенно бояться нечего. Господин  граф,  бросив  свой  орлиный
взгляд, догадался, что я женщина, и оказал мне честь, сделав  признание,
удивительно польстившее моему самолюбию. Доброй ночи, друг Беппо. Удира-
ем мы до света. Я постучу в дверь и разбужу тебя.
   На другой день восходящее солнце озарило наших юных путешественников,
когда они плыли уже вниз по быстротечному Дунаю, охваченные такой чистой
радостью и с сердцем таким покойным, как воды красавицы реки. Их за пла-
ту взял на свое суденышко старый лодочник, везший товары в Линц. Славный
старик очень пришелся им по душе и не мешал их разговору. Он не  понимал
ни слова по-итальянски, а так как его лодка была порядком нагружена,  то
он не взял других пассажиров; наконец они почувствовали себя в  безопас-
ности и отдыхали телом и душой, в чем очень нуждались. Погода была вели-
колепная, и они наслаждались чудесными  видами,  ежеминутно  мелькавшими
перед их глазами. На лодке имелся маленький, очень чистенький трюм, куда
Консуэло могла спускаться, чтобы дать отдохнуть глазам от сверкания вод-
ной глади. Но за последние дни она так привыкла быть под открытым  небом
и на солнцепеке, что предпочитала проводить почти все время лежа на  тю-
ках, глядя на скалы и деревья, словно убегавшие от нее.  На  досуге  она
музицировала с Гайдном, а забавное воспоминание о меломане Годице, кото-
рого Иосиф называл "маэстроманом", вносило много веселья  в  их  наивную
болтовню. Иосиф чудесно копировал графа и со злорадством думал о его ра-
зочаровании. Их смех и песни веселили и очаровывали  старого  лодочника,
который, как всякий добрый немецкий бедняк, страстно  любил  музыку.  Он
тоже пел им свои песни, от которых словно веяло рекой, и Консуэло  пере-
няла от него напевы и слова. Окончательно же они завоевали сердце стари-
ка, угостив его вдосталь на первой же пристани, где они закупили  съест-
ных припасов на целый день. Этот день был самым мирным и самым  приятным
из всех дней их путешествия.
   - Что за прелесть барон фон Тренк!  -  воскликнул  Иосиф,  разменивая
один из блестящих золотых, полученных от вельможи. - Ему я  обязан  тем,
что, наконец, в состоянии избавить божественную Порпорину от  усталости,
голода, опасностей - словом, от всех зол, которые влечет за собою  нище-
та. А ведь мне сперва не понравился этот  благородный,  доброжелательный
барон!
   - Да, - сказала Консуэло, - вы предпочитали ему графа. Теперь  я  так
счастлива, что этот меломан ограничился одними посулами и  не  загрязнил
наших рук своими благодеяниями.
   - В конце концов ведь мы ровно ничем ему не обязаны, - продолжал  Ио-
сиф. - Кому пришла мысль сразиться с вербовщиками и кто решился на  это?
Барон. Графу было совершенно безразлично, а пошел он на  это  только  из
любезности к барону и из-за хорошего тона. Кто рисковал  жизнью  и  кому
пуля пробила шляпу у самого черепа? Опять-таки барону. Кто ранил, а быть
может, и уложил на месте гнусного синьора Пистолета? Барон. Кто спас де-
зертира, быть может в ущерб себе и  даже  подвергая  себя  гневу  своего
страшного повелителя? Наконец, кто отнесся к вам с  уважением  и  сделал
вид, что не догадывается о том, что вы женщина? Кто постиг красоту ваших
итальянских арий и прелесть вашей манеры петь?
   - А также талант маэстро Иосифа Гайдна! - прибавила, улыбаясь, Консу-
эло. - Барон! Все тот же барон!
   - Конечно! - продолжал Гайдн, желая отплатить девушке за  ее  лукавый
намек. - И, быть может, к большому счастью отсутствующего благородного и
любимого существа, о котором шла речь, объяснение в  любви  божественная
Порпорина выслушала из уст нелепого  графа,  а  не  храброго,  обворожи-
тельного барона!
   - Беппо! - ответила с грустной улыбкой Консуэло. - Отсутствующие при-
обретают изъян только в глазах людей с  неблагодарным,  низким  сердцем.
Вот почему великодушному, искреннему барону, влюбленному в  таинственную
красавицу, не могло прийти в голову за мной ухаживать.  Спросите  самого
себя: пожертвовали бы вы так легко любовью к своей невесте и верностью к
ней ради первого явившегося каприза?
   Беппо тяжело вздохнул.
   - Вы не можете быть для кого бы то ни было "первым  явившимся  капри-
зом", - сказал он, - и... если бы барон забыл, увидя вас,  и  прошлые  и
настоящие увлечения, ему легко можно было бы это простить.
   - Вы что-то становитесь, Беппо, дамским угодником и льстецом!  Видно,
на вас оказало влияние общество господина графа, но желаю вам никогда не
жениться на маркграфине и никогда не узнать, как  обходятся  с  любовью,
женившись на деньгах!
   Добравшись к вечеру до Линца,  молодые  путники  наконец  уснули  без
страха и забот о завтрашнем дне. Проснувшись, Иосиф  тотчас  же  побежал
купить обувь, белье, некоторые изысканные  мелочи  мужского  туалета  не
только для себя, но главным образом для Консуэло, чтобы она,  превратив-
шись в "молодца" и "красавца", как она шутя выразилась, могла  осмотреть
город и окрестности.
   Старик лодочник обещал, если найдет груз для доставки в  Мелк,  снова
забрать их к себе "на борт" и прокатить по Дунаю еще миль двадцать.
   Они провели день в Линце, взбирались на холм, осматривали укрепленный
замок у его подножия и другой - на вершине, откуда могли созерцать излу-
чины величественной реки среди плодородных равнин Австрии. Отсюда же они
увидели нечто весьма их развеселившее - карету графа Годица, торжествен-
но въезжавшую в город. Они узнали экипаж и ливрею  лакеев  и,  пользуясь
тем, что за дальностью расстояния их не было видно, забавлялись, насмеш-
ливо кланяясь до земли. Наконец вечером, спустившись на берег, они  зас-
тали свою лодку нагруженной товарами для доставки в Мелк  и  с  радостью
снова сговорились со старым кормчим относительно переезда. Вышли они  из
Линца до рассвета; звезды еще сияли над их головами и отражались в  зыб-
кой поверхности реки, превращаясь  в  разбегающиеся  по  ней  серебряные
струйки. Этот день был не менее приятен,  чем  предыдущий.  Одно  только
огорчало Гайдна: они приближались к Вене, и путешествие, о  невзгодах  и
опасностях которого он забыл, помня только восхитительные минуты, должно
было скоро прийти к концу. В Мелке, как ни жаль, им пришлось  расстаться
со своим славным кормчим. На других судах, которыми они могли воспользо-
ваться, уже не было бы ни такого уединения, ни такой безопасности. К то-
му же извилины реки намного удлиняли путь до Вены, а  Консуэло  хотелось
быть поскорее на месте. Она чувствовала себя отдохнувшей,  освежившейся,
готовой ко всяким случайностям, а потому  предложила  Иосифу  продолжать
путь пешком, пока не подвернется какая-нибудь подходящая оказия. Им  ос-
тавалось до Вены еще миль двадцать, и этот способ передвижения, конечно,
был не из быстрых. Но дело в том, что, хотя  Консуэло  и  уверяла  себя,
будто жаждет снова облечься в женское платье  и  вернуться  к  жизненным
удобствам, в глубине души она, как и Иосиф,  совсем  не  стремилась  так
скоро завершить путешествие. Она была артисткой до  мозга  костей  и  не
могла не любить свободы, случайностей, проявлений мужества  и  ловкости,
постоянно сменяющих друг друга картин природы, которые по-настоящему мо-
жет оценить только пешеход, и, наконец, романтических  приключений,  со-
путствующих бродячей и уединенной жизни.
   Я называю эту жизнь уединенною, читатель, стремясь выразить то сокро-
венное и таинственное чувство, которое, пожалуй, вам легче  понять,  чем
мне объяснить. Мне кажется, что для выражения этого состояния души в на-
шем языке не найдется определения, но вы вспомните, как это бывает, если
вам приходилось путешествовать пешком где-нибудь далеко, одному, или  со
своим вторым "я", или, наконец, подобно Консуэло, с приветливым  товари-
щем, веселым, услужливым и мыслящим с вами заодно. И если у вас не  было
какой-нибудь неотложной заботы или повода к беспокойству, вы,  наверное,
испытывали в такие минуты странную, быть может, даже несколько  эгоисти-
ческую, радость, говоря себе: никто не беспокоится обо мне, и я ни о ком
не беспокоюсь! Никто не знает, где я! Те, кто властвует над моею жизнью,
тщетно стали бы меня искать, - они не найдут меня в этом никому  неведо-
мом, новом для меня самого уголке, где я укроюсь. Те, кого моя жизнь за-
трагивает и волнует, отдохнут от меня, как и я от них. Я всецело принад-
лежу себе - и как повелитель и как раб. Ибо среди нас, о  читатель,  нет
ни единого человека, который по отношению известной группы людей не  был
бы одновременно и рабом и повелителем. И это, заметьте, происходит поми-
мо нашей воли, нашего сознания и стремления.
   Никто не знает, где я!? Чувство одиночества, несомненно,  имеет  свою
прелесть - свою невыразимую прелесть, жестокую по виду,  справедливую  и
сладостную по существу. Мы рождены для  взаимного  общения.  Путь  долга
длинен и суров, горизонтом ему служит смерть,  которая,  может  статься,
короче одной ночи отдыха. Итак, в путь! Вперед, не  жалея  ног!  Однако,
если нам представится столь редкий, но благоприятный случай, когда можно
безобидно и без угрызений совести отдохнуть, ибо  перед  нами  тропинка,
утопающая в зелени, - воспользуемся несколькими часами уединения и  пре-
дадимся созерцанию! Такие часы безделья необходимы деятельному,  мужест-
венному человеку для восстановления сил. И я утверждаю, что чем ревност-
нее стремится ваше сердце служить дому божию (то есть человечеству), тем
более вы способны оценить немногие минуты уединения,  когда  вы  всецело
принадлежите себе. Эгоист всегда и всюду одинок. Его душа никогда не то-
мится любовью, страданием, постоянством; она  безжизненна  и  холодна  и
нуждается во сне и покое не больше, чем мертвец.  Умеющий  любить  редко
бывает одинок, а когда он одинок, он доволен.  Душа  его  может  наслаж-
даться перерывом в деятельности, и перерыв этот будет  подобен  крепкому
сну сильного организма. Такой сон красноречиво говорит об испытанной ус-
талости и является предвестником предстоящих испытаний. Я не верю в иск-
ренность горя тех, кто не стремится отвлечься от него, ни в безграничную
самоотверженность людей, никогда не нуждающихся в отдыхе. У одних печаль
- следствие упадка духа, свидетельствующего о том, что  человек  надлом-
лен, угасает и не имеет сил любить то, что им утрачено; у других под не-
ослабевающей и неутомимой самоотверженностью скрывается постыдное вожде-
ление или эгоистическое, даже преступное, ожидание вознаграждения.
   Эти размышления, быть может слишком длинные, не являются  неуместными
в повествовании о жизни Консуэло, деятельной и самоотверженной, которую,
однако, могли бы порой обвинить в эгоизме и легкомыслии люди, не  сумев-
шие понять ее.

   LXXIV

   Пустившись в путь, наши странники в первый же день увидели перед  со-
бой деревянный мост через речку, а на нем - нищую с  крошечной  девочкой
на руках; она сидела, прислонясь к перилам моста, и  просила  милостыню.
Ребенок был бледен, нездоров, истощенная женщина дрожала  от  лихорадки.
Консуэло почувствовала глубокую симпатию и жалость к несчастным,  напом-
нившим ей мать и ее собственное детство.
   - Вот в таком положении мы бывали не раз, - сказала она  Иосифу,  по-
нявшему ее с полуслова и остановившемуся вместе с ней, чтобы  посмотреть
на нищенку и расспросить ее.
   - Увы, - начала свой рассказ нищенка, - еще несколько дней тому назад
я была счастливейшей женщиной. Я крестьянка из окрестностей Харманица  в
Богемии. Пять лет назад я вышла замуж за своего двоюродного брата,  рос-
лого красавца, работягу и лучшего из мужей. Через год после свадьбы  мой
бедный Карл, отправившись в горы за дровами, вдруг  исчез,  и  никто  не
знал, что с ним приключилось. Мне грозила нищета, и я страшно  горевала,
предполагая, что муж либо погиб, свалившись в пропасть,  либо  растерзан
волками. Мне представлялся случай снова выйти замуж, но я  и  думать  об
этом не могла - ведь я любила мужа и не знала, что с ним приключилось. И
как же была я вознаграждена, дети мои! Однажды вечером, в прошлом  году,
постучали в дверь; я открыла и тут же упала на колени: передо мной стоял
муж, но, боже милосердный, в каком виде! Словно привидение: весь  высох-
ший, желтый, с блуждающим взглядом, взъерошенными волосами, обратившими-
ся в ледяные сосульки, с окровавленными босыми ногами, только  что  про-
шедшими неизвестно сколько сотен миль по ужасающим дорогам в самую  жес-
токую зиму! Но он был так счастлив, вновь обретя жену и бедную крошечную
дочурку, что скоро воспрянул духом, поправился и принялся за работу.
   Рассказал он мне, что был похищен разбойниками,  которые  увезли  его
очень далеко, к морю, и там продали в солдатчину  прусскому  королю.  Он
прожил три года в самой мрачной из стран, нес очень тяжелую службу  и  с
утра до вечера получал побои. Наконец, милые мои дети, ему  удалось  бе-
жать, дезертировать. Он как бешеный отбивался от своих  преследователей,
одного из них убил, а другому вышиб камнем глаз. Избавившись от них,  он
шел днями и ночами, прячась, как дикий зверь, в болотах и лесах. Так  он
прошел через Саксонию и Богемию. Он был спасен! Он возвратился  ко  мне!
Ах, как мы были счастливы всю ту зиму, несмотря на бедность и холод! Од-
но мучило нас: как бы снова не появились в наших краях эти хищные птицы,
причина всех наших бед. Мы строили планы отправиться в Вену,  явиться  к
императрице, рассказать ей о нашем горе,  добиться  ее  покровительства,
военной службы для мужа и кое-какой поддержки для  меня  и  ребенка.  Но
из-за сильнейшего потрясения, какое я перенесла, увидев вновь  Карла,  я
захворала, и мы были принуждены всю зиму и все лето  провести  в  горах,
выжидая, пока я смогу пуститься в путь. Все это время мы были  постоянно
начеку, даже ночью. Наконец блаженная минута настала! Я чувствовала себя
достаточно сильной для ходьбы, а нашу девчурку,  которой  нездоровилось,
должен был нести на руках отец. Но злодейка-судьба поджидала нас,  когда
мы спустились с гор. Мы спокойно шли по краю малолюдной дороги, не обра-
щая внимания на экипаж, который уже с четверть часа медленно  поднимался
в том же направлении. Вдруг экипаж остановился и из него вышли трое муж-
чин.
   - Это на самом деле он? - воскликнул один из них.
   - Да, - ответил другой, кривой. - Он! Он! Хватай его!
   Муж, обернувшись при этих словах, проговорил:
   - Ай! Пруссаки! Вот кривой, которому я вышиб глаз, я его узнаю!
   - Беги! Беги! Спасайся! - прошептала я.
   Он пустился бежать, но тут один из этих мерзавцев  бросился  ко  мне,
свалил на землю и приставил пистолет к моей голове и к голове  моей  де-
вочки. Не приди ему в голову эта дьявольская мысль, муж был  бы  спасен,
так как бегал он лучше этих бандитов, да и был впереди них. Но на вопль,
вырвавшийся у меня. Карл обернулся и, при виде дочери под дулом пистоле-
та, с громким криком побежал обратно, чтобы предотвратить выстрел. Когда
изверг, наступивший на меня ногой, увидел мужа на таком расстоянии,  что
тот мог его услышать, он крикнул:
   - Сдавайся или я их убью! Сделай только один шаг, и все кончено!
   - Сдаюсь! Сдаюсь! Я здесь! - ответил бедный мой муж и помчался к  ним
быстрее, чем убегал, несмотря на катившиеся под ноги камни и знаки,  ко-
торые я делала ему, умоляя оставить нас и дать нам умереть.
   Когда Карл попал в руки этих зверей, они принялись его бить и били до
крови. Я бросилась было защищать мужа, но они и меня избили.  Видя,  что
его вяжут по рукам и ногам, я стала рыдать и  громко  застонала.  Злодеи
объявили мне, что если я тотчас же не замолчу, они прикончат ребенка,  и
уже вырвали его у меня. Тогда Карл сказал мне:
   - Замолчи, жена, приказываю тебе! Подумай о нашей девочке!
   Я послушалась; но когда эти чудовища связали мужа и  принялись  заты-
кать ему рот кляпом, приговаривая: "Да, да, плачь! Больше ты его не уви-
дишь, мы сейчас его повесим! ", сердце у меня перевернулось, и я замерт-
во упала на дорогу.
   Не знаю, сколько времени я пролежала в пыли. Когда я  открыла  глаза,
была уже ночь. Бедная моя дочурка, прижавшись ко мне, дрожала,  надрыва-
ясь от рыданий. На дороге виднелось кровавое пятно да след от колес эки-
пажа, увезшего моего мужа. Я просидела там еще час-другой, пытаясь успо-
коить и отогреть окоченевшую и перепуганную до полусмерти  Марию.  Нако-
нец, собравшись с мыслями, я рассудила, что разумнее не бежать за  похи-
тителями, догнать которых я была не в силах,  а  заявить  о  случившемся
властям в ближайшем городе, Визенбахе. Так я и поступила, а затем решила
продолжать свой путь в Вену, броситься там к ногам императрицы и  молить
ее походатайствовать перед прусским королем об отмене смертного пригово-
ра мужу. Ее величество могла бы потребовать выдачи его, как своего  под-
данного, в том случае если бы не удалось настигнуть вербовщиков.
   И вот, на милостыню, поданную мне в епископстве Пассау, где я расска-
зала о своем несчастье, доехала я на телеге до Дуная, а оттуда на  лодке
спустилась вниз по реке до Мелка. Но теперь средства мои истощились. Лю-
ди, которым я рассказываю о случившемся, принимают меня, должно быть, за
мошенницу, не верят мне и дают так мало, что остается только  идти  пеш-
ком. Хорошо, если через пять-шесть дней я доберусь до Вены и не  погибну
от усталости, я совсем больна, да и горе лишило меня  последних  сил.  А
теперь, милые мои детки, если есть возможность помочь мне немного,  сде-
лайте это, пожалуйста: мне больше нельзя ждать, надо идти  и  идти,  как
"вечный жид", пока не добьюсь справедливости.
   - Хорошая вы моя! Бедная моя! - воскликнула Консуэло, обнимая нищенку
и плача от радости и сострадания. - Мужайтесь! Мужайтесь! Надейтесь! Ус-
покойтесь! Муж ваш освобожден. Он сейчас скачет на добром коне  по  нап-
равлению к Вене, с туго набитым кошельком в кармане.
   - Что вы говорите? - воскликнула жена дезертира, и глаза ее покрасне-
ли, а губы судорожно задергались. - Вы его знаете? Вы видели его? О гос-
поди! Боже великий! Боже милосердный!
   - Что вы делаете! - остановил Иосиф свою подругу. - А  если  эта  ра-
дость ложная, если дезертир, которому мы помогли спастись, не муж ее?
   - Он самый, Иосиф! Говорю тебе, это он! Вспомни кривого, вспомни при-
емы синьора Пистолета! Вспомни, как дезертир говорил, что он человек се-
мейный и австрийский подданный! Впрочем, в этом очень  легко  убедиться.
Каков из себя ваш муж?
   - Рыжий, с зелеными глазами, широколицый, ростом  пять  футов  восемь
дюймов; нос немного приплюснутый, лоб низкий, - словом, красавец  мужчи-
на!
   - Так, верно! - сказала, улыбаясь, Консуэло. - А как он был одет?
   - Плохонький зеленый дорожный плащ, коричневые штаны, серые чулки.
   - И это похоже! А на вербовщиков вы обратили внимание?
   - Обратила ли я внимание на вербовщиков! Пресвятая дева Мария! Да  их
страшные лица всегда будут перед моими глазами!
   Тут бедная женщина с большими подробностями описала синьора  Пистоле-
та, кривого и Молчальника.
   - Был там еще четвертый, - добавила она, - он оставался при лошади  и
ни во что не вмешивался. У него было толстое равнодушное лицо,  показав-
шееся мне даже более жестоким, чем у остальных; когда я плакала, а  мужа
колотили и вязали веревками, словно какого-нибудь убийцу,  этот  толстяк
преспокойно распевал и играл на  губах,  словно  на  инструменте:  брум,
брум, брум. Ах! Что за каменное сердце!
   - Ну, это Мейер! - воскликнула Консуэло, обращаясь к Иосифу. - Неуже-
ли ты и теперь еще сомневаешься? Это же его  милая  привычка  все  время
петь, подражая трубе!
   - Правда, - согласился Иосиф. - Значит, при нас действительно освобо-
дили Карла! Слава богу!
   - Да, да! Прежде всего надо благодарить господа! - воскликнула бедная
женщина, бросаясь на колени. - А ты, Мария, -  обратилась  она  к  своей
девчурке, - целуй землю вместе со мной,  благодари  ангеловхранителей  и
пресвятую деву: твой папа нашелся, и мы скоро его увидим!
   - Скажите мне, милая, - спросила Консуэло, - у Карла тоже есть  обык-
новение, когда он очень счастлив, целовать землю?
   - Да, дитя мое, он всегда так делает. Вернувшись после своего  дезер-
тирства, он ни за что не хотел войти в дом, пока не поцеловал порога.
   - Что это, обычай вашей страны?
   - Нет, его собственная привычка. Он и нас обучил, и это всегда прино-
сит нам счастье.
   - Конечно, его мы и видели, - сказала Консуэло, - на наших же глазах,
поблагодарив своих избавителей, он поцеловал  землю.  Ты  ведь  заметил,
Беппо?
   - Конечно, заметил! Он самый! Теперь не может быть никаких сомнений!
   - Дайте же прижать вас к сердцу, ангелочки мои,  -  воскликнула  жена
Карла, - какую весть вы мне принесли! Расскажите мне обо всем.
   Иосиф передал все, как было. Когда бедная женщина  излила  весь  вос-
торг, всю благодарность небесам и Иосифу с Консуэло, которых  она  спра-
ведливо считала главными спасителями мужа, она спросила, как же  ей  те-
перь разыскать его.
   - Думаю, - сказала Консуэло, - что вам лучше  всего  продолжать  свой
путь. Вы найдете мужа в Вене, если не встретитесь с ним еще дорогой. Не-
сомненно, первой его заботой, когда он попадет в  Вену,  будет  доложить
обо всем императрице, а затем просить полицию сообщить  по  всей  стране
ваши приметы. Конечно, он не преминул рассказать о случившемся в  каждом
скольконибудь значительном городе, через который проезжал, и  расспраши-
вал в пути, не видел ли кто вас. Если вы доберетесь до Вены раньше  него
- смотрите, сейчас же сообщите полиции свой адрес, чтобы Карлу, когда он
появится в городе, тотчас передали его.
   - Но что это за полиция? Где она помещается? Я ровно ничего в этом не
смыслю. Такой огромный город! Я, бедная крестьянка, совсем  там  потеря-
юсь!
   - Знаете, - сказал Иосиф, - у нас самих никогда подобных дел не быва-
ло, и мы тоже ничего не смыслим в них, но вы попросите первого встречно-
го провести вас в прусское посольство, а там спросите  господина  барона
фон...
   - Осторожно, Беппо, - прошептала Консуэло, напоминая Иосифу,  что  не
следует компрометировать барона, вмешивая его в эту историю.
   - Ну, а граф Годиц?
   - Да, к графу можно обратиться. Он сделает из тщеславия то,  что  его
спутник сделал бы из самоотверженности. Разыщите дворец маркграфини Бай-
рейтской, - сказала Консуэло женщине, - и передайте ее мужу записку, ко-
торую я сейчас напишу.
   Консуэло вырвала листок из записной книжки Иосифа и карандашом  напи-
сала следующее:
   "Консуэло Порпорина, примадонна театра Сан-Самуэле в Венеции, она  же
бывший синьор Бертони, странствующий певец в Пассау, поручает  благород-
ному сердцу графа Годица-Росвальда жену Карла, дезертира, которого  Ваше
сиятельство вырвали из рук вербовщиков и осыпали своими милостями.  Пор-
порина льстит себя надеждой отблагодарить господина графа за его  покро-
вительство в присутствии маркграфини, если господин граф  окажет  певице
честь, разрешив ей выступить в малых покоях ее высочества".
   Консуэло старательно вывела свою подпись и посмотрела на  Иосифа.  Он
ее понял и вынул кошелек. По молчаливому соглашению, в порыве  великоду-
шия, они отдали бедной женщине последние два золотых, оставшихся от  по-
дарка Тренка, чтобы она смогла на лошадях добраться до Вены. Затем,  до-
ведя ее до ближайшей деревни, они помогли  ей  нанять  скромный  экипаж.
После этого они накормили ее, снабдили кое-какими пожитками, истратив на
это остаток своего скромного достояния, и отправили в путь-дорогу счаст-
ливейшее создание, только что возвращенное ими к жизни.
   Тут Консуэло, смеясь, спросила, осталось ли чтонибудь  у  них  в  ко-
шельке. Иосиф потряс над ухом скрипкой и ответил:
   - Только звуки! Консуэло блестящей руладой попробовала голос под отк-
рытым небом и воскликнула:
   - И сколько еще звуков! - затем весело протянула руку своему товарищу
и, горячо пожав его руку, сказала: - Молодец, Беппо!
   - И ты тоже! - ответил Иосиф, смахивая набежавшую слезу и громко сме-
ясь при этом.

   LXXV

   Не особенно страшно остаться без денег  под  конец  путешествия;  но,
будь наши юные музыканты и далеко еще от цели, им и тогда было бы не ме-
нее весело, чем в ту минуту, когда они очутились без гроша. Нужно самому
побывать в таком положении безденежья на чужбине (а Иосиф  здесь,  вдали
от Вены, чувствовал себя почти таким же чужим, как  и  Консуэло),  чтобы
знать, какая  чудесная  беззаботность,  какой  дух  изобретательности  и
предприимчивости, словно по волшебству, охватывает артиста, истратившего
последний грош. До этого он тоскует, постоянно  боится  неудач,  у  него
мрачные предчувствия в предвидении страданий, затруднений, унижений,  но
с последней уходящей монетой все рассеивается. Тут для  поэтических  душ
открывается новый мир, святая вера в милосердие ближних и вообще  немало
пленительных химер. Наряду с этим развивается работоспособность и  появ-
ляется приветливость, помогающие легко преодолевать препятствия. Консуэ-
ло испытывала некое романическое удовольствие, возвращаясь  к  бедности,
напомнившей ей годы детства; она была счастлива, что сделала доброе  де-
ло, отдав все свое достояние, и сейчас же придумала средство добыть себе
и своему спутнику ужин и ночлег.
   - Сегодня воскресенье, - сказала она Иосифу, - в первом  же  поселке,
который нам попадется на пути, начни играть танцы. Мы не пройдем и  двух
улиц, как найдутся люди, желающие поплясать, а мы с тобой изобразим  гу-
дошников. Ты не можешь сделать свирель? Я мигом выучусь на ней играть, и
как только в состоянии буду извлекать из нее хоть  несколько  звуков,  -
аккомпанемент тебе обеспечен.
   - Могу ли я сделать свирель? - воскликнул Иосиф. - Сейчас вы  в  этом
убедитесь!
   Вскоре на берегу реки они отыскали прекрасный стебель тростника,  Ио-
сиф искусно просверлил его - и он зазвучал чудесно. Свирель тут же  была
испробована, затем последовала репетиция, и  наши  герои,  успокоившись,
направились в деревушку, находившуюся на расстоянии трех миль. Они вошли
туда под звуки свирели и пения, выкрикивая перед каждой дверью: "Кто хо-
чет поплясать, кто хочет попрыгать? Вот музыка! Открывайте бал!"
   Они дошли до небольшой площади, обсаженной прекрасными деревьями;  их
сопровождало с полсотни ребят: крича и хлопая в ладоши, дети неслись  за
ними. Вскоре появились веселые парочки  и,  подняв  пыль,  открыли  бал.
Прежде чем земля была утоптана ногами танцующих, здесь собралось все на-
селение деревушки, кольцом расположившись вокруг танцующих,  неожиданно,
без всякого  сговора  и  колебаний,  устроивших  бал.  Сыграв  несколько
вальсов, Иосиф засунул скрипку под мышку,  а  Консуэло,  взобравшись  на
стул, произнесла перед присутствующими речь на тему о том, что,  мол,  у
голодных музыкантов и пальцы слабы и дыхания не хватает. Не прошло и пя-
ти минут, как у них вволю было и хлеба, и масла, и сыра, и пива, и слад-
ких пирожков. Что же касается денежного вознаграждения, то на этот  счет
быстро сговорились: решено было сделать сбор, и каждый даст сколько  по-
желает.
   Закусив, Консуэло и Иосиф взобрались на бочку, которую для этого тор-
жественно выкатили на середину площади, и танцы возобновились. Но  через
два часа они были прерваны известием, взволновавшим  всех;  переходя  из
уст в уста, оно дошло и до наших  странствующих  музыкантов.  Оказалось,
что местный сапожник, торопясь  закончить  ботинки  для  одной  требова-
тельной заказчицы, всадил себе в большой палец шило.
   - Это огромное несчастье! - проговорил какой-то старик,  опираясь  на
бочку, служившую музыкантам пьедесталом. - Ведь сапожник Готлиб -  орга-
нист нашей деревни, а завтра  как  раз  у  нас  храмовой  праздник.  Да,
большой праздник, чудесный праздник! На десять миль кругом такого не бы-
вает! Особенно хороша у нас обедня, издалека приходят ее послушать.  Наш
Готлиб - настоящий регент: он играет на органе, дирижирует  детским  хо-
ром, сам поет и чего только не делает, особенно в этот день!  Просто  из
кожи вон лезет! Теперь без него все пропало. И что скажет господин кано-
ник собора святого Стефана?! В этот праздник он сам приезжает к нам слу-
жить большую обедню и так всегда доволен нашей музыкой.  Добрый  каноник
от музыки без ума! А какая честь для нас видеть его перед нашим алтарем,
- ведь он никогда не выезжает из своего прихода и не станет себя  утруж-
дать из-за пустяков.
   - Ну что ж, - сказала Консуэло, - есть способ все уладить: мы с това-
рищем возьмем на себя и орган и детский хор, - словом, всю обедню; а ес-
ли господин каноник останется недоволен, нам ничего не заплатят за  тру-
ды.
   - Да, да! Легко сказать, молодой человек! - воскликнул старик, - Нашу
обедню под скрипку и флейту не служат, да-с! Это дело серьезное, а вы не
знакомы с нашими партитурами.
   - Мы примемся за них сегодня же вечером, - проговорил Иосиф  с  видом
снисходительного превосходства, которое импонировало собравшимся  вокруг
него слушателям.
   - Посмотрим, - сказала Консуэло, - поведите нас в церковь, пусть  там
кто-нибудь надует мехи, и если наша игра придется вам не по вкусу  -  вы
вольны нам отказать.
   - А как же с партитурой - шедевром аранжировки Готлиба?
   - Мы сходим к Готлибу, и если он будет недоволен нами, - откажемся от
своего намерения. К тому же раненый палец не помешает Готлибу ни  управ-
лять хором, ни самому исполнить свою партию.
   Старики деревни, собравшись вокруг музыкантов, посовещались и  решили
произвести опыт. Бал прекратили, - ведь обедня каноника  дело  посерьез-
нее, чем какие-то там танцы!
   После того как Гайдн и Консуэло поочередно сыграли на органе, а затем
пропели вместе и порознь, их, за неимением  лучшего,  признали  довольно
сносными музыкантами. Некоторые ремесленники осмелились даже утверждать,
что они играют лучше Готлиба и что исполненные ими отрывки из Скарлатти,
Перголезе и Баха по меньшей мере так же прекрасны, как музыка Гольцбауэ-
ра, дальше которой Готлиб никак не хотел идти. Зато  приходский  священ-
ник, спешно явившийся послушать их, дошел даже до того, что принялся ут-
верждать, будто канонику гораздо больше понравятся эти  песнопения,  чем
те, которыми его обычно угощали. Пономарь, не разделявший этого  мнения,
грустно покачал головой, и священник, не желая раздражать  своих  прихо-
жан, согласился, чтобы оба виртуоза, посланные провидением, сговорились,
если возможно, с Готлибом относительно обедни.
   Все толпой направились к дому сапожника, и тот был вынужден  показать
каждому свою вспухшую руку, чтобы его освободили от  обязанностей  орга-
ниста. По его мнению, было больше чем очевидно, что выступать он не  мо-
жет. Готлиб был одарен некоторой музыкальностью и довольно прилично  иг-
рал на органе, но, избалованный похвалами сограждан и несколько шутливым
одобрением каноника, был до болезненности самолюбив во всем,  что  каса-
лось его дирижерства и исполнения. Вот почему предложение  заменить  его
случайными музыкантами было встречено им недоброжелательно: он предпочи-
тал, чтобы на обедне в день храмового праздника совсем не  было  музыки,
только бы не делить ни с кем своей славы. Но ему пришлось все-таки усту-
пить. Долго он притворялся, будто не может найти партитуры,  и  разыскал
ее, только когда священник пригрозил, что предоставит юным артистам  вы-
бор и исполнение всей музыкальной части. Консуэло и  Гайдн  должны  были
доказать свое умение, прочитав с листа самые известные по трудности пас-
сажи одной из двадцати шести обеден  Гольцбауэра,  которую  предполагали
исполнять на следующий день. Музыка эта,  не  талантливая  и  не  ориги-
нальная, была все же хорошо написана и легко читалась; особенно не  сос-
тавляла она труда для Консуэло, преодолевавшей несравненно большие труд-
ности. Слушатели были очарованы, а Готлиб, становившийся все озлобленнее
и мрачнее, заявил, что он очень рад, что все довольны, сам же он  немед-
ленно ложится в постель, потому что у него лихорадка.
   Певцы и музыканты тотчас отправились в церковь, и наши два  новоиспе-
ченных регента принялись за репетицию. Все шло прекрасно. Пивовар, ткач,
школьный учитель и булочник играли на скрипках; дети и их родители  сос-
тавили хор. Все это были добрые крестьяне и мастеровые, люди очень флег-
матичные, старательные и добросовестные.
   Иосифу уже приходилось слышать музыку Гольцбауэра в Вене, где она бы-
ла в то время в чести, и он очень легко с ней справлялся.  Консуэло  же,
участвуя во всех повторяющихся ариях, так хорошо вела за собою хор,  что
он превзошел себя. Два соло должны были исполнять сын и племянница  Гот-
либа, его любимые ученики и лучшие певцы в приходе, но  оба  корифея  на
репетицию не явились, мотивируя это тем, что они и так уверены  в  своих
силах.
   Иосиф и Консуэло отправились ужинать в дом  священника,  где  им  был
приготовлен ночлег. Добрый священник сиял; видно было, что он очень  до-
рожил благолепием своей обедни и хотел изо всех  сил  угодить  господину
канонику.
   На следующий день вся деревня еще до света была на ногах.  Трезвонили
в колокола, по дорогам из окрестных деревень  тянулись  толпы  верующих,
чтобы присутствовать на торжественной службе. Карета каноника  приближа-
лась с величавой медлительностью. Церковь была разубрана самыми  лучшими
украшениями. Консуэло очень потешило, что каждое из действующих лиц при-
писывало своей роли особое значение. Здесь царило почти такое же тщесла-
вие и соперничество, как за кулисами театра. Только выражалось оно более
наивно и скорее смешило, чем вызывало негодование.
   За полчаса до начала обедни явился растерянный ризничий и  сообщил  о
заговоре завистливого и вероломного Готлиба. Узнав, что репетиция прошла
прекрасно и все участвовавшие в ней прихожане очарованы пришельцами, он,
притворившись тяжко больным, запретил  своей  племяннице  и  сыну,  двум
главным корифеям, покинуть его,  и  таким  образом  обедня  лишалась  не
только самого Готлиба, чье присутствие считалось необходимым, дабы  дать
ход делу, но и двух соло, лучших номеров во всей мессе. Хористы, по сло-
вам жеманного и торопливого ризничего, совсем упали духом, и ему  стоило
большого труда собрать их на совещание в церкви.
   Консуэло и Иосиф спешно явились на место действия, заставили хор пов-
торить самые трудные места, поддерживая своими голосами более слабых,  и
таким образом всех успокоили и подбодрили. Что же касается соло, то  они
очень скоро столковались и взялись исполнить их сами.  Консуэло,  порыв-
шись в памяти, вспомнила одно духовное песнопение  Порпоры,  по  тону  и
словам напоминавшее то, что требовалось. Она тут  же  набросала  его  на
нотной бумаге, прорепетировала с Гайдном, и он смог ей  аккомпанировать.
Консуэло нашла и для него  знакомый  ему  отрывок  из  произведения  Се-
бастьяна Баха, и они тотчас с грехом пополам аранжировали его.
   Уже зазвонили к обедне, а они все еще репетировали и спевались,  нес-
мотря на громкий трезвон большого колокола. Когда господин каноник,  об-
лаченный в ризы, появился у алтаря, хор уже пел, с  многообещающей  сме-
лостью и быстротой приступив к исполнению фугообразного творения  немец-
кого композитора. Консуэло с удовольствием  глядела  на  серьезные  лица
этих добрых немецких бедняков, вслушиваясь в их чистые голоса" звучавшие
с поистине педантичной согласованностью  и  никогда  не  иссякающим,  но
всегда сдержанным воодушевлением.
   - Вот подходящие исполнители для такой музыки, - сказала  она  Иосифу
во время паузы, - будь у них огонь, которого не хватило композитору, все
бы пошло вкривь и вкось, но у них нет этого огня, и идеи, выкованные ме-
ханически, механически же и воспроизводятся. Жаль, нет здесь знаменитого
маэстро ГодицаРосвальда, - он подвинтил бы этих механических  исполните-
лей, лез бы вон из кожи, ничего не добился бы, но остался бы чрезвычайно
доволен собою.
   Мужское соло беспокоило многих, но Иосиф блестяще  с  ним  справился.
Когда же настал черед Консуэло, то ее итальянская манера  пения  сначала
всех удивила, затем привела в смущение, но в конце концов все-таки  вос-
хитила. Певица старалась петь как можно лучше; выразительность  ее  пол-
нозвучного и бесподобного голоса привела в непередаваемый восторг  Иоси-
фа.
   - Не верится, - сказал он ей,  -  чтобы  вы  могли  когда-либо  лучше
спеть, чем вы пели сейчас для жалкой деревенской обедни.
   - Во всяком случае никогда я не пела с таким подъемом  и  таким  удо-
вольствием, - отвечала она. - Эта публика мне больше по душе, чем  теат-
ральная. Ну, а теперь дай мне посмотреть с хор, доволен ли господин  ка-
ноник. Да! У почтенного каноника совсем блаженный вид, и, судя по  тому,
как все ищут в выражении его лица воздаяния за  свою  старательность,  я
вижу, что единственно о ком здесь не думают, это о боге.
   - За исключением вас, Консуэло! Только вера и  любовь  к  богу  могут
вдохновить на такое пение!
   Когда оба исполнителя вышли из церкви, население чуть было не понесло
их с триумфом на руках в дом священника, где их  ждал  хороший  завтрак.
Священник представил музыкантов господину канонику,  и  тот,  осыпав  их
похвалами, выразил желание еще раз, "на запивку", прослушать соло Порпо-
ры. Но Консуэло, не без основания дивившаяся тому, как никто не узнал ее
женского голоса, и опасавшаяся прозорливости каноника,  отказалась  петь
под предлогом, что репетиция и деятельное участие во всех партиях  слиш-
ком утомили ее. Отговорка, однако, не была принята во внимание, и  приш-
лось присутствовать за завтраком каноника.
   Каноник был человек лет пятидесяти, с добрым красивым  лицом,  хорошо
сложенный, хотя немного располневший. Манеры его были изысканны и  даже,
можно сказать, благородны. Он всем говорил по секрету, что в  жилах  его
течет королевская кровь, так как он является одним из  четырехсот  неза-
коннорожденных сыновей Августа Второго, курфюрста Саксонского  и  Короля
Польского.
   Он был мил и любезен, насколько следует быть светскому человеку и ду-
ховному сановнику. Иосиф заметил подле него какого-то мирянина, с  кото-
рым он обращался одновременно и с уважением и фамильярно.  Иосифу  каза-
лось, что он уже видел этого человека гдето в Вене, но припомнить  имени
его никак не мог.
   - Итак, дети мои, вы отказываете мне в удовольствии еще раз  услышать
произведение Порпоры? А вот мой друг, большой музыкант и во сто раз луч-
ший судья в этом деле, чем я, был поражен тем, как вы исполнили этот от-
рывок. Но раз вы утомлены, - прибавил он, обращаясь к Иосифу, - я больше
не стану вас мучить своими просьбами, однако вы будете так любезны  ска-
зать мне свое имя, а также, где вы учились музыке.
   Иосиф понял, что ему приписывают исполнение соло,  спетого  Консуэло.
Консуэло выразительным взглядом приказала ему поддержать заблуждение ка-
ноника.
   - Меня зовут Иосифом, - ответил он кратко, - а  учился  я  в  детской
певческой школе святого Стефана.
   - Я также, - заметил незнакомец, - учился в  этой  школе  при  Рейте-
ре-отце; а вы, конечно, - при Рейтересыне?
   - Да, сударь.
   - Но потом вы, наверно, еще у кого-нибудь занимались?  Вы  учились  в
Италии?
   - Нет, сударь.
   - Это вы играли на органе?
   - То я, то мой товарищ.
   - А кто из вас пел?
   - Мы оба.
   - Но ведь Порпору исполняли не вы? -  проговорил  незнакомец,  искоса
поглядывая на Консуэло.
   - Во всяком случае не этот ребенок, - сказал каноник, также  взглянув
на Консуэло, - он слишком молод, чтоб так прекрасно петь.
   - Да, не я, а он, - отрывисто ответила Консуэло, указывая на Иосифа.
   Она жаждала избавиться от этого допроса и с  нетерпением  поглядывала
на дверь.
   - Почему вы говорите неправду, дитя мое? - наивно спросил  священник.
- Я же вчера слышал и видел, как вы пели, и прекрасно узнал голос вашего
товарища Иосифа, когда он исполнял соло Баха.
   - По-видимому, вы ошиблись, ваше преподобие, - с лукавой улыбкой  за-
метил незнакомец, - или же этот юноша чрезмерно скромен. Как  бы  то  ни
было, мы хвалили и того и другого.
   Потом, отведя священника в сторону, незнакомец проговорил:
   - У вас ухо верное, но глаз не проницательный; это делает честь  чис-
тоте ваших помыслов. Тем не менее следует вывести  вас  из  заблуждения:
этот юный венгерский крестьянин - очень искусная итальянская певица.
   - Переодетая женщина! - воскликнул пораженный священник.
   Он внимательно стал приглядываться к Консуэло, в то время как та  от-
вечала на благожелательные вопросы каноника, и от удовольствия  ли,  или
от негодования, но добрый священник густо покраснел от брыжей вплоть  до
камилавки.
   - Уж верьте мне, - продолжал незнакомец. - Напрасно стараюсь я  доис-
каться, кто бы она могла быть, никак не могу разгадать; а  что  касается
ее переодевания и того положения, в котором она сейчас оказалась, то это
следует отнести исключительно за счет безрассудства... Все из-за  любви,
господин кюре! Но это нас не касается.
   - Из-за любви! Это, конечно, очень красиво звучит! - воскликнул  раз-
волновавшийся священник. - Похищение, преступная интрига с этим молодчи-
ком! Но ведь это отвратительно! А я-то как попался! Поместил их  в  свя-
щенническом доме! Еще, по счастью, дал им отдельные  комнаты,  так  что,
надеюсь, под моей крышей не происходило ничего скандального.  Ах!  Какое
происшествие! Воображаю, как надо мной потешились бы  вольнодумцы  моего
прихода! А такие, сударь, имеются, и некоторых из них я даже знаю.
   - Если ваши прихожане не распознали женского голоса, то, по всей  ве-
роятности, и не разглядели ни черт ее лица,  ни  походки.  А  между  тем
взгляните, что за красивые ручки, какие шелковистые волосы, до чего кро-
шечная ножка, несмотря на грубую обувь!
   - Ничего я не желаю видеть! - воскликнул вне себя священник. -  Какая
гнусность - переодеваться в мужской костюм!  В  священном  писании  есть
стих, осуждающий на смерть  всякого,  мужчину  или  женщину,  сменяющего
одежду своего пола. На смерть - слышите, сударь?! Это в достаточной мере
указывает на всю тяжесть греха. И она еще осмелилась проникнуть  в  храм
божий и бесстыдно воспевать хвалу господу, в то время как душой и  телом
загрязнена таким преступлением!
   - И воспевала эту хвалу божественно! Я прослезился; никогда я не слы-
хивал ничего подобного! Странная тайна! Кто эта женщина? Все, кого я мог
бы заподозрить, гораздо старше ее.
   - Да это ребенок, совсем молоденькая девушка, - продолжал  священник,
который не мог удержаться от того, чтобы не посмотреть на Консуэло с ин-
тересом, боровшимся в его сердце со строгими принципами. - Экая  змейка!
Посмотрите только, с каким кротким и скромным видом она отвечает  госпо-
дину канонику. Ах! Если кто-нибудь догадается об этой проделке,  я  про-
пал! Придется мне уехать отсюда!
   - Как же вы сами и никто из ваших прихожан не распознали женского го-
лоса? Ну и простаки же вы, скажу я вам!
   - Что поделаешь! Мы, правда, находили нечто необыкновенное в ее голо-
се, но Готлиб говорил, что это голос итальянский, из Сикстинской  капел-
лы, и он уже такие слышал. Не знаю, что он этим хотел  сказать,  я  ведь
ничего не смыслю в музыке, выходящей за пределы моей службы, и  был  так
далек от всякого подозрения. Как быть, сударь? Как быть?
   - Если никто ничего не подозревает, мой совет вам - молчать обо всем.
Выпроводите этих юнцов как можно скорее. Если хотите, я  возьмусь  изба-
вить вас от них.
   - О да! Вы окажете мне огромную услугу! Стойте, стойте, я дам вам де-
нег. Сколько им заплатить?
   - Это меня не касается. Мы-то щедро платим артистам... Но ваш  приход
небогат, и церковь не обязана следовать практике театра.
   - Я не стану скупиться, я дам им шесть флоринов! Сейчас иду... Но что
скажет господин каноник? Он, повидимому, ничего не замечает. Вот он раз-
говаривает с "ней" совсем по-отечески... Святой человек!
   - А что, по-вашему, он бы очень возмущался?
   - Да как же ему не возмущаться! Впрочем, я не столько боюсь его наго-
няя, сколько насмешек. Вы ведь знаете, как он любит вышучивать,  он  так
остроумен. Ох! Как он будет издеваться над моей наивностью!..
   - Но поскольку он, видимо, продолжает разделять  ваше  заблуждение...
он не вправе и насмехаться над вами. Ну что ж! Притворитесь, будто ниче-
го не случилось, воспользуйтесь первым удобным моментом и сплавьте ваших
музыкантов.
   Они отошли от окна, где  велся  этот  разговор,  и  священник,  прос-
кользнув к Иосифу, который, казалось, гораздо меньше  занимал  каноника,
чем синьор Бертони, сунул ему в руку шесть флоринов. Получив эту  скром-
ную сумму, Иосиф сделал знак Консуэло, чтобы она  скорей  отделалась  от
каноника и шла за ним. Но каноник подозвал к себе Иосифа и, продолжая на
основании его ответов считать, что женский голос принадлежал ему,  спро-
сил:
   - Скажите же мне, почему вы выбрали этот отрывок Порпоры, вместо того
чтобы исполнить соло господина Гольцбауэра?
   - У нас не имелось этой партитуры, да и она была нам незнакома, - от-
ветил Иосиф, - я спел единственную из пройденных мною вещей, которую хо-
рошо помнил.
   Тут священник поспешил рассказать о маленькой хитрости Готлиба, и эта
артистическая зависть очень рассмешила каноника.
   - Ну что ж, - заметил незнакомец, - ваш  милый  сапожник  оказал  нам
громадную услугу: вместо плохого соло мы насладились  шедевром  великого
мастера. Вы доказали свой вкус, - прибавил он, обращаясь к Консуэло.
   - Не думаю, - возразил Иосиф, - чтобы соло Гольцбауэра было так  пло-
хо. Те из его произведений, что мы исполняли, были не без достоинств.
   - Достоинства - это еще не гениальность, - ответил незнакомец,  взды-
хая, и, настойчиво обращаясь к Консуэло, он добавил:
   - А вы какого мнения, дружок? Считаете ли вы, что это одно и то же?
   - Нет, сударь, я этого не считаю, - ответила она лаконично и холодно,
так как взгляды этого человека все больше смущали и тяготили ее.
   - Однако же вам доставило удовольствие пропеть обедню Гольцбауэра?  -
вмешался каноник. - Ведь это прекрасная вещь, не правда ли?
   - Мне она не доставила ни удовольствия, ни неудовольствия, - ответила
Консуэло, нетерпение вызвало у  нее  непреодолимое  желание  высказаться
откровенно.
   - Вы хотите сказать, что эта вещь ни хороша, ни дурна? -  воскликнул,
смеясь, незнакомец. - Ну-с, дитя мое, вы прекрасно ответили, и я  вполне
согласен с вашим мнением.
   Каноник громко расхохотался, священник же казался очень смущенным,  а
Консуэло, нисколько не интересуясь этим музыкальным  диспутом,  скрылась
вслед за Иосифом.
   - Ну, господин каноник, как вы находите этих детей? - лукаво  спросил
незнакомец, как только те вышли.
   - Очаровательны! Чудесны! Вы уж извините меня, что я говорю это после
отповеди, которою наградил вас этот мальчуган.
   - Да что вы! Я нахожу этого мальчика просто восхитительным! Какой та-
лант в такие юные годы! Поразительно! Что за мощные и скороспелые натуры
эти итальянцы!
   - О таланте мальчика ничего не могу вам сказать, -  возразил  каноник
естественным тоном, - я не нашел в нем ничего  особенно  замечательного.
Но вот его товарищ - удивительный юноша, и он наш с  вами  соотечествен-
ник, не в обиду будь сказано вашей "итальяномании".
   - Ах, вот что! - проговорил незнакомец, подмигивая священнику. - Зна-
чит, Порпору исполнял старший?
   - И я так полагаю, - ответил священник, совершенно смущенный тем, что
его заставляют лгать.
   - Я в этом вполне уверен: он сам мне сказал, - заметил каноник.
   - А второе соло, значит, исполнил кто-либо из ваших прихожан? -  про-
должал допрашивать незнакомец.
   - Должно быть, - ответил священник, делая  усилие,  чтобы  поддержать
эту ложь.
   Оба посмотрели на каноника, желая убедиться, удалось ли  им  провести
его или он насмехается над ними. Казалось, он вообще перестал думать  об
этом. Невозмутимость его успокоила священника. Заговорили о  другом.  Но
четверть часа спустя каноник снова вспомнил о музыке  и  пожелал  видеть
Иосифа и Консуэло, с тем, объявил он, чтобы увезти их к себе в имение  и
там на досуге еще раз хорошенько прослушать. Перепуганный священник про-
шептал какие-то малопонятные объяснения. Каноник, смеясь,  спросил  его:
не велел ли уж он бросить своих маленьких музыкантов в котел  для  подк-
репления завтрака, который и так кажется ему великолепным? Священник пе-
реживал настоящую пытку. На выручку ему пришел незнакомец.
   - Сейчас приведу их, - сказал он канонику.
   И он вышел, сделав знак добродушному священнику, чтобы тот  рассчиты-
вал на какую-нибудь хитрость. Но придумывать ничего не понадобилось.  Он
узнал от служанки, что юные музыканты уже дали тягу, великодушно  уделив
ей один флорин из шести, только что ими полученных.
   - Как? Ушли?! - воскликнул огорченный каноник. - Надо их  догнать!  Я
хочу их видеть и слышать, хочу во что бы то ни стало!
   Притворились, будто исполняют его желание, но никто и не подумал  до-
гонять юных артистов. Да это было бы и напрасно, так как они, боясь гро-
зящего им любопытства, умчались, как птицы. Каноник был очень огорчен  и
даже несколько рассержен.
   - Слава богу, он ничего не подозревает, - сказал священник  незнаком-
цу.
   - Ваше преподобие, - ответил тот, - вспомните  историю  с  епископом,
который, в пятницу кушая по недосмотру скоромное,  был  предупрежден  об
этом своим викарием. "Несчастный, - воскликнул епископ, - неужели ты  не
мог подождать до конца обеда!" Быть может, и нам следовало  предоставить
канонику заблуждаться сколько его душе угодно.

   LXXVI

   Было тихо и ясно, полная луна сияла в  небесном  эфире,  в  старинной
приории звонко и торжественно пробило девять часов, когда Иосиф и Консу-
эло, тщетно поискав звонка у ограды, стали обходить безмолвное  обитали-
ще, в надежде, что их услышит гостеприимный хозяин. Но надежда была нап-
расна: все двери были на запоре, ни одна собака не лаяла, ни в одном ок-
не мрачного здания не было видно даже слабого проблеска света.
   - Это дворец молчания, - сказал, смеясь, Гайдн, - и если б часы дваж-
ды не пробили тихо и торжественно четыре четверти в тоне до и си  и  де-
вять ударов в тоне соль, я считал бы, что это жилище предоставлено совам
и привидениям.
   Местность вокруг была очень пустынна. Консуэло устала. К тому же  та-
инственное жилище привлекало ее поэтическую натуру.
   - Если бы даже нам пришлось спать в какой-нибудь часовне,  -  сказала
она, - мне все-таки хотелось бы ночевать здесь. Попробуем во что  бы  то
ни стало пробраться туда, даже если надо перелезть через эту стену,  что
не так уж трудно сделать.
   - Давайте я помогу вам взобраться наверх, а там я мигом  перескочу  и
поддержу вас, когда вы будете спускаться, - сказал Иосиф.
   Сказано - сделано. Стена была низенькая. Две минуты спустя наши  юнцы
с отважным спокойствием уже прогуливались внутри священной  ограды.  Они
были в прекрасном саду-огороде, который содержался  в  большом  порядке.
Фруктовые деревья, расположенные веером, протягивали к ним свои  длинные
ветви, отягощенные румяными яблоками и золотистыми грушами.  Виноградные
лозы, кокетливо изогнутые в виде  арок,  были  покрыты,  словно  чудными
серьгами, крупными гроздьями сочного винограда. Огромные грядки с овоща-
ми также отличались своеобразной прелестью. Спаржа с изящными стеблями и
шелковистыми волосиками, блестевшими от вечерней росы,  напоминала  рощу
карликовых елей, покрытых серебристым флером. Горох, поднимаясь на  под-
порках легкими гирляндами, образовал длинные беседки, какие-то узкие та-
инственные проулочки, где щебетали крошечные полусонные малиновки.  Аме-
риканские тыквы, гордые левиафаны этого моря зелени,  тяжело  выпячивали
свое оранжевое брюхо, покоясь на широких темных листьях. Молодые артишо-
ки, словно крошечные головки в коронах, толпились вокруг  своего  главы,
августейшего стебля-родоначальника. Дыни сидели под стеклянными колпака-
ми, будто тяжеловесные китайские мандарины под паланкинами, и из каждого
такого кристального свода луна высекала крупный голубоватый бриллиант, о
который ветреные ночные бабочки, летая, ударялись головками.
   Шпалеры из роз отделяли огород от цветника; они доходили до зданий  и
окружали их поясом из цветов. Укромный сад казался  каким-то  раем.  Под
тенью великолепных густых кустов ютились редкие растения, распространяв-
шие чудесный аромат. Песок под ногами был мягок, как ковер. Газон казал-
ся расчесанным травинка к травинке, настолько он  был  ровен  и  гладок.
Цветы росли так буйно, что совсем не видно было  земли,  отчего  круглые
клумбы походили на громадные корзины цветов.
   Удивительно влияние обстановки на душевное и физическое состояние че-
ловека! Не успела Консуэло подышать этим  сладостным  воздухом,  полюбо-
ваться этим святилищем беспечного благосостояния, как почувствовала себя
совершенно отдохнувшей, словно выспалась на славу.
   - Вот поразительно! - сказала она Беппо. - Стоило  мне  увидеть  этот
сад, и я уже совсем забыла о каменистых дорогах и о своих больных ногах.
Мне кажется, что я отдыхаю, глядя на все это. Никогда я не любила расчи-
щенных, ухоженных садов, окруженных высокими стенами, а  вот  этот  сад,
после стольких дней пути по пыльной дороге,  после  ходьбы  по  твердой,
утоптанной земле, представляется мне настоящим раем. Я умирала от жажды,
а сейчас, когда я вижу эти прелестные растения, распускающиеся от вечер-
ней росы, мне кажется, что я пью вместе с ними и уже утолила свою жажду.
Посмотри, Иосиф, разве есть что-нибудь очаровательнее цветов, распускаю-
щихся при лунном свете? Взгляни на этот букет белых звезд как раз посре-
дине клумбы с газоном и не смейся надо мной. Не знаю их названия, кажет-
ся, ночные красавицы. О, как удачно они названы! Красивы  и  чисты,  как
звезды на небе. Малейшее дуновение ветерка - и  они  то  склоняются,  то
выпрямляются, и чудится, будто они смеются и резвятся,  словно  девочки,
одетые во все белое. Они напоминают мне моих школьных подруг,  когда  по
воскресеньям, в одежде послушниц, мы бегали у  высоких  церковных  стен.
Вот они внезапно замерли в недвижном воздухе, обратив головки к луне,  -
точно смотрят на нее и восхищаются. И кажется, что и луна тоже глядит на
них, не спуская глаз, и парит над ними, словно большая ночная птица. Не-
ужели ты думаешь, Беппо, что цветы ничего не чувствуют? А  мне  кажется,
что красивый цветок не просто бессмысленно растет, но и  испытывает  чу-
десные ощущения. Не будем говорить о маленьких жалких растеньицах, выст-
роившихся вдоль канав, где они чахнут в пыли, обгладываемые каждым  про-
ходящим стадом. Растеньица эти похожи на маленьких нищенок, вздыхающих о
капле недоступной им воды. Растрескавшаяся и жаждущая земля алчно вбира-
ет в себя всю влагу, не делясь ею с их корнями. Но садовые цветы, за ко-
торыми так ухаживают, красивы и горды, как королевы. Они проводят время,
кокетливо раскачиваясь на стеблях, а когда восходит  на  небе  их  милая
подруга - луна, стоят совсем  распустившиеся  в  полудреме  и  предаются
сладким грезам. Быть может, они спрашивают себя, есть ли на луне  цветы,
подобно тому как мы хотели бы знать, живут ли там люди. Я  вижу,  Иосиф,
что ты смеешься надо мной, а между тем удовольствие, которое  я  испыты-
ваю, вовсе не самообман. В воздухе, очищенном и освеженном их  ароматом,
есть что-то возвышающее, и я чувствую какую-то связь между своей  жизнью
и жизнью всего окружающего.
   - Как мог бы я насмехаться над вами, -  ответил,  вздыхая,  Иосиф,  -
когда все ваши впечатления сейчас же передаются мне, когда  каждое  ваше
словечко трепещет в моей душе, как звук на струнах инструмента. Но  пос-
мотрите, Консуэло, на это жилище и объясните мне, почему оно навевает на
меня такую сладостную и глубокую грусть.
   Консуэло взглянула на приорию. То было  небольшое  здание  XII  века,
когда-то укрепленное зубчатыми парапетами, которые впоследствии были за-
менены остроконечными крышами из сероватых шиферных плит. Башенки, увен-
чанные частыми бойницами, оставленными для  украшения,  были  похожи  на
большие корзины. Густые заросли плюща нарушали однообразие  стен,  а  на
обнаженных частях фасада, залитого лунным светом, ночной  ветер  колебал
легкую расплывчатую тень молодых тополей. Большие  гирлянды  виноградных
лоз и жасмина обрамляли двери и вились вокруг окон.
   - От жилища этого веет тишиной и грустью, - ответила Консуэло,  -  но
оно не манит меня, как сад. Растения созданы, чтобы произрастать на  од-
ном месте, люди же - чтобы двигаться и общаться друг с  другом.  Будь  я
цветком, я хотела бы расти в этом цветнике - здесь хорошо, но как женщи-
на я не желала бы жить в келье, запертая в каменной громаде. А ты  хотел
бы быть монахом, Беппо?
   - Ну нет! Боже меня упаси! Но мне было бы приятно работать, не  думая
о крыше над головой и о хлебе насущном; мне хотелось бы вести жизнь спо-
койную, уединенную, с некоторым достатком, без забот,  присущих  нищете.
Словом, я желал бы прозябать в пассивной размеренной жизни, даже в неко-
торой зависимости, лишь бы разум мой был свободен, лишь бы у меня не бы-
ло иных забот, иных хлопот, иного долга, как только заниматься музыкой.
   - Ну что ж, милый товарищ, творя спокойно, ты творил бы спокойную му-
зыку.
   - А почему бы ей быть плохой? Что может быть лучше спокойствия? Небе-
са - спокойны, луна - спокойна,  эти  цветы,  чей  мирный  вид  вас  так
прельщает...
   - Их неподвижность нравится мне лишь потому, что она наступила  после
того, как их только что  колебал  ветерок.  Ясность  неба  нас  поражает
единственно потому, что мы не раз видели его в грозовых  тучах.  А  луна
никогда не бывает так величественна, как среди теснящихся вокруг нее об-
лаков. Разве отдых может быть понастоящему сладок без усталости?  Непре-
рывная неподвижность - это уже не отдых. Это - небытие,  это  -  смерть.
Ах! Если бы ты прожил, как я, целые месяцы  в  замке  Исполинов,  ты  бы
знал, что спокойствие - не жизнь!
   - Но что вы называете спокойной музыкой?
   - Музыку слишком выдержанную, слишком холодную. Смотри, как бы ты  не
насочинил такой музыки, избегая усталости и мирских тревог!
   Так беседуя, подошли они к самой приории. Кристальная  вода  била  из
мраморного шара с золотым крестом наверху и, струясь из чаши в чашу, па-
дала в большую гранитную раковину, где плескалась масса маленьких  крас-
ных рыбок, которыми так любят забавляться дети.
   Консуэло и Беппо, в сущности еще дети,  принялись  забавляться  самым
искренним образом, бросая рыбкам песок, чтобы подразнить их за прожорли-
вость, и следя глазами за их быстрыми движениями, как вдруг увидели иду-
щую прямо к ним высокую, одетую в белое женщину с кувшином; она  прибли-
жалась к фонтану и очень походила на одну из фантастических личностей  -
"ночных прачек", легенды о которых распространены почти во всех  суевер-
ных странах. Озабоченность или безразличие, с каким она принялась напол-
нять водой кувшин, не выказывая при виде  пришельцев  ни  удивления,  ни
страха, заключали в себе на первый взгляд нечто торжественное  и  стран-
ное. Но вскоре громкий крик и уроненный ею при этом на дно бассейна кув-
шин доказали им, что в ней не было ничего сверхъестественного. У  доброй
женщины просто с годами ослабело зрение, а как только она заметила  нез-
накомых людей, то страшно перепугалась и бросилась, бежать к дому,  при-
зывая на помощь пресвятую деву Марию и всех святых.
   - Что случилось, тетка Бригита? - раздался из дома мужской  голос.  -
Уж не встретились ли вы с какойнибудь нечистой силой?
   - Два дьявола, или, скорее, два вора, стоят там у фонтана, - ответила
женщина, подбегая к своему собеседнику, который,  появившись  на  пороге
двери, простоял там несколько минут с нерешительным и  недоверчивым  ви-
дом.
   - Наверное, еще один из ваших обычных страхов. Разве в такой час  ка-
кие-нибудь воры покусятся на нас?
   - Клянусь вам своим вечным спасением, что там стоят две черные  фигу-
ры, неподвижные, как статуи! Да разве вы сами не видите их отсюда? Смот-
рите же, они все еще там и не  уходят.  Пресвятая  дева  Мария!  Побегу,
спрячусь в погреб.
   - Действительно, я что-то вижу, - проговорил мужчина, стараясь  гово-
рить грубым голосом. - Сейчас позвоню, вызову садовника, и вместе с  его
двумя помощниками мы легко справимся  с  этими  плутами,  которые  могли
пробраться сюда только перелезши через стенку, так как я сам  запер  все
ворота.
   - Пока что запрем дверь, - заметила старуха, - а потом ударим  в  на-
бат.
   Дверь закрылась, а наши двое юношей продолжали стоять  в  недоумении,
не зная, что им предпринять. Бежать - значило подтвердить мнение,  кото-
рое составилось о них, а оставаться - значило подвергнуться грубому  на-
падению. Совещаясь, они увидели слабый луч, пробивавшийся сквозь  ставню
нижнего этажа. Луч расширился, и малиновая шелковая занавеска, из-за ко-
торой лился мягкий свет лампы, стала медленно приподниматься. У края за-
навески появилась рука, казавшаяся при ярком лунном свете белой  и  пол-
ной. Рука осторожно поддерживала  бахрому  занавески,  в  то  время  как
чей-то незримый глаз, должно быть, рассматривал то, что делалось вне до-
ма.
   - Давай петь: это единственный выход, - сказала своему товарищу  Кон-
суэло, - я начну, а ты мне вторь. Нет, возьми скрипку и сыграй любую ри-
турнель в любом тоне.
   Иосиф повиновался, и Консуэло запела во весь голос, одновременно имп-
ровизируя и музыку и слова - нечто вроде ритмического речитатива на  не-
мецком языке:
   "Нас двое бедных пятнадцатилетних детей; мы малы и не  сильнее  и  не
злее тех соловушек, чьим сладким песням подражаем".
   - Ну, Иосиф, - прошептала она, - еще аккорд, чтобы  оттенить  речита-
тив.
   Затем она продолжала:
   "Измученные усталостью, подавленные  мрачным  одиночеством  ночи,  мы
увидели издали этот дом, он показался нам необитаемым, и  мы  перекинули
через стену одну ногу, а потом и другую".
   - Иосиф, еще аккорд в ля минор!
   "Очутились мы в заколдованном саду,  среди  плодов,  достойных  земли
обетованной. Мы умирали от жажды, умирали от голода, и всетаки  если  не
хватит хоть единого красного яблочка на шпалерах, если сорвали  мы  хоть
единую ягодку с виноградной лозы, пусть нас выгонят и проучат как злоде-
ев".
   - Теперь, Иосиф, модуляцию, чтобы вернуться в до мажор.
   "А между тем нас подозревают, нам грозят; но мы не хотим  бежать,  не
хотим прятаться, ибо не совершили ничего дурного... если только не  счи-
тать, что мы вошли в дом божий, перелезши через  стену.  Но  когда  дело
идет о том, чтобы забраться в рай, то все дороги хороши, и кратчайшие  -
наилучшие".
   Консуэло завершила свой речитатив одним из тех  красивых  хоралов  на
простонародном латинском языке,  известном  в  Венеции  как  "latino  di
frate" [27], которые народ распевает вечерами  перед  статуями  мадонны.
Когда она кончила, две белые руки, постепенно высунувшиеся из-за занаве-
сей, бурно зааплодировали, и голос, показавшийся ей не  совсем  незнако-
мым, крикнул из окна:
   - Добро пожаловать, ученики муз! Входите,  входите!  Вас  ждет  здесь
гостеприимство!
   Юные музыканты приблизились, а минуту спустя лакей в красной с  лило-
вым ливрее вежливо распахнул перед ними двери.
   - Я принял было вас за жуликов, прошу извинить меня,  друзья  мои,  -
смеясь, сказал он. - Но вы сами виноваты, что не запели раньше. С  таким
паспортом, как голос и скрипка, вы можете рассчитывать на самый радушный
прием у моего хозяина. Пожалуйте. По-видимому, он уже знает вас.
   С этими словами приветливый слуга поднялся впереди них по  двенадцати
ступенькам очень пологой лестницы, покрытой прекрасным турецким ковром.
   Не успел еще Иосиф спросить имя хозяина, как лакей открыл дверь, тот-
час бесшумно за ним закрывшуюся, и, проведя их  через  уютную  переднюю,
ввел в столовую, где любезный хозяин этого счастливого  обиталища,  сидя
перед жареным фазаном и двумя бутылками старого золотистого вина,  начи-
нал переваривать первое блюдо, уже принявшись с благодушным  и  одновре-
менно величественным видом за второе. Вернувшись с вечерней прогулки, он
приказал привести себя в порядок и освежить себе лицо, что и было испол-
нено его камердинером. Он был напудрен и выбрит,  седеющие  кудри  мягко
вились вокруг его почтенной головы, блестя  ирисовой,  чудесно  пахнущей
пудрой. Красивые руки покоились на коленях, обтянутых короткими  черными
шелковыми панталонами с серебряными застежками. Ноги  прекрасной  формы,
которыми он немного гордился, туго обтянутые прозрачными лиловыми шелко-
выми чулками, отдыхали на бархатной подушке. Его статное, дородное тело,
облаченное в запашный из превосходного красного шелка стеганный на  вате
халат, утопало в большом, крытом ковровой тканью кресле, где локоть ниг-
де не рисковал наткнуться на угол, до того кресло это было хорошо набито
волосом и везде закруглено. Экономка Бригита, сидя у пылающего и потрес-
кивающего камина за креслом хозяина, со священнодействующим видом варила
кофе. Второй лакей, не уступавший первому ни в выправке, ни в  приветли-
вости, стоя у стола, осторожно отрезал крылышко дичи, спокойно и  терпе-
ливо ожидаемое благочестивым отцом.
   Иосиф и Консуэло низко поклонились, узнав в хозяине старшего каноника
собора святого Стефана, в присутствии которого они прошлым утром служили
обедню.

   LXXVII

   Не было на свете человека, жизнь которого сложилась бы так спокойно и
удобно, как жизнь господина каноника. Благодаря многочисленным  покрови-
телям, принадлежавшим к королевскому дому, он был в  возрасте  семи  лет
объявлен совершеннолетним; хоть человек в эти годы еще и  не  отличается
большим умом, однако, согласно церковному уставу, он в скрытом виде  об-
ладает им настолько,  чтобы  получать  и  тратить  доходы  с  бенефиция.
Вследствие такого постановления тонзурированного юнца возвели в  канони-
ки, несмотря на то, что он был побочным сыном короля. Сделано это было в
полном соответствии с церковными уставами: ребенок, видите ли, считается
законнорожденным, если он получает доходы с церковного имущества и нахо-
дится под покровительством королевского дома. Те же  самые  канонические
постановления требовали, чтобы каждый претендент на церковное  имущество
происходил от бесспорного и законного брака, в противном случае его мог-
ли объявить "неправоспособным", а в случае надобности - даже  "недостой-
ным" и "бесчестным". Но существует столько средств для соглашения с  не-
бом! А потому в некоторых случаях каноническое право устанавливало,  что
подкинутый ребенок может считаться законнорожденным,  на  том,  впрочем,
истинно христианском основании, что в случае неизвестного  происхождения
должно-де скорее предполагать хорошее, чем плохое. Итак, маленький кано-
ник в качестве совершеннолетнего стал получать прекрасный доход  с  цер-
ковного имущества. Дожив до пятидесяти лет и имея  за  собой  сорок  лет
якобы действительной службы в капитуле, он был признан каноником, отслу-
жившим "юбилейный срок", то есть каноником в отставке. Ему  предоставля-
лось жить где заблагорассудится, не исполнять никакой работы при капиту-
ле, пользуясь, однако, всеми выгодами, доходами и привилегиями каноника-
та. Правда, достойный каноник с юных лет оказывал капитулу очень большие
услуги. Он объявил себя "отсутствующим", что на языке каноническом озна-
чает право - под более или менее благовидным предлогом - жить  вдали  от
капитула, не теряя при этом доходов с церковного имущества, связанных со
службой. Достаточно было чумной эпидемии в  его  резиденции,  чтобы  это
послужило основанием для "отсутствия". Могло быть причиной  "отсутствия"
слабое или расстроенное здоровье. Но самым надежным и уважительным пово-
дом являлась ссылка на  научные  занятия.  Для  этого  предпринимался  и
объявлялся какой-нибудь объемистый труд на темы о морали, об отцах церк-
ви, о таинствах или, того лучше, об устройстве капитула, к которому при-
надлежишь, о принципах, на которых он основан, о почетных и материальных
выгодах, имеющих отношение к службе при капитуле, о требованиях, которые
могли бы быть предъявлены другим капитулам, о  процессе,  который  велся
или будет вестись против соперничающей  общины  по  поводу  какой-нибудь
земли, права попечительства или дома, данного по бенефицию. И такого ро-
да сутяжные и финансовые хитросплетения были настолько интереснее духов-
ному сословию, чем комментарии к учению и разъяснению догматов, что сто-
ило только какому-нибудь видному члену капитула предложить заняться исс-
ледованием и наведением справок в правительственных учреждениях  относи-
тельно старинных документов, набросать записки о судопроизводстве, наст-
рочить жалобы и даже пасквили на богатых противников, как ему предостав-
ляли выгодное и приятное право вернуться к частной жизни и проедать свои
доходы либо  путешествуя,  либо  сидя  в  своем  бенефициальном  доме  у
собственного камелька. Так и поступил наш каноник.
   Человек умный, одаренный красноречием и изящным слогом, он  дал  себе
слово - и давал его всю жизнь - написать книгу о правах, льготах и  при-
вилегиях своего капитула. Окруженный запыленными фолиантами, которые  он
ни разу не раскрыл, он своей книги не написал, не писал ее и теперь,  да
и вообще ему не суждено было  когда-либо  ее  написать.  Два  секретаря,
приглашенные им за счет капитула, занимались тем,  что  опрыскивали  его
особу духами и готовили ему трапезы. О пресловутой книге много было тол-
ков; ее ожидали, на силе ее аргументов строили тысячи воздушных  замков,
мечтая о славе, мести и золоте. Эта  несуществующая  книга  уже  создала
своему автору репутацию человека образованного, упорного в труде и крас-
норечивого, чему он вовсе не спешил представить доказательства. И проис-
ходило это не потому, что он был  неспособен  оправдать  высокое  мнение
своих собратий, но потому, что жизнь коротка, а за обедами и ужинами за-
сиживаешься долго, приводить себя в порядок тоже необходимо, ну и  doice
far niente [28] так восхитительно. Затем у нашего каноника были две  не-
винные, но неутолимые страсти: он обожал садоводство и  музыку.  Где  же
было ему при таком количестве дел и занятий найти  время  для  написания
книги? Наконец, так приятно говорить о книге, которую не пишешь, и, нап-
ротив, так неприятно слышать разговоры о труде, который уже написан.
   Бенефиции его святой особы представлял собою весьма доходное  имение,
приобщенное к приории, где каноник жил  восемь-девять  месяцев  в  году,
предаваясь разведению цветов и ублажению своей утробы. Жилище  было  об-
ширным и романтическим. Каноник обставил его не  только  комфортабельно,
но даже роскошно. Предоставляя медленно разрушаться  корпусу,  где  жили
прежде монахи, он заботливо поддерживал и со  вкусом  украшал  ту  часть
здания, которая наиболее соответствовала его сибаритским привычкам. Бла-
годаря новым переделкам древний монастырь преобразился в  настоящий  ма-
ленький замок, где благочестивый отец вел жизнь помещика. Он был наипри-
ятнейшей духовной особой: снисходительный, остроумный, когда это  требо-
валось, правоверный и речистый с людьми своего сословия,  обходительный,
забавный и веселый в светском обществе, любезный, радушный  и  щедрый  с
артистами. Слуги каноника, деля с ним хорошую жизнь, которую он умел се-
бе создать, помогали ему изо всех сил. Экономка была  немного  сварлива,
но варила такое вкусное варенье, умела так сохранять фрукты, что он  вы-
носил ее скверное расположение духа и спокойно выдерживал  бури,  говоря
себе при этом, что человек должен мириться с чужими недостатками, но  не
может обойтись без прекрасного десерта и чудесного кофе.
   Наши юные музыканты были приняты им с самым милым радушием.
   - Вы очень умные и изобретательные дети, - сказал он им, - и я  полю-
бил вас всем сердцем. К тому же вы очень талантливы; а у одного из вас -
уж не знаю теперь, у которого - голос самый нежный, самый приятный,  са-
мый волнующий из когда-либо слышанных мною. Голос этот - чудо, клад. И я
огорчился сегодня, узнав от священника о вашем внезапном уходе; я уж ду-
мал, что, должно быть, никогда  больше  не  встречусь  с  вами,  никогда
больше не услышу вас. Право, я даже лишился аппетита, стал мрачным, оза-
боченным... Чудесный голос и чудесная музыка не выходили у меня из голо-
вы, продолжали звучать в ушах. Но провидение, действительно желающее мне
добра, а быть может, и ваше доброе сердце, дети мои, снова  привело  вас
ко мне, ибо вы, наверное, угадали, что я сумел вас и понять и оценить.
   - Должны сознаться, господин каноник, - ответил Иосиф, -  что  только
случай привел нас сюда, и мы далеки были от того, чтобы рассчитывать  на
такую счастливую случайность.
   - Это счастливая случайность для меня, - любезно возразил каноник,  -
и вы мне споете... Но нет, это было бы слишком эгоистично с моей стороны
- вы устали, может быть, голодны... Сначала  вы  поужинаете,  хорошенько
выспитесь у меня, а завтра займемся музыкой. Да, музыкой, я буду слушать
вас целый день! Андреас, сейчас же проводите молодых людей в буфетную  и
как можно лучше позаботьтесь о них... Впрочем,  нет:  поставьте  им  два
прибора на конце стола - они будут ужинать со мной.
   Андреас исполнил приказание с готовностью и даже с каким-то  благоже-
лательным удовольствием. Но Бригита совсем иначе отнеслась к этому:  она
покачала головой, пожала плечами и проворчала сквозь зубы:
   - Нечего сказать, подходящие сотрапезники! Странное общество для  че-
ловека вашего круга!
   - Замолчите, Бригита! - спокойно ответил каноник. - Вы никогда, никем
и ничем не бываете  довольны  и  как  только  увидите,  что  кому-нибудь
что-нибудь приятно, сейчас же приходите в ярость.
   - Вы уж не знаете, что и выдумать для своего  времяпрепровождения,  -
прибавила она, не обращая ни малейшего внимания на сделанное ей  замеча-
ние. - Лестью, всякими россказнями, песенками вас можно провести,  точно
малого ребенка.
   - Замолчите! - сказал каноник, несколько повышая голос, но не  перес-
тавая весело улыбаться. - У вас голос оглушительный, как трещотка, и ес-
ли вы не перестанете ворчать, то совсем потеряете голову и испортите мне
кофе.
   - Подумаешь, великая радость и большая честь, - прошипела старуха,  -
варить кофе для таких гостей.
   - О! Я знаю, вам нужны важные персоны. Вы любите величие.  Вы  хотели
бы иметь дело только с епископами, князьями да канониссами самых старин-
ных дворянских фамилий! А по мне, все это не стоит куплета хорошо испол-
ненной песни.
   Консуэло с удивлением слушала, как человек, отличавшийся такой  вели-
чественной осанкой, мог с каким-то наивным удовольствием препираться  со
своей экономкой; да и в продолжение всего ужина ее изумляла ребячливость
его интересов. Он болтал массу вздора  -  решительно  по  поводу  всего,
просто для провождения времени и для того, чтобы поддержать в себе хоро-
шее настроение. Поминутно он обращался к слугам,  то  серьезно  обсуждая
вопрос о соусе к рыбе, то беспокоясь о каком-то диване или столе,  зака-
занном им, тут же давал противоречивые приказания, расспрашивал челядь о
самых пустячных подробностях своего хозяйства, обдумывал эти  пустяки  с
торжественностью, достойной серьезнейшей темы, выслушивал одного,  оста-
навливал другого, пробирал Бригиту, противоречившую ему на каждом  шагу,
- и проделывал все это, пересыпая и вопросы и ответы всевозможными  при-
баутками. Можно было подумать, что, принужденный вследствие своей  уеди-
ненной и ленивой жизни проводить много времени в обществе прислуги,  он,
желая дать работу мозгу, а с другой стороны -  способствовать  пищеваре-
нию, занимался гигиены ради упражнением мысли не слишком серьезным и  не
слишком легким.
   Ужин был превосходный и необыкновенно обильный.  За  жарким  господин
каноник вызвал повара, благосклонно похвалил его за приготовление  неко-
торых блюд, кратко и наставительно пожурил за другие, не  достигшие  со-
вершенства. Оба наши путешественника, словно свалившись с облаков,  пог-
лядывали друг на друга, думая, что им снится забавный сон, до  того  все
эти изощрения казались ему непостижимыми.
   - Ну, ну! Не так уж плохо, - проговорил добродушный каноник, отпуская
своего искусника-кулинара, - я сделаю из тебя  толк,  если  будешь  ста-
раться и не перестанешь любить свое ремесло.
   "Можно вообразить, - подумала Консуэло, - что дело идет об  отеческом
наставлении или религиозном поучении".
   За десертом, отпустив также и экономке ее долю  похвал  и  замечаний,
каноник наконец забыл об этих важных вопросах и перешел  к  музыке,  где
показал себя своим юным гостям в гораздо лучшем свете. У него было хоро-
шее музыкальное образование, серьезные познания, верные взгляды и  прос-
вещенный вкус. Он довольно хорошо играл на органе. Усевшись после  обеда
за клавесин, он сыграл несколько отрывков из произведений старинных  не-
мецких композиторов, исполняя их с тонким вкусом и согласно добрым  тра-
дициям прошлого. Не без интереса слушала Консуэло  его  игру.  Найдя  на
клавесине толстую нотную тетрадь со старинными пьесами, она принялась ее
перелистывать. Позабыв и об усталости и о  позднем  времени,  она  стала
просить каноника сыграть, не изменяя своей красивой, тонкой и полнозвуч-
ной манере, некоторые из этих пьес, особенно понравившихся  ей.  Каноник
был чрезвычайно польщен, что его слушают с таким удовольствием.  Музыка,
которую он знал, уже вышла из моды, и потому он не часто находил любите-
лей, способных оценить то, что было ему по сердцу. И вот он воспылал лю-
бовью к Консуэло, так как Иосиф, измученный усталостью, заснул в  преда-
тельски удобном кресле.
   - Браво! - воскликнул каноник в порыве  увлеченья.  -  Ты  необычайно
одарен, дитя мое, и умен не по годам. Тебя ожидает необыкновенная будущ-
ность. Впервые жалею я о безбрачии, налагаемом на меня моей профессией.
   Этот комплимент заставил покраснеть и привел в трепет Консуэло, кото-
рой пришло в голову, что в ней признали женщину, но она очень скоро  ус-
покоилась, как только каноник наивно прибавил:
   - Да, жалею, что у меня нет детей, ибо небо, быть может,  послало  бы
мне такого сына, как ты, а это было бы счастьем моей жизни...  будь  его
матерью хотя бы сама Бригита! Но скажи мне, друг мой, какого ты мнения о
Себастьяне Бахе, у которого столько фанатиков-поклонников  среди  совре-
менных ученых? Считаешь ли и ты его таким поразительным гением?  У  меня
там лежит толстенная книга - его произведения; я их собрал и дал  переп-
лести, так как все надо иметь в доме... А впрочем,  может  статься,  они
действительно прекрасны... Но разбирать  их  стоит  большого  труда,  и,
признаться, после первой же неудачной попытки  я  поленился  снова  при-
няться за них... Притом у меня мало остается времени  для  самого  себя.
Ведь я занимаюсь музыкой в редкие минуты, оторванные от более  серьезных
дел. Ты видел, как я занят управлением моего маленького хозяйства, но из
этого не надо заключать, что я человек свободный и счастливый. Наоборот,
я раб огромного, страшного, взваленного на себя труда. Я  пишу  книгу  и
работаю над нею вот уже тридцать лет, но другой и в шестьдесят не  напи-
сал бы ее. Книга эта требует неимоверных познаний, бессонных ночей,  не-
поколебимого терпения и самых глубоких размышлений. Зато,  мне  кажется,
книга заставит о себе говорить.
   - Но она уже скоро будет кончена? - спросила Консуэло.
   - Не так скоро, не так скоро... - ответил каноник, стараясь скрыть от
самого себя, что он еще не приступал к ней. - Итак, мы говорили с  тобой
о музыке этого Баха... она ужасно трудна, да, по-моему, и очень  своеоб-
разна.
   - А мне кажется, преодолей вы свое предвзятое  мнение,  вы  убедились
бы, что Бах - гений; он охватывает, объединяет и одухотворяет все  прош-
лое и настоящее.
   - Ну хорошо, - согласился каноник. - Если это так, то завтра  мы  все
втроем попробуем разобрать чтонибудь из его произведений. А  теперь  вам
время спать, а мне - погрузиться в работу. Но завтрашний день вы  прове-
дете у меня, не правда ли, это решено?
   - Целый день - пожалуй, много, сударь: нам надо спешить  в  Вену,  но
все утро мы будем к вашим услугам.
   Каноник запротестовал, стал настаивать, и Консуэло сделала  вид,  что
сдается, решив утром несколько ускорить адажио  великого  Баха,  с  тем,
чтобы выбраться из приории не позднее двенадцати часов дня.
   Когда вопрос коснулся ночлега, горячий спор возник на лестнице  между
Бригитой и главным камердинером. Усердный Иосиф, стараясь угодить своему
барину, приготовил для молодых музыкантов две хорошенькие келейки в  не-
давно отремонтированном здании, занимаемом каноником и его свитой.  Бри-
гита же, напротив, упорно настаивала на том, чтобы поместить их в забро-
шенных кельях старинного монастыря. "Эта часть здания, - говорила она, -
отделена от новой капитальными дверями и крепкими запорами".
   - Как! - кричала экономка своим пронзительным голосом на гулкой лест-
нице. - Вы собираетесь поместить этих бродяг дверь в дверь  с  нами?  Да
разве вы не видите по их лицам, по их манерам, по их  ремеслу,  что  это
цыгане, авантюристы, скверные маленькие разбойники, которые сбегут отсю-
да до света, утащив с собой нашу серебряную посуду! Да  еще  неизвестно,
не убьют ли они нас самих.
   - Убьют! Эти-то дети! - воскликнул, смеясь, камердинер. -  Вы  с  ума
сошли, Бригита. Хоть вы и старая и дряхлая, а, пожалуй, сами еще обрати-
те их в бегство, стоит вам только ощериться.
   - Сами вы старый и дряхлый, слышите! - кричала в  ярости  старуха.  -
Говорю вам, они не будут здесь ночевать, я этого не хочу! Ну да! С  ними
всю ночь не сомкнешь глаз!
   - И совершенно напрасно: я глубоко уверен, что у этих детей не больше
моего охоты беспокоить ваш почтенный сон. Но довольно об этом.  Господин
каноник приказал мне хорошенько позаботиться об его гостях, и я не упря-
чу их в эту лачугу, полную крыс, где гуляет ветер. Быть  может,  вы  еще
хотите уложить их там на голом полу?
   - Я велела садовнику поставить для них две  складные  кровати.  А  вы
считаете, что эта голь привыкла к пуховикам?
   - Тем не менее эту ночь они будут спать на пуховиках, так  как  барин
этого желает. А я, госпожа Бригита, признаю только его приказания.  Пре-
доставьте мне исполнять свои обязанности и помните, что ваш долг, так же
как и мой, - повиноваться, а не приказывать.
   - Правильно, Иосиф! - проговорил, смеясь,  каноник,  слышавший  через
полуоткрытую дверь передней весь этот спор. - А вы, Бригита, идите  при-
готовьте мне туфли и оставьте нас в покое. До свиданья, юные друзья мои.
Ступайте за Иосифом  и  спите  хорошенько.  Да  здравствует  музыка!  Да
здравствует завтрашний прекрасный день!
   Долго еще после того, как наши путешественники расположились в  своих
хорошеньких келейках, доносилась до них воркотня экономки, словно зимний
северный ветер завывал по коридорам. Когда же шум, свидетельствовавший о
торжественном отходе ко сну каноника, совершенно затих, Бригита  подошла
на цыпочках к дверям юных гостей и заперла их, быстро  повернув  ключ  в
каждом замке. Иосиф, погрузившись в лучшую  из  когда-либо  попадавшихся
ему в жизни постелей, уже крепко спал. Консуэло  также  последовала  его
примеру, немало посмеявшись в душе над ужасом Бригиты. Дрожа  от  страха
почти все ночи во время своего путешествия, она теперь  в  свою  очередь
приводила в трепет других. Она могла бы применить к себе басню о зайце и
лягушках, но я не уверен, были ли известны Консуэло басни Лафонтена. Как
раз в то время  достоинство  их  оспаривалось  величайшими  умами  мира:
Вольтер осмеивал их, а Фридрих Великий, подражая, как  обезьяна,  своему
философу, тоже относился к ним с глубочайшим презрением.

   LXXVIII

   Ранним утром Консуэло разбудило восходящее солнце и веселое щебетанье
тысячи птиц в саду. Девушка попробовала было выйти из своей комнаты,  но
"арест" не был еще снят: госпожа Бригита продолжала держать своих  плен-
ников под замком. Консуэло пришло в голову, что это, пожалуй, хитрая вы-
думка каноника: желая наслаждаться весь день музыкой,  он  прежде  всего
счел нужным обеспечить себя музыкантами. Молодая девушка,  чувствовавшая
себя в мужском костюме вполне свободно, стала куда  смелее  и  приобрела
известную ловкость; выглянув в окно, она убедилась, что вылезть из  него
не так уж трудно, ибо вдоль всей стены вились по крепким шпалерам старые
виноградные лозы. И вот, спустившись тихонько и осторожно, чтобы не  по-
портить чудесного монастырского винограда, она очутилась на земле и заб-
ралась в сад, смеясь в душе над  удивлением  и  разочарованием  Бригиты,
когда та обнаружит, что все ее предосторожности ни к чему не привели.
   Консуэло опять увидела, уже при новом освещении, прелестные  цветы  и
роскошные плоды, которыми восхищалась накануне при лунном свете. Купаясь
в косых лучах розового улыбающегося солнца, еще краше зацвели под свежим
дыханием утра исполненные поэзии прекрасные творения земли. Атласно-бар-
хатистый налет покрыл плоды, на всех ветвях кристальными  бусинками  по-
висла роса, от посеребренных газонов шел легкий  пар,  словно  страстное
дыхание земли, стремящееся достигнуть неба и слиться с ним в нежном, лю-
бовном порыве. Но ничто в этот таинственный час рассвета не могло  срав-
ниться со свежестью и красотой цветов, когда они, еще влажные от  ночной
росы, приоткрылись как бы для того,  чтобы  обнаружить  сокровища  своей
чистоты, излить свои тончайшие ароматы. Только  самый  первый  и  чистый
солнечный луч достоин был мельком взглянуть на них, на  мгновение  обла-
дать ими. Цветник каноника мог служить источником наслаждения для любого
садовода-любителя. Консуэло же он показался слишком  симметрично  разби-
тым, слишком ухоженным. И все же десятки сортов роз, редкие и прекрасные
гибискусы, пурпуровый шалфей,  до  бесконечности  разнообразная  герань,
благоухающий дурман с глубокими опаловыми чашечками, наполненными амвро-
зией богов, изящные ласточники (в их тонком яде насекомое, упиваясь  не-
гой, находит смерть), великолепные кактусы,  подставлявшие  солнцу  свои
яркие венчики на утыканных колючками стволах, и еще тысячи редких, вели-
колепных, никогда не виданных Консуэло растений, названия и родины кото-
рых она не знала, надолго приковали ее внимание.
   Исследуя различную форму растений, анализируя  те  чувства,  которые,
казалось, выражал весь их облик, она стала искать связь между музыкой  и
цветами и задумалась над тем, как эти два увлечения совмещаются  в  душе
хозяина этого дома и сада. Ей уже и раньше приходило в голову, что  гар-
мония звуков отвечает гармонии красок. А гармонией гармоний  ей  казался
аромат. Консуэло погрузилась в смутные сладкие мечтания, и в эту  минуту
ей чудилось, будто она слышит голоса, исходившие от каждого  прелестного
венчика, голоса, рассказывавшие ей о тайнах поэзии на языке, до сих  пор
ей неведомом. Роза говорила о страстной любви, лилия - о своей  непороч-
ности, пышная магнолия втихомолку поведала о чистых радостях святой гор-
дости, а крошечная маргаритка шептала о прелестях простой, скромной жиз-
ни. Некоторые цветы громко и властно заявляли: "Я красива  и  царствую".
Другие шептали еле внятно, но таким нежным, в душу проникающим  голосом:
"Я мала и любима". И все вместе качались в такт с утренним ветерком, об-
разуя воздушный хор, который постепенно замирал среди умиленных  трав  и
листвы, жаждавших уловить таинственный смысл происходящего.
   Вдруг в эту идеальную гармонию ворвались пронзительные, ужасные,  му-
чительные человеческие крики,  нарушившие  восхитительно  созерцательное
настроение Консуэло; крики неслись к ней из  чащи  деревьев,  скрывавшей
монастырскую ограду. Вслед за криками,  замершими  в  деревенской  тиши,
послышался грохот экипажа, затем  экипаж,  по-видимому,  остановился,  и
кто-то принялся колотить в решетчатые ворота,  замыкавшие  сад"  с  этой
стороны. Но либо в доме все еще спали, либо никто не хотел  ответить,  -
потому что приезжие долго стучали впустую, а пронзительные крики  женщи-
ны, прерывавшиеся энергичной бранью мужчины, взывавшего о помощи, разби-
вались о монастырские стены, не вызывая в них отклика, как и  в  сердцах
живущих под их сенью людей. Все окна фасада были так хорошо законопачены
для охранения сна каноника, что ни единый звук не мог проникнуть  сквозь
сплошные дубовые ставни, обитые кожей на конском волосе. Слуги,  занятые
во внутреннем дворике позади дома, не слышали криков, а собак в  приории
не имелось: каноник не любил этих назойливых стражей, которые под  пред-
логом ограждения от воров нарушают покой своих хозяев. Консуэло попробо-
вала было проникнуть в дом, чтобы дать знать о  прибытии  путешественни-
ков, оказавшихся, по-видимому, в бедственном положении, но все было  так
крепко заперто, что она отказалась от этой мысли и в волнении  бросилась
к решетчатым воротам, из-за которых доносился шум.
   Дорожный экипаж, нагруженный доверху багажом  и  побелевший  от  пыли
после долгого пути, стоял перед главной аллеей сада. Форейторы слезли  с
лошадей и старались расшатать негостеприимные ворота, а стоны  и  жалобы
все неслись из экипажа.
   - Откройте, если вы христиане, - кричали оттуда, - у нас тут  умирает
дама!
   - Откройте! - закричала, высовываясь из окна кареты,  женщина,  черты
лица которой были незнакомы Консуэло, но чье  венецианское  произношение
поразило ее. - Госпожа моя умрет, если ей сейчас  же  не  дадут  приюта.
Откройте, коли вы не звери!
   Консуэло, не думая о последствиях своего порыва, бросилась  открывать
ворота, но на них висел огромный замок, ключ от которого, вероятно,  на-
ходился в кармане Бригиты. Звонок тоже не действовал благодаря  потайной
пружине. В этой спокойной местности, где жители отличались большой чест-
ностью, такие предосторожности принимались не против воров, а,  по-види-
мому, против шума и беспокойства, причиняемых слишком поздними или слиш-
ком ранними посетителями. Несмотря на страстное желание помочь,  Консуэ-
ло, не в силах ничего сделать, с горестью выслушивала  брань  горничной,
которая, обращаясь к своей хозяйке, нетерпеливо  выкрикивала  по-венеци-
ански:
   - Дуралей, увалень этакий! Открыть ворота не умеет!
   Немецкие форейторы, более терпеливые и  спокойные,  старались  помочь
Консуэло, но так же безуспешно. Тут больная дама,  высунувшись  из  окна
кареты, крикнула громким голосом на ломаном немецком языке:
   - А! Черт тебя побери! Да беги же за кем-нибудь, чтоб открыли!  Мерз-
кая скотина!
   Энергичное обращение дамы успокоило Консуэло относительно  угрожавшей
больной близкой смерти. "Если она близка к кончине, то во всяком  случае
к какой-то весьма буйной кончине", - подумала девушка и обратилась к пу-
тешественнице по-венециански:
   - Я не из этого дома, меня здесь приютили только на ночь.  Постараюсь
разбудить хозяев, но этого так скоро и просто не сделаешь. Неужели,  су-
дарыня, вы в такой опасности, что не можете немного обождать, не приходя
в отчаяние?
   - Я рожаю, дурень! - закричала путешественница. - Мне некогда  ждать!
Беги, кричи, хоть разнеси все, а приведи людей и помоги мне войти  сюда.
За труды тебе хорошо заплатят...
   Она снова принялась вопить, а у Консуэло задрожали колени: это  лицо,
этот голос были ей знакомы.
   - Как зовут вашу хозяйку? - крикнула она горничной.
   - А тебе что до этого? Беги же, негодный! - проговорила взволнованная
горничная. - Если будешь медлить, ничего от нас не получишь!
   - Да я ничего и не хочу от вас, - горячо возразила Консуэло, - но мне
надо знать, кто вы. Если ваша госпожа музыкантша, ее  примут  здесь  без
всяких разговоров, а она, если я не ошибаюсь, знаменитая певица.
   - Иди, мальчик, - сказала роженица, находившая в себе силы  в  проме-
жутках между схватками быть хладнокровной и энергичной. - Иди скажи  жи-
телям этого дома, что знаменитая Корилла может умереть,  если  какая-ни-
будь христианская душа или душа артиста не сжалится над ее положением. Я
заплачу... скажи, что я щедро заплачу.
   - София, - обратилась она к горничной, -  прикажи  положить  меня  на
землю; я буду меньше мучиться, лежа на дороге, чем в этой адской карете.
   Консуэло уже мчалась к приории, твердо решив  устроить  оглушительный
шум и во что бы то ни стало добраться до самого каноника. Девушка уже не
думала удивляться или приходить в волнение от странной случайности,  ко-
торая привела сюда ее соперницу, причину всех ее несчастий.  Она  хотела
только одного - помочь ей. Стучать Консуэло не понадобилось: она  встре-
тила Бригиту - домоправительница каноника, привлеченная криками, выходи-
ла из дома в сопровождении садовника и камердинера.
   - Хорошенькая история, нечего сказать! - сурово проговорила  старуха,
когда Консуэло изложила ей суть дела. - Не ходите туда, Андреас, не дви-
гайтесь и вы с места, господин садовник. Разве вы  не  видите,  что  все
подстроено этими бандитами для того, чтобы нас ограбить и убить? Я ждала
этого. Тревога эта - хитрость! Шайка злодеев шныряет вокруг дома,  в  то
время как те, которых мы приютили, стараются под  благовидным  предлогом
ввести их к нам. Ступайте за ружьями, господа, и будьте  готовы  прикон-
чить эту мнимую роженицу с усами и в штанах. Ну хорошо! Пусть  даже  это
роженица. Допустим! Она принимает наш дом за больницу, что ли? У нас тут
нет акушерки, я лично ничего не смыслю в таких делах, а господин каноник
не любит писка новорожденных. Как же  дама  могла  пуститься  в  дорогу,
зная, что ей время родить? А раз она это сделала, кто же виноват? Да мо-
жем ли мы избавить ее от страданий? Пусть родит в своей карете:  ей  там
будет не хуже, чем у нас, где ничего не приспособлено для такого  неожи-
данного подарка.
   Эту речь, начатую для Консуэло, Бригита, брюзжа, продолжала, пока они
шли по аллее, и закончила у ворот - уже для горничной Кориллы.
   В то время как путешественницы после тщетных переговоров обменивались
упреками и даже бранью с несговорчивой экономкой, Консуэло,  надеясь  на
доброту каноника и слабость его к музыке, проникла в дом. Напрасно иска-
ла она комнату хозяина - она только заблудилась  в  обширном  помещении,
закоулки которого были - ей неизвестны. Наконец она натолкнулась на Гай-
дна, разыскивавшего ее, и он сказал, что видел, как каноник направился к
оранжерее. Они вместе бросились туда и вскоре увидели в  сводчатой  жас-
минной аллее почтенного хозяина: он шел им навстречу. Лицо его сияло ве-
сельем, как утро этого прекрасного осеннего дня. Взглянув на приветливо-
го каноника, гулявшего в своем уютном стеганом ватном шлафроке по дорож-
кам, где его изящная нога мягко ступала по мелкому, пройденному граблями
песку, Консуэло не сомневалась, что такое счастливое существо,  с  такой
чистой совестью, столь удовлетворенное во всех своих желаниях,  будет  в
восторге от возможности совершить доброе дело. Едва она заговорила,  пе-
редавая просьбу бедной Кориллы, как появилась Бригита и перебила ее.
   - Там у ворот, - начала старуха, - бродяга, певица из театра;  выдает
себя за знаменитость, а вид у нее и разговор распутной девки. Она уверя-
ет, что сейчас родит, а кричит и бранится, как  тридцать  чертей  вместе
взятых. Хочет родить в вашем доме. Подумайте, подходящее ли это для  вас
дело?
   У каноника вырвался жест отвращения, - очевидно, он  собирался  отка-
зать.
   - Господин каноник, - обратилась к нему Консуэло, - кто  бы  ни  была
эта женщина, она страдает, жизнь ее, быть может, в опасности, так же как
и жизнь невинного создания, которого бог призывает в этот мир, - и рели-
гия повелевает вам принять его по-христиански и по-отечески.  Не  правда
ли, вы не покинете несчастную, не допустите, чтобы она погибла,  стеная,
у вашей двери?
   - А что, она замужняя? - холодно спросил каноник после минутного раз-
думья.
   - Этого я не знаю; возможно. Но что  до  того?  Господь  посылает  ей
счастье быть матерью. Он один имеет право ее судить...
   - Она сказала свое имя, господин каноник, - энергично вмешалась  Бри-
гита, - наверное, вы должны ее знать, вы же водитесь со всеми  комедиан-
тами Вены. Ее зовут Корилла.
   - Корилла! - воскликнул каноник. - Она бывала в Вене, и я много о ней
слышал; говорят, у нее прекрасный голос.
   - Ну вот, ради ее голоса прикажите открыть ворота! Она лежит на  пес-
ке, на самой дороге, - настаивала Консуэло.
   - Но ведь это женщина легкого поведения, - возразил  каноник.  -  Два
года тому назад у нее была скандальная история в Вене.
   - Помните, господин каноник, у  вас  есть  немало  завистников.  Роди
только в вашем доме погибшая женщина... в этом,  поверьте,  не  усмотрят
случайности, а дела милосердия и того меньше. Вам ведь известно,  что  у
каноника Герберта есть виды на юбилярство и он уже отставил от должности
одного молодого собрата под предлогом, будто тот  небрежно  относился  к
церковным службам ради дамы, которая всегда в эти часы у него  исповедо-
валась. Господин каноник, такой бенефиции, как ваш, легче потерять,  чем
добыть.
   Эти слова вдруг оказали решающее действие.  Каноник  воспринял  их  в
святилище своего благоразумия,  хотя  притворился,  что  пропустил  мимо
ушей.
   - В двухстах шагах отсюда есть постоялый двор,  -  проговорил  он,  -
пусть эту даму отвезут туда. Она найдет там все, что ей надо, и ей будет
там гораздо удобнее и приличнее, чем у холостяка. Ступайте,  скажите  ей
это, Бригита, и, прошу вас, держите себя с ней вежливо, как можно вежли-
вее. Укажите форейторам, где находится постоялый двор. А вы, дети мои, -
обратился он к Консуэло и Иосифу, - пойдемте со мной разбирать фугу  Ба-
ха, пока нам готовят завтрак.
   - Господин каноник, - начала взволнованно Консуэло, - неужели вы  по-
кинете...
   - Ах! - воскликнул огорченно каноник. - Зачахла самая красивая из мо-
их волкамерии! Говорил же я садовнику, что он недостаточно часто ее  по-
ливает. Самое редкое, самое дивное растение моего сада! Это нечто  роко-
вое! Взгляните, Бригита! Позовите-ка садовника, я его проберу.
   - Раньше всего я прогоню знаменитую Кориллу,  -  ответила,  удаляясь,
Бригита.
   - И вы согласны с этим? Вы  это  приказываете,  господин  каноник?  -
воскликнула с негодованием Консуэло.
   - Не могу поступить иначе, - ответил он кротко, но  спокойным  тоном,
говорившим о непоколебимой решимости, - и желаю, чтобы об этом больше не
было речи. Идемте же, я вас жду, начнем музицировать!
   - Никакой музыки здесь для нас не может быть! - возбужденно  ответила
Консуэло. - Вы бесчувственный человек и неспособны  понять  Баха.  Пусть
погибнут ваши цветы и ваши плоды! Пусть пропадут от мороза жасмин и ваши
красивейшие деревья! Эта плодородная земля, приносящая вам все  в  таком
изобилии, не должна была бы ничего родить, кроме терний, потому  что  вы
бессердечны, вы похищаете дары неба и не умеете использовать их для гос-
теприимства!
   В то время как Консуэло изливала свое возмущение, пораженный  каноник
озирался кругом, словно боясь, как бы проклятие небес, призываемое  этой
пылкой душой, не обрушилось на его драгоценные волкамерии и любимые ане-
моны. Высказав все, Консуэло бросилась к  воротам,  которые  по-прежнему
были на запоре, перелезла через них и последовала  за  каретой  Кориллы,
направлявшейся шагом к жалкому кабаку, без всякого основания  награжден-
ному каноником званием постоялого двора.

   LXXIX

   Иосиф Гайдн уже привык подчиняться внезапным решениям  своего  друга,
но, более предусмотрительный и спокойный, чем  Консуэло,  он  догнал  ее
лишь после того, как сбегал в дом за дорожной котомкой, нотами, а  глав-
ное - за скрипкой, источником существования,  утешительницей  и  веселой
спутницей их путешествия.
   Кориллу положили на скверную кровать в немецкой харчевне,  такую  ко-
роткую, что либо голова, либо ноги должны были висеть в воздухе. К  нес-
частью, в этой жалкой лачуге не было женщин: хозяйка ушла  на  богомолье
за шесть миль, а работница погнала корову на пастбище. Дома были  старик
и мальчик. Скорее испуганные, чем польщенные честью принимать у себя та-
кую богатую путешественницу, они всецело предоставили свой домашний очаг
в распоряжение приезжих, не думая о вознаграждении, которое могли за это
получить. Старик был глух; пришлось ребенку отправиться за  акушеркой  в
соседнюю деревню, отстоявшую чуть ли не на  расстоянии  мили;  форейторы
гораздо больше беспокоились о своих лошадях, которых нечем  было  накор-
мить, чем о путешественнице. Предоставленная попечениям горничной, окон-
чательно потерявшей голову, - она кричала почти так же  громко,  как  ее
госпожа, - роженица оглашала воздух стонами, напоминавшими скорее  рыча-
ние львицы, чем вопли женщины.
   Консуэло, охваченная ужасом и жалостью, решила не  покидать  несчаст-
ную.
   - Иосиф, - сказала она своему товарищу, - вернись в приорию, хотя  бы
тебе и пришлось встретить там плохой прием: не следует быть гордым, ког-
да просишь за других. Скажи канонику, что  сюда  нужно  прислать  белья,
бульона, старого вина, матрацев, одеял - словом, все необходимое больно-
му человеку. Поговори с ним кротко, но решительно и обещай, если понадо-
бится, что мы придем к нему играть, лишь бы он оказал помощь этой женщи-
не.
   Иосиф отправился в приорию, а бедной Консуэло пришлось быть невольной
свидетельницей отвратительной сцены, когда женщина без  веры  и  сердца,
богохульствуя и проклиная, переносит священные муки  материнства.  Цело-
мудренная и благочестивая девушка содрогалась, видя  эти  муки,  которых
ничто не могло смягчить, ибо вместо святой радости и набожного  упования
сердце Кориллы было полно злобы и горечи. Она не  переставая  проклинала
свою судьбу, путешествие, каноника с его экономкой и даже ребенка, кото-
рого производила на свет. Она была так груба со своей горничной,  что  у
той все валилось из рук. Наконец, совсем выйдя из себя, Корилла крикнула
ей:
   - Ну, погоди, я так же буду за тобой ухаживать, когда придет твой че-
ред! Ведь я прекрасно знаю, что ты тоже беременна, и отправлю  тебя  ро-
жать в больницу. Прочь с глаз моих! Ты меня только беспокоишь и  раздра-
жаешь.
   София, в ярости и отчаянии, со слезами выбежала из комнаты, а Консуэ-
ло, оставшись наедине с возлюбленной Андзолето и Дзустиньяни,  старалась
успокоить и облегчить ее страдания. Неистовствуя и испытывая адские  му-
ки, Корилла все же сохранила какое-то звериное мужество, дикую  силу,  в
которых сказывалась вся нечестивость ее пылкой, здоровой  натуры.  Когда
боли на минуту отпускали ее, она снова делалась бодрой и веселой.
   - Черт возьми! - обратилась она вдруг к Консуэло, совершенно не узна-
вая ее, так как видела девушку только издали или на  сцене  в  костюмах,
совсем не похожих на тот, который был на ней теперь. - Вот так приключе-
ние! А многие не поверят мне, если я расскажу, что родила в кабаке с та-
ким доктором, как ты. Ты похож на цыганенка со своей смуглой мордочкой и
большущими черными глазами. Кто ты? Откуда ты взялся? Как ты здесь  очу-
тился? И почему ты меня обихаживаешь? Ах, нет, не  отвечай  мне,  я  все
равно не услышу, уж слишком я страдаю! Ah misera me! [29] Только  бы  не
умереть! О нет, я не умру! Не хочу умирать! Цыганенок, ты ведь  не  бро-
сишь меня? Не уходи! Не уходи! Не дай мне умереть! Слышишь?
   И вновь возобновились крики, прерываемые новым богохульством.
   - Проклятый ребенок! - говорила она. - Так и вырвала бы тебя из утро-
бы и швырнула б подальше!
   - Ох! Нет! Не говорите так! - воскликнула, вся  похолодев  от  ужаса,
Консуэло. - Вы будете матерью, будете счастливы,  когда  увидите  своего
ребенка, не пожалеете, что страдали.
   - Я? - проговорила с циничным хладнокровием Корилла. -  Ты  вообража-
ешь, что я буду любить этого ребенка? Ах!  Как  ты  ошибаешься!  Великое
счастье быть матерью, нечего сказать! Как будто я не знаю, что это  зна-
чит: страдать рожая, работать, чтобы кормить этих несчастных, не призна-
ваемых отцами, видеть, как сами они страдают, не знать, что с  ними  де-
лать, страдать, бросая их... ведь в  конце-то  концов  все-таки  их  лю-
бишь... но этого я любить не буду. О! Клянусь богом! Я  буду  ненавидеть
его, как ненавижу его отца!..
   И Корилла, исступление которой, несмотря на  внешнее  хладнокровие  и
презрение, все возрастало, закричала в  неистовой  злобе,  вызываемой  у
женщины жестокими страданиями:
   - Ах! Проклятый! Да будь он трижды проклят, отец этого ребенка!
   Она задыхалась, вопила, издавая нечленораздельные звуки, разорвала  в
клочки косынку, которая прикрывала ее грудь, клокотавшую от муки и злос-
ти; схватив за руку Консуэло, впившись в нее пальцами, судорожно сжатыми
от боли, она не прокричала, а скорее прорычала:
   - Да будь он проклят! Проклят! Проклят! Подлый, бесчестный Андзолето!
   В эту минуту вернулась София и через четверть часа, умудрившись  при-
нять у своей госпожи ребенка, бросила на колени Консуэло первую попавшу-
юся тряпку из театрального гардероба, выхваченную  из  наспех  открытого
сундука. Это был бутафорский плащ из выцветшего атласа,  отделанный  ми-
шурной бахромой. В эту импровизированную пеленку  благородная,  целомуд-
ренная невеста Альберта завернула дитя Андзолето и Кориллы.
   - Ну, синьора, успокойтесь, - проговорила добрым,  искренним  голосом
бедная горничная, - родили вы благополучно, и у вас хорошенькая  крошеч-
ная дочка.
   - Девочка или мальчик - мне все равно, но я больше не страдаю, -  от-
ветила Корилла, приподнимаясь на локте и даже не глядя на ребенка. - По-
дай мне большой стакан вина!
   Иосиф как раз принес из приории вина, и притом самого лучшего.  Кано-
ник великодушно исполнил просьбу Консуэло, и вскоре  у  больной  было  в
изобилии все, что нужно в таких случаях. Корилла подняла  своей  сильной
рукой поданный ей серебряный кубок и  осушила  его  с  непринужденностью
маркитантки; затем, бросившись на чудесные подушки каноника,  заснула  с
глубокой беспечностью, присущей железному организму и ледяной душе. Пока
она спала, ребенка как следует спеленали, а Консуэло сходила на соседний
луг за овцой, которая и стала  первой  кормилицей  новорожденной.  Мать,
проснувшись, приподнялась с помощью Софии, выпила стакан вина и на мину-
ту призадумалась. Консуэло, держа на руках дитя, ждала пробуждения мате-
ринской нежности, но у Кориллы было на уме совсем иное. Взяв  до  мажор,
она с серьезным видом пропела гамму в две октавы и захлопала в ладоши.
   - Браво, Корилла! - воскликнула она. - Голос у тебя ничуть не постра-
дал, можешь рожать детей, сколько тебе заблагорассудится!
   Затем она расхохоталась, поцеловала Софию и, сняв со своей руки брил-
лиантовое кольцо, надела ей на палец.
   - Это чтоб утешить тебя за брань, - сказала она.  -  А  где  моя  ма-
ленькая обезьянка? Ах! Бог мой! - воскликнула она, глядя на  ребенка.  -
Блондинка, на него похожа! Ну, тем хуже для него! Горе ему! Не  распако-
вывайте столько сундуков, София! О чем вы думаете? Неужели вы  вообрази-
ли, что я здесь останусь? Как бы не так! Вы дура и не знаете, что  такое
жизнь. Я намерена завтра же пуститься в путь. Ах, цыганенок, ты  держишь
ребенка совсем как женщина. Сколько тебе дать за заботы  обо  мне  и  за
труды? Знаешь, София, мне никогда не служили лучше,  никогда  не  ходили
лучше за мной! Ты, значит, из Венеции, дружочек? Приходилось  тебе  слы-
шать мое пение?
   Консуэло ничего не ответила. Впрочем, и ответь она, ее все  равно  не
стали бы слушать. Корилла внушала ей отвращение.  Она  передала  ребенка
только что возвратившейся служанке кабака, по виду очень славной  женщи-
не, затем кликнула Иосифа, и они вместе вернулись в приорию.
   - Я не давал обещания канонику привести вас к нему, - сказал по доро-
ге Иосиф. - Кажется, он сконфужен своим поведением, хотя вид у него  был
очень милостивый и веселый; при всем своем эгоизме он не  злой  человек,
он так искренне радовался, посылая все нужное Корилле.
   - На свете столько черствых и скверных людей, - ответила Консуэло,  -
что люди, слабые духом, внушают скорее жалость, чем отвращение.  Я  хочу
загладить перед бедным каноником свою вину, ведь я так вспылила. Раз Ко-
рилла не умерла и, как говорится, мать и дитя чувствуют себя  хорошо,  а
наш каноник способствовал этому сколько мог, не подвергая опасности свой
драгоценный бенефиции, я хочу отблагодарить его. К тому же у  меня  есть
свои причины остаться в приории до отъезда Кориллы. О них я  скажу  тебе
завтра.
   Бригита отправилась на соседнюю ферму,  и  Консуэло,  приготовившаяся
было бесстрашно выступить против этого цербера, очень обрадовалась,  что
их встретил ласковый, услужливый Андреас.
   - Пожалуйте, пожалуйте, друзья мои! - воскликнул он, проводя их в по-
кои своего хозяина. - Господин каноник в ужасно грустном настроении  ду-
ха, он почти ничего не кушал за завтраком и три раза просыпался во время
полуденного отдыха. Сегодня у него было два больших  огорчения:  погибла
его лучшая волкамерия и он потерял надежду послушать музыку. К  счастью,
вы вернулись, и, значит, одним огорчением стало меньше.
   - Над нами он насмехается или над своим хозяином? - спросила Консуэло
Иосифа.
   - И то и другое, - ответил Гайдн. - Только бы каноник не сердился  на
нас, мы тогда повеселимся на славу.
   Каноник не только на них не сердился,  а,  наоборот,  встретил  их  с
распростертыми объятиями, настоял, чтобы они позавтракали, а потом вмес-
те с ними засел за клавесин. Консуэло заставила его постичь дивные  пре-
людии великого Баха и восхититься ими, а чтобы окончательно привести его
в хорошее расположение духа, пропела лучшие вещи своего  репертуара,  не
стремясь изменить голос и не особенно беспокоясь о том, что он может до-
гадаться о ее поле и возрасте. Каноник был склонен ни о чем  не  догады-
ваться и вовсю наслаждался ее пением. Он действительно был страстным лю-
бителем музыки, и в его восторге было столько  непосредственной  искрен-
ности, что Консуэло невольно пришла в умиление.
   - Ах! Дорогое дитя! Благородное дитя! Счастливое  дитя!  -  восклицал
растроганный каноник со слезами на глазах. -  Ты  превратил  сегодняшний
день в счастливейший день моей жизни! Но что будет со мной теперь?  Нет!
У меня не хватит сил перенести утрату такого наслаждения, и я зачахну от
тоски. Больше я не смогу заниматься музыкой. В душе моей будет жить иде-
ал, и меня загрызет тоска по нему. Я ничего уже теперь не  буду  любить,
даже моих цветов...
   - И будете очень неправы, господин каноник, -  ответила  Консуэло,  -
ваши цветы поют лучше меня.
   - Что ты говоришь? Мои цветы поют? Я никогда не слышал.
   - Да потому, что вы их никогда не слушали. А я сегодня  утром  слушал
их, постиг их тайну, уловил их мелодию.
   - Странное ты дитя! Гениальное! - воскликнул каноник, отечески  цело-
мудренно лаская темные кудри Консуэло. - Ты  одет  бедняком,  а  достоин
всяческого поклонения. Но скажи мне, кто ты? Где научился ты  тому,  что
знаешь?
   - Случай, природа, господин каноник.
   - Ох! Ты обманываешь меня, - с лукавым видом сказал каноник, у  кото-
рого всегда было наготове шутливое словцо. - Ты, наверно, сын какого-ни-
будь Кафарелли или Фаринелли! Но послушайте, дети мои, - внезапно  ожив-
ляясь, самым серьезным тоном прибавил он, - я не хочу расставаться с ва-
ми. Я беру на себя заботу о вас, оставайтесь со мной. У меня есть состо-
яние, я поделюсь им с вами. Я стану для вас тем, чем был Гравина для Ме-
тастазио. Это будет моим счастьем, моей славой. Свяжите  свою  судьбу  с
моею, для этого надо только, чтобы вас посвятили в  младшие  клирики.  Я
выхлопочу вам какие-нибудь хорошие бенефиции, а после  моей  смерти  вам
останутся от меня в наследство недурные сбереженьица, которые я вовсе не
намерен оставлять этой злючке Бригите.
   В то время как каноник говорил, вдруг вошла Бригита  и  услышала  его
последние слова.
   - А я не намерена дольше служить вам, - визгливо закричала она, плача
от ярости, - довольно я жертвовала своей молодостью и  своей  репутацией
неблагодарному хозяину!
   - Твоей репутацией? Твоей молодостью? - не смущаясь, насмешливо пере-
бил ее каноник. - Ну, ты себе льстишь, милая старушка, твоя  "молодость"
оберегает твою репутацию!
   - Насмехайтесь, насмехайтесь, - возразила  она.  -  Но  приготовьтесь
распроститься со мной. Я сию же минуту покину дом, где не  могу  устано-
вить никакого порядка, никакой благопристойности. Хотела я помешать  вам
делать безрассудства, расточать ваше имущество, унижать ваш сан, да  ви-
жу, что все это ни к чему. Ваша  бесхарактерность  и  несчастная  звезда
толкают вас к погибели, и первые попавшиеся вам под руку  скоморохи  так
ловко кружат вам голову, что того гляди оберут вас. Давным-давно каноник
Гербер зовет меня к себе служить и предлагает условия гораздо лучше  ва-
ших. Я устала от всего, что здесь вижу. Рассчитайте меня!  Я  больше  ни
одной ночи не проведу под вашей кровлей.
   - Так вот до чего дошло дело, - спокойно проговорил  каноник.  -  Ну,
хорошо, Бригита, ты доставляешь мне большое удовольствие; смотри только,
не передумай! Я никогда никого не выгонял, и мне кажется, служи  у  меня
сам дьявол, я не выставил бы его за дверь, настолько  я  добродушен;  но
если бы дьявол покинул меня, я пожелал бы ему доброго пути и отслужил бы
молебен после его ухода. Ступай же, укладывай свои вещи, Бригита; что до
твоего расчета, то, милая моя, произведи его сама. Бери все, что пожела-
ешь, все, чем я владею, только бы ты поскорее убиралась отсюда!
   - Ах, господин каноник, - проговорил Гайдн, взволнованный этой домаш-
ней сценой, - вы еще пожалеете о старой служанке, ведь она, по-видимому,
очень привязана к вам...
   - Она привязана к моему бенефицию, - ответил каноник, - а я буду  жа-
леть только о ее кофе.
   - Вы привыкнете обходиться без вкусного  кофе,  господин  каноник,  -
твердо заявила строгая Консуэло, - и хорошо сделаете. А ты, Иосиф, молчи
и ничего не говори в ее защиту. Я все ей скажу в лицо,  потому  что  все
это правда. Она злая и вредит своему хозяину.  Сам  он  добрый  человек,
природа сотворила его благородным и великодушным, а из-за  этой  женщины
он делается эгоистом. Она подавляет добрые порывы его души,  и  если  он
оставит ее у себя, то станет сам таким же черствым, таким же бесчеловеч-
ным, как она. Простите, господин каноник, что я так говорю  с  вами.  Вы
столько заставляли меня петь и привели меня своим воодушевлением в такое
восторженное состояние, что я, быть может, немного сам не свой. Если я и
чувствую какое-то опьянение, то это ваша вина. Но смею вас уверить,  что
человек, находящийся в  таком  состоянии,  всегда  говорит  истину,  ибо
опьянение это благородно и будит в нас лучшие чувства. В такие минуты  у
нас что на сердце, то и на языке, и сейчас с вами  говорит  мое  сердце.
Когда же я приду в спокойное состояние духа, я буду более почтителен, но
менее искренен. Поверьте, я не гонюсь за вашим состоянием,  я  вовсе  не
желаю его, не нуждаюсь в нем! Когда я захочу, у меня будет больше  ваше-
го, а жизнь артиста подвергнута стольким случайностям, что, пожалуй,  вы
еще меня переживете и, быть может, я впишу вас в свое завещание в благо-
дарность за то, что вы хотели оставить в мою пользу свое. Завтра мы ухо-
дим и, должно быть, больше никогда с вами не увидимся,  но  мы  уйдем  с
сердцем, переполненным радостью, уважением, почтением и благодарностью к
вам, если вы уволите госпожу Бригиту, у которой я прошу извинения за мой
образ мыслей.
   Консуэло говорила с таким жаром, искренность и прямота так явно чита-
лись на ее лице, что слова ее поразили каноника, словно молния.
   - Уходи, Бригита! - сказал он экономке с важным, решительным видом. -
Истина говорит устами младенцев, а разум этого ребенка -  могучая  сила.
Уходи, ибо сегодня утром ты заставила меня совершить дурной  поступок  и
толкнула бы меня на подобные и в дальнейшем, потому что я слаб и  подчас
труслив. Уходи, ибо ты делаешь меня несчастным. Уходи,  -  прибавил  он,
улыбаясь, - ибо ты стала пережаривать мой кофе, а все сливки, в  которые
ты суешь свой нос, скисают.
   Последний упрек оказался для Бригиты чувствительнее  всех  других,  -
уязвленная в самое больное место, гордая  старуха  лишилась  языка.  Она
выпрямилась, кинула на каноника взгляд, исполненный  сострадания,  почти
презрения, и удалилась с видом театральной королевы. Два часа спустя эта
свергнутая королева покинула приорию, предварительно  немножко  пограбив
ее. Каноник сделал вид, что ничего не заметил, и по блаженному выражению
его лица Гайдн понял, что Консуэло оказала ему истинную услугу. Для того
чтобы каноник не испытал ни малейшего сожаления, юная артистка сама при-
готовила ему за обедом кофе по венецианскому способу -  как  хорошо  из-
вестно, лучшему в мире. Андреас тотчас же стал под ее руководством  изу-
чать это искусство, и каноник объявил, что в жизни своей не пробовал ко-
фе вкуснее. После обеда снова занимались музыкой, послав  предварительно
справиться о здоровье Кориллы, которая, как доложили, уже сидела в крес-
ле, присланном ей каноником. Чудесным вечером при луне они гуляли в  са-
ду. Каноник, опираясь на руку Консуэло, не переставал умолять ее принять
священство и стать его приемным сыном.
   - Берегитесь! - сказал ей Иосиф, когда они ушли к себе. - Этот добрый
каноник не на шутку увлекается вами.
   - В дороге ничем не надо смущаться, - отвечала она. -  Я  так  же  не
стану священником, как не стала трубачом. Господин Мейер, граф  Годиц  и
каноник - все они просчитались.

   LXXX

   Консуэло, пожелав Иосифу покойной ночи, удалилась в свою комнату,  не
сговорившись с ним, как он предполагал, о том, чтобы уйти на заре. У нее
были свои причины не спешить, и Гайдн ждал, что она сообщит их ему  нае-
дине; сам же он радовался возможности провести с ней еще несколько часов
в этом красивом доме и пожить благодушной жизнью каноника, которая  была
ему по душе. Консуэло на следующее утро разрешила  себе  поспать  дольше
обычного и появилась только ко второму завтраку  каноника.  Старик  имел
обыкновение вставать рано и после легкой вкусной закуски прогуливался  с
требником в руках по своим садам и оранжереям, оглядывая растения, а по-
том шел немножко вздремнуть перед более плотным холодным завтраком.
   - Наша путешественница чувствует себя хорошо, - объявил каноник своим
юным гостям, как только они появились. - Я послал  Андреаса  приготовить
ей завтрак. Она выразила большую признательность  за  наше  внимание,  и
поскольку она собирается сегодня ехать в Вену (признаюсь, вопреки всяко-
му благоразумию), то просит вас навестить ее, чтобы вознаградить за вашу
сердечную заботу. Итак, дети мои, скорее завтракайте и отправляйтесь ту-
да. Наверное, она готовит вам какойнибудь хороший подарок.
   - Мы будем завтракать столько времени, сколько вы пожелаете, господин
каноник, - ответила Консуэло, - но к больной не пойдем: мы ей больше  не
нужны, а в подарках ее не нуждаемся.
   - Удивительное дитя! - сказал восхищенный каноник. - Твое романтичес-
кое бескорыстие, твое восторженное  великодушие  до  того  покорили  мое
сердце, что я никогда, кажется, не в силах буду расстаться с тобой!
   Консуэло улыбнулась, и они сели за стол. Завтрак был  превосходный  и
тянулся добрых два часа. Но десерт оказался таким, какого никак не  ожи-
дал каноник.
   - Ваше преподобие, - доложил Андреас, появляясь в  дверях,  -  пришла
тетушка Берта из соседнего кабака и принесла  вам  от  роженицы  большую
корзину.
   - Это серебро, которое я ей посылал. Примите его, Андреас,  это  ваше
дело. Значит, дама решительно уезжает?
   - Она уже уехала, ваше преподобие.
   - Уже! Да она сумасшедшая! Эта сумасбродка хочет убить себя!
   - Нет, господин каноник, - сказала Консуэло, -  она  не  хочет  и  не
убьет себя.
   - Ну, Андреас, что вы стоите с таким торжественным видом? - обратился
каноник к лакею.
   - Дело в том, ваше преподобие, что тетушка Берта не отдает мне корзи-
ну. Она говорит, что передаст ее только вам; ей надо что-то вам сказать.
   - Это щепетильность или жеманство со стороны доверенного лица.  Впус-
тите ее, и покончим с этим.
   Старуху ввели. Сделав несколько глубоких реверансов, она поставила на
стол большую корзину, прикрытую кисеей. Каноник повернулся  к  Берте,  а
Консуэло торопливо протянула к корзине руку.  Немного  приподняв  кисею,
Консуэло поспешно опустила ее и тихо сказала Иосифу:
   - Вот чего я ожидала, вот для чего я осталась! О да! Я была  уверена:
Корилла должна была так поступить!
   Иосиф, не успевший еще разглядеть, что было в корзине,  с  удивлением
смотрел на свою спутницу.
   - Итак, тетушка Берта, вы принесли мне вещи, которые я одолжил  вашей
постоялице? Прекрасно! Прекрасно! Я и не беспокоился о них, и мне  неза-
чем проверять, все ли цело.
   - Ваше преподобие, - ответила старуха, - моя служанка  все  принесла,
все передала вашим служителям, и все действительно в  целости;  на  этот
счет я вполне спокойна. Но меня заставили поклясться, что эту корзину  я
передам только вам в руки, а что в ней находится, вы знаете так же,  как
и я.
   - Пусть меня повесят, если это мне известно,  -  проговорил  каноник,
небрежно протягивая руку к корзине, но рука его тотчас  застыла,  словно
парализованная, а рот так и остался  полуоткрытым  от  удивления,  когда
покрывало как бы само собой зашевелилось, сдвинулось и оттуда показалась
крошечная детская ручонка, инстинктивно порывавшаяся схватить палец  ка-
ноника.
   - Да, ваше преподобие, - доверчиво, с довольным видом заговорила ста-
руха, - вот она - цела и невредима, такая хорошенькая, веселенькая и так
хочет жить!
   Пораженный каноник совсем онемел. Старуха продолжала:
   - Господи, ваше преподобие, да ведь вы же изволили просить  у  матери
разрешения удочерить и воспитать младенца! Бедной даме не  так-то  легко
было на это решиться, но мы сказали ей, что дитя попадает в хорошие  ру-
ки, и она, поручив его провидению, просила нас отнести его вам.  "Скажи-
те, пожалуйста, почтенному канонику, этому святому человеку, -  говорила
она, садясь в экипаж, - что я не стану долго  злоупотреблять  его  мило-
сердным попечением. Скоро я приеду за своей дочуркой и расплачусь с  ним
за все, что он на нее потратит. Раз он во что бы то ни стало  сам  хочет
найти ей хорошую кормилицу, передайте ему от меня этот кошелек с деньга-
ми: я прошу разделить их между кормилицей и  маленьким  музыкантом,  так
чудесно ухаживавшим за мной вчера, если, конечно, он еще не  ушел".  Что
касается меня, она хорошо  мне  заплатила,  ваше  преподобие,  я  ничего
больше не прошу и вполне довольна.
   - Ах, вы довольны! - воскликнул трагикомическим тоном каноник.  -  Ну
что ж, я очень рад, но извольте унести обратно и кушелек и эту  обезьян-
ку. Тратьте деньги, воспитывайте ребенка, это меня нисколько не  касает-
ся.
   - Воспитывать ребенка? Вот уж нет! Я слишком стара, ваше  преподобие,
чтобы взять на себя заботу о новорожденной. Она кричит по целым ночам. И
моему бедному старику, хоть он и глух, не очень-то было бы по вкусу  та-
кое соседство.
   - А мне? По-вашему, я должен мириться с этим? Благодарю покорно! Ага!
Вы на это рассчитывали?
   - Но раз ваше преподобие просили его у матери!
   - Я? Просил? Откуда, черт побери, вы это взяли?
   - Но раз ваше преподобие сегодня утром написали...
   - Я писал? Где же мое письмо? Пожалуйста, пусть мне его покажут!
   - Ну, я, конечно, не видала вашего письма, и притом у нас  никто  чи-
тать не умеет. Но господин Андреас приходил к родильнице с  поклоном  от
вашего преподобия, и она нам сказала, будто он передал ей письмо. А  мы,
дураки, и поверили. Да кто бы мог не поверить?!
   - Это гнусная ложь! Только беспутница может пойти на такие  штуки!  -
закричал каноник. - И вы - сообщники этой ведьмы.  Нет!  Нет!  Забирайте
эту мартышку, возвращайте ее матери, оставляйте у себя, делайте как зна-
ете, я умываю руки. Если вы хотите вытянуть у меня  денег,  я  готов  их
дать. Никогда не отказываю в милостыне ни авантюристам, ни плутам -  это
единственный способ избавиться от них. Но взять в  свой  дом  ребенка  -
благодарю покорно! Убирайтесь к черту!
   - Ну, что до этого, - возразила старуха очень решительно, - то  я  ни
за что не возьмусь, не прогневайтесь, ваше преподобие. Я не  соглашалась
смотреть за ребенком. Знаю я, как кончаются такие истории. Вначале  дают
немножко золотых монет и обещают вам с три короба, а там -  поминай  как
звали, и ребенок остается на вашей шее. И никогда из таких детей  ничего
путного не выходит: они лентяи и гордецы уже по самой своей природе.  Не
знаешь, что с ними и делать. Если это мальчики, они становятся  грабите-
лями, а девочки кончают еще хуже. Ой, нет! Нет! Ни я, ни мой  старик  не
хотим брать этого ребенка. Нам сказали, что ваше преподобие просили  его
отдать вашему преподобию, - мы поверили, вот и  все.  Извольте  получить
деньги, и мы в расчете. А что мы ее сообщники,  так  уж  простите,  ваше
преподобие, мы этих штук не знаем. Вы, верно, шутите, коли упрекаете нас
в том, что мы вам его навязываем. Покорная слуга вашего преподобия! Ухо-
жу домой. У нас сейчас паломники, возвращающиеся после исполнения обета,
и они, ей-богу, умирают от жажды.
   Старуха несколько раз поклонилась и уже направилась было к выходу, но
потом вернулась и сказала:
   - Совсем было и забыла: ребенок должен называться вроде бы  Анджелой,
но только по-итальянски. Ох, честное слово, не помню теперь, как это они
мне сказали.
   - Анджолина, Андзолета? - спросила Консуэло.
   - Вот-вот, именно так, - подтвердила старуха и, еще раз  поклонившись
канонику, спокойно удалилась.
   - Ну, как вам нравится эта выходка? - проговорил изумленный  каноник,
обращаясь к своим гостям.
   - Я нахожу, что она достойна той, которая ее  придумала,  -  ответила
Консуэло, вынимая из корзины ребенка, начинавшего уже ворочаться, и  ос-
торожно заставляя его проглотить несколько ложечек теплого  молока,  ос-
тавшегося после завтрака в японской чашке каноника.
   - Что же, эта Корилла какой-то дьявол? - спросил каноник. - Вы раньше
знавали ее?
   - Только по слухам, но теперь я знаком с нею прекрасно, так же как  и
вы, господин каноник.
   - Знакомство, без которого я охотно обошелся бы. Но что нам делать  с
этим несчастным, брошенным ребенком? - прибавил он, с состраданием глядя
на крошку.
   - Отнесу-ка я его к вашей садовнице, - сказала Консуэло.  -  Вчера  я
видел, как она кормила грудью чудесного мальчугана месяцев пяти-шести.
   - Ну, ступайте, - сказал каноник, - или лучше позовем  ее  сюда.  Она
нам укажет и кормилицу с какойнибудь соседней фермы... только не в слиш-
ком близком соседстве от нас. Ведь один бог знает, какое зло может  при-
нести духовному лицу интерес к ребенку, подобным образом свалившемуся  с
облаков в его дом.
   - На вашем месте, господин каноник, я был бы выше таких пустяков.  Не
стал бы я ни предвидеть нелепых клеветнических предположений, ни интере-
соваться ими. Я не слушал бы глупых сплетен, жил бы так, как будто их  и
не существует, и поступал бы всегда, не считаясь со злословием. Какой же
толк от мудрой, достойной жизни, если она  не  обеспечивает  спокойствия
совести и не предоставляет свободы делать добрые дела? Подумайте, госпо-
дин каноник, вам доверили ребенка. Если вдали от ваших глаз за ним будут
плохо смотреть, если он захиреет, умрет, вы этого никогда себе не  прос-
тите.
   - Что ты там говоришь, будто ребенка мне доверили! Да разве  я  давал
на это согласие? Разве каприз или плутовство людей могут налагать на нас
подобные обязательства? Ты увлекаешься, дитя мое, и мелешь вздор.
   - Нет, дорогой господин каноник, - возразила Консуэло,  все  более  и
более оживляясь, - не мелю я вздора. Злая мать, бросившая своего  ребен-
ка, не имеет на него никаких прав и не может  ничего  вам  предписывать.
Приказывать вам имеет право только тот, кто располагает судьбой  рождаю-
щегося ребенка, перед кем вы вечно будете ответственны, а это  бог.  Да,
бог возымел особое милосердие к невинному  крошечному  созданью,  внушив
его матери смелую мысль - доверить его вам. Это он, по странному  стече-
нию обстоятельств, привел в ваш дом, наперекор вашему желанию и  вопреки
всей вашей осторожности, это дитя и толкнул его в ваши объятия. Ах, гос-
подин каноник! Вспомните святого Викентия,  подбиравшего  на  ступеньках
домов несчастных, покинутых сирот, и не отталкивайте сироту, которую вам
посылает провидение. Мне кажется, что, поступив иначе, вы  навлечете  на
себя несчастье. И свет, даже в злобе своей обладающий каким-то  инстинк-
том справедливости, пожалуй, стал бы говорить, - и этому бы поверили,  -
что у вас были причины удалить ребенка. Тогда как если вы оставите его у
себя, никто не сможет допустить иных причин, кроме присущего  вам  мило-
сердия и любви к ближнему.
   - Ты не знаешь, что такое свет, - сказал, смягчаясь и начиная уже ко-
лебаться, каноник. - Ты - маленький дикарь по своему прямодушию и добро-
детели. В особенности ты не знаешь, что такое  духовенство,  а  Бригита,
злая Бригита, прекрасно отдавала себе отчет в своих словах, говоря  вче-
ра, что некоторые завидуют моему положению и добиваются, чтобы я его по-
терял. Я обязан своими бенефициями покровительству покойного  императора
Карла, который соблаговолил взять меня под свое крылышко  и  предоставил
мне их. Императрица  Мария-Терезия  своим  покровительством  также  спо-
собствовала тому, что я стал пенсионером раньше времени. Но то,  что  мы
считаем дарованным нам церковью, никогда не бывает безусловно обеспечено
за нами. Над нами, над монархами, благоприятствующими нам, всегда имеет-
ся еще властелин - церковь. Она по своей прихоти объявляет нас  "правос-
пособными" даже тогда, когда мы еще ни на что не  способны,  и  она  же,
когда ей нужно, признает нас "неправоспособными" даже после того, как мы
оказали ей величайшие услуги. Глава епархии, то есть  епископ  со  своим
советом, стоит только рассердить их и восстановить  против  себя,  могут
обвинить нас, привлечь к своему суду, судить и лишить всего, ссылаясь на
распутство, безнравственность или на то, что мы служим примером  соблаз-
на, - и все это с целью вырвать у нас те блага, которые  даны  были  нам
раньше, и вручить их новым любимцам. Небо свидетель, что жизнь  моя  так
же чиста, как жизнь этого младенца, вчера родившегося! Не будь я во всех
отношениях чрезвычайно осторожен с людьми, одна моя добродетель не смог-
ла бы защитить меня от злобных наветов. Я не очень-то умею льстить  пре-
латам: моя беспечность, а быть может, до  некоторой  степени  и  родовая
гордость всегда тому препятствовали. Есть у меня и завистники в  капиту-
ле...
   - Но ведь за вас  великодушная  Мария-Терезия,  благородная  женщина,
нежная мать, - возразила Консуэло. - Будь она вашим судьей, вы пришли бы
и сказали ей с правдивостью, присущей только правде: "Королева, я  коле-
бался одно мгновение между боязнью дать оружие в руки врагов  и  потреб-
ностью проявить наибольшую добродетель моего звания - любовь к ближнему;
с одной стороны, я видел клевету, интриги, могущие погубить меня, с дру-
гой - несчастное, покинутое небом и людьми крошечное  существо,  которое
могло найти убежище только в моем сострадательном сердце и  чье  будущее
зависело лишь от моей заботливости. Я предпочел рискнуть своей репутаци-
ей, своим покоем и своим состоянием ради дела веры и милосердия".  О!  Я
не сомневаюсь, что, скажи вы все это Марии-Терезии, всесильная Мария-Те-
резия дала бы вам вместо приории дворец и вместо канониката - епископат.
Разве не осыпала она почестями и богатством  аббата  Метастазио  за  его
стихи? Чего бы не сделала она за добродетель, если так вознаграждает та-
лант! Нет, господин каноник, оставьте у себя в доме эту бедняжку  Анджо-
лину. Садовница ваша выкормит ее, а позже вы воспитаете ее в духе веры и
добродетели. Мать воспитала бы дьявола для ада, а вы сделаете из нее ан-
гела для рая!
   - Ты вертишь мной как хочешь, - взволнованно проговорил  растроганный
каноник и покорно принял ребенка, которого его любимец  положил  ему  на
колени. - Ну, хорошо, завтра же утром окрестим  Анджелу,  ты  будешь  ее
крестным... Не уйди отсюда Бригита, мы заставили бы ее быть твоей  кумой
и потешились бы над ее злобой. Позвони, пусть приведут кормилицу,  и  да
свершится все по воле божьей. Что же касается кошелька, оставленного Ко-
риллой (ого! пятьдесят венецианских цехинов)... нам он ни к чему. Я беру
на себя все теперешние и будущие расходы на ребенка, если его не  потре-
буют обратно. Возьми эти золотые: ты вполне их заслужил за  свою  удиви-
тельную доброту и великодушие.
   - Золотые в уплату за доброе сердце! - закричала Консуэло, с отвраще-
нием отталкивая кошелек. - Да еще золотые Кориллы, полученные ценою  лжи
и, быть может, распутства! Ах, господин каноник, даже вид их мне омерзи-
телен! Раздайте их бедным; это принесет счастье нашей бедняжке Анджеле.

   LXXXI

   Быть может впервые в жизни каноник плохо спал эту ночь. Он  испытывал
странное беспокойство и возбуждение. Голова его была полна аккордов  ме-
лодий и модуляций, поминутно обрывавшихся вместе с чутким сном; просыпа-
ясь, он каждый раз стремился, помимо воли и  даже  с  какой-то  досадой,
снова поймать эти звуки, снова связать их, но это ему не  удавалось.  Он
запомнил наиболее яркие фразы, пропетые Консуэло, они звучали в его  го-
лове, отдавались в диафрагме; и вдруг  на  самом  красивом  месте  музы-
кальная нить обрывалась, - он сто раз мысленно пытался ее восстановить и
никак не мог припомнить ни единой ноты. Утомленный этим воображаемым пе-
нием, он тщетно силился избавиться от него, но оно  все  звучало  в  его
ушах, и ему даже чудилось, будто в такт с ним колеблется и пламя  камина
на пурпуровом атласе постельных занавесок. Легкий треск горящих поленьев
тоже как будто порывался повторять эти проклятые фразы, но конец их про-
должал оставаться непроницаемой тайной для утомленного  мозга  каноника.
Ему все казалось, что, вспомни он хоть один отрывок целиком, - и он  из-
бавится от навязчивых воспоминаний. Но уж так устроена  музыкальная  па-
мять: она мучает и донимает нас, пока мы не насытим  ее  тем,  чего  она
жаждет.
   Никогда музыка не производила такого сильного впечатления на  канони-
ка, хотя всю свою жизнь он был страстным ее любителем. Никогда  ни  один
человеческий голос не волновал его душу так, как голос Консуэло. Никогда
облик человека, его разговор и манеры не казались ему исполненными тако-
го обаяния, какое исходило на протяжении этих полутора  суток  от  лица,
слов и осанки Консуэло. Догадывался каноник о том,  что  мнимый  Бертони
женщина или нет? И да - и нет. Как это объяснить? Надо сказать, что мыс-
ли пятидесятилетнего каноника были так же чисты, как его нравы, а  нравы
- целомудренны, как у юной девушки. В этом  отношении  наш  каноник  был
святой человек. Таким был он всегда, и самое удивительное то, что, буду-
чи незаконным сыном развратнейшего из всех известных истории королей, он
почти без труда соблюдал обет целомудрия. Флегматичный от природы, -  мы
называем теперь такие натуры бесстрастными, - он был  воспитан  в  соот-
ветствии с нормами поведения, предписанными каноникам, и так обожал бла-
годенствие и спокойствие, так мало был приспособлен к тайной борьбе,  на
которую толкают грубые страсти и тщеславие духовных лиц, - короче  гово-
ря, так жаждал покоя и счастья, что его главным и единственным принципом
в жизни было жертвовать всем ради спокойного пользования бенефицием: лю-
бовью, дружбой, честолюбием, энтузиазмом и, если понадобится, то и  доб-
родетелью. С ранних лет он приучил себя подавлять все чувства без усилий
и почти без сожалений. Несмотря на столь отвратительный эгоизм, он оста-
вался добрым, гуманным, сердечным и восторженным во  многих  отношениях,
так как по природе был добр, а поступать вопреки положительным качествам
своей натуры ему почти никогда  не  требовалось.  Независимое  положение
всегда позволяло ему иметь друзей, быть -  терпимым,  любить  искусство.
Любовь ему была запрещена, и он убил в себе любовь, как самого  опасного
врага покоя и благополучия. Но ведь любовь божественна  и,  стало  быть,
бессмертна, - поэтому, когда нам кажется, что мы ее убили, мы  на  самом
деле только заживо похоронили ее в своем сердце.  Любовь  может  дремать
там долгие годы в тиши до того дня,  когда  ей  заблагорассудится  прос-
нуться. Консуэло появилась в осень жизни каноника, и его долгая душевная
апатия сменилась томностью, нежной, глубокой  и  более  устойчивой,  чем
можно было предполагать. Бесстрастное сердце каноника не умело трепетать
и волноваться за любимое существо, но оно могло таять, как лед на  солн-
це, быть преданным, покорным, забыть себя, познать то терпеливое самоот-
речение, какое мы с удивлением встречаем у эгоиста, когда  любовь  берет
его приступом.
   Итак, наш бедный каноник был влюблен. В пятьдесят лет он любил  впер-
вые и любил ту, которая никогда не могла полюбить его. Он слишком хорошо
это знал и вот почему хотел себя убедить, против всякой очевидности, что
его чувство не любовь, раз оно внушено не женщиной.
   Относительно этого он был в полном заблуждении и по  своей  наивности
принимал Консуэло за мальчика. В бытность свою каноником в венском собо-
ре он в детской школе перевидал немало красавцев мальчиков. Не раз  слы-
шал он тонкие серебристые голоса, почти женские по своей чистоте и  гиб-
кости. Голос Бертони был в тысячу раз чище и гибче. "Но ведь  это  голос
итальянский, - думалось канонику, - и к тому же Бертони - исключительная
натура; он из тех скороспелых детей, у которых  способности,  дарование,
талант граничат с чудом". И вот, страшно гордясь и восторгаясь тем,  что
на большой дороге нашел такое сокровище, каноник уже мечтал, как он опо-
вестит об этом общество, как введет юношу в моду, поможет ему  добыть  и
состояние и славу. Он был охвачен порывом отеческой любви  и  благожела-
тельной гордости. И его совесть от этого отнюдь не должна была страдать,
так как ему и в голову не приходила мысль о греховной, извращенной  люб-
ви, подобно той, какую приписывали Гравине по  отношению  к  Метастазио;
каноник понятия не имел о такой любви, никогда не думал о ней,  даже  не
верил в ее существование: его чистому и здравому уму  все  это  казалось
странными домыслами злоречивых людей.
   Никто бы не поверил, что человек с таким  насмешливым  умом,  большой
балагур, столь проницательный и даже тонкий во всем,  что  касалось  об-
щественной жизни, мог быть до того детски чист душой. А между тем  целый
мир идей, влечений и чувств был ему совершенно незнаком.
   Он заснул с радостным чувством, строя  тысячи  планов  насчет  своего
юного любимца, мечтая проводить жизнь среди самых святых наслаждений му-
зыкой и умиляясь при мысли, что будет развивать, немного умеряя,  добро-
детели, сверкающие в этой великодушной, пылкой душе. Но, поминутно  про-
сыпаясь в каком-то странном волнении, преследуемый образом чудесного ре-
бенка, то беспокоясь и боясь, как бы тот не захотел освободиться от  его
уже немного ревнивой любви, то нетерпеливо ожидая утра,  чтобы  серьезно
повторить ему предложения, обещания и мольбы, которые мальчик, казалось,
выслушивал смеясь, каноник, удивленный всем происходящим в  нем,  строил
тысячу предположений, кроме единственного верного.
   "Видно, самой природой мне предназначено было  иметь  много  детей  и
страстно любить их, - говорил он себе в простоте душевной,  -  раз  одна
мысль об усыновлении приводит меня сейчас в столь  возбужденное  состоя-
ние. Но впервые в жизни я обнаруживаю в себе подобные чувства: в течение
дня я прихожу в восторг от одного, чувствую симпатию к другому и жалость
к третьему. Бертони! Беппо! Анджолина! Итак, я вдруг стал семейным чело-
веком; а ведь я всегда жалел родителей, которым приходится столько  бес-
покоиться о детях, и благодарил бога за то, что мой сан обязывает меня к
одиночеству и покою. Уж не чудесная ли музыка,  которою  я  сегодня  так
долго наслаждался, привела меня в неведомое до сих пор возбуждение? Нет,
скорее это великолепный кофе по-венециански, я просто из жадности  выпил
целые две чашки... Все это так вскружило мне голову, что я в течение це-
лого дня почти не вспоминал о своей волкамерии, высохшей по  вине  этого
Пьера!
   I mio cor si divide... [30]
   Ну вот, опять эта проклятая фраза преследует меня! Черт бы побрал мою
память!.. Что сделать, чтобы заснуть!.. Четыре  часа  утра,  неслыханное
дело!.. Прямо заболеть можно!.."
   Блестящая мысль пришла наконец на помощь  добродушному  канонику.  Он
встал, взял письменный прибор и решил поработать  над  своей  знаменитой
книгой, так давно задуманной и все еще не начатой. Для этого ему понадо-
бился справочник канонического права. Не просмотрел он и  двух  страниц,
как мысли его стали путаться, глаза смыкаться, книга тихонько сползла  с
перины на ковер, а свеча погасла от блаженного сонного вздоха, вырвавше-
гося из могучей груди благочестивого отца, и он заснул наконец сном пра-
ведника и проспал до десяти часов утра.
   Но, увы! Каким горьким было его пробуждение, когда еще  онемевшей  от
сна рукой он небрежно развернул записку, положенную Андреасом на  ночной
столик, рядом с чашкой шоколада.
   "Мы уходим, достопочтенный господин каноник, - писал Бертони, -  неп-
реклонный долг призывает нас в Вену, а мы боялись, что не сможем устоять
против Ваших великодушных настояний. Не сочтите нас  неблагодарными,  мы
никогда не забудем ни Вашего гостеприимства, ни Вашего великого милосер-
дия к брошенному ребенку. Мы скоро отблагодарим Вас за все это. Не прой-
дет и недели, как Вы нас увидите. Соблаговолите отложить до того времени
крестины Анджелы и верьте в почтительную и нежную преданность  смиренных
детей, пользовавшихся Вашим покровительством.
   Бертони, Беппо".
   Каноник побледнел, вздохнул и позвонил.
   - Они ушли? - спросил он Андреаса.
   - До рассвета, ваше преподобие.
   - А что они сказали уходя? Позавтракали они по крайней мере? Сказали,
в какой день вернутся сюда?
   - Никто не видел их, когда они уходили, ваше  преподобие.  Ушли,  как
пришли, - перелезши через ограду. Проснувшись, я нашел их комнаты пусты-
ми; записка, которую вы держите в руках, лежала на столе, а все двери  и
калитки были так же заперты, как я их оставил вчера вечером. Но ни  еди-
ной булавки они с собой не унесли, ни до единого плода  не  дотронулись,
бедняжки...
   - Еще бы! - воскликнул каноник; глаза его были полны слез.
   Чтобы разогнать грусть каноника, Андреас попробовал  было  предложить
ему составить меню обеда.
   - Подай мне что хочешь, Андреас, - проговорил он душераздирающим  го-
лосом и со стоном снова упал на подушку.
   Вечером того же дня Консуэло и Иосиф под покровом темноты вошли в Ве-
ну. Честный парикмахер Келлер, которого посвятили в тайну, принял  их  с
распростертыми объятиями и приютил у себя  благородную  путешественницу,
предоставив ей все, что мог. Консуэло была очень мила с невестой Иосифа,
огорчаясь в глубине души тому, что у девушки нет ни красоты, ни  грации.
На следующее утро Келлер причесал растрепавшиеся кудри Консуэло,  а  его
дочь помогла ей переодеться в женское платье и проводила  до  дома,  где
жил Порпора.

   LXXXII

   Радость Консуэло, которой, наконец, довелось обнять своего учителя  и
благодетеля, сменилась тягостным чувством, и скрыть его ей было нелегко.
Еще года не прошло с тех пор, как она рассталась с Порпорой, однако этот
год неопределенности, огорчений и печали оставил на озабоченном челе ма-
эстро глубокие следы страданья и дряхлости. У него появилась болезненная
полнота, развивающаяся у опустившихся людей от бездействия и упадка  ду-
ха. В глазах еще светился прежний  оживлявший  их  огонек,  но  краснота
одутловатого лица свидетельствовала о попытках потопить в вине свои  го-
рести или с его помощью вернуть вдохновение, иссякшее от старости и  ра-
зочарований. Несчастный композитор, направляясь в Вену, мечтал  о  новых
успехах и благосостоянии, а его встретила  холодная  почтительность.  Он
был свидетелем того, как более счастливые соперники пользовались  монар-
шей милостью и увлекали публику. Метастазио писал драмы и  оратории  для
Кальдара, для Предиери, для Фукса, для Рейтера и для Гассе.  И  Метаста-
зио, придворный поэт (poeta cesareo), модный  писатель,  новый  Альбани,
любимец муз и дам, прелестный, драгоценный бог гармонии, -  словом,  Ме-
тастазио, тот из поваров драматургии, чьи блюда были наиболее  вкусны  и
легче всего переваривались, не написал ни одной пьесы для Порпоры и даже
не пожелал дать ему каких-либо обещаний на этот счет. А между тем у  ма-
эстро, по-видимому, еще могли появиться новые идеи,  и,  несомненно,  за
ним оставались ученость, замечательное знание голосов,  добрые  неаполи-
танские традиции, строгий вкус, широкий стиль, смелые музыкальные  речи-
тативы, не имевшие себе равных по грандиозности и красоте. Но у него  не
было приверженной ему публики, и он тщетно  добивался  либретто.  Он  не
умел ни льстить, ни интриговать. Своей суровой правдивостью  он  наживал
себе врагов, а его тяжелый характер всех от него отталкивал.
   Он внес раздражение даже в ласковую, отеческую встречу с Консуэло.
   - А почему ты так поспешила покинуть Богемию? - спросил он,  взволно-
вано расцеловав ее. - Зачем ты явилась сюда, несчастное дитя? Здесь  нет
ни ушей, способных тебя слушать, ни сердец, способных тебя понять. Здесь
нет для тебя места, дочь моя! Твоего старого учителя публика  презирает,
и если хочешь пользоваться успехом, ты последуй примеру других и притво-
рись, будто вовсе не знаешь его или презираешь, подобно тем, кто  обязан
ему своим талантом, своим состоянием, своей славой.
   - Как? Вы и во мне сомневаетесь? - воскликнула Консуэло, и  глаза  ее
наполнились слезами. - Вы, значит, не верите ни в мою любовь к вам, ни в
мою преданность и хотите излить на меня  подозрительность  и  презрение,
зароненные в вашу душу другими? О дорогой учитель! Вы увидите, что я  не
заслуживаю такого оскорбления. Вы увидите! Вот все, что я могу вам  ска-
зать.
   Порпора нахмурил брови, повернулся к ней спиной, несколько  раз  про-
шелся по комнате, затем вернулся к своей ученице. Видя, что она  плачет,
и не зная, как и что сказать ей поласковей и понежнее, он взял из ее рук
носовой платок и с отеческой бесцеремонностью стал  вытирать  ей  глаза,
приговаривая:
   - Ну полно! Полно! Старик был бледен, и Консуэло заметила, как  он  с
трудом подавил в своей широкой груди тяжкий вздох. Но он поборол  волне-
ние и, придвинув стул, сел подле нее.
   - Ну, - начал он, - расскажи мне про  свое  пребывание  в  Богемии  и
объясни, почему ты так внезапно оттуда уехала. Говори же! - прибавил  он
несколько раздраженным тоном. - Разве мало найдется чего мне рассказать?
Ты там скучала? Или Рудольштадты нехорошо обошлись с тобой? Впрочем, они
тоже могли оскорбить тебя и извести. Богу известно, что это единственные
люди во всей вселенной, в которых я еще верил, но богу  также  известно,
что все люди способны на всякое зло.
   - Не говорите так, друг мой, - остановила его Консуэло, - Рудольштад-
ты - ангелы, и говорить о них я должна бы не иначе, как стоя на коленях,
но я принуждена была покинуть их, принуждена была бежать, даже  не  пре-
дупредив их, не простившись с ними.
   - Что это значит? Разве ты можешь в чем-нибудь упрекнуть себя по  от-
ношению к ним? Неужели мне придется краснеть за тебя и пожалеть,  что  я
послал тебя к этим славным людям?
   - О нет! Нет! Слава богу, маэстро, мне не в чем себя упрекнуть, и вам
не придется за меня краснеть.
   - Так в чем же дело? Консуэло знала, как необходимо быстро и  коротко
отвечать Порпоре, когда он желал познакомиться с каким-нибудь фактом или
мыслью; в двух словах она сообщила, что граф Альберт предложил ей руку и
сердце, а она не могла дать ответ, не посоветовавшись предварительно  со
своим приемным отцом.
   Злобная и ироническая гримаса искривила лицо Порпоры.
   - Граф Альберт! - воскликнул он. - Наследник  Рудольштадтов,  потомок
богемских королей, владелец замка Ризенбург! И он хотел жениться на  те-
бе, на цыганочке? На тебе, самой некрасивой из нашей школы, дочери неиз-
вестного отца, на комедиантке без гроша и без ангажемента? На тебе,  бо-
сиком просившей милостыню на перекрестках Венеции?
   - На мне, на вашей ученице! На мне, вашей  приемной  дочери!  Да,  на
мне, на Порпорине! - ответила Консуэло со спокойной и кроткой гордостью.
   - Ну, конечно, такая знаменитость, такая блестящая  партия!  Действи-
тельно, описывая тебя, я забыл сказать об этом, - прибавил с горечью ма-
эстро. - Да, последняя и единственная ученица учителя без школы, будущая
наследница его лохмотьев и его позора. Носительница имени, уже  забытого
людьми! Есть чем хвастаться и сводить с ума сыновей знатнейших семейств!
   - По-видимому, учитель, - сказала Консуэло с грустной и нежной  улыб-
кой, - мы еще не так низко пали в глазах хороших людей, как вам  хочется
думать, ибо несомненно, что граф хочет на мне жениться, и я явилась  сю-
да, чтобы с вашего разрешения дать ему свое согласие или при вашей  под-
держке отказать ему.
   - Консуэло, - ответил Порпора холодным и строгим тоном, - я не  люблю
всех этих глупостей. Вы должны бы прекрасно знать, что я ненавижу романы
пансионерок или приключения кокеток. Никогда не поверил  бы  я,  что  вы
способны вбить себе в голову подобный вздор, и мне просто стыдно за вас.
Возможно, что молодой граф Рудольштадт немного увлекся вами, а деревенс-
кая скука и восторг, вызванный вашим пением, и привели к  тому,  что  он
слегка приударил за вами, но откуда у вас взялась дерзость  принять  это
всерьез и в ответ на это нелепое притворство разыгрывать роль  принцессы
в романе? Вы возбуждаете во мне жалость, а если старый граф, если  кано-
нисса, если баронесса Амелия знают о ваших притязаниях, то мне стыдно за
вас, повторяю: я за вас краснею!
   Консуэло знала, что не следует ни  противоречить  Порпоре,  когда  он
вспылит, ни прерывать его во время наставлений. Она предоставила ему из-
лить свое негодование, а когда он высказал все, что только мог придумать
наиболее обидного и наиболее несправедливого, она рассказала ему правди-
во и с полнейшей точностью обо всем, что  произошло  в  замке  Ризенбург
между ней и графом Альбертом, графом Христианом, Амелией,  канониссой  и
Андзолето. Порпора, дав волю своему раздражению и нападкам,  умел  также
слушать и понимать и с самым серьезным вниманием отнесся к ее  рассказу.
А когда Консуэло кончила, он задал ей еще несколько вопросов, чтобы, оз-
накомившись с подробностями, вникнуть в интимную жизнь  семьи  и  разоб-
раться в чувствах каждого из ее членов.
   - В таком случае... - проговорил он наконец, - ты  хорошо  поступила,
Консуэло. Ты вела себя умно, с достоинством, мужественно, как и следова-
ло от тебя ожидать. Это хорошо. Небо  покровительствовало  тебе,  и  оно
вознаградит тебя, избавив раз и навсегда от этого негодяя Андзолето. Что
касается молодого графа, я запрещаю тебе думать о нем. Такая  судьба  не
для тебя. Никогда граф Христиан не позволит тебе вернуться к артистичес-
кой карьере, уж будь в этом уверена. Я лучше тебя знаю неукротимую  дво-
рянскую спесь. Если же ты на этот счет не заблуждаешься (что было  бы  и
ребячливо и глупо), то я не думаю, чтобы ты хотя минуту колебалась в вы-
боре между жизнью великих мира сего и жизнью людей искусства. Что ты  об
этом думаешь? Отвечай же! Черт возьми! Ты словно меня не слышишь!
   - Прекрасно слышу, учитель, но вижу, что вы ровно ничего не поняли из
того, что я вам рассказала.
   - Как я ничего не понял? Что ж, по-твоему, я перестал теперь даже по-
нимать? - И черные глазки маэстро снова злобно засверкали.
   Консуэло, знавшая Порпору как свои пять пальцев, видела, что не  надо
сдаваться, если она хочет, чтобы ее выслушали.
   - Нет, вы меня не поняли, - возразила она уверенным тоном, - вы,  ви-
димо, предполагаете во мне тщеславие, которого у меня нет.  Я  вовсе  не
завидую богатству великих мира сего, будьте в этом уверены, и никогда не
говорите мне, дорогой учитель, что оно играет какую-либо роль в моих ко-
лебаниях. Я презираю преимущества, полученные не личными  заслугами.  Вы
воспитали меня в таких принципах, и я не могла бы изменить им. Но в жиз-
ни все же есть "нечто", кроме денег и тщеславия, и это "нечто" настолько
ценно, что может возместить и упоение  славой  и  радости  артистической
жизни. Это -  любовь  такого  человека,  как  Альберт,  это  -  семейное
счастье, семейные радости. Публика - властелин тиранический, капризный и
неблагодарный. Благородный муж - друг, поддержка, второе "я".  Полюби  я
Альберта так, как он меня любит, я перестала бы думать о славе и,  веро-
ятно, была бы более счастлива.
   - Что за глупые речи! - воскликнул маэстро. - С ума вы сошли, что ли?
Да вы просто ударились в немецкую сентиментальность! Бог мой, до  какого
презрения к искусству вы дошли, графиня! Вы сами только сейчас говорили,
что "ваш" Альберт, как вы позволяете  себе  его  называть,  внушает  вам
больше страха, чем влечения, и вы вся холодеете  от  ужаса  подле  него;
кроме того, вы рассказали мне еще много другого, что я, с вашего  позво-
ления, прекрасно слышал и понял. А теперь, когда вы снова обрели свободу
- это единственное благо артиста, единственное условие для его развития,
вы являетесь ко мне и спрашиваете, не нужно ли вам повесить себе  камень
на шею, чтобы броситься на дно колодца, где обитает ваш возлюбленный яс-
новидец? Ну и прекрасно! Поступайте, как вам угодно, я больше не  вмеши-
ваюсь в ваши дела, и мне больше нечего вам сказать. Не  стану  я  терять
времени с особой, которая не знает сама, что она говорит и чего хочет! У
вас нет здравого смысла. Вот и все. Слуга покорный.
   Высказав это, Порпора уселся  за  клавесин  и  стал  импровизировать,
сильной, умелой рукой подбирая сложнейший аккомпанемент. Консуэло, отча-
явшись на этот раз серьезно обсудить с ним интересующий ее вопрос,  при-
думывала, как бы привести его хотя бы в более спокойное расположение ду-
ха. Ей это удалось, когда она начала петь национальные песни,  выученные
в Богемии; оригинальность мелодий привела в восторг старого маэстро. По-
том она потихоньку уговорила Порпору показать ей свои последние произве-
дения. Она пропела их с листа с таким совершенством, что  маэстро  снова
стал восхищаться ею, снова почувствовал к ней нежность.  Бедняга,  возле
него не было талантливых учеников, а к каждому новому лицу он  относился
с недоверием. Сколько же давно не испытанной радости доставило  ему  ис-
полнение Консуэло, понявшей своей прекрасной душой его мысли и  передав-
шей их своим красивым голосом! Он был до того растроган, прослушав,  как
его талантливая и всегда покорная Порпорина исполняет созданные им  про-
изведения именно так, как он их задумал, что  даже  заплакал  радостными
слезами и, прижимая ее к сердцу, воскликнул:
   - О, ты первая певица в мире! Голос твой стал вдвое крепче и сильнее,
и ты сделала такие успехи, словно я ежедневно в течение всего этого года
занимался с тобой. Еще, еще, дочка, пропой мне эту тему.  Ты  мне  даешь
минуты давно не испытанного счастья!
   Они скудно пообедали за маленьким  столиком  у  окошка.  Порпора  был
очень плохо устроен. Его комната, мрачная, темная, всегда в  беспорядке,
выходила на угол узкой и пустынной улицы. Консуэло, видя, что он  пришел
в хорошее расположение духа, решилась заговорить с ним об Иосифе Гайдне.
Единственно, что она скрыла от учителя, это свое длинное пешее путешест-
вие с молодым человеком и странные приключения,  породившие  между  ними
такую нежную, чистую дружбу. Она знала, что ее учитель, по своему  обык-
новению, отнесется недоброжелательно ко всякому желающему брать  у  него
уроки, о ком отзовутся с похвалой. И потому она с самым равнодушным  ви-
дом рассказала Порпоре, что, подъезжая к Вене, разговорилась в экипаже с
одним бедным юношей и он с таким почтением и восторгом говорил  о  школе
Порпоры, что она почти обещала ему замолвить о нем словечко перед  самим
маэстро.
   - А кто этот молодой человек? - спросил Порпора. - К чему он  готовит
себя? Конечно, в артисты, раз он бедняк? Благодарю  за  таких  клиентов!
Больше я не намерен учить никого,  кроме  сынков  аристократов.  Эти  по
крайней мере платят, хоть и ничему не выучиваются, но зато гордятся  на-
шими уроками, воображая, что выходят из наших рук с какими-то  познания-
ми. А артисты все неблагодарные подлецы, предатели, лгуны... Лучше и  не
заикайся мне об этом. Не желаю, чтобы кто-либо из них  переступил  порог
этой комнаты. А случись это, я моментально вышвырну его за окно!
   Консуэло пробовала было рассеять его  предубеждение,  но  старик  так
упорно стоял на своем, что она отказалась от своего намерения  и,  высу-
нувшись немного из окна в тот момент, когда  учитель  повернулся  к  ней
спиной, сделала сначала один, а потом другой знак рукой. Иосиф,  бродив-
ший по улице в ожидании условленного сигнала, понял на основании первого
знака, что надо отказаться от какой-либо надежды попасть в число  учени-
ков Порпоры; второй знак говорил о том, что ему не следовало  появляться
раньше, чем через полчаса.
   Консуэло перевела разговор на другое, чтобы Порпора забыл об ее  сло-
вах. Прошло полчаса, и Иосиф постучал в дверь. Консуэло  пошла  отпирать
и, притворяясь, будто не знает Иосифа, вернулась доложить маэстро, что к
нему явился наниматься слуга.
   - Покажись-ка! - крикнул Порпора дрожавшему юноше.  -  Подойди  сюда.
Кто тебе сказал, что я нуждаюсь в слуге? Никакого слуги мне не нужно.
   - Если вы не нуждаетесь в слуге, - ответил  Иосиф,  совсем  растеряв-
шись, но стараясь, по совету Консуэло, держаться молодцом, - это  крайне
для меня прискорбно, сударь, ибо я очень нуждаюсь в хозяине.
   - Можно подумать, что я один могу дать  тебе  заработок!  -  возразил
Порпора. - Ну посмотри на мою квартиру и мебель - считаешь  ли  ты,  что
мне нужен лакей для уборки?
   - Да, конечно, сударь, он очень был бы нужен вам,  -  ответил  Гайдн,
разыгрывая доверчивого простака, - ведь здесь ужасный беспорядок!
   С этими словами он тут же принялся за дело и стал убирать  комнату  с
такой аккуратностью и хладнокровием, что Порпора расхохотался. Иосиф все
поставил на карту, ибо, не рассмеши он своим усердием хозяина, тот,  по-
жалуй, заплатил бы ему палочными ударами.
   - Вот чудак, хочет служить мне помимо моей воли! - проговорил  Порпо-
ра, глядя на его старание. - Говорят тебе, идиот,  у  меня  нет  средств
платить слуге. Ну что? Будешь еще продолжать усердствовать?
   - За этим, сударь, дело не станет. Лишь бы вы мне давали свои обноски
да ежедневно по куску хлеба. Вот мне и довольно. Я так беден, что  почту
себя счастливым, если мне не придется просить милостыню.
   - Но почему же тебе не поступить в богатый дом?
   - Немыслимо, сударь: находят, что я  слишком  мал  ростом  и  слишком
уродлив. К тому же я ничего не смыслю в музыке,  а  знаете,  теперь  все
вельможи хотят, чтобы их лакеи умели немного играть на скрипке или флей-
те для домашнего обихода. Я же никогда не мог вбить  себе  в  голову  ни
единой музыкальной ноты.
   - Ага! Ага! Ты ничего не смыслишь в музыке? Ну, так мне именно  такой
человек и нужен. Если ты удовольствуешься пищей и моими обносками, я те-
бя беру. Вот и дочери моей тоже понадобится старательный малый для пору-
чений. Посмотрим, на что ты годен. Умеешь  чистить  платье,  мести  пол,
докладывать о посетителях и провожать их?
   - Да, сударь, я все умею.
   - Ну, хорошо, так начинай. Приготовь мне вот тот костюм, что лежит на
кровати, так как я через час отправляюсь к посланнику. Консуэло, ты  бу-
дешь меня сопровождать. Я хочу представить тебя синьору  Корнеру,  -  ты
его знаешь. Он только что вернулся с целебных вод со своей  синьорой.  У
меня есть еще одна маленькая комнатка, я тебе ее  уступаю;  пойди  туда,
приоденься немного, пока я буду собираться.
   Консуэло повиновалась, прошла через  переднюю  в  предоставленную  ей
темную комнатку и облеклась в свое вечное черное платье с неизменной бе-
лой косынкой, прибывшее сюда на плечах Иосифа.
   "Не очень-то роскошный туалет для посещения  посольства,  -  подумала
она, - но ведь в нем я дебютировала в Венеции, и, однако, это не помеша-
ло мне хорошо петь и иметь успех".
   Переодевшись, она вышла в переднюю, где нашла Гайдна, с важностью за-
вивавшего парик Порпоры, посаженный на палку. Взглянув  друг  на  друга,
оба чуть не прыснули.
   - Как же это ты справляешься с таким великолепным париком? - спросила
она тихо, чтобы не услышал Порпора, одевавшийся в соседней комнате.
   - Ничего, - ответил Иосиф, - само собой выходит. Я часто  видел,  как
это делает Келлер. А кроме того, сегодня он дал мне урок и  еще  поучит,
чтобы я - и в завивке и в расчесывании волос достиг совершенства.
   - Мужайся, бедный мой мальчик, - сказала Консуэло, пожимая ему  руку,
- учитель в конце концов смягчится. Дороги, ведущие к  искусству,  полны
терний, но иногда удается срывать и прекрасные цветы.
   - Спасибо за метафору, дорогая сестрица Консуэло. Будь уверена, я  не
паду духом, только бы ты, проходя мимо меня по  лестнице  или  в  кухне,
бросала мне время от времени дружеское, подбадривающее словечко, и я все
вынесу с радостью.
   - А я помогу тебе выполнять твои обязанности,  -  сказала,  улыбаясь,
Консуэло. - Что же, ты думаешь, я не начинала, как ты? Девочкой я  часто
прислуживала Порпоре. Не раз я исполняла его поручения, взбивала для не-
го шоколад, гладила брыжи. Вот для начала я поучу тебя, как надо чистить
костюм, - я вижу, ты в этом ровно ничего не смыслишь: ломаешь пуговицы и
мнешь отвороты.
   Тут она взяла из его рук щетку и, действуя ею проворно и ловко, пока-
зала, как надо чистить. Но, услышав, что идет Порпора, она быстро  пере-
дала Иосифу щетку и в присутствии хозяина важно проговорила:
   - Ну же, мальчик, поторапливайтесь!

   LXXXIII

   Не в венецианское посольство повел Порпора Консуэло, а к  посланнику,
вернее, в дом его возлюбленной. Вильгельмина была красивой женщиной, ув-
лекавшейся музыкой и находившей больше всего удовольствия и удовлетворе-
ния своему тщеславию в том, чтобы собирать у себя интимный кружок артис-
тов и дилетантов, не компрометируя при  этом  чрезмерной  пышностью  сан
дипломата, знатного синьора Корнера. Появление Консуэло в первую  минуту
вызвало удивление, даже сомнение, но  стоило  присутствующим  убедиться,
что это действительно Zingarela, прошлогоднее чудо из  Сан-Самуэле,  как
их сомнение тотчас сменилось радостными возгласами. Вильгельмина,  знав-
шая Консуэло совсем ребенком, когда та приходила к ней  с  Порпорой,  за
которым следовала по ногам, словно маленькая  собачка,  неся  его  ноты,
впоследствии очень охладела к  девушке,  видя,  каким  огромным  успехом
пользуется юная артистка в аристократичесясих гостиных и как забрасывают
ее венками на сцене. И не потому, что возлюбленная Корнера была женщиной
недоброй или снизошла до зависти к девушке, так долго слывшей уродом. Но
Вильгельмина, как все выскочки, любила разыгрывать из себя знатную даму.
Она пела у Порпоры самые прославленные арии; учитель  считал  ее  только
талантливой дилетанткой и разрешал исполнять все, что ей было угодно,  в
то время как бедная Консуэло корпела над пресловутым  кусочком  картона,
заключавшим в себе весь метод пения знаменитого маэстро, на  котором  он
по пять-шесть лет держал учеников,  серьезно  относившихся  к  занятиям.
Итак, Вильгельмина не представляла себе, что  можно  питать  к  Консуэло
иное чувство, кроме снисходительного участия. Угостив  когда-то  девочку
конфетами или дав ей посмотреть книжку с картинками, чтобы та не скучала
в ее передней, Вильгельмина теперь почитала себя  одной  из  самых  дея-
тельных покровительниц юного таланта. И она находила  очень  странным  и
даже неприличным, что Консуэло, мгновенно поднявшись на  вершину  славы,
не держала себя по отношению к ней смиренно, не  заискивала  и  не  была
преисполнена благодарности. Она рассчитывала, что Консуэло мило  и  без-
возмездно будет служить украшением ее маленьких собраний для  избранных,
распевая для нее и вместе с ней так часто и так долго, как  ей  заблаго-
рассудится; Вильгельмина хотела представить девушку своим  друзьям,  на-
мекнув на помощь, оказанную ею при первых шагах Консуэло, и на  то,  что
та чуть ли не ей обязана своим пониманием музыки. Но все сложилось  ина-
че: Порпоре куда больше хотелось сразу предоставить  Консуэло  достойное
положение в  артистическом  мире,  чем  угождать  своей  покровительнице
Вильгельмине, - он втихомолку подсмеивался над претензиями  этой  особы.
Он запретил Консуэло принимать от  госпожи  посланницы  "с  левой  руки"
приглашения, сперва уж  слишком  бесцеремонные,  затем  слишком  повели-
тельные. Маэстро сумел найти тысячу причин, чтобы не водить ее  туда,  и
Вильгельмина, проникнувшись величайшей неприязнью к  начинающей  певице,
принялась даже распространять мнение, будто Консуэло при своей наружнос-
ти никогда не сможет иметь бесспорного успеха; да и голос у нее, хоть  и
приятный в гостиной, недостаточно звучен для сцены, а как оперная певица
она не оправдала надежд, возлагавшихся на нее с  детства,  и  много  еще
других пакостей в подобном роде, известных во все времена и у всех наро-
дов.
   Но вскоре восторженные клики публики заглушили все эти  нашептывания,
и Вильгельмина, чванившаяся тем, что она такой тонкий  ценитель  музыки,
такая просвещенная ученица Порпоры и такая великодушная женщина, не пос-
мела продолжать тайную борьбу против самой  блестящей  ученицы  маэстро,
кумира публики. Она присоединила свой голос к голосу настоящих любителей
музыки, восторгавшихся пением Консуэло, и если ей случалось порицать пе-
вицу за гордость и тщеславие, проявившиеся в том, что она не предостави-
ла своего голоса в распоряжение "госпожи посланницы", то  "госпожа  пос-
ланница" позволяла себе шептать об этом на ухо лишь очень немногим.
   Теперь, когда она увидела Консуэло в скромном платьице прежних дней и
когда Порпора официально представил ей свою ученицу, чего никогда раньше
не делал, тщеславная и пустая Вильгельмина все простила и  стала  играть
роль  великодушной  покровительницы.  Целуя   Консуэло   в   обе   щеки,
Вильгельмина подумала: "Должно быть, она потерпела крушение, сделала ка-
коенибудь безумство или, быть может, потеряла голос; давно что-то не бы-
ло слышно о ней. Теперь она в нашей власти. Вот подходящий момент  пожа-
леть ее, оказать поддержку, проверить ее дарование  и  извлечь  из  него
пользу".
   У Консуэло был кроткий, миролюбивый вид. Вильгельмина,  не  находя  в
ней больше того высокомерного удовлетворения, которое она приписывала ей
в Венеции, почувствовала себя легко и рассыпалась  в  любезностях.  Нес-
колько итальянцев, друзей посланника, находившихся в салоне  Вильгельми-
ны, присоединились к ней, забрасывая Консуэло комплиментами и вопросами,
которые она сумела ловко и  шутливо  обойти.  Но  вдруг  ее  лицо  стало
серьезным и на нем отразилось легкое волнение,  когда  на  другом  конце
гостиной, среди группы немцев, с интересом рассматривавших ее, она  уви-
дела лицо, уже однажды смутившее ее в другом месте. То  был  незнакомец,
друг каноника, который так упорно разглядывал и расспрашивал ее три  дня
тому назад у священника в деревне, где она вместе с Иосифом Гайдном пела
обедню. Незнакомец и теперь всматривался в нее  с  необыкновенным  любо-
пытством, и легко можно было догадаться, что он справляется относительно
нее у своих соседей. Озабоченность Консуэло не ускользнула  от  внимания
Вильгельмины.
   - Вы смотрите на господина Гольцбауэра, - сказала она. - Вы его знае-
те?
   - Я его не знаю и не подозревала, что смотрю на него, - ответила  де-
вушка.
   - Первый справа от стола, - сказала "посланница". - Теперь он  дирек-
тор придворного театра, а жена его - примадонна того же театра. Он злоу-
потребляет своим положением, угощая двор и венцев своими операми,  кото-
рые, между нами говоря, никуда не годятся, - прибавила Вильгельмина сов-
сем тихо. - Хотите, я вас с ним познакомлю? Он очень милый человек.
   - Тысячу раз благодарю вас, синьора, -  ответила  Консуэло,  -  но  я
слишком мало значу здесь, чтоб быть представленной такой особе, и  зара-
нее уверена, что он не пригласит меня в свой театр.
   - Почему же, дорогая моя? Разве ваш чудный голос, не имеющий  равного
в Италии, пострадал от пребывания в Богемии? Ведь говорят,  что  вы  все
время жили в Богемии, самой холодной и самой печальной стране на  свете.
Это очень вредно для легких, и я не удивлюсь, если вы на  себе  испытали
последствия такого климата. Но это не беда, голос к вам вернется на  на-
шем дивном венецианском солнце.
   Вильгельмина что-то очень спешила определить состояние голоса Консуэ-
ло, но девушка воздержалась от опровержения ее мнения, тем более что со-
беседница, задав вопрос, сама же на него ответила. Консуэло нисколько не
задело великодушное предположение "посланницы", - она мучилась тем,  что
может вызвать неприязнь Гольцбауэра  за  несколько  резкую  и  искреннюю
оценку его музыкальных произведений, вырвавшуюся у нее тогда за  завтра-
ком у священника. Придворный маэстро не преминет, конечно, отомстить ей,
рассказав, в каком обществе и при каких обстоятельствах он ее  встретил,
и Консуэло боялась, как бы этот рассказ, дойдя до ушей Порпоры, не  воо-
ружил учителя против нее, а главное - против бедного Иосифа.
   Все произошло иначе: Гольцбауэр не заикнулся о приключении по  причи-
не, о которой будет сказано впоследствии, и не  только  не  проявил  ка-
кой-либо враждебности к Консуэло, но подошел к ней и  посмотрел  на  нее
лукавым взглядом, в котором сквозило одно лишь доброжелательство. Консу-
эло притворилась, будто не понимает этого взгляда. Она боялась,  как  бы
он не подумал, что она просит его сохранить тайну, и была настолько гор-
да, что спокойно шла навстречу всем последствиям их  знакомства,  каковы
бы они ни были.
   Ее отвлекло от этого происшествия лицо старика с суровым и высокомер-
ным выражением, который, однако, усиленно стремился завязать разговор  с
Порпорой, но тот, верный своему дурному настроению, едва отвечал, ежеми-
нутно порываясь избавиться от собеседника под каким-нибудь предлогом.
   - Это прославленный маэстро Буонончини, - пояснила Вильгельмина,  ко-
торая была не прочь перечислить Консуэло всех знаменитостей,  украшавших
ее гостиную. - Он только что вернулся из Парижа, где в присутствии коро-
ля исполнял партию виолончели в мотете собственного сочинения.  Как  вам
известно, он долго гремел в Лондоне и после упорной борьбы  с  Генделем,
театр против театра, в конце концов одержал над ним победу в опере.
   - Не говорите так, синьора, - с живостью воскликнул Порпора,  который
только что отделался от Буонончини и, подойдя к  двум  женщинам,  слышал
последние слова Вильгельмины. - Не произносите  подобного  богохульства!
Никто не победил Генделя, никто не победит его! Я знаю моего Генделя,  а
вы еще не знаете его. Он первый среди нас, и я признаюсь в этом, хотя  в
дни безумной юности я тоже имел смелость бороться с ним. Я был побежден;
так и должно было случиться, это справедливо. Буонончини, более счастли-
вый, чем я, но не более скромный и не более знающий,  восторжествовал  в
глазах дураков и благодаря ушам варваров. Не верьте же тем, кто вам  го-
ворит об этом триумфе. Он навеки сделает моего собрата Буонончини  пред-
метом насмешек, и Англия когда-нибудь будет краснеть за то, что предпоч-
ла его оперы операм такого гения, такого  гиганта,  как  Гендель.  Мода,
fashion, - как там говорят, - дурной вкус, удачное местоположение  теат-
ра, знакомства в театральном мире, интриги и больше всего талант  чудес-
ных певцов, исполнявших его произведения, - все это, по-видимому,  взяло
верх. Но зато в духовной музыке Гендель одержал над ним колоссальную по-
беду... Что же касается господина Буонончини, его я не ставлю высоко. Не
люблю я мошенников и открыто говорю, что успех своей  оперы  он  так  же
"законно" украл, как и успех своей кантаты.
   Порпора намекал на скандальный случай, взволновавший весь музыкальный
мир. Буонончини, будучи в Англии, присвоил себе честь создания  произве-
дения, написанного Лотти за тридцать лет до этого, что последнему и уда-
лось доказать самым блестящим образом после долгих споров с  наглым  ма-
эстро. Вильгельмина пробовала было защищать  Буонончини,  но  ее  защита
только обозлила Порпору.
   - Я вам говорю и утверждаю, - воскликнул он, не думая о том, что  его
может услышать Буонончини, - что Гендель даже в оперных своих произведе-
ниях выше всех композиторов прошедшего и настоящего. Сейчас  докажу  вам
это. Консуэло, иди к клавесину и спой нам арию, которую я тебе укажу.
   - Я умираю от желания услышать дивную Порпорину, - сказала "посланни-
ца", - но умоляю вас, пусть она не исполняет в присутствии Буонончини  и
господина Гольцбауэра произведений Генделя - им не  польстит  такой  вы-
бор...
   - Ну конечно, - прервал Порпора, - это их  живое  осуждение,  это  их
смертный приговор!
   - В таком случае, маэстро, предложите ей спеть  что-нибудь  из  ваших
произведений, - попросила Вильгельмина.
   - Ну разумеется! Вы знаете, что это не возбудит ни в ком зависти!  Но
я хочу, чтоб она пропела именно Генделя. Я этого хочу!
   - Учитель, не заставляйте меня сегодня петь, - стала упрашивать  Кон-
суэло. - Я ведь только что с дальней дороги...
   - Конечно, это значило бы злоупотреблять любезностью вашей ученицы, и
я отказываюсь от своей просьбы, - вставила хозяйка дома. - В присутствии
находящихся здесь ценителей, в особенности господина Гольцбауэра, дирек-
тора императорского театра, не надо ее компрометировать. Будьте осторож-
ны!
   - Компрометировать! Да что вы говорите! - резко оборвал  ее  Порпора,
пожимая плечами. - Я слышал ее сегодня утром  и  знаю,  рискует  ли  она
скомпрометировать себя перед вашими немцами.
   Этот спор, к счастью, был прерван появлением нового лица. Все  поспе-
шили приветствовать его, и Консуэло, видевшая и слышавшая  в  детстве  в
Венеции этого тщедушного,  высокомерного  и  самодовольного  человека  с
женственным лицом, хотя и нашла его постаревшим,  увядшим,  подурневшим,
смешно завитым и одетым с  безвкусием  престарелого  селадона,  все-таки
сейчас же узнала в нем несравненного, неподражаемого сопраниста  Майора-
но, известного под именем Кафарелли, или, скорее, - Кафариэлло, как  его
звали везде, за исключением Франции.
   Невозможно было найти хлыща более дерзкого, чем этот милейший Кафари-
элло. Женщины избаловали его своим поклонением, а овации публики  вскру-
жили ему голову. В юности он был так красив, или, вернее, так  мил,  что
дебютировал в Италии в женских ролях. Теперь, когда ему было под пятьде-
сят (а на вид казалось гораздо  больше,  как  большинству  сопранистов),
трудно было без смеха представить себе его Дидоной или Галатеей; причуд-
ливость его облика дополняла манера корчить из себя храбреца и по всяко-
му поводу возвышать голос, тонкий и нежный, природу которого трудно было
изменить. Однако его жеманство и безграничное тщеславие имели и  хорошую
сторону. Кафариэлло слишком высоко ставил превосходство своего  таланта,
чтобы перед кем-либо рассыпаться в любезностях; он также слишком бережно
хранил свое достоинство артиста и никогда не раболепствовал. Безрассудно
смело держал он себя с знатнейшими особами, даже с монархами,  и  потому
его не любили пошлые льстецы, видя в его дерзости укор  себе.  Настоящие
ценители искусства прощали ему все, как гениальному виртуозу. Хотя его и
упрекали во многих подлостях, однако вынуждены были признать, что в  его
артистической жизни бывали поступки и мужественные и великодушные.
   Невольно и неумышленно выказывал он пренебрежение и  известного  рода
неблагодарность по отношению к Порпоре. Он хорошо помнил, что в  течение
восьми лет учился у него и был обязан ему всеми  своими  познаниями,  но
еще лучше помнил тот день, когда его учитель сказал ему: "Теперь я ниче-
му уже не могу тебя научить! Va, figlio mio, tu sei il primo musico  del
mondo" [31]. И с этого дня Кафариэлло, который действительно был  первым
(после Фаринелли) певцом мира, перестал интересоваться всем, что не было
им самим. "Раз я первый, - сказал он себе, - значит, я единственный. Мир
создан для меня. Небо даровало таланты поэтам и композиторам только  для
того, чтоб пел Кафариэлло. Порпора первый учитель пения  в  мире  только
потому, что ему было суждено отшлифовать талант Кафариэлло. Теперь  дело
Порпоры кончено, его миссия завершена, и для  славы,  для  счастья,  для
бессмертия Порпоры достаточно, чтобы Кафариэлло жил и пел".
   Кафариэлло жил и пел, он был богат и знаменит, а Порпора был беден  и
покинут. Но Кафариэлло этим нисколько не тревожился и говорил себе,  что
он достаточно собрал золота и славы, и это вполне вознаграждает его учи-
теля, давшего миру такое чудо.

   LXXXIV

   Кафариэлло, входя в гостиную, сделал едва заметный общий  поклон,  но
нежно и учтиво поцеловал руку Вильгельмины, после чего покровительствен-
но-любезно поговорил со своим директором Гольцбауэром и с небрежной  фа-
мильярностью потряс руку своему учителю Порпоре. Колеблясь между негодо-
ванием, вызванным фамильярностью бывшего ученика, и необходимостью  счи-
таться с ним (ведь потребуй Кафариэлло поставить его оперу и  возьми  на
себя главную роль, он мог поправить дела маэстро), Порпора принялся рас-
точать ему похвалы и расспрашивать о его недавних победах в Париже,  так
тонко иронизируя при этом, что самодовольный певец не мог  не  поддаться
обману.
   - Франция! - воскликнул Кафариэлло. - Не говорите мне о Франции!  Это
страна мелкой музыки, мелких музыкантов, мелких любителей музыки и  мел-
ких вельмож. Представьте себе, этот мужлан Людовик Пятнадцатый,  прослу-
шав меня в нескольких концертах духовной музыки, вдруг передает мне  че-
рез одного из своих знатнейших вельмож...  догадайтесь  что...  Какую-то
скверную табакерку!
   - Но, конечно, золотую и с ценными бриллиантами? -  заметил  Порпора,
нарочно вынимая свою табакерку из фигового дерева.
   - Ну конечно, - сказал тенор. - Но  подумайте,  какая  дерзость:  без
портрета! Преподнести мне простую табакерку, словно я нуждаюсь в коробке
для нюхательного табака. Фи! Какое мещанство! Я просто был возмущен!
   - И надеюсь, - сказал Порпора, набивая свой хитрый нос,  -  ты  хоро-
шенько проучил этого ничтожного короля?
   - Не преминул, черт побери! "Сударь, - сказал я важному придворному и
открыл перед его ослепленным взором ящик, - вот тридцать табакерок,  са-
мая плохая из них стоит в тридцать раз больше, чем та,  которую  вы  мне
подносите, и к тому же, как видите, другие монархи не  погнушались  поч-
тить меня своими миниатюрами. Скажите королю, вашему повелителю, у Кафа-
риэлло, слава богу, нет недостатка в табакерках".
   - Клянусь Бахусом! До чего, должно быть, смутился король! -  восклик-
нул Порпора.
   - Подождите, это еще не все! Вельможа имел дерзость мне ответить, что
среди иностранцев его величество дарует свой портрет только посланникам.
   - Этакий болван! Что ж ты ему на это ответил?
   - Послушайте, сударь, - сказал я, - знайте, что из посланников  всего
мира не сделаешь одного Кафариэлло...
   - Прекрасно! Чудесный ответ! О! Как я узнаю моего  Кафариэлло.  И  ты
так и не принял от него табакерки?
   - Нет, черт возьми! - ответил Кафариэлло, рассеянно вынимая из карма-
на золотую табакерку, усыпанную бриллиантами.
   - Не та ли это ненароком? - спросил Порпора, с равнодушным видом гля-
дя на табакерку. - А скажи, видел ты там нашу юную саксонскую принцессу?
Ту, которой я впервые поставил пальчики на клавесин  в  Дрездене,  в  те
времена, когда ее мать, польская королева,  оказывала  мне  честь  своим
покровительством. Это была милая маленькая принцесса.
   - Мария-Жозефина?
   - Да, жена наследного принца Франции.
   - Видал ли я ее? Даже в интимном кругу. Это добрейшая особа. Ах!  Ка-
кая прекрасная женщина! Мы с ней наилучшие друзья в мире, честное слово!
Вот что она мне подарила. - И он показал на своем пальце кольцо с огром-
ным бриллиантом.
   - Говорят, она смеялась от души над тем, как ты ответил королю по по-
воду его подарка.
   - Конечно, она нашла, что я прекрасно ответил и что король,  ее  све-
кор, поступил как последний сквалыга.
   - В самом деле? Она тебе это сказала?
   - Она на это намекнула, передавая мне паспорт, который заставила под-
писать самого короля.
   Все слушавшие этот диалог отвернулись, посмеиваясь исподтишка.  Всего
час тому назад Буонончини, рассказывая о пребывании Кафариэлло во  Фран-
ции, описывал эту его беседу с наследной принцессой, которая,  передавая
ему паспорт, украшенный штамповой подписью  монарха,  заметила,  что  он
действителен только в течение десяти дней, а это было равносильно прика-
зу покинуть Францию в самый короткий срок.
   Тут Кафариэлло, боясь, по-видимому,  дальнейших  расспросов  об  этом
происшествии, переменил разговор.
   - Ну как, маэстро, - обратился он к Порпоре, - много было у  тебя  за
последнее время в Венеции учеников, встречались ли  среди  них  подающие
надежды?
   - Уж и не говори! - ответил Порпора. - После тебя небо было скупо,  и
школа моя бесплодна. Бог, сотворив человека, опочил. А  Порпора,  с  тех
пор как создал Кафариэлло, сложил руки и тоскует.
   - Дорогой учитель, - продолжал Кафариэлло, в восторге от  комплимента
и принимая его за чистую монету. - Ты слишком снисходителен ко мне.  Од-
нако у тебя было несколько многообещающих учеников, когда  я  виделся  с
тобой в школе Мендиканти. Ты тогда уже выпустил Кориллу - ее,  помнится,
высоко оценила публика. Красивое существо, ей-богу!
   - Красивое, и больше ничего.
   - Правда? Больше ничего? -  спросил  Гольцбауэр,  прислушивавшийся  к
разговору.
   - Понятно, больше ничего, - авторитетным тоном повторил Порпора.
   - Это полезно знать, - прошептал ему на ухо Гольцбауэр. - Она приеха-
ла сюда вчера вечером почти совсем больная, как мне передавали, и, одна-
ко, уже сегодня утром я получил от нее предложение взять ее  на  импера-
торскую сцену.
   - Это не то, что вам нужно, - проговорил Порпора. - Ваша жена поет...
в десять раз лучше нее. - Он хотел было сказать "не так плохо", но сумел
вовремя сдержаться.
   - Благодарю вас за высокое мнение, - ответил директор.
   - Неужели у вас не было других учеников,  кроме  толстой  Кориллы?  -
вновь заговорил Кафариэлло. - Венеция, значит, иссякла? Мне хотелось  бы
побывать там будущей весной с Тези.
   - За чем же дело стало?
   - Тези увлечена Дрезденом. Но неужели я не найду в Венеции  ни  одной
мяукающей кошки? Я не очень требователен, да и публика бывает  снисходи-
тельна, когда на первых ролях такой певец, как  я,  способный  "вынести"
всю оперу на своих плечах. Красивый голос, гибкий и развитой - вот  все,
что мне надо для дуэтов. А кстати, учитель, что ты сделал  из  маленькой
чернушки, которую я у тебя видел?
   - Мало ли я учил чернушек!
   - О! У той был чудесный голос, и, помнится, прослушав ее, я тебе ска-
зал: "Этот маленький уродец далеко пойдет". Я даже тогда,  забавы  ради,
пропел ей коечто. Бедная девочка заплакала от восторга.
   - Ага! Ага! - сказал Порпора, глядя на  Консуэло,  покрасневшую,  как
нос маэстро.
   - Как ее звали, черт возьми?  -  проговорил  Кафариэлло.  -  Странное
имя... Ну, ты должен помнить, маэстро; она была уродлива,  как  смертный
грех!
   - То была я, - отозвалась поборовшая свое смущение Консуэло, с  улыб-
кой подходя к ним и почтительно приветствуя Кафариэлло.
   Такой пустяк не был способен привести Кафариэлло в смущение.
   - Вы! - воскликнул он игриво, беря ее за руку. - Лжете,  вы  прехоро-
шенькая девушка, а та, о которой я говорю...
   - О! Конечно, то была я, - перебила Консуэло. Посмотрите на меня  хо-
рошенько. Вы должны меня узнать - это та же самая Консуэло.
   - Консуэло! Да! Да! Дьявольски трудное имя. Но я вас совсем не  узнаю
и очень боюсь, что вас подменили. Дитя мое, если, приобретя красоту,  вы
потеряли голос и талант, так много обещавший, то было бы лучше  для  вас
остаться дурнушкой.
   - Я хочу, чтобы ты ее услышал, - сказал  Порпора,  горевший  желанием
показать свою ученицу Гольцбауэру.
   И он потащил Консуэло к клавесину несколько против ее воли,  так  как
она давно уже не выступала перед такими знатоками и вообще совсем не го-
товилась петь в тот вечер.
   - Вы меня дурачите, - заявил Кафариэлло. - Это не та девушка, которую
я видел в Венеции.
   - Сейчас будешь сам судить, - ответил ему Порпора.
   - Право, учитель, это жестоко: вы заставляете меня петь, когда у меня
в горле еще сидит пыль от пятидесяти миль пути, - застенчиво протестова-
ла Консуэло.
   - Все равно пой! - отрезал маэстро.
   - Не бойтесь меня, дитя мое, - обратился к ней Кафариэлло, -  я  умею
быть снисходительным. Чтобы вы не трусили, я буду петь с вами, если  же-
лаете.
   - При этом условии повинуюсь, - ответила она, -  счастье,  которое  я
испытаю, слыша вас, помешает мне думать о себе.
   - Что бы нам спеть вместе? - спросил Кафариэлло Порпора. - Выбери нам
дуэт.
   - Сам выбирай, - ответил тот, - нет ничего,  чего  она  не  могла  бы
спеть с тобой.
   - Ну, тогда что-нибудь твое, маэстро, мне  хочется  нынче  порадовать
тебя. И к тому же я знаю, у синьоры Вильгельмины имеются все твои произ-
ведения, переплетенные с восточной роскошью и украшенные позолотой.
   - Да, - проворчал сквозь зубы Порпора. - Произведения мои одеты бога-
че меня.
   Кафариэлло взял ноты, перелистал их и выбрал дуэт из "Эвмены" -  опе-
ры, написанной маэстро в Риме для Фаринелли. Он спел первое соло с  бла-
городством, совершенством, мастерством, которые мгновенно заставляли за-
быть все смешные стороны певца, поражали и приводили в восторг  слушате-
лей. Могучий талант этого необыкновенного человека  влил  новые  силы  в
Консуэло и настолько вдохновил ее, что она в свою очередь пропела  женс-
кое соло, как никогда не пела в жизни. Кафариэлло,  не  дожидаясь,  пока
она кончит, прервал ее пение бурными аплодисментами.
   - Ah, сага! [32] - восклицал он на разные лады. - Теперь-то  я  узнаю
тебя! Это действительно то дивное дитя, на которое  я  обратил  внимание
тогда в Венеции. Но теперь, figlia mia [33], ты -  чудо  (un  portento)!
Это говорит тебе Кафариэлло!
   Вильгельмина была несколько удивлена и немного смущена, увидев Консу-
эло еще на большей высоте, чем в Венеции. Несмотря на то, что  выступле-
ние в ее венском салоне такого таланта было ей очень приятно, она не без
огорчения и ужаса видела, что после столь виртуозного пения сама она уже
не посмеет петь для своих завсегдатаев. Тем не менее "посланница"  шумно
выражала свой восторг. Гольцбауэр, продолжая ухмыляться  втихомолку,  но
опасаясь, что в его кассе не хватит денег, чтобы оплатить такой  большой
талант, проявлял среди всех этих  восхвалений  дипломатическую  сдержан-
ность Буонончини заявил, что Консуэло выше и г-жи Гассе и г-жи  Куццони.
Посланник пришел в такой восторг, что  Вильгельмина  даже  перепугалась,
особенно когда увидела, что он снимает с пальца кольцо с большущим  сап-
фиром и надевает его на палец Консуэло, которая не решалась  ни  принять
его, ни отказать. Неистово стали требовать повторения  дуэта,  но  дверь
распахнулась, и лакей доложил о приезде графа Годица. Все поднялись  под
влиянием невольного почтения, которое вызывает не самый  знаменитый,  не
самый достойный, а самый богатый человек.
   "Вот незадача! - подумала Консуэло. - Нужно  же  было  мне  встретить
здесь разом, и даже прежде чем я успела предупредить их, двух  лиц,  ви-
девших меня во время путешествия с Иосифом! Они, без сомнения, составили
себе ложное представление и о моей нравственности и о моих отношениях  с
ним. Но в любом случае, добрый и честный Иосиф, какая бы клевета ни опу-
тала нашу дружбу, я никогда не откажусь от нее ни в сердце своем, ни  на
словах".
   Граф Годиц, с головы до ног разукрашенный золотыми галунами и  нашив-
ками, подошел к Вильгельмине, и по тому, как он поцеловал руку содержан-
ки, Консуэло поняла разницу между такой хозяйкой дома и гордыми патрици-
анками, встречавшимися ей в Венеции. С Вильгельминой были и милее, и лю-
безнее, и веселее, но говорили  быстрее,  ступали  менее  тихо,  сидели,
скрестив ноги выше, грели спину у камина, - короче говоря,  были  иными,
чем в светском обществе. Эта бесцеремонность казалась даже приятной,  но
в то же время в ней чувствовалось нечто оскорбительное, сразу бросившее-
ся в глаза Консуэло, хотя это нечто, замаскированное светским обращением
и вниманием, подобающим посланнику, и было почти неуловимо.
   Граф Годиц выделялся своим уменьем тонко  оттенять  эту  непринужден-
ность, которая не только не оскорбляла Вильгельмину, а казалась ей дока-
зательством особенного поклонения. Консуэло же  было  неприятно  за  эту
бедную женщину, чье удовлетворенное мелкое тщеславие казалось ей жалким.
Что касается ее самой, она нисколько не обижалась. Zingarella ни на  что
не претендовала, не требовала даже, чтобы на нее смотрели; и ей было со-
вершенно безразлично, насколько низко ей поклонятся. "Я являюсь сюда как
исполнительница, певица, - говорила она себе. - Главное, чтобы были  до-
вольны моим пением; я предпочитаю сидеть незамеченной в своем уголке; но
как покраснела бы эта женщина, примешивающая  тщеславие  к  своей  любви
(если только  она  примешивает  немного  любви  к  тщеславию),  заметив,
сколько презрения и иронии кроется под всеми этими любезностями и  комп-
лиментами".
   Консуэло снова заставили петь, превозносили ее до небес, и она в  тот
вечер буквально делила лавры с Кафариэлло. Каждую минуту она ждала,  что
с ней заговорит граф Годиц и ей придется выдерживать огонь его насмешли-
вых похвал. Но странная вещь: граф Годиц не подошел к клавесину, у кото-
рого она стояла отвернувшись, чтобы он не мог видеть ее лица. И когда он
справлялся о ее имени и возрасте, казалось, он  впервые  слышит  о  ней.
Причина заключалась в том, что он не получил неосторожной записки, кото-
рую Консуэло, возбужденная путевыми приключениями, послала ему  с  женой
дезертира. К тому же он был очень близорук, и так как в то время еще  не
было принято лорнировать в гостиных, то он неясно различал бледное  лицо
певицы. Быть может, покажется странным, что, хвастаясь так своей мелома-
нией, граф не полюбопытствовал посмотреть поближе на замечательную  вир-
туозку. Но не надо забывать, что моравский вельможа любил только музыку,
сочиненную им самим, любил только  свою  методу,  только  своих  певцов.
Большие таланты не внушали ему никакого интереса, никакой  симпатии.  Он
их недолюбливал за их требовательность и претензии, и когда ему  говори-
ли, что Фаустина Бордони получает в Лондоне в год пятьдесят тысяч  фран-
ков, а Фаринелли - сто пятьдесят тысяч, он пожимал плечами и уверял, что
певицы в его росвальдском театре в Моравии, обучавшиеся у него, не усту-
пают ни Фаринелли, ни Фаустине, ни синьору Кафариэлло,  хотя  стоят  ему
всего пятьсот франков.
   Важность Кафариэлло была ему особенно неприятна и невыносима  потому,
что в своем кругу господин граф Годиц отличался точно такими же странны-
ми и смешными повадками. Если хвастуны не нравятся скромным  и  разумным
людям, они тем более непереносимы и отвратительны  таким  же  хвастунам,
как они сами. Всякий тщеславный человек ненавидит себе подобных и высме-
ивает порок, присущий ему самому. Слушая пение Кафариэлло, никто не  ду-
мал ни о богатстве, ни о любви к музыке графа  Годица.  Пока  Кафариэлло
бахвалился, не оставалось места для бахвальства графа Годица,  -  короче
говоря, они мешали друг другу. Ни один салон не был настолько обширен  и
ни один слушатель настолько внимателен, чтобы вместить  и  удовлетворить
двух людей, терзаемых такой "жаждой  апробации"  (френологический  стиль
наших дней).
   Была и третья причина, помешавшая графу Годицу вспомнить "своего Бер-
тони" из Пассау: он почти не глядел на него в Пассау, и теперь ему  было
бы очень трудно узнать его в новом, преображенном виде. Пред  ним  тогда
была девочка, "довольно хорошо сложенная", как принято было в  то  время
говорить о сносной наружности; он услышал ее  красивый,  свежий,  гибкий
голос и почувствовал, что перед ним - смышленое существо, легко  поддаю-
щееся обучению. Больше он ничего не почувствовал, не угадал,  да  больше
ему ничего и не нужно было для его театра в Росвальде. Он  был  богат  и
привык покупать без особенного разбора и мелочного обсуждения  все,  что
ему подходило. Он захотел купить талант и самою Консуэло, как мы покупа-
ем ножик в Шательро и стеклянные изделия в Венеции. Торговая  сделка  не
состоялась, и так как ни одной минуты он не был влюблен в нее, то ни ми-
нуты и не жалел об этом. Правда, он был несколько раздосадован при своем
пробуждении в Пассау, но люди, много о себе мнящие, недолго страдают  от
подобной неудачи, они скоро о ней забывают: разве не им принадлежит весь
мир, в особенности если они богаты? "Ну что ж, - сказал себе благородный
граф, - одна неудача, а за ней сто удач".
   Он пошептался с Вильгельминой во время исполнения Консуэло  последней
арии и, заметив, что Порпора кидает на  него  яростные  взгляды,  вскоре
ушел, не получив никакого удовольствия в обществе этих педантичных и не-
отесанных музыкантов.

   LXXXV

   Первым побуждением Консуэло по возвращении в свою комнату было  напи-
сать Альберту, но вскоре она обнаружила, что это не так  легко  сделать,
как ей казалось. В первом же черновике она начала было ему описывать все
приключения своего путешествия, но тотчас испугалась, что описание пере-
житых ею опасностей и испытаний слишком взволнует его.  Она  помнила,  в
какое безумное исступление пришел Альберт, когда она  рассказала  ему  в
подземелье о тех ужасах, которые пришлось ей пережить по дороге в замок.
И Консуэло разорвала черновик. Она решила, что надо избавить эту  глубо-
кую душу, эту впечатлительную натуру от волнующих подробностей  действи-
тельности, ограничившись одной преобладающей идеей,  одним  чувством,  -
написать несколько слов о любви и верности, в которой она ему поклялась.
Но эти немногие слова следовало высказать очень твердо; малейшая неопре-
деленность вызвала бы в нем невероятные страхи и муки. А как  могла  она
утверждать, что в ней наконец пробудилась бесспорная любовь и  неколеби-
мая решимость - то есть то, в чем нуждался Альберт, чтобы  существовать,
поджидая ее. Искренность и честность Консуэло не  допускали  полуправды.
Строго вопрошая свое сердце и совесть, она убедилась, что одержала побе-
ду над любовью к  Андзолето  и  потому  сильна  и  спокойна  духом.  Она
чувствовала полное равнодушие ко всякому мужчине, кроме Альберта,  никто
не внушал ей ни любви, ни восторженности, - но любовь и глубокую востор-
женность она неизменно питала к Альберту и когда была подле  него.  Мало
было победить  воспоминание  об  Андзолето,  устранить  самое  его  при-
сутствие, чтобы в душе девушки загорелась пламенная страсть  к  молодому
графу: она не могла без  ужаса  вспомнить  о  душевной  болезни  бедного
Альберта, об удручающем величии замка  Исполинов,  об  аристократических
предубеждениях канониссы, об убийстве Зденко,  о  мрачной  пещере  скалы
Ужаса - словом, о всей печальной и странной жизни в Чехии, казавшейся ей
теперь сном. Подышав вольным воздухом бродячей жизни в Богемских горах и
снова окунувшись в музыкальную стихию  подле  своего  учителя,  Консуэло
вспоминала о Чехии не иначе как о страшном сновидении.  Хотя  она  и  не
соглашалась с несуразными артистическими афоризмами  Порпоры,  но  когда
вернулась снова к жизни, так соответствующей ее  воспитанию,  дарованию,
духовным запросам, ей показалось невозможным сделаться  хозяйкой  Ризен-
бурга.
   Что же могла она сообщить Альберту? Что нового могла  она  обещать  и
подтвердить ему? Разве ею не владели та же нерешимость, тот же ужас, что
и при бегстве из замка? Если она устремилась в Вену, а не в иное  место,
то только потому, что здесь ее ждало покровительство  единственного  за-
конного авторитета, признаваемого ею в жизни. Порпора был ее  благодете-
лем, ее отцом, ее поддержкой и учителем в  самом  святом  смысле  слова.
Подле него она не чувствовала себя сиротой и не считала себя вправе рас-
поряжаться собой только по велению своего сердца или рассудка. А Порпора
осуждал, высмеивал и энергично  отвергал  мысль  о  браке,  видя  в  нем
убийство гениального таланта, принесение в жертву великого будущего ради
романтической, утопической самоотверженности. В Ризенбурге тоже был ста-
рик, великодушный, благородный и нежный, который предлагал себя ей в от-
цы. Но разве меняют отца сообразно обстоятельствам? И раз Порпора  гово-
рил "нет", то разве могла Консуэло принять "да" графа Христиана?
   Этого не могло, не должно было быть, и следовало  ждать,  что  скажет
Порпора, когда он лучше разберется в фактах и чувствах. Но  что  сказать
несчастному Альберту сейчас, как поддержать в нем  надежду,  призвать  к
терпению, пока учитель либо подтвердит свое решение, либо  изменит  его?
Поведать ему о первой вспышке негодования Порпоры -  значило  бы  лишить
Альберта всякого спокойствия; скрыть - равносильно обману, а  этого  она
делать не хотела. Даже если бы жизнь этого благородного молодого челове-
ка зависела от лжи, то и тогда Консуэло не солгала бы. Есть люди,  кото-
рых слишком уважают, чтобы обманывать хотя бы ради их спасения.
   И вот она снова начала писать, но изорвала двадцать начатых писем, не
доведя ни одного до конца. Как ни старалась она, на третьем же слове вы-
ходило так, что она или давала слишком смелые обещания,  или,  наоборот,
высказывала сомнения, а это могло оказать на Альберта пагубное действие.
Она легла в постель, страшно  подавленная  усталостью,  грустью,  беспо-
койством, и долго мучилась от холода и бессонницы, не в силах ни  прийти
к какому-либо решению, ни  представить  себе  ясно  свое  будущее,  свою
судьбу. В конце концов она все-таки заснула и проснулась так поздно, что
Порпора, всегда рано встававший, уже успел уйти по делам. Как и  накану-
не, она застала Гайдна за чисткой платья  своего  нового  хозяина  и  за
уборкой.
   - Наконец-то, моя спящая красавица! - воскликнул юноша, завидев  дру-
га. - Я умираю от скуки, тоски и, пожалуй, больше всего от страха, когда
между мной и этим свирепым профессором нет вас,  моего  ангелахранителя.
Мне все кажется, что учитель проникнет в мои намерения, раскроет заговор
и упрячет меня в свой старый клавесин, чтобы я там задохнулся от  гармо-
нического удушья. У меня на голове волосы  становятся  дыбом  от  твоего
Порпоры, и я никак не могу разубедить себя, что это не старый  итальянс-
кий черт! Ведь уверяют же, что дьявол в тех краях гораздо злее и  хитрее
нашего.
   - Успокойся, друг мой, - ответила Консуэло, - наш хозяин только  нес-
частлив. Он  незлой  человек.  Постараемся  дать  ему  хотя  бы  немного
счастья, и он на наших глазах смягчится и станет прежним. Я помню, каким
сердечным и жизнерадостным он был в годы моего детства.  Его  остроты  и
шутки всеми повторялись, но ведь тогда у него был  успех,  были  друзья,
были надежды. Если бы ты знал его в то время, когда в театре СанМозе шла
его опера "Полифем"! Он брал меня с собой и ставил где-нибудь за кулисы,
откуда я могла видеть только спины статистов и  голову  великана.  Каким
все это казалось мне и страшным и красивым из моего уголка! Сидя на кор-
точках за картонной скалой или взобравшись на лестницу, с которой  зажи-
гают кинкеты, я едва дышала и невольно, подражая актерам, повторяла  го-
ловой и руками все их жесты, все их движения. А когда маэстро вызывали и
он в ответ на аплодисменты публики из партера по семь раз проходил перед
занавесом вдоль рампы, учитель казался мне богом, до того в  эти  минуты
он был прекрасен, горд и радостен. Увы! Порпора не так еще стар,  а  как
он изменился, как удручен! Давай, Беппо, приниматься за  работу;  пусть,
вернувшись, он застанет свою убогую квартиру более привлекательной. Нач-
ну с осмотра его тряпья, чтобы удостовериться, чего ему не хватает.
   - Долго пришлось бы перечислять, чего ему не хватает, а  что  у  него
имеется - мигом увидишь, - ответил Иосиф.  -  Беднее  и  поношеннее  его
одежды разве только моя собственная.
   - В таком случае я позабочусь и о твоей одежде; я твоя должница,  Ио-
сиф: всю дорогу ты и одевал и кормил меня. Но сперва подумаем о Порпоре.
Открой мне шкаф. Как! Всего один-единственный костюм - тот, в котором он
был вчера у посланника?
   - Увы, да! Коричневый костюм со стальными пуговицами, к  тому  же  не
особенно новый. Другой костюм до того изношен  и  порван,  что  на  него
больно смотреть. Он надел его уходя. Что же касается шлафрока,  сомнева-
юсь, чтобы он вообще когда-нибудь существовал: я его тщетно ищу вот  уже
целый час.
   Консуэло и Иосиф стали всюду рыться и наконец убедились, что  шлафрок
действительно существовал лишь в их воображении, так же как и  пальто  и
муфта. Сорочек оказалось всего три, причем и те изодранные, манжеты сов-
сем развалились; и в таком же  приблизительно  состоянии  было  все  ос-
тальное.
   - Иосиф, - сказала Консуэло, - вот чудесное кольцо, мне его  подарили
вчера за мое пение. Я не хочу его продавать, чтобы не привлекать к  себе
внимания; люди, подарившие его мне, могли бы, пожалуй, усмотреть в  этом
алчность. Но я могу его заложить и получить под него нужные нам  деньги.
Келлер честен и умен, он может оценить это драгоценное кольцо и,  навер-
ное, знает ростовщика, который возьмет его в залог и даст за него  поря-
дочную сумму. Ступай же скорее и возвращайся.
   - За этим дело не станет, - ответил Иосиф. - В доме Келлера живет ев-
рей, нечто вроде ювелира. Он доверенное лицо многих знатных дам в подоб-
ных секретных делах, и через какой-нибудь час у вас будут деньги. Только
слышите, Консуэло, мне лично ничего не надо. Вам самой необходимо  прио-
деться. Завтра, а быть может, еще и сегодня вечером, вам  придется  поя-
виться перед обществом, и, конечно, в платье, менее потертом,  чем  этот
туалет, совершивший путешествие на моей спине.
   - Наши счеты с тобой мы сведем позднее, и так, как я  захочу,  Беппо.
Принимая от тебя услуги, я имею право требовать, чтобы ты не отказывался
от моих. Ну, а теперь беги скорее к Келлеру!
   Через час Гайдн действительно вернулся с Келлером и с тысячей пятьюс-
тами флоринов. Консуэло объяснила Келлеру, что ей  нужно;  тот  вышел  и
вскоре привел своего приятеля-портного, честного  и  проворного  малого,
который, сняв мерку с костюма Порпоры и других вещей его гардероба, поо-
бещал в ближайшие дни доставить два новых костюма, хороший, стеганный на
вате шлафрок и даже белье и другие необходимые  принадлежности  туалета,
которые он взялся заказать "достойным похвалы" мастерицам.
   - Теперь, - сказала Консуэло Келлеру, когда портной ушел, - я  требую
полнейшей тайны. Учитель мой столь же горд, сколь и беден, и,  несомнен-
но, выбросил бы за окно все мои жалкие дары, заподозри  он  только,  что
они идут от меня.
   - Как же вы умудритесь, синьора, - заметил Иосиф, - заставить его об-
лечься в новый костюм и покинуть старый так, чтобы он этого не заметил?
   - О! Я его прекрасно знаю и ручаюсь вам, что он ничего не заметит.  Я
уж сумею за это взяться.
   - А теперь, синьора, не подумаете ли вы о себе? - снова заговорил Ио-
сиф, который, за исключением тех минут, когда они оставались с глазу  на
глаз, усвоил хорошую привычку говорить с Консуэло очень церемонно, чтобы
не создать ложного представления об их дружбе. - Вы почти ничего не при-
везли с собой из Чехии, к тому же ваши наряды сшиты не по здешней моде.
   - Я было совсем и забыла об этом важном деле. Милый господин  Келлер,
будьте моим советчиком и руководителем.
   - Охотно! - ответил Келлер. - Я кое-что в этом смыслю, и если  у  вас
не будет самого изысканного туалета, можете мне сказать, что я невежда и
хвастун.
   - Вполне полагаюсь на вас, милый Келлер; я хочу  только  предупредить
вас, что люблю простоту, и вещи, бросающиеся в глаза, а также яркие цве-
та не идут ни к моей обычной бледности, ни к моим скромным вкусам.
   - Вы меня обижаете, синьора, предполагая, что я нуждаюсь в таких ука-
заниях. Разве ремесло мое не научило меня подбирать цвета к  лицу,  а  в
вашем лице разве я не вижу отражения вашего характера?  Будьте  покойны,
вы останетесь довольны мною и вскоре сможете, если вам  заблагорассудит-
ся, появиться при дворе, оставаясь по-прежнему  и  скромной  и  простой.
Сделать человека красивее, не меняя его, - вот в чем искусство  парикма-
хера и портного.
   - Еще одно слово на ушко, дорогой господин Келлер, - проговорила Кон-
суэло, отойдя с парикмахером подальше от Иосифа. - Прошу вас, оденьте во
все новое с головы до ног и господина Гайдна,  а  на  оставшиеся  деньги
преподнесите от моего имени вашей дочери красивое  шелковое  подвенечное
платье. Надеюсь, что свадьба не за горами, ибо если я буду  пользоваться
здесь успехом, то смогу быть полезной нашему другу и помогу  ему  приоб-
рести известность. У него талант, и большой талант, будьте в этом увере-
ны.
   - Так у него в самом деле талант, синьора? Счастлив слышать от вас. Я
всегда это подозревал. Да что я говорю? Я был убежден в  этом  с  самого
первого дня, когда заметил его маленьким певчим в школе.
   - Он благородный юноша, - продолжала Консуэло, - и вы будете  вознаг-
раждены его благодарностью и верностью за все, что для него  сделали.  Я
ведь знаю, Келлер, вы тоже человек достойный, у  вас  благородное  серд-
це... А теперь скажите нам, - прибавила она, приближаясь  с  Келлером  к
Иосифу, - сделали вы то, что было условлено между нами относительно пок-
ровителей Иосифа? Идея была ваша, вы привели ее в исполнение?
   - Ну конечно, синьора! - ответил Келлер. - Для вашего покорного слуги
сказать - это значит сделать. Отправившись сегодня утром к  моим  клиен-
там, я предупредил сначала господина венецианского посланника (я не имею
чести лично причесывать его, но завиваю его секретаря), затем  господина
аббата Метастазио, которого брею каждое утро, и его воспитанницу, девицу
Марианну Мартинец, чья прическа тоже не минует моих рук. Она, так же как
и он, живет в моем доме... то есть я живу в их доме, - ну, да это, впро-
чем, все равно. Напоследок я проник еще к двум-трем особам, знающим  Ио-
сифа в лицо, он и с ними рискует встретиться у маэстро Порпоры.  К  дру-
гим, не моим клиентам, я являлся под каким-нибудь  предлогом,  например,
говорил так: "Я слышал, баронесса, что вы посылали поискать у моих  кол-
лег настоящего медвежьего сала для волос, и поспешил принести вам  вели-
колепное сало, я за него ручаюсь. Предлагаю его знатным лицам бесплатно,
как образец, с тем чтобы они стали моими клиентами,  если  только  будут
довольны этим снадобьем"; или в таком роде: "Вот молитвенник,  найденный
в прошлое воскресенье в соборе святого Стефана, а так как  я  обслуживаю
собор (или, вернее, школу при соборе), то мне поручили спросить ваше си-
ятельство, не ваша ли это книга". То была старая, ничего не стоящая кни-
га в кожаном переплете с вытисненным на нем гербом. Взял я ее на  скамье
каноника, зная прекрасно, что никто не станет ее разыскивать... Наконец,
когда мне удавалось под тем или иным предлогом привлечь к себе внимание,
я начинал болтать с развязностью и остроумием, которое прощают людям на-
шей профессии. "Мне, - говорил я, например, - много приходилось  слышать
о вашем сиятельстве от одного из моих друзей, искусного музыканта Иосифа
Гайдна, вот почему я взял на себя смелость явиться в высокопочтенный дом
вашего сиятельства". - "А, маленький Иосиф? - спрашивали меня. -  Плени-
тельный талант, юноша многообещающий". - "Да? В самом деле? -  отзывался
я в восторге от того, что мы перешли прямо к делу. - Так вас, ваше  сия-
тельство, должно очень позабавить то, что с  ним  сейчас  происходит,  -
удивительная вещь и небесполезная для него!" - "А что же с ним  происхо-
дит? Я ничего не знаю". - "Да трудно придумать нечто  более  комичное  и
более интересное: он сделался лакеем". - "Как! Лакеем! Фи! Какое  униже-
ние! Какое несчастье для такого таланта! Он, значит, в  ужасном  положе-
нии? Надо ему помочь". - "Дело не в том, ваше сиятельство, - отвечал  я,
- на это заставила его решиться любовь к искусству. Он хотел во  что  бы
то ни стало брать уроки у знаменитого маэстро Порпоры..." - "Ах, да! По-
нимаю: Порпора отказался выслушать его и допустить  к  себе.  Гениальный
человек, но очень капризный и угрюмый". - "Он великий человек, с велико-
душным сердцем, - отвечал я, согласно желанию синьоры Консуэло: ведь  вы
не хотите, чтобы во всей этой истории ваш учитель был предметом насмешек
и порицания. - Будьте уверены, - прибавлял я, - он скоро  раскусит  спо-
собности юного Гайдна и позаботится о нем; но чтобы не рассердить старо-
го меланхолика и пробраться к нему, не раздражая его, Иосиф не нашел ни-
чего более остроумного, как поступить к нему  в  лакеи  и  притвориться,
будто он ничего не смыслит в музыке". - "Идея трогательная,  прелестная,
- отвечали мне в полном умилении, - это героизм настоящего артиста.  Од-
нако он должен поторопиться и заслужить благосклонность Порпоры,  прежде
чем его узнают и скажут маэстро, что он уже  замечательный  артист,  так
как ведь молодого Гайдна любят и ему  покровительствуют  несколько  лиц,
как раз посещающих Порпору". - "Эти лица, - говорил я вкрадчивым  тоном,
- слишком добры, слишком великодушны, чтобы не сохранить маленькой тайны
Иосифа, пока это необходимо; они притворятся, будто не знают его, и под-
держат доверие к нему Порпоры". - "О! - восклицали в ответ на это. - Уж,
конечно, не я предам славного, искусного музыканта Иосифа! Вы можете  от
моего имени заверить его в том, а я прикажу своим слугам ни в коем  слу-
чае не проговориться в присутствии маэстро". Тут меня отпускали  либо  с
подарком, либо с заказом на медвежье сало, а что касается господина сек-
ретаря посольства, он чрезвычайно заинтересовался  этим  приключением  и
обещал угостить им за завтраком самого господина посланника Корнера, ко-
торый особенно расположен к Иосифу, дабы господин посланник был насторо-
же с  Порпорой.  Моя  дипломатическая  миссия  закончена.  Вы  довольны,
синьора?
   - Будь я королевой, я немедленно назначила бы вас посланником, -  от-
ветила Консуэло. - Но посмотрите в окно, вот идет хозяин. Бегите,  милый
Келлер, он не должен вас видеть.
   - А зачем бежать, синьора? Я примусь за вашу  прическу,  и  подумают,
что вы послали своего лакея Иосифа за первым встречным парикмахером.
   - Он во сто раз умнее нас с вами, - сказала Консуэло Иосифу и предос-
тавила свои черные кудри ловким рукам Келлера, тогда  как  Иосиф,  надев
фартук, снова вооружился метелкой; тем временем Порпора тяжело поднимал-
ся по лестнице, напевая музыкальную фразу из своей будущей оперы.

   LXXXVI

   Порпора по природе был очень рассеян; поцеловав в лоб  свою  приемную
дочь, он даже не заметил причесывавшего ее Келлера и принялся  искать  в
своих нотах фразу, не выходившую у него из головы. Только увидев бумаги,
обыкновенно разбросанные по клавикордам в  невообразимом  беспорядке,  а
теперь сложенные в симметрические стопы, он вышел из своего озабоченного
состояния и закричал:
   - Несчастный дурак! Он позволил себе прикоснуться к  моим  рукописям.
Вот они, лакеи! Валят все в кучу и думают, что убирают. Очень нужно  мне
было брать лакея, честное слово! Начались мои мучения!
   - Простите ему, маэстро, - вмешалась Консуэло, - ваши ноты были в та-
ком хаотичном состоянии...
   - Я прекрасно разбирался в  этом  хаосе.  Мог  встать  среди  ночи  и
впотьмах, ощупью найти любой отрывок из своей оперы. А теперь  я  ничего
не знаю, я потерянный человек; месяц пройдет, прежде чем я что-либо смо-
гу найти!
   - Нет, маэстро, вы все сейчас же найдете. Это,  кстати  сказать,  моя
вина, и хотя страницы и не пронумерованы, мне кажется,  что  я  положила
каждый листок на свое место. Взгляните-ка! Я уверена,  что  вам  удобнее
будет читать по тетради, чем по всем этим отдельным листкам, которые по-
рыв ветра может унести в окно.
   - Порыв ветра! Не принимаешь ли ты мою комнату за Фузинские лагуны?
   - Ну, если не порыв ветра, так взмах метелки или веника.
   - А зачем было убирать и мести комнату? Я в ней живу две недели и ни-
кому не позволял сюда входить.
   "Я-то прекрасно это заметил", - подумал про себя Иосиф.
   - Ну, маэстро, вам придется разрешить мне изменить этот обычай. Вред-
но спать в комнате, которая не проветривается и не убирается  ежедневно.
Я берусь каждый день аккуратно восстанавливать беспорядок,  который  вам
по душе, после того как Беппо подметет и уберет комнату.
   - Беппо! Беппо! Что это такое? Я не знаю никакого Беппо!
   - Беппо - это он, - сказала Консуэло, указывая на Иосифа.  -  У  него
такое неблагозвучное имя, что оно ежеминутно резало бы вам ухо.  Я  дала
ему первое пришедшее мне в голову венецианское имя. Беппо - это  хорошо,
коротко и даже певуче.
   - Как хочешь, - ответил уже мягче Порпора, перелистывая  свою  оперу,
сшитую в одну тетрадь, и найдя ее в полном порядке.
   - Согласитесь, маэстро, - сказала Консуэло, увидав, что он улыбается,
- так ведь удобнее?
   - А! Ты всегда права! - возразил маэстро. - Всю жизнь будешь упрямой.
   - Вы завтракали, маэстро? - спросила Консуэло, освободившаяся наконец
от Келлера.
   - А сама ты завтракала? - ответил  вопросом  Порпора,  нетерпеливо  и
вместе с тем заботливо.
   - Я завтракала. А вы, маэстро?
   - А этот мальчик, этот... Беппо, он ел что-нибудь?
   - Он позавтракал. А вы, маэстро?
   - Вы, значит, нашли здесь что перекусить. Я уже не помню, были  ли  у
меня какие-нибудь припасы.
   - Мы отлично позавтракали. А вы, маэстро?
   - "А вы, маэстро!" "А вы, маэстро!" Да убирайся ты к черту  с  твоими
вопросами! Какое тебе дело?
   - Маэстро, ты не завтракал, - проговорила Консуэло, подчас  позволяв-
шая себе с венецианской фамильярностью говорить Порпоре "ты".
   - Ах! Я вижу, что в мой дом вселился дьявол. Она не  оставит  меня  в
покое! Ну иди и спой мне эту фразу: внимательно, прошу тебя.
   Консуэло подошла к  клавесину  и  пропела  требуемую  фразу;  Келлер,
рьяный любитель музыки, стоял на другом конце комнаты,  полуоткрыв  рот,
не выпуская из рук гребень. Маэстро, недовольный фразой, заставил Консу-
эло повторить ее раз тридцать, требуя, чтобы она делала ударение  то  на
одних,  то  на  других  нотах,  и  все  добиваясь  какого-то  оттенка  с
упорством, которое могло сравниться только  с  терпением  и  покорностью
Консуэло. В это время Иосиф, по данному ею знаку,  пошел  за  шоколадом,
который она сама приготовила, пока Келлер ходил по ее поручениям.  Беппо
принес шоколад и, угадав, чего хотела Консуэло, тихонько поставил его на
пюпитр, не привлекая внимания учителя; Порпора тотчас же машинально взял
его, налил себе в чашку и выпил с большим аппетитом. Вторая  чашка  была
принесена и выпита таким же образом, да еще с хлебом, намазанным маслом.
Консуэло, любившая  поддразнить  учителя  и  заметившая,  с  каким  удо-
вольствием он уплетает завтрак, сказала ему:
   - Я прекрасно знала, маэстро, что ты не завтракал.
   - Правда, - ответил он спокойно. - Кажется, просто забыл. Со мной это
часто случается, когда я сочиняю, и замечаю я это уже днем, почувствовав
в желудке судороги и спазмы.
   - И тогда ты пьешь водку, маэстро?
   - Кто тебе сказал, дурочка?
   - Я нашла бутылку.
   - Какое тебе дело? Не запретишь же ты мне пить водку?
   - Да, запрещу! Ты не пил в Венеции и хорошо себя чувствовал.
   - Ты права, - с грустью произнес Порпора, - там мне казалось мне  так
ужасно; думалось, что здесь пойдет лучше. Между тем все здесь ухудшается
- и положение мое, и здоровье, и образы... все... - И он закрыл лицо ру-
ками.
   - Хочешь, я скажу, почему тебе так трудно здесь работать? - заговори-
ла Консуэло, которой хотелось как-нибудь вывести учителя из подавленного
состояния духа. - Да у тебя здесь нет твоего хорошего кофе  повенецианс-
ки, дающего столько сил и веселья. Ты возбуждаешь себя по способу немцев
- пивом и настойками, а тебе это вредно.
   - Еще раз ты права. Чудесный мой кофе по-венециански! О, это был  не-
иссякаемый источник остроумных слов и великих идей! Гений и  вдохновение
живительной теплотой разливались по моим венам. Все,  что  пьешь  здесь,
либо наводит тоску, либо сводит с ума.
   - Ну что ж, маэстро, пей свое кофе!
   - Здесь? Кофе? Не хочу: с ним  слишком  много  хлопот.  Нужен  камин,
прислуга, посуда, которую моют, передвигают,  бьют  с  резким  грохотом,
когда ты весь во власти гармонии. Нет, не надо. Уж лучше  поставить  бу-
тылку на пол у своих ног; это и удобнее и скорее.
   - Но бутылка тоже бьется. Я сегодня утром ее разбила, собираясь  пос-
тавить в шкаф.
   - Как! Ты разбила мою бутылку? Ах ты уродина! Не знаю, что меня оста-
навливает, а то я охотно сломал бы палку о твою спину!
   - Ну да! Вы это говорите уже целых пятнадцать лет, а пока ни разу  не
дали мне и щелчка, - я совсем не боюсь.
   - Болтушка, будешь ты петь? Освободишь ты меня от этой проклятой фра-
зы? Бьюсь об заклад, что до сих пор ты еще не знаешь ее, ты так рассеяна
сегодня.
   - Сейчас убедитесь, знаю я ее на память или нет, - сказала  Консуэло,
быстро захлопывая тетрадь.
   И она спела фразу так, как сама понимала ее, то  есть  совсем  иначе,
чем Порпора. Хотя она угадала с первого раза, что он запутался  в  своих
замыслах и, разрабатывая тему, извратил основную мысль, но, зная  харак-
тер своего учителя, не позволила себе дать ему совет: из духа противоре-
чия он отверг бы его. Консуэло, однако, была убеждена, что если  пропеть
фразу по-своему, как бы с ошибкой, это произведет на него впечатление.
   Не успел он прослушать ее, как вскочил со стула, хлопая в  ладоши,  и
закричал:
   - Вот оно! Вот оно! Вот то, чего я хотел и  никак  не  мог  добиться!
Как, черт возьми, тебе это пришло в голову?
   - Разве это не то, что вы написали? Или это случайность? Да нет,  это
же ваша фраза.
   - Нет! Твоя, плутовка! - воскликнул Порпора: он был сама  искренность
и, несмотря на свою болезненную, безмерную любовь к  славе,  никогда  бы
ничего не прикрасил из тщеславия. - Это ты ее нашла!  Ну,  повтори.  Она
прекрасна, и я воспользуюсь ею.
   Девушка пропела фразу несколько раз, и Порпора записал ее под диктов-
ку Консуэло. Тут он прижал ученицу к своему сердцу и воскликнул:
   - Ты дьявол! Я всегда говорил, что ты дьявол!
   - Добрый дьявол, поверьте мне, маэстро! - ответила, улыбаясь, Консуэ-
ло.
   Порпора, в восторге от того, что после целого утра бесплодных  волне-
ний и мук музыкального творчества фраза наконец удалась, стал машинально
шарить по полу, стараясь нащупать горлышко бутылки. Не найдя ее, он при-
нялся искать на пюпитре и по рассеянности хлебнул из стоявшей там чашки.
Это был чудесный кофе, искусно и терпеливо приготовленный для него  Кон-
суэло одновременно с шоколадом; Иосиф, по  новому  знаку  своего  друга,
только что принес его совсем горячим.
   - О, нектар богов! О, друг музыкантов! - воскликнул Порпора,  наслаж-
даясь кофе. - Какой ангел, какая фея принесла тебя из Венеции под  своим
крылом?
   - Дьявол! - ответила Консуэло.
   - Ты ангел и фея, милое мое дитя, - ласково проговорил Порпора.  -  Я
прекрасно вижу, что ты любишь меня, заботишься обо мне,  хочешь  сделать
меня счастливым. Даже  этот  бедный  мальчик  и  тот  интересуется  моей
судьбой, - прибавил он, заметив Иосифа; юноша, стоя на пороге  передней,
смотрел на него влажными, блестящими глазами. - Ах, бедные мои дети,  вы
хотите скрасить такую жалкую жизнь! Безрассудные! Вы сами не знаете, что
делаете! Я обречен на отчаяние, и несколько дней любви и  благосостояния
еще более заставят меня почувствовать ужас моей доли, когда  эти  чудные
дни улетят.
   - Я никогда не покину тебя, всегда буду твоей  дочерью,  всегда  буду
тебе служить! - воскликнула Консуэло, обнимая его за шею.
   Порпора опустил свою плешивую голову на ноты и разрыдался. Консуэло и
Иосиф тоже заплакали, а Келлер, из любви к музыке не хотевший уходить и,
чтобы объяснить свое присутствие в передней, принявшийся приводить в по-
рядок парик хозяина, увидев через полуоткрытую дверь эту раздирающую ду-
шу картину скорби маэстро, дочерней преданности Консуэло и  захватившего
Иосифа восторженного чувства к знаменитому старцу, выронил из  рук  гре-
бень и, приняв в благоговейном умилении парик Порпоры  за  свой  носовой
платок, поднес его к глазам.
   В продолжение нескольких дней Консуэло из-за простуды вынуждена  была
сидеть дома. Во все время своего длинного и  полного  приключений  путе-
шествия она не боялась перемены погоды, капризов осени, то  знойной,  то
дождливой и холодной, в зависимости от местности, по которой они  прохо-
дили. Легко одетая, в соломенной шляпе, не имея ни плаща, ни смены одеж-
ды, когда ей случалось попадать под дождь, она тем не менее ни разу даже
не охрипла. Но едва она успела засесть в темную, сырую, плохо  проветри-
ваемую квартиру. Порпоры, как холод и недомогание ослабили ее энергию  и
повлияли на горло. Помеха эта очень раздражала Порпору. Он знал, что его
ученице следовало торопиться, чтобы получить приглашение  в  итальянскую
оперу, так как госпожа Тези, раньше стремившаяся ехать  в  Дрезден,  те-
перь, казалось, начала колебаться,  прельщенная  настойчивыми  просьбами
Кафариэлло и блестящими предложениями Гольцбауэра, желавшего привлечь на
императорскую сцену знаменитую певицу. С другой стороны,  Корилла,  лежа
еще в постели из-за послеродовых осложнений, силилась с помощью  друзей,
найденных в Вене, склонить на свою сторону директора и ручалась,  что  в
случае надобности сможет дебютировать уже через неделю. Порпора страстно
желал, чтобы Консуэло получила приглашение и ради нее самой и ради успе-
ха своей оперы, которую он надеялся провести на сцену  вместе  со  своей
ученицей.
   Сама же Консуэло не знала, на что  решиться.  Взять  на  себя  обяза-
тельство - значило отдалить минуту свидания с Альбертом, внести  ужас  и
смятение в семью Рудольштадтов: те, конечно, не ожидали, что  она  снова
появится на сцене. С их точки зрения это было бы равносильно  отказу  от
чести войти в их семью, а для молодого графа это означало  бы,  что  она
предпочитает ему славу и свободу. С другой стороны, отказавшись от приг-
лашения, она погубила бы последние надежды Порпоры, проявив, в свою оче-
редь, такую неблагодарность, которая отравила бы ему жизнь, внесла бы  в
нее отчаяние, - словом, явилась бы для учителя ударом кинжала.  Консуэло
пугала необходимость сделать выбор: ведь любое  решение  наносило  смер-
тельный удар людям, дорогим ее сердцу; и ею  овладевала  мрачная  тоска.
Здоровый организм спас ее от серьезного недуга. Но  в  эти  мучительные,
страшные дни Консуэло, охваченная лихорадочной дрожью и  тягостной  сла-
бостью, то сидя на корточках у жалкого огня, то бродя из одной комнаты в
другую в хлопотах по хозяйству, жаждала тяжело заболеть, в надежде,  что
болезнь избавит ее от невыносимого положения.
   Порпора, на время было просветлевший, снова стал  мрачным,  раздражи-
тельным, несправедливым, как только увидел, что Консуэло - источник  его
надежд, поддержка его мужества - вдруг впала в уныние и нерешительность.
Вместо того чтобы поддержать, ободрить девушку своим вдохновением,  лас-
кой, он относился к ней с болезненным раздражением, и  это  окончательно
привело в ужас Консуэло. Старик, то безвольный, то буйный, то  ласковый,
то гневный, был снедаем той самой ипохондрией,  которой  вскоре  суждено
было погубить Жан-Жака Руссо: он всюду  видел  врагов,  преследователей,
неблагодарных, не замечая, что его подозрительность, его вспыльчивость и
несправедливость вызывают и отчасти объясняют плохое  к  нему  отношение
людей, которых он в этом обвинял. Оскорбленные им сперва  принимали  его
за сумасшедшего, затем объясняли его поступки злостью и наконец  решали,
что надо избавиться от него, обезопасить себя или  даже  отомстить  ему.
Между низким раболепством и угрюмой мизантропией есть нечто среднее, че-
го Порпора не понимал, да так никогда и не понял.
   Консуэло, сделав несколько напрасных попыток и убедившись, что маэст-
ро менее чем когда-либо склонен благословить ее на любовь и брак, безро-
потно покорилась и уже не вызывала своего несчастного учителя на  откро-
венные разговоры, которые только все более и более усиливали его  преду-
беждение. Она перестала упоминать даже имя Альберта и готова была подпи-
сать всякий контракт, который будет угоден Порпоре. Оставаясь наедине  с
Иосифом, она открывала ему свою душу, и это приносило ей облегчение.
   - Странная у меня судьба, - часто говорила она ему, -  небо  наделило
меня талантом, душой, способной чувствовать  искусство,  потребностью  к
свободе, любовью к гордой, целомудренной независимости, но в то же время
вместо холодного, свирепого эгоизма, который обеспечивает артистам силу,
необходимую, чтобы пробить себе дорогу сквозь опасности и соблазны  жиз-
ни, небесная воля вложила в мою  грудь  нежное,  чувствительное  сердце,
бьющееся только для других, живущее только самопожертвованием. И вот под
влиянием двух противоположных сил жизнь моя проходит втуне, и я никак не
могу достичь цели. Если я рождена быть самоотверженной, пусть бог  отни-
мет у меня склонность к поэзии, увлечение искусством и инстинкт свободы,
превращающие мое самоотвержение в пытку, в муку. Если же я  рождена  для
искусства, для свободы, пусть он вынет из моего сердца жалость,  чувство
дружбы, заботливость, страх перед страданиями,  причиняемыми  другим,  -
словом, все то, что будет отравлять успех и мешать моей карьере.
   - Если бы мне было позволено дать тебе совет, моя бедная Консуэло,  -
отвечал Гайдн, - я сказал бы: "Слушайся голоса своего таланта и  заглуши
голос сердца". Но теперь я хорошо узнал тебя, ты не сможешь  этого  сде-
лать.
   - Нет, не смогу! И, кажется, никогда не смогу! Но подумай, как я нес-
частна! Подумай, какая у меня сложная, странная  и  злосчастная  судьба.
Даже став на путь самоотвержения, я так запуталась, меня настолько  раз-
дирают противоречия, что я не могу идти туда, куда влечет  меня  сердце,
не разбив этого сердца, жаждущего творить добро и правою и левою  рукой.
Посвяти я себя одному, я покидаю и обрекаю на гибель другого. У меня лю-
бимый муж, но я не могу быть его женой, ибо этим я убью  моего  любимого
отца; с другой стороны, исполняя дочерний долг, я убиваю своего супруга!
В Писании сказано: "Остави отца своего и матерь свою  и  следуй  за  му-
жем..." Но на самом деле я и не жена и не дочь. Закон не высказался  от-
носительно меня, и общество не позаботилось о моей  судьбе.  Мое  сердце
само должно сделать выбор; однако в нем нет страстной любви, и  при  том
положении, в каком я нахожусь, стремление к долгу и самопожертвованию не
может руководить мною при выборе. Альберт и Порпора одинаково несчастны,
обоим одинаково угрожает сумасшествие или смерть. Я одинаково необходима
и тому и другому... Надо пожертвовать кем-либо из двух.
   - А зачем? Выйди вы замуж за графа, почему бы Порпоре не  жить  подле
вас? Таким образом вы бы вырвали его из лап  нищеты,  воскресили  своими
заботами и сразу проявили бы по отношению к обоим  свое  самопожертвова-
ние.
   - О! Если бы это было возможным! Клянусь тебе, Иосиф, я отказалась бы
и от искусства и от свободы! Но ты не знаешь Порпору, - он жаждет славы,
а не благосостояния и беспечной жизни. Он живет  в  нищете,  не  замечая
этого, страдает от нее, не зная, откуда идет это страдание. К  тому  же,
постоянно мечтая о триумфах и поклонении, он не смог бы снизойти до  то-
го, чтобы примириться с чьим бы то ни было состраданием. Поверь мне, его
бедственное положение в большей степени является следствием  пренебреже-
ния и гордости. Скажи он только слово, и у него найдутся друзья и с  ра-
достью придут к нему на помощь. Но дело не только в том, что он  никогда
не обращал внимания на то, полон или пуст его карман (ты  прекрасно  ви-
дел, что это относится и к его желудку), - он предпочел бы, запершись  в
комнате, лучше умереть с голоду, чем пойти за милостями в виде  обеда  к
своему лучшему другу. Ему казалось бы унизительным для музыки,  если  бы
кто-нибудь мог заподозрить, что он, Порпора, нуждается в чем-либо, кроме
своей гениальности, клавесина и пера. Вот почему посланник и его возлюб-
ленная, которые так любят и почитают маэстро, даже не подозревают об его
нужде. Они знают, что старик живет в небольшой  невзрачной  комнате,  но
думают, будто он поклонник сумрака и беспорядка. Ведь он сам говорит им,
что не смог бы сочинять в другой обстановке.  Я  же  знаю  нечто  совсем
иное. Я видела, как он в Венеции влезал на крыши, ища вдохновения в  не-
бесах и шуме моря. Его принимают в потертом  костюме,  облезлом  парике,
продырявленных башмаках и считают, что так и надо.  "Он  любит  неряшли-
вость, - говорят люди, - это слабость стариков и артистов. Его  лохмотья
ему милы, а в новых башмаках, пожалуй, он и ходить не сумел бы". Порпора
это подтверждает. А я в свои детские годы видела его  изысканно  одетым,
всегда надушенным, чисто выбритым, кокетливо потряхивающим над органом и
клавесином кружевными манжетами. Но тогда он мог быть таким,  никому  не
обязываясь. Так что Порпора никогда не согласился бы жить в праздности и
безвестности гдето в Чехии, за счет своих друзей. Он не выжил бы и  трех
месяцев, не проклиная и не ругая всех, воображая, что существует заговор
против его жизни и враги посадили его под замок, чтобы помешать ему  из-
давать и ставить на театре свои произведения. Отряхнув прах от ног  сво-
их, он сбежал бы в одно  прекрасное  утро  в  свою  мансарду,  к  своему
изъеденному крысами клавесину, к своей пагубной  бутылке  и  драгоценным
манускриптам.
   - А вы не предвидите возможности уговорить вашего графа Альберта  пе-
реехать в Вену, в Венецию или в Дрезден, в Прагу - словом,  в  какой-ни-
будь музыкальный город? Ведь у вас будут огромные средства, и вы сможете
поселиться где угодно, окружив себя музыкантами, заниматься искусством и
предоставить тщеславию Порпоры свободу  действий,  не  переставая  забо-
титься о нем.
   - Как можешь ты задавать мне подобный вопрос после того, как я  расс-
казала тебе, какое здоровье и характер у Альберта? Разве может вращаться
в толпе злых и глупых людей, именуемой светом, человек, которому тягост-
но видеть равнодушное лицо! А с какой иронией,  с  какой  холодностью  и
презрением отнесся бы свет к этому  безупречно  нравственному  фанатику,
ничего не понимающему ни в его законах, ни в его нравах, ни в  его  при-
вычках. Альберта столь же опасно подвергать таким испытаниям, как и ста-
раться, чтобы он позабыл меня, хотя я и пытаюсь это сейчас сделать.
   - Однако любая беда покажется ему менее страшной, чем разлука с вами,
уверяю вас. Если Альберт вас любит по-настоящему, он  все  перенесет.  А
если он не любит так сильно, чтобы все вынести и на все согласиться,  он
вас забудет.
   - Вот почему я жду и ничего не решаю. Подбадривай меня, Беппо,  и  не
оставляй меня, - пусть будет хоть одна душа, которой я могла  бы  излить
свое горе и которую я могла бы просить помочь мне обрести надежду.
   - О сестрица! Будь спокойна! - воскликнул Иосиф. - Если мне дано при-
нести тебе хоть маленькое облегчение,  я  безропотно  буду  терпеть  все
вспышки Порпоры; готов даже выносить его побои, если это  может  отвлечь
его от желания мучить и огорчать тебя.
   Разговаривая с Иосифом, Консуэло не  переставала  работать:  готовила
для всех обед, чинила тряпье Порпоры. Она добавила необходимую  для  ма-
эстро мебель, приобретая незаметно одну вещь за другой. Прекрасное крес-
ло, очень широкое и хорошо набитое волосом, заменило соломенный стул, на
котором он давал отдых своим старческим, одряхлевшим костям. Сладко пос-
пав в нем после обеда, он нахмурил брови  и  удивленно  спросил,  откуда
взялось такое хорошее кресло.
   - Хозяйка прислала его сюда; это старое кресло мешало ей, и я  согла-
силась поставить его в угол, пока оно ей не понадобится.
   Консуэло обновила также и тюфяки учителя, но он не сделал никаких за-
мечаний относительно удобства кровати, сказав лишь, что  последние  ночи
он стал гораздо лучше спать. Консуэло ответила, что это  следует  припи-
сать кофе и воздержанию от водки. Однажды утром Порпора,  надев  превос-
ходный шлафрок, с озабоченным видом спросил Иосифа, где он его разыскал.
Иосиф, как было условленно с Консуэло, ответил, что, прибирая  в  старом
сундуке, нашел на дне этот шлафрок.
   - А я думал, что не привозил его сюда, - заметил Порпора. - Однако  ж
это тот самый, что был у меня в? Венеции, во всяком случае  он  того  же
цвета.
   - А какой же еще? - вмешалась Консуэло, позаботившаяся о  том,  чтобы
цвет нового шлафрока напоминал "покойный" венецианский.
   - Но он мне казался более поношенным, -  сказал  маэстро,  осматривая
свои локти.
   - Еще бы, - снова заговорила Консуэло, - я вставила новые рукава.
   - А из чего же?
   - Из подкладки.
   - А! Женщины умеют из всего извлечь пользу...
   Когда был принесен новый костюм и Порпора поносил его  два  дня,  то,
хотя костюм и был одного цвета со старым, маэстро удивился его свежести;
особенно пуговицы, очень красивые, навели его на размышления.
   - Это не мой костюм, - проворчал старик.
   - Я велела Беппо отнести его в чистку: ты вчера  вечером  наделал  на
нем пятен. Его выутюжили, вот он и кажется более новым.
   - Говорят тебе, это не мой костюм! - закричал  Порпора,  вспыхнув.  -
Твой Беппо дурак! Мне подменили костюм.
   - Его не могли подменить, я сделала на нем метку.
   - А пуговицы? Не хочешь ли ты меня убедить, что и пуговицы те же?
   - Я заменила их, сама пришила. Старые были совсем изношенные.
   - Это твое воображение, они были еще очень хороши. Вот нелепость! Что
я, селадон какой-нибудь, чтобы так рядиться и платить за  пуговицы,  на-
верное, не меньше двенадцати цехинов!
   - Они и двенадцати флоринов не стоят, - возразила Консуэло, - я купи-
ла их по случаю.
   - И это слишком много, - проворчал маэстро.
   Вся одежда была подсунута маэстро таким же манером, при помощи ловких
обманов, а Консуэло и Иосиф хохотали при этом, как дети. Несколько вещей
проскользнуло незаметно благодаря озабоченности Порпоры; кружева и белье
проникли тайком в его шкаф маленькими порциями, а когда он  рассматривал
их на себе с некоторым недоумением, Консуэло обыкновенно  говорила,  что
это она так искусно все заштопала. Для большей правдоподобности она  чи-
нила у него на глазах кое-какое старье, а потом укладывала вместе с дру-
гими вещами.
   - Ну вот что! - воскликнул однажды Порпора, вырывая у нее из рук  жа-
бо, которое она штопала, - броська эти пустяки! Артистка не должна  пог-
рязать в домашнем хозяйстве, и я не желаю видеть, как ты,  согнувшись  в
три погибели, сидишь с иглой в руках. Сейчас же спрячь, иначе  я  швырну
все это в печку. Не хочу также видеть, как ты стряпаешь у плиты и вдыха-
ешь дым. Ты что, хочешь потерять голос? Хочешь стать судомойкой? Хочешь,
чтобы я проклял себя?
   - Не проклинайте себя, - ответила Консуэло, - вещи ваши теперь в  по-
рядке, а голос мой восстановился.
   - В добрый час! - ответил маэстро. - В таком случае ты завтра поешь у
графини Годиц, вдовы маркграфа Байрейтского.

   LXXXVII

   Маркграфиня Байрейтская, вдова маркграфа ГеоргаВильгельма, урожденная
княгиня Саксен-Вейсенфельд, а во втором браке графиня Годиц, "была  ког-
да-то хороша, как ангел. Но с тех пор она очень изменилась, и надо  было
чрезвычайно внимательно всматриваться в ее лицо, чтобы найти следы былой
прелести. Она отличалась высоким ростом и,  по-видимому,  обладала  ког-
да-то хорошей фигурой. Чтобы сохранить ее, она сделала несколько выкиды-
шей, убив своих детей в зародыше. У нее было длинное лицо и длинный нос,
который ее очень безобразил, - графиня его  отморозила,  и  он  приобрел
весьма неприятный цвет, напоминающий бурак. Ее  большие  карие  глаза  с
красивым разрезом были унылы и утратили прежнюю  живость.  За  неимением
бровей она носила накладные, очень густые и  черные,  как  чернила.  Рот
большой, но приятный и красивой формы, зубы ровные, белые, точно  слоно-
вая кость; кожа на лице, хоть и гладкая, все же дряблая  и  серо-желтая.
Вид у маркграфини был добродушный, но несколько жеманный. То была  Лаиса
своего века. Нравилась она только своей наружностью, ума же у нее не бы-
ло и тени".
   Если, дорогой читатель, вы найдете, что портрет сделан несколько жес-
токо и цинично, не пеняйте на меня. Он слово в слово написан собственной
рукой принцессы, известной своими несчастьями, своими семейными доброде-
телями, своей гордостью и злостью,  принцессой  Вильгельминой  Прусской,
сестрой Фридриха Великого и женой наследного принца  Байрейтского,  пле-
мянника нашей графини Годиц. У принцессы был самый  злой  язык  из  всех
когда-либо порожденных королевской кровью, но вообще ее портреты написа-
ны мастерски, и, читая их, трудно им не верить.
   Консуэло, причесанная Келлером и одетая благодаря его усердию и забо-
там с элегантной простотой, вошла с Порпорой в салон маркграфини, и  оба
уселись за клавесином, стоявшим в углу, чтобы не стеснять общество. Пор-
пора оказался настолько пунктуален, что в салоне еще никого  не  было  и
лакеи зажигали последние свечи. Маэстро стал пробовать клавесин,  но  не
успел он взять несколько аккордов, как в  салоне  появилась  удивительно
красивая дама и подошла к нему с приветливой грацией. Порпора поклонился
ей с большим почтением и назвал ее принцессой, а Консуэло приняла ее  за
маркграфиню и, согласно обычаю, поцеловала ей  руку.  Холодная,  бледная
рука принцессы пожала руку девушки  с  сердечностью,  редко  встречаемой
среди великих мира сего, и молодая дама сразу пленила  сердце  Консуэло.
Принцесса казалась на вид лет тридцати. Фигура ее  была  изящна,  но  не
совсем правильна; в ней замечалось даже некоторое искривление - по-види-
мому, следствие тяжких физических страданий. Она была очень  хороша  со-
бою, но ее преждевременно поблекшее скорбное лицо было бледно до чрезвы-
чайности. Туалет ее был очень изящен, но прост и до суровости благоприс-
тоен. Все ее прекрасное существо дышало добротой, грустью и робкой стыд-
ливостью, а в голосе слышались кротость и нежность, тронувшие Консуэло.
   Прежде чем юная певица сообразила, что ошиблась, появилась  настоящая
маркграфиня. Ей было за пятьдесят, и если портрет, помещенный  в  начале
этой главы и набросанный за  десять  лет  до  описываемых  событий,  был
сильно преувеличен, то этого никак нельзя было сказать в то время, когда
ее увидела Консуэло. Даже при большой доброжелательности трудно было по-
верить, что графиня Годиц слыла когда-то одной из красавиц Германии, хо-
тя она и гримировалась  и  одевалась  с  умелым,  очень  изысканным  ко-
кетством. Со зрелым возрастом формы ее расплылись, но маркграфиня упорно
не замечала этого и продолжала выставлять  напоказ  обнаженную  грудь  и
плечи с гордостью, подобающей разве античной статуе. Голова ее была  уб-
рана цветами, бриллиантами и перьями, как у  молодой  женщины,  а  наряд
сверкал драгоценными камнями.
   - Мама, - проговорила принцесса, введшая в  заблуждение  Консуэло,  -
вот молодая особа, о которой нам говорил Порпора; она доставит нам  удо-
вольствие и Даст возможность послушать чудную музыку его новой оперы.
   - Но это еще не основание для того, чтобы вы держали ее так за  руку,
- ответила маркграфиня, оглядывая Консуэло с головы до ног. -  Ступайте,
сударыня, и садитесь у клавесина! Рада вас видеть; вы нам споете,  когда
все общество будет в сборе. Маэстро Порпора, приветствую вас! Прошу меня
извинить, если я не займусь вами: я только сейчас заметила, что  в  моем
туалете кое-чего не хватает. Дочь моя,  побеседуйте  немного  с  маэстро
Порпорой; это человек большого таланта, я его уважаю.
   Проговорив это хриплым, словно у солдата, голосом, толстая маркграфи-
ня тяжеловесно повернулась и удалилась в свои покои. Не успела она  вый-
ти, как ее дочь, принцесса, подошла к Консуэло и снова с чувствительной,
трогательной благосклонностью взяла ее за руку, как бы  желая  показать,
что она протестует против грубости матери. Затем она стала беседовать  с
Консуэло и Порпорой, простым и милым обхождением выказывая свой  интерес
к этой беседе. Консуэло тем более тронул этот ласковый  прием,  что  при
появлении некоторых лиц она заметила в обращении принцессы холодность  и
сдержанность, застенчивую и в то же время гордую, от которой  она,  оче-
видно, отрешилась исключительно для маэстро и его ученицы.
   Когда салон был почти полон, вошел обедавший вне дома парадно  одетый
граф Годиц и, словно посторонний, подошел к своей  благородной  супруге,
осведомился о ее здоровье и поцеловал у нее руку. Маркграфиня имела сла-
бость считать себя особой нежного сложения. Она полулежала  на  кушетке,
поминутно нюхая флакон с солями. Приветствовала и принимала гостей она с
видом, казавшимся ей томным, а в сущности, пренебрежительным; короче го-
воря, она была настолько смешна, что Консуэло,  сначала  возмущенная  ее
грубостью, кончила тем, что в душе стала потешаться над нею и собиралась
от души похохотать, описывая ее своему другу Беппо.
   Принцесса подошла к клавесину и при каждом удобном случае, когда мать
не глядела на нее, обращалась к Консуэло то с  каким-нибудь  замечанием,
то с улыбкой. Благодаря этому Консуэло  уловила  сценку,  раскрывшую  ей
тайну сокровенных семейных отношений. Граф Годиц  подошел  к  падчерице,
взял ее руку, поднес к губам и продержал так несколько секунд, очень вы-
разительно при этом смотря на нее. Принцесса отдернула руку, сказав нес-
колько холодных, учтивых слов. Граф пропустил их мимо ушей, но не  спус-
кал глаз с падчерицы.
   - Ну что, мой прекрасный ангел, - проговорил он, - все так же  груст-
на, все так же сурова, все так же недоступна? Можно подумать, что вы со-
бираетесь идти в монастырь!
   - Очень возможно, что там я и кончу свои дни, -  вполголоса  ответила
принцесса. - Светское общество отнюдь не внушило мне большого влечения к
его утехам.
   - Общество боготворило бы вас, было бы у ваших ног, если бы только вы
не стремились своей суровостью держать его на расстоянии. Что же касает-
ся монастыря - неужели в ваши годы и с вашей красотой вы могли бы прими-
риться с его ужасами?
   - В годы, когда я была веселее и красивее, чем ныне, - ответила  она,
- я выносила ужас более суровой неволи, разве вы забыли?  Однако,  граф,
прекратите разговор со мной: мама смотрит на вас.
   Граф немедля покинул свою падчерицу, подошел к Консуэло и с важностью
поклонился ей; потом, сказав ей несколько слов о музыке вообще, он  отк-
рыл ноты, положенные Порпорой на клавесин, и, притворившись, будто  ищет
какое-то место, по поводу которого хочет  получить  от  нее  объяснение,
нагнулся над пюпитром и тихо проговорил:
   - Вчера утром я видел дезертира, и жена его передала мне вашу  запис-
ку. Я прошу красавицу Консуэло забыть некую встречу, а взамен ее  молча-
ния я забуду некоего Иосифа, только что замеченного мной в передней.
   - Некий Иосиф - талантливейший артист; ему недолго еще  оставаться  в
передней, - ответила Консуэло. - Он мой брат, мой товарищ, мой друг. Мне
нечего краснеть за свои чувства к нему и нечего скрывать в этом  отноше-
нии. Единственно, о чем я могу молить ваше сиятельство, это быть немного
снисходительным к моему голосу и оказать небольшое покровительство Иоси-
фу в будущих его музыкальных дебютах.
   Замеченные Консуэло ревность и супружеское иго, довлевшие над графом,
успокоили девушку относительно последствий приключения в Пассау.
   - Моя поддержка Иосифу обеспечена, а вашим чудесным  голосом  вы  уже
привели меня в восторг. Но я льщу себя надеждой, что некая шутка с  моей
стороны никогда не была принята вами всерьез.
   - Я не тщеславна, господин граф, а к тому же  знаю,  что  женщине  не
следует хвалиться, когда она стала предметом подобной шутки.
   - Оставим это, синьора, -  сказал  в  заключение  граф;  вдовствующая
маркграфиня не спускала с него глаз, и ему не терпелось переменить собе-
седницу, чтобы не возбудить подозрений супруги. - Надеюсь, что  знамени-
тая Консуэло сумеет простить веселую шутку, допущенную мною в  путешест-
вии, а в будущем она может рассчитывать на уважение и преданность  графа
Годица.
   Он положил ноты обратно на клавесин и направился, улыбаясь с  притор-
ной любезностью, навстречу особе, о которой доложили с большой  торжест-
венностью. В комнату вошел маленький человечек, которого можно было при-
нять за переодетую женщину, до того он был румян, завит, разодет, мил  и
надушен. Именно о нем Мария-Терезия говорила, что хотела бы оправить его
в перстень; о нем же она сказала, что сделала из него дипломата, не имея
возможности сделать что-либо лучшее. То был  всесильный  первый  министр
Австрии, любимец и даже, как уверяли, возлюбленный императрицы, - короче
говоря, не кто иной, как знаменитый Кауниц, государственный муж, который
держал в своей белой руке, украшенной многоцветными перстнями, все  хит-
роумные нити европейской политики.
   Он, казалось, с серьезным видом выслушивал так  называемых  серьезных
людей, подходивших к нему потолковать о серьезных  делах.  Но  вдруг  он
прервал свою речь на полуслове.
   - Кто это там у клавесина? - спросил он графа Годица. - Не та ли  это
девочка, о которой мне говорили, любимица Порпоры? Бедняга Порпора!  Мне
бы хотелось что-нибудь сделать для него, но  он  так  требователен,  так
взбалмошен; все артисты или боятся, или ненавидят его. Когда  заговоришь
о нем, то словно показываешь голову Медузы. Одному он говорит,  что  тот
поет фальшиво,  другому  -  что  его  произведения  никуда  не  годятся,
третьему - что успехом он пользуется только благодаря интригам. И он хо-
чет, чтобы с таким ехидным языком его слушали и отдавали  справедливость
его таланту! Черт возьми! Не в лесной же глуши мы живем! Откровенность у
нас не в моде, и с правдой далеко не уедешь. А девочка эта совсем недур-
на, мне нравятся такие лица. Она совсем юная, не правда ли? Говорят, она
пользовалась большим успехом в Венеции. Порпора должен привести ее завт-
ра ко мне.
   - Он хочет, чтобы вы дали ей возможность спеть в присутствии императ-
рицы, - сказала принцесса, - и я надеюсь, вы не откажете ему в такой ми-
лости. Я лично тоже прошу вас об этом.
   - Нет ничего легче, как устроить, чтобы ее послушала  императрица,  а
раз ваше высочество желает, я постараюсь посодействовать ей. Но в театре
есть некто более могущественный, чем императрица. Это  госпожа  Тези!  И
если бы даже императрица взяла эту девушку под свое  покровительство,  я
сомневаюсь, чтобы условие было подписано без верховного одобрения Тези.
   - Говорят, вы ужасно балуете этих дам, господин граф, и если бы вы не
были столь снисходительны, они не пользовались бы такой властью.
   - Что поделаешь, принцесса! Каждый - хозяин в своем  доме.  Ее  вели-
чество прекрасно понимает, что, вмешайся она в дела оперы со своими ука-
зами, там все пошло бы вкривь и вкось. А  ее  величество  желает,  чтобы
опера была хороша и доставляла всем удовольствие; но  возможно  ли  это,
если у примадонны в день дебюта объявится насморк, а тенор, вместо  того
чтобы в сцене примирения броситься в объятия баса,  даст  ему  пощечину!
Довольно с нас и того, что мы ублажаем господина Кафариэлло. Мы счастли-
вы с тех пор, как госпожа Тези и госпожа Гольцбауэр ладят  между  собой.
Если нам бросят на театральные подмостки  яблоко  раздора,  это  оконча-
тельно смешает наши карты.
   - Но третий женский голос совершенно необходим, - заметил  венецианс-
кий посланник, горячо покровительствовавший Порпоре и его ученице,  -  и
вот появляется дива...
   - Если она дива, тем хуже для нее. Она возбудит зависть госпожи Тези,
- ведь и та дива и желает быть единственной. Приведет она в бешенство  и
госпожу Гольцбауэр, также жаждущую быть дивой...
   - Ну, ей-то далеко до этого, - вставил посланник.
   - Но она очень хорошего происхождения. Это особа из знатной семьи,  -
лукаво заметил г-н Кауниц.
   - Во всяком случае она не в состоянии взяться сразу за две роли.  Так
что ей придется предоставить  какому-нибудь  меццо-сопрано  исполнять  в
операх ее партии.
   - У нас есть некая Корилла, предлагающая свои услуги, красивейшее су-
щество в мире.
   - Ваше сиятельство уже видели ее?
   - В первый же день ее приезда. Но слышать  ее  не  слышал:  она  была
больна.
   - Вы сейчас услышите ученицу Порпоры и, не задумываясь,  отдадите  ей
предпочтение.
   - Очень возможно. И признаюсь даже, что ее лицо менее красивое, чем у
той, мне кажется более приятным. У нее очень кроткий и приличный вид. Но
мое предпочтение ничего не даст бедняжке! Ей  надо  понравиться  госпоже
Тези, не раздражая в то же время госпожу Гольцбауэр, а до сих пор,  нес-
мотря на нежнейшую дружбу этих двух дам, все, что одобряла  одна,  энер-
гично отвергала другая.
   - Да, трудное решение! Тяжкая задача! - проговорила несколько  ирони-
чески принцесса, видя, какое значение придают два  государственных  мужа
закулисным интригам. - Наша маленькая любимица против  госпожи  Кориллы.
Бьюсь об заклад, что господин Кафариэлло положит свою шпагу на  одну  из
чашек весов.
   Когда Консуэло спела, все в один голос заявили, что  со  времен  г-жи
Гассе не слыхали ничего подобного, а г-н фон Кауниц, подойдя к ней, тор-
жественно произнес:
   - Сударыня, вы поете лучше госпожи Тези. Но да будет это сказано  вам
всеми нами по секрету, ибо, если подобное мнение выйдет за пределы этого
дома, вы пропали: вам в этом сезоне не дебютировать у нас. Будьте же ос-
торожны, очень осторожны, - прибавил он, понижая голос и усаживаясь под-
ле нее. - Придется вам преодолеть большие препятствия, и победительницей
вы можете стать, только проявив много ловкости.
   Тут великий Кауниц, входя во все  подробности  театральных  интриг  и
вводя Консуэло до мелочей во все треволнения  труппы,  прочел  ей  целый
трактат дипломатической науки в применении к закулисному миру.
   Консуэло слушала его, широко открыв от удивления свои большие  глаза,
и так как в течение своей речи он раз двадцать повторил  "моя  последняя
опера", "опера, поставленная мной месяц тому назад", то она  вообразила,
что, верно, ослышалась, когда о нем докладывали, и лицо, столь посвящен-
ное в перипетии театральной карьеры, должно быть, директор оперного  те-
атра или модный маэстро. Благодаря этому она почувствовала  себя  непри-
нужденно и стала говорить с ним, как с человеком своей профессии. Непри-
нужденность придала ей больше наивности и  хорошего  расположения  духа,
чем дозволило бы почтение, подобающее имени всесильного первого  минист-
ра. Г-н фон Кауниц нашел ее очаровательной. В течение целого часа он за-
нимался исключительно ею. Маркграфиня была в большом негодовании от  по-
добного нарушения приличий. Она  ненавидела  вольность  больших  дворов,
привыкнув к церемонной торжественности малых. Но изображать  маркграфиню
у нее больше не было никакой возможности: она перестала ею  быть.  Импе-
ратрица допускала ее к себе и даже обходилась с ней довольно благосклон-
но, оттого что маркграфиня отреклась от лютеранства и перешла в  католи-
чество. Такой лицемерный поступок при австрийском дворе  извинял  всякий
неравный брак, даже всякое преступление. В этом отношении  Мария-Терезия
следовала примеру отца и матери, принимавших всех, кто,  желая  избежать
преследования и глумления в протестантской Германии,  переходил  в  лоно
римской церкви. Но хоть маркграфиня и стала католичкой,  она  ничего  не
значила в Вене, а фон Кауниц был все.
   Как только Консуэло пропела третью арию, Порпора, хорошо  знакомый  с
этикетом, сделал ей знак, свернул ноты и вышел вместе с  ней  через  ма-
ленькую боковую дверь, не обеспокоив своим уходом благородных особ, соб-
лаговоливших внимать ее божественному пению.
   - Все идет как по маслу, - проговорил маэстро,  потирая  руки,  когда
они очутились на улице в сопровождении Иосифа, несшего факел, -  Кауниц,
старый дурак, знает толк в музыке; благодаря ему ты далеко пойдешь!
   - А кто он такой, этот Кауниц? Я его не видела, - сказала Консуэло.
   - Как не видела, путаная голова? Да ведь он с  тобой  говорил  больше
часа.
   - Не тот ли маленький человечек в розовом жилете с  серебром,  набол-
тавший мне столько сплетен, что мне казалось, будто я слушаю старую  би-
летершу?
   - Он самый. Что же тут удивительного?
   - А я нахожу это очень удивительным, - ответила Консуэло,  -  у  меня
было совсем иное представление о государственных людях.
   - Потому что ты не видишь, как движется государственная машина, а ес-
ли бы ты видела, то удивилась бы, как могут  государственные  люди  быть
чем-либо иным, кроме старых сплетниц. Ну, не будем больше об этом  гово-
рить - займемся лучше нашим ремеслом на этом маскараде шутов.
   - Увы, маэстро, - задумчиво  промолвила  девушка,  пересекая  большую
площадь у вала и направляясь к своему убогому жилищу, - я как раз  спра-
шиваю себя: во что обращается наше ремесло среди этих равнодушных и лжи-
вых масок?
   - А во что ты хочешь, чтобы оно обратилось? - возразил Порпора  своим
резким, отрывистым голосом. - Оно не может обратиться  ни  в  то,  ни  в
иное: при любых условиях, счастливых или тяжелых, торжествующее или пре-
зираемое, оно всегда остается самим собою - самым прекрасным, самым бла-
городным ремеслом на земном шаре.
   - О да! - сказала Консуэло, беря учителя  под  руку  и  замедляя  его
обычно торопливый шаг. - Я понимаю, что величие и достоинство нашего ис-
кусства не могут быть ни унижены, ни возвышены из-за легкомысленных  или
безвкусных капризов, которые управляют миром;  но  почему  позволяем  мы
унижать свою личность, почему подвергаем себя презрению профанов или  их
поощрению, порой еще более унизительному?  Раз  искусство  священно,  не
священны ли и мы, его жрецы и левиты? Почему не живем мы в своих мансар-
дах, радуясь, что понимаем и умеем чувствовать музыку, зачем  нужно  бы-
вать в их салонах, где нас слушают, перешептываясь, где нам  аплодируют,
думая о другом, и где стыдятся признать нас хоть на минуту людьми, после
того как мы перестали фиглярничать, точно скоморохи?
   - Эх! Эх! - проговорил Порпора, останавливаясь и стуча палкой по мос-
товой. - Что за глупое тщеславие, что за ложные идеи бродят нынче у тебя
в голове! Что мы такое и зачем нам быть чем-либо иным, а не скоморохами?
Они так зовут нас из презрения. А не все ли равно? Ведь мы скоморохи  по
склонности, по призванию, по воле неба, - точно так же, как они вельможи
по прихоти случая, по принуждению или по выбору дураков! Ну да! Скоморо-
хи! А это не каждому дано! Ну-ка, пусть попробуют: посмотрим, как они за
это возьмутся, эти  пигмеи,  воображающие  себя  невесть  чем!  Пусть-ка
маркграфиня Байрейтская облечется в плащ трагической актрисы, обует свои
уродливые толстые ножищи в котурны и сделает два-три шага  на  сцене,  -
воображаю, что за странную принцессу увидим мы пред собой! А что, ты ду-
маешь, она делала при своем маленьком дворе в Эрлангене  в  те  времена,
когда воображала, будто царствует там? Она изображала королеву  и  лезла
из кожи вон, чтобы играть роль, которая была ей не по силам. Рождена она
маркитанткой, а по странной случайности судьба сделала из нее  высочест-
во. И что же? Она заслужила тысячу свистков, изображая высочество  навы-
ворот. А тебя, глупое дитя, бог сотворил королевой! Он возложил на  твое
чело венец красоты, разума и силы. Очутись ты среди  народа  свободного,
разумного, чуткого (предположим, что такой существует) - и ты  королева,
ибо тебе стоит лишь появиться и спеть, чтобы доказать, что  ты  королева
милостью божьей. Но все это не так. Мир устроен иначе. Он  таков,  каков
есть; что с этим поделаешь? Знай: им управляют каприз, заблуждение и бе-
зумие. Разве мы можем это изменить? Большинство повелителей  безобразно,
бесчестно, глупо и невежественно. Вот и нужно либо  покончить  с  собой,
либо приспособиться к такому положению вещей. Не имея  возможности  быть
монархами, мы становимся актерами и - царствуем! Мы передаем язык небес,
недоступный простым смертным, мы облекаемся в одежды царей и великих лю-
дей, выходим на подмостки, восседаем на бутафорском  троне,  разыгрываем
комедию. Мы скоморохи! Клянусь богом, свет все видит и ничего  не  смыс-
лит. Он не замечает, что  мы  настоящие  владыки  земли  и  только  наше
царство истинно, в то время как  их  царство,  их  могущество,  их  дея-
тельность, их величие - пародия, над которой смеются ангелы на  небе,  а
народы ненавидят и втихомолку проклинают. Самые  могущественные  монархи
приходят смотреть на нас, учиться в нашей школе и, восхищаясь нами в ду-
ше, как образцом истинного величия, стараются подражать нам, когда появ-
ляются потом перед своими подданными. Да, мир выворочен  наизнанку;  это
прекрасно чувствуют те, кто им повелевают, и если они не  вполне  отдают
себе в этом отчет, если они в этом не признаются, то  нетрудно  заметить
по их презрению к нам и нашему ремеслу, что они чувствуют  инстинктивную
зависть к нашему действительному превосходству. О! Когда я бываю в теат-
ре, мне все становится ясно! Музыка открывает мне глаза,  и  я  вижу  за
рампой настоящий двор, настоящих героев, великие порывы, в то время  как
истинные скоморохи и жалкие комедианты с важностью восседают в ложах  на
бархатных креслах. Свет - комедия, вот что несомненно; и  вот  почему  я
говорил тебе сию минуту: благородная дочь моя,  пройдем  с  достоинством
через этот жалкий маскарад, именуемый светом... Черт побери этого  дура-
ка! - закричал маэстро, отталкивая Иосифа, который, страстно желая услы-
шать восторженную речь учителя, незаметно приблизился и толкнул его лок-
тем. - Он наступает мне на ноги, заливает меня смолой своего факела! По-
жалуй, подумаешь, что он понимает, о чем мы говорим, и хочет почтить нас
своим одобрением!
   - Иди справа от меня, Беппо, - сказала девушка, делая Гайдну знак.  -
Ты своей неловкостью выводишь из себя маэстро. - И, обращаясь к Порпоре,
продолжала: - Все, что вы говорите, друг мой, -  благородный  бред.  Это
ничего не поясняет мне, а опьянение гордостью не  облегчает  даже  самой
маленькой сердечной раны. Меня мало трогает, что, родившись королевой, я
не царствую. Чем больше я вижу великих мира сего, тем больше внушают они
мне сожаления.
   - Ну, не то ли я тебе говорил?
   - Да, но не об этом я вас спрашивала. Они  жаждут  что-то  изображать
собой и властвовать. В этом их безумие и их ничтожество. Но раз мы выше,
лучше и умнее их, зачем же противопоставляем мы свою гордость их гордос-
ти, свою царственность их царственности? Если мы обладаем  достоинствами
более значительными, если владеем сокровищами более  завидными  и  более
драгоценными, к чему ведем мы с ними эту жалкую борьбу, ставя нашу  доб-
лесть и наши силы в зависимость от их капризов, зачем низводим  себя  до
их уровня?
   - Этого требуют достоинство, святость искусства, - воскликнул  маэст-
ро, - они превратили подмостки, именуемые миром, в поле сражения, а нашу
жизнь - в мученичество. И вот  мы  должны  сражаться,  должны  проливать
кровь из всех наших пор, чтоб доказать им, умирая в муках, изнемогая  от
их свистков и презрения, что мы - боги или по меньшей мере законные  ко-
роли, а они - подлые смертные, наглые и низкие узурпаторы!
   - О маэстро, как вы их ненавидите! - воскликнула удивленная Консуэло,
дрожа от ужаса. - А между тем вы склоняетесь перед ними, льстите им, ща-
дите их и удаляетесь из салона через  маленькую  боковую  дверь,  почти-
тельно подав им два или три блюда вашей гениальности.
   - Да, да, - ответил маэстро, потирая руки с горьким смехом, - я  нас-
мехаюсь над ними, раскланиваюсь перед их бриллиантами и орденами, подав-
ляю их двумя или тремя своими аккордами и поворачиваю им спину в востор-
ге, что могу уйти, спеша избавиться от их глупых физиономий.
   - Итак, - снова заговорила Консуэло, -  значит,  апостольская  миссия
искусства - битва?
   - Да, битва: слава храброму!
   - Насмешка над дураками?
   - Да, насмешка: слава умному человеку, умеющему сделать ее кровавой!
   - Средоточие гнева, непрерывная злоба?
   - Да, и гнев и злоба: слава энергичному человеку, который поддержива-
ет их в себе непрестанно и никогда не прощает!
   - И ничего больше?
   - Ничего больше в этой жизни!  Слава  для  истинного  гения  приходит
только после смерти.
   - Ничего больше в этой жизни? Уверен ли ты в этом, маэстро?
   - Я уже сказал тебе!
   - В таком случае это очень мало, - вздохнув,  промолвила  Консуэло  и
подняла глаза к звездам, блестевшим в чистом голубом небе.
   - Как очень мало? Ты смеешь говорить, жалкая душа, что этого мало?  -
закричал Порпора, снова останавливаясь и с силой тряся руку  ученицы,  в
то время как Иосиф от страха выронил факел.
   - Да, мало, - спокойно и твердо ответила Консуэло, - я  уже  говорила
вам то же самое в Венеции при очень для меня тяжелых и решающих для моей
жизни обстоятельствах. С тех пор я не переменила мнения. Мое  сердце  не
создано для борьбы, оно не может вынести тяжесть ненависти  и  гнева.  В
душе моей нет уголка, где могли  бы  приютиться  злопамятство  и  месть.
Прочь, злобные страсти! Подальше от меня, пламенные волнения! Если я мо-
гу добиться славы и гениальности, только отдав свою  душу,  то  прощайте
навсегда, гениальность и слава! Венчайте лаврами другие головы,  воспла-
меняйте другие сердца! От меня вы не получите даже сожаления!
   Иосиф, ожидая, что Порпора разразится, как всегда,  когда  ему  долго
противоречили, ужасной и в то же  время  комичной  вспышкой  гнева,  уже
схватил Консуэло за руку, чтобы отдернуть ее от учителя  и  предохранить
от одного из тех яростных жестов, какими тот часто грозил ей,  но  кото-
рые, правда, никогда ничем не кончались... кроме улыбки или слез. Однако
и этот шквал пронесся, подобно другим. Порпора топнул ногой, глухо  про-
рычал, как старый лев в клетке, сжал кулаки, в запальчивости подняв их к
небу, потом сейчас же опустил руки, тяжело вздохнул, склонил  голову  на
грудь и зашагал по направлению к дому, упорно храня  молчание.  Отважное
спокойствие Консуэло, ее стойкое прямодушие невольно внушили ему  уваже-
ние. Он, быть может, с горечью задумывался над своим поведением,  но  не
хотел сознаться: слишком он был стар, слишком была уязвлена,  ожесточена
его артистическая гордость, чтобы он мог стать другим.  И  только  когда
Консуэло поцеловала его, пожелав покойной ночи, он  с  глубокой  грустью
посмотрел на нее и проговорил упавшим голосом:
   - Итак, все кончено! Ты больше не артистка,  потому  что  маркграфиня
Байрейтская - старая негодяйка, а министр Кауниц - старая сплетница!
   - Нет, маэстро, я этого вовсе не говорила, - ответила, смеясь, Консу-
эло, - я сумею весело отнестись к грубым и смешным сторонам  света;  для
этого мне не надо ни досады, ни ненависти, довольно моей чистой  совести
и хорошего расположения духа. И теперь и всегда я буду артисткой. Я вижу
другую цель, другое назначение искусства, чем соревнование в гордости  и
месть за унижение. У меня иная побудительная причина, и она меня поддер-
жит.
   - Но какая же, какая? - закричал Порпора, ставя на  стол  в  передней
подсвечник, поданный Иосифом. - Я хочу знать: какая?
   - Моя побудительная причина - заставить людей понять искусство, полю-
бить его, не возбуждая страха и ненависти к личности артиста.
   Порпора, пожал плечами.
   - Юношеские мечты, они были знакомы и мне! - проговорил старик.
   - Ну, если это мечта, - возразила Консуэло, - то  торжество  гордости
также мечта, и из двух я предпочитаю свою. Затем у меня есть еще  вторая
побудительная причина - желание слушаться тебя, угождать тебе.
   - Ничему, ничему не верю! - закричал Порпора, беря сердито подсвечник
и поворачиваясь к девушке спиной; но уже взявшись за ручку своей  двери,
он вернулся и поцеловал Консуэло, которая, улыбаясь, ожидала этого.
   В кухне, примыкавшей к комнате  Консуэло,  была  маленькая  лестница,
ступеньки ее вели на крышу к крошечной терраске в шесть  квадратных  фу-
тов. Тут Консуэло, выстирав жабо и манжеты Порпоры,  обычно  сушила  их.
Сюда же она взбиралась иногда вечером поболтать с Иосифом, когда учитель
рано засыпал, а ей еще не хотелось спать. Не имея возможности заниматься
в своей комнате, слишком низкой и тесной, чтобы поставить в ней стол,  и
боясь, расположившись в передней, разбудить своего  старого  друга,  она
взбиралась на терраску помечтать в одиночестве, глядя на звезды, или по-
ведать своему товарищу" такому же самоотверженному и покорному рабу, как
она сама, о маленьких происшествиях дня. В тот вечер им было о чем расс-
казать друг другу. Консуэло закуталась в плащ, накинула на голову  капю-
шон, чтобы не простудить гордо, и поднялась к Беппо, ожидавшему ее с ве-
ликим нетерпением. Их ночные беседы на крыше напоминали ей  разговоры  с
Андзолето в детстве. Правда, луна была не такая, как в Венеции, не  было
и живописных венецианских крыш, ночей, пылающих любовью и  надеждой;  то
была немецкая ночь, мечтательная, холодная немецкая луна - туманная, су-
ровая, - словом, здесь была нежная и благодетельная дружба без  опаснос-
тей и трепета страсти.
   Когда Консуэло рассказала все, что ее заинтересовало, оскорбило и по-
забавило у маркграфини, наступил черед говорить Иосифу.
   - Ты из придворных тайн видела только конверты и печати с гербами,  -
начал он, - но так как лакеи имеют обыкновение читать письма своих  гос-
под, то в передней я узнал содержание жизни великих мира сего. Не  стоит
тебе передавать и половины злословия, излитого на вдовствующую  маркгра-
финю. Ты содрогнулась бы от ужаса и отвращения. Ах! Если бы светские лю-
ди знали, как о них отзываются лакеи! Если бы в этих великолепных  сало-
нах, где они важно, с таким достоинством восседают,  они  услышали,  что
говорится за стеной об их нравах, об их душевных свойствах! Когда Порпо-
ра только что на валу развивал перед нами свою теорию борьбы и ненависти
против великих мира сего, он был не совсем на высоте.  Горести  помутили
его рассудок. Ах! Как ты права: он  действительно  унижает  свое  досто-
инство, ставя себя на одну доску с этими вельможами и воображая, что по-
давляет их своим презрением! Да, маэстро не слышал  злословия  лакеев  в
передней, а не то он понял бы, что личная гордость и презрение к другим,
прикрытые внешним почтением и покорностью, свойственны  душам  низким  и
развращенным. Но Порпора был очень хорош, очень своеобразен,  очень  му-
жествен, когда, стуча палкой по мостовой, кричал: "Мужество!  Ненависть!
Бичующая ирония! Вечное мщение!" Твоя же мудрость  была  прекраснее  его
бреда, и она тем более поразила меня, что я только что перед тем слышал,
как лакеи - угнетенные, развращенные, робкие рабы - тоже жужжали  мне  в
уши с глубокой ненавистью: "Мщение, хитрость, вероломство, вечная злоба,
вечная ненависть - вот чего достигают наши хозяева, которые мнят,  будто
они выше нас, разоблачающих их мерзости!" Я никогда не был лакеем,  Кон-
суэло, но раз став им (подобно тому, как ты стала мальчиком во время на-
шего путешествия), я, как видишь, поразмыслил над  обязанностями,  каких
требует мое теперешнее положение.
   - И хорошо поступил, Беппо, - ответила Порпорина. - Жизнь  -  большая
загадка, и не надо пропускать ни одного мельчайшего факта,  не  объяснив
себе его и не поняв. Так познается жизнь.  А  скажи  мне,  узнал  ли  ты
что-нибудь относительно принцессы, дочери маркграфини, единственной сре-
ди всех этих жеманных, накрашенных и легкомысленных особ, которая  пока-
залась мне естественной, доброй и серьезной?
   - Слыхал ли я о ней? Конечно! И  не  только  сегодня  вечером,  но  и
раньше, много раз от Келлера, который причесывает экономку  принцессы  и
знает много кое-чего об ее хозяйке. То, что я тебе расскажу, не  сплетни
передней, не лакейское злословие -  это  истинная,  всем  известная,  но
страшная история; хватит ли у тебя мужества ее выслушать?
   - Да, меня интересует эта женщина, она носит на челе печать злого ро-
ка. Я услышала из ее уст несколько слов, из которых заключила,  что  она
жертва людской несправедливости.
   - Лучше скажи: жертва подлости и ужасающей  извращенности!  Принцесса
Кульмбахская (это ее титул) была  воспитана  в  Дрездене  своей  теткой,
польской королевой; там Порпора с ней познакомился и, кажется, даже  да-
вал ей уроки, так же как и ее двоюродной сестре, великой дофине Франции.
Юная принцесса Кульмбахская была красива и умна. Воспитанная строгой ко-
ролевой вдали от распутной матери, она, казалось, должна была  всю  свою
жизнь прожить счастливой, уважаемой женщиной. Но вдовствующая маркграфи-
ня, ныне графиня Годиц, не пожелала этого. Она вызвала  дочь  к  себе  и
вздумала сватать ее то  за  одного  родственника,  тоже  маркграфа  Бай-
рейтского, то за другого - принца Кульмбахского,  ибо  это  княжество  -
Байрейт-Кульмбах - насчитывает больше принцев и  маркграфов,  чем  подв-
ластных деревень и замков. Но сватовство было только притворством.  Кра-
сота и целомудрие принцессы возбудили в ее матери  ужасную  зависть.  Ей
хотелось унизить дочь, отнять  у  нее  любовь  и  уважение  отца,  Геор-
га-Вильгельма (третьего маркграфа), - не моя уж вина, если их так  много
в  этой  истории.  Однако  среди  всех  этих  маркграфов  для  принцессы
Кульмбахской не нашлось ни одного. Тогда мать обещала одному придворному
своего мужа, Вобсеру, четыре тысячи дукатов в  награду  за  то,  что  он
обесчестит ее дочь, и сама ввела этого негодяя ночью в комнату  принцес-
сы. Слуги были предупреждены и подкуплены, дворец оказался глух к воплям
девушки, мать держала дверь... Консуэло, ты содрогаешься,  а  между  тем
это еще не все. Принцесса  Кульмбахская  родила  близнецов.  Маркграфиня
взяла их на руки, показала своему супругу и пронесла  по  всему  дворцу,
крича: "Смотрите все, эта развратница произвела на свет вот этих детей!"
Во время этой ужасной сцены близнецы погибли почти на руках маркграфини.
Вобсер имел неосторожность написать маркграфу, требуя от него четыре ты-
сячи дукатов, обещанных ему маркграфиней. Он ведь заработал их, обесчес-
тив принцессу! Несчастный отец, уже и так наполовину идиот, тут  оконча-
тельно превратился в слабоумного и вскоре после этой катастрофы умер  от
ужаса и горя. Вобсеру  пригрозили  другие  члены  семьи,  и  он  сбежал.
Польская королева приказала заключить принцессу Кульмбахскую в  Плассен-
бургскую крепость. Едва оправившись после родов, она была туда  водворе-
на, провела в суровом заключении несколько лет и поныне оставалась бы  в
заточении, если бы католические священники,  пробравшись  в  тюрьму,  не
обещали ей покровительства  императрицы  Амелии  при  условии  отречения
принцессы от лютеранства. Жажда вернуть себе свободу заставила принцессу
уступить их увещеваниям. Но полную свободу  она  получила  только  после
смерти польской королевы. Своей независимостью  она  прежде  всего  вос-
пользовалась для того,  чтоб  вернуться  к  вере  своих  отцов.  Молодая
маркграфиня Байрейтская, Вильгельмина Прусская, оказала ей радушный при-
ем при своем маленьком дворе. Здесь принцесса благодаря своим добродете-
лям, кротости и уму заслужила всеобщее уважение. Душа ее разбита, но все
еще прекрасна. Несмотря на то, что принцесса, как лютеранка, не  пользу-
ется благосклонностью венского двора, никто не смеет издеваться  над  ее
несчастьем. Никто, даже лакеи, не решается злословить о ней.  Здесь  она
проездом по какому-то делу, постоянная же ее резиденция - Байрейт.
   - Вот почему, - заметила Консуэло, - она столько говорила мне об этом
городе и так уговаривала поехать туда. О! Какая история, Иосиф! И что за
женщина графиня Годиц! Никогда, никогда больше Порпора не затащит меня к
ней, никогда больше не буду я для нее петь!
   - Тем не менее там можно встретить самых непорочных, самых  уважаемых
придворных дам. Так уж, говорят, повелось в мире. Имя  и  богатство  все
покрывают, лишь бы вы посещали церковь, и к вам отнесутся здесь с  вели-
чайшей терпимостью.
   - Очевидно, венский двор крайне лицемерен, - проговорила Консуэло.
   - Между нами будь сказано, боюсь, что наша великая Мария-Терезия тоже
немного лицемерна, - понижая голос, ответил Иосиф.

   LXXXVIII

   Несколько дней спустя, после того как Порпора много  хлопотал,  много
интриговал на свой лад, то есть угрожал, бранился или рассыпал налево  и
направо насмешки, маэстро Рейтер (бывший учитель и  враг  юного  Гайдна)
провел Консуэло в императорскую капеллу, где в присутствии Марии-Терезии
певица спела партию Юдифи в оратории "Освобожденная Бетулия" (стихи  Ме-
тастазио, а музыка того же Рейтера). Консуэло была восхитительна, и  Ма-
рия-Терезия соблаговолила остаться ею довольной. По окончании  духовного
концерта Консуэло была приглашена вместе с другими певцами (Кафариэлло в
том числе) в одну из зал дворца к столу с угощением, за которым  предсе-
дательствовал Рейтер. Едва уселась она между  маэстро  и  Порпорой,  как
внезапный и вместе с тем торжественный шум заставил вздрогнуть всех гос-
тей, исключая Консуэло и Кафариэлло, увлеченных спором  о  темпе  одного
исполненного хора.
   - Решить этот вопрос сможет только сам маэстро, -  сказала  Консуэло,
оборачиваясь к Рейтеру.
   Но она не нашла ни Рейтера справа от  себя,  ни  Порпоры  слева:  все
встали из-за стола и торжественно вытянулись в ряд.  Консуэло  очутилась
лицом к лицу с очаровательной женщиной лет тридцати,  одетой  в  черное,
как требовал этикет при посещении церкви, и окруженной семью детьми,  из
которых одного она держала за руку. "То был наследник престола, юный це-
саревич Иосиф II, а прелестная женщина с легкой походкой, любезным и ум-
ным выражением свежего, энергичного лица была Мария-Терезия.
   - Ессо la Giuditta? [34] - спросила императрица, обращаясь к Рейтеру.
- Я очень довольна вами, дитя мое, - прибавила она, осматривая  Консуэло
с головы до ног. - Вы доставили мне истинное удовольствие, я никогда так
живо не чувствовала всей величавости стихов нашего дивного поэта, как  в
ваших гармонических устах. У вас прекрасное произношение, а это  я  ценю
выше всего. Сколько вам лет? Вы ведь венецианка, не правда  ли?  Ученица
знаменитого Порпоры, которого я с удовольствием здесь  вижу?  Вы  хотите
поступить на императорскую сцену? Вы созданы, чтобы на ней  блистать,  и
господин фон Кауниц покровительствует вам.
   Закидав Консуэло всеми этими вопросами, не ожидая ее ответов и пооче-
редно глядя то на Метастазио, то на Кауница, сопровождавших императрицу,
Мария-Терезия сделала знак одному из своих камергеров, и  тот  преподнес
Консуэло довольно ценный браслет. Прежде чем она  сообразила  поблагода-
рить императрицу, та, с царственным величием мелькнув, как метеор, перед
взором юной певицы, была уже на другом конце зала. Она удалялась со сво-
им царственным выводком принцев и эрцгерцогинь,  даря  благосклонными  и
милостивыми словами каждого из музыкантов, попадавшихся ей  на  пути,  и
оставляя позади себя словно сверкающий след во всех этих взорах,  ослеп-
ленных ее славой и могуществом.
   Один лишь Кафариэлло сохранил или сделал вид, что сохраняет  хладнок-
ровие. Он возобновил спор на том же месте, где его прервал.  А  Консуэло
положила браслет в карман, даже не подумав поглядеть на него, и  продол-
жала как ни в чем не бывало отстаивать свое мнение, к великому удивлению
и возмущению других музыкантов, очарованных появлением императрицы и  не
представлявших себе, как можно в тот день думать о чем-либо ином. Излиш-
не говорить, что только Порпора всей душой - и инстинктивно и  принципи-
ально - составлял исключение в этом хоре неистового низкопоклонства.  Он
умел, не роняя достоинства, склоняться перед монархами, но в глубине ду-
ши насмехался над рабами, презирал их. Когда Кафариэлло спросил Рейтера,
каков должен быть темп хора, о котором у них с Консуэло шел спор, тот  с
лицемерным видом поджал губы и только после повторных  вопросов  холодно
ответил:
   - Признаюсь, сударь, я не слышал вашего разговора. Когда я  вижу  Ма-
рию-Терезию, я забываю весь мир и долго после того,  как  она  исчезнет,
пребываю в таком волнении, что не в силах думать о самом себе.
   - По-видимому, та исключительная честь, которую  синьора  только  что
снискала для нас, не вскружила ей голову, - вставил  находившийся  здесь
г-н Гольцбауэр, пресмыкавшийся перед императрицей несколько  сдержаннее,
чем Рейтер. - Для вас, синьора, совершенно естественно говорить с  коро-
нованными особами. Можно подумать, что вы ничего  иного  не  делали  всю
свою жизнь.
   - Я никогда не говорила ни с одной коронованной  особой,  -  спокойно
ответила Консуэло, не улавливая в словах Гольцбауэра злой насмешки, -  и
ее величество не оказала мне этого благодеяния: задавая мне вопросы, им-
ператрица, казалось, лишила меня чести отвечать ей, быть может для того,
чтобы избавить меня от волнения.
   - А тебе, по-видимому, хотелось поговорить с императрицей? -  насмеш-
ливо бросил Порпора.
   - Никогда к этому не стремилась, - наивно ответила Консуэло.
   - Очевидно, у синьоры больше беспечности, чем честолюбия,  -  заметил
Рейтер с ледяным презрением.
   - Маэстро Рейтер, - доверчиво и наивно обратилась к нему Консуэло,  -
вам, может быть, не понравилось, как я спела вашу вещь?
   Рейтер признался, что никогда никто  лучше  не  исполнял  ее  даже  в
царствование "августейшего и незабвенного Карла VI".
   - В таком случае, - сказала Консуэло, - не упрекайте меня  в  беспеч-
ности. Я стремлюсь к тому, чтобы угождать своим повелителям, стремлюсь к
тому, чтобы хорошо выполнять свое дело. Какие же  еще  стремления  могут
быть у меня? Всякое иное было бы и смешным и неуместным с моей стороны.
   - Вы слишком скромны, синьора, - возразил Гольцбауэр,  -  нет  границ
стремлениям человека, обладающего таким талантом, как ваш.
   - Принимаю ваши слова за изысканный комплимент, - ответила  Консуэло,
- но я поверю, что немного угодила вам, только  в  тот  день,  когда  вы
пригласите меня на императорскую сцену.
   Гольцбауэр, попав впросак, несмотря на свою осторожность, закашлялся,
чтобы иметь возможность не отвечать, и вышел  из  положения,  любезно  и
почтительно склонив голову. Потом, возвращаясь к первоначальному  разго-
вору, сказал:
   - Вы в самом деле обладаете беспримерными спокойствием и  бескорысти-
ем. До сих пор вы даже не взглянули на браслет, подаренный вам ее  вели-
чеством!
   - Ах, правда! - согласилась Консуэло, вынимая браслет  из  кармана  и
передавая его соседям, которым было любопытно поглядеть на него  и  оце-
нить.
   "Будет на что купить дрова для учителя, если эту зиму не получу анга-
жемента, - подумала Консуэло, - самая маленькая пенсия была бы  нам  го-
раздо нужнее всяких украшений и безделушек".
   - Ее величество божественно прекрасна! - проговорил Рейтер, с  умиле-
нием вздыхая и искоса сурово поглядывая на Консуэло.
   - Да, она мне показалась очень красивой, - ответила  девушка,  совер-
шенно не понимая, почему Порпора толкает ее локтем.
   - Показалась! - повторил Рейтер. - Как вы требовательны!
   - Я едва имела время ее рассмотреть. Она прошла так быстро.
   - Но ее ослепительный ум! Эта гениальность,  проявляющаяся  в  каждом
слове, которое слетает с ее уст!
   - Я не успела расслышать, что она говорит: это было так мимолетно!
   - Значит, вы из стали или из алмаза, синьора! Уж не знаю,  что  нужно
для того, чтоб вы взволновались.
   - Я была очень взволнована, исполняя партию вашей Юдифи,  -  ответила
Консуэло, умевшая порой быть лукавой и начинавшая понимать, как недобро-
желательно относятся к ней венские маэстро.
   - Эта девушка, при всей своей наивности, вовсе не  глупа,  -  шепотом
сказал Гольцбауэр маэстро Рейтеру.
   - Школа Порпоры, - ответил тот, - презрение и насмешка.
   - Если не принять мер, то старинный  речитатив  и  выдержанный  стиль
osservato [35] заполонят нас еще больше прежнего, - продолжал  Гольцбау-
эр, - но будьте покойны, у меня есть средства помешать  этому  "порпори-
анству" повысить голос.
   Когда все встали из-за стола, Кафариэлло сказал на ухо Консуэло:
   - Видишь ли, дитя мое, все эти люди - сущие мерзавцы. Тебе трудно бу-
дет здесь что-либо сделать. Они все против тебя, а если бы только посме-
ли, то были бы и против меня.
   - Что же мы им сделали? - спросила с удивлением Консуэло.
   - Мы - ученики самого великого учителя в мире. Они и  их  креатуры  -
наши естественные враги. Они восстановят против  тебя  Марию-Терезию,  и
все, что ты говорила, будет ей передано со злобными добавлениями. Ей бу-
дет доложено, что ты не считаешь ее красавицей, а подарок ее  нашла  ми-
зерным. Я хорошо знаю все их происки. Однако мужайся!  Я  буду  защищать
тебя от всех и против всех и полагаю,  что  мнение  Кафариэлло  в  музы-
кальном мире стоит, конечно, мнения Марии-Терезии.
   "Я попала в довольно скверное положение: с одной стороны -  злоба,  с
другой - безумие", - подумала, уходя, Консуэло. В глубине же души  воск-
ликнула, обращаясь к учителю и к жениху: "О Порпора! Я сделаю  все  воз-
можное, чтобы вернуться на сцену. О Альберт, я надеюсь, что мне  это  не
удастся!"
   Весь следующий день маэстро Порпора был занят в городе делами;  нахо-
дя, что его ученица немного бледна, он посоветовал ей поехать  за  город
на прогулку с женой Келлера, предлагавшей Консуэло присоединиться к ней,
когда только она пожелает.
   Не успел маэстро выйти за дверь, как девушка обратилась к Иосифу:
   - Беппо, ступай поскорее найми экипаж:  поедем  проведать  Анджелу  и
поблагодарить каноника. Мы обещали сделать это раньше, но  моя  простуда
послужит извинением.
   - А в каком костюме явитесь вы к канонику? - спросил Беппо.
   - Вот в этом самом, - ответила она, - нужно же, чтобы он знал, кто я,
и примирился с моим естественным состоянием.
   - Чудесный каноник! Я очень рад, что снова его увижу.
   - Я тоже.
   - Бедный, славный каноник! Мне грустно подумать...
   - О чем?
   - О том, что он совсем потеряет голову.
   - Почему? Разве я богиня? А я и не знал.
   - Вспомните, Консуэло, он ведь уже на три четверти  был  без  ума  от
вас, когда мы расстались с ним.
   - А я тебе говорю: как только он узнает, что я женщина, и увидит меня
такой, как я есть, он сразу возьмет себя в руки и станет тем, чем сотво-
рил его господь, - благоразумным человеком.
   - Правда, одежда кое-что значит. Когда вы снова превратились здесь  в
барышню, после того как я за две недели привык обращаться с тобой как  с
мальчиком... я почувствовал какой-то страх, какую-то неловкость, в кото-
рой не могу сам разобраться. И, конечно, во время путешествия... если бы
мне было позволено влюбиться в вас... Но сейчас ты скажешь, что  я  несу
вздор...
   - Конечно, Иосиф, ты несешь вздор, да к тому же еще теряешь время  на
болтовню. Ведь нам надо проехать десять миль, чтобы добраться до приории
и вернуться оттуда. Теперь восемь часов утра, а мы должны  быть  дома  в
семь вечера, к ужину учителя.
   Три часа спустя Беппо и его спутница сошли у ворот приории. День  был
чудесный. Каноник меланхолически созерцал свои цветы. Увидев Иосифа,  он
радостно вскрикнул и бросился ему навстречу, но вдруг остолбенел,  узнав
своего дорогого Бертони в женском платье.
   - Бертони, мое любимое дитя, - воскликнул он  с  целомудренной  наив-
ностью, - что значит это переодевание? И почему ты являешься  ко  мне  в
таком наряде? Ведь теперь же не масленица...
   - Уважаемый друг, ваше преподобие, простите меня, - ответила  Консуэ-
ло, целуя ему руку, - я вас обманула. Никогда не была я мальчиком.  Бер-
тони никогда не существовал, а когда я имела счастье познакомиться с ва-
ми, вот тогда действительно я была переодета.
   - Мы полагали, - заговорил Иосиф, боявшийся, чтобы изумление каноника
не сменилось неудовольствием, - что вы, господин каноник, не были введе-
ны в заблуждение нашим невинным обманом. Эта хитрость была придумана от-
нюдь не для того, чтобы провести вас, - то была необходимость, вызванная
обстоятельствами; и мы всегда думали, что вы, господин каноник,  велико-
душно и деликатно закрывали на это глаза.
   - Вы так думали? - смущенно и со страхом спросил  каноник.  -  А  вы,
Бертони... то есть я хочу сказать - сударыня, вы также это думали?
   - Нет, господин каноник, - ответила Консуэло, -  ни  одной  минуты  я
этого не думала. Я прекрасно видела, что ваше  преподобие  нисколько  не
подозревает истины.
   - Вы воздаете мне справедливость, - сказал каноник голосом  несколько
строгим и вместе с тем глубоко печальным. - Я не умею идти на сделки  со
своей совестью, и, угадай я, что вы женщина, никогда не стал бы так нас-
таивать, чтобы вы у меня остались. Действительно, в соседней  деревне  и
даже между моими слугами ходили смутные слухи, подозрения, но они  вызы-
вали у меня только улыбку, до того упорно я заблуждался на ваш счет. Го-
ворили, будто один из маленьких музыкантов, певших в храмовый  праздник,
- переодетая женщина. А потом уверяли, что это  просто  злобная  выдумка
сапожника Готлиба, желавшего испугать и огорчить священника.  Да,  нако-
нец, я сам с уверенностью опровергал этот слух. Как видите, я совершенно
поддался обману, трудно было бы более удачно провести человека.
   - В этом моя большая вина, но обмана никакого не было, господин кано-
ник, - твердо, с полным достоинством ответила Консуэло. - Не думаю, что-
бы я хоть на минуту уклонилась от должного к вам  уважения  и  приличий,
каких требует от меня порядочность. После долгого пути пешком  я  очути-
лась ночью на дороге, без крова, изнемогая от жажды и усталости.  Вы  не
отказали бы в гостеприимстве нищей. Мне вы оказали его во имя музыки,  и
я музыкой уплатила свой долг. Если я не ушла  от  вас  на  следующий  же
день, то это произошло благодаря непредвиденным обстоятельствам,  заста-
вившим меня выполнить долг, который я считала выше всякого другого.  Мой
враг, моя соперница, моя преследовательница упала словно с облаков у ва-
шей двери. Она оказалась в беспомощном положении, о ней некому было  по-
заботиться, и потому она имела право на  мое  участие.  Вы  помните  ос-
тальное, ваше преподобие, и прекрасно знаете, что если я воспользовалась
вашим доброжелательством, то не для себя. И вы, надеюсь, не забыли,  что
я удалилась тотчас же, как выполнила свой долг. А если сегодня я  верну-
лась, чтобы лично поблагодарить вас за милости, которыми вы осыпали  ме-
ня, то к этому побудила меня честность, обязывавшая вывести вас из  заб-
луждения и объясниться с вами, ибо это необходимо и для вашего и для мо-
его достоинства.
   - Все это очень таинственно и совершенно необычайно, - произнес напо-
ловину побежденный каноник, - вы говорите, что несчастная, ребенка кото-
рой я усыновил, была вашим врагом, вашей соперницей... А  кто  вы  сами,
Бертони, - простите, это имя все вертится у меня на  языке,  -  скажите,
как отныне я должен звать вас?
   - Меня зовут Порпорина, - ответила Консуэло, - я ученица Порпоры, пе-
вица. Из театра.
   - А! Прекрасно! - сказал каноник с глубоким вздохом. - Я  должен  был
сам об этом догадаться по тому, как вы сыграли свою роль. Что же до  ва-
шего дивного музыкального таланта, мне не приходится  больше  ему  удив-
ляться. Вы прошли хорошую школу. Могу ли я задать вам  вопрос:  господин
Беппо - ваш брат... или ваш муж?
   - Ни то, ни другое: он мой брат по духу, и только брат, господин  ка-
ноник. Поверьте, не будь я так же целомудренна душой, как ваше  преподо-
бие, я не осквернила бы своим присутствием святости вашего жилища.
   Надо сказать правду, голос у Консуэло был неотразимо привлекателен, и
каноник поддался его очарованию, как всегда поддаются  искренности  чис-
тые, правдивые сердца. Он почувствовал, как с души его  словно  скатился
тяжелый камень, и, медленно прогуливаясь со своими юными друзьями, крот-
ко попросил Консуэло рассказать ему о себе, не в силах бороться с возро-
дившимся расположением к обоим музыкантам. Она вкратце  рассказала  ему,
не называя имен, о главных обстоятельствах своей  жизни:  о  помолвке  с
Андзолето у постели умирающей матери, об измене жениха, о ненависти  Ко-
риллы, об оскорбительных замыслах Дзустиньяни,  о  советах  Порпоры,  об
отъезде из Венеции, о привязанности к ней Альберта, о предложении  семьи
Рудольштадт, о собственной своей нерешительности и сомнениях, о  бегстве
из замка Исполинов, о встрече с Иосифом Гайдном, об  их  путешествии,  о
своем ужасе и сочувствии у одра больной Кориллы, о  своей  благодарности
за покровительство, оказанное каноником  ребенку  Андзолето,  наконец  о
приезде в Вену и даже о встрече накануне с Марией-Терезией.
   Иосиф до этого не знал всей истории Консуэло. Она никогда не говорила
ему об Андзолето, и то немногое, что она сказала о своей бывшей любви  к
этому негодяю, не особенно задело его за живое, но ее великодушие по от-
ношению к Корилле и забота о ребенке произвели  на  него  такое  сильное
впечатление, что он отвернулся, скрывая слезы. Каноник также не  мог  не
прослезиться. Рассказ Консуэло, сжатый и искренний, произвел на него та-
кое впечатление, словно он прочел прекрасный роман; вообще же он никогда
не читал ни одного романа. Первый раз в жизни он услышал подлинную  дра-
му, приобщившую его к бурным  людским  переживаниям.  Чтобы  внимательно
слушать Консуэло, каноник сел на скамейку и, когда она кончила, восклик-
нул:
   - Если все рассказанное вами - истина, а я думаю и, как мне  кажется,
чувствую это в своем сердце по воле всевышнего, то вы  святая...  святая
Цецилия, вернувшаяся на землю! Откровенно признаюсь вам: у меня  никогда
не было предрассудков по отношению к театру, - прибавил он после  минут-
ного молчания и раздумья, - и вы убеждаете меня в том, что и  там  можно
спастись, как в любом другом месте. Несомненно, если вы останетесь такой
же целомудренной и великодушной, как были до сих пор,  то,  дорогой  мой
Бертони, заслужите царства божия! Говорю вам то, что думаю, дорогая  моя
Порпорина!
   - Теперь, ваше преподобие, - сказала, вставая, Консуэло, - прежде чем
я прощусь с вами, расскажите мне о маленькой Анджеле.
   - Анджела здорова и отлично себя чувствует, - ответил каноник. -  Моя
садовница чрезвычайно заботится о девочке, и я постоянно вижу,  как  она
гуляет с ней в цветнике. Девочка вырастет среди цветов, сама как цветок,
на моих глазах, а когда наступит время позаботиться о воспитании ее души
в христианском духе, я дам ей образование. Положитесь на меня, дети мои.
То, что мною было обещано перед лицом всевышнего, будет свято выполнено.
По-видимому, ее мать не станет оспаривать у меня этих забот, ибо, живя в
Вене, она ни разу даже не справилась о своей дочери.
   - Она могла это сделать и окольным путем, без вашего ведома, -  заме-
тила Консуэло. - Я не могу допустить, чтобы мать была до  такой  степени
равнодушна. Но Корилла домогается приглашения  на  императорскую  сцену.
Она знает, что ее величество очень строга и не оказывает покровительства
людям с запятнанной репутацией. И вот она старается  скрыть  свои  грехи
хотя бы до подписания контракта. Будем же хранить ее тайну!
   - Но ведь Корилла ваша соперница! - воскликнул Иосиф.  -  И  говорят,
она восторжествует над вами благодаря своим интригам и уже распускает по
городу слух, будто вы любовница графа Дзустиньяни. Об этом  шла  речь  в
посольстве; как рассказывал мне Келлер... Там негодовали на эту клевету,
но боялись, что Корилла сумеет убедить Кауница, который  охотно  слушает
скабрезные сплетни и не перестает восторгаться красотой Кориллы.
   - И она говорила такие вещи! - вырвалось у Консуэло, покрасневшей  от
негодования. Потом, успокоившись, она прибавила: - Так должно было быть,
этого следовало ожидать...
   - Но ведь стоит сказать одно слово, чтобы  рассеять  эту  клевету,  -
возразил Иосиф. - И это слово будет сказано мной. Я скажу, что...
   - Ты ничего не скажешь, Беппо: это и подло и бесчеловечно.  Вы  также
ничего не станете говорить, господин каноник, и, даже явись подобное же-
лание у меня, вы, конечно, удержите меня от этого. Не правда ли?
   - Истинно христианская душа! - воскликнул каноник. - Но подумайте са-
ми, это не может очень долго оставаться в тайне. Достаточно  кому-нибудь
из слуг или крестьян, знающих об этой истории, пустить слушок,  и  через
какие-нибудь две недели станет известно, что целомудренная Корилла  про-
извела на свет незаконного ребенка и в довершение всего еще бросила его.
   - Не позже двух недель я или Корилла подпишем контракт. Я  не  хотела
бы одержать победу с помощью мести. До тех пор, Беппо, ни слова,  или  я
лишаю тебя моего уважения и дружбы. А теперь прощайте, господин каноник.
Скажите, что простили меня, протяните мне еще раз по-отечески руку, и  я
удалюсь, прежде чем ваши слуги узнают меня в таком виде.
   - Пусть мои слуги говорят, что им угодно, а бенефиции пусть провалит-
ся к черту, если так угодно небу! Я получил недавно  наследство,  дающее
мне мужество пренебрегать громами епархиального епископа. Дети  мои,  не
принимайте меня за святого! Я устал повиноваться и принуждать себя. Хочу
жить честно, но без всяких дурацких страхов. С тех пор  как  подле  меня
нет призрака Бригиты, а особенно с тех пор, как  я  обладаю  независимым
состоянием, я чувствую себя храбрым, как лев. Ну, идемте теперь со  мной
завтракать, а там окрестим Анджелу и займемся музыкой до обеда.
   И он потащил их к себе в приорию.
   - Эй, Андреас! Иосиф! - крикнул он, входя в дом. - Идите поглядите на
синьора Бертони, превратившегося в даму. Что, не ожидали, не правда  ли?
И я также. Ну, скорее удивляйтесь вместе со мной и  живо  накрывайте  на
стол!
   Завтрак был превосходен, и наши юнцы убедились,  что  если  в  образе
мыслей каноника и произошли большие перемены, то это совершенно не  кос-
нулось его привычки хорошо покушать. Затем в монастырскую  часовню  при-
несли ребенка. Каноник сбросил свой стеганный на вате шлафрок, облачился
в рясу и стихарь и совершил обряд крещения. Консуэло и Иосиф были  восп-
риемниками и за девочкой утвердили имя Анджелы. Остаток дня был посвящен
музыке, а затем настало время распрощаться. Каноника очень огорчил отказ
его друзей пообедать с ним. Но он в конце концов согласился с их довода-
ми и утешил себя мыслью, что увидит их в Вене, куда вскоре собирался пе-
реехать на зиму.
   Пока запрягали лошадей, он повел их в оранжерею  полюбоваться  новыми
растениями, которыми он обогатил свою  коллекцию.  Надвигались  сумерки;
каноник, у которого было очень тонкое обоняние, не пройдя  и  нескольких
шагов под стеклянной крышей своего прозрачного дворца, воскликнул:
   - Я чувствую какое-то необычайное благоухание. Не зацвел ли уж  вани-
левый шпажник? Нет, это не его аромат. А стрелица совсем не пахнет...  У
цикламенов запах менее чистый, менее острый. Что же здесь  творится?  Не
погибни, увы, моя волкамерия, я сказал бы, что  вдыхаю  ее  благоухание.
Бедное растение! Уж лучше не думать о нем.
   Вдруг каноник вскрикнул от удивления и восторга: он увидел перед  со-
бой в ящике самую красивую волкамерию из всех когда-либо виденных  им  в
жизни, покрытую гроздьями белых с розовым маленьких роз,  нежный  аромат
которых наполнял всю оранжерею и заглушал  другие  запахи,  несшиеся  со
всех сторон.
   - Что за чудо? Откуда это предвкушение рая? Этот цветок из сада Беат-
риче? - воскликнул он в поэтическом восторге.
   - Мы со всевозможными предосторожностями привезли волкамерию с  собой
в экипаже, - ответила Консуэло, - позвольте вам преподнести ее  как  ис-
купление за ужасное проклятие, сорвавшееся однажды с моих уст, в  чем  я
буду раскаиваться всю жизнь.
   - О дорогая дочь моя! Что за дар! И с какой деликатностью  он  подне-
сен! - проговорил растроганный каноник. - О бесценная волкамерия, ты по-
лучишь особенное имя" как у меня в обычае давать великолепным  экземпля-
рам моей коллекции: ты будешь называться Бертони, чтоб  освятить  память
существа, уже не существующего, которое я полюбил с нежностью отца.
   - Дорогой мой отец, - сказала Консуэло, пожимая ему руку, - вы должны
привыкнуть любить своих дочерей  так  же,  как  и  сыновей.  Анджела  не
мальчик...
   - И Порпорина также моя дочь, - сказал каноник, - да, моя  дочь!  Да!
Да! Моя дочь! - повторял он, попеременно глядя то  на  Консуэло,  то  на
волкамерию Бертони полными слез глазами.
   В шесть часов Иосиф и Консуэло были уже дома. Экипаж они оставили при
въезде в предместье, и ничто не выдало их невинного приключения. Порпора
только удивился, почему у Консуэло не разыгрался аппетит после  прогулки
по прекрасным лугам, окружающим столицу империи.  Завтрак  каноника  был
так вкусен, что Консуэло наелась в тот день досыта, а  свежий  воздух  и
движение дали ей прекрасный сон, и на другой день она почувствовала себя
и в голосе и такой бодрой, какой ни разу еще не была в Вене.

   LXXXIX

   Неуверенность в будущем, а быть может, желание оправдать  или  объяс-
нить то, что творится в ее сердце, побудили  наконец  Консуэло  написать
графу Христиану и разъяснить ему свои отношения с Порпорой, сообщить  об
усилиях маэстро, стремящегося вернуть ее на сцену, и  о  своей  надежде,
что его хлопоты ни к чему не приведут. Она откровенно рассказала старому
графу, сколь многим обязана своему учителю, как должна быть ему  предана
и покорна. Затем, делясь своим беспокойством относительно Альберта,  она
настоятельно просила научить ее, что написать молодому графу, чтобы  ус-
покоить его и не лишить надежды. Письмо заканчивалось  так:  "Я  просила
Вас, граф, дать мне время проверить себя и принять решение. Так  вот,  я
решила сдержать свое слово: клянусь перед богом, что у меня хватит  силы
воли замкнуть свое сердце и разум для всякой вредной фантазии или  новой
любви. А между тем, если я вернусь на сцену, я как будто  нарушу  данное
мной обещание, откажусь от самой надежды его выполнить. Судите  же  меня
или скорее судьбу, мной управляющую, и  долг,  мной  руководящий.  Укло-
ниться - значит совершить преступление. Я жду от Вас совета более мудро-
го, чем мое собственное разумение; едва ли оно будет противоречить  моей
совести".
   Запечатав письмо, Консуэло поручила Иосифу отправить его; у нее стало
легче на душе, как это бывает всегда, когда человек, оказавшийся в тяже-
лом положении, находит способ выиграть время и отдалить решительную  ми-
нуту. И она собралась нанести вместе с Порпорой визит очень известному и
весьма восхваляемому придворному  поэту,  господину  аббату  Метастазио;
этому визиту ее учитель придавал огромное значение.
   Знаменитому аббату было тогда около пятидесяти лет. Он был очень кра-
сив собой, обходителен, чудесный собеседник, и Консуэло,  наверное,  по-
чувствовала бы к нему расположение, если бы перед тем как  они  направи-
лись к дому, где в разных этажах обитали придворный  поэт  и  парикмахер
Келлер, не произошел у нее с Порпорой следующий разговор.
   - Консуэло, - начал маэстро, - сейчас ты увидишь совершенно здорового
человека с живыми черными глазами, румяного, с розовыми, всегда  улыбаю-
щимися губами; но ему во что бы то ни стало хочется слыть человеком, ко-
торого гложет изнурительная, тяжелая и опасная болезнь;  он  ест,  спит,
работает и толстеет, как всякий другой, а уверяет, будто у него  бессон-
ница, отсутствие аппетита, угнетенное состояние духа, упадок сил. Смотри
же не попади впросак и, когда он начнет при тебе жаловаться на свои  не-
дуги, не вздумай говорить ему, что он не похож на больного, очень хорошо
выглядит или что-нибудь в этом роде, ибо он жаждет,  чтобы  его  жалели,
беспокоились о нем и заранее оплакивали. Упаси тебя бог также заговорить
с ним о смерти или о ком-нибудь умершем: он боится  смерти  и  не  хочет
умирать. Но вместе с тем не сделай глупости и не скажи ему уходя: "Наде-
юсь, что ваше драгоценное здоровье скоро поправится", - так как он жела-
ет, чтобы его считали умирающим, и будь он в состоянии уверить, что  уже
мертв, он был бы в восторге, при условии, однако, что сам этому не будет
верить.
   - Вот уж глупейшая мания у великого человека, - заметила Консуэло.  -
Но о чем же с ним говорить, если нельзя заикнуться ни  о  выздоровлении,
ни о смерти?
   - Говорить надо о его болезни, задавать ему тысячу вопросов, выслуши-
вать все подробности о его недомогании, о переносимых муках, а в  заклю-
чение сказать, что он недостаточно заботится о своей особе, не думает  о
себе, не щадит себя, слишком много работает. Таким способом мы  заслужим
его расположение.
   - Однако ведь мы идем к нему с просьбой написать либретто, которое вы
переложите на музыку, а я буду исполнять, не так ли? Как же мы можем со-
ветовать ему не писать и в то же время упрашивать как можно скорее напи-
сать для нас поэму?
   - Все устроится само собой во  время  разговора.  Надо  только  уметь
кстати ввернуть словечко.
   Маэстро хотел, чтобы его ученица понравилась поэту,  но  по  присущей
ему язвительности, как всегда, не мог удержаться и допустил ошибку, выс-
меяв Метастазио: у Консуэло сразу пробудилось предубеждение к  аббату  и
то внутреннее презрение, которое отнюдь не вызывает расположения  у  лю-
дей, жаждущих, чтобы им льстили и поклонялись.  Неспособная  к  лести  и
притворству, она положительно страдала, заметив, как Порпора потворству-
ет слабостям поэта и в то же время жестоко  издевается  над  ним,  делая
вид, будто благоговейно сочувствует его воображаемым недугам. Не раз она
краснела и хранила тягостное молчание, несмотря на знаки учителя, призы-
вавшего ученицу вторить ему.
   Консуэло начинала уже приобретать известность в Вене. Она выступила в
нескольких салонах, а предположение, что ее могут пригласить на  импера-
торскую сцену, несколько волновало музыкальный мир. Метастазио был  все-
могущ. Стоило Консуэло завоевать расположение поэта,  вовремя  польстить
его самолюбию, и он мог поручить Порпоре переложить на музыку свое  либ-
ретто "Attilio Regolo", [36] написанное за несколько лет до этого. Итак,
крайне необходимо было, чтобы ученица порадела за  своего  учителя,  ибо
сам учитель совсем был не по вкусу придворному поэту.
   Метастазио был итальянцем, а итальянцы редко  ошибаются  относительно
друг друга. Он в достаточной мере обладал чуткостью и проницательностью,
отлично знал, что Порпора очень умеренный поклонник  его  драматического
таланта и не раз сурово отзывался (основательно или нет) о его трусости,
эгоизме и притворной чувствительности. Ледяную сдержанность  Консуэло  и
отсутствие интереса к его болезни поэт истолковал посвоему, истинной  же
причины неприятного ощущения, вызванного почтительной  жалостью,  он  не
угадал. Он усмотрел в этом нечто почти оскорбительное  для  себя  и,  не
будь он рабом вежливости и обходительности, наотрез отказался бы  выслу-
шать ее пение. Однако, поломавшись, - ссылаясь на возбужденное состояние
своих нервов и боязнь чересчур взволноваться, -  он  все  же  согласился
прослушать певицу. Метастазио слышал уже Консуэло,  когда  та  исполняла
ораторию "Юдифь", но надо было дать ему представление о  ней  и  как  об
оперной певице. Поэтому-то Порпора и настаивал на ее пении.
   - Но как же быть, как петь, когда приходится опасаться, как бы музыка
не взволновала его? - прошептала ему Консуэло.
   - Наоборот, надо взволновать его, - также шепотом ответил маэстро.  -
Он очень рад, когда его выводят из апатии, так как после сильных пережи-
ваний на него находит поэтическое вдохновение.
   Консуэло спела арию из "Ахилла на  Скиросе",  лучшего  драматического
произведения Метастазио, положенного на музыку Кальдара в  1736  году  и
поставленного на сцене во время свадебных торжеств Марии-Терезии. Метас-
тазио был так же поражен ее голосом и умением петь, как и в первый  раз,
когда услышал ее, но он решил замкнуться в  натянуто-холодном  молчании,
как это сделала она, когда он говорил о своих недугах. Однако это ему не
удалось, ибо, вопреки всему, достойный поэт был истинным  художником,  а
прекрасное исполнение Консуэло задело самые  чувствительные  струны  его
сердца, пробудило воспоминания о больших триумфах, и здесь уже  не  было
места неприязни.
   Аббат Метастазио пробовал было  бороться  с  всемогущими  чарами  ис-
кусства. Он кашлял, ерзал в кресле, как человек, отвлекаемый болями,  но
тут ему, видимо, пришло на память нечто более волнующее, чем  воспомина-
ния о славе, и он разрыдался, закрыв  платком  лицо.  Порпора,  сидя  за
креслом Метастазио, делал знаки Консуэло не щадить его  чувствительности
и с лукавым видом потирал руки.
   Слезы, обильные и искренние, вдруг примирили девушку с малодушным аб-
батом. Едва окончив арию, она подошла к нему, поцеловала его руку и про-
говорила с искренней сердечностью:
   - Ах, сударь, как я была бы горда и  счастлива,  что  мое  пение  так
растрогало вас, если бы меня не мучила совесть. Я боюсь,  что  повредила
вам, и это отравляет мое счастье!
   - О! Дорогое дитя мое! - воскликнул совершенно покоренный аббат. - Вы
не представляете, не можете себе представить, какое благо  вы  доставили
мне и какое причинили зло! Никогда до сих пор я не слышал женского голо-
са, до того похожего на голос моей Марианны. А вы так напомнили  мне  ее
манеру петь, ее экспрессию, что мне казалось, будто я  слышу  ее  самое.
Ах! Вы разбили мое сердце!
   И он снова зарыдал.
   - Их милость говорит о прославленной певице,  которая  всегда  должна
служить для тебя образцом, - о знаменитой, несравненной Марианне  Булга-
рини, - пояснил своей ученице Порпора.
   - О, Romanina! [37] - воскликнула Консуэло. - Я слышала ее ребенком в
Венеции. Это было моим первым впечатлением в жизни, и я этого никогда не
забуду!
   - Вижу, что вы слышали ее и в вас живет неизгладимая память о ней,  -
проговорил Метастазио. - Ах, дитя! Подражайте ей во всем - ее  игре,  ее
пению, ее доброте, ее благородству, ее силе духа, ее  самоотверженности!
О, как она была хороша в роли божественной Венеры в первой опере,  напи-
санной мною в Риме! Ей я обязан своим первым триумфом.
   - А она обязана вашей милости своими наибольшими успехами, -  заметил
Порпора.
   - Это правда, мы содействовали успеху друг друга. Но я никогда не мог
вполне расквитаться с ней. Никогда столько  любви,  столько  героической
самоотверженности и нежной заботливости не обитало в душе смертной!  Ан-
гел моей жизни, я буду вечно оплакивать тебя и вечно жаждать,  чтобы  мы
соединились! туг аббат снова залился слезами. Консуэло была  чрезвычайно
взволнована. Порпора делал вид, что он также растроган, но, вопреки  его
желанию, лицо его выражало иронию и презрение. От Консуэло не ускользну-
ло это, и она собиралась упрекнуть его в недоверии или  черствости.  Что
касается Метастазио, он заметил лишь тот эффект, который стремился  выз-
вать - трогательное восхищение Консуэло. Он был поэтом до мозга костей -
то есть охотнее проливал слезы на людях, чем наедине в своей комнате,  и
никогда так сильно не чувствовал своих привязанностей и горестей, как  в
те моменты, когда красноречиво говорил о них. Охваченный воспоминаниями,
он рассказал Консуэло о той поре своей юности, когда Romanina играла та-
кую большую роль в его жизни, рассказал,  сколько  услуг  оказывала  ему
благородная подруга, с каким поистине дочерним  вниманием  относилась  к
его престарелым родителям, поведал о чисто материнской  жертве,  которую
она принесла, расставаясь с ним и отправляя его в Вену  искать  счастья.
Дойдя до сцены прощания, он передал в самых  изысканных  и  трогательных
выражениях, как его Марианна, с истерзанным  сердцем,  подавив  рыдания,
убеждала покинуть ее и думать только о самом себе.
   - О! Если бы Марианна могла угадать, какое будущее ждало  меня  вдали
от нее, если бы она могла предвидеть все муки,  всю  борьбу,  весь  ужас
томления, все превратности судьбы, наконец страшную болезнь -  все,  что
должно было выпасть здесь на мою долю, она отказалась бы и за себя и  за
меня от такой ужасной жертвы! - воскликнул аббат. - Увы! Я был далек  от
мысли, что то было прощание перед вечной разлукой и что нам  не  суждено
больше встретиться на земле!
   - Как? Вы больше не виделись? - спросила Консуэло с глазами,  полными
слез, ибо речь Метастазио необыкновенно покоряла слушателей. - Она так и
не приехала в Вену?
   - Так никогда и не приехала! - ответил Метастазио с  подавленным  ви-
дом.
   - Неужели у нее не хватило мужества навестить вас здесь после  такого
самопожертвования? - снова  воскликнула  Консуэло,  на  которую  Порпора
тщетно кидал свирепые взгляды.
   Метастазио ничего не ответил; казалось, он был погружен в свои думы.
   - Но она ведь может еще приехать сюда? - продолжала простодушно  Кон-
суэло. - И она, конечно, приедет. Это счастливое событие вернет вам здо-
ровье.
   Аббат побледнел, и на лице его изобразился ужас. Маэстро изо всех сил
стал кашлять, и Консуэло вдруг вспомнила, что Romanina умерла больше де-
сяти лет назад, тут она поняла, какую сделала огромную  оплошность,  на-
помнив о смерти этому другу, жаждущему, по его словам, только  одного  -
соединиться в могиле со своей возлюбленной. Она закусила  губы  и  почти
тотчас же удалилась вместе со своим учителем, который,  по  обыкновению,
вынес из своего посещения только неопределенные обещания да массу любез-
ностей.
   - Что ты наделала, дурочка! - напал он на Консуэло,  как  только  они
вышли.
   - Большую глупость, сама вижу. Я совсем позабыла, что Romanina  давно
умерла. Но неужели вы думаете, учитель, что человек, который так любит и
убивается, дорожит жизнью? Мне скорее думается, что горе о потере  люби-
мой - единственная причина его болезни, и если некий  суеверный  ужас  и
заставляет его бояться  смертного  часа,  он  все  же  искренне  утомлен
жизнью.
   - Дитя, - сказал Порпора, - жить никогда не надоедает, когда  ты  бо-
гат, в чести, обласкан и здоров. Если же у человека за всю жизнь не было
никогда иных забот и иной страсти, как пользоваться этими  благами,  то,
проклиная свое существование, он лжет и разыгрывает комедию.
   - Не говорите, что у него не было других страстей. Он любил Марианну,
и я понимаю, почему он назвал этим дорогим именем свою крестницу и  пле-
мянницу Марианну Мартиец...
   Консуэло чуть не прибавила: "ученицу Иосифа", но вдруг спохватилась.
   - Договаривай, - сказал Порпора, -  свою  крестницу,  племянницу  или
свою дочь.
   - Ходит такая молва, но что мне до этого?
   - По крайней мере это доказало бы, что милый  аббат,  расставшись  со
своей возлюбленной, довольно скоро утешился. Но когда  ты  его  спросила
(да просветит господь твой разум!), почему его дорогая Марианна не  яви-
лась к нему сюда, он ничего тебе не ответил. Так вот я отвечу  за  него.
Romanina действительно оказала ему величайшие услуги, какие только  муж-
чина может принять от женщины. Она его хорошо кормила, давала ему приют,
одевала, помогала, поддерживала при всяких обстоятельствах. С ее помощью
он получил звание poete. cesareo [38]. Она была служанкой,  другом,  си-
делкой, благодетельницей его престарелых родителей. Все  это  безусловно
верно. У Марианны было великодушное сердце. Я ее хорошо знал.  Но  верно
также и то, что она страстно желала соединиться с ним, поступив на импе-
раторскую сцену. А еще вернее, что господин аббат не только не  похлопо-
тал о ней, а так и не допустил до этого. Правда, между ними существовала
самая нежная в мире переписка. Не сомневаюсь, что  послания  поэта  были
шедеврами. Они будут напечатаны, и он это  прекрасно  знал.  Но,  уверяя
свою diletissima amica [39], что он горит желанием соединиться с  ней  и
неустанно работать над осуществлением их мечты,  хитрая  лиса  устраивал
дело таким образом, чтобы злополучная певица не застигла его врасплох  с
его прославленной и доходной любовью - третьей Марианной  (ибо  это  имя
было счастливой звездой его жизни) - высокородной и всемогущей  графиней
д'Алтан, фавориткой последнего императора. Говорят даже, что  их  любовь
завершилась тайным браком. Вот почему я нахожу неуместными его  вопли  о
бедной Romanina, которой он предоставил умирать с горя, в то  время  как
сам сочинял мадригалы в объятиях придворных дам.
   - Вы все истолковываете и излагаете с жестоким цинизмом, дорогой учи-
тель, - сказала опечаленная Консуэло.
   - Говорю, как всегда, ничего не выдумывая. Я  только  повторяю  общее
мнение. Поверь, не все комедианты попадают на сцену. Это старинная пого-
ворка.
   - Общественное мнение не всегда наиболее верное и никогда  не  бывает
самым милосердным. Да, маэстро, я не могу поверить, чтобы человек с  та-
ким именем и талантом был только комедиантом. Я видела его  неподдельные
слезы, и если даже он может упрекнуть себя в том, что слишком скоро  за-
был свою первую Марианну, то его раскаяние только лишний раз подтвердило
искренность его теперешних сожалений. Во всем этом я предпочитаю  видеть
скорее слабость, чем низость. Его сделали аббатом. Его осыпали  милостя-
ми. Двор отличался  набожностью.  Его  связь  с  актрисой  произвела  бы
большой скандал. Он вовсе не хотел изменять Булгарини, обманывать ее,  а
боялся, колебался, стремился выиграть время... тут она умерла...
   - А он возблагодарил провидение, - добавил  безжалостный  маэстро.  -
Теперь же наша императрица шлет ему ящички и кольца, украшенные его вен-
зелем из бриллиантов, ручки для перьев из ляпис-лазури с лавровыми  лис-
точками из бриллиантов, массивные золотые вазы с испанским табаком,  пе-
чатки из крупного цельного бриллианта, и все это так ярко сверкает,  что
глаза поэта не перестают слезиться...
   - Да разве это может утешить его? Ведь он разбил сердце Булгарини.
   - Весьма возможно, что нет. Но желание добиться всего этого  побудило
его поступить так. Жалкое тщеславие! Мне трудно было удержаться от  сме-
ха, когда он показывал нам свой золотой подсвечник с золотым  колпачком,
на котором по повелению императрицы было выгравировано:
   "Perche possa risparmiare i suoi occhi" [40].
   Действительно, как трогательно! Потому-то бедняга и восклицал так вы-
сокопарно: "Affettuosa espressione valutabile piu assai dell'oro!" [41]
   - Ox, несчастный человек! - со вздохом произнесла Консуэло.
   Она вернулась домой в очень печальном настроении и с ужасом  невольно
сопоставила поведение  Метастазио  по  отношению  к  Марианне  со  своим
собственным по отношению к Альберту.
   "Ждать и, не дождавшись, умереть - неужели это судьба людей,  испыты-
вающих страстную любовь? Заставлять ждать и убивать - неужели  это  удел
тех, кто гонится за призраком славы?" - говорила она себе.
   - О чем ты так задумалась? - спросил ее маэстро. - Мне  кажется,  все
идет хорошо и, несмотря на твою оплошность, ты покорила Метастазио.
   - Не велика победа над слабой душой, - ответила она, - и мне кажется,
что тот, у кого не хватило мужества устроить на императорскую сцену  Ма-
рианну, вряд ли найдет его для меня.
   - Метастазио в вопросах искусства теперь руководит императрицей.
   - Метастазио в вопросах искусства посоветует императрице  только  то,
что, видимо, будет угодно ей; и сколько бы ни говорили о фаворитах и со-
ветниках ее величества... я видела лицо императрицы и говорю вам, маэст-
ро, что Мария-Терезия слишком большой политик, чтобы иметь любовников, и
слишком властная натура для того, чтобы иметь друзей.
   - Ну, тогда надо завоевать самое императрицу, - озабоченно проговорил
Порпора. - Тебе надо как-нибудь утром спеть в ее покоях и добиться  раз-
говора с ней. Уверяют, что она любит людей только  добродетельных.  Если
Мария-Терезия действительно обладает тем орлиным взором, какой ей припи-
сывают, она поймет, какова ты, и окажет тебе предпочтение. Я пущу в  ход
все, для того чтобы она увидела тебя с глазу на глаз.

   XC

   Однажды утром Иосиф натирал полы в передней  Порпоры;  он  совершенно
упустил из виду, что перегородка тонка, а сон  маэстро  чуток,  и  маши-
нально стал напевать вполголоса какую-то  музыкальную  фразу,  пришедшую
ему в голову, сопровождая пение ритмическим  движением  щетки.  Порпора,
недовольный, что его разбудили раньше времени, нервно заворочался в кро-
вати, пытаясь снова заснуть, однако, преследуемый звуком красивого  све-
жего голоса, поющего верно и легко грациозную, прекрасно отделанную  му-
зыкальную фразу, маэстро накинул шлафрок и, очарованный мелодией и в  то
же время немножко сердясь на артиста, не дождавшегося его пробуждения  и
бесцеремонно явившегося к нему сочинять свои арии, встал  и  поглядел  в
замочную скважину. Каково же было его удивление: пел Беппо, пел  и  меч-
тал, следуя за своей музыкальной идеей и продолжая с  озабоченным  видом
уборку комнаты.
   - Что ты там поешь? - громовым голосом  обратился  к  юноше  маэстро,
внезапно открывая дверь.
   Иосиф растерялся, словно человек, вдруг разбуженный от сна, чуть было
не бросил щетку с метелкой и не выбежал со всех ног из дома. Хотя  Гайдн
давно уже потерял надежду стать учеником Порпоры, он все-таки считал  за
счастье слушать, как Консуэло занимается с маэстро, и пользоваться  вти-
хомолку, в отсутствие учителя, уроками своего великодушного друга.  Поэ-
тому он ни за что на свете не хотел быть выгнанным и  поспешил  солгать,
чтобы рассеять подозрения.
   - Что я пою? - повторил он смущенно. - Да я сам не знаю, маэстро.
   - Разве поют то, чего не знают? Ты лжешь!
   - Уверяю вас, маэстро, право не знаю! Вы так меня напугали, что я уже
забыл. Конечно, я страшно виноват: не следовало петь подле вашей  комна-
ты. Очень уж я рассеян; мне показалось, что я где-то далеко отсюда  и  в
полном одиночестве! Тогда я сказал себе: теперь ты можешь  петь,  никого
нет, кто бы тебе сказал: "Замолчи,  невежда:  поешь  фальшиво.  Замолчи,
скотина: ты так и не мог научиться музыке".
   - Кто сказал тебе, что ты поешь фальшиво?
   - Да все говорили.
   - А я говорю тебе, - закричал строгим голосом маэстро, - что ты поешь
не фальшиво. Кто же пробовал учить тебя музыке?
   - Ну... например, маэстро Рейтер, которого бреет мой друг  Келлер;  и
Рейтер прогнал меня с урока, говоря, что как я есть осел, так им и оста-
нусь.
   Иосифу достаточно  хорошо  были  известны  антипатии  маэстро,  чтобы
знать, какого невысокого мнения тот был о Рейтере; он  даже  рассчитывал
войти в милость к Порпоре, если Рейтер дурно отзовется при нем  о  своем
бывшем ученике. Но Рейтер во время своих редких  посещений  этого  дома,
встречая Иосифа в прихожей, даже не снисходил до простого кивка.
   - Маэстро Рейтер сам осел, - сквозь зубы пробормотал  Порпора.  -  Но
дело не в этом, - добавил он уже громко, - я хочу знать, откуда ты  выу-
дил свою музыкальную фразу.
   И маэстро пропел мелодию, которую по рассеянности Иосиф заставил  его
прослушать десять раз подряд.
   - Ах, эту! - протянул Гайдн: ему показалось,  что  маэстро  уже  нес-
колько лучше настроен, хоть он и боялся еще верить этому.  -  Я  слышал,
как ее пела синьора.
   - Консуэло? Моя дочь? А я этого не знаю. Ах! Так ты, значит,  подслу-
шиваешь у дверей?
   - О нет, сударь! Но музыка разносится из комнаты в комнату и  доходит
до кухни - невольно слышишь...
   - Мне не нравится прислуга с такой памятью, прислуга,  которая  будет
распевать на улице наши не изданные еще произведения. Сегодня же уложишь
свои вещи и вечером отправишься искать себе место.
   Приговор маэстро как громом поразил бедного Иосифа, и  он,  заплакав,
пошел на кухню. Скоро к нему явилась Консуэло и, выслушав рассказ о  его
злоключениях, успокоила его и обещала все уладить.
   - Как, маэстро? - обратилась она к Порпоре, подавая ему  кофе.  -  Ты
собираешься выгнать бедного мальчика, трудолюбивого  и  добросовестного,
только за то, что ему в первый раз в жизни удалось спеть не сфальшивив?
   - Говорю тебе, что этот малый интриган и наглый лгун. Его подослал ко
мне какой-нибудь недруг, дабы выведать мои еще не изданные  произведения
и присвоить их себе раньше, чем они увидят свет. Ручаюсь, что этот  плут
знает уже наизусть мою новую оперу и за моей спиной переписывает мои ру-
кописи. Сколько раз предавали меня подобным образом! Сколько  своих  за-
мыслов находил я в красивых операх, привлекавших всю Венецию, в то время
как слушатели мои зевали, говоря: "Этот старый пустомеля Порпора потчует
нас новинками, затасканными на всех перекрестках". И  вот  дуралей  себя
выдал: сегодня утром он спел отрывок, который может исходить  только  от
господина Гассе. Его я хорошо запомнил, запишу и из мести помещу в  свою
новую оперу, чтобы отплатить Гассе за шутки, которые он не раз  проделы-
вал со мной.
   - Берегитесь, маэстро, фраза эта, может быть, уже напечатана. Вы ведь
не знаете на память всех современных произведений.
   - Но я слышал их и говорю тебе, что эта фраза слишком  выдающаяся,  я
не мог не обратить на нее внимания.
   - В таком случае, маэстро, большое спасибо. Горжусь  похвалой:  фраза
эта моя!
   Консуэло лгала: музыкальная фраза, о которой шла  речь,  только  этим
утром родилась в голове Гайдна, но Консуэло приготовилась и  уже  успела
выучить мелодию наизусть, чтобы не попасть впросак  перед  недоверчивым,
пытливым учителем. Порпора не преминул попросить  ее  спеть  злополучную
фразу. Консуэло тотчас же исполнила ее и заявила,  что  накануне,  желая
угодить Метастазио, попробовала положить на  музыку  первые  строфы  его
красивой пасторали:
   Gia riede la primavera
   Col suo fiorito aspetto;
   Gia il grato zeffiretto
   Scherza fra 1'erbe e i fior.
   Tornan le frondi algli alberi
   L'herbette al prato tornano.
   Sol non ritorna a me
   La pace del mio cor [42].
   - Много раз повторяла я свою первую фразу, - прибавила она,  -  когда
услышала, как маэстро Беппо, словно настоящая канарейка, распевает в пе-
редней эту самую фразу вкривь и вкось. Это вывело меня из терпения, и  я
попросила его замолчать. Но через час он опять принялся твердить мою ме-
лодию на лестнице в таком искаженном виде, что отбил у меня всякую охоту
продолжать свое сочинительство.
   - А почему он так хорошо поет ее сегодня? Что же случилось с  ним  во
время сна?
   - Сейчас объясню, учитель: я обратила внимание, что у малого красивый
и даже верный голос, а поет он фальшиво благодаря недостатку слуха, раз-
вития и памяти. И вот я, забавы ради, занялась постановкой  его  голоса:
заставила его петь гаммы по твоему методу, чтобы убедиться, выйдет ли из
него какой-нибудь толк даже при недостатке музыкальности.
   - Толк должен выйти при любой музыкальности! - воскликнул Порпора.  -
Не существует фальшивых голосов, и никогда слух, упражняемый...
   - Это самое и я думала, - прервала  его  Консуэло,  стремившаяся  как
можно скорее прийти к намеченной цели, - так оно и вышло.  Мне  удалось,
при помощи системы твоего первого урока, внушить этому дуралею  то,  что
во всю жизнь он не мог даже заподозрить, учась у Рейтера и у  всех  этих
немцев. После этого я пропела ему мелодию, и она впервые  дошла  до  его
слуха по-настоящему. Тут он и сам немедленно пропел ее и так  поразился,
пришел в такой восторг, что, пожалуй, всю ночь потом  не  сомкнул  глаз.
Это явилось для него просто откровением. "О, синьора! - говорил он  мне.
- Если бы меня так учили, я, пожалуй, смог бы научиться,  как  и  всякий
другой, но признаюсь, я никогда и ничего не в состоянии  был  понять  из
того, чему обучали меня в певческой школе святого Стефана".
   - Так он действительно был в певческой школе?
   - Его оттуда с позором выгнали; тебе стоит только спросить  о  нем  у
маэстро Рейтера, и тот тебе скажет, что это прощелыга, лишенный каких бы
то ни было музыкальных способностей, из  которого  ровно  ничего  нельзя
сделать.
   - Ну, ты, иди-ка сюда! - закричал  Порпора  Иосифу,  проливавшему  за
дверью горькие слезы. - Стань подле меня, я хочу убедиться, понял ли  ты
вчерашний Урок.
   Тут лукавый маэстро принялся объяснять Иосифу основы  музыки  многос-
ловно, педантично и запутанно, - словом, по тому способу, который Порпо-
ра в насмешку приписывал немецким маэстро.
   Если бы Иосиф, знавший слишком много, чтобы не понять  этих  основных
начал, несмотря на все старания маэстро сделать их  неясными,  обнаружил
свою смышленость, все бы пропало. Но юноша был достаточно хитер и не по-
пал в ловушку: он выказал явную тупость, которая в конце концов успокои-
ла старика.
   - Я вижу, что ты очень недалек, -  сказал  он,  вставая  и  продолжая
притворяться, что, однако, не ввело в заблуждение ни Консуэло, ни  Иоси-
фа. - Берись за свою метлу и старайся больше не петь, если хочешь  оста-
ваться у меня в услужении.
   Но прошло два часа, и Порпора не удержался: его снова  захватила  лю-
бовь к делу, которым он занимался столько лет, не имея соперников: в ма-
эстро заговорил преподаватель пения, и он позвал Иосифа, чтобы  заняться
с ним. Старик изложил ему те же основы, но на этот раз с той ясностью, с
той могучей глубиной логики, которая все проясняет, все ставит на место,
- словом, с той невероятной простотой, на какую способен только гений.
   На этот раз Гайдн догадался, что может уже проявить  понятливость,  а
Порпора был в восторге от своего успеха. Хотя маэстро преподал  ему  то,
что он долго изучал и знал в совершенстве, урок представлял  для  Иосифа
огромный интерес и принес ему несомненную пользу: он  постиг,  как  надо
преподавать. В часы, когда Порпора не нуждался  в  его  услугах,  Иосиф,
стремясь не потерять своей скудной клиентуры, давал несколько  уроков  в
городе; он решил тотчас же применить полученные указания.
   - В добрый час, господин профессор, - сказал он Порпоре в конце  уро-
ка, продолжая притворяться простачком, - я предпочитаю вот такую  музыку
той, и мне кажется, что я смогу выучиться ей. Ну, а то, о чем вы говори-
ли сегодня утром, так непонятно, что я согласился бы скорее вернуться  в
певческую школу, чем ломать себе голову над этой музыкой.
   - А между тем тебя именно этому и обучали в певческой школе. Да разве
есть две музыки, олух? Музыка едина, как един господь бог!
   - Ох! Прошу извинения, сударь! Есть музыка маэстро Рейтера - она  на-
доедает мне, а вот ваша совсем наоборот.
   - Много чести для меня, господин  Беппо,  -  смеясь,  сказал  Порпора
(комплимент пришелся ему по вкусу).
   Начиная с этого дня Гайдн стал брать у Порпоры уроки,  и  вскоре  они
приступили к изучению итальянской школы и основ  лирической  композиции,
чего так жаждал достойный юноша и к чему так мужественно  стремился.  Он
делал такие быстрые успехи, что маэстро одновременно был очарован, удив-
лен, а подчас даже испуган. Когда Консуэло замечала, что у маэстро могут
пробудиться прежние подозрения, она учила своего друга, как  надо  вести
себя, чтобы их рассеять. Немного непонятливости  и  притворная  рассеян-
ность были порой необходимы, - тогда гениальность и страсть к преподава-
нию пробуждались в Порпоре,  как  случается  всегда  с  высокоодаренными
людьми: препятствия и борьба делают их  более  энергичными  и  сильными.
Часто Иосифу приходилось притворяться вялым или упрямым; разыгрывая роль
лентяя, он легче добивался драгоценных уроков, при одной мысли  лишиться
которых приходил в отчаяние. Удовольствие перечить и потребность  подчи-
нять себе подзадоривали сварливую, воинственную душу старого профессора,
и никогда Беппо не получал таких познаний, как в  те  минуты,  когда  он
почти вырывал их у раздраженного и иронически настроенного маэстро вмес-
те с четкими, красноречивыми и пылкими выводами.
   В то время как дом Порпоры был ареной таких, казалось, пустячных про-
исшествий, следствия которых, однако, сыграли огромную  роль  в  истории
искусства, ибо гений одного из самых плодовитых и знаменитых  композито-
ров прошлого века получил здесь свое развитие и свою санкцию,  вне  дома
Порпоры совершались события, имевшие более непосредственное  влияние  на
жизнь Консуэло. Корилла, весьма деятельная в борьбе за собственные инте-
ресы, умелая, а потому и способная выйти победительницей, день  ото  дня
отвоевывала позиции и, уже совсем оправившись после родов, вела  перего-
воры о своем поступлении на императорскую  сцену.  Искусная  певица,  но
посредственная в музыкальном отношении артистка, она гораздо больше, чем
Консуэло, нравилась директору и его жене. Оба  прекрасно  понимали,  что
ученая Порпорина отнесется свысока, хотя и не выкажет этого, как к  опе-
рам маэстро Гольцбауэра, так и к таланту его супруги. Они  также  хорошо
знали, что крупные таланты, выступая с плохими  партнерами  в  ничтожных
произведениях, не соответствующих их вкусам и насилующих их совесть,  не
всегда умеют передать тот рутинный подъем, тот наивный жар,  какие  раз-
вязно вносят посредственности в исполнение самых низкопробных опер,  ка-
жущихся тягостной какофонией - так они плохо разучены и плохо поняты  их
партнерами.
   И даже когда, проявив чудеса воли и таланта, они высоко поднимаются и
над своей ролью и над своим окружением,  это  завистливое  окружение  не
чувствует к ним благодарности. Композитор, догадываясь  об  их  душевных
муках, дрожит и боится, как бы искусственное воодушевление вдруг не  ос-
тыло и не подорвало его успеха. Даже удивленная публика  испытывает  бе-
зотчетное смущение, угадывает  чудовищную  аномалию,  сочувствует  гени-
альному актеру, порабощенному  вульгарной  идеей,  рвущемуся  из  тесных
оков, в которые он позволил заковать себя, и, чуть не вздыхая, аплодиру-
ет его мужественным усилиям. Г-н Гольцбауэр прекрасно отдавал себе отчет
в том, как мало Консуэло ценила его  музыкальные  произведения.  К  нес-
частью, она однажды сама сообщила ему  об  этом.  Переодетая  мальчиком,
считая, что имеет дело с одним из тех лиц, которых встречаешь  во  время
путешествия в первый и последний раз, она высказалась откровенно и никак
не предполагала, что вскоре ее судьба артистки будет в руках незнакомца,
друга каноника. Гольцбауэр не забыл этого и, оскорбленный до глубины ду-
ши, спокойный, сдержанный, вежливый, поклялся закрыть ей путь к артисти-
ческому поприщу, но так как ему не хотелось, чтобы Порпора, его  ученица
и те, кого он называл их партией, могли обвинить его  в  мелочной  мсти-
тельности и низкой обидчивости, он только своей жене рассказал о встрече
с Консуэло и о разговоре за завтраком в доме  священника.  Эта  встреча,
казалось, не оставила  никакого  следа  в  памяти  господина  директора,
по-видимому он забыл даже физиономию маленького Бертони и совершенно  не
подозревал, что этот странствующий певец и Порпорина могли быть одним  и
тем же лицом.
   Консуэло терялась в догадках об отношении к ней Гольцбауэра.
   - Очевидно, костюм и прическа совсем изменили мое лицо во время наше-
го путешествия, - делилась она своими мыслями с Беппо, оставшись  с  ним
наедине, - раз этот человек, так приглядывавшийся ко мне своими  ясными,
проницательными глазами, совершенно не узнает меня здесь.
   - Граф Годиц также не узнал вас, увидя в первый раз у  посланника,  -
заметил Иосиф, - и, быть может, не получи он вашей записки, так  бы  ни-
когда и не признал вас.
   - Прекрасно! Но у графа Годица привычка смотреть  на  людей  каким-то
поверхностным, небрежно-гордым взглядом, поэтому он, в сущности,  никого
не видит. Я уверена, что тогда, в Пассау, он так бы и не догадался,  что
я женщина, не сообщи ему этого барон Тренк. Гольцбауэр  же,  как  только
увидел меня здесь и вообще каждый раз, как мы встречаемся, глядит на ме-
ня с таким вниманием и любопытством - совсем как тогда, в доме священни-
ка. Спрашивается, почему он великодушно сохраняет в тайне мое сумасброд-
ное приключение, которое могло бы повредить моей  репутации,  перетолкуй
он его в дурную сторону, и даже могло поссорить меня с учителем, считаю-
щим, что я прибыла в Вену без всяких потрясений, препятствий и  романти-
ческих происшествий? А в то же время этот  самый  Гольцбауэр  втихомолку
поносит и мой голос и мою манеру петь, вообще всячески злословит на  мой
счет, чтобы только не приглашать меня на императорскую сцену. Он ненави-
дит и хочет отстранить меня, но, имея в руках самое мощное  против  меня
орудие, почему-то не пускает его в ход. Я просто теряюсь в догадках!
   Разгадка скоро была обнаружена Консуэло.  Но  раньше,  чем  читать  о
дальнейших  ее  приключениях,  надо  припомнить,  что  многочисленная  и
сильная партия работала против нее. Корилла была красива и  доступна,  и
могущественный министр Кауниц часто навещал ее; он любил  вмешиваться  в
закулисные интриги, а МарияТерезия, отдыхая от государственных дел,  за-
бавлялась его болтовней на эту тему и, в душе смеясь над маленькими сла-
бостями великого человека,  сама  находила  удовольствие  в  театральных
сплетнях: они напоминали ей в миниатюре, но с откровенным  бесстыдством,
то, что представляли в ту эпоху три самых влиятельных двора Европы,  уп-
равляемые интригами женщин, - ее собственный двор, двор русской царицы и
двор г-жи Помпадур.

   XCI

   Известно, что Мария-Терезия давала аудиенцию раз  в  неделю  каждому,
желающему с ней говорить. Этот лицемерно-отеческий обычай еще  и  поныне
сохранился при австрийском дворе, а сын Марии-Терезии, Иосиф  II,  свято
придерживался его. Помимо того, Мария-Терезия очень легко давала  особые
аудиенции лицам, желавшим поступить к ней на службу, да и вообще никогда
не бывало государыни, к которой было бы легче проникнуть.
   Порпора получил наконец аудиенцию. Он рассчитывал,  что  императрица,
увидев открытое лицо Консуэло, быть может, проникнется особым расположе-
нием к ней. По крайней мере маэстро надеялся на это. Зная, как  требова-
тельна императрица в отношении нравственности  и  благопристойности,  он
говорил себе, что Мария-Терезия, без  сомнения,  будет  поражена  скром-
ностью и непорочностью, которыми дышало все существо его ученицы.
   Их ввели в одну из маленьких гостиных дворца, куда был перенесен кла-
весин; через полчаса вошла императрица. Она принимала высокопоставленных
особ и была еще в парадном туалете - такой, какой ее изображают на золо-
тых цехинах; в парчовом платье, в императорской мантии, с короной на го-
лове и с маленькой венгерской саблей сбоку.  Императрица  была  действи-
тельно красива в таком виде, но отнюдь не величественна  и  не  идеально
царственна, как описывали ее придворные, а  свежа,  весела,  с  открытым
счастливым лицом, с доверчивым смелым взглядом. То был  и  вправду  "ко-
роль" Мария-Терезия, которую венгерские магнаты в порыве энтузиазма воз-
вели на престол с саблей в руке; но на первый взгляд это был скорее доб-
рый, чем великий король. В ней не было кокетства, и простота ее  обраще-
ния говорила о ясности души,  лишенной  женского  коварства.  Когда  она
пристально смотрела на кого-нибудь, особенно когда с настойчивостью доп-
рашивала, можно было уловить в этом смеющемся приветливом лице лукавство
и даже холодную хитрость. Но хитрость была мужская, если хотите, импера-
торская, без желания поддеть.
   - Вы мне дадите сейчас послушать вашу ученицу, - сказала она Порпоре,
- я уже осведомлена, что у нее большие познания, великолепный голос, и я
не забыла, какое удовольствие она доставила мне при исполнении  оратории
"Освобожденная Бетулия". Но предварительно я хочу поговорить с ней  нае-
дине. Мне надо спросить ее кое о чем, и так как, я думаю, она будет чис-
тосердечна, я надеюсь, что смогу оказать  ей  покровительство,  которого
она у меня просит.
   Порпора поспешно вышел, прочитав в глазах ее величества  желание  ос-
таться совсем наедине с Консуэло. Он удалился в  соседнюю  галерею,  где
ужасно продрог, ибо двор, разоренный расходами на войну, соблюдал  чрез-
вычайную экономию, а характер Марии-Терезии еще этому способствовал.
   Очутившись с глазу на глаз с дочерью и матерью императоров,  героиней
Германии и самой великой женщиной Европы того времени, Консуэло, однако,
не почувствовала ни робости, ни смущения. Беспечность ли артистки делала
ее равнодушной к воинственному великолепию, блиставшему вокруг Марии-Те-
резии и отражавшемуся на самом ее туалете, или  благородство  и  искрен-
ность души придавали ей моральную силу, только Консуэло ждала  спокойно,
без всякого волнения, пока ее величеству угодно будет обратиться к ней с
вопросом.
   Императрица опустилась на диван, слегка поправила усыпанную драгоцен-
ными камнями перевязь, которая давила на ее белое круглое плечо и вреза-
лась ей в кожу, и начала так:
   - Повторяю, дитя мое, я очень высокого мнения о твоем  таланте  и  не
сомневаюсь в том, что ты прекрасно училась и много знаешь в своем  деле,
но как тебе, наверное, известно, в моих глазах талант не имеет  значения
без хорошего поведения, и я ценю чистую, благочестивую душу  выше  гени-
альности.
   Консуэло стоя почтительно выслушала это вступление, однако  оно  нис-
колько не поощрило ее воздать хвалу самой себе, а так как она вообще пи-
тала смертельное отвращение к хвастовству своими добродетелями,  которым
следовала не задумываясь, она молча ждала, чтобы императрица спросила ее
более определенно о ее принципах и намерениях. А между тем тут-то  ей  и
представлялся удобный случай обратиться к монархине с ловко составленным
мадригалом о своем ангельском благочестии, о своих высоких  добродетелях
и о невозможности плохо вести себя, имея перед  глазами  такой  образец,
как сама императрица. Бедной Консуэло даже и в  голову  не  пришло  вос-
пользоваться таким моментом. Чуткие души боятся оскорбить великого чело-
века банальной похвалой. Но хотя монархи и не заблуждаются  относительно
природы расточаемой им грубой лести, тем не менее они привыкли упиваться
ею, - она является частью этикета, выражением глубокого почитания их ве-
личия. Марию-Терезию удивило молчание молодой девушки, и она снова заго-
ворила, уже менее ласково и не таким ободряющим тоном:
   - Насколько мне известно, моя милая девочка, вы особа довольно легко-
го поведения и живете в недозволенной близости с молодым человеком вашей
профессии, - позабыла его имя, - хоть вы и не замужем.
   - Могу ответить вашему величеству только одно, -  промолвила  наконец
Консуэло, взволнованная несправедливостью этого грубого обвинения,  -  я
не помню, чтобы сделала в своей жизни что-либо такое,  что  помешало  бы
мне выдержать взгляд вашего величества с искренней гордостью и благодар-
ной радостью.
   Марию-Терезию поразило выражение достоинства и  силы,  появившееся  в
тот момент на лице Консуэло. Пять-шесть лет назад императрица, несомнен-
но, отнеслась бы к этому сочувственно, но теперь Мария-Терезия была  уже
королевой до мозга костей, и сознание своего могущества  приучило  ее  к
какому-то упоению властью, когда хочется, чтобы все пред тобой гнулось и
ломалось. Мария-Терезия желала быть  и  как  государыня  и  как  женщина
единственным сильным существом в своем государстве. И поэтому ей показа-
лись оскорбительными и гордая улыбка и смелый взгляд юной девушки,  нич-
тожного червяка. Она собиралась было позабавиться Консуэло как  рабыней,
из любопытства заставив ее рассказать о себе.
   - Я спросила вас, сударыня, как имя молодого человека, живущего с ва-
ми у маэстро Порпоры, а вы мне не ответили, - снова проговорила императ-
рица ледяным тоном.
   - Его зовут Иосиф Гайдн, - не смущаясь, проговорила Консуэло.
   - Итак, из любви к вам он поступил в услужение к  маэстро  Порпоре  в
качестве лакея, причем маэстро Порпора не подозревает действительных по-
буждений молодого человека, а вы, зная их, поощряете его.
   - Меня оклеветали перед вашим величеством: этот молодой  человек  ни-
когда не был влюблен в меня (Консуэло была уверена, что говорит правду),
я даже знаю, что он любит другую. А если мы и обманываем  немного  моего
почтенного учителя, то вызывается это причинами невинными и, быть может,
весьма уважительными. Только любовь к искусству могла  заставить  Иосифа
Гайдна поступить в услужение к Порпоре, и  коль  скоро  ваше  величество
удостаивает взвешивать поступки своих самых незначительных подданных,  а
я считаю невозможным что-либо скрыть от вашей всевидящей справедливости,
то уверена, что вы, ваше величество, оцените мою искренность, как только
пожелаете снизойти до рассмотрения моего дела.
   Мария-Терезия была  слишком  проницательна,  чтобы  не  почувствовать
правду. Она еще не утратила идеализма, присущего юности, хотя уже скаты-
валась по роковому пути неограниченной власти, гасящей мало-помалу  веру
в самых великодушных сердцах.
   - Вы кажетесь мне правдивой и целомудренной, дитя, но я замечаю в вас
большую гордость и недоверие к моему материнскому сердцу. И я боюсь, что
ничего не смогу для вас сделать.
   - Если я имею дело с материнским сердцем  Марии-Терезии,  -  ответила
Консуэло, растроганная словами императрицы (их банального  оттенка  бед-
няжка, увы, не поняла), - то я готова стать пред этим сердцем на  колени
и молить его, но если это...
   - Продолжайте, дитя мое, - промолвила МарияТерезия, которой почему-то
безотчетно хотелось, чтобы это оригинальное создание упало перед ней  на
колени, - выскажите до конца свою мысль.
   - Если же я имею дело с правосудием вашего императорского величества,
то, сознавая себя столь же невинной, как чистое  дыхание,  не  способное
заразить воздух, которым дышат сами боги, я чувствую  в  себе  всю  гор-
дость, необходимую, чтобы быть достойной вашего покровительства.
   - Порпорина, - проговорила императрица, - вы умная  девушка,  и  ваша
оригинальность, оскорбительная для любой иной женщины, мне  по  душе.  Я
уже сказала вам, что считаю вас искренней и тем не менее знаю, что у вас
есть в чем исповедаться передо мной. Почему вы  колеблетесь?  Хотя  ваши
отношения и чисты - я не хочу в этом сомневаться, - но вы любите  Иосифа
Гайдна. Ведь ради того, чтобы чаще видеться с ним, - допустим, даже ради
заботы об его музыкальных успехах у Порпоры, - вы отважно рискуете самым
священным, самым важным в нашей женской доле  -  своей  репутацией.  Но,
быть может, вы боитесь, что ваш учитель, ваш приемный отец не согласится
на ваш брак с бедным, неизвестным музыкантом? Быть может, - хочу  верить
всему, что вы говорили, - молодой человек любит другую и вы  с  присущей
вам гордостью скрываете свою любовь и великодушно жертвуете своей  репу-
тацией, не извлекая из этого самопожертвования никакого личного удовлет-
ворения? Так вот, милая девочка, будь я на вашем месте, представься  мне
случай, как вам сейчас, - случай, какой, быть может, никогда  не  повто-
рится, - я открыла бы сердце своей государыне и сказала бы ей:  "Вы  все
можете и хотите мне добра, вам вручаю я свою судьбу; уничтожьте все пре-
пятствия. Одним своим словом вы можете изменить намерения и моего опеку-
на и моего возлюбленного. Вы можете осчастливить меня, вернуть мне  все-
общее уважение и поставить меня в такие условия, что я посмею  надеяться
поступить на императорскую сцену". Вот какое доверие вы должны  были  бы
питать к материнской заботливости Марии-Терезии, и мне  прискорбно,  что
вы этого не поняли.
   "Я прекрасно понимаю, великая государыня, - думала про себя Консуэло,
- что по какому-то странному капризу избалованного ребенка-деспота  тебе
хочется, чтобы Zingarella обняла твои колени, ибо тебе кажется,  что  ее
колени не хотят сгибаться перед тобой; а это для тебя случай  небывалый.
Но ты не дождешься этой забавы, разве только докажешь мне, что  заслужи-
ваешь моего уважения".
   Все это и многое другое промелькнуло в ее голове, пока  Мария-Терезия
читала ей наставления. Консуэло сознавала, что играет  судьбой  Порпоры,
зависящей от фантазии императрицы, а будущность учителя стоит того, что-
бы немного смириться. Но ей не хотелось смиряться понапрасну. Ей не  хо-
телось разыгрывать комедию с коронованной особой, которая, конечно, уме-
ла это делать не хуже ее самой. Она ждала, чтобы Мария-Терезия  показала
себя действительно великой, и тогда готова  была  искренне  преклониться
перед нею.
   Когда императрица кончила свое поучение, Консуэло сказала:
   - Я отвечу на все, что ваше величество соблаговолило  мне  высказать,
если вашему величеству угодно будет мне приказать.
   - Да, говорите, говорите же, - настаивала императрица,  раздосадован-
ная самообладанием девушки.
   - Итак, ваше величество, в первый раз в своей жизни я слышу из  ваших
царственных уст, что моя репутация пострадала из-за  присутствия  Иосифа
Гайдна в доме моего учителя. Я считала себя  слишком  незаметной,  чтобы
стать предметом обсуждения общества, а если бы мне сказали, когда я отп-
равлялась во дворец, что сама императрица заинтересовалась моей особой и
не одобряет моего образа жизни, я подумала бы, что мне это приснилось.
   Мария-Терезия прервала ее. В словах Консуэло ей почудилась ирония.
   - Вы не должны удивляться, - проговорила она несколько  напыщенно,  -
что я вхожу во все малейшие подробности жизни людей, за которых  отвечаю
перед богом.
   - Как не удивляться тому, что вызывает восхищение! -  ловко  ответила
Консуэло. - Возвышенные поступки велики своей простотой, но они так ред-
ки, что, столкнувшись с ними впервые, невольно поражаешься.
   - Вам надо понять, - продолжала императрица, - почему я особенно  ин-
тересуюсь вами, как и всеми  артистами,  которыми  люблю  украшать  свой
двор. Театр во всех других странах - школа соблазна, очаг всяких мерзос-
тей. Я имею притязание, несомненно похвальное, хоть, возможно,  и  невы-
полнимое, обелить перед людьми и нравственно очистить перед богом сосло-
вие актеров, предмет слепого презрения и  даже  церковного  отлучения  у
многих народов. В то время как во Франции церковь закрывает  перед  ними
двери, я хочу, чтобы здесь церковь приняла их в свое лоно. Я допускала в
свою Итальянскую оперу, в Театр французской комедии, в Национальный  те-
атр лишь людей испытанной нравственности или лиц, твердо решивших  изме-
нить свое поведение. Надо вам сказать, что я женю своих артистов и  даже
бываю восприемницей их крошек при крещении, твердо  решив  всевозможными
милостями поощрять законное рождение детей и супружескую верность.
   "Жаль, мы этого не знали, - подумала Консуэло, - а то попросили бы ее
величество быть крестной матерью Анджелы вместо меня".
   - Ваше величество сеет, чтобы собрать урожай, - сказала она вслух.  -
Будь я грешна, я почитала бы за счастье приобрести в лице  вашего  вели-
чества исповедника такого же милосердного, как сам господь бог. Но...
   - Продолжайте, продолжайте, - высокомерно проговорила Мария-Терезия.
   - Я хотела сказать, - снова заговорила Консуэло, -  что  не  проявила
никакой особенной самоотверженности по отношению к Иосифу, ибо не  имела
понятия об обвинениях, возводимых на меня из-за его пребывания в том до-
ме, где я живу.
   - Понимаю, - сказала императрица, - вы все отрицаете!
   - Как могу я сознаться в том, чего нет, - ответила Консуэло, - я сов-
сем не влюблена в ученика Порпоры и не имею ни малейшего  желания  выйти
за него замуж.
   "А будь это иначе, - подумала она про себя, - я не хотела бы получить
его сердце по императорскому указу".
   - Итак, вы не хотите выходить замуж? - спросила императрица, поднима-
ясь. - Тогда заявляю вам, что положение незамужней не  дает  всех  жела-
тельных для меня гарантий чести. К тому же молодой особе не приличеству-
ет появляться в некоторых ролях и изображать страсти,  не  имея  санкции
брака и покровительства мужа. От вас зависело снискать мое  расположение
и добиться того, чтобы я предпочла вас вашей сопернице - госпоже  Корил-
ле; хотя мне и говорили о ней много хорошего, но ее итальянское произно-
шение гораздо хуже вашего. Однако госпожа Корилла замужем и имеет ребен-
ка, а это создает ей условия, более заслуживающие моего  одобрения,  чем
те, в которых вы упорно желаете оставаться.
   - Замужем? - невольно прошептала сквозь зубы бедная Консуэло; она бы-
ла потрясена тем, какую добродетельную особу добродетельнейшая и  прони-
цательнейшая императрица предпочла ей.
   - Да, замужем, - ответила императрица повелительным тоном,  уловив  в
голосе Консуэло сомнение насчет ее избранницы. - Она  недавно  произвела
на свет ребенка, которого препоручила почетному и ревностному  служителю
церкви, господину канонику, дабы он воспитал дитя в  христианском  духе.
И, без всякого сомнения, это достойное лицо не взяло бы  на  себя  такой
тяжелой обязанности, не заслуживай мать ребенка его полного уважения.
   - Я также в этом нисколько не сомневаюсь, - ответила девушка.
   Последние слова императрицы особенно возмутили Консуэло, но она  уте-
шалась хоть тем, что каноник заслужил одобрение, а не порицание за  усы-
новление ребенка, к которому она сама его понудила.
   "Вот как пишется история и как все доходит до королей! - сказала  она
себе, когда императрица с величественным видом вышла из гостиной, слегка
кивнув ей головой на прощанье. - Что ж, - утешала она себя, - даже в са-
мом плохом есть что-то хорошее, а заблуждения людей подчас дают  хорошие
результаты. У каноника не отнимут его прекрасной приории, не лишат  Анд-
желу ее доброго каноника, Корилла исправится, раз за  это  дело  берется
императрица, - а я все-таки не стала на колени перед  женщиной,  которая
вовсе не лучше меня!"
   - Ну что? - закричал сдавленным голосом Порпора, ждавший ее  в  гале-
рее, дрожа от холода и в волнении нервно потирая руки. - Надеюсь, мы по-
бедили?
   - Напротив, дорогой учитель, мы с вами потерпели поражение, - ответи-
ла Консуэло.
   - С каким спокойствием ты это говоришь, черт тебя побери!
   - Здесь не нужно так говорить, маэстро. Черт не в милости при  дворе!
Когда переступим порог последней двери дворца, я все расскажу вам.
   - Ну что? - нетерпеливо спросил Порпора, когда они были уже на валу.
   - Помните, как мы с вами выразились  относительно  великого  министра
Кауница, выйдя от маркграфини?
   - Мы тогда решили, что это старая сплетница. И что же? Он вам  навре-
дил?
   - Вне всякого сомнения. А теперь, скажу я вам, ее величество императ-
рица австрийская и королева венгерская - такая же сплетница.

   XCII

   Консуэло рассказала Порпоре только то, что ему  надлежало  знать,  не
распространяясь о причинах, навлекших  на  нашу  героиню  немилость  Ма-
рии-Терезии. Остальное огорчило бы маэстро, обеспокоило бы  и,  пожалуй,
вооружило бы против Гайдна, ничего при этом не исправив. Не хотела  Кон-
суэло также говорить и своему юному другу о том, о  чем  умолчала  перед
Порпорой. Она не без основания пренебрегла теми неопределенными  обвине-
ниями, которые, видимо, были переданы императрице двумя-тремя недоброже-
лателями и не получили в обществе никакого отклика. Корнеру же  Консуэло
нашла нужным все рассказать. Он посмотрел на дело так же,  как  она,  и,
чтобы злоба не могла взрастить эти семена клеветы, принял очень разумные
и великодушные меры: посланник уговорил Порпору переехать вместе с  Кон-
суэло в его дворец, а Гайдн поступил на службу в посольство  в  качестве
одного из секретарей. Таким образом старый маэстро избавлялся от  нужды,
Иосиф продолжал оказывать ему кое-какие личные услуги,  что  давало  ему
возможность часто видеться с учителем и брать у него уроки,  а  Консуэло
была ограждена от злобных обвинений.
   Несмотря на эти предосторожности, не Консуэло, а Корилла была пригла-
шена на императорскую сцену. Консуэло не сумела понравиться  Марии-Тере-
зии. Великая королева, забавляясь закулисными интригами,  о  которых  ей
рассказывали Кауниц и Метастазио, изощряясь в изящном остроумии,  желала
играть роль олицетворенного венценосного провидения для своих актеров, а
те разыгрывали перед нею кающихся грешников  и  демонов,  обращенных  на
путь истинный. Само собой разумеется, что в числе этих лицемеров,  полу-
чавших за свое мнимое благочестие маленькие пенсии и мелкие подачки,  не
было ни Кафариэлло, ни Фаринелли, ни Тези, ни г-жи Гассе, короче  говоря
- никого из великих виртуозов, которыми  поочередно  наслаждалась  Вена:
этим многое прощалось за их талант и известность. Второстепенных же мест
в театрах обыкновенно добивались люди, старавшиеся подладиться под  хан-
жеские и назидательные прихоти императрицы. И ее  величество,  вносившая
во все дух политической интриги, поднимала дипломатическую суетню по по-
воду брака и обращения кого-либо из них. Из "Мемуаров" Фавара  (интерес-
нейшего романа, действительно разыгравшегося за  кулисами)  видно,  нас-
колько трудно было посылать в Вену певцов и оперных актрис, поставка ко-
торых была поручена автору. Их хотели заполучить по дешевой цене и  тре-
бовали к тому же, чтобы они были целомудренны, как весталки. Мне  кажет-
ся, этому привилегированному остроумному поставщику Марии-Терезии  после
усердных поисков так-таки и не удалось найти в Париже ни одной  подходя-
щей кандидатки; правда, это делает больше чести искренности, чем  добро-
детели наших "оперных девиц", как их тогда называли.
   Итак, Марии-Терезии хотелось, чтобы развлечения в ее  империи  носили
поучительный характер, достойный  ее  добродетельного  величия.  Монархи
всегда играют комедию, а великие монархи, быть может, больше чем другие.
Порпора это беспрестанно утверждал, и он не ошибался. Великая императри-
ца, ярая католичка, примерная мать, без всякого отвращения разговаривала
с проституткой, наставляла ее, вызывала на необычайные признания, и  все
это ради того, чтобы привести кающуюся  Магдалину  к  стопам  Спасителя.
Личная шкатулка ее величества - посредница между грехом и  раскаянием  -
была в руках императрицы верным и чудодейственным средством для спасения
многих заблудших душ. И Корилла, плачущая и поверженная к ее ногам, если
не фактически (я сомневаюсь, чтобы она могла переломить свою  необуздан-
ную натуру для такой комедии), то в докладах императрице  г-на  Кауница,
ручавшегося за эту новоиспеченную  добродетель,  должна  была  неминуемо
взять верх над такой решительной, гордой и  мужественной  девушкой,  как
непорочная Консуэло. Мария-Терезия ценила в своих  театральных  любимцах
лишь ту добродетель, творцом которой считала одну себя. Добродетель  же,
развивавшаяся или сохранившаяся сама по себе, мало ее интересовала.  Им-
ператрица не верила в нее, хотя ее собственная добродетель и должна была
пробуждать в ней такую веру. Наконец, манера Консуэло держать себя заде-
ла ее: императрица сочла ее вольнодумкой и резонеркой. Zingarella  проя-
вила слишком много самонадеянности и заносчивости, претендуя на уважение
и признание ее нравственности без вмешательства императрицы. Когда  Кау-
ниц, притворявшийся беспристрастным, но в то же время вредивший Консуэло
в пользу Кориллы, спросил ее величество, соблаговолила  ли  она  принять
просьбу "этой девочки", Мария-Терезия ответила: "Мне не  понравились  ее
убеждения. Больше не говорите мне о ней". И этим все было  сказано.  Го-
лос, лицо, само имя Порпорины были совершенно забыты.
   С первого же слова Порпора ясно понял причину  немилости,  в  которую
впал. Консуэло была вынуждена ему сказать, что императрица  считает  не-
возможным ее поступление на императорскую сцену из-за того, что она  не-
замужняя.
   - А Корилла? - воскликнул Порпора, узнав о ее принятии  на  сцену.  -
Разве императрица уже успела выдать ее замуж?
   - Насколько я могла понять или догадаться из слов ее величества,  Ко-
рилла слывет здесь вдовой.
   - О да, конечно, трижды вдова! Десять раз! Сто раз вдова! -  восклик-
нул Порпора с горьким смехом. - Но что скажут, когда узнают правду и бу-
дут свидетелями новых бесчисленных случаев ее вдовства? А ребенок, кото-
рого, как я слышал, она оставила под Веной у одного каноника? Она хотела
приписать младенца графу Дзустиньяни, а тот посоветовал  ей  препоручить
его отеческим ласкам Андзолето! Ну и потешится она с товарищами, расска-
зывая им об этом с присущим ей цинизмом,  и  нахохочется  в  тиши  своей
спальни над тем, как ловко провела императрицу!
   - Но если императрица узнает правду?
   - Императрица не узнает. Монархи, кажется мне, окружены ушами,  кото-
рые служат как бы преддверием к их собственным ушам. Многое  не  доходит
до императорского слуха, в их святилище проникает лишь то, что эти стра-
жи пожелают пропустить. К тому же, - добавил Порпора, - у нее всегда ос-
танется в запасе покаяние, а господину Кауницу будет поручено следить за
выполнением наложенной на нее эпитимии.
   Бедный маэстро изливал свою желчь в этих язвительных шутках,  но  был
глубоко опечален. Он терял надежду на постановку своей новой оперы,  тем
более что либретто к ней писал не Метастазио, этот присяжный пиит  прид-
ворной поэзии. Порпора, видно, догадывался,  что  Консуэло  не  проявила
достаточной ловкости, не сумела заслужить милости императрицы, и  выска-
зал ей по этому поводу свое неудовольствие. К довершению несчастья,  за-
метив однажды, как восторгается и гордится  Порпора  быстрыми  успехами,
достигнутыми под его руководством Иосифом Гайдном, венецианский  послан-
ник имел неосторожность открыть маэстро правду относительно юноши и  по-
казать первые прелестные опыты музыкального творчества его ученика,  на-
чинавшие ходить по рукам и обратившие уже на себя внимание любителей му-
зыки. Тут маэстро раскричался, что его обманули, и  пришел  в  неистовую
ярость. К счастью, он не обвинил Консуэло в соучастии в этой хитрости, а
г-н Корнер, видя, какую вызвал бурю, поспешил искусной ложью  пресечь  в
старике всякое подозрение на этот счет. Но он не мог  помешать  изгнанию
Иосифа на несколько дней из комнаты учителя, и понадобилось все  влияние
Корнера, обусловленное его покровительством старику и оказанными им  ус-
лугами, чтобы маэстро смилостивился над юношей. Однако Порпора долго  не
мог забыть обмана и, говорят, находил удовольствие в том, что  заставлял
Иосифа оплачивать уроки унизительной лакейской службой, в данном  случае
совершенно ненужной, раз к его услугам были посольские лакеи.  Гайдн  не
унывал и кротостью, терпением и преданностью в конце  концов  обезоружил
своего сурового учителя; всегда прилежный и внимательный на уроках,  Ио-
сиф получил от него все, что хотел и мог воспринять, к тому же и Консуэ-
ло постоянно подбадривала и наставляла юношу.
   Но гениальный Гайдн мечтал об иных музыкальных путях, чем те, по  ка-
ким шли его предшественники композиторы; будущий отец  симфонии  поверял
Консуэло свои мечты об инструментальной  партитуре  огромных  масштабов.
Эти масштабы, кажущиеся нам теперь такими  естественными,  несложными  и
скромными, сто лет тому назад могли почитаться утопией  безумца  или  же
началом новой эры, возвещенной гением. Иосиф еще сомневался в себе и  не
без ужаса делился потихоньку с Консуэло своими честолюбивыми  замыслами.
Сначала они немного пугали и Консуэло. До сих пор инструментовка  играла
второстепенную роль и, отделенная от  человеческого  голоса,  отличалась
простотою приемов. Однако в  юном  товарище  певицы  было  столько  спо-
койствия, столько неизменной мягкости, в  его  убеждениях  чувствовалась
такая подлинная скромность и такое безусловно добросовестное  стремление
к истине, что Консуэло не могла считать его самонадеянным, верила в  его
мудрость и решила поддерживать в его начинаниях.
   Именно в ту пору Гайдн написал серенаду для  трех  инструментов  и  с
двумя своими друзьями исполнял ее под окнами "любителей", желая  заинте-
ресовать их своими произведениями. Начал он с Порпоры,  старый  маэстро,
не зная ни имени автора, ни исполнителей, подошел к окну, с удовольстви-
ем слушал и бурно аплодировал. На этот раз посланник, посвященный в тай-
ну и также слушавший серенаду, оказался осторожнее и не  выдал  молодого
композитора. Порпора не желал, чтобы ученики, бравшие у него  уроки  пе-
ния, отвлекались чемлибо иным.
   В это же самое время Порпора получил письмо от своего ученика,  вели-
колепного контральтиста Уберто, носившего имя Порпорино и состоявшего на
службе у Фридриха Великого. Этот знаменитый артист не  был,  как  другие
ученики профессора, чрезмерно ослеплен собственным успехом и  не  забыл,
чем обязан своему учителю. Порпорино никогда не стремился  изменить  то,
что приобрел, - манеру петь звучно и свободно, без фиоритур, придержива-
ясь разумных традиций маэстро, - и это неизменно обеспечивало ему успех.
Особенно хорошо удавались ему адажио. Порпора  питал  к  своему  бывшему
ученику слабость, которую ему с трудом удавалось скрывать перед  фанати-
ческими поклонниками Фаринелли и Кафариэлло. Маэстро соглашался, что ис-
кусство, блеск и гибкость голоса этих великих  виртуозов  изумительны  и
сразу возбуждают большой восторг у слушателей, падких на  все  необыкно-
венное. Но под сурдинку он говорил, что его Порпорино ни за что не  ста-
нет потворствовать дурным вкусам и хотя поет всегда одним и тем же  спо-
собом, но голос его не может надоесть. И, по-видимому, в  Пруссии  пение
Порпорино действительно вызывало непреходящий восторг,  ибо  он  блистал
там в течение всей своей музыкальной карьеры и умер в преклонных  годах,
прожив в этой стране более сорока лет.
   В своем письме Уберто сообщал, что  произведения  Порпоры  пользуются
большим успехом в Берлине, и если бы учитель захотел  приехать  к  нему,
его новые оперы будут приняты и поставлены на тамошней  сцене,  -  он  в
этом уверен. Он очень убеждал Порпору покинуть Вену, где артисты обрече-
ны на постоянные интриги разных партий; в то же время он просил  "завер-
бовать" для прусского двора выдающуюся певицу, которая смогла бы  вместе
с ним исполнять оперы маэстро. Порпорино с большой похвалой отзывался  о
просвещенном вкусе своего короля и о почетном покровительстве, какое тот
оказывает музыкантам. "Если этот план Вам улыбается, - писал он в  конце
письма, - скорее отвечайте мне и сообщите свои условия. Ручаюсь, что че-
рез три месяца я доставлю Вам службу, которая даст Вам наконец спокойное
существование. Что касается славы, дорогой учитель,  то  достаточно  нам
будет спеть написанное Вами так, чтобы Вас оценили, и, надеюсь, слух  об
этом дойдет до Дрездена".
   Последняя фраза заставила Порпору навострить уши, как  старую  боевую
лошадь: то был намек на успех Гассе и его певцов при  саксонском  дворе.
Мысль добиться такой же славы, как у его соперника на  севере  Германии,
улыбалась маэстро, к тому же в данную минуту он питал жгучую злобу к Ве-
не, венцам и их двору, - поэтому без всяких колебаний он ответил  Порпо-
рино, уполномочивая его на хлопоты в Берлине. Он сообщил ему свои  усло-
вия, стараясь быть как можно скромнее, дабы не потерпеть неудачи. О Пор-
порине маэстро отозвался в письме с самой большой похвалой и подчеркнул,
что она не только по имени, но и по образованию,  и  по  таланту,  и  по
сердцу может считаться истинной сестрой Порпорино. Ангажемент ей он про-
сил устроить на наилучших условиях. Все было сделано без ведома  Консуэ-
ло, - она узнала об этом уже после того, как маэстро отправил письмо.
   Само слово "Пруссия" напугало бедную девушку, а имя великого Фридриха
привело в содрогание.  Со  времени  приключения  с  дезертиром  Консуэло
представляла себе этого столь прославленного монарха не иначе как в  об-
разе людоеда и вампира. Порпора очень бранил ее: она  проявила,  по  его
мнению, слишком мало радости, узнав о возможности нового ангажемента,  а
так как Консуэло не могла рассказать об истории Карла и о подвигах  гос-
подина Мейера, то, опустив голову, предоставила учителю журить ее.
   Однако, подумав, она нашла в новом проекте некоторое облегчение: бла-
годаря ему откладывалось ее возвращение на сцену, так как дело могло еще
провалиться, да и Порпорино требовалось по крайней мере  три  месяца  на
устройство его. До тех пор она могла мечтать о любви  графа  Альберта  и
разобраться в своих чувствах к нему, могла честно и  искренне  выполнить
взятое на себя обязательство - обдумать тщательно и без принуждения, хо-
чет ли она выходить за него замуж, или считает брак с ним невозможным.
   Консуэло решила, прежде чем сообщать что-либо хозяевам замка  Велика-
нов, обождать ответа графа Христиана на свое первое  письмо.  Но  ответа
все не было, и Консуэло начала думать, что старый  Рудольштадт  поставил
крест на этом неравном браке и постарался уговорить Альберта  отказаться
от него, как вдруг Келлер передал ей украдкой короткое  письмецо  такого
содержания:
   "Вы обещали мне писать и сделали это косвенно, сообщив моему  отцу  о
своем затруднительном положении. Вижу, что над Вами тяготеет иго,  но  я
счел бы преступным для себя избавить Вас от  него;  по-видимому,  добрый
мой отец боится для меня последствий Вашего подчинения Порпоре.  Но  раз
Вы пишете моему отцу, с каким сожалением и ужасом относитесь к принужде-
нию принять то или иное решение, - я ничего теперь не боюсь: это доказы-
вает, что Вам не легко произнести приговор, который  обрек  бы  меня  на
вечное отчаяние. Да, Вы сдержите слово и попробуете  полюбить  меня!  Не
все ли мне равно, где Вы и чем заняты, какое положение создает Вам в об-
ществе призрачная слава, не все ли равно, как долго и в силу каких  пре-
пятствий я буду вдали от Вас, если в сердце моем живет надежда и Вы поз-
воляете мне надеяться! Несомненно, я очень страдаю, но я в состоянии еще
больше страдать, не падая духом, пока Вы не погасили во мне искры надеж-
ды.
   Я жду и умею ждать! Не бойтесь напугать меня, замедлив с ответом.  Не
пишите мне под влиянием страха или жалости - я не  хочу  ничем  быть  им
обязан. Взвесьте мою судьбу в своем сердце и мою душу в  своей  душе,  а
когда настанет время и Вы будете уверены в себе, будь то в келье монахи-
ни или на подмостках театра, если Вы велите мне  никогда  не  беспокоить
Вас или явиться к Вам... я, по Вашему желанию, буду у Ваших ног или  за-
молчу навсегда.
   Альберт".
   - Благородный  Альберт!  -  воскликнула  Консуэло,  целуя  письмо.  -
Чувствую, что люблю тебя, да и невозможно было бы не любить! И без коле-
баний сознаюсь тебе в этом. Своим обещанием я вознагражу  постоянство  и
самоотверженность твоей любви.
   Она тут же принялась было за письмо, но, услышав голос Порпоры,  пос-
пешно спрятала на груди и письмо Альберта и начатый ему ответ. В течение
всего дня она не смогла выбрать ни одной свободной минуты, ни одного ук-
ромного местечка. Казалось, угрюмый старик догадался об ее  желании  ос-
таться наедине и задался целью помешать ей. Когда наступила ночь, Консу-
эло немного успокоилась и поняла, что такое важное решение требовало бо-
лее продолжительной проверки своих чувств. Не следовало подавать Альбер-
ту надежды, которая могла и не  осуществиться.  Сотню  раз  перечла  она
письмо молодого графа и увидала, что он равно боится как горестного  от-
каза, так и поспешного обещания. Консуэло решила обдумать ответ в  тече-
ние нескольких дней. Казалось, сам Альберт этого требовал.
   Жизнь Консуэло в то время в посольстве  протекала  очень  спокойно  и
размеренно. Чтобы не давать повода злобным наветам,  Корнер  с  присущей
ему деликатностью никогда не появлялся в ее комнате и никогда не пригла-
шал ее, даже вместе с Порпорой, к себе. Встречался он  с  нею  только  у
Вильгельмины, где Консуэло охотно пела в интимном кругу и где  посланник
мог говорить с нею, не компрометируя ее. Иосиф также был принят в салоне
Вильгельмины в качестве музыканта. Кафариэлло бывал там часто, граф  Го-
диц иногда, а аббат Метастазио изредка. Все трое очень скорбели о неуда-
че Консуэло, но ни один не имел ни мужества, ни  настойчивости  отстоять
ее. Порпора возмущался и с трудом скрывал это. Консуэло старалась  смяг-
чить его и убедить относиться снисходительно  к  людским  недостаткам  и
слабостям. Она побуждала его работать, и благодаря  ей  в  душе  маэстро
время от времени мерцали проблески надежды и энтузиазма. Девушка поддер-
живала в нем раздражение против светского общества, и он не стал  возить
ее туда петь. Она радовалась, что о ней забыли великие мира сего,  вызы-
вавшие в ней ужас и отвращение, серьезно занималась, предавалась сладким
мечтам и ухаживала за своим старым учителем, а ее дружба с Гайдном  при-
обрела теперь спокойный, безмятежный характер. И если природа не создала
ее для жизни тихой и уравновешенной, говорила себе  ежедневно  Консуэло,
то еще меньше она была приспособлена для волнений, порождаемых тщеслави-
ем, и для деятельности, основанной на честолюбии.  Правда,  она  мечтала
раньше и теперь продолжала мечтать о жизни  более  кипучей,  о  радостях
любви более пылких, о более широком умственном  кругозоре.  Но  мир  ис-
кусства, рисовавшийся ее воображению таким чистым, таким открытым и бла-
городным, оказался до того омерзительным, что она предпочла  жизнь  без-
вестную и замкнутую, теплые дружеские отношения и работу в одиночестве.
   Консуэло не приходилось вновь обдумывать  предложение  Рудольштадтов.
Их великодушие, нерушимая любовь сына, снисходительное чувство  отца  не
вызывали никаких сомнений. Ей не нужно было обращаться ни к своему  уму,
ни к совести - они говорили в пользу Альберта. На этот  раз  без  всяких
усилий она восторжествовала над воспоминаниями об Андзолето. Победа  над
любовью дает силы для других побед, и Консуэло не боялась больше соблаз-
на, ей не опасны были никакие чары. И все же страсть к Альберту не  раз-
горалась в ее душе с достаточным пылом. В глубине ее сердца жило  в  та-
инственном спокойствии представление о совершенной любви,  и  надо  было
еще и еще вопрошать его... Сидя у окна, простодушная девушка часто смот-
рела на проходящих мимо городских молодых людей -  молодцеватых  студен-
тов, благородных вельмож, меланхолических артистов, гордых всадников,  -
и всех подвергала она целомудренному  и  по-детски  серьезному  разбору.
"Посмотрим, - говорила она себе, - насколько своенравно и  легкомысленно
мое сердце. Способна ли я влюбиться вдруг, безумно и неудержимо, с  пер-
вого взгляда, как многие из моих школьных подруг,  хваставшие  этим  или
исповедовавшиеся друг перед другом в моем присутствии?  Неужели  правда,
что любовь - волшебная молния, поражающая наше существо, неужели она от-
рывает нас от спокойного неведения или от привязанностей, в  которых  мы
поклялись? Способен ли взгляд хоть одного из этих мужчин, иногда  подни-
мающих свои взоры к моему окну, взволновать и очаровать меня?  Вот  хотя
бы этот рослый человек с горделивой походкой, неужели он  благороднее  и
красивее Альберта? А тот, другой, с красивыми волосами, в изящном костю-
ме, разве заслоняет во мне образ моего жениха? Наконец, хотела бы я ока-
заться на месте вон той разодетой дамы, едущей в своей коляске вместе  с
надменным господином, который держит ее веер и подает ей перчатки? Разве
что-либо вызывает во мне дрожь, краску, трепет или мечты?  Нет!..  Право
же, нет! Говори, мое сердце, выскажись, - вопрошаю тебя и даю тебе  сво-
боду. Увы! Я едва знаю тебя. С минуты рождения у меня было так мало вре-
мени заняться тобой. Я не приучила тебя к искушению, предоставляла  свою
жизнь твоей власти, не разбирая, насколько благоразумны твои порывы. Те-
бя разбили, мое бедное сердце, а теперь, когда сознание одержало  победу
над тобой, ты не смеешь жить, ты не умеешь ответить. Говори же, проснись
и выбирай! А, ты все остаешься спокойным и ничего не хочешь? - Нет,  ни-
чего! - Тебе больше не нужен Андзолето? - Нет, не нужен! -  Тогда,  зна-
чит, ты призываешь Альберта? Мне кажется, ты говоришь "да"!" И  Консуэло
ежедневно отходила от окна, бодро улыбаясь, с кротким и мягким блеском в
глазах.
   Спустя  месяц,  чувствуя  себя  совершенно  спокойной,  она  ответила
Альберту не спеша, чуть ли не щупая пульс при написании каждой буквы:
   "Я люблю только Вас и почти уверена, что Вас люблю. Дайте мне  помеч-
тать о возможности нашего брака. Мечтайте и Вы о  нем.  Найдемте  вместе
способ не огорчать ни Вашего отца, ни моего учителя и  будем  счастливы,
не становясь эгоистами".
   К этой записке она присоединила коротенькое письмо  графу  Христиану,
где рассказала ему, какую ведет спокойную жизнь, и сообщала о передышке,
создавшейся вследствие новых планов Порпоры. Она просила  старого  графа
найти способ обезоружить маэстро и сообщить ей об этом через месяц.  Та-
ким образом, до выяснения дела, затеянного в Берлине,  ей  остается  еще
целый месяц, чтобы подготовить Порпору.
   Консуэло, запечатав оба письма, положила их на стол и заснула. Чудес-
ный покой снизошел на ее душу, давно она не спала таким крепким,  безмя-
тежным сном. Проснулась она поздно и поспешила встать, чтобы  повидаться
с Келлером, обещавшим прийти в восемь часов за письмом. А было  уже  де-
вять. Консуэло принялась поспешно одеваться и вдруг  с  ужасом  увидела,
что письма на том месте, куда она его положила, нет.  Всюду  искала  она
его и не находила; наконец вышла посмотреть, не ждет ли ее Келлер в  пе-
редней, но ни Келлера, ни Иосифа там не было. Возвращаясь к себе,  чтобы
снова приняться за поиски письма, она увидела  приближавшегося  Порпору,
который строго смотрел на нее.
   - Что ты ищешь? - спросил он.
   - Я потеряла листок.
   - Ты лжешь: ты ищешь письмо.
   - Маэстро...
   - Замолчи, Консуэло! Ты еще не умеешь лгать, не учись этому.
   - Маэстро, что ты сделал с письмом?
   - Я передал его Келлеру.
   - А почему?.. Почему ты его передал Келлеру?
   - Да потому что он за ним пришел. Ведь ты  ему  приказала  вчера.  Не
умеешь ты притворяться, Консуэло, или у меня тоньше слух, чем  ты  дума-
ешь.
   - Скажи наконец, что ты сделал с моим письмом?  -  решительным  тоном
спросила Консуэло.
   - Я же тебе сказал. Почему ты меня еще об этом спрашиваешь?  Я  нашел
очень неприличным, что молодая и порядочная девушка, какой, я  предпола-
гаю, ты рассчитываешь всегда оставаться, тайно  передает  письма  своему
парикмахеру. А чтобы этот человек не мог дурно подумать  о  тебе,  я  со
спокойным видом отдал ему письмо, поручив от твоего имени его отправить.
По крайней мере он не подумает, что ты скрываешь от своего приемного от-
ца какую-то преступную тайну.
   - Ты прав, маэстро, ты хорошо поступил... прости меня!
   - Прощаю. Не будем больше об этом говорить.
   - И... ты прочел мое письмо? - прибавила Консуэло ласково и боязливо.
   - За кого ты меня принимаешь? - грозно воскликнул Порпора.
   - Прости меня за все, - проговорила Консуэло, становясь перед ним  на
колени и порываясь взять его руку, - позволь открыть тебе мою душу...
   - Ни слова больше!.. - вскричал маэстро, отталкивая ее,  и  прошел  к
себе в комнату, с шумом захлопнув за собой дверь.
   Консуэло надеялась, что после этой гневной вспышки ей удастся его ус-
покоить и решительно объясниться с ним. Она чувствовала себя не в  силах
высказаться до конца и добиться благоприятного  результата,  но  Порпора
отказался от всяких объяснений, и  его  суровость  была  непоколебима  и
тверда. В остальном же он относился к ней по-прежнему дружески и с этого
дня стал даже как бы веселее и добрее душой. Консуэло увидала в этом хо-
рошее предзнаменование и с упованием ждала письма из Ризенбурга.
   Порпора не солгал: он сжег письма Консуэло, не прочитав их, но сохра-
нил конверт и вложил в него свое письмо к Христиану. Он думал этим  сме-
лым поступком спасти свою ученицу и  избавить  старика  Рудольштадта  от
жертвы, превышающей его силы. Он считал, что исполнил по отношению к не-
му долг верного друга, а по отношению к Консуэло -  долг  энергичного  и
разумного отца. Маэстро не предвидел, что мог нанести  смертельный  удар
графу Альберту. Едва зная его, он полагал, что Консуэло все  преувеличи-
вает и молодой человек не так уж влюблен и не так болен, как она вообра-
жала. Наконец, как все старики, он считал, что любовь не вечна,  а  горе
никого не убивает.

   XCIII

   В ожидании ответа, которому не суждено было прийти, раз Порпора  сжег
ее письма, Консуэло продолжала вести спокойный, полный труда образ  жиз-
ни. Ее появление в доме Вильгельмины привлекло туда несколько выдающихся
лиц, и ей доставляло большое удовольствие с ними встречаться. В числе их
был барон Тренк, внушавший ей истинное расположение.  Он  был  настолько
деликатен, что при первой встрече отнесся к ней не как к  старой  знако-
мой, а после того, как она спела, просил быть представленным  ей  в  ка-
честве почитателя, глубоко тронутого ее пением. Когда  Консуэло  увидала
красивого, великодушного молодого человека, спасшего ее так  мужественно
от г-на Мейера и его шайки, первым ее побуждением было протянуть ему ру-
ку. Барон, не желавший, чтобы она из чувства  признательности  поступила
неосторожно, поспешил почтительно поддержать Консуэло, как бы для  того,
чтобы проводить на место, и тут в знак благодарности слегка пожал ей ру-
ку. Потом она узнала от Иосифа, у которого барон Тренк брал уроки  музы-
ки, что он всегда с интересом справлялся и с восторгом говорил о ней, но
из чувства необычайной деликатности никогда не  спрашивал,  чем  вызвано
было ее переодевание, почему предприняли они  такое  полное  приключений
путешествие, каковы были их  отношения  друг  к  другу  во  время  этого
странствования и в настоящее время.
   - Не знаю, что он об этом думает, - добавил Иосиф, - но, уверяю тебя,
ни об одной женщине он не говорит с большим почтением и уважением, чем о
тебе.
   - В таком случае, друг, я разрешаю тебе, если хочешь, рассказать  ему
всю нашу историю, а так же и мою, не называя  фамилии  Рудольштадт.  Мне
нужно безусловное доверие  и  уважение  человека,  которому  мы  обязаны
жизнью и который так благородно во всех отношениях вел себя со мной.
   Несколько недель спустя, едва успев выполнить свою  миссию,  г-н  фон
Тренк был внезапно отозван  Фридрихом  и  однажды  утром  явился  в  по-
сольство, чтобы наскоро проститься с г-ном Корнером. Консуэло, спускаясь
по лестнице, встретилась с ним в галерее. Так как они были одни, он  по-
дошел к ней, взял ее руку и нежно поцеловал.
   - Позвольте мне, - сказал он, - в первый и, быть может,  в  последний
раз высказать вам чувства, переполняющие мое сердце. Мне не  нужно  было
слышать от Беппо вашей истории, чтобы проникнуться уважением к вам. Есть
лица, в которых не ошибаешься и с первого же взгляда угадываешь  большой
ум и великое сердце. Знай я тогда, в Пассау, что  наш  милый  Иосиф  так
беспечен, я защитил бы вас от легкомысленных поползновений графа Годица;
я их предвидел и сделал все возможное, но не мог внушить ему, что он ме-
тит впустую и только поставит себя в смешное положение. Впрочем,  добряк
Годиц сам рассказал мне, как вы над ним посмеялись; он бесконечно благо-
дарен вам за то, что вы сохранили все в тайне. Я же никогда не забуду  о
романтическом приключении, которое дало мне счастье узнать вас,  и  если
бы мне пришлось даже заплатить за это своим состоянием  и  своей  будущ-
ностью, я все-таки буду считать тот день одним из лучших в своей жизни.
   - Неужели вы думаете, господин барон, что это приключение может иметь
какие-то последствия?
   - Надеюсь, что нет, но при прусском дворе все возможно.
   - Вы внушаете мне большой страх к Пруссии, а между тем, знаете,  гос-
подин барон, возможно, что в недалеком будущем мы с вами там встретимся.
Идут переговоры о приглашении меня в Берлин.
   - В самом деле? - воскликнул Тренк, и лицо его вдруг просияло. -  Ну,
дай бог, чтобы этот проект осуществился. В Берлине я смогу быть вам  по-
лезен, и вы должны рассчитывать на меня как на брата. Да,  я  люблю  вас
как брат, Консуэло! И, будь я свободен, я, быть может, не смог бы  побо-
роть в себе чувства более пылкого... Но вы также не свободны, и узы свя-
щенные, вечные... не позволяют мне завидовать счастливцу,  добивающемуся
вашей руки. Кто бы он ни был, сударыня, знайте - он найдет во мне друга,
если пожелает, и защитника против предрассудков общества, как только это
ему понадобится... Увы! И передо мной, Консуэло, стоит ужасная преграда,
отделяющая предмет моей любви от меня. Но тот, кто любит вас, - мужчина,
и он может свалить преграду, в то время как любимая мною женщина,  стоя-
щая выше меня по положению, не обладает ни властью, ни правом, ни силой,
ни возможностью помочь мне в разрушении этой преграды.
   - Стало быть, я ничего не смогу сделать ни для нее,  ни  для  вас?  -
сказала Консуэло, впервые сожалея о бессилии своего скромного положения.
   - Кто знает! - с жаром воскликнул барон. - Возможно, вы будете в сос-
тоянии сделать больше, чем думаете, если не для нашего союза, то хотя бы
для облегчения тяжести нашей разлуки. Хватит ли, однако, у вас  мужества
пренебречь некоторой опасностью ради нас?
   - О! Я сделаю это с радостью! Ведь и  вы  подвергали  опасности  свою
жизнь, чтобы спасти меня!
   - Прекрасно! Я буду на вас рассчитывать! Не забывайте  своего  обеща-
ния, Консуэло! Быть может, я неожиданно напомню вам о нем...
   - В какую бы минуту моей жизни это ни случилось, я никогда не  забуду
своего обещания, - ответила она, протягивая ему руку.
   - Тогда дайте мне какую-нибудь малоценную вещицу, которую  я  мог  бы
вам послать в случае надобности, ибо мне предстоит серьезная борьба, - я
это чувствую, и обстоятельства могут так сложиться, что  моя  подпись  и
даже печать способны будут скомпрометировать и ее и вас.
   - Хотите взять ноты, которые я как раз несу знакомым по поручению мо-
его учителя? Им я достану другие, а на этих сделаю знак, чтобы  признать
их, когда понадобится.
   - Почему бы и нет? Ноты действительно можно скорее всего послать,  не
возбуждая подозрений. И на случай,  если  придется  воспользоваться  ими
несколько раз, я разорву их на отдельные листы. А вы на  каждом  из  них
сделайте значок.
   Консуэло, прислонившись к перилам лестницы, написала на каждом листке
имя Бертони. Барон свернул их в трубочку и унес, поклявшись нашей герои-
не в вечной дружбе.
   Как раз в ту пору г-жа Тези захворала, и  это  грозило  приостановкой
спектаклей на императорской сцене, так как она исполняла главные роли. В
крайнем случае ее могла заменить Корилла. Она пользовалась немалым успе-
хом и при дворе и в городе, ее красота и  вызывающее  кокетство  кружили
головы добродушным немецким вельможам,  и  никто  не  думал  предъявлять
большие требования к ее немного хриплому голосу и  несколько  истеричной
игре. Все казалось великолепным у такой красавицы - ее белоснежные плечи
как бы выводили чудесные рулады, ее круглые  обольстительные  руки  пели
всегда верно, ее великолепные позы преодолевали самые смелые трели. Нес-
мотря на музыкальный пуризм, которым здесь так кичились, многие, как и в
Венеции, подпадали под очарование томных очей, и госпожа Корилла  сумела
в своем будуаре обработать несколько умных голов, сделавшихся восторжен-
ными поклонниками ее предстоящих выступлений.
   Итак, она смело взялась временно заменить г-жу Тези,  но  затруднение
заключалось в том, что надо было найти заместительницу для нее самой.  О
пискливом голосе г-жи Гольцбауэр нечего было и думать.  Приходилось  до-
пустить появление Консуэло или довольствоваться кем попало. Порпора суе-
тился как  дьявол.  Метастазио,  выражая  величайшее  недовольство  лом-
бардским произношением Кориллы и негодуя на то, что она, вопреки  смыслу
и действию оперы, всеми силами старалась затирать другие роли, не  скры-
вал своего отвращения к ней и симпатию к добросовестной и умной Порпори-
не. Кафариэлло, ухаживавший за г-жой Тези (уже от всей души ненавидевший
Кориллу за то, что она осмелилась оспаривать у нее "эффектные выходы"  и
первенство  красоты),  смело  высказался  за  приглашение  Консуэло.   А
Гольцбауэр, ревниво оберегавший честь своего театра, но в  то  же  время
боявшийся влияния, которое Порпора, попав за кулисы,  несомненно  сумеет
приобрести, просто терял голову.
   Скромное поведение Консуэло привлекло к ней столько приверженцев, что
трудно было уже дольше вводить в заблуждение императрицу. Благодаря все-
му этому Консуэло получила приглашение. Ей, однако, были предложены жал-
кие условия, в надежде, что она откажется. Порпора сразу на  них  согла-
сился, по обыкновению не переговорив со своей ученицей. В одно  прекрас-
ное утро Консуэло узнала, что ангажирована на шесть спектаклей. Не  имея
возможности избавиться от этого и не понимая в то же время, почему после
полуторамесячного ожидания она не получает никаких вестей от Рудольштад-
тов, Консуэло по настоянию Порпоры, вынуждена была отправиться на  репе-
тицию "Антигона" Метастазио (музыка Гассе).
   Консуэло уже прошла свою роль с Порпорой. Конечно, для  маэстро  было
мукой изучать с нею произведение  соперника,  самого  неблагодарного  из
всех учеников, врага, которого он теперь особенно ненавидел. Но, не  го-
воря о том, что через все это надо было  пройти,  чтобы  раскрыть  двери
своим собственным произведениям, Порпора был слишком добросовестным пре-
подавателем, обладал слишком честной душой артиста, чтобы не  вложить  в
это изучение всего своего знания и усердия. Консуэло всеми силами  помо-
гала ему, и это одновременно и восхищало его и приводило в отчаяние. Во-
преки своему желанию, бедная девушка была в восторге от Гассе, и душа ее
испытывала больший подъем от нежных и страстных мелодий Sassone, чем  от
величественных и подчас немного холодных  и  сухих  произведений  своего
учителя. Привыкнув при изучении с ним других композиторов свободно отда-
ваться своему восторгу, она на этот раз  была  принуждена  сдерживаться,
видя, как он бывает грустен и удручен после этих занятий.
   Когда Консуэло вышла на сцену репетировать с Кафариэлло  и  Кориллой,
она была так взволнована, хотя и знала прекрасно  свою  партию,  что  ей
стоило большого труда приступить к сцене Исмены с Береникой, начинавшей-
ся словами:
   No, tutto, о Berenice,
   Tu non apri il tuo cor... [43]
   Корилла ответила следующей фразой:
   ...Е ti par poco,
   Quel che sai de'miei casi? [44]
   На этом месте Кориллу прервал громкий хохот Кафариэлло, и она, повер-
нувшись и яростно глядя на него, спросила:
   - Что вы находите тут смешного?
   - Ты так чудесно это сказала, моя толстая Береника!  -  ответил,  еще
громче смеясь, Кафариэлло. - Трудно было сказать искреннее.
   - Это слова так забавляют вас? - спросил Гольцбауэр, который  был  не
прочь передать Метастазио, как сопранист потешается над его стихами.
   - Слова-то прекрасны, - сухо ответил Кафариэлло,  хорошо  знавший,  с
кем имеет дело, - но они здесь так кстати, что я не  мог  удержаться  от
смеха.
   И он, надрываясь от хохота, повторил, обращаясь к Порпоре:
   ...Е ti par poco,
   Quel che sai de tanti casi? [45]
   Корилла понимала, какая кровная обида заключается в намеках на ее по-
ведение; дрожа от ярости, ненависти и страха, она чуть не  бросилась  на
Консуэло и готова была ее искалечить, но у юной певицы был такой кроткий
и спокойный вид, что она не посмела ее тронуть. К тому же  слабый  свет,
проникавший на сцену, упал на лицо ее соперницы, и Корилла  остановилась
пораженная: какие-то смутные воспоминания зашевелились в ее  мозгу,  ка-
кой-то странный ужас охватил ее. В Венеции она никогда не видела Консуэ-
ло ни вблизи, ни днем. Во время родовых мук она едва  могла  рассмотреть
лицо цыганенка Бертони, суетившегося вокруг нее, да так и не поняла, по-
чему он столь трогательно заботится о ней. Она попыталась  было  припом-
нить все происшедшее, но так как ей это не удавалось, то в течение  всей
репетиции она  испытывала  беспокойное  и  неприятное  ощущение.  Совер-
шенство, с каким Консуэло провела свою партию, немало способствовало  ее
дурному настроению, а присутствие Порпоры, ее бывшего учителя, слушавше-
го ее, как строгий судья, молча и почти презрительно, превратило для нее
репетицию в настоящую пытку. Г-н Гольцбауэр был не менее уязвлен,  когда
маэстро стал критиковать его темп, а верить  ему  поневоле  приходилось,
так как Порпора однажды присутствовал на репетиции, которой  дирижировал
сам Гассе во время первой постановки своей оперы  в  Дрездене.  Нужда  в
добром совете заставила Гольцбауэра смириться и скрыть  досаду.  Маэстро
провел всю репетицию, давал указания каждому артисту,  сделал  замечание
даже самому Кафариэлло, а тот, желая поднять престиж Порпоры перед  дру-
гими, притворился, будто с почтением слушает его.  Кафариэлло  стремился
унизить в тот день дерзкую соперницу г-жи Тези и готов был на все,  даже
играть роль покорного и скромного ученика. Ведь и у актеров, и у  дипло-
матов, и на сцене, и в кабинете монархов самыми лучшими и самыми  некра-
сивыми делами движут скрытые пружины, а подоплека этих дел самая  мелоч-
ная и пустая.
   Вернувшись после репетиции домой, Консуэло застала Иосифа в радостном
настроении, которого он, однако, пытался не показывать. Когда им удалось
поговорить наедине, она узнала, что старый каноник переехал  в  Вену,  и
первой его мыслью было вызвать своего милого Беппо; угощая  юношу  прек-
расным завтраком, каноник буквально закидал его вопросами,  с  нежностью
справляясь о дорогом его сердцу Бертони. Они уже сговорились, каким  об-
разом завязать знакомство с Порпорой, чтобы иметь  возможность  видеться
по-семейному, честно и открыто. На следующий же день каноник представил-
ся Порпоре как покровитель Иосифа Гайдна и как ярый поклонник самого ма-
эстро, явившийся поблагодарить за уроки,  которые  маэстро  соблаговолил
давать его юному другу. Консуэло сделала вид, будто встречает его  впер-
вые, а вечером маэстро с обоими учениками уже дружески обедал у  канони-
ка. Только стоицизм, - а в те времена даже самые  крупные  музыканты  не
могли им похвастаться, - мог помешать Порпоре сразу проникнуться  симпа-
тией к доброму канонику, угощавшему таким прекрасным обедом и так высоко
ценившему его произведения. После обеда занялись музыкой. Затем они ста-
ли видеться почти ежедневно.
   Это успокаивающе действовало на Консуэло, начинавшую уже  волноваться
по поводу молчания Альберта. Каноник был человеком нрава веселого, непо-
рочным и в то же время свободомыслящим, превосходным во многих отношени-
ях, справедливым и притом просвещенным в разных  областях.  Словом,  это
был прекрасный друг и чрезвычайно милый собеседник. Его общество оживля-
ло и подбадривало маэстро, тот воспрянул духом,  а  следовательно,  и  у
Консуэло стало легче на душе.
   Однажды, когда не было репетиций (за два дня до представления  "Анти-
гона"), Порпора отправился за город с одним из своих коллег,  а  каноник
предложил Иосифу и Консуэло нагрянуть всем вместе в приорию, чтобы  зах-
ватить врасплох оставленных там слуг и, свалившись к ним как снег на го-
лову, самим убедиться, хорошо ли ухаживает садовница за  Анджелой  и  не
обходится ли садовник небрежно с волкамерией. Молодые люди охотно согла-
сились присоединиться к этой увеселительной  прогулке.  Экипаж  каноника
нагрузили пирожками и бутылками (нельзя же проехать четыре мили, не  на-
гуляв аппетита) и, сделав небольшой крюк, подъехали к приории. На  неко-
тором расстоянии от нее они оставили экипаж и пошли пешком, так как  хо-
тели явиться возможно неожиданнее.
   Волкамерия чувствовала себя превосходно: она находилась  в  тепле,  и
корни ее были свежи. С наступлением холодов она перестала цвести, но  ее
красивые листья, нимало не тронутые увяданием, мягко ниспадали на  обна-
женный ствол. Оранжерея содержалась в полном порядке, голубые  хризанте-
мы, не боясь зимы, казалось, смеялись за  стеклянными  перегородками.  И
Анджела, прильнув к груди кормилицы, начинала уже смеяться, когда с  нею
заигрывали. Каноник очень разумно запретил злоупотреблять этим, так  как
насильственный смех развивает у таких малюток совершенно  ненужную  нер-
возность.
   Сидели они, непринужденно болтая, в хорошеньком домике садовника. Ка-
ноник, закутавшись в меховую шубу, грел ноги у очага, где  пылали  сухие
корни и сосновые шишки. Иосиф играл с прелестными детьми красивой садов-
ницы, а Консуэло, сидя посреди комнаты с маленькой  Анджелой  на  руках,
смотрела на нее со смешанным чувством нежности и  скорби:  ей  казалось,
что этот ребенок принадлежит ей больше, чем кому бы то ни  было,  и  та-
инственный рок связывает его судьбу с ее собственной. Вдруг дверь  отво-
рилась, и перед ней, словно видение,  вызванное  ее  грустными  мечтами,
предстала Корилла.
   Впервые после родов Корилла почувствовала если не прилив  материнской
любви, то все-таки нечто вроде угрызений совести и украдкой явилась про-
ведать своего ребенка. Она знала, что  каноник  живет  в  Вене.  Приехав
вслед за ним через полчаса, Корилла не наткнулась  на  его  экипаж  близ
приории, так как каноник сошел не у самых ворот. Никого не встретив, она
с опаской пробралась садами до домика, где, по ее сведениям, жила у сво-
ей кормилицы Анджела, ибо Корилла все-таки навела кое-какие  справки  на
этот счет. Актриса очень потешалась над замешательством  и  христианским
смирением каноника, но была в полном неведении  относительно  участия  в
этом приключении Консуэло, - поэтому она с удивлением, к которому приме-
шались ужас и смятение, увидела свою соперницу. Не зная и не смея  дога-
дываться, какое дитя  та  укачивает,  она  чуть  было  не  обратилась  в
бегство. Консуэло, инстинктивно прижавшая ребенка к груди,  точно  куро-
патка, прячущая птенца под крыло при приближении коршуна, Консуэло, слу-
жившая в том же театре и способная на следующий день представить всю эту
комедию совсем не в том виде, в каком  изображала  ее  Корилла,  наконец
Консуэло, смотревшая на нее с омерзением, потрясла ее своим присутствием
так, что Корилла, словно прикованная, остановилась посреди комнаты.
   Однако Корилла была слишком опытной актрисой, - она быстро  пришла  в
себя и обрела дар слова. Ее тактика заключалась в том, чтобы,  оскорбляя
других, самой избежать унижения. И тут же, входя  в  роль,  она  наглым,
резким тоном обратилась к Консуэло на венецианском наречии:
   - Черт возьми! Бедная Zingarella! Что ж, этот дом - приют подкидышей,
что ли? Ты явилась сюда, чтоб взять или оставить своего детеныша? Видно,
у нас с тобой одно счастье, одна удача. Без сомнения, у  наших  детей  и
отец один и тот же, ведь наши с тобой приключения начались в Венеции од-
новременно. И я убедилась, сокрушаясь за тебя,  что  красавец  Андзолето
бросил труппу в прошлом сезоне, плюнув на ангажемент, вовсе не для того,
чтобы погнаться за тобой, как все думали.
   - Сударыня, - ответила Консуэло, бледная, но спокойная, - имей я нес-
частье быть в таких  же  близких  отношениях  с  Андзолето,  как  вы,  и
вследствие этого счастье стать матерью (так как это всегда  счастье  для
женщины, умеющей чувствовать), дитя мое не было бы здесь.
   - А! Понимаю! - продолжала та с мрачным огнем в глазах. - Он  был  бы
воспитан в вилле Дзустиньяни. У тебя нашлось бы ума, у меня его, к сожа-
лению, не хватило: ты уверила бы милого графа,  что  его  честь  требует
признания ребенка. Но ты не имела несчастья, как уверяешь, быть любовни-
цей Андзолето, а Дзустиньяни был настолько счастлив, что не оставил тебе
доказательств своей любви. Говорят, Иосиф Гайдн, ученик твоего  учителя,
утешил тебя во всех твоих злоключениях, и, без сомнения,  дитя,  которое
ты укачиваешь...
   - Ваше, сударыня! - воскликнул Иосиф, прекрасно понимавший теперь ве-
нецианское наречие, становясь между Консуэло и Кориллой;  один  вид  его
заставил отступить наглую  женщину.  -  Вам  это  свидетельствует  Иосиф
Гайдн; к вашему сведению, он присутствовал, когда вы производили на свет
этого ребенка.
   Лицо Иосифа, не встречавшегося с ней с того злосчастного  дня,  вдруг
воскресило в ее памяти все обстоятельства, которые она  тщетно  силилась
припомнить, и в цыганенке Бертони она увидела черты цыганочки  Консуэло.
У нее невольно вырвался возглас удивления, и с  минуту  в  душе  ее  шла
борьба между стыдом и досадой. Но вскоре цинизм взял свое, и из  ее  уст
снова посыпались оскорбления.
   - По правде сказать, дети мои, я вас не  узнала!  -  воскликнула  она
неприятно елейным тоном. - Оба вы были очень милы, когда я встретила вас
в разгаре ваших приключений, а переодетая  Консуэло  была  действительно
красивым мальчиком. Так, значит, здесь, в этом святом доме, провела  она
благочестиво в обществе толстого каноника и  молоденького  Иосифа  целый
год, убежав из Венеции? Ну, Zingarella, не беспокойся, дитя мое! У  каж-
дой из нас своя тайна, и императрица, желающая все знать, ничего не  уз-
нает ни об одной из нас!
   - Предположим даже, Корилла, что у меня есть тайна, - холодно  прого-
ворила Консуэло, - но она в ваших руках только с сегодняшнего дня,  а  я
владела вашей в тот день, когда в течение часа говорила  с  императрицей
за три дня до подписания вами ангажемента.
   - И ты дурно говорила обо мне? - закричала Корилла, краснея от  злос-
ти.
   - Скажи я ей то, что знаю о вас, вы не были бы приглашены, а  раз  вы
получили ангажемент, то, очевидно, я не захотела воспользоваться  случа-
ем.
   - Почему же ты этого не сделала? Уж очень ты глупа,  должно  быть!  -
воскликнула Корилла, чистосердечно расписываясь в своей невероятной  ис-
порченности.
   Консуэло и Иосиф, переглянувшись, не могли не улыбнуться друг  другу.
Улыбка Иосифа была исполнена презрения к Корилле, но  ангельская  улыбка
Консуэло возносилась к небу.
   - Да, сударыня, - ответила она, подавляя Кориллу своей кротостью, - я
именно такая, как вы сказали, и считаю это благом для себя.
   - Не такое уж это благо, бедняжка, раз я приглашена на  сцену,  а  ты
нет! - возразила взволнованная и несколько озадаченная  Корилла.  -  Мне
говорили в Венеции, что у тебя не хватает ума и ты плохо ведешь свои де-
ла! Это единственно верное из всего, что рассказывал о  тебе  Андзолето.
Но что поделаешь! Не моя вина, что у тебя  такой  характер...  На  твоем
месте я сказала бы все, что знала о Корилле, а себя выставила  бы  цело-
мудренной, святой... Императрица поверила бы: ее нетрудно  убедить...  я
бы вытеснила всех своих соперниц. Ты же этого не сделала!..  Это  просто
смешно, и мне жаль тебя, ты не умеешь устраиваться.
   На этот раз презрение взяло верх над негодованием. Консуэло  и  Иосиф
разразились смехом, а Корилла, почувствовав в своей сопернице то, что ей
показалось бессилием, потеряла свою задорную язвительность, которою воо-
ружилась было на первых порах. Она придвинула стул к очагу  и  собралась
продолжать разговор, намереваясь выведать сильные и слабые стороны своих
противников. В этот момент она очутилась лицом к лицу с каноником, кото-
рого она до сих пор не видела, так как  благочестивый  отец,  руководясь
инстинктивной осторожностью духовного отца, сделал знак дебелой кормили-
це и ее двум детям заслонить его, пока он не разберется в происходящем.

   XCIV

   После грязного намека на отношения Консуэло и толстого каноника,  ко-
торый несколько минут назад Корилла высказала, ей показалось теперь, что
перед нею - голова Медузы. Но она успокоилась, вспомнив, что говорила на
венецианском наречии, и поздоровалась с каноником на  немецком  языке  с
той смесью смущения и наглости, какими отличаются взгляд и лицо  женщины
легкого поведения. Каноник, обычно такой вежливый и любезный, тут, одна-
ко, не только не встал, но  даже  не  ответил  на  ее  поклон.  Корилла,
расспрашивавшая о нем в Вене, слышала от всех, что он чрезвычайно хорошо
воспитан, большой любитель музыки, человек, не способный педантично  чи-
тать наставления женщине, особенно певице, и все собиралась повидаться с
ним и пустить в ход свои чары, чтобы помешать ему дурно говорить о  ней.
Но если в подобных делах она обладала сметливостью, которой  не  хватало
Консуэло, то вместе с тем ей присущи были  и  беспечность  и  безалабер-
ность, граничащие с распущенностью, ленью и даже, хотя это  может  пока-
заться здесь неуместным, нечистоплотностью. У грубых натур все эти  сла-
бости цепляются одна за другую. Расхлябанность души  и  тела  парализует
склонность к интригам. У Кориллы, по природе своей  способной  на  веро-
ломство, редко хватало энергии довести интригу до конца. Она откладывала
со дня на день посещение каноника, и теперь, когда он оказался таким хо-
лодным и строгим, видимо смутилась.
   И вот, стремясь смелой выходкой поправить дело, она обратилась к Кон-
суэло, продолжавшей держать на руках Анджелу:
   - Послушай, почему ты не дашь мне поцеловать мою дочку и положить  ее
у ног господина каноника, чтобы...
   - Госпожа Корилла, - прервал ее каноник тем сухим,  насмешливо-холод-
ным тоном, каким он обыкновенно  прежде  говорил  "госпожа  Бригита",  -
будьте добры, оставьте этого ребенка в покое. -  И  с  большой  изыскан-
ностью, хотя и немного медленно, он продолжал по-итальянски,  не  снимая
шапочки, надвинутой на уши: - Вот четверть часа, как я вас слушаю, и хо-
тя не очень знаком с вашим провинциальным наречием, все же понял  доста-
точно, и скажу вам, что вы самая наглая негодяйка, какую  я  встречал  в
жизни. Но все-таки я думаю, что вы скорее глупы, чем злы, и более подлы,
чем опасны. Вы ничего не смыслите в прекрасном, и было бы потерей време-
ни заставить вас понять его. Одно могу вам сказать: говоря с этой девуш-
кой, этой девственницей, этой святой, как вы сейчас в  насмешку  назвали
ее, вы оскверняете ее! Не говорите же с ней! Что касается ребенка,  рож-
денного вами, вы, прикасаясь к нему, бесчестите его. Не прикасайтесь же!
Ребенок - священное существо. Консуэло это сказала, и я понял ее. Только
по ходатайству и благодаря уговорам этой самой Консуэло я дерзнул  взять
на свое попечение вашу дочь, не испугавшись того, что в один  прекрасный
день ее скверные инстинкты, которые она  рискует  унаследовать  от  вас,
заставят меня раскаяться в этом. Мы сказали себе, что милость божья дает
возможность всякому существу знать и творить добро, и  мы  обещали  себе
преподать ей добро и помочь ей творить его легко  и  радостно.  Останься
ребенок у вас, все было бы совсем иначе. Будьте же добры с  сегодняшнего
дня не считать Анджелу своей дочерью. Вы покинули ее, уступили,  отдали,
- она больше вам не принадлежит. Вы передали известную сумму денег - как
плату за ее воспитание...
   Он сделал знак кормилице, и та, предупрежденная им за несколько минут
до того, вынула из шкафа перевязанный и запечатанный мешочек, тот самый,
который прислала Корилла канонику вместе с дочерью и который никогда  не
был открыт. Каноник взял его и, бросив к ногам Кориллы, прибавил:
   - Нам с ним нечего делать, он нам совсем не нужен. А теперь  я  прошу
вас оставить мой дом и никогда, ни под каким предлогом  здесь  не  появ-
ляться. С этим условием, а также при обещании, что вы никогда не  позво-
лите себе открыть рта относительно обстоятельств, заставивших нас  войти
в сношения с вами, мы, со своей стороны, обещаем вам абсолютное молчание
по поводу всего, что вас касается. В противном случае, предупреждаю вас,
у меня больше средств, чем вы думаете, довести всю правду до сведения ее
императорского величества, и тогда очень  возможно,  что  ваши  лавровые
венки и восторженные овации ваших театральных  поклонников  сменятся  на
несколько лет монастырем для кающихся грешниц.
   Сказав это, каноник встал, сделал знак кормилице взять на руки ребен-
ка, а Консуэло с Иосифом - удалиться в глубь комнаты.  Затем  он  указал
Корилле пальцем на дверь, и та в ужасе, бледная и дрожащая, вышла словно
помешанная, не зная, куда идет, и не понимая, что вокруг нее происходит.
   Каноник, изгоняя ее чуть ли не с проклятием, был охвачен негодованием
честного человека, и это придавало его словам необычайную силу. Консуэло
и Иосиф ни разу не видели его таким. Привычка считать себя  авторитетом,
никогда не покидающая священника, и манера держаться по-королевски пове-
лительно, в известной мере унаследованная им и выдававшая в  нем  в  эту
минуту побочного сына Августа II, сообщали канонику, - о  чем  он,  быть
может, даже и не подозревал, - какое-то непередаваемое величие. Корилла,
не привыкшая к тому, чтобы мужчина с подобным  спокойствием  говорил  ей
суровую правду, почувствовала такой страх, какого не внушал  ей  еще  ни
один взбешенный любовник своими оскорблениями, полными мести  и  презре-
ния. Суеверная итальянка, она и в самом деле испугалась этого  духовного
лица и его анафемы; как безумная пустилась она бежать через сад, а кано-
ник, утомленный усилием, столь несвойственным  его  веселому  и  доброму
нраву, опустился на стул, бледный, едва дыша.
   Бросившись ему на помощь, Консуэло невольно продолжала следить взгля-
дом за злосчастной Кориллой, удалявшейся поспешной,  неверной  походкой.
Она видела, как Корилла в конце аллеи споткнулась и упала на  траву,  то
ли оступившись, то ли оттого, что не имела уже сил держаться  на  ногах.
Добрая девушка считала, что актриса получила более суровый урок,  чем  у
нее самой хватило бы сил ей дать; оставив каноника на попечении  Иосифа,
Консуэло побежала к своей сопернице, бившейся в жестоком нервном припад-
ке. Не в силах успокоить Кориллу и не смея привести ее обратно  в  прио-
рию, она старалась удержать ее, чтобы та не каталась по земле и не обди-
рала себе руки о песок. Несколько минут Корилла была как сумасшедшая. Но
когда она увидела, кто оказывает ей помощь и старается ее  утешить,  она
вдруг успокоилась и только мертвенно побледнела. Сжав губы,  устремив  в
землю потухший взор, она хранила упорное молчание. Однако она  позволила
проводить себя до экипажа, ждавшего ее у ворот, и, не проронив ни едино-
го слова, села в него, поддерживаемая своей соперницей.
   - Вы очень плохо себя чувствуете? - спросила Консуэло, испуганная  ее
ужасным видом. - Дайте я провожу вас часть пути, потом  вернусь  обратно
пешком.
   Вместо всякого ответа Корилла грубо оттолкнула девушку, потом секунду
как-то загадочно смотрела на нее и, вдруг зарыдав, закрыла лицо рукой, а
другой махнула кучеру, чтобы он ехал; сама же, не  желая  видеть  своего
великодушного врага, спустила штору.
   На следующий день, к началу последней репетиции "Антигона",  Консуэло
была на своем посту и ожидала Кориллу. Примадонна приказала передать че-
рез своего слугу, что опоздает на полчаса. Кафариэлло послал ее ко  всем
чертям и, объявив, что не намерен зависеть от такой дуры и не станет  ее
ждать, притворился, будто собирается уйти. Г-жа Тези, бледная и больная,
пожелала присутствовать на репетиции, чтобы позабавиться  над  Кориллой.
Она велела принести себе диван и улеглась на  него  за  первой  кулисой,
изображавшей подобранный занавес, что  на  театральном  жаргоне  зовется
"плащом арлекина". Тези стала успокаивать своего  друга  и  сама  решила
упорно ждать Кориллу, уверенная, что та медлит, желая избежать ее крити-
ки. Наконец появилась Корилла, более бледная  и  изможденная,  чем  даже
г-жа Тези, и та, увидев ее в таком состоянии,  порозовела  и  приободри-
лась. Вместо того чтобы, как обычно, сбросить с себя накидку и  шляпу  с
величественной развязностью, Корилла в изнеможении опустилась  на  дере-
вянный позолоченный трон, забытый в глубине сцены, и  угасающим  голосом
обратилась к Гольцбауэру:
   - Господин директор, заявляю вам, что я страшно  больна,  совсем  без
голоса и провела ужасную ночь...
   - С кем? - томно спросила Тези у Кафариэлло.
   - И поэтому, - продолжала Корилла, - я совершенно не в состоянии  ре-
петировать сегодня и петь завтра, разве только снова возьму роль Исмены,
а роль Береники вы дадите другой.
   - Да думаете ли вы  о  том,  что  говорите,  сударыня?  -  воскликнул
Гольцбауэр, словно громом пораженный. -  Можно  ли  накануне  спектакля,
назначенного самим двором на определенный  час,  представлять  какиелибо
отговорки? Это немыслимо, и я ни в коем случае не  могу  на  это  согла-
ситься.
   - А все-таки вам придется с этим согласиться, - возразила Корилла уже
своим обычным, далеко не кротким голосом. - Я приглашена на вторые роли,
и в моем контракте  нет  пункта,  обязывающего  меня  исполнять  первые.
Только любезность заставила меня заменить госпожу Тези, чтобы не  преры-
вать развлечений двора. Я слишком плохо себя чувствую и не могу сдержать
свое обещание, а насильно петь вы меня не заставите.
   - Милая моя, тебя заставят петь приказом, - вмешался Кафариэлло, -  и
ты споешь плохо, как мы и предвидели. Это небольшое несчастье прибавится
ко всем тем, которые тебе привелось по своему желанию переносить в  жиз-
ни. Но раскаиваться поздно. Надо было думать раньше. Слишком ты понадея-
лась на свои силы. Ты провалишься; но нам-то всем какое до этого дело! Я
спою так, что забудут о самом  существовании  роли  Береники.  Порпорина
также своей маленькой ролью Исмены вознаградит публику, и все будут  до-
вольны, за исключением тебя. Это послужит тебе уроком,  которым  ты,  не
знаю уж, воспользуешься или не воспользуешься в следующий раз.
   - Вы очень ошибаетесь насчет причины моего отказа, - уверенным  тоном
ответила Корилла. - Не будь я больна, вероятно, я спела бы  свою  партию
не хуже кого угодно. Но так как я не в состоянии петь, то споет ее  нек-
то, способный петь гораздо лучше, чем кто-либо из выступавших до сих пор
в Вене, и это произойдет не позже завтрашнего дня. Таким образом,  спек-
такль состоится в свое время, а я с удовольствием снова  буду  исполнять
партию Исмены: она меня не утомляет.
   - Вы, стало быть, рассчитываете, - сказал  удивленный  Гольцбауэр,  -
что госпожа Тези настолько поправится к завтрашнему  дню,  что  будет  в
состоянии спеть свою партию?
   - Я прекрасно знаю, что госпожа Тези еще долго не сможет петь, - про-
говорила Корилла так громко, что с трона, где она  восседала,  ее  могла
слышать Тези, возлежавшая на диване в десяти шагах от нее.  -  Смотрите,
как она изменилась: на нее просто страшно смотреть! Но я сказала, что  у
вас есть великолепная Береника, несравненная,  превосходящая  всех  нас.
Вот она! - прибавила Корилла, поднимаясь, и, взяв за руку Консуэло,  вы-
вела ее на самую середину встревоженной взволнованной группы, образовав-
шейся вокруг певицы.
   - Я? - воскликнула Консуэло, которой казалось, что она видит сон.
   - Ты! - закричала Корилла, судорожным движением толкая ее к трону.  -
Вот ты и царица, Порпорина! Вот ты и на первом месте! И я  возвожу  тебя
на него. Я! Это был мой долг по отношению к тебе. Помни это!
   Гольцбауэр, в полном отчаянии, рискуя не выполнить своей  обязанности
и, быть может, даже лишиться места директора, не мог отвергнуть эту нео-
жиданную помощь. Он прекрасно видел по тому, как Консуэло  провела  роль
Исмены, что она будет на высоте и в партии Береники. Несмотря на  отвра-
щение к Консуэло и к Порпоре, в данную минуту он мог бояться только  од-
ного: что юная певица не согласится взять на себя эту роль.
   И она действительно очень настойчиво от  нее  отказывалась.  Дружески
пожимая руку Кориллы, она шепотом умоляла актрису не приносить ей  жерт-
вы, так мало нужной ее самолюбию, но являвшейся, с точки зрения  ее  со-
перницы, самым ужасным из всех искуплений, самым страшным самоунижением,
к какому та могла себя принудить. Корилла осталась непреклонной в  своем
решении.
   Госпожа Тези, испуганная грозящим ей серьезным соперничеством,  очень
хотела попробовать голос и снова взяться за свою роль, хотя  бы  даже  с
риском для жизни, ибо она была не на шутку больна,  но  не  решилась  на
это: тогда на императорской сцене не разрешались капризы, с которыми те-
перь так терпеливо мирится добродушный владыка нашего времени - публика.
Двор ожидал увидеть нечто новое в роли Береники: ему об этом было  доло-
жено, и императрица на это рассчитывала.
   - Ну, соглашайся! - сказал Кафариэлло Порпорине. - Это  первый  умный
поступок Кориллы за всю ее жизнь; воспользуемся же им!
   - Но я роли не знаю, я не проходила ее, -  говорила  Консуэло,  -  не
смогу же я выучить ее к завтрашнему дню.
   - Ты слышала ее, следовательно, знаешь и завтра споешь, - проговорил,
наконец, громовым голосом Порпора. - Ну, нечего  гримасничать,  и  пусть
эти споры прекратятся! Больше часа мы потеряли на болтовню. Господин ди-
рижер, прикажите скрипкам начинать. А ты, Береника, марш  на  сцену!  Не
нужно нот, долой ноты! Кто был на трех репетициях, должен знать все роли
на память. Говорю тебе: роль ты знаешь.
   No, tutto, о Berenice,
   Tu non apri il tuo cor... пела Корилла, снова став Исменой.
   "А теперь, - подумала эта женщина, судившая о тщеславии  Консуэло  по
своему собственному, - она и думать забудет о моих делишках".
   Консуэло, чья феноменальная память и  необычайная  легкость  усвоения
были прекрасно известны Порпоре, действительно  спела  свою  партию  без
единой запинки в мелодии или в тексте. Г-жа Тези была  так  поражена  ее
игрой и пением, что почувствовала себя гораздо хуже и после  первого  же
действия приказала отвезти себя домой.
   На следующий день Консуэло нужно было к пяти часам  приготовить  себе
костюм, пройти наиболее серьезные места своей роли и вообще  внимательно
повторить всю партию. Успех она имела такой, что императрица, выходя  из
театра, сказала:
   - Что за чудесная девушка! Надо непременно выдать ее замуж; я позабо-
чусь об этом.
   Со следующего же дня начали репетировать "Зенобию" на текст  Метаста-
зио и музыку Предиери. Корилла опять настояла на том, чтобы Консуэло ис-
полняла главную роль. Вторую  роль  на  этот  раз  взяла  на  себя  г-жа
Гольцбауэр, и так как она была музыкальнее Кориллы,  то  оперу  разучили
лучше, чем первую. Метастазио был в восторге, видя, что его лира, забро-
шенная и забытая во время войны, снова входит в милость при дворе и про-
изводит фурор в Вене. Он почти перестал думать о своих хворях и,  побуж-
даемый благосклонностью Марии-Терезии и своим  долгом  писателя  творить
новые лирические драмы, готовился, изучая греческие трагедии и латинских
классиков, к созданию одного из тех шедевров, которые итальянцы в  Вене,
а немцы в Италии бесцеремонно ставили  выше  трагедий  Корнеля,  Расина,
Шекспира, Кальдерона, - словом, говоря откровенно и без ложного стыда, -
превыше всего.
   Но мы не станем больше злоупотреблять в нашем рассказе - и  без  того
достаточно длинном и перегруженном подробностями - давно уже истощившим-
ся, быть может, терпением читателя и делиться с ним своими мыслями отно-
сительно гениальности Метастазио. Читателю это мало интересно. Мы только
сообщим ему, что Консуэло втихомолку говорила по этому поводу Иосифу:
   - Милый мой Беппо, ты не можешь себе представить, до чего мне  трудно
играть эти роли, считающиеся такими возвышенными, такими  трогательными!
Правда, рифмы хороши и петь их легко, но что касается персонажей, произ-
носящих все это, то не знаешь, где взять, уж не говорю, подъема, а прос-
то сил удержаться от смеха, изображая их. До чего же нелепо  получается,
когда, следуя традиции, мы пытаемся  передать  античный  мир  средствами
современности: выводятся на сцену интриги, страсти, понятия о нравствен-
ности, которые, пожалуй, были бы очень уместны  в  мемуарах  маркграфини
Байрейтской, барона Тренка, принцессы Кульмбахской, но в устах  Радамис-
та, Береники или Арсинои являются просто  нелепой  бессмыслицей.  Когда,
поправляясь после болезни, я жила в замке Великанов, граф Альберт  часто
читал мне вслух, чтобы усыпить меня, но я не спала и слушала затаив  ды-
хание. Читал он греческие трагедии Софокла, Эсхила и Эврипида, читал  их
по-испански, медленно, но ясно, без запинки, несмотря на то, что тут  же
переводил их с греческого текста. Он так хорошо знает  древние  и  новые
языки, что казалось, будто он читает чудесно сделанный перевод.  По  его
словам, он стремился переводить как можно ближе к  подлиннику,  чтобы  в
его добросовестной передаче я могла постичь гениальные произведения гре-
ков во всей их простоте. Боже! Какое величие! Какие картины! Сколько по-
эзии! Какое чувство меры! Какого исполинского размаха люди! Какие харак-
теры, целомудренные и могучие! Какие сильные ситуации!  Какие  глубокие,
истинные горести! Какие душераздирающие и страшные картины проходили пе-
ред моими глазами! Еще слабая, возбужденная сильными переживаниями, выз-
вавшими мою болезнь, я была так взволнована его чтением, что  воображала
себя то Антигоной, то Клитемнестрой, то Медеей, то Электрой, воображала,
что переживаю эти кровавые мстительные драмы не на сцене, при свете рам-
пы, а в ужасающем одиночестве, у входа в зияющие пещеры или  при  слабом
свете жертвенников, среди колоннад античных храмов, где оплакивали мерт-
вых, составляя заговоры против живых. Я слышала жалобные хоры троянок  и
пленниц Дардании. Эвмениды плясали вокруг меня... что за странный  ритм!
Какие адские песнопения! Воспоминание об этих плясках еще и теперь вызы-
вает у меня дрожь и наслаждение. Никогда, осуществляя свои мечты,  я  не
буду переживать на сцене тех волнений, не почувствую в  себе  той  мощи,
какие бушевали тогда в моем сердце и в моем сознании. Тогда впервые  по-
чувствовала я себя трагической актрисой и в голове моей сложились  обра-
зы, которых не дал мне ни один художник. Тогда я поняла, что такое  дра-
ма, трагические эффекты, поэзия театра. В то время как Альберт читал,  я
мысленно импровизировала мелодии и воображала, что  произношу  все  мною
слышанное под аккомпанемент. Я несколько раз ловила  себя  на  том,  что
принимала позы и выражение лица героинь, чьи слова произносил Альберт, и
часто, бывало, он останавливался в испуге, думая, что видит перед  собой
Андромаху или Ариадну. О, поверь, я большему научилась и больше постигла
за месяц этого чтения, чем постигну за всю свою жизнь, вызубривая  драмы
господина Метастазио. И если бы музыка, написанная композиторами, не бы-
ла преисполнена чувства правды, которое отсутствует в действии, мне  ка-
жется, я изнемогла бы от отвращения, изображая великую  герцогиню  Зено-
бию, беседующую с ландграфиней Аглаей, и слушая, как  фельдмаршал  Рада-
мист ссорится с венгерским корнетом Зопиром. О, как  все  это  фальшиво,
чудовищно фальшиво, милый мой Беппо! Фальшиво, как наши костюмы, фальши-
во, как белокурый  парик  Кафариэлло  в  роли  Тиридата,  фальшиво,  как
пеньюар а ля Помпадур на госпоже Гольцбауэр в роли  армянской  пастушки,
как облаченные в розовое трико икры царевича  Деметрия,  как  декорации,
которые мы видим вблизи и которые похожи на пейзажи Азии не больше,  чем
аббат Метастазио на старца Гомера.
   - Теперь я понимаю, - отвечал Гайдн, - почему сочинение ораторий  на-
вевает на меня больше вдохновения и надежды на успех, чем создание  опе-
ры, хотя я и чувствую потребность писать для театра, если вообще  решусь
когда-нибудь на это. Мне кажется, что композитор может  развернуться  во
всем блеске своего таланта и увлечь воображение слушателей в высшие сфе-
ры музыки только в симфонии, где ему не мешают дешевые и обманчивые  эф-
фекты сцены, где душа говорит с душой и музыкальные образы воспринимают-
ся не зрительно, а слухом.
   Беседуя так в ожидании, пока все соберутся на репетицию, Иосиф и Кон-
суэло ходили рядышком вдоль большой декорации заднего плана,  изображав-
шей в тот вечер реку Араке; на самом деле то был огромный кусок  полотна
синего цвета, натянутый между двумя другими большими полотнами, размале-
ванными желтыми пятнами и представлявшими собой якобы  Кавказские  горы.
Известно, что эти декорации заднего плана, приготовленные для спектакля,
помещаются друг за другом таким образом, чтобы  по  мере  надобности  их
можно было поднять с помощью блока. В проходах, отделяющих  их  одну  от
другой, во время представления снуют актеры,  дремлют  или  обмениваются
понюшками табаку статисты, сидя или лежа в пыли, под медленно стекающими
из плохо заправленных кенкеток каплями деревянного масла. Днем  по  этим
темным, узким проходам прогуливаются актеры, повторяя роли или  разгова-
ривая друг с другом о своих делах. Подчас они подслушивают чужие  секре-
ты, перехватывают сложные интриги, пользуясь тем, что говорящие не видят
их  из-за  какого-нибудь  морского  залива  или  городской  площади.  По
счастью, Метастазио не стоял на другом берегу Аракса в то  время,  когда
неопытная Консуэло изливала Гайдну свое негодование артистки.
   Репетиция началась. Это была вторая репетиция "Зенобии",  и  она  шла
так хорошо, что оркестранты даже аплодировали, ударяя, как обычно, смыч-
ками по своим скрипкам. Музыка Предиери была  очаровательна,  и  Порпора
дирижировал с гораздо большим подъемом, чем оперой Гассе. Роль  Тиридата
была одной из коронных ролей Кафариэлло, и он не находил ничего предосу-
дительного в том, что, нарядив его в одежду сурового парфянского  воина,
его заставили ворковать, как Селадон, и говорить, как Клитандр. Консуэло
хотя и чувствовала, что ее роль фальшива и напыщенна для античной герои-
ни, но по крайней мере самый характер изображаемого ею персонажа был  ей
по душе. Она даже находила в переживаниях своей героини сходство  с  ду-
шевным состоянием, которое испытала сама, когда очутилась между  Альбер-
том и Андзолето. И, позабыв о необходимости передавать то, что мы  назы-
ваем теперь "местным колоритом", Консуэло жила только  общечеловеческими
чувствами и превзошла самое себя в арии, столь созвучной ее личным пере-
живаниям:
   Voi leggete in ogni core;
   Voi sapete, о giusti Dei,
   Se son puri i vod miei,
   Se innocente е la pieta [46]
   В это мгновение ее охватил настоящий душевный трепет, и она  сознава-
ла, что триумф ею заслужен. Она уже не нуждалась в поощрении Кафариэлло,
а певец, над которым на этот раз не тяготело присутствие Тези,  искренне
восхищался Консуэло; теперь она была уверена в себе, уверена, что произ-
вела неотразимое впечатление на публику своим исполнением и что способна
произвести такое впечатление при любых обстоятельствах и при любых  слу-
шателях. Она совершенно примирилась со своей ролью, с оперой, с  товари-
щами, с самой собой - одним словом, примирилась с театром.  И,  несмотря
на то, что за час до этого проклинала свое положение, она  почувствовала
такое глубокое, такое внезапное и могучее вдохновение, что только артист
в состоянии понять, сколько веков труда, разочарований и страданий может
оно искупить в один миг.

   XCV

   В качестве ученика, да к тому же полуслуги Порпоры, Гайдн,  жаждавший
слушать музыку и изучать самую технику композиции опер, получил позволе-
ние бывать за кулисами, когда пела Консуэло. Уже два дня он замечал, что
Порпора, сначала недоброжелательно относившийся к его присутствию в  те-
атре, теперь разрешал ему с добродушным видом находиться там, даже преж-
де, чем он успевал раскрыть рот и попросить об этом. Дело в том,  что  в
голове профессора возникла новая идея. Мария-Терезия, разговаривая о му-
зыке с венецианским посланником, снова вернулась к своей матримониальной
мании, как выражалась Консуэло. Ее величество сказала, что  ей  было  бы
очень приятно, если бы талантливая артистка обосновалась в  Вене,  выйдя
замуж за молодого музыканта, ученика Порпоры. Сведения о Гайдне она  по-
черпнула от того же посланника; и так как Корнер очень хвалил юношу, го-
воря, что у него громадные музыкальные способности, а главное -  что  он
усердный католик, ее величество  поручила  своему  собеседнику  устроить
этот брак, обещая прилично обеспечить юную  пару.  Мысль  эта  улыбалась
г-ну Корнеру: он нежно любил Иосифа и уже давал ему ежемесячно семьдесят
два франка, чтобы юный музыкант мог спокойно продолжать занятия.  Корнер
горячо ратовал за него перед Порпорой, и старик, боясь, как бы  Консуэло
не настояла на своем - не оставила бы сцену, выйдя замуж за дворянина, -
наконец после долгих колебаний и упорного сопротивления дал себя убедить
(ибо, конечно, маэстро предпочел бы, чтобы его ученица жила, не зная  ни
брака, ни любви). Желая во что бы то ни стало добиться своей цели,  пос-
ланник решил показать Порпоре произведения Гайдна и открыл ему, что  се-
ренада для трио, понравившаяся маэстро, сочинена Беппо. Порпора признал,
что это произведение говорит о большом таланте, что он мог бы дать юному
композитору хорошее направление, а также помочь ему писать для голоса  и
что, наконец, будущность певицы, вышедшей замуж  за  композитора,  имеет
все основания сложиться весьма удачно. Чрезвычайная молодость этой  пары
и скудные средства вынудят их работать, не питая при этом никаких  тщес-
лавных надежд, и таким образом Консуэло будет прикована к театру. И  ма-
эстро сдался. Он, как и Консуэло, не получал ответа из замка  Великанов.
Он боялся, что это молчание как-нибудь помешает его планам, а также опа-
сался какой-либо выходки молодого графа. "Если бы мне  удалось  даже  не
выдать замуж, а только обручить ее с другим, - думалось старику, - тогда
уже нечего было бы бояться".
   Труднее всего было уговорить Консуэло. Убеждать ее - значило бы  вну-
шить ей мысль о сопротивлении. Неаполитанская хитрость подсказала маэст-
ро, что сила обстоятельств должна незаметно изменить образ мыслей девуш-
ки. Она питала дружбу к Беппо, тогда как Беппо, хотя и победил любовь  в
своем сердце, относился к Консуэло так пылко, проявлял столько  восхище-
ния и преданности, что Порпора легко мог  допустить  страстную  влюблен-
ность юноши. Маэстро решил не вмешиваться в отношения Иосифа с Консуэло,
дать юноше возможность добиться взаимности и, сообщив ему в удачный  мо-
мент планы императрицы и свое собственное согласие, придать смелости его
красноречию и жара его убеждениям. Словом, он вдруг перестал грубо обра-
щаться с ним, унижать его и предоставил  юным  друзьям  полную  свободу,
льстя себя надеждой, что таким образом дела пойдут скорее, чем  если  бы
он вмешался открыто.
   Почти не сомневаясь в успехе  своей  затеи,  Порпора  сделал  большую
ошибку: он подверг репутацию Консуэло злословию. Стоило только два  раза
кряду увидеть за кулисами подле нее Иосифа, чтобы весь  театральный  люд
заговорил о ее нежных отношениях с молодым человеком;  бедная  Консуэло,
доверчивая и неосторожная, как все правдивые и  целомудренные  души,  не
предвидела опасности и не подумала оберегать себя. И вот со дня  репети-
ции "Зенобии" все насторожились, развязались языки. За  каждой  кулисой,
за каждой декорацией актеры, хористы и всякого рода  служащие  обменива-
лись злостными или игривыми, порицающими или благожелательными замечани-
ями о неприличии зарождающейся интриги или о целомудрии  счастливой  по-
молвки.
   Консуэло вся ушла в свою роль, в свои артистические переживания и ни-
чего не видела, не слышала, не предчувствовала. Мечтательный Иосиф, все-
цело поглощенный оперой, репетировавшейся на сцене, и  той,  которую  он
вынашивал в своей музыкальной душе, иногда, правда,  и  слышал  какие-то
мельком брошенные слова, но не понимал их, ибо был слишком далек от  ка-
ких бы то ни было надежд. Когда к нему мимоходом  долетал  двусмысленный
намек или язвительное замечание, он поднимал голову и  оглядывался  кру-
гом, ища, к кому это относится, и, не находя никого, глубоко равнодушный
к подобного рода злословию, снова погружался в свои думы.
   В антрактах оперы часто ставилась какая-нибудь интермедия-буфф,  а  в
тот день репетировали "Антрепренера с Канарских островов" -  сценки  Ме-
тастазио, очень веселые и забавные. Корилла, исполняя в них роль  прима-
донны, требовательной, властной и взбалмошной, была замечательно естест-
венна, и успех, которым она обыкновенно пользовалась в  этой  остроумной
безделке, несколько утешал ее в том, что она пожертвовала большой  ролью
Зенобии.
   Когда репетировали последнюю часть интермедии, Консуэло, ожидая, пока
приступят к третьему акту, вся во власти бурных переживаний своей  роли,
зашла в глубь сцены и очутилась между двух декораций - страшной долиной,
"изрезанной горами и пропастями", фигурировавшей в первом акте, и  прек-
расной рекой Араксом, "окаймленной радующими взор холмами", которая дол-
жна была появиться в третьем акте, чтобы  дать  отдых  глазам  "чувстви-
тельного" зрителя. Консуэло быстро прохаживалась взад и вперед, когда  к
ней подошел Иосиф и подал веер, оставленный ею на суфлерской будке;  она
тут же с удовольствием стала им обмахиваться. Влечение сердца, равно как
и преднамеренное подстрекательство Порпоры невольно побуждали Иосифа ра-
зыскивать свою подругу; Консуэло же, привыкшая относиться к нему с дове-
рием и изливать ему свою душу, неизменно с радостью встречала его. И вот
эту взаимную симпатию, которой не стыдились  бы  и  ангелы  на  небесах,
судьба решила превратить в источник  бедствий...  Мы  знаем,  что  чита-
тельницы романов любопытны, спешат узнать самое волнующее и  требуют  от
нас только сердечных перипетий, - умоляем их немного потерпеть.
   - Ну, друг мой, - сказал Иосиф, улыбаясь и подавая руку  Консуэло,  -
мне кажется, ты уже не так недовольна драмой нашего знаменитого аббата и
нашла в мелодии молитвы то открытое окно, через которое гениальный  дух,
владеющий тобой, вырвался наконец на простор!
   - Ты, значит, находишь, что я молитву спела хорошо?
   - Разве ты не видишь, как у меня покраснели глаза?
   - Ах да! Ты плакал! Это хорошо! Прекрасно! Очень рада, что  заставила
тебя плакать.
   - Точно это впервые. Но, милая Консуэло, ты становишься именно  такой
актрисой, какой Порпора хочет тебя видеть. Тебя охватила лихорадка успе-
ха. Когда, бывало, ты пела, шагая по тропинкам Богемского Леса, ты виде-
ла мои слезы и сама плакала, умиленная  красотой  своего  пения.  Теперь
другое дело: ты смеешься от счастья и трепещешь от гордости, видя  вызы-
ваемые тобой слезы. Ну, мужайся, Консуэло! Ты теперь prima donna [47]  в
полном смысле этого слова!
   - Не говори мне этого, друг мой, я никогда не буду такой, как  она...
- и Консуэло указала жестом на Кориллу, певшую на сцене  по  ту  сторону
декорации.
   - Не пойми меня дурно, - возразил Иосиф, - я хочу сказать, что  тобой
овладел бог вдохновения. Напрасно твой холодный рассудок,  твоя  суровая
философия и воспоминание о замке Великанов боролись с духом  Пифона.  Он
проник в тебя и полонил. Признайся, ведь ты задыхаешься от удовольствия.
Твоя рука дрожит в моей, твое лицо возбуждено, и я никогда еще не  видал
у тебя такого взгляда, как в эту минуту. Нет! Когда граф  Альберт  читал
тебе греческие трагедии, ты не была так взволнована, преисполнена такого
вдохновения, как сейчас!
   - Боже, какую ты причиняешь мне боль! - воскликнула  Консуэло,  вдруг
бледнея и вырывая свою руку из рук Иосифа. - Зачем ты произносишь  здесь
его имя? Имя это священно и не должно раздаваться в этом храме  безумия.
Это грозное имя ужасно, как удар грома, оно уносит в ночную тьму все ил-
люзии и все призраки золотых снов!
   - Так вот, Консуэло, сказать тебе? - снова заговорил Иосиф после  ми-
нутного молчания. - Никогда ты не решишься выйти замуж за этого  челове-
ка.
   - Замолчи! Замолчи! Я обещала ему!..
   - Если же ты сдержишь обещание, ты никогда не будешь счастлива с ним.
Покинуть театр? Отказаться от артистической карьеры? Упустила момент! Ты
только что вкусила такую радость, что воспоминание о ней способно  отра-
вить всю твою жизнь.
   - Ты меня пугаешь, Беппо. Почему именно сегодня ты говоришь  мне  по-
добные вещи?
   - Не знаю, я говорю словно помимо своей воли. Твое возбужденное  сос-
тояние действует на мой мозг, и мне кажется, что,  вернувшись  домой,  я
напишу нечто великое. Пусть даже не великое, все равно! Но в эти  минуты
я чувствую себя гениальным...
   - Как ты весел и спокоен, а я от твоих слов, опьяненная  гордостью  и
счастьем, испытываю острую муку, и мне одновременно хочется и смеяться и
плакать.
   - Ты страдаешь, в этом я уверен, ты и должна страдать. В тот  момент,
когда проявляется твоя сила, мрачные мысли охватывают и леденят тебя.
   - Да, правда. Что же это значит?
   - Это значит, что ты артистка, а взяла на себя какой-то долг,  жесто-
кое обязательство, противное богу и тебе  самой,  -  отказаться  от  ис-
кусства!
   - Вчера еще мне казалось, что это не так, а сегодня я согласна с  то-
бой. Но у меня расстроены нервы, такие волнения  ужасны  и  гибельны.  Я
всегда отрицала влияние нервов и их власть, всегда  выходила  на  сцену,
сохраняя спокойствие, внимание и скромность. Сегодня я собой не  владею,
и если бы в эту минуту мне надо было играть, я была бы способна и на ге-
ниальные безумства и на жалкие сумасбродства. Узда моей воли  вырывается
из моих рук. Надеюсь, завтра я буду иною, ведь это волнение имеет что-то
общее с бредом и агонией.
   - Бедный друг, боюсь, что отныне всегда будет так, или, вернее, наде-
юсь на это, ибо ты будешь действительно великой  только  в  огне  такого
волнения. Я слышал от всех музыкантов, от всех актеров, с  которыми  мне
приходилось встречаться, что без этого  бредового  состояния  или  этого
смятения они ни на что не способны, и вместо того чтобы с годами успоко-
иться, привыкнуть, они при каждом проявлении своей гениальности делаются
все более и более впечатлительными, все более и более возбужденными.
   - Это великая тайна, - проговорила, вздыхая, Консуэло.  -  Не  думаю,
чтобы тщеславие, зависть, низкая жажда успеха могли  овладеть  мной  так
внезапно и в один день перевернуть все во мне вверх  дном.  Нет,  уверяю
тебя, когда я пела молитву Зенобии и дуэт с  Тиридатом,  где  страсть  и
мощь Кафариэлло захватывали меня, как ураган, я забыла и о публике, и  о
соперниках, и о себе самой - я была Зенобией, я думала о бессмертных бо-
гах Олимпа с чисто христианским жаром и пылала любовью  к  этому  самому
добряку Кафариэлло, на которого, после того как опустится занавес, я  не
могу смотреть без смеха. Все это очень странно, и я начинаю думать,  что
драматическое искусство - вечная ложь, и бог в  наказание  присылает  на
нас безумие, побуждающее верить в искусство и считать, что мы делаем вы-
сокое дело, вызывая иллюзии и в других.  Нет,  непозволительно  человеку
злоупотреблять всеми страстями и волнениями действительной жизни,  прев-
ращая их в игру! Богу угодно, чтобы мы сохраняли нашу  душу  здоровой  и
сильной для настоящей любви, для полезных дел, а когда мы ложно понимаем
его волю, он карает нас безумием.
   - Бог! Бог! Воля божья! Вот где тайна, Консуэло!  Кто  может  постичь
его намерения относительно нас? Разве вложил бы он в нас с колыбели пот-
ребность, непреодолимое влечение к определенному искусству, если бы зап-
рещал нам служить тому, к чему мы призваны? Почему с детства не любил  я
играть со своими сверстниками? Почему, как только был предоставлен само-
му себе, я стал заниматься музыкой с такой страстью, что ничто не  могло
меня оторвать от нее, с такой усидчивостью, какая убила бы  другого  ре-
бенка моих лет? Отдых меня утомлял, труд вливал в меня  жизненные  силы.
То же было и с тобой, Консуэло. Ты мне сто раз говорила об  этом;  когда
один из нас передавал другому историю своей жизни, казалось, что он слы-
шит рассказ о себе самом. Поверь, во всем рука  божья,  и  всякая  сила,
всякое призвание к чему-либо есть воля господа, даже если нам неясна его
цель. Ты родилась артисткой; кто помешает тебе - убьет тебя или  сделает
жизнь твою хуже смерти.
   - Ах, Беппо! - воскликнула Консуэло, смущенная и почти растерянная. -
Я знаю, что бы ты сделал, будь ты действительно моим другом!
   - Что же я должен был бы сделать, дорогая Консуэло? Разве  моя  жизнь
не принадлежит тебе?
   - Ты должен был бы убить меня завтра же, как только  опустится  зана-
вес, и я в первый и последний раз в своей жизни проявлю себя истинной  и
вдохновенной артисткой!
   - Ах! Я предпочел бы убить твоего графа Альберта или себя, - с груст-
ной улыбкой промолвил Иосиф.
   В эту минуту Консуэло подняла глаза на стоявшие перед  нею  кулисы  и
окинула их озабоченно-печальным взглядом. Внутренность театра днем  нас-
только не похожа на ту, какою она кажется издали при вечернем освещении,
что тот, кто не видел ее, даже не может себе этого представить. Нет  ни-
чего грустнее, мрачнее и страшнее этого пустынного зала, погруженного во
мрак и тишину. Появись в одной из театральных лож, закрытых, словно  мо-
гилы, какая-нибудь человеческая фигура, она показалась бы привидением, и
самый бесстрашный актер попятился бы от ужаса. Слабый, тусклый свет, па-
дающий сверху из слуховых окон в глубине сцены, косо стелется по  лесам,
сероватым лохмотьям, пыльным подмосткам. На сцене глаз,  лишенный  перс-
пективы, не может привыкнуть к тесноте помещения, где должно действовать
столько людей, столько страстей, изображая величественные движения, вну-
шительные массовые сборища, необузданные порывы; такими  они  будут  ка-
заться зрителям, а на самом деле они заучены, точно размерены, чтобы  не
запутаться, не смешаться, не наткнуться на декорации. Но если сцена  ка-
жется маленькой и жалкой, то, наоборот,  высота  помещения,  отведенного
для стольких декораций и машин, кажется громадной, когда она освобождена
от всех этих полотен, изображающих облака, архитектурные карнизы или зе-
леные ветви, скрывающие от зрителя подлинную высоту помещения. Эта высо-
та, действительно несоразмерная, заключает в себе нечто суровое, и если,
попав на сцену, нам кажется, что мы в темнице, то, глядя наверх, мы  ду-
маем, будто очутились в готическом храме, но в храме разрушенном или не-
достроенном - так все там тускло, бесформенно, причудливо,  нескладно...
Лестницы, необходимые механику, висят без всякой симметрии, переплетаясь
по прихоти случая и протягиваясь без видимой причины к другим лестницам,
которых не различишь среди всяких бесцветных мелочей. Груды досок, неиз-
вестного назначения декорации, с изнанки кажущиеся бессмысленно размале-
ванными, веревки, свитые точно иероглифы, обломки, которым  названия  не
подберешь, блоки и колеса, словно предназначенные для каких-то неведомых
пыток, - все вместе взятое напоминает сны, которые снятся перед  пробуж-
дением, когда видишь какие-то несуразности и делаешь напряженные  усилия
понять, где находишься. Все туманно, все расплывчато, все, кажется,  го-
тово рассеяться. Вот виден человек, спокойно работающий на балках, и ка-
жется, что он повис на паутине. Его можно принять и за моряка, карабкаю-
щегося по снастям корабля, и за гигантскую крысу, подтачивающую и грызу-
щую прогнившие срубы. Слышны слова, доносящиеся неизвестно  откуда.  Они
произносятся в восьмидесяти футах над вами, и необычная  звучность  эха,
притаившегося во всех углах этого фантастического купола, доносит их  до
вашего уха отчетливо или неясно, смотря по тому, сделаете ли вы шаг впе-
ред или шаг в сторону, отчего меняются акустические  условия.  Ужасающий
шум, за которым следует продолжительный свист, внезапно  потрясает  под-
мостки. Что это? Рушатся своды? Трещит и падает хрупкий балкон, погребая
под своими обломками бедных рабочих? Нет, это чихнул пожарный или  кошка
бросилась в погоню за добычей через пропасти этого  висячего  лабиринта.
Пока вы не привыкнете ко всем этим предметам и ко всем этим  шумам,  вам
страшно: вы не знаете, в чем дело, не знаете, против  каких  невероятных
призраков вам нужно вооружиться самообладанием. Вы ничего не  понимаете,
а то, чего нельзя распознать глазом или сознанием, то, что неопределенно
и неизвестно, приводит в смятение логику чувств. Попав в  первый  раз  в
подобный хаос, благоразумнее всего представить себе, что вас ожидает ка-
кой-то безумный шабаш в таинственной лаборатории алхимика [48].
   Взгляд Консуэло рассеянно бродил по странному сооружению, и впервые в
этом беспорядке она обнаружила поэзию. В обоих концах  прохода,  образо-
ванного задними декорациями, помещались глубокие черные кулисы,  где  от
времени до времени, словно тени,  проскальзывали  какие-то  человеческие
фигуры. Вдруг она увидела, что одна из этих фигур остановилась, словно в
ожидании, и, как ей показалось, поманила ее.
   - Это Порпора? - спросила она Иосифа.
   - Нет, - ответил тот, - это, наверно, кто-нибудь пришел  предупредить
тебя, что начинают репетировать третий акт.
   Консуэло прибавила шагу, направляясь к человеку, чье лицо она не мог-
ла разглядеть, так как он отступил к стене. Но когда она была в трех ша-
гах от него и собиралась было обратиться к нему с  вопросом,  он  быстро
проскользнул мимо соседних кулис в глубь сцены, за задние декорации.
   - Кто-то, по-видимому, следил за нами, - сказал Иосиф.
   - И, по-видимому, сбежал, -  добавила  Консуэло,  пораженная  поспеш-
ностью, с какою этот человек скрылся. - Не знаю почему,  но  он  испугал
меня.
   Консуэло вернулась на сцену и прорепетировала последний акт; к  концу
ее снова охватило прежнее восторженное вдохновение. Уже собравшись  ухо-
дить, она захотела надеть накидку,  но,  ослепленная  внезапным  потоком
света, - над ее головой внезапно открыли слуховое окно, и косой луч  за-
ходящего солнца упал прямо перед нею, - не смогла сразу  найти  накидку.
Из-за внезапного перехода от окружавшего ее мрака к свету она  в  первую
минуту ничего не видела и два-три шага сделала наугад, как вдруг  очути-
лась возле того самого человека в черном плаще, который  напугал  ее  за
кулисами. Видела она его неясно, но ей показалось, что она узнает его. С
криком бросилась она к нему, но он уже исчез, и она напрасно искала  его
глазами.
   - Что с тобой? - спросил Иосиф, подавая ей накидку. -  Ты  наткнулась
на какую-нибудь декорацию?
   Ушиблась?
   - Нет, - ответила она, - я видела графа Альберта.
   - Графа Альберта? Здесь? Ты в этом уверена? Возможно ли?
   - Это возможно! Это несомненно! - воскликнула Консуэло,  увлекая  его
за собой.
   И она осмотрела все кулисы, обежав их бегом и не пропустив ни единого
уголка. Иосиф помогал ей в поисках, уверенный, однако, что она ошиблась.
А в это время Порпора с нетерпением звал ее, чтобы отвезти домой. Консу-
эло не нашла никого, кто хоть скольконибудь напоминал бы Альберта. Когда
же, выйдя наконец из театра со своим учителем, она увидела всех, кто од-
новременно с нею был на сцене, то заметила  несколько  плащей,  довольно
похожих на тот, который поразил ее.
   - Все равно, - шепотом сказала она Иосифу, указавшему ей на это, -  я
его видела, он был здесь.
   - Просто у тебя была галлюцинация, - возразил Иосиф. - Будь то на са-
мом деле граф Альберт, он заговорил бы с тобой, а ты уверяешь, что  этот
человек два раза убегал при твоем приближении.
   - Я не говорю, что это действительно он, но я его видела и теперь ду-
маю, как ты, - то было видение. Должно быть, с ним  случилось  какое-ни-
будь несчастье. О! Как бы мне хотелось сейчас же уехать, бежать в  Боге-
мию! Я уверена, что он в опасности, он зовет меня, он меня ждет!
   - Вижу, бедная моя Консуэло, что, помимо всего прочего, он еще награ-
дил тебя своим безумием. Твое возбужденное состояние во время  репетиции
предрасположило тебя к таким видениям. Опомнись,  умоляю  тебя,  и  будь
уверена: если граф Альберт в Вене, он еще сегодня, живехонький, прибежит
к тебе.
   Надежда ободрила Консуэло. Она ускорила шаг, увлекая за собой Беппо и
оставив позади старого Порпору; маэстро на этот раз ничего не имел  про-
тив того, что она забыла о нем и занялась разговором с юношей. Но Консу-
эло так же мало думала об Иосифе, как и о маэстро. Она бежала, вся запы-
хавшись, добралась до дома, тотчас же поднялась в свою комнату и  никого
не нашла. Иосиф справился у прислуги, не спрашивал ли кто Консуэло в  ее
отсутствие. Никого не было и никто не пришел: Консуэло напрасно прождала
целый день. Вечером и до самой поздней ночи она разглядывала всех запоз-
далых прохожих, проходивших по улице. Ей все казалось, что  кто-то  нап-
равляется к ее двери и останавливается. Но все проходили мимо, один рас-
певая, другой по-стариковски кашляя, и терялись во мраке.
   Консуэло легла спать, убежденная в том, что ей просто привиделось. На
следующее утро, успокоившись, она призналась Иосифу, что в  сущности  не
рассмотрела ни одной черты лица человека, о котором шла речь. Общее впе-
чатление от фигуры, покрой плаща и манера его носить, бледность, чернота
на подбородке - это могло быть и бородой и падавшей от шляпы тенью, сгу-
щенной благодаря странному освещению театра, - все это смутно напоминало
Альберта, и Консуэло, обладавшая пылким воображением, убедила себя, буд-
то видела молодого графа.
   - Если бы мужчина, какого ты мне не раз описывала, очутился в театре,
- сказал Иосиф, - его небрежная одежда, длинная борода, черные волосы не
могли бы не привлечь внимания повсюду снующих людей. А я всех расспраши-
вал, не исключая и швейцаров театра, которые не пропускают за кулисы  ни
единого человека, не известного им лично или не имеющего на это разреше-
ния. Но никто в тот вечер не видел за кулисами никого постороннего.
   - Ну, тогда мне, очевидно, показалось. Я была взволнована, вне  себя,
думала об Альберте и ясно себе его представила. Кто-то  появился  передо
мной, и я вообразила, будто это Альберт. Неужели моя голова так  ослабе-
ла? Несомненно, крик вырвался у меня из глубины сердца, и со мной  прои-
зошло нечто весьма необычайное и очень нелепое.
   - Забудь об этом, - посоветовал Иосиф, - не утомляй себя пустыми меч-
тами. Повторяй свою роль и думай о завтрашнем дне.

   XCVI

   Днем Консуэло увидела из своих окон весьма  необычную  группу  людей,
направлявшихся к площади. То были коренастые, здоровенные, загорелые лю-
ди, с длинными усами, с голыми ногами, обутыми в подобие античных котурн
с перекрещивающимися ремнями, в остроконечных шапках, с четырьмя  писто-
летами за поясом, с обнаженными руками и шеей, с длинным албанским кара-
бином в руках; на них были накинуты широкие красные плащи.
   - Это что, маскарад? - спросила Консуэло навестившего ее каноника.  -
Но у нас ведь не масленица, насколько мне известно.
   - Насмотритесь на них хорошенько, - ответил каноник, - ибо нам с вами
не скоро придется увидеть их снова,  если  богу  будет  угодно  продлить
царствование Марии-Терезии. Поглядите, с каким любопытством, хотя  и  не
без примеси отвращения и страха, рассматривает их  народ.  Вена  видела,
как они стекались сюда в тяжкие и горестные для нее  дни,  и  тогда  она
встречала их более радостно, чем сегодня; теперь она смущена и пристыже-
на тем, что обязана им своим спасением.
   - Это не те ли словенские разбойники, о которых мне так много расска-
зывали в Богемии, где они натворили столько бед? - спросила Консуэло.
   - Да, они самые, - ответил каноник, - это остатки тех  шаек  рабов  и
кроатских разбойников, которых знаменитый барон Франц фон  Тренк,  двою-
родный брат вашего друга, барона Фридриха фон  Тренка,  освободил,  или,
скорее, поработил с невероятной смелостью и ловкостью, дабы  создать  из
них регулярные войска МарииТерезии. Смотрите,  вот  он,  этот  наводящий
ужас герой, этот Тренк - Опаленная Пасть, как прозвали его наши солдаты,
знаменитый партизан, самый хитрый, самый предприимчивый, самый необходи-
мый в печальные годы войны, величайший хвастун и величайший хищник свое-
го века, - но в то же время самый смелый, самый сильный, самый  энергич-
ный, самый сказочно отважный человек новейших времен! Это он, Тренк-гра-
битель, дикий пастырь кровожадной стаи голодных волков.
   Франц фон Тренк, почти шести футов  роста,  был  еще  выше,  чем  его
прусский кузен. Ярко-красный плащ, застегнутый у шеи рубиновым  аграфом,
распахиваясь, обнаруживал у него за поясом целый музей турецкого оружия,
усыпанного драгоценными камнями. Пистолеты, кривые сабли, кортики -  все
было тут, чтобы придать ему вид самого ловкого  и  решительного  убийцы.
Вместо султана на его шапке красовалось как бы древко маленькой  косы  и
на нем - четыре отточенных лезвия, спускавшиеся почти  до  лба.  Он  был
страшен. Взрыв бочонка с порохом изуродовал его лицо, придав  ему  нечто
дьявольское. "Нельзя смотреть на него без содрогания", - гласят все  ме-
муары того времени.
   - Так вот это чудовище, этот враг человечества! - проговорила Консуэ-
ло, с ужасом отводя в сторону глаза. - Богемия долго будет  помнить  его
поход: сожженные, разрушенные города, замученные старики и дети,  опозо-
ренные женщины, истощенные  контрибуциями  деревни,  опустошенные  поля,
уведенные или истребленные стада, повсюду разорение, отчаяние,  убийство
и пожар... Бедная Богемия! Вечное поле брани, театр самых разных  траге-
дий!
   - Да, бедная Богемия! Жертва всяких неистовств, арена всяких битв,  -
добавил каноник. - Франц фон Тренк возобновил  в  ней  свирепые  насилия
времен Яна Жижки. Непобедимый, как и Жижка, он никому не давал пощады. И
страх перед его именем был так велик, что его авангарды брали  приступом
города в то время, когда он сам находился еще в четырех милях от них,  в
схватке с другими врагами. Про него  можно  сказать,  как  говорили  про
Атиллу: "Трава уж никогда не вырастает там, где ступил его конь". Побеж-
денные будут проклинать его до четвертого поколения. [49]
   Франц фон Тренк скрылся вдали, но долго еще Консуэло и каноник  виде-
ли, как его кроатские гусарывеликаны проходили мимо их  окон,  ведя  под
уздцы его великолепных коней в богатых попонах.
   - То, что вы видите, может дать вам лишь  некоторое  представление  о
его богатстве, - заметил каноник. - Мулы, телеги,  нагруженные  оружием,
картинами, драгоценными камнями, слитками золота и серебра, беспрестанно
тянутся по дорогам, ведущим к его имениям в Славонии. Там прячет он сок-
ровища, которых хватило бы на выкуп трех королей. Ест он на золотой  по-
суде, похищенной им у прусского короля в Заарау, причем он едва не похи-
тил и самого короля. Одни уверяют, что он опоздал на  четверть  часа,  а
другие - что король был в его руках и дорого заплатил за  свою  свободу.
Подождем! Быть может, Тренк-грабитель уже не  долго  будет  пользоваться
такой славой и таким богатством. Говорят, ему грозит уголовный  процесс,
самые ужасные обвинения тяготеют над его головой,  а  императрица  смер-
тельно боится его; и говорят также, что те из его  кроатов,  которые  не
удосужились, как это принято, выйти в отставку, будут зачислены в  регу-
лярные войска и зажаты в кулак на прусский манер. Что касается его само-
го... я довольно печального мнения об ожидающем его при дворе  приеме  и
наградах.
   - Ведь пандуры, говорят, спасли австрийскую корону?
   - Несомненно. От границ Турции до границ  Франции  они  навели  ужас,
взяли приступом наиболее упорно защищавшиеся  крепости,  выиграли  самые
отчаянные битвы. Всегда первые в атаке,  первые  у  укрепленных  мостов,
первые у брешей крепостей, они приводили в восхищение наших самых  круп-
ных генералов, а врагов обращали в бегство. Французы всюду отступали пе-
ред ними, да и сам великий  Фридрих,  говорят,  побледнел,  как  простой
смертный, от их воинственных криков. Нет таких быстрых рек, непроходимых
лесов, тинистых болот, отвесных скал, того града пуль  и  моря  пламени,
которых не преодолели бы они во всякие часы ночи, в самые суровые време-
на года. Да! Поистине, скорее они спасли корону Марии-Терезии, чем  ста-
рая военная тактика всех наших генералов и все хитрости  наших  диплома-
тов.
   - В таком случае их преступления останутся безнаказанными и их грабе-
жи будут санкционированы.
   - Наоборот, возможно, они будут чрезмерно наказаны.
   - Трудно отделаться от людей, оказавших подобные услуги.
   - Простите, - ядовито заметил каноник, - когда больше в них не нужда-
ются...
   - Но разве им не было дозволено производить любые насилия как во вла-
дениях империи, так и во владениях союзников?
   - Конечно, им все было дозволено, поскольку они были необходимы.
   - А теперь?
   - А теперь, когда в них нет больше необходимости, им  ставят  в  вину
то, что раньше было дозволено.
   - А где душевное величие Марии-Терезии?
   - Они оскверняли храмы!
   - Понимаю, господин каноник: Тренк погиб!
   - Тес! Об этом можно говорить только шепотом.
   - Видела пандуров? - громко спросил запыхавшийся Иосиф, входя в  ком-
нату.
   - Без особенного удовольствия, - ответила Консуэло.
   - Ну, а ты их не узнала?
   - Да я вижу их впервые.
   - Нет, Консуэло, не в первый раз ты их видишь. Мы уже встречали их  в
Богемском Лесу.
   - Слава богу, насколько помнится, ни одного из них я не встречала.
   - Значит, ты забыла сарай, где мы провели ночь на сене и вдруг  заме-
тили человек десять-двенадцать, спавших вокруг нас?
   Тут Консуэло вспомнила ночь, проведенную в сарае, и встречу  с  этими
свирепыми людьми, которых она тогда, так же как Иосиф, приняла за  конт-
рабандистов. Но иные волнения, которых она не разделяла и о которых даже
не догадывалась, запечатлели в памяти Иосифа все обстоятельства той гро-
зовой ночи.
   - Так вот, эти  мнимые  контрабандисты,  не  заметившие  нашего  при-
сутствия и покинувшие сарай до рассвета со своими мешками и тяжелыми уз-
лами, и были пандуры, - сказал Иосиф. - У них было такое же оружие,  та-
кие же лица, усы и плащи, какие я только что видел; провидение без наше-
го ведома спасло нас от самой страшной встречи, какая только могла прои-
зойти у нас в пути.
   - Вне всякого сомнения, - сказал каноник, которому Иосиф не раз расс-
казывал подробности их путешествия, - эти достойные  малые,  набив  себе
карманы, своевольно освободились от службы, как это у них  в  обычае,  и
направлялись к границе, предпочитая сделать крюк, чем идти с добычей  по
имперским владениям, где они всегда рискуют попасться. Но будьте  увере-
ны, что не всем им удается благополучно добраться до границы. В  продол-
жение всего пути они не перестают грабить и убивать друг друга, и только
сильнейшие из них, нагрузившись добычей товарищей, достигают своих лесов
и пещер.
   Приближался час представления. Это отвлекло Консуэло от мрачных  вос-
поминаний о пандурах Тренка, и  она  отправилась  в  театр.  Собственной
уборной для одевания у нее не было, - до сих пор г-жа Тези  уступала  ей
свою. Но на этот раз, обозленная успехами Консуэло и уже ставшая ее зак-
лятым врагом, Тези унесла с собой ключ, и примадонна этого вечера была в
большом затруднении, не зная, где приютиться. Такие  маленькие  козни  в
большом ходу в театре, они раздражают и приводят в  волнение  соперницу,
которой хотят насолить. Она теряет время на розыски уборной,  боится  не
найти ее, - а время идет, и товарищи бросают ей на ходу:  "Как!  Еще  не
одета? Сейчас начинают!" Наконец, после бесконечных просьб и бесконечных
усилий, раздражении и угроз, она добивается, чтобы открыли  какую-нибудь
уборную, где нет даже самого необходимого. Хотя костюмерше и  заплачено,
но костюм или не готов, или  плохо  сидит.  Горничные,  помогающие  оде-
ваться, к услугам всякой другой, кроме жертвы,  обреченной  на  это  ма-
ленькое истязание. Колокольчик звенит, бутафор визгливым голосом  кричит
по коридорам: "Синьоры, синьорины, сейчас начинают!" -  страшные  слова,
которые дебютантка не может слышать без содрогания. Актриса  не  готова,
она торопится, у нее лопаются шнурки, она рвет  рукава,  криво  надевает
мантилью, а диадема ее упадет при первом шаге, сделанном на  сцене.  Вся
трепещущая, негодующая, изнервничавшаяся, почти в слезах, она должна по-
явиться с небесной улыбкой на устах.  Голос  ее  должен  звучать  чисто,
громко, уверенно, а тут сжимается горло и сердце  готово  разорваться...
О! Все эти цветы, дождем сыплющиеся на сцену в минуту триумфа, заключают
в себе тысячи шипов!
   К счастью, Консуэло встретила Кориллу, и та, взяв ее за руку,  сказа-
ла:
   - Идем в мою уборную. Тези надеялась проделать с тобой ту  же  штуку,
какую на первых порах выкинула со мной. Но я помогу тебе хотя бы для то-
го, чтобы ее взбесить. По крайней мере отомщу ей. А  ты,  Порпорина,  ты
так идешь в гору, что я рискую оказаться  побежденной  всюду,  где  буду
иметь несчастье встретиться с тобой. Ты тогда, конечно, забудешь, как  я
веду себя теперь, а будешь помнить лишь то зло, которое я тебе сделала.
   - Зло? Да какое же зло вы мне сделали, Корилла? - переспросила Консу-
эло, входя в уборную своей соперницы и начиная одеваться за ширмой, в то
время как немецкие горничные хлопотали вокруг  обеих  артисток,  которые
без опаски могли говорить между собой по-венециански.  -  Право,  уж  не
знаю, какое зло вы мне сделали, что-то не помню.
   - Уже одно то, что ты говоришь мне "вы", словно презирающая меня гер-
цогиня, доказывает твою злобу.
   - Да я, право, не припомню, какие ты мне  причиняла  неприятности,  -
проговорила Консуэло, пересиливая  отвращение,  вызванное  дружественным
обращением к женщине, так мало имевшей с ней общего.
   - И ты говоришь правду? - спросила Корилла. -  Неужели  ты  до  такой
степени забыла бедного Дзото?
   - Я была свободна и вольна его забыть, - ответила Консуэло,  подвязы-
вая к ноге королевский котурн с мужеством и присутствием  духа,  которые
дает подчас увлечение любимым делом, и, решив попробовать голос,  вывела
блестящую руладу.
   Корилла, желая не отставать от  нее,  ответила  другой  руладой,  но,
вдруг оборвав ее, бросила горничной:
   - Да не затягивайте же меня так, черт возьми! Уж не  думаете  ли  вы,
что одеваете нюрнбергскую куклу? Эти немки, - продолжала она  по-венеци-
ански, - совсем не знают, что такое плечи. Позволь им только, они сдела-
ют тебя квадратной, как их вдовствующие герцогини. Порпорина,  не  давай
закутывать себя до ушей, как в прошлый раз, - это было просто нелепо.
   - Ах, моя милая, таков приказ императрицы. Он известен этим  девицам,
и из-за таких пустяков я не хочу бунтовать.
   - Пустяки! Это наши-то плечи? Хороши пустяки!
   - Я не говорю о тебе, ты сложена лучше всех женщин на свете, а я...
   - Лицемерка! - вздыхая, проговорила Корилла. - Ты на десять лет моло-
же меня, и скоро мои плечи будут держаться только былой славой.
   - Это ты лицемерка, - возразила Консуэло; ей ужасно надоел этот  раз-
говор. И, чтобы прервать его, она, причесываясь, стала петь гаммы и  ру-
лады.
   - Замолчи! - остановила Корилла певицу, невольно прислушиваясь  к  ее
пению. - Ты вонзаешь мне в горло тысячу кинжалов... Ах! Я охотно уступи-
ла бы тебе всех своих возлюбленных, так как уверена, что  найду  других,
но с твоим голосом и твоей манерой петь я никогда не смогу  соперничать.
Замолчи, а то меня разбирает желание задушить тебя!
   Консуэло, прекрасно видя, что Корилла шутит только наполовину  и  под
ее насмешливой лестью скрывается  настоящая  мука,  умолкла,  но  минуту
спустя Корилла снова заговорила:
   - Как ты выводишь эту руладу?
   - Ты хочешь спеть так же? Я тебе уступаю, - ответила Консуэло, смеясь
с присущим ей поразительным добродушием, - давай я тебя научу. Введи  ее
куда-нибудь в свою партию, а я изобрету для себя какую-нибудь другую ру-
ладу.
   - И та будет еще более блестяща. Ничего я от этого не выиграю.
   - Ну, так я никакой рулады не буду делать, тем более что Порпора про-
тив этого, и сегодня я получу от него одним упреком меньше. Возьми!  Вот
моя рулада! - И, вынув из кармана сложенный лоскуток бумаги, на  котором
была написана музыкальная фраза, она передала его поверх ширмы  Корилле;
певица тут же принялась разучивать руладу. Консуэло ей  помогла,  пропев
несколько раз, и наконец обучила актрису. Одевание шло своим чередом.
   Но прежде чем Консуэло накинула на себя платье, Корилла  стремительно
отодвинула ширму и бросилась ее целовать за  то,  что  она  пожертвовала
своей руладой. Этот порыв благодарности был не совсем искренен.  К  нему
примешивалось вероломное желание увидеть фигуру своей соперницы в корсе-
те, чтобы обнаружить какой-нибудь скрытый недостаток. Консуэло не носила
корсета. Ее стан, гибкий, как тростник, и девственные благородные  формы
не нуждались в помощи искусной корсетницы. Она поняла намерение  Кориллы
и улыбнулась.
   "Можешь сколько угодно рассматривать меня,  можешь  проникать  в  мое
сердце, - подумала она, - ничего фальшивого ты там не найдешь".
   - Значит, ты совсем больше не любишь Андзолето, Zingarella? - спроси-
ла Корилла, невольно снова принимая суровый тон и враждебный вид.
   - Совсем больше не люблю, - ответила, смеясь, Консуэло.
   - А он очень любил тебя?
   - Совсем не любил, - снова проговорила Консуэло, так же  уверенно,  с
тем же прочувствованным, искренним прямодушием.
   - Он так и говорил мне! - воскликнула Корилла, глядя  на  нее  своими
голубыми глазами, ясными и горящими, и надеясь уловить сожаление и раст-
равить старую рану соперницы.
   Консуэло не могла похвастать лукавством, но она принадлежала к  числу
тех прямодушных натур, которые обладают особым складом в  борьбе  против
коварных замыслов. Она почувствовала  удар  и  выстояла.  Андзолето  она
больше не любила, а муки самолюбия были ей незнакомы, и она предоставила
торжествовать тщеславной Корилле.
   - Андзолето сказал тебе правду, - ответила она, - он не любил меня.
   - А ты, стало быть, тоже никогда его не любила? - допрашивала  Корил-
ла, скорей удивленная, чем обрадованная таким признанием.
   Консуэло почувствовала, что ей не следует быть откровенной  наполови-
ну. Корилла стремилась добиться правды, надо было  ее  удовлетворить,  и
Консуэло ответила:
   - Я очень его любила.
   - И ты так просто признаешься в этом? Значит, у  тебя  нет  гордости,
бедняжка!
   - У меня хватило ее, чтобы излечиться.
   - То есть ты хочешь сказать, что у тебя хватило твердости духа, чтобы
утешиться с другим. Скажи мне, с кем, Порпорина? Не может  же  это  быть
Гайдн, у которого нет ни гроша за душой!
   - Это не было бы помехой. Но так, как предполагаешь ты, я ни с кем не
утешилась.
   - Ах, знаю. Я и забыла, что ты претендуешь...
   Только не говори подобных вещей здесь, моя милая,  а  то  ты  станешь
посмешищем!
   - Да я и не стану говорить, если меня не спросят, а спрашивать себя я
не каждому позволю. Эту вольность я допустила с тобой, Корилла, но  если
ты не враг мне, то не злоупотребляй этим.
   - Вы притворщица! - закричала Корилла. - Вы очень умны, хотя и разыг-
рываете наивную. Настолько умны, что я почти готова была поверить, будто
вы так же невинны, как я была в двенадцать лет. Однако ж это невозможно!
Ах, как ты ловка, Zingarella! Ты сможешь уверить мужчин во всем,  в  чем
захочешь.
   - Я и не стану ни в чем их уверять, ибо не позволю им  вмешиваться  в
мои дела настолько, чтобы меня расспрашивать.
   - Это умнее всего: люди всегда злоупотребляют нашей откровенностью и,
едва успев вырвать у нас признание, унижают нас своими  упреками.  Вижу,
что ты знаешь, как себя вести. Хорошо делаешь, не желая  внушать  страс-
тей, - таким образом избежишь и хлопот и бурь, будешь  действовать  сво-
бодно, никого не обманывая. Играя в открытую, ты скорей найдешь любовни-
ков, скорей разбогатеешь. Но для этого нужно больше мужества, чем есть у
меня. Нужно, чтобы тебе никто не нравился и чтобы тебе не хотелось  быть
любимой, так как наслаждаешься сладостью любви, только прибегая  к  пре-
досторожностям и лжи. Восхищаюсь тобой, Zingarella! Чувствую к тебе  ог-
ромное уважение, ибо, несмотря на свою юность, ты побеждаешь  любовь,  -
так как нет ничего более пагубного, чем любовь, для нашего  спокойствия,
голоса, для долговечности нашей красоты, нашего состояния,  наших  успе-
хов, не правда ли? О да, я знаю это по опыту! Если бы я всегда могла до-
вольствоваться холодным ухаживанием, то не перенесла бы столько  страда-
ний, не потеряла бы двух тысяч цехинов и двух верхних нот. Признаюсь те-
бе смиренно: я - бедное существо, несчастное от  рождения.  Всякий  раз,
когда дела мои были в самом блестящем состоянии, я  делала  какую-нибудь
глупость и все портила. Мною овладевала безумная страсть к какому-нибудь
бедняку - и тут уж прощай все блага! Было время, когда я могла выйти за-
муж за Дзустиньяни, - да, я могла это сделать. Он обожал меня, а  я  его
не выносила; участь его была в моих руках. Мне  понравился  этот  подлый
Андзолето... и я потеряла свое положение. Послушай, ты будешь давать мне
советы, будешь мне другом, не правда ли? Удерживай меня от увлечений, от
легкомысленных поступков! И для начала... надо тебе признаться, что  вот
уже неделя, как я влюблена в человека, который заметно теряет благоволе-
ние двора и в ближайшее время будет более опасен, чем  полезен.  Человек
этот миллионер, но может быть разорен по мановению руки. Да, я хочу раз-
вязаться с ним, прежде чем он потащит меня за  собой  в  пропасть...  Ну
вот, дьявол хочет изобличить меня во лжи! Я слышу, он идет сюда,  и  уже
огонь ревности запылал на моем лице. Хорошенько задвинь ширму,  Порпори-
на, и не шевелись: я не хочу, чтобы он видел тебя.
   Консуэло поспешила тщательно задвинуть ширму. Ей не надо было просьбы
Кориллы, она и так не пожелала бы  попасться  на  глаза  ее  любовникам.
Мужской голос, довольно звучный, хотя и лишенный свежести, без  малейшей
фальши напевал в коридоре. Для виду постучали, но  вошли,  не  дожидаясь
разрешения.
   "Ужасное ремесло! - подумала Консуэло. - Нет, я не позволю  себе  ув-
лечься опьянениями сцены: слишком уж гнусна ее закулисная сторона".
   Она забилась в угол, униженная тем, что попала  в  такое  общество  и
впервые погрузилась в бездну разврата, о которой до сих пор не имела по-
нятия; она вознегодовала и ужаснулась тому, как ее поняла Корилла.

   XCVII

   Заканчивая наспех одеваться из боязни быть застигнутой врасплох, Кон-
суэло услышала такой диалог на итальянском языке:
   - Что вам тут нужно? Я ведь не разрешила вам входить в  мою  уборную.
Императрица нам запретила под страхом самых строгих взысканий  принимать
в уборных мужчин, кроме товарищей, и то когда в этом является неотложная
необходимость по театральным делам. Видите, чему вы подвергаете меня! Не
понимаю, почему так плохо поставлен надзор за уборными!
   - Запретов не существует для людей, которые щедро платят, моя  краса-
вица. Только трусы встречают на своем пути отпор или доносы. Ну,  прини-
майте меня получше или, черт побери, вы больше меня не увидите.
   - Это самое большое удовольствие, какое вы можете мне доставить. Ухо-
дите! Ну, что же вы не уходите?
   - Ты, по-видимому, так искренне этого желаешь, что я останусь,  чтобы
тебя взбесить.
   - Предупреждаю, что сейчас вызову режиссера, и  он  избавит  меня  от
вас.
   - Пусть явится, если ему надоела жизнь. Ничего не имею против.
   - С ума вы, что ли, сошли? Говорят вам, что вы меня  компрометируете,
заставляете нарушить правило, недавно введенное приказом ее  величества,
подвергаете риску большого штрафа, быть может даже увольнения.
   - Штраф я берусь уплатить твоему директору палочными ударами. Что  же
касается твоего увольнения, лучшего я и не желаю - сейчас же увезу  тебя
в свои поместья, и мы с тобой превесело заживем там.
   - Поехать с таким грубияном? Никогда! Ну, выйдем вместе, раз вы упор-
но не желаете оставить меня одну.
   - Одну! Одну! Прелесть моя! Вот в этом-то я и хочу убедиться  раньше,
чем вас покинуть. Вот ширма, помоему занимающая слишком  много  места  в
такой комнатушке. Мне кажется, отшвырни я ее добрым пинком  к  стене,  я
оказал бы вам услугу.
   - Погодите, сударь, погодите: там одевается дама. Вы хотите убить или
ранить женщину, этакий разбойник!
   - Женщина! Ну, это другое дело, но я хочу взглянуть,  нет  ли  у  нее
шпаги!
   Ширма заколебалась...
   Консуэло, уже совершенно одетая, набросила на плечи плащ и, в то вре-
мя как открывали первую створку ширмы, попыталась толкнуть  последнюю  и
проскользнуть в дверь, находившуюся от нее в  двух  шагах.  Но  Корилла,
угадавшая намерение девушки, остановила ее, сказав:
   - Останься, Порпорина: не найди он тебя здесь, он был бы способен во-
образить, что здесь был мужчина, и убил бы меня.
   Перепуганная Консуэло решила было показаться, но Корилла,  уцепившись
за ширму, помешала ей. Быть может, она надеялась, возбудив ревность сво-
его возлюбленного, так воспламенить его страсть,  чтобы  он  не  обратил
внимания на трогательную прелесть ее соперницы.
   - Если там дама, - заявил он, смеясь, - пусть она мне ответит.  Суда-
рыня, вы одеты? Можно засвидетельствовать вам свое почтение?
   - Сударь, - ответила Консуэло, заметив, что Корилла делает ей  знаки,
- соблаговолите приберечь изъявления своего почтения для другой, а  меня
избавьте от них. Я не могу показаться вам.
   - Значит, это наилучший момент на вас поглядеть, - проговорил возлюб-
ленный Кориллы, делая вид, что намеревается раздвинуть ширму.
   - Подумайте, прежде чем действовать! - принужденно смеясь, остановила
его Корилла. - Как бы вместо полураздетой пастушки вы не  наткнулись  на
почтенную дуэнью!
   - А, черт побери!.. Да нет же! Ее голос слишком  свеж,  ей  никак  не
больше двадцати лет, а будь она некрасива, ты бы показала мне ее!
   Ширма была очень высока, и, несмотря на свой огромный  рост,  возлюб-
ленный Кориллы не мог заглянуть поверх, разве только сбросив со  стульев
туалеты актрисы. Притом с того момента,  как  его  перестала  беспокоить
мысль о присутствии за ширмой мужчины, он находил игру забавной.
   - Сударыня! - воскликнул он. - Если вы стары и уродливы, молчите, и я
пощажу ваше убежище, но если, черт возьми, вы молоды и красивы,  не  да-
вайте Корилле себя оклеветать. Скажите только слово, и я войду, хотя  бы
мне пришлось применить силу.
   Консуэло ничего не ответила.
   - Нет, ей-богу, я не позволю водить себя за нос! - закричал  любопыт-
ный посетитель после минутного ожидания. - Будь вы стары или плохо  сло-
жены, вы бы так спокойно не признались в этом; но, видно,  вы  прекрасны
как ангел, поэтому и смеетесь над моими сомнениями.  Так  или  иначе,  я
должен вас увидеть, ибо вы либо чудо красоты,  способное  внушить  страх
самой красавице Корилле, либо настолько умны, что сознаете свое безобра-
зие, и я рад буду встретить первый раз в жизни  некрасивую  женщину  без
претензий.
   Он схватил руку Кориллы всего двумя пальцами и согнул ее,  как  соло-
минку. Она громко вскрикнула, притворяясь, будто он причинил ей  неверо-
ятную боль. Но он не обратил на это ни малейшего внимания, и, когда шир-
ма открылась, перед глазами Консуэло предстала ужасная физиономия барона
Франца фон Теренка. Богатейший и изысканнейший штатский  костюм  заменил
его дикое одеяние воина, но по гигантскому росту и большим  черно-багро-
вым пятнам, испещрявшим его смуглое лицо, трудно было тотчас же  не  уз-
нать неустрашимого и безжалостного предводителя пандуров.
   Консуэло невольно вскрикнула от ужаса и, бледнея, опустилась на стул.
   - Не бойтесь меня, сударыня, - проговорил барон,  опускаясь  на  одно
колено, - простите мою смелость, в которой я должен был  бы  раскаяться,
но, увидев вас, я не в силах это  сделать.  Позвольте  мне  верить,  что
только из жалости ко мне вы  отказывались  показаться,  прекрасно  зная,
что, увидев вас, я не могу не влюбиться. Не огорчайте меня мыслью, что я
страшен вам. Я в достаточной мере уродлив, сам это сознаю. Но если война
превратила довольно красивого молодого человека в чудовище, -  поверьте,
это еще не значит, что она сделала его злым.
   - Злым? Да, это, конечно, было бы невозможно!  -  ответила  Консуэло,
поворачиваясь к нему спиной.
   - Как видно, - ответил барон, - вы дитя довольно дикое, а ваша корми-
лица, наверно, изобразила вам меня в своих россказнях вампиром, как  это
делают здесь все старухи. Но молодые ко мне более справедливы: они  зна-
ют, что если я и суров с врагами родины, то дамам легко меня  приручить,
когда они берут на себя этот труд.
   И, наклонившись к Консуэло, которая притворилась, будто  смотрится  в
зеркало, он метнул ее изображению сладострастный и в то же время  свире-
пый взгляд, грубому очарованию которого поддалась Корилла. Консуэло уви-
дела, что только рассердившись сможет избавиться от него.
   - Господин барон, - сказала она, - не страх внушаете вы мне, а отвра-
щение, омерзение. Вы любите убивать - я не боюсь смерти; но  я  ненавижу
кровожадных людей, а вас я знаю. Я только что приехала из  Богемии,  где
видела следы вашего пребывания...
   Барон изменился в лице и проговорил, пожимая плечами и оборачиваясь к
Корилле:
   - Что еще за чертовка? Баронесса Лесток, стрелявшая в меня в упор  из
пистолета, и та казалась не такой разъяренной. Не задавил ли я по  неос-
торожности, несясь галопом, ее любовника у какого-нибудь куста? Ну, кра-
сотка моя, успокойтесь - я пошутил с вами. Если вы такого несговорчивого
нрава, откланиваюсь. Впрочем, я заслужил это, на  минуту  отвлекшись  от
моей божественной Кориллы.
   - Ваша божественная Корилла, - ответила та, - очень мало заботится  о
том, внимательны вы или нет, и просит вас удалиться: сейчас будет делать
обход директор, и если вы не желаете вызвать скандал.
   - Ухожу, - сказал барон, - я не хочу огорчать тебя и  лишать  публику
удовольствия, так как ты потеряешь чистоту голоса, если начнешь плакать.
После спектакля буду ждать тебя в своем экипаже у выхода из театра.  Ре-
шено, не так ли?
   И он, насильно расцеловав ее в присутствии Консуэло,  вышел.  Корилла
тут же бросилась на шею к товарке и стала благодарить за то, что она так
решительно отвергла пошлые любезности барона. Консуэло отвернула голову,
- красавица Корилла, оскверненная поцелуями этого человека,  внушала  ей
почти такое же отвращение, как он сам.
   - Как можете вы ревновать такое отталкивающее существо? - сказала она
ей.
   - Ты в этом ничего не смыслишь, Zingarella, - ответила, улыбаясь, Ко-
рилла. - Барон нравится женщинам более высокопоставленным и якобы  более
добродетельным, чем мы с тобой. Сложен он превосходно, а в лице его, хо-
тя и попорченном шрамами, есть нечто притягательное, против чего  ты  не
устояла бы, вздумай он убедить тебя, что красив.
   - Ах, Корилла! Не лицо Тренка главным образом меня отталкивает.  Душа
его еще более отвратительна! Ты, стало быть, не знаешь, что у него серд-
це тигра...
   - Это-то и вскружило мне голову! - беззастенчиво ответила Корилла.  -
Выслушивать комплименты всяких изнеженных пошляков - подумаешь,  великая
радость! А вот укротить тигра, повелевать львом лесов, водить его на по-
воду, заставлять вздыхать, плакать, рычать и дрожать  того,  чей  взгляд
обращает в бегство войска и чей удар сабли сносит голову  быка  с  такой
легкостью, словно это цветок мака, - удовольствие более острое, чем  все
испытанное мною до сих пор! У Андзолето было нечто в этом роде: я любила
его за злость; но барон злее. Тот был способен избить свою любовницу,  а
этот в состоянии ее убить. О! Я предпочитаю его!
   - Бедная Корилла! - промолвила Консуэло, бросая на нее взгляд, полный
сожаления.
   - Ты жалеешь меня за то, что я люблю его,  и  ты  права,  но  у  тебя
больше оснований завидовать этой любви. А впрочем, лучше питать  ко  мне
сожаление, чем отбивать у меня Тренка.
   - О, будь покойна! - воскликнула Консуэло.
   - Синьора, начинают! - крикнул бутафор у дверей.
   - Начинаем! - прокричал громкий голос  на  верхнем  этаже,  где  были
уборные хористок.
   - Начинаем! - повторил другой, мрачный и глухой, голос внизу  лестни-
цы, ведущей в глубь театра. И последние слоги, передаваясь  слабым  эхом
от кулисы к кулисе, достигли, замирая, будки  суфлера,  который  стукнул
три раза об пол, чтобы предупредить дирижера оркестра; тот, в свою  оче-
редь ударил смычком по пульту, и  после  мгновенного  затишья  раздались
гармоничные звуки увертюры; в ложах и партере все умолкло.
   С первого же акта "Зенобии" Консуэло ожидал тот полнейший,  неотрази-
мый успех, который Гайдн предсказывал ей накануне. Самые великие таланты
не всякий день выступают на сцене с одинаковым блеском.  Даже  допустив,
что силы их ни на минуту не ослабевают, не все  роли,  не  все  ситуации
одинаково способствуют проявлению  их  блестящих  способностей.  Впервые
Консуэло встретилась с образом, где могла быть сама собой и могла  проя-
вить всю чистоту своей души, всю силу, нежность  и  неиспорченность,  не
прибегая к помощи искусства и внимательного изучения роли,  чтобы  отож-
дествиться с чуждой ей личностью. Она могла забыть  этот  ужасный  труд,
отдаться переживаниям минуты, вдохновляться  патетическими  и  глубокими
порывами, которые сообщались ей сочувственно настроенной и  наэлектризо-
ванной публикой. В этом она нашла столь  же  неизъяснимое  удовольствие,
какое уже испытала, - правда, в меньшей степени, - на репетиции,  о  чем
она чистосердечно призналась тогда Иосифу. И теперь  не  овации  публики
опьянили ее радостью, а счастье, что она сумела проявить  себя,  победо-
носная уверенность в том, что она  достигла  совершенства  в  своем  ис-
кусстве. До сих пор Консуэло всегда с беспокойством спрашивала себя,  не
могла ли она при своем даровании лучше исполнить ту или  иную  роль.  На
этот раз она почувствовала, что проявила всю свою мощь, и, почти  равно-
душная к восторженным крикам толпы, в глубине  души  аплодировала  самой
себе.
   После первого акта она осталась за кулисами, прослушала интермедию  и
подбодрила искренними похвалами Кориллу; актриса действительно была пре-
лестна в своей роли. Но после второго акта Консуэло  почувствовала,  что
ей нужен минутный отдых, и поднялась в уборную. Порпора был занят в дру-
гом месте и не пошел за нею, а Иосиф,  внезапно  приглашенный  благодаря
тайному покровительству императрицы исполнять партию скрипки в оркестре,
понятно, остался на своем месте.
   Итак, Консуэло вошла одна в уборную Кориллы, от которой  та  передала
ей ключ, выпила стакан воды и на минуту  бросилась  было  на  диван.  Но
вдруг воспоминание о пандуре Тренке почему-то встревожило ее, и,  подбе-
жав к двери, она заперла ее на ключ. Однако, казалось, не  было  никаких
оснований беспокоиться о том, что он явится сюда. Перед поднятием  зана-
веса он направился в зрительный зал, и Консуэло даже видела его на  бал-
коне среди своих самых восторженных поклонников.  Тренк  страстно  любил
музыку. Он родился и получил воспитание в Италии, говорил  по-итальянски
так же мелодично, как истый итальянец, недурно пел и, "родись он в  иных
условиях, мог бы сделать карьеру на сцене", как утверждают его биографы.
   Каков же был ужас Консуэло, когда, возвращаясь к дивану, она увидела,
что злополучная ширма задвигалась, приоткрылась и  из-за  нее  показался
проклятый пандур!
   Она бросилась к двери, но Тренк опередил ее и, прислонившись спиной к
замку, проговорил с отвратительной улыбкой:
   - Успокойтесь, моя прелесть! Раз вы пользуетесь уборной  совместно  с
Кориллой, вам следует привыкнуть к встречам с любовником этой  красотки;
ведь вы не могли не знать, что второй ключ находится у него  в  кармане.
Вы угодили в самое логовище льва... О! Не вздумайте только кричать! Ник-
то не явится. Всем известно, что Тренк - человек  хладнокровный,  что  у
него сильный кулак и он мало  ценит  жизнь  дураков.  Если  ему  беспре-
пятственно, вопреки императорскому запрету, позволяют входить  сюда,  то
ясно, что между всеми вашими фиглярами нет ни одного смельчака,  который
решился бы взглянуть ему прямо в глаза. Ну, чего вы бледнеете и дрожите?
Неужели вы так мало уверены в себе, что не в  состоянии  выслушать  трех
слов, не потеряв головы? Или вы считаете меня человеком, способным изна-
силовать, оскорбить вас? Вы наслушались бабьих сплетен, дитя мое!  Тренк
не такой уж злой, как о нем говорят, и именно чтобы убедить вас в  этом,
он и хочет минутку побеседовать с вами.
   - Сударь, я не стану слушать - вас, прежде чем вы не откроете  дверь,
- ответила, набравшись решимости, Консуэло. - Только при этом условии  я
разрешу вам говорить со мной. Если же вы будете продолжать держать  меня
взаперти, я решу, что этот мужественный и сильный человек  не  уверен  в
себе и боится встречи с моими товарищами-фиглярами.
   - А, вы правы, - сказал Тренк, открывая настежь дверь. - Если  вы  не
боитесь схватить насморк, я предпочитаю дышать чистым воздухом, чем  за-
дыхаться в мускусе, которым Корилла пропитала всю эту комнатушку. Вы да-
же оказываете мне услугу.
   Сказав это, он вернулся к Консуэло и, схватив ее  за  руки,  принудил
сесть на диван, а сам стал перед ней на колени, не выпуская ее рук,  ко-
торых она не могла бы высвободить, не вступив с ним в  борьбу,  бессмыс-
ленную и пожалуй, даже опасную для ее чести. Барон, казалось, ждал и как
бы вызывал сопротивление, которое разбудило бы в нем  необузданные  инс-
тинкты и заставило бы его  забыть  всякую  деликатность,  всякую  почти-
тельность. Консуэло это поняла  и  безропотно  покорилась  необходимости
войти в такую постыдную, двусмысленную сделку. По ее смуглой, бескровной
щеке скатилась слеза, которую она не могла удержать. Барон увидел ее, но
она не смягчила, не обезоружила его - напротив, жгучая радость  блеснула
из-под его кровавых век, вывороченных и оголенных ожогом.
   - Вы очень несправедливы ко мне, - заговорил он ласкающим, нежным го-
лосом, в котором чувствовалась лицемерная радость. - Вы ненавидите  меня
и не хотите выслушать мои оправдания, хотя совсем меня не знаете. А я не
стану, как дурак, мириться с вашим отвращением. Час тому назад мне  было
безразлично, но с тех пор, как я слышал божественную  Порпорину,  с  тех
пор, как я ее обожаю, я чувствую, что надо жить для нее или  умереть  от
ее руки!
   - Избавьте меня от этой смешной комедии... - проговорила с  негодова-
нием Консуэло.
   - Комедии? - прервал ее барон. - Постойте, - сказал он, вытаскивая из
кармана пистолет, который тут же зарядил и подал ей, вы  будете  держать
это оружие в своей прелестной ручке, и если я невольно оскорблю вас хоть
словом, если по-прежнему буду ненавистен вам - убейте меня, коли вам это
заблагорассудится. А другую ручку я решил не выпускать до тех пор,  пока
вы не позволите мне поцеловать ее. Но этой милостью я хочу быть  обязан-
ным только вашей доброте, я буду молить вас о ней и терпеливо ждать  под
дулом смертоносного оружия, которое вы можете обратить против меня, ког-
да моя настойчивость станет вам невыносима.
   Тут Тренк действительно вложил в правую руку Консуэло пистолет, а ле-
вую удержал силой, продолжая стоять перед нею на коленях с неподражаемой
фатовской самонадеянностью.
   Консуэло почувствовала себя очень сильной и, держа пистолет так, что-
бы его можно было употребить в дело при  малейшей  опасности,  улыбаясь,
сказала:
   - Можете говорить, я вас слушаю.
   В то время, как она произносила эти слова, ей показалось, что в кори-
доре раздались шаги и даже чья-то тень мелькнула в дверях. Но тень  тот-
час же исчезла, потому ли, что пришелец удалился, или потому, что вообще
все это было плодом воображения. Теперь, когда Консуэло угрожала  только
огласка, появление всякого лица, и безразличного и могущего оказать  по-
мощь, было скорее страшно, чем желательно. Если она будет молчать, баро-
на, застигнутого на коленях перед нею в комнате с открытой дверью, неми-
нуемо примут за явно преуспевшего ее поклонника, а  если  она  закричит,
будет звать на помощь, барон, несомненно, убьет первого, кто  покажется.
С полсотни подобных случаев украшало путь его частной  жизни,  и  жертвы
его страстей не слыли от этого ни менее порядочными, ни менее поруганны-
ми. Имея это в виду, Консуэло оставалось только желать, чтобы объяснение
скорее кончилось, и надеяться своим  личным  мужеством  вразумляюще  по-
действовать на Тренка, не прибегая к помощи свидетелей, которые могли бы
по-своему комментировать и истолковывать эту странную сцену.
   Тренк угадал отчасти ее мысль и слегка прикрыл дверь.
   - Право, сударыня, - сказал он, возвращаясь к ней, - было бы безумием
подвергать себя злословию проходящих; спор должен кончиться у нас с гла-
зу на глаз. Выслушайте же меня. Вы боитесь и вам мешает дружба с  Корил-
лой, это мне понятно. Честь ваша, ваша незапятнанная репутация мне доро-
же этих драгоценных минут, когда я без свидетелей любуюсь вами. Я  прек-
расно знаю, что эта пантера, в которую я был влюблен еще час тому назад,
обвинила бы вас в предательстве, застань она меня здесь у ваших ног.  Но
она не получит этого удовольствия. Я высчитал время. Ей еще минут десять
придется развлекать публику своим кривлянием, и я успею сказать вам, что
если любил ее, то забыл уже об этом, как о первом сорванном мною яблоке.
Не бойтесь отнять у нее сердце, которое больше не принадлежит ей и отку-
да отныне ничто не может изгнать ваш образ. Вы одна,  сударыня,  властны
надо мной, вы одна можете располагать моей жизнью. Что же заставляет вас
колебаться? У вас, говорят, есть любовник, - одним щелчком я избавлю вас
от него! Вы под постоянным надзором старого опекуна, злого и  ревнивого,
- я увезу вас из-под самого его носа! Вы подвергаетесь в театре  тысячам
интриг. Правда, публика вас обожает, но публика неблагодарна  и  изменит
вам в первый же день, когда вы охрипнете. Я несметно богат и в состоянии
сделать вас принцессой, чуть ли не королевой - в стране дикой, но где  я
могу в мгновение ока воздвигнуть вам дворцы и театры, более  грандиозные
и красивые, чем дворцы венского двора. Если вы нуждаетесь в  публике,  я
одним мановением вызову ее из-под  земли,  притом  преданную,  покорную,
верную, не чета венской. Я некрасив - знаю; но шрамы, украшающие мое ли-
цо, более почтенны и славны, чем белила и  румяна,  покрывающие  бледные
лица ваших скоморохов. Я суров с моими рабами, неумолим по  отношению  к
врагам, но кроток со своими хорошими слугами, и те, кого я  люблю,  нас-
лаждаются радостью, славой, богатством. Наконец, я бываю подчас  свиреп,
вам сказали правду: не  может  человек,  столь  храбрый  и  сильный,  не
пользоваться своим могуществом, когда месть и гордость призывают  его  к
этому. Но женщина чистая, застенчивая, кроткая и прелестная, как вы, мо-
жет обуздать мою силу, сковать мою волю и  держать  меня  под  башмаком,
точно ребенка. Попробуйте: доверьтесь мне на какое-то  время  тайком  от
всех, а когда узнаете меня, вы увидите, что можете вручить мне заботу  о
своем будущем и последовать за мной в Славонию. Вы улыбаетесь,  название
этого края созвучно со словом раб. Так вот,  божественная  Порпорина,  я
буду твоим рабом! Взгляни на меня и привыкни к моему безобразию, которое
твоя любовь могла бы украсить! Скажи только слово,  и  ты  увидишь,  что
красные глаза Тренка-австрийца могут проливать  радостные  слезы,  слезы
умиления, так же как и красивые глаза  Тренка-пруссака,  моего  дорогого
кузена, которого я люблю, хотя мы и дрались с ним во враждебных  лагерях
и хотя ты, как уверяют, была неравнодушна к нему. Но тот Тренк  -  ребе-
нок, а я - пусть еще молод (мне только тридцать четыре года,  хотя  лицо
мое, опаленное порохом, и кажется вдвое старше)  -  однако  уже  пережил
возраст капризов и могу дать тебе долгие годы  счастья.  Говори,  говори
же, скажи "да", и ты увидишь, что любовь может преобразить меня и  прев-
ратить Тренка с обожженной пастью в светозарного Юпитера! Ты не  отвеча-
ешь мне, трогательное целомудрие удерживает тебя, не правда ли? Ну,  хо-
рошо! Не говори ни слова, дай мне только поцеловать твою руку, и я  уйду
с душой, полной веры и счастья. Видишь, я не  такой  грубиян,  не  такой
тигр, каким меня изобразили тебе. Я прошу у тебя только невинной милости
и молю тебя о ней на коленях, а ведь я мог бы одним дуновением сокрушить
тебя и, несмотря на твою ненависть, испытать счастье, которому позавидо-
вали бы сами боги!
   Консуэло с удивлением рассматривала этого страшного человека, так ув-
лекавшего женщин. Она старалась постигнуть чары, которые в  самом  деле,
несмотря на его безобразие, могли действовать неотразимо, будь это  лицо
хорошего человека, воодушевленного движениями сердца; но то было  безоб-
разие отчаянного сластолюбца, а страсть его - только донкихотство  дерз-
кого, самонадеянного фанфарона.
   - Вы все сказали, господин барон? - спокойно спросила Консуэло.
   Но она тут же покраснела и побледнела, когда славонский деспот бросил
ей на колени целую пригоршню крупных бриллиантов,  огромных  жемчужин  и
очень ценных рубинов. Она быстро поднялась, сбросив на пол все эти  дра-
гоценности, которые должны были достаться Корилле.
   - Тренк! - воскликнула  она,  охваченная  сильнейшим  негодованием  и
презрением. - При всей твоей храбрости ты последний  трус:  сражался  ты
только с ягнятами и ланями, которых безжалостно истреблял. Выступи  про-
тив тебя настоящий мужчина, ты убежал бы, как лютый, но трусливый  волк.
Твои славные шрамы, я знаю, получены тобой в подвале, где ты среди  тру-
пов искал золота побежденных. Твои дворцы и  твое  маленькое  царство  -
кровь благородного народа, и только деспотизм навязывает тебя ему в  ка-
честве соотечественника; это - гроши, вырванные у вдов и  сирот,  золото
предательства, грабеж церквей, где ты, притворяясь, падаешь ниц  и  тво-
ришь молитву (ведь к довершению всех своих великих достоинств ты  еще  и
ханжа!). Твоего двоюродного брата Тренка-пруссака, так нежно тобою люби-
мого, ты предал и собирался умертвить. Женщин, которых  ты  прославил  и
осчастливил, ты изнасиловал, предварительно убив их мужей и отцов.  Твоя
только что сымпровизированная нежность ко мне не что  иное,  как  каприз
пресыщенного развратника. Рыцарское изъявление  покорности,  которое  ты
проявил, отдавая свою жизнь в мои руки, - это тщеславие глупца,  вообра-
жающего себя неотразимым, а та пустая милость, о которой ты просишь, бы-
ла бы для меня пятном, которое можно смыть только самоубийством. Вот мое
последнее слово, пандур с обожженной пастью! Прочь с  моих  глаз!  Беги,
ибо если ты не освободишь моей руки, которую уже четверть часа  леденишь
в своей, я очищу землю от негодяя, размозжив тебе голову!
   - И это твое последнее слово, исчадие ада? - воскликнул Тренк. -  Ну,
хорошо же! Горе тебе! Пистолет, который я гнушаюсь выбить из твоей  дро-
жащей руки, заряжен только порохом. Одним маленьким  ожогом  больше  или
меньше - что за важность! Этим не запугаешь человека, закаленного в  ог-
не. Стреляй, наделай шума! Мне только того и нужно.  Я  буду  рад  найти
свидетелей своей победы, так как теперь уже ничто не сможет избавить те-
бя от моих объятий: своим безумием ты зажгла во мне огонь страсти, кото-
рый могла бы сдержать, будь ты немного поосторожней.
   Говоря так, Тренк схватил в свои объятия Консуэло, но в то же мгнове-
ние дверь отворилась, и человек, чье лицо было  закрыто  черным  крепом,
опустил руку на пандура, который сразу согнулся и зашатался как тростник
в бурю, и с силой бросил его на пол. Это было делом  нескольких  секунд.
Ошеломленный в первое мгновение, Тренк поднялся и, дико вращая  глазами,
с пеной у рта, выхватил шпагу и бросился на своего врага,  который  нап-
равлялся к двери, по-видимому чтобы исчезнуть. Консуэло  также  устреми-
лась к выходу. Ей показалось, что по росту и силе руки  этот  замаскиро-
ванный человек не кто иной, как граф Альберт. Она увидела  его  в  конце
коридора, где очень крутая витая лестница вела на улицу. Тут он  остано-
вился, подождал Тренка, быстро нагнулся - так, что шпага барона царапну-
ла стену, и, схватив его в охапку, бросил через плечо вниз по  лестнице,
головой вперед. Консуэло слышала, как великан  покатился,  и  с  криком:
"Альберт!" - кинулась было вслед  за  своим  избавителем.  Но  он  исчез
раньше, чем у нее хватило сил сделать три шага. Страшная тишина  воцари-
лась на лестнице.
   - Синьора, через пять минут начинают, - отеческим тоном  обратился  к
ней бутафор, вынырнув из театрального люка, выходившего на ту же площад-
ку. - Каким образом эта дверь оказалась открытой? - прибавил  он,  глядя
на дверь лестницы, с которой был сброшен Тренк. -  Право,  ваша  милость
рисковали схватить насморк в коридоре.
   Он закрыл и запер дверь на ключ, как полагалось, а Консуэло  ни  жива
ни мертва вернулась в уборную, выбросила за  окно  пистолет,  валявшийся
под диваном, засунула ногой под мебель драгоценности Тренка,  сверкавшие
на ковре, и отправилась на сцену, где наткнулась на Кориллу, еще красную
и запыхавшуюся от бесконечных выходов на аплодисменты, только  что  дос-
тавшиеся на ее долю после интермедии.

   XCVIII

   Несмотря на страшное волнение, Консуэло и в  третьем  акте  превзошла
себя. Она не ожидала такого успеха, не рассчитывала больше на него, вый-
дя на сцену с отчаянной решимостью провалиться с честью, считая, что  во
время своей мужественной борьбы лишилась вдруг и голоса и сноровки.  Это
ее не пугало: что значили даже тысячи свистков по сравнению с опасностью
и позором, от которых она только что избавилась благодаря какому-то  чу-
десному вмешательству. За этим чудом последовало  другое.  Добрый  гений
Консуэло, казалось, покровительствовал ей: голос ее звучал как  никогда,
пела она с еще  большим  мастерством  и  играла  с  большим  подъемом  и
страстью, чем когда-либо. Все ее существо было до крайности  возбуждено,
и ей казалось, что вот-вот в ней что-то порвется, как чересчур натянутая
струна. И это лихорадочное возбуждение уносило ее в волшебный  мир:  она
делала все точно во сне, и ее даже удивляло, что она находила в себе для
этого реальные силы.
   Впрочем, радостная мысль поддерживала ее всякий раз, когда  она  боя-
лась ослабеть. У нее теперь не было сомнений, что Альберт  здесь.  Он  в
Вене. По крайней мере со вчерашнего дня. Он наблюдает за нею, следит  за
всеми ее движениями, оберегает ее, иначе кому же приписать нежданную по-
мощь, только что ей оказанную, и ту почти сверхъестественную силу, кото-
рой должен был обладать человек, чтобы победить Франца фон Тренка,  сла-
вонского геркулеса? И если в силу одной из тех странностей, которых  так
много в характере молодого графа, он не хочет говорить с нею и как будто
старается быть ею не  замеченным,  тем  не  менее  он  явно  по-прежнему
страстно любит ее, раз оберегает так заботливо и защищает с такой  энер-
гией.
   "Ну, хорошо, - блеснула в голове Консуэло мысль, - если господу угод-
но, чтобы силы мне не изменили, пусть Альберт видит меня на высоте в мо-
ей роли и пусть из того уголка зала, откуда он, без сомнения, в эту  ми-
нуту следит за мной, насладится моей победой, одержанной отнюдь не  инт-
ригами или шарлатанством".
   Не забывая о своей роли, она искала его глазами, но  нигде  не  могла
найти; она продолжала свои поиски и когда отступила за кулисы, но так же
безуспешно. "Где бы он мог быть? - ломала она  себе  голову.  -  Где  он
спрятался? Быть может, он убил пандура наповал, сбросив его с  лестницы?
И принужден теперь скрываться от преследований? Попросит ли он убежища у
Порпоры? Встретит ли она его на этот раз, вернувшись в посольство?"
   Все недоумения исчезали, как только она снова  появлялась  на  сцене:
словно по волшебству, забывала она обстоятельства  своей  действительной
жизни, и ее охватывало лишь чувство какого-то смутного ожидания, востор-
га, страха, благодарности, надежды... И все это было в ее роли и вылива-
лось в чудесных звуках, полных нежности и правды.
   По окончании спектакля ее стали без  конца  вызывать,  и  императрица
первая бросила ей из своей ложи букет, к которому был прикреплен  ценный
подарок. Двор и венцы последовали примеру своей государыни, засыпав  пе-
вицу цветами. Консуэло увидела, как среди всех этих благоухающих  эмблем
восторга к ее ногам упала зеленая ветка, невольно привлекшая  ее  внима-
ние. Как только занавес опустился в последний раз, она  ее  подняла.  То
была кипарисовая ветка. Тут она забыла обо всех победных венках и  стала
искать объяснения этого знака скорби и ужаса, этой погребальной эмблемы,
быть может выражавшей последнее прости. Смертельный холод сменил  в  ней
лихорадочное волнение, непреодолимый ужас застлал ей, как облаком,  гла-
за. Ноги Консуэло подкосились, и ее почти без чувств  отнесли  в  карету
венецианского посланника, где Порпора тщетно старался  добиться  от  нее
хотя бы одного слова. Губы ее похолодели, а  безжизненная  рука  держала
под плащом кипарисовую ветку, точно принесенную к ней ветром смерти.
   Спускаясь по театральной лестнице, она не заметила  кровавых  следов,
да и мало кто обратил на них внимание в сутолоке разъезда.
   В то время как Консуэло возвращалась в посольство, погруженная в свои
мрачные думы, довольно печальная сцена происходила в  артистической  при
закрытых дверях. Незадолго до окончания спектакля служащие театра, раск-
рывая все двери, наткнулись на окровавленного барона фон Тренка,  лежав-
шего без чувств у подножия лестницы. Его перенесли в одну из зал, предо-
ставленных артистам, и, во избежание огласки и смятения, потихоньку пре-
дупредили директора, театрального доктора и полицию,  чтобы  те  явились
констатировать свершившийся факт. Таким образом, и труппа и публика  по-
кинули зрительный зал и театр, не узнав о происшествии, и только кое-кто
из служителей искусства, государственные чиновники и несколько сострада-
тельных свидетелей постарались оказать помощь пандуру и добиться от него
объяснений.
   Корилла, ожидавшая карету любовника и уже несколько раз посылавшая на
розыски свою горничную, наконец потеряла терпение и решила  пойти  сама,
рискуя отправиться домой пешком. Она встретила г-на Гольцбауэра, и  тот,
зная об ее отношениях с Тренком, повел ее в фойе, где она увидела своего
любовника с проломленным черепом и со столькими ушибами на теле, что  он
не мог пошевельнуться. Корилла огласила все помещение воплями и стенани-
ями. Гольцбауэр удалил лишних свидетелей и велел закрыть  двери.  Прима-
донна на все вопросы не могла ни сказать что-либо, ни  сделать  какие-то
предположения, которые могли бы помочь выяснению  дела.  Наконец  Тренк,
придя немного в себя, признался, что, проникнув без разрешения за кулисы
театра, чтобы поглядеть поближе на  танцовщиц,  спешил  уйти  оттуда  до
окончания спектакля, но, не зная всех переходов этого  лабиринта,  осту-
пился на первой же ступеньке проклятой лестницы, неожиданно упал и  ска-
тился до самого низа. Этим объяснением удовлетворились и отнесли  Тренка
домой, где Корилла так ревностно за ним  ухаживала,  что  даже  лишилась
из-за этого благосклонности графа Кауница, а впоследствии и благоволения
ее величества. Но она отважно пожертвовала всем этим, и Тренк,  чей  же-
лезный организм выносил и более жестокие испытания, отделался  недельным
недомоганием и лишним шрамом на голове. Он не заикнулся ни перед  кем  о
своем злоключении и только дал себе слово, что Консуэло дорого  заплатит
за него. Он и осуществил бы это, конечно, самым жестоким  образом,  если
бы приказ об аресте не вырвал его из объятий Кориллы и не  бросил,  едва
оправившегося от падения и еще дрожавшего от лихорадки, в военную тюрьму
[50].
   То, что глухая народная молва довела до ушей каноника, начало  оправ-
дываться. Богатства пандура возбудили во влиятельных  людях  и  ловкачах
жгучую, неутолимую алчность, и он пал жертвой этой алчности.  Обвиненный
во всевозможных преступлениях, и совершенных им и навязанных ему людьми,
заинтересованными в его гибели, он начал испытывать на себе всякие  про-
волочки, притеснения, наглые нарушения закона,  утонченные  несправедли-
вости долгого и скандального процесса. Скупой, несмотря на свое  тщесла-
вие, и гордый, невзирая на свои пороки, он  не  пожелал  ни  платить  за
усердие своих покровителей, ни подкупить совесть своих судей. Мы оставим
барона на время в темнице, где после какой-то буйной выходки он, к вели-
кому своему негодованию, оказался прикованным за  ногу.  Стыд  и  позор!
Именно за ту самую ногу, в которую попал осколок бомбы, взорвавшейся  во
время одного из самых его доблестных боевых подвигов. У него тогда  выс-
коблили пораженную гангреной кость, и, едва оправившись, он снова был на
коне, дабы с геройской выдержкой продолжать службу. И вот на этот  ужас-
ный шрам наложили железное кольцо с тяжелой цепью. Рана раскрылась, и он
выносил новые муки уже не за службу Марии-Терезии, а за то, что  слишком
хорошо служил ей когда-то. Великая государыня  не  имела  ничего  против
Тренка, подавлявшего и раздиравшего злополучную и опасную Богемию,  едва
ли могущую, вследствие национальной розни, быть оплотом  против  врагов;
"король" Мария-Терезия, не нуждаясь больше ни в преступлениях Тренка, ни
в жестокостях пандуров для того, чтобы прочно сидеть на престоле,  начи-
нала находить их поступки чудовищными, непростительными  и  даже  делала
вид, что никогда не знала об их варварствах, - совсем как великий  Фрид-
рих, притворявшийся, будто не имеет понятия об  утонченных  жестокостях,
тяжелейших цепях и пытках голодом, которыми несколько позже терзали дру-
гого барона фон Тренка, его красавца пажа, блестящего ординарца,  спаси-
теля и друга нашей Консуэло. Льстецы, донесшие до нас слух об этих  воз-
мутительных происшествиях, приписывали всю  их  гнусность  мелкому  офи-
церству и темному чиновничеству, чтобы смыть пятно с памяти монархов. Но
монархи эти, якобы так плохо осведомленные о  злоупотреблениях  в  своих
тюрьмах, на самом деле настолько хорошо знали о всем  происходящем  там,
что, например, Фридрих Великий собственноручно сделал рисунок цепей, ко-
торые Тренк-пруссак целых девять лет влачил в своем магдебургском  скле-
пе. И хотя МарияТерезия прямо и не приказывала заковать искалеченную но-
гу Тренка-австрийца, своего доблестного пандура, однако она всегда оста-
валась глуха и к его жалобам и к его оправданиям. К тому же при  постыд-
ном дележе богатств Тренка, учиненном ее приближенными, она сумела выде-
лить себе львиную долю и отказать в правосудии его наследникам.
   Вернемся же к Консуэло, ибо долг романиста обязывает нас  лишь  бегло
касаться деталей, принадлежащих истории. Однако нам кажется  невозможным
совершенно исключить приключения нашей героини из событий, происходивших
в ее время и на ее глазах. Узнав о несчастии пандура, Консуэло не  вспо-
минала больше о нанесенных ей оскорблениях и, глубоко возмущенная  несп-
раведливостью по отношению к нему, помогла Корилле снабдить его деньгами
в момент, когда ему было отказано в средствах, которые смогли  бы  смяг-
чить суровость его заточения. Корилла, умевшая  тратить  деньги  гораздо
быстрее, чем добывать их, как раз была без гроша в тот день, когда  пос-
ланный ее любовника тайно явился просить у нее  нужную  сумму.  Консуэло
была единственным лицом, к помощи которого эта женщина из инстинктивного
чувства доверия и уважения решилась прибегнуть. Консуэло тотчас же  про-
дала подарок, брошенный ей императрицей на сцену по окончании "Зенобии",
и передала Корилле деньги, похвалив ее при этом за то, что она не остав-
ляет в горе несчастного Тренка. Мужество, с каким Корилла служила своему
любовнику до тех пор, пока это было возможно (на этой почве она  сошлась
даже с баронессой, его главной любовницей, к которой страшно ревновала),
внушили Консуэло какое-то уважение к этому испорченному, но  не  оконча-
тельно развращенному созданию, сохранившему еще добрые побуждения сердца
и бескорыстные порывы великодушия.
   - Падем ниц перед промыслом божьим, - говорила она Иосифу, подчас уп-
рекавшему ее за близость с Кориллой. - Человеческая душа даже в  заблуж-
дении сохраняет нечто благостное и великое, к чему чувствуешь уважение и
в чем находишь с радостью те священные следы, которые  являются  как  бы
печатью божьей десницы. Там, где можно пожалеть, найдется  что  и  прос-
тить, а где есть что простить, будь уверен, добрый мой Иосиф, там есть и
что полюбить. Бедная Корилла в сущности животное,  но  иногда  поступает
как ангел. Видишь ли, я чувствую, что если останусь артисткой, то должна
привыкнуть без ужаса и гнева смотреть на  все  эти  печальные  мерзости,
среди которых протекает жизнь погибших женщин; ведь и они,  эти  падшие,
колеблются между жаждой добра и влечением ко  злу,  между  опьянением  и
раскаянием. И даже, признаюсь, мне кажется, что роль  сестры  милосердия
полезнее для моей добродетели, чем жизнь более чистая, чем более  льстя-
щие честолюбию знакомства, чем благодушное существование людей  сильных,
счастливых, уважаемых. Чувствую, что сердце мое  создано  наподобие  рая
доброго Иисуса, где больше радости, больше привета дается  одному  обра-
щенному грешнику, чем тысяче торжествующих праведников. Мое призвание  -
жалеть, помогать, утешать, сочувствовать. Имя, данное  мне  матерью  при
крещении, налагает на меня этот долг. У меня, Беппо,  ведь  нет  другого
имени. Общество не дало мне право с гордостью носить  фамильное  имя,  и
если, по мнению света, я унижаю себя, отыскивая крупинки чистого  золота
среди грязи чужих дурных нравов, то ведь я совершенно не  обязана  отда-
вать ему в чем-либо отчет. Я только Консуэло - ничего  больше.  И  этого
достаточно для дочери Розамунды, ибо Розамунда была бедной женщиной, и о
ней отзывались еще хуже, чем о Корилле, а я должна была и могла  ее  лю-
бить, какой бы она ни была. Ее не почитали, как Марию-Терезию, но она не
приказала бы приковать за ногу Тренка, чтобы умертвить его  в  муках,  а
самой завладеть его деньгами. Корилла также не сделала бы этого, однако,
вместо того чтобы драться за нее, этот самый Тренк, которому она помога-
ет в несчастье, частенько бивал ее. Иосиф! Иосиф! Господь своим величием
превосходит всех наших монархов; и раз Мария-Магдалина восседает на  по-
четном месте, рядом с непорочной девой, то, пожалуй, и Корилла  при  том
дворе будет иметь преимущество перед Марией-Терезией. А  о  себе  скажу:
если бы мне пришлось в дни, которые мне еще предстоит провести на земле,
сидеть на пиру праведников, среди нравственного благоденствия, то я счи-
тала бы, что сбилась с пути спасения. О, благородный Альберт смотрел  на
это так же, как я, и, конечно, не стал бы порицать меня за  мое  хорошее
отношение к Корилле.
   Консуэло говорила все это своему другу Беппо через две  недели  после
первого представления "Зенобии" и происшествия с  бароном  фон  Тренком.
Шесть представлений, на которые ее пригласили, были уже закончены.  Г-жа
Тези снова появилась в театре.  Императрица  при  посредстве  посланника
Корнера потихоньку обрабатывала Порпору и продолжала ставить брак Консу-
эло с Гайдном условием ее поступления на императорскую сцену по  оконча-
нии ангажемента Тези. Иосиф ничего не знал об этом. Консуэло  ничего  не
предчувствовала. Она думала только об Альберте, который больше не  появ-
лялся и не давал о себе знать. В голове у нее бродило множество  предпо-
ложений, множество противоположных решений. Девушка даже прихворнула  от
пережитого нервного потрясения и всех этих колебаний.  Она  не  покидала
своей комнаты с тех пор, как покончила с театром, и без  конца  смотрела
на кипарисовую ветку, сорванную, как ей казалось, с  одной  из  могил  в
гроте Шрекенштейна.
   Беппо, единственный друг, которому она могла  раскрыть  свое  сердце,
сначала хотел было разубедить ее в том, что Альберт приезжал в Вену.  Но
когда она показала ему кипарисовую ветку, он глубоко задумался над  этой
тайной и в конце концов сам уверовал в то,  что  молодой  граф  принимал
участие в приключении Тренка.
   - Послушай, - сказал он, - мне  кажется,  я  понял,  что  происходит.
Действительно, Альберт приезжал в Вену. Он тебя видел, слышал,  наблюдал
за всеми твоими поступками, следовал за тобой по пятам. В тот день, ког-
да мы с тобой беседовали на сцене у декорации, изображающей реку  Араке,
он мог быть по ту сторону декорации и слышать, как я сожалел,  что  тебя
похищают с подмостков на пороге славы. У тебя самой при  этом  вырвались
какие-то восклицания. Из них он  мог  заключить,  что  ты  предпочитаешь
блеск карьеры печальной торжественности его любви. На следующий день  он
видел, как ты вошла в уборную Кориллы, и раз он все  время  наблюдал  за
тобой, то он мог заметить, как туда же за несколько минут перед этим во-
шел пандур. Он так долго не являлся к тебе на помощь потому, что  считал
твой приход добровольным, и только  поддавшись  искушению  подслушать  у
двери, понял, как необходимо его вмешательство.
   - Прекрасно! Но почему действовать так таинственно,  почему  скрывать
под крепом свое лицо? - промолвила Консуэло.
   - Ты знаешь, как подозрительна венская полиция. Быть может, его  ого-
ворили при дворе или у него были политические причины, чтобы  прятаться;
возможно, что лицо его было знакомо Тренку. Кто знает, не видал ли  граф
Альберт его в Чехии во время последних войн, не бросал ли ему вызова, не
грозил ли, не заставил ли его выпустить из рук какого-нибудь захваченно-
го им неповинного человека? Граф Альберт мог  тайно  совершать  в  своей
стране великие подвиги храбрости и человеколюбия, в  то  время  как  его
считали спящим в пещере Шрекенштейна. И если он  совершал  эти  подвиги,
разумеется, он не стал бы рассказывать о них тебе. Ты же сама не раз от-
зывалась о нем как о самом смиренном, самом скромном из людей. И он пос-
тупил мудро, закрыв лицо, в то время как расправлялся  с  пандуром,  ибо
если сегодня императрица наказывает пандура за то, что он  опустошил  ее
дорогую Чехию, то, поверь, это вовсе не значит, что  она  будет  склонна
оставить безнаказанным открытое сопротивление, оказанное  ее  пандуру  в
прошлом со стороны богемца.
   - Ты совершенно прав, Иосиф, и твои слова наводят меня  на  размышле-
ния. Многое теперь начинает меня страшно беспокоить. Альберта могли  уз-
нать, арестовать, и это так же осталось бы неизвестным публике, как  па-
дение с лестницы Тренка. Увы! Быть может, он в эту минуту в тюрьме Арсе-
нала, рядом с темницей Тренка. И горе это он терпит из-за меня!
   - Успокойся, я этого не думаю. Граф Альберт, должно быть,  сейчас  же
покинул Вену, и ты вскоре получишь от него письмо из Ризенбурга.
   - У тебя такое предчувствие, Иосиф?
   - Да, я предчувствую это. Но, если уж хочешь знать все, что я  думаю,
так, мне кажется, письмо это будет совсем иным, чем ты ожидаешь. Я убеж-
ден, что он не будет больше настаивать на великодушной дружеской жертве,
которую ты собиралась принести ради него, покинув артистическую карьеру,
отказался от мысли жениться на тебе и скоро вернет тебе свободу. Если он
так умен, благороден, справедлив, как ты говоришь,  он  должен  посовес-
титься вырвать тебя из театра, который ты страстно любишь. Не отрицай, я
ведь прекрасно это видел, и он, слушая "Зенобию", должен был понять  это
не хуже меня. Итак, он откажется от жертвы, превышающей твои силы,  -  я
перестал бы его уважать, поступи он иначе.
   - Но перечти же его последнюю записку. Вот она, Иосиф. Ведь он  гово-
рит в ней, что будет так же любить меня на сцене, как и в  свете  или  в
монастыре. Разве он не мог допустить мысли - женившись, предоставить мне
свободу?
   - Говорить и делать, думать и жить - не одно и  то  же.  В  страстных
мечтаниях все кажется возможным, но когда действительность вдруг  предс-
тает перед глазами, мы с ужасом возвращаемся к прежним взглядам. Никогда
не поверю, чтобы какой-нибудь знатный человек мог без отвращения видеть,
как его супруга переносит капризы и оскорбления публики. Попав -  конеч-
но, впервые в своей жизни - за кулисы, граф увидел в поведении Тренка по
отношению к тебе печальный пример бед и опасностей,  ожидающих  тебя  на
театральном поприще. И он должен был уйти в отчаянии, но, правда,  изле-
чившись от своей страсти и отрешившись от пустых мечтаний. Прости, что я
так говорю с тобой, сестрица Консуэло. Это мой долг, ибо разрыв с графом
Альбертом - твое счастье. Ты почувствуешь это позднее, хотя сейчас глаза
твои и полны слез. Будь справедлива к своему жениху и не обижайся  пере-
меной, происшедшей в нем. Когда он говорил тебе, что не питает  отвраще-
ния к театру, он идеализировал его, и все это рухнуло при первом же  ис-
пытании. Он понял тогда, что либо сделает тебя несчастной, вырвав из те-
атра, либо, следуя за тобой туда, отравит собственное существование.
   - Ты прав, Иосиф. В твоих словах - истина, я это чувствую; но дай мне
поплакать. Сердце сжимается у меня вовсе не от обиды, что меня  покинули
и гнушаются мной, а от утраченной веры в любовь, в ее могущество,  кото-
рые я идеализировала так же, как граф Альберт  идеализировал  мою  теат-
ральную жизнь. Теперь он осознал, что, избрав такой путь, я не могу быть
достойна его, по крайней мере в глазах света. А я должна  признать,  что
любовь не настолько сильна, чтобы победить все препятствия, отречься  от
всех предрассудков.
   - Будь справедлива, Консуэло, и не требуй большего, чем сама могла бы
дать. Ты его не настолько любила, чтобы без колебаний и печали  отречься
от своего искусства, - не ставь же в вину графу Альберту, что он не смог
порвать со светским обществом без ужаса и душевной муки.
   - Но как бы втайне я ни  печалилась  (теперь  могу  уже  сознаться  в
этом), я решилась всем ему пожертвовать, а он наоборот...
   - Подумай, ведь страсть пылала в нем, а не в тебе.  Он  молил,  а  ты
соглашалась, насилуя себя. Он прекрасно видел жертву с твоей  стороны  и
почувствовал, что не только имеет право, но обязан избавить тебя от люб-
ви, которой ты не вызывала и в которой душа твоя не нуждается.
   Разумный довод  Иосифа  убедил  Консуэло  в  мудрости  и  великодушии
Альберта. Она боялась, предаваясь горестным чувствам, страдать от  уязв-
ленного самолюбия; итак, она согласилась с объяснениями Гайдна,  покори-
лась и успокоилась. Но по  странности,  так  свойственной  человеческому
сердцу, едва обретя свободу следовать своему влечению к  театру  безраз-
дельно и без угрызений совести, она испугалась одиночества,  разврата  и
ужаснулась открывающегося перед нею будущего,  полного  тяжелой  борьбы.
Подмостки - это костер. Актер на сцене  приходит  в  такое  возбужденное
состояние, что все жизненные волнения по сравнению с этим кажутся холод-
ными и бледными. Но когда, разбитый усталостью, он сходит с  подмостков,
то со страхом думает, как он прошел через это огненное  испытание,  и  к
желанию снова вернуться на сцену примешивается ужас.  Мне  кажется,  что
акробат является типичным представителем этой тяжелой, исполненной горе-
ния и опасностей жизни. Он испытывает нервное, страшное удовольствие  на
веревках и лестницах, где совершает чудеса,  превосходящие  человеческие
силы. Но, спустившись с них победителем, он едва не лишается чувств  при
одной мысли, что ему надо снова взобраться на них,  снова  видеть  перед
собой смерть и торжество - этот двуликий  призрак,  непрестанно  парящий
над его головой.
   Замок Ризенбург и даже Шрекенштейн, этот кошмар ее многих ночей,  по-
казались Консуэло сквозь завесу свершившегося изгнания потерянным  раем,
обителью покоя и чистоты, которые до конца дней будут жить в  ее  памяти
как нечто величественное и достойное почитания.
   Она прикрепила кипарисовую ветку - последнее воспоминание,  последний
дар пещеры гуситов - к распятию, принадлежавшему ее матери, и таким  об-
разом, соединив две эмблемы - католичества и ереси, она мысленно вознес-
лась к религии единой, вечной и абсолютной. В ней почерпнула она чувство
покорности пред своими собственными страданиями и веру в промысл  божий,
руководящий Альбертом и всеми людьми, добрыми и злыми, среди которых  ей
отныне придется идти одной, без наставника в жизни.

   XCIX

   Однажды утром Порпора позвал Консуэло в свою комнату раньше обычного.
Вид у него был сияющий, он держал в одной руке объемистое письмо, в дру-
гой - очки. Консуэло затрепетала, задрожала всем телом,  вообразив,  что
это наконец ответ из Ризенбурга. Но вскоре  она  поняла,  что  ошиблась.
Письмо было от УбертоПорпорино. Знаменитый певец сообщал своему учителю,
что все условия ангажемента Консуэло приняты и он посылает ему подписан-
ный бароном фон Пельницем, директором берлинского  королевского  театра,
контракт, на котором не хватает только подписи Консуэло и самого  маэст-
ро. К документу было приложено  очень  дружеское  и  очень  почтительное
письмо барона, в котором тот предлагал Порпоре принять участие в конкур-
се на должность дирижера капеллы прусского короля, представив  вместе  с
тем для просмотра и испытания все свои новые оперы и фуги, какие пожела-
ет привезти. Порпорино выражал радость, что скоро будет петь с  партнер-
шей по сердцу, "сестрой по Порпоре", и горячо упрашивал учителя  бросить
Вену и приехать в прелестный Сан-Суси, местопребывание Фридриха  Велико-
го.
   Письмо это чрезвычайно обрадовало Порпору, но вместе с тем вызвало  в
нем колебания. Ему казалось, что судьба наконец начинает улыбаться ему и
милость обоих монархов (в то время столь необходимая для карьеры  артис-
та) сулит ему благоприятные перспективы. Фридрих призывал его в  Берлин.
Мария-Терезия открывала ему заманчивые перспективы в Вене. В обоих  слу-
чаях Консуэло предстояло быть орудием его славы: в Берлине - выдвигая на
сцену его произведения, в Вене - выйдя замуж за Иосифа Гайдна.
   Итак, настала минута вручить свою судьбу в руки приемной  дочери.  Он
предложил ей на выбор - замужество или  отъезд.  Обстоятельства  измени-
лись, и он далеко не так горячо предлагал ей руку и  сердце  Беппо,  как
сделал бы это еще накануне. Ему надоела Вена, а мысль, что его будут це-
нить и чествовать во враждебном  лагере,  улыбалась  ему  как  маленькая
месть, причем он преувеличивал впечатление, какое все это  могло  произ-
вести на австрийский двор. Наконец Консуэло перестала  с  некоторых  пор
говорить с ним об Альберте, словно отказавшись от него, а Порпора  пред-
почитал, чтобы она вовсе не выходила замуж.
   Консуэло тотчас же положила конец его колебаниям, объявив, что никог-
да не выйдет замуж за Иосифа Гайдна по многим причинам, и  прежде  всего
потому, что сам он никогда и не думал на ней жениться, так как помолвлен
с дочерью своего благодетеля, Анной Келлер.
   - В таком случае, - сказал Порпора, - нечего и раздумывать. Вот  твой
контракт. Подпиши его, и будем собираться в путь-дорогу, ибо  здесь  нам
надеяться не на что, раз ты не подчиняешься матримониомании императрицы.
Ведь покровительство ее можно было получить только такой ценой, а  после
решительного отказа мы станем для нее хуже дьяволов.
   - Дорогой учитель, - ответила Консуэло с твердостью, какой еще никог-
да не проявляла по отношению к нему, - я готова  повиноваться  вам,  как
только совесть моя успокоится по поводу  одного  вопроса.  Обязательства
любви и глубокого уважения связывают меня с Рудольштадтом. Не  скрою  от
вас, что, невзирая на ваше недоверие, упреки и насмешки, все три месяца,
которые мы с вами провели здесь, я упорно  не  связывала  себя  никакими
контрактами, могущими служить помехой этому браку. Но после решительного
письма, написанного мною полтора месяца тому назад, - оно  прошло  через
ваши руки, - что-то произошло и,  как  я  полагаю,  побудило  семью  Ру-
дольштадтов отказаться от меня. Каждый новый  день  убеждает  меня,  что
данное мною слово возвращено мне и я свободна всецело  посвятить  вам  и
свои заботы и свой труд. Как видите, я иду на это без сожалений и  коле-
баний. Однако после написанного мною письма совесть моя  не  может  быть
спокойна, пока я не получу на него ответа. Жду я его каждый  день,  и  в
ближайшее время ответ должен прийти. Позвольте мне подписать  ангажемент
с Берлином только по получении...
   - Эх! Бедное дитя мое, - прервал ее Порпора, с первых же  слов  своей
ученицы понявший, что ей следует отвечать, - долго пришлось бы тебе  его
ждать. Ответ прислан мне уже месяц тому назад...
   - И вы мне его не показали! - воскликнула Консуэло. - И вы  оставляли
меня в такой неизвестности! Учитель! Ты очень странный человек! Какое же
может быть у меня доверие к тебе, если ты так обманываешь меня?
   - Чем же я обманул тебя? Письмо адресовано мне, и в нем было приказа-
но показать его тебе только тогда, когда я увижу, что ты  излечилась  от
своей безумной любви и способна внимать благоразумию и  благопристойнос-
ти.
   - Именно в таких выражениях оно и составлено?  -  спросила,  краснея,
Консуэло. - Невозможно, чтобы граф Христиан или граф Альберт  могли  так
назвать мою дружбу, столь спокойную, скромную и гордую!
   - Слова тут ни при чем, - сказал Порпора, - светские люди всегда  вы-
ражаются изысканно, уж мы сами должны понимать их. Старый граф ни в  ка-
кой мере не желал иметь невестку из актрис, и, узнав, что  ты  появилась
здесь на подмостках, он заставил сына отказаться от такого унизительного
брака. Альберт образумился, и тебе возвращают слово. С удовольствием ви-
жу, что тебя это не огорчает. Все, стало быть, к лучшему. Едем  в  Прус-
сию.
   - Маэстро, покажите мне письмо, и я тотчас же подпишу контракт.
   - Ах да! Письмо, письмо! Но зачем оно  тебе?  Ты  только  огорчишься.
Есть безумства, которые надо прощать и другим и себе самой. Забудь  -  и
все.
   - Нельзя забыть одним усилием воли, - возразила Консуэло, - размышле-
ние помогает нам, причины многое разъясняют. Если Рудольштадты  отталки-
вают меня с презрением, я скоро утешусь. Если же мне возвратили свободу,
уважая меня и любя, я утешусь иначе, и мне будет легче. Покажите письмо.
Чего вам опасаться, раз и в том и в другом случае я вас послушаю?
   - Ну хорошо! Я тебе его покажу, - проговорил хитрый профессор, откры-
вая свою конторку и делая вид, будто ищет письмо.
   Он открыл все ящики, перерыл все свои бумаги и, конечно, не нашел там
никакого письма, так как никакосо письма не получал. Он даже  притворил-
ся, будто раздражен, не находя его. Консуэло же на самом  деле  потеряла
терпение и принялась за поиски; маэстро предоставил ей заниматься  этим.
Она перевернула вверх дном все ящики, пересмотрела все бумаги, но  найти
письмо оказалось невозможным. Порпора сделал вид, что припоминает содер-
жание письма, и сымпровизировал версию, очень  вежливую  и  решительную.
Консуэло никак не могла заподозрить своего учителя в таком систематичес-
ком притворстве. Будем думать, к чести старого профессора, что в  данном
случае он был не особенно находчив, но и не много надо было, чтобы  убе-
дить такое искреннее существо, как Консуэло. В конце концов она  решила,
что Порпора в минуту рассеянности раскурил этим  письмом  трубку.  Выйдя
затем в свою комнату, чтобы помолиться и поклясться над кипарисовой вет-
кой, "несмотря ни на что", в вечной дружбе к графу Альберту, она спокой-
но вернулась и подписала двухмесячный  контракт  с  берлинским  театром,
срок которого наступал в конце месяца. Времени было более чем достаточно
для приготовлений к отъезду и для самого путешествия. Когда Порпора уви-
дел на документе подпись, он расцеловал свою ученицу и торжественно про-
возгласил ее артисткой.
   - Это день твоей конфирмации, - сказал он, - и если бы в моей  власти
было заставлять давать обеты, я внушил бы тебе  отказаться  навсегда  от
любви и брака, ибо ты теперь жрица бога гармонии. Музы - девственницы, и
та, которая посвящает себя Аполлону, должна была бы  нести  обет  веста-
лок...
   - Мне не следует давать обет безбрачия, - ответила Консуэло, - хотя в
данную минуту, мне кажется, для меня ничего не было бы легче,  как  дать
этот обет и сдержать его; но взгляды мои могут перемениться, и тогда мне
пришлось бы раскаяться в решении, которого я не смогла бы уже нарушить.
   - Ты, стало быть, раба своего слова? Да, ты, кажется,  отличаешься  в
этом отношении от остального рода человеческого, и если бы в жизни  тебе
пришлось дать торжественное обещание, ты бы его выполнила.
   - Маэстро, мне думается, что я уже это доказала, так как с  тех  пор,
как существую, я всегда находилась во власти какого-нибудь  обета.  Мать
научила меня этому роду религии и подавала мне пример, сама  фанатически
соблюдая данные обеты. Когда мы с ней путешествовали, она, приближаясь к
какому-нибудь большому городу, обыкновенно говорила:  "Консуэлита,  будь
свидетельницей: если дела мои здесь будут удачны, я даю обет пойти боси-
ком в часовню, пользующуюся славой наибольшей святости в  этом  крае,  и
молиться там в течение двух часов". И вот, когда  дела  бедняжки  бывали
(по ее мнению) хороши, то есть ей удавалось заработать своим пением нес-
колько талеров, мы всегда совершали паломничество, какова бы ни была по-
года, как бы далеко ни находилась почитаемая часовня. То было  благочес-
тие ни особенно просвещенное, ни особенно возвышенное, но на эти обеты я
смотрела как на нечто священное. И когда моя мать на смертном одре взяла
с меня слово, что я не буду принадлежать Андзолето иначе, как  повенчав-
шись с ним, она знала, что может умереть  спокойно,  веря  моему  обету.
Позднее я дала обещание графу Альберту не думать ни о ком другом,  кроме
него, и всеми силами души стараться полюбить его так, как он хотел. Я не
изменила своему слову и, не освободи он меня сейчас от  него,  могла  бы
остаться ему верна на всю жизнь.
   - Оставь ты своего графа Альберта, о нем больше нечего думать, и, ес-
ли уж тебе надо быть всегда во власти какого-нибудь обета, скажи,  каким
ты свяжешь себя по отношению ко мне?
   - О учитель! Доверься моему благоразумию, моим нравственным устоям  и
моей преданности тебе. Не требуй от меня клятв, ведь этим  налагаешь  на
себя страшное ярмо. Страх нарушить обет отравляет радость хороших побуж-
дений и добрых дел.
   - Я не понимаю таких отговорок, - возразил Порпора полу строгим,  по-
лушутливым тоном, - ты давала обеты всем, кроме меня. Не будем  касаться
того, которого потребовала от тебя мать. Он принес тебе счастье,  бедное
дитя мое. Не будь его, ты, пожалуй, попалась бы  в  сети  этого  негодяя
Андзолето. Но поскольку ты могла без любви, а только по доброте  сердеч-
ной надавать потом таких серьезных обещаний этому  Рудольштадту,  совер-
шенно для тебя постороннему человеку, было бы очень дурно с твоей сторо-
ны, если бы в такой день, как сегодня - день счастливый и достопамятный,
когда тебе возвращена свобода и ты обручилась с богом искусства, - ты не
захотела дать самого маленького обета своему старому профессору и лучше-
му другу.
   - О да! Лучший друг мой, благодетель, опора моя, отец! -  воскликнула
Консуэло, порывисто бросаясь в объятия Порпоры, который был так скуп  на
ласковые слова, что только два-три раза в жизни открыто высказал ей свою
отеческую любовь. - Я могу без страха и колебаний дать вам  обет  посвя-
тить себя вашему счастью и славе до последнего моего вздоха!
   - Мое счастье - это слава, Консуэло. Ты же знаешь, - проговорил  Пор-
пора, прижимая ее к своему сердцу. - Другого я себе не представляю. Ведь
я не похож на тех старых немецких мещан, чье счастье заключается лишь  в
том, чтобы иметь при себе внучку для набивания их трубок и приготовления
им сладких пирожков. Мне, слава богу, не нужно ни  туфель,  ни  лечебных
настоек. Когда мне понадобится только это, я не позволю  тебе  посвящать
мне свое время, да и теперь ты слишком усердно ухаживаешь за мной.  Нет,
ты прекрасно знаешь, не такая преданность мне нужна: я требую, чтобы  ты
была настоящей, великой артисткой. Обещаешь ли ты мне это?  Обещаешь  ли
побеждать в себе лень, нерешительность,  отвращение,  какие  чувствовала
вначале? Обещаешь отклонять любезности и комплименты кавалеров,  которые
гоняются за актрисами - одни потому, что льстят себя  надеждой  обратить
их в хороших хозяек, а, заметив в них противоположные  наклонности,  без
церемонии их бросают; другие - потому, что разорены, но за  удовольствие
иметь карету и хороший стол готовы пожертвовать кастовыми предрассудками
и живут за счет своих  дражайших  половин,  путем  бесчестия  добывающих
средства к жизни? И еще, обещаешь ли, что не дашь вскружить себе  голову
какому-нибудь теноришке с сочным голосом и курчавыми волосами, вроде не-
годяя Андзолето, который может гордиться только своими икрами и чей  ус-
пех объясняется наглостью?
   - Обещаю, даю вам торжественную клятву! - ответила  Консуэло,  добро-
душно смеясь над поучениями Порпоры, всегда помимо его воли, немного яз-
вительными, но к которым она давно привыкла. - И даже больше, - прибави-
ла она, снова становясь серьезной, - клянусь, что, пока я живу, вам  ни-
когда не придется пожаловаться на мою неблагодарность!
   - О, столько я не прошу, - ответил с горечью маэстро, -  это  не  под
силу человеческой природе. Когда ты станешь певицей, известной всем  на-
родам Европы, в тебе проснутся тщеславие, честолюбие, жажда любви - все,
от чего не смог предохранить себя ни один великий  артист.  Ты  захочешь
добиться успеха любой ценой. Ты не станешь добиваться его терпеливо  или
рисковать им ради дружбы или культа истинной красоты. Ты подчинишься игу
моды, как все. В каждом городе будешь петь то, что больше всего  нравит-
ся, не обращая внимания на дурной вкус публики и двора.  Короче  говоря,
ты сделаешь себе карьеру и, несмотря на все,  будешь  великой,  ибо  нет
иного способа быть великой для толпы. Только бы ты  не  забывала,  когда
тебе придется предстать перед судом небольшого кружка стариков вроде ме-
ня, что надо хорошо петь и выбирать достойные  произведения!  Только  бы
перед великим Генделем и старым Бахом ты сделала честь и методу  Порпоры
и себе самой - вот все, о чем я прошу тебя, вот все, на что надеюсь!  Ты
видишь, я не такой отец-эгоист, каким, без сомнения, некоторые из  твоих
поклонников меня считают. Я не требую от тебя ничего, что  не  послужило
бы для твоего же успеха и твоей же славы.
   - А я совершенно не забочусь о своей выгоде, - ответила  растроганная
и опечаленная Консуэло. - Успех может невольно опьянить меня, но я не  в
состоянии хладнокровно думать о том, чтобы всю свою  жизнь  поставить  в
зависимость от успеха, - ведь в таком случае я как бы своими руками ста-
ла увенчивать бы себя лаврами. Я хочу славы для вас, учитель мой! Вопре-
ки вашему недоверию, я хочу вам показать, что только  для  вас  Консуэло
работает и разъезжает. И чтобы сейчас же убедить вас в том,  что  вы  ее
оклеветали, она клянется вам, раз вы верите ее  клятвам,  доказать  все,
что сейчас говорила!
   - А чем же ты поклянешься мне? - спросил Порпора с нежной улыбкой,  в
которой все-таки проглядывало еще недоверие.
   - Седыми волосами священной головы Порпоры! - ответила Консуэло,  об-
нимая и благоговейно целуя учителя в лоб.
   Беседа их была прервана появлением графа Годица,  о  котором  доложил
громадный гайдук. Лакей, испрашивая для своего барина позволение  засви-
детельствовать почтение маэстро Порпоре и его воспитаннице,  смотрел  на
Консуэло с таким вниманием, недоумением и замешательством, что даже уди-
вил ее. Однако ей не удалось припомнить, где она видела это добродушное,
несколько странное лицо. Граф был принят и изложил свою просьбу в  самых
изысканных выражениях. Он едет в свое имение Росвальд в Моравии и, стре-
мясь сделать приятное своей супруге маркграфине, готовит  к  ее  приезду
сюрприз в виде великолепного празднества. Ввиду этого он предлагает Кон-
суэло спеть три вечера подряд в Росвальде и просит также, чтобы  Порпора
согласился сопровождать ее и помог ему в устройстве концертов,  спектак-
лей и серенад, которыми он собирается угощать маркграфиню.
   Маэстро сослался на только что подписанный контракт  и  обязательство
быть в назначенный день в Берлине. Граф пожелал взглянуть на контракт, а
так как он всегда прекрасно относился к Порпоре, то старик охотно доста-
вил ему это маленькое удовольствие и посвятил во все  подробности,  пре-
доставив Годицу обсуждать условия контракта, разыгрывать  роль  знатока,
давать советы. После этого граф стал настаивать на своей  просьбе,  уве-
ряя, что времени имеется больше, чем надо, чтобы, исполнив ее, попасть к
сроку в Берлин.
   - Вы можете покончить со своими приготовлениями в три дня,  -  заявил
он, - и отправиться в Берлин через Моравию.
   Правда, это было не совсем по пути, но, вместо  того  чтобы  медленно
двигаться через Чехию, страну мало благоустроенную и разоренную недавней
войной, маэстро со своей ученицей могли очень скоро и удобно доехать  до
Росвальда в экипаже, который граф отдавал в их распоряжение, обещая  по-
заботиться и о подставах, причем брал на себя все дорожные хлопоты и из-
держки. Граф предложил им таким же образом перевезти их из  Росвальда  в
Пардубиц, если бы они пожелали спуститься по Эльбе до  Дрездена,  или  в
Хрудим - если бы они решили ехать через Прагу. Все,  что  он  предлагал,
действительно сокращало время их  путешествия,  а  довольно  кругленькая
сумма, которую он к этому добавил, давала им возможность остальную часть
пути проделать в лучших условиях.  И  Порпора  согласился,  несмотря  на
слегка недовольную мину Консуэло, хотевшую отклонить предложение. Сделка
состоялась, и отъезд был назначен на последний день недели.
   Когда Годиц, почтительно поцеловав руку Консуэло, оставил их  вдвоем,
она стала упрекать маэстро в том, что он так скоро позволил себя  угово-
рить. Хотя ей нечего было опасаться дерзких выходок графа, она продолжа-
ла относиться к нему неприязненно и отправлялась в его поместье без вся-
кого удовольствия. Ей не хотелось рассказывать Порпоре о  приключении  в
Пассау, но она напомнила ему его собственные  насмешки  над  музыкальным
творчеством графа.
   - Разве вы не видите, - сказала она, - что я буду обречена  исполнять
его музыкальные творения, а вам придется с серьезным видом  дирижировать
кантатами и, пожалуй, даже целыми операми его изделия? Так-то вы застав-
ляете меня держать обет верности культу прекрасного!
   - Полно тебе! - смеясь, ответил Порпора. - Я вовсе не стану  проделы-
вать это так серьезно, как  ты  думаешь;  наоборот,  я  предвкушаю  удо-
вольствие хорошенько потешиться, и так, что патриций-маэстро ровно ниче-
го не заподозрит. Проделать такие вещи серьезным образом перед почтенной
публикой поистине было бы кощунством и позором, но позабавиться позволи-
тельно; и артист был бы очень несчастлив, если бы, зарабатывая  себе  на
хлеб, не имел права посмеяться втихомолку над теми, кто дает ему зарабо-
ток. К тому же ты увидишь там свою  прелестную  принцессу  Кульмбахскую,
которую ты так любишь. Она вместе с нами посмеется  над  музыкой  своего
отчима, хотя ей вовсе не до смеха.
   Пришлось покориться, начать укладываться, делать необходимые покупки,
прощальные визиты. Гайдн был в отчаянии.  Но  в  это  время  неожиданное
счастье, великая артистическая радость свалилась на него и отчасти  воз-
наградила или, вернее, вынудила его  отвлечься  от  горести  предстоящей
разлуки. Исполняя серенаду своего сочинения  под  окном  чудесного  мима
Бернадоне, знаменитого арлекина театра у Каринтийских ворот, он привел в
изумление этого милого и умного актера, завоевав вместе с тем его симпа-
тию. Иосифа пригласили в дом и стали спрашивать имя  автора  только  что
исполненного прекрасного, оригинального трио. Узнав, что это он, подиви-
лись его юности и таланту и тут же вручили ему либретто  балета  "Хромой
бес". Гайдн немедленно принялся  писать  к  нему  музыку,  стоившую  ему
стольких усилий, что, будучи уже восьмидесятилетним старцем, он  не  мог
вспомнить об этом труде  без  смеха.  Консуэло  старалась  рассеять  его
грусть, то и дело заговаривая с ним о "Буре", которая, по настоянию Бер-
надоне, должна была вызывать у слушателей ужас, а Беппо, в жизни не  ви-
девший моря, никак не мог себе его представить. Консуэло  описывала  ему
бушующее Адриатическое море, напевала жалобные  стоны  волн  и  смеялась
вместе с ним над эффектами подражательной гармонии, для усиления которой
в театре раскачивают руками голубые полотна, натянутые от  одной  кулисы
до другой.
   - Слушай, - сказал в утешение Порпора своему ученику,  -  работай  ты
хоть сто лет с лучшими инструментами в мире, прекрасно зная шум  моря  и
ветра, тебе все-таки не передать божественной гармонии  природы.  Музыка
не в состоянии этого сделать. Композитор наивно заблуждается,  передавая
звуковые фокусы и эффекты. Музыка выше этого, ее область - душевные вол-
нения. Цель музыки - возбуждать эти волнения и вдохновляться ими. Предс-
тавь себе переживания человека, находящегося во власти шторма. Представь
себе зрелище  страшное,  величественное,  мощное,  грозящее  опасностью!
Представь, что ты, музыкант, то есть  человеческий  голос,  человеческий
вопль, живая потрясенная душа, мечешься,  подхваченный  этим  бедствием,
этой сумятицей, растерянностью, этими ужасами... Передай в  звуках  свои
смертельные муки, - и слушатели, каковы бы они ни были, будут переживать
их вместе с тобой. Им будет казаться, что они видят море,  слышат  скрип
корабля, крики матросов, отчаянные вопли пассажиров... Что сказал бы  ты
о поэте, который, желая изобразить битву, сообщил бы тебе в стихотворной
форме, что пушка делает "бум-бум", а барабан "план-план"?  Это  была  бы
подражательная гармония, более близкая к происходящему, чем  изображение
величественных картин природы, но это не была бы поэзия. Даже  живопись,
это наиболее описательное из всех искусств, не является рабски  подража-
тельной. Напрасно пытался бы  художник  изобразить  темно-зеленое  море,
черное грозовое небо, разбитый остов корабля, - если он не  сумеет  вло-
жить в это чувство ужаса, поэзию ансамбля, картина его  выйдет  бесцвет-
ной, будь она так же ярка, как вывеска пивной.  Итак,  молодой  человек,
прочувствуй сам великое бедствие и таким путем ты заставишь и других по-
чувствовать его.
   Маэстро все еще давал ему свои отеческие наставления, когда в  запря-
женный экипаж, стоявший во дворе посольства, уже укладывали вещи.  Иосиф
внимательно слушал поучения учителя, черпая их, так сказать,  из  самого
источника. Но когда Консуэло в накидке и меховой шапочке  бросилась  ему
на шею, он побледнел, подавил готовый вырваться крик и, не в  силах  ви-
деть, как она сядет в экипаж, убежал и забился в заднюю комнатку  парик-
махерской Келлера, чтобы скрыть от всех свои слезы.
   Метастазио полюбил Иосифа, помог ему усовершенствоваться в  итальянс-
ком языке и своими добрыми советами и великодушной заботой несколько об-
легчил юноше разлуку с Порпорой. Но долго еще Иосиф грустил  и  горевал,
прежде чем свыкся с отсутствием Консуэло.
   Она также была огорчена и жалела о таком милом, таком  верном  друге;
но по мере того как путешественники продвигались в глубь Моравских  гор,
к ней снова возвращались мужество, пыл и поэтическая  впечатлительность.
Новое солнце всходило над ее жизнью. Освобожденная от всяких уз, от вся-
кого господства, чуждого ее искусству, она считала, что обязана  всецело
отдаться ему. Порпора, к которому  вернулись  былые  надежды  и  веселое
настроение молодости, приводил ее в восторг своим красноречием; и благо-
родная девушка,  не  переставая  любить  Альберта  и  Иосифа,  как  двух
братьев, которых она надеялась вновь обрести на лоне божьем,  почувство-
вала себя легкой, словно жаворонок, поднимающийся с песней к небу на за-
ре прекрасного дня.
   Уже на втором перегоне Консуэло узнала в слуге,  который  сопровождал
ее и, сидя на козлах, расплачивался с проводниками или распекал за  мед-
лительность форейторов, того самого гайдука, который доложил им о прибы-
тии графа Годица, когда владелец Росвальда приезжал предложить ей увесе-
лительную поездку в свое поместье. Этот  высокий,  крепкий  парень,  все
смотревший на нее украдкой и, по-видимому, желавший и в то же время  бо-
явшийся с нею заговорить, в конце концов обратил на  себя  ее  внимание.
Однажды утром Консуэло завтракала на уединенном постоялом дворе  у  под-
ножья гор, а Порпора, пока отдыхали лошади, пошел прогуляться, в надежде
придумать какой-нибудь музыкальный мотив.  Внезапно  она  повернулась  к
сопровождавшему их слуге, когда тот подавал ей кофе, и строго и  сердито
в упор посмотрела на него. И у гайдука появилось на лице такое  жалобное
выражение, что она не могла удержаться от смеха. Апрельское солнце свер-
кало на снегу, еще покрывавшем горы, и наша юная путешественница была  в
чудесном настроении.
   - Увы! Ваша милость, стало быть, не удостаиваете узнать меня, - заго-
ворил наконец таинственный гайдук, - я же всегда узнал бы вашу  милость,
будь вы переодеты в турка или в прусского ефрейтора,  а  между  тем  ви-
дел-то я вашу милость всего какую-нибудь минуту, зато в какую минуту мо-
ей жизни!
   С этими словами он поставил на стол принесенный им поднос и,  прибли-
зившись к Консуэло, степенно перекрестился, а затем опустился на  колени
и поцеловал пол у ее ног.
   - А! - воскликнула Консуэло. - Дезертир Карл, не так ли?
   - Да, синьора, - ответил Карл, целуя протянутую ему руку, - по  край-
ней мере мне так велели называть вас, хотя я все же  не  могу  разобрать
хорошенько, кто вы - мужчина или дама.
   - Правда? Откуда же берутся такие сомнения?
   - Да потому что я видел вас мальчиком, а с тех пор - хоть  и  признал
вас сразу - вы стали настолько походить  на  молоденькую  девушку,  нас-
колько раньше походили на мальчика. Но это ничего не значит: будьте  кем
хотите; вы мне оказали помощь, которую я никогда в жизни  не  забуду.  И
прикажи вы мне броситься вниз вон с той вершины, я брошусь, раз вам  это
доставит удовольствие.
   - Мне ничего не надо, милый мой Карл, кроме того, чтобы ты был счаст-
лив и наслаждался своею свободой. Ты ведь свободен и, полагаю, снова по-
любил жизнь?
   - Свободен, да, - проговорил Карл, покачивая головой, -  но  счастлив
ли?.. Я схоронил мою бедную жену.
   Глаза отзывчивой Консуэло стали влажными при  виде  того,  как  слезы
заструились по квадратным щекам бедного Карла.
   - Ах! - сказал он, шевеля рыжими усами, с которых слезы  скатывались,
как дождь с куста. - Она слишком исстрадалась, бедняжка!  Горе,  которое
она испытала, когда меня вторично увезли пруссаки,  длинное  путешествие
пешком, когда она уже была очень больна, потом радость свидания со  мной
- все это подорвало ее силы, и она умерла через неделю по прибытии в Ве-
ну, где я ее разыскивал, а она благодаря вашей записке нашла меня с  по-
мощью графа Годица. Этот великодушный вельможа послал ей своего  доктора
и оказал ей поддержку, но ничего не помогло: она, понимаете, устала жить
и отправилась отдыхать на небо, к милосердному господу богу.
   - А твоя дочка? - спросила Консуэло, думая навести его на более  уте-
шительные мысли.
   - Дочь? - переспросил он с мрачным, несколько  растерянным  видом.  -
Прусский король убил и ее.
   - Как убил? Что ты говоришь?
   - Да разве не прусский король убил ее мать, причинив ей столько горя?
Ну вот и дочка ушла вслед за матерью. С того самого  вечера,  когда  они
видели, как меня избили в кровь, связали и увели вербовщики, а сами  ос-
тались полумертвыми на дороге, малютку не переставала трясти  лихорадка.
Усталость и нужда в пути доконали ее. Когда вы повстречали их  на  мосту
при въезде в какую-то австрийскую деревушку, у них тогда уже два дня  ни
крошки во рту не было. Вы дали им денег, сообщили о  моем  спасении,  вы
все сделали, чтобы их утешить и излечить, - они рассказывали мне,  -  но
было слишком поздно. После того как мы встретились, им  становилось  все
хуже и хуже, и именно в тот момент, когда мы могли  быть  счастливы,  их
обеих унесли на кладбище. Не осела еще земля на могиле  моей  жены,  как
пришлось разрывать ее, чтобы опустить туда наше дитя. И  вот  теперь  по
милости прусского короля Карл один-одинешенек на свете!
   - Нет, бедный мой Карл, ты не всеми покинут, у тебя остались  друзья,
которым всегда будут близки твои несчастья и твое доброе сердце.
   - Да, я знаю. Есть на свете добрые люди, и вы из их числа. Но что мне
теперь нужно, когда у меня больше нет ни жены, ни ребенка,  ни  отчизны!
Ведь я никогда не буду чувствовать себя в безопасности  на  родине.  Эти
разбойники, которые два раза приходили за мной, слишком хорошо знают мои
горы. Оставшись один на свете, я сразу же стал справляться, нет ли у нас
сейчас войны, не предвидится ли она в  скором  времени.  В  моей  голове
крепко засела мысль сражаться против  Пруссии,  чтобы  убить  как  можно
больше пруссаков. О! Святой Венцеслав, покровитель Чехии, уж направил бы
мою руку, и я уверен, что ни одна пуля, вылетев из моего ружья, не  про-
пала бы даром! Я говорил себе: авось бог поможет  мне  встретить  в  ка-
ком-нибудь ущелье прусского короля, и тогда... будь он закован  в  латы,
как сам архангел Михаил... придись мне даже гнаться за ним,  как  собаке
по следу волка... Но я узнал, что мир упрочился надолго. И тогда все мне
опостылело, и я отправился к его сиятельству графу Голицу, чтобы  побла-
годарить его и попросить не представлять меня императрице, как он  наме-
ревался сделать. Я хотел было покончить с собой, но граф был так добр ко
мне, а принцесса Кульмбахская, его  падчерица,  которой  он  по  секрету
рассказал всю мою историю, наговорила мне столько прекрасных слов  отно-
сительно долга христианина, что я решил жить и поступил к ним на службу,
где, по правде сказать, меня слишком хорошо кормят и слишком хорошо  об-
ращаются со мной за то немногое, что мне приходится делать.
   - А теперь скажи мне, дорогой Карл, как мог ты меня узнать? - спроси-
ла Консуэло, отирая глаза.
   - Ведь вы же приезжали однажды петь к моей новой хозяйке,  маркграфи-
не. Я видел, как вы прошли вся в белом, и тотчас же признал вас, хоть вы
и превратились в барышню. Видите ли, я не очень-то хорошо  помню  места,
по которым проходил, имена людей, с которыми встречался, а  вот  лица  я
никогда не забываю. Я только было перекрестился, как увидел, что за вами
идет юнец, - я узнал в нем Иосифа, - но вместо того,  чтобы  быть  вашим
хозяином, каким я видел его в минуту своего освобождения (ведь тогда ма-
лый был одет получше вас), он превратился в вашего слугу и остался в пе-
редней. Он не узнал меня, а так как господин граф запретил мне хоть еди-
ным словом обмолвиться кому бы то ни было о том, что со  мной  случилось
(я так никогда и не узнал и не спрашивал почему), я не заговорил с  доб-
рейшим Иосифом, хотя мне и очень хотелось броситься ему  на  шею.  Почти
сейчас же он ушел в другую комнату. Мне же было приказано  оставаться  в
той, где я находился, - а хороший слуга исполняет то, что ему ведено. Но
когда все разъехались, камердинер его сиятельства, пользующийся его пол-
ным доверием, сказал мне: "Карл, ты не разговаривал с этим маленьким ла-
кеем Порпоры, хотя и узнал его, и хорошо сделал. Господин граф будет то-
бой доволен. Что же касается барышни, которая пела сегодня..." -  "О!  Я
ее тоже узнал! - воскликнул я. - И тоже ничего  не  сказал".  -  "Ну,  и
опять-таки ты хорошо поступил, - прибавил камердинер. - Господин граф не
хочет, чтобы знали, что она ездила с ним в Пассау". - "Это меня не каса-
ется, - возразил я, - но могу ли я спросить тебя-то, как освободила  она
меня из рук пруссаков?" Тогда Генрих (а он ведь там был) рассказал  мне,
как все произошло, как вы бежали за каретой господина графа и как, когда
вам нечего было уже бояться за самих себя, вы настаивали на  том,  чтобы
он освободил меня. Вы также кое-что говорили об этом моей бедной жене, а
она передала мне. Умирая, жена благословляла вас, препоручала вас  богу.
"Эти бедные дети, - сказала она, - с виду такие же несчастные, как и мы,
отдали мне все, что имели, и плакали так, как будто мы им родные". Ну, и
вот, когда я увидел, что Иосиф служит у вас, и мне было поручено отнести
ему деньги от его сиятельства, у которого он  как-то  вечером  играл  на
скрипке, я вложил в конверт несколько дукатов - первые заработанные мною
в этом доме. Он не узнал об этом, да и меня не признал. Но если мы  вер-
немся в Вену, я сделаю так, чтобы он никогда не нуждался, пока я зараба-
тываю.
   - Иосиф больше не служит у меня, мой милый Карл; он мой друг и теперь
уже не нуждается: он музыкант и легко будет зарабатывать себе на  жизнь.
Не обделяй же себя ради него.
   - Что касается вас, синьора, то я так мало могу сделать, чтобы  дока-
зать вам свою благодарность: ведь, говорят, вы великая актриса; но имей-
те в виду, если когда-нибудь вам понадобится слуга, а  вы  не  будете  в
состоянии ему платить, обратитесь к Карлу и рассчитывайте  на  него.  Он
будет служить вам даром, и для него будет счастьем, что он  может  рабо-
тать на вас.
   - Ты уже достаточно заплатил мне своей признательностью, а твоей  са-
моотверженности мне не надо.
   - Вот и господин Порпора вернулся. Помните, синьора: я имею честь вас
знать только как слуга, предоставленный в ваше распоряжение моим  хозяи-
ном.
   На следующий день наши путешественники, поднявшись рано утром, не без
затруднений добрались к полудню до замка Росвальд. Он был расположен вы-
соко, на склоне самых красивых гор в Моравии, и так  хорошо  защищен  от
холодных ветров, что здесь уже чувствовалась весна, в то время как  вок-
руг за полмили от замка царила еще зима. Хотя погода по тому  времени  и
стояла прекрасная, дороги были еще очень мало удобны для езды. Но  графа
Годица ничто не могло остановить и невозможное было для него шуткой;  он
уже прибыл и распорядился, чтобы сотня землекопов выровняла  дорогу,  по
которой на следующий день должен был проследовать  величественный  поезд
его благородной супруги. Быть может, он выказал бы себя более благонаме-
ренным и заботливым супругом, поехав вместе с нею, но главная суть  зак-
лючалась вовсе не в том, чтобы она по дороге не сломала себе ноги и  ру-
ки, а в том, чтобы задавать в честь ее празднество. Живая  или  мертвая,
вступая во владение росвальдским дворцом, она должна была встретить пыш-
ный прием и не менее пышные увеселения.
   Не успели переодеться наши путешественники, как граф приказал  подать
им роскошный обед в гроте из мха и раковин, где  большая  печь,  скрытая
меж искусственных  скал,  распространяла  приятную  теплоту.  На  первый
взгляд место это показалось Консуэло очаровательным. Вид,  открывавшийся
из грота, был действительно великолепен. Природа ничего не пожалела  для
Росвальда. Крутые живописные горы, вечнозеленые леса, обильные  источни-
ки, чудесный пейзаж, необъятные луга - всего  этого,  с  комфортабельным
замком в придачу, было совершенно достаточно, чтобы получилась идеальная
загородная резиденция. Но вскоре Консуэло заметила, какими  причудливыми
затеями граф ухитрился исказить божественную природу. Грот был  бы  пре-
лестен, если бы его не портили окна, делавшие его похожим на  несуразную
столовую; так как каприфолий и вьюнки едва начинали пускать почки, двери
и оконные рамы были увиты искусственной листвой и цветами, - и это  соз-
давало претенциозную безвкусицу; среди раковин и сталактитов,  несколько
пострадавших от зимних холодов, проглядывали штукатурка и замазка, с по-
мощью которых они были вделаны в скалы, а от жара печки, испарявшей  ос-
татки сырости из свода, влага капала на головы гостей  в  виде  грязного
нездорового дождя; но граф как будто и не  замечал  этого.  Порпору  это
раздражало, и он два-три раза брал шляпу, не решаясь,  однако,  несмотря
на большое желание, нахлобучить ее на голову. Особенно боялся он,  чтобы
Консуэло не схватила насморк, и торопился покончить  с  едой,  мотивируя
свою поспешность тем, что сгорает от нетерпения познакомиться с произве-
дениями, которыми ему предстоит дирижировать на следующий день.
   - О чем вы так беспокоитесь, дорогой  маэстро?  -  сказал  ему  граф,
большой любитель покушать и охотник до бесконечности  рассказывать,  как
он заказал и приобрел те или иные роскошные и редкие предметы своей сер-
вировки. - Таким искусным и опытным музыкантам, как вы, нужно не  больше
получаса, чтобы войти в курс дела. Музыка моя проста и естественна. Я не
принадлежу к тем композиторам-педантам, которые стремятся  поразить  вас
искусными, причудливыми гармоническими сочетаниями. В деревне  требуется
простая музыка, пасторальная. Я поклонник только безыскусственных и лег-
ких песен; они по вкусу и маркграфине. Увидите, все пойдет как по маслу.
Притом мы не теряем времени. Пока мы завтракаем, мой дворецкий подготав-
ливает все согласно моим приказаниям: хористы будут на месте и все музы-
канты на своем посту.
   В то время как его сиятельство говорил, ему доложили, что два  иност-
ранных офицера, путешествующие в здешних местах, просят разрешения войти
и приветствовать графа, желая получить от него разрешение осмотреть дво-
рец и сады Росвальда.
   Граф привык к такого рода посещениям, и ничто не могло доставить  ему
большего удовольствия, как самому служить cicerone [51] любопытным посе-
тителям, показывая им прелести своей резиденции.
   - Пусть войдут! Милости просим! - воскликнул он. - Поставьте  приборы
и проведите их сюда.
   Несколько минут спустя вошли два офицера. На них была прусская форма.
Тот, что шел первым и являлся как бы ширмой, за которой,  казалось,  пы-
тался укрыться его товарищ, был небольшого роста, с довольно хмурым  ли-
цом. Его длинный толстый нос, лишенный благородства, еще больше  подчер-
кивал некрасивый, запавший рот и почти полное отсутствие подбородка. Не-
которая сутуловатость придавала стариковский вид его фигуре, затянутой в
неуклюжий форменный мундир, придуманный Фридрихом. А между тем  человеку
этому было никак не больше сорока лет. У него была очень смелая походка,
а когда он снял отвратительную шляпу, закрывавшую лицо до  самого  носа,
обнаружился большой, умный лоб мыслителя, подвижные брови и  удивительно
ясные и живые глаза. Взгляд этих глаз преображал его, как солнечные  лу-
чи, что окрашивают и придают красоту самым мрачным прозаическим ландшаф-
там. Казалось, он вырастал на целую голову, когда сверкали глаза на  его
бескровном изможденном и беспокойном лице.
   Граф Годиц принял гостей скорее сердечно,  чем  церемонно,  не  теряя
времени на пространные приветствия, велел поставить два прибора и  начал
с истинно патриархальным добродушием потчевать их самыми вкусными блюда-
ми. Годиц был добрейший человек, и тщеславие не только не развращало его
сердца, но даже способствовало развитию в нем таких качеств, как  довер-
чивость и великодушие. Рабство царило еще во владениях Росвальда, и  все
чудеса его были созданы без особых затрат - оброчным трудом и  барщиной,
но он усыпал ярмо своих рабов цветами и лакомствами. Он заставлял их за-
бывать о необходимом, в избытке раздавая мишурные подачки, и, убежденный
в том, что только в удовольствии счастье, так увеселял их, что они и  не
помышляли о свободе.
   Прусский офицер (в сущности, он был один, ибо другой как бы представ-
лял собою только его тень) сначала как будто был удивлен, даже несколько
шокирован бесцеремонностью графа и напустил  на  себя  сдержанную  учти-
вость, но тут граф сказал:
   - Господин капитан, прошу вас отбросить всякие стеснения  и  чувство-
вать себя как дома. Я знаю, что в армии Фридриха Великого вы приучены  к
суровой дисциплине, и нахожу ее чудесной на своем месте, но здесь  вы  в
деревне, а если в деревне не веселиться, к чему же и приезжать  сюда!  Я
вижу, вы люди воспитанные, с хорошими манерами.  Как  офицеры  прусского
короля, вы, несомненно, выказали большие познания  в  военных  науках  и
проявили беззаветную храбрость. И я считаю, что вы делаете  честь  моему
дому своим пребыванием в нем. Прошу вас без церемоний располагать  им  и
оставаться до тех пор, пока вам будет приятно.
   Офицер как умный человек тотчас же сдался и, в том же тоне поблагода-
рив хозяина, налег на шампанское; однако это ни на йоту не заставило его
потерять хладнокровие и не помешало оценить превосходный пирог,  относи-
тельно которого он пустился в гастрономические рассуждения, не внушившие
Консуэло, весьма умеренной в пище, высокого мнения о нем. Но ее поразил,
хотя и не очаровал, его огненный взгляд; она почувствовала в  нем  нечто
высокомерное, испытующее, недоверчивое, что было ей не по сердцу.
   Во время завтрака офицер сообщил графу, что его имя барон фон  Кройц,
он уроженец Силезии, куда послан за приобретением лошадей для кавалерии.
Попав в Нейс, он не мог противостоять желанию посмотреть столь восхваля-
емые сады и дворец Росвальда, - вот почему  он  перебрался  утром  через
границу, причем и здесь, пользуясь случаем, закупил некоторое количество
лошадей. Он даже выразил желание осмотреть конюшни, если у графа имеются
лошади для продажи. Путешествует он верхом и вечером уезжает обратно.
   - Этого я не допущу, - сказал граф. - В данную минуту у меня нет  ло-
шадей на продажу. Мне самому их не хватает для сооружения в  моих  садах
задуманных мною новых украшений. Но мне хотелось  бы  как  можно  дольше
быть в вашем обществе.
   - Когда мы приехали сюда, мы узнали, что вы с часу на час ждете  гра-
финю Годиц; нам не хотелось бы быть вам в тягость, и, услышав о ее приб-
лижении, мы тотчас же исчезнем.
   - Я только завтра жду маркграфиню, - ответил граф, - она прибудет сю-
да с дочерью своей, принцессой Кульмбахской. Вам, верно, известно,  гос-
пода, что я имел честь заключить благородный брак...
   - С вдовствующей маркграфиней Байрейтской, - несколько резко  перебил
его барон фон Кройц, казалось менее ослепленный этим титулом, чем ожидал
граф.
   - Она тетка прусского короля, - с некоторой напыщенностью  проговорил
Годиц.
   - Да, да, я знаю, - ответил прусский офицер, беря большую понюшку та-
баку.
   - И так как графиня удивительно милая и любезная  дама,  -  продолжал
граф, - то я не сомневаюсь, что она  будет  бесконечно  рада  принять  и
угостить храбрых слуг короля, своего именитого племянника.
   - Мы были бы очень тронуты такой великой честью, - сказал,  улыбаясь,
барон, - но у нас нет времени этим воспользоваться. Долг настойчиво при-
зывает нас нести службу, и мы  сегодня  же  распростимся  с  вашим  сия-
тельством; а пока мы были бы счастливы полюбоваться вашим прекрасным по-
местьем: у нашего повелителя короля нет ведь ни одной резиденции,  кото-
рая могла бы с ним сравниться.
   Этот комплимент вернул пруссаку расположение моравского вельможи.
   Встали из-за стола. Порпора, более заинтересованный  репетицией,  чем
прогулкой, хотел было от нее уклониться.
   - Нет! Нет! - настаивал граф. - И прогулка и репетиция - все произой-
дет одновременно; вот увидите, маэстро!
   Граф предложил руку Консуэло и, проходя с нею вперед, сказал:
   - Извините, господа, что я завладел единственной присутствующей среди
нас в эту минуту дамой: это уж право хозяина! Будьте добры следовать  за
мной: я буду вашим проводником.
   - Осмелюсь вас спросить, сударь, - сказал барон Кройц, впервые  обра-
щаясь к Порпоре, - кто эта милая дама?
   - Я, сударь, итальянец, - ответил бывший не в духе Порпора, - я плохо
понимаю немецкий язык и еще меньше французский.
   Барон, до сих пор говоривший с графом по-французски, согласно  обычаю
того времени, существовавшему между людьми светского общества,  повторил
свой вопрос по-итальянски.
   - Эта милая дама, не проронившая в вашем присутствии ни единого  сло-
ва, не маркграфиня, не вдовствующая графиня, не княгиня и не  баронесса,
- сухо ответил Порпора. - Она итальянская певица, не лишенная таланта.
   - Тем интереснее мне с нею познакомиться и узнать ее имя, -  возразил
барон, улыбаясь резкости маэстро.
   - Это Порпорина, моя ученица, - ответил Порпора.
   - Я слышал, что она очень талантливая особа, - заметил пруссак, -  ее
с нетерпением ожидают в Берлине. Раз это ваша ученица,  значит,  я  имею
честь говорить со знаменитым Порпорой.
   - К вашим услугам, - с неменьшей сухостью проговорил Порпора,  нахло-
бучивая на голову шляпу, которую приподнял в ответ  на  глубокий  поклон
барона фон Кройца.
   Барон, видя, до чего малообщителен старик, пропустил  его  вперед,  а
сам пошел за ним в сопровождении следовавшего за ним поручика.  Порпора,
у которого словно и на затылке были глаза, каким-то образом увидел,  что
оба смеются, поглядывая на него и говоря о нем на своем языке.  Это  еще
меньше расположило маэстро в их пользу, и он не  подарил  их  ни  единым
взглядом во все время прогулки.

   CI

   Вся компания сошла по небольшому, но довольно крутому спуску к речке,
прежде представлявшей собой красивый поток, чистый и бурный; но так  как
надо было сделать ее судоходной, ее русло выровняли,  аккуратно  срезали
берега и замутили прозрачную воду. Рабочие и сейчас были заняты очисткой
речки от огромных камней, сваленных в нее зимней непогодой и придававших
ей еще кое-какую живописность, но и их спешили удалить.  Здесь  гуляющих
ожидала гондола - настоящая гондола, выписанная графом из Венеции и зас-
тавившая забиться сердце Консуэло, напомнив столько милого и  так  много
горького. Все разместились в гондоле и отчалили... Гондольеры были также
настоящие венецианцы, говорившие на своем родном наречии, - их  выписали
вместе с гондолой, как в наши дни выписывают негров при жирафе. Граф Го-
диц, много путешествовавший, воображал, что знает все языки, но  как  ни
самоуверенно, как ни громко и выразительно отдавал он  приказания  своим
гондольерам, те с трудом поняли бы их, если бы Консуэло не служила пере-
водчиком. Им велено было спеть стихи Тассо, но бедняги, охрипшие от сне-
гов севера, оторванные от своей родины, показали пруссакам довольно жал-
кий образец своего искусства. Консуэло пришлось подсказывать  им  каждую
строфу, и она обещала своим землякам прорепетировать с ними те  отрывки,
которые им на следующий день предстояло исполнить перед маркграфиней.
   После пятнадцатиминутного плавания, покрыв за это  время  расстояние,
которое можно было пройти в три минуты, если бы бедному, сбитому с  пути
потоку не устроили тысячу предательских изгибов, путники дошли до  "отк-
рытого моря". То был довольно обширный бассейн, куда гондола  пробралась
сквозь кущи кипарисов и елей и где, против ожидания, было  действительно
довольно красиво. Однако любоваться этим видом не  пришлось.  Надо  было
перейти на крошечный кораблик, снабженный решительно всем: мачтами,  па-
русами, канатами. Это была превосходная модель корабля,  оснащенного  по
всем правилам, но он едва не пошел ко дну из-за слишком  большого  коли-
чества матросов и пассажиров. Порпора очень озяб. Ковры были влажны; хо-
тя граф, прибывший накануне, произвел тщательный осмотр  "флота",  суде-
нышко, по-видимому, давало течь. Всем было не по себе;  исключение  сос-
тавляли только Консуэло, которую начинало не на шутку забавлять  сумасб-
родство хозяина, и граф, который благодаря счастливому своему  характеру
никогда не придавал значения маленьким неприятностям, сопровождавшим его
увеселения.
   Флот, соответствовавший адмиральскому судну, встав под  его  команду,
проделал разные маневры, которыми граф, вооруженный рупором  и  стоя  на
корме, руководил самым серьезным образом, причем выходил из себя,  когда
дело шло не так, как ему хотелось, и тут же заставлял повторять все сна-
чала. Затем все суда двинулись вперед под  звуки  духовых  инструментов,
страшно фальшививших, и это окончательно вывело из себя Порпору.
   - Ну, куда бы уж ни шло заставлять нас мерзнуть и  простуживаться,  -
ворчал он сквозь зубы, - но до такой степени терзать нам уши - это слиш-
ком.
   - Паруса на Пелопоннес! - отдал команду граф, и весь флот пошел к бе-
регу, усеянному крошечными  постройками  наподобие  греческих  храмов  и
древних гробниц.
   Вошли в маленькую бухточку, скрытую в скалах, и в десяти шагах от бе-
рега были встречены залпом из ружей. Двое матросов упали при  этом  "за-
мертво" на палубу, а маленький, очень легкомысленный юнга, сидевший  вы-
соко на канатах, громко вскрикнув, спустился, или,  скорее,  ловко  сос-
кользнул на палубу и стал по ней кататься, вопя, что он ранен, и  закры-
вая руками голову, в которую якобы попала пуля.
   - Сейчас, - сказал граф Консуэло, - вы мне потребуетесь для маленькой
репетиции, которую я хочу проделать со своим экипажем. Будьте  добры  на
минуту изобразить маркграфиню и прикажите этому умирающему ребенку,  так
же как и тем двум убитым, которые,  кстати  сказать,  просто  по-дурацки
упали, - подняться, моментально выздороветь, взяться за оружие  и  защи-
щать ее высочество от дерзких пиратов, засевших вон там.
   Консуэло тотчас согласилась взять на себя роль маркграфини и  сыграла
ее с гораздо большим благородством и грацией, чем сделала  бы  это  сама
г-жа Годиц. Убитые и умирающие привстали и, стоя на коленях,  поцеловали
ей руку. Тут же им было приказано графом не прикасаться  на  самом  деле
своими губами вассалов к благородной  руке  ее  высочества,  а  целовать
собственную руку, делая вид, что приближают губы к ее руке. Затем убитые
и умирающие бросились к оружию, проявляя при этом бурный энтузиазм.  Ма-
ленький скоморох, изображавший юнгу, вскарабкался, как кошка, обратно на
мачту и выстрелил из легкого карабина по бухте пиратов.  Флот  сомкнулся
вокруг новой Клеопатры, и маленькие пушки произвели ужасающий шум. Граф,
боясь испугать Консуэло, предупредил ее, и она не была введена в заблуж-
дение, когда началась эта нелепая комедия. Но прусские офицеры, по отно-
шению к которым он не нашел нужным проявить такую же  любезность,  видя,
как после первых выстрелов упали два человека, бледнея, прижались друг к
другу. Тот, что все молчал, казалось, очень испугался за своего  капита-
на, чье смятение также не укрылось от спокойного, наблюдательного  взора
Консуэло. Однако не испуг отразился на лице капитана, а, наоборот,  воз-
мущение, даже, пожалуй, гнев, - как будто эта шутка оскорбила его лично,
казалась обидной для его достоинства пруссака и офицера. Годиц не  обра-
тил на это никакого внимания, а когда загорелся  бой,  оба  офицера  уже
громко хохотали и как нельзя лучше отнеслись к  потехе.  Они  даже  сами
взялись за шпаги и, фехтуя, как бы приняли участие в этой сцене.
   Пираты, одетые греками, вооруженные пищалями и пистолетами,  заряжен-
ными порохом, выйдя на своих легких челнах из-за красивых маленьких  ри-
фов, сражались как львы. Им дали возможность броситься на абордаж, и тут
их всех перебили, чтобы добрая маркграфиня имела удовольствие их воскре-
сить! Единственная жестокость, проявленная при этом, состояла в том, что
некоторые из пиратов были сброшены в воду. Вода в бассейне была  чрезвы-
чайно холодна, и Консуэло пожалела было их, но тотчас  же  увидела,  что
это доставляет им удовольствие и они даже хвастают перед товарищами-гор-
цами своим умением плавать.
   Когда флот, возглавляемый "Клеопатрой" (ибо корабль, на который долж-
на была вступить маркграфиня, на самом деле носил это громкое имя),  по-
бедил, он, конечно, увел в плен флот пиратов и под звуки победной музыки
(по мнению Порпоры, годной только для похорон дьявола) отправился  обоз-
ревать берега Греции. Затем подошли к неизвестному острову,  где  видне-
лись землянки и экзотические  деревья,  прекрасно  акклиматизировавшиеся
или искусно сделанные, ибо в этом трудно было разобраться, до того  нас-
тоящее и поддельное на каждом шагу смешивалось друг с другом.  У  берега
острова были пришвартованы пироги. Туземцы бросились в них с  невероятно
дикими криками и поплыли навстречу флоту: они везли дикие цветы и плоды,
только что срезанные в теплицах графской резиденции. Дикари были взъеро-
шены, татуированы, курчавы, похожи больше на  дьяволов,  чем  на  людей.
Костюмы их были не очень-то выдержаны. Одни  из  дикарей  были  украшены
перьями, как перуанцы, другие закутаны в меха, как эскимосы. Но этому не
придавалось значения, лишь бы они  были  поуродливее  и  порастрепаннее,
чтобы их можно было принять по меньшей мере за людоедов.
   Эти уроды много кривлялись, а их предводитель, великан с  приклеенной
бородой до пояса, выступил с речью, которую на языке дикарей сочинил сам
граф Годиц. То было сочетание каких-то хрипящих и  режущих  ухо  слогов,
расположенных как попало, чтобы изобразить причудливый варварский говор.
Граф, заставив предводителя произнести свою тираду  без  ошибки,  взялся
сам перевести эту замечательную речь Консуэло,  все  еще  игравшей  роль
маркграфини до появления супруги графа.
   - Вот о чем идет речь, сударыня, - начал граф, подражая  приветствиям
короля дикарей, - это племя людоедов; у них в обычае пожирать всех иноп-
леменников, высадившихся на их остров, но это племя так восхищено и  по-
корено вашей волшебной красотой, что слагает к ногам вашим  свою  жесто-
кость и предлагает вам быть королевой этих неведомых земель.  Соблагово-
лите ступить на них без страха; и хотя они бесплодны и не возделаны, тем
не менее цветы цивилизации вскоре зацветут под вашими стопами.
   Причалили к берегу под песни и пляски юных дикарок.  Чучела,  набитые
соломой, изображавшие невиданных и свирепых зверей, с помощью  вделанных
в них пружин вдруг преклонили колена, приветствуя появление Консуэло  на
острове. Затем недавно посаженные деревья и кусты  повалили,  дернув  за
веревки, скалы из картона обрушились, и появились домики, убранные  цве-
тами и листьями. Пастушки, гнавшие настоящие стада (у Годица  в  них  не
было недостатка), поселяне, хотя и одетые по последней моде оперного те-
атра, но весьма неопрятные вблизи, даже прирученные косули и  лани  яви-
лись выразить верноподданические чувства новой государыне и  приветство-
вать ее.
   - Завтра вам придется играть перед ее высочеством, - обратился граф к
Консуэло. - Вам будет доставлен костюм языческой богини, весь в цветах и
лентах, и вы будете вот в этой пещере. Маркграфиня войдет сюда, и вы  ей
споете кантату (она у меня в кармане), в которой выражена мысль, что  вы
уступаете маркграфине свои божественные права, ибо там, где она соблаго-
волит появиться, может быть только одна богиня.
   - Посмотрим кантату, - проговорила Консуэло, беря из  рук  графа  его
произведение.
   Ей не стоило большого труда прочесть и пропеть с листа  наивную,  на-
вязшую на зубах мелодию, где слова и музыка вполне соответствовали  друг
другу. Оставалось только выучить их наизусть. Две скрипки, арфа и  флей-
та, спрятанные в глубине пещеры, аккомпанировали ей вкривь и вкось. Пор-
пора заставил их повторить. Через каких-нибудь четверть часа  все  пошло
на лад. Не только эту роль должна была исполнять на празднестве  Консуэ-
ло, и не единственной  была  эта  кантата  в  кармане  графа  Годица.  К
счастью, произведения его были коротки: нельзя было утомлять маркграфиню
слишком большой дозой музыки.
   Корабли, стоявшие у острова дикарей, снова подняли  паруса  и  теперь
причалили к китайскому берегу: башни, казавшиеся  фарфоровыми,  беседки,
сады карликовых деревьев, мостики, джонки и чайные плантации - все  было
налицо. Ученые и мандарины,  довольно  хорошо  костюмированные,  явились
приветствовать маркграфиню на китайском языке, а Консуэло,  переодевшись
во время перехода в трюме одного из кораблей супругой  мандарина,  спела
куплеты на китайском языке, также сочиненные графом Годицем в свойствен-
ном ему стиле:
   Пинг-панг-тионг
   Хи-хан-хонг.
   Песенка - благодаря  сокращениям,  свойственным  этому  удивительному
языку, - означала следующее:
   "Прекрасная маркграфиня, великая принцесса, кумир всех сердец, царите
вечно над вашим счастливым супругом и над  вашей  ликующей  росвальдской
империей в Моравии".
   Покидая "Китай", гости разместились в роскошных паланкинах и на  пле-
чах несчастных китайских рабов и дикарей поднялись на вершину  небольшой
горы, где оказался город лилипутов. Дома, леса, озера, горы - все  дохо-
дило вам до колен или до щиколотки, и надо было нагнуться, чтобы увидеть
внутри домов мебель и хозяйственную утварь, по величине  соответствовав-
шие всему остальному. На городской площади, под звуки дудочек,  варганов
и бубен, плясали марионетки. Люди, манипулировавшие марионетками  и  ис-
полнявшие музыку лилипутов, были спрятаны под землей, в ямах, специально
для этого вырытых.
   Спустившись с горы лилипутов, граф Годиц и его гости очутились на не-
большом пустыре, размером в какую-нибудь сотню шагов, загроможденном ог-
ромными скалами и могучими деревьями, предоставленными своему естествен-
ному росту. Это было единственное место, которое граф не испортил  и  не
изуродовал. Он удовольствовался тем, что оставил его таким, каким нашел.
   - Долго ломал я себе голову над тем, как  использовать  это  глубокое
ущелье, - поведал он своим гостям, - и все не мог придумать, каким  спо-
собом избавиться от громадных скал и какую форму придать этим великолеп-
ным, но беспорядочно растущим деревьям. Вдруг меня осенила мысль  окрес-
тить это место пустыней, хаосом. Я представил себе, какой получится  эф-
фектный контраст, когда, отойдя от этих ужасов природы, попадешь в  рос-
кошный, находящийся в прекрасном состоянии цветник. Чтобы дополнить  ил-
люзию, я вам сейчас покажу нечто очень интересное.
   С этими словами граф завернул за огромную скалу, возвышавшуюся у  до-
рожки (нельзя же было, на самом деле, не провести в страшной пустыне хо-
тя бы одной гладенькой, усыпанной песком дорожки), и Консуэло  очутилась
у входа в обитель пустынника, высеченную в скале, над которой возвышался
грубо обтесанный деревянный крест. Оттуда вышел пустынник. То был добро-
душный крестьянин, чья поддельная длинная седая борода плохо  гармониро-
вала с молодым лицом, сиявшим румянцем юности.  Он  произнес  прекрасную
проповедь (неправильные выражения тут же поправлялись графом), дал  свое
благословение и поднес Консуэло кореньев и молока в деревянной чашке.
   - Я нахожу, что пустынник слишком юн, - заметил барон фон Кройц, - вы
могли бы, пожалуй, поместить сюда настоящего старца.
   - Это не понравилось бы маркграфине, - простодушно пояснил  граф  Го-
диц. - Она весьма справедливо находит, что старость  приносит  мало  ве-
селья и на празднествах надо видеть только молодых актеров.
   Избавляю читателей от дальнейшей прогулки. Не было бы конца, если  бы
я стал описывать различные страны, жертвенники друидов, индийские  паго-
ды, крытые дороги и каналы, девственные леса, подземелья, где можно было
видеть высеченное на скалах изображение мистерии страстей господних; ис-
кусственные пещеры с бальными залами, Елисейские поля, могилы, водопады,
серенады наяд и шесть тысяч фонтанов, которые, как впоследствии  расска-
зывал Порпора, он должен был "переварить". Были тут  еще  тысячи  других
прелестей, о которых подробно и с восторгом передают  нам  мемуары  того
времени: например, полутемный грот, куда можно было проникнуть лишь раз-
бежавшись, - в глубине его находилось зеркало, которое, отражая в полум-
раке ваш собственный образ, неминуемо должно было  страшно  пугать  вас;
монастырь,  где,  под  страхом  пожизненного  заточения,  вас  обязывали
клясться в вечной покорности и вечном обожании  маркграфини;  дерево,  с
которого благодаря спрятанному в ветвях насосу лились  на  вас  чернила,
кровь или розовая вода, - в зависимости от того, хотели  вас  чествовать
или издеваться над вами; словом, масса прелестного, таинственного,  ост-
роумного, непонятного, главное - стоящего бешеных денег; всего, что Пор-
пора имел  дерзость  находить  невыносимым,  идиотским,  возмутительным.
Только ночь положила конец этой прогулке вокруг света, во время  которой
гости то верхом, то в крытых носилках, на ослах, в каретах или в  лодках
отмахали добрые три мили.
   Привычные к холоду и усталости прусские офицеры хоть  и  посмеивались
над ребяческими забавами и "сюрпризами" Росвальда, однако  не  были  так
поражены смехотворной стороной этой чудесной резиденции,  как  Консуэло.
Дитя природы, она родилась среди полей, привыкла, с тех пор  как  у  нее
открылись глаза, смотреть на все созданное богом не в лорнет и не  через
газовое покрывало; а барон фон Кройц, не являясь новичком в аристократи-
ческом обществе, привыкшем к роскошному убранству и  модным  украшениям,
все-таки был человек своего круга и своего времени. Он не питал отвраще-
ния ни к гротам, ни к уединенным беседкам в парке, ни к статуям.  В  об-
щем, барон развлекался с величайшим благодушием,  смеялся  и  острил,  и
когда его спутник, входя в столовую, почтительно выразил ему  сочувствие
по поводу того, что пришлось поскучать во время несносной прогулки, воз-
разил ему:
   - Скучать? Мне? Да нисколько. Я двигался, нагулял себе аппетит,  нас-
мотрелся на тысячу безумств, отдохнул от серьезных дел, - нет, нет, я не
потерял даром времени.
   Все были крайне удивлены, увидев в столовой одни лишь стулья, стоящие
вокруг пустого места. Граф попросил своих гостей сесть и приказал лакеям
подавать.
   - Увы! Ваше сиятельство, - заявил лакей, которому надлежало отвечать,
- у нас не было ничего достойного предложить такому почтенному обществу,
и мы даже не накрыли на стол.
   - Вот это мило! - воскликнул хозяин с наигранной свирепостью  и,  по-
молчав немного, добавил: - Ну, хорошо! Если люди отказывают нам в ужине,
взываю к аду и требую, чтобы Плутон прислал ужин, достойный моих гостей!
   Сказав это, он трижды постучал об пол, и пол немедленно ушел  куда-то
вбок, а в образовавшемся отверстии показалось ароматное пламя; затем при
звуках веселой и причудливой музыки под локтями гостей появился роскошно
сервированный стол.
   - Недурно! - промолвил граф, приподнял скатерть и дальше уже  продол-
жал говорить под столом: - Одно только меня очень удивляет: ведь  госпо-
дину Плутону известно, что в моем доме нет даже воды, а между тем он  не
прислал ни одного графина.
   - Граф Годиц, - ответил из глубины хриплый голос, достойный преиспод-
ней, - вода - большая редкость в аду, ибо все наши реки пересохли с  тех
пор, как глаза ее высочества маркграфини  зажгли  страстью  самые  недра
земли; тем не менее, если вы требуете воды, мы пошлем одну из Данаид  на
берег Стикса, быть может, она найдет там воду.
   - Пусть поспешит, но главное - дайте ей бочку без пробоин.
   И сейчас же из прекрасной яшмовой чаши, стоявшей посреди стола, забил
фонтан горной воды, который в  течение  всего  ужина  рассыпался  снопом
бриллиантов, загоравшихся, отражая множество свечей. Столовый сервиз был
шедевром роскоши и безвкусицы, а вода Стикса и "адский"  ужин  послужили
графу поводом для бесконечной и неостроумной игры слов, всяких намеков и
вздорной болтовни, но все прощалось ему ради его  наивной  ребячливости.
Вкусный сытный ужин, поданный юными сильфами и  более  или  менее  хоро-
шенькими нимфами, привел в веселое настроение барона фон Кройца.  Однако
он не обращал почти никакого внимания на красивых крепостных хозяина пи-
ра; бедные крестьянки были одновременно горничными, любовницами, хорист-
ками и актрисами своего барина, он был их преподавателем красивых движе-
ний, танцев, пения и декламации. Консуэло еще в Пассау  получила  предс-
тавление о том, как вообще он вел себя  с  ними.  И,  припоминая,  какую
славную участь сулил он ей тогда, она дивилась почтительной непринужден-
ности, выказываемой им теперь. По-видимому, ему было совсем не стыдно, и
он не чувствовал никакой неловкости за свой промах.  Консуэло  прекрасно
знала, что на другой день, при появлении маркграфини,  все  примет  иной
оборот: она будет обедать с учителем в своей  комнате  и  не  удостоится
чести быть допущенной к столу ее высочества. Но это нисколько не смущало
ее. Однако она даже не подозревала, что ужинает с особой неизмеримо  бо-
лее высокой и особа эта ни за что на свете не пожелает ужинать на следу-
ющий день с маркграфиней, - а это обстоятельство очень позабавило бы  ее
в ту минуту.
   Барон фон Кройц, улыбавшийся довольно холодно при  виде  доморощенных
нимф, выказал несколько больше внимания Консуэло после того, как, заста-
вив ее прервать молчание, вызвал на разговор о музыке. Он был просвещен-
ным, почти страстным любителем этого дивного искусства и говорил о нем с
большим пониманием; речи барона, вкусный ужин, тепло, наполнявшее комна-
ты, благотворно подействовали на угрюмое настроение Порпоры.
   - Было бы желательно, - сказал маэстро барону, перед тем учтиво  пох-
валившему его произведения, не называя его по имени, -  чтобы  государь,
которого мы постараемся развлечь, оказался таким же  хорошим  ценителем,
как вы.
   - Уверяют, - ответил барон, - что мой государь довольно сведущ в этой
области и истинный любитель искусств.
   - Так ли это, господин барон? - спросил маэстро,  который  вообще  не
мог не противоречить всем и во всем. - Я не очень льщу себя этой  надеж-
дой. Короли - первые во всех областях знания, по мнению своих подданных,
но часто случается, что подданные знают гораздо больше, чем они.
   - В военном деле, так же как в инженерном и в науках, прусский король
понимает больше любого из нас, - горячо заметил поручик, - а что касает-
ся музыки, несомненно...
   - Что вы ровно ничего об этом не знаете, как и я, - сухо перебил  его
капитан Кройц. - Маэстро  Порпора  в  этом  отношении  может  полагаться
только на самого себя.
   - А мне в сфере музыки королевское  достоинство  никогда  не  внушало
особенного доверия, - снова заговорил маэстро, - и когда  я  имел  честь
давать уроки владетельной принцессе Саксонской, ей, так же, как  всякому
другому, я не спускал ни единой фальшивой ноты.
   - Как! - сказал барон, иронически глядя на своего спутника. - Неужели
и венценосцы берут когда-нибудь фальшивые ноты?
   - Точно так же, как и простые смертные, сударь, - ответил Порпора.  -
Однако должен признать, что владетельная принцесса проявила большие спо-
собности и очень скоро перестала фальшивить, позанимавшись со мной.
   - Так, значит, вы простили бы кое-какие фальшивые ноты нашему  Фрицу,
если бы он дерзнул взять их при вас?
   - При условии, чтобы он исправился впоследствии.
   - Но головомойки вы ведь ему все-таки не задали бы? - смеясь, вмешал-
ся в разговор граф Годиц.
   - Задал бы, даже если бы он снял за это с плеч мою собственную  голо-
ву, - ответил, бравируя, старый профессор, которого небольшое количество
выпитого шампанского сделало экспансивным.
   Консуэло была надлежащим образом предупреждена каноником о  том,  что
Пруссия представляет собой большое  полицейское  управление  -  малейшее
слово, произнесенное шепотом на границе, переносится в  несколько  минут
благодаря какому-то таинственному и безошибочному эху в  кабинет  самого
Фридриха - и что никогда не следует обращаться к  пруссаку,  особенно  к
военному или чиновнику, со словами "как вы поживаете", не взвесив каждо-
го слога и предварительно не отмерив семь раз, прежде чем отрезать,  как
говорится в пословице. Вот почему ей не  особенно  понравилось,  что  ее
учитель впал в свой обычный насмешливый тон, и она постаралась  диплома-
тически загладить его неосторожность.
   - Если бы даже король Пруссии и не был первым музыкантом своего века,
- сказала она, - ему позволительно пренебрегать  искусством,  ничтожным,
конечно, по сравнению с его познаниями в других областях.
   Но она не подозревала, что Фридрих жаждал быть великим флейтистом  не
меньше, чем великим полководцем и великим философом. Барон фон Кройц за-
метил, что раз его величество смотрит на музыку как на  искусство,  дос-
тойное изучения, то, вероятно, и посвятил ему должное внимание и серьез-
ный труд.
   - Э! - сказал, все больше и больше оживляясь, Порпора. -  Внимание  и
труд ничего не открывают в музыке тому, кого небо не наградило  врожден-
ным талантом. Музыкальность отнюдь не является уделом всех людей, и лег-
че выиграть сражение и назначить пенсии литераторам, чем похитить у  муз
священный огонь. Говорил же нам барон Фридрих фон Тренк, что, когда  его
прусское величество сбивается с такта, виноваты его придворные. Но,  по-
ложим, со мной подобного не случится!
   - Так барон Фридрих фон Тренк говорил это? - спросил барон фон Кройц,
и глаза его вдруг загорелись жгучей злобой. - Ну, хорошо,  -  проговорил
он, усилием воли подавив ее и переходя на безразличный  тон,  -  бедняга
теперь, должно быть, потерял охоту шутить, ибо до конца своих дней  зак-
лючен в Глацскую крепость.
   - Неужели! - воскликнул Порпора. - А что же он сделал?
   - Это государственная тайна, - ответил барон,  -  но  все  заставляет
предполагать, что он обманул доверие своего государя.
   - Да, - прибавил поручик, - он  продал  австрийцам  планы  укреплений
Пруссии, своего отечества.
   - О! Это невозможно! - вырвалось у побледневшей Консуэло. Хотя девуш-
ка с величайшим вниманием следила за каждым своим движением,  за  каждым
словом, она не смогла удержаться от горестного восклицания.
   - Это и невозможно и неверно! - закричал с  негодованием  Порпора.  -
Те, кто уверили в этом короля, гнусно солгали!
   - Полагаю, что вы не желаете косвенно уличать и нас во лжи, -  прого-
ворил поручик, тоже бледнея.
   - Надо быть до нелепости щепетильным, чтобы понять это таким образом,
- отрезал барон фон Кройц, бросая на своего  спутника  суровый,  повели-
тельный взгляд. - Разве это нас касается? И какое нам дело до того,  что
маэстро Порпора так горячо относится к своему молодому другу?
   - И буду так же горячо относиться к нему даже  в  присутствии  самого
короля, - заявил Порпора. - Я скажу королю" что его обманули и что нехо-
рошо с его стороны было поверить этому, а Фридрих фон Тренк - достойный,
благородный молодой человек, не способный на подлость.
   - А я думаю, учитель, - прервала его Консуэло, которую все  больше  и
больше тревожила физиономия капитана, - вы не будете столь  многоречивы,
когда удостоитесь чести предстать пред королем Пруссии. Я слишком хорошо
знаю вас и потому уверена, что ни о чем другом, как о музыке,  вы  гово-
рить с ним не станете.
   - Синьора, кажется, чрезвычайно осторожна, - снова заговорил барон, -
а между тем, по-видимому, она была очень дружна в Вене с молодым бароном
фон Тренком.
   - Я, сударь, почти не знаю его, - ответила Консуэло с отлично  разыг-
ранным равнодушием.
   - Но если благодаря какой-нибудь непредвиденной случайности  сам  ко-
роль спросил бы вас о том, что думаете вы о  предательстве  этого  Трен-
ка?.. - пытливо глядя на нее, спросил барон.
   - Я бы ответила ему, господин барон, что не  верю  ни  в  чье  преда-
тельство, ибо вообще не могу понять, как можно предавать,  -  промолвила
Консуэло, спокойно и скромно парируя его инквизиторский взгляд.
   - Вот прекрасные слова, синьора! И в них проявилась прекрасная  душа!
- вырвалось у барона, чье лицо сразу прояснилось.
   Тут он... говорил о другом и очаровал собеседников изяществом и силою
своего ума. В течение всего ужина, когда он обращался к Консуэло, лицо у
него становилось добрым, доверчивым, чего она не замечала раньше.

   CII

   Когда кончали десерт, призрак, закутанный во все белое,  с  опущенным
на лицо покрывалом, явился гостям и произнес: "Следуйте за мной". Консу-
эло, вынужденная при репетировании этой новой сцены  еще  раз  исполнить
роль маркграфини, встала первая и в сопровождении прочих  гостей  подня-
лась по большой лестнице замка. Призрак, шедший впереди,  открыл  вверху
лестницы большую дверь, и все очутились в темной  старинной  галерее,  в
конце которой мерцал слабый свет. Пришлось идти по этой галерее под зву-
ки медленной торжественной и  таинственной  музыки,  исполняемой  словно
обитателями незримого мира.
   - Господин граф, ей-богу, ни в чем нам не  отказывает!  -  воскликнул
Порпора восторженным тоном, в котором сквозила ирония. - Мы слышали  се-
годня музыку турецкую, флотскую, музыку дикарей, китайскую,  лилипутскую
и вообще всякого рода диковинную музыку, но эта так превзошла их, что ее
действительно можно назвать музыкой с того света!
   - И вы еще не все слышали! - воскликнул граф, в восторге  от  компли-
мента.
   - От вашего сиятельства всего можно ожидать -  сказал  барон  так  же
иронически, как и профессор. - Но после этого,  по  правде  сказать,  не
знаю, что же еще вы можете нам показать.
   В конце галереи призрак ударил по инструменту, напоминавшему  восточ-
ный там-там, послышался какой-то заунывный звук, после чего  приподнялся
большой занавес и открылся вид на зрительный зал, разукрашенный и  иллю-
минированный так, как ему надлежало быть на следующий день. Не стану его
описывать, хотя тут и было бы уместно сказать:
   "Сколько фестонов, сколько висюлек!"
   Занавес поднялся. Сцена изображала ни более, ни менее как Олимп.  Бо-
гини оспаривали одна у другой сердце Париса, и  состязание  между  тремя
главными из них составляло  все  содержание  пьесы.  Она  была  написана
по-итальянски, что заставило Порпору шепотом сказать Консуэло:
   - Язык дикарей, китайский, лилипутский - ничто не  сравнится  с  этой
галиматьей.
   И стихи и музыка были сфабрикованы графом. Актеры  и  актрисы  стоили
своих ролей. После получаса метафорических изречений и  поз,  выражающих
сожаление по поводу отсутствия богини, самой очаровательной и самой  мо-
гущественной из всех, но не удостоившей  принять  участие  в  состязании
красоты, Парис наконец решается отдать первенство Венере, а та, взяв яб-
локо и спустившись по ступенькам со сцены, кладет его у ног маркграфини,
признавая себя недостойной обладать им и принося извинения  в  том,  что
осмелилась в присутствии ее сиятельства даже домогаться  победы.  Венеру
должна была изображать Консуэло, а так как это была  главная  роль  и  в
конце надо было спеть очень эффектную каватину, то граф Годиц,  не  имея
возможности поручить ее на репетиции какой-либо из своих  корифеек,  ре-
шился сам провести ее - отчасти, чтобы не провалить репетиции, а  отчас-
ти, чтобы Консуэло вникла в дух, тонкость и красоту роли. Он был до того
комичен, изображая всерьез Венеру, и так  напыщенно  распевал  пошлости,
понадерганные из дрянных модных опер и, по его мнению, переделанные им в
партитуру, что никто не мог удержаться от смеха. Но он был слишком  зах-
вачен муштровкой своей труппы, слишком воодушевлен восхитительной  выра-
зительностью своей игры, чтобы заметить веселое  настроение  слушателей.
Ему неистово аплодировали, а Порпора, дирижировавший оркестром,  затыкая
себе втихомолку время от времени уши, объявил, что все чудесно - и  либ-
ретто, и партитура, и голоса, и музыканты, а превыше  всего  -  временно
исполнявший роль Венеры.
   Решили, что Консуэло в тот же вечер и на  следующее  утро  просмотрит
вместе с учителем этот шедевр. Он был не длинен и не труден  для  изуче-
ния, и оба были уверены, что на следующий вечер окажутся на той же высо-
те, что пьеса и труппа. Затем прошли в бальный зал, который не  был  еще
готов, так как танцы назначены были только  через  день,  а  празднества
должны были продолжаться целых два дня и состоять из  непрерывного  ряда
разнообразных увеселений.
   Пробило десять часов вечера. Стояла ясная погода, ярко светила  луна.
Прусские офицеры настаивали на том, чтобы в ту же ночь перебраться через
границу, ссылаясь на высочайший приказ, не позволявший им ночевать в чу-
жой стране. И графу пришлось уступить; отдав приказание седлать лошадей,
он увел своих гостей распить прощальный кубок - то есть  выпить  кофе  и
отведать прекрасных настоек в изящном будуаре, куда  Консуэло  не  сочла
удобным с ними идти. Она простилась со  всеми  и,  тихонько  посоветовав
Порпоре быть осторожнее, чем за ужином, направилась в свою комнату,  на-
ходившуюся в другой части замка.
   Но вскоре она заблудилась в закоулках этого большого лабиринта и очу-
тилась в какой-то молельне, где сквозной ветер задул ее свечу. Боясь еще
больше запутаться и провалиться в какую-нибудь западню  с  "сюрпризами",
которыми изобиловал замок, она решила ощупью идти назад, пока  не  добе-
рется до освещенной части здания. В суматохе, вызванной  приготовлениями
к такой массе бессмысленных затей, в этом богатейшем доме очень мало за-
ботились о необходимом удобстве. Здесь были дикари, призраки,  небожите-
ли, пустынники, нимфы, боги веселья и игр, но ни одного  слуги,  который
подал бы свечу, ни единого здравомыслящего существа,  к  которому  можно
было бы обратиться за справкой.
   Вдруг ей послышалось, что кто-то осторожно пробирается в темноте, как
бы желая проскользнуть незамеченным. Это показалось ей подозрительным, и
она не решилась ни окликнуть идущего, ни назвать себя,  тем  более  что,
судя по тяжелым шагам и дыханию, это был мужчина. Она подвигалась дальше
вдоль стены, несколько встревоженная, как вдруг услышала недалеко от се-
бя звук отворяемой двери, и лунный свет, проникнув в  галерею,  упал  на
высокую фигуру и блестящий костюм Карла. Она сейчас же окликнула его.
   - Это вы, синьора? - проговорил он изменившимся  голосом.  -  Вот  уж
сколько часов я ищу случая поговорить с вами минутку, да  теперь,  пожа-
луй, что и опоздал!
   - Что тебе надо сказать мне, милый Карл, и почему ты так взволнован?
   - Выйдите из коридора, синьора, я поговорю с вами в совершенно  уеди-
ненном месте, где, надеюсь, никто нас не услышит.
   Консуэло пошла вслед за Карлом и очутилась на открытой террасе, кото-
рая венчала башенку, прилепившуюся к стене замка.
   - Синьора, - с опаской поглядывая по  сторонам,  заговорил  дезертир,
впервые приехавший утром в Росвальд и не лучше Консуэло знавший  местных
людей, - вы ничего не говорили сегодня такого, что могло бы  навлечь  на
вас неудовольствие прусского короля и пробудить в нем недоверие и в  чем
вам пришлось бы в Берлине раскаиваться, если бы король  узнал  обо  всем
досконально?
   - Нет, Карл, ничего такого я не говорила. Я знаю, что всякий незнако-
мый пруссак - опасный собеседник, и потому взвешивала каждое свое слово.
   - Ах! Как порадовали вы меня  этим  ответом,  -  я  так  беспокоился!
Два-три раза я подходил к вам на корабле, когда вы катались по озеру,  -
я разыгрывал роль одного из пиратов, которые делали вид, будто  идут  на
абордаж, - но вы меня не узнали, я ведь был переряжен. Сколько ни  смот-
рел я на вас, сколько ни делал знаков, вы ни на что не  обращали  внима-
ния, и мне не удалось перемолвиться с вами хотя бы единым  словом.  Этот
офицер был постоянно возле вас. Все время, пока вы плавали по озеру,  он
ни на шаг от вас не отходил. Он словно догадывался, что вы  служите  для
него как бы щитом, и прятался за вас на тот случай, если бы  какаянибудь
шальная пуля таилась в одном из наших безвредных ружей.
   - Что ты хочешь этим сказать, Карл? Не понимаю! Кто  этот  офицер?  Я
его не знаю.
   - Мне незачем говорить вам: скоро вы сами узнаете, раз едете  в  Бер-
лин.
   - Но почему же теперь делать из этого тайну?
   - Да потому, что это ужасная тайна, и мне нужно еще в течение часа не
выдавать ее.
   - У тебя какой-то особенно взволнованный вид, Карл. Что с тобой  про-
исходит?
   - О! Нечто огромное! У меня в сердце ад!
   - Ад? Можно подумать, что у тебя на уме какие-то злые намерения?
   - Быть может!
   - В таком случае я хочу, чтобы ты откровенно признался мне  во  всем,
Карл. Ты не имеешь права скрывать что-либо от меня! Ты ведь  обещал  мне
быть беззаветно преданным и покорным.
   - Эх, синьора! Что вы сказали! Да, правда, я обязан  вам  больше  чем
жизнью, ибо вы сделали все, чтобы сохранить мою жену и дочку, но они бы-
ли обречены, они погибли... И нужно отомстить за их смерть!
   - Карл! Именем твоей жены и ребенка, которые молятся за тебя на небе-
сах, приказываю тебе говорить. Ты задумал какое-то безумное дело. Ты хо-
чешь отомстить? Ты вне себя при виде этих пруссаков.
   - Вид их доводит меня до безумия, приводит в ярость... Но нет! Я спо-
коен! Я истый праведник! Видите ли, синьора, бог, а не ад  толкает  меня
на это! Ну, близок час! Прощайте, синьора! Быть может, мы никогда больше
не увидимся, так прошу вас, раз вы едете через Прагу, закажите обедню по
мне в часовне святого Иоанна Непомука, одного из самых великих  покрови-
телей Чехии.
   - Карл, вы скажете, вы признаетесь мне в преступных замыслах, которые
терзают вас, или я никогда не буду за вас молиться и, наоборот,  призову
на вас проклятье вашей жены и дочери - этих ангелов,  которые  теперь  в
лоне милосердного Иисуса Христа. Как вы можете надеяться получить проще-
ние на небе, если сами не прощаете на земле? У вас под  плащом  карабин,
Карл, и вы здесь подкарауливаете этих пруссаков...
   - Нет, не здесь, - проговорил, дрожа и уже немного колеблясь. Карл. -
Я не хочу проливать кровь ни в доме моего хозяина, ни на  ваших  глазах,
добрая моя святая праведница, но там... Понимаете, среди гор, в  лощине,
есть дорога, которую я хорошо изучил, так как был там, когда они  проез-
жали по ней сюда нынче утром... Но я оказался в лощине случайно, при мне
не было оружия, да и его я не сразу узнал. Но сейчас он снова проедет по
этой дороге, там буду и я. Мигом проберусь туда парком  и  опережу  его,
хотя у него и добрый конь... И вы изволили верно сказать, синьора, - ка-
рабин при мне, мой славный карабин, и в нем славная пуля для его сердца!
Карабин заряжен, - ведь я не шутил, когда выслеживал его, переодетый пи-
ратом. Случай казался мне довольно удачным, и я раз десять нацеливался в
него, но вы были там, все время там, и я не выстрелил. А вот сейчас  вас
не будет, и он не сможет прятаться за вашей спиной, как трус... Ведь  он
трус! Я-то хорошо его знаю! Я видел, как однажды во время битвы он  поб-
леднел и увильнул от сражения, яростно требуя, однако, от нас, чтобы  мы
шли против своих земляков, против своих чешских братьев! О! Какой  ужас!
Ведь я чех по крови, по сердцу, а такое не прощается! И хотя я и  бедный
чешский крестьянин, выучившийся в своих лесах только владеть топором, но
он сделал из меня прусского солдата, и благодаря  его  капралам  я  умею
метко целиться из ружья!
   - Карл! Карл! Замолчите! Вы бредите. Вы не знаете этого  человека,  я
уверена в этом. Его зовут барон фон Кройц. Бьюсь об заклад,  что  вы  не
знаете его имени и принимаете за другого. Он не вербовщик  и  не  сделал
вам ничего худого.
   - Это не барон фон Кройц, нет,  синьора,  и  я  прекрасно  его  знаю.
Больше сотни раз видел я его на парадах, - это великий вербовщик,  вели-
кий учитель тех, кто похищает людей, и разрушитель семейных очагов,  ве-
ликий бич Чехии, мой личный враг!.. Он враг нашей церкви, нашей  религии
и всех наших святых! Он осквернил своими нечестивыми  насмешками  статую
святого Иоанна Непомука на Пражском мосту! Он выкрал из пражского дворца
барабан, сделанный из кожи Яна Жижки, великого воителя своего времени, -
барабан этот служил предостережением от врага, он являлся оплотом страны
и ее честью. О нет! Я не ошибаюсь, я хорошо знаю этого человека! К  тому
же святой Венцеслав только что явился мне в часовне, когда я там  молил-
ся. Видел я его, как вижу вас, синьора, и он сказал мне: "Это он, порази
его в сердце". Я поклялся в этом святой деве на могиле своей жены,  и  я
должен сдержать клятву... А! Смотрите,  синьора,  ему  подают  лошадь  к
крыльцу. Этого-то я и ждал! Иду... Молитесь за меня, ибо рано или поздно
я поплачусь за свой поступок головой; но это не беда, только бы бог  по-
миловал мою душу.
   - Карл! - воскликнула Консуэло, чувствуя в себе прилив какой-то  нео-
быкновенной силы. - Я считала тебя человеком великодушным, добрым и  бо-
гобоязненным, а теперь вижу, что ты безбожник, изверг и подлец!  Кто  бы
ни был человек, которого ты собираешься убить, я запрещаю тебе  идти  за
ним и причинить ему какое бы ни было зло. Дьявол принял облик святого  с
целью помутить твой разум, и господь, в наказание за  принесенную  тобой
святотатственную клятву на могиле твоей  жены,  допустил,  чтобы  дьявол
опутал тебя своими сетями. Ты подлый, неблагодарный человек! Вот  что  я
скажу тебе: ты не думаешь о том, что твой хозяин, граф Годиц,  осыпавший
тебя благодеяниями, такой честный, такой добрый, такой ласковый к  тебе,
будет обвинен  за  твое  преступление  и  поплатится  за  него  головой.
Спрячься в какой-нибудь подвал, ибо ты недостоин смотреть на свет божий,
Карл. Наложи на себя эпитимию за то, что у тебя могла  явиться  подобная
мысль! Знаешь, я вижу в эту минуту подле тебя твою жену.  Она  плачет  и
старается удержать твоего ангела-хранителя, готового уступить тебя  духу
зла...
   - Жена! Жена! - закричал растерявшийся, побежденный Карл. - Я не вижу
ее! Жена! Если ты здесь, скажи мне слово, сделай так, чтобы  еще  раз  я
мог увидеть тебя, а там - умереть!..
   - Видеть ее ты не можешь: в сердце твоем - преступление, в  глазах  -
ночь. Стань на колени, Карл! Ты можешь еще искупить свой грех!  Дай  мне
ружье, оскверняющее твои руки, и молись!
   С этими словами Консуэло взяла карабин, отданный ей без всякого  соп-
ротивления, и поспешила убрать его подальше от Карла, пока тот в  слезах
опускался на колени. Потом она ушла с террасы, чтобы поскорее  запрятать
куда-нибудь оружие. Она чувствовала  себя  совсем  разбитой:  ей  стоило
больших усилий овладеть воображением этого фанатика, вызвав в нем  приз-
раки, имевшие над ним такую власть. Каждая минута была  дорога;  тут  уж
было не до внушения ему более гуманной и просвещенной философии. Она го-
ворила все, что приходило ей в голову, быть может воодушевленная чем-то,
вызывавшим симпатию к исступленному состоянию несчастного человека,  ко-
торого она хотела во что бы то ни стало спасти  от  безумного  поступка.
Притворно браня Карла, она в то же время жалела его за возбуждение,  ко-
торое он не в силах был побороть.
   Консуэло торопилась спрятать злополучный карабин  и  сейчас  же  вер-
нуться к Карлу, чтобы удержать его на террасе, пока пруссаки не  отъедут
подальше. Отворяя маленькую дверь, ведущую  с  террасы  в  коридор,  она
вдруг очутилась лицом к лицу с бароном фон Кройцем. Он приходил  в  свою
комнату за плащом и пистолетами. Консуэло успела только поставить  кара-
бин позади себя в угол, образуемый дверью, и броситься в коридор, закрыв
за собою дверь, отделявшую ее от Карла. Она испугалась, как бы вид врага
снова не привел беднягу в ярость.
   Стремительность движений и волнение, заставившее  ее  прислониться  к
двери, точно из боязни потерять сознание,  не  ускользнули  от  проница-
тельных глаз фон Кройца. Держа свечу и улыбаясь,  он  остановился  перед
Консуэло. Лицо барона было совершенно спокойно, однако Консуэло  показа-
лось, что рука его дрожит, вызывая довольно сильное колебание свечи. По-
зади него стоял смертельно бледный поручик с обнаженной шпагой  в  руке.
Все это, а также и то, что окно комнаты, куда барон приходил  за  своими
вещами, выходило, как она впоследствии убедилась,  на  террасу  башенки,
позволило Консуэло предположить, что от обоих пруссаков  не  ускользнуло
ни одно слово из ее разговора с Карлом.
   Барон поклонился ей чрезвычайно любезно, с необычайным  спокойствием,
в то время как она, в ужасе от своего положения,  позабыла  ответить  на
его поклон и даже лишилась дара речи; Кройц взглянул  на  нее  скорее  с
участием, чем с удивлением.
   - Дитя мое, - ласково сказал он, взяв ее за руку, -  успокойтесь!  Вы
очень взволнованы. Мы, очевидно, напугали вас своим внезапным появлением
у двери в тот момент, когда вы открыли ее. Но знайте, что мы ваши покор-
ные слуги и друзья. Надеюсь, мы с вами увидимся еще в  Берлине  и,  быть
может, сможем быть вам в чемлибо полезны.
   Барон потянул было немного к себе руку Консуэло, как бы желая в  пер-
вый момент поднести ее к губам, но ограничился тем, что слегка пожал ее.
Он еще раз раскланялся и удалился в сопровождении младшего офицера,  ко-
торый, казалось, даже не видел Консуэло, до того он был растерян  и  вне
себя. Его состояние подтвердило уверенность молодой девушки, что поручик
знал об опасности, только что угрожавшей его начальнику.
   Но кем же мог быть человек, ответственность за чью жизнь таким тяжким
бременем ложилась на другого, и кого Карл стремился убить, видя  в  этом
высшую справедливую месть? Консуэло вернулась на террасу, чтобы, продол-
жая наблюдать за Карлом, выпытать его тайну. Но она застала его в  обмо-
рочном состоянии и, не в силах поднять такого колосса,  спустилась  поз-
вать на помощь слуг.
   - Ну, это ничего! - сказали они, направляясь к указанному ею месту. -
Видно, он малость хватил сегодня вечером медовой шипучки; сейчас мы сне-
сем его на кровать.
   Консуэло хотела было пойти наверх вместе с ними: она боялась, как  бы
Карл, очнувшись, не выдал себя; но ей помешал  граф  Годиц,  проходивший
мимо. Он взял ее под руку, обрадовавшись тому,  что  она  еще  не  легла
спать и он может показать ей новое зрелище.  Пришлось  идти  за  ним  на
крыльцо, и тут она увидела над одним из пригорков парка, в той  стороне,
куда указывал Карл, как на цель своих  устремлений,  большую  светящуюся
арку, словно парившую в воздухе, на которой смутно вырисовывались  буквы
из цветного стекла.
   - Какая прекрасная иллюминация! - рассеянно промолвила она.
   - Это тонкая  любезность,  скромный  почтительный  прощальный  привет
только что покинувшему нас гостю, - пояснил Годиц. - Он  через  четверть
часа будет у подножия холма, в лощине, которую нам отсюда  не  видно,  и
там, как по волшебству, над его головой засветится триумфальная арка.
   - Господин граф! - воскликнула Консуэло, выйдя из своей задумчивости.
- Кто это лицо, только что уехавшее отсюда?
   - Вы узнаете позднее, дитя мое.
   - Если я не должна спрашивать, умолкаю, господин граф. Однако у  меня
есть кое-какие подозрения, что на самом деле это не барон фон Кройц.
   - Я ни на минуту не был введен в заблуждение, - заметил Годиц, немно-
го прихвастнув при этом. - Тем не менее я отнесся с благоговейным уваже-
нием к его инкогнито. Я знаю, что это его мания и он считает оскорблени-
ем, если его не принимают за того, за кого он себя выдает. Вы  заметили,
что я обращался с ним, как с простым офицером, а между тем...
   Графу смертельно хотелось все выболтать, но светские приличия не поз-
волили ему произнести имя, повидимому столь священное.
   Он избрал нечто среднее и, подавая Консуэло  свою  зрительную  трубу,
сказал:
   - Взгляните, как удачно сделана эта импровизированная  арка.  До  нее
отсюда не меньше полумили, а я уверен, что в мою превосходную зрительную
трубу вы сможете прочесть, что на ней написано. В каждой букве по  двад-
цать футов, хотя они и кажутся вам совсем крохотными. Но все-таки  вгля-
дитесь хорошенько...
   Консуэло посмотрела и без труда разобрала надпись, раскрывшую ей тай-
ну всей этой комедии:
   "Да здравствует Фридрих Великий!"
   - Ах! Господин граф! - воскликнула она с тревогой. - Опасно подобному
лицу путешествовать таким образом, да, пожалуй,  еще  опаснее  принимать
его у себя!
   - Я вас не понимаю, - сказал граф, - мы живем в мирное время.  Никому
теперь не пришло бы в голову причинить ему малейшее зло, и уж  никто  не
счел бы непатриотичным оказать такому гостю почтительный прием.
   Консуэло погрузилась в свои думы. Годиц вывел ее из этого  состояния,
сказав, что у него к ней нижайшая просьба. Он  боится  злоупотребить  ее
добротой, но это такое важное дело, что он все-таки  принужден  решиться
затруднить ее. После многих разглагольствований он наконец проговорил  с
таинственным и серьезным видом:
   - Дело вот в чем: не согласились бы вы взять на себя роль призрака?
   - Какого призрака? - спросила Консуэло, все мысли которой были заняты
исключительно Фридрихом и событиями того вечера.
   - Призрака, который приходит во время десерта за  маркграфиней  и  ее
гостями, чтобы проводить их по галерее преисподней  в  театральный  зал,
где их должны встретить олимпийские боги. Венера на сцене появляется  не
сразу, и вы имели бы время сбросить за кулисами саван призрака, под  ко-
торым на вас будет надет великолепный наряд матери Амура -  из  розового
атласа, весь в обтяжку, с очень маленькими фижмами, с бантами в серебря-
ных и золотых блестках; волосы не напудрены, украшены жемчугом,  перьями
и розами, - туалет очень скромный и неподражаемый по изяществу.  Увидите
сами! Ну что, согласны вы изображать призрак? Ведь тут надо выступать  с
большим достоинством, и к тому же ни одна из моих  маленьких  актрис  не
дерзнула бы сказать ее высочеству: "Следуйте за мной". Слова  эти  очень
нелегко произнести; и я решил, что только гениальная личность может ока-
заться тут на высоте. Что вы думаете об этом?
   - Слова чудесные, и я с огромным  удовольствием  беру  на  себя  роль
призрака, - смеясь, ответила Консуэло.
   - Да вы просто ангел! Настоящий ангел! - воскликнул  граф,  целуя  ей
руку.
   Но увы! Столь долгожданный день, празднество, блестящее  празднество,
мечта, лелеемая графом в течение целой зимы и заставившая  его  предпри-
нять для ее осуществления несколько путешествий в  Моравию,  -  все  это
пошло прахом, как и страстная, мрачная месть Карла... На следующий  день
к полудню все было готово. Росвальдцы были во всеоружии;  нимфы,  гении,
дикари, карлики, великаны, мандарины, призраки, дрожа от холода,  ждали,
каждый на своем месте, момента, чтобы начать действовать. Горная  дорога
была очищена от снега и усыпана мхом и фиалками.  Многочисленные  гости,
съехавшиеся из соседних замков и даже из  довольно  отдаленных  городов,
составляли достойную свиту хозяину замка,  как  вдруг,  увы,  нежданная,
словно громовой удар, весть разом все перевернула!  Гонец,  прискакавший
во весь опор, сообщил: "Карета маркграфини опрокинулась в ров, ее  высо-
чество при этом повредила себе два  ребра  и  вынуждена  остановиться  в
Ольмюце, куда ее высочество и просит графа  пожаловать".  Толпа  рассея-
лась. Граф в сопровождении Карла, который уже успел прийти в себя, вско-
чил на лучшего своего коня и помчался, сказав  предварительно  несколько
слов дворецкому. "Забавы", "ручьи", "часы",  "реки"  снова  облеклись  в
свои меховые сапоги и суконные кафтаны и отправились на  работы  по  хо-
зяйству, вперемежку с "китайцами", "пиратами", "друидами" и "людоедами".
Гости уселись в экипажи, и карета, в которой приехал  Порпора  со  своей
ученицей, снова была предоставлена в их распоряжение. Дворецкий, соглас-
но полученному приказу, вручил им условленную сумму и настоял, чтобы они
ее приняли, хотя она и была заработана ими только наполовину. В  тот  же
день они покатили по пражской дороге. Профессор был в восторге от  того,
что избавился от разноплеменной музыки  и  многоязычных  кантат  хозяина
замка, а Консуэло, поглядывая в сторону Силезии, горевала, что, уезжая в
противоположную сторону от глацского узника, не имеет ни малейшей надеж-
ды облегчить его тяжелую участь.
   В тот же день барон фон Кройц, переночевав в  деревне  неподалеку  от
моравской границы, отправился оттуда утром в большой дорожной  карете  в
сопровождении своих пажей, ехавших верхом, и свитского экипажа, в  кото-
ром находился его чиновник и дорожная казна; приближаясь к городу Нейсу,
он вступил в разговор со своим офицером, или, вернее  сказать,  адъютан-
том, бароном фон Будденброком. Надо заметить, что, недовольный  бестакт-
ностью, проявленной офицером накануне, барон впервые со времени  отъезда
из Росвальда заговорил с ним.
   - А что это была за иллюминация? - начал он. - Я  издали  заметил  ее
над холмом, у подножия которого мы должны были  проезжать,  огибая  парк
этого графа Годица.
   - Государь, - ответил, дрожа, Будденброк, - я не заметил иллюминации.
   - Напрасно! Человек, сопровождающий меня, должен все видеть.
   - Ваше величество должны простить меня, принимая во  внимание  смяте-
ние, в какое повергло меня намерение этого злодея...
   - Вы ничего не понимаете! Этот человек - фанатик, несчастный  католи-
ческий ханжа, ожесточенный  проповедями,  которые  богемские  священники
произносили против меня во время войны; окончательно же  вывело  его  из
себя какое-то, по-видимому, личное горе. Вероятно, это крестьянин,  уве-
зенный в мою армию, один из тех дезертиров, которых мы иногда вылавлива-
ли, несмотря на принятые ими предосторожности...
   - Ваше величество, можете быть уверены, что завтра же этот злодей бу-
дет снова схвачен.
   - Вы уже отдали приказание, чтоб его выкрали у графа Годица?
   - Пока еще нет, государь, но как только приеду в Нейс, сейчас же пош-
лю за ним четырех людей, очень ловких и очень решительных...
   - Запрещаю вам; напротив, соберите сведения об этом человеке, и  если
действительно его семья стала жертвой войны, как это можно  было  понять
из его бессвязных речей, то вы позаботитесь о выдаче ему тысячи  талеров
и сообщите силезским вербовщикам, чтобы те навсегда оставили его  в  по-
кое. Слышите? Его зовут Карлом, он очень высокого роста, чех, в  услуже-
нии у графа Годица. Всех этих данных совершенно достаточно, чтобы  легко
разыскать его, узнать его фамилию и его положение.
   - Слушаю, ваше величество.
   - Надеюсь! А какого вы мнения об этом профессоре музыки?
   - Маэстро Порпоре? На меня он произвел впечатление  дурака,  человека
самонадеянного, с очень неприятным характером.
   - А я вам говорю, что это человек  выдающийся  в  области  искусства,
чрезвычайно умный и одаренный занятной иронией. Когда он достигнет вмес-
те со своей ученицей прусской границы, вы вышлете ему хороший экипаж.
   - Слушаю, ваше величество.
   - И пусть он сядет в него один. Вы слышите? Один! И это  должно  быть
предложено ему очень почтительно.
   - Слушаю, ваше величество.
   - А дальше...
   - А дальше вашему величеству угодно, чтоб его доставили в Берлин?
   - Вы сегодня просто рехнулись! Я хочу, чтобы его доставили в Дрезден,
а оттуда в Прагу, пожелай он этого, и даже в Вену, если таковы его наме-
рения; и все это за мой счет. Раз я отвлек такого уважаемого человека от
занятий, я обязан доставить его туда, откуда взял, не вводя ни  в  какие
издержки. Но я желаю, чтобы ноги его не было в моих владениях: он  слиш-
ком умен для нас.
   - Какие же будут приказания вашего величества относительно певицы?
   - Ее отвезут под конвоем, захочет она этого или нет, в Сан-Суси и от-
ведут ей помещение в замке.
   - В замке, государь?
   - Что вы? Оглохли, что ли? В квартире Барберини.
   - Ас Барберини, государь, как же мы поступим?
   - Барберини уже отбыла из Берлина. Она уехала. Вы этого разве не зна-
ли?
   - Не знал, государь.
   - Что же вы, наконец, знаете? И как только эта девица приедет, сейчас
же доложите мне об этом, в какой бы час дня или ночи это ни было. Вы ме-
ня поняли? Вот первые приказы, которые вы велите вписать в реестр за но-
мером один заведующему моей дорожной казной: пособие Карлу, отправка об-
ратно Порпоры, передача Порпорине всех почестей и доходов Барберини. Ну,
вот мы и у городских ворот! Развеселись  же,  Будденброк,  и  постарайся
быть чуточку менее глупым, когда мне снова вздумается  путешествовать  с
тобой инкогнито!

   CIII

   Порпора и Консуэло прибыли в Прагу с наступлением темноты. Стояла до-
вольно холодная погода. Луна заливала своим светом старинный город, сох-
ранивший религиозный и воинственный дух своего прошлого. Наши  путешест-
венники въехали через так называемые Росторские ворота и, проехав  часть
города, расположенную на правом берегу Влтавы, благополучно добрались до
середины моста. Тут карету сильно тряхнуло, и она сразу остановилась.
   - Господи Иисусе Христе! - воскликнул возница. - Вот тебе и на! Нужно
же было лошади упасть перед статуей! Плохая примета! Да поможет нам свя-
той Иоанн Непомук!
   Консуэло, видя, что лошадь запуталась в постромках и кучеру  придется
немало времени провозиться над тем, чтобы поднять ее и привести в  поря-
док сбрую - лопнуло несколько ремней, - предложила своему учителю  выйти
из экипажа, размять ноги и согреться. Порпора согласился, и Консуэло по-
дошла к перилам моста, желая ознакомиться  с  окружающей  местностью.  С
этого места два разных города, расположенные амфитеатром и  составляющие
Прагу, - один - так называемый "новый", построенный в 1348  году  Карлом
IV, и другой - "старый", основанный в глубочайшей древности, -  казались
двумя черными каменными грядами; над ними там и сям, на более  возвышен-
ных местах, поднимались стройные шпили старинных зданий и мрачные  зубцы
укреплений. Влтава, темная и быстрая, устремлялась под мост очень  стро-
гого стиля - место действия стольких трагических событий в  истории  Че-
хии, а луна, отражаясь в водах Влтавы, бледными бликами освещала  голову
высокочтимой статуи святого Непомука. Консуэло стала всматриваться в ли-
цо святого ученого, казалось, с грустью взиравшего на волны.  Легенда  о
святом Непомуке прекрасна, а имя его почитает каждый, кто ценит  незави-
симость и верность. Исповедник императрицы Иоанны отказался выдать тайну
ее исповеди, и пьяница Венцеслав, пожелавший узнать помыслы своей  жены,
не имея возможности что-либо выведать у  знаменитого  ученого,  приказал
утопить его под Пражским мостом. Предание гласит, что в тот момент, ког-
да Непомук исчез под водой, пять звезд загорелись над  едва  закрывшейся
пучиной, словно венец мученика еще с минуту носился по волнам. В  память
этого чуда пять металлических звезд были вделаны в каменные перила моста
на том самом месте, откуда был сброшен Непомук.
   Мать Консуэло, Розамунда, женщина очень  набожная,  всегда  с  теплым
чувством вспоминала легенду об Иоанне Непомуке, и в  числе  святых,  чьи
имена она каждый вечер заставляла произносить чистые уста своего  ребен-
ка, неизменно значилось имя этого главного покровителя путешественников,
покровителя тех, кто подвергается опасности, и сверх того  -  "защитника
доброго имени". Подобно тому как бедняки мечтают  о  богатстве,  идеалом
цыганки на старости лет стало доброе имя - сокровище, о котором она  от-
нюдь не помышляла в юные годы. Благодаря такой  перемене  Консуэло  была
воспитана в принципах чрезвычайной чистоты. И в эту минуту она вспомнила
молитву, с какой когда-то обращалась к - этому апостолу чести;  взволно-
ванная видом мест, свидетелей его трагического конца,  она  инстинктивно
опустилась на колени среди богомольцев, которые  в  те  времена  днем  и
ночью склонялись у изображения святого.  Тут  были  женщины,  паломники,
старики, нищие, было и  несколько  цыган  -  гитаристов  и  завсегдатаев
больших дорог. Однако набожность паломников не поглощала  их  настолько,
чтобы помешать им протянуть руку Консуэло. Она щедро раздала им милосты-
ню, с радостью вспоминая те времена, когда сама была не лучше обута и не
более горда, чем все эти люди. Щедрость ее растрогала паломников, и они,
потихоньку посовещавшись между собой, поручили одному из  своих  сказать
Консуэло, что споют ей древний церковный гимн блаженному Непомуку,  дабы
святитель отклонил плохое предзнаменование, из-за которого девушке приш-
лось сделать остановку на мосту. Они уверяли, будто музыка  и  латинские
слова гимна сочинены во времена Венцеслава Пьяного.
   Suscipe quas dedimus, Johannes beate!
   Tibi preces supplices, noster advocate:
   Fieri, dum vivimus, ne sinas infames
   Et nostros post obitum coelis infer manes [52].
   Порпора с интересом прослушал их и решил, что  гимну  не  больше  ста
лет; но другой гимн, исполненный паломниками, показался ему  проклятием,
призываемым на голову Венцеслава его современниками, и начинался он так:
   Saevus, piger imperator,
   Malorum clarus patrator... etc [53]
   Хотя преступления Венцеслава и были совершены в  отдаленные  времена,
казалось, бедные чехи находили неиссякаемое  удовольствие,  проклиная  в
лице этого тирана ненавистный титул "императора",  сделавшийся  для  них
символом чужеземного владычества. Австрийские часовые  охраняли  ворота,
расположенные по обоим концам моста. Им было приказано  непрестанно  хо-
дить от ворот к середине моста. Тут они сходились у статуи святого,  по-
ворачивались друг к другу спиной и продолжали свою невозмутимую  прогул-
ку. Они слышали гимны, но так как были не столь сведущи в церковной  ла-
тыни, как пражские богомольцы, то полагали, конечно, что слушают славос-
ловия Францу Лотарингскому, супругу Марии-Терезии.
   Наивные песнопения при лунном свете, среди красивейшего в мире  ланд-
шафта, навеяли грусть на Консуэло. Ее путешествие до сих пор было  удач-
ным, веселым, и эта внезапная грусть являлась как бы естественной  реак-
цией. Кучер, приводивший  в  порядок  экипаж  с  чисто  немецкой  медли-
тельностью, - всякий раз, как что-то ему не нравилось, повторял: "Вот уж
плохая примета!" - и это в конце концов не могло не подействовать на во-
ображение Консуэло. А всякое тяжелое настроение, всякая  продолжительная
задумчивость наталкивали ее на мысль об  Альберте.  Тут  ей  припомнился
один вечер, когда он, услыхав, как канонисса в своей молитве громко взы-
вает к святому Непомуку, охранителю доброго имени, заметил: "Хорошо вам,
тетя, молиться ему, когда вы с  присущей  вам  осторожностью  обеспечили
примерной жизнью свое доброе имя, но мне не раз приходилось слышать, как
запятнанные пороками души призывали чудодейственную помощь этого святого
лишь для того, чтобы скрыть от людей свои беззакония. Вот так ваши рели-
гиозные обряды столь же часто служат прикрытием грубого лицемерия, сколь
и защитой невинности". В этот миг Консуэло почудилось,  что  в  вечернем
ветерке и в мрачном ропоте волн Молдавы она слышит голос Альберта.  Кон-
суэло подумала: что сказал бы о ней Альберт, если бы  увидел  ее  сейчас
распростертой перед этой католической статуей; пожалуй, он  счел  бы  ее
безнравственной. И она, словно испугавшись, поднялась с колен. Как раз в
этот момент Порпора сказал ей:
   - Ну, садимся в карету, все в порядке.
   Она пошла за ним и собиралась уже сесть в экипаж, когда  тяжеловесный
всадник, сидевший на еще более тяжеловесной лошади, вдруг остановил  ко-
ня, слез с него и, подойдя к Консуэло, стал разглядывать ее с невозмути-
мым любопытством, показавшимся ей весьма дерзким.
   - Что вам нужно, сударь? - сказал Порпора, отстраняя его.  -  На  дам
так не смотрят. Быть может, это и принято в Праге, но я не намерен  под-
чиняться вашему обычаю.
   Толстяк, укутанный в меха, высвободив подбородок и продолжая  держать
лошадь под уздцы, ответил Порпоре по-чешски, не замечая, что тот  совер-
шенно его не понимает. Но Консуэло, пораженная голосом всадника,  накло-
нилась, чтобы при свете луны рассмотреть черты его лица, и  вдруг,  бро-
сившись между ним и Порпорой, воскликнула:
   - Вы ли это, господин барон фон Рудольштадт?!
   - Да, это я, синьора, - ответил барон Фридрих, - я, брат Христиана  и
дядя Альберта. Я самый. А это действительно вы! - проговорил  он,  тяжко
вздыхая.
   Консуэло была поражена его печальным видом и холодностью, проявленной
при встрече с ней. Он, всегда так рыцарски-любезно обращавшийся  с  ней,
не поцеловал ей руки и даже не подумал прикоснуться к своей меховой шап-
ке, чтобы приветствовать ее, а удовольствовался только тем,  что,  глядя
на нее с растерянным видом, все повторял:
   - Да, это вы, действительно вы.
   - Расскажите же, что происходит в Ризенбурге? - с волнением  спросила
Консуэло.
   - Расскажу, синьора, жду не дождусь обо всем рассказать вам.
   - Так говорите же, господин барон! Расскажите мне о графе  Христиане,
о госпоже канониссе, о...
   - Да, да, сейчас расскажу, - ответил Фридрих, теряясь  все  больше  и
больше и как будто совсем ошалев.
   - А граф Альберт? - снова спросила Консуэло, испуганная его поведени-
ем и растерянным видом.
   - Да! Да! Альберт... увы! Да! - бормотал барон. - Сейчас расскажу вам
о нем...
   Но он так ничего и не сказал и, несмотря на  все  расспросы  девушки,
оставался почти столь же нем, как статуя Непомука.
   Порпора начинал терять терпение: маэстро  прозяб  и  жаждал  поскорее
добраться до хорошего убежища, к тому же он был немало раздосадован этой
встречей, которая могла произвести сильное впечатление на Консуэло.
   - Господин барон, - обратился он к нему, - завтра мы засвидетельству-
ем вам свое почтение, а теперь разрешите  нам  отправиться  поужинать  и
обогреться... Мы нуждаемся в этом больше, чем в приветствиях, - прибавил
старик сквозь зубы, влезая в карету, куда он уже втолкнул Консуэло  про-
тив ее воли.
   - Но, друг мой, - проговорила она, волнуясь, - дайте мне узнать...
   - Оставьте меня в покое! - грубо оборвал он ее. - Этот человек идиот,
если только он не мертвецки пьян, и, проведи  мы  на  мосту  хоть  целую
ночь, он не был бы способен изречь ни одного разумного слова.
   Консуэло была в страшной тревоге.
   - Вы безжалостны, - сказала она маэстро в то время, как карета  съез-
жала с моста в старый город. - Еще миг, и я узнала бы то, что интересует
меня больше всего на свете...
   - Вот как! Значит, все по-прежнему? - сердито проговорил  Порпора.  -
Этот Альберт так и будет вечно торчать у тебя в голове? Хорошенькую, не-
чего сказать, заполучила бы ты семейку - такую веселенькую, такую благо-
воспитанную, судя по этому дуралею, у которого шапка, по-видимому, прик-
леена к голове, ибо он, увидав тебя, даже не удостоил  чести  приподнять
ее.
   - Это семья, о которой вы еще недавно были  такого  высокого  мнения,
что отправили меня туда, как в спасительную гавань, наказывая как  можно
больше уважать и любить всех ее членов.
   - Что касается последней части моего наказа, ты,  как  я  вижу,  даже
слишком хорошо его выполнила...
   Консуэло собиралась было возразить, но  успокоилась,  заметив  барона
Фридриха, едущего верхом рядом с каретой: он, видимо, решил сопровождать
их. Когда она выходила из кареты, старый барон стоял у подножки;  протя-
гивая ей руку, барон любезно просил ее принять его  гостеприимство,  ибо
он приказал кучеру везти их не на постоялый двор, а к себе в  дом.  Нап-
расно пытался Порпора отказаться от этой чести,  -  барон  настаивал,  а
Консуэло, сгоравшая от нетерпеливого  желания  выяснить  свои  тревожные
опасения, поспешила согласиться и войти с хозяином в зал,  где  их  ждал
жарко натопленный камин и хороший ужин.
   - Как видите, синьора, - обратился к ней барон, указывая на три  при-
бора, - я рассчитывал вас встретить.
   - Это очень удивляет меня, - ответила Консуэло, - мы никому не  сооб-
щали о нашем приезде, да и сами два дня тому назад думали  быть  тут  не
раньше чем послезавтра.
   - Все это удивляет меня не меньше, чем вас, - уныло промолвил барон.
   - А баронесса Амелия? - спросила Консуэло: ей было неловко,  что  она
до сих пор не подумала о своей бывшей ученице.
   Лицо барона омрачилось, и его румяные щеки, немного посиневшие от хо-
лода, стали вдруг такими бледными, что Консуэло пришла в ужас. Но он до-
вольно спокойно ответил: - Дочь моя в Саксонии,  у  нашей  родственницы.
Она будет очень сожалеть, что не видела вас.
   - А другие члены вашей семьи, господин барон, - продолжала спрашивать
Консуэло, - не могла бы я узнать...
   - Да, вы все узнаете... - перебил ее Фридрих. - Все узнаете... Кушай-
те, синьора, вы, наверное, голодны.
   - Я не в состоянии есть, пока вы не успокоите меня.  Господин  барон,
ради бога, скажите мне, не оплакиваете ли вы утрату кого-нибудь из близ-
ких?
   - Никто не умер, - ответил барон таким унылым тоном,  словно  сообщал
ей о том, что вымер весь их род.
   И он принялся разрезать мясо  с  такой  же  медлительной  торжествен-
ностью, с какою проделывал это  в  Ризенбурге.  У  Консуэло  не  хватало
больше мужества задавать ему вопросы. Ужин показался ей смертельно длин-
ным. Порпора, скорее голодный, чем встревоженный,  силился  поддерживать
разговор с хозяином дома, а тот старался отвечать ему так же  любезно  и
даже расспрашивал о его делах и планах. Но это, очевидно,  было  не  под
силу барону. Он то и дело отвечал невпопад или снова спрашивал о том, на
что только что получил ответ. Он все нарезал себе громадные  куски,  до-
верху наполняя свою тарелку и стакан, но делал это только  по  привычке.
Он не ел и не пил; уронив вилку на пол  и  уставившись  в  скатерть,  он
словно находился в невероятном  изнеможении.  Консуэло,  наблюдавшая  за
ним, прекрасно видела, что он не пьян. Она спрашивала  себя:  что  могло
вызвать эту внезапную расслабленность? Несчастье, болезнь или старость?
   Наконец, после двух часов такой пытки, барон, видя, что  ужин  закон-
чен, сделал знак слугам удалиться, а сам, с растерянным видом  порывшись
в карманах, после длительных поисков извлек наконец распечатанное письмо
и подал его Консуэло. Оно было от канониссы, она писала:
   "Мы погибли, брат! Больше нет никакой надежды. Доктор Сюпервиль нако-
нец приехал из Байрейта. Несколько дней он щадил нас,  а  затем  объявил
мне, что нужно привести в порядок семейные дела, так  как,  быть  может,
через неделю Альберта уже не будет в живых. Христиан, которому я не  ре-
шилась сообщить этот приговор, еще надеется, хотя  и  слабо;  он  совсем
упал духом, и это приводит меня в ужас: я далеко не уверена, что  смерть
племянника - единственный грозящий мне удар. Фридрих, мы погибли!  Пере-
живем ли мы вдвоем такие бедствия? Относительно себя я  ничего  не  могу
сказать. Да будет воля божья, но я не чувствую в себе силы устоять перед
таким ударом. Приезжайте, братец, и постарайтесь  привезти  нам  немного
бодрости, если она еще сохранилась в Вас после Вашего собственного  горя
- горя, которое мы считаем своим и  которое  довершает  несчастья  нашей
словно проклятой семьи. Какие же мы совершили преступления, чем заслужи-
ли такую кару? Избави меня бог потерять веру и покорность воле его,  но,
право же, бывают минуты, когда я говорю себе: "Это уж слишком!"
   Приезжайте же, братец, мы ждем Вас, Вы нам нужны. И тем не  менее  не
покидайте Праги до одиннадцатого. У меня к Вам странное  поручение.  Мне
кажется, что, поддаваясь этому, я схожу с ума. Но я уже перестала  пони-
мать, что у нас творится, и слепо подчиняюсь требованиям Альберта. Один-
надцатого числа в семь часов вечера будьте на Пражском мосту у  подножия
статуи. Остановите первую проезжающую карету и особу, которую Вы увидите
в ней, везите к себе, и, если эта особа сможет в тот же вечер выехать  в
Ризенбург, Альберт, быть может, еще будет спасен. Во  всяком  случае  он
уверяет, что ему снова откроется вечная жизнь. Я не  знаю,  что  он  под
этим подразумевает. Но его откровения в течение этой недели относительно
самых непредвиденных для нас всех событий сбылись таким непостижимым об-
разом, что я больше не могу сомневаться: у него либо дар  пророка,  либо
он ясновидящий. Нынче вечером Альберт призвал меня и своим угасшим голо-
сом, который теперь можно скорее угадывать, нежели слышать, поручил  мне
передать Вам то, что я в точности воспроизвела здесь. Будьте же одиннад-
цатого числа в семь часов у подножия статуи, и кем бы ни оказалось лицо,
которое Вы найдете в карете, как можно скорее везите его сюда".
   Прочитав письмо, Консуэло стала не менее бледной, чем барон, внезапно
вскочила, но тотчас же снова упала на стул и несколько  минут  просидела
не шевелясь, беспомощно опустив руки и стиснув зубы. Вскоре, однако, си-
лы вернулись к ней, и она сказала барону, опять впавшему в какое-то оце-
пенение:
   - Господин барон, готова ваша карета? Что касается меня, то я готова,
едемте!
   Барон машинально поднялся и вышел. У него  хватило  сил  заранее  обо
всем подумать: карета была приготовлена, лошади ждали во дворе,  но  сам
он уже скорее походил на автомат и, не будь Консуэло, не подумал  бы  об
отъезде.
   Едва барон вышел из комнаты, как Порпора схватил письмо и быстро про-
бежал его. В свою очередь он тоже побледнел, не смог произнести ни слова
и в самом тяжелом, подавленном состоянии стал расхаживать перед камином.
Маэстро имел основания упрекать себя в происходящем. Правда, он этого не
предвидел, но теперь говорил себе, что должен был предвидеть. И, терзае-
мый угрызениями совести, охваченный ужасом, озадаченный удивительной си-
лой предвидения, открывшей больному способ снова  увидеть  Консуэло,  он
думал, что ему снится странный и страшный сон...
   Но так как он был человеком на редкость положительным в некоторых от-
ношениях, обладавшим упорной волей, то вскоре стал обдумывать,  возможно
ли осуществить только что принятое Консуэло внезапное решение  и  каковы
будут его последствия. Старик страшно волновался, бил себя по лбу,  сту-
чал каблуками, хрустел всеми суставами пальцев,  вычислял,  обдумывал  и
наконец, вооружившись мужеством и пренебрегая  возможностью  вспышки  со
стороны Консуэло, сказал своей ученице, встряхнув  ее,  чтобы  заставить
опомниться:
   - Ты хочешь ехать туда - согласен, но я еду с тобой. Ты  желаешь  ви-
деть Альберта; быть может, ты спасешь его, но отступать немыслимо, и  мы
отправимся в Берлин. В нашем распоряжении всего два дня. Мы рассчитывали
провести их в Дрездене, а теперь отдыхать там не придется. Нам надо быть
у прусской границы восемнадцатого, иначе мы нарушим договор. Театр  отк-
рывается двадцать пятого. Если ты не окажешься в это время на  месте,  я
принужден буду уплатить значительную неустойку. У меня нет половины нуж-
ной суммы, а в Пруссии того, кто не платит, бросают в  тюрьму.  Попадешь
же туда - о тебе забывают, оставляют на десять-двадцать лет: умирай  там
от горя или старости, уж как тебе угодно. Вот что ждет меня, если ты за-
будешь, что из Ризенбурга надо выехать четырнадцатого, не  позднее  пяти
часов утра.
   - Будьте спокойны, маэстро, - решительным тоном ответила Консуэло,  -
я уже думала обо всем этом. Только не огорчайте меня в Ризенбурге, - вот
все, о чем я вас прошу. Мы выедем оттуда четырнадцатого в пять часов ут-
ра.
   - Поклянись!
   - Клянусь, - ответила она, нетерпеливо пожимая плечами. - Раз  вопрос
идет о вашей свободе и жизни, не понимаю, зачем вам нужна моя клятва.
   Барон вернулся в эту минуту в сопровождении старого, верного и толко-
вого слуги, который закутал его в шубу, точно ребенка, и свел в  карету.
Они быстро добрались до Берауна и на рассвете были уже в Пильзене.

   CIV

   Путь от Пильзена до Тусты, как ни спешили они, потребовал у них много
времени, ибо дороги были скверные, пролегали они по  почти  непроходимым
пустынным лесам, проезд по которым был далеко не безопасен. Наконец, де-
лая в час чуть ли не по одной миле, добрались они к  полуночи  до  замка
Исполинов. Никогда еще Консуэло не приходилось так утомительно, так уны-
ло путешествовать. Барон фон Рудольштадт, казалось, был близок к парали-
чу, в такое безразличное и неподвижное состояние он впал.  Не  прошло  и
года с тех пор, как Консуэло видела его настоящим атлетом;  но  здоровье
этого железного организма в значительной мере зависело от силы его воли.
Он всю жизнь повиновался только своим инстинктам, и первый же удар  нео-
жиданного несчастья сокрушил его. Жалость, которую он вызывал в  Консуэ-
ло, еще больше усиливала ее тревогу. "Неужели в таком же состоянии найду
я всех обитателей Ризенбурга?" - думалось ей.
   Подъемный мост был опущен, решетчатые ворота  стояли  открытыми  нас-
тежь, слуги ожидали во дворе с горящими факелами. Никто  из  трех  путе-
шественников не обратил на все это ни малейшего внимания. Ни у одного из
них не хватило духу спросить об этом слуг. Порпора, видя, что барон едва
волочит ноги, повел его под руку, а Консуэло бросилась к крыльцу и быст-
ро стала подниматься по ступеням.
   Тут она столкнулась с канониссой, и та,  не  теряя  времени  на  при-
ветствия, схватила ее за руку со словами:
   - Идемте: время не терпит! Альберт ждет не дождется. Он точно  высчи-
тал часы и минуты, объявил, что вы въезжаете во  двор,  -  и  через  ка-
кую-нибудь секунду мы услышали стук колес вашей кареты. Он не сомневался
в вашем приезде, но говорил, что, если случайно что-либо задержит вас  в
пути, - будет уже поздно. Идемте же, синьора, и, ради бога, не  противо-
речьте ни одной из его фантазий, не противьтесь ни одному из его чувств.
Обещайте ему все, о чем он будет просить вас, притворитесь,  что  любите
его. Лгите, увы, если это понадобится. Альберт приговорен, настает  пос-
ледний его час. Постарайтесь смягчить его агонию! Вот все, о чем мы  вас
просим.
   Говоря это, Венцеслава увлекала за собой Консуэло в большую гостиную.
   - Значит, он встал? Выходит из своей комнаты? - торопливо  спрашивала
Консуэло.
   - Он больше не встает, ибо больше не ложится, - ответила канонисса. -
Вот уже месяц, как он сидит в кресле в гостиной и не  хочет,  чтобы  его
беспокоили, перенося на другое место. Доктор сказал, что не надо ему пе-
речить в этом отношении, так как он может умереть, если его станут  дви-
гать. Синьора, мужайтесь: сейчас вы увидите страшное зрелище! - И,  отк-
рыв дверь гостиной, канонисса прибавила: - Бегите к нему, не бойтесь его
испугать: он ждет вас и видел, как вы ехали, более чем за две мили отсю-
да.
   Консуэло бросилась к своему жениху,  бледному  как  смерть,  действи-
тельно сидевшему в кресле у камина. Это был не человек, а призрак.  Лицо
его, все еще прекрасное, несмотря на  изнурительную  болезнь,  приобрело
неподвижность мрамора. На его губах не появилось  улыбки,  в  глазах  не
засветилось радости. Доктор держал его руку, считая пульс, словно в сце-
не "Стратоники", и, посмотрев на канониссу, тихонько опустил ее, как  бы
говоря: "Слишком поздно".
   Консуэло опустилась перед Альбертом на колени; он глядел на нее прис-
тально и молча. Наконец ему удалось пальцем сделать знак канониссе, нау-
чившейся угадывать все его малейшие желания, и та взяла  обе  его  руки,
поднять которые у него уже не хватало сил, и положила их на плечи Консу-
эло, потом опустила голову девушки на его грудь. И, так как голос умира-
ющего совсем угасал, он прошептал ей на ухо только два слова: "Я  счаст-
лив!"
   Минуты две прижимал он к груди голову любимой, прильнув губами  к  ее
черным волосам, затем взглянул на тетку и чуть заметным движением дал ей
понять, чтобы и она и отец также поцеловали его невесту.
   - О! От всей души! - воскликнула канонисса, горячо обнимая Консуэло.
   Затем она взяла девушку за руку и повела к графу Христиану,  которого
Консуэло еще не заметила.
   Старый граф, сидевший в кресле против сына, у  другого  угла  камина,
казался почти таким же изнемогшим и умирающим. Однако он еще  вставал  и
делал несколько шагов по гостиной, но нужно было каждый вечер относить и
укладывать его на кровать, которую он велел поставить в соседней  комна-
те. Старый Христиан в ту минуту держал в одной руке руку брата, а в дру-
гой руку Порпоры. Он выпустил их и горячо несколько раз поцеловал Консу-
эло. Капеллан замка, желая сделать удовольствие Альберту, в свою очередь
подошел и поздоровался с ней. Он тоже походил на призрак и, несмотря  на
все увеличивающуюся полноту, был бледен как смерть. Он был слишком изне-
жен беспечной жизнью, и нервы его не могли переносить даже чужое горе.
   Канонисса оказалась энергичнее всех. Лицо ее покрылось густым  румян-
цем, а глаза лихорадочно блестели. Один Альберт казался спокойным.  Весь
облик его выражал ясность прекрасного умирания. В его физической слабос-
ти не было ничего, что говорило бы об упадке духовных сил. Он был сосре-
доточен, но не подавлен, как его отец и дядя.
   Среди всех этих людей, сокрушенных болезнью или горем, спокойствие  и
здоровье доктора выделялись особенно ярко. Сюпервиль был  француз,  ког-
да-то состоявший врачом при Фридрихе, в то время еще наследнике  престо-
ла. Предугадав одним из первых деспотический и недоверчивый нрав наслед-
ного принца, он перебрался в Байрейт и поступил на службу к сестре Фрид-
риха, маркграфине Софии-Вильгельмине Прусской. Честолюбивый и  завистли-
вый, Сюпервиль обладал всеми качествами царедворца. Посредственный врач,
несмотря на известность, приобретенную при этом маленьком дворе, он  был
светским человеком и проницательным наблюдателем, довольно хорошо разби-
равшимся в нравственных причинах болезней. Поэтому-то он усиленно и уго-
варивал канониссу выполнять все желания племянника и возлагал  некоторые
надежды на возвращение той, изза которой умирал Альберт. Но как ни  ста-
рался он с момента появления Консуэло прислушаться  к  пульсу  больного,
всматриваясь в его лицо, - он только удостоверился  в  том,  что  момент
упущен, и уже стал подумывать об отъезде, чтобы не быть свидетелем  сцен
отчаяния, предотвратить которые было не в его силах.
   Доктор решил, однако, вмешаться в деловые интересы семейства - не  то
из выгоды, не то по врожденной любви к интригам. Заметив, что  никто  из
членов растерявшейся семьи не думает  использовать  момента,  он  подвел
Консуэло к окну и сказал ей по-французски:
   - Мадемуазель, врач - тот же исповедник. И я очень скоро узнал  тайну
страсти, от которой умирает этот молодой человек.  Как  врач,  привыкший
смотреть в глубь вещей и не особенно доверять отклонениям от законов фи-
зического мира, признаюсь, я не могу верить в странные видения и исступ-
ленные откровения молодого графа. По крайней мере, поскольку дело  каса-
ется вас, я просто объясняю себе это тем, что у него была с вами  тайная
переписка, из которой он знал о вашем путешествии в Прагу и вашем скором
приезде сюда. - И, несмотря на отрицательный знак Консуэло, продолжал: -
Я не задаю вам никаких вопросов, мадемуазель, и  в  моих  предположениях
нет ничего для вас обидного. А вам бы лучше довериться мне и  видеть  во
мне человека, преданного вашим интересам.
   - Я не понимаю вас, сударь, - ответила Консуэло  с  искренностью,  не
разубедившей, однако, придворного медика.
   - Вы сейчас поймете меня, мадемуазель, - хладнокровно проговорил  он.
- Семья молодого графа до сегодняшнего дня всеми силами восставала  про-
тив вашего брака с ним. Но сопротивлению их пришел конец. Альберт умира-
ет, и так как он хочет оставить вам свое состояние, они теперь не  будут
возражать против того, чтобы церковный обряд закрепил  его  навсегда  за
вами.
   - Ах! Какое мне дело до состояния Альберта! - воскликнула  пораженная
Консуэло. - Что общего между тем, о чем вы говорите, и положением, в ко-
тором я его застаю? Я, сударь, приехала сюда не делами заниматься,  -  я
приехала, чтоб попытаться его спасти. Неужели нет никакой надежды?
   - Никакой! Болезнь его всецело мозговая, такого рода недуги разбивают
все наши предположения и не поддаются никаким усилиям науки. Месяц  тому
назад молодой граф после двухнедельного исчезновения, которого никто  не
смог мне объяснить, вернулся домой пораженный внезапной неизлечимой  бо-
лезнью. Все жизненные функции у него были уже приостановлены. Вот  целый
месяц, как он не в состоянии проглотить никакой пищи, - и это редкое яв-
ление природы (случающееся только у душевнобольных), что он может до сих
пор поддерживать себя несколькими каплями воды днем и несколькими  мину-
тами сна ночью. Вы видите его: все жизненные силы истощены в нем; макси-
мум еще два дня, и он перестанет страдать. Запаситесь же  мужеством,  не
теряйте головы. Я готов поддержать вас и помогу вам добиться цели.
   Консуэло продолжала удивленно смотреть на доктора, но  тут  канонисса
по знаку больного прервала их беседу и подвела девушку к Альберту.
   Подозвав Сюпервиля, Альберт говорил ему что-то на  ухо  дольше,  чем,
казалось, позволяла его слабость. Доктор то краснел, то  бледнел.  Кано-
нисса с беспокойством наблюдала за ними, горя нетерпением узнать, о  ка-
ких своих желаниях говорит ему Альберт.
   - Доктор, - шептал Альберт, - все, что вы только что сказали этой де-
вушке, я слышал (Сюпервиль, говоривший на другом конце гостиной и так же
тихо, как в эту минуту беседовал с ним больной, смутился, и его  твердое
убеждение в невозможности существования дара ясновидения  было  до  того
поколеблено, что ему стало казаться, будто он сходит с ума).  Доктор,  -
продолжал умирающий, - вы ничего не понимаете в этой душе и вредите моим
планам, задевая ее щепетильность. Она ничего не смыслит в ваших денежных
соображениях и всегда отказывалась и от моего титула и от моего  состоя-
ния; любви ко мне она никогда не чувствовала. Одна жалость может  заста-
вить ее уступить. Обратитесь же к ее сердцу. Конец  мой  ближе,  чем  вы
предполагаете. Не теряйте времени. Я не  смогу  возродиться  счастливым,
если не сойду в ночь отдохновения, назвавшись ее мужем.
   - Что вы хотите сказать этими последними словами?  -  спросил  Сюпер-
виль, занятый в ту минуту анализом сумасшествия своего больного.
   - Вам не понять их, - с усилием произнес Альберт, - а она поймет. Ог-
раничьтесь тем, чтобы передать их ей точно.
   - Послушайте, господин граф, - сказал, несколько повышая  голос,  Сю-
первиль, - я вижу, что не смогу ясно передать ваших мыслей. Вы же  гово-
рите лучше, чем за всю последнюю неделю, и я в этом усматриваю благопри-
ятный признак. Поговорите сами с мадемуазель. Одно ваше слово убедит  ее
лучше всех моих речей. Вот она здесь, рядом, пусть займет  мое  место  и
выслушает вас.
   Сюпервиль действительно уже ничего не понимал из того, что до сих пор
казалось ему понятным; к тому же он считал, что достаточно сказал Консу-
эло и обеспечил себе ее благодарность, в случае если она добьется состо-
яния; перед тем, как он ушел, Альберт сказал ему в качестве напутствия:
   - Подумайте о том, что вы мне обещали. Минута настала:  поговорите  с
моей семьей. Устройте так, чтобы они согласились и не колебались больше.
Говорю вам - время не терпит...
   Альберт настолько устал от усилия, какого стоил ему разговор с Сюпер-
вилем, что, когда Консуэло приблизилась к нему, он прислонил свой лоб ко
лбу любимой и так замер, словно умирая. Его белые губы посинели, и пере-
пуганному Порпоре показалось, что он уже умер.
   В это время Сюпервиль, собрав в другом конце комнаты графа Христиана,
барона, канониссу и капеллана, горячо уговаривал их. Один только  капел-
лан сделал робкое с виду возражение, говорившее, однако, об упорной нас-
тойчивости священника.
   - Если ваши сиятельства потребуют, - сказал он, - я благословлю  этот
брак, но так как граф Альберт не причастен благодати, следовало бы, что-
бы он предварительно через покаяние и соборование примирился с церковью.
   - Соборование! Господи, да неужели дело дошло уже до этого? -  произ-
несла, сдерживая стон, канонисса.
   - Да, дошло, - ответил Сюпервиль, который как светский человек и  фи-
лософ-вольтерьянец с презрением относился и к самому капеллану и  к  его
возражениям, - и нельзя терять ни минуты, если господин капеллан настаи-
вает на подобном условии и желает мучить  больного  мрачной  обстановкой
предсмертного обряда.
   - А не думаете ли вы, доктор, что обряд более  радостный  и  желанный
может вернуть его к жизни? - спросил граф Христиан, в котором происходи-
ла борьба между благочестием и отцовской любовью.
   - Я ни за что не ручаюсь, - ответил Сюпервиль, - но смею сказать, что
возлагаю на это большие надежды... Было время,  когда  ваше  сиятельство
давали свое согласие на этот брак...
   - Я всегда был согласен на него, никогда не был против, - прервал его
граф, намеренно повышая голос. - Маэстро Порпора, опекун молодой  девуш-
ки, написал мне, что он никогда не даст своего согласия на ее брак с мо-
им сыном и что его воспитанница сама отказывается от него.  Увы!  Это  и
нанесло смертельный удар молодому графу, - прибавил он, понизив голос.
   - Вы слышите, что говорит отец? - прошептал Альберт на ухо  Консуэло.
- Но пусть угрызения совести не мучают вас. Я поверил тому, что вы поки-
даете меня, и поддался отчаянию, но с неделю назад ко мне  вернулся  ра-
зум, - они зовут это безумием, - и я читал в сердцах, находящихся  вдали
от меня, подобно тому как другие читают распечатанные  письма.  Одновре-
менно я увидел прошедшее, настоящее и будущее. Я наконец узнал,  Консуэ-
ло, что ты была верна своей клятве, делала все возможное, чтобы полюбить
меня, и действительно любила в течение нескольких часов.  Но  нас  обоих
обманули. Прости своему учителю так же, как я прощаю ему.
   Консуэло поискала глазами Порпору. Он не мог слышать  слов  Альберта,
но, смущенный тем, что сказал граф Христиан, в волнении ходил подле  ка-
мина. Она посмотрела на него с глубоким упреком, и маэстро так ясно  по-
чувствовал свою вину, что в немой запальчивости ударил себя по лбу кула-
ком. Альберт знаком показал Консуэло, чтобы она подвела к нему маэстро и
помогла протянуть ему руку. Порпора поднес эту ледяную руку к своим  гу-
бам и зарыдал. Совесть мучила его, нашептывала, что он убил человека, но
раскаяние искупило его безрассудство.
   Альберт опять показал знаком, что хочет слышать, какой ответ его род-
ные дают Сюпервилю, и он расслышал их слова, хотя те говорили так  тихо,
что Консуэло и Порпора, стоявшие подле него на коленях, не могли уловить
ни единого звука.
   Капеллан отбивался от едкой иронии доктора. Канонисса старалась, сме-
шивая суеверие с терпимостью, христианское милосердие с материнской  лю-
бовью, примирить идеи, непримиримые с католическими догматами. Спор вер-
телся только вокруг формальности, а именно: капеллан не считал возможным
совершать таинство брака над еретиком, пока тот,  по  крайней  мере,  не
обещает немедленно принять католичество.  Сюпервиль,  не  останавливаясь
перед ложью, уверял, что граф Альберт якобы  обещал  ему,  обвенчавшись,
исповедовать любую религию. Капеллан не поддавался обману. Наконец  граф
Христиан, преисполненный спокойной твердости и простой логики  человеко-
любия, поборов, как всегда, после долгой нерешительности свою  бесхарак-
терность, прекратил домашние распри и положил конец спору.
   - Господин капеллан, - сказал он, - нет такого закона, который  опре-
деленно запрещал бы вам венчать католичку с еретиком. Церковь  допускает
подобные браки. Считайте же Консуэло правоверной, а сына моего  еретиком
и немедленно обвенчайте их. Вы ведь знаете, что обручение и  исповедь  -
не более как обряды, освященные обычаем, и могут быть обойдены в некото-
рых крайних случаях. Этот брак может  вызвать  благоприятный  поворот  в
состоянии здоровья Альберта, а когда он выздоровеет, мы с вами  подумаем
об его обращении.
   Капеллан никогда не противился воле старого Христиана, - в делах  со-
вести он был для него большим авторитетом, чем сам папа римский. Остава-
лось только убедить Консуэло. Один Альберт подумал об этом, и,  притянув
к себе любимую, он смог без посторонней помощи обнять ее шею своими  вы-
сохшими, ставшими легкими, как тростник, руками.
   - Консуэло, - прошептал он, - в эту минуту я читаю в твоей  душе:  ты
готова отдать свою жизнь, чтобы воскресить мою. Это уже  невозможно,  но
ты в состоянии простым усилием воли спасти меня для вечной жизни. Я  не-
надолго уйду от тебя, а там снова вернусь на землю путем  нового  рожде-
ния. И если теперь, в последний час, ты покинешь меня, я вернусь сюда  в
отчаянии, с тяготеющим надо мной проклятием. Как тебе известно, преступ-
ления Яна Жижки еще не вполне искуплены, и одна ты,  сестра  моя  Ванда,
можешь очистить меня в этой фазе моей жизни. Мы - брат и сестра,  а  лю-
бовниками мы можем стать только после того, как смерть еще  раз  пройдет
между нами. Но мы должны поклясться друг другу быть мужем и женой.  Сог-
ласись произнести эту клятву, и я смогу возродиться спокойным, сильным и
свободным, как другие люди, и избавиться от воспоминаний о моих  прежних
существованиях, составляющих мою пытку,  мое  наказание  в  течение  уже
стольких веков. Такая клятва не свяжет тебя со мной в этой жизни,  кото-
рую я покидаю через час, но она соединит нас в вечности. Это  будет  как
бы печатью, которая поможет нам узнать друг друга, когда тень смерти ос-
лабит ясность наших воспоминаний. Соглашайся! Будет совершен  католичес-
кий обряд, и я иду на это, так как он один может узаконить в представле-
нии людей наше обладание друг другом. Мне необходимо унести в могилу эту
санкцию. Брак без одобрения родителей, на мой взгляд, - брак несовершен-
ный. А сам обряд имеет мало значения для меня. Наш союз будет так же не-
разрывен в наших сердцах, как он священен в наших мыслях. Соглашайся же!
   - Я согласна! - воскликнула  Консуэло,  прижимая  губы  к  холодному,
бескровному челу своего жениха.
   Эти слова были услышаны всеми.
   - Ну, поспешим, - сказал Сюпервиль и решительно стал торопить  капел-
лана, который тут же позвал слуг и немедленно принялся готовить все  для
совершения обряда. Граф, несколько оживившись, подошел и сел подле  сына
и Консуэло. Добрая канонисса поблагодарила невесту за ее согласие,  при-
чем даже стала перед нею на колени и поцеловала ей руки.  Барон  Фридрих
тихо плакал, казалось, не понимая даже, что происходит  вокруг  него.  В
мгновение ока был сооружен алтарь перед камином гостиной. Слуг  отпусти-
ли. Те решили, что дело идет только о соборовании и  состояние  здоровья
больного требует, чтобы было как можно тише и как можно  больше  чистого
воздуха. Порпора с Сюпервилем были свидетелями. Альберт вдруг почувство-
вал такой прилив сил, что смог произнести ясным и звучным голосом  реши-
тельное "да" и брачную формулу. Семья стала горячо надеяться  на  выздо-
ровление.
   Едва успел капеллан произнести над головами новобрачных последнюю мо-
литву, как Альберт поднялся, бросился в объятия  отца;  так  же  стреми-
тельно и с необычайной силой обнял он тетку, дядю и Порпору. Затем снова
опустился в кресло, прижал к своей груди Консуэло и воскликнул:
   - Я спасен!
   - Это последнее проявление жизненных сил, последние предсмертные кон-
вульсии, - сказал, обращаясь к Порпоре, Сюпервиль, который несколько раз
во время венчания щупал пульс умирающего и вглядывался в его лицо.
   И в самом деле, руки Альберта раскрылись, вытянулись и упали на коле-
ни. Старый Цинабр, в продолжение всей болезни спавший у ног своего хозя-
ина, поднял голову и три раза отчаянно взвыл. Взгляд Альберта  был  уст-
ремлен на Консуэло, рот его оставался полуоткрытым - как  бы  для  того,
чтобы говорить с ней; легкий румянец появился на его  щеках,  затем  тот
особый оттенок, та невыразимая, неописуемая тень, что медленно  сползает
от лба к губам, покрыла его белой пеленой. В  течение  минуты  лицо  его
принимало различные выражения все более и более суровой сосредоточеннос-
ти и покорности, пока не застыло в величавом спокойствии и  строгой  не-
подвижности.
   Безмолвие ужаса, царившее над трепещущей семьей, было нарушено  голо-
сом доктора, произнесшим с унылой торжественностью слова, на которые нет
ответа:
   - Это смерть!

   CV

   Граф Христиан упал в кресло, словно сраженный громом; канонисса исте-
рически зарыдала и бросилась к Альберту, точно надеялась своими  ласками
оживить его. Барон Фридрих пробормотал несколько бессвязных  и  бессмыс-
ленных слов, словно человек, впавший в тихое  помешательство.  Сюпервиль
подошел к Консуэло, чья напряженная  неподвижность  пугала  больше,  чем
бурное отчаяние других.
   - Не заботьтесь обо мне, сударь, - сказала она ему. - И вы, друг мой,
- убеждала она Порпору, обратившего в первую минуту все свое внимание на
нее. - Лучше уведите несчастных родственников.  Займитесь  ими,  думайте
только о них, а я останусь здесь. Мертвым нужны лишь почтение и молитва.
   Графа и барона увели без всякого сопротивления с их стороны. Канонис-
су, холодную и неподвижную как труп, унесли в ее комнату,  куда  за  ней
для оказания помощи пошел Сюпервиль. Порпора, не зная  сам,  что  с  ним
творится, спустился в сад и зашагал там как сумасшедший.  Он  задыхался.
Его чувствительность была как бы заключена в броню сухости, скорее внеш-
нюю, но с которой он уже свыкся как с привычкой. Сцены  смерти  и  ужаса
поразили его впечатлительное воображение, и он долго бродил  при  лунном
свете, преследуемый зловещими  голосами,  певшими  над  самым  его  ухом
страшное погребальное песнопение "Dies irae" [54].
   Консуэло осталась одна подле Альберта, ибо не успел капеллан  присту-
пить к молитве за усопших, как свалился без чувств, и его также пришлось
унести. Бедняга во время болезни Альберта упорно просиживал с канониссой
подле него все ночи напролет и окончательно выбился из сил.
   Графиня Рудольштадт, стоя на коленях у трупа своего мужа,  держа  его
ледяные руки в своих, положив голову на переставшее биться сердце,  пог-
рузилась в глубокое, сосредоточенное размышление. Она не  чувствовала  в
эту прощальную минуту того, что принято называть горем. По крайней  мере
она не испытывала той безысходной печали, которая неизбежна  при  потере
существа, нужного нам каждую минуту для  нашего  счастья.  Любовь  ее  к
Альберту не носила характера такой близости, и смерть его  не  создавала
осязательной пустоты в ее жизни. К нашему отчаянию при потере тех,  кого
мы любим, нередко тайно примешивается любовь к самому себе  и  малодушие
перед новыми обязанностями, налагаемыми на нас их утратой. Отчасти такое
чувство законно, но только отчасти, и с ним должно бороться, хотя оно  и
естественно. Ничто подобное не могло примешаться к торжественной  печали
Консуэло. Жизнь Альберта была чужда ее жизни во всех  отношениях,  кроме
одного - он удовлетворял в ней потребность в восхищении, уважении и сим-
патии. Она примирилась с мыслью жить без  него,  отрешилась  от  всякого
проявления любви, которую еще два дня назад считала  уже  потерянной.  В
ней остались только потребность и желание быть верной священной памяти о
нем. Альберт уже раньше умер для нее, и теперь он был не более, а в  не-
которых отношениях, пожалуй, даже менее мертв, так как  Консуэло,  долго
общаясь с такой необыкновенной душой, путем размышлений и мечтаний  сама
пришла к поэтическому верованию Альберта в переселение душ. Это  верова-
ние ее главным образом зиждилось на отвращении,  которое  она  питала  к
идее богамстителя, посылающего человека после смерти в ад, и на  христи-
анской вере в вечную жизнь души. Альберт, живой, но предубежденный  про-
тив нее обманчивыми внешними признаками, изменивший любви к ней или сне-
даемый подозрениями, представлялся ей  точно  в  тумане,  живущим  новой
жизнью, такой неполной в сравнении с той,  которую  он  хотел  посвятить
возвышенной любви и непоколебимому доверию. А Альберт,  в  которого  она
снова может верить, которым может восторгаться, Альберт, умерший  на  ее
груди, не умер для нее. Да разве не жил он  полной  жизнью,  пройдя  под
триумфальной аркой прекрасной смерти, которая ведет либо к таинственному
временному отдыху, либо к немедленному пробуждению в более чистом и  бо-
лее благоприятном окружении? Умереть, борясь со своей  собственной  сла-
бостью, чтобы возродиться сильным, умереть, прощая  злым,  чтобы  возро-
диться под влиянием и покровительством великодушных сердец, умереть  ис-
терзанным искренними угрызениями совести, чтобы возродиться прощенным  и
очищенным, с врожденными добродетелями, - да разве все это  не  является
чудесной наградой?
   Консуэло, посвященная Альбертом в учение,  источником  которого  были
гуситы старой Чехии и таинственные секты былых веков (а те имели связь с
серьезными толкователями мыслей самого Христа и  его  предшественников),
Консуэло, уверенная, что душа ее супруга не сразу оторвалась от ее души,
чтобы воспарить в недосягаемых фантастических  эмпиреях,  примешивала  к
новому восприятию мира кое-какие суеверные воспоминания своего отрочест-
ва. Она верила в привидения, как верят в них дети народа. Не раз  ей  во
сне являлся призрак матери, покровительствовавший  ей  и  охранявший  от
опасности. То было своего рода верование в вечный союз умерших душ с ми-
ром живых, ибо суеверие простодушных народов, по-видимому,  существовало
всегда как протест против мнения законодателей  от  религии  об  оконча-
тельном исчезновении человеческой сущности, либо поднимающейся на  небо,
либо спускающейся в ад.
   И Консуэло, прижавшись к  груди  трупа,  не  представляла  себе,  что
Альберт мертв, и не сознавала всего ужаса этого  слова,  этого  зрелища,
этой идеи. Она не верила, что духовная жизнь могла так скоро исчезнуть и
этот мозг, это сердце, переставшее биться, угасли навсегда.
   "Нет, - думала она, - божественная  искра,  быть  может,  еще  тлеет,
прежде чем раствориться в лоне бога, который приемлет ее для того, чтобы
отослать в жизнь вселенной под новым обликом. Быть может, существует еще
какая-нибудь таинственная, неведомая жизнь в этой едва  остывшей  груди.
Да и где бы ни находилась душа Альберта, она видит,  она  понимает,  она
знает, что происходит вокруг его бренных останков. Быть  может,  в  моей
любви он ищет пищи для своей новой деятельности, в моей вере - силы, по-
буждающей искать в боге стремление к воскресению".
   И, погруженная в эти неясные думы, она  продолжала  любить  Альберта,
открывала ему свою душу, обещала свою преданность,  повторяла  клятву  в
верности, только что данную ему перед богом и его  семьей;  словом,  она
продолжала относиться к нему и мысленно и в сердце своем не как к покой-
нику, которого оплакивают, ибо расстаются с ним, а как к живому, чей сон
охраняют до тех пор, пока не встретят с улыбкой его пробуждение.
   Придя в себя, Порпора с ужасом вспомнил о том, в каком  состоянии  он
оставил свою воспитанницу, и поспешил к ней. Он был удивлен,  застав  ее
совсем спокойной, как будто она сидела у изголовья больного  друга.  Ма-
эстро хотел было уговорить, убедить ее пойти отдохнуть.
   - Не говорите ненужных слов пред этим уснувшим  ангелом,  -  ответила
она. - Идите отдохните сами, дорогой мой учитель, а я здесь отдыхаю.
   - Ты, стало быть, хочешь уморить себя? - с какимто отчаянием прогово-
рил Порпора.
   - Нет, друг мой, я буду жить, - отвечала Консуэло, - и  выполню  свой
долг и перед ним и перед вами, но в эту ночь я не покину его ни на мину-
ту.
   Так как в доме ничего не делалось без приказания канониссы,  а  слуги
относились к молодому графу с суеверным страхом, то никто из них в тече-
ние ночи не посмел приблизиться к гостиной, где Консуэло оставалась одна
с Альбертом; Порпора же и доктор все время переходили из графских покоев
то в комнату канониссы, то в комнату капеллана.  Время  от  времени  они
"заходили осведомить Консуэло о состоянии несчастных родных  Альберта  и
справиться относительно нее самой. Им было совершенно непонятно  ее  му-
жество.
   Наконец под утро  все  успокоилось.  Тяжелый  сон  одолел  сильнейшую
скорбь. Доктор, выбившись из сил, пошел прилечь. Порпора уснул в кресле,
прислонившись головой к краю кровати графа Христиана. Одна  Консуэло  не
чувствовала потребности забыться. Погруженная в свои  думы,  то  усердно
молясь, то восторженно мечтая, она имела только одного бессменного това-
рища - опечаленного Цинабра; верный пес время от времени смотрел на сво-
его хозяина, лизал его руку и, отвыкнув уже от ласки этой иссохшей руки,
снова покорно укладывался, положив голову на неподвижные лапы.
   Когда солнце, поднимаясь из-за деревьев сада, озарило своим пурпурным
светом чело Альберта, в гостиную вошла канонисса; ее приход вывел Консу-
эло из задумчивости. Граф не смог подняться с постели, но барон  Фридрих
машинально пришел помолиться перед алтарем вместе с сестрой  и  капелла-
ном; затем стали говорить о погребении, и канонисса, находя  снова  силы
для житейских забот, велела позвать горничных и старого Ганса.
   Тут доктор и Порпора потребовали, чтобы Консуэло пошла  отдохнуть,  и
она покорилась, побывав предварительно у постели графа Христиана,  кото-
рый взглянул на нее, словно не замечая. Нельзя было сказать, спит он или
бодрствует. Глаза его были открыты, дышал он ровно, но в лице отсутство-
вало всякое выражение.
   Консуэло, проспав несколько часов, проснулась и спустилась  в  гости-
ную; сердце ее  страшно  сжалось,  -  она  увидела  комнату  опустевшей.
Альберта уложили на пышные носилки и перенесли  в  часовню.  Его  пустое
кресло стояло на том же месте, где Консуэло видела его накануне. Это бы-
ло все, что осталось от  Альберта  в  этой  комнате,  бывшей  в  течение
стольких горьких дней жизненным центром всей семьи. Даже  и  собаки  его
здесь не было. Весеннее солнце оживляло печальные  покои,  и  с  дерзкой
смелостью свистели в саду дрозды.
   Тихонько прошла Консуэло в соседнюю комнату, дверь в нее  была  полу-
открыта. Граф Христиан продолжал лежать, оставаясь как бы безучастным  к
страшной утрате. Его сестра, перенесшая на него  всю  заботу,  какую  до
этого уделяла Альберту, неусыпно ухаживала за  ним.  Барон  бессмысленно
смотрел на пылавшие в камине поленья; только слезы, невольно  катившиеся
по его щекам, которых он и не думал утирать, говорили о том, что, к нес-
частью, он не лишился памяти.
   Консуэло подошла к канониссе и хотела поцеловать ей руку, но  та  от-
дернула руку с непреодолимым отвращением. Бедная Венцеслава видела в мо-
лодой девушке бич, причину гибели племянника. Первое время она с негодо-
ванием относилась к проекту их брака и всеми  силами  восставала  против
него, а потом, увидев, что нет возможности заставить  Альберта  от  него
отказаться и что от этого зависит его здоровье, рассудок и самая  жизнь,
даже желала этого брака и торопила его с таким же пылом,  какой  вначале
вносила в свой ужас и отвращение.  Отказ  Порпоры,  непобедимая  страсть
Консуэло к театру, - а маэстро не побоялся приписать ей это  чувство,  -
словом, вся льстивая и пагубная ложь, которой были полны  несколько  его
писем к графу Христиану, - в них он ни разу не заикнулся о письмах,  на-
писанных самою Консуэло и уничтоженных им, - все это сильно огорчало от-
ца Альберта и приводило в страшное негодование канониссу. Она возненави-
дела и стала презирать Консуэло. По ее словам, она могла бы простить де-
вушке, что та свела с ума Альберта роковой любовью, но была не  в  силах
примириться с ее бесстыдной изменой ему. Она не подозревала, что  истин-
ным убийцей Альберта был Порпора. Консуэло прекрасно все понимала и мог-
ла бы оправдаться, но она предпочла принять на себя все укоры, чем обви-
нить своего учителя и подвергнуть  его  опасности  потерять  уважение  и
дружбу этой семьи. К тому же она догадывалась, что если Венцеслава нака-
нуне и могла благодаря материнской любви отрешиться от злобы и  отвраще-
ния к ней, то все вернулось к ней теперь, когда  оказалось,  что  жертва
была принесена напрасно. Каждый взгляд бедной старухи, казалось, говорил
ей: "Ты погубила наше дитя, не сумела вернуть ему жизнь,  а  теперь  нам
остался только позор заключенного с тобой брака".
   Это немое объявление войны ускорило выполнение решения,  которое  уже
раньше приняла Консуэло, - решения утешить насколько возможно  канониссу
в ее последнем несчастье.
   - Смею ли я просить ваше сиятельство назначить мне время для разгово-
ра с вами с глазу на глаз? - покорно проговорила она. - Я должна  уехать
завтра до восхода солнца и не могу покинуть замка, не  высказав  вам  со
всею почтительностью своих намерений.
   - Ваших намерений! Впрочем, я уже догадываюсь о них, - колко заметила
канонисса. - Успокойтесь, синьора, все будет в порядке, и к правам, сле-
дуемым вам по закону, отнесутся с полнейшим уважением.
   - Напротив, сударыня, я вижу, что вы совершенно не понимаете меня,  -
возразила Консуэло. - И я хочу как можно скорее...
   - Ну, хорошо! Раз я должна испить и эту чашу, - перебила ее  канонис-
са, поднимаясь, - пусть это будет сейчас, пока у меня еще есть мужество.
Следуйте за мной, синьора. Старший брат мой, по-видимому, дремлет.  Гос-
подин Сюпервиль, который дал мне обещание еще день поухаживать  за  ним,
будет так любезен подежурить вместо меня подле него полчаса.
   Она позвонила и приказала позвать доктора. Потом, обернувшись к баро-
ну, сказала:
   - Братец, ваши заботы излишни, так как к Христиану до сих пор не вер-
нулось сознание его горя. Оно, быть может, и не вернется, к счастью  для
него и к несчастью для нас! Возможно, что то состояние, в котором он на-
ходится, - начало конца. У меня нет никого на свете, кроме вас,  братец;
позаботьтесь же о своем здоровье, и без того очень  подорванном  мрачным
бездействием, в которое вы впали. Вы привыкли к свежему воздуху и движе-
нию - ступайте прогуляйтесь, захватите с собой ружье; ловчий будет  соп-
ровождать вас с собаками. Я знаю прекрасно, что это  не  рассеет  вашего
горя, но по крайней мере принесет пользу здоровью - в  этом  я  уверена.
Сделайте это для меня, Фридрих. Это докторское предписание, это  просьба
вашей сестры. Не отказывайте мне! В данную минуту вы этим можете  наибо-
лее утешить меня, ибо последняя надежда моей печальной  старости  -  это
вы!
   Барон поколебался, но кончил тем, что уступил. Приехавшие с ним слуги
подошли к нему, и он, как ребенок, дал увести  себя  на  свежий  воздух.
Доктор освидетельствовал графа Христиана; старик словно окаменел от  го-
ря, хотя и отвечал на его вопросы и, казалось, с кротким  и  равнодушным
видом узнавал всех.
   - Жар не очень большой, - тихо сказал Сюпервиль канониссе, -  если  к
вечеру он не усилится, то, быть может, все и обойдется благополучно.
   Несколько успокоенная, Венцеслава поручила ему наблюдать за братом, а
сама увела Консуэло в обширные покои, богато убранные в старинном вкусе,
где Консуэло никогда еще не бывала... Тут стояла большая  парадная  кро-
вать, занавеси которой не раздвигались более двадцати лет. На ней  скон-
чалась Ванда Прахалиц, мать графа Альберта, это были ее покои.
   - Здесь, - торжественно проговорила канонисса, закрыв  предварительно
дверь, - нашли мы Альберта ровно тридцать два дня тому назад, после  его
исчезновения, длившегося две недели. С той минуты он  больше  не  входил
сюда и не покидал кресла, в котором вчера вечером скончался.
   Сухие слова этого посмертного бюллетеня были произнесены с горечью  и
вонзались, как иглы, в сердце бедной Консуэло. Затем канонисса  сняла  с
пояса связку ключей, с которой никогда не разлучалась, подошла к большо-
му шкафу резного дуба и открыла обе его дверцы. Консуэло увидала  в  нем
целую гору драгоценностей, потускневших от времени,  причудливой  формы,
большей частью старинных, украшенных алмазами и ценными камнями.
   - Вот фамильные драгоценности, - сказала канонисса, -  принадлежавшие
моей невестке до ее брака с графом Христианом, затем те,  что  достались
нам от моей бабушки и были подарены мной и братьями невестке,  и,  нако-
нец, эти, купленные ей супругом. Все это принадлежало сыну ее  Альберту,
а отныне принадлежит вам, как его вдове... Возьмите  их  и  не  бойтесь,
никто здесь не станет оспаривать их у вас. Мы ими не дорожим. Они нам ни
к чему. Что же касается документов на материнское наследство моего  пле-
мянника, через час они будут в ваших руках. Все в порядке, как я вам уже
сказала, а ждать документов на отцовское наследство вам, увы,  быть  мо-
жет, не долго придется. Такова была последняя воля Альберта. Данное мною
слово было равносильно в его глазах духовному завещанию.
   - Сударыня, - ответила Консуэло, с отвращением захлопывая дверцы шка-
фа, - я порвала бы такое духовное завещание, а вас прошу  взять  обратно
данное вами слово. Эти драгоценности нужны мне не больше, чем  вам.  Мне
кажется, моя жизнь была бы навек осквернена ими. Если Альберт и  завещал
их мне, то, конечно, думая, что я, сообразно его чувствам  и  привычкам,
раздам их бедным. Но я не сумела бы как следует распорядиться его благо-
родным даянием. У меня нет ни административных способностей, ни  необхо-
димых знаний для действительно полезного распределения этих богатств.  У
вас, сударыня, к этим качествам присоединяется христианская душа,  такая
же великодушная, как у Альберта, вам  и  надлежит  употребить  это  нас-
ледство на дела милосердия. Уступаю вам все  свои  права,  если  таковые
действительно у меня имеются, чего я не знаю и знать никогда не пожелаю.
Молю вас только об одной милости - никогда  больше  не  оскорблять  моей
гордости подобными предложениями.
   В лице канониссы что-то изменилось. Слова Консуэло невольно вызвали в
ней уважение к девушке, но, не решаясь еще восхищаться ею, старуха  поп-
робовала было настаивать.
   - Что же вы думаете делать? - спросила она, пристально глядя на  Кон-
суэло. - У вас ведь нет состояния?
   - Извините, сударыня, я достаточно богата: довольствуюсь малым и люб-
лю труд.
   - Так вы намерены вернуться... к тому, что вы называете своим трудом?
   - Как ни убита я горем, сударыня, но вынуждена это сделать, и совесть
моя не может протестовать, - на это у меня есть серьезные причины.
   - И вы не желаете иным путем поддерживать свое новое положение в  об-
ществе?
   - Какое положение, сударыня?
   - То, какое приличествует вдове Альберта.
   - Я никогда не забуду, сударыня, что я вдова благородного Альберта, и
поведение мое всегда будет достойно супруга, которого я потеряла.
   - Однако графиня фон Рудольштадт снова появится на подмостках!
   - Другой графини фон Рудольштадт, кроме вас, госпожа канонисса, нет и
никогда не будет, если не считать, конечно, вашей племянницы,  баронессы
Амелии.
   - Не в насмешку ли надо мной вы заговорили о ней, синьора? - восклик-
нула канонисса; имя Амелии подействовало на нее, словно ожог.
   - Что означает этот вопрос, сударыня? - спросила Консуэло с удивлени-
ем, в искренности которого не могла усомниться Венцеслава. - Ради  бога,
скажите мне, почему я не вижу здесь молодой баронессы? Боже мой! Неужели
она также скончалась?
   - Нет, - с горечью сказала канонисса, - дай бог, чтобы это было  так!
Не будем больше говорить об Амелии, речь идет не о ней.
   - Однако, сударыня, я принуждена напомнить вам то, о чем не  подумала
раньше, а именно, что она является единственной и  законной  наследницей
поместий и титулов вашей семьи. Вот что должно успокоить вашу совесть  в
вопросе о порученных вам Альбертом драгоценностях, раз закон не разреша-
ет вам распорядиться ими в свою пользу.
   - Ничто не может отнять у вас право на вдовью часть и на  титул,  они
предоставлены вам предсмертной волей Альберта.
   - Ничто не может помешать мне и отказаться от этих прав, и я  отказы-
ваюсь. Альберт прекрасно знал, что я не желаю быть ни богатой, ни графи-
ней.
   - Но общество не дает вам права от этого отказываться.
   - Общество, сударыня! Ну вот о нем именно мне и хотелось поговорить с
вами. Общество не поймет ни любви  Альберта,  ни  снисходительности  его
семьи к такой бедной девушке, как я. Оно поставило бы ему это в упрек  и
считало бы пятном в вашей жизни. А для меня это было бы источником  нас-
мешек и, быть может, даже позора, так как, повторяю, общество не  поймет
того, что у нас здесь происходит. Стало быть, обществу никогда и не сле-
дует этого знать, как не знают и ваши слуги, ибо мой учитель и  господин
доктор - единственные посторонние свидетели нашего тайного брака  -  еще
не разгласили его и не разгласят. За молчание учителя я вам  ручаюсь,  а
вы можете и должны заручиться молчанием доктора. Будьте же  спокойны  на
этот счет, сударыня! От вас будет зависеть унести тайну с собою в  моги-
лу, и никогда благодаря мне баронесса Амелия не заподозрит, что  я  имею
честь быть ее кузиной. Забудьте же о последнем часе  графа  Альберта,  -
это мне надо помнить о нем, благословлять его и молчать. У вас и без то-
го довольно причин для слез, зачем прибавлять к ним горе и унижение, на-
поминать вам о существовании вдовы вашего чудесного племянника!
   - Консуэло! Дочь моя! - воскликнула, рыдая, канонисса. -  Оставайтесь
с нами! У вас великая душа и великий ум! Не покидайте нас!..
   - Этого жаждало бы мое всецело преданное вам сердце, - ответила  Кон-
суэло, с восторгом принимая ее ласки, - но я не  могу  ничего  поделать,
ибо в противном случае наша тайна была бы  обнаружена  или  заподозрена,
что сводится к одному и тому же, а я знаю, что честь  семьи  вам  дороже
жизни. Позвольте же мне, вырвавшись немедленно и без колебаний из  ваших
объятий, оказать вам единственную услугу, которая в моей власти!
   Слезы, пролитые канониссой в конце этой сцены, облегчили страшную тя-
жесть, подавлявшую ее. То были первые ее слезы после смерти  племянника.
Она приняла жертву Консуэло, и доверие, с каким старушка отнеслась к  ее
решению, доказало, что она наконец оценила благородство характера девуш-
ки. Венцеслава рассталась с ней, спеша поделиться результатом  разговора
с капелланом и переговорить с Порпорой и Сюпервилем о необходимости хра-
нить вечное молчание.

   Заключение

   Консуэло почувствовала себя свободной и посвятила  весь  день  обходу
замка, сада и окрестностей, чтобы еще раз увидеть места, напоминавшие ей
о любви Альберта. В благоговейном порыве она добралась  до  самого  Шре-
кенштейна и присела на камень в той  страшной  пустыне,  где  так  долго
смертельно страдал Альберт. Но вскоре мужество покинуло ее,  воображение
разыгралось, и ей почудилось, будто из-под скалы доносится глухой  стон.
Она даже не посмела признаться себе, что явственно слышит этот стон. Так
как Альберта и Зденко уже не было в живых, такой обман  слуха  мог  быть
лишь чем-то болезненным, губительным. И Консуэло поспешила уйти оттуда.
   Подходя в сумерки к замку, она встретила барона Фридриха, который уже
стал крепче держаться на ногах и немного оживился во время страстно  лю-
бимой им охоты. Сопровождавшие его охотники загоняли дичь, стремясь выз-
вать в нем желание ее подстрелить. Он все еще целился верно,  добычу  же
подбирал вздыхая.
   "Вот он будет жить и утешится", - подумала молодая вдова.
   Канонисса ужинала или делала вид, что ужинает, в комнате  брата.  Ка-
пеллан, вставший с постели, чтобы пойти в часовню помолиться у тела  по-
койного, попробовал было сесть за стол, но у него был жар, и в самом на-
чале ужина он почувствовал себя плохо. Сюпервиль был голоден, и  необхо-
димость бросить горячий суп и вести каноника в его комнату невольно выз-
вала у него восклицание, в котором чувствовалась досада:
   - Бывают же такие слабые, лишенные мужества люди! Здесь  только  двое
мужчин - канонисса и синьора!
   Вскоре он вернулся, решив не принимать особенно близко к сердцу  нез-
доровье бедного священника, и вместе с  бароном  воздал  должное  ужину.
Порпора, страшно подавленный, хотя он и скрывал это, был не в  состоянии
открыть рот ни для разговоров, ни для еды. А Консуэло думала лишь о пос-
леднем ужине за этим самым столом, когда она сидела с Альбертом и Андзо-
лето...
   Затем вместе с учителем она занялась приготовлением к отъезду. Лошади
были заказаны на четыре часа утра. Порпора не хотел  было  ложиться,  но
сдался на просьбы и уговоры приемной дочери, боявшейся, как бы  он  тоже
не захворал. Желая убедить его, Консуэло уверила, что сама также уснет.
   Перед тем как разойтись по своим комнатам, они  отправились  к  графу
Христиану. Он спокойно спал, и Сюпервиль,  жаждавший  поскорее  покинуть
эту печальную обитель, уверял, что у старика нет больше жара.
   - Это правда, сударь? - испугавшись опрометчивости доктора и  отозвав
его в сторону, спросила Консуэло.
   - Клянусь вам, - ответил он, - на этот раз он спасен;  однако  должен
предупредить вас, что вообще он не особенно-то долго  протянет.  В  этом
возрасте не чувствуют так остро горя в первую минуту, но несколько позже
тоска и одиночество его доконают. Это только отсрочка. Итак, будьте нас-
тороже, ведь не серьезно же, в самом деле, отказались вы от своих прав?
   - Очень серьезно, уверяю вас, сударь, - ответила Консуэло. -  И  меня
очень удивляет, что вы никак не можете поверить такой простой вещи.
   - Вы разрешите мне, сударыня, сомневаться в  этом  до  смерти  вашего
свекра. А пока вы сделали большую ошибку, отказавшись от  драгоценностей
и титула. Ну, ничего! У вас есть на это свои причины,  в  которые  я  не
вхожу, но думаю, что такая уравновешенная особа, как вы, не может посту-
пить легкомысленно. Я дал честное слово хранить семейную  тайну  и  буду
ждать, когда вы меня от него освободите. В свое время и  в  своем  месте
мои показания будут вам полезны. Можете на них рассчитывать.  Вы  всегда
найдете меня в Байрейте, если богу угодно будет продлить мою жизнь, и  в
надежде на это, графиня, целую ваши ручки.
   Сюпервиль простился с  канониссой,  уверил,  что  ручается  за  жизнь
больного, написал последний рецепт, получил крупную сумму  денег,  пока-
завшуюся ему, однако, ничтожной по сравнению с той,  какую  он  надеялся
вытянуть у Консуэло, служа ее интересам, и в десять часов вечера покинул
замок, поразив и приведя в негодование Консуэло своим корыстолюбием.
   Барон отправился спать, чувствуя себя гораздо  лучше,  чем  накануне.
Канонисса велела поставить для себя кровать подле Христиана. Две горнич-
ные дежурили в этой комнате, двое слуг - у капеллана и старый Ганс  -  у
барона.
   "К счастью, нищета и лишения не усугубляют их горя, - подумала Консу-
эло. - Но кто же будет подле Альберта в эту мрачную  ночь,  под  сводами
часовни? Я - раз это моя вторая и последняя брачная ночь!"
   Она выждала, пока все стихло и опустело в замке, и когда пробило пол-
ночь, засветила маленькую лампу и пошла в часовню.
   В конце ведущей в нее галереи она наткнулась на двух слуг замка. Сна-
чала ее появление очень их испугало, но затем они признались ей,  почему
они тут. Им велено было отдежурить четверть ночи у тела господина графа,
но страх помешал им, и они предпочли дежурить и молиться у дверей.
   - Какой страх? - спросила Консуэло; ее оскорбило, что  такой  велико-
душный хозяин уже не возбуждает в своих слугах иного чувства, кроме ужа-
са.
   - Что поделаешь, синьора, - ответил один из слуг; им и  в  голову  не
приходило, что перед ними вдова графа Альберта, - у нашего молодого  ба-
рина были непонятные знакомства и сношения с миром духов. Он  разговари-
вал с умершими, находил скрытые вещи, не  бывал  никогда  в  церкви,  ел
вместе с цыганами... словом, трудно сказать, что может случиться с  тем,
кто проведет нынешнюю ночь в часовне. Хоть убейте, а мы не  остались  бы
там. Взгляните на Цинабра! Его не впускают в священное место, и он целый
день пролежал у двери, не евши, не двигаясь и не воя. Он прекрасно пони-
мает, что там его хозяин и что он мертв. Потому-то пес ни разу и не про-
сился к нему. Но как только пробило полночь, тут он стал метаться, обню-
хивать, скрестись в дверь и подвывать, словно чувствуя, что  хозяин  его
там не один и не лежит покойно.
   - Вы жалкие глупцы! - с негодованием ответила Консуэло. - Будь у  вас
сердце потеплее, умишко ваш не был бы так слаб! - и она вошла в часовню,
к великому изумлению и ужасу трусливых сторожей.
   Днем Консуэло не хотела видеть Альберта. Она знала,  что  он  окружен
всей пышностью католической обрядности, и боялась разгневать  его  душу,
продолжавшую жить в ее душе, принимая хотя бы внешнее участие в обрядах,
которые он всегда отвергал. Консуэло ждала этой минуты. Приготовившись к
мрачной обстановке, какою должна была  окружить  покойного  католическая
церковь, она подошла к катафалку и стала глядеть на Альберта без страха.
Она сочла бы оскорблением дорогих, священных останков проявить  чувство,
которое было бы так тяжело умершим, если бы они могли узнать  о  нем.  А
кто может нам поручиться, что их душа, оторвавшись от  трупа,  не  видит
нашего ужаса и не испытывает из-за этого горькой скорби? Боязнь  мертвых
- отвратительная слабость. Это самое обыденное и жестокое кощунство. Ма-
тери этой боязни не знают.
   Альберт лежал на ложе из парчи, украшенном по четырем углам фамильны-
ми гербами. Голова его покоилась на подушке черного  бархата,  усеянного
серебряными блестками. Из такого же бархата был сооружен балдахин. Трой-
ной ряд свечей освещал его бледное лицо, спокойное,  чистое,  мужествен-
ное; казалось, будто он мирно спит. Последнего из Рудольштадтов, по обы-
чаю их семьи, одели в древний костюм его предков. На голове была  графс-
кая корона, сбоку - шпага, в ногах - щит с гербом, а на груди  -  распя-
тие. Длинные волосы и черная борода довершали его  сходство  с  древними
рыцарями, чьи изваяния, распростертые на могилах его предков,  покоились
вокруг. Пол был усыпан цветами, и благовония медленно сгорали в  позоло-
ченных курильницах, стоявших по четырем углам его смертного ложа...
   В течение трех часов Консуэло молилась за  своего  супруга,  созерцая
его величественное спокойствие. Смерть, придав его лицу несколько  более
темный оттенок, мало изменила его, и Консуэло, любуясь его красотой, по-
рою забывала, что он перестал жить. Ей чудилось даже, что она слышит его
дыхание, а когда она отходила на минуту, чтобы подбросить  благовоний  в
курильницы и сменить свечи, ей казалось, будто она слышит слабый шорох и
видит легкое колебание занавесей и драпировок. Тотчас же  она  возвраща-
лась к нему, но, глядя на холодные уста и угасшее сердце, отрешалась  от
мимолетных безумных надежд.
   Когда часы пробили три, Консуэло поднялась и поцеловала в губы своего
супруга; это был ее первый и последний поцелуй любви.
   - Прощай, Альберт! - проговорила она громко,  охваченная  религиозным
экстазом. - Ты теперь, без сомнения, читаешь в моем сердце.  Нет  больше
туч между нами, и ты знаешь, как я тебя люблю. Ты знаешь, если я и поки-
даю твои священные останки и предоставляю их твоей семье, которая завтра
придет взирать на тебя, и покидаю, уже не падая духом, то это не значит,
что я расстаюсь с вечной памятью о тебе и перестаю думать о твоей  неру-
шимой любви. Ты знаешь, что не забывчивая вдова, а верная жена уходит из
твоего дома и уносит тебя навеки в своей душе. Прощай, Альберт! Ты верно
сказал: "Смерть проходит между  нами  и,  по  видимости,  разлучает  нас
только для того, чтобы соединить в вечности". Преданная вере, которую ты
преподал мне, убежденная, что ты заслужил любовь и благодать твоего  бо-
га, я не плачу о тебе, и никогда в моих мыслях не явишься ты мне в  лож-
ном и нечестивом образе покойника. Нет смерти,  Альберт!  Ты  был  прав,
сердце мое чувствует так, раз теперь я люблю тебя больше, чем  когда-ли-
бо!
   Когда Консуэло произносила последние слова, опущенные сзади  занавеси
балдахина вдруг заколебались, приоткрылись, и в них  показалось  бледное
лицо Зденко. В первую минуту она испугалась, привыкнув смотреть на  него
как на своего смертельного врага. Но в глазах Зденко светилась кротость,
и, протягивая ей поверх смертного ложа свою грубую руку, которую она  не
колеблясь, пожала, он, улыбаясь, сказал:
   - Бедняжка моя! Помиримся над его ложем сна! Ты доброе  божье  созда-
ние, и Альберт доволен тобой. Поверь, он счастлив в эту минуту;  он  так
хорошо спит, милый Альберт! Я простил его, ты видишь. Я снова  пришел  к
нему, как только узнал, что он спит. Теперь уж больше я его  не  покину,
уведу его завтра в пещеру, и там мы снова будем говорить с ним о Консуэ-
ло - Consuelo de mi alma. Иди отдохни, детка! Альберт  не  один:  Зденко
тут, всегда тут. Ему ничего не нужно. Ему так хорошо  со  своим  другом.
Несчастье отвращено, зло уничтожено, смерть побеждена... Трижды счастли-
вый день настал... "Обиженный да поклонится тебе!.."
   Консуэло была больше не в силах выносить детскую радость  несчастного
безумца. Она нежно с ним простилась и когда открыла дверь  часовни,  Ци-
набр бросился к своему старому другу и, радостно лая, стал без конца об-
нюхивать его.
   - Бедный Цинабр, иди! Я спрячу тебя под кровать твоего хозяина, - го-
ворил Зденко, лаская его с такой нежностью, словно он был его  ребенком.
- Иди, иди, мой Цинабр! Вот мы все трое  и  соединились!  Больше  уж  не
расстанемся!
   Консуэло отправилась будить Порпору. Потом на цыпочках вошла в комна-
ту Христиана и стала между его кроватью и кроватью канониссы.
   - Это вы, дочь моя? - спросил старик, не выказывая при этом  никакого
удивления. - Очень счастлив вас видеть. Не будите моей  сестры,  -  она,
слава богу, хорошо спит. Идите отдохните вы. Я совсем  покоен.  Сын  мой
спасен; скоро и я поправлюсь.
   Консуэло поцеловала его седые волосы, его морщинистые руки  и  скрыла
от него свои слезы, которые могли, быть может, вывести его из  заблужде-
ния. Она не решилась поцеловать  канониссу,  заснувшую  наконец  впервые
после месяца бессонных ночей.
   "Бог положил предел и горю в самой чрезмерности его, - подумала  Кон-
суэло. - О! Если б эти несчастные могли подольше  оставаться  во  власти
благодетельной усталости!"
   Полчаса спустя решетка подъемного моста замка Великанов опустилась за
Порпорой и Консуэло, чье сердце разрывалось  на  части  оттого,  что  ей
пришлось покинуть этих благородных стариков. И она даже не подумала, что
грозный замок, где за столькими рвами и решетчатыми воротами было скрыто
столько богатств и столько страданий, стал достоянием  графини  фон  Ру-
дольштадт...
   Те из наших читателей, которые слишком  устали,  следуя  за  Консуэло
среди ее бесконечных приключений и опасностей, могут  теперь  отдохнуть.
Те же, менее многочисленные, конечно, у которых  еще  хватает  мужества,
узнают из следующего романа о продолжении странствований  Консуэло  и  о
том, что случилось с графом Альбертом после его смерти.

   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Во имя отца, и сына, и святого духа (лат.).
   2. Аминь (лат.).
   3. Хорошо, синьор профессор (итал.).
   4. Морскими цветами (итал.).
   5. Господин профессор (тал.).
   6. Разные сорта дешевых ракушек, любимое кушанье  простого  народа  в
Венеции. (Прим. автора.)
   7. Школе (итал.).
   8. Счастливой ночи (итал.).
   9. Преемницу (итал.).
   10. Никколо Порпора давал там уроки пения и композиции принцессе Сак-
сонской, впоследствии французской дофине, матери Людовика XVI,  Людовика
XVIII и Карла X. (Прим. автора.)
   11. Безмерное небо глаголет
   Творца-вседержителя славу;
   И свод лучезарный вещает
   По всей беспредельной вселенной
   О том, как велики и дивны
   Деянья господней десницы (итал.).
   12. Дьяволица (итал.).
   13. Любители музыки (итал.).
   14. Белокурого, курчавого и пухленького (итал.).
   15. Любовница Дзустиньяни (итал.).
   16. Друзья мои, это чудо (итал.).
   17. Ученицы-цыганочки (итал.).
   18. Утешение, утешение, утешение моей души! (исп.)
   19. Из бездны воззвал к тебе (лат.).
   20. "Те Deum laudamus - "Тебя, бога, хвалим" (лат.).
   21. Ваша светлость (шал.).
   22. "Шаг на Парнас" (лат.).
   23. Счастье (итал.).
   24. О утешение души моей... (исп.)
   25. Да здравствует свобода! (итал.)
   26. Так итальянцы прозвали Иоганна Адольфа  Гассе,  по  происхождению
саксонца. (Прим. автора.)
   27. Монашеская латынь (тал.).
   28. Приятное ничегонеделание (тал.).
   29. Ах я несчастная! (итал.).
   30. Сердце мое раздираемо... (итал.)
   31. Иди, сын мой, ты первый музыкант мира (итал.).
   32. Ах, дорогая! (итал.)
   33. Дочь моя (итал.).
   34. Это Юдифь? (итал.)
   35. Задумчивый (итал.).
   36. "Аттилий Регул" (итал.).
   37. Римляночка! (итал.)
   38. Первого придворного поэта (итал.).
   39. Любезнейшую подругу (итал.).
   40. "Дабы он мог сберечь свои очи" (итал.).
   41. "Изъявление дружеских чувств гораздо ценнее золота!" (итал.)
   42. Весна настала снова,
   Природа вся в цвету,
   И веет тихий ветер
   И шелестит в лесу.
   Деревья зеленеют
   И травка на лугу,
   Лишь я в печальном сердце
   Покоя не найду (итал.).
   43. Нет, Береника, всего твоего сердца ты не открываешь... (итал.)
   44. ...А тебе мало того, что ты знаешь о моих приключениях? (итал.)
   45. ...А тебе мало того, что ты знаешь о стольких приключениях?
   46. Вам открыты тайны сердца,
   И вы знаете, о боги,
   Как чисты мои желанья
   И безвинно состраданье (итал.).
   47. Первая певица (итал.).
   48. Если для проницательного взора все имеет свою  красоту,  то  это,
так сказать, чистилище театра, скрытое за сценой, может поразить вообра-
жение больше, чем пресловутые эффекты на сцене, освещенной и разукрашен-
ной во время представления. У меня не раз возникал вопрос: в чем  заклю-
чается эта красота и удастся ли мне описать ее, если бы  мне  захотелось
передать эту тайну чужой душе? "Как? - скажут мне. - Разве может внешний
облик предметов, лишенных красоты, формы, порядка и  освещения,  принять
такой вид, который заинтересовал бы взоры и ум?" Только  художник  может
ответить: "Да, я это понимаю". Вспомним картину  Рембрандта  "Философ  в
раздумье": огромная комната, бесконечные лестницы,  уходящие  неизвестно
куда, неясные проблески света, то вспыхивающие, то потухающие неизвестно
почему в разных планах картины; неопределенная и в то  же  время  четкая
сцена, густой коричневый колорит, повсюду разлитый то более темными,  то
более светлыми тонами, волшебство светотени, игра световых лучей, падаю-
щих на самые незначительные предметы, на какой-нибудь стул, кувшин, мед-
ную вазу. И вдруг все эти предметы, не заслуживающие внимания, а тем бо-
лее изображения в живописи, становятся такими интересными, даже  своеоб-
разно красивыми, что вы не в силах оторвать от них взора.  Они  наполни-
лись жизнью, они существуют, они достойны  существования,  ибо  художник
прикоснулся к ним своей волшебной палочкой, заронил в них искру  солнеч-
ного луча, сумел протянуть между ними и собою призрачный и  таинственный
покров - тот воздух, который мы видим и вдыхаем, проникая в него и  пог-
ружаясь воображением  в  глубину  полотна.  И  вот,  когда  случается  в
действительности натолкнуться на подобную картину, хотя бы  составленную
из еще более презренных предметов  -  разбитых  досок,  изодранных  лос-
кутьев, закопченных стен - и если бледный свет осторожно проникает туда,
если светотень придает им художественный эффект, таящийся  в  слиянии  и
гармонии всего существующего без активного человеческого участия, -  че-
ловек сам сумеет открыть и понять эту тайну, восхититься  и  насладиться
ею, словно великою победой, им одержанной.
   Почти невозможно передать словами тайны,  которые  художник  наглядно
живописует своею кистью и представляет нашему  взору.  Созерцая  картины
внутренней жизни в созданиях Рембрандта, Тенирса, Герарда Доу, самый за-
урядный зритель вспомнит и сам  какуюнибудь  картину  из  действительной
жизни, никогда, однако, не производившую на него поэтического  впечатле-
ния. Для того чтобы воспринять  поэтически  эту  реальность  и  мысленно
превратить ее в картину Рембрандта, надо обладать тем даром чувства  жи-
вописного, которое свойственно лишь немногим человеческим организмам. Но
чтобы словесным описанием создать эту картину в чужом воображении, нужно
обладать такою силой таланта, что, должно признаться, я поддаюсь в  дан-
ном случае своей фантазии без всякой надежды на успех. Даже гению,  ода-
ренному такой силой и притом высказывающемуся в стихах (попытка еще  бо-
лее удивительная), это не всегда удается. Я сомневаюсь, чтобы в наш  век
какой-либо писатель-художник мог достичь хотя  бы  приблизительно  таких
результатов. Перечитайте стихотворение под названием "Индийские колодцы"
- это гениальное произведение или плод разыгравшейся фантазии, в зависи-
мости от того, связывают ли вас с поэтом узы симпатии или нет. Что каса-
ется меня, то при первом чтении оно меня  возмутило.  Беспорядочность  и
разгул фантазии в описании претили мне. Но после прочтения в мозгу  моем
упорно держались картины этих колодцев, подземелий, лестниц и пропастей,
куда меня завел поэт. Все это продолжало грезиться мне и во сне и наяву:
не было сил вырваться оттуда, словно я был заживо погребен. Я  испытывал
такое угнетение, что мне страшно было перечитать эти стихи -  из  боязни
обнаружить небезупречного писателя в столь великом  живописце  и  поэте.
Между тем в моей памяти долго сохранялись последние восемь строф,  кото-
рые во все времена и для всякого вкуса будут иметь глубокий, возвышенный
и безупречный смысл, независимо от того, будем  ли  мы  воспринимать  их
сердцем, слухом или умом. (Прим. автора.)
   49. Спустившись в подвал во время грабежа одного из городов  Богемии,
в надежде первым обнаружить бочки с золотом, о существовании которых ему
говорили, Тренк стремительно поднес огонь к одной бочке с драгоценностя-
ми, но в ней оказался порох. Взрыв обрушил на него часть сводов,  и  его
извлекли из-под обломков умирающим; тело его было покрыто страшными ожо-
гами, а лицо - глубокими ранами оставившими неизгладимые  следы.  (Прим.
автора.)
   50. Ради исторической правды мы должны упомянуть о  дерзких  выходках
Тренка, вызвавших такое бесчеловечное обращение с ним. С первого же  дня
своего прибытия в Вену он по приказу императрицы был подвергнут домашне-
му аресту. Но в тот же вечер он появился в  опере  и  в  антракте  хотел
сбросить в партер графа Госсау. (Прим. автора.)
   51. Проводником (итал.).
   52. Нашим молитвам внемли, Иоанн преподобный!
   Ты наш заступник святой, и к тебе мы взываем:
   Да не впадем мы во грех, на земле пребывая,
   К праведным нас сопричти после тихой кончины (лат.).
   53. Злой, ленивый император,
   Преступлений всех диктатор... и т.д. (лат.).
   54. День гнева (лат.).

   Жорж Санд
   Графиня Рудольштадт

   Изд. "Вышэйшая школа", 1990 г.
   OCR Палек, 1998 г.

   I

   Зала Итальянской оперы в Берлине, построенная в первые годы  царство-
вания Фридриха Великого, была в то время одной из самых красивых в Евро-
пе. Вход был бесплатный, ибо за все спектакли  платил  сам  король.  Для
доступа в театр требовался, однако, билет, так как все ложи предназнача-
лись определенным лицам: одни - принцам и принцессам  королевской  фами-
лии, другие - членам дипломатического корпуса, знаменитым путешественни-
кам, ученым из Академии, генералам. Итак, повсюду - члены семьи  короля,
лица, состоящие на жалованье у короля, фавориты короля. Впрочем, роптать
не приходилось - ведь то был театр короля и артисты короля.  Для  добрых
обитателей доброго города Берлина оставался лишь маленький кусочек  пар-
тера, ибо большая часть его была занята военными - каждый полк имел пра-
во присылать по нескольку человек из каждой роты. И вот вместо  веселой,
легко воспламеняющейся и восприимчивой публики Парижа артисты видели пе-
ред собой "героев шести футов ростом", как называл их Вольтер,  в  высо-
ченных шапках, причем большинство из них сажало себе на плечи своих жен.
Все это вместе составляло неотесанную, пропахшую табаком и водкой толпу,
которая ни слова не понимала, таращила глаза и, не осмеливаясь ни  апло-
дировать, ни свистеть из страха перед инструкцией, все-таки  производила
много шума, так как ни минуты не оставалась в покое.
   Позади этих господ находились два ряда лож, откуда зрители ничего  не
видели и не слышали, но где они неизменно присутствовали,  ибо  приличия
ради вынуждены были регулярно посещать спектакли,  которые  столь  щедро
преподносил им его величество король. Сам же король не пропускал ни  од-
ного спектакля. То был отличный способ всегда держать на виду  многочис-
ленных членов своей семьи и беспокойный муравейник  придворных.  Фридрих
следовал примеру отца, Вильгельма Толстого, который делал то  же,  но  в
плохо сколоченной зале, где, слушая плохих немецких  комедиантов,  коро-
левское семейство и его двор умирали со скуки в зимние вечера и терпели-
во мокли под дождем, пока сам король спал. Фридрих долго страдал от этой
домашней тирании, он проклинал ее, он вынужден был ее выносить, но, едва
успев стать властелином, восстановил этот обычай, как и  многие  другие,
более деспотические и более жестокие, всю прелесть  которых  он,  оценил
теперь, когда сделался единственным человеком в королевстве, переставшим
от них страдать.
   Однако сетовать никто не смел. Здание оперного театра было великолеп-
но, отделка роскошна, артисты пели превосходно, и король,  почти  всегда
стоявший у рампы, подле оркестра, с наведенным на сцену лорнетом,  являл
собой образец неутомимого меломана.
   Всем известно, что Вольтер, вскоре после того, как  он  водворился  в
Берлине, восхвалял великолепие двора "Северного Соломона".  Раздраженный
пренебрежением Людовика XV, невниманием своей покровительницы -  госпожи
Помпадур, преследуемый иезуитами, освистанный во Французском театре,  он
уехал в минуту досады за почестями, за большим  жалованьем,  за  титулом
камергера, за орденом Почетного легиона и  за  дружбой  короля-философа,
еще более лестной в его глазах, чем все остальное. Словно большой  ребе-
нок, великий Вольтер дулся на Францию,  воображая,  будто  неблагодарные
соотечественники "лопнут с досады". И, как видно, он слегка  охмелел  от
своей новой славы, когда писал друзьям, что Берлин не хуже Версаля,  что
опера "Фаэтон" - превосходнейшее зрелище, а у  примадонны  прекраснейший
голос во всей Европе.
   Однако в тот период, когда мы вновь начинаем наш  рассказ  (чтобы  не
утомлять память наших читательниц, скажем сразу, что со времени  послед-
них приключений Консуэло прошел почти год),  зима  оказалась  в  Берлине
весьма суровой, великий король слегка приоткрыл свою истинную  сущность,
и Вольтер успел порядком разочароваться в Пруссии. Он сидел в своей ложе
между д'Аржансом и Ламетри, уже не притворяясь, будто любит музыку,  ко-
торую никогда не чувствовал так сильно, как истинную поэзию. У него  бо-
лел живот, и он с грустью вспоминал неблагодарную, но пылкую публику па-
рижских театров, чье неодобрение причиняло ему столько горя,  чьи  апло-
дисменты доставляли столько радости, - публику, соприкосновение с  кото-
рой так сильно волновало его, что он поклялся никогда больше ее  не  ви-
деть, хотя не мог помешать себе беспрестанно о ней  думать  и  трудиться
для нее не покладая рук.
   А между тем сегодняшний спектакль был превосходен. Стояли дни  карна-
вала, и все члены королевской семьи, даже маркграфы, нашедшие себе жен в
глубине страны, собрались в Берлине. Давали "Тита" Метастазио и Гассе, и
обе заглавные роли исполняли двое лучших артистов итальянской  труппы  -
Порпорино и Порпорина.
   Если наши читательницы соблаговолят слегка напрячь память,  они  при-
помнят, что эти два действующих лица не являлись мужем и женой, как  это
можно было бы предположить по их псевдонимам.  Нет,  первый  был  синьор
Уберти, обладатель изумительного контральто,  а  вторая  Zingarella  [1]
Консуэло, замечательная певица, причем оба являлись учениками профессора
Порпоры, который, по итальянскому обычаю того времени, позволил  им  но-
сить славное имя их учителя.
   Надо сознаться, что синьора Порпорина пела в Пруссии далеко не с  тем
подъемом, на какой она чувствовала себя способной в прежние, лучшие вре-
мена. В то время как чистое контральто ее партнера звонко раздавалось во
всех уголках берлинской Оперы, оберегаемое  всеми  благами  обеспеченной
жизни, привычкой к неизменным успехам и постоянным жалованьем в  пятнад-
цать тысяч ливров за два месяца работы, бедная цыганочка, быть может бо-
лее пылкая и, уж конечно, более бескорыстная и менее  приспособленная  к
ледяному холоду севера и прусских капралов, не чувствовала сейчас особо-
го воодушевления и пела в той добросовестной, безупречной манере,  кото-
рая не дает повода для порицания, но и не вызывает энтузиазма. Энтузиазм
артистки и энтузиазм публики не могут не быть взаимны. Так  вот,  в  дни
славного царствования Фридриха Великого энтузиазма в  Берлине  не  было.
Пунктуальность, повиновение и то, что в восемнадцатом столетии,  и  осо-
бенно при дворе Фридриха, называли разумом, - таковы  были  единственные
добродетели, какие могли расцветать в этой атмосфере, температуру  кото-
рой устанавливал король. Никто из собравшихся в этой зале не имел  права
вздохнуть или пошевелиться, если на то не было его высочайшего соизволе-
ния. Среди всего этого множества зрителей только один из них мог свобод-
но отдаваться своим впечатлениям, и то был король.  Публику  олицетворял
он один, и хоть он был хорошим музыкантом, хоть он любил музыку, все его
способности, все склонности были подчинены такой  холодной  логике,  что
королевский лорнет, словно прикованный ко всем жестам и ко всем  перели-
вам голоса певицы, не только не воодушевлял, а, напротив, совершенно па-
рализовал ее.
   Впрочем, для нее было даже лучше, что она повиновалась этому  тягост-
ному гипнозу. Малейшее проявление горячности, малейший порыв неожиданно-
го вдохновения, по всей вероятности, шокировали бы и короля  и  придвор-
ных, тогда как трудные и сложные рулады, исполняемые с четкостью  безуп-
речного механизма, приводили в восторг короля,  придворных  и  Вольтера.
Как известно, Вольтер говорил: "Итальянская музыка намного  лучше  фран-
цузской, потому что она более сложна, а преодоленная трудность чтонибудь
да значит". Так понимал искусство Вольтер. Подобно некоему острослову  -
он еще жив, - у которого спросили, любит ли он музыку,  Вольтер  мог  бы
ответить: "Она не слишком мне мешает".
   Все шло прекрасно, и опера беспрепятственно двигалась к развязке. Ко-
роль был весьма доволен и время от времени кивал капельмейстеру, выражая
ему одобрение; он уже собирался начать аплодировать певице,  заканчивав-
шей свою каватину, как милостиво делал это обычно,  всегда  воздавая  ей
должное, но тут, по какойто необъяснимой прихоти случая. Порпорина, пос-
реди блестящей рулады, которая неизменно ей удавалась, внезапно умолкла,
устремив странный взгляд в угол залы, стиснула руки и с криком: "О,  бо-
же!" упала без чувств на подмостки. Порпорино поспешил ее поднять, приш-
лось унести ее за кулисы, а в зале раздался шум -  вопросы,  предположе-
ния, догадки. В разгаре этой суматохи король громко окликнул тенора, ко-
торый еще оставался на сцене.
   - Что все это значит, Кончолини? Что с ней такое? - спросил он власт-
ным и резким голосом, перекрывшим шум толпы. - Идите взгляните  на  нее,
да поживее!
   Через несколько секунд Кончолини вернулся и, почтительно перегнувшись
через рампу, на которую облокотился король, сообщил:
   - Ваше величество, синьора Порпорина лежит как  мертвая.  Боюсь,  что
она не сможет закончить спектакль.
   - Полноте! - сказал король, пожимая плечами. - Пусть ей дадут  стакан
воды, пусть принесут понюхать чего-нибудь, и поскорее кончайте эту исто-
рию.
   Певец, не имевший ни малейшей охоты рассердить короля и  испытать  на
себе в присутствии публики вспышку его гнева, снова, как крыса,  улепет-
нул за кулисы, а король раздраженно заговорил о чем-то с капельмейстером
и с музыкантами, меж тем как часть публики,  которую  дурное  настроение
короля интересовало значительно больше, нежели бедная Порпорина,  прила-
гала невероятные, но - бесплодные усилия уловить слова монарха.
   Барон фон Пельниц, обер-камергер короля и директор его театра, вскоре
вернулся и доложил Фридриху, как обстоит дело. В театре Фридриха не было
той атмосферы торжественности, какая могла  бы  быть,  если  бы  публика
чувствовала себя независимой и влиятельной. Король повсюду  был  у  себя
дома, спектакль принадлежал ему и шел для него одного. Поэтому никого не
удивило, что главным действующим лицом этой неожиданной интермедии  сде-
лался он.
   - Послушайте, барон, - говорил он довольно громко, не обращая  внима-
ния на то, что его слышала часть оркестра, - скоро ли это кончится? Ведь
это просто смешно! Неужели там, за кулисами, у вас нет доктора? Вы  обя-
заны постоянно держать доктора в театре.
   - Ваше величество, доктор здесь. Он не решается пустить певице кровь,
так как опасается, что от этого она ослабеет и не сможет играть  дальше.
Но ему всетаки придется прибегнуть к кровопусканию, если она не придет в
чувство.
   - Так, стало быть, это серьезно? Она не притворяется?
   - Ваше величество, на мой взгляд, это очень серьезно.
   - В таком случае, велите опустить занавес,  и  разойдемся  по  домам.
Впрочем, пусть Порпорино споет нам что-нибудь взамен, чтобы мы  не  ушли
под этим тяжелым впечатлением.
   Порпорино повиновался и превосходно спел две вещицы. Король  похлопал
ему, публика сделала то же, и представление  окончилось.  Зрители  стали
расходиться, а король в сопровождении Пельница прошел за кулисы, в убор-
ную примадонны.
   Когда актрисе становится дурно во время исполнения  роли,  далеко  не
вся публика сочувствует ее беде; сколько бы любитель  музыки  ни  обожал
своего кумира, к его жалости всегда примешивается  такая  доля  эгоизма,
что он куда более  огорчен  потерей  собственного  удовольствия,  нежели
страданиями и тревогами самой жертвы. Некоторые чувствительные  женщины,
как говорили в то время, оплакивали сегодняшний несчастный случай следу-
ющим образом:
   - Бедняжка! Должно быть, она только собралась начать трель, как вдруг
у нее запершило в горле, и, побоявшись не  вытянуть  ее,  она  предпочла
упасть в обморок.
   - А мне кажется, она не притворялась, - сказала другая дама, еще  бо-
лее чувствительная. - Люди не падают  наземь  с  такой  силой,  если  не
больны по-настоящему.
   - Ах, почем знать, моя милая? - подхватила первая. - Хорошая  актриса
умеет падать, как ей вздумается: она не боится причинить  себе  немножко
боли. Ведь это так нравится публике!
   - Что такое стряслось сегодня с этой Порпориной? - спрашивал  Ламетри
маркиза д'Аржанса в другом конце вестибюля, где толпились, уходя,  вели-
косветские зрители. - Уж не поколотил ли ее любовник?
   - Не говорите так о прелестной, добродетельной  девушке,  -  возразил
маркиз. - У нее нет любовника, а если бы даже и был, то она  никогда  не
заслужит с его стороны подобного оскорбления, разве только он  последний
негодяй.
   - Ах, простите, маркиз! Я и забыл, что говорю с доблестным защитником
всех актрис театра - бывших, настоящих и будущих! Кстати,  как  поживает
мадемуазель Кошуа?
   - Дорогая моя, - говорила в это же самое время, сидя в карете,  прин-
цесса Амалия Прусская, сестра короля, аббатиса Кведлинбургская, постоян-
ной своей наперснице, прекрасной графине фон Клейст, - заметила  ли  ты,
как волновался брат во время сегодняшнего приключения?
   - Нет, принцесса, - ответила  госпожа  Мопертюи,  старшая  домоправи-
тельница принцессы, добрейшая, но весьма недалекая и  весьма  рассеянная
особа, - я ничего не заметила.
   - Да не с тобой говорят, - ответила  принцесса  тем  резким  и  реши-
тельным тоном, какой придавал ей иногда такое сходство с братом.  -  Где
тебе что-нибудь заметить! Лучше посмотри-ка на небо и сосчитай,  сколько
там сейчас звезд. Мне надо кое-что сказать графине фон Клейст,  и  я  не
хочу, чтобы ты нас слышала.
   Госпожа де Мопертюи добросовестно заткнула уши, а  принцесса,  накло-
нясь к сидевшей напротив госпоже фон Клейст, продолжала:
   - Говори что угодно, а по-моему, впервые за пятнадцать  или  даже  за
двадцать лет, словом, с тех пор, как я научилась наблюдать  и  понимать,
король влюблен.
   - Ваше королевское высочество говорили то же самое в прошлом году  по
поводу мадемуазель Барберини, а его величество король и не думал  в  нее
влюбляться.
   - Не думал! Ошибаешься, деточка. Так много думал, что  когда  молодой
канцлер Коччеи женился на ней, брат целых три дня злился, как никогда  в
жизни, хотя и скрывал это.
   - Но ведь вашему высочеству хорошо известно, что его величество  тер-
петь не может неравных браков.
   - Да, то есть браков по любви - ведь  это  называется  так.  Неравный
брак! Какие громкие слова, бессмысленные, как все громкие слова, которые
управляют светским обществом и тиранят человека.
   Принцесса испустила глубокий вздох и вдруг, со свойственной ей  быст-
ротой меняя тему разговора, насмешливо и раздраженно сказала старшей до-
моправительнице:
   - Мопертюи, ты слушаешь нас, а не смотришь на небесные светила, как я
тебе приказала. Стоило ли выходить замуж  за  такого  ученого  человека,
чтобы потом слушать болтовню двух сумасбродок, вроде фон  Клейст  и  ме-
ня!.. Так вот, - продолжала она, обращаясь к своей любимице, - король  и
в самом деле чутьчуть любил эту Барберини. Я знаю из верного  источника,
что часто после театра он заходил к ней выпить чашку чаю вместе с Жорда-
ном и Шазолем и даже, что она не раз бывала на ужинах в Сан-Суси,  а  до
нее такое событие было немыслимо в жизни Потсдама. Если хочешь, я  скажу
тебе больше. Она жила там в отведенных ей апартаментах неделями, а может
быть, и месяцами. Как видишь, я довольно недурно знаю то,  что  происхо-
дит, и таинственный вид моего брата меня нисколько не обманывает.
   - Раз вашему королевскому высочеству так хорошо все известно, вы зна-
ете и то, что по причинам... государственного порядка, о которых мне  не
подобает догадываться, королю иногда угодно  бывает  внушать  окружающим
мнение, будто он не так уж суров,  как  предполагают,  хотя  в  действи-
тельности...
   - Хотя в действительности брат никогда не любил ни одну женщину, даже
и собственную жену, - ведь так? А я не верю в его  пресловутую  доброде-
тель и еще меньше - в его холодность. Фридрих всегда был  лицемером.  Но
он никогда не заставит меня поверить, будто мадемуазель Барберини подол-
гу жила у него во дворце единственно для того, чтобы ее считали его  лю-
бовницей. Она красива, как ангел, и умна, как дьявол, хорошо образованна
и говорит не знаю уж на скольких языках.
   - Она порядочная женщина и обожает своего мужа.
   - А муж обожает ее - тем более что это чудовищный мезальянс,  не  так
ли, фон Клейст? Ага, ты не отвечаешь? Уж не задумала ли и ты сама,  бла-
городная вдова, другой мезальянс с каким-нибудь бедным пажом или  жалким
бакалавром?
   - А вашему высочеству хотелось бы увидеть еще один  мезальянс  -  ме-
зальянс сердца - между королем и какой-нибудь девицей из Оперы?
   - Ах, будь то Порпорина, эта связь была бы более вероятна, а  дистан-
ция меньше пугала бы меня. Мне кажется, на сцене, как и при  дворе,  су-
ществует определенная иерархия: ведь этот предрассудок - выдумка  и  бо-
лезнь человеческого рода. Певица ценится значительно выше,  нежели  тан-
цовщица. К тому же говорят, что эта Порпорина еще более умна, образован-
на, воспитана, мила, и, наконец, что она знает даже больше  разных  язы-
ков, чем Барберини. А ведь желание уметь говорить на тех языках, которых
он не знает, - это мания моего брата. И потом, музыка, которую он  якобы
так любит, хотя в действительности ему нет до нее дела... Понимаешь? Вот
еще одна точка соприкосновения с нашей примадонной. И ведь она тоже  ез-
дит летом в Потсдам, занимает те же самые апартаменты, которые  занимала
в новом Сан-Суси Барберини, поет на интимных концертах  короля...  Разве
всего этого мало, чтобы подтвердить мою догадку?
   - Напрасно ваше высочество льстит себя надеждой обнаружить  какую-ни-
будь слабость в жизни нашего великого короля. Все это  делается  слишком
явно и слишком обдуманно, чтобы можно было заподозрить  тут  хоть  самую
малость любви.
   - Не любви, нет, Фридрих не знает, что такое любовь. Но, быть  может,
тут увлечение, интрижка. Ты не станешь отрицать, что  об  этом  шепчутся
решительно все.
   - Да, но никто этому не верит. Все думают, что король, стремясь  рас-
сеять скуку, пытается развлечься, слушая болтовню и красивые рулады акт-
рисы, но что после четверти часа такой болтовни и рулад он  говорит  ей,
как сказал бы любому из своих секретарей: "На сегодня хватит.  Если  мне
захочется послушать вас завтра, я дам вам знать".
   - Да, не слишком любезно. Если именно так он ухаживал за госпожой  де
Коччеи, то неудивительно, что она его не выносила. А эта Порпорина ведет
себя с ним так же нелюбезно?
   - Говорят, она необыкновенно скромна, благовоспитанна,  робка  и  пе-
чальна.
   - О, это лучший способ понравиться королю! Как видно, она хитрая осо-
ба! Ах, если бы так! И если бы можно было довериться ей!
   - Умоляю вас, принцесса, никому не доверяйтесь - даже госпоже  Мопер-
тюи, которая спит сейчас таким крепким сном.
   - Пусть ее храпит. Спит она или бодрствует - одинаково  глупа...  Так
вот, фон Клейст, мне бы хотелось познакомиться с этой Порпориной  и  уз-
нать, может ли она быть мне чем-нибудь полезна. Очень  жаль,  что  я  не
согласилась принять ее, когда король предлагал привезти ее ко мне как-то
утром, чтобы я послушала ее пение: знаешь, я почему-то была предубеждена
против нее.
   - И, разумеется, напрасно. Ведь нельзя же было предположить, что...
   - Ах, будь что будет! Горе и отчаяние так истерзали меня за последний
год, что все второстепенные заботы уже исчезли. Я хочу видеть эту девуш-
ку. Как знать, а вдруг она сможет добиться от  короля  того,  о  чем  мы
тщетно его умоляем? Вот уже несколько дней, как я думаю об этом,  и  се-
годня - ты ведь знаешь, что я не могу думать ни о чем  другом,  -  итак,
сегодня, увидев, как встревожил и испугал Фридриха ее обморок, я  утвер-
дилась в мысли, что якорь спасения - это именно она.
   - Берегитесь, ваше высочество... Опасность очень велика.
   - Ты всегда твердишь одно и то же. Я еще более подозрительна и  осто-
рожна, чем "ты. И все-таки надо поразмыслить об этом. Проснись, моя  ми-
лая Мопертюи, мы приехали.

   II

   В то время, как молодая и красивая аббатиса [2] занималась этой бесе-
дой, сам король без стука входил в  уборную  Порпорины,  начинавшей  уже
приходить в себя.
   - Ну что, мадемуазель, - сказал он ей не слишком сочувственным и даже
не слишком вежливым тоном, - как вы себя чувствуете?.. Вы,  оказывается,
подвержены подобным припадкам? При вашей профессии это весьма  неудобно.
Может быть, у вас была какая-нибудь неприятность? Неужели вы так больны,
что не можете даже ответить мне? Тогда отвечайте вы, сударь, - сказал он
врачу, который суетился возле певицы. - Она действительно больна?
   - Да, государь, - ответил врач, - пульс едва прощупывается.  Кровооб-
ращение нарушено, и все жизненные функции как бы приостановлены.  Кожный
покров похолодел.
   - В самом деле, - сказал король, взяв руку молодой девушки. -  Взгляд
остановился, губы побледнели. Дайте ей выпить  гофманских  капель,  черт
побери! Я опасался, что это притворство, но вижу,  что  ошибся.  Девушка
тяжело больна. Она не зла и не капризна, вы согласны со  мной,  господин
Порпорино? Может быть, кто-нибудь огорчил ее нынче? У нее ведь не  может
быть врагов, правда?
   - Государь, это не актриса, - ответил Порпорино. - Это ангел.
   - Ни больше, ни меньше! Уж не влюблены ли вы в нее?
   - Нет, государь, я питаю к ней  безграничное  уважение  и  люблю  как
сестру.
   - Благодаря вам обоим и богу, который  перестал  проклинать  актеров,
мой театр скоро превратится в школу добродетели. Ага, вот она приходит в
себя. Порпорина, вы не узнаете меня?
   - Нет, сударь, - ответила Порпорина, растерянно глядя на короля,  ко-
торый легонько ударял ее по рукам.
   - Кажется, она бредит, - сказал король. - Вы никогда  не  замечали  у
нее приступов эпилепсии?
   - О нет, ваше величество, никогда! Это было бы ужасно, - ответил Пор-
порино, задетый бесцеремонностью, с какою король говорил о замечательной
актрисе.
   - Нет, нет, не пускайте ей кровь, - сказал король, отталкивая  врача,
который собирался вооружиться ланцетом. - Я не могу спокойно видеть, как
льется невинная кровь, когда это происходит не на поле битвы. Вы,  лека-
ри, не воины - вы просто убийцы! Оставьте ее в покое. Дайте ей  воздуху.
Порпорино, не позволяйте пускать ей кровь - это может ее убить. Ведь эти
господа ни перед чем не останавливаются.
   Поручаю ее вам, Пельниц! Отвезите ее домой в своей карете. Вы отвеча-
ете мне за нее. Это самая великолепная певица из тех, что были у нас  до
сих пор, и нам не скоро удастся найти такую же. Кстати, а что вы  споете
мне завтра, Кончолини?
   Спускаясь с лестницы театра вместе с тенором, он говорил уже  о  дру-
гом, затем отправился ужинать во  дворец,  где  в  столовой  уже  сидели
Вольтер, Ламетри, д'Аржанс, Альгаротти и генерал Квинт Ицилий.
   Фридрих был жесток и глубоко эгоистичен. При всем том он бывал  порой
великодушен и добр, а иной раз даже нежен и отзывчив. И  это  отнюдь  не
парадокс. Все знают страшный и в то же время пленительный характер этого
многогранного человека, эту сложную натуру, которая была полна  противо-
речий, как у всех сильных людей, если они к тому же  облечены  неограни-
ченной властью и ведут бурную жизнь, способствующую развитию всех их не-
достатков и достоинств.
   За ужином, поддерживая язвительно-остроумную, пересыпанную тонкими, а
иногда и грубоватыми шутками беседу с этими милыми друзьями, которых  он
совсем не любил, с этими умными людьми, которыми он отнюдь не  восхищал-
ся, Фридрих внезапно впал в задумчивость и после нескольких минут молча-
ния сказал, вставая из-за стола:
   - Продолжайте беседу, я слушаю вас.
   С этими словами он уходит в соседнюю комнату, берет  шляпу  и  шпагу,
делает пажу знак следовать за собой и исчезает в глубине длинных коридо-
ров и потайных лестниц своего старого дворца, меж тем как  гости,  пола-
гая, что он находится где-то поблизости,  попрежнему  взвешивают  каждое
слово и не осмеливаются сказать друг другу ничего такого, чего бы не мог
слышать король. Впрочем, все они до такой степени (и не  без  основания)
не доверяли друг другу, что в любом уголке прусской земли ощущали  реяв-
ший над ними призрак грозного и коварного Фридриха.
   Ламетри - врач, с которым король  почти  никогда  не  советовался,  и
чтец, которого он почти никогда не слушал, - был  единственным,  кто  не
знал страха и никому его не внушал. Все считали его совершенно  безобид-
ным, а он нашел средство сделаться совершенно неуязвимым. Средство  было
таково: он говорил в присутствии короля такие дерзости и совершал  такие
безрассудства, что ни один враг, ни один доносчик не  смог  бы  обвинить
его в проступке, который он сам не проделал бы на глазах у короля с  ве-
личайшей смелостью и совершенно открыто. Казалось, он понимал  буквально
те софизмы о всеобщем равенстве, которыми якобы руководствовался  король
в узком кругу семи или восьми человек, удостоившихся его близости. В эту
пору, после десятка лет царствования, Фридрих, человек еще  молодой,  не
совсем утратил снискавшую ему расположение народа приветливость  обраще-
ния, какой отличался наследный принц, дерзкий философ Ремусберга.  Люди,
хорошо его знавшие, и не думали доверять  этой  приветливости.  Вольтер,
самый избалованный из всех и прибывший сюда последним, уже начинал,  од-
нако, тревожиться, замечая, как из-под маски доброго государя  прогляды-
вает тиран, а из-под маски Марка Аврелия - Дионисий.  Ламетри  (что  это
было - беспримерная искренность, тонкий расчет или дерзкая беспечность?)
вел себя с королем так бесцеремонно, как того якобы желал сам король. Он
снимал в его апартаментах галстук, парик, чуть  ли  не  башмаки,  лежал,
развалясь на его кушетках, не стесняясь высказывал ему свои  мысли,  при
всех противоречил ему, не задумываясь объявлял пустяками такие вещи, как
королевская власть, религия и все прочие "предрассудки", в которых  про-
бил брешь "свет разума" сегодняшнего дня. Словом, он вел себя как насто-
ящий циник и подавал столько поводов для немилости и удаления, что каза-
лось просто чудом, как это он все еще стоит на ногах,  в  то  время  как
столько других давно опрокинуты и раздавлены  из-за  куда  менее  значи-
тельных провинностей. Дело в том, что  на  подозрительные,  недоверчивые
натуры - а именно таков был Фридрих - какая-нибудь  неосторожная  фраза,
подслушанная и  переданная  шпионом,  малейшее  подозрение  в  лицемерии
действуют сильнее, нежели тысяча необдуманных поступков. Фридрих  считал
Ламетри настоящим безумцем и нередко поражался, говоря про себя:
   "Ну и скотина! Его бесстыдство превосходит все границы".
   Но тут же добавлял:
   "Зато это человек искренний, не двоедушный, не двуличный. Он не  спо-
собен злословить исподтишка, раз высказывает свою злобу прямо мне в  ли-
цо. Вот другие пресмыкаются передо мной, но кто знает, что они говорят и
думают, когда я поворачиваюсь к ним спиной и они встают  во  весь  рост?
Стало быть, Ламетри - честнейший из всех моих придворных, и я должен вы-
носить его, хоть он и невыносим".
   Так шло и дальше. Ламетри уже не мог рассердить короля и  даже  ухит-
рялся рассмешить Фридриха такими шутками, каких тот не простил бы никому
другому. В то время как Вольтер с самого начала вступил на  путь  неуме-
ренного славословия, которое начинало уже тяготить его самого, циник Ла-
метри вел себя попрежнему, приятно проводил время, чувствуя себя с Фрид-
рихом так же непринужденно, как с первым встречным, и ему не приходилось
проклинать и ниспровергать кумир, которому он никогда ничем не жертвовал
и ничего не обещал. Именно поэтому Фридрих, начавший уже скучать  в  об-
ществе Вольтера, по-прежнему веселился, дружески беседуя с Ламетри, и не
мог без него обойтись: ведь это был единственный человек, не  притворяв-
шийся, что ему весело в обществе короля.
   Маркиз д'Аржанс состоял в должности камергера с окладом в шесть тысяч
франков (обер-камергер Вольтер получал двадцать тысяч). То был легкомыс-
ленный философ, способный, но поверхностный литератор, истинный  француз
своего времени, добрый, ветреный, распутный, чувствительный, храбрый и в
то же время изнеженный, остроумный, великодушный и насмешливый;  человек
неопределенного возраста, мечтательный, как юноша, и склонный к  скепти-
цизму, как старик, он всю свою молодость отдал  актрисам,  то  обманывая
их, то будучи обманут сам, без памяти влюблялся в каждую и в конце  кон-
цов тайно женился на мадемуазель Кошуа, лучшей актрисе Французской коме-
дии в Берлине, особе некрасивой, но умной, которой ему  вздумалось  дать
образование. Фридрих еще не знал об этом тайном союзе, и д'Аржанс  осте-
регался говорить о нем тем, кто мог его  выдать.  Вольтер,  однако,  был
посвящен в тайну. Д'Аржанс искренно любил короля, но тот  любил  его  не
больше, чем всех остальных. Фридрих не верил в чью бы то ни было  привя-
занность, и бедный д'Аржанс оказывался то соучастником, то мишенью самых
жестоких его шуток.
   Известно, что полковник, которого Фридрих наградил высокопарным проз-
вищем Квинта Ицилия, был попросту француз Гишар, неутомимый воин и  уче-
ный стратег, а впрочем, изрядный мошенник, как все люди такого толка,  и
царедворец в полном смысле этого слова.
   Чтобы не утомлять читателя длинным перечнем исторических лиц, не  бу-
дем говорить об Альгаротти. Расскажем только, как вели себя гости  Фрид-
риха в его отсутствие. Впрочем, мы уже упомянули, что они не  только  не
освободились от угнетавшего их тайного смущения, а напротив,  почувство-
вали себя еще хуже и при каждом слове поглядывали на полуоткрытую дверь,
в которую вышел король и за которой он, быть может, наблюдал за ними.
   Исключением оказался один Ламетри. Заметив, что в  отсутствие  короля
им стали небрежно прислуживать за столом, он вскричал:
   - Что же это такое, черт побери! По-моему, со стороны хозяина  крайне
неучтиво оставлять нас без слуг и без шампанского. Пойду взгляну, там ли
он, и выскажу ему свое неудовольствие.
   Он встал, вошел, не побоявшись быть нескромным, в опочивальню  короля
и тотчас вернулся с возгласом:
   - Никого! Нет, как вам это понравится? Ничуть не удивлюсь, если  ока-
жется, что он сел на коня и совершает при свете факелов прогулку,  чтобы
ускорить процесс пищеварения. Вот чудак!
   - Сами вы чудак! - ответил Квинт Ицилий, который никак не мог привык-
нуть к странному поведению Ламетри.
   - Так, стало быть, король ушел? - спросил Вольтер,  вздохнув  свобод-
нее.
   - Да, король ушел, - сказал, входя в комнату, барон фон Пельниц. -  Я
только  что  встретил  его  на  заднем  дворике  в  сопровождении  одно-
го-единственного пажа. Он был в сером плаще,  который  всегда  надевает,
когда хочет, чтобы его не узнали, и, разумеется, я его не узнал.
   Мы должны сказать несколько слов о третьем камергере -  новом  госте,
только что вошедшем в столовую, - не то читатель не поймет, каким  обра-
зом ктолибо, кроме Ламетри, посмел столь дерзко отозваться о властелине.
Пельниц, чей возраст был так же загадочен, как размер его  содержания  и
его обязанности, был тот самый прусский барон, тот  светский  развратник
времен  регентства,  который  в  молодости  блистал  при  дворе  графини
Пфальцской - матери герцога Орлеанского - тот самый неистовый игрок, чьи
долги уже отказался платить прусский  король,  тот  авантюрист  крупного
масштаба, циничный и распутный, весьма склонный к наушничеству и немного
мошенник, тот наглый царедворец, которого  держал  на  привязи,  кормил,
презирал, осыпал насмешками и  весьма  скупо  оплачивал  его  хозяин.  И
все-таки этот хозяин не мог" без него обойтись, ибо всякий  неограничен-
ный властелин ощущает потребность иметь под рукой человека, который спо-
собен на любую подлость, ибо находит в этом некоторое  возмещение  своих
собственных унижений и смысл  своего  существования.  Вдобавок,  Пельниц
состоял в то время директором театров его величества, своего рода  глав-
ным распорядителем придворных увеселений. Его тогда уже называли  стари-
ком Пельницем, как называли тридцать лет спустя. Это был вечный царедво-
рец - ведь некогда он был пажом покойного короля. Утонченный  разврат  в
духе регентства сочетался в нем  с  грубым  цинизмом  Табачной  коллегии
Вильгельма Толстого и с дерзкой  непреклонностью  царствования  Фридриха
Великого, отмеченного остроумием и военщиной. Так как  единственной  ми-
лостью со стороны последнего была постоянная опала, Пельниц  не  слишком
боялся ее потерять, тем более что роль наемного  подстрекателя,  которую
он неизменно играл, действительно делала его неуязвимым для чьих  бы  то
ни было наветов в глазах повелителя, чьи поручения он выполнял.
   - Черт побери! - вскричал Ламетри. - Надо  бы  вам,  милейший  барон,
пойти следом за королем, а потом прийти сюда и рассказать нам его  прик-
лючения. Вот бы мы помучили его потом - получилось бы так, словно мы, не
вставая из-за стола, видели, где он был и что делал.
   - Или лучше того, - со смехом подхватил Пельниц, - сказали бы ему  об
этом только завтра, а свою прозорливость приписали бы чародею.
   - Что это еще за чародей? - спросил Вольтер.
   - Знаменитый граф де Сен-Жермен. Нынче утром он появился в Берлине.
   - Вот как! Интересно бы узнать, кто он - шарлатан или сумасшедший.
   - Это нелегкое дело, - ответил Ламетри. -  Он  так  искусно  скрывает
свою игру, что никто не может сказать про него ничего определенного.
   - Видно, не такой уж он сумасшедший! - вставил Альгаротти.
   - Поговорим о Фридрихе, - сказал Ламетри. - Мне хочется  какой-нибудь
занятной историей возбудить его любопытство, а он в награду угостит  нас
СенЖерменом и его допотопными приключениями. Это будет очень забавно. Но
где же все-таки сейчас наш монарх? Барон, вы знаете, где он! Вы чересчур
любопытны и, конечно, проследили за ним или чересчур хитры и  уже  давно
обо всем догадались.
   - Если угодно, я готов рассказать... - начал Пельниц.
   - Надеюсь, сударь, - побагровев от негодования, вмешался Квинт, - что
вы не станете отвечать на странные вопросы Ламетри. Если  его  величест-
во...
   - Ах, милейший, - перебил его Ламетри, - с  десяти  часов  вечера  до
двух утра здесь нет никакого величества. Фридрих установил это раз  нав-
сегда, и я знаю лишь один закон: "За ужином король  не  существует".  Да
разве вы не видите, что бедняга король скучает, и разве вы, плохой слуга
и плохой друг, не хотите хотя бы в отрадные ночные часы помочь  ему  за-
быть о гнете его величия? Ну, Пельниц, ну, добрый барон, скажите же нам,
где сейчас король?
   - Я не желаю этого знать! - заявил Квинт, выходя из-за стола.
   - Как хотите, - сказал Пельниц. - Пусть те, кто  не  желает  слушать,
заткнут уши!
   - Я весь превратился в слух, - сказал Ламетри.
   - Я тоже, черт побери, - смеясь сказал Альгаротти.
   - Господа, - проговорил Пельниц. - Его величество находится сейчас  у
синьоры Порпорины.
   - Да вы просто морочите нас! - вскричал Ламетри. И добавил  латинскую
фразу, которую я не могу перевести, так как не знаю латыни.
   Квинт Ицилий побледнел и вышел. Альгаротти прочитал вслух итальянский
сонет, который тоже остался для меня не вполне понятным. А  Вольтер  тут
же сочинил четверостишие, сравнивая Фридриха с Юлием Цезарем. После чего
три ученых мужа с улыбкой переглянулись, а Пельниц повторил с  серьезным
видом:
   - Даю вам честное слово, что король сейчас у Порпорины.
   - Не могли бы вы преподнести нам что-нибудь другое?  -  сказал  д'Ар-
жанс, который был недоволен этим разговором, ибо не принадлежал к  числу
людей, выдающих чужие тайны, чтобы поднять свой авторитет.
   Пельниц нимало не смутился.
   - Тысяча чертей, господин маркиз! Когда король говорит, что вы  нахо-
дитесь у мадемуазель Кошуа, мы и не думаем возмущаться.  Почему  же  вас
так возмущает тот факт, что король находится у мадемуазель Порпорины?
   - Напротив, он мог бы стать для вас весьма поучительным,  -  возразил
Альгаротти, - и если это правда, я поеду сообщить об этом в Рим.
   - Его святейшество любит позубоскалить, - добавил Вольтер, - и он от-
пустит на этот счет какую-нибудь забавную шутку.
   - Над чем это будет зубоскалить его святейшество? -  спросил  король,
неожиданно появляясь в дверях столовой.
   - Над любовными похождениями Фридриха Великого и Порпорины  из  Вене-
ции, - дерзко ответил Ламетри.
   Король побледнел и бросил грозный взгляд на своих гостей; гости  тоже
побледнели - кто больше, кто меньше, - все, за исключением Ламетри.
   - Ничего не поделаешь, - спокойно заявил Ламетри. - Сегодня вечером в
театре господин де СенЖермен предсказал, что в  тот  час,  когда  Сатурн
пройдет между Львом и Девой, его величество, в сопровождении пажа...
   - Что же он такое, этот граф де Сен-Жермен? - спросил король,  невоз-
мутимо садясь за стол и протягивая свой стакан Ламетри, чтобы тот  налил
ему шампанского.
   Все заговорили о Сен-Жермене, и буря рассеялась, так и  не  разразив-
шись. В первую минуту наглость Пельница, который его предал, и  смелость
Ламетри, который осмелился сказать это вслух, преисполнили  короля  гне-
вом, но Ламетри еще не успел закончить фразу, как Фридрих вспомнил,  что
сам поручил Пельницу при первом удобном случае затеять разговор  на  из-
вестную тему и послушать, что будут говорить другие. Поэтому он  тут  же
овладел собой с той необычайной непринужденностью и легкостью, какие бы-
ли присущи ему одному, и никто больше не упомянул и словом о его  ночной
прогулке. Ламетри, конечно, не побоялся бы снова о  ней  заговорить,  но
мысли его немедленно приняли иное направление, которое предложил король.
Так Фридрих часто побеждал даже Ламетри, обращаясь с ним как с ребенком,
который вотвот разобьет зеркало или выпрыгнет из окна, если  не  отвлечь
его от этого каприза какой-нибудь игрушкой. Каждый высказал свое  мнение
о знаменитом  графе  де  Сен-Жермене,  каждый  рассказал  свой  анекдот.
Пельниц заявил, будто встречался с графом во Франции двадцать лет назад.
   - И когда я увидел его сегодня утром, - добавил он, - мне показалось,
что мы расстались только вчера - он ничуть не постарел. Помнится, как-то
вечером во Франции, когда речь зашла о страстях  господа  нашего  Иисуса
Христа, он вдруг воскликнул с самой забавной серьезностью: "Ведь говорил
же я ему, что его ждет плохой конец у этих злых иудеев. Я даже  предска-
зал ему почти все, что с ним произошло впоследствии, но  он  не  пожелал
меня слушать - рвение заставляло его презирать любую опасность. Его тра-
гическая гибель вызвала у меня такую скорбь, что я никогда не утешусь, и
до сих пор не могу думать о нем без слез". Тут этот проклятый граф  и  в
самом деле заплакал, и все мы тоже готовы были пролить слезу.
   - Вы такой примерный христианин, - сказал король, - что меня это нис-
колько не удивляет.
   Пельниц три или четыре раза  внезапно  менял  религию  ради  выгодных
должностей, которыми король его соблазнял, желая поразвлечься.
   - Ваша история давно всем известна, - сказал д'Аржанс барону,  -  это
просто выдумка. Я слышал кое-что получше. Нет, в  моих  глазах  граф  де
СенЖермен интересен и замечателен тем, что у него есть множество  совер-
шенно новых и остроумных суждений об исторических  событиях,  оставшихся
для нас неясными и загадочными. По слухам, о каком бы предмете, о  какой
бы эпохе с ним ни заговорили, он поражает собеседника своими  познаниями
или умением тут же привести множество вполне правдоподобных и интересных
суждений, проливающих новый свет на самые таинственные факты.
   - Если эти суждения действительно правдоподобны, - заметил  Альгарот-
ти, - значит, он человек необыкновенно образованный и обладает к тому же
поразительной памятью.
   - Более того! - сказал король.  -  Одного  образования  недостаточно,
чтобы объяснить историю. Очевидно, этот человек наделен могучим  умом  и
глубоким знанием человеческого сердца. Интересно бы узнать, какой  порок
искалечил эту прекрасную натуру  -  желание  ли  сыграть  исключительную
роль, приписать себе бессмертие и память о событиях, которые предшество-
вали существованию этого человека, или он просто заболел навязчивой иде-
ей вследствие глубоких размышлений и длительных научных занятий.
   - Могу поручиться перед вашим величеством хотя бы в одном,  -  сказал
Пельниц, - в искренности и скромности нашего героя. Граф крайне неохотно
рассказывает о чудесных событиях, коих, как ему кажется, он был свидете-
лем. Ему стало известно, что его считают фантазером, шарлатаном, и,  ви-
димо, это очень ему неприятно, так как теперь он отказывается обнаружить
свое сверхъестественное могущество.
   - Скажите, государь, разве вы не умираете от желания увидеть и  услы-
шать его? - спросил Ламетри. - Я просто сгораю от нетерпения.
   - Неужели такие вещи могут вас интересовать?  -  возразил  король.  -
Зрелище безумия далеко не забавно.
   - Согласен, если это действительно безумие. Ну, а если нет?
   - Вы слышите, господа? - сказал король. - Человек, который ни во  что
не верит, закоренелый атеист, увлекается чудесами и уже готов поверить в
бессмертие господина де Сен-Жермена! Впрочем, это неудивительно  -  ведь
все знают, что Ламетри боится смерти, грома и привидений.
   - Не отрицаю, бояться привидений действительно глупо, - сказал Ламет-
ри, - но что касается грома и всего, что может стать причиной смерти,  -
тут мои страхи вполне обоснованны и разумны. Чего же нам  бояться,  черт
побери, если не того, что может угрожать безопасности нашей жизни?
   - Да здравствует Панург! - воскликнул Вольтер.
   - Возвращаюсь к Сен-Жермену, - снова начал Ламетри. - Мессиру Пантаг-
рюэлю следовало бы завтра же пригласить его отужинать с нами.
   - Ни в коем случае, - возразил король. - Вы и без того  не  совсем  в
своем уме, мой бедный друг. Стоит Сен-Жермену появиться у меня  в  доме,
как все суеверные лица, - а их так много вокруг нас, -  мигом  придумают
сотню небылиц и разнесут их по всей Европе. Нет, нам нужен разум,  доро-
гой Вольтер. О, разум, да придет царствие твое! Вот молитва, которую  мы
должны повторять каждый вечер и каждое утро.
   - Разум, разум! - сказал Ламетри. - Я нахожу его удобным и  приятным,
когда он помогает мне оправдать и узаконить мои страсти,  пороки...  мои
желания, назовите это как хотите! Но когда он мне докучает, я хочу иметь
право выставить его за дверь. Мне не нужен такой разум  -  черт  бы  его
побрал! - который заставляет  меня  притворяться  храбрецом,  когда  мне
страшно, стоиком, когда мне больно, смиренником, когда  я  вне  себя  от
гнева... Плевать мне на такой разум, я его не признаю. Это какое-то  чу-
довище, химера, изобретенная старыми болтунами античности, которыми  все
вы так восхищаетесь неизвестно почему. Пусть царствие его не придет  ни-
когда! Я не поклонник неограниченной власти, в чем бы  она  ни  проявля-
лась, и если бы кому-нибудь вздумалось принудить меня не верить в  бога,
- а я не верую добровольно и совершенно искренно, - пожалуй, я бы тотчас
отправился на исповедь, просто из духа противоречия.
   - О, как известно, вы способны на все, - сказал д'Аржанс, -  даже  на
то, чтобы уверовать в философский камень графа де Сен-Жермена.
   - А почему бы нет? Это было бы так приятно и так пригодилось бы мне!
   - Философский камень! - вскричал Пельниц, потряхивая своими  пустыми,
беззвучными карманами и выразительно глядя на короля. - О да, пусть при-
дет царствие его, и поскорей! Такую молитву я готов читать каждое утро и
каждый вечер...
   - Ах, вот оно что! - перебил его Фридрих, который всегда был  глух  к
подобным намекам. - Стало быть, ваш Сен-Жермен причастен также и  к  ис-
кусству делать золото? Этого я не знал!
   - Так позвольте же мне от вашего имени  пригласить  его  к  ужину  на
завтра, - сказал Ламетри. - Думаю, что и вам не мешало бы  проникнуть  в
его тайну, господин Гаргантюа. У вас большие  потребности  и  гигантские
аппетиты - и как у короля, и как у преобразователя.
   - Замолчи, Панург, - ответил Фридрих. - Отныне твой Сен-Жермен разоб-
лачен. Это дерзкий обманщик, и я прикажу установить  за  ним  бдительный
надзор, ибо нам  известно,  что  люди,  владеющие  этим  прекрасным  ис-
кусством, обычно вывозят из страны больше  золота,  нежели  оставляют  в
ней. Разве вы уже успели забыть, господа, знаменитого чародея Калиостро,
которого я велел выгнать из Берлина не более шести месяцев назад?
   - И который увез у меня сотню  экю,  -  подхватил  Ламетри.  -  Пусть
дьявол отнимет их у него!
   - Он увез бы их и у Пельница, если бы только они у него были, - доба-
вил д'Аржанс.
   - Вы прогнали его, - сказал Фридриху Ламетри, - а он отплатил вам не-
дурной шуткой.
   - Какой?
   - Ах, вы ничего не знаете? Так я угощу вас одним рассказом.
   - Главное достоинство всякого рассказа - его краткость, - заметил ко-
роль.
   - Мой заключается в двух словах. Всем известно, что в тот день, когда
ваше пантагрюэльское величество приказали великому  Калиостро  убираться
восвояси вместе с его кубами, ретортами, привидениями и дьяволами, в тот
самый день, ровно в двенадцать часов пополудни, он собственной  персоной
проехал в своей коляске через все городские заставы Берлина  одновремен-
но. Да, да, это могут засвидетельствовать более двадцати тысяч  человек.
Каждый из сторожей, охраняющих заставы, видел его в той же шляпе, в  том
же парике, в той же самой коляске, с тем же багажом, на тех же  лошадях,
и вам никогда не удастся разубедить их в том, что в этот день  существо-
вало пять или шесть живых Калиостро.
   Рассказ понравился всем. Не смеялся только Фридрих. Он весьма серьез-
но интересовался успехами милого его сердцу разума, и проявления  суеве-
рия, доставлявшие столько пищи для остроумия и веселости Вольтеру, вызы-
вали у него лишь возмущение и досаду.
   - Вот он, народ! - вскричал король, пожимая плечами. -  Ах,  Вольтер,
вот он, народ! И это в то самое время, когда живете вы, когда яркий свет
вашего факела озаряет весь мир! Вас изгнали, подвергли преследованиям, с
вами боролись всеми  возможными  способами,  а  Калиостро  -  стоит  ему
где-нибудь показаться, и все уже околдованы. Еще немного,  и  его  будут
носить на руках!
   - А знаете ли вы, - спросил Ламетри, - что самые  знатные  ваши  дамы
так же верят в Калиостро, как и добрые кумушки из простонародья? Да  бу-
дет вам известно, что эту историю мне передала самая хорошенькая из  ва-
ших придворных дам.
   - Держу пари, что это госпожа фон Клейст! - сказал король.
   - "Ты сам ее назвал!" - продекламировал Ламетри.
   - Вот он уже на ты с королем, - проворчал Квинт Ицилий, за  несколько
минут до того вошедший в комнату.
   - Милейшая фон Клейст совсем помешалась, - сказал Фридрих. - Она  са-
мая заядлая фантазерка, самая ярая поклонница гороскопов и волшебства...
Надо проучить ее - пусть будет поосторожнее! Она сбивает  с  толку  всех
наших дам и, говорят, заразила своим помешательством  даже  собственного
супруга: он приносит в жертву дьяволу  черных  козлов,  чтобы  разыскать
сокровища, зарытые в бранденбургских песках.
   - Но ведь все это считается у вас образцом самого хорошего тона,  па-
паша Пантагрюэль, - сказал Ламетри. - Неужели вам угодно, чтобы и женщи-
ны подчинились вашему угрюмому богу - Разуму? Женщины существуют,  чтобы
развлекаться и развлекать нас. Право же, в тот день, когда они  потеряют
свое безрассудство, мы сами окажемся в дураках! Госпожа фон Клейст очень
мила, когда рассказывает о магах и чародеях. И щедро угощает  ими  Soror
Amalia...
   - Что это еще за Soror Amalia? - с удивлением спросил король.
   - Да ваша благородная и прелестная сестра - аббатиса Кведлинбургская.
Ни для кого не секрет, что она всем сердцем предана магии и...
   - Замолчи, Панург! - прогремел король, стукнув табакеркой по столу.

   III

   Наступило молчание, и  часы  медленно  пробили  полночь  [3].  Обычно
Вольтер, когда чело его дорогого Траяна омрачалось, умел искусно переме-
нить разговор и сгладить неприятное впечатление, невольно отражавшееся и
на остальных сотрапезниках. Однако в этот  вечер  Вольтер,  печальный  и
больной, сам испытывал глухой отголосок того прусского  сплина,  который
быстро овладевал  всеми  счастливыми  смертными,  призванными  созерцать
Фридриха в ореоле его славы. Как раз сегодня утром Ламетри  передал  ему
роковую фразу Фридриха,  которой  суждено  было  преобразить  притворную
дружбу этих двух выдающихся людей в весьма реальную вражду [4].  Поэтому
он не сказал ни слова. "Пусть он выбрасывает кожуру Ламетри,  когда  ему
вздумается, - думал Вольтер. - Пусть сердится, пусть страдает, только бы
поскорее кончился этот ужин. У меня резь в животе, и все его  любезности
не облегчат моей боли".
   Итак, Фридриху волей-неволей пришлось сделать над собой усилие и  об-
рести свое философское спокойствие без посторонней помощи.
   - Раз уж зашла речь о Калиостро, - сказал он, - и только  что  пробил
час, когда принято говорить о привидениях, я расскажу вам одну  историю,
и вы сами поймете, как следует  относиться  к  искусству  чародеев.  Это
приключение - чистая правда, ее рассказал мне тот самый человек, с кото-
рым оно произошло прошлым летом. Сегодняшний случай  в  театре  напомнил
мне о нем, и, быть может, этот случай имеет какую-то связь с тем, что вы
сейчас услышите.
   - А история будет страшная? - спросил Ламетри.
   - Возможно! - ответил король.
   - Если так, я затворю дверь, что за моей спиной. Не  выношу  открытых
дверей, когда говорят о привидениях и чудесах.
   Ламетри закрыл дверь, и король начал:
   - Как вы знаете, Калиостро умел показывать легковерным людям картины,
или, вернее, своего рода волшебные зеркала, в которых по его желанию по-
являлись изображения отсутствующих людей. Он уверял,  что  застает  этих
людей врасплох и таким образом показывает их в самые сокровенные и самые
интимные минуты их жизни. Ревнивые женщины ходили к нему, чтобы узнать о
неверности мужей или любовников. Бывало и так, что любовники и мужья по-
лучали у него самые невероятные сведения о поведении некоторых  дам,  и,
говорят, волшебное зеркало выдало множество тайных пороков. Так или ина-
че, но итальянские певцы оперного театра однажды вечером пригласили  Ка-
лиостро на веселый ужин, сопровождаемый  прекрасной  музыкой,  а  взамен
попросили его показать им несколько образчиков его искусства.  Калиостро
согласился и, назначив день, в свою очередь пригласил к себе  Порпорино,
Кончолини, мадемуазель д'Аструа и мадемуазель Порпорину, обещая показать
все, что им будет угодно. Семейство Барберини также было приглашено. Ма-
демуазель Жанна Барберини попросила показать ей покойного дожа  Венеции,
и так как господин Калиостро весьма искусно воскрешает  покойников,  она
увидела его, сильно перепугалась и в смятении вышла из  темной  комнаты,
где чародей устроил ей свидание с призраком. Я  сильно  подозреваю,  что
мадемуазель Барберини любит "позубоскалить", как говорит Вольтер, и  ра-
зыграла ужас нарочно, чтобы посмеяться над итальянскими актерами,  кото-
рые вообще не отличаются храбростью и наотрез отказались подвергнуть се-
бя  подобному  испытанию.  Мадемуазель  Порпорина  со  свойственным   ей
бесстрастным видом заявила господину Калиостро, что она  уверует  в  его
искусство, если он покажет ей человека, о котором она думает в настоящую
минуту и которого ей незачем называть, поскольку чародей,  должно  быть,
читает в ее душе, как в открытой книге. "То, о чем вы меня просите,  не-
легко, - ответил Калиостро, - но, кажется, я  смогу  удовлетворить  ваше
желание, если только вы дадите мне самую торжественную и страшную  клят-
ву, что не обратитесь к тому, кого я вам покажу, ни с одним словом и  не
сделаете, пока он будет перед вами, ни одного движения, ни  одного  жес-
та". Порпорина поклялась и  вошла  в  темную  комнату  с  большой  реши-
тельностью. Незачем напоминать вам, господа, что эта молодая особа обла-
дает необыкновенной твердостью и прямотой характера. Она хорошо  образо-
ванна, здраво рассуждает о многих вещах, и у меня есть основания думать,
что она не подвержена влиянию каких-либо ложных или узких взглядов. Пор-
порина так долго оставалась в комнате с призраками, что ее спутники уди-
вились и встревожились. Все происходило, однако,  в  абсолютной  тишине.
Выйдя оттуда, она была очень бледна, и,  говорят,  слезы  лились  из  ее
глаз, но она тотчас же сказала товарищам: "Друзья мои, если господин Ка-
лиостро чародей, то это не настоящий чародей. Никогда  не  верьте  тому,
что он вам покажет". И не пожелала объяснить ничего более. Но  несколько
дней спустя Кончолини рассказал мне на одном из моих концертов  об  этом
вечере с чудесами, и я решил расспросить Порпорину, что  и  сделал,  как
только пригласил ее петь в Сан-Суси. Заставить ее говорить оказалось не-
легко, но в конце концов она рассказала следующее:
   "Без сомнения, Калиостро обладает необыкновенными способами  вызывать
призраки, и они до такой степени похожи на реальных лиц, что самые урав-
новешенные люди не могут не взволноваться. Но все-таки он не  волшебник,
и то, что он якобы прочитал в моей душе, было, я  уверена,  основано  на
его осведомленности о некоторых обстоятельствах моей жизни.  Однако  эта
осведомленность была неполной, и я бы не посоветовала вам, государь (это
все еще слова Порпорины, - пояснил король), назначать его министром  ва-
шей полиции, ибо он мог бы наделать немало  оплошностей.  Ведь  когда  я
попросила его показать мне одного отсутствующего человека, я имела в ви-
ду маэстро Порпору, моего учителя музыки - сейчас он в Вене, - а  вместо
него я увидела в волшебной комнате одного дорогого мне друга, скончавше-
гося в этом году.
   - Черт подери! - произнес д'Аржанс, - пожалуй, это  будет  потруднее,
чем показать живого!
   - Подождите, господа. Калиостро, имевший неточные сведения,  даже  не
подозревал, что человек,  которого  он  показал  мадемуазель  Порпорине,
умер. После того как призрак исчез, он спросил у певицы, довольна ли она
тем, что увидела. "Прежде всего, сударь, - ответила она, - я  хотела  бы
понять, что это было. Объясните мне, прошу вас". - "Это не в моей  влас-
ти, - ответил Калиостро. - Вы узнали, что ваш друг спокоен  и  что  труд
его приносит пользу, - этого довольно". - "Увы! - возразила синьора Пор-
порина. - Сами того не зная, вы причинили мне большое горе - вы показали
человека, которого я не могла надеяться увидеть, и выдаете его за  живо-
го, меж тем как я сама закрыла ему глаза полгода назад".
   - Вот, господа, - продолжал Фридрих, - как обманываются эти  чародеи,
желая обмануть других, и как разрушаются их хитроумные планы  из-за  ка-
кой-нибудь пружинки, которой нет в механизме их тайной полиции.  Правда,
до известного предела они проникают в семейные тайны, в  секреты  личных
привязанностей, и так как все человеческие судьбы более или менее  сход-
ны, а люди, склонные верить в чудеса, как правило, не слишком  придирчи-
вы, то из тридцати раз чародеи угадывают двадцать; и хотя в десяти  слу-
чаях из тридцати они ошибаются, на это никто не обращает внимания, тогда
как об удачных опытах громко кричат на всех перекрестках. То же происхо-
дит и с гороскопами. Вам предсказывают целый ряд самых обыденных  вещей,
таких, какие неизбежно случаются со всеми людьми: например, путешествие,
болезнь, потерю друга или родственника, получение наследства,  какую-ни-
будь встречу, интересное письмо и другие самые заурядные события челове-
ческой жизни. Но вдумайтесь, на какие катастрофы, на какие горести обре-
кают людей слабых и впечатлительных ложные откровения этакого Калиостро!
Поверив ему, муж убьет ни в чем не повинную жену; мать, которой покажут,
как где-то вдали умирает ее отсутствующий сын, сойдет с ума от  горя,  а
сколько других несчастий причиняет лженаука  этих  мнимых  прорицателей!
Все это гнусно, и вы должны признать, что я правильно  поступил,  изгнав
из своего государства этого Калиостро, который угадывает так верно и пе-
редает такие добрые вести о здоровье людей, умерших и преданных земле.
   - Допустим, - возразил Ламетри, - но все это не объясняет, каким  об-
разом Порпорина вашего величества увидела своего мертвеца здравым и нев-
редимым. Ведь если она обладает такой твердостью и таким  благоразумием,
как утверждает ваше величество, то это противоречит доводам вашего вели-
чества. Правда, волшебник ошибся, вытащив  из  своей  кладовой  мертвеца
вместо живого, который ей понадобился, но это еще больше убеждает в том,
что он располагает жизнью и смертью, и тут он сильнее вашего величества,
ибо, не в обиду будь сказано вашему величеству,  вы  повелели  убить  на
войне множество людей, но не смогли воскресить хотя бы одного из них.
   - Так, стало быть, мы будем верить в дьявола, дорогой мой  подданный,
- спросил король, смеясь над уморительными взглядами, которые бросал Ла-
метри на Квинта Ицилия всякий раз, как торжественно произносил титул ко-
роля.
   - Почему бы нам и не уверовать в этого  беднягу  -  Сатану?  На  него
столько клевещут, а он так умен! - отпарировал Ламетри.
   - В огонь манихея! - сказал Вольтер, поднося свечу к парику  молодого
доктора.
   - И все же, великолепный Фриц, - продолжал тот, -  я  представил  вам
неоспоримый довод: либо прелестная Порпорина безрассудна,  легковерна  и
видела своего мертвеца, либо она философ и не видела  ровно  ничего.  Но
ведь все-таки она испугалась? Она сама призналась в этом?
   - Она не испугалась, - ответил король, - она огорчилась, как огорчил-
ся бы всякий при виде портрета, в точности воспроизводящего любимое  су-
щество, которое уже невозможно когда-либо увидеть. Но если говорить  на-
чистоту, то я думаю, что она испугалась уже после, задним числом, и что,
выйдя из этого испытания, она утратила частицу своего обычного душевного
спокойствия. С тех пор на нее находят приступы черной меланхолии, а  это
всегда является признаком слабости или нервного расстройства. Я убежден,
что ум ее потрясен, хоть она и отрицает это. Нельзя безнаказанно  играть
с обманом. Обморок, который случился  с  ней  нынче  вечером,  является,
по-моему, следствием всей этой истории. И я готов держать пари, что в ее
помраченном мозгу затаился  смутный  страх  перед  чудодейственным  мас-
терством, которое приписывают Сен-Жермену. Мне сказали, что,  вернувшись
из театра домой, она не перестает плакать.
   - Ну, тут уж позвольте не поверить вам, ваше дражайшее величество,  -
сказал Ламетри. - Вы навестили ее, и, стало быть, она уже не плачет.
   - Вам не терпится, Панург, узнать о цели моего визита.  И  вам  тоже,
д'Аржанс, хоть вы молчите и делаете вид, будто вас это не интересует.  А
может быть, и вам, дорогой Вольтер? Вы тоже не говорите  ни  слова,  но,
вероятно, думаете о том же.
   - Можно ли не интересоваться тем, что считает нужным  делать  Фридрих
Великий? - ответил Вольтер, видя, что король  разговорился,  и  стараясь
быть любезным. - Пожалуй, есть люди, которые не имеют права ничего утаи-
вать от других, поскольку каждое их слово - пример и каждый  поступок  -
образец.
   - Дорогой друг, смотрите, как бы я не возгордился. Да и кто бы мог не
возгордиться, когда его хвалит Вольтер? И тем не менее вы, конечно, под-
шучивали надо мной во время моего пятнадцатиминутного отсутствия. Однако
не можете же вы предположить, что за эти пятнадцать минут я успел  дойти
до Оперы, где живет Порпорина, прочитать ей длинный мадригал и вернуться
сюда пешком, - ибо я шел пешком.
   - Ну, Опера находится совсем близко отсюда, - возразил Вольтер,  -  и
вам - вполне довольно четверти часа, чтобы выиграть сражение.
   - Ошибаетесь, на это требуется значительно больше времени, - сдержан-
но ответил король. - Спросите у Квинта Ицилия или вот у  маркиза  -  ему
хорошо известно, как целомудренны актрисы, и он скажет вам, что требует-
ся куда больше четверти часа, чтобы их покорить.
   - Полноте, государь, это зависит от...
   - Да, это зависит от многого, но хочу надеяться, что мадемуазель  Ко-
шуа досталась вам не так легко. Так вот, господа, я не видел сейчас  ма-
демуазель Порпорину, а только справился у горничной о здоровье ее госпо-
жи.
   - Вы, государь! - вскричал Ламетри.
   - Мне захотелось самому отнести ей флакон с лекарством.  Я  вспомнил,
что оно очень помогало мне при спазмах желудка, от которых  я  несколько
раз терял сознание. Что же вы молчите? Я вижу - вы остолбенели от  изум-
ления! По-видимому, вам хочется рассыпаться в похвалах  моей  доброте  -
отеческой и королевской, но вы не решаетесь, ибо в глубине души считаете
меня смешным.
   - Право же, государь, - сказал Ламетри, - если вы влюблены, как обык-
новенный смертный, то я не вижу тут ничего дурного, и, по-моему, это  не
дает повода ни для похвал, ни для насмешек.
   - Ну, нет, добрый мой Панург, уж если говорить откровенно, я вовсе не
влюблен. Я обыкновенный смертный, это верно, но я не имею чести быть ко-
ролем Франции, и галантные нравы, свойственные такому великому государю,
как Людовик Пятнадцатый, были бы совсем  не  к  лицу  скромному  маркизу
Бранденбургскому. У меня есть дела поважнее, приходится работать не пок-
ладая рук, чтобы моя бедная лавчонка не захирела, и мне некогда почивать
в рощах Киферы.
   - В таком случае, мне непонятны ваши заботы об этой оперной  певичке,
- сказал Ламетри. - Быть может, это причуда меломана? А если  и  это  не
так, то я наотрез отказываюсь разгадать вашу загадку.
   - Так или иначе, знайте, друзья мои, что я не любовник Порпорины и не
влюблен в нее. Я просто очень расположен к ней, потому что однажды, даже
не зная, кто я, она спасла мне жизнь.  Рассказ  об  этом  необыкновенном
приключении отнял бы сейчас слишком много времени - я поделюсь им с вами
как-нибудь в другой раз, а сегодня уже поздно, и господин Вольтер  засы-
пает. Знайте только, что, если я здесь, а не в аду, куда меня хотел пос-
лать некий благочестивый субъект, этим я  обязан  Порпорине.  Теперь  вы
поймете, почему, узнав о ее серьезной болезни,  мне  захотелось  осведо-
миться, жива ли она, и отнести ей флакон с лекарством  Шталя,  не  желая
при этом прослыть в ваших глазах ни Ришелье, ни Лозеном. Итак, я  проща-
юсь с вами, друзья мои. Вот уже восемнадцать часов, как я не снимал  са-
пог, а через шесть мне снова придется их надевать. Молю бога,  чтобы  он
удостоил вас своего святого покровительства, как пишут в конце письма...
   В ту самую минуту, когда на больших  башенных  часах  дворца  пробило
полночь и молодая светская аббатиса Кведлинбургская только что  улеглась
в свою розовую шелковую постель, главная камеристка принцессы, ставя  на
горностаевый коврик ее ночные туфельки, вдруг вздрогнула, и у  нее  выр-
вался возглас испуга: кто-то постучал в дверь спальни.
   - Ты в своем уме? - спросила  прекрасная  Амалия,  приоткрывая  полог
кровати. - Что это тебе вздумалось подпрыгивать и охать?
   - Разве ваше королевское высочество не слышали стука?
   - Стука? Так поди посмотри, кто там.
   - Ах, принцесса, да разве хоть один живой человек осмелится стучать в
дверь спальни вашего высочества в такой час? Ведь всем известно, что ва-
ше высочество уже легли почивать.
   - Ни один живой человек не осмелится, говоришь ты? Значит, это покой-
ник. Так иди открой ему. Вот опять стучат. Иди же,  не  выводи  меня  из
терпения.
   Полумертвая от страха, камеристка неверным шагом побрела  к  двери  и
дрожащим голосом спросила: "Кто там?"
   - Это я - госпожа фон Клейст, - ответил хорошо знакомый голос. - Если
принцесса еще не спит, скажите, что у меня есть для нее важные новости.
   - Скорей! Скорей! Впусти ее! - вскричала принцесса. - И оставь нас.
   Как только аббатиса и ее любимица остались наедине, последняя села  в
ногах постели и сказала:
   - Ваше королевское высочество были правы. Король до безумия влюблен в
Порпорину, но еще не стал ее любовником, и, разумеется, благодаря  этому
пока что она имеет на него огромное влияние.
   - Но каким образом тебе удалось узнать это за какой-нибудь час?
   - Только что, когда я раздевалась, собираясь ложиться спать, моя гор-
ничная рассказала мне, что ее сестра служит  камеристкой  у  этой  самой
Порпорины. Тут уж я начала ее выспрашивать,  выпытывать  подробности,  и
так, слово за слово, узнала, что она несколько минут назад была у сестры
и встретилась там с королем, выходившим от Порпорины.
   - Ты уверена в этом?
   - Моя горничная только что видела короля, как я вижу вас. Он даже за-
говорил с ней, приняв за сестру, а та в эту минуту была в другой комнате
и ухаживала за своей госпожой, больной или мнимой больной - не знаю. Ко-
роль осведомился о здоровье Порпорины с необыкновенной заботливостью. Он
с огорчением топнул ногой, узнав, что она все время плачет. Он  не  стал
просить позволения зайти к  ней,  боясь  ее  обеспокоить  -  таковы  его
собственные слова. Он передал для нее очень  дорогой  флакон,  а  уходя,
приказал, чтобы утром больной сообщили, что в одиннадцать  часов  вечера
он заходил проведать ее.
   - Вот это так приключение! - воскликнула принцесса. - Я просто не ве-
рю своим ушам. А твоя субретка хорошо знает короля в лицо?
   - Кто не знает короля в лицо! Ведь он постоянно разъезжает верхом.  К
тому же за пять минут до его прихода явился паж, чтобы узнать, нет ли  у
красотки какого-нибудь визитера. А в это время сам король, закутанный  с
ног до головы, стоял на улице внизу, соблюдая,  по  своему  обыкновению,
строжайшее инкогнито.
   - Итак, таинственность, заботливость, а главное - уважение:  тут  лю-
бовь, милая фон Клейст, или я ничего в этом не смыслю!  И  ты  прибежала
сюда, несмотря на холод, на темноту,  чтобы  поскорее  сообщить  мне  об
этом! Ах, бедняжка моя, как ты добра!
   - Скажите-ка еще - несмотря на привидения. Известно ли вам,  что  вот
уже несколько ночей, как во дворце снова царит  паника?  Мой  долговязый
егерь - он провожал меня сюда - дрожал как осиновый лист, когда мы  про-
ходили с ним по коридорам.
   - Кто же это? Опять белая женщина?
   - Да, Женщина с метлой.
   - На сей раз не мы затеяли эту игру, милая фон Клейст. Наши  привиде-
ния далеко, дай-то бог, чтобы мы вновь увидели их.
   - Сначала я думала, что это проделки короля, - ему удобно играть роль
привидения, раз у него появились причины удалять со своего пути любопыт-
ных слуг. Но меня удивило то, что все эти бесовские бдения происходят не
по соседству с его апартаментами и не на дороге, ведущей от него к  Пор-
порине. Нет, духи разгуливают вокруг покоев вашего высочества, и теперь,
когда я уже не участвую в этом, признаюсь, это немного пугает меня.
   - Что за странные вещи ты говоришь, дитя мое! Как можешь ты верить  в
привидения? Тебе-то ведь хорошо известно, что это такое!
   - В том-то и дело! Говорят, они очень сердятся на тех, кто им  подра-
жает, и в наказание начинают преследовать их.
   - Если так, поздно же они спохватились -  ведь  они  не  трогали  нас
больше года. Полно, забудь об этих пустяках. Мы с тобой  отлично  знаем,
что такое все эти "страждущие души". По-видимому, какой-нибудь  паж  или
младший офицер, который ходит по ночам читать молитвы у ног самой  хоро-
шенькой из моих горничных. Поэтому старуха, у чьих ног давно  уже  никто
не молится, была так перепугана, что я еле  уговорила  ее  открыть  тебе
дверь. Впрочем, зачем мы говорим об этом? Милая фон Клейст, у нас в  ру-
ках тайна короля, надо воспользоваться ею. Но как, как взяться за дело?
   - Надо забрать в руки эту Порпорину, и поскорее, пока благосклонность
короля еще не сделала ее недоверчивой и тщеславной.
   - Да, да, мы не будем скупиться ни на подарки, ни на обещания, ни  на
лесть. Ты завтра же пойдешь к ней, попросишь от моего имени... ну, ноты,
автографы Порпоры. Должно  быть,  у  нее  есть  много  неизданных  вещей
итальянских мастеров. А взамен пообещаешь рукописные ноты Себастьяна Ба-
ха. У меня есть несколько экземпляров. Начнем с обмена нотами.  Потом  я
попрошу ее прийти и позаниматься со мной. Ну, а уж когда мне удастся  ее
заполучить, я берусь обворожить ее и покорить.
   - Завтра же утром, принцесса, я буду у нее.
   - До свидания, фон Клейст. Поцелуй меня. Ты  единственный  мой  друг.
Иди к себе, ложись спать, а если встретишь Женщину  с  метлой,  посмотри
хорошенько, не выглядывают ли у нее из-под юбок шпоры.

   IV

   На следующий день, проснувшись в изнеможении после тяжелого сна. Пор-
порина увидела на постели два предмета, положенные горничной: флакон  из
горного хрусталя с золотым фермуаром, на котором был  выгравирован  вен-
зель Ф, увенчанный королевской короной, и запечатанный сверток. На  воп-
рос хозяйки горничная рассказала, что сам король приходил накануне вече-
ром, чтобы передать этот флакон, и, узнав подробности его визита - столь
почтительного, непритязательного и деликатного, Порпорина была растрога-
на. "Странный человек! - подумала она. - Как примирить такую  доброту  в
частной жизни с жестокостью и деспотизмом в жизни  общественной?"  Заду-
мавшись, она постепенно забыла о короле, а потом, начав размышлять о се-
бе самой, смутно припомнила вчерашние события и вновь начала плакать.
   - Что вы, мадемуазель? - воскликнула горничная, добрая, но  болтливая
девушка. - Вы опять будете плакать, как вчера вечером, перед тем как ус-
нуть? Просто сердце разрывалось от ваших слез, и король - он ведь  стоял
за дверью и все слышал - несколько раз покачал  головой,  жалея  вас.  А
ведь многие могут позавидовать вашей судьбе. Король ухаживает далеко  не
за всеми. Говорят даже, что он вообще ни за кем не ухаживал. Так что де-
ло тут яснее ясного - он влюбился в вас.
   - Влюбился! Как посмела ты произнести такое? -  вскричала  Порпорина,
вся задрожав. - Никогда не повторяй этого неприличного и нелепого слова.
Король влюбился в меня - о господи, что за вздор!
   - А что, мадемуазель? Может, и так.
   - Сохрани меня бог! Но этого нет и никогда не будет.  А  это  что  за
сверток, Катрин?
   - Какой-то слуга принес его сегодня чуть свет.
   - Чей слуга?
   - Наемный. Сначала он не хотел говорить, кто его прислал, но в  конце
концов сознался, что его наняли люди графа де Сен-Жермена, который  при-
был сюда только вчера.
   - А почему ты стала расспрашивать его?
   - Мне хотелось узнать, откуда он, мадемуазель.
   - Это неумно. Оставь меня.
   Как только горничная вышла, Порпорина развернула  сверток  и  увидела
пергамент, испещренный странными, неразборчивыми буквами. Она много слы-
шала о графе де Сен-Жермене, но не была с ним  знакома.  Вертя  в  руках
пергамент, рассматривая его со всех сторон и не понимая  ни  слова,  она
никак не могла уразуметь, почему этот человек, совершенно для нее чужой,
прислал ей подобную загадку, а потому, как и многие другие, решила,  что
он просто сумасшедший.  Однако,  продолжая  рассматривать  посылку,  она
вдруг обнаружила отдельный листок и прочитала: "Принцесса Амалия  Прусс-
кая весьма интересуется составлением гороскопов и искусством  предсказа-
ния. Вручите ей этот пергамент, и вы можете рассчитывать на ее  покрови-
тельство и расположение". Подписи на листке не было. Почерк был незнако-
мый, а на свертке не было адреса. Порпорина не понимала, почему граф  де
СенЖермен, желая передать что-то принцессе Амалии,  обратился  именно  к
ней, - ведь она даже не была знакома с  принцессой.  Решив,  что  слуга,
принесший пакет, ошибся, она уже хотела вновь свернуть пергамент и отос-
лать его. Но, взяв в руки лист толстой белой бумаги, в которую была  за-
вернута вся посылка, она вдруг заметила, что на другой стороне были  на-
печатаны ноты. В ее памяти всплыл один эпизод. Разыскать в уголке  листа
условный значок, убедиться, что он написан карандашом ее собственной ру-
кой полтора года назад, удостовериться, что нотный лист взят из тетради,
которую она некогда отдала как опознавательный знак,  было  делом  одной
секунды, и умиление, которое она испытала, получив  это  напоминание  об
отсутствующем и несчастном друге, заставило ее забыть собственные горес-
ти. Оставалось узнать, что делать дальше с загадочным свитком и с  какой
целью ей поручили передать его принцессе прусской. Быть может, и в самом
деле для того, чтобы снискать ей - ей самой -  расположение  и  покрови-
тельство этой дамы? Но Порпорина совершенно не нуждалась ни в том, ни  в
другом. А быть может, для того, чтобы установить между принцессой и  уз-
ником какие-то отношения, которые могли бы способствовать  его  спасению
или облегчению его участи? Молодая девушка колебалась. Она вспомнила по-
говорку: "Если сомневаешься, воздержись". Но потом  подумала,  что  есть
поговорки хорошие, а есть плохие, причем одни служат осторожному  эгоиз-
му, а другие - отважной преданности. И она встала,  говоря  себе:  "Если
сомневаешься, действуй, коль скоро ты рискуешь только собой и  надеешься
быть полезной твоему другу, твоему ближнему".
   С некоторой медлительностью заканчивая туалет - после припадка,  слу-
чившегося с ней накануне, она чувствовала себя слабой и разбитой - и за-
калывая свои прекрасные черные волосы, она думала о том, как бы поскорее
и понадежнее переправить посылку принцессе, когда раздался стук и  высо-
кий лакей в галунах пришел узнать, одна ли она и может ли принять  даму,
которая желает с ней переговорить, не называя себя. Молодая  певица  не-
редко проклинала зависимость от высокопоставленных особ, в какой жили  в
ту пору артисты; у нее появилось искушение отослать бесцеремонную  даму,
передав через горничную, что у нее сейчас находятся ее коллеги певцы, но
потом ей пришло в голову, что если такой способ и может отпугнуть  неко-
торых жеманниц, то других женщин, напротив, он заставит быть еще  назой-
ливее. Поэтому, покорившись судьбе, она решилась принять гостью, и вско-
ре перед ней оказалась госпожа фон Клейст.
   Эта изысканно одетая великосветская дама явилась с намерением обворо-
жить певицу и заставить ее забыть различие их  положения.  Но  она  была
смущена, так как, с одной стороны, слышала, что  молодая  девушка  очень
горда, а с другой, будучи от природы крайне любопытной, хотела заставить
Порпорину разговориться и проникнуть в самые сокровенные ее мысли.  Поэ-
тому, несмотря на добросердечие и отзывчивость этой красивой дамы, в  ее
облике и поведении было сейчас что-то неискреннее, натянутое, и  это  не
ускользнуло от Порпорины.  Любопытство  так  близко  примыкает  к  веро-
ломству, что оно может обезобразить самые прекрасные лица.
   Порпорине была хорошо знакома наружность госпожи фон Клейст, и в пер-
вую минуту, увидев у себя особу, которая на каждом оперном спектакле по-
являлась в ложе принцессы Амалии, она хотела было под предлогом интереса
к некромантии попросить свою гостью устроить ей свидание  с  принцессой,
которая, по слухам, была большой поклонницей этого искусства. Однако, не
смея довериться особе, слывшей несколько экстравагантной и, сверх  того,
склонной к интригам, она решила выждать и, в свою очередь, принялась на-
блюдать за ней с той спокойной проницательностью обороняющейся  стороны,
которая способна отразить все нападки тревожного любопытства.
   Наконец лед был сломан, и, когда гостья  передала  просьбу  принцессы
прислать ей еще не изданные партитуры, певица, стараясь скрыть  радость,
какую ей доставило столь удачное стечение обстоятельств, побежала разыс-
кивать их. И вдруг ее осенило.
   - Сударыня! - воскликнула она. - Я охотно сложу все мои скромные сок-
ровища к ногам ее высочества и была бы счастлива, если бы она приняла их
из моих рук.
   - Вот как, милое дитя, - сказала госпожа фон  Клейст,  -  вы  желаете
лично побеседовать с ее королевским высочеством?
   - Да, сударыня, - ответила Порпорина. - Я хотела бы  смиренно  попро-
сить принцессу об одной милости, и уверена - она не откажет мне. Я  слы-
шала, что она сама искусная музыкантша и, по всей вероятности,  покрови-
тельствует артистам. Я слышала также, что  она  столь  же  добра,  сколь
прекрасна. Поэтому я надеюсь, что, если принцесса соблаговолит выслушать
меня, она поможет мне добиться того, чтобы его величество  король  снова
пригласил сюда моего учителя, знаменитого Порпору. Ведь он был приглашен
в Берлин с согласия его величества, а на самой границе его прогнали, да-
же выслали, придравшись к какойто неправильности в его бумагах.  Однако,
несмотря на все заверения и обещания его величества, я так и  не  смогла
добиться конца этой нескончаемой истории. Я больше не смею надоедать ко-
ролю просьбой, которая, как видно, не слишком его интересует и о которой
- я уверена - он совершенно забыл. Вот если бы  принцесса  соблаговолила
сказать несколько слов тем должностным лицам, которым поручено отправить
необходимые документы, я обрела бы счастье наконец-то соединиться с моим
приемным отцом - единственной моей опорой в этом мире.
   - То, что вы сказали, бесконечно меня удивило! - воскликнула  госпожа
фон Клейст. - Как, прелестная Порпорина, чье влияние на государя я  счи-
тала неограниченным, вынуждена обращаться к чужой помощи, чтобы добиться
такой мелочи? Если так, позвольте мне предположить, что  его  величество
опасается найти в лице вашего приемного отца, как вы его Назвали, черес-
чур бдительного стража или советчика,  который  может  восстановить  вас
против него.
   - Графиня, я тщетно стараюсь понять слова, которые вы изволили произ-
нести, - ответила Порпорина так серьезно, что госпожа фон Клейст  пришла
в замешательство.
   - Ну, стало быть, я ошиблась, считая, что король  питает  к  всемирно
известной певице величайшую благосклонность и безграничное восхищение.
   - Достойной госпоже фон Клейст не подобает насмехаться  над  скромной
артисткой, которая никому не причиняет зла.
   - Насмехаться! Да кто же станет насмехаться над  таким  ангелом!  Вы,
мадемуазель, просто не знаете себе цены, и ваше чистосердечие  преиспол-
няет меня изумлением и восторгом. Я  убеждена,  что  вы  сразу  покорите
принцессу: она всегда поддается первому впечатлению.  Стоит  ей  увидеть
вас вблизи, и она тотчас влюбится в вас, как уже влюблена в ваш талант.
   - А мне говорили, графиня, что, напротив, ее  королевское  высочество
всегда отзывается обо мне весьма сурово,  что  мое  незначительное  лицо
имело несчастье не понравиться ей и что она совсем не одобряет мою мето-
ду пения.
   - Кто мог сказать вам такую ложь?
   - Если это ложь, то солгал король, - не без лукавства ответила Порпо-
рина.
   - Это была ловушка, попытка испытать вашу доброту и кротость, -  воз-
разила госпожа фон Клейст. - Но мне не терпится  доказать  вам,  что  я,
простая смертная, не имею права лгать, как лжет насмешник  король,  и  я
хочу сейчас же увезти вас в своей карете, чтобы вместе с вашими партиту-
рами доставить к принцессе.
   - И вы думаете, графиня, что она окажет мне любезный прием?
   - Положитесь на меня.
   - А если вы все-таки ошибаетесь, графиня, на чью голову падет  униже-
ние?
   - На мою, только на мою. Я дам вам право рассказывать где угодно, что
я похваляюсь расположением принцессы, а она не питает ко мне  ни  уваже-
ния, ни дружбы.
   - Я еду с вами, графиня, - сказала Порпорина и  позвонила,  чтобы  ей
принесли муфту и мантилью. - Мой туалет очень скромен. Но вы застали ме-
ня врасплох.
   - Вы очаровательны и в таком наряде, а нашу дорогую принцессу вы уви-
дите в еще более скромном утреннем платье. Идемте!
   Порпорина положила в карман таинственный сверток, захватила партитуры
и решительно села в карету рядом с госпожой фон Клейст, мысленно  повто-
ряя: "Ради человека, рисковавшего из-за меня жизнью,  я  могу  пойти  на
унизительное и бесплодное ожидание в передней какой-то принцессы".
   Порпорину провели в туалетную комнату ее высочества, и она ждала  там
минут пять, пока аббатиса и ее наперсница беседовали в соседней комнате.
   - Принцесса, я привезла ее, она здесь.
   - Уже? О искусная посланница! Как надо принять ее? Какова она?
   - Сдержанна и осторожна, а может быть, простовата. Очень скрытна  или
просто глупа.
   - Ну, в этом мы сумеем разобраться! - вскричала принцесса, и в глазах
ее загорелся огонек, говорящий о привычке изучать и подозревать. - Пусть
войдет!
   Между тем Порпорина, ожидавшая  в  туалетной  комнате,  с  изумлением
рассматривала собрание самых удивительных предметов, когда-либо украшав-
ших святилище красивой женщины и к тому же принцессы: глобусы,  компасы,
астролябии, астрологические карты, сосуды с неизвестной жидкостью, чере-
па, - словом, весь набор, потребный для колдовства. "Мой друг не ошибся,
- подумала Порпорина, - людям хорошо известно, чем занимается сестра ко-
роля. И, кажется, она не делает из этих занятий тайны, если эти странные
вещи лежат на самом виду. Итак, смелее".
   Аббатисе Кведлинбургской было в ту пору лет двадцать восемь  -  трид-
цать. Когда-то она была божественно хороша. Она бывала хороша еще и сей-
час - вечером, при свете ламп и на расстоянии, но, увидев ее при дневном
свете и так близко, Порпорина удивилась ее поблекшему, угреватому  лицу.
Голубые глаза, бывшие прежде прекраснейшими в мире, теперь были  красны,
казались заплаканными, и в их прозрачной глубине  притаился  болезненный
блеск, не суливший ничего хорошего. Некогда  она  была  любимицей  своей
семьи, всего двора и в течение долгого времени считалась самой приветли-
вой, жизнерадостной, ласковой и привлекательной королевской дочкой,  ка-
кие когдалибо встречались на страницах старинных романов из жизни  арис-
тократов. Но вот уже несколько лет, как характер ее изменился и вместе с
тем потускнела ее красота. У нее бывали теперь припадки дурного располо-
жения духа, даже злобы, и в эти минуты она как бы повторяла самые сквер-
ные черты характера Фридриха. Хотя она отнюдь  не  стремилась  подражать
брату и даже втайне его порицала, ее непреодолимо влекло к тем самым по-
рокам, которые она в нем осуждала, и постепенно  Амалия  превращалась  в
надменную, не терпящую возражений властительницу, в  женщину  образован-
ную, но ограниченную и высокомерную, с умом скептическим и  желчным.  И,
однако, сквозь эти ужасные недостатки, которые, к несчастью, усиливались
с каждым днем, все еще пробивались прямодушие,  чувство  справедливости,
сильный дух, пылкое сердце. Что же происходило в душе  несчастной  прин-
цессы? Страшное горе терзало ее, а ей приходилось прятать  его  в  своей
груди и стоически выносить его, притворяясь веселой перед лицом любопыт-
ного, злорадного или равнодушного света. Вот почему,  вынужденная  румя-
нить щеки и принуждать сердце, она сумела выработать в себе  два  совер-
шенно различных существа: одно из них она скрывала почти от всех, а дру-
гое выставляла напоказ с ненавистью и отчаянием. Все  заметили,  что  ее
беседа стала более живой и блестящей, но эта беспокойная и натянутая ве-
селость производила тягостное впечатление, вызывала какое-то  необъясни-
мое леденящее чувство, граничившее со страхом. То чувствительная до  ре-
бячества, то холодная до жестокости, она удивляла окружающих и даже  са-
мое себя. Потоки слез гасили по временам пламя ее  гнева,  но  внезапные
пароксизмы свирепой иронии, нечестивого высокомерия вырывали ее из  сос-
тояния этой благотворной слабости, которую ей не дозволено было  поддер-
живать в себе и обнаруживать при других.
   Первое, что бросилось в глаза Порпорине, когда она увидела принцессу,
была эта своеобразная двойственность ее натуры. У принцессы были два об-
лика, два лица - одно ласковое, другое угрожающее,  два  голоса  -  один
нежный и гармоничный, как бы дарованный небом для дивного пения,  другой
хриплый, жесткий, словно исходящий из груди, снедаемой  дьявольским  ог-
нем. С изумлением глядя на это странное существо, наша героиня, переходя
от страха к сочувствию, спрашивала себя, кто из двоих сейчас подчинит  и
покорит ее - добрый гений или злой.
   Принцесса тоже всматривалась в Порпорину, и та показалась ей  гораздо
более опасной, чем она предполагала. Она надеялась, что без театрального
костюма, без грима, который, что бы там ни говорили, сильно уродует жен-
щин, Консуэло окажется такой, какой для  ее  успокоения  певицу  описала
госпожа фон Клейст: скорее дурнушкой, нежели миловидной. Но этот смуглый
и бледный цвет кожи, гладкой и чистой, черные  глаза,  выражавшие  твер-
дость и нежность, правдивый рот, гибкий стан, естественные, непринужден-
ные движения, словом, весь облик этого честного, доброго создания, кото-
рое излучало спокойствие и какую-то внутреннюю силу - следствие прямоду-
шия и истинного целомудрия, внушил беспокойной Амалии невольное почтение
и даже чувство стыда, подсказавшее ей, что перед этим благородством  все
ее ухищрения окажутся бессильны.
   Молодая девушка заметила усилия принцессы скрыть свое смущение и, ра-
зумеется, не могла не удивиться, что столь высокопоставленная особа  ро-
беет в ее присутствии. Чтобы оживить разговор, то и дело угасавший,  она
раскрыла ту из принесенных партитур, в которую спрятала  кабалистическое
письмо, и постаралась подложить ее таким образом, чтобы  начертанные  на
листке крупные буквы бросились принцессе в глаза. Как только ей это уда-
лось, она протянула руку, словно удивляясь, как попал сюда этот  листок,
и хотела его забрать, но аббатиса поспешно схватила его с возгласом:
   - Что это? Ради бога, как попала к вам эта бумага?
   - Ваше высочество, - с многозначительным видом ответила Порпорина,  -
признаюсь, что я хотела показать вам эту астрологическую таблицу, в слу-
чае если бы вы пожелали расспросить меня о некоем обстоятельстве,  кото-
рое мне небезызвестно.
   Принцесса устремила на певицу жгучий взгляд, потом опустила глаза  на
магические письмена, подбежала к оконной амбразуре, с  минуту  вглядыва-
лась в загадочный листок и вдруг, громко вскрикнув, как подкошенная упа-
ла на руки бросившейся к ней госпоже фон Клейст.
   - Выйдите отсюда, мадемуазель, - поспешно сказала  Порпорине  прибли-
женная принцессы, - пройдите в соседнюю комнату. И никому ничего не  го-
ворите, никого не зовите, никого - слышите?
   - Нет, нет, пусть она останется... - слабым голосом проговорила прин-
цесса. - Пусть подойдет поближе... сюда, ко мне. Ах, дитя мое,  -  воск-
ликнула она, когда молодая девушка подошла к ней, - какую услугу вы  мне
оказали!
   И, обняв Порпорину своими худыми белыми руками, принцесса с  судорож-
ной силой прижала ее к сердцу и осыпала градом  отрывистых,  похожих  на
укусы поцелуев, от которых у бедняжки заболело лицо и сжалось сердце.
   "Решительно, эта страна доводит людей до безумия, - подумала  она.  -
Мне и самой уже несколько раз казалось, что я схожу с ума, но,  оказыва-
ется, самые высокопоставленные особы еще более безумны, чем  я.  Безумие
носится здесь в воздухе".
   Принцесса наконец оторвала руки от ее шеи и тут же обняла госпожу фон
Клейст, обливаясь слезами, всхлипывая и повторяя еще более хриплым голо-
сом:
   - Спасен! Спасен! Мои дорогие, мои добрые  подруги,  Тренк  бежал  из
крепости Глац. Он в пути, он все еще бежит, бежит!..
   И несчастная принцесса судорожно захохотала, перемежая смех  рыдания-
ми. На нее больно было смотреть.
   - Ах, принцесса, ради всего святого, обуздайте свою радость! - вскри-
чала госпожа фон Клейст. - Будьте осторожны - вас могут услышать!
   И, подобрав с полу мнимую кабалистическую грамоту, оказавшуюся зашиф-
рованным письмом барона Тренка, она вместе со своей госпожой снова нача-
ла читать его, причем чтение тысячу раз прерывалось  возгласами  неисто-
вой, исступленной радости принцессы.

   V

   "Подкупив нижние чины гарнизона крепости благодаря средствам, достав-
ленным моей несравненной подругой, я сговорился с узником, жаждущим сво-
боды не менее меня, свалил ударом кулака одного стражника,  пинком  ноги
другого и хорошим ударом шпаги третьего, спрыгнул с высокого вала, пред-
варительно столкнув вниз приятеля, - он не сразу решился  на  прыжок,  а
при падении вывихнул ногу, - взвалил его на спину и,  пробежав  четверть
часа с этой ношей, перебрался через Нейсе по пояс в воде в густом  тума-
не, а затем продолжал бежать и на другом берегу, и прошагал так всю ночь
- ужасную ночь!.. Сбившись с пути, я долго кружил по  снегу  вокруг  ка-
кой-то незнакомой горы и вдруг услышал, как бьет  четыре  часа  утра  на
башне Глаца - то есть даром потерял время и силы, чтоб на рассвете снова
оказаться у городских стен!.. Собравшись с духом, я зашел в дом к  неиз-
вестному крестьянину и, приставив к его груди пистолет, увел двух  лоша-
дей, а потом умчался во весь опор куда глаза глядят;  с  помощью  тысячи
хитростей, опасностей, мучений я завоевал свободу и наконец  в  страшный
мороз оказался в чужой стране, без денег, без одежды, почти  без  хлеба.
Но чувствовать себя свободным после того, как тебя приговорили к ужасно-
му пожизненному заключению; думать о том, как обрадуется обожаемая  под-
руга, узнав эту новость; строить множество дерзких и восхитительных пла-
нов, как увидеться с ней, - это значит быть счастливее Фридриха Прусско-
го, значит быть  счастливейшим  из  смертных,  значит  быть  избранником
судьбы".
   Вот что писал молодой Фридрих фон Тренк принцессе Амалии, и легкость,
с которой госпожа фон Клейст читала письмо, показала удивленной и  раст-
роганной Порпорине, что такого рода переписка с помощью нотных  тетрадей
была для них привычной. Письмо оканчивалось постскриптумом: "Особа,  ко-
торая вручит вам это письмо, столь же надежна, сколь ненадежны были дру-
гие. Можете доверять ей безгранично и передавать все  послания  ко  мне.
Граф де СенЖермен поможет ей переправлять их. Однако  необходимо,  чтобы
вышеназванный граф, которому я доверяю лишь до известного  предела,  ни-
когда и ничего не слышал о вас и  чтобы  он  считал  меня  влюбленным  в
синьору Порпорину, хотя это неправда и я никогда не  питал  к  ней  иных
чувств, кроме спокойной, чистой дружбы. Пусть же ни одно облачко не  за-
туманит прелестного чела той, кого я боготворю. Я дышу для нее  одной  и
скорее согласился бы умереть, нежели изменить ей".
   В  то  время  как  госпожа  фон  Клейст  вслух  расшифровывала   этот
постскриптум, делая ударение на каждом слове,  принцесса  Амалия  внима-
тельно изучала лицо Порпорины, пытаясь обнаружить на нем выражение боли,
унижения или досады. Ангельская безмятежность этого благородного  созда-
ния совершенно ее успокоила, и она снова начала осыпать девушку ласками,
восклицая:
   - А я-то смела подозревать тебя, бедная крошка! Ты не знаешь,  как  я
ревновала, как ненавидела тебя, как проклинала! Мне хотелось,  чтобы  ты
оказалась дурнушкой и плохой актрисой именно потому, что я боялась  уви-
деть тебя чересчур красивой и чересчур доброй. Ведь мой брат,  опасаясь,
что я подружусь с тобой, только делал вид, будто хочет  пригласить  тебя
на мои концерты, а сам наговорил мне, будто бы в Вене ты была возлюблен-
ной, кумиром Тренка. Он прекрасно знал, что таким способом навсегда  от-
далит меня от тебя. И я верила ему, меж тем как ты подвергаешь себя  ве-
личайшим опасностям, чтобы только принести мне эту счастливую весть! Так
ты не любишь короля? Ах, как ты права, ведь нет человека  более  развра-
щенного, более жестокого!
   - Принцесса, принцесса! - вмешалась госпожа  фон  Клейст,  испуганная
чрезмерной откровенностью и лихорадочным воодушевлением  аббатисы  Квед-
линбургской. - Какую опасность могли бы вы навлечь на себя в эту минуту,
не будь мадемуазель Порпорина ангелом мужества и преданности!
   - Да, да... я в таком состоянии... Кажется, я совсем потеряла голову.
Хорошенько закрой двери, фон  Клейст,  но  прежде  взгляни,  не  мог  ли
кто-нибудь подслушать меня в передней. Что касается этой девушки, -  до-
бавила принцесса, указывая на Порпорину, - посмотри на ее лицо и  скажи,
возможно ли сомневаться в ней. Нет, нет! Я не так неосторожна,  как  ка-
жется, дорогая Порпорина. Не думайте, что я открыла вам  сердце  лишь  в
минуту смятения и что буду раскаиваться в этом, когда приду  в  себя.  У
меня безошибочный инстинкт, дитя мое. Глаз еще никогда не обманывал  ме-
ня. Это у нас в роду, но мой брат  король,  который  всегда  похваляется
своим чутьем, не может со мной сравниться в этом отношении. Нет,  вы  не
предадите меня, я вижу, я знаю это!.. Вы не захотите  обмануть  женщину,
снедаемую несчастной любовью, женщину, которая  испытывает  такие  муки,
каких никто не может даже вообразить себе.
   - О нет, принцесса, никогда! - сказала Порпорина, опускаясь перед ней
на колени и словно призывая бога в свидетели своей клятвы. - Ни вас,  ни
Фридриха фон Тренка, спасшего мне жизнь, да и вообще никого в мире!
   - Он спас тебе жизнь? О, я уверена, что не тебе одной! Он такой храб-
рый, такой добрый, такой красивый! Он очень  хорош  собой,  правда?  Но,
должно быть, ты не рассмотрела его как следует, не то непременно  влюби-
лась бы, а ты ведь не влюблена в Тренка, нет? Ты еще расскажешь мне, как
вы познакомились и каким образом он спас тебе жизнь, но только  не  сей-
час. Сейчас я не смогу слушать тебя, я должна говорить сама, мое  сердце
переполнено до краев - уже так давно оно сохнет у меня в груди!  Я  хочу
говорить, говорить без конца, оставь меня в покое, фон Клейст.  Моя  ра-
дость должна излиться, иначе меня разорвет на куски.  Но  только  закрой
двери, встань на страже, оберегай меня. Пожалейте меня, мои дорогие под-
руги, ведь я так счастлива!
   И принцесса залилась слезами.
   - Так знай же, - продолжала она через несколько  мгновений  прерываю-
щимся от рыданий голосом, но все с тем же возбуждением, - что он  понра-
вился мне с первого дня нашего знакомства. Ему было  тогда  восемнадцать
лет, он был божественно красив и так  хорошо  образован,  чистосердечен,
храбр! Меня хотели выдать замуж за шведского короля. Не тут-то  было!  А
моя сестра Ульрика кусает ногти с досады, что вот я стану  королевой,  а
она остается в девицах. "Милая сестра, - говорю я ей, - есть способ ула-
дить это дело ко всеобщему удовольствию. Правители Швеции  желают  иметь
королеву-католичку, а я не желаю отрекаться от своей веры. Им нужна пок-
ладистая, кроткая королева, чуждая политики, а если королевой  стану  я,
то захочу властвовать. Стоит мне высказать все это посланникам, и завтра
же они напишут своему государю, что для Швеции подходишь ты,  а  не  я".
Сказано - сделано, и теперь моя сестра - шведская королева. С этого  дня
я начала притворяться и притворяюсь ежедневно до сих пор. Ах, Порпорина,
вы думаете, что вы актриса? Нет, вы не знаете, что значит всю свою жизнь
играть роль, играть ее утром, днем и нередко даже ночью. Ибо нет челове-
ка, который бы не подсматривал за нами, не старался бы угадать наши мыс-
ли и предать нас. Мне пришлось делать вид, будто я огорчена и раздосадо-
вана, когда сестра благодаря моим же стараниям отняла  у  меня  шведский
трон. Мне пришлось делать вид, будто я ненавижу Тренка, будто нахожу его
смешным, чуть ли не издеваюсь над ним и бог знает что еще!.. И это в  то
время, когда я его боготворила, была его любовницей, задыхалась от упое-
ния и счастья так же, как задыхаюсь сейчас!.. Ах, нет,  увы!  -  больше,
чем сейчас!.. Но Тренк не обладал моей силой духа и моей  осторожностью.
Он не был рожден принцем и не умел притворяться и лгать,  как  умела  я.
Король узнал обо всем и, по обычаю королей, солгал, притворившись, будто
ничего не замечает. Однако он стал преследовать Тренка, и этот  красавец
паж, его любимец, сделался предметом его ненависти и злобы. Он  старался
всячески его унизить, он не знал жалости по отношению к нему. Семь  дней
из восьми Тренк проводил под арестом. Но на восьмой он снова был в  моих
объятиях, ибо он ничего не боится, ни от чего не падает духом. Ну, можно
ли не преклоняться перед таким мужеством? Так вот, король придумал  пос-
лать его с поручением за границу. А когда Тренк выполнил  его  столь  же
искусно, сколь и быстро, брат имел низость обвинить его в том, что якобы
он передал планы наших крепостей и выдал военные тайны своему двоюродно-
му брату Тренку-пандуру, состоящему на службе у  Марии-Терезии.  То  был
способ не только разлучить нас навеки, осудив его на пожизненное  заклю-
чение, но и обесчестить его, заставить погибнуть  от  горя,  отчаяния  и
гнева в ужасной темнице. Теперь скажи, могу ли я почитать  и  благослов-
лять моего брата. Говорят, он великий человек. А я говорю вам, он  чудо-
вище! О девочка, остерегайся полюбить его, он сломает тебя, как тростин-
ку! Но надобно притворяться, все время притворяться!  В  той  атмосфере,
где мы живем, даже дышать приходится украдкой. И я притворюсь, что бого-
творю своего брата. Я его любимая сестра, все знают это или думают,  что
знают... Он осыпает меня знаками внимания. Он  собственноручно  собирает
для меня вишни в садах Сан-Суси и отказывает в  них  даже  самому  себе,
хоть любит их больше всего на свете, но перед тем как передать  корзинку
пажу, которому ведено принести ее мне, он пересчитывает вишни, чтобы паж
не съел хоть одну по дороге. Какая нежная заботливость! Какое  простоду-
шие, достойное Генриха Четвертого и короля Рене! И в то же время он дер-
жит моего возлюбленного в подземелье и старается обесчестить его в  моих
глазах, чтобы наказать за то, что я любила его! До чего же он  великоду-
шен, мой добрый брат! И как мы любим друг друга!..
   Говоря это, принцесса побледнела, голос ее зазвучал  слабее  и  угас,
глаза остановились и, казалось, готовы были выскочить из  орбит;  застыв
на месте, она умолкла и совсем побелела. Она была без чувств. Испуганная
Порпорина помогла госпоже фон Клейст расшнуровать ее корсаж и  перенести
на постель; здесь она немного пришла в себя и снова начала  шептать  ка-
кие-то невнятные слова.
   - Благодарение небу, припадок сейчас пройдет, - сказала  госпожа  фон
Клейст певице. - Когда она полностью придет в себя, я позову  горничных.
А вам, милое дитя, надо непременно перейти в музыкальный салон  и  спеть
что-нибудь, чтобы вас слышали стены, а вернее, слуги, сидящие  в  перед-
ней. Ведь король неминуемо узнает, что вы приходили сюда,  и  он  должен
думать, что вы занимались с принцессой только музыкой. Принцесса скажет-
ся больной, и это поможет ей скрыть свою радость. Никто не должен  заме-
тить, что она знает о побеге Тренка. И вам тоже нельзя этого знать. Сей-
час, несомненно, король уже осведомлен обо всем. Он будет не  в  духе  и
станет подозревать всех и вся. Берегитесь! Если он узнает,  что  это  вы
передали письмо принцессе, мы погибнем обе - и я, и вы.  В  этой  стране
женщины так же легко попадают в крепость, как и  мужчины.  Их  умышленно
забывают там - совсем так же, как мужчин. И они умирают  там,  тоже  как
мужчины. Я предупредила вас, прощайте. Спойте что-нибудь, а потом уходи-
те без шума, но и без особой таинственности. Мы не увидимся с вами целую
неделю - этого требует  осторожность.  Можете  рассчитывать  на  призна-
тельность принцессы. Она  очень  щедра  и  умеет  вознаграждать  предан-
ность...
   - Ах, сударыня, - с грустью возразила Порпорина. -  Вы,  стало  быть,
думаете, что на меня могут повлиять угрозы и обещания? Мне жаль вас, ес-
ли у вас такие мысли.
   Разбитая от усталости и волнений, которые  она  только  что  пережила
вместе с принцессой, и еще не  оправившись  от  собственного  вчерашнего
потрясения, Порпорина все же села за клавесин и начала петь,  как  вдруг
дверь за ее спиной бесшумно отворилась, и в зеркале, возле которого сто-
ял инструмент, она внезапно увидела рядом со своим отражением фигуру ко-
роля. Вздрогнув, она приподнялась, но король опустил свои жесткие пальцы
на ее плечо, как бы приказывая ей снова сесть и продолжать  петь.  Очень
неохотно, со стесненным сердцем, она заставила себя повиноваться. Никог-
да еще она не чувствовала себя менее расположенной  петь,  никогда  при-
сутствие Фридриха не казалось ей более замораживающим, более несовмести-
мым с музыкальным вдохновением.
   - Исполнение было превосходно, - сказал король закончившей свой отры-
вок Порпорине, которая во время пения с ужасом наблюдала, как король  на
цыпочках подходил к полуотворенной двери спальни своей сестры,  стараясь
услышать, что там происходит. - К сожалению, - добавил он, - я  заметил,
что ваш прекрасный голос звучал сегодня не так хорошо, как  обычно.  Вам
бы следовало отдыхать, а не приходить сюда, повинуясь непонятному капри-
зу принцессы Амалии, которая послала за вами, а  сама  даже  не  слушает
вас.
   - Ее королевское высочество внезапно почувствовала себя дурно, -  от-
ветила молодая девушка, напуганная суровым и мрачным тоном короля,  -  и
мне было приказано продолжать петь, чтобы развлечь ее.
   - Уверяю вас, что это напрасный труд и она вовсе не  слушает  вас,  -
сухо возразил король. - Она сидит там и, как ни в чем не бывало, шепчет-
ся с госпожой фон Клейст. А если так, мы тоже можем пошептаться здесь  с
вами, не обращая на них внимания. Ее болезнь представляется мне не слиш-
ком серьезной. По-видимому, особы вашего пола необыкновенно быстро пере-
ходят от одной крайности к другой. Вчера вечером вы чуть ли не  умирали.
Кто бы мог вообразить, что сегодня утром вы придете  сюда  ухаживать  за
моей сестрой и развлекать ее? Не будете ли вы любезны объяснить мне, ка-
ким чудом вы здесь оказались?
   Ошеломленная вопросом, Порпорина мысленно молила небо вразумить ее.
   - Государь, - сказала она, силясь казаться спокойной, - я и  сама  не
совсем понимаю, как это произошло. Сегодня утром мне сообщили о  желании
принцессы иметь вот эту партитуру. Я подумала, что должна принести  ноты
сама, предполагая оставить их в передней и тотчас уйти. Здесь меня  уви-
дела госпожа фон Клейст. Она доложила обо мне принцессе Амалии,  и,  как
видно, ее высочеству захотелось посмотреть на меня вблизи. Мне было  ве-
дено войти в комнату. Принцесса удостоила меня беседой и стала  расспра-
шивать о характере различных музыкальных отрывков. Потом ей стало  нехо-
рошо, и она решила лечь, а мне приказала выйти и спеть вот эту арию. Те-
перь, я думаю, меня соблаговолят отпустить на репетицию.
   - Еще рано, - сказал король. - Не знаю, почему это вам так не терпит-
ся уйти, когда я желаю побеседовать с вами.
   - Потому что в присутствии вашего величества я всегда боюсь оказаться
лишней.
   - Моя милая, у вас нет здравого смысла.
   - Тем более, государь!
   - Вы останетесь здесь, - сказал король, снова усадив ее за фортепьяно
и встав напротив.
   А потом, устремив на  нее  не  то  отеческий,  не  то  инквизиторский
взгляд, спросил:
   - Правда ли все, что вы мне  тут  наговорили?  Порпорина  превозмогла
отвращение, которое ей внушала ложь. Она уже не раз говорила  себе,  что
будет искренна с этим страшным человеком во всем, что касается ее самой,
но сумеет солгать, если ложь понадобится для спасения его жертв.  И  вот
критическая минута, когда благосклонность властелина могла  превратиться
в ярость, неожиданно настала. Она охотно пожертвовала бы  этой  благоск-
лонностью, только бы не унижаться до притворства, но от ее  находчивости
и присутствия духа зависели сейчас и участь Тренка и  участь  принцессы.
Призвав на помощь все свое искусство актрисы, она с лукавой улыбкой  вы-
держала орлиный взгляд короля. Впрочем, в эту минуту его  взгляд  скорее
напоминал ястребиный.
   - Ну, - сказал король, - почему же вы не отвечаете?
   - А зачем его величеству королю угодно пугать меня, делая вид, что он
сомневается в моих словах?
   - У вас отнюдь не испуганный вид. Напротив. Сегодня  вы  смотрите  на
меня чрезвычайно смело.
   - Государь, боишься только того, кого ненавидишь. Зачем  же  вам  же-
лать, чтобы я боялась вас?
   Фридриху пришлось призвать на помощь все свое хладнокровие, чтобы  не
уступить волнению, вызванному этим ответом - самым кокетливым  из  всех,
каких ему до сих пор удавалось добиться от Порпорины. И, по своему обык-
новению, он сейчас же переменил разговор,  что  само  по  себе  является
большим искусством, куда более трудным, чем принято думать.
   - Почему вчера вечером вы упали в обморок, будучи на сцене?
   - Государь, это никак не может интересовать ваше величество и касает-
ся только меня одной.
   - Какое это блюдо вам подали сегодня на завтрак, что у вас так развя-
зался язык?
   - Я вдохнула запах некоего флакона и уверовала в доброту и справедли-
вость того, кто принес его мне.
   - Ах вот как! Вы приняли это за декларацию? - сказал Фридрих  холодно
и с каким-то циничным презрением.
   - Боже упаси, нет! - с непритворным ужасом ответила Порпорина.
   - Почему вы сказали: "Боже упаси"?
   - Потому что знаю, что декларации вашего величества носят чисто воен-
ный характер, даже когда они относятся к дамам.
   - Вы не русская царица и не Мария-Терезия, какую же войну  мог  бы  я
объявить вам?
   - Войну льва с мушкой.
   - А какая муха укусила сегодня вас, если вы  осмеливаетесь  ссылаться
на подобную басню? Ведь мушка погубила льва, преследуя его.
   - Ну, это был, наверное, какой-нибудь жалкий лев, рассерженный, а по-
тому слабый. Могла ли я вспомнить об этом нравоучительном конце?
   - А мушка была жестокой и больно кусалась. Пожалуй,  это  нравоучение
скорее подходит вам.
   - Вы так полагаете, ваше величество?
   - Да.
   - Государь, вы говорите неправду.
   Фридрих схватил молодую девушку за руку и судорожно,  до  боли,  сжал
ее. В этом странном порыве гнев сочетался с любовью. Порпорина не  изме-
нилась в лице, и, глядя на ее покрасневшую, опухшую руку,  король  доба-
вил:
   - У вас есть мужество!
   - Не такое уж большое, государь, но я не притворяюсь,  будто  у  меня
его нет, как это делают все те, кто вас окружает.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Что человек часто притворяется мертвым, чтобы не быть убитым.  Будь
я на вашем месте, мне бы не хотелось слыть такой грозной.
   - В кого вы влюблены? - спросил король, снова меняя разговор.
   - Ни в кого, государь.
   - Если так, отчего у вас бывают нервные припадки?
   - Это не имеет значения для судеб Пруссии,  а  следовательно,  королю
незачем это знать.
   - Так вы думаете, что с вами говорит король?
   - Я никогда не смела бы забыть об этом.
   - И все-таки должны забыть. Король никогда не станет разговаривать  с
вами - ведь жизнь вы спасли не королю.
   - Но я не вижу здесь барона фон Крейца.
   - Это упрек? Если так, вы несправедливы.  Не  король  приходил  вчера
справляться о вашем здоровье. У вас был капитан Крейц.
   - Это различие чересчур тонко для меня, господин капитан.
   - Так постарайтесь научиться замечать его. Посмотрите - когда я наде-
ну шляпу вот так, чуть-чуть на левый бок, я буду капитаном, а когда  вот
эдак, на правый, буду королем. А вы, в соответствии с  этим,  будете  то
Консуэло, то мадемуазель Порпориной.
   - Я вас поняла, государь, но увы! Для меня это невозможно. Ваше вели-
чество может быть кем угодно - двумя лицами, тремя,  сотней  лиц,  я  же
умею быть только самой собой.
   - Неправда! В театре, при ваших товарищах актерах, вы бы не стали го-
ворить со мной так, как говорите здесь.
   - Не будьте так уверены в этом, государь.
   - Да что это с вами? Видно, сам дьявол вселился в вас сегодня?
   - Дело в том, что шляпа вашего величества не сдвинута сейчас ни впра-
во, ни влево, и я не знаю, с кем говорю.
   Покоренный обаянием Порпорины, которое он особенно остро ощутил в эту
минуту, король с добродушно-веселым видом поднес  руку  к  шляпе  и  так
сильно сдвинул ее на левое ухо, что его грозное лицо сделалось  смешным.
Ему очень хотелось, насколько это было в его силах, разыграть роль прос-
того смертного и короля, отпущенного на каникулы, но внезапно он  вспом-
нил, что пришел сюда вовсе не для развлечения, а затем, чтобы проникнуть
в тайны аббатисы Кведлинбургской, и сердитым, резким  движением  оконча-
тельно снял шляпу; его улыбка исчезла, лоб нахмурился, он встал и,  бро-
сив певице: "Будьте здесь, я приду за вами", прошел в спальню принцессы,
которая с трепетом ждала его появления. Слыша,  что  король  беседует  с
Порпориной, но не смея отойти от  постели  своей  госпожи,  госпожа  фон
Клейст пыталась подслушать их разговор, но тщетно - покои аббатисы  были
чересчур велики, ей не удалось уловить ни слова, и  она  еле  дышала  от
страха.
   Порпорина тоже дрожала при мысли о том, что может  сейчас  произойти.
Обычно серьезная, почтительная и искренняя в беседе с королем,  на  этот
раз, желая отвлечь его от опасного допроса, она заставила  себя  быть  с
ним притворно кокетливой и, пожалуй, излишне бойкой. Она надеялась,  что
таким образом оградит от мучений его несчастную сестру. Но  Фридрих  был
не таким человеком, чтобы отказаться от своих намерений,  и  все  усилия
бедняжки разбились об упорство деспота. Она мысленно поручила  принцессу
Амалию богу, ибо прекрасно поняла, что, приказывая ей  остаться,  король
хотел сопоставить ее объяснения с теми, какие были приготовлены в сосед-
ней комнате. И еще более убедилась в этом, увидев, как тщательно он зак-
рыл за собой дверь. В томительном ожидании просидела она около  четверти
часа, лихорадочновзволнованная и напуганная интригой, в которую ее  втя-
нули, недовольная ролью, какую ей пришлось сыграть, с ужасом  припоминая
намеки о вероятной любви к ней короля, - а эти  намеки  начинали  теперь
доходить до нее со всех сторон, -  и  сопоставляя  с  ними  возбуждение,
проскользнувшее только что в его странных речах и как будто подтверждаю-
щее эту догадку.

   VI

   Но великий боже, разве изобретательность самого грозного доминиканца,
будь  он  даже  великим  инквизитором,  способна  бороться  с  изобрета-
тельностью трех женщин, если любовь, страх и дружба подсказывают  каждой
из них один и тот же путь? Тщетно применял Фридрих  самые  разнообразные
способы - ласковую любезность, оскорбительную иронию, неожиданные вопро-
сы, притворное равнодушие, косвенные угрозы - ничто не помогало.  Объяс-
нение прихода Консуэло к принцессе как в устах госпожи фон Клейст, так и
в устах принцессы Амалии совершенно совпало с тем,  которое  так  удачно
придумала Порпорина. Оно было самым естественным, самым  правдоподобным.
Отнести все за счет случайности -  что  может  быть  лучше?  Случайность
бессловесна, и ее нельзя уличить во лжи.
   Устав от борьбы, король сдался, а быть может, решил переменить такти-
ку. Так или иначе, он воскликнул:
   - Да ведь я совсем забыл о Порпорине! Милая сестричка, сейчас вам уже
лучше, позовите же ее сюда - ее болтовня развлечет нас.
   - Мне хочется спать, - ответила принцесса, опасаясь какой-нибудь  за-
падни.
   - Тогда проститесь с ней и сами отошлите ее домой.
   С этими словами король опередил госпожу фон Клейст, распахнул дверь и
позвал Порпорину.
   Но вместо того чтобы отпустить ее, он вдруг завязал с ней ученую  бе-
седу о немецкой и итальянской музыке, а когда эта тема  иссякла,  неожи-
данно сказал:
   - Ах, да, синьора Порпорина, я и забыл сообщить вам одну новость. Ду-
маю, что она обрадует вас. Ваш друг барон фон Тренк уже на свободе.
   - Который барон фон Тренк, ваше величество? - спросила молодая девуш-
ка с ловко разыгранной наивностью. - Я знаю двоих, и оба в тюрьме.
   - О, Тренк-пандур так и умрет в Шпильберге. На свободе оказался Тренк
Прусский.
   - Позвольте поблагодарить вас за это,  ваше  величество,  -  ответила
Порпорина. - Вот справедливый и благородный поступок.
   - Весьма обязан за комплимент, мадемуазель. А что думаете об этом вы,
милая сестра?
   - О чем идет речь? - спросила принцесса. - Я не слышала вас, брат,  я
задремала.
   - Я говорил о вашем протеже, красавце Тренке, который  перелез  через
тюремную стену и сбежал из Глаца.
   - Он прекрасно сделал, - равнодушно ответила Амалия.
   - Нет, очень плохо, - сухо возразил король. - Его дело как раз  соби-
рались пересмотреть, и, быть может, он смог бы оправдаться в тех обвине-
ниях, которые над ним тяготеют. Побег подтверждает его преступление.
   - Ну, если так, я отступаюсь от него, - все так же бесстрастно сказа-
ла Амалия.
   - А вот мадемуазель Порпорина все еще готова его защищать,  -  сказал
Фридрих. - Я вижу это по ее глазам.
   - Потому что я не могу поверить в предательство, - ответила она.
   - Особенно когда предатель так хорош собой? Известно ли вам,  сестра,
что мадемуазель Порпорина весьма близка с бароном фон Тренком?
   - Тем лучше для нее, - холодно заявила Амалия. - Однако если этот че-
ловек обесчещен, я все же советую ей позабыть о нем. А теперь,  мадемуа-
зель, прощайте - я устала. Попрошу вас  посетить  меня  через  несколько
дней - вы поможете мне разобрать эту партитуру. Кажется, она очень хоро-
ша.
   - Вы снова полюбили музыку, - сказал король. - А мне казалось, что вы
совсем забросили ее.
   - Хочу попробовать снова позаниматься и надеюсь, милый брат, на  вашу
помощь. Говорят, вы сделали большие успехи и, стало быть, могли  бы  те-
перь давать мне уроки.
   - Мы будем вместе брать уроки у синьоры. Я привезу ее к вам.
   - Прекрасно. Вы доставите мне большое удовольствие.
   Госпожа фон Клейст довела Порпорину до передней, и вскоре певица ока-
залась совсем одна в каких-то длинных коридорах, не зная толком, в каком
направлении искать выход из дворца, и совсем забыв,  какой  дорогой  она
пришла сюда.
   В доме короля  соблюдалась  строжайшая  экономия,  чтобы  не  сказать
больше, и внутри дворца было очень мало лакеев. Порпорина  не  встретила
ни одного, ей не у кого было спросить дорогу, и она начала блуждать нау-
дачу по унылому и обширному зданию.
   Поглощенная событиями сегодняшнего утра, разбитая от  усталости,  го-
лодная - она ничего не ела со вчерашнего дня, - Порпорина ощущала в  го-
лове какой-то туман, но, как это иногда бывает в подобных  случаях,  бо-
лезненное возбуждение еще поддерживало ее физические силы. Она шла  нау-
гад и даже быстрее, чем шла бы в более спокойном состоянии. Преследуемая
неотвязной мыслью, мучившей ее со вчерашнего вечера, она совершенно  за-
была, где находится, заблудилась, миновав какие-то  галереи  и  дворики,
вернулась назад, спустилась вниз и вновь поднялась по  каким-то  лестни-
цам, повстречала в разных местах разных людей, не догадавшись спросить у
них дорогу, и наконец, словно пробудившись от  сна,  вдруг  очутилась  у
входа в большую комнату,  уставленную  странными,  неизвестно  для  чего
предназначавшимися предметами, а на пороге этой комнаты стоял  серьезный
и учтивый господин, который, вежливо поклонившись, пригласил ее войти.
   Порпорина узнала ученейшего академика Штосса, хранителя кабинета ред-
костей и библиотеки дворца. Он несколько раз приходил к ней  с  просьбой
разобрать драгоценные рукописные ноты - протестантскую музыку начала Ре-
формации, истинные сокровища каллиграфии, которыми он обогатил королевс-
кую коллекцию. Узнав, что певица ищет выход из дворца, он тотчас вызвал-
ся проводить ее домой, но при этом стал так настойчиво просить  хотя  бы
бегло осмотреть его необыкновенный кабинет, которым по  праву  гордился,
что Порпорина не смогла ему отказать и, опираясь на его руку, стала  об-
ходить комнату. Она была совсем не расположена сейчас к подобному осмот-
ру, но легко рассеиваясь, как все артистические натуры, вскоре заинтере-
совалась тем, что ей показывали, причем особое ее внимание привлек  один
предмет, на который указал достойнейший ученый муж.
   - Вот этот барабан, - сказал он, - на первый взгляд  не  представляет
ничего выдающегося. Я даже подозреваю, что  он  поддельный,  и  все-таки
этот памятник старины пользуется большой известностью. Несомненно одно -
что резонирующая часть этого боевого инструмента сделана из человеческой
кожи, в чем вы можете убедиться сами по выпуклым линиям  грудных  муску-
лов. Этот трофей, взятый его величеством в Праге во время славной войны,
недавно им завершенной, сделан, как говорят, из кожи Яна Жижки, поборни-
ка Чаши, который был знаменитым вождем великого восстания гуситов в пят-
надцатом веке. По слухам, он завещал эти священные останки своим товари-
щам по оружию, пообещав, что "там, где будут эти останки, будет и  побе-
да". Чехи уверяют, что грозные звуки этого барабана обращали  в  бегство
их врагов, что они вызывали призраки их вождей, погибших за святое дело,
и делали много других чудес... Но, не говоря о том, что в блестящий  век
разума, когда мы с вами имеем счастье жить, подобные суеверия заслужива-
ют только презрения, господин Ланфан, проповедник ее величества  короле-
вы-матери и автор удостоенной одобрения истории гуситов, утверждает, что
Ян Жижка был погребен вместе со своей кожей и что, следовательно...  Мне
кажется, мадемуазель, что вы побледнели... Вам нездоровится?  Или,  быть
может, вид  этого  необыкновенного  предмета  вызвал  у  вас  неприятное
чувство? Ведь Жижка был страшный злодей и свирепый бунтовщик...
   - Возможно, - ответила Порпорина, - но я жила в Чехии и слышала  там,
что Жижка был великий человек. Память о нем до сих пор так же  чтится  в
его стране, как во Франции чтят память Людовика Четырнадцатого,  и  чехи
видят в Жижке спасителя родины.
   - Увы! Нельзя сказать, чтобы он действительно спас ее,  -  с  улыбкой
возразил господин Штосе. - И сколько бы я ни ударял по гулкой  груди  ее
освободителя, мне не удается вызвать даже его призрак, который пребывает
в позорном заточении у победителя его потомков.
   После этих слов, произнесенных наставительным тоном, почтенный госпо-
дин Штосе провел пальцами по барабану, от чего раздался тот глухой, зло-
вещий звук, какой производят подобные, обтянутые черным инструменты  при
исполнении похоронного марша. Но тут ученый хранитель древностей внезап-
но прервал свою нечестивую забаву, ибо Порпорина вдруг испустила пронзи-
тельный крик и, бросившись в объятия старика, уткнулась лицом в его пле-
чо, словно испуганный ребенок, увидевший что-то необыкновенное и  страш-
ное.
   Почтенный господин Штосе оглянулся по сторонам, ища причину этого не-
ожиданного испуга, и увидел стоявшего на пороге залы человека,  чей  вид
внушил ему одно лишь презрение. Он хотел было махнуть ему  рукой,  чтобы
тот удалился, но человек уже прошел мимо, меж тем как Порпорина все  еще
цеплялась за господина Штосса.
   - Право, мадемуазель, не понимаю, что с вами случилось, - сказал  он,
подведя Порпорину к стулу, на который она тут же упала,  обессиленная  и
дрожащая. - Я не заметил ничего такого, что могло бы объяснить ваше вол-
нение.
   - Вы ничего не видели? Никого не видели? - спросила Порпорина угасшим
голосом, с растерянным видом. - Там, возле той двери... Вы не видели там
человека, который смотрел на меня страшным взглядом?
   - Я прекрасно видел его - он часто бродит по замку. Быть может, ему и
хочется казаться страшным, как вы изволили  выразиться,  но,  признаюсь,
меня он мало пугает, и я не принадлежу к числу тех, кого он дурачит.
   - Так вы видели его? Ах, сударь, стало быть, он  действительно  стоял
там? Это не почудилось мне? О боже, боже, что же это значит?
   - Это значит, что благодаря особому  покровительству  одной  любезной
августейшей принцессы, - полагаю, что она больше забавляется  его  чуда-
чествами, нежели верит в них, - он явился в замок и сейчас  направляется
в покои ее королевского высочества.
   - Но кто он такой? Как его зовут?
   - Так вы не знаете его? Почему же вы испугались?
   - Бога ради, сударь, скажите мне, кто этот человек?
   - Да ведь это Трисмегист, чародей принцессы Амалии! Один из тех  шар-
латанов, которые умеют предсказывать будущее, находить спрятанные сокро-
вища, делать золото и обладают тысячей других талантов, весьма ценивших-
ся в здешнем обществе до славного царствования  Фридриха  Великого.  Вы,
конечно, слышали, синьора, что аббатиса  Кведлинбургская  питает  склон-
ность к...
   - Да, да, я знаю, что она изучает кабалистику, - должно быть,  просто
из любопытства.
   - О, конечно! Можно ли предположить, что такая просвещенная,  высоко-
образованная принцесса станет всерьез заниматься подобным вздором?
   - Так вы, сударь, знаете этого человека?
   - Разумеется. И давно. Вот уже добрых четыре года, как он  появляется
здесь не менее одного раза в шесть или восемь месяцев. Нрав у него миро-
любивый, он не вмешивается в придворные интриги, и потому его величество
король, не желая лишать любимую сестру невинных развлечений, терпит  его
присутствие в городе и даже разрешает ему входить во дворец,  когда  ему
вздумается. Трисмегист не злоупотребляет этим и в нашей стране занимает-
ся своим так называемым искусством только в присутствии  ее  высочества.
Ему покровительствует и за него ручается господин Головкин. Вот все, что
я могу сообщить вам о Трисмегисте. Но скажите, синьора, почему  все  это
так живо интересует вас?
   - Уверяю вас, сударь, это нисколько меня не интересует, и,  чтобы  вы
не сочли меня безумной, признаюсь вам, что этот человек показался мне  -
очевидно, я ошиблась - поразительно похожим на  одно  существо,  которое
было мне когда-то дорого, дорого даже и сейчас - ведь смерть не разрыва-
ет уз дружбы, вы согласны?
   - Это благородное чувство, вполне достойное вас, синьора.  Однако  вы
перенесли сильное волнение и теперь еле держитесь на ногах. Позвольте же
мне проводить вас домой.
   Придя к себе, Порпорина легла в постель и пролежала  несколько  дней,
терзаемая лихорадкой и сильнейшим нервным возбуждением. Уже  выздоравли-
вая, она получила записку от госпожи фон Клейст: та приглашала ее к себе
помузицировать к восьми часам вечера. Музыка оказалась  лишь  предлогом,
чтобы украдкой провести ее во дворец. Разными потайными переходами  дамы
вместе пробрались к принцессе, которая встретила их в прелестном наряде,
хотя комната была еле освещена, а слуги оказались  отпущенными  на  весь
вечер под предлогом нездоровья их госпожи. Принцесса приняла певицу нео-
быкновенно ласково и, дружески взяв ее  под  руку,  привела  в  красивую
круглую комнату, освещенную пятью десятками свечей; здесь  со  вкусом  и
роскошью был приготовлен изысканный ужин. Французское рококо еще не  ус-
пело проникнуть в прусский двор. К тому же в эту эпоху принято было  вы-
казывать глубокое презрение ко двору Франции, и все стремились подражать
традициям века Людовика XIV, о котором Фридрих, втайне стремившийся  ко-
пировать этого великого короля, отзывался с неприкрытым  и  безграничным
восхищением. Принцесса Амалия, однако, была одета по последней моде,  и,
хотя ее туалет был скромнее наряда госпожи де Помпадур, она казалась  от
этого не менее блестящей. На госпоже фон  Клейст  тоже  было  прелестное
платье, а между тем на столе стояли всего три прибора, и не  видно  было
ни одного слуги.
   - Вы изумлены нашим маленьким пиршеством, - смеясь сказала принцесса.
- Так вот - вы изумитесь еще  больше,  когда  узнаете,  что  мы  ужинаем
только втроем и будем сами прислуживать друг другу.  Кроме  того,  мы  и
приготовили все своими руками - я и госпожа фон Клейст. Сами накрыли  на
стол, сами зажгли свечи, и никогда еще мне не было так весело. Впервые в
жизни я сама причесалась, сама оделась, и, мне кажется, я одета и приче-
сана лучше, чем когда бы то ни было. Словом, мы будем  развлекаться  ин-
когнито. Король проведет ночь в Потсдаме, королева находится  в  Шарлот-
тенбурге, мои сестры гостят у королевы-матери в Мон-Бижу, братья куда-то
исчезли, во дворце нет никого, кроме нас. Меня считают больной, и я хочу
воспользоваться этой ночью свободы, чтобы  почувствовать,  что  все-таки
еще живу, и чтобы отпраздновать с вами двумя (единственными в  мире  су-
ществами, на которых я могу положиться)  побег  моего  дорогого  Тренка.
Итак, мы будем пить шампанское за его  здоровье,  а  если  одна  из  нас
опьянеет, две другие сохранят это в тайне. Да, да, прекрасные "философс-
кие" ужины Фридриха померкнут перед блеском и веселостью нашего!
   Сели за стол, и Порпорина увидела принцессу в совершенно новом свете.
Сегодня Амалия была добра, мила, естественна, весела, ангельски  хороша,
словом, в этот вечер она была так же обворожительна, как  в  лучшие  дни
ранней молодости. Она утопала в блаженстве, и это блаженство  было  чис-
тым, великодушным, бескорыстным. Возлюбленный  находился  гдето  далеко,
она не знала, увидится ли с ним когда-нибудь, но он был свободен, он пе-
рестал страдать, и его любовница, сияя от счастья, благословляла судьбу.
   - Ах, как мне хорошо с вами! - повторяла она, сидя меж своих двух на-
персниц, которые вкупе с нею составляли самое прелестное, самое утончен-
ное и кокетливое трио, какое когда-либо укрывалось от мужских взоров.  -
Я чувствую себя такой же свободной, как свободен в эту минуту Тренк. Та-
кой же доброй, каким он был всегда и какой я уже не надеялась когда-либо
стать! Не было часа, чтобы Глацкая крепость не тяготела над моей  душой.
В ночных кошмарах она всей своей громадой наваливалась мне на  грудь.  Я
замерзала на своих пуховиках, когда думала, что тот, кого я люблю,  дро-
жит на сырых каменных плитах мрачной темницы. Ах, дорогая Порпорина, во-
образите ужас, который испытываешь, говоря себе: "Все эти муки он терпит
из-за меня, это моя роковая любовь толкает его живым в могилу!" Вот  эта
мысль, словно дыхание гарпий, отравляла всю мою пищу... Налей  мне  шам-
панского, Порпорина. Я и прежде не любила его, а в  последние  два  года
пила только воду. Но сейчас оно кажется мне нектаром. Блеск свечей  лас-
кает глаз, цветы благоухают, яства изысканны, а главное, вы, вы обе, хо-
роши как ангелы - и фон Клейст, и ты. Да, да, я вижу,  слышу,  дышу,  из
холодной статуи, из трупа, каким я была, я превратилась в живую женщину.
Так давайте чокнемся - сначала за здоровье Тренка, а потом  за  здоровье
бежавшего с ним друга. Мы чокнемся еще за здоровье добрых стражей,  дав-
ших ему возможность бежать, и под конец за здоровье моего брата  Фридри-
ха, которому не удалось помешать ему. Нет, ни одна горькая мысль не  ом-
рачит сегодняшний праздник. У меня больше ни к кому нет злобы.  Кажется,
я люблю даже короля. Итак, за здоровье короля, Порпорина, да здравствует
король.
   Удовольствие, которое испытывали две прелестные гостьи  бедной  прин-
цессы, видя ее ликование, еще усиливалось благодаря простоте ее  обраще-
ния и той атмосфере полнейшего равенства, какую она создала вокруг себя.
Когда наступала ее очередь, она вставала, меняла тарелки, сама разрезала
торты, с трогательной детской радостью прислуживая своим подругам.
   - Ах, если я и не была рождена для жизни, где царит равенство, -  го-
ворила она, - то любовь открыла мне его сущность, а  горе,  которое  мне
причинил мой титул, показало всю нелепость  предрассудков,  связанных  с
происхождением и саном. Сестры у меня совсем другие. Сестра  фон  Анспах
скорее взойдет на эшафот,  нежели  первая  поклонится  какой-нибудь  не-
царствующей особе. Другая сестра, маркграфиня  Байрейтская  (в  обществе
Вольтера она играет роль философа и вольнодумца),  выцарапала  бы  глаза
любой герцогине, если бы та позволила себе носить шлейф на дюйм длиннее,
чем у нее. И все это потому, что они не любили! Всю свою жизнь они  про-
ведут в том безвоздушном  пространстве,  которое  именуют  "достоинством
своего ранга". Так они и умрут, набальзамированные, словно мумии, в сво-
ем величии. Правда, они никогда не испытают моих горьких мучений, но  за
всю свою жизнь, отданную этикету и придворным торжествам, они не  узнают
таких минут беззаботности, радости и доверия, какими наслаждаюсь  сейчас
я с вами! Дорогие мои подружки, пусть мой праздник станет еще более  ра-
достным, - говорите мне сегодня ты. Я хочу быть для вас Амалией. Никаких
высочеств! Просто Амалия. Ага, фон Клейст, я вижу,  ты  хочешь  отказать
мне. Жизнь при дворе испортила тебя - волей-неволей  ты  надышалась  его
вредоносных испарений. Ну, а ты, дорогая Порпорина? Правда, ты  актриса,
но мне кажется, у тебя цельная натура, и ты исполнишь мое невинное жела-
ние.
   - Да, дорогая Амалия, охотно, если  это  может  доставить  тебе  удо-
вольствие, - смеясь ответила Порпорина.
   - О небо! - воскликнула принцесса. - Если бы ты знала, что я  испыты-
ваю, когда слышу это "ты", когда меня называют Амалией! Амалия! Ах,  как
звучало это имя в его устах! Когда его произносил он, мне казалось,  что
это самое красивое, самое нежное имя, каким когда-либо называли женщину.
   Постепенно душевный подъем принцессы дошел до того, что она забыла  о
себе и стала думать о своих подругах. И когда ей  удалось  почувствовать
себя равной им, она сделалась такой великодушной, такой счастливой,  та-
кой доброй, что инстинктивно сбросилас себя броню горечи и желчи, в  ко-
торую ее заковали годы страсти и скорби. Она перестала говорить о себе и
только о себе, отказалась от мелочного любования приветливостью и  прос-
тотой своего обращения, начала расспрашивать госпожу  фон  Клейст  о  ее
семье, об обстоятельствах ее жизни, о ее чувствах, чего не делала с  той
поры, как собственные горести целиком завладели ее душой. Ей  захотелось
также познакомиться с жизнью артистов, с душевными волнениями, связанны-
ми со сценой, узнать мысли и привязанности  Порпорины.  Полная  доверия,
она и сама его излучала и, с огромной радостью читая в душе других,  она
убедилась, что эти два создания, которые до сих пор казались  ей  совсем
иными, не такими, как она, в действительности ничем от нее не  отличают-
ся, что они столь же заслуживают уважения перед  лицом  бога,  столь  же
одарены природой, - словом, что эти создания  столь  же  значительны  на
земле, как и она сама, давно уже уверившаяся в своем  превосходстве  над
всеми другими.
   Особенно поразила ее Порпорина, чьи простодушные ответы и милая  отк-
ровенность преисполнили ее восхищением и симпатией.
   - Ты просто ангел, - сказала она. - И это ты, актриса! В твоих словах
и мыслях больше благородства, чем в словах и  мыслях  всех  коронованных
особ, каких я знаю. Ты внушаешь мне безграничное уважение, я просто влю-
билась в тебя. Но и ты должна полюбить меня, прекрасная Порпорина.  Отк-
рой мне сердце, расскажи о своей жизни, о своем происхождении,  воспита-
нии, о своих увлечениях, даже о своих ошибках, если они у тебя были.  Но
это могли быть лишь благородные ошибки, вроде моей, а моя вовсе не тяго-
тит мою совесть: она таится в святая святых моего сердца.  Сейчас  один-
надцать часов, впереди у нас вся ночь, наша маленькая "оргия" подходит к
концу - ведь мы теперь просто болтаем, и я вижу, что вторая бутылка шам-
панского окажется лишней. Прошу тебя - расскажи мне  свою  историю.  Мне
кажется, если я узнаю твое сердце, если увижу картину жизни,  в  которой
все для меня будет ново и  незнакомо,  это  даст  мне  более  правильное
представление об истинном нашем долге на земле, чем все  мои  бесплодные
размышления. Я чувствую, что способна слушать тебя  так  внимательно,  с
таким интересом, с каким никогда прежде не могла  слушать  что-либо,  не
связанное с предметом моей страсти. Исполнишь ты мое желание?
   - Я охотно сделала бы это, принцесса... - начала Порпорина.
   - Принцесса? Кого ты имеешь в виду? - шутливо перебила  ее  принцесса
Амалия.
   - Я хочу сказать, милая Амалия, - ответила Порпорина,  -  что  охотно
сделала бы это, не будь в моей жизни одной тайны,  очень  важной,  почти
зловещей тайны, с которой связано все остальное, и  никакая  потребность
открыться, излить душу не позволяет мне выдать ее.
   - Так знай же, дорогое дитя, что она мне известна, твоя тайна! И если
я не сказала тебе об этом в начале ужина, то единственно из  страха  со-
вершить нескромность. Однако теперь я чувствую, что моя  дружба  к  тебе
может смело стать выше этого страха.
   - Вам известна моя тайна! -  вскричала  пораженная  Порпорина.  -  О,
принцесса, простите меня, но мне это кажется невероятным.
   - Штраф! Ты опять назвала меня принцессой.
   - Прости, Амалия, но ты не можешь знать мою тайну, если  только  и  в
самом деле не поддерживаешь связь с Калиостро, как уверяют многие.
   - Я давно уже слышала о твоем приключении с Калиостро  и  умирала  от
желания узнать подробности, но, повторяю, сегодня мною движет  не  любо-
пытство, а искренняя дружба. Так вот, чтобы тебя ободрить, скажу тебе  -
с сегодняшнего утра я отлично знаю, что синьора Консуэло  Порпорина  мо-
жет, ежели пожелает, носить на  законном  основании  титул  графини  Ру-
дольштадтской.
   - Ради всего святого, принцесса... Нет, Амалия... Кто мог  рассказать
вам?
   - Милая Рудольштадт, неужели ты не знаешь, что моя сестра, маркграфи-
ня Байрейтская, сейчас в Берлине?
   - Знаю.
   - И с нею ее доктор Сюпервиль?
   - Ах так! Сюпервиль нарушил свое слово,  свою  клятву.  Он  рассказал
все!
   - Успокойся. Он рассказал только мне, и притом под большим  секретом.
Впрочем, я не понимаю, почему ты так уж боишься  предать  гласности  это
дело - ведь оно обнаруживает лучшие стороны твоей  натуры,  а  повредить
уже никому не может. Все члены семейства Рудольштадт умерли, за исключе-
нием старой канониссы, да и та, очевидно, не замедлит последовать в  мо-
гилу за своими братьями. Правда, у нас в Саксонии существуют князья  Ру-
дольштадтские, твои близкие родственники - троюродные братья. Они  очень
кичатся своим именем, но если тебя поддержит мой брат, то это имя будешь
носить ты, и они не посмеют протестовать... Впрочем,  возможно,  ты  все
еще предпочитаешь носить имя Порпорины? Оно не менее  славно  и  гораздо
более благозвучно.
   - Да, таково и в самом деле мое желание, что бы ни случилось, - отве-
тила певица. - Но мне бы очень хотелось узнать, по какому поводу  госпо-
дин Сюпервиль рассказал вам обо всем. Когда я это узнаю  и  совесть  моя
будет свободна от данной клятвы, обещаю вам...  обещаю  тебе  рассказать
подробности этого печального и странного брака.
   - Вот как это произошло, - сказала принцесса. - Одна из моих  фрейлин
заболела, и я попросила передать Сюпервилю, - а мне уже сообщили, что он
находится в замке, при особе моей сестры, - чтобы он  заехал  посмотреть
больную. Сюпервиль - человек умный, я знала его еще тогда, когда он пос-
тоянно жил здесь. Он никогда не любил моего брата, и  тем  удобнее  было
мне завязать с ним беседу. Случайно разговор зашел о музыке, об опере и,
следовательно, о тебе. Я сказала ему о тебе столько лестного, что  он  -
то ли желая сделать мне приятное, то ли искренно, - перещеголял  меня  и
начал превозносить тебя до небес. Я слушала его с большим удовольствием,
но заметила, что он чего-то недоговаривает; он намекал на  какие-то  ро-
мантические, даже захватывающие события, имевшие место в твоей судьбе, и
на такое душевное величие, какого я, при всем моем добром к тебе отноше-
нии, якобы не могу себе представить. Признаюсь, я  стала  очень  настаи-
вать, и в его оправдание могу сказать, что он заставил долго себя  упра-
шивать. Наконец, взяв с меня слово не выдавать его, он рассказал о твоем
браке с умирающим графом Рудольштадтом и о твоем великодушном  отречении
от всех прав и преимуществ. Теперь ты видишь, дитя мое,  что  можешь  со
спокойной совестью рассказать мне все остальное, если у тебя нет  других
причин это скрывать.
   - Хорошо, - после минутной паузы сказала Порпорина, поборов свое вол-
нение, - этот рассказ неминуемо пробудит во  мне  тяжелые  воспоминания,
особенно тяжелые с тех пор, как я нахожусь в Берлине, но я отвечу  дове-
рием на сочувствие и интерес вашего высочества... то есть, я  хочу  ска-
зать, моей доброй Амалии.

   VII

   - Я родилась в одном из уголков Испании. Не знаю точно, где именно  и
в каком году это было, но сейчас мне двадцать три  или  двадцать  четыре
года. Имя моего отца мне неизвестно, и думаю, что моя мать тоже не знала
имени своих родителей. В Венеции ее называли Zingara - цыганкой, а  меня
Zingarella - цыганочкой. Моей покровительницей, по желанию матери, стала
Maria del Consuelo, что по-французски означает богоматерь Утешения. Пер-
вые мои годы прошли в бродяжничестве и нужде. Мы с матерью всюду  ходили
пешком и песнями зарабатывали на хлеб. Смутно припоминаю, что в  чешских
лесах нас радушно приняли в каком-то замке, где красивый юноша по  имени
Альберт, сын владельца замка, был со мной очень ласков  и  подарил  моей
матери гитару. Этот замок был замком Исполинов, и настал день,  когда  я
отказалась сделаться его хозяйкой, а этим юношей был  граф  Альберт  Ру-
дольштадт, чьей супругой мне суждено было стать.
   Десяти лет от роду я начала петь на улицах.
   Однажды, когда я пела свою песенку на площади святого Марка  в  Вене-
ции, перед входом в какое-то кафе, маэстро Порпора - он как раз находил-
ся там, - пораженный моим голосом, слухом и естественной манерой  пения,
которую я переняла от матери, подозвал меня, стал расспрашивать,  прово-
дил меня до моей лачуги, дал матушке немного денег и обещал ей  устроить
меня в scuola dei mendicanti [5], одну  из  тех  бесплатных  музыкальных
школ, каких так много в Италии и откуда выходят все  знаменитые  артисты
обоего пола, ибо ими руководят лучшие учителя. Я сделала там большие ус-
пехи, и вскоре маэстро Порпора очень привязался ко мне,  что  немедленно
вызвало ревность и неприязнь других учениц. Их  несправедливая  злоба  и
презрение к моим лохмотьям рано приучили меня к терпению, выдержке и по-
корности судьбе.
   Не помню, когда именно я увидела его впервые, но твердо знаю,  что  в
семь или восемь лет я уже любила одного юношу,  или,  вернее,  мальчика,
заброшенного сироту, который так же, как я,  обучался  музыке  благодаря
чьему-то покровительству и состраданию и так же, как я, проводил на ули-
це целые дни. Наша дружба, или наша любовь, ведь это было одно и то  же,
была целомудренным и восхитительным чувством. Невинные, мы вместе броди-
ли по улицам в те часы, которые не были отданы музыке.  Матушка,  тщетно
пытавшаяся разлучить нас, наконец  согласилась  признать  нашу  взаимную
склонность, но, лежа на смертном одре, взяла с нас слово, что  мы  поже-
нимся, как только будем в состоянии прокормить семью своим трудом.
   Когда мне было восемнадцать или девятнадцать лет, я уже пела довольно
хорошо. Граф Дзустиньяни, знатный венецианец, владелец театра Сан-Самуэ-
ле, услыхал однажды мое пение в церкви и пригласил меня на первые  роли,
желая заменить Кориллу - красивую женщину и искусную певицу, которая  до
того была его любовницей, но изменила ему. Этот самый Дзустиньяни и  был
покровителем моего жениха Андзолето.  Андзолето  пригласили  на  главные
мужские роли одновременно со мною. Первые наши выступления  проходили  с
огромным успехом. Андзолето обладал великолепным голосом, необыкновенным
природным дарованием и обольстительной внешностью; ему  покровительство-
вали самые красивые дамы. Но он был ленив, у него не было такого  искус-
ного и усердного учителя, как у меня. Его успех оказался  менее  блиста-
тельным. Сначала это вызвало у него огорчение, потом досаду, наконец за-
висть, и так я утратила его любовь.
   - Возможно ли? - воскликнула принцесса Амалия. - Из-за такой  ничтож-
ной причины? Так он, значит, был очень дурной человек?
   - Увы, принцесса, нет. Но он был тщеславен, как все актеры.  Он  стал
искать покровительства певицы Кориллы, впавшей в немилость, а потому оз-
лобленной, и она отняла у меня сердце Андзолето, а его  быстро  научила,
как оскорбить и ранить мое. Однажды вечером  маэстро  Порпора,  -  а  он
всегда восставал против нашей любви, ибо, по его мнению, женщина,  чтобы
стать великой артисткой, должна оставаться чуждой любому влечению  серд-
ца, любому проявлению страсти, - итак, маэстро Порпора помог мне обнару-
жить измену Андзолето. А на следующий вечер сам граф Дзустиньяни  объяс-
нился мне в любви, чего я никак не ожидала и что глубоко меня оскорбило.
Андзолето притворился, будто ревнует меня, будто верит, что  я  уступила
графу... Он попросту хотел порвать со мной. Ночью я убежала  из  дома  и
явилась к моему учителю. Этот человек умеет быстро принимать решения,  а
меня он научил так же быстро выполнять то, что решено. Он дал мне  реко-
мендательные письма, небольшую сумму денег, объяснил  маршрут  путешест-
вия, посадил в гондолу, проводил за пределы города, и на рассвете я одна
отправилась в Богемию.
   - В Богемию! - повторила госпожа фон Клейст, пораженная  мужеством  и
добродетелью Порпорины.
   - Да, сударыня, - подтвердила молодая девушка. -  На  нашем  языке  -
языке кочующих актеров - мы часто употребляем выражение "бродить по  Бо-
гемии", когда хотим сказать, что пускаемся на волю случая, что  идем  на
риск бедной, полной трудов, а иногда далеко не безупречной, жизни цыган,
которых по-французски называют также богемцами. Но я-то отправилась не в
ту символическую Богемию, в которую как будто послала меня судьба вместе
со множеством мне подобных, а в несчастную рыцарскую  страну  чехов,  на
родину Гуса и Жижки, в Бемервальд [6], словом - в замок  Исполинов,  где
мне оказало самый радушный прием все семейство Рудольштадтов.
   - Почему ты поехала именно к ним? - спросила принцесса, слушавшая  ее
с большим вниманием. - Помнили они о том, что видели тебя ребенком?
   - Нет. И я тоже совершенно забыла об этом.
   Лишь много времени спустя случайно граф Альберт вспомнил сам и напом-
нил мне об этом маленьком приключении. Дело в том, что мой учитель  Пор-
пора, в бытность свою в Германии, очень дружил там с главой семьи - дос-
топочтенным Христианом Рудольштадтом. А молодой  баронессе  Амалии,  его
племяннице, требовалась гувернантка, или, вернее,  компаньонка,  которая
бы делала вид, что учит ее музыке, и разгоняла скуку  суровой  и  унылой
жизни обитателей Ризенбурга [7]. Ее благородные и добрые родные  приняли
меня по-дружески, почти по-родственному. Несмотря на все мое желание,  я
ничему не научила мою хорошенькую и капризную ученицу, и...
   - И граф Альберт влюбился в тебя, как того и следовало ожидать.
   - Увы, принцесса, я не могу так легко говорить об  этой  серьезной  и
печальной истории. Граф Альберт считался помешанным.  Благородная  душа,
восторженный ум сочетались в нем с большими странностями, с необъяснимы-
ми, болезненными причудами воображения.
   - Сюпервиль рассказывал мне об этом, но сам он ничему не верит,  и  я
ничего не поняла. Молодому графу приписывали какие-то сверхъестественные
свойства, дар пророчества,  ясновидения,  способность  делаться  невиди-
мым... Его семья рассказывала самые невероятные вещи... Но ведь все  это
невозможно, и, надеюсь, ты тоже этому не веришь?
   - Избавьте меня, принцесса, от мучительной необходимости  высказывать
мнение о том, что недоступно моему пониманию. Я видела непостижимые  ве-
щи, и порой граф Альберт казался мне каким-то неземным существом. А  бы-
вало и так, что я видела в нем лишь несчастного человека, который именно
вследствие избытка своих добродетелей был лишен светоча разума.  Но  ни-
когда он не был в моих глазах обыкновенным смертным. В лихорадочном бре-
ду и в спокойном состоянии, в порыве восторга и в припадке уныния, всег-
да он был самым лучшим, самым справедливым, самым мудрым и просвещенным,
самым поэтическивдохновенным из всех людей в мире. Словом, я никогда  не
смогу думать о нем или произносить его имя иначе, как с трепетом  глубо-
кого уважения, глубокого умиления, но также и  некоторого  страха:  ведь
невольной, но не вполне безвинной причиной его смерти являюсь именно я.
   - Осуши свои прекрасные глаза, дорогая графиня, соберись  с  духом  и
продолжай. Поверь, что я слушаю тебя без малейшей иронии и  без  пошлого
легкомыслия.
   - Он полюбил меня, но я долго не подозревала об этом. Он  никогда  не
обращался ко мне ни с единым словом и, казалось, даже не  замечал  моего
присутствия в замке. Пожалуй, он впервые обратил на меня внимание  в  ту
минуту, когда услышал мое пение. Надо вам сказать, что сам он был  заме-
чательным скрипачом, и невозможно даже вообразить себе,  как  совершенна
его игра. Впрочем, я уверена, что была единственной в  Ризенбурге,  кому
довелось слышать игру графа Альберта, ибо его семейство даже не подозре-
вало о несравненном таланте графа. Так что его любовь ко мне родилась  в
порыве восторга и родства душ, вызванном любовью к  музыке.  Его  кузина
баронесса Амалия - он был помолвлен с ней в течение двух лет, но не  лю-
бил ее - рассердилась на меня, хотя тоже не любила  его.  Она  высказала
мне свою досаду откровенно, но без злобы, так как, несмотря на свои  не-
достатки, обладала некоторым великодушием. Холодность Альберта,  грусть,
царившая в замке, - все это наскучило ей, и в одно прекрасное  утро  она
покинула нас, похитив, если можно так выразиться, барона Фридриха - сво-
его отца, брата графа Христиана; барон был человек добрый, но ограничен-
ный, с ленивым умом и бесхитростным сердцем, покорный раб своей дочери и
страстный охотник.
   - Но ты ничего не говоришь о способности графа  Альберта  становиться
невидимым, о его исчезновениях на две-три недели, после которых он  нео-
жиданно появлялся снова, думая при этом или делая вид, что думает, будто
не выходил из дому, а потом не мог или не хотел открыть, что  же  с  ним
происходило в то время, когда его искали во всех окрестностях замка.
   - Ну, раз уж господин Сюпервиль рассказал вам об этом странном и, ка-
залось бы, необъяснимом явлении, я открою вам эту тайну -  ведь  сделать
это могу только я одна, потому что о ней не знал никто, кроме нас двоих.
Вблизи замка Исполинов находится гора под названием Шрекенштейн  [8].  В
глубине ее есть пещера, а за ней несколько потайных комнат. Это  старин-
ное подземное сооружение существует со времен гуситов. Альберт,  изучив-
ший целый ряд весьма смелых, даже мистических философских и  религиозных
течений, в душе оставался гуситом, или, вернее,  таборитом.  Потомок  по
материнской линии короля Георга Подебрада, он сохранил и развил  в  себе
то стремление к национальной независимости и к евангельскому  равенству,
которое проповеди Яна Гуса и победы Яна Жижки, так сказать, привили  жи-
телям Чехии...
   - Как она рассуждает об истории и философии! - воскликнула принцесса,
взглянув на госпожу фон Клейст. - Могла ли я думать, что актриса  разби-
рается в подобных предметах не хуже, чем я, всю жизнь  изучавшая  их  по
книгам? Недаром я говорила тебе, фон Клейст, что среди этих созданий - а
ведь ходячая молва причисляет их к низшим слоям общества - есть выдающи-
еся умы, равные тем, которые мы с таким старанием и с  такими  затратами
выращиваем в первых его рядах, а быть может, даже и превосходящие их.
   - Увы, принцесса! - возразила Порпорина. - Я очень невежественна и до
пребывания в Ризенбурге никогда ничего не читала, но там так много гово-
рилось об этих предметах, и мне, чтобы понять, что же происходит  в  уме
Альберта, пришлось так много размышлять, что в конце концов у меня  сло-
жилось о них определенное представление.
   - Да, конечно, но ты и сама стала мистиком и немного потеряла  рассу-
док, дорогая Порпорина! Можешь восхищаться походами Яна Жижки и  респуб-
ликанским духом Чехии - быть может, я и сама не меньшая  поборница  рес-
публиканских идей, потому что и мне любовь открыла  понятия,  противопо-
ложные всему тому, что внушали мне наставники по поводу  прав  народа  и
значения отдельных индивидуумов. Но я не разделяю твоего преклонения пе-
ред фанатизмом таборитов и перед их исступленным стремлением  к  христи-
анскому равенству. Все это нелепо, неосуществимо и ведет к жестокости  и
насилию. Пусть ниспровергают троны, я согласна  и  даже...  готова  спо-
собствовать этому, если понадобится! Пусть создаются республики,  такие,
как в Спарте, Афинах, Риме или в старой Венеции, - это я еще могу допус-
тить. Но твои кровожадные и неопрятные табориты так же не привлекают ме-
ня, как недоброй памяти вальденсы, как отвратительные  мюнстерские  ана-
баптисты и пикарты древней Германии.
   - Я слышала от графа Альберта, что все это не совсем одно и то же,  -
скромно возразила Консуэло, - но не смею спорить  с  вашим  высочеством,
так как вы основательно изучали этот предмет. У вас есть здесь  историки
и ученые, которые много занимаются подобными  важными  материями,  и  вы
лучше меня можете судить, насколько их мнение мудро и справедливо.
   И все-таки мне кажется, что, даже будь у меня возможность  учиться  у
самых образованных профессоров, я все равно не изменила бы своим  симпа-
тиям. Однако продолжу мой рассказ.
   - Да, прости, что я тебя перебила своими скучными рассуждениями. Про-
должай. Итак, граф Альберт,  увлеченный  подвигами  своих  предков  (что
вполне понятно и вполне простительно), влюбленный в тебя, что,  впрочем,
еще более естественно и законно, не мог допустить, чтобы тебя не считали
равной ему перед богом и людьми. Он был вполне прав, но это еще не  при-
чина убегать из родительского дома и доводить до отчаяния всех родных.
   - Как раз к этому я и подхожу, - сказала Консуэло. - Он уже давно на-
чал посещать пещеру гуситов, скрытую в  недрах  Шрекенштейна.  Он  любил
мечтать и размышлять там, и ему особенно нравилось то, что только он  да
еще один бедный помешанный крестьянин, ходивший туда вместе с ним, знали
о существовании этих подземных жилищ. Альберт привык уединяться там вся-
кий раз, как вследствие какой-нибудь семейной неприятности или  сильного
волнения он терял власть над своими поступками. Чувствуя приближение та-
кого припадка и не желая огорчать родных  зрелищем  своего  безумия,  он
убегал в Шрекенштейн через обнаруженный им подземный ход; ход этот начи-
нался в колодце, находившемся посреди цветника, разбитого близ его поко-
ев. Оказавшись в своей любимой пещере, Альберт забывал о времени, не за-
мечал, как проходят часы, дни, недели. Находясь на попечении крестьянина
Зденко, мечтателя с душой поэта, в чьей экзальтации было нечто  общее  с
его собственной, он вспоминал о том, что надо вернуться к дневному свету
и родным лишь тогда, когда припадок затихал, и, к несчастью, эти припад-
ки становились все сильнее и продолжительнее. Но вот однажды Альберт от-
сутствовал так долго, что все сочли его погибшим, и тогда я  решила  ра-
зыскать его убежище. Это стоило мне  больших  опасностей  и  мучений.  Я
спустилась в тот колодец, откуда однажды ночью - я это видела из  укром-
ного места - вышел Зденко. Не зная дороги, я едва не погибла в этих под-
земных переходах. Наконец я нашла Альберта, мне удалось рассеять его бо-
лезненное забытье, я привела его к родным и заставила поклясться, что он
никогда не вернется без меня в эту роковую пещеру. Он уступил, но сказал
мне, что это значит осудить его на смерть. И его предсказание сбылось!
   - Что ты говоришь! Ведь, напротив, это значило вернуть его к жизни!
   - Нет, принцесса, для этого я должна была суметь его полюбить,  а  не
сделаться для него источником горя.
   - Как! Значит ты не любила его? Ты спустилась в колодец, ты рисковала
жизнью в этом подземном странствии...
   - Во время которого безумец Зденко - он не понимал цели моих  поисков
и, подобно верному глупому псу, оберегая  безопасность  своего  хозяина,
едва меня не убил. Я чуть не погибла в бушующем потоке. Альберт не сразу
узнал меня и чуть не заразил меня своим безумием: страх и волнение дела-
ют человека восприимчивым к галлюцинациям. Затем припадок у него  повто-
рился, он снова привел меня в подземелье и едва не покинул там  одну.  И
все это я вынесла без любви к Альберту.
   - Так, может быть, чтобы избавить его от болезни, ты дала обет  своей
богоматери Утешения?
   - Да, действительно, нечто вроде того, - ответила Перпорина с  груст-
ной улыбкой. - Чувство искреннего сострадания к его семье, глубокая сим-
патия к нему самому, возможно - романтический ореол истинной дружбы,  но
ни малейшей искры любви, во всяком случае - ничего похожего на мою преж-
нюю слепую, отуманивающую и сладостную любовь к неблагодарному  Андзоле-
то, которая преждевременно иссушила мне сердце... Что еще  сказать  вам,
принцесса? После этого ужасного приключения у меня сделалась горячка,  и
я была на волосок от смерти. Меня спас Альберт - ведь он не  только  ис-
кусный музыкант, но также искусный врач. Мое медленное  выздоровление  и
его неусыпные заботы породили у нас  обоих  чувство  братской  близости.
Рассудок полностью вернулся к нему. Его отец дал мне свое  благословение
и стал обращаться как с любимой  дочерью.  Даже  старая  горбатая  тетка
Альберта, канонисса Венцеслава, ангел доброты, но при этом полная  пред-
рассудков аристократка, примирилась с мыслью принять меня в свою  семью.
Альберт молил меня о любви. Граф Христиан превратился теперь в  адвоката
своего сына. Я была взволнована, испугана. Альберта я любила, как  любят
добродетель, истину, образец совершенства, но  он  все  еще  внушал  мне
страх; меня отталкивала мысль, что  я  могу  стать  графиней,  заключить
брак, который восстановил бы против Альберта и  его  семьи  всю  местную
аристократию, а на меня навлек бы обвинение в низменных и корыстных  по-
буждениях. А кроме того - признаюсь в этом, кажется,  единственном  моем
преступлении! Мне было жаль расставаться с моей профессией, свободой,  с
моим старым учителем, с моей артистической карьерой и с  этой  волнующей
ареной - ареной театра, где я появилась лишь на миг,  чтобы  блеснуть  и
исчезнуть, как метеор; с этими раскаленными подмостками, где была разби-
та моя любовь, где свершилось мое несчастье, с  подмостками,  которые  я
собиралась проклинать и презирать всю жизнь и которые,  однако,  снились
мне все ночи напролет - с их аплодисментами и свистками...
   Вы, принцесса, вероятно, сочтете это странным и достойным  презрения,
но если тебя с детства готовили для театра, если всю свою жизнь ты  тру-
дился, мечтая об этих битвах и этих победах,  если  ты  выиграл  наконец
свое первое сражение, тогда... тогда мысль, что  никогда  больше  ты  не
вернешься на сцену, может быть так же страшна, как для вас, дорогая Ама-
лия, была бы страшна мысль, что отныне вы будете принцессой лишь на под-
мостках, как ныне бываю я - дважды в неделю...
   - Ты ошибаешься, друг мой. Это нелепость! Ведь если  бы  я  могла  из
принцессы превратиться в актрису, я бы вышла замуж за Тренка и  была  бы
счастлива. А ты не захотела превратиться из актрисы в  принцессу,  чтобы
стать супругой Рудольштадта. Да, теперь я вижу, что ты не любила его! Но
тут нет твоей вины... Сердцу не прикажешь!
   - Как бы мне хотелось, принцесса, убедить себя в том, что  этот  афо-
ризм верен, - тогда моя совесть была бы спокойна. Но я  бьюсь  над  этой
задачей всю жизнь и все еще не разрешила ее.
   - Это серьезный вопрос, - сказала принцесса, - и как аббатиса я долж-
на попытаться высказать свое мнение о такого рода велениях  совести.  Ты
сомневаешься в том, что мы вольны любить или не любить? Ты, стало  быть,
думаешь, что любовь способна считаться с голосом рассудка?
   - Так должно было быть. Благородное  сердце  должно  уметь  подчинить
свое влечение рассудку, но, разумеется, не  тому  вульгарному  рассудку,
который равносилен безумию и лжи, а благородному умению  распознавать  и
выбирать - то есть любви к прекрасному, стремлению  к  истине.  Вот  вы,
принцесса, как раз и являетесь подтверждением того, о чем  я  говорю,  и
ваш пример - это мой приговор. Рожденная для трона, вы пожертвовали лож-
ным величием ради истинной страсти, ради  обладания  сердцем,  достойным
вашего сердца. А у меня, тоже рожденной, чтобы стать королевой  (короле-
вой подмостков), недостало мужества и великодушия, чтобы с радостью  по-
жертвовать мишурой этой ложной славы ради  мирной  жизни  и  возвышенной
привязанности, которая меня ожидала. Я готова была сделать это  из  пре-
данности, но не без боли, не без страха. И граф  Альберт,  чувствуя  мою
мучительную тревогу, не пожелал принять мое  согласие  как  жертву.  Ему
нужны были пылкие восторги, разделенная радость,  сердце,  свободное  от
всяких сожалений. Я не должна была обманывать его. Да и можно  ли  обма-
нуть в подобных вещах? Поэтому я  попросила  не  торопить  меня,  и  моя
просьба была исполнена. Я обещала сделать все, что от меня зависит, что-
бы моя любовь стала подобной его любви. Я была  искренна,  но  с  ужасом
ощущала, как мне хотелось освободиться от веления  совести,  заставившей
меня принять это страшное обязательство.
   - Странная девушка! Могу поручиться, что ты все еще любишь того, дру-
гого.
   - О боже! Я была уверена, что разлюбила его, но однажды утром, ожидая
на горе Альберта, чтобы пойти с ним на прогулку, я вдруг услышала песню,
которую когда-то разучивала вместе с Андзолето, а главное,  узнала  этот
проникающий в душу голос, который я так любила, и венецианский  выговор,
столь милый моему сердцу. Я посмотрела вниз и увидела всадника.  То  был
он, принцесса, то был Андзолето.
   - Но зачем, во имя всего святого, явился он в Чехию?
   - Впоследствии я узнала, что он нарушил свой контракт и бежал из  Ве-
неции, страшась мести графа Дзустиньяни. Быстро пресытившись деспотичес-
кой любовью сварливой Кориллы, с которой он снова начал  успешно  высту-
пать в театре Сан-Самуэле, он добился  благосклонности  некой  Клоринды,
моей бывшей школьной подруги, второразрядной певицы  и  любовницы  графа
Дзустиньяни. Как человек светский, иначе  говоря  -  как  легкомысленный
развратник, граф отомстил ей, вернувшись к Корилле, но не расставшись  и
с Клориндой. В разгаре этой двойной интриги Андзолето, не выдержав изде-
вательств соперника, сначала разозлился, потом пришел в ярость и в  одну
прекрасную летнюю ночь перевернул гандолу, где  Дзустиньяни  наслаждался
прохладой в обществе Кориллы. Обе пары отделались тем, что  приняли  хо-
лодную ванну, - не все каналы Венеции глубоки. Однако  Андзолето,  пони-
мая, что эта шутка может привести его в тюрьму, сбежал  и  по  дороге  в
Прагу проехал мимо замка Исполинов.
   Итак, он проехал мимо, а я встретилась с Альбертом, чтобы совершить с
ним паломничество в пещеру Шрекенштейна, которую  ему  хотелось  увидеть
еще раз вместе со мной. Я была вся во  власти  волнения  и  печали.  Мне
пришлось пережить в этой пещере тяжелые потрясения. Мрачное убежище, та-
инственный источник, возле которого Альберт соорудил  алтарь  из  костей
гуситов, восхитительный и душераздирающий  звук  его  скрипки,  какие-то
смутные страхи, темнота, суеверные мысли, которые всегда завладевали  им
здесь и от которых я уже не в силах была его уберечь...
   - Договаривай! Он считал себя Яном Жижкой. Он верил, что живет  вечно
и помнит то, что произошло в прошлых веках. Словом, он был  одержим  той
же манией, что и граф де Сен-Жермен, не так ли?
   - Да, принцесса, раз уж вы знаете все... И его уверенность в том, что
он говорил, действовала на меня так, что я не только не разубеждала его,
а напротив, почти готова была разделить его взгляды.
   - Неужели, невзирая на мужественное сердце, твой рассудок так слаб?
   - Да, я не могу похвалиться силой рассудка.
   И откуда бы я могла взять ее, эту силу? Настоящие, серьезные знания я
получила только от Альберта. Могла ли я не подпасть под его влияние и не
разделить его заблуждений? В его уме таилось столько высоких истин,  что
я не могла отличить ошибочное от достоверного. Придя  в  пещеру,  я  по-
чувствовала, что близка к помешательству.  Меня  особенно  ужаснуло  то,
что, вопреки моим ожиданиям, там не оказалось Зденко.  Он  не  появлялся
уже несколько месяцев. Так как юродивый  продолжал  гневаться  на  меня,
Альберт отстранил его, прогнал, и,  по-видимому,  между  ними  произошла
ссора, ибо Альберта, как мне казалось, мучили  угрызения  совести.  Быть
может, он думал, что расставшись с ним,  Зденко  покончил  жизнь  самоу-
бийством. Во всяком случае, Альберт говорил о нем  как-то  загадочно,  и
его таинственные недомолвки приводили меня в трепет.  Я  вообразила  (да
простит мне бог эту мысль!), будто во время одного  из  своих  припадков
Альберт, не сумев заставить этого несчастного  отказаться  от  намерения
лишить меня жизни, отнял жизнь у него самого.
   - Но за что этот Зденко так возненавидел тебя?
   - Он был безумен. По его словам, он видел во сне,  что  я  убила  его
господина и потом плясала на его  могиле.  О,  принцесса,  это  зловещее
предсказание сбылось. Любовь ко мне убила Альберта, а  неделю  спустя  я
уже пела здесь, в Берлине, в одной из  самых  веселых  комических  опер.
Правда, я поступила так не по собственной воле, на душе у меня было  не-
выразимо тяжело, но трагический конец Альберта свершился согласно злове-
щему предсказанию Зденко.
   - Право, твой рассказ столь ужасен, что я уже ничего  не  понимаю  и,
слушая тебя, просто теряю рассудок.  Но  все-таки  продолжай.  Очевидно,
впоследствии все это получит свое объяснение?
   - Нет, принцесса, фантастический мир, таившийся  в  загадочных  душах
Альберта и Зденко, так и остался для меня тайной. Придется и  вам  удов-
летвориться лишь тем, что вы узнаете дальнейшие события.
   - Ах вот как! Но, надеюсь, граф Рудольштадт не  убил  своего  бедного
шута?
   - Зденко не был для Альберта шутом, он был для него товарищем в мину-
ту горя, другом, преданным слугой. Альберт оплакивал его, но, к счастью,
мысль о том, чтобы пожертвовать им ради любви ко мне, никогда не  прихо-
дила ему в голову. А я, безумная, я, преступная, убедила  себя,  что  он
совершил это убийство. Свежий холмик, выросший в пещере, холмик, под ко-
торым, как сказал мне Альберт, покоилось самое дорогое, что было у  него
во всем мире до встречи со мной, а также его признание в том, что он со-
вершил какое-то преступление, - все это привело меня в ужас.  Я  решила,
что это могила Зденко, и выбежала из пещеры, крича, как безумная, и пла-
ча, как ребенок.
   - Еще бы! - заметила госпожа фон Клейст. - Да я бы просто умерла  там
со страху. Нет, такой возлюбленный, как ваш Альберт, совсем  бы  мне  не
подошел. Почтенный господин фон Клейст верил в дьявола  и  приносил  ему
жертвы. Это он сделал меня такой трусихой, и, если бы я не решилась раз-
вестись с ним, думаю, что он окончательно свел бы меня с ума.
   - Ну, до некоторой степени ему это удалось, - сказала принцесса  Ама-
лия. - Боюсь, что ты немного опоздала с разводом. Впрочем,  не  прерывай
нашу графиню Рудольштадт.
   - Когда я вернулась в замок вместе с Альбертом - он шел со мной, даже
не думая оправдываться или  опровергать  мои  подозрения,  -  я  застала
там... Кого? Угадайте, принцесса.
   - Андзолето!
   - Он назвался моим братом и ждал меня. Не знаю, каким образом, но до-
рогой он узнал, что я живу в замке и собираюсь обвенчаться с  Альбертом,
- такие слухи ходили в наших краях еще до того, как у нас это было реше-
но, - и повернул коня. Под влиянием ли досады, искорки прежней любви  ко
мне или, может быть, просто  из  любви  причинять  зло  он  вдруг  решил
расстроить этот брак и отнять меня у  графа.  Он  пустил  в  ход  все  -
мольбы, слезы, все свои чары, угрозы. Внешне я казалась непреклонной, но
в глубине своего низкого сердца я была поколеблена, я уже не владела со-
бой. Благодаря той лжи, которая помогла ему войти в замок и которую я не
решилась опровергнуть, хотя никогда не рассказывала Альберту об этом не-
существующем брате, он провел в замке целый день.  Вечером  старый  граф
попросил нас исполнить венецианские песни. Эти  песни  удочерившей  меня
родины пробудили во мне воспоминания о детстве, о моей чистой  любви,  о
моих прекрасных грезах, о моем ушедшем счастье. Я почувствовала, что все
еще люблю... и люблю не того, кого должна, кого хочу, кого  обещала  лю-
бить. Андзолето шепотом заклинал меня впустить его ночью в мою  комнату,
угрожая, что все равно придет - придет, рискуя своей жизнью, а главное -
моей. Я всегда была для него только сестрой, и он приукрашивал свой план
самыми благородными намерениями: якобы он готов подчиниться моему приго-
вору, он уедет на рассвете и хочет лишь проститься со мной. Я  подумала,
что он способен устроить в замке шум, скандал, что у него может выйти  с
Альбертом какая-нибудь ужасная сцена, что я буду опозорена. Тогда я при-
няла отчаянное решение и осуществила его. В  полночь  я  сложила  в  не-
большой узел самые необходимые вещи, написала записку Альберту, захвати-
ла небольшую сумму денег, какая у меня была, вышла из комнаты,  вскочила
на лошадь, на которой приехал Андзолето, заплатила проводнику, чтобы  он
помог мне бежать, миновала подъемный мост и добралась до ближайшего  го-
рода. Верхом я ехала впервые в жизни. Проскакав галопом четыре  мили,  я
отпустила проводника, направив его по ложному следу и сказав,  что  буду
ждать Андзолето, моего так называемого брата, на дороге в Прагу, а  сама
отправилась пешком по направлению к Вене. Итак, на рассвете я  оказалась
одна, почти без средств, в незнакомой стране, стремясь как можно быстрее
убежать от любви этих двух людей - любви, казавшейся мне  одинаково  ги-
бельной. Однако, должна сказать,  что  по  прошествии  нескольких  часов
призрак вероломного Андзолето навсегда изгладился в моей душе, а  чистый
образ моего благородного Альберта сопутствовал мне как символ  защиты  и
обещание светлого будущего во всех опасностях и тяготах моего  путешест-
вия.
   - Но почему же ты направилась в Вену, а не в Венецию?
   - Незадолго до этого туда приехал маэстро Порпора - мой  учитель,  по
приглашению нашего посланника. Тот хотел помочь ему  поправить  денежные
дела и восстановить былую славу, которая померкла и отвернулась от  него
на фоне успехов более удачливых и более современных мастеров. К счастью,
я встретилась с одним чудесным юношей. Это был настоящий музыкант, и его
ждало большое будущее. Когда он проходил по  Богемскому  Лесу,  до  него
дошли слухи обо мне, и он решил меня разыскать,  чтобы  попросить  моего
покровительства перед маэстро Порпорой. Мы вместе отправились  пешком  в
Вену, нередко испытывая по дороге усталость, но не теряя при этом ни ве-
селости, ни взаимной братской дружбы. Меня особенно привлекло к нему то,
что он не вздумал ухаживать за мной, - мне и в голову не  приходило  его
остерегаться. Я переоделась в мужское платье и так хорошо  сыграла  роль
подростка, что это вызвало множество забавных недоразумений, причем одно
из них чуть не оказалось роковым для нас обоих. Чтобы не затягивать свое
повествование, обойду молчанием все остальное и расскажу только об  этом
приключении, ибо знаю, что оно заинтересует ваше высочество больше,  чем
вся моя дальнейшая история.

   VIII

   - Догадываюсь, что сейчас ты расскажешь мне о нем, - сказала принцес-
са, облокачиваясь на стол и отодвигая подальше свечи, чтобы лучше видеть
рассказчицу.
   - Когда мы шли вдоль берега Влтавы, на баварской границе нас схватили
вербовщики вашего брата короля, и нам обоим - мне и Гайдну -  предстояла
блестящая перспектива стать флейтистом и барабанщиком славной армии  его
величества.
   - Ты - барабанщик! - со смехом вскричала принцесса. - Ах, если бы фон
Клейст увидела тебя в таком костюме, ты бы вскружила ей голову, могу по-
ручиться. Брат сделал бы тебя своим пажом, и одному богу известно, какие
бури вызвала бы ты в сердцах наших красавиц. Но ты упомянула имя Гайдна?
Мне оно знакомо. Недавно мне прислали музыку какого-то Гайдна,  и,  нас-
колько я помню, она хороша. Уж не тот ли это мальчик, о котором ты гово-
ришь?
   - Простите, принцесса, но этому мальчику двадцать лет,  хотя  на  вид
ему не более пятнадцати. Он был моим  дорожным  спутником,  искренним  и
верным другом. На опушке одного леска наши похитители расположились  по-
завтракать, и мы убежали. За нами погнались, но мы мчались, как зайцы, и
нам посчастливилось догнать карету, в которой ехали благородный красавец
Фридрих фон Тренк и бывший сердцеед граф Годиц фон Росвальд.
   - Муж моей тетушки маркграфини фон Кульмбах? - воскликнула принцесса.
- Вот еще один брак по любви,  фон  Клейст!  Впрочем,  это  единственный
честный и умный поступок в жизни моей толстухи тетки. Каков же он,  этот
граф Годиц?
   Консуэло начала было рисовать ей портрет владельца замка Росвальд, но
принцесса то и дело перебивала ее, задавая уйму  вопросов  о  Тренке,  о
том, какое платье было на нем в тот день, обо всем, что его касалось,  а
когда Консуэло рассказала ей, как Тренк поспешил на ее защиту,  как  его
едва не настигла пуля, как в конце концов он обратил злодеев в бегство и
освободил одного несчастного дезертира, которого те везли  связанным  по
рукам и ногам в своей повозке, Амалия потребовала, чтобы она  рассказала
ей все сначала, еще более подробно, чтобы она повторила все  его  слова,
даже самые незначительные. Радость и умиление принцессы дошли до  преде-
ла, когда она узнала, что Тренк, сидя вместе с графом  Годицем  и  двумя
путешественниками в карете, не уделил Консуэло ни малейшего  внимания  и
без конца смотрел, вздыхая, на портрет, спрятанный у него на  груди,  не
переставая рассказывать графу о своей тайной любви к  некоей  высокопос-
тавленной особе, составляющей счастье и горе всей его жизни.
   Получив наконец позволение перейти к дальнейшему, Консуэло  рассказа-
ла, как граф Годиц, угадавший в Пассау, что она женщина, хотел было  по-
лучить за свое покровительство чересчур высокую плату и как они с  Гайд-
ном сбежали, возобновив свое короткое, но полное приключений путешествие
на лодке, плывшей вниз по Дунаю.
   Затем она рассказала, как они зарабатывали на хлеб, играя  -  она  на
свирели, а Гайдн на скрипке, - как крестьяне плясали  под  их  музыку  и
как, наконец, однажды вечером они набрели на  живописное  маленькое  аб-
батство, где Консуэло, все еще переодетая мальчиком, назвалась  синьором
Бертони, цыганом и странствующим музыкантом.
   - Каноником этого аббатства, - продолжала Консуэло, -  был  страстный
любитель музыки, человек умный и необыкновенно добрый. Он принял нас,  в
особенности меня, очень радушно и даже хотел меня усыновить, обещая  хо-
рошую бенефицию в случае, если бы я согласилась принять хотя  бы  низший
сан. Принадлежность к мужскому полу начинала мне надоедать. Карьера свя-
щенника так же мало прельщала меня, как карьера барабанщика, но одно не-
обыкновенное происшествие вынудило меня немного  продлить  пребывание  у
нашего любезного хозяина. Некая путешественница,  ехавшая  на  почтовых,
внезапно почувствовала предродовые схватки у  самых  ворот  аббатства  и
произвела на свет девочку, которую покинула на следующее же утро и кото-
рую, под влиянием моих уговоров, добрый каноник решил  удочерить  вместо
меня. Ее назвали Анджелой по имени ее отца, Андзолето, и госпожа  Корил-
ла, ее мать, уехала в Вену, чтобы домогаться там ангажемента в  придвор-
ный театр. Она получила этот ангажемент, отняв его у меня. Князь фон Ка-
униц представил ее императрице Марии-Терезии как почтенную  вдову,  а  я
была отвергнута, ибо меня заподозрили в недозволенной  связи  с  Иосифом
Гайдном, который брал уроки у Порпоры и жил в том же доме, что и мы.
   Консуэло подробно описала свое свидание с великой императрицей. Прин-
цесса с любопытством слушала ее рассказ об этой необыкновенной  женщине,
в чью добродетель никто не желал верить в Берлине, считая ее любовниками
князя фон Кауннца, доктора ВанСвитена и поэта Метастазио.
   Консуэло рассказала далее о своем примирении с Кориллой, - оно  прои-
зошло из-за Анджелы, - и о своем дебюте в главной роли на сцене  импера-
торского театра, дебюте, который устроила все та же Корилла, эта  стран-
ная девушка, почувствовавшая угрызения совести  и  охваченная  внезапным
порывом великодушия. Она рассказала также о благородной и нежной дружбе,
завязавшейся у нее с бароном фон Тренком в доме посланника в Венеции,  и
подробнейшим образом описала, как, прощаясь  с  молодым  человеком,  она
придумала условный знак, с помощью которого они могли бы в будущем  под-
держивать связь друг с другом, если бы  преследования  прусского  короля
вызвали необходимость в конспирации. Этим условным знаком, сказала  она,
явилась некая нотная тетрадь, причем страницы  ее  должны  были  служить
оберткой и заменять подпись на тех письмах, которые Тренк собирался  по-
сылать Порпорине для передачи их предмету его любви. Вот каким  образом,
объяснила она, одна из этих страниц и помогла ей понять всю важность та-
инственного послания, полученного ею для передачи принцессе.
   Разумеется, эти подробности заняли больше времени,  нежели  весь  ос-
тальной рассказ. И под конец, описывая свой отъезд из Вены вместе с Пор-
порой и встречу в Моравни, в роскошном замке Росвальд, с прусским  коро-
лем, переодетым в мундир простого офицера  и  носившим  имя  барона  фон
Крейца, Консуэло вынуждена была упомянуть о важной услуге,  которую  она
оказала монарху, не имея ни малейшего понятия, кому она ее оказывает.
   - Вот это мне особенно интересно, - сказала госпожа фон Клейст. - Фон
Пельниц, страшный болтун, по секрету сообщил мне,  что  за  ужином  нес-
колько дней назад его величество объявил своим гостям, будто его дружес-
кое расположение к прекрасной Порпорине имеет более глубокие корни,  не-
жели мимолетное увлечение.
   - А между тем я не сделала ничего необыкновенного, - возразила графи-
ня Рудольштадт. - Я только воспользовалась своим влиянием на одного нес-
частного фанатика и помешала ему убить короля. Карл - тот самый  чешский
великан, которого барон фон Тренк вырвал из рук вербовщиков одновременно
со мной, - поступил в услужение к графу Годицу. Он узнал короля и  решил
отомстить ему за смерть жены и ребенка, погибших от нужды и  горя  после
того, как его самого увезли вторично. К счастью, этот человек не  забыл,
что я тоже способствовала его спасению и когда-то дала его жене  немного
денег. Он поддался моим уговорам, и мне удалось отнять у него ружье. Ко-
роль, скрывавшийся в соседней беседке, слышал все - он рассказал мне  об
этом впоследствии - и, опасаясь, как бы на убийцу снова не нашел приступ
ярости, уехал другой дорогой, не той, где намеревался  ждать  его  Карл.
Король ехал верхом один - его сопровождал только господин  фон  Будденб-
рок, и весьма вероятно, что такой искусный стрелок, как Карл, попал бы в
цель; на празднестве, которое в то самое утро устроил в нашу честь  граф
Годиц, он трижды попал на моих глазах в голубя на шесте.
   - Кто знает, - задумчиво произнесла принцесса, - какие изменения выз-
вало бы это несчастье в европейской политике и в судьбах отдельных  лиц!
А теперь, дорогая Рудольштадт, я,  кажется,  знаю  конец  твоей  истории
вплоть до кончины графа Альберта. В Праге ты встретилась с бароном - его
дядей, который привез тебя в замок Исполинов, и Альберт при тебе умер от
чахотки, успев перед этим обвенчаться с тобой на смертном  одре.  А  ты,
стало быть, так и не смогла его полюбить?
   - Увы, принцесса, я полюбила его слишком поздно и была жестоко  нака-
зана за свои колебания и страсть к театру. Порпора, мой  учитель,  утаил
последние письма Альберта, обманул меня относительно  его  намерений,  и
вот, решив, что граф уже излечился от своей роковой любви, я по  настоя-
нию маэстро выступила в Вене, поддалась обаянию сцены и, ожидая  пригла-
шения в Берлин, начала играть в Вене с чувством, похожим на опьянение.
   - И с блестящим успехом! - вставила принцесса. - Мы знаем об этом.
   - С жалким и гибельным успехом, - возразила Консуэло.  -  Ваше  высо-
чество знает не все. Ведь Альберт тайно прибыл в Вену, он видел мою  иг-
ру; следя, словно незримая тень, за каждым моим шагом, он услышал однаж-
ды, как я сказала за кулисами Гайдну, что не  смогла  бы  отказаться  от
своего искусства без горьких сожалений. А между тем я  любила  Альберта!
Клянусь богом, я поняла, что отказаться от него мне было бы еще труднее,
чем от своего призвания, и написала ему об этом, но  Порпора,  считавший
любовь химерой и безумием, перехватил мое письмо и сжег его.  Я  застала
Альберта погибающим от скоротечной чахотки. Я отдала ему свою  руку,  но
не смогла вернуть к жизни. Я видела, как он лежал на роскошной постели в
костюме средневекового вельможи, прекрасный в объятиях смерти, с  челом,
спокойным как у ангела Всепрощения, но мне не пришлось проводить  его  в
последний путь. Я оставила его на катафалке в  часовне  замка  Исполинов
под охраной Зденко, этого жалкого безумного пророка. Он протянул мне ру-
ку, смеясь и радуясь тому, что Альберт спит так спокойно. Именно он, бо-
лее почтительный, "более верный друг, чем я, поставил гроб в усыпальницу
предков Альберта, не понимая, что тот уже никогда не встанет с этого ло-
жа успокоения! А я - я уехала, увлекаемая маэстро Порпорой, другом  пре-
данным, но суровым, человеком с сердцем отеческим,  но  непреклонным,  с
Порпорой, который кричал мне почти над гробом моего супруга: "В  ближай-
шую субботу ты выступишь в "Забавных музыкантах"!"
   - Да, таковы превратности жизни актрисы! - сказала принцесса,  смахи-
вая слезу, потому что Порпорина рыдала, кончая свою историю. - Но ты да-
же не упомянула, дорогая Консуэло, о самом прекрасном поступке  в  твоей
жизни, о том, что мне с восторгом рассказал Сюпервиль. Чтобы не огорчать
старую канониссу и не изменить своему романтическому бескорыстию, ты от-
казалась от титула, от наследства, от имени. Ты  потребовала  соблюдения
тайны от Сюпервиля и Порпоры,  единственных  свидетелей  этой  поспешной
свадьбы, и приехала сюда такой же бедной, как прежде, такой же  цыганоч-
кой, какой была всегда.
   - И актрисой до конца своих дней! - добавила Консуэло. - Я хочу  ска-
зать - независимой, девственной и мертвой для какой бы то ни было любви.
Словом, такой, какою Порпора постоянно рисовал мне идеальный  тип  жрицы
муз! Он победил, мой грозный учитель! И вот я дошла до той  ступени,  на
которой он хотел меня видеть. Но, право, не  стала  от  этого  ни  более
счастливой, ни более талантливой. С тех пор как я никого не люблю и  уже
не чувствую себя способной любить, во мне больше нет ни огня, ни вдохно-
вения. Этот ледяной климат, эта гнетущая дворцовая  атмосфера  повергают
меня в какое-то мрачное уныние. Отсутствие Порпоры,  ощущение  заброшен-
ности и прихоть короля, который затягивает мой ангажемент  вопреки  моей
воле... ведь вам, принцесса, я могу признаться в этом, не так ли?
   - Как я могла не угадать этого прежде? Бедное дитя, все  думают,  что
ты гордишься предпочтением короля, а в действительности ты его  пленница
и раба, как я, как вся его семья, как его любимцы, его солдаты, его  па-
жи, как его собачки. Да, таково обаяние королевского титула, таков  оре-
ол, окружающий великих государей! Как тяжко это бремя для тех, кто  тра-
тит жизнь, доставляя им лучи света и блеск! Однако, милая  Консуэло,  ты
должна еще многое рассказать мне, и кое-что живо меня интересует.  Наде-
юсь, ты откровенно скажешь мне, какие отношения связывают  тебя  с  моим
братом, и для этого буду откровенна сама. Считая тебя его  любовницей  и
думая, что ты сможешь добиться помилования Тренка, я  искала  встречи  с
тобой, чтобы передать наше дело в твои руки. Теперь, когда -  благодаре-
ние небу! - мы уже не нуждаемся в тебе для этой цели и я счастлива,  что
могу любить тебя ради тебя самой, мне кажется,  ты  можешь  сказать  мне
все, не боясь скомпрометировать себя, - тем более что, по-видимому, брат
не слишком преуспел в своих ухаживаниях за тобой...
   - Ваш тон и ваши выражения, принцесса, повергают меня в трепет, - от-
ветила Консуэло, побледнев. - Прошла всего неделя с тех пор, как я впер-
вые услышала, как люди вокруг меня с серьезным видом перешептываются  по
поводу мнимой склонности нашего повелителя короля к его печальной и роб-
кой подданной. До того я никогда не предполагала, что между ним  и  мною
возможно что-либо, кроме оживленной беседы, благосклонной с его стороны,
почтительной - с моей. Он выказывал мне дружеское расположение и призна-
тельность, каких вовсе не заслуживала вполне естественная с моей стороны
услуга, которую я случайно оказала ему в Росвальде. Но отсюда до любви -
целая пропасть, и, надеюсь, даже мысленно он никогда не переступит ее!
   - А я уверена в обратном. Он резок, насмешлив и фамильярен  с  тобой,
разговаривает с тобой, как с мальчишкой, гладит тебя по голове, как гла-
дят своих борзых. Вот уже несколько дней, как он убеждает своих  друзей,
будто ты ему безразлична. Все это доказывает, что он готов  влюбиться  в
тебя. Я хорошо его знаю и ручаюсь, что очень скоро  тебе  придется  дать
ему ответ. Если ты окажешь сопротивление - ты погибла. Если  уступишь  -
тем более. Что ты выберешь, когда наступит эта минута?
   - Ни то, ни другое, принцесса. Я поступлю так,  как  его  рекруты,  -
попросту сбегу.
   - Это нелегко, и к тому же я вовсе этого не хочу. Я так сильно привя-
залась к тебе, что, пожалуй, готова была бы еще  раз  послать  за  тобой
вербовщиков. Лучше поищем другой выход. Твое положение весьма  серьезно,
и надо хорошенько поразмыслить. Расскажи мне все,  что  произошло  после
смерти графа Альберта.
   - Несколько странных, необъяснимых событий на фоне унылой, однообраз-
ной жизни. Я расскажу их вам, и, может быть, ваше высочество поможет мне
понять их.
   - Попробую, но с условием, что ты будешь называть меня  Амалией,  как
вначале. Сейчас еще нет полуночи, и я не хочу превращаться в  высочество
до завтрашнего утра.
   Порпорина продолжала свой рассказ.
   - Я уже говорила госпоже фон Клейст, когда она впервые удостоила меня
своим посещением, что, уезжая из Чехии, я была внезапно разлучена с Пор-
порой на прусской границе. Я до сих пор не знаю, в чем причина, - в  том
ли, что у моего учителя оказались не в порядке бумаги, или же в том, что
король опередил нас, послав приказ, долетевший с чудодейственной быстро-
той и запретивший Порпоре въезд в его владения. Эта мысль,  быть  может,
предосудительная, сразу пришла мне в голову, едва я вспомнила, как резко
и с какой вызывающей откровенностью маэстро защищал честь Тренка и осуж-
дал жестокость короля. - Это произошло во время ужина у графа  Годица  в
Моравии, после того, как король, выдававший себя за барона  фон  Крейца,
сообщил нам о мнимой измене Тренка и о его заточении в крепость Глац.
   - Ах вот как! - вскричала принцесса. - Значит, маэстро Порпора навлек
на себя королевскую немилость из-за Тренка?
   - Король ни разу не заговаривал со мной об этом, а я боюсь напоминать
ему, но ясно одно: несмотря на все мои просьбы и на обещания  его  вели-
чества, Порпора так и не был приглашен в Берлин.
   - И никогда не будет, - сказала Амалия. - Король ничего не забывает и
никогда не прощает откровенности, если она уязвляет его  самолюбие.  Се-
верный Соломон ненавидит и преследует каждого, кто сомневается в  непог-
решимости его решений, и особенно в тех случаях, когда его приговор  яв-
ляется лишь явным притворством, лишь возмутительным предлогом, чтобы из-
бавиться от врага. Итак, похорони эту мечту, дитя  мое,  ты  никогда  не
увидишь Порпору в Берлине.
   - Как я ни огорчена его отсутствием, у меня уже  нет  желания  видеть
его здесь, принцесса. И я не буду больше добиваться  для  него  прощения
короля. Сегодня утром я получила от моего учителя письмо, где он сообща-
ет, что его опера принята к постановке в венском  императорском  театре.
После тысячи злоключений он наконец добился своего, и его творение нако-
нец-то будет репетироваться. Теперь я предпочла бы сама переехать к нему
в Вену, но боюсь, что я так же не вольна уехать отсюда,  как  не  вольна
была отказаться от приезда сюда.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - На границе, увидев, что моего учителя заставляют снова сесть в  ко-
ляску и повернуть обратно, я решила уехать с ним и порвать ангажемент  с
Берлином. Меня до того возмутили грубость и  явная  недоброжелательность
подобного приема, что я готова была уплатить неустойку и работать в поте
лица, только бы не ехать в страну, где господствует такой деспотизм.  Но
стоило мне заикнуться о своем намерении, как полицейский чиновник прика-
зал мне сесть в другую почтовую карету, заложенную и поданную в  мгнове-
ние ока, меня окружили солдаты, которые не задумались  бы  усадить  меня
силой, и я со слезами обняла своего учителя, решившись ехать  в  Берлин,
куда прибыла в полночь, разбитая усталостью и  горем.  Меня  привезли  в
принадлежащий королю хорошенький домик, который находился совсем  близко
от дворца и неподалеку от оперного театра. Судя по  его  устройству,  он
был предназначен для меня одной. Там я нашла слуг, готовых исполнять мои
распоряжения, и накрытый  для  ужина  стол.  Оказывается,  господин  фон
Пельниц заранее получил приказание приготовить все к моему  приезду.  Не
успела я немного прийти в себя, как явился человек и спросил, могу ли  я
принять барона фон Крейца. Я поспешила ответить согласием, сгорая от не-
терпения пожаловаться на прием, оказанный Порпоре, и попросить загладить
это оскорбление. Я решила не узнавать в бароне фон Крейце Фридриха  Вто-
рого. Ведь это могло быть мне неизвестно. Дезертир Карл, сообщив по сек-
рету о своем намерении убить его, как прусского обер-офицера, не  сказал
мне, кто он, эту тайну я узнала от графа Годица лишь после того, как ко-
роль покинул Росвальд. Он вошел с таким приветливым и веселым видом, ка-
кого я ни разу не видела, когда он жил инкогнито. Нося чужое имя, в  чу-
жой стране он чувствовал себя несколько стесненно, в Берлине он,  по-ви-
димому, обрел все величие, подобающее его  высокому  положению,  другими
словами - отеческую доброту и великодушную мягкость, какими он так хоро-
шо умеет при случае украсить свое всемогущество. Он подошел  ко  мне  и,
протягивая руку, спросил, помню ли я, что мы уже встречались прежде.
   "Да, господин барон, - ответила я, - и я помню также, что вы  обещали
прийти мне на помощь, если она мне понадобится в Берлине".
   Тут я с горячностью рассказала ему все, что произошло со мной на гра-
нице, и спросила, не может ли он передать королю просьбу  о  том,  чтобы
оскорбление, нанесенное прославленному музыканту, и насилие над моей во-
лей были заглажены.
   "Заглажены! - повторил король с иронической улыбкой. - Не более того?
Уж не собирается ли господин Порпора вызвать прусского короля на  поеди-
нок? А мадемуазель Порпорина потребует, пожалуй, чтобы король встал  пе-
ред ней на колени?"
   Эта язвительная насмешка усилила мою досаду.
   "Его величество король, - ответила я, - может добавить к тому, что  я
уже перестрадала, свою иронию, но я предпочла бы иметь возможность  бла-
гословлять его, а не бояться".
   Король резко стиснул мою руку.
   "Ах так! Вы хотите меня перехитрить, - сказал он,  устремив  на  меня
испытующий взор. - Я считал вас прямодушной и бесхитростной, а вы,  ока-
зывается, отлично знали в Росвальде, кто я".
   "Нет, государь, - ответила я. - Я вас не знала, и лучше бы мне никог-
да не знать вас!"
   "Я не могу сказать того же, - мягко возразил он. - Ведь  если  бы  не
вы, я, может быть, остался бы лежать в  каком-нибудь  рве  росвальдского
парка. Успех в сражениях отнюдь не защищает от пули убийцы, и я  никогда
не забуду, что если судьба Пруссии еще находится в моих руках, то этим я
обязан одной доброй душе, которая не терпит подлых заговоров. Итак,  ми-
лая Порпорина, ваше дурное настроение  не  сделает  меня  неблагодарным.
Прошу вас, успокойтесь и расскажите более вразумительно, что именно выз-
вало ваше недовольство, ибо пока что я  не  совсем  понял,  о  чем  идет
речь".
   Возможно, что король только делает вид, будто ничего не знает, а  мо-
жет быть, его полицейские чиновники действительно  обнаружили  какую-ни-
будь неправильность в бумагах моего  учителя,  но  он  выслушал  меня  с
большим вниманием и затем сказал спокойным  тоном  судьи,  не  желающего
высказывать необдуманное решение:
   "Я все проверю и сообщу вам. Было бы очень странно, если бы мои  люди
придрались без достаточных оснований к путешественнику, у которого все в
порядке. Тут какое-то недоразумение. Не тревожьтесь, я выясню, в чем де-
ло, и, если кто-нибудь превысил свои полномочия, он будет наказан".
   "Государь, я прошу не об этом. Я прошу вызвать Порпору сюда".
   "И я обещаю вам сделать это, - ответил он.  -  А  теперь  перестаньте
хмуриться и расскажите, каким образом вы открыли тайну моего инкогнито".
   Я непринужденно беседовала с королем, и он показался мне  таким  доб-
рым, таким приветливым, таким интересным собеседником, что все мои  пре-
дубеждения рассеялись, и я лишь восхищалась его умом, здравым и вместе с
тем блестящим, мягкой благосклонностью его обращения, - я не  обнаружила
этого качества у Марии-Терезии, - и, наконец, тонкостью чувств,  которая
проявлялась во всех его суждениях, какой бы темы он ни коснулся.
   "Послушайте, - сказал он, берясь за шляпу, - я хочу сразу же дать вам
один дружеский совет: никому не говорите ни об услуге,  которую  вы  мне
оказали, ни о моем сегодняшнем визите. Хотя в моем нетерпении поблагода-
рить вас нет ничего предосудительного для нас обоих, даже напротив,  это
могло бы вызвать совершенно ложное представление о  наших  отношениях  -
отношениях возвышенной духовной близости, какие мне хотелось бы завязать
с вами. Люди вообразят, что вы стремитесь к "благосклонности властелина"
- так называют это придворные на своем языке. Вы станете предметом недо-
верия для одних и зависти - для других. Наименьшее  из  неудобств  будет
то, что к вам потянется рой просителей, которые захотят передавать через
вас свои нелепые ходатайства. А так как вы, разумеется, слишком благора-
зумны, чтобы согласиться на роль посредницы, вам придется  терпеть  либо
их навязчивые требования, либо враждебность".
   "Обещаю вести себя так, как приказывает ваше величество", -  ответила
я.
   "Я ничего не приказываю вам, Консуэло, -  возразил  он.  -  Просто  я
рассчитываю на ваш здравый смысл и на ваше прямодушие. С первого взгляда
я разглядел в вас прекрасное сердце и справедливый  ум.  Мне  захотелось
сделать вас жемчужиной моего департамента изящных искусств, - вот почему
я и послал из глубины Силезии приказ приготовить вам за мой счет карету,
которая должна была доставить вас сюда немедленно по вашем  прибытии  на
границу. Не моя вина, если эта карета превратилась  для  вас  в  подобие
тюрьмы на колесах и что вас разлучили с вашим покровителем. А  пока  его
нет, я хочу заменить вам его, если вы сочтете меня достойным  такого  же
доверия и такой же привязанности".
   - Признаюсь вам, милая Амалия, что меня глубоко растрогал  этот  оте-
ческий тон, это  утонченное  проявление  дружбы.  Быть  может,  к  этому
чувству примешалась и некоторая доля тщеславия, но только слезы выступи-
ли у меня на глазах, когда на прощание король протянул мне руку. Я  чуть
было не поцеловала ее, и, должно быть, именно таков был мой долг, но раз
уж я исповедуюсь вам, то должна сказать, что в этот миг меня вдруг охва-
тил ужас, и холод недоверия словно сковал мои движения. Мне  показалось,
что король столь ласково беседовал со мной и льстил моему самолюбию лишь
для того, чтобы помешать мне рассказывать ту сцену в Росвальде,  которая
могла бы произвести на иных впечатление, способное неблагоприятно  отра-
зиться на его политике. Мне показалось также, что он боится стать  смеш-
ным в глазах тех, кто узнал бы о его доброте и признательности по  отно-
шению ко мне. И, кроме того, внезапно, в какую-то долю секунды, мне при-
помнилось все - страшный военный режим Пруссии,  описанный  бароном  фон
Тренком, жестокость вербовщиков, несчастья Карла, заточение благородного
Тренка, которое я приписывала его участию в освобождении бедного  дезер-
тира, крики солдата, которого наказывали однажды утром, когда я проезжа-
ла мимо какой-то деревни, - вся эта деспотическая система,  составляющая
силу и славу Великого Фридриха. Я уже не могла ненавидеть его самого, но
вновь увидела в нем неограниченного властелина, прирожденного врага всех
простых сердец, не понимающих необходимости бесчеловечных законов  и  не
способных проникнуть в тайны империи.

   IX

   - После этого дня, - продолжала Порпорина, - король ни разу не был  у
меня, но иногда он приглашал меня в Сан-Суси, где я  проводила  по  нес-
кольку дней вместе с Порпорино или Кончолини, моими товарищами, а  также
сюда, во дворец, где я участвовала в его маленьких концертах и  аккомпа-
нировала скрипке господина Грауна, Бенды или же флейте господина Кванца,
а иногда и самого короля.
   - Последнее значительно менее приятно, - сказала прусская  принцесса.
- Я по опыту знаю что, когда мой дорогой брат берет фальшивую  ноту  или
не попадает в такт, он сердится на своих партнеров и возлагает всю  вину
на них.
   - Это правда, - ответила Порпорина, - и даже  его  искусный  учитель,
господин Кванц, не всегда бывает огражден от этих мелочных и  несправед-
ливых упреков. Зато если королю случается вспылить, он быстро заглажива-
ет свою вину  какими-нибудь  знаками  уважения  или  тонкими  похвалами,
льющими бальзам на раны уязвленного самолюбия. Даже артисты, самые обид-
чивые в мире люди, прощают ему за ласковое слово или просто  за  возглас
восхищения все его резкости и вспышки гнева.
   - Но после того, что ты о нем знала, - ты, такая скромная  и  прямая,
неужели и ты поддалась чарам этого василиска?
   - Должна признаться, принцесса, что я, сама того не замечая,  нередко
испытывала на себе его обаяние. Все эти мелкие хитрости всегда были  мне
чужды, и я каждый раз оказывалась обманутой, а если и разгадываю их,  то
лишь потом, хорошенько поразмыслив. Часто мне приходилось видеть  короля
в театре, а иногда после спектакля он даже заходил  в  мою  уборную.  Он
всегда он бывал со мной отечески ласков. Но мы никогда не оставались на-
едине, если не считать двух или трех встреч в садах Сан-Суси, да  и  то,
должна признаться, это я сама проследила часы его прогулок  и  старалась
попасться ему на глаза. В подобных случаях он подзывал меня или сам  лю-
безно шел мне навстречу, и я пользовалась минутой,  чтобы  заговорить  с
ним о Порпоре и напомнить о моей просьбе. Все время я получала те же са-
мые обещания, но они так и не были исполнены.  Впоследствии  я  изменила
тактику и стала просить позволения уехать в Вену, но король отвечал  мне
то ласковым упреком, то ледяной холодностью, а чаще всего проявлял явное
раздражение. Так что и эта моя попытка оказалась столь  же  безуспешной.
Правда, как-то раз король сухо ответил мне: "Поезжайте, мадемуазель,  вы
свободны". Но даже и после этого я не получила ни  полного  расчета,  ни
бумаг, ни подорожной. Итак, ничто не изменилось, и, если  мое  положение
сделается невыносимым, я вижу только один выход - бегство. Увы, принцес-
са! Меня часто коробило отсутствие у Марии-Терезии  музыкального  вкуса,
но я и не подозревала тогда, что король-меломан  гораздо  более  опасен,
чем императрица, лишенная слуха.
   Вот, в сущности, и все, что я могу рассказать вам о моих отношениях с
его величеством. Ни разу у меня не было повода испугаться или просто за-
подозрить его в фантазии полюбить меня, - фантазии, которую вашему высо-
честву угодно было ему приписать. Правда, я испытывала  иногда  гордость
при мысли о том, что благодаря некоторому музыкальному  таланту  и  тому
необыкновенному случаю, когда мне посчастливилось спасти  королю  жизнь,
он питает ко мне нечто вроде дружбы. Он не раз говорил мне это и говорил
так мило, с такой непринужденной откровенностью, он как будто  испытывал
от беседы со мной такое  неприкрытое,  исполненное  такого  благоволения
удовольствие, что я, быть может бессознательно и, уж конечно,  невольно,
привыкла отвечать ему столь же своеобразной дружбой.  Это  слово  звучит
странно в моих устах и, без сомнения, кажется неуместным, но чувство го-
рячей почтительности и робкого доверия, какое мне  внушают  присутствие,
взгляд, голос и ласковые речи этого царственного василиска, как  вы  его
назвали, столь же необычно, сколь искренно. Мы  собрались  здесь,  чтобы
говорить все, и условились, что я буду откровенна до конца.  Так  вот  -
признаюсь вам, что король внушает мне страх, почти ужас, когда я его  не
вижу и только дышу разреженным воздухом его империи, но стоит  мне  уви-
деть его, как я подпадаю под его обаяние и готова любым  способом  дока-
зать ему всю ту преданность, какую застенчивая, но  любящая  дочь  может
питать к строгому, но доброму отцу.
   - Я вся дрожу! - вскричала принцесса. - О боже! А вдруг ты  поддашься
его влиянию или его чарам настолько, что выдашь нашу тайну!
   - О нет, принцесса. Не бойтесь, этого никогда не  будет.  Когда  дело
касается моих друзей и вообще кого бы то ни было, кроме меня  самой,  то
не только королю, но даже и более искусным фарисеям, если они  существу-
ют, не удастся поймать меня в ловушку.
   - Я  тебе  верю.  Твое  чистосердечие  оказывает  на  меня  такое  же
действие, какое на тебя оказывает Фридрих. Ну, ну, не сердись,  я  вовсе
не сравниваю вас. Продолжай свою историю и расскажи о Калиостро. Мне го-
ворили, что на одном сеансе магии он показал тебе мертвеца, который, как
я предполагаю, оказался графом Альбертом.
   - Я готова исполнить ваше желание, благородная Амалия, но если  уж  я
решусь рассказать вам еще одну тягостную историю, о которой хочу, но  не
могу забыть, то, по нашему условию, я тоже имею право  задать  вам  нес-
колько вопросов.
   - Я готова тебе ответить.
   - Если так, скажите, принцесса, верите ли вы, что мертвые могут выхо-
дить из могилы, или по крайней мере что маги способны  показать  нам  их
лица, одушевленные каким-то подобием жизни, причем эти видения могут  до
такой степени завладеть нашим воображением, что мы почти теряем рассудок
и видим их собственными глазами?
   - Вопрос этот очень сложен, и я могу ответить только одно: я не  верю
в то, чего не может быть. Не верю ни в магию, ни в воскрешение  мертвых.
А вот наше бедное, безумное воображение - оно способно на все, в  это  я
верю.
   - Ваше высочество... прости, твое высочество не верит в магию, а меж-
ду тем... Но может быть, этот вопрос будет нескромным?..
   - Закончи свою мысль: между тем я посвятила себя магии? Да, это  всем
известно. Но позволь мне, дитя мое, объяснить тебе эту странную непосле-
довательность в более подходящую минуту. Уже при виде таинственной  тет-
радки, присланной через чародея СенЖермена и оказавшейся письмом,  адре-
сованным мне Тренком, ты могла бы понять, что вся эта мнимая некромантия
способна служить ширмой для чего угодно. Но не могу же я за такой корот-
кий срок открыть тебе все то, что она скрывает от глаз  толпы,  что  она
утаивает от шпионов, шныряющих при дворах, и от тирании  законов.  Набе-
рись терпения, я решила приобщить тебя ко всем моим тайнам. И ты  заслу-
живаешь этого гораздо больше, чем моя дорогая фон Клейст, потому что она
труслива и суеверна. Да, этот ангел доброты, эта кроткая душа не облада-
ет здравым смыслом. Она верит в дьявола, в  чародеев,  в  привидения,  в
предзнаменования, верит так, словно не в  ее  руках  были  сосредоточены
тайные нити всей этой грандиозной аферы. Она  напоминает  тех  алхимиков
минувших времен, которые терпеливо и умело создавали уродов, а потом  до
такой степени пугались своих собственных созданий, что становились раба-
ми какого-нибудь чертика, вышедшего из их реторты.
   - Быть может, я и сама оказалась бы не храбрее госпожи фон Клейст,  -
возразила Порпорина, - и должна признаться, что мне довелось стать  сви-
детелем власти, если даже не всемогущества Калиостро.  Вообразите,  что,
пообещав показать задуманного мною человека, имя которого он якобы  про-
читал в моих глазах, он показал мне другое лицо и - более того - показал
мне его живым, как будто и не подозревая, что тот умер. И все  же,  нес-
мотря на эту двойную ошибку, он воскресил перед моими глазами  покойного
моего супруга, и это навсегда останется для меня мучительной и  страшной
загадкой.
   - Он показал тебе какой-нибудь призрак, а твое воображение  дополнило
все остальное.
   - Воображение тут совершенно ни при чем, могу вас уверить. Я ожидала,
что увижу через стекло или сквозь прозрачную завесу изображение  маэстро
Порпоры. Дело в том, что за ужином я несколько раз заговаривала о нем и,
выражая сожаление по поводу его отсутствия, заметила, что господин Кали-
остро внимательно прислушивается к моим словам. Чтобы облегчить ему  за-
дачу, я мысленно представила себе лицо моего учителя и ждала  совершенно
спокойно, пока еще не принимая  этот  опыт  всерьез.  И  хотя  мысль  об
Альберте никогда не покидает меня, как раз в этот момент я не  думала  о
нем. Входя в колдовскую лабораторию, Калиостро спросил, позволю ли я за-
вязать себе глаза и согласна ли пойти с ним, держась за его руку.  Зная,
что он человек воспитанный, я согласилась без колебаний, но при условии,
что он ни на минуту не оставит меня одну. "А я как раз  и  собирался,  -
сказал он мне, - попросить вас не отходить от меня ни на шаг и не выпус-
кать моей руки, что бы ни случилось и какое бы волнение вы ни испытали".
Я обещала, но это его не удовлетворило, и он заставил меня  торжественно
поклясться, что, когда появится видение, я не сделаю ни одного жеста, не
издам ни одного восклицания, словом, буду безмолвна и неподвижна.  Затем
он надел перчатку и, накинув мне на  голову  черный  бархатный  капюшон,
ниспадающий до самых плеч, повел меня куда-то. Мы шли так около пяти ми-
нут, но я не слышала, чтобы закрывалась или открывалась хоть одна дверь.
Благодаря капюшону я не чувствовала  никакого  изменения  воздуха  и  не
знаю, выходили мы из кабинета или нет: чтобы помешать мне запомнить нап-
равление, Калиостро заставил меня проделать множество кругов  и  поворо-
тов. Наконец он остановился и снял с меня капюшон,  но  сделал  это  так
легко, что я ничего не заметила. Мне стало легче дышать, и только поэто-
му я поняла, что перед глазами у меня уже нет преграды,  но  вокруг  был
такой глубокий мрак, что и без капюшона я ровно ничего не видела. Однако
через некоторое время я различила перед собой звезду, сначала  мерцающую
и бледную, а потом сверкающую и яркую. В первое мгновение она показалась
мне очень отдаленной, но, став яркой, совсем приблизилась. Вероятно, это
зависело от более или менее сильного света, проникавшего сквозь прозрач-
ную завесу. Калиостро подвел меня к этой звезде, как бы врезанной в сте-
ну, и по ту сторону я увидела странно убранную комнату с множеством све-
чей, размещенных в определенном порядке. Эта комната своим убранством  и
расположением казалась вполне подходящей для  какого-нибудь  колдовского
действа. Но я не успела хорошенько ее  разглядеть;  мое  внимание  сразу
приковал к себе человек, сидевший за столом. Он сидел один, закрыв рука-
ми лицо, видимо, погруженный в глубокое раздумье. Итак, я не могла расс-
мотреть его черты, и фигуру его тоже скрывало одеяние, какого я  никогда
ни на ком не видела. Насколько я могла различить, это была белая  шелко-
вая мантия или плащ на ярко-красной подкладке, застегнутый на груди  ка-
кими-то золотыми иероглифическими эмблемами, среди которых  я  различила
розу, крест, треугольник, череп и несколько роскошных разноцветных лент.
Я поняла одно - это был не Порпора. Но через  минуту  или  две  это  та-
инственное существо, которое я уже начала принимать за статую,  медленно
опустило руки, и я отчетливо увидела лицо графа Альберта - не такое, ка-
ким видела его в последний раз, с печатью смерти, нет, бледное,  но  жи-
вое, одухотворенное и безмятежно ясное, словом, такое, каким оно  бывало
в лучшие часы его жизни - в часы спокойствия и доверия. Я чуть  было  не
вскрикнула и не разбила невольным движением стекло, которое нас разделя-
ло, но Калиостро сильно сжал мне руку, и это напомнило мне о моей  клят-
ве; я почувствовала смутный страх. К тому же в эту минуту в глубине ком-
наты, где сидел Альберт, открылась дверь, и туда вошли несколько  незна-
комых людей, одетых почти так же, как он, и со шпагами в руках. Проделав
какие-то странные телодвижения, словно играя пантомиму,  они  поочередно
обратились к нему с торжественными и непонятными словами. Он встал,  по-
дошел к ним и ответил им столь же непонятно, хотя теперь я знаю немецкий
язык не хуже, чем родной. Их речи походили на те, какие мы порой  слышим
во сне, да и вся необычность этой сцены, чудесное появление этого  приз-
рака так напоминали сон, что я сделала попытку шевельнуться, желая  убе-
диться, что не сплю. Но Калиостро заставил меня стоять неподвижно, да  и
голос Альберта был так хорошо мне знаком, что я уже не могла сомневаться
в реальности того, что вижу. Поддавшись непреодолимому  желанию  загово-
рить с ним, я готова была забыть свою клятву, как вдруг  черный  капюшон
вновь опустился на мои глаза. Я быстро сорвала его,  но  светлая  звезда
уже исчезла, и все погрузилось в кромешный мрак. "Если вы сделаете  хоть
малейшее движение, - глухо прошептал Калиостро дрожащим  голосом,  -  ни
вы, ни я - мы никогда больше не увидим света". Я нашла в себе силы  пос-
ледовать за ним, и мы еще долго  зигзагами  шагали  в  неведомом  прост-
ранстве. Наконец он в последний раз снял с меня капюшон, и я оказалась в
его лаборатории, освещенной так же слабо, как и в начале нашего  приклю-
чения. Калиостро был очень бледен и все еще дрожал, как прежде, во время
нашего перехода. Тогда тоже рука  его,  державшая  мою  руку,  судорожно
вздрагивала, и он очень торопил меня, видимо испытывая сильный страх.  С
первых же слов он начал горько упрекать меня  за  недобросовестность,  с
какой я нарушила свои обещания и едва не подвергла его ужасной  опаснос-
ти. "Мне бы следовало помнить, - добавил он суровым и негодующим  тоном,
- что честное слово женщин ни к чему их не обязывает и  что  ни  в  коем
случае нельзя уступать их праздному и дерзкому любопытству".
   Пока что я не разделяла страха моего проводника. Я  увидела  Альберта
живым - и это так меня потрясло, что я даже не задала себе вопроса, воз-
можно ли это. На миг я забыла о том, что смерть навсегда отняла  у  меня
моего милого, дорогого друга. Однако волнение Калиостро наконец напомни-
ло мне, что все это было лишь чудом, что я видела  призрак.  И  все-таки
мой рассудок стремился отвергнуть все сомнения, а язвительные упреки Ка-
лиостро вызвали во мне какое-то болезненное раздражение, которое избави-
ло меня от слабости. "Вы притворяетесь, будто  принимаете  всерьез  ваши
собственные лживые измышления, - с горячностью возразила ему я, - но это
жестокая игра. Да, да, вы играете с самым священным, что есть в мире,  -
со смертью".
   "Душа неверующая и слабая, - ответил  он  с  горячностью,  но  внуши-
тельно. - Вы верите в смерть, как верит в нее толпа. А ведь  у  вас  был
великий наставник - наставник, сотни раз повторявший вам: "Никто не уми-
рает, ничто не умирает, смерти нет". Вы обвиняете меня во лжи и как буд-
то не знаете, что единственной ложью является во всем этом слово смерть,
которое сорвалось с ваших нечестивых уст". Признаюсь, этот странный  от-
вет взволновал меня и на миг победил сопротивление моего смятенного ума.
Как мог этот человек быть так хорошо осведомлен не только о моих отноше-
ниях с Альбертом, но даже и о тайне его учения? Разделял ли он его веру,
или просто воспользовался ею как оружием, чтобы покорить  мое  воображе-
ние?
   Я была растеряна и сражена. Но вскоре я поняла, что не могу разделить
этот грубый способ истолкования верований Альберта и что только от бога,
а не от обманщика  Калиостро  зависит  вызывать  смерть  или  пробуждать
жизнь. Убедившись наконец, что я была жертвой иллюзии, которая в эту ми-
нуту казалась мне необъяснимой, но могла получить какое-то объяснение  в
будущем, я встала и, холодно похвалив искусство мага, спросила у него  с
легкой иронией, что означали странные речи,  которыми  обменивались  его
призраки. На это он ответил, что не может удовлетворить мое  любопытство
и что я должна быть довольной уже тем, что видела этого человека  испол-
ненным спокойствия и занятым полезной деятельностью. "Вы напрасно  стали
бы спрашивать у меня, - добавил он, - каковы его мысли и поступки в жиз-
ни. Я ничего о нем не знаю, не знаю даже его имени. Когда вы стали о нем
думать и попросили показать вам его, между ним и вами  образовалась  та-
инственная связь, и моя  власть  оказалась  настолько  сильной,  что  он
предстал перед вами. Дальше этого мое искусство не идет".
   "Ваше искусство не дошло и до этого, - сказала я. - Ведь я  думала  о
маэстро Порпоре, а ваша власть вызвала образ совсем другого человека".
   "Я ничего не знаю об этом, - ответил он с пугающей искренностью, -  и
даже не хочу знать. Я ничего не видел ни в ваших мыслях, ни в колдовском
изображении. Мой рассудок не выдержал бы подобных зрелищ, а  мне,  чтобы
пользоваться своей властью, необходимо сохранять его в  полной  ясности.
Но законы магии непогрешимы, и, значит, сами того не сознавая, вы думали
не о Порпоре, а о другом человеке".
   - Вот они, прекрасные речи маньяков!  -  сказала  принцесса,  пожимая
плечами. - У каждого свои приемы, но все они с помощью какого-либо  хит-
роумного рассуждения, которое можно, пожалуй, назвать  логикой  безумия,
всегда умеют выпутаться из затруднительного положения и своими  выспрен-
ными речами сбить собеседника с толку.
   - Уж я-то, бесспорно, была сбита с толку, - продолжала Консуэло, -  и
совсем  потеряла  способность  рассуждать  здраво.  Появление  Альберта,
действительное или мнимое, заставило меня еще острее ощутить свою  утра-
ту, и я залилась слезами.
   "Консуэло! - торжественно произнес маг, предлагая мне руку, чтобы по-
мочь выйти из комнаты. (И можете себе представить, как поразило меня еще
и это - мое настоящее имя, никому здесь неизвестное и прозвучавшее вдруг
в его устах.) Вам надо искупить серьезные прегрешения, и, я надеюсь,  вы
сделаете все, чтобы вновь обрести спокойную совесть". У меня не  хватило
сил ответить ему. Оказавшись среди друзей, нетерпеливо ожидавших меня  в
соседней комнате, я тщетно пыталась скрыть от них слезы. Я тоже  испыты-
вала нетерпение - нетерпение как можно скорее уйти от них, и,  оставшись
одна, на свободе предалась своему горю. Всю  ночь  я  провела  без  сна,
вспоминая и обдумывая события этого рокового вечера. Чем больше я стара-
лась понять их, тем больше запутывалась в лабиринте догадок  и,  призна-
юсь, мои домыслы были более безумны и более  мучительны,  чем  могла  бы
быть слепая вера в пророчества магии. Утомленная этой бесплодной работой
мозга, я решила отложить свое суждение, пока на эту историю не прольется
хоть луч света, но с тех пор  я  сделалась  болезненно  впечатлительной,
подверженной нервическим припадкам, неуравновешенной и смертельно груст-
ной. Я не ощущаю потерю друга острее, чем прежде, но угрызения  совести,
- а они немного заглохли во мне после его великодушного прощения, -  те-
перь не перестают меня мучить. Продолжая выступать на  сцене,  я  быстро
пресытилась суетным опьянением успеха, а кроме того, в этой стране,  где
души людей представляются мне такими же угрюмыми, как ваш климат...
   - И как деспотизм, - добавила аббатиса.
   - В этой стране, где, кажется, я и сама сделалась печальной и  холод-
ной, мое пение не сможет развиваться так, как я мечтала...
   - Да разве твое пение еще нуждается в этом? Мы никогда не слышали та-
кого голоса, как твой, и я думаю, что во всем мире нет подобного  совер-
шенства. Я говорю то, что думаю, и моя похвала - это не комплимент в ду-
хе Фридриха.
   - Даже если бы суждение вашего высочества было справедливо  (а  я  не
берусь судить об этом, ибо, кроме певиц Романины и Тези, слышала до  сих
пор только самое себя), - с улыбкой возразила Консуэло, -  мне  кажется,
что человек всегда может к чему-то стремиться и  что-то  находить  сверх
того, что он уже сделал. Да, я могла бы приблизиться к  тому  идеалу,  о
котором всегда мечтала,  если  бы  моя  жизнь  была  деятельной,  полной
борьбы, дерзаний, разделенных привязанностей, словом -  вдохновения!  Но
холодная регулярность, которая царит здесь, военная дисциплина, установ-
ленная даже за кулисами театра, спокойная и  неизменная  благосклонность
публики, которая, слушая нас, думает о своих делах, высокое покровитель-
ство короля, заранее обеспечивающее нам успех, отсутствие  соперничества
и обновления как в составе артистов, так  и  в  репертуаре,  а  главное,
мысль о нескончаемом плене, - вся  эта  обыденная,  полная  равнодушного
труда, унылой славы и невольной бережливости жизнь в  Пруссии  отняла  у
меня надежду и даже охоту совершенствоваться. Бывают дни, когда я чувст-
вую себя настолько вялой, настолько лишенной того щекочущего  самолюбия,
которое помогает артисту в его игре, что готова была бы  заплатить  даже
за свисток, только бы он разбудил меня. Увы! Я могу дурно спеть  начало,
могу выдохнуться к концу спектакля - меня неизменно  ждут  аплодисменты.
Они не доставляют мне ни малейшего удовольствия, если я их не заслужила,
и причиняют боль, если я случайно заслужила их, - ведь и в  этом  случае
они так же официально рассчитаны, так же соразмерены с  правилами  прид-
ворного этикета, как обычно, а между тем я чувствую, что имела бы  право
на большее. Все это может показаться вам ребячеством,  благородная  Ама-
лия, но вы хотели заглянуть в тайники души актрисы, и я ничего от вас не
скрыла.
   - Ты рисуешь свои чувства так живо, что я словно сама  переживаю  все
это вместе с тобой. Что ж, я готова услужить тебе и освистать, когда  ты
будешь чересчур вялой, а потом бросить венок из роз, после того как  мне
удастся тебя расшевелить.
   - Увы, моя добрая принцесса! Король не одобрил бы ни того, ни  друго-
го. Королю не угодно, чтобы ктонибудь обижал его актеров,  ибо  ему  из-
вестно, что вслед за шиканьем могут быстро последовать овации. Нет, нес-
мотря на ваши великодушные намерения, скука моя неизлечима. И к этой то-
мительной тоске у меня с каждым днем добавляется сожаление  о  том,  что
жизни, полной любви и преданности, я предпочла это ложное и  пустое  су-
ществование. После приключения с Калиостро черная меланхолия заняла  еще
больше места в моем сердце. Не проходит ночи, чтобы я не увидела во  сне
Альберта, то разгневанного, то равнодушного и  озабоченного,  говорящего
на непонятном языке, погруженного в размышления, совершенно чуждые нашей
любви, - словом, такого, каким он был во время сеанса магии.  Просыпаясь
в холодном поту, я плачу и думаю, что в том новом существовании, в кото-
рое он вступил после смерти, его скорбящая и смятенная душа, быть может,
еще страдает от моего пренебрежения и неблагодарности. Так или иначе, но
я убила его, это несомненно, и ни один человек, даже  если  он  заключил
соглашение со всеми силами неба или преисподней,  не  властен  соединить
меня с ним. Я ничего уже не могу исправить в этой жизни,  бесполезной  и
одинокой, и теперь у меня одно желание - чтобы конец наступил как  можно
скорее.

   X

   - Но разве ты не приобрела здесь новых друзей? -  спросила  принцесса
Амалия. - Неужели среди стольких умных и одаренных  людей,  которых  мой
брат собрал у себя со всех концов света - и он очень  гордится  этим,  -
нет ни одного, достойного уважения?
   - Разумеется, есть, принцесса, и если бы меня не тянуло к  уединению,
я могла бы найти вблизи себя несколько лиц, которые питают ко мне  друж-
бу. Мадемуазель Кошуа...
   - Ты хочешь сказать - маркиза д'Аржанс?
   - Я не знала, что она носит это имя.
   - Это хорошо - ты не выдаешь чужих тайн. Скажи мне,  она  воспитанная
особа?
   - Чрезвычайно. И, в сущности, она очень добра, только немного надмен-
на: из-за ухаживания и уроков господина маркиза она смотрит на своих то-
варищей актеров несколько свысока.
   - Как посрамлена была бы она, если б узнала, кто ты. Имя  Рудольштад-
тов - одно из самых прославленных в Саксонии, тогда как д'Аржансы - все-
го лишь мелкопоместные дворяне из Прованса или Лангедока.  А  что  собой
представляет синьора Коччеи? Ты с ней знакома?
   - После замужества мадемуазель Барберини уже не  танцует  в  Опере  и
большую часть времени проводит за городом, поэтому мне  редко  удавалось
видеться с ней. Я симпатизировала ей больше, чем всем остальным актрисам
театра, и оба - и она и ее муж - часто приглашали меня погостить в  свои
владения. Однако король дал мне понять, что мои поездки туда были бы ему
неприятны, и мне пришлось отказаться, даже не зная, чего ради меня лиша-
ют этого удовольствия.
   - Сейчас узнаешь. Прежде король ухаживал за мадемуазель Барберини, но
она предпочла ему сына главного канцлера, и король боится, как бы дурной
пример не оказался для тебя заразительным. Ну, а мужчины?  Разве  ты  не
подружилась ни с кем из них?
   - Я очень расположена к Францу Бенде, первой скрипке оркестра его ве-
личества. В наших судьбах есть немало общего. Так же, как я  в  детстве,
он вел в юности цыганскую жизнь, так же, как я, он не слишком ценит бла-
га сего мира и свободу ставит выше богатства. Он часто рассказывал  мне,
как убежал от роскоши саксонского двора, чтобы разделить бродячее, весе-
лое и нищенское существование странствующих артистов. Светские  люди  не
знают, что на больших дорогах и городских улицах можно встретить настоя-
щих больших музыкантов. Учителем Бенды в его скитаниях был старый  еврей
по имени Лебедь, и Бенда говорит о нем с восхищением, хоть тот и умер на
соломе, а может быть, даже в канаве. До того как  Франц  Бенда  посвятил
себя скрипке, у него был великолепный голос, и пение было его  професси-
ей. В Дрездене от огорчений и тоски голос у него пропал,  но  на  чистом
воздухе скитаний у него появился новый талант, его гений снова  расцвел.
И вот из этой походной консерватории вышел замечательный виртуоз,  кото-
рого его величество удостаивает приглашать на  свои  камерные  концерты.
Георг Бенда, самый младший его брат, тоже своеобразный и одаренный чело-
век, порой эпикуреец, порой мизантроп. Его причудливый ум не всегда при-
ятен, но всегда интересен. Думаю, что этот не остепенится, как  все  ос-
тальные его братья, которые теперь покорно влачат золотую цепь королевс-
кой любви к музыке. Потому ли, что он моложе их, или потому, что его на-
тура неукротима, он не перестает говорить о бегстве.  Он  скучает  здесь
так непритворно, что мне доставляет удовольствие скучать вместе с ним.
   - А не надеешься ли ты, что эта разделенная скука  приведет  к  более
нежному чувству? Любовь не раз рождалась из скуки.
   - Нет, - ответила Консуэло, - эта мысль не внушает мне ни надежд,  ни
опасений, так как я чувствую, что этого никогда не  будет.  Ведь  я  уже
сказала вам, дорогая Амалия, - со мной происходит нечто странное. С  тех
пор, как Альберт умер, я люблю его, думаю лишь о нем одном, не могу  лю-
бить никого другого. Вероятно, впервые любовь родилась из смерти, и  тем
не менее со мной случилось именно так. Я безутешна при мысли, что не да-
ла счастья человеку, который был его достоин, и  это  стойкое  раскаяние
превратилось у меня в навязчивую идею, в нечто похожее на страсть,  быть
может - на безумие!
   - Да, возможно, - сказала принцесса. -  Во  всяком  случае,  это  бо-
лезнь... А между тем я очень хорошо понимаю такую боль, ибо испытываю ее
сама. Ведь я люблю человека, которого здесь  нет  и  которого  я,  может
быть, никогда не увижу. Пожалуй, это то же или почти то же,  что  любить
умершего. Но скажи мне, разве принц Генрих, мой брат, не привлекательный
молодой человек?
   - Без сомнения.
   - Ценитель всего прекрасного, артист душой, герой на войне...  Некра-
сив, но лицо его поражает и привлекает... Ум независимый и гордый.  Враг
деспотизма, непокоренный раб, несущий угрозу моему другому брату - тира-
ну... Словом, лучший из нашей семьи, это несомненно. Говорят, он в  тебя
влюблен, - не признавался ли он тебе в этом?
   - Я приняла его слова за шутку.
   - И не хочешь принять всерьез?
   - Нет, принцесса.
   - Ты чересчур разборчива, дорогая. Что же ты можешь поставить  ему  в
упрек?
   - Один большой недостаток или, во всяком случае,  непреодолимое  пре-
пятствие для моей любви к нему: он принц.
   - Благодарю за комплимент, злюка! Так, значит,  не  он  был  причиной
твоего обморока во время одного из последних спектаклей? Я слышала,  что
король, недовольный тем, что принц бросал на тебя нежные взгляды, отпра-
вил его под арест в самом начале спектакля, и ты заболела от огорчения.
   - Я даже не подозревала, что принц был арестован, и убеждена, что это
произошло не по моей вине. Нет, причиной моего  нездоровья  было  совсем
другое. Вообразите, принцесса, что посреди арии,  которую  я  пела  нес-
колько машинально, как это часто бывает со мной здесь, взгляд  мой  слу-
чайно упал на ложи первого яруса - те, что близ сцены, и вдруг из глуби-
ны ложи господина Головкина показалось бледное  лицо  человека,  который
наклонился вперед, рассматривая меня. То было лицо Альберта,  принцесса.
Клянусь самим богом, я видела его, я узнала его. Быть  может,  это  была
иллюзия, видение, но никакое видение не могло быть более отчетливым, бо-
лее страшным.
   - Бедняжка! Ты подвержена галлюцинациям, в этом нет сомнения.
   - О, это еще не все. На прошлой неделе, в тот день, когда я  передала
вам письмо барона фон Тренка, уходя от вас, я заблудилась во  дворце  и,
встретившись у входа в кабинет редкостей с господином Штоссом, останови-
лась побеседовать с ним. И вот я снова увидела лицо Альберта, но на этот
раз оно было угрожающим, а не равнодушным, как накануне, в театре, и те-
перь по ночам в моих сновидениях оно все время видится мне то разгневан-
ным, то исполненным презрения.
   - А господин Штосе тоже видел его?
   - Прекрасно видел и сказал мне, что это некий Трисмегист,  с  которым
ваше высочество охотно беседует о некромантии.
   - Праведное небо! - вскричала госпожа фон Клейст, побледнев. - Я  так
и знала, что он настоящий колдун! Никогда я не могла смотреть  на  этого
человека без страха. Несмотря на красивое лицо и благородный вид, в  нем
есть что-то сатанинское, и я убеждена, что, подобно Протею, он  способен
принимать любой облик, чтобы пугать людей. К тому же, как все эти  маги,
он вечно всех бранит, вечно всем недоволен. Помню,  как,  составляя  мой
гороскоп, он отчитал меня за то, что я развелась с господином фон Клейс-
том после того, как муж разорился, и сказал, что это настоящее  преступ-
ление. Я собиралась что-то ответить в свое оправдание и, так как он дер-
жался со мной несколько высокомерно, начинала уже сердиться,  как  вдруг
он с горячностью предсказал мне, что я вторично выйду замуж и второй мой
муж погибнет по моей вине еще более трагически, чем первый, но что я бу-
ду наказана за это угрызениями совести и всеобщим осуждением.  При  этих
словах лицо его стало таким грозным, что мне  показалось,  будто  передо
мной воскресший господин Клейст, и я с криком убежала в покои  ее  высо-
чества.
   - Да, это была забавная сцена, - произнесла принцесса сухим  и  едким
тоном, который по временам возвращался к ней как бы помимо ее воли. -  Я
хохотала как безумная.
   - По-моему, тут не над чем было  смеяться,  -  простодушно  возразила
Консуэло. - Но кто все-таки он такой, этот Трисмегист?  Ведь  если  ваше
высочество не верит в магов, то...
   - Я обещала, что когда-нибудь расскажу тебе, что такое магия,  но  не
торопи меня. А пока что знай: прорицатель Трисмегист -  это  человек,  к
которому я отношусь с большим уважением и который  сможет  быть  полезен
нам - всем трем... И не только нам одним!..
   - Мне очень хотелось бы увидеть его еще раз, -  сказала  Консуэло.  -
Да, хоть при одной мысли об этом меня бросает в  дрожь,  мне  хочется  в
спокойном состоянии проверить, действительно ли он так  похож  на  графа
Рудольштадта, как я вообразила.
   - Действительно ли он похож на  графа  Рудольштадта,  говоришь  ты...
Знаешь, ты напомнила мне об одном обстоятельстве, которое я совсем забы-
ла. И, быть может, оно весьма прозаически разъяснит всю эту великую тай-
ну... Подожди минутку, дай подумать... Да, да! Вспомнила!  Слушай,  бед-
няжка моя, и  учись  относиться  с  недоверием  ко  всему,  что  кажется
сверхъестественным. Тот, кого показал тебе  Калиостро,  был  Трисмегист,
ибо у Калиостро есть с ним какие-то сношения. Тот, кого ты видела в  те-
атре, в ложе графа Головкина, был Трисмегист, ибо Трисмегист живет у не-
го в доме и они вместе занимаются химией или алхимией. И, наконец,  тот,
кого ты видела во дворце на следующий день,  тоже  был  Трисмегист,  ибо
вскоре после того, как я простилась с тобой, он приходил ко мне и, между
прочим, рассказал мне множество подробностей о побеге Тренка.
   - Чтобы похвастаться, будто способствовал его побегу, - добавила гос-
пожа фон Клейст, - и получить с вашего высочества деньги,  которых,  он,
конечно, не издержал. Ваше высочество может  думать  о  Трисмегисте  что
угодно, но я осмелюсь сказать это и ему самому: он авантюрист.
   - Что не мешает ему быть великим магом, не так ли, Клейст?  Каким  же
образом в тебе уживается такое глубокое почтение к его искусству и такое
презрение к нему самому?
   - Ах, принцесса, это вполне понятно. Мы боимся чародеев, но и ненави-
дим их. Это чувство очень похоже на то, какое мы испытываем по отношению
к дьяволу.
   - И тем не менее все хотят увидеть дьявола и не  могут  обойтись  без
чародеев. Такова твоя логика, моя прекрасная Клейст!
   - Но, принцесса, каким же образом вы узнали, что этот  человек  похож
на графа Рудольштадта? - спросила Консуэло, слушавшая этот странный спор
с жадным вниманием.
   - Совершенно случайно - я и забыла тебе сказать. Сегодня утром, когда
Сюпервиль рассказывал мне твою историю и историю графа  Альберта,  этого
странного человека, мне захотелось узнать, был ли он красив и отражалось
ли на его наружности его необыкновенное воображение. Сюпервиль  задумал-
ся, а потом ответил: "Знаете, сударыня, мне нетрудно дать вам о нем пра-
вильное представление. Ведь среди ваших "игрушек" есть один чудак, кото-
рый необыкновенно походил бы на этого беднягу Рудольштадта, если  бы  он
был более худым, более бледным и причесывался по-другому. Это ваш  чаро-
дей Трисмегист". Вот где разгадка, моя прелестная вдова, и эта  разгадка
столь же мало загадочна, как вся их компания  -  Калиостро,  Трисмегист,
Сен-Жермен и так далее.
   - Вы сняли у меня с сердца огромную тяжесть, - сказала Порпорина, - и
сорвали с глаз черную пелену. Мне кажется, что я  возрождаюсь  к  жизни,
пробуждаюсь от мучительного сна! Да благословит вас бог за это  объясне-
ние. Значит, я не безумная, значит, у меня нет видений, значит, я больше
не буду бояться себя самой!.. И все-таки... Человеческое сердце непости-
жимо... - добавила она после минутного размышления. - Кажется, я уже жа-
лею о своем былом страхе и о  своих  прежних  мыслях.  В  своем  помеша-
тельстве я почти убедила себя, что Альберт не умер и что наступит  день,
когда, заставив меня страшными галлюцинациями искупить  зло,  которое  я
ему причинила, он вернется ко мне без чувства обиды или  неприязни.  Те-
перь же я твердо уверена в том, что Альберт спит в гробнице своих  пред-
ков, что он уже не проснется, что смерть не отдаст своей добычи,  и  эта
уверенность ужасна!
   - И ты могла в этом сомневаться? Да, в безумии есть доля счастья. А я
вот не надеялась, что Тренк выйдет из темниц Силезии, хотя это было воз-
можно, хотя это все-таки случилось.
   - Если бы я рассказала вам, прекрасная Амалия о  всех  тех  догадках,
какие приходили мне на ум, вы бы увидели,  что,  несмотря  на  кажущееся
неправдоподобие, они были не так уже невозможны. Взять  хотя  бы  летар-
гию... У Альберта бывали припадки летаргического сна. Впрочем, я не хочу
вспоминать о всех этих безумных догадках. Теперь  они  мне  неприятны  -
ведь человек, которого я приняла за Альберта, оказался каким-то  авантю-
ристом.
   - Трисмегист не тот, за кого его принимают... Достоверно одно  -  это
не граф Рудольштадт: я знаю его уже несколько лет, и все это  время  он,
по крайней мере для вида, занимается ремеслом прорицателя. Притом он  не
так уж похож на графа Рудольштадта, как ты себя в этом  убедила.  Сюпер-
виль - а он слишком искусный врач, чтобы хоронить людей, когда они в ле-
таргическом сне, и к тому же не верит в привидения,  -  итак,  Сюпервиль
увидел и кое-какие различия, которых ты в своем смятении не смогла заме-
тить.
   - Как бы мне хотелось еще раз увидеть этого Трисмегиста, -  задумчиво
произнесла Консуэло.
   - Ты увидишь его не скоро, - холодно ответила принцесса. - Как раз  в
день вашей встречи во дворце он уехал в Варшаву. Он никогда не  проводит
в Берлине более трех дней. Но через год он, конечно, вернется.
   - А что, если это Альберт!.. - сказала Консуэло, погруженная в глубо-
кое раздумье.
   Принцесса пожала плечами.
   - Право, - сказала она, - судьба приговорила меня не иметь иных  дру-
зей, кроме сумасшедших - как мужчин, так и женщин. Одна принимает  моего
мага за своего покойного мужа, каноника фон Клейста. Другая - за  своего
покойного супруга, графа Рудольштадта. К счастью, у меня еще есть голова
на плечах, не то я приняла бы его за Тренка, и бог весть, что  могло  бы
из этого выйти. Трисмегист плохой маг, если не воспользовался  подобными
ошибками! Успокойтесь, Порпорина, не смотрите на меня  так  испуганно  и
смущенно, моя красавица. Придите в себя.  Помните,  ведь  если  бы  граф
Альберт не умер, а очнулся от летаргического сна,  столь  необыкновенное
происшествие наделало бы в обществе много шума. К  тому  же  вы,  должно
быть, сохранили какую-то связь с его семьей, и она,  конечно,  известила
бы вас.
   - Нет, я не сохранила с ней никакой связи, - ответила Консуэло. - Ка-
нонисса Венцеслава дважды написала мне за этот год и сообщила о двух пе-
чальных событиях: о смерти графа Христиана - ее старшего  брата  и  отца
моего мужа, который так и умер в беспамятстве и до последнего дня  своей
долгой, полной страданий жизни не осознал постигшего его несчастья, и  о
смерти барона Фридриха, брата Христиана и канониссы,  который  погиб  на
охоте, свалившись в овраг с роковой горы Шрекенштейн. Разумеется, я соч-
ла своим долгом ответить на письмо канониссы, но не решилась  просить  у
нее позволения приехать и разделить с ней ее печаль. Судя по письмам,  в
сердце ее боролись два чувства - доброта и высокомерие. Она называла ме-
ня своей дорогой дочерью, своим великодушным  другом,  но,  по-видимому,
вовсе не нуждалась ни в моих заботах, ни в моем сочувствии.
   - Так ты думаешь, что оживший Альберт спокойно и  безвестно  живет  в
замке Исполинов, не написав тебе об этом, втайне от всех, находящихся за
пределами замка?
   - Нет, принцесса, я этого не думаю, потому что это было бы совсем  уж
невероятно, и я просто сошла с ума, если еще в чем-то сомневаюсь, -  от-
ветила Консуэло, закрывая руками лицо, залитое слезами.
   По мере того, как текли ночные часы, дурной характер принцессы  начи-
нал вступать в свои права. Ее насмешливый и беспечный тон при упоминании
о событиях, столь близких сердцу Консуэло, жестоко ранил молодую  девуш-
ку.
   - Довольно, перестань сокрушаться, - резко сказала Амалия.  -  Нечего
сказать, веселый получился вечер! Ты наговорила таких вещей, что  сбежал
бы сам дьявол. Фон Клейст все время дрожала и бледнела; кажется, она го-
това умереть со страху. Мне так хотелось  быть  счастливой,  веселой,  а
вместо этого я сама страдаю, глядя на твои страдания, бедное мое дитя!
   Последние слова принцесса произнесла уже другим тоном, и, подняв  го-
лову, Консуэло увидела слезы сострадания, катившиеся по  ее  щеке,  хотя
губы все еще кривила ироническая усмешка. Консуэло поцеловала протянутую
ей руку и мысленно пожалела аббатису за то, что она не может быть доброй
четыре часа кряду.
   - Как ни глубока таинственность, окружающая твой замок  Исполинов,  -
добавила принцесса, - как ни велика гордыня канониссы  и  скрытность  ее
слуг, уверяю тебя, - все, что там происходит, так же  быстро  становится
достоянием гласности, как и в любом другом месте. Тщетно пытались родные
скрыть странности графа Альберта, - вскоре о них узнал весь край, и  еще
до того, как к твоему несчастному супругу пригласили доктора  Сюпервиля,
о них заговорили придворные Байрейтского двора. Теперь в этой семье есть
другая тайна, которую, без сомнения, скрывают с не меньшим  старанием  и
тоже не смогли уберечь от людского злословия. Я говорю о побеге  молодой
баронессы Амалии - она сбежала с красивым искателем  приключений  вскоре
после смерти своего кузена.
   - А я довольно долго не знала об этом. И могу  сказать,  что  не  все
становится известным на этом свете: ведь до сих пор неизвестно  ни  имя,
ни звание человека, похитившего молодую баронессу, как неизвестно и мес-
то, где они скрываются.
   - Да, правда, Сюпервиль тоже говорил об этом. Поистине, старая  Чехия
- страна таинственных приключений. Однако это еще не  значит,  что  граф
Альберт...
   - Во имя неба, принцесса, не будем больше говорить об этом. Простите,
что я утомила вас своей длинной историей, и, когда ваше высочество  при-
кажет мне удалиться, я...
   - Два часа ночи! - воскликнула госпожа  фон  Клейст,  вздрагивая  при
мрачном звуке башенных часов замка.
   - Если так, дорогие подруги, нам надо расстаться, - сказала  принцес-
са, вставая. - Моя сестра фон Анспах придет будить меня  в  семь  часов,
чтобы поделиться слухами о любовных похождениях своего дорогого маркгра-
фа, который недавно вернулся из Парижа, безумно влюбленный в мадемуазель
Клерон. Прекрасная Порпорина, это вы, королевы сцены, в действительности
являетесь королевами мира, как мы являемся ими по  праву,  и,  поверьте,
ваша участь завиднее. Нет такого монарха, которого вы не  можете  у  нас
отнять, если вам придет подобная фантазия, и я  нисколько  не  удивлюсь,
если в один прекрасный день умная мадемуазель Ипполита Клерон  сделается
маркграфине фон Анспах, заменив мою глупую сестру.  Дай  мне  шубу,  фон
Клейст, я хочу проводить вас до конца галереи.
   - И потом принцесса вернется одна? - с испугом спросила  госпожа  фон
Клейст.
   - Да, одна, - ответила Амалия, - и притом без малейшего страха  перед
дьяволом и его приспешниками, хотя, по слухам, они уже несколько ночей в
полном составе собираются у нас во дворце. Пойдем, Консуэло, пойдем! По-
любуемся, как будет дрожать фон Клейст, проходя через галерею.
   Принцесса взяла свечу и вышла первая, увлекая за собой  взволнованную
госпожу фон Клейст. Консуэло шла за ними,  тоже  немного  встревоженная,
сама не зная почему.
   - Уверяю вас, принцесса, - говорила госпожа фон Клейст, - что страшно
неосторожно проходить сейчас через эту часть замка. Что вам стоит  оста-
вить нас у себя еще на полчаса? В половине третьего все  привидения  уже
исчезают.
   - Нет, нет, - возразила Амалия, - я не  прочь  встретиться  с  ней  и
взглянуть, что она собой представляет.
   - О ком вы говорите? - спросила Консуэло, догоняя госпожу фон Клейст.
   - Ты не знаешь? - удивилась принцесса. - Вот уже несколько ночей, как
белая женщина, та, что обычно подметает лестницы и коридоры дворца перед
тем, как один из членов королевской фамилии  должен  умереть,  появилась
опять. И, по слухам, она начала свои забавы  именно  здесь,  возле  моих
комнат. Значит, под угрозой именно моя жизнь. Вот почему я так спокойна.
Моя невестка, королева прусская (самая безмозглая голова, когда-либо но-
сившая корону) не может, говорят, уснуть от страха и каждый вечер уезжа-
ет ночевать в Шарлоттенбург, но так как и она, и королева, моя мать, ко-
торая в этих делах ничуть не умнее ее, питают к Женщине с метлой  беско-
нечное почтение, обе дамы запретили выслеживать призрак и  нарушать  его
благородные занятия. Поэтому дворец усиленно подметает сам Люцифер, что,
как видишь, не мешает полу быть довольно грязным.
   В эту минуту большущий кот, выскочивший откудато из темноты  галереи,
с громким мяуканьем промчался мимо  госпожи  фон  Клейст.  Та  испустила
пронзительный крик и хотела было бежать обратно, в сторону покоев  прин-
цессы, но Амалия силой удержала ее, огласив пустоту коридоров  раскатами
хриплого язвительного хохота, еще более зловещего, чем  северный  ветер,
свистевший в обширном пустом здании. Консуэло дрожала от холода, а может
быть, и от страха, так как искаженное лицо госпожи фон Клейст  говорило,
казалось, о реальной опасности, а деланная и вызывающая веселость  прин-
цессы отнюдь не убеждала в искренности ее спокойствия.
   - Я восхищаюсь упорным неверием вашего королевского высочества,  -  с
досадой сказала госпожа фон Клейст прерывающимся от волнения голосом,  -
но если бы вы видели и слышали, как я, эту белую женщину накануне смерти
короля, вашего августейшего отца...
   - К несчастью, я убеждена, - язвительным тоном прервала ее Амалия,  -
что на этот раз она пришла не затем, чтобы возвестить смерть короля, мо-
его августейшего брата, и, стало быть, она пришла за мной, чему я  очень
рада. Чертовка отлично знает, что для моего счастья необходима либо  од-
на, либо другая из этих двух смертей.
   - Ах, принцесса, не говорите так в подобную минуту! - с трудом  выго-
ворила госпожа фон Клейст, у которой стучали зубы. -  Умоляю,  останови-
тесь и прислушайтесь - разве сейчас можно оставаться спокойной?
   Принцесса остановилась с насмешливым видом, но когда шум ее  плотного
и жесткого, словно картон, шелкового платья перестал заглушать более от-
даленные звуки, наши три героини, стоявшие в конце коридора, уже почти у
самой лестничной площадки, явственно различили сухой стук метлы, которая
неравномерно ударяла по каменным ступенькам и, казалось, быстро  прибли-
жалась к ним, поднимаясь все выше, словно кто-то из слуг  спешил  закон-
чить свою работу.
   Принцесса с секунду колебалась, потом решительно сказала:
   - Так как на этом свете ничего сверхъестественного нет,  я  хочу  уз-
нать, кто там - лунатик-лакей или проказливый паж. Опусти вуаль,  Порпо-
рина, не надо, чтобы нас видели вместе. Ну, а ты, фон Клейст, можешь па-
дать в обморок, если тебе угодно. Предупреждаю, что не буду с тобой  во-
зиться. Идем, храбрая Рудольштадт, тебе случалось без страха встречать и
более страшные приключения. Если любишь меня, следуй за мной.
   Амалия твердым шагом направилась к началу лестницы. Консуэло, которой
принцесса не позволила нести свечу, пошла за ней, а госпожа фон Клейст -
ей было одинаково страшно и оставаться одной и двигаться вперед - попле-
лась сзади, цепляясь за накидку Порпорины.
   Адская метла умолкла, и принцесса, дойдя до перил, остановилась,  вы-
тянув руку со свечой, чтобы осветить себе путь. Однако  потому  ли,  что
спокойствие ее было наигранным, или потому, что она увидела нечто страш-
ное, рука ее дрогнула, и позолоченный подсвечник с хрустальным узорчатым
ободком с треском упал вместе со свечой в глубокий и  гулкий  лестничный
пролет. Тут госпожа фон Клейст, совсем потеряв голову и забыв не  только
об актрисе, но и о принцессе, пустилась бежать обратно по галерее и  бе-
жала до тех пор, пока не наткнулась в темноте на дверь в покои своей по-
велительницы, где и нашла убежище. А принцесса, не в силах побороть вол-
нение и вместе с тем стыдясь признаться себе, что сдала позиции,  напра-
вилась вместе с Консуэло той же дорогой, вначале медленно, а  потом  все
быстрее и быстрее, ибо чьи-то другие шаги слышались за ее спиной, и  это
не были шаги Порпорины - певица шла с ней рядом и,  пожалуй,  еще  более
решительно, хотя и без малейшей рисовки. Эти странные шаги громко  отда-
вались в темноте на каменных плитах и словно догоняли их с каждой секун-
дой, напоминая шаркающие шаги старухи, обутой в ночные туфли:  метла  же
делала свое дело, стукаясь о стены - то справа, то слева. Этот  короткий
путь показался Консуэло бесконечно длинным. Людей здравомыслящих  и  ис-
тинно бесстрашных может победить только такая опасность, которую  нельзя
ни предвидеть, ни понять. Не претендуя на бесполезную  отвагу,  Консуэло
ни разу не обернулась. Принцесса же утверждала потом, будто она сама не-
однократно оборачивалась, но так ничего и не увидела в кромешном  мраке,
и впоследствии никто не мог ни опровергнуть, ни  подтвердить  ее  слова.
Консуэло помнила только, что во  время  этого  вынужденного  отступления
Амалия ни разу не замедлила шаг, не обратилась к ней ни с единым  словом
и что, поспешно войдя к себе, она едва не захлопнула дверь  перед  самым
носом у своей гостьи. Однако же принцесса не призналась в своей слабости
и, быстро обретя хладнокровие, начала  высмеивать  госпожу  фон  Клейст,
совсем больную от перенесенного волнения, и горько упрекать ее в трусос-
ти и невнимании к ее особе. Сострадательная Консуэло, которой жалко было
смотреть на тяжелое состояние госпожи фон Клейст,  постаралась  смягчить
принцессу, и та удостоила заметить, что ее любимица Клейст все равно ни-
чего не слышит, ибо в полной прострации лежит на кушетке, зарывшись  ли-
цом в подушки. На часах пробило три, когда бедняжка пришла  в  себя,  но
пережитый ужас все еще заставлял ее проливать слезы. Принцессе уже прис-
кучила роль простой смертной, и ей вовсе не улыбалась мысль самой разде-
ваться и самой прислуживать себе. А кроме того, в душе ее затаилось, как
видно, какое-то зловещее предчувствие. Так или иначе, она  решила  оста-
вить у себя госпожу фон Клейст до утра.
   - Мы успеем еще, - сказала она, - выдумать какой-нибудь предлог, что-
бы приукрасить эту историю, в случае если она станет известна брату.  Но
объяснить твое присутствие здесь, Порпорина, было бы гораздо труднее,  и
я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел, как ты выходишь отсюда. Стало  быть,
тебе надо уходить одной, и как можно скорее, - ведь в этой гнусной  гос-
тинице встают необыкновенно рано. Послушай, Клейст, успокойся, я  остав-
ляю тебя здесь до утра, и если ты в состоянии произнести хоть  одно  ра-
зумное слово, объясни, какой дорогой ты сюда пришла и где тебя ждет твой
провожатый, чтобы Порпорина могла воспользоваться  его  услугами,  когда
пойдет домой.
   Страх делает человека столь эгоистичным, что госпожа фон Клейст,  ра-
дуясь, что ей уже не угрожают ужасы галереи и мало заботясь о  том,  что
певице, быть может, будет страшно идти  одной,  сразу  обрела  сообрази-
тельность и объяснила, какой дорогой ей надлежит идти и  какой  условный
знак следует подать доверенному слуге, которому приказано ждать у выхода
из дворца в некоем укромном и пустынном уголке.
   Вооруженная этими сведениями и уверенная, что на сей раз она  уже  не
заблудится во дворце, Консуэло простилась с принцессой, которая не выра-
зила ни малейшего желания проводить ее по галерее. Итак, молодая девушка
вышла одна и ощупью, но беспрепятственно добралась до страшной лестницы.
Висевший внизу фонарь облегчил ей путь,  и  она  спустилась  без  всяких
приключений и даже без особого страха. На этот раз она взяла себя в  ру-
ки, так как чувствовала, что выполняет свой долг по отношению к несчаст-
ной Амалии, а в подобных случаях она всегда бывала мужественна и сильна.
Наконец через маленькую потайную дверь - ключ от нее ей дала госпожа фон
Клейст - она вышла из дворца и оказалась в углу  заднего  двора.  Пройдя
двор, она пошла  вдоль  наружной  стены,  отыскивая  слугу  госпожи  фон
Клейст. Не успела она шепотом произнести условленную фразу, как от стены
отделился темный силуэт, и мужчина, закутанный в широкий плащ, с  почти-
тельным поклоном молча подал ей руку.

   XI

   Консуэло вспомнила, что госпожа фон Клейст, желая скрыть свои  частые
и тайные визиты к принцессе Амалии, не раз приходила по вечерам в замок,
пряча голову под плотным черным чепцом, кутаясь в темную накидку и  опи-
раясь на руку слуги. В таком виде она не бросалась в глаза прислуге зам-
ка и могла сойти за одну из тех бедных женщин, которые украдкой пробира-
ются во дворец и получают кое-что от щедрот королевской  семьи.  Однако,
несмотря на все предосторожности наперсницы и ее госпожи, секрет их  был
отчасти секретом полишинеля, и если король молчал, то единственно  пото-
му, что есть такие мелкие скандальные истории, которые лучше терпеть, не
поднимая шума, чем бороться с ними. Он  прекрасно  знал,  что  обе  дамы
больше заняты Тренком, нежели магией; почти одинаково  осуждая  и  то  и
другое, он закрывал на это глаза и в глубине души был признателен Амалии
за то, что она окутывает свой роман ореолом тайны и таким образом  осво-
бождает его от ответственности.  Он  предпочитал  казаться  одураченным,
только бы люди не думали, что он поощряет любовь и безумие своей сестры.
Вся тяжесть жестокого нрава короля обрушилась, - таким образом, на  нес-
частного Тренка, и пришлось обвинить его в мнимых  преступлениях,  чтобы
никто не догадался об истинных причинах опалы.
   Думая, что слуга госпожи фон Клейст желает помочь ей сохранить инког-
нито, а потому протягивает руку, принимая ее за свою госпожу,  Порпорина
не колеблясь оперлась на нее, ступая по скользкой от льда  мостовой.  Но
не успела она сделать и трех шагов, как этот человек сказал ей развязным
тоном:
   - Ну что, прекрасная графиня, в каком расположении духа  оставили  вы
сумасбродную Амалию?
   Несмотря на холод и ветер,  Консуэло  почувствовала,  как  вся  кровь
прихлынула к ее лицу. Очевидно, слуга принял ее за госпожу фон Клейст  и
таким образом выдал возмутительную близость с ней.  Порпорина  брезгливо
вырвала у него руку и сухо произнесла:
   - Вы ошиблись.
   - Я не имею обыкновения ошибаться, - возразил человек в  плаще  столь
же непринужденно. - Публика может не знать, что  божественная  Порпорина
является графиней Рудольштадт, но граф де - Сен-Жермен осведомлен лучше.
   - Кто же вы? - спросила Консуэло вне себя от изумления. - Разве вы не
принадлежите к числу слуг госпожи фон Клейст?
   - Я принадлежу только самому себе и служу только  истине,  -  ответил
незнакомец. - Я назвал свое имя, но,  видимо,  графине  Рудольштадт  оно
незнакомо.
   - Так, стало быть, вы граф де Сен-Жермен?
   - А кто еще мог бы назвать вас именем, которого никто не знает?  Пос-
лушайте, графиня, вот уже дважды вы чуть не упали, сделав два  шага  без
моей помощи. Благоволите снова опереться на мою руку Я  прекрасно  знаю,
где вы живете, и считаю своим почетным долгом довести вас до дому  целой
и невредимой.
   - Вы очень любезны, граф, - ответила Консуэло, чье  любопытство  было
чересчур возбуждено, чтобы она могла  отказаться  от  предложения  этого
удивительного, необыкновенного человека, - но, может  быть,  вы  окажете
мне и другую любезность - скажете, почему вы назвали меня так?
   - Потому что хотел сразу добиться вашего доверия и  доказать,  что  я
достоин его. Я давно знаю о вашем браке с Альбертом и  все  время  свято
хранил вашу общую тайну, как буду хранить ее и впредь, пока на то  будет
ваша воля.
   - Зато господин Сюпервиль, как видно, совсем не посчитался с моей во-
лей, - сказала Консуэло, которой не терпелось удостовериться в том,  что
граф де СенЖермен получил эти сведения именно от него.
   - Не обвиняйте бедного Сюпервиля, - возразил граф. - Он рассказал это
только принцессе Амалии, желая сделать ей приятное. Я узнал обо всем  не
от него.
   - В таком случае от кого же?
   - От самого графа Альберта Рудольштадта. Да, да, я  знаю,  сейчас  вы
скажете, что он умер под конец соединившей вас с ним брачной  церемонии,
но я отвечу, что смерти нет, что никто не умирает и что можно разговари-
вать с теми, кого люди называют усопшими, если понимать их язык и  знать
тайны их жизни.
   - Если вы так много знаете, граф, то, вероятно, вам известно, что ме-
ня нелегко убедить такими утверждениями и что они  причиняют  мне  много
горя, беспрестанно напоминая о несчастье, которое я считаю непоправимым,
несмотря на лживые обещания магии.
   - Вы правы, что остерегаетесь чародеев и  шарлатанов.  Мне  известно,
что Калиостро напугал вас, явив вам призрак, что было  по  меньшей  мере
несвоевременно. Желая доказать вам свое могущество, он  уступил  чувству
мелкого тщеславия, не подумав при этом о состоянии вашей души и о  вели-
чии собственной миссии. И все же  Калиостро  не  шарлатан,  отнюдь  нет!
Просто он слишком честолюбив, и это нередко давало повод упрекнуть его в
шарлатанстве.
   - Вас, граф, упрекают в том же, но так как при этом обычно добавляют,
что вы человек выдающийся, я осмеливаюсь признаться,  что  питаю  к  вам
предубеждение и оно мешает мне уважать вас.
   - Эта благородная прямота вполне в духе Консуэло, - спокойно  ответил
господин де Сен-Жермен, - и я благодарю вас за призыв к  моей  чести.  Я
откликнусь на него и буду говорить с вами откровенно. Но мы уже у  ваших
дверей, холод и поздний час не позволяют мне задерживать вас долее. Если
вам угодно узнать нечто чрезвычайно важное, от чего зависит  ваше  буду-
щее, позвольте мне поговорить с вами на свободе.
   - Если господину графу угодно будет навестить меня завтра  в  течение
дня, я буду ждать его в удобное для него время.
   - Да, мне необходимо говорить с вами завтра. Но завтра к вам явится с
визитом Фридрих, а я не желаю с ним встречаться, потому что мало к  нему
расположен.
   - Позвольте, граф, о каком Фридрихе вы говорите?
   - О, разумеется, не о нашем друге Фридрихе фон Тренке,  которого  нам
удалось вырвать из рук короля. Речь идет о том ничтожном и злобном коро-
ле Пруссии, который волочится за вами. Вот что: завтра вечером  в  Опере
состоится большой публичный бал. Будьте там. Можете переодеться в  любой
костюм, я все равно узнаю вас и помогу узнать себя. В этой толпе мы най-
дем и уединение,  и  безопасность.  Иначе  наши  встречи  могут  навлечь
большие несчастья на головы дорогих нам людей. Итак, до завтра, графиня!
   С этими словами граф де Сен-Жермен низко поклонился Порпорине  и  ис-
чез, оставив девушку окаменевшей от изумления на пороге ее жилища.
   "Положительно, в этом царстве разума ни на минуту не прекращается за-
говор против разума, - думала певица перед тем, как уснуть. - Не  успела
я избежать одной опасности, угрожавшей моему собственному рассудку,  как
сразу появилась другая. Принцесса Амалия объяснила мне таинственные  яв-
ления последних дней, и я уже было успокоилась, как вдруг, почти  тотчас
же, мы встречаем фантастическую Женщину с метлой или, во всяком  случае,
слышим ее шаги, и она разгуливает в этом дворце сомнения, в этой цитаде-
ли неверия так же спокойно, как это могло бы случиться двести лет назад.
Едва я избавилась от страха, мучившего меня после встречи  с  Калиостро,
как появляется другой маг, который, по-видимому, еще лучше осведомлен  о
моих делах. Когда все эти маги и волшебники следят  за  событиями  жизни
королей и других могущественных или знаменитых людей, - это еще понятно,
но почему мне, бедной девушке, непритязательной и скромной,  не  удается
утаить от их бдительного ока ни одного обстоятельства  моей  собственной
жизни, - вот что невольно смущает меня и тревожит.  Впрочем,  послушаюсь
совета принцессы. Хочу надеяться, что будущее разъяснит и эту загадку, а
пока что воздержусь от всякого суждения. Пожалуй, больше всего  я  удив-
люсь, если визит короля, предсказанный СенЖерменом, действительно состо-
ится завтра. Это будет лишь третий королевский визит. Уж не является  ли
этот Сен-Жермен его наперсником? Говорят, что надо опасаться тех  людей,
которые дурно отзываются о своем господине. Постараюсь  этого  не  забы-
вать".
   На следующий день, ровно в час, во  двор  домика,  где  жила  певица,
въехала карета без ливрейного лакея и герба, и король, за  два  часа  до
того приславший предупредить Порпорину, чтобы она ждала его одна,  вошел
к ней в шляпе, сдвинутой на левое ухо, с улыбкой на губах и с  маленькой
корзинкой в руке.
   - Капитан Крейц принес вам фруктов из своего сада,  -  сказал  он.  -
Злые языки уверяют, будто они сорваны в садах Сан-Суси и предназначались
на десерт королю. Но король, благодарение богу, забыл о нас, и  скромный
барон пришел провести часок-другой со своей скромной подружкой.
   Вместо того, чтобы развеселить Консуэло, это милое вступление  сильно
встревожило ее. С тех пор как она тайно нарушала королевскую волю,  выс-
лушивая откровенные признания принцессы Амалии, певица уже  не  могла  с
прежней смелой прямотой беседовать с инквизитором - королем. Отныне сле-
довало обходиться с ним осторожно, быть может, льстить ему, стараться  с
помощью искусного кокетства отвращать его подозрения. Консуэло  чувство-
вала, что эта роль не по ней, что она сыграет ее плохо, особенно  в  том
случае, если Фридрих действительно питал к ней склонность, как утвержда-
ли при дворе, где слово любовь применительно к какой-то актрисе сочли бы
унизительным для королевского достоинства.  Взволнованная  и  смущенная,
Консуэло неловко поблагодарила короля за его чрезмерное внимание,  после
чего выражение его лица внезапно изменилось и сделалось столь  же  мрач-
ным, сколь лучезарным оно было секунду назад.
   - Что это значит? - резко спросил он, хмуря брови. - Вы  не  в  духе?
Или нездоровы? Почему вы назвали меня "государь"? Быть может, мой  визит
помешал любовному свиданию?
   - Нет, государь, -  ответила  молодая  девушка,  вновь  обретая  спо-
койствие искренности, - у меня нет ни свиданий, ни любви.
   - Прекрасно! Впрочем, если бы даже и так - какое мне дело! Я потребо-
вал бы от вас лишь одного - чтобы вы сознались мне в этом.
   - Созналась? Очевидно, господин капитан хотел сказать - чтобы я дове-
рилась ему?
   - Объясните, в чем тут различие.
   - Думаю, что вы, господин капитан, и сами знаете, в чем.
   - Допустим. Но знать - еще не значит получить ответ. Если  вы  влюби-
тесь, я бы хотел узнать об этом.
   - Не понимаю, зачем?
   - В самом деле, не понимаете? Посмотрите мне в глаза. У  вас  сегодня
какой-то рассеянный взгляд.
   - Господин капитан, вы, кажется, подражаете королю. Говорят, что  при
допросе обвиняемого он пристально смотрит ему в глаза.  Поверьте,  такие
приемы дозволены ему одному. Впрочем, если бы он пришел с тем же ко мне,
я бы попросила его вернуться к своим делам.
   - Вот как! Вы бы сказали ему: "Идите прочь, государь"?
   - А почему бы и нет? Место короля на коне или на троне, а если бы ему
вздумалось навестить меня, я была бы вправе отказаться терпеть его  дур-
ное настроение.
   - Согласен. Но вы так и не ответили мне. Вы не  хотите  избрать  меня
поверенным ваших будущих любовных приключений?
   - У меня не может быть любовных приключений, барон, я уже не раз пов-
торяла вам это.
   - Да, в шутку, потому что я и спрашивал вас в шутку. Ну, а если  сей-
час я говорю серьезно?
   - Я отвечу то же самое.
   - Знаете, вы странная особа.
   - Но почему же?
   - Потому что вы единственная актриса, которая не  занимается  ни  лю-
бовью, ни флиртом.
   - Вы дурного мнения об актрисах, капитан.
   - Нет! Я знавал и добродетельных актрис, но все они стремились к  вы-
годному замужеству, а вы... уж и не знаю, о чем думаете вы.
   - Я думаю о том, что вечером мне предстоит петь.
   - Так вы живете сегодняшним днем?
   - Да, теперь я живу так, а не иначе.
   - Значит, не всегда было так?
   - Нет, капитан.
   - Вы любили?
   - Да, капитан.
   - Серьезно?
   - Да.
   - И долго?
   - Да.
   - А что случилось с вашим возлюбленным?
   - Он умер!
   - Но вы не утешились?
   - Нет.
   - О, вы еще утешитесь.
   - Боюсь, что нет.
   - Странно. Так вы не думаете выходить замуж?
   - Никогда.
   - И никогда никого не полюбите?
   - Никогда.
   - И даже не заведете себе друга?
   - Даже друга - в том значении, какое придают этому  слову  прекрасные
дамы.
   - Полноте! Если вы поедете в Париж и король Людовик Пятнадцатый, этот
галантный кавалер...
   - Я не люблю королей, капитан, и особенно не терплю  королей  галант-
ных.
   - Ага, понимаю, вы предпочитаете пажей.  Например,  такого  красивого
кавалера, как Тренк!
   - Я никогда не обращала внимания на его наружность.
   - И тем не менее сохранили с ним какие-то отношения!
   - Будь это так, наши отношения носили бы характер чистой  и  незапят-
нанной дружбы.
   - Значит, вы признаетесь, что эти отношения существуют?
   - Этого я не сказала, - ответила Консуэло, испугавшись, что может вы-
дать принцессу.
   - Так вы отрицаете это?
   - Если бы эти отношения существовали, у меня бы не было причин  отри-
цать их. Но почему капитан Крейц расспрашивает меня так упорно?  Неужели
это может его интересовать?
   - Очевидно, это интересует короля, - ответил Фридрих, снимая шляпу  и
резким движением нахлобучивая ее на белую мраморную  голову  Полигимнии,
чей античный бюст украшал одну из консолей.
   - Если бы меня удостоил своим посещением король, - сказала  Консуэло,
превозмогая овладевший ею страх, - я бы решила, что ему угодно послушать
музыку, и села бы за клавесин, чтобы спеть ему арию из "Покинутой Ариад-
ны"...
   - Король не любит, когда предвосхищают его желания. Он желает,  чтобы
ему отвечали на вопрос определенно и ясно. Что вы делали сегодня ночью в
королевском дворце? Видите ли, раз вы ходите к нему во дворец в  неуроч-
ное время и без его позволения, значит, и он вправе вести себя у  вас  в
доме как хозяин.
   Консуэло затрепетала, но, к счастью, присутствие духа  всегда  словно
чудом спасало ее от многих опасностей. Она вспомнила, что  Фридриху  не-
редко случалось прибегать ко лжи, чтобы выведать правду, и что  его  из-
любленным средством вырвать у человека признание было  напасть  на  него
врасплох. Она овладела собой и, побледнев, но все-таки улыбаясь,  сказа-
ла:
   - Какое странное обвинение! Не знаю право, что и  отвечать  на  столь
экстравагантные вопросы.
   - Вы стали разговорчивее, - заметил король. - Совершенно ясно, что вы
лжете. Были вы этой ночью во дворце? Отвечайте - да или нет?
   - В таком случае - нет! - смело сказала Консуэло, предпочитая быть  с
позором уличенной во лжи, нежели сделать подлость и выдать чужую  тайну,
лишь бы оправдаться самой.
   - Вы не выходили из дворца в три часа ночи, одна, без провожатых?
   - Нет, - ответила Консуэло, которая немного приободрилась, заметив  в
выражении лица короля едва уловимый оттенок неуверенности, и теперь пре-
восходно разыгрывала удивление.
   - Вы осмелились трижды произнести слово нет, -  гневно  вскричал  ко-
роль, испепеляя девушку взглядом.
   - Я осмелюсь произнести это слово и в четвертый раз, если того потре-
бует ваше величество, - ответила Консуэло, решаясь  противостоять  грозе
до конца.
   - О, я знаю, женщина способна защищать свою ложь даже под пыткой, как
первые христиане защищали то, что они считали правдой. Кто может похвас-
таться тем, что вырвал искренний ответ у женщины?  Послушайте,  мадемуа-
зель, до сих пор я питал к вам уважение, ибо полагал, что  вы  являетесь
единственным исключением среди обладательниц пороков вашего пола.  Я  не
считал вас способной ни к интригам, ни к вероломству, ни к наглости. Мое
доверие к вам простиралось до дружбы...
   - А теперь, ваше величество...
   - Не перебивайте меня. Теперь я держусь другого мнения,  и  скоро  вы
почувствуете его последствия. Слушайте меня внимательно. Если  вы  имели
несчастье вмешаться в мелкие дворцовые интриги,  выслушать  чьи-то  неу-
местные излияния, оказать кому-то опасные услуги, не обольщайтесь -  вам
недолго удастся обманывать меня, и я прогоню вас  отсюда,  причем  позор
вашего изгнания будет столь  же  велик,  сколь  велики  были  благожела-
тельность и уважение, с какими я вас встретил.
   - Государь, - бесстрашно ответила Консуэло, - так как самое  заветное
и самое неизменное мое желание - это желание покинуть Пруссию, я с  бла-
годарностью приму приказ о моем выезде, как бы унизителен ни был предлог
моего удаления и как бы сурово вы со мной ни говорили.
   - Ах, так! - вскричал Фридрих вне себя от ярости. - Вы  осмеливаетесь
разговаривать со мной в подобном тоне!
   При этом он поднял трость, словно собираясь ударить Консуэло, но спо-
койный и презрительный вид, с каким она ждала этого оскорбления,  отрез-
вил его, и, далеко отбросив трость, он взволнованно проговорил:
   - Забудьте, что вы имеете право на благодарность капитана  Крейца,  и
обращайтесь к королю с подобающим уважением, не то я могу выйти из  себя
и наказать вас, как упрямого ребенка.
   - Государь, мне известно, что в вашей августейшей семье бьют детей, и
я слышала, что ваше величество, стремясь избавиться от такого обращения,
когда-то сами пробовали бежать. Мне, цыганке, будет легче совершить  по-
бег, чем кронпринцу Фридриху. Если король в течение двадцати четырех ча-
сов не удалит меня из своего государства, я  сама  постараюсь  успокоить
его относительно моих интриг и покину Пруссию без всяких бумаг, хотя  бы
мне пришлось идти пешком и перебираться через рвы, подобно дезертирам  и
контрабандистам.
   - Вы сумасшедшая! - пожимая плечами,  сказал  король,  расхаживая  по
комнате, чтобы скрыть досаду и раскаяние. - Да, вы уедете, таково и  мое
желание, но уедете не торопясь, без скандала. Я не хочу, чтобы вы  расс-
тались со мной, сердясь и на меня и на самое себя. Где, черт возьми,  вы
набрались этой невероятной дерзости? И какого черта я так  снисходителен
к вам?
   - Думаю, что причина этой снисходительности в той  крупице  великоду-
шия, от которой король вполне может себя избавить. Он думает, что обязан
мне чемто за услугу, которую я с такой же готовностью оказала бы  самому
ничтожному из его подданных. Пусть же он  считает,  что  расквитался  со
мной тысячу раз, и поскорее отпустит меня - свобода будет вполне  доста-
точной наградой. Никакой другой мне не надо.
   - Опять? - сказал король, пораженный дерзким упрямством  молодой  де-
вушки. - Все те же речи? Так вы не скажете мне ничего другого? Нет,  это
уже не смелость, это ненависть!
   - А если бы и так? - спросила Консуэло. - Разве вашему величеству это
не безразлично?
   - Праведное небо! Что такое вы говорите, глупенькая девочка! -  воск-
ликнул король с простодушным выражением искренней боли. - Вы сами не по-
нимаете, что сказали. Только извращенная душа может быть нечувствительна
к ненависти себе подобных.
   - А разве Фридрих Великий считает Порпорину существом себе равным?
   - Только ум и добродетель возвышают отдельных людей над остальными. В
области своего искусства вы гениальны. Совесть  должна  подсказать  вам,
верны ли вы своему долгу... Но в эту минуту она говорит вам совсем  дру-
гое, ибо в душе у вас горечь и вражда.
   - Допустим, но разве великому Фридриху не в чем  упрекнуть  свою  со-
весть? Не он ли разжег эти дурные страсти в душе, привыкшей  к  чувствам
мирным и добрым?
   - Вы сердитесь? - спросил Фридрих, пытаясь взять молодую  девушку  за
руку. Но тут же в смущении остановился: закоренелое презрение и  антипа-
тия к женщинам сделали его застенчивым и  неловким.  Консуэло  намеренно
подчеркнула свою досаду, чтобы заглушить в сердце короля нежность, гото-
вую погасить вспышку гнева, но когда она заметила, как он  робок,  страх
ее сразу исчез, так как она поняла, что первого шага он ждет с ее сторо-
ны. Странная прихоть судьбы! Единственная женщина, которая могла вызвать
у Фридриха чувство, похожее на любовь, была, быть может, единственной  в
его королевстве, которая ни за что в жизни не согласилась бы поощрить  в
нем эту склонность. Правда, недоступность и гордость Консуэло были,  по-
жалуй, в глазах короля главным ее очарованием. Завоевание этой  непокор-
ной души привлекало деспота, словно завоевание  какой-нибудь  провинции,
и, сам не отдавая себе в этом отчета, отнюдь не стремясь прослыть героем
любовных похождений, он испытывал невольное восхищение  и  сочувствие  к
этому сильному характеру, в какой-то мере родственному его собственному.
   - Вот что, - сказал он, быстро пряча в карман  жилета  руку,  которую
протянул было к Консуэло, - никогда больше не говорите мне, что я равно-
душен к ненависти окружающих, не то я буду думать, что меня ненавидят, а
эта мысль мне невыносима.
   - Но ведь вы хотите, чтобы вас боялись.
   - Нет, я хочу, чтобы меня уважали.
   - И ваши капралы внушают солдатам уважение к вашему имени  с  помощью
палочных ударов.
   - Что можете вы знать об этом? О чем вы говорите?  Во  что  вмешивае-
тесь?
   - Я отвечаю на вопросы вашего величества определенно и ясно.
   - Вам угодно, чтобы я попросил у вас прощения за  вспышку,  вызванную
вашим безрассудством?
   - Напротив. Если бы вы могли разбить о мою голову  ту  палку-скипетр,
который управляет Пруссией, я стала бы просить ваше  величество  поднять
эту трость.
   - Полноте! Ведь эту трость мне подарил Вольтер, и если бы я  прошелся
ею по вашим плечам, у вас только прибавилось бы хитрости и  ума.  Послу-
шайте, я очень дорожу этой тростью, но  вижу,  что  вам  нужно  какое-то
удовлетворение. Итак...
   Король поднял трость и хотел было ее сломать. Однако, как он ни  ста-
рался сделать это, даже помогая себе коленом, бамбук гнулся, но  не  ло-
мался.
   - Вот видите, - сказал король, бросая трость в камин, - вы  ошиблись:
моя трость не является символом моего скипетра. Это символ верной  Прус-
сии. Она сгибается под давлением моей воли, но  не  будет  сломлена  ею.
Поступайте так же, Порпорина, и вам будет хорошо.
   - Какова же воля вашего величества по отношению ко мне? Стоит ли  та-
кой сильной личности повелевать и  нарушать  ясность  своего  духа  ради
столь незначительной особы?
   - Моя воля - чтобы вы отказались от мысли уехать из Берлина. Вам  это
неприятно?
   Быстрый и почти страстный взгляд Фридриха достаточно убедительно  по-
яснил, что он имел в виду, говоря о так называемом удовлетворении.  Кон-
суэло почувствовала, что ее страхи вернулись, и сделала вид, что не  по-
няла его.
   - На это я никогда не соглашусь, - ответила она. - Мне  слишком  ясно
теперь, как дорого пришлось бы платить за честь изредка развлекать свои-
ми руладами ваше величество. Здесь подозревают всех.  Самые  незаметные,
самые незначительные люди не защищены от клеветы, и для меня такая жизнь
невыносима.
   - Вы недовольны своим жалованьем? - спросил король, - Оно будет  уве-
личено.
   - Нет, государь. Я вполне удовлетворена им - я  не  корыстолюбива,  и
ваше величество знает это.
   - Вы правы. Надо отдать вам  справедливость,  вы  не  любите  деньги.
Впрочем, неизвестно, что вы любите?
   - Свободу, государь.
   - А кто стесняет вашу свободу? Вы просто хотите поссориться со мной и
не можете найти подходящий предлог. Вы хотите уехать - это мне ясно.
   - Да, государь.
   - Да? Это решено твердо?
   - Да, государь.
   - Если так,  убирайтесь  к  дьяволу!  Король  схватил  шляпу,  поднял
трость, которая так и не сгорела, откатившись за решетку,  и,  повернув-
шись спиной, направился к двери. Но, перед тем, как ее открыть, он обер-
нулся, и Консуэло увидела его лицо, такое  непритворно  грустное,  такое
по-отечески огорченное, словом, такое непохожее на обычную страшную мас-
ку короля с его горькой, скептическифилософской усмешкой, что бедная де-
вушка почувствовала раскаяние и волнение. Привычка к бурным сценам,  ус-
военная ею в те времена, когда она еще жила в доме Порпоры, заставила ее
забыть, что в сердце Фридриха было по отношению к ней нечто такое,  чего
никогда не было в целомудренной и благородно пылкой  душе  ее  приемного
отца, - нечто эгоистическое и страшное. Она  отвернулась,  чтобы  скрыть
невольную слезу, покатившуюся по ее щеке, но зоркий, как у рыси,  взгляд
короля замечал все. Он воротился и снова занес над Консуэло  трость,  но
на этот раз с такою нежностью, словно играл со своим ребенком.
   - Скверное создание, - сказал он ей растроганным и ласковым тоном,  -
у вас нет ко мне ни малейшей дружбы.
   - Вы сильно ошибаетесь, господин барон, - ответила  добрая  Консуэло,
поддавшись обаянию этого полупритворства, которое так искусно  загладило
искреннюю и грубую вспышку королевского гнева. - Моя дружба  к  капитану
Крейцу столь же велика, сколь велика неприязнь к королю Пруссии.
   - Это потому, что вы не понимаете, не можете понять короля Пруссии, -
возразил Фридрих. - Но не будем говорить о нем. Наступит день, когда  вы
более справедливо оцените человека, который пытается править своей стра-
ной как можно лучше, но для этого вам надо пожить здесь подольше и озна-
комиться с ее духом, с ее потребностями. А пока что будьте немного полю-
безнее с этим беднягой бароном - ведь ему так наскучил  двор,  наскучили
придворные льстецы, и он пришел сюда, чтобы найти хоть немного  покоя  и
счастья рядом с чистой душой и ясным умом. У меня был  всего  один  час,
чтобы насладиться всем этим, а вы все время ссорились со мной.  Я  приду
еще как-нибудь, но с условием, что вы  примете  меня  полюбезнее.  Чтобы
развлечь вас, я приведу с собой левретку Мопсюль, а если будете умницей,
подарю вам красивого белого щенка, которого она теперь кормит. Вам  при-
дется хорошенько заботиться о нем. Да, совсем забыл! Я принес вам  стихи
собственного сочинения, несколько строф. Можете подобрать к ним мелодию,
а моя сестра Амалия охотно споет их нам.
   Король уже собрался уходить, но несколько раз возвращался,  непринуж-
денно болтая и расточая предмету своей благосклонности ласковые  компли-
менты. При случае он умел говорить милые пустяки, хотя вообще  речь  его
была сжатой, энергичной, исполненной здравого смысла. Ни один человек не
мог вести столь содержательный разговор, и такой серьезный,  такой  уве-
ренный тон редко преобладал в интимных беседах той эпохи. Но с  Консуэло
король хотел быть "славным малым", и эта роль до такой степени ему  уда-
валась, что иной раз молодая  девушка  начинала  простодушно  им  восхи-
щаться. Когда он ушел, она, по обыкновению, пожалела, что не сумела  от-
толкнуть его от себя и отбить охоту к этим  опасным  визитам.  Со  своей
стороны, король тоже ушел немного недовольный собой. Он  посвоему  любил
Консуэло и желал бы внушить ей чувство истинной привязанности и восхище-
ния, которое его лжедрузья философы только разыгрывали перед  ним.  Быть
может, он многое бы отдал - а он не любил чтолибо отдавать, - чтобы хоть
раз в жизни познать радости любви, искренней и неподдельной. Но он прек-
расно понимал, что это было бы нелегко совместить с  привычкой  властво-
вать, от которой он не желал отказаться. И словно сытый кот, который иг-
рает с готовой ускользнуть мышкой, он и сам не знал хорошенько, чего хо-
чет - приручить ее или задушить. "Она заходит слишком далеко, и это кон-
чится плохо, - думал он, садясь в карету. - Если  она  будет  продолжать
упрямиться, придется заставить ее совершить  какую-нибудь  оплошность  и
услать на некоторое время в крепость, чтобы тюремный  распорядок  умерил
это надменное бесстрашие. Однако я предпочел бы пленить ее  и  подчинить
своему обаянию - ведь действует же оно на других. Быть не может, чтобы я
не добился цели, если проявлю немного терпения. Эта незначительная зада-
ча злит меня, но в то же время и забавляет. Посмотрим! Несомненно одно -
ей не следует уезжать сейчас - нельзя позволить ей похваляться тем,  что
она безнаказанно высказывала мне в глаза  свои  прописные  истины.  Нет,
нет! Она расстанется со мной лишь тогда, когда будет покорена или  слом-
лена..." После чего король, у которого, как понимает  читатель,  было  в
голове немало других забот, раскрыл книгу, чтобы не терять и пяти  минут
на ненужные размышления, а выходя из кареты, уже  не  помнил,  с  какими
мыслями садился туда.
   Встревоженная и дрожащая, Порпорина значительно дольше раздумывала об
опасностях своего положения. Она сильно упрекала себя за то, что не  су-
мела окончательно настоять на своем отъезде и, хоть безмолвно, но все же
согласилась от него отказаться. Из этих размышлений ее вывел  посыльный,
который принес деньги и  письмо  от  госпожи  фон  Клейст  для  передачи
Сен-Жермену. Все это предназначалось Тренку, и  ответственность  целиком
ложилась на Консуэло: в случае надобности, чтобы сохранить  тайну  прин-
цессы, она должна была взять на себя еще и  роль  возлюбленной  беглеца.
Итак, певица оказалась втянутой в неприятную историю, тем более опасную,
что она была не слишком уверена в надежности таинственных посредников, с
которыми ее заставили вступить в сношения и которые, видимо, хотели зав-
ладеть ее собственными секретами. Обдумывая все это, она занялась маска-
радным костюмом для бала в Опере, где обещала встретиться  с  Сен-Жерме-
ном, с каким-то покорным ужасом повторяя про себя, что находится на краю
пропасти.

   XII

   Сразу же после окончания спектакля зала была прибрана, ярко освещена,
украшена, как того требовал обычай, и ровно в полночь большой бал-маска-
рад, который в Берлине назывался публичным, был  открыт.  Публика  здесь
была весьма смешанная, поскольку принцы, а быть может, даже и  принцессы
королевской крови слились с толпой актеров и актрис всех театров. Порпо-
рина проскользнула в залу одна, переодетая монахиней, так как этот  кос-
тюм давал ей возможность скрыть шею и плечи под покрывалом, а  очертания
фигуры - под широким платьем. Она чувствовала, что, во избежание толков,
могущих возникнуть после ее свидания с Сен-Жерменом, нужно стать неузна-
ваемой, а кроме того, не прочь была испытать  проницательность  графа  -
ведь он уверял, что узнает ее в любом костюме. Поэтому  она  собственно-
ручно, не поделившись своим секретом даже со служанкой, смастерила  себе
этот простой, непритязательный наряд и  вышла  из  дому,  закутавшись  в
длинную шубку, которую сняла лишь тогда, когда оказалась в густой толпе.
Но не успела она обойти залу, как произошло нечто сильно ее  встревожив-
шее. Какая-то маска, одинакового с ней роста и, по-видимому, одного  по-
ла, одетая в точно такой же костюм монахини, несколько раз  подходила  к
ней и подшучивала над полным сходством их наряда.
   - Милая сестра, - говорила ей монахиня, - мне бы хотелось знать,  кто
из нас является тенью другой. Мне кажется, ты легче, прозрачнее меня,  и
я хочу прикоснуться к твоей руке, чтобы убедиться кто  ты:  мой  близнец
или же мой призрак.
   Консуэло отделалась от этих приставаний и хотела было пройти  в  свою
уборную, чтобы надеть другой костюм или, во избежание недоразумений, хо-
тя немного изменить этот. Она боялась, что, несмотря на все предосторож-
ности, граф де Сен-Жермен все-таки разузнал, в каком она будет  костюме,
что он заговорит с ее двойником и откроет той, другой маске тайны, о ко-
торых сообщил ей накануне. Но она не успела сделать  то,  что  задумала.
Какой-то капуцин уже бежал за ней следом и, невзирая  на  сопротивление,
завладел ее рукой.
   - Вам не удастся убежать от меня, милая сестра, - тихо сказал он  ей.
- Я ваш духовник и сейчас перечислю все ваши прегрешения.  Вы  принцесса
Амалия.
   - Ты еще послушник, брат, - ответила Консуэло, меняя голос,  как  это
принято на маскарадах. - Ты плохо знаешь своих прихожанок.
   - Бесполезно менять голос, сестрица. Не знаю, такой ли  костюм  носит
твой орден, но ты аббатиса Кведлинбургская и можешь смело  признаться  в
этом мне, твоему брату Генриху.
   Консуэло действительно узнала голос принца, который не раз  беседовал
с ней и довольно сильно картавил. Чтобы убедиться, что ее  двойник  и  в
самом деле принцесса, она продолжала все отрицать, но принц добавил:
   - Я видел твой костюм у портного, а так как для принцев секретов нет,
мне стала известна твоя тайна. Впрочем, не будем терять времени на  бол-
товню. Вы вряд ли намерены интриговать меня, дорогая сестра, а я не  для
того хожу за вами по пятам, чтобы докучать вам. Мне нужно  сообщить  вам
нечто важное. Давайте отойдем в сторону.
   Консуэло пошла за увлекавшим ее вперед  принцем,  твердо  решив,  что
скорее снимет маску, нежели воспользуется ошибкой и  станет  выслушивать
семейные тайны. Но при первых же словах, которые произнес  принц,  когда
они вошли в одну из лож, она невольно насторожилась и сочла себя  вправе
дослушать до конца.
   - Будьте осторожны, не слишком сближайтесь  с  Порпориной,  -  сказал
принц своей мнимой сестре. - Это не значит, что я сомневаюсь в ее умении
хранить тайны или в благородстве ее сердца. За нее ручаются самые  высо-
кие лица, принадлежащие к ордену. Боюсь, что дам вам повод для  насмешек
над моим чувством к этой привлекательной особе, но все же  повторю,  что
разделяю вашу симпатию к ней. Тем не менее и эти лица и я - мы  считаем,
что вы не должны быть чересчур откровенны с нею, прежде  чем  не  станет
совершенно ясно ее умонастроение. Подобное начинание,  способное  момен-
тально воспламенить пылкое воображение вроде вашего и исполненный закон-
ного возмущения ум вроде моего, может вначале устрашить робкую  девушку,
чуждую, без сомнения, философии и политики. Доводы, повлиявшие  на  вас,
не способны произвести впечатление на женщину, живущую в совершенно иной
сфере. Предоставьте же заботу о ее посвящении Трисмегисту или Сен-Жерме-
ну.
   - Но разве Трисмегист не уехал? -  спросила  Консуэло,  которая  была
слишком хорошей актрисой, чтобы ей не удавалось имитировать хриплый,  то
и дело меняющийся голос принцессы Амалии.
   - Вам лучше знать, уехал он или нет; ведь этот человек видится только
с вами. Я с ним незнаком. Но вот господин де  Сен-Жермен  представляется
мне самым умелым и самым сведущим человеком в том искусстве, которое ин-
тересует вас обоих. Он изо всех сил старается привлечь к  нам  эту  пре-
лестную певицу и отвратить угрожающую ей опасность.
   - А ей в самом деле грозит опасность? - спросила Консуэла.
   - Да, если она будет все так же упорно отвергать любезности господина
Маркиза.
   - Какого маркиза? - с удивлением спросила Консуэло.
   - Как вы рассеяны, сестрица! Я говорю о Фрице, то есть о Далай-Ламе.
   - Ах, о маркизе Бранденбургском! - сказала Порпорина, сообразив нако-
нец, что речь идет о короле. - Так, по-вашему, он действительно принима-
ет эту девчушку всерьез?
   - Не скажу, что он ее любит, но он ревнует ее. И кроме того,  сестра,
должен сказать, что вы сами ставите эту бедную девушку под угрозу,  отк-
рывая ей свои тайны... Я ничего не знаю и не хочу знать, но во имя неба,
будьте осторожны и не давайте нашим друзьям повода заподозрить, что вами
движет не любовь к политической свободе, а какое-то иное чувство. Мы ре-
шили принять вашу графиню Рудольштадт. Когда она примет посвящение и бу-
дет связана клятвами, обещаниями и угрозами, вы сможете видеться  с  ней
без всякого риска. А до тех пор, умоляю вас, воздержитесь  от  встреч  с
ней и от разговоров о наших общих делах. Для начала уезжайте с этого ба-
ла. Вам не подобает присутствовать здесь, и Далай-Лама непременно  узна-
ет, что вы сюда приходили. Дайте руку, и пойдемте  к  выходу.  Проводить
вас дальше я не смогу, ибо считается, что я нахожусь под арестом и Потс-
даме, а у дворцовых стен есть глаза, которые могут проникнуть даже через
железную маску.
   В эту минуту кто-то постучал в дверь ложи, и так как принц не  откры-
вал, стук повторился.
   - Каков наглец! Он хочет войти в ложу, где находится дама!  -  сказал
принц, высунув бороду в окошечко ложи. Но человек в  красном  домино,  в
мертвенно-бледной маске - в ней было что-то Пугающее  -  вдруг  появился
перед окошечком и, сделав  какой-то  странный  жест,  проговорил:  "Идет
дождь".
   Это известие, видимо, произвело на принца сильное впечатление.
   - Что я должен делать - уйти или остаться здесь? - спросил он у чело-
века в красном домино.
   - Вы должны найти другую монахиню, - ответил тот, - очень похожую  на
эту. Она бродит где-то в толпе. А об этой даме я позабочусь сам, - доба-
вил он, указывая на Консуэло и входя в ложу,  дверь  которой  перед  ним
предупредительно открыл принц. Они шепотом обменялись несколькими фраза-
ми, и принц вышел, не сказав Порпорине ни одного слова.
   - Почему вы избрали для себя точно такой же маскарадный костюм, как у
принцессы? - спросил человек в красном домино, усаживаясь в глубине  ло-
жи. - Это может повести к недоразумениям, гибельным и для нее и для вас.
Не узнаю вашей обычной осторожности и преданности.
   - Если мой костюм похож на костюм какой-то другой дамы, мне  об  этом
ничего не известно, - ответила Консуэло, державшаяся с этим новым  собе-
седником настороже.
   - Я решил, что это карнавальная шутка, о которой  вы  обе  условились
заранее. Но раз я ошибся и это дело случая, поговорим о вас, графиня,  и
предоставим принцессу ее участи.
   - Но, сударь, если кому-то угрожает опасность, по-моему, лицам, гово-
рящим о преданности, не подобает сидеть сложа руки.
   - Человек, только что покинувший вас, позаботится об этой шальной ав-
густейшей головке. Вам, конечно, небезызвестно, что эта авантюра интере-
сует его больше, чем нас, - ведь он тоже ухаживает за вами.
   - Ошибаетесь, сударь. Я знаю этого человека не больше, чем вас. К то-
му же ваши речи не похожи ни на речи друга, ни  на  речи  шутника.  Поз-
вольте же мне вернуться на бал.
   - Сначала позвольте попросить у вас бумажник,  который  вам  поручено
мне передать.
   - С чего вы взяли? Мне никто ничего не поручал.
   - Прекрасно, другим вы должны отвечать именно так. Но не мне - я граф
де Сен-Жермен.
   - Мне это неизвестно.
   Даже если я сниму маску, вы все равно не узнаете меня - ведь вы виде-
ли меня в темноте, ночью. Но вот вам моя верительная грамота.
   Человек в красном домино показал Консуэло нотный  листок  с  условным
значком, который она сразу же узнала. Дрожа от волнения, она отдала  бу-
мажник, но добавила:
   - Запомните мои слова. Мне никто ничего не поручал. Это я, я сама по-
сылаю известному вам лицу письма и прилагаемые к ним переводные векселя.
   - Так, значит, это вы любовница барона фон Тренка?
   Испуганная тягостной ложью, которую от нее требовали, Консуэло молча-
ла.
   - Отвечайте, сударыня, - сказал человек в красном домино. - Барон  не
скрыл от нас, что он получает утешение и помощь от  особы,  которая  его
любит. Стало быть, это вы подруга барона?
   - Да, я, - твердо ответила Консуэло, - и меня удивляют, меня  оскорб-
ляют ваши вопросы. Разве нельзя мне дружить с бароном, не выслушивая при
этом грубых намеков и унизительных подозрений, которые вы позволяете се-
бе произносить в разговоре со мной?
   - Положение чересчур серьезно, чтобы придираться к словам.  Вы  даете
мне поручение, подвергающее мою жизнь опасности. Тут может оказаться по-
литическая подкладка, а мне отнюдь не желательно быть замешанным  в  ка-
ком-нибудь заговоре. Я дал слово лицам, сочувствующим барону фон Тренку,
что помогу ему поддерживать сношения с предметом его любви. Но поймите -
я не обещал помогать ему поддерживать сношения с людьми, которые  с  ним
дружат. Дружба - понятие растяжимое, оно  внушает  мне  беспокойство.  Я
знаю, что вы неспособны на ложь. Если вы прямо скажете  мне,  что  Тренк
ваш возлюбленный и я смогу сообщить это Альберту фон Рудольштадту...
   - Боже праведный! Не мучьте меня, сударь, Альберта больше нет!..
   - По мнению людей, он умер, я это знаю, но для вас, как и  для  меня,
он жив и будет жить вечно.
   - Если вы понимаете это в смысле религиозном и условном, тогда конеч-
но, но в смысле материальном...
   - Не будем спорить. Завеса еще покрывает ваш ум, но скоро она  исчез-
нет. Сейчас мне важно знать одно - каковы ваши отношения с Тренком. Если
он ваш любовник, я берусь передать ему эту посылку, от которой, быть мо-
жет, зависит его жизнь, ибо у него нет никаких средств к  существованию.
Но если вы откажетесь высказаться яснее, то и я отказываюсь быть посред-
ником между вами.
   - Пусть так, - сказала Консуэло, сделав над собой мучительное усилие,
- он мой любовник. Возьмите же бумажник и поспешите ему передать.
   - Довольно, - сказал граф де Сен-Жермен, беря бумажник. -  А  теперь,
благородная и смелая девушка, позволь выразить  тебе  мое  восхищение  и
уважение. Это было лишь испытанием твоей преданности и твоего  самоотре-
чения. Я знаю все! Знаю, что ты солгала из великодушия и  что  ты  свято
хранишь верность своему супругу. Знаю,  что  принцесса  Амалия,  хотя  и
пользуется моими услугами, не удостаивает меня своим доверием и, пытаясь
освободиться от тирании ДалайЛамы, не перестает при этом быть принцессой
и скрытничать. Это на нее очень похоже -  беззастенчиво  обрекать  тебя,
девицу без роду и племени (так выражаются в свете), на вечное  несчастье
- да, на величайшее из всех несчастий, мешая блистательному  воскрешению
твоего мужа и ввергая его теперешнее существование в чистилище  сомнений
и отчаяния. К счастью, между душой Альберта и твоею постоянно  протянута
цепь невидимых рук, дабы помочь общению души, действующей на земле,  при
свете солнца, с той, что трудится в неведомом  мире,  под  сенью  тайны,
вдали от взоров обыкновенных смертных.
   Эта странная речь взволновала Консуэло, хотя она и решила не доверять
пышным фразам так называемых прорицателей.
   - Поясните свою мысль, граф, - сказала она, силясь говорить  спокойно
и хладнокровно. - Я знаю, что задача Альберта еще не выполнена на  земле
и что душа его не уничтожена дыханием смерти. Но  общение,  могущее  су-
ществовать между ним и мною, прикрыто завесой, которую  способна  разор-
вать только моя собственная смерть, если богу угодно будет оставить  нам
хотя бы смутное воспоминание о нашей прошлой жизни. Это великая тайна, и
никто не властен помочь силам небесным соединить в новой жизни тех,  кто
любил друг друга в жизни прошлой. Что же вы имели в виду, сказав,  будто
некие дружественные силы заботятся обо мне, стараясь помочь этому  сбли-
жению?
   - Я могу говорить только о себе, - ответил граф де  Сен-Жермен,  -  и
скажу, что, зная Альберта во все эпохи - и тогда, когда я служил под его
начальством во время войны гуситов с Сигизмундом, и позднее - во времена
Тридцатилетней войны, когда он был...
   - Мне известно, граф, что вы  утверждаете,  будто  помните  все  свои
прежние существования... Альберт тоже обладал  этой  болезненной  и  ги-
бельной уверенностью. Видит бог, я никогда не сомневалась в его  искрен-
ности, но подобные мысли всегда совпадали у него с периодом такого лихо-
радочного возбуждения, даже бреда, что я не верила  в  реальность  этого
исключительного и, пожалуй, невероятного свойства. Так избавьте же  меня
от неприятных и странных рассуждении по этому поводу. Я знаю, многие лю-
ди охотно заняли бы сейчас мое место и,  движимые  пустым  любопытством,
слушали бы вас с ободряющей улыбкой, делая вид, будто верят чудесным ис-
ториям, которые вы рассказываете так искусно. Но я не умею притворяться,
когда в этом нет крайней необходимости, я  не  могу  забавляться  вашими
"химерами", как их называют. Они слишком похожи на те, которые так пуга-
ли и огорчали меня, когда я слышала их из уст графа Рудольштадта. Прибе-
регите же их для тех, кто разделяет ваши заблуждения. А я ни  за  что  в
мире не стала бы обманывать вас притворством. Впрочем, даже если бы  эти
химеры и не пробуждали во мне горьких воспоминаний, я все равно не могла
бы насмехаться над вами. Прошу вас, ответьте, пожалуйста, на мои  вопро-
сы, не пытаясь смутить мой ум туманными и двусмысленными  речами.  Чтобы
помочь вам быть откровенным, скажу прямо - мне уже известно, что  у  вас
есть какие-то таинственные и необыкновенные намерения, связанные с  моей
дальнейшей судьбой. Вы собираетесь посвятить меня в опасные  секреты,  и
некие высокопоставленные лица поручили вам ознакомить меня  с  начатками
тайного учения.
   - Высокопоставленные лица, графиня, бывают иногда большими  пустосло-
вами, - весьма спокойно ответил граф. - Благодарю вас за  откровенность.
Хорошо, я не стану касаться явлений, которые вам непонятны - и, быть мо-
жет, именно потому, что вы не хотите их понять. Скажу только, что в  са-
мом деле существует некая оккультная наука, в  коей  я  немного  смыслю,
причем мне помогают в этом самые просвещенные умы. Однако в  этой  науке
нет ничего сверхъестественного, ибо предметом  ее  является  всего  лишь
изучение человеческого сердца или,  если  хотите,  углубленное  изучение
жизни человека, его сокровеннейших побуждений и самых тайных его поступ-
ков. А чтобы доказать вам, что это не похвальба, я могу подробно расска-
зать вам то, что происходит в вашем собственном сердце - с тех пор,  как
вы расстались с графом Рудольштадтом. Разумеется, если вы позволите.
   - Согласна, - ответила Консуэло, - ведь тут уж  вы  никак  не  можете
ввести меня в заблуждение.
   - Так вот, вы любите, любите впервые в жизни,  любите  по-настоящему,
всем сердцем. И тот, кого вы любите так сильно,  со  слезами  раскаяния,
ибо год назад вы еще не любили его, тот, чье отсутствие  для  вас  мучи-
тельно, чье исчезновение обесцветило вашу жизнь и отняло у вас  будущее,
это не барон Тренк - к нему вы питаете лишь чувство дружеской и  спокой-
ной признательности, не Иосиф Гайдн - он является вашим младшим братом в
искусстве, и только, не король Фридрих - его вы боитесь, хоть он  чем-то
и привлекает вас, это даже не красавец Андзолето,  уже  потерявший  ваше
уважение, - нет, это тот, кого вы видели лежащим на смертном ложе в пыш-
ном облачении, в каком знатные семьи с гордостью опускают в могилу своих
усопших, это Альберт Рудольштадт.
   В первую минуту Консуэло изумилась, услышав, как этот незнакомый  че-
ловек высказывает вслух самые затаенные ее чувства.  Но,  вспомнив,  что
прошлой ночью она рассказала принцессе Амалии всю свою жизнь  и  открыла
ей сердце, вспомнив все, что она только что узнала от принца  Генриха  о
сношениях принцессы с таинственным обществом, где Сен-Жермен играл  одну
из главных ролей, она перестала удивляться и простодушно сказала  графу,
что не считает такой уж заслугой с его стороны повторять то, что недавно
доверено нескромной подруге.
   - Вы говорите об аббатисе Кведлинбургской? -  спросил  Сен-Жермен.  -
Скажите, поверите ли вы моему честному слову?
   - У меня нет права в нем сомневаться, - ответила Порпорина.
   - Тогда даю вам честное слово, - продолжал граф, - что принцесса  ни-
чего не говорила мне о вас по той простой причине, что у меня никогда не
было возможности обменяться хотя бы единым словом ни с ней, ни с ее  на-
персницей - госпожой фон Клейст.
   - Но ведь вы как-то связаны с ней, граф, если не прямо, то через дру-
гих людей?
   - Связь эта сводится к тому, что я через  третьих  лиц  пересылаю  ей
письма Тренка и получаю письма принцессы для передачи ему. Как видите, я
не пользуюсь особым ее доверием, если она до сих пор полагает,  будто  я
не знаю, какого рода чувство заставляет ее заботиться о  нашем  беглеце.
Впрочем, принцесса не вероломна, она просто взбалмошна. Такими становят-
ся все деспотические натуры, когда их притесняют. Служители истины  ожи-
дали от нее многого и покровительствовали ей. Дай бог, чтобы им не приш-
лось раскаяться!
   - Вы несправедливы, граф, к этой привлекательной и  несчастной  прин-
цессе. Быть может, вы плохо осведомлены о ее делах. Я,  впрочем,  совсем
ничего не знаю о них, но...
   - Не лгите понапрасну, Консуэло. Вы ужинали у нее прошлой ночью, и  я
могу рассказать вам все детали.
   Тут граф де Сен-Жермен привел  мельчайшие  подробности  этого  ужина,
повторил речи, произнесенные принцессой и госпожой фон Клейст, рассказал
даже, как они были одеты, каково было меню, сообщил о встрече с Женщиной
с метлой и т.д. Не ограничившись этим, он упомянул также об утреннем ви-
зите короля к нашей героине, привел фразы, которыми они обменялись между
собой, рассказал о том, как король замахнулся тростью  на  Консуэло,  об
угрозах и раскаянии Фридриха, обо всем - вплоть до  жестов  и  выражения
лица обоих собеседников. Словом, ему было известно все,  словно  он  сам
присутствовал при этой сцене.
   - Вы сделали большую ошибку, наивное и великодушное дитя, - сказал он
под конец, - что поддались этому обманчивому возврату дружбы и  доброты:
король очень искусен в изъявлениях такого рода,  когда  ему  это  нужно.
Царственный тигр даст вам почувствовать свои когти, если вы  не  примете
более влиятельного и более достойного покровительства -  покровительства
поистине отеческого и всесильного.  Не  ограничиваясь  узкими  пределами
маркграфства Бранденбургского, оно будет сопутствовать вам на  всей  по-
верхности земного шара - вплоть до незаселенных пространств нового мира.
   - Кроме бога, я не знаю никого, - ответила Консуэло,  -  кто  мог  бы
оказать подобное покровительство и  пожелал  бы  распространить  его  на
столь незначительное существо, как я. Если я и подвергаюсь  здесь  опас-
ности, то на одного лишь бога возлагаю я свои надежды.  И  буду  остере-
гаться всякого иного заступничества, ибо мне неизвестны ни способы  его,
ни побуждения.
   - Подозрительность плохо вяжется с великодушием, - возразил  граф.  -
Графиня Рудольштадт великодушна - поэтому, и только поэтому,  она  имеет
право на покровительство истинных служителей божьих. Что касается спосо-
бов этих  служителей,  то  их  не  счесть,  и  по  своему  могуществу  и
нравственной чистоте они столь же отличны от способов, применяемых коро-
лями и принцами, сколь высокие деяния божьи своею святостью  отличны  от
дел честолюбцев и деспотов этого мира. Вы питаете любовь и доверие к од-
ному лишь божественному правосудию - пусть так! Но вы не можете не приз-
нать его влияния на людей добрых и умных, являющихся  здесь,  на  земле,
исполнителями воли всевышнего и вершителями его закона.  Восстанавливать
справедливость, покровительствовать слабым, сдерживать тиранию, поощрять
и вознаграждать добродетель, распространять принципы высокой  нравствен-
ности, оберегать священную сокровищницу чести - такова  во  все  времена
была миссия знаменитой и почтенной корпорации, которая под разными  наз-
ваниями и в разных формах существует со времени возникновения обществ до
наших дней. Взгляните на грубые и бесчеловечные законы, управляющие  на-
родами, взгляните на человеческие предрассудки и заблуждения,  взгляните
- и вы увидите следы чудовищного варварства! Чем же вы объясните, что  в
мире, которым так дурно распоряжается  невежество  толпы  и  вероломство
правителей, могут иногда расцветать добродетельные сердца и  распростра-
няться некоторые истинные учения? А ведь это  случается,  и  белоснежные
лилии, чистейшие цветы, такие души, как ваша, как душа Альберта, распус-
каются и блестят на нашей грязной земле. Но разве могли бы они сохранить
свой аромат, уберечься от укусов гнусных пресмыкающихся, устоять  против
бурь, если бы их не поддерживали и не оберегали какие-то  благодетельные
силы, чьи-то дружеские руки? Разве мог бы Альберт, этот благородный  че-
ловек, совершенно чуждый мерзостям толпы, человек, стоящий настолько вы-
ше простых смертных, что они сочли его безумцем, разве мог бы он черпать
свое величие и веру только в самом себе? Разве он одинок во вселенной  и
разве никогда не закаляет свои силы в горниле сочувствия и надежды? А вы
сами? Разве стали бы вы тем, что вы есть, если бы  божественное  дыхание
не перешло из души Альберта в вашу душу? Но сейчас, разлученная  с  ним,
попав в недостойную вас сферу, подвергаясь тысячам опасностей, вы - акт-
риса, вы - поверенная тайн влюбленной принцессы  и  слывущая  любовницей
развратного себялюбца короля, - неужели вы надеетесь сохранить  незапят-
нанной вашу чистоту, если крылья таинственных архангелов  не  раскроются
над вами, осенив вас небесным щитом? Помните, Консуэло, не в себе самой,
во всяком случае - не только в себе самой, почерпнете вы необходимые вам
силы. Благоразумие, которым вы так гордитесь, будет легко обмануто  хит-
ростью и лукавством, окружающими во мраке ваше девственное ложе.  Научи-
тесь же уважать святое воинство, невидимых солдат веры, которые уже сто-
ят стеной, оберегая вас. Никто не требует от вас ни обязательств, ни ус-
луг; вам приказывают одно - ощутив неожиданное  действие  этой  благоде-
тельной поддержки, покоритесь и доверьтесь. Я сказал все, что  мог.  Те-
перь обдумайте хорошенько мои слова, и  когда  наступит  должное  время,
когда вы увидите чудеса, свершающиеся вокруг  вас,  вспомните,  что  все
возможно для тех, которые верят и трудятся сообща, для тех, которые рав-
ны и свободны. Да, да, для них нет ничего невозможного, когда нужно воз-
наградить добродетель, и если ваша окажется достаточно высокой, вы полу-
чите наивысшую награду - они смогут даже воскресить Альберта  и  вернуть
его вам.
   Проговорив все это возбужденным, полным восторженной уверенности  то-
ном, человек в красном домино встал, склонился перед Консуэло и, не ожи-
дая ответа, вышел из ложи, а она застыла на месте, погруженная в  стран-
ные мечтания.

   XIII

   Консуэло, желавшая теперь одного - уйти отсюда, наконец-то спустилась
вниз и встретила в коридоре двух человек в масках: те подошли к  ней,  и
один из них шепнул:
   - Остерегайся графа де Сен-Жермена.
   Ей показалось, что это голос Уберти Порпорино, ее партнера по  сцене,
и, схватив его за рукав домино, она спросила:
   - Кто такой граф де Сен-Жермен? Я не знаю его.
   Но второй человек в маске, даже не пытаясь изменить голос, - Консуэло
сразу узнала, что это был грустный скрипач, молодой Бенда, - взял ее  за
руку и сказал:
   - Избегай приключений и искателей приключений.
   После чего они поспешно отошли, словно желая уклониться от ее  вопро-
сов.
   Консуэло, потратившая столько усилий, чтобы  сделаться  неузнаваемой,
удивилась, что ее узнают так легко, и теперь ей не терпелось уйти  отсю-
да. Но вскоре она заметила, что за ней наблюдает еще один человек в мас-
ке; по походке и по фигуре она как будто  узнала  в  нем  господина  фон
Пельница, директора королевских театров и камергера короля. Она  оконча-
тельно в этом убедилась, когда он обратился к ней, как  он  ни  старался
изменить голос и манеру говорить. Он завел с ней беседу на разные  темы,
но она молчала, понимая, что он хочет  услышать  ее  голос.  Ей  удалось
как-то отделаться от него, и она нарочно прошла через  всю  залу,  чтобы
запутать его на тот случай, если бы ему вздумалось пойти за ней  следом.
В зале толпились люди, и она с трудом пробралась  к  выходу.  Здесь  она
обернулась, желая убедиться, что за ней не следят, и с удивлением  заме-
тила в углу Пельница, шепотом разговаривавшего с красным домино  -  судя
по всему, с графом де Сен-Жерменом. Она не знала, что  Пельниц  познако-
мился с ним еще во Франции, и, опасаясь предательства со стороны искате-
ля приключений, вернулась домой, терзаемая тревогой - не столько за  се-
бя, сколько за принцессу, чей секрет она невольно выдала весьма подозри-
тельному человеку.
   Проснувшись утром, она увидела над своей головой венок из белых  роз,
подвешенный к распятию, которое ей досталось от матери и с  которым  она
никогда не расставалась. Одновременно она заметила исчезновение  кипари-
совой ветки, неизменно украшавшей распятие с тех пор, как однажды в  Ве-
не, в вечер ее триумфа, ее бросила на сцену чья-то неизвестная рука. Она
стала повсюду искать ветку, но тщетно. Казалось, вешая на ее место  цве-
тущий, радостный венок, кто-то намеренно убрал этот мрачный трофей. Гор-
ничная не смогла объяснить ей, каким образом произошла эта  замена.  Она
уверяла, что накануне весь день не выходила из дому и никого не  впуска-
ла. А приготовляя на ночь постель своей хозяйке, она не заметила,  висел
уже венок или нет. Словом, она была так искренне  удивлена  этим  проис-
шествием, что трудно было заподозрить ее во лжи. Эта девушка  отличалась
редким бескорыстием - Консуэло не раз убеждалась в этом, - и  единствен-
ный ее недостаток заключался в чрезмерной болтливости и в стремлении по-
верять своей госпоже разные пустяки. Будь ей известно  хоть  что-нибудь,
она не упустила бы случая утомить ее  длинным  рассказом  и  скучнейшими
подробностями. Пустившись в бесконечные рассуждения по поводу таинствен-
ного поклонника, который, конечно, преподнес певице этот венок,  она  до
того наскучила Консуэло, что та попросила девушку замолчать  и  оставить
ее в покое. Оставшись одна, Консуэло внимательно осмотрела венок.  Цветы
были так свежи, словно их только что сорвали, и так  благоухали,  словно
сейчас было лето, а не зима. Консуэло горестно вздохнула,  подумав,  что
таких прекрасных роз нет сейчас нигде, кроме как в  теплицах  дворца,  и
что, по всей вероятности, служанка была права, приписывая этот знак вни-
мания королю. "Но ведь он не знал, как я дорожу своим кипарисом, - поду-
мала она. - Почему же ему вздумалось унести его? Все равно! Кому  бы  ни
принадлежала рука, совершившая это святотатство, я проклинаю ее!" Порпо-
рина сокрушенно отбросила от себя венок и вдруг увидела, что из него вы-
пал маленький свиток пергамента. Она подняла его и прочитала  написанные
незнакомым почерком слова:
   "Всякий благородный поступок заслуживает награды, и единственной наг-
радой, достойной возвышенной души, является знак преданности со  стороны
родственных душ. Пусть же кипарис не висит более над  твоим  изголовьем,
доблестная сестра, и пусть эти цветы хоть на мгновение увенчают твое че-
ло. Это твой свадебный убор, знак вечного супружества с  добродетелью  и
твоего приобщения к союзу верующих".
   Пораженная, Консуэло долго рассматривала буквы, тщетно  пытаясь  уло-
вить хоть отдаленное сходство с почерком графа Альберта. Несмотря на не-
доверие к неизвестному обществу, в которое ее, по-видимому, хотели  вов-
лечь, на неприязнь к обещаниям и предсказаниям магии, столь  распростра-
ненным в те времена в Германии и во всей философски настроенной  Европе,
несмотря, наконец, на предостережения друзей,  убеждавших  ее  держаться
настороже, последние слова красного домино и содержание анонимной запис-
ки зажгли в ее воображении то радостное любопытство, которое вернее было
бы назвать поэтическим ожиданием. Сама не зная почему, она  повиновалась
ласковому повелению неизвестных друзей, надела на распущенные волосы ве-
нок и стала смотреться в зеркало, словно ожидая увидеть за собой дорогой
призрак.
   Из мечтательности ее вывел резкий звук звонка, заставивший ее вздрог-
нуть, и горничная сообщила, что господин фон Будденброк желает немедлен-
но сказать ей несколько слов. Эти несколько  слов  королевский  адъютант
произнес со всем высокомерием, каким отличались его речи и манеры, когда
за ним не следили глаза его повелителя.
   - Мадемуазель, - сказал он, как только Порпорина вышла в гостиную,  -
вы немедленно поедете со мной к королю. Поторопитесь,  король  не  любит
ждать.
   - Но не поеду же я к королю в ночных туфлях  и  капоте,  -  возразила
она.
   - Даю вам пять минут, чтобы одеться  подобающим  образом,  -  объявил
Будденброк, вынимая часы и знаком отсылая ее в спальню.
   Испуганная, но полная решимости взять на себя все  опасности  и  нес-
частья, какие могли угрожать принцессе и  барону  фон  Тренку,  Консуэло
оделась даже раньше данного ей  срока  и  появилась  перед  Будденброком
внешне совершенно спокойная. Будденброк, который заметил,  что,  отдавая
приказ привезти преступницу, король был рассержен, немедленно  заразился
королевским гневом, хоть и не знал, чем он  вызван.  Однако,  видя  спо-
койствие Консуэло, он вспомнил, что король питал к этой девушке  большую
склонность. "Она еще может выйти победительницей из завязавшейся борьбы,
- подумал он, - и отомстить мне за дурное обхождение". Поэтому  он  счел
за благо снова вернуться к подобострастному тону, решив, что еще  успеет
досадить певице, когда ее опала будет окончательной. С неуклюжей и напы-
щенной галантностью он подал ей руку, помогая сесть в карету,  и  уселся
напротив, держа шляпу в руке.
   - Какое прекрасное зимнее утро, мадемуазель! - произнес он с глубоко-
мысленным и лукавым видом.
   - Вы правы, господин барон, - насмешливо ответила Консуэло. - Сегодня
прекрасная погода для далекой прогулки.
   Произнося эти слова, Консуэло со стоической веселостью думала про се-
бя, что остаток этого прекрасного дня ей, по всей вероятности,  придется
провести в экипаже, уносящем ее в какую-нибудь крепость. Но  Будденброк,
не способный постичь эту безмятежность  героической  покорности,  решил,
что певица угрожает ему, в случае если выйдет победительницей из  предс-
тоящего ей грозного испытания, навлечь на него немилость и заточение. Он
побледнел, попытался было завести приятную беседу и в смущении умолк,  с
тревогой спрашивая себя, чем он мог вызвать неудовольствие Порпорины.
   Консуэло провели в комнату с выцветшей розовой мебелью, обивка  кото-
рой была изодрана постоянно валявшимися на диване щенками, обсыпана  та-
баком, словом - весьма неопрятна. Король еще не появился, но из соседней
комнаты до нее донесся его голос, и этот голос был страшен,  ибо  король
гневался.
   - Говорю вам, что я примерно накажу всю эту сволочь и  очищу  Пруссию
от нечисти, которая давно уже подтачивает ее! - кричал он, и сапоги  его
громко скрипели, указывая на то, что он взволнованно шагает  из  угла  в
угол.
   - Ваше величество окажет этим огромную услугу разуму и Пруссии, - от-
ветил его собеседник. - Но из этого еще не следует, что можно женщину...
   - Нет, следует, дорогой Вольтер. Разве вы не знаете, что самые  гнус-
ные интриги и самые дьявольские козни возникают именно  в  этих  куриных
мозгах?
   - Но женщину, государь, женщину!..
   - Можете повторять это сколько угодно! Вы  любите  женщин!  Вы  имели
несчастье жить под владычеством юбки и не знаете, что, когда женщины су-
ют нос в серьезные дела, с ними надо обращаться, как с солдатами, как  с
рабами.
   - Но, государь, не можете же вы думать, что в  этой  истории  кроется
хоть что-нибудь серьезное! Всем этим изготовителям чудес и адептам  "ве-
ликого дела" следовало бы прописать успокоительную микстуру  и  холодный
душ.
   - Вы не знаете, о чем говорите, господин Вольтер! А что, если  я  вам
скажу, что бедняга Ламетри был отравлен!
   - Как будет отравлен всякий, кто съест больше, чем может  вместить  и
переварить его желудок. Расстройство желудка - то же отравление.
   - Говорю вам, что его убило не только обычное  обжорство.  Под  видом
паштета из фазанов ему подсунули паштет из орла.
   - Прусский орел смертоносен, я знаю, но  он  убивает  оружием,  а  не
ядом.
   - Довольно! Избавьте меня от ваших метафор. Держу сто против  одного,
что его отравили. Бедняга Ламетри стал жертвой их  нелепых  выдумок.  Он
сам рассказывал, полушутя-полусерьезно, что ему  показывали  выходцев  с
того света и чертей. Они сбили с толку этот недоверчивый, но  податливый
ум. А потом, когда он отвернулся от Тренка, своего  бывшего  друга,  они
по-своему наказали его. Теперь я, в свою очередь, накажу их. И  они  за-
помнят это. Что же касается тех, кто  хочет  под  прикрытием  всех  этих
гнусных мошеннических проделок ткать сеть заговоров  и  обманывать  бди-
тельность законов...
   Тут король захлопнул полуоткрытую дверь, и Консуэло уже ничего больше
не слышала. После четверти часа тревожного ожидания  перед  ней  наконец
появился Фридрих, грозный, постаревший и подурневший от гнева. Не  глядя
на нее, не говоря ни слова, он тщательно закрыл все двери, и,  когда  он
подошел к ней, в его взгляде было столько злобы, что ей показалось, буд-
то он собирается ее задушить. Она знала, что в пароксизме ярости он, сам
не отдавая себе в этом отчета, обретал зверские инстинкты своего отца  и
нередко позволял себе пинать сапогами не угодивших ему  чиновников.  Ла-
метри смеялся над этими жестокими выходками и уверял,  что  такого  рода
физические упражнения являлись превосходным средством от мучившей короля
преждевременной подагры. Но Ламетри уже не суждено было ни смешить коро-
ля, ни смеяться над ним. Этот молодой,  бодрый,  полнокровный,  цветущий
человек умер два дня назад после застольного излишества, и король, нахо-
дившийся во власти  какого-то  мрачного  заблуждения,  вообразил,  будто
смерть Ламетри явилась следствием, не то ненависти иезуитов, не то  злых
козней магов, бывших тогда в моде. Фридрих и сам, хоть он не признавался
себе в этом, был во власти смутного ребяческого страха, который оккульт-
ные науки внушали всей Германии.
   - Слушайте меня внимательно!  -  сказал  он  Консуэло,  испепеляя  ее
взглядом. - Вы изобличены, вы погибли, у вас есть одно средство спастись
- немедленно признаться во всем, прямо и без отговорок.
   Консуэло хотела отвечать, но король не дал ей сказать ни слова.
   - На колени, несчастная, на колени! - вскричал он, указывая на пол. -
Подобные признания нельзя делать стоя. Вам бы следовало  пасть  ниц,  не
ожидая моего приказания. Повторяю, на колени, или я не буду вас слушать.
   - Так как мне совершенно нечего вам сказать, - ответила Консуэло  ле-
дяным тоном, - вам не придется меня слушать. А встать перед вами на  ко-
лени... нет, этого вы никогда от меня не добьетесь.
   Одно мгновение король готов был швырнуть на пол и растоптать эту  бе-
зумную девушку. Консуэло невольно взглянула на  судорожно  протянутые  к
ней руки Фридриха, и ей показалось, будто ногти у него удлинились  и  он
выпустил их наружу, как кошка, готовая броситься на добычу. Но королевс-
кие когти тут же спрятались. Фридрих, несмотря на мелочность своей нату-
ры, обладал слишком возвышенным умом, чтобы не  уметь  оценить  мужество
других. Он улыбнулся, изображая презрение, которого отнюдь не испытывал.
   - Несчастное дитя! - сказал он  сочувственным  тоном.  -  Им  удалось
превратить тебя в фанатичку. Но слушай меня - дорого  каждое  мгновение!
Ты еще можешь спасти свою жизнь. Через пять минут будет  поздно.  Я  даю
тебе эти пять минут, воспользуйся ими. Решайся, открой все или  готовься
к смерти.
   - Я готова к ней, - ответила Консуэло, возмущенная этой  угрозой,  но
считавшая ее неосуществимой и высказанной лишь для того, чтобы ее  запу-
гать.
   - Молчите и думайте, - сказал король, садясь  за  письменный  стол  и
раскрывая книгу со спокойным видом, который, однако,  не  мог  полностью
скрыть его мучительное и глубокое волнение.
   Консуэло вспомнила, как Будденброк, нелепо копируя короля, и  тоже  с
часами в руке, дал ей на приготовления пять минут, и решила использовать
отпущенный ей срок на то, чтобы выработать план  своего  поведения.  Она
чувствовала, что главное для нее сейчас суметь избежать искусных и  тон-
ких вопросов короля, которыми он мог опутать ее, как сетью. Кто  мог  бы
надеяться ввести в заблуждение такого судью? Консуэло рисковала  попасть
в расставленные королем силки и, пытаясь спасти принцессу, погубить  ее.
И вот она приняла великодушное решение не делать попыток оправдаться, не
спрашивать даже, в чем ее обвиняют, и рассердить судью  своей  дерзостью
до такой степени, чтобы он вынес свой приговор необдуманно и  несправед-
ливо, ab irato [9]. Прошло десять минут, а король все  еще  не  поднимал
глаз от книги. Быть может, он хотел дать ей время одуматься, а быть  мо-
жет, книга действительно поглотила его внимание.
   - Ну как, приняли вы решение? - спросил он наконец, откладывая книгу,
положив ногу на ногу и опершись локтем на стол.
   - Мне нечего решать, - ответила Консуэло.  -  Я  нахожусь  во  власти
несправедливости и насилия. Мне остается одно - терпеть связанные с ними
тягостные последствия.
   - Это меня вы обвиняете в насилии и несправедливости?
   - Если не вас, то неограниченную власть, которая развращает вашу душу
и отклоняет от истины ваши суждения.
   - Превосходно! И вы позволяете себе судить мои поступки, забывая, что
у вас остались секунды, чтобы отвратить от себя смерть.
   - У вас нет права располагать моей жизнью, я не ваша подданная, а ес-
ли вы нарушаете права человека, тем хуже для вас. Что до меня, я предпо-
читаю умереть, нежели прожить еще хоть один день под властью ваших зако-
нов.
   - Вы откровенно меня ненавидите, - сказал король, по-видимому  разга-
давший замысел Консуэло и решивший вооружиться хладнокровным презрением,
чтобы его разрушить. - Как видно, вы прошли хорошую школу, и роль  спар-
танской девственницы, которую вы играете так искусно, только  доказывает
вину ваших сообщников и разоблачает их поведение больше, нежели вы пред-
полагаете. Но вы плохо осведомлены о правах людей и  человеческих  зако-
нах. Каждый властелин имеет право уничтожить  любого  человека,  который
прибыл в его государство для участия в заговоре против него.
   - В заговоре? И вы говорите это обо мне? - с  негодованием  вскричала
Консуэло, сознавая свою правоту. Пожав плечами, сама не понимая, что де-
лает, она повернулась к дверям, как бы собираясь уходить.
   - Куда вы идете? - спросил король, пораженный видом этого неотразимо-
го чистосердечия.
   - В тюрьму, на эшафот, куда вам будет угодно, лишь бы мне не  слышать
этого нелепого обвинения.
   - Как вы рассердились! - заметил король  с  сардоническим  смехом.  -
Сказать вам, почему? Да потому, что вы явились сюда с решением  задрапи-
роваться в мантию римлянки, и увидели, что ваше притворство только  сме-
шит меня - не более. Ничто не может быть обиднее - особенно для актрисы,
- чем роль, сыгранная неудачно.
   Не удостаивая короля ответом, Консуэло скрестила  руки  и  посмотрела
ему в глаза с таким спокойствием, что он чуть было  не  смутился.  Желая
утишить пробуждавшийся гнев, он вынужден был нарушить молчание и  возоб-
новить свои оскорбительные насмешки, в надежде, что, защищаясь, обвиняе-
мая выйдет из себя и потеряет выдержку и хладнокровие.
   - Да, - сказал он, словно в ответ на немой упрек этого надменного ли-
ца, - мне известно, что вас уверили, будто я в вас влюблен, и вы вообра-
зили, будто можете безнаказанно мне дерзить. Все это было бы весьма  за-
бавно, если б в этом деле не оказались замешаны особы, которыми я дорожу
побольше, чем вами. Тщеславие побудило вас сыграть эффектную  сцену,  но
вам бы следовало знать, что наперсники, находящиеся в подчинении, всегда
бывают принесены в жертву теми лицами, которые воспользовались их  услу-
гами. Поэтому я собираюсь покарать отнюдь не  их.  Они  чересчур  близки
мне, и наказывать их я могу только одним путем: строго покарав вас у них
на глазах. А теперь решайте, стоит ли вам  подвергать  себя  таким  нес-
частьям ради особ, которые вас предали и свалили всю вину на вашу  неск-
ромность и тщеславие.
   - Государь, - ответила Консуэло, - я не знаю, что вы имеете  в  виду,
но ваши слова о наперсниках и о тех, кто пользуется их услугами,  заста-
вили меня содрогнуться за вас.
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Ваши слова заставляют меня поверить, что в ту пору, когда вы оказа-
лись первой жертвой тирании, вы действительно способны были отдать майо-
ра Катте во власть палачей своего отца.
   Король смертельно побледнел. Все знали, что в молодости, после попыт-
ки бежать в Англию, наперснику Фридриха отрубили голову у него на глазах
по приказанию отца. Сам Фридрих в это время находился в тюрьме,  но  его
насильно подвели к окну и держали там, чтобы он  видел,  как  льется  на
эшафоте кровь его друга. Эта чудовищная казнь, хоть он был в ней  совер-
шенно неповинен, произвела на него ужасное впечатление.  Однако  принцам
суждено следовать примеру деспотизма, даже если в прошлом они сами  жес-
токо от него пострадали. Душа Фридриха ожесточилась в несчастии, и после
молодости, полной мучений и рабской зависимости, он вступил на  престол,
успев впитать все принципы и предрассудки неограниченной власти. Никакой
упрек не мог бы уязвить  его  больнее:  Консуэло  напомнила  ему  о  его
собственных былых злоключениях и дала почувствовать его теперешнюю несп-
раведливость. Он был поражен в самое сердце, но эта рана не смягчила его
очерствевшую душу, как в юности "не смягчила ее казнь майора  Катте.  Он
встал и произнес изменившимся голосом:
   - Довольно, вы можете идти.
   Он позвонил, снова раскрыл книгу и в ожидании слуг  несколько  секунд
делал вид, будто углублен в чтение. Однако рука его дрожала, и он  никак
не мог перевернуть шелестевшую страницу.
   Вошел лакей, король сделал ему знак, и Консуэло увели в другую комна-
ту. Одна из левреток короля, которая все время ластилась к ней, прыгая и
виляя хвостом, пошла следом за осужденной, и  король,  питавший  истинно
нежные чувства лишь к своим маленьким животным, окликнул собачку  в  тот
миг, когда она была уже в дверях. У короля была фантазия, быть  может  и
не лишенная разумного основания: он верил, будто его собаки обладают да-
ром инстинктивного проникновения в чувства тех, кто его окружал. Он  на-
чинал испытывать недоверие к тем, кому они упорно оказывали дурной  при-
ем, и, напротив, убеждал себя, что вполне может положиться на тех людей,
к которым ластились его собаки. Несмотря на возбуждение, от него не  ус-
кользнула явная симпатия левретки к Порпорине, и когда его любимица вер-
нулась к нему с опущенной головой, всем своим видом выражая сожаление  и
грусть, он ударил кулаком по столу, сказав самому себе: "А все-таки  эта
девушка не замышляла против меня ничего дурного! ".
   - Ваше величество изволили звать? - спросил Будденброк, входя в  дру-
гую дверь.
   - Нет! - ответил король, рассерженный поспешностью, с  которой  прид-
ворный готов был броситься на свою жертву. - Выйдите, я позвоню вам.
   Задетый тем, что с ним обращаются как с лакеем, Будденброк вышел, и в
течение нескольких минут, которые король провел размышляя, Консуэло  ос-
тавалась под присмотром в Гобеленовой зале. Наконец раздался  звонок,  и
оскорбленный адъютант не менее поспешно ринулся к своему господину.  Ко-
роль как будто бы смягчился и был более склонен к общению.
   - Будденброк, - сказал он, - у этой девушки поразительный характер! В
Риме ее с триумфом возили бы в колеснице, запряженной  восьмеркой  лоша-
дей, надели бы на нее венок из дубовых листьев.  Вели  запрячь  почтовую
карету, сам проводи ее из города и отправь под надежной охраной в  Шпан-
дау. Она должна быть заточена в  крепость  и  подвергнута  режиму  госу-
дарственных преступников, но не самому мягкому, ты меня понял?
   - Да, государь.
   - Погоди. Ты сядешь в карету вместе с ней, провезешь ее по  городу  и
хорошенько напугаешь. Пусть она подумает, что ее собираются отдать пала-
чу и наказывать плетьми на каждом перекрестке, как это делалось "при мо-
ем отце. Но помни, что, рассказывая ей эти басни, ты не смеешь коснуться
даже волоса на ее голове и должен надевать  перчатку,  когда  она  будет
опираться на твою руку. Иди и учись на примере ее стоической  преданнос-
ти, как надо себя вести по отношению к тем, кто удостоил вас своим дове-
рием. Это будет для тебя хорошим уроком.

   XIV

   Консуэло препроводили домой в той самой карете, которая  привезла  ее
во дворец. Перед каждой дверью ее апартаментов были поставлены двое  ча-
совых, и Будденброк с часами в  руке,  подражая  строгой  пунктуальности
своего господина, дал ей на сборы ровно час, не забыв предупредить,  что
весь ее багаж будет  просмотрен  служителями  крепости,  где  отныне  ей
предстоит жить. Войдя в свою спальню, она нашла свои вещи  в  живописном
беспорядке. Пока она беседовала с королем, агенты тайной полиции,  явив-
шиеся по его распоряжению, взломали все замки и  унесли  все  бумаги.  У
Консуэло не было иных бумаг, кроме нот, и она огорчилась при мысли, что,
быть может, никогда уже не увидит творений своих любимых композиторов, а
это составляло единственное богатство, которое она накопила за всю  свою
жизнь. Гораздо меньше опечалило ее отсутствие  немногих  драгоценностей,
преподнесенных разными высокопоставленными лицами в Вене и в Берлине  за
ее концерты. Их отобрали под тем предлогом, что между  ними  могли  быть
спрятаны перстни с ядом или крамольные эмблемы. Король так никогда и  не
узнал об этом, а Консуэло никогда их больше не увидела. Исполнители тем-
ных дел Фридриха бесстыдно проделывали такого рода "честные"  махинации,
ибо платили им мало и они знали, что король скорее готов  закрыть  глаза
на их грабеж, нежели увеличить им жалованье.
   Прежде всего Консуэло посмотрела, на месте ли ее распятие, и, увидев,
что они не взяли его - слишком ничтожна была ценность этой вещи, -  пос-
пешно сняла его со стены и сунула в карман. Увядший венок из роз валялся
на полу. Подняв его, она с ужасом заметила, что прикрепленная к нему по-
лоска пергамента с загадочными и ободряющими словами исчезла.  Это  было
единственным доказательством ее причастности к так называемому заговору,
но какие толки могла бы породить эта ничтожная улика! Продолжая с трево-
гой искать пергамент, Консуэло сунула руку в карман и нашла его. Она ма-
шинально положила его туда час назад, когда за ней пришел Будденброк.
   Успокоившись и прекрасно зная, что ее бумаги не могут никого скомпро-
метировать, она начала торопливо собирать вещи, необходимые в заточении,
отнюдь не льстя себя надеждой на то, что оно будет коротким.  Помочь  ей
было некому, так как ее служанка была арестована для допроса, и не гово-
ря уже о тревоге, мешавшей Консуэло сосредоточиться, она с трудом  могла
разобраться в множестве костюмов, выброшенных из шкафов и валявшихся  на
всех  стульях.  Внезапно  стук  какого-то  предмета,  упавшего   посреди
спальни, привлек ее внимание: это был большой гвоздь с наколотой на него
запиской.
   В ней было несколько слов:
   "Угодно вам бежать? Тогда подойдите к окну. Через три минуты вы буде-
те в безопасности".
   Первым побуждением Консуэло было подбежать к окну. Но  она  останови-
лась на полдороге, так как подумала,  что  бегство,  если  оно  удастся,
явится с ее стороны как бы признанием  своей  вины,  а  такое  признание
всегда заставляет предполагать существование сообщников... "О  принцесса
Амалия! - сказала она про себя. - Если даже вы действительно предали ме-
ня, я все равно не предам вас! Я заплачу свой долг Тренку. Он  спас  мне
жизнь, я, если понадобится, отдам за него свою".
   Воодушевленная этим благородным решением, она связала в узел свои ве-
щи, уже вполне овладев собой, и, когда за ней  пришел  Будденброк,  была
совершенно готова. Он показался ей еще более лицемерным и  злобным,  чем
обычно. Раболепный и в то же  время  высокомерный,  Будденброк  ревновал
своего господина ко всем тем, к кому тот был привязан, и, подобно старо-
му псу, готов был укусить всех друзей, бывающих в доме. Он  был  уязвлен
уроком, который дал ему король, приказав, однако, помучить жертву, и те-
перь хотел одного - выместить на ней свою обиду.
   - Мне очень неприятно, мадемуазель, - сказал он, - стать исполнителем
столь суровых приказаний. В Берлине давно уже не видели ничего  подобно-
го... Не видели со времен короля Фридриха-Вильгельма, августейшего  отца
нынешнего государя. То был жестокий пример  строгости  наших  законов  и
грозной власти наших королей. Я буду помнить о нем до конца жизни.
   - О каком примере вы говорите, сударь? - спросила  Консуэло,  начиная
думать, что ее жизни грозит опасность.
   - Я не имел в виду ничего  определенного,  -  ответил  Будденброк.  -
Просто я вспомнил о царствовании Фридриха-Вильгельма, оно  с  начала  до
конца являлось примером такой твердости, какую невозможно забыть.  В  те
времена, если надо было наказать за важное преступление, не считались ни
с возрастом, ни с полом. Помнится, некую весьма привлекательную  молодую
особу благородного происхождения отдали в руки палачей, избили плетьми и
выгнали из города за то, что она, вопреки  воле  короля,  несколько  раз
принимала у себя одного из членов королевской фамилии.
   - Мне известна эта история, - возразила Консуэло, терзаемая  страхом,
но полная негодования. - Эта молодая особа была чиста и невинна. Все  ее
преступление состояло в том, что она музицировала с  его  величеством  -
нынешним королем, а в то время - наследным принцем. Неужели Фридрих  ос-
тался столь равнодушен к тем несчастьям, которые некогда сам  навлек  на
других, что сегодня хочет напугать меня угрозой такой же низости?
   - Не думаю, синьора. Все, что делает  его  величество,  благородно  и
справедливо. Вам лучше знать, виновны вы перед ним или нет и заслуживае-
те ли его гнева. Мне хотелось бы верить в вашу невиновность,  но  король
был сегодня в такой ярости, какой я, пожалуй, еще никогда у него не  ви-
дел. Он кричал, что напрасно было его  желание  править  с  мягкостью  и
снисходительностью и что никогда при жизни его отца ни одна  женщина  не
проявляла подобной дерзости. Словом, некоторые выражения его  величества
заставляют меня опасаться, что вас ожидает какое-то унизительное наказа-
ние, не знаю - какое именно... и не хочу его предугадывать. Моя роль  во
всем этом весьма затруднительна. Если у городских  ворот  окажется,  что
король успел отдать приказ, который противоречит тому, который получил я
- немедленно отвезти вас в Шпандау, - я поспешу удалиться,  ибо  занимаю
слишком высокое положение, и мне не подобает присутствовать при...
   Тут господин фон Будденброк, убедившись, что эффект удался  и  бедная
Консуэло близка к обмороку, умолк. В эту минуту она готова  была  раска-
яться в своей преданности и невольно обратилась мыслью к неведомым  пок-
ровителям. Но, взглянув блуждающим взором на Будденброка, она угадала  в
его лице колебание лжи и немного успокоилась. Сердце ее, однако, едва не
разорвалось, когда агент полиции остановил их у берлинской заставы  и  о
чем-то заговорил с Будденброком. В этот момент один из гренадеров,  соп-
ровождавших карету верхом, подъехал к противоположной дверце и прошептал
ей на ухо:
   - Успокойтесь, синьора, никто не причинит вам ни малейшего зла  -  не
то прольется много крови.
   В своем смятении Консуэло не успела разглядеть лицо неизвестного дру-
га, ибо тот немедленно отъехал. Экипаж быстро покатился по дороге к кре-
пости, и спустя час Порпорина была заключена в замок  Шпандау  со  всеми
обычными, или, вернее, с теми немногими формальностями, какие необходимы
неограниченной власти для ее действий.
   Эта крепость, слывшая в те времена  неприступной,  выстроена  посреди
пруда, образовавшегося при слиянии Гавеля с Шпрее. День омрачился,  небо
нахмурилось, и Консуэло, выполнив свой долг, ощутила апатию и  изнеможе-
ние - обычное следствие подобных актов  героического  самопожертвования.
Поэтому она вошла в предназначенный ей приют, даже не глядя по сторонам.
Силы ее иссякли, и, хотя день был еще в  разгаре,  она,  не  раздеваясь,
бросилась на постель и крепко заснула. К чувству усталости примешивалось
у нее то чудесное спокойствие, какое дает чистая совесть, и, несмотря на
то, что ложе ее было жестким и узким, она уснула там глубоким и  сладким
сном.
   Она спала уже не так крепко, когда башенные часы вдруг звонко пробили
полночь. Любой звук так сильно действует на музыкальный слух, что Консу-
эло окончательно проснулась. Приподнявшись, она поняла, что находится  в
тюрьме и что первую ночь ей предстоит провести в размышлениях, поскольку
она проспала весь день. Перспектива бессонницы в темноте и  полном  без-
действии не слишком ей улыбалась, но она сказала себе,  что  надо  поко-
риться и постараться как можно быстрее  к  этому  привыкнуть.  К  своему
удивлению, она не чувствовала холода, и отсутствие хотя бы  этого  физи-
ческого страдания, сковывающего мысль, обрадовало  ее.  Снаружи  жалобно
выл ветер, дождь бил в стекла, и сквозь  узкое  оконце  Консуэло  видела
лишь частую решетку, выделявшуюся на темной синеве  заволоченного  безз-
вездного неба.
   В первые часы этой новой, дотоле неизвестной ей  муки  бедная  узница
сохраняла полную ясность духа, и ход ее  мыслей  отличался  логичностью,
рассудительностью и философской безмятежностью. Однако напряжение посте-
пенно утомило ее мозг, и ночь начала  казаться  ей  зловещей.  На  смену
хладнокровным рассуждениям пришли неясные и причудливые грезы.  Какие-то
фантастические образы, тягостные воспоминания, смутные страхи  завладели
ею, и она оказалась в таком состоянии, которое не было ни сном, ни бодр-
ствованием и когда все ее мысли, принимая  отчетливые  формы,  казалось,
реяли во мраке ее каморки. То ей казалось, что она на сцене, и она  мыс-
ленно пела длинную арию, страшно ей надоевшую, но преследовавшую ее  не-
отступно. То она видела себя в руках палача, с обнаженными плечами,  пе-
ред тупой и любопытной толпой - ее хлестали  плетьми,  а  король  гневно
смотрел на нее с высокого балкона, и Андзолето смеялся где-то в  уголке.
Наконец она впала в какое-то оцепенение, и призрак Альберта вдруг возник
перед ее глазами; лежа в своей гробнице, он  тщетно  силился  подняться,
чтобы прийти к ней на помощь. Потом этот образ исчез, и  ей  показалось,
что она спит на земле в пещере Шрекенштейна, а где-то далеко, в  глубине
грота, раздаются прекрасные, душераздирающие звуки скрипки Альберта, вы-
ражающие скорбь и мольбу. Консуэло действительно наполовину спала, и ме-
лодия скрипки, лаская слух, вносила успокоение в  ее  душу.  Музыкальные
фразы лились так связно, а модуляции были так отчетливы, хотя звук их  и
ослабляла дальность расстояния, что Консуэло почти  поверила  в  их  ре-
альность, хотя почему-то совсем не удивилась. Ей казалось, что этот фан-
тастический концерт длился более часа и в конце концов затих,  незаметно
угаснув. Консуэло заснула по-настоящему, и когда она вновь открыла  гла-
за, уже забрезжил день.
   Первым делом она осмотрела свою камеру. Накануне она даже не взгляну-
ла на нее, настолько нравственные переживания заглушили в ней  все,  ка-
савшееся внешней стороны жизни. Это была голая, но чистая комнатка, теп-
лая благодаря сложенной из кирпичей печке, которая  топилась  снаружи  и
потому не давала света, зато поддерживала  вполне  сносную  температуру.
Комнату освещало одно сводчатое окошечко, но она не казалась темной, так
как стены были невысоки и выбелены известью.
   Кто-то трижды постучал в дверь, и раздался громкий голос сторожа:
   - Узница номер три, встаньте и оденьтесь. Через четверть часа  к  вам
войдут.
   Консуэло поспешно встала и успела прибрать постель до прихода  тюрем-
щика, который с почтительным видом принес ей дневную порцию хлеба и  во-
ды. У него была чопорная осанка бывшего дворецкого из приличного дома, и
он так аккуратно и заботливо поставил на стол этот скудный тюремный  ра-
цион, словно подавал самый изысканный завтрак.
   Консуэло бросила на него внимательный взгляд. Это был пожилой мужчина
с добрым и неглупым лицом, в котором на первый  взгляд  не  было  ничего
неприятного. На него была возложена обязанность  прислуживать  женщинам,
так как он отличался безупречной нравственностью,  хорошими  манерами  и
умел держать язык за зубами. Шварц - такова была его фамилия, и он сооб-
щил ее заключенной.
   - Я живу под вами, - сказал он, - и если вам случится  заболеть,  ок-
ликните меня через окно, я тотчас поднимусь.
   - Вы женаты? - спросила Консуэло.
   - Разумеется, - ответил он, - и если вам потребуется помощь, моя жена
будет к вашим услугам. Но сноситься с заключенными дамами  ей  позволяют
только в случае их болезни. Это решает врач. Кроме  того,  у  меня  есть
сын, и он разделит со мной честь прислуживать вам...
   - Мне не понадобится столько слуг. Если позволите, господин Шварц,  я
буду иметь дело только с вами и с вашей женой.
   - Я знаю, что мой возраст и моя наружность успокоительно действуют на
дам. Но моего сына тоже нечего бояться. Это превосходный мальчик, благо-
честивый, кроткий и твердый духом.
   Последние два слова тюремщик намеренно подчеркнул, и узница прекрасно
поняла его.
   - Господин Шварц, - сказала она, - по отношению ко мне вам не придет-
ся применять вашу твердость. Я прибыла сюда почти добровольно  и  отнюдь
не собираюсь бежать. Пока со мной будут обращаться вежливо и в  пределах
приличия - а кажется, именно так оно и будет, - я безропотно вынесу  тю-
ремные порядки, как бы они ни были суровы.
   Сказав это, Консуэло, ничего не евшая целые сутки и всю ночь страдав-
шая от голода, отломила кусок черного хлеба и стала с аппетитом есть.
   Она заметила, что ее непритязательность произвела на старого тюремщи-
ка большое впечатление и что он восхищен, но в то же время и  не  совсем
доволен.
   - Разве ваша милость не испытывает отвращения к такой грубой пище?  -
спросил он несколько смущенно.
   - Не скрою, что если это протянется долго, я была  бы  не  прочь  пи-
таться чем-нибудь более существенным, чтобы сохранить здоровье, но  если
придется удовольствоваться и подобной пищей, для меня это будет не таким
уж лишением.
   - Но ведь вы привыкли жить хорошо? Я полагаю, у вас был хороший стол?
   - Разумеется.
   - В таком случае, - продолжал Шварц вкрадчивым тоном, - почему бы вам
не заказать приличную еду за свой счет?
   - А разве это дозволено?
   - Ну конечно! - вскричал Шварц, и глаза его заблестели при мысли, что
желанная сделка состоится; он боялся, что девушка окажется чересчур бед-
ной либо чересчур неприхотливой. - Если ваша милость позаботились, входя
сюда, припрятать немного денег... тогда мне  не  запрещается  доставлять
вам пищу по вкусу. Жена прекрасно готовит, и посуда у нас очень чистая.
   - Весьма любезно с вашей стороны, - сказала Консуэло, которой неприк-
рытая алчность господина Шварца внушала больше омерзения, чем удовольст-
вия. - Однако прежде всего надо посмотреть, есть ли у меня  деньги.  При
входе сюда меня обыскали. Мне оставили распятие - я очень дорожу  им,  -
но забрали у меня кошелек или нет, этого я не заметила.
   - Не заметили?
   - Нет, вас это удивляет?
   - Но, без сомнения, ваша милость знает,  сколько  денег  было  в  ко-
шельке?
   - Приблизительно знаю.
   С этими словами Консуэло осмотрела свои карманы и не нашла ни гроша.
   - Господин Шварц, - сказала она с веселым мужеством, -  я  вижу,  что
мне не оставили ничего. Придется мне  удовлетвориться  обычным  питанием
узников. Так что не обольщайтесь на этот счет.
   - Хорошо, сударыня, - ответил Шварц, сделав над собой явное усилие, -
сейчас я вам докажу, что семья у нас честная и что вы имеете дело с  по-
рядочными людьми. Ваш кошелек у меня в кармане. Вот он!
   И он показал Порпорине кошелек, после чего спокойно положил  его  об-
ратно в карман.
   - Что ж, пусть он пойдет вам на пользу! - сказала Консуэло,  удивлен-
ная его бесстыдством.
   - Погодите! - продолжал жадный и мелочный Шварц. - Вас обыскивала моя
жена. Ей приказано не оставлять узникам денег, чтобы они не могли подку-
пить тюремщиков. Но когда тюремщики неподкупны, эта предосторожность из-
лишня. Поэтому жена решила, что не обязана отдавать ваши  деньги  комен-
данту. Однако существует инструкция,  которой  мы  должны  добросовестно
подчиняться, и ваш кошелек не может быть возвращен вам.
   - Так оставьте его у себя, - сказала Консуэло, - раз такова ваша  во-
ля.
   - Разумеется, я оставлю его у себя, и вы сами поблагодарите  меня  за
это. Отныне я ваш казначей, и ваши деньги пойдут на ваши нужды.  Я  буду
приносить вам вкусные блюда, хорошенько протапливать вашу  печку,  смогу
даже поставить вам кровать получше и  почаще  менять  постельное  белье.
Свои расходы я буду подсчитывать ежедневно и брать из ваших денег,  пока
они не кончатся.
   - В добрый час! - сказала Консуэло. - Я вижу, что с господином  Швар-
цем можно сговориться, и отдаю должное его честности. Но, скажите, когда
эта сумма - а она не очень велика - будет исчерпана, вы, надеюсь, найде-
те способ раздобыть для меня еще денег?
   - Не надо говорить так! Ведь это значило бы для  меня  нарушить  свой
долг, а на это я не согласен. Но вы не пострадаете,  ваша  милость.  Вам
стоит только указать мне в Берлине или в любом другом месте лицо,  кото-
рое распоряжается вашими деньгами, и я буду посылать  ему  счета,  чтобы
оно аккуратно платило по ним. Против этого инструкция не возражает.
   - Отлично. Вы  нашли  способ  исправлять  непоследовательность  своей
инструкции - ведь она разрешает вам хорошо обращаться с нами,  а  у  нас
отнимает возможность просить вас об этом. Когда  мои  золотые  придут  к
концу, я постараюсь что-нибудь сделать. Для начала принесите  мне  чашку
шоколада, к обеду подайте цыпленка и какой-нибудь  зелени.  Днем  раздо-
будьте книги, а вечером свечу.
   - Шоколад ваша милость получит через пять  минут.  Обед  будет  подан
вовремя. К нему я добавлю хороший суп, сладкие блюда, к которым так  не-
равнодушны дамы, и кофе, весьма полезный в этом сыром помещении. Что  до
книг и до свечи - не могу. Меня немедленно уволят, да и совесть запреща-
ет мне нарушать инструкцию.
   - Но ведь изысканные блюда и сладости тоже запрещены?
   - Нет. Нам разрешено угождать дамам, а  особенно  вашей  милости,  во
всем, что связано со здоровьем и хорошим самочувствием.
   - Но ведь скука тоже вредит здоровью!
   - Ошибаетесь, ваша милость. Если человек хорошо питается и дает отдых
уму, он здесь всегда полнеет. Я мог бы назвать вам  одну  даму,  которая
пришла сюда такой же стройной, как вы, а через двадцать лет, выходя  от-
сюда, весила не менее ста восьмидесяти ливров.
   - Очень вам благодарна, господин Шварц, но мне совсем не нужна  такая
чудовищная полнота. Надеюсь, вы все-таки не откажете мне в книгах и  ос-
вещении.
   - Смиренно прошу прощения, ваша милость, но я не стану нарушать  свои
обязанности. Впрочем, ваша светлость не будет скучать,  -  у  вас  будет
здесь клавесин и ноты.
   - В самом деле! И этим утешением я обязана вам, господин Шварц?
   - Нет, синьора, таково распоряжение его величества,  и  у  меня  есть
приказ коменданта пропустить и поставить в вашей  комнате  вышеназванные
предметы.
   Обрадовавшись возможности заниматься музыкой, Консуэло уже  не  стала
просить ни о чем другом. Она с удовольствием выпила шоколад, меж тем как
господин Шварц расставлял мебель - бедную кровать, два соломенных  стула
и еловый столик.
   - Вашей милости понадобится комод, - сказал он тем  мягким,  ласковым
тоном, какой появляется у людей, когда они собираются окружить нас забо-
тами и вниманием за наши деньги. - И, кроме того, я доставлю  вам  более
удобную кровать, ковер, письменный стол, кресло и туалет.
   - Согласна на комод и на туалет, - ответила Консуэло, решив, что надо
быть бережливее. - Об остальном не беспокойтесь. Я не такая  неженка,  и
поэтому доставляйте мне лишь то, о чем вас попрошу.
   Почтенный Шварц покачал головой с удивленным  и  почти  презрительным
видом, но воздержался от ответа.
   - Она неплохая девушка, - сказал он своей  достойной  супруге,  придя
домой, - но денег у нее мало. На ней не очень-то поживишься.
   - Что она может себе позволить? - ответила, пожимая плечами,  госпожа
Шварц. - Это ведь не знатная дама! Говорят, она просто актриса.
   - Актриса! - вскричал Шварц. - Какая удача для нашего Готлиба!
   - Еще что скажешь! - нахмурившись, возразила госпожа Шварц. -  Уж  не
хочешь ли ты сделать из него комедианта?
   - Ты не понимаешь, жена. Он будет священником. Во что бы то ни стало.
Для этого он учился, и вообще в нем есть все, что для  этого  требуется.
Но ведь ему придется читать проповеди, а пока что он не слишком  красно-
речив, - так вот эта самая актриса и будет давать ему уроки декламации.
   - Неплохо придумано. Лишь бы она не вздумала вычитать плату за  уроки
из наших счетов!
   - Успокойся. Для этого она слишком проста, - ответил Шварц, ухмыляясь
и потирая руки.

   XV

   Клавесин прибыл днем. Тот самый, который Консуэло  брала  напрокат  в
Берлине. Она очень обрадовалась, что ей не придется привыкать к  другому
инструменту, быть может менее приятному и не  такого  верного  тона.  Со
своей стороны, король, любивший вникать в мельчайшие деловые  подробнос-
ти, осведомился, отдавая приказ перевезти инструмент в крепость, являет-
ся ли он собственностью примадонны, и, узнав, что клавесин был  взят  на
прокат, велел передать владельцу, что ручается за возврат клавесина,  но
что пользование им по-прежнему  будет  оплачиваться  самой  заключенной.
Владелец позволил  себе  заметить,  что  у  него  не  будет  возможности
предъявлять иск особе, сидящей в тюрьме, особенно в  случае,  ежели  она
там умрет. На что фон Пельниц, которому были поручены эти важные перего-
воры, ответил, смеясь:
   - Не станете же вы, милейший, ссориться с королем из-за таких  пустя-
ков. Впрочем, это ни к чему бы не привело. Ваш клавесин арестован и  се-
годня же будет отправлен в Шпандау.
   Ноты и партитуры Порпорины были также доставлены в тюрьму, и она  уже
начала удивляться столь приятному  тюремному  распорядку,  когда  к  ней
явился комендант крепости и сообщил, что она по-прежнему будет выполнять
свои обязанности примадонны придворного театра. - Такова воля его  вели-
чества, - сказал он. - Всякий раз, как в недельной программе Оперы будет
значиться ваше имя, карета в сопровождении конвойных будет отвозить  вас
к назначенному часу в театр, а потом привозить обратно в крепость  сразу
после представления. Эти переезды будут производиться с величайшей пунк-
туальностью и со всеми подобающими вам знаками уважения. Надеюсь,  маде-
муазель, что вы не вынудите нас попыткой к бегству сделать ваше  заточе-
ние более суровым. По приказу короля мы поместили вас в теплой  комнате,
и вам разрешено будет прогуливаться по крепостному валу - вот  он  виден
отсюда - сколько вам будет угодно. Словом, мы отвечаем не только за  вас
самих, но также за ваше здоровье и за ваш голос. Вам  придется  испытать
здесь только одно неудобство: полное  одиночество  и  невозможность  об-
щаться с кем бы то ни было ни в самой тюрьме, ни вне ее стен. Дам у  нас
мало, и на все это здание достаточно одного сторожа, так что  вы  будете
избавлены от досадной необходимости принимать услуги людей грубых. Чест-
ная физиономия и хорошие манеры господина Шварца должны  были  успокоить
вас  на  этот  счет.  Вам  придется  немного  поскучать,  но  это  будет
единственной неприятностью, которую вам придется здесь  переносить.  Ко-
нечно, я понимаю, что в вашем возрасте и после того  блестящего  положе-
ния, которое вы занимали...
   - Не беспокойтесь, господин комендант, - ответила Консуэло с оттенком
гордости, - я никогда не скучаю, если могу  заниматься  делом.  И  прошу
только об одном одолжении - дать мне принадлежности для письма и  свечи,
чтобы я могла играть по вечерам.
   - Это совершенно невозможно. Мне очень жаль, что я не в силах  испол-
нить единственную просьбу столь мужественной особы. Зато я  могу  разре-
шить вам петь в любое время дня и ночи. Ваша комната - единственное  жи-
лое помещение во всей этой уединенной башне. Правда, под вами живет сто-
рож, но господин Шварц чересчур хорошо воспитан и не станет  жаловаться,
что слышит такой прекрасный голос; я же весьма сожалею, что живу  далеко
и не смогу им насладиться.
   После этого диалога, происходившего в присутствии почтенного  Шварца,
старый офицер удалился с низким поклоном, в полном  убеждении  благодаря
спокойному тону певицы, что она попала сюда  из-за  какого-то  нарушения
театральной дисциплины и самое большее на несколько недель.  Консуэло  и
сама не знала, за что ее заточили в крепость: за то ли, что сочли участ-
ницей политического заговора, за услугу, оказанную Фридриху фон  Тренку,
- а это тоже считалось преступлением, - или просто за то, что  она  была
тайной наперсницей принцессы Амалии.
   В течение двух или трех дней наша пленница испытывала уныние,  печаль
и тревогу, хотя ей не хотелось признаться в этом даже самой себе.  Длин-
ные ночи, продолжавшиеся в это время года по четырнадцать  часов,  каза-
лись ей особенно тягостными, пока она надеялась добиться от Шварца осве-
щения, чернил и перьев, но вскоре она убедилась,  что  этот  предупреди-
тельный тюремщик совершенно непреклонен. Шварц был человек не злой и,  в
противоположность большинству людей его профессии,  не  любил  причинять
страдания. По-своему он был даже благочестив и набожен, считая, что слу-
жит богу и спасает душу, поскольку выполняет лишь те  служебные  обязан-
ности, от которых уж никак нельзя уклониться. Правда, иной раз ему  слу-
чалось делать исключения, но это бывало редко, лишь  тогда,  когда  шанс
заработать на узнике был менее велик, нежели опасность потерять место.
   - До чего она глупа, - сказал Шварц жене, рассказывая о  Консуэло.  -
Воображает, что я стану рисковать службой,  чтобы  заработать  несколько
грошей на ее свечках!
   - Смотри будь осторожен, - ответила ему  жена,  вдохновительница  его
корыстолюбивых побуждений. - Как только кончатся деньги, не давай ей  ни
одного обеда.
   - Не беспокойся. У нее есть сбережения, она сама мне об этом сказала,
и распоряжается ими господин Порпорино, певец театра.
   - Ненадежный распорядитель! - возразила жена. - Перечитай-ка свод на-
ших прусских законов, и  ты  увидишь,  что  насчет  актеров  есть  такая
статья, по которой должник может не платить долгов. Смотри, как бы дове-
ренный нашей барышни не сослался на эту статью и не  придержал  денежки,
когда ты предъявишь ему счета.
   - Но ведь, несмотря на заточение, ее контракт с театром  не  расторг-
нут, она будет продолжать выступать на сцене, и, значит, я  смогу  нало-
жить арест на ее жалованье.
   - А кто поручится, что ей будут платить жалованье? Король знает зако-
ны лучше всех, и если ему вздумается сослаться на статью...
   - Ну и умница же ты, жена, - ответил Шварц. - Я буду  настороже.  Нет
денег - нет обеда, нет дров, нет лишней мебели. Все строго  по  инструк-
ции.
   Так чета Шварц мирно обсуждала судьбу Консуэло. А  Консуэло,  убедив-
шись, что достойный страж неподкупен в отношении свечей, решила  распре-
делить свой день таким образом, чтобы не слишком страдать в долгие ночи.
Она намеренно избегала петь в течение дня, чтобы приберечь  это  занятие
на вечер. Старалась, насколько это было в ее силах, даже не думать о му-
зыке и не предаваться музыкальному вдохновению или воспоминаниям о музы-
ке до тех пор, пока не становилось темно. Вместо этого утро и  день  она
отдавала размышлениям о своем положении, перебирала  в  памяти  минувшие
события своей жизни и думала о том, что еще могло ожидать ее в  будущем.
Вот почему ей довольно быстро удалось разделить  свое  существование  на
две половины: одну - чисто философскую, вторую - музыкальную, и она убе-
дилась, что с помощью выдержки и предусмотрительности можно до известной
степени направить и подчинить своей воле бег того капризного и  норовис-
того скакуна, что зовется фантазией, и ту прихотливую музу, что  зовется
воображением. Живя так размеренно, не обращая внимания на предписания  и
намеки Шварца, много, хотя и без особого удовольствия, гуляя по крепост-
ному валу, она научилась чувствовать себя по вечерам вполне спокоино и с
приятностью проводить те полуночные часы, которые у других узников, спе-
шащих уснуть, чтобы избавиться от скуки, населены призраками и  тревога-
ми. Словом, отдавая сну лишь шесть часов,  она  вскоре  привыкла  крепко
спать каждую ночь, так как ни разу излишком  отдыха  не  нарушила  покоя
следующей.
   Через неделю она уже так освоилась со своим заточением, что ей  стало
казаться, будто она никогда и не жила иначе. Вечера, вначале такие  жут-
кие, сделались для нее любимейшим временем суток, а темнота не только не
нагоняла на нее того страха, какого она опасалась, но, напротив, вызыва-
ла к жизни сокровища музыкальных образов, которые она давно уже  вынаши-
вала, но не могла ни разработать, ни отчетливо сформулировать в  кипучей
суете театра. Когда она почувствовала, что импровизация и исполнение  по
памяти вполне может заполнить вечер, она позволила себе  посвящать  нес-
колько дневных часов записи своих композиций и изучению любимых авторов,
причем она работала еще более усердно, потому что ее  уже  не  отвлекало
множество душевных переживаний или бдительный надзор нетерпеливого и пе-
дантичного учителя. Чтоб записывать музыку, она сначала пользовалась бу-
лавкой, накалывая ноты между строчками, а затем  маленькими  деревянными
щепками, которые отламывала от мебели и коптила о печку, когда  та  была
раскалена. Но все это отнимало много времени, да и запас линованной  бу-
маги был у нее очень невелик, и она решила, что  лучше  постараться  еще
более развить свою поразительную память, а потом в определенном  порядке
расположить в ней многочисленные композиции, которые зарождались  у  нее
по вечерам. В конце концов это ей удалось, и, упражняясь таким  образом,
она смогла вспомнить свои мелодии, не записывая их и не смешивая одну  с
другой.
   Так как в каморке Консуэло бывало  порой  слишком  жарко  -  господин
Шварц чересчур щедро подкладывал в печку дров сверх положенной порции, -
а на крепостном валу, где она гуляла, ее беспрестанно продувало  ледяным
ветром, она простудилась и в течение нескольких дней вынуждена была  си-
деть взаперти, что лишило ее удовольствия поехать в Берлин для выступле-
ния в Опере. Тюремный доктор, которому вменялось в обязанность  навещать
ее дважды в неделю и докладывать господину фон Пельницу о  состоянии  ее
здоровья, сообщил ему, что певица потеряла голос в тот самый день, когда
барон с позволения короля собирался вновь выпустить ее на  сцену.  Итак,
выезд ее был отложен, чем она ничуть не огорчилась: ей хотелось  впервые
вдохнуть воздух свободы лишь тогда, когда  она  настолько  свыкнется  со
своей тюрьмой, что сможет вернуться в нее без сожаления.
   Поэтому она не лечилась с той заботливостью  и  вниманием,  с  какими
обычно певица бережет свое драгоценное горло. Она продолжала выходить на
крепостной вал, и вот по ночам ее стало лихорадить. Тогда с ней произош-
ло то, что часто бывает с людьми в подобных случаях. Жар вызывает в моз-
гу каждого человека какой-либо бред, более или менее  тягостный.  Одному
чудится, будто стены комнаты, все суживаясь, надвигаются на него,  гото-
вые вот-вот раздавить ему голову; потом они раздвигаются, отпускают  его
и встают на свое место, чтобы через некоторое время  надвинуться  вновь,
грозя снова сдавить его, и так без конца, принося ему то муку, то облег-
чение. Иным кажется, будто их кровать - это волна, которая  вздымает  их
до самого балдахина, затем опускает вниз, затем снова  поднимает  вверх,
словно на качелях. Когда рассказчику сей правдивой истории случается бо-
леть лихорадкой, ему мерещится, будто огромная черная тень  нависла  над
некой блестящей поверхностью, в центре которой  находится  он  сам.  Эта
тень, реющая над воображаемой плоскостью, беспрерывно движется, то  сжи-
маясь, то расширяясь. Растягиваясь, она покрывает собой  всю  сверкающую
поверхность; уменьшаясь, сжимается, доходя до узкой, как проволока,  по-
лоски, потом снова расширяется, снова сжимается - и  так  без  конца.  В
этой галлюцинации не было бы ничего неприятного, если бы больной не  ис-
пытывал трудно объяснимого ощущения, будто он сам является неясным  отб-
леском чего-то неведомого, что неустанно реет  над  ограниченным  прост-
ранством, сжигаемым огнем невидимого солнца. Это ощущение до такой  сте-
пени живо, что, когда воображаемая тень сжимается, больному кажется, что
и он тоже уменьшается и утончается, превращаясь в тень от волоска; когда
же она расширяется, он чувствует, как его тело раздувается, превращается
в тень от горы и закрывает всю долину. Но в этой галлюцинации нет ни го-
ры, ни долины. Нет ничего, кроме отблеска какого-то непрозрачного  тела,
которое так же воздействует на солнечное отражение,  как  черный  зрачок
кошки в ее радужной оболочке, и эта галлюцинация,  не  смягчаемая  сном,
превращается в какую-то странную пытку.
   Можно было бы рассказать о человеке, который, горя в лихорадке,  еже-
секундно видит, как на него обрушивается потолок; и о  другом,  которому
чудится, будто он превратился в шар, плавающий в воздушном пространстве;
о третьем, принимающем промежуток между кроватью и стеной  за  пропасть,
причем он воображает, что все время падает влево, в то время как четвер-
тому кажется, что он вот-вот упадет вправо. Впрочем, каждый читатель мог
бы поделиться собственными наблюдениями и опытом, но это бы ничем нам не
помогло и тоже не объяснило бы, почему каждый  индивид  в  течение  всей
своей жизни или хотя бы на протяжении многих лет видит один и тот же сон
- свой собственный сон, и при каждом приступе лихорадки становится жерт-
вой одной и той же галлюцинации, которая всякий раз причиняет ему одни и
те же ощущения мучительной тревоги. Вопрос этот относится к области  фи-
зиологии, и, быть может, врач нашел бы здесь какие-нибудь признаки,  го-
ворящие о наличии если не явной болезни, проявляющейся и  в  других,  не
менее бесспорных симптомах, то болезни скрытой, которая берет  начало  в
наиболее уязвимом участке организма и  для  которой  могут  представлять
опасность некоторые вещества.
   Впрочем, этот вопрос находится вне моей компетенции, и я прошу у  чи-
тателя прощения за то, что осмелился его коснуться.
   Что до нашей героини, то галлюцинация, вызванная лихорадкой, неминуе-
мо должна была носить у нее музыкальный характер и влиять на органы слу-
ха. Итак, она снова впала в то странное дремотное состояние, похожее  на
сон наяву, какое было у нее в первую ночь, проведенную в тюрьме. Ей  чу-
дилось, будто она слышит жалобные звуки скрипки  Альберта,  его  вырази-
тельную игру. Иногда эта  музыка  звучала  отчетливо  и  громко,  словно
инструмент находился тут же, в комнате, а иногда становилась  еле  слыш-
ной, словно доносилась откуда-то издалека. В этих чередованиях интенсив-
ности воображаемых звуков было что-то необыкновенно  мучительное.  Когда
песнь скрипки приближалась, Консуэло испытывала страх; когда звуки дела-
лись громче, сила их ужасала больную. Когда же звуки  замирали,  девушка
не испытывала особого облегчения, ибо напряженное внимание, с каким  она
прислушивалась к этой затихающей в пространстве мелодии, доводило ее  до
полного изнеможения. В такие минуты ей казалось, что она уже  ничего  не
слышит, но вот гармонический шквал возвращался и снова приносил  ей  оз-
ноб, смятение, и она горела как в огне, словно мощные удары фантастичес-
кого смычка воспламеняли воздух и разнуздывали бурю вокруг нее.

   XVI

   Так как Консуэло не встревожилась по поводу своего нездоровья и почти
не изменила образа жизни, она быстро поправилась, смогла снова  петь  по
вечерам и обрела глубокий сон прежних спокойных ночей.
   Однажды утром - то было двенадцатое утро ее заточения - она  получила
записку от господина фон Пельница, извещавшего ее, что вечером следующе-
го дня ей предстоит выступить в театре.
   "Я добился от короля позволения, - писал он, - самому заехать за вами
в дворцовой карете. Если вы дадите слово не выскакивать  в  окошко,  то,
надеюсь, мне удастся даже избавить вас от конвоя и дать вам  возможность
появиться в театре без этой зловещей свиты. Поверьте, у  вас  нет  более
преданного друга, и я весьма сожалею о том суровом  обхождении,  которое
вам приходится переносить, - быть может, незаслуженно".
   Порпорину несколько удивила эта внезапная дружба и чуткое внимание со
стороны барона. До сих пор, ежедневно встречаясь в качестве распорядите-
ля театра со своей примадонной, господин фон Пельниц, слывший  отставным
кутилой и не любивший добродегельных девиц, всегда бывал  с  ней  весьма
холоден и сух. Он даже любил подтрунивать - и притом не  слишком  друже-
любно - над ее безупречным поведением и сдержанностью ее манер. При дво-
ре знали, что старый камергер - шпион короля, но Консуэло не была посвя-
щена в дворцовые тайны и не подозревала, что можно заниматься этим гнус-
ным ремеслом, как будто не теряя при этом уважения высшего света. Однако
какое-то инстинктивное отвращение подсказывало  Порпорине,  что  Пельниц
более чем кто-либо способствовал ее несчастью. Поэтому на закате следую-
щего дня, оказавшись с ним наедине в карете, уносившей их в Берлин,  она
взвешивала каждое свое слово.
   - Бедная моя узница, - сказал он, - что с вами сделали! До чего  сви-
репы ваши сторожа! Они ни за что не хотели  впустить  меня  в  крепость,
ссылаясь на то, что у меня нет пропуска, и, не в упрек вам будь сказано,
я мерзну здесь уже более пятнадцати минут в  ожидании  вас.  Закутайтесь
хорошенько в шубку - я привез ее, чтобы уберечь от простуды ваше  горло,
- и расскажите свои приключения. Что же  такое  произошло  на  последнем
костюмированном бале? Все задают себе этот вопрос,  и  никто  ничего  не
знает. Несколько чудаков, которые, на мой взгляд,  никому  не  причинили
вреда, внезапно исчезли словно по волшебству. Граф де Сен-Жермен  -  он,
кажется, принадлежал к числу ваших друзей? Некий Трисмегист - по слухам,
он скрывался у господина Головкина, и с ним вы,  вероятно,  тоже  знако-
мы... Ведь говорят, что вы в прекрасных отношениях со всеми этими сынами
дьявола...
   - Эти лица арестованы? - спросила Консуэло.
   - Или сбежали. По городу ходят обе версии.
   - Если они так же не знают, за что их преследуют, как не знаю  я,  то
лучше бы им не трогаться с места, а спокойно ждать  доказательств  своей
невиновности.
   - Или молодого месяца, который может изменить расположение  духа  мо-
нарха. Пожалуй, это будет самое верное. Мой совет -  пойте  сегодня  как
можно лучше. Это произведет на него более сильное впечатление, чем  кра-
сивые слова. Как это вы, мой прелестный друг, оказались  столь  неловки,
что ухитрились попасть в Шпандау? Никогда еще за такие пустяки, в  каких
обвиняют вас, король не выносил столь неучтивого приговора даме.  Должно
быть, вы дерзко ему отвечали и вели себя весьма  воинственно.  Маленькая
дурочка - вот вы кто! Да какое же преступление вы совершили?  Расскажите
мне все, прошу вас. Держу пари, что я улажу ваши дела, и, если вы после-
дуете моим советам, вам не придется ехать обратно в эту сырую  мышеловку
Шпандау - вы сегодня же будете ночевать в своей уютной квартирке в  Бер-
лине. Ну, покайтесь же мне в своих грехах. Говорят, вы  были  на  званом
ужине во дворце у принцессы Амалии и посреди ночи развлекались тем,  что
изображали привидение и разгуливали с метлой по коридорам,  чтобы  попу-
гать фрейлин королевы. По слухам, у некоторых из  этих  девиц  произошли
преждевременные роды, а самые добродетельные произведут на свет  младен-
цев с родимым пятном на носу в виде крошечной метлы. Говорят также, буд-
то вам предсказывал будущее прорицатель госпожи фон Клейст,  а  господин
де Сен-Жермен открыл вам все тайны политики Филиппа  Красивого.  Неужели
вы настолько наивны и не понимаете, что король вместе со  своей  сестрой
хочет посмеяться над всеми этими чудачествами -  только  и  всего.  Ведь
привязанность короля к госпоже аббатисе доходит  до  ребячества.  Ну,  а
предсказатели... Королю нужно узнать, берут ли они деньги за свои басни,
и если да, он предложит им покинуть страну. Вот и все.  Как  видите,  вы
сильно преувеличили важность своей роли, и, если бы вы согласились  спо-
койно ответить на некоторые незначительные вопросы, вам не  пришлось  бы
попасть в государственную тюрьму и так скучно провести дни карнавала.
   Консуэло слушала болтовню старого царедворца, не перебивая,  а  когда
он стал настойчиво просить ее ответить, она твердо заявила, что не пони-
мает, о чем идет речь. Она чувствовала, что под этим шутливым и благоже-
лательным тоном скрывается западня, и была настороже.
   Тогда Пельниц переменил тактику и заговорил серьезно.
   - Хорошо, - сказал он, - вы не доверяете мне, но я не сержусь. Напро-
тив, я очень ценю вашу осторожность. Если так, мадемуазель, я буду гово-
рить начистоту. Вижу, что на вас можно положиться и  что  наша  тайна  в
верных руках. Так знайте же, синьора Порпорина, что я  ваш  друг  в  еще
большей степени, чем вы можете предполагать, ибо я свой. Я принадлежу  к
партии принца Генриха.
   - Стало быть, у принца Генриха есть  партия?  -  спросила  Порпорина,
стремясь выяснить, в какую же интригу ее вовлекли.
   - Не притворяйтесь, будто ничего не знаете, - возразил барон.  -  Эту
партию сейчас сильно преследуют, но она отнюдь не  унывает.  Далай-Лама,
или, если хотите, господин маркиз, не так уж крепко сидит  на  престоле,
чтобы его нельзя было свергнуть. Пруссия - хороший боевой  конь,  но  не
следует доводить его до крайности.
   - Итак, вы участвуете в заговоре, барон? Вот уж никогда бы не повери-
ла!
   - Кто сейчас не участвует в заговорах? Наш тиран  как  будто  окружен
верными слугами, но все они дали клятву погубить его.
   - Как вы легкомысленны, барон, если открываете мне подобную тайну.
   - Я открыл вам ее лишь потому, что принц и принцесса уполномочили ме-
ня на это.
   - О какой принцессе вы говорите?
   - Вы прекрасно знаете, о какой. Не думаю, чтобы в заговоре участвова-
ли другие принцессы!.. Разве только маркграфиня Байрейтская -  ведь  она
недовольна своим жалким положением и сердится на короля с тех  пор,  как
он разбранил ее за дружбу с кардиналом Флери.  Это  старая  история,  но
женщины злопамятны, а маркграфиня Гильеметта  [10]  обладает  выдающимся
умом - не правда ли?
   - Я никогда не имела чести беседовать с ней.
   - Но вы виделись с ней у аббатисы Кведлинбургской!
   - Я была у принцессы Амалии только однажды, и единственный член коро-
левской семьи, которого я там видела, это король.
   - Ну, все равно! Так вот, принц  Генрих  поручил  мне  передать  вам,
что...
   - В самом деле, барон? - презрительным тоном проговорила Консуэло.  -
Принц Генрих поручил вам что-либо передать мне?
   - Сейчас вы убедитесь, что я не шучу. Он просил сообщить вам  следую-
щее: дела его отнюдь не так плохи, как говорят; никто из  сообщников  не
предал его; Сен-Жермен уже во Франции, где пытается объединить оба заго-
вора - наш и тот, который собирается немедленно восстановить на английс-
ком  престоле  Карла  Эдуарда;  арестован  один  только  Трисмегист,  но
Сен-Жермен поможет ему бежать и вполне уверен в его молчании. Что  каса-
ется вас, мадемуазель, то он заклинает вас не поддаваться угрозам марки-
за, а главное не доверяться некоторым лицам; чтобы заставить вас загово-
рить, они будут притворяться, будто действуют в ваших интересах. Вот по-
чему я подверг вас сейчас небольшому испытанию. Вы вышли из него победи-
тельницей, и я скажу нашему герою, нашему храброму принцу, будущему  ко-
ролю, что вы одна из самых надежных защитниц его дела!
   Изумленная беззастенчивой наглостью  фон  Пельница,  Консуэло  громко
расхохоталась, и когда, задетый ее презрением, барон спросил  о  причине
столь неуместной веселости, она ответила:
   - Нет, вы просто бесподобны, вы неподражаемы, господин барон!
   И снова невольно рассмеялась. Она бы смеялась и  под  ударами  палки,
смеялась бы, как Николь у господина Журдена.
   - Когда ваш нервический припадок пройдет, - сказал Пельниц, нимало не
смутившись, - вы, может быть, соблаговолите открыть мне ваши  намерения.
Собираетесь ли вы предать принца? Думаете ли, что принцесса  и  в  самом
деле выдала вас королю? Считаете ли себя свободной от данных клятв?  Бе-
регитесь, мадемуазель. Быть может, вы не замедлите  раскаяться  в  этом.
Силезию мы очень скоро отдадим Марии-Терезии, которая отнюдь не  отказа-
лась от своих планов и превратится в  мощную  нашу  союзницу.  Россия  и
Франция, несомненно, поддержат принца Генриха - ведь госпожа де Помпадур
не забыла пренебрежения Фридриха.  Могучее  объединение,  несколько  лет
борьбы легко могут свергнуть с престола надменного монарха, который дер-
жится уже только на ниточке... Благосклонность нового государя обеспечит
вам высокое положение. В результате, - и это еще самое меньшее, что  мо-
гут повлечь за собой эти события, - курфюрст Саксонский лишится польско-
го королевства, а в Варшаве воцарится принц Генрих. Таким образом...
   - Таким образом, барон, если судить по вашим словам, существует заго-
вор, который в угоду принцу Генриху готов снова предать  Европу  огню  и
мечу? И этот принц ради удовлетворения собственного тщеславия не  посты-
дится отдать свою родину чужеземцам? Мне трудно поверить  в  возможность
подобных гнусностей, но если, к несчастью, вы говорите правду, я глубоко
оскорблена тем, что меня считают вашей сообщницей. Давайте прекратим эту
комедию. Вот уже четверть часа, как вы с  большим  искусством  пытаетесь
заставить меня сознаться в каких-то мнимых преступлениях. Я слушала  вас
для того, чтобы узнать, под каким предлогом меня держат в тюрьме. Теперь
мне остается понять, чем я могла заслужить ненависть, которая столь низ-
кими способами преследует меня? Если вам угодно будет сказать мне это, я
постараюсь оправдаться. Если же нет, я могу ответить на все те  интерес-
ные истории, которые вы мне рассказали, лишь одно - что они  очень  меня
удивили и что подобные проекты не  вызывают  во  мне  ни  малейшего  со-
чувствия.
   - Если вы так мало осведомлены, мадемуазель, - обиженным тоном заявил
Пельниц, - я поражаюсь легкомыслию принца. Как мог он поручить мне столь
откровенно говорить с вами, не убедившись заранее в том, что вы одобряе-
те его планы!
   - Повторяю, барон, мне совершенно неизвестны планы принца, но я убеж-
дена, что он не поручал вам передавать мне что бы то ни было.  Простите,
что я говорю вам это прямо в глаза. Я питаю уважение к вашему  возрасту,
но не могу не презирать ту отвратительную роль, какую вы сейчас  играете
передо мной.
   - Нелепые женские подозрения нисколько меня не  задевают,  -  ответил
Пельниц, который уже не мог отступить и вынужден  был  лгать  дальше.  -
Придет время, и вы отдадите мне должное. При том смятении, которое вызы-
вает у человека преследование, и грустных мыслях, какие неизбежно порож-
дает тюрьма, неудивительно, что вы вдруг лишились своей обычной проница-
тельности и сообразительности. Когда речь идет о заговоре, надо быть го-
товым к подобным причудам, особенно со стороны дам.  Возможно,  впрочем,
что вы всего лишь преданный друг Тренка и наперсница  августейшей  прин-
цессы... Это тайны чересчур деликатного свойства, чтобы я стал  говорить
о них с вами Сам принц Генрих смотрит на них сквозь пальцы, хотя ему не-
безызвестно, что единственной  причиной,  побудившей  принцессу  принять
участие в заговоре, является надежда восстановить доброе имя  Тренка  и,
быть может, выйти за него замуж.
   - Об этом мне ничего не известно, господин барон,  и  я  думаю,  что,
будь вы искренно преданны какойнибудь августейшей принцессе, вы не стали
бы рассказывать о ней такие странные вещи.
   Стук колес по мостовой положил конец этой бесе - де - к  великой  ра-
дости барона, не знавшего, что еще придумать, чтобы выпутаться из нелов-
кого положения. Они въехали в город. Певица прошла за кулисы  и  в  свою
уборную под охраной двух часовых, следивших за каждым ее  шагом.  Актеры
встретили ее довольно холодно. Они любили ее, но ни у кого не  было  му-
жества открыто восстать против явной  немилости  короля.  Все  были  пе-
чальны, держались принужденно, и казалось, что они охвачены страхом  пе-
ред какой-то заразой. Порпорине хотелось приписать их унылое смущение не
трусости, а состраданию, и она сделала вывод,  что  ее  заточение  будет
долгим. Решив показать им, что не боится, она со  спокойствием  мужества
вышла на сцену.
   В эту минуту в зале произошло нечто странное. Арест Порпорины наделал
в свое время много шуму, и так как  публика  состояла  исключительно  из
лиц, по своему убеждению или положению подчинявшихся  королевской  воле,
все спрятали руки в карманы, чтобы противостоять желанию и привычке  ап-
лодировать опальной певице. Все глаза были устремлены на монарха,  кото-
рый, со своей стороны, обводил публику испытующим взором, как бы  прика-
зывая ей хранить глубочайшее молчание. Внезапно венок из  живых  цветов,
брошенный неизвестно откуда, упал к ногам певицы,  и  несколько  голосов
одновременно и достаточно громко, чтобы их услышали во всех концах залы,
выкрикнули слова: "Это король! Это прощение короля!" Странный возглас  с
быстротой молнии распространился из уст в уста, и так  как  каждый  счел
своим долгом сделать приятное Фридриху, гром аплодисментов,  какого  ни-
когда и никто не слышал в Берлине, раскатился по зале от галерки до пар-
тера. В течение нескольких минут Порпорина,  растерявшаяся  и  смущенная
столь смелым изъявлением чувств, не могла начать сцену.  Изумленный  ко-
роль с грозным видом обернулся к зрителям, но этот  вид  был  принят  за
знак согласия и одобрения. Сидевший неподалеку от него Будденброк  спро-
сил у молодого Бенды, что все это значит, а когда тот ответил, что венок
был брошен из ложи короля, тоже начал аплодировать с недовольным и поис-
тине комическим видом. Порпорине казалось, что  она  видит  сон;  король
ощупывал себя, желая удостовериться, что не спит.
   Каковы бы ни были причина и цель этой овации,  на  Консуэло  она  по-
действовала благотворно - певица превзошла самое себя, и не  менее  вос-
торженные  аплодисменты  прерывали  ее  в  продолжение   всего   первого
действия. Но во время антракта  недоразумение  понемногу  рассеялось,  и
лишь часть зрителей, наиболее незаметных и меньше  всего  пользовавшихся
откровенностью придворных, продолжала упорно выражать одобрение. Наконец
во время второго антракта болтуны, разгуливавшие в коридорах и  в  фойе,
сообщили всем, что король, по-видимому, очень недоволен неразумным пове-
дением публики, что все это с неслыханной дерзостью подстроила сама Пор-
порина и что каждый, кто будет дальше проявлять свои  нелепые  восторги,
жестоко раскается. Во время третьего действия в зале стояла мертвая  ти-
шина, и несмотря на все чудеса искусства, совершаемые примадонной, после
каждой ее арии можно было бы услышать полет  мухи.  Зато  другие  певицы
снискали бурные аплодисменты.
   Что до Порпорины, она быстро утратила все иллюзии относительно своего
успеха.
   - Мой бедный друг, - сказал Кончолини, подавая ей за  кулисами  венок
после первой сцены, - жаль, что у тебя такие опасные друзья. Они оконча-
тельно погубят тебя.
   В антракте в ее уборную вошел Порпорино.
   - Я предупреждал, чтобы ты не доверяла графу де Сен-Жермену, - произ-
нес он вполголоса, - но было уже поздно. В каждой партии есть предатели.
Но продолжай доверять друзьям и будь послушна голосу совести. Рука,  ко-
торая тебя защищает, сильнее той, что угнетает тебя.
   - Что ты хочешь этим сказать? - воскликнула Порпорина. - Разве  и  ты
тоже...
   - Я говорю, что тебя защитит бог, - ответил Порпорино, видимо, опаса-
ясь, что их могут услышать.
   И он показал на перегородку, разделявшую уборные  актеров.  Они  были
десяти футов в высоту, но между верхом и потолком оставалось все же зна-
чительное пространство, и из одной уборной было легко услышать все,  что
говорилось в другой.
   - Я предвидел, что тебе понадобятся деньги, вот они, - сказал он  еще
более тихим голосом, передавая ей кошелек.
   - Благодарю, - ответила Консуэло. - Тюремщик по дорогой цене  продает
мне съестные припасы. Если он вздумает требовать у тебя денег, не  плати
ему по счетам - здесь хватит надолго. Он настоящий ростовщик.
   - Это пустяки, - возразил добрый и преданный Порпорино,  -  Я  ухожу.
Твое положение может ухудшиться, если кому-нибудь покажется, что у нас с
тобой есть тайны.
   Он выскользнул из уборной, и вскоре  туда  вошла  госпожа  де  Коччеи
(Барберини). Она храбро высказала Консуэло  свое  сочувствие  и  дружбу.
Маркиза д'Аржанс (Кошуа) присоединилась к ним с более чопорным  видом  и
произнесла несколько слов тоном королевы -  покровительницы  несчастных.
Несмотря на это, Консуэло оценила ее визит и попросила не задерживаться,
так как это могло повредить положению маркиза, ее супруга.
   Король спросил у Пельница:
   - Ну, как? Ты расспросил ее? Нашел ты способ заставить ее заговорить?
   - Скорее заставишь говорить каменную тумбу, - ответил барон.
   - Намекнул ли ты ей, что я прощу все, если только она скажет мне, что
именно ей известно о Женщине с метлой, и сообщит содержание ее разговора
с СенЖерменом?
   - Ее это интересует как прошлогодний снег.
   - А припугнул ты ее длительным заточением?
   - Нет еще. Ваше величество приказали мне действовать добром.
   - Так припугни ее на обратном пути.
   - Попытаюсь, но это не поможет.
   - Кто же она - святая, мученица?
   - Она фанатичка, одержимая, а может быть, сам черт в юбке.
   - Если так, горе ей! Я брошу ее на произвол судьбы. Сезон итальянской
оперы кончается через несколько дней. Устрой так, чтобы эта особа больше
не понадобилась на сцене, и я не желаю слышать о ней до будущего года.
   - Целый год! Вашему величеству не выдержать.
   - Твоя голова, Пельниц, не так твердо держится у тебя на плечах,  как
твердо мое решение!

   XVII

   У Пельница было достаточно поводов досадовать на Порпорину, чтобы ух-
ватиться за возможность отомстить ей. И тем не менее он этого не сделал:
он был необыкновенно труслив и решался проявлять свою неприязнь лишь  по
отношению к тем, кто всецело ему подчинялся. Стоило  кому-нибудь  поста-
вить его на место, как он пугался, а возможно, испытывал невольное  ува-
жение к тем, кто не поддавался его обману. Случалось даже, что он  отда-
лялся от льстецов, потакавших его порокам, и пресмыкался перед теми, кто
выказывал ему презрение. Что это было -  сознание  собственной  слабости
или воспоминание о молодости, когда он еще не был так низок? Хочется ве-
рить, что в самых развращенных  душах  сохраняется  нечто,  изобличающее
лучшие инстинкты, которые подавлены и проявляются лишь тогда, когда  че-
ловек страдает или когда его мучит совесть. Известно, что Пельниц в  те-
чение долгого времени ходил по пятам за принцем  Генрихом,  притворяясь,
будто сочувствует его горестям, что он часто подстрекал  его  жаловаться
на дурное обхождение короля, жалуясь на  него  сам,  а  потом  передавал
Фридриху слова принца, даже сгущая краски, чтобы еще более разжечь  гнев
короля. И ведь Пельниц занимался этим гнусным ремеслом исключительно  из
любви к искусству, ибо, в сущности, не питал ненависти к принцу.  Он  не
питал ненависти ни к кому, кроме короля, который все более и более  уни-
жал его, не желая при этом возмещать унижения  деньгами.  Итак,  Пельниц
любил обман ради обмана. Одурачив кого-нибудь, он гордился, он  торжест-
вовал. Он получал истинное наслаждение, черня  короля  и  заражая  своим
примером других. А передавая Фридриху все эти  проклятия,  был  безмерно
счастлив тем, что сам сумел их вызвать и что  сумел  одурачить  также  и
своего властелина, скрыв от него то, что и он, Пельниц,  насмехался  над
ним вместе с его врагами, выдавая им его чудачества, его смешные  сторо-
ны, его пороки. Таким образом, он обманывал  каждую  из  сторон,  и  эта
жизнь, полная интриг, это умение разжечь ненависть, не  навлекая  ее  на
себя, - все это имело для него неизъяснимую тайную прелесть.
   Однако в конце концов принц Генрих заметил, что всякий  раз,  как  он
делился с услужливым Пельницем своими обидами, через несколько часов ко-
роль начинал разговаривать с ним еще более раздраженным и  сердитым  то-
ном, чем обычно. Стоило ему пожаловаться Пельницу на то, что  его  целые
сутки держат под арестом, как на следующий день  срок  удваивался.  Этот
принц, откровенный и храбрый, настолько же доверчивый, насколько  подоз-
рителен был Фридрих, наконец прозрел и понял, что барон -  низкий  чело-
век. Не умея действовать осторожно, он прямо высказал ему свое негодова-
ние, и с этих пор Пельниц, согнувшись перед ним до земли,  перестал  ему
вредить. Казалось даже, что он от всего сердца полюбил принца, насколько
вообще способен был любить. Умиляясь, он говорил о Генрихе с таким  вос-
хищением, и уважение его было, по-видимому, столь искренним, что все по-
ражались, находя подобные чувства странными, даже необъяснимыми со  сто-
роны этого человека.
   Дело в том, что Пельниц, считая принца в тысячу  раз  великодушнее  и
снисходительнее Фридриха, предпочел бы служить Генриху. Так же, как  ко-
роль, он смутно угадывал, что принц окружен таинственной атмосферой  за-
говора, и жаждал держать все нити в своих руках, чтобы знать,  могут  ли
заговорщики рассчитывать на успех, и вовремя присоединиться к  ним.  Вот
почему он расспрашивал Консуэло о ее взглядах и убеждениях -  ему  хоте-
лось разузнать коечто для самого себя. Если бы она открыла ему то немно-
гое, что было ей известно, он не передал бы этого королю - разве  только
тот дал бы ему большую сумму денег. Но Фридрих был чересчур скуп,  чтобы
иметь под своим началом крупных негодяев.
   Какую-то долю этой тайны Пельниц вырвал у СенЖермена. Он так горячо и
так убежденно поносил перед графом короля, что даже этот ловкий  авантю-
рист потерял обычную осторожность. Заметим в скобках, что  этот  авантю-
рист был не лишен безрассудного пыла, что, будучи во многих случаях шар-
латаном и даже лицемером, он в то же время обладал фанатической убежден-
ностью, заставлявшей его совершать немало противоречивых и  непоследова-
тельных поступков.
   Отвозя певицу в крепость, Пельниц, уставший от всеобщего презрения  и
уже забывший о презрении самой Консуэло, повел себя с ней крайне наивно.
Без всяких просьб с ее стороны он сознался, что ничего не  знает  и  что
все то, что он ей наговорил о планах принца в отношении иностранных дер-
жав, было лишь сплетнями, основанными на странном поведении принца и  на
тайных сношениях его и его сестры с разными подозрительными лицами.
   - Эти сплетни не делают вам чести, барон, - ответила Консуэло,  -  и,
пожалуй, не стоит похваляться ими.
   - Сплетни исходят не от меня, - спокойно возразил Пельниц, - они  за-
родились в воображении короля, нашего властелина, а он становится болез-
ненным и печальным, как только  в  его  мозг  закрадывается  подозрение.
Правда, я выдал предположения за достоверные факты, но этот способ  нас-
только освящен обычаями двора и наукой дипломатов, что вы просто педант-
ка, если он шокирует вас. К тому же я научился этому  от  королей.  Меня
воспитали они, и всеми моими пороками я обязан отцу и сыну, двум  прусс-
ким монархам, которым я имел честь служить. Защищать ложь, чтобы  узнать
правду! Фридрих никогда не действовал иначе, а его считают великим чело-
веком - вот что значит быть знаменитым. Я же повторяю его ошибки, и меня
считают негодяем - ну не предрассудок ли это?
   Пельниц долго мучил Консуэло, расспрашивая, каковы были ее  отношения
с принцем, с аббатисой, с Тренком, с авантюристами Сен-Жерменом и  Трис-
мегистом, а также с множеством других, по его словам, весьма важных лиц,
замешанных в таинственном заговоре. Он простодушно признался ей, что ес-
ли бы эта интрига оказалась более или менее надежной, он примкнул  бы  к
ней без колебаний. Консуэло поняла, что сейчас он наконец заговорил чис-
тосердечно, но так как она и в самом деле ничего не  знала,  ее  упорное
нежелание рассказать что-либо было с ее стороны не такой уж заслугой.
   Когда Консуэло вместе с ее мнимой тайной скрылась за воротами крепос-
ти, Пельниц стал размышлять, как вести себя с ней в дальнейшем, и в кон-
це концов, надеясь, что, быть может, она все-таки откроется ему, если  с
его помощью вернется в Берлин, решил обелить ее в глазах короля.  Но  не
успел он заговорить о ней на следующий день, как король перебил его:
   - Ну, в чем она созналась?
   - Ни в чем, государь.
   - В таком случае оставьте меня в покое. Я уже запретил вам говорить о
ней.
   - Государь, она ничего не знает.
   - Тем хуже для нее! Впредь я запрещаю вам произносить при мне ее имя.
   Этот приказ был произнесен тоном, не допускающим возражений.  Разуме-
ется, Фридрих страдал, думая о Порпорине. В глубине его сердца и совести
была маленькая, но очень болезненная точка, которая ныла, как  ноет  па-
лец, в котором сидит заноза. Чтобы избавиться от этого тягостного ощуще-
ния, он принял решение окончательно забыть его причину,  что  и  удалось
ему без особого труда. Не прошло недели, как благодаря своему  могучему,
истинно королевскому складу характера и рабскому  подчинению  окружающих
он уже забыл о существовании Консуэло. Между тем несчастная  по-прежнему
томилась в Шпандау. Театральный сезон кончился, и у нее  забрали  клаве-
син. Король позаботился об этом в тот самый вечер, когда зрители осыпали
певицу аплодисментами, думая, что это доставит ему  удовольствие.  Принц
Генрих то и дело попадал на гауптвахту. Аббатиса была  серьезно  больна:
король имел жестокость уверить ее, будто Тренк пойман и снова  брошен  в
темницу. Трисмегист и Сен-Жермен действительно исчезли, и Женщина с мет-
лой перестала посещать дворец. То, что предвещало ее появление, по-види-
мому, подтвердилось. Самый юный из королевских братьев скончался от  ис-
тощения, наступившего в результате преждевременных недугов.
   К этим семейным горестям добавился и окончательный  разрыв  короля  с
Вольтером. Почти все биографы утверждают, что в этой  постоянной  борьбе
роль Вольтера оказалась более почетной. Однако, вникнув глубже в  отчеты
о процессе, начинаешь понимать, что обе стороны были не на высоте и что,
пожалуй, Фридрих вел себя чуть  достойнее.  Более  хладнокровный,  более
жестокий, более эгоистичный, чем Вольтер, Фридрих не знал ни зависти, ни
ненависти, а эти-то жгучие, но мелочные страсти и  лишали  Вольтера  тех
гордости и значительности, хотя бы даже показных, какими  умел  блеснуть
Фридрих. Среди прочих неприятных размолвок, которые капля за каплей под-
готовляли взрыв, была одна, в которой имя Консуэло  не  упоминалось,  но
которая отягчила приговор, обрекший ее на забвение. Как-то вечером д'Ар-
жанс читал Фридриху парижские газеты в присутствии Вольтера. В них сооб-
щалось о происшествии с мадемуазель Клерон.  В  середине  спектакля  ка-
кой-то далеко сидевший зритель  крикнул  ей:  "Погромче!",  на  что  она
по-королевски ответила: "А вы потише!", и, вопреки приказанию извиниться
перед публикой, горделиво и с достоинством довела роль до  конца,  после
чего была отправлена в Бастилию. Газеты добавляли, что это  происшествие
не лишает зрителей мадемуазель Клерон, ибо во время заключения ее  будут
под конвоем привозить из Бастилии в театр, где она  будет  играть  Федру
или Химену, а потом снова отвозить в тюрьму - и так до  истечения  срока
наказания, который, как все предполагали и  надеялись,  не  мог  длиться
долго.
   Вольтер был очень дружен с Ипполитой Клерон, во многом способствовав-
шей успеху его трагедий. Это событие возмутило его, и он  совсем  забыл,
что здесь, у него на глазах, происходит нечто аналогичное и  даже  более
серьезное.
   - Это отнюдь не делает чести Франции! - вскричал он, перебивая  д'Ар-
жанса. - Невежда! Предъявить столь глупое, столь грубое требование такой
актрисе, как мадемуазель Клерон! Тупоголовая публика!  Заставлять  изви-
няться! Женщину! И притом очаровательную женщину! Педанты! Варвары!..  В
Бастилию? Уж не померещилось ли вам это, маркиз? Женщину в Бастилию -  в
наше время? За остроумную, меткую фразу, сказанную так кстати? За восхи-
тительную реплику? И где - во Франции!
   - Очевидно, Клерон играла Электру или Семирамиду, - сказал король,  -
и господину Вольтеру следовало бы отнестись более снисходительно к  пуб-
лике, боявшейся упустить хоть одно слово.
   В другое время замечание короля могло бы показаться Вольтеру лестным,
но оно было произнесено с иронией, которая поразила философа и  внезапно
напомнила ему, что он совершил бестактность. Разумеется, у него  хватило
бы ума загладить ее, но он не пожелал. Язвительность короля разожгла его
собственную, и он возразил:
   - Нет, государь, даже если бы мадемуазель  Клерон  провалила  роль  в
пьесе, которую написал я, это не изменило бы  моего  мнения  о  полиции,
способной увезти в государственную тюрьму красоту, гениальность и безза-
щитность.
   Этот ответ, присоединившись к сотне других, а главное, к тем оскорби-
тельным словам и циничным насмешкам, которые  передавали  королю  разные
услужливые Пельницы, вызвали всем известный разрыв, послуживший Вольтеру
поводом для самых забавных сетований, самых смешных  проклятий  и  самых
желчных упреков. Консуэло поэтому была еще более забыта в Шпандау, тогда
как мадемуазель Клерон, окруженная триумфом и обожанием, спустя три  дня
вышла из Бастилии. Лишившись клавесина, бедная девушка вооружилась  всем
своим мужеством, чтобы продолжать петь и сочинять  по  вечерам.  Это  ей
удалось, и вскоре она заметила, что ее голос и поразительный  слух  даже
выиграли от этой трудной и безрадостной  работы.  Боязнь  ошибиться  еще
больше обостряла ее внимание - она больше прислушивалась к себе,  а  это
требовало упражнения памяти и огромного напряжения. Ее пение становилось
еще более значительным, более глубоким, более совершенным. Что до компо-
зиций, то они приняли более безыскусственный характер, и  мотивы,  сочи-
ненные ею в тюрьме, отличались необыкновенной красотой и  какой-то  тор-
жественной печалью. Однако вскоре она почувствовала, что отсутствие кла-
весина отражается на ее здоровье и отнимает душевное спокойствие.  Испы-
тывая потребность в беспрерывном труде и не имея  возможности  отдохнуть
от волнующих часов создания и исполнения своих произведений, заменив  их
чем-нибудь более легким - например, чтением, она почувствовала, как  ли-
хорадка медленно завладевает ее организмом, как мрак  окутывает  все  ее
мысли. Эта деятельная, жизнерадостная, полная любви к  людям  натура  не
была создана для одиночества, не могла жить без привязанностей. И,  быть
может, после нескольких недель она изнемогла бы под бременем этого суро-
вого распорядка, если бы провидение не послало ей друга, и притом именно
там, где она менее всего ожидала его найти.

   XVIII

   Под каморкой, занимаемой нашей узницей, в большой закопченной комнате
с толстыми и мрачными сводами, на которых играли отблески огромного  ка-
мина, полного железных кастрюль, ворчавших и певших на все лады,  целыми
днями возилось семейство Шварц, занятое сложными кулинарными  маневрами.
Покамест жена математически вычисляла,  каким  образом  совместить  наи-
большее количество обедов с наименьшим  количеством  съестных  припасов,
муж, сидя за столом, испачканным чернилами и маслом, вдохновенно сочинял
при свете постоянно горевшей в этом мрачном святилище  лампы  чудовищные
счета, пестревшие самыми удивительными названиями блюд. Эти скудные обе-
ды предназначались весьма значительному числу узников, которых  услужли-
вый тюремщик  сумел  включить  в  список  своих  нахлебников.  Счета  же
предъявлялись потом их банкирам или родственникам, не подвергаясь  пред-
варительно проверке тех, кто пользовался этой роскошной пищей. В то вре-
мя как ловкая супружеская чета трудилась так усердно, еще два персонажа,
куда более мирные, ютились здесь же, возле камина, в тишине и безмолвии,
совершенно чуждые радостям  и  выгодам  махинаций  дельцов.  Первым  был
большой тощий кот, рыжий, плешивый, по целым дням вылизывавший свои лапы
или же катавшийся в золе. Вторым был юноша, вернее - подросток, еще  бо-
лее неказистый. Последний вел созерцательную, бездеятельную жизнь и  был
целиком поглощен либо чтением толстой старой книги, еще  более  засален-
ной, чем кастрюли его матери, либо бесконечными мечтаниями, которые ско-
рее походили на блаженный бред юродивого, нежели на  раздумья  мыслящего
существа. Кота мальчик окрестил Вельзевулом - очевидно, по  контрасту  с
тем именем, которое родители дали ему самому - с благочестивым и  святым
именем Готлиб [11].
   Предназначенный для духовной карьеры, Готлиб до пятнадцати лет учился
хорошо и делал большие успехи в изучении протестантской литургии. Но вот
уже четыре года, как он жил, больной и апатичный, не отходя  от  голове-
шек, не испытывая желания выйти погулять, увидеть  солнце,  не  чувствуя
себя в силах продолжать образование. До этого состояния вялости и  изне-
можения его довел чересчур быстрый и неправильный рост.  Тонкие  длинные
ноги с трудом поддерживали тяжесть долговязого, развинченного тела. Пле-
чи были так хилы, а руки так неловки, что он ломал и  бил  все,  к  чему
прикасался. Поэтому его скупая мать запретила ему что-либо делать, и  он
охотно ей повиновался. Его одутловатая, безбородая физиономия с  высоким
открытым лбом сильно смахивала на дряблую грушу. Черты лица были у  него
так же несоразмерны, как и пропорции фигуры. Взгляд косых, разбегающихся
глаз казался совершенно бессмысленным. На толстых губах  застыла  глупая
усмешка. Бесформенный нос, бесцветная кожа,  плоские,  низко  посаженные
уши, редкие жесткие волосы, уныло торчащие на его жалкой голове,  -  все
это скорее походило на плохо очищенную репу, чем на  человеческое  лицо.
Таково по крайней мере было поэтическое сравнение его почтенной матушки.
   Несмотря на то что природа так обидела это жалкое создание,  несмотря
на стыд и горечь, которые испытывала, глядя на него, госпожа Шварц, Гот-
либ, единственный сын, безобидный, покорный и больной,  являлся  все  же
единственным объектом любви и гордости своих родителей. Прежде, когда он
был еще не так уродлив, они питали надежду, что  он  вырастет  красивым.
Когда он был ребенком, они радовались прилежанию сына и  мечтали  о  его
блестящем будущем. Невзирая на его плачевное состояние, они все же наде-
ялись, что, когда прекратится этот бесконечный рост, он снова  наберется
сил, ума, красоты. Впрочем, надо ли объяснять,  что  материнская  любовь
примиряется решительно со всем и довольствуется малым. Высмеивая и браня
сына, госпожа Шварц в то же время обожала своего гадкого Готлиба,  и  не
торчи он весь день, словно соляной столб (так она выражалась), возле ка-
мина, у нее бы не хватило мужества и терпения разбавлять водой свою под-
ливку и раздувать счета своих нахлебников. Папаша  Шварц,  который,  как
многие мужчины, вкладывал в отцовское чувство больше самолюбия, чем неж-
ности, продолжал упорно обманывать и грабить своих арестантов в надежде,
что когда-нибудь Готлиб станет священником и  знаменитым  проповедником.
Такова была его навязчивая идея, ибо до болезни мальчик был очень  крас-
норечив. Но вот уже четыре года, как он не высказал  ни  одной  разумной
мысли, а если ему и случалось связать два-три слова, то они были обраще-
ны к коту Вельзевулу - единственному, кого он удостаивал своим  внимани-
ем. Впрочем, врачи давно объявили Готлиба душевнобольным, и только  отец
с матерью верили в возможность его выздоровления.
   Но в один прекрасный день Готлиб внезапно пробудился от своей  апатии
и объявил родителям, что хочет изучить какое-нибудь ремесло, чтобы изба-
виться от скуки и проводить свои унылые дни с большей пользой. Хотя  бу-
дущему члену протестантской церкви и не подобало  заниматься  физическим
трудом, пришлось разрешить ему эту невинную причуду. Ум Готлиба так явно
и так упорно нуждался в отдыхе, что родители позволили ему ходить в мас-
терскую сапожника и учиться там искусству тачать башмаки. Отцу  было  бы
приятнее, если бы сын выбрал более изящную профессию, но  какие  ремесла
ему ни называли, его выбор оставался неизменным -  он  хотел  заниматься
делом святого Криспина и даже объявил, что само провидение  указало  ему
этот путь. Так как это желание превратилось у него в навязчивую  идею  и
уже одно только опасение, что ему могут помешать, повергало его в глубо-
кое уныние, пришлось позволить ему провести месяц в сапожной мастерской,
после чего в одно прекрасное утро он пришел домой, снабженный всеми  не-
обходимыми инструментами и материалами, и снова водворился у своего  лю-
бимого камина, заявив, что научился  всему,  что  нужно,  и  уроков  ему
больше не требуется. Поверить этому было трудно, но, надеясь,  что  опыт
разочаровал сына и, быть может, он снова возьмется за богословие,  роди-
тели приняли его без упреков и насмешек. И вот для Готлиба началась  но-
вая жизнь, целиком заполненная мечтой об изготовлении  башмаков.  Воору-
жившись колодкой и шилом, он три-четыре часа в день  тачал  пару  обуви,
которой никогда не суждено было обувать чьи-либо ноги, ибо ей не суждено
было быть законченной. Готлиб ежедневно перекраивал,  растягивал,  коло-
тил, прошивал свое произведение, и оно принимало всевозможные формы,  за
исключением одной - формы башмака, но это не мешало безмятежному мастеру
продолжать свое дело с таким удовольствием, вниманием,  медлительностью,
терпением и удовлетворением, что никакая критика не смогла  бы  его  за-
деть. Вначале эта одержимость немного испугала Шварцев, потом они так же
привыкли к ней, как ко всему остальному, и нескончаемый башмак,  который
в руках Готлиба уступал место лишь толстому тому  проповедей  и  молитв,
стал считаться лишь еще одним проявлением его недуга. От  него  требова-
лось только, чтобы он хоть изредка сопровождал отца во время обхода  га-
лерей и дворов и дышал свежим воздухом. Но эти прогулки сильно  огорчали
господина Шварца, потому что дети других сторожей  и  служащих  крепости
без конца бегали за Готлибом, передразнивали его расслабленную,  неуклю-
жую походку и кричали на разные лады:
   - Башмаки! Башмаки! Эй, башмачник, сшей нам пару башмаков!
   Эти презрительные возгласы отнюдь не обижали Готлиба, он с ангельской
кротостью улыбался злой детворе и даже останавливался, чтобы ответить:
   - Пару башмаков? Охотно, с большим удовольствием. Приходите ко мне, и
я сниму мерку. Кому нужны башмаки?
   Но господин Шварц тащил сына вперед, чтобы помешать  ему  связываться
со всяким сбродом, а "башмачник", по-видимому, ничуть не сердился  и  не
досадовал на то, что его уводят от заказчиков.
   В первые дни заключения Консуэло господин Шварц обратился  к  ней  со
смиренной просьбой позаниматься с Готлибом и попробовать вновь пробудить
в нем любовь к ораторской речи, к которой он проявлял такие  способности
в детстве. Не скрыв от нее  болезненного  состояния  своего  наследника,
Шварц, верный законам природы, прекрасно изображенным Лафонтеном:
   Малюток любим мы своих,
   Они для нас милей, прекрасней всех других, не слишком точно обрисовал
ей все качества бедного Готлиба. В противном случае Консуэло,  быть  мо-
жет, и не отказалась бы - а она отказалась - принимать в  своей  каморке
девятнадцатилетнего юношу, описанного ей следующим образом:  "Долговязый
молодчик пяти футов и восьми дюймов роста - сущий клад для  вербовщиков,
если бы, к несчастью для его здоровья и  к  счастью  для  независимости,
легкая слабость в руках и ногах не сделала его негодным к военной  служ-
бе". Решив, что ей в ее положении неудобно встречаться с "мальчиком" та-
кого возраста и такого роста, узница решительно отказалась принимать его
и поплатилась за свою нелюбезность тем, что мамаша Шварц стала ежедневно
разбавлять ее бульон кружкой воды.
   Чтобы попасть на эспланаду, то есть на крепостной вал, где ей  разре-
шено было ежедневно гулять, Консуэло приходилось спускаться вниз и  про-
ходить через зловонное жилище семейства Шварц - все это с  разрешения  и
под охраной своего стража, который, впрочем, не заставлял себя  просить,
ибо "неутомимая услужливость" (во всем, что касалось услуг,  дозволенных
инструкцией) заносилась в счет и  высоко  оплачивалась.  Таким  образом,
часто проходя через эту кухню, дверь которой выходила на эспланаду, Кон-
суэло в конце концов обратила внимание на  Готлиба.  Рахитичная  детская
голова на плохо сколоченном теле великана в первую минуту вызвала в  ней
отвращение, а потом жалость. Она ласково заговорила с ним и задала  нес-
колько вопросов, пытаясь вызвать его на разговор. Но ум Готлиба был ско-
ван болезнью, а может быть, крайней застенчивостью, ибо, сопровождая  ее
во время прогулок по крепостному валу исключительно по приказанию  роди-
телей, он на все ее вопросы отвечал  односложно.  Тогда,  опасаясь,  что
дальнейшее внимание с ее стороны только усилит в нем  неприязнь  (а  его
смущение она принимала за неприязнь), Консуэло  перестала  обращаться  к
нему, даже смотреть на него, а отцу объявила, что не находит  в  нем  ни
малейшей склонности к ораторскому искусству.
   К тот вечер, когда Консуэло в последний раз увидела своего друга Пор-
порино и берлинскую публику, мамаша Шварц снова ее обыскала. Однако  пе-
вице удалось обмануть бдительность этого цербера в юбке. Час  был  позд-
ний, в кухне было темно, и мамаша Шварц, которую приход Консуэло  разбу-
дил, едва она успела заснуть, находилась в дурном расположении  духа.  В
то время как Готлиб спал в комнатке, вернее - в конурке возле  святилища
поварского искусства, а сам Шварц поднимался по лестнице,  чтобы  отомк-
нуть железную дверь ее камеры, Консуэло подошла к камину, где под пеплом
еще тлели угли, и, делая вид, будто гладит Вельзевула, стала искать спо-
соб спасти свои деньги от жадных лап тюремщицы: ей  надоело  целиком  от
нее зависеть. Пока мамаша Шварц зажигала лампу и надевала очки,  Консуэ-
ло, осмотревшись, заметила у камина, в том месте, где обычно сидел  Гот-
либ, на уровне его плеча, небольшое углубление - потайной ящик, где бед-
ный дурачок держал свой  том  проповедей  и  свой  нескончаемый  башмак.
Здесь, в этом почерневшем от копоти отверстии, хранились все  богатства,
все сокровища Готлиба. Быстрым и ловким движением Консуэло положила туда
свой кошелек, а потом терпеливо позволила обыскать себя  старой  ведьме,
которая долго мучила ее, ползая своими замасленными крючковатыми пальца-
ми по всем складкам ее одежды, удивляясь и сердясь, что ничего не  нахо-
дит. Хладнокровие узницы, не придававшей успеху своего предприятия  осо-
бого значения, в конце концов убедило жену тюремщика, что у  той  ничего
нет, и, когда обыск кончился, Консуэло удалось схватить свой  кошелек  и
спрятать его под шубкой. Очутившись у себя, она стала  искать  для  него
укромный уголок, так как знала, что во время ее прогулок камеру осматри-
вают, и решила, что лучше будет держать деньги при себе, зашив их в  ку-
шак от платья: госпожа Шварц имела право обыскивать певицу только в  тех
случаях, когда она покидала крепость.
   Между тем благодаря искусно составленным счетам первая  сумма  денег,
найденная мамашей Шварц при обыске в день прибытия узницы, давно уже бы-
ла исчерпана. Сделав несколько новых, довольно скудных затрат,  господин
Шварц составил новый кругленький счет, продиктованный обычным стремлени-
ем к наживе. Чересчур осторожный, чтобы требовать денег  с  заключенной,
которой запрещено было их иметь, но которая в первый  же  день  сообщила
ему, что ее сбережения хранятся у Порпорино, вышепоименованный Шварц, ни
слова не сказав Консуэло, отправился в Берлин и предъявил свой счет это-
му верному казначею. Но Порпорино, уже предупрежденный  Консуэло,  отка-
зался оплатить счет до того, как он будет подтвержден  потребительницей,
и отослал кредитора к певице, которую, как мы знаем, успел снабдить  но-
вой суммой денег.
   Шварц вернулся домой бледный и расстроенный. Он кричал, что его разо-
рили, обокрали, хотя первые сто дукатов, которые были найдены при обыске
узницы, могли бы четырежды оплатить то, что он потратил на  нее  за  два
месяца. Госпожа Шварц перенесла этот мнимый убыток  философски,  проявив
большую твердость духа и предусмотрительность.
   - Конечно, нас ограбили, как на большой дороге, - сказала она,  -  но
разве на такой узнице можно было рассчитывать что-нибудь  заработать?  Я
тебя предупреждала. Актриса! Разве у них бывают сбережения?  Или  актер!
Что это за доверенное лицо? Разве можно на него  положиться?  Полно!  Мы
потеряли двести дукатов, так наверстаем их  на  других,  более  выгодных
клиентах. Это научит тебя, как предлагать свои услуги первым  встречным,
не подумав хорошенько. Право, Шварц, я даже  довольна,  что  ты  получил
этот маленький урок. А теперь я доставлю себе удовольствие и  посажу  ее
на сухой или даже на заплесневевший хлеб. Как! Быть такой дурочкой и  не
позаботиться припрятать в кармане хоть один фридрихсдор, чтобы заплатить
за труд тюремщице, да еще смотреть на нашего Готлиба как на идиота,  по-
тому что он не ухаживает за ней. Подумаешь, что за птица!
   Ворча и пожимая плечами, госпожа Шварц снова занялась  своими  делами
и, подойдя к камину, возле которого сидел Готлиб, спросила  его,  снимая
пену со своих котелков:
   - Ну, а ты что скажешь на это, плутишка?  Она  произнесла  эту  фразу
просто так, для красного словца, ибо отлично знала, что Готлиб прислуши-
вался к их разговору не более внимательно, чем его кот Вельзевул.
   - Мой башмак подвигается, матушка,  -  ответил  Готлиб  с  блуждающей
улыбкой. - Скоро я начну новую пару.
   - Да, - сострадательно качая головой, ответила старуха.  -  Послушать
тебя, так ты делаешь по паре башмаков в день. Работай,  сынок,  работай.
Этак ты заработаешь много денег... О господи!  -  вздохнула  она,  вновь
закрывая свои кастрюли, и в голосе ее прозвучала смиренная жалоба, слов-
но материнское чувство влило каплю благочестия даже  в  это  окаменевшее
сердце.
   В этот день, видя, что обеда нет, Консуэло сразу  догадалась,  в  чем
тут дело, хотя ей трудно было себе представить,  чтобы  ее  сто  дукатов
могли быть поглощены так быстро, да еще при такой скудной пище. Она  за-
ранее наметила себе план поведения с четой Шварц. Не получив от прусско-
го короля ни обола и опасаясь, что он ограничится только обещаниями (та-
кой же монетой, уезжая, получил свое жалованье и Вольтер), она понимала,
что если ее заточение продлится, а Шварц не умерит своих требований,  то
ей ненадолго хватит тех небольших денег, которые она заработала,  услаж-
дая слух некоторых менее скупых, но и менее богатых  особ.  Поэтому  она
решила заставить его пойти на уступки и дня два или три довольствовалась
хлебом и водою, делая вид, будто не замечает  перемены  в  своем  столе.
Печку тоже перестали топить, и  Консуэло  безропотно  терпела  холод.  К
счастью, он был не так страшен; на дворе стоял апрель, и хотя в  Пруссии
не такая теплая весна, как у нас, во Франции, морозы  понемногу  смягча-
лись.
   Прежде чем вступить в переговоры с корыстолюбивым тираном, она  стала
обдумывать, как бы получше спрятать свои капиталы, ибо не могла не пони-
мать, что как только она обнаружит свои сбережения, ее не замедлят снова
подвергнуть незаконному обыску и конфискации. Необходимость делает чело-
века если не изобретательным, то хотя бы предусмотрительным. У  Консуэло
не было никакого инструмента, с помощью которого она могла бы  выдолбить
дерево или приподнять камень. Но на следующий день, исследуя все закоул-
ки своей камеры с той  скрупулезной  тщательностью,  на  какую  способны
только узники, она наконец заметила, что один кирпич как  будто  не  так
плотно вделан в стену, как остальные. Она ногтями отколупала штукатурку,
которой он был обмазан, и обнаружила, что эта штукатурка была сделала не
из цемента, как в других местах, а из какого-то рыхлого материала, похо-
жего на засохший хлебный мякиш. Ей удалось вытащить кирпич, и за ним она
увидела небольшое пустое пространство между этим  подвижным  кирпичом  и
теми, что к нему прилегали и составляли толщу стены. Очевидно, этот тай-
ничок был делом рук одного из прежних заключенных. Консуэло убедилась  в
справедливости своего предположения, когда ее пальцы нащупали  несколько
предметов, драгоценных для каждого узника: пачку карандашей,  перочинный
нож, кремень, трут и несколько связок тонких витых свечей. Все эти пред-
меты нисколько не попортились, так как стена была  совершенно  сухая.  К
тому же, их, быть может, и положили всего за несколько дней до того, как
в камеру пришла она. Консуэло добавила к ним свой  кошелек  и  свое  ма-
ленькое филигранное распятие, на которое не раз с вожделением поглядывал
господин Шварц, говоря, что эта "игрушка" пришлась бы по вкусу  Готлибу.
Потом она вложила кирпич на место и обмазала его оставленным от завтрака
хлебным мякишем, предварительно потерев его об пол, чтобы он принял  тот
же цвет, что и остальная штукатурка. И теперь, обеспечив себе на некото-
рое время средства к существованию и возможность как-то  проводить  свои
вечера, стала спокойно ждать обыска четы Шварц, чувствуя себя такой гор-
дой и счастливой, словно открыла какой-то новый мир.
   Между тем Шварцу быстро надоело жить без своих махинаций. "Я согласен
и на мелкие делишки, - говаривал он, - лучше мало,  чем  ничего".  И  он
первый нарушил молчание, спросив у "заключенной номер три", не желает ли
она все же что-нибудь ему заказать. Тогда Консуэло  решилась  рассказать
ему - не о том, что у нее есть деньги, а о том, что она регулярно  полу-
чает их каждую неделю тайным путем, причем он, Шварц, не должен  доиски-
ваться, каким именно.
   - Если же вам все-таки удастся обнаружить это, - добавила она, - то я
и вовсе не смогу ничего у вас покупать. Так что решайте  сами,  что  для
вас лучше - строго придерживаться  инструкции  или  честно  зарабатывать
деньги.
   Через несколько дней, после  долгих  споров  и  безуспешных  осмотров
одежды, матраца, досок пола, стульев, Шварц пришел к выводу, что Консуэ-
ло нашла способ общаться с внешним миром через какое-нибудь высшее долж-
ностное лицо в самой тюрьме. Лихоимство процветало во всей тюремной  ие-
рархии, и низшим было невыгодно подвергать проверке действия своих более
могущественных собратьев. "Возьмем то, что нам посылает бог!" - со вздо-
хом произнес Шварц.
   И он покорился необходимости производить еженедельные расчеты с  Пор-
пориной. Она не стала упрекать его за то,  как  он  израсходовал  первую
сумму, но на будущее установила порядок, при котором каждое блюдо  опла-
чивалось лишь вдвое против его действительной стоимости, что  показалось
крайне мелочным госпоже Шварц, но не помешало ей получать свои денежки и
наживаться елико возможно.

   XIX

   Для того, кто привык читать рассказы об узниках, существование  этого
незатейливого тайника, ускользающего тем не менее от бдительного ока тю-
ремщиков, покажется не таким уж неправдоподобным. Маленький секрет  Кон-
суэло не был раскрыт, и, когда она вернулась с  прогулки,  ее  сокровища
оказались в целости и сохранности. Как только  стемнело,  она  поспешила
заслонить окно матрацем, зажгла свечку и принялась  писать.  Предоставим
дальнейший рассказ ей самой, ибо рукопись, которая после ее смерти  дол-
гое время хранилась у каноника***, теперь принадлежит нам. Мы  переводим
ее с итальянского.
   Дневник Консуэло, прозванной Порпориной, узницы Шпандау, апрель 175*
   2-е. Я никогда не писала ничего, кроме нот, и  несмотря  на  то,  что
умею бегло говорить на нескольких языках, не знаю,  смогу  ли  правильно
выразить свои мысли хотя бы на одном из них. Я всегда думала, что должна
передавать то, что занимает мое сердце и мою жизнь, только на одном язы-
ке - языке моего божественного искусства. Слова, фразы - все  это  каза-
лось мне таким холодным по сравнению с тем, что я была в состоянии выра-
зить своим пением! Я могла бы пересчитать письма или,  вернее,  записки,
которые мне довелось набросать кое-как второпях, раза три или четыре,  в
наиболее решительные моменты моей жизни. Так что сейчас, впервые  с  тех
пор, как я существую, у меня появилась потребность высказать словами то,
что я чувствую и что со  мной  случилось.  И  даже  испытываю  при  этом
большое удовольствие. Прославленный и высокочтимый Порпора, милый, доро-
гой моему сердцу Гайдн, добрейший, уважаемый каноник***, вы,  единствен-
ные мои друзья, а быть может, еще и вы,  благородный,  несчастный  барон
фон Тренк, - о вас думаю я, когда пишу эти строки, вам рассказываю  свои
невзгоды и испытания. Мне кажется, будто я говорю с вами,  будто  вы  со
мной, и, таким образом, в печальном моем одиночестве, открывая вам тайну
моей жизни, я ускользаю от подстерегающей меня смерти. Ведь я могу  уме-
реть здесь от тоски и горя, хотя до сих пор ни мое здоровье, ни мужество
мне почти не изменили. Но неизвестно, какие бедствия уготованы мне в бу-
дущем, и если я паду под их бременем, то по крайней мере мой след и  по-
весть о моих страданиях останутся в ваших руках. Дневник мой перейдет по
наследству к следующему узнику, который сменит меня в этой камере и най-
дет замурованный в стене тайник, где я нашла бумагу и  карандаш,  дающие
мне возможность писать вам. О, как я  благодарна  сейчас  моей  матушке!
Ведь это она велела мне учиться писать, хоть сама никогда не умела!  Да,
в тюрьме это большое облегчение. Мое грустное пение не проникает  сквозь
толстые стены и не дойдет до вас. А мои записки придут  к  вам,  и,  как
знать, быть может, вскоре я найду способ переслать их  вам?..  Я  всегда
полагалась на провидение.
   3-е. Писать буду кратко, не задерживаясь на долгих размышлениях.  Мой
маленький запас тонкой, как шелк, бумаги не вечен, а вот заточение, быть
может, продлится вечно. Буду писать вам несколько слов каждый вечер  пе-
ред сном. Хочу также поэкономнее расходовать свечу. Днем писать  нельзя,
так как меня могут застать врасплох. Не стану рассказывать, за что я сю-
да попала, я и сама этого не знаю, а пытаясь угадать это вместе с  вами,
боюсь скомпрометировать лиц, которые, впрочем, не доверили  мне  никаких
тайн. Не стану также жаловаться на виновников моего несчастья.  Мне  ка-
жется, что если я дам волю упрекам и чувству досады, то потеряю силу ду-
ха, которая поддерживает меня. Здесь я хочу думать лишь о тех, кого люб-
лю, и о том, кого любила.
   Каждый вечер я пою по два часа и, кажется, делаю успехи. К чему? Сво-
ды моей темницы только вторят мне - они не слышат меня...  Но  бог  меня
слышит, и, когда я пою ему гимн, который сочинила, вложив  в  него  весь
жар сердца, на меня нисходит райское  спокойствие,  и  я  засыпаю  почти
счастливой. А во сне мне чудится, что небо отвечает мне и чей-то таинст-
венный голос поет мне другой гимн, еще более прекрасный, который я пыта-
юсь вспомнить на следующий день и тоже пропеть его. Теперь у  меня  есть
карандаш, и на остатке линованной бумаги я могу записывать свои  сочине-
ния. Быть может, когда-нибудь вы их исполните, дорогие друзья,  и  я  не
совсем исчезну из жизни.
   4-е. Сегодня ко мне в  комнату  влетела  малиновка  и  пробыла  здесь
больше четверти часа. Вот уже две недели, как я прошу ее оказать мне эту
честь, и наконец сегодня она решилась. Она живет в старом плюще, который
доходит до моего окна; мои тюремщики пощадили его, потому что  благодаря
ему они видят хоть немного зелени у  своих  дверей,  расположенных  нес-
колькими футами ниже. Хорошенькая птичка долго наблюдала за мной с любо-
пытством и недоверием. Привлекаемая хлебным мякишем - я  леплю  из  него
маленьких червячков и кручу их в пальцах, чтобы подманить ее живой добы-
чей, - она легко, словно гонимая ветром, долетала до прутьев моей решет-
ки, но, обнаружив обман, сразу же улетала прочь, всем своим видом  выра-
жая укоризну и издавая слабые хриплые звуки, похожие на сердитые  слова.
К тому же эта противная железная решетка, сквозь прутья которой мы  поз-
накомились, частая, черная, так напоминает клетку, что она  боялась  ее.
Но вот сегодня, когда я совсем о ней не думала, она  вдруг  решилась  и,
очевидно тоже не думая обо мне, влетела в комнату и  уселась  на  спинку
стула. Я старалась не шевелиться, чтобы не испугать ее, и она  начала  с
удивленным видом озираться по сторонам. Она напоминала  путешественника,
который открыл неведомую страну и делает наблюдения, чтобы потом расска-
зать все эти чудеса своим друзьям. Больше всего ее удивляла моя особа, и
пока я не шевелилась, она, видимо, очень  забавлялась,  глядя  на  меня.
Большие круглые глазки, клюв, похожий на вздернутый носик,  легкомыслен-
ная, дерзкая и очень умная мордашка... Чтобы завязать разговор, я кашля-
нула, и она вспорхнула, страшно перепугавшись. Но, торопясь улететь, она
никак не могла найти окно. Она взлетела к потолку и с  минуту  кружилась
по комнате, видимо, совсем потеряв голову. Наконец, видя, что я не соби-
раюсь ее ловить и устав от страха еще больше, чем от полета, она села на
печку. По всей видимости, тепло приятно поразило ее  -  ведь  это  очень
зябкая птичка, - и, сделав еще несколько кругов  по  комнате,  она  нес-
колько раз присаживалась на печку, с тайным наслаждением грея свои  кро-
хотные лапки. Она до того расхрабрилась, что  поклевала  на  столе  моих
хлебных червячков, с презрением расшвыряла их вокруг себя и в конце кон-
цов, очевидно побуждаемая голодом, проглотила одного из них, видимо соч-
тя его вполне съедобным. В эту минуту вошел господин Шварц  (мой  тюрем-
щик), и милая маленькая гостья спаслась бегством, наконец отыскав  окно.
Но надеюсь, она вернется, потому что в течение всего дня она не  улетала
далеко и все время посматривала на меня, словно  обещая  повторить  свое
посещение и говоря, что у нее осталось не слишком плохое впечатление  от
меня и моего хлеба.
   Вот сколько я наговорила о малиновке. Право, я не считала себя  таким
ребенком. Уж не приводит ли тюрьма к слабоумию? А быть может, существует
тайная симпатия и любовь между всеми, кто живет и дышит? В течение  нес-
кольких дней у меня был здесь мой  клавесин,  я  могла  работать,  зани-
маться, сочинять, петь... но ничто не растрогало меня  так  сильно,  как
посещение этой птички, этого крошечного живого существа! Да, да, это жи-
вое существо, и мое сердце радостно забилось, когда оно оказалось  возле
меня. Но ведь и мой тюремщик - тоже живое существо,  существо,  подобное
мне. Его жена, его сын, которых я вижу по нескольку раз в день, часовой,
который шагает день и ночь по крепостному валу  и  не  спускает  с  меня
глаз, - все это существа высшей организации, это мои друзья и братья пе-
ред лицом бога. Однако, видя их, я испытываю не  приятное,  а  тягостное
чувство. Этот тюремщик напоминает мне темницу, его жена - замок,  сын  -
замурованный в стене камень. В солдате, который сторожит  меня,  я  вижу
лишь нацеленное на меня ружье. Мне кажется, что в этих людях нет  ничего
человеческого, ничего живого, что это машины, орудия пытки и смерти. Ес-
ли бы не страх оказаться нечестивой, я бы возненавидела их... О моя  ма-
линовка! Тебя я люблю, для этого не нужны слова, я чувствую  это.  Пусть
объяснит, кто может, такую любовь.
   5-е. Еще одно событие. Вот записка, полученная  мной  сегодня  утром.
Она написана неразборчивым почерком на грязном клочке бумаги:
   "Сестра, тебя посещает дух, значит, ты святая, я и раньше был в  этом
уверен. Я твой друг и слуга. Располагай мною и прикажи все, что  пожела-
ешь, своему брату".
   Кто этот нечаянный друг и брат? Непонятно. Записку я  нашла  на  окне
сегодня утром, когда открывала его, чтобы поздороваться с малиновкой. Уж
не принесла ли ее птичка? Мне хочется думать, что это она сама и написа-
ла ее. Так или иначе, но оно уже знает меня, дорогое крошечное создание,
и начинает меня любить. Оно почти никогда не подлетает к кухне  Шварцев,
хотя из их окошечка исходит запах растопленного сала, который доходит до
меня и представляет собою одну из самых  неприятных  особенностей  моего
жилья. Однако с тех пор, как к нему привыкла моя птичка, мне уже не  хо-
чется никуда переезжать. У малиновки чересчур хороший вкус, чтобы  сбли-
жаться с этим тюремщиком-дельцом, с его злющей женой и  с  их  уродливым
чадом. Нет, это мне она подарила свое доверие и дружбу. Сегодня она сно-
ва прилетела ко мне в комнату. Она с аппетитом позавтракала,  и  в  пол-
день, когда я гуляла по эспланаде, спустилась со своего плюща  и  начала
летать вокруг меня. При этом она издавала какие-то хриплые звуки, как бы
желая поддразнить меня и привлечь мое внимание. Противный  Готлиб  стоял
на пороге своей двери и ухмылялся,  уставившись  на  меня  бессмысленным
взглядом. Его постоянно сопровождает отвратительный рыжий  кот,  который
поглядывает на мою птичку, и глаза у него еще более неприятны, чем у его
хозяина. Я трепещу. Я еще больше ненавижу этого кота, чем госпожу Шварц,
ту, что обыскивает меня.
   6-е. Сегодня утром опять записка. Это уже странно. Тот же кривой, за-
остренный, корявый, неряшливый почерк, та же толстая оберточная  бумага.
Мой Линдор не знатен, но он нежен и  восторжен:  "Дорогая  сестра,  душа
избранная и отмеченная перстом божьим, ты не доверяешь мне. Ты не хочешь
со мной говорить. Не прикажешь ли ты мне что-нибудь? Не могу ли я чемни-
будь тебе услужить? Моя жизнь принадлежит тебе.  Располагай  своим  бра-
том". Я смотрю на часового. Это придурковатый солдат, который разгулива-
ет взад и вперед с ружьем на плече. Он тоже смотрит на меня и,  кажется,
скорее расположен послать мне пулю, чем нежную записку. В какую бы  сто-
рону я ни взглянула, передо мной огромные серые стены,  поросшие  крапи-
вой, окруженные рвом, который, в свою очередь, окружен еще одним внешним
укреплением. Мне неизвестно ни название его, ни назначение, но оно меша-
ет мне увидеть пруд. А на верхушке этого укрепления  расхаживает  другой
часовой. Мне видны лишь его кивер и кончик ружья,  и  я  слышу,  как  он
громко кричит всякий раз, как какая-нибудь лодка проходит слишком близко
от крепостной стены: "Держи дальше". Ах, если бы я могла видеть хоть эти
лодки, хоть немного бегущей воды и зеленый ландшафт. Но я  слышу  только
шум весел, плеск волны, иной раз песню рыбака, а издали, когда ветер ду-
ет с той стороны, журчанье двух рек, которые соединяются  неподалеку  от
крепости. Так откуда же приходят ко мне эти таинственные записки  и  эта
прекрасная преданность, которой я не могу воспользоваться?  Быть  может,
моей малиновке известно это, но плутовка не желает мне сказать.
   7-е. Сегодня, во время прогулки по крепостному валу я смотрела во все
глаза и заметила в боковой стене той башни, где живу сама, футах в деся-
ти выше моего окна, маленькое узкое отверстие, почти совершенно закрытое
последними, самыми высокими ветками плюща. "Не может быть,  чтобы  такое
крошечное оконце освещало комнату живого человека", - содрогаясь,  поду-
мала я. Однако мне захотелось что-нибудь разузнать, и я решила подозвать
Готлиба. Для этого я попыталась польстить  его  несчастной  мании  или",
вернее, страсти шить обувь. Я спросила, не может ли он  сшить  мне  пару
туфель, и он впервые подошел ко мне без принуждения и ответил без  заме-
шательства. Но его манера говорить так же нелепа, как его физиономия,  и
я начинаю думать, что он не дурачок, а помешанный.
   - Башмаки для тебя? - сказал он (ибо он всем говорит "ты"). - Нет,  я
не осмелюсь. Ведь написано: "Я недостоин развязать ремни на  его  башма-
ках".
   Его мать стояла в трех шагах от дверей, готовая подойти и вмешаться в
разговор. У меня поэтому не было времени заставить Готлиба объяснить мне
причину такого смирения или почитания  с  его  стороны,  и  я  поспешила
только спросить у него, живет ли кто-нибудь на верхнем этаже,  над  моей
комнатой. Впрочем, я не надеялась получить разумный ответ.
   - Нет, там не живут, - весьма рассудительно ответил Готлиб.  -  И  не
могут жить - ведь на площадку выходит только одна лестница.
   - А эта площадка отделена от всего остального здания? Она ни с чем не
сообщается?
   - Зачем ты спрашиваешь? Ведь ты знаешь это сама.
   - Нет, не знаю, да мне и не надо знать. Я просто хотела  побеседовать
с тобой, Готлиб, чтобы убедиться, так ли ты умен, как говорят.
   - Я очень, очень умен, - ответил бедняга Готлиб серьезным и  грустным
тоном, сильно противоречившим комизму его слов.
   - Если так, ты можешь мне объяснить, - продолжала я (дорога была каж-
дая минута), - куда выходит этот двор.
   - Спроси малиновку, - ответил Готлиб с какой-то странной  улыбкой.  -
Она летает повсюду и все знает. А я ничего не знаю, потому что никуда не
хожу.
   - Как! Ты даже не доходил до верху той башни, где живешь? И  не  зна-
ешь, что находится за этой стеной?
   - Может, я и был там, но ничего не заметил. Я ни на что и ни на  кого
не смотрю.
   - Однако на малиновку ты смотришь, ты ее видишь, ты ее знаешь.
   - О, малиновка - другое дело. Ангелов мы знаем. Но  это  не  причина,
чтобы смотреть на стены.
   - Ты высказал глубокую мысль, Готлиб. Можешь ты пояснить мне ее?
   - Спроси у малиновки, говорю тебе, она все знает.  Она  может  летать
повсюду, но залетает только к себе подобным. Вот почему она бывает у те-
бя в комнате.
   - Я очень тебе благодарна, Готлиб, ты принимаешь меня за птицу.
   - Малиновка не птица.
   - Что же она такое?
   - Она ангел, и ты это знаешь.
   - Стало быть, я тоже ангел?
   - Ты сама ответила на свой вопрос.
   - Ты очень любезен, Готлиб.
   - Любезен! - изумленно спросил Готлиб. - Что это значит - любезен?
   - Разве ты не знаешь этого слова?
   - Нет.
   - А как тебе стало известно, что малиновка прилетает ко мне?
   - Я видел. И, кроме того, она сама мне сказала.
   - Значит, она разговаривает с тобой?
   - Иногда, очень редко, - ответил Готлиб, вздыхая. - Но вчера она ска-
зала мне: "Нет, я никогда не войду в твою адскую кухню. Ангелы не  обща-
ются со злыми духами".
   - Разве ты злой дух, Готлиб?
   - О нет, не я, а...
   И Готлиб с таинственным видом приложил палеи к своим толстым губам.
   - Тогда кто же? Он ничего не ответил, но украдкой показал мне на  ко-
та, словно боясь, как бы тот не заметил его движения.
   - Так вот почему ты назвал его таким гадким именем! Кажется,  Вельзе-
вулом?
   - Тес! - прошептал Готлиб. - Он отлично знает свое имя. И носит его с
тех пор, как существует мир. Но он не всегда будет его носить.
   - Разумеется. Он потеряет его, когда умрет...
   - Он не умрет. Он не может умереть и очень недоволен этим -  ведь  он
не знает, что наступит день, когда он будет прощен.
   Тут госпожа Шварц, восхищенная тем, что Готлиб наконец-то разговорил-
ся со мной, подошла к нам. Не помня себя от радости, она  спросила,  до-
вольна ли я им.
   - Очень довольна, уверяю вас. Готлиб очень меня  заинтересовал,  и  я
теперь буду охотно беседовать с ним.
   - Ах, мадемуазель, вы  окажете  нам  огромную  услугу.  Ведь  бедному
мальчику не с кем поговорить, а с нами он, как нарочно,  постоянно  мол-
чит, словно воды в рот набрал. Какой же ты чудак, бедный мой  Готлиб!  И
до чего упрям! Ведь вот ты отлично разговариваешь с дамой, которую  сов-
сем не знаешь, а с нами, своими родителями...
   Готлиб немедленно повернулся спиной и ушел в кухню, как будто даже не
слышал голоса матери.
   - Вот так всегда! - воскликнула госпожа Шварц. - Когда его отец или я
заговариваем с ним, можно поклясться, что двадцать девять раз из тридца-
ти он вдруг делается глух и нем. Но что же все-таки он вам сказал, маде-
муазель? О чем, черт возьми, он мог так долго беседовать с вами?
   - Признаться, я не совсем поняла его, - ответила я. - Надо будет поз-
накомиться с ходом его мыслей. Не мешайте ему от времени до времени раз-
говаривать со мной, и, когда я хорошенько разберусь сама, я объясню вам,
что происходит у него в голове.
   - Но скажите, мадемуазель, вы не считаете, что он свихнулся?
   - Думаю, что нет, - ответила я, и да простит мне бог эту явную ложь.
   Прежде всего, мне не хотелось рассеивать иллюзии несчастной  женщины.
Правда, она злая ведьма, но ведь она мать, и ее счастье, что она не  ви-
дит безумия своего сына. Как все это странно. Но,  может  быть,  Готлиб,
который так бесхитростно открыл мне свои фантазии, не рассказывает о них
родителям, ибо в их обществе он всегда молчит. Поразмыслив над  этим,  я
вообразила, что, быть может, мне удастся,  благодаря  простодушию  этого
жалкого юнца, разузнать кое-что об остальных обитателях тюрьмы и что его
болтовня поможет мне найти автора анонимных записок. Да, я хочу  сделать
Готлиба своим другом, тем более что его симпатии, кажется, всецело зави-
сят от симпатий малиновки, а последняя явно удостаивает меня своей друж-
бы. В больном рассудке бедного мальчика есть своеобразная поэзия. Птичка
- ангел, кот - злой дух, который будет прощен! Что все это  означает?  В
этих немецких умах, даже в самых поврежденных, есть богатство  воображе-
ния, которое меня пленяет.
   Пока что госпожа Шварц весьма  довольна  моей  снисходительностью,  и
сейчас у нас с ней прекрасные отношения. Бредни Готлиба будут развлекать
меня! Бедняга! С сегодняшнего дня, с тех - пор, как я ближе его  узнала,
он уже не внушает мне неприязни. Помешанный не может быть  злым  в  этой
стране, где умные и весьма здравомыслящие люди так далеки от доброты!
   - 8-е. Третья записка у меня на окошке:
   "Дорогая сестра, площадка ни с чем не сообщается, но лестница,  веду-
щая к ней, ведет и к другому крылу здания, где живет одна дама  -  такая
же узница, как ты. Ее имя держат в тайне, но если ты спросишь малиновку,
она сообщит тебе его. Вот и все, что ты хотела узнать у бедного  Готлиба
и чего он не мог тебе сказать".
   Кто же такой этот друг, который знает, видит, слышит все, что  я  де-
лаю, о чем говорю? Я теряюсь в догадках. Уж не невидимка ли он? Все  это
кажется мне столь необыкновенным, что я по-настоящему  заинте  ресована.
Мне кажется, что, как в дни моего детства, я живу в  каком-то  сказочном
мире и что моя малиновка вот-вот заговорит. Но как верно  то,  что  этой
очаровательной маленькой плутовке не хватает только дара слова, так вер-
но и другое - она не обладает им, или Же я не способна понять  ее  язык.
Она уже совсем привыкла ко мне. Влетает в комнату,  вылетает,  прилетает
снова, она - у себя дома. Я двигаюсь, хожу, теперь она  уже  не  улетает
дальше, чем на расстояние вытянутой руки, и тотчас подлетает опять. Если
бы она больше любила хлеб, ее любовь ко мне была бы сильнее -  я  отнюдь
не заблуждаюсь насчет причин ее привязанности. Это голод, а  также  пот-
ребность, желание погреться у моей печки. Если мне удастся поймать  муху
(их еще очень мало), она непременно возьмете прямо из моих рук; она  уже
подлетает совсем близко, рассматривает  хлебные  крошки,  которые  я  ей
предлагаю, а если соблазн будет еще сильнее, несомненно отбросит  всякие
церемонии. Теперь я вспомнила, как Альберт говорил мне, что для прируче-
ния самых боязливых животных, если у них есть хоть искорка  соображения,
нужны лишь несколько часов идеального терпения. Однажды он встретил  цы-
ганку, слывшую колдуньей: стоило ей пробыть несколько часов  в  какомни-
будь уголке леса, как птицы прилетали и садились к  ней  на  плечи.  Все
считали, что она знает какие-то заклинания, а она говорила, будто  птицы
поверяют ей какие-то свои тайны, как Аполлонию  Тианскому,  чью  историю
мне также рассказал Альберт. Но Альберт был  убежден,  что  все  ее  ис-
кусство заключалось в терпении, с каким она изучала  природные  свойства
этих крошечных созданий, а также в некотором  духовном  сродстве,  какое
можно часто наблюдать между существами нашей и иной  породы.  В  Венеции
разводят много птиц, там страстно любят их, и  теперь  мне  понятна  эта
страсть. Причина в том, что этот прекрасный город  оторван  от  земли  и
чем-то напоминает тюрьму. Там процветает искусство приручения  соловьев,
а голуби, находясь под охраной специального закона и  чуть  ли  не  обо-
жествляемые населением, свободно живут на старинных зданиях и  сделались
такими ручными, что на улицах и площадях приходится остерегаться,  чтобы
не раздавить их на ходу. В гавани чайки садятся на плечи матросам. В Ве-
неции есть превосходные птицеловы. В детстве я дружила  с  мальчиком  из
бедной семьи, который промышлял этим ремеслом. Стоило отдать  ему  самую
дикую птицу, и через час он возвращал ее вам совершенно ручной. Я с удо-
вольствием испытываю его приемы на моей малиновке, и она приручается все
больше и больше. Когда я гуляю, она летит за мной  следом,  зовет  меня.
Когда подхожу к окну, она тотчас подлетает. Любит ли она меня? Может  ли
любить? Что до меня, то я чувствую, что люблю ее, но она знает меня,  не
боится - и только. Грудной ребенок, должно быть, любит так свою кормили-
цу. Ребенок! Какую он должен внушать нежность!  Увы!  Я  думаю,  что  мы
страстно любим лишь тех, кто не может отплатить нам тем же.  Неблагодар-
ность и преданность или хотя бы равнодушие и страсть - таков вечный союз
живых существ. Андзолето, ты не любил меня... А  ты,  Альберт,  любивший
меня так сильно, - тебе я позволила умереть... Мне же  осталось  одно  -
любить малиновку! И я еще смею жаловаться, что не заслужила своей  учас-
ти! Быть может, вы думаете, друзья, что я осмеливаюсь шутить над  подоб-
ными вещами? Нет. Просто мысли путаются у меня под влиянием одиночества,
сердце, лишенное привязанностей, горит, и эта бумага орошена моими  сле-
зами.
   Я дала себе слово не тратить попусту эту драгоценную бумагу,  а  сама
пишу на ней всякий вздор. Что делать, это доставляет мне облегчение, и я
не в силах удержаться. Весь день шел дождь. Я не видела Готлиба,  потому
что не гуляла. Все это время я, как ребенок, занималась  малиновкой,  но
под конец моя грусть усилилась. Когда резвая и непостоянная птичка нача-
ла стучать клювом в стекло, стремясь покинуть меня, я уступила. Я откры-
ла окно из уважения к священной свободе, которую люди не боятся отнимать
у себе подобных, но меня больно задело ее равнодушие,  словно  малиновка
была чем-то обязана мне за мою любовь и заботу. Право, я, кажется, схожу
с ума и очень скоро начну превосходно понимать галиматью Готлиба.
   9-е. Что я узнала! Вернее, думаю, что узнала!  Пока  мне  еще  ничего
толком не известно, но мое воображение работает вовсю.
   Прежде всего, я открыла автора таинственных записок. Вот уж на кого я
бы никогда не подумала. Но сейчас и это уже отошло на задний  план.  Все
равно, расскажу по порядку весь этот день.
   Рано утром я открыла окошко. Оно состоит из одного, довольно большого
прозрачного стекла, которое я тщательно протираю, чтобы не  потерять  ни
крупицы света, - ведь его и так отнимает у меня противная решетка.  Плющ
тоже грозит на пясть на меня и погрузить комнату во мрак, но пока я  еще
не решаюсь оборвать ни одного листочка. Ведь этот плющ живет, он  свобо-
ден, он растет. Совершить насилие, изуродовать его! И  все  же  придется
пойти на это. Он ощущает воздействие апреля,  он  торопится,  тянется  в
длину, в ширину, лезет из всех щелей. Корни - его замурованы в камне, но
он растет, он жаждет воздуха и солнца. То же самое происходит и с бедной
человеческой мыслью. Теперь я понимаю, почему  в  древние  времена  были
священные растения... священные птицы... Малиновка тотчас влетела в  ка-
меру и бесцеремонно села ко мне на плечо. Потом, по своему  обыкновению,
начала все осматривать, все трогать. Бедняжка! Здесь нет для  нее  почти
ничего интересного. Но ведь она свободна, она  может  жить  в  полях,  и
все-таки предпочитает эту тюрьму, свой старый плющ и мою унылую каморку.
Выть может, она любит меня? Нет. Здесь ей тепло, и она охотно клюет  мои
хлебные крошки. Теперь я уже боюсь, не слишком ли приручила ее. А  вдруг
она влетит в кухню Шварцев и станет добычей их злого  кота!  И  причиной
этой ужасной смерти будут мои  заботы...  Быть  растерзанной,  сожранной
хищным животным! А что происходит с нами, слабыми человеческими  сущест-
вами - чистосердечными и беззащитными? Нас  тоже  терзают  и  уничтожают
безжалостные люди. Они убивают нас медленной смертью, пуская в ход  свои
острые когти и зубы.
   Солнце поднялось выше, и моя каморка сделалась почти такой  же  розо-
вой, какой была моя мансарда на Корте-Минелли в те времена, когда солнце
Венеции... Нет, не надо вспоминать о том солнце. Оно никогда  больше  не
поднимется над моей головой. О, если бы вы,  друзья  мои,  могли  покло-
ниться от меня ликующей Италии с ее "сияющими небесами и лучезарным сво-
дом"... Мне, должно быть, никогда больше не придется их увидеть.
   Я попросила позволения выйти погулять, и мне разрешили, хотя это было
раньше обычного. И я называю это прогулкой! Площадка длиной  в  тридцать
футов окружена болотом и заперта меж высоких стен! И все-таки здесь кра-
сиво, по крайней мере так мне кажется теперь, когда  я  успела  побывать
тут при разном освещении. Вечером это  место  красиво,  потому  что  пе-
чально. Я уверена, что в крепости немало таких же невинных людей, как я,
но живется им значительно хуже. Они сидят в казематах, откуда никогда не
выходят, куда никто не может войти, куда не попадает даже  свет  луны  -
подруги всех отчаявшихся сердец. Право, мне  грех  жаловаться.  О  боже!
Будь у меня хоть малейшая власть на земле, я бы всех сделала  счастливы-
ми!..
   Вдруг ко мне подбегает Готлиб, прихрамывая и, улыбаясь  во  всю  ширь
своих отвыкших от улыбки губ. Никто не остановил его, нас оставили  нае-
дине, и вот - о чудо! - Готлиб заговорил почти как разумное существо.
   - Сегодня ночью я не писал тебе, - сказал он, - и ты не нашла записки
на своем окне. Это потому, что вчера я не видел тебя и ты ничего мне  не
приказала.
   - Так вот что! Значит, это ты писал мне, Готлиб?
   - А кто же еще? Неужели ты не догадалась? Но больше я не  стану  тебе
писать - незачем, раз ты согласилась говорить со мной.  Я  хочу  служить
тебе, а не надоедать.
   - Мой добрый Готлиб! Так ты жалеешь меня, сочувствуешь мне?
   - Да, потому что я понял, что ты дух света.
   - Я такой же человек, как ты, Готлиб. Ты ошибаешься.
   - Нет, не ошибаюсь. Ведь я слышал твое пение.
   - Значит, ты любишь музыку?
   - Только твою. Она близка богу и моему сердцу.
   - Я вижу, Готлиб, у тебя благочестивое сердце и чистая душа.
   - Я стараюсь сделаться таким. Ангелы помогут мне, и я одержу верх над
духом тьмы. Он одолел мое жалкое тело, но душой моей завладеть не смог.
   Мало-помалу Готлиб пришел в возбуждение, но его поэтические образы не
перестали быть возвышенными и правдивыми. И представьте себе,  говоря  о
доброте божьей, о людских горестях, о справедливости провидения, которое
в будущем должно вознаградить за страдания, о евангельских добродетелях,
даже об искусстве - о музыке, о поэзии, - этот слабоумный,  этот  маньяк
достиг подлинного красноречия. Мне еще не удалось понять, в какой именно
религии он почерпнул все свои представления и эту пылкую восторженность,
кажется, он не католик и не протестант, но, то и дело повторяя, что при-
держивается лишь одной, истинной религии, он сказал мне только, что  без
ведома родителей принадлежит к какой-то особой секте.  Я  слишком  неве-
жественна, чтобы угадать, к какой именно. Постепенно я буду проникать  в
тайну этой души, необыкновенно сильной и прекрасной, но также  необыкно-
венно болезненной и печальной. Ведь, в сущности, бедный Готлиб такой  же
помешанный, каким был поэт Зденко, каким был добродетельный и  благород-
ный Альберт!.. Безумие вновь завладело Готлибом, когда после горячих ре-
чей его восторженный пыл внезапно иссяк. Словно  маленький  ребенок,  он
вдруг начал лепетать что-то об ангеле-малиновке и о дьяволекоте, о своей
матери, вступившей в союз с котом и с вселившимся в него злым духом,  об
отце, которого взгляд этого кота Вельзевула якобы обратил  в  камень.  С
болью слушая эти мрачные бредни, я все же сумела  отвлечь  юношу,  задав
ему вопрос о других узниках тюрьмы. Теперь, когда оказалось, что записки
попадали ко мне не с верхнего этажа башни, как я предполагала, а по  но-
чам бросались Готлибом снизу - очевидно, при помощи какого-нибудь нехит-
рого сооружения, - все эти подробности были мне не так уж интересны,  но
Готлиб, беспрекословно выполнявший все мои желания, уже  узнал  то,  что
мне так хотелось узнать прежде. Он сообщил мне, что узница,  живущая  за
моей башней, молода и хороша собой, что он ее видел. Я не особенно прис-
лушивалась к его словам, как вдруг он произнес  имя,  которое  заставило
меня вздрогнуть. Эту узницу зовут Амалией.
   Амалия! Какое множество волнений, какую бездну воспоминаний пробудило
во мне это имя! Я знала двух Амалий, и обе  толкнули  меня  в  пропасть,
открыв мне свои тайны. Которая же из двух эта - принцесса  прусская  или
молодая баронесса Рудольштадт? Скорее всего ни та, ни другая. Готлиб со-
вершенно не любопытен и, конечно, не догадался сделать ни шагу, не задал
по собственному побуждению ни одного вопроса. Он действует как автомат и
сумел сказать мне только одно - что ее зовут Амалией. Он  видел  узницу,
но видел ее на свой лад, словно через какую-то дымку. Должно  быть,  она
молода и хороша собой - так сказала госпожа  Шварц,  -  но  он,  Готлиб,
признался, что ничего в этом не смыслит. Он только почувствовал,  увидев
ее у окна, что она - не добрый дух, не ангел. Ее фамилию держат в секре-
те. Она богата и получает обеды у четы Шварц. Но ее, как и меня,  держат
в одиночной камере. Она никогда не выходит  на  прогулку.  Часто  бывает
больна. Вот все, что мне удалось выпытать у Готлиба.  Ему  стоит  только
прислушаться к болтовне родителей, и он узнает больше - ведь они  ничуть
не стесняются при нем. Он обещал, что будет слушать внимательно и  потом
сообщит мне, с каких пор эта Амалия находится в тюрьме. Что касается  ее
фамилии, то, кажется, Шварцы ее не знают. Могли ли бы они не  знать  ее,
если бы это была аббатиса Кведлинбургская?  Неужели  король  отправил  в
тюрьму свою сестру? Да, принцесс так же отправляют в тюрьму, как простых
смертных, и даже чаще. Молодая баронесса Рудольштадт... За  что  бы  она
могла оказаться здесь? По какому праву мог бы Фридрих отнять у нее  сво-
боду? Меня мучит любопытство, свойственное всем узникам, и мои  догадки,
основанные на одном только имени, - плод праздного и нездорового вообра-
жения. Пусть так! У меня будет камень на сердце до тех пор,  пока  я  не
узнаю, кто та подруга по несчастью, которая носит имя Амалия,  сыгравшее
такую важную роль в моей жизни.
   1 мая. В течение нескольких дней я не имела возможности писать.  Этот
промежуток времени был заполнен разными событиями. Спешу поделиться  ими
с вами, друзья мои.
   Прежде всего - я была больна. С тех пор как я здесь,  у  меня  иногда
бывают приступы мозговой горячки, вроде той, что была у меня в замке Ис-
полинов после длительного  пребывания  в  пещере,  когда  я  разыскивала
Альберта, но не такой сильной. Я страдаю ужасной бессонницей, перемежаю-
щейся со сновидениями, во время которых сама не знаю,  бодрствую  я  или
сплю. И в эти минуты мне все чудятся звуки той страшной скрипки, ее ста-
ринные цыганские напевы, духовные гимны и боевые песни. Эти слабые  зву-
ки, словно приносимые отдаленным ветерком, причиняют мне боль, но, когда
иллюзия завладевает мною, я не могу запретить себе с жадностью прислуши-
ваться к ним. То мне кажется, что скрипка играет, скользя по сонным  во-
дам, окружающим крепость, то - что звуки доносятся откуда-то  сверху,  а
иной раз - что они идут снизу, вырываясь из отдушины одного  из  казема-
тов. Они терзают меня, надрывают мне сердце. И все-таки, когда наступает
ночь, я не сажусь за дневник, чтобы как-то отвлечься, а ложусь в постель
и стараюсь снова впасть в то полузабытье, которое  и  приносит  мне  мое
сновидение или, вернее, мою музыкальную полудремоту, ибо  во  всем  этом
есть что-то реальное. Должно быть, в камере одного из заключенных звучит
настоящая скрипка, но что он играет и как? Он находится так далеко,  что
мне слышны лишь разрозненные звуки, а мое больное воображение  дополняет
остальное - я сама это понимаю. Отныне  мне  суждено  не  сомневаться  в
смерти Альберта, но в то же время и не считать ее совершившимся  фактом.
По-видимому, такова уж моя натура - надеяться вопреки всему  и  не  сги-
баться под тяжестью судьбы.
   Три ночи назад, когда я наконец  заснула  по-настоящему,  меня  вдруг
разбудил легкий шорох. Я открыла глаза. Было совсем темно, и я ничего не
могла разглядеть, но явственно слышала, как кто-то ходит возле моей кро-
вати, хотя шаги были очень осторожны. Я решила, что  это  госпожа  Шварц
зашла узнать, как я себя чувствую, и окликнула ее,  однако  ответом  был
лишь глубокий вздох, и кто-то на цыпочках вышел из комнаты. Я  услышала,
как снаружи закрыли и заперли на засов мою дверь, но,  чувствуя  большую
слабость, снова заснула, не придав этому эпизоду  особого  значения.  На
следующий день воспоминание о нем было тяжелым, смутным, и я решила, что
все это мне приснилось. Вечером со мной случился последний приступ лихо-
радки, еще более сильный, чем предыдущий, но я перенесла его легче,  чем
мои тревожные бессонные ночи и смутные сновидения. Я крепко заснула, ви-
дела много снов, но не слышала зловещей скрипки  и,  просыпаясь,  всякий
раз ясно ощущала разницу между бодрствованием и сном.  После  одного  из
таких пробуждений, я услышала ровное и громкое дыхание человека, спящего
где-то недалеко от меня. Мне даже показалось, что кто-то  сидит  в  моем
кресле. Я нисколько не испугалась. В полночь госпожа Шварц приносила мне
лекарства, и я подумала, что она снова зашла меня  проведать.  Некоторое
время я ждала, не желая ее будить, но  когда  мне  показалось,  что  она
проснулась, я поблагодарила ее за заботливость и спросила, который  час.
Тогда кто-то вышел из комнаты, испустив при этом глухое  рыдание,  такое
душераздирающее, такое страшное, что и сейчас при одном  воспоминании  о
нем у меня выступает на лбу холодный пот. Не знаю, почему оно  так  пот-
рясло меня. Мне показалось, что меня считают тяжело больной, быть  может
даже умирающей, и поэтому дарят мне немного сострадания. Однако я не так
уж плохо себя чувствовала, не считала, что мне грозит опасность, а глав-
ное, совсем не боялась умереть столь безболезненной, незаметной  смертью
и потерять жизнь, о которой не стоило и жалеть. В семь часов утра ко мне
вошла госпожа Шварц, и так как после ее странного  ночного  посещения  я
больше не засыпала, у меня сохранилось о нем совершенно отчетливое  вос-
поминание. Я попросила тюремщицу объяснить, зачем она приходила, но  она
покачала головой и ответила, что не понимает меня. После полуночи,  ска-
зала она, больше она не заходила ко мне, а так как ключи от  всех  камер
хранятся ночью у нее под подушкой, ей ясно, что либо все это мне присни-
лось, либо у меня было видение. Однако я была так  далека  от  бредового
состояния, что к полудню мне даже захотелось выйти на воздух. Я  спусти-
лась на эспланаду в сопровождении  моей  малиновки,  которая  как  будто
поздравляла меня с выздоровлением.  Погода  была  очень  приятная.  Жара
здесь уже начинает чувствоваться, и ветерок доносит с полей теплые  вея-
ния чистого воздуха, легкие запахи трав, которые веселят сердце несмотря
ни на что. Подбежал Готлиб. Мне он показался изменившимся  и  еще  более
уродливым, чем обычно. И все же, когда эта нескладная физиономия освеща-
ется радостной улыбкой, на ней проступает выражение ангельской доброты и
даже живого ума. Его большие глаза были так красны и  воспалены,  что  я
спросила, не болят ли они.
   - Да, они очень болели, - ответил он, - потому что я много плакал.
   - Что же у тебя за горе, мой бедный Готлиб?
   - Сегодня в полночь мать спустилась из твоей каморки и сказала  отцу:
"Третьему номеру очень плохо. У нее сильная лихорадка. Придется  позвать
доктора. Не хватает только, чтобы эта особа умерла у нас на руках". Мать
думала, что я сплю, но я нарочно не засыпал,  чтобы  услышать,  что  она
скажет. Я знал, что у тебя лихорадка, но когда услыхал, что это  опасно,
то не мог удержаться от слез и плакал, пока не заснул. Думаю, что я пла-
кал во сне, потому что утром у меня болели глаза, а подушка была  совсем
мокрая.
   Преданность бедного Готлиба растрогала меня, и в знак благодарности я
пожала его большую грязную руку, от которой за целое лье пахнет кожей  и
сапожным варом. И вдруг я подумала, что, быть может, этот более чем неп-
риличный визит нанес мне Готлиб - в своем простодушном рвении. Я спроси-
ла, не поднимался ли он ночью наверх, чтобы послушать у моих дверей.  Он
уверил меня, что не вставал с постели, и я убеждена, что он сказал прав-
ду. Очевидно, с того места, где он спит, до меня доносятся его вздохи  и
стоны через какую-нибудь щель в стене, быть может, через тот тайник, где
я прячу дневник и деньги. И как знать, не сообщается ли каким-то невиди-
мым путем это отверстие с той ямкой в кухонном камине, куда Готлиб  пря-
чет свои сокровища -  книгу  и  сапожные  инструменты?  Нас  с  Готлибом
объединяет хотя бы то, что мы оба, словно крысы или летучие мыши,  свили
свои жалкие гнезда в стене и там, во мраке, прячем свои сокровища. Я со-
биралась задать по этому поводу кое-какие вопросы, как вдруг  из  жилища
Шварцев вышел и направился к эспланаде человек, которого я ни разу здесь
не видела и чье появление привело меня в невероятный ужас, хотя я еще не
была уверена в том, что не ошибаюсь.
   - Кто это? - вполголоса спросила я у Готлиба.
   - Это дурной человек, - прошептал Готлиб. - Новый плац-майор. Посмот-
рите, как Вельзевул выгнул спину и трется о его ноги! Они отлично  ладят
друг с другом!
   - Но как его зовут? Готлиб хотел было мне ответить, но  плац-майор  с
добродушной улыбкой указал ему на кухню и сказал ласковым голосом:
   - Молодой человек, вас просят вернуться домой. Отец зовет вас.
   Это был предлог, чтобы оказаться наедине со мной, и как только Готлиб
ушел, я очутилась лицом к лицу с... друг Беппо,  угадай  с  кем.  Передо
мной стоял тот учтивый и жестокий вербовщик, которого  мы  так  некстати
встретили на тропинках Богемского Леса два года  назад,  господин  Мейер
собственной персоной. Я не могла не узнать его, хоть он еще больше  рас-
полнел. Это был тот самый человек с его приветливым видом,  непринужден-
ными манерами, лживым взглядом и  коварным  добродушием,  с  его  вечным
"брум-брум" - словно он играл на трубе. От военной музыки он  перешел  к
поставке пушечного мяса, а потом, в награду за честную и почетную  служ-
бу, его сделали плац-майором, или, вернее, военным  смотрителем  тюрьмы,
что, собственно говоря, не меньше подходит ему, чем обязанности бродяче-
го тюремщика, которые он исполнял прежде с таким искусством.
   - Мадемуазель, - сказал он мне по-французски, - я ваш покорный слуга.
Для прогулок вы располагаете этой миленькой  площадкой!  Свежий  воздух,
простор, прекрасный вид! Очень рад за вас. Видимо, в тюрьме вам  живется
недурно. И при этом великолепная погода! Право же,  при  таком  чудесном
солнце пребывание в Шпандау - одно удовольствие, брум, брум!
   Эти наглые насмешки вызвали во мне такое отвращение, что я ничего  не
ответила. Нимало не смутившись, он продолжал - уже по-итальянски:
   - Прошу прощения, я начал говорить с вами на языке, быть  может,  вам
незнакомом. Я и забыл, что вы итальянка, итальянская  певица...  Не  так
ли? И, говорят, у вас прекрасный голос. А перед вами - завзятый меломан.
Поэтому я хочу сделать ваше пребывание здесь  настолько  приятным,  нас-
колько это мне позволит инструкция. Но, скажите, где я мог иметь счастье
видеть вас? Ваше лицо мне знакомо... Ну, честное слово, знакомо!
   - Должно быть, в берлинском театре, где я пела этой зимой.
   - Нет, я был в Силезии - помощником плац-майора в  крепости  Глац.  К
счастью, этот дьявол Тренк совершил свой побег, когда я путешествовал...
я хочу сказать - когда я выезжал с важным поручением на саксонскую  гра-
ницу. Иначе я бы не получил повышения и не был бы сейчас здесь. А  здесь
мне очень нравится близость Берлина. Ведь офицеры в крепости  живут  так
скучно. Вы не можете себе представить, мадемуазель, как тоскливо  бывает
вдали от большого города, в каком-то захолустье - особенно мне,  страст-
ному любителю музыки... Но где же, черт возьми, я имел удовольствие  вас
видеть?
   - Я, сударь, не припомню, чтобы когда-нибудь имела эту честь.
   - Возможно, я видел вас на сцене какого-нибудь театра - в  Италии,  в
Вене... Вы много путешествовали? В каких театрах вы играли?
   Я не ответила, но это не смутило его, и со своей обычной наглостью он
продолжал:
   - Ну, ничего! Я еще вспомню. О чем же мы говорили? Да,  о  скуке.  Вы
тоже скучаете?
   - Нет, сударь.
   - Но ведь вас, кажется, держат в одиночной камере? Ваше имя -  Порпо-
рина?
   - Да, сударь.
   - Так, так, узница номер три. Скажите,  у  вас  нет  желания  немного
развлечься? Рассеяться?
   - Ни малейшего, сударь, - поспешно ответила я, думая,  что  он  хочет
предложить мне свое общество.
   - Как угодно. А жаль. Здесь есть еще одна узница, тоже весьма образо-
ванная особа... и к тому же очаровательная  женщина,  клянусь  честью...
Она, я уверен, была бы очень рада познакомиться с вами.
   - А могу я узнать ее имя?
   - Ее зовут Амалия.
   - Амалия? А дальше?
   - Амалия... брум! брум! Право, не знаю. А вы, я вижу, любопытны.  Это
болезнь, распространенная в тюрьмах.
   Теперь я раскаивалась в том, что отвергла любезное предложение госпо-
дина Мейера. У меня уже  совсем  пропала  надежда  познакомиться  с  та-
инственной Амалией, и я отказалась от этой мысли, но сейчас во мне снова
проснулось чувство сострадания, а также и желание рассеять мои  подозре-
ния. Поэтому я постаралась быть полюбезнее с этим  отвратительным  Мейе-
ром, и вскоре он вызвался познакомить меня с узницей номер два - так  он
назвал Амалию.
   - Если такое нарушение моего режима не повредит вам, сударь, и я смо-
гу быть полезной бедной даме, которая, как говорят, больна от тоски и от
скуки, то я...
   - Брум! Брум! Как видно, вы понимаете все в буквальном смысле. Насто-
ящий ребенок! Должно  быть,  старый  придира  Шварц  напугал  вас  своей
инструкцией. Инструкция! Да ведь это одна  видимость!  Она  годится  для
привратников, для сторожей, но мы, офицеры (Мейер выпятил грудь, как че-
ловек, еще не привыкший к столь почетному званию), мы закрываем глаза на
невинные нарушения. Сам король закрыл бы глаза, будь он на нашем  месте.
Знайте, мадемуазель, когда вам захочется чего-нибудь добиться,  обращай-
тесь только ко мне, и я обещаю, что вам ни в чем не откажут и  никто  не
будет притеснять вас напрасно. Я снисходителен и кроток от природы,  та-
ким уж создал меня бог, а главное - люблю музыку... Если вы  согласитесь
иногда петь мне - скажем, по вечерам - я буду приходить  и  слушать  вас
отсюда, и тогда вы сможете делать со мной все, что вам  заблагорассудит-
ся.
   - Я постараюсь как можно  меньше  злоупотреблять  вашей  любезностью,
господин Мейер.
   - Мейер! - вскричал плац-майор, резко оборвав свое  "брум!  брум!  ",
успевшее сорваться с его черных, потрескавшихся губ. - Почему вы назвали
меня Мейером? Где, черт побери, вы выудили это имя - Мейер?
   - Извините, господин плац-майор, - ответила я,  -  тут  виновата  моя
рассеянность. У меня был когда-то учитель пения, носивший такое имя, и я
думала о нем все утро.
   - Учитель пения? При чем тут я? В Германии много Мейеров. Мое  имя  -
Нантейль. По происхождению я француз.
   - А скажите, господин офицер, могу ли я внезапно явиться к этой даме?
Она не знает меня и, быть может, откажется меня принять, как только  что
я сама чуть не отказалась познакомиться с ней. Когда живешь в одиночест-
ве, становишься такой дикаркой!
   - О, каков бы ни был характер этой прелестной дамы, она будет  счаст-
лива с кем-нибудь поговорить - отвечаю вам за это.  Хотите  написать  ей
несколько слов?
   - Но мне нечем писать.
   - Не может быть! У вас, стало быть, нет ни гроша?
   - Если бы даже у меня были деньги, господин Шварц неподкупен. Да я  и
неспособна на подкуп.
   - Ну хорошо. Сегодня вечером я сам отведу  вас  к  номеру  два...  но
только после того, как вы что-нибудь споете мне.
   Я испугалась, решив, что Мейер, или Нантейль, как теперь  ему  угодно
было себя называть, хочет войти ко мне в комнату, и уже собиралась отка-
заться, но тут он изложил мне свои намерения более  подробно.  Возможно,
он и в самом деле не предполагал осчастливить меня визитом, а  возможно,
прочитал на моем лице ужас и отвращение. Вот что он мне сказал:
   - Я буду слушать вас с площадки, которая находится над той  башенкой,
где вы живете. Звук идет кверху, и мне будет прекрасно слышно.  Потом  я
велю одной женщине открыть вашу дверь и проводить вас. Меня при этом  не
будет. Мне, пожалуй, не совсем удобно самому толкать вас на  неповинове-
ние, хотя, брум... брум... в подобных случаях есть весьма простой способ
выйти сухим из воды... В голову узницы номер три стреляют из  пистолета,
а потом говорят, что она была застигнута на месте преступления  при  по-
пытке к бегству. Ну как? Забавная мысль, а? В  тюрьме  нельзя  жить  без
разных веселых мыслей. Ваш покорный слуга, мадемуазель Порпорина. До ве-
чера.
   Не понимая причины любезности этого негодяя, я терялась в догадках, и
он внушал мне невольный, невероятный ужас. Трудно было  поверить,  чтобы
столь низкий, столь ограниченный человек мог так сильно любить музыку  и
так стараться исключительно ради желания меня послушать. Я  решила,  что
узница, о которой шла речь, - это не кто иной, как принцесса прусская, и
что по распоряжению короля мне хотят  устроить  с  ней  свидание,  чтобы
подслушать нас и выведать государственные тайны, которые, по их  мнению,
она мне поверяет. Теперь я так же боялась этого свидания, как  и  желала
его, - ведь мне совершенно неизвестно, где правда, где ложь в том мнимом
заговоре, участницей которого меня считают.
   Тем не менее, полагая своим долгом пойти на  риск,  чтобы  поддержать
дух товарки по несчастью, кто бы она ни была, в назначенный час я начала
петь, дабы усладить слух господина плац-майора. Пела я плохо - аудитория
отнюдь меня не вдохновляла, да и лихорадка моя не совсем прошла. К  тому
же я чувствовала, что Мейер слушает меня только для видимости,  а  может
быть, и вовсе не слушает. Когда пробило одиннадцать,  меня  охватил  ка-
кой-то ребяческий страх. Я вообразила, будто господин Мейер получил сек-
ретный приказ избавиться от меня и что стоит мне выйти из камеры, как он
пустит мне пулю в лоб, - ведь он сам сообщил мне  это  в  форме  веселой
шутки. Когда моя дверь открылась, я вся дрожала. Пожилая женщина, неряш-
ливая и уродливая (еще более неряшливая и уродливая, чем госпожа Шварц),
знаком предложила мне следовать за ней и пошла вперед по узкой и  крутой
лесенке, проделанной в стене. Когда мы дошли доверху,  то  оказались  на
площадке башни, футах в тридцати над той эспланадой, где я обычно  гуляю
днем, и в восьмидесяти или ста футах над рвом, который на большом протя-
жении окружает всю эту часть здания. Отвратительная старуха  велела  мне
минутку обождать и куда-то исчезла. Мои тревоги рассеялись, и я  испыты-
вала такое блаженство, впивая чистый воздух, любуясь великолепной луной,
глядя на открывавшийся с моего возвышения широкий вид, что  одиночество,
в котором меня оставили, более не пугало меня. Широкая поверхность дрем-
лющих вод, куда крепость отбрасывала свои неподвижные черные  тени,  де-
ревья - и земля, смутно видневшиеся в отдалении, необъятное  небо,  даже
летучие мыши, свободно летавшие во мраке, - о боже!  -  каким  огромным,
величавым казалось все это мне после двух месяцев созерцания голых  стен
или узкой полоски неба и редких звезд, видных из моей каморки! Однако  я
наслаждалась недолго. Шум чьихто шагов заставил меня обернуться,  и  все
мои страхи тотчас пробудились - я очутилась лицом к  лицу  с  господином
Мейером.
   - Синьора, - сказал он, - я в отчаянии, но должен вам  сообщить,  что
вы не сможете повидать узницу номер два - во всяком случае, не  сегодня.
Видимо, это весьма капризная особа. Вчера она выразила  горячее  желание
иметь собеседницу, а сейчас, когда я предложил ей ваше общество, она от-
ветила мне: "Узница номер три? Та, что поет по вечерам в своей башне? О,
мне хорошо знаком этот голос, можете не называть ее  имя.  Я  бесконечно
признательна вам за подругу, которую вы хотели мне дать. Да лучше я  ни-
когда не увижу ни одного человеческого  существа,  чем  взгляну  на  это
презренное создание. Она причина всех моих несчастий, и дай  бог,  чтобы
ей довелось поплатиться за них так же жестоко, как я поплатилась за свою
неосторожную дружбу". Таково, синьора, мнение о вас той  дамы.  Остается
узнать, заслуженно оно или нет, но это уж дело вашей совести, как приня-
то говорить. Меня это не касается, и я готов отвести вас в вашу  камеру,
когда вам заблагорассудится.
   - Немедленно, сударь, - ответила я, смертельно  уязвленная  тем,  что
меня обвинили в предательстве перед  подобным  негодяем,  и  чувствуя  в
сердце горькую обиду на ту из двух Амалий, которая проявила по отношению
ко мне такую несправедливость или же неблагодарность.
   - Я не тороплю вас, - возразил новоиспеченный плац-майор. -  По-види-
мому, вам доставляет удовольствие смотреть  на  луну.  Смотрите  сколько
угодно. Это не стоит денег и никому не причиняет вреда.
   Я имела  неосторожность  еще  на  минутку  воспользоваться  снисходи-
тельностью мошенника. Мне было так трудно оторваться от созерцания прек-
расного зрелища, которым, быть может, я любовалась в  последний  раз,  а
Мейер почему-то казался мне жалким лакеем, считавшим за честь  выполнять
мои приказания. Мое безразличие придало ему смелости, и он завязал  раз-
говор:
   - А знаете, синьора, - сказал он, - вы поете дьявольски хорошо. Тако-
го пения я не слышал даже в Италии, а я бывал там  в  лучших  театрах  и
слушал первоклассных артистов. Где вы выступали? Когда начали  путешест-
вовать? Много ли посетили стран?
   Я сделала вид, что не слышу его вопросов, но он не смутился.
   - А не случалось ли вам путешествовать пешком в мужском платье? - до-
бавил он.
   Я вздрогнула и поспешила ответить отрицательно.
   - Полно! - сказал он. - Вам не угодно сознаться, но я ничего не забы-
ваю, и в моей памяти всплыло одно забавное приключение. Вы тоже не могли
о нем забыть.
   - Не понимаю, сударь, о чем вы говорите, -  возразила  я,  отходя  от
амбразуры башни и собираясь спуститься вниз.
   - Одну минутку, одну минутку! - сказал Мейер. - Ваш  ключ  у  меня  в
кармане, и без меня вам все равно не попасть к себе. Позвольте  же  мне,
моя красавица, сказать вам несколько слов.
   - Ни одного слова, сударь. Я хочу вернуться в свою камеру и  сожалею,
что вышла оттуда.
   - Скажите пожалуйста! Хватит разыгрывать недотрогу! Будто  мне  неиз-
вестны ваши похождения! Неужели вы думали, что я был так прост и не  по-
нял, кто вы, когда вы разгуливали по Богемскому  Лесу  с  тем  смазливым
черноволосым юнцом? Меня не проведешь! Юнца я  хотел  увезти  для  армии
прусского короля, но девица была для него слишком хороша. Правда,  ходят
слухи, что вы приглянулись кое-кому и попали сюда именно за то, что  пы-
тались хвастаться этим... Что делать? Фортуна изменчива, с ней бесполез-
но бороться. Вы упали с большой высоты! Но я советую вам не  разыгрывать
из себя гордячку и довольствоваться тем, что само идет в руки.  Я  всего
лишь незаметный офицер крепости, но здесь я пользуюсь  большей  властью,
чем сам король, которого никто не знает и не  боится,  потому  что  свои
приказы он издает слишком высоко и слишком далеко, чтобы  ему  повинова-
лись. Теперь вам ясно, что я могу обойти инструкцию и смягчить  ваш  ре-
жим. Не  будьте  неблагодарной,  и  вы  убедитесь,  что  покровительство
плац-майора стоит в Шпандау не меньше, чем покровительство короля в Бер-
лине. Вы меня поняли? Не убегайте, не кричите, не делайте глупостей. Это
было бы совершенно бесполезно. Я буду говорить все, что мне  заблагорас-
судится, а вам все равно никто не поверит. Полно, я вовсе  не  хочу  вас
пугать. От природы я сострадателен и кроток.  Итак,  поразмыслите  хоро-
шенько, и когда я вас увижу в  следующий  раз,  не  забудьте,  что  ваша
судьба в моих руках: я могу бросить вас в каземат, а могу окружить разв-
лечениями и увеселениями, могу уморить голодом (и никто не потребует  от
меня никакого отчета), а могу устроить вам побег (и никто не  заподозрит
меня в этом). Повторяю, поразмыслите хорошенько, я не тороплю вас...
   И так как я молчала, ужасаясь тому, что  вынуждена  терпеть  подобные
унижения, этот отвратительный субъект добавил, думая, должно быть, что я
колеблюсь:
   - А впрочем, почему бы вам не сообщить мне свое  решение  тотчас  же?
Разве необходимы двадцать четыре часа, чтобы понять, что это  единствен-
ный разумный выход, и ответить на любовь человека  порядочного,  еще  не
старого? Я достаточно богат, чтобы поселить вас в другой стране и в  бо-
лее приятном замке, чем эта гнусная крепость.
   С этими словами подлый вербовщик подошел ко мне с неловким, но  в  то
же время наглым видом и, загородив мне дорогу, хотел было взять меня  за
руку. Твердо решившись скорее броситься в ров, чем  позволить  запятнать
себя малейшей его лаской, я отбежала к амбразуре. Но в это мгновение пе-
ред моими глазами возникла какая-то странная фигура,  и,  желая  отвлечь
внимание плац-майора от своей особы, я поспешила указать ему на нее. Ме-
ня это спасло, но, увы, едва не погубило  существо,  быть  может,  более
достойное!
   По высокой каменной ограде, идущей вдоль противоположного  края  рва,
напротив эспланады, с невероятной быстротой и ловкостью бежал или,  вер-
нее, мчался какой-то великан. Добежав до края ограды,  которая  с  обеих
сторон заканчивается башней, это привидение спрыгнуло  на  крышу  башни,
находившейся на одном уровне с балюстрадой, и, преодолев ее крутой склон
с легкостью кошки, словно растаяло в воздухе.
   - Это еще что такое? - вскричал плац-майор, забыв роль ухаживателя  и
возвращаясь к обязанностям тюремщика. - Сбежал какой-то узник! А часовой
заснул, черт бы его побрал! Часовой! - крикнул он  громовым  голосом.  -
Берегись! Тревога! Тревога!
   И, подбежав к той амбразуре, где висит набатный колокол, он стал бить
в него с силой, вполне достойной этого замечательного учителя адской му-
зыки. Никогда я не слышала ничего более зловещего,  нежели  этот  набат,
нарушивший своим резким и пронзительным звоном  торжественное  безмолвие
ночи. Это был дикий вопль грубости и насилия, потревоживший  гармоничес-
кий плеск волн и вздохи ветерка. В одну секунду вся тюрьма пришла в вол-
нение. Послышалось грозное щелканье заряжаемых ружей - часовые  целились
наудачу, готовые стрелять в первую попавшуюся мишень.  Эспланада  озари-
лась красным светом, сразу затмившим красивые голубоватые отблески луны.
Это господин Шварц зажег большой фонарь. Сигналы передавались  с  одного
вала на другой, а эхо жалобно вторило им. Вскоре в эту дьявольскую  сим-
фонию влился другой звук,  грозный  и  торжественный,  -  грохот  пушки.
Чьи-то тяжелые шаги отдавались на каменных плитах. Я ничего  не  видела,
но слышала все, и сердце мое сжималось от страха и волнения. Мейер  пос-
пешно отошел от меня, но я даже не  радовалась  своему  избавлению  -  я
горько упрекала себя за то, что невольно, не  понимая,  что  происходит,
указала ему на побег одного из несчастных узников. Застыв  от  ужаса,  я
ждала развязки происшествия, вздрагивая при каждом ружейном  выстреле  и
все время боясь, что услышу крик раненого беглеца, возвещающий о катаст-
рофе.
   Все это длилось больше часа, но, благодарение небу, пока  что  беглец
не был ни обнаружен, ни настигнут. Чтобы убедиться в этом, я  спустилась
на эспланаду и подошла к Шварцам. Супруги и сами были до  такой  степени
взволнованы и возбуждены, что даже не удивились, увидев  меня  вне  моей
камеры среди ночи. Быть может, впрочем, они были в сговоре с  Мейером  и
знали о моей вечерней прогулке. Обежав все камеры как безумный и убедив-
шись, что все доверенные ему узники на месте, Шварц немного  успокоился,
но и он и его жена не могли прийти в себя от горестного изумления, слов-
но спасение человека являлось в их глазах тяжким общественным  и  личным
бедствием, возмутительным посягательством на небесное правосудие. Другие
тюремщики и солдаты, с растерянным видом бегавшие взад и вперед, обмени-
вались между собой фразами, свидетельствовавшими о  таком  же  отчаянии,
даже об ужасе: очевидно, попытка к бегству была в их глазах самым  чудо-
вищным из преступлений. О милосердный боже! Какими отвратительными пока-
зались мне все эти наемники, так усердно исполняющие свое варварское ре-
месло - лишать себе подобных священного права на свободу! Но, как видно,
высшая справедливость решила наложить на моих двух тюремщиков  примерное
наказание. Госпожа Шварц, которая на минутку вошла зачем-то в свою  бер-
логу, внезапно выбежала оттуда с пронзительным криком.
   - Готлиб! Готлиб! - задыхаясь, вопила она. - Подождите! Не стреляйте,
не убивайте моего сына! Это он! Я уверена, что это он!
   Из отрывочных слов супругов Шварц я поняла, что Готлиб исчез - его не
оказалось в постели, не оказалось в комнате - и что, по-видимому, к нему
вернулась его старая привычка - бегать во сне по крышам. Готлиб был  лу-
натиком!
   Как только это известие распространилось в крепости, волнение  понем-
ногу улеглось. Каждый тюремщик успел к этому времени обойти свои  владе-
ния и убедиться, что все заключенные были на  местах.  Сторожа  спокойно
вернулись на посты. Офицеры были в восторге от такой  развязки,  солдаты
смеялись над своей тревогой, госпожа Шварц, вне себя от страха, осматри-
вала все углы, а ее муж с грустью вглядывался в ров, опасаясь,  не  упал
ли туда бедный Готлиб: ведь грохот пушечной и ружейной пальбы  мог  вне-
запно разбудить его во время его опасного путешествия. Пожалуй, это  был
самый подходящий момент для моего собственного побега: по-видимому,  все
двери были открыты, а тюремщики разбрелись кто куда. Однако я  не  стала
задерживаться на этой мысли, так как была всецело поглощена желанием ра-
зыскать бедного больного, выказавшего мне столько участия.
   Между тем господин Шварц, никогда не терявший голову до конца,  заме-
тил, что уже светает, и приказал мне вернуться в камеру, ибо то,  что  я
свободно бродила по крепости в неурочное время,  противоречило  инструк-
ции. Он проводил меня, чтобы запереть за мной дверь, но  первое,  что  я
увидела, войдя к себе, был Готлиб, преспокойно спавший  в  моем  кресле.
Должно быть, на его счастье, он прибежал сюда до разгара тревоги, или же
сон его был так крепок, а ноги так быстры и ловки, что ему  удалось  из-
бегнуть всех опасностей. Я посоветовала Шварцу не будить сына и  обещала
присмотреть за ним, пока его мать не узнает об этом радостном событии.
   Оставшись наедине с Готлибом, я ласково положила руку ему на плечо  и
начала шепотом расспрашивать его. Мне говорили, что лунатики  могут  об-
щаться с теми, к кому они привязаны, и совершенно внятно отвечать на  их
вопросы. Моя попытка увенчалась успехом.
   - Готлиб, - сказала я, - где ты был сегодня ночью?
   - Ночью? - удивился он. - Разве уже ночь? А мне показалось,  что  над
крышами сверкало солнце.
   - Значит, ты был на крышах?
   - Ну, конечно. Малиновка, этот добрый ангелочек, позвала  меня  через
окно, я улетел вместе с ней на небо, и мы были высоко, далеко, возле са-
мых звезд, почти там, где живут ангелы. Правда, когда  мы  улетали,  вам
повстречался Вельзевул. Он бегал по кровлям и парапетам,  чтобы  поймать
нас, но он-то не умеет летать! Бог приговорил его к длительному  наказа-
нию: он видит, как летают ангелы и птицы, но достать их не может.
   - А после этого полета в облаках ты все-таки снова спустился сюда?
   - Малиновка мне сказала: "Давай навестим мою сестру - она больна".  И
мы спустились к тебе, в твою каморку.
   - Значит, ты можешь входить ко мне, Готлиб?
   - Конечно. Я не раз приходил и сидел ночью возле тебя, когда ты боле-
ла. Малиновка похищает ключи изпод подушки моей матери, и как  Вельзевул
ни старается, ему не удается ее разбудить, раз ангел усыпил ее,  незримо
порхая над ее головой.
   - Кто же научил тебя так хорошо различать ангелов и демонов?
   - Мой учитель! - ответил лунатик с наивной,  детской  и  восторженной
улыбкой.
   - Кто же он - твой учитель? - спросила я.
   - Прежде всего бог, а потом... великий башмачник.
   - А как имя этого великого башмачника?
   - О, это высокое имя! Но, видишь ли, его нельзя называть. Моя мать не
знает его. Она не знает, что в каминной дыре у меня спрятаны две  книги.
Одну из них я не читаю, а другую прилежно изучаю уже  четыре  года.  Это
моя духовная пища, духовная жизнь, книга правды, спасение  и  свет  моей
души.
   - Кто же написал эту книгу?
   - Он, башмачник из Горлица, Якоб Беме.
   Тут нас прервал приход госпожи Шварц, и мне с большим трудом  удалось
помешать ей броситься на шею своему сыну. Эта  женщина  боготворит  свое
чадо - да простятся ей ее грехи! Она начала говорить ему что-то, но Гот-
либ не слышал ее, и только мне удалось уговорить его пойти к себе и лечь
в постель, где он спокойно проспал все утро, как мне сказали  потом.  Он
ничего не подозревает и поныне, хотя его странная болезнь и ночное  про-
исшествие сделались сегодня достоянием всего Шпандау.
   И вот я снова в своей камере  после  нескольких  часов  относительной
свободы, очень тягостной и очень тревожной. Нет, я не хочу  уйти  отсюда
такою ценой! А ведь, возможно, мне удалось бы бежать... Теперь, когда  я
нахожусь здесь во власти негодяя, когда мне  грозят  опасности,  которые
хуже смерти, хуже вечной муки, я буду беспрестанно думать об этом и, мо-
жет быть, добьюсь успеха! Говорят, что сильная  воля  преодолевает  все.
Боже, защити меня!
   5 мая. После всех этих событий я живу  довольно  спокойно.  Теперь  я
считаю каждый прожитый без тревог день днем счастья и благодарю за  него
бога, как в обычной мирной жизни люди благодарят его за годы,  прошедшие
без несчастий. Да, необходимо испытать горе, чтобы  выйти  из  состояния
неблагодарной апатии, в каком живешь обычно. Ныне я упрекаю себя за  то,
что провела столько прекрасных дней беззаботной юности, не ценя их и  не
благословляя провидение. Я недостаточно часто говорила себе в те  време-
на, что ничем не заслужила их, и, очевидно, именно этим отчасти заслужи-
ла те беды, которые обрушились на меня сегодня.
   Больше я не видела гнусного вербовщика. Теперь  я  еще  больше  боюсь
его, чем тогда, на берегах Влтавы, когда он казался мне просто  людоедом
- пожирателем детей. Сейчас я вижу в нем еще более страшного и  опасного
преследователя. Когда я думаю о возмутительных притязаниях этого мерзав-
ца, о его власти надо мной, о том,  как  легко  ему  проникнуть  ко  мне
ночью, я готова умереть от стыда и отчаяния... Ведь Шварцы, эти покорные
и жадные животные, быть может, не захотят защитить  меня  от  него...  Я
смотрю на безжалостные прутья решетки, которые не  позволят  мне  выбро-
ситься из окна. Я не могу достать яду, у меня нет даже ножа,  который  я
могла бы вонзить себе в грудь... И все же у меня есть несколько  поводов
надеяться и верить, и я люблю перебирать их в уме, чтобы не  поддаваться
расслабляющему действию страха. Прежде всего Шварц не любит плац-майора,
ибо тот, очевидно, успевает первым выполнить желания и просьбы заключен-
ных, наживаясь на них и продавая им немного свежего воздуха, луч солнца,
кусочек хлеба сверх обычного рациона и другие тюремные блага, а это  на-
носит большой ущерб Шварцу, считающему все это своей  монополией.  Затем
Шварц и в особенности его жена начали относиться ко мне более дружелюбно
из-за того, что ко мне привязался Готлиб, а также  потому,  что,  по  их
мнению, я оказываю благотворное влияние на его ум. Если мне  будет  гро-
зить опасность, они, быть может, и не придут мне на помощь  сами,  но  в
крайнем случае я смогу передать через них жалобу коменданту крепости:  в
тот единственный раз, когда я видела этого человека,  он  показался  мне
добрым и отзывчивым... Впрочем, Готлиб тоже сможет оказать мне эту услу-
гу, и, ничего ему не объясняя, я на всякий случай уже сговорилась с ним.
Он охотно передаст мое письмо - я уже приготовила его. Но мне не хочется
просить помощи до последней минуты: ведь если мой враг перестанет мучить
меня, он может сказать, что его декларация просто шутка,  которую  я  по
глупости приняла всерьез. Так или иначе, но теперь я сплю очень чутко  и
стараюсь развить в себе физическую силу, чтобы суметь защитить себя, ес-
ли понадобится. Я поднимаю стулья, напрягаю руки и  плечи,  хватаясь  за
железные перекладины оконной решетки, колотя по каменной стене. Тот, кто
увидел бы меня за этими упражнениями, решил бы, что я сошла  С  ума  или
окончательно потеряла надежду. Однако я предаюсь им хотя и с грустью, но
с величайшим хладнокровием и обнаружила, что гораздо сильнее, чем  пред-
полагала. Живя обычной беззаботной жизнью, мы не задаемся вопросом, спо-
собны ли мы к самозащите, мы просто этого не  знаем.  Почувствовав  себя
сильной, я стала храбрее, и мое упование на бога растет  оттого,  что  я
стараюсь сама помочь его покровительству. Я часто  вспоминаю  прекрасные
стихи, которые Порпора когда-то прочитал на стенах одного  из  казематов
венецианской инквизиции:
   Di che mi fido, mi guarda Iddio,
   Di che non mi fido, mi guardero io [12]
   Я счастливее страдальца, начертавшего это мрачное признание; по край-
ней мере я могу безоговорочно довериться чистой преданности  экзальтиро-
ванного бедняги Готлиба. Приступы лунной болезни больше у него не повто-
рялись, да и мать усердно следит за ним с тех пор. Днем он приходит  бе-
седовать со мной в мою каморку. После встречи с  Мейером  на  крепостном
валу я перестала выходить туда.
   Готлиб открыл мне свои  религиозные  воззрения.  Они  показались  мне
прекрасными, но во многом странными, и мне захотелось  прочитать  богос-
ловский трактат Беме, чтобы понять, что именно Готлиб - а он, бесспорно,
его последователь - добавил от себя к восторженным фантазиям прославлен-
ного башмачника. Готлиб принес мне эту драгоценную книгу, и я углубилась
в нее на свой страх и риск. Теперь мне ясно,  почему  этот  труд  смутил
бесхитростный ум, воспринявший буквально символы веры  мистика,  который
был немного безумен и сам. Я не претендую на полное их понимание и,  мо-
жет быть, не смогла бы исчерпывающе их объяснить, но, мне кажется, в них
есть проблеск благородного религиозного наития и дыхание возвышенной по-
эзии. Особенно поразили меня рассуждения Беме о дьяволе: "В своей схват-
ке с Люцифером бог не уничтожил его. Слепой  человек,  ты  не  понимаешь
причины? Она в том, что бог сражался с богом. То была борьба одной грани
божественного начала с другой его гранью". Помню, что Альберт почти так-
же объяснял земное и преходящее царство источника зла, и капеллан Ризен-
бурга с ужасом слушал его, считая эту теорию манихейством. Альберт пола-
гал, что наше христианское учение является еще более полным и более суе-
верным манихейством, чем его собственное, поскольку наше признает источ-
ник зла вечным, тогда как Альберт в своей  теории  допускает  оправдание
духа зла, то есть обращение и примирение. Зло, по мнению Альберта,  лишь
заблуждение, и в один прекрасный день божественный свет должен  рассеять
это заблуждение и прекратить существование зла.  Признаюсь  вам,  друзья
мои, пусть даже я покажусь вам еретичкой, это наказание Сатаны, обрекаю-
щее, его вечно порождать зло, любить зло и не видеть истины, представля-
лось и все еще представляется мне чем-то нечестивым.
   Словом, Якоб Беме, очевидно, является милленарием, то есть привержен-
цем идеи о воскресении праведников и их пребывании вместе с Xpистосом  в
течение тысячи лет безоблачного счастья и высочайшей мудрости  на  некой
новой земле, которая возникнет на развалинах нашей. После чего  наступит
полное единение душ с богом и вечная награда, еще более совершенная, чем
при милленариях. Я хорошо помню, как  объяснял  этот  символ  веры  граф
Альберт, рассказывая мне бурную историю своей старой Чехии и дорогих его
сердцу таборитов, которые были насквозь пропитаны  этими  возродившимися
верованиями первых лет христианства. Альберт  разделял  их  взгляды,  но
вкладывал в них менее буквальный смысл и не говорил так определенно ни о
сроке воскресения, ни о продолжительности существования  будущего  мира.
Однако он предчувствовал и пророчески предсказывал близкую гибель  чело-
веческого общества, которому суждено уступить место эре высокого  обнов-
ления. Альберт не сомневался в том, что душа его,  выйдя  из  мимолетных
объятий смерти, начнет на сей земле новый ряд перевоплощений, после чего
будет призвана созерцать посланную провидением  награду  и  те  дни,  то
грозные, то исполненные счастья, которые обещаны человеческому  роду  за
его усилия. Эта возвышенная вера, казавшаяся столь чудовищной  правовер-
ным обитателям Ризеибурга, казавшаяся вначале такой новой и странной мне
самой, проникла в меня, и я считаю ее верой всех времен и народов.  Нес-
мотря на усилия католической церкви подавить эту веру, на  неспособность
растолковать и очистить ее от всего материального и суеверного,  все  же
она привлекла к себе и воспламенила много благочестивых  и  пылких  душ.
Говорят даже, что ее разделяли и великие святые. Поэтому я тоже предаюсь
ей без угрызений совести и без  страха,  -  ведь  идея.  которую  принял
Альберт, не может не быть благородной. К тому же  она  привлекает  меня:
она бросает отблеск райской поэзии на мое представление о смерти и на те
страдания, которые, без сомнения, ускорят ее приход. Этот Якоб Беме при-
шелся мне по душе. А его последователь, тот, что сидит в  грязной  кухне
Шварцев и весь во власти дивных видений, предается возвышенным мечтам, в
то время как родители его стряпают, торгуют и тупеют, кажется мне чистым
и трогательным со своей книгой, которую он выучил наизусть, - правда, не
совсем понимая ее, - и с нескончаемым башмаком, за  который  он  взялся,
чтобы сделать свою  жизнь  похожей  на  жизнь  учителя.  Бедный  Готлиб,
больной телом и душой, но наивный, искренний и невинный как ангел, тебе,
наверное, суждено разбиться, падая с высокого крепостного вала во  время
воображаемого полета в небо, или погибнуть от  преждевременных  недугов!
Ты пройдешь по земле, словно непризнанный святой, словно  изгнанный  ан-
гел, так и не поняв, что такое зло, не  изведав  счастья,  даже  не  по-
чувствовав тепла освещающих мир солнечных лучей, ибо ты поглощен  созер-
цанием мистического солнца, озаряющего твои мысли! Никто не  узнает,  не
пожалеет, не оценит тебя по заслугам! Я, одна только  я,  открыла  тайну
твоих размышлений, одна я разделяю твою прекрасную мечту и могла бы най-
ти в себе силы, чтобы отыскать и осуществить ее в своей жизни, но я умру
в расцвете молодости, как и ты, ничего не свершив,  не  испытав  радости
бытия. В щелях стен, укрывающих и пожирающих нас  обоих,  растут  чахлые
маленькие растения. Их ломает ветер, они не видят солнечного света,  они
засыхают здесь, не принося ни цветов, ни плодов. И все-таки они  возрож-
даются снова. Но это уже другие семена - их издалека занесло сюда  морс-
ким ветерком, и они пытаются прорасти и жить на остатках прежних. Не так
ли прозябают узники, не так ли заселяются вновь тюрьмы?
   Но не странно ли, что рядом со мной оказался здесь восторженный чело-
век - более низкого уровня, нежели Альберт, но, как и  он,  исповедующий
тайную религию,  презираемую,  преследуемую,  подвергающуюся  глумлению?
Готлиб уверяет, что в его стране есть  много  последователей  Беме,  что
многие башмачники открыто исповедуют это учение, что основы его с  неза-
памятных времен укоренились в душе народа и его многочисленных неизвест-
ных философов и пророков, которые некогда воспламенили Чехию, и что этот
священный огонь и ныне тлеет под пеплом во всей Германии. В самом  деле,
я помню, как Альберт рассказывал мне о пылких башмачниках - гуситах,  об
их смелых предсказаниях и грозных подвигах во времена Яна  Жижки.  Самое
имя Якоба Беме свидетельствует об его славном  происхождении.  Не  знаю,
что происходит в созерцательных умах многотерпеливой Германии  Бурная  и
рассеянная жизнь отвлекла меня от подобных наблюдений. Но пусть Готлиб и
Зденко будут самыми скромными  адептами  таинственной  религии,  которую
Альберт хранил в душе как драгоценный талисман, - все же я чувствую, что
их религия принадлежит и мне, поскольку она  провозглашает  будущее  ра-
венство всех людей и будущее торжество справедливости и милосердия  бога
на земле. Да! Я должна верить в царство божье, которое Христос возвестил
людям. Я должна надеяться на крушение этих неправедных империй и  нечес-
тивых сообществ, чтобы иметь возможность не  сомневаться  в  провидении,
пославшем меня сюда!
   Об узнице номер два никаких известий. Если только слова, которые  мне
передал Мейер, не бесстыдная ложь, то это - Амалия Прусская, и она обви-
няет меня в измене. Да простит ее бог за то, что она усомнилась во  мне,
- ведь я не усомнилась в ней, хотя ее обвиняли в том же. Больше не  буду
предпринимать никаких попыток ее увидеть. Стараясь оправдаться, я  могла
бы опять повредить ей, как уже повредила, сама того не зная.
   Моя верная малиновка не забывает меня. Увидев у меня в комнате Готли-
ба без его кота, она подружилась с ним, и бедный Готлиб просто с ума со-
шел от радости и гордости. Он называет ее госпожой малиновкой и не смеет
говорить ей "ты". Когда он кормит ее, то весь дрожит от глубокого почте-
ния, даже благоговения. Я тщетно силюсь убедить его, что это самая обык-
новенная птичка, он все так же уверен, что это небесный  дух,  принявший
вид птицы. Пытаясь развлечь его, я немного знакомлю его  с  музыкой,  и,
право же, у него есть музыкальные способности. Шварцы в восторге от моих
забот, они хотели поставить в одной из своих комнат спинет, чтобы я мог-
ла заниматься с их сыном и упражняться сама. Но я не решаюсь принять это
предложение, хотя так обрадовалась бы ему еще несколько дней назад.  Те-
перь я не осмеливаюсь петь даже в своей каморке - так  велик  мой  страх
привлечь внимание грубого меломана, экс-профессора по классу  трубы,  да
накажет его бог!
   10 мая. Я давно уже спрашивала себя, что сталось  с  теми  неведомыми
друзьями, с теми чудесными покровителями, которые собирались вмешаться в
мои дела и о которых мне когда-то сообщил граф де  СенЖермен.  Очевидно,
они сделали это лишь для того, чтобы ускорить приближение несчастий, ко-
торыми мне грозила благосклонность короля. Если это те  самые  участники
заговора, думала я, чье наказание я разделяю, то все они либо  разогнаны
или сокрушены одновременно со мною, либо покинули меня после моего отка-
за освободиться из когтей Будденброка в тот день, когда  меня  перевезли
из Берлина в Шпандау. Так вот! Они появились вновь и  своим  посредником
избрали Готлиба. Смельчаки! Только бы они не навлекли  на  голову  этого
невинного юноши таких же бед, как на мою!
   Сегодня утром Готлиб украдкой передал мне записку следующего содержа-
ния:
   "Мы подготовляем твое освобождение - эта  минута  близится.  Но  тебе
грозит новая опасность, которая немного замедлит успех нашего плана.  До
тех пор пока мы не уведомим тебя и не дадим подробных указаний,  остере-
гайся любого, кто будет подстрекать тебя к бегству. Тебя хотят  заманить
в ловушку. Будь настороже и оставайся такой же сильной, как до сих пор.
   Твои братья
   Невидимые"
   Эта записка упала сегодня утром к ногам Готлиба, когда он проходил по
одному из тюремных дворов. Он твердо уверен, что она упала с неба и  что
тут не обошлось без малиновки. Стараясь не  особенно  противоречить  его
фантазиям, я все же начала расспрашивать его  и  узнала  странные  вещи,
быть может не совсем лишенные вероятности. На мой вопрос, знает  ли  он,
кто такие эти Невидимые, он ответил:
   - Этого не знает никто, хоть все и притворяются, что знают.
   - Как, Готлиб, ты, значит, слышал о людях, которых так называют?
   - Когда я был в учении у главного городского башмачника, о них  много
говорили.
   - Вот как! Значит, народ их знает?
   - Да, но из всех разговоров, какие я слышал до тех пор,  только  этот
стоило услышать и запомнить. Один  бедный  работник,  наш  товарищ,  так
серьезно поранил себе  руку,  что  ему  собирались  отнять  ее.  Он  был
единственной опорой большой семьи и до этого случая помогал ей с большим
мужеством и любовью. Как-то раз он пришел навестить нас с  забинтованной
рукой и, глядя, как мы работаем, грустно сказал: "Какие вы счастливцы, у
вас здоровые руки! А мне уж, видно, придется лечь в больницу. И  старуха
мать пойдет просить милостыню, чтобы мои маленькие братья  и  сестры  не
умерли с голоду". Тогда было решено сделать складчину, но  все  мы  были
так бедны, и я сам, сын богатых родителей,  располагал  такими  грошами,
что собрали слишком мало, чтобы по-настоящему помочь бедняге.  Вытряхнув
все карманы, каждый стал думать о том, как бы вызволить Франца из  беды.
Но никто не мог ничего придумать - ведь Франц стучался уже во все двери,
и отовсюду его прогоняли. Говорят, что король очень богат, что его  отец
оставил ему много золота. Но говорят также, что он тратит его на  обмун-
дирование для своих солдат, а так как в это время была  война  и  король
куда-то уезжал, все боялись нужды, простой народ бедствовал, и Франц  не
мог найти достаточной помощи у добрых людей. Ну, а у злых  ведь  никогда
не бывает свободного гроша. И вдруг один молодой парень  из  нашей  мас-
терской говорит Францу: "Уж на твоем месте я бы знал, что делать!  Но  у
тебя, пожалуй, не хватит смелости". - Смелости у меня хватит, - отвечает
Франц. - Что же надо сделать?" - "Надо обратиться к  Невидимым".  Франц,
как видно, понял, о чем речь, потому что с неохотой  покачал  головой  и
ничего не ответил. Некоторые молодые люди, и я тоже, не знали,  что  это
означает и попросили объяснения. Нам ответили со всех сторон:  "Как,  вы
не знаете Невидимых? Да вы просто дети! Невидимые -  это  люди,  которых
никто не видит, но которые действуют. Они творят  много  добра  и  много
зла. Никто не знает, где они живут, но они - повсюду. Говорят, их немало
во всех четырех частях света. Многих  путешественников  они  убивают,  а
многих других спасают от разбойников - смотря по тому, кого они  считают
достойными наказания, а кого - защиты. Они - подстрекатели  всевозможных
восстаний, они имеют доступ ко двору любого  государя,  управляют  всеми
делами, решают вопросы войны и мира, выкупают пленных, облегчают  участь
несчастных, карают негодяев, заставляют королей дрожать на своих тронах,
словом - от них зависит все счастье и все несчастья на этом свете.  Воз-
можно, они делают немало ошибок, но, говорят,  намерения  у  них  всегда
добрые. А впрочем, кто знает - вдруг  то,  что  сегодня  считается  нес-
частьем, завтра принесет большое счастье?"
   - Мы слушали все это с удивлением и восхищением, - продолжал  Готлиб.
- Постепенно я узнал довольно много и теперь могу  вам  рассказать,  что
думает о Невидимых рабочий люд и невежественный простой народ. Одни  го-
ворят, что это злые люди, что они предались дьяволу, за что тот и  пере-
дал им свое могущество, дар узнавать сокрытое, власть  соблазнять  людей
богатством и почестями, умение распознавать будущее, делать золото,  ис-
целять больных, возвращать молодость старикам, воскрешать мертвых, выры-
вать живых из объятий смерти, - ведь это они открыли философский  камень
и жизненный эликсир. Другие, напротив, думают, что Невидимые - благочес-
тивые и добрые люди, которые объединили свои богатства,  чтобы  помогать
несчастным, и сговорились мстить  за  несправедливости  и  вознаграждать
добродетель. В нашей мастерской завязался разговор,  и  каждый  высказал
свое мнение. "Это старинный орден Тамплиеров", - говорил  один.  "Сейчас
их называют франкмасонами", - возражал другой. "Нет, говорил третий, это
гернгутеры Цинцендорфа, иначе - Моравские братья, бывшие Союзные братья,
бывшие Сироты горы Табор. Словом, это старая Чехия, которая все  еще  не
сломилась и втайне угрожает всем европейским державам, потому что  хочет
превратить вселенную в республику".
   А некоторые уверяли, что эти Невидимые - просто  горсточка  чародеев,
учеников и последователей Парацельса,  Беме,  Сведенборга,  а  теперь  и
Шрепфера - хозяина кофейни (странное сопоставление!), и что эти люди хо-
тят с помощью разных адских приемов и способов захватить власть над  ми-
ром и низвергнуть империи. Большинство сходилось на том, что  это  члены
фемгерихта, который никогда не распускался в Германии  и  теперь,  после
многих веков работы во мраке, начинает горделиво поднимать голову и  по-
казывать свою железную руку, огненный меч и твердое, как алмаз, правосу-
дие.
   Франц все не решался обратиться к ним. Ведь если примешь их благодея-
ния, говорил он, ты уж на всю жизнь, и земную и небесную, будешь  связан
с ними, рискуя вечным спасением и  подвергая  опасности  родных.  Однако
нужда оказалась сильнее его страхов. Один из наших товарищей, тот самый,
который дал ему этот совет и, как все думали, был членом общества  Неви-
димых, хоть он и отрицал это, по секрету научил Франца как  надо  подать
"сигнал бедствия". Мы так и не узнали, что это за сигнал. Одни  говорят,
будто Франц кровью написал  на  своих  дверях  какой-то  кабалистический
знак. Другие - будто в полночь он явился на перекресток четырех дорог, и
там, на холмике, у подножия креста, увидел черного всадника. А некоторые
говорят, будто он просто написал письмо и положил  его  в  дупло  старой
плакучей ивы у входа на кладбище. Достоверно одно - что ему помогли, что
семья его получила возможность дождаться его выздоровления, не прося ми-
лостыни, и он смог обратиться к искусному хирургу, который  вылечил  ему
руку. О Невидимых он никогда не говорит ни слова, разве только - что  он
будет благословлять их до конца жизни. Вот так, сестра  моя,  я  впервые
узнал о существовании этих странных и милосердных людей.
   - Но ты ведь более образованный человек, чем твои  товарищи  по  мас-
терской, - сказала я Готлибу, - скажи мне, что думаешь об этих Невидимых
ты сам? Кто они? Члены секты, шарлатаны или заговорщики?
   Но Готлиб, который до  этой  минуты  изъяснялся  с  большой  рассуди-
тельностью, вдруг снова впал в свою обычную рассеянность,  запутался,  и
мне удалось выведать у него только то, что эти существа и в  самом  деле
невидимы, неосязаемы и что, подобно богу и ангелам, они могут общаться с
людьми, лишь приняв чей-нибудь облик.
   - Конец света близок, - сказал он, - это  очевидно.  Появились  явные
приметы. Родился антихрист. Некоторые утверждают, что он в Пруссии и зо-
вут его Вольтер. Но я не знаю этого Вольтера, и, возможно,  это  не  он.
Тем более что имя Вольтер начинается на V, а не на W. А ведь имя,  кото-
рое антихрист будет носить среди людей, должно начинаться на  W  и  быть
немецким [13]. До прихода великих чудес, которые  произойдут  в  течение
нашего столетия, бог ни во что не вмешивается открыто. Бог, который  яв-
ляется "вечным молчанием" [14], порождает среди нас существа высшей  по-
роды, тайные силы, служащие и добру и злу, - ангелов и  демонов.  Демоны
предназначены для испытания праведников, ангелы - для того, чтобы помочь
их торжеству. Великая борьба этих двух начал уже вспыхнула. Король  зла,
отец заблуждений и невежества, защищается, но тщетно. Архангелы натянули
лук науки и истины. Их стрелы пробили панцирь Сатаны. Сатана еще  сопро-
тивляется, рычит, но скоро он отречется от лжи, потеряет весь свой яд  и
почувствует, как вместо нечистой крови пресмыкающихся в его жилах  заст-
руится роса прощения. Вот ясное и правильное объяснение того  необъясни-
мого и страшного, что происходит в мире. Зло и добро  борются  в  высшей
сфере, недоступной усилиям человека. Победа и поражение реют над нами, и
никто не может повлиять на исход битвы. Фридрих Прусский приписывает си-
ле своей армии те успехи, которые даровала ему только судьба,  собираясь
либо сокрушить его, либо поднять еще выше, в зависимости от  ее  скрытых
целей. Да, люди перестали понимать, что происходит на земле. Они  видят,
что неверие борется оружием веры, и наоборот. Они страдают от угнетения,
нужды и всех бедствий, происходящих от раздора, но их молитвам не  внем-
лют, чудеса древней религии не приходят им на помощь. У них уже ни в чем
нет согласия, и они ссорятся, сами не зная, в чем причина ссоры. С завя-
занными глазами шагают они к пропасти. И это Невидимые толкают их  туда,
но никто не знает, от кого исходят творимые ими дивные дела  -  от  бога
или от дьявола. Ведь в начале  христианской  эры  многие  считали  Симо-
на-волхва таким же всемогущим, таким же святым, как Христос.  А  я  тебе
говорю, что все чудеса происходят от бога, раз Сатана не может совершать
их без его позволения, и что некоторые из этих Невидимых действуют непо-
средственно по велению святого духа, остальные же  получают  свое  могу-
щество сквозь облако и неизбежно творят добро, хоть и думают, что творят
зло.
   - Ну, это очень туманное объяснение, милый Готлиб! Кому же  оно  при-
надлежит - Якобу Беме или тебе?
   - Быть может, ему, а быть может, мне, если только оно  не  подсказано
мне его вдохновением.
   - Пусть будет так, Готлиб! Но я не слишком продвинулась вперед в сво-
их познаниях. Ведь мне неизвестно, кем являются эти Невидимые для меня -
добрыми ангелами или злыми.
   12 мая. Чудеса и в самом деле начались, и судьба моя - в руках  Неви-
димых. Скажу, как Готлиб: "Откуда они - от бога или от дьявола?" Сегодня
Готлиба подозвал часовой, который караулит  эспланаду  и  стоит  на  ма-
леньком замыкающем ее бастионе. По мнению Готлиба, этот часовой  не  кто
иной, как один из Невидимых, то есть дух. Доказательством  является  то,
что Готлиб, который знает всех караульных и часто беседует с ними, когда
они в шутку заказывают ему башмаки, никогда прежде его не видел. И, кро-
ме того, ему показалось, что этот часовой был выше человеческого роста и
смотрел на него с каким-то странным выражением.  "Готлиб,  -  шепнул  он
ему, - Порпорина должна быть освобождена через три дня. Это  зависит  от
тебя - из-под подушки твоей матери ты можешь достать ключ от ее  камеры,
затем провести ее через кухню и доставить сюда, до края  эспланады.  Ос-
тальное я беру на себя. Предупреди ее, чтобы она была наготове, и  помни
- если у тебя недостанет осторожности или усердия, все мы - она, ты и  я
- погибнем".
   Вот каковы мои дела. Я просто больна от волнения. Всю эту ночь я  го-
рела как в лихорадке. Всю ночь я слышала звуки  фантастической  скрипки.
Бежать! Уйти из этой унылой тюрьмы, а главное -  избавиться  от  страха,
который мне внушает Мейер! Ах, если надо рискнуть только своей жизнью, я
готова. Но каковы будут последствия моего побега для Готлиба,  для  того
караульного, которого я не знаю и чья преданность так  бескорыстна,  да,
наконец, для тех неведомых сообщников, которые хотят навлечь на себя еще
одну беду? Я колеблюсь, я трепещу, я не могу решиться. Пишу вам, но  еще
не думаю готовиться к бегству. Нет, я не убегу, пока не буду спокойна за
участь моих друзей и покровителей. Бедный Готлиб готов на все!  Когда  я
спрашиваю, не боится ли он, он отвечает, что ради меня с радостью  пере-
нес бы любые мучения. А когда я добавляю, что, быть может, он будет ску-
чать по мне, он говорит, что это уж его дело и что дальнейшие его  наме-
рения мне неизвестны. К тому же все это кажется ему повелением свыше,  и
он без рассуждении повинуется направляющей его неведомой силе. Однако  я
внимательно перечитываю послание Невидимых,  полученное  несколько  дней
назад, и боюсь, как бы сообщение этого караульного не оказалось той  са-
мой западней, которой я должна остерегаться. Впереди еще двое суток. Ес-
ли Мейер появится вновь, я решусь на все. Если, как до сих  пор,  он  не
будет напоминать о себе, а мне придется опираться только на слова незна-
комца, я останусь.
   13-е. О, я доверяюсь судьбе, доверяюсь  провидению,  посылающему  мне
нежданную помощь! Я ухожу, я готова опереться на  мощную  руку,  которая
предлагает мне свое покровительство!.. Сегодня утром, отважившись  выйти
на эспланаду в надежде получить от моих заступников  духов  какое-нибудь
новое известие, я взглянула на бастион, где обычно находится караульный.
Их там было двое - один стоял на часах с ружьем  в  руке,  другой  ходил
взад и вперед, словно искал кого-то. Высокий рост второго часового прив-
лек мое внимание, его фигура показалась мне знакомой. Но я  могла  смот-
реть на него лишь украдкой, и, делая круг, мне  каждый  раз  приходилось
поворачиваться к нему спиной. Наконец в какой-то момент, когда я  шла  к
нему навстречу, он тоже, как бы случайно направился в нашу  сторону,  и,
хотя он находился на значительно более высокой площадке, чем мы,  я  тут
же узнала его. У меня чуть не вырвался крик. Это был чех Карл, дезертир,
которого я спасла из когтей Мейера в Богемском Лесу,  Карл,  которого  я
вновь встретила потом в Росвальде в Моравии, у графа  Годица  и  который
ради меня отказался от своего плана жестокой мести... Этот человек  пре-
дан мне душой и телом, и его свирепая физиономия, приплюснутый нос,  ры-
жая борода и фаянсовые глаза показались мне сегодня прекрасными,  словно
лик архангела Гавриила.
   - Это он! - прошептал Готлиб. - Посланец Невидимых, да и сам  Невиди-
мый, я уверен. Во всяком случае, он мог бы им стать, если б захотел. Это
и есть ваш освободитель - он выведет вас отсюда завтра ночью.
   Сердце билось у меня так сильно, что я едва держалась на  ногах.  Ра-
достные слезы хлынули из моих глаз. Чтобы скрыть волнение от первого ча-
сового, я отошла подальше и приблизилась к парапету, делая вид, что  лю-
буюсь травой во рву. Тем не менее я успела заметить, что Карл  и  Готлиб
почти открыто обменялись несколькими словами, но не расслышала их. Вско-
ре Готлиб вернулся и торопливо сказал мне:
   - Он спустится сюда. Он зайдет к нам на кухню и попросит бутылку  ви-
на. Делайте вид, что не замечаете его. Отца нет дома. Когда моя мать уй-
дет в погребок за вином, войдите в кухню, точно бы собираясь подняться к
себе, и вы сможете немного поговорить с ним.
   И правда, после того как Карл сказал что-то госпоже Шварц, которая не
прочь угостить ветеранов крепости с выгодой для себя, Готлиб появился на
дороге. Я поняла, что это был условный знак.
   Тогда я вошла и оказалась наедине с Карлом. Готлиб вслед  за  матерью
ушел в погребок. Бедный мальчик! Очевидно, дружба внезапно  пробудила  в
нем хитрость и присутствие духа, столь необходимые в обыденной жизни. Он
умышленно уронил свечу, совершил тысячу неловкостей, вывел  из  терпения
свою мать и задержал ее на достаточно длительное время,  чтобы  я  могла
обо всем условиться с моим спасителем.
   - Ну вот, синьора, - сказал Карл, - наконец-то я снова вижу вас! Вер-
бовщики еще раз схватили меня, видно так уж было суждено. Но король  уз-
нал меня и помиловал - должно быть, благодаря вам. Потом он позволил мне
уйти и даже пообещал денег, но, правда, не дал их. Я вернулся на  родину
и вдруг услыхал, что вы здесь. Тогда я разыскал одного знаменитого чаро-
дея, чтобы узнать, как бы мне услужить вам. Чародей послал меня к принцу
Генриху, а принц Генрих направил в Шпандау. Здесь нас окружают могущест-
венные лица - я их не знаю, ж они делают все, чтобы вас освободить.  Они
не жалеют ни денег, ни стараний, могу вас уверить!  Теперь  все  готово.
Завтра вечером ворота сами распахнутся перед нами. Все те,  кто  мог  бы
загородить нам путь, подкуплены. Только Шварцы не участвуют в этом деле,
но завтра они будут спать крепче обычного, а когда проснутся, вы  будете
уже далеко. Мы прихватим с собой и Готлиба - он не хочет оставаться  тут
без вас. Я тоже удираю вместе с вами, нам ничего не грозит, все  предус-
мотрен? Будьте готовы, синьора, а теперь  идите  обратно  на  эспланаду,
чтобы старуха не застала вас здесь.
   Свою благодарность Карлу я выразила лишь слезами и поскорее  убежала,
чтобы скрыть их от пытливого взгляда госпожи Шварц.
   О друзья мои! Значит, я снова увижу вас! Сожму в  объятиях!  Еще  раз
спасусь от ужасного Мейера! Снова увижу ширь небес, радостную зелень по-
лей, Венецию, Италию! Снова буду петь,  увижу  дружеские  лица!  О,  эта
тюрьма закалила меня и обновила мое сердце, угасавшее от холодного  рав-
нодушия. Как я буду жить, как буду любить,  какой  благочестивой,  какой
доброй я буду!
   И все же - такова глубокая загадка человеческого сердца! - я  испыты-
ваю страх и даже грусть при мысли, что скоро  покину  эту  каморку,  где
прожила три месяца, беспрестанно вырабатывая в себе  мужество  и  покор-
ность судьбе, этот крепостной вал, где так много думала и  мечтала,  эти
старые стены, казавшиеся мне такими высокими, холодными  и  безмятежными
при свете луны! А глубокий ров с тусклой водой, отливавшей такой  краси-
вой зеленью, множество печальных цветов, усеявших весной его  берега!  А
главное - мою малиновку! Готлиб уверяет, что она  полетит  за  нами,  но
ведь в столь поздний час она будет спать в листве плюща и не заметит на-
шего ухода. Милое созданьице! Пусть твое  присутствие  подарит  утешение
той, кто сменит меня в этой камере! Пусть она будет так же беречь тебя и
заботиться о тебе, как это делала я!
   Попытаюсь уснуть, чтобы завтра быть сильной и спокойной.  Запечатываю
эти записки, чтобы унести с собой. С помощью Готлиба я  раздобыла  новый
запас бумаги, карандашей, свечек, который хочу оставить в своем тайнике.
Пусть эти бесценные сокровища обрадуют какую-нибудь другую узницу  после
меня".
   На этом кончается дневник Консуэло. Продолжим правдивый рассказ о  ее
приключениях.
   Необходимо сообщить читателю, что Карл не напрасно хвалился, будто он
получает помощь и указания от каких-то могущественных лиц. Эти невидимые
рыцари, хлопотавшие об освобождении нашей героини, сыпали золото полными
пригоршнями. Многие тюремщики, человек десять старых солдат и даже  один
офицер были вовлечены в это дело и обещали молчать, ничего не видеть,  а
в случае тревоги пуститься в погоню за беглецами лишь для вида. В вечер,
назначенный для побега. Карл ужинал у Шварцев и,  притворившись  пьяным,
предложил им выпить вместе с ним. Как большинство  женщин,  занимающихся
поваренным искусством, мамаша Шварц любила промочить горло. Муж ее  тоже
не питал отвращения к водке из своего погребка, если платил не  он.  Ка-
кое-то сонное  зелье,  тайком  подсыпанное  Карлом  в  бутылку,  помогло
действию крепкого напитка. Супруги Шварц с трудом добрались до постели и
захрапели так громко, что Готлиб, подойдя к ним, чтобы  выкрасть  ключи,
как всегда приписал все это сверхъестественной силе и решил, что их  за-
колдовали. Карл вернулся на бастион и занял свой пост. Консуэло  беспре-
пятственно дошла с Готлибом до этого места и бесстрашно ступила на вере-
вочную лесенку, которую ей сбросил дезертир. Но  бедный  Готлиб,  упорно
желавший бежать вместе с ней, как она ни отговаривала его, оказался  при
этом серьезной помехой. Тот самый Готлиб,  который  во  время  припадков
лунной болезни, как кошка бегал по кровлям, наяву не способен  был  сде-
лать, не спотыкаясь, и трех шагов по самой ровной дороге.  Убежденный  в
том, что он идет за посланцем небес, Готлиб не  испытывал  ни  малейшего
страха, и прикажи ему Карл, он без колебаний спрыгнул бы в пропасть.  Но
эта доверчивая храбрость только усиливала опасность его неловких  движе-
ний. Карабкаясь, он ставил ногу как попало, не  глядя,  не  рассчитывая.
После того как Консуэло двадцать раз вздрагивала от страха,  думая,  что
он погиб, он наконец взобрался на площадку бастиона, а оттуда трое  бег-
лецов пошли по коридорам той части крепости, где находились лица, посвя-
щенные в заговор. Они беспрепятственно двигались вперед, как вдруг перед
ними вырос плац-майор Нантейль, иначе говоря - бывший  вербовщик  Мейер.
Консуэло решила, что все  погибло,  но  Карл  помешал  ей  обратиться  в
бегство, сказав: "Не бойтесь, синьора, господин плац-майор действует за-
одно с нами".
   - Остановитесь, - торопливо сказал им Нантейль. - Случилась  неприят-
ность. Плац-майору Веберу вздумалось прийти поужинать в нашу часть  зда-
ния с одним старым, безмозглым офицером. Они сидят  в  помещении,  через
которое вам необходимо пройти. Надо найти способ  выдворить  их  оттуда.
Карл, скорее возвращайтесь на свой пост - не то вас могут  хватиться.  Я
приду за вами, когда будет возможно. Госпожа Порпорина укроется  в  моей
комнате. Готлиба я возьму с собой и скажу, что у  него  припадок  лунной
болезни. Оба моих дурака побегут взглянуть на него, помещение освободит-
ся, и я заберу ключ, чтобы они больше не могли туда попасть.
   Готлиб, не знавший, что он лунатик, вытаращил глаза, но  Карл  сделал
ему знак, и он слепо подчинился. Консуэло смертельно не хотелось входить
в комнату Мейера.
   - Почему вы боитесь этого человека? - шепотом спросил у нее  Карл.  -
Ему обещана слишком крупная сумма, чтобы он вздумал предать вас. Он  дал
правильный совет: я вернусь на бастион. Чрезмерная поспешность может нас
погубить.
   "Чрезмерное хладнокровие и предусмотрительность тоже  могут  погубить
нас", - подумала Консуэло. Тем не менее она уступила. У нее было при се-
бе оружие. Проходя через кухню Шварцев,  она  успела  схватить  там  не-
большой нож, и это немного успокаивало  ее.  Деньги  и  бумаги  она  еще
раньше отдала Карлу, а себе оставила только свое распятие, которое  счи-
тала талисманом.
   Для большей безопасности Мейер запер ее в своей комнате и ушел вместе
с Готлибом. Минут через десять, показавшихся  Консуэло  вечностью,  Нан-
тейль вернулся, и она с ужасом заметила, что он запер дверь  изнутри,  а
ключ положил в карман.
   - Синьора, - сказал он ей по-итальянски, - вам  придется  вооружиться
терпением еще на полчаса. Эти негодяи  пьяны  и  уйдут  из-за  стола  не
раньше, чем пробьет час ночи. Тогда их выгонит сторож, который дежурит в
этой части здания.
   - А что вы сделали с Готлибом, сударь?
   - Ваш друг Готлиб находится в безопасности. Он спрятался за  вязанкой
хвороста и отлично там выспится. Пожалуй, это поможет ему бодрее шагать,
когда он пойдет вслед за вами.
   - А Карла вы предупредите, не так ли?
   - Если мне не вздумается приказать повесить его, - ответил плац-майор
с какой-то сатанинской усмешкой. - Мне незачем оставлять его  здесь.  Ну
что, довольны вы мною, синьора?
   - Сейчас у меня нет возможности доказать вам мою признательность, су-
дарь, - холодно ответила Консуэло, тщетно стараясь скрыть  свое  презре-
ние, - но я надеюсь, что вскоре смогу расквитаться с вами.
   - Черт побери, да вы можете расквитаться со мной сейчас же  (Консуэло
с ужасом отшатнулась)... если проявите ко мне хоть немного  симпатии,  -
добавил Мейер с неуклюжей и неловкой любезностью.  -  Не  будь  я  таким
страстным любителем музыки, а вы - такой красоткой, я ни за что не нару-
шил бы своего долга и не стал бы помогать вашему побегу. Неужели вы  ду-
маете, что я делаю это из-за денег? Тьфу! Да я достаточно  богат,  чтобы
обойтись без ваших друзей, а принц Генрих недостаточно могуществен, что-
бы спасти меня от петли или от пожизненного заточения, если будет  обна-
ружено мое участие. Так или иначе, дурная служба повлечет за собой неми-
лость, перевод в другую крепость, менее удобную, расположенную дальше от
столицы... Все это заслуживает маленького утешения.  Полно!  Перестаньте
разыгрывать гордячку. Вы ведь знаете, что я влюблен в вас. У меня мягкое
сердце! Но это не значит, что можно злоупотреблять моей слабостью. Вы не
монахиня, не святоша, черт побери! Вы очаровательная актриса, и я  готов
держать пари, что на пути к первым ролям вам  случалось  дарить  немного
нежности директорам некоторых театров. Да, черт возьми! Если вы пели Ма-
рии-Терезии, а говорят, что это так, значит вы прошли через будуар князя
фон Кауница. Сейчас вы находитесь в менее роскошном помещении,  но  ваша
свобода - в моих руках, а свобода - это еще более драгоценный  дар,  чем
милость императрицы.
   - Это угроза? - спросила Консуэло, бледная от негодования и  отвраще-
ния.
   - Нет, это просьба, прекрасная синьора.
   - Но, надеюсь, не условие?
   - Ни в коем случае. Что вы! Это было бы неблагородно! - ответил Мейер
с наглой иронией, подходя к Консуэло и раскрывая объятия.
   Консуэло с ужасом отбежала в дальний угол. Ме-йер последовал за  ней.
Она увидела, что погибнет, если ради чести не пожертвует человеколюбием,
и внезапно, побуждаемая неистовой гордостью испанки,  встретила  объятия
Мейера, вонзив ему в грудь свой нож. Мейер был очень жирен,  и  рана  не
представляла опасности, но когда он увидел, как течет его кровь, ему по-
казалось, что он умирает. Будучи столь же труслив, сколь  развратен,  он
едва не лишился чувств и упал животом на постель, бормоча: "Меня зареза-
ли! Я погиб!" Консуэло подумала, что  убила  его,  и  едва  не  лишилась
чувств сама. После нескольких секунд безмолвного ужаса она все же  реши-
лась подойти к Мейеру и, видя, что тот не шевелится,  отважилась  подоб-
рать оброненный им ключ. Как только ключ от комнаты оказался в ее руках,
мужество снова вернулось к ней, она без колебаний вышла и наудачу броси-
лась бежать по коридорам. Все  двери  оказались  отпертыми,  и  Консуэло
спустилась с какой-то лестницы, не зная, куда она ведет. Но  когда  вне-
запно раздался звон набата, затем барабанный бой, а вслед за ним  пушеч-
ная пальба, - все, что так сильно напугало ее в ночь припадка  лунатизма
у Готлиба, - ноги у нее подкосились. На нижних ступеньках она  упала  на
колени и, скрестив руки, стала молиться за бедного Готлиба и  великодуш-
ного Карла. Оказавшись разлученной с ними, оставив их под угрозой  смер-
ти, которую они должны были принять ради нее, она уже не  чувствовала  в
себе ни сил, ни желания искать спасения. Вдруг раздались чьи-то  поспеш-
ные тяжелые шаги, яркий свет факелов возник перед ее испуганными  глаза-
ми, и она уже не могла понять, что это - действительность  или  бред  ее
больного воображения. Она забилась в уголок и окончательно потеряла соз-
нание.

   XX

   Придя в себя, Консуэло, еще не понимая, где она, ощутила какое-то не-
изъяснимое, ни с чем не сравнимое блаженство. Она  лежала  под  открытым
небом, но совершенно не чувствовала ночного холода, хотя и видела сияние
звезд в беспредельном безоблачном небе. Вслед за  этим  она  испытала  и
другое приятное ощущение -  ощущение  быстрого,  но  плавного  движения.
Плеск весел, размеренно погружавшихся в воду, подсказал ей, что она  на-
ходится в лодке и плывет по пруду. Сладостное тепло разливалось по всему
ее телу, а в спокойствии спящих вод, где покачивалось от легкого ветерка
множество болотных растений, была какаято пленительная нега,  напоминав-
шая о лагунах Венеции в прекрасные весенние ночи. Приподняв голову, Кон-
суэло огляделась по сторонам и увидела двух гребцов, сидевших на  разных
концах лодки. Она взглядом поискала крепость и увидела ее, но уже  дале-
ко, - мрачную каменную громаду в прозрачной рамке воздуха и волн. Консу-
эло поняла, что спасена, но тотчас вспомнила о своих друзьях и с  трево-
гой произнесла имя Карла.
   - Я здесь, синьора. Ни слова, ни единого слова! - ответил Карл, кото-
рый сидел на веслах впереди нее. Консуэло решила, что вторым гребцом был
Готлиб, и, не в силах пошевелиться, снова откинулась назад.
   Чья-то рука подтянула выше окутывавший ее теплый я  мягкий  плащ,  но
она осторожно отстранила его от лица, чтобы продолжать любоваться беско-
нечным, усеянным звездами небом, простиравшимся над ее головой.
   По мере того как силы  и  свобода  движений,  парализованных  сильным
нервным припадком, постепенно возвращались к Консуэло, она понемногу со-
биралась с мыслями, и ужасный, окровавленный образ Мейера  возник  перед
него. Почувствовав, что ее поддерживает чья-то рука и что голова ее  по-
коится на груди у третьего пассажира, которого до сих пор она не замеча-
ла или, вернее, принимала за тюк - настолько он был закутан,  невидим  и
неподвижен, - она сделала новую попытку приподняться.
   Величайший ужас овладел ею при мысли о том, что, быть  может,  именно
негодяй Мейер сидит сейчас рядом с нею, - ведь Карл проявил к нему такое
легкомысленное доверие. Старания незнакомца скрыть свое лицо еще  усили-
вали подозрения беглянки. Смутившись, она вспомнила, что спокойно дрема-
ла на груди у этого человека, и почти рассердилась на судьбу,  позволив-
шую ей провести под его покровительством  несколько  минут  целительного
забвения и неизъяснимого блаженства.
   К счастью, в это мгновение лодка пристала к берегу, и Консуэло поспе-
шила встать, пытаясь опереться на руку Карла и выпрыгнуть на землю.  Од-
нако от сильного толчка она пошатнулась и  вновь  упала  в  объятия  та-
инственного незнакомца. Теперь он стоял во весь рост, и при слабом свете
звезд она различила на его лице черную маску. Но он был на  голову  выше
Мейера и, даже закутанный в длинный плащ, казался  стройным  и  изящным.
Это совершенно успокоило Консуэло. Она оперлась на руку, которую он мол-
ча ей предложил, и прошла вместе с ним по берегу шагов пятьдесят. Карл и
второй гребец шли сзади, все так же, знаками, призывая ее  к  полнейшему
молчанию. Местность была безмолвна и пустынна, ничто не напоминало более
о шумной крепости. За густым кустарником стояла карета, запряженная чет-
веркой лошадей, и незнакомец сел туда вместе с Консуэло.  Карл  влез  на
козлы. Третий спутник незаметно скрылся. Консуэло  невольно  подчинилась
безмолвной и торжественной поспешности  своих  освободителей,  и  вскоре
удобная и покойная карета покатилась во мраке с  невероятной  быстротой.
Шум колес и цоканье копыт лошадей, несущихся во весь опор, не располага-
ют к беседе. Консуэло была сильно смущена и даже немного  испугана  тем,
что оказалась наедине с незнакомцем. Тем не менее,  увидев,  что  теперь
уже можно без всякого риска нарушить молчание, она сочла долгом выразить
ему свою признательность и радость. Ответа не последовало.  Из  уважения
он с самого начала сел не рядом, а напротив. Затем  безмолвно  пожал  ей
руку и снова отодвинулся в уголок кареты. Консуэло, надеявшаяся завязать
разговор, не осмелилась настаивать. Ей страшно хотелось узнать,  кто  же
он, этот великодушный и преданный друг, которому она обязана своим  спа-
сением, но она испытывала к нему какое-то  инстинктивное,  смешанное  со
страхом почтение и мысленно приписывала своему  странному  спутнику  все
романтические добродетели, подобающие данному случаю. Под конец ей приш-
ло в голову, что, быть может, этот человек лишь исполнитель воли Невиди-
мых, их верный слуга, и боится, что, позволив себе разговаривать  с  ней
наедине, ночью, он превысит свои права.
   Через два часа быстрой езды коляска остановилась среди темного  леса,
но перекладных лошадей, которые должны были их там ждать, еще  не  было.
Незнакомец отошел, чтобы посмотреть, не видно ли их, а может быть, желая
скрыть свое нетерпение и беспокойство. Консуэло тоже вышла из экипажа  и
стала прогуливаться по другой песчаной тропинке вместе с Карлом, которо-
му ей хотелось задать тысячу вопросов.
   - Благодарение богу, синьора, вы живы, - сказал ей верный оруженосец.
   - А ты как себя чувствуешь, милый Карл?
   - Лучше и быть не может, раз вы спасены.
   - А Готлиб? Что с ним?
   - Полагаю, что он спокойно спит в своей постели в Шпандау.
   - Праведное небо! Значит, Готлиб остался? И поплатится за всех нас?
   - Ни за себя, ни за нас. Когда началась тревога, - кто ее поднял, мне
неизвестно, - я побежал за вами, решив, что настал момент все  поставить
на карту. По дороге я встретил плац-майора Нантейля - иначе говоря, вер-
бовщика Мейера. Он был очень бледен...
   - Так ты видел его, Карл? Он был цел и невредим? Он мог ходить?
   - А почему бы и нет?
   - Значит, он не был ранен?
   - Ах, да, был. Он сказал, что немного поранился, наткнувшись в темно-
те на ружейную пирамиду. Но я не обратил на это особого внимания и  пос-
корей спросил его, где вы. Он ничего не знал - он совсем потерял голову.
Мне даже показалось, что он хотел нас выдать: ведь набат, который я  ус-
лыхал, - я отлично знаю его звук, - приводится в движение из его комнаты
и только для его части здания. Но, как видно,  он  передумал  -  негодяй
знал, что ему хорошо заплатят за ваше освобождение. Поэтому он помог мне
отвести беду и всем, кто попадался навстречу, говорил, что тревога опять
поднялась из-за лунатика Готлиба. И правда, точно желая подтвердить  его
слова, Готлиб лежал и спал в уголке коридора, где мы его и  нашли.  Этот
странный сон часто нападает на него среди дня, где бы он ни находился  -
хоть на парапете эспланады. Можно подумать, что его на ходу усыпило вол-
нение, связанное с бегством. Это просто чудо, если он случайно не  глот-
нул несколько капель того самого зелья, которое я так  усердно  подливал
его дорогим родителям. Мне известно одно - что его заперли в первой  по-
павшейся комнате, чтобы он не вздумал разгуливать по стенам крепости,  и
я счел за благо оставить его там впредь до новых распоряжений. Его ни  в
чем не могут обвинить, а  моего  побега  будет  вполне  довольно,  чтобы
объяснить ваш. Шварцы тоже так крепко спали у себя на кухне, что не слы-
шали набата, и никому не пришло в голову идти проверять, заперта ли ваша
каморка. Так что настоящая тревога поднимется  только  завтра.  Нантейль
помог мне успокоить всех, и я сделал вид, что иду к себе  в  спальню,  а
сам побежал разыскивать вас. Мне посчастливилось - вы лежали в трех  ша-
гах от той самой двери, которая должна была вывести нас на свободу.  Все
сторожа на этой стороне были подкуплены. Сначала я перепугался - вы были
совсем как мертвая. Но мертвую или живую, я не хотел оставлять вас  там.
Без всяких помех я перенес вас в лодку, ожидавшую у рва, и тут... тут со
мной приключилась одна неприятная история, но я расскажу вам ее  как-ни-
будь в другой раз. На сегодня уже хватит с вас волнений, синьора, и  мне
не хочется вас пугать.
   - Нет, нет, Карл, я должна все знать, у  меня  хватит  сил  выслушать
все.
   - О, я знаю вас, синьора! Вы будете меня бранить. Вы по-своему  смот-
рите на вещи. Я хорошо помню Росвальд, где вы помешали мне...
   - Карл, твой отказ говорить откровенно  будет  жестоко  мучить  меня.
Расскажи мне все, умоляю тебя, приказываю тебе.
   - Ну что ж, синьора, в конце концов, это не такое большое  несчастье.
А если тут и есть грех, то он только на мне одном. Когда наша лодка про-
ходила под низким сводом, я старался грести как можно тише, потому что в
этом месте отдается эхом каждый звук, и вдруг возле небольшой дамбы, ко-
торая наполовину загораживает проезд, в лодку прыгают  трое  молодцов  и
хватают меня за шиворот. Надо вам сказать, - продолжал Карл, понижая го-
лос, - что после того, как мы миновали последний подземный выход, госпо-
дин, который едет с вами в карете (это один из наших),  имел  неосторож-
ность отдать Нантейлю две трети условленной суммы. Решив, что этого пока
довольно, а остальное он получит, когда выдаст нас начальству,  Нантейль
вместе с двумя такими же негодяями, как и он сам, засел на дамбе,  чтобы
вновь захватить вас, рассчитывая вначале избавиться от вашего покровите-
ля и от меня, чтобы никто не мог рассказать о полученных им деньгах. Вот
почему эти канальи и решили нас убить. Но ваш спутник, синьора, несмотря
на свою миролюбивую внешность, сражался как лев. Клянусь, я век этого не
забуду. Двумя мощными ударами он отделался от первого негодяя -  швырнул
его в воду, - а второй, оробев, снова прыгнул на плотину  и  встал  поо-
даль,  следя,  чем  кончится  моя  схватка  с  плац-майором.  Признаюсь,
синьора, я был не так ловок, как его милость,  благородный  рыцарь,  чье
имя мне неизвестно. Драка продолжалась с полминуты, и это не делает  мне
чести, ибо Нантейль, который всегда был силен как бык, на сей раз  пока-
зался мне каким-то вялым и слабым. Возможно, он просто испугался, а  мо-
жет, ему мешала полученная рана. Наконец, почувствовав,  что  он  совсем
обессилел, я поднял его и слегка окунул в воду. Тут его милость  сказали
мне: "Не убивайте его. В этом нет необходимости". Но  я-то  хорошо  знал
Нантейля, знал, как он плавает, знал, что он упрям, жесток, способен  на
все, - я успел когда-то испытать на себе силу его кулаков, и  у  меня  с
ним были старые счеты, - и тут я не удержался и ударил его по  голове...
Синьора, этот удар навсегда предохранит его от других ударов и  помешает
ему наносить удары кому бы то ни было еще! Да упокоит господь его душу и
простит мою! Он пошел ко дну, как кирпич, и больше не появился. Приятель
Нантейля - господин рыцарь выдворил его из нашей лодки таким же  манером
- сначала нырнул, потом доплыл до края дамбы, а его спутник, самый осто-
рожный из этой тройки, стал помогать ему взобраться наверх.  Это  оказа-
лось нелегко. Насыпь здесь такая узкая, что один спихивал вниз  другого,
и вскоре оба опять очутились в воде. Пока они  барахтались  и  ругались,
словно уча друг друга плавать, я греб изо всех сил, и вскоре мы  доплыли
до того места, где наш второй гребец, честный  рыбак,  обещал  встретить
меня и помочь переправиться через пруд. Какое счастье,  синьора,  что  я
научился ремеслу матроса в мирных водах Росвальдского парка! Я и не знал
в тот день, когда на ваших глазах участвовал в столь прекрасной  репети-
ции, что наступит время и мне придется выдержать ради вас морское сраже-
ние, не столь блестящее, но куда более важное. Вот что  вспомнилось  мне
там, в лодке, и на меня вдруг напал какой-то странный смех... очень про-
тивный смех! Смеялся я про себя - по крайней мере мне казалось, что я не
издаю ни звука, - но зубы у меня стучали, чья-то железная рука как будто
давила мне горло, а со лба стекали капли холодного пота!.. Да, теперь  я
вижу, что человек не муха, - его убиваешь не так спокойно. А ведь он  не
первый - я был на войне... Да, но война есть война! А  здесь,  в  глухом
углу, ночью, за стеной, не обменявшись с ним ни словом... Это было похо-
же на преднамеренное убийство, а между тем я имел на это право - я защи-
щал свою жизнь. Впрочем, это могло бы оказаться не первым случаем  пред-
намеренного убийства в моей жизни!.. Помните, синьора? Если бы не  вы...
я бы совершил его. Но не знаю, стал ли бы я потом раскаиваться  в  этом.
Знаю одно - что я както нехорошо смеялся там, в лодке... И  даже  сейчас
все еще не могу удержаться от смеха... Уж очень забавно пошел он ко дну,
совсем прямо, словно тростник, который воткнули в ил. А когда на поверх-
ности воды осталась только его голова, только голова,  попорченная  моим
кулаком... О господи, как он был уродлив! Мне стало  страшно!..  Он  все
еще стоит перед моими глазами!
   Опасаясь, что это ужасное потрясение может повредить Карлу,  Консуэло
постаралась преодолеть собственное волнение, чтобы успокоить его и  отв-
лечь. Карл был кроток и терпелив от природы, как истинный  чешский  кре-
постной. Полная трагических случайностей жизнь, уготованная ему судьбою,
была ему не по силам. Совершая поступки, продиктованные местью или иными
злобными чувствами, он испытывал затем муки раскаяния и страх перед  бо-
гом. Отвлекая его от мрачных мыслей, Консуэло, быть может, хотела и сама
немного отдохнуть душой. Ведь она тоже вооружилась  в  эту  ночь,  чтобы
убить. Она тоже ранила человека и пролила несколько капель его  нечистой
крови. Прямая и благочестивая душа не может допустить мысли об убийстве,
не может принять решение убить человека, не проклиная, но  оплакивая  те
обстоятельства, которые вынуждают защищать свою честь и жизнь с кинжалом
в руках. Консуэло была подавлена, удручена. Она уже не осмеливалась счи-
тать, что имела право купить свою свободу ценой пролитой крови - хотя бы
даже крови злодея.
   - Бедный Карл, - сказала она. - Сегодня мы  оба  были  палачами.  Это
ужасно. Но пусть тебя утешит мысль, что мы не хотели, не предвидели  то-
го, что случилось - нас толкнула на это необходимость. А теперь расскажи
мне о господине, который так великодушно помог мне бежать. Ты совсем  не
знаешь его?
   - Нет, синьора, сегодня вечером я увидел его впервые и даже не  знаю,
как его имя.
   - Но куда же он везет нас, Карл?
   - Не знаю, синьора. Он запретил задавать ему вопросы и даже велел пе-
редать вам, что если дорогой вы сделаете малейшую попытку  расспрашивать
его, где мы находимся и куда едем, он будет  вынужден  покинуть  вас  на
полпути. Мне ясно, что он желает нам добра, и я решил позволить ему вес-
ти меня как ребенка.
   - А видел ты лицо этого господина?
   - Мельком, при свете фонаря. Это было в тот миг,  когда  я  переносил
вас в лодку. Он очень красив, синьора. Я никогда не видел никого  краси-
вее. Настоящий король.
   - Неужели, Карл? Он еще молод?
   - Лет тридцати.
   - На каком языке он говорит?
   - На самом настоящем чешском - истинном языке  христиан!  Он  и  ска-
зал-то мне всего несколько слов, но какое удовольствие доставил  бы  мне
звук родного языка, не случись это в такую дурную минуту:  "Не  убивайте
его - в этом нет необходимости". Ох, он ошибся, это было более чем необ-
ходимо, - не так ли, синьора?
   - А что он сказал тебе, когда ты совершил это страшное дело?
   - Я думаю - да простит мне бог! - что он ничего не заметил. Он кинул-
ся в лодку, где вы лежали как мертвая, и, видно, опасаясь, как бы кто не
причинил вам вреда, заслонил вас своим телом. А когда мы оказались в бе-
зопасности посреди пруда, он приподнял вас, закутал в отличный плащ, ко-
торый, должно быть, и принес специально для вас, а потом все время  при-
жимал к сердцу, словно мать, охраняющая свое дитя. Да, он  очень  сильно
любит вас, синьора! Не может быть, чтобы вы не знали его.
   - Возможно, что знаю, но мне ни разу не удалось увидеть его  лицо,  и
я...
   - Как странно, что он скрывает его от вас! Впрочем, ничто  не  должно
казаться странным со стороны этих людей.
   - Каких людей? Скажи мне. Карл.
   - Да тех, кого называют рыцарями, черными масками. Невидимыми. О  них
я знаю не больше, чем вы, синьора, хотя вот уже два месяца, как они  во-
дят меня на помочах и шаг за шагом учат, что я должен делать, чтобы  по-
мочь вам и спасти.
   В это время послышался конский топот, приглушенный мягкой травою. Ло-
шадей перепрягли в две минуты, форейтор тоже оказался новый, не состояв-
ший на королевской службе. Он торопливо обменялся несколькими словами  с
незнакомцем, после чего последний подал Консуэло руку и вместе с ней во-
шел в карету. Здесь он занял место в глубине, как можно дальше от  спут-
ницы, и торжественная тишина ночи была нарушена лишь в два  часа,  когда
прозвонили его часы. До рассвета было еще  далеко,  хотя  перепелки  уже
кричали в вереске, а издалека, с какой-то фермы, доносился собачий  лай.
Стояла великолепная ночь, созвездие Большой Медведицы широко раскинулось
на небосклоне. Стук колес заглушал мелодичные  голоса  природы;  путники
повернулись спиной к крупным северным звездам, и  Консуэло  поняла,  что
направляется к югу. Карл, сидя на козлах, пытался отогнать призрак Мейе-
ра, который чудился ему на всех лесных перепутьях, у подножия крестов  и
под всеми высокими елями, попадавшимися по дороге. Поэтому он не обращал
ни малейшего внимания на то, в какую сторону увлекает его счастливая или
несчастная звезда.

   XXI

   Убедившись, что ее спутник твердо решил не обращаться к ней ни с еди-
ным словом, Консуэло сочла за лучшее подчиниться странному обету  молча-
ния, которого, по-видимому, он  придерживался,  следуя  примеру  древних
странствующих рыцарей. Чтобы избавиться от мрачных  образов  и  грустных
размышлений, навеянных рассказом Карла, она попыталась обратить свои ду-
мы на неведомое будущее, открывавшееся перед нею, и  понемногу  погрузи-
лась в блаженные мечты. Лишь немногие избранные  натуры  обладают  даром
распоряжаться ходом своих мыслей в минуты созерцательного бездействия. У
Консуэло не раз бывала возможность (особенно в продолжение трех  месяцев
одиночества, проведенных в Шпандау) упражнять этот дар,  который,  впро-
чем, реже бывает уделом счастливцев мира сего,  нежели  тех,  чья  жизнь
полна труда, преследований и опасностей. Ибо следует признать,  что  су-
ществует некая таинственная благодать, ниспосылаемая  провидением  стра-
дальцам, - иначе ясность духа некоторых из них показалась бы невероятной
тому, кто сам не испытал горя.
   К тому же обстоятельства, в которых  оказалась  наша  беглянка,  были
настолько необычны, что действительно могли дать пищу для самых  фантас-
тических воздушных замков. Эта тайна, словно облако окутывавшая все вок-
руг нее, этот рок, увлекавший ее в какой-то волшебный мир, эта странная,
похожая на отеческую, любовь, окружавшая ее чудесами, - все  это  вполне
могло поразить молодое воображение, склонное к поэзии. Консуэло  вспоми-
нала слова священного писания, которые она положила на музыку в дни  за-
точения:
   "Я пошлю к тебе одного из ангелов, и он в объятиях своих понесет  те-
бя, да не преткнешься о камень ногою твоею".
   "Я блуждаю во мраке, но не испытываю страха, ибо со мной господь".
   Отныне эти слова приобрели для нее  более  ясный,  даже  божественный
смысл. Когда мы перестаем верить в  непосредственное  явление  и  прямое
откровение божества, покровительство и  помощь  неба  проявляются  через
посредство дружбы и преданности нам подобных. Как сладостно вручить свою
судьбу тем, кто нас любит, и ощущать, если можно так выразиться, что те-
бя несут на руках! Это счастье столь велико, что оно  быстро  развратило
бы нас, когда б мы сами не прилагали усилий к тому, чтобы не слишком  им
злоупотреблять. Это счастье ребенка, чьи золотые грезы не нарушаются ни-
какими тревогами жизни, пока он покоится на груди у матери.
   Все эти мысли, нахлынувшие на Консуэло после того, как она так неожи-
данно избавилась от своих злоключений, убаюкивали  ее,  преисполняя  ка-
кой-то невинной негой, и в конце концов она задремала, впав в то состоя-
ние покоя души и тела, в котором смешалось все и которое можно  было  бы
назвать небытием, но небытием, полным отрады. Она  совершенно  забыла  о
своем безмолвном спутнике, как вдруг, проснувшись,  увидела,  что  сидит
совсем рядом с ним и что голова ее лежит на его плече. В  первую  минуту
она и не подумала изменить положение - ей только что снилось, будто  она
едет на тележке с матерью, и поддерживающая ее рука  казалась  ей  рукой
Цыганки. Проснувшись совсем и обнаружив свою оплошность, она  смутилась,
но рука незнакомца превратилась в какую-то  волшебную  цепь,  обвившуюся
вокруг нее. Консуэло  осторожно  попробовала  освободиться,  но  тщетно;
должно быть, незнакомец тоже уснул и, засыпая, бессознательно заключил в
объятия свою спутницу, когда, сморенная усталостью и покачиванием  каре-
ты, она склонила голову ему на грудь. Обе его руки были сомкнуты  вокруг
стана Консуэло, словно, перед тем как уснуть, он заранее  позаботился  о
том, чтобы она не могла упасть. Но сон ничуть не ослабил силы его  спле-
тенных пальцев, и, чтобы разомкнуть их,  пришлось  бы  окончательно  его
разбудить. Консуэло не решалась на это. Она надеялась, что он сам  неча-
янно отпустит ее и ей удастся сесть на прежнее место, не  показав  вида,
что она заметила все эти щекотливые подробности их пребывания наедине  в
карете.
   Однако, дожидаясь минуты, когда незнакомец заснет покрепче, Консуэло,
успокоенная его ровным дыханием и неподвижностью, заснула опять -  пере-
житые потрясения оказались сильнее ее. Когда она проснулась, лицо незна-
комца было обращено к ней, его маска развязалась щека прикасалась  к  ее
щеке, их дыхание смешалось. Сделав резкое движение, она попыталась отод-
винуться, даже не догадавшись взглянуть ему в лицо, что,  впрочем,  было
бы нелегко, ибо кругом, а особенно в глубине кареты,  еще  царила  тьма.
Незнакомец прижал Консуэло к себе, и жар его груди чудодейственным обра-
зом воспламенил ее, отняв силу и желание отстраниться. И, однако, в неж-
ном и жгучем объятии этого человека не было ничего чувственного,  ничего
грубого. Его ласка не испугала и  не  осквернила  целомудренной  чистоты
Консуэло; словно под влиянием каких-то чар,  она  забыла  свою  сдержан-
ность, забыла девственную холодность, которая  не  покидала  ее  даже  в
объятиях неистового Андзолето, и ответила на восторженный, жаркий  поце-
луй незнакомца, приникшего к ее губам.
   Все было так странно и необычно в этом таинственном существе, что не-
вольный порыв Консуэло, казалось, ничуть не удивил его, не  придал  дер-
зости, не опьянил его. Он снова медлительным движением прижал ее к серд-
цу и, несмотря на исключительную силу этого объятия, Консуэло не ощутила
боли, какую оно могло бы причинить слабому созданию. Она не испытала  ни
страха, ни смущения - хотя после минутного размышления эти чувства  были
бы так естественны после подобного  беспримерного  забвения  ее  обычной
стыдливости. Никакая посторонняя мысль не  потревожила  блаженного  спо-
койствия этого чудесного мгновения - мгновения  разделенной  любви.  Она
любила, любила впервые в жизни. Ей подсказал это инстинкт, вернее -  го-
лос свыше. И чувство ее было таким полным, таким глубоким, таким божест-
венным, что, казалось, ничто и никогда не могло бы нарушить его очарова-
ния. Незнакомец был для Консуэло каким-то неземным  существом,  каким-то
ангелом, чья любовь только освящала  ее.  Кончиками  пальцев  он  легко,
словно лепестками цветка, коснулся век Консуэло, и она тотчас  же  вновь
заснула, как по волшебству. Он же теперь бодрствовал и казался совершен-
но спокойным, словно был неуязвим, словно стрелы соблазна не могли  про-
никнуть сквозь его броню. Он бодрствовал, увлекая Консуэло  в  неведомые
края, подобно архангелу, уносящему  под  своим  крылом  юного  серафима,
обессиленного и изнемогшего от соприкосновения с лучезарным божеством.
   Зарождающийся день и утренний холод наконец  вывели  Консуэло  из  ее
странного, почти летаргического состояния. Она увидела, что находится  в
карете одна, и спросила себя, уж не пригрезилось ли ей, что она  полюби-
ла. Она попробовала опустить одно из жалюзи, но все они оказались запер-
ты снаружи, а она не знала, каким образом их открыть. Сквозь щели жалюзи
она видела неясные контуры убегающей дороги, то белые, то  зеленые  края
ее, но совершенно не могла разглядеть местность, а стало быть, не  могла
понять, куда ее везут. В покровительстве незнакомца  было  нечто  своев-
ластное, нечто деспотическое. Все это походило на похищение, и в  сердце
ее закрались страх и тревога.
   С исчезновением незнакомца бедная грешница испытала наконец все  муки
стыда и чувство глубочайшего изумления.  Пожалуй,  немногие  "девицы  из
Оперы" (так называли тогда певиц и танцовщиц) стали бы  терзаться  из-за
поцелуя, подаренного в темноте какому-то незнакомцу, который держал себя
весьма скромно, а главное, судя по заверениям Карла, был молод, красив и
изящен. Однако подобное безумство было столь чуждо нравам  и  убеждениям
добродетельной и благоразумной Консуэло, что она почувствовала себя глу-
боко униженной в собственных глазах. Она мысленно попросила  прощения  у
праха Альберта и покраснела до корней волос, вспомнив, что сердце ее из-
менило его памяти столь внезапно, столь недостойно и безрассудно. "Долж-
но быть, - думала она, - трагические обстоятельства этого вечера  и  ра-
дость освобождения заставили меня на минуту потерять рассудок. В против-
ном случае разве могла бы я вообразить, будто люблю человека, который не
сказал мне ни единого слова, не открыл мне своего имени и даже не  пока-
зал своего лица! Это напоминает самые постыдные приключения  маскарадов,
те нелепые проявления чувственности, в которых мне каялась Корилла и ко-
торые казались мне возможными лишь у таких женщин, как она!  Как  должен
презирать меня этот человек! Если он не злоупотребил моим  смятением,  я
обязана этим тому, что нахожусь под защитой его чести. А может быть,  он
связан клятвой, выполняя более серьезные обязанности.  Скорее  всего  он
просто пренебрег мною! Ах, если бы он понял или угадал, что с моей  сто-
роны то был лишь приступ горячки, припадок лихорадочного бреда!"
   Консуэло тщетно упрекала себя - она не могла  отделаться  от  чувства
горечи, которая была еще сильнее угрызений совести, и причиной этой  го-
речи было сожаление о том, что она потеряла своего  дорожного  спутника.
Она не имела права, да и не в силах была заставить себя его  проклинать,
не могла в чем-либо обвинить его. В глубине  ее  сознания  он  продолжал
жить как  некое  высшее  существо,  наделенное  колдовским,  быть  может
дьявольским, могуществом, но могуществом неотразимым.  Консуэло  страши-
лась его, но в то же время жаждала, чтобы разлука была не столь  внезап-
ной, чтобы она не оказалась вечной.
   Лошади пошли шагом, и Карл открыл дверцу.
   - Господин рыцарь предлагает вам пройтись, синьора, -  сказал  он.  -
Подъем здесь труден для лошадей, а мы в лесу. Опасности как будто нет.
   Опершись на плечо Карла, Консуэло спрыгнула на песок, даже не дождав-
шись, чтобы он опустил подножку. Она надеялась увидеть своего  дорожного
спутника, своего нежданного возлюбленного. И она  действительно  увидела
его, но впереди, в тридцати шагах, а следовательно,  только  его  спину,
причем он по-прежнему был закутан в широкий серый плащ, с которым,  оче-
видно, решил не расставаться ни днем, ни ночью. Походка и та  часть  его
шевелюры и обуви, которую можно было увидеть, свидетельствовали об изыс-
канности и изяществе мужчины, привыкшего заботиться о своем  туалете  "с
целью оттенить свои природные преимущества", как говорили  в  то  время.
Эфес его шпаги сверкал, как звезда в лучах восходящего солнца,  а  запах
пудры, которую светские  люди  употребляли  тогда  с  большим  разбором,
чувствовался на расстоянии, оставляя в утреннем воздухе  ароматный  след
"благовоспитанного" человека.
   "О боже! - подумала Консуэло. - Что, если  это  какой-нибудь  щеголь,
авантюрист или просто спесивый аристократ? Кто бы он ни был,  но  сейчас
он повернулся ко мне спиной, и он прав!"
   - Почему ты называешь его "рыцарь"? - спросила она у Карла, продолжая
размышлять вслух.
   - Потому что так называют его форейторы.
   - Но какой рыцарь? Какого ордена?
   - Просто господин рыцарь. Да к чему вам  это,  синьора?  Раз  ему  не
угодно, чтобы вы узнали, кто он, вам, по-моему, надо посчитаться  с  его
желанием. Он ведь оказывает вам  такие  важные  услуги  -  даже  рискует
жизнью. Вот я, например, готов путешествовать с ним хоть десять лет, да-
же не спрашивая, куда он меня везет. Это такой красивый, храбрый,  такой
добрый и веселый человек!
   - Веселый? По-твоему, он веселый?
   - Конечно. Он так счастлив, что спас вас, что только об этом и  гово-
рит. Все время расспрашивает о Шпандау, о вас, о  Готлибе,  обо  мне,  о
прусском короле. Я рассказываю ему все, что знаю, все, что со мной  слу-
чилось, - даже и мое  приключение  в  Росвальде.  Так  приятно  говорить
по-чешски с умным человеком, который тебя понимает, а не с этими  ослами
пруссаками - они ведь знают свой поганый язык, и ничего больше!
   - Так, значит, он чех?
   - Я позволил себе спросить его, но он коротко и даже немного сухо от-
ветил "нет". Не надо бы мне спрашивать его. Ему хотелось, чтобы я  отве-
чал на его вопросы, и ничего больше.
   - Он все еще носит маску?
   - Только тогда, когда подходит к вам, синьора. Как видно, он  большой
шутник и хочет возбудить ваше любопытство.
   Радостная доверчивость Карла не вполне успокоила Консуэло. Она убеди-
лась в том, что решительность и храбрость сочетались в нем с простодуши-
ем, которое легко было употребить во зло. Разве не он поверил  обещаниям
Мейера? Разве не он уговорил ее войти в комнату этого негодяя? А  теперь
он слепо подчиняется какому-то незнакомцу, который похитил  Консуэло  и,
быть может, собирается подвергнуть ее еще  более  утонченным  и  опасным
соблазнам! Ей припомнилась записка Невидимых: "Тебя хотят заманить в ло-
вушку, тебе грозит новая опасность. Остерегайся того, кто предложит тебе
бежать, пока не  получишь  от  нас  подтверждения.  Оставайся  такой  же
сильной..." и т.д. Никакого подтверждения Консуэло не получила, но,  об-
радовавшись появлению Карла, она решила, что этот верный слуга  действи-
тельно уполномочен служить ей. А вдруг незнакомец - предатель? Куда  это
он везет ее с такой таинственностью? У нее не было ни одного друга,  ко-
торый походил бы на этого блестящего рыцаря, - разве только Фридрих  фон
Тренк. Но Карл превосходно знал Тренка, и, значит, то был не он. Граф де
Сен-Жермен был старше, Калиостро - ниже  ростом.  Вглядываясь  издали  в
незнакомца и стараясь узнать в нем кого-либо из старинных друзей, Консу-
эло пришла к выводу, что ни у кого из них не видела такой легкой,  изящ-
ной походки. Только Альберт отличался этой  величественной  осанкой,  но
его медлительный шаг, его постоянное изнеможение не могли  сравниться  с
мужественной и благородной манерой держаться, свойственной незнакомцу.
   Лес поредел, и лошади пошли рысью, догоняя опередивших их седоков. Не
оборачиваясь, рыцарь поднял руку и взмахнул  белоснежным  платком.  Карл
понял этот сигнал и подсадил Консуэло в карету со словами:
   - Между прочим, синьора, в сундуках под сиденьями вы  найдете  белье,
платья и все, что может вам понадобиться для завтрака и обеда. Там  есть
и книги. Словом, это настоящая гостиница на колесах, и, кажется, вы вый-
дете из нее не скоро.
   - Карл, - сказала Консуэло, - прошу тебя, спроси у господина  рыцаря,
можно ли мне после того, как мы переедем границу,  поблагодарить  его  и
отправиться дальше куда мне вздумается.
   - О, синьора, я никогда не посмею задать такой обидный  вопрос  столь
любезному господину!
   - Нет, я требую, чтобы ты это сделал. Его ответ ты  передашь  мне  на
следующем привале, раз он не желает говорить со мной.
   Незнакомец ответил, что путница совершенно свободна и все ее  желания
являются для него приказом, но что, изменив выбранный для нее маршрут  и
место убежища, она поставит под угрозу не только свое собственное спасе-
ние и жизнь ее спутника, но и жизнь Карла. С наивным упреком Карл  доба-
вил, что, видимо, се недоверие очень огорчило рыцаря, так как он сделал-
ся печален и угрюм. Консуэло тотчас раскаялась и велела ему сказать, что
она вручает Невидимым свою судьбу.
   День прошел без всяких приключений. Консуэло,  замурованная  в  своей
карете, словно государственная преступница, совершенно  не  представляла
себе, в каком направлении ее везут. Заметив при дневном  свете,  что  ее
платье забрызгано кровью гнусного Мейера, она пришла в ужас и с радостью
переоделась. Она попыталась читать, но ум ее был чересчур озабочен. Тог-
да она решила побольше спать, надеясь, что постепенно забудет свое  уни-
зительное приключение. Но когда стемнело, а незнакомец продолжал  сидеть
на козлах, она испытала еще большее смятение. Очевидно, он ничего не за-
был, и его почтительная деликатность делала Консуэло еще более смешной и
виновной в собственных глазах. Кроме того, она мучилась при мысли о том,
как неудобно и утомительно этому человеку, казавшемуся ей таким усталым,
сидеть на чересчур узком для двоих сиденье, бок о бок с солдатом,  кото-
рый, правда, был переодет в очень опрятное платье слуги, но  мог  сильно
надоесть ему своей наивной и многословной болтовней. К тому же наступала
ночь, быть может, он страдал от холода, не мог спать. Уж не граничит  ли
его мужество с самомнением? Не считает ли он себя неотразимым? Или дума-
ет, что, придя в себя от неожиданности, она будет  обороняться  от  этой
фамильярности, что-то чересчур уж отцовской? Бедняжка говорила себе  все
это, чтобы утешить свое уязвленное самолюбие, но скорее всего ей  просто
не терпелось снова его увидеть, а главное, она боялась его презрения или
торжества чрезмерной добродетели, которая навсегда отдалила бы  их  друг
от друга.
   Среди ночи они остановились в неглубоком овраге. Погода была  хмурая.
Шум ветра в листве дерев напоминал шум бегущей воды.
   - Синьора, - сказал Карл, открывая дверцу кареты, -  наступила  самая
трудная минута нашего путешествия: надо перейти  границу.  Говорят,  что
смелость и деньги делают все, но все-таки не стоит проезжать  сейчас  по
большой дороге на глазах у полицейских. Ято ничем не рискую - ведь я для
них неважная птица. Запрягу в коляску одну лошадь, словно только что ку-
пил ее для своих хозяев, что живут в соседней  деревне,  и  поеду  поти-
хоньку. А вы с господином рыцарем пойдете окольным путем,  и,  возможно,
там попадутся нелегкие тропинки. Скажите, хватит ли у вас сил  пройти  с
милю пешком по плохой дороге?
   Консуэло ответила утвердительно, и рыцарь тотчас  подал  ей  руку.  А
Карл прибавил:
   - Если вы придете в условленное место раньше меня,  ждите  там  и  не
бойтесь, - хорошо, синьора?
   - Я ничего не боюсь, - ведь я нахожусь под защитой господина  рыцаря,
- ответила Консуэло с каким-то смешанным чувством нежности и гордости. -
Но, бедный мой Карл, - добавила она, - не опасно ли это для тебя?
   Карл только пожал плечами и, поцеловав Консуэло руку, побежал  переп-
рягать лошадь, а Консуэло со своим безмолвным покровителем отправилась в
путь через поля.

   XXII

   Погода хмурилась все больше, ветер усиливался, и наши беглецы с  тру-
дом шагали уже около получаса то по каменистым  тропам,  то  по  высокой
траве, продираясь сквозь терновые кусты,  как  вдруг  хлынул  сильнейший
дождь. До сих пор Консуэло не сказала своему спутнику ни слова, но,  ви-
дя, что он тревожится за нее и ищет пристанища, она наконец проговорила:
   - Не бойтесь за меня, сударь. Я сильна и огорчаюсь только  за  вас  -
ведь вы переносите столько мучений и забот ради человека, совершенно вам
безразличного. Я просто не знаю, как выразить вам свою благодарность.
   Увидев какую-то заброшенную лачугу, незнакомец не  удержался  от  ра-
достного жеста, и ему удалось устроить свою спутницу в уголке,  где  она
укрылась от ливня. Крыша этой развалины была сорвана  ветром,  и  прост-
ранство, защищенное небольшим каменным выступом, оказалось так узко, что
незнакомец, не решаясь встать совсем близко к Консуэло, вынужден был ос-
таться под проливным дождем. Из уважения к ней он даже отошел  подальше,
чтобы она не испугалась. Однако Консуэло не могла  долго  терпеть  такое
самопожертвование. Она позвала его, но, видя, что он  упорствует,  вышла
из своего убежища и сказала деланно-веселым тоном:
   - Каждому свой черед, господин рыцарь. Я тоже могу немного помокнуть.
Займите мое место, если уж не хотите встать рядом.
   Рыцарь сделал попытку отвести Консуэло обратно на то  место,  которое
являлось предметом борьбы их великодушия, но она была тверда.
   - Нет, - сказала она, - я не уступлю. Очевидно, я обидела вас  сегод-
ня, когда выразила желание расстаться на границе, и теперь должна  иску-
пить свою вину. Пусть же хороший насморк послужит мне наказанием!
   Рыцарь уступил и встал под навес. Чувствуя себя очень виноватой, Кон-
суэло подошла и встала с ним рядом. Правда, у нее было унизительное ощу-
щение, что ее поступок может быть принят за кокетство, но она  предпочла
скорее показаться ему легкомысленной, чем неблагодарной. Незнакомец  по-
нял это и постарался держаться от нее настолько  далеко,  насколько  ему
позволяло пространство в два или три квадратных фута. Опершись на камен-
ный выступ, он даже умудрился слегка отвернуть голову, чтобы не  смущать
Консуэло и чтобы она не подумала, будто он ободрен ее вниманием. Консуэ-
ло поражалась тому, что человек, приговоренный к молчанию и до известной
степени приговоривший к молчанию и ее самое, так легко угадывает ее мыс-
ли и позволяет понимать свои. Уважение к нему возрастало у нее с  каждой
минутой, и какое-то странное чувство заставляло  ее  сердце  биться  так
сильно, что она задыхалась в атмосфере, воспламененной  дыханием  незна-
комца, к которому ее влекла непостижимая симпатия.
   Через четверть часа ливень утих настолько, что  наши  путешественники
смогли продолжать свой путь, но размытые тропинки сделались почти непро-
ходимыми для женщины. Несколько мгновений рыцарь, как всегда молча, наб-
людал, как бредет и спотыкается Консуэло, цепляясь за него на каждом ша-
гу, чтобы не упасть. И вдруг, устав смотреть на ее мучения, он  взял  ее
на руки, как ребенка, и понес, несмотря на ее протесты. Правда, эти про-
тесты не перешли в сопротивление: Консуэло почувствовала себя околдован-
ной, покоренной. Она двигалась навстречу ветру  и  буре,  уносимая  этим
мрачным, похожим на духа тьмы рыцарем, который вместе со своей ношей пе-
репрыгивал через овраги и рытвины так  быстро  и  уверенно,  словно  был
бесплотным духом. Таким образом они добрались до брода небольшой  речки.
Незнакомец быстро шагнул в воду, поднимая Консуэло все выше по мере  то-
го, как река становилась глубже.
   К несчастью, этот внезапный и обильный ливень до такой степени  взды-
бил ручей, что он превратился в мутный, пенистый поток, несшийся с  глу-
хим и зловещим шумом. Вода доходила незнакомцу уже  до  пояса.  Стараясь
держать Консуэло над уровнем воды, он легко мог поскользнуться, ибо ноги
его увязали в иле. Консуэло испугалась за него.
   - Пустите меня, - сказала она, - я умею плавать. Во имя неба, пустите
меня! Вода все прибывает, вы утонете.
   В эту минуту порыв яростного ветра повалил одно из  деревьев,  росших
на том берегу, к которому направлялись наши путники. В  воду  посыпались
огромные глыбы земли и камней, что на некоторое время создало естествен-
ную запруду, способную противостоять неистовой силе течения. К  счастью,
дерево упало поперек речки, и незнакомец наконец-то смог передохнуть. Но
через минуту вода, пробившись через все препятствия, вновь хлынула таким
мощным потоком, что он уже не смог бороться и остановился. Консуэло  по-
пыталась высвободиться из его рук.
   - Пустите меня, - повторила она, - я не хочу стать причиной вашей ги-
бели. У меня тоже есть и сила и мужество! Позвольте мне бороться  вместе
с вами.
   Но рыцарь с удвоенной силой прижал ее к сердцу. Можно было  подумать,
что он решил погибнуть здесь вместе с нею. Ей стало страшно - эта черная
маска, этот безгласный человек, похожий на водяного из древних  немецких
баллад, казалось, хотел увлечь ее в бездну. Она не осмелилась  сопротив-
ляться долее. Больше четверти часа боролся незнакомец с яростью ветра  и
волн. Проявляя поистине пугающее хладнокровие и упорство,  он  продолжал
держать Консуэло над водой, тратя четыре-пять минут на то, чтобы продви-
нуться на один фут. Он спокойно оценивал создавшееся  положение.  Отсту-
пить было теперь не менее трудно, нежели  идти  вперед.  Самое  глубокое
место было уже позади, и он чувствовал, что  если  попытается  повернуть
назад, вода может поднять его и сбить с ног. Наконец он  достиг  берега,
но все еще шел вперед, не позволяя Консуэло ступить на землю и не  давая
себе передышки до тех пор, пока не раздался  свисток  Карла,  в  тревоге
ожидавшего их. Только тогда он передал свою драгоценную ношу на руки де-
зертира и в полном изнеможении упал на песок. Вместе с дыханием  у  него
вырывались глухие стоны. Казалось, грудь его сейчас разорвется.
   - О боже. Карл, он умирает! - воскликнула Консуэло, бросаясь к  рыца-
рю. - Это предсмертный хрип! Давай снимем с него эту маску, она его  ду-
шит!..
   Карл готов был повиноваться, но незнакомец с усилием поднял оледенев-
шую руку и отвел руку дезертира.
   - Он прав! - сказал Карл. - А моя клятва! Ведь я дал ему  слово,  что
не прикоснусь к его маске, даже если он будет умирать у вас  на  глазах.
Бегите к карете, синьора, принесите мою флягу с водкой - она на  козлах.
Несколько глотков подбодрят его.
   Консуэло уже хотела встать, но рыцарь удержал ее.  Если  смерть  была
близка, он желал умереть у ее ног.
   - И на этот раз он прав, - сказал Карл,  который,  несмотря  на  свою
грубую внешность, понимал тайны любви (он тоже любил когда-то). - Вы су-
меете поухаживать за ним лучше меня. Я сам схожу за флягой...  Вот  что,
синьора, - добавил он шепотом. - Сдается мне, что, если вы хоть  немного
любите его и, у вас хватит жалости сказать ему об этом, он  не  позволит
себе умереть. В противном случае я ни за что не ручаюсь.
   Карл ушел улыбаясь. Он не разделял страха Консуэло,  так  как  видел,
что удушье рыцаря уже проходит. Но  перепуганная  Консуэло,  думая,  что
присутствует при последних минутах этого великодушного человека,  обвила
его руками и покрыла поцелуями его высокий лоб - единственную часть  ли-
ца, не закрытую маской.
   - Умоляю вас, - сказала она, - снимите это. Я не буду  на  вас  смот-
реть, я отойду, а ты по крайней мере сможете вздохнуть свободно.
   Незнакомец взял обе руки Консуэло и прижал их  к  своей  вздымающейся
груди. Ему хотелось ощутить их нежную теплоту и вместе с  тем  заставить
молодую девушку отказаться от мысли открыть его лицо. В эту  минуту  вся
душа Консуэло вылилась в этом чистом объятии. Ей вспомнились слова  Кар-
ла, не то насмешливые, не то ласковые.
   - Не умирайте, - сказала она незнакомцу. - Ни за  что  не  позволяйте
себе умереть. Разве вы не чувствуете, что я люблю вас?
   Не успела она произнести эти слова, как ей почудилось, что она сказа-
ла их в каком-то забытьи. Они вырвались у нее почти против воли. Но  ры-
царь услышал их. Он немного приподнялся, стал на  колени  и  обнял  ноги
Консуэло, а та, сама не зная почему, залилась слезами.
   Пришел Карл со своей фляжкой. Рыцарь оттолкнул  это  излюбленное  ле-
карство дезертира и, опираясь на его руку, дошел до кареты. Консуэло се-
ла с ним рядом. Ее очень тревожило, как бы рыцарь не продрог в  холодной
и мокрой одежде.
   - Не беспокойтесь, синьора, - сказал Карл. - Господин рыцарь не успел
простудиться. Сейчас он наденет мой плащ, - я позаботился спрятать его в
карету, когда начался дождь, - ведь мне ясно было, что кто-нибудь из вас
да промокнет. Когда на мокрую одежду накинешь что-нибудь плотное  и  су-
хое, тепло можно сохранить довольно долго. Сидишь, как в ванне, а это не
вредно для здоровья.
   - Тогда и ты, Карл, сделай то же, - сказала Консуэло. -  Вот,  возьми
мою мантилью - ведь ты промок, чтобы уберечь нас.
   - Со мной ничего не сделается, - возразил Карл. - У меня кожа потолще
вашей. Накиньте на рыцаря еще и мантилью. Закутайте его хорошенько. А  я
живо довезу вас до подставы, даже если мне придется загнать  эту  бедную
лошадь.
   В течение целого часа руки Консуэло обвивали незнакомца, и ее голова,
которую он привлек к своей груди, влила в него жизнь и тепло лучше,  чем
все рецепты и предложения Карла. Изредка она касалась губами его влажно-
го лба и согревала его своим дыханием. Когда карета остановилась, рыцарь
прижал ее к сердцу с силой, свидетельствовавшей о том, что он  чувствует
себя здоровым и счастливым. Затем он поспешно опустил подножку и  скрыл-
ся.
   Консуэло очутилась под каким-то навесом, а перед  ней  стоял  старый,
похожий на крестьянина, слуга с потайным фонарем в руке. По  окаймленной
изгородью тропинке он провел ее мимо какого-то невзрачного домика, дошел
до флигеля и, впустив ее, оставил там одну,  заперев  за  ней  дверь  на
ключ. Увидев вторую дверь, она вошла в маленькое, чистое и скромное  по-
мещение, состоявшее из двух комнат: хорошо натопленной спальни  с  удоб-
ной, уже постланной постелью и другой комнаты, где горела  свеча  и  был
приготовлен отличный ужин. Консуэло с грустью  заметила,  что  на  столе
стоял только один прибор. И когда Карл принес ей вещи и сказал, что  бу-
дет прислуживать ей, она не решилась ему ответить, что за ужином ей нуж-
но только одно - чтобы рядом сидел ее покровитель.
   - Добрый мой Карл, - сказала она, - поешь сам и ступай спать, мне ни-
чего не нужно. Ты, конечно, больше устал, чем я.
   - Я устал не больше, чем если б прочитал молитвы, сидя у очага с моей
бедной женушкой, - упокой господи ее душу! С какой радостью я  поцеловал
землю, когда увидел, что мы еще раз выбрались из Пруссии. Хотя, по прав-
де сказать, я не знаю, где мы - в Саксонии, в Чехии, в Польше или в "Ки-
тае", как говорили в Росвальде у графа Годица.
   - Возможно ли. Карл? Неужели, сидя на козлах, ты среди  бела  дня  не
узнал ни одного их тех мест, которые мы проезжали?
   - Да ведь я никогда прежде не ездил по этой дороге, синьора. А  потом
я неграмотный и не мог прочитать то, что написано на стенах и на  придо-
рожных столбах. Кроме того, мы не останавливались ни в одном городе,  ни
в одной деревне, а лошадей меняли всегда в лесу или во дворе  какого-ни-
будь дома. Наконец, есть еще и четвертая причина - я дал господину рыца-
рю честное слово, что ничего не скажу вам, синьора.
   - Вот с этого тебе бы и следовало начать, Карл, и я не стала бы  воз-
ражать. Но скажи мне - рыцарь не кажется тебе больным?
   - Ни капельки, синьора. Он разгуливает по всему дому,  хотя,  на  мой
взгляд, ему там совершенно нечего делать - ведь там нет ни души, если не
считать старого, неразговорчивого садовника.
   - Ступай же к нему, Карл. Предложи ему свои услуги. Беги, оставь  ме-
ня.
   - Что вы, синьора. Он отказался от  моих  услуг  и  велел  заботиться
только о вас.
   - В таком случае позаботься о себе, мой друг, и постарайся увидеть во
сне свободу.
   Консуэло легла, когда начинало светать, а когда она встала и оделась,
было уже два часа. День, видимо, был солнечный и ясный. Она  попробовала
распахнуть решетчатые ставни, но оказалось, что они заперты на секретный
замок, как это было и в почтовой карете. Попыталась выйти, но двери были
заперты на задвижку снаружи. Она снова подошла к окну и  увидела  первые
ряды деревьев скромного фруктового сада. Ничто не указывало на соседство
большого города или оживленной проезжей дороги. В доме царила полная ти-
шина, и извне доносилось лишь жужжание насекомых, воркование голубей под
крышей, да время от времени раздавался жалобный скрип тачки где-то в ал-
леях, недоступных ее взору. Она бессознательно воспринимала все эти зву-
ки, приятные для ее слуха, так давно уже лишенного отголосков  деревенс-
кой жизни. Консуэло все еще была пленницей и, несмотря на  все  старания
окружающих скрыть от нее ее положение, испытывала некоторую тревогу. Од-
нако она решила пока терпеть неволю - она оказалась не такой  уж  страш-
ной, а любовь рыцаря отнюдь не внушала Консуэло того  отвращения,  какое
внушала любовь Мейера.
   Хотя верный Карл и предлагал вызвать  его  звонком,  как  только  она
встанет, ей не захотелось его беспокоить - ведь он нуждался в более дли-
тельном отдыхе, нежели она. А главное - она  боялась  разбудить  другого
своего спутника, без сомнения крайне утомленного. Она прошла в  комнату,
примыкавшую к спальне, и на том столе, где накануне был сервирован ужин,
- его убрали так тихо, что она и не заметила, - увидела книги и все при-
надлежности для письма.
   Книги не вызвали у нее особого интереса: она была чересчур  возбужде-
на, чтобы заняться ими. Посреди своих тревог и волнений она ощущала неп-
реодолимую потребность вновь и вновь перебирать в памяти события прошлой
ночи, и ей не хотелось думать ни о чем другом. Так как, несмотря  ни  на
что, она все еще была пленницей, ей пришло в  голову  вновь  взяться  за
свой дневник, и она написала на отдельном листке такое вступление:
   "Милый Беппо, для тебя одного возобновляю я рассказ о моих  необыкно-
венных приключениях. Привыкнув говорить с той откровенностью,  на  какую
вдохновляет соответствие нашего возраста и общность  взглядов,  я  смогу
открыть тебе мои переживания, которые остальные мои друзья, пожалуй,  не
поняли бы и, вероятно, осудили бы строже, чем ты. По  этому  предисловию
ты догадаешься, что и я не свободна от вины. Да, я чувствую,  что,  быть
может, вела себя не так, как должно, но пока и сама не понимаю ни  всего
значения моих поступков, ни их возможных последствий.
   Иосиф, прежде чем описать тебе мое бегство из  Шпандау  (которое,  по
правде говоря, представляется мне почти пустяком по сравнению с тем, что
занимает меня теперь), надо тебе сказать, что  я...  что  у  меня...  Не
знаю... Быть может, мне приснилось все это? Но я  чувствую,  что  голова
моя горит, сердце трепещет, словно хочет выпрыгнуть из моей груди и  пе-
реселиться в другую душу... Скажу тебе просто, ведь все это можно  выра-
зить одним словом: мой милый друг, мой верный товарищ, я люблю!
   Люблю незнакомца, человека, лица которого не видела, голоса  которого
не слышала. Ты скажешь, что я безумна, и будешь прав: ведь любовь -  это
и есть безумие. Выслушай меня, Иосиф, и не сомневайся в моем  счастье  -
оно превосходит все мечты моей первой любви в Венеции. Это счастье столь
упоительно, что даже мешает мне ощущать стыд, когда я думаю, что приняла
его так быстро, так бездумно, мешает ощущать страх, когда я  думаю,  что
могла ошибиться в своем выборе, больше того - что, быть может,  моя  лю-
бовь безответна... Но нет, я любима - я чувствую это. Уверяю  тебя,  тут
нет ошибки, на этот раз я люблю по-настоящему, посмею ли сказать? - люб-
лю страстно. А почему бы и нет? Любовь приходит к нам от бога. Не в  на-
шей власти зажечь ее в своей груди, как зажигают светильник  на  алтаре.
Все мои старания полюбить Альберта (рука моя дрожит, когда  я  пишу  это
имя) не помогли мне раздуть в душе священный и жгучий  пламень.  Потеряв
его, я полюбила память о нем больше, чем любила его самого, живого.  Как
знать - быть может, я смогла бы полюбить его совсем по-иному, если б  он
был возвращен мне..."
   Едва успев написать последнюю фразу, Консуэло поспешно зачеркнула  ее
- пожалуй, не такой уж жирной чертой, чтобы совсем нельзя было ее разоб-
рать, но все же зачеркнула, и это немного облегчило ее  душу.  Она  была
сильно взволнована, и лихорадка любви невольно поднимала со дна  ее  су-
щества самые сокровенные мысли. Тщетно пыталась она  продолжать  письмо,
стремясь лучше уяснить себе самой тайну собственного сердца. Желая выра-
зить тончайшие оттенки своих чувств, она нашла только эти страшные  сло-
ва: "Как знать - быть  может,  я  смогла  бы  полюбить  Альберта  совсем
по-иному, если б он был возвращен мне".
   Консуэло не умела лгать. Прежде ей казалось, что чувство, которое она
питала к памяти умершего, было любовью, но теперь живая жизнь переполни-
ла ее грудь и страсть истинная затмила воображаемую.
   Чтобы прояснить свои блуждающие мысли, она попыталась перечитать  на-
писанное. Но, читая письмо, она запуталась еще больше и, убедившись, что
не в состоянии отчетливо выразить их, скомкала листок и бросила на стол,
собираясь потом сжечь его. Вся дрожа, словно совершив что-то  греховное,
с пылающим лицом, она в волнении ходила по комнате,  ничего  не  понимая
или понимая лишь одно - что она любит и уже не может сомневаться в этом.
   В эту минуту кто-то постучался в дверь спальни. Она пошла  открывать,
вошел Карл. Увидев его разгоряченное лицо, мутный взгляд,  услышав  нес-
вязную речь, она решила, что от усталости он заболел, но по его  ответам
быстро поняла, что утром его угостили и он выпил лишнего - вина или  пи-
ва. Это был единственный недостаток бедного Карла. Небольшая доза  алко-
голя делала его чересчур доверчивым, доза побольше могла  сделать  опас-
ным. К счастью, на сей раз он ограничился такой порцией, которая сделала
его болтливым и добродушным, и кое-что от  этих  качеств  еще  осталось,
хоть он и проспал после этого целый день. Он был без  ума  от  господина
рыцаря и не мог говорить ни о чем другом. Господин рыцарь так добр,  так
отзывчив, так приветлив с простым людом! Он не позволил Карлу  прислужи-
вать за столом, а усадил его напротив себя, заставил поужинать вместе  с
ним, подливая ему лучшего вина, чокался с ним каждым стаканом  и  пил  с
ним наравне, как настоящий славянин.
   - Какая жалость, что он всего лишь итальянец! - говорил  Карл.  -  Он
вполне заслуживает быть чехом - вино он пьет ничуть не хуже меня.
   - Ну, это еще небольшая заслуга, - возразила Консуэло,  не  испытывая
особого восторга при мысли о том, что рыцарь так хорошо умеет пить с ла-
кеями.
   Но она тут же раскаялась - имела ли она право после всех услуг,  ока-
занных ей Карлом, считать его ниже себя и своих друзей? Что касается ры-
царя, то, по всей вероятности, он только для того и искал общества этого
преданного слуги, чтобы порасспросить о ней. Болтовня Карла  подтвердила
ее предположение.
   - Ах, синьора, - простодушно сказал он, - этот достойный молодой  че-
ловек безумно вас любит. Для вас он готов на преступление, даже  на  ни-
зость!
   - Боже избави! - ответила Консуэло, которой сильно не понравились эти
выражения, хотя, разумеется, Карл не понимал хорошенько, что говорит.  -
Не можешь ли ты объяснить мне, Карл, - добавила  она,  чтобы  переменить
разговор, - почему меня держат здесь взаперти?
   - Увольте, синьора, если бы даже я и знал это, то скорее  откусил  бы
себе язык, чем сказал вам. Ведь я дал рыцарю честное слово  не  отвечать
ни на один ваш вопрос.
   - Очень тебе благодарна, Карл! Значит, ты больше любишь  рыцаря,  чем
меня?
   - Ну уж нет! Этого я не говорил. Но раз он доказал мне, что  все  это
делается для вас же самих, я обязан вам служить, даже не слушаясь вас.
   - А каким образом он доказал тебе это?
   - Не знаю. Но уверен, что это правда. И еще он приказал мне, синьора,
запирать вас, следить за вами - словом, держать вас под  замком  до  тех
пор, пока мы не приедем на место.
   - Так мы не останемся здесь?
   - Сегодня же ночью мы снова двинемся в путь. Теперь  мы  будем  путе-
шествовать только по ночам, чтобы не утомлять вас,  и  еще  по  каким-то
причинам, но я их не знаю.
   - И все это время ты будешь моим тюремщиком?
   - Именно так, синьора. Я поклялся на Евангелии.
   - Господин рыцарь, я вижу, большой шутник. Ну что ж. Согласна.  Лучше
уж мне иметь дело с тобой, Карл, чем со Шварцем.
   - И я лучше устерегу вас, чем он,  -  с  добродушным  смехом  ответил
Карл. - А для начала, синьора, пойду приготовлю вам обед.
   - Но я не голодна. Карл.
   - Этого не может быть. Вы должны пообедать,  и  пообедать  как  можно
лучше - такова инструкция. Да, такова инструкция, как  говаривал  папаша
Шварц.
   - Если ты хочешь подражать ему во всем, не принуждай  меня  есть.  Он
бывал очень доволен, когда брал с меня деньги за вчерашний обед, до  ко-
торого я не дотронулась и который он добросовестно оставлял мне на  сле-
дующий день.
   - Что ж, он зарабатывал деньги. Со мной будет  по-другому.  Деньги  -
дело господина рыцаря. Уж этот-то не скуп - золото так и  течет  у  него
между пальцев. Хорошо, если он богат. Не то его капиталы скоро иссякнут.
   Консуэло велела принести свечу и прошла  в  соседнюю  комнату,  чтобы
сжечь свое письмо. Но она напрасно искала листок - он исчез.

   XXIII

   Через несколько минут опять явился Карл. Он принес  Консуэло  письмо,
написанное незнакомым почерком. Вот его содержание:
   "Я расстаюсь с вами и, быть может, никогда больше вас не увижу. Я от-
казываюсь от трех дней, которые мог бы еще провести  рядом  с  вами,  от
трех дней, которые, может быть, никогда не повторятся в  моей  жизни!  И
отказываюсь добровольно. Я должен это сделать. Наступит день,  когда  вы
оцените святость моей жертвы.
   Да, я вас люблю, я тоже люблю страстно? И, однако же, я знаю  вас  не
больше, чем вы знаете меня. Поэтому не питайте ко  мне  никакой  призна-
тельности за то, что я для вас сделал. Я повиновался тем, кто стоит выше
меня, я выполнял возложенную на меня  обязанность.  Забудьте  обо  всем,
кроме моей любви к вам, - любви, которую я могу доказать только тем, что
расстаюсь с вами. Эта любовь столь же неистова, сколь  почтительна.  Она
будет столь же длительна, сколь внезапно и безрассудно было ее возникно-
вение. Я почти не видел вашего лица, ничего не знаю о  вашей  жизни,  но
чувствую, что душа моя принадлежит вам, и притом навсегда. Даже если  бы
оказалось, что ваше прошлое так же запятнано, как чисто ваше чело, я  не
стал бы меньше любить и уважать вас. Я уезжаю, преисполненный  гордости,
радости и горечи. Вы любите меня! Хватит ли у меня сил перенести мысль о
возможности потерять вас, если грозная сила, управляющая  вами  и  мною,
осудит меня на это?.. Не знаю. В эту минуту, несмотря на весь мой  ужас,
я не могу чувствовать себя несчастным, я чересчур опьянен нашей взаимной
любовью. Даже если мне придется тщетно разыскивать вас всю жизнь,  я  не
буду жаловаться на то, что встретил вас и  вкусил  в  одном-единственном
поцелуе блаженство, о котором буду помнить вечно. Но я не смогу потерять
надежду, что когда-нибудь найду вас. И пусть наша встреча длилась  всего
одно мгновение, пусть у меня не  останется  иного  доказательства  вашей
любви, кроме того священного поцелуя, я все-таки буду во сто раз  счаст-
ливее, чем был до того, как узнал вас.
   А ты, святая девушка, бедное смятенное создание,  ты  тоже  вспоминай
без стыда и страха те краткие и дивные минуты, когда ты ощущала, как моя
любовь проникает в твое сердце. Ты сказала сама - любовь приходит к  нам
от бога, и не в нашей власти погасить ее или зажечь  помимо  него.  Если
даже я и недостоин тебя, внезапное наитие, толкнувшее тебя  ответить  на
мое объятие, не стало от этого менее священным.  Однако,  тебе  покрови-
тельствует провидение - оно не пожелало, чтобы сокровище твоей привязан-
ности упало в тину эгоистического и холодного сердца. Окажись я неблаго-
дарным, с твоей стороны это все равно было бы проявлением  благородного,
но сбившегося с пути инстинкта, святого, но впавшего в ошибку увлечения.
Но нет, я обожаю тебя, и, каков бы я ни был, ты, во  всяком  случае,  не
ошиблась, считая себя любимой. Ты не была осквернена биением моего серд-
ца, опорой моих рук, движением моих  уст.  Наше  взаимное  доверие,  наш
властный порыв подарили нам миг такого самозабвения, какое  возвышает  и
освящает лишь длительная страсть. К чему сожалеть об этом? Я знаю,  есть
что-то пугающее в роковой силе, толкнувшей нас  друг  к  другу.  Но  это
перст божий! И мы не можем противиться ему. Я уношу с собой нашу  огром-
ную тайну. Храни ее и ты, не открывай ее никому. Быть может, Беппо  тоже
не понял бы ее. Кто бы ни был этот друг, один я могу уважать твое  безу-
мие и почитать твою слабость, потому что сам разделяю эти чувства.  Про-
щай! И, быть может, навсегда! А ведь, по мнению света, я свободен и, ка-
жется, ты тоже. Я не могу любить другую и вижу, что ты любишь только ме-
ня... Но судьбы наши более не принадлежат нам. Я связан  вечным  обетом,
и, по-видимому, очень скоро то же самое случится с тобой. Во всяком слу-
чае, ты во власти Невидимых, а эта власть не знает пощады. Прощай  же...
Сердце мое разрывается, но бог даст мне силу принести эту жертву и  дру-
гие, еще более тягостные, если только они существуют. Прощай...  Прощай!
О, милосердный бог, сжалься надо мною!"
   Это письмо без подписи было написано неразборчивым или измененным по-
черком.
   - Карл! - вскричала бледная и дрожащая Консуэло. - Это письмо дал те-
бе рыцарь?
   - Да, синьора.
   - И он писал его сам?
   - Да, синьора, но с большим трудом. У него ранена правая рука.
   - Ранена? И опасно?
   - Может, и так. Рана глубокая, хотя он, кажется, совсем  не  обращает
на нее внимания.
   - Но где же это случилось?
   - Прошлой ночью, недалеко от границы. Когда мы меняли  лошадей,  одна
из них чуть было не понесла, а форейтор еще не успел сесть на  свою  ло-
шадь. Вы сидели в карете одна, мы с ним стояли в нескольких  шагах.  Ры-
царь удержал лошадь с дьявольской силой и львиным мужеством... Конь  был
поистине страшен...
   - Да, да, меня ужасно трясло. Но ведь потом ты сказал, что все благо-
получно.
   - Я не заметил, что господин  рыцарь  поранил  себе  кисть  о  пряжку
сбруи.
   - И все из-за меня! Скажи мне, Карл, рыцарь уже уехал?
   - Нет еще, синьора, но я уже уложил его чемодан, и  ему  седлают  ло-
шадь. Он сказал, что теперь вам нечего бояться - человек, который должен
его заменить, уже прибыл. Надеюсь, что скоро мы увидимся  с  рыцарем,  а
если нет - мне будет очень жаль. Но он ничего не обещает и на все вопро-
сы отвечает: "Может быть!"
   - Карл, где рыцарь сейчас?
   - Не знаю, синьора. Его комната здесь, рядом.
   Если желаете, я могу пойти и сказать ему, что вы...
   - Нет, не говори ничего, я напишу ему. Впрочем... скажи, что  я  хочу
поблагодарить его... увидеть его хоть на минуту, пожать ему руку...  Иди
скорее, я боюсь, как бы он не уехал.
   Карл вышел, и Консуэло тотчас раскаялась, что доверила  ему  подобное
поручение. Она вспомнила, что во время путешествия рыцарь находился в ее
обществе лишь тогда, когда это было  совершенно  необходимо,  и,  должно
быть, таково было распоряжение этих странных и страшных  Невидимых.  Она
решила написать ему, но не успела еще набросать и  зачеркнуть  несколько
слов, как легкий шорох заставил ее поднять глаза. Часть стены, служившая
потайной дверью, соединявшей ее комнату с соседней - очевидно,  комнатой
рыцаря, - внезапно отодвинулась, но лишь настолько, чтобы пропустить ру-
ку в перчатке, как бы призывавшую к себе руку Консуэло. Она подбежала  и
схватила ее со словами: "Другую руку, раненую!"
   Незнакомец был скрыт перегородкой, и она не видела его. Но он  просу-
нул в щель правую руку, и Консуэло завладела ею. Она поспешно сняла  по-
вязку, увидела действительно глубокую рану, прижала ее к губам и завяза-
ла своим платком. Потом, сняв с груди  маленькое  филигранное  распятие,
которым она суеверно дорожила, вложила его в эту прекрасную руку, белиз-
на которой еще больше подчеркивалась алой кровью.
   - Возьмите, - сказала она. - Вот самое дорогое, что у меня есть.  Это
подарок моей покойной матери, мой талисман. Я никогда с ним не расстава-
лась. Никогда ни одного человека я не любила настолько,  чтобы  доверить
ему это сокровище. Храните его до нашей встречи.
   Незнакомец, по-прежнему скрытый перегородкой,  привлек  к  себе  руку
Консуэло и покрыл ее поцелуями и слезами. Потом, услышав шум шагов  Кар-
ла, который шел к нему передать поручение, оттолкнул ее и поспешил  зад-
винуть деревянную панель. Консуэло услышала шум запираемой задвижки. Она
тщетно прислушивалась, надеясь уловить звук голоса незнакомца. Очевидно,
он говорил тихо, а может быть, уже ушел.
   Несколько минут спустя Карл вернулся к Консуэло.
   - Господин рыцарь уехал, синьора, - грустно сказал он. - Уехал,  даже
не пожелав проститься с вами, и при этом набил мне карманы дукатами - на
тот случай, сказал он, если у вас будут какие-нибудь непредвиденные рас-
ходы в дороге. Ведь забота об обычных расходах  возложена  на  этих  са-
мых... ну на бога или на черта, не все  ли  равно!  Здесь  появился  ма-
ленький черный человечек, который все время молчит, а уж если  и  скажет
слово, только чтобы отдать распоряжение - и так сухо,  так  четко...  Не
нравится он мне, синьора, совсем не нравится. Он заменяет рыцаря, и  те-
перь я буду иметь честь сидеть с ним на козлах, так что собеседник у ме-
ня будет не из веселых. Бедный рыцарь! Дай-то бог, чтобы он  вернулся  к
нам!
   - Но разве мы обязаны ехать с этим черным человечком?
   - Еще как обязаны, синьора. Рыцарь заставил меня  побожиться,  что  я
буду слушаться пришельца, как его самого. А вот и ваш обед, синьора.  Не
побрезгуйте - он, кажется, совсем не плох. Выезжаем мы ночью  и  остано-
вимся лишь там, где будет угодно... богу или черту, как я вам только что
сказал.
   Подавленная и угнетенная, Консуэло уже не слушала болтовню Карла. Пу-
тешествие и новый проводник мало беспокоили ее. Все стало ей безразлично
с той минуты, как ее покинул милый незнакомец.  Поверженная  в  глубокую
печаль, она машинально отведала несколько  блюд,  желая  доставить  удо-
вольствие Карлу. Но ей больше хотелось плакать, чем есть, и она попроси-
ла чашку кофе, чтобы хоть немного восстановить  силы  и  бодрость.  Карл
принес ей кофе.
   - Пейте, синьора, - сказал он. - Маленький господин пожелал сам  при-
готовить его для вас, чтобы он был как можно вкуснее. Он  напоминает  не
то старого лакея, не то дворецкого и, в сущности говоря, не  так  уж  он
похож на черта, только слишком он черный. Пожалуй,  он  неплохой  малый,
только очень неразговорчив. Он угостил меня отличной водкой, которой  не
меньше ста лет, - такой мне еще никогда не приходилось пить.  Не  хотите
ли попробовать? Она принесет вам больше пользы, чем этот  кофе,  как  бы
вкусен он ни был...
   - Добрый мой Карл, иди и пей все, что захочешь, а меня оставь  в  по-
кое, - сказала Консуэло, быстро выпив кофе и даже не заметив его вкуса.
   Не успела она встать из-за стола,  как  почувствовала  необыкновенную
тяжесть в голове. Когда Карл пришел доложить ей, что карета подана,  она
дремала, сидя на стуле.
   - Дай мне руку, - сказала она, - я не держусь на  ногах.  Кажется,  у
меня жар.
   Она была в таком изнеможении, что как  сквозь  дымку  видела  карету,
своего нового провожатого и привратника, который ни за что не соглашался
принять что-нибудь от Карла. Как только лошади тронулись, Консуэло креп-
ко заснула. Сиденье было обложено подушками и  напоминало  удобную  пос-
тель. С этой минуты Консуэло перестала сознавать, что происходит вокруг.
Она не знала, сколько времени длилось ее путешествие, не  замечала  даже
смены дня и ночи, не помнила, останавливались они в дороге или ехали без
передышки. Раза два она видела у дверцы Карла, но  не  понимала  ни  его
вопросов, ни причины его тревоги. Ей казалось, что  маленький  человечек
щупал ей пульс и предлагал выпить прохладительный напиток, приговаривая:
   - Это пустяки. Госпожа совершенно здорова.
   Однако она чувствовала какое-то недомогание,  какую-то  непреодолимую
слабость. Тяжелые веки не давали ей взглянуть на окружающее, а мысли пу-
тались, блуждали, она не понимала, что было перед ее глазами. Чем больше
она спала, тем больше ей хотелось спать. Она не отдавала себе  отчета  в
том, что нездорова, и на все расспросы Карла отвечала лишь теми словами,
которые сказала ему напоследок в домике: "Оставь меня в покое, мой  доб-
рый Карл".
   Наконец она почувствовала, что напряжение, сковывавшее  ее  голову  и
тело, несколько ослабло, и, оглядевшись, увидела, что лежит на роскошной
постели, закрытой с четырех сторон широкими белыми атласными  занавесями
с золотой бахромой. Маленький человечек, ее дорожный  спутник,  в  такой
же, как у рыцаря, черной маске, стоял рядом и давал  ей  нюхать  флакон,
запах которого как будто рассеивал окутывавший ее  мозг  туман  и  дарил
свет, пришедший на смену прежнему мраку.
   - Вы доктор? - спросила она наконец с легким усилием.
   - Да, графиня, я имею честь быть им, - ответил он  голосом,  показав-
шимся ей знакомым.
   - Значит, я была больна?
   - Нет, просто слегка занемогли. Очевидно, сейчас вам значительно луч-
ше?
   - Я чувствую себя хорошо и благодарю вас за заботы.
   - Свидетельствую вам свое почтение. Отныне я буду  являться  к  вашей
милости лишь по приглашению - в случае, если понадобится моя помощь.
   - Мое путешествие окончено?
   - Да, графиня.
   - Свободна я или все еще узница?
   - Вы свободны, графиня, в пределах ограды, окружающей ваше жилище.
   - Понимаю, у меня просторная и красивая тюрьма, -  сказала  Консуэло,
окидывая взглядом большую светлую спальню, обтянутую белым штофом с  зо-
лотыми разводами и отделанную наверху великолепной золоченой резьбой.  -
Могу я увидеть Карла?
   - Не знаю, графиня, я здесь не хозяин. Я ухожу. Вы больше не  нуждае-
тесь в моем искусстве, и мне запрещено поддаваться искушению  беседовать
с вами.
   Черный человек вышел, и Консуэло, все еще слабая и апатичная, попыта-
лась встать с постели. Единственным нарядом, который она нашла в  комна-
те, оказалось длинное белое платье  из  необыкновенно  мягкой  шерстяной
ткани, похожее на тунику римлянки. Она взяла его в руки и  оттуда  выпал
листок, на котором золотыми буквами было начертано:  "Это  незапятнанное
платье новообращенных. Если душа твоя загрязнена,  это  благородное  уб-
ранство невинности станет для тебя отравленной туникой Деяниры".
   Консуэло, привыкшая к тому, что совесть у нее чиста (быть может, даже
чересчур чиста), улыбнулась и с простодушным удовольствием надела краси-
вое платье. Она перечитала еще раз найденный листок и нашла его по-детс-
ки высокопарным. Потом подошла к роскошному  туалету  белого  мрамора  с
большим зеркалом, обрамленным прелестными позолоченными завитками. Здесь
ее внимание привлекла надпись, которую она заметила в верхней завитушке:
"Если душа твоя так же чиста, как мое стекло, ты  всегда  будешь  видеть
себя в нем молодой и прекрасной. Но если твое сердце  иссушено  пороком,
бойся найти во мне строгое отражение твоего нравственного уродства".
   "Я никогда не была ни прекрасной, ни преступной, - подумала Консуэло,
- так что в обоих случаях это зеркало лжет".
   Она смело посмотрела в него и отнюдь не нашла себя уродливой.  Краси-
вое широкое платье и длинные распущенные черные волосы придавали ей  вид
какойто древней жрицы, но она поразилась, заметив, что  страшно  бледна.
Глаза у нее были не так ясны, не так блестящи, как обычно. "Что  это?  -
подумала она. - Либо я подурнела, либо зеркало обвиняет меня в чемто".
   Она открыла ящик туалета и нашла в нем множество предметов изысканной
роскоши, причем некоторые из них были снабжены изречениями и  сентенция-
ми, назидательными и наивными, - баночку  румян  с  выгравированными  на
крышке словами: "Мода и обман! Румяна и белила не придают щекам свежести
невинности и не сглаживают следов распутства"; превосходные духи с таким
изречением на флаконе: "Душа без веры и нескромные уста подобны открыто-
му флакону, чей драгоценный аромат испарился или испортился", и наконец,
белые шелковые ленты с вышитыми золотом словами:  "Для  чистого  чела  -
священная повязка, для опозоренной головы - веревка, бич невольников".
   Консуэло подобрала волосы и, связав их этими лентами, сделала причес-
ку наподобие античной. Потом стала  с  любопытством  осматривать  удиви-
тельный заколдованный замок, куда ее забросила причудливая  судьба.  Она
переходила из комнаты в комнату  своего  богатого,  просторного  жилища.
Библиотека, музыкальный салон с  множеством  превосходных  инструментов,
партитур и редчайших рукописей, прелестный  будуар,  небольшая  галерея,
украшенная прекрасными картинами и чудесными статуями... Этот дворец был
достоин королевы своим богатством, артистки - своим  изысканным  вкусом,
монахини - своей целомудренной  чистотой.  Ошеломленная  этим  пышным  и
утонченным гостеприимством, Консуэло отложила детальный осмотр всех сим-
волов, которые скрывались в выборе книг, предметов искусства  и  картин,
украшавших это святилище, чтобы рассмотреть их потом на  свежую  голову.
Любопытствуя узнать, в какой же части земного шара расположена эта  пыш-
ная резиденция, она оторвалась от осмотра внутреннего  убранства,  чтобы
взглянуть на внешний мир. Подойдя к окну, она хотела было поднять  штору
из тафты, но вдруг увидела на ней еще одно поучение: "Если дурные  мысли
таятся в твоем сердце, ты недостойна созерцать божественное зрелище при-
роды. Если же добродетель обитает в твоей душе,  смотри  и  благословляй
бога, открывающего тебе вход в земной рай". Она поспешила открыть  окно,
чтобы убедиться, соответствует ли вид этой  местности  столь  горделивым
обещаниям. Да, то был земной рай, и Консуэло показалось, что  она  видит
сон. Этот сад, разбитый на английский манер, - явление редкое в ту  эпо-
ху, - но украшенный с чисто немецкой  изобретательностью,  радовал  глаз
великолепными тенистыми деревьями, яркой зеленью  лужаек,  разнообразием
естественных пейзажей и в то же время необыкновенной опрятностью;  здесь
были клумбы с чудесными цветами, тонкий песок просвечивал  сквозь  крис-
тально чистую воду прудов, словом - было все, что присуще саду,  который
содержат умело и с любовью. А вдали, над прекрасными высокими деревьями,
окружавшими кольцом узкую долину, - настоящий ковер цветов,  прорезанный
прелестными прозрачными ручейками, - возвышались на горизонте  величест-
венные громады синих гор с гребнями разной формы и величественными  вер-
шинами. Местность была совсем незнакома Консуэло. Как ни  старалась  она
разглядеть то, что было доступно ее взору, ничто не указывало,  в  каком
именно уголке Германии она находится, - ведь там столько прекрасных пей-
зажей и высоких гор. Только более пышная для этого времени  года  расти-
тельность и более теплый, чем в Пруссии климат, сказали ей, что она нем-
ного продвинулась к югу. "О мой добрый каноник, где вы? - подумала  Кон-
суэло, созерцая заросли белой сирени, кусты роз и целое поле  нарциссов,
гиацинтов, фиалок. - О Фридрих Прусский, да благословит вас бог  -  ведь
длительные лишения и горести, которые я испытала из-за вас, научили меня
по-настоящему наслаждаться прелестями такого убежища,  как  это!  А  вы,
всемогущие Невидимые, держите меня, вечно держите в этом сладком плену -
я согласна на это от всей души... особенно если рыцарь..."  Консуэло  не
решилась выразить точнее свое желание. Выйдя из состояния летаргии,  она
еще ни разу не вспомнила о незнакомце. Но теперь это жгучее воспоминание
проснулось в ней и заставило задуматься над смыслом угрожающих надписей,
сделанных на всех стенах, на всех предметах волшебного дворца и даже  на
украшениях, которые она так простодушно надела на себя.

   XXIV

   Самым сильным из всех чувств Консуэло была теперь жажда свободы, пот-
ребность в свободе, столь естественные после долгих дней неволи. Поэтому
она испытала ни с чем не сравнимое наслаждение,  выбежав  на  простор  и
увидев широкие аллеи, которые казались еще обширнее благодаря  искусному
расположению густых кустарников и тропинок. Но после двухчасовой прогул-
ки одиночество и тишина, царившие в этих прекрасных уголках природы, на-
веяли на нее грусть. Она уже много раз обошла их, не заметив на  тонком,
расчищенном граблями песке ни единого следа человека. Высокие стены, за-
маскированные густой зеленью, не давали ей заблудиться на незнакомых до-
рожках. Она уже изучила все те,  которые  перекрещивались  на  ее  пути.
Кое-где стены расступались, чтобы дать место широким, наполненным  водой
рвам, и тогда взгляд мог порадоваться красивым лужайкам,  переходящим  в
холмы и заканчивающимся лесом, или входом в  таинственные  и  прелестные
аллеи, которые, извиваясь, терялись вдали под сенью густых кустов. Когда
Консуэло смотрела из окна, вся природа, казалось, принадлежала ей. Вбли-
зи сад представлял собой замкнутое, огороженное со  всех  сторон  прост-
ранство, и все изощренные выдумки его владельца не  могли  заставить  ее
забыть, что она в тюрьме. Она взглянула на  заколдованный  особняк,  где
проснулась утром. Это было маленькое строение в итальянском вкусе,  рос-
кошно убранное внутри, изящно отделанное снаружи и живописно прильнувшее
к отвесной скале, но оно  представляло  собой  надежнейшую  естественную
крепость, более непроницаемую для глаза, нежели самые  высокие  стены  и
самые толстые ограды Шпандау. "Моя крепость красива, - думала  Консуэло,
- но от этого она еще более неприступна".
   Она присела отдохнуть на террасе, где стояли цветы в вазах и бил  не-
большой фонтан. Это было очаровательное местечко, и, хотя  отсюда  можно
было разглядеть лишь часть сада да кое-где, в просветах, большой парк  и
высокие горы, чьи синие вершины царили над верхушками деревьев, это зре-
лище было пленительно и чудесно. И все-таки Консуэло, невольно  напуган-
ная тем, что кто-то с таким старанием водворил ее, и, быть может, надол-
го, в эту новую тюрьму, отдала бы все цветущие биньонии и пестрые клумбы
за уголок настоящей, безыскусственной природы,  с  деревенским  домиком,
неровными дорогами и с широким видом на окружающий  мир,  который  можно
было бы рассматривать и изучать сколько душе угодно. С террасы, где  она
сидела, трудно было различить что-либо между высокими  зелеными  стенами
ограды и неясными зубчатыми контурами деревьев, уже терявшимися в вечер-
ней дымке. Восхитительно пели соловьи, но ни один звук человеческого го-
лоса не возвещал близости жилья. Консуэло поняла, что ее домик, располо-
женный на границе большого парка и, быть может, огромного леса, является
лишь частью более обширных владений. Этот доступный глазу кусочек  парка
возбуждал у нее желание разглядеть его  получше.  Никто  не  гулял  там.
Только стада ланей и косуль бродили по  склонам  холмов  так  доверчиво,
словно приход человека был для них совершенно неведомым явлением.  Нако-
нец вечерний ветерок раздвинул завесу тополей, скрывавшую  одну  сторону
сада, и при последних лучах заходящего солнца Консуэло увидела на  расс-
тоянии четверти лье белые башенки и остроконечные крыши большого  замка,
полускрытого лесистым холмом. Несмотря на все свое желание не думать бо-
лее о рыцаре, Консуэло решила, что, конечно, он там,  и  взор  ее  жадно
приковался к этому, быть может, лишь почудившемуся ей замку, к  которому
ей, должно быть, все равно не разрешили бы подойти близко и который пос-
тепенно исчез из ее глаз, скрытый вечерней мглой.
   Когда мрак сгустился, Консуэло заметила, что отблеск света, зажженно-
го в нижнем этаже ее домика, упал на соседние кусты, и  поспешила  сойти
вниз, надеясь встретить наконец в своем жилище  хоть  одно  человеческое
лицо. Но она не получила этого удовольствия -  лицо  слуги,  зажигавшего
свечи и подававшего ужин, было, как и лицо доктора, закрыто черной  мас-
кой, которая, очевидно, являлась неотъемлемой принадлежностью Невидимых.
Это был старый лакей в очень гладком парике и в опрятной ливрее  оранже-
вого цвета.
   - Я смиренно прошу прощения, - сказал он надтреснутым голосом, -  что
являюсь перед госпожой в маске. Таков приказ, и не  мне  судить  о  том,
насколько это необходимо. Надеюсь, что вы, сударыня, привыкнете к  моему
виду и соблаговолите не бояться меня. Я в полном вашем распоряжении. Ме-
ня зовут Маттеус. В этом домике я и сторож, и главный садовник,  и  дво-
рецкий, и камердинер. Мне сказали, что вы, сударыня, много путешествова-
ли, а потому привыкли многое делать сами и, может быть,  обойдетесь  без
женской прислуги. Мне было бы очень трудно найти женщину, так как  я  не
женат, а посещение этого дома строго  запрещено  всем  служанкам  замка.
Правда, одна из них будет приходить сюда каждое утро помогать мне по хо-
зяйству, а подручный садовника будет время от времени поливать  цветы  и
расчищать дорожки. Но при этом, сударыня, я должен смиреннейшим  образом
вас предупредить, что, если кого-либо из слуг (ко мне это не  относится)
заподозрят в том, что вы сказали ему хотя бы одно слово или сделали  ка-
койлибо знак, он будет немедленно уволен, что нанесет ему большой ущерб,
ибо это хороший дом и послушание оплачивается здесь очень высоко.  Наде-
юсь, госпожа слишком великодушна и справедлива,  чтобы  подвергать  этих
бедных людей...
   - Будьте спокойны, господин Маттеус, - ответила Консуэло, - я  недос-
таточно богата, чтобы возместить убытки, которые они могли  бы  понести,
да и не в моем характере отвращать кого бы то ни было от исполнения сво-
его долга.
   - К тому же я не спущу с них глаз, - вставил Маттеус, как бы разгова-
ривая сам с собой.
   - Можете избавить себя от этих предосторожностей.  Я  слишком  многим
обязана лицам, которые меня сюда привезли, и, очевидно, также и хозяевам
этого дома, чтобы отважиться вызвать их неудовольствие.
   - Стало быть, сударыня, вы находитесь здесь по доброй воле? - спросил
Маттеус, которому любопытство запрещалось, как видно, не  столь  строго,
как откровенность.
   - Прошу вас считать меня добровольной узницей, верной своему слову.
   - Так я и думал. Мне еще ни разу не приходилось служить особам, кото-
рые жили бы здесь на других условиях. Однако мне часто  приходилось  ви-
деть, как узники, верные своему слову, плакали и терзались, словно сожа-
лея о том, что дали его. А ведь бог свидетель, им было здесь хорошо!  Но
в таких случаях им всегда возвращали слово по первому требованию - здесь
никого не держат насильно. Сударыня, ужин подан.
   Предпоследняя  фраза  дворецкого  в  ливрее  оранжевого  цвета  чудо-
действенным образом вернула аппетит его новой госпоже, и ужин  показался
ей таким вкусным,  что  она  расхвалила  повара.  Последний  был  весьма
польщен тем, что его оценили по заслугам, и Консуэло заметила, что заво-
евала его уважение, хотя это не сделало его ни более откровенным, ни ме-
нее подозрительным. Это был прекрасный человек, наивный и в то же  время
с хитрецой. Консуэло быстро разгадала его характер, видя, как добродушно
и ловко он предупреждает ее вопросы, чтобы не попасть впросак  и  успеть
обдумать свои ответы. Таким образом она узнала от него все, о чем  спра-
шивала, и все-таки ничего не узнала. "Его господа - люди богатые,  могу-
щественные, щедрые, но весьма строгие, особенно, когда речь идет о  соб-
людении тайны. Этот домик составляет часть прекрасного имения, где живут
то сами хозяева,  то  охраняющие  его  верные  слуги,  которые  получают
большие деньги и умеют держать язык за зубами. Местность здесь  прекрас-
ная, земля плодородная, хозяева распоряжаются отлично,  и  обитатели  не
имеют обыкновения жаловаться на своих господ, что, впрочем, было бы бес-
полезно, ибо дядюшка Маттеус чтит законы, чтит лиц, облеченных  властью,
и терпеть не может нескромных болтунов". Консуэло так надоели его тонкие
намеки и услужливые предостережения, что после ужина она сказала  ему  с
улыбкой:
   - Знаете, господин Маттеус, я боюсь и сама показаться нескромной, ес-
ли буду злоупотреблять вашей приятной беседой. Сегодня мне ничего больше
не нужно, и я желаю вам доброй ночи.
   - Пусть госпожа соблаговолит позвонить мне, если ей что-либо  понадо-
бится, - продолжал он. - Я живу за домом, под скалой, в маленьком флиге-
ле с садом, где выращиваю превосходные дыни. Я охотно показал бы их вам,
сударыня, чтобы услышать вашу похвалу, но мне особенно строго  запретили
открывать эту калитку.
   - Понимаю, Маттеус. Мне разрешается гулять только по саду, и  вы  тут
ни при чем - такова воля хозяев дома. Хорошо, я подчиняюсь.
   - Тем более что вам, сударыня,  было  бы  очень  трудно  открыть  эту
дверь. Она такая тяжелая... А главное, там замок с секретом, и, не  зная
его, вы могли бы повредить себе руки.
   - Мое слово крепче всех ваших замков, господин Маттеус. Идите и спите
спокойно. Я тоже собираюсь лечь.
   Прошло несколько дней, а хозяева замка все еще  не  подавали  никаких
признаков жизни, и она не видела ни одного человеческого лица,  если  не
считать черной маски Маттеуса, которая, быть может,  была  приятнее  его
настоящей физиономии. Этот достойный лакей прислуживал ей с  усердием  и
пунктуальностью, не знающими себе равных, но страшно надоел  своей  бол-
товней, которую она вынуждена была терпеть, ибо он стоически отказывался
от всех ее подарков и у нее не оставалось  иного  способа  выразить  ему
свою благодарность. Разговаривать - было его страстью, и тем более  уди-
вительной казалась необычайная, никогда не  изменявшая  ему  скрытность,
ибо он ухитрялся, затрагивая множество тем, ни разу не коснуться  запре-
щенных. Консуэло узнала от него, какое количество моркови и спаржи  дает
ежегодно огород замка, сколько оленей рождается в парке, он рассказал ей
историю каждого лебедя в пруду, каждого птенца на фазаньем дворе, каждо-
го ананаса в теплице. Но она так и не могла понять, где  она  находится,
живут ли хозяева или хозяин в своем замке, предстоит ли ей  когда-нибудь
встретиться с ними, или она должна навсегда  остаться  в  одиночестве  в
этом домике.
   Словом, ни одна из тех вещей, которые по-настоящему интересовали  ее,
не сорвалась с языка словоохотливого, но весьма осторожного Маттеуса. Из
деликатности она не подходила к садовнику и служанке даже на такое расс-
тояние, откуда могла бы услышать их голоса,  а  впрочем,  они  приходили
ранним утром и исчезали, как только она вставала с постели. И она  огра-
ничивалась тем, что изредка поглядывала в сторону парка, никого  там  не
видя да и не в состоянии будучи увидеть на таком расстоянии, и  созерцая
конек крыши замка, освещавшийся по вечерам редкими огнями, которые всег-
да гасли очень рано.
   Вскоре она впала в глубокое уныние, и тоска, которую ей  удалось  так
мужественно побороть в Шпандау, накинулась на нее и одолела в этом  рос-
кошном жилище, полном всевозможных удобств. Существуют ли на земле такие
блага, которыми можно наслаждаться в одиночестве?  Длительное  уединение
портит и омрачает все самое лучшее; оно вселяет страх  в  самую  сильную
душу. Вскоре гостеприимство  Невидимых  показалось  Консуэло  не  только
странным, но даже жестоким, и какое-то смертельное отвращение  ко  всему
словно парализовало все ее чувства и желания. Звук ее превосходного кла-
весина казался чересчур громким в этих  пустых,  гулких  комнатах,  даже
собственный голос пугал ее. Когда она отваживалась запеть,  ей  начинало
казаться - если она пела до самых сумерек, - что какие-то отголоски сер-
дито вторят ей и что по обтянутым шелком стенам, по бесшумным коврам ме-
чутся беспокойные, крадущиеся тени, которые убегают от ее взгляда и пря-
чутся за шкафами и стульями, перешептываясь, высмеивая  и  передразнивая
ее. Разумеется, то были лишь шалости вечернего ветерка, пробегавшего  по
листьям у окна, или же отзвуки ее собственного пения. Однако, устав воп-
рошать этих безмолвных свидетелей ее скуки - статуи,  картины,  японские
кувшины, полные цветов, огромные прозрачные зеркала, - она начала подда-
ваться смутному страху, какой нередко порождает в нас ожидание неизвест-
ного. Ей припомнилось странное могущество,  какое  приписывал  Невидимым
простой народ, припомнились чудеса, окружавшие ее в кабинете  Калиостро,
появление белой женщины в  берлинском  дворце,  фантастические  обещания
графа де Сен-Жермена по поводу воскрешения графа Альберта. Она  говорила
себе, что причиной всех этих непонятных явлений была, должно быть,  тай-
ная деятельность Невидимых в свете и их вмешательство в  ее  собственную
судьбу. Она не верила в их сверхъестественное могущество, но видела, что
они пытаются покорять людей всеми возможными средствами, обращаясь то  к
сердцу, то к воображению, действуя угрозами или обещаниями, запугиванием
или обольщением. Судя по всему, над ней нависла опасность какогото ужас-
ного открытия или жестокой мистификации, и, подобно трусливому  ребенку,
она могла сказать, что испытывает страх перед чувством страха.
   В Шпандау она закалила свою волю беспримерными опасностями,  действи-
тельно существовавшими мучениями; она мужественно поборола все.  К  тому
же покорность судьбе казалась ей естественной там, в Шпандау. Вполне по-
нятно, что зловещий вид крепости наводит одинокого человека на  грустные
размышления, но ведь в ее новой тюрьме все располагало к поэтическим из-
лияниям или к мирной откровенной беседе, и это вечное молчание, это пол-
ное отсутствие дружеского общения нарушало гармонию и представлялось чу-
довищной нелепостью. Можно было подумать, что этот очаровательный  приют
счастливых любовников или дружной семьи, что этот веселый очаг  внезапно
брошен, покинут вследствие тягостного разрыва или неожиданной  катастро-
фы. Многочисленные надписи, которые его украшали и  скрывались  во  всех
деталях отделки, уже не смешили ее и не напоминали напыщенную ребяческую
болтовню. Нет, это были поощрения, смешанные с  угрозами,  двусмысленные
похвалы, отравленные унизительными обвинениями. Куда бы она ни  взгляну-
ла, ей попадалось новое изречение, не замеченное раньше, изречение,  ко-
торое словно запрещало ей свободно дышать в этом храме неусыпного и  по-
дозрительного правосудия. Душа ее сжалась, сделалась какой-то вялой пос-
ле потрясения, вызванного побегом, а потом внезапной любовью к незнаком-
цу. Пережитое ею состояние летаргии, которое, конечно, не было случайным
- кому-то понадобилось скрыть от нее местонахождение ее убежища, - оста-
вило в ней тайное изнеможение и нервозность. И вскоре она  почувствовала
себя и беспокойной и безучастной, то боящейся всего, то  равнодушной  ко
всему.
   Однажды вечером ей почудились где-то в отдалении едва уловимые  звуки
оркестра. Поднявшись на террасу, она увидела сквозь  листву,  что  замок
сверкает  огнями.  Симфоническая  музыка,  громкая  и  звучная,   теперь
явственно достигала ее слуха. Этот контраст между празднеством и ее  уе-
динением потряс ее сильнее, чем она хотела бы себе в том признаться. Уже
так давно не разговаривала она ни с одним умным или просто разумным  че-
ловеком! Впервые в жизни она с восторгом представила себе вечерний  кон-
церт или бал и, словно Золушка, пожелала, чтобы какая-нибудь добрая  фея
подняла ее на своих крыльях и внесла через окно в этот заколдованный за-
мок - хотя бы затем, чтобы она, Консуэло, могла постоять там  невидимкой
и насладиться зрелищем множества человеческих существ,  предающихся  ве-
селью.
   Луна еще не взошла. Несмотря на ясное небо, под  деревьями  было  так
темно, что Консуэло вполне могла бы пробраться сквозь них и остаться не-
замеченной, даже если бы ее окружали невидимые стражи. Сильное искушение
овладело ею, и мночисленные, как будто весьма убедительные доводы, какие
подсказывает нам любопытство, осаждая  нашу  совесть,  представились  ее
уму. Оказали ли ей доверие, когда привезли уснувшей, полумертвой  в  эту
позолоченную, но беспощадную тюрьму? Имели ли  право  требовать  от  нее
слепого повиновения, даже не удостоив попросить об этом? А  быть  может,
сейчас ее просто хотят испытать,  искушая  подобием  празднества?  Почем
знать? Все было так странно в поведении Невидимых. Что, если, сделав по-
пытку выйти за ограду, она найдет дверь открытой, а на ручье,  протекав-
шем из парка в сад через отверстие в стене, ее ждет гондола? Это послед-
нее предположение, самое безосновательное из всех, показалось  ей  самым
верным, и, решившись попытать счастья, она спустилась в сад. Но не успе-
ла она сделать и пятидесяти шагов, как все вокруг зашумело, словно  воз-
дух прорезали крылья гигантской птицы, с фантастической быстротой взмыв-
шей к облакам. В то же мгновение все осветилось ярким  голубоватым  све-
том; через несколько секунд он погас, но почти тотчас же вспыхнул снова,
причем раздался громкий треск. Тут Консуэло поняла, что это  не  молния,
не метеор, а попросту фейерверк, начавшийся в замке. Пиршество его  вла-
дельцев обещало красивое зрелище, и, как ребенок, которому хочется  рас-
сеять скуку длительного наказания, она побежала обратно к домику,  чтобы
полюбоваться им с высоты своей террасы.
   Однако при свете длинных озаряющих сад искусственных молний, то крас-
ных, то синих, она дважды увидела возле себя высокого неподвижного чело-
века в черном. Не успевала она хорошенько рассмотреть его, как светящий-
ся шар проливался дождем ослепительных огненных брызг, и все вокруг пог-
ружалось в еще более густой мрак. Консуэло в испуге  побежала  прочь  от
того места, где видела привидение, но как только зловещий свет  появился
вновь, оно снова оказалось в двух шагах от нее. При третьей вспышке  она
успела добежать до крыльца дома.  Человек  был  перед  ней,  загораживая
вход. Во власти невыносимого страха, она испустила  пронзительный  крик,
пошатнулась и упала бы на ступеньки, если б таинственный  посетитель  не
схватил ее в объятия. Но едва его губы коснулись ее лба, она  почувство-
вала, она узнала рыцаря, незнакомца, того, кого она любила, и кто -  она
это знала - любил ее.

   XXV

   Радость, которую она испытала, обретя его как ангела-утешителя в сво-
ем невыносимом одиночестве, заставила умолкнуть все упреки совести и все
страхи, которые жили в ее душе еще минуту назад, когда она думала о нем,
но не питала надежды увидеть его так скоро. Она страстно ответила на его
объятие, и, так как он уже пытался высвободиться из ее рук, чтобы подоб-
рать упавшую на землю черную маску, она удержала  его,  воскликнув:  "Не
оставляйте меня, не покидайте меня одну!" Голос ее  звучал  мольбою,  ее
нежность была неотразима. Незнакомец упал на колени и,  спрятав  лицо  в
складках ее платья, осыпал его поцелуями. В  течение  нескольких  секунд
он, видимо, боролся с собой, охваченный двумя противоречивыми  чувствами
- восторгом и отчаянием. Потом, схватив маску и вложив в  руку  Консуэло
письмо, бросился в дом и убежал так быстро, что ей и на этот раз не уда-
лось разглядеть его лицо.
   Она помчалась за ним, надеясь при свете маленькой белой лампы,  кото-
рую Маттеус ежевечерне зажигал над лестницей, найти его. Но едва  успела
она подняться на несколько ступенек, как он исчез. Тщетно  обходила  она
все закоулки - нигде не было его следов, и если бы не письмо в ее дрожа-
щей руке, ей могло бы почудиться, что она видела сон.
   Наконец она решилась вернуться в свой будуар, чтобы прочитать письмо:
на этот раз почерк показался  ей  измененным  скорее  умышленно,  нежели
из-за больной руки. Вот его содержание:
   "Мне нельзя ни видеть вас, ни говорить с вами, но никто  не  запрещал
мне вам писать. Позволите ли мне это вы? Решитесь ли отвечать  незнаком-
цу? Если бы мне было дано это счастье, я смог бы по ночам, когда вы  бу-
дете спать, брать ваши письма в книге, которую вы оставляли бы на  стоя-
щей у пруда садовой скамейке, и класть туда свои. Я люблю вас  страстно,
безумно, я боготворю вас. Я побежден, силы мои иссякли,  бодрость  духа,
рвение, горячая преданность делу,  которому  я  себя  посвятил,  -  все,
вплоть до чувства долга, будет уничтожено во мне, если вы не любите  ме-
ня. Связанный клятвой, отрекшись от собственной воли, приняв на себя не-
обыкновенные и страшные обязательства, я колеблюсь, готовый к  бесчестию
или к самоубийству, ибо не могу поверить, что  вы  действительно  любите
меня, и боюсь, что в ту минуту, когда я  пишу  эти  строки,  сомнение  и
страх успели вытеснить из вашего сердца эту безотчетную любовь  ко  мне.
Да и могло ли быть иначе? Ведь я для  вас  лишь  призрак,  лишь  однажды
приснившийся сон, лишь иллюзия одного мгновения. А я...  чтобы  добиться
вашей любви, я готов двадцать раз в день жертвовать своею честью,  нару-
шать слово, осквернять совесть клятвопреступлением. Если бы вам  удалось
бежать из этой тюрьмы, я последовал бы за вами на край света и ценой по-
зора и раскаяния всей жизни искупил бы  счастье  видеть  вас  хоть  один
день, хоть один раз услышать снова эти слова: "Я люблю вас". А ведь если
вы откажетесь примкнуть к делу Невидимых, если  клятвы,  которых  они  в
скором времени, несомненно, от вас потребуют, испугают и оттолкнут  вас,
мне будет навсегда запрещено видеться с вами!.. Но я не подчинюсь, я  не
смогу подчиниться им. Нет! Довольно я страдал,  довольно  трудился,  до-
вольно служил делу человечества. Если вы  не  станете  наградой  за  мой
труд, я отказываюсь от него. Я погублю себя, но возвращусь в свет с  его
законами и обычаями. Рассудок мой мутится - вы видите это. О, сжальтесь,
сжальтесь надо мной! Не говорите, что вы разлюбили меня. Я  не  перенесу
этого удара, не захочу поверить вам, а если поверю,  мне  придется  уме-
реть".
   Консуэло прочитала это письмо, не обращая внимания на треск  ракет  и
бомб фейерверка, с шумом лопавшихся в воздухе. Поглощенная чтением,  она
все же, сама того не сознавая, ощущала действие электрических  разрядов,
которое неминуемо оказывают (и в особенности на  людей  впечатлительных)
взрывы и вообще любые резкие звуки. Люди слабые и болезненные плохо  пе-
реносят такого рода трескотню, но на воображение людей здоровых и смелых
эти звуки, напротив, действуют возбуждающе, воспламеняют их. У некоторых
женщин они пробуждают даже инстинкт бесстрашия, мысль  о  борьбе  и  ка-
кое-то смутное сожаление о том, что они не родились мужчинами. Если  шум
низвергающегося потока, рев разбивающейся волны, раскаты грома  вызывают
в нас почти такое же наслаждение, как музыка,  то  в  грохоте  пушек,  в
свисте ядер и в тысяче звуков, раздирающих воздух во время фейерверка  и
напоминающих шум сражения, нам слышится оттенок гнева, угрозы, гордости,
словом - голос силы. Быть может, Консуэло тоже испытывала все эти ощуще-
ния, читая первое полученное ею любовное послание. Она почувствовала се-
бя храброй, мужественной, почти бесстрашной. Она  словно  опьянела.  Это
объяснение в любви показалось ей более пылким и  убедительным,  чем  все
речи Альберта, а поцелуй незнакомца - более сладостным,  более  горячим,
чем все поцелуи Андзолето. Не колеблясь, она села за письмо и, не  заме-
чая треска ракет, рассыпавшихся в воздухе, запаха селитры,  заглушавшего
аромат цветов, не видя бенгальских огней, освещавших фасад ее дома,  от-
ветила так:
   "Да, я вас люблю, я уже сказала, я призналась вам в этом, и пусть ме-
ня ждет раскаяние, пусть мне придется краснеть тысячу раз, я никогда  не
смогу вычеркнуть из странной и непонятной книги моей судьбы эту  страни-
цу, которую написала сама и которая теперь в ваших руках! То  был  порыв
чувства, быть может достойный порицания,  быть  может  безрассудный,  но
глубокий, искренний, горячий. Окажись вы самым дурным человеком, для ме-
ня вы все равно будете идеалом! Случись вам унизить меня  недостойным  и
жестоким поступком, все равно - близ вас, близ вашего сердца, я  впервые
испытала упоительное наслаждение, и оно показалось мне столь же  святым,
сколь чисты и святы ангелы. Видите, я повторяю вам то же,  что  написали
мне вы в ответ на признания, адресованные Беппо. Да, мы  повторяем  друг
другу то, в чем мы оба уверены и чем до краев полны мы оба. К чему и за-
чем стали бы мы лгать? Мы не знаем друг друга и, быть может, никогда  не
узнаем. Удивительная судьба! Мы любим друг друга, хотя не можем  ни  по-
нять причины возникновения этой любви, ни предвидеть ее таинственный ко-
нец. Я всецело полагаюсь на ваше слово, на вашу честь и не хочу бороться
с чувством, которое вы мне внушили. Только  не  позволяйте  мне  заблуж-
даться. Умоляю вас об одном - никогда не притворяйтесь, никогда не  ста-
райтесь еще раз меня увидеть, если  разлюбите,  предоставьте  меня  моей
участи, какова бы она ни была, и не бойтесь, что я обвиню  или  прокляну
вас за ту мимолетную иллюзию счастья, которую вы мне подарили.  Мне  ка-
жется, что исполнить мою просьбу так легко!  Признаюсь,  бывают  минуты,
когда слепое доверие, толкающее меня к вам, страшит меня. Но  стоит  вам
появиться, стоит моей руке прикоснуться к вашей, стоит мне  увидеть  ваш
почерк (хоть он изменен, искажен, словно вы не хотите оставить мне  хоть
один принадлежащий вам видимый признак), наконец, стоит мне услышать да-
же звук ваших шагов, как все мои опасения исчезают, и я уже не  могу  не
верить, что вы мой лучший и самый преданный друг в мире.  Но  почему  вы
прячетесь? Что за ужасная тайна скрывается за  вашей  маской,  за  вашим
молчанием? Видела ли я вас когда-нибудь? Должна ли я бояться вас, должна
ли буду оттолкнуть вас в тот день, когда узнаю ваше имя или  увижу  ваше
лицо? Если вы совершенно мне незнакомы, как писали мне сами, зачем столь
слепо повиноваться странным законам Невидимых? Вы же пишете теперь,  что
готовы преступить их и следовать за мной на край света. А  если,  решив-
шись бежать с вами, я потребую, чтобы у вас больше не было от меня тайн,
снимете вы свою маску? Заговорите со мной? Чтобы узнать вас, необходимо,
- сказали вы, - дать обязательство... Какое же? Связать себя  клятвой  с
Невидимыми?.. Но во имя чего? Как! С закрытыми глазами, с  молчащей  со-
вестью, с умом, блуждающим во мраке, я должна отказаться от  собственной
воли, пожертвовать ею, как это сделали вы? (С той  разницей,  что  вы-то
знали, ради чего делаете все это.) И чтобы  побудить  меня  решиться  на
этот неслыханный акт слепой преданности, вы не хотите допустить даже са-
мого мелкого нарушения правил вашего ордена! Ибо я поняла, что  вы  при-
надлежите к одному из тех таинственных обществ, которые  называют  здесь
тайными и которых, говорят, так много в Германии. Только бы все  это  не
оказалось просто политическим заговором против... как  мне  рассказывали
об этом в Берлине. Так вот, если мне сообщат, чего от  меня  требуют,  а
потом позволят отказаться, я готова дать самую страшную клятву никогда и
нигде не разглашать тайну, какова бы она ни была. Сделав больше, я стала
бы недостойной любви человека, который из щепетильности и верности  дан-
ной клятве не желает произнести вслух слова "Я люблю вас", хоть я, през-
рев благоразумие и стыдливость, предписываемые моему полу, первая произ-
несла их".
   Консуэло вложила письмо в книгу и отнесла ее  в  сад  на  условленное
место. Потом медленно пошла назад и долго пряталась в густой зелени, на-
деясь увидеть, как появится рыцарь, и боясь, как бы это признание в  са-
мых сокровенных ее чувствах не попало в чужие  руки.  Однако  часы  шли,
никто не приходил, и она вдруг вспомнила одну фразу из письма  незнаком-
ца: "Я приду за ответом ночью, когда вы будете  спать".  Решив  во  всем
подчиняться его желаниям, она вернулась к себе. После  тысячи  волнующих
мечтаний, то тягостных, то чудесных, ей наконец удалось заснуть под  от-
даленную музыку бального оркестра, звуки фанфар, трубивших во время ужи-
на, и стук колес, возвестивший на  рассвете  о  разъезде  многочисленных
гостей замка.
   Ровно в девять часов утра затворница вошла в столовую, где  стол  был
накрыт с пунктуальностью и изысканностью, свойственными этому дому. Мат-
теус с обычным почтительно-равнодушным видом уже  стоял  за  ее  стулом.
Консуэло успела до завтрака спуститься в сад. Рыцарь взял письмо, ибо  в
книге его не было. Но Консуэло надеялась найти там новое письмо от  него
и уже обвиняла его в том, что он не слишком торопится с ответом. Она бы-
ла встревожена, возбуждена, терпение ее подходило  к  концу,  и  ей  уже
трудно было выносить эту неподвижную, навязанную ей жизнь.  Поэтому  она
решила вызвать Маттеуса на разговор, думая, что, быть может, это ускорит
течение событий. Но именно в этот день Маттеус впервые был мрачен и мол-
чалив.
   - Господин Маттеус, - сказала она с деланной  веселостью,  -  я  вижу
сквозь маску, что у вас ввалившиеся глаза и усталый вид. Должно быть, вы
совсем не спали эту ночь.
   - Вы шутите, сударыня, и это очень великодушно с вашей стороны,  -  с
некоторой язвительностью ответил Маттеус, - но так как вы имеете счастье
жить с открытым лицом, мне лучше видно, что вы изволите приписывать  мне
усталость и бессонницу, от которой нынче ночью страдали вы сами.
   - Ваши говорящие зеркала сказали мне это еще до вас, господин  Матте-
ус. Я знаю, что сильно  подурнела,  и  думаю,  что  скоро  подурнею  еще
больше, если меня будет снедать все та же скука.
   - Вы скучаете, сударыня? - спросил  Маттеус  таким  же  тоном,  каким
спросил бы: "Вы изволили звонить, сударыня?"
   - Да, Маттеус, ужасно скучаю и, кажется, больше не вынесу этого зато-
чения. Меня не удостаивают ни посещением, ни письмом, - я вижу, что меня
здесь забыли. Вы единственный человек, с кем я общаюсь, и, надеюсь,  мне
дозволено будет сказать, что мое положение начинает казаться мне тягост-
ным и странным.
   - Я, сударыня, не могу себе позволить судить  о  вашем  положении,  -
возразил Маттеус, - но мне показалось, что совсем недавно у вас был  по-
сетитель и что вы получили письмо.
   - Кто вам сказал подобную вещь? - вскричала, покраснев, Консуэло.
   - Сударыня, я бы ответил на это, - с лукавой иронией  ответил  он,  -
если бы не боялся рассердить вас и наскучить своей болтовней.
   - Будь вы моим слугой, Маттеус, быть может, я и стала бы относиться к
вам свысока, но ведь до сих пор я прислуживала себе сама, а что до  вас,
то вы, повидимому, скорее играете здесь роль сторожа, нежели дворецкого.
Поэтому я прошу вас, если вам угодно, поболтать со мной, как всегда. Се-
годня утром вы блистаете таким остроумием, что никак не можете мне  нас-
кучить.
   - Скука сделала вас снисходительной.  Хорошо,  сударыня,  я  расскажу
вам, что нынешней ночью в замке было большое празднество.
   - Это мне известно, я слышала звуки музыки и шум фейерверка.
   - Вот благодаря этому шуму и беспорядку некий господин, за которым со
времени вашего прибытия сюда, сударыня, установлен строгий  надзор,  су-
мел, вопреки категорическому запрещению, проникнуть в наш  парк.  И  это
повлекло за собой весьма печальное событие... Впрочем, я боюсь,  судары-
ня, огорчить вас...
   - С некоторых пор я предпочитаю огорчение скуке и  тревоге.  Говорите
же скорее, господин Маттеус.
   - Так вот, сударыня, сегодня утром я видел, как вели в тюрьму  самого
любезного, самого молодого, самого красивого,  самого  храброго,  самого
щедрого, самого умного и самого благородного из всех моих господ - рыца-
ря Ливерани.
   - Ливерани? Кто это? - взволнованно вскричала Консуэло. -  В  тюрьму?
Рыцаря? О боже! Скажите мне, кто он, этот рыцарь? Кто такой этот Ливера-
ни?
   - Разве моего описания недостаточно? Мне неизвестно, насколько близко
знакома с ним госпожа, но достоверно одно - его отвели в  большую  башню
за то, что он разговаривал с вами и писал вам, а потом  отказался  пока-
зать его светлости ваш ответ.
   - Большая башня... Его светлость... Скажите, Маттеус, это  не  шутка?
Разве я нахожусь здесь во власти какого-то могущественного князя,  кото-
рый обращается со мной как с государственной преступницей и карает  всех
своих подданных, проявляющих ко мне хоть немного участия? Или просто ме-
ня мистифицирует какой-нибудь сумасбродный богач, желающий напугать меня
и испытать, насколько велика моя благодарность за оказанную мне помощь?
   - Мне не запрещено сообщить вам, что вы находитесь у  очень  богатого
князя - философа и весьма умного человека...
   - А также у главы совета Невидимых? - добавила Консуэло.
   - Не знаю, сударыня, что вы имеете в  виду,  -  с  невозмутимым  спо-
койствием ответил Маттеус. - В списке титулов и званий его светлости ни-
когда не было упоминания об этом.
   - Но нельзя ли мне повидаться с этим князем, упасть к его ногам,  вы-
молить у него свободу для рыцаря Ливерани, который - я могу в этом  пок-
лясться - не совершил ни одного нескромного поступка.
   - Не знаю, но думаю, что добиться этого будет нелегко. Впрочем,  каж-
дый вечер, на несколько минут, я имею доступ к его светлости и  доклады-
ваю о здоровье и времяпрепровождении госпожи. Если вы напишете, мне, мо-
жет быть, удастся передать записку ему лично, минуя секретарей.
   - Мой милый Маттеус, вы воплощенная доброта, и  я  убеждена,  что  вы
пользуетесь доверием князя. Ну, разумеется, я напишу письмо, раз вы  так
великодушны и сочувствуете рыцарю.
   - Это верно, я сочувствую ему больше, чем кому бы то ни было.  Рискуя
собственной жизнью, он спас меня во время пожара. Он ухаживал за мной  и
вылечил мои ожоги. Купил мне новые вещи взамен сгоревших. Проводил целые
ночи у моей постели, словно он был моим слугой, а я  -  его  господином.
Вырвал из когтей порока мою племянницу и своими добрыми советами и  щед-
рой помощью превратил ее в порядочную женщину. Сколько добра сделал он в
наших краях и даже, как говорят, во всей Европе! Это превосходнейший мо-
лодой человек, и его светлость любит его как родного сына.
   - Тем не менее он отослал его в тюрьму за ничтожную провинность!
   - О нет, сударыня, в глазах его светлости нет ничтожной  провинности,
когда речь идет о нескромном поступке.
   - Стало быть, князь непреклонен?
   - Это сама справедливость, но он страшно строг.
   - Что же заставило его обратить внимание на меня, и как могу я повли-
ять на решение его совета?
   - Вы сами понимаете, сударыня, что это мне неизвестно. Множество тайн
постоянно бурлит в этом замке, особенно в то время, когда князь приезжа-
ет сюда на несколько недель, что бывает не часто. Если бы скромный  слу-
житель вроде меня позволил себе попытку проникнуть в эти  тайны,  он  бы
недолго удержался на месте. А так как я старший среди лиц, состоящих  на
службе в этом доме, то вы, сударыня, должны понять, что я не любопытен и
не болтлив. В противном случае...
   - Я понимаю, Маттеус. Но, скажите, могу я спросить, очень  ли  суровы
порядки той тюрьмы, где содержится рыцарь?
   - Должно быть, очень суровы. Правда, мне неизвестно, что происходит в
башне и в подземельях, но только больше людей входило туда, чем  возвра-
щалось оттуда. Возможно, там есть выходы прямо в лес, но я их не видел.
   - Маттеус, я вся дрожу. Неужели я навлекла на голову этого достойного
молодого человека серьезную опасность? Скажите мне, каков характер этого
князя? Вспыльчив он или хладнокровен? Чем диктуются его приговоры -  ми-
молетной вспышкой гнева или продолжительным и обдуманным  неудовольстви-
ем?
   - Мне не пристало входить в такие подробности, - холодно ответил Мат-
теус.
   - Хорошо. Тогда расскажите мне хотя бы о рыцаре. Способен ли этот че-
ловек просить помилования и добиваться его, или же он замыкается в высо-
комерном молчании?
   - Он нежен и мягок, он полон уважения к его светлости и во всем  под-
чиняется ему. Но если вы, сударыня, доверили ему какую-нибудь тайну, мо-
жете не беспокоиться: он скорее пойдет на пытку, чем выдаст  чужой  сек-
рет, - будь это даже на исповеди.
   - Если так, я сама открою его светлости эту тайну, и пусть он  решит,
достаточно ли она важна, чтобы воспылать гневом против несчастного моло-
дого человека. Ах, добрый Маттеус, не можете ли вы  отнести  мое  письмо
сию же минуту?
   - Нет, сударыня, до наступления ночи это невозможно.
   - Все равно, я напишу сейчас же - вдруг  представится  непредвиденный
случай.
   Консуэло ушла в свой кабинет и написала неизвестному князю, прося его
о свидании и обещая чистосердечно ответить на  все  вопросы,  какие  ему
угодно будет ей задать.
   В полночь Маттеус вручил ей запечатанный ответ:
   "Если ты желаешь говорить с князем, твоя просьба безумна. Ты  никогда
его не увидишь, никогда не узнаешь, кто он и как его имя. Если же ты хо-
чешь предстать перед  советом  Невидимых,  тебя  выслушают,  но  подумай
серьезно о последствиях своего решения:  от  него  будет  зависеть  твоя
жизнь и жизнь другого человека".

   XXVI

   После получения этого письма надо было набраться терпения еще на  це-
лые сутки. Маттеус объявил, что скорее отрежет себе руку,  чем  попросит
аудиенции у князя после полуночи. На следующее утро, во время  завтрака,
он был еще более разговорчив, чем  накануне,  и  Консуэло  решила,  что,
по-видимому, заточение рыцаря ожесточило его против князя и ему  впервые
захотелось отказаться от своей сдержанности Однако, проговорив с ним бо-
лее часа, она заметила, что, в сущности, он не сказал ничего нового. Ра-
зыгрывал ли он  простака,  чтобы  выведать  мысли  и  чувства  Консуэло,
действительно ли ничего не знал о существовании Невидимых и о той  роли,
какую князь играл в их деятельности, но  его  путаная  и  противоречивая
болтовня совсем сбила Консуэло с толку. Обо всем, что  касалось  положе-
ния, занимаемого князем в общественных  кругах,  Маттеус  строго  хранил
предписанное ему молчание. Правда, он  пожимал  плечами,  говоря  о  его
странных приказаниях. Он признавался, что и сам не понимает,  чего  ради
ему велят носить маску при общении с людьми, которые довольно часто сме-
няли друг друга в этом доме, а иногда жили здесь и подолгу.  Он  не  мог
удержаться, чтобы не сказать, что у его  господина  бывают  необъяснимые
капризы и что он занят какими-то непонятными делами. Однако всякое  про-
явление любопытства, равно как и желание пооткровенничать, парализовыва-
лись у него страхом перед какими-то ужасными наказаниями, причем он  ни-
когда не говорил, чего, собственно, он боится. В конце  концов  Консуэло
узнала только, что в замке происходят странные вещи, что там никогда  не
спят по ночам, что все слуги видели там привидения, что сам  Маттеус,  с
гордостью называвший себя человеком храбрым и без предрассудков, нередко
встречал зимой, в парке, когда князь бывал в отъезде и  замок  пустовал,
какието приводившие его в трепет фигуры, неведомо откуда появлявшиеся  и
столь же таинственно исчезавшие. Все это не слишком прояснило  положение
Консуэло, и ей пришлось дождаться вечера, чтобы отправить  новое  посла-
ние:
   "Каковы бы ни были последствия этой записки для меня самой, я настоя-
тельно и смиренно прошу позволения предстать перед судом Невидимых".
   День тянулся для нее смертельно долго. Чтобы заглушить  нетерпение  и
тревогу, она начала петь и спела все, что  сочинила  в  тюрьме,  изливая
свои страдания и тоску одиночества. Когда стемнело, она  закончила  свою
программу знаменитой арией Альмирены из оперы "Ринальдо" Генделя:
   Lascia ch'io piango
   La dura sorte
   E ch'io sospiri
   La liberta [15].
   He успела она произнести последние слова, как чудесный  звук  скрипки
повторил где-то за окном только что пропетую ею  прекрасную  музыкальную
фразу с тем же скорбным, с тем же глубоким чувством, что и она. Консуэло
тут же подбежала к окну, но никого не увидела, а  фраза  замерла  где-то
вдалеке. Ей показалось, что этот инструмент, эта изумительная игра могли
принадлежать одному графу Альберту, но она тут же отбросила  эту  мысль,
решив, что к ней вернулись мучительные и опасные иллюзии, от которых она
так страдала в тюрьме. Ведь ей никогда  не  приходилось  слышать,  чтобы
Альберт играл хоть один отрывок современной музыки, и только больное во-
ображение могло упорно вызывать его призрак всякий  раз,  как  слышались
звуки скрипки. Тем не менее этот эпизод сильно взволновал Консуэло,  она
погрузилась в печальные, далекие воспоминания и лишь в девять часов  ве-
чера заметила, что Маттеус не принес ей ни обеда, ни ужина и что она ни-
чего не ела с самого утра. Это испугало ее: она решила, что, как  и  ры-
царь, Маттеус стал жертвой своего сочувствия  к  ней.  Видимо,  и  стены
здесь имели глаза и уши. Возможно, Маттеус был с ней  чересчур  открове-
нен; он неодобрительно отозвался об исчезновении Ливерани,  -  очевидно,
этого было довольно, чтобы его заставили разделить участь последнего.
   Эти новые тревоги заставили Консуэло забыть о голоде. Но  время  шло,
Маттеус не появлялся, и она решила позвонить. Никто  не  пришел.  Ощущая
большую слабость и, главное, большое смятение, она прислонилась  к  окну
и, закрыв лицо руками, начала перебирать в уме, уже немного затуманенном
от упадка сил, необыкновенные случаи из своей жизни, спрашивая себя, бы-
ло ли все это в действительности или привиделось ей в длительном  снови-
дении. Внезапно чья-то холодная, как мрамор, рука коснулась ее головы, и
чей-то низкий, глухой голос произнес:
   - Твоя просьба услышана, следуй за мной.
   Консуэло, еще не зажигавшая у себя в комнате лампы, но до этой минуты
ясно различавшая в полумраке все предметы, подняла глаза на говорившего.
Но внезапно вокруг нее сделалось так темно, словно воздух  сгустился,  а
звездное небо превратилось в свинцовый свод. Она поднесла руку  ко  лбу,
чувствуя, что ей трудно дышать, и нащупала легкий, но непроницаемый  ка-
пюшон вроде того, какой однажды набросил ей на голову Калиостро. Увлека-
емая невидимой рукой, Консуэло начала спускаться с лестницы,  но  успела
заметить, что на этот раз ступенек было больше, чем обычно, и что  лест-
ница ведет в какие-то подземелья, по которым она и шла  около  получаса.
Усталость, голод, волнение и удушливая духота все  больше  замедляли  ее
шаги, и, опасаясь лишиться чувств, она уже готова была попросить пощады.
Однако гордость оказалась сильнее - ведь могли подумать, что она  отсту-
пает перед своим решением, - и это помогло  Консуэло  напрячь  последние
силы. Наконец путешествие кончилось, и ее усадили. В этот  миг  какой-то
устрашающий звук, похожий на звук тамтама, медленно отбил полночь, и при
двенадцатом ударе капюшон был снят с ее покрытого потом лба.
   В первое мгновение ее ослепил  яркий  свет,  исходивший  от  большого
креста, сверкавшего огнями на стене, прямо напротив нее. Когда глаза  ее
привыкли к этому резкому переходу, она увидела, что находится в простор-
ной зале готического стиля со сводом, опиравшимся на маленькие изогнутые
арки и напоминавшим свод глубокого каземата  или  подземной  часовни.  В
глубине этой залы, вид и освещение которой были поистине зловещи, Консу-
эло различила семь человеческих фигур в красных  плащах;  лица  их  были
закрыты синевато-белыми масками, делавшими их похожими на мертвецов. Они
сидели за длинным столом черного мрамора. Перед этим столом, на  скамье,
стоявшей чуть ниже, сидел восьмой призрак, одетый в черное и тоже в  бе-
лой маске. Вдоль боковых стен, с каждой стороны, в полном молчании стоя-
ло человек по двадцать в черных плащах  и  черных  масках.  Обернувшись,
Консуэло увидела другие черные привидения. Они стояли попарно  у  каждой
двери, широкие мечи сверкали у них в руках.
   При иных обстоятельствах Консуэло, быть может, подумала бы, что  этот
мрачный церемониал - просто игра, одно из тех испытаний, которые устраи-
вали франкмасонские ложи и о которых ей рассказывали в Берлине. Но поми-
мо того, что франкмасоны не выдавали себя за судей и не присваивали пра-
ва вызывать на свои тайные сборища лиц непосвященных, все предшествовав-
шее этой сцене заставило Консуэло отнестись к ней  серьезно  и  даже  со
страхом. Она заметила, что вся дрожит, и, если бы не пять минут всеобще-
го глубокого молчания, у нее не хватило бы сил прийти в себя и  пригото-
виться отвечать на вопросы.
   Наконец восьмой судья встал, знаком приказал двум  лицам,  которые  с
мечом в руке стояли справа и слева от Консуэло, подвести ее  к  подножию
судилища, и она остановилась, пытаясь сохранить внешнее мужество и  спо-
койствие.
   - Кто вы и о чем просите? - произнес черный  человек,  не  вставая  с
места.
   На секунду Консуэло смутилась, но потом собралась с духом и ответила:
   - Я Консуэло, певица по профессии, прозванная Цыганочкой  и  Порпори-
ной.
   - Разве у тебя нет другого имени? - спросил судья.
   Консуэло запнулась, потом сказала:
   - У меня есть право и на другое имя, но я поклялась никогда не  назы-
вать его.
   - Ужели ты надеешься скрыть что-либо от этого судилища?  Ужели  дума-
ешь, что предстала перед обычными судьями,  призванными  судить  обычные
дела именем грубого и слепого закона? Зачем ты явилась сюда, если счита-
ешь, что можно пустыми отговорками ввести нас в заблуждение? Назови  се-
бя, скажи, кто ты, или уходи.
   - Если вам известно, кто я, то, безусловно, известно и  то,  что  мой
долг - молчать об этом, и вы поддержите меня в стремлении выполнять  его
и впредь.
   Одна из фигур в красном нагнулась, сделала знак фигуре  в  черном,  и
мгновенно все черные мантии вышли, за исключением того человека, который
вел допрос. Этот остался и сказал следующее:
   - Графиня Рудольштадт, теперь, когда допрос ваш стал тайным  и  перед
вами нет никого, кроме ваших судей, будете ли вы отрицать, что  состоите
в законном браке с графом Альбертом  Подебрадом,  которого  назвали  Ру-
дольштадтом по настоянию его семьи?
   - Прежде чем ответить на ваш вопрос, - твердо сказала Консуэло,  -  я
желаю знать, какая власть распоряжается здесь мною и какой закон  вынуж-
дает меня признать эту власть.
   - О каком законе ты говоришь? Божеском или человеческом?  По  законам
общественным ты все еще находишься в полной зависимости от Фридриха Вто-
рого, короля прусского, курфюрста Бранденбургского, из чьих владений  мы
похитили тебя, дабы спасти от бесконечной неволи и от других опасностей,
еще более ужасных, - ты это знаешь!
   - Я знаю, что вечная признательность связывает меня с вами, - ответи-
ла Консуэло, преклоняя колено. - Поэтому я обращаюсь  лишь  к  божескому
закону и прошу вас указать мне границы закона признательности. Если этот
закон велит мне благословлять вас и беспрекословно вам повиноваться -  я
согласна. Но если он приказывает, чтобы в угоду вам я преступила веления
совести, то не должна ли я отвергнуть его? Решайте сами.
   - Если бы тебе дано было думать и поступать в мире так, как ты  гово-
ришь сейчас! Но обстоятельства, которые привели тебя сюда и поставили  в
зависимость от нас, слишком исключительны. Мы стоим выше всех человечес-
ких законов - ты имела возможность убедиться в нашем могуществе. Мы  на-
ходимся также вне всяких человеческих расчетов: предрассудки,  связанные
с богатством, общественным положением и рождением, раскаяние и  сомнения
в тех или иных щекотливых случаях, страх перед общественным мнением, да-
же соблюдение обязательств, принятых нами в мире, - все это теряет смысл
и значение, когда, собравшись здесь, вдали от людских взоров,  и  воору-
жившись мечом божественного правосудия, мы взвешиваем на  ладони  погре-
мушки вашего легкомысленного и трусливого существования. Поэтому расска-
жи нам все без утайки, ибо мы - опора, семья и живой закон всякого  сво-
бодного существа. Мы не станем слушать тебя, пока не узнаем, в каком ка-
честве ты предстала перед нами. Кто ты - цыганка  Консуэло  или  графиня
Рудольштадт?
   - Графиня Рудольштадт отказалась от всех своих прав в обществе, и  ей
не о чем просить у вас. Цыганка Консуэло...
   - Остановись и взвесь слова, которые ты произнесла. Будь твой  супруг
жив, имела ли бы ты право лишить его своего  доверия,  отречься  от  его
имени, отказаться от его состояния, словом - превратиться вновь в цыган-
ку Консуэло ради того, чтобы пощадить суетное и бессмысленное  тщеславие
его семьи и его сословия?
   - Разумеется, нет.
   - Значит, ты думаешь, что смерть навсегда разорвала ваши узы? Значит,
ты не обязана оставаться верной памяти Альберта, уважать и любить ее?
   Кровь прилила к щекам Консуэло, она смутилась. Потом побледнела  сно-
ва. Мысль, что сейчас эти люди, подобно Калиостро и графу де  Сен-Жерме-
ну, скажут ей о возможном воскрешении Альберта и даже вызовут его  приз-
рак, наполнила ее душу таким страхом, что она  не  смогла  вымолвить  ни
слова.
   - Супруга Альберта Подебрада, - продолжал допрашивавший, - твое  мол-
чание обличает тебя. Для тебя Альберт умер весь, ты смотришь на  брак  с
ним как на одну из случайностей твоей полной приключений жизни,  как  на
случайность, которая не оставила никаких последствий, не наложила на те-
бя никаких обязательств. Цыганка, ты можешь удалиться. Мы приняли  учас-
тие в твоей судьбе лишь ради тех уз, какие связывали тебя  с  превосход-
нейшим из людей. Ты недостойна нашей привязанности, ибо оказалась недос-
тойной его любви. Мы не сожалеем о том, что вернули тебе свободу:  любое
исправление зла, вызванного деспотизмом, - наш долг и наша  радость.  Но
на этом наше покровительство будет закончено. Завтра ты покинешь  убежи-
ще, которое мы тебе предоставили в надежде, что ты выйдешь из него  очи-
щенной и освященной. Ты вернешься в мир - к призраку славы, к  опьянению
безумных страстей. Да сжалится над тобою господь! Мы  же  покидаем  тебя
навсегда.
   Услыхав этот приговор, Консуэло застыла. Несколькими днями раньше она
не приняла бы его без протеста, но  слова  "безумные  страсти",  которые
только что были произнесены, напомнили ей о ее безмерной любви к  незна-
комцу, любви, которую она взлелеяла в своем сердце почти без раздумья  и
без борьбы.
   Она была унижена в собственных глазах, и решение Невидимых показалось
ей до известной степени заслуженным. Суровость их речей внушила ей  поч-
тение, смешанное со страхом, и она уже не собиралась  восставать  против
того, что они сочли себя вправе судить и осудить ее, как существо, нахо-
дящееся в полной их власти. Какова бы ни была  наша  природная  гордость
или безупречность нашей жизни, нередко  бывает,  что  суровые  обвинения
застают нас врасплох, и  мысленно  мы  восстанавливаем  свой  пройденный
путь, желая прежде всего убедиться сами, что укор не заслужен.  Консуэло
не чувствовала себя безупречной, и обстановка, в которой она сейчас  на-
ходилась, делала ее положение особенно мучительным. Однако она  вспомни-
ла, что, прося позволения предстать перед этим судом, она заранее подго-
товилась к тому, что он будет строг, и примирилась с этим.  Она  явилась
сюда, готовая перенести все - укоры, любое наказание, лишь бы рыцарь был
оправдан и прощен. Итак, отбросив в сторону самолюбие,  она  без  горечи
выслушала упреки и некоторое время обдумывала свой ответ.
   - Возможно, что я и заслужила этот жестокий приговор, - наконец  про-
изнесла она. - Я отнюдь не довольна собой. Но когда я шла сюда,  у  меня
было мое собственное представление о Невидимых, и я хочу рассказать  вам
о нем. То немногое, что я узнала о вас благодаря  молве,  распространив-
шейся в народе, и той свободе, которою я сама обязана вам, заставило ме-
ня считать вас людьми столь же совершенными в своей добродетели, сколь и
могущественными в обществе. Если вы таковы, какими кажетесь мне, то  по-
чему же вы так резко отталкиваете меня, даже не указав пути,  который  я
должна избрать, чтобы избавиться от заблуждений  и  сделаться  достойной
вашего покровительства? Я знаю, что благодаря Альберту Рудольштадтскому,
превосходнейшему из людей, как вы правильно его назвали, вдова его  зас-
луживала какого-то участия с вашей стороны. Но если бы я не  была  женой
Альберта, даже если бы я никогда не была достойна стать ею, разве цыган-
ка Консуэло, девушка без имени, без семьи, без отчизны, не имеет сама по
себе права на вашу отеческую заботливость? Допустим, я великая грешница,
но разве вы не подобны царству божию, где обращение одного  отверженного
приносит больше радости, чем стойкость сотни избранных? И наконец,  если
закон, который объединяет и вдохновляет вас, это закон божеский,  то  вы
отступаете от него, отталкивая меня. Вы  намеревались  -  сказали  вы  -
очистить и освятить мою душу. Так попытайтесь же поднять  ее  до  высоты
ваших душ. Я несведуща, но не строптива.  Докажите  мне  вашу  святость,
проявив терпение и милосердие, и я признаю вас за  учителей,  с  которых
буду во всем брать пример.
   Наступило молчание. Допрашивающий обернулся к судьям, и, по-видимому,
они стали совещаться. Наконец один из них сказал:
   - Консуэло, ты пришла сюда гордой, почему же ты не  хочешь  удалиться
такой же? Мы имели право упрекнуть тебя - ведь ты сама обратилась к нам.
Но мы не имеем права поработить твою волю и завладеть твоей жизнью, если
ты не отдаешь их нам добровольно и с охотой. Как можем мы  требовать  от
тебя такой жертвы? Ты нас не знаешь. Судилище, к чьей святости ты взыва-
ешь, является, быть может, самым нечестивым или по  меньшей  мере  самым
дерзким, какое когдалибо действовало втайне против законов,  управляющих
миром. Что ты знаешь об этом? А если бы нам пришлось открыть тебе глубо-
кое познание свойств, совершенно тебе неведомых, хватило ли  бы  у  тебя
мужества всецело отдаться длительному изучению столь трудно  постижимого
предмета, еще не зная его цели? А мы -  разве  можем  мы  положиться  на
твердость веры новообращенной, столь дурно подготовленной, как ты?  Воз-
можно, нам пришлось бы посвятить тебя в важные тайны, а порукой  явилось
бы только твое природное благородство - мы  достаточно  знакомы  с  ним,
чтобы быть уверенными в твоей скромности, - но нам нужны не скромные на-
персники, в них у нас нет недостатка. Для утверждения  божеского  закона
нам нужны ревностные ученики, свободные от всех предрассудков, от всяко-
го эгоизма, от всех легкомысленных страстей и светских привычек. Загляни
в глубь своей души. Можешь ли ты принести нам все эти жертвы? Можешь  ли
сообразовать свои поступки и свою жизнь с теми врожденными  инстинктами,
какие ты чувствуешь в себе, и с теми жизненными  правилами,  которым  мы
тебя научим с тем, чтобы впоследствии ты развила их в себе? Женщина, ар-
тистка, дитя, осмелишься ли ты ответить, что готова примкнуть к  суровым
мужчинам и трудиться вместе с ними над делом целых столетий?
   - Все, что вы мне сказали, действительно очень серьезно,  -  ответила
Консуэло, - и я с трудом понимаю вас. Дайте мне время подумать, не изго-
няйте меня, прежде чем не узнаете мое сердце.
   Быть может, оно недостойно света, который вы можете в  него  пролить,
но разве есть хоть одна искренняя душа, недостойная истины? Чем  могу  я
быть полезной вам? Меня пугает собственное бессилие. Женщина и артистка,
- иначе говоря, ребенок! Но если вы до сих пор покровительствовали  мне,
значит, предвидели во мне нечто... А я?.. Что-то подсказывает мне, что я
не должна расстаться  с  вами,  не  попытавшись  доказать  свою  призна-
тельность. Не изгоняйте же меня, попробуйте меня просветить.
   - Мы даем тебе еще неделю на размышление, - сказал  судья  в  красном
плаще - тот, что уже говорил прежде, - но ты должна поклясться,  что  не
сделаешь ни малейшей попытки узнать, где ты сейчас и кто те лица,  кото-
рых ты здесь видишь. Ты должна также дать слово, что не выйдешь за  пре-
делы сада, предназначенного для твоих прогулок, хотя бы ворота были отк-
рыты и призраки самых дорогих твоих друзей манили тебя  к  себе.  Ты  не
должна задавать никаких вопросов тем, кто тебе прислуживает, а также лю-
бому, кто может проникнуть к тебе тайно.
   - Этого никогда не случится, - поспешила ответить Консуэло, - и, если
хотите, я дам слово никогда не принимать у себя ни одного  человека  без
вашего разрешения, но взамен я смиренно прошу об одной милости...
   - Ты не можешь ни о чем просить нас, не можешь ставить никаких  усло-
вий. Все потребности твоей души и тела  предусмотрены  на  время  твоего
пребывания здесь. Если ты сожалеешь о каком-нибудь родственнике,  друге,
слуге, ты вольна уехать. Одиночество или же общество, выбранное нами,  -
таков будет твой удел, пока ты находишься у нас.
   - Я ни о чем не прошу для себя самой, но мне сказали, что один из ва-
ших друзей, последователей или слуг (ибо мне  неизвестно  его  положение
среди вас) подвергается из-за меня суровому наказанию. Я готова  принять
на себя все вины, какие приписывают ему, - вот для чего  я  и  попросила
позволения предстать перед вами.
   - Так ты желаешь исповедаться перед нами - подробно и откровенно?
   - Да, если это необходимо, чтобы он был оправдан... Хотя такая  испо-
ведь в присутствии восьмерых  мужчин  явилась  бы  для  женщины  тяжелой
нравственной пыткой.
   - Избавь себя от такого унижения. У нас не было бы никакой увереннос-
ти в твоем чистосердечии, да к тому же до сих пор мы не  имели  на  тебя
никаких прав. То, что ты говорила и думала час назад, уже ушло для нас в
область твоего прошлого. Но знай, что с этой минуты мы  вправе  исследо-
вать самые тайные изгибы твоей души. Теперь от  тебя  зависит  сохранить
эту душу достаточно чистой, чтобы в любую минуту быть  готовой  раскрыть
ее перед нами без муки и без стыда.
   - Ваше великодушие исполнено деликатности  и  отеческой  доброты.  Но
речь идет не обо мне одной. Другой человек искупает мою вину.  Разве  не
должна я оправдать его?
   - Не заботься об этом. Если среди нас есть виновный,  он  оправдается
сам, но не пустыми отговорками и не безрассудными уверениями, а  поступ-
ками, говорящими о мужестве, преданности и добродетели. Если дух его по-
шатнулся, мы поддержим его и поможем победить свою слабость. Ты говорила
о суровом наказании - мы налагаем лишь нравственную кару. Кто бы ни  был
этот человек, он наш брат, равный нам во всем. У нас нет ни  господ,  ни
слуг, ни подданных, ни монархов: очевидно, ложные слухи ввели тебя в за-
блуждение. Иди с миром и не греши.
   Сказав это, допрашивавший позвонил в колокольчик, два черных человека
в масках и с оружием в руках вновь вошли в комнату и, снова надев  капю-
шон на голову Консуэло, провели ее в маленький домик теми же  подземными
переходами" какими увели ее оттуда.

   XXVII

   Отечески благожелательные слова Невидимых несколько успокоили  Порпо-
рину относительно судьбы рыцаря, и, решив, что Маттеус чего-то не  понял
во всем этом, она почувствовала, покидая таинственное  собрание,  что  с
души ее словно свалился камень. Все, что она только что услышала,  реяло
в ее воображении, словно луч солнца, просвечивавший сквозь тучу,  и  те-
перь, когда ни волнение, ни усилие воли  уже  не  поддерживали  ее,  она
вдруг ощутила непреодолимую усталость, а ноги  перестали  слушаться  ее.
Чувство голода обострилось, капюшон затруднял дыхание. Дорогой она  нес-
колько раз останавливалась, опиралась на руки проводников  и,  дойдя  до
своей комнаты, упала в полном изнеможении. Несколько  минут  спустя  она
очнулась: ей дали понюхать флакон с солями, а кроме того,  помог  свежий
воздух спальни. Тут она заметила, что люди, приведшие ее сюда,  поспешно
уходят, что Маттеус суетится, подавая аппетитнейший  ужин,  а  маленький
доктор в маске - тот самый, который усыпил ее, когда вез сюда, заботливо
щупает ей пульс. Она сразу узнала его по парику и по голосу, который как
будто уже слышала когда-то, хотя и не могла припомнить, при каких обсто-
ятельствах.
   - Милый доктор, - сказала она с улыбкой,  -  думаю,  что  лучшим  ле-
карством будет для меня ужин, и притом как можно скорее. У  меня  сейчас
только одна болезнь - голод. Но умоляю вас - на сей раз избавьте меня от
кофе. Правда, вы готовите его весьма искусно, но боюсь, на него  у  меня
уже не хватит сил.
   - Кофе моего приготовления - это полезное успокоительное средство,  -
ответил доктор. - Но не тревожьтесь, графиня,  в  сегодняшнем  меню  его
нет. Доверьтесь же мне и позвольте поужинать вместе с вами. Его светлос-
ти угодно, чтобы я не покидал вас, пока вы не оправитесь совершенно, и я
полагаю, что через полчаса, под влиянием обильной трапезы, ваша слабость
полностью исчезнет.
   - Если таково желание его светлости и ваше, доктор, я тоже охотно по-
ужинаю в вашем обществе, - сказала Консуэло, и Маттеус подкатил ее крес-
ло к столу.
   - Мое общество будет для вас не бесполезно, - продолжал доктор, начи-
ная уничтожать великолепный пирог с фазанами и разрезая  этих  птичек  с
быстротой опытного хирурга. - Без меня вы могли бы предаться чрезмерному
чревоугодию - естественному следствию длительного поста - и этим  повре-
дили бы себе. Мне такая опасность не угрожает, и потому я беру  на  себя
заботу считать ваши куски, а на свою тарелку класть вдвое больше.
   Голос этого эскулапа-гурмана не давал Консуэло покоя. Каково же  было
ее удивление, когда, внезапно сбросив маску, он положил ее  на  стол  со
словами:
   - К черту эту дурацкую штуку! Она мешает мне дышать  и  ощущать  вкус
того, что я ем!
   Консуэло вздрогнула, узнав в этом жуире того самого доктора,  который
был у смертного одра ее мужа, -  доктора  Сюпервиля,  постоянного  врача
маркграфини Байрейтской. Впоследствии она мельком встречала его в Берли-
не, но не решалась ни внимательно на него посмотреть,  ни  заговорить  с
ним. Контраст между той жадностью, с какой он ел, и тем  волнением,  тем
упадком сил, какие она испытывала в эту минуту, живо  напомнил  ей,  как
сух и черств он был, высказывая свои взгляды в ту пору, когда  семейство
Рудольштадт предавалось отчаянию и  скорби.  Ей  стоило  большого  труда
скрыть неприятное чувство, которое он в ней вызывал, но Сюпервиль,  все-
цело поглощенный приятным запахом, исходившим от фазана, по-видимому, не
обратил на ее растерянность ни малейшего внимания.
   Маттеус лишь усугубил нелепость этой сцены. Прислуживая Сюпервилю уже
минут пять, сей осмотрительный слуга не замечал его открытого  лица,  но
вдруг, приняв маску за крышку от блюда с пирогом  и  аккуратно  накрывая
его, с ужасом вскричал:
   - Господи помилуй! Господин доктор, вы уронили на стол ваше "лицо"!
   - К черту это тряпичное лицо! - возразил тот. - Мне никогда  не  при-
выкнуть есть в маске. Убери ее подальше и подай, когда я буду уходить.
   - Как вам угодно, господин доктор, - сокрушенно произнес Маттеус. - Я
умываю руки. Но вашей милости известно, что я обязан каждый вечер  отда-
вать отчет о том, что здесь делается и что говорится, - точка  в  точку.
Сколько бы я ни уверял, что ваше "лицо" упало случайно, я не смогу  ска-
зать, будто госпожа не видела того, что находится под ним.
   - Прекрасно, любезный. Ты отдашь отчет, как всегда, - невозмутимо от-
ветил доктор.
   - И вы подчеркнете, Маттеус, - добавила Консуэло, - что  я  ничем  не
вызвала подобного неповиновения господина доктора. Не моя вина,  если  я
узнала его.
   - Да не тревожьтесь же, графиня, - возразил Сюпервиль с полным  ртом.
- Князь не так страшен, как о нем говорят, и я нисколько его не боюсь. Я
скажу ему, что, разрешив мне поужинать с вами, он тем самым разрешил мне
освободиться от любого препятствия, которое помешало бы мне  прожевывать
и глотать пищу. Тем более что вы слишком хорошо знаете мой голос,  чтобы
могли не узнать меня еще прежде. Следовательно, это пустая формальность,
я избавил себя от нее, и князь первый меня одобрит.
   - Все равно, господин доктор, - возразил негодующий Маттеус, - я рад,
что эту шутку позволили себе вы, а не я.
   Доктор пожал плечами, посмеялся над трусливым Маттеусом, съел  огром-
ное количество пирога и выпил соответственное количество вина, после че-
го, когда Маттеус вышел переменить блюдо, он слегка пододвинул свой стул
к стулу Консуэло, понизил голос и сказал ей:
   - Милая синьора, я не так прожорлив, как это может показаться  (наев-
шись до отвала, Сюпервиль мог позволить себе такое  замечание),  и  цель
моя, когда я решил поужинать с вами, состояла в том, чтобы сообщить  вам
важные сведения, которые очень вас интересуют.
   - От чьего имени собираетесь вы сообщать мне эти сведения, сударь?  -
спросила Консуэло, вспомнив об обещании, только что данном ею Невидимым.
   - Я делаю это с полным правом и по доброй воле, - ответил  Сюпервиль.
- Не тревожьтесь. Я не шпион, говорю с открытым сердцем, и меня мало за-
ботит, будут переданы кому-нибудь мои слова или нет.
   Первой мыслью Консуэло было заставить  доктора  замолчать,  чтобы  не
стать сообщницей его измены, но потом она решила, что, если  человек  из
чувства преданности Невидимым  способен  чуть  ли  не  отравлять  людей,
только бы заполучить их в этот замок, значит, он тайно уполномочен  ими.
"Это западня, - подумала она. - Начинается ряд испытаний. Что ж, посмот-
рим, каково будет нападение".
   - Итак, сударыня, - продолжал доктор, - я должен вам открыть, кто хо-
зяин этого дома.
   "Вот оно!" - сказала себе Консуэло. И поспешила ответить:
   - Благодарю вас, доктор, я не спрашивала вас об этом и ничего не хочу
знать.
   - Ну-ну! - возразил Сюпервиль. - Вот вы и заразились теми романтичес-
кими бреднями, которыми князь любит угощать всех своих друзей. Но не со-
ветую вам принимать всерьез этот вздор: в лучшем-случае вы сойдете с ума
и пополните княжескую свиту умалишенных и одержимых. Я отнюдь не собира-
юсь нарушать данное ему слово и называть его имя или место, где вы нахо-
дитесь. Впрочем, это и не должно особенно вас заботить, ибо разве только
удовлетворило бы ваше любопытство, а я хочу лечить вас вовсе не от этого
недуга, а, напротив, от чрезмерной доверчивости. Поэтому можно, не выхо-
дя из его воли и не рискуя вызвать его неудовольствие (я и сам заинтере-
сован в том, чтобы вы не потеряли его расположения), сообщить  вам,  что
вы пользуетесь гостеприимством самого чудесного и самого нелепого стари-
ка в мире. Это человек умный, философ, с душой  мужественной  и  нежной,
способный на героизм, на безумие. Мечтатель, который принимает идеал  за
действительность, а жизнь за роман. Ученый, который начитался  сочинений
мудрецов в поисках квинтэссенции мысли, и, подобно Дон  Кихоту,  прогло-
тившему множество книг о рыцарях и об их подвигах, стал харчевни  прини-
мать за роскошные замки, каторжников - за невинные  жертвы,  а  ветряные
мельницы - за чудовища. Наконец, святой, если принять  во  внимание  его
благие намерения, и безумец - если взвесить последствия  его  поступков.
Вдобавок ко всему он решил создать постоянно действующую всемирную  сеть
конспирации, которая должна заманивать в ловушку всех дурных людей и па-
рализовать их действия, то есть: первое -  бороться  с  тиранией  власть
имущих; второе - искоренять безнравственность и варварство правящих  об-
ществом законов; третье - вселять в сердца всех мужественных  и  самоот-
верженных людей стремление распространять новое учение и ревностное  же-
лание его изучать. Нелегкая задача, а? И он надеется выполнить ее!  Если
бы ему помогали искренние и разумные люди, тогда хоть то немногое,  чего
ему удалось добиться, могло бы принести свои плоды! Но, к несчастью,  он
окружен кликой дерзких интриганов и самозванцев,  которые  притворяются,
будто разделяют его веру и служат его делу, а сами, пользуясь его  влия-
нием, добиваются выгодных мест при всех дворах Европы, да еще  прикарма-
нивают львиную долю денег, предназначенных им на добрые дела. Таков этот
человек, таковы окружающие его люди! Теперь судите сами, в  каких  руках
вы находитесь. Кто знает, не может ли это великодушное  покровительство,
благодаря которому вы так удачно вырвались из когтей  маленького  Фрица,
подвергнуть вас риску свалиться в пропасть, хоть вас и хотят поднять  до
облаков. Итак, вы предупреждены. Не верьте же прекрасным обещаниям, кра-
сивым речам, трагическим сценам, жульническим фокусам разных  Калиостро,
Сен-Жерменов и их сообщников.
   - А разве упомянутые вами лица сейчас  находятся  здесь?  -  спросила
Консуэло, немного смутившись и колеблясь между опасением быть  одурачен-
ной доктором и правдоподобием его речей.
   - Не знаю, - ответил он. - Здесь все полно таинственности. Существуют
два замка. Один из них можно видеть и даже потрогать; туда приезжают ни-
чего не подозревающие светские особы, там задают балы и создается  види-
мость роскошного, беззаботного, безобидного существования.  А  под  этим
замком скрывается другой, и там находится маленький, ловко замаскирован-
ный подземный мир. В этом-то невидимом замке и  созревают  все  бредовые
идеи князя. Сторонники всего нового, преобразователи, изобретатели, кол-
дуны, прорицатели, алхимики, созидатели нового общества, готового,  если
верить их словам, не сегоднязавтра поглотить старое, -  таковы  эти  та-
инственные гости. Их радушно принимают, с ними советуются,  и  никто  не
знает об этом на поверхности земли, или, во всяком случае, ни  один  не-
посвященный не может объяснить  происхождения  доносящегося  снизу  шума
иначе как присутствием в подвалах проказливых духов и привидений. А  те-
перь подумайте сами: быть может, те два шарлатана, о которых я упомянул,
находятся за сто лье отсюда, поскольку оба всегда отличались  любовью  к
путешествиям, а быть может, они живут в ста шагах от нас,  в  прекрасных
комнатах с потайными дверьми и двойным потолком.  Говорят,  что  некогда
этот старинный замок служил местом встреч для членов фемгерихта и что  с
тех пор, в силу определенных наследственных традиций, предки нашего кня-
зя всегда любили затевать здесь страшные  заговоры,  которые,  насколько
мне известно, никогда ни к чему не приводили. Это старинная местная  мо-
да, и самые блестящие умы не свободны от увлечения ею. Что до меня, я не
посвящен в тайны и чудеса невидимого замка. От времени до времени я про-
вожу здесь несколько дней, когда моя повелительница  -  принцесса  София
Прусская, маркграфиня Байрейтская, - разрешает мне отлучаться из ее вла-
дений. И так как я смертельно скучаю при очаровательном дворе в  Байрей-
те, так как, в сущности, я привязан к нашему князю и к тому же не  прочь
одурачить иной раз великого Фридриха - этого я ненавижу, - то я и оказы-
ваю вышеупомянутому князю коекакие бескорыстные услуги,  которые  прежде
всего развлекают меня самого. А поскольку все приказания исходят от него
одного, услуги эти всегда бывают весьма невинного свойства. В том, чтобы
помочь ему извлечь вас из Шпандау и привезти сюда, словно бедную  сонную
голубку, не было для меня ничего неприятного. Ведь я знал, что вам будет
здесь хорошо, и надеялся, что у вас окажется возможность  немного  разв-
лечься. Если же, напротив, вас здесь  мучают,  если  советчики-шарлатаны
его светлости хотят завладеть вами и сделать орудием своих интриг в све-
те, то я...
   - Я не опасаюсь ничего подобного, - ответила Консуэло, все более  по-
ражаясь сообщениям доктора. - И сумею защитить себя от  их  предложений,
если они затронут во мне чувство справедливости  или  возмутят  мою  со-
весть.
   - Так ли вы уверены в этом, графиня? - спросил Сюпервиль. - Не будьте
столь самонадеянны. Люди самые  благоразумные  и  самые  честные  теряли
здесь голову и, уходя отсюда, бывали готовы на всевозможные дурные  пос-
тупки. Интриганы, злоупотребляющие добротой его светлости,  не  брезгуют
никакими средствами, а этого милейшего князя так легко ввести в  заблуж-
дение, что бывали случаи, когда он сам  содействовал  гибели  нескольких
простодушных людей, думая, что спасает их.  Знайте,  что  эти  интриганы
очень искусны, что они владеют секретом напугать, убедить,  взволновать,
возбудить чувства и поразить воображение. Сначала они беспрерывно  тере-
бят вас с помощью множества мелких, непонятных нам способов, а  потом  к
их услугам целый ряд приемов, систем, иллюзий. Они напустят на  вас  ка-
ких-то призраков, заставят голодать, чтобы отнять ясность рассудка,  ок-
ружат кольцом видений - то радостных, то страшных. И,  наконец,  сделают
вас суеверной, быть может безумной, как я  только  что  имел  честь  вам
рассказать, и тогда...
   - И тогда? Чего могут они ожидать от меня? Что значу я в свете? Зачем
им может понадобиться заманить меня в западню?
   - Ах так? Графиня Рудольштадт ни о чем не догадывается?
   - Нет, доктор, ни о чем.
   - А ведь вы не могли забыть, что почтеннейший Калиостро  показал  вам
вашего мужа, покойного графа Альберта, живым и невредимым.
   - Откуда вы знаете об этом, если не посвящены в тайны подземного  ми-
ра?
   - Вы сами рассказали обо всем принцессе Амалии Прусской, а она немно-
го болтлива, как все любопытные дамы. К тому же она -  быть  может,  вам
это небезызвестно - в большой дружбе с призраком графа Рудольштадта.
   - Как я слышала, с неким Трисмегистом!
   - Именно так. Я видел этого Трисмегиста, и, действительно, на  первый
взгляд он поразительно похож на графа. А можно устроить так,  чтобы  это
сходство стало еще больше, - причесав и одев его так, как причесывался и
одевался граф, придав бледность его лицу, заставив изучить походку и ма-
неры покойного. Теперь понимаете?
   - Меньше чем когда-либо! Зачем им понадобилось выдавать этого челове-
ка за графа Альберта?
   - Как вы просты и как прямодушны! Граф Альберт умер, оставив огромное
состояние, которое после канониссы Венцеславы перейдет по  наследству  к
молодой баронессе Амалии, кузине  графа  Альберта,  если  только  вы  не
предъявите свои права на вдовью часть или на пожизненный доход. И прежде
всего они будут пытаться убедить вас решиться на...
   - Да, это правда! - вскричала Консуэло. - Теперь я  начинаю  понимать
смысл некоторых слов!
   - И это еще не все: пожизненный доход весьма спорен. Он не удовлетво-
рит аппетиты проходимцев, которые хотят прибрать вас к рукам. У вас  нет
детей - вам нужен муж. Так вот, граф Альберт якобы не умер: он был в ле-
таргическом сне, его похоронили живым. Дьявол извлек его из могилы, гос-
подин Калиостро дал ему какое-то зелье, а господин Сен-Жермен  увез  его
куда-то. Короче говоря, по прошествии года или двух он появляется вновь,
рассказывает о своих приключениях, бросается к вашим ногам,  предъявляет
свои супружеские права, едет в замок Исполинов, где  его  узнают  старая
канонисса и несколько старых слуг, готовых узнать кого угодно. Затем,  в
случае надобности, подкупает свидетелей и прибегает к очной  ставке.  Он
даже едет со своей верной супругой в Вену,  чтобы  добиваться  признания
своих прав перед императрицей. Такого рода  делам  не  вредит  небольшой
скандальчик. Все великосветские дамы сочувствуют красивому молодому  че-
ловеку, жертве рокового случая и невежества глупого доктора.  Князь  фон
Кауниц, который неравнодушен к певицам, оказывает  вам  покровительство,
ваше дело выиграно, вы победоносно возвращаетесь в Ризенбург, прогоняете
кузину Амалию, становитесь богатой,  могущественной  и  соединяетесь  со
здешним князем и с его шарлатанами, чтобы преобразовать общество и изме-
нить лицо мира. Все это очень мило - надо только взять на себя труд нем-
ножко ошибиться и принять за своего блестящего супруга некоего смазливо-
го авантюриста, очень неглупого человека и к тому же искусного  прорица-
теля. Теперь поняли? Поразмыслите хорошенько. Как врач, как  друг  семьи
Рудольштадт и как честный человек, я счел своим  долгом  рассказать  вам
все. Они рассчитывали, что в случае надобности  я  удостоверю  тождество
Трисмегиста с графом Альбертом. Но я видел смерть графа не глазами вооб-
ражения, а глазами науки, я отлично заметил между этими двумя людьми не-
которое различие. Мне известно, что в  Берлине  уже  давно  знают  этого
авантюриста, и я не пойду на подобный обман. Благодарю покорно!  Я  уве-
рен, что вы тоже неспособны на это, но они пустят в ход все усилия и бу-
дут убеждать вас в том, что граф Альберт вырос на два дюйма и что, поле-
жав в гробу, он окреп и посвежел. Однако я  слышу  шаги  Маттеуеа.  Этот
преданный дурак ни о чем не подозревает. Итак, я ухожу,  я  сказал  все.
Здесь мне больше нечего делать, и через час я покидаю этот замок.
   Проговорив все это с необычайной живостью, доктор вновь надел  маску,
отвесил Консуэло глубокий поклон и удалился, оставив ее заканчивать ужин
в одиночестве. Однако ей было уже не до еды.  Потрясенная,  ошеломленная
услышанным, она ушла в спальню и долго не могла успокоиться,  болезненно
переживая свои сомнения, растерянность и тревогу.

   XXVIII

   На следующий день Консуэло чувствовала себя разбитой  и  физически  и
нравственно. Циничные разоблачения Сюпервиля, внезапно последовавшие  за
отеческими и ободряющими речами Невидимых, подействовали на нее как  ле-
дяной душ после благотворного тепла. Не  успела  она  на  миг  подняться
ввысь, в небо, как ее немедленно сбросили обратно на землю.  Она  готова
была рассердиться на доктора за то, что он принес ей разочарование,  ибо
в мечтах это высокое судилище, которое протягивало к  ней  руки,  словно
удочерившая ее семья, словно убежище от всех опасностей мира и всех заб-
луждений юности, уже казалось ей сверкающим и грандиозным.
   Однако доктор как будто бы заслуживал признательности с  ее  стороны,
и, хотя Консуэло понимала это, она не могла  принудить  себя  испытывать
ее. Разве поведение этого человека не свидетельствовало о его искреннос-
ти, смелости и бескорыстии? Но Консуэло считала, что он слишком  большой
скептик, слишком большой материалист, слишком охотно обливает презрением
добрые намерения и осмеивает благородные характеры. Хоть он и  рассказал
ей о неразумном и опасном легковерии анонимного князя,  она  по-прежнему
восхищалась этим великодушным старцем, который, словно юноша, пылал  лю-
бовью к добру и наивно, как ребенок, верил в способность человека  стать
совершенным. Речи, обращенные к ней в подземной зале, вновь приходили ей
на память и казались исполненными спокойного достоинства и суровой  муд-
рости. Милосердие и доброта просвечивали в них сквозь угрозы и недомолв-
ки напускного гнева, готового улетучиться при малейшем сердечном  порыве
Консуэло. Разве мошенники, стяжатели, шарлатаны могли бы так говорить  и
так поступать с нею? Их дерзкий замысел преобразовать мир, замысел,  ка-
завшийся таким смешным брюзге Сюпервилю, отвечал  романтическим  мечтам,
надеждам и восторженной вере, которые внушил своей супруге Альберт и ко-
торые она с доброжелательным сочувствием вновь обрела в больном, но воз-
вышенном уме Готлиба. Быть может, скорее заслуживал ее неприязни  Сюпер-
виль, попытавшийся разубедить ее в этом и отнять веру в бога и доверие к
Невидимым?
   Консуэло, по натуре своей более склонная к поэзии, нежели  к  трезвой
оценке грустной действительности, мысленно боролась с обвинениями Сюпер-
виля и силилась их опровергнуть. Быть может, доктор  -  а  он  ведь  сам
признался, что не приобщен к тайнам "подземного мира" и,  кажется,  даже
не знал о существовании так называемого совета Невидимых - просто выска-
зал ни на  чем  не  основанные  предположения?  Быть  может,  Трисмегист
действительно был искателем приключений, но ведь  принцесса  Амалия  ут-
верждала противное, а его дружба с графом Головкиным, лучшим и  умнейшим
из знатных людей, которых Консуэло встречала в Берлине, говорила  в  его
пользу. Быть может, Калиостро и Сен-Жермен лгали, но ведь их тоже  могло
обмануть это поразительное сходство. Однако, даже если бы эти три  аван-
тюриста одинаково заслуживали презрения, нет оснований думать,  что  они
принадлежат к совету Невидимых, и, быть может, этот союз  добродетельных
людей сразу отвергнет их утверждения, как только  сама  Консуэло  твердо
объявит, что Трисмегист не Альберт. Вот если они  будут  упорствовать  в
своем желании столь грубо обмануть ее, только тогда, после  этого  реши-
тельного испытания, она перестанет доверять им. А до  тех  пор  Консуэло
сочла за лучшее отдаться на волю судьбы и поближе узнать этих Невидимых:
ведь им она была обязана своей свободой и их отеческие упреки  дошли  до
ее сердца. На этом выводе она остановилась и стала ждать конца приключе-
ния, решив считать все, что рассказал ей Сюпервиль, либо испытанием, ко-
торому он подверг ее по приказанию Невидимых, либо  потребностью  излить
свое раздражение против соперников, пользующихся  большим  расположением
князя, нежели он сам.
   Особенно мучил Консуэло такой вопрос: действительно ли невозможно до-
пустить мысль, что Альберт жив? Ведь Сюпервиль не заметил  тех  явлений,
которые в течение двух лет предшествовали его последней болезни. Он даже
отказался поверить в ее существование, упорно считая, что причиной  час-
тых посещений подземелья были любовные свидания молодого графа с Консуэ-
ло. Только ей и Зденко была известна тайна этих припадков летаргии.  Са-
молюбие  врача  не  позволяет  Сюпервилю  признаться,  что,  констатируя
смерть, он мог ошибиться. Теперь, когда Консуэло знала о существовании и
могуществе совета Невидимых, она имела возможность делать тысячи предпо-
ложений о том, каким способом они вырвали Альберта из  ужасного  склепа,
где его преждевременно похоронили, а потом, руководствуясь какими-то не-
известными целями, тайно привезли к себе. Все, что открыл ей Сюпервиль о
секретах замка и о странностях князя, только подтверждало  эту  догадку.
Сходство с графом авантюриста по имени Трисмегист могло сделать всю  эту
историю еще более загадочной, но не делало самый факт  невозможным.  Эта
мысль так поразила бедную Консуэло, что она впала в глубокую тоску. Если
Альберт жив, она, не колеблясь, соединится с ним, как только  ей  позво-
лят, и посвятит ему себя навсегда... Однако сейчас острее, чем когда  бы
то ни было прежде, она чувствовала, как мучителен для нее будет этот со-
юз без любви. Рыцарь предстал перед ее  мысленным  взором  как  источник
горьких сожалений, как источник будущих угрызений совести. Если пришлось
бы отказаться от него, только что зародившаяся  любовь  пошла  бы  своим
обычным путем:  встретив  препятствия,  она  быстро  превратилась  бы  в
страсть. Консуэло не спрашивала себя с лицемерной покорностью, зачем  ее
дорогому Альберту понадобилось выйти из могилы, где ему было так хорошо.
Нет, она думала, что, видно, ей суждено принести себя в жертву этому че-
ловеку, быть может, даже и за пределами могилы, и готова была  выполнить
свой долг до конца, но она невыразимо страдала, оплакивая  незнакомца  -
свою невольную, свою горячую любовь.
   Слабый шорох и легкое прикосновение крыла к плечу вывели ее  из  этих
размышлений. Она невольно вскрикнула от радости и изумления: хорошенькая
малиновка порхала по комнате и бесстрашно приближалась к ней.  Еще  нес-
колько секунд нерешительности, и она согласилась взять с ее ладони муху.
   - Ты ли это, моя милая подружка, моя верная наперсница? - говорила ей
Консуэло со слезами детской радости. - Значит, ты искала меня  и  нашла?
Нет, этого не может быть. Прелестное доверчивое создание, ты  похожа  на
мою подругу, но ты не она. Должно быть, ты вырвалась  из  теплицы  како-
го-нибудь садовника, где проводила холодные дни среди все еще прекрасных
цветов. Приди же ко мне,  утешительница  заключенных.  Видимо,  инстинкт
толкает тебя к одиноким узникам, и я готова перенести на тебя  всю  неж-
ность, какую питала к твоей сестре.
   Консуэло около четверти часа  забавлялась  с  ласковой  птичкой,  как
вдруг легкий свист, раздавшийся где-то за окном, заставил вздрогнуть это
умное маленькое существо. Малиновка выронила из клюва лакомства, которы-
ми ее щедро угощала новая приятельница, немного помедлила, блеснула сво-
ими круглыми черными глазками и вдруг, подстрекаемая новым повелительным
свистком, решительно вылетела в окно: Консуэло проследила за ней  взгля-
дом и увидела, как она затерялась в листве дерев. Но, стараясь разыскать
ее след, она заметила в глубине сада, на противоположном  берегу  окайм-
лявшего его ручья, в более или менее открытом месте, некую  фигуру,  уз-
нать которую было легко, несмотря на расстояние. То был Готлиб.  Подпры-
гивая и напевая, он бродил вдоль ручья. На минуту забыв о запрещении Не-
видимых, Консуэло, стоя у окна, стала махать платком,  пытаясь  привлечь
его внимание. Но он был поглощен заботой разыскать свою малиновку, смот-
рел вверх на деревья, свистел и наконец ушел, так и не увидев Консуэло.
   "Благодарение богу, да и Невидимым тоже, что бы там ни говорил Сюпер-
виль! - подумала она. - Бедный юноша выглядит счастливым и  здоровым,  с
ним малиновка - его ангел-хранитель. Мне  кажется,  что  это  счастливое
предзнаменование и для меня. Не буду больше сомневаться в моих  покрови-
телях: подозрительность сушит сердце".
   Придумывая, как бы с наибольшей пользой провести время, чтобы  подго-
товиться к новому нравственному воспитанию, о котором ей говорили,  Кон-
суэло в первый раз со времени прибытия в*** положила  заняться  чтением.
Она вошла в библиотеку, которую до сих пор окидывала лишь беглым  взгля-
дом, и решила серьезно изучить книги, предоставленные в ее распоряжение.
Они были немногочисленны, но чрезвычайно любопытны и,  очевидно,  весьма
редкостны, а в большинстве своем даже уникальны. Здесь были собраны  со-
чинения самых выдающихся философов всех эпох и всех стран, но  они  были
сильно сокращены и заключали лишь самую сущность трактуемых доктрин. Все
они были переведены на разные языки,  знакомые  Консуэло.  Некоторые  из
них, никогда прежде не печатавшиеся в переводе, были написаны от руки, в
частности - труды знаменитых еретиков и отцов новой мысли средневековья,
драгоценные остатки прошлого, важнейшие отрывки которых и даже отдельные
полностью сохранившиеся экземпляры избегнули поисков инквизиции и  более
поздних хищений иезуитов, опустошавших старинные замки еретиков в Герма-
нии после Тридцатилетней войны. Консуэло не могла оценить по достоинству
эти сокровища философии, собранные каким-то страстным книголюбом или од-
ним из смелых адептов. Подлинники заинтересовали бы  ее  оригинальностью
букв и виньеток, но перед ней были лишь переводы, тщательно сделанные  и
изящно переписанные кем-то из современников. Больше всего ей понравились
точные переводы Уиклифа, Яна Гуса и тех христианских  философов-реформа-
торов, которые во все времена - прошлые, настоящие и последующие -  были
связаны с этими родоначальниками новой религиозной эры. Она не читала их
прежде, но довольно хорошо знала благодаря долгим беседам с Альбертом. И
теперь, тоже не читая, а только перелистывая их, она  все-таки  узнавала
их все лучше и лучше. Консуэло не обладала философским умом, но душа  ее
была склонна к религии. Не живи  она  среди  рассудительных  и  проница-
тельных людей своего века, она легко могла бы впасть в суеверие и  фана-
тизм. Да и сейчас она лучше понимала восторженные речи Готлиба, чем  пи-
сания Вольтера, хотя последнего с упоением читали в то время все  предс-
тавительницы прекрасного пола. Эта умная и бесхитростная, мужественная и
нежная девушка не склонна была к тонкостям  рассуждении.  Сердце  всегда
просвещало ее прежде чем  разум.  Схватывая  на  лету  любые  откровения
чувства, она была способна разбираться в философских течениях и разбира-
лась в них исключительно глубоко для ее возраста, пола и положения  бла-
годаря тому, что в свое время ее развили дружеские наставления Альберта,
его пылкие и красноречивые уроки. Артистическую натуру скорее  обогащает
устная лекция или взволнованная проповедь, нежели терпеливое и часто хо-
лодное изучение книги. Такова была Консуэло - она не  могла  внимательно
прочитать и страницы, но если ее  поражала  какая-нибудь  высокая  идея,
удачно переданная и завершенная образным выражением, душа  ее  устремля-
лась к ней, она повторяла ее словно музыкальную фразу, и мысль, даже са-
мая сложная, освещала ее, словно божественный луч. Она жила этой  идеей,
сообразовывалась с нею во всех своих переживаниях, черпала в ней подлин-
ную силу, запоминала на всю жизнь. И эта идея не являлась для нее пустым
изречением, она становилась правилом поведения, оружием в борьбе. К чему
было анализировать и изучать книгу в тот самый миг, как она ее  просмот-
рела? Ведь эта книга целиком запечатлелась в ее сердце,  как  только  им
завладело произведенное впечатление. Судьба не повелевала Консуэло  идти
дальше. Она не собиралась постичь своим умом все глубины философии.  Она
ощущала жар тайных откровений, доступных лишь  поэтическим  душам,  если
они исполнены любви. Вот так читала она несколько дней подряд, почти ни-
чего не читая. Ей не удалось бы  передать  кому-нибудь  содержание  этих
книг, но многие страницы, где, быть может, она прочитала лишь  по  одной
строчке, были окроплены ее слезами, и нередко, подбегая к клавесину, она
импровизировала мелодии, нежность и величие которых  являлись  жгучим  и
непроизвольным выражением ее благородных чувств.
   Вся неделя прошла для нее в полном одиночестве, не  нарушаемом  более
донесениями Маттеуса. Она дала себе слово не задавать ему впредь никаких
вопросов. Быть может, он и сам получил выговор за свою нескромность,  но
только теперь он сделался столь же молчалив,  сколь  многословен  был  в
первые дни. Малиновка продолжала каждое утро прилетать к Консуэло, одна-
ко Готлиб уже не появлялся вдалеке. Казалось, это  маленькое  созданьице
(Консуэло готова была поверить, что оно заколдовано) назначило себе  оп-
ределенные часы, чтобы являться и веселить ее своим присутствием, а  по-
том ровно в полдень возвращаться ко второму своему  другу.  В  сущности,
тут не было ничего чудесного. У живых тварей, живущих на воле, существу-
ют свои привычки, и они проводят свой день еще более умно и предусмотри-
тельно, чем домашние животные. Как-то утром Консуэло заметила, что птич-
ка летит не так грациозно, как обычно. Она казалась рассерженной и недо-
вольной. Вместо того чтобы подлететь и взять корм из ее  пальцев,  мали-
новка начала коготками и клювом сбрасывать с себя какие-то путы. Консуэ-
ло подошла ближе и увидела черную нитку, свисавшую с ее крыла. Быть  мо-
жет, бедняжка попала в силок и, вырвавшись из него благодаря ловкости  и
смелости, унесла с собой часть своих  оков?  Консуэло  без  труда  взяла
птичку в руки, но ей оказалось нелегко освободить ее от шелковой  нитки,
искусно завязанной у нее на спинке и  поддерживавшей  под  левым  крылом
крошечный, очень тоненький мешочек. В мешочке оказалась  записка,  напи-
санная едва различимыми буквами, а бумага была до того тонка, что, каза-
лось, вотвот рассыплется от ее дыхания. С первых же слов Консуэло  поня-
ла, что это было послание от дорогого ее сердцу  незнакомца.  В  записке
было всего несколько слов:
   "В надежде, что  радость  приносить  пользу  заглушит  волнение  моей
страсти, мне поручили выполнить одно доброе дело. Но ничто, даже возмож-
ность творить милосердие, не может рассеять мою душу, где царишь  ты.  Я
выполнил поручение быстрее, чем это считали возможным. Я вернулся и люб-
лю тебя больше прежнего. Но, по-видимому, небо проясняется. Не знаю, что
произошло между тобой и ними, но они стали ко мне более снисходительны и
теперь считают мою любовь уже не преступлением, а лишь несчастьем -  для
меня самого. Несчастьем! О, они не любят! Они не знают, что  я  не  могу
быть несчастен, если ты любишь меня, а ведь ты  любишь,  не  правда  ли?
Скажи это малиновке из Шпандау. Это она. Я привез ее, спрятав  на  своей
груди. Пусть же она отплатит мне за заботы и принесет от тебя хоть  одно
слово. Верный Готлиб передаст мне записку, не читая".
   Таинственность и романтические  приключения  разжигают  огонь  любви.
Консуэло страстно захотелось ответить, и надо сознаться, что боязнь рас-
сердить Невидимых, нежелание нарушить свое слово не так уж сильно  удер-
живали ее. Но мысль о том, что записка может быть  обнаружена  и  явится
причиной нового изгнания рыцаря, придала ей мужества. Она отпустила  ма-
линовку, не отправив с ней никакого ответа, но пролила немало слез,  во-
ображая, с какой горечью и разочарованием встретит возлюбленный эту жес-
токость.
   Она сделала попытку продолжать свои занятия, но ни  чтение  книг,  ни
пение не могли утишить беспокойство, бушевавшее в ее груди с той минуты,
как она узнала, что рыцарь находится где-то рядом. Она не  могла  запре-
тить себе надеяться, что он нарушит запрет за них обоих  и  что  вечером
она увидит его в цветущих кустах. Но ей не хотелось побуждать его к это-
му, показываясь в саду, и весь вечер она провела взаперти,  всматриваясь
в щели жалюзи, трепеща от страха и от желания его увидеть и все-таки ре-
шившись не отвечать на его зов. Он не пришел,  и  она  так  удивилась  и
огорчилась, словно твердо рассчитывала на его безрассудство, хоть и ста-
ла бы бранить его за это, хоть оно снова разбудило бы  все  ее  тревоги.
Все незаметные и тайные драмы жгучих юных увлечений разыгрались за  нес-
колько часов в ее душе. То была новая фаза ее жизни,  новые,  дотоле  не
изведанные ощущения. Ей часто приходилось поджидать Андзолето вечером на
набережных Венеции или на каменных ступеньках Корте-Минелли, но она жда-
ла его, повторяя утренний урок или читая молитвы,  без  нетерпения,  без
страха, без трепета и без тревоги. Эта детская любовь еще  так  походила
на дружбу, в ней не было ничего общего с той, какую она испытывала  сей-
час к Ливерани. На следующее утро она с волнением ждала малиновку, но та
не прилетела. Не схватили ли ее по дороге строгие аргусы? Или неприятное
ощущение от шелкового пояска и слишком тяжелой ноши помешало ей вылететь
из дому? Но ведь птичка так умна, что, наверное, вспомнила бы, как  Кон-
суэло освободила ее накануне от этого груза, и явилась бы к  ней  снова,
чтобы попросить о такой же услуге.
   Консуэло проплакала весь день. Не пролившая ни единой слезы при самых
больших несчастьях, не плакавшая даже и во время пребывания  в  Шпандау,
она чувствовала себя сломленной и изнуренной страданиями своей  любви  и
тщетно искала в себе ту силу, которая поддерживала ее  прежде  во  время
всех испытаний.
   Вечером она села за клавесин, пытаясь разобрать одну из партитур, как
вдруг две черные фигуры появились на пороге  музыкального  салона,  хотя
она и не слышала на лестнице их шагов. При виде  этих  призраков  у  нее
вырвался испуганный возглас, но один из них произнес более мягким  голо-
сом, чем в первый раз:
   - Следуй за нами.
   И она молча, покорно встала. Ей дали шелковую повязку и сказали:
   - Завяжи глаза сама и поклянись, что сделаешь это добросовестно. Пок-
лянись также, что, если повязка упадет или сдвинется, ты закроешь  глаза
и откроешь их лишь тогда, когда мы тебе позволим.
   - Клянусь, - ответила Консуэло.
   - Твоя клятва считается действительной, - сказал проводник.
   И Консуэло, как в первый раз, повели по подземелью. Когда же ей веле-
ли остановиться, незнакомый голос произнес:
   - Сними повязку сама. Отныне ничья рука не прикоснется к тебе. У тебя
не будет иного стража, кроме твоего слова.
   Она оказалась в сводчатой комнате, освещенной лишь маленькой  бледной
лампой, висевшей на крюке посередине. Единственный судья в красной  ман-
тии и синевато-белой маске сидел на старинном кресле  у  стола.  Он  был
согбен годами, несколько седых прядей виднелись из-под капюшона. Голос у
него был надтреснутый и дрожащий. Вид  старости  сразу  изменил  чувства
Консуэло, и страх, невольно охвативший ее при встрече с Невидимым,  тот-
час же перешел в почтительное уважение.
   - Выслушай меня внимательно, - сказал он, знаком приказывая ей  сесть
на скамеечку в некотором отдалении. - Перед тобой тот, кто явится  твоим
исповедником. Я старейший из членов совета, и спокойствие всей моей жиз-
ни сделало мой ум не менее целомудренно чистым, чем ум чистейшего  като-
лического пастыря. Я не лгу. Но если ты все-таки хочешь отвергнуть меня,
ты свободна.
   - Я принимаю вас, - ответила Консуэло, - если только моя исповедь  не
повлечет за собой исповедь другого лица.
   - Напрасное сомнение! - возразил старик.  -  Школьник  не  раскрывает
учителю проступок товарища, но сын спешит осведомить  отца  о  проступке
своего брата, ибо ему известно, что отец пресекает и исправляет, не  ка-
рая. Во всяком случае, таковы должны быть правила семьи. Ты здесь в лоне
семьи, ищущей пути к идеалу. Доверяешь ли ты ей?
   Этот вопрос, несколько преждевременный в устах совершенно незнакомого
человека, был задан с такой кротостью, а звук его голоса был так  мягок,
что Консуэло, внезапно увлеченная и расстроганная, без колебаний ответи-
ла:
   - Да, всецело доверяю.
   - Теперь слушай, - продолжал старец. - Когда ты предстала перед  нами
впервые, ты произнесла слова, которые мы обдумали и взвесили. Ты  сказа-
ла: "Для женщины - это страшная нравственная пытка  -  исповедоваться  в
присутствии восьмерых мужчин". Твоя стыдливость принята во внимание.  Ты
будешь исповедоваться только передо мной, и я не выдам твоих  тайн.  Мне
дано нераздельное право - хоть я и не занимаю в совете какого-либо  иск-
лючительного положения - быть твоим наставником в одном деле весьма  ще-
котливого свойства, имеющем лишь косвенную связь  с  твоим  посвящением.
Готова ли ты отвечать мне без замешательства? Откроешь  ли  передо  мной
свое сердце?
   - Да.
   - Я не стану расспрашивать тебя о прошлом. Тебе уже  было  сказано  -
твое прошлое не принадлежит нам. Но тебя предупредили - ты должна  очис-
тить душу с той минуты, которая отметила начало твоего приобщения к нам.
Тебе следовало подумать о трудностях и последствиях этого приобщения, но
об этом ты отдашь отчет не мне одному. У нас с тобой  будет  разговор  о
другом. Отвечай же.
   - Я готова.
   - Один из наших сыновей полюбил тебя. Разделяешь ты эту любовь, о ко-
торой узнала неделю назад, или отвергаешь ее?
   - Всеми своими поступками я отвергла ее.
   - Знаю. Мельчайшие твои поступки известны нам.
   Я спрашиваю о тайне твоего сердца, а не твоего поведения.
   Консуэло почувствовала, что щеки ее запылали, и ничего не ответила.
   - Ты находишь, что мой вопрос жесток. И все-таки надо ответить. Я  не
хочу догадываться о чем-либо. Мне надо знать и занести в  протокол  твои
слова.
   - Да, я люблю! - ответила Консуэло, ощущая потребность  быть  правди-
вой.
   Но не успела она произнести эти смелые слова, как разразилась  слеза-
ми. Девственность ее души была поругана.
   - Почему ты плачешь? - мягко спросил исповедник. - От  стыда  или  от
раскаяния?
   - Не знаю. Думаю, что не от раскаяния, - для этого моя любовь слишком
сильна.
   - Кого ты любишь?
   - Вы знаете это, я - нет.
   - Но если бы это не было мне известно! Его имя?
   - Ливерани.
   - Это не имя. Так зовут всех наших адептов, желающих носить это проз-
вище и пользоваться им. Большинство из нас принимает его во время  путе-
шествий.
   - Другого имени я не знаю, да и это узнала не от него.
   - Его возраст?
   - Я не спрашивала.
   - Его наружность?
   - Я не видела его лица.
   - Как же ты узнала бы его, если б встретила?
   - Мне кажется, я узнаю его, коснувшись его руки.
   - А если бы от этого испытания зависела твоя судьба и ты бы ошиблась?
   - Это было бы ужасно.
   - Бойся же своей неосторожности, несчастное дитя! Твоя любовь  безум-
на.
   - Я это знаю.
   - И твое сердце не борется с ней?
   - У меня нет сил.
   - Но хочешь ли ты побороть ее?
   - Нет, даже и не хочу.
   - Значит, твое сердце свободно от любой привязанности?
   - Совершенно свободно.
   - Но ведь ты вдова?
   - Думаю, что вдова.
   - А если бы ты не была вдовой?
   - Я поборола бы свою любовь и исполнила бы свой долг.
   - С сожалением? С болью?
   - Быть может, даже с отчаянием. Но исполнила бы.
   - Ты, стало быть, не любила того, кто был твоим супругом?
   - Я любила его как сестра. Я сделала все, что было в моих силах, что-
бы полюбить его любовью.
   - И не смогла?
   - Теперь, когда я знаю, что значит любить, могу ответить - нет.
   - Не упрекай себя - нельзя любить против воли. Так  ты  думаешь,  что
любишь этого Ливерани? Серьезно, благоговейно, пылко?
   - Да, все эти чувства живут в моем сердце, но, может быть, он  недос-
тоин их!..
   - Он их достоин.
   - О, мой отец, - воскликнула преисполненная  благодарности  Консуэло,
готовая упасть перед старцем на колени.
   - Он достоин безграничной любви не менее,  чем  сам  Альберт!  Но  ты
должна отказаться от нее.
   - Значит, это я недостойна его? - с болью спросила Консуэло.
   - Ты была бы достойна, но ты  не  свободна.  Альберт  Рудольштадтский
жив.
   - О боже, прости меня! - прошептала Консуэло, падая на колени и  зак-
рывая лицо руками.
   В течение нескольких секунд исповедник  и  кающаяся  хранили  тяжелое
молчание. Но Консуэло вдруг вспомнила обвинения Сюпервиля и  ужаснулась.
Что, если этот старец, внушающий столь  глубокое  почтение,  всего  лишь
участник какой-то гнусной махинации? Что, если он хочет  воспользоваться
непорочностью и чувствительностью несчастной Консуэло, чтобы бросить  ее
в объятия подлого самозванца? Она подняла голову и, бледная от волнения,
с сухими глазами  и  дрожащими  губами  попыталась  проникнуть  взглядом
сквозь эту бездушную маску, быть может, скрывавшую бледность преступника
или дьявольскую улыбку злодея.
   - Альберт жив? - сказала она. - Вы уверены в этом? А известно ли вам,
что есть человек, очень на него похожий? Я и сама чуть было  не  приняла
его за Альберта.
   - Мне известна эта нелепая выдумка, - спокойно ответил старик, -  из-
вестны все глупости, придуманные Сюпервилем, чтобы снять с себя  обвине-
ние в том, что он опозорил науку и совершил преступление, велев  отнести
в склеп спящего человека. Весь этот  бред  можно  разрушить  несколькими
словами. Во-первых, Сюпервиль был признан неспособным подняться выше не-
скольких незначительных степеней тайных обществ, которыми руководили мы,
и его уязвленное самолюбие в сочетании с болезненным,  нескромным  любо-
пытством не могло перенести такое унижение. Во-вторых, граф Альберт  ни-
когда не помышлял о том, чтобы потребовать свое наследство; он отказался
от него добровольно и никогда не согласится вернуть свое имя и занять  в
обществе свое положение, ибо это возбудило бы скандальные толки  относи-
тельно тождества его личности и задело бы его гордость. Возможно, что он
дурно понял свой истинный долг, отрекаясь, так сказать, от самого  себя.
Он мог бы употребить свое состояние лучше, чем его наследники. Он  отнял
у себя один из способов делать добро, дарованных ему провидением.  Но  у
него остались другие способы, а  главное,  голос  любви  оказался  здесь
сильнее голоса совести. Он помнил, что вы не любили его  именно  потому,
что он был богат и знатен. Он пожелал безвозвратно отказаться от  своего
имени и состояния. И сделал это с нашего разрешения. Теперь вы не любите
его, вы любите другого. Он никогда не потребует, чтобы вы стали его суп-
ругой, ибо вы согласились на это лишь из сострадания к умирающему. У не-
го хватит мужества отказаться от вас. У нас нет никаких прав ни на того,
кого вы зовете Ливерани, ни на вас самих, кроме права убеждать и совето-
вать. Если вы пожелаете бежать вместе, мы не станем вам  препятствовать.
Мы не признаем ни тюрем, ни арестов, ни пыток, что бы там  ни  наговорил
вам легковерный и трусливый слуга. Мы  ненавидим  методы  тирании.  Ваша
судьба в ваших руках. Идите и поразмыслите еще раз, бедная  Консуэло,  и
да вразумит вас бог!
   Консуэло выслушала эти слова с глубоким изумлением. Когда старик кон-
чил говорить, она поднялась с колен и твердо сказала:
   - Мне незачем размышлять, мой выбор сделан. Альберт здесь?  Проводите
меня, и я упаду к его ногам.
   - Альберта здесь нет. Ему не подобало быть свидетелем нашего разгово-
ра. Он даже не знает о той мучительной борьбе, которую вы переживаете  в
эту минуту.
   - О мой дорогой Альберт! - вскричала Консуэло, поднимая глаза к небу.
- Я выйду из нее победительницей.
   Потом она опустилась на колени перед стариком.
   - Отец мой, - сказала она, - отпустите мне мои грехи и  помогите  ни-
когда больше не видеть Ливерани. Я не хочу более любить его, я  не  буду
его любить.
   Старец положил свои дрожащие руки на голову  Консуэло,  но  когда  он
снял их, она не смогла подняться. Подавляя душившие ее рыдания, сломлен-
ная непосильной борьбой, она вынуждена была опереться на руку исповедни-
ка и с его помощью вышла из часовни.

   XXIX

   На следующий день, в двенадцать часов, малиновка постучала  клювом  и
коготками в окошко Консуэло. Подойдя, чтобы открыть, Консуэло увидела на
ее оранжевой грудке перекрещивающуюся черную нитку и уже  невольно  взя-
лась за оконную задвижку, но тотчас отдернула руку. "Лети прочь, вестни-
ца несчастья! - сказала она. - Прочь, бедная невинная посредница! Ты пе-
реносишь греховные письма и преступные слова. Быть может, у меня не хва-
тит мужества не ответить на последнее прости. Ведь я не имею права  даже
и на то, чтобы он понял, как я сожалею и как страдаю".
   Чтобы избавиться от крылатой искусительницы, привыкшей к лучшему при-
ему и сердито бившейся о стекло, Консуэло убежала в  музыкальный  салон.
Здесь, чтобы не слышать криков и упреков своей любимицы, которая, после-
довав за ней, подлетела и к этому окну, она села за клавесин,  испытывая
тягостное чувство матери, затыкающей уши, чтобы не слышать жалобных кри-
ков своего наказанного ребенка. Однако не досада и  огорчение  малиновки
заботили сейчас бедную Консуэло. Записка, которую она принесла под  кры-
лом, обладала голосом, еще более надрывающим душу. Вот этот-то  голос  -
так казалось нашей пылкой затворнице - плакал и  стонал,  умоляя,  чтобы
его услышали.
   И все же она устояла. Но истинная  любовь  не  отступает  перед  пре-
пятствиями и снова идет на приступ, становясь еще более властной и  тор-
жествующей после каждой из наших побед над нею. Можно сказать без  преу-
величения, что, борясь с любовью, мы лишь даем ей в руки  новое  оружие.
Часов около трех в комнату вошел Маттеус с целой охапкой цветов, которые
он ежедневно приносил своей узнице (ибо в глубине души любил ее за  кро-
тость и доброту), и она, как обычно, стала  разбирать  их,  чтобы  самой
расставить в стоявшие на столике красивые вазы. В  своем  заточении  она
всегда любила это занятие, но на сей раз почти не обрадовалась и  начала
расставлять цветы машинально, чтобы  только  как-нибудь  заполнить  нес-
колько минут из убийственно тянувшихся медлительных часов.  Внезапно  из
пучка нарциссов, находившихся в центре душистого снопа,  выпало  запеча-
танное письмо без адреса. Тщетно пыталась она убедить себя,  что  письмо
могло быть послано судом Невидимых. В противном случае разве мог бы Мат-
теус принести его? К сожалению, Маттеус уже  вышел  и  не  мог  дать  ей
объяснений. Пришлось позвонить ему, но случайно он явился не через  пять
минут после звонка, как это бывало обычно. а только через десять. Консу-
эло потратила слишком много мужества на борьбу с малиновкой. У  нее  уже
не хватило сил на борьбу с букетом. В ту минуту, как вошел Маттеус,  она
дочитывала постскриптум: "Не расспрашивайте Маттеуса - он ничего не зна-
ет о проступке, который я заставил его совершить". Итак, пришлось попро-
сить Маттеуса только об одном - завести остановившиеся часы.
   Письмо рыцаря было более пылким, более неистовым, чем все предыдущие,
оно было даже повелительным в своем исступлении. Мы не станем  приводить
его здесь. Любовные письма волнуют лишь то сердце, которое и само  охва-
чено пламенем, их продиктовавшим. Все они похожи одно на другое, но каж-
дый влюбленный находит в адресованном  ему  письме  непреодолимую  силу,
несравненную новизну. Каждый думает, что никто и никогда  не  был  любим
так, как любим он. Он считает себя самым любимым, единственным. Где  нет
этого наивного ослепления, этого  горделивого  заблуждения,  там  нет  и
страсти. И страсть наконец завладела спокойным, благородным сердцем Кон-
суэло.
   Письмо незнакомца взбудоражило все ее мысли. Он  умолял  о  свидании.
Более того - он говорил о нем, как о неизбежном, ссылаясь  на  необходи-
мость использовать последние минуты и прося за это прощения. Он как буд-
то бы верил, что Консуэло любила Альберта и, быть может, все еще его лю-
бит. Он писал, что готов подчиниться ее решению, а  пока  требовал  хоть
слова жалости, слезы сострадания, последнего прости - того  самого  пос-
леднего прости, что похоже на последнее выступление великого артиста,  о
котором заранее объявляют публике и которое, к счастью, повторяют  потом
еще много раз.
   Опечаленная Консуэло (опечаленная и в то же  время  снедаемая  тайной
радостью, невольной и жгучей радостью, вызванной мыслью об  этом  свида-
нии) почувствовала, что лоб ее горит, грудь трепещет, словом -  что  не-
дозволенная любовь живет в ее душе, несмотря ни на что. Она почувствова-
ла, что вся ее твердость, вся воля не в силах уберечь  от  непостижимого
влечения и что, если рыцарь отважится преступить свой обет, заговорив  с
ней и показав свое лицо (а, видимо, он решился на это), у нее не  хватит
сил воспрепятствовать этому нарушению законов ордена  Невидимых.  У  нее
оставался один выход - вымолить помощь у совета этого самого ордена.  Но
могла ли она обвинить и предать Ливерани? Быть может, достойный  старец,
который накануне сообщил ей о существовании Альберта и отечески выслушал
ее признания, примет под покровом тайны исповеди и то, что она собирает-
ся ему открыть. Быть может, он пожалеет рыцаря за его безумие  и  осудит
его лишь в глубине своего сердца. Консуэло написала ему, что  хочет  его
увидеть в девять часов вечера, что речь идет о ее чести, покое, быть мо-
жет - о ее жизни. То был час, назначенный незнакомцем. Но кому  и  через
кого переслать записку? Маттеус отказывался сделать хоть шаг  за  ограду
раньше полуночи. Таков был приказ, и ничто не могло  поколебать  старого
слугу. Он уже получил выговор за то, что  недостаточно  строго  выполнял
свои обязанности по отношению к узнице, и отныне был непреклонен.
   Час свидания близился, и Консуэло, не переставая  изобретать  способы
избежать рокового испытания, даже на секунду не подумала  о  том,  чтобы
постараться выдержать его. О добродетель, предписанная женщинам, ты лишь
звук пустой и навсегда останешься им до тех пор, пока мужчина не  примет
на себя половину твоей задачи! Все твои планы обороны  сводятся  лишь  к
уловкам, все твои попытки пожертвовать собственным счастьем  рассыпаются
перед страхом огорчить любимого человека. Консуэло остановилась на край-
нем средстве, подсказанном ей героизмом и слабостью,  боровшимися  в  ее
душе. Она принялась искать потайной вход в подземелье, находившийся  тут
же, в ее домике, решив бежать к Невидимым и явиться к ним без предупреж-
дения. Ей почему-то казалось, что место их сборищ не так уж трудно  най-
ти, если отыскать вход в подземелье, и что они каждый вечер собираются в
одном и том же помещении. Она не знала, что как раз в этот день  их  там
нет и что только Ливерани, притворившись, будто сопровождает  их  в  ка-
ком-то таинственном походе, вскоре вернулся обратно.
   Однако все ее усилия найти потайную дверь или подъемный люк,  ведущие
в подземелье, были тщетны. Теперь она не обладала, как то было  в  Шпан-
дау, хладнокровием, упорством, уверенностью, помогавшими обнаружить  ма-
лейшую щель в стене, малейший выступ камня. Руки  ее  дрожали,  ощупывая
деревянные панели и лепные украшения, глаза застилал туман, каждую мину-
ту то на песчаных дорожках сада, то на мраморе портика ей чудились  шаги
Ливерани.
   Внезапно ей померещилось, будто она слышит их где-то внизу,  под  по-
лом. Казалось - вот он поднимается по лестнице, спрятанной у нее под но-
гами, вот подходит к невидимой двери, а может быть, подобно  привидению,
сейчас он пройдет прямо через стену и предстанет перед ней. Она  уронила
подсвечник и побежала в глубь сада. Пересекавший его веселый ручей оста-
новил ее бег. Она прислушалась, и ей показалось, что кто-то идет за  ней
следом. Тогда, потеряв голову, она прыгнула в лодочку, в которой  садов-
ник обычно привозил песок и дерн, и, отвязав ее, решила,  что  сразу  же
пристанет к противоположному берегу. Но ручеек оказался быстрым и, выте-
кая из-за ограды, суживался под низким сводом, который был закрыт решет-
кой. Несомая течением, лодка уже готова была  удариться  о  решетку,  но
Консуэло быстро перешла на нос и, вытянув руки, предупредила удар.  Дочь
Венеции (и дочь народа), она без  труда  проделала  этот  маневр.  Но  -
странная случайность! - решетка поддалась под ее рукой и открылась,  ус-
тупив легкому давлению подгоняемой волной лодки. "Увы! - подумала Консу-
эло. - Быть может, они никогда не запирают этот проход, - ведь я пленни-
ца, связанная только словом. А между тем я бегу, я нарушаю данную  клят-
ву! Впрочем, я ищу лишь покровительства и убежища у моих хозяев, а вовсе
не хочу покинуть их и предать".
   В том месте, куда изгиб ручья привел ее челнок,  Консуэло  выпрыгнула
на берег и углубилась в густой кустарник. Она не могла быстро  двигаться
в этой темной чаще. Извилистая тропинка делалась все уже.
   Беглянка то и дело ударялась о стволы деревьев и несколько раз падала
на траву. Зато она чувствовала, что снова начинает надеяться, этот  мрак
успокаивал ее: ей казалось, что Ливерани никак не сможет найти ее здесь.
   Она долго шла наудачу и наконец оказалась у подножия скалистого  хол-
ма, чьи неясные очертания вырисовывались на фоне серого, покрытого туча-
ми неба. Поднялся холодный, предвещающий грозу ветер,  начинался  дождь.
Не решаясь повернуть назад из страха, что Ливерани нападет на ее след  и
будет искать ее на берегах ручья, Консуэло пошла по крутой тропинке, ве-
дущей на холм. Она решила, что с вершины увидит огни замка, в  какой  бы
стороне он ни оказался. Но когда во мраке она поднялась наверх,  молнии,
вспыхнувшие в небе, внезапно осветили развалины какого-то обширного зда-
ния - внушительные и печальные останки прежних веков.
   Дождь вынудил Консуэло направиться к нему в поисках убежища,  но  это
оказалось нелегким делом. Башни были разрушены изнутри сверху до основа-
ния, и целые тучи кречетов и ястребов взмыли при ее приближении,  испус-
кая такие пронзительные и дикие крики, словно то были духи тьмы, ютящие-
ся среди обломков.
   В гуще камней и терновых кустов Консуэло, миновав часовню без  крыши,
чьи расшатанные стрельчатые арки неясно вырисовывались  при  голубоватом
свете молний, дошла до ровной,  поросшей  низкой  травой  площадки.  Она
обошла глубокий колодезь, который можно было  различить  на  поверхности
земли лишь благодаря пышно разросшимся по краям растениям  и  роскошному
кусту диких роз. Остовы развалившихся построек, окружавшие  этот  забро-
шенный двор, имели самый фантастический вид, и при вспышках молнии  глаз
с трудом улавливал эти непрочные, искривленные призраки, эти  бесформен-
ные остатки разрушения. Огромные дымовые трубы, еще совсем черные  внизу
от копоти навеки погасшего очага, выступающие на ужасающей высоте, среди
голых стен; сломанные лестницы, вьющиеся спиралью  в  пустоте  и  словно
приспособленные для воздушной пляски ведьм; целые деревья, которые посе-
лились и выросли в комнатах, где еще сохранились остатки фресок;  камен-
ные скамьи в глубоких амбразурах окон. И повсюду пустота, внутри и  сна-
ружи, в этих таинственных убежищах - приютах любви в  мирные  времена  и
логовах караульщиков в часы опасности. И, наконец,  бойницы,  украшенные
кокетливыми гирляндами, островерхие крыши, словно  повисшие  в  воздухе,
похожие на обелиски, и двери, загроможденные обломками и  грудами  земли
до самого фронтона. Это было жуткое, но исполненное поэзии  место.  Суе-
верный страх охватил Консуэло - ей казалось, что своим присутствием  она
оскверняет убежище, предназначенное для каких-то печальных сборищ и без-
молвных мечтаний усопших. В ясную ночь и  при  более  спокойных  обстоя-
тельствах она могла бы залюбоваться  суровой  красотой  этого  памятника
старины. Быть может, она бы не стала по традиции печалиться о жестокости
времен и судеб, которые беспощадно опрокидывают  и  дворцы  и  крепости,
погребая их развалины в траве, рядом с обломками бедной хижины.  Грусть,
которую внушают руины этих огромных зданий сердцу артиста, не похожа  на
ту, что возникает в душе знатного вельможи. Однако в эту минуту смятения
и страха, в эту грозовую ночь Консуэло, которую  не  поддерживал  теперь
восторженный пыл, побуждавший ее прежде и  к  более  опасным  действиям,
вновь почувствовала себя девочкой из народа и трепетала при  мысли,  что
вот-вот перед ней предстанут все эти ночные призраки, и особенно боялась
увидеть тени старинных владельцев замка, тех, что были жестокими угнета-
телями при жизни и превратились в  озлобленные,  мстительные  привидения
после смерти. Гром гремел, ветер срывал куски кирпичей и цемента с  раз-
рушенных стен, длинные ветки ежевики и плюща вились как змеи  вдоль  ба-
шенных зубцов. Ища приют от дождя и падающих сверху  обломков,  Консуэло
вошла под арку одной из лестниц, которая  как  будто  сохранилась  лучше
других и вела в большую феодальную башню - самую старинную и  устойчивую
во всем здании. Поднявшись на двадцать ступеней, она оказалась в большой
восьмиугольной зале, занимавшей все внутреннее пространство башни. Витая
лестница была вделана, как во всех постройках подобного  рода,  прямо  в
стену толщиной от восемнадцати до двадцати футов. Свод  этой  залы  имел
форму пчелиного улья. Двери и окна не сохранились, но амбразуры их  были
так узки и глубоки, что ветер не попадал внутрь. Консуэло решила  переж-
дать здесь грозу и, подойдя к одному из окон, простояла около часа,  со-
зерцая величественное зрелище пылающего неба и слушая грозные голоса бу-
ри.
   Наконец ветер улегся, тучи рассеялись, и Консуэло уже собралась  ухо-
дить, как вдруг, обернувшись, она с удивлением увидела  в  глубине  залы
какой-то свет, непохожий на быстро  появлявшиеся  и  исчезавшие  вспышки
молний. Этот свет, словно бы поколебавшись, стал разрастаться  и  посте-
пенно заполнил весь свод, а одновременно с этим легкий треск  послышался
в трубе. Консуэло посмотрела внимательнее и заметила сквозь  полукруглое
отверстие старинного очага - этой огромной, зиявшей перед  ней  пасти  -
внезапно разгоревшийся огонь, который возник словно сам по себе. Она по-
дошла ближе и обнаружила полупотухшие поленья и  сучья  -  следы  топки,
брошенной совсем недавно и без особых предосторожностей.
   Напуганная эти открытием, говорившим о существовании хозяина, Консуэ-
ло, не заметившая, впрочем, в помещении никаких признаков домашней утва-
ри, поспешно направилась к лестнице и уже хотела спуститься, но снизу до
нее вдруг донеслись чьи-то голоса и шаги, под которыми заскрипел щебень,
усыпавший ступеньки. Тут ее неопределенные  страхи  превратились  в  ре-
альные опасения. В этой сырой, заброшенной башне мог  поселиться  только
какой-нибудь смотритель охоты, быть может столь же далекий от  цивилиза-
ции, как и его жилище, быть может пьяный, грубый и, уж конечно, не такой
вышколенный и учтивый, как почтенный Маттеус. Шаги быстро  приближались.
Консуэло взбежала вверх по лестнице, чтобы не встретиться с этими  неиз-
вестными посетителями, и, поднявшись еще на двадцать ступенек, оказалась
на уровне третьего этажа. Было маловероятно, чтобы пришельцы  явились  к
ней сюда, ибо здесь совсем не было крыши и, следовательно, площадка была
необитаема. К счастью для нее, дождь перестал, и сквозь  буйную  зелень,
покрывавшую стропила башни пуазах в шестидесяти над ее головой, она даже
заметила несколько мерцавших звезд. Вскоре луч света,  проникший  снизу,
озарил темные стены здания, и, осторожно подойдя к широкой щели в  полу,
Консуэло увидела то, что происходило в нижнем этаже, откуда она  пришла.
В зале было двое мужчин - один расхаживал взад и вперед,  топая  ногами,
чтобы согреться, другой нагнулся над очагом и  пытался  раздуть  тлевший
там огонь. Сначала Консуэло различила лишь их богатую  одежду  и  шляпы,
скрывавшие их лица. Но вот пламя вспыхнуло, тот, кто кончиком шпаги  во-
рошил дрова, сняв шляпу, повесил ее на выступ стены, и, когда свет  упал
на его черные волосы и верхнюю часть  лица,  Консуэло  вздрогнула,  едва
удержав возглас ужаса и радости. Он заговорил, и сомнений больше не  ос-
тавалось - это был Альберт Рудольштадт.
   - Подойдите ближе, друг мой, - сказал он своему спутнику, - и погрей-
тесь возле единственного очага, который еще уцелел в этом обширном  зам-
ке. Грустное убежище, милый Тренк, но вам во время ваших  трудных  путе-
шествий встречались и похуже.
   - Нередко случалось, что я и вовсе не находил их, -  ответил  возлюб-
ленный принцессы Амалии. - Право же, этот дом гостеприимнее, чем кажется
извне, и он мог бы очень мне пригодиться. А вы, мой дорогой граф, должно
быть, нередко приходите помечтать среди этих развалин и посторожить этот
приют бесов?
   - Я действительно часто прихожу сюда, но по менее эксцентричным  при-
чинам. Сейчас не могу рассказать вам о них, но впоследствии вы все узна-
ете.
   - Кажется, я уже догадался. С высоты этой башни  вы  любуетесь  неким
садом и смотрите на некий домик.
   - Нет, Тренк. Домик, о котором вы говорите, скрыт за деревьями  холма
и не виден отсюда.
   - Но отсюда легко добраться до него, а после свидания укрыться  здесь
от докучливых надзирателей. Признайтесь, ведь только что, когда я встре-
тился с вами в лесу, вы...
   - Я ни в чем не могу признаться, дружище Тренк, а вы дали слово ни  о
чем не спрашивать.
   - Это правда. Мне бы следовало просто радоваться, что я встретил  вас
в этом огромном парке, или, вернее, лесу. Ведь я заблудился и,  если  бы
не вы, непременно свалился бы в какой-нибудь живописный овраг или утонул
где-нибудь в прозрачном потоке. Скажите, далеко мы находимся от замка?
   - Более чем в четверти мили. Посушите же вашу одежду, пока ветер  су-
шит дорожки парка, а потом двинемся в путь.
   - По правде сказать, этот старинный замок нравится  мне  меньше,  чем
новый, и я отлично понимаю, почему его предоставили в распоряжение орла-
нов. И все-таки мне повезло, что в столь поздний час и в  такую  ужасную
погоду я нахожусь здесь вдвоем с вами. Это  напомнило  мне  нашу  первую
встречу в разрушенном аббатстве в Силезии, мое посвящение, клятвы, кото-
рые я произнес перед  вами.  Ведь  вы  были  тогда  моим  руководителем,
судьей, исповедником, а теперь сделались для меня братом и  другом!  Ах,
милый Альберт, какие необыкновенные и трагические перемены  произошли  с
тех пор в наших судьбах! Ведь мы оба умерли для семьи, родины, быть  мо-
жет - для возлюбленной!.. Что станется с нами и какова будет отныне наша
жизнь среди людей?
   - Твоя жизнь может еще сделаться блестящей и полной счастья,  дорогой
Тренк! Благодарение богу, власть ненавидящего тебя тирана имеет  границы
на земле Европы.
   - Но моя любимая, Альберт? Ужели возможно, чтобы она  оставалась  мне
верна - вечно и напрасно?
   - Ты не должен этого желать, друг мой. Но совершенно очевидно, что ее
страсть продлится столько же, сколько ее горе.
   - О, расскажите же мне о ней, Альберт! Вы счастливее меня, вы  можете
видеть ее, слышать!
   - Нет, это уже невозможно, милый  Тренк,  не  обольщайтесь.  Странная
личность Трисмегиста и его фантастическое имя, которое мне присвоили,  в
течение нескольких лет помогали мне в моих дружеских и тайных  сношениях
с берлинским дворцом, но они уже потеряли свое  действие.  Друзья  будут
молчать, как они молчали прежде, а те, кого я дурачил  (ибо  для  пользы
нашего общего дела и вашей любви я был вынужден,  не  принося  при  этом
вреда, кое-кого одурачить), не станут более прозорливы; но Фридрих почу-
ял дух какого-то заговора, и мне уже нельзя  вернуться  в  Пруссию.  Мои
действия будут парализованы его недоверием, а тюрьма Шпандау не откроет-
ся вторично для моего побега.
   - Бедный, Альберт! Ты, наверное, страдал в этой тюрьме не меньше, чем
я в своей. Быть может, даже больше.
   - Нет, я был там вблизи от нее. Я слышал ее голос, помогал  ее  осво-
бождению. Я ни о чем не жалею - ни о том, что томился в заточении, ни  о
том, что трепетал за ее жизнь. Своих собственных страданий я даже не за-
мечал, о том, как страдал за нее, я  уже  забыл.  Она  спасена  и  будет
счастлива.
   - С вами, Альберт? Скажите мне, что она будет счастлива с вами и бла-
годаря вам, или я перестану ее уважать и лишу  ее  своего  восхищения  и
дружбы.
   - Не говорите так, Тренк. Вы оскорбляете этим природу, любовь и небо.
Наши жены так же свободны, как наши возлюбленные, и  желание  поработить
их во имя долга, удобного одним нам,  было  бы  преступлением  и  свято-
татством.
   - Знаю. И хоть мне не возвыситься до твоей добродетели,  я  чувствую,
что, если бы Амалия не подтвердила мне свое обещание, а взяла его назад,
я все же продолжал бы любить ее и благословлять те счастливые дни, кото-
рые она подарила мне. Но ведь могу же я любить тебя больше, чем себя са-
мого, и ненавидеть любого, кто тебя не любит? Ты улыбаешься, Альберт, ты
не понимаешь моей дружбы, а вот я не понимаю твоего мужества. Нет,  если
правда, что она, твоя супруга, влюбилась (и притом  до  окончания  срока
траура - безумная!) в одного из наших братьев - будь он самым  достойным
среди нас и самым обаятельным мужчиной в целом мире, я никогда не  смогу
простить ей. Прости ты, если любишь!
   - Тренк! Тренк! Ты не знаешь, о чем говоришь, ты многого  не  понима-
ешь, а я не могу ничего тебе  объяснить.  Погоди  осуждать  эту  замеча-
тельную женщину. Придет время, и ты узнаешь ее.
   - Но кто же мешает тебе оправдать ее в моих глазах? Объяснись! К чему
эта таинственность? Мы здесь одни. Твое признание никак не может  скомп-
рометировать ее, и, насколько мне известно, никакая клятва не  запрещает
тебе скрывать от меня то, что подозреваем все мы, судя по твоему поведе-
нию. Она разлюбила тебя? Чем же можно оправдать это?
   - А разве она когда-нибудь любила меня?
   - В этом и состоит ее преступление. Она никогда не понимала тебя.
   - Она не могла меня понять, а я не мог открыть себя перед нею. К тому
же я был болен, я был безумен. Безумных никто не любит.  Их  жалеют  или
боятся.
   - Ты никогда не был безумен, Альберт. Я никогда не видел тебя  таким.
Напротив, меня всегда поражала твоя мудрость и мощь твоего ума.
   - Ты видел меня в действии - твердым, решительным, и никогда не видел
в состоянии мучительного покоя, во власти болезненного уныния.
   - Ты - во власти уныния? Никогда бы не подумал, что это возможно.
   - Потому что тебе неизвестны все опасности, препятствия,  все  темные
стороны нашего дела. Тебе никогда не приходилось падать на дно той  про-
пасти, в которую была погружена моя душа, в которую я бросил свою жизнь.
Ты сталкивался лишь с возвышенной, благородной ее  гранью,  тебе  давали
лишь легкие поручения и открывали лишь светлые перспективы.
   - Потому что я не так великодушен, не так восторжен и, говоря  откро-
венно, не так фанатичен, как ты, благородный граф! Ты сам пожелал испить
чашу рвения до дна, а когда тебя начала душить горечь,  ты  усомнился  в
небе и в людях.
   - Да, я усомнился и был жестоко наказан.
   - И все еще сомневаешься? Все еще страдаешь?
   - Нет, теперь я надеюсь, верю, действую.  Я  чувствую  себя  сильным,
счастливым. Разве ты не видишь, какая радость сияет  на  моем  лице,  не
чувствуешь, каким восторгом переполнена моя грудь?
   - Но ведь тебя обманула твоя любовница! Что я говорю? Твоя жена!
   - Она никогда не была ни любовницей моей, ни женой. Она никогда и ни-
чем не была обязана мне, как ничем не обязана и теперь. Она не обманыва-
ет меня. В награду за миг сострадания, подаренного мне у моего смертного
одра, бог послал ей любовь, величайшую из всех милостей неба. Так неуже-
ли я, в благодарность за то, что она закрыла  мне  глаза,  плакала  надо
мной, благословила меня на пороге вечности, который я собирался пересту-
пить, потребую, чтобы она выполнила обещание, вырванное у ее  великодуш-
ной жалости, у ее благородного милосердия? Неужели скажу  ей:  "Жена,  я
твой господин, ты принадлежишь мне -  таков  закон,  таковы  последствия
твоей неосторожности, твоей ошибки. Ты будешь переносить мои ласки,  по-
тому что в день разлуки запечатлела прощальный поцелуй на моем  холодею-
щем лбу! Ты навсегда вложишь свою руку в мою, всюду пойдешь за мной, бу-
дешь вечно нести это ярмо, будешь вытравлять из своей груди зародившуюся
любовь, отгонять непреодолимые желания, заглушать сожаления в  моих  ос-
корбительных объятиях, припав к моему эгоистическому и подлому  сердцу!"
О Тренк! Неужели вы думаете, что я мог бы быть счастлив,  поступив  так?
Ведь моя жизнь стала бы тогда еще более жестокой пыткой, нежели ее! Раз-
ве муки раба не являются проклятием для его господина? Боже великий!  Да
какое же существо окажется настолько презренным, настолько низким, чтобы
гордиться и упиваться неразделенной любовью, верностью,  против  которой
восстает сердце самой жертвы? Благодарение богу, я не таков и никогда не
буду таким. Сегодня вечером я шел к Консуэло, собираясь сказать  ей  все
это, собираясь вернуть ей свободу. Но я не встретил ее в саду,  где  она
гуляет обычно. Как раз в это время разразилась гроза, и я потерял надеж-
ду, что она выйдет. Мне не хотелось входить в дом. Я мог бы  войти  туда
по праву супруга, но ее трепет, ее ужас, одна только бледность ее отчая-
ния причинили бы мне такую боль, что я не решился на этот шаг.
   - А не встретился ли ты в темноте с черной маской Ливерани?
   - Какого Ливерани?
   - Как! Ты не знаешь имени своего соперника?
   - Ливерани - это не настоящее имя. А ты знаешь этого человека,  этого
счастливого соперника?
   - Нет! Но ты спрашиваешь об этом каким-то странным тоном...  Альберт,
кажется, я понял тебя: ты прощаешь свою несчастную жену и бросаешь ее  -
так и должно быть. Однако, надеюсь,  ты  накажешь  подлеца,  который  ее
обольстил?
   - А ты убежден, что он подлец?
   - Как! Человек, которому доверили заботу о ее освобождении,  поручили
оберегать во время долгого, опасного путешествия! Тот,  кто  обязан  был
охранять ее, быть почтительным, не имел права вымолвить с ней ни  одного
слова, снимать маску в ее присутствии!.. Человек, облеченный  Невидимыми
полной властью и слепым доверием! Очевидно,  твой  брат  по  оружию,  по
клятве, такой же брат, как я? О, если бы мне поручили охранять твою  же-
ну, Альберт, я даже не помыслил бы о столь чудовищной измене, не стал бы
добиваться ее любви!
   - Тренк! Повторяю, ты не знаешь, о чем говоришь.  Только  трем  лицам
известно, кто такой Ливерани и в чем его преступление.  Через  несколько
дней ты перестанешь порицать и проклинать этого счастливца, которому бог
в своем милосердии и, быть может, в своей справедливости подарил  любовь
Консуэло.
   - Необыкновенный и возвышенный человек! Так ты не ненавидишь его?
   - Я не могу его ненавидеть.
   - И не расстроишь его счастья?
   - Напротив, я страстно стремлюсь упрочить его, но это не делает  меня
ни необыкновенным, ни возвышенным. Скоро ты сам будешь смеяться, вспоми-
ная свои похвалы по моему адресу.
   - Как! Ты даже не страдаешь?
   - Я счастливейший из смертных.
   - Если так, ты любишь мало или разлюбил совсем. Подобный  героизм  не
свойствен человеческой природе - он почти чудовищен. И я не могу  восхи-
щаться тем, чего не понимаю. Постой, граф, ты смеешься надо  мной,  а  я
просто наивен. Я угадал: ты любишь другую и  благословляешь  провидение,
которое освободило тебя от обязательств по отношению к жене,  сделав  ее
неверной.
   - Видно, мне придется открыть перед тобой сердце, барон, ты  вынужда-
ешь меня. Слушай же - это длинная история, целый роман... Но  здесь  хо-
лодно. Этот жалкий огонь не может прогреть старые стены. К тому же я бо-
юсь, что в конце концов они напомнят тебе о мрачных стенах Глаца. Погода
улучшилась, и мы можем вернуться в замок, - тем более что тебе надо  вы-
езжать на рассвете. Я не хочу отнимать у тебя часы сна, и дорогой ты ус-
лышишь от меня самый поразительный рассказ.
   Друзья надели шляпы, предварительно отряхнув с них влагу, и, затоптав
головешки, под руку вышли из башни. Голоса их  замерли  в  отдалении,  а
вскоре и шум их шагов, негромким эхом отдававшийся  в  старинной  башне,
затих на мокрой траве.

   XXX

   Консуэло стояла на месте, погруженная в какое-то странное оцепенение.
Не благородное поведение Альберта, не его героические  чувства  поразили
ее больше всего - нет, ее поразила невероятная легкость, с какой он раз-
решил трагическую задачу судьбы, созданную его же  собственными  руками.
Значит, она, Консуэло, может без особых раздумий быть  счастливой?  Зна-
чит, любовь Ливерани вполне законна? Ей казалось, что  она  слышала  все
это во сне. Итак, ей позволено  отдаться  страсти  к  этому  незнакомцу.
Строгие Невидимые находят, что по своему душевному величию,  мужеству  и
добродетели он равен Альберту. Сам Альберт оправдывает ее и защищает  от
упреков Тренка. Словом, Альберт и Невидимые не  только  не  осуждают  их
взаимную страсть, но предоставляют им свободу выбора и  не  препятствуют
их непреодолимому влечению. И все это без борьбы, без усилий, без повода
для сожалений и раскаяния, без единой пролитой слезы! Дрожа  не  столько
от холода, сколько от волнения, Консуэло снова  спустилась  в  сводчатую
залу и вновь раздула огонь, который Альберт и Тренк только что  погасили
в очаге. Она взглянула на влажные следы их ног на пыльных  плитах  пола.
Стало быть, они действительно были здесь, это не почудилось  ей.  Присев
на корточки перед огнем, словно мечтательная Золушка, любимица  шаловли-
вых духов очага, она впала в глубокую задумчивость. Столь легкая  победа
над судьбой казалась ей невероятной. И, однако  же,  любые  ее  опасения
разбивались о непостижимое спокойствие Альберта. В этом спокойствии Кон-
суэло уж никак не могла сомневаться. Альберт не страдал, его  любовь  не
восставала против голоса справедливости.  С  какой-то  восторженной  ра-
достью он приносил величайшую жертву, какую может человек принести богу.
Поразительная добродетель этого  необыкновенного  существа  преисполняла
Консуэло изумлением и ужасом. Она задавала себе  вопрос,  совместимо  ли
подобное отсутствие человеческих слабостей с  привязанностями  человека.
Не являлась ли эта видимая  бесчувственность  Альберта  признаком  новой
стадии его безумия? После тех чрезмерных страданий, какие влечет за  со-
бой исключительная память и исключительная сила чувства, не были ли сей-
час его воспоминания и его сердце охвачены своеобразным параличом?  Неу-
жели он мог так быстро излечиться от своей любви, и неужели  любовь  эта
была такой незначительной, что только веление воли, только решение, про-
диктованное логикой, могли уничтожить ее  бесследно?  Консуэло  невольно
чувствовала себя слегка задетой при мысли, что эта  длительная  страсть,
которою она по праву гордилась, разрушена одним дуновением ветерка.  Она
припоминала все только что произнесенные им слова, и выражение его  лица
еще стояло перед ее глазами. Консуэло никогда не видела  у  него  прежде
такого выражения. Наружность Альберта изменилась так же, как  изменились
его чувства. Сказать правду, это был совсем другой человек, и,  если  бы
звук его голоса, черты лица, реальность его речей - если бы все  это  не
подтверждало подлинность его существования, Консуэло  подумала  бы,  что
это не он, а его двойник, тот самый вымышленный Трисмегист, которым,  по
уверению доктора, хотели подменить Альберта. Перемена, которая произошла
во внешности и манерах Альберта благодаря пришедшему к нему  спокойствию
и здоровью, вполне могла объяснить ошибку  Сюпервиля.  Ужасающая  худоба
графа исчезла, и, казалось, он даже стал выше ростом, настолько его  по-
никшая и сгорбленная фигура распрямилась и помолодела. У него  была  те-
перь другая походка, движения стали более гибкими, шаги - более  уверен-
ными, костюм сделался настолько же элегантным  и  аккуратным,  насколько
прежде он был небрежным и, так сказать, запущенным. Даже  мелкие  детали
его поведения удивляли Консуэло. В былые времена ему бы и  в  голову  не
пришло развести огонь. Правда, он пожалел бы своего друга  Тренка,  про-
мокшего до нитки, но не догадался бы - настолько чуждо было ему все  ма-
териальное - поворошить головешки. Он не стал  бы  стряхивать  капли  со
своей шляпы перед тем, как ее надеть; дождь мог струиться по его длинным
волосам, а он бы и не заметил. И, главное,  теперь  он  носил  шпагу,  а
прежде не согласился бы даже шутки ради взять в руки это  парадное  ору-
жие, этот символ ненависти и убийства. Ныне она не стесняла  его  движе-
ний, он смотрел, как сверкают отблески пламени на ее клинке, и,  видимо,
это не напоминало ему о пролитой предками крови. Искупление,  предписан-
ное Яну Жижке в его лице, было мучительным видением, которое наконец со-
вершенно исчезло после благодетельного сна. Возможно, что он утратил да-
же самое воспоминание о нем, как утратил и другие воспоминания  о  своей
жизни и о своей любви, которая как будто бы и была прежде его жизнь,  но
уже перестала быть ею.
   Что-то неясное, необъяснимое происходило в душе Консуэло, что-то  по-
хожее на горечь, на сожаление, на оскорбленное самолюбие.  Она  мысленно
повторяла предположения Тренка относительно новой любви Альберта, и  они
казались ей вполне правдоподобными. Только новая  любовь  могла  внушить
ему столько терпимости, столько милосердия. Должно быть, последние  сло-
ва, которые он произнес, уводя друга и обещая рассказать ему  целый  ро-
ман, и были подтверждением ее догадки, убедительным объяснением той глу-
бокой и тайной радости, которая, по-видимому, его переполняла. "Да,  его
глаза блестели так ярко, как никогда не блестели в моем  присутствии,  -
подумала Консуэло. - Его улыбка выражала торжество, упоение. Да, он улы-
бался, он почти смеялся, а ведь прежде он не знал, что такое смех. И мне
кажется, в его голосе была даже ирония, когда он сказал  барону:  "Скоро
ты сам будешь смеяться, вспоминая свои похвалы  по  моему  адресу".  Да,
сомнения нет, он любит, но не меня. Он ничего не отрицает, не оправдыва-
ется, он благословляет мою неверность, сам толкает меня на нее, радуется
ей и нисколько не краснеет за меня. Он бросает  меня  на  произвол  моей
слабости, и краснеть за нее буду я одна, весь позор падет на мою голову.
О небо! Значит, преступницей была не я одна, Альберт был еще преступнее!
Увы, зачем открыла я тайну его великодушия, которым  так  восхищалась  и
которым никогда бы не воспользовалась? Да, теперь я чувствую -  в  обете
супружеской верности есть нечто священное. Только бог,  изменяющий  наши
сердца, может освободить нас от него. Только в этом случае два существа,
соединенные клятвой, могут предложить друг другу и принять друг от друга
отказ от своих прав. Но если побудительной причиной развода является од-
но лишь взаимное непостоянство, происходит нечто ужаснее, похожее на со-
участие в отцеубийстве, ибо супруги хладнокровно убивают в своем  сердце
соединившую их любовь".
   Когда Консуэло дошла до леса, уже светало. Всю  ночь  провела  она  в
башне, поглощенная множеством мрачных и  горестных  размышлений.  Дорогу
домой она нашла без труда, хотя шла сюда в темноте, и в спешке путь  по-
казался ей гораздо короче, чем сейчас. Спустившись с  холма,  она  пошла
вдоль ручья и, дойдя до решетки, ловко перебралась на другую сторону  по
перекладине, скреплявшей брусья на уровне воды. Она больше не испытывала
ни страха, ни волнения. Не все ли ей равно, заметят ее или нет, раз  она
решила откровенно рассказать обо всем своему духовнику? К тому же воспо-
минания о прошлом так заполонили ее, что настоящее казалось ей уже  вто-
ростепенным. Ливерани сейчас почти не существовал для нее. Таково  чело-
веческое сердце: зарождающейся любви необходимы опасности и препятствия,
а угасшая любовь разгорается с новой силой, когда разбудить ее в  сердце
другого уже не в нашей воле.
   На этот раз бдительные стражи Невидимых как будто уснули, и ее ночная
прогулка, по-видимому, осталась незамеченной. Консуэло нашла на клавеси-
не новое письмо незнакомца, настолько же  нежное  и  почтительное,  нас-
колько вчерашнее было смелым и страстным. Он сетовал на то, что она  бо-
ится его, упрекал в том, что она укрылась в четырех стенах, словно  сом-
неваясь в его благоговейном обожании. Он смиренно просил ее выйти  вече-
ром в сад, чтобы дать ему возможность хотя бы издали увидеть ее. Он обе-
щал не заговаривать с ней, даже не показываться, если она того  потребу-
ет. "Равнодушие ли сердца или веление совести - не знаю,  что  заставило
Альберта отказаться от тебя, - добавлял он, -  отказаться  спокойно,  и,
повидимому, даже хладнокровно. Голос долга заглушает голос любви  в  его
сердце. Через несколько дней Невидимые сообщат тебе его  решение,  и  ты
услышишь от них, что ты свободна. Тогда ты вольна будешь остаться здесь,
и они посвятят тебя в свои тайны - если ты все еще тверда в своем  вели-
кодушном решении, - и до этой минуты я буду верен данной  им  клятве  не
снимать при тебе маски. Но если ты дала это обещание лишь из сострадания
ко мне, если хочешь освободиться от него, скажи слово, и я разорву  свои
обязательства, я убегу вместе с тобой. Я не Альберт - моя любовь сильнее
добродетели. Выбирай!"
   "Да, - сказала себе Консуэло, роняя письмо незнакомца на  клавиши,  -
сомнения нет, этот любит меня, а Альберт не любит. Быть может, он никог-
да меня не любил, и мой образ был лишь созданием его безумного бреда.  А
ведь его любовь казалась мне такой возвышенной. Дай бог,  чтобы  остатка
ее хватило на то, чтобы помочь мне побороть свою ценой  мучительной,  но
благородной жертвы! Право, для нас обоих это было бы лучше, нежели хлад-
нокровное отчуждение двух греховных душ. И для Ливерани тоже будет  луч-
ше, если я покину его с тоской и отчаянием в  сердце,  нежели  если  под
влиянием одиночества приму его любовь в минуту гнева, стыда и  болезнен-
ного опьянения!"
   Она ответила Ливерани очень коротко:
   "Я чересчур горда и чересчур правдива, чтобы вводить вас в  заблужде-
ние. Мне известно, что думает Альберт и что он решил. Случайно я открыла
его секрет, рассказанный одному общему нашему другу.  Он  расстается  со
мной без сожалений, и не только добродетель восторжествовала над его лю-
бовью. Я не последую его примеру. Я вас любила и отказываюсь от вас,  не
любя другого. Я обязана принести эту жертву - так велит мое достоинство,
моя совесть. Надеюсь, что вы не приблизитесь более к моему жилищу.  Если
же вы поддадитесь слепой страсти и вырвете у меня еще одно признание, то
пожалеете об этом. Быть может, доверие, которое я бы вам  оказала,  яви-
лось бы следствием справедливого гнева разбитого сердца и страха покину-
той души. Но это было бы пыткой для нас обоих. Если вы будете  упорство-
вать, Ливерани, значит, у вас нет ко мне той любви, о какой я мечтала".
   Но Ливерани продолжал упорствовать. Он написал еще и был красноречив,
убедителен, искренен в своем смирении. "Вы взываете к моей  гордости,  -
писал он, - но с вами у меня ее нет. Если в моих объятиях вы будете  со-
жалеть о другом, я буду страдать, но не буду оскорблен. На коленях, оро-
шая слезами ваши ноги, я буду умолять вас забыть его и ввериться  одному
мне. Какой бы любовью, как бы мало ни любили вы меня, я буду  благодарен
и за это, как за огромное счастье". Такова была сущность целого ряда пи-
сем - пламенных и робких, покорных и настойчивых. Консуэло  почувствова-
ла, как ее гордость отступает перед  трогательным  очарованием  истинной
любви. Она незаметно привыкла к мысли, что никогда прежде не была  люби-
ма, - даже и графом Рудольштадтом. Но, испытывая  невольную  горечь  при
мысли об этой обиде, нанесенной святости ее воспоминаний, она боялась ее
обнаружить, чтобы не стать помехой на пути к счастью, какое  могла  при-
нести Альберту новая любовь. Итак, она решила молча  принять  решение  о
разрыве, которого он, по-видимому, ждал от Невидимых, и перестала подпи-
сывать свои ответы незнакомцу, призывая и его к той же предосторожности.
   Впрочем, эти ответы были исполнены благоразумия и душевной  тонкости.
Отдаляясь от Альберта и приемля в душе мысль об иной привязанности, Кон-
суэло не желала уступить слепому  увлечению.  Она  запретила  незнакомцу
приходить к ней и нарушать обет молчания до тех пор, пока он не  получит
разрешения Невидимых. Она сообщила ему, что хочет по доброй  воле  всту-
пить в это таинственное общество, внушающее ей уважение и  доверие;  что
решила изучить работы, необходимые для понимания их учения,  и  отложить
все, что могло бы способствовать ее личному счастью, до тех пор пока она
не приобретет на это право, достигнув хоть крупицы добродетели. У нее не
хватило сил сказать ему, что она не любит его, она сказала  только,  что
не хочет любить его безрассудно.
   Ливерани как будто подчинился, и Консуэло начала внимательно  изучать
те несколько фолиантов, которые однажды утром передал ей  Маттеус,  ска-
зав, что они от князя, что его светлость и вся его свита  покинули  свою
резиденцию, но скоро ей сообщат нечто. Она удовольствовалась этим извес-
тием, не задала Маттеусу ни одного вопроса и  принялась  читать  историю
мистерий древнего мира, историю христианства и  различных  возникших  из
него тайных сект и обществ. То было весьма ученое рукописное  сочинение,
составленное в библиотеке ордена Невидимых неким терпеливым  и  добросо-
вестным его адептом. Это серьезное чтение, вначале дававшееся Консуэло с
трудом, постепенно овладело ее вниманием и даже  воображением.  Описание
искусов, производившихся в древних египетских  храмах,  навеяло  на  нее
страшные, но исполненные поэзии размышления. Рассказ о гонениях, которым
подвергались секты в средние века и в эпоху Возрождения, особенно  раст-
рогал ее сердце, а судьба всех этих восторженных и пылких людей склонила
ее душу к религиозному фанатизму, связанному с близким посвящением.
   Две недели она жила в полном одиночестве, не получая  никаких  вестей
из внешнего мира, окруженная незаметными заботами рыцаря,  но  оставаясь
верна своему решению не видеть его и не подавать  ему  чересчур  больших
надежд.
   Начиналась летняя жара, и Консуэло, поглощенная к тому же своим заня-
тием, могла теперь отдыхать и дышать свежим воздухом только в  часы  ве-
черней прохлады. Постепенно она возобновила свои прогулки и неторопливо,
задумчиво бродила по дорожкам сада. Она полагала,  что  находится  здесь
одна, но по временам какое-то смутное волнение охватывало ее, и ей каза-
лось, что незнакомец где-то близко, рядом. Прекрасные  ночи,  прекрасные
тенистые деревья, одиночество, томное журчание ручья, бегущего меж  цве-
тов, запах растений, страстное пение соловья, прерываемое еще более сла-
достной тишиной, свет луны, косыми лучами проникающий сквозь  призрачную
сень наполненных благоуханием беседок, закат Венеры, прячущейся за розо-
выми облаками, - словом, все, все древние, но вечно живые и могучие вол-
нения молодости и любви погружали душу Консуэло в опасные  мечтания.  Ее
собственная стройная тень на серебристом песке аллей, полет птицы,  раз-
буженной ее приближением, шелест листьев,  колеблемых  ветерком,  -  все
заставляло ее вздрагивать и ускорять шаги. Но стоило  улетучиться  этому
легкому испугу, как на его место приходило бесконечное сожаление, и тре-
пет ожидания был сильнее всех повелений воли.
   Однажды шум листьев и неясные ночные звуки взволновали ее более,  чем
обычно. Ей показалось, что кто-то ходит неподалеку от нее,  убегает  при
ее приближении и подходит ближе, когда она садится. Ее смятение  сказало
ей еще больше: она почувствовала, что у нее нет сил противиться  встрече
в этом прекрасном саду, под этим великолепным небом.  Дуновения  ветерка
словно обжигали ее лоб. Она убежала в дом и заперлась у себя.  Свечи  не
были зажжены. Она спряталась за жалюзи, страстно желая  увидеть,  но  не
быть увиденной. И действительно, вскоре она  увидела  человека,  который
медленно шагал под ее окнами, не окликая ее, не делая ни  одного  жеста,
покорного и как бы довольного уже тем, что смотрит на стены  ее  жилища.
Это был незнакомец - Консуэло сразу почувствовала это по  своему  волне-
нию, и, кроме того, ей показалось, что она узнает его фигуру, его поход-
ку. Но через несколько секунд мучительные сомнения и страх завладели ею.
Молчаливый гость, пожалуй, не менее напоминал ей Альберта, чем Ливерани.
Они были одного роста, и теперь, когда Альберт, который, выздоровев, со-
вершенно преобразился, ходил непринужденно, не опуская голову на грудь с
видом болезненным и несчастным, - теперь Консуэло столь  же  мало  знала
его наружность, как и наружность рыцаря. Последнего она видела днем лишь
одно мгновение, да и то он шел впереди нее, на значительном  расстоянии,
и был закутан в плащ. Альберта, после того как он так изменился, она то-
же видела очень недолго в пустынной башне. А сейчас она видела его, или,
может быть, того, другого, очень неясно, при свете звезд, и всякий  раз,
как ее сомнения начинали рассеиваться, он уходил  под  тень  деревьев  и
пропадал там, словно сам был тенью. Наконец он исчез вовсе, и  Консуэло,
не зная, радоваться ей или нет, начала упрекать себя за то, что у нее не
хватило мужества окликнуть Альберта, - а вдруг это был он! - и  добиться
откровенного и чистосердечного объяснения.
   По мере того как человек удалялся, Консуэло все  более  убеждалась  в
том, что это действительно  Альберт,  и  ее  раскаяние  становилось  все
сильнее. Под влиянием самоотверженной привязанности, всегда заменявшей у
нее любовь к Альберту, она пришла к мысли, что, должно быть,  он  бродит
вокруг ее дома в надежде поговорить с ней. И делает эту попытку уже не в
первый раз - так он сказал Тренку в тот вечер, когда,  очевидно,  встре-
тился в темноте с Ливерани. Консуэло решила, что это объяснение  необхо-
димо. Совесть повелевала ей выяснить истинные намерения ее  мужа,  каков
бы он ни был - великодушен или легкомыслен. Она снова спустилась в сад и
побежала догонять его, дрожа от страха и в то же время  исполненная  му-
жества. Но она потеряла его след и обошла весь сад, не встретив его.
   И вдруг она увидела возле небольшой рощи человека, стоявшего на бере-
гу ручья. Был ли это тот, кого она искала?
   - Альберт! - позвала она.
   Он вздрогнул, поднял руки, и, когда он обернулся,  черная  маска  уже
закрывала его лицо.
   - Альберт, это вы? - воскликнула Консуэло. - Я ищу вас, вас одного!
   Приглушенный возглас, выдававший не то радость, не то скорбь, вырвал-
ся у неизвестного человека. Он хотел бежать прочь. Консуэло  показалось,
что она узнала голос Альберта. Она бросилась к нему и схватила за  плащ.
Но плащ распахнулся, и на груди  незнакомца  блеснул  серебряный  крест,
слишком хорошо знакомый Консуэло, - то был крест ее матери,  тот  самый,
что она подарила рыцарю во время путешествия с ним,  как  залог  призна-
тельности и расположения.
   - Ливерани! - сказала она. - Это опять вы! Если так, прощайте!  Зачем
вы ослушались меня?
   Он упал на колени и обнял ее стан. У Консуэло не хватило сил  оттолк-
нуть это пылкое и благоговейное объятие.
   - Если вы меня любите и хотите, чтобы я любила вас, оставьте меня,  -
сказала она. - Я хочу видеть и слышать вас только  при  Невидимых.  Ваша
маска пугает меня, а молчание леденит сердце.
   Ливерани поднес руку к маске - он хотел сорвать ее и заговорить. Кон-
суэло, подобно любопытной Психее, уже не в силах была  закрыть  глаза...
Но черное покрывало посланцев тайного судилища внезапно упало на ее  ли-
цо. Рука незнакомца оторвалась от ее руки. Консуэло  почувствовала,  что
ее куда-то уводят - молча, без явного раздражения и гнева, но с  большой
поспешностью. На миг ее подняли с земли, и под ногами у  нее  закачалось
дощатое дно лодки. Лодка долго плыла по ручью, но никто не заговаривал с
Консуэло, и, когда повязка была снята с ее глаз, она увидела, что  нахо-
дится в подземной зале, той самой, где она впервые предстала перед судом
Невидимых.

   XXXI

   Их было семеро, как и в первый раз, семь человек в  масках,  безмолв-
ных, непроницаемых, похожих на привидения. Восьмой, тот,  который  тогда
говорил с Консуэло и, по-видимому, являлся  доверенным  лицом  совета  и
наставником адептов, обратился к ней с такими словами:
   - Консуэло, ты с честью выдержала испытание, и мы довольны тобой.  Ты
заслужила наше доверие, и сейчас мы докажем тебе это.
   - Подождите, - сказала Консуэло, - вы считаете  меня  безупречной,  а
это не так. Я ослушалась вас, я выходила из предназначенного мне  убежи-
ща.
   - Чтобы удовлетворить свое любопытство?
   - Нет.
   - Можешь ты сказать, что именно ты узнала?
   - То, что я узнала, касается меня одной. Среди вас есть мой  исповед-
ник, и только ему я могу и хочу открыть это.
   Старик, на которого указала Консуэло, поднялся с места и сказал:
   - Я знаю все. Вина этой девушки невелика. Ей не известно то,  что  вы
хотели от нее скрыть. Свои чувства она откроет только мне.  А  пока  что
употребим с пользой это время - незамедлительно расскажем  все,  что  ей
надлежит знать. Я ручаюсь за нее во всем.
   Наставник обернулся к судьям и, после их утвердительного кивка, начал
говорить:
   - Слушай меня внимательно, - сказал он. - Я говорю с тобой  от  имени
всех тех, кого ты здесь видишь. Это их ум и, если можно так  выразиться,
их дыхание вдохновляют меня. Сейчас я изложу тебе их доктрину.
   Отличительная черта религий древности та, что у них есть две  стороны
- одна внешняя и всем доступная, другая внутренняя и тайная.  Одна  есть
дух, другая - форма или буква. Под материальным и грубым символом  скры-
вается глубокий смысл, возвышенная идея. Египет и Индия -  два  основных
типа древних религий, родоначальники доктрин в чистом виде. В них прояв-
ляется в высшей степени эта двойственность - необходимый и роковой приз-
нак младенческого состояния обществ и тех бедствий,  которые  связаны  с
развитием человеческого гения. Ты только что узнала, в чем состояли  ве-
ликие таинства Мемфиса и Элевсина, и теперь тебе понятно, почему науки -
духовная, политическая и общественная, - сосредоточенные наряду с  трой-
ным могуществом - религиозным, военным и промышленным - в руках иерофан-
тов, не дошли до низших классов этих древних обществ. Идея христианства,
окруженная более ясными, более понятными символами, явилась в мир, чтобы
обогатить душу народа познанием истины и светом веры. Но  вскоре  власть
духовенства - неизбежное зло всех религий, складывающихся среди раздоров
и опасностей, - снова попыталась затемнить догму, а  затемняя,  исказила
ее. Вместе с мистериями вернулось идолопоклонство, и на  тягостном  пути
развития христианства иерофанты апостольского Рима - такова  была  божия
кара - утратили божественный свет и сами  впали  во  мрак,  куда  хотели
ввергнуть людей. Отныне развитие человеческого разума пошло в  направле-
нии, противоположном тому, каким оно шло в прошлом. Храм  перестал  быть
святилищем истины, как это было в древние времена. Суеверие и  невежест-
во, грубый символ, мертвая буква воцарились на алтарях и  тронах.  Разум
спустился наконец в те классы, которые принижались так долго. Бедные мо-
нахи, неизвестные ученые, смиренные кающиеся, добросердечные проповедни-
ки первоначального христинства сделали тайную и гонимую религию  приютом
неведомой истины. Они старались приобщить людей из народа к религии  ра-
венства и от имени святого Иоанна проповедовали новое Евангелие, то есть
более свободное, смелое и чистое  толкование  христианского  откровения.
Тебе известна история их трудов, их  борьбы  и  их  мучеников,  известны
страдания народов, пламенные вспышки их  вдохновения,  грозные  приступы
гнева, печальные минуты уныния и неистовые  пробуждения.  Тебе  известно
также, что после всех этих усилий, то страшных, то  возвышенных,  они  с
героическим упорством продолжают избегать мрака и искать  путей  божьих.
Уже близко время, когда завеса храма будет разорвана навсегда,  и  толпа
ринется туда, чтобы унести святилища ковчега Завета. Символы исчезнут, и
доступ к истине не будет больше охраняться драконами религиозного и  мо-
нархического деспотизма. Каждый человек будет иметь возможность идти  по
дороге к свету и приближаться к богу, насколько позволят силы его  души.
Никто не скажет больше своему брату: "Будь невежествен и унижайся.  Зак-
рой глаза и подчинись игу". Напротив того, каждый человек сможет  попро-
сить себе подобного, чтобы тот помог ему своими глазами, сердцем, руками
проникнуть в тайники священной науки. Но время это еще не настало, и ны-
не мы приветствуем лишь робкую его зарю, трепещущую на горизонте.  Время
тайной религии все еще длится, наша задача еще не выполнена. Мы все  еще
скрываемся в храме, где куем оружие,  чтобы  суметь  отстранить  врагов,
стоящих между народами и нами, и все еще вынуждены держать на запоре на-
ши двери и наши уста, чтобы никто не мог прийти и вырвать у  нас  ковчег
Завета, спасенный с таким трудом и хранимый для всех людей.
   Итак, ты принята в новый храм, но храм этот - пока еще крепость,  ко-
торая отстаивает свободу уже много веков и все еще не  может  ее  завое-
вать. Вокруг нас - война. Мы хотим быть освободителями, но пока что  все
мы еще только ратники. Ты пришла сюда принять братское причастие,  знамя
спасения, символ свободы и, быть может, погибнуть вместе с нами. Вот ка-
кова избранная тобой судьба - ты можешь пасть, так и не  успев  увидеть,
как развевается над твоей головой стяг победы. Мы призываем людей в этот
крестовый поход именем святого Иоанна. Мы все еще ссылаемся на этот сим-
вол. Мы - наследники прежних иоаннитов, неведомые, таинственные и  упор-
ные продолжатели дела Уиклифа, Яна Гуса и Лютера. Мы хотим, как хотели и
они, освободить человечество, но, как и они, мы сами не свободны, и, как
они, мы, может быть, идем навстречу казни.
   Однако борьба изменила поле сражения и  вид  оружия.  Мы  по-прежнему
выступаем против суровых и подозрительных законов, мы  по-прежнему  идем
на риск изгнания, нищеты, тюрьмы, смерти, ибо средства  тирании  все  те
же, зато наши средства изменились: мы больше не  призываем  к  открытому
восстанию и к кровавой проповеди креста и меча. Наша война является чис-
то духовной, точно так же, как и наша миссия. Мы обращаемся к духу и ра-
зуму. Мы действуем с помощью духа и разума. Невооруженной рукой можем мы
опрокинуть правительства, опирающиеся ныне на все средства грубой  силы.
Нет, наша борьба с ними  более  медлительна,  более  незаметна  и  более
серьезна - мы метим прямо им в сердце. Мы колеблем их  основы,  разрушая
слепую веру в идолопоклонническое почтение, которое они  стараются  вну-
шить по отношению к себе. Мы вливаем повсюду, даже  в  души  придворных,
даже в смущенные, помраченные умы принцев и королей то, что уже никто не
осмеливается ныне назвать ядом философии. Мы уничтожаем все  авторитеты.
С высоты нашей крепости мы забрасываем алтари и троны раскаленными ядра-
ми жгучей истины и беспощадной логики. Не сомневайся -  мы  победим.  Но
через сколько лет, через сколько дней? Этого мы не  знаем.  Однако  наше
дело началось так давно, оно двигалось вперед с такой верой, подавлялось
столь безуспешно, возобновлялось с таким  пылом,  продолжалось  с  такой
страстью, что оно не может потерпеть крах. Оно  стало  бессмертным,  как
бессмертны блага, которые оно решило завоевать. Его начали наши  предки,
и каждое поколение мечтало его завершить. Если бы и мы тоже хоть немного
не надеялись на это, быть может, наше рвение было бы менее пылким и  ме-
нее плодотворным. Но даже если дух  сомнения  и  иронии,  господствующий
сейчас в мире, сумел бы с помощью своих холодных расчетов  и  удручающих
доводов доказать, что мы гонимся за химерой, которая может осуществиться
разве лишь через несколько столетий, это не поколебало бы нашей  уверен-
ности в святости нашего дела, и мы стали бы трудиться для счастья  людей
будущего с еще большим прилежанием, хотя и с большей скорбью. Причина  в
том, что между нами и людьми прошлого, между нами и людьми будущих поко-
лений существуют священные узы, такие крепкие, такие тесные, что мы поч-
ти совсем заглушили в себе эгоистическое и личное  начало  человеческого
"я". Человеку заурядному этого не понять,  но  в  гордости  аристократов
есть нечто похожее на наш священный потомственный энтузиазм. Знатные лю-
ди приносили немало жертв во имя  чести,  желая  быть  достойными  своих
предков и завещать свою честь будущим поколениям. Мы же, созидатели хра-
мов истины, приносили немало жертв во имя добродетели, желая  продолжить
дело наших учителей и подготовить прилежных учеников. Умом и сердцем  мы
живем одновременно в прошлом, в будущем и в настоящем. Наши предшествен-
ники и наши наследники - это такие же мы, как мы сами. Мы верим  в  пре-
емственность жизни, чувств, возвышенных инстинктов, заложенных  в  душу,
подобно тому как аристократы верят в кровное превосходство своего  рода.
Мы идем еще дальше - мы верим в преемственность жизни, индивидуальности,
души и человеческой особи. Мы чувствуем, что призваны судьбой и провиде-
нием продолжать дело, которого жаждали всегда и которое  совершается  из
века в век. Некоторые из нас, погруженные в созерцание прошлого и  буду-
щего, почти совсем утратили представление о настоящем. Такова  благород-
ная горячка, таков экстаз наших верующих и наших праведников - ибо у нас
есть свои праведники, свои пророки, быть может, даже  свои  одержимые  и
свои духовидцы. Но к каким бы заблуждениям ни приводил  их  восторженный
бред, мы с уважением относимся к их вдохновению, и экзальтированный  яс-
новидец Альберт нашел в нас братьев, исполненных сочувствия к его  стра-
даниям и восхищения перед красотой его душевных порывов.
   Мы верим также в искренность графа де Сен-Жермена, прослывшего в све-
те обманщиком или умалишенным. Хотя его воспоминания о  прошлом,  недос-
тупные памяти обыкновенного человека, носят более спокойный, более  точ-
ный и еще более непостижимый характер,  нежели  экстатические  состояния
Альберта, они в то же время проникнуты чистосердечием  и  убежденностью,
над которыми мы не считаем возможным глумиться. Среди нас есть  много  и
других экзальтированных - мистиков,  поэтов,  простолюдинов,  философов,
артистов, пылких приверженцев различных сект, объединившихся под  знаме-
нем различных вождей: бемисты, теософы,  Моравские  братья,  гернгутеры,
квакеры, даже пантеисты, пифагорейцы, ксерофаги,  иллюминаты,  иоанниты,
тамплиеры, милленарии, иоахимиты и т.д. Все эти старинные секты, хоть  и
не развиваются ныне так, как это было в период их возникновения, тем  не
менее существуют и даже не слишком изменились. Особенность нашей эпохи в
том, что она воспроизводит одновременно все формы, какие обновляющий или
преобразующий дух минувших веков поочередно придавал религиозной и фило-
софской мысли. Итак, мы берем своих приверженцев из всех этих  различных
групп, не требуя полного тождества взглядов, что в наше время  невозмож-
но. Достаточно подметить в людях жажду разрушения, и мы призываем  их  в
наши ряды: ведь все наше организаторское искусство состоит в том,  чтобы
выбирать созидателей лишь среди тех умов,  что  стоят  выше  ученических
раздоров, среди тех, у кого страсть к  истине,  жажда  справедливости  и
инстинкт нравственной красоты преобладают над приверженностью к семье  и
над мелким соперничеством отдельных сект. Да и не так уж  трудно  заста-
вить дружно работать самые разнородные элементы - их различия скорее ка-
жущиеся, чем действительные. В сущности, все еретики (я с уважением про-
изношу это слово) согласны в одном, главном пункте - в  желании  уничто-
жить моральную и материальную тиранию или хотя  бы  протестовать  против
нее. Дух соперничества, который до сих пор тормозил  слияние  всех  этих
великодушных и полезных видов сопротивления, является следствием самолю-
бия и зависти. Эти пороки, присущие человеческому роду, - роковая и  не-
избежная помеха, стоящая на пути великого прогресса. Щадя  эти  чувства,
позволяя каждой общине сохранять своих наставников, свои установления  и
обычаи, можно создать если не содружество, то хотя бы армию,  и,  как  я
уже тебе сказал, пока что мы представляем всего лишь армию, которая идет
на завоевание обетованной земли,  идеального  общества.  На  современной
стадии развития человеческой природы у каждого индивидуума есть  столько
оттенков характера, столько различных ступеней восприятия истины, в каж-
дом так разнообразно и так изобретательно проявляется щедрость  природы,
создавшей человеческий дух, что совершенно необходимо предоставить  каж-
дому возможность свободно использовать свои нравственные качества и спо-
собность к действию.
   Наше дело огромно, наши задачи неизмеримы. Мы хотим не только создать
всемирное царство на новых началах и на справедливой основе -  мы  хотим
переустроить религию. Мы прекрасно сознаем, что одно невозможно без дру-
гого. Поэтому у нас есть два способа  действий.  Один  -  чисто  матери-
альный, создан для того, чтобы подкопаться под старый  мир  и  разрушить
его с помощью проверки, исследования и даже осмеяния, с помощью  вольте-
рианства и всего с ним связанного. Грозное соединение всех  дерзких  за-
мыслов и всех сильных страстей ускоряет наше продвижение на  этом  пути.
Другой способ действий у нас чисто духовный: мы  хотим  создать  религию
будущего. Самые умные и самые добродетельные люди помогают  нам  в  этой
неустанной работе мысли. Невидимые создали собор, но преследования  офи-
циальных кругов мешают ему работать открыто. Однако совещания происходят
беспрерывно, и он с одинаковым энтузиазмом трудится во всех концах циви-
лизованного мира. Тайные сношения приносят зернышки на гумно, когда  они
созревают, и разбрасывают их по полям человечества, когда  мы  извлекаем
их из колосьев. Вот к этой последней, потаенной работе ты и можешь  при-
общиться. Мы скажем тебе, как именно, если ты выразишь свое согласие.
   - Я согласна, - твердым голосом ответила Консуэло, простирая  руку  в
знак клятвы.
   - Не торопись отвечать, великодушная, отважная женщина.  Быть  может,
ты обладаешь не всеми добродетелями, необходимыми для  этой  миссии.  Ты
познала светскую жизнь, успела почерпнуть там благоразумие, так называе-
мую житейскую мудрость, сдержанность, умение себя держать.
   - Я не считаю это заслугой, - ответила Консуэло с улыбкой, в  которой
сквозило какое-то горделивое смирение.
   - Так или иначе, ты научилась там сомневаться, спорить,  насмехаться,
подозревать.
   - Сомневаться - пожалуй. Избавьте же меня от сомнения. Оно всегда бы-
ло мне чуждо, оно доставило мне много страданий, и я буду  благословлять
вас. А главное, избавьте меня от сомнения в самой себе - оно делает меня
беспомощной и бессильной.
   - Мы избавим тебя от него лишь тогда, когда раскроем перед тобой наши
воззрения. Что до какихнибудь материальных гарантий нашей искренности  и
нашего могущества, ты получишь от нас не больше, чем до  сих  пор.  Пока
что удовлетворись теми услугами, какие мы уже оказали тебе, а если пона-
добится, мы поможем тебе и впредь. Но ты приобщишься к тайнам нашей мыс-
ли и наших дел лишь в той части, которая будет касаться поручения,  дан-
ного тебе самой. Ты так и не узнаешь, кто мы. Ты никогда не увидишь  на-
ших лиц. Никогда не узнаешь наших имен -  разве  только  интересы  нашей
миссии заставят нас преступить закон, повелевающий оставаться  неизвест-
ными и невидимыми для наших учеников. Можешь ты подчиниться и слепо  до-
вериться людям, которые навсегда останутся для тебя абстрактными сущест-
вами, воплощенной идеей, таинственными защитниками и советчиками?
   - Только праздное любопытство могло бы внушить мне желание узнать вас
по-иному. Надеюсь, что это суетное чувство никогда не посетит мою душу.
   - Речь идет не о любопытстве, а о недоверии. Твое недоверие  было  бы
обоснованно с точки зрения логики и благоразумия, царящих в мире.  Чело-
век отвечает за свои поступки; его имя является гарантией или  предосте-
режением, его репутация либо подтверждает его  действия  и  планы,  либо
противоречит им. Подумала ли ты о том, что никогда не будешь иметь  воз-
можности сличить поведение хотя бы одного из нас с правилами нашего  ор-
дена? Тебе придется верить в нас, как в святых, не  зная,  лицемерны  мы
или правдивы. Быть может даже, тебе случится усмотреть в наших  решениях
несправедливость, вероломство, мнимую жестокость. Ты не сможешь  контро-
лировать ни наши поступки, ни наши намерения. Хватит  ли  у  тебя  веры,
чтобы шагать по краю пропасти с закрытыми глазами?
   - Я католичка и поступала именно так во времена детства,  -  ответила
Консуэло после минутного размышления. - Я открывала сердце и  предостав-
ляла руководить моей совестью священнику, не различая его лица во  мраке
исповедальни. Его имя, его жизнь были мне неизвестны.  Я  видела  в  нем
лишь жреца, но не человека. Я повиновалась Христу и не думала о том, кто
был его орудием. Разве это так уж трудно?
   - Если ты тверда в своем решении, подними руку.
   - Подождите, - сказала Консуэло. - От вашего  ответа  будет  зависеть
вся моя жизнь. Позвольте же мне задать один вопрос в первый,  единствен-
ный и последний раз.
   - Вот видишь! Ты уже колеблешься, уже ищешь гарантий не в своем  вне-
запном порыве, не в устремлении своего сердца к нашей идее, а  в  чем-то
ином. Все же говори. Вопрос, который ты хочешь задать, прояснит для  нас
состояние твоего духа.
   - Вот мой вопрос. Приобщен ли Альберт ко всем вашим тайнам?
   - Да.
   - Без всяких ограничений?
   - Без всяких ограничений.
   - И он идет вместе с вами?
   - Вернее будет сказать, что мы идем с ним. Он один из светочей нашего
совета, самый чистый, быть может, самый близкий к богу.
   - Почему же вы сразу не сказали мне об этом? Я не стала бы колебаться
ни секунды. Ведите меня куда хотите, располагайте моей жизнью. Я ваша  и
клянусь в этом.
   - Ты простерла руку! Но чем ты клянешься?
   - Клянусь Христом, чей образ я здесь вижу.
   - А что такое Христос?
   - Это божественная мысль, открытая человеку.
   - Полностью ли запечатлена эта мысль в букве Евангелия?
   - Пожалуй, нет, но думаю, что она полностью запечатлена в его духе.
   - Твои ответы нас удовлетворили, и мы принимаем твою  клятву.  Теперь
мы укажем тебе, в чем состоят твои обязанности по отношению к богу  и  к
нам. Узнай же заранее три слова, которые являются ключом ко  всем  нашим
тайнам, причем большинству вступающих в наше братство  мы  открываем  их
лишь по истечении длительного срока и с большими предосторожностями. Те-
бя не нужно учить долго, но и ты должна серьезно задуматься,  чтобы  по-
нять все их значение. Свобода, братство, равенство  -  такова  тайная  и
глубокая формула учения Невидимых.
   - Ив этом заключается вся тайна?
   - Тебе кажется, что тут ее нет, но поразмысли о состоянии общества, и
ты убедишься, что людей,  привыкших  жить  под  игом  деспотизма,  нера-
венства, вражды, эта тройная заповедь - свобода, равенство,  братство  -
воспитывает, обращает в новую веру, что для них  понимание  возможности,
необходимости и моральной обязанности достигнуть этого счастья  является
настоящим откровением. Немногие прямые умы и чистые сердца, естественным
образом восстающие против несправедливости  и  беспорядка,  свойственных
тирании, сразу улавливают сущность тайной доктрины. Они быстро идут впе-
ред, ибо их приходится учить только одному -  способам  применения,  уже
найденным нами. Но вообрази, какие предосторожности, какие ухищрения на-
добно пустить в ход, чтобы открыть священную заповедь нашего бессмертно-
го дела большинству - людям большого света, придворным  и  сильным  мира
сего. Приходится прибегать к символам и к уверткам,  приходится  уверять
их, будто речь идет лишь о свободе условной, ограниченной рамками  инди-
видуальной мысли, о равенстве  относительном,  которое  распространяется
лишь на членов нашего сообщества и возможно лишь на ее тайных  и  добро-
вольных сборищах; словом, о романтическом братстве, существующем по  до-
говоренности между некоторым числом лиц, которые  оказывают  друг  другу
кое-какие случайные услуги, делают иногда добрые дела и взаимно помогают
друг другу. Этим рабам обычаев и предрассудков наши таинства представля-
ются лишь уставами героических  орденов,  которые  возникли  из  обрядов
древней аристократии и отнюдь не посягают на существующие власти,  ничем
не облегчают страдания народов. Таким мы  поручаем  лишь  незначительные
дела, предоставляем низшие ступени легковесной науки либо шаблонной ста-
рины и устраиваем для них ряд посвящений,  которые  будоражат  их  любо-
пытство необычностью обрядов, но не просвещают ум. Они думают, что знают
все, но не знают ничего.
   - Тогда для чего они вам нужны?  -  спросила  Консуэло,  слушавшая  с
большим вниманием.
   - Для того, чтобы оберегать деятельность и свободу тех, кто  понимает
и знает, - ответил наставник. - Ты получишь объяснение позднее. А сейчас
выслушай, чего мы ждем от тебя.
   Европа (преимущественно Германия и Франция) кишит тайными  обществами
- подземными лабораториями, где подготовляется великий переворот, крате-
ром которого станет Германия или Франция. Ключ от  всех  этих  сообществ
находится у нас, и мы стремимся возглавить их без ведома большинства  их
членов и таким образом, чтобы одно сообщество не знало  о  существовании
другого. Цель наша еще не достигнута, но нам уже удалось  пустить  корни
повсюду, и наиболее выдающиеся из посвященных поддерживают нас и помога-
ют нам. Ты получишь доступ во все святилища, во все мирские  храмы,  ибо
разложение и суетность тоже построили свои города, и в некоторых из  них
порок и добродетель вместе помогают делу разрушения, причем зло не пони-
мает, что оно соседствует с добром. Таков закон всех заговоров. Ты узна-
ешь тайны франк" масонов - многочисленного братства,  которое,  принимая
самые разнообразные формы и исповедуя самые различные идеи, трудится над
внедрением и распространением идеи равенства. Ты получишь право участво-
вать во всех обрядах, хотя женщин допускают к этому лишь в виде исключе-
ния и не посвящают во все тайны доктрины. Мы дадим тебе такие же  права,
как мужчинам, мы вооружим тебя всеми эмблемами,  всеми  званиями,  всеми
формулами, необходимыми для того, чтобы ты могла установить отношения  с
ложами и для переговоров с ними, которые мы хотим  тебе  поручить.  Твоя
профессия, бродячая жизнь, твой талант, обаяние твоего пола, молодости и
красоты, твоя смелость, прямота и скромность делают тебя подходящей  для
этой роли и являются залогом успеха.  Твое  прошлое,  известное  нам  до
мельчайших подробностей, служит достаточной  гарантией.  Ты  добровольно
выдержала больше испытаний, чем могли бы изобрести все таинства масонов,
и вышла из них более торжествующей и сильной, нежели их  адепты  выходят
из ненужных театральных представлений, с помощью которых испытывается их
стойкость. И, кроме того, супруга и ученица Альберта Рудольштадта -  это
наша дочь и наша сестра, во всем равная нам. Подобно Альберту, мы пропо-
ведуем принцип божественного равенства между мужчиной  и  женщиной,  но,
вынужденные признать опасное легкомыслие и непостоянство твоего  пола  -
печальное следствие воспитания, привычек и положения женщины в обществе,
- мы не можем осуществлять этот принцип на практике во всей его полноте.
Мы можем довериться лишь небольшому числу женщин, а некоторые тайны  до-
верим одной тебе.
   Благодаря талисману нашей инвеституры тайные сообщества других  евро-
пейских стран тоже будут открыты пред тобой, чтобы дать тебе возможность
в любой стране помогать нам и служить нашему делу. Если понадобится,  ты
проникнешь даже в нечистое общество "Мопсов" и в другие  тайные  убежища
разврата и неверия нашего века. Ты преобразуешь их и принесешь туда  бо-
лее чистое и более глубокое понятие о братстве. Зрелище распутства вели-
ких мира сего не запятнает тебя, как не запятнало зрелище свободы  заку-
лисных нравов. Ты станешь сестрой милосердия для страждущих душ, а, если
тебе не удастся исправить некоторые сообщества, мы  дадим  тебе  возмож-
ность рассеять их. Свое влияние ты употребишь преимущественно на женщин:
талант и слава открывают перед  тобой  двери  дворцов,  а  привязанность
Тренка и наше покровительство уже раскрыли перед тобой  сердечные  тайны
некой именитой принцессы. Ты познакомишься ближе с лицами еще более  мо-
гущественными и превратишь их в наших союзников. Средства для достижения
этой цели явятся предметом особых сношений, специальной  науки,  которою
мы поможем тебе овладеть здесь. При всех дворах, во всех городах Европы,
куда ты  пожелаешь  отправиться,  мы  укажем  тебе  друзей,  сообщников,
братьев, которые тебя поддержат,  могущественных  покровителей,  готовых
прийти на помощь в твоем опасном начинании. Тебе будут доверены  крупные
суммы денег для облегчения участи наших неимущих братьев и всех несчаст-
ных, которые посредством сигнала бедствия обратятся за помощью к  нашему
ордену в твоем лице. Ты учредишь среди женщин новые тайные общества, ос-
нованные на тех же принципах, что и наше, но приспособленные к обычаям и
нравам различных стран и различных классов  Ты  постараешься,  насколько
возможно, способствовать сердечному и искреннему сближению высокопостав-
ленной дамы с женщиной среднего сословия, богачки - со скромной работни-
цей, добродетельной матроны - с легкомысленной  актрисой.  Терпимость  и
благотворительность - таков будет смягченный девиз для людей света вмес-
то нашего истинного и сурового девиза: равенство, братство. Ты видишь  -
на первых порах твоя миссия будет приятна твоему сердцу и принесет  тебе
славу. Однако она небезопасна. Мы могущественны, но измена может уничто-
жить наше дело и вовлечь тебя в беду вместе с нами. Шпандау  может  ока-
заться не последней твоей тюрьмой, а гневные порывы Фридриха Второго  не
единственными вспышками  королевского  гнева,  с  какими  тебе  придется
столкнуться. Ты должна быть готова ко всему и заранее примириться с тем,
что можешь стать жертвой преследования.
   - Я готова, - ответила Консуэло.
   - Мы уверены в этом и опасаемся не слабости твоего характера, а упад-
ка духа. Мы обязаны заранее предупредить тебя о том тяжелом  и  неприят-
ном, что связано с твоей миссией. Первые ступени тайных обществ, в  осо-
бенности у масонов, являются весьма незначительными  в  наших  глазах  и
служат лишь для испытания инстинктов и склонностей новичков. Большинство
из них никогда не поднимается выше этих первых ступеней, где, как я  уже
тебе говорил, их праздное любопытство тешится зрелищем невиданных  обря-
дов. На следующие ступени допускаются лишь те лица, которые  подают  на-
дежды, и тем не менее их все еще держат на расстоянии от конечной  цели,
их изучают, испытывают, исследуют их души, подготовляют к более  полному
посвящению или же покидают в лабиринте толкований, из  которого  они  не
могут выбраться, не причинив вреда общему делу и себе самим. И  все  это
только питомник, где мы отбираем наиболее сильные растения, чтобы  пере-
садить их в священный лес. Важные сведения даются лишь на последних сту-
пенях, и ты начнешь свой путь именно с них. Но роль наставника влечет за
собой много обязанностей, и здесь приходит конец прелести  удовлетворен-
ного любопытства, упоению тайной, иллюзии надежды. Отныне  тебе  уже  не
придется в атмосфере восторга и волнения  изучать  закон,  преображающий
неофита в апостола, послушницу в жрицу. Придется приводить этот закон  в
действие, поучая других и стараясь среди нищих сердцем  и  слабых  духом
завербовать левитов для святилища. Вот тут-то, бедная Консуэло, ты узна-
ешь горечь обманутых иллюзий и тяжкий, упорный труд, ибо ты увидишь, что
среди множества жадных, любопытных и хвастливых  искателей  истины  есть
так мало серьезных, твердых, искренних умов,  так  мало  душ,  достойных
принять ее и способных ее понять. На  сотни  людей,  которые  из  одного
тщеславия произносят фразы о равенстве и делают вид, что мечтают о  нем,
ты с трудом найдешь одного человека, сознающего значение этого  слова  и
готового смело претворить его в жизнь. Ты будешь  вынуждена  говорить  с
ними загадками и играть в невеселую игру, вводя их в заблуждение по  по-
воду сущности доктрины. Большинство монархов, собранных под нашими  зна-
менами, находится именно в таком положении.  Разукрашенные  пустыми  ма-
сонскими званиями, льстящими их беспредельной гордыне,  они  служат  нам
лишь для того, чтобы обеспечить свободу действий  и  терпимое  отношение
полиции. Правда, некоторые из них искренни  или  были  таковыми  прежде.
Фридрих, прозванный Великим и, бесспорно, способный им быть, являлся еще
до того, как стать королем, членом франкмасонского братства, и в ту пору
свобода много говорила его сердцу, а равенство - уму. Однако мы привлек-
ли к его посвящению искушенных и осторожных людей,  которым  удалось  не
выдать ему тайны учения. Как ужасно пришлось бы нам раскаяться, если  бы
случилось иначе! В настоящее время Фридрих  подозревает,  выслеживает  и
преследует новое масонское общество, которое создано в Берлине и  сопер-
ничает с ложей, где председателем является он, а также другие тайные об-
щества, которые с пламенным рвением  возглавляет  Генрих,  его  брат.  И
все-таки принц Генрих, так же как и аббатиса  Кведлинбургская,  является
всего лишь посвященным второй степени и никогда  не  ступит  дальше.  Мы
знаем коронованных особ, Консуэло, и нам известно,  что  никогда  нельзя
целиком полагаться ни на них самих, ни на их придворных. Брат  и  сестра
Фридриха страдают от его тирании и проклинают ее. Они бы охотно устроили
заговор, но только в свою пользу.  Невзирая  на  выдающиеся  достоинства
принца и принцессы, мы никогда не отдадим бразды правления  в  их  руки.
Они действительно участвуют в заговоре, но сами не знают, какое  грозное
начинание поддерживают своим именем, влиянием, богатством.  Им  кажется,
будто они действуют лишь для  того,  чтобы  ослабить  могущество  своего
властелина и остановить порывы его честолюбия. В рвении принцессы Амалии
есть даже нечто вроде республиканского пыла,  и  в  наше  время  она  не
единственная принцесса, которую волнует мечта о древнем величии и о  фи-
лософской революции. Все мелкие князьки Германии с  детства  знают  наи-
зусть Фенелонова  "Телемака",  а  ныне  питаются  Монтескье,  Вольтером,
Гельвецием, и все же высший их идеал - это разумно уравновешенное прави-
тельство аристократов, в котором они по праву займут первые места. Об их
логике и добросовестности ты можешь судить по странному контрасту  между
принципами и поступками, между словами и делами,  который  ты  видела  у
Фридриха. Все они - лишь слепки с этого философа-тирана, более или менее
бледные или более или менее утрированные. Но так как они не обладают не-
ограниченной властью, то их поведение коробит не так сильно и дает повод
для некоторых иллюзий относительно того, каким образом они употребили бы
эту власть. Мыто не обманываемся на сей счет, мы позволяем этим  скучаю-
щим властелинам и опасным друзьям восседать на тронах наших  символичес-
ких храмов. Они считают себя первосвященниками, они воображают, что в их
руках ключ от святых тайн, как некогда глава Священной Римской  империи,
фиктивно избранный  гроссмейстером  фемгерихта,  считал,  что  командует
грозной армией фрейграфов, тогда как в действительности  хозяевами  были
они и распоряжались и поступками его и жизнью. Так что, считая себя  на-
шими генералами, они служат нам лишь лейтенантами и никогда до  рокового
дня, назначенного в книге судеб для их падения, не узнают, что  помогали
нам против самих себя.
   Такова темная и горестная сторона нашего дела.
   Отдавая душу нашему святому рвению, приходится идти на сделку с неко-
торыми законами безмятежной совести. Хватит ли у тебя мужества  на  это,
юная жрица с чистым сердцем и правдивой речью?
   - После всего, что вы сообщили, мне уже не дозволено отступать, - от-
ветила Консуэло после минутного молчания. - Первое же колебание способно
увлечь меня на путь ограничений и страхов, а это может привести к низос-
ти. Я выслушала ваши суровые признания и чувствую, что более не  принад-
лежу себе. Увы, признаюсь, я буду жестоко страдать от той роли, какую вы
предназначили мне, как уже жестоко страдала от необходимости лгать коро-
лю Фридриху, когда это было необходимо для спасения находившихся в опас-
ности друзей. Так позвольте же мне покраснеть в последний раз, как душе,
еще не запятнанной притворством, и оплакать чистоту моей молодости, про-
шедшей в мирном неведении. Я не могу удержаться от  этих  сожалений,  но
сумею запретить себе  запоздалое  и  малодушное  раскаяние.  Мне  нельзя
больше быть безобидным и бесполезным ребенком, каким я была прежде, и  я
уже не ребенок, если стою перед необходимостью либо присоединиться к за-
говору против угнетателей человечества, либо предать его  освободителей.
Я прикоснулась к древу познания - плоды его горьки, но я не отброшу  их.
Знать - это несчастье, но отказаться действовать -  преступление,  когда
знаешь, что надо делать.
   - Твой ответ мудр и смел, - сказал наставник. -  Мы  довольны  тобой.
Завтра вечером мы приступим к твоему посвящению. Готовься  весь  день  к
новому таинству крещения, к грозному и торжественному обещанию, готовься
размышлением и молитвой, даже исповедью, если в душе твоей осталась хоть
одна эгоистическая забота.

   XXXII

   На рассвете Консуэло проснулась от звуков рога и собачьего лая. Пода-
вая завтрак, Маттеус сообщил, что в лесу происходит  большая  облава  на
оленей и кабанов и что более ста гостей собралось в замке, чтобы принять
участие в этом господском развлечении. Консуэло поняла, что многие члены
ордена приехали под предлогом охоты в этот замок, где происходили наибо-
лее важные совещания ордена. Она испугалась при мысли, что, быть  может,
все эти люди станут свидетелями ее посвящения,  и  задумалась  над  тем,
действительно ли орден считает это событие настолько значительным, чтобы
пригласить такое множество своих членов. Желая исполнить волю  наставни-
ка, она попыталась читать и размышлять, но внутреннее волнение и смутная
тревога отвлекали ее еще больше, нежели трубные звуки, конский  топот  и
лай охотничьих собак, весь день раздававшийся в окрестных лесах. Что это
была за охота - настоящая или фиктивная? Неужели Альберт до такой степе-
ни переменился и усвоил все привычки обыденной жизни, что мог теперь без
ужаса проливать кровь невинных животных? А Ливерани?  Быть  может,  вос-
пользовавшись всем этим шумом и суетой, он убежит с празднества и явится
к новообращенной чтобы смутить ее уединение?
   Консуэло не видела, что происходит вне стен ее дома, а Ливерани так и
не пришел. Маттеус, по-видимому поглощенный своими обязанностями в  зам-
ке, забыл о ней и не принес обеда. Что, если этот пост, - так ведь  уве-
рял Сюпервиль, - был устроен с целью ослабить работу ее мысли? Она поко-
рилась.
   К вечеру, вернувшись в библиотеку, откуда она вышла около часа назад,
чтобы немного прогуляться, Консуэло в ужасе отступила, увидя человека  в
красном плаще и в маске, который сидел в ее кресле. Но тут  же  успокои-
лась, узнав хилого старца, служившего ей, так сказать, духовным отцом.
   - Дитя мое, - сказал он, встав и идя к ней навстречу, - не желаете ли
вы что-нибудь сказать мне? Я по-прежнему пользуюсь вашим доверием?
   - По-прежнему, - ответила Консуэло, снова усаживая его в кресло и са-
дясь рядом с ним на складной стул в амбразуре окна. - Мне очень хотелось
поговорить с вами, и уже давно.
   И она откровенно рассказала все, что произошло между нею, Альбертом и
незнакомцем после ее последней исповеди, не скрыв ни одного из невольных
движений своего сердца.
   Когда она кончила, старец долго хранил молчание, смутившее и взволно-
вавшее Консуэло. Наконец, после того, как  она  попросила  его  поскорее
высказать свое отношение к ее поступкам и ее чувствам, он ответил:
   - Поведение ваше извинительно, почти безупречно, но что я  могу  ска-
зать о ваших чувствах? Внезапная, непреодолимая, бурная склонность,  на-
зываемая любовью, есть следствие хороших или дурных инстинктов,  которые
бог вложил или которым позволил проникнуть в душу человека для  его  со-
вершенствования или для его наказания в этой  жизни.  Злые  человеческие
законы, почти всегда и во всем противоречащие требованиям природы и  за-
мыслам провидения, часто превращают в преступление то, что внушил бог, и
проклинают чувство, которое он благословил.  И  напротив,  они  поощряют
постыдные связи, гнусные инстинкты. Это нам, законодателям особого рода,
тайным созидателям нового общества, надлежит, насколько возможно,  отли-
чить любовь справедливую и истинную от любви греховной и суетной,  чтобы
от имени закона, более чистого, более благородного и более  нравственно-
го, нежели закон света, вынести суждение относительно участи, которой ты
заслуживаешь. Хочешь ли ты подчиниться нашему решению? Даешь ли  ты  нам
право соединить или разлучить тебя?
   - Вы внушаете мне полное доверие, я уже говорила вам об этом и повто-
ряю еще раз.
   - Хорошо, Консуэло, мы обсудим этот вопрос - вопрос  жизни  и  смерти
для твоей души и для души Альберта.
   - А мне - разве мне не будет дано право высказать то,  что  таится  в
глубине моей совести?
   - Да, чтобы мы лучше поняли тебя. Я, слушавший тебя, буду твоим адво-
катом, но ты должна освободить меня от сохранения тайны исповеди.
   - Как! Вы уже не будете единственным поверенным самых сокровенных мо-
их чувств, моей борьбы, моих страданий?
   - Если бы ты обратилась в суд с прошением о разводе, разве  не  приш-
лось бы тебе высказать свои жалобы публично? Здесь ты  будешь  избавлена
от этой муки. Тебе ни на кого не придется жаловаться. Разве не  приятнее
признаваться в том, что любишь, чем громко объявлять, что ненавидишь?
   - Так, по-вашему, достаточно испытать новую любовь, чтобы иметь право
отречься от прежней?
   - Но ты не любила Альберта.
   - Кажется, нет, но я не могла бы поклясться в этом.
   - Если бы ты любила его, у тебя бы не было сомнений. К тому  же  твой
вопрос заключает в себе и ответ. Всякая новая любовь вытесняет старую  -
это в природе вещей.
   - Не торопитесь, отец мой, - с грустной улыбкой сказала Консуэло. - Я
люблю Альберта по-другому, не так, как того человека, но  люблю  его  не
меньше, а, быть может, даже больше прежнего. Я  чувствую,  что  способна
пожертвовать ради него тем самым незнакомцем, мысль о котором лишает ме-
ня сна и заставляет учащенно биться мое сердце даже сейчас, когда я  го-
ворю с вами.
   - Должно быть, горделивое сознание долга и жажда жертвы, а  вовсе  не
привязанность подсказывают тебе отдать предпочтение Альберту?
   - Думаю, что нет.
   - Уверена ли ты в этом? Подумай хорошенько.
   Здесь ты находишься вдали от света, вне его суда  и  законов.  Скажи,
если мы дадим тебе новые понятия о долге,  будешь  ты  столь  же  упорно
предпочитать счастье человека, которого не любишь, счастью любимого?
   - Но разве я когда-нибудь говорила, что не люблю Альберта?  -  с  жи-
востью воскликнула Консуэло.
   - На этот вопрос, дочь моя, я могу  ответить  лишь  другим  вопросом:
можно ли иметь в сердце две любви одновременно?
   - Две разнородных любви - конечно. Ведь можно же одновременно  любить
брата и мужа.
   - Да, но не мужа и любовника. Права мужа и права брата различны. Пра-
ва мужа и любовника, в сущности, одни и те же, разве только  муж  согла-
сился бы вновь сделаться братом. Но тогда было  бы  нарушено  самое  та-
инственное, самое интимное, самое священное, что есть в браке.  Это  был
бы тот же развод, только без огласки. Вот что, Консуэло, - я  старик,  я
стою уже на краю могилы, а ты еще дитя. Я пришел сюда как твой отец, как
твой духовник, и, значит, не могу задеть твою  стыдливость,  если  задам
щекотливый вопрос. Надеюсь, ты мужественно ответишь мне на него. Не при-
мешивалось ли к восторженной дружбе, внушенной тебе  Альбертом,  чувство
тайного и непреодолимого страха при мысли о его ласках?
   - Это правда, - краснея, ответила Консуэло. - Обычно такая  мысль  не
связывалась у меня с  мыслью  о  его  любви,  она  казалась  чуждой  его
чувству, но когда она появлялась, смертельный холод леденил мою кровь.
   - А дыхание человека, известного тебе под именем Ливерани,  воспламе-
няет тебя, вливает в тебя жизнь?
   - И это тоже правда. Но разве мы не должны подавлять в себе  подобные
ощущения силой воли?
   - По какому праву? Разве бог внушил их напрасно?  Разве  он  позволил
тебе отречься от твоего пола и принести, состоя в браке, обет  девствен-
ности или еще более отвратительный и унизительный обет  -  обет  рабской
зависимости? В пассивности рабства есть нечто напоминающее холодность  и
тупую покорность проституции. Разве могло быть угодно богу, чтобы  такое
создание, как ты, пало так низко? Горе детям, рождающимся от таких  сою-
зов! Бог карает их какимнибудь изъяном,  делает  несовершенными,  ненор-
мальными или слабоумными. На них лежит печать неповиновения законам при-
роды. Они отличны от других людей, ибо были зачаты вопреки  человеческим
законам, которые требуют взаимного пыла, обоюдного  влечения  мужчины  и
женщины. Там, где нет этой взаимности, там нет равенства, а где нарушено
равенство, нет и настоящего союза. Итак, знай, что бог не только не  по-
велевает твоему полу приносить подобные жертвы, но  даже  запрещает  их.
Такое самоубийство столь же греховно и еще более постыдно, чем отказ  от
жизни. В обете девственности таится нечто враждебное и  человеку  и  об-
ществу, но, отдаваясь без любви, женщина совершает акт еще  более  чудо-
вищный. Вдумайся хорошенько. Консуэло, и, если ты все еще будешь  готова
на это, вообрази, какую роль ты предоставила бы своему супругу, если  бы
он принял твою покорность, не поняв ее. Мне незачем тебе говорить,  что,
догадавшись о ней, он никогда не согласился бы ее принять, но, введенный
в заблуждение твоей привязанностью, опьяненный  твоим  великодушием,  он
вскоре показался бы тебе эгоистичным или грубым. И разве ты сама не ста-
ла бы его презирать, не унизила бы его перед богом, если б  он,  поверив
твоему чистосердечию, попал в расставленную тобой западню? Куда девалось
бы его благородство, его деликатность, если бы он не заметил потом блед-
ности твоих губ, слез на твоих глазах? И можешь ли ты льстить  себя  на-
деждой, что ненависть невольно не закралась бы в твое сердце  вместе  со
стыдом и болью, возникшими оттого, что тебя  не  поняли,  не  разгадали?
Нет, женщина! Вы не имеете права обманывать любовь, живущую в вашей гру-
ди. Уж скорее мы имели бы право ее подавить. Пусть  философы-циники  ут-
верждают, что пассивность - естественное свойство женского пола, что та-
ков закон природы. Нет, то, что всегда будет отличать подругу мужчины от
самки животного, - это именно способность полюбить с открытыми глазами и
сделать выбор. Тщеславие и корысть превращают  большую  часть  браков  в
узаконенную проституцию, по выражению древних лоллардов.  Преданность  и
великодушие могут привести наивную душу к такому результату. Девственни-
ца, я считаю своим долгом просветить тебя в тех щекотливых вопросах, ко-
торые благодаря целомудрию твоей жизни и твоих мыслей ты не могла  пред-
видеть или обдумать. Когда мать выдает замуж свою дочь,  она  наполовину
открывает ей, с большей или меньшей мудростью и скромностью,  те  тайны,
что скрывала от нее до этого часа. У тебя не было матери,  когда  с  ка-
ким-то сверхчеловеческим, фанатичным восторгом ты произнесла клятву при-
надлежать мужчине, которого недостаточно любила. Ныне  тебе  дана  мать,
чтобы помочь и наставить тебя, когда ты будешь принимать решение  в  час
развода или же окончательного утверждения этого необыкновенного брачного
союза. Эта мать - я, Консуэло, ибо я не мужчина, а женщина.
   - Вы - женщина? - повторила Консуэло, с изумлением глядя на худую, но
тонкую и белую, действительно женскую руку, которая во время  этой  речи
сжимала ее собственную.
   - Этот маленький, хилый и немощный старик, - продолжал загадочный ис-
поведник, - это изможденное, больное существо, чей угасший голос уже  не
имеет пола, - женщина, сломленная скорее горем, болезнями  и  тревогами,
нежели годами. Мне всего шестьдесят лет, Консуэло, хотя в этой одежде  -
я ношу ее лишь тогда, когда исполняю обязанности "Невидимого", - у  меня
вид дряхлого восьмидесятилетнего старца.
   Впрочем, даже и в женском платье я тоже кажусь  древней  старухой.  А
ведь когда-то я была высокой, сильной, красивой женщиной с  величествен-
ной осанкой. Но уже в тридцать лет я сделалась сгорбленной и трясущейся,
такой, какой вы меня видите сейчас.
   И знаете ли вы, дитя мое, в чем причина этого преждевременного увяда-
ния? Она в том несчастье, от которого я и хочу уберечь вас.  В  неполном
чувстве, в несчастном браке, в невероятном напряжении мужества и  смире-
ния, на десять лет приковавших меня к человеку, которого я уважала и по-
читала, но любить которого была не в состоянии. Мужчина не  мог  бы  вам
сказать, в чем состоят священные права и истинные  обязанности  женщины,
когда речь идет о любви. Они создали свои законы и суждения, не  совету-
ясь с нами. Однако я нередко излагала свои мысли по  этому  поводу  моим
собратьям, и у них хватало мужества и добросовестности выслушивать меня.
И все-таки мне было ясно, что, если я не добьюсь непосредственного обще-
ния с вами, они не подберут ключ к вашему сердцу и,  быть  может,  желая
упрочить ваше счастье, восстановив добродетель, осудят вас на вечную му-
ку, на унижение вашего достоинства. Ну, а теперь откройте мне  полностью
ваше сердце. Скажите, этот Ливерани...
   - Увы, я его люблю, этого Ливерани, тут нет сомнения, - ответила Кон-
суэло, поднося к губам руку таинственной сивиллы. - Его присутствие вну-
шает мне еще больший страх, чем присутствие  Альберта,  но  как  непохож
этот страх на тот и сколько в нем  странного  наслаждения!  Его  объятия
влекут меня, как магнит, а когда его уста прикасаются к моему лбу, я по-
падаю в иной мир, где мне дышится, где живется совсем поиному.
   - Если так, Консуэло, ты должна любить этого человека и забыть  того.
С этой минуты я провозглашаю твой развод - таков мой  долг,  таково  мое
право.
   - Несмотря на все, что вы мне сказали, я не могу принять вашего  при-
говора, не повидавшись с Альбертом, не услышав от него  самого,  что  он
отказывается от меня без печали и возвращает мне слово без презрения.
   - Либо ты все еще не знаешь Альберта, либо боишься его. Зато  я  знаю
его, у меня есть на него еще большие права, чем на тебя, и я могу  гово-
рить от его имени. Мы здесь одни, Консуэло, и мне не запрещено полностью
открыться тебе, хоть я и принадлежу к верховному судилищу, к числу  тех,
кого не знают ближайшие их ученики. Но мы обе  сейчас  в  исключительном
положении. Взгляни же на мое поблекшее лицо и скажи, не кажется  ли  оно
знакомым тебе.
   С этими словами сивилла сняла маску и фальшивую бороду,  круглую  ша-
почку и накладные волосы, и Консуэло увидела женское лицо, правда измож-
денное и старое, но несравненной красоты линий, лицо с неземным  выраже-
нием доброты, печали и силы. Эти три столь различные и столь редко соче-
тающиеся в одном и том же существе душевные свойства читались в  высоком
лбе, в материнской улыбке и в глубоком взгляде незнакомки. Форма  головы
и нижняя часть лица говорили о некогда могучей энергии, но следы перене-
сенных страданий были более чем  заметны,  и  нервная  дрожь  заставляла
слегка трястись эту прекрасную голову, напоминавшую голову умирающей Ни-
обеи или, скорее, голову девы Марии, лежащей в  изнеможении  у  подножия
креста. Седые волосы, тонкие и гладкие,  как  шелк,  разделенные  прямым
пробором и слегка начесанные на виски, завершали благородное своеобразие
этой удивительной головы. В то время женщины пудрили, завивали и зачесы-
вали волосы назад, смело открывая лоб. Сивилла же подобрала  свои  самым
незатейливым образом, и такая прическа, менее всего мешавшая ей  при  ее
мужском одеянии, как нельзя более гармонировала с овалом и выражением ее
лица, хотя сама она совсем не заботилась об этом. Консуэло долго смотре-
ла на нее с уважением и восторгом и вдруг, схватив обе ее руки, изумлен-
но вскричала:
   - Боже мой! Как вы похожи на него!
   - Да, я похожа на Альберта, или, вернее сказать, Альберт поразительно
похож на меня. Но разве ты никогда не видела моего портрета?
   И, заметив, что Консуэло силится что-то припомнить, она добавила, же-
лая ей помочь:
   - Ныне я лишь тень этого портрета, но прежде он походил на меня  нас-
только, насколько может произведение искусства приблизиться к оригиналу.
На нем была изображена молодая, здоровая, блистающая красотой женщина  в
корсаже из золотой парчи, унизанном цветами  из  драгоценных  камней,  в
пурпурном плаще, с черными волосами, ниспадавшими локонами  на  плечи  и
украшенными рубинами и жемчугами. В таком наряде была я более сорока лет
назад, на другой день после моей свадьбы. Я была красива, но это продол-
жалось недолго, ибо в душе у меня уже тогда царила смерть.
   - Портрет, о котором вы говорите, находится в замке Исполинов, в ком-
нате Альберта, - побледнев, сказала Консуэло. - Это портрет его  матери.
Он почти не знал ее и все же боготворил... В минуты  экстаза  ему  каза-
лось, что он видит и слышит ее. Очевидно, вы близкая родственница благо-
родной Ванды фон Прахалиц и поэтому...
   - Ванда фон Прахалиц - это я, - ответила сивилла  уже  более  твердым
голосом. - Я мать Альберта и вдова Христиана Рудольштадта.  Я  происхожу
из рода Яна Жижки, поборника Чаши. Я свекровь Консуэло, но  отныне  хочу
быть только ее другом  или  приемной  матерью,  ибо  Консуэло  не  любит
Альберта, а Альберт не должен быть счастлив ценой несчастья своей подру-
ги.
   - Мать! Вы мать Альберта! - воскликнула Консуэло, задрожав и падая на
колени перед Вандой. - Так, значит, вы привидение? Ведь вас оплакивали в
замке Исполинов как умершую.
   - Двадцать семь лет тому назад, - ответила сивилла, - Ванда фон  Пра-
халиц, графиня Рудольштадт, была погребена в той же часовне и под той же
плитой, где в прошлом году был погребен Альберт Рудольштадт. Он  страдал
той же болезнью, был подвержен таким  же  припадкам  каталепсии  и  стал
жертвой такой же ошибки. Сын никогда не был бы извлечен из этой  ужасной
могилы, если бы мать, которая знала об угрожавшей ему опасности, не сле-
дила, оставаясь невидимой, за его агонией и не видела своими глазами его
погребение. Мать спасла это существо, еще полное сил  и  жизни,  от  мо-
гильных червей, на съедение которым его оставили. Мать  вырвала  его  из
рабства того мира, где он прожил слишком долго и где больше не мог жить,
и перенесла в другой, таинственный мир, в недоступное убежище,  где  она
сама вновь обрела если не физическое здоровье, то по крайней мере душев-
ный покой. Это необыкновенная история, Консуэло, и тебе надо узнать  ее,
чтобы понять историю Альберта, его безрадостную жизнь, его мнимую смерть
и чудесное воскресение. Сборище Невидимых, где  будет  происходить  твое
посвящение, начнется лишь в полночь. Слушай же меня, и  пусть  волнение,
которое ты испытаешь, узнав эту историю, подготовит тебя к тем  волнени-
ям, которые тебе предстоят.

   XXXIII

   - Я была богата, красива, принадлежала к знатному роду, когда в двад-
цать лет меня выдали замуж за сорокалетнего графа Христиана. Он  годился
мне в отцы и внушал чувство привязанности и уважения, но отнюдь не  люб-
ви. Я была воспитана в неведении того, что значит это  чувство  в  жизни
женщины. Мои родители, ревностные лютеране, вынужденные, однако, испове-
довать свою религию втайне, отличались чрезвычайной суровостью  взглядов
и огромной силой духа. Их ненависть ко всему чужеземному, их  внутреннее
возмущение против религиозного и политического ига Австрии,  их  фанати-
ческую любовь к прежней свободе родины я впитала с молоком матери, и эти
благородные страсти полностью удовлетворяли меня в годы моей  юности.  Я
не подозревала о том, что существует иная страсть, а моя  мать,  которая
никогда не знала ничего, кроме чувства долга, сочла бы  преступным  пре-
дупредить меня об этом. Император Карл, отец Марии-Терезии, долго  прес-
ледовал мою семью за еретические воззрения и поставил  под  угрозу  наше
состояние, нашу свободу и почти что самую нашу жизнь. Я могла спасти ро-
дителей замужеством с католическим вельможей,  приверженцем  империи,  и
принесла себя в жертву с гордостью, даже с восторгом. Из тех лиц, на ко-
торых мне указали, я выбрала графа Христиана, ибо его кроткий, спокойный
и, по-видимому, слабый характер давал надежду на  то,  что  мне  удастся
тайно склонить его к политическим взглядам моей семьи. Отец и мать  при-
няли это доказательство моей преданности и благословили меня. Я  думала,
что моя добродетель принесет мне радость. Но несчастье, если ты чувству-
ешь всю его силу и всю несправедливость, не есть та сфера, где  свободно
развиваются душевные силы. Вскоре я  поняла,  что  под  благожелательной
кротостью рассудительного и тихого  Христиана  скрываются  непреодолимое
упорство, упрямая преданность обычаям своего  сословия  и  предрассудкам
своей среды, а также нечто вроде сострадательной ненависти и  горестного
презрения к любой идее сопротивления и борьбы против установленного  по-
рядка вещей. Общение с сестрой его Венцеславой, любящей, деятельной, ве-
ликодушной, но еще более, чем он, порабощенной пустыми  обрядами  благо-
честия и высокомерием своего круга, было мне и приятно и мучительно. Эта
тирания ласкала, но и давила; эта дружба, хоть и непритворная, была в то
же время совершенно невыносима. Я смертельно  страдала  от  полного  от-
сутствия духовной близости с этими существами. И хоть я любила их,  соп-
рикосновение с ними меня убивало, и вся атмосфера их дома медленно иссу-
шала мою душу. Вам известна история юности  Альберта,  его  восторженные
порывы, которые всегда подавлялись, его религиозные идеи, которых не по-
нимали, его протестантские убеждения, за которые его обвинили в ереси  и
безумии. Моя жизнь была прелюдией к его жизни, и вам,  наверное,  случа-
лось слышать от когонибудь из Рудольштадтов восклицания, выражавшие ужас
и скорбь по поводу этого пагубного сходства между сыном и матерью как  в
нравственном, так и в физическом отношении.
   Отсутствие любви было величайшим несчастьем моей жизни, и  именно  от
него произошли все остальные беды. К Христиану я питала глубокую  привя-
занность, но ничто в нем не могло  вызвать  в  моей  душе  более  пылкое
чувство, а именно такое чувство было мне необходимо, чтобы смягчить рез-
кое различие наших взглядов. Строгое религиозное воспитание,  которое  я
получила, не позволяло мне разделять эти два понятия -  рассудок  и  лю-
бовь. Я без конца терзала себя. Здоровье мое пошатнулось, нервы расстро-
ились, у меня появились галлюцинации, приступы  исступленного  восторга.
Мои родные называли их припадками безумия и тщательно скрывали  от  всех
вместо того, чтобы лечить. Все же они сделали попытку  развлечь  меня  и
начали вывозить в свет, как будто балы, спектакли  и  празднества  могли
заменить мне симпатию, любовь и доверие. В Вене я занемогла так  серьез-
но, что меня отвезли обратно в замок Исполинов. И это Грустное  убежище,
заклинания капеллана и жестокая дружба канониссы все-таки были для  меня
приятнее, нежели увеселения при дворе наших тиранов.
   Смерть пятерых детей, которых я потеряла одного  за  другим,  нанесла
мне последние удары. Я решила, что само небо прокляло мой брак, и  стала
упорно мечтать о смерти. От жизни я уже не ждала ничего. Я  силилась  не
любить Альберта, последнего моего ребенка, ибо была убеждена, что он об-
речен, как и остальные и что мои заботы все равно не смогут его спасти.
   В довершение всего пришло последнее несчастье, окончательно подкосив-
шее мои силы. Я полюбила, была любима, но строгость моих взглядов заста-
вила меня задушить в себе даже мысль об этом  роковом  чувстве.  Доктор,
пользовавший меня во время частых и мучительных припадков,  был  на  вид
старше Христиана и не так красив, как он,  так  что  меня  привлекли  не
внешние его качества, а глубокая симпатия наших душ, соответствие взгля-
дов, религиозных и философских воззрений, а также поразительная гармония
характеров. Маркус - я могу назвать вам только его имя -  обладал  такой
же энергией, таким же деятельным умом, такой же горячей любовью к  роди-
не, как и я. К нему, как и ко мне, вполне  подошли  бы  слова  Шекспира,
вложенные им в уста Брута: "Я не из тех, кто безмятежно взирает на несп-
раведливость". Нищета и унижение бедняка, рабство, деспотические  законы
и чудовищные злоупотребления, которые они допускали, все эти  нечестивые
права завоевателей вызывали в нем бурю негодования. О, какие потоки слез
пролили мы вместе над невзгодами нашей родины и всего человечества,  по-
рабощенного, обманутого, отупевшего вследствие невежества в одном  конце
земли, разграбленного корыстолюбцами в другом, замученного и задавленно-
го опустошительными последствиями войны в третьем, приниженного  и  нес-
частного во всем мире! Однако Маркус, человек более просвещенный, чем я,
старался придумать средство против всех этих зол и часто говорил  мне  о
странных и таинственных проектах организации всемирного заговора  против
деспотизма и нетерпимости. Его замыслы казались мне фантастическими меч-
тами. Я уже ни на что не надеялась - я была  слишком  больна  и  слишком
надломлена, чтобы верить в будущее. Он пылко любил меня, я  это  видела,
чувствовала, я разделяла его страсть. И все-таки в течение пяти лет  на-
шей мнимой дружбы и целомудренной близости мы ни разу  не  открыли  друг
другу связывавшей нас роковой тайны. Он мало бывал в замке. Под  предло-
гом визитов к окрестным больным он часто отлучался куда-то, а в действи-
тельности занимался подготовкой заговора, о котором без конца  рассказы-
вал мне, не убедив меня, однако, в плодотворности его результатов.  Вся-
кий раз, как я снова видела Маркуса, меня все  больше  воспламеняли  его
ум, мужество, упорство. Возвращаясь, он всякий раз находил меня все  бо-
лее ослабевшей, все сильнее сжигаемой внутренним огнем, все более  изну-
ренной физическими страданиями.
   Во время одной из его отлучек у меня  появились  ужасные  конвульсии,
которые невежественный и тщеславный доктор Вецелиус, - вы знаете его,  -
пользовавший меня в отсутствие Маркуса, назвал злокачественной  лихорад-
кой. После припадка я впала в  полную  прострацию,  которую  приняли  за
смерть. Пульс не бился, дыхания не было слышно. И тем не менее я находи-
лась в полном сознании. Я слышала  молитвы  капеллана  и  стенания  моей
семьи, слышала душераздирающие крики моего единственного ребенка,  моего
бедного Альберта, но не могла сделать ни одного движения, не могла  даже
взглянуть на него. Мне закрыли глаза, и у меня не было сил открыть их. Я
думала, что, быть может, это смерть и что душа, лишенная воздействия  на
труп, сохранила во время кончины страдания жизни и ужас  перед  могилой.
Лежа на смертном одре, я услышала страшные вещи. Капеллан, пытаясь смяг-
чить искреннюю и острую скорбь канониссы, говорил ей, что надо  благода-
рить бога за все и что это великое благо для моего мужа - избавиться  от
вечных тревог из-за моей болезни и из-за вспышек моей заблудшей души. Он
употреблял не столь резкие выражения, но смысл их был  именно  таков,  и
канонисса, слушая его, понемногу успокаивалась. Она даже попыталась  по-
том теми же самыми доводами утешить и Христиана, еще более  смягчив  его
слова, но сохранив их жестокий для меня смысл. Я слышала и понимала  все
с ужасающей отчетливостью. Это воля божия, говорили они, что я  не  буду
воспитывать своего сына и что он с малых лет будет избавлен от яда  ере-
си, которым я была заражена. Вот что было сказано моему супругу,  когда,
прижимая к груди Альберта, он воскликнул: "Бедное дитя! Что  станется  с
тобой без матери!" - "Вы воспитаете его в духе божием!" - таков был  от-
вет капеллана.
   Наконец, после трех дней неподвижного и немого отчаяния, я была пере-
несена в склеп, так и не найдя в себе силы сделать хоть одно движение  и
ни на секунду не сомневаясь в ожидавшей меня страшной смерти. Меня  осы-
пали драгоценными камнями, надели на меня роскошное подвенечное  платье,
то самое, в котором вы видели меня на портрете. Голову мне украсили вен-
ком из живых цветов, на грудь повесили золотое распятие и положили  меня
в длинную нишу белого мрамора, высеченную в подземной части  часовни.  Я
не почувствовала ни холода, ни отсутствия воздуха - во мне  жила  только
мысль.
   Маркус приехал часом позже. Сперва отчаяние лишило его всякой способ-
ности рассуждать. Он бессознательно распростерся ниц на моей могиле. Его
увели насильно. Ночью он вернулся  вооруженный  молотком  и  ломом:  ему
пришла в голову страшная догадка. Он знал о моих  летаргических  припад-
ках. Правда, они никогда не бывали такими длительными, до такой  степени
напоминающими смерть, но несмотря на то, - что ему  случалось  наблюдать
это странное состояние лишь в течение нескольких минут, он  мог  сделать
вывод о возможности ужасной ошибки. Познания Вецелиуса не внушали ему ни
малейшего доверия. Я слышала его шаги над моей  головой,  я  узнала  их.
Звук железа, приподымавшего каменную плиту, заставил меня вздрогнуть, но
я не могла издать ни единого возгласа, ни единого стона. Когда он поднял
покрывало, закрывавшее мне лицо, я до такой степени изнемогла от  усилий
окликнуть его, что казалась более мертвой, чем когда бы то ни  было.  Он
долго колебался, он тысячу раз вопрошал мое угасшее дыхание, мое сердце,
мои оледеневшие руки. Я была застывшей и неподвижной, как труп. Я слыша-
ла, как он в отчаянии прошептал: "Это конец! Надежды нет! Умерла,  умер-
ла!.. О Ванда!" Он снова опустил покрывало, но не  закрыл  меня  камнем.
Снова воцарилась жуткая тишина. Быть может, он лишился чувств? Или  тоже
покинул меня, но, исполненный ужаса, внушенного зрелищем той,  кого  лю-
бил, забыл закрыть мой гроб?
   Однако, погруженный в мрачное раздумье, Маркус размышлял в это  время
над одним планом, трагическим, как его скорбь, необычным, как его харак-
тер. Он решил избавить мое тело от мерзости разложения. Он  решил  тайно
вынести его, набальзамировать, замуровать в металлическом гробу  и  нав-
сегда сохранить подле себя. Он спрашивал себя, хватит ли у него мужества
на это, и вдруг, в порыве экзальтации, сказал себе, что хватит. Он вынул
меня из гроба и, не зная еще, позволят ли ему силы донести труп  до  его
жилища, находившегося более чем в миле от замка, положил меня на  камен-
ный пол, а нишу закрыл плитой с тем нечеловеческим хладнокровием,  какое
часто сопровождает порывы безумия. Потом он плотно  закутал  меня  своим
плащом и вынес из замка: в то время замок не  запирался  так  тщательно,
как сейчас, ибо шайки преступников, появившихся после войны, еще не  по-
казывались в окрестностях. Я была так худа, что ноша оказалась не  слиш-
ком тяжелой. Выбирая самые безлюдные тропинки, Маркус  миновал  лес.  Он
много раз опускал меня на землю,  изнемогая  не  столько  от  усталости,
сколько от отчаяния и горя. Впоследствии он рассказывал мне, что мысль о
похищении трупа ужасала его и что были минуты, когда он готов был отнес-
ти меня обратно в могилу. Наконец он дошел до  своего  жилища,  бесшумно
проник в сад и тайком пронес меня в отдельный флигель, служивший ему ка-
бинетом для занятий. Только здесь радость, которую  я  испытала,  увидев
себя спасенной, первая радость за десять лет жизни, развязала мне  язык,
и я произнесла какое-то слово.
   На смену изнеможению пришел новый бурный припадок. У  меня  откуда-то
взялись непомерные силы - я кричала, вопила. Прибежали служанка и садов-
ник, думая, что Маркуса убивают. Но у него хватило присутствия духа  вы-
бежать им навстречу и сказать, что некая дама явилась к нему, чтобы тай-
но разрешиться от бремени, и что он убьет  каждого,  кто  попытается  ее
увидеть, а тот, кто проговорится об этом, будет немедленно уволен. Обман
увенчался успехом. Тяжело больная, я пролежала в этом флигеле  три  дня.
Не отходя ни на шаг, Маркус ухаживал за мной  с  умением  та  старанием,
равными силе его воли. Когда я начала выздоравливать  и  обрела  способ-
ность рассуждать, то со страхом приникла к нему, думая, что  теперь  нам
надо расстаться.
   "О, Маркус! - вскричала я. - Зачем вы не дали мне  умереть  здесь,  в
ваших объятиях? Если вы любите меня, то лучше убейте! Для меня возвраще-
ние в семью хуже смерти".
   "Сударыня, - ответил он твердо, - вы никогда не  вернетесь  домой,  я
дал эту клятву богу и самому себе. Отныне вы принадлежите одному  мне  и
покинете меня, только переступив через мой труп".
   Это страшное решение ужаснуло и в то же время восхитило меня. Я  была
слишком потрясена и слишком слаба, чтобы осознать всю  его  важность.  Я
слушала Маркуса с боязливой и доверчивой покорностью ребенка.  Он  забо-
тился обо мне, лечил меня, и постепенно я привыкла к  мысли  никогда  не
возвращаться в Ризенбург, не опровергать своей мнимой  смерти.  Стараясь
меня убедить, Маркус был необыкновенно красноречив. Он говорил, что  моя
супружеская жизнь немыслима и что я не имею права идти на верную смерть.
Он клялся, что найдет способ надолго укрыть меня от людей  и  сумеет  на
всю жизнь оградить от опасности видеть тех, кто знал меня  прежде.  Обе-
щал, что будет следить за здоровьем моего сына и найдет для меня возмож-
ность тайно видеть его. Он так твердо уверил меня в реальности этой нео-
быкновенной перспективы, что я позволила себя убедить. Я согласилась уе-
хать с ним и навсегда отказаться от имени графини Рудольштадт.
   Однако в ту ночь, когда мы собирались ехать, за  Маркусом  пришли  из
замка с известием, что Альберт опасно заболел. Материнская нежность, ка-
залось, заглушенная несчастьем, вновь вспыхнула в моей груди.  Я  решила
во что бы то ни стало сопровождать Маркуса в Ризенбург, и ни один  чело-
век в мире, даже сам Маркус, не смог бы меня разубедить. Я села с ним  в
карету и, покрытая длинной вуалью, стала с  мучительной  тревогой  ждать
невдалеке от замка возвращения Маркуса, чтобы получить известие  о  здо-
ровье сына. Вскоре Маркус вернулся, уверил меня, что мальчик  вне  опас-
ности, и предложил отвезти меня обратно, с тем чтобы самому  опять  пое-
хать в замок и провести ночь возле Альберта. Но я не  могла  согласиться
на это. Прячась за темными стенами замка, дрожа  и  волнуясь,  я  решила
ждать еще, а он ушел в дом ухаживать за моим сыном. Но не успела  я  ос-
таться одна, как ужасная тревога стала грызть мое сердце. Я  вообразила,
что Маркус скрыл от меня истинное положение Альберта, что,  быть  может,
он умирает, что он умрет без последнего материнского поцелуя. Под  влия-
нием этой ужасной мысли я бросилась в галерею замка.  Слуга,  попавшийся
мне навстречу, уронил факел и убежал крестясь. Вуаль закрывала мое лицо,
но появления женщины среди ночи было вполне  довольно,  чтобы  разбудить
суеверные догадки простодушных слуг. Они не сомневались, что я - призрак
несчастной и нечестивой графини Ванды. Благодаря счастливой  случайности
мне удалось проникнуть в спальню сына, не встретив никого более, а кано-
нисса как раз в эту минуту вышла оттуда за каким-то лекарством,  которое
велел дать ребенку Маркус. Муж мой, вместо того чтобы деятельно бороться
с опасностью, по своему обыкновению молился в  часовне.  Я  бросилась  к
Альберту и прижала его к груди. Он совершенно не испугался и отвечал  на
мои поцелуи - он не понимал тех, кто говорил ему, что я умерла.  В  этот
миг на пороге появился капеллан. Маркус решил, что все погибло. Однако с
редким присутствием духа он продолжал стоять неподвижно  и  делать  вид,
что не замечает меня. Капеллан прерывающимся голосом произнес  несколько
слов заклинания и, не посмев сделать ни шагу, упал без чувств.  Тогда  я
решилась бежать через другую дверь и в темноте добралась до  места,  где
прежде меня оставил Маркус. Я успокоилась - ведь я увидела, что Альберту
стало лучше; у него были теплые ручки, и на лице уже не играл лихорадоч-
ный румянец. Обморок и испуг капеллана были приписаны тому, что ему  по-
мерещился призрак. Он уверял, что видел меня с ребенком на руках рядом с
Маркусом. Маркус же уверял, что ничего не видел. Альберт быстро  заснул.
Но наутро он стал расспрашивать обо мне и потом, не веря, что я  умерла,
хоть ему и старались это внушить, стал часто видеть меня во  сне  и  без
конца призывал меня к себе. С этого дня детство Альберта  было  омрачено
неусыпным надзором, и суеверные души Ризенбурга без конца возносили  мо-
литвы, отгоняя роковой призрак матери от его колыбели.
   Маркус отвел меня домой до рассвета, и мы отложили наш отъезд еще  на
неделю, а когда мой сын поправился совершенно, покинули Чехию. С той по-
ры для меня началась кочевая, исполненная  таинственности  жизнь.  Вечно
скрываясь в случайных убежищах, вечно прячась под вуалью во время  путе-
шествий, нося вымышленное имя и не имея во всем мире ни одного наперсни-
ка, кроме Маркуса, я долгие годы провела с ним в чужих краях. Он  посто-
янно переписывался с одним своим другом, и тот подробно сообщал ему  обо
всем, что происходило в Ризенбурге, то есть о здоровье, характере и вос-
питании моего сына. Плачевное состояние моего собственного здоровья  да-
вало мне право вести самую замкнутую жизнь и никого не видеть. Я  счита-
лась сестрой Маркуса и много лет прожила в Италии на  уединенной  вилле,
тогда как он проводил часть года в путешествиях и  продолжал  добиваться
осуществления своих обширных замыслов.
   Я не стала любовницей Маркуса. Надо мной все еще тяготели религиозные
предрассудки, и мне понадобилось десять лет размышлений,  чтобы  постичь
право человеческого существа сбросить с себя иго безжалостных и неразум-
ных законов, управляющих человеческим обществом. Слывя умершей и не  же-
лая рисковать так дорого доставшейся мне свободой, я не могла обратиться
ни к духовной, ни к гражданской власти, чтобы разорвать брак с  Христиа-
ном; к тому же мне не хотелось растравлять его утихшую боль. Он не знал,
как несчастна была я с ним, и верил, что в смерти я обрела счастье и по-
кой, подарив мир семье и спасение его сыну. При таком положении вещей  я
считала себя как бы осужденной быть ему верной до конца жизни.  А  впос-
ледствии, когда стараниями Маркуса ученики  новой  веры  объединились  и
осуществили тайную организацию духовной власти, когда  я  изменила  свои
взгляды настолько, что могла бы принять этот новый собор  и  вступить  в
новую церковь, имевшую право расторгнуть мой брак и освятить  наш  союз,
было уже поздно. Утомленный моим упорством, Маркус узнал  новую,  разде-
ленную любовь, и я самоотверженно поощряла его чувство.  Он  женился,  я
стала другом его жены, но он не был счастлив. Эта женщина не обладала ни
достаточно большим умом, ни достаточно большим сердцем, чтобы понять  ум
и сердце такого человека, как он. Он не мог посвящать ее в свои  замыслы
и остерегался рассказывать ей о своих успехах. Спустя несколько лет  она
умерла, так и не разгадав, что Маркус не переставал любить меня. Я  уха-
живала за ней на ее смертном одре, я закрыла ей глаза с чистой совестью,
не радуясь исчезновению препятствия, вставшего на пути моей длительной и
жестокой страсти. Молодость ушла, я была сломлена. Прожитая  жизнь  была
слишком тяжела, слишком сурова, чтобы я могла изменить ее теперь,  когда
годы начали серебрить мои волосы. Наконец-то пришло спокойствие  старос-
ти, и я глубоко прочувствовала торжественность и святость этой фазы  на-
шей женской жизни. Да, наша старость, как и вся наша жизнь, когда мы на-
чинаем понимать ее смысл, содержит в себе нечто более значительное,  не-
жели старость мужчины. Мужчины могут обмануть бег лет,  могут  любить  и
становиться отцами в более преклонном возрасте, нежели мы, тогда как нам
природа назначила предел, переходить который нельзя, ибо есть нечто  чу-
довищное, нечестивое и смешное в нелепом желании пробуждать любовь и по-
сягать на блестящие преимущества нового поколения, которое пришло нам на
смену и уже гонит нас прочь. В этот торжественный час она  ждет  от  нас
урока и примера, а чтобы быть вправе поучать, нужна жизнь, полная созер-
цания и размышления, - жизнь, которую  бесплодные  любовные  треволнения
могли бы только смутить и потревожить. Молодость способна  вдохновляться
собственным пылом и черпает в нем высокие откровения. Зрелый возраст мо-
жет общаться с богом, лишь сохраняя величавую ясность  духа,  дарованную
ему как последнее благодеяние. Сам бог помогает нам  мягко  и  незаметно
вступить на этот путь. Он заботливо усмиряет наши страсти и  преображает
их в мирные дружеские чувства; он отнимает у нас преимущество красоты  и
таким образом отгоняет опасные соблазны. Итак, ничего нет легче  прибли-
жения старости, что бы там ни говорили и ни думали те слабодушные женщи-
ны, которые суетятся в свете и с каким-то яростным  упорством  стремятся
скрыть от других и от самих себя увядание своих прелестей и конец  своей
женской судьбы. Старость лишает нас пола, освобождает  от  страшных  мук
материнства, а мы все еще не можем постичь, что настал час, когда мы де-
лаемся похожими на ангелов. Впрочем, вам, милое дитя, еще так далеко  до
того предела, который страшит, но и привлекает, как привлекает тихая га-
вань после бури, что все мои рассуждения неуместны. Пусть же они помогут
вам хотя бы понять мою историю. Я по-прежнему оставалась сестрой  Марку-
са, но все эти подавленные чувства, эти побежденные желания, истерзавшие
нашу молодость, придали нашей зрелой дружбе такую крепость и такое  пыл-
кое взаимное доверие, каких не встретишь в обычных дружеских отношениях.
   Однако я еще ничего не сказала вам о работе ума и о серьезных заняти-
ях, которые в течение первых пятнадцати лет не позволяли нам всецело от-
даваться нашим страданиям, а потом мешали сожалеть о них.  Вам  уже  из-
вестны сущность, цель и результат этих занятий -  вас  приобщили  к  ним
прошлой ночью, а сегодня вы узнаете еще больше через посредство  Невиди-
мых. Могу сказать только, что Маркус находится среди них и  что  это  он
создал их тайный совет и организовал их общество при  содействии  одного
добродетельного князя, который все свое состояние отдает  на  нужды  из-
вестного вам таинственного и великого дела. Я тоже  отдаю  ему  всю  мою
жизнь вот уже пятнадцать лет. После двенадцатилетнего отсутствия я была,
с одной стороны, настолько забыта, а с другой -  так  переменилась,  что
могла уже вновь появиться в Германии. К тому же странное  существование,
обусловленное некоторыми особенностями работы  нашего  ордена,  помогало
мне сохранить инкогнито. Мои обязанности состояли не в энергичном  расп-
ространении взглядов ордена - эта работа  предназначается  вам,  ведущей
столь блестящую жизнь, - а в некоторых секретных  поручениях.  Благодаря
моей осторожности они выполнялись мною с успехом и требовали путешествий
в разные страны - сейчас я расскажу вам о них. Вернувшись, я стала  жить
уже совсем затворницей. Для вида я исполняю обязанности скромной  домоп-
равительницы части владений князя. В действительности же занимаюсь дела-
ми ордена, веду обширную переписку от имени совета со всеми видными чле-
нами братства, принимаю их здесь и нередко вместе с Маркусом  возглавляю
их совещания, когда князь и другие крупные руководители бывают в  отъез-
де. Словом, я всегда имею заметное влияние на решения, требующие  именно
женской тонкости и женского чутья. Наряду с обсуждающимися и разбирающи-
мися здесь философскими вопросами - с некоторых пор меня сочли достаточ-
но созревшей для участия в этих обсуждениях, - часто приходится рассмат-
ривать и решать также вопросы, связанные с человеческими  переживаниями.
Ведь в попытках приобрести сторонников во внешнем мире нам нередко  слу-
чается встречать помощь или противодействие таких страстей, как  любовь,
ненависть, ревность. Через посредство сына, а иногда  и  лично,  выдавая
себя за гадалку или ясновидящую, которые так интересуют придворных  дам,
я часто встречалась с принцессой Амалией Прусской, с привлекательной, но
несчастной принцессой Кульмбахской и, наконец, с юной маркграфиней  Бай-
рейтской, сестрой Фридриха.  Нам  приходилось  завоевывать  этих  женщин
больше сердцем, нежели умом. Смею сказать, что я добросовестно старалась
привлечь их к нам и достигла цели. Но сейчас я хочу говорить с  вами  не
об этой стороне моей жизни. В своей будущей деятельности вы найдете  мой
след и продолжите то, что начала я. Я хочу рассказать вам  об  Альберте,
рассказать о той стороне его существования, которая  вам  неизвестна.  У
нас еще есть время. Уделите мне немного внимания, и  вы  поймете,  каким
образом в той ужасной и странной жизни, которую я себе создала, мне  на-
конец удалось познать радость материнской любви.

   XXXIV

   Благодаря стараниям Маркуса, осведомлявшего меня о мельчайших подроб-
ностях событий, происходивших в замке  Исполинов,  я  узнала  о  решении
семьи отправить Альберта путешествовать, о выбранном для него  маршруте,
и немедленно помчалась в те же края, чтобы встретиться с ним. Я  имею  в
виду тот период странствий, о котором только что вам рассказала,  и  не-
редко Маркус сопровождал меня.  Гувернер  и  слуга,  которых  послали  с
Альбертом, никогда не видели меня, и поэтому я не боялась  попасться  им
на глаза. Мне так не терпелось увидеть моего сына, что, следуя за ним на
расстоянии нескольких часов пути, я с трудом заставила  себя  не  встре-
чаться с ним до Венеции, где предполагалась его первая остановка. Однако
я твердо решила показаться ему лишь в обстановке таинственности  и  тор-
жественности - ведь не только горячее материнское чувство толкало меня в
его объятия, нет, у меня был и другой, еще более важный, еще более мате-
ринский долг - вырвать Альберта из круга узких суеверных  представлений,
которыми его пытались опутать. Мне надо было завладеть его воображением,
доверием, умом, всей его душой. Я думала, что он ревностный католик, и в
этот период он как будто и был им. Он неукоснительно соблюдал все обряды
католического богослужения. Лица, сообщавшие Маркусу эти подробности, не
знали, что таилось в сердце Альберта. Не больше знали и его отец с  тет-
кой. Они могли упрекнуть его лишь в чрезмерно строгом выполнении  долга,
в чрезмерно наивном и пылком толковании Евангелия. Они не понимали,  что
благодаря своей строгой логике и полному чистосердечию  мой  благородный
сын, упорно стремившийся исповедовать  истинное  христианство,  уже  был
страстным, неисправимым еретиком. Меня немного пугал приставленный к не-
му гувернер-иезуит. Я опасалась, что, подойдя к сыну, буду сразу замече-
на этим неутомимым аргусом, что он будет чинить  мне  всевозможные  пре-
пятствия. Но вскоре я убедилась, что недостойный аббат***  не  заботился
даже о здоровье Альберта и что мой сын, не видевший ухода также со  сто-
роны слуг и не любивший отдавать им распоряжения, был предоставлен само-
му себе во всех городах, где проводил по нескольку дней. С тревогой сле-
дила я за каждым шагом Альберта. В Венеции, остановившись в той же  гос-
тинице, что и он, я наконец увидела его одного. Задумавшись, он спустил-
ся с лестницы, миновал коридор, вышел  на  набережную.  О,  можете  себе
представить, как забилось при взгляде на него мое сердце, как  забурлили
во мне все чувства, какие потоки слез хлынули из моих изумленных и  вос-
хищенных глаз. Он показался мне таким  красивым,  таким  благородным  и,
увы, таким печальным! А ведь это было единственное существо, которое мне
дозволено было любить на этой земле. Я осторожно пошла за ним. Вечерело.
Он вошел в церковь святого Ийанна и святого Павла - в  суровый  храм  со
множеством гробниц, который вам, конечно, хорошо известен. Он  опустился
на колени в углу храма. Я прокралась туда и спряталась за одним из надг-
робных памятников. Церковь была пуста, мрак сгущался с  каждой  минутой.
Альберт был неподвижен, как статуя, но, казалось, он не молился, а  ско-
рее размышлял о чем-то. Светильник на алтаре слабо озарял его лицо.  Оно
было так бледно, что я испугалась. Остановившийся  взгляд,  полуоткрытые
губы, отчаяние, сквозившее в его позе и выражении  лица,  надрывали  мне
сердце. Я дрожала, как колеблющееся  пламя  светильника.  Мне  казалось,
что, если бы я открылась ему сейчас, он упал бы без чувств. Я  вспомнила
все, что говорил мне Маркус о его болезненной впечатлительности, о  том,
как опасны для этой нервной организации всякие  внезапные  волнения.  И,
чтобы не поддаться порыву моей любви, я вышла из церкви  и  стала  ждать
его у входа. На свое платье, правда, очень  скромное  и  темное,  я  еще
раньше набросила коричневый плащ с капюшоном, закрывавшим лицо и  прида-
вавшим мне вид итальянки из простонародья. Когда он  вышел,  я  невольно
шагнула ему навстречу. Он остановился и, приняв меня за нищенку,  наугад
вынул из кармана золотую монету и протянул ее  мне.  Ах,  с  какой  гор-
достью, с какой признательностью приняла я это подаяние! Взгляните, Кон-
суэло, это венецианский цехин. Я велела просверлить в нем дырочку, вдела
в него цепочку и всегда ношу на груди как драгоценность, как реликвию. С
тех пор этот подарок, освященный рукой моего сына, никогда меня не поки-
дает. Не совладав со своим волнением, я схватила эту дорогую руку и при-
жала ее к губам. Он с испугом отдернул руку - она была влажной  от  моих
слез.
   "Что вы делаете, женщина? - сказал он, и его  чистый,  звучный  голос
отдался в самой глубине моего сердца. - Почему  благословляете  меня  за
столь ничтожный дар? Должно быть, вы очень несчастны - ведь  я  дал  вам
так мало. Что нужно сделать, чтобы вы перестали страдать? Скажите. Я хо-
чу утешить вас и надеюсь, что это будет в моих силах".
   И, не глядя, он вынул все золото, какое при нем было.
   "Ты дал мне достаточно, добрый юноша, - ответила я, - больше  мне  не
нужно".
   "Тогда почему вы плачете? - спросил он, пораженный рыданиями, от  ко-
торых я задыхалась. - Значит, у вас есть горе, которому бессильны помочь
мои деньги?"
   "Нет, я плачу от умиления и от радости", - ответила я.
   "От радости! Значит, бывают слезы радости? И столько слез из-за золо-
той монеты! О, человеческая нищета! Женщина,  прошу  тебя,  возьми  все,
только не плачь от радости. Подумай о  твоих  братьях-бедняках.  Их  так
много, они так унижены, так жалки, а облегчить участь всех я бессилен".
   Он ушел вздыхая. Боясь выдать себя, я не решилась следовать  за  ним.
Свое золото он оставил на камне, словно стремясь поскорее избавиться  от
него. Я подняла монеты и опустила в кружку для милостыни,  чтобы  испол-
нить благородное желание моего сына. На следующий день я  опять  подсте-
регла его и увидела, как он вошел в собор святого Марка. Я  решила  быть
более сильной и спокойной, и это удалось мне. Мы опять оказались одни  в
полумраке церкви. Он опять долго размышлял, а потом, поднимаясь с колен,
вдруг прошептал: "О Христос! Каждый день своей жизни они  распинают  те-
бя!"
   "Да, фарисеи и книжники!" - ответила я, прочитав его мысль.
   Он вздрогнул, с минуту помолчал, а потом, не оборачиваясь и не  пыта-
ясь взглянуть, кто же произнес эти слова, тихо сказал:
   "Опять голос моей матери!"
   Консуэло, я чуть не лишилась чувств, когда услышала, что Альберт пом-
нит меня, что в его сердце сохранилась сыновняя любовь. Но страх  повре-
дить его рассудку, и без того сильно возбужденному, снова остановил  ме-
ня. Я опять вышла и стала ждать его у входа, а когда он прошел мимо,  не
двинулась с места, радуясь уже тому, что видела его. Однако он сам заме-
тил меня и отступил в страхе.
   "Синьора, - сказал он после минутного колебания, -  почему  вы  опять
просите милостыню? Неужели это и в самом деле ремесло, как уверяют  без-
жалостные богачи? Разве у вас нет семьи? Разве вместо того,  чтобы,  как
привидение, бродить по ночам около церквей, вы не можете позаботиться  о
ком-нибудь? Неужели того, что я вам дал вчера, не хватило на ночлег  се-
годня? Или вы хотите захватить ту долю, которая могла бы достаться вашим
братьям?"
   "Я не прошу милостыни, - ответила я. - Твое золото я опустила в  ящик
для бедных, все, кроме одного цехина - этот я хочу сохранить из любви  к
тебе".
   "Кто же вы? - воскликнул он, схватив меня за руку. - Ваш голос волну-
ет меня до глубины души. Мне кажется, что я знаю вас. Откройте ваше  ли-
цо!.. Впрочем, нет, я не хочу его видеть, вы внушаете мне страх".
   "Ах, Альберт! - вскричала я, потеряв всякую власть над собой, забыв о
благоразумии. - Значит, и ты... ты тоже боишься меня?"
   Он задрожал всем телом и опять прошептал с выражением страха и благо-
говения:
   "Да, это ее голос - голос моей матери!"
   "Я не знаю, кто твоя мать, - возразила я, испугавшись собственной не-
осторожности, - но мне известно твое имя, потому  что  оно  уже  знакомо
беднякам. Чем я так испугала тебя? Как видно, твоя мать умерла?"
   "Они говорят, что умерла, - отвечал он, - но для меня она жива".
   "Где же она?"
   "В моем сердце, в мыслях, постоянно, непрерывно. Мне снился ее голос,
снилось ее лицо, сто - нет, тысячу раз".
   Пылкое чувство, которое влекло его ко мне, восхитило, но в  такой  же
мере и устрашило меня. Я увидела в нем признак душевного расстройства. И
поборола свою нежность, чтобы успокоить его.
   "Альберт, я знала вашу мать, - сказала я. - Я  была  ее  другом.  Она
давно поручила мне поговорить с вами о ней, поговорить в тот день, когда
вы будете достаточно взрослым, чтобы понять меня. Я не та женщина, какой
кажусь. Вчера и сегодня я ходила за вами следом  лишь  для  того,  чтобы
найти случай поговорить с вами. Выслушайте же меня спокойно и не  подда-
вайтесь суеверным страхам. Согласны вы пойти  под  аркады  Прокураций  -
сейчас они пустынны - и побеседовать со мной? Достаточно ли вы спокойны,
достаточно ли сосредоточены для этого ваши чувства?"
   "Вы друг моей матери! - воскликнул он. - Вам она поручила  рассказать
о себе! О да, говорите, говорите! Вот видите - я не  ошибся,  внутренний
голос предупредил меня! Я почувствовал, что в вас есть  что-то  от  нее.
Нет, я не суеверен, не безумен, просто  сердце  у  меня  более  чувстви-
тельно, более восприимчиво  к  иным  вещам,  которых  многие  другие  не
чувствуют и не понимают. Вы поймете это - ведь вы знали мою мать.  Расс-
кажите же мне о ней, расскажите ее голосом, ее словами".
   Когда мне удалось немного успокоить Альберта, я увела его в галерею и
начала расспрашивать о его детстве, воспоминаниях, о принципах, в  кото-
рых его воспитали, о том, как он относится к взглядам и убеждениям своей
матери. Мои вопросы показали ему, что я посвящена во все семейные  тайны
и способна понять его сердце. О дочь моя! Какой восторг, какая  гордость
овладели мною, когда я увидела горячую любовь ко  мне  моего  сына,  его
уверенность в моем благочестии и добродетели, его отвращение к суеверно-
му ужасу, который внушала моя память католикам Ризенбурга, когда я  уви-
дела чистоту его души, величие его религиозных и патриотических  чувств,
наконец - все те благородные инстинкты, которые не смогло в  нем  заглу-
шить католическое воспитание! И в то же время какую глубокую скорбь выз-
вала во мне преждевременная  и  неизлечимая  печаль  этой  юной  души  и
борьба, котарая уже готова была ее надломить, как некогда пытались  над-
ломить мою душу! Альберт все еще считал себя католиком. Он не осмеливал-
ся открыто восстать против законов церкви. У него была  потребность  ве-
рить в догматы общепринятой религии. Образованный и не по годам склонный
к размышлению (ему едва исполнилось двадцать),  он  глубоко  задумывался
над длинной и печальной историей различных ересей и не мог решиться осу-
дить некоторые из наших доктрин. Однако под влиянием  историков  церкви,
которые так преувеличили и так извратили заблуждения сторонников нового,
он не мог поверить им и был полон сомнений, то осуждая бунт, то  прокли-
ная тиранию и делая лишь один вывод - что люди, жаждущие добра,  сбились
с пути в своих попытках к преобразованиям, а люди, жаждущие крови,  оск-
вернили алтарь, стремясь его защитить.
   Итак, надо было внести ясность в его суждения, осведомить об  ошибках
и крайностях обоих лагерей, научить смело защищать  сторонников  нового,
несмотря на их прискорбную, но неизбежную горячность, и убедить покинуть
стан хитрости, насилия и порабощения, напомнив  при  этом  о  несомненно
важном значении некоторых действий наших противников в более  отдаленные
времена. Просветить Альберта оказалось нетрудно. Он провидел, предугады-
вал, делал выводы еще до того, как я  успевала  закончить  свои  доказа-
тельства; его прекрасная натура была близка тому, что я хотела ему  вну-
шить. Однако, когда он окончательно понял все, скорбь, еще более тягост-
ная, нежели сомнение, завладела его сокрушенной душою. Стало быть, исти-
на нигде не признается на этой земле! Нет больше святилища, где бы  соб-
людался божеский закон! Ни один народ, ни одна каста, ни одно учение  не
проповедует христианскую добродетель и не пытается разъяснить ее и расп-
ространить! И католики и протестанты свернули с дороги, ведущей к  богу.
Повсюду царит право сильного, повсюду слабый унижен и находится в цепях.
Христа ежедневно распинают на всех алтарях, воздвигнутых  людьми!..  Вся
ночь прошла в этой горькой и волнующей беседе.  Башенные  часы  медленно
отбивали время, но Альберт не обращал на них ни малейшего внимания. Меня
пугала эта сила умственного  напряжения,  сулившая  такую  склонность  к
борьбе и к скорби. С восхищением и тревогой я любовалась выражением  му-
жественной гордости и отчаяния на лице моего благородного и  несчастного
сына. Я узнавала в нем себя, и мне казалось,  что  я  перечитываю  книгу
своего прошлого и вновь начинаю вместе с ним  путь  длительных  терзаний
моего сердца и рассудка. На его высоком, освещенном луной  челе  отража-
лась духовная красота моей бесплодной, непонятой и одинокой юности, и  я
одновременно оплакивала его и себя. Его жалобы длились долго и надрывали
мне сердце. Я еще не решалась рассказать ему тайну нашего заговора  -  я
боялась, что сгоряча он может в своей скорби отвергнуть его  как  беспо-
лезную и опасную попытку. Обеспокоенная тем, что он не спит и  находится
на улице в столь поздний час, я постаралась с осторожностью  воздейство-
вать на его воображение, пообещав, что укажу  ему  спасительную  гавань,
если он согласится ждать и готовить себя к важным секретным сведениям, и
отвела его в гостиницу, где жили мы оба, пообещав новую встречу, но лишь
через несколько дней: мне не хотелось  чересчур  сильно  возбуждать  его
фантазию.
   Только в минуту расставания ему пришло в голову спросить меня, кто я.
   "Я не могу ответить вам на это, - возразила я, - так как ношу  вымыш-
ленное имя. У меня есть причины скрываться, никому обо мне не говорите".
   Больше он никогда не задавал мне никаких вопросов  и,  казалось,  был
удовлетворен моим ответом, но его деликатная сдержанность сопровождалась
и другим чувством - странным, как его характер, и мрачным, как  вся  его
манера мыслить. Значительно позже он сказал мне, что с той поры он долго
принимал меня за душу своей матери, которая предстала перед ним в  форме
реальной женщины и при обстоятельствах, вполне объяснимых для обыкновен-
ного человека, но в действительности сверхъестественных. Итак, мой доро-
гой Альберт, несмотря ни на что, упорно видел во мне свою мать. Он пред-
почитал придумывать какой-то нереальный мир, только бы не сомневаться  в
моем существовании, и мне не удавалось победить  властный  инстинкт  его
сердца. Все мои старания умерить его экзальтацию помогали  лишь  удержи-
вать его в состоянии какого-то спокойного и сдержанного восторга,  кото-
рому никто не противоречил и которым он ни с кем не делился - даже и  со
мной, источником этого восторга. Он благоговейно подчинялся воле призра-
ка, запрещавшего ему узнавать и называть себя, и упорно почитал  себя  в
полной его власти.
   Пугающее спокойствие, которое отныне сопутствовало Альберту  во  всех
заблуждениях его ума, мрачное, стоическое мужество, помогавшее  ему,  не
бледнея, встречать образы, порожденные его воображением, - все это вмес-
те привело меня к роковой ошибке, длившейся очень  долго.  Я  ничего  не
знала о его странной фантазии: оказывается, он решил, что я вторично по-
явилась на земле. Я думала, что он принимает меня за таинственную подру-
гу своей покойной матери и друга его юности. Правда, меня  удивило,  что
неусыпные мои заботы почти не вызывают в нем удивления или  любопытства,
но слепая почтительность, мягкая покорность, полное отсутствие заботы  о
повседневных делах, - все это, казалось мне, вполне соответствовало  его
сосредоточенной, мечтательной, созерцательной натуре, и  я  недостаточно
вдумывалась в тайные причины его поведения. Итак, стараясь укрепить  его
рассудок, борясь с чрезмерной восторженностью, я бессознательно помогала
развитию того возвышенного и в то же время прискорбного безумия, жертвой
и игрушкой которого он был столько времени.
   Постепенно в ряде бесед, которые всегда проходили без  наперсников  и
свидетелей, я раскрыла ему учение, принятое и секретно  распространяемое
нашим орденом. Я посвятила его в проект всемирного преобразования. В Ри-
ме, в подземельях, где происходили наши таинства, Маркус свел Альберта с
масонами, и те допустили его к начальным степеням своего братства. Прав-
да, Маркус не открыл ему заранее тех символов,  которые  скрываются  под
столь неясными и необычными формами и имеют столь разнообразные толкова-
ния в зависимости от уровня понимания и мужества адептов. В течение семи
лет я следовала за своим сыном, куда бы он ни поехал, причем всегда  вы-
езжала из оставленного им места на день позже, чем он, и приезжала в го-
род, который он собирался посетить, на следующий день после  его  прибы-
тия. Я всегда выбирала себе жилье подальше от него и никогда не  показы-
валась на глаза ни его гувернеру, ни слугам, которых, впрочем, по  моему
совету он часто менял и не слишком приближал к себе. Нередко я спрашива-
ла, не удивляет ли его то обстоятельство, что я бываю всюду, где  бывает
он.
   "О нет, - отвечал он, - я знаю, что вы последуете за мной всюду,  где
бы я ни был".
   Когда же я попросила его объяснить мне причину такой уверенности,  он
сказал:
   "Матушка поручила вам вернуть меня к жизни, а вы  знаете,  что,  если
теперь покинете меня, я умру".
   Он всегда разговаривал каким-то восторженным и даже вдохновенным  то-
ном. Я привыкла к этому и, сама того не замечая, стала говорить так  же.
Маркус часто упрекал меня, да я и сама себя упрекала в  том,  что  таким
образом раздувала внутренний огонь, снедавший  Альберта.  Маркус  хотел,
чтобы мои уроки отличались большей положительностью, чтобы  в  них  было
больше хладнокровной логики, но в иные минуты я успокаивала себя мыслью,
что, не будь той пищи, которую я ему доставляла, этот огонь испепелил бы
его быстрее и еще более жестоко. Остальные мои дети  проявляли  когда-то
такую же склонность к восторженному возбуждению, но окружающие  угнетали
их души, старались погасить их, как гасят факелы, пугаясь яркого  пламе-
ни, и они погибли, еще не успев набрать силы для сопротивления. Без мое-
го живительного дыхания, беспрестанно поддерживавшего в  чистом  воздухе
свободы священную искру, тлевшую в душе Альберта, вероятно, он ушел бы к
своим братьям, и точно так же без живительного дыхания Маркуса угасла бы
я и сама, не успев узнать, что такое жизнь.
   Впрочем, я часто пыталась отвлечь ум Альберта  от  этого  постоянного
стремления к идеалу. Я советовала ему, даже требовала, чтобы он занимал-
ся предметами более земными. Он повиновался добросовестно и кротко. Стал
изучать естественные науки, языки тех стран, где ему приходилось бывать;
необыкновенно много читал, даже занимался искусством и  пристрастился  к
музыке, но не взял учителя. Все это было лишь  игрой,  отдыхом  для  его
всеобъемлющего, живого ума. Чуждаясь увлечений своего возраста, заклятый
враг света с его суетой и тщеславием, он повсюду жил в глубоком  уедине-
нии и, упорно отказываясь следовать советам гувернера, не  желал  бывать
ни в одном салоне, ни при одном дворе. В двух-трех столицах он с  трудом
согласился повидать кое-кого из самых старинных и самых преданных друзей
своего отца. В их домах он вел себя сдержанно и серьезно, ничем не  выз-
вав их порицания, а в более интимные и дружеские отношения вступил  лишь
с несколькими адептами нашего ордена, с которыми познакомил его  Маркус.
Альберт попросил избавить его от необходимости заниматься  распростране-
нием нашего учения до тех пор, пока он не обнаружит в себе дара  убежде-
ния, - а он считал и нередко с полной откровенностью говорил мне, что  у
него еще не может быть такого дара, ибо еще нет и полной веры в  превос-
ходство наших методов. Пассивно, как покорный ученик, он переходил с од-
ной ступени на другую,  но,  приглядываясь  ко  всему,  руководствовался
строгой логикой и величайшей добросовестностью, говоря, что оставляет за
собой право предлагать реформы и улучшения в будущем, когда  почувствует
себя достаточно просвещенным, чтобы положиться на собственное  вдохнове-
ние. Пока же он предпочитал смиренно и терпеливо подчиняться тем  прави-
лам, какие были уже установлены в нашем тайном обществе.  Постоянно  уг-
лубленный в науку и размышления, серьезный и уравновешенный в обращении,
он умел держать своего гувернера на расстоянии.  В  конце  концов  аббат
пришел к выводу, что это скучный педант, и решил  по  возможности  отда-
литься от него, чтобы на свободе заняться интригами своего ордена. Иног-
да Альберт подолгу жил без него во Франции и в Англии;  аббат  находился
далеко, в ста лье, и Альберт ограничивался тем, что уславливался с ним о
встрече, когда намеревался посетить новую страну. А бывало  и  так,  что
Альберт путешествовал один. В этих случаях я могла свободнее видеться  с
сыном, и его необычайная нежность сторицей вознаграждала меня за мои за-
боты. Здоровье мое окрепло. Как это случается с организмами, перенесшими
тяжелые болезни, я привыкла к ним и почти перестала  их  ощущать.  Уста-
лость, бессонные  ночи,  продолжительные  беседы,  трудные  переходы  не
только не обессиливали меня, но, напротив, поддерживали какую-то  посто-
янную и медлительную лихорадку, которая сделалась и до сих пор  является
моим нормальным состоянием. Вы видите меня тщедушной, дрожащей,  но  нет
такой тяжелой и утомительной работы, какую я не смогла  бы  проделать  с
большей легкостью, чем вы, прелестный весенний цветок. Возбуждение  сде-
лалось моей стихией, и я отдыхаю от него  на  ходу,  как  те  профессио-
нальные гонцы, которые научились спать в седле.
   Убедившись на собственном опыте, как много может вынести и  совершить
сильная душа в слабом теле, я несколько успокоилась и стала  больше  ве-
рить в силы Альберта. Иногда он бывал таким же усталым  и  надломленным,
как я, а в иные минуты я видела его лихорадочно возбужденным - тоже  как
я сама. Мы часто страдали вместе от одинакового физического  недомогания
- следствия одинаковых нравственных волнений, и, быть может, никогда на-
ша близость не была более сладостной и нежной, чем в эти часы испытаний,
когда один и тот же пламень горячил нашу кровь, когда одно и то же изне-
можение вызывало слабые вздохи у нас обоих. Как часто казалось нам,  что
мы - одно слитное существо! Как часто, нарушая молчание, вызванное одной
и той же мыслью, мы обращались друг к другу с одним и тем же словом! Как
часто, наконец, взволнованные или, напротив, ослабевшие, мы пожатием рук
передавали друг другу свой пылкий восторг или же свою тоску!  Как  много
хорошего и дурного узнали  мы  вместе!  О,  мой  сын!  Единственная  моя
страсть! Плоть от плоти моей и кость от кости! Сколько бурь перенесли мы
вместе под покровительством неба! Сколько выдержали ураганов, прижимаясь
друг к другу и произнося один и тот же девиз спасения:  любовь,  истина,
справедливость!
   Мы жили в Польше, на границе Турции, и Альберт,  уже  посвященный  во
все тайны масонства и достигший  высших  ступеней,  служивших  последним
звеном между этим подготовительным обществом и нашим, как раз  собирался
поехать в ту часть Германии, где мы находимся сейчас, чтобы  присутство-
вать на торжественном  пиршестве  Невидимых,  когда  граф  Христиан  Ру-
дольштадт внезапно призвал его к себе. Для меня это было  подобно  удару
грома. Что до сына, то, несмотря на все мои старания сохранить в нем па-
мять о семье, он уже не любил ее, она стала для него лишь милым воспоми-
нанием о прошлом; он даже не представлял себе  теперь  возможности  жить
вместе с нею. Однако нам... и в голову не  пришло  воспротивиться  этому
приказанию, выраженному с холодным достоинством и полной уверенностью  в
отцовской власти: именно таково понятие о ней в католических и  аристок-
ратических семьях нашей страны. Альберт покидал меня, не зная, на сколь-
ко времени нас разлучают, но даже не допуская мысли о том, что, быть мо-
жет, теперь он долго не увидит меня и что нити, связывающие его с Марку-
сом и с обществом, требующим его участия, могут  быть  порваны.  Альберт
весьма смутно представлял себе, что такое время, и совсем не отдавал се-
бе отчета в трудностях реальной жизни.
   "Разве мы расстаемся? - спросил он, видя мои невольные слезы. -  Нет,
мы не можем расстаться. Ведь каждый раз, как я призывал вас  из  глубины
сердца, вы приходили. Я позову вас опять".
   "Альберт, Альберт, - ответила я, - на этот раз я не смогу последовать
за тобой".
   Он побледнел и прижался ко мне, как испуганный ребенок. Настал момент
открыть ему мою тайну.
   "Я не душа твоей матери, -  сказала  я  после  нескольких  подготови-
тельных фраз. - Я твоя мать".
   "Зачем вы говорите мне это? - спросил он с какойто странной  улыбкой.
- Разве я не знал этого сам? Разве мы не похожи друг на друга?  Разве  я
не видел вашего портрета в Ризенбурге? Да и вообще - разве мог я  забыть
вас? Ведь я видел и знал вас всю жизнь!"
   "И ты не удивился, увидев, что я жива? Ведь все считают  меня  погре-
бенной в часовне замка Исполинов".
   "Нет, - ответил он, - не удивился. Для этого я был слишком  счастлив.
Бог властен творить чудеса, и людей не должно удивлять это".
   Этому необыкновенному юноше труднее  было  понять  страшную  действи-
тельность моей жизни, нежели поверить  в  реальность  совершившегося  со
мной чуда. В мое воскресение он уверовал, как в воскресение Христа;  мои
теории относительно перевоплощения он воспринял буквально - он поверил в
них чрезмерно, то есть нисколько не удивился, считая,  что  я  сохранила
воспоминание о моей прежней личности после того, как мое тело  распалось
и приняло иную оболочку. Не знаю даже, удалось ли мне убедить  его,  что
моя жизнь не была прервана обмороком и что мое тело не осталось в  гроб-
нице. Он слушал меня с рассеянным и вместе с тем возбужденным видом. Ка-
залось, до его слуха доходили совсем не те слова, которые я произносила.
В то время с ним происходило нечто необъяснимое. Страшные оковы еще дер-
жали душу Альберта на краю пропасти. Действительная жизнь еще не  завла-
дела им - ему предстояло перенести тот последний  тяжелый  припадок,  из
которого я сама каким-то чудом вышла победительницей, ту мнимую  смерть,
которая для него должна была стать последним усилием познания  вечности,
борющегося с познанием времени.
   Когда он покидал меня,  сердце  мое  разрывалось:  мучительное  пред-
чувствие неясно говорило мне, что он близок к той же  критической  фазе,
которая так бурно потрясла мое собственное существование, и что  недалек
час, когда Альберт погибнет или обновится. Я уже замечала у него  склон-
ность к каталепсии. На моих глазах он засыпал иногда таким долгим, таким
глубоким, таким пугающим сном, дыхание у него бывало при этом таким сла-
бым, а пульс до того неуловимым, что я без  конца  твердила  или  писала
Маркусу: "Никогда не позволим похоронить Альберта, а если это  случится,
не побоимся открыть его могилу". К несчастью, Маркус не мог более  пока-
зываться в замке Исполинов, ему нельзя было вступить на землю Германской
империи: он был серьезно  скомпрометирован  во  время  одного  пражского
восстания, которое действительно не обошлось без его участия.  От  суро-
вости австрийских законов его спасло только бегство. Снедаемая тревогой,
я вернулась сюда. Альберт обещал мне писать ежедневно.  А  я,  со  своей
стороны, дала себе слово, что, если хоть однажды не получу письма,  тот-
час поеду в Чехию и явлюсь в Ризенбург, поставив на карту все.
   Сначала боль разлуки была для него менее мучительна, чем для меня. Он
не понимал, что произошло, он как будто этому не верил. Однако возвраще-
ние под тот мрачный кров, где самый воздух кажется  отравой  для  пылких
потомков Жижки, явилось для него жестоким ударом. Он немедленно  заперся
в той комнате, где когда-то жила я, стал звать меня и, видя,  что  я  не
прихожу, решил, что я опять умерла и он уже не увидит меня в этой жизни.
Во всяком случае, так он рассказывал мне впоследствии о чувствах,  кото-
рые пережил в тот роковой час, когда рассудок и вера поколебались в  нем
на целые годы. Он долго смотрел на мой портрет. Портрет всегда лишь  от-
части напоминает оригинал, и восприятие художника всегда настолько  ниже
того чувства, которое к нам питают и которое хранят в душе  любящие  су-
щества, что никакое сходство не может их удовлетворить, а иной раз  даже
огорчает, даже возмущает их. В этом воплощении моей ушедшей молодости  и
красоты Альберт не узнал свою дорогую постаревшую мать, не узнал ее  се-
дин, казавшихся ему более величественными, ее  увядшего  бледного  лица,
так много говорившего его сердцу. Он с ужасом отошел от портрета и  вер-
нулся к родным мрачный, молчаливый, сокрушенный. Он пошел на мою  могилу
и ощутил там отчаяние и смятение. Мысль о смерти показалась ему чудовищ-
ной, и отец, чтобы его утешить, сказал, что я лежу здесь, что он  должен
встать на колени и помолиться об упокоении моей души.
   "Об упокоении! - вскричал Альберт вне себя. - Об упокоении души! Нет,
душа моей матери, так же, как и моя душа, не создана для небытия. Ни  я,
ни моя мать - мы не хотим покоиться в могиле. Никогда, никогда! Эта  ка-
толическая яма, эти замурованные гробницы, отречение от  жизни,  разлука
неба с землей, души с телом - все это внушает мне ужас!"
   Подобные слова сразу вселили страх  в  наивную  и  робкую  душу  отца
Альберта. Он передал их капеллану, чтобы тот попытался растолковать  их.
Но этот ограниченный человек увидел в возгласе Альберта лишь подтвержде-
ние вечного проклятия, на которое я была осуждена. Суеверные страхи, во-
царившиеся в умах тех, кто окружал моего сына,  усилия  всего  семейства
вернуть его на путь покорности католицизму быстро истерзали его  сердце,
и его экзальтация приняла совсем уже болезненный характер  -  в  чем  вы
могли убедиться сами. Ум его начал мешаться.  Видя  доказательства  моей
смерти, прикасаясь к ним, он забыл, что  знал  меня  живой,  и  я  стала
представляться ему лишь смутным призраком, готовым каждую минуту его по-
кинуть. Силой своей фантазии он все время вызывал этот призрак и  теперь
обращался к нему с бессвязными речами, с возгласами, полными скорби,  со
зловещими угрозами. А когда спокойствие возвращалось, рассудок  Альберта
оставался словно окутанным какой-то дымкой. Он утратил память о  событи-
ях, происшедших совсем недавно, и уверил себя, что восемь лет,  прожитых
возле меня, только  приснились  ему.  Вернее  сказать,  эти  восемь  лет
счастья, энергичной деятельности, физического здоровья казались ему  те-
перь лишь сном, длившимся один час.
   Не получив от него ни одного письма, я уже хотела мчаться к нему,  но
Маркус удержал меня. "Либо почта перехватывает наши  письма,  -  говорил
он, - либо их уничтожает семейство Рудольштадт". От своего верного  кор-
респондента он по-прежнему получал известия о Ризенбурге. Мой  сын  слыл
спокойным, здоровым и счастливым членом своей семьи. Вам  известно,  как
старались там скрыть истинное положение вещей, и первое время это вполне
удавалось.
   Путешествуя, Альберт как-то познакомился и подружился с молодым Трен-
ком. Тренк, которого любила  принцесса  прусская  и  преследовал  король
Фридрих, написал моему сыну о своих радостях и  печалях.  Он  настойчиво
просил Альберта приехать в Дрезден, ожидая  от  него  помощи  и  совета.
Альберт поехал к нему, и не успел он покинуть мрачный замок, как память,
энергия, рассудок - все вернулось к нему. Тренк встретился с моим  сыном
в обществе других неофитов ордена Невидимых. Здесь они до  конца  поняли
друг друга и поклялись в вечной рыцарской дружбе. Заранее узнав от  Мар-
куса об их предполагавшейся встрече, я помчалась в Дрезден, увиделась  с
Альбертом, последовала за ним в Пруссию, где он под чужим именем получил
доступ в королевский дворец, чтобы помочь Тренку в его любовной  истории
и выполнить поручение Невидимых. Маркус полагал, что  такого  рода  дея-
тельность и сознание приносимой пользы спасут Альберта от опасной мелан-
холии. И он оказался прав - среди нас Альберт постепенно вернулся к жиз-
ни. Маркус собирался на обратном пути привезти его сюда и  на  некоторое
время оставить в обществе  достойнейших  руководителей  ордена.  Он  был
убежден, что, дыша здешней, поистине живительной атмосферой, необходимой
для возвышенного сердца Альберта, мой сын снова обретет ясность духа. Но
одна досадная случайность внезапно поколебала доверие Альберта.  Дорогой
он встретился с обманщиком Калиостро, которого розенкрейцеры необдуманно
посвятили в некоторые из своих тайн. Альберт, давно уже ставший  розенк-
рейцером, имел теперь более высокую степень и председательствовал на од-
ном их собрании в качестве гроссмейстера. И здесь он увидел  воочию  то,
что до той поры только предчувствовал. Он соприкоснулся со всеми  разно-
родными элементами, составлявшими масонские братства; он увидел  заблуж-
дения, пристрастие, лицемерие и даже мошенничество, начинавшее проникать
в эти святилища, уже охваченные безумием и пороками  века.  Калиостро  с
его умением разнюхивать мелочные секреты светского общества и  преподно-
сить потом свою осведомленность как откровение свыше, Калиостро, с увле-
кательным красноречием подражающий возвышенным  проповедям  революционе-
ров, Калиостро с его завораживающим искусством вызывать мнимые призраки,
- этот Калиостро, интриган и корыстолюбец, внушил отвращение благородно-
му  адепту.  Легковерие  людей  светских,  ограниченность   и   суеверие
большинства франкмасонов, постыдная  алчность,  возбуждаемая  обещаниями
найти философский камень, все остальные убожества  нашего  века  озарили
его  душу  роковым  светом.  За  время  своей  отшельнической,  отданной
умственным занятиям жизни он недостаточно разгадал сущность человеческо-
го рода; он отнюдь не был подготовлен к борьбе с таким множеством дурных
инстинктов и не мог вынести всю эту низость. Он хотел, чтобы все  шарла-
таны и колдуны были разоблачены, чтобы их с позором  прогнали  из  наших
храмов. Ему претила мысль о необходимости принимать унизительное сотруд-
ничество Калиостро, хотя теперь уже поздно было  отделаться  от  него  -
ведь этот человек мог в раздражении погубить слишком много людей достой-
ных, и, напротив, под влиянием лести и притворного доверия мог, даже  не
зная сущности нашего дела, оказать нам множество услуг. Альберт вознего-
довал и проклял наше детище горячо и твердо, предсказывая, что мы потер-
пим крах, ибо допустили, чтобы слишком много примеси проникло в  золотую
цепь. Он уехал, сказав, что должен обдумать  то,  что  мы  силились  ему
объяснить относительно крайних средств,  необходимых  для  осуществления
любого заговора, и вернется просить о посвящении лишь тогда, когда  рас-
сеются его мучительные сомнения. Увы! Мы не знали тогда, какие  зловещие
думы владели им в уединении Ризенбурга; он ничего не рассказывал нам,  а
быть может, и сам забывал о них, когда рассеивалась их горечь.
   Еще год он прожил там, переходя от спокойствия к возбуждению, от  из-
бытка сил к болезненному изнеможению. Изредка от него приходили  письма,
но он никогда не говорил ни слова о своих страданиях и  об  утрате  здо-
ровья. С горечью восставал он против способов, применяемых в нашем деле.
Он требовал, чтобы мы немедленно прекратили  работать  тайно  и  обманом
заставлять людей пить из чаши духовного перерождения.
   "Снимите ваши черные маски, - говорил он, - выйдите из подвалов. Сот-
рите с фронтона вашего храма слово тайна - вы украли его у  католической
церкви, и оно не годится для людей будущего. Неужели вы не  видите,  что
пользуетесь средствами ордена иезуитов? Нет, я не могу работать с вами -
это все равно, что искать жизнь среди трупов. Выйдите наконец на дневной
свет. Не теряйте драгоценного времени,  организуйте  собственную  армию.
Имейте больше веры в ее пыл, в симпатию народов, в добровольность благо-
родных инстинктов. К тому же солдаты развращаются в бездействии, а  хит-
рость, к которой они прибегают, чтобы постоянно скрываться,  отнимает  у
них мощь и энергию, необходимые для борьбы".
   В теории Альберт был прав, но еще не  пришло  время  осуществить  его
идеи на практике. И, быть может, это время еще далеко!
   Но вот в Ризенбурге появились вы.  Это  произошло  в  одну  из  самых
страшных минут его духовной жизни.
   Вы знаете, или, вернее, не знаете, как подействовало на него ваше по-
явление: он забыл все, что было не вы, он  обрел  новую  жизнь,  которая
привела его к смерти.
   Когда он решил, что между вами все кончено, силы окончательно остави-
ли его, и он стал медленно угасать. До той поры я не имела представления
ни об истинной причине, ни о серьезности его недуга. Друг Маркуса  напи-
сал ему, что замок Исполинов все более замыкается для  посторонних,  что
Альберт уже не выходит оттуда, что в обществе его считают одержимым,  но
бедный люд по-прежнему любит и благословляет его;  в  письме  говорилось
также, что некоторые весьма здравомыслящие особы,  которым  удалось  его
видеть, были сначала поражены странностью его манер, а расставаясь, вос-
хищались его красноречием, высокой мудростью и  величием  его  взглядов.
Наконец я узнала, что туда вызвали Сюпервиля, и поспешила  в  Ризенбург,
несмотря на возражения Маркуса, который, увидев, что я решилась на  все,
тоже рискнул всем, чтобы сопровождать меня. Мы подошли к  стенам  замка,
переодетые нищими. Никто не узнал нас. Меня  не  видели  здесь  двадцать
семь лет, Маркуса - десять. Нам  подали  милостыню  и  прогнали.  Но  мы
встретили нежданного друга и спасителя в лице бедного Зденко. Он отнесся
к нам по-братски и привязался к нам, потому что понял, как горячо мы лю-
бим Альберта. Мы сумели придумать для него такие  слова,  которые  нашли
отклик в его восторженном сердце, и он  поведал  нам  тайны  мучительной
тоски своего друга. Зденко уже не был тем разъяренным безумцем,  который
угрожал когда-то вашей жизни. Подавленный, сломленный,  он,  как  и  мы,
приходил к воротам замка, смиренно справляясь о здоровье Альберта, и так
же, как нас, его прогоняли, пугая неясными, внушающими тревогу ответами.
По какому-то странному совпадению Зденко, как  и  Альберт,  уверял,  что
знает меня, что я являлась ему в его видениях, что он не раз видел  меня
во сне, и теперь он бессознательно отдавался моей воле с какимто наивным
увлечением.
   "Женщина, - часто говорил он мне, - я не знаю  твоего  имени,  но  ты
добрый ангел моего Подебрада. Прежде я много раз видел, как он рисует на
бумаге твое лицо, он часто описывал мне твой голос,  твой  взгляд,  твою
походку, но это случалось только в его хорошие  часы,  когда  перед  ним
открывалось небо и у его изголовья появлялись те, кого уже нет в  живых,
если верить людям".
   Я не только не обрывала излияния Зденко, но, напротив, поощряла их. Я
поддерживала его заблуждение и добилась того, что он повел меня и Марку-
са в пещеру Шрекенштейна. Увидев это подземное жилище и узнав,  что  мой
сын неделями, иногда месяцами жил здесь, скрытый от людей, я поняла при-
чину мрачной окраски его мыслей. Я заметила могильный холм,  к  которому
Зденко относился с каким-то особым поклонением, и не без труда  выпытала
у него, что он означает. То была величайшая тайна Альберта и Зденко, ве-
личайшее их сокровище.
   "Ах! - сказал мне юродивый. - Здесь мы похоронили Ванду фон Прахалиц,
мать моего Альберта. Она не хотела оставаться в той часовне, где ее  за-
муровали. Ее кости все время ворочались и готовы были выскочить  оттуда,
а эти - добавил он, показывая на груду костей таборитов, лежавшую у  ис-
точника, - все время упрекали нас за то, что мы не приносим ее сюда и не
кладем рядом с ними. Тогда мы пошли за этим священным прахом и  погребли
его здесь, а потом каждый день приносили сюда цветы и поцелуи".
   Испугавшись, как бы это обстоятельство не раскрыло моей тайны, Маркус
начал расспрашивать Зденко и узнал, что мой гроб был принесен  сюда  не-
раскрытым. Итак, Альберт был до того болен, рассудок его до  того  пому-
тился, что он уже забыл о моем существовании и упорно считал меня  мерт-
вой. Но не было ли все это лишь бредом безумного  Зденко?  Я  не  верила
своим ушам. "О друг мой, - с отчаянием говорила я Маркусу, -  если  свет
его разума погас навсегда, пусть бог сжалится и пошлет ему смерть!"
   Завладев наконец всеми секретами Зденко, мы  узнали,  что  подземными
коридорами и никому не известными переходами можно попасть в замок Испо-
линов. Однажды ночью мы последовали за юродивым и стали ждать  у  выхода
из колодца. Зденко проскользнул в дом и вскоре вернулся, напевая и  сме-
ясь от радости. Он объявил нам, что Альберт выздоровел и теперь  спит  в
новой одежде, с венком на голове. Я поняла, что Альберт умер,  и  упала,
словно пораженная громом. Дальше я ничего не помню. Несколько раз я про-
сыпалась, охваченная горячкой, лежа на медвежьих шкурах и сухих  листьях
в подземной комнате под Шрекенштейном, где прежде жил Альберт. Зденко  и
Маркус поочередно сидели возле меня. Первый с радостным и  торжествующим
видом говорил мне, что его Подебрад выздоровел, что скоро он  придет  ко
мне; второй, бледный и сосредоточенный, повторял: "Быть  может,  не  все
еще потеряно, будем надеяться на чудо, которое позволило и вам выйти  из
могилы". Я не понимала его, я была в бреду, мне хотелось встать, бежать,
кричать, но я не могла пошевелиться, а у бедного Маркуса не было ни сил,
ни времени серьезно заняться моим здоровьем. Все его думы,  все  помыслы
были поглощены другой, еще более важной заботой. Наконец однажды ночью -
вероятно, это была третья ночь после моего припадка - я стала  спокойнее
и почувствовала, что ко мне возвращаются силы. Я попыталась собраться  с
мыслями, и мне удалось встать на ноги. Я была одна в этом страшном  под-
земелье, едва освещенном могильной лампадой. Я хотела  выйти,  но  дверь
оказалась запертой. Где же были Маркус, Зденко, а главное - Альберт? Па-
мять вернулась ко мне, я вскрикнула, и ледяные  своды  отозвались  таким
зловещим эхом, что капли пота, холодного, как сырость  на  стенах  этого
подземелья, выступили на моем лбу; я решила, что меня еще  раз  погребли
заживо. Что же произошло? Что происходит сейчас? Я упала  на  колени  и,
заломив руки, в полном отчаянии стала яростно выкрикивать  им  Альберта.
Но вот я слышу тяжелые неровные шаги, какие-то люди приближаются  и  как
будто несут тяжелую ношу. Лает и визжит собака. Она первой  подбегает  к
двери, скребется. Дверь открывается, я вижу Маркуса и Зденко - они  при-
несли мне Альберта, застывшего, бледного, по всем признакам -  мертвого.
Его пес Цинабр прыгает вокруг хозяина и лижет его опущенные руки. Зденко
поет, придумывая нежные и волнующие слова:
   "Усни на груди твоей матери, бедный друг, так долго не знавший покоя.
Усни до утра, а потом мы разбудим тебя, чтобы ты увидел восход солнца".
   Я бросилась к сыну.
   "Он не умер! - вскричала я. - О Маркус, вы спасли его? Он не умер? Он
проснется?"
   "Не льстите себя надеждой, сударыня, - ответил Маркус с леденящей ду-
шу твердостью. - Я ничего не знаю, ни в чем не  уверен.  Запаситесь  му-
жеством, что бы ни случилось. Помогите мне, забудьте о себе".
   Незачем говорить, какие усилия мы употребляли, чтобы оживить  Альбер-
та. Благодарение небу, в пещере оказалась печурка. Нам  удалось  согреть
ему руки и ноги.
   "Посмотрите, - сказала я Маркусу, - у него теплые руки!"
   "Можно согреть и мрамор, - мрачно ответил Маркус, -  но  это  еще  не
значит вдохнуть в него жизнь. Его сердце молчит,  как  камень!"  В  этом
ожидании, в страхе, в унынии потекли ужасные часы.  Стоя  на  коленях  и
припав ухом к груди моего сына, Маркус тщетно пытался уловить  хоть  ка-
кой-нибудь признак жизни. Почти без чувств, в полном отчаянии я не смела
больше выговорить хоть одно слово, задать хоть один вопрос. Молча всмат-
ривалась я в страшное лицо Маркуса. Наступила минута, когда я уже не ос-
меливалась даже взглянуть на него: мне казалось,  что  я  читаю  на  нем
грозный приговор.
   Зденко сидел в уголке и, как ребенок,  играл  с  Цинабром,  продолжая
петь. Время от времени он прерывал свое пение и говорил, что  мы  мучаем
Альберта, что нельзя мешать ему спать, что он видел его таким в  течение
целых недель и что Альберт отлично проснется сам. Уверенность  юродивого
терзала Маркуса - он не разделял ее. Я же страстно хотела верить Зденко,
и оказалось, что предчувствие меня не обмануло. У него был  божественный
дар предвидения, ангельская вера в истину. Наконец мне  показалось,  что
непроницаемое лицо Маркуса слегка смягчилось, нахмуренные брови  раздви-
нулись. Рука его задрожала, потом сжалась в кулак; он глубоко  вздохнул,
отнял ухо от груди моего сына, от того места, где, быть может,  забилось
его сердце, хотел что-то сказать, но не сказал, видимо,  боясь  напрасно
обнадежить меня, снова наклонился, стал слушать, весь затрепетал,  отки-
нулся назад и вдруг зашатался, словно готовый испустить дух.
   "Надежды нет?" - вскричала я, схватившись за голову.
   "Ванда! - глухо проговорил Маркус. - Ваш сын жив!"
   И, не выдержав страшного напряжения, исчерпав до предела свое  внима-
ние, мужество, тревожное участие, мой героический и нежный друг упал как
подкошенный на землю около Зденко.

   XXXV

   Взволнованная этим воспоминанием, графиня Ванда умолкла и лишь  через
несколько минут продолжила свой рассказ:
   - Мы провели в пещере несколько дней, и за это время силы и  здоровье
вернулись к моему сыну с поразительной быстротой. Но Маркус,  удивляясь,
что не находит у него ни органического повреждения, ни резкого изменения
жизненно важных функций, тем не менее был испуган суровым  молчанием,  а
также искренним или притворным безразличием,  с  каким  он  относился  к
изъявлениям нашей радости и к необычности своего положения. Альберт пол-
ностью потерял память. Погруженный в мрачную задумчивость, он  тщетно  и
молчаливо пытался понять, что происходит вокруг него. Я  же,  зная,  что
единственной причиной его болезни и последовавшей за ней катастрофы было
горе, не столь нетерпеливо, как Маркус, ждала возврата мучительных  вос-
поминаний Альберта о его любви. Впрочем, Маркус  и  сам  признавал,  что
только этим забвением прошлого и можно объяснить столь  быстрое  восста-
новление физических сил. Тело Альберта оживало за счет разума  столь  же
быстро, сколь быстро оно надломилось под болезненным воздействием  мрач-
ных мыслей. "Он жив и, несомненно, будет жить, - говорил мне  Маркус,  -
но вот рассудок его, быть может, помутился навсегда". - "Выведем его как
можно скорее из этого подземелья, - отвечала я. - Воздух, солнце и  дви-
жение не могут не пробудить его от этого душевного сна". -  "А  главное,
избавим его от этой уродливой, невозможной жизни, -  говорил  Маркус.  -
Она-то и убила его. Разлучим его с этой семьей, с этим обществом  -  они
противоречат всем его инстинктам. Отвезем его к друзьям, и общение с ни-
ми поможет его душе вновь обрести ясность и силу".
   Могла ли я колебаться? Как-то в сумерках, бродя с опаской по  окрест-
ностям Шрекенштейна и делая вид, что прошу милостыню, я узнала от редких
прохожих, что граф Христиан как будто бы впал в детство. Он не понял бы,
что означает возвращение сына, а сам Альберт, увидев  и  поняв  трагедию
этой преждевременной духовной смерти, мог бы окончательно погибнуть. Так
должно ли было вернуть его домой и доверить  неразумным  заботам  старой
тетки, невежественного капеллана и опустившегося дяди, по  вине  которых
он так плохо жил и так печально умер?
   "Да, бежим с ним вместе, - сказала я наконец Маркусу. - Он не  должен
видеть агонию отца и ужасающее  зрелище  католического  идолопоклонства,
каким здесь окружают смертное ложе. Мне больно  при  мысли,  что,  когда
супруг мой будет расставаться с землей, я не смогу проститься  с  ним  и
получить от него прощение. Правда, он никогда меня  не  понимал,  однако
его бесхитростная, чистая душа всегда вызывала во мне уважение, и,  уйдя
от него, я так же свято берегла его честное имя, как и  во  время  нашей
совместной жизни. Но раз уж это необходимо, раз наше появление -  мое  и
сына - может оказаться для него либо безразличным,  либо  гибельным,  не
отдадим ризенбургскому склепу того, кого  мы  отвоевали  у  смерти.  Для
Альберта - я все еще надеюсь на это - открывается широкая дорога. После-
дуем же душевному порыву, который привел нас сюда!  Вырвем  Альберта  из
темницы ложного долга, созданного положением и богатством! Этот долг был
и будет преступлением в его глазах, а если в угоду родным, которых  ста-
рость и смерть уже собираются у него отнять, он все-таки  заставит  себя
выполнять его, то умрет и сам, умрет раньше их. Я хорошо  знаю,  сколько
мне пришлось выстрадать в этом рабстве мысли, в этом смертельном и  бес-
конечном поединке между духовной и обыденной жизнью,  между  принципами,
инстинктами и вынужденными поступками. Мне ясно, - он прошел теми же пу-
тями и впитывал тот же яд. Так спасем его, а если когда-нибудь он  захо-
чет отказаться от нашего решения, разве не будет он волен  сделать  это?
Если же дни его отца продлятся и его собственное  нравственное  здоровье
позволит, он всегда успеет вернуться и облегчить последние дни Христиана
своим присутствием и любовью". - "Это будет трудно, - возразил Маркус. -
Если Альберт передумает и захочет снова вернуться в общество, в свет и в
семью, перед ним возникнут огромные препятствия. Но вряд ли это  случит-
ся. Быть может, его семья угаснет прежде, чем он обретет память. Что  же
касается  восстановления  имени,  почестей,  высокого  положения  и  бо-
гатства... я знаю, как он посмотрит на все это в тот день,  когда  вновь
станет самим собой. Дай бог; чтобы этот день настал! Самая важная, самая
неотложная наша задача - поместить его в такие условия, где  его  выздо-
ровление станет возможным".
   И вот однажды ночью, как только Альберт смог держаться на  ногах,  мы
вышли из пещеры. Неподалеку от Шрекенштейна мы посадили его на лошадь  и
таким образом добрались до границы. Как  вы  знаете,  граница  находится
очень близко оттуда, и мы нашли там более удобный и быстрый  способ  пе-
редвижения. Отношения, которые наш орден поддерживает с  многочисленными
членами масонского братства, дают нам во всей Германии возможность путе-
шествовать инкогнито,  не  подвергаясь  допросам  полиции.  Единственным
опасным для нас местом была Чехия из-за недавних волнений в Праге и бди-
тельного надзора австрийских властей.
   - А что сталось со Зденко? - спросила молодая графиня Рудольштадт.
   - Зденко едва не погубил нас, так как хотел воспрепятствовать  нашему
отъезду, или, во всяком случае, отъезду Альберта, не желая ни расстаться
с ним, ни его сопровождать. Он был убежден, что Альберт  не  может  жить
вне зловещей и мрачной пещеры Шрекенштейна. "Только здесь  мой  Подебрад
спокоен, - говорил он. - В других местах его мучают, мешают спать,  зас-
тавляют отрекаться от наших отцов с горы Табор и вести постыдную,  прес-
тупную жизнь, которая приводит его в отчаяние. Оставьте его здесь, у ме-
ня. Я выхожу его, как уже выхаживал много раз. Я не буду мешать его раз-
мышлениям. Когда ему захочется молчать, я буду ходить совершенно бесшум-
но, а морду Цинабра буду держать в руках целыми часами, чтобы пес не ис-
пугал его, вздумав лизать ему руку. Когда  он  захочет  повеселиться,  я
стану петь его любимые песни и придумаю для  него  новые,  которые  тоже
понравятся ему, - ведь он любил все мои песни, только он один и понимает
их. Говорю вам - оставьте мне моего Подебрада. Я лучше вас знаю, что ему
нужно. Когда же вы приедете снова, то услышите, как он играет на  скрип-
ке, увидите, как он сажает на могилу своей любимой матери красивые кипа-
рисовые ветки - я нарежу их в лесу, если он захочет. Я буду хорошо  кор-
мить его. Мне известны все хижины, где бедному старому Зденко никогда не
отказывали в хлебе, молоке, фруктах. Сами того не зная, бедные крестьяне
Богемского Леса давно уже кормят своего благородного  господина,  богача
Подебрада. Альберт не любит пиров, где едят мясо животных, он  предпочи-
тает жизнь невинную и простую. Он не нуждается в  солнечном  свете,  ему
приятнее луч луны, скользящий сквозь деревья, а когда ему хочется видеть
людей, я вожу его на уединенные лужайки, где на ночь разбивают свои шат-
ры его друзья цыгане, божьи дети, которые не знают ни  законов,  ни  бо-
гатств".
   Я жадно слушала Зденко, потому что его наивные речи открывали мне  ту
жизнь, какую вел Альберт во время своих частых  посещений  Шрекенштейна.
"Не бойтесь, - добавлял он, - я  никогда  не  выдам  врагам  его  тайное
жилье. Они так лживы, так безумны,  что  говорят  теперь:  "Наш  ребенок
умер, наш друг умер, наш господин умер". Они не поверили бы, что он жив,
даже если бы сами увидели его. А когда они спрашивают меня, не видел  ли
я где-нибудь графа Альберта, я привык отвечать так: "Как,  разве  он  не
умер?" Разговаривая с ними, я смеюсь, и они решили, что  я  сумасшедший.
Но я-то говорю им о смерти только для того, чтобы поиздеваться над ними,
- ведь они верят или притворяются, что верят в смерть. Когда же люди  из
замка пытаются идти за мной, я нахожу тысячи уловок, чтобы  сбить  их  с
толку. О, мне известны все ухищрения зайца и куропатки.  Я  не  хуже  их
умею притаиться в чаще, исчезнуть в вереске, навести на ложный след, пе-
репрыгнуть через поток, укрыться в тайнике, позволить им обогнать  себя,
а потом, словно блуждающий огонек, запутать и завести их в болота и тря-
сины. Они называют Зденко юродивым. А юродивый хитрее их  всех.  Нашлась
только одна девушка - святая девушка! - которой удалось  обмануть  осто-
рожного Зденко. Она знала волшебные слова и сумела обуздать его гнев.  У
нее были разные талисманы, которые помогли ей выбраться из  всех  капка-
нов, преодолеть все опасности, - ее звали Консуэло".
   Когда Зденко произносил ваше имя, Альберт слегка вздрагивал и отвора-
чивался, но потом снова опускал голову на грудь, и память его не пробуж-
далась.
   Тщетно пыталась я уговорить этого преданного и слепого  стража,  обе-
щая, что снова привезу Альберта в Шрекенштейн, если он,  Зденко,  поедет
сейчас с нами. Мне так и не удалось его  убедить,  и,  когда  наполовину
добром, наполовину силой мы заставили его выпустить моего сына из  пеще-
ры, он плача пошел за нами, что-то бормоча и жалобно напевая,  до  самой
вершины рудников Куттемберга. Добравшись до знаменитого места,  где  не-
когда Жижка одержал одну из  величайших  своих  побед  над  Сигизмундом,
Зденко сразу узнал скалы, обозначавшие границу, ибо он, как  никто  дру-
гой, изучил во время своих скитаний все тропинки этой  местности.  Здесь
он остановился и сказал, топнув ногой: "Никогда больше Зденко не покинет
землю, где лежат кости его отцов! Еще недавно мой Подебрад  изгнал  меня
отсюда за то, что я не узнал святую девушку, которую он  любит,  за  то,
что я угрожал ей, и целые недели, целые месяцы провел я на чужой  земле.
Я думал, что лишусь там рассудка. Через некоторое время я вернулся в мои
любимые леса, чтобы посмотреть, как спит Альберт, потому что чей-то  го-
лос пропел мне во сне, что его гнев прошел. И вот теперь, когда  он  уже
не проклинает меня, вы забираете его. Если вы собираетесь отвезти его  к
Консуэло, я согласен. Но еще раз покинуть мой край,  говорить  на  языке
врагов, подавать им руку, оставить Шрекенштейн заброшенным  и  пустым  -
нет, этого я больше не сделаю. Не могу я так поступить. К тому же  голо-
са, говорящие со мной во сне, запретили мне это. Зденко  должен  жить  и
умереть на земле славян. Он должен жить и  умереть  с  песнями,  которые
восхваляют радости и горести славян на языке его отцов. Я прощаюсь с ва-
ми, уезжайте! Не запрети мне Альберт проливать человеческую  кровь,  вам
не удалось бы отнять его у меня, но если я подниму на вас руку, он опять
проклянет меня, и уж лучше мне не видеть  его  совсем,  чем  видеть  его
гнев. Слушай же, мой Подебрад! - воскликнул он, прижимая  к  губам  руки
Альберта, который смотрел и слушал, ничего не понимая. - Я повинуюсь те-
бе и ухожу. Когда ты вернешься, тебя будет ждать теплый очаг, книги свои
ты найдешь в полном порядке, постель будет устлана свежими  листьями,  а
могила твоей матери будет украшена зелеными пальмовыми ветвями. Если  ты
приедешь летом, на могиле и на костях наших мучеников у ручья ты найдешь
свежие цветы... Прощай, Цинабр!" Сказав все это прерывающимся от рыданий
голосом, бедный Зденко пустился бежать по склону скал, обратно в сторону
Чехии, и с быстротой лани исчез в первых лучах зарождавшегося дня.
   Не стану рассказывать вам, милая Консуэло, о всех  наших  тревогах  в
первые несколько недель, которые Альберт провел здесь возле нас.  Укрыв-
шись в том самом домике, где сейчас живете вы, он постепенно возвращался
к жизни разума, который мы старались медленно и осторожно в  нем  пробу-
дить. Первые его слова после двух месяцев абсолютного молчания были выз-
ваны переживанием, связанным с музыкой. Маркус давно  понял,  что  жизнь
Альберта была полна его любовью к вам, и решил  напомнить  ему  об  этой
любви, но лишь тогда, когда узнает, что вы ее достойны и  свободны  ког-
да-нибудь ответить ему взаимностью. Поэтому он стал собирать сведения  о
вас и вскоре узнал мельчайшие особенности вашего  характера,  мельчайшие
подробности вашей прошлой и настоящей жизни. Благодаря мудрой  организа-
ции нашего ордена, связям, установленным со всеми  другими  тайными  об-
ществами, и множеству адептов и неофитов, в чьи обязанности входит  вни-
мательнейшим образом следить за явлениями и лицами,  нас  интересующими,
нет ничего, что могло бы ускользнуть от нашей проверки. В свете для  нас
нет тайн. Мы умеем проникать как в секреты политиков, так и в придворные
интриги. Ваша безупречная жизнь,  ваш  прямой  характер  были,  следова-
тельно, совсем нетрудным объектом  для  изучения  и  оценки.  Барон  фон
Тренк, узнав, что человек, который вас любит и которого вы  никогда  ему
не называли, оказался его другом Альбертом, отозвался о вас с восторгом.
Граф де Сен-Жермен, самый рассеянный человек, если  судить  по  внешнему
виду, и самый проницательный в действительности, этот странный ясновидец
и высокий ум, который как будто живет только в прошлом и от которого  не
ускользает ни одна мелочь в настоящем, очень быстро собрал о  вас  самые
исчерпывающие сведения. После этого я преисполнилась к вам  нежностью  и
стала смотреть на вас как на дочь.
   Узнав достаточно, чтобы начать действовать с уверенностью, мы пригла-
сили искусных музыкантов и разместили их под тем самым окном, у которого
сейчас сидим мы с вами. Альберт сидел там, где сидите вы,  прислонившись
к этой гардине и созерцая закат солнца. Маркус держал его руку, я держа-
ла другую. Во время исполнения симфонии, которую по нашей просьбе  сочи-
нили для четырех инструментов и в которую вставили разные чешские напевы
- Альберт играет их так одухотворенно, так проникновенно, -  вдруг  раз-
дался гимн пресвятой деве, которым некогда вы покорили его сердце:
   О Consuelo de mi alma...
   В ту же секунду Альберт, который уже был несколько взволнован, слушая
песни нашей старой Чехии, разразился слезами, бросился в мои  объятия  и
воскликнул: "О матушка, матушка!"
   Маркус велел музыкантам прекратить игру - он был доволен  произведен-
ным впечатлением, но на первый раз не  хотел  им  злоупотреблять.  Итак,
Альберт заговорил, он узнал меня, он вновь нашел силы любить. Прошло еще
много дней, прежде чем его рассудок обрел прежнюю ясность, но с тех  пор
у него ни разу не было горячечного бреда. Иногда он  казался  утомленным
напряженной работой мысли и вновь впадал в мрачное молчание, но мало-по-
малу лицо его принимало менее угрюмое выражение, и  нам  удавалось  кро-
тостью и осторожностью побороть это стремление замкнуться в себе.  Нако-
нец мы с радостью заметили, что потребность в умственном отдыхе начинает
исчезать, и работа мысли прекращается у него лишь в обычные часы спокой-
ного сна, такого же, как у всех остальных  людей.  Альберт  вновь  обрел
ощущение жизни, ощущение своей любви к вам и ко мне,  к  нему  вернулось
его милосердие, его привязанность к людям и к добродетели,  его  вера  и
потребность помочь ее торжеству. Он продолжал любить вас без горечи, без
недоверия и без сожаления о всем том, что ему пришлось из-за вас перест-
радать. Но несмотря на все его старания успокоить нас и проявить мужест-
во и самоотречение, мы ясно видели, что страсть его оставалась столь  же
пылкой, как прежде. Только у него было теперь больше нравственных и  фи-
зических сил, чтобы ее выносить. Мы вовсе и не пытались бороться с  ней.
Напротив того, мы оба - я и Маркус - сообща старались вселить в него на-
дежду и решили осведомить вас о том, что ваш супруг, по которому вы свя-
то носили траур - не снаружи, а внутри, в душе, - что  ваш  супруг  жив.
Однако Альберт, движимый великодушным самоотречением и верным чутьем  во
всем, что касалось вас, запретил нам торопиться. "Она никогда не  любила
меня, - говорил он, - она просто сжалилась надо мной, когда я был в аго-
нии. Не без страха и, быть может, не без отчаяния дала бы  она  обещание
провести со мной всю жизнь, и  если  теперь  она  вернется  ко  мне,  то
единственно из чувства долга. Каким же несчастьем было бы для меня похи-
тить ее свободу, радость ее искусства и, быть может, радость новой  люб-
ви! Довольно и того, что прежде я позволял ей жалеть себя. Не принуждай-
те меня позволить ей отдать мне преданность, которая будет ее  тяготить.
Не мешайте ей жить, не мешайте познать радость независимости,  опьянение
славой и даже большее счастье, если так будет нужно! Я люблю ее не  ради
себя, и хоть она действительно необходима для моего счастья, я сумею от-
казаться от него, лишь бы моя жертва пошла ей на пользу! Впрочем,  разве
я рожден для счастья? И разве имею  на  него  право,  когда  все  кругом
страждут и стонут в этом мире? Разве нет  у  меня  других  обязанностей,
кроме обязанности создавать собственное благополучие?  Разве  исполнение
долга не придаст мне силы забыться и ничего больше не  желать  для  себя
самого? Я хочу сделать эту попытку, и, если не выдержу, вы пожалеете ме-
ня и постараетесь придать мне мужества. Право же, это будет  лучше,  чем
убаюкивать меня напрасными надеждами и беспрестанно мне напоминать,  что
сердце мое болит, что оно горит эгоистической жаждой счастья. Любите ме-
ня, друзья мои! О матушка, благословите меня и  перестаньте  говорить  о
том, что мучительно терзает меня, лишает силы и  добродетели!  Я  хорошо
знаю одно, что самая сильная боль, какую я испытал в Ризенбурге,  -  это
та, какую я причинил другим. И я сойду с ума, быть может умру, ропща  на
бога, если увижу, что Консуэло испытывает те же муки, от каких я не  су-
мел уберечь других людей, которые тоже дороги мне".
   Здоровье его, по-видимому, совершенно восстановилось, и теперь уже не
только моя материнская нежность помогала ему бороться с  его  несчастной
страстью. Маркус и другие руководители нашего ордена с увлечением посвя-
щали его в тайны нашего дела. Он находил тихую и грустную радость в этих
широких планах, в дерзких мечтах, а главное - в долгих философских бесе-
дах. Правда, взгляды его не всегда совпадали со взглядами его  благород-
ных друзей, зато он чувствовал их духовную близость во всем,  что  каса-
лось глубоких и пылких чувств - таких, как любовь к добру, к  справедли-
вости, к истине. Стремление к идеалу, которое так долго заглушали и  по-
давляли в нем узкие и мелкие страхи его семьи, нашло наконец благодатную
почву для развития, и здесь, встречая то  поддержку,  то  откровенные  и
доброжелательные возражения со стороны окружавших его людей, он обрел ту
живительную атмосферу, в которой мог дышать и действовать,  несмотря  на
снедавшую его тайную печаль. Альберт - человек глубокого метафизического
ума. Его никогда не прельщало суетное существование,  где  черпает  пищу
эгоизм. Он создан для созерцания самых высоких истин и для претворения в
жизнь самых суровых добродетелей. Но в то же время благодаря совершенной
нравственной красоте, весьма редкой у мужчин, он наделен необычайно неж-
ной и любящей душою. Одно милосердие не  удовлетворяет  его,  ему  нужны
привязанности. Любовь его распространяется на всех, и тем  не  менее  он
ощущает потребность сосредоточить ее на отдельных лицах. Преданность до-
ходит у него до фанатизма, но в его добродетели  нет  ничего  жестокого.
Любовь окрыляет его, дружбе он отдается целиком, и его жизнь - это  пло-
дотворный неисчерпаемый источник благоговения перед абстрактным  поняти-
ем, которое он называет человечеством, и перед отдельными существами,  к
которым он питает нежность. Словом, его благородное сердце является оча-
гом любви - все высокие страсти находят там приют и живут, не  зная  со-
перничества. Если бы возможно было  представить  себе  божество  в  виде
смертного и бренного существа, я осмелилась бы сказать, что  душа  моего
сына - это прообраз мировой души, именуемой богом.
   Вот почему Альберт - это слабое человеческое создание с его  широкими
стремлениями и ограниченными возможностями - не мог жить  в  доме  своих
родных. Не люби он их так пылко, он мог бы, обитая вместе с ними, устро-
ить себе другую, обособленную жизнь, создать собственную веру -  могучую
и спокойную, отличную от их веры и снисходительную к их безобидному  ос-
леплению, но это потребовало бы от него  известной  холодности,  которая
была так же для него невозможна, как невозможна была  она  когда-то  для
меня самой. Он не мог жить, разобщив ум и сердце, и с тоской, с отчаяни-
ем искал точек соприкосновения и общности взглядов с этими дорогими  для
него людьми. Вот почему, стоя один перед глухой стеной их  католического
упорства, их социальных предрассудков, их ненависти к религии равенства,
он разбился, стеная, об их железную грудь и увял, как растение, лишенное
влаги, призывая дождь с неба, который даровал бы ему что-то общее с  те-
ми, кого он любил. Устав одиноко страдать, любить, верить и молиться, он
решил, что нашел жизнь в вас, и, когда вы приняли и разделили его взгля-
ды, он обрел спокойствие и рассудок. Но вы не разделили его  чувства,  и
разлука с вами неминуемо должна была погрузить его в еще более  глубокое
и более невыносимое одиночество.
   Его вера, которую постоянно отрицали и опровергали, превратилась  для
него в невыносимую пытку. Ум его стал мешаться. Не имея родственной  ду-
ши, которая могла бы помочь ему укрепиться в самом важном  и  существен-
ном, что оставалось в его жизни, он вынужден был уступить смерти.
   Когда же он встретил сердца, способные  его  понять  и  сочувствующие
ему, всех нас поразила его мягкость в спорах, его  терпимость,  доверчи-
вость, скромность. Зная его прошлое, мы опасались найти в нем чрезмерную
суровость, излишнюю настойчивость в  отстаивании  собственных  взглядов,
резкость, простительную для человека с пылким и убежденным  сердцем,  но
способную помешать его собственному совершенствованию и повредить такому
союзу, как наш. Он удивил нас ясностью души и прелестью обхождения. Воз-
вышая и окрыляя нас своими беседами и поучениями, сам  он  был  убежден,
что все, что дает нам, заимствовал у нас. Здесь он быстро сделался пред-
метом всеобщего и безграничного уважения, и вы не должны удивляться, что
столько людей стараются вернуть вас ему, - ведь его счастье стало  пред-
метом соединенных усилий, настоятельной потребностью каждого, кто сопри-
коснулся с ним хотя бы на короткое время.

   XXXVI

   - Однако жестокий жребий нашего рода еще не завершился. Альберту суж-
дено было продолжать страдать, его сердцу суждено  было  вечно  истекать
кровью из-за семьи, которая не была виновна в его несчастьях, но которую
злой рок почему-то приговорил постоянно  разбивать  его  жизнь  и  самой
страдать из-за него. Как только силы Альберта окрепли, мы  сообщили  ему
прискорбную весть о смерти его почтенного отца, происшедшей вскоре после
его собственной: ничего не поделаешь, мы вынуждены воспользоваться  этим
странным выражением,  чтобы  охарактеризовать  столь  странное  событие.
Альберт оплакивал отца с нежной, горячей грустью  и  с  твердой  уверен-
ностью в том, что, уйдя из жизни, тот не попадет в небытие католического
рая или ада. К его скорби примешивалась даже какаято  торжественная  ра-
дость, ибо он надеялся, что этот чистый, достойный награды человек  най-
дет после смерти иную, лучшую жизнь.  Поэтому  гораздо  сильнее,  нежели
кончина отца, его удручало одиночество,  в  каком  остались  другие  его
родственники - барон Фридрих и канонисса Венцеслава. Он упрекал себя  за
то, что вдали от них находит утешения, которыми не  может  поделиться  с
ними, и решил вернуться к ним на некоторое время, открыть  тайну  своего
выздоровления, своего чудесного воскресения  из  мертвых  и  сделать  их
жизнь по возможности счастливой. Альберт не знал об  исчезновении  своей
кузины Амалии, которое произошло в то время, когда он болел в  Ризенбур-
ге, и которое от него постарались  скрыть,  чтобы  избавить  от  лишнего
огорчения. Мы тоже сочли излишним сообщать ему об этом. Нам  не  удалось
уберечь мою несчастную племянницу от прискорбного увлечения, а, когда мы
собирались наказать ее обольстителя, менее терпимое самолюбие саксонских
Рудольштадтов опередило нас. Они тайно захватили Амалию на прусской зем-
ле, где она надеялась найти приют, отдали ее на  волю  жестокого  короля
Фридриха, и этот монарх доказал им свою благосклонность, заключив  моло-
дую девушку в крепость Шпандау. Она промучилась там около года, ни с кем
не видясь, и еще должна была почитать себя счастливой, что секрет ее по-
зора строго охранялся великодушным тюремщиком-монархом.
   - О сударыня, - с волнением перебила ее Консуэло, - неужели  она  все
еще в Шпандау?
   - Недавно мы помогли ей бежать оттуда. Альберт и  Ливерани  не  могли
похитить ее одновременно с вами, потому что надзор за  ней  был  гораздо
строже - постоянные вспышки раздражения, неосторожные попытки к  бегству
и другие выходки только усилили суровость ее заточения. Но мы располага-
ем и другими средствами, кроме тех, которым вы обязаны своим  спасением.
Наши адепты есть повсюду, и некоторые из них нарочно приобрели  располо-
жение при дворе царских особ, чтобы способствовать успеху наших дел.  Мы
добились для Амалии покровительства сестры прусского  короля  -  молодой
маркграфини Байрейтской, и та попросила выпустить ее на свободу,  пообе-
щав лично заняться ее судьбой и поручившись за ее дальнейшее  поведение.
Через  несколько  дней  юная  баронесса   окажется   у   принцессы   Со-
фии-Вильгельмины, у которой злой язык, но доброе сердце. Принцесса отне-
сется к ней с такой же снисходительностью и с таким же великодушием, ка-
кие проявила по отношению к принцессе Кульмбахской, еще  одной  несчаст-
ной, которая, как и Амалия, тоже была обесчещена в глазах света  и  тоже
узнала суровость королевских тюрем.
   Принимая решение ехать к дяде и тетке в замок Исполинов, Альберт  ни-
чего не знал о бедствиях своей кузины. Он не понял бы, откуда черпал жи-
вотную жизненную энергию граф Фридрих, который  мог  охотиться,  есть  и
пить  после  стольких  несчастий,  откуда  черпала  свое   благочестивое
бесстрастие старая канонисса, которая не делала никаких  попыток  разыс-
кать Амалию, опасаясь придать еще большей огласке ее скандальное приклю-
чение. Мы со страхом отговаривали Альберта от этой поездки, но он насто-
ял на своем и однажды ночью уехал, не предупредив нас, а оставив письмо,
в котором обещал скоро вернуться. Его отсутствие  действительно  длилось
недолго, но принесло ему много горя.
   Переодевшись в чужое платье, он пробрался в Чехию и неожиданно явился
к одинокому Зденко в пещеру Шрекенштейна. Оттуда он  собирался  написать
родственникам, открыть им всю правду о себе и подготовить  их  к  своему
возвращению. Зная Амалию как самую храбрую и в то же время самую  легко-
мысленную из всех домочадцев, он решил через Зденко отправить свое  пер-
вое послание именно ей. В ту самую минуту, как он писал письмо, а Зденко
зачем-то вышел на гору, - это было на рассвете, - Альберт вдруг  услышал
ружейный выстрел и душераздирающий крик. Он выбегает из пещеры  и  видит
Зденко, который несет на руках окровавленного Цинабра. Не  позаботившись
закрыть лицо, Альберт тут же подбежал к своему бедному старому  псу.  Но
когда он принес верную, смертельно раненную собаку к месту,  называемому
"Подвалом монаха", он увидел охотника, который, насколько ему  позволяли
старость и тучность, бежал забрать свою добычу. То  был  барон  Фридрих.
Это он, выйдя на охоту при первых лучах солнца, принял в  утренней  мгле
рыжую шерсть Цинабра за  шкуру  какого-то  лесного  зверя  и  прицелился
сквозь ветки. Увы, у него еще были верный глаз и твердая рука! Он  ранил
собаку, выпустив ей в бок две пули. Внезапно он увидел Альберта.  Приняв
его за привидение, старик оцепенел от страха. Потом, забыв  об  истинных
опасностях, отступил на самый край крутой тропинки, вдоль  которой  шел,
свалился в пропасть и разбился о скалы. Он умер сразу,  на  том  роковом
месте, где в течение веков высилось проклятое дерево, где стоял знамени-
тый дуб Шрекенштейна, прозванный Гуситом, свидетель и  некогда  сообщник
самых грозных преступлений.
   Альберт видел, как падает его дядя, и,  покинув  Зденко,  подбежал  к
краю обрыва. Но там уже толпились слуги барона, которые  хотели  поднять
его, громко крича и плача, ибо барон не подавал признаков жизни. Альберт
услыхал их слова: "Бедный наш господин! Он умер! Что скажет госпожа  ка-
нонисса!" Забыв о себе, Альберт тоже стал кричать, звать. Как только его
увидели суеверные слуги, панический страх овладел ими.  Они  уже  готовы
были бежать прочь от тела своего господина, когда старый Ганс, самый су-
еверный, но и самый храбрый из всех, остановил их и сказал, крестясь:
   "Послушайте, друзья, это не наш господин, не господин  Альберт  стоит
сейчас перед вами - это злой дух Шрекенштейна! Он принял его  обличье  и
погубит всех нас, если мы струсим. Я сам видел, как он столкнул господи-
на барона. И хочет унести его тело, чтобы сожрать его, - он вампир! Сме-
лее, друзья! Говорят, что дьявол - трус. Сейчас я прицелюсь в него, а вы
читайте то заклинание, которому нас научил капеллан".
   Сказав это, Ганс еще несколько  раз  перекрестился,  поднял  ружье  и
выстрелил в Альберта, меж тем как остальные слуги столпились вокруг тру-
па барона. К счастью, Ганс был чересчур взволнован и напуган, чтобы при-
целиться верно, - он действовал словно  в  лихорадке.  И  все-таки  пуля
просвистела над самой головой Альберта - ведь Ганс был лучшим стрелком в
округе. В хладнокровном состоянии он неминуемо убил бы моего сына. В не-
решительности Альберт остановился.
   "Смелее, друзья, смелее! - крикнул Ганс, перезаряжая ружье.  -  Стре-
ляйте в него, он трусит. Убить вы его не убьете, пули его не  берут,  но
он уйдет, и мы успеем унести тело нашего бедного господина".
   Видя направленные на него ружья, Альберт бросился в чащу и, скрывшись
с глаз слуг, спустился по склону горы. Здесь он воочию убедился в  ужас-
ной истине - искалеченное тело его несчастного дяди лежало  на  окровав-
ленных камнях. Череп был раздроблен, и старый Ганс  с  отчаянием  кричал
ужасные слова:
   "Соберите мозг, не оставляйте его на камнях,  не  то  собака  вампира
придет лизать его".
   "Да, да, здесь была собака, - добавил другой слуга, - и сначала я да-
же принял ее за Цинабра".
   "Но ведь Цинабр исчез сразу после смерти  графа  Альберта,  -  сказал
третий, - и с тех пор никто его не видел. Он наверняка издох  где-нибудь
в уголке, а тот Цинабр, которого мы видели сейчас на горе, это такой  же
призрак, как другой вампир - двойник графа  Альберта.  Ужасное  видение!
Теперь оно будет вечно стоять перед моими глазами. О  господи!  Смилуйся
над нами и над душой несчастного господина барона  -  ведь  из-за  этого
злого духа он умер без покаяния".
   "Говорил же я, что ему не миновать беды, - снова начал Ганс  жалобным
тоном, собирая обрывки одежды барона руками, запачканными его кровью.  -
Ему постоянно хотелось охотиться именно в этом трижды  проклятом  месте!
Он был уверен, что раз никто сюда не ходит, значит,  здесь  полным-полно
лесной дичи. А ведь богу известно, что на этой окаянной горе никогда  не
было никакой дичи, кроме той, что еще во времена моей  молодости  висела
на ветвях того самого дуба. Проклятый Гусит! Дерево  погибели!  Небесный
огонь пожрал его, но пока в земле останется хоть  один  корень,  злобные
гуситы будут приходить сюда, чтобы мстить католикам. Ну,  живей,  живей,
давайте сюда носилки, и уйдем отсюда! Здесь опасно. Ах,  бедная  госпожа
канонисса... Что-то с ней будет! Кто первый решится подойти к ней и  до-
ложить, как бывало: "Господин барон вернулся с охоты". Она скажет:  "Ве-
лите живей подавать завтрак". Как бы не  так,  завтрак!  Пройдет  немало
времени, прежде чем у кого-нибудь появится аппетит в замке. Да,  в  этой
семье слишком много несчастий, и уж я-то знаю, откуда они берутся!"
   Пока слуги укладывали труп на носилки, Ганс, которого  они  забросали
вопросами, ответил, качая головой:
   "В этой семье все были благочестивы, и все умирали по-христиански  до
того дня, когда графиня Ванда - да простит ей бог! - умерла без  испове-
ди. С тех пор, хочешь не хочешь, все они одинаково кончают  жизнь.  Граф
Альберт тоже умер не по-христиански, что бы там ни говорили, и его  дос-
тойный отец поплатился за это: он отдал богу душу, даже не понимая,  что
умирает. А теперь еще один уходит без исповеди, без покаяния, и могу по-
биться об заклад, что канонисса тоже кончится, не успев приготовиться  к
смерти. К счастью, эта святая женщина всегда находится в состоянии  бла-
годати".
   Альберт не проронил ни слова из грустного изъявления истинной  скорби
этих простых людей - отголоска фанатического ужаса, с которым относились
в Ризенбурге к нам обоим. Стоя в оцепенении, он долго следил  взором  за
трагической процессией, следовавшей вдоль извилистых тропинок оврага,  и
не решался бежать за ней, хотя и чувствовал, что  было  бы  естественно,
если бы он сам принес старой тетке печальное известие и утешил ее в  тя-
желую минуту. Но ведь его появление могло либо испугать  ее  до  смерти,
либо лишить рассудка. Он понял это и в отчаянии вернулся и свою  пещеру,
где Зденко, не видевший самого ужасного происшествия этого рокового  ут-
ра, возился с Цинабром, промывая его рану. Однако было уже поздно.  Уви-
дев Альберта, Цинабр издал жалобный визг, подполз  к  нему,  превозмогая
боль, и издох у ног хозяина, успевшего его приласкать. Спустя четыре дня
мы увидели Альберта - он приехал бледный, измученный этими новыми удара-
ми судьбы. В течение нескольких дней он не говорил ни слова и не плакал.
Наконец, прижавшись к моей груди, он разразился слезами.
   "Я отверженный среди людей! - сказал он. - Видно, сам бог хочет  зак-
рыть мне доступ в этот мир, запрещая любить кого бы то ни  было.  Всюду,
где я появляюсь, со мной приходят ужас, смерть или безумие. Кончено, мне
нельзя больше увидеть тех, кто заботился обо мне, когда я был  ребенком.
Их понятия о вечном разъединении души и тела так определенны, так страш-
ны, что им легче считать меня навсегда прикованным к могиле, нежели под-
вергнуться опасности вновь увидеть мое зловещее лицо. Какое  странное  и
ужасное представление о жизни! Покойники становятся предметом  ненависти
тех самых людей, которые их больше всего любили, и, если этим людям  яв-
ляется призрак, они думают, что это исчадие ада, а вовсе  не  дар  неба.
Бедный дядя! Благородный отец мой! Вы были такими же  еретиками  в  моих
глазах, каким я сам был в ваших, но, если бы вы явились мне, если бы мне
посчастливилось еще раз увидеть  ваши  черты,  уничтоженные  смертью,  я
встал бы на колени, я протянул бы к вам руки, считая, что  вы  появились
из обители божьей, где души обретают новую силу, а тела - новую форму. Я
не стал бы прогонять вас и произносить ваши чудовищные проклятия, нечес-
тивые заклинания, вызванные косностью и страхом.  Напротив,  я  стал  бы
призывать вас к себе, был бы счастлив, глядя на вас, захотел бы удержать
вас возле себя, как благодатных духов. О матушка, все кончено!  Придется
мне умереть для них, а им из-за меня или без меня!"
   Альберт покинул родину не ранее, чем убедился, что канонисса выдержа-
ла и последний удар. Эту старую женщину, такую же болезненную и такую же
закаленную, как я, тоже поддерживает чувство долга. Внушая уважение сво-
ей убежденностью и умением достойно переносить  несчастья,  она  покорно
отсчитывает горькие дни, которые ей еще уготовано прожить. Но даже  и  в
своей скорби она сохраняет некую  горделивую  суровость,  преодолевающую
все недуги. Недавно она сказала одной особе, которая потом передала  нам
в письме ее слова: "Если бы мы не в силах  были  нести  бремя  жизни  из
чувства долга, пришлось бы продолжать жить хотя бы из уважения к  прили-
чиям". В этой фразе - вся канонисса.
   С той поры Альберт больше не помышлял о разлуке с нами, и после пере-
житых испытаний его мужество даже возросло. Казалось,  он  поборол  даже
свою любовь и, вновь погрузившись в море  философии,  был  занят  теперь
только религией, наукой о нравственности  и  революционной  борьбой.  Он
всецело отдался серьезным ученым трудам,  и  его  обширный  ум  сделался
столь же ясным и могучим, сколь лихорадочным и  болезненно-восприимчивым
было его печальное сердце вдали от нас. Этот необыкновенный человек, чей
горячечный бред приводил в смущение  католические  души,  превратился  в
светоч мудрости для умов высшего порядка. Он был посвящен в самые сокро-
венные тайны Невидимых и занял место среди наставников и отцов этой  но-
вой церкви. Он поделился с ними своими познаниями, и они  приняли  их  с
любовью и признательностью. Предложенные им преобразования были  одобре-
ны, и, распространяя воинствующую веру, он обрел надежду и такую  душев-
ную ясность, какая порождает героев и мучеников.
   Мы думали, что он уже победил свою любовь к вам - так тщательно скры-
вал он от нас свою внутреннюю борьбу, свои страдания. Но однажды  письмо
одного из наших адептов, которое уже невозможно  было  от  него  скрыть,
принесло в наше святилище жестокую весть - жестокую, хотя еще не  вполне
достоверную. Некоторые особы в Берлине считали вас любовницей  прусского
короля, и на первый взгляд это предположение трудно  было  опровергнуть.
Альберт ничего не сказал, но стал бледен.
   "Дорогой друг, - сказал он мне после минутного молчания,  -  на  этот
раз ты можешь отпустить меня без опасения. Долг любви призывает  меня  в
Берлин, мое место возле той, которую я люблю и которая приняла мое  пок-
ровительство. Я знаю, что не имею на нее никаких прав. Если она опьянена
той жалкой ролью, какую ей приписывают, я не сделаю ни шагу, чтобы  зас-
тавить Консуэло отказаться от нее. Но если ее хотят заманить в  ловушку,
если ей угрожают опасности, - а я уверен, что это именно так, - то я су-
мею оградить ее от них".
   "Остановись, Альберт, - ответила я, - бойся могущества роковой страс-
ти, которая уже причинила тебе столько горя. Ведь это горе -  единствен-
ное, которое окажется свыше твоих сил. Ты живешь теперь только  доброде-
телью и любовью. Но если твоя любовь погибнет, удовлетворит ли тебя одна
добродетель?"
   "Почему же моя любовь может погибнуть? - пылко  возразил  Альберт.  -
Значит, вы думаете, что она уже перестала быть ее достойной?"
   "А если бы это было так, Альберт? Что бы ты сделал?"
   Он улыбнулся. Бледные губы и горящий взгляд выдавали его мучительные,
но восторженные мысли.
   "Если бы это было так, - ответил он, - я продолжал бы любить ее,  ибо
прошлое для меня - не сон, который стирается явью. Вам известно,  что  я
часто смешивал прошлое с настоящим - настолько, что не мог отличить одно
от другого. Так вот, я сделал бы так: продолжал бы любить прошлое -  это
ангельское лицо, эту поэтическую душу, внезапно озарившую и воспламенив-
шую мою мрачную жизнь. И, даже не заметив, что прошлое позади, я  сохра-
нил бы в груди его жгучий след. Заблудшее создание, падший ангел  вызвал
бы во мне столько нежности и заботливости, что я посвятил бы  всю  жизнь
тому, чтобы утешить его в его падении и защитить от  презрения  жестоких
людей".
   Вместе с несколькими друзьями Альберт уехал в Берлин и явился к  бла-
гожелательно относившейся к нему принцессе Амалии под тем предлогом, что
должен поговорить с ней о Тренке, в то время узнике Глаца, и о кое-каких
масонских делах, к которым она была причастна. Вы однажды видели Альбер-
та председательствующим на одном из собраний ложи розенкрейцеров.  Тогда
он еще не знал, что Калиостро, проникший помимо нас в  его  тайну,  вос-
пользовался этим обстоятельством, чтобы поразить ваше воображение, и ук-
радкой показал вам его как призрак. За то, что интриган Калиостро позво-
лил непосвященному взглянуть на таинства  масонов,  его  могли  навсегда
исключить из ордена. Но это оставалось неизвестным  довольно  длительное
время, и вы, вероятно, помните, с каким страхом он провожал вас к  месту
собраний масонской ложи.  Такого  рода  предательства  жестоко  караются
адептами, и Калиостро, пользуясь секретами своего ордена, чтобы  творить
мнимые "чудеса", быть может, рисковал жизнью или по крайней мере репута-
цией великого некроманта, так как, если бы это открылось, его бы  немед-
ленно разоблачили и изгнали.
   За время своего короткого и тайного  пребывания  в  Берлине  Альберту
удалось достаточно глубоко проникнуть в ваши мысли и узнать ваши поступ-
ки, чтобы успокоиться. Он был близ вас, без вашего ведома следил за вами
и приехал внешне спокойный, но еще более пылко  влюбленный  в  вас,  чем
когда бы то ни было прежде. В течение нескольких месяцев он  путешество-
вал за границей и оказывал много услуг нашему делу. Но, получив известие
о том, что какие-то интриганы, очевидно шпионы прусского короля, задума-
ли подготовить в Берлине заговор, грозящий опасностью существованию  ма-
сонства и, быть может, пагубный для принца Генриха и его сестры, аббати-
сы Кведлинбургской, Альберт помчался в Берлин, чтобы  предупредить  пос-
ледних о нелепости такой попытки и о том, что она может оказаться запад-
ней. Вот тогда-то вы и видели его, и, хотя это сильно испугало  вас,  вы
проявили затем столько мужества и, беседуя с его друзьями, выразили  та-
кую преданность ему, такое уважение к его памяти, что он вновь обрел на-
дежду на вашу любовь. Поэтому было решено открыть вам его  существование
с помощью ряда таинственных явлений. Он часто бывал тогда  возле  вас  и
даже скрывался в ваших апартаментах, когда ты так  бурно  объяснялись  с
королем. Между тем препятствия, которые  Альберт  и  его  друзья  чинили
преступным или безумным замыслам заговорщиков, начали раздражать послед-
них. У Фридриха II возникли подозрения. Появление "Женщины с  метлой"  -
этого призрака, который все заговорщики постоянно прогуливают по коридо-
рам дворца, когда им надо посеять смятение и страх, - заставило его нас-
торожиться. Создание новой масонской ложи во главе с принцем Генрихом, у
которого сразу же появились теоретические разногласия с другой  ложей  -
ее возглавлял сам король, - показалось Фридриху явным проявлением  мяте-
жа. Возможно, что создание этой ложи действительно  было  лишь  неудачно
придуманной маской, которую надевали на себя иные из участников  загово-
ра, или же попыткой скомпрометировать именитых особ. К счастью, этого не
произошло, и король, делая вид, что недоволен, открыв лишь  сомнительных
виновников, втайне был рад, что не должен принимать крутые  меры  против
членов собственной семьи, и решил для острастки  наказать  хотя  бы  от-
дельных лиц. Мой сын, наименее виновный из всех, был арестован и препро-
вожден в Шпандау почти одновременно с вами, а ведь ваша невиновность бы-
ла столь же явной; оба вы были виноваты лишь в одном - в нежелании спас-
ти себя ценой чьих-то страданий, и вам пришлось поплатиться за всех  ос-
тальных. Несколько месяцев  вы  прожили  в  тюрьме  недалеко  от  камеры
Альберта и слышали страстные звуки его скрипки, а он слышал ваше  пение.
В его руках были быстрые и верные способы бегства, но он  не  хотел  ими
воспользоваться до тех пор, пока не обеспечит побег вам.  Золото  -  вот
ключ, открывающий самые крепкие запоры королевских тюрем, а прусские тю-
ремщики - по большей части, недовольные солдаты или впавшие в  немилость
офицеры - необыкновенно продажны. Альберт бежал одновременно с вами,  но
вы не видели его, и по причинам, которые вы узнаете позже, привезти  вас
сюда было поручено Ливерани. Остальное вам известно. Альберт  любит  вас
более чем когда-либо, но он любит вас больше, чем самого себя, и будет в
тысячу раз менее несчастен от вашего счастья с другим, нежели от  своего
собственного, если вы не разделите его целиком. Нравственные,  философс-
кие и религиозные законы, во власти которых отныне  находитесь  вы  оба,
допускают его жертву и делают ваш выбор свободным и достойным  уважения.
Итак, дочь моя, выбирайте. Но помните, что мать Альберта на коленях умо-
ляет вас не приносить ему жертвы, горечь которой нарушит благородную яс-
ность его духа и спокойствие всей его жизни. Расставшись с вами, он  бу-
дет страдать, но ваша жалость без любви убьет его. Настал час, когда  вы
должны высказаться, но мне не следует знать вашего решения. Идите к себе
в спальню, там вы найдете два различных наряда. Тот, который вы  выбере-
те, решит судьбу моего сына.
   - Но какой же из них должен обозначать мой развод с ним? - с трепетом
спросила Консуэло.
   - Мне было поручено сказать вам это, но я предпочитаю, чтобы вы дога-
дались сами.
   С этими словами графиня Ванда снова надела маску, прижала Консуэло  к
своей груди и поспешно удалилась.

   XXXVII

   У себя в комнате Консуэло нашла  два  наряда:  роскошное  подвенечное
платье и траурное вдовье облачение. В течение нескольких минут она коле-
балась. Выбор супруга был ею уже решен, но который из двух нарядов  дол-
жен был дать понять окружающим ее намерение? Немного подумав, она надела
белое платье, вуаль, цветы и жемчужное ожерелье невесты. Этот туалет от-
личался тонким вкусом и необыкновенным изяществом. Вскоре Консуэло  была
готова, но, взглянув на себя в зеркало, обрамленное  нравоучительными  и
угрожающими изречениями, она не испытала желания улыбнуться, как это бы-
ло в первый раз. Лицо ее было смертельно бледно, а сердце полно тревоги.
Она чувствовала, что какое бы решение ни приняла, у нее неминуемо  оста-
нется сожаление и раскаяние, что одно сердце будет разбито ее отказом, и
эта мысль заранее причиняла ей невыносимую муку. Ее щеки и губы были так
же белы, как вуаль и букет флердоранжа, и она одинаково  испугалась  как
за Альберта, так и за Ливерани, которые не могли не заметить  ее  волне-
ния. Ей даже захотелось прибегнуть к румянам, но она тут  же  раздумала.
"Если лицо мое и солжет, - подумала она, - то разве мое сердце  способно
лгать?"
   Она опустилась на колени у своей постели, спрятала  лицо  в  складках
драпировок и, погрузившись в горестные думы, стояла так до тех пор, пока
на часах не пробило полночь. Тогда она поднялась и тотчас увидела  возле
себя человека в черной маске. Какое-то подсознательное чувство подсказа-
ло ей, что это Маркус, и она не ошиблась, хотя он не сообщил ей, кто он,
а только проговорил мягким, грустным голосом:
   - Сударыня, все готово. Благоволите накинуть этот плащ и следовать за
мной.
   В сопровождении Невидимого Консуэло дошла до того места в глубине са-
да, где ручей терялся под зеленым сводом парка. Здесь она увидела откры-
тую черную гондолу, совсем такую же, как в Венеции, а в стоявшем на носу
великане-гребце узнала Карла. Увидев ее, он перекрестился. Таков был его
способ выражать величайшую радость.
   - Дозволено ли мне говорить с ним? - спросила Консуэло у своего  про-
водника.
   - Можете сказать ему громко несколько слов, - ответил тот.
   - Если так, милый Карл, мой спаситель и друг, - проговорила Консуэло,
взволнованная тем, что видит наконец после долгого заключения среди  та-
инственных существ знакомое лицо, - скажи, могу ли я надеяться, что нич-
то не омрачает твою радость при свидании со мной?
   - Ничто, синьора, - уверенно ответил Карл, - если не считать воспоми-
нания о той... кого больше нет в этом мире и кого я  всегда  представляю
себе, когда вижу вас. Будь мужественна и весела, добрая госпожа,  добрая
сестра моя! Мы опять вместе, как в ту ночь, когда бежали из Шпандау!
   - Сегодня тоже день освобождения, брат! - сказал Маркус. - Греби же с
тем искусством и с той мощью, какими тебя наделила природа. Теперь  бла-
горазумие твоих речей и сила духа уже могут сравниться с другими  твоими
качествами... Это и в самом деле похоже на бегство, сударыня, -  добавил
он, обращаясь к Консуэло, - только ваш освободитель уже не тот, что тог-
да...
   Произнося последние слова, Маркус подал ей руку, чтобы  помочь  сесть
на устланную подушками скамью. Он почувствовал, как Консуэло  вздрогнула
при воспоминании о Ливерани, и попросил ее на минутку закрыть лицо.  Она
повиновалась, и гондола, гонимая сильными руками дезертира, быстро  поп-
лыла по темной безмолвной воде. После переезда, продолжительность  кото-
рого ускользнула от внимания задумавшейся Консуэло, она услышала  невда-
леке звуки голосов и инструментов; лодка пошла тише и,  судя  по  легким
толчкам, приближалась к берегу. Капюшон Консуэло упал, и, увидев фантас-
тическое зрелище, представившееся ее глазам, неофитка подумала, что одно
сновидение сменилось другим. Лодка скользила вдоль ровного, гладкого бе-
рега, усеянного цветами и поросшего ярко-зеленой травой. Неподвижная во-
да ручья, превратившегося здесь в широкий водоем, пылала, отражая огнен-
ные столбы света, которые то изгибались длинными завитками, то  рассыпа-
лись дождем искр в медлительной и спокойной струе, оставляемой гондолой.
Восхитительная музыка звонким эхом отдавалась в воздухе и, казалось, ре-
яла над ароматными кустами роз и жасмина. Когда глаза Консуэло  привыкли
к внезапному свету, она разглядела ярко освещенный фасад дворца, который
высился совсем близко от них и со  сказочным  великолепием  отражался  в
зеркале вод. Это изящное здание, вырисовывавшееся на фоне звездного  не-
ба, гармоничные голоса, музыка превосходных инструментов,  эти  открытые
окна, за которыми между залитыми ярким  светом  пурпурными  драпировками
медленно двигались фигуры мужчин и женщин в роскошных нарядах,  блистаю-
щих шитьем, золотом, драгоценными камнями, их пудреные головы, придавав-
шие празднествам тех времен отблеск белизны, оттенок чего-то  изысканно-
го, феерического, - словом, все это поистине княжеское пиршество в соче-
тании с красотой теплой, ясной ночи, с ее ароматами и свежестью, вливав-
шимися даже в залитые светом залы, наполнило душу Консуэло  волнением  и
опьянило ее. Дочь народа, но также и королева  аристократических  празд-
неств, она не могла после  стольких  дней  затворничества,  уединения  и
мрачных размышлений увидеть подобное зрелище, не испытав - при этом вос-
торга, потребности петь, какого-то странного  трепета,  вызванного  бли-
зостью публики. И, встав во весь рост в своей гондоле, которая между тем
все ближе подходила к замку, воспламененная хором Генделя:
   Воспоемте славу
   Победителю Маккавею! она забыла все и влила свой голос  в  эту  вели-
чественную и восторженную песнь.
   Но от нового толчка лодки, которая, идя близ берега,  порой  задевала
ветку или пучок густой травы, она пошатнулась и,  вынужденная  опереться
на протянутую к ней руку, внезапно заметила,  что  возле  нее  находится
четвертый человек" один из Невидимых в маске,  которого,  бесспорно,  не
было в гондоле, когда она туда входила.
   Широкий, ниспадающий длинными складками темно-серый плащ, особая  ма-
нера носить широкополую шляпу, что-то неуловимое в облике этой маски,  а
главное, пожатие дрожащей руки, уже не хотевшей отрываться от ее руки, -
все это подсказало Консуэло, что перед ней человек, которого она любила,
рыцарь Ливерани - точно такой же, каким она впервые увидела его на пруду
крепости Шпандау. И тогда музыка, иллюминация, заколдованный дворец, ча-
рующий праздник, даже приближение торжественного  часа,  который  должен
был решить ее участь, - все, что лежало за  пределами  переживаний  этой
минуты, изгладилось из памяти Консуэло.  Взволнованная,  покоренная  ка-
кой-то сверхчеловеческой силой, она вновь  упала,  трепеща,  на  подушки
гондолы и оказалась рядом с Ливерани. Второй Невидимый, Маркус, стоял на
носу спиной к ней. Длительный  пост,  рассказ  графини  Ванды,  ожидание
страшной развязки, внезапное зрелище празднества, увиденного  мимоходом,
совершенно надломили силы Консуэло. Она ничего не ощущала, кроме прикос-
новения руки Ливерани, которая сжимала ее руку, словно боясь, как бы она
не отстранилась, и ее охватило  то  божественное  смятение,  каким  при-
сутствие любимого существа наполняет даже самый воздух вокруг нас.  Нес-
колько минут Консуэло сидела так, уже не видя  сверкающего  дворца,  как
будто он исчез в глубоком мраке, не слыша ничего, кроме жгучего  дыхания
возлюбленного и биения собственного сердца.
   - Сударыня, - сказал Маркус, внезапно обернувшись, - знакома  ли  вам
ария, которую сейчас поют, и не угодно ли вам остановиться, чтобы послу-
шать этого великолепного тенора?
   - Как хотите, - рассеянно ответила Консуэло. - Мне безразличны и  эта
ария и этот голос. Если вам  угодно,  остановимся,  если  нет  -  едемте
дальше.
   Лодка была уже почти напротив замка. Можно было ясно различить людей,
стоявших в оконных нишах, и даже тех, кто двигался в глубине  апартамен-
тов. Теперь это были уже не зыбкие тени, какие мы иногда видим во сне, а
реальные люди - великосветские господа и дамы, ученые и артисты,  причем
многих из них Консуэло знала прежде. Но она не пожелала сделать над  со-
бой хоть малейшее усилие, чтобы вспомнить их имена, вспомнить театры или
дворцы, где она встречалась с ними. Весь мир  внезапно  превратился  для
нее в какой-то паноптикум, не имеющий  для  нее  никакого  значения,  не
представляющий никакого интереса. Единственный  человек,  казавшийся  ей
живым во всей вселенной, был тот, чья рука украдкой жгла ее  руку,  пря-
чась в складках плаща.
   - Разве вам незнаком  прекрасный  голос,  который  поет  венецианскую
арию? - снова спросил Маркус, удивленный неподвижностью и кажущимся без-
различием Консуэло.
   Казалось, она не слышала ни голоса того, кто с ней говорил, ни  голо-
са, певшего арию, и Маркус, пересев на скамью поближе к Консуэло, повто-
рил свой вопрос.
   - Ради бога, извините, - ответила  наконец  Консуэло,  заставив  себя
прислушаться, - я задумалась и не обратила на него внимания. Да, да, мне
знакомы и голос и ария - я сама сочинила ее, но это  было  очень  давно.
Ария дурна, исполнение - тоже.
   - А как имя этого певца? - снова спросил Маркус, -  Мне  кажется,  вы
чересчур строги к нему. Помоему, он изумителен.
   - Ах, вы не потеряли его? - шепотом сказала Консуэло Ливерани, ощутив
на его ладони филигранный крестик, с которым она впервые в жизни расста-
лась, доверив его незнакомцу, когда ехала из Шпандау.
   - Так вы не помните имени певца? - настойчиво  повторил  свой  вопрос
Маркус, вглядываясь в лицо Консуэло.
   - Прошу прощения, сударь, - ответила она с легким нетерпением, -  его
зовут Андзолето. Ах, какое ужасное ре! Он совершенно испортил эту ноту.
   - Не хотите ли взглянуть на него? Быть может, вы  ошиблись.  С  моего
места вам было бы легче различить его лицо - я отлично его вижу.  Весьма
красивый молодой человек.
   - Зачем мне смотреть на него? - слегка раздраженно ответила Консуэло.
- Я уверена, что он ничуть не изменился.
   Маркус мягко взял Консуэло за руку, и Ливерани помог ей встать, чтобы
она могла взглянуть в широко распахнутое окно. Консуэло, быть может,  не
уступила бы первому, но повиновалась второму и взглянула на певца - кра-
сивого венецианца, который в эту минуту был мишенью сотни женских взгля-
дов, покровительственных, жгучих и сладострастных.
   - Как он располнел! - проговорила Консуэло, снова садясь на скамью  и
украдкой противясь пальцам Ливерани,  пытавшегося  вновь  отнять  у  нее
крестик и в конце концов отнявшего его.
   - И это все, что вы можете сказать о старом друге?  -  опять  спросил
Маркус, продолжая внимательно смотреть на нее сквозь прорезь маски.
   - Это только товарищ по профессии, - ответила Консуэло, -  а  у  нас,
актеров, товарищи не всегда бывают друзьями.
   - Но разве у вас нет желания поговорить с ним? Не заглянуть ли нам во
дворец? Быть может, вам предложат спеть вместе с ним, и тогда...
   - Если это испытание, - не без лукавства ответила  Консуэло,  которая
наконец поняла причину настойчивости Маркуса, - то я охотно  подвергнусь
ему, так как обязана вам повиноваться. Но если вы предлагаете это, чтобы
доставить мне удовольствие, то я предпочла бы обойтись без него.
   - Должен ли я причалить здесь, брат мой? - спросил Карл, подняв  вес-
ло, как ружье.
   - Нет, брат, греби дальше, - ответил Маркус.
   Карл повиновался, и через несколько минут лодка, выйдя из пруда, поп-
лыла под густыми сводами зелени. Стало совсем  темно.  Только  маленький
фонарь, подвешенный на гондоле, отбрасывал голубоватые отблески на лист-
ву деревьев. Изредка сквозь узкие просветы в гуще зелени  еще  виднелось
слабое мерцание огней дворца. Звуки оркестра  медленно  замирали  вдали.
Идя вдоль берега, лодка цеплялась за цветущие ветви, и черный плащ  Кон-
суэло был усеян их душистыми лепестками. Она начинала приходить в себя и
бороться с властным наваждением любви и ночи. Она уже отняла свою руку у
Ливерани, и по мере того как дымка опьянения таяла под  ясными  доводами
рассудка и воли, сердце ее болело все сильнее и сильнее.
   - Сударыня, - опять обратился к ней Маркус, -  кажется,  даже  отсюда
слышны аплодисменты публики. Да, да, это аплодисменты,  крики  восторга.
Слушатели восхищены. Этот Андзолето имеет во дворце большой успех.
   - Они ничего не понимают в музыке! - резко ответила Консуэло, схватив
цветок магнолии, который на ходу сорвал Ливерани и украдкой бросил ей на
колени.
   Она судорожно сжала цветок и спрятала его на груди как последнюю  ре-
ликвию непобежденной любви, той любви, которую роковое испытание  должно
было либо благословить, либо разбить навек.

   XXXVIII

   Миновав сады и лесистые склоны, лодка окончательно пристала к  берегу
в живописном месте, где ручеек терялся меж вековых скал и был уже непро-
ходим для судов. Консуэло не удалось вдоволь полюбоваться суровым, осве-
щенным луной ландшафтом. Это все еще была территория  дворца,  но  здесь
искусство позаботилось лишь о том, чтобы сохранить  изначальную  красоту
природы: столетние деревья, разбросанные по темным лужайкам, причудливые
неровности почвы, крутые остроконечные холмы, высокие и низкие водопады,
стада пугливых скачущих ланей.
   Внезапно новое лицо привлекло внимание Консуэло  -  это  был  Готлиб,
расположившийся на оглоблях носилок в позе  спокойного  и  мечтательного
ожидания. Узнав свою подругу по тюрьме, он вздрогнул, но  Маркус  знаком
приказал ему воздержаться от разговоров.
   - Неужели вы запрещаете этому бедняге  пожать  мне  руку?  -  шепотом
спросила Консуэло у своего проводника.
   - После посвящения вы будете вольны здесь во всех ваших действиях,  -
тоже шепотом ответил он. - А пока что взгляните, каким здоровым выглядит
Готлиб, как он окреп за это время.
   - Но нельзя ли мне хотя бы узнать, - продолжала неофитка, - не  пост-
радал ли он из-за меня после моего бегства из Шпандау? Простите мое  не-
терпение - эта мысль не давала мне покоя до того дня,  когда  я  увидела
его за оградой моего сада.
   - Да, он действительно подвергался преследованиям, - ответил  Маркус,
- но это длилось недолго. Узнав, что вы на свободе,  он  сразу  начал  с
простодушным восторгом хвалиться тем, что способствовал  вашему  побегу.
Его невольные разоблачения во время сна едва не стали роковыми для неко-
торых наших братьев. Готлиба чуть было не упрятали в дом умалишенных,  -
отчасти - чтобы наказать, а отчасти - чтобы помешать ему помогать другим
узникам; но тут он совершил побег, и так как мы не упускали его из виду,
нам удалось привезти его сюда, а здесь уж позаботились и о теле его и  о
душе. Мы вернем его семье и родине лишь тогда, когда поможем  ему  стать
достаточно сильным и осторожным, чтобы он смог быть полезен нашему делу.
Теперь оно стало и его делом, ибо он один из самых безупречных  и  самых
пылких наших приверженцев. Однако портшез готов,  сударыня,  благоволите
сесть в него. Я буду рядом, а вас доверяю верным и надежным рукам  Карла
и Готлиба.
   Консуэло послушно села в закрытый со всех сторон портшез, куда воздух
проникал лишь через отверстия, проделанные в верхней части. Поэтому  она
уже не видела ничего, происходившего  вокруг.  Иногда  наверху  блистали
звезды, и это говорило ей о том, что они все еще были на свежем воздухе,
а иногда она видела только какую-то прозрачную мелькающую дымку,  но  не
знала, что это - крыши домов или густые ветви деревьев. Мужчины,  несшие
портшез, шагали быстро и в полном молчании. В течение некоторого времени
она пыталась сосчитать по шагам, поскрипывавшим на песке, сколько  чело-
век сопровождает ее - четверо или только трое. Порой  ей  казалось,  что
она различает справа портшеза шаги Ливерани, но, быть  может,  это  была
иллюзия, и к тому же она обязана была заставить себя не думать об этом.
   Когда портшез остановился и дверцу открыли, Консуэло не смогла  пода-
вить в себе чувство страха, увидев, что стоит под нависшей над ней мрач-
ной решеткой феодального замка. Луна ярко освещала широкий двор, по кра-
ям которого возвышались обломки строений и где, словно причудливые приз-
раки, сновали взад и вперед, то поодиночке, то группами, одетые в  белое
люди. За черной массивной аркой входа фон всей этой картины казался  еще
более синим, прозрачным и фантастичным. Блуждающие тени, безмолвные  или
шепотом разговаривающие друг с другом, их бесшумные шаги на высокой тра-
ве, полуразрушенное здание, внутри которого Консуэло уже побывала однаж-
ды и где видела Альберта, - все это преисполнило ее душу  каким-то  суе-
верным страхом. Она инстинктивно обернулась, ища, здесь ли Ливерани.  Он
действительно стоял рядом с Маркусом, но  из-за  темноты,  царившей  под
сводом, она не смогла различить, который из двух подал ей руку, и  серд-
це, застывшее от внезапной тоски и бесконечной тревоги, на этот раз  ни-
чего ей не подсказало.
   Кто-то застегнул на ней плащ и капюшон таким образом, чтобы она могла
видеть все, не будучи узнана никем, затем ей шепотом приказали молчать и
не произносить ни звука, что бы ни случилось, после  чего  повели  ее  в
глубь двора, где поистине странное зрелище представилось ее взору.
   По слабому, зловещему звуку колокола  белые  привидения  собрались  в
разрушенной часовне, где Консуэло при  вспышках  молнии  искала  однажды
убежище от грозы. Сейчас часовня была освещена свечами, стоявшими в  оп-
ределенном порядке. Алтарь здесь воздвигли, должно быть, совсем недавно;
он был накрыт погребальным покровом и украшен странными символами, среди
которых эмблемы христианства были перемешаны с  эмблемами  иудейства,  с
египетскими иероглифами и с разными  кабалистическими  знаками.  Посреди
хоров, которые обнесли оградой из символических перил  и  колонн,  стоял
гроб, окруженный свечами и покрытый крестообразно положенными костями  и
черепом, внутри которого блистало пламя цвета  крови.  К  этому  пустому
гробу подвели какого-то юношу. Консуэло не могла рассмотреть  его  лицо,
закрытое широкой повязкой. Этот вновь вступающий в общество человек  ка-
зался совершенно разбитым от усталости или волнения. Одно плечо  и  одна
нога были у него обнажены, руки связаны за спиной, белая одежда запятна-
на кровью. Повязка на  руке  говорила  о  том,  что  ему,  должно  быть,
действительно пускали кровь. Два призрака размахивали над ним  пылающими
смоляными факелами, окутывая его лицо и грудь облаками дыма, осыпая дож-
дем искр. Затем между ним и теми, кто возглавлял обряд, -  на  последних
были отличительные знаки, указывающие их степени, - начался странный ди-
алог, напомнивший Консуэло тот, который благодаря Калиостро ей  довелось
слышать в Берлине между Альбертом и неизвестными ей лицами. Потом воору-
женные  мечами  привидения  -  присутствовавшие  называли  их  "грозными
братьями" - положили испытуемого на каменную плиту и остриями своих  ме-
чей коснулись его сердца. Между тем большинство  других  начали,  громко
бряцая оружием, ожесточенное сражение, причем одни как бы препятствовали
принятию нового брата, называя его порочным, низким, вероломным,  другие
же кричали, что сражаются за него во имя истины и по праву. Эта странная
сцена показалась Консуэло каким-то тяжелым сном.  Борьба,  угрозы,  этот
колдовской обряд, рыдания юношей, стоявших вокруг гроба, - все было  ра-
зыграно так правдоподобно, что зритель, не посвященный  заранее,  пришел
бы в истинный ужас. Когда "восприемники" нового брата оказались  победи-
телями и в споре и в сражении, его подняли и, вложив ему в руку  кинжал,
приказали идти вперед и поражать любого, кто попытается  преградить  ему
доступ в храм.
   Больше Консуэло ничего не видела. В тот момент, когда  новообращенный
с поднятой рукой словно в бреду направлялся к низенькой двери, два  про-
водника, ни на минуту не отпускавшие рук Консуэло, поспешно опустили  ей
на лицо капюшон, как бы желая избавить ее от  страшного  зрелища,  и  по
бесчисленным коридорам, среди обломков, о которые она неоднократно  спо-
тыкалась, привели в какое-то место, где царила полнейшая тишина. Здесь с
нее сняли капюшон, и она увидела, что находится  в  той  самой  восьмиу-
гольной зале, где не так давно случайно подслушала разговор  Альберта  с
Тренком. На этот раз все окна и двери были тщательно закрыты и завешены,
а стены и потолок затянуты черным; здесь тоже горели свечи, но они  были
расставлены не в том порядке, как в часовне. Алтарь  в  виде  Голгофы  с
возвышавшимися над ним тремя крестами загораживал большой камин. Посреди
залы возвышалась гробница, на которой лежали молоток,  гвозди,  копье  и
терновый венок. Люди в черных плащах и масках стояли на коленях или  си-
дели вокруг гробницы на вышитых серебряными слезками коврах. Они не пла-
кали, не стенали; их поза выражала суровое размышление  или  безмолвную,
глубокую скорбь.
   Провожатые Консуэло подвели ее к гробу, а люди, его охранявшие, вста-
ли и разместились по другую сторону; один из них сказал:
   - Консуэло, ты только что видела  церемонию  посвящения  в  масонское
братство. Там, как и здесь,  ты  видела  неизвестные  тебе  обряды,  та-
инственные символы, мрачные действа, видела наставников и гроб. Что  по-
няла ты из разыгранной там сцены, из испытаний,  внушивших  такой  страх
новичку, из обращенных к нему речей, из  проявлений  любви,  уважения  и
скорби вокруг славной могилы?
   - Не знаю, верно ли я поняла, - ответила Консуэло,  -  но  эта  сцена
встревожила меня, а церемония показалась варварской. Мне было жаль этого
новичка, чье мужество и добродетель подвергались испытаниям чисто  мате-
риального свойства, как будто довольно физического мужества, чтобы  быть
посвященным в тайны дела, требующего мужества нравственного.  Я  осуждаю
то, что видела, и порицаю жестокие выдумки мрачного фанатизма и  детские
испытания чисто внешней, идолопоклоннической веры. Испытуемому  задавали
туманные вопросы, и мне показалось, что  его  ответы  были  продиктованы
сомнительным или примитивным катехизисом. И все же окровавленная могила,
убиенная жертва, древний миф о Хираме, замечательном архитекторе, убитом
завистливыми и жадными работниками, священное изречение, исчезнувшее  на
века и обещанное новичку как волшебный ключ, который должен отворить ему
двери храма, - в целом этот символ не лишен величия и представляет,  мне
кажется, известный интерес, но почему эта притча сплетена так  неискусно
и истолкована так хитроумно?
   - Что ты хочешь этим сказать? Хорошо ли ты расслышала повесть,  кото-
рую называешь притчей?
   - Вот что я услышала и что еще раньше узнала из книг, которые вы  ве-
лели мне прочитать и обдумать за время моего затворничества: Хирам,  на-
чальник работ по возведению Соломонова храма, разделил рабочих на  груп-
пы. Они получали разную плату за труд и  пользовались  разными  правами.
Три честолюбца из самой низшей  группы  решили  присвоить  себе  деньги,
предназначенные их соперникам, и вырвать у Хирама его девиз - таинствен-
ную формулу, помогавшую ему отличать подмастерьев от мастеров в торжест-
венный час раздачи. Они подстерегли его в храме, когда  он  остался  там
один после этой церемонии, и, заняв все три выхода священного здания, не
дали ему выйти оттуда, осыпали угрозами, жестоко избили его, а  потом  и
умертвили, так и не сумев исторгнуть у него тайну - сакраментальную фор-
мулу, которая могла сделать их равными ему и тем, кого  он  предпочитал.
Потом они унесли его труп и погребли под развалинами. С того дня  верные
адепты, друзья Хирама, оплакивают его ужасную участь и все еще ищут свя-
щенную формулу, отдавая его памяти почти божеские почести.
   - А как ты объясняешь этот миф сейчас?
   - Перед тем как прийти сюда, я размышляла о нем и понимала  его  так:
Хирам - это холодный разум, искусное управление древними обществами, ос-
нованное на неравенстве положений, на системе каст. Эта египетская прит-
ча соответствовала духу загадочного деспотизма иерофантов. Три честолюб-
ца суть: негодование, возмущение и мстительность. Возможно, что  это  те
три касты, которые подчинены касте жрецов и пытаются захватить свои пра-
ва путем насилия. Убитый Хирам означает деспотизм, который утратил влия-
ние и могущество, унеся в могилу свой секрет  -  секрет  господства  над
людьми с помощью ослепления и суеверия.
   - Так вот каково твое толкование этого мифа?
   - Я прочитала в ваших книгах, что его привезли с востока тамплиеры  и
стали пользоваться им при своих посвящениях. Вот почему они и  толковали
его приблизительно так. Но, назвав Хирамом - духовенство  и  убийцами  -
безбожие, анархию и жестокость, тамплиеры, хотевшие сделать общество ра-
бом своеобразного монастырского деспотизма,  оплакивали  свое  бессилие,
выразившееся в уничтожении Хирама. Исчезнувшая и вновь найденная формула
их власти была формулой сообщества или хитрости,  нечто  вроде  древнего
города или храма Озириса. Вот почему меня удивляет, что эта легенда  все
еще служит вам для приобщения новых учеников к делу всеобщего освобожде-
ния. Мне хотелось бы думать, что вы предлагаете ее  вашим  адептам  лишь
как испытание ума и мужества.
   - Это не мы избрали такие формы масонского учения, и,  действительно,
мы применяем их только как испытания нравственных качеств - ведь, пройдя
все степени масонства и став выше подмастерьев и мастеров этого символи-
ческого учения, мы уже перестали быть масонами в том смысле, как это по-
нимают рядовые члены ордена. Так вот, мы призываем  тебя  объяснить  нам
миф о Хираме так, как понимаешь его ты, сама, чтобы помочь  нам  вынести
суждение о твоем рвении, понимании и вере и в зависимости от этого  суж-
дения либо остановить тебя здесь, на пороге истинного храма,  либо  отк-
рыть тебе дорогу в святилище.
   - Вы спрашиваете у меня разгадку тайны Хирама, утраченное заклинание.
Но вовсе не оно откроет мне двери храма, ибо оно гласит: тирания или об-
ман. Мне же известны истинные слова, верные названия трех дверей божест-
венного здания, в которые вошли враги Хирама с целью убить и  похоронить
этого вождя под обломками его творения; эти  слова  "свобода,  братство,
равенство".
   - Консуэло, твое толкование, верно оно или нет, раскрывает перед нами
глубину твоего сердца. Будь же навсегда избавлена от необходимости прек-
лонять колена на могиле Хирама. Тебе не придется также  преодолевать  ту
ступень, на которой неофит повергается ниц перед мнимыми останками  Жака
Моле, гроссмейстера и великого мученика храма, перед останками монахов -
воинов и прелатов-рыцарей средневековья. Ты бы вышла победительницей  из
этого второго испытания так же, как из первого. Ты бы распознала  обман-
чивые следы варварского фанатизма, все еще необходимого как своеобразный
щит для умов, проникнутых принципом неравенства. Запомни, что франкмасо-
ны первых степеней по большей части стремятся к  тому,  чтобы  соорудить
лишь мирской храм, тайное убежище для сообщества, достигшего уровня кас-
ты. Ты же думаешь иначе и прямо пойдешь к всемирному храму, долженствую-
щему принять всех людей, объединенных одной и той же верой, одной и  той
же любовью. И все-таки ты должна остановиться здесь в  последний  раз  и
пасть ниц перед этой могилой. Ты должна поклониться Христу и признать  в
нем единого истинного бога.
   - Вы говорите это, чтобы еще раз меня  испытать,  -  твердо  ответила
Консуэло, - но вы сами открыли мне глаза на высокие истины,  научив  чи-
тать ваши тайные книги. Христос - это богочеловек, которого мы  почитаем
как величайшего философа и величайшего святого древних времен. Мы покло-
няемся ему, насколько дозволено поклоняться  лучшему  и  величайшему  из
учителей и мучеников. Мы можем назвать его спасителем людей в том  смыс-
ле, что он преподал своим современникам истины,  которые  до  того  лишь
смутно маячили перед ними и благодаря которому человечество  вступило  в
новую фазу света и святости. Мы можем преклонить колена перед  его  пра-
хом, чтобы возблагодарить бога за то, что он  сотворил  для  нас  такого
пророка, такой пример, такого друга, но, поклонясь в его лице  богу,  мы
не впадаем в грех идолопоклонства. Мы различаем божественность  открове-
ния и божественность того, кто преподал нам его. Поэтому я готова  выра-
зить перед этими эмблемами мученичества, навеки прославленного и  благо-
родного, свою благочестивую признательность и дочернее восхищение, но не
думаю, что разгадка откровения была понята  и  провозглашена  людьми  во
времена Христа, ибо тогда он еще не был признан на земле. Я жду от  муд-
рости, от веры его учеников и последователей, продолжающих его  дело  на
протяжении семнадцати столетий, такой истины, которая была бы более  це-
лесообразна и более полно применяла бы  его  святые  слова  и  учение  о
братстве. Я жду распространения Евангелия, жду чего-то большего,  нежели
равенство перед богом, жду и призываю ждать других людей.
   - Твои речи чересчур смелы, а  суждения  чреваты  опасностями.  Хоро-
шенько ли ты обдумала их в своем уединении?  Предусмотрела  ли  ты  нес-
частья, которые твоя новая вера может сразу навлечь на твою голову? Поз-
нала ли людей и собственные силы? Известно ли тебе, что нас очень мало -
один на сто тысяч в самых просвещенных странах земного шара?  Знаешь  ли
ты, что в наше время среди тех людей, которые воздают великому  провидцу
Иисусу оскорбительные и грубые почести, и тех, ныне почти столь же  мно-
гочисленных людей, которые отрицают его миссию, чуть ли не самое его су-
ществование, словом, знаешь ли ты, что и среди идолопоклонников и  среди
атеистов нас не ждет ничего, кроме преследований,  издевательств,  нена-
висти и презрения? Знаешь ли ты, что во Франции в равной мере проклинают
сейчас и Руссо и Вольтера - философа верующего и  философа  неверующего?
Знаешь ли ты - и это еще более неслыханно, более страшно, - что из глуши
изгнания они оба проклинают друг друга? Знаешь ли ты, что тебе  придется
вернуться в тот мир, где все будут в заговоре, чтобы поколебать твою ве-
ру и замутить твои мысли? Знаешь ли ты, наконец, что тебе придется расп-
ространять проповедь твоего учения, продираясь сквозь толщу  опасностей,
сомнений, разочарований и муки?
   - Я решилась на все, - ответила Консуэло, опустив глаза и прижав руку
к сердцу. - Да поможет мне бог!
   - Хорошо, дочь моя, - сказал Маркус, все еще  державший  Консуэло  за
руку, - мы подвергнем тебя кое-каким нравственным страданиям  -  не  для
того, чтобы испытать твою веру, ибо мы уже не сомневаемся в ней, а чтобы
укрепить ее. Вера растет и усиливается не в покое отдохновения  и  не  в
наслаждениях этого мира, а в скорби и в слезах. Хватит ли у тебя мужест-
ва побороть тягостные волнения и, быть может, мучительный страх?
   - Если это необходимо и может послужить на пользу моей душе, я подчи-
няюсь вашей воле, - ответила Консуэло со стесненным сердцем.
   Невидимые тотчас начали убирать ковры и факелы, окружавшие гроб. Гроб
они откатили в одну из глубоких оконных ниш, и несколько адептов, воору-
жившись железными брусьями, торопливо подняли круглую каменную  плиту  в
середине залы. Консуэло увидела круглое отверстие,  достаточно  широкое,
чтобы мог пройти один человек; почерневшая от времени гранитная закраина
была, несомненно, столь же древней, как  и  другие  архитектурные  части
здания. Принесли длинную лестницу и опустили ее в зияющую пустоту. Затем
Маркус подвел Консуэло к входу и трижды спросил ее торжественным  тоном,
хватит ли у нее мужества спуститься одной  в  подземелье  огромной  фео-
дальной башни.
   - Выслушайте меня, отцы и братья, ибо я не знаю, как мне должно назы-
вать вас... - начала Консуэло.
   - Зови их братьями, - прервал ее Маркус. - Ты находишься здесь  среди
Невидимых, которые окажутся равны тебе  по  степени,  если  ты  проявишь
твердость в течение еще одного часа. Сейчас ты простишься с ними,  чтобы
встретиться через час в присутствии членов совета,  высших  наставников,
чей голос и чьи лица никому не известны. Вот этих ты будешь называть от-
цами. Они верховные жрецы, духовные и мирские наставники  нашего  храма.
Мы предстанем перед ними и перед тобой с открытым лицом, если ты  твердо
решилась встретиться с нами у врат святилища, после  того  как  пройдешь
тяжелый и полный ужасов путь, который начинается здесь, у твоих  ног,  -
пройдешь одна,  не  имея  иных  проводников,  кроме  твоего  мужества  и
упорства.
   - Если так надо, я пойду, - ответила Консуэло трепеща, - но разве это
испытание, которое вы сами считаете таким суровым, необходимо? О братья,
ведь вы не хотите посмеяться над рассудком женщины, чуждой притворства и
ложного тщеславия, над рассудком, перенесшим уже столько испытаний?  Се-
годня вы осудили меня на длительный пост, и, хотя волнение на многие ча-
сы заставило умолкнуть мой голод, я чувствую, что физически ослабела.  У
меня нет уверенности, что я выдержу бремя, которое меня  ждет.  Клянусь,
меня не страшат телесные страдания, - только бы вы не  приняли  за  сла-
бость духа то, что будет лишь бессилием телесной оболочки. Обещайте, что
вы простите меня, если я окажусь лишь слабой женщиной - только бы, придя
в себя, я все еще ощущала в себе сердце мужчины.
   - Бедное дитя, - ответил Маркус, - мне приятнее слышать, что ты  отк-
ровенно признаешься в слабости, чем если бы ты стала  пытаться  блеснуть
перед нами безрассудной отвагой. Хорошо, мы согласны  дать  тебе  одного
проводника, который в случае надобности окажет тебе  помощь  и  поддерж-
ку... Брат, - добавил он, обращаясь к рыцарю Ливерани, стоявшему во вре-
мя всей беседы у дверей и не спускавшему глаз с Консуэло,  -  возьми  за
руку твою сестру и проводи ее подземельями  к  месту,  назначенному  для
всеобщей встречи.
   - А вы, брат? - испуганно спросила Консуэло. -  Разве  вы  не  хотите
пойти вместе с нами?
   - Это невозможно. Ты можешь иметь лишь одного проводника, и тот, кого
я указал, единственный, кого мне дозволено тебе дать.
   - Я найду в себе мужество и пойду одна, - сказала Консуэло, закутыва-
ясь в плащ.
   - Ты отвергаешь руку брата и друга?
   - Я не отвергаю ни его сочувствия, ни его дружбы, но пойду одна.
   - Ступай же, благородная девушка, и  ничего  не  бойся.  Та,  которая
спустилась одна в колодец слез в Ризенбурге, та, которая пошла навстречу
стольким опасностям, чтобы отыскать пещеру Шрекенштейна, сумеет  с  лег-
костью пройти сквозь недра нашей пирамиды. Ступай же, подобно юным геро-
ям древности, искать свое посвящение сквозь испытания священных таинств.
Братья, протяните ей чашу, драгоценную реликвию, которую принес нам один
из потомков Жижки и в которой мы освящаем святые дары причастия братской
общины.
   Ливерани взял с алтаря деревянную, грубо вырезанную чашу, наполнил ее
и подал Консуэло вместе с хлебом:
   - Сестра, - сказал Маркус, - мы предлагаем тебе не только благородное
сладкое вино и беспримесный пшеничный хлеб для восстановления твоих  фи-
зических сил, - мы предлагаем тебе тело и кровь богочеловека, небесный и
в то же время материальный символ братского равенства. Наши отцы,  муче-
ники таборитской церкви, считали, что для освящения святых даров  вмеша-
тельство нечестивых и кощунственных священников не  могло  сравниться  с
чистыми руками женщины или ребенка. Причастись же здесь  вместе  с  нами
перед тем, как сесть за праздничный стол в храме, где  великое  таинство
причастия будет разъяснено тебе более наглядно. Прими чашу и отпей  пер-
вая. Если ты веришь в этот обряд, несколько капель напитка вольют в твое
тело величайшую силу, а пылкая душа унесет все твое существо на огненных
крыльях.
   Отпив первая из чаши, Консуэло протянула ее Ливерани, и тот,  в  свою
очередь отпив, передал чашу по кругу всем братьям. Осушив последние кап-
ли, Маркус благословил Консуэло и повелел всем присутствующим сосредото-
читься и помолиться за нее. Затем он вручил неофитке серебряную  лампаду
и помог ей спуститься с первых ступеней лестницы.
   - Излишне говорить, - добавил он - что жизни вашей не угрожает ни ма-
лейшая опасность. Бойтесь только за вашу душу. Вы никогда не дойдете  до
дверей храма, если будете иметь несчастье хоть раз обернуться  назад  во
время пути. Вам доведется несколько раз  останавливаться  и  внимательно
осматривать все, что представится вашему взору, но как только перед вами
откроется какая-нибудь дверь, входите и не оборачивайтесь. Как вы  знае-
те, таково строгое правило древних посвящений. Кроме того, согласно ста-
ринным обычаям, вы должны тщательно оберегать пламя  лампады  -  эмблему
вашей веры и вашего усердия.  Идите,  дочь  моя,  и  пусть  вам  придаст
сверхъестественное мужество мысль о  том,  что  страдания,  которые  вам
предстоит претерпеть сейчас, необходимы  для  укрепления  вашего  ума  и
сердца в добродетели и истинной вере.
   Консуэло осторожно спустилась по ступенькам, и едва успела она перес-
тупить последнюю, как лестница была убрана, а тяжелая каменная  плита  с
грохотом упала, закрыв вход в подземелье над ее головой.

   XXXIX

   В первые минуты, перейдя из ярко освещенной  сотней  факелов  залы  в
другую, где мерцал лишь слабый свет ее лампады, Консуэло не могла разли-
чить ничего, кроме какого-то бледного тумана. Однако понемногу глаза  ее
освоились с полумраком, и так как между ней и стенами комнаты, точно та-
кой же и по размеру и по  восьмиугольной  форме,  как  та,  которую  она
только что покинула, не было как будто ничего страшного, она успокоилась
и даже подошла поближе к стене, чтобы рассмотреть  странные  начертанные
на ней буквы. Это была длинная надпись, занимавшая несколько строк,  ко-
торые шли вокруг всей залы и не прерывались ни дверью, ни окном. Заметив
это, Консуэло задумалась не о том, каким образом она выйдет из этой тем-
ницы, а о назначении подобного сооружения. Мрачные мысли, отброшенные ею
вначале, снова пришли ей на ум и вскоре нашли подтверждение в содержании
надписи, которую она прочитала, медленно передвигая свою лампаду на  вы-
соте букв.
   "Любуйся красотой этих стен, воздвигнутых на скале. Их толщина  равна
двадцати четырем футам, и стоят они уже тысячу лет,  причем  ни  военные
штурмы, ни действие времени, ни усилия рабочих не могли нанести им ущер-
ба. Это чудо строительного искусства было некогда воздвигнуто руками ра-
бов, очевидно для того, чтобы спрятать в нем сокровища несметно богатого
господина. Да, чтобы спрятать в недрах скалы, в сердце земли, сокровища,
добытые ненавистью и местью! Здесь гибли, страдали,  рыдали,  вопили  и,
богохульствовали двадцать поколений людей, в большинстве своем невинных,
порой даже герои. Но все они были мучениками или жертвами: пленники вой-
ны, взбунтовавшиеся, чрезмерно угнетенные налогами вассалы,  религиозные
реформаторы, благородные еретики, люди обездоленные, побежденные,  фана-
тики, святые, а  иногда  и  злодеи,  привыкшие  к  жестокостям  войн,  к
убийствам, грабежам и, в свою очередь, приговоренные к страшным  наказа-
ниям. Таковы были катакомбы феодализма, военного или религиозного деспо-
тизма, жилища, которые построили могущественные люди руками невольников,
чтобы заглушить крики своих побежденных закованных братьев и  скрыть  их
трупы. Сюда не проникает свежий воздух или дневной свет, здесь нет  кам-
ня, чтобы склонить на него голову, нет ничего, кроме вделанных  в  стену
железных колец, куда можно пропустить кончик цепи узника и помешать  ему
выбрать себе место для отдыха на сырой, холодной земле. Воздух,  свет  и
пища появляются здесь лишь тогда, когда стражникам, находящимся в  верх-
ней зале, вздумается приоткрыть на мгновение  подвал  и  швырнуть  кусок
хлеба сотням несчастных, брошенных друг на друга после сражения,  ранен-
ных или убитых. И страшнее всего, что иной раз тот, кто выжил  последним
и кто угасает тут в отчаянии и муке среди гниющих трупов своих сотовари-
щей, бывает сожран теми же червями еще до того, как окончательно  умрет,
до того, как сознание жизни и чувство отвращения окончательно погаснут в
его мозгу.
   Таков, о неофит, источник человеческого величия, на которое, быть мо-
жет, ты некогда взирал с восхищением и завистью в  мире  власть  имущих.
Голые черепа, сломанные, иссохшие человеческие кости, слезы, пятна крови
- вот что означают эмблемы на твоих гербах, если отцы твои оставили тебе
в наследство бесчестие знатности, вот что следовало бы изображать на щи-
тах принцев, которым ты служил или мечтаешь служить, если вышел из прос-
тонародья. Да, такова основа дворянских  титулов,  таков  источник  нас-
ледственных богатств и почестей в этом мире; так возникло и до  сих  пор
сохранилось сословие, которого другие сословия боятся, которому льстят и
перед которым заискивают до сего дня. Вот, вот что придумали люди, чтобы
возвыситься - от отца к сыну - над другими людьми!"
   Обойдя темницу три раза, чтобы прочитать всю надпись, Консуэло, охва-
ченная скорбью и ужасом, поставила лампаду на землю и присела отдохнуть.
Глубокая тишина царила в этом зловещем  месте,  и  множество  чудовищных
мыслей невольно пробуждалось здесь. Пылкое воображение  Консуэло  тотчас
населило его мрачными видениями. Ей чудилось, что бледные призраки, пок-
рытые отвратительными язвами, бродят вдоль стен или ползают по  земле  у
ее ног. Ей слышались их жалобные стоны, предсмертный хрип, слабые  вздо-
хи, скрежет цепей. Перед ее мысленным взором вставала жизнь средних  ве-
ков, та жизнь, какой она, очевидно, была тогда, во  времена  религиозных
войн. Ей казалось, что наверху, над головой, она слышит в сторожевой за-
ле тяжелые и зловещие шаги подкованных железом сапог,  бряцание  пик  на
каменном полу, грубые раскаты  смеха,  пьяные  песни,  угрозы  и  ругань
стражников, когда стоны жертв доходили до их слуха и нарушали чудовищный
сон - ибо они спали, эти тюремщики, они могли, они должны были спать над
этой тюрьмой, над зловонной ямой, откуда исходил смрад могилы и  доноси-
лось рычание ада. Бледная, с остановившимся взглядом, со вставшими дыбом
волосами, Консуэло уже ничего больше не видела и не слышала от безумного
страха. Когда она очнулась и вспомнила о себе, то поднялась с пола, что-
бы хоть немного согреться, и заметила, что во время ее мучительного  за-
бытья одна из каменных плит пола была вынута и сброшена вниз; перед  ней
был открыт новый путь. Приблизившись к отверстию, она увидела узкую кру-
тую лестницу, по которой с трудом спустилась и которая привела ее в  но-
вое подземелье, более узкое и низкое, нежели первое. Ступив на пол, ока-
завшийся под ногой мягким и словно  бы  бархатистым,  Консуэло  опустила
свою лампаду, чтобы посмотреть, не увязнет ли она в иле, но увидела лишь
серую пыль, более мелкую, чем мельчайший песок, и в этой пыли вместо ка-
мешков валялись то сломанные ребра, то головки бедренной кости,  то  ос-
колки черепа, то челюсти, еще украшенные белыми, крепкими зубами - приз-
нак молодости и силы тех,  кто  был  внезапно  уничтожен  насильственной
смертью. Некоторые скелеты, сохранившиеся почти целиком, были  извлечены
из этой пыли и прислонены к стенам. Один из  них,  уцелевший  полностью,
стоял во весь рост, с веревкой, обхватывавшей туловище  поперек,  словно
он был осужден погибнуть здесь, не имея возможности лечь.  Тело  его  не
согнулось, не наклонилось вперед, не распалось на части,  но,  напротив,
застыло, одеревенело и откинулось назад в позе, исполненной великолепной
гордости и неумолимого презрения. Сухожилия его остова и членов  окосте-
нели. Запрокинутая голова, казалось, смотрела на своды потолка, и  зубы,
стиснутые последним сокращением челюстей, как бы обнажились  в  приступе
страшного смеха или же в  порыве  высокого  фанатизма.  Сверху  крупными
красными буквами была написана на стене его история. То была неизвестная
жертва религиозного преследования, последний из мучеников,  умерщвленных
в этом месте. У ног его стоял коленопреклоненный скелет; голова скелета,
отделенная от туловища, валялась поодаль, но застывшие руки все еще  об-
нимали колена мученика: то была его жена. В надписи имели место и  такие
подробности:
   "N*** погиб здесь вместе с женой, тремя братьями и двумя детьми из-за
того, что не согласился отречься от веры Лютера и даже под пытками  про-
должал упорно отрицать непогрешимость папы. Он умер стоя  и  высох,  так
сказать, окаменел, не имея возможности взглянуть на свою семью, агонизи-
ровавшую на прахе его друзей и наставников".
   Напротив этой надписи была следующая:
   "Неофит, слой рыхлой земли, которую попирают твои стопы, равен  двад-
цати футам толщины. Это не песок, не глина, это человеческий прах. Здесь
было костехранилище замка. Сюда бросали тех, кто умер в темнице,  распо-
ложенной наверху, когда там уже не хватало места  для  вновь  прибывших.
Это прах двадцати поколений мучеников. Сколь счастливы и сколь  немного-
численны знатные люди, насчитывающие среди своих предков двадцать  поко-
лений палачей и убийц!"
   Эти зловещие останки не так сильно ужаснули  Консуэло,  как  видения,
возникшие в первые минуты в ее собственном мозгу.  Смерть  таит  в  себе
нечто слишком торжественное и значительное, чтобы малодушие  страха  или
религиозные сомнения могли  омрачить  восторженный  пыл  и  ясность  душ
сильных и полных веры. При виде  этих  реликвий  благородная  последова-
тельница благочестивых верований  Альберта  ощутила  больше  уважения  и
сострадания, нежели ужаса и смятения. Она опустилась на колени перед ос-
танками мученика и, почувствовав, что к ней вернулись нравственные силы,
воскликнула, целуя его лишенную телесной оболочки руку:
   - Нет, священное зрелище этой славной смерти не может вызвать ни  жа-
лости, ни отвращения. Представление о  жизни,  протекавшей  в  борьбе  с
предсмертной мукой, мысль о том, что происходило в этих отчаявшихся  ду-
шах, - вот что наполняет горечью и ужасом сердца живых! Но ты,  несчаст-
ный мученик, который умер стоя, подняв взор к небу, ты не вызываешь  жа-
лости, ибо ты не дрогнул, и душа твоя улетела ввысь  в  порыве  экстаза,
вызывающего во мне только благоговение.
   Консуэло медленно поднялась и почти спокойно поправила свою подвенеч-
ную фату, которая зацепилась за скелет коленопреклоненной женщины,  сто-
явший рядом. Узкая и низкая дверь распахнулась перед нею. Она снова взя-
ла лампаду и, стараясь не оборачиваться, вошла в узкий мрачный  коридор,
круто спускавшийся вниз. Справа и слева зияли отверстия темниц, поистине
напоминавших гробы. Эти казематы были чересчур низки, чтобы человек  мог
в них стоять, и недостаточно длинны, чтобы он мог вытянуться там во весь
рост. Казалось, их вырубили циклопы - так прочно они были  выдолблены  в
каменной толще стен. Они напоминали клетки каких-то свирепых  и  опасных
зверей, но Консуэло не могла обмануться на этот счет: она видела арены в
Вероне и знала, что тигры и медведи, предназначавшиеся некогда для  цир-
ковых зрелищ и поединков гладиаторов, содержались в тысячу раз лучше.  К
тому же на железных дверях она прочла, что эти неприступные темницы при-
берегались для побежденных князей, для мужественных полководцев, для уз-
ников, которых считали наиболее важными и опасными в силу их  положения,
ума и энергии. Эти чудовищные меры предосторожности, говорящие о  страхе
перед их возможным побегом, показывали, как велики были любовь и  уваже-
ние их сторонников. Так вот где затихло рыканье этих львов, некогда пот-
рясавших весь мир своим призывом. Их мощь, их  воля  разбились  об  угол
стены, их исполинская грудь иссохла в поисках глотка воздуха возле  неп-
риметной косой щели, выдолбленной в двадцатифутовой толще стены, их  ор-
линое зрение притупилось, ища слабый луч света в вечном мраке. Здесь за-
живо погребли людей, которых не  смели  убивать  открыто.  Прославленные
умы, благороднейшие сердца искупали здесь злодеяния тех,  в  чьих  руках
были сосредоточены сила и право.
   Бродя по темным, сырым коридорам, проделанным в скале, Консуэло услы-
шала шум бегущей воды, напомнивший ей грозный подземный поток  Ризенбур-
га. Однако ее мысли были слишком поглощены несчастьями и  преступлениями
человечества, чтобы долго думать о самой себе.  Внезапно  ей  преградило
путь отверстие колодца, вырытое на уровне земли  и  освещенное  факелом.
Над факелом она прочитала на столбе следующую  надпись,  не  требовавшую
дальнейших пояснений:
   "Здесь их топили!"
   Нагнувшись, Консуэло заглянула в глубь колодца.
   Тот самый ручей, по которому она столь мирно плыла на лодке всего час
назад, низвергался здесь в страшную глубину  и  крутился,  ревя,  словно
жаждал схватить и увлечь новую жертву. Красный отблеск смоляного  факела
придавал этой зловещей струе цвет крови.
   Наконец Консуэло очутилась перед массивной дверью и  попыталась  отк-
рыть ее, но тщетно. Она спросила себя, уж не разверзнется ли пропасть  у
ее ног, не погасит ли внезапный порыв ветра ее лампаду и не поднимут  ли
ее в воздух невидимые цепи, как это бывало  при  посвящениях  в  глубине
египетских пирамид. Однако значительно больше ее пугало  другое:  с  той
минуты, как она пошла по коридорам, кто-то был здесь, рядом с  нею.  Она
слышала сзади чьи-то легкие, беззвучные шаги, чей-то плащ шелестел  близ
нее, а, когда она обогнула колодезь, свет  факела,  оказавшегося  за  ее
спиной, отбросил на поверхность стены, вдоль которой она шла, не одну, а
две колеблющиеся тени. Кто же был этот опасный спутник, взглянуть на ко-
торого она могла, лишь рискуя потерять плоды всех своих усилий и никогда
не переступить порога храма? Был ли это страшный призрак, чье безобразие
могло парализовать ее мужество и поколебать рассудок? Она больше не  ви-
дела его тени, но ей казалось, что чье-то дыхание слышится совсем  близ-
ко. А эта роковая дверь все еще не открывалась! Две или три минуты, про-
веденные в томительном ожидании, показались ей целой вечностью. Безмолв-
ный сообщник внушал неодолимый страх. Она боялась, что, желая  ее  испы-
тать, он может заговорить, может хитростью заставить ее взглянуть на не-
го. Сердце ее учащенно билось. И вдруг она увидела над дверью надпись:
   "Здесь ждет тебя последнее испытание, самое жестокое  из  всех.  Если
мужество твое истощилось, стукни два раза в левую  створку  двери;  если
нет, стукни три раза в правую створку. Помни, что слава твоего  посвяще-
ния будет соразмерна твоим стараниям".
   Консуэло без колебания постучала три раза в правую створку.  Она  тут
же распахнулась, и Консуэло вошла в просторную залу, освещенную множест-
вом факелов. Там никого не было, и сначала она не могла понять  назначе-
ния странных предметов, в строгом порядке расставленных вокруг нее.  Это
были никогда не виданные ею деревянные,  железные  и  бронзовые  машины;
удивительные приспособления лежали на столах или висели на стенах.  Сна-
чала ей показалось, что она попала в артиллерийский музей, ибо там  были
мушкеты, пушки, кулеврины и другие предметы военного  снаряжения  -  они
стояли на первом плане, заслоняя инструменты другого рода. Кому-то взду-
малось собрать здесь все средства,  изобретенные  людьми  для  взаимного
уничтожения. Но когда неофитка сделала несколько шагов вперед  и  прошла
через этот арсенал, она  увидела  другие  предметы,  отличавшиеся  более
утонченной жестокостью, - деревянные козлы, колеса, пилы, плавильные ча-
ны, блоки, крюки, - словом, весь набор орудий пытки, а на большой доске,
висящей посередине, под целой коллекцией дубинок,  клещей,  ножниц,  на-
пильников, зубчатых топоров и других отвратительных предметов для  истя-
зания, была надпись: "Все они весьма ценны, подлинны,  все  они  были  в
употреблении".
   И тут Консуэло почувствовала, что изнемогает. Холодный  пот  увлажнил
волосы на ее голове. Сердце перестало биться. Не в силах  оторваться  от
этого страшного зрелища и от множества нахлынувших на нее кровавых виде-
ний, она рассматривала все, что было перед ней, с тем  тупым  и  мрачным
любопытством, какое овладевает нами в минуты  безмерного  ужаса.  Вместо
того чтобы закрыть глаза, она пристально смотрела на подобие  бронзового
колокола - чудовищную голову в круглом шлеме, посаженную на бесформенное
туловище без ног, обрубленное на уровне колен. Все  вместе  походило  на
огромную статую грубой работы, предназначенную для  украшения  гробницы.
Но постепенно, выходя из своего оцепенения, Консуэло по какому-то наитию
поняла, что под этот колокол помещали осужденного, заставив его присесть
на корточки. Тяжесть колокола была так ужасна, что никакие  человеческие
силы не могли бы его приподнять. Внутренние размеры  были  пригнаны  так
точно, что человек не мог сделать там ни одного  движения.  Но  помещали
его сюда не с намерением задушить, ибо в забрале шлема и во всей  окруж-
ности головы были коегде проделаны маленькие дырочки, причем в некоторых
из них все еще торчали длинные тонкие стилеты.  При  помощи  мучительных
уколов здесь терзали жертву, желая вырвать у нее признание в  преступле-
нии, действительном или мнимом, донос на родных и друзей, исповедь поли-
тических и религиозных взглядов [16].
   На верхушке металлического шлема были  вырезаны  на  испанском  языке
следующие слова:
   Да здравствует святая инквизиция!
   А внизу - молитва, продиктованная, должно  быть,  чувством  свирепого
сострадания, а быть может, вышедшая из сердца и написанная рукою бедного
рабочего, осужденного на создание этой гнусной машины:
   Пресвятая матерь божья, молись за бедного грешника!
   Клок волос, вырванный во время пыток и, очевидно, приклеенный кровью,
остался висеть под этой молитвой как страшное и неизгладимое клеймо. Во-
лосы торчали из отверстия, расширенного с помощью стилета. Они были  се-
дые!
   И вдруг Консуэло перестала видеть, перестала страдать. Совершенно не-
ожиданно, не успев ощутить ни малейшей физической боли, ибо и душа ее  и
тело существовали теперь лишь в теле и душе истерзанного,  искалеченного
человечества, прямая и неподвижная, она упала  на  пол,  словно  статуя,
рухнувшая с пьедестала. Но в ту секунду, когда  голова  ее  готова  была
удариться о бронзу адского прибора, какой-то человек, не замеченный  ею,
успел схватить ее в свои объятия. Это был Ливерани.

   XL

   Очнувшись, Консуэло увидела себя на пурпурном ковре, покрывавшем  бе-
лые мраморные ступени изящной коринфской галереи. Двое мужчин в масках -
по цвету плащей она узнала в них Ливерани и того, кого справедливо  счи-
тала Маркусом, - хлопотали над ней, стараясь привести в чувство. Человек
сорок в плащах и в масках, те самые, которых она уже видела раньше  вок-
руг некоего подобия гробницы Иисуса, стояли в два ряда вдоль ступеней  и
хором пели торжественный гимн на незнакомом языке, размахивая венками из
роз, пальмовыми ветвями и цветами. Колонны были украшены цветочными гир-
ляндами, которые скрещивались, образуя перед закрытой дверью храма и над
головой Консуэло нечто вроде триумфальной арки. Луна в  зените  заливала
ярким светом белый фасад, а снаружи, вокруг этого святилища, старые  ти-
совые деревья, кипарисы и сосны стояли непроходимой рощей,  напоминавшей
священный лес, у подножия которого серебрились  и  журчали  таинственные
воды.
   - Сестра, - сказал Маркус, помогая Консуэло подняться, -  вы  победо-
носно вышли из всех испытаний. Не стыдитесь того, что вы физически осла-
бели под гнетом мучительной скорби. Ваше благородное сердце едва не раз-
билось от гнева и сострадания при  виде  столь  очевидных  доказательств
преступлений и бедствий человечества. Если бы вы пришли сюда  сами,  без
нашей помощи, мы бы не прониклись к вам  таким  уважением,  как  теперь,
когда вас принесли сюда обессиленную и  удрученную  печалью.  Вы  видели
подземелье роскошного замка, причем это не  какой-нибудь  особый  замок,
более других известный своими преступлениями, нет, это самый  обыкновен-
ный замок, похожий на все те, чьи развалины покрывают большую часть  Ев-
ропы. Да, это страшные остатки обширной сети, с чьей помощью  феодальное
владычество в течение стольких веков распоряжалось  всем  цивилизованным
миром, угнетая людей своим преступным, жестоким  могуществом  и  ужасами
междоусобных войн. Эти отвратительные жилища, эти суровые крепости  слу-
жили логовом для всех злодеяний, свершавшихся на глазах у людей  до  тех
пор, пока религиозные войны, старания освободительных обществ и  мучени-
чества избранников не помогли человечеству  познать  истину.  Вы  можете
объехать Германию, Францию, Италию, Испанию, славянские страны - в  каж-
дой долине, на каждой горе вы увидите там внушительные развалины какого-
нибудь грозного замка или заметите на траве остатки укреплений. Все  это
кровавые следы завоевателей, следы побед касты патрициев над кастами по-
рабощенных. И если вы исследуете эти руины, если пороетесь в земле,  ко-
торая их поглотила и неустанно старается засыпать их еще глубже, вы пов-
сюду найдете то же, что видели здесь: темницу,  яму  для  груды  трупов,
тесные зловонные конуры для особо важных  узников,  укромный  угол,  где
можно убивать бесшумно, а на вершине старинной башни или в недрах подзе-
мелья - застенок для строптивых рабов, виселицу для дезертиров,  кипящие
котлы для еретиков. Сколько несчастных погибло в кипящей смоле,  сколько
исчезло в потоке вод, сколько было заживо погребено в рудниках! Ах, если
бы стены замков, воды озер и рек, пещеры скал могли заговорить и расска-
зать о всех беззакониях, которые они видели и поглотили! Число их  слиш-
ком велико, чтобы история могла запечатлеть эти подробности!
   Но не только владетельные сеньоры,  не  только  аристократы  окрасили
землю невинной кровью. Короли и священники, троны и церковь - вот  глав-
ный источник беззаконий, вот главная разрушительная сила. Чья-то суровая
забота, чей-то мрачный, но сильный ум собрал в одной из зал нашего  ста-
ринного замка часть Орудий пытки,  изобретенных  ненавистью  сильного  К
слабому. Описание их невероятно, глаза с трудом верят, мысль отказывает-
ся допустить их существование. И все-таки они действовали, эти  чудовищ-
ные механизмы, они действовали в течение целых столетий как в  королевс-
ких дворцах, так и в цитаделях мелких князьков, главным же образом  -  в
застенках святой инквизиции. Что я говорю? Они действуют и ныне, хотя  и
реже. Инквизиция все еще существует, все еще терзает людей, и  во  Фран-
ции, самой просвещенной из всех стран,  есть  еще  провинциальные  суды,
сжигающие мнимых колдунов.
   Впрочем, разве тирания уже низвергнута? Разве короли и принцы  перес-
тали разорять землю? Разве война перестала приносить горе и  опустошение
как в зажиточные дома, так и в бедные хижины, стоит только захотеть  са-
мому мелкому правителю? Разве рабство перестало царить в половине  Евро-
пы? Разве войско перестало подчиняться почти повсеместному закону хлыста
и дубинки? Разве самых красивых, самых храбрых солдат в мире -  прусских
солдат - не дрессируют как животных, с  помощью  палки  и  розги?  Разве
русскими рабами не управляет кнут? Разве в Америке не обращаются с  нег-
рами хуже, чем с собаками и лошадьми? Если крепости древних баронов  уже
разрушены и превращены в мирные жилища, то  разве  крепости  королей  не
продолжают стоять на месте и служить тюрьмами для невинных чаще, чем для
виновных? И разве ты, сестра моя, нежнейшая и благороднейшая из  женщин,
не была узницей в Шпандау?
   Мы знали, что ты великодушна, мы не сомневались в твоей способности к
состраданию, в чувстве справедливости, но так как тебе и некоторым  дру-
гим, находящимся здесь, предназначено вернуться в свет, бывать при  дво-
ре, иметь доступ к королям, подвергаться - тебе в особенности - действию
их чар, нам пришлось предостеречь тебя от опьянения этой полной блеска и
опасностей жизнью, и мы не имели права избавить тебя даже от самых чудо-
вищных доказательств ее порочности. Пользуясь одиночеством,  на  которое
мы тебя обрекли, и книгами, предоставленными  в  твое  распоряжение,  мы
воздействовали на твой ум; с помощью отеческих наставлений, то  строгих,
то ласковых, мы воздействовали на твое сердце; подвергая тебя  испытани-
ям, более мучительным и насыщенным более глубоким смыслом, нежели  испы-
тания древних мистерий, мы воздействовали на органы твоего зрения. А те-
перь, если ты все еще  желаешь  принять  посвящение,  можешь  бесстрашно
предстать перед этими неподкупными, но добрыми судьями - ты  уже  знаешь
их, и они ждут тебя, либо чтобы увенчать, либо чтобы даровать тебе  сво-
боду покинуть нас навсегда.
   Сказав это, Маркус поднял руку и указал Консуэло на дверь храма,  над
которой огненными буквами зажглись три сакраментальных  слова:  свобода,
равенство, братство.
   В ослабевшей, разбитой физически Консуэло бодрствовал  в  эту  минуту
только ее дух. Она уже не могла слушать речь Маркуса  стоя.  Вынужденная
снова присесть у подножия колонны, она опиралась на  Ливерани,  не  видя
его, забыв о нем. Однако она не пропустила ни одного слова,  произнесен-
ного Маркусом. Бледная, как привидение, с остановившимся взглядом и  за-
мирающим голосом, она все-таки не производила впечатления человека,  ко-
торый только что перенес сильное нервное потрясение. Сдержанный  восторг
переполнял ее грудь, дыхание было так слабо, что Ливерани не мог уловить
его. Черные глаза, немного ввалившиеся от усталости и перенесенных стра-
даний, сверкали мрачным огнем. Легкая морщинка на лбу говорила о непоко-
лебимом решении, первом в ее жизни. Характер ее красоты испугал  тех  из
присутствующих, кто прежде видел ее неизменно приветливой и кроткой. Ли-
верани дрожал, как лист жасмина, колеблемый ночным ветерком над  головой
его возлюбленной. Она поднялась сильным движением, какого он не мог ожи-
дать от нее в этот миг, но внезапно у нее  подкосились  ноги,  и,  чтобы
подняться по ступенькам, она позволила ему поддерживать, почти нести се-
бя, не испытывая при этом никакого волнения от его объятий,  так  сильно
трогавших ее прежде, не выходя из состояния глубокой задумчивости,  нес-
мотря на близость сердца, так бурно воспламенявшего прежде ее сердце. Он
вложил в ее ладонь серебряный крестик  -  талисман,  дававший  известные
права на нее и служивший как бы знаком отличия, по  которому  она  могла
его узнавать. Но Консуэло, казалось, не  узнала  ни  этого  дорогого  ей
предмета, ни руки, которая передала ей его.  Ее  собственная  рука  была
стиснута в какой-то судороге страдания. Она бессознательно держалась  за
руку Ливерани, как держалась бы за ветку, чтобы не свалиться в пропасть,
но кровь сердца не доходила до ее оледеневшей руки.
   - Маркус, - прошептал Ливерани, когда тот  поравнялся  с  ним,  чтобы
постучать в дверь храма, - не покидайте  нас.  Испытание  было  чересчур
жестоким. Я боюсь!
   - Она любит тебя! - ответил Маркус.
   - Да, но она может умереть, - вздрогнув, возразил Ливерани.
   Маркус трижды постучал в дверь, которая открылась и сразу же  захлоп-
нулась, как только он вошел вместе с Консуэло и Ливерани. Прочие  братья
остались в галерее, ожидая, чтобы их пригласили на церемонию посвящения,
ибо между этим посвящением и последними испытаниями всегда  бывает  сек-
ретная беседа между наставниками Невидимых и тем, кого  собирались  при-
нять.
   Внутри помещение, предназначавшееся в замке*** для подобных  обрядов,
было отделано и украшено с большой пышностью. Между всеми колоннами сто-
яли статуи величайших друзей человечества. Фигура Иисуса Христа  помеща-
лась в середине амфитеатра между фигурами Пифагора и Платона.  Аполлоний
Тианский стоял рядом со святым Иоанном, Абеляр - возле святого  Бернара.
Ян Гус и Иероним Пражский находились рядом со святой Екатериной и Жанной
д'Арк. Но Консуэло не стала рассматривать то, что ее окружало. Погружен-
ная в свои мысли, она без удивления и волнения снова увидела  тех  самых
судей, которые так глубоко изучили ее сердце.  Ее  больше  не  тревожило
присутствие этих лиц, кто бы они ни были, и, ожидая  их  приговора,  она
казалась совершенно спокойной.
   - Брат сопровождающий, - обратился к Маркусу восьмой человек,  сидев-
ший ниже семи судей и всегда говоривший вместо них, - кого вы привели  к
нам? Как имя этой женщины?
   - Консуэло Порпорина, - сказал Маркус.
   - Нет, брат мой, вы дали неправильный ответ, - возразила Консуэло.  -
Разве вы не видите, что я явилась сюда в  одежде  новобрачной,  а  не  в
платье вдовы? Возвестите о приходе графини Рудольштадт.
   - Дочь моя, - сказал брат, - я говорю с вами от имени совета. Вы  уже
не носите этого имени. Ваш брак с графом Рудольштадтом расторгнут.
   - А по какому праву? По чьему повелению? - спросила Консуэло резким и
громким голосом, словно в лихорадке. - Я не признаю никакой теократичес-
кой власти. Вы сами научили меня признавать лишь те права, какие я  доб-
ровольно дала вам над собой, и подчиняться лишь  отеческому  авторитету.
Но он не будет таковым, если вы расторгнете наш брак без согласия  моего
и моего супруга. Ни он, ни я не давали вам такого права.
   - Ты ошибаешься, дочь моя: Альберт дал нам  право  распоряжаться  его
судьбой и твоей. И ты тоже дала нам это право, когда открыла свое сердце
и поведала, что полюбила другого.
   - Я ни в чем вам не признавалась, - возразила Консуэло, -  и  отрицаю
признание, которое вы хотите у меня вырвать.
   - Введите прорицательницу, - сказал Маркусу говоривший.
   Высокая, закутанная в белое женщина, чье лицо было  закрыто  покрыва-
лом, вошла и села в центре полукруга, образованного судьями. По  нервной
дрожи, сотрясавшей ее тело, Консуэло сразу узнала Ванду.
   - Говори, жрица истины, - сказал оратор, - говори, изобличительница и
толковательница самых сокровенных тайн, самых тонких движений человечес-
кого сердца. Является ли эта женщина супругой Альберта Рудольштадта?
   - Да, она его верная и достойная супруга, - ответила Ванда, - но сей-
час вы должны провозгласить ее развод. Вы видите, кто  привел  ее  сюда,
видите, что тот из наших сыновей, чью руку она держит, любим ее,  и  она
должна принадлежать ему в силу незыблемого права любви в браке.
   Консуэло с удивлением обернулась к Ливерани и взглянула на свою руку,
застывшую и словно умершую в его руке. Ей почудилось, что она спит и си-
лится проснуться. Наконец она решительно вырвала руку  и,  посмотрев  на
свою ладонь, увидела на ней отпечаток креста, некогда принадлежавшего ее
матери.
   - Так вот он, человек, которого я любила! - проговорила она с  груст-
ной улыбкой святого простодушия. - Что ж, правда, я  любила  его  нежно,
безумно, но это был сон! Я думала, что Альберта нет в живых, а вы  гово-
рили мне, что Ливерани достоин моего уважения, доверия. Потом я  увидела
Альберта. Из его слов, обращенных к другу, я поняла, что он как будто не
хочет больше быть моим мужем, и я перестала бороться с любовью  к  этому
незнакомцу, чьи письма и заботы опьяняли меня, сводили с  ума.  А  потом
мне сказали, что Альберт по-прежнему любит меня, что он отказывается  от
меня только из великодушия и благородства. Так почему же Альберт  убедил
себя, что моя преданность уступит его чувству? Какое преступление совер-
шила я до сих пор, чтобы меня сочли способной разбить  его  сердце  ради
эгоистического счастья? Нет, я никогда не запятнаю себя  подобным  прес-
туплением. Если, по мнению Альберта, я недостойна его, потому что позво-
лила себе полюбить другого, если он не решается уничтожить эту любовь  и
не хочет внушить мне еще большую, я подчинюсь его решению,  я  соглашусь
на развод, против которого восстают и сердце мое и совесть, но я не ста-
ну ни женой, ни возлюбленной другого. Прощайте, Ливерани, если  действи-
тельно таково ваше имя. Я доверила вам крест моей матери в минуту  само-
забвения, но не стыжусь ее и ни о чем не  жалею.  Верните  же  мне  этот
крест, чтобы, вспоминая друг о друге, мы могли испытывать лишь  взаимное
уважение и сознание, что мы оба выполнили свой долг  без  горечи  и  без
принуждения.
   - Ты знаешь, что мы не признаем подобной морали, - возразила прорица-
тельница, - и не принимаем подобных жертв. Мы хотим возвеличить и  восс-
лавить любовь, утраченную и опошленную в этом мире, восславить свободный
выбор сердца, священный и добровольный союз двух существ, равно  любящих
друг друга. Нам дано право облегчать совесть наших детей, отпускать гре-
хи, соединять подходящие пары, разбивать оковы старого общества.  Следо-
вательно, ты не имеешь права приносить себя в жертву, не  смеешь  заглу-
шать свою любовь и отрицать истинность твоего признания без нашего  сог-
ласия.
   - К чему говорите вы мне о свободе, о любви и о счастье? - воскликну-
ла Консуэло в каком-то восторженном порыве, шагнув ближе к судьям и  об-
ратив к ним лицо, сияющее вдохновением и величием. - Разве  не  вы  сами
заставили меня пройти через испытания, которые  оставляют  вечную  блед-
ность на челе и непобедимую суровость в сердце? За какое же бесчувствен-
ное, низкое существо принимаете вы меня, если думаете, что я еще способ-
на мечтать о личном счастье, после того, что видела, постигла, что  знаю
отныне о жизни людей и о моих обязанностях в этом мире?
   Нет, нет! Прочь  любовь,  прочь  супружество,  прочь  свободу,  прочь
счастье, славу, искусство! Больше ничего не существует для меня, если  я
должна причинить страдание самому малому из мне подобных! Разве не дока-
зано, что всякая радость в этом мире покупается ценой  радости  другого?
Разве нет более высоких забот, нежели забота о своем собственном  благе?
Разве не то же самое думает Альберт, и разве я не имею права думать так,
как думает он? Разве он не питает надежду, что именно его  самоотречение
даст ему силы трудиться на пользу человечества с еще большим  рвением  и
умом, чем когда бы то ни было прежде? Позвольте мне быть такой же  вели-
кодушной, как Альберт. Позвольте мне бежать от обманчивой  и  преступной
иллюзии счастья. Дайте мне работу, тяжелую, утомительную, дайте мне боль
и вдохновение! С той минуты, как вы неосторожно показали мне мучеников и
орудия пытки, я сама жажду мученичества. Да будет стыдно тому, кто понял
свой долг и все-таки думает о своей доле счастья и покоя на этой  земле!
О Ливерани, если вы любите меня после того, как прошли те же  испытания,
какие привели сюда меня, вы безумец,  вы  дитя,  недостойное  называться
мужчиной и, уж конечно, недостойное того, чтобы я пожертвовала ради  вас
героической привязанностью Альберта. А ты, Альберт, если ты здесь,  если
ты слышишь меня, тебе бы следовало назвать меня хотя бы сестрой,  протя-
нуть мне руку и поддержать на том тернистом пути, который ведет  тебя  к
богу.
   Экстаз Консуэло дошел до апогея, она уже не могла выразить его слова-
ми. Ею овладело необыкновенное возбуждение, и, подобно пифиям, которые в
минуту божественного наития  выражают  свои  чувства  дикими  криками  и
яростными телодвижениями, она вдруг ощутила потребность проявить  обуре-
вавшее ее волнение способом, наиболее для нее естественным: она  запела.
Ее звонкий голос прозвучал так же трепетно, как тогда, когда она впервые
пела публично эту арию в Венеции перед Марчелло и Порпорой.
   I cieti immensi narrano
   Del grande Iddio la gloria! [17]
   Ей потому вспомнился этот гимн, что, пожалуй,  он  является  наиболее
простодушным и наиболее сильным выражением религиозного восторга,  какое
нам когдалибо дарила музыка. Но ей не хватило спокойствия,  необходимого
для того, чтобы владеть и управлять голосом, и после первых  двух  строф
из груди ее вырвалось рыдание, из глаз хлынули слезы, и она упала на ко-
лени.
   Наэлектризованные ее пылом. Невидимые все вместе поднялись  со  своих
мест и, стоя в почтительной позе, слушали это вдохновенное пение.  Одна-
ко, увидев, что она изнемогла от обуревавшего ее чувства, они  приблизи-
лись к ней, а Ванда, пылко обняв ее, толкнула в объятия Ливерани с возг-
ласом:
   - Взгляни же на него и знай, что бог даровал тебе возможность  прими-
рить любовь и добродетель, счастье и долг.
   Консуэло на миг потерявшая слух и как бы перенесенная в иной мир, на-
конец посмотрела на Ливерани, с которого Маркус успел сорвать маску. Она
испустила пронзительный крик и едва не потеряла сознания на  груди  воз-
любленного, узнав Альберта. Альберт и Ливерани были одно и то же лицо.

   XLI

   В эту минуту двери храма с металлическим звоном распахнулись, и  туда
попарно вошли Невидимые. Раздались волшебные звуки гармоники [18], этого
недавно изобретенного инструмента, еще незнакомого  Консуэло.  Казалось,
они проникали сверху, сквозь полуоткрытый купол, вместе с лучами луны  и
живительными струями ночного ветерка. Дождь  цветов  медленно  падал  на
счастливую чету, являвшуюся центром этой торжественной процессии. У  зо-
лотого треножника стояла Ванда. Правой рукой она поддерживала в нем  яр-
кое пламя благовонного курения, а в левой держала оба конца  символичес-
кой цепи из цветов и листьев, которую набросила на влюбленную пару. Нас-
тавники Невидимых, чьи лица были закрыты длинными красными  покрывалами,
а головы увенчаны такими же освященными обычаем эмблемами - листьями ду-
ба и акации, стояли с протянутыми руками, как бы готовые  принять  своих
братьев, проходивших мимо и склонявшихся перед ними. Эти наставники были
величественны, как древние друиды, но их руки,  не  запятнанные  кровью,
умели только благословлять, и  глубокое  благоговение  заменяло  ныне  в
сердцах адептов фанатический страх религии минувшего. Приближаясь к  вы-
сокому судилищу, посвященные снимали маски, чтобы с открытым лицом  при-
ветствовать этих величавых незнакомцев, со стороны которых  они  никогда
не видели ничего, кроме милосердия, справедливости,  отеческой  любви  и
высокой мудрости. Верные данной клятве, далекие от сожалений  и  недове-
рия, они не пытались прочитать любопытным  взором,  кто  скрывается  под
этими непроницаемыми покровами. Вероятно, сами того не зная, адепты были
знакомы со своими учителями,  этими  волхвами  новой  религии,  которые,
встречаясь с  ними  в  обществе  и  на  разных  сборищах,  были  лучшими
друзьями, ближайшими наперсниками большинства из них, а быть может, даже
каждого. Но при (Совершении обряда лицо жреца было закрыто, как у ораку-
ла древних времен.
   Счастливое детство наивных верований, сказочное утро священных  заго-
воров, которые во все эпохи окутывала дымка тайны, туман поэтической не-
достоверности! Лишь одно столетие отделяет нас от существования  Невиди-
мых, а оно уже сомнительно для историка, но тридцатью годами позже орден
иллюминатов вновь облекается в те же неведомые толпе формы и, черпая си-
лы как в изобретательном гении своих наставников, так и в преданиях тай-
ных обществ мистической Германии, он ужасает мир самым грозным  и  самым
искусным из всех заговоров политических и религиозных. На мгновение этот
орден пошатнул троны всех королевских династий, а потом, в свою очередь,
рухнул, оставив в наследство  французской  революции  передавшийся,  как
электрический ток, высокий энтузиазм, пылкую веру и грозный фанатизм. За
полвека до этих отмеченных судьбой дней, в те времена,  когда  галантное
царствование Людовика XV, философский деспотизм Фридриха II,  скептичес-
кое и насмешливое  владычество  Вольтера,  честолюбивая  дипломатия  Ма-
рии-Терезии и еретическая терпимость Ганганелли, - в те  времена,  когда
все это, казалось, надолго возвещало миру одряхление, соперничество, ха-
ос и разложение, французская революция уже бродила, как вино, во мраке и
созревала под землей. Она вынашивалась в умах верящих до фанатизма людей
как мечта о всемирной революции, и, пока разврат, лицемерие или  неверие
царили на земле, высокая вера,  великолепное  проникновение  в  будущее,
проекты переустройства мира, столь же  глубокие  и,  быть  может,  более
обоснованные научно, чем наш фурьеризм и наш нынешний сенсимонизм, помо-
гали отдельным группам людей необыкновенных создавать в своем  воображе-
нии представление о будущем обществе, диаметрально противоположном  тому
обществу, чьи действия до сих пор скрывает и замалчивает история.
   Подобный контраст является одной из поразительнейших черт восемнадца-
того века, который до того насыщен идеями и напряженной работой  ума  во
всех областях, что философы и историки наших дней еще не  могут  сделать
ясные и полезные обобщения. Дело в том, что в нем есть уйма противоречи-
вых документов и непонятых фактов, с первого  взгляда  неуловимых,  есть
множество источников, замутненных сутолокой века, источников, которые бы
следовало терпеливо расчистить, чтобы добраться до надежной сути. Многие
усердные труженики остались неизвестными и унесли в могилу  тайну  своей
миссии - ведь столько славных подвигов поглощало тогда  внимание  совре-
менников, столько блестящих работ и поныне привлекают внимание  исследо-
вателей прошлого! Однако понемногу свет возникнет из этого хаоса, и если
наш век сможет когда-нибудь понять собственную сущность, он поймет также
и смысл жизни своего отца - восемнадцатого века, смысл этой огромной ша-
рады, этого блестящего логогрифа, где уживалось столько противоположнос-
тей: подлость и величие, знание и невежество, варварство и  цивилизация,
ясность мысли и заблуждения, положительность и склонность к  поэтическим
восторгам, неверие и вера, мудрый педантизм и  легкомысленная  насмешли-
вость, суеверие и горделивый разум. Он  поймет  это  столетие,  видевшее
владычество госпожи де Ментенон и госпожи де Помпадур, Петра Великого  и
Екатерины II, Марии-Терезии и Дюбарри, Вольтера и Сведенборга,  Канта  и
Месмера, Жан-Жака Руссо и кардинала Дюбуа, Шрепфера и Дидро, Фенелона  и
Лоу, Цинцендорфа и Лейбница, Фридриха II и Робеспьера,  Людовика  XIV  и
Филиппа Эгалите, Марии-Антуанетты и Шарлотты Корде, Вейсгаупта, Бабефа и
Наполеона... Страшную лабораторию, где в тигель было брошено такое  мно-
жество разнородных элементов, что в своем чудовищном кипении они изверг-
ли из себя клубы дыма, и мы до сих пор бродим впотьмах, окутанные туман-
ными образами.
   Ни Консуэло, ни Альберт, ни даже вожди Невидимых и их адепты не могли
ясно видеть свой век - тот век, в лоне которого все они горели  желанием
и надеждой взять его приступом и переродить. Все они верили, что вступа-
ют в преддверие евангельской республики, подобно тому как ученики Иисуса
верили, что вступают в преддверие царства божья на земле,  как  табориты
Чехии верили, что вступают в преддверие рая, как позже французский  Кон-
вент верил, что находится на пороге победоносного распространения  своих
идей на всем земном шаре. Однако без этой безрассудной веры не было бы и
настоящей преданности, а без этих великих безумств не было бы и  великих
результатов. Что сталось бы с представлением о человеческом братстве без
утопии божественного мечтателя Иисуса? Разве  смогли  бы  мы  оставаться
французами, если б не заразились восторженными  видениями  Жанны  д'Арк?
Удалось ли бы нам завоевать первоначальные элементы равенства без благо-
родных химер восемнадцатого столетия? А та таинственная революция, о ко-
торой мечтали разные секты прошлого, каждая для своего времени  (неведо-
мые конспираторы минувшего века смутно предвидели ее за пятьдесят лет до
ее прихода, представляя эрой политического и религиозного обновления), -
эта революция принесла с собой такие внезапные бури и потерпела крах так
внезапно, что ни Вольтер, ни другие трезвые философские умы, его  совре-
менники, ни сам Фридрих II, великий  выразитель  логической  и  холодной
мысли, не могли этого предусмотреть. Все - и самые пылкие и самые благо-
разумные - не могли провидеть будущее. Жан-Жак  Руссо  отказался  бы  от
своего произведения, если бы Гора привиделась ему  с  гильотиной  на  ее
вершине. Альберт Рудольштадт немедленно превратился бы снова в  страдаю-
щего летаргией безумца пещеры Шрекенштейна, если бы мог  вообразить  эти
кровавые победы, деспотизм Наполеона и реставрацию старого порядка, соп-
ровождаемого господством самых низменных  материальных  интересов:  ведь
он, Альберт, верил в то, что помогает делу немедленного и навечного раз-
рушения эшафотов и тюрем, казарм и монастырей, меняльных лавок и крепос-
тей!
   Они мечтали, эти благородные юноши, и  всеми  силами  души  старались
претворить в жизнь свои мечты. Они были такими же  детьми  своего  века,
как ловкие политиканы и мудрые философы - их современники.  Они  так  же
дурно или так же хорошо, как те, другие, видели абсолютную истину  буду-
щего - эту великую незнакомку, которую каждый из нас  представляет  себе
по-своему и которая обманывает всех нас, но все-таки  подтверждает  нашу
правоту в тот момент, когда является нашим сыновьям, облаченная в  расц-
веченную тысячью красок императорскую тогу, сшитую из лоскутков, некогда
приготовленных каждым из нас. К счастью, каждое столетие  видит  будущее
все более величественным, ибо каждое столетие создает все больше  труже-
ников, способствующих его торжеству. Что до людей, которые хотели бы ра-
зорвать его пурпурные одежды и окутать вечным  трауром,  они  бессильны,
ибо не понимают его. Рабы существующей действительности, они  не  знают,
что у бессмертия нет возраста и что тот, кто не  представляет  себе  его
"завтра", не видит и его "сегодня".
   Минута, когда глаза Консуэло наконец с восхищением взглянули в  глаза
Альберта, была для него минутой наивысшего счастья. Помолодевший, поздо-
ровевший, он был прекрасен в своем опьянении и ощущал в себе такую могу-
чую веру, которая могла бы сдвинуть горы, но сейчас  он  нес  лишь  груз
собственного рассудка, отуманенного страстью. Словно Галатея,  вылеплен-
ная скульптором - любимцем богов, Консуэло наконец-то стояла перед  ним,
пробуждаясь к любви, к жизни. Безмолвная, сосредоточенная, с лицом, оза-
ренным каким-то небесным ореолом, она впервые была так удивительно,  так
неоспоримо прекрасна, ибо впервые жила настоящей,  полнокровной  жизнью.
Благородное чело светилось ясностью, а большие глаза были влажны от  ду-
ховного наслаждения, по сравнению с которым чувственное опьянение кажет-
ся лишь бледным его отблеском. И красота Консуэло  была  так  совершенна
именно потому, что она не сознавала ее, не думала о ней, не понимала са-
ма, что происходит в ее сердце. Для нее существовал один  Альберт,  или,
вернее, она существовала теперь лишь в нем одном, и он один  казался  ей
достойным безграничного восхищения и безмерного уважения. А сам Альберт,
любуясь ею, тоже преобразился и был озарен  каким-то  неземным  сиянием.
Правда, его взгляд еще таил в себе торжественное величие пережитых  бла-
городных страданий, но минувшие невзгоды не оставили на его лице ни  ма-
лейшего следа физической боли. На лице его отражалось  безмятежное  спо-
койствие возрожденного к жизни мученика, который видит, как земля, обаг-
ренная его кровью, уходит у него из-под ног,  а  разверстое  небо  сулит
бесконечные награды. Никогда еще, даже  в  дни  расцвета  античного  или
христианского искусства, ни один вдохновенный художник не создавал более
благородного образа героя или мученика.
   Все Невидимые также замерли от восхищения и, образовав  круг,  преис-
полненные великодушной радости, молча созерцали прекрасную  чету,  столь
чистую перед лицом бога и столь целомудренно счастливую среди людей. За-
тем двадцать сильных мужских  голосов  запели  хором  могучий  и  безыс-
кусственный гимн, напоминавший античный: "О Гименей! О Гименей!"  Музыка
принадлежала Порпоре, которому послали слова и поручили сочинить  эпита-
ламу для некоего славного союза, причем щедро вознаградили,  не  указав,
от кого исходит этот дар. Подобно Моцарту, написавшему  накануне  смерти
самое вдохновенное свое  произведение,  "Реквием",  заказанный  ему  та-
инственным незнакомцем, старый Порпора обрел весь гений молодости, когда
сочинял свадебный гимн, поэтическая загадка которого возбудила его вооб-
ражение. Консуэло с первых же тактов узнала манеру своего дорогого  учи-
теля и, с трудом оторвав взгляд от любимого, повернулась к  певцам,  ища
приемного отца, но здесь присутствовала только его душа. Среди достойных
исполнителей его музыки Консуэло узнала многих друзей. Здесь были: Фрид-
рих Тренк, Порпорино, молодой  Бенда,  граф  Головкин,  Шубарт,  шевалье
д'Эон - она познакомилась с ним еще в Берлине и, так же как вся  Европа,
никак не могла понять, к какому он принадлежал полу, - граф де  Сен-Жер-
мен, муж певицы Барберини канцлер Коччеи, содержатель кабинета для  чте-
ния Николаи, Готлиб, чей красивый голос выделялся среди всех  остальных,
и, наконец, Маркус, которого она узнала по выразительному знаку Ванды  и
еще ранее - благодаря инстинктивной симпатии, какую  вызывал  в  ней  ее
покровитель и названый отец. Все Невидимые сняли и перекинули через пле-
чо свои зловещие черные плащи, и теперь их ярко-красные с белым  наряды,
изящные и простые, украшенные золотой цепью с отличительными знаками ор-
дена, придавали группе праздничный вид. Маски висели у  каждого  на  за-
пястье, готовые тут же закрыть лицо хозяина по малейшему  сигналу  кара-
ульного, стоявшего в дозоре на крыше здания.
   Оратор - тот, кто служил посредником между наставниками  Невидимых  и
адептами, также снял маску и подошел поздравить счастливых супругов. Это
был герцог***, тот самый богатый вельможа, который отдал свое состояние,
ум и пылкое рвение делу Невидимых. Он являлся председателем сегодняшнего
сборища, и это в его замке давно уже нашли пристанище Ванда  и  Альберт,
спрятанные, разумеется, от глаз всех непосвященных.  Его  замок  являлся
также главным центром всей работы судилища ордена, хотя  существовали  и
другие резиденции. Правда, многочисленные сборища происходили  здесь  за
редкими исключениями лишь один раз в год, в  течение  нескольких  летних
дней. Посвященный во все тайны наставников, герцог защищал их интересы и
действовал вместе с ними. Никогда не выдавая их инкогнито и принимая  на
себя одного весь связанный с этим риск, он был их посредником в сношени-
ях с другими членами общества.
   Когда новобрачные обменялись со своими братьями ласковыми и радостны-
ми приветствиями, каждый занял свое место, и герцог, вновь превративший-
ся в брата-оратора, обратился к  увенчанной  цветами  супружеской  чете,
стоявшей на коленях перед алтарем, со следующей речью:
   - Дорогие и возлюбленные дети, именем  истинного  бога,  всемогущего,
вселюбящего и всеведущего, именем трех добродетелей, которые в душе  че-
ловека являются отражением божественного начала - трудолюбия, милосердия
и справедливости, - а нами именуются свободой, равенством  и  братством,
наконец именем судилища Невидимых, посвятившего себя  тройному  долгу  -
долгу рвения, веры и познания, - другими словами, тройному  исследованию
истин - политических, нравственных и божественных, -  я  провозглашаю  и
утверждаю, о Альберт Подебрад и Консуэло Порпорина, ваш брак, ранее зак-
люченный вами перед лицом бога и ваших родителей, а также в  присутствии
священника христианской веры в замке Исполинов  числа  175*  года.  Брак
этот, имевший законную силу в глазах людей, не имел таковой в глазах бо-
га. В нем недоставало: 1) самоотверженной готовности супруги жить вместе
с супругом, который, по всей видимости, доживал свой последний  час;  2)
одобрения представителя нравственной и религиозной власти,  признаваемой
и почитаемой супругом; 3) согласия некой  особы,  здесь  присутствующей,
которую мне не дозволено назвать, но которая связана с одним из супругов
узами крови. Если ныне эти три условия выполнены и ни один из вас,  суп-
ругов, не собирается предъявить какие-либо  требования  или  возражения,
соедините ваши руки и встаньте, дабы призвать небо  в  свидетели  добро-
вольности вашего деяния и святости вашей любви.
   Ванда, продолжавшая оставаться неизвестной братьям ордена,  взяла  за
руки своих детей. В едином порыве нежности и восторга  все  трое  подня-
лись, как бы составляя одно нераздельное существо.
   После нескольких торжественных фраз,  знаменующих  заключение  брака,
простые, трогательные обряды новой религии свершились тихо и благоговей-
но. Этот обет взаимной любви явился не обособленным актом, происходившим
среди равнодушных зрителей, которым был чужд скреплявшийся  здесь  союз.
Нет, все присутствовавшие были призваны утвердить религиозное  таинство,
освящающее узы двух существ, связанных с ними общностью веры.  Благосло-
вив супругов, они образовали вокруг них живое кольцо, цепь братской люб-
ви и духовного содружества, а потом поклялись во всем  поддерживать  их,
защищать их честь и жизнь, употреблять всяческие усилия,  чтобы  вернуть
их на стезю добродетели в случае, если они  проявят  слабость,  охранять
елико возможно от преследований и соблазнов внешнего мира при любых обс-
тоятельствах и встречах, - словом, любить их так же  свято,  сердечно  и
глубоко, как если бы они были связаны с  ними  узами  кровного  родства.
Красавец Тренк в простых, но красноречивых выражениях произнес это  обе-
щание от имени всех остальных. Затем, обращаясь к супругу, он добавил:
   - Альберт, согласно нечестивым и преступным обычаям старого общества,
от которого мы втайне отходим, чтобы в будущем приблизить его к нам, муж
должен требовать от своей жены верности именем унизительной  и  деспоти-
ческой власти. Если она изменит ему, он обязан убить соперника; он  даже
имеет право убить и свою супругу. Это называется  "смыть  кровью  пятно,
замаравшее честь". Итак, в этом старом, слепом и  порочном  мире  каждый
мужчина является естественным врагом счастья и чести,  охраняемых  столь
варварским образом. Друг и даже брат присваивают себе право  похитить  у
друга и брата любовь его подруги или по меньшей мере насладиться  жесто-
кой и подлой радостью, возбуждая его ревность, высмеивая его  бдительный
надзор, сея недоверие и разлад между ним и предметом его любви.  Как  ты
знаешь, здесь мы лучше понимаем значение дружбы, чести и фамильной  гор-
дости. Мы братья перед богом, и тот из нас, кто посмотрит с  вожделением
на жену своего брата, тем самым уже  виновен  в  кровосмешении  в  своем
сердце.
   Взволнованные и растроганные, все братья обнажили шпаги  и  поклялись
скорее обратить это оружие против самих себя,  нежели  нарушить  клятву,
только что произнесенную устами Тренка.
   Но тут прорицательница, охваченная тем  восторженным  порывом,  какие
оказывали такое сильное действие на воображение Невидимых и нередко  из-
меняли мнение и решение самих наставников, внезапно  вышла  из  круга  и
встала в середине. Ее выразительные, пламенные речи всегда покоряли слу-
шателей; исхудавшая высокая фигура в широком плаще, величественная осан-
ка, даже нервная дрожь, сотрясавшая тело и попрежнему закутанную  покры-
валом голову, - все в ней было  исполнено  какого-то  изящества,  свиде-
тельствовавшего о былой красоте, а ведь женская красота - это такая  си-
ла, которая оставляет след даже после своего исчезновения и все еще вол-
нует душу, когда уже не  может  волновать  чувственность.  Словом,  все,
вплоть до угасшего голоса, в эту минуту ставшего звучным  и  резким  под
влиянием экзальтации, делало ее таинственным существом, которое  сначала
внушало страх, а потом излучало могучее и непреодолимое обаяние.
   Все умолкли, слушая вдохновенную вещунью. Консуэло  была  взволнована
не меньше, а быть может, больше, чем остальные, ибо знала тайну этой не-
обыкновенной жизни. Трепеща от невольного страха, она  спрашивала  себя,
действительно ли это восставшее из гроба привидение  является  существом
из реального мира и не может ли оно, выкрикнув свое прорицание,  раство-
риться в воздухе вместе с пламенем треножника, придававшим  всему  проз-
рачный, голубоватый оттенок.
   - Скройте от меня блеск этих шпаг! - вся дрожа, воскликнула Ванда.  -
Если ваши клятвы призывают к тому, чтобы пустить в ход орудия  ненависти
и убийства, значит, они нечестивы. Я знаю, что по обычаям  старого  мира
этот кусок железа всегда прикреплялся К поясу любого мужчины как  символ
независимости и, гордыни; я знаю, что согласно взглядам, которые вы  не-
вольно вынесли из старого мира, шпага является  олицетворением  чести  и
что обязательство, принятое и скрепленное клятвой на оружии, считается у
вас священным, как у граждан древнего Рима. Но здесь, у нас, это было бы
осквернением великого обета. Поклянитесь лучше пламенем этого  треножни-
ка: ведь пламя - символ жизни, света и божественной любви. Впрочем, неу-
жели вам все еще нужны эмблемы и символы, видимые глазу?  Разве  вы  все
еще идолопоклонники? И разве фигуры, украшающие этот храм,  не  являются
для  вас  лишь  воплощением  отвлеченных  понятий?  О  нет,  поклянитесь
собственными чувствами, лучшими своими инстинктами, собственным  сердцем
и, если вы не смеете поклясться именем бога живого, именем истинной  ре-
лигии, вечной и священной, поклянитесь святым человеколюбием,  благород-
ными порывами вашего мужества, целомудренной чистотой этой молодой  жен-
щины и любовью ее супруга. Поклянитесь талантом и  красотой  Консуэло  в
том, что ни желанием, ни даже мыслью никогда не оскверните эту священную
арку Гименея, этот незримый и таинственный алтарь, на котором рукою  ан-
гелов запечатлен и начертан обет любви...
   - Хорошо ли вы знаете, что такое любовь? - добавила Ванда  после  ко-
роткой паузы, причем голос ее с каждой секундой становился  более  звон-
ким, более проникновенным. - Нет, о почтенные наставники нашего ордена и
первосвященники нашей религии, если бы вы знали это, то никогда не  поз-
волили бы произнести в вашем присутствии то обещание, которое может  ут-
вердить только бог и которое, будучи скреплено людьми, является  оскорб-
лением самой божественной из всех тайн. Какую  силу  можете  вы  придать
взаимному обязательству, которое само по себе есть чудо? Да, отказ  каж-
дого из двух существ от собственной воли, две воли, слитые воедино,  это
чудо, ибо каждая душа навеки свободна в силу божественного закона. И тем
не менее, когда две души отдаются друг другу и  сами  замыкают  на  себе
цепь любви, их взаимное обладание становится столь же  священным,  столь
же отвечающим божественному закону, как и свобода отдельной личности. Вы
видите, что тут действительно чудо и что тайну этого чуда  бог  навсегда
сохраняет для себя как тайну жизни и смерти. Сейчас вы спросите у  этого
мужчины и у этой женщины, хотят ли они принадлежать друг другу и  только
друг другу в этой жизни, и чувство их настолько пылко, что они  ответят:
не только в этой жизни, но и в вечной. Итак, вместе с  чудом  любви  бог
даровал им больше веры, больше силы, больше добродетели, нежели вы суме-
ли бы и посмели бы от них потребовать.  Так  прочь  же  святотатственные
клятвы и грубые законы! Оставьте любящим идеал и не  приковывайте  их  к
действительности цепями закона. Пусть сам бог продолжит свое чудо.  Под-
готовляйте души к тому, чтобы это чудо свершилось в их глубине,  направ-
ляйте их к идеалу любви, призывайте, доказывайте, восхваляйте  и  объяс-
няйте славу верности, без которой невозможна ни  нравственная  сила,  ни
великая любовь. Но не занимайтесь, подобно католическим священникам, по-
добно чиновникам старого мира, проверкой того, как  исполняется  клятва.
Ибо, повторяю, люди не в силах ни блюсти неизменность чуда, ни  охранять
его. Что знаете вы о тайнах предвечного? Разве мы уже  вступили  в  храм
будущего, в тот небесный мир, где, как говорят, человек может под  сенью
райских садов беседовать с богом, как друг беседует с другом? Разве  за-
кон о нерасторжимости брака исходит из уст всевышнего? Разве нам извест-
на его воля? А вы сами, о сыны человеческие, разве, принимая этот закон,
вы были единодушны? Разве папы римские никогда не расторгали брачные со-
юзы, - а ведь они считают себя непогрешимыми! Иногда, под предлогом  не-
действительности некоторых обязательств, папы официально санкционировали
разводы, и эти скандальные истории навсегда остались в  летописях  исто-
рии. А христианские общины, преобразованные секты, греческая церковь, по
примеру закона Моисея и всех древних религий, открыто ввели в нашем сов-
ременном мире закон  о  разводе.  Во  что  же  превращается  святость  и
действительность клятвы, данной богу, если известно, что люди  смогут  в
один прекрасный день освободить нас от нее? Так не оскверняйте же любовь
браком: вы только погасите ее пламень в чистых сердцах! Освящайте  брач-
ный союз увещаниями, молитвами, трогательными  обрядами,  широкой  глас-
ностью, внушающей почтение, - вы должны поступать так, если вы наши пас-
тыри, иначе говоря - друзья, руководители, советчики, утешители, светочи
знаний. Подготовьте души к святости этого таинства, и, подобно тому  как
отец семейства старается укрепить благосостояние, достоинство и безопас-
ность своих детей, вы, духовные наши отцы, должны  позаботиться  о  том,
чтобы обеспечить вашим сыновьям и  дочерям  условия,  благоприятные  для
развития истинной любви, добродетели и высокой верности в их сердцах.  И
когда, подвергнув их религиозным испытаниям, вы убедитесь в том,  что  в
их взаимном тяготении нет ни жадности, ни тщеславия, ни  легкомысленного
опьянения, ни чувственного ослепления, столь далекого от  идеала,  когда
вы убедитесь в том, что они понимают величие своей любви, святость своих
обязанностей и свободу своего выбора, тогда разрешите им  отдаться  друг
другу, и пусть каждый из них принесет в дар другому свою свободу.  Пусть
их семьи, их друзья и вся широкая семья верующих - пусть все они  высту-
пят и вместе с вами одобрят этот союз: торжественность  брачного  обряда
должна сделать его достойным уважения. Но не забывайте моих слов - пусть
этот обряд станет лишь религиозным соизволением, отеческим и  обществен-
ным согласием, толчком и призывом к нерушимости взятого на  себя  обяза-
тельства. Пусть он никогда не явится приказом, принуждением,  навязанным
извне рабством, карающим и жестоким законом, который  угрожает  позором,
тюрьмами и цепями в случае его нарушения. Иначе вы никогда не увидите на
земле свершения чуда во всей его полноте и длительности. Извечно  живот-
ворное Провидение, бог - неутомимый  источник  благодати,  всегда  будет
приводить к вам юные пары, пылкие и  простодушные,  готовые  добровольно
принести обет в вечной взаимной любви. Но ваш противобожеский и противо-
человеческий обряд всегда будет уничтожать в их душах действие  благода-
ти. Неравенство супружеских прав в зависимости  от  пола,  святотатство,
утвержденное общественными  законами,  различие  обязанностей  супругов,
принятое общественным мнением, ложные понятия о супружеской чести и  все
нелепые взгляды, проистекающие из предрассудков и неправильных  установ-
лении, всегда будут уничтожать доверие между супругами  и  охлаждать  их
пыл, причем наиболее искренние, наиболее  предрасположенные  к  верности
пары будут прежде других опечалены,  напуганы  продолжительностью  срока
обязательства и быстрее других разочаруются друг в друге. В самом  деле,
отречение от личной свободы противно требованию природы и голосу  совес-
ти, если оно происходит под чужим давлением, влекущим за собой иго неве-
жества и грубости, но оно отвечает стремлению благородных сердец и  тре-
бованиям религиозного инстинкта людей твердой воли,  если  бог  помогает
нам бороться с ловушками, которые люди расставляют вокруг брака с  целью
сделать его могилой любви, счастья и добродетели, сделать его  узаконен-
ной проституцией, как говорили ваши отцы лолларды, хорошо вам  известные
и часто вами упоминаемые. Итак, отдайте богу богово и отнимите у  кесаря
то, что не принадлежит кесарю.
   - А вы, сыны мои, - обратилась она к тем, кто стоял в центре  группы,
- вы только что поклялись не посягать на святость  брачного  союза,  но,
быть может, не поняли всего значения этой клятвы. Повинуясь порыву вели-
кодушия, вы с восторгом отозвались на призыв чести, и это достойно  вас,
учеников победоносной религии. Но теперь уясните себе, что в ваших  сло-
вах прозвучало нечто большее, нежели восхваление добродетели  отдельного
человека. Вы подтвердили закон, без которого целомудрие и верность вооб-
ще не могут быть возможны. Вникните в смысл принесенной вами  клятвы,  и
вы убедитесь, что не может быть истинной добродетели отдельного  челове-
ка, пока все члены общества не будут придерживаться по этому поводу  од-
них и тех же взглядов.
   О любовь, о священный огонь, такой могучий и такой изменчивый,  такой
внезапный и такой мимолетный! Небесная искра, которая проникает  в  нашу
жизнь и гаснет раньше самой этой жизни, словно боясь  испепелить  нас  и
уничтожить! Все мы ясно чувствуем, что ты - животворящее пламя,  исходя-
щее от самого бога, и что тот из нас, кто смог бы сохранить тебя в своей
груди и поддерживать до последнего часа все таким же жгучим  и  сильным,
был бы самым счастливым и самым великим из смертных. Поэтому-то последо-
ватели идеала всегда будут стараться приготовить для тебя в своих  серд-
цах святилище, которое ты не стремилась бы покинуть, чтобы вновь вознес-
тись на небо.
   Но, увы, ты, любовь, которую мы превратили в добродетель, в  одну  из
основ человеческого общества, желая уклоняться тебе, ты все же не позво-
лила заковать себя в цепи, как того требовали наши установления, и оста-
лась свободной, как птица в полете, и изменчивой, как огонек на  алтаре.
Ты словно смеешься над нашими клятвами, договорам"; даже над  нашей  во-
лей. Ты бежишь от нас несмотря на все, что мы изобрели, чтобы  приковать
тебя к нашим обычаям. Ты так же не можешь ужиться в  гареме,  охраняемом
бдительными стражами, как в христианской семье, окруженной угрозами свя-
щенника, приговором судьи и ярмом общественного мнения. В чем же причина
твоего непостоянства и твоей неблагодарности, о таинственная иллюзия,  о
любовь, принявшая образ жестокого и слепого божества - ребенка? Какую же
нежность и какое презрение внушают тебе поочередно все эти  человеческие
души, которые ты сначала обжигаешь своим огнем, а потом покидаешь - поч-
ти все до единой, - предоставляя им гибнуть в муках сожалений, раскаяния
или отвращения, что еще ужаснее? Почему люди на коленях  призывают  тебя
на всем земном шаре, превозносят и обожествляют тебя, почему дивные поэ-
ты воспевают тебя как душу мира, а варварские народы приносят тебе чело-
веческие жертвы, сжигая на погребальном костре вдову покойного вместе  с
супругом? Почему юные сердца призывают тебя в самых сладких  своих  гре-
зах, а старцы проклинают жизнь, когда ты обрекаешь их на ужас одиночест-
ва? В чем причина поклонения - то возвышенного, то фанатического, -  ко-
торое тебе расточают, начиная с золотого детства человечества  и  вплоть
до нашего железного века, если ты всего лишь химера, мечта,  порожденная
минутой  опьянения,  ошибка   воображения,   распаленного   исступленной
чувственностью? Причина в том, что ты не плод низменного инстинкта, при-
митивной животной потребности! О нет, ты не слепое порождение  язычества
- ты дщерь истинного бога, составная часть  божества!  Но  пока  что  ты
раскрыла нам свою сущность лишь сквозь туман наших заблуждений и не  по-
желала поселиться среди нас, ибо не пожелала быть оскверненной. Ты  вер-
нешься и останешься навсегда в нашем земном раю, как в сказочные времена
Астреи, как в мечтах поэтов, вернешься тогда, когда своими высокими доб-
родетелями мы заслужим присутствие такой гостьи! О, сколь сладостно  бу-
дет тогда жить на этой земле и как радостно будет родиться на ней. Когда
все мы станем сестрами и братьями, когда союзы будут заключаться  добро-
вольно и основой их будешь только ты одна, когда вместо той ужасной, той
немыслимой борьбы, с помощью которой супружеская верность вынуждена  за-
щищаться от нечестивых посягательств разврата,  лицемерного  обольщения,
разнузданного насилия, вероломной дружбы и  утонченного  порока,  -  вот
тогда каждый супруг увидит себя окруженным лишь целомудренными сестрами,
ревниво и бережно охраняющими блаженство своей сестры, которую они отда-
ли ему в подруги жизни, а каждая супруга увидит, что все остальные  муж-
чины - это братья ее мужа, счастливые и гордые его счастьем,  естествен-
ные покровители его достоинства и покоя! Тогда  верная  жена  перестанет
быть одиноким цветком, который прячется, чтобы уберечь хрупкое сокровище
своей чести, перестанет быть жертвой, нередко покинутой, которая  чахнет
в уединении и слезах, бессильная оживить в сердце возлюбленного то  пла-
мя, что сама она сохранила нетронутым в своем  сердце.  Тогда  брату  не
придется больше мстить за сестру и убивать того, кого она любит и  опла-
кивает, убивать для того, чтобы вернуть ей ложно понимаемую честь. Тогда
мать не будет больше дрожать за свою дочь, а дочь не будет  краснеть  за
свою мать. Главное же - супруг перестанет быть подозрительным  и  деспо-
тичным, а супруга навсегда откажется от  горечи  жертвы  или  от  злопа-
мятства рабыни. Жестокие страдания, чудовищные несправедливости не будут
больше омрачать радости семейного очага. Любовь сможет длиться долго,  и
- как знать! - быть может, настанет день, когда священник  и  магистрат,
рассчитывая с полным основанием на непреходящее чудо любви, смогут освя-
щать нерасторжимые союзы именем самого бога, проявляя при  этом  столько
же мудрости и справедливости, сколько, сами того не зная, проявляют ныне
кощунства и безумия.
   Однако эти счастливые дни еще не  наступили.  Здесь,  в  таинственном
храме, где мы "собрались сейчас втроем или вчетвером  во  имя  господа",
как сказано в Евангелии, мы можем лишь мечтать о добродетели и  пытаться
общими усилиями ее достигнуть. Если бы мы привлекли для утверждения  на-
ших обетов или для охраны наших установлении людей из внешнего мира, они
осудили бы нас на изгнание, неволю или даже на смерть. Так не  будем  же
подражать его невежеству и его тирании. Освятим супружескую любовь  этих
двух детей, которые пришли к нам за отеческим и братским благословением,
именем бога живого, покровителя всяческой любви. Позвольте им поклясться
друг другу в вечной верности, но не  записывайте  их  обещания  в  книгу
смерти, дабы не напоминать им об этом впоследствии с  помощью  страха  и
принуждения. Предоставьте богу быть их стражем, и пусть они сами каждод-
невно призывают его, чтобы он поддерживал зажженный им священный огонь.
   - Вот чего я ждал от тебя, вдохновенная сивилла! - вскричал  Альберт,
принимая в объятия свою мать, изнуренную длинной речью  и  силой  своего
убеждения. - Я ждал, что ты даруешь мне право обещать все той, кого люб-
лю. Ты поняла, что это самое дорогое и самое священное мое право.  Итак,
я обещаю и клянусь верно и неизменно любить ее одну всю мою жизнь и при-
зываю бога в свидетели моей клятвы. Скажи же мне, о прорицательница люб-
ви, что в этом нет богохульства.
   - Ты находишься под властью чуда, - ответила Ванда. - Бог  благослов-
ляет твою клятву - ведь это он влил в тебя веру, чтобы ты мог произнести
ее. Вечно - вот самое пылкое слово, какое слетает с уст влюбленных в ми-
нуты экстаза, в минуты самых пленительных радостей. Вот пророчество, ко-
торое вырывается тогда из глубины их душ. Вечно - вот идеал любви, идеал
веры. Никогда человеческая душа не подходила ближе к вершине своего  мо-
гущества и своего ясновидения, нежели в минуты восторга истинной  любви.
Вечно любовников - это внутреннее откровение, проявление божества, кото-
рое должно озарить дивным светом и согреть благотворным теплом все мгно-
вения их союза. Горе тому, кто нарушит этот священный обет! Он  перейдет
из состояния благодати в состояние греха: он погасит веру, свет  и  жиз-
ненную силу в своем сердце.
   - А я, - сказала Консуэло, - я принимаю твою  клятву,  о  Альберт!  И
заклинаю тебя принять мою. Я тоже чувствую себя под властью  чуда,  и  в
моих глазах это вечно нашей короткой жизни - ничто по  сравнению  с  той
вечностью, в которой я буду принадлежать тебе.
   - Благородная и отважная девушка!  -  сказала  Ванда  с  восторженной
улыбкой, сияние которой, казалось, проникло сквозь ее покрывало. - Проси
у бога вечной жизни с тем, кого ты любишь, в награду за верность  ему  в
нашей краткой земной жизни.
   - Да, да! - вскричал Альберт, поднимая к небу  руку,  сжимавшую  руку
жены. - Такова наша цель, надежда и награда! Пылко и  возвышенно  любить
друг друга в этой фазе нашего существования, а потом встретиться вновь и
соединиться в других фазах. Да, я чувствую, что сегодня не  первый  день
нашего союза, что мы уже любили, что мы принадлежали друг другу в  преж-
ней жизни. Такое великое счастье - не результат случайности. Это десница
божья приблизила нас друг к другу и соединила, словно две половинки  од-
ного существа, которое в вечности будет нераздельно.
   После торжественной церемонии брака все перешли, несмотря  на  весьма
поздний час, к обрядам окончательного посвящения Консуэло в члены ордена
Невидимых. Потом судьи удалились, а остальные разбрелись  по  священному
лесу, но вскоре вернулись и сели за  братскую  трапезу.  Главой  ее  был
князь (брат-оратор), который взялся объяснить Консуэло  все  глубокие  и
трогательные символы этого празднества. Ужин подавали верные слуги, дос-
тигшие низших степеней ордена. Карл познакомил Консуэло с  Маттеусом,  и
наконец-то она увидела без маски его честное, доброе лицо. Однако она  с
восхищением заметила, что эти почтенные слуги вовсе  не  рассматривались
как низшие своими братьями, стоявшими на более высоких  ступенях.  Между
ними и старшими членами ордена не замечалось никакого различия,  незави-
симо от их положения в свете. Братья-прислужники, как их здесь называли,
по доброй воле и охотно выполняли обязанности виночерпиев  и  дворецких;
они занимались этим как помощники, владеющие искусством подготовить пир-
шество, которое, впрочем, считалось у них как  бы  религиозным  обрядом,
пасхой с причащением. Вот почему эти обязанности нисколько их не  унижа-
ли, как не унижало левитов храма участие в жертвоприношениях. Подав яст-
ва, они садились за стол и сами, причем не Отдельно от других,  а  среди
гостей, на специально Предназначенные для них места, и каждый  гость  с,
превеликой охотой наполнял их бокал или тарелку. Как и на масонских  па-
радных обедах, гости не поднимали ни одного бокала без  того,  чтобы  не
высказать какую-нибудь благородную мысль, не рассказать  о  каком-нибудь
великодушном поступке, не вспомнить о каком-нибудь высоком  покровителе.
Однако ритмические напевы, ребяческие жесты франкмасонов,  молоток,  ус-
ловный язык здравиц и надписи на столовой утвари  были  изъяты  из  этих
пиршеств, веселых и в то же время серьезных. Братья-прислужники  держали
себя во время трапезы почтительно и скромно, но непринужденно и без при-
ниженности. Карл некоторое время сидел между Альбертом и Консуэло, и она
была растрогана, заметив не только скромность его манер и умеренность  в
пище и питье, но и поразительные  успехи  в  умственном  развитии  этого
честного крестьянина, которого просветило сердце и  который  так  быстро
приобщился к священным понятиям религии и нравственности.
   - О мой друг, - сказала она своему супругу, когда дезертир пересел на
другое место и Альберт оказался с ней рядом, - вот перед нами раб, пере-
несший побои прусских солдат, неотесанный дровосек из  Богемского  Леса,
едва не убивший Фридриха Великого! Как быстро сумели разумные и терпели-
вые наставники превратить в рассудительного, благочестивого и справедли-
вого человека этого бродягу! Ведь зверское  правосудие  некоторых  стран
сперва толкнуло бы его на убийство, а потом наказало бы кнутом и висели-
цей.
   - Благородное сердце! - произнес князь, сидевший в эту минуту  справа
от Консуэло. - Ведь это вы - вы сами - преподали в Росвальде  прекрасный
урок религии и милосердия этой душе, ослепленной отчаянием, но одаренной
благороднейшими инстинктами. Дальнейшее его воспитание  пошло  быстро  и
легко. Когда нам случалось дать ему какой-нибудь добрый совет, он немед-
ленно соглашался, восклицая: "То же самое мне говорила синьора!"  Уверяю
вас, не так уж трудно просветить и вразумить наиболее грубых людей, сто-
ит только захотеть по-настоящему. Чтобы улучшить их положение и  научить
уважать самих себя, мы должны прежде всего научиться  уважать  и  любить
их, а для этого требуется только одно - искреннее сострадание  к  ним  и
уважение к человеческому достоинству в целом. И все-таки эти честные лю-
ди пока что имеют у нас лишь низшие степени: ведь, посвящая  их  в  наши
таинства, мы должны сообразовываться с уровнем их умственного  развития,
с уровнем их продвижения на стезе добродетели. Старик Маттеус стоит дву-
мя ступенями выше Карла, но если его сердце и ум не смогут  продвинуться
дальше, то и положение его в ордене останется прежним. Низкое  происхож-
дение или жалкое общественное положение  никогда  не  смогут  остановить
нас, и, как видите, башмачник Готлиб, сын тюремщика из Шпандау,  допущен
к степени, которая равна вашей, хотя в моем  замке  он  выполняет  -  по
склонности и по привычке - обязанности подчиненного. Живое  воображение,
пылкое стремление к науке, горячее преклонение перед добродетелью,  сло-
вом - несравненная красота души, обитающей в этом уродливом теле, быстро
сделали Готлиба достойным и во всем равным нам братом внутри нашего хра-
ма. Нам почти нечего было дать этому благородному юноше в области идей и
достоинств. Напротив, у него было их слишком много. Пришлось утишить его
чрезмерную экзальтацию, исцелить от нравственных и  физических  недугов,
которые могли бы довести его до безумия. Недостатки окружавших его людей
и порочность власть имущих возбудили бы его негодование, хотя и не могли
бы его испортить, но только мы, вооруженные  духом  Якоба  Беме  и  пра-
вильным толкованием его глубоких символов, сумели  убедить  Готлиба,  не
разочаровав, и  устранить  заблуждения  его  поэтических  и  мистических
взглядов, не охладив при этом его пыла и веры. Вы не могли не  заметить,
что исцеление этой души отразилось и на теле, что здоровье  вернулось  к
нему, словно по волшебству, и его странная физиономия преобразилась.
   После трапезы все накинули плащи и стали  прогуливаться  по  отлогому
склону холма, осененного священной рощей. Руины старинного замка,  пред-
назначенного для испытаний новичков,  возвышались  над  этим  прекрасным
уголком, и Консуэло постепенно узнавала тропинки, по которым еще так не-
давно мчалась в памятную грозовую ночь. Обильный источник, который выте-
кал из грота, незатейливо прорезанного в скале и некогда предназначавше-
гося для отправления исполненных суеверия обрядов,  убегал,  журча,  меж
кустов вереска в глубь долины, где превращался в красивый ручей, так хо-
рошо знакомый нашей пленнице. Усыпанные песком аллеи, посеребренные  лу-
ной, перекрещивались под прекрасными деревьями, и группы гуляющих встре-
чались, соединялись и тихо беседовали друг с другом.  Высокая  ограда  с
зарешеченными отверстиями укрывала эту часть сада, где  стояла  простор-
ная, комфортабельная беседка, служившая рабочим кабинетом, любимым  убе-
жищем князя, недоступным для нескромных и любопытных взоров. Братьяприс-
лужники тоже прогуливались группами, но только вдоль ограды, чтобы иметь
возможность предупредить братьев  в  случае  приближения  непосвященных.
Впрочем, это было почти невероятно. Герцог делал вид,  что  интересуется
лишь масонскими таинствами, хотя в действительности они были у  него  на
втором плане. Дело в том, что франкмасонское  учение  находилось  теперь
под охраной закона и под покровительством знатных особ, которые были или
только считали себя членами  общества.  Никто  не  подозревал  о  значи-
тельности высших степеней. Постепенно поднимаясь, они  завершались  при-
суждением степени члена судилища Невидимых.
   К тому же шумное пиршество в сверкавшем огнями  герцогском  замке  до
такой степени поглощало внимание многочисленных гостей герцога, что им и
в голову не приходило покинуть роскошные залы и недавно разбитые цветни-
ки ради голых скал и руин старинного  парка.  Молодая  маркграфиня  Бай-
рейтская, близкий друг герцога, выполняла вместо него обязанности хозяй-
ки. Сам он исчез, сославшись на нездоровье, но сразу после трапезы Неви-
димых вернулся в замок и возглавил другой стол, где сидели его  именитые
гости. Увидев издали эти огни, Консуэло, опиравшаяся на  руку  Альберта,
вспомнила об Андзолето и простодушно призналась своему супругу, что была
минута, когда она допустила по отношению к любимому другу детства жесто-
кую иронию. Альберт был недоволен ею.
   - Да, это было греховное чувство, - сказала она, - но  тогда  я  была
так несчастна. Я уже решилась принести себя в жертву графу  Альберту,  а
лукавые и жестокие Невидимые опять бросили меня в объятия опасного Ливе-
рани. В душе у меня была смерть. С восторгом я обрела того, с  кем  долг
вынуждал меня расстаться, а Маркус, желая  отвлечь  меня  от  страданий,
принуждал восхищаться красавцем Андзолето! Право, я бы никогда не  пове-
рила, что способна смотреть на него с таким равнодушием! Но ведь я дума-
ла, что меня хотят испытать, заставить петь с ним, и в тот момент готова
была его возненавидеть; он отнял бы у меня последний миг, последнюю меч-
ту о счастье. Теперь же, друг мой, я могу встретиться с ним без горечи и
быть более снисходительной. Счастье делает человека таким добрым,  таким
милосердным! Я была бы рада принести ему пользу и внушить если не склон-
ность к добродетели, то хотя бы серьезную любовь к искусству.
   - К чему заранее отчаиваться? - сказал Альберт. - Посмотрим, каков он
будет в день несчастья и одиночества. Сейчас, в разгаре славы, он не ус-
лышит советов мудрости. Но если он потеряет голос и красоту, вот  тогда,
быть может, мы завладеем его душою.
   - Займитесь его обращением вы, Альберт.
   - Только вместе с вами, моя Консуэло.
   - Так вы не боитесь воспоминаний о прошлом?
   - Нет, я стал до того самонадеян, что ничего не боюсь,  я  во  власти
чуда.
   - И я тоже, Альберт, я не сомневаюсь в себе! О, у вас есть все  осно-
вания быть спокойным.
   Начинало светать, и чистый утренний воздух принес множество  чудесных
ароматов. То была прекрасная летняя ночь. Соловьи пели в зелени  холмов,
перекликаясь друг с другом. Вокруг супружеской четы собирались все новые
группы, но они не только не мешали влюбленным, а, напротив, добавляли  к
их невинному опьянению сладость братской дружбы или по меньшей мере неж-
ной симпатии.  Все  Невидимые,  присутствовавшие  на  празднестве,  были
представлены Консуэло как члены ее новой семьи. То были лучшие из лучших
- самые талантливые, самые просвещенные и самые добродетельные члены ор-
дена: одни прославились в свете, другие, никому не известные во  внешнем
мире, были знамениты внутри ордена своими трудами и познаниями.  Просто-
людины и аристократы были связаны тесными узами. Консуэло узнала их нас-
тоящие имена и те, более звучные прозвища, какие они носили тайно в сво-
ем братском кругу: Веспер, Эллопе, Пеон,  Гилас,  Эвриал,  Беллерофон  и
т.д. Никогда еще Консуэло не была окружена таким множеством  благородных
сердец и самобытных характеров. Рассказы этих людей о рискованных предп-
риятиях, связанных с вербовкой сторонников, и о том, что было  уже  дос-
тигнуто ими, восхищали ее, словно поэтический вымысел, в реальность  ко-
торого ей трудно было поверить, - ведь она хорошо знала  развращенный  и
наглый свет. Трогательные и пылкие проявления дружбы и уважения, в кото-
рых отсутствовал даже малейший оттенок пошлого ухаживания, малейший  на-
мек на опасную фамильярность, возвышенная  беседа,  прелесть  отношений,
воплощавших в себе самые  благородные  атрибуты  равенства  и  братства,
прекрасная золотая заря, встававшая над их жизнью и над  землей,  -  все
это казалось Консуэло и Альберту каким-то дивным сном. Взявшись за руки,
они вовсе не стремились уединиться и  оставить  своих  дорогих  братьев.
Сладостная истома, пленительная, как чистый утренний воздух, заливала их
души. До краев полные  своей  любовью,  они  испытывали  блаженное  спо-
койствие. Тренк рассказал о муках, перенесенных им во время заточения  в
Глаце, об опасностях, связанных с побегом. Так же, как Консуэло и  Гайдн
в Богемском Лесу, он бродил по всей Польше, но это происходило в сильные
морозы, а он, одетый в лохмотья, еще заботился о раненом спутнике -  лю-
безном Шелле, которого впоследствии описал в своих мемуарах как прекрас-
нейшего друга. Чтобы заработать на кусок хлеба, он играл  на  скрипке  и
был таким же странствующим музыкантом, каким была  Консуэло  на  берегах
Дуная. Потом он шепотом поведал Консуэло о своей любви к принцессе  Ама-
лии, о своих надеждах... Бедный юный Тренк! Он  так  же  мало  предвидел
грозу, готовую разразиться над его головой, как и счастливая чета, кото-
рой суждено было из этой чудесной, сказочной летней ночи  перенестись  в
жизнь, полную борьбы, разочарований и мук!
   Порпорино, стоя  под  кипарисом,  пропел  чудесный  гимн,  сочиненный
Альбертом в память мучеников, погибших за их дело; молодой Бенда  акком-
панировал ему на скрипке. Сам Альберт взял скрипку  и  сыграл  несколько
пассажей, восхитивших слушателей. Консуэло не стала петь -  она  плакала
от счастья и умиления. Граф де Сен-Жермен рассказал о беседах Яна Гуса с
Иеронимом Пражским, и рассказал так правдоподобно, горячо и  красноречи-
во, что просто невозможно было усомниться в том, что он сам  присутство-
вал при этом. В подобные часы сладостных волнений и восторга унылый рас-
судок беззащитен перед иллюзиями поэзии. Рыцарь д'Эон с язвительной иро-
нией и восхитительным изяществом описал жалкие и смешные стороны  знаме-
нитейших тиранов Европы, пороки придворных и непрочность всего этого об-
щественного здания, которое, казалось, так  легко  пошатнуть  с  помощью
благородного воодушевления. Граф Головкин превосходно обрисовал  великую
душу и наивные странности своего друга Жан-Жака Руссо. У этого  знатного
философа (теперь мы сказали бы - чудака) была красавица дочь, которую он
воспитывал в соответствии со своими взглядами; она была для него и  Эми-
лем и Софи, превращаясь то в красивого мальчика, то в прелестную  девуш-
ку. Он собирался ввести ее в общество Невидимых и попросил Консуэло под-
готовить ее к посвящению. Прославленный Цинцендорф изложил суть  органи-
зации и евангельских нравов своей колонии моравских гернгутеров. Он поч-
тительно советовался с Альбертом по поводу некоторых сложных вопросов, и
сама мудрость, казалось, говорила устами Альберта,  вдохновленного  при-
сутствием и нежным взглядом подруги. Он представлялся  Консуэло  божест-
вом. Для нее в нем чудесным образом сочеталось все:  философ  и  артист,
мученик, перенесший все испытания, торжествующий герой,  величавый,  как
мудрец-стоик, красивый, как божество, временами радостный  и  простодуш-
ный, как ребенок или счастливый любовник, словом -  совершенство,  каким
делает мужчину любовь женщины! Стучась в двери храма, Консуэло изнемога-
ла от усталости и волнения. Сейчас она чувствовала себя сильной  и  бод-
рой, как в те времена, когда в расцвете юности  резвилась  на  побережье
Адриатики под жгучим солнцем, смягчаемым морским ветерком.  У  нее  было
такое ощущение, что сейчас она живет полной,  яркой,  настоящей  жизнью,
что наконецто пришло счастье, и она впитывала и  жизнь  и  счастье  всем
своим существом. Она не наблюдала часов - ей хотелось, чтобы  этой  вол-
шебной ночи не было конца. Как жаль, что нельзя задержать восход  солнца
на небе в иные ночи, когда чувствуешь всю полноту жизни И  думаешь,  что
все самые дерзкие твои мечты осуществимы или уже осуществлены!
   Наконец небо окрасилось пурпуром и золотом. Серебристый звон колокола
напомнил Невидимым, что ночь отнимает у них  свой  спасительный  покров.
Они пропели последний гимн в честь восходящего солнца -  эмблемы  нового
дня, о котором мечтали и который готовили миру. Потом сердечно распроща-
лись, назначив друг другу свидание - одни в Париже,  другие  в  Лондоне,
третьи в Мадриде, Вене, Петербурге, Варшаве, в Дрездене, в Берлине.  Все
сговорились встретиться ровно через год, в этот же день, у  дверей  сего
благословенного  храма,  с  новообращенными  или  со   своими   прежними
братьями, которые отсутствовали сегодня. А потом, запахнув плащи,  чтобы
прикрыть изысканные наряды, они бесшумно разбрелись по тенистым дорожкам
парка.
   Альберт и Консуэло в сопровождении  Маркуса  спустились  в  овраг,  к
ручью, где Карл посадил молодых в свою закрытую гондолу и проводил в  их
домик. Здесь они остановились на пороге, любуясь  величественным  свети-
лом, поднимавшимся в небе. До этой минуты,  отвечая  на  страстные  речи
Альберта, Консуэло все время называла его по имени, но когда он  оторвал
ее от созерцания, она смогла лишь приникнуть пылающим лицом к его  плечу
и прошептать: "О Ливерани!"

   ЭПИЛОГ

   Если бы нам удалось раздобыть такие же правдивые и подробные докумен-
ты о жизни Альберта и Консуэло после их свадьбы, какими  мы  располагали
до сих пор, то, конечно, мы смогли бы продолжить  наше  повествование  и
рассказать об их странствованиях и приключениях. Но, увы, упорный  чита-
тель, мы бессильны удовлетворить ваше любопытство, у  вас  же,  читатель
утомленный, мы просим еще одну минуту терпения. Вам обоим не следует  ни
упрекать нас, ни хвалить. Дело в том, что большая  часть  материалов,  с
помощью которых мы могли бы, как поступали до сих пор, привести в систе-
му события этой истории, исчезли из поля нашего зрения начиная именно  с
той волшебной ночи, когда союз наших двух героев был благословлен и  ос-
вящен Невидимыми. Потому ли, что обязательства, принятые  ими  в  храме,
мешали им быть откровенными в письмах к друзьям, или же потому, что  эти
друзья, тоже посвященные в таинства,  из  предосторожности  сожгли  свою
корреспонденцию во время гонений, но отныне мы видим их как бы в тумане,
либо под покровом храма, либо под маской адептов. Если бы мы  стали  без
проверки ссылаться на редкие следы их существования, попадающиеся нам  в
груде рукописных материалов, то нередко могли бы впасть  в  ошибку,  ибо
противоречивые данные одновременно показывают нам обоих супругов  в  со-
вершенно различных точках земного шара. Однако нетрудно догадаться,  что
они сами охотно давали повод для подобных ошибок, либо  участвуя  в  ка-
ком-нибудь тайном предприятии под руководством Невидимых, либо подверга-
ясь тысяче  опасностей  и  скрываясь  от  зоркой  полиции  правительств.
Единственное, что мы можем с уверенностью сказать об этой двуединой  ду-
ше, называвшейся Консуэло и Альбертом, это - что любовь не обманула  их,
но судьба жестоко насмеялась над теми обещаниями, которые дала им в упо-
ительные часы, ставшие их "Сном в летнюю ночь". И все же они не выказали
неблагодарности провидению, подарившему им короткое, но полное счастье и
продлившему, несмотря на все невзгоды, чудо любви, предсказанное Вандой.
В нищете, в страданиях, в изгнании они постоянно переносились  мыслью  к
этому сладостному воспоминанию, которое казалось им райским сном, своего
рода договором, заключенным с божеством и обещавшим  радости,  ожидающие
их в лучшем мире после всех трудов, испытаний и лишений.
   Впрочем, все в этой истории становится для нас  до  того  загадочным,
что мы даже не смогли установить, в какой части Германии находилось  за-
колдованное поместье, где, под прикрытием шумных празднеств и охоты, не-
кий вельможа, так и оставшийся безымянным в  наших  документах,  являлся
соединительным звеном и главным двигателем  социального  и  философского
заговора Невидимых. Этот вельможа получил у  них  символическое  имя,  и
после величайших усилий, потраченных на то, чтобы разгадать  шифр  адеп-
тов, мы можем предположительно считать, что его звали Христофор - "Хрис-
тоносец", или же Хризостом - "Златоуст". Храму, где Консуэло стала  суп-
ругой Альберта и получила посвящение, они дали поэтическое название свя-
того Грааля, а старейшинам судилища - храмовников. Свои поэтические эмб-
лемы они заимствовали из старинных легенд золотого века  рыцарства.  Как
известно, эти веселые предания рассказывают о том, что святой Грааль был
спрятан в некоем таинственном святилище, в глубине  пещеры,  неизвестной
смертным. Именно здесь храмовники, прославленные святые раннего  христи-
анства, уже в этом мире обреченные на  бессмертие,  хранили  драгоценную
чашу, которая служила Христу для освящения таинства евхаристии, когда он
праздновал пасху со своими учениками. Эта чаша, должно быть, заключала в
себе небесную благодать, символом которой были либо  кровь,  либо  слезы
Христа, божественный напиток, словом - евхаристическая субстанция,  мис-
тическая сущность которой не поддавалась объяснению, но которую довольно
было увидеть, чтобы преобразиться нравственно и физически, чтобы навсег-
да избавиться от опасности смерти и греха. Благочестивые паладины, кото-
рые после страшных обетов, ужасных самоистязаний и подвигов,  прогремев-
ших на весь мир, обрекли себя на аскетическое существование  странствую-
щих рыцарей, мечтали о том, чтобы в  конце  своего  паломничества  найти
святой Грааль. Они искали его во льдах Севера, на побережье Арморики,  в
глуши лесов Германии. Ради этой возвышенной цели приходилось  подвергать
себя опасностям, равным тем, что ждали Геракла в саду Гесперид,  одержи-
вать победу над чудовищами, стихиями, над дикими племенами, над голодом,
жаждой, над самой смертью. Говорят, что некоторые из  этих  христианских
аргонавтов разыскали святилище, видели божественную чашу и  переродились
духовно, но никогда и никому не выдали этой великой тайны. Об успехе  их
поисков стало известно только по силе их рук, по святости жизни, по  не-
победимости оружия, по обновлению всего их существа. Но они недолго про-
жили среди людей после столь славного посвящения: они исчезли, как исчез
Иисус после своего воскресения, и перенеслись с земли на небо, не  испы-
тав горечи смерти.
   Таков был магический символ, как нельзя лучше соответствовавший делам
Невидимых. В течение долгих лет новые храмовники питали надежду  сделать
святой Грааль доступным всему человечеству. Альберт, в этом  нет  сомне-
ния, много потрудился, чтобы распространить основные идеи этого  учения.
Он достиг самых высоких степеней ордена. Нам удалось найти  перечисление
его званий, и из него видно, что он провел там немало лет. Ибо все  зна-
ют, что требовался восемьдесят один месяц,  чтобы  пройти  тридцать  три
степени масонства, а нам достоверно известно, что этого срока было дале-
ко недостаточно, чтобы достигнуть бесконечного  количества  таинственных
степеней святого Грааля. Названия масонских степеней уже ни для кого  не
являются тайной, но, быть может, кому-нибудь из читателей будет интерес-
но вспомнить здесь некоторые из них, ибо они дают ясное представление  о
восторженном пыле и живом воображении тех, кто последовательно их созда-
вал.
   Ученик, подмастерье и мастер-каменщик, мастер тайный и мастер  совер-
шенный, поверенный тайн, генерал ордена и  судья,  мастер  английский  и
мастер ирландский, мастер во Израиле, мастер, избранный девятью  и  пят-
надцатью, избранный Неизвестным, великий избранный рыцарь, великий  мас-
тер-архитектор, королевская арка, великий шотландец священной ложи,  или
верховный каменщик, рыцарь шпаги, рыцарь Востока,  князь  Иерусалимский,
рыцарь Востока и Запада, розенкрейцер французский, эредомский и кильвин-
нингский, старший первосвященник  или  верховный  шотландец,  архитектор
священного свода, первосвященник святого Иерусалима, верховный князь ка-
менщиков или мастер ad vitam [19], потомок Ноя, князь  Ливанский,  глава
дарохранилища, рыцарь воздушного змея, шотландец-тринитарий,  или  князь
милосердия, великий командор храма, рыцарь  солнца,  патриарх  крестовых
походов, повелитель света, рыцарь Кадош, рыцарь белого  орла  и  черного
орла, рыцарь птицы феникс, рыцарь Ириды, рыцарь Аргонавтов, рыцарь золо-
того руна, великий надзиратель-инквизитор-командор, верховный властитель
королевской тайны, верховный повелитель сияющего кольца и  т.д.  и  т.д.
[20].
   Наряду с этими степенями" или, во всяком случае,  с  большинством  из
них, мы встречаем менее известные, связанные с именем Альберта  Подебра-
да, причем смысл их менее понятен, чем смысл степеней франкмасонов, как,
например: рыцарь святого Иоанна, великий иоаннит, мастер  нового  Апока-
липсиса, отец бессмертного Евангелия, избранник святого духа, храмовник,
ареопагист, маг, человек-народ, человек-жрец, человек-король, новый  че-
ловек и т.д. Нас удивили здесь несколько степеней, словно бы  предвосхи-
тивших степени иллюминатов Вейсгаупта,  но  впоследствии  нам  объяснили
причину этой особенности, и нет надобности сообщать о ней нашим  читате-
лям в конце данного повествования.
   В лабиринте неясных, но значительных событий, связанных с делами, ус-
пехами, с распадением и кажущимся исчезновением  ордена  Невидимых,  нам
было очень трудно следить издалека за богатой приключениями судьбой  на-
шей молодой четы. Однако, если дополнить осторожными пояснениями то, че-
го нам недостает, вот приблизительное и краткое изложение главных  собы-
тий их жизни. Воображение читателя дополнит остальное, и мы не  сомнева-
емся, что лучшей развязкой всегда будет та, которую  вместо  рассказчика
придумает сам читатель [21].
   Возможно, что именно после того, как Консуэло покинула святой Грааль,
она появилась при скромном байрейтском дворе, где у маркграфини,  сестры
Фридриха, были дворцы, сады, беседки и водопады в духе тех, какие красо-
вались у графа Годица в Росвальде, но менее пышные и не  столь  дорогие.
Ибо эту остроумную принцессу без приданого выдали замуж за весьма  небо-
гатого принца, и еще совсем недавно шлейфы ее платьев были  недостаточно
длинны, а ее пажи носили потертые камзолы. Ее сады,  или,  вернее,  сад,
чтобы обойтись без поэтических преувеличений, находился в очаровательной
местности, и она развлекалась итальянской оперой, причем спектакли  про-
исходили в старинном храме, немного во вкусе Помпадур. Маркграфиня  была
большим философом, иначе говоря -  вольтерьянкой,  а  молодой  наследный
маркграф, ее супруг, являлся ревностным главой одной из  масонских  лож.
Не знаю, был ли связан с ним Альберт и охранялась ли братьями тайна  его
инкогнито. Быть может, он держался вдали от этого  двора  с  тем,  чтобы
вновь соединиться со своей женой несколько позднее. Что до Консуэло,  то
она, должно быть, находилась там с какой-то секретной миссией.  Возможно
также, что, не желая привлекать к своему супругу то внимание, какое сра-
зу сосредоточивалось на ней, где бы она ни была, певица в  первое  время
не могла открыто жить вместе с ним. Любовь их приобретала от  этого  всю
прелесть тайны, и если гласность их союза, освященного братским  одобре-
нием храмовников, доставила им животворную радость,  то  таинственность,
какою они окружали свою близость в лицемерном и развратном мире, вначале
явилась для них необходимым щитом и своего рода безмолвным протестом,  в
котором они черпали вдохновение и силу.
   Несколько итальянских певиц и певцов украшали в  то  время  маленький
байрейтский двор. Корилла и Андзолето тоже появились здесь, и непостоян-
ная примадонна снова воспылала страстью к  изменнику,  которому  некогда
желала всех мучений ада. Но Андзолето, ластясь к этой  тигрице,  проявил
странное благоразумие и стал осторожно заискивать  перед  Консуэло,  чей
талант, возросший благодаря стольким  тайным  и  глубоким  переживаниям,
затмевал теперь всякое соперничество. Честолюбие сделалось  господствую-
щей страстью молодого тенора. Озлобление вытеснило любовь, пресыщение  -
чувственность, и теперь он не любил ни чистую Консуэло, ни неистовую Ко-
риллу, но подлаживался к обеим, готовый прилепиться к той из них,  кото-
рая приблизит его к себе и поможет выставить его особу в  наивыгоднейшем
свете. Консуэло отнеслась к нему с безмятежным дружелюбием и не  отказы-
вала в добрых советах и уроках, полезных для развития  его  таланта.  Но
его присутствие уже не вызывало в ней ни малейшего волнения, и  та  лег-
кость, с какою она его простила, показала ей самой всю полноту ее отчуж-
дения. Юноша понял это. Прислушиваясь к наставлениям артистки и с  прит-
ворным волнением внимая ее дружеским советам, он извлек из  них  немалую
для себя пользу, но, потеряв надежду, потерял терпение, и вскоре  жгучая
злоба, горькая досада стали невольно проскальзывать в его манерах и  ре-
чах.
   Между тем есть основания думать, что в это самое время ко двору  Бай-
рейта вместе с дочерью графини Годиц - принцессой Кульмбахской - прибыла
молодая баронесса Амалия. Если верить некоторым нескромным и склонным  к
преувеличению свидетелям, между этими четырьмя персонажами  -  Консуэло,
Амалией, Кориллой и Андзолето - разыгралось несколько  странных,  полных
драматизма сцен. Неожиданно увидев на подмостках придворной  байрейтской
оперы красавца тенора, юная баронесса лишилась чувств. Никто не позволил
себе обратить внимание на это  странное  совпадение,  но  проницательный
взгляд Кориллы подметил, что на лице артиста появилось сияющее выражение
удовлетворенного тщеславия. Придворные,  отвлеченные  обмороком  молодой
баронессы, не поощрили певца аплодисментами, и у него пропал один из са-
мых эффектных его пассажей, но он не только не  выругался  сквозь  зубы,
как обычно поступал в подобных случаях, но на губах его заиграла недвус-
мысленная торжествующая улыбка.
   - Послушай, - задыхаясь, проговорила Корилла за кулисами, обращаясь к
Консуэло, - знаешь, кого он любит? Не тебя и не меня, а ту маленькую ду-
рочку, которая только что разыграла перед ним эту комедию. Ты ее знаешь?
Кто она?
   - Не знаю, - ответила Консуэло, которая ничего не заметила, - но могу
тебя уверить, что если кто-нибудь интересует его, то не она, не ты и  не
я.
   - Кто же?
   - Он сам, al solito! [22] - с улыбкой ответила Консуэло.
   Светская хроника добавляет, что на следующее утро Консуэло была приг-
лашена в уединенную рощицу близ дворца для встречи с баронессой Амалией,
и у них произошла приблизительно такая беседа:
   - Я знаю все! - будто бы сказала Амалия  в  гневе,  не  дав  Консуэло
раскрыть рта. - Он любит вас! Это вы, злодейка,  несчастье  моей  жизни,
сначала отняли у меня сердце Альберта, а потом и его сердце.
   - Его сердце? Я не знаю, о ком...
   - Не притворяйтесь. Андзолето любит вас, вы были его любовницей еще в
Венеции и остаетесь ею до сих пор.
   - Это возмутительная клевета или же предположение,  недостойное  вас,
баронесса.
   - Нет, это правда. Он сам признался мне в этом сегодня ночью.
   - Ночью! О, баронесса, зачем вы говорите мне это? - вскричала Консуэ-
ло, краснея от стыда и огорчения.
   Амалия разрыдалась, и, когда доброй Консуэло удалось утишить ее  рев-
ность, ей  пришлось  волей-неволей  выслушать  историю  этой  несчастной
страсти. Амалия впервые увидела и услышала Андзолето в пражском  театре.
Красота и успех юноши ослепили ее. Ничего не смысля в  музыке,  она  без
колебаний сочла его лучшим певцом мира - тем более что в Праге он завое-
вал большую популярность. Она пригласила его к себе в  качестве  учителя
пения, и пока ее бедный отец, старый барон Фридрих, ослабевший от посто-
янного безделья, спал в своем кресле, как всегда видя во сне разъяренную
свору охотничьих  собак  и  загнанных  кабанов,  она  не  устояла  перед
обольстителем. Скука и тщеславие толкнули ее к гибели. Польщенный  слав-
ной победой и стремясь войти в моду с помощью скандала, Андзолето убедил
девушку, что она обладает всеми данными, чтобы стать величайшей  певицей
века, что жизнь артистки - земной рай и что самое лучшее для нее  -  бе-
жать с ним и выступить на сцене  театра  Хай-Маркет  в  операх  Генделя.
Сперва Амалия с ужасом отвергла мысль бросить своего старого отца, но  в
последнюю минуту, когда Андзолето уезжал из Праги,  изображая  отчаяние,
которого не испытывал, она потеряла голову и бежала с ним.
   Ее опьянение длилось недолго: наглость и грубость  Андзолето,  перес-
тавшего играть роль обольстителя, вернули ей рассудок. И поэтому, когда,
спустя три месяца после побега, ее задержали  в  Гамбурге  и  вернули  в
Пруссию, где по настоянию саксонских Рудольштадтов она была тайно заклю-
чена в Шпандау, это даже обрадовало ее. Но наказание оказалось  чересчур
длительным и суровым. Амалия так же быстро пресытилась раскаянием, как и
страстью. Она соскучилась по свободе, по жизненным удобствам,  по  всему
тому, что давало ей знатное происхождение и от чего  она  была  оторвана
так неожиданно и так резко. Занятая собственными страданиями, она  почти
не ощутила скорби, потеряв отца. Выйдя из крепости, она наконец  поняла,
какие несчастья обрушились на ее семью, но, не решаясь вернуться в замок
канониссы, где ее  ждали  вечные  упреки  и  наставления,  обратилась  с
мольбой  о  покровительстве  к  маркграфине  Байрейтской,  и   принцесса
Кульмбахская, находившаяся в то время в Дрездене, взялась отвезти  ее  к
родственнице. При этом дворе, где царил  дух  философии  и  легкомыслия,
Амалия нашла милую ее сердцу терпимость к модным порокам,  эту  доброде-
тель будущего. Встретившись вновь с Андзолето, она сразу подпала под де-
моническое воздействие, какое он оказывал на всех женщин и с которым не-
когда так долго пришлось бороться даже целомудренной Консуэло. В  первую
минуту страх и горе охватили ее сердце, но ночью, после обморока,  выйдя
одна в сад подышать свежим воздухом, она столкнулась с юношей,  осмелев-
шим при виде ее волнения, возбужденным препятствиями,  возникшими  между
ними. Она уже снова любила его и, стыдясь, страшась этой любви,  призна-
лась в своей слабости бывшей  учительнице  пения  с  каким-то  смешанным
чувством женской стыдливости и философического цинизма.
   По-видимому, Консуэло нашла путь к ее сердцу и с помощью горячих уве-
щеваний сумела убедить Амалию вернуться в замок Исполинов, чтобы она по-
гасила в глуши уединения свою опасную страсть и позаботилась о престаре-
лой тетке.
   После этого происшествия пребывание в Байрейте сделалось для Консуэло
невыносимым. Бурная ревность взбалмошной, но все еще доброй Кориллы, ко-
торая то грубо ее оскорбляла, то бросалась к ее ногам,  вконец  измучила
ее. Со своей стороны, Андзолето, вообразивший, что может отомстить  Кон-
суэло за равнодушие, разыгрывая любовь к Амалии, не простил ей того, что
она сумела отвести опасность от молодой баронессы. Он причинял ей тысячу
неприятностей, стараясь испортить все ее выходы, неожиданно начиная петь
во время дуэта ее партию, держась при этом с большим  апломбом  и  давая
невежественной публике понять, что ошиблась она, а не он;  в  общих  ми-
зансценах он вдруг шел направо, когда следовало пойти налево,  незаметно
толкал ее, пытаясь уронить на пол или вынуждая смешаться с  толпой  ста-
тистов. Эти злобные выходки разбивались о  спокойствие  и  самообладание
Консуэло, но она оказалась менее стойкой, узнав, что он распространяет о
ней самые гнусные клеветнические слухи, которым  охотно  верили  знатные
бездельники. Ведь в их глазах добродетельная актриса - это чудо,  немыс-
лимое в природе, или в лучшем случае - скучный синий чулок.  Развратники
всех возрастов и всех рангов стали вести себя с ней более дерзко и,  по-
терпев неудачу, примкнули к лагерю Андзолето, не веря в  искренность  ее
сопротивления и пытаясь очернить и обесчестить ее, чтобы  утолить  таким
образом подлую и свирепую жажду мести.
   Эти жестокие и низкие преследования были лишь началом долгих мучений,
которые героически переносила несчастная примадонна на  протяжении  всей
своей театральной карьеры. Всякий раз как судьба сталкивала ее с  Андзо-
лето, он причинял ей много горя, и, как это ни  грустно,  надо  сказать,
что она встретила на своем пути не одного  Андзолето.  Не  одна  Корилла
терзала ее проявлениями зависти и  недоброжелательства,  в  большей  или
меньшей степени вероломными и грубыми, и все же из  всех  этих  соперниц
Корилла была, пожалуй, наименее злобной и скорее других способной к доб-
рым душевным порывам. Но что бы там ни говорили о  злобе  и  завистливом
тщеславии актрис, Консуэло убедилась, что  те  же  пороки,  проникнув  в
сердце мужчины, унижают его еще более и делают еще более недостойным то-
го места, какое  он  занимает  в  обществе.  Высокомерные  и  развратные
вельможи, директоры театров и газетные писаки, испорченные соприкоснове-
нием со всей этой грязью, прекрасные дамы, капризные и любопытные покро-
вительницы искусства, всегда готовые навязать  свою  помощь,  но  быстро
приходящие в негодование, встретив в подобной особе более высокую добро-
детель, нежели в самих себе, и, наконец, публика, зачастую  невежествен-
ная, почти всегда неблагодарная или пристрастная, - все это были  враги,
с которыми боролась строгая и чистая супруга Ливерани, испытывая  беско-
нечную горечь. Такая же настойчивая и постоянная в искусстве, как в люб-
ви, она никогда не отступала и продолжала свою театральную деятельность,
возносясь все выше на стезе музыки и добродетели. Иногда она терпела по-
ражение на тернистом пути успеха, иногда пожинала заслуженные лавры,  но
всегда и несмотря ни на что оставалась истинной жрицей искусства  в  еще
более высоком смысле, чем его понимал Порпора, черпая все новые  силы  в
своей пламенной вере и находя огромное утешение  в  пылкой  и  преданной
любви мужа.
   Жизнь Альберта, хотя и протекавшая рядом с ее жизнью - он сопровождал
ее во всех путешествиях, - покрыта более густым облаком тайны. Надо  по-
лагать, что он не был рабом карьеры своей жены и не исполнял роли счето-
вода, подсчитывавшего приходы и расходы, связанные с ее профессией. Про-
фессия Консуэло была к тому же не слишком прибыльной. В те времена  пуб-
лика не так щедро вознаграждала актеров, как в наши дни. Они обогащались
главным образом дарами принцев и знати, и женщины, умевшие извлечь выго-
ду из своего положения, приобретали большие ценности. Однако  целомудрие
и бескорыстие являются злейшими врагами богатства актрисы.  Консуэло  не
раз пользовалась успехом, и была обязана им уважению,  иногда  восторгу,
которые она вызывала, если интриги окружающих не слишком яростно встава-
ли между ней и истинными ценителями, но у нее не было ни одного  случая,
когда успех явился бы следствием любовной интрижки, и она никогда не по-
лучала драгоценностей и миллионов, купленных ценой позора. Ее лавры  ос-
тавались незапятнанными - их не бросали на сцену корыстные  руки.  После
десяти лет трудов и странствований она не стала  богаче,  чем  в  первый
день, ибо не умела да и не хотела совершать сделки, без  чего  богатство
никогда не приходит к труженику, к какому бы слою общества он ни принад-
лежал. К тому же она не умела откладывать про запас и те небольшие,  не-
редко оспариваемые администрацией деньги, которые зарабатывала. Она пос-
тоянно тратила их на добрые дела, и, так как  жизнь  ее  была  посвящена
тайному распространению учения общества, ее собственных средств часто не
хватало; в таких случаях главные руководители Невидимых приходили ей  на
помощь.
   Каковы же были результаты  бесконечных  и  неутомимых  странствований
Альберта и Консуэло по Франции, Испании, Англии и Италии?  Это  осталось
неизвестным, и, мне кажется, надо перенестись на  двадцать  лет  вперед,
чтобы по отдельным признакам обнаружить в  истории  восемнадцатого  века
следы деятельности тайных обществ. Не оказали ли  эти  общества  большее
влияние во Франции, нежели в самой Германии, где они  зародились?  Фран-
цузская революция решительно дает на это утвердительный ответ. Однако же
европейский заговор иллюминатов и грандиозная концепция Вейсгаупта дока-
зывают, что мистическая легенда о святом Граале не переставала волновать
умы немцев в течение тридцати лет, несмотря на  распыление  и  отступни-
чество первых адептов.
   Из старых газет мы узнаем, что Порпорина в эти годы с большим успехом
выступала в Париже в операх Перголезе, в Лондоне - в ораториях и  операх
Генделя, в Мадриде - с Фаринелли, в Дрездене - с Фаустиной и с Минготти,
в Венеции, Риме, Неаполе - в операх и в церковных музыкальных произведе-
ниях Порпоры и других великих мастеров.
   Деятельность Альберта осталась для нас  почти  неизвестной.  Из  нес-
кольких писем Консуэло к Тренку или к Ванде видно, что эта  таинственная
личность была полна веры, убежденности, энергии и  отличалась  необыкно-
венно ясным умом. Однако далее мы уже не располагаем никакими документа-
ми. Вот что рассказала группа лиц, из коих ныне почти все уже умерли,  о
последнем появлении Консуэло на театральной сцене.
   Это произошло в Вене около 1760 года. Певице было тогда лет тридцать.
Говорят, что она стала красивее, чем в ранней юности. Непорочная  жизнь,
нравственное спокойствие и непритязательность помогли ей  сохранить  всю
силу своего обаяния и своего таланта. При ней находились прелестные  де-
ти, но никто не знал ее мужа, хотя молва гласила, что у нее есть  муж  и
что она неизменно ему верна. Порпора, совершивший много поездок по  Ита-
лии, вернулся в Вену и поставил на сцене императорского театра свою  но-
вую оперу. Последние двадцать лет жизни этого композитора так  мало  из-
вестны, что ни в одной из его биографий нам не удалось обнаружить назва-
ние этого последнего произведения. Мы знаем только, что Порпорина высту-
пила там в заглавной роли с несомненным успехом, исторгнув слезы у  всех
придворных. Императрица удостоила ее своего одобрения. Но в ночь, после-
довавшую за этим триумфом, Порпорина через какого-то таинственного  пос-
ланца получила известие, преисполнившее ее ужасом и отчаянием.  Ровно  в
семь часов утра, то есть в тот момент, когда к императрице обычно являл-
ся ее верный слуга, который именовался полотером ее величества (его обя-
занности состояли в том, что он открывал ставни, растапливал камин и на-
тирал полы, пока императрица понемногу просыпалась), итак, ровно в  семь
часов утра Порпорина, завоевав с помощью золота и красноречия всех стра-
жей, стоявших на пути к покоям августейшей особы, оказалась у дверей  ее
опочивальни.
   - Друг мой, - сказала она полотеру, - мне необходимо броситься к  но-
гам императрицы. Жизнь одного благородного человека находится под  угро-
зой, честь целой семьи задета. Если я не увижу ее величество сию же  ми-
нуту, через несколько дней может совершиться  страшное  преступление.  Я
знаю, что вы неподкупны, но знаю также, что вы добры и великодушны.  Так
говорят все. Вы добились для некоторых лиц таких милостей,  о  каких  не
посмели бы просить самые знатные из придворных.
   - Боже великий! Вас ли я вижу, моя дорогая синьора! - воскликнул  по-
лотер, выронив метелку и всплеснув руками.
   - Карл! - воскликнула, в свою очередь, Консуэло.  -  Благодарю  тебя,
боже, я спасена. У Альберта есть ангел-хранитель даже в этом дворце!
   - У Альберта? - повторил Карл. - Так это Альберт в опасности? В таком
случае входите, синьора, пусть даже меня уволят за это!.. Хотя богу  из-
вестно, что я стал бы жалеть о своем месте, - ведь здесь  я  делаю  хоть
немного добра и служу нашему святому делу лучше, чем смог бы служить ему
в любом другом месте. Но раз речь идет об Альберте!.. Императрица - доб-
рая женщина, когда она не управляет государством, - шепотом добавил  он.
- Входите же, все подумают, что вы пришли раньше меня. И пусть вина  па-
дет на мошенников лакеев - они недостойны служить королеве,  потому  что
все время лгут ей!
   Консуэло вошла, и императрица, подняв отяжелевшие веки, вдруг увидела
ее коленопреклоненной, почти распростертой ниц у подножия своей постели.
   - Что это? - вскричала Мария-Терезия, набрасывая на плечи одеяло сво-
им обычным царственным жестом, в котором на этот раз не было ничего  на-
игранного, и приподымаясь с подушек такая же великолепная  и  грозная  в
ночном чепце, какой бывала на троне с диадемой на голове и со  шпагой  у
пояса.
   - Ваше величество, - промолвила Консуэло, - я смиренная ваша  поддан-
ная, несчастная мать, убитая горем жена и в отчаянии, на  коленях,  молю
вас о спасении жизни и свободы моего мужа.
   В эту минуту в комнату вошел Карл, притворяясь крайне удивленным.
   - Презренная! - вскричал он, разыгрывая ужас и возмущение. - Кто поз-
волил вам войти сюда?
   - Благодарю тебя. Карл, - сказала императрица, - за твою бдительность
и верность. Никогда еще со мной не случалось ничего подобного. Быть раз-
буженной так неожиданно и с такой дерзостью!..
   - Одно слово вашего величества, и я убью эту женщину на ваших глазах,
- смело ответил Карл.
   Карл хорошо изучил императрицу. Он знал, что она любит совершать акты
милосердия при свидетелях и умеет быть великой королевой и  великодушной
женщиной даже перед слугами.
   - Твое усердие чрезмерно, - ответила она с величественной и в  то  же
время материнской улыбкой. - Уходи и не мешай этой бедной женщине  гово-
рить - видишь, она плачет. Ни один из моих подданных  не  может  сделать
мне ничего дурного. Что вам угодно, сударыня? Ба, да это ты,  моя  прек-
расная Порпорина! Ты испортишь голос, если будешь так рыдать.
   - Ваше величество, - ответила Консуэло, - я замужем уже десять лет, и
брак мой освящен католической церковью. На моей чести нет ни одного пят-
на. У меня законные дети, и я воспитываю их в правилах добродетели. Поэ-
тому я осмеливаюсь...
   - В правилах добродетели, да, знаю, - прервала ее императрица,  -  но
не в правилах религии. Вы ведете себя безупречно, мне это  говорили,  но
никогда не ходите в церковь. Тем не менее продолжайте.  Какое  несчастье
вас постигло?
   - Мой супруг, с которым я никогда не расставалась, - снова заговорила
просительница, - сейчас находится в Праге.  Вследствие  чьей-то  гнусной
интриги его схватили, бросили в каземат, обвинили в том, будто он  хочет
присвоить себе чужое имя и титул, отобрать чужое наследство, словом -  в
том, что он бесчестный человек, самозванец, шпион, и вот теперь его при-
говорили к пожизненному заключению, а быть может, и к смерти.
   - В Праге? Самозванец? - хладнокровно повторила императрица. - Да,  в
отчетах моей тайной полиции есть какая-то история вроде этой. Как  зовут
вашего супруга? Ведь вы, актрисы, кажется не носите имя своих мужей?
   - Его имя Ливерани.
   - Да, да, это он. В таком случае, дитя мое, я очень огорчена, что  вы
замужем за подобным негодяем. Этот Ливерани в самом деле авантюрист  или
сумасшедший. Благодаря необычайному сходству с графом  Рудольштадтом  он
выдает себя за графа, хотя тот умер более десяти лет назад,  что  досто-
верно известно. Он явился в замок Рудольштадтов к старой канониссе,  ос-
мелившись назваться ее племянником,  и,  безусловно,  завладел  бы  нас-
ледством, если бы в тот  момент,  когда  составлялось  завещание  в  его
пользу, добрым людям, преданным семье Рудольштадтов, не удалось избавить
бедную, впавшую в детство старуху от его домогательств. Его задержали, и
это очень хорошо. Я понимаю ваше горе, но ничем не могу помочь вам. Если
будет доказано, что этот человек - сумасшедший, чему мне хотелось бы ве-
рить, то его поместят в больницу, и вы сможете видеть его и ухаживать за
ним. Но если он просто мошенник, - а боюсь, что это так, - придется  со-
держать его в тюрьме построже, чтобы он не мог нарушить  права  истинной
наследницы Рудольштадтов - некой баронессы Амалии. После некоторых  оши-
бок молодости она исправилась и скоро выйдет замуж  за  одного  из  моих
офицеров. Хочу думать, мадемуазель, что вам неизвестны  поступки  вашего
мужа и что вы заблуждались относительно него, -  в  противном  случае  я
сочла бы ваше ходатайство весьма неуместным... Можете удалиться.
   Консуэло поняла, что ей не на что надеяться и что, пытаясь установить
тождество Ливерани с Альбертом, она  может  только  повредить  ему.  Она
встала и пошла к двери, бледная, готовая лишиться чувств. Мария-Терезия,
следившая за ней испытующим взором, сжалилась над ней.
   - Вы достойны сострадания, - сказала она более мягким тоном. - Я уве-
рена в вашей невиновности. Придите в себя и займитесь  своим  здоровьем.
Дело будет тщательно расследовано, и, если ваш муж не пожелает  погубить
себя сам, я устрою так, чтобы его  признали  сумасшедшим.  Сообщите  ему
это, если вам удастся. Вот вам мой совет.
   - Я последую ему и благословляю  ваше  величество.  Но  без  покрови-
тельства императрицы я бессильна что-либо предпринять.  Мой  муж  сейчас
заточен в Праге, а я служу в императорском театре Вены. Если ваше  вели-
чество не соблаговолит распорядиться, чтобы мне дали отпуск и разрешение
на свидание с мужем, который находится под строжайшим надзором...
   - Вы просите слишком многого! Не знаю, согласится ли господин  Кауниц
отпустить вас и возможно ли будет заменить вас на сцене.  Мы  решим  это
через несколько дней.
   - Через несколько дней!.. - воскликнула Консуэло,  обретая  свое  му-
жество. - Но через несколько дней будет поздно! Я должна выехать  немед-
ленно!
   - Довольно, - сказала императрица. - Если вы проявите такую  же  нас-
тойчивость, когда будете говорить с менее хладнокровными и менее снисхо-
дительными судьями, она может повредить вам. Идите, мадемуазель.
   Консуэло поспешила к канонику*** и поручила ему своих детей, сообщив,
что уезжает, и притом неизвестно, на какой срок.
   - Если вы покидаете нас надолго, очень жаль! - ответил добрый старик.
- А дети мне ничуть не мешают. Они прекрасно воспитаны и составят компа-
нию Анджеле - со мной она немного скучает.
   - Послушайте, - сказала Консуэло, в последний раз прижав к сердцу де-
тей и не в силах удержаться от слез, -  не  говорите  им,  что  мое  от-
сутствие будет длительным, но знайте: быть может, оно  окажется  вечным.
Боюсь, что меня ожидают такие муки, от которых я  уже  не  оправлюсь,  -
разве только бог сотворит чудо. Молитесь за меня и научите молиться моих
детей.
   Добрый каноник не стал пытаться выведать секрет Консуэло, но так  как
его мирный и беспечный нрав нелегко мирился с мыслью о непоправимом нес-
частье, он постарался ее утешить. Однако, видя, что ему не удается  вну-
шить ей надежду, он решил по  крайней  мере  успокоить  ее  относительно
участи детей.
   - Мой милый Бертони, - сказал он ей с  участием,  стараясь  улыбаться
сквозь слезы, - если ты не вернешься, твои дети будут принадлежать  мне,
помни об этом. Я позабочусь об их образовании. Выдам  замуж  твою  дочь.
Это немного уменьшит приданое Анджелы, зато сделает ее более  трудолюби-
вой. Что касается мальчиков, предупреждаю - из них я сделаю музыкантов.
   - Иосиф Гайдн разделит с вами эту обузу, - ответила  Консуэло,  целуя
руки каноника, - а старый Порпора еще сможет дать им  несколько  уроков.
Мои бедные дети послушны и понятливы. Их денежные дела не тревожат  меня
- со временем они смогут честно заработать себе на хлеб. Но мою  любовь,
мои советы... Только вы один сможете заменить им меня.
   - И я обещаю тебе это, - воскликнул каноник. - Надеюсь,  что  проживу
достаточно долго и увижу, как все они устроят свою жизнь. Я еще  не  так
толст и попрежнему твердо стою на  ногах.  Мне  каких-нибудь  шестьдесят
лет, хотя в свое время эта негодяйка Бригитта  и  прибавляла  мне  годы,
чтобы заставить поскорее написать завещание. Итак, дочь моя, желаю  тебе
мужества и здоровья! Уезжай и поскорее возвращайся обратно.  Господь  не
покидает честных людей.
   Не тратя времени на хлопоты об  отпуске,  Консуэло  велела  запрягать
почтовых лошадей. Но в ту минуту, когда она собиралась сесть  в  экипаж,
ее остановил Порпора. Она надеялась избежать встречи  с  ним,  предвидя,
что он перепугается и рассердится, узнав об ее намерении уехать. Несмот-
ря на ее обещания вернуться к завтрашнему спектаклю - она произнесла  их
с принужденным и озабоченным видом, - он встревожился, что она может  не
сдержать слово.
   - Зачем, черт возьми, тебе понадобилось ехать за город в разгаре  зи-
мы? - говорил он, весь трясясь отчасти от старости, отчасти от  гнева  и
страха. - Стоит тебе простудиться, моему успеху не бывать,  а  ведь  все
шло так хорошо! Я не понимаю тебя. Вчера у нас был такой триумф,  а  се-
годня тебе вдруг вздумалось кудато ехать!
   Этот спор задержал Консуэло на четверть часа и дал время дирекции те-
атра, бывшей настороже, предупредить власти. Явился отряд улан с  прика-
зом распрягать лошадей... Консуэло предложили вернуться домой,  а  чтобы
она не могла бежать, вокруг поставили стражу. У нее начался жар. Не  за-
мечая этого, она продолжала лихорадочно ходить взад и вперед  по  комна-
там, отвечая на назойливые увещевания Порпоры и директора лишь мрачным и
неподвижным взглядом. Спать она не ложилась и всю ночь провела в  молит-
ве. Утром она со спокойным видом явилась на репетицию, подчинившись  по-
велению начальства. Голос ее казался прекраснее, чем когда-либо, но вне-
запно она умолкала и задумывалась, что приводило Порпору в ужас.  "Прок-
лятый брак! Адское безумие любви!" - ворчал он  в  оркестре,  ударяя  по
клавишам с такой силой, что клавесин  выдерживал  только  чудом.  Старик
Порпора был все тот же. Он готов был сказать: "Пусть погибнут все любов-
ники и мужья, только бы моя опера не провалилась!"
   Вечером Консуэло облачилась, как всегда, в театральный костюм и вышла
на сцену. Она встала в позу, и губы ее зашевелились, но ни один звук  не
вылетел из ее уст: она потеряла голос.
   Пораженные зрители вскочили со своих мест. Придворные, до которых уже
дошел неясный слух о ее попытке к бегству, кричали, что с ее стороны это
просто недопустимый каприз. При каждой новой попытке певицы запеть  раз-
давались вопли, свистки, аплодисменты. Она пробовала заговорить,  но  не
могла вымолвить ни слова. Однако она не уходила и продолжала  неподвижно
стоять, не думая о потере голоса, не чувствуя себя униженной возмущением
своих тиранов, печальная, покорная и гордая, как невинная жертва,  осуж-
денная на пытку, мысленно благодаря бога за то, что он ниспослал ей этот
внезапный недуг, который даст возможность  покинуть  театр  и  уехать  к
Альберту.
   Ее величеству посоветовали заключить  строптивую  актрису  в  тюрьму,
чтобы она обрела там голос и бросила свои причуды. В первую минуту импе-
ратрица была разгневана, и окружающие решили, что угодят ей, сурово  об-
виняя провинившуюся. Но Мария-Терезия, допускавшая иногда  преступления,
когда они могли принести ей выгоду, не любила причинять ненужных страда-
ний.
   - Кауниц, - сказала она своему премьер-министру, - велите выдать этой
бедной женщине письменное разрешение на выезд, и довольно об этом.  Если
потеря голоса - военная хитрость с ее стороны, то это и акт мужества. Не
много найдется актрис, которые пожертвовали бы одним часом  успеха  ради
целой жизни супружеской любви.
   Снабженная необходимыми бумагами, Консуэло наконец  уехала,  все  еще
больная, но не ощущая своей болезни. Здесь мы опять теряем нить событий.
Процесс Альберта мог бы стать громким, но его сделали негласным. Возмож-
но, что процесс этот по своей сути был аналогичным тому, который прибли-
зительно в то же время возбудил Фридрих фон Тренк, а впоследствии проиг-
рал его после долгих лет борьбы. Кому во Франции стали бы известны  под-
робности этого неправого дела, если бы сам Тренк не позаботился  опубли-
ковать их и не повторял затем своих пылких жалоб на протяжении  тридцати
лет? Но Альберт не оставил никаких записок. Поэтому нам  придется  обра-
титься к истории барона фон Тренка - ведь он тоже один из наших  героев,
и, быть может, его мучения прольют некоторый свет на несчастья  Альберта
и Консуэло.
   Спустя месяц после сборища святого Грааля - в  своих  мемуарах  Тренк
обходит это событие молчанием - он был  снова  арестован  и  заключен  в
тюрьму в Магдебурге, в ужасный каземат, где он угасал в  течение  десяти
лучших лет своей молодости, сидя на камне с заранее начертанной  на  нем
эпитафией: "Здесь погребен Тренк"; кандалы, в которые  он  был  закован,
весили восемьдесят ливров. Всему миру известны подробности этих  ужасных
заключений, как, например, муки голода, которым он  подвергался  полтора
года, и тот  факт,  что  тюрьма  его  была  построена  на  средства  его
собственной сестры, наказанной разорением  за  приют,  оказанный  брату.
Всем известны его фантастические попытки к бегству, невероятная энергия,
никогда его не покидавшая, и рыцарское безрассудство, сводившее  на  нет
все его замыслы; известны также искусные, выполненные им в тюрьме работы
- острием гвоздя он научился вырезать на оловянных кружках  аллегоричес-
кие фигуры и трогательные надписи в стихах [23], глубоко задевающие  ду-
шу. Известны, наконец, его тайные, продолжавшиеся несмотря  ни  на  что,
сношения с принцессой Амалией Прусской, снедавшее ее  отчаяние,  попытка
обезобразить себя разъедающей жидкостью, сделавшая ее  полуслепой,  пла-
чевное состояние, в которое она намеренно привела свое  здоровье,  чтобы
избавиться от необходимости замужества, ужасная перемена,  совершившаяся
в ее характере; словом - все эти десять  мучительных  лет,  превративших
Тренка в мученика, а его знатную возлюбленную - в постаревшую, уродливую
и злую женщину, полную противоположность тому ангелу кротости и красоты,
каким она была прежде и каким могла бы быть и дальше, если бы от нее  не
отвернулось счастье [24]. Все эти факты принадлежат истории, но  истори-
ки, рисуя портреты Фридриха Великого, вспоминают о  них  слишком  редко.
Это преступление, сопровождавшееся ненужными и утонченными жестокостями,
остается неизгладимым пятном на памяти этого деспота-философа.
   Наконец Тренк был выпущен на свободу.  Как  известно,  это  произошло
благодаря вмешательству Марии-Терезии, которая  потребовала  его  выдачи
как Своего подданного. И этой запоздалой милостью он был обязан все тому
же полотеру опочивальни ее величества - нашему Карлу.  В  мемуарах  того
времени есть немало любопытных и трогательных страниц, посвященных изоб-
ретательным уловкам, которые пускал в ход этот великодушный простолюдин,
когда хотел добиться чего-нибудь от своей повелительницы.
   В первые годы  заключения  Тренка  его  двоюродный  брат,  знаменитый
Тренк-пандур, жертва более обоснованных, но не менее жестоких и  злобных
обвинений, был отравлен и умер в Шпильберге.  Сразу  после  освобождения
Тренк Прусский явился в Вену и  потребовал  огромное  наследство  Тренка
Австрийского. Однако Мария-Терезия была отнюдь не склонна исполнить  его
желание. Она уже давно пользовалась плодами похождений этого разбойника,
она покарала его за совершенные преступления, теперь она хотела  извлечь
пользу из его грабежей и преуспела в этом. В то время как ее  могущество
ослепляло толпу, она, подобно Фридриху  II,  подобно  всем  коронованным
особам, обладавшим к тому же недюжинным умом, не гнушалась тайными несп-
раведливостями, в которых ей предстояло отдать отчет перед судом  божьим
и человеческим и которые будут так же взвешены на одной чаше весов,  как
явные добродетели на другой. Завоеватели и властители, напрасно  тратите
вы свои сокровища на возведение храмов: все равно вы  останетесь  нечес-
тивцами, если хоть одна золотая монета досталась вам ценой крови и стра-
даний. Напрасно порабощаете вы целые народы  своим  сверкающим  оружием:
даже люди, наиболее ослепленные блеском вашей славы, все равно  упрекнут
вас в истреблении одного-единственного человека, одной-единственной тра-
винки, хладнокровно загубленных вами. Муза истории, еще слепая, еще неу-
веренная, готова допустить, что в прошлом бывали преступления  необходи-
мые и заслужившие оправдание, но неподкупная  совесть-человечества  про-
тестует против своих собственных ошибок и порицает хотя бы те преступле-
ния, которые ничем не послужили успеху великих начинаний.
   Корыстолюбивые устремления императрицы быстро подхватили ее  поверен-
ные, подлые агенты, которых она назначила опекунами имущества пандура, а
также недобросовестные судьи, вынесшие решение о правах наследника. Каж-
дый получил свою долю добычи. Мария-Терезия полагала, что ее доля  будет
львиной, но напрасно несколькими годами позже отправила она в  тюрьму  и
на галеры неверных сообщников этого огромного ограбления - ей не удалось
полностью завладеть состоянием Тренка. Он же был разорен, но  так  и  не
добился правосудия. Ничто не может дать лучшего представления о характе-
ре Марии-Терезии, чем та часть "Мемуаров" Тренка, где он  излагает  свои
беседы с императрицей по поводу этого дела. Избегая проявлять неуважение
к королевской власти, священной для всех знатных людей того времени,  он
дает нам почувствовать черствость, лицемерие  и  жадность  этой  великой
женщины, в чьем характере сочеталось столько противоположных черт:  воз-
вышенность и мелочность, простодушие  и  хитрость.  Таково  развращающее
действие противоестественной неограниченной власти,  причины  всяческого
зла, - подводного камня, о который неизбежно разбиваются самые  прекрас-
ные, самые благородные инстинкты. Заранее решив отказать просителю,  им-
ператрица тем не менее удостоила его выражениями сочувствия, подала  на-
дежду, обещала свою помощь в борьбе с бессовестными судьями, которые его
разоряли. А в конце концов, сделав вид, что потерпела неудачу в  поисках
истины и заблудилась в лабиринте этого бесконечного процесса, предложила
ему в возмещение убытков жалкий чин майора и руку  некой  пожилой  дамы,
некрасивой, весьма набожной и развратной. Тренк отказался, и тогда импе-
ратрица, раздосадованная провалом своих матримониальных планов, заявила,
что он сумасшедший, что он чересчур самонадеян, что она не знает способа
удовлетворить его чрезмерное честолюбие, и отвернулась от него уже  нав-
сегда. Поводы для конфискации наследства пандура видоизменялись в  зави-
симости от обстоятельств и от лиц, занимавшихся  этим  делом.  Один  суд
постановил, что завещание пандура, поскольку тот умер, не  сняв  с  себя
позорного обвинения, недействительно; другой - что даже если  бы  оно  и
считалось действительным, то права наследника, как прусского подданного,
не имеют законной силы; третий - что долги покойного с лихвой  поглотили
наследство и т.д. и т.д.  Словом,  препятствие  нагромождалось  на  пре-
пятствие, правосудие тысячу раз нарушалось, и истец так и не добился его
[25].
   Чтобы разорить и изгнать Альберта, не понадобилось столько хитростей,
и, должно быть, грабеж совершился без особых церемоний. Достаточно  было
объявить его умершим и запретить воскресать столь некстати. Альберт, ра-
зумеется, ничего не требовал. Нам известно только, что незадолго до  его
ареста канонисса Венцеслава скончалась в  Праге,  куда  приехала  лечить
острое воспаление глаза. Узнав о  том,  что  ее  последний  час  близок,
Альберт не смог противиться голосу сердца, звавшего его поехать  и  зак-
рыть глаза любимой тетке. Расставшись с Консуэло на границе Австрии,  он
поспешил в Прагу. Впервые со дня своей свадьбы он вступил на землю  Гер-
мании. Ему казалось, что десятилетнее отсутствие и попытка несколько из-
менить свою внешность помогут ему остаться неузнанным,  и  он  явился  к
тетке без особых предосторожностей. Ему хотелось получить ее благослове-
ние и прощальным излиянием любви и скорби загладить то зло, какое он не-
вольно причинил, покинув ее. Звук его голоса поразил полуслепую канонис-
су. Она не отдавала себе отчета в своих чувствах, но поддалась  инстинк-
тивной нежности, которая оказалась сильнее памяти и рассудка. Обняв пле-
мянника слабеющими руками, она назвала его своим дорогим Альбертом, сво-
им навеки благословенным сыном. Старого Ганса уже не было  в  живых,  но
баронесса Амалия и еще одна женщина из Богемского Леса, которая  прислу-
живала канониссе, а некогда ухаживала и за больным Альбертом, были пора-
жены и напуганы сходством мнимого доктора  с  молодым  графом.  Впрочем,
нельзя утверждать, что Амалия определенно его узнала, - не  хочется  ве-
рить, что она участвовала в гонениях, которые немедленно  обрушились  на
него. Нам неизвестно, какие обстоятельства подняли на ноги всю эту свору
получиновников-полушпионов, с чьей помощью венский двор управлял порабо-
щенными народами. Достоверно одно - не успела канонисса  испустить  пос-
ледний вздох в объятиях своего племянника, как  того  схватили  и  стали
допрашивать, каким образом и с какими намерениями  он  оказался  у  ложа
умирающей. От него потребовали, чтобы он предъявил диплом врача.  Диплом
оказался в полном порядке, но тогда сомнению подвергли его имя - Ливера-
ни, и нашлись люди, вспомнившие, что встречали  его  прежде  под  именем
Трисмегиста. Его обвинили в шарлатанстве и чернокнижии. Он не мог  дока-
зать, что никогда и ни с кого не получал денег за лечение. Ему дали  оч-
ную ставку с баронессой Амалией, и вот это-то и  погубило  его.  Потеряв
терпение, раздраженный допросами, устав скрываться под чужим именем,  он
внезапно объявил своей кузине в разговоре с глазу  на  глаз  -  разговор
этот был подслушан, - что он Альберт Рудольштадт.  Должно  быть,  Амалия
узнала его, но, испуганная этим необыкновенным  происшествием,  лишилась
чувств. Отныне дело приняло другой оборот.
   Решено было считать Альберта самозванцем, но, желая возбудить один из
тех нескончаемых процессов, которые разоряют сразу обе стороны, чиновни-
ки такого же толка, как негодяи,  сделавшие  нищим  Тренка,  постарались
скомпрометировать обвиняемого, заставив его повторять и утверждать,  что
он Альберт Рудольштадт. Началось длинное следствие. Было приведено пока-
зание свидетеля Сюпервиля, который, вероятно  искренне,  отказался  под-
вергнуть сомнению факт смерти графа, умершего в Ризенбурге на  его  гла-
зах. Приказано было произвести эксгумацию трупа. В могиле нашли  скелет,
который вполне мог быть положен туда накануне. Кузину обвиняемого убеди-
ли в том, что она должна бороться с авантюристом, желающим ее  обобрать.
Разумеется, им запретили дальнейшие свидания. Жалобы Альберта  и  пылкие
мольбы его жены не выходили за пределы каменных стен тюрьмы, куда заклю-
чили обоих. Быть может, оба они лежали больные и умирали каждый в  своем
каземате. Поскольку делу уже дали ход, Альберт мог  теперь  бороться  за
свое Счастье и свободу лишь одним способом - говоря правду. Тщетно заяв-
лял он об отказе от наследства и о своем  желании  немедленно  составить
завещание в пользу своей кузины. Кое-кому выгодно было затянуть и  запу-
тать дело, и оказалось, что это не так уж трудно. Возможно, что императ-
рица была обманута, а может быть, ей намекнули, что  конфискацией  этого
состояния так же не стоит пренебрегать как конфискацией состояния панду-
ра. Чтобы добиться цели, постарались придраться и к самой  Амалии,  при-
помнили ей скандал, связанный с ее  бегством,  упрекнули  за  недостаток
благочестия и тайно пригрозили, что, если она не откажется от своих прав
на спорное наследство, ее запрут в монастырь.  Юной  баронессе  пришлось
покориться и удовольствоваться наследством отца, которое после  огромных
затрат на навязанный ей процесс оказалось весьма незначительным. В конце
концов замок и земли Ризенбурга были конфискованы в пользу казны, но  не
ранее, чем адвокаты, поверенные, судьи и доносчики расхитили  две  трети
добычи.
   Таковы наши сведения об этом таинственном процессе,  который  тянулся
пять или шесть лет  и  в  результате  которого  Альберт  был  изгнан  из
австрийских владений как опасный безумец, - благодаря особой милости им-
ператрицы. Начиная с этого времени уделом супружеской четы стало, по-ви-
димому, безвестное и полное нужды существование. Младших детей они взяли
с собой. Гайдн и каноник решительно отказались отдать им старших, воспи-
тывавшихся под нежным присмотром этих верных друзей и  на  их  средства.
Консуэло навсегда потеряла голос. Совершенно очевидно, что тюрьма,  без-
действие и боль из-за страданий, выпавших на долю подруги, снова поколе-
бали рассудок Альберта. Однако их взаимная любовь, повидимому, не  стала
от этого менее горячей, души - менее гордыми, а поступки - менее  чисты-
ми. Невидимые исчезли, спасаясь от  преследований.  Их  дело  погибло  -
главным образом по вине шарлатанов, которые  наживались  на  энтузиазме,
вызываемом новыми идеями, и на пристрастии  людей  ко  всему  чудесному.
Подвергаясь, как франкмасон, новым гонениям  в  странах  нетерпимости  и
деспотизма, Альберт вынужден был бежать во Францию или в Англию. Возмож-
но, что он продолжал распространять там свои идеи, но, по  всей  вероят-
ности, только среди людей из народа, и если труды его  и  принесли  свои
плоды, то это никому не известно.
   Здесь начинается большой пробел, и  наше  воображение  бессильно  его
восполнить. Но благодаря последнему достоверному и весьма подробному до-
кументу мы вновь встречаем около 1774 года нашу  чету,  странствующую  в
Богемском Лесу. Приводим этот документ в том виде, в каком мы его  полу-
чили. Это наше последнее слово об Альберте и Консуэло,  так  как  об  их
дальнейшей жизни и об их смерти нам решительно ничего не известно.
   Письмо Филона [26]
   Игнацу-Иозефу Мартыновичу, профессору физики Лембергского университе-
та
   Подхваченные вихрем, словно спутники царственной планеты, мы следова-
ли за Спартаком [27] по крутым тропинкам под самыми бесшумными и  тенис-
тыми деревьями Богемского Леса. О друг! Зачем вас не было с нами! Вы  не
стали бы собирать камешки в серебристом ложе потоков, не стали бы вопро-
шать поочередно жилы и кости нашей таинственной прародительницы -  terra
parens [28]. Пламенные речи учителя окрыляли нас; мы перепрыгивали через
овраги и взбирались на вершины утесов,  не  разбирая  дороги,  не  глядя
вниз, на бездны, которые преодолевали, не ища вдалеке крова,  где  могли
бы найти отдых на ночь. Никогда еще Спартак не казался нам  таким  вели-
чественным, до такой степени  исполненным  всемогущей  истиной.  Красота
природы действует на его воображение, подобно возвышенной поэме.  Однако
даже в минуты восторженных порывов  способность  к  научному  анализу  и
изобретательной выдумке никогда не покидает его полностью. Он  рассказы-
вает о небе и о планетах, о земле и о морях с такой же ясностью и после-
довательностью, какие отличают его ученые рассуждения о праве и о других
сухих материях нашего мира. Но как ширится его душа,  когда  на  вольном
воздухе, наедине с избранными учениками, под синевой звездного неба  или
перед лицом заалевших облаков, предвестников солнца, он побеждает  время
и пространство, желая одним взглядом окинуть человеческий род в целом  и
в частностях, желая проникнуть в недолговечную участь империй и в  вели-
кое будущее народов! Вам приходилось слышать ясные речи, которые  произ-
носил этот юноша с кафедры! Какая жалость, что вы не видели и не слышали
его, когда он стоял на вершине горы! Этот человек мудр не по годам, и  у
меня такое чувство, словно он жил среди людей с самого сотворения мира!
   Дойдя до границы, мы поклонились земле - свидетельнице подвигов вели-
кого Жижки, и еще ниже склонились перед  глубокими  рвами,  послужившими
могилой мученикам, некогда погибшим во имя свободы народов. Здесь мы ре-
шили разделиться, с тем чтобы начать наши поиски  и  расспросы  сразу  в
нескольких направлениях. Катон [29] отправился на  северо-восток,  Цельс
[30] - на юго-восток. Дальше [31] пошел с запада на  восток,  а  сборным
пунктом был назначен Пльзень.
   Меня Спартак оставил при себе и решил идти наудачу, рассчитывая,  как
он говорил, на счастливую случайность, на некий тайный внутренний голос,
который должен был направить нас. Меня несколько удивило это  отсутствие
расчетливости и предусмотрительности - оно как будто  противоречило  его
обычной методе.
   - Филон, - сказал он мне, когда мы остались одни, -  я  убежден,  что
такие люди, как мы, являются орудиями провидения на земле, но ведь  оно,
это заботливое провидение, отнюдь не бездеятельно и не равнодушно,  ведь
именно оно и подсказывает нам наши чувства, помыслы и поступки. Я  заме-
тил, что к тебе оно более благосклонно, нежели ко мне, - все твои  начи-
нания почти всегда увенчиваются успехом. Итак, вперед! Я следую за тобой
и верю в твою проницательность, в тот таинственный свет, к которому про-
стодушно взывали наши предки-иллюминаты, благочестивые фанатики минувше-
го.
   Учитель поистине оказался пророком. К вечеру второго дня мы нашли то-
го, кого искали, и вот каким образом я оказался орудием судьбы.
   Мы дошли до опушки леса, и здесь дорога разделилась на две. Одна тро-
пинка круто спускалась вниз, в долину, а другая  огибала  более  пологие
склоны горы.
   - Куда мы пойдем? - спросил Спартак, садясь на обломок скалы.  -  Вон
там я вижу возделанные поля, луга, бедные хижины. Нам говорили,  что  он
беден. Значит, он живет с бедняками. Надо спросить о нем у скромных пас-
тухов долины.
   - Нет, учитель, - возразил я, показывая ему на другую дорогу. - Я ви-
жу справа крутые башенки и ветхие стены какого-то старинного здания.  Мы
слышали, что он поэт - он должен любить развалины и уединение.
   - Тем более, - с улыбкой добавил Спартак, - что над развалинами  ста-
ринного замка, в еще розовом небе, восходит белый, как  жемчужина.  Вес-
пер. Мы похожи на пастухов, разыскивающих пророка, и эта чудесная звезда
указывает нам путь.
   Вскоре мы добрались до руин замка. Это  было  внушительное  строение,
воздвигавшееся постепенно в разные эпохи, и остатки владычества  импера-
тора Карла мирно лежали рядом с обломками времен феодализма. Но не  вре-
мя, а рука человека учинила недавно все эти разрушения. Было еще светло,
когда мы поднялись на противоположный склон высохшего рва  и  вошли  под
заржавленную неподвижную решетку. Первый, кого мы увидели во дворе,  был
сидевший на камне старик в причудливых лохмотьях, больше похожий на  ка-
кое-то древнее ископаемое, нежели на современного человека. Борода цвета
пожелтевшей слоновой кости ниспадала ему на грудь, а лысый череп  отсве-
чивал, словно  поверхность  озера  в  последних  лучах  солнца.  Спартак
вздрогнул и, быстро подойдя к нему, спросил, как называется этот  замок.
Старик, по-видимому, не расслышал и устремил на нас  безжизненные  стек-
лянные глаза. Мы спросили, как его имя, но он не ответил - лицо его  вы-
ражало какое-то задумчивое безразличие. Однако его сократовская физионо-
мия не говорила об отупении человека, впавшего в идиотизм. В его  безоб-
разии было даже нечто прекрасное - отпечаток чистой и ясной души.  Спар-
так вложил ему в руку серебряную монету. Он поднес  ее  очень  близко  к
глазам, потом бросил, как бы не понимая, что это такое.
   - Возможно ли, - сказал я учителю, - чтобы старик, совершенно  лишен-
ный зрения, слуха и разума, был  брошен  на  произвол  судьбы  вдали  от
жилья, среди гор, без собаки, без поводыря, который мог бы  сопровождать
его и собирать милостыню вместо него!
   - Возьмем его с собой и отведем  в  какую-нибудь  хижину,  -  ответил
Спартак.
   Но когда мы сделали попытку поднять его, чтобы убедиться, в состоянии
ли он держаться на ногах, старик отстранил нас и, приложив палец  к  гу-
бам, другой рукой указал в глубь двора. Взглянув в ту сторону, мы ничего
не увидели, но слух наш тотчас же был поражен звуками скрипки  необычай-
ной чистоты и силы. Никогда в жизни я не слышал ни одного скрипача,  ко-
торый сумел бы передать смычком такие волнующие, такие глубокие вибрации
и создать такую неразрывную связь между струнами  своей  души  и  своего
инструмента. Напев был безыскусствен и возвышен. Он  не  походил  ни  на
что, слышанное мною в концертах и в театрах. Он пробуждал в сердце  бла-
гочестивые и вместе с тем воинственные чувства. Мы оба - учитель и  я  -
впали в какое-то восторженное состояние и взглядами говорили друг другу,
что происходит нечто великое и  загадочное.  Глаза  старика  заблестели,
словно он был во власти экстаза. Блаженная улыбка появилась на его блед-
ных губах, доказывая, что он отнюдь не был ни глух, ни бесчувствен.
   После короткой и чудесной мелодии наступила тишина, и вскоре из  сто-
явшей против нас часовни вышел человек зрелых лет, чья наружность напол-
нила наши сердца почтением. Красота его строгого лица и благородные  ли-
нии фигуры составляли контраст с уродливым телом и грубыми чертами  ста-
рика, которого Спартак сравнил  с  "обращенным  и  прирученным  фавном".
Скрипач шел прямо к нам, держа скрипку под мышкой, а смычок  засунув  за
кожаный пояс. Широкие штаны  из  грубой  ткани,  сандалии,  напоминавшие
древние котурны, и плащ из овечьей шкуры вроде  тех,  какие  носят  наши
крестьяне на берегах Дуная, придавали ему вид  пастуха  или  пахаря.  Но
тонкие белые руки изобличали  человека,  который  никогда  не  занимался
крестьянским трудом. Это были руки артиста, и все  в  нем  -  опрятность
одежды, гордый взгляд - опровергало мысль о нищете и о  ее  печальных  и
унизительных последствиях. Увидев его, учитель был потрясен. Он сжал мне
руку дрожащей рукой.
   - Это он! - сказал мне Спартак. - Я не знал, что он музыкант, но  мне
знакомо его лицо, потому что я не раз видел его во сне.
   Скрипач подошел к нам, не выказывая ни замешательства, ни  удивления.
С доброжелательным достоинством он ответил на наше приветствие, а  потом
приблизился к старику.
   - Пойдем, Зденко, - сказал он, - я ухожу. Обопрись на своего друга.
   Старик попытался встать, скрипач поднял его и, согнувшись, чтобы пос-
лужить ему опорой, повел его, приноравливая свой шаг к его неверной  по-
ходке. В этой сыновней заботе, в этой терпеливой заботе  благородного  и
красивого мужчины, еще сильного и подвижного,  который  медленно  шагал,
поддерживая одетого в лохмотья  старца,  было  нечто  еще  более  трога-
тельное, если это возможно, чем в заботливости молодой матери, оберегаю-
щей первые шаги своего ребенка. Я увидел слезы в глазах  учителя  и  был
взволнован сам, всматриваясь то в лицо нашего Спартака, гениального  че-
ловека будущего, то в лицо незнакомца, в котором чувствовалось такое  же
величие, но уже окутанное мраком прошлого.
   Решившись последовать за ним и расспросить, но не желая отвлекать его
от выполнения долга, мы пошли сзади, соблюдая  некоторую  дистанцию.  Он
направился к часовне, откуда недавно вышел, и, войдя внутрь,  остановил-
ся, созерцая разбитые могильные плиты, заросшие терновником и мхом. Ста-
рик преклонил колени, и, когда он встал, его  друг,  поцеловав  одну  из
плит, собрался его сопровождать.
   Только в эту минуту он заметил, что мы стоим рядом, и как будто  уди-
вился, но ни тени недоверия не отразилось в  его  взгляде,  спокойном  и
безмятежном, как у ребенка. Однако же этому человеку было, должно  быть,
более пятидесяти лет, и густые седые волосы, вьющиеся вокруг  мужествен-
ного лица, особенно подчеркивали блеск его больших черных глаз.  Выраже-
ние рта говорило о каком-то неуловимом слиянии простодушия и силы. Каза-
лось, у него были две души: одна - преисполненная восторженного  прекло-
нения перед всем небесным, другая - излучавшая доброжелательность по от-
ношению ко всем людям на земле.
   Мы пытались найти предлог, чтобы заговорить с ним, как вдруг он  сам,
поняв ход наших мыслей, обратился к нам с необыкновенной простотой и от-
кровенностью:
   - Вы видели, как я поцеловал мраморную плиту, - сказал он, - а старик
распростерся ниц на могилах. Не  примите  это  за  проявления  идолопок-
лонства. Целовать одежды святого - значит носить в сердце залог любви  и
дружбы. Останки покойника - это всего лишь изношенное платье, но  мы  не
можем равнодушно попирать их ногами; мы почтительно храним их и  расста-
емся с ними с  горьким  сожалением.  О  отец  мой,  о  мои  возлюбленные
родственники, я знаю, что вас здесь нет и что эти надписи лгут,  говоря:
"Здесь покоятся Рудольштадты!" Все Рудольштадты на земле, все они  живы,
и все делают свое дело в мире, согласно воле божьей. А здесь, под  этими
плитами, лежат только кости, только внешние оболочки, в которых когда-то
зародилась жизнь и которые она покинула, чтобы принять другие  оболочки.
Да будет благословен прах предков! Да будут благословенны плющ и  трава,
которые его украшают! Да будут благословенны земля и камни, которые обе-
регают его. Но прежде всего, да будет благословен бессмертный бог, гово-
рящий умершим: "Встаньте и вселитесь в  мою  оплодотворяющую  душу,  где
ничто не умирает, где все обновляется и очищается!"
   - Ливерани, Жижка или Трисмегист, неужели это вы? Неужели вас нашел я
здесь, на могиле ваших предков? - воскликнул Спартак, озаренный счастли-
вой догадкой.
   - Не Ливерани, не Трисмегист и даже не Ян Жижка, -  ответил  незнако-
мец. - Призраки терзали мою невежественную юность, но божественный  свет
поглотил их, и имя предков исчезло из моей памяти. Мое имя человек, и  я
ничем не отличаюсь от остальных людей.
   - Ваши слова имеют глубокий смысл, но они говорят о недоверии, - воз-
разил учитель. - Доверьтесь этому знаку - разве вы не узнаете его?
   И Спартак показал ему масонские знаки высоких степеней.
   - Я забыл этот язык, - ответил незнакомец. - Я не  презираю  его,  но
для меня он стал бесполезен.
   Брат, не оскорбляй меня предположением, что я не доверяю тебе.  Разве
и ты не зовешься человеком? Люди никогда не причиняли мне зла, а если  и
причиняли, то я забыл об этом. И, значит, зло это было невелико по срав-
нению с тем безграничным добром, которое они могут оказать друг другу  и
за которое я должен быть заранее им благодарен.
   - Возможно ли, о добродетельный человек, - вскричал  Спартак,  -  что
время не имеет никакого значения в твоем восприятии и ощущении жизни?
   - Времени не существует, и, если бы люди глубже размышляли о сущности
божества, они тоже не придавали бы значения столетиям и годам. Не все ли
равно тому, кто так слился с богом, что стал бессмертным, кто жил  вечно
и никогда не перестанет жить, сколько песка осталось на дне песочных ча-
сов - немного больше или немного меньше?  Рука,  вращающая  часы,  может
поспешить, может ослабнуть, но рука, насыпающая песок, никогда не  оску-
деет.
   - Ты хочешь сказать, что человек может забыть счет и меру времени, но
что жизнь течет вечно,  постоянно  оплодотворяемая  богом?  Такова  твоя
мысль?
   - Молодой человек, ты понял меня.  Но  у  меня  есть  лучшее  доказа-
тельство великих таинств.
   - Таинств? Да, да, я пришел издалека, чтобы расспросить тебя и  чтобы
ты меня просветил.
   - Так слушай же! - сказал незнакомец, усаживая на одну из могил  ста-
рика, который повиновался ему доверчиво, как ребенок. - Это  место  осо-
бенно вдохновляет меня, и именно здесь при последних лучах солнца и  при
первых лунных бликах хочу я возвысить твою душу до понимания самых высо-
ких истин.
   Неописуемая радость охватила нас при мысли, что после двух лет  поис-
ков и расспросов мы наконец-то нашли этого волхва нашей  религии,  этого
философа - метафизика и первооткрывателя, который собирался вручить  нам
нить Ариадны и помочь отыскать вход в лабиринт идей и событий  прошлого.
Но незнакомец, схватив скрипку, вдруг начал вдохновенно играть. От  зву-
ков его могучего смычка, словно от вечернего ветра, трепетала листва де-
рев, а руины отзывались гулом, похожим на  человеческий  голос.  Мелодия
звучала каким-то религиозным ликованием, античной безыскусственностью  и
увлекательным пылом. Напевы были величественны и кратки. В этих незнако-
мых нам песнях не чувствовалось ни мечтательности, ни томной  неги.  Они
напоминали победоносные гимны, и перед нашим взором проходили торжеству-
ющие войска со знаменами, пальмовыми ветвями и  таинственными  эмблемами
какой-то новой религии. Я видел огромные массы  народов,  объединившихся
под одним стягом, - ни малейшей суматохи в рядах, пыл, но без лихорадки,
бурный порыв, но без гнева, человеческая энергия во всем ее великолепии,
победа со всем ее милосердием и вера в самых благородных ее проявлениях.
   - Как это прекрасно! - воскликнул я, когда  он  с  увлечением  сыграл
пять или шесть этих превосходных гимнов. - Вот Те Deum [32] помолодевше-
го и умудренного Человечества, благодарящего бога всех  религий,  светоч
всех людей.
   - Ты понял меня, дитя! - сказал музыкант, отирая пот и слезы,  увлаж-
нившие его лицо. - Как видишь, время обладает  лишь  одним  голосом  для
провозглашения истины. Взгляни на этого старца. Он понял все не хуже те-
бя и помолодел на тридцать лет.
   Мы взглянули на старика, о котором успели забыть. Теперь он  держался
прямо, стоял без всякого усилия, отбивал ногой такт и,  казалось,  готов
был, словно юноша, побежать вперед. Музыка совершила с  ним  чудо  -  он
спустился с горы, не пожелав опереться ни на кого из нас. Когда его шаги
замедлялись, музыкант спрашивал.
   - Зденко, не сыграть ли тебе "Марш Прокопа Большого"  или  "Освящение
знамени оребитов"?
   Но старик отрицательно качал головой, как бы говоря, что у  него  еще
есть силы. Казалось, он боялся злоупотребить божественным  лекарством  и
истощить вдохновение своего друга.
   Мы направились к поселку, который оставили справа, в глубине  долины,
когда свернули к развалинам замка. Дорогой Спартак обратился к незнаком-
цу.
   - Ты сыграл нам несравненные мелодии, - сказал он, - и я  понял,  что
этим блестящим вступлением ты хотел подготовить наши чувства для воспри-
ятия переполняющего, тебя восторга. По-видимому, ты хотел, подобно пифи-
ям и пророкам, воспламениться и сам, чтобы начать произносить свои  про-
рицания, владея всей мощью вдохновения и проникнувшись духом всевышнего.
Так говори же сейчас. Вокруг тишина, тропинка удобна  для  ходьбы,  луна
освещает нам путь. Кажется, вся природа притихла, чтобы внимать тебе,  а
наши сердца с трепетом ждут твоих откровений. Наша суетная наука  и  наш
горделивый разум смирятся перед твоими огненными речами. Говори же,  ми-
нута настала.
   Но незнакомец не пожелал открыться.
   - Что могу я сказать тебе такого, чего уже не выразил только  что  на
языке более прекрасном? Разве я виновен, если ты не понял меня? Ты дума-
ешь, что я обращался к твоим чувствам, а я говорил с тобой на языке сво-
ей души! Впрочем, что я! На языке всего Человечества, которое говорило с
тобой через посредство моей души. Да, в те минуты  я  действительно  был
одержим вдохновением. Сейчас - нет. Мне надо отдохнуть. Ты тоже  испыты-
вал бы сейчас потребность в отдыхе, если б воспринял все то, что я хотел
перелить из моего существа в твое.
   Спартак ничего больше не добился от него в тот вечер. Так мы дошли до
первых хижин.
   - Друзья, - сказал незнакомец, - не следуйте за мной дальше, приходи-
те завтра. Можете постучаться в любую дверь. И повсюду вы будете приняты
радушно, если знаете местное наречие.
   Нам не понадобилось извлекать те немногие серебряные монеты, которыми
мы располагали. Гостеприимство чешского  крестьянина  достойно  античных
времен. Нас приняли со спокойной учтивостью,  не  замедлившей  смениться
дружеской приветливостью, как только мы бегло заговорили  на  славянском
языке: здешние жители все еще относятся с недоверием к тем, кто  обраща-
ется к ним по-немецки.
   Вскоре мы узнали, что находимся у подножия горы и замка Исполинов,  и
нам показалось, что мы, словно  по  волшебству,  перенеслись  к  отрогам
большой северной цепи Карпат. Однако нам сообщили, что один  из  предков
рода Подебрадов назвал так свои владения в память об  обете,  данном  им
некогда в Ризенбурге. Нам рассказали также, каким образом после бедствий
тридцатилетней войны потомки Подебрада отказались от собственного  имени
и приняли имя Рудольштадт. Преследования доходили в то  время  до  того,
что людей заставляли онемечивать названия городов, поместий, фамилии се-
мейств и отдельных лиц. Все эти предания до сих пор живы в сердцах чешс-
ких крестьян. Итак, таинственный Трисмегист, которого мы разыскивали,  и
есть тот самый Альберт Подебрад, который был  заживо  погребен  двадцать
пять лет тому назад и который, будучи каким-то чудом исторгнут из  моги-
лы, надолго скрылся из виду, а потом,  десятью  или  пятнадцатью  годами
позже, подвергся преследованиям и был заточен в тюрьму как подделыватель
документов, самозванец, а главное - как франкмасон и  розенкрейцер.  Да,
это тот знаменитый граф Рудольштадт, чей  странный  процесс  постарались
замять и чье тождество так и не было установлено.  Друг,  доверьтесь  же
вдохновению учителя; вы опасались за нас, когда мы,  следуя  неполным  и
неясным сведениям, отправились на поиски человека, который мог,  подобно
многим другим иллюминатам предыдущего периода, оказаться  легкомысленным
проходимцем или смешным авантюристом. Но учитель угадал истину. По неко-
торым отдельным чертам, по некоторым тайным рукописям этой  необыкновен-
ной личности он почувствовал человека удивительного ума  и  правдивости,
несравненного хранителя священного огня и  священных  традиций  прежнего
учения иллюминатов, адепта древней тайны, руководителя новой  школы.  Мы
нашли его, и теперь мы больше знаем об истории масонства,  о  знаменитых
Невидимых, в чьей деятельности и даже самом  существовании  мы  сомнева-
лись, больше знаем о древних и современных таинствах, чем знали  прежде,
пытаясь расшифровать забытые иероглифы или совещаясь с дряхлыми  сторон-
никами этого учения, измученными  гонениями  и  утратившими  достоинство
из-за пережитых страхов. Наконец-то мы нашли человека и вернемся к вам с
этим священным огнем, который некогда превратил глиняную статую в мысля-
щее существо, в нового бога, соперника свирепых и тупых богов древности.
Наш учитель - Прометей. У Трисмегиста пылало в сердце это  пламя,  и  мы
похитили у него достаточно, чтобы приобщить всех вас к новой жизни.
   Слушая рассказы наших добрых хозяев, мы еще долго бодрствовали у  де-
ревенского очага. Их нимало не заботили официальные сообщения  и  свиде-
тельства, утверждавшие, что Альберт Рудольштадт был после припадка ката-
лепсии объявлен лишенным своего имени и прав. Любовь к его памяти и  не-
нависть к чужеземцам, этим австрийским  грабителям,  которые,  добившись
осуждения законного наследника, пришли делить его земли и  замок,  бесс-
тыдное расхищение огромного состояния, которому Альберт нашел  бы  такое
благородное применение, а главное,  этот  молот,  упавший  на  старинный
графский дом, чтобы разрушители могли спустить по дешевке материалы,  из
которых он был сооружен (так иные хищные звери,  осквернители  по  своей
натуре, чувствуют потребность исковеркать и испакостить добычу, если  не
могут унести ее целиком), - словом, все это побудило крестьян Богемского
Леса предпочесть исполненную поэзии легенду отвратительным, хотя  и  ра-
зумным уверениям ненавистных завоевателей. Двадцать пять лет  прошло  со
дня исчезновения Альберта Подебрада, но никто здесь не  желал  верить  в
его смерть, хотя все немецкие газеты напечатали о ней,  одобряя  неспра-
ведливый приговор суда, хотя все аристократы венского  двора  с  презри-
тельным сожалением усмехались, слушая историю безумца, искренне веривше-
го в то, что он оживший покойник. И вот  уже  неделя,  как  Альберт  Ру-
дольштадт находится в здешних горах и каждый вечер  молится  и  поет  на
развалинах замка своих предков. Уже неделя, как все пожилые люди, видев-
шие его молодым, узнают его, несмотря на седые  волосы,  и  простираются
перед ним ниц, как перед истинным своим господином и  старинным  другом.
Есть что-то трогательное в неизменной любви, которой  его  окружают  эти
люди, и ничто в нашем развращенном свете не может дать  представление  о
чистых нравах и благородных чувствах, встреченных  нами  здесь.  Спартак
преисполнен почтения к ним, а те неприятные минуты, которые нам пришлось
пережить из-за этих крестьян, только подтвердили их верность  и  в  нес-
частье и в любви.
   Вот как было дело: когда на рассвете мы хотели выйти из хижины, чтобы
навестить скрипача, нас встретил импровизированный сторожевой отряд, за-
нявший все выходы из жилища.
   - Простите нас, - спокойно сказал глава семьи, - но мы пригласили сю-
да родственников и друзей с цепами и косами, чтобы задержать  вас  здесь
насильно. К вечеру вы будете свободны.
   И, видя наше изумление, хозяин добавил серьезным тоном:
   - Если вы честные люди, если вы понимаете, что означает дружба и пре-
данность, то не рассердитесь на нас. Если же, напротив, вы  мошенники  и
шпионы, присланные с тем, чтобы выследить и похитить  нашего  Подебрада,
мы этого не потерпим и отпустим вас лишь тогда, когда он будет далеко  и
вы уже не сможете его настигнуть.
   Мы поняли, что ночью недоверие закралось в сердца этих добрых  людей,
вначале столь откровенных с нами, и смогли лишь восхититься их  заботли-
востью. Но учитель пришел в отчаяние, потеряв след  столь  дорогого  нам
иерофанта, которого мы так долго и так безуспешно искали. Он решил напи-
сать Трисмегисту, пользуясь масонским шифром, открыл ему свое имя и  по-
ложение, намекнул на свои намерения и, обращаясь к его великодушию, поп-
росил избавить нас от подозрений крестьян. Через несколько  минут  после
того, как письмо было отнесено в соседнюю хижину, оттуда вышла  женщина,
перед которой крестьяне почтительно опустили  свое  примитивное  оружие.
"Цыганка! Цыганка-утешительница!" - шептали они. Женщина вошла в  хижину
и, закрыв за собой дверь, принялась строго расспрашивать нас, употребляя
знаки и формулы шотландского масонства. Мы были  поражены,  увидев,  что
женщина посвящена в тайны, которые, насколько мне известно, были неведо-
мы никакой другой представительнице ее пола. Ее уверенный тон и испытую-
щий взгляд внушили нам невольное почтение, несмотря на цыганский  наряд,
который она носила с непринужденностью, говорившей о привычке. Полосатая
юбка, красно-бурый плащ из грубой материи, наброшенный на плечи,  словно
античная тога, черные как смоль волосы, разделенные  прямым  пробором  и
завязанные голубой шерстяной лентой, огненные глаза, белые, как слоновая
кость, зубы, загорелая, но гладкая кожа, маленькие ноги и тонкие руки, и
в довершение всего - красивая гитара, висевшая на перекрещивающем  грудь
ремне, - все в ее облике и костюме изобличало тип и обычные занятия  цы-
ганки. Так как она была одета весьма опрятно, а манеры ее были исполнены
спокойствия и достоинства, мы подумали, что  она  повелительница  своего
табора. Когда же она сообщила, что является женой Трисмегиста, мы взгля-
нули на нее с еще большим интересом и вниманием. Она  уже  немолода,  но
трудно сказать, кто это - сорокалетняя женщина, поблекшая от  усталости,
или поразительно хорошо сохранившаяся женщина пятидесяти  лет.  Она  еще
красива, у нее стройный стан, а движения так благородны,  так  легки,  в
них столько целомудренной прелести, что ее можно принять за  молоденькую
девушку. Когда строгое выражение ее лица смягчилось, мы постепенно  про-
никлись исходившим от нее очарованием. У нее ангельский взгляд,  а  звук
ее голоса волнует сердце, словно райская мелодия. Кем  бы  ни  была  эта
женщина - законной супругой философа или великодушной авантюристкой, ко-
торая следует за ним, влекомая жгучей страстью, - глядя на  нее,  слушая
ее голос, невозможно предположить, чтобы порок  или  низменный  инстинкт
мог запятнать это спокойное, искреннее, доброе создание. В первую минуту
мы испугались, как бы наш мудрец не оказался униженным пошлой связью, но
эта мысль быстро рассеялась, и мы поняли, что, если говорить об истинном
благородстве - благородстве сердца и ума, - он встретил  на  своем  пути
поэтическую возлюбленную, родственную душу, идущую вместе с  ним  сквозь
все жизненные бури.
   - Простите меня за страх и недоверие, - сказала она, когда мы ответи-
ли на ее вопросы. - Нас долго преследовали, мы много страдали.  Благода-
рение небу, друг мой забыл о том, что такое горе, ничто больше не  может
встревожить его или заставить страдать. Но мне бог велел его охранять, и
я обязана тревожиться вместо него и заботиться о нем.  Ваши  лица,  звук
ваших голосов еще больше успокоили меня, нежели символы и слова, которы-
ми мы только что обменялись. Ведь наши таинства были не раз  употреблены
во зло, и теперь есть столько же ложных братьев, сколько ложных  настав-
ников. Житейское благоразумие могло бы заставить нас не верить никому  и
ничему, но боже нас сохрани от такой степени эгоизма и нечестия! Правда,
семья верующих разбросана, и у нас больше нет храма,  где  мы  могли  бы
приобщиться к духу и к истине. Адепты утратили смысл таинств, буква уби-
ла дух. Божественное искусство опошлено и забыто людьми, но что все  это
значит, если вера еще живет в сердцах некоторых из нас? Что все это зна-
чит, если Живое слово еще хранится в каком-нибудь  святилище?  Когда-ни-
будь оно выйдет оттуда и снова распространится среди людей, и, быть  мо-
жет, храм будет воздвигнут вновь благодаря вере хананеянки и лепте  вдо-
вицы.
   - Именно за этим Живым словом мы и пришли сюда, - ответил учитель.  -
Его признают во всех святилищах, но уже не понимают его смысла. Мы с жа-
ром изучали его, мы бережно несли его в себе и после многих лет трудов и
размышлений как будто постигли истинное  его  значение.  Вот  почему  мы
пришли просить вашего супруга, чтобы он либо подтвердил нашу веру,  либо
устранил наше заблуждение. Убедите его выслушать нас и дать ответ.
   - Это зависит не от меня, - ответила Цыганка, - и еще менее  от  него
самого. Трисмегист не всегда испытывает вдохновение,  хотя  с  некоторых
пор постоянно находится во власти поэтических иллюзий. Обычное выражение
его чувств - это музыка. Его метафизические идеи редко бывают достаточно
ясны, они являются плодом возбуждения и экзальтации. Так, например,  се-
годня он не смог бы сказать вам ничего такого, что бы вас удовлетворило.
Его речи всегда понятны мне, но вам, не знающим его, они  показались  бы
туманными. Должна предупредить вас - в глазах людей, ослепленных  холод-
ным рассудком, Трисмегист безумен, и в то время как народ-поэт  смиренно
предлагает дары гостеприимства необыкновенному артисту, который  волнует
и восхищает его чувства, заурядные люди из жалости бросают подачку  бро-
дячему музыканту, продающему в больших городах свое  вдохновение.  Но  я
учила наших детей не брать этих подачек или брать их, но лишь в тех слу-
чаях, когда рядом с нами идет калека-нищий, которому небо отказало в та-
ланте волновать и убеждать. Что до нас, мы не нуждаемся в деньгах  бога-
чей и не просим подаяния - милостыня унижает того, кто ее  принимает,  и
ожесточает подающего. Все, что не является обменом, должно  исчезнуть  в
обществе будущего. А пока что бог позволил нам - мужу и мне - жить  этим
обменом и таким образом прикоснуться к идеалу. Мы приносим  искусство  и
восторг душам, способным к восприятию искусства и к  ощущению  восторга.
Мы принимаем священное гостеприимство бедняка, делим с ним его  скромный
кров и умеренную пищу. А когда у нас возникает необходимость  в  простой
одежде, мы зарабатываем ее, задерживаясь на несколько недель в  какойни-
будь семье и давая уроки музыки. Проходя мимо пышного замка, мы поем под
окнами его владельца, ибо он приходится нам таким же братом, как пастух,
пахарь и ремесленник, но спешим удалиться, не ожидая награды, ибо счита-
ем, что этот несчастный ничего не может дать нам взамен, и, таким  обра-
зом, это мы подаем ему милостыню. Словом, мы живем жизнью артистов,  как
сами ее понимаем, ибо бог создал нас артистами и мы обязаны использовать
его дары. У нас повсюду есть друзья и братья в низших слоях того общест-
ва, которое сочло бы унижением для себя спросить, каким образом нам уда-
ется жить честными и свободными. Каждый день мы создаем новых привержен-
цев искусства, а когда наши силы иссякнут и мы уже не сможем  кормить  и
носить на руках наших детей, они, в свою  очередь,  помогут  нам,  будут
кормить и утешать нас. Если детей не будет с нами, если они уедут  дале-
ко, увлекаемые иными призваниями, мы будем жить, как старый Зденко,  ко-
торого вы видели вчера: в течение сорока лет он пленял своими  легендами
и песнями всех крестьян в округе, а в последние годы они принимают его и
заботятся о нем как об уважаемом учителе и друге.  Неприхотливые  вкусы,
привычка к умеренности, любовь к путешествиям, здоровье,  которое  дарит
жизнь, сообразная с требованиями природы, поэтическое  вдохновение,  от-
сутствие дурных страстей, а главное - вера в будущее мира, -  разве  все
это признаки безумия? И все же вам может показаться, что рассудок  Трис-
мегиста помутился под влиянием чересчур пылкого восторга, как некогда он
показался мне замутненным скорбью. Но, узнав его ближе, вы, может  быть,
поймете, что только людские заблуждения и  ошибки  общепринятых  законов
выдают за помешанных всех тех, у кого есть  талант  и  фантазия.  Знаете
что, присоединитесь к нам и давайте попутешествуем вместе весь сегодняш-
ний день. Быть может, выпадет час, когда Трисмегист заговорит не  только
о музыке. Просить его не надо, в какую-то минуту это придет само  собой.
Что-нибудь может пробудить в нем прежние мысли.  Мы  отправляемся  через
час - наше присутствие здесь угрожает навлечь на голову моего мужа новые
опасности. Ни в каком другом месте мы ничем не рискуем -  нас  не  могут
узнать после стольких лет изгнания. Мы идем в Вену через Богемский Лес и
по течению Дуная. Когда-то я уже совершила такое  путешествие  и  охотно
повторю его еще раз. Мы повидаем двух старших детей. Наши  состоятельные
друзья пожелали оставить их у себя и дать им образование - ведь  не  все
люди рождаются для того, чтобы стать артистами, и каждый должен  идти  в
жизни по пути, предначертанному провидением.
   Таков был рассказ этой необыкновенной женщины - мы не  раз  прерывали
ее вопросами - о жизни ее мужа, ставшей также и ее жизнью, ибо она цели-
ком разделила с ним и вкусы его и взгляды. С радостью приняв предложение
следовать за ней, мы вместе вышли из хижины, и импровизированная стража,
которая охраняла дом, собираясь  нас  задержать,  немедленно  разомкнула
круг, пропуская нас.
   - Пойдемте, дети, - крикнула им Цыганка своим звучным, мелодичным го-
лосом, - ваш друг ждет вас под липами. Сейчас лучшее время дня, и утрен-
няя наша молитва выразится в музыке. Доверьтесь этим двум друзьям, - до-
бавила она, указывая на нас прекрасным, естественно-театральным  жестом,
- они свои и желают нам добра.
   С радостными возгласами и песнями крестьяне устремились вслед за  на-
ми. Дорогой Цыганка сообщила нам, что она с семьей сегодня же утром  по-
кидает этот поселок.
   - Только не надо говорить об этом, - добавила она. - Расставание зас-
тавило бы наших друзей пролить немало слез. Но  здесь  нам  небезопасно.
Кто-нибудь из старых врагов может случайно оказаться в этих краях и  под
одеждой цыгана узнать Альберта Рудольштадта.
   Мы дошли до поселка. Он был расположен на зеленой лужайке, окруженной
великолепными липами; меж огромных стволов виднелись скромные  домики  и
извилистые тропинки, протоптанные стадами овец.  В  первых  косых  лучах
солнца, блестевших на изумрудном ковре  лугов,  в  серебристой  утренней
дымке, окутывавшей склоны окружающих гор, этот уголок показался нам  по-
истине волшебным. Затененные места, казалось, хранили еще синеватый отб-
леск ночи, а вершины деревьев уже окрашивались в золото  и  пурпур.  Все
было чистым и четким, все казалось нам свежим и юным, даже вековые липы,
крыши, поросшие мхом, и седобородые  старцы,  выходившие,  улыбаясь,  из
своих хижин. Посреди небольшой площадки, где протекал прозрачный ручеек,
разделяясь и снова скрещиваясь у наших ног, мы увидели Трисмегиста и его
детей - двух прелестных девочек и мальчика лет пятнадцати,  прекрасного,
как Эндимион скульпторов и поэтов.
   - Вот это Ванда, - сказала Цыганка, указывая нам на старшую дочь, - а
младшую зовут Венцеславой. Сына же мы назвали дорогим нам именем любимо-
го друга его отца - его зовут Зденко. Старый  Зденко  явно  предпочитает
его остальным. Посмотрите - он прижал к себе Венцеславу, а Ванду  держит
на коленях, но думает он не о них: он смотрит на моего сына, словно  ни-
как не может на него наглядеться.
   Мы взглянули на старого Зденко. Два ручейка слез катились по его  ху-
дому, изборожденному морщинами лицу, а  взгляд,  исполненный  блаженного
восторга, был прикован к юноше, этому последнему отпрыску Рудольштадтов,
который с радостью носил его имя - имя раба - и, держа его за руку, сто-
ял сейчас с ним рядом. Мне хотелось бы нарисовать эту группу и стоявшего
рядом Трисмегиста: переводя растроганный взор с одного  на  другого,  он
настраивал свою скрипку и пробовал смычок.
   - Это вы, друзья? - сказал он,  приветливо  ответив  на  наше  почти-
тельное приветствие. - Значит, жена пришла за вами? И прекрасно сделала.
Сегодня у меня есть что сказать, и я буду счастлив, если  вы  послушаете
меня.
   И он заиграл на скрипке с еще большей полнотой  звука  и  торжествен-
ностью, чем накануне. По крайней мере таково было наше впечатление,  еще
усилившееся благодаря присутствию толпы селян, которые трепетали от  ра-
дости и восхищения, слушая старинные баллады своей  родины  и  священные
гимны, воспевавшие античную свободу. Чувства  по-разному  отражались  на
этих мужественных лицах. Одни, как Зденко, восхищенные видениями прошло-
го, стояли затаив дыхание и, казалось,  впитывали  в  себя  эту  поэзию,
словно алчущие растения, пьющие капли благодетельного дождя. Другие, во-
одушевленные священной яростью, думали о бедствиях настоящего и,  сжимая
кулаки, угрожали невидимым врагам, как бы призывая небо в свидетели сво-
его попранного достоинства и оскорбленной добродетели. Слышались рыдания
и вопли, неистовые аплодисменты и возгласы исступления.
   - Друзья, - сказал нам Альберт, кончив играть, -  взгляните  на  этих
простых людей! Они прекрасно поняли, что я хотел сказать им, и не  спра-
шивают, как спрашивали вчера вы, в чем смысл моих пророчеств.
   - Но ведь ты говорил им только о прошлом, - возразил Спартак, жаждав-
ший его речей.
   - Прошлое, будущее, настоящее! Что за суетные хитросплетения! -  ска-
зал, улыбаясь, Трисмегист. - Разве человек не хранит и то, и  другое,  и
третье в своем сердце, и разве его  существование  не  состоит  из  этой
тройной сущности? Но раз уж вам для отображения ваших мыслей так необхо-
димы слова, послушайте моего сына - он споет вам один гимн: музыку сочи-
нила его мать, а стихи принадлежат мне.
   Прекрасный юноша спокойно и скромно вышел на середину круга.  Очевид-
но, его мать, не сознавая, что поддается  слабости,  убедила  себя,  что
имеет право, а быть может, даже обязана заботиться о красоте артиста. Он
одет с некоторой изысканностью, роскошные волосы тщательно причесаны,  а
крестьянский костюм сшит из более тонкой и более яркой материи, нежели у
остальных членов семьи. Сняв шапочку, он послал слушателям воздушный по-
целуй, на который ему ответила сотня столь же пылких воздушных поцелуев,
и после вступления, сыгранного его матерью на гитаре с особым, южным жа-
ром, запел под ее аккомпанемент следующие слова, которые я перевожу  для
вас со славянского языка, записав с их любезного позволения также и пре-
восходный напев.
   Добрая богиня бедности
   Баллада
   Вы, дороги, позолоченные песком, зеленеющие долины, овраги, где любят
резвиться серны, высокие, увенчанные звездами горы, бурные потоки,  неп-
роходимые леса, пропустите, пропустите ее, добрую богиню, богиню беднос-
ти!
   С той поры, как существует мир, с той поры, как  были  созданы  люди,
она странствует по свету, она живет среди людей, путешествует, распевая,
или распевает, трудясь, эта богиня, добрая богиня бедности!
   Какие-то люди собрались, чтобы предать ее проклятию.  Она  показалась
им слишком  красивой,  слишком  веселой,  слишком  проворной  и  слишком
сильной. "Оборвем ей крылья, - сказав они, - закуем в цепи, измучим  по-
боями, и пусть ей будет больно, пусть она погибнет, богиня бедности!"
   Они заковали в цепи добрую богиню, они били и преследовали ее, но  не
смогли ее унизить - она нашла убежище в душе поэтов, в душе крестьян,  в
душе артистов, в душе мучеников и в душе святых, эта добрая богиня,  бо-
гиня бедности!
   Она скиталась больше Вечного жида, она странствовала больше ласточки,
она старше пражского собора и моложе птенца королька,  она  расплодилась
на земле быстрее, чем земляника в Богемском Лесу, эта богиня, добрая бо-
гиня бедности!
   У нее было много детей, и она научила их тайне божией;  она  говорила
сердцу Иисуса на горе; очам королевы Либуше, когда та влюбилась в  паха-
ря; уму Яна и Иеронима на костре в Констанце; она знает больше всех уче-
ных и всех епископов, эта добрая богиня бедности!
   Она всегда творит самые великие и самые прекрасные дела, какие бывают
на земле. Это она возделывает поля и подстригает деревья; это она  водит
стада, напевая самые красивые песни; это она встречает утреннюю  зарю  и
принимает первую улыбку солнца, она, добрая богиня бедности!
   Это она строит из зеленых ветвей шалаш  дровосека  я  дарует  орлиный
взгляд охотнику; это она растит самых красивых мальчуганов и делает плуг
и заступ легкими в руках старика, - она, добрая богиня бедности.
   Это она вдохновляет поэта и заставляет петь скрипку, гитару и  флейту
под пальцами бродячего музыканта: она  переносит  его  на  своих  легких
крыльях от истоков Влтавы до истоков Дуная; это она венчает  его  голову
жемчужной росой и велит звездам блистать для него ярче и сильнее, - она,
богиня, добрая богиня бедности!
   Это она наставляет искусного ремесленника и учит его  обтесывать  ка-
мень, гранить мрамор, отделывать золото, серебро, медь и железо; это она
помогает старой матери и юной дочери ткать  полотно,  мягкое  и  тонкое,
словно волос, - она, добрая богиня бедности!
   Это она укрепляет расшатанную бурей лачугу и оберегает пламя смоляно-
го факела или масляной лампады, она месит хлеб для семьи и ткет зимнюю и
летнюю одежду; это она кормит и поит весь мир, она, добрая  богиня  бед-
ности!
   Это она воздвигает большие замки и старинные соборы, она ходит с саб-
лей и ружьем, она воюет и одерживает победы, она подбирает убитых,  уха-
живает за ранеными и прячет побежденного, - она, добрая богиня бедности!
   Ты олицетворяешь кротость, терпение, силу и милосердие, о добрая  бо-
гиня! Это твоя святая любовь соединяет всех твоих детей, это ты  даруешь
сострадание, веру, надежду, о богиня бедности!
   Наступит день, когда твои дети перестанут нести всю тяжесть  мира  на
своих плечах и будут вознаграждены за свои муки и труды. Близится время,
когда не станет ни богатых, ни бедных, когда все люди будут вкушать пло-
ды земные и будут одинаково пользоваться благами, дарованными богом,  но
ты никогда не будешь забыта в их гимнах, о добрая богиня бедности!
   Они не забудут, что ты была их плодовитой матерью, неутомимой  корми-
лицей и воинствующей церковью. Они прольют бальзам на твои раны и приго-
товят тебе из помолодевшей, благовонной земли ложе,  где  ты  наконец-то
найдешь отдых, о добрая богиня бедности!
   А в ожидании этого счастливого дня вы, потоки и леса, горы и  долины,
степи, где растут цветы, где порхают птицы, и вы, дороги, усыпанные  зо-
лотым песком и принадлежащие всем, пропустите ее, пропустите добрую  бо-
гиню, богиню бедности!
   Вообразите себе эту балладу, эти прекрасные стихи,  произнесенные  на
мягком и наивном языке, словно нарочно созданном для юношеских  уст,  да
еще положенную на музыку, трогающую сердце и исторгающую чистейшие  сле-
зы, вообразите ангельский голос, поющий с безупречной  правильностью,  с
несравненным музыкальным выражением, голос сына  Трисмегиста  и  ученика
Цыганки, самого красивого, самого чистого и самого  одаренного  из  всех
отроков в мире! Если вы представите себе в виде рамки для этой картины в
духе пейзажа Рейсдаля живописную группу мужчин с простодушными, открыты-
ми лицами, мелодичное журчанье невидимого горного потока, доносящееся из
глубины ущелья и сливающееся с отдаленным звоном колокольчиков пасущихся
на горе коз, - если вы представите себе все это, то поймете наше  волне-
ние и невыразимое поэтическое наслаждение, которые мы испытали.
   - А теперь, дети мои, - сказал Альберт Подебрад крестьянам, - мы  по-
молились, и за работу. Вы идите в поле, а я со своей семьей пойду в  лес
искать вдохновение и жизнь.
   - Но вечером ты вернешься? - вскричали крестьяне.
   Цыганка приветливо кивнула им, и они приняли этот знак  за  обещание.
Две девочки, еще не понимающие, что значит  бег  времени  и  случайности
странствий, с детской радостью крикнули: "Да! Да! ", и крестьяне  разош-
лись. Старый Зденко, глядя отеческим оком на своего крестника и  убедив-
шись, что его дорожную сумку наполнили провизией для всей семьи,  уселся
на пороге хижины. Затем Цыганка знаком пригласила нас идти  за  ними,  и
вместе с нашими бродячими  музыкантами  мы  покинули  селение.  Пришлось
взбираться по склону оврага. Каждый из нас - учитель и я - взяли на руки
одну из девочек, и, таким образом, нам удалось  подойти  к  Трисмегисту,
который до этого как бы не замечал нашего присутствия.
   - Мне немного грустно, - сказал он. - Тяжело обманывать друзей и это-
го старика. Я знаю, что завтра он будет разыскивать нас по  всем  лесным
тропинкам. Но таково было желание Консуэло, - добавил  он,  указывая  на
жену. - Ей кажется, что оставаться здесь  опасно.  Я  же  не  могу  себе
представить, что мы еще можем внушать кому-либо страх или зависть. Разве
кто-нибудь способен понять наше счастье? Однако она уверяет, что мы  мо-
жем навлечь опасность и на головы наших друзей, и, хоть мне неясно,  ка-
ким образом это могло бы случиться, все же я уступаю ей. Впрочем, ее же-
лание всегда было моим желанием, а мое всегда находило отклик в ее душе.
Сегодня мы уже не вернемся в то селение. Если вы действительно наши доб-
рые друзья - а вы кажетесь нам такими, - то к вечеру,  нагулявшись  вдо-
воль, вернитесь туда и объясните им все это. Мы намеренно ушли, не прос-
тившись, так как боялись огорчить их, но передайте, что  когданибудь  мы
еще придем к ним. Ну, а старому Зденко скажите только одно слово:  завт-
ра. Его предвидение не идет дальше. Все дни, вся жизнь для него -  завт-
ра, и ничего больше. Он освободил себя от заблуждений, присущих  челове-
ческим понятиям. Его глаза открыты для вечности, и он готов раствориться
в этой тайне, чтобы обрести молодость жизни. Зденко мудр. Это самый муд-
рый человек, какого я когда-либо знал.
   Душевное расстройство Трисмегиста производило на  его  детей  и  жену
странное действие. Они не только не краснели перед нами за его речи,  не
только не страдали, слушая их, но почтительно внимали каждому слову,  и,
казалось, изречения этого человека придавали членам его семьи силу  воз-
выситься над той жизнью, какой они жили сейчас, и над самими собой.  Ду-
маю, что благородный юноша, с жадностью впитывавший каждую мысль  своего
отца, был бы весьма удивлен и даже возмущен, если бы  ему  сказали,  что
это мысли безумца. Трисмегист говорил мало, и мы заметили также, что  ни
жена, ни дети никогда не побуждали его к этому  без  необходимости.  Они
благоговейно охраняли тайну его задумчивости, и, хотя Цыганка  неустанно
следила за ним взглядом, по-видимому, она больше опасалась какого-нибудь
докучливого вмешательства в его фантазии, нежели скуки  одиночества,  на
которое он себя обрекал. Она изучила его странности, и я пользуюсь  сей-
час этим словом, чтобы впредь никогда больше не произносить слово "безу-
мие", которое тем более отталкивает меня, что речь идет о подобном чело-
веке и о подобном душевном состоянии, трогающем  до  слез  и  вызывающем
почтение. Глядя на Трисмегиста, я понял благоговение, с каким  крестьяне
- эти бессознательные богословы и метафизики, - а также восточные народы
относятся к людям, лишенным так называемого светоча разума. Им известно,
что, когда никто не тревожит это абстрактное мышление ненужными заботами
и жестокими насмешками, оно не только не приводит человека к ярости  или
к отупению, а, напротив, может превратиться в  исключительное  дарование
дивного поэтического свойства. Не знаю, что сталось бы  с  Трисмегистом,
если бы его семья не возвышалась как оплот любви и верности между ним  и
внешним миром. Но если бы он и пал жертвой своего бреда, это явилось  бы
лишним доказательством того, каким вниманием и уважением обязаны мы  ок-
ружать недуги такого рода и любые недуги вообще.
   Все семейство шагало с легкостью и проворством, далеко превосходивши-
ми наши силы. Девочки - и те могли бы идти без конца, даже  если  бы  их
временами не брали на руки, оберегая от утомления. Они словно  родились,
чтобы шагать, как рыбы родились, чтобы плавать. Цыганка, вопреки желанию
сына, не позволяет ему носить сестер на руках, пока он не перестал расти
и пока, как говорят музыканты, у него еще ломается голос. Она  поднимает
на свои могучие плечи эти хрупкие, доверчивые создания и несет их так же
легко, как свою гитару. Физическая сила - вот одно из преимуществ  коче-
вой жизни, которая становится у бедного артиста такой же страстью, как у
нищего и у натуралиста.
   Мы уже очень устали, когда после перехода по самым трудным  тропинкам
добрались до дикого, романтического места под названием Шрекенштейн.  Мы
заметили, что, приближаясь к этой горе, Консуэло еще  более  внимательно
следила за мужем и старалась держаться ближе к нему, словно  боясь,  что
его ждет там какая-то опасность или тягостное переживание. Однако  ничто
не нарушило безмятежности артиста. Он сел на большой  камень,  возвышав-
шийся над бесплодной долиной. В этом месте есть что-то пугающее, жуткое.
Скалы громоздятся здесь в беспорядке и при своем  падении  часто  ломают
деревья. Корни стволов, которым удалось устоять, обнажились, и  кажется,
что они цепляются узловатыми пальцами за утес, грозя увлечь его вместе с
собою. Мертвая тишина царит над этим хаосом. Пастухи и дровосеки  боятся
подходить близко, а земля изрыта дикими кабанами. На песке  видны  следы
волков и серн, словно дикие звери уверены, что найдут здесь  убежище  от
человека. Альберт долго сидел в задумчивости на этом камне, потом  пере-
вел взгляд на детей, игравших у его ног, и на жену, которая, стоя  возле
него, смотрела ему в глаза, пытаясь прочитать  его  мысли.  Внезапно  он
встал, опустился перед ней на колени и жестом подозвал детей поближе.
   - Падите ниц перед вашей матерью, - сказал он им с глубоким чувством,
- ибо она - утешение, ниспосланное небом всем несчастным, и мир, который
обещал всевышний людям доброго сердца!
   Дети опустились на колени, окружив Цыганку, и  заплакали,  осыпая  ее
ласками. Она тоже прослезилась, прижимая их к груди, потом заставила  их
обернуться и воздать такую же почесть отцу. Мы со  Спартаком  поверглись
ниц вместе с ними.
   Когда Цыганка умолкла, учитель выразил Трисмегисту свое глубокое поч-
тение и, пользуясь этой минутой, начал с жаром расспрашивать его об  ис-
тине, рассказав, сколько сам он учился, размышлял и  страдал,  чтобы  ее
найти. Я же, словно околдованный, продолжал стоять на коленях у ног  Цы-
ганки. Не знаю, осмелюсь ли поделиться с вами тем, что происходило в мо-
ей душе. Эта женщина, несомненно, годилась мне в матери, но от  нее  все
еще исходило какое-то очарование. Несмотря на уважение, которое я  питаю
к ее супругу, несмотря на ужас, который я бы испытал  при  одной  мысли,
что могу забыть об этом уважении, я чувствовал, что вся душа моя  рвется
к ней с таким пылом, какого никогда не внушали мне ни расцвет молодости,
ни обаяние роскоши. О, если бы я мог встретить такую  женщину,  как  эта
Цыганка, и посвятить ей всю жизнь! Но надежды нет,  и  теперь,  когда  я
знаю, что никогда больше ее не увижу, в глубине моего сердца таится  от-
чаяние, словно кто-то открыл мне, что для меня нет на земле другой  жен-
щины, которую я мог бы полюбить.
   Цыганка даже не замечала меня. Она слушала Спартака и  была  поражена
его пламенной, искренней речью. Трисмегист тоже был растроган. Он  пожал
ему руку и усадил на камень рядом с собой.
   - Молодой человек, - сказал он, - ты пробудил во мне  воспоминания  о
моей прежней жизни. Мне показалось, что я слышу самого  себя,  -  именно
так говорил я, когда был в твоем возрасте, с жаром умоляя людей зрелых и
опытных открыть мне науку добродетели. Вначале я решил не говорить  тебе
ничего. Я не сомневался ни в уме твоем, ни в честности, но не был уверен
в твоем простодушии и в пламени твоего сердца. К тому же я не считал се-
бя способным вновь передать на том языке, каким говорил прежде, те  мыс-
ли, какие впоследствии привык  выражать  посредством  поэзии  искусства,
посредством чувства. Твоя вера победила, она сотворила чудо, и я убедил-
ся, что должен говорить с тобой. Да, - добавил он через несколько минут,
показавшихся нам целой вечностью, ибо мы боялись, как бы вдохновение  не
оставило его, - да, теперь я узнаю тебя! Я помню тебя! Когда-то я  видел
тебя и любил. Я трудился вместе с тобой в  какой-то  другой  фазе  моего
прежнего существования. Твое имя гремело среди людей, но я забыл  его  и
помню только твой взгляд, твои речи и душу, от которой с трудом  оторва-
лась моя душа. Теперь я лучше читаю в будущем, нежели в прошлом, и  гря-
дущие столетия часто представляются мне столь же светлыми, как  те  дни,
что мне осталось прожить в нынешней моей оболочке. Так вот, я говорю те-
бе - ты будешь велик еще в этом веке и свершишь великие дела. Тебя будут
порицать,  обвинять,  чернить,  ненавидеть,  бесчестить,   преследовать,
гнать... Но твоя идея переживет тебя, приняв другие формы, и ты  взбудо-
ражишь существующие ныне явления с огромным размахом, ты осуществишь ги-
гантские замыслы, О которых мир не забудет и которые, быть может,  нане-
сут последний удар общественному и религиозному деспотизму. Да, ты прав,
стремясь действовать в обществе. Ты повинуешься своей судьбе  -  другими
словами, своему вдохновению. И это проясняет для меня  все.  То,  что  я
чувствовал, когда слушал тебя, та доля твоих надежд,  которую  ты  сумел
мне внушить, является великим доказательством осуществимости твоей  мис-
сии. Иди же, действуй, трудись. Небо избрало тебя зачинщиком разрушения.
Разрушай и уничтожай - вот твоя задача. Чтобы разрушать, так же  необхо-
дима вера, как и для того, чтобы созидать. Я добровольно ушел с той  до-
роги, по которой идешь ты; я счел ее дурной. Разумеется, она была  такой
лишь в силу случайных обстоятельств. Если истинные служители нашего дела
чувствуют себя призванными сделать еще одну попытку, значит,  она  снова
сделалась возможной. Мне казалось, что уже нечего было  ожидать  от  об-
щества власть имущих и что нельзя его преобразовать,  оставаясь  в  нем.
Тогда, утратив, вследствие чрезмерной коррупции, надежду на то, что спа-
сение снизойдет на народ, я поставил себя вне этого общества и  посвятил
свои последние годы и силы непосредственному воздействию на народ. Я об-
ратился к бедным, слабым, угнетенным и облек свою проповедь в образы ис-
кусства и поэзии, которые они понимают, ибо любят их.  Возможно,  что  я
недооценил добрые инстинкты, еще не совсем угасшие у  людей  науки  и  у
тех, кто стоит у власти. Я не видел их с  тех  пор,  как,  пресытясь  их
скептицизмом и нечестивыми предрассудками, с отвращением  ушел  от  них,
чтобы найти простые сердца. Возможно, что они могли  измениться,  испра-
виться и чему-то научиться. Впрочем, что я говорю? Нет сомнения, что  за
пятнадцать лет мир ушел вперед, что он очистился и вырос. Ибо все  чело-
веческое тяготеет к свету, а добро и зло смыкаются,  устремляясь  к  бо-
жественному идеалу. Ты хочешь обратиться к миру ученых, знатных и  бога-
тых, хочешь уравнять их с помощью убеждения, хочешь пленить  даже  коро-
лей, принцев и прелатов обаянием истины. В тебе кипят вера и сила, прео-
долевающие все препятствия и обновляющие все старое, все изношенное. По-
винуйся, повинуйся же порыву божественного вдохновения. Продолжай и воз-
величивай наше дело! Подбери оружие, разбросанное на том поле битвы, где
мы потерпели поражение!
   И тогда между Спартаком и удивительным старцем завязалась беседа, ко-
торую я буду помнить всю свою жизнь. Ибо произошло чудо. Тот  самый  Ру-
дольштадт, который, словно Орфей, вначале не хотел разговаривать с  нами
иначе, как с помощью звуков музыки, этот артист, давно  уже  променявший
логику и чистый разум на цельное чувство, этот человек,  которого  бесс-
тыдные судьи объявили помешанным и  который  соглашался  слыть  таковым,
внезапно, движимый милосердием и любовью к богу, сделал над собой  чрез-
вычайное усилие и, превратясь в разумнейшего из философов, повел нас  по
пути к истинному знанию и к полной достоверности. Спартак, со своей сто-
роны, обнаружил весь жар своей души. Один был совершенным  человеком,  и
все его способности находились в гармонии; другой являлся как бы  неофи-
том, преисполненным энтузиазма. Мне вспомнилось то место  из  Евангелия,
где сказано, что Иисус беседовал на горе с Моисеем и пророками.
   - Да, - говорил Спартак, - я чувствую, что на  меня  возложена  некая
миссия. Я близко узнал земных правителей и был поражен их тупоумием, не-
вежеством, жестокосердием. О, как прекрасна Жизнь, как прекрасна  Приро-
да, как прекрасно Человечество! Но что делают они с Жизнью, с Природой и
с Человечеством!.. Я долго плакал, увидев, что и я сам,  и  люди  -  мои
братья, и все творения божий - рабы подобных ничтожеств?.. Я долго  пла-
кал, словно слабая женщина, а потом сказал себе: "Кто же мешает мне выр-
ваться из их цепей и жить свободным?" Но после периода  одинокого  стои-
цизма я увидел, что быть свободным в одиночестве еще не значит быть сво-
бодным. Человек не может жить один. Целью человека является человек. Без
этой цели он не может жить. И я сказал себе: "Я все еще раб, надо  осво-
бодить моих братьев..." И я нашел благородные сердца, которые  примкнули
ко мне... И друзья зовут меня Спартаком.
   - Я уже сказал тебе, что ты будешь только разрушать, -  ответил  ста-
рец. - Спартак был взбунтовавшимся рабом. Но повторяю - пусть будет так.
Берись за дело разрушения. Созови тайное общество, которое будет  разру-
шать нынешнюю форму великих беззаконий. Но если ты хочешь, чтобы это об-
щество было сильным, деятельным, могущественным, вложи в него как  можно
больше живых, вечных принципов. Оно предназначено сначала  разрушать,  -
ибо, чтобы разрушать, надо существовать, всякая жизнь позитивна, - а по-
том сделать так, чтобы из дела разрушения возникло то, что должно возро-
диться.
   - Понимаю, ты хочешь намного ограничить мою миссию. Пусть так - малую
или великую, но я принимаю ее.
   - Все, что послушно советам божеским, всегда велико. Познай  то,  что
должно стать правилом твоей души: ничто не пропадает бесследно. Даже ес-
ли твое имя и твои поступки исчезнут, если ты будешь работать безымянно,
подобно мне, все равно твои действия  не  пропадут  даром.  Божественное
равновесие - это сама математика, и в горниле божественного химика самые
мельчайшие частицы обретают свое истинное значение.
   - Раз ты одобряешь мои намерения, научи меня, укажи мне путь.  Что  я
должен делать? Как воздействовать на людей? Надо ли  прежде  всего  воз-
действовать на их воображение? Или воспользоваться их слабостью и склон-
ностью к чудесному? Ты ведь сам убедился, что можно делать добро  с  по-
мощью чудес!..
   - Да, но я убедился и в том, что это может причинять зло. Если бы  ты
глубоко изучил нашу доктрину, ты бы знал, в какой  период  существования
человечества мы живем, и сообразовал бы свои способы  действия  с  духом
своего времени.
   - Так помоги же мне познать доктрину, научи тактике действия,  научи,
как приобрести уверенность.
   - Ты спрашиваешь о тактике и об уверенности у  артиста,  у  человека,
которого другие люди обвинили в безумии и подвергли за это преследовани-
ям! Очевидно, ты обратился не к тому, к кому следовало. Спроси об этом у
философов и ученых.
   - Я обращаюсь к тебе. Мне известна цена их науки.
   - Что ж, если ты настаиваешь, скажу тебе,  что  тактика  тождественна
самой доктрине, ибо она тождественна высшей истине, которую та раскрыва-
ет. Обдумав это, ты поймешь, что иначе не может быть. И,  следовательно,
все сводится к тому, чтобы познать доктрину.
   Спартак задумался и, помолчав, сказал:
   - Я хотел бы услышать из твоих уст главную формулу доктрины.
   - Ты услышишь ее, но не из моих уст, а из уст  Пифагора  -  отголоска
всех мудрецов. О божественная Тетрада. Вот она, формула. Именно  ее  под
видом всевозможных образов, символов и эмблем провозглашало Человечество
голосом великих религий, когда не могло  постичь  ее  умозрительно,  без
воплощения, без идолопоклонства, такой, какою она открылась ее  истолко-
вателям...
   - Говори, говори. И чтобы я тебя понял, напомни мне некоторые из этих
эмблем. А потом перейдем к суровому языку абсолютного.
   - Я не могу исполнить твое желание и разделить эти две вещи  -  рели-
гию, то есть самую ее сущность, и религию в ее  внешних  проявлениях.  В
нашу эпоху человеку свойственно видеть  то  и  другое  одновременно.  Мы
вглядываемся в прошлое, и, хотя мы не жили тогда, находим  в  нем  подт-
верждение наших взглядов. Сейчас я поясню свою мысль. Но сначала погово-
рим о боге. Применима ли эта формула к богу, к этой бесконечной  сущнос-
ти? Было бы преступлением, если бы она не была применима к тому, от кого
исходит. Размышлял ли ты о природе бога? Без сомнения, размышлял, ибо  я
чувствую, что ты носишь бога, истинного бога, в своем сердце. Итак, ска-
жи, что есть бог?
   - Это Существо, совершенное Существо. Sum qui sum [33] - гласит вели-
кая книга, Библия.
   - Да, но разве мы ничего больше не знаем о его природе? Разве бог  не
открыл человечеству ничего иного?
   - Христиане говорят, что бог  един,  но  в  трех  лицах  -  бог-отец,
бог-сын и бог - дух святой.
   - А что говорят об этом предания старинных тайных обществ, к  которым
ты обращался?
   - Они говорят то же самое.
   - Не удивило ли тебя это сходство? Религия  официальная,  торжествую-
щая, и религия тайная, гонимая, сходятся в представлении о природе бога.
Я мог бы рассказать тебе о  религиозных  верованиях,  существовавших  до
христианства, - в глубине их богословия ты найдешь ту же истину.  Индия,
Египет, Греция знали единого бога в трех лицах... Но к этому мы еще вер-
немся. А сейчас я хочу объяснить тебе формулу во всей ее широте, со всех
сторон, и тогда мы придем к тому, что тебя интересует - к методе, к  ор-
ганизации, к политике. Итак, я продолжаю. Перейдем от бога  к  человеку.
Что такое человек?
   - После одного трудного вопроса ты задаешь мне другой, не менее труд-
ный. Дельфийский оракул объявил, что в ответе на этот вопрос заключается
вся премудрость: "Человек, познай самого себя".
   - И оракул был прав. Именно из  правильно  понятой  природы  человека
проистекает всяческая мудрость, всяческая нравственность, любая  органи-
зация, любая правильная политика. Позволь же мне повторить  мой  вопрос.
Что такое человек?
   - Человек - это проявление бога.
   - Разумеется, как и все живые существа, ибо только бог  является  Су-
ществом, совершенным Существом. Но, надеюсь, ты не похож на тех  филосо-
фов, которых я видел в Англии, во Франции и в Германии, при дворе  Фрид-
риха. Не похож на пресловутого Локка, о котором теперь так много говорят
благодаря опошлившему его Вольтеру; на Гельвеция, с  которым  мне  часто
приходилось беседовать, на Ламетри, этого дерзкого материалиста, пользо-
вавшегося таким успехом при берлинском дворе. Ты  не  станешь  говорить,
подобно им, что в человеке нет ничего, отличающего его от животных,  де-
ревьев, камней. Конечно, бог вселяет жизнь во всю природу так же, как он
вселяет жизнь в человека, но в его правосудии есть определенный порядок.
В его мысли существуют различия, и, следовательно, они  существуют  и  в
его творениях, являющихся воплощением этой мысли. Прочитай великую книгу
под названием "Бытие", книгу, которую простые люди  справедливо  считают
священной, хоть и не понимают ее. Ты увидишь там, что  вечное  созидание
достигается с помощью  божественного  света,  устанавливающего  различия
между существами: fiat lux [34] и facta est lux [35]. Ты увидишь  также,
что каждое существо, которому божественная мысль дала название, является
особым видом: creavit cuncta juxta genus suum и  secundum  speciem  suam
[36]. Какова же особая формула человека?
   - Понимаю. Ты хочешь, чтобы я дал  тебе  формулу  человека,  подобную
формуле бога. Божественное триединство должно встречаться во всех творе-
ниях бога; каждое творение божье должно отражать  божественную  природу,
но каждое по-своему, то есть каждое - сообразно своему виду.
   - Конечно. Сейчас я приведу тебе формулу человека. Пройдет еще немало
времени, прежде чем философы,  разъединенные  ныне  своими  воззрениями,
объединятся, чтобы ее постигнуть. Но есть один философ, который понял ее
уже много лет назад. Этот более велик, чем остальные, хотя  у  толпы  он
пользуется значительно меньшей известностью. В то время как школа Декар-
та блуждает в дебрях чистого разума, превращая  человека  в  машину  для
рассуждения, для силлогизмов, в инструмент логики, в то время как Локк и
его школа блуждают в дебрях ощущений, превращая человека в их раба, в то
время как другие, в Германии - я мог бы  назвать  их,  -  углубляются  в
чувство, превращая человека в олицетворение двойного эгоизма, если  речь
идет о любви, или тройного и более, если речь идет о семье, он, величай-
ший из всех, начал понимать, что человек сочетает в себе все это, и при-
том нераздельно. Имя этого философа - Лейбниц. Он понимал великие  исти-
ны, он не разделял нелепого презрения, с каким  наш  невежественный  век
относится к древности и к христианству. Он осмелился сказать, что в  на-
возной куче средневековья были жемчужины. Да, жемчужины! Еще бы!  Истина
бессмертна, и все пророки познали ее. И вот я говорю тебе вместе с  ним,
но с еще большей уверенностью, что человек триедин, как бог. И это трие-
динство на  языке  людей  называется:  ощущение,  чувство,  познание.  А
единство этих трех понятий образует человеческую Тетраду,  соответствую-
щую божественной. Отсюда проистекает вся история, вся политика, и именно
отсюда должен ты черпать истину, как из вечно живого источника.
   - Ты преодолеваешь пропасти, которые мой ум, менее быстрый, чем твой,
не может преодолеть так стремительно, - возразил Спартак. - Каким  обра-
зом из психологического определения, которое ты только что мне дал,  вы-
текает метода и принцип достоверности? Вот что я  прошу  тебя  объяснить
прежде всего.
   - Эта метода  вытекает  оттуда  весьма  естественно,  -  ответил  Ру-
дольштадт. - Поскольку человеческая природа  уже  познана,  надо  только
развивать ее сообразно ее сущности. Если бы ты  понимал  непревзойденную
книгу, откуда произошло само Евангелие, если бы ты  понимал  "Книгу  Бы-
тия", которую приписывают Моисею и которую этот пророк, если мы действи-
тельно обязаны этой книгой ему, по-видимому, унес из мемфисских  храмов,
ты бы знал, что разобщение людей - в "Книге Бытия" это называется  Пото-
пом - происходит только от одной причины -  от  разъединения  этих  трех
свойств человеческой природы, оказавшихся вне единства и, таким образом,
вне связи с  божественным  единством,  где  разум,  любовь  и  жизнедея-
тельность навечно соединены друг с другом. И тогда бы ты понял, что вся-
кий зачинатель должен подражать праотцу Ною. В святом писании это  назы-
вается поколениями Ноя, и порядок, в каком оно их  размещает,  гармония,
которую оно устанавливает между ними, послужили бы тебе руководством.  В
этой метафизической истине ты нашел бы также методу достоверности, кото-
рая научила бы тебя достойным образом развивать в каждом человеке  чело-
веческую природу, нашел бы свет, который помог бы тебе понять правильное
устройство различных обществ. Но, повторяю, на мой взгляд,  сейчас  рано
созидать, слишком многое еще надо разрушить. Поэтому я советую тебе изу-
чить доктрину только как методу. Близится время разрушения, или, вернее,
оно уже наступило. Да, пришло время,  когда  три  свойства  человеческой
природы снова готовы разъединиться, и это разъединение  подорвет  основы
общества, религии и политики. Что же произойдет тогда? Ощущение  породит
своих лжепророков, и они будут превозносить  ощущение.  Чувство  породит
своих лжепророков, и они будут превозносить  чувство.  Познание  породит
своих лжепророков, и они будут превозносить разум. Последние станут гор-
децами и будут походить на Сатану. Вторые станут фанатиками и будут оди-
наково готовы впасть в зло и шагнуть навстречу добру,  но  без  критерия
уверенности и без правил. Остальные станут тем, чем, по  словам  Гомера,
сделались спутники Одиссея от прикосновения волшебного жезла Цирцеи.  Не
иди ни по одной из этих трех дорог, ибо, взятые в отдельности, они ведут
к пропастям: первая ведет к материализму, вторая - к мистицизму,  третья
- к атеизму. Есть лишь одна верная дорога к истине -  та,  что  отвечает
всем сторонам человеческой природы, всей совокупности ее проявлений.  Не
сходи с нее. А для этого неустанно изучай доктрину и ее великую формулу.
   - Ты учишь меня тому, о чем у меня уже было некоторое  представление,
но завтра я лишусь тебя. Кто наставит меня в теоретическом познании  ис-
тины и тем самым в применении ее на практике?
   - У тебя останутся другие надежные руководители. Прежде  всего  читай
"Книгу Бытия" и старайся понять ее смысл. Не принимай ее за учебник  ис-
тории, за памятник хронологии. Нет ничего нелепее такого  представления,
а между тем оно существует и среди ученых и среди школьников и  во  всех
христианских общинах. Читай Евангелие одновременно с "Книгой  Бытия"  и,
пропустив ее через свое сердце, пойми  Евангелие  через  "Книгу  Бытия".
Странная участь! Евангелие так же любимо и так же непонятно, как  "Книга
Бытия". Это великие книги! Но есть и другие.  Благоговейно  собери  все,
что осталось нам от Пифагора. Прочитай также писания, приписываемые  бо-
жественному теософу Трисмегисту, чье имя я носил в  Храме.  Не  думайте,
друзья мои, что я сам осмелился присвоить себе это  достопочтенное  имя.
Таков был приказ Невидимых. Произведения Гермеса - педанты  по  глупости
считают их придуманными каким-то христианином второго или третьего  века
- заключают в себе древнеегипетскую науку. Настанет день, когда они  бу-
дут разъяснены, истолкованы и когда люди по достоинству оценят  эти  па-
мятники, еще более драгоценные, нежели памятники Платона, ибо Платон по-
черпнул свои знания именно оттуда, и следует  добавить,  что  он  сильно
погрешил против истины в своей "Республике". Читай же Трисмегиста,  Пла-
тона, а также тех, кто после них размышлял  о  великом  таинстве.  Среди
последних советую тебе прочитать труды благородного  монаха  Кампанеллы,
который перенес жесточайшие пытки за то, что, подобно  тебе,  мечтал  об
устройстве человеческого общества, основанного на истине и науке.
   Мы слушали молча.
   - Не думайте, - продолжал Трисмегист, - что, говоря о книгах, я,  по-
добно католикам, идолопоклоннически воплощаю жизнь в надгробиях. Нет,  я
скажу вам о книгах то же самое, что вчера говорил  о  других  памятниках
прошлого. Книги и памятники - это остатки жизни, которыми жизнь может  и
должна питаться. Но жизнь существует всегда, и вечное триединство  лучше
запечатлено в нас самих и в звездах неба, чем в книгах Платона или  Гер-
меса.
   Сам того не желая, я направил разговор по другому руслу.
   - Учитель, - сказал я, - вы только что  употребили  такое  выражение:
"Триединство лучше запечатлено в звездах неба..."  Что  вы  хотели  этим
сказать? Я понимаю слова Библии о том, что слава божья сверкает в блеске
небесных светил, но не вижу в этих светилах доказательства общего закона
жизни, который вы зовете Триединством.
   - Это потому, - ответил он, - что физические науки пока еще мало раз-
виты у нас, или, вернее, ты еще не изучил их на том уровне, на каком они
находятся в настоящее время. Слышал ли ты об открытиях в сфере  электри-
чества? Разумеется, слышал, ибо они привлекли внимание всех просвещенных
людей. Так вот, заметил ли ты, что  ученые,  столь  недоверчивые,  столь
насмешливые, когда речь идет о божественном  триединстве,  наконец  сами
признали его в связи с этими явлениями. Ибо они говорят, что нет  элект-
ричества без теплоты и света, и наоборот, - словом, они видят здесь  три
явления в одном, чего не хотят допускать в боге!
   И тут он начал рассказывать нам о природе и о необходимости подчинять
все ее явления одному общему закону.
   - Жизнь одна, - сказал он. - Существует лишь акт бытия.  Надо  только
понять, каким образом все отдельные существа  живут  милостью  и  вмеша-
тельством всеобъемлющего Существа, не растворяясь в нем.
   Я был бы счастлив и дальше слушать, как развивает Трисмегист эту  не-
исчерпаемую тему. Но в течение  некоторого  времени  Спартак,  казалось,
уделял словам Трисмегиста меньше внимания. Не то чтобы они не  интересо-
вали его, но ведь напряжение ума старца не могло длиться  бесконечно,  а
Спартаку хотелось, пока это было возможно, снова навести его  на  излюб-
ленный предмет.
   Рудольштадт заметил этот оттенок нетерпения.
   - Ты уже не следишь за моей мыслью, - сказал он. - Разве наука о при-
роде кажется тебе недоступной в том виде, в каком  понимаю  ее  я?  Если
так, ты ошибаешься. Я не менее, чем ты, уважаю  нынешние  труды  ученых,
посвященные исключительно проведению опытов. Но,  продолжая  работать  в
этом направлении, нельзя создать науку, можно  создать  только  перечень
названий. И не я один думаю так. Я знавал во Франции философа,  которого
очень любил. Это был Дидро. Он часто восклицал по  поводу  нагромождения
научных материалов, не объединенных общей идеей: "Это работа каменотеса,
не больше того, но я не вижу здесь ни здания, ни архитектора". Знай  же,
что рано или поздно наша доктрина займется естественными  науками  -  из
этих камней придется созидать. Но неужели ты думаешь, что  физики  могут
сегодня по-настоящему понимать природу? Отделив природу от  наполняющего
ее бога живого, способны ли они прочувствовать, познать ее? Так,  напри-
мер, они принимают свет и звук за материю, тогда как...
   - Ах! - вскричал Спартак, прерывая его. - Не думайте, что я  отвергаю
ваше восприятие природы.
   Нет, я чувствую, что истинная наука будет возможна только через  поз-
нание божественного единства и полного подобия всех явлений. Но вы  отк-
рываете нам все пути, и я трепещу при мысли, что скоро вы умолкнете. Мне
хотелось бы, чтобы вы помогли мне сделать несколько шагов хотя бы по од-
ному из них.
   - По которому? - спросил Рудольштадт.
   - Меня занимает будущее человечества.
   - Понимаю. Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе мою утопию, -  улыбаясь,
ответил старец.
   - Именно за этим я и пришел к тебе, - сказал Спартак. - За твоей уто-
пией. Новое общество - вот что скрывается в твоем мозгу, в  твоей  душе.
Нам известно, что братство Невидимых искало его основы и мечтало о  них.
Весь этот труд созрел в тебе. Сделай же так, чтобы мы  могли  воспользо-
ваться им. Дай нам твою республику. Если только это покажется  нам  воз-
можным, мы попытаемся ее осуществить, и тогда искры твоего очага  начнут
волновать мир.
   - Дети, вы просите, чтобы я рассказал о моих мечтах? -  сказал  фило-
соф. - Хорошо, я попробую приподнять  края  завесы,  которая  так  часто
скрывает будущее и от меня самого. Быть может,  это  будет  в  последний
раз, но сегодня я должен сделать еще одну попытку, ибо верю, что  благо-
даря вам не все золотые грезы моей поэзии будут утрачены!
   И тут Трисмегиста охватил  порыв  какого-то  божественного  восторга.
Глаза его засияли, как звезды, а голос зазвучал,  как  ураган,  подчиняя
нас себе. Он говорил более четырех часов, и речь его  была  прекрасна  и
чиста, как священный гимн. Из религиозных и  политических  творений,  из
произведений искусства всех веков он составил самую великолепную  поэму,
какую только можно вообразить. Он разъяснил все религии прошлого, пролил
свет на все тайны храмов, поэм и законодательных установлении; рассказал
о всех усилиях, стремлениях и трудах наших предшественников.  В  предме-
тах, всегда казавшихся нам мертвыми и обреченными на забвение, он  вновь
нашел элементы жизни и даже из мрака мифологии сумел  извлечь  проблески
истины. Он растолковал нам древние мифы; с помощью ясных и искусных  до-
водов он сумел раскрыть перед нами все связи, все точки  соприкосновения
различных религий. Он показал нам, в чем состоят подлинные нужды челове-
ка, более или менее понятые законодателями, более или менее осуществлен-
ные  народами.  Он  заново  восстановил  перед  нашим  мысленным  взором
единство жизни в человечестве и единство догмата в религии;  и  из  всех
этих частиц, рассеянных в древнем и новом мире, он создал фундамент сво-
его будущего мира. Словом, он заполнил все разрывы общей  связи  частей,
которые так долго задерживали нас в наших изысканиях, и заполнил  лакуны
истории, столь нас устрашавшие. Он развернул в одну бесконечную  спираль
тысячи священных покровов, окутывавших мумию науки. И когда мы с быстро-
той молнии ухватили суть того, чему он поучал нас столь же  молниеносно,
когда мы увидели общую картину его мечты, когда прошлое - отец настояще-
го - возникло перед нами как светозарный муж из Апокалипсиса, он  умолк,
а потом сказал нам с улыбкой:
   - Теперь вы поняли прошлое и настоящее. Должен ли я помочь  вам  пос-
тичь также и будущее? Разве дух святой не сияет перед вашими очами? Раз-
ве вы - не видите, что все то, о чем человек мечтал и чего жаждал,  воз-
можно и достижимо в будущем уже потому, что истина вечна  и  безусловна,
вопреки слабости наших органов, предназначенных для восприятия и облада-
ния ею. И все-таки она принадлежит нам благодаря надежде и желанию;  она
живет в нас, она извечно существовала у людей  в  зачаточном  состоянии,
ожидая Высшего оплодотворения. Истинно говорю вам - мы тяготеем к  идеа-
лу, и это тяготение бесконечно, как сам идеал.
   Он говорил еще долго, и поэма его будущего была столь же великолепна,
как и поэма прошлого. Я не стану пытаться воспроизвести ее здесь:  я  бы
только испортил ее, ибо надо быть самому охваченным  огнем  вдохновения,
чтобы передать то, что оно породило. Возможно, мне понадобятся  два  или
три года, чтобы правильно записать то, что нам рассказал  Трисмегист  за
два или три часа. Дело жизни Сократа породило дело жизни Платона, а дело
жизни Иисуса было делом семнадцати веков. Вы видите, что я, жалкий и не-
достойный, не могу не трепетать при мысли о моей задаче. И все-таки я не
отказываюсь от нее. Учителя же нисколько не смущает мое  изложение  -  в
том виде, в каком я предполагаю его сделать. Он человек действия  и  уже
составил резюме, которое, по его мнению, кратко  излагает  всю  доктрину
Трисмегиста, и притом с такой ясностью и четкостью, как если бы он зани-
мался ее толкованием всю свою жизнь. Словно при посредстве электрическо-
го тока, ум и душа этого философа как бы перешли в его существо. Спартак
обладает его душой, распоряжается ею, как хозяин; она послужит ему,  как
политическому деятелю; он явится как бы живым и непосредственным ее  но-
сителем, а не запоздалым и мертвым переписчиком,  каким  собираюсь  сде-
латься я сам. И до того, как труд мой будет завершен, учитель уже  пере-
даст доктрину своим ученикам. Да, быть может, не пройдет и двух лет, как
необычная и загадочная речь, прозвучавшая в этих пустынных краях, пустит
корни среди многочисленных последователей, и  мы  увидим,  как  обширный
подземный мир тайных обществ, ныне  действующий  во  мраке,  объединится
вокруг одной-единственной доктрины, получит новую совокупность законов и
вновь начнет действовать, приобщившись к смыслу речей самой жизни. Итак,
мы преподносим вам этот столь желанный памятник, подтверждающий  предви-
дения Спартака, освящающий истины, уже ранее завоеванные им, и расширяю-
щие его горизонт всей мощью ниспосланной ему веры. В то время как  Трис-
мегист говорил, а я жадно слушал, боясь проронить хоть  одно  слово  его
речи, звучавшей для меня как  торжественная  музыка,  Спартак,  который,
несмотря на возбуждение, лучше владел собой, с  горящими  глазами,  весь
превратившись в слух, но еще более чутко прислушиваясь умом, твердой ру-
кой чертил на своих табличках какие-то значки и фигуры, словно метафизи-
ческие идеи доктрины представлялись ему в  виде  геометрических  формул.
Когда в тот же вечер он занялся этими странными записями, совершенно мне
непонятными, я был поражен, увидев, что, пользуясь ими, он записывает  и
с невероятной точностью приводит в порядок выводы поэтической логики фи-
лософа. Словно по волшебству все упростилось и оказалось кратко изложено
в таинственном перегонном кубе практического ума нашего учителя [37].
   Однако он все еще не  был  удовлетворен.  Вдохновение  явно  покидало
Трисмегиста. Глаза его потеряли блеск, плечи опустились, и Цыганка  зна-
ком попросила больше не задавать ему вопросов. Но неотступный в  поисках
истины, Спартак не послушался ее и опять начал настойчиво  расспрашивать
поэта.
   - Ты описал мне царство божие на земле, - сказал он, сжимая его похо-
лодевшую руку, - но Иисус сказал: "Царство мое еще не пришло".  Вот  уже
семнадцать столетий человечество тщетно ждет исполнения его обещаний.  Я
не поднялся на ту высоту созерцания вечности, на какую поднялся ты. Вре-
мя предоставляет тебе, словно самому богу, зрелище -  или,  может  быть,
идею - непрерывной деятельности, каждая фаза которой соответствует  каж-
дому часу твоего восторженного чувства. Но я живу ближе к земле  и  веду
счет столетиям и годам. Я хочу научиться читать в книге собственной жиз-
ни. Скажи мне, пророк, что я должен делать в той фазе, в какой меня  ви-
дишь ты, какое действие окажут твои речи на меня, а через меня - на  тот
век, который грядет. Я не хочу прожить в нем бесплодно.
   - Так ли уж важно для тебя то, что я могу знать об  этом?  -  ответил
поэт. - Никто не живет бесплодно, ничто не пропадает даром. Никто из нас
не бесполезен. Не мешай мне отвращать взгляд от этих мелочей - они омра-
чают сердце и суживают границы разума. Я изнемогаю, думая об этом.
   - Ты, открывший мне тайны, не имеешь права поддаваться изнеможению, -
решительно возразил Спартак, силясь влить огонь своего взгляда в уже за-
туманенный и меланхолический взор поэта. - Если ты отвернешься от зрели-
ща человеческих бедствий, значит, ты не настоящий человек, не тот совер-
шенный человек, о котором один из древних  сказал:  Homo  sum  et  nihil
humani a me alienum puto [38]. Нет, ты не любишь людей, ты не  брат  им,
если  не  сочувствуешь  их  ежечасным  страданиям  и  не  спешишь  найти
средство, чтобы помочь им, претворив в жизнь твой идеал.  Несчастен  тот
артист, который не чувствует лихорадки, готовой сжечь его в  этих  поис-
ках, страшных, но доставляющих наслаждение!
   - Чего же ты хочешь? - спросил поэт, тоже взволнованный и почти  рас-
серженный. - Уж не считаешь ли ты себя единственным работником и не  ду-
маешь ли, что я приписываю себе честь быть единственным вдохновителем? Я
отнюдь не кудесник. Я презираю лжепророков и достаточно долго боролся  с
ними. Мои предсказания - это умозаключения; мои  видения  -  восприятия,
обостренные до предела. Поэт не колдун. Его грезы основаны на увереннос-
ти, в то время как колдун выдумывает наудачу. Я верю в  твое  начинание,
ибо ощущаю  твою  мощь.  Я  верю  в  возвышенность  моих  мечтаний,  ибо
чувствую, что я способен породить их и что человечество достаточно  зна-
чительно, достаточно благородно, чтобы общими силами осуществить во  сто
раз больше, чем мог придумать в одиночестве один человек.
   - Так вот, - ответил Спартак, - именно о  судьбах  человечества  я  и
спрашиваю тебя во имя того человечества, которое бурлит и во мне и кото-
рое я ношу в себе с еще большей тревогой и, быть может, даже  с  большей
любовью, чем ты сам. Дымка пленительных грез скрывает от тебя его  стра-
дания, а я прикасаюсь к ним, дрожа, каждый час моей жизни. Я  жажду  об-
легчить их и, словно врач у изголовья  умирающего  друга,  готов  скорее
убить его собственной неосторожностью, нежели допустить, чтобы он  умер,
так и не попытавшись ему помочь. Ты видишь - я опасный человек, быть мо-
жет, даже чудовище, если ты не сделаешь из меня  святого.  Исполнись  же
тревогой за человечество - оно погибнет, если ты не вложишь лекарство  в
руку мечтателя! Оно, это человечество, грезит, поет и  молится  в  твоем
лице. В моем же оно страдает, кричит и стенает. Ты открыл мне свое буду-
щее, но, что бы ты ни говорил, оно еще далеко, и  мне  придется  вынести
немало мучений, чтобы извлечь для кровоточащих ран несколько капель тво-
его бальзама. Целые поколения томятся и уходят, так и не узнав  света  и
бездействуя. Я воплощение страждущего человечества, я  крик  бедствия  и
воля к спасению, я хочу знать, какой будет моя деятельность  -  пагубной
или благотворной. Ты не до такой степени отвратил свой  взгляд  от  зла,
чтобы не знать о его существовании.  Куда  бежать  сначала?  Что  делать
завтра? Как победить врагов добра - кротостью или насилием? Вспомни  ми-
лых твоему сердцу таборитов. Прежде чем вступить в земной рай, им  приш-
лось перейти через море крови и слез. Я не считаю  тебя  кудесником,  но
вижу в тебе могучую логику и великолепную ясность ума, которая просвечи-
вает сквозь твои символы. Если ты можешь  столь  уверенно  предсказывать
самое отдаленное будущее, то с еще большей уверенностью  можешь  проник-
нуть сквозь туманную завесу, загораживающую доступ моему зрению.
   Поэт, очевидно, испытывал невыразимые страдания. Его лоб  был  влажен
от пота. Он смотрел на Спартака то с ужасом, то с восхищением;  жестокая
борьба происходила в его душе. Жена в отчаянии обвила его руками, и в ее
взгляде на моего учителя можно было прочитать немой  укор,  но  также  и
почтительный страх. Никогда еще я не ощущал так сильно, как в эту  мину-
ту, могущество Спартака, который силою своей фанатической воли,  прямоты
и правды преодолевал муки этого пророка, борющегося с вдохновением, боль
этой умоляющей женщины, ужас их детей и упреки собственного сердца. Я  и
сам трепетал, находя моего учителя жестоким. Я опасался, как бы прекрас-
ное сердце поэта не разбилось в последнем усилии, а слезы, блиставшие на
черных ресницах Консуэло, падали горячими и жгучими каплями прямо в  мое
сердце. Внезапно Трисмегист встал. Знаком отстранив Спартака и  Цыганку,
приказав детям отойти в сторону, он вдруг преобразился. Взор его,  каза-
лось, читал в невидимой, необъятной, как мир, книге, начертанной  огнен-
ными письменами на своде неба.
   Он воскликнул:
   - Разве я не человек?.. Почему бы мне не рассказать о том, чего  тре-
бует человеческая природа и, следовательно, что она может осуществить?..
Да, я человек. И, стало быть, я могу сказать, чего хочет человек  и  что
он сотворит. Кто видит, как надвигается туча, может предсказать молнию и
бурю. Я знаю, что таится в моей душе и что из нее возникнет. Я человек и
связан с человечеством моего времени. Я видел  Европу,  и  мне  известны
грозы, бушующие в ее лоне... Друзья, наши мечты - не только мечты:  кля-
нусь в этом сущностью человеческой природы! Эти мечты  являются  мечтами
лишь по сравнению с современным обличьем мира. Но кто владеет  инициати-
вой, духом или материей? В Евангелии сказано: "Дух божий дышит, где  хо-
чет". Дух пронесется и изменит лицо мира. В "Книге Бытия"  сказано,  что
дух божий носился над поверхностью воды, когда все  было  хаос  и  тьма.
Итак, творение бесконечно. Будем же творить, то есть будем послушны вея-
нию духа божьего. Я вижу тьму и хаос! Зачем  же  нам  оставаться  тьмой?
"Veni, Creator Spiritus" [39].
   Он умолк, потом заговорил снова:
   - Уж не Людовик ли Пятнадцатый может  бороться  с  тобой,  Спартак?..
Фридрих, ученик Вольтера, не столь могуществен,  как  его  учитель...  И
разве мог бы я сравнить Марию-Терезию с моей Консуэло?.. Это было бы бо-
гохульством!
   Он снова умолк.
   - А ты, Зденко, мой сын, ты, потомок Подебрадов,  носящий  имя  раба,
готовься поддерживать нас. Ты новый человек, какую же участь выберешь ты
для себя? С кем будешь заодно - с отцом и матерью или с тиранами мира? В
тебе сила, новое поколение. Что ты будешь  поддерживать  -  рабство  или
свободу? Сын Консуэло, сын Цыганки, крестник раба, - надеюсь, что ты бу-
дешь заодно с Цыганкой и с рабом. Если нет, то я, потомок королей, отре-
кусь от тебя.
   И добавил:
   - Кто осмелится сказать, что божественная сущность, то есть  красота,
доброта, сила, не будет осуществлена на земле, тот человек - Сатана.
   И добавил еще:
   - Кто осмелится сказать, что человеческая сущность, которая, как  го-
ворит Библия, создана по образу и подобию божию и состоит  из  ощущения,
чувства и познания, не будет осуществлена на земле, тот человек - Каин.
   Некоторое время он молчал, потом сказал так:
   - Твоя сильная воля, Спартак, подействовала как заклинание... До чего
слабы короли на своих тронах!.. Они считают  себя  могущественными,  ибо
все склоняется перед ними... И не видят того, что им угрожает... Да,  вы
ниспровергли аристократов с их армиями, епископов с  их  духовенством  и
воображаете, что необычайно сильны!.. Но то, что вы ниспровергли, и было
вашей силой. Ведь не любовницы, не придворные и не аббаты  защитят  вас,
бедные монархи, жалкие призраки... Беги  во  Францию,  Спартак!  Франция
скоро начнет разрушать. Она нуждается в тебе... Повторяю,  беги,  спеши,
если ты хочешь принять участие в этом деле... Франция - избранная нация.
Присоединись, сын мой, к старшим сынам человеческого рода... Я слышу над
Францией громкий глас Исайи: "Восстань и осветись, ибо пришел свет твой,
и слава господня воссияла над тобой... И пойдут народы к твоему  свету".
Табориты пели это на Таборе. Ныне же Табор - это Франция!
   Он умолк. Лицо его засветилось радостью.
   - Я счастлив! - вскричал он. - Да славится бог!..
   "Слава в вышних богу", как сказано в Евангелии, и  да  будет  мир  на
земле и в человецех благоволение!.. Так поют ангелы, и я  чувствую  себя
подобным им и готов петь вместе с ними. Что же случилось?.. Я по-прежне-
му с вами, друзья мои, по-прежнему с тобой, о моя Ева, моя Консуэло! Вот
мои дети, души моей души. Но мы уже не в горах Чехии, на развалинах зам-
ка моих предков. Мне кажется, что  я  вдыхаю  свет  и  наслаждаюсь  веч-
ностью... Кто-то из вас сказал сейчас: "Как прекрасна жизнь,  как  прек-
расна природа, как прекрасно человечество!" Но он добавил:  "Тираны  ис-
портили все это..." Тираны! Их больше нет. Все люди равны.  Человеческая
природа понята,  признана,  благословенна.  Люди  свободны,  равны,  они
братья. Иного определения человека больше не существует. Больше нет гос-
подина, нет раба... Слышите вы этот возглас: "Да  здравствует  республи-
ка!" Слышите вы крики бесчисленной толпы, провозглашающей: Свобода,  ра-
венство, братство... Ах, во время наших таинств эту формулу  произносили
шепотом, и лишь адепты высоких степеней передавали ее друг другу. Секре-
ты больше не нужны. Тайны открыты всем... Чаша - для всех! - так говори-
ли наши предки гуситы.
   И вдруг - о, ужас! - он залился слезами.
   - Я знал, что доктрина была недостаточно развернута. Слишком немногие
носили ее в сердце и понимали умом!.. Как это чудовищно! Всюду война!  И
какая война!
   Он плакал долго. Мы  не  знали,  какие  образы  теснились  перед  его
умственным взором. Нам казалось, что он вновь видит  войну  гуситов.  Ум
его мешался; душа была подобна душе Христа на Голгофе.
   Мне было больно видеть его страдания. Спартак был тверд, как человек,
который вопрошает оракула.
   - О всевышний! - вскричал пророк после  долгих  слез  и  стенаний.  -
Сжалься над нами. Мы в твоей власти, делай с нами что хочешь.
   Произнеся последние слова, Трисмегист простер руки, ища  рук  жены  и
сына, словно он внезапно лишился зрения.
   Девочки в испуге подбежали к нему, прижались к его груди, и  все  они
замерли в этом безмолвном объятии. Лицо Цыганки выражало  ужас,  а  юный
Зденко со страхом вопрошал взглядом свою мать. Спартак не видел их. Быть
может, поэтические видения все еще витали перед его глазами? Наконец  он
подошел к группе, но Цыганка знаком приказала ему не тревожить ее  мужа.
Глаза Трисмегиста были открыты и устремлены в одну  точку  -  не  то  он
спал, как спят лунатики, не то следил, как медленно угасают  взволновав-
шие его призраки. Минут через пятнадцать он глубоко вздохнул, глаза  его
ожили, и, прижав к груди жену и сына, он долго сидел, обнимая их.
   Потом он встал и подал знак, что желает продолжать путь.
   - Солнце слишком горячо для тебя в этот час, - сказала Консуэло, - не
лучше ли тебе отдохнуть здесь, под сенью дерев?
   - Солнце прекрасно, - ответил он с какой-то детской улыбкой, - и если
тебя оно пугает не более, чем обычно, то мне оно принесет только пользу.
   Каждый поднял свою ношу: отец - дорожный  мешок,  сын  -  музыкальные
инструменты, а мать взяла за руки дочерей.
   - Вы причинили мне страдания, - сказала она Спартаку, -  но  я  знаю,
что надо страдать за истину.
   - Не опасаетесь ли вы, что этот  припадок  может  иметь  дурные  пос-
ледствия? - с волнением спросил я у нее. -  Позвольте  мне  сопровождать
вас и дальше - я могу оказаться полезен.
   - Благослови вас бог за вашу доброту, - ответила она, - но  не  идите
за нами. За него я не беспокоюсь - он будет  немного  грустен  несколько
часов, и все. А вот здесь, в этом самом месте, таилась другая опасность,
таилось одно страшное воспоминание, от которого вы его  уберегли,  заняв
другими мыслями. Он давно стремился сюда, но благодаря вам даже  не  по-
нял, где он. Поэтому я всячески благодарю вас и  желаю  найти  случай  и
возможность послужить богу в меру вашей воли и ваших способностей.
   Я задержал детей, чтобы приласкать их и продлить улетающие мгновенья,
но мать отняла их у меня, и, когда она сказала мне последнее  прости,  я
почувствовал себя покинутым всеми.
   Трисмегист даже не простился с нами - казалось, он забыл о нашем  су-
ществовании. Жена убедила нас не выводить его из  задумчивости.  Твердым
шагом он спустился с холма. Лицо его было безмятежно, и  он  с  какой-то
радостной живостью помогал старшей девочке перепрыгивать через  кусты  и
камни.
   Красавец Зденко шел сзади с матерью и младшей сестрой. Мы долго  про-
вожали их взглядом, следя, как они  удаляются  по  усыпанной  золотистым
песком тропинке, по лесной тропинке,  принадлежащей  всем.  Наконец  они
скрылись за соснами, и в ту минуту, когда Цыганка должна была  исчезнуть
последней, мы увидели, как, подняв маленькую Венцеславу, она посадила ее
на свое сильное плечо. Затем принялась догонять милую ее сердцу  процес-
сию, быстрая, как истинная дочь Чехии, поэтичная, как добрая богиня бед-
ности...
   И мы тоже идем, мы в пути! Жизнь  -  это  странствие,  цель  которого
жизнь, а не смерть, как говорят те, у кого грубый, земной ум. Мы  утеши-
ли, как могли, обитателей деревушки и оставили старого  Зденко,  который
ждет своего завтра. Мы сошлись с нашими братьями в Пльзене, где я и  на-
писал для вас эту повесть, а теперь мы собираемся на поиски новых  нахо-
док. И вы тоже, друг мой, будьте готовы к путешествию без отдыха, к  не-
устанному труду: впереди торжество или мученичество [40].

   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Цыганочка (итал.).
   2. Известно, что Фридрих раздавал аббатства, каноникаты и епископства
своим фаворитам, офицерам и родственникам-протестантам.  Принцесса  Ама-
лия, упорно отказывавшаяся от замужества, получила от  него  в  дар  аб-
батство Кведлинбургское, дававшее сто тысяч ливров дохода, и носила зва-
ние аббатисы, подобно католическим настоятельницам. (Прим. автора.)
   3. Спектакли в Опере начинались и кончались раньше, чем в  наши  дни.
Ужин Фридриха начинался в десять часов. (Прим. автора.)
   4. "Я еще держу его при себе, потому что он мне нужен. Через  год  он
мне не понадобится, и тогда я избавлюсь от него. Я выжимаю  апельсин,  а
потом выбрасываю кожуру".  Известно,  что  эта  фраза  ранила  самолюбие
Вольтера. (Прим. автора.)
   5. Школу для бедных (итал.).
   6. Boehmer-Wald - Богемский Лес (нем.).
   7. Riesenburg - замок Исполинов (нем.).
   8. Schreckenslein - скала Ужаса (нем.).
   9. В гневе, со зла (лат.).
   10. София-Вильгельмипа. В письмах к Вольтеру она подписывалась Сестра
Гильеметта. (Прим. автора.)
   11. Gottlieb - любящий бога (нем.).
   12. Храни меня господь от тех, кому я верю.
   Кому не верю, тех остерегусь я сам (итал.)
   13. Возможно, это Вейсгаупт (Weishaupt) Родился в  1748  году  (Прим.
автора.)
   14. Выражение Якоба Беые (Прим. автора.)
   15. Оставь меня оплакивать
   Тяжелую участь,
   Оставь меня вздыхать
   О свободе (итал.).
   16. Всякий может увидеть такое орудие и сотню ему подобных, сделанных
не менее искусно, в арсенале Венеции. Консуэло не  видела  их  там:  эти
страшные орудия пытки, так же как и внутренность темниц святой  инквизи-
ции и тюрем герцогского дворца, были  открыты  для  всеобщего  обозрения
лишь после прихода в Венецию французов во  время  республиканских  войн.
(Прим. автора.)
   17. Безмерное небо глаголет
   Творца-вседержителя славу! (итал.)
   18. Всем известно, что гармоника при своем появлении произвела в Гер-
мании такую сенсацию, что люди с поэтическим  воображением  готовы  были
услышать в ее звуках какие-то  сверхчеловеческие,  таинственные  голоса.
Пока этот инструмент не получил широкого  распространения,  его  считали
волшебным, и адепты немецкой теософии воздавали ему  такие  же  почести,
как лире у древних и как многим другим инструментам у первобытных  наро-
дов в Гималаях. Они сделали гармонику одной из эмблем своей таинственной
иконографии. Они изображали ее в  виде  фантастической  химеры.  Неофиты
тайных обществ, слушая ее впервые после ужасов и волнений своих жестоких
испытаний, чувствовали такое потрясение, что многие  из  них  впадали  в
состояние экстаза. Им казалось, что они слышат пение каких-то  невидимых
сил, ибо и музыканты и самый инструмент были от них тщательно  спрятаны.
Есть много забавных примеров необычайной роли гармоники при обряде  пос-
вящения у иллюминатов. (Прим. автора.)
   19. Пожизненно (лат.).
   20. Некоторые из этих степеней возникли из разных источников  и  при-
надлежат разным масонским ложам. Возможно, что иные  относятся  к  более
поздней эпохе, чем  та,  о  которой  мы  говорим  сейчас.  Пусть  ученые
братья-масоны исправят наши ошибки. По-видимому, у некоторых лож сущест-
вовало более ста степеней. (Прим. автора.)
   21. В доказательство мы можем привести историю Иоганна Крейслера, ко-
торая представляется нам лучшим романом Гофмана. Поскольку  смерть  зас-
тигла автора до того, как он успел завершить свой роман, читатели закан-
чивают повесть в своем воображении тысячей самых фантастических и разно-
образных способов. Так красивая река, разветвляясь, приходит к  устью  и
теряется на позолоченном песке берегов в виде тысячи прихотливых струек.
(Прим. автор".)
   22. Собственной персоной (итал.).
   23. В частных музеях Германии  еще  можно  найти  некоторые  из  них.
(Прим. автора.)
   24. См. у Тьебо характеристику аббатисы Кведлинбургской и  любопытные
разоблачения, связанные с ней. (Прим. автора.)
   25. Здесь мы напомним читателю, чтобы больше к этому не возвращаться,
конец истории Тренка. Он состарился в бедности, употребил  свою  энергию
на издание оппозиционных журналов, для своего времени весьма  передовых,
и, женившись по собственному выбору, став  отцом  многочисленных  детей,
преследуемый за свои взгляды, за свои писания и,  разумеется,  также  за
свои связи с тайными обществами, уже в преклонном возрасте нашел убежище
во Франции. Здесь его приняли с восторгом и доверчивостью,  характерными
для первых лет революции. Но, обреченный стать жертвой  самых  гибельных
ошибок, во времена террора он был арестован как иностранный агент и при-
говорен к смертной казни. Идя к эшафоту, он проявил замечательную  твер-
дость духа. А ведь еще недавно о нем была написана пьеса, в которой  его
всячески превозносили и где была рассказана история его заключения и ос-
вобождения. Ведь он с восторгом приветствовал свободу Франции.  Стоя  на
роковой тележке, он сказал с улыбкой: "Вот еще одна комедия".
   За шестьдесят с лишком лет он только один раз увиделся  в  принцессой
Амалией. В первую минуту любовники испугались, увидев друг друга, но по-
том разрыдались и поклялись в новой любви и преданности. Аббатиса прика-
зала ему привезти к ней свою жену, позаботилась об их  благосостоянии  и
решила взять к себе в качестве чтицы или домоправительницы одну  из  его
дочерей. Но ей не удалось сдержать свои  обещания  -  через  неделю  она
скончалась. "Мемуары" Тренка, написанные со страстным пылом молодого че-
ловека и многоречивостью старика, являются тем не менее одним из  наибо-
лее благородных и трогательных памятников истории прошлого века.  (Прим.
автора.)
   26. По-видимому, знаменитого барона фон Книгге, известного  в  ордене
иллюминатов под именем Филона. (Прим. автора.)
   27. Известно, что таков был псевдоним Адама Вейсгаупта. О нем ли  го-
ворится здесь? Судя по всему, да. (Прим. автора.)
   28. Праматери-земли (лат.).
   29. Очевидно, Ксавье Цвак, в прошлом надворный советник, подвергшийся
изгнанию за то, что он был одним из главных вождей  иллюминатов.  (Прим.
автора.)
   30. Баадер,  в  прошлом  врач  вдовствующей  курфюрстины,  иллюминат.
(Прим. автора.)
   31. Массенхаузен, в прошлом советник в Мюнхене, иллюминат. (Прим. ав-
тора.)
   32. Тебя, бога [хвалим] (лат.).
   33. Я таков, каков я есть (лат.).
   34. Да будет свет (лат.).
   35. И стал свет (лаг.).
   36. Сотворил [господь] все по роду их и по виду их (лат.).
   37.  Известно,  что  Вейсгаупт,  необыкновенно  деятельный   человек,
пользовался для краткого изложения своей системы разными условными знач-
ками и посылал своим далеким ученикам всю свою теорию,  воспроизведенную
в виде кружков и линий на маленьких квадратиках бумаги. (Прим. автора.)
   38. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).
   39. Приди, животворящий дух (лат.).
   40. Мартинович, которому было адресовано это письмо, известный ученый
и убежденный иллюминат, был казнен в Буде в  1795  году  вместе  с  нес-
колькими венгерскими вельможами, его сообщниками в заговоре. (Прим.  ав-
тора.)

   КОММЕНТАРИИ

   Роман "Графиня Рудольштадт"  является  непосредственным  продолжением
"Консуэло". Писательница рассматривала эти два произведения  как  единое
целое. Роман вначале печатался в журнале "рчевю эндепандант" с  25  июня
1843 по 10 февраля 1844 года. Рукопись ромава не сохранилась.  Известно,
что Жорж Сайд работала над "Графиней Рудольштадт",  так  же  как  и  над
"Консуэло", в очень напряженном темпе.
   В 1844 году роман вышел отдельной книгой  в  серии  "Собрание  лучших
современных романов", затем был переиздан в 1854 году. В собрании  сочи-
нений Жорж Санд (1875) "Консуэло" и "Графиня Рудольштадт" выли напечата-
ны с посвящением певице Полине Ввардо.

   Роман Гете вышел во Франции в 1843 году. Жорж Санд знала  этот  роман
еще раньше, немецкое издание "Вильгельма Мейстера" есть в библиотеке Но-
ана.
   С. 3. Итальянская опера в Берлине - ансамбль итальянских певцов, выс-
тупавших с 1742 года в новом королевском оперном театре под руководством
придворного капельмейстера Карла-Генриха Грана.
   Фридрих Великий - Фридрих II (1712 - 1786), прусский король с 1740 г.
   С. 4. Вильгельм Толстый - Фридрих-Вильгельм I (1688 - 1740), вступив-
ший на прусский престол в 1713 г.
   ...вскоре после того, как он водворился в Берлине... - Вольтер прибыл
в Берлин в 1750 г. по приглашению Фридриха II. В 1753 г., порвав с коро-
лем, уехал в Швейцарию.
   "Северный Соломон" - так называл Вольтер Фридриха II в письме к своей
племяннице Луизе Дени 18 декабря 1752 г.
   Помпадур (Жанна-Антуана Пуассон, 1721 - 1784)  -  маркиза,  фаворитка
Людовика XV, имевшая неограниченное влияние на короля и фактически  пра-
вившая страной.
   "Фаэтон" - опера К. - Г. Грауна, впервые  поставленная  в  Берлине  в
1750 г.
   Д'Аржанс Жан-Батист де Бойе, маркиз (1704 - 1771) - французский лите-
ратор и философ, друг - Фридриха II. Состоял директором отделения  фило-
софий берлинской Академии наук.
   Ламетри Жюльен-Офре (1709 - 1751) -  французский  философматериалист,
врач. Преследования церковников и иезуитов вынудили его  переселиться  в
Голландию, а оттуда в Германию. Был чтецом Фридриха II.
   С. 5. Давали "Тита"... -  Имеется  в  виду  опера  "Милосердие  Тита"
1737).
   Метастазио Пьетро (наст. фамилия - Трапасои, 1698 - 1782) - выдающий-
ся итальянский поэт и драматург. Произведения Метастазио пользовались  у
современников необычайным успехом, на его  тексты  писали  оперы  многие
композиторы, в том числе Гендель, Глюк, Гайдн и Моцарт.
   Гассе Иоганн-Адольф (1699 - 1783) - один из крупнейших оперных компо-
зиторов XVIII в. Родился в Гамбурге, молодость провел в Италии, в  тече-
ние многих лет состоял капельмейстером оперного театра в Дрездене.
   Порпорино - прозвище певца-кастрата Антонио Уберти (1696 -
   1783), ученика Порпоры. Выступал в Берлине в итальянской  опере,  был
придворным певцом Фридриха II.
   Порпора Никколо (1686 - 1766) - итальянский  композитор  и  вокальный
педагог. Его жизнь в Венеции и Вене отображена в "Консуэло".
   С. 7. Кончолини (правильно - Кончалини)  -  Джованни  Карло  (1745  -
1812) - певец-кастрат. Пел в оперных театрах Мюнхена и Берлина.
   Пельниц Карл-Людвиг фон (1692 - 1775) - немецкий  авантюрист,  объез-
дивший многие страды Европы. При дворе  Фридриха  II  занимал  должность
обер-церемониймейстера.
   С. 9. Кошуа Мария - танцовщица, выступавшая с 1742 по 1750 г. в  Бер-
линском оперном, театре.
   Амалия Прусская (1723 - 1787) - младшая сестра Фридриха  II.  Увлека-
лась магией и оккультными науками.
   С. 10. Барберини (правильно - Барберина) - имя итальянской  падчерицы
Кампанини (1721 - 1799). С 1743 г. выступала в итальянской  труппе  Бер-
линского оперного театра, в 1749 г. тайно обвенчалась со  старшим  сыном
канцлера Фридриха II Самуэля фон Ксщцеи.
   Жордан Шарль-Этьен: (1700 - 1745) - литератор, близкий друг  Фридриха
II. Ведал благотворительными и учебными заведениями, был: вице-президен-
том берлинской Академии, наук.
   Шазвль - по-видимому, Иеаак-Франсуа-Эгмонт Шазо (1716 - 1797) -  друг
Фридриха II, французский аристократ, бежавший в Пруссию вследствие прес-
ледований, вызванных дуэлью.
   Саи-Суеи (франц. saris-sou ci - "беззаботность") - дворец Фридрих"  в
Потсдаме, построенный в 1745 - 1747 гг.
   С. 13. Гофманские капли - капли, составленные по рецепту  знаменитого
немецкого врача Фридриха Гофмана (1660 - 1742).
   С - 14. Альгаротти Франческо (1712 - 1764) - итальянский литератор  и
ученый, знаток изящных искусств, по поручению зааосойского короля Авгус-
та III занимался пополнением Дрезденской галереи. Был близок к  Фридриху
II, который возвел его в графское достоинство и назначил камергером.
   Квинт Ицилий - любимец Фридриха II Карл-Готлиб Гишар (1712 - 1775.) -
автор трудов по истории военного дела в древнем мире. В беседе с Гишафюм
- Фридрих II однажды заметил, что имя Квинт Ицияия носил один из римских
центурионов времен Цезаря, Гишар с ним не  согласился,  и  тогда  король
стал называть этим именем его самого.
   С. 15. Ремисберг (правильно - Рейнсберг) - поместье, в котором кронп-
ринц Фридрих жил в 1736 - 1740 гг., занимаясь в обществе близких  друзей
изучением философии и древних авторов.
   Марк. Аврелий (121 - 180) - римский император, философ-стоик. Пользо-
вался репутацией гуманного и доброго правителя.
   Клонила Старший (ум. в 367 г. до н.э.) - тиран  сиракузский,  славив-
шийся крайней жестокостью.
   С. 18. Табачная. коллегия - так назывались вечера, которые
   Фридрих Вильгельм I регулярно устраивал для придворных и высших  офи-
церов... Участники их курили глиняные трубки, пили пиво и упражнялись  в
остроумии.
   Сен-Же-рмен (ум. в 1784 г.) - известный авантюрист XVIII в.
   Сумел, приобрести расположение многих европейских  монархов,  выдавая
себя за алхимика и мага. Уверял, что прожил две тысячи лет и помнит  Ии-
суса Христа.
   С. 23. Панург - персонаж романа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль" (1532
- 1564), веселый озорник, презирающий условности и предрассудки.
   Пантагрюэль и его отец Гаргантюа - образы, в которых Рабле  воплощает
свой идеал разумного и просвещенного монарха.
   Философский камень - фантастическое вещество, которое, по представле-
ниям средневековых алхимиков, может превращать все металлы в золото, из-
лечивать болезни и возвращать молодость.
   С. 24. Калиостро Алессандро (1743 - 1795)  -  знаменитый  авантюрист,
объездивший все страны Европы. Публицистическая и  мемуарная  литература
XVIII в. полна сообщений о приключениях и "чудесах" Калиостро,  выдавав-
шего себя за медика, алхимика, заклинателя духов. В 1789 г.  в  Риме  он
был арестован; умер в крепости.
   С. 25. "Ты, сам ее назвал!" - слегка измененная цитата из "Федры" Ра-
сина (акт I, сц. 3).
   С. 26. Траян (ок. 53 - 117) - римский император. Средневековые леген-
ды прославили его как честного и правдивого государя.
   С. 27. Д'Аструа Джованна (1730 - 1757) - итальянская певица.
   В 1747 г. была приглашена в Берлинский оперный театр.
   С. 30. Манихей - приверженец  манихейства,  религиозного  учения  (по
имени легендарного перса Мани), в основе  которого  лежала  идея  борьбы
доброго и злого начал. С III в. н.э. манихейство получило широкое  расп-
ространение в странах Востока и Запада. Жестоко преследовалось церковью.
   С.  31...  перед  чудодейственным  мастерством,  которое  приписывают
Сен-Жермену. - Из предшествующих слов короля явствует, что речь идет  не
о Сен-Жермене, а о Калиостро.
   С. 32. Маркиз Бранденбургский - Фридрих II.
   ...почивать в рощах Киферы. - Остров Кифера (Цитера), некогда один из
центров культа Афродиты,  в  XVII  -  XVIII  вв.  служил  олицетворением
царства любви. Фридрих II имеет в виду галантные празднества, устраивав-
шиеся в его время французской аристократией (одно  из  таких  празднеств
изображено в картине Ватто Путешествие на остров Киферу").
   Шталь Георг-Эрнст (1660 - 1734) - немецкий химик и врач.
   Ришелье Луи-Франсуа-Арман Дюплесси, герцог де (1696 - 1788)
   - внучатый племянник кардинала Ришелье. Был известен своими любовными
похождениями.
   Лозен Антуан-Номпер де Комон (1633 - 1723) - придворный
   Людовика XIV, вступивший в тайный брак с двоюродной сестрой короля.
   С. 34. Белая женщина - см. рассказ Амалии в Х главе романа.
   С. 38. Некромантия - вызывание теней умерших с целью узнать будущее.
   С. 44. Тренк Фридрих фон (1726 - 1794) - прусский авантюрист.
   Был офицером-ординарцем Фридриха II. В 1745 г. по обвинению в  измене
был заключен в крепость Глац, затем бежал, поступил на военную службу  в
Россию. В 1754 г. появился в Пруссии и был  арестован;  после  неудачной
попытки бежать был закован в кандалы и заключен в тюрьму  в  Магдебурге,
где провел девять лет. Получив свободу, отправился в Париж и  в  Лондон,
где выполнял тайные поручения венского двора. Во время французской рево-
люции вновь поехал в Париж. Там он был обвинен в шпионаже и гильотиниро-
ван.
   С. 47. Ульрика - Луиза-Ульрика (1720 - 1782), супруга шведского коро-
ля Адольфа-Фридриха.
   С. 48. Тренк-пандур - Франц фон  Тренк  (1711  -  1749),  австрийский
авантюрист, двоюродный брат Фридриха фон Тренка. Командовал пандурами  -
нерегулярными пехотными отрядами, формировавшимися в  подвластных  Габс-
бургам Венгрии и Хорватии. В 1746 г. был обвинен в разбое и  мародерстве
и приговорен к пожизненному заключению в  крепости  Шпильберг  в  Брюнне
(Брно).
   С. 49... простодушие, достойное Генриха Четвертого и короля  Рене!  -
Генрих IV (1553 - 1610) - французский король, вступивший  на  престол  в
1594 г. Согласно легенде, Генрих IV обещал править страной так, "чтобы у
каждого крестьянина по воскресеньям была в супе курица". Рене  Анжуйский
(1409 - 1480), прозванный Добрым (Rene le Bon), был номинальным  королем
Неаполя и Сицилии и правителем Прованса.
   С. 52. Вы не русская царица и не Мария-Терезия, какую же войну мог бы
я объявить вам? - Русская царица Елизавета Петровна и австрийская  импе-
ратрица Мария-Терезия являлись противниками Фридриха II во  время  войны
за австрийское наследство (1740 -  1748)  и  Семилетней  войны  (1756  -
1763).
   С. 53. Войну льва с мушкой. - Имеется в виду басня Лафонтена  "Лев  и
мушка".
   Барон фон Крейц. - Под этим именем Фридрих  II  появляется  в  первой
части дилогии (гл. С - С II).
   С. 58... из кожи Яна Жижки... - Ян Жижка (ок. 1370 - 1424)  -  нацио-
нальный герой чешского народа, предводитель таборитов. Согласно легенде,
Жижка перед смертью повелел, чтобы из кожи его сделали барабан, предска-
зывая, что бой этого барабана будет наводить ужас на  врагов.  В  очерке
"Ян Жижка" Жорж Санд ссылается на письмо Фридриха II к Вольтеру, в кото-
ром король сообщает, что нашел в Праге легендарный барабан и привез  его
с собой в Берлин.
   ...поборника Чаши... - Чаша на знаменах  гуситов  была  символом  ра-
венства и отрицанием привилегий духовенства.
   Ланфан Жак (1661 - 1728) - французский историк и  богослов,  бежавший
из Франции вследствие религиозных гонений и нашедший убежище в  Пруссии.
Автор книги "История гуситских войн и Базельского собора" (1731).
   С. 60. Трисмегист ("трижды величайший" - греч.) - греческое  название
египетского бога мудрости Тота, покровителя наук и тайных знаний,  кото-
рый в эпоху эллинизма отождествлялся с  Гермесом  и  именовался  "Гермес
Трисмегист". Позднее с именем Трисмегиста  стали  связывать  мистическое
учение, получившее отражение в так называемых "герметических книгах" (II
- III вв. н.э.). В средние века сочинения Трисмегиста изучались  алхими-
ками, а в XVIII в. - масонами.
   Головкин Александр Александрович, граф (1732 - 1781) -  сын  русского
посла в Голландии А. Г. Головкина. Современники дали ему прозвище "фило-
соф". Всю свою жизнь провел за границей. При дворе Фридриха  II  занимал
должность директора спектаклей.
   С. 62. Шарлоттенбург - замок, построенный в конце XVII в. под
   Берлином. Назван по имени супруги Фридриха I Софии-Шарлотты.
   Мон-Бижу ("мое сокровище" - франц.) - замок на Шпрее,  построенный  в
начале XVIII в. для Софии-Доротеи, супруги ФридрихаВильгельма I.
   С. 63. Сестра фон Анспах... - Фридерика-Луиза, маркграфиня
   Ансбахская (1714 - 1784). Жорж Санд пользуется старой  южногерманской
формой написания имени, сохранившейся еще в Германии в  первой  половине
XIX в.
   Маркграфиня Байрейтская... - София-Фридерика-Вильгельмина, маркграфи-
ня Байрейтская (1709 - 1758), старшая сестра Фридриха  II.  Ее  мемуары,
рисующие быт и нравы прусского двора, были изданы в 1810 г.
   С. 66. Сюпервиль Даниэль (1692 - 1773) - голландский врач.
   Значительную часть своей жизни провел в Германии,  сперва  при  дворе
маркграфа Байрейтского, затем при дворе герцога Брауншвейгского.
   Каноиисса - лицо, участвующее в управлении монастырем или выполняющее
его обеты, находясь в миру. Канониссы пользовались привилегированным по-
ложением и принадлежали обычно к аристократическим фамилиям.
   С 67. Я родилась в одном из уголков Испании... - Рассказ героини, по-
мещенный в VII и VIII главах "Графини Рудольштадт", содержит краткое из-
ложение событий, составляющих содержание первой части  романа-дилогии  -
"Консуэло".
   С. 68. Площадь святого Марка - исторический центр Венеции, где  нахо-
дятся главные здания города: собор св. Марка и Дворец дожей.
   Scuola del mendicanti. - Речь идет о школе, существовавшей при церкви
Мендиканти (нищенствующих монахов). В Италии  первые  музыкальные  школы
открывались обычно ври духовно-благотворительных учреждениях и представ-
ляли собой сиротские дома.
   С 72. Табориты - радикальное крыло гуситов. Центром его были  поселе-
ния на горе Табор в южной Чехии. Табориты не ограничивались  требованием
обрядового уравнения. Они выдвигали  программу  уничтожения  феодального
строя и создания общества, где не будет гнета и нужды.  Поражение  этого
крест пянско-плебейского движения повлекло за  собой  победу  феодальной
реакции в Чехии.
   Георг (Иржи) Подебрад (1420 - 1471) - король Чехии с 1458 г.
   С. 73. Вальденсы - религиозно-общественное движение в XII в.  на  юге
Франции. Названо по имени лионского купца Пьера Вальда, проповедовавшего
бедность и простоту жизни. Вальденсы не признавали икон,  их  требование
слушаться только бога, а не людей вело к отказу от  подчинения  светским
властям.
   Анабаптисты  -  религиозно-общественное  движение  эпохи  Реформации.
Участники его отрицали церковную иерархию, требовали общности имущества.
В 1834 - 1835 гг. анабаптисты  образовали  Мюнстерскую  коммуну,  павшую
после четырнадцатимесячной осады.
   Пикарды (от имени французской области  Пикардии,  одного  из  главных
очагов средневековых ересей), или пикарты, - крайне левое движение,  су-
ществовавшее в Чехии в эпоху гуситских войн. Выражало социальные устрем-
ления и чаяния бедноты.
   С. 82. Граф Годиц Август-Иозеф фон (1706 - 1778) -  австрийский  маг-
нат, любитель искусств. Большой известностью пользовался парк в его име-
нии Росвальд.
   С. 84. Князь Каунии (Каунйц-Ритберг) Венцель-Антон (1770  -  1794)  -
австрийский государственный деятель и дипломат, канцлер Марии-Терезии.
   Ван-Свитен Герард (1700 - 1772) - голландский врач.
   С. 85. Будденброк Иоганн-Йобст-Генрих-Вильгедьм фон (1704 -  1781)  -
адъютант Фридриха II, с 1765 г. возглавлял прусскую военную академию.
   С. 86. "Забавные музыканты" - комическая опера  Гадуппи  на  либретто
Гольдоыи.
   С. 94. Граун. Иоанн-Готлиб (1699 -  1771)  -  немецкий  композитор  и
скрипач, капельмейстер придворного оркестра Фридриха II, брат композито-
ра Карла-Генриха Грауна.
   Бенда Франтишек (1709 - 1786) - чешский скрипач и педагог, с 1733  г.
- придворный скрипач в Берлине.
   Кванц Иоганн-Иоахим (1697 - 1773) - флейтист и композитор, придворный
музыкант Фридриха II, который под его  влиянием  стал  изучать  игру  на
флейте. Сочинил специально для короля несколько сот музыкальных пьес.
   С. 102. Романина ("Римляночка") - прозвище итальянской певицы Мариан-
ны Бульгарини (1688 - 1734), возлюбленной Метастано.
   Тези (Тези-Трамонтини) Виттория (1700 - 1775) - выдающаяся  итальянс-
кая певица. Выступала в Дрездене, Неаполе, Венеции и Ве"е.
   С. 105. Бенда Иржи (Георг) - чешский скрипач и композитор, брат Фран-
тишка Бенды, с 1742 г. придворный скрипач в Берлине.
   С. 106. Принц Генрих (1726 - 1802) - третий сын ФридрихаВильгельма I,
прусский полководец. Между ним и его братом Фридрихом II часто возникали
трения.
   С. 107. Протей - в античной мифологии - морское божество, старец, об-
ладавший способностью принимать любой облик.
   С. 113. Клерон Ипполита (настоящее имя - Лерис де Латюд,
   1723 -  1803)  -  знаменитая  актриса,  работавшая  под  руководством
Вольтера. Сблизившись с маркграфом Ансбахским, переехала в его  резиден-
цию, где прожила с 1770 по 1791 г.
   С. 114. Люцифер - букв. "несущий свет"  (лат.);  согласно  толкованию
отцов церкви - князь тьмы, ангел, низринутый с  небес  за  неповиновение
богу.
   С. 124. Полигимния - одна из девяти  муз,  покровительница  танцев  и
пантомим.
   "Покинутая Ариадна". - Имя автора этой оперы установить  не  удалось.
Комментаторы французского издания "Графини  Рудольштадт"  (Париж,  1959)
полагают, что речь идет об опере И. Бенды "Ариадна на Наксосе",  которую
Стендаль в "Письмах о Гайдне" называл "Покинутой Ариадной".
   С. 126... в вашей августейшей семье бьют детей...  -  Намек  на  отца
Фридриха II - Фридриха-Вильгельма I, жестоко тиранившего свою семью.
   С. 138. Сигизмунд (1361 - 1437) - король Чехии и римскогерманский им-
ператор, возглавлял крестовые походы против революционных гуситов и  не-
изменно терпел поражение.
   Тридцатилетняя война - общеевропейская война 1618 - 1648 гг.,  проис-
ходившая на территории Чехии и Германии.  Сопровождалась  ограблением  и
массовым истреблением мирного населения.
   С. 147. Вы имели несчастье жить под владычеством юбки... -
   Намек на Помпадур. См. прим. к с. 4.
   С. 151. Катте Ганс-Герман фон (1704 - 1730) - друг юности
   Фридриха II, посвященный в план его бегства в Англию. Суд  приговорил
Катте к смертной казни, которая была совершена в Кюстрине, перед  окнами
тюрьмы наследного принца. Отчаяние Фридриха II, ставшего свидетелем этой
казни, описано в мемуарах его  сестры,  Софии-Вильгельмины,  маркграфини
Байрейтской.
   С. 172. Филипп Красивый (1268 - 1314) - французский король.
   Нуждаясь в деньгах для ведения войн,  уничтожил  орден  тамплиеров  и
конфисковал его имущество.
   С. 173. Флери Андре-Эркюль де (1653 - 1743). - французский  кардинал,
ближайший советник Людовика XV, руководивший с 1726 г.  государственными
делами. Фридриху II приходилось вести переговоры с Флери в связи с учас-
тием Франции в войне за австрийское наследство.
   С. 174. Карл Эдуард (1720 - 1788) - внук английского короля
   Иакова II из династии Стюартов, претендент на английский  престол.  В
1745 г. высадился в Шотландии и одержал ряд побед над правительственными
войсками, однако в конце концов был разбит и бежал во Францию.
   ...как Николь у господина Журдена. - Имеется в виду  сцена  из  коме-
дии-балета Мольера "Мещанин во дворянстве", где служанка Николь  высмеи-
вает своего хозяина - глупого и тщеславного буржуа,  рабски  копирующего
манеры аристократии.
   Силезию мы очень скоро отдадим Марии-Терезии... -  В  ходе  войны  за
австрийское наследство австрийская Силезия была почти полностью захваче-
на Пруссией.
   ...курфюрст Саксонский лишится польского  королевства...  -  В  конце
XVII в. саксонский курфюрст Август II был избран королем Польши. Его сын
Фридрих Август был провозглашен в 1723 г. польским  королем  под  именем
Августа III.
   С. 183... после чего была отправлена в Бастилию... -  На  самом  деле
Клерон была арестована за то, что организовала в театре забастовку,  бу-
дучи возмущена поведением одного из актеров.  После  ареста  (1765)  она
навсегда покинула сцену.
   Федра - героиня одноименной трагедии Расина; Химена -  героиня  драмы
П. Корнеля "Сид".
   С. 184. Электра - героиня трагедии Вольтера "Орест"; Семирамида - ге-
роиня одноименной трагедии Вольтера.
   С. 186. Вельзевул - согласно Новому завету, сатана, предводитель злых
духов.
   С. 187. Криспин - согласно католической легенде, христианский  пропо-
ведник, принявший мученическую смерть. По профессии был башмачником.
   С. 189. "Малюток любим мы своих..." - строки из басни
   Лафонтена "Орел и сова".
   С. 199. Линдор - имя влюбленного кавалера, встречающееся в  испанской
и французской литературе XVII - XVIII вв.
   С. 200. "Я недостоин развязать ремни на его башмаках". -
   Цитата из Евангелия от Луки (слова Иоанна Крестителя, возвещающего  о
пришествии Иисуса Христа).
   С. 204. Аполлоний Тианский (I в. н.э.) - греческий философ,  предста-
витель религиозно-мистической школы неопифагореизма. Уверял своих слуша-
телей, что может предсказывать будущее и творить чудеса.
   С. 206... Италии с ее "сияющими небесами и  лучезарным  сводом"...  -
строки из псалма Бенедетто Марчелло, цитируемого в Х главе "Консуэло"  и
в эпилоге "Графини Рудольштадт".
   С. 212. Беппо - уменьшительное от Джузеппе, итальянской  формы  имени
Иосиф. Этим именем Консуэло называла Гайдна.
   С. 223. Якоб Беме (1575 - 1624) - немецкий философ-мистик, по профес-
сии сапожник. Рассматривал развитие мира как результат  борьбы  добра  и
зла, света и тьмы, считал, что бог есть не только  начало  добра,  но  и
зла. Подвергался гонениям со стороны церкви.
   С. 226. "В своей схватке с Люцифером..." - цитата из сочинения Я. Бе-
ме "Аврора".
   Манихейство - см. прим. к с. 30.
   Милленарии (тысячелстники)  -  последователи  религиозно-мистического
учения о тысячелетием земном "царствовании Христа".
   С. 228. Самое имя Якоба Беме... - По-немецки Беме  (Bochme)  означает
"богемец", "чех".
   С. 230. Невидимые - название, придуманное автором романа.
   С. 232. Тамплиеры (храмовники)  -  члены  духовно-рыцарского  ордена,
возникшего в начале XII в. в Палестине, рядом с тем местом, где, по пре-
данию, возвышался Иерусалимский храм. В начале XIV в. против  тамплиеров
было выдвинуто обвинение в манихействе, и орден был уничтожен.
   Франкмасоны ("вольные каменщики", от франц. franc-macons) - философс-
кое и религиозно-мистическое течение, возникшее в начале XVIII в. в Анг-
лии и получившее распространение во многих  странах,  преимущественно  в
аристократической и буржуазной среде. Масоны проповедовали  нравственное
совершенствование на основе религиозной терпимости и "братской любви". В
своих ложах (отделениях) стремились возродить обычаи  средневековых  ка-
менщиков. Первоначально имели три иерархические степени: мастер, подмас-
терье, ученик. Позднее общее число степеней в различных  ложах  доходило
до тридцати трех. Названия некоторых из них приводятся Жорж Санд в  эпи-
логе романа (см. с. 486 - 487). Встречи и обряды в масонских  ложах  со-
вершались под покровом тайны. Имея в своих рядах представителей правящих
династий, государственных  деятелей,  литераторов,  ученых,  франкмасоны
оказывали значительное влияние на политическую и культурную жизнь Европы
XVIII - начала XIX вв.
   Гернгутеры Цинцендорфа - члены религиозной общины Гернгут, основанной
в 1722 г. в Саксонии,  в  поместье  графа  НиколаусаЛюдвига  Цинцендорфа
(1700 - 1760) чешскими переселенцами.
   Моравские братья (Чешские братья. Богемские братья) - чешская религи-
озная секта, основанная в середине XV в., после поражения  таборитов.  В
состав ее входили крестьяне и ремесленники.  Моравские  братья  отрицали
государство, социальное и имущественное неравенство, проповедуя вместе с
тем непротивление злу насилием. После поражения чешских  протестантов  в
битве у Белой горы
   (1620) секта была разгромлена, члены ее эмигрировали в другие страны.
Участники  этого  движения  называли  себя  "Общиной  братьев"  (Jednota
bratrska). Название "Моравские братья" возникло с  появлением  гернгуте-
ров, в числе которых было много выходцев из Моравии.
   Сироты. - Так называли  себя  после  смерти  Жижкн  его  сподвижники,
участники антифеодального движения в Восточной Чехии,  образовавшие  так
называемый "Малый Табор".
   Парацельс Филипп-Ауреол-Теофраст-Бомбаст фон Гогенгейм
   (1493 - 1541) - знаменитый немецкий врач и алхимик.
   Сведенборг Эммануил (1688 - 1772) - шведский философ-мистик.
   Шрепфер Иоганн-Георг (ок. 1730 - 1774) - мистик и шарлатан, живший  в
Лейпциге. Собирал у себя в кофеине лиц, жаждавших общения  с  "загробным
миром". Пытался создать новую религиозную секту; потерпев  неудачу,  по-
кончил с собой.
   С. 233. Фемгерихт - полулегальные суды в Германии XII - XV вв., выно-
сившие приговоры в порядке секретного разбирательства, в отсутствие  об-
виняемого. Заседания фемгерихта проходили под председательством фрейгра-
фов, представляющих императора. Приговоры суда приводились в  исполнение
его членами тайно.
   С. 234. Вейсгаупт Адам (1748 - 1830) -  глава  ордена  иллюминатов  -
тайного религиозно-политического общества, созданного в 1776 г. в  Бава-
рии. Проповедовал просветительные идеи, пытался бороться с влиянием кле-
рикалов и иезуитов. В 1784 - 1785 гг. орден был разгромлен, Вейсгаупт  и
его сторонники подверглись преследованиям.
   Симон-волхв - легендарный волшебник из Самарии, упоминаемый в апокри-
фах. По церковному преданию, Симон предлагал апостолам продать  ему  дар
творить чудеса.
   С. 251. "Я пошлю к тебе одного из ангелов..." - псалом XCI, ст. 11  -
12, приводится в Евангелии от Матфея и в Евангелии от Луки.
   С. 264. "Китай" - одно из увеселений в парке графа Годица,  описанном
в CI главе "Консуэло".
   С. 276... станет для тебя отравленной туникой Деяниры. -
   Имеется в виду миф о гибели Геракла. Супруга Геракла легковерная Дея-
нира послала мужу одежду, пропитанную ядом, который она считала любовным
зельем. Не выдержав страданий, Геракл сжег себя на костре.
   С. 297. "Ринальдо" Генделя - опера, написанная на сюжет  поэмы  Тассо
"Освобожденный Иерусалим". Была поставлена в Лондоне в 1711 г.
   С. 318. Уиклиф Джон (1320 - 1384) - английский  религиозный  реформа-
тор. Отвергал церковную иерархию католицизма, обряды  и  таинства.  Идеи
Уиклифа оказали значительное влияние на Яна Гуса и  деятелей  Реформации
XVI в.
   С. 349... подобно любопытной Психее... - Имеется в  виду  роман  Жана
Лафонтена "Любовь Психеи и Амура".
   С. 351. Мемфис - один из религиозных центров Древнего Египта.
   Элевсин - город близ Афин, где совершались праздники  с  мистическими
обрядами, посвященными богиням Деметре и Персефоне и богу Дионису.
   Иерофанты - старшие жрецы, участвовавшие в элевсинских мистериях.
   Святой Иоанн - по библейской легенде - один из апостолов
   Иисуса Христа. Считается автором четвертого Евангелия, Апокалипсиса и
трех посланий.
   С. 352. Иоанниты (госпитальеры) -  члены  духовно-рыцарского  ордена,
возникшего в начале XII в. и получившего свое название от основанного  в
Иерусалиме госпиталя св. Иоанна. Давали обет бедности и безбрачия.
   С. 354. Бемисты - последователи Якоба Беме. См. прим. к с. 223.
   Теософы  -  религиозные  мистики,  утверждающие  возможность   непос-
редственного общения с "потусторонним миром".
   Квакеры (букв. "дрожащие", "трясуны"), или Общество друзей -  христи-
анская протестантская секта, возникшая в Англии в период буржуазной  ре-
волюции XVII в. Членами секты в основном являлись  представители  мелкой
буржуазии. Квакеры отвергали церковную организацию, таинства  и  обряды;
единственным источником веры они  признавали  "внутренний  свет",  якобы
озаряющий человека и указывающий ему путь.
   Пантеисты  -  представители  религиозно-философского  учения,   отож-
дествляющего бога с природой.
   Пифагорейцы - последователи философа и математика Пифагора,  пытавше-
гося свести все явления природы к чисто количественным отношениям.  Про-
поведовали мистическое учение о загробной  жизни  я  перевоплощении  душ
умерших в тела вновь родившихся людей или животных.
   Ксерофаги ("сухояды") - члены мистической секты, основанной, как  по-
лагают, итальянскими франкмасонами. Призывали  к  воздержанию,  питались
хлебом и сухими фруктами.
   Иллюминаты - члены тайного религиозно-политического  общества,  осно-
ванного Адамом Вейсгауптом (см. прим. к с. 234).
   Иоахимиты - секта, основанная аббатом Иоахимом в Калабрии. В 1215  г.
была осуждена на Латеранском соборе.
   С. 361. Общество "Мопсов" - тайное общество, упоминаемое в  памфлетах
XVIII в. Было основано в 1739 или 1740 г. Эмблемой его была фигура мопса
- олицетворение мягкосердечия и преданности.
   С. 364. "Телемак" ("Приключения Телемака") - роман, написанный в 1699
г. Франсуа де Фенелоном в назидание своему воспитаннику - внуку Людовика
XIV, герцогу Бургундскому. Рассказывая историю  сына  Одиссея  Телемака,
отправившегося на поиски пропавшего отца в сопровождении мудрого  воспи-
тателя Ментора, Фенелон рисует идеал просвещенного и гуманного  правите-
ля, друга своих подданных.
   Монтескье Шарль (1689 - 1755) - французский  философ-просветитель.  В
труде "О духе законов" (1748) обосновал  учение  о  разделении  властей,
сыгравшее прогрессивную роль в борьбе с феодальным беззаконием.
   Гельвеций Клод-Адриан (1715 - 1771) - французский философматериалист.
Стремился с материалистических  позиций  объяснить  общественную  жизнь,
резко критиковал религиозную идеологию. Его книга "Об уме"  (1758)  была
запрещена и подвергнута публичному сожжению.
   Фрейграфы - в средневековой Германии лица, председательствовавшие  на
тайных судилищах - фемгерихтах. См. прим. к с. 233.
   С. 370. Лолларды - "бедные братья", народные проповедники в средневе-
ковой Англии, выступавшие против привилегий церкви и  социального  нера-
венства.
   С. 371. Сивилла (греч.) - пророчица.
   С. 372. Ниобея - в греческой мифологии - супруга фиванского царя  Ам-
фиона, гордившаяся своим многочисленным потомством. За оскорбление боги-
ни Латоны поплатилась всеми своими сыновьями и  дочерьми,  которые  были
истреблены детьми Латоны - Аполлоном и Артемидой. Сама  Ниобея  от  горя
превратилась в камень.
   С. 376. "Я не из тех..." - цитата из трагедии Шекспира "Юлий Цезарь".
   С. 384... несчастной принцессой Кульмбахской... -  История  принцессы
Кульмбахской рассказывается в LXXXVII главе романа "Консуэло".
   С. 386. Церковь святого Иоанна и святого Павла - одна  из  древнейших
церквей Венеции (XIII - XV вв.). В ней находятся гробницы дожей.
   С. 388. Фарисеи и книжники. - Фарисеи - представители одной из  глав-
ных религиозно-политических партий древней Иудеи, состоявшей из зажиточ-
ных горожан. Народ высмеивал их  показное  благочестие  и  лицемерие.  В
Евангелиях фарисеи и "книжники" (толкователи священных  книг)  выступают
ожесточенными противниками Иисуса Христа.
   С. 389... под аркады Прокурации... -  Старые  Прокурации  (XV  -  XVI
вв.), построенные для высших чиновников Венецианской республики, и Новые
Прокурации (XVI в.) - здания, обрамляющие площадь святого Марка.
   С. 400. Розенкрейцеры - тайные мистические братства, основанные, сог-
ласно легенде, средневековым монахом Кристианом Розенкрейцем.  Были  из-
вестны в XVII в. в Германии и Голландии. Во  второй  половине  XVIII  в.
символика этих братств была возрождена в созданном по масонскому образцу
религиозно-мистическом ордене Золотых розенкрейцеров.
   С. 410... где некогда Жижка одержал одну из величайших своих побед...
- Имеется в виду битва при Кутной горе (Куттемберге), где в январе  1422
г. гуситы наголову разбили армию Сигизмунда.
   С. 428. "Воспоемте славу..." - хор из оратории Генделя "Иуда
   Маккавей" (1746).
   С. 434... странное зрелище представилось ее взору.  -  Комментаторами
французского издания "Графини Рудольштадт" установлено, что при описании
обряда посвящения в общество Невидимых Жорж Санд пользовалась  иллюстра-
циями книги Ф. - Т. - Б. Клавеля  "Необычайная  история  франкмасонов  и
других тайных обществ как прошлого, так и настоящего времени" (1843).
   С. 436. Миф о Хираме. - Легенда об убийстве Хирама,  строителя  храма
Соломона, инсценировалась в масонских обрядах. Излагая содержание леген-
ды, Жорж Санд дает ей свое собственное истолкование, подсказанное идеями
сенсимонизма.
   С. 437. Озирис - в древнеегипетской мифологии -  бог  воды  и  расти-
тельности, властитель царства мертвых. Культ его получил  широкое  расп-
ространение и за пределами Египта. Миф об Озирисе - умирающем и  воскре-
сающем боге - оказал большое влияние на формирование легенды о Христе.
   С. 438. Жак Моле (ок. 1243 - 1314) - последний магистр ордена тампли-
еров (см. прим. к с. 232). Вместе с другими членами ордена был обвинен в
манихействе и приговорен к сожжению на костре.
   С. 455. Абеляр Пьер (1079 - 1142) - французский философ  и  богослов,
доказывавший необходимость научного обоснования веры. Учение Абеляра бы-
ло объявлено еретическим.
   Святой Бернар - Бернар Клервоский (1091 - 1153),  церковный  деятель,
фанатический защитник католической догмы, добившийся осуждения Абеляра.
   Иероним Пражский (ум. в 1416 г.) - ученик и сподвижник Яна Гуса, сож-
женный на костре по постановлению суда Констанцского собора. Обличал ка-
толическую церковь, способствовал распространению идей гусизма за преде-
лами Чехии.
   Святая Екатерина - согласно католической легенде, христианка,  жившая
в Александрии во времена императора Максимина и  принявшая  мученическую
смерть. Считается покровительницей философов и учащейся молодежи.
   С. 459. Марчелло Бенедетто (1686 - 1739) - итальянский  композитор  и
поэт. Сочинял оперы, кантаты, мессы,  оратории,  прославился  сочинением
музыки к псалмам. "I cieli immensi narrano" - начальная  строка  псалма,
цитируемого в Х главе "Консуэло" и в эпилоге "Графини Рудольштадт".
   С. 461. Ганганелли - имя папы Климента XIV (1705 - 1774),  упразднив-
шего в 1773 г. орден иезуитов.
   Фурьеризм - учение французского социалиста-утописта Шарля Фурье (1772
- 1837). Жорж Санд живо интересовалась выдвинутой Фурье  идеей  создания
трудовых общин (фаланстеров).
   Сенсимонизм - учение великого  французского  социалиста-утописта  Ан-
ри-Клода Сен-Симона (1760 - 1825) и его последователей.
   С. 462. Ментенон Француаза д'Обинье, маркиза (1635 - 1719) - фаворит-
ка Людовика XIV, с которой он тайно обвенчался в 1685 г, Ревностная  ка-
толичка, Ментенон стремилась обратить короля на путь христианского  бла-
гочестия.
   Дюбарри Мария-Жанна (1743 - 1793) - фаворитка Людовика XV.  Во  время
революции была арестована по  обвинению  в  сношении  с  жирондистами  и
гильотинирована.
   Месмер Франц-Антон (1743 - 1815) - австрийский врач, создатель лжена-
учной теории животного магнетизма. Утверждал, что планеты  действуют  на
людей посредством особой магнетической силы и  что  человек,  овладевший
ею, способен благотворно воздействовать на здоровье окружающих.
   Дюбуа Гийом (1655 - 1723) - французский государственный деятель,  при
Людовике XIV занимал пост министра иностранных дел.
   Лоу Джон (1671 - 1729) - экономист и финансовый делец, в 1720 г.  был
назначен министром финансов Франции. Был  инициатором  выпуска  бумажных
денег, создавшего почву  для  небывалого  биржевого  ажиотажа.  Потерпев
крах, бежал за границу. Умер в нищете.
   Филипп Эгалите - Луи-Филипп-Жозеф, герцог Орлеанский
   (1747 - 1793), представитель младшей линии Бурбонов. Во  время  фран-
цузской революции вступил в якобинский клуб и, отказавшись от герцогско-
го титула, принял фамилию Эгалите (фр. - "равенство"). В 1793 г. был об-
винен в стремлении к захвату власти и гильотинирован.
   Шарлотта Корде (1768 - 1793) - французская аристократка, убийца Мара-
та.
   Бабеф Гракх (наст. имя - Франсуа Ноэль, 1760 - 1797) - деятель  фран-
цузской буржуазной революции XVIII в., представитель утопического  урав-
нительного коммунизма. В 1796 г. организовал и возглавил  "заговор  рав-
ных", после раскрытия заговора был казнен.
   С. 463. Гора (монтаньяры) - политическая группировка,  представлявшая
во время французской революции XVIII  в.  радикальную  часть  буржуазии.
Члены ее на заседаниях Конвента занимали верхние ряды,
   ...реставрацию старого порядка... - то есть реставрацию Бурбонов пос-
ле низложения Наполеона.
   С. 464. Галатея - статуя, которую изваял легендарный  древнегреческий
скульптор Пигмалион и оживил своей любовью.
   С. 465. "О Гименей!" - хор из оратории Порпоры "Праздник Гименея".
   Шубарт Иоганн-Кристиан (1734 - 1787) - немецкий агроном, масон. Много
путешествовал, поддерживая связь между масонскими ложами различных  гер-
манских княжеств.
   Эон де Бомон (1728 - 1810), известный под  именем  Шевалье  д'Эсж,  -
французский авантюрист. В 1755 г.,  выполняя  тайное-поручение  Людовика
XV, отправился в женском костюме в Петербург, где вел переговоры с импе-
ратрицей Елизаветой Петровной.
   Николаи Фридрих (1733 - 1811) - немецкий писатель и журналист, предс-
тавитель умеренного бюргерского просветительства. Издавал журнал "Всеоб-
щая немецкая библиотека".
   С. 472... отдайте богу богова... - евангельское изречение, перефрази-
рованное автором романа.
   С. 474. Астрея - в греческой мифологии дочь Зевса, богиня  справедли-
вости, жившая в золотом веке среди людей. "Времена Астреи" в  переносном
смысле - счастливая пора.
   С. 475 - ...как сказано в Евангелии... - Имеется в виду 20-й стих
   XVIII главы Евангелия от Матфея.
   С. 477. Левиты - младшие священнослужители в древней Иудее, представ-
лявшие собой особую наследственную касту.
   С. 482... красавица дочь, которую он воспитывал...  -  Речь  идет  об
Амелии Головки-ной (1766 - 1855). В 1777 г. А. А.  Головкин  опубликовал
на французском языке брошюру "Мои мысли о воспитании женского пола,  или
Основы проекта воспитания моей дочери".
   ...была для него и Эмилем и Софи... - Имеются в виду героя и  героиня
романа Руссо "Эмиль, или О воспитании" (1762).
   ...превращаясь то в красивого мальчика, то в прелестную девушку. - А.
А. Головкин, по свидетельству современников, имел обыкновение  по  утрам
одевать свою дочь в мужской костюм, а с обеда до вечера - в жеяский.
   С. 484. "Сон в летнюю ночь" - комедия Шекспира.
   С. 485. Святой Грааль. - Религиозно-мистические мотивы,  связанные  с
образом Грааля - источника "божественной благодати" - нашли воплощение в
рыцарских романах XII - XIII вв.  ("Персеваль,  или  Повесть  о  Граале"
Кретьеда де Труа, "Иосиф Аримафейскнй"  Робера  де  Борона,  "Парцифаль"
Вольфрама фон Эшенбаха и др.). Впоследствии легенда  о  Граале  получила
символическое истолкование в масонских трактатах.
   Евхаристия - причащение, одно из  христианских  таинств,  посредством
которого верующий, вкушая хлеб и разбавленное вино -  "тело"  и  "кровь"
Спасителя, - соединяется с Христом и  становится  причастным  к  "вечной
жизни".
   Арморика - кельтское название северо-западной Галлии.
   Сад Геслерчлд - в мифе о Геракле сад, где  росла  яблоня  с  золотыми
плодами. Геракл убил дракона, который стерег сад, и добыл золотые  ябло-
ки, совершив свой одиннадцатый подвиг.
   С. 487. История Иоганна Крейслера - роман Э. - Т. - А. Гофмана
   "Житейские воззрения Кота Мурра вкупе  с  фрагментами  биографии  ка-
пельмейстера Иоганна Крейслера, случайно уцелевшими в макулатурных  лис-
тах" (1820 - 1822).
   С. 491. Хай-Маркет - королевский театр, открытый в Лондоне в 1705  г.
Предназначался главным образом для итальянской оперы.
   С. 494. Перголезе (Перголези) Джованни Баттиста (1710 -
   1736) - выдающийся итальянский композитор, один  из  создателей  опе-
ры-буффа ("Служанка-госпожа", 1733).  Прославился  также  произведениями
церковной музыки.
   Фаринелди (настоящее имя - Карло Броски, 1705 -  1782)  -  знаменитый
певец-сопранист, получивший у себя на  родине  прозвище  "дитя".  Пел  в
оперных  театрах  Италии,  Вены,  Лондона  и  Мадрида.  фаустына  -  имя
итальянской оперной актрисы Бордочи (1710 - 1781),  супруги  композитора
Гассс, выступавшей с большим успехом на сценах Венеции, Неаполя, Дрезде-
на и Лондона.
   Минготти Реджина (1728 - 1807) -  дебютировала  в  придворном  театре
Дрездена, где соперничала с Фаустиной Бордони, выступала вместе с  Фари-
нелли в Мадриде, пела в Лондоне.
   С. 501... если бы сам Тренк не позаботился опубликовать их... -  Име-
ется в виду трехтомная автобиография Фридриха  фон  Трепка,  изданная  в
1787 г. в Берлине и Вене. В 1789 г. была переведена автором на французс-
кий язык.
   С. 502. Тьебо Дьедонне (1733 - 1807) - французский литератор и  линг-
вист. С 1765 по 1784 г. преподавал грамматику в Прусской военной  акаде-
мии. Его книга "Мемуары о двадцатилетнем пребывании в Берлине" (5 томов,
1804 - 1805) тщательно изучалась Жорж Санд во время работы над "Графиней
Рудольштадт".
   С. 508. Мартинович Игнац Иосиф (1755 - 1795) - венгерский философ-ма-
териалист и естествоиспытатель, профессор Лембергского (ныне Львовского)
университета. Возглавлял антиавстрийское республиканское  движение,  был
предан суду и казнен.
   Книгге Адольф, барон фон (1752 - 1796) - немецкий сатирик и публицист
просветительского направления. Был видным деятелем ордена иллюминатов.
   С. 510. Веспер - латинское название планеты Венеры. Император Карл  -
Карл VI, отец Марии-Терезии.
   С. 513. Казалось, у него были две души... - перифраз монолога  Фауста
"Ах, две души живут в моей груди..." (Гете, "Фауст", сцена "У  городских
ворот").
   С. 515. Те Deum - начало католического гимна "Те Deum laudamus".
   С. 516. Прокоп Большой (ок. 1380 - 1434) -  гуситский  проповедник  и
полководец, возглавлявший армию таборитов после смерти  Яна  Жижки.  Под
его руководством были одержаны  блестящие  победы  над  войсками  феода-
лов-католиков как в самой Чехии, так и за ее пределами.  Погиб  в  битве
при Лнпанах.
   Оребиты - участники антифеодального движения в Восточной  Чехии,  на-
чавшегося с массового паломничества на гору Ореб.
   С. 520. Шотландское масонство  -  течение  в  европейском  масонстве,
оформившееся в начале 1740-х гг. во Франции. Шотландские ложи, именовав-
шиеся Андреевскими (в честь святого Андрея - покровителя Шотландии), от-
личались от старых английских лож большим числом степеней и более  слож-
ной обрядностью. Основатели шотландского масонства утверждали, что  сле-
дуют более древним традициям, связывая происхождение масонов с  историей
духовнорыцарских орденов. Ими была, в частности, создана легенда о  семи
тамплиерах, нашедших после разгрома ордена убежище в Шотландии и ставших
там каменщиками.
   С. 521... благодаря вере хананеянки и лепте вдовицы. - Жорж Санд име-
ет в виду два рассказа из Нового завета: о женщинеязычнице (Евангелие от
Марка называет ее сирофиникиянкой), поверившей  в  чудодейственную  силу
Христа, и о бедной женщине, которая отдала на храм божий все, что имела.
   С. 524. Эндимион - в греческой мифологии юный красавец, взятый Зевсом
на небо. Эндимион воспылал любовью к супруге Зевса Гере, и за  это  отец
богов и людей покарал его, погрузив в вечный сон.
   С. 527... сердцу Иисуса на горе... - Имеется в виду  нагорная  пропо-
ведь Иисуса Христа, в которой воплощены основные идеи христианского  ве-
роучения.
   Королева Либуше -  легендарная  чешская  правительница,  отличавшаяся
мудростью и наделенная даром предвидения, выбрала себе в мужья  простого
пахаря Пржемысла из Стадиц, который стал родоначальником династии  Прже-
мысловичей. Сказание о Либуше приводится в "Чешской  хронике"  летописца
XI - XII вв. Козьмы Пражского.
   ...уму Яна и Иеронима... - См. прим. к с. 455.
   С. 528. Рейсдаль Якоб (1628 или 1629 - 1682) - голландский живописец,
выдающийся мастер пейзажа.
   С. 536. Тетрада - у пифагорейцев число 4 считалось священным,
   С. 537. Дельфийский оракул - оракул при храме Аполлона в Дельфах. От-
веты оракула изрекались прорицательницей Пифией.
   С. 538. Имя этого философа - Лейбниц. - Жорж Санд и ее  учитель  Пьер
Леру высоко ценили учение Лейбница, им был близок лейбницевский  принцип
непрерывности, согласно которому "все во  вселенной  находится  в  такой
связи, что настоящее всегда скрывает в своих недрах будущее".
   С. 540... спутники Одиссея... - Имеется в виду эпизод из "Одиссеи", в
котором волшебница Цирцея превращает спутников Одиссея в свиней.
   Произведения Гермеса - см. прим. к с. 60.
   С. 541. Кампанелла Томмазо (1568 -  1639)  -  итальянский  мыслитель,
представитель утопического социализма. Был обвинен в заговоре,  подверг-
нут пыткам и приговорен к пожизненному заключению. В тюрьме им была  на-
писана книга "Город Солнца", в которой изображено общество будущего.
   С. 544... муж из Апокалипсиса... - В последней части  Нового  завета,
книге "Откровение святого Иоанна Богослова" (Апокалипсисе),  описывается
явление Христа, озаренного светом семи золотых светильников.
   С. 546. Homo sum... - цитата из комедии Теренция "Самоистязатель".
   С. 548. "Дух божий дышит, где хочет". - Цитата из Евангелия от  Иоан-
на.
   С. 549. "Veni, Creator Splritus" - начало католического гимна, испол-
няемого в троицын день.
   С. 550. "Восстань и осветись..." - цитата из библейской книги Исайи.
   "Слава в вышних богу..." - цитата из Евангелия от Луки.
   Л. Генин