Ромен Роллан
   КОЛА БРЮНЬОН

   Изд. "Правда", г. Москва, 1983 г.
   OCR Палек, 1998 г.

   ЖИВ КУРИЛКА
   Святому Мартину Галльскому, заступнику Кламси

   Святой Мартин сам вина пьет,
   А воду на плотину льет.
   Поговорка XVI века

   ПРЕДИСЛОВИЕ ПОСЛЕВОЕННОЕ

   Эта книга была полностью отпечатана и готова к выходу еще до войны, и
я ничего в ней не меняю. Кровавая эпопея, героями и жертвами которой бы-
ли внуки Кола Брюньона, доказала миру, что "жив курилка".
   И народы Европы, покрытые славой и синяками, найдут, мне кажется, по-
тирая бока, долю здравого смысла в рассуждениях, которым предается  "яг-
ненок из наших краев, меж волком и пастухом".
   Ноябрь 1918. P. P.

   К ЧИТАТЕЛЮ

   Читатели "Жан-Кристофа", наверное, не ожидали этой  новой  книги.  Не
меньше, чем для них, она была негаданной и для меня.
   Я подготовлял другие работы - драму и роман на современные темы  -  в
несколько трагической атмосфере "Жан-Кристофа".  Мне  пришлось  внезапно
отложить все накопленные заметки, набросанные сцены ради этой  беспечной
книги, о которой я не думал еще и накануне.
   Она явилась  реакцией  против  десятилетней  скованности  в  доспехах
"Жан-Кристофа", которые сначала были мне впору, но под конец стали слиш-
ком тесны для меня. Я ощутил неодолимую потребность в вольной  галльской
веселости, да, вплоть до дерзости. В то же самое время побывка в  родных
краях, которых я не видал с дней моей юности, дала мне  снова  соприкос-
нуться с родимой землей Неверской Бургундии, разбудила во  мне  прошлое,
которое я считал уснувшим навеки, всех Кола Брюньонов, которых я ношу  в
себе. Мне пришлось говорить за них. Эти  проклятые  болтуны  не  успели,
видно, наговориться при жизни! Они воспользовались тем, что один из вну-
ков обладает счастливыми преимуществами грамотея (они часто по ним взды-
хали!), и решили взять меня в писцы. Как я ни отбивался:
   - Послушайте, дедушка, ведь было же у вас время! Дайте и мне  погово-
рить. Всякому свой черед!
   Они отвечали:
   - Малыш, ты поговоришь, когда кончу я. Во-первых, ничего занятнее  ты
все равно не расскажешь. Садись сюда, слушай и ни слова не  пропускай...
Право, мальчик ты мой, сделай это ради старика! Ты  сам  потом  поймешь,
когда будешь там, где мы... Самое тяжелое в смерти,  видишь  ли,  -  это
молчание...
   Что делать? Пришлось уступить, я стал писать с их слов.
   Теперь с этим покончено, и я опять свободен (надеюсь по  крайней  ме-
ре). Я могу вернуться к моим собственным мыслям, если, конечно, никто из
моих старых болтунов не вздумает еще раз встать из могилы, чтобы  дикто-
вать мне свои письма к потомству.
   Я не смею думать, чтобы в обществе моего Кола Брюньона читателям было
так же весело, как автору. Во всяком случае, пусть они примут эту  книгу
такой, как она есть, прямой и откровенной, без всяких притязаний на  то,
чтобы преобразовать мир или объяснить его, без всякой политики, без вся-
кой метафизики, книгой "на добрый французский лад", которая смеется  над
жизнью, потому что находит в ней вкус и сама здорова. Словом, как  гово-
рит "Дева" (ее имя не может не быть помянуто в начале  галльской  повес-
ти), друзья "примите благосклонно"...
   Ромен Роллан
   Май 1914 г.

   ГЛАВА ПЕРВАЯ СРЕТЕНСКИЙ ЖАВОРОНОК 2 февраля

   Слава тебе, Мартын святой! В делах застой. Не к чему и надсаживаться.
Довольно я поработал на своем веку. Дадим себе передышку. Вот я сижу  за
своим столом, по правую руку - кружка с вином,  по  левую  руку  -  чер-
нильница; а напротив меня - чистая тетрадь совсем новенькая,  раскрывает
мне объятия. За твое здоровье, сынок, и побеседуем! Внизу бушует моя же-
на. За окном воет ветер, и грозит война.  Пускай.  Как  хорошо,  что  мы
опять сошлись, милый ты мой пузан, вот так, лицом к лицу!.. (Это я  тебе
говорю, румяная рожа, сметливая, смешная рожа, с длинным бургундским но-
сом, посаженным накось, словно шляпа набекрень...) Но скажи ты мне,  по-
жалуйста, отчего это мне доставляет такое удивительное удовольствие  ви-
деть тебя, склоняться, наедине, над моим старым лицом, весело рыскать по
его рытвинам и, словно из колодца (а ну его, колодец!), словно из погре-
ба, пить у себя в сердце полной чашей старые воспоминания? Добро бы  еще
мечтать, а то писать, о чем мечтаешь!.. Да что я говорю - мечтать! Глаза
у меня - открытые широко, большие, с морщинками  в  углах,  спокойные  и
насмешливые; пустые грезы не для меня! Я рассказываю то, что видел,  то,
что сказал и сделал... Ну не безрассудство ли? Для кого я пишу?  Разуме-
ется, не для славы: я, слава богу, не дурак, я  знаю  себе  цену...  Для
внуков? Что останется через десять лет от всех моих бумаг?  Моя  старуха
меня к ним ревнует, она палит все, что ни найдет... Так для кого же?  Да
для самого себя. Для собственного нашего удовольствия. Я бы лопнул, если
бы не писал. Недаром же я внук своего деда, который заснуть без того  не
мог, чтобы не записать на сон грядущий, сколько кружек он выпил и изрыг-
нул. Мне нужно поговорить; и мне мало словесных боев у нас в  Кламси.  Я
должен излиться, как тот, что брил царя Мидаса. Язык у  меня  длинноват;
если бы иные меня слышали, могло бы запахнуть костром. Но что поделаешь?
Если всего бояться, задохнешься от скуки. Я люблю, как наши большие  бе-
лые волы, пережевывать вечером дневной корм. Как приятно потрогать,  по-
щупать и помять все то, что подумал, заметил, собрал, посмаковать  губа-
ми, испытать на вкус, не торопясь, так, чтобы таяло на языке,  медленно,
в обсоску, рассказывать самому себе все то, что не успел  спокойно  вку-
сить, пока ловил на лету! Как приятно пройтись по своему маленькому  ми-
ру, сказать себе: "Он мой. Здесь я хозяин и повелитель. Ни холод, ни мо-
роз над ним не властны. Ни король, ни папа, ни войны. Ни моя старая вор-
чунья..."
   А ну-ка, я подведу счет этому миру!
   Во-первых, я имею себя, - это лучшее из всего, - у меня есмь я,  Кола
Брюньон, старый воробей, бургундских кровей, обширный  духом  и  брюхом,
уже не первой молодости, полвека стукнуло, но  крепкий,  зубы  здоровые,
глаз свежий, как шпинат, и волос сидит плотно, хоть и седоват. Не скажу,
чтобы я не предпочел его русым или, если  бы  мне  предложили  вернуться
этак лет на двадцать или на тридцать назад, чтобы я стал ломаться. Но  в
конце концов пять десятков - отличная штука! Смейтесь, молодежь. Не вся-
кий, кто желает, до них доживает. Шутка, по-вашему, таскать  свою  шкуру
по французским дорогам полвека сполна, в наши-то времена... Бог ты  мой,
и вынесла же, милые мои, наша спинушка и ведра, и дождя! И пекло же нас,
и жарило, и прополаскивало! И насовали же мы в этот старый дубленый  ме-
шок радостей и горестей, проказ и улыбок, опыта и ошибок,  чего  надо  и
чего не надо, и фиг, и винограда, и спелых плодов, и  кислых  дичков,  и
роз, и сучков, и всего, что видано и читано, и  испытано,  что  в  жизни
сбылось и пережилось! Всем этим набита наша сума вперемешку!  И  занятно
же в ней порыться!.. Стой, не вдруг, милый друг! Пороемся завтра. Если я
начну сегодня, то не будет и конца... Пока что запишем для справки,  ка-
кие товары имеются у нас в лавке.
   У меня есть дом, жена, четверо сыновей, дочь, замужняя  (слава  тебе,
господи!), зять (само собой!), восемнадцать внуков, серый осел,  собака,
шесть кур и свинья. Ну и богач же я! Наденем очки, чтобы получше разгля-
деть наши сокровища. Перечисляю я их, по правде говоря, только  для  по-
рядку. Случались войны, заглядывали солдаты, и  неприятельские  и  прия-
тельские. Свинья посолена, осел хром, погреб выпит, курятник ощипан.
   Но жена-то у меня есть, черт возьми, есть действительно.  Слышите  ее
голосок? О таком счастье не забудешь: она моя, она моя, голубушка, это я
ее обладатель! Ах ты, старый плут, Брюньон! Все тебе завидуют...  Госпо-
да, за чем же дело стало? Если кто желает ее взять...  Женщина  бережли-
вая, работящая, скромная, честная, словом,  преисполненная  добродетелей
(это ей не впрок, и я, грешный, сознаюсь, что  семи  тощим  добродетелям
предпочитаю упитанный грешок... Но будем добродетельны, раз уж приходит-
ся и такова воля божья)... ой, и беснуется же  она,  наша  неблагодарная
Мария, наполняя дом своим сухопарым телом, всюду шаря, всюду лазя,  вор-
ча, бурча, бормоча, крича, от погреба до чердака, изгоняя пыль и тишину!
Вот уже скоро тридцать лет, как мы женаты. Черт его знает, почему! Я лю-
бил другую, которая смеялась надо мной; а она хотела меня, который ее не
хотел. Это была, в те  времена,  маленькая,  бледненькая  чернушка,  чьи
жесткие зрачки готовы были меня съесть живьем  и  сверкали,  словно  две
капли водки, гложущей сталь. Любила она меня, любила до  смерти.  И  так
она меня преследовала (до чего люди глупы!), что,  отчасти  из  жалости,
отчасти из тщеславия, а больше от усталости, дабы (хороший способ!)  от-
делаться от этого наваждения, я стал (старый шут,  лезет  от  дождика  в
пруд), я стал ее мужем. С тех пор она моя, добродетель у меня в доме.  А
она, она мстит, милое создание. За что? За то, что любила меня. Она меня
бесит; ей, во всяком случае, хотелось бы меня взбесить; но не тут-то бы-
ло: я слишком ценю свой покой и не  настолько  глуп,  чтобы  из-за  слов
огорчаться хоть на грош. Идет дождь - пусть идет. Гремит гром -  пою  на
весь дом. И, когда она орет, я смеюсь во  весь  рот.  Почему  бы  ей  не
орать? Разве я собираюсь ей мешать, этой женщине? Я ей смерти не  желаю.
Завел жену - забудь тишину. Пускай себе тянет свою песенку, я  буду  тя-
нуть свою. Коль скоро она не делает попыток заткнуть мне клюв (она и  не
покушается, она знает, к чему бы это привело), пусть  себе  чирикает:  у
всякого своя музыка.
   Впрочем, в лад ли звучат наши инструменты, или не в лад, мы,  как-ни-
как, исполнили с их помощью несколько недурных вещиц:  дочку  и  четырех
молодцов. Народ все прочный, хорошо слаженный; я не  жалел  материала  и
труда. Однако единственная из всего выводка, в ком я вполне  узнаю  свое
семя, - это моя плутовка Мартинка, моя дочка, скотинка! Немалого  стоило
мне мужества довести ее до замужества! Ух, наконец-то она угомонилась!..
Полагаться на это не очень-то следует; но теперь мое дело  сторона.  До-
вольно я стерег и берег. Теперь моему зятю черед стеречь. Флоримон,  пе-
карь, охраняй свою печь!.. Мы всегда спорим, всякий раз как  встретимся;
но ни с кем мы так не ладим, как друг с другом. Славная девушка,  рассу-
дительная даже в своих сумасбродствах, и честная, но  только  честностью
веселой: потому что для нее худший из пороков - это то, что скучно. Труд
ей не страшен: труд-это борьба; борьба-это  удовольствие.  А  она  любит
жизнь; она знает, что хорошо; как я: это моя кровь. Но только  я,  пожа-
луй, слишком расщедрился, когда ее создавал.
   Мальчики удались мне не так. Мать подмешала своего, и  тесто  скисло:
из четырех двое - богомолы, как и она,  вдобавок  -  враждебных  толков.
Один все время трется среди постных рож, попов, святош; а другой - гуге-
нот. Сам не понимаю, как это я высидел этих утят. Третий - солдат,  вою-
ет, шатается неведомо где. А что касается четвертого, то  это  -  ничто,
как есть ничто: мелкий лавочник, безличный, как овца; я зеваю при  одной
мысли о нем. Я узнаю свое племя только с вилкой в кулаке, когда  мы  си-
дим, все шестеро, за моим столом. За столом их будить не нужно, все  ра-
ботают дружно; и любо смотреть, когда мы, все шесть, вся  дюжина  челюс-
тей, садимся есть, отправляем куски за обе щеки и спускаем вино на самое
дно.
   После движимости обратимся к дому. Это тоже мое детище. Я его выстро-
ил кусок за куском, и даже не раз, а три раза, на берегу ленивого Бевро-
на, жирного и зеленого, полного травы, земли  и  навоза,  при  въезде  в
предместье, по ту сторону моста, который,  как  прилегшая  такса,  мочит
брюхо в воде. Как раз напротив возвышается  горделивая  и  легкая  башня
святого Мартына, в вышитой юбочке, и цветистый портал, к которому  ведут
черные и крутые ступени Старого Рима, словно в рай. Моя  скорлупка,  моя
халупка расположена вне стен: так что всякий раз, как с башни завидят на
равнине неприятеля, город запирает ворота, и неприятель является ко мне.
Хоть я и не прочь покалякать, но без этих гостей я мог  бы  и  обойтись.
Чаще всего я ухожу, оставляю ключ под дверью. Но, когда я возвращаюсь, я
иной раз не нахожу ни ключа, ни двери: всего-навсего четыре стены. Тогда
я отстраиваюсь. Мне говорят:
   - Дуралей! Ты работаешь на врага. Брось ты свою нору и переселяйся  в
город. Там ты будешь под защитой.
   Я отвечаю:
   - Ничего! Мне и тут хорошо. Конечно, за толстой стеной я  буду  безо-
пасней. Но что я буду видеть за толстой стеной? Стену. Я иссохну от ску-
ки. Мне нужна свобода. Мне нужно, чтобы я мог развлечься на берегу моего
Беврона и, когда я не работаю, смотреть из моего садика на отблески, вы-
резанные в тихой воде, на круги, которые по ее глади выискивают рыбы, на
косматые травы, шевелящиеся на дне, удить, полоскать свои тряпки и  опо-
ражнивать свой горшок. И потом, как-никак, я тут жил всегда;  переезжать
поздно. Хуже не будет, чем со мной бывало. Дом, вы говорите, опять  раз-
рушат? Возможно. Милые мои, я и не притязаю на то, чтобы строить на веки
вечные. Но раз я куда вбит, меня не такто  легко  вытащить,  ей-богу!  Я
отстраивался два раза, отстроюсь и десять раз. Не то чтобы я  находил  в
этом удовольствие. Но мне было бы в десять раз скучнее  переселяться.  Я
был бы как тело без кожи. Вы мне предлагаете  другую,  красивее,  белее,
новее? Она бы на мне сидела мешком или же лопнула бы. Нет уж, я  предпо-
читаю свою...
   Итак, перечтем: жена, дети, дом; все ли свои владения я обошел? Оста-
ется еще самое лучшее, я его припас на закуску, остается мое ремесло.  Я
из братства святой Анны, столяр. Я ношу  на  похоронах  и  в  процессиях
древко, украшенное циркулем на лире, а в нем господня бабка учит  читать
свою дочурку, благодатную Марию, крохотную девчурку. Вооруженный топори-
ком, долотом и стамеской, с фуганком в руках, я царю за  моим  верстаком
над дубом узлистым, над кленом лоснистым. Что  я  из  них  извлеку?  Это
смотря по моему желанию... и по чужому кошельку. Сколько в  них  дремлет
форм, таящихся  и  скрытых!  Чтобы  разбудить  спящую  красавицу,  стоит
только, как ее возлюбленный, проникнуть в древесную глубь.  Но  красота,
которую я обретаю у себя под рубанком, не жеманница. Какой-нибудь поджа-
рой Диане, без переда и зада, любого из этих итальянцев,  я  предпочитаю
бургундскую мебель, со смуглым налетом,  кряжистую,  сочную,  отягченную
плодами, как виноградный куст, этакий пузатый баул или  резной  шкаф,  в
терпком вкусе мэтра Гюга Самбена. Я одеваю дома  филенками,  резьбой.  Я
разворачиваю кольца винтовых лестниц; и, словно яблоки из шпалеры, я вы-
ращиваю из стен просторную и увесистую мебель, созданную как раз для то-
го места, где я ее привил. Но самое лакомство - это когда я могу занести
на бумагу то, что смеется в  моем  воображении,  какое-нибудь  движение,
жест, изгиб спины, округлость груди, цветистый завиток,  гирлянду,  гро-
теск, или когда у меня пойман на лету и пригвожден к доске  какой-нибудь
прохожий со своей рожей. Это я изваял (и это венец всех моих работ),  на
усладу себе и кюре, скамьи в монреальской церкви, где двое горожан весе-
ло чокаются за столом, над жбаном, а два свирепых льва рычат от  злости,
споря из-за кости.
   Поработав, выпить; выпив, поработать, - что за чудесное житье!.. Я на
каждом шагу встречаю чудаков, которые ворчат. Они говорят, что нашел  я,
мол, тоже время петь, что времена сейчас мрачные...  Не  бывает  мрачных
времен, бывают только мрачные люди. Я, слава тебе,  господи,  не  из  их
числа. Друг друга грабят? Друг друга режут? Всегда будет так.  Даю  руку
на отсечение, что через четыреста лет наши правнуки будут с таким же ос-
тервенением драть друг с друга шкуру и грызть друг другу носы. Я не  го-
ворю, что они не изобретут сорок новых способов делать это лучше нашего.
Но я ручаюсь, что они не измыслят нового способа пить, и бьюсь  об  зак-
лад, что лучше, чем я, они пить не научатся... Почем знать, что они  бу-
дут выделывать, эти мошенники, через четыреста лет? Быть может, благода-
ря траве медонского кюре, чудодейственному  Пантагрюэлиону,  они  смогут
посещать области Луны, кузницу перунов и запруды дождей, селиться в  не-
бесах, бражничать с богами... Что ж, я отправлюсь туда  вместе  с  ними.
Ведь они мое же семя, из моей утробы племя. Плодитесь, голубчики! Но мое
место - надежнее. Кто мне поручится, что через четыре столетия вино  бу-
дет такое же доброе?
   Жена меня попрекает, что я слишком люблю кутнуть. Я не брезгую ничем.
Я люблю все хорошее: хороший стол, хорошее вино, славные,  мясистые  ра-
дости и тенежнокожие, сладостные и бархатистые, которые вкушаешь в  меч-
тах, божественное безделье, когда чего  только  не  делаешь!  (здесь  ты
властитель мира, юный, прекрасный, победоносный, ты преобразуешь  землю,
ты слышишь, как растет трава, ты беседуешь с деревьями, зверями и богами
- и тебя, старый товарищ, тебя, который не предаст, мой друг, мой  Ахат,
мой труд!.. Как хорошо стоять с инструментом в руках у верстака, пилить,
строгать, сверлить, тесать, колоть, долбить, скоблить, дробить,  крошить
чудесное и крепкое вещество, которое противится  и  уступает,  мягкий  и
жирный орешник, который трепещет под рукой, словно хребет русалки, розо-
вые и белые тела, смуглые и золотистые тела наших дубравных нимф, лишен-
ные своих покровов, срубленные топором! Радость верной руки,  понятливых
пальцев, толстых пальцев, из которых выходит хрупкое создание искусства!
Радость разума, который повелевает силами земли, который запечатлевает в
дереве, в железе и в камне стройную прихоть своей благородной  фантазии!
Я чувствую себя монархом химерического царства. Мое поле отдает мне свою
плоть, мой виноградник - свою кровь. Духи растительных соков  выращивают
для моего искусства, растягивают, утучняют, округляют и лощат прекрасные
тела деревьев, которые я буду ласкать. Мои руки -  послушные  работники,
управляемые моим старшим помощником, моим старым мозгом, который, будучи
сам мне подчинен, налаживает игру, угодную моим мечтам. Служили  ли  ко-
му-нибудь лучше, чем мне? Ну, чем я не царек? Разве я не  вправе  выпить
за мое здоровье? И не забудем также (я  чужд  неблагодарности)  здоровья
моих доблестных подданных. Благословен день, когда  я  явился  на  свет!
Сколько на этой круглой штуке великолепных вещей, веселящих глаз, услаж-
дающих вкус! Господи боже, до чего жизнь хороша! Как бы я ни  объедался,
я вечно голоден, меня мутит; я, должно быть, болен; у меня так  и  текут
слюнки, чуть я увижу накрытый стол земли и солнца...
   Но я расхвастался, господа: солнце скончалось; стоят холода. Этот жу-
лик мороз  забрался  даже  сюда.  Перо  спотыкается  в  моих  окоченелых
пальцах. Господи помилуй, в стакане у меня образовалась ледышка, и нос у
меня побелел: ненавистный цвет, покойницкий! Не терплю ничего  бледного.
Ну-ка, встряхнемся! Колокола у святого Мартына звенят и заливаются.  Се-
годня Сретенье... "Зима либо кончается, либо сил набирается..."  Злодей-
ка! Она сил набирается. Так поступим же, как она. Выйдем на улицу встре-
тить ее лицом к лицу...
   Славный мороз! Сотни иголок покалывают мне  щеки.  Ветер,  выскакивая
из-за угла, хватает меня за бороду. Я согрелся. Слава тебе, господи, ру-
мянец мой опять заиграл... Люблю слышать, как у меня под  ногами  звенит
затверделая земля. Я чувствую себя совсем молодцом. Что это у всех такой
унылый вид, неприветливый?..
   - Ну-ка, веселей, веселей, соседка! Кто вас  обидел?  Озорной  ветер,
который задирает вам подол? Он прав, он молод; мне бы его молодость!  Он
знает, куда куснуть, плутяга, сластена, знает лакомые кусочки.  Что  де-
лать, кумушка, всякий хочет жить... Да куда вы бежите  так,  словно  вас
черти подхлестывают? К обедне? Восхвалим господа! Он всегда одолеет  лу-
кавого. Кто плачет - посмеется, озябший - обожжется... А, вот вы и расс-
меялись? Все в порядке... А я куда бегу? К обедне, как и вы.  Но  только
не к церковной. К полевой обедне.
   Сперва я захожу к дочери, забрать свою  маленькую  Глоди.  Мы  каждый
день гуляем вместе. Это моя лучшая подруга, моя  маленькая  овечка,  моя
лягушечкастрекотушечка. Ей уже шестой год - шустрее мышки, хитрее лисич-
ки. Чуть завидит меня, бежит навстречу. Она знает,  что  у  меня  всегда
полный короб побасенок; она их любит не меньше моего. Я беру ее за руку.
   - Идем, малышка, идем встречать жаворонка.
   - Жаворонка?
   - Нынче Сретенье. Разве не знаешь, что сегодня он к нам  возвращается
с небес?
   - А что он там делал?
   - Добывал для нас огонь.
   - Огонь?
   - Тот самый, от которого светло, от которого кипит земная кастрюлька.
   - Так огонь улетал?
   - Ну да, на Всех святых. Каждый год, в ноябре, он улетает  греть  не-
бесные звезды.
   - Как же он возвращается?
   - За ним отправляются три птички.
   - Расскажи...
   Она семенит по дороге. Тепло укутанная в белую шерстяную  душегрейку,
в голубом капоре, она похожа на синичку. Холод ей не страшен; но щечки у
нее раскраснелись, как яблоки, а кочерыжка-носик течет в три ручья.
   - Ну-ка, сморчок, сморкнись, сними со свечки. Или ты ее ради Сретенья
зажгла? В небе лампаду затеплили.
   - Расскажи, дедушка, про трех птичек...
   (Я люблю, чтобы меня просили.)
   - Три птички собрались в путь-дорогу. Три отважных приятеля: Королек,
Зарянка и  Жаворонок-дружок.  Королек,  вечно  живой  и  подвижной,  как
мальчик-спальчик, и гордый, как Артабан, первый замечает в воздухе  кра-
сивей огонь, который катится себе, как просяное  зернышко.  Он-на  него,
крича: "Я, я! Я поймал!" А остальные - вопить, орать: "Я! я! я!" Но  уже
Королек хапнул его на лету и - стрелой  вниз...  "Горю,  горю!  Горячо!"
Словно горячую кашу, Королек перекатывает его у себя в клюве;  не  может
больше, разинул рот, язык у него облупился; он огонек  выплевывает,  под
крылышки засовывает. "Ай, ай, горю!" Крылышки пылают... (Замечала ты его
подпалины и завившиеся перышки?) Зарянка тотчас же спешит ему на помощь.
   Она берет клювом огненное зерно и бережно прячет в свой теплый жилет.
И вот ее красивый жилет начинает краснеть, краснеть, и  кричит  Зарянка:
"Не могу больше, не могу! Я платьице прожгла!" Тут подлетает  Жаворонок,
храбрый дружок, хватает на лету огонь, который уже улепетывал на небеса,
и быстро, ловко, метко, как стрела, падает на землю  и  зарывает  клювом
солнечное зерно в наши мерзлые борозды, которые  так  и  млеют  от  удо-
вольствия...
   Сказка моя кончена. Теперь тараторит Глоди. При выходе  из  города  я
посадил ее себе на плечи, чтобы взобраться на холм. Небо пасмурно,  снег
под ногами хрустит. Кусты и чахлые деревца с  худыми  косточками  набиты
белым. Дым над хижинами подымается столбом, синий и неторопливый.  Нигде
ни звука, слышно только мою лягушечку. Мы достигаем вершины. У моих  ног
- мой город, который ленивая Ионна и бездельник Беврон окаймляют  своими
лентами. Даже весь заваленный снегом, весь застывший, иззябший  и  прод-
рогший, он согревает мне душу всякий раз, как я его вижу.
   Город красивых отсветов и плавных холмов... Вокруг  тебя,  переплета-
ясь, словно соломины гнезда, вьются нежные  линии  возделанных  склонов.
Продолговатые волны лесистых гор мягко зыблются, в пять или шесть рядов;
вдали они синие: можно подумать - море. Но это не та вероломная  стихия,
которая швыряла ифакийца Улисса и его суда. Ни бурь. Ни козней. Все спо-
койно. Лишь кое-где словно вздох вздымает грудь холма. С волны на  волну
уходят прямые дороги не спеша, оставляя за собой точно корабельный след.
На гребне зыбей, вдалеке, возносятся мачты везлэйской Магдалины. А  сов-
сем поблизости, на выгибе излучистой Ионны, бассвильские скалы высовыва-
ют из чащи свои кабаньи клыки. В ложбине, в кольце холмов,  город,  неб-
режный и нарядный, склоняет над водами свои сады, свои лачуги, свои лох-
мотья, свои драгоценности, грязь и гармонию своего простершегося тела, и
свою голову, увенчанную кружевной башней...
   Так я любуюсь раковиной, при которой я улитка.
   Колокола моей церкви звучат в долине; их  чистый  голос  разливается,
как хрустальный ток, в тонком морозном воздухе. И пока я расцветаю, впи-
вая их музыку, вдруг солнечная полоса рассекает серую оболочку, скрывав-
шую небо. И в этот самый миг моя Глоди хлопает в ладоши и кричит:
   - Дедушка, я его слышу! Жаворонок, жаворонок!..
   Тогда я, смеясь от счастья при ее звонком голосочке, целую ее и гово-
рю:
   - Слышу его и я. Птичка весенняя моя...

   ГЛАВА ВТОРАЯ
   ОСАДА, ИЛИ ПАСТУХ, ВОЛК И ЯГНЕНОК

   Знаем ваших ягнят:
   Пусти их втроем - волка съедят.
   Середина февраля

   Мой погреб скоро будет пуст. Солдаты, которых господин де Невер,  наш
герцог, прислал для нашей защиты, как раз принялись за мой последний бо-
чонок. Не будем терять времени, идем пить вместе с  ними!  Разоряться  я
согласен; но разоряться весело. Не первый раз! И если божественному  ми-
лосердию угодно, то и не в последний...
   Славный народ! Они огорчаются еще больше моего, когда я  им  сообщаю,
что влага убывает. Некоторые мои соседи относятся к этому трагически.  А
я перестал, меня не удивишь: я достаточно бывал в театре на своем  веку,
я уже не отношусь серьезно к скоморохам. И насмотрелся же я этих харь, с
тех пор как живу на свете, - швейцарцев, немцев, гасконцев, лотарингцев,
боевой скотины, в сбруе и с оружием, саранчи, голодных псов, вечно гото-
вых грызть человечину! Кто когда мог понять, за что они дерутся? Вчера -
за короля, сегодня - за лигу. То это святоши, то это гугеноты.  Все  они
хороши! Лучший из них и веревки не стоит, чтобы его вешать.  Не  все  ли
нам равно, один ли жулик или другой мошенничает при дворе? А что  до  их
претензии вмешивать в свои дела господа бога... нет уж, милые мои голуб-
чики, господа бога вы оставьте! Он человек  пожилой.  Если  кожа  у  вас
свербит, царапайтесь сами, бог без вас обойдется. Не безрукий, поди. По-
чешется, если ему охота...
   Хуже всего то, что они и меня хотят принудить валять с ними дурака!..
Господи, я тебя чту и полагаю, при всей моей скромности, что мы с  тобой
видимся не один раз в  день,  если  только  не  врет  поговорка,  добрая
галльская поговорка: "Кто пьет много, видит бога". Но мне бы  никогда  в
голову не пришло говорить, как эти пустосвяты, что  я  с  тобой  отлично
знаком, что ты мне родня, что все свои дела ты возложил на меня.  Ты  уж
мне разреши оставить тебя в покое; и единственное, о чем я тебя прошу, -
это чтобы и ты поступил со мной так же. Нам обоим хватит работы, каждому
по своему хозяйству, тебе - в твоей вселенной, и мне  -  в  моем  мирке.
Господи, ты мне дал свободу. Я плачу тебе тем же. А эти вот лодыри жела-
ют, чтобы я распоряжался вместо тебя, чтобы я говорил  от  твоего  лица,
чтобы я высказался, каким образом тебе угодно быть вкушаему, и чтобы то-
го, кто вкушает тебя иначе, я объявил врагом и  твоим  и  моим!..  Моим?
Дудки! У меня врагов нет. Все люди мне друзья. Если они дерутся, это  их
добрая воля. Что до меня, то я выхожу из игры... Да, кабы можно было!  В
том-то и дело, что они не дают, мерзавцы. Если кому-либо  из  них  я  не
стану врагом, то врагами мне станут и те и другие. Так  ладно  же,  раз,
посреди двух станов, я буду вечно бит, начнем бить и мы!  Я  готов.  Чем
подставлять бока, бока, бока, дадимка лучше сами тумака.
   Но кто мне объяснит, для чего заведены на земле все  эти  скоты,  эти
хари-стократы, эти политики, эти феодалы, нашей Франции объедалы,  кото-
рые, воспевая ей хвалу, грабят ее на каждом углу и, покусывая  наше  се-
ребро, приглядывают и соседское добро, покушаются на  Германию,  зарятся
на Италию и в гинекей к Великому Турку нос суют, готовы поглотить  поло-
вину всей земли, а сами и капусты на ней посадить не умеют!.. Полно, мой
друг, успокойся, раздражаться не  стоит!  Все  хорошо  и  так,  как  оно
есть... пока мы его не улучшим (а это мы сделаем при  первой  возможнос-
ти). Нет такой поганой твари, которая бы на что-нибудь не годилась. Слы-
хал я, что однажды господь бог (что это я, господи, только о тебе сегод-
ня и говорю?), с Петром прогуливаясь вместе, увидел  в  Бейанском  пред-
местье - сидит женщина сложа руки и умирает от скуки. И до того она ску-
чала, что наш отец, пошарив в доброте сердечной,  вытащил,  говорят,  из
кармана сотню вшей, кинул их ей и сказал:  "На  тебе,  дочь  моя,  поза-
бавься! И вот женщина, встрепенувшись, начала охотиться; и  всякий  раз,
как ей удавалось подцепить зверюшку, она смеялась от удовольствия. Такая
же милость, должно быть, и в том, что небо нас  наградило,  ради  нашего
развлечения, этими двуногими тварями, которые гложут нам шкуру. Так  бу-
дем же веселы, ха-ха! Гниды, говорят, признак здоровья. (Гниды - это на-
ши господа.) Возрадуемся, братья: ибо в таком случае нет никого здоровее
нас... И потом, я вам скажу (на ушко): "Терпение! Наша вывезет.  Холода,
морозы, сволочь лагерная и придворная побудут и  пройдут.  Добрая  земля
останется, и мы, чтобы она рожала. Она за один помет с лихвой свое  вер-
нет... А пока прикончим мой бочонок! Надо очистить  место  для  будущего
урожая".
   Моя дочь Мартина мне говорит:
   - Ты - бахвал. Тебя послушать, так  можно  подумать,  что  ты  только
глоткой и умеешь действовать: ротозейничать, трезвонить  языком,  зевать
от жажды да на ворон; что ты спишь и видишь, как бы кутнуть, что ты  го-
тов пить, как губка; а ты и дня не проживешь без работы.  Тебе  хотелось
бы, чтобы тебя считали вертопрахом, сорвиголовой, мотом, гулякой,  кото-
рый не знает, что у него в кошельке, туго он набит или налегке; а сам бы
заболел, если бы у тебя на дню всякое дело не отзванивало свой час,  как
на курантах; ты знаешь до последней копейки все, что издержал с  прошлой
ПАСХИ, и еще не родился тот человек, который бы тебя надул... Простачок,
буйная головушка! Полюбуйтесь на этого ягненка! Знаем ваших ягнят: пусти
их втроем - волка съедят...
   Я смеюсь, я не возражаю госпоже зубастой. Она права!..  Напрасно  она
все это говорит. Но женщина молчит только о том, чего не знает.  А  меня
она знает, ведь я же ее сработал... Чего  уж.  Кола  Брюньон,  сознайся,
старый ветрогон: как ты там ни блажи, никогда тебе не быть совсем  блаж-
ным. Само собой, и у тебя, как у всякого, есть блажь, за пазухой,  и  ты
ее при случае показываешь; но ты ее суешь обратно, когда тебе нужны сво-
бодные руки и ясная голова для работы. Как у любого француза, у тебя так
прочно сидят в башке чувство порядка и рассудок, что  ты,  забавы  ради,
можешь и покуролесить: опасно это только простофилям, которые смотрят на
тебя, разинув рты, и вздумали бы тебе подражать.  Пышные  речи,  звучные
стихи, головокружительные затеи-все это весьма приятно: воодушевляешься,
загораешься. Но при этом мы палим только хворост; а самых дров, в  сарае
сложенных, не трогаем. Фантазия моя оживляется и задает спектакль  моему
разуму, который ее созерцает, удобно усевшись. Все мне занятно.  Театром
мне служит вселенная, и я, не вставая с кресла, смотрю комедию: рукопле-
щу Матамору  или  Франкатриппе,  наслаждаюсь  турнирами  и  царственными
празднествами, кричу "бис!" всем этим людям, которые  ломают  себе  шею.
Это они, чтобы доставить нам удовольствие! Дабы его усугубить,  я  делаю
вид, будто и сам участвую в потехе и верю ей. Какое там!  Я  верю  всему
этому ровно настолько, чтобы мне было занятно. Так же вот, как я  слушаю
сказки про фей. И есть не только феи... Есть важный господин, живущий  в
Эмпирее... Мы его чтим весьма; когда он проходит по нашим улицам,  пред-
шествуемый крестом и хоругвью, с песнопениями, мы облекаем в белые прос-
тыни стены наших домов. Но между нами... Болтун, прикуси язык! Тут  пах-
нет костром... Господи, я ничего не сказал! Я снимаю  перед  тобой  шля-
пу...
   Конец февраля
   Осел, общипав луг, сказал, что стеречь его  больше  не  требуется,  и
отправился объедать (стеречь, хотел я  сказать)  другой,  по  соседству.
Гарнизон господина де Невера сегодня утром отбыл. Любо было смотреть  на
них, жирных, как окорока. Я был горд нашей кухней. Мы расстались с серд-
цем на устах, уста сердечком. Они высказывали всяческие любезные и учти-
вые пожелания, чтобы наши хлеба хорошо уродились, чтобы наш виноград  не
померз.
   - Работай, дядя, - сказал мне Фиакр  Болакр,  мой  постоялец-сержант.
(Так он меня зовет, и по заслугам: "Тот настоящий дядя, кто  потчует,  в
рот не глядя".) - Не жалей трудов и возделывай свой виноградник. На свя-
того Мартына мы к тебе вернемся пить...
   Славный народ, всегда готовый прийти на помощь честному человеку, ко-
торый за столом борется со своим жбаном!
   Все чувствуют себя как-то легче после их ухода. Соседи осторожно рас-
купоривают свои тайнички. Те, что еще недавно ходили с постными лицами и
стонали от голода, словно в животе у них сидел волк, теперь изпод соломы
сеновальной, из-под земли подвальной  откапывают,  чем  накормить  этого
зверя. Нет нищего, который бы не сумел весьма умно, охая со всеми  заод-
но, что ничего-то у него нет давно, припрятать лучшее свое вино.  Я  сам
(уж и не знаю, как это так вышло), чуть только отбыл мой гость Фиакр Бо-
лакр (я проводил его до конца Иудейского  предместья),  вдруг  вспомнил,
хлопнув себя по лбу, про некую бочечку шабли, случайно забытую под конс-
ким навозом, куда она была положена для тепла. Я был этим весьма  опеча-
лен, как это поймет всякий; но когда зло содеяно, то оно  содеяно,  и  с
ним приходится мириться. Я и мирюсь. Болакр, мой племянник, ах, чего  вы
лишились! Какой нектар, какой букет!.. Но вы не горюйте, мой  друг,  мой
друг, но вы не горюйте: его выпьют за ваше здоровье!
   Люди ходят по соседям, из дома в дом. Показывают друг другу  находки,
обнаруженные в погребах; и  перемигиваются,  как  авгуры,  со  взаимными
поздравлениями. Толкуют про убытки и напасти (по женской части). Соседс-
кая беда веселит, и забываешь свою собственную. Справляются  о  здоровье
супруги Венсана Плювьо. После каждого войскового  постоя  в  городе,  по
странной случайности, эта доблестная дочь Галлии распускает  пояс.  Отца
поздравляют, восхищаются мощью его плодоносных чресл в час общественного
испытания; и по-дружески, смеха ради, без всякого злого умысла, я похло-
пываю по пузу этого счастливчика, у которого, говорю я, дом ходит с пол-
ным животом, когда все прочие при пустом. Все посмеиваются, как и следу-
ет, но вежливенько, по-простецки, во весь рот. Однако Плювьо наши  позд-
равления приходятся не по вкусу, и он говорит, что лучше бы я смотрел за
собственной женой. На что я ответил, что уж ее-то счастливый  обладатель
может спать крепко, не опасаясь за свой клад. Что подтвердил  и  стар  и
млад.
   Но вот и масленица. Как ни плохо мы оснащены, ее  надо  ознаменовать.
Это дело чести и для города и для каждого из нас.  Что  сказали  бы  про
Кламси, родину сосисок, если бы к мясоеду у нас  не  оказалось  горчицы?
Сковороды шипят; уличный воздух напоен сладким запахом  жира...  Прыгай,
блин! Выше! Прыгай, для моей Глоди!..
   Гром барабанов, переливы флейт. Смех и крики...
   Это господа из Иудеи [1] являются на своей колеснице с визитом в Рим.
   Во главе идут музыка и алебардщики, рассекающие  толпу  носами.  Носы
хоботом, носы копьем, носы охотничьим рогом, носы дулом, носы  в  колюч-
ках, словно каштаны, или с птицей на конце. Они расталкивают зевак,  ша-
рят в юбках у девиц, а те визжат. Но все шарахается и бежит перед  коро-
лем носов, который прет, как таран, и, словно бомбарду, катит  свой  нос
на лафете.
   Следует колесница Поста, императора рыбоедов.
   Бледны, зелены, хмуры - тощие, дрожащие фигуры, в рясах и скуфьях или
о рыбьих головах. Сколько рыб! У одного в каждой руке по  карпу  или  по
треске; у другого на вилке, вот, смотри, насажены пескари; у третьего на
плечах щучья голова, изо рта у нее торчит плотва, и  он  разрешается  от
бремени, пилой вспарывая себе брюхо, полное рыб. У меня, глядя  на  них,
резь в животе  начинается...  Другие,  разинув  пасть  и  запустив  туда
пальцы, чтобы ее распялить, давятся, запихивая себе в горло (Пить! Пить!
Пить!) яйца, которые не пролезают. Справа и слева, с высоты колесницы  -
хари совиные, рясы длинные - удильщики тянут на лесках поварят,  которые
скачут, наподобие козлят, и хапают на лету, кому что попадет, -  обсаха-
ренный орешек или птичий помет. А сзади пляшет дьявол,  одетый  поваром;
он мешает в кастрюле большой ложкой; гнусным варевом пичкает он шестерых
босоногих грешников, которые идут  гуськом,  просунув  между  перекладин
лестницы свои перекошенные физиономии в вязаных колпаках.
   Но вот и триумфаторы, герои дня! На троне из окороков, под балдахином
из копченых языков, появляется Колбасная королева, увенчанная цервелата-
ми, в ожерелье из сосисок, которые она кокетливо перебирает  своими  мя-
систыми пальцами, окруженная  гайдуками,  белыми  и  черными  колбасами,
кламсийскими сосисками, которых Жирколбас, полковник,  ведет  к  победе.
Вооруженные вертелами и шпиговальными иглами,  они  весьма  внушительны,
тучные и лоснящиеся. Люблю я также этих сановников, у которых вместо жи-
вота - котел или вместо туловища - запеченный паштет  и  которые  несут,
словно цари-волхвы, кто свиную голову, кто бутылку  сладкого  вина,  кто
дижонскую горчицу. При звуках меди и кимвалов, шумовок и противней выез-
жает, под общий хохот, верхом на осле, король рогачей, друг Плювьо. Вен-
сан, это он, он избран! Сидя задом наперед, в высоком тюрбане, со стака-
ном в руке, он внимает своей гвардии, навербованной из сплавщиков, рога-
тым чертям, которые, с баграми и шестами на плечах, возвещают зычным го-
лосом, на честном и откровенном французском языке, без всяких  покровов,
его славное житье и знаменитое бытье. Он, как мудрец, не выказывает  при
этом суетной гордости; равнодушный, он пьет, промачивает горло; но,  по-
равнявшись с чьим-либо домом, прославленным той же участью, он восклица-
ет, поднимая стакан: "Эй, собрат, за твое здоровье!"
   Наконец, замыкая шествие, выступает красавица весна. Юная девица, ро-
зовая и радостная, с ясным челом, с волосами золотыми, мелким хмелем за-
витыми, в венке из скороспелок, цветочек желт и мелок, и перевязь у ней,
вокруг маленьких грудей, из сережек зелененьких с  орешников  тоненьких.
Со звонким кошельком у пояса и с корзинкой  в  руках  она  поет,  подняв
светлые брови, широко раскрыв глаза,  голубые,  как  бирюза,  распяливая
губки, показывая острые зубки, она поет ломким голоском, что скоро  лас-
точка вернется в свой Дом. Рядом с ней на повозке, запряженной четверкой
больших белых волов, дородные красотки в самой поре,  славные  молодухи,
стройные и упругие телом, и подростки в  невыгодном  возрасте,  которые,
подобно молодым Деревцам, вытянулись как попало.  У  каждой  чего-нибудь
недостает; но тем, что имеется, волк закусил бы недурно... Милые дурнуш-
ки! У одних клетки в руках, полные перелетных птах,  другие,  черпая  из
корзины у королевы-весны, кидают ротозеям сласти, сюрпризы, бумажные тю-
ки, в которых юбки и колпаки, предсказанный рок, любовный стишок,  кусок
пирога, а то и рога.
   Доехав до рынка, возле башни, девицы соскакивают с колесницы и пляшут
на площади с писцами и приказчиками, в то время как  Масленица,  Пост  и
король рогачей продолжают  свое  торжественное  шествие,  останавливаясь
каждые двадцать шагов, чтобы поведать добрым людям истину или узреть  ее
на дне стакана...
   Пить! Пить! Пить!
   Не так же друзей отпустить!
   Нет!
   Среди бургундцев нет такого дурака,
   Чтоб друга отпустил, не выпив с ним глотка.
   Но от чрезмерной поливки язык тяжелеет и настроение подмокает.  Моего
приятеля Венсана с его свитой я покидаю у новой остановки, под сенью ка-
бачка. День слишком хорош, чтобы сидеть в клетке. Надо  подышать  свежим
воздухом!
   Мой старый приятель, кюре Шамай, приехавший из своей деревни,  в  те-
лежке с осликом, попировать у господина настоятеля церкви святого Марты-
на, приглашает меня прокатиться часть пути. Я беру с собой мою Глоди. Мы
садимся в его трясучку. Пошел, длинноухий!.. Он такой маленький,  что  я
предлагаю посадить его в тележку, между Глоди и  мной...  Тянется  белая
дорога. Дряхлое солнце дремлет; оно не столько греет нас,  сколько  само
греется у камелька. Ослик засыпает тоже и останавливается, погруженный в
думы. Кюре возмущенно окликает его своим колокольным голосом:
   - Магдалинка! Ослик вздрагивает, перебирает ножками, виляет между ко-
леями и снова останавливается в раздумье, не внемля никаким разносам.
   - Ах, проклятый! Кабы не крест у тебя на спине, - ворчит Шамай,  шпи-
гуя ему палкой бедра, - изломал бы я дубинку о твой хребет!
   Чтобы отдохнуть, мы делаем остановку у первой же харчевни, на поворо-
те дороги, спускающейся оттуда к белому селению Арм, которое  в  зеркале
вод острой мордочкой пьет. На соседнем лугу, вокруг высокого,  раскидис-
того орешника, подымающего к лучистому небу свои черные руки и свой мощ-
ный оголенный остов, девушки ведут хоровод. Идем плясать!.. Это они при-
несли масленичный блин кумушке-сороке.
   - Видишь, Глоди, видишь Марго-сороку, как она уселась в белом жилете,
на краю гнезда, вон там высоко-высоко, и смотрит вниз! Ишь,  любопытная!
Чтобы все подцепить своим круглым глазком и болтливым язычком, она пост-
роила себе дом без окон и дверей, на самой высокой из  ветвей,  открытый
на все стороны. Она и зябнет, она и мокнет, ну так что? Зато ей все вид-
но. Она не в духе, у нее такой вид, словно она говорит: "На что мне ваши
подарки? Дурачье, уберите их вон! Или вы думаете, что если бы мне  захо-
телось вашего блина, то я бы не сумела слетать за ним сама? Дареное есть
невкусно. Я люблю только краденое".
   - Тогда почему же, дедушка, дарят ей блин с этими красивыми  лентами?
Почему поздравляют с праздником эту воровку?
   - Потому что в жизни, видишь ли, со злыми лучше жить в  ладу,  чем  с
ними заводить вражду...
   - Однако, Кола Брюньон, хорошему ты ее учишь! - ворчит кюре Шамай.
   - Я ей не говорю, чтобы это было похвально, я только говорю, что  так
поступают все, и ты, кюре, первый. Выкатывай глаза! Когда тебе приходит-
ся иметь дело с какой-нибудь богомолкой, которая все видит,  все  знает,
всюду сует нос, у которой рот набит злословьем, как мешок, да неужели же
ты, чтобы ее унять, не заткнул бы ей клюв блинами?
   - О господи, если бы это могло помочь! - восклицает кюре.
   - Я Марго оклеветал, она лучше всякой женщины. Ее язык хоть иногда на
что-нибудь полезен.
   - А на что, дедушка?
   - Когда подходит волк, она кричит...
   И вдруг при этих словах сорока подымает крик. Она злится, она бранит-
ся, бьет крыльями, кружит в воздухе,  осыпает  поношениями  кого-то  или
что-то там, в Армской долине. На лесной опушке ее пернатые кумовья, кук-
ша Шарло и ворон Кола, отвечают ей таким же резким и раздраженным  голо-
сом. Люди смеются, люди кричат: "Волк! Волк!" Никто этому не верит. Все-
таки идут взглянуть (верить - хорошо, видеть лучше)... И что  же  видят?
Батюшки мои! Отряд вооруженных людей, которые рысью поднимаются в  гору.
Мы их узнаем. Это эти разбойники, везлэйские войска, которые, зная,  что
наш город никем не охраняется, решили застигнуть сороку (только не  эту)
в гнезде!..
   Вы понимаете сами, что мы не теряем времени  на  их  созерцание!  Все
кричат: "Спасайся, кто может!" Толкотня, давка. Улепетывают со всех ног,
по дороге, через поля, кто стремглав, кто на обратной стороне  собствен-
ной особы. Мы трое вскакиваем в тележку с осликом. Словно понимая, в чем
дело, Магдалинка летит стрелой, подхлестываемая, что есть мочи, кюре Ша-
майем, который от волнения чувств начисто забыл про уважение, подобающее
ослиной сидне, отмеченной знамением креста. Мы катим в потоке людей, ко-
торые орут, как зарезанные, и, покрытые пылью и славой, первыми въезжаем
в Кламси, опережая остальных беглецов. Мы мчимся вскачь, тележка  громы-
хает, Магдалинка летит, кюре подгоняет, мы  проносимся  через  Бейанское
предместье, крича:
   - Враг идет! Поначалу люди смеялись, глядя на нас. Но скоро они поня-
ли. И тотчас же все превратилось словно в муравейник, куда воткнули пал-
ку. Всякий метался, выбегал, возвращался, опять выбегал. Мужчины  воору-
жались, женщины укладывали пожитки, вещи громоздились на тачки, в корзи-
ны, все население предместья, покинув своих пенатов,  хлынуло  в  город,
под защиту стен; сплавщики, как были, в нарядах и личинах, рогатые, ког-
тистые, пузатые, кто в виде Гаргантюа, кто в виде Вельзевула,  бросились
к бастионам, вооруженные баграми и острогами. Так  что,  когда  авангард
господ везлэйцев подошел к стенам, мосты были подняты, и по  ту  сторону
рвов никого не оставалось, кроме нескольких горемык, которым терять было
нечего, а потому нечего и  спасать,  да  короля  рогачей,  нашего  друга
Плювьо, забытого  своей  свитой,  который,  накачавшись  до  горлышка  и
пьяный, как Ной, сопел на своем осле, держа его за хвост.
   И вот тут-то и познается вся выгодность иметь своими врагами  францу-
зов. Другие остолопы, немцы, швейцарцы или англичане, которые думают жи-
вотом и соображают к троице то, что им скажешь постом,  решили  бы,  что
над ними глумятся; и я бы полушки не дал за шкуру бедного  Плювьо.  А  у
нас  понимают  друг  друга  с  полуслова:  откуда  люди  ни  явись,   из
Иль-де-Франса или из Прованса, из Шампани или из Бретани, будь это  гуси
из Боса, ослы из Бона или зайцы из Везлэ, сколько бы они ни дрались, как
бы ни старались, в хорошей шутке наш брат француз всегда находит вкус...
При виде нашего Силена весь неприятельский лагерь заржал, носом и  ртом,
глоткой и нутром, сердцем и животом. И, клянусь святым  Геласием,  видя,
как они хохочут, мы сами лопались от смеха на своих бастионах. Затем  мы
начали обмениваться через рвы весьма забавной руганью; наподобие Аякса и
Гектора троянского. Но только наши ругательства были на более нежном са-
ле. Мне бы хотелось их записать, да некогда; и все-таки я их запишу (по-
дождем!) в некий сборничек, куда я заношу вот уже двенадцать лет  лучшие
шутки, шалости и вольности, мною слышанные, сказанные или читанные (пра-
во, было бы жаль, если бы они пропали) за долгое мое  скитание  по  этой
юдоли слез. При одной мысли о них у меня трясется  живот,  и  я  посадил
кляксу, вот эту вот.
   Накричавшись  вдоволь,  надо  было  переходить  к  действиям  (всякое
действие после долгих речей отдохновительно). Ни у них, ни у нас  особой
к тому охоты не было. Их попытка не  удалась:  мы  были  за  прикрытием;
лезть на стены им не хотелось ни капельки: долго ли поломать себе кости?
Однако же надлежало во всяком случае что-нибудь предпринять,  все  равно
что. Попалили порох, пощелкали: угодно - на, получай! Никто от этого  не
пострадал, кроме воробьев. Сидя, прислонясь к стене, в мирной тишине, мы
ждали, чтобы пули угомонились, дабы пострелять и самим, хоть и не целясь
(не следует слишком  высовываться).  Выглянуть  решались,  только  когда
слышно было, как вопят их пленники; там было с добрую  дюжину  бейанских
мужчин и женщин, выстроенных в ряд, к городской стене не лицом, а тылом,
и их пороли. Они орали благим матом, хотя беда была не  так  уж  велика.
Мы, чтобы отомстить, надежно укрытые, прошествовали вдоль наших  куртин,
потрясая над стеной пиками с насаженными на них окороками, цервелатами и
колбасами. Нам слышно было, как осаждающие рычат от ярости и вожделения.
Мы пришли в отличное расположение духа; и, чтобы использовать его вполне
(когда затеял шутку, обглодай ее до косточек!), с наступлением вечера мы
расставили под ясным небом на откосах,  пользуясь  стенами  как  ширмой,
столы, нагруженные снедью и бутылками; мы сели пировать, с  великим  шу-
мом, распевая и чокаясь за здравие широкой масленицы. Те чуть не полопа-
лись от бешенства. Так этот день прошел по-хорошему, без особого  вреда,
если не считать того, что один из наших, толстый Гено из Пуссо, пожелал,
подвыпив, пройтись по стене со стаканом в руке, чтобы их  подразнить,  и
ему из мушкета враги искрошили и стакан и мозги. И мы, с нашей  стороны,
покалечили одного или двоих, в ответ. Но нашего настроения это не  омра-
чило. Известно, на всякой пирушке бывают разбитые кружки.
   Шамай поджидал ночи, чтобы выбраться из города и  вернуться  к  себе.
Как мы его ни уговаривали:
   - Друг, это дело опасное. Лучше пережди. Бог позаботится о твоих при-
хожанах, - он отвечал:
   - Мое место посреди моей паствы. Я господня рука; без меня бог  будет
однорук. А со мной он им не будет, я ручаюсь.
   - Верю, верю, - сказал я, - ты это доказал, когда  гугеноты  осаждали
твою колокольню и ты тяжелой булыгой укокошил их капитана Папифага.
   - Нехристь был очень удивлен, - сказал Шамай. - И я не меньше. Я  че-
ловек добрый и не люблю вида крови. Это отвратительно. Но черт его  зна-
ет, что человек разбирает, когда все кругом теряют толк! Становишься сам
как волк.
   Я сказал:
   - Это правда, стоит очутиться в толпе, как сразу лишаешься разумения.
Сто мудрецов родят дурака, а сто баранов - бирюка... Скажи-ка мне, кста-
ти, кюре, каким образом примиряешь ты эти две морали - мораль отдельного
человека, который живет с глазу на глаз со своей совестью и желает  мира
себе и другим, и мораль человеческих стад, государств, которые из  войны
и преступления делают доблесть? Которая из них от бога?
   - Что за вопрос!.. Да обе. Все от бога.
   - Тогда он сам не знает, чего хочет. Или, скорее, знать-то знает,  да
не может. Если ему приходится иметь дело с людьми  в  одиночку,  то  это
просто; ему ничего не стоит заставить их слушаться. Но когда люди  собе-
рутся толпой, тогда богу не по себе. Что может один против всех? Тут че-
ловек предоставлен земле, матери своей, которая вселяет в него свой кро-
вожадный дух... Помнишь сказку, где люди, по известным дням,  становятся
волками, а потом возвращаются в свою шкуру?  Наши  старые  сказки  знают
больше, чем твой молитвенник, друг кюре. В  государстве  всякий  человек
выступает в своей волчьей шкуре. И сколько бы государства, и  короли,  и
их министры ни рядились пастухами и ни выдавали себя, жулики, за родичей
великого пастуха, твоего доброго пастыря, все они рыси,  быки,  пасти  и
животы, которые ничем не набьешь. А для чего? Для  того,  чтобы  утолить
безмерный голод земли.
   - Ты заврался, язычник, - сказал Шамай. - Волки от бог а, как  и  все
остальное. Он все устроил для нашего блага. Или тебе неизвестно, что сам
Иисус, говорят, сотворил волка, чтобы охранять капусту, которая росла  в
садике у пресвятой богородицы, от коз и козлят? Он был прав.  Преклоним-
ся. Мы вечно жалуемся на сильных. Но, друг мой, если бы слабые стали ко-
ролями, было бы еще гораздо хуже. Вывод: все благо - и волки и овцы; ов-
цам нужны волки, чтобы их стеречь; а волкам - овцы, потому что  надо  же
есть... А засим, мой Кола, я отправляюсь стеречь свою капусту.
   Сутану подобрав, дубинку в руку взяв, он ушел в безлунную ночь, раст-
роганно препоручив мне Магдалинку.
   В следующие затем дни было не так весело. В первый  вечер  мы  нажра-
лись, как дураки, без счета, из чревоугодия, ради похвальбы и по глупос-
ти. И наши запасы более чем порастряслись. Пришлось стягивать животы; их
и стянули. Но ломались по-прежнему. Когда приели все колбасы, изготовили
другие - кишки, начиненные отрубями, канаты, вымоченные  в  дегте,  -  и
размахивали ими на гарпунах перед носом у неприятеля. Но мошенник открыл
обман. Пуля однажды вспорола такую колбасу по самой середке. И  кто  тут
посмеялся? Не мы. Чтобы нас доконать, эти разбойники, видя, что мы с на-
ших стен удим рыбу в реке, взяли да и поставили у шлюзов, выше и ниже по
течению, большие сети, чтобы перехватывать улов. Тщетно  наш  настоятель
увещевал этих нечестивцев не мешать нам говеть.  За  неимением  постного
пришлось питаться собственным жиром.
   Разумеется, мы могли бы воззвать о помощи к господину де Неверу.  Ну,
говоря откровенно, мы не оченьто жаждали снова брать на постой  его  во-
инство. Выгоднее было иметь врагов снаружи, чем друзей внутри. И  поэто-
му, пока можно было без них обойтись, мы помалкивали;  так  лучше  было.
Неприятель же был настолько скромен, что тоже их не вызывал. Предпочита-
ли уладить дело сами, без посторонних. И вот, не  торопясь,  вступили  в
переговоры. А тем временем в обоих станах жизнь вели весьма  благоразум-
ную, ложились рано, вставали поздно, весь день играли в шары и в пробку,
зевали, не столько от голоду, сколько от  скуки,  и  спали  так  основа-
тельно, что мы, и постясь, жирели.
   Двигаться старались как можно меньше. Но трудно было удержать  ребят.
Эти сорванцы, с их вечной беготней, визгом и смехом, всегда в  движении,
то и дело торчали на стенах, показывали осаждающим язык, обстреливали их
камнями: у них была целая артиллерия из бузинных трубок, из пращей с ве-
ревочкой, из расщепленных палочек... Хлоп, щелк, в самую  гущу!  И  наши
мартышки рычат от смеха, а избиваемые, вне себя,  клянутся  их  изничто-
жить. Нам крикнули, что если еще хоть один шалун на стене высунет нос, в
него пульнут из аркебузы. Мы обещали за ними смотреть; но как  мальчишек
ни жури и как им уши ни дери, они ускользают, как угри. А хуже всего,  я
вам скажу (я и до сих пор еще дрожу), это то, что в один прекрасный  ве-
чер я вдруг слышу крик: оказывается, Глоди (вот и  поди!),  эта  тихоня,
святая картинка, - ах, скотинка, золото  мое!  -  с  откоса  прыгнула  в
ров... Господи, я ее высечь был готов!.. В один миг я был  на  стене.  И
все мы свесились в вышине... Неприятель был бы в выигрыше, если бы  изб-
рал нас мишенью; но и он, как и мы, смотрел в ров на мою крошечку, кото-
рая (слава тебе, матерь божия!) скатилась мягко, как кошечка, и,  ничуть
не испугавшись, сидя на цветущей траве, подымала голову к головам, кото-
рые свешивались по сторонам и, улыбаясь им в  ответ,  рвала  букет.  Все
улыбались ей тоже. Монсеньер де Раньи, неприятельский комендант,  велел,
чтобы никто не обижал девчурку, и даже бросил ей,  милый  человек,  свою
бомбоньерку.
   Но пока все были заняты Глоди, Мартина (с женщинами вечные  истории),
чтобы  спасти  свою  овечку,  Просилась  тоже  вниз  по  откосу,  бегом,
скользком, кувырком, с юбкой, задранной до шеи, являя врагам свои  эмпи-
реи, восток и запад, все зараз, всю твердь небесную напоказ и, в  сиянии
лучей, светило ночей. Ее успех был бесподобен. Но она не смутилась, заб-
рала свою Глоди, расцеловала и отшлепала.
   Воодушевленный ее прелестями, не слушаясь своего капитана,  здоровен-
ный солдат спрыгнул в ров и бросился к ней бегом. Она  остановилась.  Мы
со стены кинули ей помело. Она его взяла и смело на  врага  пошла,  и  -
раз! раз! вот как у нас! - повеса струхнул и - бей! валяй! -  улепетнул,
- гремите, трубы и барабаны! Триумфаторшу подцепили, вместе с  ребенком,
при смехе звонком; и, гордый, как павлин, я тянул веревку, которая поды-
мала мою плутовку, ослепившую вражеские очи звездою полуночи.
   Еще неделя ушла на разговоры. (Для беседы всякий повод хорош.) Ложный
слух о приближении господина де Невера нас, наконец, привел к  согласию;
и мир, в конечном счете, обошелся дешево: мы обещали везлэйцам  десятину
с будущего сбора винограда. Хорошо обещать то, чего  нет,  что  еще  бу-
дет... Быть может, его и не будет; во всяком  случае,  немало  воды  под
мостом протечет, и немало вина - в наш живот.
   Таким образом, обе стороны были очень довольны друг другом, а собой и
еще того более. Но не успели мы обсохнуть после ливня,  как  попали  под
новый дождь. В самую ночь после заключения мира в небесах явилось знаме-
ние. В десять часов оно показалось из-за Самбера, где  оно  таилось,  и,
скользя по звездному лугу, протянулось, как  змей,  к  Сен-Пьер-дю-Мону.
Вид оно имело меча, и острие у него было, как факел, с дымными  языками.
А рукоять держала рука, пальцы у которой оканчивались вопиющими  голова-
ми. На безымянном персте была женщина с развевающимися волосами. И шири-
на меча была: у рукояти - пядень; у острия - семь-восемь линий; посреди-
не - два дюйма и три линии, ровно. И цвет его  был  кровавый,  багровый,
припухлый, словно рана на теле. Все мы задрали к  небу  головы,  разинув
рты; слышался стук зубовный. И оба стана гадали, которому из них  грозит
вещий знак. И мы были твердо уверены, что тому. Но у всех мороз по  коже
подирал. Кроме меня. Мне не было страшно. Надо сказать, что я ничего  не
видал, я лег в постель в девять часов. Но лег, повинуясь календарю,  ибо
это было число, указанное для приема лекарства; а где бы я ни  был,  раз
календарь велит, я подчиняюсь беспрекословно, ибо это небесная заповедь.
Но так как мне все рассказали, то это все равно, как  если  бы  я  видел
сам. Я и записал.
   Когда мир был подписан, недруги и други сели вместе пировать.  И  так
как подоспело преполовение поста, то разговелись вовсю. Из окрестных де-
ревень к нам прибыли изобильно, чтобы отпраздновать наше освобождение, и
снедь и едоки. Это был знатный день. Стол был накрыт во всю длину  стен.
Поданы были три вепренка, зажаренные целиком, начиненные пряным крошевом
из бараньих потрохов и чапурьей печенки; душистые окорока,  копченные  в
очаге на можжевеловых ветках; заячьи  и  свиные  паштеты,  приправленные
чесноком и лавровым листом; требуха и сосиски;  щуки  и  улитки;  рубцы,
черное рагу, такое, что от одного запаха щекотало в мозгу; и телячьи го-
ловы, таявшие на языке; и неопалимые купины проперченных раков, обжигав-
шие вам глотку; а к ним, чтобы ее умягчить, салаты с  немецким  луком  и
уксусом, и добрые вина - шапот, мандр, вофийу; а на десерт - белая прос-
токваша, прохладная, упругая, расплывавшаяся во рту; и  сухари,  которые
вам высасывали полный стакан, разом, как губка.
   Никто не встал из-за стола, пока не съели все дотла. Благословен гос-
подь, сподобивший нас в столь тесное пространство, в мешок нашего  живо-
та, погружать бутылки и блюда! Особенно хорошо было  единоборство  между
иноком Куцоухом от святого Мартына Везлэйского, который сопровождал вез-
лэйцев (этим великим наблюдателем, который, говорят,  первый  установил,
что, не задрав хвоста, осел не может раскрыть уста), и нашим, не  ослом,
а отцом Геннекеном, утверждавшим, что он, должно быть, был некогда  кар-
пом или щукой, до того ему ненавистна вода, которой он, вероятно,  слиш-
ком много выпил в предшествующей жизни. Словом, когда  мы  встали  из-за
стола, везлэйцы и кламсийцы, мы уважали друг друга много больше, чем  за
супом: человек познается за едой. Кто любит хорошее, того и я люблю:  он
добрый бургундец.
   Наконец, чтобы окончательно нас сдружить, как раз когда мы  перевари-
вали обед, явились подкрепления, высланные господином де Невером для на-
шей защиты. Нам стало очень весело; и оба наши стана весьма учтиво  поп-
росили их вернуться вспять. Они не посмели упорствовать и  ушли  присты-
женные, как собаки, которых овцы послали пастись. И мы говорили, обнима-
ясь:
   - И дураки же мы были, что дрались ради наших охранителей! Если бы  у
нас не было врагов, они бы их выдумали, ей-ей, чтобы нас  защищать!  По-
корнейше благодарим! Спаси нас, боже, от наших спасителей! Мы и сами се-
бя спасем. Бедные овечки! Если бы нам беречься только волка, наша участь
была бы не так плоха. Но кто нас убережет от пастуха?

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   БРЭВСКИЙ КЮРЕ
   Первого апреля

   Как только дороги очистились от этих непрошеных гостей, я решил  схо-
дить, не откладывая, проведать моего Шамайя в его деревне. Не то чтобы я
очень за него беспокоился. Этот молодец  за  себя  постоять  умеет!  Но,
как-никак, на душе спокойнее, когда увидишь воочию далекого  друга...  И
потом необходимо было размять ноги.
   Вот я и собрался, никому ничего не говоря, и шел  себе,  посвистывая,
берегом реки, вьющейся вдоль лесистых холмов. На свежие листочки  падали
кружочки благословенного дождичка, весенних слез, который то перестанет,
то опять забарабанит. Влюбленная белка мяукала в ветвях. Гуси тараторили
на лугах. Дрозды заливались вовсю,  а  синичка-невеличка  разговаривала:
"ти-ти-тю".
   Дорогой я решил остановиться, чтобы прихватить с собой в Дорнеси дру-
гого моего приятеля, нотариуса, мэтра Пайара: подобно Грациям, мы бываем
в полном составе только втроем. Я его застал в конторе заносящим в книги
погоду сего дня, сны, ему приснившиеся, и взгляды свои на политику.  Ря-
дом с ним лежала раскрытой, возле "De Legibus"  [2],  книга  "Пророчеств
господина Нострадамуса". Когда всю жизнь сидишь взаперти, дух  старается
отыграться и принимается странствовать по равнинам мечтаний и  в  дебрях
воспоминаний; и хоть движет не он земную машину, он считает  в  грядущем
ее судьбину. Все, говорят, предначертано; я этому верю, но сознаюсь, что
умею вычитывать в "Центуриях" будущее только тогда, когда оно уже испол-
нилось.
   При виде меня милейший Пайар просиял; и весь дом сверху донизу  огла-
сился нашим смехом. Мне всякий раз  радует  очи  этот  человечек,  пуза-
тенький, с рябым лицом, толстощекий, красноносый,  с  морщинками  вокруг
живых и хитрых глаз, с видом хмурым, вечно брюзжащий на погоду, на людс-
кую породу, но, в сущности, великий весельчак и зубоскал и  еще  больший
затейник, чем я сам. Для него истинное удовольствие  отпустить  вам,  со
строгим видом, чудовищную загогулину. И любо на него смотреть, когда  он
величественно восседает за столом с бутылкой, призывая Кома и Мома и за-
тягивая песенку. Радуясь мне, он держал меня за руку своими  толстыми  и
неуклюжими руками, но шустрыми, как и он сам, дьявольски ловко  умеющими
управляться со всякого рода инструментами, пилить, тесать,  переплетать,
столярничать. Он все в доме смастерил сам; и все это некрасиво, но все -
его работа; и красиво или нет, это его портрет.
   Чтобы не утратить привычки, он пожаловался на то, на се; а я из  про-
тиворечия похвалил и ее и то. Он - доктор Всехул, а я - Всехвал;  таковы
наши роли. Он поворчал на своих клиентов; и, конечно,  нельзя  не  приз-
нать, что они не очень-то прилежно ему платят;  ибо  некоторым  из  этих
долгов уже по тридцать пять лет; а он, хоть и заинтересован в  этом,  не
торопится их взыскивать. Иные если и расплачиваются, то случайно,  когда
вздумается, натурой: корзина яиц, пара цыплят. Таков уж обычай; и  сочли
бы оскорблением, если бы он стал вдруг требовать деньги. Он  ворчит,  но
не спорит: и мне кажется, что на их месте он поступал бы совершенно  так
же.
   К счастью для него, жить ему есть на  что.  Состояньице  кругленькое,
несущее яйца. Потребностей мало. Старый холостяк; за юбками не гоняется;
а что до удовольствий стола, то Природа у нас об этом позаботилась, -  у
нас в полях накрытый стол. Наши виноградники,  наши  крольчатники,  наши
плодовые сады, наши рыбные садки - кладовая обильная.  Больше  всего  он
Тратит на книги, которые если и показывает, то издали (не любит ими ссу-
жать, скотина), да на свою страсть - смотреть  на  луну  (проказник!)  в
этакую трубу, как их с недавних пор привозят из  Голландии.  У  себя  на
чердаке, на крыше, посреди труб, он соорудил  шатучую  площадку,  откуда
важно созерцает круговращение тверди; он старается вычитать в  ней,  без
особого толка, азбуку наших судеб. Впрочем, сам он этому  не  верит,  но
ему нравится верить. И в этом я его понимаю: приятно Смотреть  из  окна,
как проходят звезды над головой, словно барышни по мостовой; им приписы-
ваешь истории, романы, интриги; и правда это или  неправда,  а  занятнее
всякой книги.
   Мы долго спорили о чуде, о кроваво-пламенном мече, который в  прошлую
среду ночью явился людям воочью. И каждый из нас  толковал  знамения  на
свой лад; разумеется, каждый настаивал с пеной у рта, что на его стороне
правота. Но в конце концов обнаружилось с обеих сторон,  что  ничего  не
видели ни я, ни он. Ибо как раз в этот вечер мой астролог за своим инст-
рументом вздремнул часок. Когда видишь, что не ты один в дураках, прими-
ряешься со своей участью. Мы примирились с ней весело.
   И мы двинулись в путь, твердо решив скрыть этот случай от нашего  кю-
ре. Мы шли полями, рассматривая молодые побеги, розовые веточки  кустов,
птиц, вивших себе гнезда, и ястреба над равниной, кружившего в небе  ко-
лесом. Мы вспоминали, смеясь, какую славную шутку мы  как-то  сыграли  с
Шамайем. Несколько месяцев кряду мы с Пайаром из кожи лезли вон,  обучая
Дрозда в клетке гугенотскому песнопению. Затем пустили его в сад к  гос-
подину кюре. Пообжившись там, он сделался наставником прочих  дроздов  в
деревне. И Шамай, которому их хорал не давал покою, когда он читал  свой
молитвенник, крестился, чурался, думал, что дьявол к нему в сад  забрал-
ся, заклинал его и в ярости своей, притаясь за ставнем, подстреливал не-
чистого. Впрочем, он не так уж от этого страдал. Потому что, убив дьяво-
ла, он его съедал.
   Беседуя, мы, наконец, пришли.
   Брав, казалось, спал. Дома вдоль улицы  зевали,  разинув  двери,  под
солнышком пригожим в глаза прохожим. Единственным человеческим лицом был
над канавой зад мальчишки, который прохлаждался, спустив штанишки. Но по
мере того как мы с Пайаром, взявшись под руку и разговаривая,  подходили
все ближе к середине местечка, шагая по дороге, усеянной соломою  и  ко-
ровьим пометом, до нас все громче доносилось словно гудение рассерженных
пчел. И когда мы вышли на церковную площадь, она  оказалась  запруженной
людьми, которые размахивали руками, шумели и голосили. Посередине, у ка-
литки своего сада, Шамай, красный от злости, орал, грозя прихожанам  ку-
лаками. Мы старались понять, в чем дело, но слышали только гул голосов:
   "Гусеницы, жуки, полевые мыши... Господи, услыши..."
   А Шамай кричал:
   - Нет! Нет! Я не пойду! А толпа:
   - Разрази тебя гром! Поп ты наш или нет"? Отвечай: да или  нет?  Если
ты наш поп, - а ты наш поп, - то ты нам и служишь.
   А Шамай:
   - Бродяги! Я служу богу, а не вам...
   Галдеж стоял изрядный. Шамай, чтобы покончить с ним, захлопнул калит-
ку перед носом у своих пасомых: сквозь ее прутья еще раз  мелькнули  его
руки, из которых одна по привычке елейно окропляла народ дождем  благос-
ловения, а другая воздымала над землей гром проклятия. Напоследок в окне
дома показались его круглый живот и четырехугольное лицо, которое, не  в
силах перекричать орущих, яростно состроило им в ответ длинный нос.  За-
тем ставни захлопнулись, и дом принял непроницаемый вид. Крикуны  утоми-
лись; площадь опустела; и мы, обогнув поредевших зевак, могли,  наконец,
постучать в дверь Шамайя.
   Стучали мы долго. Упрямый скот же не желал отворять.
   - Эй! Господин кюре! Сколько мы ни взывали (измененным голосом, чтобы
позабавиться):
   - Мэтр Шамай, вы дома?
   - К черту! Нет меня дома.
   И так как мы упорствовали:
   - Проваливайте вон! Если вы не уберетесь с моего порога, я  вас,  со-
бачью ораву, окрещу на славу.
   Он чуть не опорожнил на нас свой рукомойник. Мы крикнули:
   - Шамай, ты бы хоть вином! При этих словах, словно чудом, гроза утих-
ла. Алая, как солнце, свесилась обрадованная физиономия Шамайя:
   - Святые угодники! Брюньон, Пайар, это вы? А я-то чуть не наделал де-
лов! Ах вы, шутники проклятые! Чего же вы не сказали?
   И он, как лавина, скатывается по лестнице.
   - Входите! Входите! Будьте благословенны! Дайтека я вас расцелую! Ми-
лые мои, до чего же я рад  видеть  человеческое  лицо  после  всех  этих
обезьян! Видели вы, что они тут выплясывали? Пусть себе пляшут,  сколько
им угодно, я с места не двинусь. Идемте  наверх,  выпьем.  Вам,  небось,
жарко. Требовать, чтобы я пошел со святыми дарами! Скоро дождь: мы бы  с
господом богом вымокли до ниточки. Или мы у них на жалованье? Или я  по-
денщик? Обращаться со служителем божьим, как  с  батраком!  Дармоеды!  Я
поставлен блюсти их души, а не их поля.
   - Послушай, - спросили мы, - о чем это ты? На кого это ты так  взъел-
ся?
   - Идем, идем наверх, - сказал он. - Там нам будет удобнее. Но  прежде
всего необходимо выпить. Я не могу, я задыхаюсь!.. Как вы  находите  это
вино? Ей-ей, оно не из самых плохих. Верите ли,  друзья  мои,  что  этим
скотам угодно, чтобы я каждый день, начиная с пасхи и до самого вознесе-
ния, служил молебствия... Почему бы не от крещения до Нового  года?..  И
это ради жуков!..
   - Жуков! - сказали мы. - Вот ты  так  действительно  как  будто  муху
убил. Ты заговариваешься, Шамай.
   - Я не заговариваюсь! - воскликнул он возмущенно. - Нет, знаете,  это
уж слишком! Я должен терпеть все их безумства, и я же и безумен!
   - Тогда объяснись, как человек здравомыслящий.
   - Вам легко говорить, - отвечал он, яростно отирая лицо. -  Я  должен
оставаться спокоен, когда нас тормошат, меня и господа бога, господа бо-
га и меня, весь божий день, чтобы мы потакали их ерундовым выдумкам! Бу-
ди вам известно (ух, я задохнусь, положительно!), что эти язычники,  ко-
торые в грош не ставят вечное спасение и не омывают  ни  душ  своих,  ни
ног, требуют от своего кюре, чтобы он добывал им и дождь и ведро. Я дол-
жен приказывать солнцу, луне: "Чуточку тепла, водички; хватит, достаточ-
но; чуточку солнышка, да чтоб было мягкое, подернутое;  легкий  ветерок,
главное - без морозов; еще  поливочку,  господи,  для  моего  винограда;
стой, хватит мочиться! А теперь изволь подогреть..." Послушать этих  ло-
дырей, так господу богу остается уподобиться, под бичом молитвы, рабоче-
му ослу, который ходит по кругу и накачивает воду. Вдобавок  (это  лучше
всего!) они и промеж себя несогласны: одному нужен дождь, другому  солн-
це. И вот они скликают святых на подмогу. Их там тридцать семь, поливаю-
щих. Во главе выступает с копьем в руке Медард святитель, великий  мочи-
тель. На той стороне их только двое: святой  Раймунд  и  святой  Деодат,
чтобы разгонять тучи. Но спешат на выручку святой Власий-ветрогон, Хрис-
тофор-градоборец,    Валериан-грозоглот,    Аврелиан-громорез,    святой
Клар-солнцедар. В небе раздор. Все эти важные  особы  идут  на  кулачки.
Святые Сусанна, Елена и Схоластика рвут друг друга в клочки. Не знает  и
сам господь бог, какой бы святой тут помог. А если бог не знает, то  от-
куда знать кюре? Бедный кюре! В конце концов я в  стороне  от  битвы.  Я
здесь на то, чтобы передавать молитвы. А кто Авель, кто Каин, решает хо-
зяин. Поэтому я ничего бы не стал говорить (хотя, между нами, это идоло-
поклонство мне претит. Иисусе милостивый, или ты напрасно умирал?), если
бы эти бродяги меня-то хоть не вмешивали в небесные  передряги.  Но  они
прямо с ума сошли, они желают пользоваться мною и  святым  крестом,  как
талисманом, против всего, что им грозит изъяном. То это крысы, которые у
них пожирают хлеб в амбарах. Крестный ход, заклинания,  молитвы  святому
Никасию. Морозный декабрьский день, снегу по пояс; я схватил прострел...
То это гусеницы. Молитвы святой Гертруде, крестный ход. На  дворе  март:
град, талый снег, мерзлый дождь; я охрип, кашляю по сей день...  Сегодня
- жуки. Опять крестный ход! Я должен обходить их сады (свинцовый солнце-
пек, тучи пузатые и сизые, как мухи, будет гроза, в самый  раз  схватить
воспаление легких) и должен распевать: "Ibi ceciderunt делающие беззако-
ние, atque изринуты sunt и не возмогут stare..." [3]. Ведь изринутто бу-
ду я! "Ibi cecidit [4] Шамай Батист, по  прозвищу  Сладостный,  кюре..."
Нет, нет, нет, покорнейше благодарю! Мне спешить некуда.  Самая  веселая
шутка, и та приедается. Мое ли дело, скажите, пожалуйста, морить им  гу-
сениц? Если жуки им мешают, пусть они обезжучиваются  сами,  бездельники
этакие! Береженого бог бережет. Было бы очень просто сложить руки и  го-
ворить кюре: "Исполни то, исполни это!" Я исполняю волю божию и  мою:  я
пью. Я пью. Пейте и вы... А они, если им угодно, пусть осаждают мой дом!
Мои друзья, мне все равно; пусть будет твердо решено, что они раньше  ко
мне повернутся тылом, чем я своим тылом в этом кресле. Давайте пить  ви-
но!
   Он принялся за винопийство, утомясь от долгого витийства. И  мы,  по-
добно ему, прочистили глотки и подняли стаканы, созерцая сквозь них  не-
беса и нашу судьбу, каковые представлялись нам розовыми. Несколько минут
царила тишина. Только Пайар пощелкивал языком, да в толстой шее у Шамайя
булькало вино. Он пил залпом, а Пайар глоточками. Шамай, когда поток ис-
чезал в его дыре, издавал "ха!", возводя очи горе. Пайар оглядывал  свой
стакан и сверху и снизу, на тень и на свет, посасывал, посапывал, пил  и
небом, и носом, и глазом. Я же наслаждался разом и  питьем  и  питухами:
мое удовольствие усугублялось их удовольствием и лицезрением их: пить  и
видеть - сугубый вкус, королевский кус. Но это  мне  не  мешало  усердно
подхлестывать и мой стаканчик. И мы, все трое, шли бодро в  ногу;  никто
не жаловался на дорогу!.. Но кто бы подумал? В конечном счете, поддав на
повороте, всех обогнал, изумляя свет, господин законовед.
   Когда подвальная роса нежно умягчила наши гортани и вернула  бодрость
жизненным силам, наши души расцвели, и лица тоже. Облокотясь у открытого
окна, мы с восторженным умилением любовались молодой весной в полях, ве-
селым солнцем на нежно оперенных тополях, укрытой в глубине долины  Ион-
ной, которая кружит и кружит среди лугов, подобию резвой собачке, и  нам
слышно было, как голосят прачки, и вальки звякают, и утки крякают. И Ша-
май, просветлевший лицом, говорил, пощипывая нас за локти:
   - Как хорошо жить в этом краю! Благословен господь  небесный,  давший
нам с  вами  родиться  тут.  Ну,  есть  ли  что-нибудь  милее,  веселее,
умильнее, восхитительнее, вкусней, жирней, сочней и миловидней!  У  меня
слезы на глазах перед вот этой далью. Так бы и съел ее, каналью!
   Мы согласились кротко, кивком подбородка, как вдруг он разразился:
   - И на кой черт пришло ему в голову наплодить в таком краю этих  ско-
тов! Он, разумеется, прав. Он знает, что делает, надо верить... но я  бы
предпочел, признаться, чтобы он оказался неправ и  чтобы  мои  прихожане
жили у черта, где угодно, у инков или у падишаха, - место  найдут,  лишь
бы не тут!
   Мы ему сказали:
   - Шамай, они везде одинаковы. Не эти, так другие! К чему менять?
   - Видно, - продолжал Шамай, - они созданы не для  того,  чтобы  я  их
спасал, а для моего спасения, чтобы я еще на земле искупил  свои  грехи.
Согласитесь, кумовья мои, согласитесь, что нет  паскуднее  ремесла,  чем
ремесло сельского кюре, который силится внедрить истины божий этим  жал-
ким тупицам в их башки толстокожие. Сколько ни питай их соком  Евангелия
и ни суй их малышам титьку Катехизиса, - едва они хлебнут молока, оно  у
них выходит через нос; этим широким глоткам нужен корм попроще. Они  вам
пожуют "Отче наш", поворочают во рту молитву или споют, чтобы  послушать
собственное блеяние, вечерню с повечерием, но  ни  одно  из  благодатных
слов не переступит паперти их прожорливых ртов. Ни в сердце, ни в  желу-
док не попадает ничего. Они такие же язычники, как были до того. Напрас-
но, век за веком, мы искореняем в полях, ручьях, лесах духов и фей; нап-
расно мы силимся задуть, надсаживая щеки и грудь, силимся вновь и  вновь
загасить эти адские огни, дабы в потемневшей ночи  вселенной  виден  был
только свет истинного бога; нам так и не удается истребить  эти  исчадия
земли, эти грязные суеверия, эту душу вещества. В старых дубовых пнях, в
черных камнях-вертунах по-прежнему гнездится это сатанинское отродье.  А
ведь сколько мы его били, рубили, жгли, толкли, выкапывали из земли! На-
до бы вывернуть каждую кочку, каждый камень,  всю  нашу  галльскую  зем-
лю-мать, чтобы всех этих дьяволов из нее изгнать. Да оно и  не  к  чему.
Это проклятая Природа выскальзывает у вас из рук; вы ей отрубите лапы, у
нее отрастают крылья. Одного бога убьете, их  народится  десять.  Все  -
бог, все - дьявол для этих болванов. Они верят в оборотней, в белую  ло-
шадь без головы и в черную курицу, в человечьего змея, в  домового  и  в
вещих уток... Скажите мне на милость, на что будет похож среди всех этих
косолапых чудовищ, сбежавших из Ноева ковчега, кроткий сын Марии  и  на-
божного плотника!
   Мэтр Пайар отвечал:
   - Кум, "видишь глаз чужой, да не видишь свой".
   Твои прихожане не в своем уме, ты прав. Но сам-то ты рассудком  разве
более здрав? Не тебе говорить, кюре; ты поступаешь  совершенно  так  же,
как они. Чем твои святые лучше их домовых и фей? Мало было завести одно-
го бога втроем, или троих в одном, и богинюмать, надо было еще  поселить
в ваших пантеонах кучу божков в юбках и панталонах, чтобы заменить  сок-
рушенных в нишах опустошенных. Но эти боги, нет, ейбогу, не стоят  преж-
них. Невесть откуда они берутся; они лезут отовсюду, как  улитки,  неск-
ладные, худородные, паршивые, убогие, неумытые, покрытые язвами и шишка-
ми, снедаемые вшами; один выставляет напоказ кровоточащий обрубок или на
бедре у себя глянцевитую болячку; другой кокетливо носит загнанную ему в
загривок плаху; этот разгуливает с головой под мышкой; тот  торжественно
держит в пальцах собственную кожу и потряхивает  ею,  как  сорочкой.  И,
чтобы не ходить далеко, что нам сказать, кюре, про твоего  святого,  про
того, который царит у тебя в церкви, про Симеона  Столпника,  того,  что
сорок лет простоял на одной ноге на своем столпе наподобие цапли?
   Шамай подскочил и воскликнул:
   - Стой, стой! Другие святые еще куда ни шло.
   Мне их оберегать не поручено. Но этот, язычник ты этакий, это мой,  я
у него в доме. Мой друг, будь вежлив!
   - Ладно (я твой гость), пусть твоя птица торчит себе, поджав ногу; но
скажи ты мне, что ты думаешь о корбиньийском аббате, который утверждает,
будто у него в бутылке хранится млеко пресвятой девы; и скажи  мне  свое
мнение о господине де Сермизеле, который однажды, когда у него  случился
понос, поставил себе клистир из святой воды с прахом от мощей!
   - А думаю я то, - сказал Шамай, - что сам  ты,  который  сейчас  сме-
ешься, если бы у тебя болел задний проход, поступил бы, пожалуй, так же,
как и тот. Что же касается корбиньийского аббата,  то  все  эти  монахи,
чтобы отбить у нас покупателей, готовы торговать,  если  бы  могли,  ан-
гельским молоком, архангельскими сливками и серафимьим  маслом.  Ты  мне
про них не говори! Монах и кюре - это собака и кошка.
   - Так ты, кюре, не веришь в эти мощи?
   - Нет, в их мощи не верю, я верю в свои. У меня есть плечевой  отрос-
ток лопатки святой Диетрины, который лишавым просветляет мочу и цвет ли-
ца. И у меня есть теменная кость святого Паклия, которая изгоняет  бесов
из бараньих животов... Нельзя ли не смеяться? Ты скалишь зубы, нехристь?
Так ты ни во что не веришь? У меня имеются грамоты (слепец, кто усомнил-
ся бы! Я за ними схожу), на пергаменте и за подписом; ты убедишься, убе-
дишься в их подлинности!
   - Сиди, сиди и оставь свои бумаги. Ты и сам в них не веришь, Шамай, у
тебя нос шевелится... Чья бы она ни была,  откуда  бы  она  ни  взялась,
кость всегда будет кость, и кто ей поклоняется - идолопоклонник.  Всякой
вещи свое место; мертвых - на кладбище! Я так верю в живых,  верю  тому,
что сейчас день, что я пью и рассуждаю, - и рассуждаю превосходно, - что
дважды два четыре, что земля есть неподвижное светило, затерянное  среди
вращающегося пространства; я верю в Ги Кокиля и могу прочесть тебе, если
хочешь, наизусть Свод обычаев нашего Неверского края;  я  верю  также  в
книги, где капля за каплей процеживаются человеческое знание  и  челове-
ческий опыт; но прежде всего я верю в свой разум. И (само собой  разуме-
ется) верю также в Священное писание. Нет благомыслящего человека, кото-
рый бы в нем сомневался. Доволен ли ты, кюре?
   - Нет, недоволен! - воскликнул Шамай, рассерженный не на шутку. - Или
ты кальвинист, еретик, гугенот, который бормочет  себе  Библию,  поучает
матерь свою церковь и полагает (гадючье племя!),  что  может  обходиться
без кюре?
   Тут озлился и мой Пайар, протестуя против того,  чтобы  его  называли
протестантом, заявляя, что он добрый француз,  правоверный  католик,  но
человек разумный, у которого на месте и мозги и  кулаки,  который  видит
днем и без очков, который зовет дурака дураком, а Шамайя - тремя дурака-
ми в одном лице или одним в трех лицах (как ему угодно), и который, что-
бы уважить бога, уважает свой разум, великого светоча прекраснейший луч.
   На этом они замолкли и стали пить, ворча и хмурясь, опершись  локтями
на стол и сев друг к другу спиной. Я расхохотался. Тогда  они  заметили,
что я ничего еще не сказал, и сам я это заметил. Я их все время наблюдал
и слушал, забавляясь их спором, передразнивая их глазами и лицом, повто-
ряя про себя их слова, бесшумно шевеля ртом, как кролик, жующий капусту.
Но остервенелые спорщики потребовали, чтобы я заявил, с  кем  из  них  я
согласен. Я отвечал:
   - С обоими и еще кое с кем. Разве мало  охотников  порассуждать?  Чем
больше соберется дураков, тем смешнее; а чем больше  смеха,  тем  больше
мудрости. Друзья мои, когда вы желаете узнать, что у вас имеется, вы вы-
писываете на бумаге все свои цифры; затем вы их складываете.  Почему  бы
вам не сложить вместе все ваши враки? Быть может, в итоге получится  ис-
тина. Истина вам кажет кукиш, когда вы хотите прибрать  ее  к  рукам.  У
вселенной, дети мои, имеется не  одно  объяснение:  ибо  каждое  из  них
объясняет лишь одну сторону вопроса. Я согласен со всеми вашими  богами,
и языческими, и христианскими, и богом-разумом, кроме того.
   При этих словах оба они, объединясь против меня, гневно заявили,  что
я пирроник и безбожник.
   - Безбожник! Чего вам надо? Чего вы от меня хотите? Ваш бог или  ваши
боги, ваш закон или ваши законы желают пожаловать ко мне? Милости прошу!
Я их приму. Я принимаю всех, я человек радушный. Господь бог  мне  очень
нравится, а его святые и еще того больше. Я их люблю, я их чту, я им рад
всегда; и они (это люди добрые) охотно заходят ко мне покалякать иногда.
Но, если уж говорить откровенно, одного бога, сознаюсь  вам,  мне  мало.
Что поделаешь. Я человек жадный... а меня сажают на диету! У  меня  есть
свои святые угодники и святые угодницы, мои феи и духи, воздушные,  зем-
ные, лесные и водные; я верю в разум; верю также в безумцев, которые ви-
дят истину; и верю в колдунов. Мне нравится думать, что подвешенная зем-
ля качается в облаках, и мне хотелось бы потрогать,  разобрать  и  снова
собрать весь чудесный механизм мировых часов. Но это не значит, что я не
люблю слушать пение сверчков далеких, звезд круглооких и разглядывать на
луне человека с фонарем... Вы пожимаете плечами? Вы за порядок.  Что  ж,
порядок вещь хорошая! Но даром он не дается, за него приходится платить.
Порядок - это значит не делать того, что хочется, и делать то,  чего  не
хочется. Это значит выколоть себе один глаз, чтобы лучше видеть  другим.
Это значит рубить леса, чтобы прокладывать длинные, прямые  дороги.  Это
удобно, удобно... Но, боже мой, до чего это некрасиво!  Я  старый  галл:
много вождей, много законов, все-братья, и каждый сам по себе. Верь, ес-
ли хочешь, и предоставь мне не верить, если я хочу, или верить. Чти  ра-
зум. А главное, мой Друг, не трогай богов! Ими кишит, ими дождит сверху,
снизу, над головами и под ногами; мир от них вздут, как супорось. Я ува-
жаю их всех. И я вам разрешаю преподнести мне еще. Но сами вы не отбере-
те у меня ни единого и не подобьете меня его уволить: разве что мошенник
стал бы уж слишком злоупотреблять моим легковерием.
   Сжалившись надо мной, Пайар и кюре спросили, как это я разбираю доро-
гу посреди такого кавардака.
   - Я разбираю ее отлично, - отвечал я. - Каждая тропинка мне  знакома,
я по ним хожу, как дома. Когда я иду лесом один из Шамув Везлэ, неужели,
по-вашему, мне нужна проезжая дорога? Я хожу туда и обратно, с закрытыми
глазами, по браконьерским тропкам; и если я, может быть, и прихожу  пос-
ледним, зато я приношу домой набитый ягдташ. В нем все на своем месте, в
порядке, за ярлычком: господь бог в церкви, святые  по  своим  часовням,
феи в полях, разум у меня во лбу. Они ладят великолепно: у всякого  свое
дело и свой дом. Никакому деспотическому королю они  не  подчинены;  но,
подобно господам бернцам и их конфедератам, все они образуют промеж себя
союзные кантоны. Одни послабее, другие посильнее. Но только на это пола-
гаться нельзя! Иной раз против  сильных  требуются  слабые.  Разумеется,
господь бог сильнее фей. Однако же и ему приходится с ними считаться.  И
сам по себе господь бог не сильнее, чем все остальные, вместе взятые. На
всякого сильного найдется сильнейший, чтобы его съесть.  Кто  ест,  того
съедят. Так-то. Меня, видите ли, не разубедить, что самого большого гос-
пода бога еще никто не видал. Он очень далеко,  очень  высоко,  в  самой
глубине, в самой вышине. Как наш государь король. Мы  знаем  (и  слишком
хорошо) его людей, управителей, исполнителей. А сам он  там,  у  себя  в
Лувре. Теперешний господь бог, которому молятся ныне, это, так  сказать,
господин Кончини... Ладно, ты меня не тузи, Шамай! Я скажу, чтобы ты  не
сердился, что это наш добрый герцог, властитель неверский. Да  благосло-
вят его небеса! Я его уважаю и люблю. Но перед властителем Лувра он  ве-
дет себя смирно, и хорошо делает. Да будет так!
   - Да будет так! - сказал Пайар. - Но это не так.
   Увы, далеко не так! "Когда нет господина, познаешь челядина".  С  тех
пор как умер наш Генрих и королевство перешло в бабьи руки, князья игра-
ют им, как прялкой. "Князьям потеха, а нам не до смеха". Эти ворюги удят
рыбу в большом садке и расхищают золото и грядущие победы, спящие в сун-
дуках Арсенала, да охранит их господин де  Сюлли!  Ах,  если  бы  явился
мститель, чтобы им изрыгнуть собственную голову вместе с золотом,  кото-
рого они нажрались!
   По этому поводу мы наговорили такого, что было бы неосторожно все это
записывать: ибо, напав на этот лад, все мы распелись  дружно.  Исполнили
мы также несколько вариаций на тему о долгополых вельможах, о  туфленос-
ных святошах, жирных прелатах и о тунеядцах-монахах. Я  должен  сказать,
что самые лучшие, самые блестящие  песнопения  импровизировал  в  данном
случае Шамай. И наше трио продолжало идти в такт, каждый из нас как еди-
ный глас, когда после падочных мы коснулись припадочных, после лицемеров
- всяких изуверов, фанатиков-живоглотов,  католиков  и  гугенотов,  всех
этих болванов, которые, желая внушить любовь к всевышнему, дубьем и  ме-
чом вгоняют ее ближнему! Господь бог не  ослятник,  чтобы  понукать  нас
палкой. Кто желает погубить свою душу, пусть себе ее губит! Надо ли  еще
мучить его и жечь живьем? Господи помилуй, оставьте нас в  покое!  Пусть
всякий живет себе, в нашей Франции, и не мешает жить  другим!  Последний
нечестивец и тот-христианин: ведь бог принял смерть за всех людей. И по-
том, и наихудший и наилучший, оба они в конце концов  жалкие  твари:  и,
сколь ни будь они суровы и горды, они похожи, как две капли воды.
   После чего, устав от разговора, мы запели, затянув в три голоса  сла-
вословие Вакху, единственному богу, насчет которого ни я, ни  Пайар,  ни
кюре не спорили. Шамай заявлял во всеуслышание, что его он  предпочитает
тем, о которых разглагольствуют в своих проповедях все эти грязные мона-
хи Кальвина и Лютера и прочая шушера. Вакх - это бог, которого  признать
можно, и достойный уважения, бог происхождения благородного, чисто фран-
цузского... да что там - христианского, братья мои дорогие:  ведь  разве
Иисус на некоторых старых портретах не изображается иной раз в виде Вак-
ха, попирающего ногами виноградные гроздья? Так выпьем же, други, за на-
шего искупителя, за нашего христианского Вакха, за нашего улыбчивого Ии-
суса, чья алая кровь струится по нашим склонам  и  напояет  благоуханием
наши виноградники, языки и души и вселяет свой нежный  дух,  человечный,
щедрый и незлобно лукавый, в нашу ясную Францию, со здравым разумом и  с
кровью здравой!
   В этом месте нашей беседы, когда мы содвинули стаканы в честь весело-
го французского разума, который смеется над всякой  крайностью  ("Мудрец
садится посередине"... почему нередко садится наземь), громкое  хлопанье
дверей, тяжелые шаги по лестнице, призывание Иисуса и всех святых и бур-
ные подавленные вздохи возвестили нам пришествие  госпожи  Элоизы  Кюре,
так звали домоправительницу, "Кюрихи" тоже Пыхтя и утирая  широкое  лицо
краем передника, она возгласила:
   - Ох! Ох! Помогите, господин кюре!
   - В чем дело, дуреха? - сердито спросил тот.
   - Идут! Идут! Это они!
   - Кто это? Эти гусеницы, которые расхаживают по полям крестным ходом?
Я тебе сказал, не говори мне об этих язычниках, о моих прихожанах!
   - Они вам грозят!
   - Мне наплевать. Чем бы это? Жалобой в духовный  суд?  Пожалуйста!  Я
готов.
   - Ах, господин, если бы только жалобой!
   - А чем же тогда? Говори!
   - Они там собрались у долговязого Пика и творят, что называется,  ка-
лабистические знаки и заклинания и поют: "Сбирайтесь, мыши  и  жуки,  со
всех полей сбирайтесь и объедать подвал и сад к Шамайю отправляйтесь!"
   При этих словах Шамай вскочил:
   - О проклятые! В мой сад их жуки! И в мой подвал... Они меня режут! И
надо же придумать! О господи, Симеон угодник, помогите вашему кюре!
   Напрасно старались мы его успокоить, напрасно смеялись.
   - Смейтесь, смейтесь! - кричал он на нас. - Будь вы  на  моем  месте,
господа мудрые, вы бы поменьше смеялись. Еще бы! Я бы и сам смеялся, си-
ди я в вашей шкуре: это не штука! А посмотрел бы я на вас, как бы вы от-
неслись к  такому  известию,  готовя  корм,  питье  и  кров  для  этаких
жильцов!.. Жуки! Гадость какая... И мыши!.. Я не желаю!  Да  ведь  здесь
хоть голову себе размозжи!
   - Полно, чего ты? - сказал я ему. - Ведь ты же кюре? Чего ты боишься?
Разговори их заговор! Ведь ты же в двадцать раз больше знаешь, чем  твои
прихожане! Ведь ты посильнее их будешь!
   - Какое там! Ничего я не знаю. Долговязый Пик  -  малый  дошлый.  Ах,
друзья мои, друзья мои! Ну и новость! Вот разбойники!.. А я-то  был  так
спокоен, так уверен! Ах, ни на что на свете нельзя полагаться. Один  бог
велик. Что я могу поделать? Я попался! Я в их  руках...  Элоиза,  милая,
ступай, беги, скажи им перестать! Я иду, я иду, ничего не попишешь!  Ах,
мерзавцы! Ну уж когда придет мой черед, у их смертного  ложа...  А  пока
(да будет воля...) приходится мне плясать под их дудку!.. Что ж, остает-
ся выпить чашу. Я ее выпью. И не такие пивал!..
   Он встал. Мы спросили:
   - Ты это куда же в конце концов?
   - В крестовый поход, - буркнул он, - на жуков.

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   БЕЗДЕЛЬНИК. ИЛИ ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ
   Апрель

   Апрель, дочурка стройненькая весны, девчурка  тоненькая,  чьи  глазки
так ясны, я смотрю, как цветут твои маленькие грудки на ветке  абрикоса,
на белой ветке с острыми розоватыми почками, обласканными свежим  утрен-
ним лучом, в моем саду, за моим окном. Какое чудесное утро!  Какое  бла-
женство думать о том, что будешь жить, что живешь этим днем! Я встаю,  я
расправляю мои старые руки, в которых я чувствую славную усталость после
ожесточенной работы. Последние две недели мои подмастерья и я, чтобы ис-
купить невольное безделье, взвивали стружки под самые небеса, и дерево у
нас пело на все голоса. К сожалению, наш рабочий голод прожорливее,  чем
аппетит заказчиков. Никто ничего не покупает, и еще того меньше торопят-
ся платить по старым заказам; у всех мошна истощена; нет больше крови  в
кошельках; но есть еще в наших руках и полях; земля хороша, та, из кото-
рой я сотворен и на которой живу (это одна и та же). "Молитвой и  трудом
станешь королем". Все они короли, люди нашей земли, или станут  ими  по-
немногу, честное слово, ей-богу, потому что я слышу, сегодня с утра, как
шумят мельницы на реке, как кузнечный мех скрипит  невдалеке,  на  нако-
вальнях молотки звенят веселым плясом, на досках резаки  рубят  кости  с
мясом, как лошадь фыркает и пьет, как сапожник постукивает и поет,  гро-
хот колес на дороге, стук башмаков многоногий, щелканье бичей, трескотню
прохожих, гомон голосов, звон колоколов - словом, дыхание города на  ра-
боте, в трудовом поте: "Отче наш, мы месим себе хлеб насущный,  пока  ты
нам его дашь: так оно верней..." А над моей головой - ясное  небо  весны
голубой, где проносятся белые облака, горячее солнце и свежесть ветерка.
И словно... воскресает молодость! Она стремит ко мне  полет  из  глубины
времен и в старом сердце, в том, что ждет, опять гнездо былое вьет.  Ми-
лая беглянка, как ее любишь, когда она вернется вновь! Куда больше, куда
лучше, чем в первый день, эта любовь...
   Тут, я слышу, скрипит флюгарка на крыше, и моя старуха резким голосом
кричит кому-то что-то, быть может, мне. (Мне слушать неохота.) Но вспуг-
нутая молодость упорхнула. Черт бы побрал флюгарку... А она вне себя  (я
говорю про мою старуху) спускается ко мне, и у меня возле барабанной пе-
репонки раздается голос звонкий:
   - Что ты тут делаешь сложа руки, зевая воронам вслед, несчастный дар-
моед, разинув рот шире ворот? Ты пугаешь птиц небесных. Чего  ты  ждешь?
Чтобы тебе упал в глотку жареный чиж или наплакал стриж? А я тем  време-
нем вожусь, тружусь, стараюсь, убиваюсь, работаю в седьмом  поту,  чтобы
служить этому скоту!.. Небось, слабая женщина, таков  твой  удел!..  Так
вот нет же, нет, потому что бог не  велел,  чтобы  нам  доставался  весь
труд, а чтобы Адам шатался и там и тут, заложив руки за спину.  Я  хочу,
чтобы и он тоже страдал, и хочу, чтобы ему было тяжело. А иначе, если бы
ему было весело, прощелыге,  было  бы  отчего  разувериться  в  боге!  К
счастью, имеюсь я, чтобы исполнить его святую волю. Перестанешь ты  сме-
яться? За работу, если хочешь, чтобы кипел  горшок!..  Извольте  видеть,
как он меня слушает! Да сдвинешься ли ты с места?
   Я отвечаю с мягкой улыбкой:
   - Сдвинусь, красавица. Грех было бы сидеть дома в этакое утро.
   Я вхожу в мастерскую, кричу подмастерьям:
   - Мне нужен, друзья мои, кусок дерева, упругий, нежный и  плотный.  Я
схожу к Риу посмотреть, нет ли у него на складе хорошенькой трехдюймовой
доски. Гоп! Каньа! Родине! Пойдемте выбирать!
   Мы с ними выходим. Старуха моя кричит. Я ей говорю:
   - Пой на здоровье! Можно было и не давать такого совета. Ну и музыка!
Я стал насвистывать, чтобы вышло звучнее. Добряк Каньа говорит:
   - Что вы, хозяйка! Можно подумать, что  мы  отправляемся  путешество-
вать. Через каких-нибудь четверть часика мы будем дома.
   - С этаким разбойником, - сказала она, - кто может поручиться?
   Било девять часов. Мы направлялись в Бейан, путь туда недолгий. Но на
Бевронском мосту останавливаешься мимоходом (надо же осведомиться о здо-
ровье, встречаясь с народом), приветствуешь Фетю, Гадена  и  Тренке,  по
прозвищу Жан-Красавец, которые начинают свой день,  сидя  на  плотине  и
глядя, как течет вода. Беседуешь минутку о том о сем. Затем мы двигаемся
дальше, честь честью. Мы люди совестливые, идем прямой дорогой, ни с кем
не заговариваем (правда, навстречу нам никто не попадается).  Но  только
(человек чувствителен к красотам природы) залюбуешься  небом,  весенними
побегами, яблоней в цвету, возле стен, во рву, заглядишься на  ласточку,
постоишь, поспоришь, откуда ветер...
   На полудороге я спохватываюсь, что еще не поцеловал сегодня моей Гло-
ди. Я говорю:
   - Вы себе ступайте. Я сделаю крюк. У Риу я вас настигну.
   Когда я подходил, Мартина, моя дочь, мыла свою лавку, не жалея воды и
не переставая тараторить, тараторить и тараторить то с одним, то с  дру-
гим, с мужем, с мальчишками, с подручным и с Глоди, да еще с двумя-тремя
соседками, с которыми она хохотала до слез,  не  переставая  тараторить,
тараторить и тараторить. А когда она кончила - не тараторить, а мыть,  -
она вышла и выплеснула ведро на улицу, со всего размаха.  Я  остановился
было в нескольких шагах, чтобы ею полюбоваться (она мне радует  глаза  и
душу, что за кусочек!), и половина ведра угодила мне в ноги. Она  расхо-
хоталась пуще прежнего, а я еще громче, чем она. Ах, эта галльская  кра-
савица, смеющаяся мне в лицо, С черными волосами,  которые  пожирают  ей
лоб, густыми бровями, горячими глазами и губами  еще  -  более  горячее,
красными, как угли, и пухлыми, как сливы! Плечи и руки у нее были голые,
а подол дерзко подоткнут, она сказала:
   - В добрый час! Тебе, что же, досталось все? Я отвечал:
   - Почти что так: но я воды не боюсь, лишь бы не требовалось ее пить.
   - Входи, - сказала она, - Ной, спасшийся от потопа, Ной-виноградарь.
   Я вошел, увидел Глоди в короткой юбочке, примостившуюся  под  прилав-
ком.
   - Здравствуй, маленькая булочница!
   - Готова биться об заклад, - сказала Мартина, - что я знаю, почему ты
так рано ушел сегодня из дому.
   - Ты можешь не бояться проигрыша, тебе причину знать легко, ты сосала
ее молоко.
   - Так это мать?
   - А то кто же?
   - Какие трусы эти мужчины! Флоримон, который как раз  входил,  принял
это на свой счет. Он напустил на себя оскорбленный вид. Я ему сказал:
   - Это мне. Не обижайся, юноша!
   - Хватит на обоих, - сказала она, - не будь таким жадным.
   Тот изображал по-прежнему уязвленное достоинство. Это настоящий  бур-
жуа; он не допускает, чтобы над ним можно было посмеяться;  и  когда  он
видит нас вдвоем, меня с Мартиной, он настораживается, он с недоверчивым
взглядом ждет, какие слова издаст наш смеющийся рот. Ах, бедные мы!  Ка-
ких только козней нам не приписывают!
   Я сказал с невинным видом:
   - Ты шутишь, Мартина; я знаю, Флоримон в своем  доме  хозяин;  он  не
даст себя оседлать, как я. К тому же и его  Флоримонда  тиха,  смиренна,
покорна, воли у нее нет, ни слова не скажет в ответ. Эта славная девушка
вся в меня, который всегда был человеком робким, послушным и забитым!
   - Да перестанешь ли ты издеваться над людьми! - воскликнула  Мартина,
стоя на коленях и наново протирая (уж я тру, тру,  тру)  с  остервенелой
радостью оконные стекла.
   И за этой работой (она работала, а я смотрел) мы перекидывались слав-
ными и сочными словечками. В глубине лавки,  которую  Мартина  наполняла
своим движением, своей речью, своей сильной жизнью, сидел,  забившись  в
угол, Флоримон, недовольный и хмурый, обиженной фигурой. В нашем общест-
ве ему всегда не по себе; он пугается смелых  шуток,  ядреных  галльских
прибауток; они задевают его достоинство; ему непонятно, что  можно  сме-
яться от здоровья. Человек он маленький, бледненький, худенький и  угрю-
мый; вечно на все жалуется; ему кажется, что все плохо, должно быть, по-
тому, что он ничего, кроме себя, не видит. Обмотав полотенцем свою  цып-
лячью шею, он сидел с беспокойным лицом и ворочал глазами то вправо,  то
влево; наконец, он сказал:
   - Здесь дует со всех сторон, как на башне. Все окна отворены.
   Мартина, не оборачиваясь, ответила:
   - Вот тоже! А мне так душно.
   Некоторое время Флоримон терпел на своем стуле... (Сквозняк, по прав-
де говоря, стоял такой, что хоть куда...) И вылетел пулей. Моя  молодка,
не вставая с колен, подняла голову и сказала, добродушно и весело  подт-
рунивая:
   - Он опять залезет в печь.
   Я спросил ее лукаво, по-прежнему ли она ладит со своим пекарем.  Она,
разумеется, не стала говорить, что нет. Вот упрямая  плутовка!  Хоть  на
куски ее разрежь, она никогда не сознается в ошибке.
   - А почему бы мне с ним не ладить? - сказала она. - Он мне весьма  по
вкусу.
   - Я-то поел бы, - говорю. - Но у тебя рот большой, маленький  пирожок
на один глоток.
   - Надо довольствоваться тем, что есть, - отвечала она.
   - Хорошо сказано. И все-таки будь я на месте пирожка, я чувствовал бы
себя, признаться, не очень-то спокойно.
   - Почему? Ему бояться нечего, я торговец честный. Но чтобы  и  он  им
был! А иначе ему сказано: если он, мошенник, вздумает меня обмануть,  не
пройдет и дня, как я наставлю ему рога. Всякому свое добро. Ему  его,  а
мне мое. Поэтому пусть он исполняет свой долг!
   - И до конца.
   - А то как же! Посмей он у меня жаловаться, что наша госпожа  слишком
хороша!
   - Ах, чертовка, я вижу, как в книге, это ты  отвечала  сарыге,  когда
она принесла небесный приказ.
   - Я знаю много сарычей, - сказала она, - но только бесперых. Ты о ко-
тором говоришь?
   - Разве ты не слышала, говорю, рассказа про сарыгу,  которую  кумушки
послали к господу богу просить его, чтобы их крошки, чуть народясь, ста-
новились на ножки? Господь сказал: "Извольте". (Он  с  дамами  любезен.)
"За это я требую от моих дорогих прихожанок только одного: чтобы  отныне
под простыни дамы и девицы ложились  одни".  Сарыга  покинула  господень
дом, небесный приказ неся под крылом; сам я там не был,  помешали  дела,
когда она его принесла; но я слышал, что вестнице не поздоровилось!
   Мартина, сидя на корточках, перестала тереть  и  разразилась  громким
хохотом; потом принялась меня тормошить, крича:
   - Старый болтун! Как ветряная мельница, трещит, тараторит, не  ленит-
ся! Пошел отсюда, пошел прочь! Пустослов несчастный! Ну, на что  ты  го-
ден, скажи? На то, чтобы у людей  время  отнимать!  Ну,  проваливай!  И,
кстати, забери-ка с собой эту собачонку бесхвостую, которая  путается  у
меня в ногах, твою Глоди, вот эту самую, которую  опять  выпроводили  из
пекарни, где она УЖ, конечно, запустила лапы в тесто (ишь, даже нос  из-
мазала). Брысь оба, оставьте нас в покое, уроды вы  этакие,  не  мешайте
нам работать, не то я возьму швабру...
   Она нас выставила за дверь. Мы отправились вдвоем, весьма  довольные;
мы пошли к Риу. Но на берегу Ионны мы сделали маленькую остановку. Смот-
рели, как удят рыбу. Давали советы. И очень радовались, когда нырял поп-
лавок или из зеленого зеркала выскакивала уклейка. Но Глоди,  увидав  на
крючке червя, который корчился от смеха, сказала мне с недовольной  гри-
маской:
   - Дедушка, ему больно, его съедят.
   - Ну да, милая моя, - отвечал я, - конечно! Быть съеденным  не  очень
приятно. Не надо об этом думать. Думай лучше о том,  кто  его  съест,  о
красивой рыбке. Она скажет: "Это вкусно!"
   - А если бы тебя съели, дедушка?
   - Ну что же, я бы тоже сказал: "Ну и вкусный же я! Вот счастливчик! И
везет же мошеннику, который меня ест!" Вот так-то, видишь ли, мой  свет,
всегда и доволен твой старый дед. Мы ли едим, нас ли едят, на  все  надо
иметь веселый взгляд. У нас в Бургундии не знают мерлихлюндии.
   Так беседуя, мы очутились (еще не было одиннадцати часов), сами  того
не заметив, у Риу. Каньа и Робине меня поджидали, но мирно, развалясь на
берегу; и Робине, запасшийся терпением и удочкой, дразнил пескарей.
   Я вошел в сарай. Стоит мне очутиться посреди красивых стволов,  кото-
рые лежат, раздетые догола, и почуять свежий запах опилок, честное  сло-
во, время и воды могут течь, сколько им угодно. Я готов без  устали  щу-
пать эти бока. Для меня дерево милее женщины. У  всякого  своя  страсть.
Это ничего, что я знаю заранее, которое из них я хочу и возьму. Если  бы
я был в Турции и увидел на базаре свою любимую посреди  дюжины  красивых
обнаженных девушек, неужели вы думаете, что моя любовь к милой  помешала
бы мне, мимоходом, вкусить глазами прелести остального стада? Я  не  так
глуп! На то ли бог дал мне глаза, жадные к красоте, чтобы, когда она яв-
ляется, я стал их закрывать? Нет, они у меня отворены  шире  ворот.  Все
туда входит, ничего не ускользнет. И подобно тому, как под кожей у  хит-
рых женщин я умею, старый плут, угадывать их желания и тайну  их  мысли,
лукавой и опасной, так и под корою моих деревьев, шершавой и атласной, я
умею распознавать их сокрытую душу, которая вылупится из яйца, - если  я
пожелаю ее высидеть.
   Пока я собираюсь пожелать, Каньа, которому не сидится (это  живоглот;
только мы, старики, умеем смаковать), переругивается со сплавщиками, ко-
торые шатаются на том берегу Иояны или торчат на  Бейанском  мосту.  Ибо
если в наших предместьях птицы и разные, то обычай у них  один:  вкопав-
шись задом в перила, сидеть весь день на мостах или промачивать горло  в
злачных местах. Разговор - так уж принято - между сынами Беврона и сына-
ми Вифлеема состоит из прибауток. Господа иудеи величают  нас  мужиками,
бургундскими улитками и дармоедами. А мы отвечаем на эти любезности, на-
зывая их "лягвами" или щучьими рылами. Я говорю - мы, потому что,  когда
я слышу молитвословия, не могу не вставить и  сам:  "Господи,  помилуй!"
Просто из вежливости. Когда к вам обращаются, надо ответить. После  того
как мы учтиво обменялись кое-какими ласковыми выражениями (что это,  ни-
как уже полдень звонят? Я даже вздрагиваю. Вот так так! Ну, брат  Время,
дружок, и бежит же у тебя песок!),  я  прошу  наших  добрых  сплавщиков,
во-первых, помочь Каньа и Робине Нагрузить мою тележку и, во-вторых, от-
везти ее в Бевррн вместе с деревом, которое я выбрал. Они во  все  горло
трубят:
   - Чертов Брюньон! Ты, однако, не стесняешься! И  все-таки  слушаются,
хотя и трубят. Они меня любят.
   Возвращались мы вскачь. Люди, стоя в дверях, смотрели нам вслед, вос-
хищаясь нашим усердием. Но, когда моя упряжка вкатила на Бевронский мост
и мы застали всех трех воробьев, Фетю, Гадена и Тренке, по-прежнему  со-
зерцающими течение вод, ноги остановились,  а  языки  пустились  во  всю
прыть. Эти поносили тех за то, что они что-то делают. Те  поносили  этих
за то, что они ничего не делают. Певцы перебрали весь свой репертуар.  А
я сидел на тумбе и мирно ждал конца, чтоб увенчать победой лучшего  пев-
ца. Как вдруг слышу над самым УХОМ:
   - Разбойник! Наконец-то пожаловал! Изволь-ка рассказать, где  это  ты
коротал время с девяти часов между Бевроном и Бейаном? У, лодырь! Вот уж
горе с тобой! Когда бы ты воротился, если бы я тебя не  поймала?  Домой,
злодей! У меня обед сгорел.
   Я сказал:
   - Первый приз тебе. Друзья мои, уймите языки: по части пения вы перед
ней щенки.
   Моя похвала только усугубила ее тщеславие. Она угостила нас еще одной
арией. Мы воскликнули:
   - Браво! А теперь идем домой! Ступай вперед! Я за тобой.
   Итак, жена моя пошла домой, ведя за руку мою  Глоди  и  сопутствуемая
обоими подмастерьями. Покорно, хоть и не торопясь, я собирался поступить
так же, как вдруг из вышнего города хлынули радостный гул голосов, звуки
рогов и веселый трезвон святого Мартына, так что я, старая ищейка, повел
носом, чуя новое зрелище. Это была свадьба господина д'Амази и  мадемуа-
зель Люкрес де Шампо, дочери сборщика податей и пошлин.
   Чтоб увидеть свадебное шествие, все мигом схватили ноги  в  охапку  и
кинулись в гору, к замковой площади. Нечего и говорить, что не  я  бежал
позади всех! Такая удача не каждый день выдается. Только Тренке, Гаден и
Фетю, празднолюбцы, не соблаговолили отвинтить свои зады  от  плотины  у
воды, заявив, что они, обитатели предместий, господам из башни не окажут
этой чести. Слов нет, гордость я люблю, и самолюбие -  прекрасная  вещь!
Но жертвовать ему своим развлечением... слуга покорный, какая же это лю-
бовь к себе! Это вроде любви кюре, который в детстве меня сек для моего,
дескать, блага, добрый человек.
   Хоть я и проглотил единым духом лестницу в тридцать  шесть  ступеней,
которая ведет к святому Марты -  ну,  я  поспел  на  площадь  (вот  нес-
частье!), когда свадьба уже вошла в церковь. Что тут делать - необходимо
было подождать, пока она выйдет. Но эти  проклятые  кюре  могут  слушать
свое пение без конца. Чтобы убить время, я кое-как проник, немало  попо-
тев, в церковь, вежливенько протискиваясь между снисходительных  животов
и мясистых задов; но в притворе меня облегла людская перина, и я оказал-
ся, как в постели, в тепле и в пуху. Если бы не святость храма,  у  меня
бы возникли, должен сознаться, игривые мысли. Но  надо  быть  серьезным,
всему свое время и место; и, когда нужно, я  умею  быть  степенным,  как
осел. Но иной раз случается, что высунется кончик уха и осел ревнет. Так
случилось и тут, ибо, когда я созерцал, смиренно и благоговейно, разинув
рот, чтобы лучше видеть, радостное жертвоприношение целомудренной Люкрес
господину д'Амази, четыре охотничьих рога - святой  Губерт  свидетель  -
затрубили, сопровождая богослужение, в честь охотника; не хватало только
собак; а очень жалко! Я поборол смех; но, разумеется,  не  удержался  от
того, чтобы не просвистеть (тихонечко) напев. Но вот  наступило  роковое
мгновение, когда на вопрос любопытного кюре невеста отвечает "да"; наду-
тые щеки лихо затрубили поимку; тут я не выдержал и крикнул:
   - Улюлю! Вы себе представляете, какой поднялся смех!  Но  приблизился
швейцар, хмуря брови. Я съежился и, крадучись сквозь гущу  бедер,  вышел
вон.
   Я очутился на площади. Компания там подобралась достаточная. Все, как
и я, люди почтенные, которые глазами умеют  видеть,  ушами  переваривать
то, что проглотили чужие глаза, а языком  рассказывать,  благо  говорить
можно не только о том, что видел сам. Ну, и дал же я себе волю!..  Чтобы
складно врать, незачем являться из дальних стран. Таким  образом,  время
пролетело быстро, во всяком случае для меня, пока не распахнулись  снова
церковные двери под гром органов. Показалась охота. Впереди  победоносно
шествовал д'Амази, ведя под руку пойманную дичь, которая жеманно постре-
ливала по сторонам своими красивыми глазами серны... Да, я рад,  что  не
мне стеречь красавицу! Кто пустился с нею в пляс, напляшется. Кто  добыл
зверя, добыл и рога...
   Но толком я не разглядел ни охотников, ни дичи, ни стрелка, ни добычи
и не смог бы даже описать (хвастать тут нечем), какого цвета был наряд у
барина и платье у молодой. Ибо в эту самую минуту наши умы и наше внима-
ние поглотил важный вопрос о порядке шествия и о старшинстве участвующих
в нем особ. Уже, - как мне сказали, - когда они входили (ах, отчего меня
при этом не было!), окружной судья, он же прокурор, и господин старшина,
он же городской голова, столкнулись на пороге, как два барана. Но  голо-
ва, будучи толще и сильнее, прошел вперед. Теперь спрашивалось,  кто  из
них выйдет первый и первый покажет нос на  божьей  паперти.  Мы  ставили
заклады. Но никто не показывался: как у разрубленной змеи, голова  шест-
вия двигалась вперед, а тело вылезать  не  хотело.  Наконец,  подойдя  к
церкви ближе, мы увидели, внутри, возле дверей, друг против дружки, этих
разъяренных зверей, из которых каждый не давал прохода сопернику. А  так
как в святом месте они не смели кричать, то видно было только,  как  они
шевелят носом и губами, пучат глаза, пыжатся, хмурят лоб, пыхтят,  наду-
ваются, и все это без единого звука. Мы держались за животики; и,  споря
и гуторя, мы тоже разделились, кто за кого. Люди  пожилые  -  за  судью,
представителя господина герцога (кто желает почета для себя, тот требует
почета и к другим); молодые петухи - за нашего голову,  поборника  наших
вольностей. Я стоял за того, на чьей стороне будет  торжество.  И  народ
кричал, подзадоривая каждый своего:
   - Ну, ну вали, мосье Грассе! Укуси его за  гребешок,  господин  Пето!
Так, так, заткни ему глотку! Нука, смелей, лошадушка!..
   Но эти клячи только фыркали от ярости друг другу в нос и рук  в  дело
не пускали, боясь, должно быть, помять свои красивые наряды. Таким обра-
зом, препирательство грозило затянуться  до  бесконечности  (потому  что
языки-то у них не отсохли бы), если бы не господин кюре,  который  начал
бояться, что опоздает к обеду. Он сказал:
   - Возлюбленные чада, господь вас слышит все равно, а обед подан  дав-
но, ни в коем случае не след опаздывать на обед и нашей злобой  беспоко-
ить бога у его святого порога. Белье постираем и дома.
   Если он этого и не сказал (я не слышал слов), то  смысл,  надо  пола-
гать, был таков, ибо в конце концов его толстые руки схватили обе  морды
за загривки и сблизили их для мирного лобзания. После чего они вышли, но
рядком, подпирая с обеих сторон, подобно двум столпам, живот кюре. Вмес-
то двух хозяев оказалось трое. Когда хозяева ссорятся,  народ  всегда  в
выигрыше.
   Все они проследовали мимо и вернулись в замок есть обед,  вполне  ими
заработанный; а мы, дураки, остались, разинув рты,  на  площади,  вокруг
невидимой чугунки, вдыхая запах и глотая слюнки. Для вящего удовлетворе-
ния я просил перечислить мне блюда. Нас было трое  чревоугодников:  поч-
тенный Трипе, Бодеке и Брюньон, здесь присутствующий, и при каждом  блю-
де, которое нам называли, мы переглядывались, смеясь И подталкивая  друг
друга локтем. Одно блюдо мы одобряли, насчет другого вступали в обсужде-
ние: можно было сделать лучше, если бы посоветоваться с людьми опытными,
вроде нас; но в сущности ни грамматических ошибок, ни смертных грехов; и
в общем обед был весьма почтенный. По поводу некоего заячьего рагу  вся-
кий изложил свой рецепт; слушатели также вставили по словечку. Но вскоре
на этой почве загорелся опор (это вопросы жгучие; надо быть дурным чело-
веком, чтобы говорить о них спокойно и хладнокровно).  Особенно  был  он
оживлен между госпожами Перриной и Жакоттой,  соперницами,  задающими  у
нас в городе большие обеды. У каждой из них имеется своя партия, и  каж-
дая из этих партий стремится затмить другую за столом. Это  бывают  доб-
лестные состязания. В наших городах хорошие обеды  -  это  обывательские
турниры. Но я хоть и лаком до смачных споров, для меня нет ничего утоми-
тельнее, чем слушать про чужие подвиги, если я сам бездействую; и не та-
кой я человек, чтобы долго питаться  соком  собственной  мысли  и  тенью
блюд, которых я не ем. Поэтому я обрадовался, когда почтенный Трипе  мне
сказал (бедняга тоже мучился!):
   - Когда слишком долго рассуждаешь о кухне, то  становишься,  Брюньон,
как любовник, который слишком много говорит о любви. Я,  знаешь,  больше
не могу, я прямо-таки погибаю, дружище, я горю, я пылаю, и  внутренности
мои дымятся. Пойдем-ка их залить и покормить зверя, который  гложет  мне
утробу.
   - Мы с ним управимся, - сказал я. - Положись на меня. Против  болезни
голода лучшее лекарство - это еда, сказал некто в древности.
   Мы отправились вдвоем на угол Большой улицы, в гостиницу Гербов Фран-
ции и Дофина: потому что никто из нас не помышлял о том, чтобы идти  до-
мой в третьем часу дня; Трипе, как и я, побоялся бы застать  суп  холод-
ным, а жену кипящей. День был рыночный, комната была набита  битком.  Но
если в одиночестве, на просторе за столом, лучше бывает есть, то в  дав-
ке, в гуще добрых товарищей, лучше естся, так что всегда все очень хоро-
шо.
   На некоторое время мы приумолкли, беседуя лишь in petto [5], то  есть
сердцем и челюстями, с некоей свежепросольной свининкой в капусте, кото-
рая благоухала и таяла, розовая и нежная. К сему кружка вина, чтобы спа-
ла с очей пелена, ибо есть и не пить, как говорят наши  старики,  слепым
быть. После чего, прочистив зрение и промыв гортань,  я  снова  мог  за-
няться созерцанием людей и жизни, которые всегда  кажутся  краше,  когда
поешь.
   За соседним столом кюре из ближних мест сидел против престарелой фер-
мерши, которая к нему так и ластилась: она нагибалась к нему,  вела  ка-
кие-то речи, вбирая голову в черепашьи  плечи,  выворачивая  ее  вбок  и
умильно выкатывая на него глазок, словно на исповеди. А кюре  внимал  ей
тоже бочком, благосклонно, и, не слушая, на каждый поклон вежливо  отве-
чал поклоном, не переставая при этом глотать, и словно говорил: "Хорошо,
дочь моя, bsolve te [6]. Все грехи тебе отпущены. Ибо  господь  благ.  Я
хорошо пообедал. Ибо господь благ. И эта черная колбаса тоже".
   Немного дальше наш нотариус мэтр Пьер Делаво, угощавший коллегу,  го-
ворил о договорах, о свидетелях, о политике, о добродетелях, о  деньгах,
о публике, о римской республике (он республиканец в латинских стихах; но
в жизни - за мудрость его хвалю - он верный слуга королю).
   А в самой глубине мой блуждающий взор обнаружил Перрена-повара, в си-
ней блузе, туго накрахмаленной, Перрена из Корволь -  д'Оргелье,  и  так
как взгляды наши встретились, то он издал голос, встал с места и  оклик-
нул меня. (Я готов побожиться, хоть и грешно, что он заметил меня давно;
но хитрый вор отвращал свой взор, потому что должен мне, вот уже два го-
да, за два ореховых комода.) Он подошел ко мне, поднес мне стакан:
   - Всем сердцем, всем сердцем приветствую вас... [7]
   ... Поднес мне второй:
   - Чтобы не сбиться с прямого пути, на обеих ногах нужно идти...
   ...Предложил мне разделить с ним трапезу. Он надеялся, что так как  я
уже пообедал, то я откажусь. Я его поддел: я согласился. Хоть  этим  по-
живлюсь!
   Итак, я начал сначала, но на этот раз спокойнее, не торопясь,  потому
что можно было уже не бояться голода. Простые едоки, занятой народ,  ко-
торый ест, как скот, только чтобы насытиться, мало-помалу  разошлись;  и
остались одни люди почтенные, люди зрелые и умелые, которые  знают  цену
всему прекрасному, хорошему и доброму и для которых  доброе  блюдо  есть
доброе дело. Дверь была отворена, врывались воздух  и  солнце,  заходили
три черные курочки и, вытянув тугие шеи, поклевывали крошки под столом и
лапы старой дремлющей собаке, доносились с улицы  женские  голоса,  крик
стекольщика и: "Рыба, свежая, рыба! - да рев осла, подобный львиному. На
пыльной площади два белых вола, запряженных в телегу, лежали неподвижно,
подвернув ноги под красивые лоснистые бока и с замусленными мордами бла-
годушно пожевывали слюну. На крыше, на  солнышке,  ворковали  голуби;  и
всем нам было так хорош", что, кажется, погладь нас по спине, мы бы  за-
мурлыкали.
   Разговор завязался всеобщий, от  стола  к  столу,  все  были  заодно,
по-дружески, по-братски: кюре, повар, нотариус, его товарищ и хозяйка  с
таким нежным именем (ее зовут Бэзла [8], в этом имени заложено обещание;
она его исполняет, и даже с лихвой). Чтобы удобнее  было  беседовать,  я
переходил от одного к другому, присаживаясь то здесь, то там. Говорили о
политике. Для полноты счастья после  ужина  приятно  бывает  подумать  о
бедственных наших временах. Все эти господа  стонали  о  дороговизне,  о
трудностях жизни, о том, что Франция разоряется, что  нация  опускается,
жаловаться на правителей, на народных грабителей.  Но  вполне  прилично,
Никого не называли лично. У великих  мира  уши  великие;  чего  доброго,
вот-вот - и просунется кончик в дверь. Но так как истина, коварная  дев-
чонка, обитает на дне бочонка, то наши  приятели,  набравшись  смелости,
начали прохаживаться насчет тех из наших владык, кто был подальше.  Осо-
бенно обрушивались на итальянцев, на Кончини, на эту вошь, которую  фло-
рентийская толстуха, королева, завезла к нам в своих юбках. Если случит-
ся дело такое, что две собаки стянут у тебя жаркое, причем одна  из  них
чужая, а другая своя, то свою турнешь, а чужую убьешь. Из чувства  спра-
ведливости, из духа противоречия я заявил, что наказать следовало бы  не
одну собачку, а обеих, что послушать людей, так во Франции никаких  дру-
гих болезней и нет, кроме итальянской, что у нас достаточно, видит  бог,
и своих недугов и своих пройдох. На что все в один голос  ответили,  что
один итальянский пройдоха стоит троих и что трое честных  итальянцев  не
стоят и трети одного честного француза. Я возразил, что, здесь или  там,
люди повсюду подобны скотам, а скотам цена везде одна; что хорошего  че-
ловека, откуда бы он ни был, приятно видеть и грех  обидеть;  что  такой
человек мне друг дорогой, будь он итальянец или кто другой. Тут  все  на
меня накинулись, издеваясь, говоря, что вкус мой всем известен, и  назы-
вая меня старым чудаком,  Брюньоном-непоседой,  пилигримом,  скитальцем,
натиральщиком дорог... Оно правда, в былое время я этим занимался доста-
точно. Когда наш добрый герцог, отец теперешнего, послал меня в Мантую и
Альбиссолу изучать эмали, фаянс и художественные  промыслы,  которые  мы
затем насадили на земле, я не жалел ни дорог, ни собственных  ног.  Весь
путь от святого Мартына до святого Андрея Мантуанского я проделал с пал-
кой в руке, пешком. Приятно видеть, как у тебя под ступнями тянется зем-
ля, и разминать миру бока... Но об этом лучше не думать; а не то  я  пу-
щусь опять... Им смешно! Что поделаешь, я галл, я потомок тех, кто  гра-
бил вселенную. "Что же ты награбил? - спрашивают меня и смеются. - И что
ты с собой принес? - "Не меньше, чем они. Полные глаза. Пустые  карманы,
это верно. Но набитую голову..." Господи, как хорошо бывает видеть, слы-
шать, вкушать, вспоминать! Все увидеть и все узнать - нельзя, я знаю; но
хотя бы все, что возможно! Я - как губка, сосущая Океан. Или, скорее,  я
пузатая гроздь, спелая, полная до отказу чудесным соком земли. Какое ви-
но получится, если ее выжать! Дудки, дети мои, я его выпью сам! Вы им  -
пренебрегаете. Что ж, тем лучше для меня. Упрашивать я  не  стану.  Было
время, мне хотелось поделиться с вами крупицами счастия, которое я  соб-
рал, всеми моими прекрасными воспоминаниями о лучезарных странах. Но лю-
ди у нас не любопытны, разве что насчет дел соседа или, особенно, сосед-
ки. Все остальное слишком далеко, чтобы этому  верить.  Ступай  смотреть
сам, если тебе не в труд. С меня довольно того, что тут. "Спереди  дыра,
сзади дыра, побывавши в Риме, не наживешь добра". Ну и отлично!  Говори-
те, что хотите, я никого не неволю. Раз вам этого не нужно, я буду  хра-
нить виденное у себя под веками, в глубине глаз. Не  следует  принуждать
людей к счастию силком. Лучше быть счастливым вместе с ними, на их  лад,
а потом на свой. Два счастия дороже, чем одно.
   Поэтому, зарисовывая украдкой рыльце Делаво, а заодно и  кюре,  кото-
рый, разговаривая, хлопает крыльями, я слушаю и подпеваю их песенке, хо-
рошо мне известной: "Какое счастье, боже в небеси, быть гражданином  го-
рода Кламси!" Еще бы, как же иначе? Это хороший город. Город,  создавший
меня, не может быть плох. Человеческий куст в нем растет  свеж  и  густ,
жирен и мирен, без колючек, не злой, разве что на язычок, который у  нас
острехонек. А если и позлословишь про ближнего (каковой ответствует  тем
же), то от этого ему хуже не будет, а любишь его только крепче и не тро-
нешь на нем ни волоска. Делаво напоминает нам (и мы гордимся, все,  даже
кюре) о спокойной иронии нашего Неверского края  посреди  безумств  всей
остальной страны, о том, как наш старшина Рагон  отказался  примкнуть  к
Гюизам, к лиге, к еретикам, к католикам, к Риму и Женеве, к бешеным псам
и хищным рысям и как Варфоломеевская ночь умывала у нас свои окровавлен-
ные руки. Сплетясь вокруг нашего герцога, мы образовали островок здраво-
го смысла, о который разбивались волны. Покойный герцог Людовик  и  бла-
женной памяти король Генрих, о них невозможно говорить без умиления! Как
мы любили друг друга! Они были созданы для нас, мы были созданы для них.
У них были свои недостатки, разумеется, как и у нас. Но  эти  недостатки
были человечны, они делали их ближе к нам, не такими далекими. Люди  го-
ворили посмеиваясь: "Герцог Неверский-позеса зверский!" или: "Год  будет
урожайным. Ребят будет вдоволь. Король нам еще  одного  подарил..."  Ах,
поели мы тогда весь наш белый хлеб! Потому мы и любим поговорить  о  тех
временах. Делано, как и я, знавал герцога Людовика.  Но  короля  Генриха
видел я один и пользуюсь этим, и, не дожидаясь, пока меня попросят, я им
рассказываю в сотый раз (для меня это всякий раз - первый, да и для них,
надеюсь, если они добрые французы), как я его видел,  серого  короля,  в
серой шляпе, в сером платье (локти торчали из дыр), верхом на серой  ло-
шади, сероволосого и сероглазого, снаружи все серо, а золотое нутро...
   К несчастью, письмоводитель господина нотариуса перебивает меня, что-
бы сообщить ему, что умирает клиент и зовет его. Он должен идти, хоть  и
весьма сожалеет, - но все-таки сначала награждает нас историйкой,  кото-
рую готовил уже целый час (я видел, что она вертится у него на языке, но
раньше я вставил свою). Не стану спорить, его  рассказец  был  хорош,  я
очень смеялся. По части побасенок Делаво бесподобен.
   Прояснив таким образом ум и взгляд, освежившись и промывшись от глот-
ки до пят, мы вышли все вместе. (Было, должно быть,  без  четверти  пять
или около пяти. За три каких-нибудь часа я подцепил, кроме двух  хороших
обедов и веселых воспоминаний, заказ на два баула, которые  просил  меня
сделать нотариус.) Компания разбрелась, предварительно обмакнув  сухарик
в рюмку черносмородинной у Ратри, аптекаря. Тут Делаво досказал свою ис-
торийку и проводил нас, чтобы послушать еще одну, до Мирандолы,  где  мы
расстались уже окончательно, учинив коротенькую стоянку лицом  к  стене,
чтобы дать ход последним излияниям.
   Так как возвращаться домой было слишком поздно и слишком рано,  то  я
спустился в Вифлеем с неким угольщиком, который шел рядом со  своей  по-
возкой, трубя в рожок. Возле башни Лурдо навстречу мне попался тележник,
который бежал, гоня перед собой колесо; и, когда оно замедляло  ход,  он
подпрыгивал и подгонял его ногой. Словно человек, догоняющий колесо Фор-
туны; и как только он собирается на него вскочить, оно убегает. Я приме-
тил этот образ, чтобы использовать.
   Тем временем я раздумывал о том, как мне  лучше  возвратиться  в  мой
дом, прямым или кружным путем, как вдруг увидел выходящую  из  Пантенора
[9] процессию, возглавляемую крестом, который нес, подпирая его животом,
словно копье, сорванец ростом с мою ногу, показывая язык второму  служке
и косясь на кончик своей священной палки. Следом четыре старика с  крас-
ными и вздутыми руками несли, семеня ногами, усопшего, накрытого просты-
ней, который отправлялся, под крылышком кюре, досыпать свой сон в  сырой
земле. Из вежливости проводил его и я до его  жилья.  Все-таки  веселей,
когда ты не один. Должен сознаться, что присоединился я  отчасти,  чтобы
послушать вдову, которая, как водится, шла рядом со  священником,  вопя,
повествуя о том, как покойник хворал, какие принимал лекарства и как по-
мирал, излагая его достоинства повседневные, его качества телесные и ду-
шевные - словом, всю его жизнь и жизнь его благоверной. Ее элегия  чере-
довалась с песнями кюре. Мы шли за ними следом, любопытствуя: ибо понят-
но само собой, что по пути к нам примыкали, чтобы посочувствовать,  доб-
рые души и, чтобы послушать, многие уши. Наконец, прибыв на место назна-
чения, к гостинице тихого упокоения, его поставили в гробу у  края  раз-
верстой ямы; а так как нищим строгий запрет деревянную  рубашку  уносить
на тот свет (спать не хуже и нагишом), то, сняв простыню и  крышку,  его
вытряхнули в дыру.
   Бросив туда ком земли, чтобы заправить  ему  постель,  и  осенив  его
крестным знамением во ограждение от дурных снов, я удалился вполне удов-
летворенный: все-то я видел, все-то я слышал, принял участие в радостях,
принял участие в горестях; моя котомка была полна.
   В обратный путь я двинулся берегом. Я рассчитывал,  выйдя  к  слиянию
рек, пойти вдоль Беврона прямо домой; но вечер был такой чудесный,  что,
сам того не заметив, я очутился за городом и направился вдоль  чаровницы
Ионны, которая завлекла меня до ущелья Ла Форе. Спокойная и гладкая вода
струилась без единой складки на своем светлом платье;  зрачки  не  могли
оторваться, словно рыба, проглотившая крючок; и небо, подобно мне,  было
захвачено неводом реки; оно купалось в ней со всеми своими облаками, ко-
торые цеплялись, плывя, за травы, за камыши; и  солнце  омывало  в  воде
свои золотые волосы. Я подсел к старику, который  стерег,  волоча  ногу,
двух тощих коров; я осведомился о его здоровье, посоветовал ему надевать
на ногу чулок, набитый колючей крапивой (я на досуге занимаюсь  врачева-
нием). Он рассказал мне свою жизнь, свои беды и печали, все это  весело;
видимо, обиделся, что я дал ему лет на пять меньше, чем ему было на  са-
мом деле (а было ему семьдесят пять); этим  он  гордился,  ему  льстило,
что, прожив дольше других, он больше других претерпел. Ему казалось  ес-
тественным, чтобы человек терпел, чтобы хорошие страдали вместе с плохи-
ми, потому что зато милость небесная расточается равномерно и на  плохих
и на хороших, таким образом, в конечном счете все одинаково, все хорошо;
богатые и бедные, красивые и безобразные,  все  однажды  мирно  уснут  в
объятиях того же отца... И его думы, его голос, трескучий, как сверчки в
траве, журчание плотины, запах дерева и дегтя, доносившийся с ветром  от
пристани, недвижно бегущая вода, красивые отсветы  -  все  сочеталось  и
сливалось с вечерней тишиной.
   Старик ушел, я двинулся домой один, не торопясь,  разглядывая  круги,
вращавшиеся на воде, и заложив руки за спину. Я был  настолько  поглощен
всеми образами, которые струились вдоль Беврона, что не замечал  ни  где
я, ни куда иду; так что внезапно вздрогнул, услышав, как меня окликает с
того берега хорошо знакомый голос. Я, сам того не заметив, оказался нап-
ротив собственного моего дома! Из окна моя нежная подруга, моя жена, по-
казывала мне кулак. Я притворился, что не  вижу  ее  никак,  уставившись
глазами в воду; и в то же время,  потешаясь,  наблюдал,  как  она  неис-
товствует и машет руками, вниз головой, в зеркале реки. Я молчал; но жи-
вотом своим смеялся, и живот у меня содрогался. Чем сильнее  я  хохотал,
тем возмущеннее она ныряла в Беврон, и чем глубже она  в  него  кувырка-
лась, тем сильнее я хохотал.  Наконец,  она  яростно  хлопнула  окном  и
дверью и вылетела, как ураган, чтобы мной завладеть... Да,  но  ей  надо
было перейти реку. Слева? Справа? Мы были промеж двух мостов... Она выб-
рала пешеходные мостки, справа. А я, естественно, когда увидел, что  ока
направилась  этим  путем,  двинулся  противоположным  и  вернулся  через
большой мост, где одинокий Гаден, как цапля, все еще стоически торчал  с
утра.
   Я был дома. Уже наступила ночь. И как это проходят дни? Я, слава  бо-
гу, не похож на Тита, на этого римского бездельника, который вечно  охал
о потерянном времени. Я не теряю ничего, я своим днем доволен, я его за-
рабатываю. Но только мне бы нужно два дня, два дня каждый день; а то мне
не хватает. Чуть я начинаю пить, как стакан уже и пуст; он с трещиной! Я
знаю людей, которые прихлебывают себе и кончить не могут. Или, чего доб-
рого, у них стакан больше моего? Вот уж это была бы вопиющая  несправед-
ливость! Эй ты там, шинкарь под вывеской Солнца, ты, который  разливаешь
дни, отпусти мне полную меру!.. Да нет, благословен ты, господи,  судив-
ший мне вставать из-за стола всякий раз несытым и до  того  любить  день
(ночь тоже хороша), что и ночи и дня мне всегда мало!.. Как  ты  бежишь,
апрель! Уже ты и кончен, день! Ничего! Я вас вполне вкусил, вы были мои-
ми, в моих руках. И я целовал твои маленькие грудки, девчурка тоненькая,
дочурка стройненькая весны... А теперь, ночь, здравствуй и  ты!  Я  беру
тебя. Всякой свой черед! Мы ляжем вместе... Ах, черт,  ведь  между  нами
ляжет еще одна... Вернулась старуха, моя жена...

   ГЛАВА ПЯТАЯ
   ЛАСОЧКА
   Май

   Тому три месяца, мне заказали шкаф с  большим  поставцом,  для  замка
Ануа; но, прежде чем начать, я хотел взглянуть еще раз своими глазами на
дом, на комнату, на место. Ибо красивая мебель - это как шпалерный плод;
без дерева он не растет; и каково дерево, таков и плод. Не говорите  мне
о красоте, которая уживается везде, которой хорошо и там и тут, как дев-
ке, если ей больше дают. Это площадная Венера. Для пас  искусство  нечто
родное, гении очага, друг, товарищ: оно высказывает лучше, чем мы  сами,
то, что все мы чувствуем; искусство - это наш домашний  бог.  Чтобы  его
знать, надо знать его дом. Бог создан для человека, а  произведение  ис-
кусства для пространства, которое оно завершает и  наполняет.  Прекрасно
то, что на своем месте всего прекраснее.
   Итак, я пошел взглянуть на место, где бы я мог водрузить мою  работу;
и там я провел часть дня, включая еду и питье: ибо ради духа  не  должно
забывать брюха. Обоих ублаготворив, я двинулся в обратный путь и  весело
шагал домой.
   Я был уже у перекрестка, и, хоть и не сомневался насчет  пути,  каким
мне следовало идти, я все-таки косился на другую дорогу, струившую в лу-
гах свою красоту, между изгородей в цвету...
   "Как было бы хорошо, - говорил я себе, - пройтись в  эту  сторону!  К
черту большие дороги, которые ведут прямо к цели! День долог,  ясен  не-
босклон. Мой друг, не будем гнать быстрей, чем Аполлон. Поспеем. У нашей
старухи язык от ожидания не отнимется... Боже ты мой, как миловидно  это
сливовое деревце с белой мордочкой! Пойдем к нему навстречу.  Всего  ка-
ких-нибудь пять-шесть шагов. Зефир разносит по воздуху его перышки: точ-
но снег. Сколько щебечущих птиц! Ах, какое блаженство!.. И  этот  ручей,
что скользит, мурлыкая, под травой, словно котенок, который, играя,  го-
няет клубок по ковру!.. Идем за ним следом. Вот древесная занавесь прег-
раждает ему бег. Сейчас он попадется... Ишь ты, плутишка, как же это  он
проскользнул? Да вот тут, вот тут, промеж лап,  промеж  старых  узлистых
распухших лап этого обезглавленного вяза. Вот пролаза!.. Но хотелось  бы
знать, куда эта дорога меня заведет..."
   Так я рассуждал, следуя по пятам за моей болтливой тенью,  и  притво-
рялся, лицемер, будто не знаю, куда нас хочет  завлечь  эта  приманчивая
тропинка. Как ты складно лжешь, Кола! Хитроумнее Улисса, ты морочишь сам
себя. Ты отлично знаешь, куда идешь! Ты это знал наперед, уже выходя  из
замковых ворот. В часе ходьбы отсюда - ферма Селины, нашей былой  кручи-
ны. Вот мы ее удивим! Но только кто из нас,  она  или  я,  будет  больше
удивлен? Уже столько лет я ее не видал!  Что-то  осталось  от  ее  шуст-
ренькой рожицы, от лукавой гримасочки моей Ласочки? Я могу  смело  перед
ней предстать; теперь уже нечего бояться, чтобы она изгрызла мне  сердце
своими острыми зубками. Сердце мое иссохлось, как старая лоза.  Да  есть
ли у нее и зубы-то? Ах, Ласочка, Ласонька, в былые дни  как  умели  сме-
яться и кусаться они! И потешалась же ты над бедным Брюньоном! И вертела
же, и крутила же ты им, ой-ой, волчком, ходуном, колесом, как юлой!  Что
ж, если это тебя забавляло, милая моя, ты была права. И баранья же я был
голова!..
   Я вижу самого себя, как стою, разинув рот, облокотясь обеими руками о
каменный забор мэтра Медара Ланьо, моего хозяина, научившего меня благо-
родному искусству ваяния. А по ту сторону забора, по  большому  огороду,
смежному со двором, который служил нам мастерской, между грядок латука и
клубники, розовых редисок, зеленых огурцов и золотистых дынь, расхажива-
ла, с босыми ногами, с голыми руками и с полуобнаженной грудью, наряжен-
ная всего лишь в тяжелые рыжие косы, в рубашку из сурового полотна,  под
которой торчали ее крепкие груди, и в короткую юбку, доходившую  до  ко-
лен, красивая, бойкая девушка, наклоняя смуглыми и сильными  руками  две
лейки, полные воды, над курчавыми головами растений, разевавших свои ма-
ленькие клювы, чтобы пить. А я, обомлев, разевал мой немалый клюв, чтобы
лучше видеть. Она ходила взад и вперед, опоражнивала лейки, возвращалась
к цистерне, наполняла их снова, обе разом, выпрямлялась, как  тростинка,
и опять осторожно ступала вдоль узких тропок,  по  сырой  земле,  своими
смышлеными ногами с длинными пальцами, которые словно ощупывали на  ходу
спелую землянику, всю в меду. Колени у нее были круглые и сильные, как у
мальчишки. Я пожирал ее глазами. Она словно не замечала, что  я  на  нее
гляжу. Но подходила все ближе и ближе, струя свой легкий дождь; и,  очу-
тившись совсем вблизи, вдруг стрельнула в меня своим глазом... Ай-ай,  я
так и чувствую крючок и тесные петли окрутивших меня сетей. Правду гово-
рят: "Бабий зрачок, что паучок!" Чуть она меня задела, я заметался... Да
уж поздно! И так и  приник  я,  глупая  муха,  к  забору,  с  прилипшими
крыльями. Она перестала обращать на меня внимание. Присев  на  корточки,
она пересаживала капусту. И только изредка  коварная  зверюшка  украдкой
поглядывала в мою сторону, дабы удостовериться, что добыча  не  ушла  из
капкана. Я видел, что она посмеивается, и сколько  я  ни  твердил  себе:
"Мой бедный друг, уходи, она над тобой издевается", но,  видя,  что  она
посмеивается, я и сам посмеивался. И дурацкий же, должно  быть,  у  меня
был вид! Вдруг она делает прыжок в сторону. Перемахивает  через  грядку,
через другую, через третью, бежит, подскакивает,  ловит  на  лету  пушок
одуванчика, мягко плывущий по воздушным струям, и, помахивая рукой, кри-
чит, глядя на меня:
   - Еще один влюбленный попался! С этими словами она засунула  пушистую
лодочку в вырез своей сорочки, между грудей. Я хоть и дурак, да  в  сер-
дечных делах не такой уж сопляк; я ей сказал:
   - Суньте и меня туда! Тут она расхохоталась и,  подбочась,  расставив
ноги, ответила мне прямо в лицо:
   - Полюбуйтесь на этого обжору! Не для тебя, губошлеп, зреют мои ябло-
ки...
   Так, однажды, в августовский вечер,  я  познакомился  с  нею,  с  Ла-
сонькой, с Ласочкой, с красивой садовницей. Ласочкой  ее  звали  потому,
что, как у той, у остромордой сударушки, у нее было длинное тело  и  ма-
ленькая голова, хитрый пикардийский нос, рот, слегка выступающий  вперед
и хорошо расщепленный, чтобы смеяться и чтобы грызть сердца и орехи.  Но
от ее темно-синих глаз, подернутых дымкой солнечного  предгрозья,  и  от
уголков ее губ, губ жеманной фавны с жалящей улыбкой, тянулась нить,  из
которой рыжий паук ткал свою паутину, опутывавшую людей.
   С тех пор я проводил половину дня, вместо того чтобы работать, за ро-
тозейством у забора, пока ступня мэтра Медара, поддавая мне  в  зад  без
всякой почтительности, не возвращала меня к действительности.  Иной  раз
Ласочка кричала, сердясь:
   - Да уж насмотрелся на меня и спереди и сзади! Чего ты еще не  видал?
Должен бы меня знать уже!
   А я, хитро подмигивая глазом, говорил:
   - Женщину и арбуз узнаешь на вкус.
   Как бы охотно я отрезал себе ломтик! Быть может, меня  устроил  бы  и
какой-нибудь плод. Я был молод, с горячей кровью, влюблен в  одиннадцать
тысяч дев; ее ли я любил? Бывают в жизни дни, когда  готов  влюбиться  в
козу, ежели на ней чепец. Нет, полно, Брюньон, ты кощунствуешь,  ты  сам
не веришь тому, что говоришь. Первая, кого любишь, это и есть настоящая,
подлинная, та, кого должен был полюбить; ее сотворили светила, чтобы нас
утолить. И, должно быть, потому, что я ее не испил,  меня  мучит  жажда,
вечная жажда, и будет меня мучить всю жизнь.
   И ладили же мы с ней! Мы только и делали, что жучили друг друга. Язы-
чок у нас у обоих был подвешен неплохо. Она осыпала меня поношениями,  а
я на пригоршню отвечал охапкой. Глазок и зубок  у  нас  были  проворные.
Иной раз мы сами над собой хохотали до хрипоты. И она, чтобы удобнее бы-
ло хохотать, выпалив какое-нибудь злое  словцо,  садилась  на  корточки,
опускаясь, как наседка, на свою репу и лук.
   Вечером она приходила беседовать к моему забору. Я до сих  пор  вижу,
как однажды, не переставая говорить и смеяться и смотря мне в глаза сво-
ими смелыми глазами, ищущими слабого места в моем сердце,  чтобы  заста-
вить его вскрикнуть, я вижу, как подняв руки, она пригибает к себе  виш-
невую ветвь, отягченную алыми подвесками, образующими гирлянду вокруг ее
рыжих волос; и, вытянув шею, запрокинув лицо, она, не срывая ягод,  отк-
левывает их от дерева, оставляя висеть косточки. Мгновенный образ,  веч-
ный и совершенный, молодость, жадная  молодость,  сосущая  грудь  небес!
Сколько потом я вырезал изгиб этих красивых рук, этой шеи,  этой  груди,
этого алчного рта, этой откинутой назад головы  -  на  створках  мебели,
среди цветущей вязи! Перегнувшись через забор, протянув руку, я отнял, я
вырвал эту ветвь, которую она обгладывала, я Прильнул к ней ртом, я жад-
но вбирал губами влажные косточки.
   Встречались мы также и по воскресеньям, на гулянье или у погреба  Бо-
жи. Мы танцевали; я был грациозен, как жердь; любовь меня окрыляла;  лю-
бовь, говорят, учит танцам ослят. И, кажется, ни на минуту мы не  перес-
тавали воевать. Вот уж задира она была! И наслушался же я от нее  зубас-
тых шуточек насчет моего кривого носа,  насчет  моей  разверстой  пасти,
где, по ее словам, можно печь пироги, насчет моей бороды, как у сапожни-
ка, и всей этой моей фигуры, которую господин кюре считает созданной  по
образу и подобию бога, меня сотворившего. (Вот смеху-то будет, когда  мы
с ним встретимся!) Она не давала мне ни минуты покоя. Впрочем,  и  я  не
оставался в долгу.
   В конце концов, ей-богу, оба мы начинали распаляться. Помнишь ты, Ко-
ла, сбор винограда у мэтра Медара Ланьо? Пригласили и Ласочку. Мы  рабо-
тали с нею рядом, согнувшись меж кустов. Наши  головы  почти  соприкаса-
лись, и по временам моя рука, очищая лозу, задевала  случайно  ее  бедро
или ногу. Тогда она поднимала свое раскрасневшееся лицо и лягалась,  как
молодая кобылица, или мазала меня по носу липкой гроздью; а я брал  соч-
ную черную кисть и давил об ее золотистую  грудь,  опаленную  солнцем...
Она защищалась, как чертовка. Как я ни преследовал ее, мне так и не уда-
валось застигнуть ее врасплох. Оба мы подстерегали друг друга. Она  сама
раздувала огонь и смотрела, как я горю, поддразнивая меня:
   - Ты меня не получишь. Кола...
   А я, с невинным видом, примостясь на своем заборе - жирный кот, свер-
нувшийся в клубок, который прикидывается спящим  и  сквозь  узкие  щелки
приоткрытых век следит за танцующей мышкой, - я заранее облизывался.
   - Посмотрим, кто из нас посмеется! И вот однажды днем (это  было  как
раз в мае), в самом конце месяца (но тогда было куда жарче, чем сейчас),
зной стоял изнуряющий; белое небо веяло на нас  своим  жгучим  дыханием,
как печная пасть; и засев в этом гнезде почти уже с неделю, гроза  выси-
живала свои яйца, которые все не желали лопнуть. Можно было растаять  от
жары; рубанок был весь мокрый,  а  сверло  прилипало  к  рукам.  Ласочка
только что пела и вдруг замолкла. Я стал искать ее глазами. В саду нико-
го... И вдруг я ее увидел там, в тени шалаша, сидящей на ступеньке.  Она
спала, с открытым ртом, откинув голову, на пороге. Одна ее рука  повисла
рядом с лейкой. Сон сразил ее сразу.  Она  отдавалась  беззащитно,  всем
своим простертым телом, полунагая и сгорая под пламенным небом, как  Да-
ная! Я счел себя Юпитером. Я перелез через забор, я прошел  по  грядкам,
давя капусту и салат, я обнял ее обеими руками, я поцеловал ее  прямо  в
губы; она была горячая и обнаженная и влажная от пота; она не  сопротив-
лялась, полусонная, переполненная желанием; она не открывала глаз, и  ее
рот искал мой рот и отвечал на мои поцелуи. Что произошло со мной? Какая
странность! Поток страсти бушевал в моих жилах; я был пьян, я сжимал это
влюбленное тело; добыча, о которой я мечтал, жареный жаворонок падал мне
прямо в рот... И вот (дурак!) я не посмел ее взять. Какая-то глупая  со-
весть во мне проснулась. Я слишком ее любил, мне было больно думать, что
она окована сном, что со мною ее тело, но не душа, что моей  гордой  са-
довницей я овладею предательски. Я оторвался от счастья, я разомкнул на-
ши руки, наши губы и все те узы, которые нас оплели. Это  было  нелегко:
мужчина - огонь, женщина-пакля, мы оба пылали, я дрожал  и  пыхтел,  как
тот другой дурак, который победил Антиопу. Наконец,  я  восторжествовал,
то есть убежал. Тридцать пять лет спустя я краснею при  мысли  об  этом.
Ах, глупая молодость!.. Как хорошо думать, что был  так  глуп  когда-то,
как это освежает сердце!..
   Начиная с этого дня, она стала  сущей  дьяволицей.  Причудливее,  чем
стада три неугомонных коз, изменчивее грез, она то пронзала меня  оскор-
бительным презрением или не желала меня  знать,  то  расстреливала  меня
томными взорами, вкрадчивым смехом; притаясь за деревом, она целилась  в
меня украдкой комком земли. который попадал мне в затылок, если я  стоял
спиной, или - хлоп! - сливовой косточкой прямо в лоб. А потом на гулянье
щебетала, стрекотала и тараторила то с одним, то с другим.
   Хуже всего было то, что она вздумала, чтобы еще  пуще  меня  позлить,
поймать в силок другого такого же дрозда, моего лучшего приятеля Кириаса
Пинона. Мы с ним были, как два пальца на одной руке. Как Орест и  Пилад,
на всех драках, свадьбах и пирушках мы выступали всегда вдвоем, упражня-
ясь глоткой, ногой и кулаком. Он был узловат, как дуб, коренаст,  крепок
телом и головой, на слово скор, в деле спор. Он  убил  бы  всякого,  кто
вздумал бы меня обидеть. Его-то как раз она и выбрала, чтобы  мне  доса-
дить. Это ей не стоило особого труда. Достаточно было двух-трех  пронзи-
тельных взглядов да полудюжины обычных ужимок. Облечься видом  невинным,
томным, дерзким,  рассмеяться,  пошушукать,  пожеманничать,  пощуриться,
состроить глазки, показать зубки, покусать губки или облизнуть их острым
язычком, изогнуть шейку, повертеть талией да  подрыгать  хвостиком,  как
трясогузка, - кого из сынов Адама не подцепят  крючочки  змеевой  дочки?
Пинон лишился и последнего разума. И с тех пор, взгромоздясь  на  забор,
сопя и пыхтя, мы вдвоем сторожили Ласочку. Не разжимая зубов, мы уже об-
менивались яростными взглядами. А она раздувала огонь и, чтобы его  раз-
задорить, обдавала его иной раз ушатом, ледяной воды. Хоть я и злился, а
при такой поливке хохотал. Но Пинон, как истая лошадь, бил копытами зем-
лю. Он ругался, чертыхался, рвал и метал. Он был неспособен понять  шут-
ку, если это была не его собственная (а в таком случае никто, кроме  не-
го, ее не понимал; но сам он смеялся ей за троих). А красотка, как  муха
на меду, наслаждалась, упиваясь этой любовной бранью; его грубая повадка
была не похожа на мою; и хотя эта лукавая дочь галльской земли, хохотуш-
ка и резвушка, была гораздо ближе мне, чем этому скоту, который артачил-
ся и ржал, брыкался и вонял, но для разнообразия, из любви к  новизне  и
чтобы насолить мне, она ему одному  дарила  обещающие  взгляды,  манящие
улыбки. Когда же требовалось исполнить обещанное и  расходившийся  дурак
уже собирался трубить победу, она смеялась ему в глаза и  оставляла  его
ни с чем. Я, разумеется, смеялся тоже; и раздосадованный  Пинон  обращал
свою ярость на меня; ему казалось, что я у него отбиваю его кралю. Дошло
до того, что однажды он попросту меня попросил  уступить  ему  место.  Я
кротко ответил:
   - Брат, я как раз собирался попросить тебя о том же.
   - В таком случае, брат, - сказал он, - придется нам пробить друг дру-
гу башку.
   - Я и сам так думал, - ответил я, - но только, Пинон, это мне тяжело.
   - А мне еще тяжелее, мой Брюньон. Так уходи, пожалуйста; хватит одно-
го петуха на курятник.
   - Верно, - сказал я, - уходи сам: потому что курица моя.
   - Твоя? - закричал он. - Врешь,  мужик,  деревенщина,  простоквашник!
Она моя, я ее не отдам, никто другой ее не отведает.
   - Мой бедный друг,  -  говорю,  -  ты  бы  лучше  на  себя  взглянул!
Овернская рожа, репоглот, всякому своя похлебка! Этот бургундский  пиро-
жок - наш; он мне по вкусу, мне его хочется. На твою  долю  ничего  нет.
Ступай откапывать свою брюкву.
   Грозились, грозились, дошли до кулаков. Все же нам было жаль,  потому
что мы друг друга очень любили.
   - Послушай, - сказал он, - оставь ее мне, Брюньон,  она  предпочитает
меня.
   - Нет, говорю, меня.
   - Ну так спросим ее. Оставленный уйдет.
   - По рукам! Пусть выбирает!..
   Да, но извольте требовать от девицы, чтобы она выбрала.  Она  находит
слишком большое удовольствие в том, чтобы растягивать ожидание,  которое
позволяет ей мысленно взять и того и другого, и не взять  ни  одного,  и
ворочать своих  воздыхателей  на  жаровне  и  так  и  этак.  Она  всегда
увильнет! Когда мы заговаривали об этом с Ласочкой, она хохотала  в  от-
вет.
   Мы вернулись в мастерскую, скинули куртки.
   - Ничего другого не остается. Придется одному из нас поколеть.
   Когда мы уже собрались вцепиться друг в друга, Пинон сказал мне:
   - Чмокни меня! Мы дважды облобызались.
   - Теперь начнем! Пляс начался. Пустились мы в него не на шутку. Пинон
дубасил меня так, что череп налезал на глаза; а я  высаживал  ему  живот
коленками. Нет злейших врагов, чем друзья. Через несколько минут мы были
все в крови; и алые струйки, как старое бургундское, текли у нас из  но-
су. Право, не знаю, как бы все это обернулось; но только, наверное, один
из нас содрал бы с другого шкуру, если бы,  по  счастию,  всполошившиеся
соседи и мэтр Медар Ланьо, как раз вернувшийся домой,  не  разняли  нас.
Это далось им нелегко: мы были, как псы; нас пришлось стегать, чтобы  мы
выпустили друг друга. Мэтр Медар взял длинный бич: он нас отхлестал, на-
давал затрещин, потом отчитал. Поколотишь бургундца - он умнеет. Надрав-
шись вдоволь, становишься философом и  легче  внемлешь  разумным  речам.
Взирали мы друг на друга без особенной спеси. И вот тут-то и втерся тре-
тий вор.
   Толстый мельник, бритый и рыжий, Жан Жифлар, голова как шар, щеки на-
дутые, глазенки маленькие, у него был всегда такой вид, точно он  трубит
в трубу.
   - Ну и петухи! - сказал он, прыская со смеху. - Много  они  выиграют,
когда из-за этой курицы изорвут друг другу гребешки в клочки!  Простофи-
ли! Да разве вы не видите, что она рада-радешенька, когда вы  грызетесь?
Еще бы, всякой сударушке приятно таскать за собой  в  подоле  влюбленное
стадо, которое скалится на ее кожу... Хотите добрый совет? Даю  вам  его
даром. Помиритесь и плюньте на нее, дети мои; она на вас плюет. Поверни-
те ей спину, и в путь-дорогу оба. Пусть поскучает. Придется ей, наконец,
волей-неволей выбирать, и тогда мы увидим, кого из вас  она  хочет!  Ну,
живо, марш! Только не мешкать! Делать, так сразу!  Смелее!  Послушайтесь
меня, добрые люди! Пока вы будете шаркать пыльными  башмаками  по  фран-
цузским дорогам, я останусь тут, приятели, я останусь  тут,  вам  же  на
пользу: брат брату должен помогать! Я буду следить за красавицей, я буду
вас осведомлять об ее сетованиях. Как только она выберет,  я  дам  знать
счастливцу; а другой пусть идет хоть на виселицу... А засим идемте выпь-
ем! Выпьешь раз, выпьешь вновь, утопишь жажду, память и любовь...
   Мы их утопили так основательно (пили мы, как сапоги), что  в  тот  же
вечер, выйдя из кабачка, увязали узелки, взяли в руки  посошки  и  пошли
себе в потемках, дураки, торжествуя, как индюки,  преисполненные  благо-
дарности к этому доброму Жифлару, который посмеивался своими  глазенками
под жирными веками, раздуваясь от удовольствия во всю ширь своей образи-
ны, сочной, как кусок свинины.
   На следующее утро мы торжествовали уже меньше. Мы в этом не  сознава-
лись, мы прикидывались хитрецами. Но всякий ломал себе голову и  отказы-
вался понять эту удивительную тактику: чтобы взять крепость,  -  улепет-
нуть. Чем выше катилось солнце в круглом небе, тем  яснее  нам  станови-
лось, что мы опростоволосились. Когда наступил вечер, мы искоса погляды-
вали друг на друга, непринужденно беседовали о том о сем и думали:
   "Мой милый друг, как ты складно говоришь! Однако ты, видимо, не прочь
улизнуть. Но только дудки! Я тебя слишком люблю, мой брат, чтобы  отпус-
тить тебя одного. Куда бы ты ни пошел (я знаю, маска, знаю...), я за то-
бой".
   После многих тщетных попыток отлучиться (мы уже не расставались, даже
когда шли мочиться), посреди ночи, - мы притворно храпели, снедаемые  на
сеннике любовью и блохами, - Пинон вскочил с постели и завопил:
   - Тысяча богов! Я горю, я горю! Я больше не могу! Я иду обратно...
   Я сказал:
   - Идем обратно.
   Шли мы домой целый день. Солнце садилось. В ожидании темноты мы  при-
таились в лесу Марше. Мы не очень-то жаждали, чтобы узнали о нашем возв-
ращении: нас подняли бы на смех. А потом хотелось застать Ласочку горюю-
щей, одинокой, плачущей и корящей себя: "Увы, мой друг, мой друг,  зачем
ты удалился?" В том, что она грызет себе пальцы и вздыхает, мы не сомне-
вались: но кто был этим другом? Каждый отвечал:
   - Я.
   И вот, прокравшись бесшумно вдоль ее сада (глухое беспокойство  пока-
лывало нам грудь), под открытым окном, залитым луной, на яблонной  ветке
мы увидели висящим... Вы думаете - что?  Яблоко?..  Мельников  колпак!..
Рассказывать вам, что было дальше? Милые мои, вам было бы слишком  весе-
ло. Я уже вижу, шутники, как вы ухмыляетесь. Несчастие  ближнего  -  для
вас забава, Рогачи всегда рады, когда прибывает их полку...
   Кириас рванулся и прянул, как олень (недаром он был рогат). Ринулся к
яблоне с мучнистым плодом, вскарабкался по стене, нырнул в комнату,  от-
куда тотчас же понеслись крики, визг, телячий рев, проклятия...
   - Черт, дьявол, сатана, караул, режут, помогите, рогач, подлец,  брю-
хач, наглец, жаба, шлюха, потаскуха, дерьмо, мужлан, бельмо,  болван;  я
тебе уши обкорнаю, я тебе кишки выпущу, я тебе покажу, где раки  зимуют,
я тебе зад растворожу, получи в клистирную рожу!..
   И заушины и затрещины... Бац! Хлоп! Трах! Тарарах! Стекла и горшки  -
вдребезги, в куски, вещи грохочут, люди топочут, девичий крик и  львиный
рык... При этой адском музыке (дудите, музыканты!)  вы  сами  понимаете,
как всполошилась вся округа!
   Я не стал дожидаться, чем это кончится. Я видел достаточно.  Я  пошел
той же дорогой, по которой пришел, смеясь одним глазом, плача другим, не
зная, повесить нос или его задрать.
   - Ничего, Кола, - говорил я себе, - ты счастливо отделался!
   И все же Кола грустил в сердечной глубине, что  не  оставил  шкуру  в
этой западне. Я силился шутить, я припоминал весь этот кавардак,  перед-
разнивал то одного, то другого, мельника, девицу, осла, а боль от тяжких
вздохов всю душу мне рвала.
   - Ой-ой, как это весело! Как это печально! Ах,  я  умру  от  смеха...
нет, от тоски. Ведь чуть было эта мошенница не запрягла меня в  невзрач-
ные оглобли брачные! И отчего она этого не сделала! Отчего я не  обману-
тый муж! По крайней мере она была бы моей! Ведь разве так уж плохо  тас-
кать в упряжке то, что любишь!.. Далила! Далила! Ай-люли, могила.
   И так вот целых две недели я не знал, за  что  приняться:  начать  ли
хныкать, или начать смеяться. Моя перекошенная  физиономия  воплощала  в
себе всю античную мудрость, и слезливого Гераклита, и смешливого  Демок-
рита. Но люди бессердечно смеялись мне в глаза. Иной раз, думая о  своей
милой, я готов был погибнуть. Но это быстро проходило. К счастию!..  Лю-
бить - прекрасно; но, ей-богу, друзья мои, нельзя же любить  до  смерти!
Это хорошо для Амадисов и Галаоров! Мы у себя, в Бургундии, не герои ро-
манов. Мы живем, живем. Когда нас рожали, нас не спрашивали,  угодно  ли
это нам, никто не осведомлялся, желаем ли мы жить; но  раз  уж  мы  тут,
черт возьми, я остаюсь. Миру мы нужны... Если не он нам нужен. Хорош  он
или плох, а только, чтобы мы его покинули, нас  надобно  выставить  вон.
Раз вино на столе, приходится пить. А выпив,  извлечем  новое  из  наших
грудастых косогоров! Некогда помирать, ежели  ты  бургундец.  А  что  до
страданий, то это мы делаем (можете не гордиться) не хуже вашего. Месяца
четыре или пять я страдал, как пес. Но время в  конце  концов  перевозит
нас через реку, и бремя наших горестей остается на том берегу. Теперь  я
себе говорю:
   - Это все равно, как если бы она была моей...
   Ах, Ласочка, Ласонька!.. Все ж таки моей она не была. И никто другой,
как эта жирная колбаса, Жифлар, мучной мешок, дынная рожа,  ею  владеет,
ее и греет, и лелеет. Ласочку, тридцать с лишним лет... Тридцать  лет!..
Его аппетит, надо думать, поубавился! Мне говорили, он у него пропал  на
следующий же день после свадьбы. Для этого обжоры проглоченный кус теря-
ет вкус. Если бы не кавардак, который помог обнаружить голубчика в  теп-
лом гнездышке (ах, этот горлан Пинон!), никогда бы наш блюдолиз  не  дал
продеть свой толстый палец в тесный  перстенек...  Ио,  Гимен,  Гименей!
Славно попался, ей-ей! Еще лучше попалась его половинушка:  у  сердитого
мельника всегда виновата скотинушка. А всех лучше, мои  друзья,  попался
я. Итак, Брюньон, посмеемся (все трое этому виной) над ним,  над  ней  и
надо мной...
   И вот, посмеиваясь, я заметил в двадцати шагах от себя, за  поворотом
дороги (неужто я проболтал целых два часа, великие боги!), дом с красной
крышей и зелеными ставнями, которому виноградная лоза,  извилистая,  как
змея, прикрывала белый живот своими стыдливыми листьями. А перед  откры-
той дверью, в тени орешника, над каменным водоемом,  где  текла  светлая
вода, наклонившуюся женщину, которую я сразу узнал (а меж тем я не видел
ее уже года). И у меня подкосились ноги.
   Я чуть было не повернул обратно. Но она меня заметила и, доставая во-
ду из источника, смотрела на меня. И вот я увидел, что и она  тоже  меня
вдруг узнала... О, она ничего при этом не выказала,  она  была  чересчур
горда; но ведро, которое она держала, выскользнуло у нее из рук в  водо-
ем. И она сказала:
   - Вот господин, которому не к спеху... Да ты не торопись.
   Я ей отвечаю:
   - А что, ты разве меня ждала?
   - Вот еще! - говорит. - Стала бы я о тебе думать!
   - По правде сказать, - говорю я, - это совсем, как я. А все ж таки  я
очень рад.
   - Да и мне ты не мешаешь.
   Так мы стояли друг против друга, она с мокрыми руками, я без  куртки;
мы переминались с ноги на ногу и смотрели друг на друга, и у нас не хва-
тало даже силы друг друга увидеть. В глубине  колодца  ведро  продолжало
захлебываться.
   Она мне сказала:
   - Так заходи же, ведь время у тебя есть?
   - Минуты две найдется. Я, собственно, спешу.
   - По виду никто бы не сказал. Что это тебя привело сюда?
   - Меня? Ничего, - заявил я самоуверенно, - ничего. Я прогуливаюсь.
   - Ты, верно, очень богат? - сказала она.
   - Богат, если не деньгами, так фантазией.
   - Ты ни чуточки не изменился, - сказала она, - все такой  же  сумасб-
род.
   - Если кто сумасброд, тот таким и умрет.
   Мы вошли во двор. Она прикрыла за собой ворота. Мы были одни, посреди
кудахчущих кур. Работники все были в поле. Чтобы что-нибудь  сделать,  а
отчасти по привычке, она сочла нужным пойти запереть, а  может  быть,  и
отпереть (я уж не помню) дверь у гумна, побранив на ходу  Медора.  А  я,
чтобы придать себе непринужденный вид, начал говорить об ее доме, о цып-
лятах, о голубях, о петухе, о собаке, о кошке, об утках, о свинье. Я  бы
перебрал, не перебей она меня, весь Ноев ковчег. Вдруг она сказала:
   - Брюньон! У меня захватило дух. Она повторила:
   - Брюньон! И мы взглянули друг на друга.
   - Поцелуй меня, - сказала она.
   Я не заставил себя просить. В такие годы это никому не  вредно,  если
только не очень полезно. (А полезно оно всегда.) Когда я почувствовал  у
моих щек, у моих старых, шершавых щек, ее старые, измятые щеки,  у  меня
засвербило в глазах от желания плакать. Но я не заплакал, я не так глуп!
Она мне сказала:
   - Ты колючий.
   - Ей-богу, - сказал я, - если бы сегодня утром мне сказали, что я бу-
ду тебя целовать, я бы побрился. Борода у  меня  была  помягче  тридцать
пять лет назад, когда мне хотелось, а вам ни-ни, когда мне хотелось, мой
дружочек, коснуться ею ваших щечек.
   - Так ты об этом вспоминаешь до сих пор? - сказала она.
   - Нет, я об этом никогда не вспоминаю.
   Мы посмотрели друг на друга смеясь, выжидая, кто первый опустит  гла-
за.
   - Гордец, упрямец, лошачья головушка, до чего ты был на меня похож! -
сказала она. - Но только, серый ослик, ты не хочешь стариться.  Конечно,
Брюньон, мой друг, ты не похорошел, вокруг глаз у тебя морщинки,  нос  у
тебя раздался вширь. Но так как ты никогда в жизни не был красавцем,  то
тебе нечего было терять, и ты ничего и не потерял. Даже ни  единого  во-
лоска, я готова ручаться, эгоист ты  этакий!  Разве  только  что  седина
проступила кое-где.
   Я сказал:
   - Глупая голова, сама знаешь, не сивеет.
   - Негодники вы, мужчины, вы себе не любите портить кровь, вам все ни-
почем. А мы, мы старимся, мы старимся за двоих. Посмотри на эту развали-
ну. Увы, увы! Это тело, такое упругое, которое так отрадно было видеть и
еще отраднее было ласкать, эта шея, эти груди, этот стан, эта кожа,  эта
плоть, вкусная и плотная, как молодой плод... где они и где  я?  Куда  я
девалась? Разве узнал бы ты меня, если бы встретился со мною на рынке?
   - Среди всех женщин на свете, - сказал я, - я бы тебя узнал с  закры-
тыми глазами.
   - С закрытыми - да, а с открытыми? Взгляни на эти  ввалившиеся  щеки,
на этот беззубый рот, на этот длинный нос, который сплющился, как лезвие
ножа, на эти красные глаза, на эту дряблую шею, на этот обвислый бурдюк,
на этот безобразный живот...
   Я сказал (я отлично видел и сам все то, о чем она говорила):
   - Птичка-невеличка всегда молодичка.
   - Так ты ничего не замечаешь?
   - У меня глаза хорошие, Ласочка.
   - Увы, где она, твоя Ласочка, твоя Ласочка? Я сказал:
   - "Ласка, где ты? Ласки нет. Только я  заметил  след".  Она  убежала,
спряталась, зарылась. Но я ее вижу, вижу ее  узкую  мордочку  и  лукавые
глазки, которые за мной следят и манят меня в ее норку.
   - Ну, в нее-то тебе не пролезть, - сказала она, - можешь быть  споко-
ен. И отрастил же ты себе брюшко, лис! Видно, от любовной печали  ты  не
отощал.
   - Много бы я от этого выиграл! - сказал я. - Печаль нужно питать.
   - Так пойдем, покормим младенца.
   Мы вошли в дом и сели за стол. Я уж не помню, что я пил и ел, душа  у
меня была занята; но зубы и  глотка  работали  исправно.  Облокотясь  на
стол, она наблюдала за мной; затем спросила шутливо:
   - Ты теперь не так удручен?
   - Как говорится в песне, - отвечал я, - тело пусто, дух расстроен;  а
поешь, и дух спокоен.
   Ее большой рот, тонкий и насмешливый, молчал; и пока, бахвальства ра-
ди, я городил всякую чепуху, наши глаза смотрели друг на друга и  думали
о прошлом. И вдруг:
   - Брюньон! - сказала она. - Знаешь что? Я тебе никогда этого не гово-
рила. Теперь, когда это уже ни к чему, я могу это сделать. Ведь я любила
тебя.
   Я сказал:
   - Я это знал.
   - Ты это знал, негодник! Так отчего же ты мне этого не сказал?
   - Стоило мне тебе это сказать, ты бы из духа  противоречия  ответила:
нет.
   - А не все ли тебе было равно, если я думала обратное? Что  целуют  -
рот или то, что он говорит?
   - Да ведь твой рот, черт возьми, не только говорил. Я кое-что узнал в
ту ночь, когда застал мельника в твоей печи.
   - Сам виноват, - сказала она. - Печь топилась не для  него.  Конечно,
виновата и я; но зато я и поплатилась. Вот ты все знаешь, Кола, а  между
тем ты не знаешь, что я его взяла с досады, что ты ушел. Ах,  как  я  на
тебя злилась! Я была зла на тебя уже с того вечера (помнишь?), когда  ты
мною пренебрег.
   - Я? - сказал я.
   - Ты, висельник, когда ты пришел сорвать меня в  моем  саду,  однажды
вечером, когда я уснула, да так и оставил меня висеть на ветке, с  през-
рением.
   Я возопил и объяснил ей все. Она сказала:
   - Я понимаю. Да ты не старайся так! Глупый человек!  Я  уверена,  что
если бы это можно было вернуть...
   Я сказал:
   - Я поступил бы так же.
   - Дурак! - сказала она. - Вот за это-то я тебя и любила. И вот, чтобы
наказать тебя, я принялась тебя мучить. Но только я не  думала,  что  ты
будешь так глуп и убежишь от крючка (до чего мужчины трусливы!),  вместо
того чтобы его проглотить.
   - Покорнейше благодарю! - сказал я. - Пескарь лаком  до  наживки,  но
кишками дорожит.
   Посмеиваясь уголками сомкнутых губ, не мигая, она продолжала:
   - Когда мне сказали, что ты дерешься с тем другим, с тем другим  ско-
том, которого я даже имени не помню (я полоскала белье на реке, мне ска-
зали, что он тебя убивает), я бросила валек (плыви, челнок!), он  поплыл
по течению, а я, топча белье, расталкивая соседок, кинулась босиком, ки-
нулась опрометью, хотела крикнуть тебе: "Брюньон! Да ты с ума сошел?  Ты
разве не видишь, что я тебя люблю? Много ты выиграешь, если у тебя  отх-
ватит один из лучших твоих кусков этот зубастый волк! Я не хочу мужа ис-
калеченного и изувеченного. Я хочу тебя целиком..." Да не  тут-то  было:
пока я разливалась соловьем, наш вертопрах  пьянствовал  в  кабачке,  не
помнил уже, за что и дрался, и, взявшись с волком под  ручку,  вместе  с
ним удрал (ах, трус, трус!), удрал от овечки!.. Брюньон, как я тебя  не-
навидела!.. Старик, когда я на тебя гляжу, когда я гляжу на  нас  обоих,
сейчас, все это кажется мне смешно. Но тогда, мой друг, я бы с наслажде-
нием содрала с тебя кожу, изжарила бы тебя живьем; но так  как  наказать
тебя я не могла, то я самое себя, потому что я тебя любила, я самое себя
наказала. Подвернулся мельник. Со злости я его и взяла. Если бы не  этот
осел, я бы взяла другого. За этим дело бы не стало. О, как я  мстила!  Я
только о тебе и думала, когда он...
   - Понимаю!
   - ...когда он мстил за меня. Я думала: "Пусть он теперь вернется! Че-
шется у тебя голова? Что, Брюньон, получил свое? Пусть только  вернется!
Пусть только вернется..." Увы, ты вернулся скорее, чем  мне  хотелось...
Остальное ты знаешь. Я оказалась  связанной  со  своим  дураком  на  всю
жизнь. И осел (это он или я?) остался на мельнице.
   Она умолкла. Я сказал:
   - Во всяком случае тебе здесь хорошо.
   Она пожала плечами и сказала:
   - Не хуже, чем ему.
   - Черт возьми! - сказал я. - Этот дом должен быть раем.
   Она рассмеялась:
   - Вот именно, мой друг.
   Мы заговорили о другом, о наших делах и делишках, о наших домах и де-
тишках, но, как мы ни старались, мы поворачивали, на всем скаку, обратно
к белому бычку. Я думал, она будет рада услышать подробно про мою жизнь,
про всех моих, про мой дом; но убедился (о, женское  любопытство!),  что
все это ей известно нисколько не хуже, чем мне самому. И вот,  слово  за
слово, благо уж начали, затрещали, засудачили о том о сем и ни о чем,  с
разбором и без разбору, под гору и в гору, ради  удовольствия  поболтать
языком, сами не зная, куда  мы  идем.  Оба  мы  наперебой  сыпали  слова
гурьбой; с обеих сторон трещала речь, без передышки, как  картечь.  Рас-
толковывать слова не приходилось: их хватали еще в печи, пока  они  были
горячи.
   Насмеявшись вдоволь, я вытирал глаза, как вдруг услышал, что на коло-
кольне бьет шесть часов.
   - Боже правый, - сказал я, - мне пора!
   - Еще успеешь, - сказала она.
   - Твой муж вернется. А видеть его мне не оченьто хочется.
   - А мне? - отвечает она.
   Из кухонного окна был виден луг, уже наряжавшийся к вечеру. Лучи  за-
ходящего солнца натирали золотой пылью тысячи травинок с дрожащими носи-
ками. По гладким камешкам прыгал ручеек. Корова лизала ивовую ветвь; две
неподвижные лошади, одна вороная со звездой во лбу, другая серая в ябло-
ках, положив головы друг другу на круп, задумались в предвечерней  тиши-
не, кончив пастись. В прохладный дом врывался запах солнца, сирени, теп-
лой травы и золотистого навоза. И в сумраке комнаты,  глубоком,  мягком,
слегка пахнущем гнилью, поднимался из каменной чашки, которую я держал в
руке, ласковый аромат бургундской наливки. Я сказал:
   - Как хорошо здесь! Она схватила меня за руку:
   - И так могло бы быть всю жизнь, каждый день!
   Я сказал (меня огорчало, что я пришел ее повидать и пробуждаю  в  ней
сожаления):
   - Ах, знаешь, моя Ласочка, может быть, оно и лучше в конечном  счете,
может быть, оно и лучше так, как есть! Ты ничего на  этом  не  потеряла.
Один день еще куда ни шло. Но всю жизнь! Я тебя знаю,  ты  меня  знаешь:
тебе бы скоро надоело. Ты себе представить не можешь, что я за  скверное
существо, негодяй, бездельник, бражник,  распутник,  болтун,  вертопрах,
упрямец, обжора, лукавец, спорщик, мечтатель, злюка, чудак,  пучстозвон.
Ты была бы, дитя мое, несчастлива, как камни, и ты бы мне отомстила. При
одной мысли об этом у меня волосы встают дыбом по обе стороны лба. Слава
всеведущему богу! Все хорошо, как оно есть.
   Ее глаза, серьезные и лукавые, слушали меня. Она  кивнула  головой  и
сказала:
   - Ты прав, душа моя. Я знаю, я знаю, ты великий негодник. (Она  этого
ничуть не думала.) Ты бы меня, наверное, бил; я бы тебе изменяла. Но что
поделаешь? Раз уж на этом свете и то и другое неизбежно (так начертано в
небесах), то разве бы не лучше было, чтобы это  нам  досталось  друг  от
друга?
   - Разумеется, - сказал я, - разумеется...
   - Ты как будто не очень уверен.
   - Нет, как же, - ответил я. - И все-таки надо  уметь  обходиться  без
этого обоюдного счастия.
   И, вставая, я кончил так:
   - Не надо жалеть ни о чем. Ласочка! Так или иначе, мы пришли бы к то-
му же. Любишь друг друга или не любишь, но когда катушка, как  у  нас  с
тобой, подходит к концу, то это дело прошлое, все равно как если бы  ни-
чего и не было.
   Она мне сказала:
   - Лгун!
   (И как она была права!)
   Я ее поцеловал, ушел. Она провожала меня глазами, прислонясь на поро-
ге к косяку двери. Перед нами стлалась тень высокого орешника. Я не обо-
рачивался, пока не загнул за поворот дороги и не был вполне уверен,  что
ничего уже не увижу. Тогда я остановился, чтобы передохнуть. Воздух  был
напоен благоуханием нависших глициний. И белые волы  вдалеке  мычали  на
лугу.
   Я пошел дальше; и, срезая напрямик, оставил дорогу, взобрался на  ко-
согор, пересек виноградники и вошел в лес. Но не затем, чтобы  вернуться
поскорее. Ибо полчаса спустя я все еще стоял у опушки под сенью дуба, не
шевелясь и разинув рот. Я сам не знал, что я тут делаю. Я  размышлял,  я
размышлял. Багровое небо угасало. Я смотрел, как умирают его отсветы  на
виноградниках с молодыми листочками, блестящими, лоснистыми, пунцовыми и
золотистыми. Пел соловей... В глубине моей памяти,  в  моем  опечаленном
сердце пел другой соловей. Вечер, такой же, как этот. Я был со своей ми-
лой. Мы поднимались по склону, устланному виноградниками. Мы были  моло-
ды, веселы, говоруны, хохотуны. Вдруг что-то пронеслось в воздухе,  вея-
ние вечернего звона, дуновение земли на закате, когда она  потягивается,
и вздыхает, и говорит тебе: "Приди ко мне", нежная  грусть,  падающая  с
луны... Мы смолкли оба и вдруг взялись за руки и молча, не глядя друг на
друга, остановились. И вот из виноградников, на которые  легла  весенняя
ночь, поднялся голос соловья. Чтобы не  заснуть  на  лозах,  чьи  преда-
тельские усики завивались, завивались, завивались, вокруг его лапок  об-
виться пытались, - чтобы не заснуть, свою старую кантилену  пел  во  все
горло любовный соловей:
   Вьются усики, усики, усики,
   Я не сплю, я не сплю...
   И я почувствовал, как рука Ласочки говорит:
   "Вот я беру тебя и взята сама. Вейтесь, вейтесь,  вейтесь,  усики,  и
свяжите нас!"
   Мы спустились с холма. Подходя к дому, мы разняли руки. С тех пор  мы
не соединили их уже ни разу. Ах, соловей, ты распелся  вновь!  Для  кого
твоя песнь? Вы вьетесь, усики. Для кого твои узы, любовь?..
   А тут и ночь. И, задрав к небу нос, я смотрел, опершись задом на  ру-
ки, руками на палку, словно дятел на хвост; я все смотрел на вершину де-
рева, где расцветала луна. Я старался вырваться из охватившего меня оча-
рования. Я не мог. Должно быть, дерево  опутало  меня  своей  колдовской
тенью, которая сбивает с пути и отбивает охоту его найти.  Раз,  другой,
третий обошел я вокруг ствола, снова и снова; и всякий раз я  оказывался
на прежнем месте, окованный.
   Тогда я примирился и, растянувшись на траве, заночевал под лунной вы-
веской. Мне не очень-то спалось в этой гостинице. Я меланхолически  ози-
рал свою жизнь. Я думал о том, чем бы она могла быть, о том, чем она бы-
ла, о моих разрушенных мечтах. Господи, сколько печали находишь в глуби-
нах своего прошлого в эти ночные часы, когда душа расслаблена! Каким се-
бя видишь бедным и голым, когда встает перед обманутой  старостью  образ
юности, облеченной в надежды!.. Я подводил счеты, отмечал просчеты,  пе-
ребирал скудные богатства моей котомки: жену, которая собой  нехороша  и
не более того добра; сыновей, которые далеки от меня, думают обо всем не
так, как я, у которых моего только оболочка; измены друзей  и  безумства
людей; смертоносные вероучения и междоусобные войны; Францию мою растер-
занную; мечты моего духа, создания моего искусства разграбленные;  жизнь
мою - горсть пепла, и налетающий ветер смерти... И, тихо плача, прильнув
губами к телу дуба, я поверял ему свою скорбь, притаясь между его корня-
ми, как в объятиях отца. И я знаю, что он меня слушал. И, наверное,  по-
том, в свой черед, заговорил и утешил меня. Потому что, когда  несколько
часов спустя я проснулся, уткнувшись носом в землю и храпя, от моей  ме-
ланхолии ничего не оставалось, кроме разве легкой истомы  в  натруженном
сердце да судороги в икре.
   Солнце вставало. Дерево, полное птиц, распевало.
   Оно сочилось пением, как виноградная гроздь, зажатая в руках.  Зяблик
Гильоме, зарянка  Мари  Годре,  и  точильщица,  и  серая  Сильви,  щебе-
тунья-славка, и дроздок, мой куманек, самый мой любимый, потому что  ему
все нипочем, ни холод, ни ветер, ни дождь, ни гром, и вечно-то он смеет-
ся, вечно в хорошем настроении, первый  запевает  на  заре  и  последний
умолкает, и потому, что у него, как у меня, нос  расцвеченный.  Ах,  эти
славные малыши, как они горланили от всей души! Они избегли ужасов ночи.
Ночи, обильной ловушками, которая каждый вечер опускается на них, словно
сеть. Удушающий мрак... кому погибнуть пришла  пора?  Но,  фарирарира!..
как только раздвигается полог ночи, чуть бледная улыбка далекой зари на-
чинает оживлять окоченевшее лицо и побледневшие губы  жизни...  уай  ти,
уай ти, ла, ла-и, ла-ла-ла, ладери, ла рифла... какими  криками,  друзья
мои, каким любовным восторгом приветствуют они день! Все, что было выст-
радано, все, что страшило, безмолвный испуг и окоченелый сон, и ночь,  и
все, уай ти, все... фрртт... позабыто. О, день, о, новый  день!..  Научи
меня, мой дроздок, твоему дару возрождаться с каждой новой зарей, полным
веры живой!..
   Он все свистал. Его здоровая ирония подбодрила и меня. Сидя на земле,
я тоже принялся свистать. Кукушка...  "зегзица  белая,  зегзица  черная,
зегзица птица вздорная"... играла в прятки где-то в лесу.
   "Кукушка, замолчи, черт изжарит тебя в печи!"
   Прежде чем встать, я перекувырнулся, пробегавший заяц последовал мое-
му примеру; он смеялся; губа у него расселась от частого смеха.  Я  дви-
нулся в путь, распевая во все горло:
   - Всему хвала, всему хвала! Друзья мои, земля кругла.  Кто  не  умеет
плавать, того плохи дела. Через пять моих чувств, разверстых вновь, вры-
вайся, мир, втекай в мою кровь! Стану я дуться на жизнь, как старый  ду-
рак, оттого что и это и то - не так? Стоит только разохотиться: "Если бы
я... Если бы мне... ", так и не остановишься; вечно человек будет  недо-
волен, вечно будет желать больше, чем ему дано! Даже господин де  Невер.
Даже король. Даже господь бог. Всякому свои границы, всякому свой порог.
Стану я волноваться, стану я ныть, оттого что не в  силах  его  пересту-
пить? Да и лучше ли мне будет не на моем месте? Я у себя, и здесь я  ос-
таюсь, и здесь я и останусь, черт побери, насколько можно дольше. Да  на
что мне и жаловаться? Мне в сущности никто ничего не должен. Я ведь  мог
и вовсе не родиться... Боже милостивый! При одной мысли об этом меня мо-
роз по коже подирает. Эта миленькая, маленькая вселенная, эта  жизнь,  и
вдруг - без Брюньсна! И Брюньон - без  жизни!  Какой  печальный  мир,  о
друзья мои!.. Все хорошо, как оно есть. Чего у меня нет, ну его  к  чер-
тям! Но что мое, того я не отдам...
   С опозданием на день я вернулся в Кламси. Можете судить сами, как ме-
ня там встретили. Но я этим не стал огорчаться; и, взобравшись  на  чер-
дак, как видите, изложил - на бумаге, кивая носом,  разговаривая  сам  с
собой, высовывая на сторону язык, мои горести и мои радости, радости мо-
их горестей...
   Про то, что мучило в свой час,
   Приятно повести рассказ.

   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   ЗАЛЕТНЫЕ ПТИЦЫ. ИЛИ СЕРЕНАДА В АНУА
   Июнь

   Вчера утром мы узнали о проезде через Кламси  двух  именитых  гостей:
мадемуазель де Терм и графа де Майбуа. Они, не останавливаясь, проследо-
вали прямо в замок Ануа, где должны провести  недели  три-четыре.  Совет
старшин постановил, согласно обычаю, отправить на следующий день к  этим
знатным птицам делегацию, дабы принести им от имени города наши поздрав-
ления с благополучным прибытием. (Словно чудо,  если  какойнибудь  такой
зверь докатит в своей мягкой карете, в тепле и холе, от Парижа до  Неве-
ра, не сбившись с дороги и не поломав себе ноги!) Следуя опять-таки обы-
чаю, совет постановил присовокупить к сему, во внимание к их клювам, не-
кое печеное лакомство, гордость города, большие сухари с глазурью, како-
выми мы славимся. (Мой зять, пекарь Флоримон Равизе, поставил их три дю-
жины. Господа совет довольствовались двумя; но наш Флоримон, который то-
же состоит старшиной, действует всегда широко: шестнадцать солей  штука;
платит город.) Наконец, дабы усладить все их чувства зараз  и  так  как,
говорят, лучше естся под музыку (мне, когда я ем и пью, она ни к  чему),
поручили четырем отборным игрецам, двум скрипкам и двум гобоям, с тамбу-
рином на придачу, отзвонить на своих снарядах серенаду гостям в добавле-
ние к сластям.
   Я присоединился к их компании со своей свирелью, никем не званный. Не
мог же я отказать себе в лицезрении новых лиц, в особенности таких птиц,
которые украшают двор (только не птичий: беру вас в свидетели, что ниче-
го подобного я не говорил). Я люблю их тонкое оперение, их  щебет  и  их
повадку, когда они на себе перышки разглаживают или  чинно  расхаживают,
вертя задом, с гордым взглядом, поводя крылом, клювом и хвостом.  Притом
же, будь ты от двора или не от двора, откуда бы ты ни взялся, раз ты мне
новое несешь, ты для меня всегда хорош. Я сын Пандоры, я люблю приоткры-
вать все ящики, все души, чистые и грязные, красивые и безобразные, жир-
ные и тощие, рыться в сердцах, смотреть, что там обретается,  заниматься
тем, что меня не касается, всюду нос совать, разнюхивать,  смаковать.  Я
готов отведать плети, чтоб изведать  все  на  свете.  Но  я  не  забываю
(будьте покойны) соединять приятное с полезным; и так как для  господина
д'Ануа у меня в мастерской были как раз две большие резные филенки, то я
счел весьма удобным отправить их, не тратя ни гроша, на одной  из  теле-
жек, вместе с делегатами, скрипками, гобоями и заливными сухарями.  Зах-
ватили мы с собой также и мою Глоди, Флоримонову дочку, чтобы  прокатить
ее, благо представлялся случай, на даровщинку. А другой  старшина  повез
своего сынишку. Наконец, аптекарь нагрузил повозку сиропами, настойками,
медами, вареньем, каковые свои изделия намеревался поднести за счет  го-
рода Кламси. Отмечу, что мой зять весьма это порицал, говоря, что так не
принято и что если бы всякий мастер, мясник, пекарь, сапожник, цирюльник
и так далее вздумал так поступать, то это было бы разорением для  города
и для частных лиц. Он был совсем не так уж неправ; но тот был  старшина,
как и он, Флоримон: ничего не скажешь. Маленькие люди подчинены законам;
а не маленькие их творят.
   Отправились на двух повозках: городской голова, филенки, подарки, ре-
бятенки, четверо музыкантов и четверо старшин. Сам я пошел пешком. Пусть
себе расслабленных телега везет, как старух на рынок или на бойню  скот!
Погода, признаться, стояла не из лучших. Небо  было  тяжелое,  грозовое,
мучнистое. Феб устремлял на наши затылки свой круглый и жгучий глаз.  На
дороге вились пыль и мухи. Но за исключением Флоримона,  который  дрожит
за свою белую кожу хуже всякой барышни, все мы были довольны: в компании
и скукаразвлечение.
   Пока видна была башня святого Мартына, все  эти  важные  господа  вид
хранили степенный. Но как только мы скрылись у города из глаз, все  лица
прояснились и души,  подобно  мне,  скинули  кафтаны.  Сперва  отпустили
кое-какие сальности. (Это у нас лучший способ, чтобы расшевелиться.) По-
том кто-то запел, за ним другой; мне кажется, прости меня, господи,  что
не кто иной, как городской голова первый затянул веселые слова. Я  заиг-
рал на своей свирели. Остальные подхватили. И, пронзая гобои  и  голоса,
голосок моей Глоди взлетел под небеса и порхал и чирикал, как воробышек.
   Ехали не очень быстро. Лошади на подъемах сами останавливались, пере-
водили дух и салютовали задом. Прежде чем тронуться дальше, ждали,  пока
не выдохнется их музыка. Возле Буашо наш  нотариус,  мэтр  Пьер  Делаво,
попросил нас сделать крюк (нельзя было ему отказать: это был  единствен-
ный старшина, который ничего не потребовал), чтобы заехать, по дороге, к
клиенту, составить проект завещания. Все общество это одобряло; но  вре-
мени это заняло немало; и наш Флоримон, сходясь в данном случае с  апте-
карем, опять нашел повод придраться. "Лучше виноградина, пусть даже  зе-
леная, для меня, чем две фиги для тебя". Тем не менее мэтр  Пьер  Делаво
закончил, не торопясь, свои дела; и аптекарь, рад - не рад,  скушал  эту
полуфигу, полувиноград.
   Наконец, мы приехали (в конце концов всегда приедешь), хоть и поздно-
вато. Наши птицы уже вставали из-за стола, когда мы явились со своим де-
сертом. Чтобы помочь горю, они начали сначала: птицы  вечно  едят.  Наши
господа совет, подъезжая к замку, учинили еще одну, предпоследнюю, оста-
новку, дабы облечься в свои парадные одеяния, бережно сложенные подальше
от солнца, в свои красивые, яркие балахоны, согревающие глаз,  веселящие
сердце, зеленый шелковый для городской головы и светло-желтые  шерстяные
для четырех его собратьев: ни дать ни взять - огурец и четыре тыквы.  Мы
вступили, играя на наших инструментах. На шум из окон повысовывались го-
ловы праздной челяди. Наши четверо шерстоносцев и облаченный в шелк взо-
шли на крыльцо, в дверях коего соблаговолила показаться  (мне  было  до-
вольно плохо видно) на паре брыжей пара голов (у  всякой  скотинки  свой
хомут), завитых, в лентах, ну прямо барашки. Мы, прочие, музыка и  мужи-
ки, остались стоять посреди двора. Так что издали я и не расслышал  кра-
сивой латинской речи, произнесенной нотариусом. Но я не огорчался:  ибо,
по-моему, мэтр Пьер один ее и слушал. Зато я вполне насладился зрелищем,
когда моя крошка Глоди поднималась мелкими шажками по ступеням лестницы,
словно маленькая Мария, вводимая во храм, прижимая  ручонками  к  животу
корзинку с возвышавшимися в ней сухарями, которые доходили ей до  самого
подбородка. Она ни одного не обронила: она обнимала их глазами и руками,
лакомка, плутовка, душечка... Господи, я готов был ее съесть!
   Детское очарование подобно музыке; оно вернее проникает в сердце, чем
та, которую исполняли мы. Самые надменные люди  смягчаются;  становишься
ребенком сам, забываешь на миг свою гордость и сан. Мадемуазель де  Терм
улыбнулась ласково моей Глоди, поцеловала ее, усадила к себе на  колени,
взяла ее за подбородок и, переломив сухарь, сказала:  "Дай  сюда  ротик,
поделимся... - и сунула тот кусок, что побольше, в круглую печурку.  Тут
я от восторга закричал во все горло:
   - Да здравствует добрая красавица, цветок Невера!
   И на своей свирели сыграл веселый напев, который прорезал воздух, как
звонкоголосая ласточка.
   Все хохочут, оборотясь ко мне; а Глоди бьет в ладоши и кричит:
   - Дедушка!
   Господин д'Ануа называет меня по имени:
   - Это наш чудак Брюньон...
   (Он в этом смыслит, как-никак. Не меньший, чем я сам, чудак.)
   Он подзывает меня знаком. Я подхожу с моей свирелью, бойко поднимаюсь
по лестнице и кланяюсь...
   (С учтивой речью, шляпу сняв, -
   Недорого стоит, и будешь здрав...)
   ...кланяюсь направо и налево, кланяюсь вперед и назад, кланяюсь  каж-
дому и каждой. А тем временем скромным оком озираю барышню,  подвешенную
в своих широких фижмах (точь-в-точь колокольный язык);  и,  раздевая  ее
(мысленно, разумеется), смеюсь тому, какая она  маленькая  и  голенькая,
под наверченными на нее фалборками, Она была высокая и  стройная,  кожей
слегка смугла, пудрой совсем бела, красивые карие глаза, блестящие,  как
карбункулы, носик, как у свинки, которая всюду  отроет  лакомство,  рот,
приятный для поцелуя, полный и румяный, а на щеках завитые кудряшки. При
виде меня она спросила снисходительно:
   - Это ваш прелестный ребенок? Я ответил увеселительно:
   - Откуда мы можем знать, сударыня? Вот господин мой зять. Он и должен
знать. Я за него не могу отвечать. Во всяком случае это наше добро. Ник-
то его у нас не требует. Это не то, что с деньжатами. "Бедные люди бога-
ты ребятами".
   Она изволила улыбнуться, а господин д'Ануа громогласно  расхохотался.
Флоримон засмеялся тоже; но с кислой рожей. Я хранил серьезную  мину,  я
разыгрывал дурачину. Тогда мужчина с брыжами и дама с колоколом соблаго-
волили меня спросить (они приняли меня за гудочника), много ли мне  при-
носит мое ремесло. Я им ответил, как оно и есть:
   - Почти что ничего...
   Не сказав, впрочем, чем я занимаюсь. Да и к чему бы я стал  говорить?
Они меня об этом не спрашивали. Я ждал, мне хотелось посмотреть, я разв-
лекался. Я нахожу весьма забавным это развязное и  церемонное  высокоме-
рие, с которым все эти красавчики, все эти богачи считают  нужным  обра-
щаться к тем, у кого ничего нет и кто беден! Они всякий раз словно чита-
ют им поучение. Бедный человек - что ребенок, своего ума у него нет... И
потом (этого не говорят, но так думают) он сам виноват: господь его  на-
казал, это хорошо; благословен господь!
   Словно меня тут и не было, Майбуа говорил громко своей куме:
   - Благо, сударыня, делать нам все равно  нечего,  воспользуемся  этим
бедным малым; с виду он простоват, ходит себе по дворам, играя на свире-
ли; он, должно быть, знает хорошо кабацкий люд. Разузнаем  у  него,  что
думает здешняя область, если вообще...
   - Тш!..
   - ...если вообще она думает.
   Итак, меня спросили:
   - Ну-ка, милейший, скажи нам, как у вас тут настроены умы?
   Я переспрашиваю:
   - Умы? - напуская на себя придурковатый вид.
   И подмигнул моему толстяку д'Ануа, который поглаживал себе  бороду  и
посмеивался в широкую ладонь, предоставив мне действовать.
   - По-видимому, насчет умов у вас тут вообще  слабовато,  -  продолжал
иронически Майбуа. - Я тебя спрашиваю, милейший, что у вас  думают,  как
на что смотрят. Добрые ли вы католики? Преданы ли королю?
   Я отвечаю:
   - Бог велик, и король весьма велик. Их обоих очень любят.
   - А что думают о принцах?
   - Это очень большие господа.
   - Так вы, значит, за них?
   - Да, сударь, а то как же.
   - И против Кончини?
   - Мы и за него тоже.
   - Как же так, черт возьми? Да ведь они враги!
   - Не буду спорить... Может быть... Мы за тех и за других.
   - Надо выбирать, помилуй бог!
   - Да разве надо, сударь мой? Так уж необходимо? В таком случае я  го-
тов. За кого же я тогда?.. Сударь мой, я вам это скажу после дождичка  в
четверг. Я об этом поразмыслю. Только на это нужно время.
   - Да чего ж тебе ждать?
   - Да надобно, сударь, посмотреть, кто окажется сильней.
   - Мошенник, и тебе не стыдно? Или ты не способен отличить день от но-
чи и короля от его врагов?
   - Признаться, сударь, нет. Вы слишком многого от  меня  требуете.  Я,
конечно, вижу, что сейчас день, я не слеп; но если выбирать между людьми
королевскими и людьми господ принцев, то, право же, я не сумел  бы  ска-
зать, кто из них лучше пьет и больше безобразит. Я  ничего  дурного  про
них не говорю; у них хороший аппетит: значит, они здоровы. Доброго  здо-
ровья я и вам желаю. Славных едоков я люблю; я и сам бы  рад  им  подра-
жать. Но, сказать вам откровенно, я предпочитаю  таких  друзей,  которые
едят не у меня. "КОЛА БРЮНЬОН".
   - Чудак, так для тебя ничто не свято?
   - Мне, сударь, свята моя хата.
   - А ты не можешь ею пожертвовать ради твоего повелителя, короля?
   - Я, сударь, готов, раз уж иначе нельзя. Но мне хотелось бы  все-таки
знать, если бы у нас во Франции не было вот некоторых таких, которые лю-
бят свои виноградники и поля, каков был бы харч у короля? У всякого свое
ремесло. Одни едят. Другие... на то, чтобы их ели. Политика  -  это  ис-
кусство есть. Она не для нас, мы - мелкая тля. Для вас политика, для нас
земля. Иметь суждение - не наше дело. Мы  люди  невежественные.  Что  мы
умеем, кроме того, чтобы, как Адам, наш отец (говорят, он  был  и  вашим
отцом: что до меня, то я этому, простите, не  верю...  разве  что  вашим
родственником), - что мы умеем, кроме,  значит,  того,  чтобы  брюхатить
землю и делать ее плодородной, вскапывать, вспахивать ее  недра,  сеять,
выращивать овес и пшеницу, подрезать, прививать виноград,  жать,  вязать
снопы, молотить зерно, выжимать гроздья, делать хлеб и вино, колоть дро-
ва, тесать камни, кроить сукно, сшивать кожи, ковать  железо,  чеканить,
плотничать, проводить канавы и дороги, строить, воздвигать города  с  их
соборами, прилаживать нашими руками к челу земли убор садов,  расцветать
по стенам и доскам очарование света, извлекать из каменной  оболочки,  в
которой они зажаты, прекрасные и белые нагие тела, ловить на лету проно-
сящиеся в воздухе звуки и замыкать их в  золотисто-бурое  тело  стонущей
скрипки или в мою полую флейту, -  словом,  быть  хозяевами  французской
земли, огня, воды, воздуха, всех четырех стихий, и заставлять их служить
на утеху вам... что еще мы умеем и с чего бы мы вдруг  могли  возомнить,
будто что-то смыслим в общественных делах, в княжеских спорах, в священ-
ных помыслах короля, в  играх  политики  и  в  прочей  метафизике?  Выше
собственного зада, сударь мой, не стрельнешь. Мы вьючный скот и  созданы
для того, чтобы нас били. С этим я не спорю. Но чей кулак нам приятнее и
от чьей дубинки легче нашей спинке... это, сударь мой, вопрос  важный  и
моим мозгам непосильный! Сказать вам по совести, мне это все равно. Что-
бы вам ответить, надо бы самому взять обе дубинки в руки, взвесить и  ту
и другую да самому испытать их как следует. А так,  приходится  терпеть!
Терпи, пока ты наковальня. Бей, когда будешь молотом...
   Тот недоуменно на меня глядел, морщил нос и не знал, смеяться ему или
сердиться; но тут один конюший из свиты, который в былое  время  видывал
меня у покойного доброго нашего герцога Неверского, сказал:
   - Монсеньер, я этого оригинала знаю: хороший работник, отличный плот-
ник, повитийствовать великий охотник. Он по ремеслу резчик.
   Благородный граф, невзирая на это сообщение, о Брюньоне остался,  ви-
димо, прежнего мнения и проявил некоторый интерес к его тщедушной  особе
("тщедушной" сказано здесь из скромности, ибо вешу я, дети мои, немногим
меньше мюи) лишь тогда, когда услыхал от конюшего и от  своего  хозяина,
господина д'Ануа, что такие-то и такие-то знатные дома мои работы  ценят
весьма. Тогда он не менее остальных восхитился показанными ему во  дворе
фонтаном, изваянным мной и изображающим девушку с  подобранным  подолом,
которая держит в переднике двух уток, а те бьются, разинув клювы и  хло-
пая крыльями. Затем он осмотрел в замковых покоях мою мебель и мои  рез-
ные филенки. Господин д'Ануа распустил хвост. Уж эти мне богатые  скоты!
Можно подумать, будто работу, за которую они заплатили своими  деньгами,
они и сотворили! Майбуа, дабы оказать мне честь, счел уместным удивиться
тому, что я сижу здесь, в душной дыре, вдали от великих умов  Парижа,  и
замыкаюсь в таких вот работах, где все - только терпение, правдоподобие,
ничего вымышленного, - только зоркость, никакого полета, - только наблю-
дательность, никаких идей, никакого символа, аллегории, философии, мифо-
логии - словом, всего того, по чему знаток распознает высокую  скульпту-
ру. (Человек высокого рода восторгается только высоким.)
   Я ответствовал со скромностью (я ведь смирен и простоват),  что  знаю
отлично, сколь малого я стою, что никто не должен переступать своих гра-
ниц. Бедный человек нашей породы ничего не видел, ничего не слышал,  ни-
чего не знает, а потому и держится, если он разумен, нижнего яруса  Пар-
наса, где воздерживаются от каких бы то ни было обширных  и  возвышенных
замыслов; и от вершины, где виднеются крылья священного  коня,  отвращая
испуганные взоры, он ломает внизу, у подножья горы, камни, которые могут
пригодиться для его дома. Скудоумный от нищеты, он создает  и  измышляет
только то, что идет на ежедневную потребу. Полезное  искусство  -  таков
его удел.
   - Полезное искусство! Вот два несочетаемых слова, - сказал мой  дура-
чок. - Прекрасно только бесполезное.
   - Великие слова! - согласился я. - Истинная правда. Повсюду так, и  в
искусстве и в жизни. Нет ничего прекраснее, чем  алмаз,  принц,  король,
знатный вельможа или цветок.
   Он ушел, довольный мной. Господин д'Ануа взял меня под руку и  сказал
мне на ухо:
   - Шутник несчастный! Перестанешь ли ты издеваться? Да, валяй дурачка,
агнец невинный, я тебя знаю. Нечего отпираться. Этого парижского красав-
чика щипли себе на здоровье, сынок! Но если  ты  когда-нибудь  вздумаешь
покуситься и на меня, берегись, Брюньон, милый дружок! Найдется у меня и
батожок.
   Я начал распинаться:
   - Я, монсеньер! Покуситься на вашу светлость! На  моего  покровителя!
На моего благотворителя! Да как же можно подозревать Брюньона в подобной
гнусности? Быть гнусным - еще куда ни шло, но, боже  мой,  быть  глупым!
Покорнейше благодарю! За этим я и сам смотрю. Нет, мне шкура дорога, и я
уважаю всякую шкуру, которая умеет заставить себя уважать. До нее  я  не
дотронусь: дудки, не такой я дурак! Ведь вы не только меня сильнее  (это
само собой), но и куда хитрей. Ведь я только малое лися, рядом с  Лисом,
что в замке заперся. Сколько у вас тут башен, в вашем каменном мешке!  И
сколько вы засадили туда старых и малых, убогих и удалых!
   Он расцвел лицом. Ничто так не нравится людям, как когда их хвалят за
талант, менее всего им свойственный.
   - Ладно, господин болтун, - сказал он. - Оставим мой мешок, посмотрим
лучше, что-то в твоем. Уж если ты вошел в ворота, так вряд ли спроста.
   - Ну, вот видите, говорю, вы опять угадали! Для вас человек - стекло.
Вы читаете в глубине сердец не хуже, чем бог-отец.
   Я размотал пеленки, достал свои филенки, а также одну итальянскую ве-
щицу (Фортуну на колесе, некогда купленную в Мантуе), которую  я  выдал,
для круглого счету, старый сумасброд, за свою работу. Их похвалили  уме-
ренно. Затем (ну и путаница!) одну свою вещицу  (медальон,  изображающий
молодую девицу) я показал им не как свою, а как сделанную  в  том  краю.
Пошли ахи и охи, возгласы и вздохи. Все таяли от восхищения. Майбуа, ко-
торый так и дрожал, заявил, что на ней  виден  отсвет  латинского  неба,
отсвет земли, дважды благословенной богами. Назареем и Олимпийцем.  Гос-
подин д'Ануа, который так и ржал, отсчитал мне за нее тридцать шесть ду-
катов, а за ту - три.
   Вечером мы поехали обратно. Дорогой, чтобы позабавить спутников, я им
рассказал, как однажды господин герцог Бельгард приехал в Кламси постре-
лять птиц. Добрый вельможа ничего не видел в четырех шагах. На моей обя-
занности лежало, когда он стрелял, сбрасывать вниз  деревянную  птицу  и
вместо нее, быстро и ловко,  подносить  другую,  подстреленную  в  самое
сердце. Все очень смеялись, и вслед за мной всякий, в свою очередь,  по-
ведал какую-нибудь занятную штуку про наших господ. Уж эти знатные  гос-
пода! Когда они царственно скучают в своем величии, ах, если бы они зна-
ли, до чего они нам смешны!
   Но свой рассказ про медальон я предпочел преподнести  своим  домашним
взаперти. Прослушав его, мой Флоримон стал меня горько попрекать, что  я
так дешево продал, как свою, итальянскую работу, раз они так высоко оце-
нили и так щедро оплатили ту, что была итальянской только по прозвищу. Я
ответил, что потешаться над людьми я согласен, но обжуливать их  -  нет!
Он горячился, спрашивал меня в сердцах, какая мне корысть в  том,  чтобы
веселиться за собственный свой счет. Чтоб люди казались нам  смешны,  не
стоит платить из своей мошны.
   Тогда Мартина, моя славная дочка, сказала весьма мудро:
   - Такие уж мы все у нас в семье, Флоримон, от мала до велика,  всегда
всем довольны, речи наши вольны, и своим речам всякий смеется сам. И ты,
мой друг, не жалуйся! Ведь только поэтому и ты по сей день не рогат, как
олень. Мне так забавно знать, что я в любую минуту могу  тебя  обмануть,
что я обхожусь без этого. Да ты не хмурься так! Жалеть тебе  не  о  чем.
Ведь это все равно, как если бы оно было на самом деле.  Улитка,  спрячь
рожки. Я вижу их тень на дорожке.

   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   ЧУМА
   Первые дни июля

   Правда говорят: "Беда от нас пешком, а к нам верхом". Она  явилась  к
нам в виде форейтора орлеанского поезда. В понедельник на прошлой неделе
чумный случай был занесен в Сен-Фаржо. Дурное семя, быстрый рост. К кон-
цу недели их оказалось еще десять. Затем все ближе  к  нам,  вчера  чума
объявляется в Куланж-ЛаВинез. Ну и переполох в утиной луже! Все храбрецы
- давай бог ноги. Мы погрузили детей, гусей и жен  и  отправили  их  по-
дальше, в Монтнуазон. На что-нибудь и беда годна. По крайней мере в доме
тишина. Флоримон также уехал с дамами, заявив, - этакий трус, -  что  не
может оставить свою Мартину, которая должна родить. Много толстых господ
нашло весьма веские основания для прогулки; заложив повозку, они решили,
что лучше не придумать погоды, чтобы посмотреть, как поживают их всходы.
   А мы, оставшиеся, корчили из себя шутов. Тех, кто себя берег, мы выс-
меивали вдоль и поперек. Господа старшины поставили стражу  у  городских
ворот на Оксеррской дороге, и приказ был строгий гнать всех нищих и бро-
дяг, которые вздумали бы войти. Прочие, господа с гребешком  и  горожане
со здоровым кошельком, должны были все же подвергнуться осмотру трех на-
ших врачей - мэтра Этьенна Луазо, мэтра Мартена Фротье и мэтра  Фильбера
де Во, напяливших на себя, для отвращения заразы, длинные носы,  набитые
мазями, маски и очки. Мы  над  этим  очень  потешались;  и  мэтр  Мартен
Фротье, человек милый, не выдержал серьезности. Он сорвал  с  себя  нос,
заявив, что не желает заниматься ерундой и всему этому вздору не  верит.
Да, но от этого он помер. Правда, что мэтр Этьенн Луазо, который верил в
свой нос и с ним и спал, помер точно так же.
   И уцелел один лишь мэтр Фильбер де  Во,  который,  предусмотрительнее
своих коллег, бросил не нос, а должность... Однако куда я  заехал,  ведь
это уже конец истории, а я еще и предисловия не округлил! Начнем с нача-
ла, сынок, и возьмем опять козу за бороду. Крепко держишь на этот раз?
   Итак, мы изображали из себя Бесстрашных Ричардов. Мы были так  увере-
ны, что чума не почтит посещением наши дома!  У  нее,  говорили,  тонкий
нюх; запах наших кожевен ей претил (всякому  известно,  что  ничего  нет
здоровее). Последний раз, когда она появилась в наших краях (это было  в
тысяча пятьсот восьмидесятом году, и лет мне было, как старому быку, че-
тырнадцать), она сунула было нос на наш порог, но понюхала -  и  наутек.
Тогда-то оно и было, что жители Шатель-Сансуара (и трунили же мы над ни-
ми потом!), недовольные своим заступником  великим  святым  Потенцианом,
плохо их защищавшим, прогнали его со двора, взяли на пробу другого,  за-
тем третьего, затем четвертого; они меняли заступника семь раз,  выбирая
то Севиниана, то Перегрина, то Филиберта, то Гилария. И, не зная  уж,  к
какому святому припасть, они припали (озорники!) к святой и на место По-
тенциана взяли Потенциану.
   Мы вспомнили, смеясь, эту историю,  храбрецы,  удальцы,  вольнодумцы.
Чтобы доказать, что мы всему этому не верим, равно как и врачам и  стар-
шинам, мы отважно отправлялись к воротам Шастло побеседовать через рвы с
застрявшими на том берегу. Некоторые, из молодечества,  ухитрялись  даже
выбраться на волю, чтобы выпить кружку в ближайшей корчме  с  кем-нибудь
из тех, у кого райские врата захлопнулись под носом, хотя бы с одним  из
ангелов, поставленных на  страже  (ибо  службу  свою  они  не  принимали
всерьез). Я поступал, как они. Мог ли я допустить, чтобы они  шли  одни?
Разве мыслимо было стерпеть, чтобы другие на  моих  глазах  забавлялись,
увеселялись и вкушали заодно свежие новости и свежее вино? Я бы лопнул с
досады.
   Итак, я вышел тоже, завидев старого мызника, хорошего моего  знакомо-
го, отца Гратпена из Майи-ЛеШато. Мы с ним сели пить.  Это  был  веселый
толстяк, круглый, красный и коренастый, лоснившийся на солнце от пота  и
здоровья. Он хорохорился еще пуще моего, знать не хотел никакой заразы и
заявлял, что все это лекарские выдумки. По его словам, если иные горемы-
ки и умирают, так не от болезни, а от страха.
   Он мне говорил:
   - Даю вам даром мой рецепт:
   Ходи теплей обутым,
   Живот держи не вздутым,
   К Матильде будь суров,
   Останешься здоров.
   Мы посидели часок, меля языком. У него была привычка похлопывать  вас
по руке или теребить вам бедро или локоть, разговаривая. Тогда я об этом
не думал. Зато подумал на следующий день.
   На следующий день первое, что мне сказал мой подмастерье, было:
   - А вы знаете, хозяин, отец Гратпен помер...
   Да-с, я важничать не стал, я так и похолодел. Я сказал себе:
   - Мой бедный друг, можешь смазывать сапоги; песенка  твоя  спета,  во
всяком случае, ждать недолго...
   Я иду к верстаку, начинаю что-то ковырять, чтобы  рассеяться;  но  вы
сами понимаете, что голова у меня была занята совсем не тем. Я думал:
   "Глупое животное! Будешь другой раз финтить!"
   Но у нас в Бургундии не принято ломать голову над тем, что надо  было
сделать третьего дня. Мы в сегодняшнем дне.  В  нем  и  останемся,  черт
возьми! Приходится защищаться. Враг меня еще не одолел. Я  подумал  было
обратиться за советом в лавочку святого Кузьмы (то есть к  лекарям).  Но
остерегся и не стал. У меня, невзирая на волнение, сохранилось достаточ-
но бургундского здравомыслия, чтобы сказать себе:
   - Сын мой, врачи знают не больше нашего. Они заберут твои денежки,  а
затем попросту отправят тебя в чумной загон, где ты не преминешь и  сов-
сем зачуметь. Боже тебя избави им сознаться! Ведь не сошел же ты с  ума?
Если требуется всего лишь помереть, так это мы и без них сумеем.  И,  ей
же богу, как говорится, "назло врачам мы будем жить до кончины".
   Но, как я себя ни утешал и как ни бодрился, я чувствовал, что  в  же-
лудке у меня неладно. Я щупал себя то тут, то там, то... Ай! на этот раз
- это она... И что хуже всего, так это то, что за обедом, перед миской с
жирными красными бобами, сваренными в вине с  ломтиками  солонины  (даже
сейчас, вспоминая об этом, я плачу от сожаления), у меня не хватило  сил
разинуть челюсти. Я думал с тоскою в сердце:
   "Дело ясно, я погиб. Аппетит умер. Это начало конца..."
   Ну что ж, приведем по крайней мере в порядок наши дела. Если  я  умру
здесь, эти разбойники-старшины сожгут мой дом, потому что, дескать  (вот
вздор!), другие от него заразятся. Совершенно новехонький дом!  До  чего
же люди злы или глупы! Уж лучше я на гноище подохну. Мы их проведем!  Не
будем терять времени...
   Я встаю, надеваю самое старое  мое  платье,  беру  несколько  хороших
книг, добрые изречения, галльские скоромные повестушки, римские апофтег-
мы, "Золотые слова Катона", "Вечеринки" Буше и  "Нового  Плутарха"  Жиля
Коррозе; сую их в сумку вместе со свечкой и с  краюхой  хлеба;  отпускаю
подмастерьев, запираю дом и храбро отправляюсь на свой кута [10], за го-
родом, пройдя последний дом, на Бомонской дороге. Жилье невелико.  Лачу-
га. Сарайчик, куда складывают орудия, в  нем  старый  сенник  и  дырявый
стул. Если все это и сожгут, беда невелика.
   Едва я туда добрался, как защелкал клювом, словно  ворон.  Меня  жгла
лихорадка, в боку кололо, а нутро сводило так, словно оно выворачивалось
наизнанку... Ну, и что же я сделал, добрые люди? О чем я вам поведаю?  О
каких героических деяниях, о каком бестрепетном челе,  противопоставлен-
ном, по примеру великой римской публики, враждебной судьбе и  желудочной
боли?.. Добрые люди, я был один, никто меня не видел. Так я и  стал  ло-
маться и разыгрывать перед стенами римского Регула! Я бросился на сенник
и принялся вопить. Вы не слышали? Это было рычание зверево. Слыхать было
у Самберского дерева.
   - О господи, - стонал я, - за что ты наказываешь безобидного  челове-
ка, который ничего тебе не сделал?.. Ой, голова! Ой, левый  пах!  Тяжело
помирать в цветущих годах! И на что моя душа тебе нужна?..  Ой-ой,  спи-
на!.. Разумеется, я буду очень рад - то есть польщен - к  тебе  явиться;
но так как мы все равно когданибудь увидимся, рано или поздно, то к чему
такая гонка?.. Ай-аи, селезенка!.. Я не тороплюсь... Господи, я  не  бо-
лее, чем жалкий червяк. Раз уж нельзя иначе, да будет воля твоя! Ты  ви-
дишь, я смирен и кроток, я покорен... Подлец! Да уберешься ли ты,  нако-
нец? Что это за скотина грызет мне бок?
   Наоравшись вдоволь, я страдал все так же, но исчерпал  свою  душевную
силу. Я сказал себе:
   - Ты зря теряешь время. У него или нет ушей, или все равно, как  если
бы не было. Ежели правда, как говорят, что ты его подобие, то он  посту-
пит по-своему, и ты надсаживаешься напрасно. Побереги дыхание. Тебе  его
хватит, быть может, на какой-нибудь час-другой, а ты, дурак,  расточаешь
его на ветер! Используем то, что у нас осталось, этот добрый старый  ос-
тов, с которым придется расстаться (увы, приятель, не по  моей  это  во-
ле!). Умираешь однажды. По крайней мере удовлетворим  наше  любопытство.
Посмотрим, как это вылезают из собственной шкуры. Когда я  был  мальчиш-
кой, никто не умел лучше меня выделывать из ивовых прутьев красивые  ду-
дочки. Я стукал черенком ножа по коре, пока она не отставала.  По-моему,
тот, кто на меня сейчас глядит сверху, совершенно так же забавляется и с
моей корой. Ну-ка, слезет она?.. Ай, и здорово же стукнул... Прилично ли
человеку таких лет развлекаться детскими пустяками?.. Так,  Брюньон,  не
сдавайся, и, пока кора еще держится, давай наблюдать  и  примечать,  что
такое под ней творится. Осмотрим этот ящик, процедим наши мысли,  иссле-
дуем, пережуем и переварим соки, которые бродят у меня  в  поджелудочной
железе, волнуются там и спорят, как немцы, просмакуем эти рези, испытаем
и прощупаем наши кишки и почки... [11].
   ...Итак, я созерцаю сам себя. По временам я прерываю  мои  исследова-
ния, чтобы поорать. Ночь тянется. Я зажигаю свечу, втыкаю ее в  горлышко
старой бутылки (она пахла черносмородинной наливкой, но наливки  уже  не
было: образ того, чем я готовился стать еще до утра! Тело исчезло, оста-
лась одна душа). Скрючившись на сеннике, я силился  читать.  Героические
апофтегмы римлян не имели никакого успеха. К черту этих краснобаев!  "Не
всякому суждено побывать в Риме". Я  ненавижу  дурацкую  спесь.  Я  хочу
иметь право жаловаться всласть, когда у меня рези...  Да,  но  если  они
унимаются, я хочу смеяться, буде могу. Я и смеялся... Вы мне не  верите?
Однако, когда я был совсем жалок, как орех в ведре, и зубы у меня стуча-
ли, я раскрыл наугад "Фацетии" этого доброго господина Буше и  напал  на
такую славную, хрусткую и золотистую... боже мой милостивый! что  разра-
зился хохотом. Я говорил себе:
   - Это глупо. Да перестань же смеяться. Ты себе навредишь...
   Какое там! Я переставал смеяться, только чтобы  поорать,  а  орать  -
чтобы посмеяться. И вот я ору и хохочу... Чума  посмеивалась  тоже.  Ах,
милый мой ты голубчик, ну и орал же я, ну и хохотал же я!
   Когда рассвело, я был годен для кладбища. Я уже не держался на ногах.
Я подполз на коленях к единственному окошку, выходившему на дорогу. Пер-
вого же встречного я окликнул голосом треснувшего горшка. Чтобы меня по-
нять, ему не требовалось и расслышать. Он взглянул на  меня  и  бросился
удирать, осеняя себя крестным знамением. Не прошло и четверти часа,  как
я имел честь увидеть возле моего дома двух стражей; и мне было запрещено
переступать порог оного. Увы, я об этом и не помышлял! Я попросил, чтобы
сходили за моим старым приятелем, мэтром Пайаром, нотариусом, в Дорнеси,
дабы я мог изъявить свою последнюю волю. Но они так трусили, что боялись
даже звука моих речей; и мне кажется, честное слово, что из страха перед
чумой они затыкали себе уши!.. Наконец, один храбрый малыш, "овчий  сто-
рож" (славная душа!), - который питал ко мне расположение, потому что  я
застал его както раз объедающим мои вишни и сказал ему: "Эй ты, дроздок,
пока ты там, нарви и на мою долю", - подкрался к окну, послушал и  крик-
нул:
   - Господин Брюньон, я сбегаю!
   ...Что произошло потом, мне было бы весьма трудно вам  рассказать.  Я
помню, что много долгих часов, валяясь на сеннике, в жару,  я  высовывал
язык, как теленок... Щелкание бича, бубенцы на дороге, низкий,  знакомый
голос... Я думаю: "Пайар приехал"... Пытаюсь подняться... О, силы небес-
ные! Мне показалось, будто на затылке у меня святой Мартын, а на крестце
Самбер. Я сказал себе: "Навались  хоть  Бассвильские  скалы,  ты  должен
встать..." Я хотел непременно, видите ли, оформить (за ночь я успел  все
это обдумать) некое распоряжение, статью в завещании, которая  позволяла
бы мне увеличить долю Мартины и ее Глоди так, чтобы мои четыре  сына  не
могли этого оспорить. Я высовываю в окно  свою  голову,  которая  весила
больше, чем Генриетта, наш большой колокол. Она поникала то  вправо,  то
влево... Я вижу на дороге две милых толстых физиономии, которые испуган-
но таращат глаза. Это были Антуан Пайар и кюре Шамай. Эти верные друзья,
дабы застать меня в живых, прилетели, как молния. Надо  сознаться,  что,
когда они меня увидели, их пламя начало коптить. Желая, очевидно,  лучше
окинуть взглядом картину, и тот и другой отступили на три шага.  И  этот
проклятый Шамай, чтобы придать мне бодрости, твердил мне:
   - Господи, до чего ты плох! Ах, бедный ты мой! Ну, и плох же ты,  вот
уж плох... Плох, как желтое сало.
   Я им говорю (веявшее от них здоровье, наоборот, укрепляло мои жизнен-
ные силы):
   - Что же вы не заходите? жарко.
   - Нет, спасибо, нет, спасибо! - Здесь нам очень хорошо.
   Продолжая отступать, они окопались около повозки; Пайар для виду дер-
гал за уздцы своего ни в чем не повинного коняку.
   - А как ты себя чувствуешь? - спросил меня Шамай, который привык  бе-
седовать с покойниками.
   - Да что уж, дружище, когда человек болен, ему не по себе, -  отвечал
я, мотая головой.
   - Вот естество наше! Видишь, бедный мой Кола, я всегда тебе  говорил.
Один бог всемогущ. А мы - дым, тлен. Сегодня в силе, а завтра в  могиле.
Сегодня скачешь, а завтра плачешь. Ты не хотел мне верить,  ты  помышлял
только о веселье. Выпил вино, пей гущу. Полно, Брюньон,  не  сокрушайся!
Тебя призывает милосердный господь. Ах, мой сын, какая честь! Но,  чтобы
Вам, по-видимому, его узреть, надо приодеться. Дай-ка, я тебя омою. При-
готовимся, грешный человек.
   Я отвечаю:
   - Сейчас. Успеем, кюре!
   - Несчастный! - говорит он. - Повозка не ждет.
   - Ничего, - говорю. - Пойду пешком.
   Он всплескивает руками:
   - Брюньон, друг мой, брат мой!.. Ах, я вижу, ты все  еще  привязан  к
ложным благам земли. Да чего же в ней столь приятного? Это  лишь  тщета,
суета, беда, обман, лукавство и кривда, коварная мрежа, западня,  скорбь
и немощь. Что мы тут делаем?
   Я отвечаю:
   - Ты мне раздираешь душу. У меня никогда не хватит  мужества,  Шамай,
покинуть тебя здесь.
   - Мы увидимся снова, - говорит.
   - Что бы нам отправиться вместе!.. Ну, все равно, пойду первым. "Гос-
подин де Гюиз имел девиз: всякому свой черед!" Прошу за мной, добрые лю-
ди!
   Они, казалось, не слышали. Шамай возвысил голос:
   - Время проходит, Брюньон, и ты  приходишь  вместе  с  ним.  Лукавый,
"Черный" тебя стережет. Или ты хочешь, чтобы непотребная гадина  сцапала
твою загрязненную душу для своей кладовки? Ну же, Кола,  ну  же,  прочти
Confiteor [12], приготовься, сделай это, мой мальчик,  сделай  это  ради
меня, кум!
   Я это сделаю, говорю, сделаю ради тебя, ради меня и ради  него.  Боже
меня упаси не оказать должного почтения всей компании! Но,  если  позво-
лишь, я бы хотел сперва сказать два слова господину нотариусу.
   - Ты их скажешь потом.
   - Нет. Сперва господин Пайар.
   - Да что ты, Брюньон? Предвечный позади, а первым табеллион!
   - Предвечный может обождать или пойти погулять, если ему угодно: мы с
ним не разминемся. Но земля меня покидает. Учтивость велит сделать  сна-
чала визит тому, кто тебя принимал, а затем уж тому, кто тебя еще только
примет... быть может.
   Он настаивал, просил, кричал, грозил. Я не сдавался. Мэтр Антуан  Па-
йар достал свой письменный прибор и, усевшись на тумбу, составил, в кру-
гу зевак и собак, мое духовное завещание. Затем я, честь честью,  распо-
рядился своей душой, подобно тому, как распорядился  казной.  Когда  все
было кончено (Шамай продолжал свои увещания), я сказал  умирающим  голо-
сом:
   - Батист, передохни. Это все прекрасно, что ты говоришь. Но для чело-
века, которому хочется пить, совет изустный не стоит росы капустной. Те-
перь, когда моя душа собралась в путь-дорогу, мне нужен посошок.  Добрые
люди, бутылку!
   Ах, славные ребята! Не только добрые христиане, но и добрые  бургунд-
цы, как хорошо они поняли мою последнюю мысль! Вместо одной бутылки  они
принесли мне целых три: шабли, пуйи, иранси. Из окна моего корабля,  го-
тового сняться с якоря, я кинул им веревку. Пастушок привязал к ней ста-
рую плетеную корзинку, и я, из последних сил, втащил к себе моих послед-
них друзей.
   С этой минуты, лежа на своем сеннике, хоть все и ушли,  я  чувствовал
себя не таким одиноким. Но я не стану пытаться изобразить вам  протекшие
затем часы. Не знаю как, но я их недосчитываюсь. Должно быть, у меня  их
стянули с десяток из кармана. Я знаю, что  был  погружен  в  пространную
бездну с троицей духов в бутылках; но о чем мы говорили,  решительно  не
помню. Тут я теряю Кола Брюньона: куда он мог запропаститься?
   Около полуночи я вижу его снова сидящим в саду, плотно уткнувшим  зад
в гряду жирной, мягкой и свежей земляники и созерцающим небо сквозь вет-
ки невысокой груши. Сколько там, наверху, огней, и сколько здесь, внизу,
теней! Луна строила мне рожки. В нескольких шагах от  меня  куча  старых
лоз, черных, вьющихся и когтистых, казалось, шевелилась, словно  змеиное
гнездо, и поглядывала на меня с бесовскими ужимками... Но кто мне объяс-
нит, что я тут делаю? Мне кажется (все путается в моих  слишком  богатых
мыслях), что я себе сказал:
   - Встань, христианин! Римский император не встречает кончину,  зарыв-
шись задницей в перину. Suraum corda! [13]  Бутылки  пусты.  Consummatum
est [14]. Больше здесь нечего делать! Обратимся с речью к капусте!
   И еще мне кажется, что я хотел нарвать чесноку, потому что  это,  как
говорят, верное средство от чумы, а может быть, потому, что мне хотелось
поддержать честь ног. Что достоверно, так это то, что  едва  я  коснулся
ногой (а за нею последовало  и  седалище)  кормилицы-земли,  как  я  по-
чувствовал себя охваченным чарами ночи. Небо, подобно огромному  дереву,
круглому и темному, расстилало надо мной свой ореховый купол. С его вет-
вей тысячами свисали плоды. Мягко покачиваясь и поблескивая, точно ябло-
ки, звезды зрели в теплом мраке. Плоды моего сада казались мне звездами.
Все они наклонялись ко мне, чтобы взглянуть на меня. Я  чувствовал,  что
на меня уставлены тысячи глаз. Тихие  смешки  пробегали  по  земляничным
грядкам. В гуще дерева надо мной маленькая  груша  с  золотисто-красными
щечками пела мне прозрачной и сладкой струйкой голоса:
   Кустик хилый,
   Крепче, милый,
   Забирай!
   Как побег лозы ползучей,
   На меня взбирайся круче,
   Чтоб подняться прямо в рай.
   Крепче, милый, крепче, милый,
   Забирай!
   И по всем ветвям земного сада и сада небесного хор тоненьких голосов,
шепотливых, щебетливых, шаловливых, повторял:
   Крепче, милый, крепче, милый!
   Тогда я погрузил руки в мою землю и сказал:
   - Хочешь ты меня? Я тебя хочу.
   Я в мою добрую землю, жирную и рыхлую, зарылся до локтей; она  таяла,
словно грудь, а я мял ее коленями и пальцами. Я забрал ее  в  охапку,  я
выдавил в ней свой отпечаток, от ступней до лба; я устроил  в  ней  свое
ложе, я на нем развалился; растянувшись во весь рост, я глядел на небо с
его звездными гроздьями, разинув рот, словно ждал, что которая-нибудь из
звезд капнет мне  под  самый  нос.  Июльская  ночь  пела  Песнь  песней.
Хмельной сверчок кричал, кричал, кричал, не  щадя  себя.  Голос  святого
Мартына прозвонил двенадцать, а может  быть,  и  четырнадцать,  а  может
быть, и шестнадцать (во всяком случае, это был необычный звон). И  вдруг
звезды, звезды в высоте и звезды моего сада вступили в перезвон... О бо-
же, что за музыка! У меня разрывалось сердце, а уши гремели, как  стекла
в грозу. И я видел из ямы своей возрастающим Иессеево древо: виноградную
лозу, совсем прямую, всю оперенную листьями, подымающуюся у меня из чре-
ва; и я подымался вместе с ней; и меня сопровождал весь мой поющий  сад;
на самой верхней ветке висящая звезда плясала, как потерянная; и,  заки-
нув голову, чтобы ее видеть, я лез ее сорвать, голося во все горло:
   Смотри, шашла,
   Чтоб ты не ушла.
   Смелей, Кола!
   Она сплела!
   Богу хвала!
   Карабкался я, надо полагать, добрую часть ночи. Ибо распевал  я  нес-
колько часов кряду, как мне потом сказывали. Распевал я  всяческое,  ду-
ховное и светское, и De profundis [15], и эпиталамы, и ноэли, и  Laudate
[16], фанфары и танцы, назидательные стихи и вольные песенки, и при этом
играл на рылях и на волынке, бил в барабан и трубил в рог.  Всполошенные
соседи держались за животики и говорили:
   - Ну и труба! Это Кола душу отдает. Он с ума спятил, он с ума спятил!
   На следующий день, рассказывают, я уважил солнце. Я  не  оспаривал  у
него чести встать первым! Было за полдень, когда я проснулся. Ах, с  ка-
ким удовольствием я увидел себя, друзья мои, на  своем  гноище!  Не  то,
чтобы постель была мягка или чтобы у меня чертовски не болели  бока.  Но
как приятно сознавать, что у тебя еще есть  бока!  Как?  Ты  еще  здесь,
Брюньон, милый мой друг? Дай-ка, я тебя расцелую,  сынок!  Дай,  пощупаю
это тело, эту славную мордашку! Это действительно ты. Как я рад! Если бы
ты меня покинул, никогда бы я, Кола, не утешился. Привет тебе, мой  сад!
Дыни мои смеются от удовольствия. Зрейте, голубушки. Но  мое  созерцание
нарушают два болвана, которые орут через забор:
   - Брюньон! Брюньон! Помер ты или нет?
   Это Пайар и Шамай, которые, ничего больше  не  слыша,  сокрушаются  и
уже, должно быть, превозносят на дороге мои усопшие добродетели. Я встаю
(ай, проклятые бока!), подхожу тихонько, высовываю вдруг голову в окошко
и кричу:
   - Куку, вот и он! Они подскакивают, как рыбы.
   - Брюньон, ты не умер? Они плачут и смеются от  радости.  Я  кажу  им
язык:
   - Жив курилка...
   Поверите ли вы, что эти изверги продержали меня две недели взаперти в
моей башне, пока не уверились, что я совсем здоров! Справедливость велит
мне добавить, что они не оставляли меня ни без манны,  ни  без  скальной
воды (я разумею Ноеву воду). Они даже завели обычай являться  поочередно
посидеть у меня под окном, дабы сообщить мне последние новости.
   Когда я, наконец, мог выйти, кюре Шамай сказал мне:
   - Мой добрый друг, тебя спас великий святой Рох. Ты по  меньшей  мере
обязан сходить его поблагодарить. Сделай это, прошу тебя!
   Я ответил:
   - По-моему, скорее уж святой Иранси, святой Шабли или Пуйи.
   - Хорошо, Кола, - сказал он, - постараемся оба; разрежем грушу  попо-
лам. Ты сходи к святому Роху, для меня. А я воздам  благодарение  святой
Бутылке, для тебя.
   Когда мы совершали совместно это сугубое паломничество (верный  Пайар
довершал трио), я сказал:
   - Сознайтесь, друзья мои, что вы не так охотно чокнулись бы со мной в
тот день, когда я у вас попросил посошок? Вы как  будто  были  не  очень
расположены мне сопутствовать.
   - Я тебя очень любил, - сказал Пайар, - клянусь тебе; но что  подела-
ешь? Себя я тоже люблю. Прав был тот, кто сказал: "Мне мое  мясо  ближе,
чем рубашка".
   - Mea culpa, mea culpa [17], - бурчал Шамай, колотя себя в грудь, как
в барабан, - я трус, такова уж моя природа.
   - Куда ты девал. Пайар, Катоновы уроки? А тебе, кюре, на что послужи-
ла твоя религия!
   - Ах, мой друг, жить так хорошо! - воскликнули оба с  глубоким  вздо-
хом.
   Тогда мы облобызались все трое, смеясь, и сказали друг другу:
   - Порядочный человек не многого стоит. Надо его брать таким,  как  он
есть. Бог его создал, и богу честь.

   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   СТАРУХИНА СМЕРТЬ
   Конец июля

   Я опять начинал чувствовать вкус к жизни. Давалось это мне легко, как
вы охотно мне поверите. И даже, сам не знаю, как, я находил ее еще более
смачной, чем раньше, нежной, рассыпчатой и золотистой, поджаренной в са-
мый раз, хрусткой, упругой на зубах и тающей на языке. Аппетит  воскрес-
шего. Вот уж Лазарь, должно быть, сладко ел!..
   И вот однажды, когда, весело поработав,  я  состязался  с  товарищами
Самсоновым оружием, вдруг входит крестьянин, пришедший из Морвана.
   - Мэтр Кола, - говорит он, - я позавчера видел вашу хозяйку.
   - Мошенник! - говорю я. - Тебе везет! А как старуха поживает?
   - Очень хорошо. Она собирается в путь.
   - Куда это?
   - И очень спешно, сударь, в лучший мир.
   - Он перестанет им быть, - замечает один скверный шутник.
   А другой:
   - Она уходит. Ты остаешься. За твое здоровье, Кола. Удача никогда  не
приходит одна.
   Я, чтобы не отставать от других (а все-таки я был расстроен), я отве-
чаю:
   - Выпьем! К человеку милостив всевышний, если  берет  от  него  жену,
когда она стала лишней.
   Но вино показалось мне вдруг кисловатым, я не мог допить стакана;  и,
взяв палку, ушел, даже ни с кем не попрощавшись. Они кричали:
   - Куда ты? Какая муха тебя укусила? Я был уже далеко, я  не  ответил,
сердце у меня ныло... Видите ли, можно не любить свою  старуху,  злиться
друг на друга день и ночь, целых двадцать пять лет, но в час,  когда  за
ней приходит курносая, за той, которая, прижатая к вам в тесной кровати,
столько времени мешала свой пот с вашим потом и  в  тощей  утробе  своей
растила семя рода, вами посеянное, вы чувствуете, как что-то сжимает вам
горло; словно кусок вас самих отваливается; и пусть он  некрасив,  пусть
он вас порядком стеснял, болеешь о нем, болеешь о себе, жалко и  себя  и
его... Любишь его, прости господи...
   Пришел я на следующий день, в сумерки. С первого же взгляда я увидел,
что великий ваятель хорошо поработал. Сквозь истертый  полог  истрескав-
шейся кожи трагически проступало лицо смерти. Но еще более верным знаком
конца было для меня то, что, увидав меня, она сказала:
   - Бедный ты мой, ты не слишком устал? При этих добрых словах, которые
всего меня передернули, я подумал:
   "Дело ясное. Старушке конец. Она подобрела".
   Я сел возле нее и взял ее за руку. Она была так слаба, что  не  могла
говорить, и благодарила меня взглядом за то, что я пришел. Чтобы ее под-
бодрить, стараясь шутить, я рассказал, как я оставил  с  носом  чересчур
нетерпеливую чуму. Она ничего об этом не знала. Это настолько ее  взвол-
новало (этакий я косолапый!), что она лишилась чувств, чуть душу не  от-
дала. Когда она пришла в себя, к ней вернулся  ее  язычок  (слава  тебе,
господи!) и вернулась злоба. И вот она принимается, запинаясь  и  лепеча
(слова не желали выходить или выходили не такие, как она  хотела;  тогда
она злилась), и вот она принимается меня допекать, говоря, что это стыд,
что я ничего ей не сказал, что я бессердечный человек, что я хуже  соба-
ки, что, как вышеназванная, я  заслужил  того,  чтобы  околеть  от  рези
один-одинешенек на своем гноище. И еще всякими другими ласковыми словами
наградила она меня. Ее старались успокоить. Мне говорили:
   - Уйди ты! Ты не видишь, ты ее волнуешь. Выйди на минуту!
   Но я рассмеялся, нагнувшись к ее кровати, и сказал:
   - В добрый час! Я тебя узнаю! Есть еще надежда.
   Ты все такая же злая...
   И, взяв в свои большие ладони ее голову, ее старую, трясущуюся  голо-
ву, я от всего сердца поцеловал ее дважды, в обе щеки. И она опять  зап-
лакала.
   И вот мы остались, спокойно и молча, совсем одни  в  комнате,  где  в
стене жучок-часовщик отстукивал сухое тиканье  предсмертных  минут.  Все
остальные вышли в соседний покой. Она тяжело дышала, и я увидел, что  ей
хочется говорить.
   Я сказал:
   - Ты, старушка, не утомляй себя. За двадцать пять лет обо всем  пере-
говорено. Понимаешь друг друга без слов.
   Она сказала:
   - Ничего не переговорено. Мне надо сказать. Кола; иначе рай... куда я
не попаду...
   - Попадешь, попадешь, - говорю.
   - ...Иначе рай будет для меня горше адской желчи. Я была с тобой, Ко-
ла, резка и бранчлива...
   - Да нет же, да нет же, - говорю. - Чуточку кислоты только полезно.
   - ...Ревнива, вспыльчива, сварлива, груба. Своим дурным настроением я
наполняла весь дом; и чего я только с тобой не выделывала...
   Я похлопал ее по руке:
   - Ничего. У меня кожа толстая.
   Она продолжала чуть слышно:
   - Но это потому, что я тебя любила.
   - А я и не знал! - сказал я, смеясь. - Что ж, у всякого своя  манера.
Но отчего ж ты мне не сказала? Догадаться было не так-то легко.
   - Я тебя любила; а ты меня не любил. Поэтому ты был добрый, а я  была
злая; я тебя ненавидела за то, что ты меня не любишь; а  тебе  было  все
равно... У тебя был твой вечный смех, Кола, тот же  самый,  что  и  сей-
час... Боже мой, и настрадалась же я из-за него! Ты в него  закутывался,
как от дождя; и сколько я ни проливалась дождем, никогда-то мне не  уда-
валось промочить тебя, разбойник. Ах, как ты  мне  делал  больно!  Много
раз, Кола, я готова была помереть.
   - Женушка ты моя, говорю, ведь я же не люблю воды.
   - Вот ты опять смеешься, мошенник!.. Что ж, это хорошо. Смех согрева-
ет. Вот сейчас, когда земляной холод поднимается  у  меня  по  ногам,  я
чувствую всю цену твоему смеху; ссуди меня твоим плащом.  Смейся  вволю,
милый мой; я на тебя больше не сержусь; а ты, Кола, прости меня.
   - Ты была хорошая жена, - сказал я, - честная, стойкая и верная.  Мо-
жет быть, не каждый день ты была так уж мила. Но  никто  не  совершенен;
это было бы неуважением к тому, там, в небесах, кто один совершенен, го-
ворят (сам я не видал). И в черные часы (не в  ночные  часы,  когда  все
кошки серы, а в годы бед и тощих коров) ты была совсем уж не так  безоб-
разна. Ты была храброй, ты ни разу не отфыркнулась от работы; и твоя уг-
рюмость казалась мне почти прекрасной, когда ты обращала ее против  злой
судьбы, не отступая ни на шаг. Но не будем больше мучиться прошлым. Дос-
таточно того, что мы его раз снесли, не  споткнувшись,  не  крикнув,  не
заклеймив себя стыдом. Что сделано, то сделано, и этого не  переделаешь.
Ноша сложена наземь. И теперь дело хозяина взвесить ее, если ему угодно.
Нас это уже не касается. Уф! Передохнем, старина!  Нам  теперь  остается
отстегнуть ремни, натрудившие нам спину, растереть онемевшие пальцы, за-
текшие плечи и вырыть себе яму в земле, чтобы уснуть, разинув рот и хра-
пя, как орган, - Requiescat! Мир тем, кто поработал! - великим сном Веч-
ности.
   Она слушала меня, закрыв глаза, скрестив руки.
   Когда я кончил, она открыла глаза, протянула мне руку.
   - Мой друг, покойной ночи. Завтра ты меня разбудишь.
   И уронила руку.
   Затем, как женщина порядливая, она  вытянулась  на  кровати  во  весь
рост, натянула на себя простыню до самого подбородка, так чтобы не оста-
валось ни единой складки, прижала распятие к пустым грудям;  затем,  как
женщина решительная, с заостренным носом, с неподвижным взглядом,  гото-
вая в дорогу, стала ждать.
   Но, видно, ее старым костям, прежде чем изведать покой, суждено  было
еще в последний раз пройти, чтоб очиститься, сквозь  беду,  этот  земной
огонь (таков наш жребий). Ибо в эту самую минуту отворилась дверь, и хо-
зяйка, вбежав в комнату, крикнула, задыхаясь:
   - Скорее! Идите сюда, мэтр Кола! Я спросил, недоумевая:
   - В чем дело? Говорите потише.
   Но она, на своей кровати, уже собравшаяся в дальний путь, - словно ей
с высоты ее повозки видно было поверх наших голов то, чего не было видно
мне, - она приподнялась на смертном ложе, оцепенелая, как тот,  которого
разбудил Иисус, протянула к нам руки и воскликнула:
   - Моя Глоди! Тут понял и я, пронзенный этим криком и хриплым  кашлем,
донесшимся из-за стены. Я бросился туда и застал  мою  бедную  ласточку,
которая, со сдавленным горлом,  силясь  разжать  ручонками  душивший  ее
узел, вся красная и горячая, взывала о помощи растерянными глазами и би-
лась, как раненая птичка.
   Что это была за ночь, я не могу рассказать. Еще и сейчас, когда  меня
от нее отделяют пять полных дней, стоит мне вспомнить, как у  меня  ноги
подкашиваются; я должен сесть. Ух, дайте  перевести  дух...  Неужели  же
есть в небе хозяин, которому нравится  мучить  эти  маленькие  создания,
чувствовать, как под его пальцами хрустят эти хрупкие шейки, видеть, как
они мечутся, и сносить их удивленно-укоризненные взгляды! Я понимаю, что
можно дубасить старых ослов, вроде меня, делать больно тому, кто  спосо-
бен защититься, здоровенным дядям, коренастым теткам. Если тебе приятно,
когда мы орем, изволь, господи боже, попробуй! Человек -  твое  подобие.
Что ты, как и он, не всякий день бываешь добр, что ты взбалмошен,  кова-
рен, любишь иной раз навредить из желания разрушить, испытать свою силу,
от избытка крови, потому что ты не в духе или просто от нечего делать, -
это меня в конце концов не так уж удивляет. В наши года мы за себя  пос-
тоим; когда ты нас изводишь, мы это умеем тебе сказать. Но выбирать себе
мишенью этих бедных ягняток, у которых, пожми им нос,  закапает  молоко,
это, брат, ни-ни! Это уж слишком, этого мы не допустим! Бог или  король,
кто так поступает, тот превышает свою  власть.  Мы  тебя  предупреждаем,
всевышний, если ты вздумаешь продолжать, мы очень скоро будем вынуждены,
к великому нашему сожалению, тебя развенчать... Но только я не хочу  ве-
рить, чтобы это было делом твоих рук, я слишком тебя уважаю.  Если  воз-
можны такие злодейства, отец наш, то одно из двух: или у тебя нет  глаз,
или ты не существуешь... Ай, вот неуместное слово, беру его  назад!  Что
ты существуешь, доказывается уже тем, что вот мы с тобой сейчас  беседу-
ем. Сколько у нас с тобой бывало споров! И, между  нами  говоря,  сударь
мой, сколько раз я принуждал тебя умолкнуть! А в эту зловещую ночь,  как
я тебя звал, поносил, стращал, отвергал, просил, умолял! Как я  воздевал
к тебе сложенные руки и грозил тебе стиснутым кулаком! Это ничему не по-
могло, ты глазом не моргнул. Во всяком случае, ты не  станешь  отрицать,
что я всячески старался тебя тронуть! Но раз ты не желаешь, черт возьми,
раз тебе не угодно меня услышать, покорнейший слуга, тем хуже для  тебя,
господи мой боже! Мы знаем и других, обратимся в другое место...
   Мы со старой хозяйкой были одни при больной. Мартина, у которой нача-
лись в дороге родовые схватки, осталась в Дорнеси, поручив Глоди  бабуш-
ке. Когда мы увидели наутро, что наша маленькая мученица  кончается,  мы
прибегли к крайним средствам. Я взял на руки ее разбитое  тельце,  легче
перышка (оно уже не билось даже  и,  свесив  голову,  только  прерывисто
вздрагивало, как воробышек). Я взглянул в окно. Ветер и дождь.  Роза  на
стебле свешивалась к стеклу, словно войти хотела. Предвестие  смерти.  Я
перекрестился и, несмотря ни на что, вышел. Сырой, резкий  ветер  так  и
вломился в дверь. Я прикрыл рукой голову моей  касатки,  боясь,  как  бы
вихрь не задул лампадки. Мы пошли. Впереди шагала хозяйка, неся дары. Мы
вступили в придорожный лес и вскоре увидели, на  краю  болота,  дрожащую
осину. Над полчищами диких камышей она царила,  высокая  и  прямая,  как
башня. Мы обошли ее кругом раз, другой, третий. Малютка стонала, и ветер
в листве стучал зубами, как она. Ручонку  девочки  мы  обвязали  лентой,
другой конец прикрепили к ветви старого, дрожащего дерева, и мы с беззу-
бой хозяйкой принялись повторять:
   Дрожи вся, дрожи сплошь,
   Перейми мою дрожь.
   Прошу тебя об этом
   Перед целым светом
   И пресвятою троицей,
   А если не устроится,
   О чем тебя молю.
   Берегись, срублю!
   Затем старуха вырыла посреди корней яму, вылила туда кружку вина, по-
ложила две головки чесноку, ломоть сала, а сверху  грош.  Еще  три  раза
обошли мы вокруг моей шапки, положенной наземь и  набитой  камышом.  При
третьем разе мы в нее плюнули, твердя:
   - Жабы болотные, жирные, плотные, жаба вас удави!
   Потом, на обратном пути, у лесной опушки мы опустились на колени  пе-
ред кустом боярышника; к его ногам положили ребенка и,  во  имя  святого
терновника, помолились сыну божьему.
   Когда мы, наконец, вернулись домой, малютка казалась мертвой. Во вся-
ком случае, мы сделали все, что могли.
   Меж тем моя жена не желала помирать. Любовь к Глоди привязывала ее  к
жизни. Она металась, крича:
   - Нет, я не уйду, господи Иисусе, Мария дева, пока не узнаю, что вы с
ней решили сделать и должна она или не должна поправиться. А только  она
поправится ей-же-ей, я этого хочу. Я этого хочу, хочу и хочу; сказано, и
конец.
   Но, по-видимому, это не совсем еще было сказано; потому что,  сказав,
она начинала сызнова. Ну и духу же в ней было! А  я-то  думал,  что  она
вот-вот испустит последний! Если это был последний, то и здоровенный  же
он был... Брюньон, скверный человек, ты смеешься, тебе не стыдно? Что  ж
делать, милые друзья? Таков уж я. Я могу смеяться и  все-таки  страдать;
зато французу для смеха и страданье не помеха. И, плачет он или хохочет,
он прежде всего видеть хочет. Да здравствует Janus bifrons [18] с  вечно
открытыми глазами!..
   Итак, мне было вовсе не легко слышать, как она надсаживается и надры-
вается, бедная старушка; и хоть я и томился не меньше ее,  мне  хотелось
ее успокоить, я говорил ей такие слова, какие говорят детишкам малым,  и
ласково кутал ее одеялом. Но она яростно отбивалась, крича:
   - Дармоед! Если бы ты был мужчина, разве бы ты не нашел средства, как
ее спасти? Себя-то ты спасти сумел. На что ты годен? Это тебе надо  было
умереть.
   Я отвечал:
   - Что ж, я с тобой согласен, старуха, ты права. Я бы отдал свою  шку-
ру, если бы кто-нибудь ее пожелал. Но, видно, на том свете она не нужна:
поношена, отслужила свое. Я гожусь (это правда), как и ты, только на то,
чтобы страдать. Будем же страдать молча. Быть  может,  это  зачтется,  и
меньше останется на долю невинной крошки.
   Тогда ее старая голова прильнула к моей, и соль наших глаз  смешалась
у нас на щеках. В комнате чувствовалась нависшая тень от крыльев  архан-
гела смерти...
   И вдруг он исчез. Вернулся свет. Кто сотворил это чудо? Всевышний  ли
бог, или боги лесов, Иисус, милосердный ко всем несчастным, или  грозная
земля, которая наводит и отводит недуги, была ли  то  сила  молитв,  или
страх моей жены, или то, что я задобрил осину? Но этого никогда  не  уз-
нать; и в неведении моем я возношу благодарения (оно вернее) всей компа-
нии, присоединяя к ней и тех, кого я даже и не знаю (они-то, может быть,
и есть самые лучшие). Как бы там ни было, достоверно одно, и только  оно
для меня и важно, - это, что с этой минуты жар спал, дыхание заструилось
в хрупкой гортани, как легкий ручеек; и моя  маленькая  покойница,  выс-
кользнув из объятий архангела, воскресла.
   Тут мы почувствовали, как тают наши старые сердца. Мы  запели:  "Nunc
dimittis [19], господи!..", и моя старуха, поникнув со слезами  радости,
уронила голову на подушку, словно камень,  который  уходит  в  землю,  и
вздохнула:
   - Теперь я могу идти!..
   И сразу взгляд ее потерялся, лицо провалилось, словно разом  отлетело
дыхание. А я, склонившись над кроватью, где ее уже не было, глядел слов-
но в глубь речного омута, где очертания исчезнувшего  тела  остаются  на
миг запечатленными и пропадают, кружась. Я закрыл ей веки, поцеловал  ее
в восковой лоб, сложил вместе ее трудолюбивые руки, ни разу не отдохнув-
шие за всю жизнь; и без печали, покинув угасшую  лампаду,  где  выгорело
масло, я подсел к новому огоньку, который должен был отныне озарять дом.
Я смотрел, как малютка спит; я стерег ее сон с  растроганной  улыбкой  и
думал (как помешать думам?):
   "Не странное ли дело, что так вот привязываешься к такому  маленькому
существу? Без него словно и нет ничего. А с ним все хорошо,  даже  самое
плохое, все равно. Да, пусть я умру, бери меня, черт, в свою дыру!  Лишь
бы она жила, она, на остальных мне наплевать! Однако как же это так? Вот
я, живой и здоровый, хозяин своих пяти чувств, и еще нескольких на  при-
дачу, и прекраснейшего из всех, его светлости - моего разума; я  никогда
не брюзжал на жизнь, в утробе у меня десять локтей пустых кишок,  всегда
готовых ее почествовать, у меня ясная голова, верная рука, сильные  ноги
и легкий шаг, я работник спорый, бургундец матерый; и вдруг я готов всем
этим пожертвовать ради какой-то маленькой твари, которой я даже не знаю?
Потому что ведь, в сущности, что она такое? Славная  зверюшка,  забавная
игрушка, молоденький попугай, существо, которое пока ничто,  но  которое
чем-то будет, может быть... И ради этого "может быть" я стану  расточать
мое: "Я есмь, я есмь я, и мне у себя хорошо  внутри,  черт  побери!"  Да
ведь в том-то и дело, что это "может быть" - это мой лучший цветок, тот,
ради которого я живу. Когда черви обгложут мои  кости,  когда  мое  тело
истлеет на жирном погосте, я воскресну, господи, в другом  "я",  которое
будет красивее, лучше и счастливее... А почем я знаю? Почему  оно  будет
лучше меня? Потому что оно ногами станет мне на  плечи  и  будет  видеть
дальше, шагая над моей могилой... О вы, исшедшие из меня, вы, что будете
впивать свет, который уже не омоет мои глаза, его любившие, вашими  гла-
зами я вбираю урожай грядущих дней и ночей, я вижу смену годов и  веков,
я наслаждаюсь и тем, что я предчувствую, и тем, что  мне  неведомо.  Все
проходит мимо меня; но я сам иду вперед; и иду все дальше, иду все выше,
несомый вами. Дальше жизни моей, дальше нивы моей тянутся  борозды;  они
обнимают землю, они охватывают пространство; подобно Млечному Пути,  они
покрывают сетью весь лазурный свод. Вы - моя надежда, вы - мое  желание,
вы - мои семена, которые я кидаю в грядущие времена".

   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   СОЖЖЕННЫЙ ДОМ
   Середина августа

   Отмечать ли нам сегодняшний день? Это черствый кус. Он еще не  совсем
переварен. Ничего, старина, не унывай! Так он легче пройдет.
   Говорят, с летним дождем богатства ждем. Если так,  то  я  должен  бы
быть богаче Креза: потому что нынче летом на меня так и хлещет; а я  меж
тем наг и бос, как Иван Креститель. Не успел я выдержать это двойное ис-
пытание, - Глоди исцелилась, и жена моя также, одна от  болезни,  другая
от жизни, - как силы, правящие миром (видно, в небесах какая-то  женщина
на меня зла; и что я ей сделал?.. Она меня любит, не иначе!), обрушились
на меня бешеным натиском, из которого я вышел голым,  избитым,  так  что
кости ноют, но (в конце концов это главное) все они целы.
   Хоть внучка моя совсем уже поправилась, я не торопился к себе  домой;
я оставался возле нее, наслаждаясь ее выздоровлением еще больше, чем она
сама. Когда выздоравливает ребенок, то словно созерцаешь сотворение все-
ленной; весь мир, точно свежеснесенный, молочный. Итак, я  прохлаждался,
рассеянно прислушиваясь к новостям, которые заносили, идя на рынок,  ку-
мушки. Как вдруг однажды я насторожился, старый осел, завидевший дубинку
погонщика. Говорили, что в Кламси горит Бевронское предместье и что дома
пылают, как хворост. Никаких подробностей мне так и не удалось добиться.
С этой минуты я сидел, из симпатии, как на угольях. Как меня ни успокаи-
вали:
   - Да ты не волнуйся! Дурные вести не сидят на месте. Если бы дело ка-
салось тебя, ты бы давно уже знал. При чем тут твой дом? Ослов в Бевроне
много...
   Меня разбирала тревога, я твердил себе:
   - Это он... Он горит, я чую гарь...
   Я взял палку и пошел. Я думал:
   "Какой же я дурак! Ведь это я в первый раз ушел из Кламси, ничего  не
спрятав! Иначе всегда, когда приближался враг, я уносил за стены, по  ту
сторону моста, моих ларов, мои деньги, создания моего искусства, которы-
ми я особенно горжусь, мои орудия и домашний скарб, и всякий хлам,  нек-
расивый, неудобный, но которого не отдал бы за все золото  мира,  потому
что это священные воспоминания нашего убогого счастья... А тут я все ос-
тавил..."
   И я слышал, как с того света моя старуха разносит меня за глупость. А
я ей отвечал:
   - Сама виновата, это из-за тебя я так торопился! Основательно  с  ней
погрызшись (как-никак, часть пути мне было занятие), я начал убеждать  и
ее и себя, что тревожиться мне не о чем. Но, несмотря ни на что, все  та
же мысль, как муха, упорно садилась мне на нос; я видел  ее  все  время;
холодный пот струился у меня вдоль спины и ребер. Шел я  быстро.  Я  уже
миновал Вилье и начал подниматься вдоль лесистого склона, как вдруг  ви-
жу, едет по косогору тележка, а в ней отец Жожо, мельник из Муло,  кото-
рый узнает меня, останавливается, взмахивает кнутом и кричит:
   - Бедный ты человек! Меня словно в живот ударило. Я так и стал, рази-
нув рот, у края дороги. Он продолжает:
   - Куда ты идешь? Поворачивай, Кола!  Не  ходи  о  город.  Только  зря
расстроишься. Все сожжено, снесено. Ничего у тебя не осталось.
   Этот скот каждым своим словом переворачивал во мне кишки. Я решил  не
распускаться, проглотил слюну, подтянулся, сказал:
   - Я это знаю!
   - В таком случае, - сказал он обиженно, - что ж ты там думаешь найти?
   Я отвечаю:
   - Остатки.
   - Ничего не осталось, говорю тебе, как есть ничего, ни луковицы.
   - Жожо, ты преувеличиваешь; я никогда не поверю, чтобы мои  два  под-
мастерья и мои добрые соседи стали смотреть, как горит мой дом, и не по-
пытались вытащить из огня хоть несколько каштанов, хоть  коекакие  вещи,
по-братски...
   - Твои соседи, несчастный? Да это они и подожгли!
   Это меня доконало. Он сказал, торжествуя:
   - Вот видишь, ничего-то ты не знаешь! Я стоял на своем. Но  он,  убе-
дившись, что первым сообщает мне злую весть, начал, довольный  и  сокру-
шенный, свое повествование о том, как меня изжарили.
   - Это все чума, - сказал он. - Они  все  с  ума  посходили.  И  зачем
только все эти господа управские и окружные, старшины, прокуроры нас по-
кинули? Пастухов нет. Бараны взбесились. Когда в Бевроне объявились  но-
вые заболевания, стали кричать: "Спалим  зачумленные  дома!"  Сказано  -
сделано. Так как тебя не было, то, понятное дело, начали с твоего.  Ста-
рались усердно, каждый подсоблял, считали, что трудятся на пользу  горо-
да. И потом один другого раззадоривает.  Когда  принимаешься  разрушать,
делается что-то непонятное; пьянеешь, удержу нет, нельзя остановиться...
Когда они подожгли, они пустились плясать вокруг. Это было  сумасшествие
какое-то... "На Бевронском мосту люди пляшут, люди пляшут..." Если бы ты
их видел... "Посмотри, как пляшут"... Если бы ты  их  видел,  ты,  может
быть, и сам пустился бы с ними в пляс. Можешь себе представить, как  все
это дерево у тебя в мастерской пылало, стреляло... Словом, сожгли все.
   - Мне бы хотелось на это посмотреть. Должно  быть,  красиво  было,  -
сказал я.
   Я действительно так думал. Но я думал также:
   "Я погиб! Они меня убили".
   - Так тебе это нипочем? - спросил он с недовольным видом.
   (Он меня очень любил, милый человек; но все-таки приятно бывает - та-
кова уже человеческая природа! - увидеть иногда соседа в беде,  хотя  бы
ради удовольствия его утешить.)
   Я сказал:
   - Жаль, что для такого славного костра не подождали до Ивановой ночи.
   Я собрался идти.
   - Так ты все-таки идешь?
   - Иду. Прощай, Жожо.
   - Ну и чудак! Он стегнул лошадь.
   Я шагал, или, скорее, делал вид, что шагаю, пока тележка не  скрылась
за поворотом. Я бы не прошел дальше и десяти шагов, ноги  у  меня  отня-
лись, я рухнул на камень, словно сел на горшок.
   Минуты, которые затем последовали, были скверные минуты. Мне  уже  не
требовалось хорохориться. Я мог быть несчастным, несчастным всласть. Я в
этом себе и не отказывал. Я думал:
   "Я все потерял: свой кров и с ним надежду когдалибо  его  воссоздать;
свои сбережения, накопленные день за днем,  грош  за  грошем,  медленным
трудом, который есть лучшее из  наслаждений;  воспоминания  моей  жизни,
въевшиеся в стены, тени прошлого, подобные светочам. И я потерял гораздо
большее, я потерял свою свободу. Куда мне теперь деваться? Мне  придется
поселиться у кого-нибудь из моих детей. А ведь я клялся, что меня никог-
да не постигнет такая беда! Я их люблю, само собой; они меня любят,  ко-
нечно. Но я не настолько глуп, чтобы не знать, что всякая  птица  должна
сидеть в своем гнезде и что старшие стесняют младших  и  сами  стеснены.
Всякий заботится о своих яйцах, о тех, которые он снес, а до тех, откуда
он вышел сам, ему больше нет дела.  Старик,  который  упорно  продолжает
жить, становится помехой, если он суется в молодой выводок; и сколько бы
он ни старался держаться в стороне, ему подобает уважение! К черту  ува-
жение! Это причина всех бед: из-за него равенства нет. Я делал все  воз-
можное, чтобы моих пятерых детей не душило уважение ко мне; и это мне, я
бы сказал, удалось; но что бы вы ни делали и как бы они вас  ни  любили,
они всегда будут смотреть на вас слегка как на чужого: вы пришли из кра-
ев, где они не родились, а вы не узнаете тех стран, куда они  идут;  так
как же вам вполне понять друг друга? Вы друг друга стесняете, и вас  это
сердит. И потом страшно сказать: человек, которого больше  всего  любят,
должен меньше всего подвергать испытанию любовь своих близких: это  зна-
чило бы искушать бога. Нельзя слишком многого требовать от нашей челове-
ческой природы. Хорошие дети хороши; мне жаловаться не на что. И они еще
лучше, если не приходится к ним обращаться. Я бы мог  многое  рассказать
на этот счет, если бы хотел. Словом, у меня есть гордость.  Я  не  люблю
отнимать пирог у тех, кому я его дал. Я  словно  говорю  им:  "Платите!"
Куски, которые я не заработал сам, застревают у меня в горле; мне кажет-
ся, будто чьи-то глаза считают каждый мой глоток. Я желаю быть обязанным
только моим трудам. Мне надо быть свободным, быть хозяином в своем доме,
входить, выходить, когда вздумается. Я никуда не гожусь, когда  чувствую
себя униженным. О, горе быть старым, зависеть от  милости  близких;  это
еще хуже, чем зависеть от сограждан: потому что близкие вынуждены оказы-
вать вам милость; никогда не знаешь, по доброй ли воле они это делают; и
предпочел бы околеть, лишь бы не стеснять их".
   Так я стонал, уязвленный в своей гордости, в своих привяэанностях,  в
своей независимости, во всем любимом, в воспоминаниях  былого,  рассеяв-
шихся дымом, во всем, что во мне было и лучшего и худшего; и я знал, что
все равно, как бы я ни возмущался, мне придется пойти этим  единственным
путем. Должен сознаться, что  вел  я  себя  отнюдь  не  как  философ.  Я
чувствовал себя жалким, словно дерево, срубленное под корень и рассечен-
ное на куски.
   Сидя на своем горшке и отыскивая по сторонам, за что бы зацепиться, я
увидел невдалеке застланную кудрями деревьев, окаймлявших въезд,  зубча-
тую башенку замка Кенси. И мне сразу вспомнились  все  чудесные  работы,
которые я за четверть века там разместил, мебель, панели, резная лестни-
ца, все, что этот добрый сеньор Фильбер  мне  заказывал...  Удивительный
чудак! Иной раз он меня бесил чертовски. Ведь взбрендило же ему  в  один
прекрасный день, чтобы я изваял его любовниц в костюме Евы, а его самого
в одеянии Адама, Адама  игривого,  предприимчивого,  уже  после  явления
змея! А в оружейной палате, - ведь вздумалось же ему, чтобы оленьи голо-
вы, изваянные в виде трофея, изображали физиономии честных местных рога-
чей? Похохотали мы с ним вдоволь... Но угодить этому черту  было  нелег-
ко... Бывало, кончишь - и начинай сначала. А что до денег, то видать  их
было редко... Да это неважно! Он умел любить все красивое, будь  оно  из
дерева или из плоти, и почти что одинаковым образом  (и  это  правильно:
создание искусства надо любить, как любишь свою милую, страстно, душой и
телом). И если он, ворюга, мне и недоплатил, то зато он меня спас! Пото-
му что, хоть там я и погиб, здесь я уцелел. Дерево моего прошлого разру-
шено; но у меня остались его плоды; они защищены от холода и огня. И мне
захотелось снова их увидеть и впиться в них зубами тотчас же, чтобы вер-
нуть себе вкус к жизни.
   Я вошел в замок. Там меня хорошо знали. Хозяина  не  было  дома,  но,
сославшись на то, что мне якобы нужно сделать обмеры для новых работ,  я
направился туда, где знал, что найду свои детища. Я уже несколько лет их
не видал. Пока художник чувствует силу в чреслах, он родит и не  вспоми-
нает о рожденном. К тому же последний раз, что я хотел  войти,  господин
де Кенси с каким-то странным смешком меня не впустил. Я решил, что у не-
го, должно быть, спрятана какая-нибудь особа, какая-нибудь замужняя жен-
щина, и так как я был вполне уверен, что это не моя жена, то я и не стал
волноваться. И потом с причудами этих вельможных скотов не  спорят:  оно
благоразумнее. В Кенси никто и не старается понять хозяина: у него мозги
не совсем в порядке.
   Итак, я смело пошел по главной лестнице. Но не сделал я и десяти  ша-
гов, как остолбенел, подобно Лотовой жене. Виноградные гроздья, персико-
вые ветви и цветущие лианы, обвивавшиеся вокруг резных перил, - все  это
было грубо искромсано ножом. Я не верил своим глазам, я обхватил ладоня-
ми несчастных калек; я ощутил пальцами начертания их ран. Со стоном, за-
дыхаясь, я бросился наверх: я страшился того, что увижу!.. Но это  прев-
зошло мои ожидания.
   В столовой, в оружейной, в спальне, у всех фигур на мебели и на пане-
лях были отрезаны то нос, то рука, то нога, то фиговый листок. На  стен-
ках сундуков, на каминах, на стройных бедрах  резных  колонн  виднелись,
как раны, глубокие надписи ножом, имя владельца,  какаянибудь  идиотская
мысль или же день и час этой Геркулесовой работы. В глубине большой  га-
лереи моя красивая Ионнская нимфа, опирающаяся коленом на  шею  мохнатой
львицы, послужила мишенью, ее живот был продырявлен аркебузными  выстре-
лами. И повсюду, куда ни взглянешь, все изломано и изрезано,  настроган-
ные стружки, чернильные и винные пятна,  намалеванные  усы  или  грязные
шутки. Словом, все, что скука, все, что одиночество, все, что гаерство и
тупость могут подсказать несуразного мозгам богатого идиота, который сам
не знает, что придумать, сидя у себя в замке, и, ни на что не способный,
умеет только разрушать... Будь он здесь, мне кажется, я бы его  убил.  Я
стонал, я глухо сипел. Я долго не мог ничего вымолвить. Шея у меня стала
вся багровая, и жилы на лбу вздулись; я вылупил глаза, как рак. Наконец,
несколько ругательств вырвалось-таки наружу. Пора было! Еще немного, и я
бы задохся... Раз пробку выбило, уж я дал себе волю, бог мой! Десять ми-
нут кряду, не переводя духа, я поминал всех богов и изливал  свою  нена-
висть.
   - У, собака, - кричал я, - на то ли я привел в твою берлогу моих  чу-
десных детей, чтобы ты их замучил, изуродовал, изнасиловал, перепачкал и
запакостил! Увы, мои дорогие малютки, рожденные в радости, вы, в  ком  я
видел своих наследников, кого я создал здоровыми, сильными и крепкими, с
мясистыми телами, где все было на месте, вы, сработанные из такого дере-
ва, что жить бы вам тысячу лет, в каком виде я вас застаю, изувеченными,
искалеченными, сверху, снизу, спереди и сзади, с носа и с кормы, с  пог-
реба и с чердака, исполосованными, как шайка старых громил,  вернувшихся
с войны! И неужто я отец всей этой богадельни!..  Великий  боже,  услышь
меня, даруй мне милость (быть может, мою молитву ты  считаешь  излишней)
попасть после смерти не в рай твой, а в ад, к самому вертелу, где  Люци-
фер поджаривает проклятые души, чтобы моя рука ворочала и так и этак па-
лача моих детей, проткнутого через задний проход!
   Но тут старый Андош, знакомый мне лакей, попросил меня  прервать  мои
вопли... Подталкивая меня к дверям, этот почтенный человек пытался  меня
утешить.
   - Виданное ли дело, - говорил он, - приходить в такое состояние из-за
каких-то деревяшек! Что бы ты сказал, если бы тебе  пришлось  жить,  как
нам, с этим сумасшедшим? Не лучше ли, чтобы он потешался (это его право)
над досками, за которые он тебе заплатил, чем над  добрыми  христианами,
как мы с тобой?
   - Эх, - отвечал я, - пусть он тебя лупит на здоровье! Ты  думаешь,  я
бы не дал себя выпороть за любую из  этих  деревяшек,  оживленных  моими
пальцами? Человек - ничто; свято его создание. Трижды убийца - убивающий
мысль!
   Я бы еще многое мог сказать, и не менее красноречиво;  но  я  увидел,
что мои слушатели ничего не поняли и что я для Андоша едва ли  не  такой
же сумасшедший, как его хозяин. И когда я при этом еще раз обернулся  на
пороге, чтобы окинуть последним взглядом поле сечи, вдруг мысль  о  том,
как все это смешно: и мои бедные безносые боги, и их Аттила, и  Андош  с
его спокойными глазами, жалеющими меня, и я  сам,  старый  дурак,  даром
тратящий слюну на стоны и на монолог, кдторый слышит только  потолок,  -
вдруг мысль о том, как все это смешно, пронеслась  у  меня  в  голове...
фрррт... как ракета; так что, сразу позабыв и гнев и горе, я  рассмеялся
в лицо опешившему Андошу и вышел вон.
   Я был снова на дороге. Я думал:
   "На этот раз они отняли у меня все. Меня можно закапывать в землю.  У
меня ничего не осталось, кроме моей шкуры... Да, черт возьми,  но  оста-
лось и то, что в ней. Как у того осажденного, который, на  угрозу  убить
его детей, если он не сдастся, отвечал: "Изволь! У меня здесь  при  себе
орудие, чтобы наделать новых", - мое орудие со мной, черт побери, его  у
меня не отняли, его у меня не отнять... Мир -  бесплодная  равнина,  где
местами колосятся нивы, засеянные нами, художниками. Звери земные и  не-
бесные клюют их, жуют и топчут. Бессильные  творить,  они  умеют  только
убивать. Грызите и уничтожайте, скоты, попирайте ногами мою рожь, я  вы-
ращу новую. Колос зрелый, колос мертвый, что мне жатва? Во  чреве  земли
бродят новые семена. Я то, что будет, а не то, что было. И в день, когда
моя сила угаснет, когда у меня не будет больше моих глаз, моих  мясистых
ноздрей и глотки под ними, куда спускаешь вино и где так хорошо подвешен
мой неугомонный язык, когда у меня не будет больше  моих  рук,  ловкости
моих пальцев и моей свежей мощи, когда я буду очень  стар,  бескровен  и
бестолков... в этот день, Брюньон, - меня уже не будет. Да ты не  беспо-
койся! Разве  можно  себе  представить  Брюньона,  который  перестал  бы
чувствовать, Брюньона, который перестал бы  творить,  Брюньона,  который
перестал бы смеяться, у  которого  не  летели  бы  искры  из-под  копыт?
Нельзя; это будет значить, что от него остались одни  штаны.  Можете  их
спалить. Берите мои обноски..."
   И с этими словами я зашагал в Кламси. Когда я взобрался  на  перевал,
этаким петушком, играя посошком (скажу, не требуя похвал, уже  я  меньше
горевал), я вижу вдруг - бежит мне навстречу белокурый человечек,  бежит
и плачет; это был Робине, он же Бине, мой ученичок. Мальчуган, тринадца-
ти лет, который за работой обращал больше внимания на мух, чем на  урок,
и время проводил не столько в доме, сколько во дворе,  кидая  камешки  в
воду или заглядываясь на девичьи икры. Я  потчевал  его  подзатыльниками
раз двадцать в день. Но ловок он был, как обезьяна, хитер; пальцы у него
были шустрые, как он сам, отличные работники; и мне нравились,  несмотря
ни на что, его вечно разинутый рот, его зубы, как у маленького  грызуна,
его худые щеки, его острые глаза и вздернутый  носик.  И  он  это  знал,
шельмец! Я мог  сколько  угодно  поднимать  кулак  и  метать  грозу;  он
чувствовал улыбку в Юпитеровом глазу. И когда я, бывало, дам ему  подза-
тыльник, он встряхнется невозмутимо, как ослик, и опять за свое. Это был
сущий бездельник.
   Поэтому я был немало удивлен, когда увидел его во  образе  фонтанного
тритона, заливающимся крупными слезами, которые, как спелые груши, пада-
ли у него из глаз и из носу. И вдруг он кидается ко  мне  и  обхватывает
меня поперек живота, орошая мне пах слезами и мыча. Я ничего не понимаю,
я говорю ему:
   - Эй, как тебя? Что это с тобой?  Да  отпусти  же  меня!  Надо,  черт
возьми, сперва высморкаться, а потом уже целоваться.
   Но он, вместо того чтобы перестать, все так же обхватив меня, сполза-
ет вдоль моих ног, как с дерева, наземь и ревет еще пуще. Я начинаю бес-
покоиться:
   - Послушай, мальчонка! Да встань же ты! Что такое с тобой?
   Я беру его под локти, поднимаю... гоп-ля!.. и вижу, что у  него  одна
рука обмотана и сквозь тряпки сочится кровь, одежда в  клочьях  и  брови
опалены. Я говорю (я уже и забыл про свои дела):
   - Пострел, ты опять что-нибудь набедокурил? Он стонет:
   - Ах, хозяин, мне так тяжело! Я усаживаю его рядом с собой, на откос.
Говорю:
   - Да рассказывай же! Он кричит:
   - Все сгорело! И опять забили фонтаны. Тут я понял, что все это вели-
кое горе - из-за меня, из-за пожара; и не могу сказать,  как  мне  стало
отрадно.
   - Бедный ты мой мальчик, - говорю я, - так ты изза этого плачешь?
   Он опять (он решил, что я не понял):
   - Мастерская сгорела!
   - Ну да, это уже старо; я твою новость знаю! Вот десятый раз  за  ка-
кой-нибудь час, что мне трубят об этом в уши. Что же делать? Это несчас-
тие.
   Он взглянул на меня спокойнее. Но все-таки ему было тяжело.
   - Так ты любил свою клетку, дрозд ты этакий, который только и  думал,
как бы из нее выскочить? Знаешь, - говорю, - я подозреваю, что и ты, жу-
лик, плясал со всеми вокруг костра.
   (Я этого и в мыслях не имел.)
   Он возмутился.
   - Это неправда, - воскликнул он, - неправда! Я дрался. Все, что можно
было сделать, чтобы остановить огонь, хозяин, мы все сделали: но нас бы-
ло только двое. И Каньа, совсем больной (это  другой  мой  подмастерье),
вскочил с постели, хотя его и трясла лихорадка, и стал  перед  дверью  в
дом. Но попробуйте-ка остановить стадо свиней! Нас сбили, повалили, смя-
ли, затоптали. Мы дрались и лягались, как ошалелые; но  они  прокатились
над нами, словно река, когда спустят  шлюзы.  Каньа  встал,  побежал  им
вслед, они его чуть не убили. А я, пока они боролись, прокрался в горев-
шую мастерскую... Боже ты мой, что за огонь. Все занялось разом; это был
как бы факел с вьющимся языком, белым, красным и свистящим, плюющим  вам
в лицо искрами и дымом. Я плакал, кашлял, меня начало подпекать, я гово-
рил себе: "Смотри, Бине, изжаришься, как колбаса!.." Что ж делать,  пос-
мотрим. Гоп-ля! Я разбегаюсь, прыгаю, как в Иванову ночь, штаны  на  мне
вспыхивают, и кожа у меня подгорает. Я падаю в кучу стреляющих  стружек.
Я тоже стрельнул, вскочил опять, споткнулся и растянулся, ударившись го-
ловой о верстак. Меня оглушило. Но ненадолго. Я слышал, как вокруг гудит
огонь и как эти звери за стеной пляшут себе да пляшут. Я пытаюсь встать,
падаю снова; я, оказывается, расшибся; я становлюсь на четвереньки и ви-
жу в десяти шагах вашу маленькую святую Магдалину и что ее голое тельце,
окутанное волосами, пухленькое, миленькое, уже лижет огонь.  Я  крикнул:
"Стой!" Я подбежал, схватил ее, загасил ладонями  ее  пылавшие  чудесные
ноги, обнял ее; я уж и сам не знаю, сам не знаю, что я делал; я  целовал
ее, плакал, я говорил: "Сокровище мое, ты со мной, ты со мной, не бойся,
ты моя, ты не сгоришь, даю тебе слово! И ты тоже мне помоги! Магдалинуш-
ка, мы спасемся..." Времени нельзя было терять... бум!.. обрушился пото-
лок! Вернуться тем же путем невозможно. Мы были совсем близко от кругло-
го окошка, выходящего на реку; я высаживаю стекло кулаком, мы выскакива-
ем наружу, как сквозь обруч, как раз хватало места для нас двоих. Я лечу
кубарем, шлепаюсь на самое дно Беврона. Хорошо, что дно недалеко от  по-
верхности; и так как оно было жирное и вязкое, то Магдалина,  падая,  не
насадила себе шишки. Мне не так повезло; я не выпускал ее из рук  и  ба-
рахтался, увязнув рылом в горшке; напился я и наелся через  силу.  Нако-
нец, я выбрался, и вот без дальних слов, мы тут! Хозяин, простите  меня,
что я так мало сделал.
   И, благоговейно размотав свой сверток, он вынул из  скатанной  куртки
Магдалинку, которая, улыбаясь невинными и кокетливыми глазками,  показы-
вала свои обгорелые ножки. И я был так взволнован, что случилось  то,  к
чему меня не привели ни смерть моей старухи, ни болезнь моей  Глоди,  ни
мое разорение и разгром моих работ, - я заплакал.
   И, целуя Магдалину и Робине, я вспомнил про второго и спросил:
   - А что Каньа? Робине ответил:
   - Он от горя умер.
   Я опустился на колени посреди дороги, поцеловал землю и сказал:
   - Спасибо, мальчик.
   И, взглянув на Робине, сжимавшего статую в  своих  раненых  руках,  я
сказал небесам, указывая на него:
   - Вот лучшая из моих работ: души, изваянные мною. Их у меня не  отни-
мут. Сожгите все дотла! Душа цела.

   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   МЯТЕЖ
   Конец августа

   Когда волнение улеглось, я сказал Робине:
   - Хватит! Что сделано, то сделано. Посмотрим, что остается сделать.
   Я попросил его рассказать мне все,  что  произошло  в  городе  за  те
две-три недели, что меня там не было, но коротко и ясно,  без  болтовни,
ибо история вчерашнего дня уже древняя история, а важно знать, как  обс-
тоят дела сейчас. Я узнал, что в Кламси царят чума  и  страх,  и  больше
страх, чем чума: ибо она как будто отправилась уже на дальнейшие поиски,
уступая место всяким бродягам, которые, почуяв запах, стекались со  всех
сторон, чтобы вырвать у нее добычу  из  рук.  Они-то  и  владели  полем.
Сплавщики, изголодавшиеся и ошалевшие от страха перед поветрием, не  ме-
шали им или же следовали их примеру. Что до законов, то они  бездейство-
вали. Те, кто был призван их блюсти, разъехались стеречь свои  поля.  Из
четырех наших старшин один умер, двое бежали; а прокурор  дал  стрекача.
Капитан замка, старик храбрый, но с подагрой, однорукий, пухлоногий и  с
телячьими мозгами, дал себя изрубить на куски.  Остался  один  старшина,
Ракен, который, очутившись лицом к лицу с этими сорвавшимися с цепи зве-
рями, по трусости, по слабости, из лукавства, вместо того чтобы дать  им
отпор, счел более благоразумным смириться и уступить огню его долю.  За-
одно, сам себе не признаваясь в этом (я его знаю, я догадываюсь), он да-
вал удовлетворение своей злопамятной душе, натравливая стаю поджигателей
на тех, чья удача его огорчала или кому он хотел отомстить.  Теперь  мне
понятно, почему выбрали мой дом!.. Но я сказал:
   - Ну, а остальные, а горожане, что они делают?
   - Они делают: "бя-я!" - отвечал Бине. - Это бараны. Они сидят по  до-
мам и ждут, когда их придут резать. У них больше нет ни пастуха, ни  со-
бак.
   - Позволь, Бине, а я! Мы еще посмотрим, малыш, целы ли у меня  клыки.
За дело, дружок!
   - Хозяин, один человек ничего не может.
   - Он может попробовать!
   - А если эта сволочь схватит вас?
   - У меня ничего нет, мне на них  наплевать.  Поди  причеши-ка  лысого
черта!
   Он пустился в пляс:
   - Вот весело-то будет! Фрульфинфан, шпин, шпун,  шпан,  трамплимплот,
ход вперед, ход вперед.
   И на обожженной руке прошелся колесом по дороге, причем чуть не  рас-
тянулся. Я напустил на себя строгий вид.
   - Эй, мартышка! - сказал я. - Так мы далеко не уйдем, если ты  будешь
крутиться, держась за ветку хвостом! Вставай! И будем  серьезны!  Теперь
надо слушать.
   Он стал слушать с горящими глазами.
   - Смеяться тут нечего. Дело вот какое: я иду в Кламси, один,  сию  же
минуту.
   - А я! А я!
   - А тебя я наряжаю послом в Дорнеси, предупредить  господина  Никол",
нашего старшину, человека осторожного, у которого душа  хороша,  но  еще
лучше ноги, и который себя любит больше,  чем  своих  сограждан,  а  еще
больше, чем себя, любит свое добро, что завтра утром решено распить  его
вино. Оттуда ты пройдешь в Сарди  и  навестишь  в  его  голубятне  мэтра
Гильома Куртиньона, прокурора, и скажешь ему, что  его  кламсийский  дом
сегодня ночью, и не позже, будет сожжен, разграблен и прочее, если он не
вернется. Он вернется. Этого с тебя довольно. Ты и сам найдешь, что ска-
зать. И не тебя учить вранью.
   Малыш, почесывая за ухом, сказал:
   - Это-то нетрудно, да я не хочу с вами расставаться.
   Я отвечаю:
   - А кто тебя спрашивает, хочешь ты или не хочешь? Так хочу я.  И  так
ты и сделаешь.
   Он начал спорить. Я сказал:
   - Довольно! И так как этого малыша беспокоила моя судьба:
   - Тебе, - говорю, - никто не  запрещает  бежать  бегом.  Когда  упра-
вишься, можешь вернуться ко мне. Лучший способ мне помочь - это привести
мне подкрепление.
   - Я, - говорит, - их примчу во весь опор, в поту и в мыле  и  в  туче
пыли, Куртиньона и Николя, и, чтобы не замешкались нигде, привяжу  им  к
пяткам по сковороде...
   Он пустился стрелой, потом вдруг остановился:
   - Хозяин, скажите мне по крайней мере, что вы собираетесь делать!
   С видом важным и таинственным я ответил:
   - Там видно будет.
   (Сказать по правде, я и сам не знал.)
   Часам к восьми вечера я дошел до города. Под золотыми облаками  крас-
ное солнце закатилось. Надвигалась ночь. Что за чудесная летняя ночь!  И
ни души, чтобы ею насладиться. У Рыночных ворот ни  единого  зеваки,  ни
единого сторожа. Входишь, как на мельницу. На большой  улице  тощий  кот
грыз краюху хлеба; ощетинился, завидев меня, потом удрал.  Дома,  закрыв
глаза, встречали меня деревянными лицами. Везде тишина. Я подумал:
   "Все они вымерли. Я опоздал".
   Но вот я заметил, что из-за ставней прислушиваются  к  гулкому  звуку
моих шагов. Я стукнул, крикнул:
   - Отоприте! Никто не шевельнулся. Я подошел  к  другому  дому.  Опять
принялся стучать, ногой и палкой. Никто не отпер. Мне послышался  внутри
мышиный шорох. Тут я догадался:
   "Несчастные, они играют в прятки! Черта с два, я им взгрею пятки!"
   Кулаком и каблуком я забарабанил о выставку книготорговца, крича:
   - Эй, приятель! Дени Сосуа, черта с два! Я тебе все разнесу. Да отоп-
ри же! Отопри, ворона, и впусти Брюньона.
   Тотчас же, как по волшебству  (словно  фея  палочкой  дотронулась  до
окон), все ставни распахнулись, и во всю длину Рыночной улицы,  вытянув-
шись в ряд, как луковицы, показались в окнах перепуганные лица и устави-
лись на меня. Уж они на меня глядели, глядели, глядели... Я не знал, что
я такой красавец; я даже себя пощупал. Затем их напряженные черты  вдруг
размякли. У них был довольный вид.
   "Милые люди, как они меня любят! - подумал я, не  сознаваясь  себе  в
том, что они рады, потому что мое присутствие в эту пору и в этих местах
слегка рассеяло их страх.
   И вот завязалась беседа между мной и луковичной стеной. Все  говорили
разом; и, один против всех, я ответствовал.
   - Откуда ты? Что ты делал? Что ты видел? Чего тебе надо? Как  ты  во-
шел? Каким образом ты прошел?
   - Тише! Тише! не волнуйтесь. Я с удовольствием вижу, что язык  у  вас
уцелел, хоть ноги отнялись и сердце смякло. Что вы там делаете,  взапер-
ти? Выходите, приятно подышать вечерней прохладой. Или  у  вас  отобрали
штаны, что вы сидите по комнатам?
   Но вместо ответа они стали спрашивать:
   - Брюньон, когда ты шел, кого ты встречал на улицах?
   - Дурачье, - говорю, - кого вы хотите, чтобы я встретил, когда вы по-
запирались?
   - Разбойников.
   - Разбойников?
   - Они грабят и жгут все.
   - Где это?
   - В Бейане.
   - Пойдем, перехватим их! Что своем курятнике?
   - Мы стережем дом.
   - Лучший способ стеречь свой дом - это защищать чужой.
   - Покорнейше благодарим! Всякий защищает свое.
   - Я эту песенку знаю: "Мне дороги соседи, но я на них  плюю"...  Нес-
частные! Вы сами работаете на разбойников.  Сперва  других,  потом  вас.
Всякому придет черед.
   - Господин Ракен сказал, что в этой беде самое лучшее сидеть  смирно,
уступить огню его долю и ждать, пока не восстановится порядок.
   - А кто его восстановит?
   - Господин де Невер.
   - До тех пор много воды утечет. У господина де Невера и  своих  забот
полная мера. Пока он о вас подумает, вас всех сожгут. Ну, ребята,  живо!
Кто за свою шкуру не хочет драться, тот может с ней и расставаться.
   - Их много, они вооружены.
   - Не так страшен черт, как его малюют.
   - У нас нет вождей.
   - Будьте ими сами.
   Они продолжали стрекотать, из окна в окно, словно птицы на  жердочке;
спорили друг с другом, но ни один не двигался. Я начал терять терпение.
   - Что же я, по-вашему, всю ночь буду так торчать на улице, задрав нос
и выворачивая себе шею? Я пришел не серенады петь перед вами да слушать,
как вы стучите зубами. То, что мне надобно вам сказать,  не  поют,  и  с
крыш об этом не орут. Отоприте! Отоприте, черт возьми, или я вас  спалю!
Ну, выходите, самцы (если таковые еще остались);  хватит  куриц  стеречь
насест.
   Не то смеясь, не то ругаясь, приотворилась дверь, потом другая; высу-
нулся осторожный нос; за ним показалась и вся  скотинка;  и  как  только
один баран вышел из загона, повысыпали все.  Все  наперебой  заглядывали
мне под нос:
   - Ты совсем поправился?
   - Здоров, как кочан капусты.
   - И никто к тебе не приставал?
   - Никто, кроме стада гусей, которые на меня пошипели.
   Видя, что я вышел невредим из всех этих  опасностей,  они  облегченно
вздохнули и полюбили меня пуще прежнего. Я сказал:
   - Смотрите хорошенько. Видите, я целехонек. Все на месте.  Ничего  не
пропало. Хотите мои очки? Ну, хватит! Завтра  будет  виднее.  Сейчас  не
время, полно, бросим пустяки. Где бы нам можно поговорить?
   Ганньо сказал:
   - У меня в кузнице.
   В кузнице у Ганньо, где пахло рогом и земля была изрыта конскими  ко-
пытами, мы столпились в потемках, как  стадо.  Заперли  дверь.  В  свете
огарка, поставленного наземь, на черном от  дыма  потолке  плясали  наши
большие тени, согнутые у шеи. Все молчали.  И  вдруг  заговорили  разом.
Ганньо взял молот и ударил по наковальне. Ударом прорвало гул голосов; в
прорыв хлынула тишина. Я этим воспользовался и сказал:
   - Не будем тратить слов зря. Я все уже знаю. У нас засели разбойники.
Хорошо! Выставим их вон.
   Те сказали:
   - Они слишком сильны. Сплавщики за них.
   Я сказал:
   - Сплавщикам хочется пить. Когда они видят, как другие пьют, они гля-
деть не любят. Я их отлично понимаю. Никогда не следует искушать бога, а
сплавщика и подавно. Если вы допустите грабеж, то не  удивляйтесь,  если
иной, даже когда он и не вор, предпочтет, чтобы добыча попала в карман к
нему, а не к соседу. А потом, всюду есть добрые  и  злые.  Давайте,  как
Учитель, "ab haedis scindere oves" [20].
   - Но ежели господин Ракен, - отвечали они, - старшина, велел  нам  не
шевелиться! За отсутствием остальных, наместника,  прокурора,  его  дело
следить за порядком в городе.
   - А он это делает?
   - Он говорит...
   - Делает он это или нет?
   - Это видно и так!
   - В таком случае возьмемся за это сами.
   - Господин Ракен обещал, что, если мы будем  сидеть  смирно,  нас  не
тронут. Мятеж не выйдет за пределы предместий.
   - А откуда он это знает?
   - Он, должно быть, заключил с ними договор, вынужденный, невольный!
   - Да ведь такой договор - преступление!
   - Это, он говорит, чтобы их усыпить.
   - Их усыпить или вас? Ганньо снова ударил по наковальне (это была его
привычка, как другой, разговаривая, похлопывает себя по ляжке) и сказал:
   - Он прав.
   Вид у всех был пристыженный, запуганный и злобный. Дени Сосуа, потупя
нос, заметил:
   - Если сказать все то, что думаешь, длинный вышел бы рассказ.
   - Так чего ж ты не говоришь? - сказал я. - Чего же  вы  не  говорите?
Здесь все мы братья. Чего вы боитесь?
   - У стен бывают уши.
   - Как! Вот до чего вы дошли?.. Ганньо, возьми свой молот и стань  пе-
ред дверью, приятель! И первому, кто захочет выйти или войти, забей  че-
реп в желудок! Есть у стен уши, чтобы подслушивать, или нет, а только  я
ручаюсь, что языка у них не будет, чтобы доносить. Потому что, когда  мы
отсюда выйдем, мы выйдем затем, чтобы немедленно исполнить то, что будет
постановлено. А теперь говорите! Кто молчит, тот предатель.
   Шум поднялся неистовый. Вся затаенная ненависть и боязнь пошли  взры-
ваться ракетами. Люди кричали, грозя кулаками:
   - Этот жулик Ракен держит нас в руках! Иуда нас продал,  нас  и  наше
имущество. Но как быть? Ничего с ним не поделаешь. За ним закон. У  него
сила, управляет он.
   Я сказал:
   - А где он засел?
   - В ратуше. Он там сидит день и ночь, для большей безопасности, окру-
женный стражей из мерзавцев, которые его  стерегут,  а  может  быть,  не
столько стерегут, сколько сторожат.
   - Так, значит, он в плену? Отлично, - говорю, - мы, первым делом, не-
медленно его освободим. Гаиньо, отопри дверь!
   Они, казалось, все еще не могли решиться.
   - Что вас смущает? Сосуа сказал, почесывая голову:
   - Это не шутка. Драки мы не боимся. А только, Брюньон, как-никак,  мы
не имеем права. Этот человек-закон. Идти против закона. Идти против  за-
кона - это значит брать на себя тяжелую...
   Я перебил:
   - От-вет-ствен-ность? Хорошо, я беру ее на себя. Можешь  не  беспоко-
иться. Когда я вижу, Сосуа, что жулик жулит, я первым делом бью его обу-
хом по голове; затем спрашиваю его, как его звать; и если это оказывает-
ся прокурор или папа, ладно, пусть так и будет!  Друзья,  поступите  так
же. Когда порядок становится беспорядком, то надо, чтобы беспорядок  на-
вел порядок и спас закон.
   Ганньо сказал:
   - Я иду с тобой.
   С молотом на плече, с огромными руками (на  левой  -  четыре  пальца,
расплющенный указательный отсутствовал), косой на один глаз, кожей  чер-
ный, станом прямой и дюжий, как бочка, он был похож на шагающую башню. И
все теснились позади, следуя за оплотом его спины. Всякий побежал к себе
домой - захватить аркебузу, резак или молоток. И я, признаться, не пору-
чусь, что всякий вошедший вышел обратно в ту же ночь: видно, иной бедня-
га не разыскал своих доспехов. Потому что, говоря по  правде,  когда  мы
вышли на площадь, нас было маловато. Но кто не отстал, тот всегда  моло-
дец.
   По счастию, дверь ратуши оказалась незапертой: пастух был так уверен,
что его бараны дадут себя остричь до последнего, не заблеяв, что  и  его
псы и он сам спали сладким сном невинности, отлично пообедав. Таким  об-
разом, в нашем приступе не было ничего, должен сознаться,  героического.
Нам оставалось, что называется, вынуть сороку из гнезда. Мы ее оттуда  и
извлекли, нагишом и без штанов, похожую на  ободранного  кролика.  Ракен
был человек жирный, с лицом круглым и румяным, с мясными подушечками  на
лбу, над глазами, вида слащавого, недобрый и неглупый. Он это нам и  по-
казал. Он сразу же понял, в чем дело. Испуг и злоба мелькнули в его  се-
рых глазенках, запрятанных в складки век. Но он тотчас  же  оправился  и
властным голосом спросил нас, по какому праву мы проникли в дом закона.
   Я ему сказал:
   - Чтобы ты в нем больше не спал.
   Он рассвирепел. Сосуа ему сказал:
   - Мэтр Ракен, теперь грозить не время. Здесь вы обвиняемый. Мы пришли
требовать у вас отчета. Защищайтесь.
   Он subito [21] переменил тон.
   - Но, дорогие сограждане, - сказал он, - я не понимаю, чего вы от ме-
ня хотите. Кто из вас жалуется? И на что? Разве я не остался здесь, рис-
куя жизнью, чтобы вас охранять? Когда  все  другие  бежали,  мне  одному
пришлось бороться с мятежом и чумой. В чем меня упрекают? Разве я  пови-
нен в язвах, которые я пытаюсь уврачевать?
   Я сказал:
   - Говорят: "Опытный врач дает ране загнить". Так поступаешь и ты, Ра-
кен, целитель города. Ты утучняешь мятеж и кормишь чуму, а  потом  доишь
обе свои скотинки. Ты стакнулся с ворами. Ты поджигаешь  наши  дома.  Ты
предаешь тех, кого ты должен охранять. Ты руководишь теми,  кого  должен
карать. Скажи нам, изменник, это ты из трусости или из алчности  занялся
этим гнусным ремеслом? Что ты хочешь, чтобы тебе повесили на шею?  Какую
надпись? "Вот человек, продавший свой город за тридцать  сребреников"...
За тридцать сребреников? Не так мы глупы! Цены возросли со времен  Иска-
риота. Или: "Вот старшина, который, чтобы спасти  свою  шкуру,  продавал
сограждан с молотка"?
   Он рассвирепел и сказал:
   - Я делал то, что должен был делать, то, на что я имел право.  Зачум-
ленные дома я жгу. Таков закон.
   - И ты называешь зачумленными, ты метишь крестом всех тех, кто не  за
тебя! "Кто хочет утопить свою собаку..." [22] Это  ты  тоже,  чтобы  бо-
роться с чумой, позволяешь грабить зараженные дома?
   - Помешать этому я не в силах. А вам-то что за беда, если  потом  эти
грабители сами мрут, как крысы? Сразу два зайца убиты. Вдвое легче!
   - Он будет нам рассказывать, что истребляет чуму громилами, а  громил
- чумой! И так, понемножку, он останется победителем в разрушенном горо-
де. Разве я не говорил? Помрет больной, помрет болезнь, и останется один
врач. Так вот, мэтр Ракен, начиная с сегодняшнего дня, мы на  тебя  тра-
титься не станем, мы сами себя будем лечить; а так как  за  всякий  труд
полагается плата, то мы можем тебе дать...
   Ганньо сказал:
   - На кладбище кровать.
   Это было, как если бы собакам швырнули кость. Они ринулись на добычу,
рыча; кто-то крикнул:
   - Уложим малютку спать! К счастью, дичь спряталась в альков и,  прис-
лонясь к стене, растерянно смотрела на оскаленные морды. Я  отозвал  со-
бак:
   - Ту-бо! Предоставьте действовать мне! Они не спускали с  него  глаз.
Бедняга, голый, розовый, как поросенок, дрожал от  страха  и  холода.  Я
сжалился. Я ему сказал:
   - Ну, натягивай штаны! С нас довольно, милый брат, любоваться на твой
зад.
   Они расхохотались до слез. Я воспользовался затишьем, чтобы их урезо-
нить. Тем временем этот скот вползал в свою шкуру, скрежеща зубами и ме-
ча недобрые взгляды, потому что чувствовал, что гроза  удаляется.  Одев-
шись и поняв, что зайца изловят еще не сегодня, он осмелел  и  стал  нам
дерзить: он назвал нас мятежниками и пригрозил нам судом за  оскорбление
должностного лица. Я ему сказал:
   - Ты больше не должностное лицо. Старшина, я тебя смещаю.
   Тогда его гнев обратился против меня. Желание  отомстить  взяло  верх
над осторожностью. Он сказал, что знает меня хорошо, что это я моими со-
ветами вскружил глупые головы этим бунтарям, что он обрушит на меня бре-
мя их вины, что я негодяй. Объятый неистовством, запинаясь,  с  присвис-
том, он закидал меня щедрой дланью, самой отборной бранью. Ганньо  спро-
сил:
   - Убить его, что ли? Я сказал:
   - Ты поступил догадливо, Ракен, что разорил меня. Ты  знаешь,  мерза-
вец, что я не могу велеть тебя повесить, не навлекая на себя  подозрения
в том, что действую из мести за мой сожженный дом. А пеньковый  воротник
был бы тебе к лицу. Но пусть другие тебя им украшают.  Тебя  не  убудет,
если ты и подождешь. Главное то, что ты попался. Ты теперь ничто.  Мы  с
тебя срываем твой пышный старшинский наряд. Мы сами берем в руки кормило
и весло.
   Он пролепетал:
   - А ты знаешь, Брюньон, чем ты рискуешь? Я ему ответил:
   - Знаю, милый мой, рискую головой. Что ж, я ею готов сыграть  хоть  в
поддавки. Потеряю ее, выиграет город.
   Его отвели в тюрьму. Там ему досталось еще теплое место,  уступленное
ему старым сержантом, которого посадили три дня назад за  отказ  повино-
ваться его распоряжениям. Пристава и вратарь  ратуши,  когда  дело  было
сделано, говорили в один голос, что так и  следовало,  и  они,  дескать,
всегда думали, что Ракен предатель. Что толку думать сложа руки!
   До сих пор все шло гладко, как ровная доска, где рубанок скользит, не
встречая сучка. И это меня удивляло. Я спрашивал:
   - Куда же девались разбойники? Как вдруг слышу крик:
   - Пожар! Ясное дело: они грабили не здесь.
   На улице запыхавшийся человек сообщил нам, что вся шайка громит скла-
ды Пьера Пуллара в Вифлееме, возле ворот башни Лурдо, бьет,  жжет,  пьет
вовсю. Я сказал приятелям:
   - Ежели им для пляски нужны музыканты, мы к их услугам!
   Мы побежали на Мирандолу. С террасы открывался вид на весь нижний го-
род, откуда доносился во тьме грохот шабаша. На  башне  святого  Мартына
прерывисто гудел набат.
   - Товарищи, - сказал я, - придется нам спуститься в самое пекло.  Бу-
дет жарко. Готовы ли мы? Но прежде всего нужен начальник. Кто им  будет?
Хочешь, С осу а?
   - Нет, нет, нет, нет, - отвечал он, отступая на три шага назад.  -  Я
не хочу. Довольно и того, что я здесь разгуливаю  в  полночь  со  старым
мушкетом. Что велено будет, что надо будет, я сделаю, - но только не ко-
мандовать. Избави боже! Я никогда ничего не умел решать...
   Я спросил:
   - Так кто же хочет? Но никто не шевельнулся. Я этих голубчиков знаю!
   Говорить, ходить, это еще куда ни шло. Но когда требуется принять ре-
шение, никого нет. Вечная привычка хитрить  с  жизнью,  по-обывательски,
мямлить и щупать раз пятьдесят сукно, которое хочешь купить, торговаться
и тянуть до тех пор, пока не упустишь  или  случай,  или  сукно.  Случай
представился, я протягиваю руку:
   - Если никто не хочет, тогда я.
   Они сказали:
   - Идет!
   - Но только чур: повиноваться мне беспрекословно всю эту ночь!  Иначе
мы погибли. До утра я один глава. Судить меня будете завтра. Согласны?
   Все сказали:
   - Согласны.
   Мы спустились с холма. Я шел впереди. Слева от меня шагал Ганньо.  По
правую руку я поместил Барде, городского бирюча и барабанщика.  Уже  при
входе в предместье, на Заставной площади, мы  встретили  весьма  веселую
толпу, которая добродушно направлялась целыми семьями, малюток  за  руку
держа, прямо к месту грабежа. Совсем как в праздник. Иные хозяйки захва-
тили с собой корзинки, словно в  базарный  день.  Люди  останавливались,
глядя на наш отряд; перед нами учтиво расступались; они не  понимали,  в
чем дело, и, следуя за нами, невольно шагали в ногу. Один  из  них,  ци-
рюльник Перрюш, шедший с бумажным фонарем, под самый нос мне его поднес,
узнал меня и сказал:
   - А, Брюньон, приятель! Так ты вернулся?  Что  ж,  как  раз  вовремя.
Вместе выпьем.
   - Все в свое время, Перрюш, - отвечаю я. -  Мы  с  тобой  будем  пить
завтра.
   - Стареешь ты. Кола. Жажда времени не знает. До завтра вино разопьют.
Они уже начали. Поспешим! Или ты, чего доброго, потерял вкус к благород-
ной влаге?
   Я сказал:
   - К краденому вину, да.
   - Оно не краденое, а спасенное. Когда горит  дом,  лучше,  по-твоему,
так и давать по-дурацки гибнуть добру?
   Я отстранил его с дороги:
   - Вор! И прошел мимо.
   - Вор! - повторили ему Ганньо, Барде, Сосуа, все остальные. И  прошли
мимо.
   Перрюш так и - замер на месте; затем яростно заорал;  обернувшись,  я
увидел, что он бежит за нами, грозя кулаком. Мы делали вид, что не  слы-
шим его и не видим. Настигнув нас, он вдруг умолк и зашагал вместе с на-
ми.
   Когда мы вышли на берег Ионны, оказалось невозможным  протиснуться  к
мосту. Такая толпа. Я велел бить в барабан.  Первые  ряды  расступились,
сами не зная толком зачем. Мы вошли клином, но нас зажало. Тут я  увидел
двух сплавщиков, которых хорошо знал, отца Жоашена, по прозванию "Калаб-
рийский король", и Гадена, он же Герлю [23]. Они мне сказали:
   - Что такое, мэтр Брюньон, с чего это вы сюда явились с вашей ослиной
кожей и всеми этими навьюченными, важными, как лошаки? Это вы смеха ради
или на войну собрались?
   - Ты угадал, Калабр, - говорю ему. - Ибо я, перед тобой  стоящий,  на
сегодняшнюю ночь капитан Кламси и иду защищать город от его врагов.
   - От его врагов? - сказали они. - Да ты в уме ли?
   Кто же это такие?
   - Те, кто поджигает.
   - А тебе не все ли равно, - сказали они, - раз твой-то дом  уже  сож-
жен? (О нем жалеют; ошиблись, понимаешь.)  Но  дом  Пуллара,  этого  ви-
сельника, разжиревшего нашими трудами, этого фарисея, который щеголяет в
шерсти, снятой с наших же спин, и, обобрав до нитки всех вокруг,  прези-
рает нас с высоты своих заслуг! Кто его пограбит, может быть уверен, что
попадет прямиком в рай. Это святое дело. Так что ты нам  не  мешай.  Те-
бе-то что? Не грабить самому, еще куда ни шло. Но мешать другим!.. Ника-
кого убытка, и верный барыш.
   Я сказал (потому что мне было бы тяжело отдубасить этих бедных малых,
не попытавшись сперва их образумить):
   - Убыток великий, Калабр. Надо спасать нашу честь.
   - Нашу честь! Твою честь! - сказал Герлю. - Пить ее  можно,  что  ли?
Или есть? Завтра нас, чего доброго, и в живых-то не будет.  Что  от  нас
останется? Ничего не останется. Что об нас будут думать? Ничего не будут
думать. Честь - это роскошь для богачей, для дураков, которых хоронят  с
эпитафиями. А мы будем лежать все вместе, в общей яме, как ломти трески.
Поди разбери, какая из них смердит честью и какая дерьмом!
   Ничего не ответив Герлю, я сказал Жоашену:
   - Порознь, в одиночку, мы все ничто, это правда, Калабрийский ты  мой
король; но все вместе мы уже многое. Сто малых - это один большой. Когда
исчезнут нынешние богачи, когда позабудутся,  вместе  с  их  эпитафиями,
ложь их гробниц и родовые их имена, все еще  будут  помнить  кламсийских
сплавщиков, они будут в истории города его знатью, с жесткими руками,  с
головою твердой, как их кулак; и я не желаю, чтобы  их  прозвали  шайкой
бродяг.
   Герлю сказал:
   - Мне наплевать.
   Но Калабрийский король, сплюнув, воскликнул:
   - Если тебе наплевать, так ты паршивец. Брюньон прав. Мне  тоже  было
бы досадно, если бы так стали говорить. И, вот те крест, этого  не  ска-
жут. Честь - не вотчина богачей. Мы это им покажем. Будь  он  "сир"  или
"мессир", ни один из них нас не стоит!
   Герлю сказал:
   - Чего нам церемониться? Они-то разве церемонятся?  Есть  ли  большие
обжоры, чем все эти принцы да герцоги, Конде, Суассон, и  наш  Невер,  и
толстый Эпернон, которые, набив себе брюхо и  щеки,  уписывают,  свиньи,
еще столько миллионов, что лопнуть можно, и, когда помрет король, грабят
его казну? Вот какова их честь! Дураки мы будем, если не станем брать  с
них пример!
   Калабрийский король выругался:
   - Все они сволочи. Когда-нибудь наш Генрих еще встанет из гроба, что-
бы их вырвало, мы сами их изжарим, нашпиговав  собственным  их  золотом.
Если знатные ведут себя как  свиньи,  черт  возьми,  их  зарежут,  но  в
свинстве ихнем подражать им не будут. Пример подаем мы. В ляжке у сплав-
щика больше чести, чем в дворянском сердце.
   - Так ты идешь, король?
   - Иду; и этот тоже, Герлю тоже пойдет.
   - Нет, к черту!
   - Пойдешь, говорю тебе. Или видишь реку: отправишься туда. Ну,  живо,
марш! А вы, елки-палки, дорогу, колбасье, я иду!
   Он шел, раздвигая толпу ручищами. А мы, в этом водовороте,  следовали
за ним, как мелюзга, за крупной рыбиной. Те, что теперь  попадались  нам
навстречу, были слишком "на взводе", чтобы стоило с ними спорить.  Всему
свой черед: сперва доводы языком, а затем кулаком. Только  их  старались
усаживать наземь, не слишком уж помяв: питух-вещь священная!
   Наконец добрались до дверей склада мэтра Пьера Пуллара.  Туча  громил
кишела в доме, как клопы в соломе. Одни тащили сундуки, тюки; другие вы-
рядились в краденое старье; иные весельчаки кидали, ради шутки, посуду и
горшки из окон верхнего жилья. На двор выкатывали бочки. Я видел одного,
который пил, припав губами к дыре, пока не рухнул, задрав ноги, под хле-
щущей струей. Вино разливалось лужами, и его  лакали  дети.  Чтобы  было
светлей, свалили мебель кучами во дворе и подожгли. Из глубины  погребов
доносился стук молотков, которыми высаживали донья у бочек  и  бочонков;
вопли, крики, хриплый кашель; дом под землей урчал, словно у него в  ут-
робе засело стадо поросят.
   И уже местами из отдушин вырывались языки пламени и лизали стропила.
   Мы проникли во двор. На нас никто не смотрел. Всякий был занят своим.
Я сказал:
   - Бей, Барде! Барде забил в барабан. Он возвестил полномочия,  возло-
женные на меня городом; и я, в свой черед возвысив голос, стал увещевать
громил удалиться. Заслышав барабан, они сбились в кучу,  как  стая  мух,
если колотить по котлу. Но когда мы умолкли, они опять яростно  загудели
и кинулись на нас, со свистом и гиком,  швыряясь  камнями.  Я  попытался
вломиться в дверь подвала; но из чердачных окон они сбрасывали  черепицы
и балки. Мы все ж таки вошли, оттеснив этот сброд. Ганньо при  этом  ли-
шился еще двух пальцев на руке. Калабрийскому королю вышибли левый глаз.
А мне, когда я навалился на захлопнувшуюся дверь,  защемило  палец,  как
лису капканом. Батюшки мои! Я чуть не сомлел, как баба,  и  не  выплюнул
всего, что у меня было в желудке. На мое счастье, я заметил вскрытый бо-
чонок (это была крепкая водка), всполоснул утробу и смочил палец,  после
чего, даю вам слово, у меня пропала охота обмирать. Но  зато  и  я  тоже
рассвирепел. Горчица ударила мне в нос.
   Теперь мы сражались на ступенях лестницы. Пора было  кончать.  Потому
что эти черти рогатые палили нам в лицо из своих  мушкетов  и  на  таком
расстоянии, что у Сосуа загорелись усы. Герлю затушил их своими мозолис-
тыми руками. На наше счастье, у этих пьяниц, когда они  целились,  двои-
лось в глазах; иначе никто из нас живым бы не вышел. Нам  пришлось  под-
няться по лестнице вспять и отступить. Но когда мы расположились у  вхо-
да, - а я заметил, что пожар тайком подкрадывается  от  боковых  крыльев
дома к среднему жилью, где помещался погреб, - я велел  загородить  вход
забором из камней и обломков, высотой по пояс; а над ним торчали,  прег-
раждая доступ, наши рогатины и багры, подобно щетинистой спине  свернув-
шегося в комок дикобраза. И я крикнул:
   - А, разбойники! Вы любите огонь? Так нате же, ешьте.
   Большинство поняло опасность слишком поздно,  перепившись  в  глубине
подвалов. Но когда от сильного пламени затрещали стены и в его  челюстях
хрустнули балки, из-под земли взметнулся ад; волна оборванцев, из  кото-
рых иные пылали, хлынула на поверхность, словно пенистое вино,  выбившее
втулку. Они ударились об нашу стену; а напиравшие сзади образовали проб-
ку, запрудившую выход. За ними, в глубине ямы, слышался рев огня  и  рев
горящих. Сами понимаете, что от этой музыки нам было не очень-то  уютно!
Невесело слушать, как терзаемое мясо страдает и орет от боли. И  будь  я
просто частное лицо, обыденный Брюньон, я бы сказал:
   - Спасем их! Но когда ты начальник, ты уже не вправе иметь ни сердца,
ни ушей. Глаз и разум. Видеть, и хотеть, и делать, не  слабея,  то,  что
надо. Спасти этих бандитов значило погубить город: потому  что,  вырвись
они на волю, они оказались бы многочисленнее и сильнее нас, их сторожив-
ших, и, созрев для виселицы, они бы не дали себя  взять  голыми  руками.
Осы - в гнезде; пусть там и остаются!..
   И я видел, как оба огненных крыла сблизились и сомкнулись над средним
зданием, треща и рассыпая кругом дымовые перья...
   И вдруг в эту самую минуту я вижу над передними рядами, которые наби-
лись в жерле лестницы, слипшись в кучу и шевеля только бровями, глазами,
ртами воющими, моего старого приятеля Элуа, он же Гамби [24], бездельни-
ка, славного малого, но пьяницу (и как это он попал, боже милостивый,  в
это осиное гнездо?), который смеялся и плакал, ничего не понимая, совсем
одурев. Поделом ему, лодырю, дармоеду! Однако нельзя же  ему  дать  этак
изжариться... В детстве мы играли вместе и вместе вкусили, в церкви свя-
того Мартына, тела господня: мы с ним братья по первому причастию...
   Я раздвигаю рогатины, перескакиваю через ограду, шагаю по бешеным го-
ловам (они кусались!) и сквозь это дымящееся людское месиво добираюсь до
моего Гамби и хватаю его за шиворот. "Тысяча богов! Как  теперь  вырвать
его из тисков? - подумал я, вцепившись в него. - Придется его разрубить,
чтобы достать хоть кусок..." Но быть же такому  счастью  (я  бы  сказал,
есть бог для пьяниц, хоть и не ко всем он был столь  же  милостив),  что
как раз, когда мой Гамби оказался на ребре  ступени  и  качнулся  назад,
поднимавшиеся кверху приподняли его на плечах, так что он уже не касался
земли и повис посередке, как плодовая косточка, зажатая  между  пальцев.
Раздвигая пятками, вправо и влево, человеческие  плечи,  стиснувшие  ему
бока, я все-таки ухитрился вытащить, хоть и не без труда, из пасти толпы
эту косточку, которую так и выперло наружу. Пора было! Пламя смерчем по-
дымалось, как в трубе, вдоль жерла лестницы. Я слышал, как шипели тела в
недре печи и, согнувшись, шагая большими шагами, не глядя, во что ступа-
ют мои подошвы, я пошел обратно, таща Гамби за сальные волосы. Мы выбра-
лись из пропасти и отошли от нее подальше,  предоставив  огню  довершать
свое дело. И, чтобы подавить в себе волнение, мы  наминали  Гамби  бока,
этому скоту, который, почти уже околевая, держал и не выпускал, прижав к
сердцу, два финифтяных блюда и расписную миску, бог весть  где  стибрен-
ные! И Гамби, протрезвев и плача, расхаживал, побросав свои миски, оста-
навливался, где попало, мочась, как фонтан, и кричал:
   - Не надо мне того, что я украл! На рассвете  явился  прокурор,  мэтр
Гильом Куртиньон, сопутствуемый Робине, который вел его с барабанным бо-
ем. Его сопровождали тридцать человек ратников и отряд крестьян. За день
подошли еще другие, приведенные господином старшиной. На следующий  день
еще новые, присланные нашим добрым герцогом. Они потрогали  горячий  пе-
пел, составили опись убыткам, подвели им счет, прибавили к нему свои пу-
тевые и харчевые издержки, а затем вернулись туда, откуда пришли.
   Хочешь знать, какова здесь мораль, изволь:
   "Подсоби себе сам, подсобит король".

   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   ГЕРЦОГ С НОСОМ
   Конец сентября

   Вернулась тишина, остыла и зола, как будто и чума в былое отошла.  Но
город на первых порах был точно раздавлен. Обыватели  переваривали  свой
испуг. Они с опаской нащупывали почву; им еще плохо верилось, что они на
ней, а не под ней. Большей частью они прятались, а то шмыгали по улицам,
вдоль стен, понурив голову и поджав хвост. Да, чваниться было нечем, лю-
ди избегали смотреть друг другу в лицо, да и на самого себя радости было
мало глядеть в зеркало: больно уж хорошо все себя разглядели, узнали се-
бя досконально, природа человеческая предстала без сорочки:  зрелище  не
из красивых! Царили стыд и недоверие. Мне тоже было не по себе: бойня  и
запах жареного не давали мне покою; а главное - воспоминание о подлости,
о жестокости, которые я прочел на знакомых лицах. Те это знали и  втайне
злобствовали на меня. Я их понимаю; мне самому было еще более неловко; я
бы охотно сказал им, если бы мог: "Друзья мои, простите. Я ничего не ви-
дел..." А над угнетенным городом нависло  тяжелое  сентябрьское  солнце.
Зной и истома лета на исходе.
   Наш Ракен отправился под надежной охраной в Невер, где герцог  и  ко-
роль оспаривали друг у друга честь судить его, так что,  пользуясь  этой
распрей, он рассчитывал выскользнуть у них из рук. Что же касается меня,
то наши господа из округа были так добры, что соблаговолили закрыть гла-
за на мое поведение. Оказывается, я учинил, спасая Кламси, два  или  три
тяжелых преступления, за которые мне грозила по меньшей мере каторга. Но
так как, в сущности, они не были бы учинены, если бы эти господа не  уд-
рали, а остались нами править, то ни они не настаивали, ни я. Я не люби-
тель путаться с судами. Можно сколько угодно чувствовать себя  невинным;
почем знать? Сунешь палец в эту проклятую машину - прощай рука!  Режьте,
режьте, не долго думая, не то втянет целиком...  Таким  образом,  ничего
друг другу не сказав, мы с ними условились, что я ничего  не  сделал,  и
что они ничего не видели, и что все, случившееся в ту ночь под моим  ка-
питанством, совершено ими. Но, сколько ни желай, того, что  было,  сразу
не изгладишь. Люди помнят, а это стеснительно. Я это видел по  глазам  у
всех: меня боялись; и я сам себя боялся, своих подвигов, этого  незнако-
мого, несуразного Кола Брюньона, каким я был вчера. Ну его к черту, это-
го Цезаря, этого Аттилу, этого героя! Герой бутылки, это я  понимаю.  Но
военное геройство, нет уж, увольте!.. Словом, чувствовали  себя  присты-
женными, разбитыми и усталыми; у нас ныло на сердце и в животе.
   Все мы с остервенением принялись за работу. Работа вбирает и  стыд  и
боль, как губка. Работа обновляет и кожу и кровь души. Дела было немало:
столько развалин кругом! Но кто нам больше всех помог,  так  это  земля.
Никогда не было видано такого урожая плодов и  хлебов;  а  венцом  всего
явился напоследок сбор винограда. Поистине казалось,  будто  эта  добрая
мать хотела выпитую кровь вернуть нам вином. Почему бы  и  нет  в  конце
концов? Ничто не пропадает, не должно пропадать. Если бы кровь  пропада-
ла, куда бы она девалась? Вода нисходит с неба и туда  же  возвращается.
Отчего бы и вину точно так же не совершать кругооборот  между  землей  и
нашей кровью? Это тот же сок. Я - виноградный куст, или был им, или  бу-
ду. Мне бы хотелось этому верить; и я хочу им быть, и всякое иное  бесс-
мертие я отдам за то, чтобы стать виноградником  или  плодовым  садом  и
чувствовать, как моя плоть  взбухает  и  наливается  красивыми  ягодами,
круглыми, полными черного и бархатистого грозда, и напрягать  их  кожицу
так, чтобы она готова была треснуть под летним солнцем, и (лучше  всего)
быть съеденным. Как бы там ни было, а только в этом году виноградный сок
так и хлынул, и земля сквозь все свои поры исходила кровью. Дошло до то-
го, что не хватило бочек; и, за неимением посуды, виноград  оставляли  в
чанах, а то и просто в бельевых корытах, и его даже не давили! Мало  то-
го: случилось такое неслыханное дело, что некий  старый  андрийский  жи-
тель, отец Кульмар, не в силах управиться, стал продавать по тридцать су
бочку винограда, с тем только, чтобы его снимали сами. Можете  посудить,
как мы всполошились, мы-то, которые не в силах видеть хладнокровно,  как
гибнет божья кровь! Чтобы ее не бросать, пришлось ее  распивать.  Думали
не долго, все мы люди долга. Но это была Геркулесова работа; и частенько
не Антей, а Геркулес касался земли. Во всяком случае,  хорошего  в  этом
было то, что мысли наши перерядились; чело их прояснилось, и  лица  пос-
ветлели.
   И все ж таки что-то еще оставалось на  дне  стакана,  словно  осадок,
привкус какой-то; люди все еще сторонились друг друга, следили  друг  за
другом. Немножко, правда, приободрились (пошатываясь); но с  соседом  не
сходились; пили в одиночку, смеялись в одиночку; это очень  вредно.  Так
могло бы тянуться долго, и не знали, как из этого выпутаться. Но  случай
хитер. Он всегда сыщет верный способ, единственный,  который  сплачивает
людей: объединить их против кого-нибудь. Любовь тоже  сближает;  но  что
всех сливает воедино, так это враг. А враг - это наш хозяин.
   И вот случилось так, что этой самой осенью герцог Карл  решил  запре-
тить нам водить хороводы. Это уж слишком! Черта с два! Не было  подагри-
ка, или хромого, или безногого, у которого сразу  же  не  зачесались  бы
пятки. Как всегда, поводом к распре послужил Графский луг.  Дело  с  ним
темное, вовеки не распутать. В этот красивый луг, расположенный  у  под-
ножья горы Крок-Пенсон, у городских ворот, и окаймленный, словно небреж-
но брошенным серпом, излучистым Бевроном, уже триста лет как вцепились и
тянут каждая к себеширокая пасть господина де Невера и наша, которая  не
так широка, но что в нее попало, того не выпустит. Ни с той, ни с другой
стороны ни малейшей злобы; улыбаются, учтивцы, говорят: "Мой  друг,  мои
вернолюбезные, ваша светлость..." Но каждый стоит на своем и  не  желает
уступать ни пяди. Сказать по правде, сколько мы ни судились,  мы  всякий
раз оказывались не правы. Суды, палаты. Мраморный стол  выносили  поста-
новление за постановлением, из которых явствовало, что наш луг  не  наш.
Как известно давно, правосудие на то и заведено, чтобы за  деньги  назы-
вать белым то, что черно. Мы не очень и беспокоились.  Присудить  -  это
вздор, важно иметь. Черна твоя корова или бела, береги свою корову,  ми-
лый человек. Мы ее и берегли, и луга нашего не уступали. Ведь как  удоб-
но! Вы подумайте только! Это единственный луг в Кламси, который ни одно-
му из нас не принадлежит. Принадлежа герцогу, он принадлежит всем.  Поэ-
тому мы с чистой совестью можем его портить. И видит бог, чего только  с
ним не вытворяют! Все, чего нельзя делать дома, делают на нем: работают,
чистят, набивают тюфяки, выколачивают старые ковры, кидают мусор,  игра-
ют, гуляют, пасут коз, пляшут под рыли, упражняются из аркебузы и на ба-
рабане; а по ночам предаются любви, в траве, расцвеченной  бумажками,  у
шепчущих струй Беврона, которого ничем не удивишь (и не такое видывал!).
   Пока жив был герцог Людовик, все шло хорошо, потому что он делал вид,
будто ничего не замечает. Это был человек, который знал,  что  лошадками
легче править, если не слишком натягивать вожжи. Какой ему был убыток от
того, что нам казалось, будто мы люди свободные и умеем за  себя  посто-
ять, если на самом деле хозяином был он? Но сын его -  человек  тщеслав-
ный, ему важно не то, что он есть, а то, каким он кажется (оно и  понят-
но: сам-то он ничто), и он задирает башку, чуть запоешь кукареку. А меж-
ду тем надо, чтобы француз пел и над хозяевами своими издевался. Если он
не издевается, он восстает; он не охотник подчиняться тем,  кто  желает,
чтобы их всегда принимали всерьез. Мы любим от души только то,  над  чем
мы можем от души посмеяться. Потому что смех равняет всех. А  этому  гу-
сенку вздумалось запретить нам играть, гулять, мять и портить  траву  на
Графском лугу. Нашел тоже время! После всех наших несчастий,  когда  ему
следовало бы скорее сложить с нас подати!.. Да, но зато мы ему и показа-
ли, что кламсийцы не из того дерева, которое идет на хворост, а из креп-
кого дуба, куда топор входит с трудом, а ежели вошел,  то  вытащить  его
еще труднее. Не пришлось и сговариваться. Единодушие было полное.  Отоб-
рать у нас наш луг! Отобрать подарок, который нам поднесли, - или  кото-
рый мы сами себе присвоили (это все равно: добро, которое украл и хранил
триста лет, становится собственностью, трижды священной), добро тем  бо-
лее драгоценное, что оно было не нашим, и мы его сделали нашим, пядь  за
пядью, день за днем, медленным захватом и долгим упорством, единственное
добро, которое нам ничего не стоило, кроме труда его забрать! Это  отби-
вало охоту что бы то не было забирать! К чему тогда и жить? Да ведь если
бы мы уступили, наши покойники встали бы из могил!" Честь города сплоти-
ла всех.
   В тот же день, когда городской барабанщик заунывным  голосом  (словно
он сопровождал на Самбер приговоренного к виселице) прокричал нам  роко-
вой указ, вечером все видные люди, главы братств и цехов  и  знаменосцы,
собрались под сводами Рынка. Был там и я и представлял, как и  полагает-
ся, мою покровительницу, Иоакимову супругу, бабушку, святую Анну. О том,
как именно действовать, мнения расходились; но что действовать  надо,  с
этим все были согласны. Ганньо, за святого Элигия, а за  святого  Николу
Калабр заявили себя сторонниками действий решительных: и  хотели  немед-
ленно поджечь ворота, разбить заставы, а страже головы  и  скосить  луг,
наголо, дочиста. Но, за святого Гонория, пекарь Флоримон и  Маклу-садов-
ник, за святого Фиакра, люди кротки, как и их святые, были благодушнее и
предпочитали ограничиться пергаментной войной: платоническими пожелания-
ми и челобитиями герцогине (сопровождаемыми, надо полагать, небесплатны-
ми подношениями из печи и сада). К счастью, трое нас - я, Жан  Бобен  за
святого Криспина и Эмон Пуафу за святого Викентия - не  собирались,  для
того чтобы проучить герцога, ни лобызать, ни взгревать ему зад. Доброде-
тель in medio stat [25]. Истый галл, когда желает подшутить над  людьми,
умеет делать это спокойно, под самым их носом,  но  его  не  задевая,  а
главное, не навлекая на себя неприятностей. Мало отомстить: надо  еще  и
повеселиться. Так вот что мы изобрели... Но не рассказывать же мне,  ка-
кую я придумал славную шутку, когда пьеса еще не сыграна? Нет, нет, раз-
балтывать нельзя. Достаточно сказать, к чести всех нас, что нашу великую
тайну целых две недели знал и хранил весь город. И хоть первая  мысль  и
моя (я этим горжусь), но всякий ее чем-нибудь приукрасил: один подправил
ухо, другой прибавил сюда локон, туда ленточку, так что  дитя  оказалось
щедро наделено; отцов было вдоволь. Старшины, голова, осторожно и  поти-
хоньку, ежедневно осведомлялись, как растет младенец; а мэтр Делаво,  по
ночам, укутав нос плащом, являлся побеседовать с нами об этом деле, нау-
чая нас способам нарушить закон, в то же время его соблюдая, и  торжест-
венно извлекал из карманов какую-нибудь  хитроумную  латинскую  надпись,
которая прославляла герцога и нашу покорность, но могла означать как раз
и обратное.
   Наконец настал великий день. На  площади  святого  Мартына  мы  ждали
старшин, мастера и подмастерья, гладко выбритые,  расфуфыренные,  смирно
выстроившись под нашими знаменами. Ровно в  десять  зазвонили  колокола.
Тотчас же, по обе стороны площади, обе двери, и ратуши и святого  Марты-
на, распахнулись настежь, и на ступенях, тут и там (словно шествие часо-
вых фитурок), показались с одной стороны белые стихари священников, а  с
другой - желтые и зеленые, как айвы, старшины. При виде друг  друга  они
обменялись, поверх наших голов, глубокими поклонами. Затем спустились на
площадь, в предшествии одни - ярко-алых служек, в  красных  одеяниях,  с
красными носами, а другие - горедских "приставов,  затянутых,  звякающих
шейными цепями и брякающих о мостовую длинными палашами. Мы, выстроенные
вокруг площади, вдоль домов, изображали круг; а начальство,  расположен-
ное по самой середке, изображало пуп. Все было налицо. Никто не опоздал.
Стряпчие, писцы и нотариус, под хоругвью святого Ива, поверенного госпо-
да бога, и аптекаря, лекаря и врачи, тонкие  знатоки  мочи  (всякому  по
вкусу свое винцо) и клистирных дел мастера, под заступничеством  святого
Кузьмы, освежителя райских кишок, образовали  вокруг  головы  и  старого
настоятеля священную гвардию пера и клизмы.  Из  уважаемых  граждан  от-
сутствовал как будто только один: а именно прокурор, представитель  гер-
цога, но женатый на дочери господина старшины, добрый кламсиец и местный
владелец, который, узнав о затеянном и пуще всего боясь стать на чью-ли-
бо сторону, благоразумно ухитрился отлучиться накануне.
   Некоторое время бурлили на месте. Словно чан с бродящим  суслом.  Что
за веселый гомон! Говор, смех, настройка скрипок и собачий лай. Ждали...
Чего? Потерпите! Сюрприз... Да вот и он! Он еще не показался, а уже вол-
на голосов его опережает, возвещая; и все шеи разом поворачиваются,  как
флюгера на ветру. На площадь выплывает из  Рыночной  улицы,  несомое  на
плечах восемью дюжими молодцами и покачиваясь над толпой, деревянное со-
оружение в виде пирамиды, три стола разной величины,  поставленные  друг
на дружку, разубранные светлыми шелками; ножки  обвиты  лентами,  обшиты
позументами, а на вершине, под балдахином с  плюмажами  и  развевающимся
каскадом пестрых лент, завешенная статуя. Никто даже  не  удивился:  все
были посвящены в тайну. Всякий весьма учтиво снял перед  ней  шляпу;  но
мы, старые шутники, посмеивались в колпаки.
   Как только эту штуку вынесли на площадь, в самую середину, промеж го-
ловы и кюре, цехи двинулись с музыкой, описав сперва вокруг  неподвижной
оси полный круг, а затем вступили в переулок, который,  мимо  церковного
входа, ведет вниз, к Бевронским воротам.
   Первым, как полагается, шагал святой Никола. Калабрийский король, об-
лаченный в церковную мантию, с вышитым на спине золотым солнцем, похожий
на жука, держал в своих черных и узлистых руках знамя речного  святителя
в виде загнутой с обоих концов лодки, на  которой  Никола  благословляет
посохом трех малюток, сидящих в кадке. Его  сопровождали  четыре  старых
судовщика, несших четыре желтых свечи, толстых, как окорока, и  твердых,
как дубины, которые они были готовы при первой надобности пустить в ход.
И Калабр, хмуря брови и воздевая к святителю свой единственный глаз, ша-
гал, расставив ноги и выпячивая то, что служило ему животом.
   Далее следовали приятели оловянной кружки, сыны святого  Элигия,  но-
жовщики, слесаря, тележники и кузнецы, в предшествии Ганньо с  изувечен-
ной рукой, который высоко держал в своей двупалой клешне крест с изваян-
ными на древке молотом и наковальней. А гобои играли "Штаны короля Даго-
бера".
   Затем шли виноградари, бочары, поющие гимн вину и его святому, Викен-
тию, который, взгромоздясь на древко, в одной руке держал жбан, а в дру-
гой виноградную гроздь. Мы, столяры и плотники, святой  Иосиф  и  святая
Анна, зять и теща, добрые питухи, шагали следом за  кабацким  угодником,
прищелкивая языком и косясь на винцо. А святые Гонории, тучные  и  белые
от муки, несли на багре, словно римский трофей,  круглый  хлеб  в  свет-
ло-русом венке. За белыми-черные, варом  измазанные  сапожники,  которые
плясали вокруг святого Криспина, щелкая шпандырями. И, наконец, на слад-
кое, святой Фиакр, весь в цветах. Садовники и садовницы, убрав гирлянда-
ми роз шляпы, заступы и грабли, несли на носилках груду гвоздик и левко-
ев. Их красная шелковая хоругвь, изображающая голоногого Фиакра, подотк-
нувшегося под самый зад и нажимающего ступней на лопату,  плескалась  на
осеннем ветру.
   А напоследок тронулось занавешенное сооружение. Девочки в белом,  се-
менившие впереди, мяукали песнопения. Городской голова  и  трое  старшин
шли по обе стороны, держа толстые кисти лент, ниспадавших  с  балдахина.
Вокруг них двигались цепью святой Ив и  святой  Кузьма.  Сзади,  выпятив
зоб, петухом выступал швейцар; и кюре, с двумя аббатами по бокам, из ко-
торых один был длинный, как день без хлеба, а другойкруглый  и  плоский,
как хлеб без дрожжей, затягивал, через каждые десять шагов, низким басом
обрывки литании, но себя не утруждая, попеть и другим предоставляя,  ше-
веля губами, сложа руки на животе и засыпая на ходу. А дальше валил  ос-
тальной народ, целым куском, плотным, упругим месивом, как густой поток.
Мы же служили запрудой.
   Мы вышли из города. Мы двинулись прямо к лугу. Ветер срывал с  плата-
нов листья. Их легкий взвод скакал по солнечной дороге. И медленная река
уносила их золотые кольчуги. У заставы три сержанта и новый капитан зам-
ка сделали вид, что не хотят нас пропустить.  Но,  не  считая  капитана,
только что назначенного, новичка в нашем городе и  принимавшего  все  за
чистую монету (бедняга прибежал со всех ног, запыхался и яростно  вращал
глазами), все мы, как воры на базаре, были в стачке. Тем не менее  пору-
гались, почертыхались, вступили в драку, это полагалось по роли,  играли
на совесть; но большого труда стоило не прыснуть со смеху. Однако нельзя
было особенно тянуть комедию, потому что Калабр с товарищами начали  иг-
рать уж слишком хорошо; святой Никола на своем древке становился грозен,
а свечи колыхались в кулаках, привлекаемые сержантскими  спинами.  Тогда
выступил городской голова, снял шляпу и крикнул:
   - Шапки долой! В тот же миг упала завеса, покрывавшая статую под бал-
дахином, и городские пристава возгласили:
   - Дорогу герцогу! Шум мгновенно умолк. Святой Никола, святой  Элигий,
святой Викентий, святой Иосиф со святой Анной,  святой  Гонорий,  святой
Фиакр, выстроившись по сторонам, взяли на караул; сержанты и толстый ка-
питан, совсем растерявшийся, обнажив головы, расступились; и вот, гарцуя
на плечах у носильщиков, увенчанный лаврами, в токе набекрень и со  шпа-
гой у пояса, предстал изваянный герцог. Во всяком случае, так  возвещала
urbi et orbi [26] надпись мэтра Делаво; но говоря по  правде,  -  и  это
особенно забавно, - так как у нас не было  ни  времени,  ни  возможности
сделать похожее изображение, мы просто достали с чердака ратуши какую-то
старую статую (никто не знал толком, ни кого она изображает, ни чьей она
работы; единственно, на подножье можно было  разобрать  полустертое  имя
"Балтазар", впоследствии ее прозвали "Балдюк"). Ну не все ли это  равно?
Спасает вера. Разве портреты святого Элигия, святого Николы  или  Иисуса
более похожи? Ежели веришь, всюду увидишь, кого хочешь.  Требуется  бог?
Да мне достаточно, если угодно, полена, чтобы вместить и его и мою веру.
На этот раз требовался герцог. Его и нашли.
   Герцог проследовал мимо склонившихся знамен. Так как луг был его,  то
он на него и вступил. И мы, дабы оказать ему честь,  ему  сопутствовали,
все до одного, военным строем, с барабанным боем, с трубами и  рогами  и
со святыми дарами. Кто бы мог найти  в  этом  что-нибудь  плохое?  Разве
только плохой верноподданный, человек  угрюмый.  Волей-неволей  пришлось
это одобрить и капитану. Ему оставалось одно  из  двух:  или  арестовать
герцога, или примкнуть к шествию. Он и зашагал в ногу.
   Все шло как нельзя лучше, и вдруг у самой пристани чуть не  произошло
крушение. У входа святой Элигий задел святого  Николу,  а  святой  Иосиф
сцепился с тещей. Всякий норовил пролезть первым, не считаясь ни с  воз-
растом, ни с приличиями, ни с уважением к дамам. А так как в  этот  день
все собрались готовые к бою и в настроении воинственном, то у всех чеса-
лись кулаки. К счастью, я, который зараз и с Николой по имени, и с Иоси-
фом и Анной по ремеслу, не говоря уже о моем молочном братце, святом Ви-
кентий, вскормленном на вииоградце; я, который за всех святых,  лишь  бы
они были за меня, я приметил тележку, проезжавшую мимо с виноградника, и
Гамби, моего приятеля, ковылявшего рядом, крикнул:
   - Друзья! Среди нас нет первых. Обнимемся! Вот кто всех нас  помирит,
наш властелин, единственный (после герцога, само собой). Он явился. При-
вет ему! Да здравствует Бахус!
   И, подхватив Гамби под ляжки, я водружаю его  на  карафашке,  где  он
скользит и шлепается в чан с давленым виноградом. Затем хватаю вожжи,  и
мы первыми въезжаем на Графский луг; Бахус, полоща свой пьедестал в алом
соку, увенчанный виноградными листьями, дрыгал ногами и  хохотал.  Взяв-
шись под ручку, все святые угодники и угодницы шли вприпляску позади за-
да торжествующего Бахуса. Славно было на травке! Танцевали, ели, играли,
прохлаждались целый день вокруг доброго герцога... А к утру луг был  по-
хож на свиной хлев. Ни травинки. Наши подошвы,  запечатленные  в  нежной
земле, свидетельствовали о том усердии, с каким город чествовал герцога.
Я думаю, он остался доволен. А о нас и говорить нечего!.. Надо, впрочем,
сказать, что на следующий день прокурор, вернувшись, счел нужным  возму-
титься, протестовать, грозить. Но он ничего  не  предпринял,  остерегся.
Правда, он начал следствие, но так его и не кончил: конец не всегда делу
венец. Никому не было охоты доискиваться.
   Вот как мы показали, что кламсийцы умеют  быть  покорными  подданными
своего герцога и короля и в то же время поступать  всегда  так,  как  им
втемяшится в голову: она у них деревянная. И этот  удачный  опыт  вернул
веселость исстрадавшемуся городу. Люди  ожили.  Встречались  подмигивая,
обнимались смеясь и думали про себя:
   "Есть еще крошки в нашем лукошке. Самого лучшего у нас не отняли. Все
в порядке".
   И память о наших бедствиях улетучилась.

   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   ЧУЖОЙ ДОМ
   Октябрь

   Мне нужно было все-таки, наконец, решить, где мне  жить.  Пока  можно
было, я откладывал. Чтобы лучше прыгнуть, берешь разгон. С тех  пор  как
мой очаг превратился в пепелище, я гостил день тут, день там, то у одно-
го приятеля, то у другого; народу было довольно, чтобы приютить меня  на
ночь-другую, до поры. Пока воспоминание об общей беде еще тяготело  надо
всеми, все были как стадо и всякий чувствовал себя у чужих вроде как  бы
дома. Но долго так тянуться не могло. Опасность удалялась. Всякий понем-
ногу вбирал тело в ракушку. Кроме тех, у кого тела уже не было, да меня,
у которого не было больше ракушки. А поселиться в гостинице  я  не  мог.
Двое моих сыновей и дочь - кламсийские граждане, они бы мне не  позволи-
ли. Не то чтобы молодых людей это очень уязвило в их сыновних  чувствах.
Но что стали бы говорить!.. Однако они не так уж торопились  меня  залу-
чить. Сам я тоже не спешил. Слишком уж мои вольные речи плохо вяжутся  с
их ханжеством. Кому из них принести себя в жертву отцу? Бедняги! Они бы-
ли не в меньшем затруднении, чем я. На их счастье, Мартина, славная  моя
дочка, как будто в самом деле меня любит. Она требовала меня к  себе  во
что бы то ни стало... Да, но имеется мой зять. Я знаю сам, у этого чело-
века нет оснований желать меня видеть у себя. И вот  все  они  принялись
следить друг за другом, следить за мной сердитыми глазами. А  я  от  них
бежал; мне казалось, будто мое старое тело продают с молотка.
   Временно я устроился в моем кута, на Бомонском склоне. Это там  я,  в
июле месяце, старый повеса, переспал с чумой. Ведь всего  забавнее,  что
эти болваны, которые, оздоровления ради, сожгли мой чистый дом, не  тро-
нули лачуги, где побывала смерть. Я, который уже не боюсь госпожи безно-
сой, был очень рад опять очутиться в хижине с земляным полом, где  валя-
лись сосуды предсмертной вечери. Говоря откровенно, я знал, что  зазимо-
вать в этой дыре я не смогу. Дверь расселась, окно выбито, а крыша капа-
ет изо всех дыр, словно над вами подвешен сыр. Но сейчас дождя не  было,
а завтра успеется подумать о завтрашнем. Я не любитель терзаться неведо-
мым будущим. А потом, когда мне не удается распутать,  с  удобством  для
себя, какое-нибудь затруднение, я помогаю себе тем, что перестаю  думать
об этом деле до следующей недели. Мне говорят: "Много  ты  выиграл?  Все
равно придется проглотить пилюлю". - "Это смотря как, - отвечаю я. - По-
чем знать, может быть, через неделю и мира-то не будет.  Вот-то  я  буду
огорчен, что поторопился, если пилюлю я проглочу, а тут затрубят господ-
ни трубы! Мой друг, счастья не откладывай ни на час! Счастье  надо  пить
свежим. А неприятность может и подождать. Если бутылка и выдохнется,  то
это только лучше".
   Итак, я ждал или, вернее, заставлял дожидаться то неприятное решение,
которое рано или поздно мне предстояло принять.  А  чтобы  тем  временем
ничто мне не мешало, я запер дверь на засов и забаррикадировался.  Мысли
мои меня не тяготили. Я копался в своем саду, расчищал дорожки, окучивал
сеянцы под опавшей листвой, подрезал артишоки, лечил болячки и раны ста-
рых деревьев: словом, обряжал сударыню-землю,  собиравшуюся  уснуть  под
зимним пуховиком. Затем, чтобы себя вознаградить, я отправлялся пощупать
бока какой-нибудь хорошенькой дуле, рыжей или  желто-мраморной,  забытой
на ветке... Господи, до чего приятно, когда набьешь рот и у  тебя,  тая,
ходит в глотке вверх и вниз, во всю ее длину, душистый сок!  В  город  я
наведывался, только когда нужно было возобновить запасы  (я  разумею  не
только харч и питье, но и новости). Я боялся встретиться  со  своим  по-
томством. Я им сообщил, что я в отъезде. Не поручусь, что они этому  по-
верили; но, как почтительные сыновья, опровергать этого они  не  хотели.
Таким образом, мы словно играли в прятки, как мальчишки, которые кричат:
"Волк, ты здесь? "; и мы могли бы еще некоторое время, чтобы тянуть  иг-
ру, отвечать: "Волка нет..." - если бы не Мартина. Женщина, когда  игра-
ет, всегда плутует. Мартина не верила. Мартина меня знает; Мартина быст-
ро разгадала мои хитрости. Она шутить не любит, когда дело касается вза-
имных обязанностей отцов и детей, братьев, сестер и прочих.
   Однажды вечером, выйдя из кута, я увидел, что она взбирается по косо-
гору. Я вернулся и запер вход. Затем присел под оградой и замер. Она по-
дошла к калитке, стук, крик, свист. Я был недвижим, как мертвый лист.  Я
затаил дыхание (как назло, меня разбирал кашель).  Она,  не  переставая,
кричала:
   - Да отопри же! Я знаю, что ты тут.
   И кулаком и каблуком колотила калитку. Я думал: "Ну и  бабенка!  Если
дверь не выдержит, мне каюк". Я уже готов был отворить,  чтобы  расцело-
вать ее. Но так не играют. А я, когда играю, всегда хочу выиграть. Я за-
упрямился. Мартина покричала, затем перестала. Я слышал, как она  удаля-
ется неуверенным шагом. Я покинул свой тайничок и ну  хохотать...  хохо-
тать и кашлять... Я давился от смеха. Нахохотавшись  всласть  и  вытирая
глаза, вдруг я слышу за собой, с ограды, голос:
   - И тебе не стыдно? Я чуть не грохнулся. Вздрагиваю,  оборачиваюсь  и
вижу Мартину, которая, уцепившись за ограду, смотрит на меня. Со строгим
взглядом она говорит:
   - Попался, старый фокусник! Я отвечаю растерянно:
   - Попался.
   Тут мы оба прыснули со смеху. Я смиренно пошел отворить.  Она  вошла,
как Цезарь, стала передо мной и, взяв меня за бороду, сказала:
   - Проси прощения.
   Я сказал:
   - Mea culpa.
   (Но это как на исповеди: про себя знаешь, что завтра начнешь опять.)
   Она не выпускала моей бороденки, подергивала ее и поваркивала:
   - Срам! Срам! Старый старичок, отрастил  седой  клочок,  а  в  голове
умишки, как у малого мальчишки!
   Раз, другой, третий потянула она  ее,  как  колокол,  вправо,  влево,
вверх, вниз, потом похлопала меня по щекам и поцеловала.
   - Почему ты не шел, гадкий? - сказала она. - Гадкий, ты же знал,  что
я тебя жду!
   - Доченька моя, - говорю, - я все тебе объясню...
   - Объяснишь у меня. Ну, живо, идем!
   - Позволь! Да я не готов! Дай мне собрать мои пожитки!
   - Твои пожитки! Господи боже! Я их тебе соберу.
   Она накинула мне на плечи мой старый плащ, нахлобучила мне на  голову
мою потертую поярковую шляпу, застегнула меня, отряхнула и сказала:
   - Готово! Теперь в путь!
   - Одну минутку, - говорю.
   И присел на ступеньку.
   - Как? - возмутилась она. - Ты сопротивляешься? Ты не хочешь идти  ко
мне?
   - Я не сопротивляюсь, - говорю, - придется к тебе идти, раз уж нельзя
иначе.
   - Ты очень любезен! - сказала она. - Так вот твоя любовь!
   - Я тебя очень люблю, дорогая ты моя дочка, - отвечаю я ей, - я  тебя
очень люблю. Но мне было бы приятнее видеть тебя у себя, чем жить у  чу-
жого человека.
   - Так я чужой человек! - сказала она.
   - Ты его половина.
   - Ну, нет! - воскликнула она. - Не половина и не четверть. Я - я  це-
ликом я, от головы до ног. Я его жена: это возможно. Но он мой муж. И  я
хочу того же, что и он, если он хочет того же, что и я. Ты  можешь  быть
спокоен: он будет в восторге, что ты поселился у меня. Ха-ха! Хотела  бы
я посмотреть, как бы это он не был в восторге!
   Я сказал:
   - Охотно верю! Это как когда господин де Невер ставит к нам постой. У
меня их много стояло. Но я-то не привык жить на постое.
   - Привыкнешь! - сказала она. - Никаких возражений больше! Идем.
   - Ладно. Только с одним условием.
   - Сразу же и условия? Ты быстро привык.
   - Что меня устроят так, как я пожелаю.
   - Ты, я вижу, намерен изображать тирана? Ну хорошо, будь по-твоему.
   - Даешь слово?
   - Даю слово.
   - И затем...
   - Довольно, болтун. Да идешь ли ты?
   Она схватила меня за локоть, ой-ой-ой, ну  и  клешня!  Пришлось  дви-
нуться в путь.
   Когда мы пришли к ней в дом, она показала мне комнату, которую отвела
для меня: рядом с лавкой; очень теплую, и у нее под крылышком. Моя  доб-
рая дочь обращалась со мной, словно я был младенец грудной. Чисто убран-
ная кровать: мягкие перины, сладко спать. А рядом, на столе,  пучок  ве-
реска в хрустале. Я улыбался про себя, меня это и забавляло  и  трогало;
чтобы отблагодарить ее, я решил:
   "Милая Мартина, я тебя позлю".
   И заявил без дальних слов:
   - Это мне не подходит.
   Она показала мне, с обиженным видом, все  остальные  комнаты  нижнего
жилья. Я ни одной из них не пожелал и остановил свой выбор на  маленьком
чуланчике под крышей. Она подняла крик, но я ей сказал:
   - Милая моя, это как тебе будет угодно. Одно из двух. Или я устраива-
юсь здесь, или я возвращаюсь в кута.
   Ей пришлось уступить. Но с тех пор, что ни день, и каждый божий  час,
она принималась за свое.
   - Тебе нельзя там оставаться, тебе лучше будет внизу; скажи мне,  чем
ты недоволен; да почему ты не хочешь, деревянная твоя голова?
   Я отвечал, посмеиваясь:
   - А потому что не хочу.
   - Ты меня бесишь, - кричала она, негодуя. - Но я знаю, почему... Гор-
дец! Гордец, который не желает быть чем-либо обязан  своим  детям,  мне!
Мне! Я тебя отколотить готова!
   - Этим способом, - говорю, - ты бы меня  заставила  принять  от  тебя
хоть колотушки.
   - Ты бессердечный человек, - сказала она.
   - Доченька ты моя!
   - Ишь, какой сладкий. Прочь лапы, гадкий!
   - Милая ты моя, большая ты моя, хорошая ты моя, красавица!
   - Ты еще ухаживать, подлипало этакий? Льстец, пустомеля, врун! Да пе-
рестанешь ли ты смеяться мне в глаза кривым своим ртищем?
   - Посмотри на меня. Ты тоже смеешься.
   - Нет.
   - Смеешься.
   - Нет! Нет! Нет!
   - А я вижу... вот.
   И я ткнул пальцем в ее вздувшуюся от смеха щеку, которая так и  прыс-
нула.
   - Это просто глупо, - сказала она. - Я на тебя зла, я тебя  ненавижу,
и я даже не имею права сердиться! Я должна, хочу не хочу, смеяться ужим-
кам этой старой обезьяны! А только так и знай, я терпеть тебя  не  могу.
Злой, нищий, разоренный, а корчит Артабана, разыгрывает  гордеца,  перед
родными детьми! Ты не имеешь права.
   - Это единственное право, которое у меня осталось.
   Она наговорила мне еще много резких слов. Я ей отвечал не менее  кол-
кими. У нас с нею, у обоих, языки точильщиков, мы вострим слова на крем-
невом колесе. К счастью, когда мы разозлимся вконец, мы всякий  раз  от-
пустим, она или я, какую-нибудь уморительную шутку и  хохочем,  нет  сил
удержаться. И все начинай сначала.
   Когда она достаточно потрезвонила языком я уже давно и слушать-то пе-
рестал), я ей сказал:
   - На сегодня хватит. Продолжим завтра.
   Она мне говорит:
   - Покойной ночи. Так ты не хочешь?..
   Молчание.
   - Гордец! Гордец! - повторяет она.
   - Послушай, милая моя. Я гордец, Артабан, павлин, все, что хочешь. Но
скажи мне откровенно: если бы ты была на моем месте, как бы ты  поступи-
ла?
   Она подумала и сказала:
   - Я поступила бы так же.
   - Ну, вот видишь! А теперь поцелуй меня, и покойной ночи.
   Она угрюмо поцеловала меня и ушла, ворча:
   - И пошлет же бог в подарок этаких две головушки!
   - Вот, вот, - говорю, - проучи его, душа моя, его, но не меня.
   - И проучу, - отвечала она. - Но только ты этим не отделаешься.
   Я и не отделался. На следующее утро она  начала  сначала.  И  уже  не
знаю, сколько пришлось на долю бога, а только мне досталось много.
   Я как сыр в масле катался первые дни. Всякий меня лелеял  и  баловал;
сам Флоримон за мной ухаживал и был ко мне внимательнее, чем даже требо-
валось, Мартина за ним следила, ревнуя обо мне  больше,  нежели  я  сам.
Глоди меня угощала своей милой болтовней. Сажали  меня  в  самое  лучшее
кресло. За столом подавали первому. Когда я говорил, слушали.  Мне  было
очень хорошо, очень хорошо... Уф! Просто сил не было! Я  не  мог  выдер-
жать; мне не сиделось на месте; каждые три  минуты  я  путешествовал  то
вниз, то вверх по лестнице, которая вела на  мой  чердак.  Это  изводило
всех. Мартина, не из терпеливых, всякий раз вздрагивала и молча ежилась,
заслышав скрип моих шагов. Будь  это  еще  хоть  летом,  я  бы  пускался
странствовать. Я и странствовал, но только дома.  Осень  была  студеная;
густой туман застилал поля; а дождь лил да лил, день и ночь. Я был приг-
вожден к месту. А место было не мое, чтоб его! У этого бедняги Флоримона
был дурацкий вкус, с претензиями; Мартина на это не смотрела;  и  все  в
доме - мебель, вещи - меня коробило; я страдал; мне хотелось все переме-
нить и переставить, так руки и чесались. Но владелец следил зорко: стои-
ло мне до чегонибудь дотронуться, подымалась целая история.  Был  там  в
столовой в особенности один кувшин, украшенный парой целующихся голубков
и слащавой девицей с жеманным обожателем. Меня от него тошнило; я умолял
Флоримона хотя бы убрать его со стола, когда я ем; у меня куски в  горле
застревали, я давился. Но этот скотина (это было его право) не желал. Он
гордился этим лакомым кусочком: если вещь была сборная, он видел  в  ней
верх искусства. И мои гримасы всех только веселили.
   Что тут делать? Смеяться над самим собой; ясное дело, я был дурак. Но
по ночам я ворочался в постели, как котлета, в то время как на  сковоро-
де, то есть на крыше у  меня  над  головой,  безостановочно  потрескивал
дождь. А расхаживать на чердаке у себя я не решался, потому что от  моей
тяжелой поступи он сотрясался. И вот однажды, сидя в раздумье на постели
и свесив голые ноги, я сказал себе: "Кола Брюньон, не знаю когда и  как,
но я отстрою свой дом". С этой минуты я повеселел: у меня был тайный за-
мысел. Я, разумеется, не стал говорить о нем детям: они бы мне ответили,
что в смысле жилища для меня всего пригоднее  сумасшедший  дом.  Но  где
достать денег? Прошли Орфеевы века, не Амфионы - пастыри народов, не во-
дят камни хороводов, схватив друг дружку под бока, и не возводят стен  и
сводов иначе, как под песню кошелька. А мой  кошелек  и  совсем  онемел,
хоть, правда, и раньше скверно пел.
   Я, не колеблясь, воззвал к кошельку моего приятеля Пайара. Откровенно
говоря, этот почтенный человек мне его не предлагал. Но так как мне  бы-
вает просто приятно обратиться к другу за услугой, то я думаю, что и ему
должно быть не менее приятно мне ее оказать. Я  воспользовался  затишьем
на небеси, чтобы сходить в Дорнеси. Висели низкие серые тучи. Влажный  и
усталый ветер налетел, как большая мокрая птица. Земля прилипала  к  но-
гам; а на поля осыпались, рея, желтые листья орешников. Не успел я раск-
рыть рот, как Пайар встревожено меня перебил и начал жаловаться на  зас-
той в делах, на скудные поступления, на безденежье, на  своих  клиентов,
так что я ему сказал:
   - Пайар, моя душа, хочешь в долг полгроша? Я был обижен. Он еще  того
больше. И мы продолжали хмуро беседовать, с холодными лицами,  о  том  о
сем, я - озлобленный, он - сконфуженный. Он раскаивался в своей  скаред-
ности. Бедный старик - человек неплохой; он меня любит, я это знаю,  еще
бы; он с удовольствием отдал мне свои деньги, если бы это ему ничего  не
стоило; и даже, прояви я настойчивость, я бы добился от него того,  чего
я хотел; но не его вина, если в нем сидят три столетия ростовщиков. Мож-
но быть обывателем и в то же время щедрым, конечно; это  случается  иной
раз или случалось, говорят; но всякий добрый обыватель, если дотронуться
до его кошелька, первым делом невольно скажет "нет". Мой приятель дорого
бы дал теперь, чтобы сказать "да", но для  этого  требовалось,  чтобы  я
вернулся к прежнему; а я не желал. Я человек гордый; когда я обращаюсь к
приятелю с просьбой, я считаю, что доставляю ему большое удовольствие; и
если он колеблется, я больше не хочу, ему же хуже! Итак, мы беседовали о
вещах посторонних, сердитым голосом и с тяжестью на душе. Я отказался от
завтрака (это его окончательно расстроило). Я встал. Понурив голову,  он
проводил меня до порога. Но, берясь уже за ручку двери, я  не  выдержал,
обвил рукой его старую шею и молча поцеловал его. Он от души ответил мне
тем же. Потом робко спросил:
   - Кола, Кола, хочешь?..
   Я сказал:
   - Об этом не будем больше говорить.
   (Я упрям.)
   - Кола, - продолжал он с виноватым видом, - останься  хоть  позавтра-
кать.
   - Это, - говорю, - другое дело. Позавтракаем, друг Пайар.
   Мы поели за четверых; но я остался твердокаменным и от своего решения
не отступил. Конечно, я сам себя наказывал. Но и его тоже.
   Я вернулся в Кламси. Предстояло отстроить заново мое жилье, без рабо-
чих и без денег. Остановить меня это не могло. Что я себе ввинтил в  го-
лову, ввинчено, черт возьми, не в каблук. Я начал  с  того,  что  внима-
тельно осмотрел пожарите, отбирая все, что могло пригодиться:  обгорелые
балки, почернелые кирпичи, старое железо, четыре шаткие  стены,  черные,
как шапка трубочиста. Затем я повадился ходить тайком в Шеврош, в  каме-
ноломни, ковырять, скоблить, глодать земные кости, славный камень,  кра-
сивый и кровавый, у которого в "прожилках  словно  запекшаяся  кровь.  И
весьма возможно также, что, идучи лесом, я иной раз помог  какому-нибудь
престарелому дубу, доживавшему свой век, обрести покой. Быть может,  это
запрещено; возможно и это. Но если  делать  только  то,  что  разрешено,
слишком уж трудно было бы жить. Леса принадлежат  городу,  и  для  того,
чтобы ими пользовались. Ими и пользуются, не подымая шума, само собой. И
пользуются в меру, потому что помнят: "Надо оставить и другим". Но взять
- это еще пустяки. Требовалось унести. Благодаря соседям я управился и с
этим: кто ссудил повозкой, кто волами или инструментом, а кто  и  просто
подсобил, благо это ничего не стоит. У ближнего своего  можно  попросить
все что угодно, даже его жену, но только не денег. Я его понимаю: деньги
- это то, что может еще быть, то, что будет, то, что могло  бы  быть  за
деньги, все, о чем мечтаешь; а остальное уже есть: это все равно как ес-
ли бы его и не было.
   К тому времени, когда мы с Робине, он же Бине, смогли наконец присту-
пить к установке первых лесов, настали холода. Меня  называли  сумасшед-
шим. Дети мои ежедневно устраивали мне сцены; а наиболее снисходительные
советовали мне подождать хотя бы до весны. Но я и слышать  не  желал;  я
ничего так не люблю, как злить людей или их вождей. Слов нет, я  отлично
знал, что не смогу своими силами, да еще зимой, выстроить дом! Но с меня
довольно было бы шалаша, крыши, кроличьей будки. Я человек  общительный,
это верно, но желаю быть им, когда захочу, а если мне не угодно, то и не
быть. Я словоохотлив, я люблю побеседовать с людьми, это верно, но я хо-
чу иметь возможность беседовать и с собой, наедине, когда мне  вздумает-
ся; из всех моих собеседников это наилучший, и я им дорожу; чтобы с  ним
повидаться, я готов пройти босиком по морозу, без штанов. И  вот  именно
для того, чтобы без всякой помехи вести разговоры с  самим  собой,  я  и
строил с таким упорством, невзирая ни на какие пересуды, свой дом и пос-
меивался над нравоучениями моих детей.
   Увы! Последним посмеялся не я... Однажды утром в конце октября, когда
город весь закутался в иней, а на мостовой поблескивала серебряная слюна
гололедицы, я, взбираясь на леса, поскользнулся на перекладине и - трах!
- очутился внизу скорее, нежели снизу взобрался наверх. Вине кричал:
   - Он убился! Сбежался народ, поднял меня. Мне было досадно. Я сказал:
   - Да это я нарочно...
   Я хотел встать сам. Ай, щиколоточка, щиколоточка моя! Я упал опять...
Щиколоточка оказалась сломана. Меня уложили на носилки. Мартина, идя ря-
дом, вздымала руки; а соседки шли следом, причитая и обсуждая случившее-
ся; мы напоминали картину, сошедшую с холста: положение во  гроб  Иисуса
Христа. Мои Марии всласть кричали, махали руками и топотали. Мертвый  бы
проснулся. Я-то не был мертв; но притворялся таковым:  иначе  весь  этот
дождь обрушился бы на меня. И, благолепный, недвижимый, с торчащим к не-
бу тычком бородки, я злобствовал в душе, хоть вид имел прекроткий...

   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   ЧТЕНИЕ ПЛУТАРХА
   Конец октября

   Вот я и пойман за лапку... За лапку! Господи, уж сломал  бы  ты  мне,
если это тебе так нравится, ребро или руку и оставил бы мне мои  подпор-
ки! Я бы, разумеется, тоже стонал, но не стонал поверженный. Ах,  нелад-
ный, проклятый! (Благословенно его святое имя!) Он как  будто  только  и
думает, чем бы вас извести. Он знает, что для меня  дороже  всех  земных
благ, дороже труда, кутежа, любви и дружбы та, кого я завоевал, дочь  не
богов, а людей, моя свобода. Вот поэтомуто (ему небось смешно, шельмецу)
он и привязал меня за ногу в моей конуре. И вот я созерцаю, лежа на спи-
не, как жук, паутину, чердачные балки. Вот моя свобода!.. А все ж таки я
еще не попался, милый ты мой. Вяжи мой  костяк,  привязывай,  обматывай,
затягивай, ну-ка, еще разок, как вяжут цыплят, когда сажают их  на  вер-
тел!.. Ну что, поймал как будто? А дух? Что с ним ты сделаешь?  Глядишь,
он и упорхнул, и с ним моя фантазия. Попробуй-ка их поймать!  Для  этого
нужны здоровые ноги. У моей кумы-фантазии они не переломаны. Ну-ка,  до-
гоняй, приятель!
   Должен сказать, что поначалу я был сильно не в духах. Язык у меня ос-
тался, и я им пользовался для того чтобы ругаться. Все эти  дни  ко  мне
лучше было не подходить. Между тем я знал, что в моем падении мне некого
винить, кроме самого себя. Знал я это отлично. Все,  кто  меня  навещал,
трубили мне в уши:
   - Ведь говорили тебе! Выдумал тоже лазить, как кошка! Старый бородач!
Тебя предостерегали. Но ты никогда не желаешь слушать. Вечно  тебе  надо
бегать. Ну вот и бегай теперь! Сам виноват...
   Хорошее утешение! Когда ты несчастен, доказывать тебе всячески, чтобы
тебя подбодрить, что ты к тому же еще дурак! Мартина, мой зять,  друзья,
посторонние-все, кто меня навещал, словно сговорились. А  я  должен  был
выносить их разносы, не шевелясь, с ногой в капкане, лопаясь от  злости.
Даже плутовка Глоди, и та ведь сказала, поди:
   - Ты плохо себя вел, дедушка, поделом тебе! Я швырнул в нее  колпаком
и крикнул:
   - Чтоб вам всем провалиться! И вот я остался один, и веселей от этого
не стало. Мартина, славная дочка, настаивала на том, чтобы  мою  постель
перенести вниз, в комнату рядом с лавкой. Но я (говоря по совести, я был
бы этому очень рад), но я если раз сказал "нет", черта с два, так это уж
"нет"! А потом, неприятно, когда ты калека, показываться людям.  Мартина
неутомимо возвращалась все к тому же: назойливая, как бывают только мухи
и женщины. Если бы она меньше говорила, мне кажется, я  уступил  бы.  Но
она чересчур уж упорствовала: согласись я, она бы с утра до ночи трубила
победу. И я отправил ее прогуляться подальше. Понятное дело, все и  про-
гуливались, кроме меня, разумеется; меня оставили валяться  на  чердаке.
Жаловаться тебе не на что. Кола, ты сам этого хотел!..
   Но истинной причины, почему я упрямился, я не говорил  никому.  Когда
ты не дома, когда ты у чужих, то боишься стеснить, не хочешь перед  ними
обязываться. Это расчет неверный, если хочешь, чтобы тебя любили. Худшая
из глупостей - это дать себя забыть. Забывали меня легко.  Я  никуда  не
показывался. Не показывались и ко мне. Даже Глоди меня забрасывала.  Мне
слышно было, как она смеется внизу; и, слыша ее, я и сам в душе смеялся;
но при этом вздыхал: потому что мне очень хотелось бы  знать,  чему  она
смеется... "Неблагодарная!" Я обвинял ее, но понимал, что на ее месте  я
поступал бы точно так же... "Веселись, моя красотка!.." Но только, когда
не можешь шевельнуться, надо же, чтобы себя чем-нибудь  занять,  чуточку
разыгрывать Иова, изрыгающего хулу на своем гноище.
   Однажды, когда я угрюмо лежал на этом  самом  гноище,  пришел  Пайар.
Признаться, встретил я его не очень-то ласково. Он сидел передо мной,  в
ногах кровати. В руках он бережно держал завернутую  книгу.  Он  пытался
вести беседу и безуспешно затрагивал то одну тему, то другую. Всем им  я
сворачивал шею, с первого же слова, с видом свирепым. Он не знал, что  и
сказать, покашливал, похлопывал рукой по краю кровати.  Я  попросил  его
перестать. Тогда он совсем затих и не смел шелохнуться. Я в душе посмеи-
вался и думал:
   "Милый мой, теперь тебя мучит совесть. Если бы  ты  дал  мне  взаймы,
когда я тебя просил, мне бы не пришлось изображать из себя каменщика.  Я
сломал себе ногу: вот тебе! Сам виноват! Это из-за твоей скупости я  те-
перь в таком виде".
   Итак, он не решался со мной заговорить; я тоже силился сдержать язык,
но мне до смерти хотелось им пошевелить, и я не выдержал.
   - Да говори же ты! - сказал я ему. - Или ты у  изголовья  умирающего?
Что это такое: прийти и молчать! Ну, говори или убирайся! Да не  ворочай
глазами. Не тереби книгу. Что это у тебя такое?
   Бедняга встал:
   - Я вижу, что я тебя раздражаю, Кола. И я ухожу. Я  принес  было  эту
книгу... Это, видишь ли, Плутарх, "Жизнеописания знаменитых людей",  пе-
реложенные на  французский  язык  мессиром  Жаком  Амио,  епископом  Ок-
серрскнм, Я думал...
   (Он все еще не мог решиться окончательно.)
   - ...что, может быть, тебе доставит...
   (Боже, чего это ему стоило!)
   - ...удовольствие, вернее, утешение, ее общество...
   Зная, до чего этот старый стяжатель, обожающий книги еще больше,  чем
деньги, не любит их никому давать. (когда, бывало, дотронешься до  одной
из них в шкафу, он строил рожу страдающего любовника, который видит, как
грубый нахал тискает грудь его  возлюбленной),  я  был  тронут  величием
жертвы. Я сказал:
   - Старый друг, ты лучше меня, я скотина; я обошелся с тобой нехорошо.
Приди поцелуй меня.
   Мы поцеловались. Я взял книгу. Он был бы рад ее у меня отобрать.
   - Ты будешь ее очень беречь?
   - Не беспокойся, - ответил я, - это будет моя подушка.
   Он ушел нехотя, видимо, не очень успокоенный.
   И я остался вдвоем с Плутархом Херонейским, маленьким  пузатым  томи-
ком, поперек себя толще, в тысячу триста страниц, убористых  и  плотных,
напичканных словами, как мелким зерном. Я подумал:
   "Тут хватит корму на три года, без передышки, для трех ослов".
   Сперва я принялся разглядывать, в начале каждой главы, в круглых  ме-
дальонах, головы всех этих знаменитых, отрезанные и завернутые в  лавро-
вые листья. Им не хватало только пучка петрушки в носу. Я думал:
   "Какое мне дело до этих греков и римлян? Они умерли и  мертвы,  а  мы
живы. Что они могут мне рассказать, чего бы я не знал не  хуже  их?  Что
человек весьма дрянной, хоть и занятный, скот, что вино хорошеет с тече-
нием лет, а женщина нет, что во всех странах, и там, и тут, большие  ма-
леньких грызут, а когда беда стрясется и с ними, маленькие  смеются  над
большими? Все эти римские врали витийствуют  пространно.  Я  красноречие
люблю, но я их предупреждаю заранее: говорить будут не только они; я  им
позатыкаю клювы..."
   Затем я снисходительно начал перелистывать книгу, рассеянно закидывая
в нее скучающий взгляд, словно удочку в реку.  И  так  и  замер,  друзья
мои... Друзья мои, ну и улов!.. Не успевал поплавок подержаться на воде,
как он нырял, и я вытягивал таких карпов, таких щук! Неведомых рыб,  зо-
лотых, серебряных, радужных, усеянных самоцветными каменьями и рассыпав-
ших вокруг целый дождь искр... И они жили, плясали, извивались, прыгали,
шевелили жабрами и били хвостом! А я-то считал их  мертвыми!..  Если  бы
теперь рухнул мир, я бы, кажется, не заметил; я следил за  удочкой:  вот
уж клевало, вот уж клевало! Ну-ка, что за чудище  вылезает  из  воды  на
этот раз?.. И трах - чудесная рыбина взлетает на лесе, с белым брюхом  и
в кольчуге, зеленой, как колос, или  синей,  как  слива,  сверкающей  на
солнце!.. Дни, которые я за этим провел (дни или недели?), -  перл  моей
жизни. Благословенна моя болезнь!
   И благословенны мои глаза, сквозь которые проникают в  меня  чудесные
видения, замкнутые в книгах! Мои колдовские глаза, которые из-под  узора
жирных и узких зрачков, бредущих черным стадом по странице, меж двух ка-
нав ее полей, воскрешают исчезнувшие воинства, рухнувшие города, римских
витий и суровых вояк, героев и красавиц, водивших их за нос, широкий ве-
тер равнин, лучезарное море, и синь восточных небес, и мир, который  ис-
чез!..
   Передо мной проходит Цезарь, бледный, хрупкий и маленький, возлежащий
на носилках, посреди рубак, которые идут за ним, ворча,  и  этот  обжора
Антоний, который путешествует со своими поставцами, посудой и  блудницам
и, объедается у опушки зеленой рощи, пьет, блюет и снова  пьет,  съедает
за обедом восемь жареных кабанов и удит соленую рыбу, и размеренный Пом-
пеи, которого Флора кусает от любви, и Полиоркет, в широкой шляпе и  зо-
лотой мантии, на которой изображены земля и небесные  круги,  и  великий
Артаксеркс, царящий, как бык, над черно-белым  стадом  своих  четырехсот
жен, и одетый Вакхом красавец Александр, который возвращается  из  Индии
на колеснице, влекомой восемью конями,  разубранной  свежими  ветками  и
пурпурными коврами, под звуки скрипок, свирелей и гобоев, который пьет и
пирует со своими полководцами, украсив шляпы цветами, а его войско  сле-
дует за ним с чашами в руках, и женщины скачут, как  козы...  Ну,  разве
это не чудесно? Царицу Клеопатру, флейтистку Ламию  и  Сатиру,  до  того
прекрасную, что больно глазам, тут же под носом у  Антония,  Алекса  или
Артаксеркса я беру, если хочу, я ими наслаждаюсь, я ими обладаю. Я всту-
паю в Экбатану, я пью с Фаидой, я сплю с Роксаной, я уношу на  спине,  в
котомке, увязанную Клеопатру; вместе с Антиохом, багровеющим и пламенею-
щим страстью к Стратонике, я томлюсь по своей мачехе  (забавное  дело!),
опустошаю Галлию, прихожу, вижу, побеждаю, и (что очень приятно) все это
не стоит мне ни капли крови.
   Я богат. Каждая повесть - каравелла, привозящая из Индии или Берберин
драгоценные металлы, старые вина в мехах, диковинных зверей, пленных ра-
бов... что за молодцы! Какая грудь! Какие бедра!.. Все это мое.  Царства
жили, росли и умирали на забаву мне...
   Что это за карнавал такой! Я словно становлюсь по очереди  каждой  из
этих масок. Я забираюсь в их кожу; облекаюсь в их тело, в их страсти;  и
пляшу. При этом я и балетмейстер, я дирижирую музыкой, я старик Плутарх;
это я, и не иначе, это я написал (ведь этакая мне счастливая мысль приш-
ла!) все эти побасенки... Какое наслаждение чувствовать, как музыка слов
и пляска фраз, кружа и смеясь, уносят тебя на простор, свободного от те-
лесных уз, от мук, от старости!.. Дух - ведь это же господь  бог!  Хвала
святому духу!
   Иной раз, остановившись посредине рассказа, я присочиняю конец: затем
сличаю создание моей фантазии с тем,  которое  изваяно  жизнью  или  ис-
кусством. Когда его ваяло искусство, я нередко разгадываю загадку:  ведь
я же старая лиса, знаю всякие хитрости и посмеиваюсь в  бороду,  что  их
пронюхал. Но когда ваяла жизнь, я подчас плошаю. Она лукавее нас,  и  ее
выдумки почище наших. Вот уж буйная особа!.. И только в одном она никог-
да не разнообразит свой рассказ: это когда надо поставить точку.  Войны,
любовные страсти, веселые шутки - все кончается  известным  вам  прыжком
туда, в яму. Тут она повторяется всякий раз. Словно  капризный  ребенок,
который, наигравшись, ломает свои игрушки. Я здесь, я кричу ей:  "Грубое
создание, да оставь же мне ее!" Отнимаю... Поздно! Игрушка сломана...  И
мне сладостно бывает баюкать, как делает Глоди, обломки  моей  куклы.  И
эта смерть, возникающая, как бой часов, при каждом обороте стрелки, при-
обретает   прелесть   припева.   Звоните,   колокола,   гуди,   трезвон:
динь-динь-дон!
   "Я - Кир, покоривший Азию, властитель персов, и я прошу  тебя,  друг,
не завидуй этой малости земли, прикрывающей мое бедное тело..."
   Я перечитываю это надгробие, стоя рядом с Александром, который содро-
гается в  плоти  своей,  готовый  его  покинуть,  ибо  ему  чудится  уже
собственный его голос, поднимающийся из-под  земли.  О  Кир,  Александр,
насколько вы мне ближе, когда я вижу вас мертвыми!
   Вижу я их, или это мне снится?.. Я щиплю себя, говорю: "Эй, Кола,  ты
не спишь?" Тогда я беру со столика, возле кровати, обе медали (я их  от-
копал у себя на винограднике в прошлом году), волосатого Коммода, одето-
го Геркулесом, и Криспину Августу, с жирным подбородком, с хищным носом.
Я говорю: "Я не сплю, глаза мои открыты, я держу Рим на ладони..."
   До чего приятно бывает теряться в размышлениях нравственного порядка,
спорить с самим собой, пересматривать заново мировые вопросы,  разрешен-
ные силой, переходить через Рубикон... нет, оставаться на берегу...  пе-
реходить нам или нет? Сражаться с Брутом или с  Цезарем,  соглашаться  с
ним, потом не соглашаться, да еще так красноречиво, и  до  того  запуты-
ваться, что под конец забываешь вполне, на чьей ты стороне! Это занятнее
всего: ты весь полон темой, разражаешься  речами,  доказываешь,  вот-вот
докажешь, отвечаешь, возражаешь: грудь с грудью,  выпад,  взмах,  ну-ка,
отрази!.. А в конце концов ты же и проткнут... Быть побитым самим собою!
Это уж обидно... Виноват Плутарх. У него такой золотой слог,  и  он  так
добродушно говорит вам: "Милый мой друг", что всегда оказываешься одного
с ним мнения; а у него их столько, сколько самих рассказов.  Словом,  из
всех его героев я всякий раз предпочитаю того, о котором только что про-
чел. Да и сами они, как и мы, все подчинены единой героине,  впряжены  в
ее колесницу... Триумфы Помпея, что вы в сравнении с  этим?  Она  правит
историей. Я разумею Фортуну, чье колесо крутится, крутится и никогда  не
пребывает "в одном положении, подобно луне", как говорит у Софокла рогач
Менелай. И это весьма утешительно, раз она такая шалунья, - особенно для
тех, кто не вышел из новолунья.
   Временам и я говорю себе: "Послушай, Брюньон, мой друг, и какого чер-
та ты всем этим интересуешься? Какое тебе дело, скажи ты мне,  пожалуйс-
та, до римской славы? Или до сумасбродств всех этих великих разбойников?
С тебя хватит и твоих, они тебе по росту. Видно, досужий ты человек, что
занимаешься пороками и невзгодами людей, умерших  тысячу  восемьсот  лет
назад! Потому что ведь, милый ты мой (это проповедует господин  Брюньон,
чинный, степенный кламсийский обыватель), согласись  сам:  твой  Цезарь,
твой Антоний и шлюха их Клео, твои персидские цари, которые режут родных
сыновей и женятся на родных дочерях, - сущие прохвосты. Они умерли;  это
лучшее из всего, что они сделали за всю свою жизнь. Оставь их прах в по-
кое. Как это может взрослый человек находить удовольствие в подобных бе-
зумствах? Посмотри на своего Александра, разве тебя не возмущает,  когда
на погребение Гефестиона, своего смазливого любимчика, он тратит  сокро-
вища целого народа? Добро бы еще убивать! Человеческое племя -  неважное
семя. Но сорить деньгами! Сразу видно, что эти уроды не сами их  выращи-
вали. И ты находишь это занятным? Ты таращишь  глаза,  ты  торжествуешь,
словно эти монеты ты роздал сам! Если бы ты их роздал, ты был бы  дурак.
И ты сугубый дурак, раз тебя радуют дурости, которые учинили  другие,  а
не ты сам".
   Я отвечаю: "Брюньон, золотые твои слова, ты прав всегда. А я все-таки
дал бы себя высечь ради всех этих глупостей, и все-таки  в  этих  тенях,
бесплотных уже две тысячи лет, больше крови, чем в живых. Я их знаю, и я
их люблю. Если бы Александр прослезился надо мной, как над Клитом, я  бы
с радостью дал ему убить и себя. У меня горло сжимается, когда  я  вижу,
как Цезарь в сенате мечется среди кинжалов, словно  зверь,  затравленный
псами и ловчими. Я стою, разинув рот, когда мимо плывет Клеопатра в сво-
ей золотой ладье, посреди нереид, прислонившихся к снастям,  и  красивых
маленьких пажей, голых, как амуры; и я раздуваю свой длинный нос, вдыхая
благовонный ветер. Я плачу, как теленок, когда под конец Антония,  окро-
вавленного, умирающего, связанного, поднимает на канате  его  красавица,
свесившись из башенного окна, и тянет к себе изо всех сил (только  бы...
он такой тяжелый... только бы она его не выпустила!) несчастного,  кото-
рый простирает к ней руки..."
   Что же волнует меня, что же привязывает меня к ним, как к  родным?  А
то, что они мне родные, они - я, они - Человек.
   Как мне жаль обездоленных бедняг, которым незнакомо наслаждение  кни-
гами! Ведь есть такие,  которые  высокомерно  гнушаются  прошлым  и  до-
вольствуются настоящим. Глупее глупых утят, дальше собственного носа ви-
деть не хотят! Да, настоящее-это хорошо. Но все хорошо, черт  возьми,  я
загребаю обеими руками и не морщусь перед накрытым столом. Вы бы на него
не клепали, если бы отведали сами. Или же, друзья мои, у вас плохой  же-
лудок. Я понимаю, что то, что обнял, держишь в объятиях. Но вы  и  обни-
мать не умеете, и милая ваша тоща. Вкусно и мало, в этом вкусу  мало.  Я
предпочитаю много и вкусно...  Довольствоваться  настоящим  можно  было,
друзья мои, во времена старика Адама, который ходил нагишом, за неимени-
ем платья, и, никогда ничего не видав, только и мог любить такое  ребро.
Но мы, которые имели счастье явиться после него в полный дом, куда  наши
отцы, деды и прадеды свалили и нагромоздили все то, что они скопили,  мы
были бы глупы весьма, если бы сожгли свои закрома,  под  тем  предлогом,
что наша земля родит и сама!.. Старик Адам был  дитя!  Это  я  -  старик
Адам: потому что я тот же человек и за это время вырос. Мы  одно  с  ним
дерево, но только я выше. Всякий взмах топора, ранящий одну  из  ветвей,
отдается в моей листве. Горе и радость мира - мои. Если кто страдает,  -
мне больно; если кто счастлив, - я смеюсь. И еще яснее, чем в  жизни,  я
ощущаю в книгах это братство, которое нас связует, всех нас, и торбонос-
цев и венценосцев; ибо и от тех и от других ничего  не  остается,  кроме
пепла да пламени, которое, вобрав в себя лучшее, что есть в наших душах,
возносится к небу, единое и многообразное, воспевая  несчетными  языками
своих кровавых уст славу всемогущему...
   Так я мечтаю у себя на чердаке. Ветер  угасает.  Меркнет  свет.  Снег
шуршит крылом по окну. Крадется тень. В глазах у меня мутнеет. Я  накло-
няюсь к книге и слежу за рассказом, убегающим во тьме. Я вожу  носом  по
бумаге: как собака по следу, я вбираю человеческий запах. Ночь  надвига-
ется. Надвинулась ночь. Моя дичь ускользает и мчится прочь. Тогда я  ос-
танавливаюсь посреди леса и с сердцем, бьющимся от погони, прислушиваюсь
к убегающему звуку. Чтобы лучше видеть впотьмах,  я  закрываю  глаза.  Я
мечтаю, лежа на постели, не шевелясь. Я не сплю, я перебираю СБОИ мысли;
временами гляжу на небо, в окно. Когда  я  протягиваю  руку,  я  касаюсь
стекла; я вижу эбеновый купол,  перечеркнутый  кровавой  каплей  падучей
звезды... Еще и еще... Огненный дождь озаряет ноябрьскую ночь...  И  мне
вспоминается комета Цезаря. Быть может, это его кровь струится в небе...
   Опять светло. Я все еще мечтаю. Воскресенье. Поют колокола. Моя  фан-
тазия опьянена их гулом. Она заполняет весь дом, от погреба до  чердака.
Она испещряет книгу (ах, бедный Пайар!) моими надписями. Моя комната ог-
лашена грохотом колесниц, звоном труб, конским ржанием  и  шумом  войск.
Стекла дрожат, в ушах у меня звенит, сердце колотится, я сейчас крикну:
   - Ave, Caesar, imperator! [27] А мой  зять  Флоримон,  зашедший  меня
проведать, смотрит в окошко, шумно зевает и говорит:
   - Сегодня на улице хоть бы кошка!

   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   КОРОЛЬ ПЬЕТ
   Мартынов день (11 ноября)

   Сегодня с утра во всем была какая-то удивительная нега. Она  проноси-
лась в воздухе, теплая, как ласка атласной кожи. Она  ластилась  к  вам,
как пушистая кошка. Она стекала по окну, как золотой мускат.  Небо  при-
подняло свое облачное веко и голубым, спокойным оком смотрело на меня; а
на крыше у меня смеялся светло-русый солнечный луч.
   Я чувствовал себя томным, старый дурак, и мечтательным, как юноша. (Я
перестал стариться, я молодею; если так будет и дальше, я скоро  превра-
щусь в мальчишку.) Итак, сердце мое было  полно  химерических  ожиданий,
словно добрый Роже, глазеющий на Альсину. Я на все смотрел  растроганным
взглядом.
   Я в этот день не обидел бы мухи. Я истощил запас моих былых проказ.
   И вот когда мне казалось, что я один, я вдруг увидел Мартину,  сидев-
шую в углу. Я не заметил, как она вошла. Вопреки своему обыкновению, она
ничего мне не сказала; она уселась с рукоделием в руках  и  на  меня  не
глядела. Я чувствовал потребность поделиться с  другими  моим  блаженным
состоянием. И я сказал наобум (чтобы завязать разговор, все годится):
   - Почему это сегодня звонили в большой колокол? Она пожала плечами  и
ответила:
   - Да ведь Мартынов день.
   Я упал с облаков. В своих мечтаниях - мыслимое ли дело! - я забыл про
божество моего города! Я сказал:
   - Сегодня Мартынов день? И перед моим взором тотчас возник,  в  толпе
Плутарховых судариков и сударынь, среди моих новых друзей,  старый  друг
(он им под стать), возник всадник, рассекающий мечом свой плащ.
   - Ах, Мартынушка, мой старый куманек, как же это я забыл,  что  нынче
твой денек!
   - Ты этому удивляешься? - сказала Мартина. - Давно пора!  Ты  все  на
свете забыл, господа бога, семью, и бесов, и святых. Мартынушку и Марти-
ну, для тебя ничего не существует, кроме твоих проклятых книжищ.
   Я смеюсь: я давно приметил ее недобрый взгляд, когда она приходила по
утрам и видела, что я сплю с Плутархом. Женщина никогда  не  любит  книг
бескорыстной любовью: она видит в них или соперниц, или любовников. Ког-
да девица или женщина читает, она предается любви и обманывает  мужчину.
Поэтому, заставая нас за чтением, она вопит об измене.
   - Это Мартын сам виноват, - говорю я,  -  он  чтото  не  показывается
больше. А ведь у него осталась половина плаща. Он ее бережет, это  нехо-
рошо. Что поделаешь, доченька? Нельзя давать забыть себя. Если дать себя
забыть, тебя забудут. Запомни этот урок.
   - Я в нем не нуждаюсь, - сказала она. - Где бы я ни была, все обо мне
помнят.
   - Это верно, тебя всегда видно, а еще больше слышно. Кроме  сегодняш-
него утра, когда я ждал обычной взбучки. Почему ты меня ее  лишила?  Мне
ее недостает. Задай-ка мне ее.
   Но она, не поворачивая головы, сказала:
   - Тебя ничем не проймешь. И я молчу.
   Я смотрел на ее упрямое лицо, на то, как она закусила губу,  подрубая
шитье. Вид у нее был грустный и подавленный; и моя победа была мне в тя-
гость. Я сказал:
   - Приходи хоть поцеловать меня. Если Мартына я и  забыл,  то  Мартину
нет. Сегодня твой праздник, и у меня припасен для тебя подарок. Приди за
ним.
   Она нахмурилась и сказала:
   - Злой шутник!
   - Я не шучу, - сказал я. - Подойди, подойди, вот увидишь.
   - Мне некогда.
   - О бесчеловечная дочь, как, тебе некогда подойти меня поцеловать?
   Она нехотя встала; она недоверчиво подошла:
   - Какую еще вийоновщину [28], какую выходку ты для меня припас?
   Я протянул к ней руки.
   - Ну, - говорю, - поцелуй меня.
   - А подарок? - говорит.
   - Да вот он, вот он - это я.
   - Нечего сказать! Хорош подарок!
   - Хорош или плох, все, что у меня есть, я тебе дарю,  я  сдаюсь,  без
всяких условий, на твою милость. Делай со мной, что хочешь.
   - Ты согласен перебраться вниз?
   - Я отдаю себя связанным по рукам и ногам.
   - И ты согласен меня слушаться, согласен, чтобы тебя любили,  настав-
ляли, бранили, баловали, берегли, унижали?
   - Я отрекся от собственной воли.
   - Ну и отомщу же я! Ах ты, мой милый старичишка! Злой мальчишка!  Ка-
кой ты хороший! Старый упрямец! И злил же ты меня!
   Она целовала меня, трясла, как мешок, и прижимала к себе, как младен-
ца.
   Она не стала ждать ни минуты. Меня упаковали. И Флоримон с  пекарями,
украшенные белыми колпаками, упекли меня по узкой лестнице, пятками впе-
ред, затылком вспять, вниз, в широкую кровать, в  светлую  комнату,  где
Мартина и Глоди меня опекали, распекали, допекали без конца:
   - Теперь попался, попался, не уйдешь, бродяга! И это великое благо!
   И вот я в плену, я выкинул мою гордость на помойку; старый хрыч отны-
не подчинен Мартине... И в доме, незаметно, всем правлю я.
   Теперь Мартина нередко устраивается возле меня.  И  мы  беседуем.  Мы
вспоминаем, как однажды, уже давно, мы вот  так  же  сидели  друг  возле
дружки. Но только тогда за лапку была привязана она, потому что повреди-
ла себе ногу, прыгая ночью из окошка (влюбленная кошка!),  чтобы  бежать
на свидание со своим любезным другом. Невзирая на увечье, я порядком  ее
взгрел. Теперь это ей смешно, и она говорит, что я еще мало  ее  отколо-
тил. Но в ту пору, сколько я ни колотил и сколько ни стерег, - а ведь  я
человек хитрый, - она оказывалась в десять раз хитрее моего,  мошенница,
и выскользала у меня из рук. В конечном счете она была не так глупа, как
мне казалось. Голову она не потеряла, не знаю, как остальное; а  потерял
ее, надо полагать, любезный друг, потому что теперь он ее супруг.
   Мы с ней смеемся над этими проказами, и она, с тяжким  вздохом,  мол-
вит, что кончен смех, что лавры срезаны и в лес мы больше не  пойдем.  И
мы беседуем об ее муже. Как женщина разумная, она  считает  его  честным
малым, в общем пригодным, хоть и не удалым. Супружество создано  не  для
забавы.
   - Всякий это знает, - говорит она, - и ты  лучше  всех.  Так  уж  оно
есть. Приходится мириться. Искать любви в муже - черпать воду в луже.  Я
не дура, зря слез не трачу, о том, чего нет, я и не плачу. Я довольству-
юсь тем, что у меня есть; и то, что есть, хорошо  и  так.  Жалеть  не  о
чем... А все ж таки я теперь вижу, как мало похоже то, чего  хочешь,  на
то, что можешь, то, о чем мечтаешь в юности, на то,  чему  бываешь  рад,
когда состаришься или готов состариться.  И  это  трогательно,  а  может
быть, и смешно: не знаю, что из двух. Все эти чаяния, все эти  отчаяния,
эти стремления, эти томления, эти желания и эти пылания, -  чтобы  потом
подогревать на них кастрюлю и находить похлебку вкусной!.. И она вкусна,
право же вкусна; как раз для нас; большего мы не  заслуживаем.  Если  бы
мне это когда-нибудь сказали!.. И потом,  на  худой  конец,  чтобы  было
вкуснее, у нас есть смех; а это изрядная приправа, с ней съешь и камень.
Великая подмога, - мы с тобой хорошо это знаем, - уметь смеяться над са-
мим собой, когда сглупил и видишь это.
   Мы себе в этом и не отказываем, - а в том, чтобы посмеяться над  дру-
гими, и подавно. Иной раз мы молчим, мечтаем, размышляем, я - уткнувшись
в книгу, она - в шитье; но  языки  втихомолку  продолжают  свою  работу,
словно два ручейка, которые движутся под  землей  и  вдруг  выбегают  на
солнце вприпрыжку. Мартина, посреди тишины, разражается хохотом; и пошли
плясать языки!
   Я пытался было ввести в наше общество Плутарха. Мне хотелось  приохо-
тить Мартину к его чудесным рассказам и к моей патетической  манере  чи-
тать. Но мы не имели никакого успеха. Ей были так же нужны Греция и Рим,
как корове налим. Даже когда она, из вежливости, старалась слушать,  че-
рез минуту она была уже далеко, и мысль ее витала неведомо где или, вер-
нее, обходила дозором, сверху донизу, дом. На самом животрепещущем  мес-
те, когда я мудро приберегал волнение и подготовлял, с дрожью в  голосе,
заключительный эффект, она вдруг перебивала  меня  и  кричала  чтонибудь
Глоди или Флоримону, на другом конце дома. Я  был  обижен.  Я  перестал.
Нельзя требовать от женщин, чтобы они делили с нами наши мечтания.  Жен-
щина - наша половина. Да, но только которая?  Верхняя?  Или  другая?  Во
всяком случае, общий вес у нас, а мозг у каждого свой, своя копилка глу-
постей. Как два побега одного ствола, общаемся мы сердцем...
   Общаюсь я отлично. Хоть я и старый черт, увечен, нищ, потерт, я все ж
таки  ухитряюсь  напоследок  окружать  себя  чуть  ли  не  каждый   день
лейб-гвардией хорошеньких соседок, которые, расположась вокруг моей пос-
тели, заводят веселые трели. Они приходят якобы  затем,  чтобы  сообщить
какую-нибудь важную весть, или попросить о какой-нибудь услуге, или  за-
нять что-нибудь из утвари. Для них хорош любой предлог, о котором  можно
забыть, переступив порог. Оказавшись все в сборе, как на рынке, они рас-
саживаются, Гильемина с веселыми глазами, Югета с  хорошеньким  носиком,
шустрая Жакотта, Маргерон, Ализон и Жилетта, и Масетта, вокруг теляти на
кровати; и шу-шу-шу, пошли щебетать, кумушки мои, кумушки,  на  губах  у
всех трескотня и смех, со всех сторон гудит трезвон! А большой колокол -
это я. В котомке у меня всегда имеется какая-нибудь забористая повестуш-
ка, которая щекочет, где надо: любо смотреть, как они млеют! Их смех  на
улице слыхать. И Флоримон, задетый моим успехом, просит меня,  подтруни-
вая, открыть ему мой секрет. Я отвечаю:
   - Мой секрет? Я молод, старина.
   - И потом, - говорит он обиженно, - твоя  дурная  слава.  За  старыми
бабниками бабы всегда бегают.
   - Еще бы, - говорю. - Разве не внушает почтения  старый  вояка?  Всем
хочется на него взглянуть, все думают: "Он вернулся из страны славы".  А
эти думают: "Кола побывал в походах, в стране любви. Он ее знает, и  нас
он знает... А потом, кто поручится? Быть может, он еще и повоюет".
   - Старый проказник! - восклицает Мартина. - Как это вам нравится?  Он
еще вздумает влюбиться!
   - А почему бы и нет? Ведь это мысль! Раз уж на то  пошло,  то,  чтобы
вас позлить, я возьму да и женюсь.
   - Что ж, женись, мой милый, тебе как раз к лицу  красавица  жена.  На
что же нам и молодость дана?
   Николин день (6 декабря)
   На Николин день меня подняли с постели и подкатили в кресле  к  окну,
возле стола. Под ногами у меня грелка. А спереди - деревянный  пюпитр  с
дыркой для свечки.
   В десять часов братство судовщиков, "плотильщики" и рабочие,  "речные
подручные", во главе со скрипками, прошло перед  нашим  домом,  взявшись
под руки и приплясывая вслед за своим знаменем. По дороге в церковь  они
обходили кабаки. Увидя меня, они приветствовали меня кликами.  Я  встал,
поклонился моему святителю, который ответил мне тем же. Я пожимал, через
окно, их почернелые лапы и лил, как в воронку, в их  зияющие  глотки  по
стаканчику водки (с таким же проком лей вино среди полей!).
   В полдень ко мне явились с поздравлениями мои четыре сына. Как  плохо
ни ладишь, раз в год приходится ладить; именины отца  святы;  это  стер-
жень, вокруг которого, всем роем, держится семья;  справляя  этот  день,
она сплачивается, она принуждает себя к этому. И я считаю это нужным.
   Итак, в этот день мои четыре молодца встретились у меня. Радость  эта
для них была невеликая. Они друг друга недолюбливают,  и,  мне  кажется,
единственная связь между ними - это я. В наше время распадается все, что
когда-то объединяло людей: дом, семья, вера; всякий считает, что прав он
один, и всякий живет сам по себе. Я не намерен изображать старика, кото-
рый возмущается и брюзжит, и считает, что с ним кончится и  мир.  Мир-то
сумеет выпутаться; и, по-моему, молодежь лучше стариков  знает,  что  ей
нужно. А только стариковское дело - дело трудное. Мир вокруг тебя  меня-
ется; и если ты сам не меняешься тоже, то места тебе нет! Но меня это не
пугает. Я сижу себе в кресле. Мне в нем хорошо. И если для  того,  чтобы
тебя не согнали, требуется переменить мысли, что же, я и переменю, я су-
мею переменить их так, что останусь (это само собой) прежним. А покамест
я наблюдаю из моего кресла, как мир меняется и  молодежь  спорит;  я  им
дивлюсь и жду тихонько, потом минуту улучу и поведу их, куда хочу...
   Мои молодцы  расположились  передо  мной,  вокруг  стола:  направо  -
Жан-Франсуа, церковник; налево - Антуан, гугенот, тот, что живет в  Лио-
не. Оба сидели, не глядя друг на друга, сутулясь, не поворачивая  головы
и приросши к стулу. Жан-Франсуа, цветущий, толстощекий, с жестким взгля-
дом и улыбкой на губах, говорил, не умолкая, о своих делах, хвастал, ки-
чился своими деньгами, своими успехами, хвалил свои сукна и господа  бо-
га, помогающего ему их сбывать. Антуан, с бритыми губами и острой бород-
кой, хмурый, прямой и холодный, говорил, словно сам  с  собой,  о  своей
книжной торговле, о своих путешествиях в Женеву, о своих деловых и веро-
исповедных связях и тоже хвалил бога; но уже другого.  Говорили  они  по
очереди, не слушая, что поет другой, и продолжая каждый тянуть свое.  Но
под конец и тот и другой, задетые за живое, повели речь о  таких  вещах,
которые могли собеседника вывести из себя, один - о процветании истинной
веры, другой - о преуспеянии веры истинной. При этом они по-прежнему  не
обращали друг на друга внимания; и, не шевелясь, словно у них свело шеи,
со свирепым видом, резким голосом кудахтали о  своем  презрении  к  богу
противника.
   Посредине их стоял и смотрел на них, пожимая плечом и прыская со сме-
ху, мой сын Эмон-Мишель, головорез, сержант Сасерморского полка (это ма-
лый неплохой). Ему не стоялось на месте, он вертелся, как волк в клетке,
барабанил по окну или напевал: "ну-ну, ну-ну", останавливался, глядя  на
обоих старших, занятых спором, хохотал им в лицо или резко  обрывал  их,
заявляя, что два барана, мечены они или  не  мечены  красным  или  синим
крестом, если только они жирны, всегда годны и что это им еще покажут...
"Мы едали и не таких!.."
   Анис, мой младший сын, взирал на них с ужасом.
   Анис, удачно прозванный, который пороха не выдумает.
   Споры его тревожат. Ко всему на свете он равнодушен.
   Он счастлив, когда может мирно зевать и скучать  весь  день-деньской.
Он считает дьявольским наваждением всякую политику  и  религию,  которые
придуманы для того, чтобы смущать сладкий сон разумных людей  или  разум
людей сонных... "Худо или хорошо то, что у меня есть,  раз  оно  у  меня
есть, к чему менять? Постель, которую мы облежали, облежали мы, облежали
для себя. Мне новых простынь не надо..." Но его не спрашивали и перетря-
хивали его тюфяк. И, чтобы обеспечить себе покой, этот кроткий  человек,
в своем негодовании, рад был бы выдать всех смутьянов палачу. Сейчас  он
с растерянным видом слушал чужие речи;  и  как  только  они  становились
громче, втягивал голову в плечи.
   Я, превратившись в слух и зрение, забавлялся тем, что старался разоб-
рать, в чем эти четверо - мои, что у них моего. Как-никак, это  мои  сы-
новья; в этом я ручаюсь. А если они произошли от меня, то,  стало  быть,
они из меня вышли; но каким же, черт, путем они в меня вошли? Я ощупываю
себя: как же это я выносил в своей утробе этого проповедника, этого пус-
тосвята и этого бешеного ягненка? (Авантюрист - еще куда  ни  шло...)  О
коварная природа! Так они пребывали во мне? Да, я таил в себе их семена;
я узнаю некоторые жесты, некоторые обороты речи и даже  мысли;  я  узнаю
себя в них под маской; маска удивляет, но под нею - тот же человек.  Тот
же, единый и многообразный. В каждом из нас сидят двадцать разных людей:
и хохотун, и плакса, и такой, как пень, которому все  равно,  что  ночь,
что день, и волк, и овца, и собака, и потихоня, и забияка;  но  один  из
двадцати сильнее всех и, присваивая  себе  одному  право  говорить,  ос-
тальным девятнадцати затыкает рты. Поэтому  они  стараются  удрать,  как
только видят, что дверь открыта. Мои четыре сына так и удрали.  Бедняги!
Mea culpa. Такие далекие, они мне  так  близки!..  Что  ни  говори,  они
все-таки мои детеныши. Когда они говорят глупости, мне хочется попросить
у них прощения, за то что я создал их глупыми. Хорошо еще, что сами  они
довольны и считают себя красавцами!.. Что они собой  любуются,  этому  я
очень рад; но чего я не выношу, так это того, что они не терпят, чтобы у
ближнего было рыло, хотя ему оно и мило.
   Нахохлившись, грозя глазами и клювом, все четверо имели вид  сердитых
петухов, готовых кинуться друг на друга. Я спокойно созерцал, затем ска-
зал:
   - Браво! Браво, мои овечки, я вижу, вы бы не дали себя остричь. Кровь
хороша (еще бы, ведь это моя!), а голос и того лучше. Вас мы  послушали,
теперь мой черед! У меня чешется язык. А вы передохните.
   Но они не очень-то спешили повиноваться. Чье-то слово пробудило  гро-
зу. Жан-Франсуа, вскочив, схватил стул. Эмон-Мишель обнажил свою длинную
шпагу, Антуан - свой нож; а Анис (глотка у него, чтобы мычать,  телячья)
вопил: "Пожар! Тонем!" Я видел, вот-вот эти звери перережутся. Я схватил
первый подвернувшийся под руку предмет (это как раз  оказался  кувшин  с
голубками, предмет моего отчаяния и Флоримоновой гордости) и,  сам  того
не желая, вдребезги разбил его о стол. А Мартина, прибежав,  размахивала
дымящимся котлом и грозилась окатить их. Они голосили, как стадо  ослят;
но когда кричу я, то нет длинноухого, который не  спустил  бы  флага.  Я
сказал:
   - Здесь я хозяин, и я приказываю. Замолчите. Что это вы, с ума сошли?
Или мы собрались, чтобы препираться о никейском символе веры? Я препира-
тельства люблю; но сделайте милость, друзья мои, изберите предмет  поно-
вее. От этих я устал, они мне невмоготу. Спорьте, черт возьми, если  это
вам прописано для здоровья, об этом бургундском или об этой  колбасе,  о
чем-нибудь таком, что можно видеть, выпить, тронуть, съесть: мы  поедим,
попьем, чтобы проверить. Но спорить о боге - боже правый! - о святом ду-
хе, это значит показывать, друзья мои, что дух у вас помутился!.. Я  ни-
чего не говорю плохого про тех, кто верит: я верю, мы  верим,  вы  вери-
те... чему вам угодно. Но поговорим о чем-нибудь другом: неужели  ничего
такого не найдется на свете? Всякий из вас уверен, что создан для  райс-
ких врат. Что ж, и отлично, я очень рад. Вас там ждут, каждому избранни-
ку уготовано место, остальные - пожалуйте обратно: само собой понятно...
Да предоставьте вы господу богу самому размещать своих постояльцев;  это
его обязанность, и вы в его распоряжения не вмешивайтесь.  Всякому  свое
царство. Богу - небо, нам - земля. Наше дело устроить ее, если возможно,
поуютнее. Для такой работы никто не лишний. Или, по-вашему, можно  обой-
тись и без вас? Вы все четверо полезны стране. Ей так же нужна твоя  ве-
ра, Жан-Франсуа, в то, что было, как и твоя, Антуан, в то, чему следова-
ло бы быть, так же нужна твоя непоседливость, Эмон-Мишель, как  и  твоя.
Анис, неподвижность. Вы - четыре столпа. Стоит податься одному, и рухнет
дом. Вы бы остались торчать бесполезной развалиной. Или вы этого добива-
етесь? Недурно, нечего сказать! Что бы вы сказали про  четырех  моряков,
которые на волнах, в непогоду, вместо того чтобы управлять кораблем, по-
мышляли бы только о спорах?.. Мне вспоминается разговор, который мне не-
когда передавали, короля Генриха с герцогом Неверским. Они жаловались на
своих французов, что у тех страсть истреблять друг друга.  Король  гово-
рил: Ventresaintgris [29] Мне бы хотелось,  чтобы  их  успокоить,  взять
этих бешеных монахов и неистовых евангельских  проповедников,  зашить  в
мешки, по паре, и утопить в Луаре, как помет котят".  А  Невер  говорил,
смеясь: "Что до меня, я бы удовольствовался тем,  что  отправил  бы  эти
мешки на те островки, куда, говорят, господа бернцы высаживают сварливых
мужей и жен, которых месяц спустя, когда за ними возвращается лодка, на-
ходят воркующими нежно и кротко, как голубки". Вам  бы  тоже  не  мешало
прописать такое лечение. Вы огрызаетесь, уродцы вы этакие?  Поворачивае-
тесь друг к другу спиной?.. Полно, посмотрите лучше на себя, дети!  Нап-
расно вы воображаете, что сделаны каждый из особого теста и много лучше,
чем ваши братья; вы четыре помола ejusdem farinae [30], Брюньонова семе-
ни, бургундского племени. Посмотрите на этот нахальный  носище,  который
расположился поперек лица, на этот рот, широко высеченный в коре, ворон-
ку, чтобы лить пойло, на эти кустами заросшие глаза, которые  хотели  бы
казаться злыми и смеются! Да ведь все вы меченые! Разве  вы  не  видите,
что, вредя друг другу, вы сами себя разрушаете? И разве не лучше бы  бы-
ло, если бы вы протянули друг другу руку? Вы мыслите по-разному? Ну  так
что же? Тем лучше! Или всем вам хотелось бы возделывать одно и то же по-
ле? Чем больше у семьи будет полей и мыслей, тем мы будем  счастливее  и
сильнее. Распространяйтесь, размножайтесь, охватывайте как можно  больше
земли и мысли. Каждый свою и все заодно (ну, сыны мои, обнимемся!), что-
бы длинный брюньоновский нос расстилал по полям свою тень и вдыхал  вос-
хитительный земной день!
   Они молчали, с хмурыми лицами, поджав губы; но видно было, что они  с
трудом удерживаются от смеха. И вдруг Эмон-Мишель, разразившись  громким
хохотом, протянул руку Жану-Франсуа, говоря:  "Ну,  старший  нос,  решен
вопрос. Выводок ос, помиримся!" Они поцеловались.
   - Эй, Мартина! За наше здоровье! Тут я заметил, что,  когда,  рассер-
дясь, я стукнул кувшином, я порезал себе руку. На столе была кровь.  Ан-
туан, торжественный, как всегда, приподнял мою руку, подставил  под  нее
стакан, собрал в него алый сок из моей жилы и высокопарно заявил:
   - Чтобы скрепить наш союз, выпьем все четверо из этого стакана!
   - Что ты, что ты, - говорю, - Антуан, портить господне вино! Фу, про-
тивно даже! Выплесни эту микстуру. Кто хочет пить мою кровь без примеси,
пусть выпьет досуха и без примеси свое вино!
   Затем мы пили, и гуторили, и о вкусе вина не спорили. Когда они ушли,
Мартина, перевязывая мне руку, сказала:
   - Старый злодей, ты, наконец, достиг своей цели, на этот раз?
   - О какой это цели ты говоришь? Помирить их?
   - Я говорю о другом.
   - О чем же тогда? Она указала на разбитый кувшин.
   - Ты меня прекрасно понимаешь. Не изображай невинность... Сознайся...
Все равно сознаешься... Ну, скажи мне на ухо! Он не узнает.
   Я разыгрывал удивление, негодование, непонимание, отрицал; но  я  да-
вился смехом... пфф... и подавился.
   Она повторила мне:
   - Злодей! Злодей! Я сказал:
   - Слишком уж он был безобразен. Знаешь, дочка: один из нас, он или я,
должен был исчезнуть.
   Мартина сказала:
   - Тот, что остался, ничуть не красивее.
   - Ну, эта птица может быть безобразна, сколько  ей  угодно!  Мне  все
равно. Я ее не вижу.
   Рождественский сочельник
   На смазанных петлях вращается год.  Дверь  затворяется  и  отворяется
вновь. Как складываемая ткань, падают дни в  бархатистый  сундук  ночей.
Они входят с одной стороны, выходят с другой и, со дня святой Люции  уже
не такие куцые, вырастают на блошиный скок. На меня уже  посматривает  в
щелочку Новый год.
   Сидя под навесом большого камина в рождественскую ночь, я вижу, слов-
но со дня колодца, звездное небо над собой, его  ресницы  мигающие,  его
сердечки замирающие; и я слышу, как налетают колокола и в ровном воздухе
машут, машут, звоня к полуночной обедне. Я рад, что он  родился,  младе-
нец, в этот ночной час, в этот самый темный час, когда мир словно конча-
ется. Его голосок поет: "О день, ты возвратишься! Уже ты наступаешь!  Ты
близок, Новый год!" И надежда своими теплыми крыльями накрывает  ледяную
зимнюю ночь и делает ее нежной.
   Во всем доме я один, дети мои в церкви; это первый раз, что я не  по-
шел туда. Я остался дома с моим псом Ситроном и серым  котенком  Патапо-
ном. Мы с ними мечтаем и глядим, как огонь лижет камин. Я вспоминаю  се-
годняшний вечер. Только что вокруг меня сидел весь мой выводок; я  расс-
казывал Глоди, таращившей глазки, старые сказки, и про фей, и про  Утен-
ка, и про Ощипанного цыпленка, и про мальчика, как он стал богачом, про-
дав петуха возчикам, которые ехали на тележках грузить  день.  Нам  было
очень весело. Остальные слушали и смеялись, и каждый  что-нибудь  добав-
лял. Временами все смолкали и слушали, как кипит вода, как  потрескивают
дрова, как белые хлопья бьют в стекло, как точит сверчок свое дупло. Ах,
славные зимние ночи, тишина, тепло сгрудившегося стадца, мечтания  позд-
них часов, когда дух блуждает то здесь, то там, но знает это сам, и если
путает вехи, то только для потехи...
   И вот я подвожу счет на целый год и вижу, что за  полгода  я  лишился
всего: жены, дома, денег и ног. Но что всего забавнее, так это то, что в
конечном итоге я оказываюсь так же богат, как и раньше! Вы  говорите,  у
меня ничего больше нет? Да, нести мне нечего. Что ж,  я  разгрузился!  И
никогда еще я не чувствовал себя таким свежим, таким свободным,  никогда
мне так легко не плавалось по волнам моей фантазии... А если бы мне ска-
зали в прошлом году, что я так весело встречу беду! Не я ли клялся и бо-
жился, что желаю до конца своих дней оставаться хозяином у себя,  хозяи-
ном самого себя, независимым, не быть в долгу ни перед кем  за  то,  что
выпью или съем, и никому не давать отчета в том, что я выкинул  то-то  и
то-то! Человек предполагает... А посмотришь - все идет  совсем  не  так,
как того он ждет; и это наилучший оборот. И потом в сущности  человек  -
славное животное. Все ему впору. Он одинаково хорошо сживается и с радо-
стью, и с горем, и с обжорством, и с голодом. Дайте ему четыре ноги  или
отнимите обе, сделайте его глухим, слепым, немым, он ухитрится приспосо-
биться и какимто образом, про себя, видеть, слышать и говорить. Он слов-
но воск, который можно растягивать и сжимать; душа плавит его  на  своем
огне. И радостно ощущать, что обладаешь этой гибкостью духа и мышц,  что
можешь, если надо, быть рыбой в воде, птицей в воздухе, в огне саламанд-
рой, а на земле человеком, который весело борется с  четырьмя  стихиями.
Поэтому-то чем большего ты лишен, тем ты богаче: ибо дух  создает,  чего
ему недостает; густое дерево, если обрезать лишние  ветви,  только  выше
растет. Чем меньше у меня, тем сам я больше...
   Полночь. Бьют часы...
   Родилось дивное дитя...
   Я пою рождественскую песнь...
   Играй, свирель, звени, волынка,
   Как он прекрасен, как он мил...
   Меня клонит дремота, я засыпаю, плотнее усевшись, чтобы не  свалиться
в огонь...
   Родился...
   Играй, свирель, звени, веселая волынка.
   Мессия маленький рожден.
   Чем кто бедней, тем больше он...
   Крещение
   А ведь я ловкач! Чем я бедней, тем больше у меня добра. И я  это  от-
лично знаю. Я нашел способ быть богатым, ничего не имея, чужим добром. У
меня есть власть и никаких обязанностей. Что это рассказывают про стари-
ков отцов, будто все раздав, все раздарив неблагодарным детям, рубашку и
штаны, они оказываются покинутыми, заброшенными и только  и  видят,  как
все глазами толкают их в могилу? Это попросту фефелы. Никогда, ей-же-ей,
меня так не любили, так не баловали, как в моей  бедности.  Это  потому,
что я не такой дурак, чтобы все раздать, ничего себе не  оставив.  Разве
дарится только кошелек? Я, все раздарив, сохраняю лучшее,  сохраняю  мою
веселость, всю ту жизнерадостность и лукавство, всю  ту  беспутную  муд-
рость и мудрое беспутство, что я скопил за полвека скитаний вдоль и  по-
перек жизни. А запас еще далеко не иссяк. И он открыт  для  всех;  пусть
все из него черпают! Разве это ничего не стоит? Если я беру у своих  де-
тей, то и им я даю; и мы в расчете. А если случается, что один дает нем-
ного меньше, чем другой, то любовь восполняет, что нужно; и  всегда  все
обходится дружно.
   Кто желает посмотреть на короля без  королевства,  на  Иоанна  Беззе-
мельного, на счастливчика, кто желает посмотреть на Брюньона Галльского,
пусть полюбуется, как я сегодня восседаю  на  троне,  возглавляя  шумный
пир! Сегодня крещение. Днем по нашей улице прошли цари-волхвы и их  сви-
та, все как надо, белое стадо, шесть пастушков и шесть пастушек, которые
пели во весь рот; а собаки лаяли из-под ворот. И вот вечером мы сидим за
столом, все мои дети и дети моих детей. Это будет тридцать человек,  все
родня, считая меня. И все тридцать кричат нам:
   - Король пьет!
   Король - это я. На голове у меня корона, пирожная форма.  А  королева
моя - Мартина; как в священном писании, я взял в жены собственную  дочь.
Всякий раз, когда я подношу к губам стакан, меня приветствуют, я смеюсь,
давлюсь; но, хоть и давясь, глотаю все до капли. Моя королева тоже  пьет
и, раскрыв грудь, поит из красного соска своего красного  сосунка,  пос-
леднего из моих внучат, который орет, сосет, слюнит и кажет  голый  зад.
Пес под столом тявкает и лакает из плошки, вместо кошки. А кошка  мурлы-
ча, спина колесом, удирает с костью, забытою псом:
   И я думаю (вслух: я не люблю думать молча)
   - Жизнь хороша! Друзья мои! Одно лишь худо коротка. Ах, как  хотелось
бы побольше! Вы скажете "Чего ворчать! Твоя ли доля была плоха!"  Конеч-
но, так. Но лучше две. И почем знать? Быть может, если я попрошу под шу-
мок, мне и дадут еще кусок... Но грустно то, что я-то тут, а где хорошие
ребята, которых я знавал когда-то? Господи, как мимолетно время, и  люди
тоже! Где король Генрих и добрый герцог Людовик.
   И я пускаюсь, по дорогам былых времен, сбирать увядшие цветы воспоми-
наний; и я рассказываю, я рассказываю, не уставая и повторяясь. Дети мне
не мешают; и если я не могу подыскать слова или путаюсь, они мне подска-
зывают конец повести; и я пробуждаюсь от грез под их лукавыми взглядами.
   - Что, дед? - говорят они мне. - Хорошо было жить в двадцать  лет.  У
женщин, в те времена, грудь была красивей и полней; а  у  мужчин  сердце
было там, где нужно, и прочее также. Надо было видеть короля  Генриха  и
его приятеля, герцога Людовика! Теперь из такого дерева людей уж не  вы-
делывают...
   Я отвечаю:
   - Вам смешно, озорникам? Это хорошо, посмеяться полезно. Что вы дума-
ете, я не такой дурак, чтобы считать, что у нас неурожай на  виноград  и
на дюжих людей, чтобы его собрать. Я знаю отлично, что на  смену  одному
ушедшему приходят трое и что лес, из которого вытесывают  галльских  мо-
лодчиков, растет все такой же частый, прямой и пышный. Но выделывают  из
него уже не прежних. Тысячи и тысячи локтей наруби, никогда, никогда  не
получишь Генриха, моего короля, или моего Людовика. А их-то я и любил...
Полно, полно, Кола, нечего размякать! Слезы на глазах?  Ты  что,  старый
дурак, вздумал жалеть, что не можешь до конца  своих  дней  пережевывать
все тот же кус? Вино, говоришь,  не  прежнее?  Оно  от  этого  не  хуже.
Выпьем! Да здравствует король, он пьет! Да  здравствует  его  питушечный
народ!..
   И потом, говоря по душам, дети мои, признаюсь  вам:  хороший  король,
конечно, хорош; но лучший король - я сам. Так будем же  свободны,  фран-
цузский народ благородный, а наших господ пусть черт заберет! Моя  земля
да я друг с другом дружны, друг другу нужны. А на что мне царь  небесный
или земной? Мне не надобно трона ни здесь, ни  там.  Всякому  свой  клок
земли да руки, чтобы его копать! Ничего другого мы не требуем! И если бы
ко мне пришел король, я бы ему сказал:
   "Ты мой гость. За твое здоровье! Садись  сюда.  Своячок,  все  короли
одинаковы. Всякий француз родился королем. Здесь я хозяин, и  здесь  мой
дом".
   "Как, - сказал брат Жан, - Вы тоже рифмуете? Видит бог,  я  зарифмую,
как и все прочие, я это чувствую; подождите, и прошу меня извинить, если
рифмовать я буду не красно..."
   Пантагрюэль, V, 46.

   ПРИМЕЧАНИЯ БРЮНЬОНОВА ВНУКА [31]

   Я задумал эту галльскую поэму в апреле - мае  1913  года.  Называлась
она тогда "Король пьет", или "Жив курилка". Могу сказать, что я  был  ею
прямо-таки одержим; и мое обращение "К читателю"  в  мае  1914  года  не
просто шутка: дед Кола говорил, я сам себе не принадлежал.
   Я поселился среди полей, совсем один, возле виноградника. Черные лозы
распускались, цвела сирень. Дух мой тоже. Я был весь напоен жизнью земли
и всего живого. Во мне били ключи, подобные тем мутным и  буйным  водам,
свежим, тяжелым от перегноя, которые бурлили вокруг меня в лугах. Я сме-
ялся, когда писал. День проносился слишком быстро. Каждое утро я  встре-
чал, как Кола, под птичьим деревом; я был в неистовстве от песен раскры-
вающейся жизни.
   Но я поплатился, за все приходится платить, - и это справедливо: я не
торгуюсь из-за своих ДОЛГОЕ. Недели, месяцы почти  сплошной  бессонницы.
Остановка на полпути, на "Старухиной смерти". Затем вдруг болезнь  пода-
лась, запруды распахнулись. В разгаре лета книга была закончена.
   Затем, в начале 1914 года, я обратился с предложением напечатать "Ко-
ла" к "Ревю де Пари", которая была отчасти и моим  домом,  будучи  домом
моих друзей Гандеракса и Лависса; этот последний  выступал  как  главный
мой поборник во Французской академии, когда разыгрывались бои из-за  ли-
тературной премии, которая была затем присуждена "Жан-Кристофу", как раз
в те весенние месяцы 1913 года, когда я был занят "Кола".  Но,  к  моему
изумлению, мой старый учитель оказался весьма  смущен  вольностью  этого
произведения. Он не решался представить непочтительного Кола  своей  чо-
порной аудитории. Особенно пугали этого вольнодумца эпизоды  с  кюре.  Я
словно с облаков свалился. В наших краях кюре не скромничали: они  смело
говорили, не запинаясь, на том пахучем языке, на котором мои деды Кола и
Пайар вели беседы со своим Шамайем. Когда мой прадед, брэвский нотариус,
отправился однажды в небольшое путешествие по Франции, чтобы проверить в
Тулузе одно слово в "Центуриях" Нострадамуса (я когда-нибудь поведаю эту
комическую эпопею), но этот старый якобинец, бравший некогда Бастилию  и
получивший от Фуше, в Кламси, титул "Апостола  Свободы",  этот  попоглот
усадил с собой в повозку своего кюре, не для того, чтобы его  съесть,  а
для того, чтобы есть вместе с ним, и смеяться, и спорить. Они  не  могли
обойтись друг без друга за столом и без того, чтобы  не  сцепиться.  Для
меня было весьма поучительной новостью, что "порядочная" парижская  пуб-
лика и свободные мыслители из университета в  1914  году  куда  усерднее
требуют уважительного отношения к творцу, в которого они не верят.  Ясно
было, что приближаются большими шагами времена великой Западной Реакции.
   Наступила война, которая не могла не наступить. Еще за несколько  лет
до того "Жан-Кристоф" ее предсказывал. В Швейцарии, где  я  жил  в  июле
1914 года и где я и остался, чтобы иметь (или присвоить себе) право  го-
ворить, я правил корректуры "Кола"  почти  одновременно  с  корректурами
"Над схваткой" (первые месяцы 1915 года). Мой дорогой  издатель  и  друг
Эмбло, заведующий издательством Оллендорф, спешил с печатанием,  хоть  и
не собирался выпускать эту книгу до окончания войны. Он  был  влюблен  в
"Кола" и так же гордился им, как если бы его родил.  Я  подозреваю,  что
этот милый человек потому так торопил меня с чтением корректур, что  был
не очень-то уверен, что назавтра я буду жив... Увы, он  ушел  первым,  -
хоть я и успел, вернувшись в 1919 году в Париж, еще повидаться с ним.  И
здесь мне хочется еще раз высказать  всю  мою  благодарность  искреннему
другу, который остался мне верен, когда столько других, в ком я не  сом-
невался, благоразумно от меня бежали во все лопатки. Без твердой и  тер-
пеливой поддержки Эмбло, я не знаю, удалось ли бы мне быть услышанным  в
Париже. На это и рассчитывали мои мужественные враги!
   И когда Горький пишет,  что  "Кола  Брюньон",  который  ему  нравится
больше всех моих книг, есть галльский вызов войне, то он не так уж  оши-
бается. Потому что хотя этот смех и раздался раньше битвы, но он  звучал
над нею и наперекор всему... "Je maintiendrai..." [32] "Жив курилка..."
   Что касается строения книги, то его легко увидеть и  без  очков.  Оно
следует ритму Календаря природы, по которому я жил среди  полей,  промеж
двух белых январей. Книга эта питалась кламсийскими летописями,  неверс-
кими преданиями, французским фольклором и сборниками галльских пословиц,
которые суть мое евангелие и мое "Поэтическое искусство" [33]. Я утверж-
даю и посейчас, что в любом их мизинце больше мудрости, остроумия и фан-
тазии, чем во всем Аруэ, Монтене и Лафонтене. (А я их люблю,  этих  трех
братьев!)
   Надо ли добавлять, что когда я был ребенком, в клетке моей не умолкал
старый голос, насмешливый и веселый, Тетки-Утки, - старой Розали из Бев-
ронского предместья, - которая часто мне рассказывала,  как  Кола  своей
Глоди, сказку про Утенка и про Ощипанного цыпленка [34]. Ее крутой язык,
голый, из фигового листка, с бургундской солью, не  многим  отличался  в
своем свежем архаизме от языка моего Кола. И я отчасти в ее честь избрал
для моей повести как раз рубеж двух столетий, шестнадцатого и  семнадца-
того [35], где новизна и старина делят ложе; ибо  от  этого  сладостного
брака родилась речь, крепкая, задорная речь моей старой рассказчицы.
   Имя Brugnon (или Breugnon), - а это, как всем известно, название  мя-
систого и крепкого плода, помеси персика и абрикоса, - до сих пор живо в
окрестностях Кламси, и я совсем случайно чуть было не купил домишко  од-
ного из внуков Кола. Обстановку моей повести нетрудно узнать еще  и  се-
годня. Все эти леса, эти реки, эти селения - друзья моего детства. И хо-
тя мой зеленый канал, окаймлявший старые городские стены и  стены  моего
отчего дома, теперь осушен, - хотя славная горушка Самбер, пузатая и лы-
сая, оперилась еловым париком, - хотя, увы, длинные шеи заводов размазы-
вают свои дымные слюни по моему серо-голубому небу, - город  и  край  не
изменились. И если бы их увидел вновь золотой Катон, деливший одр болез-
ни с зачумленным Кола [36], он, наверное, пролил бы слезу по  истреблен-
ным виноградникам, но быстро утопил бы ее в пылком вине, обретенном сно-
ва на дне погребов, в обществе добрых собутыльников!
   О славный град Кламси, чье имя всем известно,
   Ты около реки расположен прелестно.
   Здесь - вина добрые, там - злаки нивы мирной,
   Окрестные сады ценней страны обширной [37].
   Март 1930

   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. "Иудеей" прозвано Вифлеемское предместье, населенное  кламсийскими
сплавщиками. "Рим" - верхний город; это имя он получил от так называемой
"Староримской" лестницы, ведущей от площади св.  Мартина  к  Бевронскому
предместью. - Р.Р.
   2. "О законах" (лат.).
   3. "Тамо падоша вси делающий беззаконие, изриновени быша и не  возмо-
гут стати" (лат.). - Псалтирь.
   4. Тамо паде.
   5. Про себя (итал.).
   6. Отпускаю тебе (лат.).
   7. Старинное народное приветствие при чокании за выпивкой. - Р.Р.
   8. Baiselat созвучно с "baise-Ia" (франц.) - поцелуй ее.
   9. Больница. - Р.Р.
   10. Виноградник и сад на склоне холма. - Р.Р.
   11. Здесь мы позволим себе опустить несколько  строк.  Рассказчик  не
замалчивает ни единой подробности относительно состояния своего часового
механизма; и интерес, который он к ним выказывает, побуждает  его  расп-
ространяться о материях, не слишком хорошо пахнущих.  Добавим,  что  его
физиологические познания, каковыми он, видимо, гордится,  оставляют  же-
лать лучшего. - Р.Р.
   12. Каюсь (лат.).
   13. Горе имеим сердца! (лат.)
   14. Свершилось (лат.).
   15. "Из глубины воззвах к тебе, господи" (лат.).
   16. "Хвалите "имя господне" (лат.).
   17. Грешен, грешен (лат.).
   18. Двуликий Янус (лат.).
   19. Ныне отпущаеши (лат.).
   20. Отделять овец от козлищ (лат.).
   21. Тотчас (лат.).
   22. "... обвиняет ее в бешенстве".  Французский  стих  (по  старинной
пословице), который произносит Кола, принадлежит Герену де Бускалю  (ко-
медия "Правление Санчо Пансы", 1641 г.) и повторен Мольером в его  "Уче-
ных женщинах". - Прим. перев.
   23. Gueurlu - бездельник, шалопай.
   24. Gambi - хромоногий.
   25. Посредине стоит (лат.).
   26. Всему свету (лат.).
   27. Привет тебе. Цезарь, император! (лат.)
   28. В подлиннике: lour de Villon, то есть выходка  во  вкусе  Вийона,
поэта XV века, прославившегося своей беспутной жизнью и своими  причуда-
ми. - Прим. перев.
   29. "Черт возьми! - излюбленное восклицание Генриха IV.
   30. Той же муки (лат.).
   31. "Примечания Брюньонова внука" были написаны Роменом Ролланом  для
собрания его сочинений на русском языке ("Время", Л., 1932).
   32. "Не уступлю - девиз Нидерландов.
   33. Превосходное филологическое исследование о языке "Кола" с привле-
чением богатых материалов, представленное для соискания докторской  сте-
пени Марбургскому университету, напечатано Жоржеттой Шюлер в "Romanische
Foischungen - 1927,  Eriangen,  под  заглавием:  "Studien  z.  u  Rcmani
Hollands Colas Brcugnon" (127 страниц). - P. P.
   34. См. стр. 191. - Л А
   35. Точное время указано самим Кола в начале и в  рассказе  о  "Чуме"
(стр. 10 и 102): он родился в  1566  году,  и  ему  "полвека  стукнуло".
Действие происходит в 1616 году, под презренным ярмом  Кончини,  который
будет убит год спустя. Кола представляет поколение короля Генриха, кото-
рый старше его на двенадцати лет. - Р.Р.
   36. См. стр. 103. - Р.Р.
   37. П. Гроис, "Золотые слова Катона". - Р.Р.

   ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА

   О создании "Кола Брюньона" Роллан подробно рассказал русскому читате-
лю при публикации романа  в  Собрании  сочинений,  подготовленном  изда-
тельством "Время". Эта "Галльская поэма" была задумана в апреле-мае 1913
года. Первоначальное ее название - "Король пьет" или "Жив курилка".  Пи-
сатель работал над ней "как одержимый", и книга продвигалась с потрясаю-
щей быстротой. "Недели, месяцы почти сплошной бессонницы" позволили  за-
вершить ее к середине лета 1914 года.
   Роллан собирал материал у себя на родине -  в  Кламси.  При  создании
"Кола Брюньона" писатель  использовал  кламсийские  летописи,  предания,
французский фольклор, сборник галльских пословиц. Многие сказки, расска-
занные Кола Брюньоном внучке Глоди, запали в память Роллана  с  детства.
Необычное имя героя - Брюньон, бытующее до сих пор в окрестностях  Клам-
си, означает название мясистого и крепкого плода, помеси персика и абри-
коса.
   Готовую рукопись Роллан предложил журналу "Ревю де Пари",  в  котором
он сотрудничал и где главенствовал его учитель  и  друг  историк  Лавис,
сыгравший немалую роль в присуждении писателю академической  премии.  Но
на этот раз друзья из "Ревю де Пари" не поддержали Роллана:  слишком  уж
вольными показались им некоторые главы произведения, особенно те, в  ко-
торых Кола и сто приятели рассуждали о религии и церкви. Огорченный  ав-
тор вспомнил об издательстве Оллендорф,  печатавшем  "Жан-Кристофа".  Но
началась война. Как ни спешил "издатель и друг" Роллана Эмбло,  заведую-
щий этим издательством, книга увидела свет лишь в 1919 году. "В  Швейца-
рии, где я жил в июле 1914 года, - говорит Роллан, - я правил корректуры
"Кола" почти одновременно с корректурами "Над схваткой".
   Роллан хорошо знал эпоху, в которой жил и  действовал  его  герой.  В
своих "Воспоминаниях" он писал, что,  еще  будучи  студентом  Нормальной
школы, "собирался написать психологическую историю Франции второй  поло-
вины шестнадцатого века - времен Лиги и религиозных войн". И  далее:  "Я
пишу историю религиозных войн. Я выбрал  этот  период,  чтобы  высказать
свое понимание истории и жизни". В романе точно воспроизводятся  истори-
ческие события, служащие фоном для повествования о жизни мастера Кламси.
Так, например, есть все основания полагать, что известные слова  Кола  о
народе, который из наковальни может стать молотом, заимствованы Ролланом
из письменной жалобы старость; Парижа, заявившего от имени третьего сос-
ловия: "Когда виноградарь возьмется за аркебуз, он из наковальни  станет
молотом". Многие исторические подробности в романе убеждают нас  в  том,
что Роллан отлично владел материалом эпохи.
   Необычный образ Кола, отдаленный во времени от других персонажей  по-
вестей и романов Роллана, несет в себе черты, свойственные  его  далеким
правнукам. Роллан сближает Кола с Сильвией в "Очарованной душе", называя
ее "внучатой племянницей Кола Брюньона", и даже с  Жан-Кристофом  ("Кола
Брюньон-это Жан-Кристоф в галльском и народном духе"). Он  говорит,  что
Кола Брюньон, как и другие его герои -  Жан-Кристоф,  Клерамбо,  Аннета,
Марк, - живут и умирают ради счастья всех людей".
   Сопоставление Кола с персонажами другой эпохи, людьми с  богатым  ду-
ховным миром, действующими в  драматических  ситуациях  нового  времени,
нужно Роллану для того, чтобы подчеркнуть серьезность замысла произведе-
ния, написанного в веселой галльской манере.
   При создании образа Кола Брюньона Роллан воспользовался сведениями  о
жизни и характере своего прадеда по отцовской линии -  Боньяра.  "Как  и
наш друг Кола, он родился в Бревека и Кола, он ведет "Дневник".  Боньяр,
по мнению Роллана, воплотил в себе галльский дух,  жизнелюбие,  любозна-
тельность, народную мудрость - черты, которыми наделен Кола Брюньон.
   Дух предков жил и в самом писателе, что, по его словам, помогало  ему
при создании образа Кола. "Я знаю, - говорил о своем прадеде в "Воспоми-
наниях" Роллан, - чем я обязан тебе, старик: ты за многое брался,  много
пытался, хватал, смаковал, расточал и никогда жить не уставал; эту жажду
борьбы и знания, жадную любовь к жизни, несмотря ни на что, ты метнул  в
день моего появления на свет..." "Дед  мой,  Кола  Брюньон,  сызмальства
учил меня..."
   На русском языке перевод "Кола Брюньона"  появился  в  1922  году.  В
письме от января 1923 года А. М. Горький писал Роллану:  "Сейчас  кончил
читать "Кола Брюньон" в петербургском издании "Всемирной  литературы"...
Вот поистине, создание галльского гения,  воскрешающее  лучшие  традиции
Вашей литературы!
   По мотивам "Кола Брюньона" советский композитор Дм. Кабалевский напи-
сал оперу "Мастер из Кламси" (1937), художник Евг.  Кибрик  создал  цикл
иллюстраций к "Кола Брюньону" (1934-1936), который высоко оценил Роллан.
В 1932 году новый перевод "Кола Брюньона" осуществил М. Лозинский.