Владимир Набоков.
Рассказы
Адмиралтейская игла
Бахман
Благость
Бритва
Василии Шишков
Весна в Фиальте
Вильям Шекспир. Монолог Гамлета (пер. Владимир Набоков)
Возвращение Чорба
Волшебник
Гроза
Драка
Звонок
Истребление тиранов
Картофельный эльф
Катастрофа
Королек
Круг
Кэмбридж (Эссе)
Лик
Набор
Нежить
О Ходасевиче (эссе)
Облако, озеро, башня
Пильграм
Пассажир
Письмо в Россию
Подлец
Порт
Посещение музея
Посещение музея
Путеводитель по Берлину
Рождественский рассказ
Рождество
Сестры Вэйн
Сказка
Слово
Случайность
Торжество добродетели (эссе)
Тяжелый дым
Ужас
Уста к устам
Что всякий должен знать? (эссе)
Юбилей (Эссе)
ПРОЗРАЧНЫЕ ВЕЩИ
Посещение музея
Несколько лет тому назад один мой парижский
приятель, человек со странностями, чтобы не сказать более,
узнав, что я собираюсь провести два-три дня вблизи Монтизера,
попросил меня зайти в тамошний музей, где, по его сведениям,
должен был находиться портрет его деда кисти Леруа..
должен был находиться портрет его деда кисти Леруа..
Улыбаясь и разводя руками, он мне поведал довольно дымчатую
историю, которую я, признаться, выслушал без внимания, отчасти
из-за того, что не люблю чужих навязчивых дел, но главное
потому, что всегда сомневался в способности моего друга
оставаться по ею сторону фантазии. Выходило приблизительно так,
что после смерти деда, скончавшегося в свое время в
петербургском доме во время японской войны, обстановка его
парижской квартиры была продана с торгов, причем после неясных
странствий портрет был приобретен музеем города, где художник
Леруа родился. Моему приятелю хотелось узнать, там ли
действительно портрет, и, если там, можно ли его выкупить, и,
если можно, то за какую цену. На мой вопрос, почему же ему с
музеем не списаться, он отвечал, что писал туда несколько раз,
но не добился ответа.
Про себя я решил, что просьбы не исполню:
сошлюсь на болезнь или на изменение маршрута. От всяческих
достопримечательностей, будь то музей или старинное здание,
меня тошнит, да кроме того поручение симпатичного чудака мне
казалось решительно вздорным. Но так случилось, что, бродя в
поисках писчебумажной лавки по мертвым монтизерским улицам и
кляня шпиль одного и того же длинношеего собора, выраставшего в
каждом пролете, куда ни повернешь, я был застигнут сильным
дождем, который немедленно заняялся ускорением кленового
листопада: южный октябрь держался уже на волоске.Я кинулся под
навес и очутился на ступенях музея.
Это был небольшой, из пестрых камней сложенный дом
с колоннами, с золотой надписью над фресками фронтона и с двумя
каменными скамьями на львиных лапах по бокам бронзовой двери:
одна ее половина была отворена, и за ней казалось темно по
сравнению с мерцанием ливня. Я постоял на ступеньках, которые,
несмотря на выступ крыши, постепенно становились крапчатыми, а
затем, видя, что дождь зарядил надолго, я от нечего делать
решил войти. Только я ступил на гладкие, звонкие плиты
вестибюля, как в дальнем углу громыхнул табурет, и навстречу
мне поднялся, отстраняя газету и глядя на меня поверх очков
музейный сторож, -- банальный инвалид с пустым рукавом.
Заплатив франк и стараясь не смотреть на какие-то статуи в
сенях (столь же условные и незначительные, как первый номер
цирковой программы), я вошел.
Все было как полагается: серый цвет, сон вещества,
обеспредметившаяся предметность; шкап со стертыми монетами,
лежащими на бархатных скатиках, а наверху шкапа -- две совы, --
одну звали в буквальном переводе "Великий князь", другую "Князь
средний"; покоились заслуженные минералы в открытых гробах из
пыльного картона; фотография удивленного господина с
эспаньолкой высилась над собранием странных черных шариков
различной величины, занимавших почетное место под наклонной
витриной: они чрезвычайно напоминали подмороженный навоз, и я
над ними невольно задумался, ибо никак не мог разгадать их
природу, состав и назначение. Сторож, байковыми шажками
следовавший за мной, но все остававшийся на скромном от меня
расстоянии, теперь подошел, одну руку держа за спиной, а
призрак другой в кармане, и переглатывая, судя по кадыку. "Что
это?" -- спросил я про шарики. -- "Наука еще не знает, --
отвечал он, несомненно зазубрив фразу. -- Они были найдены, --
продолжал он тем же фальшивым тоном, -- в тысяча восемьсот
девяносто пятом году муниципальным советником Лун Прадье,
кааалером почетного ордена", -- и дрожащим перстом он указал на
снимок. "Хорошо, -- сказал я, -- но кто и почему решил, что они
достойны места в музее?" "А теперь обратите внимание на этот
череп!" -- бодро крикнул старик, явно меняя тему беседы.
"Интересно все-таки знать, из чего они сделаны", -- перебил я
его. "Наука..." -- начал он сызнова, но осекся и недовольно
взглянул на свои пальцы, к которым пристала пыль со стекла.
Я еще осмотрел китайскую вазу, привезенную
вероятно морским офицером; компанию пористых окаменелостей;
бледного червяка в мутном спирту; красно-зеленый план Монтизера
в XVII веке; и тройку ржавых инструментов, связанных траурной
лентой, -- лопата, цапка, кирка. "...Копать прошлое", --
рассеянно подумал я, но уж не обратился за разъяснением к
сторожу, который, лавируя между витрин, бесшумно и робко за
мной следовал. За первой залой была другая, как будто
последняя, и там, посредине, стоял, как грязная ванна, большой
саркофаг, а по стенам были развешаны картины.
Сразу заприметив мужской портрет между
двумя гнусными пейзажами (с коровами и настроением),
я подошел ближе и был несколько потрясем, найдя то самое,age]
существование чего дотоле казалось мне попутной выдумкой
блуждающего рассудка. Весьма дурно написанный маслом мужчина в
сюртуке, с бакенбардами, в крупном пенсне на шнурке, смахивал
на Оффенбаха, но, несмотря на подлую условность работы, можно
было, пожалуй, разглядеть в его чертах как бы горизонт сходства
с моим приятелем. В уголке по черному фону была кармином
выведена подпись "Леруа", -- такая же бездарная, как само
произведение.
Я почувствовал у плеча уксусное дыхание и,
обернувшись, увидел добрые глаза сторожа.
- Скажите, -- спросил я, -- если б, положим, кто-нибудь
захотел купить эту или другую картину, -- к кому следовало бы обратиться?
-- Сокровища музея, -- честь города, -- отвечал
старик, -- а честь не продается.
Я поспешил согласиться,
боясь его красноречия, но все-таки попросил адрес опекуна музея. Он попробовал
отвлечь мое внимание повестью о саркофаге, -- однако я настаивал на своем.
Наконец старик назвал некоего мосье Годара и объяснил, где его отыскать.
Мне, прямо скажу, понравилось,
что портрет есть. Весело присутствовать при воплощении мечты, хотя бы и
не своей. Я решил немедленно закончить дело, а когда я вхожу во вкус, то
остановить меня невозможно. Скорым и звонким шагом выйдя из музея, я увидел,
что дождь перестал, по небу распространилась синева, женщина в забрызганных
чулках катила на серебряном велосипеде, и только на окрестных горах еще
дымились тучи. Собор снова заиграл со мною в прятки, но я перехитрил его.
Едва не попав под бешенные шины красного автокара, набитого поющими молодыми
людьми, я пересек асфальтовый большак и через минуту звонил у калитки мосье
Годара. Он оказался худеньким пожилым человеком в высоком воротничке, в
пластроне, с жемчужиной в узле галстука, лицом очень похожим на белую борзую,
-- мало того, он совсем по-собачьи облизнулся, наклеивая марку на * конверт,
когда я вошел в его небольшую, но богато обставленную комнату, с малахитовой
чернильницей на письменном столе и странно знакомой китайской вазой на
камине. Две фехтовальные шпаги были скрещены над зеркалом, в котором отражался
его узкий, седой затылок, и несколько фотографий военного корабля приятно
прерывали голубую флору обоев.
--Чем могу вам служить? --
спросил он, бросив запечатанное им письмо в мусорную корзину этот жест
показался мне необычным, но я не счел нужным вмешаться. В кратких словах
я изложил причину моего прихода и даже назвал крупную сумму, с которой
мой друг был готов расстаться, хотя, правда, он просил меня ее не называть,
а дождаться условий музея.
-- Все это очень мило, -- сказал мосье Годар,-- да
только вы ошибаетесь: такой картины нет в нашем музее.
--Как нет? -- воскликнул я, -- да я ее только что
видел! Гюстав Леруа, портрет русского дворянина.
-- Одно полотно Леруа у нас действительно имеется,
-- сказал мосье Годар, перелистав клеенчатую тетрадь и длинным черным ногтем
остановившись на найденной строке. -- Но это не портрет, а деревенский
мотив: *Возвращение стада".
--Я повторил, что картину видел своими глазами пять
минут тому назад, и что никакая сила не заставит меня в этом усомниться.
-- Согласен, -- сказал мосье Годар, -- но и я тоже
не сумасшедший. Я состою хранителем нашего музея вот уже скоро двадцать
лет и знаю этот каталог как молитву Господню. Тут сказано "Возвращение
стада", значит стадо возвращается, и ежели только дед вашего друга не изображен
в виде пастуха, я не могу допустить, что его портрет у нас существует.
-- Он в сюртуке, -- крикнул я, -- клянусь вам, что
он в сюртуке!
-- А как вообще, -- спросил мосье Годар подозрительно,
-- вам понравился наш музей? Вы саркофаг оценили?
-- Послушайте, -- и была уже, кажется, вибрация в
моем голосе,--сделайте мне одолжение, пойдемте туда сию минуту, и условимся
так: если портрет висит там, то вы мне его продадите.
-- А если его нет? -- полюбопытствовал мосье Годар.
-- Тогда я вам заплачу ту же сумму.
-- Ладно, -- сказал он. -- Вот возьмите карандаш
и красным, красным концом запишите мне это.
Я сгоряча исполнил его требование. Прочтя
мою подпись, он пожаловался на трудность произношения русских фамилий,
расписался под ней сам и, быстро сложив листок, сунул его в карманчик жилета.
-- Пойдемте, -- сказал он, высвобождая манжету. По
дороге он заглянул в лавку и купил фунтик липких леденцов, которыми стал
насуайчиво меня угощать, а когда я наотрез отказался, попытался мне высыпать
штучки две в руку, -- я отдернул ее, несколько леденцов упало на панель,
он подобрал их и догнал меня рысью. Когда мы приблизились к музею, то увидели,
что перед ним стоит красный автокар -- пустой.
-- Ага, -- сказал мосье Годар довольненьким голосом,
-- я вижу, что у нас сегодня много посетителей.
Он снял шляпу и, держа ее перед собой, чинно
взошел по ступеням.
В музее было нехорошо. Доносились вакхические
восклицания, бравурный смех и как будто даже шум потасовки. Мы вошли в
первую залу; там старичок сторож удерживал двух святотатцев с какими-то
праздничными эмблемами в петличках, и вообще очень сизо-румяных и энергичных,
старавшихся добыть из-под стекла черныые шарики муниципального советника.
Прочие молодцы из той же сельско-спортивной корпорации громко издевались,
кто над червем в спирту, кто над черепом. Один весельчак восхищался трубами
парового отопления, будто принятыми им за экспонат; другой целился в сову
из кулака и пальца. Всего было человек тридцать, так что получалась толкотня
и густой шум от шагов и возгласов.
Мосье Годар захлопал в ладоши и указал на
плакат с надписью: "Посетители музея должны быть прилично одеты". Затем
он протиснулся -- и я за ним -- во вторую залу. Все общество тотчас повалило
туда же. Я подтолкнул Годара к портрету, и он застыл перед ним, выставив
грудь, потом чуть попятился, словно им любуясь, и наступил своим дамским
каблуком на чью-то ногу.
-- Прекрасная картина, --воскликнул он вполне искренне,
-- что ж, не будем мелочны. Вы оказались правы, а в каталоге должно быть
ошибка.
Говоря это, он отвлеченными пальцами достал
наш контракт и разорвал его на мелкие части, которые, как снежинки, посыпались
в массивную плевательницу.
-- Кто эта старая обезьяна? --спросил относительно
портрета некто в полосатом нательнике, а так как дед моего приятеля был
изображен с сигарой в руке, другой балагур вынул папиросу и собрался у
портрета прикурить.
-- Давайте условимся о цене, -- сказал я. -- И во
всяком случае уйдемте отсюда.
-- Пропустите, господа, -- крикнул мосье Годар, отстраняя
любопытных. В конце залы оказался проход, которого я прежде не заметил,
мы вробились туда.
-- Я ничего не могу решить, -- говорил мосье Годар,
перекрикивая шум. -- Решимость только тогда хороша, когда подкреплена законом.
Я должен сперва посоветоваться с мэром, который только что умер и еще не
избран. Думаю, что купить портрет вам не удастся, но тем не менее хочу
вам показать еще другие наши сокровища.
Мы очутились в зале несколько больших размера.
Там, на длинном столе под стеклом, раскрыты были толстые, плохо выпеченные
книги с желтыми пятнами на грубых листах. Вдоль стен стояли военные куклы
в ботфортах с раструбами.
-- Давайте обсудим. -- взмолился я, порываясь напрвить
пируэты мосье Годара к плюшевому дивану в углу. Но мне помешал сторож.
Потрясая единственной рука, он догонял нас, сопровождаемый веселым табуном
молодых людей, из которых один надел себе на голову медный шлем с рембрандтовским
бликом.
-- Снимите, снимите! -- воскликнул мосье Годар, и
от чьего-то толчка шлем со звоном слетел с хулигана.
-- Дальше, -- сказал мосье Годар, дергая меня за
рукав, и мы попали в отдел античной скульптуры.
На минуту я заблудился среди громадных мраморных
ног и дважды обежал кругом исполинского колена, покамест не увидел опять
мосье Годара, который искал меня за белой пятой соседней великанши. Тут
какой-то человек в котелке, видно на нее взобравшийся, вдруг с большой
вышины упал на каменный пол. Его стал поднимать товарищ, но оба были навеселе,
и, махнув на них рукой, мосье Годар полетел в следующую комнату, где сияли
восточные ткани, гончие мчались по лазурным коврам, и на тигровой шкуре
лежал лук с колчаном.
Но странное дело: от простора и пестроты было
только тяжело, мутно, -- и потому ли, что все новые посетители проносились
мимо, или потому, что мне хотелось поскорее выбраться из ненужно удлинившегося
музея, чтобы в свободной тишине докончить с мосье Годаром деловой разговор,
но меня охватила какая-то тревога. Между тем мы перенеслись еще в одну
залу, которая уж совсем была громадная, судя по тому, что в ней помещался
целый скелет кита, подобный остову фрегата, а далее открывались еще и еще
залы, косо лоснились полотна широких картин, полные грозовых облаков, среди
которых плавали в синих и розовых ризах нежные идолы религиозной живописи,
и все это разрешалось внезапным волнением туманных завес, и зажигались
люстры, и в освещенных аквариумах рыбы виляли прозрачными шлейфами, а когда
мы взбежали по лестнице, то сверху, из галереи, увидели внизу толпу седых
людей и зонтиков, осматривающих громадную модель мироздания.
Наконец, в каком-то пасмурном, но великолепном
помещении, отведенном истории паровых машин, мне удалось остановить на
мгновение моего беспечного вожака.
-- Довольно, --крикнул я, -- я ухожу. Мы поговорим
завтра...
Его уже не было. Я повернулся, увидел в вершке
от себя высокие колеса вспотевшего локомотива и долго пытался найти между
макетами вокзалов обратный путь... Как странно горели лиловые сигнальные
огни во мраке за веером мокрых рельсов, как сжималось мое бедное сердце...
Вдруг опять все переменилось: передо мной тянулся бесконечно длинный проход,
где было множество конторских шкапов и неуловимо спешивших людей, а кинувшись
в сторону, я очутился среди тысячи музыкальных инструментов, -- в зеркальной
стене отражалась анфилада роялей, а посредине был бассейн с бронзовым Орфеем
на зеленой глыбе. Тема воды на этом не кончилась, ибо, метнувшись назад
я угодил в отдел фонтанов, ручьев, прудков, и трудно было идти по извилистому
и склизкому их краю.
Изредка, то с одной стороны, то с другой,
каменные лестницы с лужами на ступенях, странно пугавшие меня,
уходили в туманные пропасти, где раздавались свистки, звон
посуды, стук пишущих машинок, удары молотков и много других
звуков, словно там были какие-то выставочные помещения, уже
закрывающиеся или еще недостроенные. Потом я попал в темноту,
где натыкался на неведомую мебель, покамест, увидя красныый
огонек, я не вышел на платформу, лязгнувшую подо мной... а за
ней вдруг открылась светлая, со вкусом убранная гостиная в
стиле ампир, но ни души, ни души... Мне уже было непередаваемо
страшно, но всякий раз как я поворачивался и старался вернуться
по уже пройденным переходам, я оказывался в еще не виданном
месте, -- в зимнем саду с гортензиям и разбитыми стеклами, за
которыми чернела искусственная ночь, или в пустой лаборатории,
с пыльными алембиками на столах. Наконец я вбежал в какое-то
помещение, где стояли вешалки, чудовищно нагруженные черными
пальто и каракулевыми шубами; там, в глубине за дверью, вдруг
грянули аплодисменты, но когда я дверь распахнул, никакого
театра там не было, а просто мягкая муть, туман, превосходно
подделанный, с совершенно убедительными пятнами расплывающихся
фонарей. Более, чем убедительными! Я двинулся туда, и сразу
отрадное и несомненное ощущение действительности сменило
наконец всю ту нереальную дрянь, среди которой я только что
метался. Камень под моими ногами был настоящая панель,
осыпанная чудно пахнущим, только что выпавшим снегом, на
котором редкие пешеходы уже успели оставить черные, свежие
следы. Сначала тишина и снежная сырость ночи, чем-то
поразительно знакомые, были приятны мне после моих горячечных
блужданий. Доверчиво я стал соображать, куда я собственно
выбрался, и почему снег, и какие это фонари преувеличенно, но
мутно лучащиеся там и сям в коричневом мраке. Я осмотрел и,
нагнувшись, даже тронул каменную тумбу... потом взглянул на
свою ладонь, полную мокрого, зернистого холодка, словно думая,
что прочту на ней объяснение. Я почувствовал, как легко, как
наивно одет, но ясное сознание того, что из музейных дебрей я
вышел на волю, опять в настоящую жизнь, это сознание было еще
так сильно, что в первые две-три минуты я не испытывал ни
удивления, ни страха. Продолжая неторопливый осмотр, я
оглянулся на дом, у которого стоял -- и сразу обратил внимание
на железные ступени с такими же перилами, спускавшиеся в
подвальный снег. Что-то меня кольнуло в сердце и уже с новым,
беспокойным любопытством я взглянул на мостовую, на белый ее
покров, по которому тянулись черные линии, на бурое небо, по
которому изредка промахивал странный свет, и на толстый парапет
поодаль: за ним чуялся провал, поскрипывало и булькало что-то,
а дальше, за впадиной мрака, тянулась цепь мохнатых огней.
Промокшими туфлями шурша по снегу, я прошел несколько шагов и
все посматривал на темный дом справа: только в одном окне тихо
светилап, лампа под зеленым стеклянным колпаком, -- а вот
запертые деревянные ворота, а вот, должно быть, -- ставни
спящей лавки... и при свете фонаря, форма которого уже давно
мне кричала свою невозможную весть, я разобрал кончик вывески:
"...инка сапог", -- но не снегом, не снегом был затерт твердый
знак. "Нет, я сейчас проснусь", -- произнес я вслух и, дрожа, с
колотящимся сердцем, повернулся, пошел, остановился опять, -- и
где-то раздавался, удаляясь, мягкий ленивый и ровный стук
копыт, и снег ермолкой сидел на чуть косой тумбе, и он же
смутно белел на поленнице из-за забора, и я уже непоправимо
знал, где нахожусь. Увы! это была не Россия моей памяти, а
всамделишная, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и
безнадежно родная. Полупризрак в легком заграничном костюме
стоял на равнодушном снегу, октябрьской ночью, где-то на Мойке
или на Фонтанке, а может быть и на Обводном канале, -- и надо
было что-то делать, куда- то идти, бежать, дико оберегать свою
хрупкую, свою беззаконную жизнь.
О, как часто во сне мне уже приходилось
испытывать нечто подобное, но теперь это была действительность,
было действительным все, и воздух, как бы просеянный снегом, и
еще не замерзший канал, и рыбный садок, и особенная
квадратность темных и желтых окон. Навстречу мне из тумана
вышел человек в меховой шапке, с портфелем под мышкой и кинул
на меня удивленный взгляд, а потом еще обернулся, пройдя. Я
подождал, пока он скрылся, и тогда начал страшно быстро
вытаскивать все, что у меня былов карманах, и рвать, бросать в
снег, утаптывать, -- бумаги, письмо от сестры из Парижа,
пятьсот франков, платок, папиросы, но для того, чтобы
совершенно отделаться от всех эмигрантских чешуй, необходимо
было бы содрать и уничтожить одежду, белье, обувь, все, --
остаться идеально нагим, и хотя меня и так трясло от то ски и
холода, я сделал, что мог.
Но довольно. Не стану рассказывать ни о том,
как меня задержали, ни о дальнейших моих испытаниях. Достаточно сказать,
что мне стоило неимоверного терпени и трудов обратно выбраться за границу
и что с той пор я заклялся исполнять поручения чужого безумия.
Париж, 1938 г.
---------------------------------------------------------------------------
Адмиралтейская игла
Вы меня извините, милостивая государыня, я
человек грубый и прямой, а потому сразу выпалю: не обольщайтесь, -- сие
письмо исходит вовсе не от поклонника Вашего таланта, -- оно, как Вы сейчас
удостоверитесь сами, довольно странное и, может статься, послужит не только
Вам, но и прочим стремительным романисткам, некоторым уроком. Спешу прежде
всего представиться Вам, дабы зримый облик мой просвечивал, вроде как водяной
знак что гораздо честнее, чем молчанием потакать тем неправильным заключениям,
которые глаз невольно выводит из начертания строк. Нет, -- несмотря на
мой поджарый почерк и молодую прыть запятых, я жирный, я пожилой; правда,
полнота моя -- не вялая, в ней есть изюминка, игра, злость. Это Вам, сударыня,
не отложные воротнички поэта Апухтина. Впрочем -- будет: Вы, как писательница,
уже доделали меня всего по этим намекам. Здравствуйте. А теперь перейдем
к сути.
На днях, в русской библиотеке, загнанной безграмотным
роком в темный берлинский проулок, мне выдали три-четыре новинки, -- между
прочим, Ваш роман."Адмиралтейская
Игла". Заглавие ладное, -- хотя бы потому, что это четырехстопный ямб,
не правда ли, -- и притом знаменитый. Но вот это-то ладное заглавие и не
предвещало ничего доброго. Кроме того, я вообще, побаиваюсь книг, изданных
в лимитрофах. Все же, говорю я. Ваш роман я взял.
О милостивая государыня, о госпожа Сергей
Солнцев, как легко угадать, что имя автора -- псевдоним, что автор -- не
мужчина! Все Ваши фразы запахиваются налево. Пристрастие к таким выражениям,
как "время шло" или "зябко куталась в мамин платок", неизбежное появление
эпизодического корнета, произносящего "р", как "г", и, наконец, сноски
с переводом всем известных французских словечек, достаточно определяют
степень Вашей литературной опытности. Но все это еще полбеды.
Представьте себе такую вещь: я, скажем, однажды
гулял по чудным местам, где бегут бурные воды и повилика душит столпы одичалых
развалин и вот, спустя много лет, нахожу в чужом доме снимок: стою гоголем
возле явно бутафорской колонны, на заднем плане -- белесый мазок намалеванного
каскада, и кто-то чернилами подрисовал мне усы. Откуда это? Уберите эту
мерзость! Там воды гремели настоящие, а главное, я там не снимался никогда.
Пояснить ли Вам притчу? Сказать ли Вам, что
такое же чувство, только еще глупее и гаже, я испытал при чтении Вашей
страшной, Вашей проворной "Иглы"? Указательным пальцем взрывая страницы,
глазами мчась по строкам, я читал и только отмигивался, -- так был изумлен!
Вы хотите знать, что случилось? Извольте.
Грузно лежа в гамаке и беззаботно водя вечным пером (что почти каламбур),
Вы, сударыня, написали историю моей первой любви. Изумлен, изумлен, и,
так как я тоже грузный, изумление сопряжено с одышкой. Вот мы с Вами пыхтим,
ибо несомненно и Вы ошарашены тем, что объявился герой, Вами выдуманный.
Нет, я обмолвился... Гарнир -- Ваш, положим фарш и соус тоже Ваши, но дичь
(опять почти каламбур), дичь, сударыня, не Ваша, а моя, с моей дробинкой
в крылышке. Диву даюсь, -- где и как неведомой даме удалось похитить мое
прошлое? Неужели приходится допустить, что Вы знакомы с Катей, -- более
того, хороши с ней, -- и что она все Вам и выболтала, сумерничая под балтийскими
соснами вместе с Вами, прожорливой романисткой? Но как Вы смели, как хватило
у Вас бесстыдства, не только использовать Катин рассказ, но еще исказить
его так непоправимо?
Со дня последнего свидания прошло шестнадцать
с лишком лет, -- возраст невесты, старого пса или советской республики.
Кстати, отметим первую, но отнюдь не худшую, из Ваших несметных и смутных
ошибок: мы не ровесники с Катей, -- мне шел восемнадцатый год, -- ей двадцатый.
Доверясь испытанному методу. Вы заставляете свою героиню обнажиться перед
трюмо и затем описываете ее распушенные, пепельные (конечно) волосы и юные
формы. По-вашему ее васильковые глаза становились в минуты задумчивости
фиалковыми: ботаническое чудо! Вы их оттенили черной бахромой ресниц, которая,
добавлю от себя, как бы удлинялась к внешним углам, придавая глазам разрез
особенный, но мнимый. Катя была стройна, но слегка горбилась, -- приподнимала
плечи, входя в комнату. Она у Вас -- статная девушка с грудными нотками.
Это мучительно, я думал было выписать Ваши
образы, которые все фальшивы, и язвительно сопоставить с ними мои непогрешимые
наблюдения, но получается "кошмарная чепуха", как сказала бы настоящая
Катя, а именно: логос, отпущенный мне, не обладает достаточной точностью
и мощью, чтобы распутаться с Вами; напротив, сам застреваю в липких тенетах
Вашей условной изобразительности, и вот уже нет у меня сил спасти Катю
от Вашего пера. И все-таки я буду, как Гамлет, спорить, -- и переспорю
Вас.
Тема Вашего произведения -- любовь, слегка
декадентская, на фоне начавшейся революции. Катю Вы назвали Ольгой, а меня
-- Леонидом. Допустим. Наше первое знакомство на елке у общих друзей, встречи
на Юсуповском катке, ее комната с темно-синими обоями, мебелью из красного
дерева и одним-единственным украшением: фарфоровой балериной, поднявшей
ножку, все это так, все это правда, однако Вы умудрились подернуть все
это налетом какой-то фасонистой лжи. Занимая свое место в кинематографе
"Паризиана", Леонид кладет перчатки в треуголку, но через две-три страницы
он уже оказывается в партикулярном платье, снимает котелок, и перед читателем
-- элегантный юноша с пробором по самой середке маленькой, словно налакированной
головы и фиолетовым платочком, свесившимся из карманчика. Помню, действительно,
что я одевался под Макса Линдера, и помню, как щедро прыщущий вежеталь
холодил череп, и как мсье Пьер, прицелившись гребешком, перекидывал мне
волосы жестом линотипа, а затем, сорвав с меня завесу, кричал пожилому
усачу: "Мальшик, пашисть!" К тогдашнему платочку и белым гетрам моя память
относится ныне с иронией, но вот уж никак не может примирить воспоминание
о муках слишком раннего бритья с матовой, ровной бледностью, о которой
Вы пишете. И я оставляю на Вашей совести мои лермонтовские глаза и породистый
профиль, благо теперь ничего не разобрать, в виду неожиданного ожирения.
Боже, не дай мне погрязнуть в прозе этой пишущей
дамы, которой я не знаю и не хочу знать, но которая с поразительной наглостью
посягнула на чужое прошлое! Как Вы смеете писать, что "красивая елка, переливаясь
огнями, казалось, сулила им радость ликующую"? Вы все потащили своим дыханием,
ибо достаточно видного прилагательного, поставленного, ради красоты, позади
существительного, чтобы извести лучшее воспоминание. До несчастья, то есть
до Вашей книги, таким воспоминанием был для меня зыбкий, мелкий свет в
катаных глазах и малиновый отблеск на щеке от глянцевитого домика, висевшего
с ветки, когда, отстраняя хвою, она тянулась вверх, чтобы щипком прикончить
обезумевшую свечку. Что же теперь мне осталось от этого? Ничего, только
тошный душок литературной гари.
По-вашему выходит так, что мы с Катей
вращались в каком-то изысканно культурном бомонде. Ошибка на параллакс,
сударыня. В среде -- пускай светской, к которой Катя принадлежала, вкусы
были по меньшей мере отсталые. Чехов считался декадентом, К. Р. -- крупным
поэтом, Блок -- вредным евреем, пишущим футуристические сонеты об умирающих
лебедях и лиловых ликерах. Какие-то французские и английские стихи ходили
в списках по рукам и списывались снова, не без искажений, причем имя автора
незаметно выпадало, так что они совершенно случайно приобретали соблазнительную
анонимность, да и вообще, их странствования забавно сопоставить с подпольным
списыванием крамольных стишков, практиковавшимся в других кругах. О том,
сколь незаслуженно эти женские и мужские монологи о любви считались образцами
новейшей иностранной лирики, можно судить по тому, что баловнем среди них
было стихотворение бедного Лун Буйе, писавшего в середине прошлого века.
Катя, упиваясь рокотом, декламировала его и злилась, когда я придирался
к звучнейшей строфе, где, назвав свою страсть смычком, автор сравнивает
свою подругу с гитарой. Кстати, о гитаре. Вы пишете, мадам, что "по вечерам
собиралась молодежь, и Ольга, облокотясь, пела роскошным контральто". Что
ж -- еще одна смерть, еще одна жертва Вашей роскошной прозы. А как я лелеял
отзвук той цыганщины, которая склоняла Катю к пению, меня к сочинению стихов...
Я знаю, что это была цыганщина уже ненастоящая, не та, что пленяла Пушкина,
даже не григорьевская муза, а полудышащая, затасканная, обреченная, причем
все содействовало ее гибели, и граммофон, и война, и всякие "песенки".
Недаром, в очередном припадке провидения, Блок записал какие помнил слова
романсов, точно торопясь спасти хоть это, пока не поздно.
Сказать ли Вам, что бормотание и жалобы эти
значили для нас? Открыть ли Вам образ далекого, странного мира, где, низко
склонясь над прудом, дремлют ивы, и страстно рыдает соловушка в сирени,
и встает луна, и всеми чувствами правит память -- этот злой властелин ложно-цыганской
романтики? Нам с Катей тоже хотелось вспоминать, но так как вспоминать
было нечего, мы подделывали даль и свое счастливое настоящее отодвигали
туда. Мы превращали все видимое в памятники, посвященные нашему -- еще
не бывшему -- былому, глядя на тропинку, на луну, на ивы теми глазами,
которыми теперь мы бы взглянули, с полным сознанием невозместимости утрат,
на тот старый, топкий плот на пруду, на ту луну над крышей коровника. Я
полагаю даже, что по смутному наитию мы заранее
кое к чему готовились, учась вспоминать и упражняясь в тоске по прошлому,
дабы впоследствии, когда это прошлое действительно у нас будет, знать,
как обращаться с ним и не погибнуть под его бременем.
Но какое Вам дело до всего этого! Описывая,
как я летом гостил в Глинском, Вы загоняете меня в лес и там меня принуждаете
писать стихи, дышащие молодостью и верой в жизнь. Все это происходило не
совсем так. Пока остальные играли в теннис -- одним красным мячом и какими-то
пудовыми расхлябанными ракетками, найденными на чердаке, или в крокет,
на круглой площадке, до смешного плевелистой, с одуванчиком перед каждой
дужкой, -- мы с Катей иной раз удирали на огород и, присев на корточки,
наедались до отвалу: была яркая виктория, была ананасовая -- зеленовато-белая,
чудесно-сладкая, -- была клубника, обмусоленная лягушкой; не выпрямляя
спин, мы передвигались по бороздам и кряхтели, и поджилки ныли, и темной,
алой тяжестью наполнялось нутро. Жарко наваливалось солнце, -- и это солнце,
и земляника, и катино чесучовое платье, потемневшее под мышками, и поволока
загара сзади на шее, в какое тяжелое наслаждение сливалось все это, какое
блаженство было, не поднимаясь, продолжая рвать ягоды, -- обнять Катю за
теплое плечо и слушать, как она, шаря под листьями, охает, посмеивается,
потрескивает суставами. Извините меня, если от этого огорода, плывущего
мимо, в ослепительном блеске парников и колыхании мохнатых маков, я прямо
перейду к тому закутку, где, сидя в позе роденовского мыслителя, с еще
горячей от солнца головой, сочиняю стихи. Они были во всех смыслах ужасно
печальны, эти стихи, -- в них звучали и соловьи романсов, и кое-что из
наших символистов, и беспомощные отголоски недавно прочитанного: Souvenir,
Souvenir, que me veux-tu? L automne... (Воспоминание, воспоминание, что
ты от меня хочешь? Осень...) -- хотя осень еще была далека, и счастье мое
чудным голосом орало поблизости, где-то, должно быть, у кегельбана, за
старыми кустами сирени, под которыми свален был кухонный мусор и ходили
куры. А по вечерам, на веранде, из красной, как генеральская подкладка,
пасти граммофона вырывалась с трудом сдерживаемая цыганская страсть, или
на мотив "Спрятался месяц за тучку" грозный голос изображал Вильгельма:
"Дайте перо мне и ручку, хочу ультиматум писать", а на площадке сада катин
отец, расстегнув ворот, выставив вперед ногу в мягком сапоге, целился,
как из ружья, в рюхи и бил сильно, но мимо, и заходящее солнце концом последнего
луча перебирало по частоколу сосновых стволов, оставляя на каждом огненную
полоску. И когда, наконец, наступала ночь и в доме спали, мы из аллеи смотрели
с Катей на темный дом и до ломоты засиживались на холодной, невидимой скамейке,
и все это казалось нам чем-то уже давным-давно прошедшим, н очертания дома
на зеленом небе, и сонное движение листвы, и наши длительные слепые поцелуи.
Красиво, с обилием многоточий, изображая то
лето, Вы конечно ни на минуту не забываете, как забывали мы, что с февраля
"страной правило Временное Правительство", и заставляете нас с Катей чутко
переживать смуту, то есть вести (на десятках страниц) политические и мистические
разговоры, которых -- уверяю Вас -- мы не вели никогда. Я, во-первых, постеснялся
бы с таким добродетельным пафосом говорить о судьбе России, а во-вторых,
мы с Катей были слишком поглощены друг другом, чтобы засматриваться на
революцию. Достаточно сказать, что самым ярким моим впечатлением из этой
области был совсем пустяк: как-то, на Миллионной, грузовик, набитый революционными
весельчаками, неуклюже, но все же метко вильнув в нужную сторону, нарочно
раздавил пробегавшую кошку, она осталась лежать в виде совершенно плоского,
выглаженного, черного лоскута, только хвост был еще кошачий, стоял торчком,
и кончик, кажется, двигался. Тогда это меня поразило каким-то сокровенным
смыслом, но с тех пор мне пришлось видеть, как в мирной испанской деревне
автобус расплющил точно таким же манером точно такую же кошку, так что
в сокровенных смыслах я разуверился. Вы же не только раздули до неузнаваемости
мой поэтический дар, но еще сделали из меня пророка, ибо только пророк
мог бы осенью семнадцатого года говорить о зеленой жиже ленинских мозгов
или о внутренней эмиграции.
Нет, в ту осень, в ту зиму мы не о том говорили.
Я погибал. С любовью нашей Бог знает что творилось. Вы это объясняете просто:
"Ольга начинала понимать, что была скорей чувственная, чем страстная, а
Леонид -- наоборот. Рискованные ласки, понятно, опьяняли ее, но в глубине
оставался всегда нерастаявший кусочек", и так далее, в том же претенциозно-пошлом
духе. Что Вы поняли в нашей любви? Я сознательно избегал до сих пор прямо
говорить о ней, но теперь, кабы не боязно было заразиться Вашим слогом,
я подробнее изобразил бы и веселый ее жар, и ее основную унылость. Да,
было солнце, полный шум листвы, безумное катание на велосипедах по всем
излучистым тропинкам парка, кто скорей домчится с разных сторон до срединной
звезды, где красный песок был сплошь в клубящихся змеевидных следах от
наших до каменной твердости надутых шин, и всякая живая, дневная мелочь
этого последнего русского лета надрываясь кричала нам: вот я -- действительность,
вот я -- настоящее".И
вот я -- настоящее".И
пока все это солнечное держалось на поверхности, врожденная печаль нашейge]
любви не шла дальше той преданности не- бывшему былому, о которой я уже
упоминал. Но когда мы с Катей опять оказались в Петербурге, и уже не раз
выпадал снег, и уже торцы были покрыты той желтоватой пеленой, смесью снега
и навоза, без которой я не мыслю русского города, изъян обнаружился, и
ничего не осталось нам, кроме страдания.
Я вижу ее снова, в котиковой шубе, с большой
плоской муфтой, в серых ботиках, отороченных мехом, передвигающуюся на
тонких ногах но очень скользкой панели, как на ходулях. - или в темном,
закрытом платье, сидящую на синей кушетке, с лицом пушистым от пудры после
долгих слез. Идя к ней по вечерам и возвращаясь за полночь, я узнавал среди
каменной морозной, сизой от звезд ночи невозмутимые и неизменные вехи моего
пути, все те же огромные петербургские предметы, одинокие здания легендарных
времен, украшавшие теперь пустыню, становившиеся к путнику вполоборота,
как становится все, что прекрасно: оно не видит вас, оно задумчиво и рассеянно,
оно отсутствует. Я говорил сам с собой, увещевая судьбу, Катю, звезды,
колонны безмолвного, огромного отсутствующего собора, и когда в темноте
начиналась перестрелка, я мельком, ко не без приятности, думал о том, как
подденет меня шальная пуля, как буду умирать, туманно сидя на снегу, в
своем нарядном меховом пальто, в котелке набекрень, среди оброненных, едва
зримых на снегу, белых книжечек стихов. А не то, всхлипывая и мыча на ходу,
я старался себя убедить, что сам разлюбил Катю, припоминал, спешно собирая
все это, ее лживость, самонадеянность, пустоту, мушку, маскирующую прыщик,
и особенно картавый выговор, появлявшийся, когда она без нужды переходила
на французский, и неуязвимую слабость к титулованным стихам, и злобное,
тупое выражение ее глаз, смотревших на меня исподлобья, когда я в сотый
раз допрашивал ее, с кем она провела вчерашний вечер... И как только все
это было собрано и взвешено, я с тоской замечал, что моя любовь, нагруженная
этим хламом, еще глубже осела и завязла, и что никаким битюгам с железными
жилами ее из трясины не вытянуть. И на другой вечер -- пробиваясь сквозь
матросский контроль на углах, требовавший документов, которые все равно
давали мне пропуск только до порога Катиной души, а дальше были бессильны,
я снова приходил глядеть на Катю, которая при первом же моем жалком слове
превращалась в большую, твердую куклу, опускавшую выпуклые веки и отвечавшую
на фарфоровом языке. И когда, наконец, в памятную ночь я потребовал от
нее последнего, сверхправдивого ответа, Катя просто ничего не сказала,
осталась неподвижно лежать на кушетке, зеркальными глазами отражая огонь
свечи, заменявшей в ту ночь электричество, и я, дослушав тишину до конца,
встал и вышел. Спустя три дня я послал ей со слугой записку, писал, что
покончу с собой, если хоть еще один раз ее не увижу, и вот, помню, как
восхитительным утром с розовым солнцем и скрипучим снегом, мы встретились
на Почтамтской, я молча поцеловал ей руку, н с четверть часа, не прерывая
ни единым словом молчание, мы гуляли взад и вперед, а на углу бульвара
стоял и курил, с притворной непринужденностью, весьма корректный на вид
господин в каракулевой шапке. Мы с ней молча ходили взад и вперед, и прошел
мальчик, таща санки с рваной бахромкой, и загремевшая вдруг водосточная
труба извергла осколок льдины, и господин на углу курил, и затем, на той
же как раз точке, где мы встретились, я так же молча поцеловал ей руку,
навсегда скользнувшую обратно в муфту, и ушел -- уже по-настоящему. Когда,
слезами обливаясь, ее лобзая вновь и вновь, шептал я, с милой расставаясь,
прощай, прощай, моя любовь. Прощай, прощай, моя отрада, моя тоска, моя
мечта, мы по тропам заглохшим сада уж не пройдемся никогда... Да-да, прощай...
Ты все-таки была прекрасна, непроницаемо прекрасна и до слез обаятельна,
несмотря на близорукость души и праздность готовых суждений, и тысячу мелких
предательств, а я, должно быть, со своей заносчивой поэзией, тяжелым и
туманным строем чувств и задыхающейся, гугнивой речью, был, несмотря на
всю мою любовь к тебе, жалок и противен. И нет нужды мне рассказывать тебе,
как я потом терзался, как вглядывался в фотографию, где ты, с бликом на
губе и светом в волосах, смотришь мимо меня. Катя, отчего ты теперь так
напакостила?
Давай поговорим спокойно и откровенно. С печальным
писком выпушен воздух из резинового толстяка и грубияна, который, туго
надутый, паясничал в начале этого письма, да и ты вовсе не дородная романистка
в гамаке, а все та же Катя -- с рассчитанной порывистостью движений и узкими
плечами, -- миловидная, скромно подкрашенная дама, написавшая из глупого
кокетства совершенно бездарный роман. Смотри -- ты даже прощания нашего
не пощадила! Письмо Леонида, в котором он грозит Ольгу застрелить и которое
она обсуждает со своим будущим мужем; этот будущий муж в роли соглядатая,
стоящий на углу, готовый ринуться на помощь, если Леонид выхватит револьвер,
который он сжимает в кармане пальто, горячо убеждая Ольгу не уходить и
прерывая рыданиями ее разумные речи, -- какое это все отвратительное, бессмысленное
вранье! А в конце книги ты заставляешь меня попасться красным во время
разведки и с именами двух изменниц на устах -- Россия, Ольга, -- доблестно
погибнуть от пули чернокудрого комиссара. Крепко же я любил тебя, если
я все еще вижу тебя такой, какой ты была шестнадцать лет тому назад, и
с мучительными усилиями стараюсь вызволить наше прошлое из унизительного
плена, спасти твой образ от пытки и позора твоего же пера! Но не знаю,
право, удается ли мне это. Мое письмо странно смахивает на те послания
в стихах, которые ты так и жарила наизусть, помнишь? "Увидев почерк мой.
Вы верно удивитесь..." Однако я удержусь, не кончу призывом "здесь море
ждет тебя, широкое, как страсть, и страсть, широкая, как море..." -- потому
что, во-первых, здесь никакого моря нет, а во-вторых, я вовсе не стремлюсь
тебя видеть. Ибо после твоей книги я, Катя, тебя боюсь. Ей-Богу, не стоило
так радоваться и мучиться, как мы с тобой радовались и мучились, чтобы
свое оплеванное прошлое найти в дамском романе. Послушай меня, не пиши
ты больше! Пускай это будет хотя бы уроком. "Хотя бы" -- ибо я имею право
желать, чтобы ты замерла от ужаса, поняв содеянное. И еще, знаешь, что
мечтается мне? Может быть, может быть (это очень маленькое и хилое "может
быть", но, цепляясь за него, не подписываю письма), может быть, Катя, все-таки,
несмотря ни на что, произошло редкое совпадение, и не ты писала эту гниль,
и сомнительный, но прелестный образ твой не изуродован. Если так, то прошу
Вас извинить меня, коллега Солнцев.
Берлин, 1933 г.
Круг
Во-вторых, потому что в нем разыгралась
бешеная тоска по России. В-третьих, наконец, потому что ему
было жаль своей тогдашней молодости - и всего связанного с нею
- злости, неуклюжести, жара, - и ослепительно-зеленых утр,
когда в роще можно было оглохнуть от иволог. Сидя в кафе и все
разбавляя бледнеющую сладость струей из сифона, он вспомнил
прошлое со стеснением сердца, с грустью - с какой грустью? - да
с грустью, еще недостаточно исследованной нами. Все это прошлое
поднялось вместе с поднимающейся от вздоха грудью - и медленно
восстал, расправил плечи покойный его отец,.
Илья Ильич Бычков, le maitre d.ecole chez
nous au village, в пышном черном галстуке бантом, в чесучовом,
пиджаке, по-старинному высоко застегивающемся, зато и
расходящемся высоко, - цепочка поперек жилета, лицо
красноватое, голова лысая, однако подернутая чем-то вроде
нежной шерсти, какая бывает на вешних рогах, у оленя, -
множество складочек на щеках, и мягкие усы, и мясистая
бородавка у носа, словно лишний раз завернулась толстая ноздря.
Гимназистом, студентом, Иннокентий приезжал к отцу в Лешино на
каникулы - а если еще, углубиться, можно вспомнить, как снесли
старую школу в конце села и построили новую. Закладка, молебен
на ветру, К. Н. Годунов-Чердынцев, бросающий золотой, монета
влипает ребром в глину... В этом новом, зернисто-каменном
здании несколько лет подряд - и до сих пор, то есть по
зачислении в штат воспоминаний - светло пахло клеем; в классах
лоснились различные пособия - например, портреты луговых и
лесных вредителей... но особенно раздражали Иннокентия
подаренные Годуновым-Чердынцевым чучела птиц. Изволите
заигрывать с народом. Да, он чувствовал себя суровым плебеем,
его душила ненависть (или казалось так), когда, бывало, смотрел
через реку на заповедное, барское, кондовое, отражающееся
черными громадами в воде (и вдруг - молочное облако черемухи
среди хвой)..
Новая школа строилась на самом пороге века:
тогда Годунов-Чердынцев, возвратясь из пятого своего
путешествия по Центральной Азии, провел лето с молодой женой -
был ровно вдвое ее старше - в своем петербургском имении. До
какой глубины спускаешься. Боже мой! - в
хрустально-расплывчатом тумане, точно все это происходило под
водой, Иннокентий видел себя почти младенцем, входящим с отцом
в усадьбу, плывущим по дивным комнатам, - отец движется на
цыпочках, держа перед собой скрипучий пук мокрых ландышей, - и
все как будто мокро: светится, скрипит и трепещет - и ничего
больше нельзя разобрать, - но это сделалось впоследствии
воспоминанием стыдным - цветы, цыпочки и вспотевшие виски Ильи
Ильича стали тайными символами подобострастия, особенно когда
он узнал, что отец был выпутан "нашим барином. из мелкой, но
прилипчивой политической истории - угодил бы в глушь, кабы не
его заступничество".
Таня говаривала, что у них есть родственники
не только в животном царстве, но и в растительном, и в
минеральном. И точно: в честь Годунова-Чердынцева названы были
новые виды фазана, антилопы, рододендрона и даже целый горный
хребет (сам он описывал главным образом насекомых). Но эти
открытия его, ученые заслуги и тысяча опасностей,
пренебрежением к которым он был знаменит, не всех могли
заставить относиться снисходительно к его родовитости и
богатству. Не забудем, кроме того, чувств известной части нашей
интеллигенции, презирающей всякое неприкладное
естествоиспытание и потому упрекавшей Годунова-Чердынцева в
том, что он интересуется "лобнорскими козявками. больше, чем
русским мужиком. В ранней юности Иннокентий охотно верил
рассказам (идиотическим) о его дорожных наложницах, жестокостях
в китайском вкусе и об исполнении им секретных
правительственных поручений, в пику англичанам... Его реальный
образ оставался смутным: рука без перчатки, бросающая золотой
(а еще раньше - при посещении усадьбы - хозяин смешался с
голубым калмыком, встреченным в зале). Засим Годунов-Чердынцев
уехал в Самарканд или в Верный (откуда привык начинать свои
прогулки); долго не возвращался, семья же его, по-видимому,
предпочитала крымское имение петербургскому, а по зимам жила в
столице. Там, на набережной, стоял их двухэтажный, выкрашенный
в оливковый цвет особняк. Иннокентию случалось проходить мимо:
помнится, в цельном окне, сквозь газовый узор занавески,
женственно белелась какая-то статуя - сахарно-белая ягодица с
ямкой. Балкон поддерживали оливковые круторебрые атланты:
напряженность их каменных мышц и страдальческий оскал казались
пылкому восьмикласснику аллегорией порабощенного пролетариата.
И раза два, там же на набережной, ветреной невской весной, он
встречал маленькую Годунову-Чердынцеву, с фокстерьером, с
гувернанткой, - они проходили как вихрь, - но так отчетливо, -
Тане было тогда, скажем, лет двенадцать, - она быстро шагала, в
высоких зашнурованных сапожках, в коротком синем пальто с
морскими золотыми пуговицами, хлеща себя - чем? - кажется,
кожаным поводком по синей в складку юбке, - и ледоходный ветер
трепал ленты матросской шапочки, и рядом стремилась
гувернантка, слегка поотстав, изогнув каракулевый стан, держа
на отлете руку, плотно вделанную в курчавую муфту..
Он жил у тетки (портнихи) на Охте, был угрюм,
несходчив, учился тяжело, с надсадом, с предельной мечтой о
тройке, но неожиданно для всех с блеском окончил гимназию,
после чего поступил на медицинский факультет; при этом
благоговение его отца перед Годуновым-Чердынцевым таинственно
возросло. Одно лето он провел на кондиции под Тверью; когда же,
в июне следующего года, приехал в Лешино, узнал не без
огорчения, что усадьба за рекой ожила.
Еще об этой реке, высоком береге, о старой
купальне: к ней, ступеньками, с жабой на каждой ступеньке,
спускалась глинистая тропинка, начало которой не всякий отыскал
бы среди ольшаника за церковью. Его постоянным товарищем по
речной части был Василий, сын кузнеца, малый неопределимого
возраста - сам в точности не знал, пятнадцать ли ему лет или
все двадцать, - коренастый, корявый, в залатанных брючках, с
громадными босыми ступнями, окраской напоминающими грязную
морковь, и такой же мрачный, каким был о ту пору сам
Иннокентий. Гармониками отражались сваи в воде, свиваясь и
развиваясь под гнилыми мостками купальни журчало, чмокало;
черви вяло шевелились в запачканной землей жестянке из-под
монпансье. Натянув сочную долю червяка на крючок, так, чтобы
нигде не торчало острие, и сдобрив молодца сакраментальным
плевком, Василий спускал через перила отягощенную свинцом лесу.
Вечерело; через небо протягивалось что-то широкое, перистое,
фиолетово-розовое - воздушный кряж с отрогами, - и уже шныряли
летучие мыши - с подчеркнутой беззвучностью и дурной быстротой
перепончатых существ. Между тем рыба начинала клевать, и,
пренебрегая удочкой, попросту держа в пальцах лесу, натуженную,
вздрагивающую, Василий чуть-чуть подергивал, испытывая
прочность подводных судорог, и вдруг вытаскивал пескаря или
плотву; небрежно, даже с каким-то залихватским хрустом, рвал
крючок из маленького, круглого, беззубого рта рыбы, которую
затем пускал (безумную, с розовой кровью на разорванной жабре)
в стеклянную банку, где уже плавал, выпятив губу, бычок.
Особенно же бывало хорошо в теплую пасмурную погоду, когда шел
незримый в воздухе дождь, расходясь по воде взаимно
пересекающимися кругами, среди которых там и сим появлялся
другого происхождения круг, с внезапным центром, - прыгнула
рыба или упал листок, - сразу, впрочем, поплывший по течению. А
какое наслаждение было купаться под этим теплым ситником, на
границе смешения двух однородных, но по-разному сложенных
стихий - толстой речной воды и тонкой воды небесной! Иннокентии
купался с толком и долго потом растирался полотенцем.
Крестьянские ребятишки, те барахтались до изнеможения - наконец
выскакивали - и, дрожа, стуча зубами, с полоской мутной сопли
от ноздри ко рту, натягивали штаны на мокрые ляжки..
В то лето он был еще угрюмее обычного и с
отцом едва говорил - все больше отбуркиваясь и хмыкая. Со своей
стороны, Илья Ильич испытывал в его присутствии странную
неловкость - особенно потому, что полагал, с ужасом и
умилением, что сын, как и он сам в юности, живет всей душою в
чистом мире нелегального. Комната Ильи Ильича: пыльный луч
солнца; на столике, - сам его смастерил, выжег узор, покрыл
лаком, - в плюшевой рамке фотография покойной жены, - такая
молодая, в платье с бертами, в кушаке-корсетике, с прелестным
овальным лицом (овальность лица в те годы совпадала с понятием
женской красоты); рядом - стеклянное пресс-папье с
перламутровым видом внутри и матерчатый петушок для вытирания
перьев; в простенке портрет Льва Толстого, всецело составленный
из набранного микроскопическим шрифтом "Холстомера". Иннокентий
спал в соседней комнатке, на кожаном диване. После долгого,
вольного дня спалось превосходно; случалось, однако, что иная
греза принимала особый оборот - сила ощущения как бы выносила
его из круга сна, - и некоторое время он оставался лежать, как
проснулся, боясь из брезгливости двинуться..
По утрам он шел в лес, зажав учебник под мышку,
руки засунув за шнур, которым подпоясывал белую косоворотку.
Из-под сдвинутой набок фуражки живописными коричневыми прядями
волосы налезали на бугристый лоб, хмурились сросшиеся брови, -
был он недурен собой, хотя чересчур губаст. В лесу он
усаживался на толстый ствол березы, недавно поваленной грозой
(и до сих пор всеми своими листьями трепещущей от удара),
курил, заграждал книгой путь торопившимся муравьям или
предавался мрачному раздумью. Юноша одинокий, впечатлительный,
обидчивый, он особенно остро чувствовал социальную сторону
вещей. Так, ему казалось омерзительным все, что окружало летнюю
жизнь Годуновых-Чердынцевых, - скажем, их челядь - "челядь",
повторял он, сжимая челюсти, со сладострастным отвращением. Тут
имелся в виду и жирненький шофер, его веснушки, вельветовая
ливрея, оранжевые краги, крахмальный воротничок, подпиравший
рыжую складку затылка, который наливался кровью, когда у
каретного сарая он заводил машину, тоже противную, обитую
снутри глянцевито-пунцовой кожей; и седой лакей с бакенбардами,
откусывавший хвосты новорожденным фокстерьерам; и
гувернер-англичанин, шагавший, бывало, через село без шапки, в
макинтоше и белых штанах, что служило поводом для мальчишек
острить насчет "крестного хода. или "подштанников.; и
бабы-поденщицы, приходившие по утрам выпалывать аллеи под
надзором глухого сутулого старичка в розовой рубахе, с особым
форсом и древней ревностью подметавшего напоследок у самого
крыльца... Иннокентий, все с той же книгой под мышкой, что
мешало сложить руки крестом, как хотелось бы, - стоял,
прислонясь к дереву в парке, и сумрачно глядел на то, на ее, на
сверкающую крышу белого дома, который еще не проснулся....
В первый раз, кажется, он их увидел с холма:
на дороге, холм огибающей, появилась кавалькада, - впереди
Таня, по-мужски верхом на высокой, ярко-гнедой лошади, рядом с
ней сам Годунов-Чердынцев, неприметный господин на низкорослом,
мышастом иноходце; за ними - англичанин в галифе, еще кто-то;
сзади - Танин брат, мальчик лет тринадцати, который вдруг
пришпорил коня, перегнал всех и карьером пронесся в гору,
работая локтями, как жокей.
После этого были еще другие случайные встречи,
а потом... Ну-с, пожалуйста: жарким днем в середине июня....
Жарким днем в середине июня по сторонам дороги
размашисто двигались косари - то к правой, то к левой ключице
прилипала рубаха, - "Бог помощь", - сказал Илья Ильич, проходя;
он был в парадной панаме, нес букет ночных фиалок. Иннокентий
молча шагал рядом, вращая ртом (лущил семечки). Приближались к
усадьбе. На площадке для игры в лоун-теннис тот же глухой
розовый старичок в фартуке макал кисть в ведро и проводил,
согнувшись до земли и пятясь, толстую сливочную черту. "Бог
помощь", - сказал Илья Ильич, проходя".
Стол был накрыт в аллее, русский пятнистый
свет играл на скатерти. Экономка, в горжетке, со стальными, зачесанными
назад волосами, уже разливала шоколад по темно-синим чашкам, которые разносили
лакеи. Было людно и шумно в саду, множество гостей - родственники ' и соседи.
Годунов-Чердынцев (весьма пожилой, с желтовато-пепельной бородкой и морщинами
у глаз), поставив ногу на скамью, играл с фокстерьером, заставляя его прыгать,
- собака не только прыгала очень высоко, стараясь хапнуть мокрый мячик,
но даже ухитрялась, вися в воздухе, еще подвытянуться, с добавочной судорогой
всего тела. Елизавета Павловна шла через сад с другой дамой, всплескивая
руками, что-то живо на ходу рассказывая, - высокая, румяная, в большой
дрожащей шляпе. Илья Ильич с букетом стоял и кланялся... В пестром мареве
(ибо Иннокентий, несмотря на небольшую репетицию гражданского презрения,
проделанную накануне, находился в сильнейшем замешательстве) мелькали молодые
люди, бегущие дети, чья-то шаль с яркими маками по черному, второй фокстерьер,
- а главное, главное: скользящее сквозь тень и свет, еще неясное, но уже
грозящее " роковым обаянием, лицо Тани, которой исполнялось сегодня шестнадцать
лет".
Уселись. Он оказался в самом тенистом конце
стола, где сидевшие не столько говорили между собой, сколько смотрели,
все одинаково повернув головы, туда, где был говор и смех, и великолепный,
атласисто-розовый пирог, утыканный свечками, и восклицания детей, и лай
обоих фокстерьеров, чуть не прыгнувших на стол... а здесь как бы соединялись
кольцами липовой тени люди разбора последнего: улыбавшийся, как в забытье,
Илья Ильич; некрасивая девица в воздушном платье, пихнувшая потом от волнения;
старая француженка с недобрыми глазами, державшая под столом на коленях
незримое крохотное существо, изредка звеневшее бубенчиком... Соседом Иннокентия
оказался брат управляющего, человек тупой, скучный, притом заика; Иннокентий
разговаривал с ним только потому, что смертельно боялся молчать, и хотя
беседа была изнурительная, он с отчаяния за нее держался, - зато позже,
когда уже зачастил сюда и случайно встречал беднягу, не говорил с ним никогда,
избегая его, как некую западню или воспоминание позора..
Вращаясь, медленно падал на скатерть липовый
летунок..
Там, где сидела знать, Годунов-Чердынцев громко
говорил через стол со старухой в кружевах, говорил, держа за гибкую талию
дочь, которая стояла подле и подбрасывала на ладони мячик. Некоторое время
Иннокентий боролся с сочным кусочком пирога, очутившимся вне тарелки, -
я вот от неловкого прикосновения, перевалившимся и - под стол, - малиновый
увалень (там его и оставим). Илья Ильич все улыбался впустую, обсасывал
усы: кто-то попросил его передать печение - он залился счастливым смехом
и передал. Вдруг над самым ухом Иннокентия раздался быстрый задыхающийся
голос: Таня, глядя на него без улыбки и держа в руке мяч, предлагала -
хотите с нами пойти? - и он жарко смутился, выбрался из-за стола, толкнув
соседа, - не сразу мог выпростать правую ногу из-под общей садовой скамейки..
0 ней говорили: какая хорошенькая барышня;
у нее были светло-серые глаза под котиковыми бровями, довольно большой,
нежный и бледный, рот, острые резцы, - и когда она бывала нездорова или
не в духе, заметны становились волоски над губой. Она страстно любила все
летние игры, во все играла ловко, с какой-то очаровательной сосредоточенностью,
- и, конечно, само собой прекратилось простодушное ужение пескарей с Василием,
который недоумевал, - что случилось? - появлялся вдруг, около школы, под
вечер, и манил Иннокентия, неуверенно осклабясь и поднимая на уровень лица
жестянку с червями, - и тогда Иннокентий внутренне содрогался, сознавая
свою измену народу. Между тем от новых знакомых радости было мало. Так
случилось, что к центру их жизни он все равно не был допущен, а пребывал
на ее зеленой периферии, участвуя в летних забавах, но никогда не попадая
в самый дом. Это бесило его; он жаждал приглашения только затем, чтобы
высокомерно отказаться от него, - да н вообще все время был начеку, хмурый,
загорелый, лохматый, с постоянной игрой челюстных желваков, - и всякое
Танина слово как бы отбрасывало в его сторону маленькую тень оскорбления,
и Боже мой, как он их всех ненавидел - ее двоюродных братьев, подруг, веселых
собак... Внезапно все это бесшумно смешалось, исчезло - и вот, в бархатной
темноте августовской ночи, он сидит на парковой калитке и ждет; покалывает
засунутая между рубашкой и телом записка, которую, как в старых романах,
ему принесла босая девчонка. Лаконический призыв на свидание показался
ему издевательством, но все-таки он поддался ему - и был прав: от ровного
шороха ночи отделился легкий хруст шагов. Ее приход, ее бормотание и близость
были для него чудом; внезапное прикосновение ее холодных, проворных пальцев
изумило его чистоту. Сквозь деревья горела огромная, быстро поднимавшаяся
луна. Обливаясь слезами, дрожа и солеными губами слепо тычась в него, Таня
говорила, что завтра уезжает с матерью на юг и что все кончено, о, как
можно было быть таким непонятливым... "Останьтесь, Таня", - взмолился он,
но поднялся ветер, она зарыдала еще пуще... когда же она убежала, он остался
сидеть неподвижно, слушая шум в ушах, а погодя пошел прочь по темной и
как будто шевелившейся дороге, и потом была война с немцами, и вообще все
как-то расползлось, - но постепенно стянулось снова, и он уже был ассистентом
профессора Бэра (Behr) на чешском курорте, а в 1924 году, что ли, работал
у него в Савойе, и однажды - кажется, в Шамони - попался молодой советский
геолог, разговорились, и, упомянув о том, что тут пятьдесят лет тому назад
погиб смертью простого туриста Федченко (исследователь Ферганы!), геолог
добавил, что вот постоянно так случается: этих отважных людей
смерть так привыкла преследовать в диких горах и пустынях, что
уже без особого умысла, шутя, задевает их при всяких других
обстоятельствах и, к своему же удивлению, застает их врасплох,
- вот так погибли и Федченко, и Северцев, и Годунов-Чердынцев,
не говоря уже об иностранных классиках - Сник,
Дюмон-Дюрвилль... А еще через несколько лет Иннокентий был
проездом в Париже и, посетив по делу коллегу, уже бежал вниз по
лестнице, надевая перчатку, когда на одной из площадок вышла из
лифта высокая сутуловатая дама, в которой он мгновенно узнал
Елизавету Павловну. "Конечно, помню вас, еще бы не помнить", -
произнесла она, глядя на в лицо ему, а как-то через его плечо,
точно за ним стоял кто-то (она чуть косила). "Ну, пойдемте к
нам, голубчик", - продолжала она, выйдя из мгновенного
оцепенения, и отвернула носком угол толстого, пресыщенного
пылью мата, чтобы достать из-под него ключ. Иннокентий вошел за
ней, мучась, ибо никак не мог вспомнить, что именно
рассказывали ему по поводу того, как и когда погиб ее муж..
А потом пришла домой Таня, вся как-то уточнившаяся
за эти двадцать лет, с уменьшившимся лицом и подобревшими
глазами, - сразу закурила, засмеялась, без стеснения вспоминая
с ним то отдаленное лето, - и он все дивился, что и Таня, и ее
мать не поминают покойного и так просто говорят о прошлом, а не
плачут навзрыд, как ему, чужому, хотелось плакать, - или, может
быть, держали фасон? Появилась бледная, темноголовая девочка
лет десяти - "А вот моя дочка, - ну пойди сюда", - сказала
Таня, суя порозовевший окурок в морскую раковину, служившую
пепельницей. Вернулся домой Танин муж, Кутасов, и Елизавета
Павловна, встретив его в соседней комнате, предупредила о госте
на своем, вывезенном из России, домашнем французском языке: "Le
fils du maitre d.eccole ches nous au village", - и тут
Иннокентий вспомнил, как Таня сказала раз подруге, намекая на
его (красивые) руки, "regarde ses mains",- и теперь, слушая,
как девочка с чудесной, отечественной певучестью отвечает на
вопросы матери, он успел злорадно подумать: "Небось, теперь не
на что учить детей по-иностранному", то есть не сообразил
сразу, что ныне в этом русском языке и состоит как раз самая
праздная, самая лучшая роскошь..
Беседа не ладилась; Таня, что-то спутав, уверяла,
что он ее когда-то учил революционным стихам о том, как деспот
пирует, а грозные буквы давно на стене уж чертит рука роковая.
"Другими словами, первая стенгазета", - сказал Кутасов,
любивший острить. Еще выяснилось, что Танин брат живет в
Берлине, и Елизавета Павловна, принялась рассказывать о нем...
Вдруг Иннокентий почувствовал: ничто-ничто не пропадает, в
памяти накопляются сокровища, растут скрытые склады в темноте,
в пыли, и вот кто-то проезжий вдруг требует у библиотекаря
книгу, невыдававшуюся двадцать лет. Он встал, простился, его
не очень задерживали. Странно: дрожали ноги. Вот какая
потрясающая встреча. Перейдя через площадь, он вошел в кафе,
заказал напиток, привстал, чтобы вынуть из-под себя свою же
задавленную шляпу. Какое ужасное на душе беспокойство... А
было ему беспокойно по нескольким причинам. Во-первых, потому
что Таня оказалась такой же привлекательной, такой же
неуязвимой, как и некогда...
Берлин, 1936 г.
Владимир Набоков.
Бритва
Недаром в полку звали его: Бритва. У этого человека лицо
было лишено анфаса. Когда его знакомые думали о нем, то могли
его представить себе только в профиль, и этот профиль был
замечательный: нос острый, как угол чертежного треугольника,
крепкий, как локоть, подбородок, длинные нежные ресницы, какие
бывают у очень упрямых и жестоких людей. Прозывался он Иванов.
В той кличке, которую ему некогда дали, было странное
ясновидение. Нередко бывает, что человек по фамилии
Штейн становится превосходным минералогом. И капитан
Иванов, попав, после одного эпического побега и многих пресных
мытарств, в Берлин, занялся именно тем, на что его давняя
кличка намекала,-- цирюльным делом. Служил он в небольшой, но
чистой парикмахерской, где кроме него стригли и брили двое
подмастерий, относившихся с веселым уважением к "русскому
капитану", и был еще сам хозяин -- кислый толстяк, с серебряным
грохотом поворачивавший ручку кассы,-- и рще малокровная,
прозрачная маникюрша, которая, казалось, высохла от
прикосновении к бесчисленным человеческим пальцам, ложившимся
по пяти штук сразу на бархатную подушечку перед ней. Иванов
работал отлично, но некоторой помехой было то, что плохо он
говорил по-немецки. Впрочем, он скоро понял, как нужно
поступать, а именно: ставить после одной фразы вопросительное
"нихт?" ( Нет (нем.)) а после следующей вопросительное "вас?"
(Что (нем.)) -- и потом опять "нихт?" итак далее, вперемежку. И
замечательно, что, хотя он научился стричь только в Берлине,
ухватки у него были точно такие же, как у российских стригунов,
которые, как известно, много стрекочат ножницами впустую --
пострекочат, нацелятся, отхватят клок, другой, и опять быстро,
быстро, словно по инерции, продолжают хлопотать лезвиями в
воздухе. Его коллеги уважали его как раз за этот щегольский
звон.
Ножницы да бритва, несомненно, холодные оружия, и этот
постоянный металлический трепет был чем-то приятен воинственной
душе Иванова. Человек он был злопамятный и неглупый. Его
большую, благородную, великолепную отчизну какой-то скучный шут
погубил ради красного словца, и это он простить не мог. В душе
у него, как туго свернутая пружина, сжималась до поры до
времени месть.
Однажды, в очень жаркое, сизое, летнее утро, оба коллеги
Иванова, пользуясь тем, что в это рабочее время посетителей
почти не бывает, отпросились на часок, а сам хозяин, умирая от
жары и давно зреющего желания, молча увел в заднюю комнату
бледненькую, на все согласную маникюршу. Иванов, оставшись один
в светлой парикмахерской, просмотрел газету и потом, закурив,
вышел, весь белый, на порог и стал глядеть на прохожих.
Мимо мелькали люди в сопровождении своих синих теней,
которые ломались на краю панели и бесстрашно скользили под
сверкавшие колеса автомобилей, оставлявших на жарком асфальте
ленточные отпечатки, подобные узорчатым шкуркам змей. И вдруг
прямо на белого Иванова свернул с тротуара плотный, низенького
роста господин в черном костюме, котелке и с черным портфелем
под мышкой. Иванов, мигая от солнца, посторонился, пропустил
его в парикмахерскую.
Тогда вошедший отразился во всех зеркалах сразу -- в
профиль, вполоборота, потом восковой лысиной, с которой
поднялся, чтобы зацепиться за крюк, черный котелок. И когда
господин повернулся лицом к зеркалам, сиявшим над мраморными
подставками, на которых золотом и зеленью отливали флаконы,
Иванов мгновенно узнал это подвижное, пухлявое лицо, с
пронзительными глазками и толстым родимым прыщом у правого
крыла носа.
Господин молча сел перед зеркалом и, промычав что-то,
постучал тупым пальцем по неопрятной щеке, что значило:
бриться. Иванов, в каком-то тумане изумления, завернул его в
простыню, взбил тепловатую пену в фарфоровой чашечке, кисточкой
стал мазать господину щеки, круглый подбородок, надгубье,
осторожно обошел родимый прыщ, указательным пальцем стал
втирать пену,--и все это делал машинально -- так Он был
потрясен встретить опять этого человека.
Теперь лицо господина оказалось в белой рыхлой массе пены
до глаз, а глаза были маленькие, блестящие, как мерцательные
колесики часового механизма. Иванов открыл бритву, и когда стал
точить ее о ремень, вдруг оправился от своего изумления и
почувствовал, что этот человек в его власти.
И, наклонившись через восковую лысину, он приблизил синее
лезвие бритвы к мыльной маске и очень тихо сказал:
-- Мое почтение, товарищ. Давно ли вы из наших мест? Нет,
прошу вас не двигаться, а то я могу вас уже сейчас порезать.
Мерцательные колесики заходили быстрее, взглянули на
острый профиль Иванова, остановились.
Иванов тупым краем бритвы снял лишнее хлопье пены и
продолжал:
-- Я вас очень хорошо помню, товарищ... Простите, вашу
фамилию мне неприятно произнести. Помню, как вы допрашивали
меня, в Харькове, лет шесть тому назад. Помню вашу подпись,
дорогой мой... Но, как видите, я жив.
И тогда случилось следующее: глазки забегали и вдруг
плотно закрылись. Человек зажмурился, как жмурился тот дикарь,
который полагал, что с закрытыми глазами он невидим.
Иванов нежно водил бритвой по шуршащей, холодной щеке. --
Мы совершенно одни, товарищ. Понимаете ? Вот, не так скользнет
бритва, и сразу будет много крови. Тут вот бьется сонная
артерия. Много крови, очень даже много. Но до этого я хочу,
чтобы лицо у вас было прилично выбрито, и кроме того хочу вам
кое-что рассказать. Иванов осторожно приподнял двумя пальцами
мясистый кончик его носа и все так же нежно стал брить
пространство над губой.
-- Дело вот в чем, товарищ: я все помню, отлично помню и
хочу, чтобы и вы вспомнили...
И тихим голосом Иванов стал рассказывать, неторопливо брея
неподвижное, откинутое назад лицо. И этот рассказ, должно быть,
был очень страшен, ибо изредка его рука останавливалась и он
совсем близко наклонялся к господину, который в белом саване
простыни сидел, как мертвый, прикрыв выпуклые веки.
-- Вот и все,-- вздохнул Иванов.-- Вот и весь рассказ. Как
вы думаете, чем можно искупить все это? С чем сравнивают острую
шашку? И еще подумайте: мы совершенно одни, совершенно одни.
-- Покойников всегда бреют,-- продолжал Иванов, снизу
вверх проводя лезвием по его натянутой шее.-- Бреют и
приговоренных к смертной казни. И теперь я брею вас. Вы
понимаете, что сейчас будет?
Человек сидел не шевелясь, не раскрывая глаз. Теперь с его
лица сошла мыльная маска, следы пены оставались только на
скулах, я около ушей. Это напряженное, безглазое, полное лицо
было так бледно, что Иванов подумал было, не хватил ли его
паралич, но, когда он плашмя приложил бритву к его щеке,
человек вздрогнул всем корпусом. Глаз, впрочем, он не открыл.
Иванов поспешно отер ему лицо, плюнул пудрой в него из
выдувного флакона.
-- Будет с вас,-- сказал он спокойно.-- Я доволен, можете
идти.
С брезгливой поспешностью он сдернул с его плеч простыню.
Человек остался сидеть.
-- Вставай, дура! -- крикнул Иванов и поднял его за рукав.
Тот застыл, с плотно закрытыми глазами, посредине зальца.
Иванов напялил на него котелок, сунул ему портфель под руку --
и повернул его к двери. Только тогда человек двинулся, его лицо
с закрытыми глазами мелькнуло во всех зеркалах; как автомат, он
переступил порог двери, которую Иванов держал открытой, и все
той же механической походкой, сжимая вытянутой одеревеневшей
рукой портфель и глядя в солнечную муть улицы, как у греческих
статуй, глазами,-- ушел.
---------------------------------------------------------------------------
Впервые рассказ был опубликован в газете "Руль" (Берлин)
19 февраля 1926 г.
Владимир Набоков.
Нежить
Я задумчиво пером обводил круглую, дрожащую тень
чернильницы. В дальней комнате пробили часы, а мне, мечтателю,
померещилось, что кто-то стучится в дверь,-- сперва тихохонько,
потом все громче; стукнул двенадцать раз подряд и выжидательно
замер. -- Да, я здесь, войдите,..
Ручка дверная застенчиво скрипнула, склонилось пламя
слезящейся свечи, и он бочком вынырнул из прямоугольника мрака
-- согнутый, серый, запорошенный пыльцою ночи морозной и
звездистой... Знал я лицо его -- ах, давно знал!
Правый глаз был еще в тени, левый пугливо глядел иа меня,
продолговатый, дымчато-зеленый; и зрачок рдел, как точка
ржавчины... А этот мшисто-серый клок на виске, да
бледно-серебристая, едва приметная бровь,-- а смешная морщинка
у безусого рта,-- как это все дразнило, бередило смутно память
мою! Я встал -- он шагнул вперед.
Худое пальтишко застегнуто было как-то не так --
по-женски; в руке он держал шапку -- нет, темный, неладный
узелок,-- шапки-то не было вовсе...
- Да, конечно, я знал его -- даже, пожалуй, любил,--
только вот никак придумать не мог, где и когда мы встречались,
а, верно, встречались мы часто, иначе я не запомнил бы так
твердо вон этих бруснично-красных губ, заостренных ушей, кадыка
забавного...
С приветливым бормотаньем я пожал его легкую, холодную
руку, тронул спинку дряхлого кресла. Он сел, как ворона на
пень, и заговорил торопливо:
-- Так жутко на улицах. Я и зашел. Зашел проведать тебя.
Узнаешь? Мы ведь с тобой, бывало, что ни день резвились вместе,
аукались... Там -- на родине... Неужто забыл?
Голос его словно ослепил меня, в глазах запестрело, голова
закружилась; я вспомнил счастье, гулкое, безмерное,
невозвратное счастье...
Нет, не может быть! Я -- один... Это все -- лишь бред
прихотливый! Но рядом со мной и вправду кто-то сидел --
костлявый, нелепый, в ушастых немецких сапожках, и голос его
звенел, шелестел, золотой, сочно-зеленый, знакомый, а слова
были все такие простые, людские...
-- Ну вот -- вспомнил... Да, я -- прежний Леший, задорная
нежить... А вот и мне пришлось бежать...
Он вздохнул глубоко, и почудилось мне вновь -- тучи
шатучие, высокие волны листвы, блестки бересты что брызги пены,
да вечный, сладостный гул... Он нагнулся ко мне, мягко заглянул
в глаза.
-- Помнишь лес наш, ель черную, березу белую? Вырубили...
Жаль было мне нестерпимо; вижу, березки хрустят, валятся, а чем
помогу? В болото загнали меня, плакал я, выл, выпью бухал -- да
скоком-скоком в ближний бор.
Тосковал я там; все отхлипать не мог... Только стал
привыкать -- глядь, бора и нет -- одно сизое гарево. Опять
пришлось побродяжить. Подыскал я себе лесок -- хороший лесок
был, частый, темный, свежий,-- а все как-то не то... Бывало, от
зари до зари играл я, свистал неистово, бил в ладоши, прохожих
пугал... Сам помнишь: заплутался ты однажды в глуши моей -- ты
и белое платьице,-- а я тропинки в узел связывал, стволы
кружил, мигал сквозь листву -- всю ночь проморочил... Но я так
только, шутки ради, даром что чернили меня... А тут я
присмирел; невеселое было новоселье... Днем и ночью вокруг все
трещало что-то. Сперва я думал -- свой брат, леший там тешится;
окликнул, прислушался. Трещит себе, громыхает -- нет, не
по-нашему выходит. Раз, под вечер, выскочил я на прогалину --
вижу, лежат люди -- кто на спине, кто на брюхе. Ну, думаю,
поразбужу их, расшевелю! Стал я ветвями встряхивать, шишками
лукаться, шуршать, гукать... Битый час провозился-- все ни к
чему. А как ближе взглянул, так и обмер. У того голова на одной
красной ниточке висит, у того вместо живота -- ворох толстых
червей... Не вытерпел я. Завыл, подпрыгнул и давай бежать...
Долго я скитался по лесам разным, а все житья нет. То
тишь, пустыня, скука смертная, то жуть такая, что и лучше ас
вспоминать! Наконец решился: в мужичка перекинулся, в бродягу с
котомкой, да и ушел совсем: прощай, Русь! Ну а там, мне братец
мой. Водяной пособил. Тоже, бедняга, спасался. Все дивился он:
времена, говорит, какие настали -- просто беда. И то сказать:
он хоть и встарь баловался, людей там заманивал (уж очень был
гостеприимен), да зато как лелеял, как ласкал их у себя на
золотом дне, какими песнями чаровал! А нынче, говорит, все
только мертвецы плывут, видимо-невидимо, а влага речная что
руда, густая, теплая, липкая; дышать нечем... Он меня и взял с
собой. Сам-то в дальнем море мыкается, а меня на туманный
бережок по пути высадил -- иди, брат, найди себе кустик. Ничего
я не нашел и попал сюда в этот чужой, страшный, каменный
город... Вот и стал я человеком, воротнички, сапожки, все как
следует -- даже научился говорить по-ихнему...
Он приумолк. Глаза его блестели, как мокрые листья, руки
скрещены были, и в зыбком отблеске заплывшей свечи
странно-странно мерцали бледные волосы, налево зачесанные.
-- Я знаю, ты тоже тоскуешь,-- снова зазвенел яркий
голос,-- но твоя тоска, по сравнению с моею буйной, ветровою
тоской,-- лишь ровное дыханье спящего. И подумай только: никого
из племени нашего на Руси не осталось. Одни туманом взвились,
другие разбрелись по миру. Родные реки печальны, ничья резвая
рука не расплескивает лунных заблестков, сиротеют, молчат
случайно не скошенные колокольчики -- прежние голубые гусли
легкого Полевого, соперника моего. Косматый, ласковый Постен
покинул, плача, твой опозоренный, оплеванный дом, и зачахли
рощи, умилительно-светлые, волшебно-мрачные рощи...
А ведь мы вдохновенье твое, Русь, непостижимая твоя
красота, вековое очарованье... И все мы ушли, изгнанные
безумным землемером.
Друг, я скоро умру, скажи мне что-нибудь, скажи, что
любишь меня, бездомного призрака, подсядь ближе, дай руку...
Зашипев, погасла свеча. Холодные пальцы коснулись ладони
моей, грустный, знакомый смех прозвенел и умолк. Когда я зажег
свет, уж никого в кресле не было... никого... Только в комнате
чудесно-тонко пахло березой да влажным мхом...
---------------------------------------------------------------------------
Впервые рассказ был опубликован в газете "Руль" (Берлин)
7 января 1921 г.
Драка
1
По утрам, если солнце приглашало меня, я ездил за город
купаться. У конечной остановки трамвая, на зеленой скамье,
проводники -- коренастые, в огромных тупых сапогах -- отдыхали,
вкусно покуривая, и потирали изредка тяжелые, пропахнувшие
металлом руки, глядя, как рядом, вдоль самых рельс, человек в
мокром фартуке поливает цветущий шиповник, как вода серебряным
гибким веером хлещет из блестящей кишки, то летая на солнце, то
наклоняясь плавно над трепещущими кустами. Я проходил мимо них,
зажав под мышкой свернутое полотенце, быстрым шагом направлялся
к опушке леса; там частые и тонкие стволы сосен,
шероховато-бурые внизу, телесного цвета повыше, были испещрены
мелкими тенями, и на чахлой траве под ними валялись, как бы
дополняя друг друга, лоскутки солнца и лоскутки газет. Внезапно
небо весело раздвигало стволы; по серым волнам песка я
спускался к озеру, где вскрикивали да поеживались голоса
купавшихся и мелькали на светлой глади темные поплавки голов.
На пологом скате навзничь и ничком лежали тела всех оттенков
солнечной масти -- иные еще белые с розоватым крапом на
лопатках, иные же жаркие, как мед или цвет крепкого кофе со
сливками. Я освобождался от рубашки, и сразу со слепою
нежностью наваливалось на меня солнце.
И каждое утро, ровно в девять, появлялся подле меня один и
тот же человек. Это был колченогий пожилой немец в штанах и
куртке полувоенного покроя, с большой лысой головой,
выглаженной солнцем до красного лоску. Он приносил с собой
черный, как старый ворон, зонтик и ладно схваченный тюк,
который тотчас делился на серое одеяло, купальную простыню и
пачку газет. Одеяло он аккуратно раскладывал на песке и,
оставшись в одних трусиках, заранее надетых под штаны, преуютно
на одеяле устраивался, прилаживал раскрытый зонтик за головой,
чтобы тень падала только на лицо, и принимался за газеты.
Я искоса следил за ним, примечая темную, словно
расчесанную шерсть на его крепких, кривых ногах, пухловатое
брюхо с глубоким пупом, глядящим, как глаз, в небо,-- и очень
мне было занятно гадать, кто этот человек, так благочестиво
любивший солнце.
Мы валялись на песке часами. По небу текли волнующимся
караваном летние облака -- облака-верблюды, облака-шатры.
Солнце старалось проскользнуть между них, но они находили на
него ослепительным краем, воздух потухал, потом снова назревало
сиянье, но первым озарялся не наш, а супротивный берег,-- мы
еще были в тени, ровной и бесцветной, а там ложился уже теплый
свет, там тени сосен оживали на песке, вспыхивали вылепленные
из солнца маленькие, голые люди,-- и внезапно, как счастливое,
огромное око, раскрывалось сиянье и на нашей стороне. Тогда я
вскакивал на ноги, серый песок мягко обжигал мне ступни, я
бежал к воде, шумно в нее врезался. Хорошо потом высыхать на
угреве, чувствовать, как солнце вкрадчивыми устами жадно пьет
прохладный бисер, оставшийся на теле.
Немец мой захлопывает зонтик и, осторожно вздрагивая
кривыми икрами, в свой черед спускается к воде, где, по обычаю
пожилых купальщиков омывши сначала голову, широким движением
пускается вплавь. Продавец кислых леденцов проходит берегом,
выкрикивая свой товар. Двое других в купальных костюмах быстро
проносят ведро с огурцами -- и соседи мои по солнцу,
грубоватые, на диво сложенные молодцы, подхватывают короткие
возгласы торговцев, искусно подражая им. Голый младенец, весь
черный от сырого песка, прилипшего к нему, ковыляет мимо меня,
и смешно прыгает маленький клювик между неловких толстеньких
ног. Рядом сидит его мать, полураздетая, миловидная,
расчесывает, закусив шпильки, свои черные длинные волосы. А
подальше, у самой опушки, коричневые юноши сильно играют в мяч,
швыряя его одной рукой, и оживает в этом движении бессмертный
размах дискобола, и вот аттическим шорохом закипают на легком
ветру сосны, и сдается мне, что весь мир, как вон тот, большой
и плотный, мяч, перелетел дивной дугой о6ратно в охапку нагого
языческого бога. И в это мгновенье с каким-то эоловым возгласом
всплывает над соснами аэроплан, и смуглый атлет, прервав игру,
смотрит на небо, где к солнцу несутся два синих крыла, гуденье,
восторг Дедала. Мне хочется все это рассказать моему соседу,
когда, тяжело дыша, скаля неровные зубы, он выходит из воды и
ложится опять на песок. Но немецких слов у меня слишком мало, и
только поэтому он не понимает меня -- зато улыбается мне всем
существом, блеском лысины, черным пучком усов, веселым мясистым
брюхом с тропкой шерсти, сбегающей посередке.
2
Мне профессия его открылась совсем случайно. Как-то в
сумерки, когда глуше ревут автомобили и по-южному горят в синем
воздухе горки апельсинов на лотках, я забрел в далекий квартал
и завернул в пивную утолить вечернюю жажду, столь знакомую
городским бродягам. Мой веселый немец стоял за блестевшей
стойкой, пускал из крана толстую струю, дощечкой срезал пену,
пышно переливавшуюся через край. На стойку облокотился огромный
тяжкий извозчик с седыми усищами и смотрел на кран, слушал
пиво, шипевшее, как лошадиная моча. Подняв на меня глаза,
хозяин дружелюбно осклабился, налил пива и мне, звонко кинул
монету в ящик. Рядом мыла и вытирала стаканы, проворно скрипя
тряпкой, девушка в клетчатом платье, светловолосая, с острыми
розовыми локтями. В тот же вечер я узнал, что это его дочь, что
зовут ее Эмма, а его самого -- Краузе. Я сел в уголок и стал не
спеша потягивать легкое, белогривое пиво, чуть отдававшее
металлом. Кабачок был обычного типа -- две-три питейных
рекламы, оленьи рога, низкий темный потолок в гирляндах
бумажных флажков, след какого-то фестиваля. Позади стойки на
полках блестели бутылки, повыше крупно тикали часы,
старомодные, в виде шалашика с выскакивавшей кукушкой. Чугунная
печка тянула свою кольчатую трубу вдоль стены и перегибала ее в
пестроту потолочных флажков. На голых крепких столах грязно
белели картонные подставки для пивных кружек. У одного из них
сонный мужчина с аппетитными складками жира на затылке и
белозубый угрюмый парень, с виду наборщик или монтер, играли в
кости.
Было хорошо, покойно. Часы, не торопясь, отламывали сухие
дольки времени, Эмма позвякивала стеклом и все посматривала в
угол, где в узком зеркале, пересеченном золотыми литерами
рекламы, отражался острый профиль монтера и рука его, поднявшая
черную воронку с игральными костями.
На следующее утро я опять проходил мимо коренастых
трамвайщиков, мимо веера воды, в котором дивно скользила
радуга, и очутился опять на озерном берегу, где уже полеживал
Краузе. Он высунул из-под зонтика потное лицо и заговорил -- о
воде, о зное. Я лег, зажмурился от солнца, и, когда открыл
глаза, все кругом было голубое. Вдруг по береговой дороге, в
пятнах солнца между сосен, прокатил небольшой фургон, за ним --
полицейский ня велосипеде. В фургоне билась, заливалась тонким
рыдающим лаем пойманная собачонка. Крауэе привстал, изо всех
сил крикнул: "Осторожно! ловец собак!" -- и сразу кто-то
подхватил этот крик, крик передавался из глотки в глотку,
огибая круглое озеро, опережая ловца, и предупрежденные люди
бросались к своим собакам, напяливали им намордники,
нащелкивали привязи. Крауэе с удовольствием прослушал
удаляющиеся звучные повторения и добродушно подмигнул мне:
"Так. Ни одной больше не схватит".
Я стал довольно часто заходить в его кабачок. Мне очень
нравилась Эмма -- се голые локти и маленькое птичье лицо с
пустыми и нежными глазами. Но особенно нравилось мне, как она
глядела на своего любовника монтера, когда он лениво
облокачивался на стойку. Я видел его сбоку -- горестную злобную
морщину у рта, горящий волчий глаз, синюю щетину на впалой,
давно нс выбритой щеке. Она глядела на него с таким испугом и
любовью, пока он, пристально впившись в нее взором, что-то тихо
ей говорил, она так доверчиво кивала головой, полуоткрыв
бледные губы,-- что мне в моем углу становилось восхитительно
весело и легко, словно Бог подтвердил мне бессмертие души или
гений похвалил мои книги. Я запомнил также мокрую от пивной
пены руку монтера, большой палец этой руки, сжавший кружку,--
громадный черный ноготь с трещиной посередке.
Последний раз, когда я побывал там, вечер, помнится, был
душный, грозовой, потом поднялся вихрь, и на площади люди
побежали к лестнице подземной станции: в пепельной мгле площади
ветер рвал одежды, как на картине "Гибель Помпеи". Хозяину в
тусклом кабачке было жарко, он расстегнул ворот и хмуро ужинал
с двумя лавочниками. Было уже поздно, и по стеклам шуршал
дождь, когда пришел монтер. Он вымок, продрог и с досадой
пробормотал что-то, увидя, что нет Эммы за стойкой. Краузе
молчал, жуя серую, как булыжник, колбасу.
И тут я почувствовал, что сейчас произойдет нечто
удивительное. Я много выпил, и душа моя, жадное, глазастое мое
нутро требовало зрелищ. Началось все очень просто. Монтер,
подойдя к стойке, небрежно налил себе рюмку коньяку из
клювастой бутылки, проглотил, отер губы кистью руки и,, хлопнув
себя по картузу, двинулся к двери. Краузе опустил крестом нож и
вилку на тарелку и громко
сказал:
-- Стой! Двадцать пфеннигов.
Монтер, взявшись было за ручку двери, обернулся: -- Я
полагаю, что я здесь у себя.
-- Ты не заплатишь? -- спросил Краузе.
Из глубины под часами вышла вдруг Эмма, посмотрела на
отца, на любовника, замерла. Над ней из шалашика выскочила с
писком кукушка и спряталась опять.
-- Оставьте меня в покое,-- медленно проговорил монтер и
вышел вон.
Тогда Краузе с удивительной живостью кинулся за ним,
рванул дверь. Допив остаток пива, я выбежал тоже: порыв сырого
ветра приятно хлынул мне в лицо.
Они стояли друг против друга на черной, блестевшей от
дождя панели и оба орали -- я не мог разобрать все слова и в
этом восходящем, рокочущем рыке, но одно слово отчетливо
повторялось в нем: двадцать, двадцать, двадцать. Несколько
людей уже остановились поглядеть на ссору -- я сам любовался
ею, отблеском фонаря на искаженных лицах, напряженной жилой на
шее Краузе,-- и при этом мне вспомнилось почему-то, что
однажды, в портовом притоне, я великолепно подрался с черным,
как жук, итальянцем: рука моя оказалась у него во рту и яростно
выжимала, старалась разорвать внутреннюю мокрую кожу его щеки.
Монтер и Краузе орали все громче. Мимо меня скользнула
Эмма, стала, не смела подойти, и только отчаянно вскрикивала :
-- Отто!.. Отец!.. Отто!.. Отец!..-- и при каждом ее
вскрике сдержанным, выжидательным гоготом колыхалась небольшая
толпа.
Они пустились в рукопашную с жадностью, глухо забухали
кулаки; монтер бил молча, а Краузе, ударяя, коротко гакал: ат,
ат. У тощего Отто сразу согнулась спина, темная кровь потекла
из ноздри -- он вдруг попытался схватить тяжелую руку, бившую
его по лицу, но вместо этого пошатнулся и рухнул ничком на
панель. К нему подбежали, скрыли его из виду. Я вспомнил, что
оставил на столике шапку, и вошел обратно в кабак. В нем
показалось странно тихо и светло. В углу сидела Эмма, уронив
голову на вытянутую через стол руку. Я подошел, погладил ее по
волосам, она подняла ко мне заплаканное лицо и снова опустила
голову. Тогда я осторожно поцеловал ее в нежный, пахнувший
кухней пробор и, найдя шапку, вышел на улицу. Там все еще
толпился народ. Краузе, тяжело дыша,-- как тогда на берегу,
когда он вылезал из воды,-- объяснял что-то полицейскому.
Я не знаю и знать не хочу, кто виноват, кто прав в этой
краткой истории. Ее можно было, конечно, повернуть совсем
иначе, с сочувствием рассказать, как из-за медной монетки
оскорблено было счастие, как Эмма проплакала всю ночь и, заснув
к утру, видела опять -- во сне -- - озверевшего отца, мявшего
ее любовника. А может быть, дело вовсе не в страданиях и
радостях человеческих, а в игре теней и света на живом теле, в
гармонии мелочей, собранных вот сегодня, вот сейчас
единственным и неповторимым образом.
---------------------------------------------------------------------------
Впервые рассказ был опубликован в газете "Руль" (Берлин)
26 сентября 1925 г.
Владимир Набоков.
Слово
Унесенный из дольней ночи вдохновенным ветром сновиденья,
я стоял на краю дороги, под чистым небом, сплошь золотым, в
необычайной горной стране. Я чувствовал, не глядя, глянец, углы
и грани громадных мозаичных скал, и ослепительные пропасти, и
зеркальное сверканье многих озер, лежащих где-то внизу, за
мною. Душа была схвачена ощущеньем божественной разноцветности,
воли и вышины: я знал, что я в раю. Но в моей земной душе
острым пламенем стояла единая земная мысль -- и как ревниво,
как сурово охранял я се от дыханья исполинской красоты,
окружившей меня... Эта мысль, это голое пламя страданья, была
мысль о земной моей родине: босой и нищий, на краю горной
дороги я ждал небожителей, милосердных и лучезарных, и ветер,
как предчувствие чуда, играл в моих волосах, хрустальным гулом
наполнял ущелья, волновал сказочные шелка деревьев, цветущих
между скал, вдоль дороги; вверх по стволам взлизывали длинные
травы, словно языки огня; крупные цветы плавно срывались с
блестящих ветвей и, как летучие чаши, до краев налитые солнцем,
скользили по воздуху, раздувая прозрачные, выпуклые лепестки;
запах их, сырой и сладкий, напоминал мне все лучшее, что
изведал я в жизни.
И внезапно дорога, на которой я стоял, задыхаясь от
блеска, наполнилась бурей крыл... Толпой вырастая из каких-то
ослепительных провалов, шли жданные ангелы. Их поступь казалась
воздушной, словно движенье цветных облаков, прозрачные лики
были недвижны, только восторженно дрожали лучистые ресницы.
Между ними парили бирюзовые птицы, заливаясь счастливым
девическим смехом, и скакали гибкие оранжевые звери в
причудливых черных крапах: извивались они в воздухе, бесшумно
выбрасывали атласные лапы, ловили летящие цветы -- и кружась, и
взвиваясь, и сияя глазами, проносились мимо меня...
Крылья, крылья, крылья! Как передам изгибы их и оттенки?
Все они были мощные и мягкие -- рыжие, багряные, густо-синие,
бархатно-черные с огненной пылью на круглых концах изогнутых
перьев. Стремительно стояли эти крутые тучи над светящимися
плечами ангелов; иной из них, в каком-то дивном порыве, будто
не в силах сдержать блаженства, внезапно, на одно мгновенье,
распахивал свою крылатую красоту, и это было как всплеск
солнца, как сверканье миллионов глаз.
Толпы их проходили, взирая ввысь. Я видел: очи их--
ликующие бездны, в их очах -- замиранье полета. Шли они плавной
поступью, осыпаемые цветами. Цветы проливали на лету свой
влажный блеск: играли, крутясь и взвиваясь, яркие гладкие
звери: блаженно звенели птицы, взмывая и опускаясь, а я,
ослепленный, трясущийся нищий, стоял на краю дороги, и в моей
нищей душе все та же лепетала мысль: взмолиться бы, взмолиться
к ним, рассказать, ах, рассказать, что на прекраснейшей из
Божьих звезд есть страна -- моя страна,-- умирающая в тяжких
мороках. Я чувствовал, что, захвати я в горсть хоть один
дрожащий отблеск, я принес бы в мою страну такую радость, что
мгновенно озарились бы, закружились людские души под плеск и
хруст воскресшей весны, под золотой гром проснувшихся храмов...
И , вытянув дрожащие руки, стараясь преградить ангелам
путь, я стал хвататься за края их ярких риз, за волнистую,
жаркую бахрому изогнутых перьев, скользящих сквозь пальцы мои,
как пушистые цветы, я стонал, я метался, я в исступленье
вымаливал подаянье, но ангелы шли вперед и вперед, не замечая
меня, обратив ввысь точеные лики. Стремились их сонмы на
райский праздник, в нестерпимо сияющий просвет, где клубилось и
дышало Божество: о нем я не смел помыслить. Я видел огненные
паутины, брызги, узоры на гигантских, рдяных, рыжих, фиолетовых
крыльях, и надо мной проходили волны пушистого шелеста, шныряли
бирюзовые птицы в радужных венцах, плыли цветы, срываясь с
блестящих ветвей... "Стой, выслушай меня",-- кричал я, пытаясь
обнять легкие ангельские ноги,-- но их ступни -- неощутимые,
неудержимые -- скользили через мои протянутые руки, и края
широких крыл, вея мимо, только опаляли мне губы. И вдали
золотой просвет между сочной четко расцвеченных скал заполнялся
их плещущей бурей; уходили они, уходили, замирал высокий
взволнованный смех райских птиц, перестали слетать цветы с
деревьев: я ослабел, затих...
И тогда случилось чудо: отстал один из последних ангелов,
и обернулся, и тихо приблизился ко мне. Я увидел его глубокие,
пристальные, алмазные очи под стремительными дугами бровей. На
ребрах раскинутых крыл мерцал как будто иней, а сами крылья
были серые, неописуемого оттенка серого, и каждое перо
оканчивалось серебристым серпом. Лик его, очерк чуть
улыбающихся губи прямого, чистого лба напоминал мне черты,
виденные на земле. Казалось, слились в единый чудесный лик
изгибы, лучи и прелесть всех любимых мною лиц -- черты людей,
давно ушедших от меня. Казалось, все те знакомые звуки, что
отдельно касались слуха моего, ныне заключены в единый
совершенный напев.
Он подошел ко мне, он улыбался, я не мог смотреть на него.
Но, взглянув на его ноги, я заметил сетку голубых жилок на
ступне и одну бледную родинку -- и по этим жилкам, и по этому
пятнышку я понял, что он еще не совсем отвернулся от земли, что
он может понять мою молитву.
И тогда, склонив голову, прижав обожженные, яркой глиной
испачканные ладони к ослепленным глазам, я стал рассказывать
свою скорбь. Хотелось мне объяснить, как .прекрасна моя страна
и как страшен ее черный обморок, но нужных слов я не находил.
Торопясь и повторяясь, я лепетал все о каких-то мелочах, о
каком-то сгоревшем доме, гдр некогда солнечный лоск половиц
отражался в наклонном зеркале, о старых книгах и старых липах
лепетал я, о безделушках, о первых моих стихах в кобальтовой
школьной тетради, о каком-то сером валуне, обросшем дикой
малиной посреди поля, полного скабиоз и ромашек, но самое
главное я никак высказать не мог -- путался я, осекался, и
начинал сызнова, и опять беспомощной скороговоркой рассказывал
о комнатах в прохладной и звонкой усадьбе, о липах, о первой
любви, о шмелях, спящих на скабиозах... Казалось мне, что вот
сейчас-сейчас дойду до самого главного, объясню все горе моей
родины, но почему-то я мог вспомнить только о вещах маленьких,
совсем земных, не умеющих ни говорить, ни плакать теми
крупными, жгучими, страшными слезами, о которых я хотел и не
мог рассказать...
Замолк я, поднял голову. Ангел с тихой внимательной
улыбкой неподвижно смотрел на меня своими продолговатыми
алмазными очами -- и я почувствовал, что понимает он все...
-- Прости меня,-- воскликнул я, робко целуя родинку на
светлой ступне,-- прости, что я только умею говорить о
мимолетном, о малом. Но ты ведь понимаешь... Милосердный, серый
ангел, ответь же мне, помоги, скажи мне, что спасет мою страну?
И на мгновенье обняв плечи мои голубиными своими крылами,
ангел молвил единственное слово, и в голосе его я узнал все
любимые, все смолкнувшие голоса. Слово, сказанное им, было так
прекрасно, что я со вздохом закрыл глаза .
Впервые рассказ был опубликован в газете "Руль" (Берлин) 7
января 1923 г.
Владимир Набоков.
Случайность
Он служил лакеем в столовой германского экспресса. Звали
его так: Алексей Львович Лужин.
Ушел он из России пять лет тому назад и с тех пор,
перебираясь из города в город, перепробовал немало работ и
ремесел: был батраком в Турции, комиссионером в Вене, маляром,
приказчиком и еще чем-то. Теперь по обеим сторонам длинного
вагона лились, лились поля, холмы, поросшие вереском, сосновые
перелески,-- и бульон, в толстых чашках на подносе, который он
гибко проносил по узкому проходу между боковых столиков,
дымился и поплескивал. Подавал он с мастерской торопливостью,
ловко подхватывал и раскидывал по тарелкам ломти говядины,-- и
при этом быстро наклонялась его стриженая голова, напряженный
лоб, черные, густые брови, подобные перевернутым усам.
В пять часов дня вагон приходил в Берлин, в семь катил
обратно по направлению к французской границе. Лужин жил, как на
железных качелях: думать и вспоминать успевал только ночью, в
узком закуте, где пахло рыбой и нечистыми носками. Вспоминал он
чаще всего кабинет в петербургском доме -- кожаные пуговицы на
сгибах мягкой мебели,-- и жену свою, Лену, о которой пять лет
ничего не знал. Сам он чувствовал, как с каждым днем все
скудеет жизнь. От кокаина, от слишком частых понюшек
опустошалась душа,-- и в ноздрях, на внутреннем хряще,
появлялись тонкие язвы.
Когда он улыбался, крупные зубы его вспыхивали особенно
чистым блеском, и за эту русскую белую улыбку по-своему
полюбили его двое других лакеев -- Туго, коренастый, белокурый
берлинец, записывавший счета, и быстрый, востроносый, похожий
на рыжую лису Макс, разносивший пиво и кофе по отделениям. Но
за последнее время Лужин улыбался реже.
В те свободные часы, когда яркая хрустальная волна яда
била его, сияньем пронизывала мысли, всякую мелочь обращала в
легкое чудо, он кропотливо отмечал на листке все те ходы, что
предпримет он, чтобы разыскать жену. Пока он чиркал, пока еще
были блаженно вытянуты все те чувства, ему казалась необычайно
важной и правильной эта запись. Но утром, когда ломило голову и
белье прилипало к телу, он с отвращением и скукой глядел на
прыгающие, нечеткие строки. А с недавних пор другая мысль стала
занимать его. С той же тщательностью принимался он вырабатывать
план своей смерти -- и кривой отмечал паденья и взмахи чувства
страха и, наконец, чтобы облегчить дело, назначил себе
определенный срок: ночь с первого на второе августа. Занимала
его не столько сама смерть, как все подробности, ей
предшествующие, и в этих подробностях он так запутывался, что о
самой смерти забывал. Но, как только он начинал трезветь,
тускнела прихотливая обстановка той или другой выдуманной
гибели,-- и было ясно только одно: жизнь оскудела вконец, и
жить дальше незачем.
x x x
А первого августа, в половине седьмого вечера, в
просторном полутемном буфете берлинского вокзала сидела за
голым столом старуха Ухтомская, Марья Павловна, тучная, вся в
черном, с желтоватым, как у евнуха, лицом. Народу в зале было
немного. Мутно поблескивали медные гири висячих ламп под
высоким потолком. Изредка гулко громыхал отодвинутый стул.
Ухтомская строго взглянула на золотую стрелку стенных
часов. Стрелка толчком двинулась. Через минуту вздрогнула
опять. Старуха встала, подхватила свой черный глянцевитый
саквояж и шумящими, плоскими шагами, опираясь на шишковатую
мужскую трость, пошла к выходу.
У решетки ее ждал носильщик. Подавали поезд. Мрачные,
железного цвета, вагоны тяжело пятились, проходили один за
другим. На фанере международного, под средними окнами, белела
вывеска: Берлин -- Париж; международный, да еще ресторан, где в
окне мелькнули выставленные локти и голова рыжего лакея,-- они
напомнили сдержанную роскошь довоенного норд-экспресса.
Поезд стал; лязгнули буфера; длинный свистящий вздох
прошел по
колесам. Носильщик устроил Ухтомскую в отделении второго
класса, -- для курящих,-- так старуха просила. В углу у окна
уже подрезывал сигару господин с нагим оливковым лицом, в
костюме цвета мэкинтоша.
Марья Павловна расположилась напротив. Медленным взглядом
проверила, все ли вещи ее на верхней полке. Два чемодана,
корзина. Все. И на коленях глянцевитый саквояж. Строго пожевала
губами.
Ввалилась чета немцев, шумно дыша.
А за минуту до отхода поезда вошла дама, молодая,
большим накрашенным ртом, в черной плотной шляпе,
скрывающей лоб. Устроила вещи и ушла в коридор. Господин в
оливковом пиджаке посмотрел ей вслед. Она неумелыми рывками
подняла раму, высунулась, прощаясь с кем-то. Ухтомская уловила
лепет русской речи.
Поезд тронулся. Дама вернулась в купе. На лице еще
"медлила улыбка, погасла, лицо стало сразу усталым. Мимо окна
плыли задние кирпичные стены домов; на одной была реклама:
исполинская папироса, словно набитая золотой соломой. В лучах
низкого солнца горели крыши, мокрые от дождя. Марья Павловна не
выдержала. Мягко спросила по-русски:
-- Вам не помешает, если положу саквояж сюда?..
Дама встрепенулась: -- Ах, пожалуйста...
Оливковый господин в углу напротив одним глазом глянул на
нее через газету.
-- А я вот еду в Париж,-- сообщила Ухтомская, легко
вздохнув.-- -Там у меня сын. Боюсь, знаете, оставаться в
Германии.
Вынула из саквояжа просторный платок, крепко им потерла
нос-- -слева направо и обратно.
-- Боюсь. Говорят, революция тут будет. Вы ничего не
слыхали?
Дама покачала головой. Подозрительным взглядом окинула
господина с газетой, немецкую чету.
-- Я ничего не знаю. Третьего дня из Петербурга приехала.
Пухлое, желтое лицо Ухтомской выразило живое любопытство.
Поползли вверх мелкие брови.
-- Да што вы!..
Дама сказала быстро и тихо, все время глядя на носок
своего башмачка;
-- Да. Добрый человек вывез. Я тоже теперь в Париж. Там у
меня родственники.
Стала снимать перчатки. С пальца скатился золотой луч --
обручальное кольцо. Она поспешно его поймала. -- Вот, кольцо
все теряю. Руки, что ли, похудели. Замолчала, мигая ресницами.
В окно, сквозь стеклянную дверь в проход видать было, как
взмывают ровным рядом телеграфные струны. Ухтомская
пододвинулась к даме:
-- А скажите,-- шумным шепотом спросила она,-- ведь им-то
теперь... плохо? А?
Черный телеграфный столб пролетел, перебил плавный взмах
проволок. Они спустились, как флаг, когда спадает ветер. И
вкрадчиво стаАи подниматься опять... Поезд шел быстро между
воздушных стен широкого, золотистого вечера. В отделеньях,
где-то в потолке, потрескивало, дребезжало, словно сыпался
дождь на железную крышу. Немецкие вагоны сильно качало.
Международный, обитый снутри синим сукном, шел глаже и
беззвучнее остальных. В ресторане трое лакеев накрывали к
обеду. Один, с серой от стрижки головой и черными бровями,
вроде перевернутых усов, думал о баночке, лежащей в боковом
кармане. То и дело облизывался и потягивал носом. В баночке --
хрустальный порошок фирмы Мерк. Он раскладывал ножи и вилки,
вставлял в кольца нераспечатанные бутылки-- и вдруг не
выдержал. Растерянной, белой улыбкой окинул рыжего Макса,
спускавшего плотные занавеси,-- и бросился через шаткий
железный мостик в соседний вагон. Заперся в уборной. Осторожно
рассчитывая толчки, высыпал холмик белого порошка на ноготь
большого пальца, быстро и жадно приложил его к одной ноздре, к
другой, втянул, ударом языка слизал с ногтя искристую пыль,
пожмурился от се упругой горечи,-- и вышел из уборной пьяный,
бодрый,-- голова наливалась блаженным ледяным воздухом. Он
подумал, переходя между кожаных гармоник обратно в свой вагон:
вот сейчас легко умереть. Улыбнулся. Лучше подождать до ночи.
Жаль было сразу прервать действие упоительного яда. -- Давай
талоны, Гуго. Пойду раздавать. -- Нет, пойдет Макс. Макс это
делает быстрее. Держи, Макс. Рыжий лакей сжал в веснушчатом
кулаке книжечку билетов. Как лиса, скользнул между столиков.
Прошел в голубой коридор международного. Вдоль окон отчаянно
взмывали пять отчетливых струн. Небо меркло. В купе второго
класса старуха в черном платье, похожая на евнуха, дослушала,
тихо окая, рассказ о далекой, убогой жизни. -- А муж ваш --
остался? Дама широко распахнула глаза.
-- Нет. Он давно за границей. Так уж случилось. В самом
начале он поехал на юг, в Одессу. Ловили его. Я должна была
ехать туда, да не выбралась вовремя...
-- Ужасы, ужасы. И что же -- вы ничего не знаете о нем?
-- Ничего. Помню, решила, что он умер. Кольцо стала носить
на груди. Боялась, и кольцо отнимут. А в Берлине знакомые
сказали, что он жив, что кто-то видел его. Вот, объявление
поместила вчера в газете.
Дама торопливо вынула из потрепанной шелковой сумочки
свернутый газетный лист.
-- Вот, смотрите...
Ухтомская надела очки, прочла: "Елена Николаевна Лужина
просит откликнуться своего мужа, Алексея Львовича".
-- Лужин? -- сказала Ухтомская, отцепляя очки.-- уж не
Льва ли Сергеевича сын? Двое у него было. Не помню, как
звали...
Елена Николаевна светло улыбнулась:
-- Как хорошо... Вот это, право, неожиданно. Неужели вы
знали его отца?
-- Да как же, как же,-- самодовольно и ласково заговорила
Ухтомская.-- Лев Сергеич... Бывший улан... Усадьбы наши были
рядом. В гости приезжал.
-- Он умер,-- вставила Елена Николаевна. -- Слыхала,
слыхала. Царство ему небесное... С борзой всегда приходил. А
мальчиков плохо помню. Я сама восемь лет как за границей.
Младший как будто беленький был... заикался...
Елена Николаевна улыбнулась опять.
-- Да нет, это старший...
-- Ну, так я спутала, милая,-- мягко сказала Ухтомская.--
Память плоха. И Левушку Лужина не вспомнила бы если б сами не
назвали. А теперь все помню. Вечерком чай пил у нас. Вот, я вам
скажу...
Ухтомская слегка придвинулась и продолжала -- ясно, слегка
певуче, без грусти, будто знала, что говорить о хорошем можно
только хорошо, по-доброму, не досадуя на то, что оно исчезло:
-- Вот... Тарелки были у нас. Золотая, знаете, каемка, а
посередке -- по самой середке -- комар, ну, совсем настоящий...
Кто не знает, непременно захочет смахнуть...
Дверь в отделенье отворилась. Рыжий лакей предлагал талоны
на обед. Елена Николаевна взяла. Взял и оливковый господин,
сидевший в углу и с некоторых пор все пытавшийся поймать ее
взгляд.
-- А у меня -- свое,-- сказала Ухтомская,-- ветчина,
сдобная булка...
Рыжий лакей обежал все отделенья. Просеменил назад в
вагон-ресторан. Мимоходом подтолкнул локтем стриженого,
белозубого, стоявшего с салфеткой под мышкой на площадке. Тот
блестящими тревожными глазами посмотрел вслед Максу. Он
чувствовал во всем теле прохладную, щекочущую пустоту как будто
вот-вот сейчас все тело чихнет, вычихнет душу. В сотый раз
воображал он, как устроит свою смерть. Рассчитывал каждую
мелочь, словно решал шахматную задачу. Думал так: выйти ночью
на станции, обогнуть неподвижный вагон, приложить голову к щиту
буфера, когда другой вагон станут придвигать, чтобы прицепить к
стоящему. Два щита стукнутся. Между ними будет его наклоненная
голова. Голова лопнет, как мыльный пузырь. Обратится в радужный
воздух. Нужно будет покрепче стать на шпалу, покрепче прижать
висок к холодному щиту...
-- Не слышишь, что ли? Пора идти звать. Он испуганно
улыбнулся коренастому Гуго и пошел через вагоны, пошатываясь,
откидывая дверцы на ходу, громко и торопливо выкрикивая: "К
обеду! к обеду!".
В одном отделенье он мельком заметил желтоватое, полное
лицо старухи, развертывающей бутерброд. Это лицо показалось ему
необыкновенно знакомым. Спеша обратно через вагоны, он все
думал, кто бы это могла быть. Точно уже видел се во сне.
Чувство, что вот-вот чихнет тело, теперь стало определеннее:
вот-вот, сейчас вспомню. Но чем больше он напрягал мысли, тем
раздражительнее ускользало воспоминанье. Вернулся в столовую
хмурый. Раздувал ноздри. Горло сжимала спазма. Не мог
переглотнуть.
-- А ну, черт с ней... Какие пустяки...
По коридорам стали проходить, шатаясь, придерживаясь за
стенки, пассажиры. В потемневших стеклах уже залоснились
отраженья, хотя была еще видна желтая, тусклая полоса заката.
Елена Николаевна с тревогой заметила, что оливковый господин
выждал, пока она сама не встанет, и только тогда встал тоже. У
него были неприятно выпуклые глаза, стеклянные, налитые темным
йодом. По проходу он шел так, что чуть не наступал на нее,-- и
когда ее шарахало в сторону -- вагоны сильно качало,-- то
многозначительно покашливал. Ей почему-то вдруг показалось, что
это шпион, доносчик, и знала, что глупо так думать -- не в
России же она,-- и все-таки думала так... Уж слишком потрепало
душу за последнее время.
Он сказал что-то, когда они проходили по коридору
спального. Тогда она ускорила шаг. По тряскому мостику перешла
на площадку ресторана, следующего за международным. И тут,
внезапно, с какой-то грубой нежностью господин взял ее за руку
повыше локтя.
Она едва не вскрикнула и так сильно дернула руку, что
пошатнулась.
Господин сказал по-немецки, с иностранным выговором:
-- Мое сокровище...
Елена Николаевна круто повернула. Пошла обратно -- через
мостик, через международный, опять через мостик. Ей было
нестерпимо обидно. Лучше вовсе не обедать, чем сидеть против
этого чудовищного нахала. Принял ее Бог знает за кого. Только
потому, что она красит губы... -- Что вы, голубушка?.. Не идете
обедать? Ухтомская держала бутерброд. Из-под хлебного ломтя,
как розовый язык, торчал кусок ветчины.
-- Не пойду. Расхотелось. Простите меня -- я буду спать.
Старуха удивленно подняла тонкие брови. Потом продолжала
жевать.
А Елена Николаевна откинула голову и притворилась, что
спит. Вскоре она и впрямь задремала. Бледное, утомленное лицо
се изредка подергивалось. Крылья носа, там, где сошла пудра,
блестели. Ухтомская закурила папиросу с длинным картонным
мундштуком.
Спустя полчаса вернулся оливковый господин, невозмутимо
сел в угол свой, покопал зубочисткой в задних зубах. Потом
прикрыл глаза, поерзал, занавесил голову подолом пальто,
висевшего на крюке у окна. Еще через полчаса поезд замедлил
ход. Прошли, как призраки, фонари вдоль запотевших окон. Вагон
остановился, протяжно и облегченно вздохнув. Стало слышно, как
кто-то кашляет в соседнем отделении, как побегают шаги по
платформе. Поезд простоял долго -- по-ночному перекликались
далекие свистки,-- потом раскачнулся, двинулся.
Елена Николаевна проснулась. Ухтомская дремала, открыв
черный рот. Немецкой четы уже не было. Господин с лицом,
покрытым пальто, спал тоже, уродливо раскоряча ноги.
Она облизала запекшиеся губы. Устало приложила руки ко
лбу. И вдруг вздрогнула: с четвертого пальца исчезло кольцо.
Мгновенье она неподвижно глядела на свою голую руку.
Затем, с бьющимся сердцем, растерянно и торопливо стала шарить
по сиденью, по полу. Глянула на острое колено господина.
-- Ах, Господи, конечно... На площадке ресторана... Когда
руку отдернула...
Она выскочила из купе; шатаясь, сдерживая слезы, быстро
дыша, побежала по проходам... Один вагон... второй...
спальный... мягкий ковер... Дошла до конца международного и
сквозь заднюю дверь увидела -- просто -- воздух, пустоту,
ночное небо, черным клином убегающий путь.
Она подумала, что спутала, не в ту сторону пошла...
Всхлипнув, повернула назад.
Рядом, у двери уборной, стояла старушка -- в сером
переднике, с повязкой на рукаве -- похожая на сиделку. Держала
ведерцо, в нем торчала кисть.
-- Отцепили,-- сказала старушка и почему-то вздохнула,-- в
Кельне другой будет.
x x x
В вагоне-ресторане, оставшемся под сводами дремучего
ночного вокзала, лакеи убирали, подметали, складывали скатерти.
Лужин, кончив работу, вышел на площадку и встал в пройме двери,
опираясь боком на косяк. На вокзале было темно и пустынно.
Поодаль сквозь матовое облако дыма влажной звездою лучился
фонарь. Чуть блестели потоки рельс. И почему его так
встревожило лицо той старухи,-- он понять не мог. Все остальное
было ясно,-- только вот это слепое пятно мешало.
Рыжий, востроносый Макс вышел на площадку тоже. Подметал.
В углу заметил золотой луч. Нагнулся. Кольцо. Спрятала жилетный
карман. Юрко огляделся, не видел ли кто. Спина Лужина в пройме
двери была неподвижна. Макс осторожно вынул кольцо; при смутном
свете разглядел прописное слово и цифры, вырезанные снутри.
Подумал: "По-китайски...". А на самом деле было: "1 августа
1915 г. Алексей". Сунул кольцо обратно в карман. Спина Лужина
двинулась. Он не торопясь сошел вниз. Прошел наискось через
темную платформу к соседнему полотну -- покойной, свободной
походкой, словно прогуливался.
Сквозной поезд влетал в вокзал. Лужин дошел до края
платформы и легко спрыгнул. Угольная пыль хрустнула под
каблуком.
И в тот же миг одним жадным скоком нагрянул царовоз. Макс,
не понимая, видел издали, как промахнули сплошной полосой
освещенные окна.
---------------------------------------------------------------------------
Впервые рассказ был опубликован в газете "Сегодня" (Рига)
22 июня 1924 г.
Владимир Набоков. Кэмбридж (Эссе)
Есть милая поговорка: на чужбине и звезды из олова. Не
правда ли? Хороша природа за морем, да она не наша и кажется
нам бездушной, искусственной. Нужно упорно вглядываться, чтобы
ее почувствовать и полюбить; а, спервоначала, оранжерейным
чем-то веет от чуждых деревьев, и птицы все на пружинках, и
заря вечерняя не лучше сухонькой акварели. С такими чувствами
въезжал я в провинциальный английский городок, в котором, как
великая душа в малом теле, живет гордой жизнью древний
университет. Готическая красота его многочисленных зданий
(именуемых колледжами) стройно тянется ввысь; горят червонные
циферблаты на стремительных башнях; в проемах вековых ворот,
украшенных лепными гербами, солнечно зеленеют прямоугольники
газона; а против этих самых ворот пестреют выставки современных
магазинов, кощунственные, как цветным карандашом набросанные
рожицы на полях вдохновенной книги.
Взад и вперед по узким улицам шмыгают, перезваниваясь,
обрызганные грязью велосипеды, кудахтают мотоциклы и, куда ни
взглянешь, везде кишат цари города Кембриджа-- студенты:
мелькают галстухи наподобие полосатых шлагбаумов, мелькают
необычайно мятые, излучистые штаны, всех оттенков серого,
начиная с белесого, облачного и кончая темно-сизым, диким,--
штаны, подходящие на диво под цвет окружающих стен.
По утрам молодцы эти, схватив в охапку тетрадь и форменный
плащ, спешат на лекции, гуськом пробираются в залы, сонно
слушают, как с кафедры мямлит мудрая мумия, и, очнувшись,
выражают одобренье свое переливчатым топаньем, когда в тусклом
потоке научной речи рыбкой плеснется красное словцо. После
завтрака, напялив лиловые, зеленые, синие куртки, улетают они,
что вороны в павлиньих перьях, на бархатные лужайки, где до
вечера будут щелкать мячи, или на реку, протекающую с
венецианской томностью мимо серых, бурых стен и чугунных
решеток,-- и тогда Кэмбридж на время пустеет: дюжий городовой
зевает, прислонясь к фонарю, две старушонки в смешных черных
шляпах гагакают на перекрестке, мохнатый пес дремлет в ромбе
солнечного света... К пяти часам все оживает снова, народ валом
валит в кондитерские, где на каждом столике, как куча
мухоморов, лоснятся ядовито-яркие пирожные.
Сижу я, бывало, в уголке, смотрю по сторонам на все эти
гладкие лица, очень милые, что и говорить,-- но всегда как-то
напоминающие объявления о мыле для бритья, и вдруг становится
так скучно, так нудно, что хоть гикни и окна перебей...
Между ними и нами, русскими,-- некая стена стеклянная; у
них свой мир, круглый и твердый, похожий на тщательно
расцвеченный глобус. В их душе нет того вдохновенного вихря,
биения, сияния, плясового неистовства, той злобы и нежности,
которые заводят нас. Бог знает, в какие небеса и бездны; у нас
бывают минуты, когда облака на плечо, море по колено,-- гуляй,
душа! Для англичанина это непонятно, ново, пожалуй заманчиво.
Если, напившись, он и буянит, то буянство его шаблонно и
благодушно, и, глядя на него, только улыбаются блюстители
порядка, зная, что известной черты он не переступит. А с другой
стороны, никогда самый разъимчивый хмель не заставит его
расчувствоваться, оголить грудь, хлопнуть шапку оземь... Во
всякое время -- откровенности коробят его. Говоришь, бывало, с
товарищем о том, о сем, о скачках и стачках, да и сболтнешь по
простоте душевной, что вот, кажется, всю кровь отдал бы, чтобы
снова увидеть какое-нибудь болотце под Петербургом,-- но
высказывать мысли такие непристойно; он на тебя так взглянет,
словно ты в церкви рассвистался.
Оказалось, что в Кэмбридже есть целый ряд самых простых
вещей, которых, по традиции, студент делать не должен. Нельзя,
например, кататься по реке в гребной лодке,-- нанимай пирогу
или плот; не принято надевать на улице шапку -- город-де наш,
нечего тут стесняться; не полагается здороваться за руку,--
и, не дай бог, при встрече поклониться профессору: он
растерянно улыбнется, пробормочет что-то, споткнется. Немало
законов таких, и свежий человек нет-нет да и попадет впросак.
Если же буйный иноземец будет поступать все-таки по-своему, то
сначала на него подивятся -- экий чудак, варвар,-- а потом
станут избегать, не узнавать на улице. Иногда, правда,
подвернется добрая душа, падкая на зверей заморских, но
подойдет она к тебе только в уединенном месте, боязливо
озираясь, и навсегда исчезнет, удовлетворив свое любопытство.
Вот отчего, подчас, тоской набухает сердце, чувствуя, что
истинного друга оно здесь не сыщет. И тогда все кажется
скучным,-- и очки юркой старушки, у которой снимаешь комнату, и
сама комната с ее грязно-красным диваном, угрюмым камином,
нелепыми вазочками на нелепых полочках, и звуки, доносящиеся с
улицы,-- крик мальчишек-газетчиков: пайпа! пайпа!..
Но ко всему привыкаешь, подлаживаешься, учишься в чуждом
тебе подмечать прекрасное. Блуждая в дымчатый весенний вечер по
угомонившемуся городку, чуешь, что, кроме пестряди и суеты
жизни нашей, есть в самом Кэмбридже еще иная жизнь, жизнь
пленительной старины. Знаешь, что ее большие, серые глаза
задумчиво и безучастно глядят на выдумки нового поколения, как
глядели сто лет тому назад на хромого, женственного студента
Байрона и на его ручного медведя, запомнившего навсегда родимый
бор да хитрого мужичка в баснословной Московии.
Промахнуло восемь столетий: саранчой налетели татары;
грохотал Иоанн; как вещий сон, по Руси веяла смута; за ней
новые цари вставали золотыми туманами; работал Петр, рубил
сплеча и выбрался из лесу на белый свет; -- а здесь эти стены,
эти башни все стояли, неизменные, и все так же, из году в год,
гладкие юноши собирались при перезвоне часов в общих столовых,
где, как ныне, лучи, струясь сквозь расписные стекла высоких
окон, обрызгивали плиты бледными аметистами,-- и все так же
перешучивались они, юноши эти,-- только, пожалуй, речи были
бойчее, пиво пьянее... Я об этом думаю, блуждая в дымчатый
весенний вечер по затихшим улицам. Выхожу на реку. Долго стою
на выгнутом жемчужно-сером мостике, и поодаль мостик такой же
образует полный круг со своим отчетливым, очаровательным
отражением. Плакучие ивы, старые вязы, празднично пышные
каштаны холмятся там и сям, словно вышитые зелеными шелками по
канве поблекшего, нежного неба. Тускло пахнет сиренью,
тиневеющей водой... И вот по всему городу начинают бить часы...
Круглые, серебряные звуки, отдаленные, близкие, проплывают,
перекрещиваясь в вышине и на несколько мгновений повиснув
волшебной сеткой над черными, вырезными башнями, расходятся,
длительно тают, близкие, отдаленные, в узких, туманных
переулках, в прекрасном вечернем небе, в сердце моем... И,
глядя на тихую воду, где цветут тонкие отражения -- будто
рисунок по фарфору,-- я задумываюсь все глубже,-- о многом, о
причудах судьбы, о моей родине и о том, что лучшие воспоминания
стареют с каждым днем, а заменить их пока еще нечем...
Владимир Набоков. Круг
Во-вторых: потому что в нем разыгралась бешеная тоска по
России. В-третьих, наконец, потому что ему было жаль своей
тогдашней молодости -- и всего связанного с нею -- злости,
неуклюжести, жара,-- и ослепительно-зеленых утр, когда в роще
можно было оглохнуть от иволог. Сидя в кафе и все разбавляя
бледнеющую сладость струей из сифона, он вспомнил прошлое со
стеснением сердца, с грустью-- с какой грустью? -- да с
грустью, еще недостаточно исследованной нами. Все это прошлое
поднялось вместе с поднимающейся от вздоха грудью,-- и медленно
восстал, расправил плечи покойный его отец, Илья Ильич Бычков,
le maоtre d'йcole chez nous au village (Школьный учитель у нас
в деревне (франц.)), в пышном черном галстуке бантом, в
чесучовом пиджаке, по-старинному высоко застегивающемся, зато и
расходящемся высоко,-- цепочка поперек жилета, лицо
красноватое, голова лысая, однако подернутая чем-то вроде
нежной шерсти, какая бывает на вешних рогах у оленя,--
множество складочек на щеках, и мягкие усы, и мясистая
бородавка у носа, словно лишний раз завернулась толстая ноздря.
Гимназистом, студентом, Иннокентий приезжал к отцу в Лешино на
каникулы,-- а если еще углубиться, можно вспомнить, как снесли
старую школу в конце села и построили новую. Закладка, молебен
на ветру, К. Н. Годунов-Чердынцев, бросающий золотой, монета
влипает ребром в глину... В этом новом, зернисто-каменном
здании несколько лет подряд -- и до сих пор, то есть по
зачислении в штат воспоминаний-- светло пахло клеем; в классах
лоснились различные пособия -- например, портреты луговых и
лесных вредителей... но особенно раздражали Иннокентия
подаренные Годуновым-Чердынцевым чучела птиц. Изволите
заигрывать с народом. Да, он чувствовал себя суровым плебеем,
его душила ненависть (или казалось так), когда, бывало, смотрел
через реку на заповедное, барское, кондовое, отражающееся
черными громадами в воде (и вдруг-- молочное облако черемухи
среди хвой).
Новая школа строилась на самом пороге века: тогда
Годунов-Чердынцев, возвратясь из пятого своего путешествия по
Центральной Азии, провел лето с молодой женой -- был ровно
вдвое ее старше -- в своем петербургском имении. До какой
глубины спускаешься. Боже мой!-- в хрустально-расплывчатом
тумане, точно все это происходило под водой. Иннокентий видел
себя почти младенцем, входящим с отцом в усадьбу, плывущим по
дивным комнатам,-- отец движется на цыпочках, держа перед собой
скрипучий пук мокрых ландышей,-- и все как будто мокро:
светится, скрипит и трепещет-- и ничего больше нельзя
разобрать,-- но это сделалось впоследствии воспоминанием
стыдным -- цветы, цыпочки и вспотевшие виски Ильи Ильича стали
тайными символами подобострастия, особенно когда он узнал, что
отец был выпутан "нашим барином" из мелкой, но прилипчивой,
политической истории -- угодил бы в глушь, кабы не его
заступничество.
Таня говаривала, что у них есть родственники не только в
животном царстве, но и в растительном, и в минеральном. И
точно; в честь Годунова-Чердынцева названы были новые виды
фазана, антилопы, рододендрона, и даже целый горный хребет (сам
он описывал главным образом насекомых). Но эти открытия его,
ученые заслуги и тысяча опасностей, пренебрежением к которым он
был знаменит, не всех могли заставить относиться снисходительно
к его родовитости и богатству. Не забудем, кроме того, чувств
известной части нашей интеллигенции, презирающей всякое
неприкладное естествоиспытание и потому упрекавшей
Годунова-Чердынцева в том, что он интересуется "Лобнорскими
козявками" больше, чем русским мужиком. В ранней юности
Иннокентий охотно верил рассказам (идиотическим) о его дорожных
наложницах, жестокостях в китайском вкусе и об исполнении им
секретных правительственных поручений, в пику англичанам... Его
реальный образ оставался смутным: рука без перчатки, бросающая
золотой (а еще раньше -- при посещении усадьбы -- хозяин
смешался с голубым калмыком, встреченным в зале). Засим
Годунов-Чердынцев уехал в Самарканд или в Верный (откуда привык
начинать свои прогулки); долго не возвращался, семья же его,
по-видимому, предпочитала крымское имение петербургскому, а по
зимам жила в столице. Там, на набережной, стоял их двухэтажный,
выкрашенный в оливковый цвет особняк. Иннокентию случалось
проходить мимо: помнится, в цельном окне, сквозь газовый узор
занавески, женственно белелась какая-то статуя,-- сахарно-белая
ягодица с ямкой. Балкон поддерживали оливковые круторебрые
атланты: напряженность их каменных мышц и страдальческий оскал
казались пылкому восьмикласснику аллегорией порабощенного
пролетариата. И раза два, там же на набережной, ветреной
невской весной, он встречал маленькую Годунову-Чердынцеву, с
фокстерьером, с гувернанткой,-- они проходили как вихрь,-- но
так отчетливо,-- Тане было тогда, скажем, лет двенадцать,-- она
быстро шагала, в высоких зашнурованных сапожках, в коротком
синем пальто с морскими золотыми пуговицами, хлеща себя -- чем?
-- кажется, кожаным поводком по синей в складку юбке,-- и
ледоходный ветер трепал ленты матросской шапочки, и рядом
стремилась гувернантка, слегка поотстав, изогнув каракулевый
стан, держа на отлете руку, плотно вделанную в курчавую муфту.
Он жил у тетки (портнихи) на Охте, был угрюм, несходчив,
учился тяжело, с надсадом, с предельной мечтой о тройке,-- но
неожиданно для всех с блеском окончил гимназию, после чего
поступил на медицинский факультет; при этом благоговение его
отца перед Годуновым-Чердынцевым таинственно возросло. Одно
лето он провел на кондиции под Тверью; когда же, в июне
следующего года, приехал в Лешино, узнал не без огорчения, что
усадьба за рекой ожила.
Еще об этой реке, о высоком береге, о старой купальне: к
ней, ступеньками, с жабой на каждой ступеньке, спускалась
глинистая тропинка, начало которой не всякий отыскал бы среди
ольшаника за церковью. Его постоянным товарищем по речной части
был Василий, сын кузнеца, малый неопределимого возраста -- сам
в точности не знал, пятнадцать ли ему лет или все двадцать --
коренастый, корявый, в залатанных брючках, с громадными босыми
ступнями, окраской напоминающими грязную морковь, и такой же
мрачный, каким был о ту пору сам Иннокентий. Гармониками
отражались сваи в воде, свиваясь и развиваясь; под гнилыми
мостками купальни журчало, чмокало; черви вяло шевелились в
запачканной землей жестянке из-под монпансье. Натянув сочную
долю червяка на крючок, так, чтобы нигде не торчало острие, и
сдобрив молодца сакраментальным плевком, Василий спускал через
перила отягощенную свинцом лесу. Вечерело; через небо
протягивалось что-то широкое, перистое, фиолетово-розовое,--
воздушный кряж с отрогами,-- и уже шныряли летучие мыши -- с
подчеркнутой беззвучностью и дурной быстротой перепончатых
существ. Между тем рыба начинала клевать,-- и, пренебрегая
удочкой, попросту держа в пальцах лесу, натуженную,
вздрагивающую, Василий чуть-чуть подергивал, испытывая
прочность подводных судорог, и вдруг вытаскивал пескаря или
плотву; небрежно, даже с каким-то залихватским хрустом, рвал
крючок из маленького, круглого, беззубого рта рыбы, которую
затем пускал (безумную, с розовой кровью на разорванной жабре)
в стеклянную банку, где уже плавал, выпятив губу, бычок.
Особенно же бывало хорошо в теплую пасмурную погоду, когда шел
незримый в воздухе дождь, расходясь по воде взаимно
пересекающимися кругами, среди которых гам и сям появлялся
другого происхождения круг, с внезапным центром,-- прыгнула
рыба или упал листок,-- сразу, впрочем, поплывший по течению. А
какое наслаждение было купаться под этим теплым ситником, на
границе смешения двух однородных, но по-разному сложенных,
стихий -- толстой речной воды и тонкой воды небесной!
Иннокентий купался с толком и долго потом растирался
полотенцем. Крестьянские ребятишки, те барахтались до
изнеможения,-- наконец выскакивали -- и, дрожа, стуча зубами, с
полоской мутной сопли от ноздри ко рту, натягивали штаны на
мокрые ляжки.
В то лето он был еще угрюмее обычного и с отцом едва
говорил,-- все больше отбуркиваясь и хмыкая. Со своей стороны
Илья Ильич испытывал в его присутствии странную неловкость,--
особенно потому, что полагал, с ужасом и умилением, что сын,
как и он сам в юности, живет всей душою в чистом мире
нелегального. Комната Ильи Ильича: пыльный луч солнца; на
столике,-- сам его смастерил, выжег узор, покрыл лаком,-- в
плюшевой рамке фотография покойной жены,-- такая молодая, в
платье с бертами, в кушаке-корсетике, с прелестным овальным
лицом (овальность лица в те годы совпадала с понятием женской
красоты): рядом-- стеклянное пресс-папье с перламутровым видом
внутри и матерчатый петушок для вытирания перьев; в простенке
портрет Льва Толстого, всецело составленный из набранного
микроскопическим шрифтом "Холстомера". Иннокентий спал в
соседней комнатке, на кожаном диване. После долгого, вольного
дня спалось превосходно; случалось однако, что иная греза
принимала особый оборот,-- сила ощущения как бы выносила его из
круга сна,-- и некоторое время он оставался лежать, как
проснулся, боясь из брезгливости двинуться.
По утрам он шел в лес, зажав учебник под мышку, руки
засунув за шнур, которым подпоясывал белую косоворотку. Из-под
сдвинутой набок фуражки живописными, коричневыми прядями волосы
налезали на бугристый лоб, хмурились сросшиеся брови,-- был он
недурен собой, хотя чересчур губаст. В лесу он усаживался на
толстый ствол березы, недавно поваленной грозой (и до сих пор
всеми своими листьями трепещущей от удара), курил, заграждал
книгой путь торопившимся муравьям или предавался мрачному
раздумью. Юноша одинокий, впечатлительный, обидчивый, он
особенно остро чувствовал социальную сторону вещей. Так, ему
казалось омерзительным все, что окружало летнюю жизнь
Годуновых-Чердынцевых,-- скажем, их челядь,-- "челядь",
повторял он, сжимая челюсти, со сладострастным отвращением. Тут
имелся в виду и жирненький шофер, его веснушки, вельветовая
ливрея, оранжевые краги, крахмальный воротничок, подпиравший
рыжую складку затылка, который наливался кровью, когда у
каретного сарая он заводил машину, тоже противную, обитую
снутри глянцевито-пунцовой кожей; и седой лакей с бакенбардами,
откусывавший хвосты новорожденным фокстерьерам; и
гувернер-англичанин, шагавший, бывало, через село без шапки, в
макинтоше и белых штанах, что служило поводом для мальчишек
острить насчет "крестного хода" или "подштанников"; и
бабы-поденщицы, приходившие по утрам выпалывать аллеи под
надзором глухого сутулого старичка в розовой рубахе, с особым
форсом и древней ревностью подметавшего напоследок у самого
крыльца... Иннокентий, все с той же книгой под мышкой,-- что
мешало сложить руки крестом, как хотелось бы,-- стоял,
прислонясь к дереву в парке, и сумрачно глядел на то, на се, на
сверкающую крышу белого дома, который еще не проснулся...
В первый раз, кажется, он их увидел с холма: на дороге,
холм огибающей, появилась кавалькада,-- впереди Таня, по-мужски
верхом на высокой, ярко-гнедой лошади, рядом с ней сам
Годунов-Чердынцев, неприметный господин на низкорослом,
мышастом иноходце; за ними -- англичанин в галифе, еще кто-то;
сзади -- Танин брат, мальчик лет тринадцати, который вдруг
пришпорил коня, перегнал всех и карьером пронесся в гору,
работая локтями, как жокей.
После этого были еще другие случайные встречи, а потом...
Ну-с, пожалуйста: жарким днем в середине июня...
Жарким днем в середине июня по сторонам дороги размашисто
двигались косари,-- то к правой, то к левой ключице прилипала
рубаха,-- "Бог помощь",-- сказал Илья Ильич, проходя; он был в
парадной панаме, нес букет ночных фиалок. Иннокентий молча
шагал рядом, вращая ртом (лущил семечки). Приближались к
усадьбе. На площадке для игры в лоун-теннис тот же глухой
розовый старичок в фартуке макал кисть в ведро и проводил,
согнувшись до земли и пятясь, толстую сливочную черту. "Бог
помощь",-- сказал Илья Ильич, проходя.
Стол был накрыт в аллее, русский пятнистый свет играл на
скатерти. Экономка, в горжетке, со стальными, зачесанными назад
волосами, уже разливала шоколад по темно-синим чашкам, которые
разносили лакеи. Было людно и шумно в саду, множество гостей --
родственники и соседи. Годунов-Чердынцев (весьма пожилой, с
желтовато-пепельной бородкой и морщинами у глаз), поставив ногу
на скамью, играл с фокстерьером, заставляя его прыгать,--
собака не только прыгала очень высоко, стараясь хапнуть мокрый
мячик, но даже ухитрялась, вися в воздухе, еще подвытянуться, с
добавочной судорогой всего тела. Елизавета Павловна шла через
сад с другой дамой, всплескивая руками, что-то живо на ходу
рассказывая,-- высокая, румяная, в большой дрожащей шляпе. Илья
Ильич с букетом стоял и кланялся... В пестром мареве (ибо
Иннокентий, несмотря на небольшую репетицию гражданского
презрения, проделанную накануне, находился в сильнейшем
замешательстве) мелькали молодые люди, бегущие Дети, чья-то
шаль с яркими маками по черному, второй фокстерьер,-- а
главное, главное; скользящее сквозь тень и свет, еще неясное,
но уже грозящее роковым обаянием, лицо Тани, которой
исполнялось сегодня шестнадцать лет.
Уселись. Он оказался в самом тенистом конце стола, где
сидевшие не столько говорили между собой, сколько смотрели, все
одинаково повернув головы, туда, где был говор и смех, и
великолепный, атласисто-розовый пирог, утыканный свечками, и
восклицания детей, и лай обоих фокстерьеров, чуть не прыгнувших
на стол... а здесь как бы соединялись кольцами липовой тени
люди разбора последнего: улыбавшийся как в забытьи Илья Ильич;
некрасивая девица в воздушном платье, пахнувшая потом от
волнения; старая француженка с недобрыми глазами, державшая под
столом на коленях незримое крохотное существо, изредка
звеневшее бубенчиком... Соседом Иннокентия оказался брат
управляющего, человек тупой, скучный, притом заика; Иннокентий
разговаривал с ним только потому, что смертельно боялся
молчать, и хотя беседа была изнурительная, он с отчаяния за нее
держался,-- зато позже, когда уже зачастил сюда и случайно
встречал беднягу, не говорил с ним никогда, избегая его, как
некую западню или воспоминание позора.
Вращаясь, медленно падал на скатерть липовый летунок.
Там, где сидела знать, Годунов-Чердынцев громко говорил
через стол со старухой в кружевах, говорил, держа за гибкую
талию дочь, которая стояла подле и подбрасывала на ладони
мячик. Некоторое время Иннокентий боролся с сочным кусочком
пирога, очутившимся вне тарелки,-- и вот, от неловкого
прикосновения, перевалившимся и-- под стол,-- малиновый увалень
(там его и оставим). Илья Ильич все улыбался впустую, обсасывал
усы; кто-то попросил его передать печение,-- он залился
счастливым смехом и передал. Вдруг над самым ухом Иннокентия
раздался быстрый задыхающийся голос: Таня, глядя на него без
улыбки и держа в руке мяч, предлагала -- хотите с нами пойти?
-- и он жарко смутился, выбрался из-за стола, толкнув соседа,--
не сразу мог выпростать правую ногу из-под общей садовой
скамейки.
О ней говорили: какая хорошенькая барышня; у нее были
светло-серые глаза под котиковыми бровями, довольно большой,
нежный и бледный рот, острые резцы,-- и когда она бывала
нездорова или не в духе, заметны становились волоски над губой.
Она страстно любила все летние игры, во все играла ловко, с
какой-то очаровательной сосредоточенностью,-- и, конечно, само
собой прекратилось простодушное ужение пескарей с Василием,
который недоумевал,-- что случилось? -- появлялся вдруг, около
школы, под вечер, и манил Иннокентия, неуверенно осклабясь и
поднимая на уровень лица жестянку с червями,-- и тогда
Иннокентий внутренне содрогался, сознавая свою измену народу.
Между тем, от новых знакомых радости было мало. Так случилось,
что к центру их жизни он все равно не был допущен, а пребывая
на ее зеленой периферии, участвуя в летних забавах, но никогда
не попадая в самый дом. Это бесило его; он жаждал приглашения
только затем, чтобы высокомерно отказаться от него,-- да и
вообще все время был начеку, хмурый, загорелый, лохматый с
постоянной игрой челюстных желваков,-- и всякое танино слово
как бы отбрасывало в его сторону маленькую тень оскорбления, и
Боже мой, как он их всех ненавидел,-- ее двоюродных братьев,
подруг, веселых собак... Внезапно все это бесшумно смешалось,
исчезло,-- и вот, в бархатной темноте августовской ночи, он
сидит на парковой калитке и ждет; покалывает засунутая между
рубашкой и телом записка, которую, как в старых романах, ему
принесла босая девчонка. Лаконический призыв на свидание
показался ему издевательством, но все-таки он поддался ему -- и
был прав: от ровного шороха ночи отделился легкий хруст шагов.
Ее приход, ее бормотание и близость были для него чудом;
внезапное прикосновение ее холодных, проворных пальцев изумило
его чистоту. Сквозь деревья горела огромная, быстро
поднимавшаяся луна. Обливаясь слезами, дрожа и солеными губами
слепо тычась в него, Таня говорила, что завтра уезжает с
матерью на юг, и что все кончено, о, как можно было быть таким
непонятливым... "Останьтесь, Таня",-- взмолился он, но поднялся
ветер, она зарыдала еще пуще... Когда же она убежала, он
остался сидеть неподвижно, слушая шум в ушах, а погодя пошел
прочь по темной и как будто шевелившейся дороге, и потом была
война с немцами, и вообще все как-то расползлось,-- но
постепенно стянулось снова, и он уже был ассистентом профессора
Бэра (Behr) на чешском курорте, а в 1924 году, что ли, работал
у него же в Савойе, и однажды -- кажется в Шамони -- попался
молодой советский геолог, разговорились, и, упомянув о том, что
гут пятьдесят лет тому назад погиб смертью простого туриста
Федченко (исследователь Ферганы!), геолог добавил, что вот
постоянно так случается: этих отважных людей смерть так
привыкла преследовать в диких горах и пустынях, что уже без
особого умысла, шутя, задевает их при всяких других
обстоятельствах и к своему же удивлению застает их врасплох,--
вот так погибли и Федченко, и Северцев, и Годунов-Чердынцев, не
говоря уже об иностранных классиках,-- Спик, Дюмон-Дюрвиль... А
еще через несколько лет Иннокентий был проездом в Париже и,
посетив по делу коллегу, уже бежал вниз по лестнице, надевая
перчатку, когда на одной из площадок вышла из лифта высокая
сутуловатая дама, в которой он мгновенно узнал Елизавету
Павловну. "Конечно, помню вас, еще бы не помнить",-- произнесла
она, глядя не в лицо ему, а как-то через его плечо, точно за
ним стоял кто-то (она чуть косила). "Ну, пойдемте к нам,
голубчик",-- продолжала она, выйдя из мгновенного оцепенения, и
отвернула носком угол толстого, пресыщенного пылью, мата, чтобы
достать из-под него ключ. Иннокентий вошел за ней, мучась, ибо
никак не мог вспомнить, что именно рассказывали ему по поводу
того, как и когда погиб ее муж.
А потом пришла домой Таня, вся как-то уточнившаяся за эти
двадцать лет, с уменьшившимся лицом и подобревшими глазами,--
сразу закурила, засмеялась, без стеснения вспоминая с ним то
отдаленное лето,-- и он все дивился, что и Таня, и ее мать не
поминают покойного и так просто говорят о прошлом, а не плачут
навзрыд, как ему, чужому, хотелось плакать,-- или может быть
держали фасон? Появилась бледная, темноголовая девочка лет
десяти,-- "А вот моя дочка,-- ну пойди сюда",-- сказала Таня,
суя порозовевший окурок в морскую раковину, служившую
пепельницей. Вернулся домой Танин муж, Кутасов,-- и Елизавета
Павловна, встретив его в соседней комнате, предупредила о госте
на своем вывезенном из России, домашнем французском языке: "Le
fils du maоtre d'йcole chez nous au village" ("Сын школьного
учителя у нас в деревне" (франц.) ),-- и тут Иннокентий
вспомнил, как Таня сказала раз подруге, намекая на его
(красивые) руки, "regarde ses mains" ( "Посмотри на его руки"
(франц.) ),-- и теперь, слушая, как девочка, с чудесной,
отечественной певучестью отвечает на вопросы матери, он успел
злорадно подумать: "Небось, теперь не на что учить детей
по-иностранному", т. е. не сообразил сразу, что ныне в этом
русском языке и состоит как раз самая праздная, самая лучшая
роскошь.
Беседа не ладилась; Таня, что-то спутав, уверяла, что он
ее когда-то учил революционным стихам о том, как деспот пирует,
а грозные буквы давно на стене уж чертит рука роковая. "Другими
словами, первая стенгазета",-- сказал Кутасов, любивший
острить. Еще выяснилось, что танин брат живет в Берлине, и
Елизавета Павловна принялась рассказывать о нем... Вдруг
Иннокентий почувствовал: ничто-ничто не пропадает, в памяти
накопляются сокровища, растут скрытые склады в темноте, .в
пыли,-- и вот кто-то проезжий вдруг требует у библиотекаря
книгу, не выдававшуюся двадцать лет. Он встал, простился, его
не очень задерживали. Странно: дрожали ноги. Вот какая
потрясающая встреча. Перейдя через площадь, он вошел в кафе,
заказал напиток, привстал, чтобы вынуть из-под себя свою же
задавленную шляпу. Какое ужасное на душе беспокойство... А было
ему беспокойно по нескольким причинам. Во-первых, потому что
Таня оказалась такой же привлекательной, такой же неуязвимой,
как и некогда.
Берлин, 1936 г.
Владимир Набоков. Королек
Собираются, стягиваются с разных мест вызываемые предметы,
причем иным приходится преодолевать не только даль, но и
давность: с кем больше хлопот, с тем кочевником или с этим -- с
молодым тополем, скажем, который рос поблизости, но теперь
давно срублен, или с выбранным двором, существующим и по сей
час, но находящимся далеко отсюда? Поторопитесь, пожалуйста.
Вот овальный тополек в своей апрельской пунктирной зелени
уже пришел и стал, где ему приказано -- у высокой кирпичной
стены -- целиком выписанной из другого города. Напротив
вырастает дом, большой, мрачный и грязный, и один за другим
выдвигаются, как ящики, плохонькие балконы. Там и сям
распределяются по двору: бочка, еще бочка, легкая тень листвы,
какая-то урна и каменный крест, прислоненный к стене. И хотя
все это только намечено, и еще многое нужно дополнить и
доделать, но на один из балкончиков уже выходят живые люди --
братья Густав и Антон,-- а во двор вступает, катя тележку с
чемоданом и кипой книг, новый жилец -- Романтовский.
Со двора, особенно если день солнечный и окна настежь
раскрыты, комнаты кажутся налитыми густой чернотой (всегда
где-нибудь да бывает ночь -- часть суток внутри, а часть
снаружи). Романтовский посмотрел на черные окна, на двоих
пучеглазых мужчин, наблюдавших за ним с балкона, и, подняв
чемодан на плечо, качнувшись, точно кто хватил его по затылку,
ввалился в дом. В блеске солнца остались тележка с книгами,
бочка, другая бочка, мигающий тополек и надпись дегтем на
кирпичной стене. Голосуйте за список номер такой-то. Ее перед
выборами намалевали, вероятно, братья.
Мы устроим мир так: всяк будет потен, и всяк будет сыт.
Будет работа, будет что жрать, будет чистая, теплая, светлая...
(Романтовский вселился в соседнюю. Она была еще хуже
ихней. Но под кроватью он нашел гуттаперчевую куколку: тут до
него жил, должно быть, семейный).
Однако, несмотря на то, что мир не обратился еще
окончательно и полностью в состояние вещественности, а еще
хранил там и сям области неосязаемые и неприкосновенные, братья
чувствовали себя в жизни плотно и уверенно. Старший, Густав,
служил на мебельном складе; младший находился временно без
работы, но не унывал. Сплошь розовое лицо Густава с длинными,
торчащими, льняными бровями. Его широкая, как шкап, грудная
клетка, и вечный пуловер из крутой серой шерсти, и резинки на
сгибах толстых рук,-- чтобы ничего не делалось спустя рукава.
Оспой выщербленное лицо Антона с темными усами, подстриженными
трапецией. Его красная фуфайка И жилистая худощавость. Но когда
они оба облокачивались на железные перильца балкона, зады были
у них точь-в-точь одинаковые -- большие, торжествующие, туго
обтянутые по окатам одинаковым клетчатым сукном.
Еще раз: мир будет потен и сыт. Бездельникам, паразитам и
музыкантам вход воспрещен. Пока сердце качает кровь, нужно
жить, черт возьми. Густав вот уже два года Копил деньги, чтобы
жениться на Анне, купить буфет, ковер.
По вечерам раза три в неделю она приходила -- дебелая,
полные руки, широкая переносица в веснушках, свинцовая тень под
глазами, раздвинутые зубы, из которых один к тому же выбит.
Втроем дули пиво. Она поднимала к затылку голые руки, показывая
блестящее рыжее оперение под мышками, и, закинув голову, так
разевала рот, что было видно все небо и язычок гортани, похожий
на гузок вареной курицы. Обоим братьям был по вкусу ее
анатомический смех, они усердно щекотали ее. Днем, пока брат
был на работе, Антон сидел в дружественном кабаке или валялся
среди одуванчиков на холодной и яркой еще траве на берегу
канала и следил с завистью, как громкие молодцы грузят уголь на
баржу, или бессмысленно смотрел вверх, в праздное голубое небо,
навевающее сон. Но вот,-- что-то в налаженной жизни братьев
заскочило.
Еще тогда, когда Романтовский вкатывал тележку во двор,
он возбудил в них и раздражение и любопытство. Безошибочным
своим нюхом они почуяли: этот -- не как все. Обыкновенный
смертный ничего бы такого на первый взгляд в Романтовском не
увидал, но братья увидали. Он, например, ходил не как все:
ступая, особенно приподнимался на упругой подошве: ступит и
взлетит, точно на каждом шагу была возможность разглядеть нечто
незаурядное поверх заурядных голов. Был он что называется
дылда, с бледным востроносым лицом и ужасно беспокойными
глазами. Из коротких рукавов двубортного пиджака с какой-то
назойливой и никчемной очевидностью (вот и мы, что нам делать?)
вылезали долгие кисти рук. Уходил он и приходил в
неопределенные часы. В один из первых же дней Антон видел, как
он стоит у книжного лотка и приценивается, или даже купил, ибо
торговец проворно побил одну книжку о другую -- пыльные -- и
зашел с ними за лоток. Выяснились и другие причуды: свет горит
почти всю ночь; необщителен. Раздается голос Антона:
-- Этот франт зазнается. Надо бы посмотреть на него
поближе.
-- Я ему продам трубку,-- сказал Густав. Туманное
происхождение трубки. Ее как-то принесла Анна, но братья
признавали только цигарки. Дорогая, еще необкуренная, с полым
вставным стерженьком в прямом мундштуке. К ней -- замшевый
чехольчик.
-- Кто там? Что вам нужно? -- спросил Романтовский через
дверь.
-- Соседи, соседи,-- ответил Густав басом. И соседи вошли,
жадно озираясь. На столе обрубок колбасы на бумажке и стопка
криво сложенных книг -- одна раскрыта на картинке:
многопарусные корабли и сверху в углу летящий младенец с
надутыми щеками.
-- Давайте знакомиться,-- сказали братья.-- Живем бок о
бок, можно сказать, а все как-то... На комоде спиртовка и два
апельсина. -- Рад познакомиться,-- тихо сказал Романтовский и,
присев на край постели, наклонив лоб с налившейся жилой,
принялся шнуровать башмаки.
-- Вы отдыхали,-- сказал с грозной вежливостью Густав,--
мы к вам не вовремя...
Тот ничего, ничего не ответил; но вдруг выпрямился,
повернулся к окну, поднял палец и замер.
Братья посмотрели: окно как окно-- облако, макушка тополя,
стена напротив.
-- Вы разве не видите? -- спросил Романтовский. Они,
красный и серый, подошли к окну, даже высунулись, став
одинаковыми. Ничего. И внезапно оба почувствовали: что-то не
так-- ой, не так! Обернулись. Романтовский в неестественной
позе стоял возле комода.
-- Должно быть, показалось,-- сказал он, не глядя на
них.-- Пролетело как будто... Я однажды видел, как упал
аэроплан.
-- Это бывает,-- согласился Густав.-- А мы зашли
неспроста. Не желаете ли купить?.. Совершенно новая... И футляр
есть...
-- Футляр? Вот как. Я, знаете, редко курю. -- Так будете
чаще. Посчитаем недорого. Три с полтиной.
-- Три с полтиной. Вот как.
Он вертел трубку в руках, прикусив нижнюю губу, что-то
соображая. Его зрачки не глядели на трубку, а ходили вправо и
влево маятником.
Между тем братья стали раздуваться, расти, они заполнили
всю комнату, весь дом, и затем выросли из него. По сравнению с
ними, тополек был уже не больше игрушечных деревец, таких
валких, из крашеной ваты, на зеленых круглых подставках. Дом из
пыльного картона со слюдяными окнами доходил братьям до колен.
Огромные, победоносно пахнущие потом и пивом, с бессмысленными
говяжьими голосами, с отхожим местом взамен мозга, они
возбуждают дрожь унизительного страха. Я не знаю, почему они
прут на меня. Умоляю вас, отвяжитесь, я не трогаю вас, не
трогайте и вы меня-- я уступлю вам-- только отвяжитесь.
-- Но мелочью у меня не наберется,-- тихо сказал
Романтовский.-- Вот разве что разменяете десятку.
Разменяли и, ухмыляясь, ушли. Проверенную на свет
ассигнацию Густав спрятал в железную копилку.
Соседу однако они покоя не дали. Их просто бесило, что,
невзирая на состоявшееся знакомство, человек оставался все
таким же неприступным. Он избегал с ними встреч, так что
приходилось подстерегать и ловить его, чтобы на миг заглянуть в
его ускользающие зрачки. Обнаружив ночную жизнь его лампы,
Антон не выдержал и, босиком подойдя к двери, из-под которой
натянутой золотой нитью сквозил свет, постучал. Но Романтовский
не отозвался.
-- Спать, спать,-- сказал Антон, хлопая ладонью по двери.
Свет молча глядел сквозь щель. Антон потеребил ручку.
Золотая нить вдруг оборвалась.
С тех пор оба, особенно Антон, благо днем не работал,
установили наблюдение за бессонницей соседа. Но враг был хитер
и наделен тонким слухом. Как бы тихонько ни приближаться к
двери, свет за ней мгновенно погасал, будто его и вовсе не
было,-- и только если очень долго стоять, затаив дыхание, в
холодном коридоре, можно было дождаться возвращения чуткого
луча. Так падают в обморок жуки.
Слежка оказывалась весьма изнурительной. Наконец братья
поймали его как-то на лестнице и затеснили.
-- Предположим, я привык читать по ночам. Какое вам дело?
Дайте мне пройти, пожалуйста.
Когда он повернулся, Густав в шутку сбил с него шляпу.
Романтовский поднял ее, ничего не сказав.
Через несколько дней вечером, улучив мгновение-- он
возвращался из уборной и не успел юркнуть к себе,-- братья
столпились вокруг него. Их было только двое, но все-таки они
ухитрились столпиться -- и пригласили его зайти к ним.
-- Есть пивцо,-- сказал Густав, подмигнув. Он попытался
было отказаться.
-- Ну чего там, пойдем! -- крикнули братья, взяли его под
мышки и повлекли. (При этом они чувствовали, какой он худой,
тонкие предплечья, слабые, нестерпимый соблазн -- эх бы, сжать
хорошенько, до хруста,-- эх, трудно сдержаться, ну хотя бы
ощупать, на ходу, так, легонько...)
-- Больно,-- сказал Романтовский.-- Оставьте, прошу вас. Я
могу идти и один.
Пивцо, большеротая невеста Густава, тяжелый дух.
Романтовского попробовали напоить. Без воротничка, с медной
запонкой под большим беззащитным кадыком, с длинным бледным
лицом и трепещущими ресницами, он в сложной позе сидел на
стуле, кое-что подкрутив, а кое-что выгнув, и когда встал,
раскрутился как спираль. Его, впрочем, заставили скрутиться
снова, и по совету братьев Анна села к нему на колени, и он,
косясь на вздутый подъем ноги в слишком тесной упряжке туфли,
преодолевал как мог тоску и не смел косную, рыжую сбросить.
На минуту им показалось, что он сломлен, что он свой, и
Густав даже сказал:
-- Вот видишь. Зря брезговал нашей компанией. Расскажи-ка
нам что-нибудь. Нам обидно, что ты все как-то помалкиваешь. Что
это ты читаешь по ночам?
-- Старые, старые сказки,-- сказал Романтовский таким
голосом, что братьям вдруг стало очень скучно. Скука была
грозная, душная, но хмель не давал грозе разразиться, а
напротив клонил ко сну. Анна сползла с колен Романтовского и
задела уже спящим бедром стол: пустые бутылки качнулись, как
кегли, и одна упала. Братья клонились, валились, зевали, глядя
сквозь сонные слезы на гостя. Он, трепеща и лучась, вытянулся и
стал суживаться, и постепенно пропал.
Так дальше нельзя. Он отравляет жизнь честным людям. Еще,
пожалуй, в конце месяца съедет -- целый, неразобранный, гордо
отворотив нос. Мало того, что он двигается и дышит не как
все,-- нам никак не удается схватить разницу, нащупать ушко, за
которое можно было бы его вытянуть. Ненавистно все то, что
нельзя тронуть, взвесить, сосчитать.
Начались мелкие истязания. Им удалось в понедельник
насыпать ему в простыни картофельной муки, которая, как
известно, может ночью свести с ума. Во вторник он был встречен
на углу -- нес в охапке книги -- и так был аккуратно взят в
коробочку, что книги упали в избранную лужу. В среду смазали
доску в уборной столярным клеем. В четверг фантазия братьев
иссякла.
Он молчал, он молчал. А в пятницу, нагнав летучим своим
аллюром Антона под воротами двора, сунул ему иллюстрированную
газету -- хотите, мол, посмотреть? Эта неожиданная вежливость
озадачила и еще пуще разожгла братьев.
Густав велел своей невесте потормошить Романтовского для
того, чтобы было к чему придраться. Невольно норовишь покатить
мяч, прежде чем ударить ногой. Игривые животные тоже
предпочитают подвижной предмет. И хотя Анна, вероятно, была
Романтовскому в высшей степени противна своей молочной в
клопиных крапинках кожей, пустотой светлых глаз и мокрыми
мысками десен между зубов, он счел уместным скрыть неприязнь,
боясь, должно быть, пренебрежением к Анне разъярить ее жениха,
Так как он все равно раз в неделю ходил в кинематограф, то
в субботу он взял ее с собой, надеясь, что этим отделается.
Незаметно, на приличном расстоянии, оба в новых кепках и
красных башмаках, братья потекли вслед,-- и на этих
сомнительных улицах, в пыльных этих сумерках, были сотни людей
как они, но только один Романтовский.
В продолговатом зальце уже мерцала ночь -- лунная ночь
собственного производства,-- когда братья, таясь и сутулясь,
сели в задний ряд. Где-то впереди чуялось томительно-сладостное
присутствие Романтовского. Анне по дороге ничего не удалось
выудить из неприятного спутника, да и не совсем понимала она,
чего Густаву от него нужно. Пока они шли, ей хотелось зевать от
одного вида его худобы и грусти. Но в кинематографе она о нем
забыла, прижавшись к нему равнодушным плечом. Призраки
переговаривались трубными голосами. Барон пригубил вино и
осторожно поставил бокал -- со стуком оброненного ядра.
А потом барона ловили. Кто бы узнал в нем главного
мошенника? За ним охотились страстно, исступленно. Со
взрывчатым грохотом мчался автомобиль. В притоне дрались
бутылками, стульями, столами. Мать укладывала спать
упоительного ребенка.
Когда все кончилось, и Романтовский, споткнувшись, вышел в
прохладу и мрак, Анна воскликнула: "Ах, это было чудно!.."
Он откашлялся и через минуту сказал: "Не будем
преувеличивать. Все это на самом деле -- гораздо скучнее".
-- Сам ты скучный,-- возразила она хмуро, а потом тихо
засмеялась, вспомнив миленькое дитя.
Сзади, все на том же расстоянии, текли за ними братья. Оба
были мрачны. Оба накачивались мрачной энергией. Антон мрачно
сказал:
-- Это все-таки не дело -- гулять с чужой невестой. --
Особенно в субботний вечер,-- сказал Густав. Пешеход,
поровнявшись с ними, случайно взглянул на их лица и невольно
пошел скорее.
Вдоль заборов ночной ветер гнал шуршащий мусор. Места
пустынные и темные. Слева, над каналом, щурились кое-где
огоньки. Справа наспех очерченные дома повернулись к пустырю
черными спинами. Через некоторое время братья ускорили шаг.
-- Мать и сестра в деревне,-- говорила Анна тихо и
довольно уютно среди мягкой ночи.-- Когда выйду замуж, может
быть съездим туда к ним. Моя сестра прошлым летом...
Романтовский вдруг обернулся.
-- Прошлым летом выиграла в лотерею,-- продолжала Анна,
машинально оглянувшись тоже.
Густав звучно свистнул.-- Ах, да это они! -- воскликнула
Анна и радостно захохотала.-- Ах-ах, какие!..
-- Доброй ночи, доброй ночи,-- сказал Густав торопливым
запыхавшимся голосом.-- Ты что тут, осел, делаешь с моей
невестой? -- Ничего не делаю, мы были...
-- Но-но,-- сказал Антон и с оттяжкой ударил его под
ребра.
-- Пожалуйста, не деритесь. Вы отлично знаете... --
Оставьте его, ребята,-- сказала Анна со смешком. -- Должны
проучить,-- сказал Густав, разгораясь и с нестерпимым чувством
предвкушая, как он тоже сейчас по примеру брата тронет эти
хрящики, этот хрустящий хребет.
-- Между прочим, со мной однажды случилась смешная
история,-- скороговоркой начал Романтовский, но тут Густав
принялся в ребра ему ввинчивать, ввинчивать все пять горбов
своего огромного кулака, и это было совершенно неописуемо
больно. Отшатнувшись, Романтовский поскользнулся, чуть не упал,
упасть значило бы тут же погибнуть.
-- Пускай убирается,-- сказала Анна. Он повернулся и,
держась за бок, пошел вперед, вдоль темных, шуршащих заборов.
Братья двинулись за ним, почти наступая ему на пятки. Густав,
томясь, рычал, это рычание вот-вот могло превратиться в прыжок.
Далеко впереди сквозил спасительный свет -- там была
освещенная улица,-- и хотя должно быть это горел всего один
какой-нибудь фонарь, она казалась, эта пройма в ночи,
изумительной иллюминацией, счастливой, лучезарной областью,
полной спасенных людей. Он знал, что если пуститься бежать, то
все будет кончено, ибо невозможно успеть добежать; надо
спокойно и ровно идти, так может быть дойдешь, и молчать, и не
прикладывать руки к горящему боку. Он шагал, по привычке
взлетая, и казалось, он это делает нарочно, чтобы глумиться,--
еще пожалуй улетит.
Голос Анны: -- Густав, отстань от него. Потом не
удержишься, сам знаешь,-- вспомни, что раз было, когда ты с
каменотесом...
-- Молчи, стерва, он знает, что нужно! (Это голос Антона).
Теперь до области света, где можно уже различить и листву
каштана, и кажется тумбу, а там, слева, мост,-- до этого
замершего, умоляющие света,-- теперь, теперь не так уж
далеко... Но все-таки не следует бежать. И хотя он знал, что
это оплошно, гибельно, он помимо воли, внезапно взлетев и
всхлипнув, ринулся вперед.
Он бежал и будто хохотал на бегу. Густав его настиг в два
прыжка. Оба упали, и среди яростного шороха и хруста был один
особенный звук, скользкий, раз, и еще раз -- по рукоять,-- и
тогда Анна мгновенно убежала в темноту, держа в руке свою
шляпу.
Густав встал. Романтовский лежал на земле, кашлял и
говорил по-польски. Все оборвалось. -- А теперь айда,-- сказал
Густав.-- Я его ляпнул. -- Вынь,-- сказал Антон.-- Вынь из
него. -- Уже вынул,-- сказал Густав.-- Как я его ляпнул! Они
бежали, но не к свету, а через темный пустырь, а когда, обогнув
кладбище, вышли в переулок, то переглянулись и пошли обычным
шагом.
Придя домой, они тотчас завалились спать. Антону
приснилось, что он сидит на траве и мимо него плывет баржа.
Густаву ничего не приснилось.
Рано утром явились полицейские, они обыскивали комнату
убитого и кое о чем расспрашивали Антона, вышедшего к ним.
Густав остался в постели -- сытый, сонный, красный, как
вестфальская ветчина, с торчащими белыми бровями.
Погодя полиция ушла, и Антон вернулся. Он был в
необыкновенном состоянии, давился смехом и приседал, беззвучно
ударяя 'кулаком по ладони.
-- Вот умора!-- сказал он.-- Знаешь, кто он был? Королек!
Королек по-ихнему значило фальшивомонетчик. И Антон
рассказал, что ему удалось узнать: состоял в шайке,
оказывается, и только что вышел из тюрьмы, а до того рисовал
деньги; вероятно, его пырнул сообщник.
Густав потрясся от смеха тоже, но потом вдруг переменился
в лице:
-- Подсунул, надул мошенник! -- воскликнул он и нагишом
побежал к шкалу, где хранилась копилка.
-- Ничего, спустим,-- сказал Антон.-- Кто не знает, не
отличит.
-- Нет, каков мошенник,-- повторял Густав. Мой бедный
Романтовский! А я-то думал вместе с ними, что ты и вправду
особенный. Я думал, признаться, что ты замечательный поэт,
принужденный по бедности жить в том черном квартале. Я подумал,
судя по иным приметам, что ты каждую ночь -- выправляя стих или
пестуя растущую мысль -- празднуешь неуязвимую победу над
братьями. Мой бедный Романтовский! Теперь все кончено.
Собранные предметы разбредаются опять, увы. Тополек бледнеет и,
снявшись, возвращается туда, откуда был взят. Тает кирпичная
стена. Балкончики вдвигаются один за другим, и, повернувшись,
дом уплывает. Уплывает все. Распадается гармония и смысл. Мир
снова томит меня своей пестрой пустотою.
Берлин, 1933 г.
Владимир Набоков. Посещение музея
Несколько лет тому назад один мой парижский приятель,
человек со странностями, чтобы не сказать более, узнав, что я
собираюсь провести два-три дня вблизи Монтизера, попросил меня
зайти в тамошний музей, где, по его сведениям, должен был
находиться портрет его деда кисти Леруа. Улыбаясь и разводя
руками, он мне поведал довольно дымчатую историю, которую я,
признаться, выслушал без внимания, отчасти из-за того, что не
люблю чужих навязчивых дел, но главное потому, что всегда
сомневался в способности моего друга оставаться по ею сторону
фантазии. Выходило приблизительно так, что после смерти деда,
скончавшегося в свое время в петербургском доме во время
японской войны, обстановка его парижской квартиры была предана
с торгов, причем после неясных странствий портрет был
приобретен музеем города, где художник Леруа родился. Моему
приятелю хотелось узнать, там ли действительно портрет, и, если
там, можно ли его выкупить, и, если можно, то за какую цену. На
мой вопрос, почему же ему с музеем не списаться, он отвечал,
что писал туда несколько раз, но не добился ответа.
Про себя я решил, что просьбы не исполню; сошлюсь на
болезнь или на изменение маршрута. От всяческих
достопримечательностей, будь то музей или старинное здание,
меня тошнит, да кроме того поручение симпатичного чудака мне
казалось решительно вздорным. Но так случилось, что, бродя в
поисках писчебумажной лавки по мертвым монтизерским улицам и
кляня шпиль одного и того же длинношеего собора, выраставшего в
каждом пролете, куда ни повернешь, я был застигнут сильным
дождем, который немедленно занялся ускорением кленового
листопада: южный октябрь держался уже на волоске. Я кинулся под
навес и очутился на ступенях музея.
Это был небольшой, из пестрых камней сложенный дом с
колоннами, с золотой надписью над фресками фронтона и с двумя
каменными скамьями на львиных лапах по бокам бронзовой двери;
одна ее половина была отворена, и за ней казалось темно по
сравнению с мерцанием ливня. Я постоял на ступеньках, которые,
несмотря на выступ крыши, постепенно становились крапчатыми, а
затем, видя, что дождь зарядил надолго, я от нечего делать
решил войти. Только я ступил на гладкие, звонкие плиты
вестибюля, как в дальнем углу громыхнул табурет, и навстречу
мне поднялся, отстраняя газету и глядя на меня поверх очков
музейный сторож,-- банальный инвалид с пустым рукавом. Заплатив
франк и стараясь не смотреть на какие-то статуи в сенях (столь
же условные и незначительные, как первый номер цирковой
программы), я вошел в залу.
Все было как полагается: серый цвет, сон вещества,
обеспредметившаяся предметность; шкап со стертыми монетами,
лежащими на бархатных скатиках, а наверху шкапа -- две совы,--
одну звали в буквальном переводе "Великий князь", другую "Князь
средний"; покоились заслуженные минералы в открытых гробах из
пыльного картона; фотография удивленного господина с
эспаньолкой высилась над собранием странных черных шариков
различной величины, занимавших почетное место под наклонной
витриной: они чрезвычайно напоминали подмороженный навоз, и я
над ними невольно задумался, ибо никак не мог разгадать их
природу, состав и назначение. Сторож, байковыми шажками
следовавший за мной, но все остававшийся на скромном от меня
расстоянии, теперь подошел, о, дну руку держа за спиной, а
призрак другой в кармане, и переглатывая, судя по кадыку. "Что
это?" -- спросил я про шарики.-- "Наука еще не знает,-- отвечал
он, несомненно зазубрив фразу.-- Они были найдены,-- продолжал
он тем же фальшивым тоном,-- в тысяча восемьсот девяносто пятом
году муниципальным советником Луи Прадье, кавалером почетного
ордена",-- и дрожащим перстом он указал на снимок. "Хорошо,--
сказал я,-- но кто и почему решил, что они достойны места в
музее?" "А теперь обратите внимание на этот череп!" -- бодро
крикнул старик, явно меняя тему беседы. "Интересно все-таки
знать, из чего они сделаны",-- перебил я его. "Наука..." --
начал он сызнова, но осекся и недовольно взглянул на свои
пальцы, к которым пристала пыль со стекла.
Я еще осмотрел китайскую вазу, привезенную вероятно
морским офицером; компанию пористых окаменелостей; бледного
червяка в мутном спирту; красно-зеленый план Монтизера в XVII
веке; и тройку ржавых инструментов, связанных траурной
лентой,-- лопата, цапка, кирка. "...Копать прошлое",--
рассеянно подумал я, но уж не обратился за разъяснением к
сторожу, который, лавируя между витрин, бесшумно и робко за
мной следовал. За первой залой была другая, как будто
последняя, и там, посредине, стоял, как грязная ванна, большой
саркофаг, а по стенам были развешаны картины.
Сразу заприметив мужской портрет между двумя гнусными
пейзажами (с коровами и настроением), я подошел ближе и был
несколько потрясен, найдя то самое, существование чего дотоле
казалось мне попутной выдумкой блуждающего рассудка. Весьма
дурно написанный маслом мужчина в сюртуке, с бакенбардами, в
крупном пенсне на шнурке, смахивал на Оффенбаха, но, несмотря
на подлую условность работы, можно было, пожалуй, разглядеть в
его чертах как бы горизонт сходства с моим приятелем. В уголке
по черному фону была кармином выведена подпись "Леруа",-- такая
же бездарная, как само произведение.
Я почувствовал у плеча уксусное дыхание и, обернувшись,
увидел добрые глаза сторожа.
-- Скажите,-- спросил я,-- если б, положим, кто-нибудь
захотел купить эту или другую картину,-- к кому следовало бы
обратиться?
-- Сокровища музея,-- честь города,-- отвечал старик,-- а
честь не продается.
Я поспешил согласиться, боясь его красноречия, но все-таки
попросил адрес опекуна музея. Он попробовал отвлечь мое
внимание повестью о саркофаге,-- однако я настаивал на своем.
Наконец старик назвал некоего мосье Годара и объяснил, где его
отыскать.
Мне, прямо скажу, понравилось, что портрет есть. Весело
присутствовать при воплощении мечты, хотя бы и не своей. Я
решил немедленно закончить дело, а когда я вхожу во вкус, то
остановить меня невозможно. Скорым и звонким шагом выйдя из
музея, я увидел, что дождь перестал, по небу распространилась
синева, женщина в забрызганных чулках катила на серебряном
велосипеде, и только на окрестных горах еще дымились тучи.
Собор снова заиграл со мною в прятки, но я перехитрил его. Едва
не попав под бешеные шины красного автокара, набитого поющими
молодыми людьми, я пересек асфальтовый большак и через минуту
звонил у калитки мосье Годара. Он оказался худеньким пожилым
человеком в высоком воротничке, в пластроне, с жемчужиной в
узле галстука, лицом очень похожим на белую борзую,-- мало
того, он совсем по-собачьи облизнулся, наклеивая марку на
конверт, когда я вошел в его небольшую, но богато обставленную
комнату, с малахитовой чернильницей на письменном столе и
странно знакомой китайской вазой на камине. Две фехтовальные
шпаги были скрещены над зеркалом, в котором отражался его
узкий, седой затылок, и несколько фотографий военного корабля
приятно прерывали голубую флору обоев.
-- Чем могу вам служить? -- спросил он, бросив
запечатанное им письмо в мусорную корзину: этот жест показался
мне необычным, но я не счел нужным вмешаться. В кратких словах
я изложил причину моего прихода и даже назвал крупную сумму, с
которой мой друг был готов расстаться, хотя, правда, он просил
меня ее не называть, а дождаться условий музея.
-- Все это очень мило,-- сказал мосье Годар,-- да только
вы ошибаетесь: такой картины нет в нашем музее. -- Как нет? --
воскликнул я,-- да я ее только что видел! Гюстав Леруа, портрет
русского дворянина.
-- Одно полотно Леруа у нас действительно имеется,--
сказал мосье Годар, перелистав клеенчатую тетрадь и длинным
черным ногтем остановившись на найденной строке.-- Но это не
портрет, а деревенский мотив: "Возвращение стада".
Я повторил, что картину видел своими глазами пять минут
тому назад, и что никакая сила не заставит меня в этом
усомниться.
-- Согласен,-- сказал мосье Годар,-- но и я тоже не
сумасшедший. Я состою хранителем нашего музея вот уже скоро
двадцать лет и знаю этот каталог как молитву Господню. Тут
сказано "Возвращение стада", значит стадо возвращается, и ежели
только дед вашего друга не изображен в виде пастуха, я не могу
допустить, что его портрет у нас существует.
-- Он в сюртуке,-- крикнул я,-- клянусь вам, что он в
сюртуке!
-- А как вообще,-- спросил мосье Годар подозрительно,--
вам понравился наш музей? Вы саркофаг оценили?
-- Послушайте,-- и была уже, кажется, вибрация в моем
голосе,-- сделайте мне одолжение, пойдемте туда сию минуту, и
условимся так: если портрет висит там, то вы мне его продадите.
-- А если его нет? -- полюбопытствовал мосье Годар. --
Тогда я вам заплачу ту же сумму.
-- Ладно,-- сказал он.-- Вот возьмите карандаш и красным,
красным концом запишите мне это.
Я сгоряча исполнил его требование. Прочтя мою подпись, он
пожаловался на трудность произношения русских фамилий,
расписался под ней сам и, быстро сложив листок, сунул его в
карманчик жилета. -- Пойдемте,-- сказал он, высвобождая
манжету. По дороге он заглянул в лавку и купил фунтик липких
леденцов, которыми стал настойчиво меня угощать, а когда я
наотрез отказался, попытался мне высыпать штучки две в руку,--
я отдернул ее, несколько леденцов упало на панель, он подобрал
их и догнал меня рысью. Когда мы приблизились к музею, то
увидели, что перед ним стоит красный автокар -- пустой.
-- Ага,-- сказал мосье Годар довольненьким голосом,-- я
вижу, что у нас сегодня много посетителей.
Он снял шляпу и, держа ее перед собой, чинно взошел по
ступеням.
В музее было нехорошо. Доносились вакхические восклицания,
бравурный смех и как будто даже шум потасовки. Мы вошли в
первую залу; там старичок сторож удерживал двух святотатцев с
какими-то праздничными эмблемами в петличках, и вообще очень
сизо-румяных и энергичных, старавшихся добыть из-под стекла
черные чаврики муниципального советника. Прочие молодцы из той
же сельско-спортивной корпорации громко издевались, кто над
червем в спирту, кто над черепом. Один весельчак восхищался
трубами парового отопления, будто принятыми им за экспонат;
другой целился в сову из кулака и пальца. Всего было человек
тридцать, так что получалась толкотня и густой шум от шагов и
возгласов.
Мосье Годар захлопал в ладоши и указал на плакат с
надписью: "Посетители музея должны быть прилично одеты". Затем
он протиснулся -- и я за ним -- во вторую залу. Все общество
тотчас повадило туда же. Я подтолкнул Годара к портрету, и он
застыл перед ним, выставив грудь, потом чуть попятился, словно
им любуясь, и наступил своим дамским каблуком на чью-то ногу.
-- Прекрасная картина,-- воскликнул он вполне искренне,--
что ж, не будем мелочны. Вы оказались правы, а в каталоге
должно быть ошибка.
Говоря это, он отвлеченными пальцами достал наш контракт и
разорвал его на мелкие части, которые, как снежинки, посыпались
в массивную плевательницу.
-- Кто эта старая обезьяна?-- спросил относительно
портрета некто в полосатом нательнике, а так как дед моего
приятеля был изображен с сигарой в руке, другой балагур вынул
папиросу и собрался у портрета прикурить.
-- Давайте условимся о цене,-- сказал я.-- И во всяком
случае уйдемте отсюда.
-- Пропустите, господа,-- крикнул мосье Годар, отстраняя
любопытных. В конце залы оказался проход, которого я прежде не
заметил, мы пробились туда.-- Я ничего не могу решить,--
говорил мосье Годар, перекрикивая шум.-- Решимость только тогда
хороша, когда подкреплена законом. Я должен сперва
посоветоваться с мэром, который только что умер и еще не
избран. Думаю, что купить портрет вам не удастся, но тем не
менее хочу вам показать еще другие наши сокровища.
Мы очутились в зале несколько больших размеров. Там, на
длинном столе под стеклом, раскрыты были толстые, плохо
выпеченные книги с желтыми пятнами на грубых листах. Вдоль стен
стояли военные куклы в ботфортах с раструбами.
-- Давайте обсудим,-- взмолился я, порываясь направить
пируэты мосье Годара к плюшевому дивану в углу. Но мне помешал
сторож. Потрясая единственной рукой, он догонял нас,
сопровождаемый веселым табуном молодых людей, из которых один
надел себе на голову медный шлем с рембрандтовским бликом.
-- Снимите, снимите! -- воскликнул мосье Годар, и от
чьего-то толчка шлем со звоном слетел с хулигана.
-- Дальше,-- сказал мосье Годар, дергая меня за рукав, и
мы попали в отдел античной скульптуры.
На минуту я заблудился среди громадных мраморных ног и
дважды обежал кругом исполинского колена, покамест не увидел
опять мосье Годара, который искал меня за белой пятой соседней
великанши. Тут какой-то человек в котелке, видно на нее
взобравшийся, вдруг с большой вышины упал на каменный пол. Его
стал поднимать товарищ, но оба были навеселе, и, махнув на них
рукой, мосье Годар полетел в следующую комнату, где сияли
восточные ткани, гончие мчались по лазурным коврам, и на
тигровой шкуре лежал лук с колчаном.
Но странное дело: от простора и пестроты было только
тяжело, мутно,-- и потому ли, что все новые посетители
проносились мимо, или потому, что мне хотелось поскорее
выбраться из ненужно удлинившегося музея, чтобы в свободной
тишине докончить с мосье Годаром деловой разговор, но меня
охватила какая-то тревога. Между тем мы перенеслись еще в одну
залу, которая уж совсем была громадная, судя по тому, что в ней
помещался целый скелет кита, подобный остову фрегата, а далее
открывались еще и еще залы, косо лоснились полотна широких
картин, полные грозовых облаков, среди которых плавали в синих
и розовых ризах нежные идолы религиозной живописи, и все это
разрешалось внезапным волнением туманных завес, и зажигались
люстры, и в освещенных аквариумах рыбы виляли прозрачными
шлейфами, а когда мы взбежали по лестнице, то сверху, из
галереи, увидели внизу толпу седых людей и зонтиков,
осматривающих громадную модель мироздания.
Наконец, в каком-то пасмурном, но великолепном помещении,
отведенном истории паровых машин, мне удалось остановить на
мгновение моего беспечного вожака.
-- Довольно,-- крикнул я,-- я ухожу. Мы поговорим
завтра...
Его уже не было. Я повернулся, увидел в вершке от себя
высокие колеса вспотевшего локомотива и долго пытался найти
между макетами вокзалов обратный путь... Как странно горели
лиловые сигнальные огни во мраке за веером мокрых рельсов, как
сжималось мое бедное сердце... Вдруг опять все переменилось:
передо мной тянулся бесконечно длинный проход, где было
множество конторских шкапов и неуловимо спешивших людей, а
кинувшись в сторону, я очутился среди тысячи музыкальных
инструментов,-- в зеркальной стене отражалась анфилада роялей,
а посредине был бассейн с бронзовым Орфеем на зеленой глыбе.
Тема воды на этом не кончилась, ибо, метнувшись назад, я угодил
в отдел фонтанов, ручьев, прудков, и трудно было идти по
извилистому и склизкому их краю.
Изредка, то с одной стороны, то с другой, каменные
лестницы с лужами на ступенях, странно пугавшие меня, уходили в
туманные пропасти, где раздавались свистки, звон посуды, стук
пишущих машинок, удары молотков и много других звуков, словно
там были какие-то выставочные помещения, уже закрывающиеся или
еще недостроенные. Потом я попал в темноту, где натыкался на
неведомую мебель, покамест, увидя красный огонек, я не вышел на
платформу, лязгнувшую подо мной... а за ней вдруг открылась
светлая, со вкусом убранная гостиная в стиле ампир, но ни души,
ни души... Мне уже было непередаваемо страшно, но всякий раз
как я поворачивался и старался вернуться по уже пройденным
переходам, я оказывался в еще не виданном месте,-- в зимнем
саду с гортензиями и разбитыми стеклами, за которыми чернела
искусственная ночь, или в пустой лаборатории, с пыльными
алембиками на столах. Наконец я вбежал в какое-то помещение,
где стояли вешалки, чудовищно нагруженные черными пальто и
каракулевыми шубами; там, в глубине за дверью, вдруг грянули
аплодисменты, но когда я дверь распахнул, никакого театра там
не было, а просто мягкая муть, туман, превосходно подделанный,
с совершенно убедительными пятнами расплывающихся фонарей.
Более, чем убедительными! Я двинулся туда, и сразу отрадное и
несомненное ощущение действительности сменило наконец всю ту
нереальную дрянь, среди которой я только что метался. Камень
под моими ногами был настоящая панель, осыпанная чудно
пахнущим, только что выпавшим снегом, на котором редкие
пешеходы уже успели оставить черные, свежие следы. Сначала
тишина и снежная сырость ночи, чем-то поразительно знакомые,
были приятны мне после моих горячечных блужданий. Доверчиво я
стал соображать, куда я собственно выбрался, и почему снег, и
какие это фонари преувеличенно, но мутно лучащиеся там и сям в
коричневом мраке. Я осмотрел и, нагнувшись, даже тронул
каменную тумбу... потом взглянул на свою ладонь, полную
мокрого, зернистого холодка, словно думая, что прочту на ней
объяснение. Я почувствовал, как легко, как наивно одет, но
ясное сознание того, что из музейных дебрей я вышел на волю,
опять в настоящую жизнь, это сознание было еще так сильно, что
в первые две-три минуты я не испытывал ни удивления, ни страха.
Продолжая неторопливый осмотр, я оглянулся на дом, у которого
стоял -- и сразу обратил внимание на железные ступени с такими
же перилами, спускавшиеся в подвальный снег. Что-то меня
кольнуло в сердце и уже с новым, беспокойным любопытством я
взглянул на мостовую, на белый ее покров, по которому тянулись
черные линии, на бурое небо, по которому изредка промахивал
странный свет, и на толстый парапет поодаль: за ним чуялся
провал, поскрипывало и булькало что-то, а дальше, за впадиной
мрака, тянулась цепь мохнатых огней. Промокшими туфлями шурша
по снегу, я прошел несколько шагов и все посматривал на темный
дом справа: только в одном окне тихо светилась лампа под
зеленым стеклянным колпаком,-- а вот запертые деревянные
ворота, а вот, должно быть,-- ставни спящей лавки... и при
свете фонаря, форма которого уже давно мне кричала свою
невозможную весть, я разобрал кончик вывески: "...инка
сапог",-- но не снегом, не снегом был затерт твердый знак.
"Нет, я сейчас проснусь",-- произнес я вслух и, дрожа, с
колотящимся сердцем, повернулся, пошел, остановился опять,-- и
где-то раздавался, удаляясь, мягкий ленивый и ровный стук
копыт, и снег ермолкой сидел на чуть косой тумбе, и он же
смутно белел на поленнице из-за забора, и я уже непоправимо
знал, где нахожусь. Увы! это была не Россия моей памяти, а
всамделишная, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и
безнадежно родная. Полупризрак в легком заграничном костюме
стоял на равнодушном снегу, октябрьской ночью, где-то на Мойке
или на Фонтанке, а может быть и на Обводном канале,-- и надо
было что-то делать, куда-то идти, бежать, дико оберегать свою
хрупкую, свою беззаконную жизнь. О, как часто во сне мне уже
приходилось испытывать нечто подобное, но теперь это была
действительность, было действительным все,-- и воздух, как бы
просеянный снегом, и еще не замерзший канал, и рыбный садок, и
особенная квадратность темных и желтых окон. Навстречу мне из
тумана вышел человек в меховой шапке, с портфелем под мышкой и
кинул на меня удивленный взгляд, а потом еще обернулся, пройдя.
Я подождал, пока он скрылся, и тогда начал страшно быстро
вытаскивать все, что у меня было в карманах, и рвать, бросать в
снег, утаптывать,-- бумаги, письмо от сестры из Парижа, пятьсот
франков, платок, папиросы, но для того, чтобы совершенно
отделаться от всех эмигрантских чешуй, необходимо было бы
содрать и уничтожить одежду, белье, обувь, все,-- остаться
идеально нагим, и хотя меня и так трясло от тоски и холода, я
сделал, что мог.
Но довольно. Не стану рассказывать ни о том, как меня
задержали, ни о дальнейших моих испытаниях. Достаточно сказать,
что мне стоило неимоверного терпения и трудов обратно выбраться
за границу и что с той поры я заклялся исполнять поручения
чужого безумия.
Париж, 1938 г.
Владимир Набоков. Тяжелый дым
Когда зажглись, чуть ли не одним махом до самого Байришер
Плац, висящие над улицей фонари, все в неосвещенной комнате
слегка сдвинулось со своих линий под влиянием уличных лучей,
снявших первым делом копию с узора кисейной занавески. Уже часа
три, за вычетом краткого промежутка ужина (краткого и
совершенно безмолвного, благо отец и сестра были опять в ссоре
и читали за столом), он так лежал на кушетке, длинный, плоский
юноша в пенсне, поблескивающем среди полумрака. Одурманенный
хорошо знакомым ему томительным, протяжным чувством, он лежал,
и смотрел, и прищуривался, и любая продольная черта,
перекладина, тень перекладины, обращались в морской горизонт
или в кайму далекого берега. Как только глаз научился механизму
этих метаморфоз, они стали происходить сами по себе, как
продолжают за спиной чудотворца зря оживать камушки, и теперь,
то в одном, то в другом месте комнатного космоса, складывалась
вдруг и углублялась мнимая перспектива, графический мираж,
обольстительный своей прозрачностью и пустынностью: полоса
воды, скажем, и черный мыс с маленьким силуэтом араукарии.
Из глубины соседней гостиной, отделенной от его комнаты
раздвижными дверьми (сквозь слепое, зыбкое стекло которых горел
рассыпанный по зыби желтый блеск тамошней лампы, а пониже
сквозил, как в глубокой воде, расплывчато-темный прислон стула,
ставимого так ввиду поползновения дверей медленно, с
содроганиями, разъезжаться), слышался по временам невнятный,
малословный разговор. Там (должно быть, на дальней оттоманке)
сидела сестра со своим знакомым, и, судя по таинственным
паузам, разрешавшимся, наконец, покашливанием или
нежно-вопросительным смешком, они целовались. Были еще звуки с
улицы: завивался вверх, как легкий столб, шум автомобиля,
венчаясь гудком на перекрестке, или, наоборот, начиналось с
гудка и проносилось с дребезжанием, в котором принимала
посильное участие дрожь дверей.
И как сквозь медузу проходит свет воды и каждое ее
колебание, так все проникало через него, и ощущение этой
текучести преображалось в подобие ясновидения: лежа плашмя на
кушетке, относимой вбок течением теней, он вместе с тем
сопутствовал далеким прохожим и воображал то панель у самых
глаз, с дотошной отчетливостью, с какой видит ее собака, то
рисунок голых ветвей на не совсем еще бескрасочном небе, то
чередование витрин: куклу-парикмахера, анатомически не более
развитую, чем дама червей; рамочный магазин с вересковыми
пейзажами и неизбежной Inconnue de la Seine (Незнакомкой с <
берегов > Сены (франц.) ) (столь популярной в
Берлине) среди многочисленных портретов главы государства;
магазин ламп, где все они горят, и невольно спрашиваешь себя,
какая же из них там своя, обиходная...
Он спохватился, лежа мумией в темноте, что получается
неловко: сестра, может быть, думает, что его нет дома. Но
двинуться было неимоверно трудно. Трудно,-- ибо сейчас форма
его существа совершенно лишилась отличительных примет и
устойчивых границ; его рукой мог быть, например, переулок по ту
сторону дома, а позвоночником -- хребтообразная туча через все
небо с холодком звезд на востоке. Ни полосатая темнота в
комнате, ни освещенное золотою зыбью ночное море, в которое
преобразилось стекло дверей, не давали ему верного способа
отмерить и отмежевать самого себя, и он только тогда отыскал
этот способ, когда проворным чувствилищем вдруг повернувшегося
во рту языка (бросившего как бы спросонья проверить, все ли
благополучно) нащупал инородную мягкость застрявшего в зубах
говяжьего волоконца и заодно подумал, сколько уже раз в
продолжение двадцатилетней жизни менялась эта невидимая, но
осязаемая обстановка зубов, к которой язык привыкал, пока не
выпадала пломба, оставляя за собой пропасть, которая со
временем заполнялась вновь.
Понуждаемый не столько откровенной тишиной за дверьми,
сколько желанием найти что-нибудь остренькое для подмоги
одинокому слепому работнику, он, наконец, потянулся,
приподнялся и, засветив лампу на столе, полностью восстановил
свой телесный образ. Он увидел и ощутил себя (пенсне, черные
усики, нечистая кожа на лбу) с тем омерзением, которое всегда
испытывал, когда на минуту возвращался к себе и в себя из
темного тумана, предвещавшего... что? Какой образ примет,
наконец, мучительная сила, раздражающая душу? Откуда оно
взялось, это растущее во мне? Мой день был такой как всегда,
университет, библиотека, но по мокрой крыше трактира на краю
пустыря, когда с поручением отца пришлось переть к Осиповым,
стлался отяжелевший от сырости, сытый, сонный дым из трубы, не
хотел подняться, не хотел отделиться от милого тлена, и
тогда-то именно екнуло в груди, тогда-то...
На столе лоснилась клеенчатая тетрадь, и рядом валялся, на
пегом от клякс бюваре, бритвенный ножичек с каемкой ржавчины
вокруг отверстий. Кроме того лампа освещала английскую булавку.
Он се разогнул и острием, следуя несколько суетливым указаниям
языка, извлек волоконце, проглотил... лучше всяких яств...
После чего язык, довольный, улегся.
Вдруг, сквозь зыбкое стекло дверей, появилась, приложенная
извне, русалочья рука; затем половины судорожно раздвинулись, и
просунулась кудлатая голова сестры.
-- Гришенька,-- сказала она,-- пожалуйста, будь ангел,
достань папирос у папы.
Он ничего не ответил, и она совсем сузила яркие щели
мохнатых глаз (очень плохо видела без своих роговых очков),
стараясь рассмотреть, не спит ли он.
-- Достань, Гришенька,-- повторила она еще просительнее,--
ну, сделай это. Я не хочу к нему ходить после вчерашнего.
-- Я может быть тоже не хочу,-- сказал он. -- Скоренько,--
нежно произнесла сестра.-- А, Гришенька?
-- Хорошо, отстань,-- сказал он наконец, и, бережно
воссоединив дверные половины, она растворилась в стекле.
Он опять подвинулся к освещенному столу, с надеждой
вспомнив, что куда-то засунул забытую однажды приятелем
коробочку папирос. Теперь уже не видно было блестящей булавки,
а клеенчатая тетрадь лежала иначе, полураскрывшись (как человек
меняет положение во сне). Кажется -- между книгами. Полки
тянулись сразу над столом, свет лампы добирался до корешков.
Тут был и случайный хлам (больше всего), и учебники по
политической экономии (я хотел совсем другое, но отец настоял
на своем); были и любимые, в разное время потрафившие душе,
книги, "Шатер" и "Сестра моя жизнь", "Вечер у Клэр" и "Bal du
compte d'Orgel" ("Бал графа д'Оржеля" (франц.)), "Защита
Лужина" и "Двенадцать стульев", Гофман и Гшльдерлин,
Боратынский и старый русский Бэдекер. Он почувствовал, уже не
первый,-- нежный, таинственный толчок в душе и замер,
прислушиваясь -- не повторится ли? Душа была напряжена до
крайности, мысли затмевались, и, придя в себя, он не сразу
вспомнил, почему стоит у стола и трогает книги. Бело-синяя
картонная коробочка, засунутая между Зомбартом и Достоевским,
оказалась пустой. По-видимому, не отвертеться. Была, впрочем,
еще одна возможность.
Вяло и почти беззвучно волоча ноги в ветхих ночных туфлях
и неподтянутых штанах, он из своей комнаты переместился в
прихожую и там нащупал свет. На подзеркальнике, около
щегольской бежевой кепки гостя, остался мягкий, мятый кусок
бумаги; оболочка освобожденных роз. Он пошарил в пальто отца,
проникая брезгливыми пальцами в бесчувственный мир чужого
кармана, но не нашел в нем тех запасных папирос, которые
надеялся добыть, зная тяжеловатую отцовскую
предусмотрительность. Ничего не поделаешь, надо к нему...
Но тут, то есть в каком-то неопределенном месте
сомнамбулического его маршрута, он снова попал в полосу тумана,
и на этот раз возобновившиеся толчки в душе были так властны, а
главное настолько живее всех внешних восприятий, что он не
тотчас и не вполне признал собою, своим пределом и обликом,
сутуловатого юношу с бледной небритой щекой и красным ухом,
бесшумно проплывшего в зеркале. Догнав себя, он вошел в
столовую.
Там, у стола, накрытого давно опочившей прислугой к
вечернему чаю, сидел отец и, одним пальцем шурша в черной с
проседью бороде, а в пальцах другой руки держа на отлете за
упругие зажимчики пенсне, изучал большой, рвущийся на сгибах,
план Берлина. На днях произошел страстный, русского порядка,
спор у знакомых о том, как ближе пройти от такой-то до такой-то
улицы, по которым, впрочем, никто из споривших никогда не
хаживал, и теперь, судя по удивленно недовольному выражению на
склоненном лице отца, с двумя розовыми восьмерками по бокам
носа, выяснилось, что он был тогда неправ.
-- Что тебе? -- спросил он, вскинув глаза на сына (может
быть, с тайной надеждой, что я сяду, сниму попону с чайника,
налью себе, ему).-- Папирос? -- продолжал он тем же
вопросительным тоном, уловив направление взгляда сына, который
было зашел за его спину, чтобы достать коробку, стоявшую около
его прибора, но отец уже передавал ее слева направо, так что
случилась заминка.
-- Он ушел? -- задал он третий вопрос. -- Нет,-- сказал
сын, забрав горсть шелковистых папирос.
Выходя из столовой, он еще заметил, как отец всем корпусом
повернулся на стуле к стенным часам с таким видом, будто они
сказали что-то, а потом начал поворачиваться обратно, но тут
дверь закрылась, я не досмотрел. Я не досмотрел, мне не до
этого, но и это, и давешние морские дали, и маленькое горящее
лицо сестры, и невнятный гул круглой, прозрачной ночи, все,
по-видимому, помогало образоваться тому, что сейчас наконец
определилось. Страшно ясно, словно душа озарилась бесшумным
взрывом, мелькнуло будущее воспоминание, мелькнула мысль, что
точно так же, как теперь иногда вспоминается манера покойной
матери при слишком громких за столом ссорах делать плачущее
лицо и хвататься за висок, вспоминать придется когда-нибудь, с
беспощадной, непоправимой остротой, обиженные плечи отца,
сидящего за рваной картой, мрачного, в теплой домашней куртке,
обсыпанной пеплом и перхотью; и все это животворно смешалось с
сегодняшним впечатлением от синего дыма, льнувшего к желтым
листьям на мокрой крыше.
Промеж дверей, невидимые, жадные пальцы отняли у него то,
что он держал, и вот снова он лежал на кушетке, но уже не было
прежнего томления. Громадная, живая, вытягивалась и загибалась
стихотворная строка; на повороте сладко и жарко зажигалась
рифма, и тогда появлялась, как на стене, когда поднимаешься по
лестнице со свечой, подвижная тень дальнейших строк.
Пьяные от итальянской музыки аллитераций, от желания жить,
от нового соблазна старых слов -- "хлад", "брег", "ветр",--
ничтожные, бренные стихи, которые к сроку появления следующих
неизбежно зачахнут, как зачахли одни за другими все прежние,
записанные в черную тетрадь; но все равно: сейчас я верю
восхитительным обещаниям еще не застывшего, еще вращающегося
стиха, лицо мокро от слез, душа разрывается от счастья, и я
знаю, что это счастье -- лучшее, что есть на земле.
Берлин, 1934 или 1935 г.
Владимир Набоков. Набор
Он был стар, болен, никому на свете не нужен и в бедности
дошел до той степени, когда человек уже не спрашивает себя, чем
будет жить завтра, а только удивляется, чем жил вчера. Кроме
болезни, у него не было на свете никаких личных привязанностей.
Его старшая, незамужняя сестра, с которой он в двадцатых годах
выехал из России, давно умерла: он отвык от нее, привыкну в к
пустоте, имеющей ее форму; но нынче, в трамвае, возвращаясь с
кладбища, где был на похоронах профессора Д., он с бесплодным
огорчением размышлял о том, что могила ее .запущена, краска на
кресте потрескалась, а имя уже едва отличимо от липовой тени,
скользящей по нему, стирающей его. На похоронах профессора Д.
присутствовало с дюжину старых смирных людей, постыдно
связанных пошлым равенством смерти, стоявших, как в таких
случаях бывает, и вместе и порознь, в каком-то сокрушенном
ожидании, пока совершался прерываемый светским волнением ветвей
бедный обряд; пекло невыносимое натощак солнце, а он был из
приличия в пальто, скрывавшем кроткий срам костюма. И хотя
профессора Д. он знал довольно близко, и хотя он старался прямо
и твердо перед глазами держать на этом жарком, счастливом
июльском ветру уже зыблющийся, и заворачивающийся, и рвущийся
из рук добрый образ покойного, но мысль все соскальзывала в ту
сторону памяти, где со своими неизменными привычками деловито
воскресала сестра, такая же, как он сам, грузная, полная, в
очках той же, как у него, силы на совершенно мужском, крупном и
красном, словно налакированном носу, одетая в серый жакет,
какой носят и по сей день русские общественные деятельницы:
чудная, чудная душа-- на скорый взгляд, живущая умно, умело и
бойко, но, как ни странно, с удивительными просветами грусти,
известной ему одному, за которые собственно он и любил ее так.
В трамвае среди чужой берлинской тесноты до самого конца
уцелел еще один из бывших на кладбище -- мало знакомый Василию
Ивановичу старый присяжный поверенный (тоже никому, кроме как
мне, не нужный), и Василий Иванович некоторое время занимался
вопросом, заговорить ли с ним, если тасовка трамвайной толпы
случайно сведет их вместе; тот, впрочем, не отрываясь смотрел в
окно на вращение улиц с выражением иронии на сильно запущенном
лице. Наконец (и этот момент я как раз и схватил, после чего
уже ни на минуту не упускал из вида рекрута) Василий Иванович
вышел, и так как был тяжел и неуклюж, то кондуктор помог ему
слезть на продолговатый каменный остров: слезши, он с
неторопливой благодарностью принял сверху собственную руку,
которую за рукав еще держал кондуктор, медленно переставил
ступни, повернулся и, выглядывая опасность, потянулся к
асфальту с намерением перейти через улицу.
Перешел благополучно. Недавно, когда дрожащий иерей
предложил приступить к пению вечной памяти, Василий Иванович
так долго, с таким трудом опускался на колено, что все уже было
кончено, когда, наконец, опустился, и тогда он уже не мог
подняться, и старик Тихоцкий помог ему, как вот сейчас помог
кондуктор. Это двойное впечатление усугубило чувство
особенного, как бы чем-то уже сродного земле, утомления, в
котором однако была своя приятность, и рассудив, что все равно
рано, чтобы направиться к хорошим, скучным людям, у которых он
столовался, Василий Иванович указал себе самому тростью на
скамью и медленно, до предпоследней секунды не даваясь силе
притяжения, сел, сдался.
Хотелось бы все-таки понять, откуда оно, это счастье, этот
наплыв счастья, обращающего сразу душу во что-то большое,
прозрачное и драгоценное. Ведь помилуйте, человек стар, болен,
на нем уже метка смерти, он всех растерял, кого любил: жену,
еще в России ушедшую от него к известному черносотенцу доктору
Малиновскому, газету, в которой работал, читателя, друга
детства и тезку, милейшего Василия Ивановича Малера,
замученного в провинции в годы гражданской войны, брата,
умершего в Харбине от рака, сестру.
Он опять с досадой подумал о зыбкости ее могилы, уже
переходившей ползком в стан природы; вот уже лет семь, как он
перестал о ней печься, отпустив на волю. Ни с того ни с сего с
резкой яростью Василий Иванович вдруг увидел в воображении
человека, которого сестра когда-то любила,-- единственного
человека, которого она любила,-- гаршинской породы,
полусумасшедшего, чахоточного, обаятельного, с угольно-черной
бородой и цыганскими глазами, неожиданно застрелившегося из-за
другой, кровь на манишке, маленькие ноги в щегольских
штиблетах. Затем, безо всякой связи, он сестру увидел
подростком, с новенькой головой, остриженной после тифа,
объясняющую ему в диванной сложную систему прикосновений к
предметам, которую она выработала, так что жизнь ее
превратилась в постоянные хлопоты по сохранению таинственного
равновесия между вещами: тронуть стену проходя, скользнуть
ладонью левой руки, правой,-- как бы окуная руки в ощущение
предмета, чтобы были чистые, в мире с миром, отражаясь друг в
дружке, а впоследствии она интересовалась главным образом
женским вопросом, учреждала какие-то женские аптеки и безумно
боялась покойников, потому что, как говорила, не верила в Бога.
Так вот: потерявший почти десять лет тому назад эту
сестру, которую за ночные слезы особенно нежно любил; воротясь
только что с кладбища, где дурацкая канитель с землей оживила
воспоминание; столь тяжелый, слабый, нерасторопный, что не мог
ни встать с колен, ни сойти с трамвайной площадки (протянутые
вниз руки милосердно склонившегося кондуктора,-- и по-моему еще
кто-то помогал из пассажиров); усталый, одинокий, толстый,
стыдящийся со всеми тонкостями старомодной стыдливости своего
заштопанного белья, истлевающих панталон, всей своей нехоленой,
никем не любимой, дурно обставленной тучности, Василий Иванович
был однако преисполнен какого-то неприличного счастья,
происхождения неизвестного, не раз за всю его долгую и
довольно-таки крутую жизнь удивлявшего его своим внезапным
нашествием. Он сидел совсем тихо, положив руки (изредка только
расправляя пальцы) на загиб трости и расставя широкие ляжки,
так что округлое основание живота в раме расстегнутого пальто
покоилось на краю скамейки. Пчелы обслуживали цветущую липу над
ним; оттуда, из ее нарядной гущи, плыл мутный медовый запах, а
внизу, в ее тени, вдоль панели, ярко желтела цветочная осыпь,
похожая на протертый навозец. Через весь газон посредине сквера
лежала красная мокрая кишка, и подальше из нее била сияющая
вода с разноцветным призраком в ореоле брызг. Между кустами
боярышника и выдержанной в стиле шале публичной уборной
сквозила сизая улица; там стоял толстым шутом рекламный столб и
проходил с бряцанием и воем трамвай.
Этот сквер, эти розы, эту зелень во всех их незамысловатых
преображениях он видел тысячу раз, но все насквозь сверкало
жизнью, новизной, участием в его судьбе, когда с ним и со мной
случались такие припадки счастья. Рядом, на ту же в темно-синюю
краску выкрашенную, горячую от солнца, гостеприимную и
равнодушную скамейку, сел господин с русской газетой. Описать
этого господина мне трудно, да и незачем, автопортрет редко
бывает удачен, ибо в выражении глаз почти всегда остается
напряженность: гипноз зеркала, без которого не обойтись. Почему
я решил, что человека, с которым я сел рядом, зовут Василием
Ивановичем? Да потому, что это сочетание имен, как кресло, а он
был широк и мягок, с большим домашним лицом, и, положа руки на
трость, сидел удобно, неподвижно,-- только сновали зрачки за
стеклами очков, от облака, идущего в одну сторону, к идущему в
другую грузовику или от воробьихи, кормящей на гравии сына, к
прерывистым дергающимся движениям, делаемым маленьким
деревянным автомобилем, который за нитку тянул за собой
забывший о нем ребенок (вот упал набок, но продолжал ехать).
Некролог профессора Д. занимал видное место в газете, и вот,
спеша как-нибудь помрачнее и потипичнее меблировать утро
Василия Ивановича, я и устроил ему эту поездку на похороны,
хотя писали, что день будет объявлен особо, но повторяю, я
спешил, да и хотелось мне, чтобы это было так-- ведь он был
именно из тех, которых видишь на русских торжествах за
границей, стоящими как бы в сторонке, но тем самым
подчеркивающими обыкновенность своего присутствия, и так как в
мягких чертах его полного бритого лица было что-то напоминающее
мне черты московской общественной дамы А. М. Аксаковой, которую
помню с детства -- она приходилась мне дальней родственницей,--
я почти нечаянно, но уже с неудержимыми подробностями, ее
сделал его сестрою,-- и все это совершилось с
головокружительной скоростью, потому что мне во что бы то ни
стало нужно было вот такого, как он, для эпизода романа, с
которым вожусь третий год. Какое мне было дело, что толстый
старый этот человек, которого я сначала увидел опускаемым из
трамвая и который теперь сидел рядом, вовсе, может быть, и не
русский? Я был так доволен им! Он был такой вместительный! По
странному стечению чувств, мне казалось, что я заражаю
незнакомца тем искрометным счастьем, от которого у меня мороз
пробегает по коже... Я желал, чтобы, несмотря на старость, на
бедность, на опухоль в животе, Василий Иванович разделял бы
страшную силу моего блаженства, соучастием искупая его
беззаконность; так, чтобы оно перестало быть ощущением никому
не известным, редчайшим видом сумасшествия, чудовищной радугой
во всю душу, а сделалось хотя бы двум только человекам
доступным, стало бы предметом их разговора, и через это
приобрело бы житейские права, которых иначе мое дикое, душное
счастье лишено совершенно. Василий Иванович (я упорствовал в
этом названии) снял черную фетровую шляпу, как будто не с целью
освежить голову, а затем именно, чтобы приветствовать мои
мысли. Он медленно погладил себя по темени, и тени липовых
листьев прошли по жилам большой руки и опять легли на седоватые
волосы. Все так же медленно он повернул голову ко мне, взглянул
на мою газету, на мое загримированное под читателя лицо, и,
величаво отвернувшись, снова надел шляпу.
Но он был уже мой. Вот с усилием он поднялся, выпрямился,
переложил трость из одной руки в другую и, сделав сперва
короткий пробный шажок, спокойно двинулся прочь -- если не
ошибаюсь, навеки,-- но как чуму он уносил с собой
необыкновенную заразу и был заповедно связан со мной,
обреченный появиться на минуту в глубине такой-то главы, на
повороте такой-то фразы.
Мой представитель был теперь один на скамейке, и так как
он передвинулся в тень, где только что сидел Василий Иванович,
то на лбу у него колебалась та же липовая прохлада, которая
венчала ушедшего.
Берлин, 1935 г.
Владимир Набоков. Лик
Есть пьеса "Бездна" (L'Abоme) известного французского
писателя Suire. Она уже сошла со сцены, прямо в Малую Лету (т.
е. в ту, которая обслуживает театр,-- речка, кстати сказать, не
столь безнадежная, как главная, с менее крепким раствором
забвения, так что режиссерская удочка иное еще вылавливает
спустя много лет). В этой пьесе, по существу идиотской, даже
идеально идиотской, иначе говоря -- идеально построенной на
прочных условностях общепринятой драматургии, трактуется
страстной путь пожилой женщины, доброй католички и
землевладелицы, вдруг загоревшейся греховной страстью к
молодому русскому, Igor,-- Игорю, случайно попавшему к ней в
усадьбу и полюбившему ее дочь Анжелику. Старый друг семьи,--
волевая личность, угрюмый ханжа, ходко сбитый автором из
мистики и похотливости, ревнует героиню к Игорю, которого она в
свой черед ревнует к Анжелике,-- словом, все весьма интересно,
весьма жизненно, на каждой реплике штемпель серьезной фирмы, и
уж, конечно, ни один толчок таланта не нарушает законного хода
действия, нарастающего там, где ему полагается нарастать, и,
где следует, прерванного лирической сценкой или бесстыдно
пояснительным диалогом двух старых слуг.
Яблоко раздора -- обычно плод скороспелый, кислый, его
нужно варить; так и с молодым человеком пьесы: он бледноват;
стараясь его подкрасить, автор и сделал его русским,-- со всеми
очевидными последствиями такого мошенничества. По авторскому
оптимистическому замыслу, это -- беглый русский аристократ,
недавно усыновленный богатой старухой,-- русской женой
соседнего шатлена. В разгар ночной грозы Игорь стучится к нам в
дом, входит к нам со стеком в руке; волнуясь, докладывает, что
в имении его благодетельницы горит красный лес и что наш сосняк
может тоже заняться. Нас это менее поражает, чем юношеский
блеск ночного гостя, и мы склонны опуститься на пуф, задумчиво
играя ожерельем, когда наш друг-ханжа замечает, что отблеск
огня подчас бывает опаснее самого пожара. Завязка, что и
говорить, крепкая, добротная: уже ясно, что русский станет тут
завсегдатаем, и действительно: второй акт-- это солнечный день
и белые панталоны.
Судя по тексту пьесы, на первых порах, т. е. пока автору
это не надоело, Игорь выражается не то чтобы неправильно, а с
запинкой, вставляя изредка вопросец: "так кажется, у вас,-- у
французов, дескать,-- говорится?" Но затем, когда автору уже не
до того, ввиду бурного разлива драмы, всякая иностранная
слабость речи отбрасывается, русский стихийно обретает богатый
язык коренного француза, и только поближе к концу, во время
передышки перед финальным раскатом, драматург вспоминает
национальность Игоря, который посему мимоходом обращается к
старику-слуге со словами: "J'йtais trop jeune pour prendre part
а la... comment dit-on... velika voina... grand, grand
guerre..." ("Я был слишком молод, чтобы участвовать в... как
говорится... большой, большой войне..." (франц.)).
Правда, надо автору отдать справедливость, что, кроме этого
"velika voпna" и одного скромного "dosvidania", он не
злоупотребляет знакомством с русским языком, довольствуясь
указанием, что "славянская протяжность придает некоторую
прелесть разговору Игоря".
В Париже, где пьеса имела большой успех, Игоря играл
Franзois Coulot, играл неплохо, но почему-то с сильным
итальянским акцентом, по-видимому, выдаваемым им за русский, но
не удивившим ни одного рецензента. Впоследствии же, когда пьеса
скатилась в провинцию, исполнителем этой роли случайно сделался
настоящий русский актер, Александр Лик (псевдоним),-- худощавый
блондин с темными, как кофе, глазами, до того получивший
небольшую известность, благодаря фильме, где он отлично провел
эпизодическую роль заики.
Трудно, впрочем, решить, обладал ли он подлинным
театральным талантом, или же был человек многих невнятных
призваний, из которых выбрал первое попавшееся, ко мог бы с
таким же успехом быть живописцем, ювелиром, крысоловом...
Такого рода существа напоминают помещение со множеством разных
дверей, среди которых, быть может, находится одна, которая,
действительно, ведет прямо в сад, в лунную глубь чудной
человеческой ночи, где душа добывает ей одной предназначенные
сокровища. Но как бы то ни было, этой двери Александр Лик не
отворил, а попал на актерский путь, по которому шел без
увлечения, с рассеянным видом человека, ищущего каких-то
путевых примет, которых нет, но которые, пожалуй, снились или,
быть может, принадлежат другой, как бы не проявленной,
местности, где ему не бывать никогда, никогда. В условном же
плане земного быта, ему было за тридцать, но все же на
несколько лет меньше, чем веку, а потому память о России,
которая у людей пожилых, застрявших за границей собственной
жизни, превращается либо в необыкновенно сильно развитый орган,
работающий постоянно и своей секрецией возмещающий все
исторические убытки, либо в раковую опухоль души, мешающую
дышать, спать, общаться с беспечными иностранцами,-- у него эта
память оставалась в зачаточном виде, исчерпываясь туманными
впечатлениями детства, вроде соснового запашка дачного
новоселья или асимметричной снежинки на башлыке. Его родители
умерли, жил он один, любовь и дружбы, перепадавшие ему, все
были какие-то сквозные, никто к нему не писал писем просто так,
потому что хочется, никто не интересовался его заботами живее
его самого, и, когда недавно он узнал от двух докторов --
француза и русского,-- что у него, как у многих литературных
героев, неизлечимая болезнь сердца, как-то не к кому было пойти
и пожаловаться на незаслуженную шаткость его, его бытия, когда
улицы так и кишат здоровенными стариками. И каким-то образом с
его болезнью было связано то, что он любил хорошие, дорогие
вещи, мог, например, на последние двести франков купить
нашейный платок или вечное перо, но всегда, всегда случалось
так, что эти вещи у него пачкались, ломались, портились,
несмотря на всю его бережную, даже набожную аккуратность.
По отношению к прочим участникам труппы, в которую он
вступил столь же случайно, как сброшенный женщиной мех попадает
на то или другое кресло, в сущности анонимное, он остался таким
же чужим, каким был на первой репетиции. Ему сразу же
показалось, что он лишний, что он украл чье-то место,-- и хотя
директор труппы был с ним ровно благожелателен, мнительной душе
Лика мерещилась ежеминутная возможность скандала, точно вот-вот
разоблачат его, обличат в чем-то невозможно стыдном,-- а самую
ровность отношения он воспринимал, как полнейшее равнодушие к
его работе, словно все давно примирились с ее безнадежно низким
уровнем и терпят его только потому, что нет удобного предлога,
чтоб его уволить.
Ему мнилось,-- а, может быть, это и впрямь было так,-- что
для этих громких, гладких французских артистов, сложно
связанных между собой сетью личных и профессиональных страстей,
он такой же случайный предмет, как старый велосипед, который
один из персонажей ловко разбирал во втором действии,-- так
что, когда кто-нибудь особенно приветливо с ним здоровался или
предлагал ему закурить, это казалось ему недоразумением,
которое, увы, сейчас, сейчас разъяснится. Вследствие своей
болезни он избегал пить, но вместо того, чтобы прослыть
малокомпанейским, откуда было бы недалеко до обвинения в
заносчивости, что на худой конец могло бы составить ему хоть
какое-то подобие личности,-- его отсутствие на приятельских
сборищах просто не замечалось, точно иначе и быть не могло, а
если и звали его куда-нибудь, то лишь в рассеянно
вопросительной форме,-- вы что, с нами, или -- ? -- а это
всегда крайне больно человеку, который только и жаждет, чтобы
его уговорили. Он плохо понимал шутки, намеки, прозвища,
которыми заповедно весело перекидывались другие; ему почти
хотелось, чтобы насмешка отнеслась к нему, но даже и этого не
случалось. Вместе с тем, кое-кто из коллег ему нравился: так,
исполнитель главной роли (лицемера с заскоком) был в рядовой
жизни приятным толстяком, недавно купившим спортивную машину, о
которой рассказывал вам с неподдельным вдохновением; я очень
мила была девушка, черноволосая и худенькая, с
великолепно-светлыми, холеными глазами,-- но она безнадежно
забывала днем свои вечерние признания на подмостках, в
разговорчивых объятьях русского жениха, когда она так искренне
льнула к Лику, который любил себя утешать тем, что только на
сцене она живет настоящей жизнью, а в другое время впадает в
периодическое помешательство, когда она уже не узнает его и
зовет себя другим именем. С главной же барыней он так никогда и
не обменялся ни одним словом, кроме реплик, и, когда эта
коренастая, напряженно красивая женщина, подрагивая щеками, шла
мимо него в кулисах, он чувствовал себя куском декорации,
который может плашмя упасть, если заденут. Трудно, трудно
сказать, было ли это все так, как представлял себе бедный Лик,
или же эти вполне безопасные, занятые собой люди оставляли его
в покое лишь потому, что он не искал их общества, и не
обращались к нему с разговором совершенно так же естественно,
как снюхавшиеся между собой пассажиры не обращаются к
иностранцу в углу, поглощенному книжкой,-- и уж, разумеется,
никому это не может быть обидно. Но если даже и старался Лик в
редкие минуты бодрости убедить себя в ложности своих смутных
мук, они, эти муки, были слишком близки ему по воспоминаниям,
слишком часто повторялись при других обстоятельствах, чтобы
теперь он мог одолеть их с помощью рассудка. Одиночество, как
положение, исправлению доступно, но как состояние, это --
болезнь неизлечимая.
Роль свою он исполнял добросовестно и, по крайней мере, в
смысле произношения, удачнее, чем его предшественник, ибо Лик
по-французски говорил с русской оттяжкой, замедляя и смягчая
фразу, не донося ударения до ее конца и слишком бережно
отцеживая те брызги подсобных выражений, которые столь славно и
скоро слетают у француза с языка. Роль была так мала, так
незначительна, вопреки драматическому влиянию ее на игру прочих
лиц, что не стоило задумываться над нею,-- а все же он
задумывался, особенно в начале турне,-- и не столько из любви к
искусству, сколько потому, что ему казалась чем-то для него
лично унизительным парадоксальная разность между ничтожностью
самой роли и значительностью той сложной драмы, коей он был
прямой причиной. Но хотя он вскоре остыл к возможным
улучшениям, которые подсказывали ему и искусство, и самолюбие
(две вещи, часто совпадающие), он по-прежнему с таинственным
удовольствием выбегал на сцену, точно всякий раз ждал каких-то
особых наград, никак, конечно, не связанных с привычными
порциями обобщительных рукоплесканий. Эти награды не были и
внутренним удовлетворением художника. Скорее они таились в
каких-то необыкновенных щелях и складках, которые он угадывал в
жизни самой пьесы, пускай банальной и бездарной до одури... но,
как и всякая, живыми людьми разыгрываемая вещь, она добирала.
Бог весть из чего, личную душу, часа два-три пыталась как-то
жить, развивая свою теплоту и энергию, не состоявшие ни в какой
зависимости от жалкого замысла автора, от посредственности
актерских сил, а просыпавшиеся так, как просыпается жизнь в
нагретой солнцем воде. Скажем: Лик мог бы надеяться, что в один
смутно прекрасный вечер он посреди привычной игры попадет как
бы на топкое место, что-то поддастся, и он навсегда потонет в
оживающей стихии, ни на что не похожей, самостоятельной, совсем
по-новому продолжающей нищенские задания драмы,-- весь без
возврата уйдет туда, женится на Анжелике, будет ездить верхом
по сухому вереску, получит все то материальное благо, на
которое намекалось в пьесе, заживет в том замке,-- но кроме
всего очутится в невероятно нежном мире, сизом, легком, где
возможны сказочные приключения чувств, неслыханные метаморфозы
мысли. И обо всем этом думая, Лик почему-то себе представлял,
что когда он умрет от разрыва сердца, а умрет он скоро, то это
непременно будет на сцене, как было с бедным, лающим Мольером,
но что смерти он не заметит, а перейдет в жизнь случайной
пьесы, вдруг по-новому расцветшей от его впадения в нее, а его
улыбающийся труп будет лежать на подмостках, высунув конец
одной ноги из-под складок опустившегося занавеса.
В конце лета "Бездна" и другие две пьесы репертуара шли в
приморском городе; Лик участвовал только в "Бездне", так что
между первым ее представлением и вторым (всего два и
намечалось) у него оказалась, как случалось обычно, неделя
свободного времени, с которым он не совсем знал, как
справиться. При этом он не выносил юга: первое выступление
прошло для него в оранжерейно-бредовой мути, с горячей каплей
краски, то висящей на кончике носа, то обжигающей верхнюю губу,
и когда во время антракта он вышел на террасу, сзади отделявшую
театр от англиканской церкви, ему показалось, что он не дотянет
до конца спектакля, а растает на сцене среди разноцветных
испарений, промеж которых вдруг пройдет в последний смертный
миг блаженная струя другой, другой жизни. Кое-как, однако, он
доиграл, несмотря на то, что в глазах двоилось от пота, а
гладкое ощущение холодных, голых рук молодой партнерши
мучительно подчеркивало таяние его ладоней. Он вернулся в свой
пансион совсем разбитый, с гулом боли в затылке и ломотой в
плечах,-- и там, в темном саду, все цвело, пахло конфетами,
цыкали вовсю кузнечики, которых он, как почему-то все русские,
принимал за цикад.
Освещенная комната была санитарно бела по сравнению с
южным мраком в растворенном окне. Он раздавил пьяного, красного
комара на стене и потом долго сидел на краю постели, боясь
лечь, боясь сердцебиения. Близкое присутствие моря за окном
томило его, словно это огромное, липко-блестящее, лунной
перепонкой стянутое пространство, которое он угадывал за
лимонной рощей, было сродни булькающему и тоже стянутому сосуду
его сердца и как оно, болезненно обнаженное, ничем не было
отделено от неба, от шаркания людских ног, от невыносимого
давления музыки, играющей в ближнем баре. Он посмотрел на
дорогие часики на кисти и с болью увидел, что потерял
стеклышко,-- да, проехался обшлагом по каменной ограде, когда
давеча спотыкаясь лез в гору... Они еще жили, беззащитные,
голые, как живет вскрытый хирургом орган.
Дни проходили у него в поисках тени, в мечтах о прохладе.
Было нечто адское в проблесках моря и пляжа, где млели медные
демоны на раскаленной гальке. Солнечная сторона узких улиц ему
была так строго заказана, что приходилось бы разрешать
головоломные маршрутные задачи, кабы в блужданиях его была
цель. Но идти ему было некуда,-- так что, послонявшись у лавок,
где между прочим выставлены были довольно забавные запястья
словно из розоватого янтаря и совсем привлекательные кожаные
закладки да бумажники, тисненные золотом, он опускался на стул
под оранжевым навесом кафе, потом шел к себе и лежал на постели
нагишом, страшно худой и страшно белый, думая все о тех же
вещах, о которых думал постоянно:
Он думал о том, что осужден жить сбоку от жизни, что
всегда было и будет так, и что поэтому, если смерть не окажется
для него выходом в настоящую существенность, он жизни так
никогда и не узнает. Еще он думал о том, что, если бы его
родители были живы, а не умерли на заре эмиграции, то, может
быть, эти пятнадцать лет его взрослой жизни прошли бы в тепле
семьи, что, будь судьба усидчивее, он окончил бы одну из трех
гимназий, в которые попадал на случайных пунктах средней, очень
средней, Европы, и теперь занимался бы хорошим делом в кругу
хороших людей,-- но как он ни напрягал воображения, ни дела
этого, ни этих людей он представить себе не мог, так же, как он
не мог себе объяснить, почему юношей он учился в
кинематографической студии, а не занимался музыкой или
нумизматикой, мытьем стекол или бухгалтерией. И как всегда, с
каждой точки своей окружности мысль по радиусу возвращалась к
темному центру, к предчувствию близкой смерти, для которой он,
не скопивший никаких жизненных драгоценностей, едва ли был
интересной добычей,-- а тем не менее его-то, по-видимому,
наметила она в первую очередь.
Как-то вечером, когда он полулежал в полотняном кресле на
веранде, к нему пристал один из жителей пансиона, болтливый
русский старик (уже успевший дважды ему рассказать свою
биографию, сперва в одном направлении, из настоящего к
прошлому, а потом в другом, против шерсти, причем получились
две различные жизни, одна удачная, другая нет),-- и, удобно
усевшись, теребя подбородок, сказал: "У меня тут отыскался
знакомый, то есть знакомый-- c'est beaucoup dire (Это слишком
сильно сказано (франц.) ), раза два встречал его в
Брюсселе, теперь, увы, это совсем опустившийся тип. Вчера --
да, кажется, вчера,-- упоминаю вашу фамилию, а он говорит: как
же, я его знаю, мы даже родственники".
-- Родственники? -- удивился Лик.-- У меня почти никогда
не было родственников. Как его зовут?
-- Некто Колдунов, Олег Петрович,-- кажется, Петрович? Не
знаете?
-- Не может быть! -- воскликнул Лик, закрыв лицо руками.
-- Представьте,-- сказал тот.
-- Не может быть,-- повторил Лик.-- Я, ведь, всегда
думал... Это ужасно! Неужели вы сказали мой адрес?
-- Сказал. Но я вас понимаю. И противно, знаете, и жалко.
Отовсюду вышибли, озлоблен, семья, все такое.
-- Послушайте, я вас прошу,-- вы не можете ему сказать,
что я уехал, потому что это для меня ужасно!
-- Если увижу, скажу, но только... Я так, случайно, его в
порту встретил,-- эх, чудесные какие там стоят яхты, вот это
счастливцы, живешь на воде, куда хочешь -- плыви. Шампанское,
девочки, все это отполировано... И старик причмокнул, покачивая
головой. "Как это дико,-- весь вечер думал Лик.-- Гадость
какая"... Неизвестно на чем основанная мысль, что Олега
Колду1:ова давным-давно нет на свете, была для Лика одной из
тех аксиом, которые уже не состоят на действительной службе
рассудка, а сложены далеко-далеко и никогда ни в чем не
участвуют, так что теперь, когда Колдунов воскрес, приходилось
допустить, что две параллельные линии все-таки скрещиваются, но
мучительно трудно было отделаться от старого, застрявшего в
мозгу представления, словно извлечение этой одной ложной мысли
могло повредить всему распорядку прочих мыслей и представлений.
И он теперь никак не мог вспомнить, какие данные у него были
полагать, что Колдунов погиб, и почему за эти двадцать лет так
окрепла цепь каких-то неопределенных первоначальных сведений
(связанных с гражданской войной?), из которых сковалась его
гибель.
Их матери были двоюродными сестрами. Олег Колдунов был на
два года старше его, в течение четырех лет они учились в той же
провинциальной гимназии, и память об этих годах всегда была так
ненавистна Лику, что он предпочитал не вспоминать отрочества;
мало того,-- его Россию так заволокло, пожалуй, именно потому,
что личных воспоминаний своих он не пестовал. Но до сих пор
бывали, конечно, сны, на них не было управы. И не только
случалось, что Колдунов являлся ему в собственном виде, в
обстановке отрочества, наскоро составленной сном из таких
аксессуаров, как парта, черная доска, сухая, легкая губка;
кроме этих бытовых снов, случались и сны романтические, даже
декадентские, т. е. лишенные явного присутствия Колдунова, но
зашифрованные им, пропитанные его гнетущим духом или полные как
бы слухов о нем, положений и теней положений, каким-то образом
выражающих его сущность,-- и этот мучительный колдуновский фон,
на котором развертывалось действие первого попавшегося сна, был
куда хуже прямых сноявлений Колдунова, каким он запомнился,--
грубым, мускулистым гимназистом, с коротко остриженной головой
и крупными чертами неприятно пригожего лица: их правильность
портили слишком близко посаженные глаза, снабженные тяжелыми
замшевыми веками,-- недаром его прозвали крокодил,-- в самом
деле, было нечто мутно-глинисто-нильское в этом медлительном
взгляде.
Колдунов учился безнадежно плохо: особая русская
безнадежность, когда как бы очарованный балбес стоймя
погружается сквозь прозрачные слои классов, так что младшие
постепенно до него дорастают в оцепенении страха и потом, через
год, с облегчением оставляют его позади. Отличался он
наглостью, нечистоплотностью, дикой физической силой: после
возни с ним всегда пахло зверинцем. Лик между тем был
тщедушным, нежным и самолюбивым мальчиком, значит -- собой
представлял жертву идеальную, неистощимую. Колдунов на него
наплывал без слов и деловито пытал его на полу, раздавленного,
но всегда ерзающего; громадная, распяленная колдуновская ладонь
производила отвратительно черпающий жест, забираясь в какие-то
судорожные, обезумевшие глубины. Затем, на час-другой, он его
оставлял в покое, довольствуясь повторением какой-нибудь
непристойно-бессмысленной фразы, обидной для Лика, у которого
спина была в меловой пыли и горели замученные уши; когда же
опять надо было поразмяться, Колдунов со вздохом, даже с
какой-то неохотой, снова наваливался, впивался роговыми
пальцами под ребра или садился отдыхать на лицо жертвы. Он
досконально знал все хулиганские приемчики для причинения
наисильнейшей боли, не сопряженной с увечиями, а потому
пользовался подобострастным уважением товарищей. Вместе с тем
он проникался к постоянному своему пациенту
смутно-сентиментальной симпатией и на переменах норовил ходить
с ним в обнимку, ощупывая тяжелой, рассеянной лапой худую
ключицу Лика, который тщетно старался сохранить независимый и
достойный вид. Таким образом, посещение гимназии было для Лика
совершенно нелепым и невозможным страданием, жаловаться он
стеснялся, а ночные мысли о том, как, наконец, он Колдунова
убьет, только изнуряли душу. К счастью, вне школы они почти не
видались, хотя матери Лика и хотелось бы поближе сойтись с
кузиной, которая была гораздо ее богаче и держала своих
лошадей. Когда же революция пошла переставлять мебель и Лик
попал в другой город, а пятнадцатилетний, уже усатенький и
вконец озверевший Олег куда-то в общей суматохе пропал,
наступило блаженное затишье, скоро, впрочем, сменившееся
новыми, более тонкими муками под управлением мелких наследников
первоначального палача.
Противно признаться, но Лику случалось на людях в редких
разговорах о прошлом вспоминать мнимого покойника с той
фальшивой улыбкой, коей мы награждаем далекое, доброе, мод,
время, сыто спящее в углу своей зловонной клетки. Теперь же,
когда Колдунов оказался живым, он никакими взрослыми доводами
не мог побороть преобразованное действительностью, но тем более
явственное ощущение той беспомощности, которая давила его во
сне, когда из-за ширмы, осклабясь, поигрывая пряжкой пояса,
выходил хозяин сна, страшный, черноволосый гимназист. И хотя
Лик превосходно понимал, что живой, настоящий, ничего ему
теперь не сделает, возможная встреча с ним почему-то казалась
зловещей, роковой, глухо сопряженной с привычной системой всех
дурных предчувствий страданий, обид, известных Лику.
После разговора со стариком, он решил дома не сидеть,-- до
последнего спектакля оставалось всего три дня, так что
переезжать в другой пансион не стоило, но можно было, например,
уезжать на целый день за итальянскую границу или в горы, благо
погода испортилась, накрапывало, дул свежий ветер. Когда, на
следующий день, раным-рано, он вышел из сада по узкой дорожке
между цветущих стен, навстречу показался небольшого роста
коренастый человек, в одежде, самой по себе мало отличающейся
от обычной формы средиземноморских дачников,-- берет, открытая
рубашка, провансальские туфли,-- но почему-то чувствовалось,
что он-то одет так не столько по праву летней погоды, сколько
по обязанности нищеты. В первую секунду Лика больше всего
поразило, что чудовищная фигура, заполнявшая собой его память,
на самом деле едва выше его самого.
-- Саша, не узнаешь?-- патетически протянул Колдунов,
остановившись посреди дорожки.
Крупные черты его желтовато-темного лица с шершавой тенью
на щеках и над губой, из-под которой щерились плохие зубы:
большой наглый нос с горбинкой; исподлобья глядящие, мутные
глаза,-- все это было колдуновское, несомненное, хоть и
затушеванное временем, но пока Лик смотрел, это первое,
несомненное сходство разошлось, беззвучно разрушилось, и перед
ним стоял незнакомый проходимец с тяжелым лицом римского кесаря
-- правда, сильно потрепанного кесаря.
-- Поцелуемся,-- мрачно сказал Колдунов и на мгновение
приложился к детским губам Лика холодной, соленой щекой.
-- Я тебя сразу узнал,-- залепетал Лик.-- Мне вчера как
раз говорил, как его, Гаврилюк...
-- Сомнительная личность,-- перебил Колдунов.-- Мэфий-туа
(Не доверяй, остерегайся (франц. mefies-toi)) . Хорошо... Вот
это, значит, мой Саша. Отметим. Рад. Рад тебя опять встретить.
Это судьба! Помнишь, Саша, как мы с тобой бычков ловили?
Абсолютно ясно. Одно из лучших воспоминаний. Да.
Лик твердо знал, что с Колдуновым никогда в детстве рыбы
не уживал, но растерянность, скука, застенчивость помешали ему
уличить этого чужого человека в присвоении несуществующего
прошлого. Он вдруг почувствовал себя вертлявым и не в меру
нарядным.
-- Сколько раз,-- продолжал Колдунов, с интересом
разглядывая светлые панталоны Лика,-- сколько раз за это
время... Да, вспоминал, вспоминал! Где-то, думаю, мой Саша...
Жене о тебе рассказывал. Была когда-то красивой женщиной. Ты
чем же занимаешься? -- Я актер,-- вздохнул Лик.
-- Позволю себе нескромность,-- конфиденциально сказал
Колдунов.-- В Соединенных Штатах имеется тайное общество, в
котором слово "деньги" считается неприличным, а если нужно
платить, так заворачивают доллар в туалетную бумагу. Правда,
только богачи примыкают, беднякам некогда. Я вот к чему,-- и,
вопросительно кивая, Колдунов произвел пальцами вульгарный
перебор: осязание деньжат.
-- Увы, нет,-- без всякой задней мысли воскликнул Лик.--
Большую часть года я безработный, а в остальную часть -- гроши!
-- Знаем и понимаем,-- усмехнулся Колдунов.-- Во всяком
случае... Да, во всяком случае, я хочу с тобой как-нибудь
поговорить об одном деле. Сможешь недурно заработать. Ты сейчас
как,-- свободен?
__ Видишь ли,-- собственно, я еду на целый день в
Бордигеру, автокаром,-- а завтра...
-- Очень напрасно. Сказал бы мне, у меня тут есть знакомый
шофер, шикарная частная машина, я бы тебе всю Ривьеру показал.
Шляпа, шляпа. Ну, черт с тобой, провожу тебя до остановки.
-- И я вообще скоро уезжаю совсем,-- вставил Лик. -- А как
твои... как тетя Тася? -- рассеянно спросил Колдунов, когда они
шли по людной улочке, спускающейся к набережной.-- Так, так,--
закивал он на ответ Лика, и вдруг что-то виновато-безумное
пробежало по его нехорошему лицу.-- Послушай, Саша,-- сказал
он, невольно его толкая и близко оборачиваясь к нему на узком
тротуаре,-- для меня встреча с тобой это знак. Это знак, что не
все еще погибло, а я, признаться, на днях еще думал, что все
погибло. Понимаешь, что я говорю?
-- Ну это у всякого бывают такие мысли,-- сказал Лик.
Они вышли на набережную. Под пасмурным небом море было
густое, граненое и местами, вблизи парапета, там, где
шлепнулась пена, темнелись лужи. Было пусто, только на скамейке
сидела одинокая дама в штанах.
-- Давай-ка пять франчей, папирос тебе куплю на дорогу,--
быстро проговорил Колдунов и, взяв монету, добавил другим,
свободным тоном: -- Смотри, вон там моя женка, займи ее, я
сейчас вернусь.
Лик подошел к скамье, на которой сидела белокурая дама с
раскрытой книжкой на коленях, и по актерской инерции сказал:
-- Ваш муж сейчас вернется и забыл меня представить. Я его
родственник.
В то же время его обдало прохладной пылью волны. Дама
подняла на Лика голубые английские глаза, неторопливо закрыла
красную книжку и безмолвно ушла.
-- Просто шутка,-- сказал запыхавшийся Колдунов, появляясь
опять.-- Вуаля. Беру себе несколько. Да,-- моей, к сожалению,
некогда глядеть на море. Слушай, я тебя умоляю, обещай мне, что
мы еще свидимся. Помни знак! Завтра, послезавтра, когда хочешь.
Обещай. Погоди, я тебе дам мой адресок.
Он взял новенькую, золотисто-кожаную записную книжку Лика,
сел, наклонил потный, со вздутыми жилами лоб, сдвинул колени,--
и не только написал адрес, с мучительной тщательностью перечтя
его. поставив забытую точку над "i" и подчеркнув, но еще
набросал план -- так, так, потом так. Видно было, что он делал
это не раз, и что не один обманувший его человек уже ссылался
на то, что адрес запамятовал,-- поэтому-то он вкладывал в его
начертание очень много усердия и силы,-- силы почти
заклинательной.
Подошел автокар. "Значит, жду",-- крикнул Колдунов,
подсаживая Лика. И повернувшись, полный энергии и надежды, он
решительно пошел вдоль набережной, словно у него было какое-то
спешное, важное дело,-- между тем как по всему видать было, что
это лодырь, пропойца и хам.
На следующий день, в среду, Лик поехал в горы, а в четверг
большую часть дня пролежал у себя с сильной головной болью.
Вечером -- спектакль, завтра -- отъезд. Около шести пополудни
он вышел, чтобы получить из починки часы, а затем купить себе
хорошие белые туфли: давно хотелось во втором действии блеснуть
обновой,-- и когда он с коробкой под мышкой выбрался из лавки
сквозь рассыпчатую завесу, то сразу столкнулся с Колдуновым,
Тот поздоровался с ним без прежнего пыла, а скорее
насмешливо.
-- Не! Теперь уж не отвертишься,-- сказал он, крепко взяв
Лика за руку.-- Пойдем-ка. Посмотришь, как я живу и работаю.
-- Вечером спектакль,-- возразил Лик,-- и завтра я уезжаю!
-- То-то и оно, милый, то-то и оно. Хватай! Пользуйся!
Другого шанса никогда не будет. Карта бита! Иди, иди.
Повторяя отрывистые слова, изображая всем сеоим
непривлекательным существом бессмысленную радость человека,
дошедшего до точки, а, может быть, и перешедшего ее (плохо
изображает, смутно подумал Лик), Колдунов быстро шел да
подталкивал слабого спутника. В угловом кафе на террасе сидела
вся компания артистов и, заметив Лика. его приветствовала
перелетной улыбкой, которая, собственно, не принадлежала ни
одному из них, а пробежала по всем губам, как самостоятельный
зайчик.
Колдунов повел Лика влево и вверх по маленькой кривой
улице, испещренной там и сям желтым и тоже каким-то кривым
солнцем. В этом нищем старом квартале Лик не бывал ни разу.
Высокие, голые фасады узких домов словно наклонялись с обеих
сторон, как бы сходясь верхушками, иногда даже срастались
совсем, и получалась арка. У порогов возились отвратительные
младенцы; всюду текла черная, вонючая водица. Вдруг, переменив
направление, Колдунов втолкнул его в лавку и подобно многим
русским беднякам, щеголяя самыми дешевыми французскими
словечками, купил на деньги Лика две бутылки вина. При этом
было очевидно, что он тут давно задолжал, и теперь во всей его
повадке, в грозно приветственных восклицаниях, на которые ни
лавочник, ни теща лавочника никак не откликнулись, было
отчаянное злорадство, и от этого Лику стало еще неприятнее. Они
пошли дальше, свернули в переулок, и, хотя казалось, что
мерзкая улица, по которой они только что поднимались, была
последним пределом мрачности, грязи, тесноты, проход этот с
вялым бельем, висевшим поперек верхнего просвета, изловчился
выразить еще худшую печаль. Там-то, на углу кривобокой
площадки. Колдунов сказал, что пойдет вперед, и, покинув Лика,
направился к черной дыре раскрытой двери. Одновременно из нее
выскочил белокурый мальчик лет десяти, но, увидя наступающего
Колдунова, побежал обратно, задев по пути грубо звякнувшее
ведро. "Стой, Васюк",-- крикнул Колдунов и ввалился в черное
свое жилище. Как только он вошел, оттуда послышался
остервенелый женский голос, что-то кричавший с мучительным и,
должно быть, привычным надсадом, но вдруг пресекся, и через
минуту Колдунов выглянул, мрачно маня -Лика.
Лик попал прямо с порога в комнату, низкую и темную, с
каким-то мало понятным расположением голых стен, точно они
расползлись от страшного давления сверху. Она была полна
бутафорской рухлядью бедности. На вогнутой постели сидел
давешний мальчик; громадная белобрысая женщина с толстыми
босыми ногами вышла из темного угла и без улыбки на некрасивом
расплывчато-бледном лице (все черты, даже глаза, были как бы
смазаны-- усталостью, унынием, Бог знает чем), безмолвно
поздоровалась с Ликом.
-- Знакомьтесь, знакомьтесь,-- с издевательской
поощрительностью сказал Колдунов в сторону и немедленно
принялся откупоривать вино. Жена поставила на стол хлеб и
тарелку с помидорами. Она была столь безмолвна, что Лик уже
сомневался, эта ли женщина так кричала только что,-- пока муж,
должно быть, не объяснил хлестким шепотом, что привел гостя.
Она опустилась на скамейку в глубине комнаты, возясь с
чем-то, что-то чистя... Ножом... на газете, что ли... Лик
боялся слишком точно рассматривать,-- а мальчик, блестя
глазами, отошел к стене и, осторожно маневрируя, выскользнул на
улицу. В комнате было множество мух, с маниакальным упорством
игравших на столе и садившихся Лику на лоб.
-- Ну вот, выпьем,-- сказал Колдунов. -- Я не могу, мне
запрещено,-- хотел было возразить Лик, но вместо этого,
повинуясь тяжелому, по кошмарам знакомому влиянию, отпил из
стакана и сразу закашлялся.
-- Этак лучше,-- произнес Колдунов со вздохом, кистью руки
вытирая дрожащие губы.-- Видишь ли,-- продолжал он, наливая
Лику и себе,-- вот, значит, как обстоит дело. Деловой разговор!
Позволь мне тебе рассказать вкратце. В начале лета, так с
месяц, я тут проработал в русской артели, шут бы ее взял,
мусорщиком. Но, как тебе известно, я человек прямой и люблю
правду, а когда подвертывается сволочь, то я и говорю: ты
сволочь,-- и, если нужно, мажу по шее. Вот как-то раз...
И основательно, подробно, с кропотливыми повторениями,
Колдунов стал рассказывать нудную, жалкую историю, и
чувствовалось, что из таких историй давно состоит его жизнь,
что давно его профессией стали унижения и неудачи, тяжелые
циклы подлого безделья и подлого труда, замыкающиеся неизбежным
скандалом. Между тем Лик опьянел от первого же стакана, а
все-таки продолжал попивать скрыто-брезгливыми глотками,
испытывая щекочущую муть во всех членах, но перестать не смея.
точно за отказ от вина последовала бы постыдная кара. Колдунов,
облокотившись, а другой рукой поглаживая край стола, изредка
прихлопывая особенно черное слово, говорил безостановочно. Его
глинисто-желтая голова -- он был почти совершенно лыс -- мешки
под глазами, загадочно-злобное выражение подвижных ноздрей,--
все это окончательно утратило внешнюю связь с образом сильного,
красивого гимназиста, истязавшего Лика некогда, но коэффициент
кошмара остался тот же.
-- Так-то, брат... Все это теперь не важно,-- сказал
Колдунов другим, менее повествовательным тоном.-- Собственно, я
готовил тебе этот рассказец еще в прошлый раз, когда думал...
Видишь ли, мне показалось сперва, что судьба -- я старый
фаталист -- вложила известный смысл в нашу встречу, что ты
явился вроде, скажем, спасителя. Но теперь выяснилось, что,
во-первых, ты -- прости меня -- скуп, как жид, а во-вторых...
Бог тебя знает, может быть, ты и действительно не в состоянии
одолжить мне... не пугайся, не пугайся... все это пройдено! Да
и речь шла только о такой сумме, которая нужна, чтобы не на
ноги встать, это роскошь! -- а хотя бы на четвереньки. Потому
что не хочу больше лежать пластом в дерьме, как лежу уже
годы,-- да, дядя, годы. Я и не буду тебя ни о чем просить... Не
мой жанр просить,-- крикливо отчеканил Колдунов, снова перебив
самого себя.-- А вот хочу только знать твое мнение. Просто --
философский вопрос. Дамы могут не слушать. Как ты думаешь, чем
это все можно объяснить? Понимаешь ли, если навернячка имеется
какое-то объяснение, то, пожалуйста, я готов с дерьмом
примириться,-- потому что, значит, тут есть что-то разумное,
оправданное,-- может быть, что-нибудь полезное мне или другим,
не знаю... Вот, объясни: я -- человек,-- притом тех же самых
кровей, что и ты,-- шутка ли сказать, я был у покойной мамаши
единственным и обожаемым, в детстве шалил, в юности воевал, а
потом -- поехало, поехало... ой-ой-ой, как поехало... В чем
дело? Нет, ты мне скажи, в чем дело? Я только хочу знать, в чем
дело, тогда я успокоюсь. Почему меня систематически травила
жизнь, почему я взят на амплуа какого-то несчастного мерзавца,
на которого все харкают, которого обманывают, застращивают,
сажают в тюрьму? Вот тебе для примера: когда в Лионе, после
одного инцидента, меня увели,-- причем я был абсолютно прав и
очень жалел, что не пристукнул совсем,-- когда меня, значит,
несмотря на мои протесты, ажан повел,-- знаешь, что он сделал?
Крючочком, вот таким, вот сюда меня зацепил за живую шею,-- что
это такое, я вас спрашиваю? -- и вот так ведет в участок, а я
плыву, как лунатик, потому что от всякого лишнего движения
чернеет в глазах. Ну, объясни, почему этого с другими не
делают, а со мной вдруг взяли и сделали? Почему моя первая жена
сбежала с черкесом? Почему меня в тридцать втором году в
Антверпене семь человек били смертным боем в небольшой комнате?
-- и, посмотри, почему вот это все -- вот эта рвань, вот эти
стены, вот эта Катя... Интересуюсь, давно интересуюсь историей
своей жизни! Это тебе не Джек Лондон и не Достоевский! Хорошо--
пускай живу в продажной стране,-- хорошо, согласен примириться,
но надо же, господа, найти объяснение! Мне как-то говорил один
фрукт-- отчего, спрашивает, не вернешься в Россию? В самом
деле, почему бы и нет? Очень небольшая разница! Там меня будут
так же преследовать, бить по кумполу, сажать в холодную,-- а
потом, пожалуйте в расход,-- и это, по крайней мере, честно.
Понимаешь, я готов их даже уважать -- честные убийцы,
ей-Богу,-- а здесь тебе жулики выдумывают такие пытки, что
прямо затоскуешь по русской пуле. Да что ж ты не смотришь на
меня,-- какой, какой, какой... или не понимаешь, что я говорю?
-- Нет, я это все понимаю,-- сказал Лик,-- только извини,
мне нехорошо, я должен идти, скоро нужно в театр.
-- А нет, постой. Я тоже многое понимаю. Странный ты
мужчина... Ну, предложи мне что-нибудь... Попробуй! Может быть,
все-таки меня озолотишь, а? Слушай, знаешь что,-- я тебе продам
револьвер, тебе очень пригодится для театра, трах -- и падает
герой. Он и ста франков не стоит, но мне ста мало, я тебе его
за тысячу отдам,-- хочешь?
-- Нет, не хочу,-- вяло проговорил Лик,-- И, право же, у
меня денег нет... Я тоже -- все такое -- и голодал и все...
Нет, довольно, мне плохо.
-- А ты пей, сукин кот, вот и не будет плохо. Ладно, черт
с тобой, я это так, на всякий случай, все равно, не пошел бы на
выкуп. Но только, пожалуйста, ответь мне на мой вопрос. Кто же
это решил, что я должен страдать, да еще обрек ребенка на мою
же русскую паршивую гибель? Позвольте,-- а если мне тоже
хотится сидеть в халате и слушать радио? В чем дело, а? Вот ты,
например, чем ты лучше меня? А ходишь гоголем, в отелях живешь,
актрис, должно быть, взасос... Как это так случилось? Объясни,
объясни.
-- У меня,-- сказал Лик,-- у меня случайно оказался... ну,
я не знаю,-- небольшой сценический талант, что ли...
-- Талант? -- закричал Колдунов.-- Я тебе покажу талант! Я
тебе такие таланты покажу, что ты в штанах компот варить
станешь! Сволочь ты, брат. Вот твой талант. Нет, это мне даже
нравится (Колдунов затрясся, будто хохоча, с очень примитивной
мимикой). Значит, я, по-твоему, последняя хамская тварь,
которая и должна погибнуть? Ну, прекрасно, прекрасно. Все,
значит, и объяснилось, эврика, эврика, карта бита, гвоздь вбит,
хребет перебит...
-- Олег Петрович расстроен, вы, может быть, теперь
пойдете,-- вдруг из угла сказала жена Колдунова с сильным
эстонским произношением. В голосе ее не было ни малейшего
оттенка чувства, и оттого ее замечание прозвучало как-то
деревянно-бессмысленно. Колдунов медленно повернулся на стуле,
не меняя положения руки, лежащей как мертвая на столе, и
уставился на жену восхищенным взглядом.
-- Я никого не задерживаю,-- проговорит он тихо и
весело.-- Но и меня попрошу не задерживать. И не учить. Прощай,
барин,-- добавил он, не глядя на Лика, который почему-то счел
нужным сказать: -- Из Парижа напишу, непременно...
-- Пускай пишет, а?-- вкрадчиво произнес Колдунов,
продолжая, по-видимому, обращаться к жене. Лик, сложно
отделившись от стула, пошел было по направлению к ней, но его
отнесло в сторону, и он наткнулся на кровать.
-- Ничего, идите, идите,-- сказала она спокойно, и тогда,
вежливо улыбаясь. Лик бочком выплыл на улицу.
Сперва -- облегчение: вот ушел из мрачной орбиты пьяного
резонера-дурака, затем-- возрастающий ужас: тошнит, руки и ноги
принадлежат разным людям,-- как я буду сегодня играть?.. Но
хуже всего было то, что он всем своим зыбким и пунктирным телом
чуял наступление сердечного припадка; это было так, словно
навстречу ему был наставлен невидимый кол, на который он
вот-вот наткнется, а потому-то приходилось вилять и даже иногда
останавливаться и слегка пятиться. При этом ум оставался
сравнительно ясным: он знал, что до начала представления всего
тридцать шесть минут, знал, как пойти домой... Впрочем, лучше
спуститься на набережную,-- посидеть у моря, переждать, пока
рассеется телесный, отвратительно бисерный туман,-- это
пройдет, это пройдет,-- если только я не умру... Он постигал и
то, что солнце только что село, что небо уже было светлее и
добрее земли. Какая ненужная, какая обидная ерунда. Он шел,
рассчитывая каждый шаг, но иногда ошибался, и прохожие
оглядывались на него,-- к счастью, их попадалось немного, был
священный обеденный час, и когда он добрался до набережной, там
уже совсем было пусто, и горели огни на молу, с длинными
отражениями в подкрашенной воде,-- и казалось, что эти яркие
многоточия и перевернутые восклицательные знаки сквозисто горят
у него в голове. Он сел на скамейку, ушибив при этом кобчик, и
прикрыл глаза. Но тогда все закружилось, сердце, страшным
глобусом отражаясь в темноте под веками, стало мучительно
разрастаться, и чтобы это прекратить, он принужден был
зацепиться взглядом за первую звезду, за черный буек в море, за
потемневший эвкалипт в конце набережной, я все это знаю и
понимаю, и эвкалипт странно похож в сумерках на громадную
русскую березу... "Так неужели это конец,-- подумал Лик,--
такой дурацкий конец... Мне все хуже и хуже... Что это... Боже
мой!"
Прошло минут десять, не более. Часики шли, стараясь из
деликатности на него не смотреть. Мысль о смерти необыкновенно
точно совпадала с мыслью о том, что через полчаса он выйдет на
освещенную сцену, скажет первые слова роли: "Je vous prie
d'excuser, Madame, cette invasion nocturne" ("Я прошу вас,
мадам, извинить это ночное вторжение" (франц.)) -- и эти
слова, четко и изящно выгравированные в памяти, казались
гораздо более настоящими, чем шлепоток и хлебет утомленных волн
или звуки двух счастливых женских голосов, доносившиеся из-за
стены ближней виллы, или недавние речи Колдунова, или даже стук
собственного сердца. Ему вдруг стало так панически плохо, что
он встал и пошел вдоль парапета, растерянно гладя его и косясь
на цветные чернила вечернего моря. "Была не была,-- сказал Лик
вслух,-- нужно освежиться... как рукой... либо умру, либо
снимет..." Он сполз по наклону панели и захрустел на гальке.
Никого на берегу не было, кроме случайного господина в серых
штанах, который навзничь лежал около скалы, раскинув широко
ноги, и что-то в очертании этих ног и плеч почему-то напомнило
ему фигуру Колдунова. Пошатываясь и уже наклоняясь. Лик
стыдливо подошел к краю воды, хотел было зачерпнуть в ладони и
обмыть голову, но вода жила, двигалась, грозила омочить ему
ноги,-- может быть, хватит ловкости разуться?-- и в ту же
секунду Лик вспомнил картонку с новыми туфлями: забыл их у
Колдунова!
И странно: как только вспомнилось, образ оказался столь
живительным, что сразу все опростилось, и это Лика спасло, как
иногда положение спасает его формулировка. Надо их тотчас
достать, и можно успеть достать, и как только это будет
сделано, он в них выйдет на сцену -- все совершенно отчетливо и
логично, придраться не к чему,-- и забыв про сжатие в груди,
туман, тошноту, Лик поднялся опять на набережную, граммофонным
голосом кликнул такси, как раз отъезжавшее порожняком от виллы
напротив... Тормоза ответили раздирающим стоном. Шоферу он дал
адрес из записной книжки и велел ехать как можно шибче, причем
было ясно, что вся поездка -- туда и оттуда в театр -- займет
не больше пяти минут.
К дому, где жили Колдуновы, автомобиль подъехал со стороны
площади. Там собралась толпа, и только с помощью упорных
трубных угроз автомобилю удалось протиснуться. Около фонтана,
на стуле, сидела жена Колдунова, весь лоб и левая часть лица
были в блестящей крови, слиплись волосы, она сидела совершенно
прямо и неподвижно, окруженная любопытными, а рядом с ней, тоже
неподвижно, стоял ее мальчик в окровавленной рубашке, прикрывая
лицо кулаком,-- такая, что ли, картина. Полицейский, принявший
Лика за врача, провел его в комнату. Среди осколков, на полу
навзничь лежал обезображенный выстрелом в рот, широко раскинув
ноги в новых белых... -- Это мои,-- сказал Лик по-французски.
Ментона. 1938 г.
Владимир Набоков. Истребление тиранов
1
Росту его власти, славы соответствовал в моем воображении
рост меры наказания, которую я желал бы к нему применить. Так.
сначала я удовольствовался бы его поражением на выборах,
охлаждением к нему толпы, затем мне уже нужно было его
заключения в тюрьму, еще позже-- изгнания на далекий плоский
остров с единственной пальмой, подобной черной звезде сноски,
вечно низводящей в ад одиночества, позора, бессилия; теперь,
наконец, только его смерть могла бы меня утолить.
Как статистики наглядно показывают его восхождение,
изображая число его приверженцев в виде постепенно
увеличивающейся фигурки, фигуры, фигурищи, моя ненависть к
нему, так же как он скрестив руки, грозно раздувалась посреди
поля моей души, покуда не заполнила ее почти всю, оставив мне
лишь тонкий светящийся обод (напоминающий больше корону
безумия, чем венчик мученичества); но я предвижу и полное свое
затмение.
Первые его портреты, в газетах, в витринах лавок, на
плакатах (тоже растущих в нашей богатой осадками, плачущей и
кровоточащей стране), выходили на первых порах как бы
расплывчатыми,-- это было тогда, когда я еще сомневался в
смертельном исходе моей ненависти: что-то еще человеческое, а
именно возможность неудачи, срыва, болезни, мало ли чего, в то
время слабо дрожало сквозь иные его снимки, в разнообразности
неустоявшихся еще поз, в зыбкости глаз, еще не нашедших
исторического выражения, но исподволь его облик уплотнился, его
скулы и щеки на официальных фотоэтюдах покрылись божественным
лоском, оливковым маслом народной любви, лаком законченного
произведения,-- и уже нельзя было представить себе, что этот
нос можно высморкать, что под эту губу можно залезть пальцем,
чтобы выковырнуть застреч-ку пищи из-за гнилого резца. За
пробным разнообразием последовало канонизированное единство,
утвердился, теперь знакомый всем, каменно-тусклый взгляд его
неумных и незлых, но чем-то нестерпимо жутких глаз, прочная
мясистость отяжелевшего подбородка, бронза маслаков, и уже
ставшая для всех карикатуристов мира привычной чертой, почти
машинально производящей фокус сходства, толстая морщина через
весь лоб,-- жировое отложение мысли, а не шрам мысли, конечно.
Вынужден думать, что его натирали множеством патентованных
бальзамов, иначе мне непонятна металлическая добротность лица,
которое я когда-то знал болезненно-одутловатым, плохо выбритым,
так что слышался шорох волосков о грязный крахмальный
воротничок, когда он поворачивал голову. И очки,-- куда делись
очки, которые он носил юношей?
2
Я никогда не только не болел политикой, но едва ли
когда-либо прочел хоть одну передовую статью, хоть один отчет
партийного заседания. Социологические задачки никогда не
занимали меня, и я до сих пор не могу вообразить себя
участвующим в каком-нибудь заговоре или даже просто сидящим в
накуренной комнате и обсуждающим с политически взволнованными,
напряженно серьезными людьми методы борьбы в свете последних
событий. До блага человечества мне дела нет, и я не только не
верю в правоту какого-либо большинства, но вообще склонен
пересмотреть вопрос, должно ли стремиться к тому, чтобы
решительно все были полусыты и полуграмотны. Я знаю кроме того,
что моей родине, ныне им порабощенной, предстоит в дальнем
будущем множество других потрясений, не зависящих от каких-либо
действий сегодняшнего правителя. И все-таки: убить его.
3
Когда боги, бывало, принимали земной образ и, в лиловатых
одеждах, скромно и сильно ступая мускулистыми ногами в
незапыленных еще плесницах, появлялись среди полевых работников
или горных пастухов, их божественность нисколько не была этим
умалена; напротив -- в очаровании человечности, обвевающей их,
было выразительнейшее обновление их неземной сущности. Но когда
ограниченный, грубый, малообразованный человек, на первый
взгляд третьеразрядный фанатик, а в действительности самодур,
жестокий и мрачный пошляк с болезненным гонором -- когда такой
человек наряжается богом, то хочется перед богами извиниться.
Напрасно меня бы стали уверять, что сам он вроде как ни при
чем, что его возвысило и теперь держит на железобетонном
престоле неумолимое развитие темных, зоологических,
зоорланд-ских идей, которыми прельстилась моя родина. Идея
подбирает только топорище, человек волен топор доделать -- и
применить.
Впрочем, повторяю: я плохо разбираюсь в том, что
государству полезно, что вредно, и почему случается, что кровь
с него сходит, как с гуся вода. Среди всех и всего меня
занимает одна только личность. Это мой недуг, мое наваждение, и
вместе с тем нечто как бы мне принадлежащее, мне одному
отданное на суд. С ранних лет, а я уже не молод, зло в людях
мне казалось особенно омерзительным, удушливо-невыносимым,
требующим немедленного осмеяния и истребления,-- между тем как
добро в людях я едва замечал, настолько оно мне всегда
представлялось состоянием нормальным, необходимым, чем-то
данным и неотъемлемым, как, скажем, существование живого
подразумевает способность дышать. С годами у меня развился
тончайший нюх на дурное, но к добру я уже начал относиться
несколько иначе, поняв, что обыкновенность его, обуславливавшая
мое к нему невнимание,-- обыкновенность такая необыкновенная,
что вовсе не сказано, что найду его всегда под рукой, буде
понадобится. Я прожил поэтому трудную, одинокую жизнь, в нужде,
в меблированных комнатах,-- однако, всегда у меня было
рассеянное ощущение, что дом мой за углом, ждет меня, и что я
войду в него, как только разделаюсь с тысячей мнимых дел,
заполнявших мою жизнь. Боже мой, как я ненавидел тупость,
квадратность, как бывал я несправедлив к доброму человеку, в
котором подметил что-нибудь смешное, вроде скаредности или
почтения к богатеньким. И вот теперь передо мной не просто
слабый раствор зла, какой можно добыть из каждого человека, а
зло крепчайшей силы, без примеси, громадный сосуд, полный до
горла и запечатанный.
4
Из дико цветущего моего государства он сделал обширный
огород, в котором особой заботой окружены репа, капуста да
свекла; посему все страсти страны свелись к страсти овощной,
земляной, толстой. Огород в соседстве фабрики с непременным
звуковым участием где-то маневрирующего паровоза, и над всем
этим безнадежное белесое небо городских окраин -- и все, что
сюда воображение машинально относит; забор, ржавая жестянка
среди чертополоха, битое стекло, нечистоты, взрыв черного
мушиного жужжания из-под ног... вот нынешний образ моей
страны,-- образ предельного уныния, но уныние у нас в почете, и
однажды им брошенный (в свальную яму глупости) лозунг "половина
нашей земли должна быть обработана, а другая заасфальтирована"
повторяется дураками, как нечто, выражающее вершину
человеческого счастья. Добро еще, если бы он нас питал той
жалкой истиной, которую некогда вычитал у каких-то площадных
софистов; он питает нас шелухой этой истины, и образ мышления,
который требуется от нас, построен не просто на лжемудрости, а
на обломках и обмолвках ее. Но для меня и не в этом суть, ибо
разумеется, будь идея, у которой мы в рабстве, вдохновеннейшей,
восхитительнейшей, освежительно мокрой и насквозь солнечной,
рабство оставалось бы рабством, поскольку нам навязывали бы ее.
Нет, главное то, что по мере роста его власти я стал замечать,
что гражданские обязательства, наставления, стеснения, приказы
и все другие виды давления, производимые на нас, становятся все
более и более похожими на него самого, являя несомненное
родство с определенными чертами его характера, с подробностями
его прошлого, так что по ним, по этим наставлениям и приказам,
можно было бы восстановить его личность, как спрута по
щупальцам, ту личность его, которую я один из немногих хорошо
знал. Другими словами, все кругом принимало его облик, закон
начинал до смешного смахивать на его походку и жесты; в
зеленных появились в необыкновенном изобилии огурцы, которыми
он так жадно кормился в юности; в школах введено преподавание
цыганской борьбы, которой он в редкие минуты холодной резвости
занимался на полу с моим братом двадцать пять лет тому назад; в
газетных статьях и в книгах подобострастных беллетристов
появилась та отрывистость речи, та мнимая лапидарность
(бессмысленная по существу, ибо каждая короткая и будто бы
чеканная фраза повторяет на разные лады один и тот же казенный
трюизм или плоское от избитости общее место), та сила слов при
слабости мысли и все те прочие ужимки стиля, которые ему
свойственны. Я скоро почувствовал, что он, он, таким как я его
помнил, проникает всюду, заражая собой образ мышления и быт
каждого человека, так что его бездарность, его скука, его серые
навыки становились самой жизнью моей страны. И наконец, закон,
им поставленный,-- неумолимая власть большинства, ежесекундные
жертвы идолу большинства,-- утратил всякий социологический
смысл, ибо большинство это он.
5
Он был одним из товарищей моего брата Григория, который
лихорадочно и поэтично увлекался крайними видами
гражданственности (давно пугавшими нашу тогдашнюю смиренную
конституцию) в последние годы своей короткой жизни: утонул
двадцати трех лет, купаясь летним вечером в большой, очень
большой реке, так что теперь, когда вспоминаю брата, первое,
что является мне, это -- блестящая поверхность воды, ольхой
поросший островок, до которого он никогда не доплыл, но вечно
плывет сквозь дрожащий пар моей памяти, и длинная черная туча,
пересекающая другую, пышно взбитую, оранжевую -- все, что
осталось от субботней грозы в предвоскресном, чисто-бирюзовом
небе, где сейчас просквозит звезда, где звезды никогда не
будет. О ту пору я слишком был поглощен живописью и
диссертацией о ее пещерном происхождении, чтобы внимательно
соприкасаться с кружком молодых людей, завлекшим моего брата;
мне, впрочем, помнится, что определенного кружка и не было, а
что просто набралось несколько юношей, во многом различных,
временно и некрепко связанных между собой тягой к бунтарским
приключениям; но настоящее всегда оказывает столь порочное
влияние на вспоминаемое, что теперь я невольно выделяю его на
этом смутном фоне, награждая этого не самого близкого и не
самого громкого из товарищей Григория той глухой,
сосредоточенно угрюмой, глубоко себя сознающей волей, которая
из бездарного человека лепит в конце концов торжествующее
чудовище.
Я его помню ожидающим моего брата в темной столовой нашего
бедного провинциального дома: он присел на первый попавшийся
стул и немедленно принялся читать мятую газету, извлеченную из
кармана черного пиджака, и лицо его, наполовину скрытое
стеклянным забралом дымчатых очков, приняло брезгливо плачущее
выражение, словно ему попался пасквиль. Помню, его городские,
неряшливо зашнурованные сапоги были всегда пыльными, как если
бы он только что прошел пешком много верст по тракту, между
незамеченных нив. Коротко остриженные волосы щетинистым мыском
находили на лоб,-- еще не предвиделась, значит, его сегодняшняя
кесарская плешивость. Ногти больших влажных рук были так
искусаны, что больно было за перетянутые подушечки на кончиках
отвратительных пальцев. От него пахло козлом. Он был нищ и
неразборчив в ночлегах.
Когда брат мой является (а Григорий в моих воспоминаниях
всегда опаздывает, всегда входит впопыхах, точно страшно
торопясь жить и все равно не поспевая,-- и вот жизнь, наконец,
ушла без него), он без улыбки с Григорием здоровается, резко
встав и со странной оттяжкой подавая руку; казалось, что если
вовремя не схватить ее, она с пружинным звуком уйдет обратно в
пристяжную манжету. Ежели входил кто-нибудь из нашей семьи, он
ограничивался хмурым поклоном,-- но зато демонстративно подавал
руку кухарке, которая, взятая врасплох и не успев обтереть
ладонь до пожатия, обтирала ее после, как бы вдогонку. Моя мать
умерла незадолго до его появления у нас в доме, отец же
относился к нему с той же рассеянностью, с которой относился ко
всем и ко всему, к нам, к невзгодам жизни, к присутствию
грязных собак, которых пригревал Гриша, и даже кажется к своим
пациентам. Зато две старые мои тетки откровенно побаивались
"чудака" (вот уж никаким чудаком он не был), как, впрочем,
побаивались они и остальных Гришиных товарищей.
Теперь, через двадцать пять лет, мне часто приходится
слышать его голос, его звериный рык, разносимый громами радио,
но тогда, помнится, он всегда говорил тихо, даже с какой-то
хрипотцой или пришептыванием,-- вот только это знаменитое
гнусное задыханьице его в конце фраз уже было, было... Когда,
опустив голову и руки, он стоял перед моим братом, который его
приветствовал ласковым окриком, все еще стараясь поймать хотя
бы его локоть, хотя бы костлявое плечо, он казался странно
коротконогим, вероятно, вследствие длины пиджака, доходившего
ему до половины бедер,-- и нельзя было разобрать, чем
определена подавленность его позы, угрюмой ли застенчивостью
или напряжением сознания перед сообщением какой-то тяжелой,
дурной вести. Мне показалось впоследствии, что он, наконец,
сообщил ее, с нею покончил, когда в ужасный летний вечер пришел
с реки, держа в охапке белье и парусиновые штаны Григория, но
теперь мне думается, что весть, которой он всегда был полон,
все-таки была не та, а глухая весть о собственном чудовищном
будущем.
Иногда через полуоткрытую дверь я слышал его болезненно
отрывистый разговор с братом; или же он сидел за чайным столом,
ломая баранку, отворачивая ночные совиные глаза от света
керосиновой лампы. У него была странная и неприятная манера
полоскать рот молоком прежде чем его проглотить, и баранку он
кусал осторожно кривя рот,-- зубы были плохие, и случалось,
обманывая кратким охлаждением огненную боль открытого нерва, он
втягивал поминутно воздух с боковым свистом, а также помню, как
мой отец смачивал для него ватку коричневыми каплями с опиумом
и, беспредметно посмеиваясь, советовал обратиться к дантисту.
"Целое сильнее части,-- отвечал он, грубо конфузясь,-- эрго я
свое зубье поборю"; но я теперь не знаю, сам ли я слышал от
него эти деревянные слова, или их потом передавали, как
изречение оригинала... да только, как я уже сказал, он отнюдь
оригиналом не был, ибо не может же животная вера в свою мутную
звезду почитаться своеобразием; но вот подите же-- он поражал
бездарностью, как другие поражают талантом.
6
Иногда его природная унылость сменялась судорогами
какого-то дурного, зазубристого веселья, и тогда я слышал его
смех, такой же режущий и неожиданный, как вопль кошки, к
бархатной тишине которой так привыкаешь, что ее ночной голос
кажется чем-то безумным, бесовским. Так крича, он вовлекался
товарищами в игры, в возню, и выяснялось, что руки у него
слабые, а зато ноги -- железные. И однажды один из юношей
позабавнее положил ему жабу в карман, и он, не смея залезть
туда пальцами, стал сдирате отяжелевший пиджак и в таком виде,
буро-красный, растерзанный, в манишке поверх рваной нательной
фуфайки, был застигнут злой горбатенькой барышней, тяжелая коса
и чернильно-синие глаза которой многим так нравились, что ей
охотно прощалось сходство с черным шахматным коньком.
Я знаю о его любовных склонностях и системе ухаживания от
нее же самой, ныне, к сожалению, покойной, как большинство
людей, близко знавших его в молодости, словно смерть ему
союзница и уводит с его пути опасных свидетелей его прошлого. К
этой бойкой горбунье он писал либо нравоучительно, с
популярно-научными экскурсиями в историю (о которой знал из
брошюр), либо темно и жидко жаловался на другую, мне оставшуюся
неизвестной, женщину (тоже, кажется, с каким-то физическим
недостатком), с которой одно время делил кров и кровать в
мрачнейшей части города... много я дал бы теперь, чтобы
разыскать, расспросить эту неизвестную, но верно и она
безопасно мертва. Любопытной чертой его посланий была их
пакостная тягучесть, он намекал на козни таинственных врагов,
длинно полемизировал с каким-то поэтом, стишки которого вычитал
в календаре... о, если 6 можно было воскресить эти драгоценные
клетчатые страницы, исписанные его мелким, близоруким почерком!
Увы, я не помню из них ни одного выражения (не очень это меня
интересовало тогда, хотя я слушал и смеялся) и только
смутно-смутно вижу в глубине памяти бант на косе, худую
ключицу, быструю, смуглую руку в гранатовой браслетке, мнущую
письмо, и еще улавливаю воркующий звук женского предательского
смеха.
7
Между мечтой о переустройстве мира и мечтой самому это
осуществить по собственному усмотрению -- разница глубокая,
роковая; однако, ни брат мой, ни его друзья не чувствовали,
по-видимому, особого различия между своим бесплотным мятежом и
его железной жаждой. Через месяц после смерти брата он исчез,
перенеся свою деятельность в северные провинции (кружок зачах и
распался, причем, насколько я знаю, ни один из его остальных
участников в политики не вышел), и скоро дошел слух, что
тамошняя работа, стремления и методы приняли оборот совершенно
противный всему, что говорилось, думалось, чаялось в той первой
юношеской среде. Вот, я вспоминаю его тогдашний облик, и мне
удивительно, что никто не заметил длинной угловатой тени
измены, которую он всюду за собой влачил, запрятывал концы под
мебель, когда садился, и странно путая отражения лестничных
перил на стене, когда его провожали с лампой. Или это наше
черное сегодня отбрасывает туда свою тень? Не знаю, любили ли
его, но во всяком случае брату и другим импонировали и
мрачность его, которую принимали за густоту душевных сил, и
жестокость мыслей, казавшаяся следствием перенесенных им
таинственных бед, и вся его непрезентабельная оболочка, как бы
подразумевавшая чистое, яркое ядро. Что таить,-- мне самому
однажды померещилось, что он способен на жалость, и только
впоследствии я определил точный оттенок ее. Любители дешевых
парадоксов давно отметили сентиментальность палачей,-- и,
действительно, панель перед мясными всегда мокрая.
8
В первые дни после гибели брата он все попадался мне на
глаза и несколько раз у нас ночевал. Эта смерть не вызвала в
нем никаких видимых признаков огорчения. Он держался так, как
всегда, и это нисколько не коробило нас, ибо его всегдашнее
состояние и так было траурным, и всегда он так сидел где-нибудь
в углу, читая что-нибудь неинтересное, то есть всегда держался
так, как в доме, где случилось большое несчастье, держатся
люди, недостаточно близкие или недостаточно чужие. Теперь же
его постоянное присутствие и мрачная тишина могли сойти за
суровое соболезнование, соболезнование, видите ли, замкнутого,
мужественного человека, который и незаметен и неотлучен
(недвижимое имущество сострадания), и о котором узнаешь, что он
сам был тяжело болен в то время, как проводил бессонную ночь на
стуле, среди домочадцев, ослепших от слез. Но в данном случае
все это был страшный обман: если и тянуло его к нам тогда, то
это было только потому, что нигде он так естественно не дышал,
как среди стихии уныния, отчаяния,-- когда на столе стоит
неубранная посуда, и некурящие просят папирос.
Я отчетливо помню, как я с ним вместе отправился на
исполнение одной из тех мелких формальностей, одного из тех
мучительно мутных дел, которыми смерть (в которой есть всегда
нечто от чиновничьей волокиты) старается подольше опутать
оставшихся в живых. Кто-то должно быть сказал мне: "Вот он с
тобой пойдет"; он и пошел, сдержанно прочищая горло. И вот
тогда-то (мы шли пушистой от пыли незастроенной улицей, мимо
заборов и наваленных досок) я сделал кое-что, воспоминание о
чем во мне проходит от темени до пят электрической судорогой
нестерпимого стыда: побуждаемый Бог весть каким чувством,-- не
столько может быть благодарностью за сострадание, сколько
состраданием же к состраданию чужому, я в порыве нервности и
неуместного пробуждения души, на ходу взял и сжал его руку,-- и
мы оба одновременно слегка оступились; все это длилось
мгновение,-- но, если б я тогда обнял его и припал губами к его
страшной золотистой щетине, я бы не мог ныне испытывать большей
муки. И вот, через двадцать пять лет я думаю: мы ведь шли
вдвоем пустынными местами, и у меня был в кармане Гришин
револьвер, который не помню по каким соображениям я все
собирался спрятать; ведь я мог его уложить выстрелом в упор, и
тогда не было бы ничего, ничего из того, что есть сейчас, ни
праздников под проливным дождем, исполинских торжеств, на
которых миллионы моих сограждан проходят в пешем строю, с
лопатами, мотыгами и граблями на рабьих плечах, ни
громковещателей, оглушительно размножающих один и тот же
вездесущий голос, ни тайного траура в каждой второй семье, ни
гаммы пыток, ни отупения, ни пятисаженных портретов, ничего...
О, если б можно было когтями вцепиться в прошлое, за волосы
втащить обратно в настоящее утраченный случай, снова воскресить
ту пыльную улицу, пустыри, тяжесть в заднем кармане штанов,
человека, шедшего со мной рядом!
9
Я вял и толст, как шекспировский Гамлет. Что я могу? От
меня, скромного учителя рисования в провинциальной гимназии, до
него, сидящего за множеством чугунных и дубовых дверей в
неизвестной камере главной столичной тюрьмы, превращенной для
него в замок (ибо этот тиран называет себя "пленником воли
народа, избравшего его"),-- расстояние почти невообразимое.
Некто мне рассказывал, запершись со мной в погреб, про свою
дальнюю родственницу старуху-вдову, которая вырастила
двухпудовую репу и посему удостоилась высочайшего приема. Ее
долго вели мраморными коридорами, без конца перед ней отпирая и
за ней запирая опять очередь дверей, пока она не очутилась в
белой, беспощадно-освещенной зале, вся обстановка которой
состояла из двух золоченых стульев. Там ей было сказано ждать.
Через некоторое время за дверью послышалось множество шагов и,
с почтительными поклонами, пропуская друг друга, вошло человек
пять его телохранителей. Испуганными глазами она искала его
среди них; они же смотрели не на нее, а поверх ее головы, и
обернувшись, она увидела, что сзади, через другую дверь, ею не
замеченную, бесшумно вошел сам и, остановившись, положив руку
на спинку стула, привычно поощрительно разглядывал
государственную гостью. Затем он сел и предложил ей своими
словами рассказать о ее подвиге (тут же был принесен служителем
и положен на второй стул глиняный слепок с ее овоща), и она в
продолжение десяти незабвенных минут рассказывала, как репу
посадила, как тащила ее из земли и все не могла вытащить, хотя
ей казалось, что призрак ее покойного мужа тащит вместе с ней,
и как пришлось позвать сына, а потом внука да еще двух
пожарных, отдыхавших на сеновале, и как, наконец, цугом пятясь,
чудовище вытащили. Он был, видимо, поражен ее образным
рассказом: "Вот это поэзия,-- резко обратился он к своим
приближенным,-- вот бы у кого господам поэтам учиться",-- и
сердито велев слепок отлить из бронзы, вышел вон. Но я реп не
рощу, так что проникнуть к нему мне невозможно, да и если бы
проник, как бы я донес заветное оружие до его логова?
Иногда он является народу,-- и хотя не подпускают к нему
близко, и каждому приходится поднимать тяжелое древко выданного
знамени, дабы были заняты руки, и за всеми наблюдает несметная
стража (не говоря о соглядатаях и соглядающих соглядатаев),
очень ловкому и решительному человеку могло бы посчастливиться
найти лазейку, сквозную секунду, какую-то мельчайшую долю
судьбы, для того, чтобы ринуться вперед. Я перебрал в
воображении все виды истребительных средств, от классического
кинжала до плебейского динамита, но все это зря, и недаром я
часто вижу во сне, как нажимаю раз за разом собачку мягкого,
расползающегося в руке пистолета, а пули одна за другой
выпадают из ствола или как безвредный горох отскакивают от
груди усмехающегося врага, который между тем, не торопясь,
начинает меня сдавливать за ребра.
10
Вчера я пригласил к себе в гости несколько человек, друг с
другом незнакомых, но связанных между собой одним и тем же
священным делом, так преобразившим их, что можно было даже
заметить неопределенное между ними сходство, какое встречается,
скажем, между пожилыми масонами. Это были люди разных профессий
-- портной, массажист, врач, цирюльник, пекарь,-- но у всех
была одна и та же вздутость осанки, одна и та же бережность
размеренных движений. Еще бы! Один шил для него платье и,
значит, снимал мерку с его нежирного, а все же бокастого тела,
со странными, женскими бедрами и круглой спиной; значит--
трогал его, почтительно лез под мышки и вместе с ним смотрел в
зеркало, увитое золотым плющом; второй и третий проникли еще
дальше: видели его голым, мяли ему мышцы и слушали сердце, по
ритму которого у нас, говорят, скоро будут поставлены часы, т.
е. в самом буквальном смысле его пульс будет взят за единицу
времени; четвертый его брил, с шорохом водя вниз по щекам и
вверх по шее нестерпимо для меня соблазнительным лезвием;
пятый, наконец, пек для него хлеб,-- по привычке, по глупости
кладя в его любимую булку изюм вместо яда. Мне хотелось
дотронуться до этих людей, чтобы хоть как-нибудь сопричаститься
их таинственных, их дьявольских манипуляций; мне сдавалось, что
их руки пропахли им, что через них он тоже присутствует... Все
было очень хорошо, очень чопорно. Мы говорили о вещах, к нему
не относящихся, и я знал, что если имя его упомяну, у каждого
из них в глазах промелькнет одна и та же жреческая тревога. И
когда вдруг оказалось, что на мне костюм, сшитый моим соседом
справа, и что ем я сдобный пирожок, запивая его особой водой,
прописанной соседом слева, то мной овладело ужасное, чем-то во
сне многозначительное чувство, от которого я сразу проснулся --
в моей нищей комнате, с нищей луной в незанавешенном окне.
Все же я признателен ночи и за такой сон: последнее время
изнываю от бессонницы. Это так, словно меня заранее приучают к
наиболее популярной из пыток, применяемых к нынешним
преступникам. Я пишу "нынешним" потому, что с тех пор как он у
власти, появилась как бы совершенно новая порода
государственных преступников (других, уголовных, собственно и
нет, так как мельчайшее воровство вырастает в казнокрадство,
которое, в свою очередь, рассматривается как попытка подточить
существующий строй), изысканно слабых, с прозрачнейшей кожей и
лучистыми глазами навыкате. Это порода редкая и высоко ценимая,
как живой окапи или мельчайший вид лемура, и потому охотятся на
них страстно, самозабвенно, и каждый пойманный экземпляр
встречается всенародным рукоплесканием, хотя в сущности
никакого особого труда или опасности в охоте нет,-- они совсем
ручные эти странные прозрачные звери.
Пугливая молва утверждает, что он сам не прочь посетить
застенок... но это едва ли так: министр почт не штемпелюет
писем, а морской -- не плещется в волнах. Мне вообще претит
домашний сплетнический тон, которым говорят о нем его кроткие
недоброжелатели, сбиваясь на особый вид простецкой шутки, как в
старину народ придумывал сказки о черте, в балаганный смех
наряжая суеверный страх. Пошлые, спешно приспособленные
анекдоты (восходящие к каким-то древним ирландским образцам)
или закулисный факт из достоверного источника (кто в фаворе и
кто нет, например) всегда отдают лакейской. Но бывает и того
хуже: когда мой знакомый N., у которого всего три года тому
назад казнили родителей (не говоря о позорных гонениях, которым
сам N. подвергся), замечает, вернувшись с государственного
праздника, где слышал и видел его: "а все-таки, знаете, в этом
человеке есть какая-то м о щь!" -- мне хочется заехать N. в
морду.
11
В своих "закатных" письмах великий иностранный художник
говорит о том, что ко всему остыл, во всем разуверился, все
разлюбил, все -- кроме одного. Это одно -- живой романтический
трепет, до сих пор его охватывающий при мысли об убогости его
молодых лет по сравнению с роскошной полнотой пройденной жизни,
со снежным блеском ее вершины, достигнутой им. Та
первоначальная безвестность, те потемки поэзии и печали, в
которых молодой художник был затерян на равных правах с
миллионом малых сих, его теперь притягивают, возбуждая в нем
волнение и благодарность -- судьбе, промыслу, а также
собственной творческой воле. Посещение мест, где он бедствовал
когда-то, встречи с ничем не замечательными
стариками-сверстниками полны для него такого сложного
очарования, что изучения всех подробностей этих чувств хватит
ему и на будущий загробный досуг духа.
И вот, когда я представляю себе, что наш траурный
правитель чувствует, соприкасаясь со своим прошлым, я
ясно понимаю, во-первых, что настоящий человек -- поэт, а,
во-вторых, что он, наш правитель, воплощенное отрицание поэта.
Между тем иностранные газеты, особенно те, что повечернее,
знающие, как просто мираж превращается в тираж, любят отмечать
легендарность его судьбы, вводя толпу читателей в громадный
черный дом, где он родился, где до сих пор будто бы живут такие
же бедняки, без конца развешивающие белье (бедняки очень много
стирают), и тут же печатается Бог весть как добытая фотография
его родительницы (отец неизвестен), коренастой женщины с
челкой, с широким носом, служившей в пивной у заставы.
Очевидцев его отрочества и юности осталось так мало, а те,
которые есть, отвечают так осторожно (меня, увы, не спросил
никто), что журналисту надобна большая сила выдумки, чтобы
изобразить, как сегодняшний властитель мальчиком
верховодствовал в воинственных играх или как юношей читал до
петухов. Его демагогические успехи трактуются, как стихия
судьбы,-- и разумеется много уделяется внимания тому темному
зимнему дню, когда, выбранный в парламент, он с шайкой своих
приверженцев парламент арестовал (после чего армия, блея,
немедленно перешла на его сторону).
Легенда не ахти какая, но это все-таки легенда, в этом
оттенке журналист не ошибся, легенда замкнутая и обособленная
(то есть готовая зажить своей, островной, жизнью), и заменить
ее настоящей правдой уже невозможно, хотя ее герой еще жив;
невозможно, ибо он, единственный, кто правду бы мог знать, не
годится в свидетели, и не потому, что он пристрастен или лжив,
а потому, что он непомнящий. О, конечно, он помнит
старых врагов, помнит две-три прочитанных книги, помнит, как в
детстве кабатчик напоил его пивом с водкой, или как выдрал за
то, что он упал с верха поленницы и задавил двух цыплят, то
есть какая-то грубая механика памяти в нем все-таки работает,
но если бы ему было богами предложено образовать себя из своих
воспоминаний, с тем, что составленному образу будет даровано
бессмертие, получился бы недоносок, муть, слепой и глухой
карла, не способный ни на какое бессмертие.
Посети он дом, где жил в пору нищеты, никакой трепет не
пробежал бы по его коже, ниже трепет злобного тщеславия. Зато
я-то навестил его былое жилище! Не тот многокорпусный дом, где,
говорят, он родился, и где теперь музей его имени (старые
плакаты, черный от уличной грязи флаг и -- на почетном месте,
под стеклянным колпаком-- пуговица: все, что удалось сберечь от
его скупой юности), а те мерзкие номера, где он провел
несколько месяцев во времена его близости к брату. Прежний
хозяин давно умер, жильцов не записывали, так что никаких
следов его тогдашнего пребывания не осталось. И мысль, что я
один на свете (он-то ведь забыл эту свою стоянку,-- их было так
много) знаю, наполняла меня чувством особого
удовлетворения, словно я, трогающий эту мертвую мебель и
глядящий на крышу в окно, держу в кулаке ключ от его жизни.
12
Сейчас у меня был еще гость: весьма потрепанный старик,
который видимо находился в состоянии сильнейшего возбуждения,--
обтянутые глянцевитой кожей руки дрожали, пресная старческая
слеза увлажняла розовые отвороты век, бледная череда
непроизвольных выражений от глуповатой улыбки до кривой морщины
страдания бежала по его лицу. Моим пером он вывел на клочке
бумаги цифру знаменательного года, с которого прошло почти
полстолетия, и число, месяц -- дату рождения правителя. Он
поглядел на меня, приподняв перо, как бы не решаясь продолжать,
или только оттеняя запинкой поразительное коленце, которое
сейчас выкинет. Я ответил поощрительно нетерпеливым кивком, и
тогда он написал другую дату, на девять месяцев раньше первой,
подчеркнул двойной чертой, разомкнул было губы для
торжествующего смеха, но вместо этого закрыл вдруг лицо
руками... "К делу, к делу",-- сказал я, теребя этого скверного
актера за плечо, и быстро оправившись, он полез к себе в карман
и протянул мне толстую твердую фотографию, приобретшую с годами
тускло-молочный цвет. На ней был снят плотный молодой человек в
солдатской форме; фуражка его лежала на стуле, на спинку
которого он с деревянной непринужденностью опустил руку, и на
заднем фоне можно было различить бутафорскую балюстраду, урну.
При помощи двух-трех соединительных взглядов я убедился, что
между чертами моего гостя и бестенным, плоским лицом солдата
(украшенным усиками, а сверху сдавленным ежом, от которого лоб
казался меньше) сходства немного, но что все-таки это
несомненно один и тот же человек. На снимке ему было лет
двадцать, снимку же было теперь под пятьдесят, и без труда
можно было заполнить этот пробел времени банальной историей
одной из тех третьесортных жизней, знаки которых читаешь (с
мучительным чувством превосходства, иногда ложного) на лицах
старых торговцев тряпьем, сторожей городских скверов,
озлобленных инвалидов. Мне захотелось выспросить у него, каково
ему жить с этой тайной, каково нести тяжесть чудовищного
отцовства, видеть и слышать ежеминутное всенародное присутствие
своего отпрыска... но тут я заметил, что сквозь его грудь
просвечивает безвыходный узор обоев,-- я протянул руку, чтобы
гостя задержать, но он растаял, по-старчески дрожа от холода
исчезновения. И все же он существует, этот отец (или еще
недавно существовал), и если только судьба не дала ему
спасительного неведения относительно имени его минутной
подруги, Господи, какая мука блуждает среди нас, не смеющая
сказаться -- и может быть еще потому особенно острая, что у
этого несчастнейшего человека нет полной уверенности в своем
отцовстве,-- ведь баба-то была гулящая, вследствие чего таких,
как он, живет может быть на свете несколько, без устали
высчитывающих сроки, мечущихся в аду избыточных цифр и
недостаточного воспоминания, подло мечтающих извлечь выгоду из
тьмы прошлого, боящихся немедленной кары (за ошибку, за
кощунство, за чересчур паскудную правду), в тайне тайн
гордящихся (все-таки мощь!), сходящих с ума от своих выкладок и
догадок... ужасно, ужасно...
13
Время идет, а я между тем увязаю в диких томных мечтах.
Меня это даже удивляет: я знаю за собой немало поступков
решительных и даже отважных, да и не боюсь нисколько гибельных
для меня последствий покушения,-- - напротив,-- вовсе не
представляя себе его формы, я, однако, отчетливо вижу
потасовку, которая последует тотчас за актом,-- человеческий
вихрь, хватающий меня, полишинелевую отрывочность моих движений
среди жадных рук, треск разорванной одежды, ослепительную
краску ударов -- и затем (коли выйду жив из этого вихря),
железную хватку стражников, тюрьму, быстрый суд, застенок,
плаху,-- и все это под громовой шум моего могучего счастья. Я
не надеюсь на то, что мои сограждане сразу почувствуют и свое
освобождение, я даже допускаю усиление гнета по инерции... Во
мне ничего нет от гражданского героя, гибнущего за свой народ.
Я гибну лишь за себя, за свое благо и истину, за то благо и за
ту истину, которые сейчас искажены и попраны во мне и вне меня,
а если кому-нибудь они столь же дороги, как и мне, тем лучше;
если же нет, и родине моей нужны люди другого склада, чем я,
охотно мирюсь со своей ненужностью, а дело свое все-таки
сделаю.
Жизнь слишком поглощена и окутана моей ненавистью, чтобы
мне быть хоть сколько-нибудь приятной, а тошноты и черноты
смертных мук я не боюсь, тем более, что чаю такую отраду, такую
степень зачеловеческого бытия, которая не снится ни варварам,
ни последователям старинных религий. Таким образом ум мой ясен,
и рука свободна... а все-таки не знаю, не знаю, как его убить.
Уж я думал: не потому ли это так, что убийство, намерение
убить, нестерпимо в сущности пошло, и воображение, перебирающее
способы и род оружия, производит работу унизительную, фальшь
которой тем более чувствуешь, чем праведнее сила, толкающая
тебя. И еще: может быть я не мог бы его убить из гадливости,
как иной человек, испытывающий лютое отвращение ко всему
ползучему, не в состоянии раздавить червяка на борозде, оттого
что это было бы для него так, как если бы он каблуком давил
пыльные концы своих собственных внутренностей. Но какие бы
объяснения я ни подыскивал своей нерешительности, было бы
неразумно скрыть от себя, что я должен его истребить, и что я
его истреблю,-- о, Гамлет, о, лунный олух...
14
Нынче он сказал речь по поводу закладки новой,
многоярусной теплицы и заодно поговорил о равенстве людей, о
равенстве колосьев в ниве, причем для вящей поэзии произносил:
клас, класы, и даже класиться,-- не знаю, какой приторный
школяр посоветовал ему применить этот сомнительный архаизм,
зато теперь понимаю, почему последнее время в журнальных стихах
попадались такие выражения как "осколки сткла", "речные Праги"
или "и мудро наши ветринары вылечивают млечных крав".
В течение двух часов гремел по нашему городу громадный
голос, вырываясь в различных степенях силы из того или другого
окна, так что, ежели идти по улице (что, впрочем, почитается
опасной неучтивостью,-- сиди и слушай), получается впечатление,
что он тебя сопровождает, обрушивается с крыши, пробирается на
карачках у тебя промеж ног и, снова взмыв, клюет в темя,--
квохтание, каркание, кряк, карикатура на человеческое слово, и
некуда от Голоса скрыться, и то же происходит сейчас в каждом
городе, в каждом селенье моей благополучно оглушенной родины,
Никто кроме меня, кажется, не заметил интересной черты его
надрывного ораторства, а именно пауз, которые он делает между
ударными фразами, совершенно как это делает вдрызг пьяный
человек, стоящий в присущем пьяным независимом, но
неудовлетворенном одиночестве посреди улицы и произносящий
обрывки бранного монолога с чрезвычайной увесистостью гнева,
страсти, убеждения, но темного по смыслу и назначению, причем
поминутно останавливается, чтобы набраться сил, обдумать
следующий период, дать слушателям вникнуть,-- и, паузу
выдержав, дословно повторяет только что изверженное, таким
тоном, однако, будто ему пришел на ум еще один довод, еще одна
совершенно новая и неопровержимая мысль.
Когда, наконец, он иссяк, и безликие, бесщекие трубачи
сыграли наш аграрный гимн, я не только не испытал облегчения, а
напротив почувствовал тоску, страх, утрату; покамест он
говорил, я по крайней мере караулил его, знал, где он, и что
делает, а теперь он опять растворился в воздухе, которым дышу,
но в котором уже нет ощутимого средоточия.
Я понимаю гладковолосых женщин наших горных племен, когда,
будучи покинуты любовником, они ежеутренне упорным нажимом
коричневых пальцев, булавкой с бирюзовой головкой прокалывают
насквозь пупок глиняному истуканчику, изображающему беглеца.
Последнее время я часто занимаюсь тем, что пытаюсь с помощью
всех сил души вообразить течение его забот и мыслей, пытаюсь
попасть в ритм его существования, дабы оно поддалось и рухнуло,
как висячий мост, колебания которого совпали бы со стройными
шагами проходящего по нему отряда солдат. Отряд тоже погибнет,
как погибну я, сойдя с ума в то мгновение, когда ритм уловлю, и
он в своем дальнем замке падет замертво, но и при всяком другом
виде тираноубийства я бы не остался цел. Поутру проснувшись,
этак в половине девятого, я силюсь представить себе его
пробуждение -- он встает не рано и не поздно, а в средний час,
точно так же как чуть ли не официально именует себя "средним
человеком". В девять я, как и он, удовлетворяюсь стаканом
молока и сладкой булочкой, и если в данный день у меня нет
занятий в школе, продолжаю погоню за его мыслями. Он
прочитывает несколько газет, и я прочитываю их вместе с ним,
ища, что может остановить его внимание, хотя вместе с тем знаю,
что ему уже накануне было известно общее содержание сегодняшней
газеты, ее главные статьи, сводки и отчеты, так что никаких
особенных поводов для государственного раздумья это чтение не
может ему дать. Затем к нему приходят с докладами и вопросами
его помощники. Вместе с ним я узнаю, как поживает
железнодорожный транспорт, как потеется тяжелой промышленности,
и сколько центнеров с гектара дала в этом году озимая пшеница.
Разобрав несколько прошений о помиловании и начертав на них
неизменный отказ, карандашный крест,-- знак своей сердечной
неграмотности -- он до второго завтрака совершает обычную
прогулку: как у многих ограниченных, лишенных воображения
людей, ходьба любимое его физическое упражнение, а гуляет он по
внутреннему саду замка, бывшему некогда большим тюремным
двором. Знаю я и скромные блюда его трапезы и после нее отдыхаю
вместе с ним, перебирая в уме планы дальнейшего процветания его
власти или новые меры для пресечения крамолы. Днем мы
осматриваем новое здание, форт, форум и другие формы
государственного благосостояния, и я одобряю вместе с ним
изобретателя новой форточки. Обед, обыкновенно парадный, с
участием должностных лиц, я пропускаю, но зато к ночи сила моей
мысли удваивается, я отдаю вместе с ним приказания газетным
редакторам, слушаю отчет вечерних заседаний, и один в своей
темнеющей комнате шепчу, жестикулирую и все безумнее надеюсь,
что хоть одна моя мысль совпадает с его мыслью,-- и тогда, я
знаю, мост лопнет как струна. Но невезение, знакомое слишком
упорным игрокам, преследует меня, карта все не выходит, хотя
какую-то тайную связь я все-таки, должно быть, с ним наладил,
ибо часов в одиннадцать, когда он ложится спать, я всем своим
существом ощущаю провал, пустоту, печальное облегчение и
слабость. Он засыпает, он засыпает, и так как на его
арестантском ложе ни одна мысль не беспокоит его перед сном, то
и я получаю отпуск, и только изредка, уже без всякой надежды на
успех, стараюсь сложить его сны, комбинируя обрывки его
прошлого с впечатлениями настоящего, но вероятно он снов не
видит и я работаю зря, и никогда, никогда не раздастся среди
ночи его царственный хрип, дабы история могла отметить:
диктатор умер во сне.
15
Как мне избавиться от него? Я не могу больше. Все полно
им, все, что я люблю, оплевано, все стало его подобием, его
зеркалом, и в чертах уличных прохожих, в глазах моих бедных
школьников все яснее и безнадежнее проступает его облик. Не
только плакаты, которые я обязан давать им срисовывать, лишь
толкуют линии его личности, но и простой белый куб, который даю
в младших классах, мне кажется его портретом,-- его лучшим
портретом быть может. Кубический, страшный, как мне избыть
тебя?
16
И вот я понял, что есть у меня способ! Было морозное
неподвижное утро, с бледно-розовым небом и глыбами льда в
пастях водосточных труб; стояла всюду гибельная тишина: через
час город проснется-- и как проснется! В тот день праздновалось
его пятидесятилетие, и уже люди выползали на улицы, черные, как
ноты, на фоне снега, чтобы вовремя стянуться к пунктам, где из
них образуют различные цеховые шествия. Рискуя потерять свой
малый заработок, я не снаряжался в этот праздничный путь,--
другое, поважнее, занимало меня. Стоя у окна, я слышал первые
отдаленные фанфары, балаганный зазыв радио на перекрестке, и
мне было спокойно от мысли, что я, я один, все это могу
пресечь. Да, выход был найден: убийство тирана оказалось теперь
таким простым и быстрым делом, что можно было совершить его, не
выходя из комнаты. Оружием для этой цели были всего-навсего
либо старый, но отлично сохранившийся револьвер, либо крюк над
окном, должно быть служивший когда-то для поддержки штанги с
портьерой. Второе было даже лучше, так как я не был уверен в
действенности двадцать пять лет пролежавшего патрона.
Убивая себя, я убивал его, ибо он весь был во мне,
упитанный силой моей ненависти. С ним заодно я убивал и
созданный им мир, всю глупость, трусость, жестокость этого
мира, который с ним разросся во мне, вытесняя до последнего
солнечного пейзажа, до последнего детского воспоминания, все
сокровища, собранные мною. Зная теперь свою власть, я
наслаждался ею, неторопливо готовясь к покушению на себя,
перебирая вещи, перечитывая эти мои записи... И вдруг
невероятное напряжение чувств, одолевавшее меня, подверглось
странной, как бы химической метаморфозе. За окном разгорался
праздник, солнце обращало синие сугробы в искристый пух, над
дальними крышами играл недавно изобретенный гением из народа
фейерверк, красочно блистающий и при дневном свете. Народное
ликование, алмазные черты правителя, вспыхивающие в небесах,
нарядные цвета шествия, вьющегося через снежный покров реки,
прелестные картонажные символы благосостояния отчизны,
колыхавшиеся над плечами разнообразно и красиво оформленные
лозунги, простая, бодрая музыка, оргия флагов, довольные лица
парнюг и национальные костюмы здоровенных девок,-- все это на
меня нахлынуло малиновой волною умиления, и я понял свой грех
перед нашим великим, милостивым Господином. Не он ли удобрил
наши поля, не его ли заботами обуты нищие, не ему ли мы обязаны
каждой секундой нашего гражданского бытия? Слезы раскаяния,
горячие, хорошие слезы, брызнули у меня из очей на подоконник,
когда я подумал, что я, отвратившийся от доброты Хозяина, я,
слепо отрицавший красоту им созданного строя, быта, дивных
новых заборов под орех, собираюсь наложить на себя руки,--
смею, таким образом, покушаться на жизнь одного из его
подданных! Праздник, как я уже говорил, разгорался, и весь
мокрый от слез и смеха я стоял у окна, слушая стихи нашего
лучшего поэта, которые декламировал по радио чудный актерский
голос, с баритональной игрой в каждой складочке:
Хорошо-с,-- а помните, граждане,
Как хирел наш край без отца?
Так без хмеля сильнейшая жажда
Не создаст ни пивца, ни певца.
Вообразите, ни реп нет,
Ни баклажанов, ни брюкв...
Так и песня, что днесь у нас крепнет,
Задыхалась в луковках букв.
Шли мы тропиной исторенной,
Горькие ели грибы,
Пока ворота истории
Не дрогнули от колотьбы!
Пока, белизною кительной
Сияя верным сынам,
С улыбкой своей удивительной
Правитель не вышел к нам1
Да, сияя, да, грибы, да, удивительной,-- правильно... я
маленький, я, бедный слепец, ныне прозревший, падаю на колени и
каюсь перед тобой. Казни меня -- или нет, лучше помилуй, ибо
казнь твоя милость, а милость-- казнь, озаряющая мучительным,
благостным светом все мое беззаконие. Ты наша гордость, наша
слава, наше знамя! Великолепный, добрый наш исполин, пристально
и любовно следящий за нами, клянусь отныне служить тебе,
клянусь быть таким, как все прочие твои воспитанники, клянусь,
что буду твой нераздельно,-- и так далее, и так далее, и так
далее.
17
Смех, собственно, и спас меня. Пройдя все ступени
ненависти и отчаяния, я достиг той высоты, откуда видно как на
ладони смешное. Расхохотавшись, я исцелился, как тот
анекдотический мужчина, у которого "лопнул в горле нарыв при
виде уморительных трюков пуделя". Перечитывая свои записи, я
вижу, что, стараясь изобразить его страшным, я лишь сделал его
смешным,-- и казнил его именно этим-- старым испытанным
способом. Как ни скромен я сам в оценке своего сумбурного
произведения, что-то, однако, мне говорит, что написано оно
пером недюжинным. Далекий от литературных затей, но зато полный
слов, которые годами выковывались в моей яростной тишине, я
взял искренностью и насыщенностью чувств там, где другой взял
бы мастерством да вымыслом. Это есть заклятье, заговор, так что
отныне заговорить рабство может каждый. Верю в чудо. Верю в то,
что каким-то образом, мне неизвестным, эти записи дойдут до
людей, не сегодня и не завтра, но в некое отдаленное время,
когда у мира будет денек досуга, чтоб заняться раскопками,--
накануне новых неприятностей, не менее забавных, чем нынешние.
И вот, как знать... допускаю мысль, что мой случайный труд
окажется бессмертным и будет сопутствовать векам,-- то гонимый,
то восхваляемый, часто опасный и всегда полезный. Я же, "тень
без костей", буду рад, если плод моих забытых бессонниц
послужит на долгие времена неким тайным средством против
будущих тиранов, тигроидов, полоумных мучителей человека.
Берлин. 1936 г.
Владимир Набоков. Василии Шишков
Мои воспоминания о нем сосредоточены в пределах весны сего
года. Был какой-то литературный вечер. Когда, воспользовавшись
антрактом, чтобы поскорее уйти, я спускался по лестнице, мне
послышался будто шум погони, и, обернувшись, я увидел его в
первый раз. Остановившись на две ступени выше меня, он сказал:
-- Меня зовут Василий Шишков, Я поэт. Это был крепко скроенный
молодой человек в русском роде толстогубый и сероглазый, с
басистым голосом и глубоким, удобным рукопожатием.
-- Мне нужно кое о чем посоветоваться с вами,-- продолжал
он,-- желательно было бы встретиться.
Не избалованный такими желаниями, я отвечал почти
умиленным согласием, и было решено, что он на следующий день
зайдет ко мне в гостиницу. К назначенному часу я сошел в
подобие холла, где в это время было сравнительно тихо,-- только
изредка маневрировал судорожный лифт, да в обычном своем углу
сидело четверо немецких беженцев, обсуждая некоторые паспортные
тонкости, причем один думал, что он в лучшем положении, чем
остальные, а те ему доказывали, что в таком же. (Потом явился
пятый, приветствовал земляков почему-то по-французски,-- юмор?
щегольство? соблазн нового языка? Он только что купил себе
шляпу, и все стали ее по очереди примерять).
С серьезным выражением лица и плеч осилив неповоротливые
двери, Шишков едва успел осмотреться, как увидел меня, и тут
приятно было отметить, что он обошелся без той условной улыбки,
которой я так боюсь, хотя сам ей подвержен. Не без труда я
сдвинул два кресла, и опять было приятно-- оттого что, вместо
машинального наброска содействия, он остался вольно стоять,
выжидая, пока я все устрою. Как только мы уселись, он достал
палевую тетрадь.
-- Прежде всего.-- сказал он, внимательно глядя на меня
своими хорошими мохнатыми глазами,-- следует предъявить
бумаги,-- ведь правда? В участке я показал бы удостоверение
личности, а вам мне приходится предъявить вот это,-- тетрадь
стихов.
Я раскрыл се. Крепкий, слегка влево накрененный почерк
дышал здоровьем и даровитостью. Увы, как только мой взгляд
заходил по строкам, я почувствовал болезненное разочарование.
Стихи были ужасные,-- плоские, пестрые, зловеще претенциозные.
Их совершенная бездарность подчеркивалась шулерским шиком
аллитераций, базарной роскошью и малограмотностью рифм.
Достаточно сказать, что сочетались такие пары, как "жасмина" и
"выражала ужас мина", "беседки" и "бес едкий", "ноктюрны" и
"брат двоюрный",-- а о темах лучше вовсе умолчать: автор с
одинаковым удальством воспевал все, что ему попадалось под
лиру. Читать подряд было для нервного человека истязанием, но
так как моя добросовестность усугублялась тем, что автор твердо
следил за мной, одновременно контролируя очередной предмет
чтения, мне пришлось задержаться на каждой странице.
-- Ну как,-- спросил он, когда я кончил,-- не очень плохо?
Я посмотрел на него. Никаких дурных предчувствий его
слегка блестевшее, с расширенными порами, лицо не выражало. Я
ответил, что стихи безнадежны. Шишков щелкнул языком, сгреб
тетрадь в карман и сказал:
-- Бумаги не мои, то есть я-то сам написал, но это так,
фальшивка. Все тридцать сделаны сегодня, и было довольно
противно пародировать продукцию графоманов. Теперь зато знаю,
что вы безжалостны, то есть, что вам можно верить. Вот мой
настоящий паспорт. (Шишков мне протянул другую тетрадь, гораздо
более потрепанную), прочтите хоть одно стихотворение, этого и
вам и мне будет достаточно. Кстати, во избежание недоразумений,
хочу вас предупредить, что я ваших книг не люблю, они меня
раздражают, как сильный свет или как посторонний громкий
разговор, когда хочется не говорить, а думать. Но вместе с тем
вы обладаете, чисто физиологически, что ли, какой-то тайной
писательства, секретом каких-то основных красок, то есть чем-то
исключительно редким и важным, которое вы к сожалению
применяете по-пустому, в небольшую меру ваших общих
способностей... разъезжаете, так сказать, по городу на сильной
и совершенно вам ненужной гоночной машине и все думаете, куда
бы еще катнуть... Но так как вы тайной обладаете, с вами нельзя
не считаться,-- потому-то я и хотел бы заручиться вашей помощью
в одном деле, но сначала, пожалуйста, взгляните.
(Признаюсь, неожиданная и непрошеная характеристика моей
литературной деятельности показалась мне куда бесцеремоннее,
чем придуманный моим гостем невинный обман. Пишу я ради
конкретного удовольствия, печатаю ради значительно менее
конкретных денег, и, хотя этот второй пункт должен
подразумевать так или иначе существование потребителя, однако,
чем больше, в порядке естественного развития, отдаляются мои
книги от их самодовлеющего источника, тем отвлеченнее и
незначительнее мне представляются их случайные приключения, и
уж на так называемом читательском суде я чувствую себя не
обвиняемым, а разве лишь дальним родственником одного из
наименее важных свидетелей. Другими словами, хвала мне кажется
странной фамильярностью, а хула -- праздным ударом по призраку.
Теперь я старался решить, всякому ли самолюбивому литератору
Шишков так вываливает свое искреннее мнение или только со мной
не стесняется, считая, что я это заслужил. Я заключил, что, как
фокус со стихами был вызван несколько ребяческой, но
несомненной, жаждой правды, так и его суждение обо мне
диктовалось желанием как можно шире раздвинуть рамки взаимной
откровенности.)
Я почему-то боялся, что в подлиннике найдутся следы
недостатков, чудовищно преувеличенных в пародии, но боялся я
напрасно. Стихи были очень хороши,-- я надеюсь как-нибудь
поговорить о них гораздо подробнее. Недавно по моему почину
одно из них появилось в свет, и любители поэзии заметили его
своеобразность... Поэту, столь странно охочему до чужого
мнения, я тут же высказал его, добавив в виде поправки, что
кое-где заметны маленькие зыбкости слога -- вроде, например, "в
солдатских мундирах".
-- Знаете что,-- сказал Шишков,-- раз вы согласны со мной,
что моя поэзия нс пустяки, сохраните у себя эту тетрадку. Мало
ли что может случиться, у меня бывают странные, очень странные
мысли, и... словом, я сейчас только подумал, что так очень
хорошо складывается. Я собственно шел к вам, чтобы просить вас
участвовать в журнале, который затеваю,-- в субботу будет у
меня собрание, и должно все решиться. Конечно, я не обольщаюсь
вашей способностью увлекаться мировыми проблемами, но мне
кажется, идея моего журнала вас заинтересует со стилистической
стороны,-- так что приходите. Между прочим, будет (он назвал
очень знаменитого русского писателя), еще кое-кто. Понимаете, я
дошел до какой-то черты, мне нужно непременно как-то
разрядиться, а то сойду с ума. Мне скоро тридцать лет, в
прошлом году я приехал сюда, в Париж, после абсолютно
бесплодной юности на Балканах, потом в Австрии, Я переплетчик,
наборщик, был даже библиотекарем,-- словом, вертелся всегда
около книги. А все-таки я жил бесплодно, и с некоторых пор мне
прямо до взрыва хочется что-то сделать,-- мучительное
чувство,-- ведь вы сами видите,-- может, с другого бока, но
все-таки должны видеть,-- сколько всюду страдания, кретинизма,
мерзости,-- а люди моего поколения ничего не замечают, ничего
не делают, а ведь это просто необходимо, как вот дышать или
есть. И поймите меня, я говорю не о больших, броских вещах,
которые всем намозолили душу, а о миллионах мелочей, которых
люди не видят, хотя они-то и суть зародыши самых явных чудовищ.
Вот, например, недавно,-- эта мать, которая, потеряв терпение,
утопила двухлетнюю девочку в ванне, и потом сама выкупалась,--
ведь не пропадать же горячей воде. Боже мой, сравните с
"посолеными щами", с тургеневской синелью... Мне совершенно все
равно, если вам кажется смешным, что количество таких мелочей,
каждый день, всюду, разного калибра, разной формы, хвостиками,
точками, кубиками,-- может так волновать человека, что он
задыхается и теряет аппетит,-- но, может быть, вы все-таки
придете.
Наш разговор я здесь соединил с выдержками из пространного
письма, которое Шишков мне прислал на другой день в виде
подкрепления. В субботу я слегка запоздал, и, когда вошел в его
столь же бедную, как и опрятную комнату, все уже были в сборе,
не хватало только знаменитого писателя. Из присутствующих я
знал в лицо редактора одного бывшего издания; остальные,--
обширная дама (кажется, переводчица или теософка) с угрюмым
маленьким мужем, похожим на черный брелок, двое потрепанных
господ в Маd'овских пиджаках и энергичный блондин, видимо
приятель хозяина,-- были мне неизвестны. Заметив, что Шишков
озабоченно прислушивается, заметив далее, как он решительно и
радостно оперся о стол и уже привстал, прежде чем сообразить,
что это звонят в другую квартиру, я искренне пожелал прихода
знаменитости, но она так и не явилась. "Господа",-- сказал
Шишков,-- и стал довольно хорошо и интересно развивать свои
мысли о журнале, который должен был называться "Обзор Страдания
и Пошлости" и выходить ежемесячно, состоя преимущественно из
собранных за месяц газетных мелочей соответствующего рода,
причем требовалось их размещать в особом, "восходящем" и вместе
с тем "гармонически незаметном", порядке. Бывший редактор
привел некоторые цифры и выразил уверенность, что журнал такого
типа не окупится никогда. Муж обширной литераторши, сняв
пенсне, страшно растягивая слова и массируя себе переносицу,
сказал, что, если уж бороться с человеческим страданием, то
гораздо практичнее раздать бедным ту сумму, которая нужна для
основания журнала,-- и гак как эта сумма ожидалась от него, то
прошел холодок. Затем приятель хозяина, гораздо бойчее и хуже,
повторил в общих чертах то, что говорил Шишков. Спросили и мое
мнение; видя выражение лица Шишкова, я приложил все силы, чтобы
поддержать его проект. Разошлись непоздно. Провожая нас на
площадку, Шишков оступился и несколько долее, чем полагалось
для поощрения смеха, остался сидеть на полу, бодро улыбаясь, с
невозможными глазами.
Через несколько дней он опять меня посетил, и опять в углу
четверо толковали о визах, и потом пришел пятый и бодро сказал:
"Bonjour, Monsieur Weiss, bonjour. Monsieur Meyer". На мой
вопрос Шишков рассеянно и даже как-то нехотя ответил, что идея
журнала признана неосуществимой и что он об этом больше не
думает.
-- Вот что я хотел вам сказать,-- заговорил он после
стесненного молчания,-- я все решал, решал и, кажется, более
или менее решил. Почему именно я в таком состоянии, вам вряд ли
интересно,-- что мог, я объяснил вам в письме, но это было
применительно к делу, к тому журналу... Вопрос шире, вопрос
безнадежнее, Я решил, что делать, как прервать, как уйти.
Убраться в Африку, в колонии? Но не стоит затевать геркулесовых
хлопот только ради того, чтобы среди фиников и скорпионов
думать о том же, о чем я думаю под парижским дождем. Сунуться в
Россию? Нет-- это полымя. Уйти в монахи? Но религия скучна,
чужда мне и не более чем как сон относится к тому, что для меня
есть действительность духа. Покончить с собой? Но мне так
отвратительна смертная казнь, что быть собственным палачом я не
в силах, да кроме того боюсь последствий, которые и не снились
любомудрию Гамлета. Значит остается способ один -- исчезнуть,
раствориться.
Он еще спросил, в сохранности ли его тетрадь, и вскоре
затем ушел, широкоплечий, слегка все-таки сутулый, в макинтоше,
без шляпы, с обросшим затылком,-- необыкновенно симпатичный,
грустный, чистый человек, которому я не знал, что сказать, чем
помочь.
Через неделю я покинул Париж и едва ли не в первый день по
возвращении встретил на улице шишковского приятеля. Он сообщил
мне престранную историю: с месяц тому назад "Вася" пропал,
бросив все свое небольшое имущество. Полиция ничего не
выяснила,-- кроме того, что пропавший давно просрочил то, что
русские называют "картой".
Так это и осталось. На случае, с которого начинаются
криминальные романы, кончается мой рассказ о Шишкове. Скудные
биографические сведения, добытые у его случайного приятеля, я
записал,-- они когда-нибудь могут пригодиться. Но куда же он
все-таки исчез? Что вообще значили эти его слова-- "исчезнуть",
"раствориться"? Неужели же он в каком-то невыносимом для
рассудка, дико буквальном смысле имел в виду исчезнуть в своем
творчестве, раствориться в своих стихах, оставить от себя, от
своей туманной личности только стихи? Не переоценил ли он
"прозрачность и прочность такой необычной гробницы"?
Париж. 1940 г.
Владимир Набоков. Адмиралтейская игла
Вы меня извините, милостивая государыня, я человек грубый
и прямой, а потому сразу выпалю: не обольщайтесь,-- сие письмо
исходит вовсе не от поклонника Вашего таланта,-- оно, как Вы
сейчас удостоверитесь сами, довольно странное и, может статься,
послужит не только Вам, но и прочим стремительным романисткам,
некоторым уроком. Спешу прежде всего представиться Вам, дабы
зримый облик мой просвечивал, вроде как водяной знак,-- что
гораздо честнее, чем молчанием потакать тем неправильным
заключениям, которые глаз невольно выводит из начертания строк.
Нет,-- несмотря на мой поджарый почерк и молодую прыть запятых,
я жирный, я пожилой; правда, полнота моя -- не вялая, в ней
есть изюминка, игра, злость. Это Вам, сударыня, не отложные
воротнички поэта Апухтина. Впрочем-- будет: Вы, как
писательница, уже доделали меня всего по этим намекам.
Здравствуйте. А теперь перейдем к сути.
На днях, в русской библиотеке, загнанной безграмотным
роком в темный берлинский проулок, мне выдали три-четыре
новинки,-- между прочим, Ваш роман "Адмиралтейская Игла".
Заглавие ладное,-- хотя бы потому, что это четырехстопный ямб,
не правда ли,-- и притом знаменитый. Но вот это-то ладное
заглавие и не предвещало ничего доброго. Кроме того, я вообще,
побаиваюсь книг, изданных в лимитрофах. Все же, говорю я. Ваш
роман я взял.
О милостивая государыня, о госпожа Сергей Солнцев, как
легко угадать, что имя автора -- псевдоним, что автор-- не
мужчина! Все Ваши фразы запахиваются налево. Пристрастие к
таким выражениям, как "время шло" или "зябко куталась в мамин
платок", неизбежное появление эпизодического корнета,
произносящего "р", как "г", и, наконец, сноски с переводом всем
известных французских словечек, достаточно определяют степень
Вашей литературной опытности. Но все это еще полбеды.
Представьте себе такую вещь: я, скажем, однажды гулял по
чудным местам, где бегут бурные воды и повилика душит столпы
одичалых развалин,-- и вот, спустя много лет, нахожу в чужом
доме снимок: стою гоголем возле явно бутафорской колонны, на
заднем плане -- белесый мазок намалеванного каскада, и кто-то
чернилами подрисовал мне усы. Откуда это? Уберите эту мерзость!
Там воды гремели настоящие, а главное, я там не снимался
никогда.
Пояснить ли Вам притчу? Сказать ли Вам, что такое же
чувство, только еще глупее и гаже, я испытал при чтении Вашей
страшной, Вашей проворной "Иглы"? Указательным пальцем взрывая
страницы, глазами мчась по строкам, я читал и только
отмигивался,-- так был изумлен!
Вы хотите знать, что случилось? Извольте. Грузно лежа в
гамаке и беззаботно водя вечным пером (что почти каламбур), Вы,
сударыня, написали историю моей первой любви. Изумлен, изумлен,
и, так как я тоже грузный, изумление сопряжено с одышкой. Вот
мы с Вами пыхтим, ибо несомненно и Вы ошарашены тем, что
объявился герой, Вами выдуманный. Нет, я обмолвился... Гарнир--
Ваш, положим фарш и соус тоже Ваши, но дичь (опять почти
каламбур), дичь, сударыня, не Ваша, а моя, с моей дробинкой в
крылышке. Диву даюсь,-- где и как неведомой даме удалось
похитить мое прошлое? Неужели приходится допустить, что Вы
знакомы с Катей,-- более того, хороши с ней,-- и что она все
Вам и выболтала, сумерничая под балтийскими соснами вместе с
Вами, прожорливой романисткой? Но как Вы смели, как хватило у
Вас бесстыдства, не только использовать катин рассказ, но еще
исказить его так непоправимо?
Со дня последнего свидания прошло шестнадцать с лишком
лет,-- возраст невесты, старого пса или советской республики.
Кстати, отметим первую, но отнюдь не худшую, из Ваших несметных
и смутных ошибок: мы не ровесники с Катей,-- мне шел
восемнадцатый год,-- ей двадцатый. Доверясь испытанному методу,
Вы заставляете свою героиню обнажиться перед трюмо и затем
описываете ее распущенные, пепельные (конечно) волосы и юные
формы. По-вашему ее васильковые глаза становились в минуты
задумчивости фиалковыми: ботаническое чудо! Вы их оттенили
черной бахромой ресниц, которая, добавлю от себя, как бы
удлинялась к внешним углам, придавая глазам разрез особенный,
но мнимый. Катя была стройна, но слегка горбилась,--
приподнимала плечи, входя в комнату. Она у Вас -- статная
девушка с грудными нотками.
Это мучительно,-- я думал было выписать Ваши образы,
которые все фальшивы, и язвительно сопоставить с ними мои
непогрешимые наблюдения,-- но получается "кошмарная чепуха",
как сказала бы настоящая Катя,-- а именно: логос, отпущенный
мне, не обладает достаточной точностью и мощью, чтобы
распутаться с Вами; напротив, сам застреваю в липких тенетах
Вашей условной изобразительности, и вот уже нет у меня сил
спасти Катю от Вашего пера. И все-таки я буду, как Гамлет,
спорить,-- и переспорю Вас.
Тема Вашего произведения -- любовь, слегка декадентская,
на фоне начавшейся революции. Катю Вы назвали Ольгой, а меня--
Леонидом. Допустим. Наше первое знакомство -- на елке у общих
друзей,-- встречи на Юсуповском катке, ее комната с
темно-синими обоями, мебелью из красного дерева и
одним-единственным украшением: фарфоровой балериной, поднявшей
ножку,-- все это так, все это правда,-- однако Вы умудрились
подернуть все это налетом какой-то фасонистой лжи. Занимая свое
место в кинематографе "Паризиана", Леонид кладет перчатки в
треуголку, но через две-три страницы он уже оказывается в
партикулярном платье,-- снимает котелок, и перед читателем --
элегантный юноша с пробором по самой середке маленькой, словно
налакированной головы и фиолетовым платочком, свесившимся из
карманчика. Помню, действительно, что я одевался под Макса
Линдера, и помню, как щедро прыщущий вежеталь холодил череп, и
как мсье Пьер, прицелившись гребешком, перекидывал мне волосы
жестом линотипа, а затем, сорвав с меня завесу, кричал пожилому
усачу: "Мальшик, пашисть!" К тогдашнему платочку и белым гетрам
моя память относится ныне с иронией,-- но вот уж никак не может
примирить воспоминание о муках слишком раннего бритья с
матовой, ровной бледностью, о которой Вы пишете. И я оставляю
на Вашей совести мои лермонтовские глаза и породистый профиль,
благо теперь ничего не разобрать, в виду неожиданного ожирения,
Боже, не дай мне погрязнуть в прозе этой пишущей дамы,
которой я не знаю и не хочу знать, но которая с поразительной
наглостью посягнула на чужое прошлое! Как Вы смеете писать, что
"красивая елка, переливаясь огнями, казалось, сулила им радость
ликующую"? Вы все потушили своим дыханием,-- ибо достаточно
одного прилагательного, поставленного, ради красоты, позади
существительного, чтобы извести лучшее воспоминание. До
несчастья, то есть до Вашей книги, таким воспоминанием был для
меня зыбкий, мелкий свет в катиных глазах и малиновый отблеск
на щеке от глянцевитого домика, висевшего с ветки, когда,
отстраняя хвою, она тянулась вверх, чтобы щипком прикончить
обезумевшую свечку. Что же теперь мне осталось от этого?
Ничего,-- только тошный душок литературной гари.
По-вашему выходит так, что мы с Катей вращались в каком-то
изысканно культурном бо-монде. Ошибка на параллакс, сударыня. В
среде -- пускай светской,-- к которой Катя принадлежала, вкусы
были по меньшей мере отсталые. Чехов считался декадентом, К.
Р.-- крупным поэтом, Блок -- вредным евреем, пишущим
футуристические сонеты об умирающих лебедях и лиловых ликерах.
Какие-то французские и английские стихи ходили в списках по
рукам и списывались снова, не без искажений, причем имя автора
незаметно выпадало, так что они совершенно случайно приобретали
соблазнительную анонимность, да и вообще, их странствования
забавно сопоставить с подпольным списыванием крамольных
стишков, практиковавшимся в других кругах. О том, сколь
незаслуженно эти женские и мужские монологи о любви считались
образцами новейшей иностранной лирики, можно судить по тому,
что баловнем среди них было стихотворение бедного Луи Буйе,
писавшего в середине прошлого века. Катя, упиваясь рокотом,
декламировала его и злилась, когда я придирался к звучнейшей
строфе, где, назвав свою страсть смычком, автор сравнивает свою
подругу с гитарой. Кстати, о гитаре. Вы пишете, мадам, что "по
вечерам собиралась молодежь, и Ольга, облокотясь, пела
роскошным контральто". Что ж -- еще одна смерть, еще одна
жертва Вашей роскошной прозы, А как я лелеял отзвук той
цыганщины, которая склоняла Катю к пению, меня к сочинению
стихов... Я знаю, что это была цыганщина уже ненастоящая, не
та, что пленяла Пушкина, даже не григорьевская муза, а
полудышащая, затасканная, обреченная,-- причем все
содействовало ее гибели, и граммофон, и война, и всякие
"песенки". Недаром, в очередном припадке провидения, Блок
записал какие помнил слова романсов, точно торопясь спасти хоть
это, пока не поздно.
Сказать ли Вам, что бормотание и жалобы эти значили для
нас? Открыть ли Вам образ далекого, странного мира, где, низко
склонясь над прудом, дремлют ивы, и страстно рыдает соловушка в
сирени, и встает луна, и всеми чувствами правит память -- этот
злой властелин ложно-цыганской романтики? Нам с Катей тоже
хотелось вспоминать, но так как вспоминать было нечего, мы
подделывали даль и свое счастливое настоящее отодвигали туда.
Мы превращали все видимое в памятники, посвященные нашему --
еще не бывшему -- былому, глядя на тропинку, на луну, на ивы
теми глазами, которыми теперь мы бы взглянули,-- с полным
сознанием невозместимости утрат,-- на тот старый, топкий плот
на пруду, на ту луну над крышей коровника. Я полагаю даже, что
по смутному наитию мы заранее кое к чему готовились,-- учась
вспоминать и упражняясь в тоске по прошлому, дабы впоследствии,
когда это прошлое действительно у нас будет, знать, как
обращаться с ним и не погибнуть под его бременем.
Но какое Вам дело до всего этого! Описывая, как я летом
гостил в Глинском, Вы загоняете меня в лес и там меня
принуждаете писать стихи, дышащие молодостью и верой в жизнь.
Все это происходило не совсем так. Пока остальные играли в
теннис -- одним красным мячом и какими-то пудовыми
расхлябанными ракетками, найденными на чердаке,-- или в крокет,
на круглой площадке, до смешного плевелистой, с одуванчиком
перед каждой дужкой,-- мы с Катей иной раз удирали на огород и,
присев на корточки, наедались до отвалу: была яркая виктория,
была ананасовая-- зеленовато-белая, чудесно-сладкая,-- была
клубника, обмусоленная лягушкой; не выпрямляя спин, мы
передвигались по бороздам и кряхтели, и поджилки ныли, и
темной, алой тяжестью наполнялось нутро. Жарко наваливалось
солнце,-- и это солнце, и земляника, и катино чесучовое платье,
потемневшее под мышками, и поволока загара сзади на шее,-- в
какое тяжелое наслаждение сливалось все это, какое блаженство
было,-- не поднимаясь, продолжая рвать ягоды,-- обнять Катю за
теплое плечо и слушать, как она, шаря под листьями, охает,
посмеивается, потрескивает суставами. Извините меня, если от
этого огорода, плывущего мимо, в ослепительном блеске парников
и колыхании мохнатых маков, я прямо перейду к тому закутку,
где, сидя в позе роденовского мыслителя, с еще горячей от
солнца головой, сочиняю стихи. Они были во всех смыслах ужасно
печальны, эти стихи,-- в них звучали и соловьи романсов, и
кое-что из наших символистов, и беспомощные отголоски недавно
прочитанного; Souvenir, Souvenir, que me veux-tu? L'automne...
( Воспоминание, воспоминание, что ты от меня хочешь? Осень...
(франц.)) -- хотя осень еще была далека, и счастье мое
чудным голосом орало поблизости, где-то, должно быть, у
кегельбана, за старыми кустами сирени, под которыми свален был
кухонный мусор и ходили куры. А по вечерам, на веранде, из
красной, как генеральская подкладка, пасти граммофона
вырывалась с трудом сдерживаемая цыганская страсть, или на
мотив "Спрятался месяц за тучку" грозный голос изображал
Вильгельма: "Дайте перо мне и ручку, хочу ультиматум писать",--
а на площадке сада катин отец, расстегнув ворот, выставив
вперед ногу в мягком сапоге, целился, как из ружья, в рюхи и
бил сильно, но мимо,-- и заходящее солнце концом последнего
луча перебирало по частоколу сосновых стволов, оставляя на
каждом огненную полоску. И когда, наконец, наступала ночь и в
доме спали, мы из аллеи смотрели с Катей на темный дом и до
ломоты засиживались на холодной, невидимой скамейке,-- и все
это казалось нам чем-то уже давным-давно прошедшим,-- и
очертания дома на зеленом небе, и сонное движение листвы, и
наши длительные слепые поцелуи.
Красиво, с обилием многоточий, изображая то лето. Вы
конечно ни на минуту не забываете,-- как забывали мы,-- что с
февраля "страной правило Временное Правительство", и
заставляете нас с Катей чутко переживать смуту, то есть вести
(на десятках страниц) политические и мистические разговоры,
которых -- уверяю Вас -- мы не вели никогда. Я, во-первых,
постеснялся бы с таким добродетельным пафосом говорить о судьбе
России, а во-вторых, мы с Катей были слишком поглощены друг
другом, чтобы засматриваться на революцию. Достаточно сказать,
что самым ярким моим впечатлением из этой области был совсем
пустяк: как-то, на Миллионной, грузовик, набитый революционными
весельчаками, неуклюже, но все же метко вильнув в нужную
сторону, нарочно раздавил пробегавшую кошку,-- она осталась
лежать в виде совершенно плоского, выглаженного, черного
лоскута, только хвост был еще кошачий,-- стоял торчком, и
кончик, кажется, двигался. Тогда это меня поразило каким-то
сокровенным смыслом, но с тех пор мне пришлось видеть, как в
мирной испанской деревне автобус расплющил точно таким же
манером точно такую же кошку, так что в сокровенных смыслах я
разуверился. Вы же не только раздули до неузнаваемости мой
поэтический дар, но еще сделали из меня пророка, ибо только
пророк мог бы осенью семнадцатого года говорить о зеленой жиже
ленинских мозгов или о внутренней эмиграции.
Нет, в ту осень, в ту зиму мы не о том говорили. Я
погибал. С любовью нашей Бог знает что творилось. Вы это
объясняете просто: "Ольга начинала понимать, что была скорей
чувственная, чем страстная, а Леонид -- наоборот. Рискованные
ласки, понятно, опьяняли ее, но в глубине оставался всегда
нерастаявший кусочек", и так далее, в том же
претенциозно-пошлом духе. Что Вы поняли в нашей любви? Я
сознательно избегал до сих пор прямо говорить о ней, но теперь,
кабы не боязно было заразиться Вашим слогом, я подробнее
изобразил бы и веселый ее жар, и ее основную унылость. Да,--
было солнце, полный шум листвы, безумное катание на велосипедах
по всем излучистым тропинкам парка,-- кто скорей домчится с
разных сторон до срединной звезды, где красный песок был сплошь
в клубящихся змеевидных следах от наших до каменной твердости
надутых шин,-- и всякая живая, дневная мелочь этого последнего
русского лета надрываясь кричала нам: вот я --
действительность, вот я -- настоящее! И пока все это солнечное
держалось на поверхности, врожденная печаль нашей любви не шла
дальше той преданности небывшему былому, о которой я уже
упоминал. Но когда мы с Катей опять оказались в Петербурге, и
уже не раз выпадал снег, и уже торцы были покрыты той
желтоватой пеленой, смесью снега и навоза, без которой я не
мыслю русского города,-- изъян обнаружился, и ничего не
осталось нам, кроме страдания.
Я вижу ее снова, в котиковой шубе, с большой плоской
муфтой, в серых ботиках, отороченных мехом, передвигающуюся на
тонких ногах по очень скользкой панели, как на ходулях,-- или в
темном, закрытом платье, сидящую на синей кушетке, с лицом
пушистым от пудры после долгих слез. Идя к ней по вечерам и
возвращаясь за полночь, я узнавал среди каменной морозной,
сизой от звезд ночи невозмутимые и неизменные вехи моего
пути,-- все те же огромные петербургские предметы, одинокие
здания легендарных времен, украшавшие теперь пустыню,
становившиеся к путнику вполоборота, как становится все, что
прекрасно: оно не видит вас, оно задумчиво и рассеянно, оно
отсутствует. Я говорил сам с собой,-- увещевая судьбу, Катю,
звезды, колонны безмолвного, огромного отсутствующего собора,--
и когда в темноте начиналась перестрелка, я мельком, но не без
приятности, думал о том, как подденет меня шальная пуля, как
буду умирать, туманно сидя на снегу, в своем нарядном меховом
пальто, в котелке набекрень, среди оброненных, едва зримых на
снегу, белых книжечек стихов. А не то, всхлипывая и мыча на
ходу, я старался себя убедить, что сам разлюбил Катю,
припоминал, спешно собирая все это, ее лживость,
самонадеянность, пустоту, мушку, маскирующую прыщик, и особенно
картавый выговор, появлявшийся, когда она без нужды переходила
на французский, и неуязвимую слабость к титулованным стихам, и
злобное, тупое выражение ее глаз, смотревших на меня
исподлобья, когда я в сотый раз допрашивал ее,-- с кем она
провела вчерашний вечер... И как только все это было собрано и
взвешено, я с тоской замечал, что моя любовь, нагруженная этим
хламом, еще глубже осела и завязла,-- и что никаким битюгам с
железными жилами ее из трясины не вытянуть. И на другой вечер
-- пробиваясь сквозь матросский контроль на углах, требовавший
документов, которые все равно давали мне пропуск только до
порога Катиной души, а дальше были бессильны,-- я снова
приходил глядеть на Катю, которая при первом же моем жалком
слове превращалась в большую, твердую куклу, опускавшую
выпуклые веки и отвечавшую на фарфоровом языке. И когда,
наконец, в памятную ночь я потребовал от нее последнего,
сверхправдивого ответа, Катя просто ничего не сказала,--
осталась неподвижно лежать на кушетке, зеркальными глазами
отражая огонь свечи, заменявшей в ту ночь электричество,-- и я,
дослушав тишину до конца, встал и вышел. Спустя три дня я
послал ей со слугой записку,-- писал, что покончу с собой, если
хоть еще один раз ее не увижу, и вот, помню, как восхитительным
утром с розовым солнцем и скрипучим снегом, мы встретились на
Почтамтской,-- я молча поцеловал ей руку, и с четверть часа, не
прерывая ни единым словом молчание, мы гуляли взад и вперед, а
на углу бульвара стоял и курил, с притворной непринужденностью,
весьма корректный на вид господин в каракулевой шапке. Мы с ней
молча ходили взад и вперед, и прошел мальчик, таща санки с
рваной бахромкой, и загремевшая вдруг водосточная труба
извергла осколок льдины, и господин на углу курил,-- и затем,
на той же как раз точке, где мы встретились, я так же молча
поцеловал ей руку, навсегда скользнувшую обратно в муфту, и
ушел -- уже по-настоящему. Когда, слезами обливаясь, ее лобзая
вновь и вновь, шептал я, с милой расставаясь, прощай, прощай,
моя любовь. Прощай, прощай, моя отрада, моя тоска, моя мечта,
мы по тропам заглохшим сада уж не пройдемся никогда... Да-да,
прощай... Ты все-таки была прекрасна, непроницаемо прекрасна и
до слез обаятельна,-- несмотря на близорукость души и
праздность готовых суждений, и тысячу мелких предательств,-- а
я, должно быть, со своей заносчивой поэзией, тяжелым и туманным
строем чувств и задыхающейся, гугнивой речью, был, несмотря на
всю мою любовь к тебе, жалок и противен. И нет нужды мне
рассказывать тебе, как я потом терзался, как вглядывался в
фотографию, где ты, с бликом на губе и светом в волосах,
смотришь мимо меня. Катя, отчего ты теперь так напакостила?
Давай поговорим спокойно и откровенно. С печальным писком
выпущен воздух из резинового толстяка и грубияна, который, туго
надутый, паясничал в начале этого письма,-- да и ты вовсе не
дородная романистка в гамаке, а все та же Катя -- с
рассчитанной порывистостью движений и узкими плечами,--
миловидная, скромно подкрашенная дама, написавшая из глупого
кокетства совершенно бездарный роман. Смотри -- ты даже
прощания нашего не пощадила! Письмо Леонида, в котором он
грозит Ольгу застрелить и которое она обсуждает со своим
будущим мужем; этот будущий муж в роли соглядатая, стоящий на
углу, готовый ринуться на помощь, если Леонид выхватит
револьвер, который он сжимает в кармане пальто, горячо убеждая
Ольгу не уходить и прерывая рыданиями ее разумные речи,-- какое
это все отвратительное, бессмысленное вранье! А в конце книги
ты заставляешь меня попасться красным во время разведки и с
именами двух изменниц на устах -- Россия, Ольга,-- доблестно
погибнуть от пули чернокудрого комиссара. Крепко же я любил
тебя, если я все еще вижу тебя такой, какой ты была шестнадцать
лет тому назад, и с мучительными усилиями стараюсь вызволить
наше прошлое из унизительного плена, спасти твой образ от пытки
и позора твоего же пера! Но не знаю, право, удается ли мне это.
Мое письмо странно смахивает на те послания в стихах, которые
ты так и жарила наизусть,-- помнишь? "Увидев почерк мой, Вы
верно удивитесь..." Однако я удержусь, не кончу призывом "здесь
море ждет тебя, широкое, как страсть, и страсть, широкая, как
море..." -- потому что, во-первых, здесь никакого моря нет, а
во-вторых, я вовсе не стремлюсь тебя видеть. Ибо после твоей
книги я. Катя, тебя боюсь. Ей-Богу, не стоило так радоваться и
мучиться, как мы с тобой радовались и мучились, чтобы свое
оплеванное прошлое найти в дамском романе. Послушай меня,-- не
пиши ты больше! Пускай это будет хотя бы уроком. "Хотя бы" --
ибо я имею право желать, чтобы ты замерла от ужаса, поняв
содеянное. И еще,-- знаешь, что мечтается мне? Может быть,
может быть (это очень маленькое и хилое "может быть", но,
цепляясь за него, не подписываю письма), может быть, Катя,
все-таки, несмотря ни на что, произошло редкое совпадение, и не
ты писала эту гиль, и сомнительный, но прелестный образ твой не
изуродован. Если так, то прошу Вас извинить меня, коллега
Солнцев.
Берлин, 1933 г.
Владимир Набоков. Облако, озеро, башня
Один из моих представителей, скромный, кроткий холостяк,
прекрасный работник, как-то на благотворительном балу,
устроенном эмигрантами из России, выиграл увеселительную
поездку. Хотя берлинское лето находилось в полном разливе
(вторую неделю было сыро, холодно, обидно за все зеленевшее
зря, и только воробьи не унывали), ехать ему никуда не
хотелось, но когда в конторе общества увеспоездок он попробовал
билет свой продать, ему ответили, что для этого необходимо
особое разрешение от министерства путей сообщения; когда же он
и туда сунулся, то оказалось, что сначала нужно составить
сложное прошение у нотариуса на гербовой бумаге, да кроме того
раздобыть в полиции так называемое "свидетельство о невыезде из
города на летнее время", причем выяснилось, что издержки
составят треть стоимости билета, т. е. как раз ту сумму,
которую, по истечении нескольких месяцев, он мог надеяться
получить. Тогда, повздыхав, он решил ехать. Взял у знакомых
алюминиевую фляжку, подновил подошвы, купил пояс и фланелевую
рубашку вольного фасона,-- одну из тех, которые с таким
нетерпением ждут стирки, чтобы сесть. Она, впрочем, была велика
этому милому, коротковатому человеку, всегда аккуратно
подстриженному, с умными и добрыми глазами. Я сейчас не могу
вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович.
Он плохо спал накануне отбытия. Почему? Не только потому,
что утром надо вставать непривычно рано и таким образом брать с
собой в сон личико часов, тикающих рядом на столике, а потому
что в ту ночь ни с того, ни с сего ему начало мниться, что эта
поездка, навязанная ему случайной судьбой в открытом платье,
поездка, на которую он решился так неохотно, принесет ему вдруг
чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с его детством, и с
волнением, возбуждаемым в нем лучшими произведениями русской
поэзии, и с каким-то когда-то виденным во сне вечерним
горизонтом, и с тою чужою женой, которую он восьмой год
безвыходно любил (но еще полнее и значительнее всего этого). И
кроме того он думал о том, что всякая настоящая хорошая жизнь
должна быть обращением к чему-то, к кому-то.
Утро поднялось пасмурное, но теплое, парное, с внутренним
солнцем, и было совсем приятно трястись в трамвае на далекий
вокзал, где был сборный пункт: в экскурсии, увы, участвовало
несколько персон. Кто они будут, эти сонные-- как все еще нам
незнакомые-- спутники? У кассы номер шесть, в семь утра, как
было указано в примечании к билету, он и увидел их (его уже
ждали: минуты на три он все-таки опоздал). Сразу выделился
долговязый блондин в тирольском костюме, загорелый до цвета
петушиного гребня, с огромными, золотисто-оранжевыми,
волосатыми коленями и лакированным носом. Это был снаряженный
обществом вожак, и как только новоприбывший присоединился к
группе (состоявшей из четырех женщин и стольких же мужчин), он
ее повел к запрятанному за поездами поезду, с устрашающей
легкостью неся на спине свой чудовищный рюкзак и крепко цокая
подкованными башмаками. Разместились в пустом вагончике
сугубо-третьего класса, и Василий Иванович, сев в сторонке и
положив в рот мятку, тотчас раскрыл томик Тютчева, которого
давно собирался перечесть ("Мы слизь. Реченная есть ложь",-- и
дивное о румяном восклицании); но его попросили отложить книжку
и присоединиться ко всей группе. Пожилой почтовый чиновник в
очках, со щетинисто сизыми черепом, подбородком и верхней
губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно
обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал в России и
знает немножко по-русски, например, "пацлуй", да так подмигнул,
вспоминая проказы в Царицыне, что его толстая жена набросала в
воздухе начало оплеухи наотмашь. Вообще становилось шумно.
Перекидывались пудовыми шутками четверо, связанные тем, что
служили в одной и той же строительной фирме,-- мужчина
постарше, Шульц, мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с
огромными ртами, задастые и непоседливые. Рыжая, несколько
фарсового типа вдова в спортивной юбке тоже кое-что знала о
России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами без блеска,
молодой человек, по фамилии Шрам, с чем-то неопределенным,
бархатно-гнусным, в облике и манерах, все время переводивший
разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии и дававший
первый знак к восхищению: это был, как узналось впоследствии,
специальный подогреватель от общества увеспоездок.
Паровоз, шибко-шибко работая локтями, бежал сосновым
лесом, затем -- облегченно -- полями, и понимая еще только
смутно всю чушь и ужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь
уговорить себя, что все очень мило, Василий Иванович ухитрялся
наслаждаться мимолетными дарами дороги. И действительно: как
это все увлекательно, какую прелесть приобретает мир, когда
заведен и движется каруселью! Какие выясняются вещи! Жгучее
солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтую лавку.
Безумно быстро неслась плохо выглаженная тень вагона по
травяному скату, где цветы сливались в цветные строки.
Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясь одной ногой на землю.
Деревья появлялись партиями и отдельно, поворачивались
равнодушно и плавно, показывая новые моды. Синяя сырость
оврага. Воспоминание любви, переодетое лугом. Перистые облака,
вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражала эта страшная
для души анонимность всех частей пейзажа, невозможность никогда
узнать, куда ведет вон та тропинка,-- а ведь какая
соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне или в лесном
просвете появится и как бы замрет на мгновение, как задержанный
в груди воздух, место до того очаровательное,-- полянка,
терраса,-- такое полное выражение нежной, благожелательной
красоты,-- что, кажется, вот бы остановить поезд и -- туда,
навсегда, к тебе, моя любовь... но уже бешено заскакали,
вертясь в солнечном кипятке, тысячи буковых стволов, и опять
прозевал счастье. А на остановках Василий Иванович смотрел
иногда на сочетание каких-нибудь совсем ничтожных предметов --
пятно на платформе, вишневая косточка, окурок,-- и говорил
себе, что никогда-никогда не запомнит и не вспомнит более вот
этих трех штучек в таком-то их взаимном расположении, этого
узора, который однако сейчас он видит до бессмертности ясно;
или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда, он изо всех
сил старался высмотреть хоть одну замечательную судьбу -- в
форме скрипки или короны, пропеллера или лиры,-- и
досматривался до того, что вся эта компания деревенских
школьников являлась ему как на старом снимке, воспроизведенном
теперь с белым крестиком над лицом крайнего мальчика: детство
героя.
Но глядеть в окно можно было только урывками. Всем были
розданы нотные листки со стихами от общества:
Распростись с пустой тревогой,
Палку толстую возьми
И шагай большой дорогой
Вместе с добрыми людьми.
По холмам страны родимой
Вместе с добрыми людьми,
Без тревоги нелюдимой,
Без сомнений, черт возьми.
Километр за километром
Ми-ре-до и до-ре-ми,
Вместе с солнцем, вместе с ветром,
Вместе с добрыми людьми.
Это надо было петь хором. Василий Иванович, который не то
что петь, а даже плохо мог произносить немецкие слова,
воспользовался неразборчивым ревом слившихся голосов, чтобы
только приоткрывать рот и слегка покачиваться, будто в самом
деле пел,-- но предводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг
резко приостановил общее пение и, подозрительно щурясь в
сторону Василия Ивановича, потребовал, чтоб он пропел соло.
Василий Иванович прочистил горло, застенчиво начал и после
минуты одиночного мучения подхватили все, но он уже не смел
выпасть.
У него было с собой: любимый огурец из русской лавки,
булка и три яйца. Когда наступил вечер и низкое алое солнце
целиком вошло в замызганный, закачанный, собственным грохотом
оглушенный вагон, было всем предложено выдать свою провизию,
дабы разделить ее поровну,-- это тем более было легко, что у
всех кроме Василия Ивановича было одно и то же. Огурец всех
рассмешил, был признан несъедобным и выброшен в окошко. Ввиду
недостаточности пая, Василий Иванович получил меньшую порцию
колбасы.
Его заставляли играть в скат, тормошили, расспрашивали,
проверяли, может ли он показать на карте маршрут предпринятого
путешествия,-- словом, все занимались им, сперва добродушно,
потом с угрозой, растущей по мере приближения ночи. Обеих девиц
звали Гретами, рыжая вдова была чем-то похожа на самого
петуха-предводителя; Шрам, Шульц и Другой Шульц, почтовый
чиновник и его жена, все они сливались постепенно, срастаясь,
образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от которого
некуда было деваться. Оно налезало на него со всех сторон. Но
вдруг на какой-то станции все повылезли, и это было уже в
темноте, хотя на западе еще стояло длиннейшее, розовейшее
облако, и, пронзая душу, подальше на пути, горел дрожащей
звездой фонарь сквозь медленный дым паровоза, и во мраке цыкали
сверчки, и откуда-то пахло жасмином и сеном, моя любовь.
Ночевали в кривой харчевне. Матерой клоп ужасен, но есть
известная грация в движении шелковистой лепизмы. Почтового
чиновника отделили от жены, помещенной с рыжей, и подарили на
ночь Василию Ивановичу. Кровати занимали всю комнату. Сверху
перина, снизу горшок. Чиновник сказал, что спать ему что-то не
хочется, и стал рассказывать о своих русских впечатлениях,
несколько подробнее, чем в поезде. Это было упрямое и
обстоятельное чудовище в арестантских подштанниках, с
перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехом между
толстыми грудями. Ночная бабочка металась по потолку, чокаясь
со своей тенью.-- В Царицыне,-- говорил чиновник,-- теперь
имеются три школы: немецкая, чешская и китайская. Так, по
крайней мере, уверяет мой зять, ездивший туда строить тракторы.
На другой день с раннего утра и до пяти пополудни пылили
по шоссе, лениво переходившему с холма на холм, а затем пошли
зеленой дорогой через густой бор. Василию Ивановичу, как
наименее нагруженному, дали нести под мышкой огромный круглый
хлеб. До чего я тебя ненавижу, насущный! И все-таки его
драгоценные, опытные глаза примечали что нужно. На фоне еловой
черноты вертикально висит сухая иголка на невидимой паутинке.
Опять ввалились в поезд, и опять было пусто в маленьком,
без перегородок, вагоне. Другой Шульц стал учить Василия
Ивановича играть на мандолине. Было много смеху. Когда это
надоело, затеяли славную забаву, которой руководил Шрам; она
состояла вот в чем: женщины ложились на выбранные лавки, а под
лавками уже спрятаны были мужчины, и вот, когда из-под той или
другой вылезала красная голова с ушами или большая, с
подъюбочным направлением пальцев, рука (вызывавшая визг), то и
выяснялось, кто с кем попал в пару. Трижды Василии Иванович
ложился в мерзкую тьму, и трижды никого не указывалось на
скамейке, когда он из-под нее выползал. Его признали
проигравшим и заставили съесть окурок.
Ночь провели на соломенных тюфяках в каком-то сарае и
спозаранку отправились снова пешком. Елки, обрывы, пенистые
речки. От жары, от песен, которые надо было беспрестанно
горланить, Василий Иванович так изнемог, что на полдневном
привале немедленно уснул и только тогда проснулся, когда на нем
стали шлепать мнимых оводов. А еще через час ходьбы вдруг и
открылось ему то самое счастье, о котором он как-то вполгрезы
подумал.
Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением
воды. Посередине отражалось полностью большое облако. На той
стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая
тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль
старинная черная башня. Таких, разумеется, видов в средней
Европе сколько угодно, но именно, именно этот, по невыразимой и
неповторимой согласованности его трех главных частей, по улыбке
его, по какой-то таинственной невинности,-- любовь моя!
послушная моя!-- был чем-то таким единственным, и родным и
давно обещанным, так понимал созерцателя, что Василий Иванович
даже прижал руку к сердцу, словно смотрел тут ли оно, чтоб его
отдать.
Поодаль Шрам, тыкая в воздух альпенштоком предводителя,
обращал Бог весть на что внимание экскурсантов, расположившихся
кругом на траве в любительских позах, а предводитель сидел на
пне, задом к озеру, и закусывал. Потихоньку, прячась за
собственную спину, Василий Иванович пошел берегом и вышел к
постоялому двору, где, прижимаясь к земле, смеясь, истово бия
хвостом, его приветствовала молодая еще собака. Он вошел с нею
в дом, пегий, двухэтажный, с прищуренным окном под выпуклым
черепичным веком и нашел хозяина, рослого старика, смутно
инвалидной внешности, столь плохо и мягко изъяснявшегося
по-немецки, что Василий Иванович перешел на русскую речь; но
тот понимал как сквозь сон и продолжал на языке своего быта,
своей семьи. Наверху была комната для приезжих.-- Знаете, я
сниму ее на всю жизнь,-- будто бы сказал Василий Иванович, как
только в нее вошел. В ней ничего не было особенного,--
напротив, это была самая дюжинная комнатка, с красным полом, с
ромашками, намалеванными на белых стенах, и небольшим зеркалом,
наполовину полным ромашкового настоя,-- но из окошка было ясно
видно озеро с облаком и башней, в неподвижном и совершенном
сочетании счастья. Не рассуждая, не вникая ни во что, лишь
беспрекословно отдаваясь влечению, правда которого заключалась
в его же силе, никогда еще не испытанной, Василий Иванович в
одну солнечную секунду понял, что здесь, в этой комнатке с
прелестным до слез видом в окне, наконец-то так пойдет жизнь,
как он всегда этого желал. Как именно пойдет, что именно здесь
случится, он этого не знал, конечно, но все кругом было
помощью, обещанием и отрадой, так что не могло быть никакого
сомнения в том, что он должен тут поселиться. Мигом он
сообразил, как это исполнить, как сделать, чтобы в Берлин не
возвращаться более, как выписать сюда свое небольшое
имущество-- книги, синий костюм, ее фотографию. Все выходило
так просто! У меня он зарабатывал достаточно на малую русскую
жизнь.
-- Друзья мои,-- крикнул он, прибежав снова вниз на
прибрежную полянку.-- Друзья мои, прощайте! Навсегда остаюсь
вон в том доме. Нам с вами больше не по пути. Я дальше не еду.
Никуда не еду. Прощайте!
-- То есть как это? -- странным голосом проговорил
предводитель, выдержав небольшую паузу, в течение которой
медленно линяла улыбка на губах у Василия Ивановича, между тем
как сидевшие на траве привстали и каменными глазами смотрели на
него.
-- А что?-- пролепетал он.-- Я здесь решил... -- Молчать!
-- вдруг со страшной силой заорал почтовый чиновник.--
Опомнись, пьяная свинья!
-- Постойте, господа,-- сказал предводитель,-- одну
минуточку,-- и, облизнувшись, он обратился к Василию Ивановичу:
-- Вы должно быть, действительно, подвыпили,-- сказал он
спокойно.-- Или сошли с ума. Вы совершаете с нами
увеселительную поездку. Завтра по указанному маршруту --
посмотрите у себя на билете -- мы все возвращаемся в Берлин.
Речи не может быть о том, чтобы кто-либо из нас -- в данном
случае вы -- отказался продолжать совместный путь. Мы сегодня
пели одну песню,-- вспомните, что там было сказано. Теперь
довольно! Собирайтесь, дети, мы идем дальше.
-- Нас ждет пиво в Эвальде,-- ласково сказал Шрам.-- Пять
часов поездом. Прогулки. Охотничий павильон. Угольные копи.
Масса интересного.
-- Я буду жаловаться,-- завопил Василий Иванович.--
Отдайте мне мой мешок. Я вправе остаться где желаю. Да ведь это
какое-то приглашение на казнь,-- будто добавил он, когда его
подхватили под руки.
-- Если нужно, мы вас понесем,-- сказал предводитель,-- но
это вряд ли будет вам приятно. Я отвечаю за каждого из вас и
каждого из вас доставлю назад живым или мертвым.
Увлекаемый, как в дикой сказке по лесной дороге, зажатый,
скрученный, Василий Иванович не мог даже обернуться и только
чувствовал, как сияние за спиной удаляется, дробимое деревьями,
и вот уже нет его, и кругом чернеет бездейственно ропщущая
чаша. Как только сели в вагон и поезд двинулся, его начали
избивать,-- били долго и довольно изощренно. Придумали, между
прочим, буравить ему штопором ладонь, потом ступню. Почтовый
чиновник, побывавший в России, соорудил из палки и ремня кнут,
которым стал действовать, как черт, ловко. Молодчина! Остальные
мужчины больше полагались на свои железные каблуки, а женщины
пробавлялись щипками да пощечинами. Было превесело.
По возвращении в Берлин он побывал у меня. Очень
изменился. Тихо сел, положив на колени руки. Рассказывал.
Повторял без конца, что принужден отказаться от должности,
умолял отпустить, говорил, что больше не может, что сил больше
нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется.
Мариенбад, 1937 г.
Владимир Набоков. Уста к устам
Еще рыдали скрипки, исполняя как будто гимн страсти и
любви, но уже Ирина и взволнованный Долинин быстро направлялись
к выходу из театра. Их манила весенняя ночь, манила тайна,
которая напряженно встала между ними. Сердца их дрожали в
унисон.
-- Дайте мне ваш номер от гардеробной вешалки,-- промолвил
Долинин (вычеркнуто).
-- Позвольте, я достану вашу шляпку и манто (вычеркнуто).
-- Позвольте,-- промолвил Долинин,-- я достану ваши вещи
(между "ваши" и "вещи" вставлено "и свои"). Долинин подошел к
гардеробу и, предъявив номерок (переделано: "оба номерка")...
Тут Илья Борисович задумался. Неловко, неловко замешкать у
гардероба. Только что был вдохновенный порыв, вспышка любви
между одиноким, пожилым Долининым и случайной соседкой по ложе,
девушкой в черном; они решили бежать из театра, подальше от
мундиров и декольте. Впереди мерещился автору Купеческий или
Царский сад, акации, обрывы, звездная ночь. Автору не терпелось
дорваться вместе с героями до этой звездной ночи. Однако надо
было получить вещи, а это нарушало эффект. Илья Борисович
перечел написанное, надул щеки, уставился на хрустальный шар
пресс-папье и, подумав, решил пожертвовать эффектом ради
правдоподобия. Это оказалось нелегко. Талант у него был чисто
лирический, природа и переживания давались удивительно просто,
но зато он плохо справлялся с житейскими подробностями, как
например открывание и закрывание дверей или рукопожатия, когда
в комнате много действующих лиц и один или двое здороваются со
многими. При этом Илья Борисович постоянно воевал с
местоимениями, например с "она", которое норовило заменять не
только героиню, но и сумочку или там кушетку, а потому, чтобы
не повторять имени собственного, приходилось говорить "молодая
девушка" или "его собеседница", хотя никакой беседы и не
происходило. Писание было для Ильи Борисовича неравной борьбой
с предметами первой необходимости; предметы роскоши казались
гораздо покладистее, но, впрочем, и они подчас артачились,
застревали, мешали свободе движений,-- и теперь, тяжело
покончив с возней у гардероба и готовясь героя наделить
тростью, Илья Борисович чистосердечно радовался блеску ее
массивного набалдашника и, увы, не предчувствовал, какой к нему
иск предъявит эта дорогая трость, как мучительно потребует она
упоминания, когда Долинин, ощущая в руках гибкое молодое тело,
будет переносить Ирину через весенний ручей.
Долинин был просто "пожилой"; Илье Борисовичу шел
пятьдесят пятый год. Долинин был "колоссально богат" -- без
точного объяснения источников дохода; Илья Борисович, директор
фирмы, занимавшейся устройством ванных помещений и, кстати
сказать, получившей в тот год заказ облицевать изразцами
пещерные стены нескольких станций подземной дороги, был вполне
состоятелен. Долинин жил в России, вероятно на юге России, и
познакомился с Ириной задолго до последней войны. Илья
Борисович жил в Берлине, куда эмигрировал с женой и сыном в
1920 году. Его литературный стаж был давен, но невелик:
некролог в "Южном вестнике" о местном либеральном купце (1910
год), два стихотворения в прозе (август 1914 года и март 1917
года) там же, и книжка, содержавшая этот же некролог и эти же
два стихотворения в прозе,-- хорошенькая книжка, появившаяся в
разгар гражданской войны. Наконец, уже в Берлине, Илья
Борисович написал небольшой этюд "Плавающие и путешествующие" и
напечатал его в русской газете, скромно выходившей в Чикаго; но
вскоре эта газета как-то испарилась, другие же органы печати
рукописей не возвращали и ни в какие не вступали переговоры.
Затем было два года литературного затишья: болезнь и смерть
жены, инфляция, тысяча дел. Сын кончил в Берлине гимназию,
поступил во Фрейбургский университет. И вот, в 1925 году,
вместе с началом старости, благополучный и в общем очень
одинокий Илья Борисович почувствовал такой писательский зуд,
такую жажду -- о нет, не славы, а просто теплоты и внимания со
стороны читающей публики,-- что решил дать себе полную волю,
написать роман и издать его на собственный счет.
Уже к тому времени, когда герой, тоскующий, много
испытавший Долинин, заслышал зов новой жизни и, едва не застряв
навеки у гардероба, ушел с молодой девушкой в весеннюю ночь,
найдено было название романа: а именно: "Уста к устам". Долинин
поселил Ирину у себя, но ничего между ними еще не было,-- он
хотел, чтоб она сама к нему пришла и воскликнула:
-- Возьми меня, мою чистоту, мое страдание... Я твоя. Твое
одиночество -- мое одиночество, и как бы долго или кратко ты ни
любил меня, я готова на все, ибо вокруг нас весна зовет к
человечности и добру, ибо твердь и небеса блещут божественной
красотой, ибо я тебя люблю...
-- Сильное место,-- сказал Евфратский.-- Очень сильное.
-- Что -- не скучно? -- спросил Илья Борисович, взглянув
поверх роговых очков.-- А? Вы прямо скажите...
-- Она, вероятно, ему отдастся,-- предположил Евфратский.
-- Мимо, читатель, мимо,-- ответил Илья Борисович (в
смысле "пальцем в небо"), улыбнулся не без лукавства, слегка
встряхнул рукописью, поудобнее скрестил полные ляжки и
продолжал чтение.
Он читал Евфратскому роман небольшими порциями по мере
производства. Евфратский, как-то раз нагрянувший к нему по
случаю концерта, на который продавал билеты, был журналист с
именем -- вернее, с дюжиной псевдонимов: до тех пор Илья
Борисович водил знакомство только в немецкой индустриальной
среде, но уже теперь, посещая собрания, доклады, мелкие
спектакли, знал в лицо кое-кого из так называемой пишущей
братии, с Евфратским же очень подружился и ценил мнение его,
как стилиста, хотя стиль у Евфратского был известно какой:
злободневный. Илья Борисович часто звал его к себе, они пили
коньяк и говорили о литературе-- точнее, говорил хозяин, а
гость жадно копил впечатления, чтобы потом ими развлекать
приятелей. Правда, в литературе у Ильи Борисовича был вкус
несколько тяжеловатый. Пушкина он, конечно, признавал, но знал
его более по операм, вообще находил его "олимпически спокойным
и неспособным волновать". Из всей поэзии он наизусть помнил
только "Море" Вейнберга и одно стихотворение Скитальца, где
рифмуется "повешен" и "замешан". Любил ли Илья Борисович
подтрунить над декадентами? Да, любил, но ведь, с другой
стороны, он сам честно оговаривался, что в стихах мало смыслит.
Зато о русской прозе он рассуждал охотно, с жаром -- уважал
Лугового, ценил Короленко, находил, что Арцыбашев развращает
молодежь... О беллетристике поновее он говорил, разводя руками:
"Скучно пишут!", чем повергал Евфратского в какой-то тихий
экстаз.
-- Писатель должен быть с душой,-- твердил Илья
Борисович,-- участлив, отзывчив, справедлив. Я может быть
пустяк, ничтожество, но у меня есть свое кредо. Пускай хоть
одно мое писательское слово западет кому-нибудь в душу...-- И
Евфратский мутными глазами смотрел на него, предвкушая с
мучительной нежностью завтрашний мимический пересказ, утробный
гогот того, чревовещательный писк этого...
И вот настал день, когда черновик романа был окончен. На
предложение Евфратского пойти посидеть в кафе Илья Борисович
ответил с таинственной вескостью: -- Не могу. Я полирую слог.
Полировка состояла в том, что, ополчившись на слово
"молодая", попадавшееся слишком часто, он заменил его там и сям
словом "юная", которое произносил как будто в нем два "эн";
"юнная".
Через день, вечером, в кафе. Красный диванчик. Двое. По
виду скажешь: дельцы. Один-- солидный, осанистый, некурящий, с
выражением доброты и доверия на полном лице; другой -- тощий,
густобровый, с двумя брезгливыми складками, идущими от рысьих
ноздрей к опущенным углам рта, из которого косо торчит еще
незажженная папироса. Тихий голос первого:
-- Конец я написал одним порывом. Он умирает, да,
умирает...
Молчание. Красный диванчик мягок. За окном проплывает, как
рыба в аквариуме, насквозь освещенный трамвай.
Евфратский щелкнул зажигалкой, выпустил дмм из ноздрей и
сказал:
-- А почему бы вам, Илья Борисович, до выхода романа
отдельным изданием, не пропустить его через журнал?
-- Я же не имею протекций... Кто возьмет? Печатают все
одних и тех же.
-- Пустяки. У меня есть идейка, но ее еще надо хорошенько
обмозговать.
-- Я бы с радостью...-- мечтательно произнес Илья
Борисович.
Еще через несколько дней, в кабинете у Ильи Борисовича,
изложение идейки:
-- Пошлите вашу вещь,-- Евфратский прищурился и вполголоса
докончил: -- "Ариону".
-- "Ариону"? -- переспросил Илья Борисович, нервно
погладив рукопись.
-- Ничего страшного. Название журнала. Неужели не знаете?
Ай-я-яй! Первая книжка вышла весной, осенью выйдет вторая.
Нужно немножко следить за литературой, Илья Борисович. -- Как
же так -- просто послать?
-- Ну да, в Париж, редактору. Уж имя-то Галатова вы,
небось, знаете?
Илья Борисович виновато пожал толстым плечом. Евфратский,
морщась, объяснил: беллетрист, новые формы, мастерство, сложная
конструкция, русский Джойс... -- Джойс,-- смиренно повторил
Илья Борисович. -- Сперва дайте перестукать,-- сказал
Евфратский.-- И, пожалуйста, ознакомьтесь с журналом.
Он ознакомился. В магазине ему дали пухлую розовую книгу,
он ее купил, вслух заметив: -- Молодое начинание. Нужно,
знаете, поощрять. -- Прекратилось молодое начинание,-- сказал
хозяин магазина.-- Один номер всего и вышел.
-- Вы не в курсе,-- с улыбкой возразил Илья Борисович.-- Я
знаю достоверно, что следующий выйдет осенью.
Вернувшись домой, он бережно разрезал книжку. В ней он
нашел малопонятную вещь Галатова, два-три рассказа
смутно-знакомых авторов, какие-то туманные стихи и весьма
дельную статью о немецкой индустрии, подписанную "Тигрин".
"Никогда не возьмут,-- с тоской подумал Илья Борисович.-- Тут
своя компания".
Все же он вызвал по объявлению в газете некую госпожу
Любанскую (стенография и машинка) и стал с чувством ей
диктовать, волнуясь, повышая голос, и все смотрел, какое
впечатление производит на нее роман. Она порхала карандашом по
блокноту-- маленькая, черненькая, с экземой на лбу, а Илья
Борисович ходил кругами по кабинету, суживая круги, когда
приближалось эффектное место. К концу первой главы в комнате
стоял крик.
-- И вся прежняя жизнь показалась ему страшной ошибкой,--
возопил Илья Борисович -- и уже обыкновенным конторским голосом
сказал:-- Все это к завтрашнему Дню перепишите, четыре копии,
оставьте поля пошире, завтра приходите, как сегодня.
Ночью он придумывал, что напишет Галатову, когда будет
посылать роман: "...на строгий суд... сотрудничал там-то и
там-то..." А наутро (такова прелестная предупредительность
судьбы) Илья Борисович получил письмо: "Глубокоуважаемый Борис
Григорьевич! Я узнал от нашего общего знакомого о новом вашем
произведении. Редакции "Ариона" было бы интересно прочитать
его, так как хотелось бы поместить в очередной книжке
что-нибудь "свежее".
P. S. Как странно: я недавно вспоминал Ваши изящные
миниатюры в "Южном вестнике"...
"Просит. Помнит..." -- растерянно произнес Илья Борисович.
Затем он позвонил Евфратскому и, как-то боком отвалясь в
кресле, облокотясь о стол рукой, в которой держал трубку, а
другой делая широкий жест, и весь сияя, затянул:
-- Ну-у, голубчик, ну-у, голубчик,-- и вдруг увидел, что
блестящие предметы на столе дрожат, двоятся, плывут мокрым
миражем. Он перемигнул, и все стало по своим местам, и усталый
голос Евфратского томно отвечал: -- Что вы... между
коллегами... обыкновенная услуга... Поднимались все выше пять
ровных пачек. Долинин, еще ни разу не обладавший Ириной,
случайно узнал, что она увлечена другим, молодым художником...
Иногда Илья Борисович диктовал в конторском кабинете, и тогда
немки-машинистки, слыша отдаленный крик, дивились, кого это так
распекает добродушный их шеф. Долинин с ней поговорил по душам,
она ему сказала, что никогда не покинет его, потому что слишком
ценит его прекрасную одинокую душу, но, увы, телом принадлежит
другому, и Долинин молча поклонился. Наконец, настал день,
когда он сделал завещание в ее пользу, настал день, когда он
застрелился (из маузера), настал день, когда Илья Борисович,
блаженно улыбаясь, спросил Любанскую, принесшую последнюю
порцию переписанных страниц, сколько он ей должен, и попытался
ей переплатить.
Он с увлечением перечел "Уста к устам" и одну копию
передал Евфратскому для исправления (кое-какие изменения, там,
где в скорописи были пробелы, внесла уже переписчица).
Евфратский ограничился тем, что в одной из первых строк вставил
красным карандашом темпераментную запятую. Илья Борисович
аккуратно перевел эту запятую на экземпляр, предназначенный
"Ариону", подписал роман псевдонимом, выведенным из имени
покойной жены, закрепил страницы зажимчиками, приложил длинное
письмо, все это всунул в большой удобный конверт, взвесил, сам
пошел на почтамт и отправил роман заказным.
Квитанцию он положил в бумажник и приготовился к неделям
трепетного ожидания. Однако ответ Платова пришел с чудесной
скоростью,-- на пятый день: "Глубокоуважаемый Илья Григорьевич!
Редакция в полном восторге от Вами присланного материала. Редко
доводилось нам читать страницы, на которых был бы так явственен
отпечаток "человеческой души". -Ваш роман волнует своим лица не
общим выражением. В нем есть "горечь и нежность". Некоторые
описания, как, например, в самом начале описание театра,
соперничают с аналогичными образами в произведениях наших
классиков и, в известном смысле, одерживают верх. Я говорю это
с полным сознанием "ответственности" такого суждения. Ваш роман
был бы истинным украшением "Ариона".
Как только Илья Борисович немного успокоился, он вместо
того, чтобы ехать в контору, пошел в Тиргартен, сел на скамейку
и стал думать о жене, как она порадовалась бы вместе с ним.
Погодя он отправился к Евфратскому Евфратский лежал в постели и
курил. Они вместе исследовали каждую фразу письма. Когда дошли
до последней Илья Борисович кротко поднял глаза и спросил:
-- Почему, скажите, стоит "был бы", а не "будет", ведь я
же им даю с радостью,-- или это просто для изящества оборота?
-- Нет, тут, к сожалению, другое,-- ответил Евфратский--
Вероятно они из гордости скрывают. Но дело в том, что журналу
крышка-- да, это на днях выяснилось Публика, знаете, читает
всякое дерьмо, а "Арион" рассчитан на требовательного читателя.
Вот и получается...
-- Я уже это слышал,-- с тревогой сказал Илья Борисович --
но я думал, это клевета конкурентов или невежество Неужели
второго номера не будет? Это же ужасно.
-- Денег нет. Журнал бессеребреный, идеалистический--
такие, увы, погибают.
-- Но как же, как же! -- крикнул Илья Борисович, всплеснув
руками.-- Ведь они одобрили мою вещь, ведь они хотели бы ее
напечатать!.. -- Да не повезло,-- равнодушным голосом произнес
Евфратский.-- А скажите, Илья Борисович..-- и он заговорил о
другом. Ночью Илья Борисович плотно подумал, кое-что сам с
собой обсудил и. позвонив утром Евфратскому, поставил ему
некоторые вопросы финансового свойства. Евфратский отвечал
вяло, но черезвычайно точно. Илья Борисович подумал еще, и на
следующий день сделал Евфратскому
предложение для передачи "Ариону". Предложение было
принято, и Илья Борисович перевел в Париж некоторую сумму. В
ответ на это он получил письмо с выражением нашей живейшей
благодарности и с сообщением, что вторая книга выйдет через
месяц. Постскриптум заключал вежливую просьбу: "Позвольте нам
подписать роман не И. Анненский, как Вы предлагаете, а Илья
Анненский". "Вы совершенно правы,-- ответил Илья Борисович.-- Я
просто не знал, что уже есть литератор, пишущий под этим
именем. Радуюсь, что мой роман увидит у Вас свет. Будьте
добреньки, как только выйдет журнал, вышлите мне пять
экземпляров". (Он имел в виду старуху-родственницу и двух-трех
деловых знакомых. Сын по-русски не читал.)
Тут начался период в жизни Ильи Борисовича, который
острословы обозначили коротким термином "кстати". То в книжной
лавке, то на каком-нибудь собрании, то просто на улице,
подходил к вам с приветом ("A! Как живете?") малознакомый,
приятный и солидный на вид господин в роговых очках, заводил с
вами разговор о том и о сем, заметно переходил от того и сего к
литературе и вдруг говорил: "Кстати..."; при этом его рука
судорожно ныряла за пазуху и мгновенно извлекала письмо, "Вот,
кстати, что мне пишет Галатов -- знаете? Галатов, русский
Джойс". Вы берете письмо и читаете: "...редакция в полном
восторге... наших классиков... украшением..." "Спутал мое
отчество,-- говорит Илья Борисович с добродушным смешком.--
Знаете-- писатель... Рассеянный... А журнал выйдет в сентябре,
прочтете мою вещицу). И спрятав письмо, он прощается с вами и
озабоченно спешит дальше.
Литературные неудачники, мелкие журналисты, корреспонденты
каких-то бывших газет измывались над ним с диким
сладострастием. С таким гиком великовозрастное хулиганье мучит
кошку, с таким огоньком в глазах немолодой, несчастливый в
наслаждениях мужчина рассказывает гнусный анекдот. Глумились,
разумеется, за его спиной, но громко, развязно, совершенно не
опасаясь превосходной акустики в местах сплетен. Вероятно до
тетеревиного слуха Ильи Борисовича не доходило ничего. Он
расцвел, он ходил новой, беллетристической походкой, он стал
писать сыну по-русски с подстрочным немецким переводом
большинства слов. В конторе уже знали, что Илья Борисович не
только превосходный человек, но еще Schriftsteller (Писатель
(нем.)), и некоторые из знакомых коммерсантов поверяли
ему любовные свои тайны; "Вот вы опишите..." К нему, почуяв
некий теплый ветерок, стала шляться изо дня в день -- кто с
черного хода, кто с парадного -- разноцветная нищета. С ним был
почтителен не один известный в эмиграции человек. Да что
говорить -- Илья Борисович оказался и впрямь окруженным
уважением и славой. Не было такого званого вечера в
интеллигентном доме, где бы не упоминалось его имени,-- а как,
с какой искрой, не все ли равно? Важно не как, а что,-- говорит
истинная мудрость.
В конце месяца Илье Борисовичу пришлось по делу уехать, и
он пропустил появившееся в русских газетах объявление о скором
выходе "Ариона". Вернулся он в Берлин усталый, озабоченный,
поглощенный деловыми мыслями. На столе в прихожей лежал
большой, кубообразный пакет. Он, не снимая пальто, мгновенно
пакет вскрыл. Розовое, холодное, пухлое. И пурпурными буквами:
"Арион". Пять экземпляров.
Илья Борисович хотел распахнуть один из них, книга сладко
хрустнула, но не разжмурилась -- еще слепая, новорожденная. Он
попробовал опять,-- мелькнули какие-то чужие, чужие стишки. Он
перебросил тяжесть сложенных листов справа налево и попал на
страницу с оглавлением. Он проехался взглядом по именам и
названиям, но не нашел, не нашел... Книга попыталась закрыться,
он попридержал ее, дошел до конца перечня -- нету! Что же это
такое, Господи, что же это... Не может быть... Просто выпало из
оглавления,-- это бывает, это бывает... Он уже оказался в
кабинете и вот всадил белый нож в толстое слоистое тело книги.
На первом месте-- Галатов, потом-- стихи, потом два рассказа,
опять стихи, опять проза,-- а уже дальше какие-то обозрения,
какие-то статейки. Илья Борисович почувствовал вдруг утомление,
равнодушие ко всему. Ну, что ж... Может быть, слишком много
было матерьяла. Напечатают в следующем номере. Это уже
наверняка. Но опять ждать, ждать... Ну, что ж... Он машинально
выпускал из-под большого пальца нежные страницы. Хорошая
бумага. Что ж, я все-таки помог... Нельзя требовать, чтобы меня
вместо Галатова или... И тут... выпрыгнуло и закружилось, и
пошло, пошло, подбоченясь, родное, милое: "...юная, едва
оформившаяся грудь... еще рыдали скрипки... гардероб...
весенняя ночь их встретила лас..." и на обороте страницы
неизбежное, как продолжение рельсов после туннеля, "...ковым и
страстным дуновением..."-- Как же я сразу не догадался!--
воскликнул Илья Борисович.
Озаглавлено было "Пролог к роману". Подписано было "А.
Ильин"; и в скобках: "Продолжение следует". Маленький кусок,
три с половиной странички, но какой кусок... Увертюра. Изящно.
Ильин лучше Анненского, иначе все-таки могли бы спутать. Но
почему "Пролог к роману", а не просто "Уста к устам", глава 1?
Ах, это совершенно неважно.
Он перечел свои страницы трижды. Затем отложил книгу,
прошелся по кабинету, небрежно посвистывая, как будто ровно
ничего не случилось,-- ну да, лежит книга,-- книга как книга --
в чем дело? Затем он бросился к ней и перечел себя еще восемь
раз подряд. Затем он посмотрел в оглавление -- А. Ильин, стр.
205 -- нашел стр. 205, и, смакуя слова, перечел снова. Он еще
долго так играл.
Журнал сменил письмо. Илья Борисович всюду ходил с
"Арионом" под мышкой и при всякой встрече раскрывал его на
привыкшей к этому странице. В газетах появились рецензии. В
первой из них Ильин не был упомянут вовсе. Во второй написали:
"Пролог к роману" г. Ильина-- какое-то недоразумение". В
третьей было просто: "Еще помещены такой-то и А. Ильин". В
четвертой, наконец (милый, скромный журнальчик, выходивший
где-то в Польше), сказано было так: "Произведение Ильина
подкупает своей искренностью. Автор отображает зарождение любви
на фоне музыки. К несомненным достоинствам следует отнести
литературность изложения". Начался третий период, после периода
"кстати" и периода ношения книги: Илья Борисович извлекал из
бумажника рецензию.
Он был счастлив. Он выписал еще пять экземпляров. Он был
счастлив. Умалчивание объяснялось косностью, придирки --
недоброжелательством. Он был счастлив. Продолжение следует, И
вот, как-то в воскресенье, позвонил Евфратский:
-- Угадайте,-- сказал он,-- кто хочет с вами говорить?
Галатов! Да, он приехал на пару дней.
Зазвучал незнакомый, играющий, напористый, сладкоодуряющий
голос. Условились.
-- Завтра в пять часов у меня. Жалко, что не сегодня. --
Не могу,-- отвечал играющий голос.-- Меня тащат на "Черную
Пантеру". Я кстати давно не видался с Евгенией Дмитриевной...
Актриса, приехавшая из Риги в русский Берлин на гастроль.
Начало в половине девятого. Илья Борисович посреди ужина вдруг
посмотрел на часы, хитро улыбнулся и поехал в театр. Театр был
плохонький -- не театр даже, а зал, предназначенный скорее для
лекций, нежели для представлений. Спектакль еще не начинался, в
холодном вестибюле потрескивал русский разговор. Илья Борисович
сдал старухе в черном трость, котелок, пальто, заплатил,
опустил жетон в жилетный карманчик и, медленно потирая руки,
огляделся. Рядом стояла группа из трех людей: молодой человек,
про которого Илья Борисович только и знал, что он пишет о
кинематографе, жена молодого человека, угловатая, с лорнетом, и
незнакомый господин, в пижонистом пиджаке, бледный, с черной
бородкой, красивыми бараньими глазами и золотой цепочкой на
волосатой кисти.
-- Но почему, почему,-- живо говорила дама,-- почему вы
это поместили? Вить...
-- Ну что вы к бедняге пристали?-- радужным баритоном
отвечал господин.-- Бездарно, допустим. Но, очевидно, были
причины...
Он добавил что-то вполголоса, и дама, звякнув лорнетом,
воскликнула:
-- Извините, по-моему, если вы печатаете только потому,
что он дает деньги...
-- Тише, тише,-- сказал господин.-- Не разглашайте наших
тайн.
Тут Илья Борисович встретился глазами с молодым человеком,
мужем угловатой дамы, и тот как бы замер, а потом, вздрогнув,
застонал и начал как-то напирать на жену, которая, однако,
продолжала:
-- Дело не в этом несчастном Ильине, а в принципах. --
Иногда приходится ими жертвовать,-- сдержанно отвечал баритон.
Но Илья Борисович уже не слышал и видел сквозь туман и,
совершенно потерявшись, совершенно еще не сознавая ужаса
происшедшего, а только стремясь инстинктивно поскорее отойти от
чего-то стыдного, гнусного, нестерпимого, подвинулся было к
смутному столику, где смутно продавались билеты, но вдруг
судорожно повернул вспять, толкнул при этом спешившего к нему
Евфратского и, очутившись опять у гардероба, протянул свой
жетон. Старуха в черном,-- 79, вон там... Он страшно
заторопился, он уже размахнулся, чтобы влезть в рукав пальто,
но тут подскочил Евфратский и с ним тот, тот...
-- Вот и наш редактор,-- сказал Евфратский, и Галатов,
выкатив глаза и пытаясь не дать Илье Борисовичу опомниться,
хватал его за рукав, помогая ему, и быстро говорил:
-- Очень рад познакомиться, очень рад познакомиться,
позвольте помочь.
-- Ах, Боже мой, оставьте,-- сказал Илья Борисович, борясь
с пальто, с Галатовым,-- оставьте меня-. Это гадость. Я не
могу. Это гадость.
-- Явное недоразумение,-- молниеносно вставил Галатов.
-- Оставьте, пожалуйста,-- крикнул Илья Борисович и,
вырвавшись из его рук, сгреб с прилавка котелок и, все еще
надевая пальто, вышел.
-- Что это, что это, ах, что это,-- шептал он, шагая по
тротуару, но вдруг растопырил руки: забыл трость.
Он машинально пошел дальше, а потом тихонько споткнулся и
стал, точно кончился завод.
-- Зайду за ней, когда они там начнут. Надо подождать...
Мимо проезжали автомобили, звонил трамвай, ночь была
ясная, сухая, нарядная. Он медленно двинулся назад, к театру.
Он думал о том, что стар, одинок, что у него очень мало
радостей и что старики должны за радости платить. Он думал о
том, что может быть еще нынче, а завтра наверное, Галатов будет
объяснять, увещевать, оправдываться. Он знал, что надо все
простить, иначе продолжения не будет. И еще он думал о том, что
его полностью оценят, когда он умрет, и вспоминал, собирал в
кучку крупицы похвал, слышанных им за последнее время, и тихо
ходил взад и вперед по тротуару, и погодя вернулся за тростью.
Берлин, 1929 г.
Владимир Набоков. Рождественский рассказ
Наступило молчанье. Антон Голый, безжалостно освещенный
лампой, молодой, толстолицый, в косоворотке под черным
пиджаком, напряженно потупясь, стал собирать листы рукописи,
которые он во время чтения откладывал, как попало. Его пестун,
критик из "Красной Яви", смотрел в пол, хлопая себя по карманам
в поисках спичек. Писатель Новодворцев молчал тоже, но его
молчание было другое,-- маститое. В крупном пенснэ, чрезвычайно
лобастый, с двумя полосками редких темных волос, натянутых
поперек лысины, и с сединой на подстриженных висках, он сидел
прикрыв глаза, словно продолжал слушать, скрестив толстые ноги,
защемив руку между коленом одной ноги и подколенной косточкой
другой. Уже не в первый раз к нему приводили вот таких угрюмых
истовых сочинителей из крестьян. И уже не в первый раз ему
брезжил в их неопытных повестях отсвет -- до сих пор критикой
не отмеченный -- его собственного двадцатипятилетнего
творчества; ибо в рассказе Голого неловко повторялась его же
тема, тема его повести "Грань", написанной с волнением и
надеждой, напечатанной в прошлом году и ничего не прибавившей к
его прочной, но тусклой славе.
Критик закурил. Голый, не поднимая глаз, совал рукопись в
портфель,-- но хозяин продолжал молчать,-- не потому, что не
знал, как оценить рассказ, а потому, что робко и тоскливо ждал,
что критик, быть может, скажет те слова, которые ему,
Новодворцеву, неудобно сказать: тема, мол, взята
новодворцевская, Новодворцевым внушен этот образ молчаливого,
бескорыстно преданного своему делу рабочего, который не
образованьем, а какой-то нутряной, спокойной мощью одерживает
психологическую победу над злобным интеллигентом. Но критик,
сгорбившись на краю кожаного дивана, как большая печальная
птица,-- безнадежно молчал.
Тогда Новодворцев, поняв, что и нынче желанных слов не
услышит, и стараясь сосредоточить мысль на том, что все-таки к
нему, а не к Неверову привели начинающего писателя на суд,
переменил положение ног, подсунул другую руку и, деловито
сказав "так-с", глядя на жилу, вздувшуюся у Го-лого на лбу,
стал тихо и гладко говорить. Он говорил, что рассказ крепко
сделан, что чувствуется сила коллектива в том месте, где мужики
на свои деньги начинают строить школу, что в описании любви
Петра к Анюте есть какие-то промахи слога, но слышится зов
весны, зов здоровой похоти-- и все время, пока он говорил, ему
почему-то вспоминалось, как недавно он послал тому же критику
письмо, в котором напоминал, что в январе исполняется двадцать
пять лет его писательской деятельности, но что он убедительно
просит никаких чествований не устраивать, ввиду того, что еще
продолжаются для Союза годы интенсивной работы... "А вот
интеллигент у вас не удался,-- говорил он.-- Не чувствуется
настоящей обреченности..." Но критик молчал. Это был костлявый,
расхлябанный, рыжий человек, страдающий, по слухам, чахоткой,
но на са-мом деле, вероятно, здоровый как бык. Он ответил,
письмом же, что одобряет такое решение, и на этом дело и
кончилось. Должно быть, в виде тайной компенсации привел
Голого... И Новодворцеву стало вдруг так грустно,-- не обидно,
а просто грустно,-- что он осекся и начал платком протирать
стекла, и глаза у него оказались совсем добрыми. Критик встал.
"Куда же вы, еще рано..." -- сказал Новодворцев, но встал тоже.
Антон Голый кашлянул и прижал портфель к боку.
"Писатель из него выйдет, это так",-- равнодушно сказал
критик, блуждая по комнате и тыкая в воздухе потухшей
папиросой. Напевая вполголоса, сквозь зубы, с зыкающим звуком,
он повис над письменным столом, затем постоял у этажерки, где
добротный "Капитал" жил между потрепанным Леонидом Андреевым и
безымянной книгой без корешка; наконец, все той же склоняющейся
походкой подошел к окну, отодвинул синюю штору.
"Заходите, заходите,-- говорил Новодворцев Антону Голому,
который отрывисто кланялся и потом браво расправлял плечи.--
Вот напишите еще что-нибудь-- принесите". "Масса снегу
навалило,-- сказал критик, отпустив штору.-- Сегодня, кстати,
сочельник".
Он стал вяло искать пальто и шапку. "Во время оно, в сей
день, ваша братия строчила рождественские фельетончики..."
"Со мной не случалось",-- сказал Новодворцев. Критик
усмехнулся. "Напрасно. Вот бы написал рождественский рассказ.
По-новому".
Антон Голый кашлянул в кулак. "А у нас",-- начал он
хриплым басом и опять прочистил горло.
"Я серьезно говорю,-- продолжал критик, влезая в пальто.--
Можно очень ловко построить. Спасибо... Уже".
"А у нас,-- сказал Антон Голый,-- был такой случай.
Учитель, Вздумал на праздниках ребятам елку. Устроить. Нацепил
сверху. Красную звезду".
"Нет, это не совсем годится,-- сказал критик.-- В
рассказике это выйдет грубовато. Можно острее поставить. Борьба
двух миров. Все это на фоне снега".
"Вообще с символами нужно осторожнее обращаться,-- хмуро
сказал Новодворцев.-- Вот у меня есть сосед -- препорядочный
человек. А все-таки так выражается: "Голгофа пролетариата"..."
Когда гости ушли, он сел к письменному столу, подпер ухо
толстой белой рукой. Около чернильницы стояло нечто вроде
квадратного стакана с тремя вставками, воткнутыми в синюю
стеклянную икру. Этой вещи было лет десять, пятнадцать,-- она
прошла через все бури, миры вокруг нее растряхивались,-- но ни
одна стеклянная дробинка не потерялась. Он выбрал перо,
придвинул лист бумаги, подложил еще несколько листов, чтобы
было пухлее писать...
"Но о чем?"-- громко сказал Новодворцев и ляжкой отодвинул
стул, зашагал по комнате. В левом ухе нестерпимо звенело.
"А ведь этот скот нарочно сказал",-- подумал он, и, словно
проделывая в свой черед недавний путь критика по комнате, пошел
к окну.
"Советует... Издевательский тон... Вероятно, думает, что
оригинальности у меня больше нет... Вот закачу в самом деле
рождественский рассказ... Потом будет сам вспоминать, печатно:
захожу я к нему однажды и так, между прочим, говорю:
"Изобразили бы вы, Дмитрий Дмитриевич, борьбу старого и нового
на фоне рождественского, в кавычках, снега. Продолжали бы до
конца ту линию, которую вы так замечательно провели в
"Грани",-- помните сон Туманова? Вот эту линию... Ив эту ночь
родилось то произведение, которое...".
Окно выходило во двор. Луны не было видно... нет, впрочем,
вон там сияние из-за темной трубы. Во дворе были сложены дрова,
покрытые светящимся ковром снега. В одном окне горел зеленый
колпак лампы, кто-то работал у стола; как бисер, блестели
счеты. С краю крыши вдруг упали, совершенно беззвучно,
несколько снежных комьев. И опять -- оцепенение.
Он почувствовал ту щекочущую пустоту, которая всегда у
него сопровождала желание писать. В этой пустоте что-то
принимало образ, росло. Рождество, новое, особое. Этот старый
снег и новый конфликт...
За стеной он услышал осторожный стук шагов. Это вернулся к
себе сосед, скромный, вежливый,-- коммунист до мозга костей. С
чувством беспредельного упоения, сладкого ожидания, Новодворцев
снова присел к столу. Настроение, краски зреющего произведения
уже были. Оставалось только создать остов -- тему. Елка -- вот
с чего следовало начать. Он подумал о том, что, вероятно, в
некоторых домах бывшие люди, запуганные, злобные, обреченные
(он их представил себе так ясно...) украшают бумажками тайно
срубленную в лесу елку. Этой мишуры теперь негде купить, елок
не сваливают больше под тенью Исакия...
Мягкий, словно в суконце обернутый стук. Дверь открылась
на вершок. Деликатно, не просовывая головы, сосед сказал:
"Попрошу у вас перышко. Лучше тупое, если есть..."
Новодворцев дал.
"Бладасте",-- сказал соседи бесшумно затворил дверь. Этот
незначительный перерыв как-то ослабил образ, который уже
созревал. Он вспомнил, что в "Грани" Туманов жалеет о пышности
прежних праздников. Плохо, если получится только повторение.
Некстати пронеслось и другое воспоминание. Недавно, на одном
вечере, какая-то дамочка сказала своему мужу: "Ты во многом
очень похож на Туманова". Несколько дней он был очень счастлив.
А потом с этой дамочкой познакомился, и оказалось, что Туманов
-- жених ее сестры. И это был не первый обман. Критик один
сказал ему, что напишет статью о "тумановщине". Что-то было
бесконечно лестное в этом слове, начинающемся с маленькой
буквы. Но критик уехал на Кавказ изучать грузинских поэтов. А
все же бывало и приятное. Такой перечень, например: Горький,
Новодворцев, Чириков...
В автобиографии, приложенной к полному собранию сочинений
(шесть томов, с портретом), он описал, с каким трудом он, сын
простых родителей, пробился в люди. На самом деле юность у него
была счастливая. Хорошая такая бодрость, вера, успехи. Двадцать
пять лет тому назад в толстом журнале появилась его первая
повесть. Его любил Короленко. Он бывал арестован. Из-за него
закрыли одну газету. Теперь его гражданские надежды сбылись.
Среди молодых, среди новых он чувствовал себя легко, вольно.
Новая жизнь была душе его впрок и впору. Шесть томов. Его имя
известно. Но тусклая слава, тусклая...
Он скользнул обратно к образу елки -- и вдруг, ни с того
ни с сего вспомнил гостиную в одном купеческом доме, большую
книгу статей и стихов с золотым обрезом (в пользу голодающих),
как-то связанную с этим домом, и елку в гостиной, и женщину,
которую он тогда любил, и то, как все огни елки хрустальным
дрожанием отражались в ее широко раскрытых глазах, когда она с
высокой ветки срывала мандарин. Это было лет двадцать, а то и
больше назад,-- но как мелочи запоминаются.
С досадой отвернулся он от этого воспоминания, и опять,
как всегда, вообразил убогие елки, которые, верно, сейчас
украшают... Из этого не сделаешь рассказа, но, впрочем, можно
обострить... Эмигранты плачут вокруг елки, напялили мундиры,
пахнущие нафталином, смотрят на елку и плачут. Где-нибудь в
Париже. Старый генерал вспоминает, как бил по зубам, и вырезает
ангела из золотого картона... Он подумал о генерале, которого
действительно знал, который действительно был теперь
заграницей,-- и никак не мог представить его себе плачущим,
коленопреклоненным перед елкой...
"Но я на верном пути",-- вслух произнес Новодворцев,
нетерпеливо преследуя какую-то ускользающую мысль. И что-то
новое, неожиданное стало грезиться ему. Европейский город,
сытые люди в шубах. Озаренная витрина. За стеклом огромная
елка, обложенная по низу окороками; и на ветках дорогие фрукты.
Символ довольствия. А перед витриной, на ледяном тротуаре...
И, с торжественным волнением, чувствуя, что он нашел
нужное, единственное,-- что напишет нечто изумительное,
изобразит, как никто, столкновение двух классов, двух миров, он
принялся писать. Он писал о дородной елке в бесстыдно
освещенной витрине и о голодном рабочем, жертве локаута,
который на елку смотрел суровым и тяжелым взглядом.
"Наглая елка", писал Новодворцев, "переливалась всеми
огнями радуги".
+++++
Впервые рассказ был опубликован в газете "Руль" (Берлин)
25 декабря
1928 г.
Владимир Набоков. Весна в Фиальте
Весна в Фиальте облачна и скучна. Все мокро: пегие стволы
платанов, можжевельник, ограды, гравий. Далеко, в бледном
просвете, в неровной раме синеватых домов, с трудом поднявшихся
с колен и ощупью ищущих опоры (кладбищенский кипарис тянется за
ними), расплывчато очерченная гора св. Георгия менее чем
когда-либо похожа на цветные снимки с нее, которые тут же
туриста ожидают (с тысяча девятьсот десятого года, примерно,
судя по шляпам дам и молодости извозчиков), теснясь в застывшей
карусели своей стойки между оскалом камня в аметистовых
кристаллах и морским рококо раковин. Ветра нет, воздух тепл,
отдает гарью. Море, опоенное и опресненное дождем, тускло
оливково; никак не могут вспениться неповоротливые волны.
Именно в один из таких дней раскрываюсь, как глаз, посреди
города на крутой улице, сразу вбирая все: и прилавок с
открытками, и витрину с распятиями, и объявление заезжего
цирка, с углом, слизанным со стены, и совсем еще желтую
апельсинную корку на старой, сизой панели, сохранившей там и
сям, как сквозь сон, старинные следы мозаики. Я этот городок
люблю; потому ли, что во впадине его названия мне слышится
сахаристо-сырой запах мелкого, темного, самого мятого из
цветов, и не в тон, хотя внятное, звучание Ялты; потому ли, что
его сонная весна особенно умащивает душу, не знаю; но как я был
рад очнуться в нем, и вот шлепать вверх, навстречу ручьям, без
шапки, с мокрой головой, в макинтоше, надетом прямо на рубашку!
Я приехал ночным экспрессом, в каком-то своем, паровозном,
азарте норовившем набрать с грохотом как можно больше туннелей;
приехал невзначай, на день, на два, воспользовавшись передышкой
посреди делового путешествия. Дома я оставил жену, детей:
всегда присутствующую на ясном севере моего естества, всегда
плывущую рядом со мной, даже сквозь меня, а все-таки вне меня,
систему счастья.
Со ступеньки встал и пошел, с выпученным серым, пупастым
животом, мужского пола младенец, ковыляя на калачиках и
стараясь нести зараз три апельсина, неизменно один роняя, пока
сам не упал, и тогда мгновенно у него все отняла тремя руками
девочка с тяжелым ожерельем вокруг смуглой шеи и в длинной, как
у цыганки, юбке. Далее, на мокрой террасе кофейни официант
вытирал столики; с ним беседовал, опершись с моей стороны на
перила, безнадежно усатый продавец сложных, с лунным отливом,
сластей в безнадежно полной корзине. Моросить не то перестало,
не то Фиальта привыкла, и уже сама не знала, чем дышит, влажным
ли воздухом или теплым дождем. На ходу набивая из резинового
кисета трубку, прочного вывозного сорта англичанин в клетчатых
шароварах появился из-под арки и вошел в аптеку, где за стеклом
давно изнемогали от жажды большие бледные губки в синей вазе.
Боже мой, какое я ощущал растекающееся по всем жилам
наслаждение, как все во мне благодарно отзывалось на шорохи,
запахи этого серого дня, насыщенного весной, но в себе еще ее
не чующего! Голова у меня была прозрачна после бессонной ночи;
я все понимал: свист дрозда в миндальном саду за часовней, и
мирную тесноту этих жилых развалин вместо домов, и далекое за
вуалью воздуха, дух переводящее море, и ревнивый блеск
взъерошенных бутылочных осколков по верху стены (за ней
штукатурная гордость местного богатея), и объявление цирка, на
эту стену наклеенное; пернатый индеец, на всем скаку выбросив
лассо, окрутил невозможную зебру, а на тумбах, испещренных
звездами, сидят одураченные слоны.
Тот же англичанин теперь обогнал меня. Мельком, заодно со
всем прочим, впитывая и его, я заметил, как, в сторону
скользнув большим аквамариновым глазом . с воспаленным лузгом,
он самым кончиком языка молниеносно облизнулся. Я машинально
посмотрел туда же и увидел Нину.
Всякий раз, когда мы встречались с ней, за все время
нашего пятнадцатилетнего... назвать в точности не берусь:
приятельства? романа?.. она как бы не сразу узнавала меня; и
ныне тоже она на мгновение осталась стоять, полуобернувшись,
натянув тень на шее, обвязанной лимонно-желтым шарфом, в
исполненной любопытства, приветливой неуверенности... и вот уже
вскрикнула, подняв руки, играя всеми десятью пальцами в
воздухе, и посреди улицы, с откровенной пылкостью давней дружбы
(с той же лаской, с какой быстро меня крестила, когда мы
расставались), всем ртом трижды поцеловала меня и зашагала
рядом со мной, вися на мне, прилаживая путем прыжка и глиссады
к моему шагу свой, в узкой рыжей юбке с разрезом вдоль голени.
-- Фердинандушка здесь, как же,-- ответила она и тотчас в
свою очередь вежливенько и весело осведомилась о моей жене.
-- Шатается где-то с Сегюром,-- продолжала она о муже,-- а
мне нужно кое-что купить, мы сейчас уезжаем. Погоди, куда это
ты меня ведешь, Васенька?
Собственно говоря, назад в прошлое, что я всякий раз делал
при встрече с ней, будто повторяя все накопление действия с
начала вплоть до последнего добавления, как в русской сказке
подбирается уже сказанное при новом толчке вперед. Теперь мы
свиделись в туманной и теплой Фиальте, и я не мог бы с большим
изяществом праздновать это свидание (перечнем, с виньетками от
руки крашенными, всех прежних заслуг судьбы), знай я даже, что
оно последнее; последнее, говорю; ибо я не в состоянии
представить себе никакую потустороннюю организацию, которая
согласилась бы устроить мне новую встречу с нею за гробом.
Я познакомился с Ниной очень уже давно, в тысяча девятьсот
семнадцатом, должно быть, судя по тем местам, где время
износилось. Было это в какой-то именинный вечер в гостях у моей
тетки, в ее Лужском имении, чистой деревенской зимой (как помню
первый знак приближения к нему: красный амбар посреди белого
поля), Я только что кончил лицей; Нина уже обручилась:
ровесница века, она, несмотря на малый рост и худобу, а может
быть благодаря им, была на вид значительно старше своих лет,
точно так же, как в тридцать два казалась намного моложе. Ее
тогдашний жених, боевой офицер из аккуратных, красавец собой,
тяжеловатый и положительный, взвешивавший всякое слово на
всегда вычищенных и выверенных весах, говоривший ровным
ласковым баритоном, делавшимся еще более ровным и ласковым,
когда он обращался к ней; словом, один из тех людей, все мнение
о которых исчерпывается ссылкой на их совершенную порядочность
(прекрасный товарищ, идеал секунданта), и которые, если уже
влюбляются, то не просто любят, а боготворят, успешно теперь
работает инженером в какой-то очень далекой тропической стране,
куда за ним она не последовала.
Зажигаются окна и ложатся, с крестом на спине, ничком на
темный, толстый снег: ложится меж них и веерный просвет над
парадной дверью. Не помню, почему мы все повысыпали из звонкой
с колоннами залы в эту неподвижную темноту, населенную лишь
елками, распухшими вдвое от снежного дородства: сторожа ли
позвали поглядеть на многообещающее зарево далекого пожара,
любовались ли мы на ледяного коня, изваянного около пруда
швейцарцем моих двоюродных братьев; но воспоминание только
тогда приходит в действие, когда мы уже возвращаемся в
освещенный дом, ступая гуськом по узкой тропе среди сумрачных
сугробов с тем скрип-скрип-скрипом, который, бывало, служил
единственной темой зимней неразговорчивой ночи. Я шел в хвосте;
передо мной в трех скользких шагах шло маленькое склоненное
очертание; елки молча торговали своими голубоватыми пирогами;
оступившись, я уронил и не сразу мог нащупать фонарь с мертвой
батареей, который мне кто-то всучил, и тотчас привлеченная моим
чертыханием, с торопящимся, оживленно тихим, смешное
предвкушающим смехом, Нина проворно повернулась ко мне. Я зову
ее Нина, но тогда едва ли я знал ее имя, едва ли мы с нею
успели что-либо, о чем-либо... "Кто это?"-- спросила она
любознательно, а я уже целовал ее в шею, гладкую и совсем
огненную за шиворотом, накаленную лисьим мехом, навязчиво мне
мешавшим, пока она не обратила ко мне и к моим губам не
приладила, с честной простотой, ей одной присущей, своих
отзывчивых, исполнительных губ.
Но взрывом веселья мгновенно разлучая нас, в сумраке
началась снежная свалка, и кто-то, спасаясь, падая, хрустя,
хохоча с запышкой, влез на сугроб, побежал, охнул сугроб,
произвел ампутацию валенка, И потом до самого разъезда так мы
друг с дружкой ни о чем и не потолковали, не сговаривались
насчет тех будущих, вдаль уже тронувшихся, пятнадцати дорожных
лет, нагруженных частями наших несобранных встреч, и следя за
ней в лабиринте жестов и теней жестов, из которых состоял вечер
(его общий узор могу ныне восстановить только по другим,
подобным ему, вечерам, но без Нины), я был, помнится, поражен
не столько ее невниманием ко мне, сколько чистосердечнейшей
естественностью этого невнимания, ибо я еще тогда не знал, что,
скажи я два слова, оно сменилось бы тотчас чудной окраской
чувств, веселым, добрым, по возможности деятельным участием,
точно женская любовь была родниковой водой, содержащей целебные
соли, которой она из своего ковшика охотно поила всякого,
только напомни.
-- Последний раз мы виделись, кажется, в Париже,-- заметил
я, чтобы вызвать одно из знакомых мне выражений на ее маленьком
скуластом лице с темно-малиновыми губами: и действительно: она
так усмехнулась, что будто я плоско пошутил или, подробнее, как
будто все эти города, где нам рок назначал свидания, на которые
сам не являлся, все эти платформы, и лестницы, и чуть-чуть
бутафорские переулки, были декорациями, оставшимися от каких-то
других доигранных жизней и столь мало относившимися к игре
нашей судьбы, что упоминать о них было почти безвкусно.
Я сопроводил ее в случайную лавку под аркадами; там, в
бисерной полутьме, она долго возилась, перебирая какие-то
красные кожаные кошельки, набитые нежной бумагой, смотря на
подвески с ценой, словно желая узнать их возраст; затем
потребовала непременно такого же, но коричневого, и когда,
после десятиминутного шелеста, именно такой чудом отыскался,
она было взяла из моих рук монеты, но вовремя опомнилась, и мы
вышли, ничего не купив.
Улица была все такая же влажная, неоживленная; чадом,
волнующим татарскую мою память, несло из голых окон бледных
домов; небольшая компания комаров занималась штопанием воздуха
над мимозой, которая цвела, спустя рукава до самой земли; двое
рабочих в широких шляпах закусывали сыром с чесноком,
прислонившись к афишной доске, на которую были наклеены гусар,
укротитель в усах и оранжевый тигр на белой подкладке, причем в
стремлении сделать его как можно свирепее художник зашел так
далеко, что вернулся с другой стороны, придав его морде кое-что
человеческое.
-- Au fond (В сущности (франц.)), я хотела
гребенку,-- сказала Нина с поздним сожалением.
Как мне была знакома ее зыбкость, нерешительность,
спохватки, легкая дорожная суета! Она всегда или только что
приехала или сейчас уезжала. Если бы мне надо было предъявить
на конкурс земного бытия образец ее позы, я бы, пожалуй,
поставил ее у прилавка в путевой конторе, ноги свиты, одна бьет
носком линолеум, локти и сумка на прилавке, за которым
служащий, взяв из-за уха карандаш, paзду^лывaeт вместе с ней
над планом спального вагона.
В первый раз за границей я встретил ее в Берлине, у
знакомых. Я собирался жениться; она только что разошлась с
женихом. Я вошел, увидел ее издали к машинально, но
безошибочно, определил, оглянув других мужчин в комнате, кто из
них больше знает о ней, чем знал я. Она сидела с ногами в углу
дивана, сложив свое небольшое, удобное тело в виде зета; у
каблучка стояла на диване пепельница; и всмотревшись в меня, и
вслушавшись в мое имя, она отняла от губ длинный, как стебель,
мундштук и протяжно, радостно воскликнула: "Нет!" (в значении
"глазам не верю"), и сразу всем показалось, ей первой, что мы в
давних приятельских отношениях: поцелуя она не помнила вовсе,
но зато (через него все-таки) у нее осталось общее впечатление
чего-то задушевного, воспоминание какой-то дружбы, в
действительности никогда между нами не существовавшей. Таким
образом весь склад наших отношений был первоначально основан на
небывшем, на мнимом благе, если, однако, не считать за прямое
добро ее беспечного, тороватого, дружеского любострастия.
Встреча была совершенно ничтожна в смысле сказанных слов, но
уже никакие преграды не разделяли нас, и, оказавшись с ней
рядом за чайным столом, я бессовестно испытывал степень ее
тайного терпения.
Потом она пропадает опять, а спустя год я с женой провожал
брата в Вену, и когда поезд, поднимая рамы и отворачиваясь,
ушел, и мы направились к выходу по другой стороне дебаркадера,
неожиданно около вагона парижского экспресса я увидел Нину,
окунувшую лицо в розы, посреди группы людей, мне раздражительно
незнакомых, кольцом стоявших и смотревших на нес, как зеваки
смотрят на уличное препирательство, найденыша или раненого, то
есть явно провожавших ее. Она махнула мне цветами, я познакомил
ее с Еленой Константиновной, и на этом ускорявшем жизнь
вокзальном ветерке было достаточно обмена нескольких слов для
того, чтобы две женщины, между собой во всем различные, уже со
следующей встречи друг дружку называли по именам, так свободно
уменьшая их, точно они у них порхали на устах с детства.
Тогда-то, в синей тени вагона, был впервые упомянут Фердинанд:
я узнал, что она выходит за него замуж. Пора было садиться, она
быстро, но набожно всех перецеловала, влезла в тамбур, исчезла,
а затем сквозь стекло я видел, как она располагалась в купе,
вдруг забыв о нас, перейдя в другой мир, и было так, словно все
мы, державшие руки в карманах, подглядывали ничего не
подозревавшую жизнь за окном, покуда она не очнулась опять, по
стеклу барабаня, затем вскидывая глаза, вешая картину, но
ничего не получалось; кто-то помог ей, и она высунулась,
страшно довольная; один из нас, уже вынужденный шагать, передал
ей журнал и Таухниц (по-английски она читала только в поезде),
все ускользало прочь с безупречной гладкостью, и я держал
скомканный до неузнаваемости перронный билет, а в голове
назойливо звенел, Бог весть почему выплывший из музыкального
ящика памяти, другого века романс (связанный, говорили, с
какой-то парижской драмой любви), который певала дальняя моя
родственница, старая дева, безобразная, с желтым, как церковный
воск, лицом, но одержимая таким могучим, упоительно-полным
голосом, что он как огненное облако поглощал ее всю, как только
она начинала:
On dit que tu te
maries,
Tu sais que j'en
vais mourir,--
(Говорят что ты женишься,
Ты знаешь, что это меня убьет
(франц.))
и этот мотив, мучительная обида и музыкой вызванный союз
между венцом и кончиной, н самый голос певицы, сопроводивший
воспоминание, как собственник напева, несколько часов подряд не
давали мне покоя, да и потом еще возникали с растущими
перерывами, как последние, все реже и все рассеяннее
приплескивающие, плоские, мелкие волны или как слепые
содрогания слабеющего била, после того как звонарь уже сидит
снова в кругу своей веселой семьи. А еще через год или два был
я по делу в Париже, и у поворота лестницы в гостинице, где я
ловил нужного мне актера, мы опять без сговору столкнулись с
ней: собираясь вниз, держала ключ в руке, "Фердинанд фехтовать
уехал",-- сказала она непринужденно, и посмотрев на нижнюю
часть моего лица, и про себя что-то быстро обдумав (любовная
сообразительность была у нее бесподобна), повернулась и меня
повела, виляя на тонких лодыжках, по голубому бобрику, и на
стуле у двери ее номера стоял вынесенный поднос с остатками
первого завтрака, следами меда на ноже и множеством крошек на
сером фарфоре посуды, но комната была уже убрана, и от нашего
сквозняка всосался и застрял волан белыми далиями вышитой кисеи
промеж оживших половинок дверного окна, выходившего на узенький
чугунный балкон, и лишь тогда, когда мы заперлись, они с
блаженным выдохом отпустили складку занавески; а немного позже
я шагнул на этот балкончик, и пахнуло с утренней пустой и
пасмурной улицы сиреневатой сизостью, бензином, осенним
кленовым листом: да, все случилось так просто, те несколько
восклицаний и смешков, которые были нами произведены, так не
соответствовали романтической терминологии, что уже негде было
разложить парчовое слово: измена; и так как я еще не умел
чувствовать ту болезненную жалость, которая отравляла мои
встречи с Ниной, я был, вероятно, совершенно весел (уж она-то
наверное была весела), когда мы оттуда поехали в какое-то бюро
разыскивать какой-то ею утерянный чемодан, а потом отправились
в кафе, где был со своей тогдашней свитой ее муж,
Не называю фамилии, а из приличия даже меняю имя этого
венгерца, пишущего по-французски, этого известного еще
писателя... мне не хотелось бы распространяться о нем, но он
выпирает из-под моего пера. Теперь слава его потускнела, и это
меня радует: значит, не я один противился его демонскому
обаянию; не я один испытывал офиологический холодок, когда брал
в руки очередную его книгу. Молва о таких, как он, носится
резво, но вскоре тяжелеет, охлаждаясь до полузабвения, а уж
история только и сохранит, что эпитафию да анекдот.
Насмешливый, высокомерный, всегда с цианистым каламбуром
наготове, со странным выжидательным выражением египетских глаз,
этот мнимый весельчак действовал неотразимо на мелких
млекопитающих. В совершенстве изучив природу вымысла, он
особенно кичился званием сочинителя, которое ставил выше звания
писателя: я же никогда не понимал, как это можно книги
выдумывать, что проку в выдумке; и, не убоясь его издевательски
любезного взгляда, я ему признался однажды, что будь я
литератором, лишь сердцу своему позволял бы иметь воображение,
да еще, пожалуй, допускал бы память, эту длинную вечернюю тень
истины, но рассудка ни за что не возил бы по маскарадам.
О ту пору, когда я встретился с ним, его книги мне были
известны; поверхностный восторг, который я себе сперва
разрешал, читая его, уже сменялся легким отвращением, В начале
его поприща еще можно было сквозь расписные окна его
поразительной прозы различить какой-то сад, какое-то
сонно-знакомое расположение деревьев... но с каждым годом
роспись становилась все гуще, розовость и лиловизна все
грознее; и теперь уже ничего не видно через это страшное
драгоценное стекло, и кажется, что если разбить его, то одна
лишь ударит в душу черная и совершенно пустая ночь. Но как он
опасен был в своем расцвете, каким ядом прыскал, каким бичом
хлестал, если его задевали! После вихря своего прохождения он
вставлял за собой голую гладь, где ровнехонько лежал бурелом,
да вился еще прах, да вчерашний рецензент, воя от боли, волчком
вертелся во прахе. Гремел тогда по Парижу его "Passage а
niveau", он был очень, как говорится, окружен, и Нина (у
которой гибкость и хваткость восполняли недостаток образования)
уже вошла в роль, я не скажу музы, но близкого товарища
мужа-творца; даже более: тихой советницы, чутко скользящей по
его сокровенным извилинам, хотя на самом деле вряд ли одолела
хоть одну из его книг, изумительно зная их лучшие подробности
из разговора избранных друзей. Когда мы вошли в кафе, там играл
дамский оркестр; я мимоходом заметил, как в одной из граненых
колонн, облицованных зеркалами, отражается страусовая ляжка
арфы, а затем тотчас увидел составной стол, за которым, посреди
долгой стороны и спиной к плюшу, председательствовал Фердинанд,
и на мгновение эта поза его, положение расставленных рук и
обращенные к нему лица сотрапезников напомнили мне с кошмарной
карикатурностью... что именно напомнили, я сам тогда не понял,
а потом, поняв, удивился кощунственности сопоставления, не
более кощунственного, впрочем, чем самое искусство его. Он
поглядывал на музыку; на нем был под каштановым пиджаком белый
вязаный свитер с высоким сборчатым воротом; над зачесанными с
висков волосами нимбом стоял папиросный дым, повторенный за ним
в зеркале; костистое и, как это принято определять, породистое
лицо было неподвижно, только глаза скользили туда и сюда,
полные удовлетворения. Изменив заведениям очевидным, где профан
склонен был бы искать как раз его, он облюбовал это приличное,
скучноватое кафе и стал его завсегдатаем из особого ему крайне
свойственного чувства смешного, находя восхитительно забавной
именно жалкую приманку этого кафе: оркестр из полудюжины
прядущих музыку дам, утомленный и стыдливый, не знающий, по его
выражению, куда девать грудь, лишнюю в мире гармонии. После
каждого номера на него находила эпилепсия рукоплесканий, уже
возбуждавших (так мне казалось) первое сомнение в хозяине кафе
и в его бесхитростных посетителях, но весьма веселивших
приятелей Фердинанда. Тут были: живописец с идеально голой, но
слегка обитой головой, которую он постоянно вписывал в свои
картины (Саломея с кегельным шаром); и поэт, умевший
посредством пяти спичек представить всю историю грехопадения, и
благовоспитанный, с умоляющими глазами, педераст: и очень
известный пианист, так с лица ничего, но с ужасным выражением
пальцев; и молодцеватый советский писатель с ежом и трубочкой,
свято не понимавший, в какое общество он попал; сидели тут и
еще всякие господа, теперь спутавшиеся у меня в памяти, и из
всех двое, трое, наверное, погуляли с Ниной, Она была
единственной женщиной за столом, сутулилась, присосавшись к
соломинке, и с какой-то детской быстротой понижался уровень
жидкости в бокале, и только когда у нее на дне забулькало и
запищало, и она языком отставила соломинку, только тогда я
наконец поймал ее взгляд, который упорно ловил, все еще не
постигая, что она успела совершенно забыть случившееся утром;
настолько крепко забыть, что, встретившись со мной глазами, она
ответила мне вопросительной улыбкой, и, только всмотревшись,
спохватилась вдруг, что следует улыбнуться иначе. Между тем
Фердинанд, благо дамы, отодвинув, как мебель, инструменты,
временно ушли с эстрады, потешался над севшим неподалеку чужим
стариком, с красной штучкой в петлице и седой бородой, в
середке вместе с усами образующей уютное желтоватое гнездо для
жадно жующего рта. Фердинанда всегда почему-то смешили регалии
старости.
Я в Париже пробыл недолго, но за три дня совместного
валанданья у меня с Фердинандом завязались те жизнерадостные
отношения, которые он был такой мастер починать. Впоследствии я
даже оказался ему полезен: моя фирма купила у него фабулу для
фильма, и уж он тогда замучил меня телеграммами. За эти десять
лет мы и на ты перешли, и оставили в двух-трех пунктах
небольшие депо обших воспоминаний... Но мне всегда было не по
себе в его присутствии, и теперь, узнав, что и он в Фиальте. я
почувствовал знакомый упадок душевных сил; только одно ободряло
меня: недавний провал его новой пьесы.
И вот уж он шел к нам навстречу, в абсолютно непромокаемом
пальто с поясом, клапанами, фотоаппаратом через плечо, в
пестрых башмаках, подбитых гуттаперчей, сося невозмутимо (а все
же с оттенком смотрите-какое-сосу-смешное) длинный леденец
лунного блеска, специальность Фиальты. Рядом с ним чуть
пританцовывающей походкой шел Сегюр, хлыщеватый господин с
девичьим румянцем до самых глаз и гладкими иссиня-черными
волосами, поклонник изящного и набитый дурак; он на что-то был
Фердинанду нужен (Нина, при случае, с неподражаемой своей
стонущей нежностью, ни к чему не обязывающей, вскользь
восклицала: "душка такой, Сегюр", но в подробности не
вдавалась). Они подошли, мы с Фердинандом преувеличенно
поздоровались, стараясь побольше втиснуть, зная по опыту, что
это, собственно, все, но делая вид, что это только начало; так
у нас водилось всегда: после обычной разлуки мы встречались под
аккомпанемент взволнованно настраиваемых струн, в суете
дружелюбия, в шуме рассаживающихся чувств; но капельдинеры
закрывали двери, и уж больше никто не впускался.
Сегюр пожаловался мне на погоду, а я даже сперва не понял,
о какой погоде он говорит: весеннюю, серую, оранжерейно-влажную
сущность Фиальты если и можно было назвать погодой, то
находилась она в такой же мере вне всего того, что могло
служить нам с ним предметом разговора, как худенький Нинин
локоть, который я держал между двумя пальцами, или сверкание
серебряной бумажки, поодаль брошенной посреди горбатой
мостовой. Мы вчетвером двинулись дальше, все с той же целью
неопределенных покупок. "Какой чудный индеец!" -- вдруг крикнул
с неистовым аппетитом Фердинанд, сильно теребя меня за рукав,
пихая меня и указывая на афишу. Немного дальше, около фонтана,
он подарил свой медленный леденец туземной девчонке с
ожерельем; мы остановились, чтобы его подождать: присев на
корточки, он что-то говорил, обращаясь к ее опущенным, будто
смазанным сажей, ресницам, а потом догнал нас, осклабясь и
делая одно из тех похабных замечаний, которыми любил орлить
свою речь. Затем внимание его привлек выставленный в сувенирной
лавке несчастный уродливый предмет: каменное подобие горы св.
Георгия с черным туннелем у подножия, оказавшимся отверстием
чернильницы, и со сработанным в виде железнодорожных рельсов
желобом для перьев. Разинув рот, дрожа от ликования, он
повертел в руках эту пыльную, громоздкую и совершенно
невменяемую вещь, заплатил не торгуясь, и, все еще с открытым
ртом, вышел, неся урода. Как деспот окружает себя горбунами и
карлами, он пристращивался к той или другой безобразной вещи,
это состояние могло длиться от пяти минут до нескольких дней, и
даже дольше, если вещь была одушевленная.
Нина стала мечтать о завтраке и, улучив минуту, когда
Фердинанд и Сегюр зашли на почтамт, я поторопился ее увести.
Сам не понимаю, что значила для меня эта маленькая узкоплечая
женщина, с пушкинскими ножками (как при мне сказал о ней
русский поэт, чувствительный и жеманный, один из немногих
людей, вздыхавших по ней платонически), а еще меньше понимаю,
чего от нас хотела судьба, постоянно сводя нас. Я довольно
долго не видел ее после той парижской встречи, а потом как-то
прихожу домой и вижу: пьет чай с моей женой и просматривает на
руке с просвечивающим обручальным кольцом какие-то шелковые
чулки, купленные по дешевке. Как-то осенью мне показали ее лицо
в модном журнале. Как-то на Пасху она мне прислала открытку с
яйцом. Однажды, по случайному поручению зайдя к незнакомым
людям, я увидел среди пальто на вешалке (у хозяев были гости)
ее шубку. В другой раз она кивнула мне из книги мужа из-за
строк, относившихся к эпизодической служанке, но приютивших ее
(вопреки, быть может, его сознательной воле): "Ее облик,--
писал Фердинанд,-- был скорее моментальным снимком природы, чем
кропотливым портретом, так что припоминая его, вы ничего не
удерживали, кроме мелькания разъединенных черт: пушистых на
свет выступов скул, янтарной темноты быстрых глаз, губ,
сложенных в дружескую усмешку, всегда готовую перейти в горячий
поцелуй". Вновь и вновь она впопыхах появлялась на полях моей
жизни, совершенно не влияя на основной текст. Раз, когда моя
семья была на даче, а я писал, лежа в постели, в мучительно
солнечную пятницу (выколачивали ковры), я услышал ее голос в
прихожей: заехала, чтобы оставить какой-то в дорожных орденах
сундук, и я никогда не дописал начатого, а за ее сундуком,
через много месяцев, явился симпатичный немец, который (по
невыразимым, но несомненным признакам) состоял в том же, очень
международном союзе, в котором состоял и я. Иногда, где-нибудь,
среди общего разговора, упоминалось ее имя, и она сбегала по
ступеням чьей-нибудь фразы, не оборачиваясь. Попав в
пиренейский городок, я провел неделю в доме ее друзей, она тоже
гостила у них с мужем, и я никогда не забуду первой ночи, мной
проведенной там: как я ждал, как я был убежден, что она
проберется ко мне, но она не пришла, и как бесновались сверчки
в орошенной луной, дрожащей бездне скалистого сада, как журчали
источники, и как я разрывался между блаженной, южной, дорожной
усталостью и дикой жаждой ее вкрадчивого прихода, розовых
щиколок над лебяжьей опушкой туфелек, но гремела ночь, и она не
пришла, а когда на другой день, во время общей прогулки по
вересковым холмам, я рассказал ей о своем ожидании, она
всплеснула руками от огорчения и сразу быстрым взглядом
прикинула, достаточно ли удалились спины жестикулирующего
Фердинанда и его приятеля. Помню, как я с ней говорил по
телефону через половину Европы, долго не узнавая ее лающего
голоска, когда она позвонила мне по делу мужа: и помню, как
однажды она снилась мне: будто моя старшая девочка прибежала
сказать, что у швейцара несчастье, и когда я к нему спустился,
то увидел, что там, в проходе, на сундуке, подложив свернутую
рогожку под голову, бледная и замотанная в платок, мертвым сном
спит Нина, как спят нищие переселенцы на Богом забытых
вокзалах. И что бы ни случалось со мной или с ней, а у нее
тоже, конечно, бывали свои семейные "заботы-радости" (ее
скороговорка), мы никогда ни о чем не расспрашивали друг
дружку, как никогда друг о дружке не думали в перерывах нашей
судьбы, так что, когда мы встречались, скорость жизни сразу
менялась, атомы перемещались, и мы с ней жили в другом, менее
плотном, времени, измерявшемся не разлуками, а теми несколькими
свиданиями, из которых сбивалась эта наша короткая, мнимо
легкая жизнь. И с каждой новой встречей мне делалось тревожнее;
при этом подчеркиваю, что никакого внутреннего разрыва чувств я
не испытывал, ни тени трагедии нам не сопутствовало, моя
супружеская жизнь оставалась неприкосновенной, а с другой
стороны Фердинанд (сам эклектик в плотском быту,
изобретательнейшими способами обирающий природу) предпочитал на
жену не оглядываться, хотя, может быть, извлекал косвенную и
почти невольную выгоду из ее быстрых связей. Мне делалось
тревожно, оттого что попусту тратилось что-то милое, изящное и
неповторимое, которым я злоупотреблял, выхватывая наиболее
случайные, жалко очаровательные крупицы и пренебрегая всем тем
скромным, но верным, что, может быть, шепотом обещало оно. Мне
было тревожно, оттого что я как-никак принимал Нинину жизнь,
ложь и бред этой жизни. Мне было тревожно, оттого что, несмотря
на отсутствие разлада, я все-таки был вынужден, хотя бы в
порядке отвлеченного толкования собственного бытия, выбирать
между миром, где я как на картине сидел с женой, дочками,
доберман-пинчером (полевые венки, перстень и тонкая трость),
между вот этим счастливым, умным, добрым миром... и чем?
Неужели была какая-либо возможность жизни моей с Ниной, жизни
едва вообразимой, напоенной наперед страстной, нестерпимой
печалью, жизни, каждое мгновение которой прислушивалось бы,
дрожа, к тишине прошлого? Глупости, глупости! Да и она,
связанная с мужем крепкой каторжной дружбой... Глупости! Так
что же мне было делать, Нина, с тобой, куда было сбыть запас
грусти, который исподволь уже накопился от повторения наших как
будто беспечных, а на самом деде безнадежных встреч!
Фиальта состоит из старого и нового города; но между собой
новый и старый переплелись... и вот борются, не то чтобы
распутаться, не то чтобы вытеснить друг друга, и тут у каждого
свои приемы: новый борется честно пальмовой просадью, фасадом
меняльной конторы, красным песком тенниса, старый же из-за угла
выползает улочкой на костылях или папертью обвалившейся церкви.
Направляясь к гостинице, мы прошли мимо еще не достроенной, еще
пустой и сорной внутри, белой виллы, на стене которой: опять
все те же слоны, расставя чудовищно-младенческие колени, сидели
на тумбищах; в эфирных пачках наездница (уже с надрисованными
усами) отдыхала на толстом коне; и клоун с томатовым носом шел
по канату, держа зонтик, изукрашенный все теми же звездами:
смутное воспоминание о небесной родине циркачей. Тут, в
бельэтаже Фиальты, гораздо курортнее хрустел мокрый гравий, и
слышнее было ленивое уханье моря. На заднем дворе гостиницы
поваренок с ножом бежал за развившей гоночную скорость курицей.
Знакомый чистильщик сапог с беззубой улыбкой предлагал мне свой
черный престол. Под платанами стояли немецкой марки
мотоциклетка, старый грязный лимузин, еще сохранивший идею
каретности, и желтая, похожая на жука. машина: "Наша, то есть
Сегюра,-- сказала Нина, добавив:-- поезжай-ка ты, Васенька, с
нами, а?", хотя отлично знала, что я не могу поехать. По лаку
надкрыльников пролег гуаш неба и ветвей; в металле одного из
снарядоподобных фонарей мы с ней сами отразились на миг,
проходя по окату, а потом, через несколько шагов, я почему-то
оглянулся и как бы увидел то, что действительно произошло через
полтора часа: как они втроем усаживались, в автомобильных
чепцах, улыбаясь и помахивая мне, прозрачные, как призраки,
сквозь которые виден цвет мира, и вот дернулись, тронулись,
уменьшились (Нинин последний десятипалый привет): но на самом
деле автомобиль стоял еще неподвижно, гладкий и целый, как
яйцо, а Нина со мной входила на стеклянную веранду отельного
ресторана, и через окно мы уже видели, как (другим путем, чем
пришли мы) приближаются Фердинанд и Сегюр.
На веранде, где мы завтракали, не было никого, кроме
недавно виденного мной англичанина; на столике перед ним стоял
большой стакан с ярко-алым напитком, бросавшим овальный отсвет
на скатерть. Я заметил в его прозрачных глазах то же упрямое
вожделение, которое уже раз видел, но теперь оно никоим образом
не относилось м Нине, на нее он не смотрел совершенно, а
направлял пристальный, жадный взгляд на верхний угол широкого
окна, у которого сидел.
Содрав с маленьких сухощавых рук перчатки, Нина последний
раз в жизни ела моллюски, которые так любила. Фердинанд тоже
занялся едой, и я воспользовался его голодом, чтобы завести
разговор, дававший мне тень власти над ним: именно я упомянул о
недавней его неудаче. Пройдя небольшой период модного
религиозного прозрения, во время которого и благодать сходила
на него, и предпринимались им какие-то сомнительиые
паломничества, завершившиеся и вовсе скандальной историей, он
обратил свои темные глаза на варварскую Москву. Меня всегда
раздражало самодовольное убеждение, что крайность в искусстве
находится в некоей метафизической связи с крайностью в
политике, при настоящем соприкосновении с которой изысканнейшая
литература, конечно, становится, по ужасному, еще мало
исследованному свиному закону, такой же затасканной и
общедоступной серединой, как любая идейная дребедень. В случае
Фердинанда этот закон, правда, еще не действовал; мускулы его
музы были еще слишком крепки (не говоря о том, что ему было
наплевать на благосостояние народов), но от этих озорных
узоров, не для всех к тому же вразумительных, его искусство
стало еще гаже и мертвее. Что касается пьесы, то никто ничего
не понял в ней; сам я не видел ее, но хорошо представлял себе
эту гиперборейскую ночь, среди которой он пускал по невозможным
спиралям разнообразные колеса разъятых символов; и теперь я не
без удовольствия спросил его, читал ли он критику о себе.
-- Критика!-- воскликнул он.-- Хороша критика Всякая
темная личность мне читает мораль. Благодарю покорно. К моим
книгам притрагиваются с опаской, как к неизвестному
электрическому аппарату. Их разбирают со всех точек зрения,
кроме существенной. Вроде того, как если бы натуралист, толкуя
о лошади, начал говорить о седлах, чепраках или M-me de V. (он
назвал даму литературного света, в самом деле очень похожую на
оскаленную лошадь). Я тоже хочу этой голубиной крови,--
продолжал он тем же громким, рвущим голосом, обращаясь к лакею,
который понял его желание, посмотрев по направлению перста,
бесцеремонно указывавшего на стакан англичанина. Сегюр упомянул
имя общего знакомого, художника, любившего писать стекло, и
разговор принял менее оскорбительный характер. Между тем
англичанин вдруг решительно поднялся, встал на стул, оттуда
шагнул на подоконник и, выпрямившись во весь свой громадный
рост, снял с верхнего угла оконницы и ловко перевел в коробок
ночную бабочку с бобровой спинкой.
-- ...это, как белая лошадь Вувермана,-- сказал Фердинанд,
рассуждая о чем-то с Сегюром. -- Tu es trиs hippique ce matin
(Ты очень лошадиный с утра (франц.)),-- заметил тот.
Вскоре они оба ушли телефонировать. Фердинанд необыкновенно
любил эти телефонные звонки дальнего следования и особенно
виртуозно снабжал их, на любое расстояние, дружеским теплом,
когда надобно было, как например сейчас, заручиться даровым
ночлегом.
Откуда-то издали доносились звуки трубы и цитры. Мы с
Ниной пошли бродить снова. Цирк, видимо, выслал гонцов:
проходило рекламное шествие; но мы не застали его начала, так
как оно завернуло вверх, в боковую улочку: удалялся золоченый
кузов какой-то повозки, человек в бурнусе провел верблюда,
четверо неважных индейцев один за другим пронесли на древках
плакаты, а сзади, на очень маленьком пони с очень большой
челкой, благоговейно сидел частный мальчик в матроске.
Помню, мы проходили мимо почти высохшей, но все еще
пустой, кофейни; официант осматривал (и, быть может, потом
приголубил) страшного подкидыша: нелепый письменный прибор,
мимоходом оставленный на перилах Фердинандом. Помню еще: нам
понравилась старая каменная лестница, и мы полезли наверх, и я
смотрел на острый угол Нининого восходящего шага, когда,
подбирая юбку, чему прежде учила длина, а теперь узость, она
поднималась по седым ступеням; от нее шло знакомое тепло, и,
поднимаясь мыслью рядом с ней, я видел нашу предпоследнюю
встречу, на званом вечере в парижском доме, где было очень
много народу, и мой милый Друг Jules Darboux, желая мне оказать
какую-то тонкую эстетическую услугу, тронул меня за рукав,
говоря: "Я хочу тебя познакомить...", и подвел меня к Нине,
сидевшей в углу дивана, сложившись зетом, с пепельницей у
каблучка, и Нина отняла от губ длинный бирюзовый мундштук и
радостно, протяжно произнесла: "Нет!", и потом весь вечер у
меня разрывалось сердце, и я переходил со своим липким
стаканчиком от группы к группе, иногда издали глядя на нее (она
на меня не глядела), слушал разговоры, слушал господина,
который другому говорил: "смешно, как они одинаково пахнут,
горелым сквозь духи, все эти сухие хорошенькие шатеночки", и,
как часто бывает, пошлость, неизвестно к чему относившаяся,
крепко обвилась вокруг воспоминания, питаясь его грустью.
Поднявшись по лестнице, мы очутились на щербатой площадке:
отсюда видна была нежно-пепельная гора в. Георгия с собранием
крапинок костяной белизны на боку (какая-то деревушка); огибая
подножье, бежал дымок невидимого поезда и вдруг скрылся; еще
ниже виден был за разнобоем крыш единственный кипарис, издали
похожий на завернутый черный кончик акварельной кисти; справа
виднелось море, серое, в светлых морщинах. У ног наших валялся
ржавый ключ, и на стене полуразрушенного дома, к которой
площадка примыкала, остались висеть концы какой-то проволоки...
я подумал о том, что некогда тут была жизнь, семья вкушала по
вечерам прохладу, неумелые дети при свете лампы раскрашивали
картинки. Мы стояли, как будто слушая что-то; Нина, стоявшая
выше, положила руку ко мне на плечо, улыбаясь и осторожно, так
чтобы не разбить улыбки, целуя меня. С невыносимой силой я
пережил (или так мне кажется теперь) все, что когда-либо было
между нами, начиная вот с такого же поцелуя, как этот; и я
сказал, наше дешевое, официальное ты заменяя тем
одухотворенным, выразительным вы, к которому
кругосветный пловец возвращается, обогащенный кругом: "А что,
если я вас люблю?" Нина взглянула, я повторил, я хотел
добавить... но что-то, как летучая мышь, мелькнуло по ее лицу,
быстрое, странное, почти некрасивое выражение, и она, которая
запросто, как в раю, произносила непристойные словечки,
смутилась; мне тоже стало неловко... "Я пошутил, пошутил",--
поспешил я воскликнуть, слегка обнимая ее под правую грудь.
Откуда-то появился у нее в руках плотный букет темных, мелких,
бескорыстно пахучих фиалок, и, прежде чем вернуться к
гостинице, мы еще постояли у парапета, и все было по-прежнему
безнадежно. Но камень был, как тело, теплый, и внезапно я понял
то, чего, видя, не понимал дотоле, почему давеча так сверкала
серебряная бумажка, почему дрожал отсвет стакана, почему
мерцало море: белое небо над Фиальтой незаметно налилось
солнцем, и теперь оно было солнечное сплошь, и это белое сияние
ширилось, ширилось, все растворялось в нем, все исчезало, и я
уже стоял на вокзале, в Милане, с газетой, из которой узнал,
что желтый автомобиль, виденный мной под платанами, потерпел за
Фиальтой крушение, влетев на полном ходу в фургон бродячего
цирка, причем Фердинанд и его приятель, неуязвимые пройдохи,
саламандры судьбы, василиски счастья, отделались местным и
временным повреждением чешуи, тогда как Нина, несмотря на свое
давнее, преданное подражание им, оказалась все-таки смертной.
Париж. 1938 г.
Владимир Набоков. Юбилей (Эссе)
К десятой годовщине октябрьского переворота 1917 года
В эти дни, когда тянет оттуда трупным запашком юбилея,--
отчего бы и наш юбилей не попраздновать? Десять лет презрения,
десять лет верности, десять лет свободы -- неужели это не
достойно хоть одной юбилейной речи?
Нужно уметь презирать. Мы изучили науку презрения до
совершенства. Мы так насыщены им, что порою нам лень измываться
над его предметом. Легкое дрожание ноздрей, на мгновение
прищурившиеся глаза -- и молчание. Но сегодня давайте говорить.
Десять лет презрения... Я презираю не человека, не
рабочего Сидорова, честного члена какого-нибудь Ком-пом-пом, а
ту уродливую тупую идейку, которая превращает русских простаков
в коммунистических простофиль, которая из людей делает
муравьев, новую разновидность, formica marxi var. lenini
(Муравей марксистский, разновидность ленинская (лат.)).
И мне невыносим тот приторный вкус мещанства, который я
чувствую во всем большевицком. Мещанской скукой веет от серых
страниц "Правды", мещанской злобой звучит политический выкрик
большевика, мещанской дурью набухла бедная его головушка.
Говорят, поглупела Россия; да и немудрено... Вся она расплылась
провинциальной глушью -- с местным львом-бухгалтером, с
барышнями, читающими Вербицкую и Сейфуллину, с убого-затейливым
театром, с пьяненьким мирным мужиком, расположившимся
посередине пыльной улицы.
Я презираю коммунистическую веру как идею низкого
равенства, как скучную страницу в праздничной истории
человечества, как отрицание земных и неземных красот, как
нечто, глупо посягающее на мое свободное "я", как
поощрительницу невежества, тупости и самодовольства. Сила моего
презрения в том, что я, презирая, не разрешаю себе думать о
пролитой крови. И еще в том его сила, что я не жалею, в
буржуазном отчаянии, потери имения, дома, слитка золота,
недостаточно ловко спрятанного в недрах ватерклозета. Убийство
совершает не идея, а человек,-- и с ним расчет особый,-- прощу
я или не прощу -- это вопрос другого порядка. Жажда мести не
должна мешать чистоте презрения. Негодование всегда беспомощно.
И не только десять лет презрения... Десять лет верности
празднуем мы. Мы верны России не только так, как бываешь верен
воспоминанию, не только любим се, как любишь убежавшее детство,
улетевшую юность,-- нет, мы верны той России, которой могли
гордиться, России, создавшейся медленно и мерно и бывшей
огромной державой среди других огромных держав. А что она
теперь, куда ж ей теперь, советской вдове, бедной родственнице
Европы?.. Мы верны ее прошлому, мы счастливы им, и чудесным
чувством охвачены мы, когда в дальней стране слышим, как
восхищенная молва повторяет нам сыздетства любимые имена. Мы
волна России, вышедшей из берегов, мы разлились по всему
миру,-- но наши скитания не всегда бывают унылы, и мужественная
тоска по родине не всегда мешает нам насладиться чужой страной,
изощренным одиночеством в чужую электрическую ночь на мосту, на
площади, на вокзале. И хотя нам сейчас ясно, сколь разны мы, и
хотя нам кажется иногда, что блуждают по миру не одна, а тысяча
тысяч России, подчас убогих и злобных, подчас враждующих между
собой,-- есть, однако, что-то связующее нас, какое-то общее
стремление, общий дух, который поймет и оценит будущий историк.
И заодно мы празднуем десять лет свободы. Такой свободы,
какую знаем мы, не знал, может быть, ни один народ. В той
особенной России, которая невидимо нас окружает, живит и держит
нас, пропитывает душу, окрашивает сны,-- нет ни одного закона,
кроме закона любви к ней, и нет власти, кроме нашей собственной
совести. Мы о ней можем все сказать, все написать, скрывать нам
нечего, и никакая цензура нам не ставит преграды, мы свободные
граждане нашей мечты. Наше рассеянное государство, наша
кочующая держава этой свободой сильна, и когда-нибудь мы
благодарны будем слепой Клио за то, что она дала нам
возможность вкусить этой свободы и в изгнании пронзительно
понять и прочувствовать родную нашу страну.
В эти дни, когда празднуется серый, эсэсерый юбилей, мы
празднуем десять лет презрения, верности и свободы. Не станем
же пенять на изгнание. Повторим в эти дни слова того древнего
воина, о котором пишет Плутарх: "Ночью, в пустынных полях,
далече от Рима, я раскинул шатер, и мой шатер был мне Римом".
Владимир Набоков.
Сестры Вэйн
перевод Сергей Ильина
1
Я, верно, так и не узнал бы о смерти Цинтии, не столкнись
я той ночью с Д., след которого также утратил в последние
четыре, примерно, года; а встреча с Д. не состоялась бы, не
ввяжись я в череду довольно пустых изысканий.
Тот день, покаянное воскресение после недельной метели,
был частью жемчужен, частью навозен. Посреди обычной моей
послеполуденной прогулки по холмистому городку, притулившемуся
к женскому колледжу, в котором я преподавал французскую
литературу, я остановился, чтобы полюбоваться семейством
брильянтовых сосулек, кап-кап-капающих со стрех каркасного
дома. Так ясно очерчены были их заостренные тени на белых
досках за ними, что я решил, будто смогу увидать и тени
слетающих капель. Но не увидел. Кровля ли слишком выдавалась
вперед или может быть угол зрения оказался неверен, или,
наконец, мне не удавалось поймать глазами ту сосульку, с
которой срывалась та капля. В капели был ритм, переменность,
дразнящая, словно фокус с монеткой. В итоге я прошел несколько
кварталов, изучая угловые дома, и оказался на Келли-роуд, прямо
у дома, в котором жил Д. в бытность его преподавателем здешнего
колледжа. И тут, взглянув на кровлю соседнего гаража и выбрав
из полного комплекта сквозистых сталактитов, подостланных
синими силуэтами, один, я был, наконец, вознагражден видом
того, что можно описать как точку под восклицательным знаком,
покидающую привычное место, чтобы очень быстро скользнуть вниз
-- на долю секунды быстрей талой капли, с которой она
состязалась. Этот сдвоенный посверк утешил меня, но полностью
не насытил, -- вернее, он лишь обострил аппетит к иным лакомым
крохам света и тени, и я отправился дальше в состоянии редкой
зоркости, казалось, преобразующей все мое существо в большое
глазное яблоко, вращающееся во впадине мира.
Сквозь павлиные ресницы я видел слепящие алмазные
отражения низкого солнца на круглой спине запаркованного
автомобиля. Оттепель словно губкой омывала предметы, возвращая
им живой живописный смысл. Вода наплывающими друг на друга
фестонами стекала по скату улицы, изящно сворачивая в другую.
Узкие пролеты между домов с их еле внятной нотой мишурного
обаяния раскрывались в сокровищницы кирпича и порфира. Я
впервые заметил жалкие желобки -- последнее эхо ложбин на
колонных столбах, -- украшающие мусорный бак, и увидел еще зыбь
на его крышке -- круги, расходящиеся от фантастически давнего
центра. Вздыбленные, темноголовые груды мертвого снега
(оставленного в прошлую пятницу ножами бульдозера) выстроились,
вроде недовершенных пингвинов, вдоль бордюров, над сверкливым
трепетом оживленных канав.
Я шел, поднимаясь и опускаясь, шел прямиком в чинно
умиравшее небо, и в конце концов, цепочка явлений, наблюденных
и наблюдающих, привела меня, к часу моего обычного ужина, на
улицу, так удаленную от места, где я обычно ужинаю, что я
решилcя испробовать ресторан, стоящий на кромке города. Когда я
вышел оттуда, уже без звуков и церемоний упала ночь. Долговязый
призрак, продолговатая тень счетчика автостоянки отливала
странной рыжиной на влажном снегу; я приписал ее
смугло-красному свету ресторанной вывески над тротуаром; и
именно тогда, -- я медленно прохаживался, устало гадая, повезет
ли мне на обратном пути настолько, чтобы встретить тот же
оттенок в неоновой синеве, -- именно тогда около меня с хрустом
остановился автомобиль, и Д. выбрался из него с восклицаньем
поддельной радости.
Он проезжал по пути из Олбани в Бостон город, в котором
когда-то жил, и не впервые в жизни я испытал укол чужеродных
чувств, за которым следовал приступ личного раздражения против
проезжих, ничего, похоже, не ощущающих при посещении мест, в
которых каждый шаг должен бередить им душу стенаниями и корчами
воспоминаний. Он затолкал меня обратно в бар, только что мной
оставленный, и за обменом обычными бодрыми плоскостями
наступила неизбежная пустота, которую он заполнил первыми
пришедшими в голову словами:
-- Кстати, никогда не подумал бы, что у Цинтии Вэйн не в
порядке сердце. Мой адвокат сказал, что она умерла на прошлой
неделе.
2
Он был еще молод, стремителен, изворотлив, еще женат на
нежной, замечательно хорошенькой женщине, никогда ничего не
узнавшей и не заподозрившей о его разрушительном романе с
неуравновешенной младшей сестрой Цинтии, как и девушка эта
ничего не узнала о моем разговоре с Цинтией, неожиданно
вызвавшей меня в Бостон и заставившей поклясться, что я
поговорю с Д. и "вышвырну" его, если он немедленно не
перестанет встречаться с Сибил -- или не разведется с женой
(которую она, между прочим, воспринимала сквозь призму
сумасбродных речей Сибил как пугало и мегеру). Я немедля припер
его к стенке. Он сказал, что беспокоиться не о чем, -- так и
так он решил покончить с колледжем и переехать с женой в
Олбани, чтобы работать в отцовской фирме; и все это дело,
угрожавшее превратиться в одну из тех безнадежно запутанных
историй, что тянутся годы и годы, а за ними, немного поодаль,
тянутся стайки благонамеренных друзей, бесконечно обсуждающих
ее с соблюдением полной секретности -- и даже возводящих на
чужом злополучии, как на фундаменте, здание новой близости, --
дело это пришло к внезапному концу.
Помню, как на следующий день, в самый канун самоубийства
Сибил, я сидел за столом, стоявшим на возвышении в большой
классной комнате, где происходили зимние испытания по
французской литературе. Сибил пришла на высоких каблуках, с
чемоданчиком, бросила его в угол, где уже валялось несколько
сумок, легко поведя худыми плечами, стряхнула с них шубку,
сложив, примостила ее на чемодан и вместе с двумя-тремя
девушками подошла к моему столу -- узнать, когда я смогу
прислать им работы с оценками. Мне потребуется неделя, считая
от завтра, сказал я, чтобы все прочитать. Помню еще, я гадал,
сообщил ли ей уже Д. о своем решении, и испытывал острую
жалость к прилежной маленькой студентке, пока на протяжении ста
пятидесяти минут мои глаза все обращались к ней, такой
по-детски хрупкой в облегающем сером платье, и разглядывали
старательно завитые темные волосы, мелкую шляпку с меленькими
цветочками и стекловидной вуалькой, какие носили в тот сезон, и
под ней -- мелкое личико, на кубистский пошиб изломанное
шрамами, оставленными кожной болезнью и трогательно
замаскированными искусственным загаром, ужесточавшим ее черты,
очарованью которых она еще повредила, раскрасив все, что можно
раскрасить, так что бледные десны между вишенно-красными
потрескавшимися губами и разжиженная чернильная синева глаз под
утемненными веками только и остались просветами в ее красоту.
Назавтра, по алфавиту разложив уродливые тетради, я
погрузился в хаос почерков и преждевременно добрался до
Валевской и Вэйн, чьи тетрадки невесть почему поместил не туда,
куда следовало. Рука первой приукрасилась по случаю некоторым
подобием удобочитаемости, что до работы Сибил, в ней, как
обычно, сочетались почерки нескольких демонов. Она начала с
очень бледного, очень жесткого карандаша, заметно тиснившего
чистый испод листа, но мало что оставлявшего на его лицевой
стороне. По счастью, кончик карандаша скоро сломался, она
продолжала писать другим грифелем, потемнее, и он мало-помалу
сообщал расплывчатую полноту линиям, напоминавшим набросок
углем, к которому она, мусоля тупой конец, добавляла следы
губной помады. Ее работа, хоть и оказавшаяся еще хуже, чем я
ожидал, несла все приметы своего рода отчаявшейся
старательности -- подчеркиванья, перестановки, никчемные
сноски, как если б она желала покончить дело по возможности
самым добропорядочным образом. В конце она приписала, заняв у
Мери Валевской самопишущее перо: "Cette examain est finie ainsi
que ma vie. Adieu, jeunes filles! Пожалуйста, Monsieur le
Professeur, свяжитесь с ma soeur (*1) и скажите ей, что Смерть
не лучше двойки с минусом, но определенно лучше, чем Жизнь
минус Д.".
---------------------------------------------------------------------------
(*1) Экзамен коначется и с ним моя жизнь. Прожайте,
девушки в цвету! Пожалуйста, мсье профессор, свяжитеся с моей
сестрой... (фр.).
---------------------------------------------------------------------------
Ни минуты не тратя, я позвонил Цинтии, и она сообщила, что
все кончено -- все было кончено еще в восемь утра, -- и
попросила привезти ей записку, и когда я привез, просияла
сквозь слезы в гордом восхищении тем, какое причудливое
применение ("Это так на нее похоже!") отыскала Сибил для
экзамена по французской литературе. Она мигом соорудила два
хайболла, не расставаясь с тетрадкой Сибил, -- уже обрызганной
содовой и слезами, -- и продолжала изучать предсмертное
послание, что побудило меня указать ей на имеющиеся в нем
грамматические ошибки и объяснить, как приходится переводить в
американских колледжах слово "девушка", дабы не заставлять
студентов слепо толочься вокруг французского эквивалента
"девки", а то и чего похуже. Это довольно безвкусное суесловие
доставляло Цинтии огромное удовольствие, когда она, задыхаясь,
выныривала из-под вздувающейся поверхности горя. А затем, держа
мягкую тетрадку так, словно та была пропуском в нечаянный
Элизиум (где карандаши не ломаются, а мечтательная молодая
красавица с безукоризненной кожей навивает локон на
мечтательный пальчик, размышляя над какой-то небесной
экзаменационной работой), Цинтия повела меня наверх, в
мозгловатую спальню, просто чтобы показать мне, как если б я
был полицейским или участливым соседом-ирландцем, два пустых
пузырька от таблеток и скомканную постель, откуда уже убрали
нежное, ненужное тело, которое Д., должно быть, знал до
последней бархатной малости.
3
Через четыре, примерно, месяца после смерти ее сестры, я
стал довольно часто видеться с Цинтией. Ко времени, когда я
приехал в Нью-Йорк ради кое-каких каникулярных исследований в
Публичной библиотеке, она также перебралась в этот город и там
по какой-то чудной причине (находившейся, полагаю, в
неопределенной связи с ее артистическими устремлениями) сняла в
самых низших разрядах шкалы городских поперечных улиц то, что
люди, не ведающие гусиной кожи, называют "квартирой без горячей
воды". Меня привлекали в Цинтии не повадки, которые я находил
отталкивающе жизнерадостными, и не внешность, иным мужчинам
казавшаяся сногсшибательной. У нее были широко посаженные
глаза, очень похожие на сестрины, -- открытой, отчаянной
синевы, с радиально расставленными темными точками. Промежуток
между густых черных бровей вечно лоснился, как лоснились и
мясистые закрутки ноздрей. Грубая ткань кожи казалась почти
мужской, и в ослепительном ламповом свете ее мастерской
различались поры на тридцатидвухлетнем лице, которое таращилось
на вас так, словно оно принадлежало какой-то аквариумной твари.
Косметикой Цинтия пользовалась так же рьяно, как и меньшая
сестра, но с добавочной неопрятностью, так что помада частью
оседала на крупных передних зубах. Она была симпатично смугла,
носила не слишком безвкусную смесь довольно казистых
разнородных одежд и обладала так называемой хорошей фигурой; но
все в ней было на удивленье неряшливо и отзывалось во мне
смутными ассоциациями с левыми восторгами в политике и
"передовыми" банальностями в искусстве, хотя на деле ее не
увлекали ни те, ни другие. Волосы, завитые, разделенные
пробором и собранные в пучок, производили бы странно похоронное
впечатление, если бы не поросшая мягким домашним пушком
беззащитная шея. Ногти были кричаще накрашены, но обкусаны и
нечисты. В любовниках у нее состояли молодой бессловесный
фотограф с внезапным смешком и двое мужчин постарше, братья,
владевшие маленькой печатней по другую сторону улицы. Я дивился
их вкусам всякий раз что с тайным содроганием замечал спутанную
штриховку темных волос, которая с ученой четкостью
придавленного стеклом препарата проступала на бледных голенях
под нейлоном чулок; или ощущая при каждом ее движении
вяловатый, хлевный, не особенно явственный, но вездесущий и
угнетающий запашок, источаемый из-под выдохшихся духов и помад
ее редко омываемой плотью.
Ее отец спустил большую часть весьма приличного семейного
состояния, в жилах первого мужа матери текла славянская кровь,
но в прочем Цинтия Вэйн принадлежала к хорошей, почтенной
семье. Насколько известно, род ее восходил к королям и волхвам,
ко мгле островов, лежащих на самом краю земли. Перенесенные в
мир поновее, в ландшафт обреченных на гибель, прекрасных,
роняющих листья деревьев, пращуры ее поначалу составляли лишь
горстку фермеров, белую церковку, оттененную черной грозой, а
после -- внушительную толпу горожан, погруженных в
меркантильные домогательства, давши, впрочем, и немало ученых
людей, таких как доктор Джонатан Вэйн (1780--1839), человек
сухопарый и скучный, погибший при пожаре на пароходе
"Лексингтон" и ставший впоследствии завсегдатаем вертлявого
столика Цинтии. Меня всегда подмывало поставить генеалогию на
голову и тут я имею возможность проделать это, ибо лишь
последний из отпрысков рода, Цинтия и одна только Цинтия,
сообщала династии Вэйнов хоть какую-то значимость. Я разумею,
конечно, ее артистический дар, ее пленительные, радостные, но
не очень известные полотна, от случая к случаю покупавшиеся
друзьями ее друзей, -- мне бы очень хотелось узнать, куда
подевались теперь, когда она умерла, те правдивые, поэтичные
картины, что озаряли ее гостиную, -- волшебно подробные
изображения металлических предметов и мой любимый "Вид сквозь
ветровое стекло" -- местами покрытое изморозью, со сверкающей
струйкой (стекающей с воображаемой крыши машины) поперек еще
прозрачной части, и за всем этим -- сапфировое пламя небес и
зеленая с белым ель.
4
Цинтии казалось, что покойная сестра на нее сердита, --
ибо уже обнаружила, что мы с Цинтией составили заговор с целью
разрушить ее роман; и потому, желая обезоружить ее тень, Цинтия
прибегнула к жертвенным приношениям довольно примитивного
свойства (куда, впрочем, примешалось нечто от юмора,
свойственного Сибил) и принялась через нарочито неправильные
промежутки времени посылать на служебный адрес Д. разные
пустяки -- сделанные при плохом освещении снимки могилы Сибил,
отрезанные пряди своих волос, неотличимых от сестриных,
разрезную карту Новой Англии с чернильным крестиком на полпути
между двумя целомудренными городками, отмечающим место, где Д.
и Сибил остановились двадцать третьего октября, средь бела дня,
в снисходительном мотеле под сенью краснобурого леса; и дважды
-- чучела скунсов.
Говорунья скорей многословная, чем обстоятельная, она
никак не могла описать во всей полноте теорию вмешательства
аур, неведомо как ею разработанную. Ничего особенно нового в
основаниях ее личных верований не содержалось, поскольку они
предполагали вполне заурядную потусторонность, безмолвный
соляриум бессмертных духов (сшитый внакрой со смертным
предместьем), главное развлеченье которых состояло в том, чтобы
периодически виснуть над душой у здравствующих друзей. Интерес
представлял удивительный практический выверт, сообщаемый
Цинтией ее ручной метафизике. Она питала уверенность, что на ее
существование влияет множество мертвых друзей, каждый из
которых по очереди правит ее судьбой, совершенно так же, как
если б она была беспризорным котенком, которого походя
подбирает школьница и прижимает к щеке, и вновь осторожно
спускает на землю у какой-нибудь пригородной ограды, -- а там
его гладит новый прохожий или уносит в страну дверей радушная
женщина.
На несколько часов или на несколько дней -- кряду или
неправильной чередой возвратов, растянутой на месяцы, а то и
годы -- все, что случалось с Цинтией после смерти определенного
человека, приобретало, как уверяла она, его настроение и
повадку. Событие могло оказаться чрезвычайным, переменяющим
целую жизнь, -- или цепочкой пустых происшествий, едва
проступавших на фоне обычного дня, а затем выцветавших в еще
менее уловимые пустяки по мере обветшания ауры. Влияние могло
оказаться добрым или дурным, важнее всего было то, что для него
отыскивался источник. Она говорила, что это похоже на прогулку
по душе человека. Я пробовал возражать, говоря, что не всегда
же ей может даваться определенье источника, потому что не
всякий обладает различимой душой; что существуют анонимные
письма и рождественские подарки, которые может прислать кто
угодно; что в сущности и "обычный день", как она его называет,
сам может быть слабым раствором перемешанных аур или временем,
когда на дежурство заступает неинтересный ангел-хранитель. И
как насчет Бога? Люди, которые на земле с возмущением отвергнут
любого всевластного диктатора, не ищут ли себе такого же в
небесах? А войны? Что за жуткая мысль, -- о мертвых солдатах,
продолжающих биться с живыми, или об армиях призраков,
норовящих одолеть одна другую, вторгаясь в жизни парализованных
стариков.
Но Цинтия оставалась недосягаемой для обобщений, так же
как и для логики. "А, это Поль", -- говорила она, когда
перекипал и принимался плеваться суп, или: "Не иначе, как Бетти
Браун померла, добрая душа", -- когда выигрывала в
благотворительной лотерее очень хороший и действительно нужный
ей пылесос. И с джеймсовыми отступлениями, озлоблявшими мой
французский рассудок, она углублялась в те времена, когда Бетти
и Поль еще не ушли из жизни, и рассказывала об обильных и
исполненных лучших намерений, но совершенно неприемлемых
подарках, начиная со старого кошелька с чеком на три доллара
внутри, который она подняла на улице и, конечно, вернула
(упомянутой Бетти Браун, -- это первое ее появление, -- увечной
цветной женщине, едва способной ходить), и кончая
оскорбительным предложением ее старого ухажера (появляется
Поль) нарисовать за разумное вознаграждение "взаправдашные"
изображения его семейства и дома, -- все это последовало за
кончиной некой миссис Пейдж, доброй, но ограниченной старушки,
с самого детства Цинтии изводившей ее житейскими наставлениями.
Личность Сибил, говорила она, по краям была радужной, как
будто немного не в фокусе. Она говорила, что, знай я Сибил
получше, я сразу бы понял, насколько сибилоподобна аура мелких
событий, которые после самоубийства сестры словно накатывая
одно за другим заполнили ее, Цинтии, жизнь. Еще с той поры, как
они остались без матери, им хотелось избавиться от дома в
Бостоне и перебраться в Нью-Йорк, где, как они полагали,
картины Цинтии найдут более широкое признание; но старый дом
цеплялся за них всеми плюшевыми щупальцами. Умершая Сибил,
однако ж, принялась отдирать дом от его окружения, что роковым
образом сказалось на чувстве, которое он внушал. Прямо через
узкую улицу народилось громогласное, уродливое, все в помостьях
строение. Чета привычных тополей погибла той весной, обратясь в
белесые скелеты. Явились рабочие и взломали прекрасную, старую,
теплых тонов мостовую, приобретавшую влажными апрельскими днями
особый фиалковый отсвет и так памятно отзывавшуюся на утренние
шаги направлявшегося в музей мистера Левера, который, в
шестьдесят удалившись от дел, целую четверть века посвятил
исключительно изученью улиток.
Кстати о стариках, -- тут стоит добавить, что порой такие
посмертные знамения и вмешательства отзывались пародией. Цинтия
дружила с чудаковатым библиотекарем по имени Порлок, который в
последние годы своей пыльной жизни обшаривал старые книги в
поисках чудотворных опечаток, таких, например, как замена
второй "h" в слове "hither" (*2) на "l". Его, в противность
Цинтии, туманные пророчества не волновали, -- ему нужен был сам
уродец, выдурь в обличии выбора, порок, глядящий пророком; и
Цинтия, куда более извращенная любительница ошибочно или
беззаконно соединенных слов, каламбуров, логогрифов и прочего,
помогала старому маниаку в розысках, которые в свете
приведенного ею примера поразили меня как статистически
несосветимые. Как бы там ни было, рассказывала она, на третий
день после его смерти она читала журнал и как раз натолкнулась
на цитату из бессмертной поэмы (которую она, вместе с иными
доверчивыми читателями, почитала и в самом деле сочиненной во
сне), когда ее осенило, что "Alph" -- это пророческая череда
начальных букв имени "Анна Ливия Плюрабель" (еще один священный
поток, бегущий сквозь или вернее вокруг еще одного поддельного
сна), причем добавочное "h" скромно обозначает -- вроде
приватного указателя -- то самое слово, что так завораживало
бедного мистера Порлока. Жаль, что мне никак не удается
припомнить того романа или рассказа (по-моему, кого-то из
современных писателей), в котором первые буквы слов в последнем
абзаце без ведома автора образуют, как обнаружила Цинтия,
весточку от его покойницы-матери.
---------------------------------------------------------------------------
(*2) Сюда, ближайший во времени (англ.).
---------------------------------------------------------------------------
5
С сожалением должен отметить, что не довольствуясь этими
изящными выдумками, Цинтия выказывала смешную привязанность к
спиритизму. Я избегал ходить с нею на посиделки с участием
платных медиумов, слишком много зная о них из других
источников. Я согласился, впрочем, присутствовать на маленьких
фарсах, на скорую руку разыгрываемых Цинтией и двумя ее
друзьями, непроницаемыми джентльменами из печатного заведения.
То были приземистые, вежливые, пожилые мужички, производившие
жутковатое впечатление, но я уверил себя, что обоим присущи
незаурядные ум и культура. Мы усаживались за легкий столик и
едва успевали уложить на него кончики пальцев, как он
принимался трястись и потрескивать. Я имел удовольствие
общаться с самыми разными духами, которые с величайшей
готовностью отстукивали свои сообщения, впрочем отказываясь
прояснить то, что мне не удавалось вполне разобрать. Являлся
Оскар Уайльд и на беглом и сорном французском с обычными
англицизмами темно обвинял покойных родителей Цинтии в чем-то,
приобретшем в моей записи вид "плагиатизма". Напористый призрак
снабдил нас непрошенными сведениями о том, что он, Джон Мур, и
брат его Билл были шахтерами в Колорадо и погибли в завале на
"Коронованной Красотке" в январе 1883-го года. Фредерик Майерс,
тертый калач, отбарабанил стишок (странно напомнивший
собственные творения Цинтии, сочиняемые ею по разным случаям),
в частности, в моих заметках содержится следующее:
Надувательство иль точно
Свет? -- Изъяна не лишен,
Он исправит нрав порочный
И развеет скорбный сон.
Наконец, с великим стуком и разнообразными потрясениями и
переплясами стола наше скромное общество посетил Лев Толстой и,
в ответ на просьбу удостоверить себя описаньем каких-либо
подробностей его земного жилища, пустился в сложное описание
чего-то, видимо, бывшего образцом русского деревянного
зодчества ("фигуры на досках -- мужик, лошадь, петух, мужик,
лошадь, петух"), -- все это было тяжело записать, трудновато
понять и невозможно проверить.
Я участвовал еще в двух или в трех заседаниях, и они
оказались даже глупее, должен однако признаться, что я
предпочитал доставляемое ими ребяческое развлечение и сидр,
который мы на них пили (Пончик и Пеньчик в рот не брали
спиртного), ужасным домашним приемам Цинтии.
Она устраивала их по соседству, в симпатичной квартире
Уилеров, -- выдумка, милая ее центробежной натуре, да к тому же
собственная ее гостиная всегда походила на замызганную старую
палитру. Следуя варварскому, негигиеничному, прелюбодейскому
обычаю, тихий, лысоватый Боб Уилер стаскивал еще тепленькие
снутри гостевые пальто в опрятное святилище спальни и кучей
валил их на супружескую кровать. Он же смешивал напитки,
разносимые молодым фотографом, пока Цинтия с миссис Уилер
готовили бутерброды.
Припозднившийся гость попадал в толпу громогласных людей,
бессмысленно скученных в синевато-дымном пространстве меж двух
зеркал, обожравшихся отражений. Поскольку Цинтия, как я
понимаю, желала оставаться самой молодой из присутствующих,
возраст женщин, приглашаемых ею, замужних и одиноких,
исчислялся в лучшем случае сомнительными сорока; некоторые из
них привозили из дому в темных такси нетронутые остатки
красоты, которые, впрочем, утрачивались по мере развития
вечеринки. Что меня всегда поражало, так это способность
заядлых воскресных бражников находить почти сразу -- методом
чисто эмпирическим, но очень точным -- общий знаменатель
опьянения, которого всякий из них старательно придерживался
прежде чем опуститься, всем сразу, на следующий уровень. Сочное
дружелюбье матрон окрашивалось в мальчишеские тона, а застылые,
вовнутрь обращенные взгляды благодушно надрызгавшихся мужчин
отдавали святотатственной пародией на беременность. Хотя
кое-кто из гостей имел то или иное отношение к искусству, здесь
не бывало ни вдохновенных бесед, ни подпертых ладонями и увитых
венками голов, ни, разумеется, дев-флейтисток. Занимая удобный
наблюдательный пост где-нибудь на бледном ковре, на котором
она, в позе выбравшейся на отмель русалки, сидела с одним-двумя
мужчинами помоложе, Цинтия, с лицом, глянцевитым от пленки
лучистого пота, привставала на колени и, протянув руку с
блюдцем, полным орехов, твердо стукала другой по мускулистой
ноге Кочрана или Коркорана, торговца картинами, угнездившегося
на жемчужно-серой тахте между двух заалевших, радостно
растрепанных дам.
На поздней стадии вечеринки случались взрывы более
разгульного веселья. Коркоран или Коранский цапал Цинтию или
иную проходившую мимо даму за плечо, уволакивал ее в уголок, и
там, похохатывая, обрушивал на нее смесь самодельных шуточек и
слухов. Погодя она вырывалась, тряся головой и смеясь. А еще
позже наступала пора братания полов, шутливых примирений, голой
мясистой руки, обвивавшей чужого мужа (что стоял навытяжку
посредине плывущей комнаты), или внезапной вспышки кокетливого
гнева, или неуклюжих приставаний, -- и тихой полуулыбки Боба
Уилера, подбиравшего стаканы, которые, словно грибы, прорастали
под сенью кресел.
После одной такой вечеринки я написал Цинтии совершенно
безобидное и в целом благонамеренное письмо, содержавшее
латинскую шутку по адресу кое-кого из ее гостей. Я также
извинился за то, что не притронулся к ее виски, пояснив, что
будучи французом, предпочитаю виноград ячменю. Несколько дней
спустя, на ступенях Публичной библиотеки, я повстречал ее,
раскрывавшую зонт в раздробленном солнечном свете, под слабыми
брызгами из случайного облака, и боровшуюся с четой зажатых
подмышкой книг (от которых я ее ненадолго избавил), -- "Шаги на
границе Мира Иного" Роберта Дейла Оуэна и что-то насчет
"Спиритизма и христианства"; и вдруг, безо всякого повода с
моей стороны, она обрушилась на меня с грубой горячностью и в
ядовитых выражениях объявила -- сквозь грушевидные капли
редкого дождичка, -- что я сноб и педант, что я вижу в людях
одни только жесты и маски, что Коркоран спас в двух океанах
двух утопающих, -- по неуместному совпадению оба звались
Коркоранами, -- что маленькая дочка горластой и хриплой Джоан
Уинтер обречена совершенно ослепнуть через несколько месяцев, и
что женщина в зеленом и с веснущатой грудью, относительно
которой я как-то там непочтительно высказался, написала в
1932-м году национальный бестселлер. Непостижимая Цинтия! Мне
говорили, что она бывает неожиданно и страшно груба с людьми,
которых уважает и любит, но всему должна быть граница, и
поскольку я к тому времени достаточно изучил ее интересные ауры
и прочие виды и иды, я решил насовсем раззнакомиться с ней.
6
В тот вечер, когда Д. сказал мне о смерти Цинтии, я лишь
около полуночи вернулся в двухэтажный дом, который делил, по
горизонтали, с вдовой отставного профессора. Достигнув крыльца,
я с опасливостью одиночки обозрел две разновидности темноты в
двух шеренгах окон: темноты отсутствия и темноты сна.
С первой я еще мог что-то поделать, но воспроизвести
вторую оказалось мне не по силам. Кровать не давала ощущения
безопасности, ее пружины лишь заставляли вздрагивать мои нервы.
Я нырнул в шекспировские сонеты -- и вскоре заметил, что
идиотически перебираю первые буквы их строк, пытаясь понять,
какие сакраментальные слова можно из них сложить. Я отыскал
FATE(*3) Получился РОК (LXXXV), ATOM (XCXXVIII) и дважды
TAFTДАЛИ (LXXXVIII, CXXXILIII). Время от времени я озирался,
дабы выяснить, что поделывают вещи в комнате. Странно подумать,
если вдруг повалятся бомбы, я испытаю немногим больше, чем
возбуждение игрока (с немалой примесью простецкого облегчения),
но при этом сердце мое едва не выпрыгивает из груди, стоит
какому-то подозрительно напряженному на вид пузырьку вон на той
полке на долю дюйма сдвинуться вбок. Тишина тоже была
подозрительно плотной, как бы намеренно образующей черный
задник для нервных подскоков, вызываемых всяким мелким звуком
неведомого происхождения. Движение стихло. Тщетно я молился,
чтобы по Перкинс-стрит простонал грузовик. Женщина сверху,
доводившая меня до безумия ухающим топом, казалось, порождаемым
каменноногим чудовищем (на деле, в дневном существовании, она
была унылым и утлым созданием, похожим на мумию морской
свинки), теперь заслужила бы мое благословение, если бы
потащилась в уборную. Выключив свет, я несколько раз
прокашлялся, дабы было кому ответить хотя бы за этот звук. Я
мысленно уцепился за далекий автомобиль, но он стряхнул меня
раньше, чем мне удалось задремать. Наконец в корзине для бумаг
занялось и затихло легкое шебуршение (вызванное, как я
надеялся, оторванным и смятым листком бумаги, раскрывающимся
словно убогий, упорный ночной цветок), -- и столик при постели
отозвался тихим щелчком. Вполне в духе Цинтии было б затеять
прямо сейчас дешевое представление на манер полтергейста.
---------------------------------------------------------------------------
(*3) Рок, судьба (англ.)
---------------------------------------------------------------------------
Я решил сразиться с Цинтией. Мысленно я обозрел
современную эру перестуков и призраков, начиная с колотьбы
1848-го года в деревушке Хайдесвилль, штат Нью-Йорк, и кончая
гротесками в Кембридже, Массачусетс; я припомнил щиколки и иные
анатомические кастаньеты сестер Фокс (описанные в сказаниях
Университета Буффало); таинственную одинаковость нежных
подростков в холодном Эпворте или Тедворте, излучающих такие же
помехи, как в древнем Перу; торжественные викторианские оргии с
ниспадающими розами, с аккордеонами, растянутыми силой
священной музыки; профессиональных шарлатанов, отрыгивающих
мокрую марлю; мистера Дункана, достойного мужа женщины-медиума,
который, когда его попросили позволить себя обыскать, отказал
на том основании, что у него испачканное исподнее; старого
Альфреда Русселя Уоллеса, наивного натуралиста, не желающего
поверить, что белая фигура, стоящая перед ним босиком и без
дырок в мочках ушей посреди частного пандемониума в Бостоне,
вполне может быть чопорной мисс Кук, которую он только что
видел спящей за занавеской в ее углу Х всю в черном, в
зашнурованных башмаках и при сережках; еще двух исследователей,
маленьких, щуплых, но достаточно толковых и предприимчивых,
руками и ногами вцепившихся в Эусапию, женщину крупную,
дебелую, немолодую, провонявшую чесноком и все же сумевшую их
облапошить; и скептичного, смущенного фокусника, которого
"контролер" очаровательной юной Марджери наставляет, чтобы он
не плутал в складках халата, а продвигался левым чулком вверх,
пока не достигнет голого бедра, -- на теплой коже которого он
обнаружил "телепластическую" массу, наощупь чрезвычайно схожую
с холодной сырой печенкой.
7
Я воззвал к плоти и к растленности плоти, дабы оспорить и
обороть возможную инерцию жизни бесплотной. Увы, эти заклинания
лишь обострили мой страх перед призраком Цинтии. Заря принесла
атавистическое упокоение, и когда я скользнул в сон, солнце
сквозь коричневые оконные шторы проникло в мои сновидения, и их
почему-то заполнила Цинтия.
Сны разочаровали меня. Безопасно укрытый в твердыне
дневного света, я говорил себе, что ожидал большего. Она,
живописец ярких, словно стекло, деталей, -- и вдруг такая
невнятица! Лежа в постели, я обдумывал мой сон и прислушивался
к воробьям за окном: кто знает, если их записать, а потом
прокрутить назад, не обернется ли звучание птиц человеческой
речью, произнесением слов, точно так, как последние, если их
обратить, превращаются в щебет? Я принялся перечитывать сон --
вспять, по диагонали, вверх, вниз, -- пытаясь открыть в нем
хоть что-то схожее с Цинтией, что-то причудливое, намекающее на
мысль, которая должна же в нем содержаться.
Сознание выпутывало единичные, темные и лукаво емкие
детали. Казалось, исчезающий смысл туманных излияний Цинтии,
изменчивой набожности, томной изысканности искусственных
акростихов смазывался чем-то едучим, тусклым, чужим и корявым.
Все аукалось, мельтешило, облекалось туманом, мрело еле
намеченной явью, -- смутное, изнуренное, бестолково
истраченное, лишнее.
Итака, 1951
Вильям Шекспир. Монолог Гамлета
(пер. Владимир Набоков)
Быть иль не быть - вот в этом
вопрос; что лучше для души - терпеть
пращи и стрелы яростного рока
или, на море бедствий ополчившись
покончить с ними? Умереть: уснуть
не более, и если сон кончает
тоску души и тясячу тревог,
нам свойственных, - такого завершенья
нельзя не жаждать. Умереть, уснуть;
уснуть: быть может, сны увидеть; да,
вот где затор, какие сновиденья
нас посетят, когда освободимся
от шелухи сует? Вот остановка.
Вот почему напасти так живучи;
ведь кто бы снес бичи и глум времен,
презренье гордых, притесненье сильных,
любви напрасной боль, закона леность,
и спесь властителей, и все, что терпит
достойный человек от недостойных,
когда б он мог кинжалом тонким сам
покой добыть? Кто б стал под грузом жизни
кряхтеть, потеть, - но страх, внушенный чем-то
за смертью - неоткрытою страной,
из чьих пределов путник ни один
не возвращался, - он смущает волю
и заставляет нас земные муки
предпочитать другим, безвестным. Так
всех трусами нас делает сознанье,
на яркий цвет решимости природной
ложится бледность немощная мысли,
и важные, глубокие затеи
меняют направленье и теряют
названье действий. Но теперь - молчанье...
Офелия...
В твоих молитвах, нимфа,
ты помяни мои грехи.
Владимир Набоков. Что всякий должен знать? (эссе)
Наша эпоха, господа,-- эпоха великих потрясений, тревог и
поисков. Мы стоим перед грядущим будущим, чреватым переменами,
и вместе с тем, подобно Орфею, должны "вычищать Авгуровы
конюшни прошлого" До войны у людей была мораль, старая мораль,
но теперь они мораль свою убили и закопали и написали на камне;
У людей была мораль, старая мораль, но они ее убили и закопали
и на камне написали: У людей была мораль, но они ее убили и
закопали и на камне не написали ничего. Вместо нее появилось
нечто новое, появилась прекрасная богиня психоанализа и
по-своему (к великому ужасу дряхлых моралистов) объяснила
подоплеку наших страданий, радостей и мучений. Кто однажды
использует наше мыло для бритья "Бархатин", навсегда откажется
от других сортов. Кто однажды посмотрит на мир сквозь призму
"Фрейдизма для всех", не пожалеет об этом.
Господа, в пустом анекдоте выражена бывает иногда
глубочайшая истина. Приведу следующий: Сын: "Папа, я
хочу жениться на бабусе..." Отец: "Не говори глупостей".
Сын: "Почему же, папа, ты можешь жениться на моей маме,
а я не могу на твоей?" Пустяк, скажете. Однако в нем, в этом
пустяке, уже есть вся сущность учения о комплексах! Этот
мальчик, этот чистый и честный юноша, которому отец (тупой
рутинер) отказывает в удовлетворении естественной страсти, либо
страсть свою затаит и будет всю жизнь несчастлив (TantaХ
lus-комплекс), либо убьет отца (каторга-комплекс), либо,
наконец, желание свое все-таки исполнит, несмотря ни на что
(счастливый брак-комплекс), Или возьмем другой пример: человек,
скажем, чувствует приступ непонятного страха, встретившись в
лесу с тигром. Чем же этот страх объяснить? Изящный и простой
ответ, господа, нам дается психоанализом: несомненно, что этого
человека в раннем детстве напугала картинка или тигровая шкура
под маминым роялем; этот ужас (horror tigris) продолжает в нем
жить подсознательно, и потом, в зрелом возрасте, при встрече с
настоящим зверем, как бы вырывается наружу. Будь с ним вместе в
лесу толковый врач, он бы из пациента выудил бирюльку
воспоминания, а тигру напомнил бы в простых словах, как он,
тигр, в свое время вкусил человеческого мяса, отчего и стал
людоедом. Результат беседы ясен.
Господа, проверяйте психоанализом ваши сны. Кому из нас не
приходилось после сытных разговен, "орать во власти кошемара"
или, после поездки на Фирвальдштетское озеро, видеть во сне
Фирвальдштетское озеро? Но почему это бывает? А вот почему.
Человек, съевший три четверти пасхи и ночью вступивший в борьбу
с помесью сатира и мастодонта, находится под гнетом собственных
неудовлетворенных желаний (эротических) Озеро значит то же
самое.
Таким образом, чем вольготнее человеку живется, чем
благосклоннее он к своим мельчайшим желаниям, чем веселее и
основательнее он потворствует им, тем реже он видит дурные сны,
тем здоровее его душа. Действительно наука установила, что
некоторые римские императоры (Декамерон, например) не видели
снов вовсе.
Господа, вы ничего не разберете в пестрой ткани жизни,
если не усвоите одного, жизнью правит пол. Перо, которым пишем
возлюбленной или должнику, представляет собой мужское начало, а
почтовый ящик, куда письмо опускаем,-- начало женское. Вот как
следует мыслить обиходную жизнь. Все детские игры, например,
основаны на эротизме (это надо запомнить особенно твердо).
Мальчик, яростно секущий свой волчок,-- подсознательный садист,
мяч (предпочтительно большого размера) мил ему потому, что
напоминает женскую грудь; игра в прятки является эмиратическим
(тайным, глубинным) стремлением вернуться в материнскую утробу.
Тот же эдипов комплекс отражен в некоторых наших простонародных
ругательствах.
Куда ни кинем глаза или взгляд,-- всюду половое начало.
Обратимся ли к общеизвестным профессиям -- оно тут как тут:
архитектор строит дом (читай, строит куры), кинооператор крутит
(читай: с такой-то), докторша ухаживает за больным (читай,
больной выздоравливает и ухаживает за докторшей). Филологи
подтвердят, что выражения: барометр падает, падший лист, падшая
лошадь -- все намеки (подсознательные) на падшую женщину.
Сравните также трактирного полового или половую тряпку с
половым вопросом. Сюда же относятся слова: пол-года,
пол-саженн, пол-ковник и т. д. Немало есть и имен, проникнутых
эротизмом: Шура, Мура, Люба (от "любви"). Женя (от "жены"), а у
испанцев есть даже имя "Жуан" (от "Дон-Жуана").
Чем бы вы ни занимались, о чем бы вы ни думали, помните,
что все ваши акты и действия, мысли и думы совершенно
удовлетворительно объясняются, как выше указано. Употребляйте
наше патентованное средство "Фрейдизм для всех", и вы будете
довольны. У нас имеются благодарственные отзывы от многих
писателей и художников, от 3-х инженеров, от педагогов, от
акушерок и проч., и проч. Действие моментальное и приятное.
Всякий человек-модерн должен этим запастись. Высоко, интересно!
Поразительно дешево!
Впервые: "Новая газета" (Париж) No5, 1931 г.
Владимир Набоков. Торжество добродетели (эссе)
Поверхностному уму может показаться, что автор этой статьи
находится в более выгодном положении, чем любой советский
критик, который, живо чувствуя классовую подоплеку литературы,
проводит отчетливую черту между литературой буржуазной и
пролетарской. Мое преимущество перед ним как будто заключается
в том, что я совершенно несознательный элемент, не питаю
никакой классовой ненависти к людям, живущим лучше меня, к
золотозубому биржевику, хлещущему с утра шампанское, или к
упитанному швейцару, состоящему,-- как, впрочем, все берлинские
швейцары,-- в коммунистическом ордене,-- а посему могу
подходить к политике, философии, литературе без буржуазных или
иных предрасположении. Однако проницательный и честный
советский критик ответит, что человеческий, внеклассовый подход
к вещам -- абсурд или, точнее, что самая беспристрастность
оценки есть уже скрытая форма буржуазности. Утверждение
чрезвычайно важное, ибо из него следует, что выдержанный
коммунист, потомственный пролетарий, и несдержанный помещик,
потомственный дворянин, по-разному воспринимают простейшие в
мире вещи -- удовольствие от глотка холодное воды в жаркий
день, боль от сильного удара по голове, раздражение от
неудобной обуви и много других человеческих ощущений, одинаково
свойственных всем смертным. Напрасно я стал бы утверждать, что
ответственный работник чихает и зевает так же, как
безответственный буржуа; не я прав, а советский критик. Все
дело в том, что классовое мышление -- некая призрачная роскошь,
нечто высоко духовное и идеальное, единственное, что может
спасти от понятного отчаяния пролетарского человека,
анатомически устроенного по буржуазному образцу и обреченного
не только жить под буржуазной синевой неба и работать
буржуазными пятипалыми руками, но и носить в себе до конца дней
того костлявого персонажа, которого буржуазные ученые зовут
буржуазным словом "скелет".
И вот получается любопытная вещь: как Марксово учение
приобретает вдруг оттенок необычайной духовности при
сопоставлении его с низкой буржуазной анатомией самого
марксоведа, точно так же и советская литература по сравнению с
литературой мировой проникнута высоким идеализмом, глубокой
гуманностью, твердой моралью. Мало того: никогда ни в одной
стране литература так не славила добро и знание, смирение и
благочестие, так не ратовала за нравственность, как это делает
с начала своего существования советская литература. Если уже
искать слабую аналогию, то нужно обратиться к невинному
младенчеству европейской литературы, к тому весьма отдаленному
времени, когда разыгрывались бесхитростные мистерии и
грубоватые басни. Черти с рогами, скупцы с мешками, сварливые
жены, толстые мельники и пройдохи дьяки -- все эти литературные
типы были до крайности просты и отчетливы. Моралью кормили до
отвала, суповой ложкой. Разглагольствовали звери -- домашний
скот и лесные твари,-- и каждый из них изображал собой
человеческий атрибут, был символом порока или добродетели. Но,
увы, литература не удержалась на этой дидактической высоте, ее
грехопадением была первая любовная песня.
К счастью, нет никаких оснований предполагать, что
советская литература в скором времени свернет с пути истины.
Все благополучно, добродетель торжествует. Совершенно неважно,
что превозносимое добро и караемое зло -- добро и зло
классовые. В этом маленьком классовом мире соотношения
нравственных сил и приемы борьбы те же, что и в большом мире,
человеческом. Все знакомые литературные типы, выражающие собой
резко и просто хорошее или худое в человеке (или в обществе),
светлые личности, никогда не темнеющие, и темные личности,
обреченные на беспросветность, все эти старые наши знакомые,
резонеры, элодеи, праведные грубияны и коварные льстецы, опять
теснятся на страницах советской книги. Тут и отголосок "Хижины
дяди Тома", и своеобразное повторение какой-нибудь темы из
старых приложений к "Ниве" (молодая княжна увлекается отцовским
секретарем, честным разночинцем с народническими
наклонностями), и искание розы без шипов на торном пути от
политического неведения к большевицкому откровению, и факел
знания, и рыцарские приключения, где Красный Рыцарь разбивает
один полчища врагов. То, что в общечеловеческой литературе до
сих пор так или иначе еще держится в произведениях
высоконравственных дам и писателей для юношества и будет,
вероятно, держаться до конца мира, повторяется в советской
литературе как нечто новое, с апломбом, с жаром, с упоением. Мы
возвращаемся к самым истокам литературы, к простоте, еще не
освященной вдохновением, и к нравоучительству, еще не лишенному
пафоса. Советская литература несколько напоминает те отборные
елейные библиотеки, которые бывают при тюрьмах и исправительных
домах для просвещения и умиротворения заключенных.
Имена не запоминаются, имен нет. Матрос в изображении
писателя второго сорта и матрос в изображении писателя сорта
третьего ничем друг от друга не отличны, и только обезумевший
от благонамеренности пролетарский критик может там и сям
выскоблить ересь. В этой, в лучшем случае второсортной,
литературе (первого сорта в продаже нет) тип матроса так же
отчетлив, как, скажем, старинный тип простака. Этот матрос,
очень любимый советскими писателями, говорит "амба",
добродетельно матюгается и читает "разные книжки". Он
женолюбив, как всякий хороший, здоровый парень, но иногда из-за
этого попадает в сети буржуазной или партизанской сирены и на
время сбивается с линии классового добра. На эту линию,
впрочем, он неизбежно возвращается. Матрос -- светлая личность,
хотя и туповат. Несколько похож на него тип "солдата" -- другой
баловень советской литературы. Солдат тоже любит тискать
налитых всякими соками деревенских девчат и ослеплять своей
белозубой улыбкой сельских учительниц. Как и матрос, солдат
часто попадает из-за бабы впросак. Он всегда жизнерадостен,
отлично знает политическую грамоту и щедр на бодрые
восклицания, вроде "а ну, ребята!". Мужики избирают его
председателем, причем какой-нибудь старый крестьянин неизменно
ухмыляется в бороду и одобрительно говорит: "здорово загнул
парень" (т. е. старый крестьянин прозрел). Но популярность
матроса и солдата ничто перед популярностью партийца. Партиец
угрюм, мало спит, много курит, видит до поры до времени в
женщине товарища и очень прост в обращении, так что всем
делается хорошо на душе от его спокойствия, мрачности и
деловитости. Партийная мрачность, впрочем, вдруг прорывается
детской улыбкой или же в трудном для чувств положении он
кому-нибудь жмет руку, и у боевого товарища сразу слезы
навертываются на глаза. Партиец редко бывает красив, но зато
лицо у него точно высечено из камня. Светлее этого типа просто
не сыскать. "Эх, брат",-- говорит он в минуту откровенности, и
читателю дано одним глазком увидеть жизнь, полную лишений,
подвигов и страданий. Его литературная связь с графом
Монтекристо или с каким-нибудь вождем краснокожих совершенно
очевидна.
Такой ответственный работник не моется вовсе.
Ответственная работница, о которой речь дальше, брызжет себе в
лицо водой, и туалет окончен. Беспартийный обтирается холодной
водой. Спец буржуазного происхождения обтирается не водой, а
одеколоном, следуя воскресному роскошествованию Чичикова. Ни
один из типов, излюбленных советскими писателями, не знаком с
ванной, и этот аскетизм находится в связи с тем известным
отвращением, которое стыдливая добродетель искони питает к
мытью.
Прогуливаясь далее по галерее литературных образов, мы
встречаем тип старшего рабочего (или иногда чиновника). Это
человек с говорком, с лукавинкой. Писатель
делает его беспартийным только для того, чтобы разоблачить
мнимую или поверхностную партийность иных ребят -- мошенников и
хулиганов. "Зачем мне в партию,-- говорит он,-- я и так
большевик. Дело не в обрядах, а в вере". Другой тип
беспартийного (тот, который обтирается холодной водой) --
личность подозрительная -- из бывших интеллигентов, белая кость
из него так и прет. Его изобличают и гонят в шею, или же,
благодаря женщине, добродетельной коммунистке, он вдруг
начинает понимать свое ничтожество. Он собой открывает серию
злодеев. Вот, например, кулак (почему-то чаще всего мельник). У
него толстый живот, он хитер и жаден, сперва эксплуатирует
бедняков, а затем, когда, как гром Господень, настигает его
революция, он примыкает к кадетской партии, довольно бесстрашно
-- в своей грешной слепоте -- ругает в лицо большевиков,
пришедших реквизировать у него муку и мельницу, и должным
образом гибнет от удара штыка в его толстый живот. А вот птица
покрупнее -- спец или председатель треста, живущий в
великосветской обстановке с женой, кричащей на прислугу, и с
канарейкой, поющей на кухне. Опустившись еще ниже, находим
старую графиню. Старая графиня говорит "мерси", жеманно
кланяется и пьет чай, отставив мизинец. Изредка мелькают
белогвардейские сангвиники, генералы, попы и т. д. Достоин
внимания и тип интеллигента -- профессор или музыкант. Он
скучноват, страдает разными болезнями, слабоволен и с тайной
завистью смотрит на своих детей, вступивших в коммунистический
союз молодежи. Политически он в худшем случае меньшевик.
Еще проще обстоит дело с типами женскими. У советских
писателей подлинный культ женщины. Появляется она в двух
главных разновидностях: женщина буржуазная, любящая мягкую
мебель и духи и подозрительных спецов, и женщина-коммунистка
(ответственная работница или страстная неофитка),-- и на
изображение ее уходит добрая половина советской литературы. Эта
популярная женщина обладает эластичной грудью, молода, бодра,
участвует в процессиях, поразительно трудоспособна. Она --
помесь революционерки, сестры милосердия и провинциальной
барышни. Но кроме всего она святая. Ее случайные любовные
увлечения и разочарования в счет не идут; у нее есть только
один жених, классовый жених -- Ленин.
Нетрудно представить себе, какая, при наличии данных
типов, может получиться фабула. Если, говоря на метафизическом
советском языке, установка в романе на пол, то вскрывается
отношение героини к матросу, к солдату, к бедняку, к кулаку, к
сомнительному специалисту и к ее надушенной сопернице --
супруге специалиста. Как и простоватый, но все же святой матрос
иногда невольно грешит против класса в своем здоровом, но
неосмотрительном увлечении буржуазной женщиной, так и святая
героиня -- Катя или Наталья -- бывает иногда введена в
дьявольское заблуждение, и предмет ее нежных забот оказывается
еретиком. Но, как и матрос, героиня находит в себе силы разбить
козни лукавого и вернуться в лоно класса. Партиец застреливает
недостойную возлюбленную, комсомолка на другом углу
застреливает недостойного поклонника. Другой тип романа--
обличительный: проворовавшихся чиновников постигает суровая
кара, или мрачный ответственный работник тонко вскрывает
страшную ересь, сокрытую в соблазнительных речах и действиях
беспартийного. Еще показывается молодежь -- какою она должна
быть и какою быть не должна, а не то сельский учитель прилежно
ищет истину и находит ее в коммунизме. Писатели получше любят
тему неверующего интеллигента на фоне радостной кумачовой
советской жизни.
Торжество добродетели полное -- по всему фронту, выражаясь
опять на соответствующем языке. Если попадается ересь, то для
мирянина это неощутимо, и нужно быть пролетарским критиком,
искушенным в этих высоких материях, чтобы найти тайную печать
дьявола. Я умышленно не касаюсь того, хорошо ли или плохо это
служение добродетели. Меня только занимает вопрос -- стоило ли
человечеству в продолжение многих столетий углублять и утончать
искусство писания книг,-- и русские писатели работали над этим
немало,-- стоило ли и стоит ли трудиться, когда так просто
вернуться к давным-давно забытым образцам, мистериям и басням,
вызывающим, быть может, зевоту у простого народа, но зато с
должной силой восхваляющим добродетель и бичующим порок?
Давайте лучше, господа, захлопнем наши грешные, буржуазные
книги, вытащим праведного советского цензора из его скромной
кельи, ему тесно в его классовом мирке, он достоин большего
простора... Давайте вытащим его, дадим ему всемирные
полномочия, пускай он -- с твердостью фильмового режиссера --
направляет нас на путь добра, беспощадно карает зло, обличает
взяточничество, лицемерие, гордыню человеческую и на фоне
брезжущей зари соединяет в дивном поцелуе уста простой девушки
и благочестивого парня. А вы, талантливые грешники,-- молчок!
Впервые: "Руль" (Берлин), 5 марта 1930 г.
Владимир Набоков. О Ходасевиче (эссе)
Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок
Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской
поэзии, пока жива последняя память о ней. Его дар тем более
разителен, что полностью развит в годы отупения нашей
словесности, когда революция аккуратно разделила поэтов на штат
штатных оптимистов и заштатных пессимистов, на тамошних
здоровяков и здешних ипохондриков, причем получился разительный
парадокс: внутри России действует внешний заказ, вне России --
внутренний. Правительственная воля, беспрекословно требующая
ласково-литературного внимания к трактору или парашюту, к
красноармейцу или полярнику, т. е. некой внешности мира,
значительно могущественнее, конечно, наставления здешнего,
обращенного к миру внутреннему, едва ощутимого для слабых,
презираемого сильными, побуждавшего в двадцатых годах к
рифмованной тоске по ростральной колонне, а ныне дошедшего до
религиозных забот, не всегда глубоких, не всегда искренних.
Искусство, подлинное искусство, цель которого лежит напротив
его источника, то есть в местах возвышенных и необитаемых, а
отнюдь не в густо населенной области душевных излияний,
выродилось у нас, увы, в лечебную лирику. И хоть понятно, что
личное отчаяние невольно ищет общего пути для своего
облегчения, поэзия тут ни при чем, схима или Сена компетентнее.
Общий путь, какой бы он ни был, в смысле искусства плох именно
потому, что он общий. Но, если в пределах России мудрено себе
представить поэта, отказывающегося гнуть выю, т. е. достаточно
безрассудного, чтобы ставить свободу музы выше собственной, то
в России запредельной легче, казалось бы, найтись смельчакам,
чуждающимся какой-либо общности поэтических интересов,-- этого
своеобразного коммунизма душ. В России и талант не спасает; в
изгнании спасает только талант. Как бы ни были тяжелы последние
годы Ходасевича, как бы его ни томила наша бездарная
эмигрантская судьба, как бы старинное, добротное человеческое
равнодушие ни содействовало его человеческому угасанию,
Ходасевич для России спасен -- да и сам он готов признать,
сквозь желчь и шипящую шутку, сквозь холод и мрак наставших
дней, что положение он занимает особое: счастливое одиночество
недоступной другим высоты. Тут нет у меня намерения кого-либо
задеть кадилом: кое-кто из поэтов здешнего поколения еще в пути
и -- как знать -- дойдет до вершин искусства, коль не загубит
себя в том второсортном Париже, который плывет с легким креном
в зеркалах кабаков, не сливаясь никак с Парижем французским,
неподвижным и непроницаемым. Ощущая как бы в пальцах свое
разветвляющееся влияние на поэзию, создаваемую за рубежом,
Ходасевич чувствовал и некоторую ответственность за нее: ее
судьбой он бывал более раздражен, нежели опечален. Дешевая
унылость казалась ему скорей пародией, нежели отголоском его
"Европейской ночи", где горечь, гнев, ангелы, зияние гласных --
все настоящее, единственное, ничем не связанное с теми
дежурными настроениями, которые замутили стихи многих его
полуучеников. Говорить о "мастерстве" Ходасевича бессмысленно и
даже кощунственно по отношению к поэзии вообще, к его стихам в
резкой частности; понятие "мастерство", само собой рожая свои
кавычки, обращаясь в придаток, в тень, и требуя логической
компенсации в виде любой положительной величины, легко доводит
нас до того особого задушевного отношения к поэзии, при котором
от нее самой, в конце концов, остается лишь мокрое от слез
место. И не потому это грешно, что самые purs sanglots
(Истинные, настоящие (франц.) ) все же нуждаются в
совершенном знании правил стихосложения, языка, равновесия
слов; и смешно это не потому, что поэт, намекающий в стихах
неряшливых на ничтожество искусства перед человеческим
страданием, занимается жеманным притворством, вроде того, как
если бы гробовых дел мастер сетовал на скоротечность земной
жизни; размолвка в сознании между выделкой и вещью потому так
смешна и грязна, что она подрывает самую сущность того, что,
как его ни зови -- "искусство", "поэзия", "прекрасное",-- в
действительности неотделимо от всех своих таинственно
необходимых свойств. Другими словами, стихотворение совершенное
(а таких в русской литературе наберется не менее трехсот) можно
так поворачивать, чтобы читателю представлялась только его
идея, или только чувство, или только картина, или только звук
-- мало ли что еще можно найти от "инструментовки" до
"отображения",-- но все это лишь произвольно выбранные грани
целого, ни одна из которых, в сущности, не стоила бы нашего
внимания и, уж конечно, не вызвала бы никакого волнения, кроме
разве косвенного: напомнила какое-то другое "целое" --
чей-нибудь голос, комнату, ночь,-- не обладай все стихотворение
той сияющей самостоятельностью, в применении к которой
определение "мастерство" звучит столь же оскорбительно, как
"подкупающая искренность". Сказанное -- далеко не новость, но
хочется это повторить по поводу Ходасевича. В сравнении с
приблизительными стихами (т. е. прекрасными именно своей
приблизительностью -- как бывают прекрасны близорукие глаза --
и добивающимися ее также способом точного отбора, какой бы
сошел при других, более красочных обстоятельствах стиха за
"мастерство") поэзия Ходасевича кажется иному читателю не в
меру чеканной -- употребляю умышленно этот неаппетитный эпитет.
Но все дело в том, что ни в каком определении "формы" его стихи
не нуждаются, и это относится ко всякой подлинной поэзии. Мне
самому дико, что в этой статье, в этом быстром перечне мыслей,
смертью Ходасевича возбужденных, я как бы подразумеваю смутную
его непризнанность и смутно полемизирую с призраками, могущими
оспаривать очарование и значение его поэтического гения. Слава,
признание,-- все это и само по себе довольно неверный по формам
феномен, для которого лишь смерть находит правильную
перспективу. Допускаю, что немало наберется людей, которые, с
любопытством читая очередную критическую статью в "Возрожденье"
(а критические высказывания Ходасевича, при всей их умной
стройности, были ниже его поэзии, были как-то лишены ее биения
и обаяния), попросту не знали, что Ходасевич -- поэт. Найдутся,
вероятно, и такие, которых на первых порах озадачит его
посмертная слава. Кроме всего, он последнее время не печатал
стихи, а читатель забывчив, да и критика наша, взволнованно
занимающаяся незастаивающейся современностью, не имеет ни
досуга, ни слов о важном напоминать. Как бы то ни было, теперь
все кончено: завещанное сокровище стоит на полке, у будущего на
виду, а добытчик ушел туда, откуда, быть может, кое-что
долетает до слуха больших поэтов, пронзая наше бытие
потусторонней свежестью -- и придавая искусству как раз то
таинственное, что составляет его невыделимый признак. Что ж,
еще немного сместилась жизнь, еще одна привычка нарушена --
своя привычка чужого бытия. Утешения нет, если
поощрять чувство утраты личным воспоминанием о кратком,
хрупком, тающем, как градина на подоконнике, человеческом
образе.
Впервые: "Современные записки" No68, 1939.
Владимир Набоков. Путеводитель по Берлину
Утром я побывал в Зоологическом саду, а теперь вхожу с
приятелем, постоянным моим собутыльником, в пивную: голубая
вывеска, по ней белыми буквами начертано "Львиная Брага", и
сбоку подмигивает портрет льва, держащего кружку пива.
Усевшись, я рассказываю приятелю о трубах, трамваях и прочих
важных вещах.
I
ТРУБЫ
Перед домом, где я живу, лежит вдоль панели огромная
черная труба, и на аршин подальше -- другая, а там-- третья,
четвертая: железные кишки улиц, еще праздные, еще не спущенные
в земляные глубины, под асфальт. В первые дни после того, как
их гулко свалили с грузовиков, мальчишки бегали по ним, ползали
на четвереньках сквозь эти круглые туннели,-- но через неделю
уже больше никто не играл,-- только валил снег. И теперь, когда
в матовой полутьме раннего утра я выхожу из дома, то на каждой
черной трубе белеет ровная полоса, а по внутреннему скату, у
самого жерла одной из них, мимо которой как раз сворачивают
рельсы, отблеск еще освещенного трамвая взмывает оранжевой
зарницей. Сегодня на снеговой полосе кто-то пальцем написал
"Отто", и я подумал, что такое имя, с двумя белыми "о" по бокам
и четой тихих согласных посередке, удивительно хорошо подходит
к этому снегу, лежащему тихим слоем, к этой трубе с ее двумя
отверстиями и таинственной глубиной. II ТРАМВАИ
Трамвай лет через двадцать исчезнет, как уже исчезла
конка. Я уже чувствую в нем что-то отжившее, какую-то
старомодную прелесть. Все в нем немного неуклюже, шатко,-- и
когда, при слишком быстром повороте, перо соскакивает с
провода, и кондуктор, или даже один из пассажиров, перегнувшись
через вагонную корму и глядя вверх, тянет, трясет веревку,
норовя привести перо в должное положение,-- я всегда думаю о
том, что возница дилижанса, должно быть, ронял иногда кнут, и
осаживал свою четверку, и посылал за кнутом парня в дологополой
ливрее, сидевшего рядом на козлах и пронзительно трубившего в
рожок, пока, гремя по булыжникам, дилижанс ухал через деревню.
У трамвайного кондуктора, выдающего билеты, совсем особые
руки. Они так же проворно работают, как руки пианиста,-- но
вместо того, чтобы быть бескостными, потными, с мягкими
ногтями, руки кондуктора-- такие жесткие, что когда,-- вливая
ему в ладонь мелочь,-- случайно дотронешься до этой ладони,
обросшей словно грубым, сухим хитином, становится нехорошо на
душе. Необычайно ловкие, ладные руки,-- несмотря на грубость их
и толщину пальцев. Я с любопытством гляжу, как, зажав черным
квадратным ногтем билетик, он прокалывает его в двух местах,
как шарит пятерней в кожаном кошеле, загребая монеты для сдачи,
и тотчас кошель захлопывает, дергает тренькающий шнур или
ударом большого пальца отпахивает окошечко в передней двери,
чтобы дать билеты стоящим на площадке. И при этом вагон качает,
люди в проходе хватаются за висячие ремни, при каждом толчке
поддаются то вперед, то назад,-- но он не уронит ни одной
монеты, ни одного лоскутка, оторванного от билетного ролика.
Теперь, в зимние дни, передняя дверца завешена внизу зеленым
сукном, окна помутнели от мороза, у остановки, на краю панели,
толпятся рождественские елки,-- и зябнут у пассажиров ноги, и
кондукторская рука подчас бывает в серой вязаной митенке. На
конечной станции передний вагон отцепляется, переходит на
другие рельсы, обходит оставшийся, возвращается с тыла,-- и
есть что-то вроде покорного ожидания самки в том, как второй
вагон ждет, чтобы первый, мужеский, кидая вверх легкое
трескучее пламя, снова подкатил бы, прицепился. И мне
вспоминается, как, лет восемнадцать тому назад, в Петербурге,
отпрягали лошадей, вели их вокруг пузатой синей конки.
Конка исчезла, исчезнет и трамвай,-- и какой-нибудь
берлинский чудак-писатель в двадцатых годах двадцать первого
века, пожелав изобразить наше время, отыщет в музее былой
техники столетний трамвайный вагон, желтый, аляповатый, с
сидениями, выгнутыми по-старинному, и в музее былых одежд
отыщет черный, с блестящими пуговицами, кондукторский мундир,--
и, придя домой, составит описание былых берлинских улиц. Тогда
все будет ценно и полновесно,-- всякая мелочь: и кошель
кондуктора, и реклама над окошком, и особая трамвайная тряска,
которую наши правнуки, быть может, вообразят; все будет
облагорожено и оправдано стариной.
Мне думается, что в этом смысл писательского творчества:
изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых
зеркалах будущих времен, находить в них ту благоуханную
нежность, которую почуют только наши потомки в те далекие дни,
когда всякая мелочь нашего обихода станет сама по себе
прекрасной и праздничной,-- в те дни, когда человек, надевший
самый простенький сегодняшний пиджачок, будет уже наряжен для
изысканного маскарада. III РАБОТЫ
Вот образы разных работ, которые я наблюдаю из трамвайного
окна.
На перекрестке вдоль рельс разворочен асфальт; четверо
рабочих поочередно бьют молотами по котырге; первый ударил,
второй уже опускает размашистым и точным движением молот;
второй молот грянул и опять высоко поднимается, пока рушатся
равномерно, один за другим, третий, четвертый. Я слушаю их
неторопливый звон, чугунные куранты, четыре повторяющиеся ноты.
Молодой белый пекарь в колпаке промахнул на трехколесном
велосипеде: есть что-то ангельское в человеке, осыпанном мукой.
Дребезжит фургон с ящиками на крыше, в ящиках изумрудно
поблескивают ровные ряды пустых бутылок, собранных по кабакам.
Таинственно провезли на телеге длинную черную лиственницу: она
лежит плашмя, макушка мягко вздрагивает, а корни с землей,
завернутые в плотную рогожу, образуют у ее основания огромную,
желтовато-бурую бомбу. Почтальон подставил мешок под
кобальтовый почтовый ящик, нацепляет его снизу и тайно,
незримо, с поспешным шелестом, ящик опоражнивается, и почтальон
захлопывает квадратную пасть отяжелевшего мешка. Но, быть
может, прекраснее всего -- бланжевые, в розовых подтеках и
извилинах, туши, наваленные на грузовик, и человек в переднике,
в кожаном капюшоне с долгим затыльником, который берет тяжкую
тушу на спину и, сгорбившись, несет ее через панель в румяную
лавку мясника.
IV
ЭДЕМ
Во всяком большом городе есть своего рода земной рай,
созданный человеком.
Если церкви говорят нам об Евангелии, то зоологические
сады напоминают нам о торжественном и нежном начале Ветхого
Завета. Жаль только, что этот искусственный рай -- весь в
решетках, но правда, не будь оград, лев пожрал бы лань. Все же
это, конечно, рай,-- поскольку человек способен рай
восстановить, И недаром против берлинского Зоологического сада
большая гостиница названа так: гостиница Эден.
Теперь, зимой, когда тропических зверей спрятали, я
советую посещать дом земноводных, насекомых, рыб. В полутемной
зале ряды озаренных витрин по бокам похожи на те оконца, сквозь
которые капитан Немо глядел из своей подводной лодки на морские
существа, вьющиеся между развалин Атлантиды. За этими
витринами, в сияющих углублениях, скользят, вспыхивая
плавниками, прозрачные рыбы, дышат морские цветы, и на песочке
лежит живая пурпурная звезда о пяти концах. Вот, значит, откуда
взялась пресловутая эмблема: с самого дна океана -- из темноты
потопленных Атлантид, давным-давно переживших всякие смуты,--
опыты глуповатых утопий,-- и все то, что тревожит нас.
И, конечно, нужно посмотреть, как кормят черепах. Эти
тяжкие, древние роговые купола привезены с Галапагосских
островов. Из-под пятипудового купола медленно (как задержанный
снимок в кинематографе), с какой-то дряхлой опаской,
высовывается морщинистая плоская голова и две ни на что не
способные лапы. И толстым, рыхлым языком, чем-то напоминающим
язык гугнивого кретина, которого вяло рвет безобразной речью,
черепаха, уткнувшись в кучу мокрых овощей, неопрятно жует
листья.
Но этот купол над ней,-- ах, этот купол,-- вековой,
потертый, тусклая бронза, великолепный груз времен...
V
ПИВНАЯ
-- Это очень плохой путеводитель,-- мрачно говорит мой
постоянный собутыльник.-- Кому интересно знать, как вы сели в
трамвай, как поехали в берлинский Аквариум?
Пивная, в которой мы с ним сидим, состоит из двух
помещений, одно большое, другое поменьше. В первом стоит
посредине биллиард, по углам -- несколько столиков, против
входной двери -- стойка, и за ней бутылки на полках. В
простенке висят, как бумажные знамена, газеты и журналы на
коротких древках. В глубине -- широкий проход, и там видна
тесная комнатка с зеленым диваном вдоль стены, под зеркалом, из
которого вываливается полукруглый стол, покрытый клетчатой
клеенкой, и прочно становится перед диваном. Эта комната
относится к убогой квартирке хозяина. Там жена его,
полногрудая, увядшая немка, кормит супом белокурого ребенка.
-- Неинтересно,-- утверждает с унылым зевком мой
приятель.-- Дело вовсе не в трамваях и черепахах. Да и
вообще... Скучно, одним словом. Скучный, чужой город. И жить в
нем дорого...
Из нашего угла подле стойки очень отчетливо видны в
глубине, в проходе,-- диван, зеркало, стол. Хозяйка убирает со
стола посуду. Ребенок, опираясь локтями, внимательно
разглядывает иллюстрированный журнал, надетый на рукоятку.
-- Что вы там увидели,-- спрашивает мой собутыльник и
медленно, со вздохом, оборачивается, тяжко скрипя стулом.
Там, в глубине, ребенок остался на диване один. Ему оттуда
видно зальце пивной, где мы сидим,-- бархатный островок
биллиарда, костяной белый шар, который нельзя трогать,
металлический лоск стойки, двое тучных шоферов за одним
столиком и мы с приятелем за другим. Он ко всему этому давно
привык, его не смущает эта близость наша,-- но я знаю одно: что
бы ни случилось с ним в жизни, он навсегда запомнит картину,
которую в детстве ежедневно видел из комнатки, где его кормили
супом -- запомнит и биллиард, и вечернего посетителя без
пиджака, отодвигавшего белым углом локоть, стрелявшего кием по
шару,-- и сизый дым сигар, и гул голосов, и отца за стойкой,
наливавшего из крана кружку пива.
-- Не понимаю, что вы там увидели,-- говорит мой приятель,
снова поворачиваясь ко мне.
И как мне ему втолковать, что я подглядел чье-то будущее
воспоминание?
Владимир Набоков. Благость
Мастерскую я унаследовал от фотографа. У стены еще стояло
лиловатое полотно, изображавшее часть балюстрады и белесую урну
на фоне мутного сада. В плетеном кресле, словно у входа в эту
гуашевую даль, я и просидел до утра, думая о тебе. На рассвете
стало очень холодно. Постепенно выплыли из темноты в пыльный
туман глиняные болванки,-- одна, твое подобие, обмотанная
мокрой тряпкой. Я прошел через эту туманную светлицу -- что-то
крошилось, потрескивало под ногой,-- и концом длинного шеста
зацепил и открыл одну за другой черные занавески, висевшие как
клочья рваных знамен, вдоль покатого стекла. Впустив утро --
прищуренное, жалкое,-- я рассмеялся, сам не зная чему,-- быть
может тому, что вот я всю ночь просидел в плетеном кресле,
среди мусора, гипсовых осколков, в пыли высохшего пластилина,--
и думал о тебе.
Когда при мне произносили твое имя, вот какое чувство я
испытывал: удар черноты, душистое и сильное движенье; так ты
заламывала руки, оправляя вуаль. Любил я тебя давно, а
почему любил -- не знаю. Лживая и дикая, живущая в праздной
печали.
Недавно я нашел на столике у тебя в спальне пустую
спичечную коробку; на ней был надгробный холмик пепла и золотой
окурок, грубый, мужской. Я умолял тебя объяснить. Ты нехорошо
смеялась. И потом расплакалась, и я, все простив тебе, обнимал
твои колени, прижимался мокрыми ресницами к теплому черному
шелку. После этого я Две недели не видел тебя.
Осеннее утро мерцало от ветра. Я бережно поставил шест в
угол. В широкий пролет окна видны были черепичные крыши
Берлина-- очертанья их менялись, благодаря неверным внутренним
переливам стекла,-- и среди крыш бронзовым арбузом вздымался
дальний купол. Облака летели и прорывались, обнажая на
мгновенье легкую изумленную осеннюю синеву. Накануне я говорил
с тобой в телефон. Не выдержал, сам позвонил. Условились
встретиться сегодня, у Бранденбургских ворот. Голос твой сквозь
пчелиный гуд был далек и тревожен. Скользил, пропадал. Я
говорил с тобой, плотно зажмурившись, и хотелось плакать. Моя
любовь к тебе была бьющейся, восходящей теплотой слез. Рай
представлялся мне именно так: молчанье и слезы, и теплый шелк
твоих колен. Ты понять это не могла.
Когда после обеда я вышел на улицу -- встретить тебя,--
голова закружилась от сухого воздуха, от потоков желтого
солнца. Каждый луч отдавался в висках. По панели, с шорохом,
торопливо, вперевалку, бежали большие рыжие листья.
Я шел и думал о том, что верно на свиданье ты не придешь.
А если и придешь, то все равно опять поссоримся. Я умел только
лепить и любить. Тебе было мало этого.
Вот и грузные ворота. Сквозь проймы их протискивались
толстобокие автобусы и катились дальше вдоль бульвара,
уходящего вдаль, в тревожный синий блеск ветреного дня. Я ждал
тебя под тяжелой сенью, между холодных колонн, у железного окна
гауптвахты. Было людно: шли со службы берлинские чиновники,
нечисто выбритые, у каждого под мышкой портфель, в глазах --
мутная тошнота, что бывает, когда натощак выкуришь плохую
сигару. Без конца мелькали их усталые и хищные лица, высокие
воротнички. Прошла дама в красной соломенной шляпе, в пальто из
серого барашка, юноша в бархатных штанах с пуговицами пониже
(колен. И еще другие.
Я ждал, опираясь на трость, в холодной тени угловых
колонн. Я не верил, что ты придешь.
А у колонны, неподалеку от окна гауптвахты, был лоток --
открытки, планы, веера цветных снимков,-- а рядом на табурете
сидела коричневая старушка, коротконогая, полная, с круглым,
рябым лицом,-- и тоже ждала.
Я подумал: кто из нас первый дождется, кто раньше явится
-- покупатель или ты. У старушки был вид вот какой: "Я ничего,
я так, случайно присела тут; правда, рядом какой-то лоток --
очень хорошие, любопытные вещицы. Но я -- ничего..."
Люди без конца проходили между колонн, огибая угол
гауптвахты; иной взглянет на открытки. Тогда старушка вся
напрягалась, впивалась яркими крохотными глазами в лицо
прохожего, словно внушала ему: купи, купи...-- но тот, окинув
взглядом цветные и серые снимки, шел дальше, и она, как бы
равнодушно, опускала глаза, продолжала читать красную книгу,
что держала на коленях.
Я не верил, что ты придешь. Но ждал тебя, как не ждал
никогда, тревожно курил, заглядывал за ворота на чистую площадь
в начале бульвара; и снова отходил в свой угол, стараясь не
подавать виду, что жду, стараясь представить себе, что вот,
пока я не гляжу, ты идешь, приближаешься, что если опять
взгляну туда, за угол, то увижу твою котиковую шубу, черное
кружево, свисающее с края шляпы на глаза,-- и нарочно не
смотрел, дорожил самообманом,
Хлынул холодный ветер. Старушка встала, принялась
вставлять плотнее свои открытки. На ней было что-то вроде
короткого тулупчика -- желтый плюш, сборки у поясницы. Подол
коричневой юбки был подтянут спереди выше, чем сзади, и потому
казалось, что она ходит, выпятив живот. Я различал добрые,
тихие складки на маленькой круглой шляпе, на потертых утиных
сапожках. Она деловито возилась у лотка. Рядом, на табурете,
осталась книга -- путеводитель по Берлину,-- и осенний ветер
рассеянно поворачивал страницы, трепал план, выпавший из них
ступеньками.
Мне становилось холодно. Папироса тлела криво и горько.
Волны неприязненной прохлады обдавали грудь. Покупатель не шел.
А старушка уселась снова, и так как табурет был слишком
для нее высок, ей пришлось сперва поерзать, подошвы ее тупых
сапожков попеременно отделялись от панели. Я кинул прочь
папиросу, подхватил ее концом трости: огненные брызги.
Прошло уже с час,-- быть может больше. Как я мог думать,
что ты придешь? Небо незаметно превратилось в одну сплошную
тучу, и прохожие шли еще поспешнее, горбились, придерживали
шапки, дама, переходившая площадь, открыла на ходу зонтик...
Было бы просто чудо, если б ты теперь пришла.
Старушка, аккуратно переложив в книгу закладку, как будто
призадумалась. Мне кажется, ей представлялся иностранец-богач
из Адлона, который купил бы весь ее товар, и переплатил, и
заказал бы еще и еще видовых открыток, путеводителей всяких. И
ей, вероятно, нетепло было в этом плюшевом тулупчике. Но ты
ведь обещала прийти. Мне вспоминался телефон, бегущая тень
твоего голоса. Господи, как мне хотелось тебя видеть. Снова
хлынул недобрый ветер. Я поднял воротник.
И вдруг окно гауптвахты отворилось, и зеленый солдат
окликнул старушку. Она быстро сползла с табурета и, выпятив
живот, подкатилась к окну. Солдат покойным движеньем подал ей
дымящуюся кружку и прикрыл раму. Повернулось и ушло в темную
глубину его зеленое плечо.
Старушка, бережно неся кружку, вернулась к своему месту.
Это был кофе с молоком -- если судить по коричневой бахроме
пенки, приставшей к краю.
И она стала пить. Я никогда не видал, чтобы пил человек с
таким совершенным, глубоким, сосредоточенным наслаждением. Она
забыла свой лоток, открытки, холодный ветер, американца,-- и
только потягивала, посасывала, вся ушла в кофе свой, точно так
же, как и я забыл свое ожидание и видел только плюшевый
тулупчик, потускневшие от блаженства глаза, короткие руки в
шерстяных митенках, сжимавшие кружку. Она пила долго, пила
медленными глотками, благоговейно слизывала бахрому пенки,
грела ладони о теплую жесть. И в душу мою вливалась темная,
сладкая теплота. Душа моя тоже пила, тоже грелась,-- и у
коричневой старушки был вкус кофе с молоком.
Допила. На мгновенье застыла. Потом встала и направилась к
окну,-- отдать пустую кружку.
Но не доходя она остановилась. Ее губы собрались в
улыбочку. Быстро подкатилась она обратно к лотку, выдернула две
цветные открытки и, снова подбежав к железной решетке окна,
мягко постучала шерстяным кулачком по стеклу. Решетка
отпахнулась, скользнул зеленый рукав с блестящей пуговицей на
обшлаге, и старушка сунула в черное окно кружку, открытки и
торопливо закивала. Солдат, разглядывая снимки, отвернулся в
глубину, медленно прикрывая за собою раму.
Тогда я почувствовал нежность мира, глубокую благость
всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем
сущим,-- и понял, что радость, которую я искал в тебе, не
только в тебе таится, а дышит вокруг меня повсюду, в
пролетающих уличных звуках, в подоле смешно подтянутой юбки, в
железном и нежном гудении ветра, в осенних тучах, набухающих
дождем. Я понял, что мир вовсе не борьба, не череда хищных
случайностей, а мерцающая радость, благостное волнение,
подарок, не оцененный нами.
И в этот миг, наконец, ты пришла, вернее не ты, а чета
немцев,-- он в непромокаемом плаще, ноги в длинных чулках --
зеленые бутылки,-- она худая, высокая, в пантеровом пальто. Они
подошли к лотку, мужчина стал выбирать, и моя кофейная
старушка, раскрасневшись, напыжившись, глядела то в глаза ему,
то на открытки, суетливо, напряженно работая бровями, как
делает старый извозчик, всем телом своим подгоняющий клячу. Но
не успел немец выбрать, как его жена пожала плечом, оттянула
его за рукав,-- и тогда-то заметил я, что она на тебя похожа,--
сходство было не в чертах, не в одежде,-- а вот в этой
брезгливой недоброй ужимке, в этом скользком и равнодушном
взгляде. И оба они пошли дальше, ничего не купивши,-- а
старушка только улыбнулась, вставила обратно открытки,
углубилась опять в свою красную книгу. Мне незачем было дольше
ждать. Я пошел прочь по вечереющим улицам, заглядывал в лица
прохожим, ловил улыбки, изумительные маленькие движения,-- вот
прыгает косица девчонки, бросающей мячик о стену, вот
отразилась божественная печаль в лиловатом овальном глазу у
лошади: ловил я и собирал все это, и крупные, косые капли дождя
учащались, и вспомнился мне прохладный уют моей мастерской,
вылепленные мною мышцы, лбы и пряди волос, и в пальцах я ощутил
мягкую щекотку мысли, начинающей творить.
Стемнело. Летал дождь. Ветер бурно встречал меня на
поворотах. А потом лязгнул и просиял янтарными стеклами
трамвайный вагон, полный черных силуэтов,-- и я вскочил на
ходу, стал вытирать руки, мокрые от дождя.
В вагоне люди сидели нахохлясь, сонно покачиваясь. Черные
стекла были в мелких, частых каплях дождя, будто сплошь
подернутое бисером звезд ночное небо. Гремели мы вдоль улицы,
обсаженной шумными каштанами, и мне все казалось, что влажные
ветви хлещут по окнам. А когда трамвай останавливался, то
слышно было, как стукались наверху об крышу срываемые ветром
каштаны: ток -- и опять, упруго и нежно: ток... ток... Трамвай
трезвонил и трогался, и в мокрых стеклах дробился блеск
фонарей, и я ждал с чувством пронзительного счастия повторения
тех высоких и кротких звуков. Удар тормоза, остановка,-- и
снова одиноко падал круглый каштан,-- погодя падал я второй,
стукаясь и катясь по крыше: ток... ток...
Владимир Набоков. Катастрофа
В зеркальную мглу улицы убегал последний трамвай, и над
ним, по проволоке, с треском и трепетом стремилась вдаль
бенгальская искра, лазурная звезда.
-- Что ж, поплетемся пешком, хотя ты очень пьян, Марк,
очень пьян...
Искра потухла. Крыши под луной лоснились: серебряные углы,
косые провалы мрака.
Сквозь темный блеск шел он домой,-- Марк Штандфусс,
приказчик, полубог, светловолосый Марк, счастливец в высоком
крахмальном воротнике. Над белой полоской. сзади, волосы
кончались смешным неподстриженным хвостиком, как у мальчика. За
этот хвостик Клара и полюбила его,-- да, клялась, что любит,
что забыла стройного, нищего иностранца, снимавшего в прошлом
году комнату у госпожи Гайзе, ее матери.
-- И все-таки, Марк, ты пьян...
Сегодня друзья чествовали пивом и песнями Марка и рыжую,
бледную Клару,-- а через неделю будет их свадьба, и потом до
конца жизни -- счастье и тишина, и ночью рыжий пожар,
рассыпанный по подушке, а утром -- опять тихий смех, зеленое
платье, прохлада оголенных рук.
Посреди площади-- черный вигвам, красный огонек: починяют
рельсы. Он вспомнил, как сегодня целовал ее под короткий рукав,
в тот трогательный след, что остался от прививки оспы. И теперь
шел домой, пошатываясь от счастья и хмеля, размахивая тонкой
тростью, и в темных домах по той стороне пустынной улицы
хлопало ночное эхо в такт его шагов, а потом смолкло, когда он
повернул за угол, где у решетки стоял все тот же человек в
переднике и картузе, продавец горячих сосисок, и высвистывал
по-птичьи, нежно и грустно: вюрстхен... вюрстхен...
Марку стало сладостно жаль сосисок, луны, голубой искры,
пробежавшей по проволоке,-- и, прислонясь к забору, он весь
сжался, напрягся и вдруг, помирая со смеху, выдул в круглую
щелку: "Клара... Клара... о, Клара, моя милая..."
А за черным забором, в провале между домов, был квадратный
пустырь: там, что громадные гроба, стояли мебельные фургоны. Их
раздуло от груза. Бог весть, что было навалено в них. Дубовые
баулы, верно, да люстры, как железные пауки, да тяжкие костяки
двухспальной кровати. Луна обдавала их крепким блеском. А
слева, на задней голой стене дома, распластались гигантские
черные сердца,-- увеличенная во много раз тень липы, стоявшей
близ фонаря на краю тротуара.
Марк все еще посмеивался, когда всходил по темной лестнице
на пятый этаж. Вступив на последнюю ступеньку, он ошибся,
поднял еще раз ногу-- и опустил ее неловко, с грохотом. Пока он
шарил в потемках по двери, отыскивая замочную скважину,
бамбуковая тросточка выскочила из-под мышки и, легко
постукивая, скользнула вниз, по ступенькам. Марк затаил
дыхание. Думал,-- трость повернет, там, где поворачивает
лестница, и, постукивая, докатится до самого низу. Но тонкий
деревянный звон внезапно замер. Остановилась, мол. Он
облегченно усмехнулся и, держась за перила,-- пиво глухо пело в
голове -- стал спускаться обратно, наклонился, чуть не упал,
тяжело сел на ступень, шаря вокруг себя ладонями.
Наверху дверь на площадку открылась; госпожа Штандфусс,--
керосиновая лампа в руке, сама полуодетая, глаза мигающие, дым
волос из-под чепца -- вышла, позвала: ты, Марк?
Желтый клин света захватил перила, ступени, трость,-- и
Марк, тяжело и радостно дыша, поднялся на площадку, а по стене
поднялась за ним его черная, горбатая тень.
Потом, в полутемной комнате, перегороженной красной
ширмой, был такой разговор:
-- Ты слитком много пил, Марк...
-- Ах нет, мама... Такое счастье...
-- Ты перепачкался, Марк. У тебя ладонь черная...
-- ...такое счастье... А, хорошо...-- холодная. Полей на
макушку... Еще... Меня все поздравляли,-- да и есть с чем...
Еще полей...
-- Но, говорят, она так недавно любила другого...
иностранца, проходимца какого-то. Пяти марок не доплатил
госпоже Гайзе...
-- Оставь... Ты ничего не понимаешь... Мы сегодня так
много пели. Пуговица оторвалась, смотри... я думаю, мне удвоят
жалованье, когда женюсь...
-- Ложись, ложись... Весь грязный... новые штаны... В эту
ночь Марку приснился неприятный сон. Он увидел покойного отца.
Отец подошел, со странной улыбкой на бледном, потном лице, и,
схватив Марка под руки, стал молча сильно щекотать его,-- не
отпускал.
Только уже придя в магазин, вспомнил он этот сон, вспомнил
оттого, что приятель, веселый Адольф, пальцем ткнул его в
ребра. На миг в душе распахнулось что-то, удивленно застыло и
захлопнулось опять. Опять стало легко и ясно, и галстуки,
которые он предлагал, ярко улыбались, сочувствовали его
счастью. Он знал, что вечером увидит Клару,-- вот только
забежит домой поужинать,-- а потом сразу к ней... На днях,
когда он рассказывал ей о том, как они уютно и нежно будут
жить, она неожиданно расплакалась. Конечно, Марк понял, что это
слезы счастья,-- так она и объяснила ему,-- а потом закружилась
по комнате,-- юбка -- зеленый парус,-- и быстро-быстро стала
приглаживать перед зеркалом яркие волосы свои, цвета
абрикосового варенья. И лицо было растерянное, бледное -- тоже
от счастья. Это ведь так понятно...
-- В полоску? извольте...
Он завязывал на руке галстук, поворачивал руку туда-сюда,
соблазняя покупателя. Быстро открывал плоские картонные
коробки...
А в это время у матери его сидела гостья, госпожа Гайзе.
Она пришла ненароком, и лицо было заплаканное. Осторожно,
словно боясь разбиться, опустилась на табурет в крохотной,
чистенькой кухне, где госпожа Штандфусс мыла тарелки. На стене
висела плоская деревянная свинья, и спичечная коробка с одной
обгорелой спичкой валялась на плите.
-- Я пришла к вам с дурной вестью, госпожа Штандфусс.
Та замерла, прижав к груди тарелку.
-- Это насчет Клары. Вот. Она сегодня, как безумная.
Вернулся тот жилец,-- помните, рассказывала. И Клара потеряла
голову. Да, сегодня утром... Она не хочет больше видеть никогда
вашего сына... вы ей подарили материю на платье, будет
возвращено. И вот -- письмо для Марка. Клара с ума сошла. Я не
знаю...
А Марк, кончив службу, уже шел восвояси, и ежом
остриженный Адольф проводил его до самого дома. Оба
остановились, пожали Друг Другу руки, и Марк плечом толкнул
дверь в прохладную пустоту.
-- Куда ты? Плюнь... вместе закусим где-нибудь.
Адольф лениво опирался на трость, как на хвост.
-- Плюнь, Марк...
Тот нерешительно потер щеку, потом засмеялся...
-- Хорошо... Но платить буду я.
Когда полчаса спустя он вышел из пивной и распрощался с
приятелем, огненный закат млел в пролете канала, и влажный мост
вдали был окаймлен тонкой золотою чертой, по которой проходили
черные фигурки.
Посмотрев на часы, он решил не заходить домой, а прямо
ехать к невесте. От счастья, от вечерней прозрачности чуть
кружилась голова. Оранжевая стрела проткнула лакированный
башмак какого-то франта, выскочившего из автомобиля. Еще не
высохшие лужи, окруженные темными подтеками,-- живые глаза
асфальта -- отражали нежный вечерний пожар. Дома были серые,
как всегда, но зато крыши, лепка над верхними этажами, золотые
громоотводы, каменные купола, столбики,-- которых днем не
замечаешь, так как люди днем редко глядят вверх,-- были теперь
омыты ярким охряным блеском, воздушной теплотой вечерней зари,
и оттого волшебными, неожиданными казались эти верхние выступы,
балконы, карнизы, колонны,-- резко отделяющиеся желтой яркостью
своей от тусклых фасадов внизу.
"О, как я счастлив,-- думал Марк,-- как все чествует мое
счастье".
Сидя в трамвае, он мягко, с любовью, разглядывал своих
спутников. Лицо у него было такое молодое, с розовыми прыщиками
на подбородке, счастливые, светлые глаза, неподстриженный
хвостик в лунке затылка... Казалось, судьба могла бы его
пощадить.
"Я сейчас увижу Клару,-- думал он.-- Она встретит меня у
порога. Скажет, что весь день скучала без меня, едва дожила до
вечера".
Встрепенулся. Проехал остановку, где должен был слезть. По
пути к площадке споткнулся о ноги толстого человека, читавшего
медицинский журнал; хотел приподнять шляпу и чуть не упал,--
трамвай с визгом поворачивал. Удержался за висячий ремень.
Господин медленно втянул короткие ноги, сердито и жирно
заурчал. Усы у него были седые, воинственно загнутые кверху.
Марк виновато улыбнулся и вышел на площадку. Схватился обеими
руками за железные поручни, подался вперед, рассчитывая прыжок.
Внизу гладким, блестящим потоком стремился асфальт. Марк
спрыгнул. Обожгло подошвы, и ноги сами побежали, принужденно и
звучно топая. Одновременно произошло несколько странных
вещей... Кондуктор с площадки откачнувшегося трамвая яростно
крикнул что-то, блестящий асфальт взмахнул, как доска качели,
гремящая громада налетела сзади на Марка. Он почувствовал,
словно толстая молния проткнула его с головы до пят,-- а потом
-- ничего. Стоял один посреди лоснящегося асфальта. Огляделся,
Увидел поодаль свою же фигуру, худую спину Марка Штандфусса,
который, как ни в чем не бывало шел наискось через улицу.
Дивясь, одним легким движением он догнал самого себя, и вот уже
.сам шел к панели, весь полный остывающего звона.
-- Тоже... чуть не попал под омнибус...
Улица была широкая и веселая. Полнеба охватил закат.
Верхние ярусы и крыши домов были дивно озарены. Там, в вышине,
Марк различал сквозные портики, фризы и фрески, шпалеры
оранжевых роз, крылатые статуи, поднимающиеся к небу золотые,
нестерпимо горящие лиры. Волнуясь и блистая, празднично и
воздушно уходила в небесную даль вся эта зодческая прелесть, и
Марк не мог понять, как раньше не замечал он этих галерей, этих
храмов, повисших в вышине.
Больно ударился коленом. Черный знакомый забор.
Рассмеялся: ах, конечно,-- фургоны... Стояли они, как громадные
гроба. Что же скрыто в них? Сокровища, костяки великанов?
Пыльные груды пышной мебели?
-- Нет, надо посмотреть... А то Клара спросит, а я не буду
знать...
Он быстро толкнул дверь фургона, вошел. Пусто. Только
посредине косо стоит на трех ножках маленький соломенный стул,
одинокий и смешной.
Марк пожал плечами и вышел с другой стороны. Снова хлынул
в глаза жаркий вечерний блеск. И впереди знакомая чугунная
калитка, и дальше окно Клары, пересеченное зеленой веткой.
Клара сама открыла калитку, подняла оголенные локти,-- и ждала,
оправляя прическу. Рыжий пух сквозил в солнечных проймах
коротких рукавов.
Марк, беззвучно смеясь, с разбегу обнял ее, прижался щекой
к теплому, зеленому шелку.
Ее ладони легли ему на голову.
-- Я весь день так скучала, Марк. И вот теперь ты пришел.
Она отворила дверь, и Марк сразу очутился в столовой,
показавшейся ему необыкновенно просторной и светлой.
-- Мы так счастливы теперь, что мы можем обойтись без
прихожей,-- горячо зашептала Клара, и он почуял какой-то особый
чудесный смысл в ее словах.
А в столовой, вокруг снежного овала скатерти, сидело
множество людей, которых Марк никогда еще не встречал у своей
невесты. Среди них был Адольф, смуглый, с квадратной головой;
был и тот коротконогий, пузатый, все еще урчащий человек,
читавший медицинский журнал в трамвае.
Застенчиво поклонившись всем, он сел рядом с Кларой,-- и в
тот же миг почувствовал, как давеча, удар неистовой боли,
прокатившей по всему телу. Рванулся он,-- и зеленое платье
Клары поплыло, уменьшилось, превратилось в зеленый стеклянный
колпак лампы. Лампа качалась на висячем шнуре. А сам Марк лежал
под нею,-- и такая грузная боль давила на грудь, такая боль --
и ничего не видать, кроме зыбкой лампы,-- и в сердце упираются
ребра, мешают вздохнуть,-- и кто-то, перегнув ему ногу, ломает
ее, натужился, сейчас хряснет. Он рванулся опять,-- лампа
расплылась зеленым сиянием, и Марк увидел себя самого, поодаль,
сидящего рядом с Кларой -- и не успел увидеть, как уже сам
касался коленом ее теплой шелковой юбки. И Клара смеялась,
закинув голову.
Он захотел рассказать, что сейчас произошло, и, обращаясь
ко всем присутствующим, к веселому Адольфу, к сердитому
толстяку, с трудом проговорил:
-- Иностранец на реке совершает вышеуказанные молитвы...
Ему показалось, что он все объяснил, и, видимо, все
поняли... Клара, чуть надув губы, потрепала его по щеке:
-- Мой бедный... Ничего...
Он почувствовал, что устал, хочет спать. Обнял Клару за
шею, притянул, откинулся назад. И тогда опять хлынула боль, и
все стало ясно.
Марк лежал забинтованный, исковерканный, лампа не качалась
больше. Знакомый усатый толстяк, доктор в белом балахоне,
растерянно урча, заглядывал ему в зрачки.
И какая боль... Господи, сердце вот-вот наткнется на ребра
и лопнет... Господи, сейчас... Это глупо. Почему нет Клары...
Доктор поморщился и щелкнул языком.
А Марк уже не дышал, Марк ушел,-- в какие сны--
неизвестно.
Владимир Набоков. Картофельный эльф
1
А на самом деле имя его было Фредерик Добсон. Приятелю
своему, фокуснику, он рассказывал о себе так:
"Кто в Бристоле не знал детского портного Добсона? Я --
сын его. Горжусь этим только из упрямства. Надо вам сказать,
что отец мой пил, как старый кит. Однажды, незадолго до моего
рождения, он, пожираемый джином, сунул матери моей в постель
эдакую, знаете, восковую фигуру,-- матросика, лицо херувима и
первые длинные штаны. Бедняжка чудом не выкинула... Вы сами
понимаете что все это я знаю понаслышке,-- но, если мне не
наврали добрые люди, вот, кажется, тайная причина того, что..."
И Фред Добсон печально и добродушно разводил ладошками.
Фокусник со своей обычной мечтательной улыбкой наклонялся, брал
Фреда на руки и, вздохнув, ставил его на верхушку шкафа, где
Картофельный Эльф, покорно свернувшись в клубок, начинал тихо
почихивать и скулить.
Было ему двадцать лет от роду, весил он около десяти
килограммов, а рост его превышал лишь на несколько сантиметров
рост знаменитого швейцарского карлика Циммермана, по прозванию
Принц Бальтазар. Как и коллега Циммерман, Фред был отлично
сложен, и,-- если бы не морщинки на круглом лбу и вокруг
прищуренных глаз, да еще этот общий немного жуткий вид
напряженности, словно он крепился, чтобы не расти,-- карлик бы
совсем походил на тихого восьмилетнего мальчика. Волосы его
цвета влажной соломы были прилизаны и разделены ровной нитью
пробора, который шел как раз посредине головы, чтобы вступить в
хитрый договор с макушкой. Ходил Фред легко, держался свободно
и недурно танцевал, но первый же антрепренер, занявшийся им,
счел нужным отяжелить смешным эпитетом понятие "эльфа", когда
взглянул на толстый нос, завещанный карлику его полнокровным
озорным отцом.
Картофельный Эльф одним своим видом возбудил ураган
рукоплесканий и смеха по всей Англии, а затем и в главных
городах на материке. В отличие от других карликов, он был нраву
кроткого, дружелюбного,-- очень привязался к той крохотной пони
-- Снежинке,-- на которой прилежно трусил по арене голландского
цирка,-- а в Вене покорил сердце глупого и унылого великана,
родом из Омска, тем, что при первой встрече потянулся к нему и
по-детски попросил: "Я хочу на ручки".
Выступал он обыкновенно не один. Так, в Вене карлик
появлялся вместе с великаном, семенил вокруг него, тщательно
одетый, в полосатых штанах, в ловком пиджачке, с большим
свитком нот под мышкой. Он подавал великану гитару. Тот стоял
как Громадная кукла, механическим движением брал инструмент.
Длинный сюртук, словно вырезанный из черного дерева, высокие
каблуки, цилиндр, схваченный прямыми отблесками,-- еще
увеличивали рост стройного девятипудового сибиряка. Выпятив
могучую челюсть, он бил пальцем по струнам. В антрактах, как
женщина, жаловался на головокружения. Фред очень его полюбил и
даже всплакнул при расставании, так как быстро привыкал к
людям. Жизнь его шла по кругу, мерно и однообразно, как
цирковая лошадь. Однажды, в потемках кулис, он споткнулся о
ведро с малярной краской и мягко в него плюхнулся. Он потом
долго это вспоминал. как нечто необыкновенное.
Так объехал карлик большую часть Европы, и откладывал
деньги, пел серебряным евнушьим дискантом, и в немецких театрах
публика ела бутерброды и орехи на соломинках, а в испанских--
засахаренные фиалки и тоже орехи на соломинках. Мира он не
видел. В памяти у него осталось только: все та же безликая
бездна, смеющаяся над ними, а затем-- после спектакля-- тихий,
мечтательный раскат прохладной ночи, которая кажется такой
синей, когда выходишь из театра.
Вернувшись в Лондон, он нашел нового партнера,--
фокусника, по имени Шок. У Шока был певучий голос, тонкие,
бледные, как бы бесплотные руки и каштановый клин волос,
спадающий на бровь. Он напоминал скорее поэта, нежели
фокусника, и фокусы свои показывал с какой-то нежной и плавной
печалью, без суетливой болтовни, свойственной его профессии.
Картофельный Эльф ему смешно прислуживал, а под конец -- с
радостным воркующим возгласом появлялся в райке, хотя за минуту
до того все видели, как фокусник его запирал в черный ящик,
стоявший посреди сцены.
Все это происходило в одном из тех лондонских театров, где
появляются и акробаты, реющие в звенящем трепете трапеций, и
иностранный тенор (неудачник на родине). с народными песнями, и
чревовещатель в морской форме, и велосипедисты, и неизменный,
мягко шаркающий по сцене клоун-эксцентрик в крошечном котелке и
в жилете до полу.
2
За последнее время Фред как-то помрачнел и все чихал,
беззвучно и грустно, как японская собачонка. По целым месяцам
не испытывая влечения к женщине, девственный карлик переживал
изредка пронзительные приступы одинокой любовной тоски, которые
проходили так же внезапно, как и вспыхивали, и снова на время
он не замечал ни голых плеч, белеющих за бархатным барьером, ни
маленьких акробаток, ни танцовщицы испанской, чьи ляжки
обнажались на миг, когда при быстром кружении всхлестывал
оранжевый пух ее кудрявых исподних воланов.
-- Карлицу бы тебе,-- задумчиво сказал Шок, привычным
мазком вынув серебряную монету из уха карлика, который
отмахнулся согнутой ручкой, словно сгонял муху.
И в эту ночь, когда, после своего номера, Фред в пальтишке
и котелке, почихивая и урча, семенил за кулисами по тусклому
коридору,-- на вершок открывшаяся дверь внезапно брызнула
веселым светом, и два голоса позвали его. Это были Зита и
Арабелла, сестры-акробатки, обе полураздетые, смуглые,
черноволосые, с длинными синими глазами. В комнате был
беспорядок, театральная и трепетная пестрота, запах духов. На
подзеркальнике валялись пуховки, гребни, граненый флакон с
резиновой грушей, шпильки в коробке из-под шоколада,
пурпурно-сальные палочки грима.
Сестры мгновенно оглушили карлика своим лепетом. Они
щекотали и тискали Фреда, который, весь надувшись темной
кровью, смотрел исподлобья и, как шар, перекатывался между
быстрых обнаженных рук, дразнивших его. И когда Арабелла,
играя, притянула его к себе и упала на кушетку, Фред
почувствовал, что сходит с ума и стал барахтаться и сопеть,
вцепившись ей в шею. Откидывая его, она подняла голую руку, он
рванулся, скользнул, присосался губами к бритой мышке, к
горячей, чуть колючей впадине. Другая, Зита, помирая со смеху,
старалась оттащить его за ногу; в ту же минуту со стуком
отпахнулась дверь, и, в белом, как мраморе, трико, вошел
француз, партнер акробаток. Молча и без злобы он цапнул карлика
за шиворот,-- только щелкнуло крахмальное крылышко, соскочившее
с запонки,-- поднял на воздух и, как обезьянку, выбросил его из
комнаты. Захлопнулась дверь. Фокусник, бродивший по коридору,
успел заметить белый блеск сильной руки и черную фигурку,
поджавшую лапки на лету.
Фред больно стукнулся и теперь лежал неподвижно. Сознания
он не потерял,-- только весь как-то обмяк, смотрел в одну
точку, мелко стучал зубами.
-- Плохо, брат,-- вздохнул фокусник, подняв его с полу и
прозрачными пальцами потрагивая круглый лоб карлика.-- Говорил
тебе -- не суйся. Вот и попало. Карлицу бы тебе... .:
Фред молчал, выпучив глаза.
-- Переночуешь у меня,-- решил Шок и, неся Картофельного
Эльфа на руках, направился к выходу.
3
Существовала и госпожа Шок.
Это была дама неопределенных лет, темноглазая, с
желтоватыми белками. Ее худоба, пергаментный оттенок кожи,
черные сухие волосы, привычка выдувать через ноздри папиросный
дым, обдуманная неряшливость платья и прически,-- все это
мужчин не привлекало, но, вероятно, нравилось фокуснику, хотя
на самом деле он жены будто и не замечал, всегда занятый своими
сокровенными вымыслами, зыбкий, ненастоящий, думавший о чем-то
своем, когда говорил о пустяках, внимательный и зоркий, когда
казался погруженным в астрологические мечты. Нора всегда была
настороже, ибо он не мог пропустить случай, чтобы не сотворить
обмана, мелкого, ненужного, но изысканно хитрого. Так,
случалось, что за обедом он изумлял ее необычной
прожорливостью, сочно чавкал, обсасывал кости, снова и снова
накладывал себе полную тарелку, потом уходил, грустно взглянув
на жену,-- а погодя горничная, хихикая в передник, докладывала,
что господин Шок и не притрагивался к обеду, что весь его обед
остался в трех новых кастрюлях под столом.
Она была дочь почтенного художника, писавшего только
лошадей, пятнистых псов да охотников в красных фраках, и до
свадьбы жила в Челси, восхищалась дымными закатами над Темзой,
рисовала, посещала нелепые собрания, на которых бывала
лондонская богема,-- и там-то ее отметили призрачные глаза
тихого, тонкого человека, который говорил мало и еще никому не
был известен. Подозревали, что он лирический поэт. Она
стремительно им увлеклась. Поэт рассеянно обручился с
нею, а в первый же день после свадьбы объявил с печальной
улыбкой, что стихов он писать не умеет, и тут же, во время
разговора, превратил старый будильник в никелевый хронометр, а
хронометр в крошечные золотые часики, которые Нора и носила с
тех пор на кисти. Она понимала, что фокусник Шок все-таки поэт
в своем роде, но только никогда не могла привыкнуть к тому, что
он ежеминутно, при всех обстоятельствах жизни, проявляет свое
искусство. Мудрено быть счастливой, когда муж -- мираж, ходячий
фокус, обман всех пяти чувств.
4
Она рассеянно стучала ногтем по стеклу банки, в которой
несколько золотых рыбок, будто вырезанных из апельсинной корки,
дышали и вспыхивали плавниками, когда дверь бесшумно открылась,
и на пороге появился Шок,-- цилиндр набекрень, каштановая прядь
над бровью,-- и держал он на руках скрюченную фигурку.
-- Принес,-- со вздохом сказал фокусник.
Нора быстро подумала: ребенок... найденный... подобрал...
Ее темные глаза повлажнели.
-- Усыновить придется,-- тихо проговорил Шок, выжидательно
застывший в дверях.
Фигурка вдруг ожила, забормотала, стала стыдливо царапать
по крахмальной груди фокусника. Нора взглянула на маленькие
ботинки в замшевых гетрах, на котелок...
-- Меня не так-то легко провести,-- сказала она,
усмехнувшись в нос.
Фокусник укоризненно взглянул на нее; затем опустил Фреда
на плюшевый диван, накрыл его пледом.
-- Акробат потрепал,-- пояснил Шок, и не мог не добавить:
-- Гирей хватил. По самому животишке.
И Нора, сердобольная, как многие бездетные женщины,
почувствовала такую особенную жалость, что чуть не
расплакалась. Она принялась нянчиться с карликом, накормила,
дала портвейну, душистым спиртом натерла ему лоб, виски,
детские впадины за ушами.
На следующий день Фред проснулся спозаранку, побродил по
незнакомой комнате, поговорил с золотыми рыбками и потом, тихо
чихнув, примостился, как мальчик, на широком подоконнике.
Тающий, прелестный туман омывал серые крыши. Где-то вдали
открылось чердачное окно, и стекло поймало блеск солнца. Свежо
и нежно пропел автомобильный рожок.
Фред думал о вчерашнем. Странно спутывались смеющиеся
голоса акробаток и прикосновения душистых холодных рук госпожи
Шок. Его сначала обидели, потом приласкали, а был он очень
привязчивый, очень пылкий карлик. Помечтал он о том, что
когда-нибудь спасет Нору от сильного грубого человека, вроде
того француза в белом трико. Некстати вспомнилась ему
пятнадцатилетняя карлица, с которой он где-то выступал вместе.
Карлица была востроносая, больная, злющая. Публике ее
представили, как невесту Фреда, и он, вздрагивая от отвращения,
должен был танцевать с нею тесный танго.
Опять одиноко пропел и пронесся рожок. Туман над нежной
лондонской пустыней наливался солнцем.
К восьми часам квартира ожила: фокусник, рассеянно
улыбаясь, ушел из дома, а куда -- неизвестно; вкусно пахло в
столовой жареным салом, лежавшим прозрачными ломтиками под
горячими пузырями яичницы. Небрежно причесанная, в халате,
расшитом парчовыми подсолнухами, появилась госпожа Шок.
После завтрака она угостила Фреда пахучей папиросой,
кончик которой был обтянут алым лепестком и, прикрыв глаза,
заставила его рассказывать, как ему живется. В таких случаях
голосок Фреда становился чуть басистее, говорил он медленно,
подбирая тщательно слова, и эта неожиданная степенность слога
-- странно сказать -- шла к нему. Наклонив голову,
сосредоточенный и упругий, он бочком сидел у ног Норы, которая
полулежала на плюшевом диване, обнажив острые локти заломленных
рук. Карлик, досказав свое, умолк, но все еще поворачивал
туда-сюда ладошку, словно продолжал тихо говорить. Его черный
пиджачок, наклоненное лицо, мясистый носик, желтые волосы и
пробор на макушке неясно умиляли Нору. Глядя на него сквозь
ресницы, она старалась представить себе, что это сидит не
карлик, а ее несуществующий сын, и рассказывает, как его
обижают в школе. Протянув руку, Нора легко погладила его по
голове, и в то же мгновение, по непонятному сочетанию мыслей,
ей померещилось другое, мстительное и любопытное.
Почувствовав у себя на волосах ее шевелившиеся пальцы,
карлик застыл и вдруг начал молча и быстро облизываться. Скосив
глаза в сторону, он не мог оторвать взгляд от изумрудного
помпона на туфле госпожи Шок.
И внезапно каким-то нелепым и упоительным образом все
пришло в движение.
5
В этот сизый, солнечный августовский день Лондон был?
особенно прекрасен. Легкое, праздничное небо отражалось в
гладких потоках асфальта, румяным лаком пылали почтовые тумбы
на углах, в гобеленовой зелени парка прокатывал блеск и шелест
автомобилей,-- весь город искрился. дышал млеющей теплотой, и
только внизу, на платформах подземных дорог, было прохладно.
Каждый отдельный день в году подарен одному только
человеку, самому счастливому; все остальные люди пользуются его
днем, наслаждаясь солнцем или сердясь на дождь, но никогда не
зная, кому день принадлежит по праву, и это их незнание приятно
и смешно счастливцу. Человек не может провидеть, какой именно
день достанется ему, какую мелочь будет вспоминать он вечно,--
световую ли рябь на стене вдоль воды или кружащийся кленовый
лист, да и часто бывает так, что узнает он день свой только
среди дней прошедших, только тогда, когда давно уже сорван, и
скомкан, и брошен под стол календарный листок с забытой цифрой.
Фреду Добсону, карлику в мышиных гетрах, Господь Бог
подарил тот веселый августовский день, который начался нежным
гудком и поворотом вспыхнувшей рамы. Дети, возвратившись с
прогулки, рассказывали родителям, захлебываясь и изумляясь, что
видели карлика в котелке, в полосатых штанах, с тросточкой и
парой желтых перчаток в руках.
Страстно простившись с Норой, ожидавшей гостей,
Картофельный Эльф вышел на широкую, гладкую улицу, облитую
солнцем, и сразу понял, что весь город создан для него одного.
Веселый шофер звонким ударом согнул железный флажок таксометра,
мимо полилась улица, и Фред то и дело соскальзывал с кожаного
сиденья и все смеялся, ворковал сам с собою.
Он вылез у входа в Гайд-Парк и, не замечая любопытных
взглядов, засеменил вдоль зеленых складных стульев, вдоль
бассейна, вдоль огромных кустов рододендрона, темневших в тени
ильмов и лип, над муравой, яркой и ровной, как бильярдное
сукно. Мимо проносились всадники, легко подскакивая, скрипя
желтой кожей краг, взмахивали тонкие конские морды, звякая
удилами,-- и черные дорогие машины, ослепительно вспыхивая
спицами, сдержанно катились по крупному кружеву лиловых теней.
Карлик шел, вдыхая теплый запах бензина, запах листвы, как
бы уже гниющей от избытка зеленого сока, и вертел тросточкой,
надувал губы, словно собираясь свистеть,-- такое было в нем
чувство свободы и легкости. Нора проводила его с такой
торопливой нежностью, так взволнованно смеялась,-- видно, ей
страшно было, что старик отец, который всегда являлся ко
второму завтраку, начнет что-нибудь подозревать, заставши у нее
незнакомого господина.
В этот день его видели повсюду -- и в парке, где румяная
няня в крахмальной наколке, толкавшая детскую коляску,
почему-то предложила его прокатить, и в залах Британского
музея, и на живой лестнице, медленно выползающей из подземных
глубин, полных электрических дуновений, нарядных реклам, гула,
и в изысканном магазине, где продаются мужские платки, и
на хребте автобуса, куда подсадили его чьи-то добрые руки.
А потом он устал, ошалел от движения и блеска, стало
тревожно от смеющихся глаз. И надо было осмыслить то широкое
чувство свободы, гордости, счастья, которое не покидало его.
Когда, проголодавшись, Фред зашел в знакомый ресторанчик,
где собирались всякого рода артисты и где его присутствие
никого не удивляло, он понял, взглянув на посетителей, на
старого, скучного клоуна, уже пьяного, на своего врага
француза, дружелюбно ему кивнувшего, понял совершенно
отчетливо, что на подмостки он не выйдет больше никогда.
В ресторане было еще по-дневному темновато. Скучный клоун,
смахивающий на прогоревшего банкира, и акробат, странно
неуклюжий в пиджаке, молча играли в домино. Испанская
танцовщица в громадной шляпе, бросавшей синюю тень на глаза,
сидела одна за угловым столиком, перекинув ногу на ногу. Было
еще семь-восемь человек, незнакомых Фреду; он разглядывал их
лица, поблекшие от грима, пока лакей подкладывал ему подушку,
вскидывал скатертью, проворно расставлял прибор.
И внезапно поодаль, в сумраке ресторана, Фред узнал тонкий
профиль фокусника, который тихо беседовал с пожилым, тучным
господином американского пошиба. Фред не ожидал встретить
фокусника, никогда не посещавшего кабаки, да и вообще позабыл
об его существовании. Теперь ему стало так жаль бедного Шока,
что он сперва решил все скрыть от него; но подумал, что все
равно Нора обманывать не умеет и, вероятно, сегодня же объявит
мужу (я полюбила Фреда Добсона, я покидаю тебя...),-- а ведь
это разговор неприятный, трудный, и потому надо ей облегчить
дело,-- он рыцарь ее, он гордится ее любовью,-- и как бы он
Шока ни жалел, а огорчить его придется.
Между тем лакей принес порцию пирога с почками и каменную
бутылку имбирного пива. Затем включил свет. Там и сям над
пыльным бархатом вспыхнули стеклянные цветы, и карлик видел
издали, как золотистым блеском засквозила каштановая прядь на
лбу у фокусника, как из света в тень переходили его нежные
прозрачные пальцы. Его собеседник встал, оправляя под пиджаком
кожаный поясок и льстиво улыбаясь Шоку, который проводил его до
вешалки. Толстяк нахлобучил широкополую шляпу, пожал легкую
руку фокусника и, все еще подтягивая штаны, вышел из ресторана.
На миг засветлела полоска остывающего дня, и лампочки в
ресторане стали желтее. Бухнула дверь.
-- Шок!-- позвал Картофельный Эльф, суча ножками под
столом.
Шок подошел. На ходу задумчиво вынул из бокового кармана
горящую сигару, затянулся, выпустил клуб дыма и сунул ее
обратно за пазуху. Как он это делал -- неизвестно.
-- Шок,-- сказал карлик, у которого от имбирного пива
покраснел нос,-- мне нужно с вами поговорить. Это очень важно.
Фокусник сел рядом, облокотился,
-- Голова не болит? -- спросил он равнодушно.
Фред вытер губы салфеткой; никак не знал, как начать,
чтобы не сделать слишком больно другу.
-- А нынче вечером я выступаю вместе с тобой в последний
раз,-- сказал фокусник.-- Американец увозит. Выходит, кажется,
недурно.
-- Послушайте, Шок,-- и карлик, кроша хлеб, стал с
трудом подбирать нужные слова.-- Вот... Будьте храбрым, Шок. Я
люблю вашу жену. Сегодня, когда вы ушли, я с нею... мы с нею...
она...
-- Только я плохо переношу качку,-- задумчиво проговорил
фокусник,-- а до Бостона неделя... Я плыл в Индию когда-то.
Потом чувствовал себя, как вот нога, когда ее отсидишь.
Фред, багровея, тер о скатерть кулачком. Фокусник тихо
засмеялся своим мыслям, затем спросил:
-- А ты что-то хотел сказать мне, дружок?
Карлик глянул в его призрачные глаза, смущенно замотал
головой,
-- Нет, нет... Ничего... С вами невозможно говорить.
Шок протянул руку, хотел видно выщелкнуть монету из уха
карлика,-- но, в первый раз за многие годы мастерских
чародейств, монета некстати выпала, слишком слабо захваченная
мускулами ладони. Фокусник подхватил се, встал.
-- А я здесь обедать не буду,-- сказал он, с любопытством
разглядывая макушку карлика,-- мне тут не правится.
Фред, надутый и молчаливый, ел печеное яблоко. Фокусник
незаметно ушел. В ресторане было пустынно. Томную испанскую
плясунью в большой шляпе увел неловкий, прекрасно одетый
молодой человек с голубыми глазами.
-- Не хочет слушать, так и не надо,-- подумал Фред,
облегченно вздохнув и решив про себя, что в конце-то концов
Нора объяснит лучше. Потом он попросил бумаги и стал писать ей
письмо. Кончалось оно так: "Теперь Вы понимаете, что продолжать
прежнюю жизнь я не могу. Каково было бы вам знать, что каждый
вечер людское стадо хохочет над Вашим избранником? Завтра же я
уезжаю, порвав ангажемент. Напишу Вам снова, как только найду
тот мирный уголок, где, после Вашего развода, мы будем любить
друг друга, моя Нора".
Так завершился быстрый день, подаренный карлику в мышиных
гетрах.
6
Лондон осторожно вечерел. Уличные звуки сливались в тихий
музыкальный гул, словно кто-то, перестав играть, все еще
нажимал педаль. Черные листья парковых лип выделялись на
прозрачном небе, как узоры из пиковых тузов. Иногда, на
повороте улицы или между двух траурных башен, появлялся, как
видение, пожар заката. Шелестели в окнах шторы, спадали мягкими
хлопьями.
Фокусник всегда заезжал домой пообедать и переодеться в
профессиональный фрак, чтобы потом сразу отправиться в театр.
Нора в этот вечер ждала его с особенным нетерпением, трепеща от
дурной радости. Радовалась она тому, что теперь и она имеет
свою тайну. Самого карлика не хотелось вспоминать. Карлик был
неприятный червячок.
Тонко щелкнул замок входной двери. Как это часто бывает,
когда знаешь, что обманул человека, лицо фокусника показалось
ей новым, почти чужим. Кивнув ей, он как-то стыдливо и грустно
опустил ресницы; молча сел за стол против нее. Нора взглянула
на его легкий серый пиджак, в котором он казался еще тоньше,
еще неуловимее, и глаза ее заиграли теплым торжеством, злой
живчик задрожал в уголку рта.
Она спросила, наслаждаясь небрежностью вопроса;
-- Как поживает твой карлик? Я думала, ты приведешь его.
-- Не видал сегодня,-- ответил Шок, принимаясь есть. Вдруг
он спохватился: вынул пузырек и, осторожно скрипнув пробкой,
наклонил его над рюмкой с вином.
Нора с раздражением подумала, что сейчас будет фокус, вино
станет ярко-синим или прозрачным, как вода, но цвет вина не
изменился. Шок, уловив ее взгляд, туманно улыбнулся.
-- Для пищеварения... Капли такие,-- объяснил он. Волна
задумчивости прошла по его лицу.
-- Лжешь, как всегда,-- сказала Нора.-- У тебя
отличный желудок.
Фокусник тихо засмеялся. Потом деловито кашлянул и одним
залпом осушил рюмку.
-- Да ешь же,-- сказала Нора.-- Остынет.
Злорадно подумала: "Ах, если б ты знал! Никогда не
узнаешь. В этом теперь моя сила".
Фокусник ел молча. Вдруг он поморщился, отодвинул тарелку
и заговорил. Как обычно, глядел он не прямо на жену, а чуть
повыше ее, и голос был певуч и мягок. Он рассказывал, как
сегодня побывал у короля в Виндзоре, куда пригласили его
развлекать маленьких герцогов в бархатных куртках и кружевных
воротниках. Рассказывал он живописно и легко, передразнивая
виденных лиц, посмеивался, чуть вбок наклоняя голову.
-- Я выпустил стаю белых голубей из цилиндра,--
рассказывал он.
"А у карлика были потные ручки, и ты все врешь",--
мысленно вставила Нора.
-- ...И, знаешь, эти самые голуби стали летать вокруг
королевы. Она от них отмахивалась и улыбалась из вежливости.
Фокусник встал, пошатнулся, легко оперся двумя пальцами об
край стола и проговорил, словно доканчивая свой рассказ:
-- Мне нехорошо, Нора. Я выпил яду. Ты не должна была мне
изменять.
Его горло надулось, и, прижав платок к губам, он вышел из
комнаты.
Нора стремительно поднялась, смахнув янтарями длинного
ожерелья серебряный нож с тарелки.
"Все нарочно,-- злобно подумала она.-- Хочет напугать,
помучить меня. Нет, брат, ни к чему. Увидишь!"
Ей было досадно, что Шок так просто разгадал ее тайну, но
по крайней мере у нее теперь будет повод все ему высказать,
крикнуть, что ненавидит его, презирает неистово, что он не
человек, а резиновый призрак, что жить с ним дольше она не в
силах, что...
Фокусник сидел на постели, сгорбившись и мучительно
стиснув зубы, но попытался улыбнуться, когда в спальню
ворвалась Нора.
-- Так и поверю, так и поверю,-- захлебывалась она.-- Нет
уж, кончено! И я умею обманывать. Ты гадок мне, ах ты смешон
мне своими неудачными фокусами!
Шок, продолжая растерянно улыбаться, старался встать с
постели, шаркал подошвой по ковру. Нора замолкла, придумывая,
что бы еще крикнуть оскорбительного.
-- Не надо... Если что... прости меня...-- с трудом
выдохнул Шок.
Жила вздулась у него на лбу. Он еще больше скорчился,
заклокотал, потряхивая потной прядью волос,-- и платок, который
он судорожно придавил ко рту, набух бурой кровью.
-- Перестань дурака валять,-- топнула ногой Нора.
Он выпрямился, бледный, как воск, отшвырнул платок в угол.
-- Постой, Нора... Ты не понимаешь... Это -- мой последний
фокус... Больше не буду...
Снова исказилось его страшное, лоснящееся лицо. Он
закачался, опустился на постель, откинул голову.
Нора подошла, поглядела, сдвинув брови. Шок лежал, закрыв
глаза, скрипя стиснутыми зубами. Когда она наклонилась над ним,
его ресницы вздрогнули, он посмотрел туманно, как бы не узнавая
жены, и вдруг узнал, и в его глазах мелькнул влажный луч
нежности и страданья.
И мгновенно Нора поняла, что она любит его больше всего на
свете, и ужас и жалость вихрем обдали ее. Она закружилась по
комнате, для чего-то налила воды в стакан, оставила его на
рукомойнике, опять подлетела к мужу, который привстал и, прижав
край простыни к губам, вздрагивал, ухал, выпучив бессмысленные,
уже отуманенные смертью глаза. Тогда она всплеснула руками,
метнулась в соседнюю комнату, где был телефон, долго шатала
вилку, спутала номер, позвонила сызнова, со стоном дыша и стуча
кулаком по столику, и, когда, наконец, донесся голос доктора,
крикнула, что муж отравился, умирает, бурно зарыдала в трубку
и, криво повесив ее, кинулась обратно в спальню.
Фокусник, светлый и гладкий, в белом жилете, в черных
чеканных штанах, стоял перед трюмо, и, расставив локти,
осторожно завязывал галстук. Увидя в зеркало Нору, он, не
оборачиваясь, рассеянно улыбнулся ей и, тихо посвистывая,
продолжал теребить прозрачными пальцами черные шелковые углы.
7
Городок Драузи, в северной Англии, был такой сонный на
вид, что казалось, будто кто-то позабыл его среди туманных,
плавных полей, где городок и заснул навеки. Был почтамт,
велосипедный магазин, две-три табачные лавки с красно-синими
вывесками, старинная серая церковь, окруженная могильными
плитами, на которых потягивалась тень громадного каштана,-- и
вдоль единственной улицы шли зеленые ограды, садики, низкие
кирпичные дома, косо обтянутые плющом. Один из этих домишек был
сдан некоему Ф. Добсону, которого никто в лицо не знал, кроме
доктора, а доктор болтать не любил. Господин Добсон.
по-видимому, никогда не выходил из дому, и его экономка,
строгая, толстая женщина, служившая раньше в приюте для
душевнобольных, отвечала на случайные вопросы соседей, что
господин Добсон -- старик-паралитик, обреченный жить в
полусумраке и тишине. Его и позабыли в тот же год, как прибыл
он в Драузитон: стал он чем-то незаметным, но всеми принятым на
веру, как тот безымянный епископ, чей каменный образ стоял так
давно в нише над церковными воротами. По-видимому, у
таинственного старика был внук,-- тихий, белокурый мальчик,
который иногда в сумерки выходил из дому господина Добсона
мелкой и робкой походкой. Случалось это, впрочем, так редко,
что никто не мог сказать наверняка, тот ли это все мальчик или
другой,-- да сумерки были туманные, синие, смягчающие все
очертания. Так дремотные, нелюбопытные жители городка
проглядели вовсе, что мнимый внук мнимого паралитика не растет
с годами, и что его льняные волосы не что иное. как прекрасно
сделанный паричок. Ибо Картофельный Эльф начал лысеть в первый
же год своей новой жизни, и вскоре его голова стала такой
гладкой и блестящей, что строгой Анне, его экономке, подчас
хотелось ладонью обхватить эту смешную круглоту. В остальном он
изменился мало: только, пожалуй, чуть отяжелело брюшко, да
багровые ниточки засквозили на потемневшем, пухлом носу,
который он пудрил, когда наряжался мальчиком. Кроме того, и
Анна и доктор знали, что те сердечные припадки, которыми карлик
страдал, добром не кончатся.
Жил он мирно и незаметно в своих трех комнатах, выписывал
из библиотеки книжки по три, по четыре в неделю,-- все больше
романы,-- завел себе черную, желтоглазую кошку, так как
смертельно боялся мышей, которые вечером мелко шарахались,
словно перекатывали деревяшки. в углу за шкапом; много и сладко
ел,-- иной раз даже вскочит среди ночи и, зябко просеменив по
холодному полу, маленький и жуткий в своей длинной сорочке,
лезет, как мальчик, в буфет за шоколадными печеньями. И все
реже вспоминал он свою любовь и первые страшные дни,
проведенные им в Драузитоне.
Впрочем, в столе, среди тонких, прилежно сложенных афиш,
еще хранился у него лист почтовой бумаги телесного цвета с
водяным знаком в виде дракона, исписанный угловатым,
неразборчивым почерком. Вот что стояло на этом листе: "Дорогой
господин Добсон. Я получила и второе Ваше письмо, в котором Вы
меня зовете приехать к Вам в Д. Я боюсь, что вышло страшное
недоразумение. Постарайтесь простить и забыть меня. Завтра мы с
мужем уезжаем в Америку и, вероятно, вернемся нескоро. Не знаю,
что еще Вам написать, мой бедный Фред".
Тогда-то и случился с ним первый сердечный припадок.
Кроткий блеск удивления с тех пор остался у него в глазах. И в
продолжение многих дней он все ходил по дому, глотая слезы и
помахивая у себя перед лицом дрожащей маленькой рукой,
А потом Фред стал забывать, полюбил уют, до сих пор ему
неведомый,-- голубые пленки пламени над углями в камине,
пыльные вазочки на полукруглых полках, гравюру между окон:
сенбернар с флягой у ошейника и ослабевший путник на черной
скале. Редко вспоминал он свою прежнюю жизнь. Только во сне
порою чудилось ему, что звездное небо наполняется зыбким
трепетом трапеций,-- и потом захлопывали его в черный ящик, он
слышал сквозь стенки певучий, равнодушный голос Шока и не мог
найти люк в полу, задыхался в клейком сумраке,-- а голос
фокусника становился все печальнее, удалялся, таял,-- и Фред
просыпался со стоном на своей широкой постели в тихой и темной
спальне, где чуть пахло лавандой, и долго глядел, задыхаясь и
прижимая кулачок к спотыкающемуся сердцу, на бледное пятно
оконной занавески.
И с годами все слабее и слабее вздыхала в нем тоска по
женской любви, словно Нора мгновенно вытянула из него весь жар,
так мучивший его когда-то. Были, правда, некоторые дни,
некоторые весенние смутные вечера, когда карлик, стыдливо
нарядившись в короткие штаны и прикрыв лысину белокурым
паричком, уходил из дому в сумеречную муть и, семеня тропинкой
вдоль полей, вдруг замирал и глядел, томясь, на туманную чету
влюбленных, оцепеневших у изгороди, под защитой цветущей
ежевики. А потом и это прошло, и людей он перестал видеть
вовсе. Только изредка заходил доктор, седой, с пронзительными
черными глазами, и, сидя против Фреда за шахматной доской, с
любопытством и наслаждением разглядывал мягкие ручки, бульдожье
лицо карлика, который, обдумывая ход, морщил выпуклый лоб.
Прошло восемь лет. Было воскресное утро. На столе накрытый
колпаком в виде головы попугая ждал Фреда кувшин какао. В окно
лилась солнечная зелень яблонь. Толстая Анна смахивала пыль с
крышки маленькой пианолы, на которой карлик иногда играл валкие
вальсы; на банку апельсинного варенья садились мухи и потирали
передние лапки.
Вошел Фред, слегка заспанный, в клетчатых туфлях на босу
ногу, в черном халатике с желтыми бранденбургами. Сел к столу,
щурясь от блеска и поглаживая рукой лысину. Анна ушла в
церковь. Фред притянул к себе иллюстрированный листок
воскресной газеты, долго разглядывал, то поджимая, то выпячивая
губы, премированных щенят, русскую балерину, склоненную в
лебедином томлении, цилиндр и мордастое лицо всех надувшего
финансиста. Под столом кошка, выгнув спину, терлась об его
голую лодыжку, Он допил какао, встал позевывая; ночью ему было
чрезвычайно скверно,-- никогда еще так сердце не мучило, и
теперь ему было лень одеваться, неприятно холодели ноги. Он
перебрался на кресло у окна, сложился калачиком и так сидел, ни
о чем не думая, и рядом потягивалась кошка, разевая крошечную
розовую пасть.
В передней затренькал звонок.
"Доктор",-- подумал Фред равнодушно и, вспомнив, что Анна
в церкви, сам пошел открывать.
В дверь хлынуло солнце. На пороге стояла высокая дама, вся
в черном. Фред отскочил, пробормотал что-то и, запахивая халат,
кинулся в комнаты. На бегу потерял туфлю, не успел подобрать,--
надо было скорее спрятаться, только бы не успели заметить, что
он карлик. Прерывисто дыша, он остановился среди гостиной. Ах,
надо было просто захлопнуть входную дверь!.. И кто это мог
зайти к нему? Ошибка какая-нибудь.
И вдруг он отчетливо расслышал стук приближающихся шагов.
Он метнулся из гостиной в спальню, хотел запереться, да не было
ключа. В гостиной на ковре осталась вторая туфля.
-- Это ужасно,-- передохнул Фред и прислушался.
Шаги вошли в гостиную. Тогда, с легким стоном, карлик
подбежал к платяному шкафу-- спрятаться бы!..
Голос, несомненно знакомый, выкликнул его имя, и открылась
дверь.
-- Фред, отчего вы так боитесь меня?
Карлик, босой, со вспотевшей лысиной, в черном своем
халатике, замер у шкала, все еще держась за кольцо замка. Ему
вспомнились очень живо оранжевые рыбки за стеклом.
Она болезненно постарела за эти годы. Под глазами были
оливковые тени; отчетливей, чем некогда, темнели волоски над
верхней губой. И от черной шляпы ее. от строгих складок черного
платья веяло чем-то пыльным и горестным.
-- Я никогда не думал...-- медленно начал Фред, глядя на
нее исподлобья.
Нора взяла его за плечи, повернула к свету, жадными и
печальными глазами стала разглядывать его черты. Карлик
смущенно мигал, мучительно жалея, что он без парика, и дивясь
волненью Норы. Он так давно перестал думать о ней, что теперь,
кроме грусти и удивленья, он не чувствовал ничего. Нора закрыла
глаза, все еще держа его за плечи, и потом, легонько оттолкнув
карлика, отвернулась к окну.
Фред кашлянул:
-- Я вас совсем потерял из виду. Скажите, как поживает
Шок?
-- Фокусы показывает,-- ответила рассеянно Нора.-- Мы
только недавно вернулись в Лондон.
Она, не снимая шляпы, села в кресло у окна, продолжая со
странной пристальностью смотреть на Фреда.
-- Так значит Шок...-- торопливо заговорил карлик,
чувствуя неловкость от ее взгляда.
-- Все тот же,-- сказала Нора и, не сводя с него блестящих
глаз, стала быстро стягивать и комкать перчатки, глянцевито
черные, с белым исподом.
"Неужели она опять",-- отрывисто подумал карлик.
Пронеслось в мыслях: банка с рыбками, запах одеколона,
изумрудные помпоны на туфлях.
Нора встала: двумя черными комочками покатились перчатки
на пол.
-- Сад маленький, но в нем яблони,-- сказал Фред и все
продолжал недоумевать: неужели я когда-нибудь мог... Она совсем
желтая. С усами. И что это она все молчит?
-- Но я редко выхожу,-- говорил он, слегка раскачиваясь на
стуле и потирая коленки.
-- Фред,-- сказала Нора,-- знаете ли вы, почему я приехала
к вам?
Она подошла к нему вплотную, Фред с виноватой усмешкой
соскользнул со стула, стараясь увернуться.
Тогда она очень тихо сказала:
-- У меня ведь был сын от вас...
Карлик замер, уставившись на крошечное оконце, горевшее на
синей чашке. Робкая, изумленная улыбка заиграла в уголках его
губ, расширилась, озарила лиловатым румянцем его щеки.
-- Мой... сын...
И мгновенно он понял все, весь смысл жизни, долгой тоски
своей, блика на чашке.
Он медленно поднял глаза. Нора боком сидела на стуле и
плакала навзрыд. Как слеза, сверкала стеклянная головка ее
шляпной булавки. Кошка, нежно урча, терлась об ее ноги.
Карлик подскочил к ней, вспомнил роман, недавно читанный.
-- Да вы не бойтесь,-- сказал он,-- да вы не бойтесь, я не
возьму его от вас. Я так счастлив.
Она взглянула на него сквозь туман слез. Хотела объяснить
что-то, переглотнула, увидела, каким нежным и радостным светом
весь пышет карлик,-- и не объяснила ничего.
Встала, торопливо подняла с полу липко-черные комочки
перчаток.
-- Ну вот, теперь вы знаете... Больше ничего не нужно... Я
пойду.
Внезапная мысль кольнула Фреда. К дрожи счастья примешался
пронзительный стыд. Он спросил, теребя бранденбурги халата:
-- А он какой? Он не...
-- Нет, нет,-- большой, как все мальчики,-- быстро сказала
Нора и разрыдалась опять.
Фред опустил ресницы.
-- Я бы хотел видеть его.
Радостно спохватился.
-- О, я понимаю,-- он не должен знать, что я вот такой.
Но, может быть, вы устроите...
-- Да, непременно, непременно,-- торопливо, почти сухо
говорила Нора, направляясь к двери.-- Как-нибудь устроим... А я
должна идти... Поезд... Двадцать минут ходьбы до станции.
Обернувшись в дверях, она в последний раз тяжело и жадно
впилась глазами в лицо Фреда. Солнце дрожало на его лысине;
прозрачно розовели уши. Он ничего не понимал от изумления и
счастья, И когда она ушла, Фред еще долго стоял посреди
комнаты, боясь неосторожным движением расплескать сердце. Он
старался вообразить своего сына и мог только вообразить самого
себя, одетого школьником, в белокуром паричке. Он как-то
перенес свой облик на сына,-- сам перестал ощущать себя
карликом.
Он видел, как он входит в дом, встречает сына; с острой
гордостью гладит его по светлым волосам... И потом, вместе с
ним и с Норой,-- глупая, как она испугалась, что он отнимет
мальчика! -- выходит на улицу и на улице...
Фред хлопнул себя по ляжкам. Он даже забыл у Норы спросить
адрес.
И тогда началось что-то сумасшедшее, несуразное. Он
бросился в спальню, стал одеваться, неистово торопясь; надел
все самое лучшее, крахмальную рубашку, полосатые штаны, пиджак,
сшитый когда-то в Париже,-- и все улыбался, и ломал ногти в
щелках тугих ящиков и дважды должен был присесть,-- так
вздувалось и раскатывалось сердце-- и снова попрыгивал по
комнате, отыскивал котелок, которого так давно не носил, и,
наконец, мимоходом посмотревшись в зеркало,-- где мелькнул
статный пожилой господин, строго и изящно одетый,-- Фред сбежал
по ступеням крыльца, уже полный новой ослепительной мысли:
вместе с Норой поехать в Лондон,-- он успеет догнать ее,-- и
сегодня же вечером взглянуть на сына.
Широкая, пыльная дорога вела прямо к вокзалу. Было
по-воскресному пустынно, но ненароком из-за угла вышел
мальчишка с крикетной лаптой в руке. Он-то первый и заметил
карлика. Хлопнул себя по цветной кепке, глядя на удалявшуюся
спину Фреда, на мелькание мышиных гетр.
И сразу Бог весть откуда взявшись, появились другие
мальчишки и, разинув рты, стали вкрадчиво догонять карлика. Он
шел все быстрее, поглядывая на золотые часы, посмеиваясь и
волнуясь. От солнца слегка поташнивало. А мальчишек все
прибавлялось, и редкие прохожие в изумлении останавливались,
где-то звонко пролились куранты, сонный городок оживал и вдруг
разразился безудержным, давно таимым смехом.
Не в силах сладить со своим нетерпением, Картофельный Эльф
пустился бежать. Один из мальчишек прошмыгнул вперед, заглянул
ему в лицо; другой крикнул что-то грубым, гортанным голосом.
Фред, морщась от пыли, бежал,-- и вдруг показалось ему, что
мальчишки, толпой следовавшие за ним,-- все сыновья его,
веселые, румяные, стройные,-- и он растерянно заулыбался, и все
бежал, крякая, стараясь забыть сердце, огненным клином ломавшее
ему грудь.
Велосипедист на сверкающих колесах ехал рядом с ним,
прижимал рупором кулак ко рту, ободрял его, как это делается во
время состязаний. На пороги выходили женщины, щурились от
солнца, громко смеялись, указывая друг другу на пробегавшего
карлика. Проснулись все собаки в городке; прихожане в душной
церкви невольно прислушивались к лаю, к задорному улюлюканью. И
все густела толпа, бежавшая вокруг карлика. Думали, что это все
-- великолепная шутка, цирковая реклама, съемки...
Фред начинал спотыкаться, в ушах гудело, запонка впивалась
в горло, нечем было дышать. Стон смеха, крик, топот ног
оглушили его. Но вот сквозь туман пота он увидел перед собой
черное платье. Нора медленно шла вдоль кирпичной стены в
потоках солнца. И вот -- обернулась, остановилась. Карлик
добежал до нее, вцепился в складки юбки...
С улыбкой счастья взглянул на нее снизу вверх, попытался
сказать что-то,-- и тотчас, удивленно подняв брови, сполз на
панель. Кругом шумно дышала толпа. Кто-то, сообразив, что все
это не шутка, нагнулся над карликом и тихо свистнул, снял
шапку. Нора безучастно глядела на крохотное тело Фреда, похожее
на черный комок перчатки. Ее затолкали. Кто-то взял ее за
локоть.
-- Оставьте меня,-- вяло проговорила Нора,-- я ничего не
знаю... У меня на днях умер сын...
Владимир Набоков. Гроза
На углу, под шатром цветущей липы, обдало меня буйным
благоуханием. Туманные громады поднимались по ночному небу, и
когда поглощен был последний звездный просвет, слепой ветер,
закрыв лицо рукавами, низко пронесся вдоль опустевшей улицы. В
тусклой темноте, над железным ставнем парикмахерской, маятником
заходил висячий щит, золотое блюдо.
Вернувшись домой, я застал ветер уже в комнате: -- он
хлопнул оконной рамой и поспешно отхлынул, когда я прикрыл за
собою дверь. Внизу, под окном, был глубокий двор, где днем
сияли, сквозь кусты сирени, рубашки, распятые на светлых
веревках, и откуда взлетали порой, печальным лаем, голоса,--
старьевщиков, закупателей пустых бутылок,-- нет-нет,--
разрыдается искалеченная скрипка; и однажды пришла тучная
белокурая женщина, стала посреди двора, да так хорошо запела,
что из всех окон свесились горничные, нагнулись голые шеи,-- и
потом, когда женщина кончила петь, стало необыкновенно тихо,--
только в коридоре всхлипывала и сморкалась неопрятная вдова, у
которой я снимал комнату.
А теперь там внизу набухала душная мгла,-- но вот слепой
ветер, что беспомощно сполз в глубину, снова потянулся вверх,--
и вдруг -- прозрел, взмыл, и в янтарных провалах в черной стене
напротив заметались тени 'рук, волос, ловили улетающие рамы,
звонко и крепко запирали окна. Окна погасли. И тотчас же в
темно-лиловом небе тронулась, покатилась глухая груда,
отдаленный гром. И стало тихо, как тогда, когда замолкла нищая,
прижав руки к полной груди.
В этой тишине я заснул, ослабев от счастия, о котором
писать не умею,-- и сон мой был полон тобой.
Проснулся я оттого, что ночь рушилась. Дикое, бледное
блистание летало по небу, как быстрый отсвет исполинских спиц.
Грохот за грохотом ломал небо. Широко и шумно шел дождь.
Меня опьянили эти синеватые содрогания, легкий и острый
холод. Я стал у мокрого подоконника, вдыхая неземной воздух, от
которого сердце звенело, как стекло.
Все ближе, все великолепнее гремела по облакам колесница
пророка. Светом сумасшествия, пронзительных видений, озарен был
ночной мир, железные склоны крыш. бегущие кусты спреин.
Громовержец, седой исполин, с бурной бородою, закинутой ветром
за плечо, в ослепительном, летучем облачении, стоял, подавшись
назад, на огненной колеснице и напряженными руками сдерживал
гигантских коней своих: -- вороная масть, гривы -- фиолетовый
пожар. Они понесли, они брызгали трескучей искристой пеной,
колесница кренилась, тщетно рвал вожжи растерянный пророк. Лицо
его было искажено ветром и напряжением, вихрь, откинув складки,
обнажил могучее колено,-- а кони, взмахивая пылающими гривами,
летели -- все буйственнее -- вниз по тучам, вниз. Вот громовым
шепотом промчались они по блестящей крыше, колесницу шарахнуло,
зашатался Илья,-- и кони, обезумев от прикосновения земного
металла, снова вспрянули. Пророк был сброшен. Одно колесо
отшибло. Я видел из своего окна, как покатился вниз по крыше
громадный огненный обод и, покачнувшись на краю, .прыгнул в
сумрак. А кони, влача за собою опрокинутую, прыгающую
колесницу, уже летели по вышним тучам, гул умолкал, и вот --
грозовой огонь исчез в лиловых безднах.
Громовержец, павший на крышу, грузно встал, плесницы его
заскользили,-- он ногой пробил слуховое окошко, охнул, широким
движением руки удержался за трубу. Медленно поворачивая
потемневшее лицо. он что-то искал глазами,-- верно колесо,
соскочившее с золотой оси. Потом глянул вверх, вцепившись
пальцами в растрепанную бороду, сердито покачал головой,-- это
случалось вероятно не впервые,-- и, прихрамывая, стал осторожно
спускаться.
Оторвавшись от окна, спеша и волнуясь, я накинул халат и
сбежал по крутой лестнице прямо во двор. Гроза отлетела, но еще
веял дождь. Восток дивно бледнел.
Двор, что сверху казался налитым густым сумраком, был на
самом деле полон тонким тающим туманом. Посередине, на тусклом
от сырости газоне, стоял сутулый, тощий старик в промокшей рясе
и бормотал что-то, посматривая по сторонам. Заметив меня, он
сердито моргнул:
-- Ты, Елисей?
Я поклонился. Пророк цокнул языком, потирая ладонью
смуглую лысину: -- Колесо потерял. Отыщи-ка.
Дождь перестал. Над крышами пылали громадные облака.
Кругом, в синеватом, сонном воздухе, плавали кусты, забор,
блестящая собачья конура. Долго шарили мы по углам,-- старик
кряхтел, подхватывал тяжелый подол, шлепал тупыми сандалиями по
лужам, и с кончика крупного костистого носа свисала светлая
капля. Отодвинув низкую ветку сирени, я заметил на куче сору,
среди битого стекла, тонкое железное колесо,-- видимо от
детской коляски, Старик жарко дохнул над самым моим ухом и
поспешно, даже грубовато отстранив меня, схватил и поднял
ржавый круг. Радостно подмигнул мне:
-- Вот куда закатилось...
Потом на меня уставился, сдвинув седые брови,-- и, словно
что-то вспомнив, внушительно сказал:
-- Отвернись, Елисей.
Я послушался. Даже зажмурился. Постоял так с минуту,-- и
дольше не выдержал...
Пустой двор. Только старая лохматая собака с поседелой
мордой вытянулась из конуры и, как человек, глядела вверх
испуганными карими глазами. Я поднял голову. Илья карабкался
вверх по крыше, и железный обод поблескивал у него за спиной.
Над черными трубами оранжевой кудрявой горой стояло заревое
облако, за ним второе, третье. Мы глядели вместе с притихшей
собакой, как пророк, поднявшись до гребня крыши, спокойно и
неторопливо перебрался на облако и стал лезть вверх, тяжело
ступая по рыхлому огню.
Солнце стрельнуло в его колесо, и оно сразу стало золотым,
громадным,-- да и сам Илья казался теперь облаченным в пламя,
сливаясь с той райской тучей, по которой он шел все выше, все
выше, пока не исчез в пылающем воздушном ущелье.
Только тогда хриплым утренним лаем залился дряхлый пес,--
и хлынула рябь по яркой глади дождевой лужи; от легкого ветра
колыхнулась пунцовая герань на балконах, проснулись два-три
окна,-- и в промокших клетчатых туфлях, в блеклом халате я
выбежал на улицу и, догоняя первый, сонный трамвай, запахивая
полы на бегу, все посмеивался, воображая, как сейчас приду к
тебе и буду рассказывать о ночном, воздушном крушении, о
старом, сердитом пророке, упавшем ко мне во двор.
Владимир Набоков. Пассажир
-- Да, жизнь талантливее нас,-- вздохнул писатель,
постукивая картонным концом папиросы о крышку портсигара.--
Иногда она придумывает такие темы... Куда нам до нее! Ее
произведения непереводимы, непередаваемы...
-- Все права закреплены за автором,-- улыбнувшись,
подсказал критик, скромный, близорукий человек с тонкими,
подвижными пальцами.
-- Нам остается только жулить,-- продолжал писатель,
рассеянно бросив спичку в пустую рюмку критика.-- Нам остается
делать с ее творениями то, что делает фильмовый режиссер с
известным романом. Режиссеру нужно, чтобы горничным в субботний
вечер было нескучно, и потому он этот роман меняет до
неузнаваемости, крошит его, выворачивает, выбрасывает тысячу
эпизодов, вводит придуманные им самим происшествия, новых
персонажей,-- и все для того, чтобы получился занимательный
фильм, развивающийся без всяких помех, карающий в начале
добродетель, а в конце -- порок, совершенно естественный в
своей условности и, главное, снабженный неожиданной, но все
разрешающей развязкой. Вот точно так же и темы жизни мы меняем
по-своему, стремясь к какой-то условной гармонии, к
художественной сжатости. Приправляем наш пресный плагиат
собственными выдумками. Нам кажется, что жизнь творит слишком
размашисто и неровно, что ее гений слишком неряшлив, мы в угоду
нашим читателям выкраиваем из ее свободных романов наши
аккуратные рассказики,-- ad usum delphini. Позвольте же по
этому поводу вам сообщить следующий случай.
Ехал я в экспрессе, в спальном вагоне. Я очень люблю
дорожное новоселье,-- холодноватое белье на койке, фонари
станции, которые тронувшись медленно проходят за черным стеклом
окна. Было мне приятно, помнится, что надо мной, на верхней
койке, никого нет. Раздевшись, я лег навзничь, подложил под
затылок руки,-- и легкость узкого казенного одеяла была
прямо-таки сладостна после пухлости отельных перин. Помечтав
кое о чем,-- мне о ту пору хотелось писать повесть из жизни
вагонных уборщиц,-- я выключил свет и очень скоро уснул. И тут
разрешите мне употребить прием, частенько встречающийся в таких
именно рассказах, каким обещает быть мой. Вот он,-- этот
старый, хорошо вам известный прием. "Среди ночи я внезапно
проснулся". Впрочем, дальше следует кое-что посвежее. Я
проснулся и увидел ногу.
-- Виноват? -- переспросил скромный критик, подавшись
вперед и подняв указательный палец.
-- Я увидел ногу,-- повторил писатель,-- Отделение было
освещено, и поезд стоял на какой-то станции. Нога была мужская,
крупная, в грубом пестром носке, продырявленном синеватым
ногтем большого пальца. Она плотно стояла на лесенке у самого
моего лица, и ее обладатель, скрытый от меня навесом верхней
койки, как раз собирался сделать последнее усилие, чтобы
взобраться на свою галерку. Я успел хорошенько рассмотреть эту
ногу, серый в черную клетку носок, фиолетовую ижицу подвязки
сбоку на толстой икре. Сквозь трико длинного подштанника
неприятно торчали волоски. Вообще нога была препротивная. Пока
я на нее смотрел, она напряглась, пошевелила раза два цепким
большим пальцем, наконец сильно оттолкнулась и взвилась наверх.
Там, наверху, послышалось кряхтение, посапывание,-- все звуки,
по которым я мог судить о том, что человек укладывается спать.
Затем свет погас, и через несколько мгновений поезд тронулся.
Я не знаю, как вам объяснить,-- эта нога произвела на меня
впечатление гнетущее. Пестрая, мягкая гадина. И меня тревожило
то, что из всего человека я знал только эту недобрую ногу, а
фигуры, лица так и не увидал. Его койка, которая образовывала
надо мной низкий, темный потолок, теперь казалась ниже, я
словно ощущал ее тяжесть. Как я ни старался представить себе
облик моего ночного спутника, все у меня торчал перед глазами
этот крупный ноготь, блестевший синеватым перламутром сквозь
дырку шерстяного носка. Вообще странно, конечно, что такие
пустяки могли меня волновать,-- "о ведь, с другой стороны, не
есть ли всякий писатель именно человек, волнующийся по
пустякам? Как бы то ни было, сон ко мне не шел. Я
прислушивался,-- не храпит ли мой неведомый пассажир? Мне
показалось, что он не храпит, а стонет,-- но, как известно,
ночной колесный стук поощряет галлюцинации слуха. Однако я не
мог отделаться от впечатления, что там, надо мной, раздаются
какие-то необыкновенные звуки. Я слегка приподнялся. Звуки
стали яснее. Человек на верхней койке рыдал.
-- Как вы сказали?-- прервал критик.-- Рыдал? Так, так.
Простите, я не расслышал.-- И, снова уронив руки на колени и
склонив набок голову, он продолжал слушать рассказчика.
-- Да, он рыдал,-- и его рыдания были ужасны. Рыдания
душили его, он шумно выпускал воздух, как будто выпив залпом
литр воды, и за этим следовало быстрое всхлипывание с закрытым
ртом, какая-то страшная пародия на кудахтание,-- и опять
вдыхание, и опять мелкие рыдающие выдохи, но уже с открытым
ртом,-- судя по хахакающему звуку. И все это на шатком фоне
колесной стукотни, ставшей тем самым как бы движущейся
лестницей, по которой всходили и спускались его рыдания. Я
лежал не шевелясь и слушал,-- и при этом чувствовал, что у меня
в темноте преглупое лицо: всегда становится неловко, когда
рыдает чужой человек. А тут еще я был невольно связан с ним
тем, что мы лежим на двух полках, в одном и том же отделении, в
одном и том же безучастно мчавшемся поезде. И он не унимался,--
это ужасное трудное всхлипывание не отставало от меня: мы оба,
я -- внизу -- слушающий,-- он -- наверху -- рыдающий, летели
боком в ночную даль со скоростью восьмидесяти километров в час,
и только железнодорожная катастрофа могла бы рассечь нашу
невольную связь. Потом он как будто перестал,-- но только я
собрался уснуть, снова заклокотали его рыдания, и мне казалось
даже, что вперемежку со всхлипывающими вздохами он произносит
какие-то слова, нутряным голосом, животом. Он снова замолк,
только посапывал; и я лежал с закрытыми глазами и видел в
воображении его отвратительную ногу в клетчатом носке. Я
все-таки уснул, а в половине шестого утра проводник рванул
дверь, разбудил меня, и, сидя на койке, поминутно стукаясь
головой о край верхней койки, я стал поспешно одеваться.
Перед тем как выйти с чемоданами в коридор, я оглянулся на
верхнюю койку, но он лежал ко мне спиной, накрывшись с головой
одеялом. В коридоре было светло, солнце только что встало,
синяя, свежая тень поезда бежала по траве, по кустам,
изгибаясь, взлетала на скаты, рябила по стволам мелькающих
берез,-- и ослепительно просиял удлиненный прудок посредине
поля, медленно сузился, превратился в серебряную щель, и с
быстрым грохотом проскочил домик, шлагбаум, хлестнула хвостом
дорога,-- и опять замелькали пятнистым частоколом, от которого
кружилась голова, бесчисленные, солнцем испещренные березы.
Кроме меня, в коридоре стояли две заспанные, наскоро
покрашенные дамы и старичок в замшевых перчатках и дорожном
картузе. Я ненавижу вставать рано,-- упоительнейший рассвет в
мире не может мне заменить часы сладкого утреннего сна,-- и
поэтому я только хмуро кивнул, когда старичок обратился ко мне:
"Вы тоже вылезаете в...?" И он назвал большой город, куда мы
должны были приехать через десять-- пятнадцать минут.
Березы вдруг рассеялись, полдюжины домишек посыпали с
холма, едва второпях не попав под поезд, затем прошагала,
блистая стеклами, огромная багровая фабрика, чей-то шоколад
окликнул нас с пятисаженного объявления, опять фабричный
корпус, стекла, трубы, одним словом, происходило все то, что
происходит, когда подъезжаешь к большому городу. Но вот, к
нашему удивлению, поезд судорожно затормозил и остановился на
пустынном полустанке, где, казалось бы, экспрессу нечего
делать. Меня удивило и то, что на платформе стоят несколько
полицейских. Я опустил оконную раму и высунулся.-- "Закройте
окно",-- вежливо сказал один из них. Люди в коридоре
заволновались. Прошел кондуктор; я спросил, в чем дело. "В
поезде находится преступник",-- ответил он и кратко объяснил на
ходу, что в городе, через который мы проезжали ночью, случилось
накануне убийство,-- муж застрелил жену и ее любовника. Дамы
ахнули, старичок покачал головой. В коридор вошли двое
полицейских и краснощекий кругленький сыщик в котелке, похожий
на букмекера. Меня попросили вернуться в купе. Полицейские
остались стоять в коридоре, а сыщик принялся обходить
отделения. Я показал ему паспорт. Он скользнул рыжими глазами
по моему лицу и отдал мне бумаги. Мы стояли в тесном купе, на
верхней койке неподвижно лежала темная, завернутая с головой
фигура. "Вы можете выйти",-- сказал мне сыщик и протянул руку
наверх на койку, "Ваши бумаги, пожалуйста". Фигура в одеяле
храпела. Стоя у открытой двери, я слушал этот храп, и мне
казалось, что в нем еще просвистывают отзвуки ночных рыданий.
"Пожалуйста, проснитесь",-- громче сказал сыщик и каким-то
профессиональным жестом дернул за край серого одеяла, у шеи
спящего. Тот шевельнулся, но продолжал храпеть. Сыщик потряс
его за плечо. Мне стало не по себе, я отвернулся и принялся
глядеть в коридорное окно, но ничего не видел, а всем
существом слушал, что происходит в купе.
И представьте себе, я не услышал ровно ничего особенного.
Сонно заворчал человек на верхней койке, сыщик отчетливо
потребовал документы, отчетливо поблагодарил, вышел из купе,
вошел в следующее. Вот и все. А ведь казалось, как вышло бы
великолепно,-- с точки зрения писателя, конечно,-- если бы
рыдающий пассажир с недобрыми ногами оказался убийцей, как
великолепно можно было бы объяснить его ночные слезы,-- и,
главное, как великолепно все бы это уложилось в рамки моего
ночного путешествия, в рамки короткого рассказа. Но,
по-видимому, замысел автора, замысел жизни, был и в этом
случае, как и всегда, стократ великолепнее.
Писатель вздохнул и замолк, посасывая давно потухшую,
вконец разжеванную и замусленную папиросу. Критик глядел на
него добрыми глазами.
-- Признайтесь,-- опять заговорил писатель,-- вы были
уверены, начиная с той минуты, когда я упомянул о полицейских
на полустанке, что мой рыдающий пассажир -- преступник?
-- Я знаю вашу манеру,-- сказал критик, кончиками пальцев
коснувшись плеча собеседника и, свойственным ему жестом, сразу
отдернув руку...-- Если бы вы писали детективный рассказ, вы бы
сделали искомым злодеем не того, кого никто из героев не
подозревает, а того, кого с самого начала подозревают все, и
тем самым провели бы опытного читателя, привыкшего к тому, что
ларчик открывается непросто. Я знаю, что впечатление
неожиданности вы любите давать путем самой естественной
развязки. Но не слишком увлекайтесь этим. В жизни много
случайного, но и много необычайного. Слову дано высокое право
из случайности создавать необычайность, необычайное делать не
случайным. Из данного случая, из данных случайностей вы могли
бы сделать вполне завершенный рассказ, если бы превратили
вашего пассажира в убийцу.
Писатель опять вздохнул:
-- Да-да, я об этом думал. Я прибавил бы несколько
деталей. Я намекнул бы на то, что убийца страстно любил жену.
Мало ли что можно придумать. Но горе в том, что неизвестно,
может быть, жизнь имела в виду нечто совсем другое, нечто куда
более тонкое, глубокое. Горе в том, что я не узнал, почему
рыдал пассажир, и никогда этого не узнаю....
-- Я заступаюсь за слово,-- мягко сказал критик.-- Вы,
писатель, по крайней мере создали бы яркое разрешение. Ваш
герой, может статься, плакал потому, что потерял бумажник на
вокзале. У меня был знакомый,-- взрослый мужчина необычайно
воинственной наружности,-- который плакал в голос, когда у него
болели зубы. Нет-нет, спасибо. Больше мне не наливайте.
Достаточно, вполне достаточно.
Владимир Набоков. Письмо в Россию
Друг мой далекий и прелестный, стало быть ты ничего не
забыла за эти восемь с лишком лет разлуки, если помнишь даже
седых, в лазоревых ливреях, сторожей, вовсе нам не мешавших,
когда, бывало, морозным петербургским утром встречались мы в
пыльном, маленьком, похожем на табакерку, музее Суворова, Как
славно целовались мы за спиной воскового гренадера! А потом,
когда выходили из этих старинных сумерек, как обжигали нас
серебряные пожары Таврического сада и бодрое, жадное гаканье
солдата, бросавшегося по команде вперед, скользившего на
гололедице, втыкавшего с размаху штык в соломенный живот
чучела, посредине улицы.
Странно: я сам решил, в предыдущем письме к тебе, не
вспоминать, не говорить о прошлом, особенно о мелочах прошлого;
ведь нам, писателям, должна быть свойственна возвышенная
стыдливость слова, а меж тем я сразу же, с первых же строк,
пренебрегаю правом прекрасного несовершенства, оглушаю
эпитетами воспоминание, которого коснулась ты так легко. Не о
прошлом, друг мой, я хочу тебе рассказывать.
Сейчас -- ночь. Ночью особенно чувствуешь неподвижность
предметов,-- лампы, мебели, портретов на столе. Изредка за
стеной в водопроводе всхлипывает, переливается вода, подступая
как бы,к горлу дома. Ночью я выхожу погулять. В сыром,
смазанном черным салом, берлинском асфальте, текут отблески
фонарей; в складках черного асфальта -- лужи; кое-где горит
гранатовый огонек над ящиком пожарного сигнала, дома -- как
туманы, на трамвайной остановке стоит стеклянный, налитый
желтым светом, столб,-- и почему-то так хорошо и грустно
делается мне, когда в поздний час пролетает, визжа на повороте,
трамвайный вагон-- пустой: отчетливо видны сквозь окна
освещенные коричневые лавки, меж которых проходит против
движенья, пошатываясь, одинокий, словно слегка пьяный,
кондуктор с черным кошелем на боку.
Странствуя по тихой, темной улице, я люблю слушать, как
человек возвращается домой. Сам человек не виден в темноте, да
и никогда нельзя знать наперед, какая именно парадная дверь
оживет, со скрежетом примет ключ, распахнется, замрет на блоке,
захлопнется; ключ с внутренней стороны заскрежещет снова, и в
глубине, за дверным стеклом, засияет на одну удивительную
минуту мягкий свет.
Прокатывает автомобиль на столбах мокрого блеска,-- сам
черный, с желтой полоской под окнами,-- сыро трубит в ухо ночи,
и его тень проходит у меня под ногами. Теперь уже совсем пуста
улица. Только старый дог, стуча когтями по панели, нехотя водит
гулять вялую, миловидную девицу, без шляпы, под зонтиком. Когда
проходит она под красным огоньком, который висит слева, над
пожарным сигналом, одна тугая черная доля зонтика влажно
багровеет.
А за воротом, над сырой панелью,-- так нежданно! --
бриллиантами зыблется стена кинематографа. Там увидишь на
прямоугольном, светлом, как луна, полотне более или менее
искусно дрессированных людей; и вот с полотна приближается,
растет, смотрит в темную залу громадное женское лицо с губами,
черными, в блестящих трещинках, с серыми мерцающими глазами,--
и чудесная глицериновая слеза, продолговато светясь, стекает по
щеке. А иногда появится,-- и это, разумеется, божественно,--
сама жизнь, которая не знает, что снимают ее,-- случайная
толпа, сияющие воды, беззвучно, но зримо шумящее дерево.
Дальше, на углу площади, высокая, полная проститутка в
черных мехах медленно гуляет взад и вперед, останавливаясь
порой перед грубо озаренной витриной, где подрумяненная
восковая дама показывает ночным зевакам свое изумрудное текучее
платье, блестящий шелк персиковых чулок. Я люблю видеть, как к
этой пожилой, спокойной блуднице подходит, предварительно
обогнав ее и дважды обернувшись, немолодой, усатый господин,
утром приехавший по делу из Папенбурга. Она неторопливо поведет
его в меблированные комнаты, в один из ближних домов, которого
днем никак не отыщешь среди остальных, таких же обыкновенных.
За входной дверью равнодушный, вежливый привратник сторожит всю
ночь в неосвещенных сенях. А наверху, на пятом этаже, такая же
равнодушная старуха мудро отопрет свободную комнату, спокойно
примет плату.
А знаешь ли, с каким великолепным грохотом промахивает
через мост, над улицей, освещенный, хохочущий всеми окнами
своими поезд? Вероятно, он дальше предместья не ходит, но мрак
под черным сводом моста полон в это мгновенье такой могучей
чугунной музыки, что я невольно воображаю теплые страны, куда
укачу, как только добуду те лишних сто марок, о которых мечтаю
-- так благодушно, так беззаботно.
Я так беззаботен, что даже иногда люблю посмотреть, как в
здешних кабачках танцуют. Многих тут с негодованием (и в таком
негодовании есть удовольствие) кричат о модных безобразиях, в
частности о современных танцах,-- а ведь мода это -- творчество
человеческой посредственности, известный уровень, пошлость
равенства,-- и кричать о ней, бранить ее, значит признавать,
что посредственность может создать что-то такое (будь то образ
государственного правления или новый вид прически), о чем
стоило бы пошуметь. И, разумеется, эти-то наши, будто бы
модные, танцы на самом деле вовсе не новые: увлекались ими во
дни Директории, благо и тогдашние женские платья были тоже
нательные, и оркестры тоже-- негритянские. Мода через века
дышит: купол кринолина в середине прошлого века -- это полный
вздох моды, потом опять выдох,-- сужающиеся юбки, тесные танцы.
В конце концов, наши танцы очень естественны и довольно
невинны, а иногда,-- в лондонских бальных залах,-- совершенно
изящны в своем однообразии. Помнишь, как Пушкин написал о
вальсе: "однообразный и безумный", Ведь это все то же. Что же
касается падения нравов... Знаешь ли, что я нашел в записках
господина д'Агрикура? "Я ничего не видал более развратного, чем
менуэт, который у нас изволят танцевать".
И вот, в здешних кабачках я люблю глядеть, как "чета
мелькает за четой", как играют простым человеческим весельем
забавно подведенные глаза, как переступают, касаясь Друг друга,
черные и светлые ноги,-- а за дверью-- моя верная, моя одинокая
ночь, влажные отблески, гудки автомобилей, порывы высокого
ветра.
В такую ночь на православном кладбище, далеко за городом,
покончила с собой на могиле недавно умершего мужа
семидесятилетняя старушка. Утром я случайно побывал там, и
сторож, тяжкий калека на костылях, скрипевших при каждом
размахе тела, показал мне белый невысокий крест, на котором
старушка повесилась, и приставшие желтые ниточки там, где
натерла веревка ("новенькая",-- сказал он мягко). Но
таинственнее и прелестнее всего были серповидные следы,
оставленные ее маленькими, словно детскими, каблучками в сырой
земле у подножья. "Потопталась маленько, а так,-- чисто",
заметил спокойно сторож,-- и, взглянув на ниточки, на ямки, я
вдруг понял, что есть детская улыбка в смерти.
Быть может, друг мой, и пишу я все это письмо только для
того, чтобы рассказать тебе об этой легкой и нежной смерти. Так
разрешилась берлинская ночь,
Слушай, я совершенно счастлив. Счастье мое -- вызов.
Блуждая по улицам, по площадям, по набережным вдоль канала,--
рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы,-- я с
гордостью несу свое необъяснимое счастье. Прокатят века,--
школьники будут скучать над историей наших потрясений,-- все
пройдет, все пройдет, но счастье мое, милый друг, счастье мое
останется,-- в мокром отражении фонаря, в осторожном повороте
каменных ступеней, спускающихся в черные воды канала, в улыбке
танцующей четы, во всем, чем Бог окружает так щедро
человеческое одиночество.
Владимир Набоков. Подлец
1
Проклятый день, в который Антон Петрович познакомился с
Бергом, существовал только теоретически: память не прилепила к
нему вовремя календарной наклейки, и теперь найти этот день
было невозможно. Грубо говоря, случилось это прошлой зимой:
Берг поднялся из небытия, поклонился и опустился опять,-- но
уже не в прежнее небытие, а в кресло. Было это у Курдюмовых, и
жили они на улице Св. Марка, черт знает где, в Моабите, что ли.
Курдюмовы так и остались бедняками, а он и Берг с тех пор
несколько разбогатели; теперь, когда в витрине магазина мужских
вещей появлялся галстук, дымно цветистый,-- скажем, как
закатное облако,-- сразу в дюжине экземпляров, и точь-в-точь
таких же цветов платки,-- тоже в дюжине экземпляров,-- то Антон
Петрович покупал этот модный галстук и модный платок, и каждое
утро, по дороге в банк, имел удовольствие встречать тот же
галстук и тот же платок у двух-трех господ, как и он, спешащих
на службу. С Бергом одно время у него были дела, Берг был
необходим. Берг звонил ему по телефону раз пять в день, Берг
стал бывать у них,-- и острил, острил,-- боже мой, как он любил
острить. При первом его посещении, Таня, жена Антона Петровича,
нашла, что он похож на англичанина и очень забавен. "Антон,
здравствуй!" -- рявкал Берг, топыря пальцы и сверху, с размаху,
по русскому обычаю, коршуном налетая на его руку и крепко
пожимая ее. Был Берг плечист, строен, чисто выбрит, и сам про
себя говорил, что похож на мускулистого ангела. Антону
Петровичу он однажды показал старую, черную записную книжку:
страницы были сплошь покрыты крестиками, и таких крестиков было
ровным счетом пятьсот двадцать три. "Времен Деникина и
покоренья Крыма,-- усмехнулся Берг и спокойно добавил: -- Я
считал, конечно, только тех, которых бил наповал". И то, что
Берг бывший офицер, вызывало в Антоне Петровиче зависть, и он
не любил, когда Берг при Тане рассказывал о конных разведках и
ночных атаках. Сам он был коротконог, кругловат и носил
монокль, который в свободное время, когда не был ввинчен в
глазницу, висел на черной ленточке, а когда Антон Петрович
сидел развалясь, блестел, как глупый глаз, у него на брюшке.
Фурункул, вырезанный два года тому назад, оставил на левой щеке
шрам, и этот шрам, и жесткие подстриженные усы, и пухлый
расейский нос напряженно шевелились, когда Антон Петрович
вдавливал стеклышко себе под бровь. "Напрасно ты пыжишься,--
говорил Берг,-- краше не станешь".
В стаканах легкий пар млел над поверхностью чая; жирный
шоколадный эклер, раздавленный ложкой, выпускал свое кремовое
нутро; Таня, положив голые локти на стол и упирая подбородок в
скрещенные пальцы, смотрела вверх на то, как плывет дымок ее
папиросы, и Берг ей доказывал, что надо остричь волосы, что все
женщины спокон веков стригли волосы, что Венера Милосская
стриженая, и Антон Петрович жарко и обстоятельно возражал, а
Таня только пожимала плечом, ударом ногтя стряхивая пепел.
И все это прошло. В конце июля, в среду, Антон Петрович
уехал по делу в Кассель, и оттуда послал жене телеграмму, что
возвращается в пятницу. В пятницу оказалось, что ему придется
остаться по крайней мере еще неделю, и он послал новую
телеграмму. Но на следующий день утром дело провалилось, и
Антон Петрович, уже не предупреждая жены, покатил обратно в
Берлин. Он приехал около десяти, усталый и раздраженный. С
улицы он увидел, что окна спальни освещены. Приятно, что жена
дома. Он поднялся на пятый этаж, привычным движением повернул
ключ в трех замках и вошел. Проходя по передней, он услышал,
как в ванной комнате ровно шумит вода. "Танька моется",-- с
любовью подумал Антон Петрович и прошел в спальню. В спальне,
перед зеркалом, стоял Берг и завязывал галстук.
Антон Петрович машинально опустил на пол свой чемоданчик,
не отводя глаз от Берга, который чуть откинув свое бесстрастное
лицо, перебросил пеструю лопасть галстука и пропустил ее сквозь
узел.
-- Главное, не волнуйся,-- сказал Берг, осторожно
затягивая узел,-- пожалуйста, не волнуйся. Будь совершенно
спокоен.
Как поступить? Скорей... По ногам проходит дрожь. Ног уже
нет, есть только холодная, ноющая дрожь. Скорей... Он стал
стаскивать с руки перчатку. Перчатки были новые и сидели
плотно. Он дергал головой, и сам не замечал, как бормочет;
"Уходите немедленно прочь. Какое безобразие. Уходите прочь..."
-- Ухожу, Антон, ухожу,-- сказал Берг, и, широко и покойно
двигая плечами, надел пиджак.
"Если я его ударю, он меня ударит тоже",-- быстро подумал
Антон Петрович. Последним рывком он стянул перчатку и неловко
бросил сев Берга. Перчатка хлопнулась об стену и упала в кувшин
с водой.
-- Метко,-- сказал Берг.
Он взял шляпу, трость и направился мимо Антона Петровича к
двери.-- Однако тебе придется меня выпустить,-- обернулся он на
ходу,-- дверь внизу заперта.
Антон Петрович, едва соображая, что делает, за ним
последовал. Когда они начали спускаться по лестнице, Берг,
шедший впереди, вдруг стал смеяться.
-- Прости,-- сказал он, не оглядываясь,-- но это ужасно
смешно: выгоняют со всеми удобствами.-- Через несколько
ступеней он засмеялся опять и пошел быстрее. Антон Петрович
тоже ускорил шаг. Эта поспешность безобразна, Берг нарочно
заставляет его сбегать вприпрыжку. Какая пытка... Третий
этаж... второй... Когда эта лестница кончится? Берг взял махом
последние ступени и, постукивая об пол тростью, ждал Антона
Петровича. Антон Петрович тяжело дышал, не мог попасть в замок,
руки тряслись. Наконец, дверь открылась.
-- Не поминай лихом,-- сказал Берг, уже стоя на панели,--
будь ты на моем месте...
Антон Петрович захлопнул дверь. У него с самого начала
зрела потребность хлопнуть какой-нибудь дверью. От грохота
зазвенело в ушах. Только теперь, поднимаясь по лестнице, он
заметил, что лицо мокро от слез и что остановить слезы нет
никакой возможности, но нужно было торопиться. Он бегом
добрался до верху, и, проходя через переднюю, опять услышал шум
воды. Вместе с этим шумом доносился голос Тани. Она в ванной
громко пела. Она еще ничего не знала. Антон Петрович выпустил
дыхание и вернулся в спальню. Обе постели были открыты, и на
жениной розовела ночная сорочка, а на диване были разложены
вечернее платье и шелковые чулки,-- она, очевидно, собралась
идти танцевать с Бергом. Антон Петрович вынул из грудного
карманчика великолепное самопишущее перо. "Я не могу тебя
видеть. Если я тебя увижу, то не ручаюсь за себя.-- Он писал
стоя, неловко согнувшись над туалетным столом. Монокль
помутился от крупной слезы... буквы плясали...-- Пожалуйста,
уходи. Я тебе оставляю пока сто марок. Переговорю завтра с
Наташей. Переночуй у нее сегодня или в гостинице,-- только,
пожалуйста, не оставайся больше здесь". Он кончил писать и
приставил лист к зеркалу, на видном месте. Рядом положил
стомарковый билет. И снова, проходя через переднюю, он услышал
голос жены. Она в ванной пела,-- голос у нее был цыганского
пошиба, милый голос, счастье, летний вечер, гитара... она поет,
щурясь, на подушке посреди комнаты... и Антон Петрович со
вчерашнего дня жених, счастье, летний вечер, ночная бабочка на
потолке, я тебя бесконечно люблю, для тебя я отдам свою душу...
"Какое безобразие! Какое безобразие!" все повторял он, идя по
улице. Было очень тепло и звездисто. Все равно куда идти.
Теперь, вероятно, она уже вышла из ванны и все поняла. Антона
Петровича передернуло: перчатка. В кувшине плавает коричневым
комочком совсем новая перчатка. Он пошел быстрее и на ходу
крикнул, так что вздрогнул прохожий. Увидев огромные смутные
тополя и площадь, он подумал: где-то тут живет Митюшин. Антон
Петрович позвонил ему по телефону из кабака, который обступил
его, как сон, и снова отошел, удаляясь, как задний огонь
поезда, Митюшин впустил его, но так как был сильно навеселе,
сначала не обратил внимания на его искаженное лицо. В туманной
комнатке находился неизвестный Антону Петровичу господин, а на
диване, спиной к столу, лежала черноволосая дама в красном
платье и, по-видимому, спала. На столе блестели бутылки. Антон
Петрович попал на именины, но он так и не понял, чьи это были
именины,-- Митюшина ли, спящей дамы или неизвестного господина,
оказавшегося русским немцем со странной фамилией Гнушке.
Митюшин, сияя необыкновенно розовым лицом, познакомил его с
Гнушке и, указав кивком на полную спину спящей дамы, сказал в
воздух: "Позвольте, Анна Никаноровна, вам представить моего
большого друга". Дама не шелохнулась, чему, впрочем, Митюшин
ничуть не удивился, словно он и не ожидал, что она проснется.
Вообще все это было слегка нелепо, как бывает во сне: пустая
бутылка из-под водки с воткнутой в горлышко розой, доска с
начатой шахматной партией, спящая дама, пьяный Митюшин, пьяный,
но совершенно спокойный Гнушке...
-- Пей,-- сказал Митюшин и вдруг поднял брови.-- Что с
тобой, Антон Петрович? Морда у тебя, как мел.
-- Да, пейте,-- с какой-то глупой серьезностью проговорил
Гнушке, длиннолицый человек в высоком воротнике, похожий на
черную таксу.
Антон Петрович залпом выпил полчашки водки и сел.
-- Теперь рассказывай, что случилось,-- сказал Митюшин.--
Не стесняйся Генриха,-- он самый честный человек на свете. Мой
ход, Генрих, и знай, что, если ты сейчас хлопнешь моего слона,
я тебе дам мат в три хода. Ну, валяй, Антон Петрович.
-- Это мы сейчас посмотрим,-- сказал Гнушке, выправляя
манжету.-- Ты забыл пешку на аш пять.
-- Сам ты аш пять,-- сказал Митюшин.-- Антон Петрович
сейчас будет рассказывать.
От водки все вокруг заходило ходуном: шахматная доска тихо
полезла на бутылки, бутылки поехали вместе со столом по
направлению к дивану, диван со спящей дамой двинулся к окну,
окно тоже куда-то поехало. И это проклятое движение было как-то
связано с Бергом, и нужно было положить этому конец, покончить
с этим безобразием, растоптать, разорвать, убить.
-- Я пришел к тебе, чтобы ты был моим секундантом,-- начал
Антон Петрович и смутно почувствовал, что в его словах есть
безграмотность, но не был в силах это поправить.
-- Понимаю,-- сказал Митюшин, косясь на шахматную доску,
над которой нависла, шевеля пальцами, рука Гнушке.
-- Нет, ты слушай меня,-- с тоской воскликнул Антон
Петрович,-- нет, ты слушай! Не будем больше пить. Это серьезно,
серьезно.
Митюшин уставился на него блестящими голубыми глазами.
-- Брось шахматы, Генрих,-- сказал он, не глядя на
Гнушке,-- тут идет серьезный разговор,
-- Я собираюсь драться,-- прошептал Антон Петрович,
стараясь взглядом удержать стол, который все плыл, все плыл
куда-то.-- Я хочу убить одного человека. Его зовут Берг, ты,
кажется, встречал его у меня. Не стану объяснять причину...
-- Секунданту можно,-- сказал Митюшин.
-- Простите, что вмешиваюсь,-- заговорил вдруг Гнушке и
поднял указательный палец.-- Вспомните, что сказано: не убий!
-- Этого человека зовут Берг,-- произнес Антон Петрович.--
Ты, кажется, знаешь его. И вот, мне нужно двух секундантов.
-- Дуэль,-- сказал Гнушке.
Митюшин толкнул его локтем: "Не перебивай, Генрих".
-- Вот и все,-- шепотом докончил Антон Петрович и, опустив
глаза, слабо потеребил ленточку монокля.
Молчание. Ровно посапывала дама на диване. По улице
пронесся гудок автомобиля.
-- Я пьян, и Генрих пьян,-- пробормотал Митюшин,-- но,
по-видимому, случилось что-то серьезное.-- Он покусал костяшки
руки и оглянулся на Гнушке.-- Как ты считаешь, Генрих? --
Гнушке вздохнул.
-- Вот вы оба завтра пойдете к нему,-- заговорил опять
Антон Петрович.-- Условьтесь о месте и так дальше. Он мне не
дал своей карточки. По закону он должен был мне дать свою
карточку. Я ему бросил перчатку.
-- Вы поступаете, как благородный и смелый человек,--
вдруг оживился Гнушке.-- По странному совпадению, я несколько
знаком с этим делом. Один мой кузен был тоже убит на дуэли.
"Почему-- тоже?-- тоскливо подумал Антон Петрович.--
Неужели это предзнаменование?" Митюшин отпил из чашки и бодро
сказал:
-- Как другу -- не могу отказать. Утром пойдем к господину
Бергу.
Насчет германских законов,-- сказал Гнушке.__ Если вы его
убьете, то вас посадят на несколько лет в тюрьму; если же вы
будете убиты, то вас не тронут.
-- Я все это учел,-- кивнул Антон Петрович. И потом
появилась опять прекрасная самопишущая ручка, черная блестящая
ручка с золотым нежным пером, которое в обычное время, как
бархатное, скользило по бумаге, но теперь рука у Антона
Петровича дрожала, теперь, как палуба, ходил стол... На листе
почтовой бумаги, данном ему Митюшиным, Антон Петрович написал
Бергу письмо, трижды назвал Берга подлецом и кончил бессильной
фразой: один из нас должен погибнуть.
И потом он зарыдал, и Гнушке, цокая языком, вытирал ему
лицо большим платком в красных квадратах, и Митюшин показывал
на шахматную доску, глубокомысленно повторяя: "Вот ты его, как
этого короля -- мат в три хода и никаких гвоздей". И Антон
Петрович всхлипывал, слабо отклоняясь от дружеских гнушкиных
рук, и повторял с детскими интонациями: "Я ее так любил, так
любил". И рассветало.
-- Значит, в девять часов вы будете у него,-- сказал Антон
Петрович и пошатываясь встал со стула.
-- Через пять часов мы будем у него,-- как эхо, отозвался
Гнушке.
-- Успеем выспаться,-- сказал Митюшин. Антон Петрович
разгладил свою шляпу, на которой все время сидел, поймал руку
Митюшина, подержал ее, поднял и почему-то прижал ее к своди
щеке.
-- Ну что ты, ну что ты,-- забормотал Митюшин и, как
давеча, обратился к спящей даме:-- Наш друг уходит, Анна
Никаноровна.
На этот раз она шелохнулась, вздрогнула спросонья,
тяжеловато повернулась. У нее было полное мятое лицо с
раскосыми, чересчур подведенными глазами. "Вы бы, господа,
больше не пили",-- спокойно сказала она и опять повернулась к
стене.
Антон Петрович нашел на углу сонный таксомотор, который,
как дух, понес его через пустыни светающего города и уснул у
его двери. В передней он встретил горничную Эльсбет: она,
разинув рот, недобрыми глазами посмотрела на него, хотела
что-то сказать, но раздумала и, шлепая ночными туфлями, пошла
по коридору.
-- Постойте,-- сказал Антон Петрович.-- Моя жена уехала?
-- Это стыд,-- внушительно проговорила горничная,-- это
сумасшедший дом. Тащить ночью сундуки, все перевернуть. __ Я
вас спрашиваю, уехала ли моя жена -- тонким голосом
закричал Антон Петрович.
-- Уехала,-- угрюмо ответила Эльсбет. Антон Петрович
прошел в гостиную. Он решил спать там. В спальне, конечно,
нельзя. Он зажег свет, лег на кушетку и накрылся пальто.
Почему-то было неуютно кисти левой руки. Ах, конечно, часы. Он
снял их, завел, да еще при этом подумал: "удивительная вещь,
этот человек сохраняет полное хладнокровие. Он даже не забывает
завести часы. Это хорошо". И сразу, так как он был еще пьян,
огромные ровные волны закачали его, ухнуло, поднялось, ухнуло,
поднялось и стало сильно тошнить. Он привстал... большая медная
пепельница... скорей... И так скинуло с души, что в паху
закололо... и все мимо, мимо. Он заснул тотчас: одна нога в
сером гетре свисала с кушетки и свет (который он совсем забыл
выключить) бледным лоском обливал его потный лоб.
2
Митюшин был скандалист и пьяница. Он черт знает что мог
натворить-- этак с бухты-барахты. Бесстрашный человек. И,
помнится, рассказывали о каком-то его приятеле, что он, в пику
почтовому ведомству, бросал зажженные спички в почтовый ящик. И
говорили, что у этого приятеля прегнусная фамилия. Так что
вполне возможно, что это был Гнушке. А, собственно говоря,
Антоны Петрович зашел к Митюшину просто так, чтобы спокойно
посидеть, может быть, даже поспать у него, а то дома было
слишком тошно. И ни с того, ни с сего... Нет, конечно, Берга
полагается убить, но сначала нужно было хорошенько все
продумать и, если выбирать секундантов, то уж, во всяком
случае, порядочных людей, В общем, вышло безобразие, Все вышло
безобразно. Начиная с перчатки и кончая пепельницей. Но теперь,
конечно, ничего не поделаешь, нужно эту чашу испить до дна...
Он пошарил под диваном, куда закатились часы. Одиннадцать.
Митюшин и Гнушке уже побывали у Берга. Вдруг какая-то приятная
мысль проскользнула среди других, растолкала их, пропала опять.
Что это было? Ага, конечно! Ведь они были пьяны вчера, и он был
пьян. Они, вероятно, проспали, а потом очухались, подумали:
вздор, так спьяну болтал. Но приятная мысль скользнула и
исчезла. Все равно, дело начато, вчерашнее придется им
повторить. Странно все же, что они до сих пор не показались.
Дуэль. Здорово это звучит: дуэль. У меня дуэль. Я стреляюсь.
Поединок. Дуэль. "Дуэль" -- лучше. Он встал, заметил, что штаны
страшно измяты. Пепельница была убрана. Очевидно, Эльсбет
заходила, пока он спал. Как это неловко. Нужно пойти
посмотреть, что делается в спальне. О жене он забыл, он должен
забыть. Жены нет. Жены никогда не было. Все это прошло. Антон
Петрович глубоко вздохнул и открыл дверь спальни. В углу стояла
горничная и совала мятую газетную бумагу в мусорную корзину.
-- Принесите мне, пожалуйста, кофе,-- сказал он и подошел
к туалетному столу. На нем лежал конверт: его имя, почерк Тани.
Рядом валялись его щетка, гребенка, кисточка для бритья,
безобразная жохлая перчатка, Антон Петрович вскрыл конверт. Сто
марок и больше ничего. Он повертел бумажку в руке, не зная, что
с ней делать.
-- Эльсбет...
Горничная подошла, подозрительно на него поглядывая.
-- Вот, возьмите. Вас так беспокоили ночью, и потом всякие
другие неприятности... Возьмите же.
-- Сто марок? -- шепнула горничная и вдруг
побагровела. Бог весть, что пронеслось у нее в голове, но она
грохнула корзиной об пол и крикнула: -- Нет! Меня подкупить
нельзя, я честная. Подождите, я еще всем скажу, что вы хотели
меня подкупить. Нет! В этом сумасшедшем доме...-- И она вышла,
стукнув дверью.
-- Что с ней? Господи, что с ней? -- растерянно залепетал
Антон Петрович и, быстро шагнув к двери, завопил горничной
вслед:-- Убирайтесь вон сию минуту, убирайтесь из дому!..
"Третьего человека выгоняю,-- подумал он, дрожа всем
телом.-- И кофе теперь никто мне не даст".
Затем он долго мылся, переодевался, долго сидел в кафе
напротив, посматривая в окно, не идут ли Митюшин и Гнушке. В
городе у него была уйма дел, но делами он не мог заниматься.
Дуэль. Красивое слово.
Около четырех к нему зашла Наташа, Танина сестра. Она едва
могла говорить от волненья, и Антон Петрович похаживал
туда-сюда и поглаживал мебель. Таня к ней ночью приехала в
страшном состоянии. В невообразимом состоянии. Антону Петровичу
вдруг показалось странным, что он с Наташей на ты. Ведь он
больше теперь не женат на ее сестре.
"Я буду выдавать ей столько-то и столько-то",-- говорил
он, стараясь так, чтобы голос не срывался. "Дело не в
деньгах,-- отвечала Наташа, сидя в кресле и раскачивая ногою в
блестящем чулке.-- Дело в том, что это все сплошной ужас. Это
ад какой-то". "Спасибо, что зашла, как-нибудь еще поговорим, но
сейчас я очень занят",-- сказал Антон Петрович. Провожая ее до
двери, он уронил (ему казалось, по крайней мере, что он
"уронил"): "У меня с ним дуэль". Наташины губы задрожали, она
быстро поцеловала его в щеку и вышла. Странно, что она не стала
его умолять не драться. Собственно говоря, она должна была бы
умолять его не драться. В наши дни никто не дерется. У нее те
же духи, как... У кого? Нет, нет, он никогда не был женат.
А через некоторое время, так около семи, явились Митюшин и
Гнушке. Они были мрачны. Гнушке сдержанно поклонился и протянул
запечатанный конверт конторского вида. "Я получил твое
глупейшее и грубейшее послание...-- У Антона Петровича выпал
монокль, он вдавил его снова.-- Мне тебя очень жаль, но раз уж
ты взял такой тон, то я не могу не принять вызова. Секунданты у
тебя довольно дрянные. Берг ". У Антона Петровича
появилась неприятная сухость во рту,-- и опять эта дурацкая
дрожь в ногах... -- Ах, садитесь же,-- сказал он, и сам сел
первый. Гнушке утонул в кресле, спохватился и сел на кончик. --
Он пренахальный господин,-- с чувством проговорил
Митюшин.-- Представь себе, он все время смеялся, так что я ему
чуть не заехал в зубы. Гнушке кашлянул и сказал:
-- Одно могу вам посоветовать; цельтесь хорошо, потому что
он тоже будет хорошо целиться.
Перед глазами у Антона Петровича мелькнула страничка в
записной книжке, исписанная крестиками, а еще кроме этого:
картонная фигура, которая вырывает у другой картонной фигуры
зуб.
-- Он опасная личность,-- сказал Гнушке и откинулся в
кресле, и опять утонул, и опять сел на кончик.
-- Кто будет докладывать, Генрих, ты или я? -- спросил
Митюшин, жуя папиросу и большим пальцем дергая колесико
зажигалки.
-- Лучше уж ты,-- сказал Гнушке.
-- У нас был очень оживленный день,-- начал Митюшин,
тараща голубые свои глаза на Антона Петровича.-- Ровно в
половину девятого мы с Генрихом, который был еще вдрызг пьян...
-- Я протестую,-- сказал Гнушке.
-- ...направились к господину Бергу. Он попивал кофе. Мы
ему-- раз! всучили твое письмецо. Которое он прочел. И что он
тут сделал, Генрих?-- Да, рассмеялся. Мы подождали, пока он
кончит ржать, и Генрих спросил, какие у него планы.
-- Нет, не планы, а как он намерен реагировать,-- поправил
Гнушке.
-- ...реагировать. На это господин Берг ответил, что он
согласен драться и что выбирает пистолет. Дальнейшие условия
такие: двадцать шагов, никакого барьера, и просто стреляют по
команде: раз, два, три. Засим... Что еще, Генрих?
-- Если нельзя достать дуэльные пистолеты, то стреляют из
браунингов,-- сказал Гнушке.
-- Из браунингов. Выяснив это, мы спросили у господина
Берга, как снестись с его секундантами. Он вышел
телефонировать. Потом написал вот это письмо. Между прочим, он
все время острил. Далее было вот что: мы пошли в кафе
встретиться с его господами, Я купил Гнушке гвоздику в петлицу.
По гвоздике они и узнали нас. Представились, ну, одним словом,
все честь честью. Зовут их Малинин и Буренин.
-- Не совсем точно,-- вставил Гнушке.-- Буренин и
полковник Магеровский.
-- Это неважно,-- сказал Митюшин и продолжал.-- Тут
начинается эпопея. С этими господами мы поехали за город
отыскивать место. Знаешь Вайсдорф -- это за Ваннзе. Ну вот. Мы
там погуляли по лесу и нашли прогалину, где, оказывается, эти
господа со своими дамами устраивали на днях пикничок. Прогалина
небольшая, кругом лес да лес. Словом, место идеальное. Видишь,
какие у меня сапоги,-- совсем белые от пыли.
-- У меня тоже,-- сказал Гнушке.-- Вообще прогулка была
утомительная.
-- Сегодня жарко,-- сказал Митюшин.-- Еще жарче, чем
вчера.
-- Значительно жарче,-- сказал Гнушке. Митюшин с
чрезмерной тщательностью стал давить папиросу в пепельнице.
Молчание. У Антона Петровича сердце билось в пищеводе. Он
попробовал его проглотить. но оно застучало еще сильнее. Когда
же дуэль? Завтра? Почему они не говорят? Может быть,
послезавтра? Лучше было бы послезавтра...
Митюшин и Гнушке переглянулись и встали.
-- Завтра в половине седьмого мы будем у тебя,-- сказал
Митюшин.-- Раньше ехать незачем. Все равно там ни пса нет.
Антон Петрович тоже встал. Что сделать? Поблагодарить?
-- Ну вот, спасибо, господа... Спасибо, господа... Значит,
все устроено. Значит, так. Те поклонились.
-- Мы еще должны найти доктора и пистолеты,-- сказал
Гнушке.
В передней Антон Петрович взял Митюшина за локоть и
пробормотал:
-- Ужасно, знаешь, глупо,-- но дело в том, что я, так
сказать, не умею стрелять. То есть умею, но очень плохо...
Митюшин хмыкнул.
-- Н-да. Не повезло. Сегодня воскресенье, а то можно было
бы тебе взять урок. Не повезло.
-- Полковник Магеровский дает частные уроки стрельбы,--
вставил Гнушке.
-- Да,-- сказал Митюшин,-- ты у меня умный. Но все-таки,
как же нам быть, Антон Петрович? Знаешь что,-- новичкам везет.
Положись на Господа Бога и ахни. Они ушли. Вечерело. Никто не
спустил штор. В буфете есть, кажется, сыр и грахамский хлеб.
Пусто в комнатах и неподвижно, как будто было время, что вся
мебель дышала, двигалась,-- а теперь замерла. Картонный зубной
врач с хищным лицом склонялся над обезумевшим пациентом: это
было так недавно, в синий, разноцветный фейерверочный вечер, в
Луна-парке. Берг долго целился, хлопало духовое ружье, и
пулька, попав в цель, освобождала пружину, и картонный дантист
выдергивал огромный зуб о четырех корнях. Таня била в ладоши,
Антон Петрович улыбался, и Берг стрелял снова, и с треском
вращались картонные диски, разлетались на осколки трубки,
исчезал шарик, плясавший на тонкой струе фонтана. Ужасно... И
ужасней всего, что Таня тогда сказала так, в шутку; "А с вами
неприятно было бы драться на дуэли". Эта дуэль будет без
барьера. Антон Петрович твердо был убежден, что барьер -- это
ограда,-- из досок, что ли,-- стоя за которой, палит дуэлянт. А
теперь барьера не будет,-- никакой защиты. Двадцать шагов,
Антон Петрович, считая шаги, прошел от двери до окна.
Одиннадцать. Он вставил монокль, прикинул на глаз расстояние:
две такие, совсем небольшие комнаты. Ах, если б удалось сразу
пальнуть, сразу повалить Берга, Но он же не умеет целиться,
Промах неизбежен. Вот, скажем, разрезательный нож. Или нет,
возьмем лучше это пресс-папье. Нужно его держать так и
целиться. А может быть так, у самого лица, этак как будто лучше
видно. И в это мгновенье, держа перед собой пресс-папье,
изображавшее попугая, и поводя им туда-сюда, в это мгновенье
Антон Петрович понял, что будет убит.
Около десяти он решил лечь. Но спальня была табу. С
большим трудом он отыскал в комоде чистое постельное белье,
переодел подушку, обтянул простыней кожаную кушетку в гостиной.
Раздеваясь, он подумал: "Я в последний раз в жизни ложусь
спать". "Пустяки!"-- слабо пискнула какая-то маленькая часть
души Антона Петровича, та часть его души, которая заставила его
бросить перчатку, хлопнуть дверью, назвать Берга подлецом.
"Пустяки! -- тонким голосом сказал Антон Петрович и
спохватился: нехорошо так говорить.-- Если я буду
думать, что со мной ничего не случится, то со мной случится
самое худшее. Все в жизни всегда случается наоборот. Хорошо бы
что-нибудь на ночь почитать,-- в последний раз".
"Вот опять,-- застонал он мысленно. -- Почему последний
раз? Я в ужасном состоянии. Нужно взять себя в руки. Ах, если б
какие-нибудь были приметы. Карты". На столике рядом с кушеткой
лежала колода карт, Антон Петрович взял верхнюю: тройка бубен.
Что значит тройка бубен? Неизвестно. Дальше он вытащил по
порядку: даму бубен, восьмерку треф, туз пик. А! Вот это
нехорошо. Туз пик -- это, кажется, смерть. Но, впрочем,
глупости, суеверные глупости... Полночь. Пять минут первого.
Завтра стало сегодня. У меня сегодня дуэль.
Он вновь и вновь пробовал успокоиться. Но происходили
странные вещи: книга, которую он держал, называлась "волшебная
гора", а гора по-немецки -- Берг; он решил, что если досчитает
до трех, и на три пройдет трамвай, он будет убит,-- и так оно и
случилось: прошел трамвай. И тогда Антон Петрович сделал самое
скверное, что мог сделать человек в его положении: он решил
уяснить себе, что такое смерть. Спустя минуту такого раздумья
все потеряло смысл. Ему стало трудно дышать. Он встал, прошелся
по комнате, поглядел в окно на чистое, страшное ночное небо.
"Надо завещанье написать",-- подумал Антон Петрович. Но писать
завещанье было, так сказать, играть с огнем; это значило
мысленно похоронить себя. "Лучше всего выспаться",-- сказал он
вслух. Но как только он опускал веки, перед ним являлось злое,
веселое лицо Берга и щурило один глаз. Тогда он опять зажигал
свет, пытался читать, курил, хотя курильщиком не был.
Мгновениями он вспоминал мелочь из прошлой жизни,-- детский
пистолетик, тропинку в парке или что-нибудь такое,-- и сразу
пресекал свои воспоминания, подумав: умирающие всегда
вспоминают мелочи прошлой жизни. Этого не нужно делать. И тогда
обратное пугало его: он замечал, что о Тане не думал, что он
как бы охлажден наркотиком, нечувствителен к ее отсутствию. И
сама собой являлась мысль: я бессознательно уже простился с
жизнью, мне теперь все безразлично, раз я буду убит... И ночь
уже шла на убыль.
Около четырех он прошаркал в столовую и выпил стакан
сельтерской воды. Проходя мимо зеркала, он поглядел на свою
полосатую пижаму, на жидкие, растрепанные волосы. "У меня будет
безобразный вид, стыдно...-- подумал он.-- Но как выспаться,
как выспаться?"
Он завернулся в плед, так как заметил, что у него говорят
зубы, и сел в кресло посреди смутной, медленно бледневшей
комнаты. Как это все будет? Нужно надеть что-нибудь строгое, но
элегантное. Может быть, смокинг? Нет, это глупо. Тогда --
черный костюм... и, пожалуй, черный галстук. Черный костюм,
совсем новый. Но если будет рана,-- скажем, рана в плечо.
Костюм будет испорчен... Кровь, дырка, будут еще резать рукав.
Пустяки, ничего не будет. Надо надеть новый черный костюм. И,
когда начнется дуэль, он поднимет воротник пиджака, так,
кажется, полагается,-- чтобы не белела рубашка, что ли, или
просто потому, что по утрам сыро. Так было в одном фильме.
Затем нужно будет сохранять полное хладнокровие, говорить со
всеми вежливо и спокойно. Спасибо, я уже стрелял. Теперь ваша
очередь. Если вы не вынете папиросу изо рта, то я стрелять не
стану. Я готов продолжать. Спасибо, я уже стрелял. "Спасибо, я
уже смеялся",-- анекдот какой-то. Чепуха, не то. Значит,
все-таки, как же будет? Они приедут -- он, Митюшин и Гнушке,--
на автомобиле, оставят автомобиль на шоссе, пройдут в лес. Там
уже, вероятно, будет ждать Берг и его секунданты. Вот тут
неизвестно,-- нужно ли поклониться или нет. Может быть, хорошо
выйдет, если так, издали, сдержанно, приподнять шляпу. Потом,
вероятно, будут мерить шаги и заряжать пистолеты,-- как в
"Евгении Онегине". Что он будет делать тем временем? Да,
конечно, он где-нибудь в стороне поставит ногу на пень и будет
так -- непринужденно -- ждать. Но что если Берг станет тоже так
-- ногой на пень? Берг на это способен... Передразнить его. И
выйдет опять безобразие. Еще можно прислониться к стволу или
просто на траву сесть. Ну, там видно будет. Что-нибудь
достойное и небрежное. Теперь дальше: они оба станут на
отмеченные места. Тут-то он поднимет воротник. Пистолет возьмет
так. Секунданты начнут считать. И тогда вдруг произойдет самое
страшное, самое дикое, то, что представить себе нельзя,-- хоть
думай об этом ночи напролет, хоть живи до ста лет... Какое это
чувство, когда пуля попадает в сердце или в лоб? Боль? Тошнота?
Или просто -- бац? -- и полная тьма! А что, если какая-нибудь
отвратительная рана,-- в глаз, в живот? Нет, Берг убьет его
наповал. Тут, конечно, сосчитаны только те, которых я бил
наповал. Еще один крестик в записной книжке. Немыслимо...
В столовой часы прозвонили пять раз. Антон Петрович с
огромным трудом, дрожа и кутаясь в клетчатый плед, поднялся --
и опять задумался, и вдруг топнул ногой, как топнул Людовик,
когда сказали ему, что пора ехать на эшафот. Ничего не
поделаешь. Казнь неизбежна. Нужно пойти мыться, одеваться.
Чистое белье и новый черный костюм. И, вставляя запонки в
манжеты рубашки, Антон Петрович подумал, что вот, через два-три
часа, эта рубашка будет вся в крови, и вот тут будет дырка. Он
погладил себя по блестящим волоскам, которые спускались
тропинкой по теплой груди, и стало так страшно, что он прикрыл
ладонью глаза. С какой-то трогательной самостоятельностью все
сейчас в нем движется: пульсирует сердце, надуваются легкие,
бежит кровь, сокращаются кишки,-- и это внутреннее, мягкое,
беззащитное существо, живущее так слепо, так доверчиво, это
нежное анатомическое существо он ведет на убой... На убой! Он
крякнул, влезая в холодную, белую темноту рубашки,-- и потом
уже старался не думать ни о чем, выбирал носки, галстук,
замшевым лоскутком неловко чистил башмаки. Ища чистый платок,
он набрел на палочку румян. И, взглянув в зеркало, на свое
ужасное, бледное лицо, он осторожно повел липкой этой палочкой
по щеке. Вышло сперва еще гаже. Он лизнул палец, потер щеку,
пожалел, что никогда не посмотрел хорошенько, как мажутся дамы.
На щеках появился легкий кирпичный налет,-- ему показалось, что
так хорошо... "Ну вот, я и готов",-- сказал он, обращаясь к
зеркалу, и мучительно зевнул: зеркало залилось слезами. Быстро
двигая руками, он надушился, разложил по карманам бумаги,
платок, ключи, самопишущее перо, нацепил монокль. Жалко, что
нет хороших перчаток. Такая была новенькая пара, но левая
овдовела. Он сел в гостиной, перед письменным столом, положил
локти на стол и стал ждать, глядя то в окно, то на часы в
складной кожаной раме.
А утро было чудесное. В высокой липе, под окном,
бесновались воробьи. Голубая бархатная тень сплошь покрывала
улицу, а крыши там и сям загорались серебром. Антону Петровичу
было холодно, и невыносимо болела голова. Хорошо бы хватить
коньяку. Коньяку в доме нет. Дом уже нежилой, хозяин уезжает
навеки. Ах, пустяки. Мы требуем спокойствия. Сейчас раздастся с
парадной звонок. Нужно быть совершенно спокойным. Вот-вот --
сейчас Грянет звонок. Они уже опоздали на три минуты. Может
быть, не придут? Такое дивное летнее утро... Да, они не придут.
Это хорошо. Он подождет еще полчаса, а потом завалится спать.
Антон Петрович широко разинул рот, приготовился выдавить
цельный ком зевоты,-- хрустнуло в ушах, вздулось под небом,-- и
в этот миг загремел звонок. И судорожно проглотив недовершенный
зевок, Антон Петрович прошел в переднюю, отпер дверь, и Митюшин
и Гнушке переступили порог.
-- Пора ехать,-- сказал Митюшин, глядя в упор на Антона
Петровича. Он был в своем всегдашнем фисташкового цвета
костюме, а Гнушке надел сюртук.
-- Да, я готов,-- сказал Антон Петрович,-- я сейчас...
Он оставил их стоять в передней, метнулся в спальню и,
чтобы выиграть время, стал мыть руки, и все повторял про себя:
"Что же это такое. Боже мой, что же это такое?" Еще только пять
минут тому назад была надежда, что случится землетрясение, что
Берг умрет от разрыва сердца, что судьба вмешается,
приостановит, спасет.
-- Антон Петрович, поторопись,-- позвал Митюшин из
передней. Он быстро вытер руки и вышел к ним.
-- Да-да, я готов, идемте.
-- Нам придется поездом ехать,-- сказал Митюшин, когда они
вышли на улицу.-- А то прикатим на такси в глухой лес, да еще в
такую рань,-- может показаться подозрительным, шофер донесет.
Антон Петрович, пожалуйста, не трусь.
-- Я не трушу, какие пустяки,-- ответил Антон Петрович и
беспомощно улыбнулся.
Гнушке, который до тех пор все молчал, шумно высморкался и
деловито проговорил:
-- Доктора привезет наш противник. А дуэльных пистолетов
мы не нашли. Зато достали два одинаковых браунинга.
В таксомоторе, который должен был их везти на вокзал, они
сели так: Антон Петрович и Митюшин сзади, Гнушке спереди на
стульчике, поджав ноги. Антона Петровича одолела нервная
зевота. Ему, вероятно, мстил тот зевок, который был им
проглочен. Вот опять -- до слез. Митюшин и Гнушке были очень
серьезны, но вместе с тем казались чрезвычайно довольны собой.
-- А я превосходно выспался,-- вдруг сказал Антон
Петрович, сжав зубы и зевнув только ноздрями. Он подумал, что
бы еще сказать,-- что-нибудь непринужденное, небрежное...
-- На улицах уже много народу,-- сказал он и добавил: --
Хотя еще так рано.-- Митюшин и Гнушке молчали. Опять зевота.
Господи...
На вокзал они прикатили скоро, Антону Петровичу
показалось, что никогда он так скоро не ездил. Гнушке взял
билеты и, держа их веером, пошел вперед. Вдруг он оглянулся на
Митюшина и значительно кашлянул. У будки, где продаются
папиросы и пиво, стоял Берг. Он доставал мелочь из кармана
штанов, левую руку глубоко запустив в карман, а правой рукой
карман придерживал, как это делают англичане. Он выбрал монету
на ладони и, передавая ее продавщице, сказал что-то, от чего та
засмеялась. Берг засмеялся тоже. Он стоял, слегка расставя
ноги, покачиваясь с каблуков на носки. Он был в сером
фланелевом костюме.
-- Пройдем так,-- сказал Митюшин,-- а то неловко проходить
рядом.
Какое-то оцепенение нашло на Антона Петровича. Ничего не
сознавая, он влез в вагон, сел у окна, снял шляпу, надел ее
опять. Только когда поезд дернул и двинулся, он пришел в
себя,-- и в это мгновение его охватило то чувство, какое бывает
во сне, когда, летя в поезде легкого кошмара, вдруг замечаешь,
что уехал в одном нижнем белье.
-- Они сели в следующий вагон,-- сказал Митюшин и вынул
портсигар.-- Да что это ты все зеваешь, Антон Петрович? Прямо
жутко смотреть.
-- Это я всегда по утрам,-- машинально ответил Антон
Петрович.
Сосны, сосны, сосны. Песчаный склон. Опять сосны. Такое
дивное утро...
-- Тебе сюртук не идет, Генрих,-- опять заговорил
Митюшин.-- Прямо скажу: не идет.
-- Это мое дело,-- сказал Гнушке.
Прелестные сосны. А вот сверкнула вода. Опять лес. Какая
жалость, какая слабость... Только бы опять не зевнуть, ноют
челюсти. Если удерживаться, выступают слезы. Он сидел,
повернувшись лицом к окну, и слушал, как колеса выстукивают: на
у-бой, на у-бой, на у-бой...
-- Советую вам вот что,-- вдруг обратился к нему Гнушке.--
Стреляйте сразу. Целиться я вам советую в центр его фигуры --
больше шансов.
-- Все дело в счастии,-- сказал Митюшин.-- Попадаешь --
хорошо, не попадешь -- ничего, он тоже может промахнуться.
Настоящая дуэль, собственно говоря, начинается после первого
обмена. Тут уже, так сказать, начинается самый интерес.
Станция. Опять тронулись. Почему они его так мучат?
Сегодня немыслимо умереть. Совершенно немыслимо. Что, если
упасть в обморок? Нужно быть хорошим актером... Что
предпринять? Что делать? Такое дивное утро...
-- Антон Петрович, прости, что я спрашиваю,-- сказал
Митюшин,-- но это важно. У тебя ничего нет нам передать? В
смысле бумаг? Письма, что ли, завещания? Это всегда так
делается.
Антон Петрович покачал головой.
-- Напрасно,-- сказал Митюшин.-- Мало ли что может быть.
Вот мы с Генрихом уже приготовились к тому, чтобы пожить в
тюрьме. Дела у тебя в порядке?
Антон Петрович кивнул. Он говорить больше не мог.
Единственный способ удержаться от крика было смотреть на
мелькающие сосны.
-- Нам сейчас вылезать,-- сказал Гнушке и встал. Митюшин
встал тоже. Антон Петрович, стиснув зубы, наполовину поднялся,
но от толчка поезда снова присел.
-- Выходить,-- сказал Митюшин и повернул рукоятку двери.
Только тогда Антону Петровичу удалось отделиться от лавки.
Вдавив в глазницу монокль, он осторожно сошел на платформу.
Солнце, теплынь...
-- Они идут сзади,-- сказал Гнушке. Антон Петрович слегка
согнулся, как будто что-то ему напирало в спину. Нет, это
немыслимо, надо проснуться.
Оставив вокзал, они пошли по шоссе мимо крохотных
кирпичных домов с летуньями в окнах. На углу шоссе и мягкой
белой дороги, уходящей в лес, был трактир. Антон Петрович вдруг
остановился.
-- Ужасно пить хочется,-- сказал он глухо.-- Я бы
чего-нибудь такого выпил.
-- Да, не мешает,-- протянул Митюшин. Гнушке оглянулся и
сказал:
-- Они уже свернули в лес.
-- Успеем,-- сказал Митюшин.
Втроем они вошли в трактир. Тучная женщина тряпкой
вытирала стойку. Она хмуро поглядела на них и налила им три
кружки пива.
Антон Петрович глотнул, как бы немножко задохнулся и
сказал:
-- Подождите минуточку. Я сейчас.
-- Только поторопись,-- сказал Митюшин, ставя кружку
обратно на стойку.
Антон Петрович прошел в коридор, куда метила стрелка,
быстро прошел мимо уборной, мимо кухни, вздрогнул от того, что
кошка шмыгнула под ногами, ускорил шаг, дошел до конца
коридора, толкнул дверь, и в лицо брызнуло солнце. Он оказался
в зеленом дворике, где прогуливались куры, и сидел на полене
мальчик в полинялом купальном костюме. Антон Петрович быстро
махнул мимо него, мимо кустов бузины, сбежал по каким-то
деревянным ступеням, опять попал в кусты и вдруг поскользнулся,
так как почва шла под уклон. Кусты хлестали по лицу, он неловко
раздвигал их, нырял, скользил,-- склон, густо заросший бузиной,
спускался все круче. Наконец стремление его стало неудержимо.
Он съезжал вниз на напряженных, растопыренных ногах, отбиваясь
от гибких веток. Потом он на полном ходу обнял неожиданный
ствол дерева и стал продвигаться наискось. Кусты поредели.
Впереди высокий забор. В заборе он сразу нашел лазейку,
прошуршал сквозь крапиву и оказался в сосновой роще, где между
стволами развешено было пестрое от теней белье, и стояли
какие-то досчатые строения. Все так же решительно он прошел
рощу и опять заметил, что скользит вниз по склону. Впереди
между деревьев засияла вода. Он споткнулся, чуть не упал,
увидел справа тропинку и перешел на нее. Тропинка привела его к
озеру.
Загорелый, цвета копченой камбалы, старик рыболов в
соломенной шляпе указал ему дорогу на станцию Ваннзе. Дорога
шла сперва вдоль озера, потом свернула в лес, и около двух
часов он плутал в лесу, пока наконец не вышел на полотно. Он
добрел до ближайшей станции, и в это мгновение подошел поезд. С
опаской он влез в вагон, втиснулся между двух пассажиров,
которые не без удивления взглянули на этого странного, не то
подкрашенного, не то запыленного человека, теребящего ленту
монокля.
И только в Берлине, на площади, он остановился: по крайней
мере у него было такое чувство, точно он до сих пор беспрерывно
бежал и вот только сейчас остановился, передохнул, огляделся.
Рядом старая цветочница с огромной шерстяной грудью продавала
гвоздики. Человек в панцире из газет выкрикивал название
берлинского листка. Чистильщик сапог подобострастно посмотрел
на Антона Петровича. И облегченно вздохнув, Антон Петрович
твердо опустил ногу на подставку, и чистильщик сразу стал
быстро-быстро работать локтями.
"Все, конечно, ужасно,-- думал он, глядя, как постепенно
разгорается носок башмака.-- Но я жив, а это пока главное".
Митюшин и Гнушке, вероятно, сторожат у дома, так что нужно
переждать. С ними нельзя встретиться ни в каком случае. Ночью
он зайдет за вещами. Нужно будет в эту же ночь покинуть Берлин.
Он еще обдумает, как это сделать...
-- Здравствуйте, Антон Петрович,-- раздался мягкий голос
над самым его ухом.
Он так вздрогнул, что нога соскользнула с подставки. Нет,
ничего, ложная тревога. Это был некий Леонтьев, человек,
которого он встречал раза три-четыре, журналист, кажется, или
что-то вроде этого. Болтливый, но безобидный человек. Говорят,
что ему жена изменяет с кем попало. -- Гуляете? -- спросил
Леонтьев, меланхолично пожимая ему руку.
-- Да. Нет, у меня всякие дела,-- ответил Антон Петрович и
подумал: если он сейчас не поклонится и не уйдет, это будет
безобразно.
Леонтьев посмотрел в одну сторону, потом в другую и
сказал, просияв, словно сделал счастливое открытие: --
Прекрасная погода!
Вообще же он был пессимист и, как всякий пессимист,
человек до смешного не наблюдательный. Лицо у него было плохо
выбритое, желтоватое, длинное, и весь он был какой-то неладный,
тощий и унылый, словно у природы ныли зубы, когда она создавала
его.
Чистильщик с молодецким стуком сложил щетки. Антон
Петрович посмотрел на повеселевшие свои башмаки.
-- Вам в какую сторону? -- спросил Леонтьев.
-- А вам? -- спросил Антон Петрович.
-- Да мне все равно. Я сейчас свободен. Могу вас немного
проводить,-- он кашлянул и вкрадчиво добавил:-- конечно, если
вы разрешите.
-- Ну, что вы, пожалуйста,-- пробурчал Антон Петрович.
Прилип. Нужно пойти по каким-нибудь другим улицам. А то
наберутся еще знакомые. Только не встретить тех двоих. Ради
Бога.
-- Ну, как вы живете?-- спросил Леонтьев. Он был из породы
тех людей, которые спрашивают, как вы живете, только для того,
чтобы обстоятельно рассказать, как они сами живут.
-- Х-м...Так... Ничего,-- невнятно ответил Антон Петрович.
"А потом он, конечно, все узнает. Господи, какая ерунда".-- Мне
направо,-- сказал он вслух и резко повернул.
Леонтьев, грустно улыбаясь своим мыслям, длинными ногами
въехал в него и легко откачнулся. -- Направо, так направо, мне
все равно. "Что делать?-- подумал Антон Петрович.-- Не могу же
я с ним просто так гулять. Нужно так много обдумать, решить...
И я страшно устал, мозоли болят".
А Леонтьев уже рассказывал. Он рассказывал пространно. Он
рассказывал о том, сколько он платит за комнату, как трудно
платить, как трудно вообще жить, как редко бывает, что
попадается хорошая квартирная хозяйка, что у них хозяйка так
себе.
-- Моя жена, Анна Никаноровна, с ней не ладит,--
рассказывал Леонтьев и вкрадчиво усмехался.
Они шли по совершенно незнакомой улице, где двое потных
рабочих, один с татуированной грудью, чинили мостовую. Антон
Петрович вытер платком лоб и сказал:
-- У меня тут поблизости есть дело. Меня ждут. Деловое
свидание.
-- Да я вас провожу,-- грустно улыбнулся Леонтьев. Антон
Петрович окинул улицу отчаянным взглядом. Вывеска: отель.
Убогий отель. Дом черноватый, плоский.
-- Мне сюда,-- сказал Антон Петрович.-- Да, в эту
гостиницу. Деловое свидание.
Леонтьев снял рваную перчатку, мягко пожал ему руку.
-- А знаете что,-- я вас, пожалуй, немного подожду. Вы
ведь будете недолго?
-- Нет, долго,-- сказал Антон Петрович.
-- Жаль. А то мне хотелось кое о чем с вами потолковать,
совета у вас попросить. Ну, всего хорошего. Я на всякий случай
еще послоняюсь тут. Может быть, вы освободитесь раньше.
Антон Петрович вошел в отель. Ничего не поделаешь. Было
пусто и темновато. Из-за какого-то прилавка выросла
взъерошенная личность и спросила, что ему нужно. "Комнату",--
тихо сказал Антон Петрович. Личность задумалась, почесала себя
за ухом и потребовала задаток. Антон Петрович дал десять марок.
Рыжая горничная, быстро виляя задом, провела его по длинному
коридору, отперла дверь. Он вошел, глубоко вздохнул и сел в
низкое плюшевое кресло. Он был один. Мебель, постель,
умывальник проснулись, посмотрели на него исподлобья и
задремали опять. В этом сонном, ничем не приметном номере Антон
Петрович был, наконец, один.
И, сгорбившись, прикрыв ладонью глаза, он задумался, и
перед ним поскакало что-то зеленое, желтое, мальчишка на
полене, рыболов, Леонтьев, Берг, Таня. И подумав о Тане, он
застонал и сгорбился еще напряженнее. Ее голос, ее милый голос.
Быстроглазая, легкая, прыгала на диван и сразу поджимала ноги,
и юбка кругом вздымалась шелковым куполом и спадала опять. А не
то сидела у стола, так неподвижно, только изредка мигала, и,
подняв лицо, выпускала папиросный дым. Бессмысленно... Зачем ты
врала? Ведь ты врала. Что я буду без тебя делать? Танька!..
Понимаешь,-- ты врала. Моя радость,-- ну почему? Почему?
Танька!
И, постанывая и хрустя пальцами, он зашагал по номеру,
стукаясь о мебель, не замечая, что стукается. Случайно он
остановился у окна, взглянул на улицу. Сперва улицы не было
видно из-за тумана в глазах, но туман рассеялся. Появилась
улица, какой-то фургон, велосипедист, старушка, осторожно
покидающая тротуар. И по тротуару медленно брел Леонтьев, читая
на ходу газету; прошел, свернул за угол. И почему-то при виде
Леонтьева Антон Петрович осознал всю безнадежность,-- да,
именно, безнадежность, другого слова нет,-- всю безнадежность
своего положения. Еще вчера он был совершенно порядочным
человеком, уважаем друзьями, знакомыми, сослуживцами. Служба!
Какая там служба! Теперь все изменилось: он сбежал по
скользкому склону -- и теперь он внизу.
-- Но как же так? Нужно на что-то решиться,-- тонким
голосом сказал Антон Петрович. Может быть, есть какой-нибудь
выход? Помучили его и довольно. Да, нужно решиться.
Подозрительный взгляд взъерошенной личности. Что сказать ей? Ну
да, ясно: я иду за вещами, они остались на вокзале. Так. С этой
гостиницей он рассчитался навеки. Улица, слава Богу,
свободна,-- Леонтьев подождал и ушел. Как мне пройти на
ближайшую остановку трамвая? Ах, идите прямо, и вы дойдете до
ближайшей остановки трамвая. Нет, лучше автомобиль. Поехали.
Улицы становятся опять знакомыми. Спокойно, совсем спокойно он
вылез из автомобиля. Он-- дома. Пять этажей. Спокойно, совсем
спокойно он вошел в переднюю. Но все-таки страшно. Он быстро
открыл дверь в гостиную. Ах, какое удивление!
В гостиной, у круглого стола, сидят Митюшин, Гнушке...
Таня. На столе -- бутылки, чашки. Митюшин, весь мокрый и
розовый, глаза блестят, пьян, как стелька. Гнушке тоже пьян,
улыбается и потирает руки. Таня сидит, положив голые локти на
стол, неподвижно на него уставилась...
Митюшин ахнул, подбежал к нему, схватил за руку.
"Наконец-то объявился!" И шепотом, лукаво подмигнув: "Ну и
фрукт".
Антон Петрович сел, выпил водки. Митюшин и Гнушке все так
же лукаво, но добродушно поглядывают на него. Таня говорит:
"Ты, вероятно, голоден. Я принесу тебе бутерброд". Да, большой
бутерброд с ветчиной, так чтобы торчало сальце. И вот, как
только она вышла, Митюшин и Гнушке бросились к нему,
заговорили, перебивая друг друга: "Ну и повезло тебе, Антон
Петрович! Представь себе,-- господин Берг тоже струсил. Нет, не
тоже струсил, а просто: струсил. Пока мы ждали тебя в трактире,
вошли его секунданты, сообщили, что Берг передумал. Эти
широкоплечие нахалы всегда оказываются трусами. Мы просим вас.
господа, извинить нас, что мы согласились быть секундантами
этого подлеца. Вот как тебе повезло, Антон Петрович! Все,
значит, шито-крыто. И ты вышел с честью,
Он посмотрел на плюшевое кресло, на пухлую постель, на
умывальник, и этот жалкий номер в этом жалком отеле показался
ему той комнатой, где отныне ему придется жить всегда. Присев
на постель, он сиял башмаки, облегченно пошевелил пальцами ног,
заметил, что натер пятку, и что левый носок порвался. Потом он
позвонил, заказал бутерброд с ветчиной. И когда горничная
поставила на стол тарелку, он замер, и как только закрылась
дверь, обеими руками схватил хлеб, засопел, сразу измазал
пальцы и подбородок в сале и стал жадно жевать.
Владимир Набоков. Порт
В низкой парикмахерской пахло прелыми розами. Жарко и
тяжело жужжали мухи. Солнце лужами топленого меда горело на
полу, щипало блеском флаконы, сквозило сквозь долгую занавеску
в дверях: занавеска-- глиняные бусы да трубочки из бамбука,
вперемежку нанизанные на частые шнуры -- рассыпчато позвякивала
и переливалась, когда кто-нибудь, входя, плечом ее откидывал.
Перед собой, в тускловатом стекле, Никитин видел свое загорелое
лицо, лепные пряди ярких волос, сверканье ножниц, стрекотавших
над ухом,-- и глаза его были внимательны и строги, как это
всегда бывает, когда смотришься в зеркало. Накануне он приехал
из Константинополя, где жить стало невтерпеж, в этот древний
южно-французский порт; утром заходил в русское консульство, в
бюро труда, бродил по городу, узкими улочками сползающему к
морю, устал, разомлел и теперь зашел постричься, освежить
голову. Пол вокруг стула был уже усыпан яркими мышками,--
обрезками волос. Парикмахер набрал в ладонь жидкого мыла.
Вкусный холодок прошел по макушке, пальцы крепко втирали густую
пену,-- а потом грянул ледяной душ, екнуло сердце, мохнатое
полотенце заработало по лицу, по мокрым волосам.
Плечом пробив волнистый дождь занавески, Никитин вышел в
покатый переулок. Правая сторона была в тени, по левой в жарком
сиянии дрожал вдоль панели узкий ручей, девочка, черноволосая,
беззубая, в смуглых веснушках, ловила звонким ведром сверкавшую
струю; и ручей, и солнце, и фиолетовая тень,-- все текло,
скользило вниз, к морю: еще шаг, и там, в глубине, между стен,
вырастал его плотный сапфировый блеск. По теневой стороне шли
редкие прохожие. Попался навстречу негр в колониальной форме,--
лицо, как мокрая галоша. На тротуаре стоял соломенный стул, с
сидения мягко спрыгнула кошка. Медный провансальский голос
затараторил где-то в окне. Стукнул зеленый ставень. На лотке,
среди лиловых моллюсков, пахнувших морской травой, шероховатым
золотом отливали лимоны.
Сойдя к морю, Никитин с волнением поглядел на его густую
синеву, переходившую вдали в ослепительную серебристость,-- на
световую рябь, нежно игравшую по белому борту яхты,-- и потом,
пошатываясь от зноя, пошел разыскивать русский ресторанчик,
адрес которого он приметил на стене в консульстве,
В ресторанчике, как и в парикмахерской, было жарко,
грязновато. В глубине, на широкой стойке, сквозили закуски и
фрукты в волнах сизой кисеи, прикрывавшей их. Никитин сел,
расправил плечи: рубашка прилипла к спине. За соседним столиком
сидели двое русских, видимо, матросы с французского судна, а
поодаль одинокий старичок в золотых очках, чмокая и посасывая,
лакал с ложки борщ, Хозяйка, вытирая полотенцем пухлые руки,
материнским взглядом окинула вошедшего. Два лохматых щенка,
лопоча лапками, валялись на полу; Никитин свистнул; старая
облезлая сука с зеленой слизью в углах ласковых глаз положила
морду к нему на колени.
Один из моряков обратился к нему, сдержанно и неторопливо:
-- Отгоните. Блох напустит.
Никитин потрепал собаку по голове, поднял сияющие глаза.
-- Этого, знаете, не боюсь... Константинополь... Бараки...
Что вы думаете...
-- Недавно прибыли? -- спросил моряк. Голос -- ровный.
Сетка вместо рубашки. Весь прохладный, ловкий. Темные волосы
отчетливо сзади подстрижены. Чистый лоб. Общий вид порядочности
и спокойствия. -- Вчера вечером,-- отвечал Никитин. От борща,
от черного огненного вина он еще больше вспотел. Хотелось
смирно сидеть, тихо беседовать. В пройму двери вливалось яркое
солнце, трепет и блеск переулочного ручейка,-- и поблескивали
очки у русского старичка, сидевшего в углу, под газовым
счетчиком.
-- Работы ищете? -- спросил второй матрос, пожилой,
голубоглазый, с бледными, моржовыми усами, но тоже весь
отчетливый, чистый, отшлифованный солнцем и соленым ветром.
Никитин улыбнулся:
-- Еще бы... Вот был сегодня в бюро труда... Предлагают
сажать телеграфные столбы, вить канаты, да вот не знаю...
-- А вы к нам,-- проговорил черноволосый,-- кочегаром, что
ли. Это, скажу вам, дело... А, Ляля... Наше вам с кисточкой!
Вошла барышня, в белой шляпе, с некрасивым нежным лицом,
прошла между столиков, улыбнулась сперва собачкам, потом
морякам. Никитин спросил что-то и забыл свой вопрос, глядя на
девушку, на движенье ее низких бедер, по которым всегда можно
узнать русскую барышню. Хозяйка нежно взглянула на дочь,
устала, мол, просидела все утро в конторе, а не то в магазине
служит. Было в ней что-то трогательное, уездное, хотелось
думать о фиалочном мыле, о дачном полустанке в березовом лесу.
Конечно, за дверью никакой Франции нет. Кисейные движения.
Солнечная чепуха.
-- Нет, это вовсе не сложно,-- говорил моряк,-- бывает
так: железная бадья, угольная яма. Подгребаете, значит. Сперва
легко,-- пока уголь скатом: сам в бадью сыплется; потом
тяжелее. Наполните бадью, ставите ее на тележку. Подкатываете к
старшему кочегару. Тот ударом лопаты -- раз!-- отпахивает
печь,-- два!-- той же лопатой бросает, знаете, широко, веером,
чтобы ровно лег. Работа тонкая. Изволь следить за стрелкой, а
если понизится давление...
В окне с улицы появились голова и плечи человека в панаме
и белом пиджаке. -- Как изволите поживать, Ляля? Облокотился о
подоконник.
-- Да-да, конечно, жарко, так и пышит. Работать нужно в
одних штанах да в сетке. Сетка потом черная. А вот я говорил,--
о давлении-то. В печи, значит, образуется накипь, каменная
кора, разбиваешь атакой длинной кочергой. Трудно. Зато как
потом выскочишь на палубу -- солнце, хоть и тропическое, а
кажется свежим,-- да встанешь под душ, да шмыг к себе в кубрик,
в гамак,-- благодать, доложу я вам... Тем временем у окна:
-- А он, понимаете, утверждает, что видел меня в
автомобиле!
Голос у Ляли был высокий, взволнованный. Ее собеседник,
белый господин, стоял, облокотясь с внешней стороны
подоконника, и в квадрате окна были видны его круглые плечи,
бритое мягкое лицо, наполовину освещенное солнцем: русский,
которому повезло.
-- Вы еще, говорит, были в сиреневом платье, а у меня и
нет такого,-- взвизгнула Ляля,-- а он настаивает: "же ву
засюр".
-- Нельзя ли по-русски,-- обернулся моряк, говоривший с
Никитиным. Человек в окне сказал: -- А я, Ляля, достал эти
ноты. Помните? Так и пахнуло,-- почти нарочито, словно кто-то
забавлялся тем, что выдумывает эту барышню, этот разговор, этот
русский ресторанчик в чужеземном порту,-- пахнуло нежностью
русских захолустных будней, и сразу, по чудному и тайному
сочетанию мысли, мир показался еще шире, захотелось плыть по
морям, входить в баснословные заливы, везде подслушивать чужие
души.
-- Вы спрашиваете, какой рейс? Индокитай,-- так просто
сказал моряк.
Никитин задумчиво застукал папиросой о портсигар; на
деревянной крышке выжжен золотой орел. -- Хорошо, должно быть.
-- А что? Конечно, хорошо.
-- Ну, расскажите что-нибудь. Ну, про Шанхай, про Коломбо.
-- Шанхай? Видел. Теплый дождик, красный песочек. Сыро,
как в оранжерее. А на Цейлон, например, не попал; вахта,
знаете... Моя была очередь...
Человек в белом пиджаке, согнув плечи, через окно говорил
Ляле что-то, тихо и значительно. Она слушала, набок склонив
голову, одной рукой потрагивая завернувшееся ухо собаки.
Собака, выпустив огненно-розовый язык, радостно и быстро дыша,
глядела в солнечный просвет двери, верно, раздумывая, стоит ли
еще полежать на горячем пороге. И казалось, что собака думает
по-русски. Никитин спросил: -- Куда же мне обратиться?
Моряк подмигнул приятелю: уломал, дескать. Затем сказал:
-- Очень просто. Завтра пораньше пойдете в старый порт, у
второго мола найдете наш "Жан-Бар". Вот и поговорите с
помощником капитана. Думаю, что наймет.
Никитин внимательно и ясно посмотрел на чистый, умный лоб
моряка.
-- Чем вы были раньше,-- в России?
Тот пожал плечами, усмехнулся.
-- Чем? Дураком,-- басом ответил за него вислоусый.
Погодя оба встали. Молодой вынул бумажник, заткнутый в
штаны спереди под пряжку пояса, на манер французских матросов.
Чему-то высоко засмеялась Ляля, подошедшая к ним, подала руку:
ладонь, верно, чуть сырая, Копошились щенки на полу. Человек,
стоявший за окном, отвернулся, рассеянно и нежно посвистывая. И
Никитин, рассчитавшись, неспешно вышел на солнце.
Было часов пять пополудни. На синеву моря в пролетах
переулков больно было смотреть. Пылали круговые щиты уличных
уборных.
Он вернулся в свою убогую гостиницу,-- и, медленно заломив
руки, в блаженном солнечном опьянении свалился навзничь на
постель. Ему приснилось, что он снова офицер, идет по крымскому
косогору, поросшему молочаем и дубовым кустарником,-- и на ходу
стеком скашивает пушистые головки чертополоха. Он проснулся
оттого, что во сне засмеялся: проснулся, а в окне уже синели
сумерки.
Подумал, высунувшись в прохладную бездну: бродят женщины.
Среди них есть русские. Какая большая звезда.
Пригладил волосы, потер концом одеяла пыльные шишковатые
носки сапог, заглянул в кошелек,-- пять франков всего,-- и
опять вышел блуждать, наслаждаться своей одинокой праздностью.
Теперь на улице было люднее, чем днем. Вдоль переулков,
спускавшихся к морю, сидели, прохлаждались. Девушка в платке с
блестками... Вскинула ресницы... Пузатый лавочник в
расстегнутом жилете курил, сидя верхом на соломенном стуле,
локтями опираясь на спинку,-- и спереди на животе торчал
хлястик рубашки. Дети, попрыгивая на корточках, пускали при
свете фонаря бумажные лодочки по черной струе, бегущей вдоль
узкой панели. Пахло рыбой и вином. Из матросских кабаков,
горевших желтым блеском, неслись трудные звуки шарманки, стук
ладоней об стол, металлический возглас. А в верхней части
города, по главному бульвару, под облаками акаций, шаркали и
посмеивались вечерние толпы, мелькали тонкие лодыжки женщин,
белые башмаки морских офицеров. Тут и там, словно цветистый
огонь застывшего фейерверка, пылало в лиловом сумраке кафе:
круглые столики прямо на тротуаре, тени черных платанов на
освещенном изнутри полосатом навесе. Никитин остановился,
представив себе мысленно кружку пива, ледяную, тяжелую. В
глубине за столиками, как руки, заламывались звуки скрипки, и
густым звоном переливалась арфа. Чем банальней музыка, тем
ближе она к сердцу.
У крайнего столика сидела женщина, вся в зеленом, усталая,
гулящая, покачивала острым носком башмака,
"Выпью,-- решил Никитин,-- нет, не выпью... А впрочем..."
У женщины были глаза, как у куклы. Что-то было очень
знакомое в этих глазах, в длинной линии ноги. Подхватив сумку,
она встала, словно торопилась куда-то. На ней была длинная
кофточка изумрудной шелковой вязки, низко обхватывавшая бедра.
Прошла, щурясь от музыки.
"Вот было бы странно,-- подумал Никитин. В памяти у него
пронеслось что-то, как сорвавшаяся звезда,-- и забыв о пиве, он
завернул следом за ней в черный, блестящий переулок. Фонарь
вытянул ее тень. Тень мелькнула по стене, перегнулась. Она шла
тихо, и Никитин сдерживал шаг, почему-то боясь ее догнать.-- Но
ведь это несомненно так... Боже мой, как хорошо..."
Женщина остановилась на краю панели. Над черной дверью
горела малиновая лампочка. Никитин прошел вперед, вернулся,
обошел женщину кругом, стал. Она с воркующим смешком кинула
ласковое французское словцо.
При смутном свете Никитин видел ее миловидное, усталое
лицо, влажный блеск мелких зубов.
-- Послушайте,-- сказал он по-русски просто и тихо.-- Ведь
мы давно знакомы, давайте уж говорить на родном языке.
Она подняла брови:
-- Инглиш? Ю спик инглиш?
Никитин пристально глянул, повторил несколько беспомощно:
-- Оставьте. Ведь я знаю.
-- Т'еs роlоnаis, аlоrs? -- спросила женщина, по-южному
раскатывая последний рокочущий слог.
Никитин сдался, усмехнулся, сунул ей в руку пятифранковую
бумажку и, быстро повернувшись, стал переходить покатую
площадь. Через мгновенье он услышал за собой поспешный шаг,
дыханье, шорох платья. Обернулся. Никого. Пустая, темная
площадь. Ночной ветер гнал по плитам газетный лист.
Он вздохнул, усмехнулся опять, глубоко засунул кулаки в
карманы штанов,-- и глядя на звезды, которые вспыхивали и
бледнели, словно их раздували гигантские меха, стал спускаться
к морю.
Там, над лунным плавным колыханьем волн, на каменной грани
старинной пристани, он сел, свесил ноги и так сидел долго,
откинув лицо и опираясь на ладони назад отогнутых рук.
Прокатилась падучая звезда с нежданностью сердечного
перебоя. Сильный и чистый порыв ветра прошел по его волосам,
побледневшим в ночном сиянии.
Владимир Набоков. Рождество
I
Вернувшись по вечереющим снегам из села в свою мызу,
Слепцов сел в угол, на низкий плюшевый стул, на котором он не
сиживал никогда. Так бывает после больших несчастий. Не брат
родной, а случайный неприметный знакомый, с которым в обычное
время ты и двух слов не скажешь, именно он толково, ласково
поддерживает тебя, подает оброненную шляпу,-- когда все
кончено, и ты, пошатываясь, стучишь зубами, ничего не видишь от
слез. С мебелью -- то же самое. Во всякой комнате, даже очень
уютной и до смешного маленькой, есть нежилой угол. Именно в
такой угол и сел Слепцов.
Флигель соединен был деревянной галереей-- теперь
загроможденной сугробом -- с главным домом, где жили летом.
Незачем было будить, согревать его, хозяин приехал из
Петербурга всего на несколько дней и поселился в смежном
флигеле, где белые изразцовые печки истопить -- дело легкое.
В углу, на плюшевом стуле, хозяин сидел, словно в
приемной у доктора. Комната плавала во тьме, в окно, сквозь
стеклянные перья мороза, густо синел ранний вечер. Иван, тихий,
тучный слуга, недавно сбривший себе усы, внес заправленную,
керосиновым огнем налитую, лампу, поставил на стол и беззвучно
опустил на нее шелковую клетку: розовый абажур. На мгновенье в
наклоненном зеркале отразилось его освещенное ухо и седой еж.
Потом он вышел, мягко скрипнув дверью.
Тогда Слепцов поднял руку с колена, медленно на нее
посмотрел. Между пальцев к тонкой складке кожи прилипла
застывшая капля воска. Он растопырил пальцы, белая чешуйка
треснула.
II
Когда на следующее утро, после ночи, прошедшей в мелких
нелепых снах, вовсе не относившихся к его горю,
Слепцов вышел на холодную веранду, так весело выстрелила под
ногой .половица, и на беленую лавку легли райскими ромбами
отраженья цветных стекол. Дверь поддалась не сразу, затем
сладко хряснула, и в лицо ударил блистательный мороз. Песком,
будто рыжей корицей, усыпан был ледок, облепивший ступени
крыльца, а с выступа крыши, остриями вниз. свисали толстые
сосули, сквозящие зеленоватой синевой. Сугробы подступали к
самым окнам флигеля, плотно держали в морозных тисках
оглушенное деревянное строеньице. Перед крыльцом чуть
вздувались над гладким снегом белые купола клумб, а дальше сиял
высокий парк, где каждый черный сучок окаймлен был серебром, и
елки поджимали зеленые лапы под пухлым и сверкающим грузом.
Слепцов, в высоких валенках, в полушубке с каракулевым
воротником, тихо зашагал по прямой, единственной расчищенной
тропе в эту слепительную глубь. Он удивлялся, что еще жив, что
может чувствовать, как блестит снег, как ноют от мороза
передние зубы. Он заметил даже, что оснеженный куст похож на
застывший фонтан, и что на склоне сугроба -- песьи следы,
шафранные пятна, прожегшие наст. Немного дальше торчали столбы
мостика, и тут Слепцов остановился. Горько, гневно столкнул с
перил толстый пушистый слой. Он сразу вспомнил, каким был этот
мост летом. По склизким доскам, усеянным сережками, проходил
его сын, ловким взмахом сачка срывал бабочку, севшую на перила.
Вот он увидел отца. Неповторимым смехом играет лицо под
загнутым краем потемневшей от солнца соломенной шляпы, рука
теребит цепочку и кожаный кошелек на широком поясе, весело
расставлены милые, гладкие, коричневые ноги в коротких саржевых
штанах, в промокших сандалиях. Совсем недавно, в Петербурге,--
радостно, жадно поговорив в бреду о школе, о велосипеде, о
какой-то индийской бабочке,-- он умер, и вчера Слепцов перевез
тяжелый, словно всею жизнью наполненный гроб, в деревню, в
маленький белокаменный склеп близ сельской церкви.
Было тихо, как бывает тихо только в погожий, морозный
день. Слепцов, высоко подняв ногу, свернул с тропы и, оставляя
за собой в снегу синие ямы, пробрался между стволов удивительно
светлых деревьев к тому месту, где парк обрывался к реке.
Далеко внизу, на белой глади, у проруби, горели вырезанные
льды, а на том берегу, над снежными крышами изб, поднимались
тихо и прямо розоватые струи дыма. Слепцов снял каракулевый
колпак, прислонился к стволу. Где-то очень далеко кололи
дрова,-- каждый удар звонко отпрыгивал в небо,-- а над белыми
крышами придавленных изб, за легким серебряным туманом
деревьев, слепо сиял церковный крест.
III
После обеда он поехал туда,-- в старых санях с высокой
прямой спинкой. На морозе туго хлопала селезенка вороного
мерина, белые веера проплывали над самой шапкой, и спереди
серебряной голубизной лоснились колеи. Приехав, он просидел
около часу у могильной ограды, положив тяжелую руку в шерстяной
перчатке на обжигающий сквозь шерсть чугун, и вернулся домой с
чувством легкого разочарования, словно там, на погосте, он был
еще дальше от сына, чем здесь, где под снегом хранились летние
неисчислимые следы его быстрых сандалий.
Вечером, сурово затосковав, он велел отпереть большой дом.
Когда дверь с тяжелым рыданием раскрылась и пахнуло каким-то
особенным, незимним холодком из гулких железных сеней, Слепцов
взял из рук сторожа лампу с жестяным рефлектором и вошел в дом
один. Паркетные, полы тревожно затрещали под его шагами.
Комната за комнатой заполнялись желтым светом; мебель в саванах
казалась незнакомой; вместо люстры висел с потолка незвенящий
мешок,-- и громадная тень Слепцова, медленно вытягивая руку,
проплывала по стене, по серым квадратам занавешенных картин.
Войдя в комнату, где летом жил его сын, он поставил лампу
на подоконник и наполовину отвернул, ломая себе ногти, белые
створчатые ставни, хотя все равно за окном была уже ночь. В
темносинем стекле загорелось желтое пламя -- чуть коптящая
лампа,-- и скользнуло его большое. бородатое лицо.
Он сел у голого письменного стола, строго, исподлобья,
оглядел бледные в синеватых розах стены, узкий шкап вроде
конторского, с выдвижными ящиками снизу доверху, диван и кресла
в чехлах,-- и вдруг, уронив голову на стол, страстно и шумно
затрясся, прижимая то губы, то мокрую щеку к холодному пыльному
дереву и цепляясь руками за крайние углы.
В столе он нашел тетради, расправилки, коробку из-под
английских бисквитов с крупным индийским коконом, стоившим три
рубля. О нем сын вспоминал, когда болел, жалел, что оставил, но
утешал себя тем, что куколка в нем, вероятно, мертвая. Нашел он
и порванный сачок -- кисейный мешок на складном обруче, и от
кисеи еще пахло летом, травяным зноем.
Потом, горбясь, всхлипывая всем корпусом, он принялся
выдвигать один за другим стеклянные ящики шкафа. При тусклом
свете лампы шелком отливали под стеклом ровные ряды бабочек.
Тут, в этой комнате, вон на этом столе, сын расправлял свою
поимку, пробивал мохнатую спинку черной булавкой, втыкал
бабочку в пробковую щель меж раздвижных дощечек, распластывал,
закреплял полосами бумаги еще свежие, мягкие крылья. Теперь они
давно высохли -- нежно поблескивают под стеклом хвостатые
махаоны, небесно-лазурные мотыльки, рыжие крупные бабочки в
черных крапинках, с перламутровым исподом, И сын произносил
латынь их названий слегка картаво, с торжеством или
пренебрежением.
IV
Ночь была сизая, лунная; тонкие тучи, как совиные перья,
рассыпались по небу, но не касались легкой ледяной луны.
Деревья -- груды серого инея -- отбрасывали черную тень на
сугробы, загоравшиеся там и сям металлической искрой. Во
флигеле, в жарко натопленной плюшевой гостиной, Иван поставил
на стол аршинную елку в глиняном горшке и как раз подвязывал к
ее крестообразной макушке свечу,-- когда Слепцов, озябший,
заплаканный, с пятнами темной пыли, приставшей к щеке, пришел
из большого дома, неся деревянный ящик под мышкой. Увидя на
столе елку, он спросил рассеянно, думая о своем: -- Зачем это?
Иван, освобождая его от ящика, низким круглым голосом
ответил: -- Праздничек завтра.
-- Не надо,-- убери...-- поморщился Слепцов, и сам
подумал: "Неужто сегодня Сочельник? Как это я забыл?" Иван
мягко настаивал: -- Зеленая. Пускай постоит...
-- Пожалуйста, убери,-- повторил Слепцов и нагнулся над
принесенным ящиком. В нем он собрал вещи сына -- сачок,
бисквитную коробку с каменным коконом, расправилки, булавки в
лаковой шкатулке, синюю тетрадь. Первый лист тетради был
наполовину вырван, на торчавшем клочке осталась часть
французской диктовки. Дальше шла запись по дням, названия
пойманных бабочек и Другие заметы: "Ходил по болоту до
Боровичей...", "Сегодня идет дождь, играл в шашки с папой,
потом читал скучнейшую "Фрегат Палладу", "Чудный жаркий день.
Вечером ездил на велосипеде. В глаз попала мошка. Проезжал,
нарочно два раза, мимо ее дачи, но ее не видел..."
Слепцов поднял голову, проглотил что-то -- горячее,
огромное. О ком это сын пишет?
"Ездил, как всегда, на велосипеде", стояло дальше. "Мы
почти переглянулись. Моя прелесть, моя радость..."
-- Это немыслимо,-- прошептал Слепцов,-- я ведь никогда не
узнаю...
Он опять наклонился, жадно разбирая детский почерк,
поднимающийся, заворачивающий на полях.
"Сегодня-- первый экземпляр траурницы. Это значит-- осень.
Вечером шел дождь. Она, вероятно, уехала, а я с нею так
и не познакомился. Прощай, моя радость. Я ужасно тоскую..."
"Он ничего не говорил мне..." -- вспоминал Слепцов,
потирая ладонью лоб.
А на последней странице был рисунок пером: слон -- как
видишь его сзади,-- две толстые тумбы, углы ушей и хвостик,
Слепцов встал. Затряс головой, удерживая приступ страшных
сухих рыданий.
-- Я больше не могу...-- простонал он, растягивая
слова, и повторил еще протяжнее: -- не -- могу -- больше...
"Завтра Рождество,-- скороговоркой пронеслось у него в
голове.-- А я умру. Конечно. Это так просто. Сегодня же..."
Он вытащил платок, вытер глаза, бороду, щеки. На платке
остались темные полосы.
-- ...Смерть,-- тихо сказал Слепцов, как бы кончая длинное
предложение.
Тикали часы. На синем стекле окна теснились узоры мороза.
Открытая тетрадь сияла на столе, рядом сквозила светом кисея
сачка, блестел жестяной угол коробки. Слепцов зажмурился, и на
мгновение ему показалось, что до конца понятна, до конца
обнажена земная жизнь -- горестная до ужаса, унизительно
бесцельная, бесплодная, лишенная чудес...
И в то же мгновение щелкнуло что-то-- тонкий звук -- как
будто лопнула натянутая резина. Слепцов открыл глаза и увидел:
в бисквитной коробке торчит прорванный кокон, а по стене, над
столом, быстро ползет вверх черное сморщенное существо
величиной с мышь. Оно остановилось, вцепившись шестью черными
мохнатыми лапками в стену, и стало странно трепетать. Оно
вылупилось оттого, что изнемогающий от горя человек перенес
жестяную коробку к себе, в теплую комнату, оно вырвалось
оттого, что сквозь тугой шелк кокона проникло тепло, оно так
долго ожидало этого, так напряженно набиралось сил и вот
теперь, вырвавшись, медленно и чудесно росло. Медленно
разворачивались смятые лоскутки, бархатные бахромки, крепли,
наливаясь воздухом, веерные жилы. Оно стало крылатым незаметно,
как незаметно становится прекрасным мужающее лицо. И крылья --
еще слабые, еще влажные -- все продолжали расти, расправляться,
вот развернулись до предела, положенного им Богом,-- и на стене
уже была -- вместо комочка, вместо черной мыши,-- громадная
ночная бабочка, индийский шелкопряд, что летает, как птица, в
сумраке, вокруг фонарей Бомбея.
И тогда простертые крылья, загнутые на концах,
темно-бархатные, с четырьмя слюдяными оконцами, вздохнули в
порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья.
Владимир Набоков. Сказка
Фантазия, трепет, восторг фантазии... Эрвин хорошо это
знал. В трамвае он садился всегда по правую руку.-- чтобы ближе
быть к тротуару. Ежедневно, дважды в день, в трамвае, который
вез его на службу и со службы обратно, Эрвин смотрел в окно и
набирал гарем.
Один тротуар он разрабатывал утром, когда ехал на службу,
другой -- под вечер, когда возвращался,-- и сперва один, потом
другой купался в солнце, так как солнце тоже ехало и
возвращалось. Нужно иметь в виду, что только раз за свою жизнь
Эрвин подошел на улице к женщине,-- и эта женщина тихо сказала:
"Как вам не стыдно... Подите прочь". С тех пор он избегал
разговоров с ними. Зато, отделенный от тротуара стеклом, прижав
к ребрам черный портфель и вытянув ногу в задрипанной полосатой
штанине под супротивную лавку,-- Эрвин смело, свободно смотрел
на проходивших женщин,-- и вдруг закусывал губу; это значило--
новая пленница; и тотчас он оставлял ее, и его быстрый взгляд,
прыгавший, как компасная стрелка, уже отыскивал следующую. Они
были далеко от него, и потому хмурая робость не примешивалась к
наслаждению выбора. Если же случалось, что миловидная женщина
садилась против него, он втягивал ногу из-под лавки со всеми
признаками досады-- не свойственной, впрочем, его очень юным
летам,-- и потом не мог решиться посмотреть в лицо этой
женщины,-- вот тут, в лобных костях, над бровями, так и ломило
от робости,-- словно сжимал голову железный шлем, не давал
поднять глаза,-- и какое это было облегчение, когда она
поднималась и шла к выходу. Тогда, в притворном рассеянии, он
оборачивался, хапал взглядом ее прелестный затылок, шелковые
икры,-- и приобщал ее к своему несуществующему гарему. И потом
снова лился мимо окон солнечный тротуар, и Эрвин, вытянув одну
ногу, повернув к стеклу тонкий, бледный нос, с заметной выемкой
на кончике, выбирал невольниц,-- и вот, что такое фантазия,
трепет, восторг фантазии.
Однажды в субботу, легким майским вечером, Эрвин сидел в
открытом кафе и глядел, изредка захватывая резцом нижнюю губу,
на вечерних, прохлаждавшихся прохожих. Небо было сплошь
розоватое, и в сумерках каким-то неземным огнем горели фонари,
лампочки вывесок. Высокая пожилая дама в темно-сером костюме,
тяжело играя бедрами, пройдя меж столиков и не найдя ни одного
свободного, положила большую руку в блестящей черной перчатке
на спинку пустого стула против Эрвина.
-- Да, пожалуйста,-- с легким нырком сказал Эрвин. Таких
крупных пожилых дам он не очень боялся.
Она молча села, положила на стол свою сумку --
прямоугольную, скорее похожую на небольшой черный чемоданчик, и
заказала порцию кофе с яблочным тортом. Голос у нее был густой,
хрипловатый, но приятный.
Огромное небо, налитое розоватой мутью, темнело, мигали
огни, промахнул трамвай и разрыдался райским блеском в
асфальте. И проходили женщины.
-- Хорошо бы вот эту,-- кусал губу Эрвин. И затем, через
несколько минут: -- и вот эту.
-- Что же, это можно устроить,-- сказала дама тем же
спокойным тускловатым голосом, каким говорила с лакеем.
Эрвин от изумления привстал. Дама смотрела на него в упор,
медленно расстегивая и стягивая с руки перчатку. Ее
подтушеванные глаза, как яркие поддельные камни, блестели
равнодушно и твердо, под ними взбухали темные мешочки, снятая
перчатка обнаружила большую морщинистую руку с миндалевидными,
выпуклыми, очень острыми ногтями.
-- Не удивляйтесь,-- усмехнулась дама-- и затем, с глухим
зевком, добавила: -- дело в том, что я -- черт.
Оробевший Эрвин принял было это за иносказание, но дама,
понизив голос, продолжала так:
-- Очень напрасно меня воображают в виде мужчины с рогами
да хвостом. Я только раз появилась в этом образе, и право не
знаю, чем именно этот образ заслужил такой длительный успех, Я
рождаюсь три раза в два столетия. Последний раз была корольком
в африканском захолустье. Это был отдых от более ответственных
воплощений. А ныне я госпожа Отт, три раза была замужем, довела
до самоубийства нескольких молодых людей, заставила известного
художника срисовать с фунта вестминстерское аббатство,
подговорила добродетельного семьянина -- ...впрочем, я не буду
хвастать. Как бы то ни было, я этим воплощением насытилась
вполне...
Эрвин пробормотал что-то и потянулся за шляпой, упавшей
под стол.
-- Нет, погодите,-- сказала госпожа Отт, ввертывая в
эмалевый мундштук толстую папиросу.-- Я же вам предлагаю гарем.
А если вы еще не верите в мою силу...
Видите, вон там через улицу переходит господин в
черепаховых очках. Пускай на него наскочит трамвай.
Эрвин, мигая, посмотрел на улицу. Господин в очках, дойдя
до рельс, вынул на ходу носовой платок, хотел в него чихнуть,--
и в это мгновение блеснуло, грянуло, прокатило, Люди в кафе
ахнули, повскочили с мест. Некоторые побежали через улицу.
Господин, уже без очков, сидел на асфальте. Ему помогли встать,
он качал головой, тер ладони, виновато озирался.
-- Я сказала: наскочит,-- могла сказать: раздавит,--
холодно проговорила госпожа Отт.-- Во всяком случае это пример.
Она выпустила сквозь ноздри два серых клыка дыма и опять в
упор уставилась на Эрвина.
-- Вы мне сразу понравились. Эта робость... Это смелое
воображение... Нынче мой предпоследний вечер. Положение
стареющей женщины мне порядком надоело. Да кроме того я так
накудесила на днях, что лучше поскорее из жизни выбраться. В
понедельник на рассвете предполагаю родиться в другом месте...
-- Итак, милый Эрвин,-- продолжала госпожа Отт, принимаясь
за кусок яблочного торта,-- я решила невинно поразвлечься, и
вот что я вам предлагаю: завтра, с полудня до полночи вы можете
отмечать взглядом тех женщин, которые вам нравятся, и ровно в
полночь я их всех соберу для вас в полное ваше распоряжение.
Как вы смотрите на это?
Эрвин опустил глаза и тихо произнес: -- Если все это
правда, то это большое счастье... -- Ну вот и ладно,-- сказала
госпожа Отт. -- Однако я должна поставить вам одно условие.--
продолжала она, слизывая крем с ложечки.-- Нет, не то, что вы
думаете. Я в свое время уже запаслась очаровательной душой для
следующего моего воплощения. Вашей души мне не нужно. А условие
вот какое: число ваших избранниц должно быть нечетное. Это --
непременно. Иначе я вам ничего устроить не могу. Эрвин кашлянул
и почти шепотом спросил: -- А... как же мне знать... Ну,
например, я отметил: -- что дальше?
-- Ничего,-- сказала госпожа Отт.-- Ваше чувство, ваше
желание -- уже приказ. Впрочем, для того, чтобы вы знали, что
сделка совершена, что я согласна на тот или другой выбор ваш, я
всякий раз вам дам знак: случайную улыбку самой женщины или
просто слово, сказанное в толпе.-- вы уж поймете.
-- Да, вот еще,-- сказал Эрвин, шаркая под столом
подошвами.-- Где же это будет-- ну-- происходить? У меня
комната маленькая.
-- Об этом не беспокойтесь,-- сказала госпожа Отт и,
скрипнув корсетом, встала.-- Теперь вам пора домой. Не мешает
хорошо выспаться. Я вас подвезу.
И в открытом таксомоторе, в налетающих струях темного
ветра, между звездным небом и звездным асфальтом, Эрвин
почувствовал, что счастлив чрезвычайно. Госпожа Отт сидела
очень прямо, острым углом перекинув ногу на ногу-- и в ее
твердых блестящих глазах мелькали ночные огни города. Ветер
остановился.
-- Ну вот и ваш дом,-- сказала она, тронув Эрвина за
локоть.-- До свидания.
Мало ли какие мечты нагонит кружка черного густого пива,
проколотого молнией коньяка? Проснувшись на следующее утро,
Эрвин так и подумал,-- что был пьян, что сам вообразил разговор
с пожилой странной дамой в кафе. Но постепенно припоминая
всякие мелочи вчерашней встречи,-- он понял, что одним
воображением всего этого не объяснишь.
Вышел он на улицу около половины первого. И оттого, что
было воскресенье, и оттого, что вокруг шалаша уборной на углу
лиловой бурей кипела персидская сирень, Эрвин чувствовал
замечательную легкость,-- а ведь легкость-- это почти полет.
Посредине сквера в квадратной ямине дети, подняв маленькие
фланелевые зады, лепили чудеса из песка. Глянцевитые листья лип
трепетали, темные сердечки их теней трепетали на гравии,
поднимались легкой стаей по штанам и юбкам гуляющих, взбегали,
рассыпались по лицу и плечам,-- и всею стаей соскальзывали
опять на землю, где, чуть шевелясь, ожидали следующего
прохожего. И, проходя по скверу, Эрвин увидел девушку в белом
платье, сидевшую на корточках и двумя пальцами теребившую
толстого мохнатого щенка со смешными бородавками на брюхе. Она
нагибала голову -- сзади оголялась шея -- перелив хребта,
светлый пушок, круглота плеч, разделенных нежной выемкой,-- и
солнце находило жаркие золотистые пряди в ее каштановых
волосах. Продолжая игру со щенком, она встала с корточек и,
глядя вниз на него, хлопнула в ладоши,-- и щенок перевернулся
на земле, отбежал в сторону, мягко упал на бок. Эрвин присел на
скамейку и мгновенным, робким и жадным взглядом окинул ее лицо.
Он увидел его так ясно, так пронзительно, с такой совершенной
полнотой восприятия, что быть может долгие годы близости ничего
не могли бы открыть ему нового в этих чертах. Ее неяркие губы
чуть вздрагивали, словно повторяя все маленькие, мягкие
движения щенка, вздрагивали ее ресницы,-- такие сверкающие, что
казались тонкими лучами ее играющих глаз,-- но быть может
прелестнее всего был изгиб щеки -- слегка в профиль,-- этого
изгиба, конечно, никакими словами не изобразишь. Она побежала,
замелькали ее гладкие ноги,-- за ней покатился мохнатым шариком
щенок. И вдруг Эрвин вспомнил, какая власть е'му дана,-- и
затаив дыхание, стал ждать знака, и в это мгновение девушка на
бегу обернулась и сверкнула улыбкой на живой шарик, едва
поспевавший за ней.
-- Первая,-- мысленно сказал Эрвин и встал со скамейки.
Пошаркивая по гравию ярко-желтыми, почти оранжевыми
башмаками, Эрвин вышел из сквера. Его взгляд постреливал по
сторонам,-- но, потому ли, что девушка со щенком оставила в его
душе солнечную впадину,-- он все не мог найти женское лицо,
которое бы ему понравилось. Вскоре, однако, эта солнечная щель
затянулась, и вот, у стеклянного столба с расписанием трамваев,
Эрвин заметил двух молодых дам,-- судя по сходству, сестер,--
звонко обсуждавших маршрут. Обе были худенькие, в черном шелку,
слегка подкрашенные, с живыми глазами.
-- Тебе нужно сесть вот в этот номер, именно вот в этот,--
говорила одна.
-- Обеих, пожалуйста,-- быстро попросил Эрвин.
-- Ну, да, как же иначе...-- ответила вторая на слова
сестры.
Эрвин сошел с тротуара, пересек площадь. Он знал все
места, где понаряднее, где больше возможностей.
-- Три,-- сказал он про себя.-- Нечет. Пока, значит, все
хорошо. И если бы сейчас была полночь...
Она сходила по ступенькам подъезда, раскачивая в руке
сумку. За нею вышел, закуривая сигару, высокий господин, с
синими от бритья щеками и крепким, как пятка, подбородком. Дама
была без шляпы, ее темные волосы, остриженные по-мальчишески,
ровной каймой закрывали лоб. На отвороте жакетки пунцовела
большая поддельная роза. Когда она прошла, Эрвин заметил, от
двери слева, папиросную рекламу -- светлоусый турок в феске и
крупное слово: "Да!-- а под ним помельче: "я курю только Розу
Востока".
Почувствовав приятный холодок, он отправился в дешевый
ресторан, сел в глубине, у телефонного аппарата, оглядел
обедающих. Ни одна из дам не прельщала его. "Может быть эта.
Нет, обернулась-- стара... Никогда не нужно судить по спине".
Лакей принес обед. К телефону рядом подошел мужчина в
котелке, вызвал номер и стал взволнованно кричать, как пес,
попавший на свежий след зайца. Блуждающий взгляд Эрвина пополз
к стойке и нашел там деловитую девицу, ставившую на поднос
только что вымытые пивные кружки. Он скользнул по ее оголенным
рукам, по бледному, рябоватому, но чрезвычайно миловидному лицу
и подумал: "Ну, что ж -- и вот эту".
-- Да! Да! Да!-- взволнованно лаял мужчина в телефонную
воронку.
Пообедав, Эрвин, отяжелел,-- решил, что хорошо бы соснуть
часок. По правде сказать, оранжевые башмаки жали пребольно.
Было душновато. Огромные жаркие облака белыми куполами
вздымались и теснили друг друга. Народ на улицах поредел,--
зато так и чувствовалось, что дома наполнены до краев густым
послеобеденным храпом. Эрвин сел в трамвай.
Вагон рванулся и, покрякивая, покатил. Эрвин, повернув к
стеклу бледный запотевший нос,, ловил взглядом мелькавшие
женские лица. Платя за билет, он заметил, что слева от прохода
сидит, обернувшись к нему черной бархатной шляпой, дама в
легком платье, разрисованном желтыми цветами, переплетающимися
по лиловатому полупрозрачному фону, сквозь который проступали
светлые перехваты лифа,-- и крупная стройность этой дамы
возбудила в нем желание взглянуть и на ее лицо. Когда ее шляпа
нагнулась, черным кораблем стала поворачиваться,-- он, по
своему обыкновению, отвел глаза, в притворном рассеянии
поглядел на сидевшего против него мальчика, на краснощекого
старичка, дремавшего в глубине-- и получив, таким образом,
точку опоры, оправдания для дальнейшего исследования --
поглядываю, мол, по сторонам,-- Эрвин, все так же небрежно,
перевел взгляд на даму. Это была госпожа Отт. От жары кирпичные
пятна расплылись по ее несвежему лицу, черные, густые брови
шевелились над светлыми, острыми глазами, улыбка поднимала
уголки сжатых губ.
-- Здравствуйте,-- сказала госпожа Отт своим мягким
хрипловатым голосом.-- Пересядьте сюда. Так. Теперь мы можем
поболтать. Как ваши дела?
-- Всего пять,-- смущенно ответил Эрвин.
-- Превосходно. Нечетное число, Я вам посоветовала бы на
этом и остановиться. А в полночь... Да, я, кажется, вам еще не
сказала... В полночь придете на улицу Гофмана -- знаете, где
это? Там отыщете номер тринадцатый. Небольшая вилла с садиком.
Там вас будут ждать ваши избранницы. Я же встречу вас у
калитки,-- но, разумеется,-- добавила она с тонкой улыбкой,-- я
мешать вам не буду... Адрес запомните?
-- Вот что,-- сказал Эрвин, набравшись храбрости,--
пожалуйста, пускай они будут в тех же платьях, и пускай они
будут сразу очень веселые, очень ласковые...
-- Ну, разумеется,-- ответила госпожа Отт.-- Все будет
именно так, как вы желаете. Иначе не стоило затевать эту
историю, не правда ли? А признайтесь, милый Эрвин, что вы
чуть-чуть и меня не отметили для вашего гарема? Ах, нет, не
бойтесь,-- я же отлично знаю... Я просто шучу... Вам нужно
выходить? Домой? Да, это правильно. Пять -- число нечетное.
Лучше держитесь за него. Итак,-- до полночи.
Эрвин, не глядя по сторонам, вернулся к себе, разулся и со
вздохом удовлетворения растянулся на постели. Проснулся он под
вечер. Свет на дворе был ровнее; невдалеке медовым тенором
заливался соседский граммофон.
-- Первая -- девушка со щенком,-- стал вспоминать Эрвин --
это самая простенькая. Я, кажется, поспешил. Ну, все равно.
Затем -- две сестры у трамвайного столба. Веселые,
подкрашенные. С ними будет приятно. Затем -- четвертая-- с
розой, похожая на мальчишку. Это совсем хорошо. И наконец:
девица в ресторане. Тоже ничего. Но всего только пять --
маловато.
Он полежал, закинув руки под затылок, послушал
граммофонный тенор.
-- Пять... Нет, маловато. Ах, всякие еще бывают...
Удивительные...
И Эрвин вдруг не выдержал. Он, торопясь, привел свой
костюм в порядок, прилизал волосы и, волнуясь, вышел на улицу.
Часам к девяти он набрал еще двух. Одну он заметил в кафе:
она говорила со своим спутником на незнакомом языке--
по-польски или по-русски,-- и глаза у нее были серые, чуть
раскосые, нос тонкий, с горбинкой, морщился, когда она
смеялась, стройные нарядные ноги были видны до колен. Пока
Эрвин искоса смотрел на нее, она в свою шелестящую речь
вставила случайную немецкую фразу,-- и Эрвин понял, что это
знак. Другую женщину, седьмую по счету, он встретил у китайских
ворот увеселительного парка. На ней была красная кофточка и
зеленая юбка, ее голая шея вздувалась от игривого визга. Двое
грубых, жизнерадостных юношей хватали ее за бока, и она локтями
от них отбивалась.
-- Хорошо,-- я согласна! -- крикнула она наконец. В
увеселительном парке разноцветным огнем играли слоеные
фонарики. Вагонетка с воплем мчалась вниз по извилистому
желобу, пропадала меж кривых средневековых декораций и опять
ныряла в бездну с тем же истошным воплем. В небольшом сарае, на
четырех велосипедных седлах -- колес не было, только рама,
педали и руль -- сидели верхом четыре женщины в коротких штанах
-- красная, синяя, зеленая, желтая -- и вовсю работали голыми
ногами. Над ними был большой циферблат, по нему двигались
четыре стрелки -- красная, синяя, зеленая, желтая,-- и сперва
эти стрелки шли тесным разноцветным пучком, потом одна подалась
вперед, другая обогнала ее, третья тугими толчками перегнала
обеих. Рядом стоял человек со свистком.
Эрвин поглядел на сильные голые ноги женщин, па гибко
согнутые спины, на разгоряченные лица с яркими губами, с синими
крашеными ресницами. Одна из стрелок уже кончила круг... еще
толчок... еще...
"Они, наверное, хорошо пляшут,-- покусывая губу, подумал
Эрвин.-- Мне бы всех четырех".
-- Есть! -- крикнул человек со свистком,-- и женщины
разогнулись, посмотрели на циферблат, на стрелку, пришедшую
первой.
Эрвин выпил пива в расписном павильоне, поглядел на часы и
медленно направился к выходу.
-- Одиннадцать часов и одиннадцать женщин. Пора
остановиться.
Он прищурился, воображая предстоящее наслаждение, и с
удовольствием подумал, что нынче белье на нем -- чистое.
-- Моя госпожа Отт, небось, будет подглядывать,--
усмехнулся он про себя.-- Ну, что ж, ничего. Это будет, так
сказать, перец...
Он шел, глядя себе под ноги, изредка только проверяя
названия улиц. Он знал, что улица Гофмана далеко, за
Кайзердаммом, но оставалось около часу, можно было не очень
торопиться. Опять, как вчера, небо кишело звездами, и блестел
асфальт, как гладкая вода, отражая, удлиняя, впитывая в себя
волшебные огни города. На углу, где свет кинематографа обливал
тротуар, Эрвин услышал короткий раскат детского смеха и, подняв
глаза, увидел перед собой высокого старика в смокинге и
девочку, шедшую рядом,-- девочку лет четырнадцати в темном
нарядном платье, очень открытом на груди. Старика весь город
знал по портретам. Это был знаменитый поэт, дряхлый лебедь,
одиноко живший на окраине. Он ступал с какой-то тяжкой грацией,
волосы, цвета грязной ваты, спадали на уши из-под мягкой шляпы,
играл огонек посреди крахмального выреза на груди, и от
длинного костистого носа теневое пятно косо падало на тонкие
губы. И взгляд Эрвина, дрогнув, перешел на лицо девочки,
семенившей рядом,-- что-то было в этом лице странное, странно
скользнули ее слишком блестящие глаза -- и если б это была не
девочка-- внучка, верно старика,-- можно было подумать, что
губы ее тронуты кармином. Она шла, едва-едва поводя бедрами,
тесно передвигая ноги, она что-то звонко спрашивала у своего
спутника,-- и Эрвин ничего мысленно не приказал, но вдруг
почувствовал, что его тайное мгновенное желание исполнено.
-- Ну, конечно, конечно,-- вкрадчиво отвечал старик,
наклоняясь к девочке.
Они прошли. Пахнуло духами. Эрвин обернулся, затем
продолжал свой путь.
"Однако.-- вдруг спохватился он.-- Двенадцать -- число
четное. Нужно еще одну, и нужно успеть до полночи..."
Ему было досадно, что приходится еще искать,-- и вместе с
тем приятно, что есть еще одна возможность.
"По дороге найду,-- успокаивал он себя.-- Несомненно
найду..."
-- Может быть, это будет лучшая из всех,-- вслух сказал он
и стал зорко всматриваться в блестящую темноту,
И вскоре он ощутил знакомое сладкое сжатие, холодок под
ложечкой. Перед ним быстро и легко шла женщина. Он видел ее
только со спины,-- он не мог бы объяснить, что именно так
взволновало его, отчего с такой мучительной жадностью ему
захотелось ее обогнать, заглянуть ей в лицо. Можно было бы,
конечно, случайными словами описать ее походку, движение плеч,
очерк шляпы -- но стоит ли? Что-то вне зримых очертаний,
какой-то особый воздух, воздушное волнение,-- влекло за собой
Эрвина. Он шел быстро, но все же не мог поравняться с ней, в
глазах мелькал влажный блеск ночных отражений, женщина шла
ровно и легко, и ее черная тень вдруг взмахивала, попав в
царство фонаря, и, взмахнув, скользила по стене, перегибалась
на выступе, пропадала на перекрестке.
-- Боже мой, но ведь мне нужно видеть ее лицо,--
волновался Эрвин.-- И время идет.
Но потом он о времени забыл. Эта странная, молчаливая
погоня по ночным улицам опьянила его. Он ускорил шаг, обогнал,
далеко перегнал женщину, но из робости не посмел оглянуться,--
только опять замедлил шаг, и она, в свой черед, его перегнала,
да так быстро, что он не успел разглядеть. Снова он шел в
десяти шагах за ней,-- и уже знал, несмотря на то, что лица ее
не видел, что это есть лучшая его избранница. Улица горела,
прерывалась темнотой, снова горела, разливалась блестящей
черной площадью,-- и снова женщина легким толчком каблука
ступала на панель,-- и Эрвин за ней, растерянный, бесплотный,
опьяненный туманом огней, ночной прохладой, погоней...
И опять он перегнал ее, и, опять оробев, не сразу повернул
голову, и она прошла дальше, и он, отделившись от стены,
понесся следом, держа шляпу в левой руке и взволнованно болтая
правой.
Не походка, не облик ее... Что-то другое, очаровательное и
властное, какое-то напряженное мерцание воздуха вокруг нее,--
быть может, только фантазия, трепет, восторг фантазии,-- а быть
может, то, что меняет одним божественным взмахом всю жизнь
человека,-- Эрвин ничего не знал,-- только шел по тротуару,
ставшему тоже как бы бесплотным в ночной блестящей темноте,
только смотрел на ту, которая быстро, легко и ровно шла перед
ним,
И вдруг деревья, весенние липы, присоединились к погоне,--
они шли и шушукались, с боков, сверху, повсюду; черные сердечки
их теней переплетались у подножия фонаря; их нежный липкий
запах подбодрял, подталкивал.
В третий раз Эрвин стал приближаться. Еще шаг... Еще.
Сейчас обгонит. Он был уже совсем близко, когда внезапно
женщина остановилась у чугунной калитки и звякнула связкой
ключей. Эрвин, с разбега, едва не наскочил на нее. Она
повернула к нему лицо, и при свете фонаря он узнал ту, которая
утром, в солнечном сквере, играла со щенком,-- и сразу
вспомнил, сразу понял, всю ее прелесть, теплоту, драгоценное
сияние, Он стоял и смотрел на нее, страдальчески улыбаясь. --
Как вам не стыдно...-- сказала она тихо.-- Подите прочь.
Калитка открылась и с грохотом хлопнула. Эрвин остался
один под умолкшими липами. Постоял, затем надел шляпу и
медленно отошел. Пройдя несколько шагов, он увидел два огненных
пузыря,-- открытый автомобиль, стоящий у панели. Он подошел,
тронул за плечо неподвижного шофера.
-- Скажите, какая это улица,-- я заблудился.
-- Улица Гофмана,-- сухо ответил шофер. И тогда знакомый,
мягкий, хрипловатый голос раздался из глубины автомобиля:
-- Здравствуйте, это я.
Эрвин оперся ладонью о край дверцы, вяло ответил:
-- Здравствуйте.
-- Я скучаю,-- сказал голос.-- Жду здесь моего приятеля.
Мы с ним должны отправиться на рассвете. Как вы поживаете?
-- Чет,-- усмехнулся Эрвин, поводя пальцем по пыльной
дверце.
-- Знаю, знаю,-- равнодушно ответила госпожа Отт.--
Тринадцатая оказалась первой. Да, у вас это дело не вышло.
-- Жалко,-- сказал Эрвин.
-- Жалко,-- отозвалась госпожа Отт.
-- Впрочем, все равно,-- сказал Эрвин.
-- Все равно,-- подтвердила она и зевнула. Эрвин
поклонился, поцеловал ее большую черную перчатку, набитую пятью
растопыренными пальцами и, кашлянув, повернул в темноту. Он
шагал тяжело, ныли уставшие ноги, угнетала мысль, что завтра
понедельник и что вставать будет трудно.
Владимир Набоков. Ужас
Со мной бывало следующее: просидев за письменным столом
первую часть ночи, когда ночь тяжело идет еще в гору,-- и
очнувшись от работы как раз в то мгновенье, когда ночь дошла до
вершины и вот-вот скатится, перевалит в легкий туман
рассвета,-- я вставал со стула, озябший, опустошенный, зажигал
в спальне свет -- и вдруг видел себя в зеркале. И было так: за
время глубокой работы я отвык от себя,-- и, как после разлуки,
при встрече с очень знакомым человеком, в течение нескольких
пустых, ясных, бесчувственных минут видишь его совсем
по-новому, хотя знаешь, что сейчас пройдет холодок этой
таинственной анестезии, и облик человека, на которого смотришь,
снова оживет, потеплеет, займет свое обычное место и снова
станет таким знакомым, что уж никаким усилием воли не вернешь
мимолетного чувства чуждости,-- вот точно так я глядел на свое
отраженье в зеркале и не узнавал себя. И чем пристальнее я
рассматривал свое лицо,-- чужие, немигающие глаза, блеск
волосков на скуле, тень вдоль носа,-- чем настойчивее я говорил
себе: вот это я, имярек,-- тем непонятнее мне становилось,
почему именно это-- я, и тем труднее мне было отождествить с
каким-то непонятным "я" лицо, отраженное в зеркале. Когда я
рассказывал об этом, мне справедливо замечали, что так можно
дойти до чертиков. Действительно, раза два я так долго
всматривался поздно ночью в свое отражение, что мне становилось
жутко и я поспешно тушил свет. А наутро пока брился, мне уже в
голову не приходило удивляться своему отражению.
Бывало со мной и другое: ночью, лежа в постели, я вдруг
вспоминал, что смертен. Тогда в моей душе происходило то же,
что происходит в огромном театре, когда внезапно потухает свет,
и в налетевшей тьме кто-то резко вскрикивает, и затем
вскрикивает несколько голосов сразу,-- слепая буря, темный
панический шум растет,-- и вдруг свет вспыхивает снова, и
беспечно продолжается представление. Так, бывало, душа моя
задохнется на миг, лежу навзничь, широко открыв глаза, и
стараюсь изо всех сил побороть страх, осмыслить смерть, понять
ее по-житейски, без помощи религий и философий. И потом
говоришь себе, что смерть еще далека, что успеешь ее
продумать,-- - а сам знаешь, что все равно никогда не
продумаешь, и опять в темноте, на галерке сознания, где мечутся
живые, теплые мысли о милых земных мелочах, проносится крик --
и внезапно стихает, когда наконец, повернувшись на бок,
начинаешь думать о другом.
Полагаю, что все это -- и недоумение перед ночным
зеркалом, и внезапное паническое предвкушение смерти,--
ощущения, знакомые многим, и если я так останавливаюсь на них,
то потому только, что в этих ощущениях есть частица того
высшего ужаса, который мне однажды довелось испытать. Высший
ужас... особенный ужас... я ищу точного определения, но на
складе готовых слов нет ничего подходящего. Напрасно примеряю
слова, ни одно из них мне ке впору.
Жил я счастливо. Была у меня подруга. Помню, как меня
измучила первая наша разлука,-- я по делу уезжал за границу,--
и как потом она встречала меня на вокзале-- стояла на перроне,
как раз в клетке желтого света, в пыльном снопе солнца,
пробившего стеклянный свод, и медленно поворачивала лицо по
мере того, как проползали окна вагонов. С нею мне было всегда
легко и покойно. Только однажды... Да, вот тут я опять
чувствую, какое неуклюжее орудие-- слово. А хочется мне
объяснить... Это такой пустяк, это так мимолетно: вот мы с нею
одни в ее комнате, я пишу, она штопает на ложке шелковый чулок,
низко наклонив голову, и розовеет ухо, наполовину прикрытое
светлой прядью, и трогательно блестит мелкий жемчуг вокруг шеи,
и нежная щека кажется впалой, оттого что она так старательно
пучит губы. И вдруг, ни с того ни с сего, мне делается страшно
от ее присутствия. Это куда страшнее того, что я не сразу
почувствовал ее на вокзале. Мне страшно, что со мной в комнате
другой человек, мне страшно самое понятие: другой человек. Я
понимаю, отчего сумасшедшие не узнают своих близких... Но она
поднимает голову, быстро, всеми чертами лица, улыбается мне,--
и вот от моего странного страха уже нет и следа. Повторяю, это
случилось всего только раз, это тогда мне показалось глупостью
нервов -- я забыл, что в одинокую ночь, перед зеркалом, мне
приходилось испытывать нечто очень похожее.
Прожили мы вместе около трех лет. Я знаю, что многие не
могли понять нашу связь. Недоумевали, чем могла привлечь и
удержать меня эта простенькая женщина, но, Боже мой, как я
любил ее неприметную миловидность, веселость, ласковость,
птичье трепыхание ее души... Ведь дело в том, что как раз ее
тихая простота меня охраняла: все в мире было ей по-житейски
ясно, и мне даже иногда казалось, что она совершенно точно
знает, что ждет нас после смерти,-- и мы о смерти никогда не
говорили. В конце третьего года я опять принужден был уехать на
довольно долгий срок. Накануне моего отъезда мы почему-то пошли
в оперу. Когда, сидя на малиновом диванчике в темноватой,
таинственной аванложе, она снимала огромные, серые ботики,
вытаскивала из них тонкие, шелковые ноги, я подумал о тех очень
легких бабочках, которые вылупляются из громоздких, мохнатых
коконов. И было весело, когда мы с ней нагибались над розовой
бездной залы и ждали, чтоб поднялся плотный, выцветший занавес
в бледных, золотистых изображениях различных оперных сцен. И
голым локтем она чуть не скинула вниз с барьера свой маленький
перламутровый бинокль.
И вот, когда уже все расселись и оркестр, вобрав воздух,
приготовился грянуть,-- вдруг в огромном розовом театре потухли
сразу все лампочки,-- и налетела такая густая тьма, что мне
показалось -- я ослеп. И в этой тьме все сразу задвигалось,
зашумело, и панический трепет перешел в женские восклицания, и
оттого что отдельные мужские голоса очень громко требовали
спокойствия,-- крики становились взволнованнее. Я рассмеялся,
начал ей что-то говорить,-- и почувствовал, что она вцепилась
мне в руку, молча мнет мне манжету. И, когда свет снова
наполнил театр, я увидел, что она сидит вся бледная, стиснув
зубы. Я помог ей выйти из ложи,-- она качала головой, с
виноватой улыбкой порицая свой ребяческий испуг,-- и потом
расплакалась, попросилась домой. И только в карете она
успокоилась, и, прижимая комочком платок к сияющим глазам,
стала мне объяснять, как ей грустно, что завтра я уезжаю, и как
было бы нехорошо этот последний вечер провести на людях, в
опере.
А через двенадцать часов я уже сидел в вагоне, глядел в
о"но на туманное, зимнее небо, на воспаленный глазок солнца, не
отстающий от поезда, на белые поля, которые без конца
раскрывались, как исполинский лебяжий веер. В большом нерусском
городе, куда я через сутки приехал, и довелось мне высший ужас
испытать.
Началось с того, что я дурно спал три ночи сряду, а
четвертую не спал вовсе. За последние годы я отвык от
одиночества, и теперь эти одинокие ночи были для меня острым,
безвыходным страданием. В первую ночь я видел ее во сне: было
много солнца, и она сидела на постели в одной кружевной сорочке
и до упаду хохотала, не могла остановиться. И вспомнил я этот
сон совсем случайно, проходя мимо бельевого магазина,-- и когда
вспомнил, то почувствовал, как все то, что было во сне весело--
ее кружева, закинутое лицо, смех,-- теперь, наяву, страшно,-- и
никак не мог себе объяснить, почему мне так неприятен, так
отвратителен этот кружевной, хохочущий сон. Я много работал и
много курил, и все у меня было чувство, что мне нужно, как
говорится, держать себя в руках. Ночью, раздеваясь, я нарочно
посвистывал и напевал, но вдруг, как трусливый ребенок,
вздрагивал от легкого шума за спиной, от шума пиджака,
соскользнувшего со стула.
На пятый день, рано утром после бессонной ночи, я вышел
пройтись. То, что буду рассказывать дальше, мне хотелось бы
напечатать курсивом,-- даже нет, не курсивом, а каким-то новым,
невиданным шрифтом. Оттого, что я ночью не спал, во мне была
какая-то необыкновенно восприимчивая пустота. Мне казалось, что
голова у меня стеклянная, и легкая ломота в ногах тоже казалась
стеклянной. И сразу, как только я вышел на улицу... Да, вот
теперь я нашел слова. Я спешу их записать, пока они не
потускнели. Когда я вышел на улицу, я внезапно увидел мир
таким, каков он есть на самом деле. Ведь мы утешаем себя, что
мир не может без нас существовать, что он существует, поскольку
мы существуем, поскольку мы можем себе представить его. Смерть,
бесконечность, планеты -- все это страшно именно потому, что
это вне нашего представления, И вот, в тот страшный день,
когда, опустошенный бессонницей, я вышел на улицу, в случайном
городе, и увидел дома, деревья, автомобили, людей,-- душа моя
внезапно отказалась воспринимать их как нечто привычное,
человеческое. Моя связь с миром порвалась, я был сам по себе, и
мир был сам по себе,-- и в этом мире смысла не было. Я увидел
его таким, каков он есть на самом деле: я глядел на дома, и они
утратили для меня свой привычный смысл; все то, о чем мы можем
думать, глядя на дом... архитектура... такой-то стиль... внутри
комнаты такие-то... некрасивый дом... удобный дом...-- все это
скользнуло прочь, как сон, и остался только бессмысленный
облик,-- как получается бессмысленный звук, если долго
повторять, вникая в него, одно и то же обыкновеннейшее слово. И
с деревьями было то же самое, и то же самое было с людьми. Я
понял, как страшно человеческое лицо. Все -- анатомия, разность
полов, понятие ног, рук, одежды,-- полетело к черту, и передо
мной было нечто-- даже не существо, ибо существо тоже
человеческое понятие,-- а именно нечто, движущееся мимо.
Напрасно я старался пересилить ужас, напрасно вспоминал, как
однажды, в детстве, я проснулся и, прижав затылок к низкой
подушке, поднял глаза и увидал спросонья, что над решеткой
изголовья наклоняется ко мне непонятное лицо, безносое, с
черными, гусарскими усиками под самыми глазами, с зубами на лбу
-- и, вскрикнув, привстал, и- мгновенно черные усики оказались
бровями, а все лицо -- лицом моей матери, которое я сперва
увидал в перевернутом, непривычном виде. И теперь я тоже
старался привстать, дабы зримое приняло вновь свое обычное
положение, и это не удавалось мне. Напротив, чем пристальнее я
вглядывался в людей, тем бессмысленнее становился их облик.
Охваченный ужасом, я искал какой-нибудь точки опоры, исходной
мысли, чтобы, начав с нее, построить снова простой,
естественный, привычный мир, который мы знаем. Я, кажется,
сидел на скамейке в каком-то парке. Действий моих в точности не
помню. Как человеку, с которым случился на улице сердечный
припадок, нет дела до прохожих, до солнца, до красоты
старинного собора,-- а есть в нем только всепоглощающее желание
дышать,-- так и у меня было только одно желание: не сойти с
ума. Думаю, что никто никогда так не видел мира, как я видел
его в те минуты. Страшная нагота, страшная бессмыслица. Рядом
какая-то собака обнюхивала снег. Я мучительно старался понять,
что такое "собака",-- и оттого, что я так пристально на нее
смотрел, она доверчиво подползла ко мне,-- и стало мне до того
тошно, что я встал со скамьи и пошел прочь. И тогда ужас достиг
высшей точки. Я уже не боролся. Я уже был не человек, а голое
зрение, бесцельный взгляд, движущийся в бессмысленном мире. Вид
человеческого лица возбуждал во мне желание кричать.
Каким-то образом я оказался опять у входа моей гостиницы.
И тут ко мне подошел кто-то и назвал меня по имени. Он тыкал
мне в руку свернутый лоскуток. Бумажку эту я машинально
развернул. И сразу весь мой ужас прошел, я мгновенно о нем
забыл, все стало опять обыкновенным и незаметным: гостиница,
переменные отблески в стеклах вращающихся дверей, знакомое лицо
швейцара, подавшего мне телеграмму. Я стоял посредине широкой
прихожей. Прошел господин, с трубкой, в клетчатом картузе,
толкнул меня и важно извинился. Я чувствовал удивление и
большую, невыносимую, но совсем естественную, совсем
человеческую боль. В телеграмме сообщалось, что она находится
при смерти.
И пока я ехал к ней, и пока сидел у ее кровати, мне и в
голову не приходило рассуждать о том, что такое жизнь, что
такое смерть, ужасаться жизни и смерти. Женщина, которую я
любил больше всего на свете, умирала. Я видел и чувствовал
только это.
Она меня не узнала, когда я толкнулся коленом о край
постели, на которой она лежала, под огромными одеялами, на
огромных подушках,-- сама маленькая, с волосами, откинутыми со
лба, отчего стал заметен по окату виска тонкий шрам, который
она всегда скрывала под низкой волной прически. Она меня не
узнала, но я чувствовал по улыбке, раза два легко приподнявшей
уголок ее губ, что она в своем тихом бреду, в предсмертном
воображении видит меня, так что перед нею стояли двое,-- я сам,
которого она не видела, и двойник мой, который был невидим мне.
И потом я остался один,-- мой двойник умер вместе с нею.
Ее смерть спасла меня от безумия. Простое человеческое
горе так наполнило мою жизнь, что для других чувств места
больше не было. Но время идет, ее образ становится в моей душе
все совершеннее и все безжизненнее,-- и мелочи прошлого, живые,
маленькие воспоминания незаметно для меня потухают, как
потухают, один за другим, иногда по два, по три сразу, то
здесь, то там, огоньки в окнах засыпающего дома. И я знаю, что
обречен, что пережитый однажды ужас, беспомощная боязнь
существования когда-нибудь снова охватит меня, и тогда мне
спасения не будет.
Владимир Набоков. Возвращение Чорба
Супруги Келлер вышли из театра поздно. В этом спокойном
германском городе, где воздух был чуть матовый, и на реке вот
уже восьмой век поперечная зыбь слегка тушевала отраженный
собор, Вагнера давали с прохладцей, со вкусом, музыкой
накармливали до отвалу. Из театра Келлер повез жену в нарядный
кабачок, который славился своим белым вином, и только во втором
часу ночи автомобиль, легкомысленно освещенный изнутри, примчал
их по мертвым улицам к железной калитке степенного особнячка.
Келлер, старый коренастый немец, очень похожий на президента
Крюгера, первый сошел на панель, где при сером свете фонаря
шевелились петлистые тени листьев. Свет на мгновение выхватил
крахмальную грудь Келлера и капли стекляруса на платье его
жены, которая, выпростав полную ногу, в свой черед лезла из
автомобиля. В прихожей их встретила горничная и, с разбегу,
испуганным шепотом сообщила им о посещении Чорба. Пухлое, еще
свежее лицо Варвары Климовны Келлер задрожало и покраснело от
волнения:
-- Он вам сказал, что она больна?
Горничная зашептала еще шибче. Келлер толстой ладонью
погладил себя по седому бобрику, и его большое, несколько
обезьянье лицо, с длинным надгубьем и с глубокими морщинами,
по-старчески насупилось.
-- Не могу же я ждать до завтра. Мы сию минуту поедем
туда,-- тряся головой, забормотала Варвара Климовна и грузно
покружилась на месте, ловя конец вуали, которой был покрыт ее
русый парик,-- Господи Боже мой... Недаром около месяца ,не
было писем.
Келлер толчком кулака расправил складной цилиндр и
проговорил своим точным, несколько гортанным русским языком:
-- Этот человек не в своем уме. Как он смеет, если она
больна, завозить ее опять в эту гнусную гостиницу...
Но, конечно, они ошибались, думая, что дочь их больна.
Чорб так сказал горничной просто потому, что это было легче
всего выговорить. На самом деле он вернулся из-за границы один
и только теперь сообразил, что ведь придется все-таки
объяснить, как жена его погибла, и почему он ничего не писал.
Все это было очень трудно. Как объяснить. что он желал один
обладать своим горем, ничем посторонним не засоряя его и не
разделяя его ни с кем? Ему сдавалось, что ее смерть --
редчайший, почти неслыханный случай, что ничего не может быть
чище вот такой именно смерти,-- от удара электрической струи,
которая, перелитая в стекла, дает самый чистый и яркий свет.
И с тех пор, как в весенний день на белом шоссе в десяти
верстах от Ниццы она, смеясь, тронула живой провод бурей
поваленного столба,-- весь мир для Чорба сразу отшумел,
отошел,-- и даже мертвое тело ее, которое он нес на руках до
ближайшей деревни, уже казалось ему чем-то чужим и ненужным. В
Ницце, где ее должны были хоронить, неприятный чахоточный
пастор напрасно добивался от него подробностей,-- он только
вяло улыбался, целый день сидел на гальке пляжа, пересыпая из
ладони в ладонь цветные камушки,-- и внезапно, не дождавшись
похорон, поехал обратно в Германию через все те места, где в
течение свадебного путешествия они побывали вдвоем. В
Швейцарии, где они провели зиму и где доцветали теперь яблони,
он ничего не узнал, кроме гостиниц; зато в Шварц-вальде, по
которому они прошли еще осенью, холодноватая весна не мешала
воспоминанию. И так же, как на южном пляже, он старался найти
тот единственный, круглый, черный, с правильным белым пояском,
камушек, который она показывала ему накануне последней
прогулки,-- точно так же он отыскивал по пути все то, что
отметила она возгласом: особенный очерк скалы, домишко, крытый
серебристо-серыми чешуйками, черную ель и мостик над белым
потоком, и то, что было, пожалуй, роковым прообразом,-- лучевой
размах паутины в телеграфных проволоках, унизанных бисером
тумана. Она сопровождала его: быстро ступали ее высокие
сапожки,-- и все двигались, двигались руки, то срывая листик с
куста, то мимоходом поглаживая скалистую стену,-- легкие,
смеющиеся руки, которые не знали покоя. Он видел ее маленькое
лицо, сплошь в темных веснушках, и глаза, широкие,
бледновато-зеленые, цвета стеклянных осколков, выглаженных
волнами. Ему казалось, что если он соберет все мелочи, которые
они вместе заметили, если он воссоздаст это близкое прошлое,--
ее образ станет бессмертным и ему заменит ее навсегда. Вот
только ночи были невыносимы... По ночам ее мнимое присутствие
становилось вдруг страшным,-- он почти не спал во время этого
трехнедельного путешествия и теперь приехал совсем хмельной от
усталости в тихий город, где встретился и венчался с ней, на
вокзал, откуда прошлой осенью они вместе уехали.
Было около восьми часов вечера. За домами башня собора
отчетливо чернела на червонной полосе зари. На площади перед
вокзалом стояли гуськом все те же дряхлые извозчики. Покрикивал
тот же газетчик глухим вечерним голосом. Тот же черный пудель с
равнодушными глазами поднимал тонкую лапу у рекламной тумбы
прямо на красные буквы афиши: Парсифаль.
У Чорба был ручной чемодан и большой желтый сундук. Он
покатил через город на извозчике. Кучер лениво пошлепывал
вожжами, придерживая одной рукой сундук. Чорб помнил, что та,
которую он никогда не называл по имени, любила ездить на
извозчиках.
В переулке, за углом городской оперы, была старая
трехэтажная, дурного пошиба гостиница, в которой сдавались
комнаты и на неделю, и на час,-- черный, в географических
облупах дом, с ободранной кисеей за мутными стеклами и с
неприметной входной дверью, никогда не запиравшейся на ключ.
Бледный, развязный лакей повел Чорба по извилистому коридору,
отдающему сыростью и капустой, и когда Чорб вошел за ним в
номер, то сразу узнал,-- по розовой купальщице в золоченой раме
над кроватью,-- что это та самая комната, где он провел с женой
первую совместную ночь. Ей все казалось забавным тогда,-- и
толстяк без пиджака, которого рвало в коридоре, и то, что они
выбрали почему-то такую дрянную гостиницу, и то, что в
умывальной чашке был чудесный светлый волос, но пуще всего ее
смешило то, как они скрылись из дому. Тотчас же по приезде из
церкви домой, она побежала к себе переодеться,-- пока внизу
собирались гости к ужину. Келлер в добротном фраке, с рыхлой
улыбкой на обезьяньем лице, похлопывал по плечу то того, то
другого, сам подавал шнапсы,-- а близких друзей Варвара
Климовна водила попарно осматривать спальню, предназначенную
новобрачным,-- с умилением, пришептывая, указывала на
исполинскую перину, на апельсиновые цветы, на две пары
новеньких ночных туфель,-- большие клетчатые и маленькие
красные с помпончиками,-- поставленных рядышком на коврике, по
которому готическим шрифтом шла надпись: Мы вместе до гроба.
Затем все двинулись к столам,-- а Чорб с женой, мгновенно
сговорившись, бежали с черного хода и только на следующее утро,
за полчаса до отхода экспресса, явились в дом за вещами.
Варвара Климовна всю ночь прорыдала; муж ее, для которого
Чорб-- нищий эмигрант и литератор,-- был всегда человек
подозрительный, проклинал выбор дочери, расход на вино,
полицию, которая ничего не могла сделать... И потом, когда
молодые уехали, старик ходил смотреть на гостиницу в переулке
за оперой,-- и с тех пор этот черный, подслеповатый дом стал
для него чем-то отвратительным и влекущим, как воспоминание о
преступлении.
Пока вносили сундук, Чорб неподвижно глядел на розовую
олеографию. Когда дверь закрылась, он нагнулся над сундуком,
отпер его. В углу, под отвернутым лоскутом обойкой бумаги,
шуркнула и покатилась мышь. Он повернулся на каблуке с быстрым
содроганием. Голая лампочка, висевшая на шнурке с потолка,
едва-едва качалась. Тень шнура скользила поперек зеленой
кушетки, ломаясь по сгибу. На этой самой кушетке он тогда спал.
Жена дышала так по-детски ровно. В ту ночь он только поцеловал
ее в душку,-- больше ничего.
Мышь завозилась опять. Есть такие маленькие звуки, что
страшнее канонады. Чорб оставил сундук, прошелся раза два по
комнате. Ночной мотылек звонко ударился о лампочку. Он рванул
дверь и вышел.
Спускаясь по лестнице, он чувствовал, как тяжело устал, а
когда оказался в переулке, голова у него закружилась от мутной
синевы майской ночи. Свернув на бульвар, он пошел быстрее.
Площадь. Каменный всадник. Черные облака городского сада.
Теперь цвели каштаны, а тогда стояла осень. Они долго вдвоем
гуляли накануне свадьбы. Как хорош был земляной, влажный,
слегка фиалковый запах вялых листьев, покрывавших панель...
Небо в те пасмурные, прелестные дни бывало тускловато-белым, и,
посреди черной мостовой, ветки отражались в небольшой луже,
похожей на плохо промытую фотографию. Между серых особняков
неподвижно и мягко желтели деревья, а перед ее домом увядал
тополь, и листья его были цвета прозрачного винограда. За
решеткой мелькали стволы берез,-- иной в плотном чехле плюща,--
и он рассказывал, что в Росссии не бывает плюща на березах, а
она говорила, что рыжеватый оттенок их мелкой листвы напоминает
пятна нежной ржавчины на выглаженном белье. Вдоль панели стояли
дубы и каштаны; по черной коре шла бархатная празелень; то и
дело срывался лист, летел наискось через улицу, как лоскуток
оберточной бумаги. Она старалась поймать его на лету при помощи
лопатки, которую нашла близ груды розовых кирпичей там, где
чинили улицу. Поодаль, из трубы рабочего фургона струился сизый
дымок, наклонялся, таял между веток,-- и отдыхавший каменщик
смотрел, подбоченясь, на легкую, как блеклый лист, барышню,
плясавшую с лопаткой в поднятой руке. Она прыгала и смеялась.
Чорб, слегка горбясь, шагал за нею,-- и ему казалось, что вот
так, как пахнут вялые листья, пахнет само счастье.
Теперь он едва узнавал эту улицу, загроможденную ночною
пышностью каштанов. Впереди горел фонарь, над стеклом
склонялась ветка, и несколько листьев, на конце пропитанных
светом, были совсем прозрачные. Чорб подошел. Тень калитки
ломаным решетом хлынула к нему с панели, опутала ему ноги. За
оградой, за туманной полосой гравия, вырос темный фасад
знакомого дома. Одно окно было открыто и освещено. В этом
янтарном провале горничная широким движением стелила яркую
простыню. Чорб громко и коротко позвал ее. Одной рукой он
держался за калитку, и росистое ощущение железа под ладонью
было самым острым из всех воспоминаний.
Горничная уже выбегала к нему. Как она рассказывала
Варваре Климовне, ее раньше всего поразило то, что Чорб
оставался молча стоять на панели, хотя она сразу отперла
калитку. "Он был без шапки,-- рассказывала она,-- и свет от
фонаря падал ему на лоб, и лоб был мокрый от пота, и волосы ко
лбу пристали. Я сказала, что господа в театре, и спросила его,
почему он один. У него глаза очень страшно блестели, и он как
будто давно не брился. Он тихо сказал: "Передайте, что она
больна". Я спросила: "Где же вы остановились?" Он сказал: "Все
там же,-- а потом: -- Это все равно. Я завтра утром зайду". Я
предложила ему подождать,-- но он ничего не ответил, повернулся
и ушел".
Так Чорб возвращался к самым истокам своих воспоминаний.
Это был мучительный и сладкий искус, который теперь подходил к
концу- Оставалось провести всего одну ночь в той первой комнате
их брака, а уже завтра -- искус будет пройден, и образ ее
станет совершенным.
И пока он шел обратно к гостинице по бульвару, где на всех
скамьях, в синей темноте, сидели туманные фигуры, он вдруг
понял, что, несмотря на усталость, он не заснет один в той
комнате с голой лампочкой и шепотливыми углами. Он вышел на
площадь и попрел по главной улице,-- и уже знал, что нужно
сделать. Но искал он долго: город был тихий, целомудренный,-- и
тот потайной переулок, где продавалась любовь, был Чорбу
неизвестен. И только после часу беспомощного блуждания, от
которого у него горели пятки и шумело в ушах, он случайно в тот
переулок попал и сразу подошел к женщине, окликнувшей его, --
Ночь,-- сказал Чорб сквозь зубы.
Женщина склонила набок голову, покачала сумкой я ответила:
"Двадцать пять".
Он кивнул. Только гораздо позже, случайно взглянув на нее,
Чорб равнодушно заметил, что она недурна собой, хотя очень
потасканная, и что волосы у нее светлые, стриженые.
Она не раз уже, с другими мужчинами, бывала в гостинице,
где стоял Чорб,-- и бледный, востроносый лакей, сбегавший по
лестнице, дружелюбно ей подмигнул. Пока они шли по коридору,
было слышно, как за одной из дверей, равномерно и тяжко,
скрипела кровать, словно кто-то пилил бревно, И через несколько
дверей, из другого номера опять донесся такой же ноющий звук,--
и, проходя мимо, женщина с холодной игривостью оглянулась на
Чорба.
Он молча ввел ее в свою комнату и сразу, с глубоким
предвкушением сна, стал сдергивать воротник с запонки. Женщина
подошла вплотную к нему, спросила с улыбкой: -- А как насчет
маленького подарка? Чорб сонно и рассеянно посмотрел на нее, с
трудом сообразил, о чем она говорит,
Получив деньги, она аккуратно сложила их в сумку, и,
легонько вздохнув, опять подошла, тряхнула волосами: -- Мне
раздеваться?
-- Да, ложись,-- пробормотал Чорб,-- утром еще дам. Она
стала поспешно расстегивать пуговки кофточки и все время искоса
поглядывала на Чорба, слегка удивляясь его рассеянной
угрюмости. Быстро и неряшливо раздевшись, он лег в постель,
повернулся к стене.
"Этот, вероятно, с фокусом",-- смутно подумала женщина.
Медленно она сложила свою сорочку, положила на стул. Чорб уже
крепко спал.
Женщина побродила по комнате, и, заметив, что крышка
сундука, стоявшего у окна, чуть приоткрыта, опустилась на
корточки, заглянула под край. Мигая и осторожно вытягивая голую
руку, она нащупала женское платье, чулок, какие-то шелковые
лоскуточки,-- кое-как сложенные и пахнувшие так хорошо, что ей
стало грустно.
Она разогнулась, зевая, почесала бедро, и как была,--
голая, в одних чулках, подошла к окну, отодвинула штору. За
шторой рама была отворена, и в бархатной бездне улицы виден был
угол оперы, черное плечо каменного Орфея, выделявшееся на
синеве ночи, и ряд огоньков по туманному фасаду, наискось
уходившему в сумрак. Там, далеко, на полукруглых слоях
освещенных ступеней кишели, вытекая из яркой проймы дверей,
мелкие, темные силуэты, и к ступеням скользили, играя фонарями
и блестя гладкими крышами, автомобили. И только когда кончился
разъезд, и огоньки погасли, женщина опустила штору и, выключив
свет, легла в постель, подле Чорба. Засыпая, она думала о том,
что уже раза два была именно в этой комнате, запомнила розовую
картину на стене.
Спала она не больше часу: ее разбудил страшный, истошный
вопль. Это крикнул Чорб. Он проснулся среди ночи, повернулся на
бок и увидел жену свою, лежавшую с ним рядом. Он крикнул
ужасно, всем животом. Белая женская тень соскочила с постели.
Когда она, вся дрожа, зажгла свет,-- Чорб сидел в спутанных
простынях, спиной к стене, и сквозь растопыренные пальцы
сумасшедшим блеском горел один глаз. Потом он медленно открыл
лицо, медленно узнал женщину. Она, испуганно бормоча, торопливо
надевала сорочку.
И Чорб облегченно вздохнул и понял, что искус кончен. 0'н
перебрался на кушетку и, сжимая руками волосатую голень, с
равнодушной улыбкой смотрел на женщину. Эта улыбка еще больше
испугала ее, и, отвернувшись, она быстро застегнула последний
крючок, зашнуровала ботинки, стала надевать шляпу.
И в это мгновение в коридоре зазвучали голоса и шаги. --
Но он вместе с дамой...-- уныло повторял голос лакея.
И гортанный раздраженный голос настаивал: -- Я же говорю
вам, что это -- моя дочь. Шаги остановились за дверью. Затем
раздался стук. Тогда женщина схватила со стола сумку и
решительно открыла дверь. Перед ней стоял изумленный старый
господин в матовом цилиндре, с жемчужиной на белой груди
рубашки, из-за его плеча выглядывала полная, заплаканная дама в
вуали на волосах, а сзади маленький, бледный лакей поднимался
на цыпочки, тараща глаза и делая пригласительные движения
рукой. Женщина поняла его знак и проскочила в коридор, мимо
старика, который все с тем же недоумением повернул к ней
голову,-- и затем вместе с дамой переступил порог. Дверь
закрылась. Женщина и лакей остались стоять в коридоре,
испуганно посмотрели друг на друга и, нагнувшись, прислушались.
Но в комнате было молчание. Казалось невероятным, что там, за
дверью, трое людей. Ни единый звук не доносился оттуда.
-- Они молчат,-- шепнул лакей и приложил палец к губам.
Владимир Набоков. Звонок
Семь лет прошло с тех пор, как он с нею расстался.
Господи, какая сутолока на Николаевском вокзале! Не стой так
близко, сейчас поезд тронется. Ну вот,-- прощай, моя хорошая...
Она пошла рядом, высокая, худощавая, в макинтоше, с черно-белым
шарфом вокруг шеи,-- и медленным течением ее уносило назад.
Затем он повоевал, нехотя и беспорядочно. Затем, в одну
прекрасную ночь, под восторженное стрекотание кузнечиков,
перешел к белым. Затем,-- уже через год,-- незадолго до выхода
на чужбину,-- на крутой и каменистой Чайной улице в Ялте, он
встретил своего дядю, московского адвоката. Как же, как же,
сведения есть,-- два письма. Собирается в Германию и разрешение
уже получила. А ты -- молодцом. И, наконец, Россия дала ему
отпуск,-- по мнению иных -- бессрочный. Россия долго держала
его, он медленно соскальзывал вниз с севера на юг, и Россия все
старалась удержать его,-- Тверью, Харьковом, Белгородом,--
всякими занимательными деревушками... не помогло. Был у нее в
запасе еще один соблазн, еще один последний подарок,--
Таврида,-- но и это не помогло. Уехал. И на пароходе он
познакомился с молодым англичанином, весельчаком и спортсменом,
который отправлялся в Африку,
Николай Степаныч побывал и в Африке, и в Италии, и
почему-то на Канарских островах, и опять в Африке, где
некоторое время служил в иностранном легионе. Он сперва
вспоминал ее часто, потом -- редко, потом снова -- все чаще и
чаще. Ее второй муж, немец, умер во время войны. Ему
принадлежали в Берлине два дома. Николай Степаныч рассчитывал,
что она в Берлине бедствовать не будет. Но как время идет!
Прямо поразительно... Неужто целых семь лет?
За эти годы он окреп, огрубел, лишился указательного
пальца, изучил два языка -- итальянский и английский. Его глаза
стали еще простодушнее и светлее, оттого что ровным, мужицким
загаром покрылось лицо. Он курил трубку. Походка его,--
крепкая, как у большинства коротконогих людей,-- стала
удивительно мерною. Одно совершенно не изменилось в нем: его
смех,-- с прищуринкой, с прибауткой.
Он долго посмеивался, качал головой, когда наконец решил
все бросить и потихоньку перебраться в Берлин. Как-то раз -- в
Италии, кажется,-- он заметил на лотке русскую газету,
издававшуюся в Берлине, Он написал туда, просил поместить
объявление, что он, мол, разыскивает... Вскоре после этого он
покатил дальше, так и не узнав ничего. Из Каира уезжал в Берлин
старичок журналист Грушевский. Вы там наведите справки. Может
быть, найдете. Скажите, что я жив, здоров... Но и тут никаких
вестей он не получил. А теперь пора... Нагрянуть. Там, на
месте, уже легче будет разыскать. Возня с визами, денег не ахти
как много. Ну, да уж как-нибудь доедем...
И он доехал. В желтом пальто с большими пуговицами, в
клетчатом картузе, короткий и широкоплечий, с трубкой в зубах и
с чемоданом в руке, он вышел на площадь перед вокзалом,
усмехнулся, полюбовался бриллиантовой рекламой, проедающей
темноту. Ночь в затхлом номере дешевой гостиницы он провел
плохо,-- все придумывал, как начать розыски. Адресный стол,
редакция русской газеты... Семь лет. Она, должно быть, здорово
постарела. Свинство было так долго ждать,-- мог раньше
приехать. Но эти годы, это великолепное шатание по свету,
волнение свободы, свобода, о которой мечталось в детстве'..
Сплошной Майн-Рид... И вот опять -- новый город, подозрительная
перина и скрежет трамвая. Он нащупал спички, обрубком пальца
привычным движением стал вдавливать в трубку мягкий табачок.
Во время путешествия забываешь названия дней: их заменяют
города. Когда утром Николай Степаныч вышел на улицу с
намерением отправиться в полицию, то увидел на всех лавках
решетки. Оказалось -- воскресенье. Адресный стол, редакция
полетели к черту (не дай Бог попасть в воскресенье в чужой
город!). Дело было осенью: ветер, астры в скверах, сплошь белое
небо, желтые трамваи, трубный рев простуженных таксомоторов.
Его несколько знобило от волнения, от мысли, что вот он в том
же городе, как и она. За германский полтинник ему дали стакан
портвейна в шоферском кабаке, и вино натощак подействовало
приятно. На улицах там и сям накрапывала русская речь:
"...Сколько раз я тебя просила..." И через несколько туземных
прохожих: "...Он мне предлагает их купить, но я, по правде
сказать..." От волнения он посмеивался и гораздо скорее, чем
обычно, выкуривал трубку. "...Казалось, прошло,-- а теперь и
Гриша слег..." Опять русские! Он подумал, не подойти ли к ним,
не спросить ли поучтивее: "Вы, может быть, знаете такую-то?" В
этой заблудившейся русской провинции, наверное, все друг друга
знают,
Уже вечерело, и очаровательным мандариновым светом
налились в сумерках стеклянные ярусы огромного универсального
магазина,-- когда Николай Степаныч. проходя мимо какого-то
дома, случайно заметил на плоской серой колонке фронтона, у
дверей, небольшую белую вывеску: "Зубной врач И. С. Вайнер. Из
Петрограда". Неожиданное воспоминание так и ошпарило его.
"Этот, милостивый государь, подгнил, придется удалить". В окне
-- прямо против кресла пыток-- -стеклянные снимки, швейцарские
виды... Окно выходило на Мойку. "Теперь прополощите". И доктор
Вайнер, толстый, спокойный старик в белом халате, в
проницательных очках, перебирал инструментики. Она ходила к
нем)', и двоюродные братья ходили,-- и еше говорили, когда
случалась между ними какая-нибудь обида: а хочешь Вайнера (т.
е. в зубы)?
Николай Степаныч постоял перед дверью, хотел было
позвонить,-- да вспомнил, что нынче воскресенье, подумал -- и
все-таки позвонил. Что-то зажужжало в замке, и дверь поддалась.
Он поднялся на первый этаж. Открыла горничная.
-- Нет, господин доктор сегодня не принимает. -- У меня
зубы не болят,-- возразил Николай Степаныч на прескверном
немецком языке.-- Доктор Вайнер -- мой старый знакомый... Моя
фамилия -- Галатов, он, вероятно, помнит... -- Я доложу,--
сказала горничная.
Через минуту вышел в прихожую пожилой человек, в домашней
куртке с бранденбургами, рыжеватый, удивительно с виду
приветливый и, весело отрекомендовавшись, добавил:
-- Я вас, однако, не помню,-- тут, вероятно, произошла
ошибочка.
Николай Степаныч посмотрел на него и извинился: -- Да. И я
вас тоже не помню. Я думал найти того доктора Вайнера, который
жил до революции на Мойке. Промахнулся,-- простите.
-- Ах, это однофамилец,-- сказал дантист.-- Однофамилец.
Это однофамилец. Я жил на Загородном.
-- Мы у него все лечились,-- пояснил Николай Степаныч.--
Вот я и думал... Дело в том, что я разыскиваю одну даму,--
госпожу Неллис...
Вайнер прикусил губу, напряженно посмотрел в сторону,
потом снова обратился к нему.
-- Позвольте... Если я не ошибаюсь... По-моему...
По-моему, какая-то госпожа Неллис была у меня не так давно...
Это мы сейчас установим. Будьте любезны пройти ко мне в
кабинет,
В кабинете Николай Степаныч ничего не разглядел. Он не
сводил глаз с безукоризненной лысины Вайнера, который
наклонился над своим журналом.
-- Это мы сейчас установим,-- говорил Вайнер, водя пальцем
по страницам.-- Это мы сейчас установим. Это мы сейчас... Вот,
пожалуйте,-- Неллис. Золотая пломба и еще что-то,-- не вижу,
тут клякса.
-- А как имя и отчество? -- спросил Николай Степаныч,
подойдя к столу, и обшлагом чуть не сбил пепельницу.
-- И это отмечено. Ольга Кирилловна. -- Да, правильно,--
облегченно вздохнул Николай Степаныч.
-- Адрес: Планнерштрассе 59, бай Баб,-- чмокнул Вайнер и
быстро переписал адрес на отдельный листок.-- Вторая улица
отсюда. Пожалуйста. Очень рад услужить. Это ваша родственница?
-- Моя мать,-- сказал Николай Степаныч. Выйдя от дантиста, он
пошел несколько ускоренным шагом. То, что он так скоро ее
отыскал, поразило его, как карточный фокус. Едучи в Берлин, он
ни минуты не думал о том, что, может быть, она давно умерла или
переехала в другой город, в другую страну,-- и все-таки фокус
удался. Вайнер оказался не тем Вайнером,-- и все-таки судьба
вышла из положения. Прекрасный город, прекрасный дождь!
(Бисерный осенний дождь моросил как бы шепотом, и на улицах
было темно.) Как она встретит его? Нежно? Или грустно? Или
совсем спокойно? Она не баловала его в детстве. Ты не смеешь
тут бегать, когда я играю на рояле. Потом, когда он вырос, ему
часто казалось, что он мало нужен ей. Теперь он старался
вообразить ее лицо, но мысли упорно не окрашивались, и он никак
не мог собрать в живой зрительный образ то, что знал умом: ее
худую, высокую, как бы некрепко свинченную фигуру, темные
волосы с налетом седины у висков, большой бледный рот,
потрепанный макинтош, в котором она была в последний раз, и
усталое, горькое, уже старческое выражение. которое появилось
на ее увядшем лице в те бедственные годы. Пятьдесят первый
номер. Еще восемь домов.
Он спохватился вдруг, что волнуется нестерпимо, до
неприличия,-- куда больше, чем в тот миг, например, когда
лежал, страшно потея, уткнувшись боком в скалу, и целился в
налетающий вихрь,-- в белое чучело на чудесной арабской лошади.
Не доходя до пятьдесят девятого номера, он остановился, вынул
трубку и резиновый мешочек с табаком, набил трубку медленно,
тщательно, не выронив ни одной табачной стружки,-- поднес
спичку, потянул, посмотрел, как взбухает огненный холмик,
набрал полный рот сладковатого, щиплющего язык дыма, осторожно
выпустил его -- и не спеша, крепкими шагами, подошел к дому.
На лестнице было так темно, что раза два он споткнулся.
Добравшись в густом мраке до первой площадки, он чиркнул
спичкой и осветил золотистую дощечку подле двери. Не та
фамилия. Странное имя "Баб" он нашел только гораздо выше.
Огонек обжег ему пальцы и потух. Фу ты, как сердце стучит... Он
в темноте нащупал кнопку и позвонил. Затем вынул трубку из
зубов и стал ждать, чувствуя, как мучительная улыбка разрывает
ему рот.
-- И вот -- что-то звукнуло за дверью, раз, еще раз -- и,
как ветер, качнулась дверь. В передней было так же темно, как
на лестнице, и из этой темноты к нему вылетел звучный и веселый
голос. "У нас во всем доме погасло электричество,-- прямо
ужас",-- и он мгновенно узнал это долгое, тягучее "у" в "ужасе"
и мгновенно по этому звуку восстановил до малейших черт ту,
которая, скрытая тьмой, стала в дверях.
-- Правда,-- ни зги не видать,-- усмехнулся он и
шагнул к ней.
Она так ахнула, будто кто-то с размаху ударил ее. Он
отыскал в темноте ее руки, плечи, толкнул что-то (вероятно,
подставку для зонтиков).
-- Нет-нет-нет-- это невозможно, это невозможно...--
быстро-быстро повторяла она и куда-то пятилась.
-- Да постой же, мама, постой же,-- сказал он,-- и опять
стукнулся (на этот раз о полуоткрытую дверь, которая со звоном
захлопнулась). -- Это с ума можно сойти... Коленька, Коль... Он
целовал ее в щеки, в волосы, куда попало,-- ничего не видя в
темноте, но каким-то внутренним взором узнавая ее всю, с головы
до пят,-- и только одно было в ней новое (но и это новое
неожиданно напомнило самую глубину детства,-- когда она играла
на рояле) -- сильный, нарядный запах духов,-- словно не было
тех промежуточных лет, когда он мужал, а ока старела, и не
душилась больше, и потом так горько увядала,-- в те бедственные
годы,-- словно всего этого не было, и он из далекого изгнания
попал прямо в детство...
-- Вот -- ты. Это -- ты. Ну, вот -- ты...-- лепетала она,
мягкими губами прижимаясь к нему.-- Это хорошо... Это так
надо...
-- Да неужели нигде нет света? -- рассмеялся Николай
Степаныч.
Она толкнула какую-то дверь и проговорила взволнованным
голосом:
-- Да. Пойдем. У меня там свечи горят. -- Ну,
покажись...-- сказал он, входя в оранжевое мерцание свеч, и
жадно взглянул на мать. У нее волосы были совсем светлые,
выкрашенные в цвет соломы.
-- Ну, что же, узнаешь? -- сказала она, тяжело дыша, и
поспешно добавила: -- Да не смотри так. Рассказывай,
рассказывай! Как ты загорел... Боже мой! Да, ну же,
рассказывай!
Белокурые, подстриженные волосы... А лицо было раскрашено
с какой-то мучительной тщательностью. Но мокрая полоска слезы
разъела розовый слой, но дрожали густые от краски ресницы, но
полиловела пудра на крыльях носа... Она была в синем лоснящемся
платье с высоким воротником. И все было в ней чужое, и
беспокойное, и страшное.
-- У тебя. мама, вероятно, сегодня визиты,-- заметил
Николай Степаныч, не зная, что сказать, и энергично скинул
пальто.
Она пошла от него к столу, где что-то было нагромождено и
блестело,-- потом к нему опять, посмотрелась в зеркало,--
словно не знала, что делать.
-- Сколько лет... Боже мой! Я прямо не верю глазам. Да-да,
у меня должны быть гости. Я их отменю. Я позвоню. Я что-нибудь
сделаю. Надо отменить... Ах ты, Боже мой...
Она прижалась к нему, теребила ему рукава. -- Да
успокойся, мама, что с тобой, нельзя же так. Сядем куда-нибудь.
Скажи, как у тебя все? Как ты поживаешь?..-- И почему-то боясь
ответов на свои вопросы, он стал рассказывать о себе, ладно
прищелкивая слово к слову, попыхивая трубкой, стараясь
заговорить, обкурить свое изумление. Оказалось, что и
объявление она видела, и со стареньким журналистом встретилась,
и несколько раз писала сыну в Италию, в Каир... Теперь, после
того, как он рассмотрел ее искаженное краской лицо, ее
искусственно желтые волосы,-- ему казалось, что и голос ее уже
не тот. И. рассказывая о своих приключениях, не останавливаясь
ни на мгновение, он оглядывал наполовину освещенную, дрожащую
комнату, с плюшевой кошкой на камине, с ширмой, из-за которой
выступало изножье кровати, с Фридрихом, играющим на флейте, с
вазочками на полке, в которых прыгало, как ртуть, отражение
огней... Странствуя глазами по комнате, он рассмотрел и то, что
раньше мельком заметил,-- накрытый на двоих стол, пузатую
бутыль ликера, две высокие рюмки и огромный розовый пирог в
разноцветном кольце еще не зажженных восковых свечек.-- "...Я,
конечно, сразу выскочил,-- и что же, ты думаешь, оказалось?
Ну-ка, угадай!"-- Она как бы очнулась, испуганно посмотрела на
него (а сидела она рядом, на диване, слегка откинувшись, сжав
руками виски,-- и ее ноги отливали незнакомым блеском). "Да ты
разве не слушаешь, мама?"
-- Нет, что ты,-- я слушаю, я слушаю... И теперь он
подметил еще одно: она была странно рассеянна, словно
прислушивалась не к его словам, а к чему-то постороннему,
грозящему и неизбежному... Он продолжал свой рассказ,-- но
опять остановился, спросил:
-- Это в честь кого же,-- пирог? Очень аппетитный.-- Его
мать растерянно улыбнулась.
-- Ах, это просто так... Я говорю же тебе, что у меня
сегодня визиты.
-- Мне ужасно напомнило Петербург,-- сказал Николай
Степаныч.-- И, помнишь, ты раз ошиблась, забыла одну свечу. Мне
стукнуло десять, а свеч было только девять. Фукнула мой день
рождения. Вот был рев. А тут сколько штук?
-- Да не все ли равно!..-- крикнула она и встала, будто
хотела ему загородить стол.-- Скажи мне лучше, который час? Мне
нужно отменить, позвонить, что-нибудь сделать.
-- Четверть восьмого,-- сказал Николай Степаныч. -- Ах,
это слишком поздно! -- снова крикнула она.-- Все равно! Теперь
уж все равно...
Оба замолчали. Она опять села. А Николай Степаныч старался
себя заставить обнять ее, приласкаться к ней, спросить;
Послушай мама,-- да что с тобой случилось?
Да расскажи мне наконец... Он опять посмотрел на блестящий
стол, сосчитал свечки вокруг пирога. Их было двадцать пять
штук. Двадцать пять! А ему-то уж двадцать восемь...
-- Да не осматривай так мою комнату! -- сказала мать.--
Прямо сыщик! Ужасающая комната, я хочу переехать,-- быстро
продолжала она-- и вдруг легко ахнула: -- Постой... Что это
такое? Это ты стукнул?
-- Да,-- ответил Николай Степаныч,-- трубку выбиваю. А
скажи мне,-- у тебя есть деньги? Ты не нуждаешься?
Она стала поправлять какую-то ленточку на рукаве и
заговорила, на него не глядя...
-- Да... Ведь ты знаешь, кое-что после Генриха осталось...
Но я должна тебя предупредить,-- мне только как раз хватает на
жизнь. Ради Бога, не стучи трубкой. Я должна тебя предупредить,
что я... Что тебя... Ну, ты понимаешь, Коля, мне будет трудно
тебя содержать...
-- Эх, мамахен, куда ты загнула,-- воскликнул Николай
Степаныч (и в это мгновение, как солнце из-за облака, ударил с
потолка электрический свет).-- Ну вот,-- можно свечи тушить,--
а то сидим прямо как в склепе. Видишь ли, у меня небольшой
запасец деньжат есть,-- да и вообще я -- вольная птица...
Садись же, что ты бегаешь по комнате?
Высокая, худая, ярко-синяя, она остановилась перед ним, и
теперь, при полном свете, он увидел, как она постарела, как
упорно выступают сквозь восковой слой красок морщины на щеках и
на лбу. И эти ужасные желтые волосы!.. .
-- Ты так нагрянул,-- сказала она и, кусая губы, заглянула
в лицо маленьким часам, стоявшим на полке.-- Как снег на
голову... Они спешат. Нет, остановились. У меня сегодня
визиты,-- а вот ты приехал... С ума сойти...
-- Глупости, мама. Придут, увидят, что сын приехал, и
очень скоро испарятся. А мы еще с тобой сегодня вечерком в
какой-нибудь мюзик-холл махнем, где-нибудь поужинаем... Я, вот,
помню, видал африканский театр,-- удивительная штука, прямо
номер! Представь себе, человек пятьдесят негров, и такое,
довольно большое, ну, примерно, как...
Громкий звонок затрещал с парадной. Ольга Кирилловна,
присевшая было на ручку кресла, встрепенулась и выпрямилась.
-- Постой, я открою,-- сказал Николай Степаныч и поднялся.
Она поймала его за рукав. Лицо у нее дергалось. Звонок
осекся,-- ждал.
-- Это же, вероятно, твои визиты,-- сказал Николай
Степаныч.-- Надо открыть.
Его мать резко мотнула головой, прислушиваясь,
-- Как же так...-- начал Николай Степаныч.
Она потянула его за рукав, шепотом проговорила;
-- Не смей! Я не хочу... Не смей...
Звонок засверлил опять, на этот раз настойчиво и
раздраженно. И сверлил долго.
-- Пусти меня,-- сказал Николай Степаныч.-- Это глупо...
Если звонят, надо открыть. Чего ты боишься?
-- Не смей... Слышишь, не смей...-- повторяла она,
судорожно ловя его руки.-- Я тебя умоляю... Коля, Коля. Коля!..
Не надо!
Звонок опять осекся. Его сменил крепкий стук,--
производимый набалдашником трости, что ли.
Николай Степаныч решительно направился в переднюю. Но на
пороге комнаты мать поймала его за плечи,-- изо всех сил
старалась оттащить его и все шептала: "Не смей... Не смей...
Ради Бога!,." Еще раз грянул звонок, коротко и гневно. -- Твое
дело,-- усмехнулся Николай Степаныч и, заложив руки в карманы,
прошелся вдоль комнаты. "Кошмар -- да и только",-- подумал он и
усмехнулся опять.
Звон прекратился. Все было тихо. Звонившему, видно,
надоело, и он ушел. Николай Степаныч приблизился к столу,
осмотрел великолепный, облитый блестящим кремом пирог, двадцать
пять праздничных свечечек, две тоненьких рюмки. Рядом, словно
притаясь в тени бутылки, лежала белая картонная коробочка. Он
поднял ее, снял крышку, Внутри был новенький, довольно
безвкусным серебряный портсигар.
-- Так,-- сказал Николай Степаныч. Он обернулся-- и только
тогда заметил, что его мать, полулежа на кушетке и уткнувшись
лицом в подушку, вздрагивает от рыданий. В прежние годы он
часто видал ее плачущей,-- но тогда она плакала совсем иначе,--
сидела за столом, что ли, и, плача, не отворачивала лица,
громко сморкалась и говорила, говорила,-- а тут она рыдала так
молодо, так свободно лежала... и было что-то изящное в повороте
ее спины, в том, что одна нога в бархатном башмачке касается
пола... Прямо можно было подумать, что это плачет молодая
белокурая женщина... И платочек ее, как полагается, лежал
комочком на ковре.
Николай Степаныч, крякнув, подошел, сел рядом на край
кушетки. Крякнул опять. Его мать, скрывая лицо, заговорила в
подушку:
-- Ах, зачем ты не приехал раньше! Ну хотя бы на год
раньше... Только на год...
-- Сам не знаю,-- сказал Николай Степаныч. -- Теперь все
кончено...-- всхлипнула она, и ее светлые волосы дрогнули.--
Все кончено. Мне в мае будет пятьдесят лет. Взрослый сын
приехал к старушке матери. И зачем ты приехал... именно
теперь... именно сегодня...
Николай Степаныч надел пальто (которое, не по-европейски,
бросил просто в угол), вынул из кармана картуз и опять присел
рядом.
-- Завтра утром я покачу дальше,-- сказал он, поглаживая
мать по плечу, по синему блестящему шелку.-- Мне хочется теперь
на север,-- в Норвегию, что ли. А то на море, китов бить. Я
тебе буду писать. Так, через годок, снова встретимся, тогда,
может быть, дольше останусь. Уж ты не пеняй на меня,-- кататься
хочется!
Она быстро обхватила его, прижалась мокрой щекой к его
шее. Потом сжала ему руку и вдруг удивленно вскрикнула.
-- Пуля оттяпала,-- рассмеялся Николай Степаныч.-- Прощай,
моя хорошая.
Она потрогала гладкий обрубок пальца и осторожно его
поцеловала. Потом обняла сына, проводила его до дверей.
-- Пиши, пожалуйста, почаще... Что ты смеешься? У меня,
верно, вся пудра сошла.
И как только дверь за ним захлопнулась, она, шумя синим
платьем, кинулась к телефону.
y
Владимир Набоков. Бахман
Не так давно промелькнуло в газетах известие, что в
швейцарском городке Мариваль, в приюте св. Анжелики, умер,
миром забытый, славный пианист и композитор Бахман, Я вспомнил
по этому поводу рассказ о женщине, любившей его, переданный мне
антрепренером Заком. Вот этот рассказ.
Госпожа Перова познакомилась с Бахманом лет за десять до
его смерти. В те дни золотой, глубокий, сумасшедший трепет его
игры запечатлевался уже на воске, а заживо звучал в
знаменитейших концертных залах. И вот, однажды вечером,-- в
один из тех осенних прозрачно-синих вечеров, когда больше
боишься старости, нежели смерти,-- Перова получила от
приятельницы записку: "Я хочу показать тебе Бахмана. Сегодня
после концерта он будет у меня. Приходи".
Я особенно ясно представляю себе, как надела она черное,
открытое платье, быстрым движеньем надушила себе шею и плечи,
взяла веер, трость с бирюзовым набалдашником, и посмотревшись
напоследок в тройную бездну трюмо, задумалась и оставалась
задумчивой всю дорогу от дома своего до дома подруги. Она
знала, что некрасива, не в меру худа, что бледность ее кожи
болезненна,-- но эта стареющая женщина с лицом неудавшейся
мадонны была привлекательна именно тем, чего больше всего
стыдилась,-- бледностью губ и едва заметной хромотой,
заставлявшей ее всегда ходить с тростью. Муж ее, страстный и
острый делец, был в отъезде. Лично господин Зак его не знал.
Когда Перова вошла в небольшую, фиолетовым светом залитую
гостиную, где тяжело перепархивала от гостя к гостю ее
приятельница, тучная, шумливая дама в аметистовой диадеме,-- ее
внимание тотчас же привлек высокий, бритый, слегка напудренный
господин, который стоял, облокотившись на выступ рояля, и
что-то рассказывал трем дамам, подошедшим к нему. Хвосты его
фрака были на добротной, особенно пухлой, шелковой подкладке, и
разговаривая он то и дело откидывал темные, маслянистые волосы,
раздувая при этом крылья носа,-- бледного, с довольно изящной
горбинкой. Во всей его фигуре было что-то благосклонное,
блистательное и неприятное.
-- Акустика ужасная!-- говорил он, дергая плечом,-- а
публика вся сплошь простужена. Не дай Бог кому-нибудь
кашлянуть, моментально несколько человек подхватят, и
поехало...-- Он улыбнулся, откидывая волосы.-- Это, знаете, как
ночью, в деревне, собаки.
Перова подошла, легко опираясь на трость, и сказала
первое, что пришло ей в голову:
-- Вы, наверно, устали, господин Бахман, после вашего
концерта?
Он поклонился, очень польщенный:
-- Маленькая ошибка, мадам. Моя фамилия -- Зак. Я только
импрессарио нашего маэстро.
Все три дамы рассмеялись. Перова смутилась и рассмеялась
тоже. Об удивительной игре Бахмана она знала только понаслышке
и портрета его не видала. В эту минуту к ней хлынула хозяйка,
обняла и таинственно, одним движеньем глаз, указав в глубину
комнаты, шепнула: -- Вот он... посмотри...
И только тогда она увидела Бахмана. Он стоял в стороне от
остальных гостей и, расставя короткие ноги в мешковатых черных
штанах, читал газету, придвинув к самым глазам мятый лист и
шевеля губами, как это делают при чтении полуграмотные. Был он
низкого роста, плешивый, со скромным зачесом поперек темени, в
отложном крахмальном воротничке, слишком для него широком. Не
отрываясь от газеты, он рассеянно проверил одним пальцем ту
часть мужской одежды, которая у портных зовется гульфик, и
зашевелил губами еще внимательнее. Был у него очень смешной,
маленький, круглый подбородок, похожий на морского ежа.
-- Не удивляйтесь,-- сказал Зак.-- Он в буквальном смысле
неуч: как придет в гости, так сразу берет что-нибудь и читает.
Бахман вдруг почувствовал, что все смотрят на него. Он
медленно повернул лицо и, подняв растрепанные брови, улыбнулся
чудесной, робкой улыбкой, от которой по всему лицу разбежались
мягкие морщинки. Хозяйка поспешила к нему:
-- Мсье Бахман, позвольте вам презентовать еще одну из
ваших поклонниц,-- госпожу Перову. Он сунул ей свою бескостную,
сыроватую руку: -- Очень приятно, очень даже приятно... И опять
уткнулся в газету.
Перова отошла. Розоватые пятна выступили у нее на скулах.
От радостного движения черного, блестевшего стеклярусом веера
затрепетали светлые завитки на висках. Зак мне потом
рассказывал, что в тот первый вечер она произвела на него
впечатление необыкновенно темпераментной,-- как он выразился,--
необыкновенно издерганной женщины, даром, что губы и прическа
были у нее такие строгие.
-- Эти двое друг друга стоили,-- передавал он мне со
вздохом.-- Бахман-то, и говорить нечего, совершенно был лишен
мозгов. А главное -- пил, знаете. В тот вечер, когда они
встретились, мне пришлось быстро,-- прямо-таки на крыльях,--
увести его, так как он вдруг потребовал коньяку,-- а ему нельзя
было, нельзя было. Мы же просили его: пять дней не пей, только
пять дней,-- т. е. пять концертов, вы понимаете... Ангажемент,
Бахман, держись... Что вы думаете, ведь даже какой-то поэт в
юмористическом журнале срифмовал "У стойки" и "Неустойки". Мы
буквально из сил выбивались. И притом -- капризный, знаете,
фантастичный, грязненький. Совершенно ненормальный субъект. Но
играл...
И Зак молча закатывал глаза, тряся поредевшей гривой.
Просматривая с господином Заком тяжелый, как гроб, альбом
газетных вырезок, я убедился, что именно тогда, во дни первых
встреч Бахмана с Перовой, началась настоящая, мировая,-- но
какая короткая -- слава этого удивительного человека. Когда и
где Перова сошлась с ним,-- этого никто не знает. Но после
вечера у приятельницы Перова стала бывать на всех концертах
Бахмана, в каком бы городе они ни давались. Сидела она всегда в
первом ряду, прямая, гладко причесанная, в черном, открытом
платье. Некоторые ее называли так; хромая мадонна.
Бахман выходил на эстраду быстро,-- как будто вырвавшись
из вражеских или просто надоедливых рук. Не глядя на публику,
он подбегал к роялю и, нагнувшись над круглым стулом,
принимался нежно вращать деревянный диск сиденья, отыскивая
какую-то математическую точку высоты. При этом он убедительно и
тихо ворковал, усовещевая стул на трех языках. Возился он так
довольно долго, В Англии это умиляло публику, во Франции
смешило, в Германии -- раздражало. Найдя точку, Бахман легонько
и ласково хлопал ладонью по стулу,-- и садился, нашаривая
педали подошвами старых лакированных туфель. Потом доставал
просторный несвежий платок и, тщательно вытирая им руки,
оглядывал с лукавой и вместе с тем робкой улыбкой первый ряд.
Наконец, он мягко опускал руки на клавиши. Но вдруг вздрагивал
страдальческий живчик под глазом: цокнув языком, он сползал со
стула и снова принимался вращать нежно скрипящее сиденье.
Зак думает, что, в первый раз прослушав Бахмана и
вернувшись к себе домой, Перова села у окна и просидела так до
зари, вздыхая и улыбаясь. Он уверяет, что еще никогда Бахман
так хорошо, так безумно не играл, и что потом, с каждым разом,
он играл все лучше и все безумнее. С несравненным искусством
Бахман скликал и разрешал голоса контрапункта, вызывал
диссонирующими аккордами впечатление дивных гармоний и -- в
тройной фуге -- преследовал тему. изящно и страстно с нею
играя, как кот с мышью,-- притворялся, что выпустил ее, и
вдруг, с хитрой улыбкой нагнувшись над клавишами, настигал ее
ликующим ударом рук. Потом, когда его ангажемент в том городе
кончился, он, как всегда, на несколько дней исчез, запил.
Посетители сомнительных кабачков, ядовито пылавших в
тумане угрюмого предместья, видели плотного низенького
господина с растрепанной плешью и глазами, мокрыми, розовыми,
как язвы, который садился всегда в сторонку, но охотно угощал
всякого, кто пристанет к нему. Старичок-настройщик, давно
погибший человек, несколько раз повыпив с ним, решил, что это
брат по ремеслу, ибо Бахман, опьянев, барабанил пальцем по
столу и тонким голосом брал очень точное "ля". Случалось, что
скуластая деловитая проститутка уводила его к себе. Случалось,
что он вырывал у кабацкого скрипача инструмент, топтал его и
был за это бит. Знакомился он с картежниками, матросами,
атлетами, нажившими себе грыжу,-- а также с цехом тихих,
учтивых воров.
Ночами напролет Зак и Перова его разыскивали. Впрочем Зак
искал только тогда, когда нужно было "завинтить" его,-- т. е.
приготовить к концерту. Иногда находили, иногда же,
осоловевший, грязный, без воротника, он сам являлся к Перовой;
она молча и ласково укладывала его спать и только через два-три
дня звонила Заку, что Бахман найден.
В нем сочеталась какая-то неземная робость с озорством
испорченного ребенка. С Перовой он почти не говорил. Когда она
увещевала его, брала за руки, он вырывался, хлопал ее по
пальцам, пискливо вскрикивая, словно легчайшее прикосновенье
причиняло ему раздражительную боль, и потом долго плакал,
накрывшись одеялом. Появлялся Зак, говорил: надо ехать в
Лондон, в Рим,-- и Бахмана увозили.
Три года продолжалась их странная связь. Когда Бахмана,
кое-как освеженного, подавали публике, Перова неизменно сидела
в первом ряду. Во время далеких гастролей они останавливались в
смежных номерах. Несколько раз за это время Перова видалась с
мужем. Он, конечно, знал, как знали все об ее восторженной и
верной страсти, но не мешал, жил своею жизнью.
-- Бахман мучил ее,-- настойчиво повторял мне господин
Зак.-- Непонятно, как она могла его любить. Тайна женского
сердца! Я видел собственными глазами, как в одном доме, где они
были вместе, маэстро вдруг защелкал на нее зубами, как
обезьяна, и знаете -- за что? Она хотела ему поправить галстук.
Но играл он в те дни гениально. К тому времени относится его
симфония D-молль и несколько сложных фуг. Никто не видел, как
он писал их. Самая интересная -- так называемая "Золотая фуга".
Слыхали? Тематизм в ней совершенно своеобразный. Но я говорил
об его капризах, об его растущем помешательстве. Ну так вот.
Прошло, значит, два года. И вот однажды в Мюнхене, где он
выступал...
И Зак, подходя к концу своего рассказа, все печальнее, все
внушительнее щурился.
Оказывается, что в ночь приезда в Мюнхен Бахман удрал из
гостиницы, где, как обычно, он остановился вместе с Перовой.
Через три дня должен был состояться концерт, и потому Зак
находился в истерической тревоге. Поиски ни к чему не привели.
Дело было поздней осенью, хлестал холодный дождь. Перова
простудилась и слегла. Зак с двумя сыщиками продолжал
исследовать кабаки.
В день концерта позвонили из полиции, что Бахман найден.
Он был ночью подобран на улице и в участке отлично выспался.
Зак молча повез его из участка в театр, сдал его там, как вещь,
своим помощникам, а сам поехал в гостиницу за фраком. Перовой
через дверь он доложил о случившемся. Потом вернулся в театр.
Бахман. надвинув на брови черную фетровую шляпу, сидел в
артистической и печально стучал пальцем по столу. Вокруг него
суетливо шептались. Через час в огромной зале публика стала
занимать места. Светлая белая эстрада, с лепными украшениями по
бокам в виде органных труб, и блестящий черный рояль, поднявший
крыло, и скромный гриб стула ожидали в торжественной праздности
человека с мокрыми мягкими руками, который сейчас наполнит
ураганом звуков и рояль, и эстраду, и огромный зал, где, как
бледные черви, двигались, лоснились женские плечи и мужские
лысины.
И вот Бахман вбежал. Не обратив внимания на грохот
приветствий, поднявшийся, как плотный конус, и рассыпавшийся на
отдельные потухающие хлопки, он стал вращать, жадно воркуя,
деревянный диск стула, и, погладив его, сел за рояль. Вытирая
платком руки, он робкой улыбкой окинул первый ряд. Внезапно
улыбка исчезла, и Бахман поморщился. Платок упал на пол. Он
опять внимательно скользнул глазами по лицам; глаза его
споткнулись на пустом месте посредине ряда. Тогда Бахман
захлопнул крышку, встал, вышел вперед, к самому краю эстрады,
и, закатив глаза, подняв, как балерина, согнутые руки, сделал
два-три нелепых па. Публика застыла. В глубине вспыхнул смех.
Бахман остановился, что-то проговорил, чего никто не расслышал,
и затем, широким дугообразным движением показал всему залу
кукиш.
-- Это произошло так внезапно,-- рассказывал мне Зак,--
что я просто не успел прилететь на помощь. Я столкнулся с ним,
когда после фиги -- фиги вместо фуги-- он удалялся со сцены. Я
спросил: Бахман, куда? Он сказал нехорошее слово и шмыгнул в
артистическую.
Тогда Зак сам вышел на эстраду,-- и встречен был бурей
гнева и гогота. Он выставил вперед ладонь и, добившись
молчания, твердо обещал, что концерт состоится. Когда он
вернулся в артистическую, то увидел, что Бахман, как ни в чем
не бывало, сидит у стола, и, шевеля губами, читает программку.
Зак, взглянув на присутствующих и значительно поведя
бровью, метнулся к телефону и позвонил Перовой. Он долго не мог
добиться ответа; наконец что-то щелкнуло, и донесся ее слабый
голос.
-- Приезжайте сию же минуту,-- затараторил Зак, стуча
ребром руки по телефонному фолианту,-- Бахман без вас не хочет
играть. Ужасный скандал! Публика начинает-- что вы?-- да-да,--
я же говорю: не хочет. Алло! А, черт! Разъединили...
У Перовой был сильный жар. Доктор, посетивший ее в этот
день дважды, с недоумением смотрел на ртуть, так высоко
поднявшуюся по красным ступенькам в горячем стеклянном
столбике. Повесив телефонную трубку,-- аппарат стоял у
постели,-- она, вероятно, радостно улыбнулась. Дрожа и
покачиваясь, принялась одеваться. Нестерпимо кололо в груди, но
сквозь туман и жужжанье жара звала радость. Мне почему-то
кажется, что, когда она стала натягивать чулки, шелк цеплялся
за ногти ее холодных ног. Кое-как причесавшись, запахнувшись в
коричневую шубу, она, звякая тростью, вышла, весела швейцару
кликнуть таксомотор. Черный асфальт блестел. Ручка
автомобильной дверцы была ледяная и мокрая. Всю дорогу она,
верно улыбалась смутной и счастливой улыбкой,-- и шум мотора и
шипение шин сливались с жарким жужжанием в висках. Когда
подъехала к театру, то увидела: толпы людей, открывая на ходу
сердитые зонтики, вываливаются на улицу. Ее чуть не сшибли с
ног. Протиснулась. В артистической Зак ходил взад и вперед,
хватая себя то за левую щеку, то за правую.
-- Я был в состоянии бешенства!-- рассказывал он мне.--
Пока я бился у телефона, маэстро бежал. Сказал, что идет в
уборную, и улизнул. Когда Перова приехала, я набросился на
нее,-- зачем не сидела в театре. Понимаете, я абсолютно упустил
из виду, что она больна. Спрашивает: "Так, значит, он сейчас
дома? значит, мы разъехались?" А я был в состоянии бешенства и
кричу: "Какое там, черт, дома! В кабаке. В кабаке. В кабаке!"
Потом я махнул рукой и убежал. Нужно было спасать кассира.
И Перова, дрожа и улыбаясь, поехала разыскивать Бахмана.
Она знала приблизительно, где искать его, и туда-то, в темный,
страшный квартал, повез ее удивленный шофер. Доехав до той
улицы, где, по словам Зака. накануне нашли Бахмана, она
отпустила таксомотор и, постукивая тростью, пошла по щербатой
панели, под косыми потоками черного дождя. Заходила она подряд
во все кабаки,-- взрывы грубой музыки оглушали ее, мужчины к
ней нагло поворачивались,-- она оглядывала дымное, кружащееся,
разноцветное зальце и опять выходила в хлещущую ночь. Вскоре ей
стало казаться, что она заходит все в один и тот же кабак, и
мучительная слабость легла ей на плечи. Она шла, хромая и чуть
слышно мыча, зажав в озябшей руке бирюзовую шишку трости.
Полицейский, некоторое время следивший за ней, подошел
медленными профессиональными шагами, спросил ее адрес; властно
и мягко подвел ее к черному ландо ночного извозчика. В
зловонном, ухающем сумраке ландо она потеряла сознание, к.
когда очнулась, дверца была открыта, и кучер, в блестящей,
клеенчатой накидке, концом кнутовища легонько тыкал ее в плечо.
Потом, когда она очутилась в теплом коридоре, ее охватило
чувство полного равнодушия ко всему. Она толкнула дверь своего
номера, вошла, Бахман, босой, в ночной рубахе под холмом
клетчатого одеяла, накинутого на плечи, сидел у нее на постели,
и, барабаня двумя пальцами по мраморной доске ночного столика,
ставил химическим карандашом точки на листке нотной бумаги. Он
был так поглощен этим, что не заметил, как отворилась дверь.
Перова испустила легкий, ахающий стон. Бахман встрепенулся.
Одеяло поползло с его плеча.
Я думаю, это была единственная счастливая ночь во всей
жизни Перовой. Думаю, что эти двое, полоумный музыкант и
умирающая женщина, нашли в эту ночь слова, какие не снились
величайшим поэтам мира. Когда, на следующее утро. негодующий
Зак явился в гостиницу, он нашел Бахмана, глядевшего с
восторженной тихой улыбкой на Перову, которая лежала без
сознания под клетчатым одеялом поперек широкой постели.
Неизвестно о чем думал Бахман, глядя на пылающее лицо подруги и
слушая ее судорожное дыхание; вероятно, он понимал по-своему
волнение ее тела, трепет и жар болезни, мысль о которой не
приходила ему в голову. Зак вызвал доктора. Бахман сперва
недоверчиво, с робкой улыбкой глядел на них, потом вцепился
доктору в плечо, отбежал, хлопнул себя по лбу и заметался,
лязгая зубами. Она умерла в тот же день, не приходя в сознание.
Выражение счастья так и не сошло у нее с лица. На ночном
столике Зак нашел скомканную страницу нотной бумаги, но
фиолетовые точки музыки, рассыпанные по ней, никто не мог
разобрать.
-- Я увез его сразу,-- рассказывал мне Зак,-- я боялся
приезда мужа, сами понимаете. Бедняга Бахман, он был, как
тряпочка, и все затыкал себе уши. Вскрикивал, как будто его
щекотали: "Не надо звуков, звуков не надо!.." Я не знаю,
собственно, что потрясло его так: между нами говоря, он никогда
не любил этой несчастной женщины. Как никак, она погубила его,
Бахман после похорон исчез бесследно. Теперь вы еще найдете его
имя в объявлениях пианольных фирм, но вообще-то он забыт.
Только через шесть лет нас снова столкнула судьба. На один
момент. Я ждал поезда на маленькой станции в Швейцарии. Был,
помню, роскошный вечер. Я был не один. Да,-- женщина. Но это
уже из личной оперы. И вот, представьте себе, вижу, собралась
небольшая толпа, окружила человека,-- низенького роста, в
черном пальтишке, в черной шляпе. Он совал монету в щелку
музыкального автомата и при этом плакал навзрыд. Сунет,
послушает мелкую музыку и плачет. Потом что-то испортилось.
Монета застряла. Он стал расшатывать ящик, громче заплакал,
бросил, ушел. Я узнал его сразу,-- но, понимаете, я был не
один, с дамой. кругом народ, любопытные,-- неудобно было
подойти, сказать: "Здравствуй, Бахман..."
Владимир Набоков.
Волшебник
"Как мне объясниться с тобой? - думалось ему, покуда думалось. -
Ведь это не блуд. Грубый разврат всеяден; тонкий предполагает
пресыщение. Но если и было у меня пять-шесть нормальных романов, чтО
бледная случайность их по сравнению с моим единственным пламенем? Так
как же? Не математика же восточного сластолюбия: нежность добычи обратно
пропорциональна возрасту. О нет, это для меня не степень общего, а нечто
совершенно отдельное от общего; не более драгоценное, а бесценное. Что
же тогда? Болезнь, преступность? Но совместимы ли с ними совесть и стыд,
щепетильность и страх, власть над собой и чувствительность - ибо и в
мыслях допустить не могу, что причиню боль или вызову незабываемое
отвращение. Вздор; я не растлитель. В тех ограничениях, которые ставлю
мечтанию, в тех масках, которые придумываю ему, когда, в условиях
действительности, воображаю незаметнейший метод удовлетворения страсти,
есть спасительная софистика. Я карманный вор, а не взломщик. Хотя, может
быть, на круглом острове, с маленькой Пятницей (не просто безопасность,
а права одичания, или это - порочный круг с пальмой в центре?).
Рассудком зная, что Эвфратский абрикос вреден только в консервах; что
грех неотторжим от гражданского быта; что у всех гигиен есть свои гиены;
зная, кроме того, что этот самый рассудок не прочь опошлить то, что
иначе ему не дается... Сбрасываю и поднимаюсь выше. ЧтО, если прекрасное
именно-то и доступно сквозь тонкую оболочку, то есть пока она еще не
затвердела, не заросла, не утратила аромата и мерцания, через которые
проникаешь к дрожащей звезде прекрасного? Ведь даже и в этих пределах я
изысканно разборчив: далеко не всякая школьница привлекает меня, -
сколько их на серой утренней улице, плотненьких, жиденьких, в бисере
прыщиков или в очках, - *такие* мне столь же интересны в рассуждении
любовном, как иному - сырая женщина-друг. Вообще же, независимо от
особого чувства, мне хорошо со всякими детьми, по-простому - знаю, был
бы страстным отцом в ходячем образе слова - и вот, до сих пор не могу
решить, естественное ли это дополнение или бесовское противоречие. Тут
взываю к закону степени, который отверг там, где он был оскорбителен:
часто пытался я поймать себя на переходе от одного вида нежности к
другому, от простого к особому - очень хотелось бы знать, вытесняют ли
они друг друга, надо ли все-таки разводить их по разным родам, или *то*
- редкое цветение *этого* в Иванову ночь моей темной души, - потому что,
если их два, значит, есть две красоты, и тогда приглашенная эстетика
шумно садится между двух стульев (судьба всякого дуализма). Зато
обратный путь, от особого к простому, мне немного яснее: первое как бы
вычитается в минуту его утоления, и это указывало бы на действительность
однородной суммы чувств - если бы была тут действительна применимость
арифметических правил. Странно, странно - и страннее всего, что, быть
может, под видом обсуждения диковинки я только стараюсь добиться
оправдания вины".
Так приблизительно возилась в нем мысль. По счастью, у него была
тонкая и довольно прибыльная профессия, охлаждающая ум, утоляющая
осязание, питающая зрение яркой точкой на черном бархате - тут были и
цифры, и цвета, и целые хрустальные системы, - и случалось, что месяцами
воображение сидело на цепи, едва цепью позванивая. Кроме того, к сорока
годам, довольно намучавшись бесплодным самосожжением, он научился тоску
регулировать и лицемерно примирился с мыслью, что только счастливое
стечение обстоятельств, нечаяннейшая сдача судьбы может изредка
составить минутное подобие невозможного. Он берег в памяти эти немногие
минуты с печальной благородностью (все-таки - милость) и печальной
усмешкой (все-таки - жизнь обманул). Так, еще в политехнические годы,
натаскивая по элементарной геометрии младшую сестру товарища - сонную,
бледненькую, с бархатным взглядом и двумя черными косицами, - он ни разу
к ней не притронулся, но одной близости ее шерстяного платья было
достаточно, чтобы линии начинали дрожать и таять, все передвигалось в
другое измерение тайной упругой трусцой - и снова был твердый стул,
лампа, пишущая гимназистка. Остальные удачи были в таком же лаконическом
роде: егоза с локоном на глазу, в кожаном кабинете, где он дожидался ее
отца, - колотьба в груди - "а щекотки боишься?" - или та, другая, с
пряничными лопатками, показывавшая ему в перечеркнутом углу солнечного
двора черный салат, жевавший зеленого кролика. Жалкие, торопливые
минуты, с годами ходьбы и сыска между ними, но и за каждую такую он
готов был заплатить любую цену (посредниц, впрочем, просил не
беспокоиться), и, вспоминая этих редчайших маленьких любовниц, суккуба
так и не заметивших, он поражался и своему таинственному неведению об их
дальнейшей судьбе; а зато сколько раз на бедном лугу, в грубом автобусе,
на приморском песочке, годном лишь для питания песочных часов, быстрый,
угрюмый выбор ему изменял, мольбы случай не слушал, и отрада обрывалась
беспечным поворотом жизни.
Худощавый, сухогрубый, со слегка лысеющей головой и внимательными
глазами, вот он сел на скамью в городском парке. Июль отменил облака, и
через минуту он надел шляпу, которую держал в белых тонкопалых руках.
Пауза паука, сердечное затишье.
Слева сидела старая краснолобая брюнетка в трауре, справа -
белобрысая женщина с вялыми волосами, деятельно занимавшаяся вязанием.
Машинально-проверочным взглядом следя за мельканием детей в цветном
мареве, думая о другом, о текущей работе, о пригожей ладности новой
обуви, он случайно заметил около каблука крупную, полуущербленную
гравинками, никелевую монету. Поднял. Усатая слева ничего не ответила на
его естественный вопрос, бесцветная же сказала:
"Спрячьте. Приносит счастье в нечетные дни".
"Почему же только в нечетные?"
"А так говорят у нас, в -".
Она назвала город, где ее собеседник однажды осматривал
скульптурную роскошь черной церковки.
"...Мы-то живем по другой стороне речки. Весь склон в плодовых
садах, - прекрасиво, - и ни пыли, ни шума..."
"Говорлива, - подумал он. - Кажется, придется пересесть".
Но тут-то взвивается занавес.
Девочка в лиловом, двенадцати лет (определял безошибочно),
торопливо и твердо переступая роликами, на гравии не катившимися,
приподнимая и опуская их с хрустом, японскими шажками приближалась к его
скамье сквозь переменное счастье солнца, и впоследствии (поскольку это
последствие длилось), ему казалось, что тогда же, тотчас он оценил ее
всю, сверху донизу: оживленность рыжевато-русых кудрей, недавно
подровненных, светлость больших, пустоватых глаз, напоминающих чем-то
полупрозрачный крыжовник, веселый, теплый цвет лица, розовый рот, чуть
приоткрытый, так что чуть опирались два крупных передних зуба о
припухлость нижней губы, летнюю окраску оголенных рук с гладкими лисьими
волосками вдоль по предплечью, неточную нежность ее узкой, уже не совсем
плоской груди, передвиженье юбочных складок, их короткий размах и мягкое
впадание, стройность и жар равнодушных ног, грубые ремни роликов.
Она остановилась перед его общительной соседкой, которая,
отвернувшись, чтобы покопаться в чем-то лежавшим справа, достала и
протянула девочке кусок хлеба с шоколадом. Та, проворно жуя, свободной
рукой отцепила ремни - всю эту тяжесть, стальные подошвы на цельных
колесиках, - и сойдя к нам на землю, выпрямившись с мгновенным ощущением
небесной босоты, не сразу принявшей принявшей форму туфель, устремилась
прочь, то сдерживаясь, то опять раскидывая ступни, - и наконец
(вероятно, справившись с хлебом) пустилась вовсю, плеща освобожденными
руками, мелькая, мелькая, смешиваясь с родственной игрой света под
лилово-зелеными деревьями.
"А дочка у вас, - заметил он бессмысленно, - уже большая".
"О нет, она мне ничем не приходится, - сказала вязальщица, - у меня
своих детей нет - и не жалею".
Старая в трауре зарыдала и ушла. Вязальщица посмотрела ей вслед и
продолжала быстро работать, изредка поправляя молниеносным жестом
спадающий хвост шерстяного зародыша. Стоило ли продолжать разговор? У
ножки скамьи блестели запятки катков, желтые ремни зияли. Зияние жизни,
отчаяние, притом составное, с ближайшим участием всех уже бывших
отчаяний, с надбавкой новой, особой громады - нет, оставаться нельзя. Он
приподнял шляпу ("До свиданья", - ответила вязальщица дружелюбно) и
пошел через сквер. Вопреки чувству самосохранения, тайный ветер относил
его в сторону, линия его пути, задуманная в виде прямого пересечения,
отклонялась вправо, к деревьям, и хотя он по опыту знал, что еще один
кинутый взгляд только обострит безнадежную жажду, он совсем повернул в
переливающуюся тень, исподлобья выискивая фиолетовый блеск среди
инакоцветных. На асфальтовой аллейке все рокотало от роликов, а у края
панели шла частная игра в классы, - и, в ожидании своей очереди, отставя
ногу, скрестив горящие руки на груди, наклонив мреющую голову, вея
страшным каштановым жаром, теряя, теряя лиловое, истлевающее под
страшным, неведомым ей взглядом... но еще никогда придаточное
предложение его страшной жизни не дополнялось главным, и он прошел,
стиснув зубы, ахая про себя и стеная, а затем мельком улыбнулся малышу,
который вбежал ему в ножницы ног. "Улыбка рассеянности, - подумал он
жалко, - но все-таки ведь рассеянным бывает только человек".
На рассвете, опустив плавник, отложив снулую книгу, он вдруг
набросился на себя - почему, дескать, поддался скуке отчаяния, почему не
попробовал полностью разговориться, а там и подружиться с этой
вязальщицей, шоколадницей, полугувернанткой, - и он вообразил
жовиального господина (пока что лишь внутренними органами похожего на
него), который таким образом нажил бы возможность - все так же жовиально
- на колени к себе забирать эхтышалунью. Он знал, что хоть нелюдим, а
находчив, упорчив, умеет понравиться, - в других отраслях жизни ему не
раз приходилось выдумывать себе тон или цепко хлопотать, не смущаясь
тем, что непосредственный предмет хлопот в лучшем случае находится лишь
в косвенном отношении к отдаленной цели. Но когда цель ослепляет, и
душит, и сушит гортань, когда здоровый стыд и хилая трусливость сторожат
каждый шаг...
Она гремела по асфальту среди других, сильно наклоняясь вперед и в
ритм качая опущенными руками, промахивала с уверенной быстротой, ловко
поворачивалась, так что перехлест юбки обнажал ляжку, и затем платье
прилипало сзади до обозначения выемки, пока с едва заметным влиянием икр
она тихо катилась обратным ходом. Вожделением ли было то мучительное
чувство, с которым он ее поглощал глазами, любуясь ее разгоряченным
лицом, собранностью и совершенством всех ее движений (особенно, когда,
едва успев оцепенеть, она вновь разбегалась, стремительно сгибая крупные
колени), - или это была мука, всегда сопровождающая безнадежную жажду
добиться чего-то от красоты, задержать ее, что-то с ней сделать, - все
равно что, но только что бы войти с ней в такое соприкосновение, которое
как-нибудь, все равно как, жажду бы утолило? Что гадать - вот,
разбежится еще раз и сгинет, а завтра мелькнет другая, и жизнь так
пройдет: вереницей исчезновений.
Ой ли. Он увидел на той же скамье ту же вязальщицу и, чувствуя, что
вместо улыбки джентльменского привета осклабился и показал из-под синей
губы клык, сел. Стеснение и дрожь в руках длились недолго. Наладился
разговор, в самом ведении которого он нашел странную приятность; тяжесть
в груди растаяла, ему стало почти весело. Она явилась, хляпая роликами,
как вчера. Ее светлые глаза задержались на нем, хотя не он говорил, а
вязальщица, и, приняв его, она бездумно отвернулась. Теперь она сидела с
ним рядом, держась за край сидения розоватыми, с острыми костяшками,
руками, на которых двигалась то жилка, то глубокая лунка у запястья,
между тем как сжатые плечи не шевелились, а растущие зрачки провожали
чей-то бегущий по гравию мяч. Как вчера, соседка передала ей - мимо него
- тартинку, и она слегка застучала рубцеватыми коленками, принимаясь за
еду.
"...Здоровье, конечно; а главное - прекрасная гимназия", - говорил
далекий голос, как вдруг он заметил, что русокудрая голова слева
безмолвно и низко наклонилась над его рукой.
"Вы потеряли стрелки", - сказала девочка.
"Нет, - ответил он, кашлянув, - это так устроено. Редкость".
Она левой рукой наперекрест (в правой торчала тартинка) задержала
его кисть, рассматривая пустой, без центра, циферблат, под который
стрелки были пущены снизу, выходя на свет только самыми остриями - в
виде двух черных капель среди серебристых цифр. Сморщенный листок дрожал
у нее в волосах, у самой шеи, над нежным горбом позвонка, - и в течение
ближайшей бессонницы он призрак листка все снимал, брал и снимал, двумя,
тремя, потом всеми пальцами.
На другой день и в следующие он сидел там опять, по-любительски, но
вполне сносно играя роль одинокого чудака: привычный часок, привычное
место. Появления девочки, ее дыхание, ноги, волосы, все, что она делала,
- чесала ли она голень, оставляя белые черты, бросала ли высоко в воздух
черный мячик, касалась ли голым локтем, присаживаясь на скамейку, -
отзывалось в нем (на вид поглощенном приятной беседой) невыносимым
ощущением кровной, кожной, многососудной соединенности с ней, словно в
ней пульсирующим пунктиром продолжалась чудовищная биссектриса,
выкачивавшая из его глубины весь сок, или словно эта девочка из него
вырастала, каждым беспечным движением дергая и будоража свои живые
корни, находящиеся в недрах его естества, так что, когда она внезапно
меняла позу или кидалась прочь, это было как рывок, как варварская
хватка, как мгновенная потеря равновесия: вдруг едешь в пыли на спине,
стукаясь теменем, - к повешению на изворот. А между тем он спокойно
сидел и слушал, и улыбался, и покачивал головой, и подтягивал на колене
штанину, и тростью слегка ковырял гравий, и говорил: "Вот как?" или "Да,
знаете, бывает..." - но понимал слова собеседницы только тогда, когда
девочки не было вблизи. Он узнал от этой вдумчивой болтуньи, что с
матерью девочки, сорокадвухлетней вдовой, она связана пятилетней
симпатией - покойный спас честь ее мужа; что весной сего года эта вдова,
долго перед тем болевшая, подверглась тяжелой операции кишечника; что
давно потеряв всех родных, она крепко ухватилась за дружеское
предложение доброй четы; тогда же девочка переселилась к ним в
провинцию, теперь привезли мать ее навестить, благо у мужа есть кляузное
дельце в столице, но скоро пора возвращаться - чем скорее, тем лучше,
так как присутствие дочки только раздражает редко порядочную, но
несколько распустившуюся вдову.
"Слушайте, вы мне, кажется, говорили, что она распродает какую-то
мебель?"
Этот вопрос (с продолжением) он составил ночью, задал вполголоса
тикающей тишине и, убедившись в его звуковой натуральности, повторил его
на другой день своей новой знакомой. Она ответила утвердительно и без
обиняков пояснила, что было бы неплохо, кабы та заработала, лечение
стоило и будет стоить дорого, денег у больной в обрез, за содержание
дочки непременно хотела платить, но делает это неаккуратно, - а мы люди
небогатые, - словом, долг чести считался, видимо, уже погашенным.
"Дело в том, - продолжал он без запинки, - что мне как раз не
хватает кое-чего в смысле обстановки. Полагаете ли вы, что будет и
удобно, и прилично, если я..." - конца фразы он не помнил, но досочинил
ее весьма ловко, уже свыкшись с вычурным стилем еще не совсем понятного
многокольчатого сна, с которым он так смутно, но так плотно сплелся,
что, например, не зная, чье это, что это - часть собственной ноги или
часть спрута.
Она якобы обрадовалась и предложила повести его туда хоть сейчас -
квартира вдовы, где стояла и она с мужем, была неподалеку, за мостом
электрической дороги.
Двинулись. Девочка шла впереди, сильно раскачивая холщовый мешок на
шнуре, и уже все в ней было его глазам страшно, неутолимо знакомо - и
выгиб узкой спины, и упругость двух кругленьких мышц пониже, и то, как
именно натягивались клетки платья (второго, коричневого), когда она
поднимала руку, и тонкость щиколоток, и довольно высокие каблучки.
Немножко замкнутая, пожалуй, живая скорее в движениях, чем в разговоре,
не застенчивая, но и не бойкая, с подводной душой, кажется, но в светлой
влаге, опаловая на поверхности и прозрачная на глубине, любящая
сладости, щенят, невинный монтаж киножурналов - и у таких, теплокожих, с
рыжинкой, с раскрытыми губами, рано бывает первая уборка, - в общем,
игра, кукольная кухня... И не очень счастливое детство, полусиротское -
эта твердая женщина добра добротой черного шоколада, а не молочного,
ласки в доме не держат, порядок, признаки утомления, дружеская услуга
обернулась обузой... И за все это, за жар щек, за двенадцать пар тонких
ребер, за пушок вдоль спины, за дымок души, за глуховатый голос, за
ролики и за серый денек, за то неизвестное, что сейчас подумала,
неизвестно на что посмотревши с моста... Мешок рубинов, ведро крови -
все что угодно...
У дома они встретили небритого мужчину с портфелем - столь же
разбитного и серого, как его жена, - так что громко вошли вчетвером. Он
ожидал, что увидит изможденную больную в креслах, но вместо этого к нему
вышла рослая, бледная, широкобокая дама с безволосой бородавкой у ноздри
круглого носа - одно из тех лиц, в описании которых ничего нельзя
сказать о губах или глазах, потому что всякое о них упоминание - даже
такое! - невольно противоречит их совершенной неприметности. Узнав, что
это покупатель, она сразу повела его в столовую, объясняя на тихом и
слегка накрененном ходу, что ей четырех комнат много, что зимой она
переедет в две и рада была бы отделаться от этого раздвижного стола,
лишних стульев, того дивана в гостиной (когда дослужит ложем для ее
друзей), большой этажерки и шкапчика. Он выразил желание ознакомиться с
последним из этих предметов, оказавшихся в комнате, занимаемой девочкой,
которую они застали валяющейся на кровати и глядящей в потолок -
поднятые колени, обхваченные вытянутыми руками, сообща качались, -
"Слезь с постели, что это!" - и, поспешно затмив нежность кожи с исподу
и клинышек тесных штанишек, она скатилась, а чего только я бы ей не
разрешил... Он сказал, что шкапчик покупает - за право входа в дом плата
была смехотворная, - и, вероятно, еще кое-что, - но надо сообразить, -
если разрешите, я на днях опять загляну и потом уже пришлю за всем
сразу, вот вам, между прочим, моя визитная карточка. Провожая его, она
без улыбки (улыбалась, по-видимому, редко), но вполне приветливо
упомянула о том, что приятельница и дочка уже ей про него говорили и что
муж приятельницы даже немножко ревнует. "Ну, положим, - сказал тот,
выходя в переднюю, - я мою благоверную раб бы сбыть всякому". - "А ты не
зарекайся, - сказала жена, появляясь из той же комнаты, - когда-нибудь
можешь заплакать!"
"Итак, милости просим, - повторила вдова, - я всегда дома, и, может
быть, вас заинтересует лампа или коллекция трубок, это все отличные вещи
- жалковато с ними расставаться, но ничего не поделаешь".
"А что же дальше?" - раздумывал он, возвращаясь к себе. До сих пор
он действовал ощупью, едва соображая, следуя слепому побуждению, как
шахматный игрок, пробирающийся и напирающий туда, где у противника что-
то смутно висит или связано. Но дальше? Послезавтра мою душеньку увезут
- значит, прямая выгода от знакомства с матушкой сейчас исключается, -
но она приедет опять и, может быть, совсем останется, а к этому времени
я буду желанным гостем, - но если та не проживет и года (как намекают),
тогда все насмарку, - вид у нее, правда, не слишком дохлый, но если все-
таки сляжет и умрет, тогда обстановка и условия жовиальных возможностей
вдруг распадутся, тогда кончено, - где разыщу, под каким видом?.. А все-
таки чувствовалось: так нужно, и лучше не соображать, а продолжать
давить на слабый угол, и потому на другой день он отправился в парк с
красивой коробочкой глазированных каштанов и фиалок в сахаре, девочке на
дорогу - рассудок ему твердил, что это лубок, глупость, что сейчас-то
как раз и опасно ее отличать откровенным вниманием даже со стороны
свободного чудака - тем более, что до сих пор он - совершенно правильно
- едва ее замечал (в скрывании молний был мастер), - вот гнилые
старички, те - точно, всегда носят при себе карамель для заманивания
девчонок, - а все-таки он семенил с подарком, слушаясь тайного
побуждения, которое было талантливее рассудка.
Он целый час просидел на скамейке; они не пришли. Значит, уехали
днем раньше. И хотя лишняя одна встреча с нем не могла бы никак
облегчить образовавшееся за эту неделю совсем особое бремя, он испытывал
жгучую досаду, как если бы стал жертвой измены.
Продолжая не слушаться рассудка, говорившего, что он опять делает
не то, он понесся к вдове и купил лампу. Видя, как он странно запыхался,
она пригласила сесть и предложила сигарету. В поисках зажигалки он
наткнулся на продолговатую коробку и сказал, как человек в книге:
"Это, быть может, вам покажется странностью, мы так недавно
знакомы, но все-таки позвольте презентовать вам этот пустяк - немножко
конфет, кажется, неплохих, - ваше согласие мне доставит большое
удовольствие".
Она впервые улыбнулась - была, по-видимому, больше польщена, чем
удивлена, - и объяснила, что все лакомства в жизни ей запрещены,
передаст дочке.
"Как! Я думал, что они сегодня..."
"Нет, завтра утром, - продолжала вдова, не без грусти трогая
золотую перевязь. - Сегодня моя приятельница, которая страшно ее балует,
повела ее на выставку рукоделий", - и, вздохнув, она осторожно, как
нечто бьющееся, отложила подарок на соседний столик, - а пресимпатичный
гость спрашивал, что ей можно, чего нельзя, и слушал эпопею ее болезни,
ссылаясь на варианты и весьма умно толкуя позднейшие искажения текста.
При третьем посещении (пришел предупредить, что перевозчик заедет
не раньше пятницы) он пил у нее чай и в свою очередь рассказал о себе, о
своей чистой, изящной профессии. У них оказался общий знакомый: брат
адвоката, скончавшийся в том же году, что ее муж. Рассудительно, без
ложных сожалений, поговорила об этом муже - про которого он уже знал
кое-что: был веселым малым, знатоком нотариальных дел, с женой ладил, но
старался как можно реже бывать дома.
В четверг он купил диван и два стула, а в субботу зашел за ней, как
было условлено, чтоб тихонько погулять в парке; но она скверно себя
чувствовала, лежала с грелкой в постели, певуче говорила с ним через
дверь, и он попросил угрюмую старуху, периодически появлявшуюся в доме
для стряпни и уходя, сообщить по такому-то номеру, как больная провела
ночь.
Так прошло еще несколько деятельных недель - журчания, вникания,
улещивания, интенсивной обработки чужого плавкого одиночества. Теперь он
двигался к определенной цели, ибо еще тогда, суя ей конфеты, вдруг
понял, какую околицу молчаливо указывал ему странный перст без ногтя
(эскиз на заборе) и в чем именно кроется настоящая, ослепительная
возможность. Путь был неувлекательный, но и нетрудный, и достаточно было
увидеть непонятно-небрежно брошенное еженедельное письмецо к матери с
еще неустойчивым, по-жеребячьи расползающимся почерком, чтобы справиться
с любого рода сомнением. Стороной он знал, что она собрала о нем
справки, которыми не могла не остаться довольна: чего стоил хотя бы
корректный банковский счет. По тому же, с каким религиозным понижением
голоса она ему показывала старые твердые фотографии, где в разных, более
или менее выгодных, позах была снята девушка в ботинках, с круглым
полным лицом, полненьким бюстом и зачесанными со лба волосами (а также
свадебные, где неизменно присутствовал жених, весело удивленный, со
странно знакомым разрезом глаз), он догадывался, что она тайком
обращалась к бледному зеркальцу прошлого, чтобы выяснить, чем же она
могла *теперь* заслужить мужское внимание - и, должно быть, решила, что
зоркому зрению, оценщику граней и игры, все видны следы ее былой
миловидности (ею, впрочем, преувеличенные) и станут еще видней после
этих обратных смотрин. Чашке чаю, наливаемой ему, она придавала
деликатную индивидуальность; в подробнейшие рассказы о своих разнородных
недомоганиях ухитрялась вносить столько романтизма, что подмывало
спросить что-нибудь грубое; и подчас будто задумывалась, догоняя
запоздалым вопросом его крадущуюся речь. Ему было и жалко ее, и
противно, но понимая, что материал, помимо своего назначения, просто не
существует, он упрямо продолжал работу, которая сама по себе требовала
такой пристальности, что физический облик этой женщины растворился,
пропал (если бы встретил ее на улице в другом квартале, не узнал бы) и
по отсутствию был кое-как захламлен формальными чертами отвлеченной
невесты на примелькавшихся снимках (так что все-таки она не ошиблась в
своем бедном расчете). Работа спорилась - и когда в конце осени,
дождливым вечером, она безучастно, без единого женского совета,
выслушала его неопределенные жалобы на томление холостяка, с завистью
глядящего на фрак и дымку чужого венчания и невольно думающего об
одинокой могиле в конце одинокого пути, он убедился, что можно звать
упаковщиков, - но пока что вздохнул и переменил течение разговора, а
через день каково же было ее удивление, когда их молчаливое чаепитие (он
два раза подходил к окну, словно в каком-то раздумье) было прервано
могучим звонком мебельного перевозчика, и вернулись домой два стула,
диван, лампа, шкапчик: так решающий задачу сперва отводит иное число,
чтоб было сподручнее с нею справиться, и затем возвращает его в лоно
решения.
"Вы непонятливы. Это просто означает, что у супругов имущество
общее. Другими словами, я предлагаю вам содержимость манжеты и живой туз
червей".
Тут же около ходили два мужика, вносивших вещи, и она целомудренно
отступила в другую комнату.
"Знаете что, - сказала она, - пойдите и хорошенько выспитесь".
Он, посмеиваясь, хотел взять ее руку в свои, но она заложила ее за
спину и упрямо повторяла, что все это вздор.
"Хорошо, - ответил он, вынув горсть монет и отсчитывая на ладони
чаевые. - Хорошо, я удалюсь, но в случае вашего согласия извольте мне
дать знать, а иначе можете не беспокоиться - от моего присутствия я вас
избавлю навеки".
"Обождите. Пускай они сначала уйдут. Вы избираете странные минуты
для таких разговоров".
"Теперь посидим и потолкуем, - через минуту заговорила она, тяжело
и смиренно присев на вернувшийся диван (а он с нею рядом, в профиль,
подложив под себя ногу и держа себя сбоку за шнурок башмака). - Прежде
всего... Прежде всего, мой друг, я, как вы знаете, больная, тяжело
больная женщина; вот уже года два, как жить значит для меня лечиться;
операция которую я перенесла двадцать пятого апреля, по всей
вероятности, предпоследняя, - иначе говоря, в следующий раз меня из
больницы повезут на кладбище. Ах, нет, не отмахивайтесь... Предположим
даже, что я протяну еще несколько лет, - что может измениться? Я до
гроба приговорена ко всем мукам адовой диеты, и единственное, что
занимает меня, это мой желудок, мои нервы; характер мой безнадежно
испорчен: когда-то я была хохотушкой... но, впрочем, всегда относилась
требовательно к людям, - а теперь я требовательна ко всему, к вещам, к
соседской собаке, ко всякой минуте существования, которая не так служит
мне, как я хочу. Вам известно... я была семь лет замужем - особого
счастья не запомнилось; я дурная мать, но сама с этим примирилась,
твердо зная, что мою смерть только ускорит близость шумной девчонки;
причем глупо, болезненно, завидую ее мускулистым ножкам, румянцу,
пищеварению. Я бедна: одну половину моей ренты съедает болезнь, другую -
долги. Даже если и допустить, что вы по характеру, по чуткости... ну,
словом, по разным чертам характера в мужья *мне* годитесь, - видите, я
делаю ударение на "мне", - то каково будет вам с такой женой? Душой-то
я, может быть, и молода, ну и внешностью еще не вовсе монстр, но не
наскучит ли вам возиться с привередницей, никогда-никогда ей не
перечить, соблюдать *ее* привычки, *ее* причуды, *ее* посты и правила, а
все ради чего? - ради того, чтобы, может быть через полгода остаться
вдовцом с чужим ребенком на руках!"
"Посему заключаю, - сказал он, - что мое предложение принято".
И он вытряхнул на ладонь из замшевого мешочка чудный
неотшлифованный камешек, как бы освещенный снутри розовым огнем сквозь
винную синеватость.
Она приехала за два дня до свадьбы, с пламенными щеками, в
незастегнутом синем пальто с болтающимися сзади концами пояска, в
шерстяных носках почти до колен, в берете на мокрых кудрях. "Стоило,
стоило, стоило", - повторял он мысленно, держа ее холодную красную ручку
и с улыбкой морщась от воплей ее неизбежной спутницы: "Это я жениха
нашла, это я жениха привела, жених - мой!" (и вот, с ухватками орудийной
прислуги, попыталась закружить неповоротливую невесту). Стоило, да,
сколько бы времени ни пришлось тащить сквозь невылазный брак эту махину
- стоило, переживи она всех, стоило, ради естественности его присутствия
здесь и ласковых прав будущего отчима.
Но правами этими он еще не умел воспользоваться - отчасти с
непривычки, отчасти от опасливого ожидания неимоверно большей свободы,
главное же, потому, что ему никак не удавалось побыть с этой девочкой
наедине. Правда, с разрешения матери, он повел ее в ближайшую кофейню, и
сидел, и смотрел, опираясь на трость, как она въедается в абрикосовый
край плетеного пирожного, подаваясь вперед, выпячивая нижнюю губу, дабы
подхватить липкие листики, и старался ее смешить, говорить с ней так,
как умел говорить с детьми обыкновенными, но все тормозила поперек
лежавшая o мысль, что, будь помещение безлюднее да уголковатее, он без
особого предлога слегка потискал бы ее, не боясь чужих взглядов, более
прозорливых, чем ее доверчивая чистота. Ведя ее домой, не поспевая за
ней на лестнице, он мучился не только чувством упущенного; он мучился
еще тем, что, пока хоть раз не сделал того-то и того-то, не может
положиться на обещания судьбы в невинных речах, в тонких оттенках ее
детской толковости и молчания (когда из-под внимающей губы зубы нежно
опирались за задумчивую), в медленном образовании ямок при старых
шутках, поражающих новизной, в чуемых излучинах ее подземных ручьев (без
них не было бы этих глаз). Пусть в будущем свобода действий, свобода
особого и его повторений, все осветит и согласует; пока, сейчас,
сегодня, опечатка желания искажала смысл любви; оно служило, это темное
место, как бы помехой, которую надо было как можно скорее раздавить,
стереть, - любым предлогом наслаждения, - чтобы в награду получить
возможность смеяться вместе с ребенком, понявшим наконец шутку,
бескорыстно печься о нем, волну отцовства совмещать с волной
влюбленности. Да, подлог, утайка, боязнь легчайшего подозрения, жалоб,
доноса невинности (знаешь, мама, когда никого нет, он непременно
начинает ласкаться), необходимости быть настороже, чтобы не попасться
случайному охотнику в этих густо населенных долинах, - вот что сейчас
мучило и вот чего не будет в заповеднике, на свободе. "Но когда, когда?"
- в отчаянии думал он, расхаживая по своим тихим, привычным комнатам.
На другое утро он сопровождал свою страшную невесту в какое-то
присутственное место, откуда она собралась к врачу, которому, по-
видимому, хотела задать кое-какие щекотливые вопросы, ибо велела жениху
отправиться к ней на квартиру и там ее ждать через час к обеду. Отчаяние
ночи сбылось. Он знал, что приятельница тоже в бегах (муж вообще не
приехал), - и предвкушение того, что он девочку застанет одну, кокаином
таяло у него в чреслах. Но когда он домчался, то нашел ее болтающей с
уборщицей в розе сквозняков. Он взял газету от тридцать второго числа и,
не видя строк, долго сидел в уже отработанной гостиной, и слушал
оживленный за стеной разговор в промежутках пылесосного воя и
посматривал на эмаль часов, убивая уборщицу, отсылая труп на Борнео, а
тем временем он различил третий голос и вспомнил, что еще есть старуха
на кухне; ему будто послышалось, что девочку посылали в лавку. Потом
пылесос отсопел и был выключен, где-то стукнули оконные рамы, уличный
шум замолк. Выждав еще с минуту, он встал и, вполголоса напевая, с
бегающими глазами, стал обходить притихшую квартиру. Нет, никуда не
послали - стояла у окна в своей комнате и смотрела на улицу, приложив
ладони к стеклу; оглянулась и быстро сказала, тряхнув волосами и уже
опять принимаясь наблюдать: "Смотрите: столкновение!" Он подступал,
подступал, затылком чувствуя, что дверь сама затворилась, подступал к ее
гибко вдавленной спине, к сборкам у талии, к ромбовидным клеткам уже за
сажень ощутимой материи, к плотным голубым жилкам над уровнем получулок,
к лоснящейся от бокового света белизне шеи около коричневых кудрей,
которыми она опять сильно тряхнула: семь восьмых привычки, осьмушка
кокетства. "Ага, столкновение, злоключение..." - бормотал он, как бы
глядя в пустое окно поверх ее темени, но лишь видя перхотинки в шелку
завоя. "Красный виноват!" - воскликнула она убежденно. "Ага, красный...
подайте сюда красного..." - продолжал он бессвязно, и, стоя за ней,
обмирая, скрадывая последний дюйм тающего расстояния, он взял ее сзади
за руки и принялся их бессмысленно раздвигать, подтягивать, и она только
чуть вертела косточкой правой кисти, машинально стремясь пальцем указать
ему на виноватого. "Постой, - сказал он хрипло, - придвинь локти к
бокам, посмотрим, могу ли, могу ли тебя приподнять". В это время
стукнуло в прихожей, раздался зловещий макинтошный шорох, и он с
неловкой внезапностью отошел от нее, засовывая руки в карманы,
покашливая, рыча, начиная громко говорить - "...наконец-то! Мы тут
голодаем..." - и когда садились за стол, у него все еще ныла
неудовлетворенная тоскливая слабость в икрах.
После обеда пришло несколько кофейниц - и под вечер, когда гости
схлынули, а приятельница деликатно ушла в кинематограф, хозяйка в
изнеможении вытянулась на кушетке.
"Уходите, друг мой, домой, - проговорила она, не поднимая век. - У
вас, должно быть, дела, ничего, верно, не уложено, а я хочу лечь, иначе
завтра ни на что не буду годиться".
Он клюнул ее в холодный, как творог, лоб, коротким мычанием
симулируя нежность, и затем сказал:
"Между прочим... я все думаю: жалко девчонку! Предлагаю все-таки
оставить ее тут - что ей, в самом деле, продолжать обретаться у чужих -
ведь это даже нелепо - теперь-то, когда снова образовалась семья.
Подумайте-ка хорошенько, дорогая".
"И все-таки я отправлю ее завтра", - протянула она слабым голосом,
не раскрывая глаз.
"Но поймите, - продолжил он тише - ибо ужинавшая на кухне девочка,
кажется, кончила и где-то теплилась поблизости, - поймите, что я хочу
сказать: отлично - мы им все заплатили и даже переплатили, но вероятно
ли, что ей там от этого станет уютнее? Сомневаюсь. Прекрасная гимназия,
вы скажете (она молчала), но еще лучшая найдется и здесь, не говоря о
том, что я вообще всегда стоял и стою за домашние уроки. А главное...
видите ли, у людей может создаться впечатление - ведь один намечек в
этом роде уже был нынче - что, несмотря на изменившееся положение, то
есть когда у вас есть моя всяческая поддержка и можно взять бОльшую
квартиру - совсем отгородиться и так далее - мать и отчим все-таки не
прочь забросить девчонку".
Она молчала.
"Делайте, конечно, как хотите", - проговорил он нервно, испуганный
ее молчанием (зашел слишком далеко!).
"Я вам уже говорила, - протянула она с той же дурацкой
страдальческой хитростью, - что для меня главное мой покой. Если он
будет нарушен, я умру... Вот, она там шаркнула или стукнула чем-то -
негромко, правда? - а у меня уже судорога, в глазах рябит - а дитя не
может не стучать, и если будет двадцать пять комнат, то будет стук во
всех двадцати пяти. Вот, значит, и выбирайте между мною и ею".
"Что вы, что вы! - воскликнул он с паническим заскоком в гортани. -
Какой там выбор... Бог с вами! Я это только так - теоретические
соображения. Вы правы. Тем более, что я сам ценю тишину. Да! Стою за
статус кво - а кругом пускай квакают. Вы правы, дорогая. Конечно, я не
говорю... может быть, впоследствии, может быть, там, весной... Если вы
будете совсем здоровы..."
"Я никогда не буду совсем здорова", - тихо ответила она,
приподнимаясь и со скрипом переваливаясь на бок, после чего подперла
кулаком щеку и, качая головой, глядя в сторону, повторила эту фразу.
И на следующий день, после гражданской церемонии и в меру
праздничного обеда, девочка уехала, дважды при всех коснувшись его
бритой щеки медленными, свежими губами: раз - поздравительно, над
бокалом и раз - на прощание, в дверях. Затем он перевез свои чемоданы и
долго раскладывал в бывшей ее комнате, где в нижнем ящике нашел какую-то
тряпочку, больше сказавшую ему, чем те два неполных поцелуя.
Судя по тому, каким тоном его особа (называть ее женой было
невозможно) подчеркнула, насколько вообще удобнее спать в разных
комнатах (он не спорил) и как, в частности, она привыкла спать одна
(пропустил), он не мог не заключить, что в ближайшую же ночь от него
ожидается первое нарушение этой привычки. По мере того, как сгущалась за
окном темнота и становилось все глупее сидеть рядом с кушеткой в
гостиной и молча пожимать или подносить и прилаживать к своей
напряженной скуле ее угрожающе покорную руку в сизых веснушках по
глянцевитому тылу, он все яснее понимал, что срок платежа подошел, что
теперь уже неотвратимо то самое, наступление чего он, конечно, давно
предвидел, но - так, не вдумываясь, придет время, как-нибудь справлюсь -
а время уже стучалось, и было совершенно очевидно, что ему (маленькому
Гулливеру) физически невозможно приступить к этому ширококостному,
многостремнинному, в громоздком бархате, с бесформенными лодыгами и
ужасной косинкой в строении тяжелого таза - не говоря уже о кислой
духоте увядшей кожи и еще не известных чудесах хирургии - тут
воображение повисало на колючей проволоке.
Еще за обедом, отказываясь, словно нерешительно, от второго бокала
и словно уступая соблазну, он на всякий случай ей объяснил, что в минуты
подъема подвержен различным угловым болям, так что теперь он постепенно
стал отпускать ее руку и, довольно грубо изображая дерганье в виске,
сказав, что выйдет проветриться. "Понимаете, - добавил он, заметив, с
каким странным вниманием (или это мне кажется?) уставились на него ее
два глаза и бородавка, - понимаете, счастье мне так ново... ваша
близость... эх, никогда не смел мечтать о такой супруге..."
"Только не надолго. Я ложусь рано... и не люблю, чтоб меня будили",
- ответила она, спустив свежегофрированную прическу и ногтем постукивая
по верхней пуговице его жилета; потом слегка его оттолкнула - и он
понял, что приглашение неотклонимо.
Теперь он бродил в дрожащей нищете ноябрьской ночи, в тумане улиц,
с потопа впавших в состояние мороси, и, стараясь отвлечься, принуждал
себя думать о счетах, о призмах, о своей профессии, искусственно
увеличивал ее значение в своем существовании - и все расплывалось в
слякоти, в ознобе ночи, в агонии изогнутых огней. Но именно потому, что
сейчас не могло быть и речи о каком-либо счастье, прояснилось вдруг
другое: он с точностью измерил пройденный путь, оценил всю непрочность,
всю призрачность проектов, все это тихое помешательство, очевидную
ошибку наваждения, которое отступил от единственно законного естества,
свободного и действительного только в цветущем урочище воображения,
чтобы с жалкой серьезностью лунатика, калеки, тупого ребенка (ведь
сейчас одернут и взгреют) заниматься планами и действиями, подлежащими
компетенции лишь взрослой вещественной жизни. А еще можно было
выкрутиться. Вот сейчас бежать - скорее письмо к особе с изложением
того, что сожительство для него невозможно (любые причины), что только
из чудаковатого сострадания (развить) он взялся ее содержать, а теперь,
узаконив сие навсегда (точнее), удаляется опять в свою сказочную
неизвестность. "А между тем, - продолжал он мысленно, полагая, что все
еще следует тому же порядку трезвых соображений (и не замечая, что
изгнанная босоножка вернулась с черного хода), - как было бы просто,
если бы матушка завтра умерла - да ведь нет, ей не к спеху - вцепилась
зубами в жизнь, будет виснуть - а какой мне в том прок, что умрет с
запозданием и придет ее хоронить шестнадцатилетняя недотрога или
двадцатилетняя незнакомка? Как было бы просто (размышлял он,
задержавшись весьма кстати у освещенной витрины аптеки), коли был бы яд
под рукой... Да много ли нужно, когда для нее чашка шоколада равносильна
стрихнину! Но отравитель оставляет в спущенном лифте свой пепел... а ее
непременно ведь вскроют, по привычке вскрывать..."; и хотя рассудок и
совесть наперебой твердили (немножко подзадоривая), что - все равно,
даже если бы нашлось незаметное зелье, он не решился бы на убийство
(разве что если совсем, совсем бесследное, да и то - в крайнем случае,
да и то - лишь с целью сократить страдания все равно обреченной *жены*),
он давал волю теоретическому развитию невозможной мысли, наталкиваясь
рассеянным взглядом на идеально упакованные флаконы, на модель почки, на
паноптикум мыл, на взаимную дивно-коралловую улыбку женской головки и
мужской, благодарно глядящих друг на дружку, - потом прищурился,
кашлянул - и после минутного колебания быстро вошел в аптеку.
Когда он вернулся домой, в квартире было темно - шмыгнула надежда,
что она уже спит, но, увы, дверь ее спальни была по линейке подчеркнуто
остро отточенным светом.
"Шарлатаны... - подумал он, мрачно пожимаясь, - что ж, придется
держаться первоначальной версии. Пожелаю покойнице ночи - и на боковую".
(А завтра? А послезавтра? А вообще?)
Но посреди прощальных речей о мигрени, у пышного изголовья, вдруг,
ни с того ни с сего, и само по себе, положение круто переменилось,
предмет же был несущественен, так что потом удивительно было найти труп
чудом поверженной великанши и взирать на муаровый нательный пояс, почти
совсем закрывавший шрам.
Последнее время она чувствовала себя сносно (донимала только
отрыжка), но в первые дни брака тихонько возобновились боли, знакомые ей
по прошлой зиме. Не без поэзии она предположила, что больной, ворчливый
орган, задремавший было в тепле постоянного пестования, "как старая
собака", теперь приревновал к сердцу, к новичку, которого "погладили
один раз". Как бы то ни было, она с месяц пролежала в постели,
прислушиваясь к этой внутренней возне, пробному царапанию, осторожным
укусам; потом стихло - она даже встала, копалась в письмах первого мужа,
кое-что сожгла, разбирала какие-то страшно старенькие вещицы - детский
наперсток, чешуйчатый кошелек матери, еще что-то золотое, тонкое - как
время, текучее. Под Рождество ей сделалось опять плохо, и ничего не
вышло из предполагавшегося приезда дочки.
Он выказывал ей неизменную заботливость; он утешительно мычал, с
ненавистью принимая от нее неловкую ласку, когда она, бывало, с ужимками
старалась объяснить, что не она, а оно (мизинцем на живот) виновато в их
ночном разъединении - и все это звучало, точно она беременна (ложно
беременна своей же смертью). Всегда ровный, всегда подтянутый, он
соблюдал плавный тон, что усвоил с начала, и она была ему благодарна за
все - за старомодную галантность общения, за это "вы", казавшееся ей
собственным достоинством нежности, за исполнение прихотей, за новую
радиолу, за то, что он безропотно согласился дважды переменить сиделку,
нанятую для постоянного ухода за ней.
По пустякам она не отпускала его от себя дальше углов комнаты, а
когда он шел по делу, то совместно разрабатывал наперед точный предел
отлучки, и так как ремесло не требовало определенных часов, то всякий
раз приходилось - весело, скрипя зубами, - бороться за каждую крупицу
времени. В нем корчилась бессильная злоба, его душил прах рассыпавшихся
комбинаций, но ему так надоело торопить ее смерть, так опошлилась в нем
эта надежда, что он предпочитал заискивать перед противоположной: может
быть, к лету насколько оправится, что разрешит девочку увезти к морю на
несколько дней. Но как подготовить? Еще в начале ему казалось, что будет
легко как-нибудь, под видом деловой поездки, махнуть в тот городок с
черной церковью и с садами, отраженными в реке, но когда он рассказал,
что - вот какой случай, мне, может быть, удастся посетить вашу дочку,
если придется съездить туда-то (назвал соседний город), ему почудилось,
что какой-то смутный, почти бессознательный ревнивый уголек вдруг оживил
ее дотоле несуществовавшие глаза - и, поспешно замяв разговор, он
удовольствовался тем, что, видимо, она сама тотчас забыла идиотски-
интуитивное чувство - которое, уж конечно, нечего было опять возбуждать.
Постоянство колебаний в состоянии ее здоровья представлялось ему
самой механикой ее существования; постоянство их становилось
постоянством жизни; со своей же стороны он замечал, что вот уже на его
делах, на точности глаза и граненной прозрачности заключений начинает
дурно отражаться постоянное качание души между отчаянием и надеждой,
вечная зыбь неудовлетворенности, болезненный груз скрученной и
спрятанной страсти - вся та дикая, душная жизнь, которую он сам, сам
себе устроил.
Случалось, он проходил мимо игравших девочек, случалось, миленькая
бросалась ему в глаза, но бросалась она бессмысленно плавным движением
замедленной фильмы, и он сам изумлялся тому, до чего неотзывчив, до чего
*занят*, с какой определенностью стянулись навербованные отовсюду
чувства - тоска, жадность, нежность, безумие - к образу той совершенно
единственной и незаменимой, которая проносилась тут в раздираемом
солнцем и тенью платье. И случалось, ночью, когда все стихало - и
радиола, и вода в уборной, и белые шажки сиделки, и тот бесконечно
задержанный звук (хуже любого грохота!), с которым она затворяла двери,
и осторожный звон ложечки, и трык-трык аптечки, и отдаленная загробная
жалоба особы - когда все это окончательно стихало, он ложился навзничь и
вызывал единственный образ, и восемью руками оплетая улыбающуюся добычу,
осмью щупальцами присасываясь к ее подробной наготе, наконец исходил
черным туманом и терял ее в черноте, а черное расползалось сплошь, да
всего лишь было чернотой ночи в его одинокой спальне.
Весной ей как будто сделалось хуже, и после консилиума ее перевезли
в госпиталь. Там, накануне операции, она ему с достаточной, несмотря на
страдания, отчетливостью говорила о завещании, о поверенном, о том, что
необходимо сделать, если она завтра... и дважды, дважды заставила его
поклясться, что он будет как о собственной... и чтобы та не сердилась,
не сердилась на покойную мать. "Может быть, все-таки ее вызвать, -
сказал он громче, чем хотел, - а?" Но она уже все выложила, зажмурясь в
муке, и, постояв у окна, он вздохнул, поцеловал ее в желтый кулак,
сжатый на отвороте простыни, и вышел.
Рано утром ему позвонил один из больничных врачей, чтобы сообщить,
что ее только что оперировали, что успех, кажется, полный, превзошедший
все надежды хирурга, но что завтра ее лучше не навещать.
"Ах, успех, ах, полный, - бессмысленно бормотал он, устремляясь из
комнаты в комнату, - ах, как мило... поздравьте нас, будем поправляться,
будем цвести... Что это такое! - вдруг вскрикнул он горловым голосом,
так ахнув дверью клозета, что из столовой откликнулся испуганный
хрусталь. - Ну, посмотрим, - продолжал он среди паники стульев, -
посмотрим... Я вам покажу успех! Успех, успех, - передразнил он
произношение соплявой судьбы, - ах, прелестно! Будем жить, поживать,
дочку выдадим раненько, ничего, что хрупкая, зато муж - здоровяк, да как
всадит нахрапом в хрупь... Нет, господа, довольно! Это издевка! Я тоже
имею право голоса! Я..." - И вдруг его блуждающее бешенство натолкнулось
на неожиданную добычу.
Он замер, шевеление пальцев прекратилось, глаза на минуту
закатились - а вернулся он из этого краткого столбняка с улыбкой.
"Довольно, господа", - повторил он, но уже совсем с другим, почти
вкрадчивым выражением.
Немедленно он навел нужную справку: был весьма удобный экспресс в
12.23... прибывающий ровно в 16.00. С обратным сообщением обстояло
хуже... придется нанять там машину, сразу назад, к ночи мы будем тут -
вдвоем, совершенно взаперти, с усталенькой, сонненькой, скорей
раздеваться, я буду тебя баюкать - только это... только уют - какая там
каторга (хотя, между прочим, лучше сейчас каторга, чем поганец в
будущем)... тишина, голые ключицы, бридочки, пуговки сзади, лисий шелк
между лопаток, зевота, горячие подмышки, ноги, нежности - не терять
головы - но чего, впрочем, естественнее, что привез маленькую падчерицу
- что все-таки решил это сделать - режут мать, ответственность, усердие,
сама же просила "заботиться" - и пока мать спокойно лежит в больнице,
что может быть, повторяем, естественнее, что здесь, где кому ж моя
душенька помешает... и вместе с тем, знаете, - под боком, мало ли что,
надо быть ко всему... ах, успех? тем лучше - выздоравливающие добреют, а
если все-таки изволите гневаться - объясним, объясним, - хотели сделать
лучше - ну, может быть, немножко растерялись, признаемся, но с самыми
лучшими... - И, радостно торопясь, он у себя (в *ее* бывшей комнате)
перестелил постель, навел беглый порядок, принял ванну, отменил деловое
свидание, отменил уборщицу, быстро закусил в своем "холостом" ресторане,
накупил фиников, ветчины, пеклеванного, сбитых сливок, мускатного
винограда - чего еще? - и, вернувшись домой, разваливаясь на пакеты, все
видел, как она вот тут пройдет, как там сядет, отведя назад тонкие
обнаженные руки, пружинисто опираясь сзади себя, кудрявая, томненькая, и
тут позвонили из больницы, прося его все-таки заглянуть, и, когда он
нехотя заехал, то узнал, что особа скончалась.
Прежде всего охватила яростная досада: значит, план провалился, это
близкое, теплое, ночное отнято у него, и когда она явится, вызванная
телеграммой, то, конечно, вместе с той выдрой и мужем выдры, которые и
вселятся на недельку. Но именно потому, что первое его движение было
таким, силой этого близорукого порыва образовалась пустота, ибо не могла
же досада на (случайно помешавшую) смерть сразу перейти в благодарность
за нее (основному року). Пустота между тем заполнялась предварительным
серо-человечьим содержанием - сидя на скамье в больничном саду,
успокаиваясь, готовясь к различным хлопотам, связанным с техникой
похоронного движения, он с приличной печалью пересматривал в мыслях то,
что видел только что воочию: отполированный лоб, прозрачные крылья
ноздрей с жемчужиной сбоку, эбеновый крест - всю эту ювелирную работу
смерти - между прочим презрительно дунул на хирургию и стал думать о
том, что все-таки ей было здорово хорошо под его опекой, что он походя
дал ей настоящее счастье, скрасившие последние месяцы ее прозябания, а
отсюда уже был естественен переход к признанию за умницей судьбой
прекрасного поведения и к первому сладкому содроганию крови: бирюк
надевал чепец.
Он ожидал, что они приедут на другой день к завтраку - и
действительно - звонок... но приятельница покойной особы стояла на
пороге одна (протягивая костлявые руки и недобросовестно пользуясь
сильным насморком для нужд наглядного соболезнования): ни муж, ни
"сиротка", оба лежавшие с гриппом, не могли приехать. Его разочарование
сгладилось мыслью, что так правильно - не надо портить: присутствие
девочки в этом сочетании траурных помех было бы столь же мучительно, как
был ее приезд на свадьбу, и гораздо разумнее в течение ближайших дней
покончить со всеми формальностями и основательно подготовить отчетливый
прыжок в полную безопасность. Раздражало только, что "оба": связь
болезни (словно в одной постели), связь заразы (может быть, этот пошляк,
поднимаясь за ней по крутой лестнице, любил лапать за голые ляжки).
Изображая совершенное оцепенение - что было проще всего, как знают и
уголовные, - он сидел одеревеневшим вдовцом, опустив увеличившиеся руки,
чуть шевеля губами в ответ на совет облегчить запор горя слезами, и
смотрел туманным глазом, как она сморкается (тройственный союз - это
лучше), и когда, рассеянно, но жадно занимаясь ветчиной, она говорила
такие вещи, как "По крайней мере, не долго страдала" или "Слава Богу,
что в беспамятстве", сгущенно подразумевая, что страдания и сон суть
естественный удел человека и что у червей добрые личики, а что главное
плавание на спине происходит в блаженной стратосфере, он едва не ответил
ей, что сама по себе смерть всегда была и будет похабной дурой, да
вовремя сообразил, что его утешительница может неприятно усомниться в
его способности дать отроковице религиозно-нравственное воспитание.
На похоронах народу было совсем мало (но почему-то явился один из
его прежних полуприятелей - золотых дел мастер с женой), и потом, в
обратном автомобиле, полная дама (бывшая также на его шутовской свадьбе)
говорила ему, участливо, но и внушительно (он сидел, головы не поднимая
- голова от езды колебалась), что теперь-то по крайней мере ненормальное
положение ребенка должно измениться (приятельница бывшей особы
притворилась, что смотрит на улицу) и что в отеческой заботе он
непременно найдет должное утешение, а другая (бесконечно отдаленная
родственница покойной) вмешалась и сказала: "Девчоночка-то
прехорошенькая! Придется вам смотреть в оба - и так уже не по летам
крупненькая, а годика через три так и будут липнуть молодые люди - забот
не оберетесь", - и он про себя хохотал, хохотал на пуховиках счастья.
Накануне, в ответ на новую телеграмму ("Беспокоюсь как здоровье
целую" - причем этот вписанный в бланк поцелуй был уже первым настоящим)
пришло сообщение, что у обоих жар спал, и перед отъездом восвояси все
еще сморкавшаяся женщина спросила, показывая шкатулку, может ли она
взять это для девочки (какие-то материнские мелочи заветной давности), а
затем поинтересовалась, как и что будет дальше. Только тогда, крайне
замедленным голосом, точно каждый слог был преодолением скорбной немоты,
с паузами и без всякого выражения он ей доложил, как и что будет,
поблагодарил за годовой присмотр и предупредил, что ровно через две
недели он заедет за дочерью (так и вымолвил), чтобы взять ее с собой на
юг, а оттуда, вероятно, за границу. "Да, это мудро, - ответила та с
облегчением (слегка разбавленным, будем надеяться, мыслью, что последнее
время она на питомице, вероятно, подрабатывала). - Поезжайте,
рассейтесь, ничто так не врачует горя".
Эти две недели были нужны ему для устройства своих дел - с таким
расчетом, чтобы по крайней мере год не думать о них, - а там будет
видно. Пришлось продать кое-что из собственных экземпляров. А
укладываясь, он случайно нашел в столе некогда подобранную монету (между
прочим, оказавшуюся фальшивой) и усмехнулся: талисман уже отслужил.
Когда он сел в поезд, послезавтрашний адрес все еще был как берег в
тумане зноя, предварительный символ будущей анонимности; он всего лишь
наметил, где, по пути на этот мерцающий юг, заночуют, но не считал
нужным предрешать дальнейшее новоселье. Все равно где - место украсит
босая ножка; все равно куда - только бы унести - и потеряться в лазури.
Грифы столбов пролетали со спазмами гортанной музыки. Дрожь в
перегородках вагона была как треск мощно топорщившихся крыл. Будем жить
далеко, то на холмах, то у моря, в оранжерейном тепле, где обыкновение
дикарской оголенности установится само собой, совсем одни (без
прислуги!), не видаясь ни с кем, вдвоем в вечной детской, что уже
окончательно добьет стыдливость; при этом - постоянное веселье, шалости,
утренние поцелуи, возня на общей постели, большая губка, плачущая над
четырьмя плечами, прыщущая от смеха между четырех ног, - и он думал,
блаженствуя на внутреннем припеке, о сладком союзе умышленного и
случайного, о ее эдемских открытиях, о том, сколь естественными и зараз
особыми, нашенскими ей будут вблизи казаться смешные приметы разнополых
тел - меж тем как дифференциалы изысканнейшей страсти долго останутся
для нее лишь азбукой невинных нежностей; ее будут тешить только картинки
(ручной великан, сказочный лес, мешок с кладом) да забавные последствия
любознательных прикосновений к игрушке со знакомым, никогда не скучным
фокусом. Он был убежден, что пока новизна довлеет себе и еще не
озирается, будет легко при помощи прозвищ и шуток, утверждающих
бесцельную в сущности простоту данных оригинальностей, заранее отвлечь
нормальную девочку от сопоставлений, обобщений, вопросов, на которые
что-нибудь подслушанное прежде, или сон, или первые сроки могли бы ее
подтолкнуть, так что из мира полуотвлеченностей, ей, вероятно,
полуизвестных (вроде правильного толкования самостоятельного живота
соседки, вроде школьных пристрастий к морде модного комедианта), от
всего как-либо связанного со взрослой любовью будет пока что изъят
переход к привычной действительности милых развлечений, а пристойность,
мораль не заглянут сюда по незнанию порядков и адреса.
Система подъемных мостов хороша до тех пор, покамест цветущая
пропасть сама не дотянет крепкой молодой ветви до светлицы; но именно
потому, что в первые, скажем, два года пленнице будет неведома временно
вредная для нее связь между куклой в руках и одышкой пуппенмейстера,
между сливой во рту и восторгом далекого дерева, придется быть сугубо
осторожным, не отпускать ее никуда одну, почаще менять местожительство
(идеал - миниатюрная вилла в слепом саду), зорко смотреть за тем, чтобы
не было у нее ни знакомств с другими детьми, ни случая разговориться с
фруктовщицей или поденщицей - ибо мало ли какой вольный эльф может
слететь с уст волшебной невинности - и какое чудовище чужой слух понесет
к мудрецам для рассмотра и обсуждения. А вместе с тем, в чем упрекнуть
волшебника? Он знал, что найдет в ней достаточно утех, чтобы не
расколдовать ее слишком рано, ничего в ней не отличать слишком явным
вниманием неги; играя в прогулку капуцина, не слишком упираться в иной
тупичок; он знал, что не посягнет на ее девственность в самом тесном и
розовом смысле слова, пока эволюция ласк не перейдет незаметной ступени
- дотерпит до того утра, когда она сама, еще смеясь, прислушается к
собственной отзывчивости и, уже молча, потребует совместных поисков
струны.
Воображая дальнейшие годы, он все видел ее подростком: таков был
плотский постулат; зато, ловя себя на этой предпосылке, он понимал без
труда, что если мыслимое течение времени и противоречит сейчас
бессрочной основе чувств, то постепенность очередных очарований послужит
естественным продолжением договора со счастьем, принявшим в расчет и
гибкость живой любви; что на свете этого счастья, как бы она ни
повзрослела - в семнадцать лет, в двадцать, - ее сегодняшний образ
всегда будет сквозить в ее метаморфозах, питая их прозрачные слои своим
внутренним ключом; и что именно это позволит ему, без урона или утраты,
насладиться чистым уровнем каждой из ее перемен. Она же сама,
уточнившись и удлинившись в женщину, уже никогда не будет вольна
отделить в сознании и памяти свое развитие от развития любви,
воспоминания детства от воспоминаний мужской невинности - вследствие
чего прошлое, настоящее, будущее представятся ей единым сиянием,
источник коего, как и ее самое, излучил он, живородящий любовник.
Так они будут жить - и смеяться, и читать книги, и дивиться
светящимся мухам, и говорить о цветущей темнице мира, и он будет
рассказывать, и она будет слушать, маленькая Корделия, и море поблизости
будет дышать под луной - и чрезвычайно медленно, сначала всей чуткостью
губ, затем всей их тяжестью, вплотную, все глубже, только так, в первый
раз, в твое воспаленное сердце, так, пробиваясь, так, погружаясь, между
его тающих краев...
Дама, сидящая напротив, почему-то вдруг поднялась и перешла в
другое отделение; он посмотрел на пустые свои часики - теперь уже скоро,
- и вот он уже поднимался вдоль белой стены, увенчанной ослепительными
осколками; летало множество ласточек - а встретившая его на крыльце
приятельница покойной особы объяснила ему присутствие груды золы и
обугленных бревен в углу сада тем, что ночью случился пожар - пожарные
не сразу справились с летящим пламенем, сломали молодую яблоню, и,
конечно, никто не выспался. В это время вышла она, в темном вязаном
платье (в такую жару!), с блестящим кожаным пояском и цепочкой на шее, в
длинных черных чулках, бледненькая, и в самую первую минуту ему
показалось, что она слегка подурнела, стала курносее и голенастее, - и
хмуро, быстро, с одним только чувством острой нежности к ее трауру, он
взял ее за плечо и поцеловал в теплые волосы. "Все могло вспыхнуть", -
воскликнула она, подняв розово-озаренное лицо с тенью листьев на лбу и
тараща глаза, прозрачно-жидко колеблемые отражением солнца и сада.
Она, довольная, держала его под руку, пока входили в дом следом за
громко говорившей хозяйкой - и естественность уже улетучилась, он уже
неловко сгибал свою-не-свою руку - и на пороге гостиной, в которой
гремели вошедший вперед монолог и раскрываемые ставни, он руку
высвободил и, в виде рассеянной ласки (а в действительности весь на
мгновение уйдя в крепкое с ямкой осязание), слегка похлопал ее по бедру
- беги, дескать - и вот уже садится, пристраивал трость, закуривал,
искал пепельницу, что-то отвечал - преисполненный дикого ликования.
От чайку он отказался, объяснив, что сейчас появится заказанный на
вокзале автомобиль, что туда уже погружены его чемоданы (эта
подробность, как бывает во сне, имела какой-то мелькающий смысл) и что
"Покатим с тобой к морю!" - почти выкрикнул он по направлению к девочке,
которая, оборотясь на ходу, чуть не упала с треском через табурет, но
мгновенно выправила молодое равновесие, повернулась и села, покрыв
табурет опавшей юбкой. "Что?" - спросила она, отведя волосы и косясь на
хозяйку (табурет уже раз был сломан). Он повторил. Она радостно подняла
брови - не думала, что случится именно так, и сегодня же. "Я-то
надеялась, - солгала хозяйка, - что вы у нас переночуете". - "О нет, -
крикнула девочка, шаркающим скольжением подлетая к нему, и продолжала
неожиданной скороговоркой: - А как вы считаете, я скоро научусь плавать
- одна моя подруга говорит, что можно сразу, то есть нужно сперва только
научиться не бояться - а это берет месяц..." - но хозяйка уже толкала ее
в локоть, чтобы она доложила с Марией то, что приготовлено слева в
шкапу.
"Признаюсь, не завидую вам, - сказала сдававшая должность, когда
девочка выбежала. - Последнее время, особенно после гриппа, у нее бывают
всякие вспышки и капризы, на днях нагрубила мне - трудный возраст.
Вообще мне кажется, хорошо бы, если бы вы взяли к ней пока что какую-
нибудь барышню, а осенью - в хороший католический интернат. Смерть
матери она переживает, как видите, довольно легко - да, может быть, не
показывает - не знаю... Кончилось наше совместное житье... Я вам,
кстати, еще осталась... Нет-нет, полноте, как же... Да, он только к семи
приходит со службы - будет очень жалеть... Жизнь - ничего не поделаешь!
Она-то бедняжка, во всяком случае, на небесах спокойна, да и у вас лучше
вид - а если бы не наша встреча... Просто не вижу, как бы содержала
чужого ребенка, а из сиротских приютов прямой шаг сами знаете куда. Вот
я поэтому всегда и говорю: жизнь - одно слово. Помните, как мы с вами -
на скамейке - помните? Мне-то в голову не приходило, что она может найти
второго, - а все-таки - мое женское чутье: что-то в вас было тоскующее -
именно по такой пристани".
За листвой родился автомобиль. Садиться! Знакомая черная шапочка,
пальто на руке, небольшой чемодан, помощь краснорукой Марии. Погоди, уж
я тебе накуплю... Захотела непременно - рядом с шофером, и пришлось
согласиться да скрыть досаду. Женщина, которой мы никогда больше не
увидим, махала яблоневой веточкой. Мария загоняла цыплят. Поехали,
поехали.
Он сидел, откинувшись, промеж колен держа трость, весьма ценную,
старинную, с толстым коралловым набалдашником, и смотрел сквозь переднее
стекло на берет и довольные плечи. Погода была необыкновенно жаркая для
июня, в окно била горячая струя, вскоре он снял галстук и расстегнул
ворот. Через час девочка на него оглянулась (показала на что-то близ
дороги, но он, хоть и обернулся с разинутым ртом, ничего не успел
рассмотреть - и почему-то без всякой связи подумалось, что все-таки -
почти тридцать лет разницы). В шесть они ели мороженное, а говорливый
шофер пил пиво за соседним столиком, обращаясь к клиенту с различными
рассуждениями. Дальше. Глядя на лесок, волнистыми прыжками все
приближавшийся с холма на холмок, пока не съехал по скату и не
споткнулся о дорогу, где был пересчитан и убран, - он подумал: "Не
сделать ли тут привал? Небольшая прогулка, посидим на мху среди грибов и
бабочек..." Но остановить шофера он не решился: что-то невыносимое было
в образе подозрительного автомобиля, бездельничающего на шоссе.
Затем стемнело; незаметно зажглись их фары. В первой же придорожной
харчевне сели поужинать - и резонер опять развалился поблизости, да,
кажется, заглядывался не столько на господский бифштекс с дутым
картофелем, сколько на шору ее волос в профиль и прелестную щеку:
голубка моя и устала, и раскраснелась - путешествие, жирное жаркое,
капля вина - сказывалась бессонная ночь, розовый пожар впотьмах,
салфетка спадала с мягко вдавленной юбочки - и это теперь все мое - он
спросил, сдаются ли тут комнаты - нет, не сдавались.
Несмотря на растущую томность, она решительно отказалась променять
свое место спереди на поддержку и уют в глубине, сказав, что сзади ее
будет тошнить. Наконец, наконец среди черной жаркой бездны созрели и
стали лопаться огоньки, и была немедленно выбрана гостиница, и уплачено
за мучительную поездку и покончено с этим. Она почти дремала, выползая
на панель, застывая в сиреневатой, щербатой тьме, в теплом запахе гари,
в шуме и дрожи двух, трех, четырех грузовиков, пользовавшихся ночным
безлюдием, чтобы чудовищно быстро съезжать под гору из-за угла улицы,
где ныл, и тужился, и скрежетал скрытый подъем.
Коротконогий, большеголовый старик в расстегнутой жилетке,
нерасторопный, медлительный и все объяснявший с виноватым добродушием,
что он только заменяет хозяина - старшего сына, отлучившегося по
семейному делу, - долго искал в черной книге... сказал, что свободной
комнаты с двумя кроватями нет (выставка цветов, много приезжих), но
имеется одна с двухспальной, "Что сводится к тому же, вам с дочкой будет
только..." - "Хорошо, хорошо", - перебил приезжий, а туманное дитя
стояло поодаль, мигая и глядя сквозь проволоку на двоившуюся кошку.
Отправились наверх. Прислуга, по-видимому, ложилась рано - или тоже
отсутствовала. Покамест, кряхтя и низко нагибаясь, гном испытывал ключ
за ключом, - из уборной рядом вышла, в лазурной пижаме, курчаво-седая
старуха с ореховым от загара лицом и мимоходом полюбовавшись на эту
усталую красивую девочку, которая, в покорной позе нежной жертвы,
темнелась платьем на охре, прислонясь к стенке, опираясь лопатками и
слегка откинутой лохматой головой, медленно мотая ею и подергиванием век
как бы стараясь распутать слишком густые ресницы. "Отоприте же наконец",
- сердито проговорил ее отец, плешивый джентльмен, тоже турист.
"Тут буду спать?" - безучастно спросила девочка, и когда, борясь со
ставнями, поплотнее сощуривая их щели, он ответил утвердительно,
посмотрела на шапочку, которую держала, и вяло бросила ее на широкую
постель.
"Ну вот, - сказал он после того, как старик, ввалив чемоданы, вышел
и остались только стук сердца да отдаленная дрожь ночи. - Ну вот...
Теперь надо ложиться".
Шатаясь от сонливости, она наткнулась на край кресла, и тогда,
одновременно садясь, он привлек ее за бедро - она, выгнувшись, вырастая,
как ангел, напрягла на мгновение все мускулы, сделала еще полшажка и
мягко опустилась к нему на колени. "Моя душенька, моя бедная девочка", -
проговорил он в каком-то общем тумане жалости, нежности, желания, глядя
на ее сонность, дымчатость, заходящую улыбку, ощупывая ее сквозь темное
платье, чувствуя на голом, сквозь тонко-шерстяное, полоску сиротской
подвязки, думая о ее беззащитности, заброшенности, теплоте, наслаждаясь
живой тяжестью ее расползающихся и опять, с легчайшим телесным шорохом,
повыше скрещивающихся ног, - и она дремотно отталкивала несессер,
стоявший рядом с креслом... Прогрохотало за окном, и потом, в тишине,
стало слышно, как ноет комар, и почему-то это ему мельком напомнило что-
то страшно далекое, какие-то поздние укладывания в детстве, плывущую
лампу, волосы сверстницы-сестры, давно умершей. "Душенька моя", -
повторил он и, отведя трущимся носом кудрю, теребливо прилаживаясь,
почти без нажима вкусил ее горячей шелковистой шеи около холодка
цепочки; затем, взяв ее за виски, так что глаза ее удлинились и
полусомкнулись, принялся ее целовать в расступившиеся губы, в зубы - она
медленно отерла рот углами пальцев, ее голова упала к нему на плечо,
промеж век виднелся лишь узкий закатный лоск, она совсем засыпала.
В дверь постучали - он сильно вздрогнул (отдернув руку от пояска -
так и не поняв, как, собственно, расцепляется). "Проснись, слезай", -
сказал он, быстро ее тормоша, и она, широко раскрыв пустые глаза, через
кочку съехала. "Войдите", - сказал он.
Заглянул старик и сообщил, что господина просят сойти вниз: пришли
из полицейского участка. "Полиция? - переспросил он, морщась в
недоумении. - Полиция?.. Хорошо, идите, я сейчас спущусь", - добавил он,
не вставая. Закурил, высморкался, аккуратно сложил платок, щурясь сквозь
дым. "Слушай, - сказал он прежде, чем выйти. - Вот твой чемодан, вот я
тебе его раскрою, найди, что тебе нужно, раздевайся пока и ложись;
уборная - от двери налево".
"При чем тут полиция? - думал он, спускаясь по скверно освещенной
лестнице. - Что им нужно?"
"В чем дело?" - резко спросил он, сойдя в вестибюль, где увидел
застоявшегося жандарма, черного гиганта с глазами и подбородком кретина.
"А в том, - последовал охотный ответ, - что вам, как видно,
придется сопроводить меня в комиссариат - это недалеко отсюда".
"Далеко или недалеко, - заговорил путешественник после легкой
паузы, - но сейчас за полночь, и я собираюсь ложиться. Кроме того, не
скрою от вас, что всякий вывод, особенно столь динамический, звучит
криком в лесу для слуха, не посвященного в предшествовавший ход мыслей,
то есть проще: логическое воспринимается как зоологическое. Между тем
глобтроттеру, только что попавшему в ваш радужный городок, любопытно
узнать, на чем - на каком, может быть, местном обычае - основан выбор
ночи для приглашения в гости, приглашения тем более неприемлемого, что я
не один, а с утомленной дочкой. Нет, погодите, - я еще не кончил... Где
это видано, чтобы правосудие предпосылало действие закона основанию его
применить? Дождитесь улик, господа, дождитесь доносика! Пока что - сосед
не видит сквозь стену и шофер не читает в душе. А в заключение - и это,
может быть, самое существенное - извольте ознакомиться с моими
бумагами".
Помутневший дурень ознакомился - очнулся и пустился трепать
незадачливого старика: оказалось, что тот не только спутал две похожие
фамилии, но никак не мог объяснить, когда и куда нужный проходимец
съехал.
"То-то", - сказал путешественник мирно, досаду за задержку
полностью выместив на поспешившем враге - при сознании своей
неуязвимости (слава Року, что сзади не села, слава Року, что грибов не
искали в июне - а ставни, конечно, плотные).
Добежав до площадки, он спохватился, что не заметил номера комнаты,
остановился в нерешительности, выплюнув окурок... но теперь нетерпение
чувств не пускало вернуться за справкой, - и не нужно - помнил
расположение комнат в коридоре. Нашел, быстро облизнулся, взялся за
ручку, хотел...
Дверь была заперта; и отвратительно поддалось под сердцем. Раз
заперлась - значит, от него, значит - подозрение, не надо было так
целовать, спугнул, что-нибудь заметила, - или глупее и проще: по
наивности убеждена, что он лег спать в другой комнате, в голову не
пришло, что она будет спать в одной, вместе с чужим - все-таки еще чужим
- и он постучал, едва ли еще сам сознавая всю силу своей тревоги и
раздражения.
Услышал отрывистый женский смех, гнусное восклицание матрасных
пружин и затем шлепанье босых ног. "Кто там? - сердито спросил мужской
голос. - Ах, вы ошиблись? Так, пожалуйста, не ошибайтесь. Человек тут
занимается делом, человек обучает молодую особу, человека перебивают..."
В глубине опять прокатился смех.
Ошибка была пошлой - и только. Он двинулся дальше по коридору -
вдруг сообразил, что не та площадка - пошел назад, повернул за угол,
озадаченно взглянул на счетчик в стене, на раковину под капающим краном,
на чьи-то желтые сапоги у двери - повернул опять - лестница исчезла! Та,
которую он наконец нашел, оказалась другой: спустившись по ней, он
заблудился в полутемных помещениях, где стояли сундуки, где из углов
выступали с фатальным видом то шкапчик, то пылесос, то сломанный
табурет, то скелет кровати. Вполголоса выругался, теряя власть над
собой, изведенный этими преградами... Толкнул дверь в глубине и,
стукнувшись головой о низкую притолоку, вынырнул в вестибюль со стороны
тускло освещенного закута, где, почесывая щетину щеки, старик смотрел в
черную книгу, а на лавке рядом храпел жандарм - как в кордегардии.
Получить нужное сведение было делом минуты - слегка удлиненное
извинениями старика.
Он вошел. Он вошел и прежде всего, никуда не глядя, украдчиво
горбясь, дважды повернул тугой ключ в замке. Затем увидел черный чулок с
резинкой под умывальником. Затем увидел раскрытый чемодан, начатый в нем
беспорядок, полувытащенное за ухо вафельное полотенце. Затем увидел
комок платья и белья на кресле, поясок, второй чулок. Только тогда он
повернулся к острову постели.
Она лежала на спине поверх нетронутого одеяла, заложив левую руку
за голову, в разошедшемся книзу халатике - сорочки не доискалась, и при
свете красноватого абажура, сквозь муть, сквозь духоту в комнате он
увидел ее узкий впалый живот между невинных выступов бедренных косточек.
Со звуком пушечной пальбы поднялся со дна ночи грузовик, стакан зазвенел
на мраморе столика, и было странно смотреть, как мимо всего ровно тек ее
заколдованный сон.
Завтра, конечно, начнем с азов, с продуманной постепенности, но
сейчас ты спишь, ты ни при чем, не мешай взрослым, так нужно, это моя
ночь, мое дело - и, раздевшись, он лег слева от едва качнувшейся
пленницы и застыл, сдержанно переводя дух. Так: час, которым он бредил
вот уже четверть века, теперь наступил, но облаком блаженства он был
скован, почти охлажден; наплывы и растекание ее светлого халатика,
мешаясь с откровениями ее красоты, еще дрожали в глазах сложной зыбью,
как сквозь хрусталь. Он все не мог найти оптический фокус счастья, не
знал, с чего начать, к чему можно притронуться, как полнее всего в
пределах ее покоя насытиться этим часом. Так. Пока что, с лабораторной
бережностью, он снял с кисти бельмо времени и через ее голову положил на
ночной столик между блестящей каплей воды и пустым стаканом.
Так. Бесценный оригинал: спящая девочка, масло. Ее лицо в мягком
гнезде тут рассыпанных, там сбившихся кудрей, с бороздками запекшихся
губ, с особенной складочкой век над едва сдавленными ресницами, сквозило
рыжеватой розовостью на ближней к свету щеке, флорентийский очерк
которой был сам по себе улыбкой. Спи, моя радость, не слушай. Уже его
взгляд (себя ощущающий взгляд смотрящего на казнь или на точку в
пропасти) пополз по ней вниз, левая рука тронулась в путь - но тут же
вздрогнул, ибо шевельнулся кто-то другой в комнате - на границе зрения -
не сразу признал отражение в шкапном зеркале (его уходящие в тень
пижамные полосы да смутный отблеск в лакированном дереве, да что-то
черное под ее розовой щиколоткой). Наконец, решившись, он слегка
погладил ее по длинным, чуть разжатым, чуть липким ногам, шершаво
свежевшим книзу, ровно разгоравшимся к верховьям - с бешенным торжеством
вспомнил ролики, солнце, каштаны, все... - пока концами пальцев
поглаживал, дрожа и косясь на толстый мысок, едва опушившийся, - по-
своему, но родственно сгустивший в себе что-то от ее губ, щек, - а
немного повыше, на прозрачном разветвлении вен, упивался комар, и,
ревниво прогоняя его, он нечаянно помог спать уже давно мешавшему
отвороту, и вот они, вот, эти странные, слепые, как бы двумя нежными
нарывами вспухшие грудки - и теперь обнажилась вдоль тонкой, еще детской
мышцы натянутая, молочно-белая впадина подмышки в пяти-шести
расходящихся, шелковисто-темных штрихах - туда же стекала наискось
золотая струйка цепочки - вероятно, крестик или медальон - и уже
начинался опять ситец - рукав круто закинутой руки. В который раз
нахлынул и взвыл грузовик, наполняя комнату дрожью, - и он
останавливался в своем обходе, неловко накренившись над ней, невольно
вжимаясь в нее зрением и чувствуя, как отроческий, смешанный с русостью
запах ее кожи зудом проникает в его кровь. Что мне делать с тобой, что
мне с тобой... Девочка во сне вздохнула, разожмурив пупок, и медленно,
с воркующим стоном, дыхание выпустила, и этого было достаточно ей, чтобы
продолжать дальше плыть в прежнем оцепенении. Он тихонько вытащил из-под
ее холодной пятки примятую черную шапочку - и снова замер с биением в
виске, с толчками ноющего напряжения - не смел поцеловать эти угловатые
сосцы, эти длинные пальчики ног с желтоватыми ногтями - отовсюду
возвращаясь сходящимися глазами к той замшевой скважинке, как бы
оживавшей под его призматическим взглядом, - и все еще не зная, что
предпринять, боясь упустить что-то, до конца не воспользоваться
сказочной прочностью ее сна. Духота в комнате и его возбуждение делались
невыносимы, он слегка распустил пижамный шнур, впивавшийся в живот, и,
скрипнув сухожилием, почти бесплотно скользнул губами там, где виднелась
родинка у нее под ребром... но было неудобно, жарко... напор крови
требовал невозможного. Тогда, понемножку начав колдовать, он стал
поводить магическим жезлом над ее телом, почти касаясь кожи, пытая себя
ее притяжением, зримой близостью, фантастическими сопоставлениями,
дозволенными сном этой голой девочки, которую он словно мерил волшебной
мерой, пока слабым движением она не отвернула лица, едва слышно во сне
причмокнув, - и все замерло снова, и теперь он видел промеж коричневых
прядей пурпурный ободок уха и ладонь освобожденной руки, забытой в
прежнем положении. Дальше, дальше. В скобках сознания, как перед
забытьем, мелькали эфемерные околичности - какой-то мост над бегущими
загонами, пузырек воздуха в стекле какого-то окна, погнутое крыло
автомобиля, еще что-то, где-то виденное недавно вафельное полотенце, а
между тем он медленно, не дыша, подтягивался и вот, соображая все
движения, стал пристраиваться, примеряться... Он почувствовал пламень ее
ладной ляжки, почувствовал, что более сдерживаться не может, что все -
все равно - и по мере того, как между его шерстью и ее бедром закипала
сладость, ах, как отрадно раскрепощалась жизнь, упрощая все до рая, - и
еще успев подумать: нет, прошу вас, не убирайте - он увидел, что,
совершенно проснувшись, она диким взглядом смотрит на его вздыбленную
наготу.
Мгновенно, в провале синкопы, он увидел и то, чем ей это
представилось - каким уродством или страшной болезнью - или она уже
знала - или все это вместе, - она смотрела и вопила, но волшебник еще не
слышал вопля, оглушенный собственным ужасом, стоя на коленях,
подхватывая складки, ловя шнур, стараясь остановить, спрятать, щелкая
скошенной судорогой, бессмысленной, как стук вместо музыки, бессмысленно
истекая топленным воском, не успевая ни остановить, ни спрятать. Как она
скатилась с кровати, как она теперь орала, как убегала лампочка в своем
красном куколе, как грохотало за окном, ломая, добивая ночь, все, все
разрушая. "Замолчи, это по-хорошему, такая игра, это бывает, замолчи
же", - умолял он, пожилой и потный, прикрываясь мелькнувшим макинтошем,
трясясь, надевая, не попадая. Она, как дитя в экранной драме,
заслонялась остреньким локтем, вырываясь и продолжая бессмысленно орать,
и кто-то бил в стену, требуя невообразимой тишины. Попыталась выбежать
из комнаты, не могла отпереть, а он не мог ухватить, не за что, некого,
теряла вес, скользкая, как подкидыш, с лиловым задком, с искаженным
младенческим личиком - укатывалась - с порога назад в люльку, из люльки
обратным ползком в лоно бурно воскресающей матери. - "Ты у меня
успокоишься, - кричал он (толчку, точке, несуществующему). - Хорошо, я
уйду, ты у меня..." - справился с дверью, выскочил, оглушительно запер
за собой - и, еще слушая, стискивая в ладони ключ, босой, с пятном
холода под макинтошем, так стоял, так погружался.
Но из ближайшего номера уже появились две старухи в халатах:
первая, как негр седая, коренастая, в лазурных штанах, с заокеанским
захлебом и токанием - защита животных, женские клубы - приказывала -
этуанс, этудверь, этусубть, и, царапнув его по ладони, ловко сбила на
пол ключ - в продолжение нескольких пружинистых секунд он и она
отталкивали друг дружку боками, но все равно все было кончено, отовсюду
вытягивались головы, гремел где-то звонок, сквозь дверь мелодичный голос
словно дочитывал сказку - белозубый в постели, братья с шапрон-ружьями -
старуха завладела ключом, он быстро дал ей пощечину и побежал, весь
звеня, вниз о липким ступеням. Навстречу бодро взбирался брюнет с
эспаньолкой в подштанниках, за ним извивалась щуплая блудница - мимо;
дальше - поднимался призрак в желтых сапогах, дальше - старик
раскорякой, жадный жандарм - мимо; и, оставив за собой множество пар
ритмических рук, гибко протянутых в пригласительном всплеске через
перила, - он, пируэтом, на улицу - ибо все было кончено, и любым
изворотом, любым содроганием надо тотчас отделаться от ненужного,
досмотренного, глупейшего мира, на последней странице которого стоял
одинокий фонарь с затушеванной у подножья кошкой. Ощущая босоту *уже*
как провал в другое, он понесся по пепельной панели, преследуемый
топотом вот уже отстающего сердца, и самым последним к топографии
бывшего обращением было немедленное требование потока, пропасти, рельсов
- все равно как, - но тотчас. Когда же завыло впереди, за горбом боковой
улицы, и выросло, одолев подъем, распирая ночь, уже озаряя спуск двумя
овалами желтоватого света, готовое низринуться - тогда, как бы танцуя,
как бы вынесенный трепетом танца на середину сцены - под это растущее,
руплегрохотный ухмышь, краковяк, громовое железо, мгновенный
кинематограф терзаний - так его, забирай под себя, рвякай хрупь - плашмя
пришлепнутый лицом я еду - ты, коловратное, не растаскивай по кускам,
ты, кромсающее, с меня довольно - гимнастика молнии, спектрограмма
громовых мгновений - и пленка жизни лопнула.
Париж
Октябрь-ноябрь 1939 г.
Владимир Набоков.
Пильграм
Улица, увлекая в сторону один из номеров трамвая,
начиналась с угла людного проспекта, долго тянулась в темноте,
без витрин, без всяких радостей, и, как бы решив зажить
по-новому, меняла имя после круглого сквера, который трамвай
обходил с неодобрительным скрежетом; далее она становилась
значительно оживленнее; по правой руке появлялись: фруктовая
лавка с пирамидами ярко освещенных апельсинов, табачная с
фигурой арапчонка в чалме, колбасная, полная жирных коричневых
удавов, аптека, москательная и вдруг -- магазин бабочек. Ночью,
особенно дождливой ночью, когда асфальт подернут тюленьим
лоском, редко кто не останавливался на мгновение перед этим
символом прекрасной погоды. Бабочки, выставленные напоказ, были
огромные, яркие. Прохожий думал про себя: "какие краски
--невероятно!" -- и шел своей дорогой. Бабочки на короткое
время задерживались у него в памяти. Крылья с большими
удивленными глазами, лазурные крылья, черные крылья с
изумрудной искрой, плыли перед ним до тех пор, пока не
приходилось перевести внимание на приближавшийся к остановке
трамвай. И еще запомнились мельком: глобус, какие-то
инструменты и череп на пьедестале из толстых книг.
Затем шли опять обыкновенные лавки, -- галантерейная,
угольный склад, булочная, -- а на углу был небольшой трактир.
Хозяин, тощий человек с ущемленной дряблой кожей между углами
воротничка, очень ловко умел выплескивать в рюмки из клювастой
бутылки дешевый коньяк и был большой мастер на остроумные
реплики. За круглым столом у окна почти каждый вечер
фруктовщик, булочник, монтер и двоюродный брат хозяина дулись в
карты: выигравший очередную ставку тотчас заказывал четыре
пива, так что в конце концов никто не мог особенно разбогатеть.
По субботам к другому столу, рядом садился грузный розовый
человек с седоватыми усами, неровно подстриженными, заказывал
ром, набивал трубку и равнодушными, слезящимися глазами, из
которых правый был открыт чуть пошире левого, глядел на
игроков. Когда он входил, они приветствовали его, не сводя
взгляда с карт. Монтер слюнил палец и ходил. "Раз, два и три",
-- приговаривал булочник, высоко поднимая карту за картой и с
размаху хлопая каждой об стол. После чего появлялась новая
партия пива.
Иногда кто-нибудь обращался к грузному человеку,
спрашивал, как торгует его лавочка; тот медлил прежде, чем
ответить, и часто не отвечал вовсе. Если близко проходила
хозяйская дочь, крупная девица в клетчатом шерстяном платье, он
норовил хлопнуть ее по увертливому бедру, совершенно не меняя
при этом своего угрюмого выражения, а только наливаясь кровью.
Остряк хозяин называл его "господин профессор", присаживался,
бывало, к его столу, говорил: "Ну-с, как поживает господин
профессор?" -- и тот, пыхтя трубкой, долго смотрел на него
прежде, чем ответить, и затем, выпятив из-под мундштука мокрую
губу лодочкой -- вроде слона, собирающегося добрать то, что
несет ему хобот, -- говорил что-нибудь грубое и несмешное,
хозяин бойко возражал, и тогда люди рядом, глядя в карты,
тряско гоготали.
На нем был просторный серый костюм с большим преобладанием
жилетной части, и, когда кукушка на миг покидала недра
трактирных часов, он медленным жестом, морщась от дыма, вынимал
из жилетного кармана серебряную луковицу и глядел на нее, держа
на ладони и ладонь слегка отставя. Ровно в полночь он выбивал
трубку в пепельницу, расплачивался и, сунув бескостную руку
поочередно хозяину, дочке его и четырем игрокам, молча уходил.
Шел он по панели, чуть прихрамывая, неловко двигая ногами,
слишком слабыми и худыми для его тяжелого тела, и, миновав
витрину своей лавки, сворачивал сразу за ней в подворотню, где
в правой стене была дверь с латунной дощечкой, прикрепленной
посредине: Пильграм. Квартира была маленькая, тусклая, с
невеселыми окнами во двор; днем можно было выходить на улицу
через магазин, куда вел -- прямо из тесной гостиной с
буро-малиновым диваном и старой швейной машиной, украшенной
инкрустациями, -- темный проход, полный хлама. Когда, в
субботнюю ночь, Пильграм входил к себе в спальню, где над
широкой постелью было несколько увядших фотографий одного и
того же корабля, Элеонора обыкновенно уже почивала. Он бормотал
себе под нос, шаркал куда-то с зажженной свечой, возвращался,
громко запирал дверь, кряхтел, снимая сапоги, и потом долго
сидел на краю постели, и жена, проснувшись, начинала стонать в
подушку, предлагая ему помочь раздеться, и тогда он, с урчащей
угрозой в голосе, велел ей утихнуть и повторял слово "тихо"
несколько раз сряду, все более свирепо. После удара, когда он
чуть не умер от удушья и долго не мог говорить, -- удара,
случившегося с ним в прошлом году, как раз когда он снимал
сапоги, -- Пильграм ложился спать нехотя, с опаской, и потом,
уже лежа под периной, рядом с женой, приходил в бешенство, если
в соседней кухне капал кран. Он будил жену, и она шлепала в
кухню, -- низенькая, в унылой ночной рубашке, с толстыми
волосатыми икрами, с маленьким лицом, лоснившимся от перинного
тепла. Они были женаты уже четверть века и были бездетны. Детей
Пильграм никогда не хотел, дети служили бы только лишней
помехой к воплощению той страстной, неизменной, изнурительной и
блаженной мечты, которой он болел с тех пор, как себя помнил.
Он спал всегда на спине, низко надвинув на лоб ночной
колпак, -- это был сон по шаблону, прочный и шумный сон
лавочника, доброго бюргера, и, глядя на него, можно было
предположить, что сон с такой пристойной внешностью совершенно
лишен видений. На самом же деле этот сорокапятилетний, тяжелый,
грубый человек, питавшийся гороховой колбасой да вареным
картофелем, мирно доверявший своей газете, благополучно
невежественный во всем, что не касалось его одинокой
бессмысленной страсти, видел -- без ведома жены и соседей --
необыкновенные сны. По воскресеньям он вставал поздно, в
несколько приемов пил кофе, потом выходил гулять с женой, --
молчаливая, медленная прогулка, которую Элеонора всю неделю
прилежно предвкушала. В будни же он открывал лавку как можно
пораньше, рассчитывая на детей, мимо идущих в школу, -- ибо
последнее время он держал в придачу к основному товару
кое-какие школьные принадлежности. Бывало, мальчик лениво
плетется в школу, раскачивая сумкой и жуя на ходу, -- мимо
табачной, где в папиросных коробочках некоторых фирм имеются
цветные картиночки, которые очень выгодно собирать, мимо
колбасной, напоминавшей, что слишком рано съеден бутерброд,
мимо аптеки, мимо москательной, -- и, вспомнив, что нужно
купить резинку, входит в следующий магазин. Пильграм мычал,
выдвинув нижнюю губу из-под мундштука трубки, и, вяло
порывшись, выкладывал на прилавок открытую картонку, после чего
безучастно глядел перед собой, пуская частые струйки дешевого
дыма. Мальчик щупал бледные аккуратные резинки, не находил
излюбленного сорта и удалялся, ничего не купив. Главный товар в
магазине оставался незамеченным, -- такие уж пошли дети, с
горечью думал Пильграм и мельком вспоминал собственное детство.
Его покойный отец, -- моряк, шатун, пройдоха, -- женился, уже
под старость, на желтой светлоглазой голландке, которую он
вывез с Борнео, и, покончив со странствиями, открыл лавку
экзотических вещей. Жена вскоре умерла, сын ходил в школу, а
потом стал помогать в лавке. Он теперь не помнил точно, как и
когда стали появляться в ней ящики с бабочками, но помнил, что
любил бабочек с тех пор, как существует. Очень постепенно
бабочки стали вытеснять сушеных морских коньков, чучела
колибри, дикарские талисманы, веера с драконами и прочую
пыльную дрянь. Когда умер отец, бабочки окончательно завладели
магазином, хотя еще долго доживали свой век. там и сям,
парчевые туфли, бумеранг, коралловое ожерелье, -- потом и эти
остатки исчезли, бабочки царствовали самодержавно, и только
очень недавно они, в свою очередь, начали сдавать: пришлось
пойти на уступки, появились учебные пособия, естественным
переходом к которым служил стеклянный ящичек с наглядной
биографией тутового шелкопряда. Торговля шла все хуже и хуже.
Учебные пособия, а из бабочек все то, что могло придтись по
вкусу обывателю, -- наиболее крупные, привлекательные виды, да
яркие крылья на гипсе в багетовых рамочках, украшение для
комнаты, а не гордость ученого, -- выставлены были в витрине,
меж тем как в самой лавке, пропитанной миндальным запахом
глоболя, хранились драгоценнейшие коллекции, все было
заставлено разнообразными ящиками, картонками. коробками из-под
сигар с торфяными подстилками, -- стеклянные ящики стояли на
полках, лежали на прилавке или же были вставлены в высокие,
темные шкалы, -- и все они были наполнены ровными рядами
безупречно свежих, безупречно расправленных бабочек. Иногда
появлялась живность: тяжелые коричневые куколки, с симметрично
сходящимися бороздками на грудке, показывающими, как упакованы
зачаточные крылья, лапки, сяжки, хоботок между ними, и с
членистым остроконечным брюшком, которое вдруг начинало
судорожно сгибаться вправо и влево, если такую куколку тронуть.
Лежали они во мху и стоили недорого, -- и со временем из них
вылуплялась сморщенная, чудесно растущая бабочка. А иногда
появлялись для продажи другие, случайные, твари -- маленькие
черепахи ювелирного образа или дюжина ящериц, уроженок Майорки,
холодных, черных, синебрюхих, которых Пильграм кормил мучными
личинками на жаркое и виноградинами на сладкое. Всю жизнь он
прожил в Пруссии, всю жизнь, безвыездно. Энтомолог он был
превосходный, венец Ребель назвал его именем одну редкую
бабочку, да и сам он кое-что открыл, описал. В его ящиках были
все страны мира, но сам он нигде не побывал и только иногда, по
воскресеньям, летом, уезжал за город, в скучные,
песчано-сосновые окрестности Берлина, вспоминал детство,
поимки, казавшиеся тогда такими необыкновенными, и с грустью
смотрел на бабочек, все виды которых ему были давным-давно
известны, прочно, безнадежно соответствовали пейзажу, -- или же
на ивовом кусте отыскивал большую, голубовато-зеленую,
шероховатую на ощупь гусеницу с маленьким фарфоровым рогом на
задке. Он держал ее, оцепеневшую, на ладони, вспоминал такую же
находку в детстве, -- замирание, приговорки восторга, -- и, как
вещь, ставил ее обратно на сучок. Да, всю жизнь он прожил на
родине, и, хотя два-три раза подвернулась возможность начать
более выгодное дело -- торговать сукном, -- он крепко держался
за свою лавку, как за единственную связь между его берлинским
прозябанием и призраком пронзительного счастья: счастье
заключалось в том, чтобы самому, вот этими руками, вот этим
светлым кисейным мешком, натянутым на обруч, самому, самому,
ловить редчайших бабочек далеких стран, собственными глазами
видеть их полет, взмахивать сачком, стоя по пояс в траве,
ощущать бурное биение сквозь кисею. Деньги на это счастье он
собирал, как человек, который подставляет чашу под драгоценную,
скупо капающую влагу и всякий раз, когда хоть немного собрано,
роняет ее, и все выливается, и нужно начать сначала. Он
женился, сильно рассчитывая на приданое, но тесть через неделю
помер, оставив наследство из одних долгов. Затем, накануне
войны, после упорного труда все у него было готово к отъезду,
-- он даже приобрел тропический шлем; когда же это рухнуло, его
еще некоторое время утешала надежда, что теперь-то он попадет
кое-куда, -- как попадали прежде на восток или в колонии
молодые лейтенанты, которые, томясь походной скукой,
принимались составлять коллекции бабочек и жуков, чтобы потом
на всю жизнь пристраститься к ним. Слабый, рыхлый, больной, он
был оставлен в тылу и иностранных чешуекрылых не увидел. Но
самое страшное, -- то, что случается только в кошмарах, --
произошло через несколько лет после войны: сумма денег, которую
он опять с трудом набрал, сумма денег, которую он держал в
руках, -- эта вполне реальная сгущенная возможность счастья
вдруг превратилась в бессмысленные бумажки. Он чуть не погиб,
до сих пор не оправился...
Покупатели были сравнительно не редки, но приобретали
только мелочь, скупились, жаловались на бедность. Последние
годы, чтобы слишком не волноваться, он избегал посещать
энтомологический клуб, членом которого давно состоял. Иногда к
нему заходил коллега, и Пильграма бесило, когда тот, любуясь
ценной бабочкой, рассказывал, где и при каких обстоятельствах
он ее ловил; Пильграму казалось, что рассказчик совершенно
равнодушен, пресыщен дальними странствиями и должно быть не
испытывал ничего, когда утром, в первый день приезда, выходил с
сачком в степь. В магазине тускло пахло миндалем, ящики, над
которыми он и знакомый тихо наклонялись, постепенно занимали
весь прилавок, трубка в сосущих губах Пильграма издавала
грустный писк. Задумчиво он глядел на тесные ряды маленьких
бабочек, совершенно одинаковых для непосвященных, и иногда,
молча, стучал толстым пальцем по стеклу, указывая редкость,
или, мучительно сопя трубкой, поднимал ящик к свету, опять
опускал на прилавок и, вонзясь ногтями под тугие края крышки,
расшатывал ее легким рывком и плавно снимал. "Да, это самочка",
-- говорил коллега, наклонясь тоже над открытым ящиком.
Пильграм, мыча, брался двумя пальцами за головку черной
булавки, на которой было распято крохотное бархатное существо,
и долго смотрел на крылья, на тельце, поворачивал, глядел на
испод и, выдохнув вместе с дымом латинское название, втыкал
бабочку обратно. Его движения были как будто небрежны, но это
была особая, безошибочная небрежность опытного хирурга. Хрупкую
бабочку, чьи сухие сяжки отломились бы при малейшем толчке, --
или так по крайней мере казалось, -- и которая легко могла
выскользнуть, когда он ее вертел, держа за булавку, эту много
стоящую бабочку, этот, быть может, единственный экземпляр,
Пильграм брал так же просто, как если бы его пальцы и булавка
были согласованные части одной и той же непогрешимой машины. Но
случалось, что какая-нибудь открытая коробка, тронутая обшлагом
увлекшегося коллеги, начинала съезжать с прилавка; Пильграм,
заметив, вовремя останавливал ее и, только через несколько
минут, занимаясь другим, издавал страдальческий стон.
Погодя коллега, подняв шляпу с пола, уходил, но Пильграм,
бормоча, еще долго возился с ящиками, отыскивал что-то. Его
огромное знание в области чешуекрылых тяготило, дразнило его,
искало выхода. Всякая чужая страна представлялась, ему
исключительно, как родина той или иной бабочки, -- и томление,
которое он при этом испытывал, можно только сравнить с тоской
по родине. Мир он знал совершенно по-своему, в особом разрезе,
удивительно отчетливом и другим недоступным. Если б он побывал
в какой-нибудь прославленной местности, Пильграм заметил бы
только то, что относилось к его добыче, служило для нее
естественным фоном, -- и только тогда запомнил бы Эректеон,
если бы с листа оливы, растущей в глубине святилища, слетела и
была подхвачена свистящим сачком греческая
достопримечательность, которую лишь он, специалист, мог
оценить. Географический образ мира, подробнейший путеводитель
(где игорные дома и старые церкви отсутствовали) он
бессознательно составил себе из всего того, что нашел в
энтомологических трудах, в ученых журналах и книгах, -- а
прочел он необыкновенно много и обладал отличной памятью. Динь
в южной Франции, Рагуза в Далмации, Сарепта на Волге, --
знаменитые, всякому энтомологу дорогие места, где ловили мелкую
нечисть, на удивление и страх аборигенам, странные люди,
приехавшие издалека, -- эти места, славные своей фауной,
Пильграм видел столь же ясно, словно сам туда съездил, словно
сам в поздний час пугал содержателя скверной гостиницы
грохотом, топотом, прыжками по комнате, в открытое окно
которой, из черной, щедрой ночи, влетела и стремительно
закружилась, стукаясь о потолок, серенькая бабочка. Он посещал
Тенериффу, окрестности Оротавы, где в жарких, цветущих
овражках, которыми изрезаны нижние склоны гор, поросших
каштаном и лавром, летает диковинная разновидность капустницы,
и тот другой остров -- давняя любовь охотников, -- где на
железнодорожном скате, около Виццавоны, и повыше, в сосновых
лесах, водится смуглый, коренастый, корсиканский махаон. Он
посещал и север -- болота Лапландии, где мох, гонобобель и
карликовая ива, богатый мохнатыми бабочками полярный край, -- и
высокие альпийские пастбища, с плоскими камнями, лежащими там и
сям среди старой, скользкой колтунной травы, -- и, кажется, нет
большего наслаждения, чем приподнять такой камень, под которым
и муравьи, и синий скарабей, и толстенькая сонная ночница, еще,
быть может, никем не названная; и там же, в горах, он видел
полупрозрачных, красноглазых аполлонов, которые плывут по ветру
через горный тракт, идущий вдоль отвесной скалы и отделенный
широкой каменной оградой от пропасти, где бурно белеет вода. В
итальянских садах летним вечером гравий таинственно скрипел под
ногой, и Пильграм долго смотрел сквозь смутную темноту на
цветущий куст, и вот появлялся, невесть откуда, с жужжанием на
низкой ноте, олеандровый бражник, переходил от цветка к цветку,
останавливаясь в воздухе перед венчиком и так быстро трепеща на
месте, что виден был только призрачный ореол вокруг
торпедообразного тела. Он знал белые вересковые холмы под
Мадридом, долины Андалузии, скалы и солнце, большие горы,
плодородный и лесистый Альбарацин, куда довозил его по витой
дороге маленький автобус. Забирался он и на восток, в волшебный
Уссурийский край, и далеко на юг, в Алжир, в кедровые леса, и
через пески в оазис, орошенный горячим источником, где пустыня
кругом тверда, плотна, в мелких левкоях и в лиловых ирисах.
Занимаясь преимущественно палеарктической фауной, он с
трудом воображал тропики, -- и попытка туда проникнуть мечтой
вызвала сердцебиение и чувство, почти нестерпимое, сладкое,
обморочное. Он ловил сапфирных амазонских бабочек, таких
сияющих, что от их просторных крыльев ложился на руку или на
бумагу голубой отсвет. В Конго на жирной, черной земле плотно
сидели, сложив крылья, желтые и оранжевые бабочки, будто
воткнутые в грязь, -- и взлетали яркой тучей, когда он
приближался, и опускались опять на то же место. И на Суматре, в
саду, среди джунглей, апельсиновые деревья в цвету привлекали
одну из крупнейших денниц с великолепными тюлевыми крыльями, с
пятнистым загнутым .брюшком толщиною в палец.
"Да, да, да", -- бормотал он, держа перед собой, как
картину, драгоценный ящик. Тренькал звоночек над дверью,
входила жена с мокрым зонтиком, с сеткой для провизии, -- и он
медленно, как на шарнирах, поворачивался к ней спиной, вдвигая
ящик в один из шкапов. И вот однажды, в серый и сырой
апрельский день, когда он размечтался, и вдруг дернулся
звоночек, пахнуло дождем, вошла Элеонора и деловито просеменила
в комнаты, -- Пильграм ясно почувствовал, что он никогда никуда
не уедет, подумал, что ему скоро пятьдесят, что он должен всем
соседям, что нечем платить налог, -- и ему показалось дикой
выдумкой, невозможным бредом, что сейчас, вот в этот миг,
садится южная бабочка на базальтовый осколок и дышит крыльями.
Уже больше года хранилась у него отданная ему на комиссию
вдовой собирателя, с которым он прежде имел дела, превосходная,
очень представительная коллекция мелких стеклянистых видов
замечательной породы, подражающей комарам, осам, наездникам.
Вдове он сразу сказал, что больше семидесяти пяти марок не
выручит, на самом же деле отлично знал, что ценность коллекции
составляет несколько тысяч, и что любитель, которому он уступит
ее тысячи за две, почтет, что купил дешево. Любитель однако не
появлялся, на письма, разосланные трем-четырем известным
коллекционерам, он получил уклончивые ответы, -- и тогда
Пильграм запер шкап с коллекцией и перестал о ней думать. И
вот, в апреле, -- как раз в те дни, когда он впал в вялое
отчаяние, мычал на жену, много пил и ел и страдал от
головокружений, явился в лавку господин, очень по моде одетый,
и, бегая глазами по лавке, попросил почтовую марку в восемь
пфеннигов. Мелкие монеты, которыми он заплатил, Пильграм сунул
в глиняную копилку, стоявшую на полке, и уставился в пустоту,
сося трубку. Господин же с рассеянным видом оглянул ящики с
бабочками и, кивнув по направлению изумрудной, со многими
хвостиками, сказал, что она очень красива. Пильграм промямлил
что-то о Мадагаскаре и вышел из-за прилавка. "А вот эти, --
неужели тоже бабочки?" -- спросил господин, ткнув пальцем в
другой ящик. Пильграм меж тем вынул изумрудную с хвостиками и,
поворачивая ее так и сяк, смотрел на этикетку, наколотую на
булавку под самой грудкой. Господин повторил свой вопрос,
Пильграм взглянул по направлению его пальца, пробормотал, что у
него есть целая коллекция таких, -- пять тысяч экземпляров, --
и, воткнув мадагаскарскую обратно, закрыл ящик. "Вроде
комаров", -- сказал господин. Пильграм почесал небритый
подбородок и, подумав, удалился в глубину лавки. Он вернулся с
ящиком, который, крякнув, положил на прилавок. Господин стал
разглядывать стеклянистых мотыльков с цветными тельцами.
Пильграм указал концом трубки на один из рядов, и одновременно
господин произнес "polaris", чем и выдал себя. Пильграм принес
еще ящик, потом третий, четвертый, и постепенно ему становилось
ясно, что господин отлично знал о существовании этой коллекции,
нарочно за этим и пришел, и наконец, когда был произнесен
небрежный вопрос -- "Сколько же это все стоит, -- вероятно
недорого?" -- Пильграм пожал плечами и усмехнулся. И на
следующий день господин явился опять, и выяснилось, что
Пильграм ему писал, что фамилия его Зоммер, -- да-да,
знаменитый Зоммер... И тогда он понял, что совершится сделка.
Последний раз, что он одним махом заработал крупную сумму,
было накануне инфляции, когда удалось продать тоже шкал с
определенным родом, -- видам которого, пушистым, с яркими
задними крыльями, даны названия, относящиеся к любви:
избранница, нареченная, супруга, прелюбодейка... И теперь,
тонко торгуясь с Зоммером, он ощущал волнение, тяжесть в
висках, черные пятна плыли перед глазами, -- и предчувствие
счастья, предчувствие отъезда было едва выносимо. Он знал
отлично, что это безумие, знал, что оставляет нищую жену,
долги, магазин, который продать нельзя, знал, что две-три
тысячи, которые он выручит за коллекцию, позволят ему
странствовать не больше года, -- и все же он шел на это, как
человек, чувствующий, что завтра -- старость, и что счастье,
пославшее за ним, уже больше никогда не повторит приглашения.
Когда наконец Зоммер сказал, что через три дня даст
окончательный ответ, Пильграм решил, что мечта вот сейчас,
сейчас из куколки вылупится. Он подолгу разглядывал карту,
висевшую на стене в лавке, выбирал маршрут, прикидывал, В каком
месяце водится тот или иной вид, куда поехать весной, и куда
летом, -- и вдруг увидел, что-то зеленое, ослепительное и
грузно присел на табурет. Наступил третий день, Зоммер должен
был явиться ровно в одиннадцать, -- и Пильграм напрасно прождал
его до позднего вечера, -- и затем, волоча ногу, багровый, с
перекошенным ртом, пошел к себе в спальню и лег на скрипнувшую
постель. Он отказался от ужина и очень долго, закрыв глаза,
брюзжал на жену, думая, что она стоит у постели, но потом,
прислушавшись, услышал, как она тихо плачет в кухне, и стал
думать о том, что хорошо бы взять топор и шмякнуть ее по
темени. Утром он не встал, и Элеонора за него торговала,
продала коробку акварельных красок и чету недорогих бабочек. И
еще через день, когда воспоминание о покупателе стало уже
совсем призрачным, как нечто, случившееся давным-давно, или
даже не бывшее вовсе, а так, погостившее случайно в мозгу, --
вдруг рано утром вошел в лавку Зоммер. "Ладно, Бог с вами, --
сказал он, -- доставьте ко мне нынче же...". И когда, вынув
конверт, он зашуршал тысячными бумажками, у Пильграма сильно
пошла кровь носом.
Перевозка шкала и визит к доверчивой старухе, которой он,
скрепя сердце, отдал пятьдесят марок, были его последние
берлинские дела. Покупка билета, в виде тетрадочки с
разноцветными, отрывными листами, относилась уже к бабочкам.
Элеонора не замечала ничего, улыбалась, была счастлива, чуя,
что он хорошо заработал, но боясь спросить, сколько именно.
Стояла прекрасная погода, Пильграм ни разу за день не повысил
голоса, а вечером зашла госпожа Фангер, владелица прачечной,
чтобы напомнить, что завтра свадьба ее дочери. Утром на
следующий день Элеонора кое-что выгладила, кое-что вычистила и
хорошенько осмотрела мужнин сюртук. Она рассчитывала, что
отправится к пяти, а муж придет погодя, после закрытия
магазина. Когда он, с недоумением на нее взглянув, отказался
пойти вообще, -- это ее не удивило, так как она давно привыкла
ко всякого рода разочарованиям. "Шампанское", -- сказала она,
уже стоя в дверях. Муж, возившийся в глубине с ящиками, ничего
не ответил, она задумчиво посмотрела на свои руки в чистых
перчатках и вышла. Пильграм привел в порядок наиболее ценные
коллекции, стараясь все делать аккуратно, хотя волновался
ужасно, и, посмотрев на часы, увидел, что пора укладываться:
скорый на Кельн отходил в восемь двадцать. Он запер лавку,
приволок старый клетчатый чемодан, принадлежавший отцу, и
прежде всего уложил охотничьи принадлежности, -- складной
сачок, морилки с цианистым калием в гипсе, целлулоидовые
коробочки, фонарь для ночной ловли в лесу и несколько пачек
булавок, -- хотя вообще он предполагал поимок не расправлять, а
держать сложенными в конвертиках, как это всегда делается во
время путешествий. Упаковав это все в чемодан, он перенес его в
спальню и стал думать, что взять из носильных вещей. Побольше
плотных носков и нательных фуфаек, остальное не важно.
Порывшись в комодах, он уложил и некоторые предметы, которые в
крайнем случае можно было продать, -- как, например, серебряный
подстаканник и бронзовую медаль в футляре, оставшуюся от тестя.
Затем он с ног до головы переоделся, сунул в карман трубку,
посмотрел в десятый раз на часы и решил, что пора собираться на
вокзал. "Элеонора", -- позвал он громко, влезая в пальто. Она
не откликнулась, он заглянул в кухню, ее там не было, и он
смутно вспомнил про какую-то свадьбу. Тогда он достал клочок
бумаги и написал для нее карандашом несколько слов. Записку и
ключи он оставил на видном месте, и, чувствуя озноб от
волнения, журчащую пустоту в животе, в последний раз проверил,
все ли деньги в бумажнике. "Пора, -- сказал Пильграм, -- пора",
-- и, подхватив чемодан, на ватных ногах направился к двери.
Но, как человек, пускающийся впервые в дальний путь, он
мучительно соображал, все ли он взял, все ли сделал, -- и тут
он спохватился, что совершенно нет у него мелочи, и, вспомнив
копилку, пошел в лавку, кряхтя от тяжести чемодана. В полутьму
лавки со всех сторон его обступили душные бабочки, и Пильграму
показалось, что есть даже что-то страшное в его счастии, -- это
изумительное счастие наваливалось, как тяжелая гора, и,
взглянув в прелестные, что-то знающие глаза, которыми на него
глядели бесчисленные крылья, он затряс головой, и, стараясь не
поддаться напору счастья, снял шляпу, вытер лоб и, увидев
копилку, быстро к ней потянулся. Копилка выскочила из его руки
и разбилась на полу, монеты рассыпались, и Пильграм нагнулся,
чтобы их собрать.
Подошла ночь, скользкая, отполированная луна без малейшего
трения неслась промеж облаков, и Элеонора, возвращаясь за
полночь со свадебного ужина домой, чуть-чуть пьяная от вина, от
ядреных шуточек, от блеска сервиза, подаренного молодоженам,
шла не спеша и вспоминала со щемящей нежностью то платье
невесты, то далекий день собственной свадьбы, -- и ей казалось,
что, будь жизнь немного подешевле, все было бы в мире хорошо, и
можно было бы прикупить малиновый молочник к малиновым чашкам.
Звон вина в висках, и теплая ночь с бегущей луной, и
разнообразные мысли, которые все норовили повернуться так,
чтобы показать привлекательную, лицевую сторону, все это смутно
веселило ее, -- и, когда она вошла в подворотню и отперла
дверь, Элеонора подумала, что все-таки это большое счастье
иметь квартиру, хоть тесную, темную, да свою. Она, улыбаясь,
зажгла свет в спальне и сразу увидела, что все ящики открыты,
вещи разбросаны, но едва ли успела в ней возникнуть мысль о
грабеже, ибо она заметила на столе ключи и прислоненную к
будильнику записку. Записка была очень краткая: "Я уехал в
Испанию. Ящиков с алжирскими не трогать. Кормить ящериц".
На кухне капал кран. Она открыла глаза, подняла сумку и
опять присела на постель, держа руки на коленях, как у
фотографа. Изредка вяло проплывала мысль, что нужно что-то
сделать, разбудить соседей, спросить совета, быть может,
поехать вдогонку... Кто-то встал, прошелся по комнате, открыл
окно, закрыл его опять, и она равнодушно наблюдала, не понимая,
что это она сама делает. На кухне капал кран, -- и,
прислушавшись к шлепанию капель, она почувствовала ужас, что
одна, что нет в доме мужчины... Мысль, что муж действительно
уехал, не умещалась у нее в мозгу, ей все сдавалось, что он
сейчас войдет, мучительно закряхтит, снимая сапоги, ляжет,
будет сердиться на кран. Она стала качать головой и, постепенно
разгоняясь, тихо всхлипывать. Случилось нечто невероятное,
непоправимое, -- человек, которого она любила за солидную
грубость, за положительность, за молчаливое упорство в труде,
бросил ее, забрал деньги, укатил Бог знает куда. Ей захотелось
кричать, бежать в полицию, показывать брачное свидетельство,
требовать, умолять, -- но она все продолжала сидеть неподвижно,
-- растрепанная, в светлых перчатках.
Да, Пильграм уехал далеко. Он, вероятно, посетил и
Гранаду, и Мурцию, и Альбарацин, -- вероятно, увидел, как
вокруг высоких, ослепительно белых фонарей на севильском
бульваре кружатся бледные ночные бабочки; вероятно, он попал и
в Конго, и в Суринам, и увидел всех тех бабочек, которых мечтал
увидеть, -- бархатно черных с пурпурными пятнами между крепких
жилок, густо синих и маленьких слюдяных с сяжками, как черные
перья. И в некотором смысле совершенно не важно, что утром,
войдя в лавку, Элеонора увидела чемодан, а затем мужа, сидящего
на полу среди рассыпанных монет, спиной к прилавку с
посиневшим, кривым лицом, давно мертвого.
Владимир Набоков
ПРОЗРАЧНЫЕ ВЕЩИ
Вере
1.
А, вот и нужный мне персонаж. Привет, персонаж! Не слышит.
Возможно, если бы будущее существовало, конкретно и индиви-
дуально, как нечто, различимое разумом посильней моего, прошлое
не было бы столь соблазнительным: его притязания
уравновешивались бы притязаниями будущего. Тогда бы любой
персонаж мог уверенно утвердиться в середине качающейся доски и
разглядывать тот или этот предмет. Пожалуй, было бы весело.
Но будущее лишено подобной реальности (какой обладает
изобра-жаемое прошлое или отображаемое настоящее); будущее - это
всего лишь фигура речи, призрак мышления.
Привет, персонаж! Что такое? Не надо меня оттаскивать. Не
собираюсь я к нему приставать. Ну ладно, ладно. Привет,
персонаж... (в по-следний раз, шепотком).
Когда мы сосредотачиваем внимание на материальном объекте, как
бы оный ни располагался, самый акт сосредоточения способен
помимо нашей воли окунуть нас в его историю. Новичкам следует
научиться скользить над материей, если они желают, чтобы материя
оставалась во всякое время точно такой, какой была. Прозрачные
вещи, сквозь которые светится прошлое!
Особенно трудно удерживать в фокусе поверхность вещей -
рукодельных или природных, - по сути своей недвижных, но изрядно
помыканных ветреной жизнью (вам приходит на ум, и правильно
делает, камень на косогоре, над которым за неисчислимые годы,
промахнуло многое множество разных зверюшек): новички, весело
напевая, проваливаются сквозь поверхность и глядишь, уже с
детской отрешенностью смакуют кто историю этого камня, а кто вон
той вересковой пустоши. Поясняю. Тонкий защитный слой
промежуточной реально-сти раскинут поверх искусственной и
естественной материи, и если вам угодно остаться в настоящем,
при настоящем, на настоящем, - то уж постарайтесь не прорывать
этой напряженной плевы. Иначе неопытный чародей может вдруг
обнаружить, что он уже не ступает больше по водам, а стойком
утопает в окружении удивленно глазеющих рыб. Подробности следом.
2.
В качестве персонажа Хью Персон (испорченное "Петерсон", кое-кем
произносимое "Парсон") высвобождал свое нескладное тело из
такси, которое доставило его из Трукса на этот дрянной горный
курорт, и еще поникнувший головой в низком проеме,
предназначенном для нарождающихся гномов, поднял глаза, - не для
того, чтобы по-благодарить открывшего дверцу шофера за
схематически услужливый жест, но желая сравнить облик отеля
"Аскот" ("Аскот"!) с восьмилетней давности - пятая часть его
жизни - воспоминанием, награвированным горем. Страшноватое это
строение из серого камня и бурого дерева щеголяло
вишенно-красными ставнями (не сплошь затворенными), которые он
по какому-то мнемооптическому капризу запомнил яблочно-зелеными.
По сторонам ступеней стояли на двух железных столбах каретные
фонари с электрическими лампочками внутри. Лакей в переднике
дробно сбежал по этим ступеням, чтобы принять два чемодана и
(под мышку) обувную коробку, проворно извлекаемые водителем из
зияющего багажника. Персон расплачивается с проворным водителем.
Неузнаваемый вестибюль был, без сомнения, так же убог, как и
всегда.
Записывая у стойки имя и отдавая паспорт, Персон спрашивал
по-французски, английски, немецки и сызнова по-английски, здесь
ли еще старый Крониг, распорядитель, чью толстую физиономию и
поддельную жовиальность он помнил так ясно.
Консьержка (белокурый шиньон, милая шея) ответила - нет, мсье
Крониг оставил их, чтобы занять, представьте себе, пост
управляющего отелем "Воображение" в Буре (так он услышал). В
виде иллюстрации или же довода возникла травянисто-зеленая,
небесно-голубая открытка с раскорячившимися постояльцами.
Подпись на трех языках, и только в немецкой имеется идиома.
Английская гласит: "Лежачий Лужок" - и словно назло,
мошенница-перспектива расперла лужок до диких размеров.
"Он умер в прошлом году", - сказала девушка (en face совсем не
похожая на Арманду), сметая последние крохи интереса, какой
представлял цветной снимок "Восхождения" в Куре.
"Значит, здесь меня вспомнить некому?"
"Сожалею", - сказала она с привычной интонацией его покойной
жены.
Сожалела она и о том, что поскольку он не может сказать, какую
из комнат третьего этажа он занимал, она в свой черед не может
его туда поселить, да и этаж к тому же заполнен. Разминая лоб,
Персон сказал, что номер комнаты был где-то в середине
трехсотых, а выходила она на восток, солнце встречало его на
кроватном коврике, впрочем, никакого вида из нее не открывалось.
Он очень нуждался в ней, но закон требовал уничтожения записей в
случае, если распорядитель, пусть даже и бывший, проделает то,
что проделал Крониг (как видно, самоубийство считалось сродни
подделке отчетности). Помощник девушки, представительный молодой
человек в черном, с угрями на горле и подбородке, проводил
Персона в комнату четвертого этажа; во весь путь он с
пристальностью телеманьяка ел глазами уплывавшую вниз пустую
синеватую стену, а по другую его руку не менее пристальное
зеркало лифта на несколько текучих мгновений отразило господина
из Массачусетса, его длинное, худое и скорбное лицо с чуть
выступающей челюстью и четой симметричных складок у рта,
которые, пожалуй, и могли бы наделить облик этого господина
грубоватой суровостью, свойственной альпинистам, если бы его
меланхо-лическая сутулость не спорила с каждым вершком
воображаемого восхождения.
Окно, как и следовало, выходило на восток, но из него-то
определенно открывался вид: гигантский кратер, полный
землеройных машин (промолчавших субботний вечер и все
воскресенье).
Слуга в яблочно-зеленом переднике внес два чемодана и картонную
коробку с надписью "Подошли" на обертке, после этого Персон
остался один. Он ждал, что отель окажется устарелым, но этот
явно переборщил. Belle chambre au quatrieme, хоть и великоватая
для одного постояльца (но для нескольких тесная), была
решительно неуютна. Номер внизу, в котором он, крупный
тридцатидвухлетний мужчина, плакал чаще и горше, чем за все его
грустное детство, помнится, тоже был неказист, но хотя бы не так
бестолково обставлен, как этот его новый приют. Совершенно
кошмарная кровать. "Ванная" с биде (достаточно обширным, чтобы
принять присевшего циркового слона), но без ванны. Крышка
унитаза отказывалась стоять. Норови-стый кран резко прыснул
ржавой водицей, потом из него потекла обычная вялая струйка -
которую ты ценил недостаточно, которая есть текучее таинство и
заслуживает, да-да, воздвижения в ее честь монументов, храмов,
полных прохлады! Покинув убогую уборную, Персон плотно прикрыл
за собою дверь, но та, словно глупый щенок, скульнула и
увязалась за ним в комнату. Давайте теперь проиллюст-рируем наши
трудности.
3.
Озираясь в поисках комода, в который он мог бы сложить свои
вещи, Хью Персон, человек аккуратный, заметил, что средний ящик
пожилого стола, сосланного в темный угол комнаты и обратившегося
в подставку для похожей на остов сломанного зонта лампы,
лишенной и лампочки, и абажура, не был толком задвинут
постояльцем либо слугой (на самом деле - ни тем, ни другим), -
словом, последним, кто полюбопытствовал (никто), так ли он пуст.
Мой добрый Хью попытался, расшатав, впихнуть его внутрь;
на-первях ящик не пода-вался, но затем - в ответ на случайный
рывок (невольно усиленный накопленной мощью многих толчков) -
выскочил и обронил карандаш. Прежде чем сунуть его назад, Хью
скользнул по нему глазами.
То был не восьмиугольный красавец из красного кедра с оттиснутым
серебряной амальгамой именем производителя, - а простенький,
круглый, совершенно безликий старый карандашик из дешевой сосны,
выкрашенной в серовато-сиреневый цвет. Лет десять назад его
посеял здесь плотник, который, не закончив осмотра, не говорю уж
- починки старенького стола, отправился за инструментом, найти
который так и не смог. Ну вот мы и добрались до акта
сосредоточения.
У плотника в мастерской, а задолго до нее в деревенской школе,
карандаш сносился на две трети первоначальной длины. Оголенная
древесина на коническом кончике потемнела, приобрела
свинцово-сливовый оттенок, слившись с тупым мыском графита, чей
слеповатый лоск один только и отличал его от дерева. Нож и
медное точило основательно потрудились над ним; будь в том
нужда, мы могли бы проследить путаную участь стружек, в пору
свежести лиловых с одной стороны и смугловатых с другой, но
теперь ссохшихся в крошево праха, которого широкое - широчайшее
- рассредоточение жутью сжимает горло, впрочем, этим следует
пренебречь, - привыкаешь, и довольно быстро (выпадают ужасы и
похуже). В целом строгать его было одно удовольствие -
стародавней выделки вещь. Отступив на множество лет (впрочем, не
к году рожденья Шекспира, в котором и был открыт карандашный
графит), а затем возвращаясь в "настоящее" и попутно собирая
заново историю этой вещицы, мы видим девочек и стариков,
перемешивающих с мокрой глиной графит, очень тонко помолотый.
Эту массу, эту давленую икру, помещают вовнутрь металлического
цилиндра, снабженного синим глазком, - сапфиром с просверленной
дыркой, сквозь которую икру и продавливают. Она выползает одним
неразрывным и аппетитным шнурком (следите за нашим маленьким
другом!), вид у него такой, словно он сохранил форму
пищеварительного тракта дождевого червя (но следите, следите, не
отвлекайтесь!). Теперь его режут на прутики нужной длины, -
нужной как раз для этих карандашей (мы замечаем резчика, старого
Илию Борроудэйла, боковым зрением мы чуть не вцепились в его
рукав, но осеклись, осеклись и отпрянули, торопясь различить
интересующий нас кусочек). Видите, его пропекают, варят в жиру
(на этом вот снимке как раз режут шерстистого жироноса, а на
этом - мясник, вот здесь пастух, здесь отец пастуха, мексиканец)
и вставляют в деревянную оболочку.
Теперь, пока мы возимся с древесиной, важно не упустить из виду
наш драгоценный кусочек графита. Вот кстати и дерево! Самая та
сосна! Ее валят. В дело идет только ствол, кора обдирается. Мы
слышим визг недавно изобретенной мотопилы, видим, как сушат
бревна, как их распиливают на доски. Перед нами доска, которая
даст оболочку карандашу, найденному в пустом неглубоком ящике
(по-прежнему незакрытом). Мы распознаем ее присутствие в бревне,
как распознали бревно в дереве, и дерево в лесу, и лес в мире,
который построил Джек. Мы распознаем это присутствие посредством
чего-то для нас совершенно ясного, но безымянного - и описать
его невозможно, как не опишешь улыбку человеку, отродясь не
видавшему смеющихся глаз.
Так перед нами в мгновение ока раскрылась целая маленькая драма
- от кристаллического углерода и срубленной сосны до этого
скромного приспособления, этой прозрачной вещицы. Жаль только,
сам карандаш, в его вещественности, недолго помешкавший в
пальцах Хью Персо- на, все еще как-то ускользает от нас! Зато уж
Хью-то не ускользнет, будь-те уверены.
4.
Это его четвертый приезд в Швейцарию. Первый состоялся
восемнадцать лет назад, в тот раз он провел несколько дней в
Труксе, с отцом. Десять лет спустя, тридцатидвухлетним мужчиной,
он вновь посетил этот старый город у озера и, отправившись
повидать их гостиницу, благополучно изведал сентиментальную
дрожь - полуизумление, полураскаяние. Муравчатый косогор и
старая лестница вели к отелю от озера и от безликой станции, где
он сошел с местного поезда. Он помнил названье отеля, "Локье",
потому что оно походило на девичью фамилию матери, канадской
француженки, которую Персону-старшему довелось пережить меньше,
чем на год. Он помнил и то, как жалок и тускл был этот отель,
стоявший униженно рядом с другим, много лучшим, сквозь нижние
окна которого различались призраки бледных столов и подводных
лакеев. Теперь обоих уж нет, и на месте их воздвигся "Banque
Bleue", стальное строение, - полированные плоскости, сплошные
стекла и растения в кадках.
Он спал в несмелом подобьи алькова, отделенном аркой и одежной
стойкой от отцовской кровати. Всякая ночь - великанша, но та
оказалась в особенности страшна. Дома у Хью была собственная
комната, и эта общая могила сна вызывала в нем ненависть, он
лишь угрюмо наде-ялся, что обещание раздельных спален будет
сдержано при следующих остановках в их путешествии по Швейцарии,
мреющей впереди сквозь разноцветную дымку. Отец,
шестидесятилетний, коротковатый и грузный в сравнении с Хью, за
недолгое время вдовства неаппетитно состарился; характерный,
предвещающий скорое будущее запашок, еле слышный, но
безошибочный, исходил от его вещей; во сне он вздыхал и
покряхтывал, ему снились громоздкие глыбы мглы, которые
приходилось разбирать и отваливать с дороги или карабкаться по
ним, поднимаясь на выматывающие выси немощи и отчаяния. Мы не
сумели сыскать в истории европейских турне, прописанных
семейными докторами отставным старикам в качестве средства для
утоления одинокого горя, ни единой поездки, достигшей названной
цели.
Руки у Персона-старшего и всегда-то были неловкие, но в
последнее время его копошенье в вещах, плавающих в купальне
пространства, попытки наощупь поймать прозрачное мыло
уклончивого веще-ства, пустые потуги связать или развязать те
части рукодельных предметов, которые следует застегивать либо
расстегивать, становились определенно комичными. Хью отчасти
унаследовал отцовскую неуклюжесть, и это ее преувеличение
раздражало его как повторенье пародии. Утром последнего дня
вдовца в так называемой Швейцарии (т.е. перед самым событием,
вследствие коего все для него станет "так называемым") старый
неумеха, желая узнать погоду, потягался с венецианскими жалюзи,
едва успел углядеть мокрую мостовую - жалюзи низвергнулись
трескливой лавиной - и решил прихватить зонт. Зонт оказался
неправильно сложен, и он принялся приводить его в порядок.
Сначала Хью наблюдал за ним с безмолвной брезгливостью, ноздри
его раздувались и дергались. Презрение было ничуть не
заслуженным, ибо существует масса вещей - от живых клеток до
мертвых светил, - переживающих от поры до поры мелкие
неприятности в не всегда умелых или осторожных руках безымянных
формовщиков. Черные клинья зонта неопрятно вывертывались
наизнанку, приходилось их укладывать заново и ко времени, когда,
наконец, можно было пустить в ход тесемочную петельку (крохотное
едва осязаемое колечко между пальцами, указательным и большим),
пуговка ее затерялась в складках и рытвинах пространства.
Понаблюдав немного за этой бездарной возней, Хью так резко
выдрал зонт из отцовских рук, что старик несколько мгновений еще
месил воздух руками, прежде чем ответить на внезапную грубость
извиняющейся мягкой улыбкой. Так ни слова и не сказав, Хью
свирепо сложил и застегнул зонт, - который, правду сказать,
приобрел форму, едва ли лучшую сообщенной под конец отцом.
Чем они собирались занять этот день? Они собирались позавтракать
(там, где вчера отобедали), а после пройтись по магазинам и
осмотреть достопримечательности. На двери коридорной уборной
было красочно намалевано местное чудо природы, водопад Тара, его
же воспроизводила огромная фотография на стене вестибюля. Доктор
Персон при-остановился у стойки портье, чтобы с всегдашней
хлопотливостью выяснить, нет ли ему почты (не то чтобы он ее
ждал). После недолгих поисков нашлась телеграмма для миссис
Парсон, но ничего для него (кроме глухого удара неполного
совпадения). Под руку ему подвернулась валявшаяся на стойке
свернутая мерная лента, он попытался обернуть ей свою
толстоватую талию, раз за разом теряя конец и тем временем
объясняя хмурому портье, что намеревается купить в городе летние
брюки и желал бы подойти к этому делу со всевозможной ясностью.
Хью вся эта чушь допекла окончательно, и он двинулся к выходу,
не дожидаясь, когда опять скрутится серая лента.
5.
После завтрака они подыскали подходящий на вид магазин.
Confections. Notre vente triomphale de soldes. Наш паданец
продается триумфально, перевел отец, и Хью поправил его с
утомленным презрением. Снаружи витрины стояла на железной
треноге корзина со сложенными сорочками, незащищенная от
пошедшего гуще дождя. Перекатился гром. Давай заскочим сюда,
нервно сказал доктор Персон, чей страх перед грозами являлся для
сына еще одним источником раздражения.
В то утро Ирме, измаянной и озабоченной продавщице, пришлось в
одиночку управляться в магазине подержанного платья, куда Хью
неохотно последовал за отцом. Двух ее сослуживцев, супружескую
чету, только что уложили в больницу - после пожара в их
квартирке, - хозяин укатил по делам, а людей валило в лавочку
больше, чем обычно валит по четвергам. Сейчас она помогала
тройке старушек (с лондонского автобуса) выбрать наряд, попутно
объясняя еще одному персонажу, белокурой немке в черном, где
делают снимки для паспорта. Каждая старушка по очереди
расстилала у себя на груди цветистое платье, а доктор Персон
старательно переводил их кудахтанье с кокни на жалкий
французский. Девушка в трауре вернулась за оставленным свертком.
Старушки стелили все новые платья, скашиваясь на новые бирки с
ценой. Еще вошел покупатель и с ним две девчушки. Доктор Персон
успел вставить слово, попросив пару штанов. Ему вручили
несколько пар для примерки в соседней комнатке; Хью выскользнул
из магазина.
Он брел без цели, держась под прикрытием разных архитектурных
выступов, ибо ежедневная газета этого дождливого городка попусту
призывала построить в торговой части аркады. Хью осмотрел вещицы
на выставке сувенирного магазина. Зеленая фигурка лыжницы
показалась ему довольно соблазнительной, хоть он не сумел
определить сквозь стекло витрины из чего она сделана (из
"алебастрита", т.е. поддельного арагонита, а вырезал ее и
раскрасил сидевший в грумбель-ской тюрьме Армандо Рэйв,
педераст, придушивший склонную к кровосмесительству сестру
своего дружка). Неплох и тот гребешок в кармашке из настоящей
кожи, - неплох-то неплох, да только мигом замызгается, и
придется потом часами выковыривать всякую дрянь, забившуюся
между тесных зубьев, с помощью одного из маленьких лезвий вот
этого ножичка, ощетинившего в витрине высокомерные внутренности.
Симпатичные наручные часики с украшавшим их личико изображением
песика - всего за двадцать два франка. Или, может, купить (для
соседа по комнате в колледже) то деревянное блюдо с белым
крестом посередке в окружении всех двадцати двух кантонов? Ибо
Хью, которому стукнуло двадцать два, всегда томила символика
совпадений.
Резкий звон и мигание красного света на переезде известили о
скором событии: медленно опускался неумолимый шлагбаум.
За коричневой занавеской, лишь наполовину опущенной, виднелись
обтянутые чем-то черно-прозрачным элегантные ноги женщины,
сидевшей внутри. Ах, как хочется нам изловить это мгновенье!
Занавешенная будка на панели, внутри подобие рояльного стула для
высоких и низких и автомат, позволяющий каждому получить
собственный снимок - для паспорта, из спортивного интереса. Хью
оглядел ноги, а за ними и вывеску на будке. Мужское окончание и
отсутствие знака ударения подпортили ненамеренный каламбур:
Пока он, все еще девственник, воображал эти рискованные позы,
произошло двойное событие: промахнул, громыхая, безостановочный
поезд, и в кабинке сверкнула молния магния. Вышла, застегивая
сумочку, блондинка в черном, отнюдь не убитая электричеством.
Память о каких бы похоронах ни желала она запечатлеть
изображением своей светлой красы, затянутой по случаю в креп,
они ничего не имели общего с третьим событием, одновременно
случившимся по соседству.
Надо пойти за ней, вот и выйдет хороший урок, - пойти за ней
вместо того, чтобы тащиться неизвестно куда, чтобы там глазеть
на водопад: хороший урок старику. Выругавшись и вздохнув, Хью
поворотил оглобли, что было когда-то меткой метафорой, и
направился к магазину. Впоследствии Ирма рассказывала соседям,
как она была уверена в том, что джентльмен ушел вместе с сыном,
и как не сразу поняла, о чем последний толкует, несмотря на его
беглый француз-ский. Поняв же, она рассмеялась своей
несообразительности, проворно свела его к примерочной и, все еще
от души веселясь, откинула зеленую, не коричневую, занавеску
жестом, ставшим в воспоминании драматическим. Всегда есть что-то
смешное в пространственной путанице и беспорядке и мало на свете
вещей забавней, чем три пары штанов, в оцепенелом танце
сплетенные на полу - коричневые просторные панталоны, синие
джинсы и старые брюки из серой фланели. Неловкий Персон-старший
с трудом протискивал обутую ногу сквозь зигзаг узкой штанины,
когда ощутил, как кромешная краснота с ревом вливается в голову.
Он умер, еще не достигнув пола, словно падал с большой высоты, и
теперь лежал на спине, вытянув руку. Шляпа и зонт, недосягаемые,
стыли в высоком зеркале.
6.
Названного Генри Эмери Персона, отца нашего персонажа, можно
представить достойным, серьезным, симпатичным человечком, а
можно жалким прохвостом, - все зависит от угла, под которым
падает свет, и от расположения наблюдателя. Как много рук
заламывается во тьме раскаяния, в темнице непоправимого!
Школьник, пусть он даже силен, как бостонский душитель -
покажи-ка нам твои лапищи, Хью, - конечно не в силах одолеть
всех своих однокашников единовременно, когда они разом
принимаются отпускать жестокие замечания в адрес его отца. После
двух-трех неуклюжих драк с самыми пакостными из них, он занял
позицию поумнее и поподлее - молчаливого полусогласия, которое
ужасало его, когда он вспоминал то время; впрочем, изумительная
изворотливость совести позволяла ему утешаться самим сознанием
этого ужаса, как доказательством того, что он все-таки не
законченное чудовище. Теперь еще предстояло как-то справиться со
множеством воспоминаний о жестоких поступках, в коих он был
повинен вплоть до самого этого дня, - избавиться от них
оказалось не проще, чем от вставных челю-стей и очков, бумажный
пакет с которыми вручил ему муниципальный чиновник. Единственный
родич, которого он сумел отыскать, скрантонский дядюшка, прислал
ему из-за океана совет не тащить тело домой, а кремировать за
границей; на деле же наименее рекомендованный образ действий
оказался во многих смыслах наипростейшим - и главным образом
потому, что позволил Хью практически сразу избавиться от
ужасного предмета.
Все были очень участливы. Хотелось бы в особенности выразить
благодарность Хэролду Холлу, американскому консулу в Швейцарии,
через посредство которого к нашему бедному другу поступала
разнообразная помощь.
Двойственный трепет, испытанный юным Хью, можно подразделить на
общий и частный. Первым пришло общее чувство свободы, большой
ветер, восхитительный, чистый, сдувший прочь немало жизненного
сора. В частности же, он с приятным удивлением обнаружил в
потрепанном, но пухлом отцовском бумажнике три тысячи долларов.
Подобно многим невнятно одаренным юношам, ощущающим в пачке
банкнот осязаемое обилие немедленных наслаждений, он был лишен и
практической сметки, и стремлений к дальнейшему обогащению, и
томлений по поводу будущих средств к пропитанию (последние
оказались ничтожны, ибо выяснилось, что наличность составляет
больше десятой доли всего наследства). В тот же день он
перебрался в Женеву, в гораздо более пристойное жилье, съел на
обед homard а l'americaine и вышел в проулок за отелем, чтобы
найти первую в своей жизни женщину.
По оптическим и животным причинам половая любовь - вещь не
настолько прозрачная, как иные, куда более сложные. Известно,
впрочем, что в родном его городе Хью одновременно ухаживал за
тридцативосьмилетней матерью и ее шестнадцатилетней дочкой, но
проявил себя импотентом с первой, а со второй оказался
недостаточно предприимчив. Здесь перед нами банальный случай
затянувшегося эротического зуда, уединенных упражнений, дающих
привычное успокоение, и запоминающихся снов. Девушка, к которой
он подошел, была приземиста, но обладала приятным, бледным,
вульгарным лицом с итальянскими глазами. Она привела его к одной
из лучших кроватей в уродливых старых "номерах", - а точно
сказать, в тот самый "номер", где девяносто один, нет, девяносто
два - почти девяносто три года назад заночевал по пути в Италию
русский писатель. Застелилась, потом расстелилась, накрылась
сюртуком и вновь застелилась кровать - другая, с медными
шишечками; приоткрытый саквояж в зеленую клетку встал на
кровати, а сюртук перебрался на плечи странника, взлохмаченного,
в ночной сорочке без ворота; мы застали его в нерешительности,
он размышляет, что ему вынуть из саквояжа (который уедет вперед
почтовой каретой) и переложить в заплечный мешок (который он
понесет на себе через горы к итальянской границе). Он ожидает,
что теперь уже в любую минуту приятель его, Кандидатов,
живописец, присоединится к нему для совместного путеше-ствия,
одной из беспечных прогулок, от которых романтиков не могла
удержать даже мелкая августовская морось; в те неуютные времена
дождило даже сильнее, сапоги его оставались еще мокры после
десятимильного похода в ближнее казино. В позах изгнанников они
стояли за дверью, а ноги он несколько раз обернул немецкой
газетой, кстати сказать, по-немецки читал он с большею
легкостью, нежели по-французски. Непонятно, главное, что ему
делать с рукописями - упрятать в мешок или отправить почтою в
саквояже, - тут наброски писем, недоконченный рассказ в русской
тетради с матерчатой обложкой, отрывки философской статьи в
синей школьной тетрадке, купленной в Женеве, и разрозненные
листы рудиментарного романа, предположительно названного "Фауст
в Москве". Пока он сидит за дощатым сосновым столом, тем самым,
на который Персонова девка плюхнула свою поместительную сумку,
сквозь эту сумку, так сказать, проступает первая страница
"Фауста" с энергическими подчистками и неопрятными чернильными
вставками, фиолетовыми, черными, лягушачьи-зелеными. Созерцание
собственного почерка увлекает его; для него хаос на странице -
это порядок, кляксы - картины, наброски на полях - крылья. И
вместо того, чтобы заняться разбором бумаг, он откупоривает
дорожную чернильницу и с пером в руке придвигается поближе к
столу. Но в этот миг веселый грохот долетает от двери. Дверь
растворяется и затворяется вновь.
Хью Персон проводил свою случайную девушку по длинной лест-нице,
а там и до ее излюбленного уличного угла, - тут они на долгие
годы расстались. Он надеялся, что девушка продержит его до
рассвета - и тем избавит от ночи в гостинице, где в каждом
темном углу одиночества маячил призрак отца, - но уяснив, что он
не прочь остаться, она неверно истолковала это желание, и грубо
объявив, что слишком долго пришлось бы приводить в приличную
форму столь жалкого исполнителя, выставила его. Впрочем, не дух
отца, а духота помешала ему уснуть. Он широко распахнул оба
окна; окна выходили на авто-стоянку, раскинувшуюся четырьмя
этажами ниже; узкого серпика над головой не доставало для
освещения крыш, уходящих вниз, к незримому озеру; свет гаража
выхватывал из темноты ступени безлюдной лестницы, ведущей в
мешанину теней; все казалось таким подавленным и далеким, что
наш акрофобический Персон почувствовал, как тяготение манит его,
приглашая соединиться с ночью и с отцом. Множество раз он, голым
мальчишкой, бродил во сне, но привычное окружение хранило его до
поры, пока, наконец, не оставил его этот чуждый недуг. Той
ночью, на верхнем этаже чужого отеля, защитить его было нечему.
Он затворил окна и до зари просидел в кресле.
7.
В отрочестве, когда Хью страдал припадками сомнамбулизма, он по
ночам, обнимая подушку, покидал свою комнату и плелся в ниж-ний
этаж. Он помнил, как пробуждался в самых странных местах - на
ступеньках, ведущих в подвал, или в высоком гардеробе в
прихожей, среди плащей и галош, и хотя мальчика не так уже и
пугали эти босые блуждания, однако он, недовольный тем, что
"ведет себя, как привидение", упросил, чтобы его запирали в
спальне. Правда, толку из этого не вышло, потому что он все
равно выбирался в окно на наклонную крышу галереи, ведущей в
школьные дортуары. В первый раз его пробудил холодок черепиц под
ступнями, и он возвратился в свое темное логово, огибая стулья и
прочие вещи скорее на слух, чем как-то еще. Старый и глупый
доктор посоветовал родителям покрыть пол у постели мокрыми
полотенцами и расставить в стратегических пунктах тазы с водой,
- единственный результат операции свелся к тому, что, миновав в
магическом сне все препятствия, он обнаружил себя дрожащим у
подножия дымохода в обществе школьной кошки. Вскоре после этой
вылазки призрачные припадки стали редеть, а к концу отрочества
практически прекратились. Предпоследним их отголоском стала
странная история со столиком у кровати. Хью уже учился в
колледже и жил с однокашником, Джеком Муром (не род-ственником),
в двух комнатах только что выстроенного Снайдер-Холла. Джек,
утомленный целодневной зубрежкой, проснулся средь ночи,
разбуженный треском, долетавшим из спальни-гостиной. Он
отправился на разведку. Спящему Хью примерещилось, будто
трехногий столик, стоявший рядом с кроватью (и утянутый из-под
телефона в прихожей), сам собой исполняет яростный воинственный
танец, - нечто подобное он уже видел однажды на "сеансе", когда
у приблудного духа (Наполеона) спросили, не скучает ли он по
весенним закатам Святой Елены. Джек Мур увидел, как Хью,
перевесясь за край кушетки, обхватил столик руками и корежит
безобидную вещь в смехотворных потугах прекратить ее
несуществующее движение. Книги, пепельница, будильник, коробочка
таблеток от кашля - все разлетелось по полу, а терзаемое дерево
трещало и крякало в дурацких объятиях. Джек Мур разнял драчунов.
Хью, не проснувшись, молча поворотился набок.
8.
За те десять лет, которым полагалось пройти между первым и
вторым приездами Хью Персона в Швейцарию, он зарабатывал на
жизнь различными скучными способами, что выпадают на долю
множеству блестящих молодых людей, не наделенных ни особым
даром, ни честолюбием и привычно отдающих лишь часть ума
выполнению банальных, а то и шарлатанских обязанностей. Что они
делают с другой, куда более обширной частью, где и как поживают
подлинные их причуды и чувства, это не то чтобы тайна - какие уж
тайны теперь, - но может повлечь за собой откровения и
осложнения, слишком печальные, слишком пугающие, чтобы сходиться
с ними лицом к лицу. Лишь знатоки вправе исследовать скорби
сознания, да и то лишь знатокам на потребу. Он обладал
способностью перемножать в уме восьми-значные числа - и утратил
ее за несколько сереньких, убывающих ночей в больнице, куда
попал в двадцать пять лет с вирусным заражением. Он опубликовал
в университетском журнале стихотворение, длинное и бессвязное, с
многообещающим началом:
Блаженны многоточия... Вот солнце
роняет в озеро небесный образец...
Ему принадлежит письмо в лондонскую "Times", перепечатанное
несколько лет спустя в антологии "To the Editor: Sir", в нем
читаем:
"Анакреон скончался восьмидесяти пяти лет от роду, задушенный
"винным скелетом" (как выразился иной иониец), а шахматисту
Алехину цыганка напророчила, что его убьет в Испании мертвый
бык."
Семь послеуниверситетских лет он состоял в секретарях и
анонимных помощниках у знаменитого проходимца, ныне покойного
символиста Атмана, и именно на нем лежит ответственность за
сноски, по-добные этой:
"Кромлех (ассоциируемый с млеком, молоком и молоками)
очевидно представляет собой символ Великой Матери,
столь же явственно, как менгир ("mein Herr") несет
мужское начало."
Еще один срок он отбыл, торгуя канцелярскими принадлежностями, и
пущенная им в продажу самопишущая ручка носит его имя:
"Персоново Перо". Впрочем, она и осталась наивысшим его
достижением. Мрачной двадцатидевятилетней персоной он поступил
на службу в крупную издательскую фирму, где исполнял разные
должности - помощника изыскателя, ловца талантов, помощника
редактора, младшего редактора, корректора, улещевателя наших
авторов. Угрюмый раб, он был отдан в распоряжение миссис
Фланкар, пышной дамы с претензиями, краснолицей и пучеглазой на
осьминожий покрой. Издательство намеревалось опубликовать ее
исполинский роман "Самец" при условии основательной правки,
безжалостных сокращений и частичной переработки. Предполагалось,
что переписанные куски - по нескольку страниц там и сям -
перекинут мосты над черными, кровоточащими прогалами щедро
отвергнутой писанины, зиявшими меж уцелевших глав. Эту работу
проделала сослуживица Хью, милая девушка с понихвостой
прической, уже успевшая из фирмы уволиться. Талант романиста был
ей присущ еще в меньшей мере, чем миссис Фланкар, и Хью пришлось
маяться с окаянной задачей - залечиванием не только нанесенных
ею ран, но и не тронутых бородавок. Несколько раз его приглашали
к чаю в очаровательный пригородный дом миссис Фланкар,
украшенный почти исключительно полотнами кисти ее покойного
мужа, - ранней весной в гостиной, летом в столовой, пышной
красой Новой Англии в библиотеке и зимой в спальне. Именно в
этой комнате Хью предпочитал не задерживаться, ибо испытывал
неприятное чувство, что миссис Фланкар уповает на изнасилование
под сиреневыми снежинками мистера Фланкара. Подобно многим
перезрелым, но еще недурным собою артистическим дамам она,
казалось, вовсе не сознавала, что объемистый бюст, шея в
морщинах и запашок затхловатой женственности, настоенной на
одеколоне, способны отпугнуть нервного мужчину. Когда "наша"
книга, наконец, вышла в свет, он облегченно всхлипнул. Благодаря
коммерческому успеху "Самца" ему поручили дело поприметнее.
"Мистер R.", как его называли в издательстве (обладатель
длинного двухчастного немецкого имени с благородной частицей
между скалой и твердыней), писал по-английски лучше, чем
говорил. Соприкасаясь с бумагой, его язык обретал богатство,
стать, зримый напор, побуждая кое-кого из не самых придирчивых
критиков облюбованной им страны именовать его великолепным
стилистом. Корреспондентом мистер R. был раздражительным,
невежливым и неприятным. Его и Хью сношениям через океан -
мистер R. жил все больше во Франции и Швейцарии - не-доставало
сердечного пыла, озарявшего муки с миссис Фланкар; но мистер R.,
мастер, быть может, и не первостатейный, был хотя бы настоящим
художником, сражавшимся собственным оружием и на соб-ственной
территории за право использовать неправоверную пунктуацию,
отвечающую неповторимой манере мышления. Наш покладистый Персон
безболезненно запустил в производство мягкое издание одной из
первых его книг, но затем началось долгое ожидание нового
романа, который R. обещал представить еще до окончания этой
весны. Весна миновала, не принеся плодов, - и Хью полетел в
Швейцарию для личной встречи с медлительным автором. Это была
вторая из четырех его поездок в Европу.
Перевод с английского Сергея ИЛЬИНА