Сергей Солоух
   С У К А

                         Sally:  You! Two bastards!
                         Brain:  Two... Two? May be three?

                                Cabaret

      Желающих сойти за Мадам великое множество. Современники утверждали,
что сам руанский затворник, исследователь неторопливый неромантического
быта, однажды в ажиотации воскликнул:
     - Мадам - это я!
     Странно. Ведь этого, как бы, стыдиться надо, как бы, стесняться, таить
скрывать, не сознаваться ни за что, а то ведь всегда найдется некто слюня-
вый с вопросом неуместным:
     - Так что же, Веничка? Она ...?
     - Ну, что вам ответить. Ну, конечно, она ...! Еще бы она не ...!
     И тем не менее. Образ Мосье как-то не привлекает. Не прельщает, и все
тут, образ скромного и счастливого труженика, почти библейского праведника.
Не-а. И пресловутая слезинка детская не действует, горошены соленые напрас-
но катятся из глаз малышки Берты Бовари.
     - Мадам - это я!
     Да, скучно быть честным, но заурядным, обычным гражданином, с крестом
не на шее, а на хребте. Ни шарма в сем, ни выдумки. То ли дело:
     Пышны юбки, алы губки,
     Лихо тренькает рояль.
     Ну, ладно, что взять с посредственного акмеиста ли, символиста, но
каких только эпитетов французских, звучных не истратил, то восторгаясь талией,
то личиком, то кистью дивной Эммы нормандский мэтр, ни в чем не отказал, а
Шарлю, Мосье, иначе говоря, фи, кинул с барского стола творца ногти грязные,
неровные и до свидания. Впрочем, нет, еще заставил засыпать непроизвольно  в
кресле и всхрапывать при этом. Слюна сочилась ли, текла, в щетине шариками
остывая, не помню. Зато шапку забыть невозможно, сооружение чудовищное из
бархата, картона и кроличьего меха, да после канители золотой дурацкой
кисточки, "что выразительней лица кретина" , Боже, о каких душевных муках
речь. Вперед и с песней.
     - Мадам - это я!
     Чего стесняться.
     - Я тоже хочу Тургенева и выпить.
     Пожалуйста. Вопрос только в том, за чей счет. Если некто туп и убог,
и для надгробья бессовестной покойнице, волнуясь, выбирает камень с
изображеньем "гения, несущего угасший факел" куда-то вдаль, повод ли это
жировать на его трудом ежедневным и скучным заработанные денежки?
     Короче, можно ли быть возвышенным и гордым, воруя, побираясь и
проституируя? Или же сколько бы ни была тонка и нежна ваша муза,
как бы ни был изощрен порок ваш и эстетен, не следует ли все же за
хлеб или за зеб любовника кудрявого платить из собственного кармана
трудовым рублем?
     Не так ли, господа?
     Пусть поутру, да на свои.
     Главное, заповедь про ближнего воспринимать не в контексте какой-нибудь
религии со скрежетом зубовным в эпилоге, а чисто биологически. Не делай
ближнему того, чего себе не пожелаешь, потому собственно, что он из такого
же мяса сделан, из тех же клеточек смешных, то радовать способных прохладой
гладкого запястья, то ужасать пастозным безобразием слабеющего тела.
     В самом деле, поменьше отвлеченного, побольше науки о живой природе.
И тогда вдруг станет ясно, что все действительно равны, и не потому, что
за утвержденье принципа сего великий гуманист Вольтер "дерьмо ел", а потому,
что и у рожденных ползать и созданных летать, парить, чирикать, удел один,
конец один. И жизнь одна.
     - Конечно, Веничка, конечно, - кто-то пропел в высоте так тихо, так
ласково-ласково.
     Но это уже в двадцатом веке, а в девятнадцатом отменный мастер
поэтического слога, суровый, вышивающий то крестиком, то гладью, методично
добивает персонажей одного за другим. Казалось бы, ну, умерла и умерла.
Наелась дуста, дихлофоса наглоталась и A Dieu!, как месье Рудольф изволил
выражаться. Дай людям-то теперь пожить, избавились, освободились.
    - Dieu merci ,- перекрестилась старушка и помирилась с сыном, и он нашел
покой и заботу. А девочка-то, девочка, конечно, при  таких долгах обновок
никаких, но сласти в воскресенье после обедни обязательно. И толстая большая
книга, в которой к каждой букве тварь земная или морская придана, дабы не
морщить лоб, а гавкать, блеять и мяукать, с абстрактным миром взрослых сопри-
касаясь.
    Да куда там.
    - Мадам - это я!
    Загублю, задушу, растопчу.
    Впрочем, все слова уже истрачены на описание конвульсий ничтожной
дамочки, а посему труженик и неудачник сгорает за два абзаца. На бабку уходит
одно предложение, ну, а соплявку просто бяк небрежно сапогом по направлению
к прядильной фабрике.
    Готово. Мусор убран. Монумент воздвигнут. Любуйтесь бронзой эгоизма
нержавеющего.
    Противно? Тогда пообещайте, сейчас, громко, при всех.
    Никогда. Никогда в жизни, ни за что, я не возьму, я не присвою ничего,
ничего чужого. Ни денег, ни счастья. Никогда.
    Вот и все. Очень просто и совершенно не больно.
    А креститься? Креститься не обязательно.

                                                    1994
club.txt100644   1751   1751     1361533  6710404426  11070 0ustar  sovasova

                                 Сергей Солоух

[КЛУБ ОДИНОКИХ СЕРДЕЦ УНТЕРА ПРИШИБЕЕВА]

 поэма

Then in comes a man all dressed up
like a Union Jack
M.J. - K.R., 1965

Pour une garce c'en etait vraie. Faut ca
d'ailleurs pour  faire bien jouir.  Dans
cette cuisine-la,  celle du derriere, la
coquinerie, apres  tous,  c'est comme le
poivre  dans  une   bonne  sauce,  c'est
indispensable et ca lie.
L.-F.C.,1932

ВТОРНИК
часть первая

ЛЕРА

В половине одиннадцатого утра, в час автобусного
межвременья, когда, ковыряя обломками спичек в
прокопьевским табаком  просмоленных зубах, шоферюги всех
без исключения пассажирских автотранспортных объединений
индустриального города Южносибирска только-только начали
теснить за "козлиными" столами с утра уже навоевавшихся
слесарей, Валерия Николаевна Додд, юная особа недурной,
хотя зачем кривить душой, весьма и весьма аппетитной,
исключительно привлекательной наружности, имевшая среди
не по годам развитых сверстников мужского, конечно же, пола
репутацию крали ветреной, ненадежной, неверной, одним
словом, ... впрочем, нет, нет, от слова уж избавьте, увольте,
так вот, сидела одна-одинешенька  в молочном кафе "Чай" на
Советском проспекте и ела, забавно морща  носик, скорее на
воде, чем на молоке замешанную, скорбную, голубую  манную
кашу.
Усилия требовались необыкновенные.
Организм Валерии Николаевны, Леры, "Эх, Валюши",
- как восклицал, бывало, на стол вываливая мятые червонцы
два раза в месяц папаша Додд, все ее юное и прекрасное
существо отказывалось принимать пищу в каком бы то ни
было виде, твердом, жидком или же газообразном. Все, кроме
сосущей тоскливой пустоты за левым межреберьем, коя
несмотря на гадостные позывы, время от времени холодившие
отвратительной дрожью нежные девичьи сфинктеры,
требовала и немедленно, свою обязательную порцию
диетического продукта, умягчителя, адсорбента, и опыт, увы,
определенный не позволял гордой красавице Валерии Додд
попросту игнорировать угрюмую настойчивость вчерашней
невоздержанностью в напитках растревоженного желудка.
Страдания физические усугублялись дефицитом
теплоты, душевности и сердечности. Человечество,
прискорбно, но это так, не спешило  расслабить лицевые
мускулы, не торопилось подставить братское, сестренское
плечо под милую, но непутевую голову силы не рассчитавшей
девицы. Как раз напротив, один его типичный представитель -
здоровая краснорукая подавальщица в непотребном, давно
нестиранном фартуке, несмотря на две робкие, необычайно
вежливые, церемонные даже и оттого особенно трогательные
просьбы, тем не  менее все-таки брякнула с механическим
безразличием в самую середину (не обойти - не объехать)
жидкой размазни гнусную кляксу по раскладке обязательных
жиров.
И вот из-за отсутствия любви и понимания простое
сгребание липкой каши с белой общепитовской глазури
обернулось деликатнейшими манипуляциями со скользкой
ложкой алюминиевой. Да, едва лишь калькуляцией
предусмотренное несчастие случилось, Лерин мучитель, тиран
и инквизитор, малохольный, гастритный чемпион возгонки
желудочных секретов сейчас же недвусмысленно и грубо
предупредил свою хозяйку незадачливую о последствиях
ужасных и непоправимых, каковые немедленно повлечет за
собою растекание мутной желтой жижицы с мерзкими
созвездиями белой нездоровой взвеси.
Эх, непруха, козья морда, чертовское невезение. И
надо же было несчастью случиться, произойти в это самое
утро, именно этого самого дня, что скоротать предстояло не в
кругу  плотоядных олухов-сослуживцев на мягком кресле-
полудиванчике, глотки коричневого вязкого напитка
перемежая затяжками, колечками сизого дымка, увы, на
заднем сидении агрономского "УАЗа" с чванливой  надписью
от крыла к крылу "редакционный", назначено было бедной
именно сегодня вести ухабам счет, колдобинам и светофорам,
катя, колбася, уносясь неизвестно куда.
М-да, работа, тяжкий крест, суровая необходимость
делать вид, что озабочена со всеми наравне проблемой
мировой, как честно свою  копейку отработать и стаж
поднакопить почетный трудовой, ох, не  облегчить обещала
режиссеру-стажеру отдела программ для учащейся  молодежи
и юношества Южносибирской областной студии телевидения
Валерии Додд, а лишь продлить, усугубить процесс и без того
несладкий выведения токсинов, продуктов агрессивных
распада аквы виты из юных жил.
Но, Боже, воскликнет, пожалуй, в недоумении
читатель искушенный, до принципов ли тут, высшие
соображенья в сей невеселый час уместны ли они вообще,
надо идти, ползти домой, или воспользоваться прямо на углу
железным автоматом с трубкой неоткушенной, диском
вращающимся, и звонить:
- Алло, Кира Венедиктовна, тут тетку мою
верхнекитимскую выписывают из больницы, а дядька почему-
то не приехал, так вот не знаю даже, как и быть, только что с
ней говорила, она в истерике, конечно ...
Нет, нет, даже к сердечной и наивной Кире,
начальнице добрейшей сегодня лезть с такими вот
импровизациями тухлыми вне всякого сомненья дело
недостойное, саму возможность простой спасительной
отмазки заказала лапе нашей высокомерной пара мерзких
глаз, что сузились, зажглись, уперлись взглядом в спину
вечером вчера, тогда, когда стояла Лера Додд в тумане
радужном перед зеркальною стеной кафе с ужасной
репутацией, кошмарной, "Льдинка", Анюта, злючка - нос в
веснушках,  двухпальцевая машинистка, какая занесла ее
нелегкая в гнездо порока ни раньше и не позже, все теперь,
брать в руки себя надо, держать фасон и марку, никаких
глупостей с родственниками и знакомыми, ехать, спешить
туда, где вышка ретранслятора телевизионного отпугивает
самолеты рейсовые по ночам смешными огоньками красными,
ехать, улыбаться, жмуриться, шуточки отпускать,  и не забыть,
конечно, ни в коем случае всем на прощанье сделать ручкой
из пыльного чрева вездеходного "УАЗика" "арриведерче".
Вот так-то.
И тем не менее прогресс, заметные сдвиги во всех
отношениях, есть чем гордиться, скажем прямо, папаше
Додду, например, простодушному мужлану, ни разу не
случалось в момент, когда в коробке его черепной силы зла
исполняли сатанинским квинтетом "полет шмеля",
задумываться, беспокоиться о том, как изделия ширпотреба
уберечь снову, а субстанцию общественную, неосязаемую -
смолоду.
Вообще, заметить следует, разительное несходство
близких родственников возбуждало и поддерживало к жизни
угасающий интерес доброй дюжины отставных техничек,
завхозов, работников бытового обслуживания и
коммунального хозяйства, обыкновение имевших все дни
свободные заслуженного отдыха вопреки своеволию
азиатской погоды, континентального климата, всегда в теплых
пальто и ботах, проводить на скамеечке под тополями
напротив распахнутых и вечно незашторенных окон квартиры
семейства Додд.
Ну, а нежные чувства, любовь, кою со всей
очевидностью питали  друг к другу длинноногая вертихвостка
дочь и папаша, неуклюжий красноглазый увалень, уж не
сомневайтесь, заставляла багровые бородавки старческих губ
увлажняться слюной невиданно гадких предположений.
Что ж, празднуй, ликуй, флаги развешивай фантазия
убогая  старых калош, в самом деле Валерия Николаевна
Додд, вполне может статься, и не дочь Николая Петровича, но
несходство характеров и несовпадение форм даже с бантом в
петлице, даже с кумачом на шесте, все равно объяснить не
удастся, ибо  единственным претендентом на отцовство в этом
случае  оказывается родной брат Николая Петровича, близнец
однояйцевый, такой же грузный и белолицый грубиян Додд.
Конечно, течение времени, некоторые завихрения,
смена темпа, зыбь повседневного мелководья и волны
внезапных перемен безусловно, определенно играли
пигментацией, вносили (не без этого) некоторую
несимметричность в разводы морщин, шалили с волокнами
сосудов, нитями тканей, дав посторонним людям после
четвертого десятка шанс худо-бедно отличать одного от
другого. В канун же ядреного, парного двадцатилетия, ну,
разве отец, учитель природоведения Петр Захарович, или
мама-домохозяйка, Анастасия Кузьминична еще могли,
способны были определить, догадаться, которого ж из двух
паршивцев поглотила, приняла в свою душную, пряную мглу
под старыми таежными кедрами вечерняя темнота.
Могли, но, увы, Петр Захарович летом тридцать
девятого (когда вроде бы выпускали) вышел посреди урока
"Лесостепи Сибири" на минутку за дверь и, мысль свою
недосказав, просто исчез, а мама Анастасия, еще раньше под
железной пирамидой с  латунным штырем вместо креста была
забыта среди берез и кленов старого, а тогда главного
южносибирского кладбища, ну, в общем, ничего не мешало
озорникам летом шестьдесят второго поочереди ходить к
Синявину логу, хозяйским промысловым свистом и зверя
смущать, и птицу.
Да.
Но отнюдь не темноокое существо по имени Валера,
Валерия Караваева, что днем в отдельной комнате летом
пустого дома охотников спала, либо солдатскими байками
немца с французким литературным псевдонимом портила
глазенки дивные, а ночью из лежебоки, чеховской героини
превращалась в безумную и бесстыжую бестию, настоящее
наказание, алым папиросы  огоньком с ума сводившее
дремучую, инсектами озвученную ночь.
Красивый, статный доцент, заманивший ее, бедную и
доверчивую лаборантку, в романтическую экспедицию,
оказался подлецом, заболел, задержался и вовсе не приехал, а
второй, тоже ничего себе кобель, недели две улыбался
асприрантке Любаше, прогулку подбивая совершить
волшебную под синими звездами июньского меридиана,
соблазнил, показал разок-другой дурочке Альфа-Центавру и
Тау-Кита после чего, конечно, вспомнил о делах, о семье,
собрал рюкзачок и был таков, свалил, оставив Любе, младшей
научной Наташе и обманутой Валерии два ящика баночек, кои
следовало к концу лета заполнить доверху (работая
исключительно в резиновых перчатках) разнообразными, но
одинаково омерзительными катышами, катышками звериного
помета, дерьма, прости Господи, попросту говоря.
Но, нет, определенно, перспектива пополнить
коллекцию биологического института томского
государственного новыми видами специфических сибирских
ленточных, круглых, а может быть, если повезет, конечно, чем
черт не шутит, и  плоских, гадких немыслимо, просто
отталкивающих паразитов, не улыбалась лаборантке
Караваевой, не возбуждала и все тут воображение
возможность егерю Додду существенно сократить объем
санитарных работ, лишала рассудка и чувства меры
возможность заставить его, семижильного, не разбирая
дороги, идти в рассветом разведенном молоке тумана,
спотыкаясь, скользя, оступаясь и даже роняя в траву свое
легкое необыкновенно, воздушное тело, которое неспособны
оказывались, тем не менее, нести чужие, непослушные, слабые
ноги.
В ситуации этакой, кажется даже самые строгие
моралисты, блюстители нравственности согласятся, конечно,
акт  добровольного обмена телогрейками между егерем Колей
и навещавшим его в то лето необычайно часто охотоведом
Васей иначе как братским, исполненым великого милосердия
жестом и не назовешь.
Но, впрочем, к середине июля трезвый расчет и
осторожность взяли верх над безоглядным гуманизмом,
любовью к ближнему, незнающей границ, мрачноватая
сосредоточенность вернулась к Василию Петровичу, козлиная
похоть уступила место к  упорному труду зовущим мыслям о
том, как старый мотоцикл сменить на новый, полуподвал на
Арочной в квартиру превратить с уютным теплым туалетом, о
том, короче, как в люди выбиться, а не уподобиться
окончательно скоту неразумному. В общем ясно, последние
едва ли не полтора месяца пришлось легкомысленному Коле-
Николаю отдуваться практически в одиночку.
А посему ему же и выпало удовольствие косой
ухмылкой, невнятным звуком носовым приветствовать
февральским утром буквально из леса, из небытия явившуюся
снегурочку-Валеру в овечьем черном зипуне, особенности
грубого мужского кроя коего, еще недели две, три пожалуй,
позволяли не утруждать себя поисками связи между дурным
настроением гостьи и невероятным исчезновеньем изгиба
деликатного, ложбинки нежной, талии, решившей, да,
определенно путем кратчайшим стать от плеча к бедру.
Но, честно говоря, и тогда, когда ужасающая
неосмотрительность, непростительная и необъяснимая
беспечность задорной лаборантки  стали очевидны, огромное
сердце потомка не то Пересвета, не то Беовульфа
экстрасистолой, судорогой желудочков, волнением клапана
метрального богатырское тело сил и жизнелюбия не лишило.
Напротив даже, беззаботной алой кровью играло, согревало,
веселило организм, апрельским свежим днем, когда в высоких
жарких псовых унтах стоял егерь Николай на крыльце
районного роддома и думал, щурясь несерьезно в лучах
весеннего, пасхального светила:
"Была одна, а стало две".
(Господи, может быть, и впрямь врут богомазы, не
пупсиками в розовых ямочках ангелам быть полагается, а за
спиною мадонны им следует маячить, громоздиться
десятипудовыми тушами надежного, добродушного, бычьего
мяса? )
- Была одна, а стало две.
Увы, мадонна томская, Валера Караваева, как
выяснилась вскоре, иные действия арифметические в уме
произвела и результат у нее получился отличный несколько от
очевидного.
Хотя, возможно, и действий-то никаких и не было,
так, импульс, порыв, очередной соблазн бесовский. Скорее
всего, короче, после посещения базара и коопторга у вокзала с
водонапорной башней (а, может быть и водокачкой
пристанционной, как буфет, сортир и мост ажурный,
клепаный, прекрасный, словно аэроплан Авиахима) попросила
молодая мать молодого отца остановить  телегу, спрыгнула на
снег изъезженный и, не забыв стряхнуть желтые стебли
прошлогодней травы, мимо грязного и несимпатичного
уличного строения без окон и дырами зловонными вместо
дверей пошла, направилась в само купеческих времен здание.
Внутри, в помещении повела она себя странно и нелогично.
Вначале как-будто бы озиралась, как-будто бы искала
табличку, букву нужную, не нашла, вышла (зачем?) на
черную, ледком подернутую платформу, сделала шаг, другой,
и вдруг, решительно вложив  ладони-лодочки в чьи-то белые
конопатые лапы, услужливо протянутые из ближайшего купе
прокуренного, оторвалась от убегать из-под ног уже начавшей
земли и была такова.
Сиротство Доддам, похоже, на роду написано, но
слава Богу, на этот раз хоть без детдома обошлось.
А печаль, если кого-то и посетила, над кем-то крыла
унылые распростерла и округлила коровьи глаза, то
горемыкой этим  оказаться суждено было Васе. Василию
Петровичу Додду, председателю правления южносибирского
областного общества охотников и рыболовов, годам к сорока,
к пику жизненному и административному осознавшему вдруг
с горечью и даже завистью в душе нехорошей, что улыбка
милая плутовки ласковой, племянницы Валеры, Вали, ему,
ворчуну, самодуру и зануде,  приятней и дороже всех вместе
грамот, пятерок и угрей с  приданым в собственность
доставшегося приемыша Сергея.
Но делать нечего, закон, конечно, был на стороне
бывшего егеря, а ныне директора цеха мелкого опта при
Южносибирском областном охотоуправлении Николая
Петровича, успевшего за исторические те два часа не только
подбросить к вокзалу моральную разложенку с неустойчивой
психикой, но и украсить по ее просьбе настоятельной
каракулями жирности завидной сразу две, если не три графы
толстенной книги регистрации актов рождения и смерти.
Впрочем, гражданского уложения несовершенство,
юридическое неравноправие нисколько не мешало дяде Васе
баловать, усердием папашу Додда самого превосходя,
пожалуй даже, родную кровь и плоть, на нет сводя, конечно
же, усилия и кропотливый, повседневный труд не одного, увы,
увы, педколлектива областного центра.
А возможности у него были, разве сравнишь
председателя правления общества любителей осеннее небо
какого-нибудь укромного заказника, заповедника веером
дроби азартно дырявить, лихо, на звук палить, с директором,
распустившим донельзя десятка полтора горьких пьяниц-
инвалидов, исправно, тем не менее, признаем это, тачавших из
меха малоценного пушного зверя шубейки детские и шапки
зимние с ушами, а порой и без?
Нет, определенно, нет.
Ну, сказал Николай Петрович мастеру своему
одноглазому:
- Валюха, Никанор, вчера явилась, - и ничего кроме
забот все той же Валюхе, Валерии Николаевне, умыть,
раздеть, уложить.
Та же самая фраза.
- Валюха наша, вот дела, вчера домой воротилась, - с
такой  же точно ( и на слух их трудно различить ) довольной
интонацией сорвалась с уст уже иных, и, Боже, как
разволновался Печенин Альберт Алексеевич, мужчина
солидный, двуногий, с глазами, всегда в несвежей сорочке, но
"Свободы" ароматами благоухающий, галстуком
услаждающий взор и поражающий воображение алмазной
гранью трехрублевых запонок. Господи, Господи, какая удача,
везение какое перед самым, по слухам, скорым поступлением
партейки малой дефицитных стволов ижевских вороненных.
- К нам, к нам, только к нам, Василий Петрович, - с
горячностью, ну, просто восхитительной повторяет товарищ
Печенин, раз десять, пятнадцать, право, не меньше, из
правленья не выходит - выбегает и мчит прямо в
телерадиокомитет, зама по кадрам в кабинет приглашает,
штатное расписание подать немедленно велит, волнуется, вне
всякого сомнения, ударить в грязь лицом не хочет, по
ковровой дорожке прохаживается,  ноготками
неостриженными по подоконнику стучит, трям, трям, и...
решенье в конце-концов принимает беспрецедентное.
Служебная мембрана телефонная преобразует голос
одного ответственного лица в ток электрический, и он, волею
гения человеческого в бесконечном проводе медном в момент
любой возбуждаться обязанный, секунды не прошло, уже
воркует, гармониками дивными обогащенный в трубке
домашней, ласкает слух другого ответственного товарища.
- Ну, ну, - не возражает Василий Петрович Альберту
Алексеевичу, и к обеду следующего дня Валерия Николаевна
Додд, неполных восемнадцати лет, образование среднее,
несостоявшаяся студентка Томского государственного
университета имени В.В.Куйбышева зачислена на службу, на
должность взята, коей, утверждают, в природе не было, нет и
не будет, и все же, редактора-стажера программ для учащейся
молодежи и юношества.
С неясными обязанностями, сомнительным статусом,
но жалованием, окладом достаточным вполне. Да, для образа
жизни пусть скромного весьма, но независимого, ах, впрочем,
не лишенного и некоторых неудобств, не без изъянов мелких,
увы, нет совершенства под луной, под звездами сибирскими, с
последними сомнениями на этот счет простишься, когда
прелестным майским утром от пенья птичек, от милого
чирик-чирик еще и пробудиться, проснуться, оглядеться не
успел, а у тебя уже и перепонки барабанные лопаются, и
голова трещит, и вылезают из орбит шары.
Ох.
Но в учреждении общественного питания, кафе
молочном "Чай" не напрасно Валера Додд сидела целых
полчаса, свой воспаленный пищевод смягчая
общеукрепляющим продуктом, кашей манной, размазней.
Испарины холодные приливы и отливы, урчанье
подлое внутренних органов совсем, конечно, не уняв, однако,
и взор прояснили и плавность некоторую, движеньям столь
необходимую, возвратили. Во всяком случае, неловкое,
опасное, грозившее последствиями жуткими, копанье-
ковырянье вблизи, у края самого гнусного масляного омута не
разлитием желчи разрешилось, нет, ложки уверенным
маневром в окрепшей настолько руке, чтоб гадость
высокомолекулярную желтого, неаппетитного,
отвратительного цвета отправить из своей тарелки в забытую
чужую, там омывать остатки недоеденного кем-то омлета с
ветчиной.
Итак, день начат. Из потной тоски липкого сна, через
процедуры водные и океан безмолвный разваренной крупы
проторен путь раскаяния к стакану прохладного компота из
яблок мелких, сушеных, позапрошлогодних.
Уф.
Все, открывается дверь молочного кафе ( сменившего
не так давно название и профиль, но не успевшего пока
ассортимент)  и утро весеннее кумачевого месяца травня
принимает и носик, и ротик, и глазки, короче, всю кралю
целиком.
Оп.
Но фаталистов жалкую компанию, готовых терпеливо
ждать под буквой "А" финальной рыбы шоферских поединков,
она желания  пополнить не демонстрирует вовсе, подходит к
краю тротуара и... нет, выбросить руку, взмахнуть ладошкой
не успевает. Какой-то бешеный "Жигуль", нос срезав нагло
хлебному фургону, влетает колесом на низенький бордюр и,
голубей вспугнув разноголосьем женским, невинно замирает,
уткнувшись бампером в колени, самообладания, ввиду
невиданного замедленья всех реакций, красиво и
неподражаемо не потерявшей Леры.

ЛЕША

Уф.
Воздушных масс волнение, сгущение, разрежение,
скрип, крежет, свист не разорвали дивное пространство на
жуткие и мрачные куски. Отнюдь нет. Бесцеремонно
взболтанный эфир в мгновение ока обрел утраченную было
весеннюю прозрачность, и всяк полюбоваться смог героем
дня.
- Ну, что, попалась? - изрек мерзавец беспардонный,
небрежно локоть положив на белую (цвета колониальных
трофеев - сафари) крышу лихого своего, отчаянного аппарата.
Впрочем, вовсе не нового, местами ржавчиною тронутого, с
багажником, непристойно откляченным, задранным, а носом
же, наоборот, чего-то вынюхивающим, высматривающим в
серой дорожной пыли, без бампера заднего, с трещиной,
расколовшей ветровое стекло, но тормозами, тормозами
отменными, чему мы все, слава Богу, живые свидетели.
- Гы-гы, - звуком радостным, торжествующим, нос
гаденыша сопровождал растекание ухмылки, улыбки
порочности беспримерной по его, не лишенной приятности,
смазливой даже, пожалуй, физиономии.
Нет, нет, подобным образом девушку приличную,
блюдущую себя и честь дома, не приветствуют. Не на всякую,
уверяю вас, курносую и голенастую позволено было даже
Диме Швец-Цареву, Симе, исключительно наглому субчику,
младшему сыну секретаря городского комитета одной
влиятельной организации общественной, племяннику
начальника областного, абсолютно неподкупного управления
вот так по-хамски наезжать средь бела дня.
М-да, как ни старалась Валера, какое благоприятное
впечатление она иной раз ловко ни производила на поколения
иные, гнусные ее сверстники никак забывать не хотели,
отлично помнили, все как один, и не звездные часы школьных
спартакиад, не то, как появилась ее фотография (глаза бесенка,
легушачий рот), а, увы, то, как в одно обыкновенное,
прохладное утро исчезла со стенда "Спортивная слава", после
себя оставив лишь стойкий серый уголок, который ноготь
завуча товарища (товарки?) Шкотовой сердито исцарапал, но
подцепить не смог. Что ж, нравится-не нравится, но ладную и
ловкую девятиклассницу Валеру Додд из школы третьей,
центровой, престижной, за аморальное, ни больше, ни
меньше, поведение выгнали, выставили, выперли, в общем,
перевели по настоятельной просьбе родителей (папаши Додда,
разумеется, в единственном числе) в обыкновенную среднюю
общеобразовательную школу номер семь.
Ну, а смыть пятно, очиститься не так-то просто
оказалось, да, ни умение внезапно открывшееся быть
независимой и гордой - способность смотреть поверх голов,
ни улыбка достойная, с легким оттенком презрения, даже
синева непроницаемая глаз - ничего не помогало, все равно
они, гады, щурились, и щерились, и языками мерзко цокали, и
продолжали подкатываться к ней с розоватыми от мыслей
однообразия белками.
Впрочем, так ли уж старалась Валерия Николаевна
очистить себя от скверны, так ли уж безупречна была ее
последующая жизнь и поведение? Как, например, прикажете
понимать вчерашнюю безобразную выходку, попойку
отвратительную, гнусную, в компании подонка всем
известного Симы Швец-Царева и двух дружков его, братишек-
братцев Ивановых, Павлухи и Юрца?
Что тут ответишь?
Всему виной почтовый ящик, три черных дырочки-
сестрички, сквозь кои лишь сквозняки подъездные гуляют,
или, случается, что горше и обиднее намного, надежды белый
язычок смутит, и глупо и напрасно заставит ускорять шаги,
кидаться к двери унылый номер очередной газеты местных
пролетариев "Южбасс".
Вобщем так, без двух недель ровно два года тому
назад в сумрачном узком переходе запасном, соединявшим (на
случай пожара, наводнения, иного бедствия внезапного
стихийного) второй этаж школы со спортивным залом, стан
изогнув с известной грацией зоологической и брюк кримплен
сирийский немалому подвергнув испытанию, стоял в
скандальной позе немолодой уже мужчина, глаз оторвать не в
силах, отвести от скважины замочной, вполне обыкновенной.
С той стороны двери, в пределах прямой видимости и
слышимости господина, подмышек стойкий аромат
распространявшего, на черных матах ученица девятого "Б"
класса Валерия Додд, капитан школьной баскетбольной
сборной и выдающийся десятиклассник, любимец всех
физичек и химичек, молчун и умница Алеша Ермаков дышали
нежно в унисон, какие-то слова при этом лепеча забавно.
Щеки соглядатая, позвольте, кстати, представить вам
директора третьей специализированной (с физико-
математическим уклоном) школы Георгия Егоровича
Старопанского, наливались багровым соком нетерпения,
крестец отличника народного образования к подобным
упражнениям, конечно, привычки не имевший, затяжелел
неимоверно, и тем не менее, распрямился Георгий
Егорович,лишь досмотрев, лишь дождавшись шепота,
шуршания одежд, зыркнул гневно на явно томившегося
(возможно, впрочем, показалось) за его спиной Андрея Речко,
Андрея Андреевича, учителя физкультуры, и уж затем, без
всяких, право, уже не нужных церемоний растворил, иллюзию
уединения все это время создававшую, но не закрытую на
ключ беспечными Валерой и Алешей дверь.
Сему изделию неизвестного плотника судьба, как
видно, нисколько не смущаясь избитости приема, назначила
сыграть роль особую в жизни двух юных искренних существ.
В феврале, месяца за три до того, как парочку, сопя и брызгая
слюной, так унизительно попутал в прекрасный миг
заслуженный учитель РСФСР, в переходе узком, соединявшим
второй этаж со спортзалом (что в этот момент героям нашим
известно не было, поскольку тесный коридор использовался
только и единственно, как черный ход в лабораторию
химическую) стоял Алеша Ермаков, немного одуревший от
запахов и газов, сопровождающих, как это водится обычно,
процессы бурные соединения неорганических веществ, стоял
и пальцами перебирал домашние ключи на металлическом
кольце.
За дверью, ведущей на второй этаж, слышно было, как
привычная и бойкая развозит швабра грязь от стыка к стыку
уже изрядно истертого, ненового линолеума, а вот из-за
второй (унылой, без нарисованного котелка и очага)
доносились равномерные и загадочные, сочные, гулкие удары
предмета, сказать определенно можно было только,
сделанного из резины ,о дерево, металл и кожу.
Однако (гордись, возрадуйся наука пополнению) даже
азарт исследователя, страсть к неизведанному
естествоиспытателя, не заставили, нет, нет, Алешу Ермакова,
красу и гордость школы номер три, подобно наставнику,
известному нам, молодежи и юношества, спину гнуть, колени
пригибая, к холодному металлу припадать. Был выбран ключ
на связке голубоватый, длинный, с разновеликими
проточками, и он с похвальной, редкой, право же,
отзывчивостью, охотно щелкнул пару раз в замке, внимания
такого к себе не знавшим, не ведавшим давно, да и не
чаявшим уже, пожалуй, заслужить.
Чисто механическое совпадение, гармония ньютонова
шпенька, бородки и пластинок, работа, строго равная
произведению силы на путь, а в результате что?, как всегда
исчезновение детерминизма, насмарку система хитроумная
Георгия Егоровича Старопанского, саму возможность
исключавшая не то чтобы контакта, а просто встречи лицом к
лицу детей к наукам точным, естественным божественную
склонность проявивших с районной шантрапой, балбесами,
которых новатор-педагог держать обязан был по прихоти
нелепой ГОРОНО в одних стенах и под одной, как ни
печально, крышей.
За дверью играли в американскую игру,
тренировались, но не все, не все дубили шершавые подушечки
пальцев пупырышками апельсиновыми рыжими, прима,
Валера Додд с подругой-одноклассницей Малютой Ирой
заодно, валялась на черных матах в укромном уголке,
кармане, закутке, чуть-чуть филонила, немного шланговала, не
развивала, нет, свой необыкновенный дар, способность
удивительную, и некоторую ленность искупавшую и
нежелание бегать, носиться по площадке, в кольцо с
отменным хладнокровием (дочь охотника?) пузырь прыгучий
отправлять из положения практически любого под
неприятельским щитом.
Ирка тараторила. Уже в ту пору ее роман с подонком
Симой, скотиной Швец-Царевым, неимоверной сложностью
интриги всеобщий интерес питал и требовал, конечно, немало
слов и знаменательных, и служебных (не говоря уже о воздуха
игре причудливой и невербализированной) для изложения
всех, иной раз просто невероятных, перепетий и драм.
Беседой увлеченные, понятно, не в миг потери
оплошности, секунду превращения стены привычной части в
щель, проем, гулять пустивший сквознячок веселый, заметили
две балаболки феномен. Это само собой разумеется.
А вот Алеша, Алексей, как он сумел, в открывшееся
перед ним внезапно искусственного света полное
пространство пытливый кинув взгляд, сейчас же узреть под
самым своим носом конечностей прекрасных совершенство,
столь откровенное вдали от надоедливых, нескромных глаз.
И тем не менее, песчинок унция, другая успела
прошуршать из верхней колбы хронометра вселенского во
мрак бездонный нижней, прежде чем вся троица смешно и
неожиданно лишилась дара речи.
Ну, да ладно, Ермаков, тут, право слово, причины
были, а вот девицы - оторви да выбрось, нахалки малолетние,
их чем же, позволительно спросить, очаровал высоколобый
претендент на золото медали выпускной?
Наглостью. В уголке его рта, между холодной,
неподвижной верхней губой отличника и нижней,
беззащитной мальчишеской, пухлой и розовой, качнулась и
замерла, столбик серого пепла грозя рассыпать, уронить в
любую секунду, о, святой и безгрешный Антоний, Антон
Семенович, покровитель всех высших и средних,
исправительные не исключая, конечно же, учреждений и
заведений, она, до половины истлеть не успевшая, вызывающе
длинная, немыслимая, недопустимая, но вот вам сюрприз,
сигарета болгарская с фильтром.
Боже.
- Пардон, - пробормотал, приятным румянцем щеки
согрев, смущенный несколько Алеша и притворил тотчас же
дверь, но не успел вась-вась железок звонких щелчками
быстрыми еще раз подтвердить.
Сократились парные и непарные, плоские, широкие,
икроножные и тазобедренные (похоже, все-таки разминка
носоглотки скорее исключение невинное в часы вечерних
тренировок) тень, белая футболка, мелькнула быстрая в
интимном закутке спортзала.
- Тук-тук, - услышал Алексей, - тук-тук, - его
определенно, явно просили не спешить.
- Тук-тук, - не бойся, негромко косточки, костяшки
пальцев вынуждали вибрировать эмалью белой крашенное
дерево.
- Ну,что? - спросил он, свет вновь впустив в свой
узкий коридор, и растерялся снова, и замолчал, такого блеска,
таких вот карих и беспутных огоньков, нет, не дарил ему еще
никто, нет, даже с мимолетным поцелуем в прихожей темной
и пустой средь вечеринки классной развеселой.
- Дай-ка, - шепнули незнакомые губы и раскрылись в
улыбке неожиданно свойской, славной и необидной.
- Дай-ка... дернуть разочек.
Чудесными деталями явления этого внезапного
четыре месяца спустя не стал отягощать Алеша подробностей
и без того разнообразных груз, доставленный из школы
прямиком домой Галиной Александровной, родительницей,
мамой. Он вел себя благоразумно, и тем не менее,
интеллигентная женщина, кандидат исторических наук,
доцент, лектор общества "Знание", пропагандист, о Бог ты
мой, пыталась и неоднократно его ударить по лицу, коварно,
без замаха, но с оттяжкой, чтоб вышло побольней.
Сынишка, не признать того нельзя, ославил маму,
опозорил и.о. заведующего кафедрой истории и теории самого
передового в мире учения, подвел, подвел, но состояние
аффекта, першенье в горле, членов дрожь, нечеткость
силуэтов, их радужный дразнящий ореол, все это если
движений резкость, алогичность хоть как-то объясняет, то
кровожадность изощренную, тевтонское упорство в
достижении цели ни в коем случае, конечно.
Что ж, Галине Александровне, женщине с
анемичными губами, скругленными разводами морщинок
ранних к подбородку, просто нравилось бить по лицу себе
подобных, по щекам, по губам, и по уху нравилось, звук
удовольствие доставлял, чмок неупругого соударения,
сенсация ее еще довольно ладное (о коже суховатой на время
позабудем) тело наполняло радостью, бодрящей, освежающей
радостью жизни.
Но увы, увы, в бессклассовом нашем обществе, пусть
с пролетарскими, но все-таки условностями, нередко, да как
правило, обиду выместить так незатейливо и просто,
утешиться, возможности Галина Ермакова лишена была. Чем
не пример один июльский день не то пятьдесят четвертого, не
то пятьдесят шестого, когда давясь настойкой разведенной
валерианы, студентка юная, гуманитарий, с мучительным
желанием боролась по голубой щетине мерзкой с размаху
смазать, по серой, безразличной ко всему щетине полковника
Воронихина, Александра Витальевича, начальника немалого в
системе томских учреждений пенитенциарных. Как он мог,
как он смел, ее, деточку-Галочку, любимицу младшенькую,
свою хозяйку, госпожу, так подло, так по-свински бросить,
отдать на растерзанье всему свету.
Гад.
Да, сама, сама Галина Александровна выбивалась в
люди, хлебнула, навидалась, не то что братец ее старший
Константин или сестра Надежда, баловни судьбы, успевшие
урвать достаточно, пожировать неплохо на довольствии, под
крылышком народного комиссариата дел внутренних,
секретных и совершенно секретных, с грифами "хранить
вечно".
Ну, а Галке, бедной Галке самой даже голову
пришлось искать человеческую, чтобы глазами, зеркалом
души любоваться, когда в сердцах и без предупреждения
кухонной тряпкой так захочется проехаться от уха до уха.
Собственно, таких, всегда готовых гнев ее принять
смиренно, у Галины Александровны имелось две. Белокурая,
дивная дочки Светочки, цветочка, лапушки, лишь поцелуями
нежнейшими, сладкими, сахарными осыпалась. Ну, а уж
Валентин Васильевич и сынок его, Алексей Валентинович,
Ермаковых парочка, всем остальным из арсенала не слишком
уж изысканного жены и мамы.
Терпели оба, молча, стоически, всегда.
Тем поразительнее случившееся в тот майский вечер,
предлетний день, когда привыкший лишь очи долу опускать
Алеша, Алексей, от первого удара сумел счастливо
увернуться, а прочих же ( ах, бедная Галина Александровна,
ах, несчастная мать) да попросту не допустить. Руками,
пальцами в отметинах от маркого шарика ручки копеечной, он
вдруг внезапно, сам себе не веря, в полете запястья неуемные
поймал и удержать с трудом, но смог, на безопасном
расстоянии от себя, покуда истеричке угодно было беседу с
ним родительскую продолжать. Беседу, коя по сей причине
неожиданной обернулась для мамы дорогой серией
невыносимо унизительных, бессмысленных конвульсий.
В противоположность мамаше растленного, папаша
прелюбодейки подобному сомнительного свойства испытанию
свои отеческие чувства не счел необходимым подвергать.
Хотя товарищ Старопанский и наперсница его, завуч с
фамилией морской и бравой, правда глазами неромантичными
совсем, непарными, увы, и сизыми, Надежда Ниловна
Шкотова, на пару никак не меньше двух часов, дыхание не
переводя, пытались в нем пробудить суровости дремучие
инстинкты.
Не вышло. С детьми не совладав, два педагога-
лауреата и с папой Доддом пообщавшись, лишь нервную
систему свою собственную опасно возбудили.
Дома, застав готовую к чему угодно Леру в кухне,
Николай Петрович некоторое время молча и с известной
обстоятельностью изучал нежно булькавшее содержимое
утятницы, хмыкал, щурился, любуясь процессом размягчения
крольчатины, и уже только опуская крышку, заметил без
строгости особой, впрочем:
- Морковки, Валя, положи побольше.
Затем он сделал то, чего не делал никогда до этого. А
именно, в столовой, в той самой комнате, где на диванчике
Николай Петрович забывался ежевечерне сном перед вечно
рябящим ящиком "Березка", он стол облагородил
единственной, но стараниями Валеры всегда свежей
скатертью, на середину коей, на шершавый крест, бутылку
выставил "Розового десертного" и к ней уже присовокупил, с
улыбкой странной, необычной, не свой стаканчик неизменный
с названием смешным "мензурка", а два, да, два зеленых
торжественных бокальчика.
За ужином папаша подчевал Валеру рассказом о
новом карабине системы "Барс" брата Василия, и судя по
всему, остался доволен и собой, и кроликом, но, главное, был
умилен, и даже умиротворен впервые явно заставив дочку
испытать и легкое отвращение, и приятное недоумение, и
движений забавную неловкость, и безобразие зевоты
непрошенной, неодолимой.
Утром он, как бы между прочим, сообщил своей
голубе следующее: учебный год для нее завершился на две
недели раньше срока, новый начнется, как обычно, в сентябре,
но не в третьей, а в седьмой, без всяких уклонов, прихватов,
претензий, обыкновенной общеобразовательной школе, ну, а
сегодня, часа в три после обеда заедет на своем ульяновском
"козле" дядя Вася:
- Особо сидор не набивай, навещать буду, - и увезет на
лето к тете Даше, Дарье Семеновне, учительнице сельской,
сестре двоюродной медведей Доддов, в избе которой, кстати,
Лера провела два первых года своей жизни.
Нелюбопытным, в общем, оказался папаша нашей
милой героини.
Но думать не следует, будто бы на свете так и не
нашлось души, готовой выслушать по-родственному
признаний жаркие слова:
- И тут он, знаешь, так серьезно-серьезно говорит:
"Ах, ты просто ничего не понимаешь, Валера, ведь я же
Маугли, зверек, волчонок".
- Ну, а ты, что же ты ответила? - глаза Стаси, сестры
молочной, дочки тетидашиной смотрели из-под стекол
единственных в семье очков с сомнением и чувством вечного,
как бы родительского (с оттенком жалости такой, печали)
превосходства:
- Ты что ответила на это?
- Ничего.Ничего, сказала, что я кошка, черная кошка,
мяу.
Ах, Стася, ровесница, студентка ныне института
культуры, как ей хотелось, Боже мой, увидеть, разок один
взглянуть на этот феномен, если не врет, конечно же,
сестрица, красавец, умница, отличник и Лерка, "зараза
чертова",- как выражается изящно мать, сердясь и удивляясь.
Хотелось, очень, да, но судьба, вернее будет, впрочем,
физиология, распорядилась по-другому.
Ровно за два дня до того, как из перегретого летним
солнцем пазика у леспромхозовского магазина, неловко
щурясь, вышел улыбчивый, застенчивый, уже студент
биологического факультета Томского государственного
университета, Алеша Ермаков, бедную Стасю сосед на
зеленом "Урале" свез в районный центр, где девочке очкастой,
худышке угловатой и заносчивой, нетрезвый эскулап оттяпал,
недолго думая, взбесившийся, должно быть, сослепу, кишки
отросток.
Итак, около трех часов пополудни, в один из дней
потного, душного августа, вслед за небритым мужиком,
Антоном Ерофеевым, умудрившимся в рейсовый, белый с
красной полосой автобус загрузить окалиной припорошенную
связку тонких металлических труб, по узким, резиной еще
крытым ступенькам сошел и на лишенную домашней
скотиной гордой прямизны траву ступил разношенным
сандалем польским (сначала одним, потом другим) занятный
молодой человек приятной городской наружности.
Приезжий определенно намеревался закурить, дабы
взбодриться, осмотреться и путь единственно верный выбрать,
но нет, спичке балабановской фабрики "Гигант" не суждено
было воспламениться, соприкоснувшись с коробочкой
родного предприятия, да, прямо перед собой, тут же, сейчас
же, здесь же, на родном крыльце торговой точки симпатичный
юноша узрел, увидел то, ради чего он сутки коротал в дороге,
батона белого кусками суховатыми очередную сотню
километров заедая, а именно, ситцевого платья наглое
великолепие, нахальных глаз чудесный блеск и
возмутительной улыбки (нужны ли тут слова?) простое
торжество. В руках его милая Лера-Валера держала
обыкновенную стеклянную банку, сосуд с болгарским
сливовым компотом, единственным деликатесом и вообще
товаром в ассортименте скудном таежного сельпо,
противоестественное пристрастие к коему вызывало у
населения поселка, охотников и лесорубов, предпочитавших
заморскому продукты домашнего соления, копчения и
возгонки, неясное чувство тревоги за будущее Отечества и
ценностей его неприходящих.
- Ты?
- А ты думал, кто?
Несчастная "Стюардесса" в руке Алеши гнется,
ломается, теряет желтый мусор драгоценного содержимого,
отделившийся фильтр пропадает в истерзанной осоке, а
полупрозрачная белая трубочка превращается в идеальный
снаряд для бесшумной дуэли посреди урока географии.
- Долго плутал?
- Да нет. Твой отец объяснил все подробно... я же
звонил... два раза по автомату... знаешь, за пятнадцать
копеек...
- Не знаю, - отвечает Лера и оба начинают смеяться,
глупые и счастливые дети.
Не сказал, ничего не стал говорить, не поделился, этот
крик, этот визг, си взволновавший третьей октавы светкиной
"Оды":
- Мерзавец, гад, - при себе оставил, не стал
вспоминать, как лишенная свободы движений женщина, мать,
преподаватель высшей школы, просто плюнула слюной
горячей, едкой, белой, ему в лицо.
И он, конечно, выпустил ее, но не кулаком сейчас же
получил по физиономии, а коленкором тетради общей
"Лабораторные по физике", единственного увесистого,
способного расстояния значительные преодолевать предмета
из всей той кучи тетрадок и листочков, кою сгребла мамаша в
приступе безумном со скромного стола ученического и с
воплем жутким:
- Убирайся вон из моего дома, - запустила в
ослепленного и оглушенного сыночка.
Запустила, и так прокляв на веки, начала падать,
оседать. Взмахнула рукой, качнула этажерку, отправила на
пол скрепок московских разноцветную баночку, костяшками
другой, зацепиться как будто даже и не пытаясь, по
оголившейся столешнице безвольно провела, и на бумагу, еще
дрожжать, шуршать не переставшую, упала, опрокинулась,
легла.
Пух.
Да, не готова оказалась к внезапной попытке
возмужания отпрыска Галина Александровна,
импровизировала буквально на ходу, но исключительно
удачно, во всяком случае негодник не где-нибудь оказался, а
на коленях подле нее, слова, секунду, может быть, всего назад
в его устах немыслимые просто, в волненьи страшном
повторяя:
- Мама, мамочка, что с тобой?
Нет, скорую она им вызвать не позволила. Чередой
размеренных, злых и коротких импульсов, предсердья
метрономом хладнокровным потешить лекаря, пропахшего
бензином и бессонницей, а вслед за ним и всю горластую
конюшню ординаторской Галина Александровна не
собиралась. Она хотела одного - услышать звук
молниеносного соприкосновения резцов, клыков и коренных,
она хотела, должна была любой ценой, немедленно и
непременно, убедиться в своей способности испуганную эту
ноту извлекать.
И что же, когда отец и сын укладывали маму на
кровать, она, сознание как будто обретая на мгновенье, вновь
приподнялась на локотке и, наградив отличника, красу и
гордость третьей школы словцом неласковым:
- Подлец, - в движение его челюсть ударом хлестким,
ловким, точным привела, и он, не то чтобы препятствовать
посмел, несчастный и отвернуться даже не попытался.
И не обмолвился, ни слова не сказал, не выдал тайну,
воспользовался просто родительким вояжем, отъездом
ежегодным на воды, и сорвался, спокойный, уверенный -
никто, никто исчезновенья не заметит, внезапно не нагрянет,
березовый, бутылочный, зеленый сумрак не спугнет в
панельной, однокомнатной хрущевке на улице кривой,
неправильной, в старинном городе губернском Томске, в
квартире, ключи от коей выдала племяннику, на пару дней для
процедуры этой сезона дачного спокойный распорядок
специально изменив, такая непохожая на мать, приветливая
вроде бы и добродушная как будто, Надежда Александровна,
родная тетя.
Да, явился, прикатил, познавший радость
незамысловатых па уан-степа, он возвратился, он приехал,
веселье дерзкое вкусить раскрепощающих движений
волшебных танцев - танго и бостона.
И вновь с ним вроде бы все ясно, но вот она, эта
ловкая и гибкая бестия, книгам предпочитавшая кино, а
разговорам долгим поцелуи, она, почему, увидев юного
студента, роскошной челкой летней беззаботной на нет
сумевшего свести высокий, круглый лоб, она, девчонка-
хулиганка, отчего не спряталась, не улизнула, не исчезла в
сельпо - тазов и ведер капище железных, оловянных, бочком,
бочком, не возвратилась, из-за решетки, едва проваренной и
паучком стыдливо и наивно скрепленной паутиной, с
ухмылкой нехорошей наблюдать, как невезучий дурачок,
бычок свой дососав, нелепо  топчется, вершков остатки
жалкие сминая, и Ерофея, присевшего у драгоценных своих
труб, распросами нелепыми из равновесия выводя.
Ведь ей же нравились еще недавно, желанны были и
милы совсем другие. Долгоногие лыжники, короткопалые
борцы, здоровяки, атлеты, хамы, которых и приятно, и легко
водить за сапожки носов нечутких, гонять в буфет, морить
напрасными часами ожидания, игрою незатейливой в тупик
отчаянный загонять, все, что угодно, не дай лишь Бог
неосторожно в угрюмом темном коридоре у раздевалки
баскетбольной в суровые объятия в час поздний угодить.
Да, да, Валере нравились другие. И ей самой казалось
так. Вот ее мальчики, самоуверенные недоумки, лопоухие
драчуны. Казалось, да, покуда февральским вечером
негаданно-нежданно из озорства, шаля и балуясь, она, и вкус,
и запах не любившая в ту пору, уже успевшая однажды
слюнных желез запасы истощить в попытках выплевать
мгновенно скисшую, противную наредкость горечь, к двери,
проворно затворенной, без долгих размышлений прыгнула,
метнулась, и юношу из-под ресниц чудесных, золотистых, с
таким забавным недоверием взглянувшего, без всякого
стеснения, так запросто, как закадычного дружка, земелю,
попросила:
- А ну-ка, дай разок, другой дернуть.
( Давненько что-то я "Опала" не курила).
Но, впрочем, шалостью, забавной несуразностью
Валера увлечение свое внезапное считала и тогда, когда уже
без стука и предупреждения, обычным образом, из коридора
через класс (предусмотрительно не запертый) она входила
каждый вечер в обставленную необыкновенно, немецкой
мебелью специальной кафельной (гордость шефов -
коллектива южносибирской ГРЭС) лабораторию химическую,
беззвучно забиралась на высокий, нелепый, колченогий стул и
сквозь прозрачную перегородку смотрела на спиртовки
огоньками синими таинственно подсвеченные веки Алеши
Ермакова, отличника, красавчика, готовая, конечно, как
только подымет он глаза, как только оторвет от колб своих
дурацких и реторт, ему тотчас же показать невероятно
длинный, острый, красный, бессовестный язык.
Такая вот чертовка, шалаболка, и кто бы мог
подумать, что разлученная с голубчиком, она начнет
печалиться, грустить и прежних лет такие развлечения
желанные, прогулки, скажем, на моторной лодке в компании
отчаянных ухарей, соляркой пахнущих, лихих и конопатых, не
будут больше девичье сердечко весельем ненормальным,
диким наполнять.
И уж никак не ожидала Стася, что через ночь, а то и
кряду две, и три в начале первого едва лишь придется ей
прощаться с высоких чувств и слов прекрасным миром и
книгу закрывать, и свет гасить, вот так сюрприз, безумная
сестра Валера не рвется, как обычно, стыда не ведая и меры,
испытывать стогов высоких, свежих, темных мягкость под
сенью чудного кухонного набора "Пара мишек" свою
находчивость и ловкость проверять, увы, под самым носом
лежит вот и сегодня, невинно щурясь, огорченная как будто
бы всего лишь невозможностью в страну неверных сладких
грез отбыть без промедления.
Кстати, хотя знаток великий детских душ, пастырь,
наставник юношества строгий, Егор Георгиевич Старопанский
в беседе с руководительницей классной Валеры Додд Анютой,
Морилло Анной Алексеевной, и употребил разок, другой без
всякого сомнения и смущения, лишь не переставая удивляться
той неизменности, с которой тик обнажает верхний ряд зубов
у безнадежно старой девы, словечко мерзкое "шлюшонка", а
мама нашего героя, женщина с университетским дипломом и с
синим остробоким поплавком, вводя сестру Надежду в курс
дел семейных, назойливых шуршунчиков обычных
телефонных нисколько не стесняясь, речь уснащала совсем уж
жуткими глаголами из лексикона неистового протопопа,
Валерия Николаевна Додд, Лера, до встречи удивительной с
Алешей Ермаковым, еще ни разу, да, да, да, ни разу, прожив
на этом свете уже шестнадцать полных лет, не пробовала роль
подростковую субъекта на женскую извечную объекта
действия сменить.
А возможности были, и отрицать сие нет смысла.
Однажды над собой контроль внезапно потерял не
одноклассник даже, смущенный сумерек сгущением, не
обалдевший от речного воздуха сынок механизатора-
стахановца, а сам Андрей Андреевич Речко, крепыш ушастый,
учитель физкультуры, любимый тренер.
Перед финальным матчем спартакиады школьной
областной в Новокузнецке он, надо же, в полночный час ее
застал в пустынной душевой. Девичье розовое тело в горячих
и шальных плескалось струях, не по-дневному из черных
дырочек неровных уныло каплями сочившейся воды, а
вырывавшейся, хлеставшей, бившей.
О, честное слово, он хотел удалиться, выйти, бежать,
исчезнуть, но вместо этого, Бог знает почему, мочалку, мыло,
полотенце на облупившуюся рыжую скамейку положил и
молнию немецкой олимпийки стал разводить замочком синим.
Паршивка же, срам прикрывать не думая совсем,
лишь фыркнула, откинула со лба дурную прядь, из пены
водопада вынырнула и, глядя педагогу в очи, негромко, но
уверенно, шутить не собираясь явно, пообещала:
- Я так сейчас орать начну, Андреич, так заблажаю,
что слышно будет даже в Южке.
Вот так.
Глаза закрывать и смеяться, да, да, нелепым,
неуместным образом комочек горловой выталкивать на
волю,ее заставил человек, лишенный бицепсов свирепых и
образцово-показательной брюшины, совсем неопытный
парнишка-книгочей.
- Ты чего, что-то не так?
- Нет, ты молодец, молодец, Алешенька.
Через неделю пришло время забирать Стасю и они
поехали вместе, все на том же "Урале", зеленом лягушонке.
Валера в люльке, а Леша на скрипучей, неласковой беседке, да
и то лишь благодаря исключительной работе на сжатие,
кручение и разрыв резинового, в живот ему с остервенением
необъяснимым всю дорогу отчаянно и злобно целившего
черного кольца.
И вновь не повезло серьезной, целеустремленной,
хорошей девочке (библиотекарем решившей стать) Анастасии.
Не доехал Алексей до больницы.
- Эй, ты, - лихач рыжеволосый прокричал, у старого
вокзала тормозя, осаживая вдруг свой трехколесный вездеход,
- никак твоя электричка.
Короче, не увидела, в глаза не заглянула, и ныне в
растерянности совершенной пребывает, после того, как два
семестра, борясь с чудовищной зевотой, не сыну, а мамаше
смотрела честно в рот. Доценту Ермаковой Галине
Александровне.
А, может быть, и наоборот, кто знает, в приятном
состоянии, что характеризует превращение невинной толики
таежного высокомерия в непреходящее и всеобъемлющее
чувство превосходства над публикой нелепой городской.
Ну и ладно.
Итак, зеленая пыльная электричка уже ждала Алешу
на перроне, без всякого стеснения, цинично, приглашая из
тамбура зловонного прощальный кинуть взгляд на девочку
Валеру, которая бежать во след стучать начавшим буферам,
конечно же, не пожелала, зато успела нахально и бесстыдно
подмигнуть.
Адью.
Гуд бай.
И тут, как будто бы, сама собой напрашивается точка.
Двадцать шестого августа Валера вернулась в
Южносибирск, в привычный круг знакомых рож и глаз, в тот
самый, где представление о ней, как о любительнице игр
опасных и ощущений острых давно уже сложилось, бытовало
и после неприглядного скандала, оргвыводы имевшего
известные, определенно, не подлежало пересмотру.
Значит так, двадцать шестого августа она вернулась, а
третьего уже, представьте, сентября, ее, шалунью,
захмелевшую слегка на именинах развеселых подруги милой
Иры, не то галантно проводить пытались, не то во двор глухой
нечаянно завести два наглых лося белоглазых, братишки
Ивановы, в ту пору, впрочем, еще не смевшие персты ломать
и длани тонкие крутить прекрасным дамам, во тьму
несоглашавшимся идти походкой легкой. Первые, заметить
следует, в сибирском нашем далеке обладатели незабвенных
полуботинок "Саламандер" на каучуковом ходу.
Но ничего им не обломилось. Ни старшему,
гладколицему и очень простому, еще месяца два Валере
досаждавшему ночными телефонными звонками, ни
угреватому уроду младшему, желтозубому дегенерату,
однажды подловить ее сумевшему в нелепом месте на
Гагарина, где часовая мастерская соседствовала с женской
консультацией.
Да, кое-кто обманулся той осенью, не только парочка
жлобов, но и субчики потоньше, понаблюдательнее, и те
поверить не в силах оказались в возможность внезапной
перемены характера девицы такой общительной, невероятно
бойкой, и от того не одному обиженному чудилось, что
смесью жуткой гнева и презрения волокна миокарда, напитав
столь многих праведных сердец, плутовка Лера решила просто
осмотрительнее стать, иначе говоря, подлей, хитрей и
вероломней.
На самом деле, девочка Валера изменилась весьма
своеобразно. Некоторый прилив доселе ей не свойственной
совсем мечтательности, она таким ехидством замаскировала,
такой насмешливостью скрыла, какую, право, не будь она
милашкой красногубой, умевшей брючки синие "Монтана"
эффектно в сапожки на шпильке итальянской заправлять, ей
не простил бы, нет, никто и никогда.
Раз в десять дней примерно, случалось даже чаще, из
ящика почтового вместе с "Южбассом", унылым, желтым,
неприглядным, (несвежим, в общем, еще до подписания в
печать) Валера извлекала конверт с квадратиком условной
марки, гашеной суровым дегтем черным томского почтового
штемпеля.
(Невероятное явление само по себе, между прочим,
ибо до той поры лишь домоуправление состояло в переписке с
жильцами из номера второго по Кирова, 17а. Тов.Додда имел
обыкновение мордатый пергидрольный аноним ежеквартально
бумажкой бесстыдно озаглавленной "перерасчет" уведомлять
о своих вечных и прискорбных неладах с арифметикой.)
Итак, конвертов белых пермской фабрики "Госзнак" с
ландшафтами цветными любимой родины знавать еще не
приходилось стальному ящику с тремя отверстиями круглыми
и надписью фабричной "Для писем и газет".
Cтеснительный отличник, улыбчивый молчун,
биофизик вдумчивый, Алеша Ермаков, он оказался
однолюбом.
Послания его, как и речи, и это очень нравилось
спортсменке бывшей, пространностью особой, многословием
не отличались, и тем не менее, именно они питали,
постоянным делали ощущение чего-то славного, смешного,
необычного, то чувство, которое Валере случалось всякий раз
переживать, когда она из коридора светлого беззвучно
проникала во мрак таинственно подсвеченной лаборатории
химической.
Почти всегда это были открытки, но не цветы, не
зайчики, не флаги красные над башнями кремлевскими, нечто
(впоследствии он рассказывал, как заходил в старинный
книжный магазин на улице горбатой и, повинуясь импульсу
случайному, уж не Валерой ли за сотни километров к
проказам побуждаемый?, покупал чудеса, не предназначенные
вовсе для пересылки почтой). " Влюбленные. Песчаник.
Индия.YII-Х вв." из коллекции Государственного Эрмитажа
или " Питер Клас. Завтрак с ветчиной. 1647 г." из того же
собрания.
Ну, а слова:" Вчера решил, что ты вдруг взяла и
приехала. Шел из универа, смотрю, девчонка впереди, сапоги,
шубка твоя заячья и, представь себе, берет. Вот так да, думаю,
Лера здесь и в берете, точно, чудеса. Не удержался, догнал,
дурачина. Экое разочарование." украшали обратную сторону
парадного портрета поясного героя-космонавта номер три,
Андриана Николаева.
Короче, напрашивалась точка, знак пунктуации
ехидно норовил испортить фразу, пытался перебить красавицу
на полуслове, но нет, не вышло, перо сломалось, слава Богу,
сомкнулись капиляры, чернила высохли.
Привет.
Итак, в сочельник католический, прилежно четверть
завершив, сумев искусно отвертеться, обычных кривотолков,
впрочем, дурную кашу заварив, от дюжины разнообразных
предложений вино и хлеб за трапезой полночной разделить,
тридцатого декабря Валера Додд в "Икарусе", автобусе
венгерском красном пять долгих, тело изнуряющих часов в
дороге провела, дабы с любимым православный праздник
чистый встретить и в богомерзкую коляду со страстью юною и
пылом обратить.
Полторы недели, все десять дней каникул Валера
провела в городе, основанном по просьбе племени таежного и
дикого в недолгое, но приснопамятное царствование Бориса
Годунова, однако, подышать озоном вдохновляющим,
морозным воздухом Университетской рощи минуты не нашла,
часок не выкроила для прогулки по лагерному саду. Напрасно
затейник-массовик какой-то полотнищами алыми "Лыжня
здоровья зовет", "На старты, томичи" проспекты украшал,
растягивал на проволоке между фасадами резными, все время,
отведенное судьбой, часов отлучек кратких, сессионных Леши
в расчет не принимая, герои наши дома просидели.
Сей оборот устойчивый речи, конечно же, в контексте
истории любовной предполагает многообразие известное
взаимных поз и положений, не ограниченное вовсе
спартанским ригоризмом комбинации обычной
наробразовской - плечи развернуты, живот подтянут, ноги
расслаблены.
Да, дни незаметно переходили в ночи,
незавершавшиеся вовсе с лучами первыми, ленивыми и
сонными январского светила, однако, как ни странно,
отсутсвие чувства меры, вопреки тому, о чем с трагичным
предыханием предупреждали Леру авторы столь
назидательных рацей из книги "Для вас, девочки", не
обернулось болью и запоздалым разочарованием, наоборот,
зима та школьная весной, пожалуй, раньше времени
сменилась, подкрасила до срока лазурью славной
Южносибирский дымный небосвод, возможно, от того как
раз, что девочка Валера решила уже в уединении своем
лукавом мечту отличника с глазами майской синевы:
- Ты должна просто приехать летом и поступить в
универ, - не просто разделить, нет, сделать явью.
Итак, в июле он вновь ее встречал у образцового
свинарника, сплошным стеклом немытых стекол влюбленным
подмигнуть определенно наровившего, но не способного, увы,
автовокзала.
- Ну,что?
- Как видишь.
Ну, все, сомневаться после такого взгляда кроткого,
конечно, не приходится, Валере предоставлена была сейчас же
возможность наконец-то оценить дремучий бурелом
бескрайних зарослей, скрывавших от совершавших променад
по главному проспекту города, центральный портик
четырехколонный некогда единственного императорского
высшего учебного заведения на землях русским Богом
забытых за Уралом.
О,  да.
Но, нет, Алеша устоял, соблазну не поддался, намек
подруги, пораженной июльским буйством хлорофилла, с
улыбкой славной пропустил мимо ушей, не захотел тотчас же
заблудиться, потеряться (ненадолго) в волшебных дебрях
академической чащобы. Нет, нет, рукою твердой и заботливой
наш кавалер, иронии судьбы не ведая, увы, на биофак отвел
Валеру и заявление на имя ректора с завидной легкостью
продиктовал.
Тут бы продолжить, чудному благодушью
Провидения радуясь, на первом устном ей, конечо же, вопрос
ехиднейший достался - "Тип круглые черви. Общая
характеристика. Внешнее строение. Мускулатура, питание,
дыхание, регенерация и размножение", забавно было бы,
однако, на узкой экономной полосочке бумажной копиркой
полужирной размазанные буквы внезапно в скучнейшую
сложились пару неполных предложений: "Ч.Дарвин о
происхождении человека от животных. Ф.Энгельс о роли
труда в превращении древних обезьян в человека".
Ответила.
Вообще, заметим, марку скромную, неброскую своей
седьмой обычной, соседством лишь с трамвайной линией, да
неухоженным и пыльным Кузнецким трактом известной
только школы, сумела поддержать. То есть, ни одного
экзамена не завалила, не срезалась, три раза выходила из
тленом сладким пахнущих аудиторий, почти что сотню лет
уже служивших и столом, и домом бесчисленным семействам
носатых и хвостатых, с оценкой в пору ту название носившей
приятное для слуха, а именно, международная. Впрочем, нет,
третьего трояка пришлось ждать почти сутки, последним было
сочинение.
Неплохо, безусловно, для спортсменки, особы
аморальной, из средней школы изгнанной однажды с позором,
как мы помним. Укор припадочным ревнителям, радетелям
нравственности, определенно так, но вовсе не указа, увы,
комиссии, лишь баллы скрупулезно призванной считать, в уме
держа десятка следующего цифру и больше ничего. Да,
необыкновенно Валериной фамилии не нашлось места в
списке зачисленных в том году на биолого-почвенный
факультет Томского государственного университета имени
большевика, традиции обычной вопреки ни псевдонимом
вкрадчивым литературным, ни кличкой звонкою подпольной
не пожелавшего разнообразить унылый лексикон отрядов
лекторов грядущих.
Но слез не было, объятия имели место, поцелуи и
разнообразные весьма телодвижения, самодостаточные, вроде
бы, и тем не менее перемежавшиеся разговорами о
подыскании места лаборантки и поступлении на
подготовительные курсы, как это ни смешно, девятимесячные.
В момент неверный, эмоциональный, слова, что
шепотом горячим сорвались с губ, с делом, тем не менее (еще
один упрек морали стражам несгибаемым) не разошлись, на
курсы Лера поступила, первого сентября отнесла заявление, а
восьмого октября, казну пополнив университетскую заранее
внесенной платой за подготовки полный цикл, была зачислена.
Путь в лаборантки длиннее оказался, привыкший с
легкостью необычайной к полудню пробуждаться организм
из-под простынки белой в семь ноль-ноль в мир, всем ветрам
открытый, вытолкнуть внезапно сил не было, конечно, очень
долго, ну, а когда они нашлись, и волю девичью в кулак все ж
удалось собрать, увы, все кафедры и даже деканат, как ни
печально, биофака, укомплектованы вдруг оказались
техническим разнообразным персоналом, и глазки напрасно
силясь отвести от Леры, лапушки такой, чины от мала до
велика, желаньям явно вопреки, руками разводили с
сожаленьем.
И тем не менее, за время все же небольшое для
наполнения печальной влагой озорных, шкодливых даже глаз
определенно недостаточное, в стенах креста ее некогда (с
осени восемьсот восемьдесят пятого) осенявшего лишенной
альма матер нашлось и Лере место за клавишами черными
красавицы чугунной с названием о пищеблоке монастырском
мысли навевающим "Ятрань". В здоровый коллектив Валеру
приняли доценты и профессора и не какой-нибудь там
лженаучной волновой, нет, квантовой, диалектической теории
поля.
Короче, как будто бы зажили.
Да, вроде бы наладилось все к концу октября,
сложилось, закрутилось и даль открылась светлая и
перспектива чудная, не то брег морской лазурный, не то
волшебная долина, и кто, кто мог ( Создателя всеведающего в
расчет, конечно же, не принимая) подумать, в прекрасный
этот миг, вообразить, что нарисуется вот-вот на горизонте
дивном, ясном, не пароход с трубой, не домик с черепичной
крышей, а энергичная и злобная фигура, суровой,
непреклонной, дочери героя внутреннего фронта, полковника
Александра Васильевича Воронихина.
Ать-два.
Хм, кстати, очень может быть, что именно под сенью
оказавшись, в тени сего плечистого мужчины, история наша о
чувствах чистых, детских, мистических, загадочным каким-то
образом и обрела характер коридорный. Движения
ритмический рисунок в пространстве замкнутом между
сойтись во что бы то ни стало стремящимися стенами и
парочкой дверей нрава непредсказуемого. Ну, первую забыть,
конечно, невозможно, времен заветных, из цельной
древесины, эмалью белой крашенную школьную. Вторая, час
которой только, только пробил, похуже качеством, из
материала стоящего только рама, все остальное -
древесностружечная ерунда поры махрового волюнтаризма,
покрыта в два слоя охрой половой.
Итак, прошу вас, вот она, ведущая в квартиру с
окнами на Усова и Косырева.
А, впрочем, нет, начать придется с предмета совсем
уже истеричного, припадочного, право, а именно, с приятного
салатного оттенка аппарата, произведенного над речкой
Даугавой в цехах завода под названием ВЭФ. Это он в один
осенний вечер капризной трелью возвестил Надежде
Александровне Бойцовой, в девичестве, конечно,
Воронихиной, что баритон мальчишеский Алеши Ермакова
сегодня приятным образом соединится с видеорядом
неизменным программы "Время".
Он бодро начал обычно вялый телефонный монолог
племянника любимого недельный о том, как он живет и
учится, как наблюдает неусыпно за однокомнатной квартирой
своей двоюродной сестры Марины, в Германии, в немецком
городе старинном Лейпциге за капитаном службы связи дни
коротающей, все гладко шло, поскольку наш герой в своей,
лишенной стекол будки таксофонной мог видеть только
пацанов, пузырь гонявших на газоне жухлом большого
стадиона детского "Мотор", а тетю Надю, от нетерпения,
избытка лукавства и возбуждения, лопатки даже отлепившую
от клейкой спинки под кожанное финнами сработанного
кресла, не мог никак.
- Ну, вот, - закончил, слава Богу.
- Ну, а теперь ты поделись со мной, голубчик, -
сказала тетка, нет, пропела сладко, - что это там за дева у тебя
на днях белье развешивала на балконе?
Нет, он не побледнел, не умер. Он смутился. То есть
не мог решить мгновенно, сразу, какую степень
откровенности пришла пора себе позволить.
Смешно? Увы, намеками, улыбочками старая
плутовка такой сумбур приятный в голове парнишки,
привыкшего к солдатской грубости и беспардонности,
произвести сумела, что он ее заочно, если не в тайные
сообщники успел зачислить, то уж в разряд особ, готовых
добродушным попустительством себе и окружающим печаль
земного бытия немного скрасить  определенно.
- Алеша, ты чего примолк? - веселым голосом
мерзавка приободрила жертву.
- Нет, нет, - заторопился он, - это знакомая одна,
землячка из общаги приходила, - сказал, инстинкту, привычке
с великой осторожностью делиться сокровенным, не пожелав
благоразумно идти наперекор, - там постирать, вы сами
знаете, наверное, проблема целая.
- Ну, ну, - довольно лаконично поощрила тетка
отменную находчивость племянника, и, щурясь, жмурясь,
промурлыкала вдобавок:
- Твое, надеюсь, тоже простирнула?
- Конечно.
Какая радость, не плевок в лицо, не обморок, смешок
веселый, да и только. И тем не менее, не поделился, вновь при
себе оставил, проглотил. Взбежал по лестнице, поцеловал,
увлек на ковриком облагороженную старую тахту:
- Сумасшедший... ты чем... ты чем... на улице... там...
занимался?
А ничем, монетки колесиком зубчатым легонько по
железке будки стукал и улыбался, как последний идиот.
Но, впрочем, дурак дураком, и все же, даже в
невероятное уверовав, черт знает что вообразив, он не утратил
ощущения физической несовместимости своей семьи,
холодных ребер нерушимой решетки кристаллической и этой
девочки, Валеры, частички яркой и счастливой, как шарик
детский в самом центре пособия наглядного - строение
молекулы. Какой лапши он тетке навертел, фуфла какого ей
подкинул, не сплоховал, ну, а за веру, за тот холодный и сухой
осенний вечер, когда внезапно показалось - пронесет, все
обойдется, два чуждых мира могут сосуществовать, не
контактируя друг с другом, да кто ж его посмеет осудить?
Никто.
Ругнуть имеет право, может быть, лишь Кобзев,
капитан-гвардеец, хозяин той, ничем не примечательной,
нелепой охрой крашеной двери, в замок которой всего лишь
десять дней спустя, вставляя по обыкновению ключ, наш
Алексей едва не угодил предметом колющим, железкой, куда?,
да прямо тетке в глаз, в зрачок, холодный и змеиный, на миг
лишь самообладанье потерявшей Надежды Александровны.
Определенно, Кобзев, злыдень, (второй, не пара, на
время лишь, в стране далекой, плодами, шмотками обильной
нервы успокоить) муж Лешиной сестры двоюродной Марины,
на нечто схожее и рассчитывал, такую ситуацию как раз в
воображении, должно быть, и рисовал, когда лечил похмелье
предотъездного мальчишника, на нестандартной высоте, на
уровне багровой переносицы своей, врезая в дверь блестящее
изделие п/я 1642.
Но, нет, увы, подвел его товарищ:
- Ах, Леша, это ты, как напугал меня, - пролепетала
тетка, успев каким-то чудом только увернуться, от
столкновенья неприятнейшего уберечь в миг округлившееся
буркало.
Какая встреча, вот так да, какой представился
прекрасный случай с прекрасной непосредственностью
выпалить:
- А ты что тут делаешь, крыса старая, пока хозяев нету
дома?
Меж тем, не вовремя явившийся студент молчал.
Лишь желвачок перекатился раз, другой под кожей розовой и
детской. Но улизнуть тихонько не успевшей тетке досадная
наредкость смена освещения мешала видеть мелкие детали.
- А... а я вот за Маринкиным дипломом заскочила, - с
испугом справилась, однако, очень быстро Надежда
Александровна и показала сумочку, как видно, содержавшую
разводами червончиков, узорами полсотенных билетов в
солидную бумагу превращенный документ, - Решила вот
девчонка немного подработать в гарнизонной школе.
- Угу, - он опустил глаза, посторонился и выпустил ее
на волю.
- Ну, побежала, обед кончается, - уже совсем
уверенным, веселым голосом врать продолжала тетка.
Взъерошила племянничку затылок влажной дланью, пролет
ступенек серых отсчитала, и в абсолютной безопасности уже
сочла уместным на прощанье пожурить:
- Да, мать вчера звонила, Алексей, ты что же ей
совсем не пишешь? А?
Не пишешь, не звонишь. Забыл? А мама, мамочка, она
помнит о тебе, с сестренкой связь регулярную поддерживает и
не на шутку встревожилась, узнав, какие трудности в общагах
нынешних со стиркой.
Впрочем, после непрошенного визита тетки и Леша
это понял:
- Валера, мы на днях переезжаем.
- А что такое, мне здесь нравится.
- И мне, но, в общем, у тети Нади и Марины внезапно
изменились планы.
- Да, и куда?
- Еще не знаю.
Наивный, он полагал, недели две еще в запасе есть,
дней десять, может быть, пока закончится рекогносцировка,
резервы развернутся, подтянутся тылы.
Четыре дня ему Создатель отпустил, даже три,
воскресным ранним утром Алешу заставили открыть глаза в
молочной синеве рассвета щелчки, два металлических
предмета соприкасались деликатно, шептались, звякали с
приязнью очевидной, и тем не менее, поладить не могли.
Обрубок жирной стрелки будильника "Наири" угрюмо
упирался в фигурную семерку. Источник звука был в
прихожей.
Ах, Кобзев, капитан, знакомый с телеграфным кодом
Морзе, мужчина, выбравший для никудышной, дешовой охрой
крашенной двери изделие повышенной секретности п/я 1642.
Эксцентрик, механизм, с характером собаки преданной, до
самого упора повернутый рукою Алеши изнутри, любезно
щелкал, но не поддавался родному папе, ключу снаружи
вставленному тихо.
- Ну, что там, Надя? - вопрос негромкий прозвучал с
той стороны, и у босого юноши, стоявшего по эту, за вдохом
выдох не последовал.
- Ты знаешь, кажется опять перепутала ключи. Брала
дубликат от Сашкиного кабинета позавчера, ну, и в который
раз, похоже, его себе оставила, а Саше, конечно, сунула от
этой чертовой квартиры.
- Что теперь? - нет, нет, шипенье это гнусное ни с чем
не спутаешь, за хлипкой древесностружечной панелью в
каком-то полуметре от него стоит и взглядом испепеляет тетку
животное с глазами бледно-голубыми.
- Не кипятись, Галина, сейчас позвоним Саше снизу,
тут автомат буквально за углом, он через двадцать минут
привезет свой.
Ну, и за этим вслед смешок, тот самый, что Леша
Ермаков, пацан, мальчишка, так искренно, так долго за
признак доброты душевной принимал:
- Ты не волнуйся, Галя, уж я-то знаю, раньше
двенадцати в их возрасте никто не просыпается.
- Кто это? -раздался шопот за спиной, горячий воздух
ушную раковину белую, мгновенной гормональной
катастрофой обескровленную, согрел внезапно.
Точас же рука любимого (правая) уста любимой
запечатала, а левая без промедления для ласки нежной
созданный животик перехватила поперек, и в комнату
беззвучно повлекла.
- Лера, - произнесли сухие губы, так чудно целовать
умевшие, - через две минуты нас не должно быть здесь.
- Да кто же это там?
- Мать.
Три ночи подряд они спали у Леры на кафедре в
жарком и неудобном, стеганом спальном мешке, который
извлекался под перезвоны связки карабинчиков из чрева
абалакова, заслуженного ветерана, еще недавно так
смешившего милашку-лаборантку соседством с парой ржавых,
видавших виды триконей в шкафу под полками с
программами, отчетами, горой разнообразных бланков и
кипой чистой, стандартными листами нарезанной оберточной
бумаги.
На занятия Алеша не ходил, из столовой он
направлялся прямо в библиотеку, там пялился минут
пятнадцать, двадцать на сортирные изыски работы художника
Басырова и утомленный акварельной рябью цветов, зеленого и
желтого, в конце концов безвольно припадал щекой, ложился
на издательством "Наука" размноженное произведение
искусства и засыпал.
В среду сон бедняги был особенно сладок, именно в
этот день из путешествия, почти что трехнедельного, к
отрогам невысоких, но живописных алтайских гор вернуться
должен был приятель Ермакова, одногруппник бывший, а
ныне студент училища художественного Сережа Востряков,
хозяин пятикомнатных апартаментов, особняка в купеческом
исконном стиле, хоромов деревянных двухэтажных на
каменном метровом столетней давности подклетье.
Профессор Вострякова, орнитолог, мать рериха таежного, от
сибирских грачей и воробьев уехала на юг малороссийский,
остаток жизни посвятить крикливым чайкам, забрав с собою
сына старшего, биолога, дочь младшую, школьницу, а
среднему оставив семейную обитель, за резными ставнями
которой, под крышей с петушками и надеялся от жизненных
невзгод укрыться ноябрьским морозным вечером и наш
Алеша.
Итак, он спал и видел, как скорый поезд везет Серегу -
верного товарища, спешит, гремит железом, посредством тока
электрического просторы ужимая и сокращая расстояния. И
вот в этот момент чудесный, его, спящего и беззащитного,
чья-то цепкая рука вдруг ухватила за мочку уха, а, ухватив за
мякоть, принялась вращать, определенно намереваясь сей
нежный и необходимый хрящ от непутевой головы для жизни
новой и самостоятельной скорее отделить.
Да, встреча мамы с сыном состоялась в культурной,
интеллектуальной атмосфере читальни университетской у
полки с красными гроссбухами Большой советской
многотомной энциклопедии.
- Это та же самая? - спросили губы-ниточки после
того, как насмотрелись глазенки блеклые, бесцветные, на
полное бессилье негодяя.
- Та, - коротким звуком горловым он подтвердил, что
с ним сегодня можно делать все, он будет нем, не
пошевелится, не пикнет здесь, где несколько десятков глаз
мгновенно могут вскинуться от вороха бессмысленных бумаг
на дальний столик угловой.
- Ну, так вот, - продолжали бескровные, при этом не
мешая сухим и белым пальцам наслаждаться податливостью
родной горячей плоти. - Если самое позднее завтра вечером
ты не приползешь на коленях домой, весь Томск, весь
университет будет знать и говорить об этой гнусной
потаскухе.
- Понятно?
- Нятно.
- А теперь можешь продолжить занятия, - сказала
тварь, прибольно напоследок красивый нос отличника вминая
в шершавую обложку журнала " Химия и Жизнь".
На сей раз он готовился стоять насмерть, быть
мужчиной, пасть, но не сдаться. Убить в душе отца-
филателиста, ценою бесконечных унижений купившего, нет,
вымолить сумевшего смешное право субботним вечером,
вооружившись лупой и пинцетом, в который раз счастливо
убеждаться в сохранности полнейшей, неизменной, чудесных
зубчиков, всех до одного.
Он хотел, да, но Воронихина Галина вновь, как
всегда, рассчетливей и хитрей, проворней оказалась десятка
Ермаковых. Каким уверенным движением она с доски такую
грозную на вид фигуру, вновь бунтовать надумавшего сына,
небрежно сбросила, смахнула, и девочку Валеру холодной
пятерней с улыбкой омерзительной погладила по голове.
- Знаешь, - в тот вечер Леша сказал своей
единственной, когда в мансарде зимней Вострякова они
сидели среди холстов и гипсовых слепцов, румяные от
скудости еды и тяжести напитка неразбавленного, - тебе,
наверное, придется уехать на какое-то время. На месяц, может
быть, до января.
- Ты ее боишься?
- Я... я ее ненавижу, - ресницы вздрогнули чудесные и
нежные, мерцающие в свете неверном уже оплывших белых
свеч, - Я ее убью, убью гадину.
Вот так, молчал, молчал, скрывал, таился и вдруг
заговорил, а Лера, невероятно, чудовищно, но в этот момент
ужасный вдруг засмеялась, нелепо, глупо, тихо.
- Что с тобой? - спросил Алеша грубо.
- Это так, это так, мой хороший, я  просто дура, дура и
все тут. Ударь меня, если хочешь.
Конечно, чутье не обмануло Валеру Додд. Дар
несравненный женской интуиции был заодно с дурацкой
непосредственностью чувств оправдан временем унылым, в
отличии, увы, от самомнения мужского, решимости, что
сочетается обыкновенно с необычайным напряжением
покровов кожных лицевых, брутальным, барабанным,
кинематографа, юпитеров и просветленной оптики
достойным.
Да, все вышло совсем не так, как представлял себе
студент-биолог, от водки и обид насупившийся грозно.
Тварь, гадина, мамаша Алексея Ермакова, с
раскроенной коробкой черепной на стол холодный
паталогоанатома, конечно, не легла. Напротив, сама, похоже,
вознамерилась отправить сына, если и не навсегда, то на
годок, другой уж точно, в специальное учреждение лечебное.
Едва ли не каждую пятницу в восемь вечера он
должен был встречать ее в примерно убранной квартире, а
утром в понедельник провожать на первый Южносибирский
автобус, сопровождать безропотно сквозь непрозрачную,
морозом в неправильной пропорции замешанную смесь
сублимата и конденсата водного.
- И не вздумай снова дергаться, - говорила ему мама
ласково в дверях студеного шестичасового "Икаруса", - одно
неверное движение, и ты в армии.
Именовалось сие мероприятие научными
изысканиями в архивах Томской парторганизации.
Впрочем, об этом Леша Лере почти ничего не писал.
А слал он милой письма, особенно первые несколько месяцев,
очень и очень часто. В конверт теперь он, правда, крайне
редко вкладывал открытку, все эти полгода из Томска Валера
получала самые настоящие письма с зачином " Здравствуй,
Лерочка" и подписью "Волчонок Леша". Он стал на удивленье
многословен и оптимизмом поражал, настолько не
сочетавшимся с тогдашним обликом и состоянием студента,
что лишь бумага в клетку и могла его терпеть, сносить
великодушно. Да, планы воссоединения в унылом далеке
своем самые невероятные строил Алеша Ермаков, из коих
постепенно, отодвигая все другие в сторону, все затмевая
простотой и совершенством, волшебным и единственным стал
вырисовываться главный - перевод. Перевод из томской,
таежной, семейством Воронихиных схваченной глуши в
украинскую вольную приазовскую степь, бегство от
собственной мамаши - доцента, кандидата исторических наук
под крылышко Елены Сергеевны Востряковой, профессора,
доктора биологических.
" Все сбудется, все сбудется", - писал Алеша Лере, ну
а пока, пока он не мог ничего. Не в силах был даже вернуть
кое-какие вещички, что, убегая от фурии безумной, оставила
Валера в квартире окнами на Усова и Косырева. Увы, весь ее
нехитрый (но, тем не менее, заметим, между прочим,
эффектный) гардероб Галина Александровна с животным
упоением, восторгом, порезала острейшим, для нужд
кухонных лериных сыночком отлично заточенным ножом.
Ну, а что Валера? Плутовка, бестия, такая-сякая-
этакая?
Валера разрывалась пополам. Та часть ее естества,
кою принято обыкновенно считать здоровым началом, кровь с
молоком - игристый напиток, определенно стремилась и звала
забыть ресниц длиннющих, глаз синих свет необычайный, и
жить, ловить момент. Чем, собственно, со стороны казалось
многим, и занималась долгоногая шалунья с бессовестными
губками. Однако, в безупречном почти что теле, как с
изумленьем убедилась порой недавней, летней, сестра
молочная Анастасия, вдруг странный обнаружился, для глаз
невидимый изъян, дефект, мешавший желез разнообразных
буйство в беспечный праздник ежечасный для четырех
конечностей и копчика счастливо обратить. Нечто,
заставлявшее Валеру каждый день с волненьем удивительным,
никак не вяжущимся, право, с ее походкой, глазами наглыми и
вызывающей усмешкой, входить в подъезд и издали, сейчас
же взгляд пристальный бросать на три отверстия в почтовом
ящике, три дырочки, зверюги три, три лапушки, сестрички-
невилички.
Такая беззаботная на вид, веселая не в меру,
смешливая ни к месту Валера Додд, да, оказалась подвержена
типичной меланхолии, печали, грусти, короче, склонность
обнаружила девичьим грезам, романтическим мечтам
значенье придавать, ну, право же, несообразное,
противоречащее, в общем, тому, что именуют с оттенком
удовлетворения в быту и на работе, здравым смыслом.
Увы, увы.
Но, впрочем, об этом знать, догадываться даже, не
должен был никто. Товарка, одноклассница, подруга, Малюта
Ирка, в том числе. Ни под каким предлогом, ни в коем случае.
Да, кстати, девицы, после периода довольно
продолжительного обид взаимных и претензий, почти что
годового отчуждения, вновь были вместе, в чем убедиться мог
любой, когда бы время и желание имел по лестнице, каким-то
вдохновенным конструктивистом-вуаяристом задуманной и
возведенной, взбежать на третий, любимый молодежью
золотой, развратной и веселой, этаж, кафе с названьем
незабвенным "Льдинка".
Именно там и накрыли вчера, заставив текстолит
площадки танцевальной чирикать и пищать под водостойким
полимером подошвы импортной, красавиц наших три
исключительных подонка - скотина Сима Швец-Царев и
братья Ивановы, Павлуха и Юрец.
- А-га-га!
- Ы-гы-гы!
Попались, курочки! Держитесь, телочки!
- Всем по полтинничку для разгона!
И что же вы думаете? После разгона, взлета и набора
высоты, посадка, черт возьми, опять не состоялась. В который
уже раз, сотый, двухсотый, тысяча первый, Валерия
Николаевна Додд мерзавцев обломила. Всех ли троих
прокинула разом, одного ли Павла лупоглазого или, быть
может, братишку его гнилозубого только, сейчас не столь уж
важно. Принципиально то, что больше всех разволновался,
Валеру вдруг не обнаружив в квартире для дебошей пьяных
специально словно созданной, хавире, с видом на излучину
Томи, Малюты Ирки, ни кто иной, как Сима Швец-Царев, не
то жених, не то любовник хозяйки, накушавшейся, кстати, в
печальный вечер сей в лохмотья, в дым, вдрезину, вдребадан.
- Как? - икал он изумленно, чертоги Иркины шарами
мокрыми обозревая:
- Она же с вами поднималась?
- За нами, - братишки соглашались, любуясь Симиной
зазнобой, что сидя прямо на полу, непривлекательном
наредкость, сопя, ругаясь жутко, в чулках и в волосах забавно
путаясь, стянуть пыталась непокорные, на ножках ее бедных
остаться навсегда решившие, похоже, в тепле ее коровьем,
французской замши туфельки с застежками из вороненого
металла.
- Ну, е мое, - был безутешен Сима, чему порукой,
безусловно, ямб одностопный - классической трагедии размер.
- Ну, елы-палы.
Смылась. Пока он возился с дверцей чумных
"Жигулей", открывал, закрывал, замочком клацал, эта хитрая
краля, бестия, непостижимым образом исчезла.
И в самом деле улизнула. Из положенья безнадежного
как будто бы нашла единственный возможный выход. В
момент, когда в неприбранной передней хозяйку на пол
братаны сгружали, Валера с хладнокровием неподражаемым,
оп, проскочила роковой этаж, на третьем, белками в темноте
сияя, дождалась Симки-Командира, еще раз миновала
прикрытую на сей раз дверь, сбежала вниз, на улицу,
неосвещенный двор преодолела махом, сквозь прутья давно
заботливым каким-то добряком прореженной ограды изящно
просочилась и раз, два, три, четыре, через десять, пятнадцать
максимум минут уже, босыми пятками родимой ванной
ощущая кафель, пыталась щеткою зубной не в нос попасть, а в
рот.
- Ща я ее привезу, ща я ее доставлю, - горячился тем
временем Сима, но нет, конечно же, пижон бежать по следу
теплому не пожелал, влез в свой дырван недоделанный, стал
разворачиваться, примял крыло о маленький чугунный
столбик исчезнувшего ограждения, рванул по Арочной, едва
не въехал в свежеотрытую траншею, еще раз развернулся
(вписался аккуратно, аппарат не повредив), но на Островского
свой перекресток нелепо проскочил, на Кирова вспугнул
худую кошку неизвестной масти, минут, должно быть, пять не
мог сообразить, как въехать в Лерин двор, короче, марш-
бросок победно завершил не в том подъезде.
Тревожил полчаса звонок бездушный чей-то, и вдруг,
решив, свинья бухая, что обогнал голубку нашу, на вираже
обставил, уселся на ступеньку и, мирно поджидая девочку,
головку приложил к дверному косяку и задремал невинно.
Очнулся в полседьмого, опять ломиться пробовал в
необитаемое, видно, помещение. Полаялся с какой-то дамой,
соседкой, через цепочку нахала урезонить вздумавшей.
Послал ее, поклал-облокотился, завел железку боевую и на
речной отправился вокзал, где пиво малохольным отпускали с
восходом солнца. Взбодрился, подкрепился и в часть махнул,
к месту прохождения действительной службы (да, Дмитрий
Швец-Царев в тот исторический момент к Н-скому приписан
был полку, в почетном звании рядового состоял) сгонял
оттуда к жене комбата в Кедровскую больницу с передачей и,
наконец, так много дел и нужных, и полезных совершив, к
родительскому дому кочумая, внезапно на проспекте на
Советском, самом главном, увидел, углядел, заметил от каши
манной порозовевшую, похорошевшую девицу, Валеру Додд.
- Аааа!
Вот при каких обстоятельствах, бурля, кипя от чувств
нахлынувших избытка, резиной жигулевской едва не переехал
редактора-стажера программ для юношества и студенчества,
ответственного сын, племянник компетентного и внук
заслуженного, гаденыш Сима Швец-Царев.
- Ну что, попалась?
- Попалась, попалась, - охотно согласилась Лера, без
лишних слов усаживаясь прямо на переднее сиденье.
- Куда изволите? - скосил свой гнусный глаз
неисправимый и улыбнулся безобразно.
- Куда? Куда? На студию. У меня эфир через полчаса.
- А, ну, ну. Ты же у нас кинозвезда. Гундарева-
Пундарева.
- Мадам, - зарыготал, запузырился веселый Сима,
рукоятку на себя потянул, педаль в противоположном
направлении двинул, пугнул гудком прохожего, беднягу, на
зебре зазевавшегося, и дунул вдоль по улице широкой. Пять
минут, и вот уже паркуется у проходной красивой телецентра.
- Во сколько освободишься?
- В четыре, - в глаза зеленые спокойно глядя, лжет
Лера без малейшего смущения.
- Ну, смотри, без пятнадцати я жду тебя на этом самом
месте. Обманешь, пеняй на себя.
Да, строг был Сима, крут и краток, но спросить с
проказницы и в этот раз ему не удалось. Увы, сегодня рано
утром, еще не пробовала даже Валера веки разлепить, и Сима
жидкостью студеной разбавить излишествами разными
вчерашними испорченную кровь, а на столе дежурного
центрального РОВД уже лежало птицей дохлой заявление, в
котором потерпевшая Ирина Афанасьевна Малюта, от
сложностей оперативно-розыскных мероприятий бригаду
следователей избавляя, не только имя, Швец-Царев, фамилию
насильника, ублюдка указала, но также год рождения -
шестидесятый и адрес - проспект Советский, 8-42.

ТОЛИК

Экий прямо-таки демон, исчадье ада, смотришь, вроде
бы спит, дремлет, дурной румянец оттеняет полудетскую
щетину, невинный пузырек слюны все силится, но капелькой
горячей скатиться по подбородку в ямочку землистую никак
не может, дитя природы, молочный агнец, так нет же,
выродок, последний негодяй, непостижимым образом в
минуту эту же, вот в этот самый миг, в другом, совсем другом,
представьте себе, месте, на свежем воздухе в чудесном
скверике под сенью алюминиевой огромной чаши приемной
станции программ ЦТ "Орбита" с цинизмом просто
фантастическим чудовищные совершает действия, о коих
трактует с презрением явным и очевидным отвращением
позорная, неуважаемая 117 статья УК РСФСР.
Фу.
Подлец, мерзавец, скот, и еще осмеливается, подумать
только, гудком пронзительным пугать законопослушных,
смирных граждан, спешащих под мигание зеленого глазка по
освеженным совсем недавно к майским торжествам полоскам
белым пешеходной зебры.
Впрочем, всего лишь одного, одного лишь только
гражданина по пяткам стеганул сигналом звуковым
внезапным, в зад подтолкнул свирепо затейник полупьяный
Сима, от Леры заработав, кстати, неласковое:
- Идиот, - а именно, соседа Доддов, Толю Кузнецова,
такого молодого человека с волосами президента, в ту пору
знаменитого, овеянного славой даже дискоклуба
Южносибирского горного института, ЮГИ, "33 и 1/3".
Электрический разряд природы гнусной мурашками
скатился от шейного позвонка к поясничному, аукнулся в
поджилках, и Толя стрекоча задал, да, что есть духу
припустил, забыв, отбросив прежнее жеманство ленивой,
семенящей, полупрезрительной рысцы.
Вот так судьба бывает несправедлива, в каком порою
неприглядном виде готова выставить не охламона с рожей
мятой и не девицу моральных принципов сомнительных, а
юношу серьезного, к тому же исполняющего священный свой
гражданский долг.
Да-да, ведь не к какой-нибудь блондинке в колготках
красных непристойных спешит в объятия Анатолий. Суровая
Родина-мать ждет его на аллейке безлюдной в час утренний, в
день будний городского сада. В лице гуляющего как бы среди
скамеек синих и зеленых свежеокрашенных мужчины в кепке
и плаще. В образе старшего лейтенанта Виктора Михайловича
Макунько из управления по городу Южносибирску и области
одноименной.
Именно к нему спешит, торопится от дома прочь, от
института, наш диск-жокей, организатор молодежи, вот чудом
только не наткнулся на циферблат своих часов, к лицу рукой
внезапно вознесенных и ускоряется опять, без всякой видимой
угрозы внешней, сам все быстрее и быстрее переставляет
ноги.
Опаздывает. Опаздывает явно, не успевает. Нет,
скрыть сие, конечно, невозможно. Но можно, необходимо
даже просто-напросто другое, причину столь поразительной,
несвойственной Толяну совершенно необязательности. Иначе
говоря, еще одно унизительнейшее происшествие прикрыть,
задвинуть пяткой под стул, то самое, что не позволило Толе
походкой гордой и размеренной идти по улице советской
(имени Кирова) с высоко поднятой головой и чистыми (ах,
горе-горюшко) руками. Да, сегодня утром Анатолий Кузнецов
(планида ты несладкая добровольного помощника,
информатора, осведомителя, стукача), человек, выше личного
поставивший общественное, выше дружбы (на цыпочки встав)
долг, а выше любви (подпрыгнув, полагаю) честь,
составивший такую вот, на зависть многим правильную
пирамиду, был дважды за каких-то несколько часов
оскорблен, намеренно причем, несознательными элементами
из числа своих ровесников.
Увы, увы, еще до того, как галопом не слишком
элегантным Толян свое достоинство буквально растоптал, он
уронил его, да, птицу белую, цыпленка бройлерного, утратил
безвозвратного, вообразите только, он, юноша тонкой кости,
изящного склада, все утро сегодняшнее (зубы не вычистив,
кудри не расчесав) занимался, о, Богородица-заступница,
сбором дурно пахнущих и вид имеющих отталкивающий, вы
угадали, человеческих выделений.
Кошмар.
А дело вот в чем, вчера, признаться надо, не одной
Валере Додд напитки крепости различной без всякой меры
подавали. И баламут известный, Онегин, Чайлд Гарольд, с
обличьем Ленского и препохабнейшей фамилией Зухны
(чудак, приятель Толи школьный) пороку предавался и
вследствие сего имел шанс редкий отличиться, которым он
воспользовался, не преминул, то есть буквально ввалился в
тихий час вечерней сказки для детей в квартиру чинную
семейства Кузнецовых, чудесно пахнувшую завтрашним
обедом и, получив вопрос корректный:
- Леня, что случилось? - не стал воспоминаниям
унылым предаваться, нет, в будущее скорое, прекрасное и
светлое, свой мутный кинул взор:
- На старт, внимание, марш, - с торжественностью
некоторой даже возвестил и пояснил с улыбкой милой:
- Сейчас здесь все будет заблевано.
После чего, однако, не замычал, не зарычал ужасно, а
грохнулся довольно неуклюже на коврик домотканный и
реагировать не пожелал вообще на емкости различные, тазы и
ведра, любезно предлагавшиеся для облегчения страданий
органов бедняги внутренних хозяином любезным.
Подвел, мечту свою заветную - остатками
непереваренной дешевой " в оболочке" ветчины украсить
Толины обои чешские с цветочками в портвейне, напитке
приторном и гадком, косая морда, утопил. Ну, ничего, зато
чистейшей желчью, своей собственной, густой,
неразведенной, самородной, души поэта квинтэссенцией,
охотно, просто щедро поделился поутру.
Беееее.
Итак, в часу одиннадцатом, когда движеньем резким
осадил Толян устройство с механическим заводом, Зух не
лежал жердиною нескладной в углу на стареньком матрасе,
исчез (простынка белая - комком, истерзанная извергом
подушка - боком), пропал, отчалил, удалился без лишних слов,
как джентльмен, но след канальи, тем не менее, нет, не
простыл, на самом деле не остыл, пах, то есть, иначе говоря,
хранил еще тепло большого органа кровотворящего и пузыря,
имеющего форму грушевидную, расширенный отдел, часть
среднюю и суженную шейку, соединенную протоком узким с
кишкою незначительной, но нервной и слабохарактерной,
двенадцатиперстной.
И в этом убедился Толя тут же, проехав голою
ступней по кафелю сортирному, спасибо, зацепился, ухватился
за полочку с хозяйственным набором, а то бы неизвестно, что
еще по неопрятной плитке поплыло, когда бы головой своей
Кузнец с размаху тюкнулся о финский унитаз. Да, кстати, в
ванной тоже было сыро, но веселее, ибо там бескрайние
пространства мелководья чистого отважно бороздила лишь
крышечка югославского шампуня.
Добавить нечего.
И смысла нет, радиослушателям лет минувших
известно, еще бы, пароходы провожают совсем не так, как
поезда. В общем, выбежал Толя из наспех прибранной
квартиры, желтка яичного остатки с невыдающегося
подбородка роняя на ходу, минут за пять, не больше, до
встречи, ему назначенной в аллеях сада городского.
От испытания к испытанию ведет судьба сегодня
Кузнецова, от одного к другому движется Кузнец, как некий
грек, наживший вследствие переедания козлиный голос, от
сувенира к сувениру.
Итак, навстречу Толе, миновавшему парадное
излишество, дорическую колоннаду и железные ворота, из-под
младых ветвей, листвою шелестящих, мужчина выступает
грубый, рыжий, с недружелюбным ежиком под носом.
- Извините, немного задержался, - торопится сейчас
же повиниться Кузнецов, выдерживая, впрочем, с
достоинством немалым рукопожатие, клешне холодной и
безжалостной не позволяя смешать фаланги, связки,
сухожилья, свою ладонь, пусть оскверненную общеньем с
тряпкой половой, но все равно изящную, сухую длань
пианиста, музыканта, в бесформенную массу превратить.
- Что-нибудь серьезное? - густеет, как бы невзначай,
синева в очах суровых рыцаря без страха и упрека.
- Да, нет... нет, так, дома мелкое недоразумение, -
румянятся немного щечки молодого человека, ввиду
дурацкого стечения обстоятельств оправдываться
принужденного.
То есть опять что-то невнятное смущенно бормотать,
не ведая, не зная, где взгляд остановить, к чему приклеить на
абсолютно непроницаемом челе товарища Макунько Виктора
Михайловича.
Вот,черт возьми. Казалось бы, к концу их встречи
предыдущей уже возникло какое-то приятное подобие доверия
и даже собираться, кристаллизироваться начинали, может
быть, мельчайшие, еще неразличимые частицы, способные в
условиях определенных приязни флюиды испускать, так нет
же, вновь с двусмысленности начинать приходится, краснеть,
увиливать, от ясного, прямого ответа уходить, короче,
возвращаться к тому моменту не слишком уж приятному,
когда Толяна какой-то незнакомец в штатском завел в пустой
и узкий кабинет на этаже втором военкомата и сунул там, без
всяких предисловий, едва ли не к переносице бедняги
прилепил (возможно, от привычки с близорукими субъектами
иметь контакт) оттенка розового разворот бордовых корочек
красивых.
Ну, вот, писали мы героя и тушью, и гуашью, и
кистью, и пером, и все ради того лишь, чтобы сознаться вдруг,
да, помогать борцам с невидимым врагом родного государства
охотно взялся Толя, но вовсе не по зову сердца, нет, не по
собственному решил он это делать все почину.
Лишен был выбора прятный юноша с хорошими
манерами, в безвыходное просто поставлен положение
невиданным кощунством, бессмысленным и наглым
святотатством, грозившим комсомольской организации
Южносибирского горного лишиться навсегда, навеки
почетных званий - передовая, ьоевая, но, впрочем, это Толю
мало беспокоило, когда бы черное пятно, упавшее внезапно на
накрахмаленную грудь, не угрожало растечься, лишая вида,
шарма, обаяния, буквально все и вся, и в том числе, конечно,
примерно с год тому назад союзом молодежи институтским
прижитый от Толи Кузнецова столь популярный дискоклуб с
названием идеологически нейтральным (не вредным, то есть)
"33 и 1/3".
Увы, никто не мог уверен быть в своей уязвимости,
спокоен, равнодушен, безразличен, после того, как в одно
прекрасное утро (в канун, о, Феликс, архангел без весов, но с
маузером, сто десятой годовщины рождения своего) в
Ленинской комнате Южносибирского горного прозрел
внезапно вождь мирового пролетариата.
Скандал.
У гипсового изваяния, у бюста метр на метр на
полтора, проклюнулись вдруг глазки голубые, моргала алкаша
и маловера.
Привет.
И что прискорбнее всего, событие сие, неописуемое
чудо, принародно явленное, никто из членов актива
институтского, места в президиуме занимая, не заметил.
Расселись деканы и секретари, под носом у основоположника
расположились и в зал уставились угрюмо, а с залом,
отличниками, стипендиатами именными, лауреатами
конференций научных, олимпиад предметных, красой и
гордостью, грядущей сменой неладное как будто что-то
происходит.
То есть присутствуют, конечно, внимают
рапортующему, лица правильные, глаза ясные, и в то же время
впечатление создается такое, будто бы шепчутся, черти,
шумок какой-то гуляет по рядам, сквознячок. Ни один мускул
на лицах не дрогнет, а между тем какая-то улыбочка неясная
как будто бы бродит, то тут мелькнет, то там, флуктуирует
сама по себе, эманация нехорошая от присутствующих
исходит, а от кого конкретно, и не сказать, от всех как бы
сволочей разом. Напряжение, словом, и вдруг... смешок.
Этакое фырканье мерзкое, тут, там, здесь...
Да что такое? Уж и оратор, ректор, профессор Марлен
Самсонович Сатаров, как ни был увлечен перспективами и
планами, задумок роем воодушевлен, взволнован, и тот нить
потерял, встревожился, ноздрями поиграл, туда зыркнул, сюда
глянул. За спиной, сзади, слева, - чутье подсказывает,
селезенка сигнализирует, но не к лицу такой персоне, сами
понимаете, движения резкие и праздный интерес, вновь рот
открыл Марлен Самсонович, но, нет, увы, не утерпел
председатель совета ректоров вузов промышленного края,
пять раз (пожалуй, даже шесть) не избранный член-корром АН
СССР, не выдержал, наперекор гордыне обернулся, а там,
пролетарии всех стран соединяйтесь, будь готов - всегда
готов, подмигивая правым глазом, в усы посмеиваясь
бесцеремонно так, по-свойски, любуется им, святый Боже,
самый человечный человек.
Короче, никаких шансов скрыть злодеяние
чудовищное, факт утаить, замять, спустить на тормозах, в
рабочем порядке, в узком кругу, своими силами, исключено.
Заседание окончено, выездная сессия открыта.
Вот после чего доселе незримый, то ли из воздуха, из
теней коридорных голубых сложился, а, может быть, и прямо
из стены шагнул, мгновенно отделился мужчина рыжий в
неброском пыльнике широком армейского покроя и в кепке
пролетарской восьмиклинке. Явился, неулыбчивый, протопал
по-хозяйски в зарезервированный кабинет без разъясняющей
таблички, но с пломбой пластилиновой на косяке, старший
лейтенант Виктор Михайлович Макунько,
оперуполномоченный, кем? так и просится в строку
дополнение, ну, что ж, извольте, с превеликим удовольствием,
всем советским народом.
Сел в кресло под портретом черно-белым сердечника
чахоточного с бородкой, без очков, во френче и комсомолом
занялся Южносибирского горного, с руководящей головкой
работать стал, но, впрочем, и рядовыми членами союза
молодежи не брезговал, случалось, вызывал для очного
знакомства, беседы, разговора тет-а-тет.
На каком основании, спрашивается?
Не следует ли здесь усматривать попытку начальства
институтского на плечи молодые неокрепшие, на спины юные,
учебой безоглядной искривленные, сложить? Конечно,
безусловно, но в то же время захочешь и не придерешься, ибо
рыльце у институтского авангарда, пятачок, да что там, вся
ряха оказалась и в пуху, и в соломе, и еще черт знает в чем,
наредкость, в общем, неприглядной вышла физиономия.
Увы, именно она, неоперившаяся поросль, боевитая
смена, добродушием старых товарищей безобразно
злоупотребляя, и превратила святое место, Ленинскую
комнату, подумать только, в проходную. Да, дверь, что
виднелась справа в простенке за сценой с Ильичом,
светящимся во мраке, декоративной не была, вела
полированная, блестящая, под цвет панелей (продукции
побочной Южносибирской пианинной фабрики) в большое и
неряшливое помещение, где и студенческий театр репетировал
миниатюры, и за фанерной перегородкой дискоклуб "33 и 1/3"
хранил свою аппаратуру, и редколлегия стенной газеты
сатирической "Глухой забой" одутловатые мордасы
прогульщиков и бузотеров хари омерзительные зеленой
краской малевала.
Собственно, сам факт использования для возвращенья
зрения основателю первого в мире государства рабочих и
крестьян баночки из набора красок редколлегии сомнению не
подлежал. Но взять за холку, за гузку ухватить художников
беспечных хоть и пытался товарищ Макунько, но поводов
особых не имел для этого, поскольку номер мартовский уж
выцвести успел в углу у входа в библиотеку, а за апрельский
халтурщики и не брались, о чем вопрос как раз был поднят на
заседании последнем комитета комсомола ЮГИ, что
подтверждал, увы, казенным стилем бездушный протокол.
СТЭМ, театр миниатюр, продув февральский КВН
мединституту, был в творческом застое, не собирался, то есть,
уже почти полгода, а дискоклуб, завоевав на конкурсе
недавнем областном заветный главный приз, в иную
крайность впал, но с тем же результатом, то есть
бездействовал и после своего триумфа уже сорвал два вечера,
два бала, заранее объявленных, назначенных в фойе
электромеханического корпуса.
Короче, установить не просто оказалось, кто мог
оставить за спиной большого бюста, в соседней, изрядно
захламленной комнате, под стульями в углу у длинного стола
две склянки разновеликие - толстушку темноокую из-под
шампанского и длинношеюю красавицу, шибающую в нос
свежеотлитым содержимым, водочную.
В чем, между прочим, откровенно в беседе с глазу на
глаз и признался Толе Кузнецову трехзвездочный офицер в
костюме сером, товарищ Макунько. Но, впрочем, не сразу, не
в след немедленно за тем, как ошарашил он Толяна красивым
разворотом служебного удостоверения.
Нет, дав время Анатолию полюбоваться на шит и меч,
заговорил с ним Макунько Виктор Михайлович о сложностях,
которыми коварно угрожает организму весенний недуг,
болезнь задорно водами журчащая, похлюпать и почмокать
невинная любительница - инфлюэнца.
А дело в том, что помимо исключительной отмазки,
каковою, находясь в победной прострации, почивая на лаврах,
сами того не ведая, обеспечили себя все до единого диско-
оболтусы из клуба богомерзкого, президент и тридцати трех, и
одной трети Анатолий Кузнецов имел еще и лично для себя
безукоризненное алиби.
Роковые восемь дней, пять до чудовищного
святотатства, и два после провел он дома, в постели своей
собственной по воле вируса безжалостного платки, салфетки,
полотенца без передышки увлажняя.
Так вот, о Толином здоровье осведомившись перво-
наперво в холодном кабинете райвоенкомата с оконным
переплетом времен простых решений, похожим на решетку,
лейтенант Макунько как-то очень быстро и уверенно стал от
болезней уха, горла, носа, минуя недомогания печени, желудка
несварение, живот, способный острым стать в любой момент,
и почки, отказать преподло норовящие, спускаться в тот
отдел, укромный уголок организма приматов, где гнездятся
напасти совсем малоприятные, стыдливо в народе именуемые
женскими.
Иначе говоря, вел опер Толю путем извилистым и
странным, и уж казалось, что вот-вот суровым голосом
потребует сознаться, за сколько же абортов криминальных ему
устроила фальшивую, дутую справку заботливая мама Ида
Соломоновна Шнапир, врач, доктор, заведующая отделением,
несмотря на деликатность исключительную, самая известная в
областном центре специалистка по устранению последствий
нежелательных неосмотрительности обоюдной, как вдруг...
улыбка? нет, ее предвозвещающее измененье кривизны шаров,
утрата выпуклости угрожающей белками голубыми, едва
заметная, но слабина губ малокровных, позыв, определенно,
служебным предписаниям вопреки, самодовольство,
достигшего без лишних осложнений цели профессионала.
- Да вы не волнуйтесь, - внезапно отпустил упавшего
уж было духом, бледного, скованного, неадекватного Толяна,
ослабил хватку, снизошел, даже барабанить перестал сухими,
как сучки обструганные, пальцами по суконными армейскими
локтями истертой столешнице.
- Вас мы ни в чем, абсолютно ни в чем не
подозреваем. Если бы хоть малейшее сомнение на ваш счет
имелось, мы бы беседовали с вами не здесь, в военкомате,
вдали от посторонних глаз, а сами знаете, наверное, куда я
приглашаю остальных?
- Нет, нет, узнать вас, Анатолий, поближе я решил
постольку, поскольку кажется мне, что у нас с вами общая
должна быть заинтересованность в скорейшем разоблачении
тех, кто самым подлым образом, в кустах укрывшись, просто-
напросто сбежав, товарищей своих поставил под удар.
О!
И вслед за этими словами золотыми Виктор
Михайлович стал мысль свою детализировать и развивать, да
так психологически верно, столь тонко и расчетливо, что ни
малейшего сомнения возникнуть не могло, конечно, ждала
карьера фантастическая такого вот ловца душ человеческих в
рядах бойцов секретной службы сыска.
Да, говорил лейтенант о том, о чем предпочитал
Толян не думать, не вспоминать, на счастье, на авось
традиционно уповая.
Итак, в самом начале апреля, то есть недели за две до
злополучного происшествия в Ленинской комнате
Южносибирского горного института, по едва просохшему
после весеннего полноводья асфальту молодежь города
химиков и углекопов потянулась к дверям не столько
тенорами звонкими, сколько блохами, коварно ждущими
поднятия занавеса под швами плюшевыми кресел
прославленного театра оперетты Южбасса. В этом,
отвоеванном прыгающими паразитами у музыкальной
общественности города здании, четыре дня подряд с утра и до
позднего вечера на радость насекомым бескрылым и
прожорливым гулял, насосом безотказным ритма накачивал
всегда готовую отдаться цвету, свету, танцу огневому публику
областной смотр-конкурс дискотек и дискоклубов.
Впрочем, машина, перфоратор, устройство
электрическое на самом деле лишь после шести. Весь день до
этого во тьме полупустого зала жюри (компетентное и
представительное), шурша бельем нательным, кривясь,
почесываясь, но сохраняя выдержку, экзаменовало
коллективы самодеятельной молодежи на политическую и
гражданскую зрелость. О, нет, не зря, не напрасно все силы
бросил Анатолий, нелепое сопротивление своих паршивцев-
несмышленышей преодолевая, на отработку программы
тематической с названием к сердцам горячим обращенным
"Товарищ Хара".
Одни слайды чего стоили, тут и комманданте Че с
глазами просветленными, и дядя Сэм с хлебалом
перекошенным, крестьяне на полях, рабочие на марше, черно-
белый президент Альенде - палец на спусковом крючке,
Пиночет - бульдожья рожа в очках пижонских, штурмовые
винтовки, солдатские сапоги, и даже, кажется, нейтронная
бомба промелькнула зловещей тенью под звуки
"Венсеремоса" и песни "Когда мы едины, мы непобедимы",
фон создавая неповторимый и незабываемый для пируэтов, па
революционных, фуэте, исполненных специально
приглашенными солистами ансамбля институтского
танцевального "Шахтерский огонек". Исключительная работа
и в результате первое место, и возможность в субботу вечером
в день заключительный Амандой Лир и Донной Саммер
потешить весь молодежный городской актив, о положении
регулятора громкости уже не беспокоясь.
Да, так, но если откровенно, начистоту, то вовсе не
ради этого, конечно, два месяца (не меньше), забросив прочие
дела, готовился к большому смотру Толя. Нет, победитель
конкурса - дискоклуб Южносибирского горного помимо
грамот, вымпела и ценного подарка (магнитофона "Илеть")
смог получить, добиться невозможного, казалось бы, права на
большом празднике спорта и мира в столице нашей Родины
необъятной, городе-герое Москве, представлять наш
промышленный, богатый талантами край, иначе говоря,
участвовать этим летом в культурной программе Олимпиады-
80, привечать и развлекать атлетов, дискоболов, метателей,
если не серпа, то уж молота определенно.
Был удостоин чести, да, но мог и лишиться ее, не
отведать, не вкусить плодов заслуженного, долгожданного
успеха, на что внимание Толика обостренное и обратил
(обиняками душу отведя сперва, намеками серьезно
растревожив селезенку собеседника), уже без всяких новых
экивоков, подвохов, хитростей, тон доверительный избрав на
сей раз, товарищ лейтенант, гражданин красивый фуражкин,
вернее кепкин, хоть и обладатель восьмиклинки
пролетарского покроя, но сшитой, тем не менее, в стране,
стихию буржуазную изжившей не вполне, Германской
демократической республике.
- Вы же понимаете, Анатолий, - добрел Виктор
Михайлович, смягчался прямо на глазах, - покуда в этом
грязном деле не будет поставлена точка, пятно позорное не
смыто с института, едва ли может речь идти об участии
вашего, безусловно, интересного клуба в столь ответственном
мероприятии.
- Скажу вам больше, - склонился вдруг к столу
товарищ Макунько, приблизил поросль уставную, усища
рыжие, рецепторы гвардейские совсем уже по-дружески,
непринужденно к лицу еще довольно анемичному Толяна, -
под вопросом даже не поездка, что поездка, само
существование ваше, как коллектива.
Вот так просто, по-человечески, с печалью даже,
грустью в голосе, Господи, да только за это, за перемену
чудную внезапную, за знак расположения сладкий, казалось,
право, безусловно, впредь исключавший саму возможность
возвращения к вопросам, вроде:
- В случае недомогания вы к врачу обращаетесь или
вас Ида Соломоновна по-семейному пользует? - о, Боже мой,
готов был Толя, о сей, почти с приятельской небрежностью к
его щеке придвинутый прибор, колючки рыжие, иголки
безобразные с признательностью искреннею потереться.
Но, впрочем, этого не требовалось. Сущую мелочь,
безделицу, услугу мелкую всего лишь попросил Анатолия
Кузнецова оказать Виктор Михайлович Макунько.
- Поскольку вы, Толя, человек чистый, с этой
провокацией не связанный, личной заинтересованности чью-
либо сторону держать, по мнению большинства, не имеющий,
то, я думаю, многие именно с вами и будут
откровенны.Конечно, ожидать не следует признания, но если
вы будете внимательны и, главное, не станете чураться
компании товарищей, прежде всего из состава комитета
ВЛКСМ, я полагаю, я уверен, вы не только нам сможете
помочь, но и в перспективы с вашим клубом и нашим
доверием к вам можете рассчитывать не только на поездку в
Москву или на БАМ.
О! Но это в принципе, в общем. Конкретно же, в
ближайшую пару дней хотелось бы лейтенанту Макунько
через дискжокея Кузнецова деликатно и ненавязчиво
выяснить, чем все же накануне торжественного, ко дню
рождения вождя, велевшего "учиться, учиться и еще раз
учиться" приуроченного собрания отличников ЮГИ
занимались два других основателя музыкального клуба "33 и
1/3", иммунитет имевшая и к насморку, и к кашлю стойкий,
парочка - заместитель секретаря институтской организации
молодежной Василий Закс (впрочем, бывший) и
верховодивший дружиной комсомольской горняков, член
комитета ВЛКСМ ( пока еще ) Игорек Ким.
Пьянствовали. Да.
А смесью жидкостей различных разгорячив кровь и
плоть разволновав, отправились оба в сопровождении двух
или трех дружинников активных из числа тех двоечников, что
как бы вечно на поруки взяты не то студсоветом, не то
студотрядом, любимым делом заниматься, а именно, бороться
за здоровый быт, иначе говоря, весь вечер свиньи
беспардонные ногами двери открывали на всех без
исключения этажах общаги номер три.
Собственно, рассказом об этом чудовищном
злоупотреблении общественным доверием, непрекрытом
самодурстве, самоуправстве, короче, безобразии "невиданном,
но регулярном" и смог восстановить доверие к себе, чуть было
не утраченное вовсе после невнятных, подозрительных, да
просто недостойных мужчины извинений за непростительное
опоздание, Толя Кузнецов.
- Так, так, - с приятной интонацией в голосе, с
невольной фитой носовой резюмировал его доклад,
сообщение, Виктор Михайлович, - значит, в нетрезвом
состоянии находились?
- Да, - подтвердил Кузнец, - Вне всякого сомнения, -
головой качнул, шагая нога в ногу с высоким рыжим
лейтенантом, вглубь уходя аллейки сада городского, под
фонарями зимними которого порой отроческой, увы, ввиду
здоровья никудышного ему ни разу так и не пришлось
пошаркать острыми по гладкому.
- Отлично, отлично, - внезапно выполнил Виктор
Михайлович молниеносное кру-гом, сено с соломой
перепутал, заставил возомнившего уже черт знает что,
буквально окрыленного реакцией товарища М-ко, Толяна,
второй за это утро, подумать только, раз позорно дергаться,
какие-то движенья мелкие, смешные невольно совершать.
Впрочем, сотрудник комитета особого при Совете
Министров унижать информатора, его на место ставить и в
чувство приводить не собирался, не планировал, нет, просто
эмоциям дал волю офицер, расстроенный донельзя не просто
безответственностью, ах, если бы, преступным, скажем так,
пособничеством и не каких-то отдельных отщепенцев, а целых
групп и коллективов молодых людей мерзавцам, негодяям и
подонкам.
Ведь от скольких он уже об этом рейде слышал, а
скольких расспрашивал, подробности той экспедиции
карательной пытался выяснить, и никто, ну, надо же, ни один
человек до сего момента о самом главном, что уж говорить о
множестве подробностей, деталей, скрытых не без умысла, о
ключевом, центральном не сказал ни слова.
Значит, приуныли малость, развеяли печаль, ну, ну,
услышал наконец-то Виктор Михайлович звук долгожданный,
си-бемоль прикосновения зеленого к прозрачному, схватил,
похоже, поймал мелодию, которую, как и предчувствовал, он
должен был извлечь из стеклотары, двух запылиться не
успевших даже в углу под стульями сосудов, короче,
разволновался, и интуиции триумфом опьяненный, переступил
немного грань невозмутимости привычной.
- Хорошо, - остановился товарищ Макунько,
маневрами внезапными, нехитрым способом скрывая чувства,
дыханье восстанавливая, а так же соблюдая дистанцию
положенную.
- Неплохо, Анатолий, - сказал Виктор Михайлович,
усы неугомонные сверкнули в лучах весеннего светила, - ваши
сведения в общем и целом совпадают с моими, но есть и
заслуживающие внимания особого различия. Их изучением
мы и займемся.
О! После этих слов, такое сладкое, приятное
невыразимо сознание причастности лишило Толю разума, что
показалось бедному, будто и впрямь за этим "мы" немедленно
должно последовать неимоверно лестное, конечно,
предложение отправиться немедленно со старшим
лейтенантом в зеленый дом на площади Советов, дабы за
шторами, решетками и сеточкой специальной в ячейку
мелкую по-братски разделить и тяготы ночей бессонных и
бремя славы ДСП.
Но, нет, товарищ Макунько, уполномоченный в
гражданском реддинготе уж полностью владел собой.
- В институт сейчас? - осведомился он с бесстрастием
обычным.
- Но я не тороплюсь, - надежды не терял наш диск-
жокей, любимец молодежи городской, красавец с волосами.
- Никаких проблем с зачетами, экзаменами? -
участлив был, но холоден и равнодушен товарищ лейтенант, -
Все нормально?
- Да вроде бы.
- Ну, что ж, - беседу закругляя, Виктор Михайлович
Макунько Толяну Кузнецову предложил вновь побороться за
форму, за целостность и неделимость его ладони
музыкальной. Деваться некуда, студент вложил в сухую и
шершавую свои изнеженные пять и, спину, шею, даже ухо
призвав на помощь, и в этот раз с нелегким испытаньем
справился.
И так они расстались.
Кокетка синяя уполномоченного разок, другой
мелькнула за деревьями и потерялась среди стволов, побегов
молодых, листочков клейких сада, а Толя, любимец мальчиков
и девочек, кумир, со временем идущей в ногу молодежи на
просеку, аллею главную без приключений быстро вышел и,
позади оставив колонны белые, высокий портик полукруглый,
как и предполагал товарищ Макунько, направился в
прославленную (ославленную) кузницу сибирских
инженерных кадров.
Конечно, неясность с поездкой в столицу оставалась
полнейшей, о чем-то большем, обещанном как будто бы за
мелкую услугу, старанья искренние, желанье следствию
помочь, не стоило пока, пожалуй, и мечтать, все это так, но
тем не менее, общение президента с товарищем усатым
синеглазым определенным, благотворным образом уже
сказалось на жизни клуба, вместо названия приличного
имевшего знак?, символ?, цифру?, литеру? - периодическую
дробь.
Да, только энтузиастам диско-движений, поп-звуков
пионерам было позволено забрать аппаратуру из опечатанной
каморки. Даже Святопуло Андрея Евстафьевича, студента-
заочника института культуры, режиссера СТЭМа ЮГИ,
просившего, буквально умолявшего в слезах ему возможность
предоставить взять хотя на время, под расписку даже, какие-то
необходимые для завершения работы дипломной сценарии, и
того отказом грубым обломили, а вот этим безумным, нос по
ветру держащим флюгерам, бесстыдно развращавшим
поколенье целое пустыми ритмами, мелодиями глупыми, без
долгих просьб и уговоров позволили все совершенно, до
последнего штепселя, разъемчика спокойно вынести из-за
спины широкой белой вандалами и выродками опоганенного
бюста. Впрочем, конечно, велено при сем "молниеносно, и
чтоб никто не видел".
Из главного корпуса диско-клуб переезжал в
инженерно-экономический. Жизнь продолжалась,
распоряженья президента исполнялись.
Приятным свидетельством чего был "пазик"
институтский у застекленного крыльца третьего корпуса. Его,
тупорылого, Кузнец увидел сразу, едва лишь ноги вынесли на
улицу Сибиряков-Гвардейцев. Звукооператора же своего,
тезку Толю Громова, несмотря на сто двадцать килограммов
живого веса, лишь подойдя вплотную и обогнув зеленый
автобус неуклюжий. Обжора, меломан, неряха сидел,
шельмец, на электрическом приборе, устройстве деликатном,
колонке акустической и папиросой "Беломор", болтая
толстыми конечностями, обутыми в ботинки неприглядные,
определенно наслаждался.
- Все тип-топ, босс, - хрюкнул, на месте преступления
застуканный козел, проворно спрыгнул на железный пол,
схватил предмет, служивший только что ему исправно, и на
ходу плевком окурок на газон невинный отправляя, доложил:
- Уже почти все затарили.
"Вот пес", - сердито думал Кузнецов, шагая следом,
изобретая наказания одно ужаснее другого, вплоть до угрозы
изгнать из коллектива в предверьи, накануне поездки
фантастической в далекий город на Москве-реке.
Но ход, полет идей административных был
остановлен, прерван неожиданным видением, Зух, Ленчик,
глист, кишка, свинья, не слишком сегодня церемонившийся в
аппартаментах, в клозете Кузнецова, пихтовым ароматом
освежаемом, мелькнул там впереди, возник из темноты
внезапно пустого холла поточных аудиторий.
Нет, он не умер от стыда, не провалился, не ушел
сквозь половицы по шею в глинистую почву, отнюдь нет.
Завидя школьного приятеля на том конце коридора длинного,
не попытался даже скрыться, чертяка этакий, в проеме
лестничном. Напротив, у приоткрытого окошка замер и
пухлыми губами какие-то невероятно паскудные движенья
совершая, причмокивая, цыкая, он ждал спокойно
приближенья диск-жокея. Он даже время дал ему собраться
духом для тирады гневной, но подловил на вздохе, не дал
исторгнуть звук, с гадливостью немыслимой спросив:
- Ну, что, пархатый, последнее продал?

ЛЕНЯ

М-да.
Впрочем, одно очевидно, сей губастый субъект,
образина, щеки как бы однажды втянувший в себя, а воздух
выдувший (по ошибке, видимо) через нос, отчего
приспособление обонятельное и без того неклассической
формы размер обрело попросту неприличный, этот тип,
Леонид Иванович Зухны, нечто иное в виду иметь должен,
нечто отличное определенно, несозвучное мыслям столь же
нескладного, но белокурого, белокожего и безгубого Ивана
Робертовича Закса, Ваньки Госстраха, клявшегося, между
прочим, истинный крест, в тот самый опустошительным
набегом отмеченный вечер мальчику из слоновой, сливочной
кости, ладному, ловкому и кареглазому Игорю Эдуардовичу:
- Кимка, я тебе говорю. Эта сука, мордехай
хитрозадый, он спит и видит, как будет всем один, без нас,
крутить и распоряжаться.
В самом деле. Конечно. Должен. Вопрос не в этом.
Вопрос в другом, имеет ли он что-либо разумное в
виду вообще, в себе ли Леня Зух, а?, взгляд только бросьте
мимолетный на руки, грабли, лапы этого нетрезвого гения,
загадочных иносказаний сочинителя.
" Я полз, я ползу, я буду ползти,
Я неутомим, я без костей."
Нет, они не трясутся, мерзейший тремор,
позорнейший симптом похмелья заурядного скрыт, смазан,
незаметен, поскольку пальцы худые, суставчатые, длинные,
щелкунчика, урода Лени сжимаются и разжимаются нелепо,
несинхронно, сами по себе, в кулак как будто бы надеются,
пытаются сложиться нерушимый, но нет, увы, не могут
сговориться. Никак.
Невменяемый, социально опасная личность. Псих.
Вне всякого сомнения, полная противоположность
Толе Кузнецову, ничего общего, полная несовместимость, и
тем не менее, еще совсем недавно, ни кто-нибудь, а именно
Кузнец, там, за спиною Лени, в тени у пыльной
старорежимной бархатной кулисы на стуле винтовом за
инструментом неуклюжим и громоздким с навязчивой, лишь
одному ему присущей методичностью и черные, и белые
вгонял, вбивал заподлицо с порожком лакированным,
утраченные знаки препинания сурово расставляя.
" Она Мосфильм
Она мерило чувства меры
И образец запоминанья слов
Она Мосфильм".
Да, диск-жокеем, президентом клуба с названием,
достойным учебного пособия по прикладной механике,
Анатолий Кузнецов был не всегда, организатором
молодежного досуга, помощником комсомола он стал, и,
кстати, года не прошло еще.
До этого же внезапного возвышения, обретения
известного статуса и положения в обществе, свою добрую и
осмотрительную маму, Иду Соломоновну расстраивая, и
бесконечно огорчая папу, Ефима Айзиковича (казенного
лудилу, запевалу, барабанщика, уж лет двадцать, наверное,
заведовавшего отделом партийной жизни и строительства
газеты ненавистной вертихвостке Лере Додд "Южбасс") ходил
Анатолий Ефимович Кузнецов по лезвию ножа, играл с огнем,
пер на рожон, против течения греб, короче, короче никак не
мог избавиться, освободиться от жуткого влияния (дурного)
мальчишки непутевого, подростка длинношеего. Да, юноши
худого, но с безобразными губами семипудовой негритянки,
Ленчика Зухны.
Впрочем, родители как всегда ошибаются,
заблуждаются, все видят в неверном свете, шиворот-
навыворот и задом-наперед.
На самом деле никто ни на кого влияние оказывать не
собирался, не строил козней гнусных, коварных планов
громадье, интриг не плел, нет, просто рослый девятиклассник
шел коридором школьным с ведром, наполненным водой из
крана, субстанцией прозрачной, голубоватой, в веселой
мелкой зыби коей крейсировали, волновались, дрейфовали
вдоль бесконечного, мерцающего цинком края мелкие
щепочки, кусочки неопознанной материи, бумажки, ниточки,
короче, свидетели безмолвные общения вчерашнего суровой
тряпки половой с линолеумом классным. Держал путь к
кабинету номер 23 дежурный из 9 "В", ведро в руке худой,
отставленной смешно, тащил, шагами коридор длиннущий
мерил и вдруг, забыв о цели и о смысле движения,
остановился неожиданно и жидкости холодной изрядной
толикой пол остудил.
Пролил, плеснул, ботинки замочил, но не заметил
этого, не обратил внимания. Буквально замер, обалдел, ушам
своим не веря, на дверь, обшитую кофейным пластиком,
ведущую из коридора на сцену зала актового, уставился в
волнении забавном. Да, из узкого проема, из темноты за
приоткрытой створкой немыслимою чередой, подобно
шарикам железным в игре мальчишеской дворовой,
выкатывались звуки фортепиано и, на свободе оказавшись,
красиво рассыпались музыкой, мелодией волшебной и
невероятной.
" Когда ты чужой, все вокруг чуждо".
Боже.
Эта кровь холодящая гармония, гусиными
пупырышками гуляющая от ключицы к запястью, до этого
самого момента, секунды невероятной, принадлежала только
ему, Ленчику Зухны, в его лохматой голове жила, в коробке
черепной таилась, кружилась, нежилась, играла и в комнате
его, в одной из двух, пожалованных в годы совнархоза семье
художника Зухны, отстегнутых начальством щедрым в
квартире грязной коммунальной, звучала, когда с утра к столу
с тетрадками не чувствуя желанья встать, брал Леня у
изголовья его панцирного ложа почивавшую гитару и трогал
пальцами шершавыми и желтыми от постоянного общенья со
щипковым инструментом и сигаретами "Родопи",
"Стюардесса", "Ту".
Этим летом, ночью, укрывшись с головой, простынки
белизной обманывая комаров, он выловил в эфире, поймал
таинственную станцию, передававшую одну лишь музыку
(шалость частот мегогерцовых, подарок высоких,
ионизированных слоев холодной атмосферы), внезапный
чистый звук в безбрежности хрипящей, воющей, ревущей
тьмы.
Пять или шесть песен успел послушать Леня, прежде
чем большой вонючий механизм из дальнего конца шкалы до
пойманной иголкой красной полосы-полоски на гусеницах
ехал.
" Не может быть", - думал, стоя в коридоре
полутемном с ведром воды осенней в руке, смешной, нелепый
подросток, - "не может быть, невероятно, фантастика", и тем
не менее, сомнений не было, кто-то, еще неизвестный пока
ученик центральной школы номер три сподобился неведомую
станцию (Радио Тэксес? Биг Би без Си, но с Ти?)
одновременно, вместе с ним июльской ночью под звездами
сибирскими магическими слушать.
Ну, нет, конечно, нет, сей пианист неведомый, а им
окажется (через секунду Зуху предстояло убедиться) Толя,
что-ли, Кузнецов, как будто, короче, ни рыба, ни мясо из 9
"А", не должен был ловить, подобно Лене, ночные звуки на
лету, у него в комнате (квартиры отдельной) был не старый,
расколотый небрежным рыбаком "Альпинист", а новенькая
приставка стереофоническая "Маяк". Так что Кузнец имел
возможность, ленту шелестящую гоняя слева направо по
десять раз на дню, не только запомнить все до мельчайшей
четвертушки, но и проверить, и перепроверить себя
неоднократно.
А на сцену Толя попал вот как. Перепутал время
репетиции хора, точнее день, а именно, вторник со средой. Но,
как видим, вместо того, чтобы подумать немного, пораскинуть
мозгами, сопоставить одно с другим и убедиться в ошибке
грубой, сидел и игнорируя анализ, пренебрегая синтезом,
бездумной, беззаботной игрой тревожил старый инструмент.
Непонятно еще как способность реагировать на свет при этом
сохранил, то есть заметил, что внезапно полоска желтая,
дорожка тараканья расширилась, раздвинулась и превратилась
в треугольник, трапецию разностороннюю, головку Толя
повернул, взгляд бросил влево и узрел, нет, не компанию
шкодливую альтов, для шутки гадкой кравшихся вдоль стенки,
глаза, большие выразительные очи на смуглом некрасивом
лице ровесника.
Ведро, с которым Зух не пожелал расстаться, скрывал
приставленный к стене портрет шахтера в красной каске.
- А слова, - спросил вошедший у сидевшего, - слова
случайно ты не знаешь?
- Нет, признался честно музыкант и улыбнулся, и
мелкий ряд зубов приветливо при этом обнажил, - а ты?
Вот так по воле Провидения, не ведая греха, и о
последствиях возможных не подозревая, у самого порога
возмужания два паренька, подростка имели возможность
встретиться.
Второй раз в жизни.
Попытку первую составить роковую пару судьба
предпринимала лет за десять, наверно, до этого события, еще,
пожалуй, в школу не ходили детки, однако, по недосмотру
очевидному в присутствии родителей и ничего поэтому у
гнусной бестии не вышло.
Да, летописец медноглазый свершений славных
(зануда с пером, сверкающим на лацкане графитном пиджака
двубортного) Ефим Кузнецов и оформитель, художник,
таинственными жидкостями, без коих невозможен творческий
процесс - олифой, скипидаром, керосином пропитанный
настолько, что даже самый злонамеренный начальник не смел
с категоричностью оргвыводы влекущей утверждать, несет ли
так от рук, от пятен на рубашке клетчатой или разит из пасти
Зухны Ивана, кривой и неопрятной, служили одному делу, в
одном месте, а именно, в газете с орденом красивым,
приткнувшимся к названию "Южбасс", флагмане пролетариев
южносибирских, органе всех мыслимых общественных,
советских и профсоюзных организаций, рупоре (горлане,
агитаторе, главаре) желтом, четырехполосном с программкой
телевидения на каждый день, а в пятницу на всю неделю
разом.
И оба, надо же, на елку редакционную в году веселом
шестьдесят шестом, или, быть может, шестьдесят седьмом,
двух мальчиков, конечно, каждый своего, одновременно
привели. И они, сведенные случайно Дедморозом с зудящейся
от ваты, красной ряхой, на удивленье слаженно, красиво "а
капелла" исполнили о настоящей дружбе романтическую
песню:
" Уйду с дороги, таков закон,
Третий должен уйти".
Полакомились шоколадом вместе, но по домам пошли
отдельно.
Ну, да, конечно, что общего могло быть у
симпатичного, одетого в костюм Партоса, кудрявого сыночка
румяного Ефима и неухоженного, в бумажном колпаке с
цветными звездами нелепыми, вихрастого, носатого потомка
сквернослова Вани.
Ничего.
- Вот так, Толя, - дорогой комментировал папаня
Кузнецов отсутствие ушей из плюша, усов из старой шапки и
лихого картонного хвоста у Лени, певшего красиво, - цени,
голубчик, то, что для тебя мы с мамой делаем.
Угрюмый же человек, ребенок нелюбимый
машиниста грубого со станции Барабинск, Зухны Иван
Антонович, с привычной мрачностью послушав сына
болтовню:
- Ты знаешь, папа, этот мальчик, который пел со мной
сегодня, живет через дорогу от "Универмага", - завел мальца
на набережную в забегаловку, стакан с рубиновым напитком
опростал, дождался, пока наследник проглотит последний
скользкий пельмень, и, завершая празднество на этом, заметил
хмуро:
- Я тебе скажу одно, держись-ка ты от этих жидов
подальше.
Ни больше и ни меньше, конец и точка.
Угу.
Кто мог предположить тогда, что в этой жизни
размеренной и упорядоченной раз и навсегда балансом
интересов материальных, внезапно, вдруг, в один прекрасный
день из тьмы (с небес буквально) необычный голос
завораживающий, переворачивающий душу, прозвучит, и
явится маньяк, алкаш, шаман, безумец круглолицый и,
разницы меж иудеем и греком не ведая никакой, заманит всех
во мрак Грейхаунда ночного автобуса, ведущего упорно
красным габаритным огоньком неоновую линию над черным
полотном пустынной федеральной номер шесть от северо-
востока к юго-западу?
Никто.
Ну, ладно, предполагать, предвидеть неспособность
простительна, быть может, но игнорировать, упорно и нелепо
не замечать, что это Мистер Моджо, во весь рост поднявшись,
расправив плечи, единственный огромный и великий,
указывает к звездам путь, косматый шарлатан под лунным
нимбом варварским, сие, определенно, прискорбный признак
профессиональной непригодности партией мобилизованного и
призванного бойца идеологического фронта, Ефима
Кузнецова.
Конечно, и тем не менее, со стороны, с той, что лишь
свежесть гуталина позволяет различать под белою коростой
соли коммунхозовской, навязчивое создавалось впечатление,
казалось, представлялось, будто всего лишь прилежный
ученик, усидчивый и аккуратный Толя Кузнецов внезапно под
дурное влияние попал подростка непочтительного, дерзкого,
лишенного к наукам склонности и интереса, зверька
угрюмого, глазастого и злого, Ленчика Зухны.
А подтверждением тому ну вот хотя бы печальный
случай, происшествие, ЧП, в истории спецшколы номер три
для одаренных девочек и мальчиков отмеченное, как "те
самые", да, да, жуткие и безобразные "те самые танцы".
Действительно.
Но прежде чем за описанье взяться очередной
облезлой елки профсоюзной, казенных хлопьев белых,
свисавших с потолка на ниточках разновеликих, гирлянд,
фонариков, серебрянных полосок из фольги железной, ну, в
общем, торжеств привычных по поводу грядущей смены
холодного без меры студеня совсем уж лютым просинцем,
невозможно в который уже раз не подивиться игре небесных
сил, непостижимая прихоть коих способна сделать внука
прачки, безропотно стиравшей с утра до ночи дорожными
ветрами пропыленные рубахи, злодеем, возмутителем
спокойствия, изгоем, пугалом, чудовищем на двух ногах, а
правнука солдата, кантониста беглого, бродяги, арестанта,
каторжника личностью приветливой, мягкой, ненавязчивой,
как бы всегда нечаянно, без умысла, без задней мысли,
нелепой волей обстоятельств вовлеченного и втянутого во
что-то безобразное и неприемлемое в принципе.
Но, впрочем, размышляя здраво, ну кто вниманье
обращает на пианиста, в углу за инструментом полированным
пристроившегося скромно, притулившегося, в тот миг, когда
пластмассовым зубочком, коготком, реветь, стонать и плакать
заставляя колонку черную с красивой самопальной вязью букв
"Маршалл", суровый, непреклонный гитарист у края сцены, у
микрофона, слова отчаянно вдогонку звуку резкому струны,
зажатой с двух сторон, выкрикивает, отправляет.
" Люби меня раз,
Люби меня два,
Люби меня три".
Да, молчал, молчал, стоял всегда не то спиной к
публике, не то боком, бренчал чего-то там невыразительное и
вдруг, мама родная, очами зыркнул полоумными, к рампе
шагнул, к стойке с прибором звукочувствительным
приблизился решительно, тряхнул кудрями, боднул башкою
воздух липкий и что-то явно репертуаром утвержденным не
предусмотренное, всю банду бравую лабать заставил.
- Пока я твой,
На часы не смотри.
Люби меня раз,
Люби меня два,
Люби меня три.
Вот какой чудовищной, немыслимой, недопустимой,
право, выходкой гитариста ансамбля школьного вокально-
инструментального Леонида Зухны был омрачен, испорчен
Новогодний праздник выпускников, десятиклассников, бал без
напитков, но с грамотами почетными и флагом переходящим,
устроенный стараниями педколлектива дружного в фойе с
колоннами (полом мозаичным и фризами кудрявыми)
рабочего клуба над заведением учебным со дня рождения
шествующего предприятия орденоносного.
Такой вот дебют.
В самом деле весь предыдущий год пел:
"Даром преподаватели" и "Только не надо
переживать", звонко, но без надрыва, попутно, как бы заодно,
из-за укрытия, засады-баррикады (правая рука на настоящих
костяшках полированных старинного, с чугунной рамой
инструмента, левая на белой, копеечной пластмассе клавиш
свистелки электрической "Юность") под занавес не частых, но
регулярно дозволяемых по соображениям сугубо
физиологическим, директором образцовой школы товарищем
Старопанским вечеринок, Толя Кузнецов. Он же,
проверенный, испытанный солист большого хора школьного,
легко получивший ключи от каморки на втором этаже, где
пылились перламутровые, в паутине разноцветных проводов
инструменты, считал разумным (да, год, наверное,
крамольным мыслям, побужденьям воли не давал) на публике
играть одно, а, вечером, после уроков, в пенале с видом на
грязную теплицу запершись, нечто иное, чумное, дикое, в
безумный трепет душу приводящее.
Да, казалось бы, инстинкт врожденный отторженья,
неприятия поступков необдуманных имел Толян, к безумствам
был не склонен от природы, но, увы, как видим, и его,
правильного мальчика с ушами чистыми и идеальными
ногтями, ночные прелюбодеяния с неистовым безумцем из
города Эл-Эй до добра не довели. То есть нечто природой не
предусмотренное в принципе, произошло, случилось с
головой этого аккуратного хорошиста, если он, казалось бы,
органически неспособный реагировать на предложенья типа:
- А что, Кузнец, не дать ли им всем разок просраться?-
ответил не ставящим на место, пыл охлаждающим, мгновенно
приземляющим:
- Ты, кстати, Леня, "Отеля" пленку мне возвращать
думаешь? - нет, безобразным, самоубийственным буквально,
согласием:
- Ну... пару песен...наверно, можно вставить в
середину.
Невероятно. Одно хоть как-то если не оправдывает, то
со временным рассудка помраченьем мальчика из образцовой
семьи примиряет. Может быть, возможно, он просто наивно
предполагал, надеялся, невинная душа - в разгар веселой
танцевальной бани программы, заверенной и утвержденной,
изменение никто не зафиксирует, пропустит, не заметит.
Возможно.
Итак, мало того, что правый зрачок Надежды
Ниловны Шкотовой неудержимо стремился, так и норовил
водораздел проклятой переносицы преодолев, перекатиться в
левый, стеклянный от напряжения глаз, сим завучу мешая
объемы и цвета воспринимать в гармонии прекрасной, оба уха
шкраба настолько чутко реагировать способны были на
перепады температуры окружающей среды, что во избежанье
звона, резей острых и болей ноющих и то, и другое
приходилось незаметно, конечно, ватными комочками
закладывать, всецело полагаясь таким образом в
педагогической деятельности на два всего лишь из шести
дарованных природой человеку чувства, а именно, осязание и
обоняние. Короче, стоит ли удивляться, если Надежда
Ниловна и в самом деле прослушала и просмотрела, зевнула
попросту момент внезапной смены чистого тенора нарочито
хрипловатым баритоном.
Вот и рассчитывай после этого на дуру, ну, раз в
жизни, один лишь только, Георгий Егорович Старопанский не
проследил за мероприятием лично. То есть задержался всего-
то навсего в зале, продлил себе еще минут на двадцать
торжественную часть, сумел беседой увлечь такого школе
нужного замгенерального объединенья шефствующего,
заговорил, в президиуме удержал, ну, Боже ж мой, имел в
конце концов право, на входе члены родительского комитета,
в фойе дружина комсомольская...
О, дура, коза, идиотка...
Да, оплошала, нечего сказать, стояла у колонны и
вопрошала недоуменно, к невероятно хитрой и коварной
клевретке, словеснице Жанне Вилиновне лицо, глупейшую
физиономию поворотив:
- А сколько времени?
Затылком, макушкой ритм ощущая ненормальный,
несчастная рыба начала подозревать, решила будто всего-то
навсего из побуждений хулиганских четыре негодяя порядок
номеров программы обязательной нарушили, не в конце, не
вместо коды, как положено, а в середине вечера, в разгар
опасный отчаянной работы всех желез уже недетских
организмов, надумали негодяи песню"День рождения" на
английском завести, песню разухабистую, непристойную
почти, коей снисходительно Егор Георгиевич, контакт
стараясь с молодежью не терять, веселье завершать обычно
разрешал под общий гвалт и аплодисменты.
Но, свят, свят, Анатолий Васильевич, страстотерпец с
козлиным клинышком на подбородке, муз пролетарских
угодник, как гнев самого товарища Старопанского описать, в
фойе нырнувшего, вылетевшего и сразу моментально
осознавшего, спаси, помилуй Районо, поют, поют-то всю эту
дикость, шум вместо музыки усугубляют русским, родным,
прекрасным языком:
"Возьми эту правду,
Но лучше оставь нашу ложь".
Исключить! Выгнать всех до единого завтра же с
волчьим, причем, билетом.
Он жаждал, позыв неодолимый колено к заду
приложить одному, другому, с размаху двинуть, припечатать,
разок, другой, Георгия Старопанского нес, влек, тащил
поперек взбесившегося под елкой, ошалевшего фойе, "ну,
хватит, хватит либеральничать", мысль билась в голове, грозя
сосуды разорвать, блестящий гладкий черепок заполнить,
затопить сознанья местность пересеченную, покуда задыхаясь,
расшвыривал директор детишек обезумевших, буквально
обалдевших, свихнувшихся как будто, торопил дорогу к
возвышению в торце, площадке, полыхающей огнями
многоцветными.
" Зачем тебе это завтра,
Если сегодняшний день хорош?"
Собственно, сей животный инстинкт защиты
территории, ареала от посягательства извне, границ
незнающая ярость, четверку юных идиотов и спасла, да, ибо
продравшись, прорвавшись сквозь ораву ополоумевших
десятиклассников, сквозь протоплазму под звуки дерзкие,
лихие внезапно потерявшую и стыд, и срам, Георгий Егорович
озверел, осатанел настолько, что сокрушая все и вся, в лучах,
остыть, опомниться ему не позволявших прожекторов, сломал
несчастному поэту в день краткого, но триумфального дебюта
ногу. Берцовых парочку сестричек, желание не загадав, к тому
же обе сразу.
Ребенку? Ногу?
Ай-ай-ай.
Итак, второе полугодие Зух, хулиган, бунтарь,
негодник начал, два костыля железных демонстративно
сваливая в проходе между партами, ну, а педколлектив был
вынужден, следы путая, хвостом снег заметая, таясь, хоронясь,
к земле припадая и мимикрируя, ограничиться выговорами,
беседами, внушениями, двойками внеплановыми, в общем,
мелкими пакостями, душе ни радости, ни облегчения не
приносящими, зато поганцу, повстанцу, партизану, черт его
дери, и славу, и авторитет.
И не ему одному, зачинщику безобразия очевидному,
всем четырем героям того незабываемого вечера досталось по
куску изрядному пропитанного ромом торта с гусями,
лебедями жирными всеобщего внимания и восхищения, да,
каждый насладился изрядной порцией рукопожатий, тычков,
хлопков, ухмылок, вкусил косноязычного восторга
мальчишеского вдоволь, а кое-кто, как утверждают, и плод
несовершенства аппарата речевого девичьего счастливо
пригубить сумел.
Эх, славные то были денечки, незабываемые,
впрочем, сознаемся, в душе обласканного сверстниками
Кузнеца боролось, мешалось, соединялось подло чувство
законной гордости и удовлетворения глубокого постыдным,
заурядным страхом, ужасом. Мохнатые ресницы, густые,
проволочные взбешенного директора над Толиной макушкой
трепетали, взлетали, разлетались и ощущенье длани
неизбывное, ладони, будто бы зависшей в тот вечер
феерический над головой его, несчастной руки тяжелой,
готовой в любой момент проехаться как следует, пройтись по
нежной юношеской шее, не оставляло пианиста бедного ни
днем, ни ночью. Конечно, он не сознавался, вида не
показывал, но выдавали походка и осанка.
- Ты что-то бздеть стал сильно, Толя.
- Нет, я просто должен идти, я маме обещал быть дома
в девять.
Кривой улыбкой только лишь на это мог ответить Зух.
Он ничего никому не обещал. Попросту некому было.
Увы, подросток трудный, дерзкий, хулиган, короче,
рос без матери. Ему, носатому, нескладному, губастому
неведомо было тепло руки, непроизвольно утешающей
поглаживаньем ласковым родную забубенную, отчаянную
плоть.
А все потому, что Ленин отец, сын прачки и
машиниста, учащийся училища художественного, надежды
подающий график Иван Зухны влюбился, вот те раз, сухим и
жарким летом шестидесятого в еврейку, дочь профессора
мединститута, девчонку городскую, практикантку синеглазую
Лилю Рабинкову. Он с ней гулял под звездами таежными и
рисовал то в образе доярки совхоза "Свет победы", то в робе
крановщицы Любы с далекой стройки романтической.
И девушка как будто отвечала юноше взаимностью,
но...
Но, соединиться двум сердцам на этом свете не было
дано, не суждено, сию безысходность мирового устройства
Иван Зухны осознал, явившись с алыми осенними цветами
впервые в жизни к любимой в дом и сразу же на день
рождения.
- Вот, - пробормотал он, в прихожей протягивая Лиле
ее портрет на фоне березок гладкоствольных, и папа Рабинков
как-то нехорошо переглянулся с мамой Рабинковой.
Еще за вечер раза два с пренеприятным чувством их
засекал, ловил на этом молниеносном обмене взглядами
многозначительными.
А на прощанье, когда уж собираясь, Ваня, возможно,
от смущенья или, кто знает, достоинство храня, от ложки
обувной нелепо отказался:
- Да, ничего, я так одену, - из-за спины любимой
дочери профессор соизволил его поправить с улыбкой гнусной
на лице.
- Наденете, молодой человек, наденете.
Жиды, жидяры, жидовня. Эти знакомые с детства
слова покоя не давали Ване всю дорогу длинную от дома
Рабинковых до общаги. Но, хоть это и смешно, но ужасные и
мерзкие, они, как бы не относились к Лиле, коя в мозгу
художника Зухны существовала, пребывала как бы отдельно
от мамочки, от папочки, на которого, кстати, была похожа
необыкновенно. В общаге, заняв бутылку самогона у соседа,
Иван надрался так, что не явился в училище на следующий
день.
Впрочем, пришел в себя, к прохладному оконному
стеклу лбом припадая, унял дурное головокружение, чайком
желудок, кишечник, взволнованный необычайно, промыл и
стал опять исправно посещать занятия, а к Рабинковым
больше не ходил. Не ходил и все тут. Никогда.
Встречался с Лилей, молчал угрюмо, ее сопровождая
в кинотеатр или на вечеринку, потом по снегу белому под
небом черным провожал до дому, прощался неуклюже и
уходил, чтоб в одиночестве бродить по улицам ночным,
скрипучим. Холодной и сырой весной прогулки вдоль апреля
при обуви худой, конечно же, закончились унылым
воспаленьем легких, больницей, где в белом вся Ивану делала
инъекции четыре раза в день губастая и скромная сестренка
Соня. Соня Гик, на ней-то всем и вся назло, уже
распределившись в газету южносибирскую "с
предоставлением жилья", вдруг взял да и женился в мае Ваня.
Да. Взял-таки дочь племени их подлого, вырвал свое.
И был наказан, его неразговорчивая, темноокая
детдомовка через семь месяцев всего-то, уже в родзале
южносибирской городской, дав сыну жизнь, сама, не приходя
в сознанье, отошла.
Ах, гнусный род, а он еще ребенка назвал, как этого
покойнице хотелось, не знал, не знал, как дьявольски и
хитроумно умудрилась она пометить его мальчишку.
Врожденный порок сердца, Ивану объяснили доктора,
когда мальца повел он выяснить, что же мешает пятилетке
носиться вместе со всеми по двору.
Вот так, казалось бы, какие могут быть вопросы,
забудь их нацию бесовскую, не подходи, но нет, подросток
непослушный не желал, и все тут, учиться на ошибках отца
родного.
Увы.
Но справедливости ради заметим, в доме Кузнецовых,
уютной, теплой  крепости семейства праведного к этому
непутевому, не в пример другим домам приличным города
промышленного на скальных берегах реки Томи
воздвигнутого врагами народа трудового троцкистами,
бухаринскими прихвостнями Норкиным и Дробнисом,
относились хорошо. То есть Толина мама, Ида Соломоновна,
даже и не подозревая об общности скрываемой, умалчиваемой
кровей, а только лишь, похоже, подспудно вину чужую
ощущая, за недоучек, эскулапов, за безалаберных коллег крест
принимая добровольно, и кров, и стол всегда была готова
предоставить парнишке долговязому.
Вообразите, и даже после ужасных новогодних
танцев, когда носитель, проповедник идей передовых,
моральному кодексу простого верхолаза и каменщика стройки
коммунизма верный, сурово и решительно отрезал:
- И чтобы впредь в мой дом глист этот ни ногой!
Ида Соломоновна ему ответила с укором тихим и
печальным в голосе (христианский, право, демонстрируя при
этом фатализм ):
- Но, Ефим, мы же не можем вот так вот взять и
выгнать из дома сироту.
Который... который...да, с прискорбной, безусловно,
неосмотрительностью, на ровном месте, без сомнения,
конечно, но, Боже мой, всего лишь оступился.
Оступился. Такое вот, господа, ужасное заблуждение.
Но простить доброй женщине его можно и нужно,
ведь на двоих паршивцев, Кузнецова и Зухны, был дан
Создателем всего лишь один язык, и он, к несчастью
находился у Толяна. Так что могло, вполне могло и у существа
куда более хитрого и проницательного сложиться впечатление
превратное - ошиблись в самом деле мальчики, желая в центре
быть внимания, всеобщим восхищением, любовью
наслаждаться, неправильный, напрасный, просто детский,
глупый поступок совершили. Короче, доктор, врач,
специалист, неверный ставила диагноз, на кухне собственной
за разом раз прискорбный факт один и тот же отмечая,
губастный юноша нескладный все чаще и чаще котлеткам с
рисом чаек пустой предпочитает. Увы, сие не признак
огорчительный гастрита раннего на почве слабости сердечной,
это симптом пугающий безумья, маниакального, навязчивого
стремления быть злым, голодным, одиноким. Но вовсе не для
того, чтобы пленять горящим взором окружающих, сурово и
неумолимо мозги им всем вправлять носатый жажадал Зух
гитарой электрической.
Лови! Отваливай! Следующий!
Им всем, которым правда и смысл существованья
недоступны хотя бы потому, что никогда игла стальная не
прошивала их насквозь, лишая воздуха, движенья, жизни...
Итак, они должны были расстаться, рано или поздно,
эта нелепая, но столь типичная для времени всеобщего
крещенья звуком, вокалом сумасшедшим обрезанья, пара.
Конечно, безусловно, определенно, Толе с Леней было не по
пути, но, как ни странно, еще почти три года, насыщенных
разнообразными событиями, потребовалось Ленчику Зухны,
дабы в душе его дозрела наконец до состояния немедленного
разрешенья требующего потребность явиться вечерком и
обблевать с цветочками богемские обои, а если хватит
ветчины, то и дорожку полосатую ковровую в прихожей
чистенькой, ухоженной, Толяна Кузнецова, товарища по
школьному ансамблю вокально-инструментальному.
Да, кстати, как водится, самое значительное из всех
событий, происшествий, мельчайших радостей минутных и
крупных, омрачающих не день, не два, а целые недели
неприятностей, сложившихся подобно кубикам в трехлетья
конструкцию, на свое место встало столь буднично и скромно,
что вездесущий глаз соглядатая молчаливого момент сей
эпохальный не зафиксировал вообще, не приукрасил, не
раздул, противным шепотком гулять по кругу не пустил
рассказец гнусный, а посему интуитивная догадка Ленчика
Зухны, на веки вечные так и осталась всего лишь мерзким и
беспочвенным предположением.
А между тем, он не ошибся, сынок художника, внук
прачки и машиниста, истопник котельной центральной бани с
номерами. Действительно, однажды мартовской порой, в
библиотеку институтскую спеша, надеясь учебник нужный до
закрытия с железной полки получить, студент первого курса
инженерно-экономического факультета Южносибирского
горного института Анатолий Ефимович Кузнецов, лишился
мотивации внезапно, остановился средь коридора
полутемного, паркета старого щербатого, как оказалось,
метров тридцать до входа в пахнущее червями книжными,
должно быть, хранилище по воле случая слепого пощадил. Но
нет, не музыкой (полного зеркального совпадения, увы, он не
добился) всего лишь привлеченный, огромным объявленьем
огорошенный, куском дурного ватмана А3-формата, который
был небрежно присобачен, определенно, полчаса каких-
нибудь тому назад к двери с табличкой незатейливой и
скромной "Комитет ВЛКСМ".
"Весна-78" - привычно, броско, лихо на белой
пористой поверхности гуашью алой некто соединил слова и
цифры, в углу птенца с огромной неуклюжей нотой в клюве
прилепил, а снизу, уняв вдруг неизвестно почему задора
молодого прыть, пером железным, строгим, редисным,
толково пояснил: "Ежегодный отчетный смотр-конкурс
самодеятельных коллективов и ансамблей". Назначалось
мероприятие на апрель.
Ну, да, конечно, как же, об этом слышал Толя, то есть
ему говорили осенью, ключи от очередной коморки с
инструментом вручая, на сей раз в деканате:
- 29 октября в день молодежи у нас обычно
факультетский вечер, на Новый год вы тоже обязательно
должны играть, само-собой восьмое марта, ну, а там, там
главное. Не вырвете первое место на студенческой "Весне",
попросим освободить помещение. Имейте в виду.
"Ага", - едва успел подумать Кузнецов, как дверь с
табличкой лаконичной отворилась, и на пороге объявился, ба,
в плаще распахнутом, отменном заграничном светлом,
линейка галстука бордового от кадыка до пряжки (значок
сверкнул, мигнул, конечно же, да не простой, украшенный
плюс к капельке казенной головы словами золотыми
"Ленинская" и еще "поверка") сам, собственной персоной
вожак всей институтской молодежи, плечистый тезка нашего
героя, освобожденный секретарь, Анатолий Васильевич
Тимощенко.
Впрочем, в сем появлении внезапном нет ничего
особенно уж примечательного. Ну, работал человек, доклад
готовил к собранью общеинститутскому весеннему, сверял
план-факт, проценты вычислял прироста и привеса, оттачивал
абзацы в разделе "самокритика", трудился, трудился, да устал,
отбросил ручку, потянулся, взгляд кинул за окно, встал, плащ
накинул, в карман засунул пачку "Ту", кейс прихватил, свет
потушил и ...
Нет, не вышел. Вот это-то и замечательно, хотел, но
нос к носу столкнулся с юношей лохматым, лист объявления
свежего с завидным интересом изучавшим.
Ну, ну.
И тут отметим, согласимся, не зря, не за красивые
глазенки карие товарища Тимощенко на должность
руководящую молодежь заведения учебного единодушно
выдвинула, а орган вышестоящий без лишних возражений
кандидатуру поддержал. Был дар, определенно умел с людьми
работать сей краснощекий организатор масс. И не одно лишь
чванство, хамство и пошлость, соединенные в лице
номенклатурном, являл он, приговаривать любивший:
- Да я вас всех насквозь вижу, - похоже, что
действительно, талантом препарировать, заглядывать в
таинственные душ чужих пределы, отыскивать там клавиши и
струны потаенные, был наделен Тимоха, товарищ Анатолий.
И в самом деле, ну, казалось бы, какое ему, человеку
партийному, дело до тезки, обросшего, прямо скажем,
безобразно, одетого в какой-то непотребный свитер пестрый, с
флажком страны далекой и враждебной, приколотым на грудь,
на то место, где должен профиль дорогой сиять на фоне
сочном леденцовом, и в довершение всего в штанишках синих
поношенных, швами наружу. Да никакого. Захлопнуть дверь,
по тени длинной коридорной подошвой каучуковой пройтись,
и до свиданья. Чао.
Но нет.
- Ко мне? - спросил он Толю Кузнецова с улыбкой
дружеской и тут же, словно не сомневаясь в ответе
положительном, посторонился, махнул рукой, гостеприимно,
по-товарищески, просто, приглашая, ну, заходи, коли пришел.
О чем он говорили больше часа, беседовали под
стягом сидя малиновым, тяжелым, обшитым желтой
бахромой? Да так, вроде бы и ни о чем.
Был мимоходом секретарь освобожденный
оказывается, присутствовал, а как же, в огромном холле
электро-механического корпуса, с соратниками скромно,
ненавязчиво, минут пятнадцать, двадцать наблюдал из
дальнего угла, у гардероба стоя, за веселящимся
студенчеством экономического факультета.
- Слышал, слышал, конечно... да вот не понял только,
что это вы там про шпионов-диверсантов такое пели?
- Про шпионов... Да нет, это про любовь.
- Про любовь?
- Ну, да.
" Я лазутчик в стране круглых лбов,
Я вижу во тьме,
Я слышу во сне,
Я знаю смысл таинственных слов".
- Интересно, интересно... А круглые лбы, это на кого
намек?
- На родителей... на тех, кто лезет во все...
Короче, сидели, толковали о том, о сем, из корпуса
уже пустого вышли вместе и на крыльце расстались дружески.
Товарищ Толя пошел в свою гостинку, а Кузнецов
домой и по дороге окрыленный (ну, непонятно, право, чем)
вдруг песню написал, сложил внезапно. Не всю, конечно,
сразу, но мелодию, припев придумал и один куплет, а утром
встал и остальные два досочинил. Вот так, впервые в жизни.
Отличился.
Но, увы, именно с этого приступа вдохновения и
начался разлад между приятелями, Кузнецовым и Зухны,
который ужасной, мерзкой сценой напротив туалета женского
(у входа в темный узкий холл аудиторий электро-
механического корпуса) всего лишь пару лет спустя
прискорбно подытожен был.
Песня не понравилась Зухны решительно. То есть
начало только лишь услышав, "фугас - на нас", "страны -
войны", такую рожу кислую состроил Леня, что плавный
переход аккордов музыкальных одного в другой слегка
подрастерявшийся Кузнец невольно парой неуместных пауз
нарушил.
Когда же руки с клавиш он убрал совсем, то
беспардонный, грубый Ленчик ему сейчас же предложил
такой вот джентльменский вариант:
- Я, бля, одно могу пообещать, если ты больше об
этой херне не вспомнишь никогда, то и я никому ничего
никогда не стану рассказывать.
Короче, играть, исполнять, на конкурсе за место
первое бороться отказался наотрез. То есть, Тухманова с
Антоновым, вроде как бы черт с ними, готов был ради дела,
прикрытья, инструментов, комнатухи этой без окон, без
дверей, а Кузнецова, значит, на фиг. Обидел, что и говорить.
Более того, подвел невероятно, ибо для выступления на
фестивале студенческом ему пришлось искать замену, срочно,
Петь мог Толян и сам, а звуки одновременно извлекая из
пианино и органа электрического, еще и на гитаре тренькать,
уже никак.
Ну, в общем, началось, поехало. Кузнец с товарищами
взял первую свою высоту-высотку, пядь в мире серьезных дел
и начинаний важных, гражданской темой покорив жюри. А
Зух два дня спустя, с дворовым шалопайским шиком пивко
несвежее залив портвейном непрозрачным, не только словом,
но и действием надумал унижать достоинство седого ветерана,
вахтера электро-механического корпуса ЮГИ, стаканчик
белой чистой по-простому, по-людски, хрустящей луковкой
заевшего.
- Куда ты прешься, идол, на ночь глядя?
- Репетировать.
- А девку на чем играть ведешь?
- Тебе какое дело, старый пень? На барабане...
Хорошо, Шурка Лыткин, одноклассник, фэн,
свидетель и участник "тех самых" развеселых танцев, студент-
механик ныне, как раз в этот самый вечер дежурил в
раздевалке, услышал шум, из амбразуры выскочил, оттер
майора отставного, словами правильными, строгими сбил с
панталыку, мысли спутал, суровым, грозным:
- А, ну, давай, давай, - ввел в заблуждение, и боком,
боком, отступая ловко, в дверь вытолкнул кретина Леню, увел,
спас дурака, но чертов хрыч все равно на утро докладную
длинную составил, сочинил, и Толя из триумфатора, героя,
сейчас же превратился в лгуна последнего, недели две во
всевозможных кабинетах обязанного объяснять, как старый
особист и вертухай мог так нелепо обознаться.
В общем, судьба стремительно их разводила.
Зух убеждался с каждым днем - друг богу изменил,
неистового предал Моджо-Встань-с-колен, безумца, с лицом, в
бой увлекающего орды воинов Тохтамыша. На сладкое тю-тю,
сю-сю, ребятушки, козлятушки, отчаянный, дикий вопль:
- Пленных не брать! - в испуге потном променял.
Ну, а Толя? Он вовсе так не думал, вины за собой
никакой не чувствовал, все ту же гриву расчесткой частой
мучал поутру, и в то же самое индиго облекал заметно
округлившееся, но не пастозное, не рыхлое еще пока, нет,
гладкое, приличное вполне седалище. Он был о'кей, тип-топ, а
Зух не в кайф, не в жилу, он разрушал себя и дело общее,
былое обаянье уходило, терялось, и лишь усиливался запах,
назойливый и мерзкий того, чем накануне, после звезды
вечерней, разговлялся худой и желчный кочегар.
Короче, внезапно стало ясно, что Толе с Леней не
катит. М-да. И окончательно этой осенью, когда движенье
дискотечное Кузнец с благословения начальства
институтского, если и не возглавил, то за собой повел
определенно. Собственно, с момента согласования в горкоме
ВЛКСМ репертуара клуба, ничего практически уже не
связывало бывших выпускников центральной школы номер 3.
(Толя, кстати, хотел назвать клуб "Желтая подводная
лодка", но убедить товарищей не смог, возможно, акроним
нечайный ЖПЛ смутил, или же от упоминания морских
глубин, пучины темной невольно пахнуло, повеяло диверсией
какой-то, не дай Бог, идеологический, может быть, но так или
иначе, пришлось Толяну порыться, покопаться среди
любимых пленок еще денек, другой, прежде чем отыскался
приемлемый вполне, нейтральный вариант - " 33 и 1/3 ").
Да. ничего, ничего Толю с Леней больше не
связывало. Ничего, кроме... кроме комнаты, каморки, логова,
помещения без окон, в которое вела из холла поточных
аудиторий низкая, тяжелая, обитая железом толстым дверь.
Там, внутри, в унылом полумраке, разъедающем глаза, в углу,
на колченогом стуле, без зрителей, в угрюмом одиночестве,
качаясь (сам себе и камертон, и метроном ), железной ножкой
отбивая ритм, играл часами, сутки напролет (отлучек к топке
не считая кратких) одно и то же, одно и то же, Леня Зух.
" Я полз, я ползу, я буду ползти
Я неумолим, я без костей".
Иногда случалось, правда, и не так уж редко,
компанию ему составлял еще один участник бывший квартета
боевого - Дима Васин. Толя, обретший редкий, экзотический,
пленительный статус дисжоккея, практически не появлялся; не
лез, не интересовался ничем особенно, хотя незримо
присутствовал, конечно, постоянно. »Ответственный за
противопожарное состояние Кузнецов А.Е.ј - табличка
извещала на двери, встречала, провожала каждого.
Да, он покрывал их сомнительные посиделки своим
авторитетом, положеньем рисковал, да, черт возьми,
действительно, ведь Зуха, кочегара - через два дня на третий,
не то чтоб в комнату с материальными ценностями, в само
здание, в третий корпус ЮГИ (в котором этажи в неравной
пропорции делили электро-механический и инженерно-
экономический факультеты), по доброму пускать-то не
должны были вообще, а что до Димы Васина, то он хоть и
имел, вне всякого сомнения, конечно, в свое время, право
художественной заниматься самодеятельностью в стенах
родного ВУЗа, но к весне этого года священное утратил,
оказавшись в столь незавидном положении, когда лишь выбор
между майским или ноябрьским призывом остается.
Короче, Бог свидетель, Кузнец был добр и
милосерден, и выгонять несчастных этих двух отнюдь не
собирался, когда команду отдавал своим дискотечным
гаврикам перетаскать аппаратуру клубную из главного
корпуса в электро-механический, в каморку без окон с обитой
жестью низкой дверью. И тем не менее, и тем не менее,
именно такое у Димы с Леней сложилось впечатление. Их
выселяют, выставляют, все, кранты, конец.
То есть, нет, Димон пытался поначалу даже в
обратном Зуха убедить, не верить слухам предлагал, не
поддаваться панике советовал, но, увы, вчера вечером, едва
лишь приспособились они писать на старую " Комету" вокал,
дверь в их берлогу (оплошно не запертая, не зафиксированная
засовом) приотворилась, и рожа сальная подручного Толяна,
шестерки Громова просунулась, ощерилась и чмокнула:
- Сидите? - поинтересовался гад и засмеялся,
захихикал, - Ну, сидите, сидите, последний ваш денечек.
Завтра попрем вас на фиг.
Дальнейшее, в общем-то, уже известно, Зух с Васом
нарезались, надрались, нагрузились по ватерлинию по самую,
последний удержать пытался первого от позднего визита к
товарищу былому. Но Зух, упрямый, пьяный, невменяемый,
конечно, вырвался, явился, без приглашенья в гости завалил,
но... равновесье потерял, сознанье, облик человеческий, порыв
угас и он не смог с портвейном теплым разлучиться.
Утром же поднялся, шатаясь от омерзения, добрел до
кафеля холодного, глаза не открывая, взбодрился в судорогах
жалких, башку под душем остудил, и смылся, сбежал, ушел,
как проклял, не прощаясь.
Ну, вот так бы и расстаться приятелям, без слов, без
объяснений лишних, благородно, но, увы, дурная логика
похмелья, отходняка и раскумара на дрожжах вчерашних
свела еще раз, теперь уже на зебре солнечной весенней
пустого коридора ,Толю с Леней.
Под своды храма знаний (технических,
универсальных) Зух прибыл минут на двадцать раньше
Кузнецова, до этого он совершить успел намаз? навруз?
куйрам-байрам?, то есть две стопки опрокинул
азербайджанского напитка с названием "Коньяк" и следом тут
же засосал "Агдама" полстакана в немытой рюмочной на
улице Ноградская (в кредит у бармена, приятеля дворового), и
сразу освеженный, он вспомнил, ну, конечно, что струны
новые оставил в каморке у магнитофона со снятой верхней
крышкой.
- Куда? - с улыбкой милой в дверях встретил Громов,
эта сволочь, ублюдок, когда-то, год назад всего лишь готовый
им таскать колонки, стойки, провода, лишь бы на репетиции,
для шутки как бы, просто так, ну, хоть на румбе, на бубне или
маракасе подыграть.
Сейчас эта разожравшаяся падла стояла на пороге и
щурясь лаского, не собирался пускать, подумать только,
Леню, Зуха, великого и несравненного.
- Ах,ты...
Нет, это тебе, браток, не вахтер, инвалид невидимого
фронта. Хватала жирные сомкнулись, запястья защемив
пребольно, Зух был под лестницу без церемоний лишних
препровожден и там ему пришлось на ящике каком-то
ломаном немного посидеть, покуда дыханье, остановленное
коротким, но резким и надежным хуком в сплетенье
солнечное, восстановилось.
" Я полз, я ползу, я буду ползти,
Я неутомим, я без костей,
Я гибкий, я скользкий, но я устал,
Я устал быть ужом, я хочу стать гадюкой".
- Ну, что, пархатый, последнее продал?
- Ключ, - Толян был краток в этот миг ужасный.
- На, - предложил ему козел, скотина датая,
подпрыгнуть, от пола оторваться на аршин, с разбега
выхватить из поднятой над головой руки железку со скрепкой
канцелярской вместо бирки полустертой.
- Подонок.
- Ах, - улыбка пакостная слюнкой белой размазалась
по роже, разжались пальцы и с высоты двух метров ухнув,
невероятно, предмет блестящий, не звякнув даже, ушел в
сантиметровое отверстие пол украшавшей щели.
Прости-прощай! Привет!
Ан нет, и трех минут не прошло, еще тряслись от
бешенства коленки, играла жилка в пузе Кузнецова, как
распахнулась настежь дверь каморки, мелькнула тень поэта
гнусного.
- Сюда, прошу вас... осторожней, - до Толиных ушей
донесся ненавистный голос и ... в помещение, заваленное
всевозможной рухлядью и дрянью, зашла, вкалила, Боже
правый, Валера Додд.
- Уф, мальчики, едва вас отыскала.

СИМА

Короче говоря, жизнь неслась, летела, колбасила, не
желала, не хотела оглядываться, останавливаться,
перекуривать это дело, обмывать и обмозговывать. По
местности пересеченной, преграды преодолевая водные,
шагала с песней, топала, катила, героям нашим не давала
дыхание перевести.
Хотя нет, одного, непостижимым образом каким-то
оставила в покое. Впрочем, возможно, попросту на сладкое,
под кофеек, посмаковать за чашечкой полуденной.
Да, господа, покуда с ног на голову мир становился, в
тартарары валился, к черту, под откос, один зеленоглазый
юноша, бездельник, шалопай, отъявленный мерзавец Сима,
Швец-Царев Дмитрий Васильевич, в постели нежился, на
голубом белье лежал, похрустывал крахмалом освежающим, в
тепле гигиеничном розовел, добрел, ну, в общем, жизненными
наливался соками.
В желудке молодца рассасывались, бодря и согревая
носоглотку отрыжкой луковой, пельмешки. Много пельмешек,
маленьких, ладненьких, кругленьких, уплел, умял, захавал
Сима, беспутной ночью нагулял изрядный аппетит,
проголодался сукин сын, съел целый противень один, заставил
полчаса над жаркою конфоркой раскаленной пот смахивать со
лба Любашу, домработницу папаши своего Василия
Романовича Швец-Царева. Однако спасибо, как уж водится,
забыл:
- Дай молока, - изрек, нажравшись, - в моей зеленой
кружке. Уф.
- Иди поспи, - сказала тихо и невесело Любовь
Андреевна борцу с зевотой, спрошенное подавая.
- Угу.
Ах, нет, не зря он этой беспокойной ночью приснился
ей, сыночек непутевый младший хозяев, весь в черном с
бритой головой. Нет, не случайно, не просто так.
- Че, Митька дома? - каких-то полчаса, минут сорок
прошло с тех пор, как повалился горемычный, улегся на
кровать, привычно пол и стулья исподним мятым и платья
верхнего предметами украсив.
- Дома, нет ? - допытывался старший брат, Вадим,
каким-то удивительно поганым голосом, похоже, щурясь,
ухмыляясь и знаки делая кому-то рукой свободной там где-то
вдалеке, на том конце петляющего под землей телефонного
провода.
- Да спит он, Вадик.
- Буди, Люба, поднимай, - был агрессивен более
обычного, предельно хамоват и беспардонен Вадим
Васильевич Швец-Царев.
Ха!
Что ж, отвернулся от девки паскудной, криворотой по
имени Жизнь-Железка, Сима, забил, положил, облокатился,
отъехал на фиг, отбыл, не беспокоить, но игривая, то
перышком по трепетной ноздре проведет, то волосы ему
взъерошит дыханьем теплым и вдруг, как рявкнет дико:
- Будь здоров, спокойной ночи, - и трубку из
холодного небьющегося пластика приложит к голове.
- Алло.
- Митька, - в ответ ушную наполняет раковину
необычайно гадкий, гнусный тенорок родного брата.
- Митяй, - от смеха давится, вот-вот начнет
сморкаться, кашлять, воздух портить, врач, доктор, Вадик
Швец-Царев:
- Ну уж теперь-то, парень, старая карга тебя точно
посадит.
Кто? Что? Почему?
- Малюта-дура сегодня утром на тебя телегу написала.
Да, да, увы, написала, накатала, слезой сивушною
смочила, подписью скрепила. Получи, фашист, за все.
Что, думаете, накануне пьяная была, бухая, и суете
паскудной Симкиной значения не придала, волненья подлого
не поняла причину, в суть не проникла?
Ах, вот что, Лерку-сучку, значит, потерял,
недосчитался, тварь, скотина.
Обиды сердце не снесло (нежное, девичье), зашлось,
затрепетало, право, и стала, бедная, замочком разводить ткань
толстую и грубую, индиго цвета, известный шарм и даже
привлекательность конечностям Юрца, подонка Иванова,
придававшую. Развела, освободила нечто, в ее руках
волшебным образом начавшее менять размер и цвет, да,
осмотрела, оценила, и всхлипнув горько, безутешно, в
помадой фиолетовой измазанные губы приняла.
Ну-ну.
Второй, сим действом потрясенный, Иванов, конечно
же, сейчас же, тут же без посторонней помощи и с пуговкой
управился и с плаварями синими, бессмысленно, по долгу
службы лишь пытавшимися как-то неуклюже сдержать напор
всепобеждающей, вечнозеленой (хм? - определенно)
молодости буйной.
В общем, было, было на что посмотреть,
полюбоваться чем вчера к полуночи ближе на улице Арочная
в доме с архитектурными излишествами, в квартире
управляющего Верхне-Китимским рудником Афанасия
Петровича Малюты.
Впрочем, и поутру три служивых, сержант и пара
рядовых сил не имели отвести глаза от зрелища поистине
невероятного, немыслимого, невозможного. Подумать только,
ехали в патрульном сине-желтом воронке, светили фарами
туда-сюда блюстители порядка, сна, покоя мирного,
неторопливо толковали на ходу о том, о сем, точнее об одном,
о вечном, и вдруг, стрелять-копать, товарищ капитан, увидели,
уткнулись, из-за угла к "Орбите" вывернув, равняйсь-смирно-
на плечо, премет беседы, цветочек голубой, короче,
заповедное то место, из коего берутся дети.
Причем, как бы отдельно стоящее, вернее, висящее на
перекладине, на жердочке, на спине скамейки
свежеокрашенной под мелкой майскою листвой. И в самом
деле, в то время, как припухлость деликатнейшую, пирожок с
частями мелкими впридачу, овевал беспечный ветерок,
накрытые небрежно сорочкой сползшей голова и руки на
неуютной, темной стороне скамейки белой почивали, травы
ночной дышали ароматом.
- Эй, девка, бляха-муха, живая, нет?
Похоже, да. Стоять не может, правда, сама никак, но
жмурится, от света желтого безжалостного фар пытается
закрыться ладонью узкой, икает, вздрагивает, и, наконец,
сумев качан тяжелый, непослушный поворотить к тому, что
держит слева, несчастного отвратным смрадным жаром
обдает:
- Найдите его, - слеза мгновенно набухает,
стекляшкой вспыхивает, зигзаг блестящий оставляет на щеке:
- Найдите гада, мальчики.
Определенно невменяема. Но то, что очевидно было
парочке ублюдков, Павлухе и Юрцу, которые лишь мерзко
оскалились, да переглядывались гнусно, когда Малюта,
переходя из рук одних в другие, меж делом вдруг начинала
выть, скулить и хлюпать носом:
- Где Сима? Сима где?, - отнюдь не показалось
таковым суровым людям в серых кителях, в фуражках с
красными околышами праздничными. Улыбочки, усмешечки с
обветренных и пропыленных лиц пусть не сбежали, но ( чего,
конечно, можно было ожидать вполне) и не расплылись,
стальными фиксами не заиграли, не брызнули слюной горячей
во все стороны. Господь всемилостив, внезапно стали
постными, кривыми, глуповатыми, фигня какая, накинули на
плечи телке шинель, пропахшую бензином (б/у без пуговиц) и
в часть дежурную свезли.
Где с первыми лучами раннего рассвета она не
протрезвела, не сгорела от стыда, не умерла, нет, просто
спятила, сошла с ума, мозгов лишилась окончательно, то есть
на все вопросы наводящие, паскудные и подлые наредкость
старлея кадыкастого, с готовностью, охотно, отвечала
коротким, мстительным кивком:
- Да, да, он самый, Дмитрий Швец-Царев.
Кто от любви до ненависти путь шагами мерил, тот
утверждает, раз, и там. Возможно. Однако, наши зайчики
почти три года по дороге разочарований тащились, бедные,
влачились без надежды когда-нибудь прийти из пункта А в
пункт Б.
А ведь могли бы быть избавлены от испытания сего, в
покое и в неведении о сути непотребной себе подобных
пребывать, когда бы не желание ( с абстрактной точки зрения
похвальное, конечно) Полины Иннокентьевны Малюты своей
дочурке, дуре Ирке, хорошее образованье дать. И впрямь, ну,
чему могли научить дочь управляющего рудником Ирину
Афанасьевну Малюту полуграмотные (еслив, оставалися, с
Топок) учителя из вверенного волею судьбы Полине
Иннокентьевне педколлектива Верхне-Китимской средней
школы?
Ах, надо быть врагом ребенку своему.
Итак, благодаря заботе и предусмотрительности своей
наредкость дальновидной матери, Малюта Ира семи лет
отроду покинула поселок рудокопов, в котором за кольцами
запреток с высокими, похожими на марсиан Уэллса вышками,
ее отец был господином абсолютным для пары тысяч душ, и
уехала, с пожитками перебралась в большой и светлый
областной центр, в мир, где уже другие папки делами
заправляли. Да.
Но, правда, поселилась не в той похабной (с
прекрасным видом на излучину Томи) квартире, куда вчера
компания веселая из "Льдины" прикатила, в другой, в обители
семейной тети Оли, родной сестры Полины Иннокентьевны, с
кузиной Катькой разделила комнату, а с Лерой Додд и двор, и
парту.
Заметить надо, Ольга Иннокентьевна, доцент,
преподаватель кафедры обогащения полезных ископаемых
Южносибирского горного, сестры решенье трудное и
одобряла, и поддерживала. А почему? А потому, вообразите,
что не могла забыть, как в юности студенческой услышала
короткие щелчки сухие, когда случилось ей к куску
невзрачному породы обрубок трубки на длинной рукоятке
поднести.
Вот так, из лучших побуждений, от чистого сердца.
И что же девочка? Росла, не отличаясь прилежанием
особым, аккуратностью, отнюдь нет, не блистала, зато в
подвижные играла игры и неизменно культурно-массовым
заведовала сектором. Носила фартук с кружевами, глаза
скосив, курносый изучала свой в кружочке оловянном зеркала
карманного, а вечерами, не очень часто, но бывало, гуляла с
Лерой Додд по освещенному Советскому проспекту. Смешили
козы тех, кому за тридцать, губами одинаковыми.
А тех, кому нет восемнадцати, бросали в жар, лишали
аппетита, сна, теченье мерное потоков в сосудах юных
нарушали, и вследствие сего у особей иных (в угоду чреслам
неуемным) катастрофическое ухудшение кровоснабженья
мозга головного порою наблюдалось.
Конечно, чем еще, как ни рассудка временной потерей
возможно объяснить, ну, скажем, Димы Швец-Царева
поведение. Зашел однажды десятиклассник с зелеными, как
камешки для крупных и безвкусных сережек золотых, глазами,
в кафе-мороженое "Льдинка", поднялся, в кармане куртки
внутреннем бутылку ноль-пять литра грея, на второй этаж,
ленивым взором публику окинул, что смешивала джем с
мороженым, и в бар на третий идти внезапно расхотел.
- Привет, - сказал девицам незнакомым, у столика
остановившись, улыбкой замечательной очаровав, - У вас не
занято?
- Да нет, - ответом было глазенок быстрых раз-два-
три, лоб незнакомца-нос-и-зайчик-желтый от замысловатого
прибора осветительного на липкой полированной столешнице.
Собственно, с этого дня и начинается любовь. Отсчет
ведется поступков идиотских, безумных выходок и эскапад
невероятных, короче, сплетен, домыслов, досужих разговоров,
легенд и мифов.
Малюта с Симой, пара живописная, определенно друг
для друга были созданы. Природа обделила в равной степени
обоих тормозами, стоп-кранами, ремнями безопасности, зато
снабдила беззаботно лыжами, колесами, сиреной, плюс
пропеллер, конечно же, на реактивной тяге. А приходящее
благодаря лишь воспитанию, среде и положению сознание
того, что ты при всем при этом еще и не обязан дороги
разбирать, оторванной от дома барского Малюте красавчик
Сима просто возвратил.
Волшебник, одним движеньем э... инструмента,
скажем так, скорей слесарного, чем музыкального, не
слишком видного, зато неугомонного и до смешного, право
же, анекдотически неутомимого.
Иначе говоря, в тот вечер, побрезговав мороженым,
зато беседу ни о чем без видных усилий, легко и просто,
умудрившись растянуть на добрых полтора часа, известный
троечник из школы номер двадцать шесть отправился, шурша
листвой сентябрьской, двух девятиклассниц из третьей
провожать до дому.
- А про то, как Василию Ивановичу недосуг было,
знаете?
Не знали и смеялись дружно.
Итак, едва лишь Лера, жившая на сорок метров ближе
к Советскому проспекту, исчезла в проеме низком своего
подъезда, как пламенный герой ее подруге Ирке предложил
зайти в соседний и емкость застоявшуюся, несомненно, в
кармане куртки синей финской, без лишних церемоний
осушить.
Пяток глотков "Кавказа", доселе ей неведомого, такое
впечатление произвели на девочку из Верхнего Китима, что
идиотка не только согласилась на подоконнике облупленном
расположиться, но, мама-завуч, товарищ Инесса Арманд - дух
святой животворящий, оплодотворяющий, не возражала даже
слишком уж, когда ладошка наглая взволнованного сверх
всякой меры вонючей жижею гаденыша (без слов, только
сопел красивый нос у мочки уха дуры-крали) стала
сопровождать пупырышки беспутные, веселый холодок все
безогляднее, все дальше вдоль нежных и незагорелых изгибов
Иркиного стана.
Он и к себе успел впустить сквозь зубчики замочка
молния немного сквознячка, но ... тут внезапно распахнулась
на площадке шумно дверь, и наши горемычные любовники,
теряя туалета части важные, ломая каблуки и оправляясь на
ходу, посыпались по лестнице на улицу.
Не вышло.
Еще четыре потребовалось подхода, две поллитровки
портвейна, шампанского огнетушитель и двести граммов
коньяка, прежде чем наконец-то беднягам удалось сыграть, не
прикасаясь, впрочем, к клавишам, у фортепиано, в доме
отдыха "Шахтер Кузбасса", в паучьем сцены закутке собачий
вальс.
Отметили победой трудовой ноябрьскую годовщину
Великой пролетарской революции. Не подкачали,
отрапортовали.
Есть!
Короче, было, было чем делиться Ирке, о чем
рассказывать в кругу интимном, глаза закатывая, чмокая
губами, плечами поводя и щелкая задорно пальцами.
Вот так.
Она вообще, заметить надо, слыла треплом.
Неисправимым, несусветным. И, кстати, он, язык, не знающий
покоя, Иркин, ее на год, наверное, не меньше, развел с
Валерой Додд, после изгнанья дочери таксидермиста и
скорняка из школы высокоморальной третьей.
Противна стала балаболка Лере, неприятна, и все тут,
после того, как чуть ли не сейчас же по возвращении из
ссылки деревенской на дне рождения свиньи безмозглой под
бульканье напитков разноцветных вдруг выяснилось, что это
не кто-нибудь, а именно она, Малюта, не удержала своего
малыша за мелкими зубами и рассказала, Боже мой, кому?,
дочурке Старопанского, жидковолосой Светке, поведала на
ушко, чем занимается отличник из десятого с баскетболисткой
из девятого на черных матах в зале темном. Та доложила
матери, которая, естественно, за долг гражданский посчитала
необходимостью нарушить клятву, обещанье не сдержать,
вначале было данное. Рагневался, ножищами застучал
Старопанский Егор Георгиевич - директор школы образцовой,
но в интересах дела общего себя взял в руки, на цыпочках, как
шиш, как тать по коридору узкому прошел, и к щелочке
дверной припал.
Ага!
Тихушники, темнилы, молчуны и надо же, попались.
А вот Симу с Иркой никто ни разу так и не застукал. Еще бы,
поди попробуй ухватить, поймать летящий с горки к черту, в
огне, в дыму, гудящий и свистящий паровоз, карету скорой
помощи, пожарную машину, воронок. Во всяком случае едва
ли до того момента, как год назад в июне ключ Ирка получила
(дабы готовиться к экзаменам грядущим без помех) от той
родительской малины на Арочной, в одном и том же месте
безумной парочке случалось подряд два раза охать, чмокать и
кусаться.
Ну, а в июле пузырем столичной белой, который Сима
выставил на пластик красный столика кухонного (ах, мама, где
ты, мамочка, метавшая на ту же скользкую поверхность
ежесубботне все без разбора, и бутерброды с черною
зернистой, и пирожочки с печеньем домашние) закончилась у
Димы Швец-Царева и у Малюты Иры жизнь кочевая, началась
оседлая. То есть все настоящее пришло к родимым, и
блевотина, и похмелье, и триппер, Симой привезенный из
Северной Пальмиры, и выкидыш восьминедельный,
подаренный ему Малютой на Новый год.
То есть красиво жили, без оглядки, студент истфака
университета и первокурсница мединститута. На зависть всем
и кутерьме веселой, казалось, вечной, конца не будет никогда,
однако нечто нехорошее, определенно, приключилось зимою
этой.
Иначе говоря, народ глазастый, любознательный,
сметливый, чу, начал замечать - все чаще, регулярней в
одиночку или в компании Валерки хитрой Додд Малюта Ира,
буркала залив, заправив баки, нализавшись, косая
скандалистка, дура, красиво пишет кренделя лихие по этажам,
по лестницам развратной "Льдины", а Сима же предпочитает
свой "Жигуленок" белый парковать под тополями набережной,
с мордатыми дружками новыми ему приятней зубы скалить,
толковать, заплевывать болгарскими бычками высокое
крылечко ресторана "Томь".
Что ж, в самом деле, нам памятная встреча, которая
закончилась бумажкой, разлинованной похмельными
каракулями потерпевшей, была первой приятной
неожиданностью с момента расставанья драматического
мартовского.
Да, господа, девятого числа, еще мимозы не увяли,
"Лаванда горная" не выдохнулась в квартирах рыцарей-
гусаров, вообразите, утром, когда еще теплые и духовитые от
брудершафтов множества граждане страны огромной на
кухнях сумрачных глушили чай простой целебный, подонок
Сима лишь чудом подругу зренья не лишил, заехав вместо
глаза падле в ухо, после чего покинул ее гостеприимные
хоромы, тяжелой дверью так пугнув известку на площадке,
что бедная рассыпалась по лестнице, по всей площадке
разметалась смешными звездочками жалкими.
А началось все, Боже мой, в феврале с того, что
Швец-Цареву просто глупой шуткой, причудой идиотки
пьяной показалось. Ну, да, а чем еще прикажете считать
внезапно выраженное Малютой недоделанной желание
пройтись однажды под белою фатой рука об руку с одетым в
тройку черную, неотразимым Симой по солнечной аллее
липовой героев, дабы у Вечного огня, шурша парчой, шелками
подвенечными, на гладкую плиту букетик гвоздик
азербайджанских положить?
- Ты че, совсем плохая, ты думай головой, мы же двух
дней с тобой не проживем.
- Ну и что, зато у всех отвиснет и опустится, когда мы
лихо по Весенней на "Чайке" с бубенцами проплывем.
Пинцет, короче, дальше некуда.
И тем не менее, идея не в пример иным прожектам
ума лишенной Ирки на завтра не оставила несчастную. Увы,
уж слишком сильное на слабые коровы чувства впечатление
произвела женитьба двоюродного брата Симы Андрея
Ковалева, сыночка генеральского, и Ленки Костюшевич,
дочурки главврача больницы областной. По папкиным чинам
и бабкам, решила наша слабоумная, им с Симой уж нечто
просто грандиозное положено.
Свихнулась, в общем, ни о чем другом не могла ни
говорить, ни думать. И, главное, если бы лишь одного только
Симу испытывала на прочность, так нет же, помелом мела на
всех углах, стучала боталом, несла, трепала, и дело стало
представляться многим едва ли не уже решенным.
Ну, ладно, дружков, подружек зубоскальство, намеки
тухлые, смешочки Сима, возможно, смог бы пережить, но,
черт возьми, параша гнусная, переходя из уст в уста, волну,
водичку стала гнать, и общая их лужа полудетская внезапно
вышла из камышовых бережков. Иначе говоря, седьмого
марта мать Симы, Лидия Васильевна, работавшая, как назло, в
одной системе просвещения народного, что и родительница
Ирки, сыночка привычным чмок-чмок-чмок в висок за розы
поблагодарив, спросила:
- А почему так получается, Димочка, что мы с папой о
чем-то важном, происходящем в твоей жизни, узнаем
последними и от чужих людей?
М-да, удивительно ли, что после беседы семейной, за
сим последовавшей восьмого, Сима надрался мерзко в
компании чужой, а утром с бодуна великого зашел к под
ожидание напрасное приговорившей три четочка лапе и, сняв
синдром четвертой, отвесил ей, обмен эпитетами веско
завершив, отменный, но неточный справа.
Ну, все. Расстались навсегда.
Казалось бы, но вот вчера, в кафе, он так
(определенно, нет сомнений) заревновал, заволновался. Почти
киску снял свою с коленей Иванова старшего, стащил
комплектность частей знакомых, боеготовность излюбленных
стал проверять, клешнею шарить там и сям, поить винцом,
звать "мордой" и "говехой", - короче, был готов припасть,
вернуться в лоно, но то ли недожала Ирка (слюнявым
кончиком шершавым недогуляла по уха Симиного
загогулинам), то ли переборщила (напрасно в холле висла на
Юрце, своими липкими в его развязные, мокрые все норовя
попасть), ошибку, в общем, сделала, досадно просчиталась,
фу, и в результате всецело, душой и телом не смогла
любимому отдаться, ибо, увы, была дружками Швец-Царева
по-справедливости, по-братски на двоих раскидана сначала в
помещении, а после на свежем воздухе весеннем.
Как будто бы конец. Прости-прощай.
Но случай (право же, счастливый) шанс новый
подарил внезапно. Да, да, конечно, доставленная утром по
месту жительства все в той же шинели, службой траченной
мусарской, Ирка была уверена, могла поклясться, что поведет
ее мерзавец под венец, и очень скоро.
Просто деваться ему теперь некуда.
Ха-ха.
- Ну, уж теперь-то, парень, старая карга тебя точно
посадит.
Ах, как смеялся, цыкал, хрюкал Вадик с очередным
успехом братца Митьку поздравляя безголового.
Хорошо ему, ловко устроился, летает самолетами
Аэрофлота девять месяцев в году, во Львове наберется, над
Волгой пролетая, отольет, в Тюмени примет, а в
Комсомольске-на-Амуре все аккуратно, до копейки выложит
во что-нибудь фаянсовое, белое, вернет, и снова в форме, в
ажуре, на фиг, давай, давай, по новой разливай. Лафа, ни глаза
за ним, ни указа ему, ни хвостов у него, ни долгов, эх, кто бы
Симку сделал врачом футбольной команды первой лиги.
Да хоть бы и второй.
Елы-палы, а ведь мог бы, мог бы и не врачом,
лепилой, костоломом-костоправом, сбоку-припеком,
бесплатным приложеньем быть. С великим Разуваем рядом на
острие атаки, в штрафной площадке у ворот гостей, на жухлой
травке стадиона "Химик", вполне, а что?, он мог бы, Дима
Швец-Царев, с мячом красивым мастериться.
- Делай, Сима!
- Швец, мочи!
И неизвестно, кто бы тогда кому отстегивал широким
жестом тачки битые за полцены.
- На, Митяй, катайся, Разуваев себе шестерку
новенькую отсосал, - Вадька ему, или он Вадьке.
Но не вышло. Старуха, крыса, большевичка, все за
него решила.
- Василий, - Сима помнит, как за столом воскресным
она шары свои лупила, отцу с приятностью мешая рюмашку
водки опрокинуть, - нельзя сдавать рубежей, кто-то должен
продолжать линию, идти по стопам.
- И вообще, - чертила ложечкой на скатерти звезду ли
пятиконечную, серп ли с молотом ( в морщинах вся, как
деревянный истукан с потрескавшимся рылом),- сомнительное
достижение позволить каким-то там газетчикам трепать без
толку наше имя.
Это она о статье, заметке в "Сибирском
комсомольце", какой-то фуфел Симу после российского
турнира надеждой спорта и футбола вдруг вздумал объявить.
Конечно, сыграли они отлично, ничего не скажешь, первое
место в подгруппе, второе в финале. Нормально.
Да только что с того? Когда, как дупель ухмыляясь,
явился Сима и огорошил Семеныча, отца родного:
- Все, ухожу, отбегал, - тот не сказал ему ни слова.
Понял мужик, что не его ума это дело.
- Ну, заходи, не забывай, - пожал плечами и пацанов
пошел гонять.
Проклятая бабка.
Тогда она еще в бюро сидела, старейшим членом
была, культурой-мультурой помыкала, старуха в буденовке,
сама себе и конь, и шашка.
Что ж, в самом деле, бабушкой оболтусу и негодяю
Симе Швец-Цареву приходилась не какая-нибудь там контра,
двурушница, низкопоклонница, перерожденка, нет, нет,
пламенная, несгибаемая, твердая, как сталь, которую кует,
кует, и все не может на орало перековать железный
пролетарий, революционерка.
А внук, мерзавец, ее подвел. Всю семью опозорил.
Дядя московский, Антон Романович Швец-Царев - инструктор
общего отдела из дома, громадой серой сползшего с Ильинки
на Варварку, хоть и курирует Алтайский край, Бурятскую
АССР и область Новосибирскую, но кто его не знает, не
уважает сыночка старшего Елизаветы Васильевны, дядя по
тете Свете - Вилен, Вилен Андреевич Ковалев, генерал с
адмиральскими звездами на голубых игрушечных погончиках,
и на трибуне, и на телеэкране всегда на своем месте - не
хочешь, а увидишь, ну, и отец Василий, тоже фигура, Василий
Романович, секретарь крупнейшей в области организации
передового пролетариата, крестьянства трудового и
интеллигенции народной.
Люди, в общем.
А он, Сима, шестнадцатилетний недоумок, взял и
пропил комсомольские взносы.
Да, года три тому назад впервые потребовала
Елизавета Васильевна отправить подлеца на исправление в
одно из подчиненных зятю учреждений. Ах, какие бабуля на
него, красавца зеленоглазого, надежды возлагала после того,
как бросил Сима свой мяч дурацкий гонять с утра до вечера. И
товарищи ему в школе доверие оказали, и райком в резерв
охотно записал, а Дмитрий, Василия сын, Антона племянник
...  Невероятно.
И тем не менее.
Ээээх! Широта душевная подвела, наклонности
ухарские, характер компанейский.
- Мужики! - морозным утром объявил второй день
безнадежно на мели сидевшим собутыльникам.
- Ништяк! Вечерним пароходом ожидайте! - сказал и
укатил на рейсовом, исчез в разрыве белом, прорехе между
раскинувшими мохнатые, игольчатые лапы стволами леса
строевого.
Уехал в десять, а в четыре вернулся в вихре снежном,
лихо, гаденыш, скот, на тачке, на такси.
У-у-у-ух! Водяры ящик. Мать чесна!
Пустил по ветру, сучий потрох, копейку
идеологическую отряда юных ленинцев полутаротысячного,
двухмесячную дань со школы номер двадцать шесть, фьюить,
не в комитет вышестоящий снес, а в "папин мир".
Короче, до конца каникул недельных обеспечил
компании своей беспутной, непрерывность гарантировал
кругооборота жратвы в природе, возвратно-поступательное
движение салатов зимних, винегретов, каш, щей и зраз - всего
того, чем потчует обыкновенно хлебосольный "Шахтер
Южбасса", угощает на отдых съехавшихся к елке школьников
и школьниц.
Да, провинился, оступился. Но скандал-то зачем было
устраивать? Весь мир оповещать? Закланья требовать,
колесования, лишенья семенных желез? Зачем? Деньги-то все
равно вернул.
- Молчи, болван, - отец был краток.
Как он уговорил, уломал старую грымзу, одному
только Богу известно. Но обошлось. Лишили тихо-мирно
Симу права носить значок с головой золотой, а через полгода
также незаметно, без шума лишнего и помпы малиновый
вернули.
Не дали ходу, спустили, в общем, на тормозах,
замяли.
И просчитались, напрасно ведьму не послушались, не
вняли. Особенно хорош, признаться надо, дядя Виля оказался,
как он веселился, какие пузыри пускал тем летом, мент, на
даче.
- Купец, - орал, сверкая самоварными резцами, -
идешь купаться, нет?
М-да.
Хотелось бы, конечно, полюбоваться на грубую,
бугристую, всю в пятнах, точках, как перезревший корнеплод,
физиономию Вилена Андреевича вот этой уже осенью (одним
глазком хотя бы), когда в могильном сумраке мерцающих
унылым лаком стенных панелей кабинета его негромким
голосом, но внятно и отчетливо проинформировали. Все трое
из задержанных по делу об ограблении квартиры вожака
областного комсомола, зятя Степана Кондакова, Игоря
Цуркана указывают дружно на Швец-Царева Дмитрия
Васильевича, охотно на себя неблагодарный труд продажи
краденого взявшего.
Еще бы.
Хм. Но удовольствие метаморфозу наблюдать,
внезапность превращения свиных моргал в собачьи буркалы
имел, увы, один-единственный на белом свете человек,
старший следователь управления внутренних дел, майор
Виталий Россомахин.
- Так ты знал, что ворованное или не знал? - вопрос
тяжелый выкатывался, ухал из дядькиной утробы и накрывал
волной горячей, липкой башку поникшую племянника.
- Я спрашиваю?
Сима, Сима, имел свое дело, репутацию, какую-
никакую клиентуру, раз в месяц летал с ветерком, с веселой
песней в Новосиб, брал партию синек, сдавал, не слишком уж
заламывая, оптом все в Южке, и горя не знал.
Зачем ты, бедолага, связался с этой аппаратурой "два
магнитофона японских двухкассетных "Шарп" и радиола
"Грюндиг", ФРГ", как в заявлении именовал утраченное
гражданин Цуркан, что ты наварить на всем на этом
собирался, зачем обещал в Н-ск свезти и сдать надежным
людям?
Эх, если бы вот так, не лая ему в темечко, а под
рюмочку, стаканчик, да с шуточкой, да с прибауточкой, по-
свойски, признался бы, наверно, Сима дядьке, рассказал бы, а
может быть, и показал бы, но нет, по-родственному в этот раз
не получалось и идиот несчастный лишь бормотал угрюмо:
- Не знал, не ведал, обманули...
В тот же вечер он, словно Тимур, герой и
бессребренник, юный друг милиции, с кривой улыбкой
перекошенным хлебалом, кнопку звонка у свежеокрашенного
косяка нажал и внес в прихожую огромную картонную
коробку из-под сигарет без фильтра "Прима".
- Вот, - сказал, глазами чистыми сияя,- взгляните. Тут
предлагают купить. Не ваше ли часом?
Не помогло.
- Под суд! В тюрьму! - сурово требовала
хранительница великих традиций, заветов нерушимых,
зверюга-бабка, председатель областного комитета ветеранов
войны и труда.
- В колонию особого режима.
Уже и следствие закончилось, и имя Симкино ни в
каких показаниях, ни в материалах не значилось, не
фигурировало, а комиссарша все лютовала, махала саблей и
орошала пузырящейся слюной неплодородные пространства
квартиры сына младшего Василия.
- Никакой ему пощады. Гниль вырвать с корнем.
Заразу растоптать в зародыше.
И опять, и вновь отец его, дубину, спас, вытащил,
короче, в армию отдал, пристроил в спортроту МВД.
- Ничего, - за ужином немного принял, подобрел, -
хорошая строка в биографии не помешает.
Угу.
Да, видно, без толку. Судьба, похоже, у Симы веселая
девчонка, подстилка с варенниками-губами, грязнуля в
короткой юбочке, в чулочках-сеточках, никакого с ней сладу,
никакой на нее управы.
Пальчиками мягонькими, теплыми закрыла ему веки и
дышит в шею.
- Люся? - угадывает дурачок, - Милка? Ты, Катька,
что ли?
Фиг-то там! Братан Вадим.
Га-га-га! С известием приятным.
А, впрочем, что за ерунда, какие глупости, собачья
чушь. У него же, у Симы, алиби есть, ну, да, конечно, и
свидетели.
Итак, все. Табличка с неблагодарно съеденным углом
"Аттракцион закрыт на обед" исчезает, убирается, фигура хоть
ущербная, но геометрическая, правильная, отваливает,
пропадает, куда-то вниз уносится с прощальным кувырком (
на полку?, на пол?) хлоп, и месяц, ясно-солнышко, Житухи
щербатое мурло всплывает, светится, лоснится, щурится за
стеклышками будочки служебной. Вздрагивает железный
остов карусели, бодаются вагончики веселых горок, качели
звяканьем задорным откликаются. Ток дан, поехали, ура!
- Люба, - орет в прихожей Сима, под вешалкой ногою
шаря, рожа со сна еще измятая, одна рука в рукаве, другая
тычется в подкладку куртки, бьется комсомолка, то в карман
попадает, то в дыру под ним, - где мои ботинки, Люба, черт
возьми?
Ох, не зря, не напрасно он ей сегодня привиделся,
голубчик, под утро явился черный, весь в щетине, надо лбом
густая жесткая, на подбородке редкая колючая, а на щеках,
так, пушок детский, и страшно, и жалко.
- На, - выносит из ванной еще блестящие от влаги.
Хрясь, разодрал-таки чухонский шелк по шву до
пояса.
- Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью.
Какой там. Вылетел, выскочил, унесся, и вдруг ...
звонок. Господи, спаси и сохрани, все к одному, какой знак-то
нехороший. Вернулся.
Ключ выронил, потерял, от жестянки своей, в
папашин тапок фетровый прямиком угодил.
- Да вот же он.
Даже в зеркало не глянул, не посмотрел. Захлопнул
дверь и был таков. Ну, жди беды. Ой-ой-ой.
Спакуха! Все будет тити-мити.
Неисправим, неисправим. Положительно,
определенно.
Итак, выруливает, урчит мотор, газует Сима, ну, если
только от двери до двери, от сиденья до кровати пяток,
десяток километров на своих двоих проделавший за год
потомок никудышный рода славного. Едет, а ехать-то, проще
плюнуть, сморкнуться, дольше ждать, пока с неглавной
Ноградской на основную 50 лет Октября автобусы-гармошки
выпустят.
Но прибыл. Свистнул снизу, балконная, горячий
солнца шар ему в лицо катнув, уходит внутрь дома дверь, и в
майке, полуголый, в проеме кирпичном возникает живой-
здоровый Юрка Иванов.
- А, Симка, ну, поднимайся, че стоишь.
Друзья, корешки, сидят как люди напитком из солода,
из ячменя отборного желудочно-кишечный услаждают тракт,
закусывая рыбкой - вся "Правда" в чешуе.
- Садись. Хлебни малеха. В картишки перекинемся.
- Какие картишки, лыжи-кран. Тут такая папа-мама.
- Ну, ну, - качают головами братья, у одного в руках
подлещик, полбока съедено, а у другого - замученный на
солнышке рек обитатель пресноводных - башки уж нет.
- Заявление, говоришь, написала, двустволка, сука.
- На тебя катит, шалава, тварь.
- А я же... я же там... да вы-то знаете, блин, мужики... я
там и близко не был.
Сухие сыплются ошметки на мятую газету, в стаканах
оседает, на гранях пытаясь удержаться, пена.
- Чего уставились, - противная, набухнув вмиг,
соскальзывает капля крупная, располовинивая Симу струйкой
от шейного до тазового позвонка.
- А?
Кадык Павлухи отсчитывает бульки.
- Да мы-то что, - из пасти вынимает кусочек нежный
позвоночного усопшего Юрец, - а мы, хрен его знает, был ты
там, Сима, или нет.
- Мы-то сами, - второй кивает, - вчера с утра до вечера
у бати горбатили на даче.
Ух.
И от пивного освободившись кома, так смачно,
громко перед репой Симы губами делает:
- Пык-пык.
Козлы! Вонючки! Это их Сима кормил, поил, товар
им самый лучший отдавал, считай задаром.
Паскуды!
Но, нет, не обагрилось кровью поле брани. Увечий,
телесных повреждений, влекущих стойкую утрату
трудоспособности Создатель не допустил, героической 110-й
не дал разбавить позорную 117-ю.
Да и Швец-Царев, всем известно, с расстояния в
полшага заехать точно пьяной бабе и той не может, а братья
(вонючки, в самом деле) ему за спину длани заведя, то есть
возможность полную имея красавца расписать по полному
разряду, разумно (и в этом не откажешь сволочам) не стали
оставлять на нем свидетельств дружеской беседы.
- Ну, че? В хайло или по рогу? - глумливо младший
прыгал перед ревущим, но бессильным из клейких пальцев
упитанного Иванова-старшего запястья вырвать Симой.
- Да между ног ему. Кирзач надень батянин, я
подержу, - не суетиться Юрчик предлагал, легко справляясь с
тощим футболистом, лягнуть его в надкостницу бессовестно
пытавшимся.
Но, повторяю, цел остался Сима, в конце концов всего
лишь был пинком, ударом голой пятки грамотным за дверь
отправлен, в подъезд, на волю.
- Я удавлю вас, говнюки, - как идиот ломился Сима
обратно, назад, стучал ногами, кулаками в нормальную, еще
плененными однажды европейцами соструганную и
навешанную дверь.
- Перестреляю, как собак.
Ха, подумать можно.
Короче, вырвал с мясом, с древесной пылью на
шурупах, звоночка кнопку, лишил контакта разъемы медные,
об пол шарахнул дрянь пластмассовую, о шашечки
копеечного кафеля, заверил грязным полукругом каблука и
вниз по каменным ступенькам пролетов лестничных, к
машине двинулся, плюясь и устилая путь общеславянскими
корнями, то есть словами, от сердца шедшими.
Хлопает дверца цвета "сафари", проснувшийся
стартер похмельной дрожью оживляет безумный драндулет,
поехали.
Куда?
Точить ножи, затворы смазывать?
Ну, нет, мысль эту оставил Сима, точнее, она сама,
под крики психа, уханье двери, прискорбный полимера писк
преобразилась, растеклась по дереву, перескочила от братьев к
Ирке, прошлась от уха к уху колесом, рондат, фляк, сальто с
переворотом отменно выполнила, в воде зеленой угрюмого
"оно" на краткое мгновенье скрылась и вынырнула со словом
"Сыр" в кривых зубах.
В общем, возможным счел повременить с братишками
Симак, поставил галочку, загнул по-свински ушком уголок,
закладку вставил и задвинул ящик. Решил сосредоточиться на
главном, историк неудавшийся, на Ирке, на Малюте, а
частности, детали "разъяснить" потом, впоследствии.
Иначе говоря, внезапно новая открылась перспектива
Швец-Цареву, и одного знакомого он захотел немедля
повидать, не то чтобы близкого, но рюмочку случалось
пропускать за одним столом, однажды дело даже назревало
общее, какой-то общий намечался интерес, однако, сорвалось
(но, впрочем. ничьей в том не было вины, так обстоятельства
сложились), короче, надумал Сима поговорить, потолковать,
покалякать с Олегом Сыроватко.
Скуластым малым, с которым в том году его Виталька
познакомил Коряков в "Томи", в бедламе вечной пьянки.
- Это Сыр, Сыр, - на ухо начал горячо шептать и к
столику плечом, бедром, так незаметно стал поддталкивать,
туда, в уютный закуток, где в сполохах багровых
пульсирующей басовой струны светился зуб.
А Сима, хотя к тому моменту практически всю норму
свою вечернюю уже успел принять, заметил тем не менее,
едва лишь сел за скатерть белую, и шрама рваную бороздку
под губой, и маленькую синюю корону, как солнце с лучиками
детскими, в укромном месте на фаланге среднего с той
стороны, что безымянным, рабом, шестеркой бессловесной
прикрыта от взглядов посторонних обыкновенно.
- Проблемы будут - не стесняйся.
- Зарезать Ивановых можешь?
Ну, нет, нет, Господь с вами, это так, глупость,
мелькнула, конечно, в голове, в запале, в азарте детском и в
нечто путаное, не вполне еще понятное, но дельное,
определенно, превратилось.
- Ээ... короче, баба... елы-палы... без лишней только
суеты... того... но, чтоб наверняка... без нюансов... не
посоветуешь?
Сыр! Вот кто Симе нужен. Он-то знает точно как и
чем ее прищучить, подкараулив завтра утром у рощи по
дороге в анатомичку, а может и поможет сам, нет, вряд ли,
скорее даст кого-то из своих лбов, не важно, факт то, что
завтра она свою дурацкую бумажку пойдет и заберет.
На мелкие, мельчайшие, все в тараканчиках
лишенных смысла букв порвет кусочки и пустит по ветру под
хохот, гогот, хрюканье и кашель сиплый Симы.
- А теперь иди сюда!
Всего-то навсего.
Но, черт возьми, в полупустой, лишь соусом мучным
говяжьим пахнущей "Томи" не оказалось Сыра. Сима, винцом
болгарским балуясь, прождал его до пяти, после чего смотался
в "Солнечный", там угостился "Айгешатом", но взглядом по
залу, в котором кухни ароматы в час сей соединялись с
синевой прогорклой табачных заводей, напрасно шарил Швец-
Царев, вернулся в "Томь", где железы танцующих уже
работали вовсю, ингредиент последний добавляя тонкой
струйкой в коктейль миазмов заведения привычный. Не
появился.
Каждый день с завидной неизменностью сидел Сыр
там, в своем углу перед графинчиком с прозрачной
жидкостью, и в черных его хрусталиках ногами кверху плавал,
толкался, с ума сходил, сгорал в мерцании полярном
безумный зал.
Но сегодня, именно сегодня, тот круглый столик
маленький табличка "не обслуживается" одна лишь украшала.
"Южбасс"? Махнул туда. Последняя надежда.
И в холле, в дверях столкнулся с братом.
- Значит, не знаешь, как без шума ее заставить забрать
телегу? - за ухо Симе струйку дыма мутного пустив, с
ухмылкой скотской, Вадя рассказ балбеса заключил.
- А ты что, знаешь?
В ответ, все также гнусно скалясь, брат колечко
выпустил красивое, полюбовался нестойким бубликом из
тухлой окиси "ВТ" и тихо, тихо произнес:
- Пять тысяч, Сима.

ВЕЧЕР

Итак, горели фонари, шары, наполненные желтизной,
сходились где-то там, во мраке межпланетном (должно быть,
над троллейбусным кольцом), парили, зигзагом, вереницей
уходя вдоль бесконечного ночной порой Советского
проспекта в никуда. Под ними по серому с наждачною искрой,
еще прохладному, весеннему асфальту под взглядами
мооровских ударников и передовиков, бессменно обреченных
бдить на стендах пять на три среди еще нетронутой косилкой
зеленстроевской травы молоденькой газона разделительного,
по правой строне красивой улицы с домами желто-красными
брели - угрюмый юноша и длинноногая девица. Оба
нетрезвые.
Опять. Впрочем, сегодня Валера Додд вполне, так ей
самой, во всяком случае, казалось, владела, управляла
организмом, расслабленным слегка лишь телом, по крайней
мере, контролировала положение свое в пространстве. И тел
иных стремительно несущихся на битых "Жигулях" или же,
чем черт не шутит, на своих двоих, возможными параболами,
кривыми, огибающими, траекториями  интересовалась. То
есть, известной бдительности не теряла, посматривала,
ресницы вскидывала, поводила носиком, окрест бросала
взгляды быстрые, и очень ловко (опыт!) как бы в тени
держалась кавалера своего.
Что же касается Ленчика Зухны, а это он шел с Лерой
параллельным курсом, то приближаясь к ее обласканному
бризом встречном бедру на ширину ладони теплой, то уходя
на метр, на два куда-то вправо (считать щербины? выбоины
гранитного бордюра инспектировать?), маневры девушки
чрезвычайно усложняя, бедняга трезвый-то с эмоциями не
справлялся, сладить не умел, а тут такое, сразу, после года
невезения тотального вообще, и с бабами, их род, в частности,
да еще в день... в день, который, определенно, не мягким
женским завершиться должен был, а острым, грубым и
мужским - кастетом, финкой, АКеэМом.
Я знаю, ты мне не поверишь,
Я знаю, ты смеяться станешь,
Если я скажу, что кайфа
Большего уже не будет.
Да, она шла рядом. Это создание в высоких сапогах и
джинсах голубых, ЭлЭй вумен, Ю гел, та, из-за которой
только лишь последних пару месяцев, поклясться можно, нет-
нет, а приходил Зухны туда, на Кирова, как-будто в гости, по
делу, мимоходом, к гнилому Кузнецу. Как медленно,
неторопливо он двор пересекал, входил в подъезд, у ящика
"для писем и газет", у Лериной двери стоял, старательно,
неторопливо сминая, укорачивая папиросы трубочку, курил,
посматривая вниз с площадки между первым и вторым, и
наконец зачем-то не ту, еще для маленького Толи на уровне
плеча (груди, пожалуй) Зуха долговязого прикрученную
кнопку нажимал.
Ни разу, ни разу, Боже мой, они не встретились,
нечаянно, так, как ему хотелось бы, в подъезде, где только
паучок, готовясь к летнему сезону над бездною качался
деловито, отчаянный верхолаз.
И вот сегодня, надо же, в постылом третьем корпусе
ЮГИ, в забытом всеми, кроме несчастных, обреченных ради
пометки - "уд" в графе "работа курсовая" чертить бредовые
узоры шариков и роликов каких-то тошнотворных коробок
передач, в унылом коридоре, она к нему сама шагнула, как
невозможное виденье из солнечного конуса возникла,
приблизилась и, улыбаясь хорошо и просто, спросила:
- Не скажете где дискоклуб?
Ну, как же мир устроен идиотски. Из всего
разнообразия людей на этом шаре, истоптанном и
унавоженном, в огромном городе, вселившим недавно с
положенною помпой обитателя полумиллионного в квартиру с
видом на химкомбинат, девчонка чудная, курносенькая,
славная, увидеть пожелала не кого-нибудь, а своего соседа со
второго этажа, Толю Кузнецова, барана, прожившего,
прокуковавшего над ней пятнадцать лет, и на вопрос приятеля,
расплющившего пальцев длинных подушечки шершавые о
подоконник:
- Скажи, а как ее зовут, не знаешь? - сумевшего всего
лишь равнодушно пожать плечами.
"С чего ты взял, что я фигней подобной могу вообще
интересоваться?"
Вот так, у него под носом непостижимым образом
каким-то нечто, еще казалось бы недавно в салазки лайку
запрягавшее, вдруг превратилось в мечту волшебную,
сошедшую с обложки удивительной, еще нераспечатанной
пластинки, а Толя, идиот, и не заметил.
- Не скажете где дискоклуб?
- В обмен.
- На что?
- На ваше имя.
Он мог коснуться ее губ, лица... он мог...
- Валера.
Итак, ей не пришлось в "уазике", зеленом ящике
редакционном в училище ремесленное ехать, дабы там снять
сюжет о том, как завсегдатаи недавние районной комнаты
милиции, путь исправления избрав, овладевают навыками
нужными швей-мотористок.
Не-а.
- Валерия, - ее начальница приветствовала голосом от
непрерывной ингаляции, вдыханья неумеренного дыма
ядовитого незнавшим, чудной, мелодичной середины тембра,
меж шелестом и писком смешно метавшимся и путавшимся в
мелких, не прочищавших глотку, увы, совсем, комочках
кашля.
- Все отменяется. У них вчера там эта отличница,
которую подсовывали нам, другую дуру исколола ножницами
так, что в областной полночи шили-зашивали.
Да.
Но ехать надо все равно. Правда, не на машине, ее
забрал с утра и возвращать не собирался отдел кондовый
сельской жизни, на автобусе предстояло Лере прокатиться до
центра. Домой вернуться, можно так сказать.
- Ты представляешь, - бычком пространство
протыкала Кира, прикуривала от жалкого, истлевшего и вновь
дырявила эфир, - они сами позвонили. Прямо сказка какая-то.
Отличное, сказали, начинание. Мы целиком и полностью за. А
главное, ну, надо же, как повезло, своевременно, сказали, и
актуально.
В общем, похоже, попала в точку Кира Лабутина со
своей "Студией Диско", а это помимо всего прочего означало
вот что, Валера Додд, должна была, конечно, неминуемо
звездой телеэкрана стать, ибо, ее, красулю нашу, предполагала
Кира Венедиктовна ведущей сделать популярной (ну, кто бы
сомневался) молодежной передачи.
Замечательно.
Не рукой, сующей в кадр микрофон, не голосом,
испорченным простывшим аппаратом, не ухом-носом,
мелькнувшим в какое-то мгновенье черной галкой, ей быть
отныне в центре, в фокусе, под светом плавиться юпитеров,
свой дивный морщить пятачок, в волненье приводя всю еще
годную к воспроизводству часть населения промышленного
края.
Ух!
Но прежде, прежде, надо было еще поработать,
потрудиться, засучить рукава, подоткнуть юбку.
То есть.
- Вот, Валера, координаты. Это коллектив горного.
Клуб "33 и 1/3". Лауреаты областного конкурса, между
прочим. С их программы нам рекомендовано начать. Поезжай,
разыщи, побеседуй, и обязательно узнай, когда у них
ближайший вечер, когда можно приехать посмотреть на них и,
кстати, заодно спроси, что эти дроби означают.
- Дроби... ну, это просто скорость вращения
долгоиграющей пластинки, - старался, лез из кожи в
конопушках Толя, перед нежданной гостьей суетился, не знал,
где усадить, чем угостить и как к себе расположить, - тридцать
три и одна треть оборота в секунду... простите, в минуту,
конечно же... придете домой, посмотрите, всегда на лейбе
пишется.
Ах, ах, ах, кого благодарить за столь счастливое
светил расположение небесных, благоприятное звезд
сочетанье и луны? Судьбу ли, свою невиданную
прозорливость или же лейтенанта Макунько, Толян, право, не
знал. Но склонен был, все больше укреплялся в мысли, да, что
это он, лично Кузнец, свою удачу выпестовал, выковал,
принес, как аист (буревестник?) всем кто ему поверил, за ним
пошел.
Короче, глаза Анатолия горели, уши алели, рука то
крошки мелкие катала в кармане чешских брючек плисовых,
то теребила значок вишневый на праведной груди, душа его
плясала, пела, как дура прыгала, вертелась, стучала пятками,
дышала часто, и Толя даже фигуру гнусную поэта,
посмевшего не только вновь сюда явиться, но так
непринужденно угол подпереть спиной, законам
распостраненья света вопреки не видел, игнорировал, не
замечал.
Но, впрочем, негодяй терпенье коллектива
популярного испытывал недолго, послушал, постоял и тихо
удалился, вышел.
Исчез.
Еще примерно час окучивал девчонку телевизионную
Толян, показывал сценарий, крутил отрывки песен, слайды
демонстрировал и напоследок (с плеча, геройски, махом)
пообещал в четверг ближайший, то есть буквально
послезавтра, все это уже в логической последовательности, в
единстве композиционном повторить.
На удивленье гладко получалось. Славно. У вас товар,
у нас купец.
Отлично, замечательно.
И тем не менее лишь каши манной бултыханье
ощущала Лера в груди своей. Не ликовало сердце. Укачивало,
ни чашки черной жидкости с немеренным объемом
растворенных углеводов, ни трубочки бумажные, набитые
травой сушеной туго-туго, не помогали, не оттягивали, словно
в "УАЗе" редакционном, несмотря на хамство и
самоуправство вечное отдела сельской нудной жизни, все это
время она тряслась, куда-то ехала, качала головой, железные
предметы круглой задевала и запахи вдыхала мерзопакостные
бензина, масла и резины запасной.
Бэээээээ. Брррррррр.
Напиться бы водички чистой, прохладной, смочить
виски  проточной и упасть, в простынку завернуться, баю-баю.
Но путь домой, кто знает, кто предскажет, уж не ведет ли он
(какими закоулками не пробирайся, а двор свой собственный
придется пересечь) к автолюбителю бухому, Симе, прямо в
лапы:
- Что, думала обманешь? Га-га-га!
Где ждет ее уже животное, томимое весенним
полнолунием разбуженным инстинктом смены телки, чушки:
- У-тю-тю-ююю, лапушка!
Ах, в самом деле, Боже мой, определенно, не надо
выход запасной искать, так и идти, нести улыбочку,
паралитический бутончик, бантик, к тому, что терпеливо,
носатенький такой, ждет ее, Леру, ну, кто бы сомневался,
сохнет в коридоре у отопленья ледяной трубы.
Конечно, она его узнала, еще бы, с первого взгляда, и
это несмотря на общий недуг, заметно исказивший черты лица
одного и зоркость притупивший у другого. Он, Зух, великий,
безусловно, имел святое право ее не помнить, не замечать
веселую дуреху-восьмиклассницу порою давней, не обращать
внимания, не видеть разницы меж фартуками белыми, но, она,
Лера, разве способна была забыть тот вечер выпускников, те
обалденные, безумные, лихие танцы, что завершились воем
скорой помощи? Их провела, работавшая билетершей в клубе
энергетиков, мамаша Ленки Чесноковой через служебный, и
они втроем (еще Малюта) стояли сверху на балюстраде, все не
решаясь двинуть вниз, страшась попасться педагогам на глаза.
(Занятно, между тем, и то, что память девичья лишь
образ поэта забубенного, отчаянно рявкавшего в микрофон,
гитару мучавшего, сохранила, а вот Толин приятный лик
соседа, безумье добросовестно на свиристелке "Юность"
оформлявшего в углу, увы... да, стерся. С одной стороны,
точка обзора не способствовала, с другой, скромность Толяна
общеизвестна).
Всего-то минуло три года, и Лера баскетболистка-
малолетка звездою стала, а гордый независимый бунтарь -
беззвестным, с лопатой ночи коротающим работником
котельной Центральной бани с номерами, робеющим,
смущенно ждущим, ха-ха-ха. Приятно, что ни говорите, на
лестницу похожа жизнь.
Да, он ждал, стоял все это время, покусывая губы
безобразные, у стенки в коридоре, большие пальцы рук
нелепых в ременных шлевках синих брючек, едва живая
подошва правого ботинка перпендикуляром к полу грязному.
- Вы, наверное, и как отсюда выйти не знаете?
В ответ сверкнули глазки, губка шевельнулась:
- В обмен на отчество?
- Задаром, - поэт был краток, как всегда.
- Бокал шампанского или же белой предпочитаете? -
галантно улыбался Зух, чертовски мило, к Валере, словно
растерявшейся от света, забавно замершей, остановившейся на
солнечном крылечке большого корпуса ЮГИ, с полупоклоном
обращаясь.
- Сейчас?
- Немедленно!
Да, день счастливым оказался, долгожданным для
бармена Андрея из неопрятной забегаловки на улице
Ноградская. Думал ли он, что Ленька Зух, дворовый бука-
гитарист, не только долг свой утренний уже к обеду явится
отдать, о вот так покатило, повезло, в разнос пошел пацан,
объявит сразу, сходу, без предисловий:
- Короче, можешь завтра забирать.
Распятье! Легендарное, серебрянное, блин, то самое,
что еще в детстве, в пору школьную после набега удалого
зимнего на спящую часовенку шахтерского погоста
искитимского широким жестом покровителя и тезки Зуху
подарил сиделец ныне вечный Ленька Филин.
Мать, женщина-ударница, казалось, не уступит
никогда, и вдруг, кот-слон-тарелка, отдал за пятьдесят,
бутылки советского полусухого ростовского завода не считая.
За так, совсем рехнулся парень.
Сгорим до тла, сгорим до тла,
Пусть остается пустота,
Пусть остается темнота,
Но нет прекраснее костра
На свете ничего.
И не стошнило. Права была Малюта, не дышать, вот
фокус в чем, если глотнуть побольше, сразу принять в себя,
без рассуждений, без оглядки, много, оно ложится, плюхается
мягким теплым комом и растекается чудесно, не желчью, а
смешком, пузыриками мелкими в нос ударяя.
И стало славно, весело, цедить из горлышка чуть-что
готовый взбунтоваться, вспениться напиток не так уж сложно
оказалось, ну, кто бы мог подумать, во дворике двадцать
седьмого магазина за столиком пустым картежников
вечерних, под ветками младой листвой уже пытающихся по-
дружески от посторонних глаз укрыть и спрятать кленов.
И дух окреп, и появился аппетит внезапно, и
захотелось посидеть уже в тепле котлетном, маргаринном
кафе "Весеннее". И с макаронами гуляш пошел, и щи
вчерашние, и местного разлива соляры цвета стылой "Агдам".
Ну, а когда, тяжелой мокрой тряпкой по ногам
пройдясь, им намекнула толстая неряха, пора бы честь знать,
дорогие, уж восемь вот-вот возвестит "Маяк" сигналом
точным времени московского, не страшно показалось пойти
продолжить в "Льдинку", гадюшник, вотчину подонков, вроде
Швец-Царева.
Даже забавно Симку подразнить хвостом, глазами
этого губастика безумного, готового как-будто бы сожрать,
всю Леру проглотить, в желудке?, в сердце? спрятать, но,
правда, не способного притронуться, коснуться, преодолеть
последний трудный миллиметр пространства
наэлектризованного.
- ... ну, это фуфло, знаешь, в школе... про сокола...
тело жирное в утесах... херня все это... мрак... природой
правит Великий Змей... он ползет... поняла... и он всеведущ и
вездесущ... хочешь я тебя сделаю ящерицей?... хочешь?
А Симы-то не оказалось в "Льдине". Ни Ирки, ни
Ивановых, тишина, никто на огонек, отведать пунша пламень
голубой не заскочил в сей вечер. И беспокойство охватило, и
вариант естественный спуститься с сигаретой вниз, но не
прикуривая, тихо выйти, в ночную превратиться фею,
летящую без провожатых, уж не прельщал.
Но глупо было думать, что нерешительность, такая
безнадежная, забавная под фонарей языческими лунами
Советского проспекта, в темном дворе (а как туда с ним не
войти, с высоким, сильным кавалером, увы) не обернется
вдруг угрюмою готовностью преодолеть себя во что бы то ни
стало.
Ах, вот и все, уже стоит, красуля, спиною ощущая
стену лишь кирпичную, и с глупою улыбочкой из-под
полуприкрытых век безвольно наблюдает, кажется, как
надвигаясь, голова лохматая окошек желтых свет в доме
напротив заслоняет.
Ну?
Как много воздуха, прохладного весеннего, может
втянуть в себя, вобрать спортсменки бывшей грудь, и выдуть
разом:
- Пара-пара-парадуемся на своем веку! - словно
блином наотмашь мокрым по лицу.
Зух отшатнулся, ошалев, а Лера смылась, исчезла,
скрылась моментально в проеме черном своего подъезда, в
грехом невинным пахнущей дыре.
Адью.

ЧЕТВЕРГ
часть вторая

ЛЕРА

Ну, понедельник, понятно, тут уж ничего не
попишешь, раскрывай ворота и будь готов, природная
аномалия, черный день, правофланговый, тупой верзила - вот
такие ручищи. Но четверг, милый душка, котик с усиками, на
дружеской ноге с пятницей, розовощекой коротышкой - рот до
ушей, не день, а одно сплошное предвкушение грядущей
беззаботности, и надо же, не заладился с утра, одно цеплять
стал за другое, нанизывать, сплетать, валить, тащить в одну
большую кучу, и вот уже в упревшем, осовевшем, на
солнцепеке задохнувшемся - готовом, мертвом
Трансагентстве, нельзя автобусов весенних расписанье
изучить на стенке в уголке без того, чтоб не проквакал
знакомый голос за спиной:
- Ну, здравствуй, здравствуй.
Но, впрочем, начался день хорошо. Чудесно даже. В
полшестого с постели нечесанную, но трезвую и праведную,
поднял отец. Вернулся.
Дзинь-дзинь-дзинь.
Такой вот у Валеры папка, никогда не полезет в
карман за своим ключом, не станет мелочью звенеть, ронять
трамвайные  талоны на пол, суетиться, утро ли, вечер, я
пришел, молока не принес, Бог не дал, но и не с пустыми
руками. Встречай, страна, своих героев.
Да, уехал Николай Петрович в прошлую пятницу за
лосем, а, может быть, за утками, или таежных кабальеро -
глухарей с деревьев посшибать, не важно, плечо давненько не
бодрила отдача старой доброй тулки, вот и собрался бывший
егерь в гости к приятелю в заказник на реке Дерсу.
Не вовремя, вы скажите. Улыбкой вас обезоружит
круглолицый Додд, на стол поставит два стаканчика калибра
малого, но боевого, и угостит рассказом о том, как чучело
хорька недавно подручным материалом набивал для
краеведческой кунсткамеры, музея областного.
В общем, уехал изводить на воле капсуля, те, что
придуманы покойным Жевело, но вот вернулся, наконец,
раньше обещанного, и не с мешком полиэтиленовым, кроваво
пузырящимся лосиной печенью, не с парой красноперых
певцов отголосивших, нет, с рыбой.
- Держи! - дочурке протянул ведро, накрытое
штормовкою линялой, а в цинковом - акула, крокодил, ух,
щука, владычица морей и рек, метр будет, пожалуй что, зубов
и жестяной блестящей чешуи.
Короче, утро началось с ухи, с отцовских прибауток.
Отменно, весело день занимался, майский,
замечательный, и обещал, порхая от завтрака к обеду,
мотивчик беззаботный промурлыкать, прелюдией мелькнуть
короткой, необременительной к вечерней дискотеке, куда
предполагала Лера прибыть лицом значительным, желанным,
в прекрасной блузке синевы небесной и новой юбке.
Атас!
Но, что-то не связалось, не состыковалось, чуть-чуть
сместилась полоса бумажная на половинку, ничтожную,
смешную, сантиметра жалкого, неправильно легла на валик
первый, с противным  шелестом была двумя другими втянута
неверно, косо, криво,  пошла, поехала, поперла гармошкой,
веером, малярской тюбетейкой, пароходиком, и вышел,
Господи прости, не дивный календарь настенный "Красоты
среднего течения Томи", а пакостное нечто, разводы, пятна,
кляксы - грязь, готовая сложиться, предстать какой угодно
гадостью, то зенками молочными блеснуть  начальника
Валеры нового, Курбатова Олега Анатольевича, то жабьей
пастью растянуться сестры двоюродной Анастасии
Савельевны Синенко.
Вот, черт.
Нет, скорее уж кабан. Боров в соку, ватрушка
свежеиспеченная прямой кишкой здорового,
функционирующего безотказно организма, цветет, лоснится,
ну, разве только пахнет странно - "Шипром", но, впрочем, тот,
кому случалось жидкость употреблять не только после бритья,
и этому не  слишком удивится.
Угу. Такой вот у Валеры Додд теперь патрон, шеф,
заместитель председателя областного телерадиокомитета Олег
Курбатов, уже, наверно, месяц исправно исполняющий
обязанности Валеркиного благодетеля - Альберта Алексеевича
Печенина.
Да,  жил, был человек, носил несвежие сорочки,
заколку безобразную, часы "Ракета", любил порассуждать о
творчестве и об упадке кинематографа, Валеру принял на
работу, невиданную единицу штатную учредив ли, отыскав в
каких-то одному ему лишь ведомых инструкциях казенных,
короче, никому не портил настроения, не делал зла, пошел
себе на голодный желудок в один апрельский мокрый
понедельник рентгеновский, обыкновенный, заурядный
сделать снимок, и не вернулся.
То есть вернулся, но ровно на два часа, собрал
вещички, двустволку любимую зачем-то вытащил из шкафа,
задумчиво погладил, вернул на место, хотел стопарик
"русской" проглотить на посошок - стакан внезапно целый
влил в холодный пищевод и в хирургическое отделение по
лужам, по радуге селедочной, отвратной прямиком.
В общем, слег, и хотя, как говорили, прооперирован
удачно был и на поправку, вроде бы пошел, но из клиники
выписываться еще только собирался, еще только надеялся
вернуться в свой пропахший пеплом стылым и ношенным
исподним кабинет, всего лишь, хвала Создателю, из
стационарного в амбулаторного больного превратиться.
Ох.
Такие дела-делишки. Такая малина, лафа Курбатову
Олегу Анатольевичу, снеговику, батону, сайке в костюмчике
из эдинбургской материи отменной.
Долго он к Валере подбирался, в день Красной Армии
галантный, искрящийся мельчайшим воробьиным бисером,
щекастый, лишь с ней одной желал мазурку танцевать,
Восьмого марта полпачки "Салема" невосполнимого на кралю
хитрую извел, под лестницей с ней дым пуская, заманивая в
квартиру холостяцкую коллекцией роскошной записей
невиданных, неслыханных пытаясь соблазнить.
И вновь не поняла. Улыбочкой отделалась, глазенок
прищуром. Но, все, привет, теперь игра пойдет в одни ворота,
попалась курочка, приехала.
Ням-ням.
М-да. А все почему, а потому, господа хорошие, что
Валерию Николаевну Додд сразу невзлюбил весь женский
коллектив областной студии телевидения. То есть, вернее,
принял поначалу настороженно, ну, а затем уже в часы
занятий служебных ежедневных возможность приглядеться к
новенькой имея несравненную, в конце концов суровым
чувством неприязни проникся, пропитался, сформировал,
короче, отношение определенное.
И дело тут вовсе даже не в двухпальцевой
машинистке Анюте (интуиция женская коей, образованием,
воспитанием и прочим не униженная, в день первый же
откликнулась звоночком, подсказала - не просто так
филейчики, окорочка, нежная гузочка Курбатова Олега
Анатольевича вдруг заиграли, встрепенулись, взволновались -
ах, сколько сил было положено на этот жир, на это сало
мерзкое, да), но праведное возмущение уже корреспондентов
и младших редакторов, как не понять, если с приходом этой
твари долгоногой, единственным на студии местом, где мог
мужчина выпить чашку кофе или "Опалом" угоститься,
оказалась комната редакции программ для учащейся
молодежи и юношества.
Ох-ох-ох.
Ну, как не посочувствовать им, молодым, красивым,
часа ждущим своего напрасно, если вдобавок ко всем обидам
несносным предыдущим внезапно выясняется, что мать,
святая женщина, Надежда Константиновна, заступник-
наркомпрос, единственная, может быть, возможность
засветиться по-настоящему, войти в дома, шагнуть с экрана
голубого, в сердца и души постучаться суровые сибирские, и
та сплыла, ушла, дана все той же, той же Лерке Додд,
крысючке  драной, потаскушке, ей, и никому другому,
достанется роль несравненная ведущей, звезды, в без всякого
сомнения сулящей, обещающей гвоздем, сенсацией сезона
телевизионного стать, точно, передаче "Студия Диско".
Ы-ыы-ыыы.
Но, впрочем, чу, поспешные наветы, напраслина,
уместны ли, ну, право же, быть может зря припутали коллег
мы, действительно, да мало ли в конце-концов на свете людей
с обостренным  чувством справедливости, готовых положить
за правду жизни живот и прочий уд, подобно древнему герою,
короче, кто, неизвестно, но написал письмо, настукал на
машинке пишущей железной, цок-цок, и в ящик сбросил с
государственным гербом, лети с приветом, ляг, уголки
расправив в папочку зеленую, что на столе перед товарищем
Курбатовым, под дермантином с буквами "XXII областная
конференция" укройся и жди момента, мига, когда на том
конце немытого, прокуренного коридора мелькнет весенней
ласточкой знакомый свитерок и джинсы голубые.
Ага, явилась.
- Алло, Валерия Николаевна... здравствуйте, мур-
мур... зайдите, пожалуйста, ко мне, мур-мур...
Итак, без пиджака (жара-с и атмосферный столб
полуденный нещадно давит-с) он у окна стоял, поворотив свой
сочный, ядреный, идеально круглый зад к двери, и любовался
майскими затеями пернатых, что продолженьем рода, воркуя,
занимались меж швелеров стальные ноги раскорячившей
нелепо телебашни.
- Доброе утро.
- А, Валерия Николаевна... мур-мур... прошу, прошу...
М-да, а когда-то, не так уж, впрочем, и давно (лет
семь каких-нибудь тому назад) иначе, куда как романтичнее
имел обыкновенье брать в плен девичии сердца Олег
Курбатов.
Угу, при той же, практически, комплекции (ну, разве
что подмышки не разили столь откровенно советским сыром,
сайрой, сельдереем) устойчивый, квадратный, гладкий Олег
имел успех у длинноногих и курносых, подумать только, не
подневольным кислым поцелуем подчиненной пробавлялся, а
смачным, сладким, полноценным засосом ему случалось и не
раз перекрывали кислород девчонки о-го-го какие.
А все почему?
В походы лыжные и пешие ходил турист Олег
Курбатов, стирал студент филфака о камни Поднебесных
Зубьев подошвы вечные дюймовые ботинок польских
армейского фасона, пил на привалах черный чай, о кружку
алюминевую губы обжигая, ну, а затем, гитару в руки брал и:
- Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях, встретишься со мною? - лукаво
интересовался, испытывал круг карих, голубых, зеленых,
сомкнувшийся у первобытного костра, уверенный вполне,
очередное солнышко найдет его сегодня под луною в палатке
одноместной у шершавого ствола сосны высокой и прямой.
Еще бы.
Телеграмма уж готова,
Ни одной в ней запятой,
В ней всего четыре слова
- Олежка, у тебя глаза волшебные.
Хе-хе.
Но, правда, и так бывало, уже светает, а руки всего
лишь струны жесткие перебирают, холодного бездушного
металла ощущают только напряжение, увы, случалась под
полотном походным синим ужасная динама, и не раз, и тет-а-
тет, и доз-а-до.
Романтика была, а определенности, ясности, четкости,
надежности не было.
Появилось же и то, и другое, и третье, когда петь
перестал. То есть, если в первый год своей службы (тогда
корреспондентом) на телевидении Олег Анатольевич еще мог,
нет, нет, да и вспомнить про запахи тайги, куплетами про
крылья и капот расстрогать, то став инструктором горкома
организации общественной  орденоносной, стихами все реже,
все неохотней изъяснялся, предпочетал распостраненные,
немыслимым количеством придаточных задушенные, обилием
причастий отглагольных замордованные и окосевшие от
бесконечного повтора слов вводных, предложения, без
подлежащих нередко и без сказуемого часто, зато созвучные
текущему моменту и духу формулируемой резолюции.
И что же? Казалось бы, прощай, Маруся-ламповая,
девчонки - души нараспашку, до свидания. Ха, как бы не так.
Напротив, все те, кому предписывал незыблемый и
нерушимый демократического централизма принцип, Олегу не
отказывали никогда, сначала секретари первичек, затем, когда
заведовать отделом стал - инструктора, да, и так далее, все
привечали, целовали, хотя, конечно, опрокинув маленькую,
напитка классового вмазав, насчет чудесного сиянья глаз
обыкновенья не имели как-то распостраняться, игрой
фантазии, поэзией вообще не баловали, ну, если так, попросит
вдруг какая-нибудь свет включить, дабы прекрасных персей
шевеленьем улучшить наполнение, размах и частоту.
И все. Зато ни до, ни после никаких проблем...
Так бы и рос, так бы и шел стезею из оружейного
булыжника, был в аппарат уже и авангарда взят, но что-то, как
лаконично объяснил ему (после двух месяцев хождения с
портфелем новым лакированым по площади парадной к
дверям нарядным ) товарищ старший по борьбе:
- Не срослось.
И пришлось негаданно, нежданно диплом свой синий,
светский из шкафа извлекать, идти работать по специальности,
полученной когда-то в пединституте. Увы, в мир возвращаться
неуютный, где кошечкам, голубкам двухсот пшеничной, как
правило, бывает недостаточно, им песни подавай и очи с
искрой загадочной на донышке хрусталика.
А она, искра, из коей некогда нешуточное, боевое
разгорелось пламя (дуга, достойная великой лампы Ильича)
вновь светлячком июньским, таинственно мерцающим во
мраке, становиться не хотела. То есть не пленяла больше, не
завораживала, хоть снова пой, но к лицу ли ему, второму
человеку в областном телерадиокомитете, мальчишество такое
демонстрировать?
Увы, увы, уж что дают, то и приходилось брать - тут
плоско, там квадратно, а носик-кнопочка и та в веснушках.
Машинку вот ей электрическую организовал, чтоб хоть не
сотрясалась, болезная, вся, стальные рычаги, как мавзолей
огромной "Украины" в движенье приводя.
Но точка, об этом эпизоде можно и забыть, хорошего,
как говорится, в меру, немного, Анюта-детка, цветочек засуши
между страницами в линейку реестра исходящей почты и за
работу:
- Вот это к завтрашнему дню, в трех экземплярах.
Ну, а мы, мур-мур, кис-кис, займемся рыбой
настоящей, серьезной, призовой, тихонечко подтянем к берегу
и, хоп, в сачок ее, родимую.
У-тю-тю.
- Присаживайтесь, Валерия Николаевна, как дела, как
ваша новая передача? Готовите материал? Проблемы,
трудности? - играли брови на круглой харе обязанности
исполняющего, приподнимались вверх и опускались вниз,
отслеживая интонации начальственной волну, а с ними вместе
с завидною синхронность демонстрируя (предательски в
противофазе) уши шевелились.
- Кира Венедиктовна о вас высокого мнения.
- Да?
(Душняк! Парфен французкий от фабрики "Свобода"
и тот, бедняга, не справлялся, сникал перед сибирской удалью
желез многообразных. Природа споспешествовала
сохранению  преемственности в руководстве облтелерадио.
Оно подванивало трогательно и неизменно.)
Фу!
- Да, Кира Венедиктовна в вас верит, да и мы, как
видите, ее заявку рассмотрев, одобрив, определенные
надежды связывали с вами. Конечно... но...
И тут внезапно меж мягких и подвижных щек сурово
утвердился нос, застыл киянкой скорбной.
- Ситуация внезапно осложнилась... Да, собственно,
ознакомьтесь...
И холодочек, сквознячок с собой неся, мурашки
непроизвольные по-детски разбегаться заставляя, листочек
белый спланировал с широкого стола Валере в руки.
- Это копия, - любезно предостерег от глупостей
хозяин кабинета гостью милую.
"... моральный облик означенной ведущей... какой
пример извлечь для молодежи... еще восьмого класса
ученицей будучи... и по наклонной плоскости катясь... на фоне
пьянства  ежедневного... теряя облик человеческий... разврата
дух и разложения... без сожаленья указать на дверь..."
Эге, значит вовек ей не отмазаться. Не зарастет
народная тропа, не засосет болотная водица, смыв не работает.
Но, впрочем, и новостей немало, успехов, достижений "... в
нетрезвом виде... во хмелю... в вине и водке последние остатки
совести и чести утопив..." . Так, так, на месте не стоим, идем
намеченным путем к заветной цели.
Дела.
- Некрасивая история... Очень некрасивая...,- сошлись
подушечка к подушечке пять коротышек правой с
упитанными близнецами левой.
- Что, заявление писать? - упала прядь веселая на
девичье лицо, и тут же рукой изящной, тонкой была
отброшена с высокомерием неподражаемым.
- Ну, нет, зачем же, - вдруг ожило лицо товарища
Курбатова, задвигались хрящи, клетчатка под кожей белою
заволновалась, и мерзкая явилась, на пухлом улыбка
расползлась:
- Я думаю, вы доказать сумеете, нисколько в этом я не
сомневаюсь, найдете способ опровергнуть все эти...
Тут бывший идеолог замялся на мгновение, синонимы
словам вранье и подлое подыскивая наилучшие:
- Эээ... сведения... мм... факты, скажем так... Вы
девушка  красивая, неглупая... я думаю безвыходных совсем
уж положений не  бывает... Да... И если что, - ах, эти брызги
бледно-голубые, на  белых, санфаянсовых шарах, все
очевидно, явно, прямо,  таинственности, в самом деле, не
осталось никакой, - и если что, звоните прямо мне... домой...
вот телефончик... Легко запомнить, но я записал... звоните,
подумаем, прикинем вместе варианты... сю-сю...
Поняла! Поняла, поняла, нет никаких сомнений,
сообразила, что к чему, хватает на лету! И улыбнулся на
прощанье, два ряда желтых показал.
Дерьмо! Козел! Ублюдок!
Исчезнуть, смыться, отвалить, уехать.
Пока, действительно, остатки, как там, совести и
чести, хрен знает чего, того, что мешает, не дает балдеть,
тащиться, ловить свой кайф со всеми наравне, в душе?, на
сердце?, где-то там внутри ворочаются, теплятся, жизнь
отравляя?, украшая? непонятным смыслом, не важно, пока
еще имеешь право всей Лерой навалиться, прижать, ладони
запустить в густую, спутанную сном мальчишеским,
коротким, шевелюру и  эти дивные ресницы согреть дыханием
своим:
- Давай поженимся! Давай, мой милый!
Дзинь-дзинь.
- Валера, вы не забыли, сегодня вечером клуб горного
устраивает показательную дискотеку?
- Да, да, конечно, Кира Венедиктовна, а у вас что-то
случилось дома, вы сегодня будете?
- Нет, Валера, нет. Андрюшу все-таки кладут в
больницу снова обследоваться, так что сегодня без меня там
управляйтесь, а вечером давайте встретимся на остановке.
- Хорошо.
- Начало в девятнадцать тридцать?
- Да.
- Отлично,  значит ровно в семь у Искитимского
моста.
Отбой. Бип-бип-бип-бип.
Ага, значит Кира еще не в курсе. Или это пока вообще
наше частное с товарищем Курбатовым дело? Похоже.
Свинное рыло. Упырек. Ну, подожди, я тебе еще пришлю
открытку из многоцветного набора для молодой хозяйки
"Холодный поросенок с хреном".
А с Кирой, с Кирой Венедиктовной, с ней надо просто
сегодня  вечером поговорить, по-бабьи все ей выложить, как
есть. Авось поймет.
В общем, так. Если завтра уехать первым,
шестичасовым, то можно будет к третьей паре уже быть там.
Стоять спиной к окну в старинном, пахнущем клопами,
крысами и вековой известкой коридоре, стоять и ждать, когда
чуть только захлебнется трелями звонок, откинется, привычно
стали купеческой  испытывая прочность, дверная створка, и
вместе со спертым воздухом наружу, на свободу повалит,
посыпется народ худой и беззаботный.
- Привет. Не ждал? Пойдем.
- Куда?
- Куда угодно! В сад на скамейку, на чердак, а хочешь,
можно прямо здесь.
- Валера....
- Я...
На лестнице столкнулась с Анютой, ах, личико у нас
какое, ну, просто светится, сияет:
- Салют! - нежнее нежного ей улыбнулась Лера.
Отлично! Так держать!
А в проходной, везение какое, надо же, нос к носу
повстречалась с грымзой из соседнего отдела, Мариной
Бородатых, и с ней была любезна, как наследница престола.
- Всего!
И сразу села на девятку, словно специально поданную
к трапу, и покатила, поехала, любуясь грязными витринами,
котами, тополями, торговцами колбой, и встречный ветерок
спешил то о цветеньи плановом сирени доложить, то о поре
горячей в чанах огромных плавить битум.
Господи, как это просто, и непонятно лишь одно, что
же мешало раньше, не дожидаясь приглашения ио, иа, иу,
бумажки с красными строками и грамотно оставленным для
дырокола полем слева, на все это подобье жизни плюнуть.
Тьфу. Дура ты, Лера. Ну, это уж само собой.
Итак, часу в четвертом, потном, пыльном, весеннюю
голубизну на желтизну июньскую сменившего внезапно дня,
вдоль жухлой зелени вонючим автотранспортом замученного
прежде времени газона, от остановки автобуса "Завод
Электромашина" к бессмысленно с утра на солнце
пялившемуся большими окнами немытыми, ослепшему и
задохнувшемуся Трансагентству шла девушка красивая,
высокая в приятном тонком свитерке и джинсах голубых,
беспечно уплетая эскимо на палочке по 22 копейки.
Плыла, смешно подхватывала языком полоски
расползавшегося шоколада, не думая и не подозревая, что
серия приятных встреч и неожиданных свиданий через
мгновений парочку каких-то продолжится, и новое, пленяя
простой и  непосредственностью родственной, в цепи
появится звено:
- Ты что, еще здесь?
Стася. Кузина заносчивая и самоуверенная. Студентка
библиотечного факультета Южносибирского института
культуры.
Везет, определенно, Лере, ее несет нелегкая сегодня
от края к краю, от мерзко чмокающего порока к скрипучему
невыносимо благочестию,  без остановок, перекуров,
колбаской-колбасой, пурум-пурум-пурум, с холодным
завтраком в пути.
Ах ты, морально устойчивое существо,
высоконравственный до клеточки последней организм, только
тебя, голубушка, сегодня и не хватало, с твоими взглядами
"деваться некуда" и проповедью невозможной.
Ну, чем порадуешь на этот раз?
Да, кто бы мог подумать, что кровь родная, сестры,
делившие когда-то мирно, полюбовно, делянки земляники
конопатой на склонах солнечных у шестопаловских прудов,
будут стоять друг перед другом с такими недостойными,
позорными ухмылками, улыбочками на устах?
Нехорошо.
А ведь смешно сказать, Валерка не то чтоб
радовалась, но с любопытством некоторым студентки
появления ждала в расцвеченном иллюминацией, красивом
желто-красном центре областном. Не то чтобы себя, кулему
малолетнюю времен далеких, равняла с этой очкастой
выдергой, но все же с симпатией какой-то, какую-то, быть
может, занятную метаморфозу предвкушая.
Кстати, из Томска возвращалась, не сомневалась даже
ни минуты, что дверь ей, с глазами синими от удивления,
сестра откроет. Ну, где ей жить, как не в пустующей зимой
неделями квартире, не пропадать же, в самом деле,
шестнадцати уютным метрам Лериным, прекрасной комнатке
с окошком, словно специально для нее, для Стаси, выходящим
во двор вечно украдкой разгружающего контейнеры
коричневые  магазина "Книжный мир".
- Не, забоялась, что меня кормить придется, - папаша,
как всегда был незатейлив, и в настроении отменном, - Да и
ближе ей, вроде как, там. Через дорогу от общежитья
институт.
Ах, превратилась, превратилась, да, только не в
подружку неуклюжую, но верную. Лягушкой обернулась,
жабой, на материнский взгляд немой и долгий внезапно
перестала натыкаться и расцвела. Уф, наконец-то, еще одной
синенкой на свете больше стало.
Шагают октябрята, стоят безмолвно пионеры и
пароходные гудки гудят. Дочь героического бригадира
Савелия Синенко, погибшего по глупости бухих мерзавцев-
мужиков на лесосеке, разве чета она соплявке, у которой не то
чтобы фотопортрета нет раскрашенного (с доски почета
переданного на вечное хранение) в квартире городской, у нее,
простите, неизвестно, был ли хоть кто-нибудь вообще для
черно-белой карточки доски вокзальной "Ты помоги милиции,
товарищ".
Вот так, вот так, то есть как-то само собой понятно
стало, что девочке серьезной Стасе пришла пора за дело
приниматься, ну, а удел известной шалаболки Леры, увы и ах.
Впрочем, некоторые условности, конечно,
соблюдались, кое-какая видимость, определенно, сохранялась
до поры, до времени, а точнее говоря, до встречи идиотской
мартовской. Господи, и почему их, правильных и яснооких,
всех до одного так тянет в "Льдинку"? Нет, нет, да и заглянет,
то недотрога вдруг какой-нибудь, нос выше головы, или
чистюля, прищуренные глазки и губки - Боже-ж-мой. Чтоб
праведного гнева огонь в душе не гас? Наверно, а зачем еще.
Так или иначе, но, ах-ах, студентки симпатичные,
особы поэтические, для торжества невинного с мороженым и
пуншем гнилое, неподходящее для чистых душ возвышенных,
наивно и время выбрали, и место. Второй этаж "Льдинки", в
пору когда на третьем вот-вот начнутся танцы с водкой, а на
первом блевотина с милицией и анашой.
- Значит, вот как ты живешь?
- Ага.
Короче, презирала, избегала, мараться не хотела,
стихи за томиком читала томик, в серебряной ладье над миром
проплывая, в высокой рубке из слоновой кости, и  надо же, ни
раньше, и ни позже возникла в потной духоте от солнца
спятившего, мозгов лишившегося четверга, и сразу, сходу,
едва лишь, вслед за:
- Здравствуй, здравствуй, - к ней повернула Лера свои
смешливые глаза, допрос продолжила, дознанье, словно в тот
раз на месте нечто упустила, не выловила что-то важное
чрезвычайно (кость мозговую?) принципиальное из
общепитовской, чем Бог послал разящей, гущи жизни:
- Ты еще здесь?
- А где же мне быть?
- Как где?
Надо же, мамочки, сколько серьезности, сколько
немерянного превосходства всезнайки и зануды во всем ее
нелепом облике. А, между прочим, доча, в такой вот
бабушкиной блузке даже косые механизаторы к тебе в клуб не
пойдут читать "Как  закалялась сталь".
- Как где? В Томске, конечно же.
Что? Уж не поиздеваться ли она решила, ехидничать
надумала подруга? Не много ли, ты, детка, на себя берешь?
Жалеть не будешь?
- Это с чего... с чего ты это взяла, лапуля?
- Тоже мне тайна, да об этом вся Культура только и
говорит.
- О чем?
- О том, что сын у Ермачихи женится против ее воли.

ЖАБА

Вот так. Сначала скромный невесомый
восьмиугольник из тусклого металла белого со штампом "10
грамм", потом такой же правильный геометрически, но уже
толстый, бойкий, наглый - пятьдесят, качнулась стрелка и
опускаться стала чашечка, еще шутя, подмигивая, дескать, да,
если что, назад в любой момент, и вдруг, не алюминий
мягкий, сговорчивый, сталь, сверкающая гирька, сотня, хлоп,
за ней безжалостный, дурной бочонок - 250, и,
наконец,абсурдный просто среди аптечного хозяйства мелких
движений, вкрадчивых шажков, угрюмый, грязный, из
овощной палатки прямиком притопал килограмм, упал и
пригвоздил, лишь жалко звякнули цепочки и бесполезное
уткнулось в небо коромысло.
Баланс утрачен, смех и слезы, вселенское исчезло
равновесие, швы разошлись, поехали, все поплыло. Увы.
Но дано ли нам узнать, к кому прибыло то, что убыло
здесь. Достойный ли человек вкусил плоды везения
внезапного, необъяснимого и трижды благословил чудесный
солнечный четверг?
О, да. Еще бы.
Ибо, едва лишь начал со дна поганый подниматься
слой зеленой мерзкой мути, в минуту невеселую, что Лера
встретила под сальною начальственной луной, в нелепом
низком кресле сидя, на широком, заваленном газетами,
унылыми брошюрами, томами ППС и карточками с нужными
цитатами, столе заведующего отделом партийной жизни и
строительства газеты областной "Южбасс" Ефима Кузнецова,
задергался, заверещал, проглатывая даже паузу обязательную,
дурацкий черный аппарат с кружком дырявым на самом
видном месте.
Зззззззззз.
И пришлось отпрыску Ефима Айзиковича Толе
бежать (сам боец агитпропа в это время года уже находился за
лесом и рекой, то есть по доброй, сложившейся давно
традиции в местечке дачном Журавли, за "Эрикой"
выносливой дни проводил сиюминутным, суетным, всецело
поглощенный, а вечерами с Идой Соломоновной о вечном, но,
впрочем, тоже мелком и незначительном порассуждать ходил
на бережок крутой Томи), да, вынужден был президент и
дискжокей, оставив поздний завтрак свой (яичко всмятку -
желтой сытности томительное истекание из краем ложечки
неловко рассеченного бочка) нестись в папашин кабинет, дабы
унять, попрыгать неожиданно решившую, пластмассу.
- Алло.
- Анатолий?
- Да, я.
- А это тезка. Не узнал?
Ну, как же, как же, конечно, и даже мысль шальная
успела промелькнуть, да неужели же решилось и с Москвой,
простили окончательно, готовьте сумки, аппарат и
разговорник  датско-русский, в балтийском клубе будете
работать, уверены, с ответственным заданьем справитесь, не
подкачаете.
Ура!
Да, Толин номер набрал в обкоме ВЛКСМ, в
особнячке приятном двухэтажном под тополями, уже
готовыми вполне сезон игры с огнем, со спичками очередной
открыть, Анатолий Васильевич  Тимощенко, недавний лидер
молодежи институтской, нечаянная вечерняя беседа с коим
вернула некогда, чуть было не утратившего в жизни
ориентиры Кузнецова младшего, на путь единственный, но
верный.
- Собраться быстро сможете? Транспорт наш.
Нет, не в столицу, на турбазу "Юность" пока что
приглашал с командой Кузнеца Тимоха, за год работы в штабе
молодежном, кстати, сумевший вырасти стремительно,
инструктором простым весною прошлой начал, а ныне уж
завотделом числился, входил в руководящую головку,
молодец.
Да, между прочим, кое-кто (нашлись, конечно,
злопыхатели, не сомневайтесь) успех "тридцати трех и одной
трети" на том незабываемом ристалище апрельском
дискоклубов именно работой, влиянием, давленьем на жюри
бывшего секретаря горного и объясняли. Ложь, что может
изменить буквально пара слов  каких-то, на ходу, в фойе, всего
лишь брошенная в момент, в момент, когда кресало чиркало о
кремень? Бессовестные сплетни, грязь. Просто отлично
подготовились ребята, и в этом весь секрет успеха.
И, кстати, приглянулись (позицией гражданственной,
бескомпромиссностью, отвественностью) главному
комсомольцу области Игорю Ильичу Цуркану. Собственно
говоря, это он вчера, во время обсуждения программы
культурной закрытия слета молодых рационализаторов
производства о юношах, крутивших музыку задорную в
последний вечер недавнего мероприятия и вспомнил:
- А этих васьков из горного нельзя зафаловать?
- Можно, - ответил тут же, на глупые раздумья,
колебанья, губ шевеленье, подниманье плеч напрасно время не
теряя, Толя Тимощенко, кивнул уверенно, надежный,
солидный человек, готовность выразил, короче, устроить все и
в полном соответствии, и к удовольствию всеобщему.
За это, заметим откровенно, и ценил Тимоху Жаба,
хозяин, и видеть потому желал бы рядом, то есть иметь все
время под рукой. Сказал - сделал (как? что? - не важно) молча
и в самом лучшем виде. Правильный парень, нужный, не
хитроверткий падла, фуцан, зам по идеологии Раденич Костя.
Колчак, швец-царевского клана выкормыш,
племянник чей-то по их мусарской линии, казалось вот-вот
свалит Жабу и в кресло сядет под знамя юбилейное,
визировать входящие и исходящие начнет. К тому все шло.
Царевская брала, пал тесть Цуркана, могучий Степан Андреич,
и им самим шикарно некогда обставленные кабинеты чужих и
неприятных ему новых владельцев принимали. Да. Как ни
прискорбно. Да. А вот зять Кондакова, и как только этого
(ействительно, возможно вследствие досадной нетерпеливости
его мамаши на свет явившимся повадки и черты большого
батрасьена не утратившим вполне) широкогрудого, без шеи,
мастера по вольной борьбе, не звали за глаза, и тупицей, и
дебилом, и валенком ушастым, толковей и сноровистее
многих оказался.
Конечно, надоумил тесть.
- На твое место, говоришь, нацелился цыпленок? А ты
его выше, через себя, Игорек.
Сказал, тяжелым мельхиором поддел кусочек языка,
застывший в искрящемся, горчицей смазанном желе, и
рюмочку, проглоченную только что отправил догонять.
- Понял?
Определенно. Не просто выше, а еще и как бы в
сторону, отвел угрозу навсегда. Ага. Позвал к себе перед
началом самым отчетно-выборной компании и ласково бумагу
из ЦК (конечно, и друзьям московским спасибо, как же,
устроили) змеюге показал:
- Сечешь масть, Константин? Местечко на область
кинули в МГИМО. Хочу твою кандидатуру зарядить. Ты как?
Ах, щечки вспыхнули, и был таков, сгорел наш
гаврик.
- Ну, все тогда, давай всю эту туту-муту оформляй.
Здесь ворох, клин, на два мешка.
Вот вам и Жаба, Игорек Цуркан, сын
спецпереселенца, обхитрил, объегорил вохровское семя.
Ловко.
Не зря Степану Кондакову пришелся ко двору.
Впрочем, в дом управляющего делами обкома партии брали
примака из знаменитой ну разве крапивы буйством, да шпаной
жестокой, деревни, давным-давно проглоченной Заводским,
вкривь и вкось расползшимся районом города Южносибирска,
Чушки, не за красивые глаза и ум недюженный, что притаился
неприметный под бобриком борцовским, грозившим рано или
поздно у переносицы сойтись с бровями. Нет, брали
любезного за выдающуюся тягу, натурально за
необыкновенную,  особую, конфигурацию его балды, коя,
хвала тебе, Создатель, покой душе неистовой Светланы,
дочурки младшей Степана Кондакова принесла.
И в кого мерзавка такой оторвой уродилась, никто
понять не в силах был. Поверите ли, но лет с пятнадцати
голуба загуляла. Да как. Еще семнадцати не стукнуло девице, а
папка уж привез ей в первый раз с Кирпичной главврача,
доставил, чтоб доктор позорных насекомых размножение в
волосяных покровах полудетских приватно прекратил.
Боже, Боже, так бы, наверно, и окончила свой век под
лавками автовокзала, кабы не турнир международный на
призы фарфоровые  газеты "Труд". Спасибо, Провиденье
смиловалось.
Итак, зимою семидесятого, перед красавцем главным
корпусом профилактория завода "Фибролит" торжественно в
безветрии морозном опали флаги стран и близких, и далеких, а
на матах праздничных цветных, в отстроенном недавно (на
зависть всем на областные денежки) спортивном зале,
сошлись, дабы поспорить за кубки в разводах кисельных
голубых дулевских, захватов и подсечек мастера.
А на трибунах поглазеть, позырить честные, открытые
единоборства собралось (и кто им выдавал спецпропуска, и
как хватило розовых картонок с куском угля на фоне
шестеренки, тайна) все, что способно было только в центре
областном стрелять глазами, вертеть частями тела
выступающими и губки делать бантиком.  Буквально
оголилась передовая, "Томь" обезлюдела и опустел "Южбасс",
без малого неделю не с кем было отдохнуть, потанцевать,
словечком перекинуться согражданам, в наш город
занесенным по личной или казенной вечной надобности.
Да, событие незабываемое.
Ну, а в центральной ложе, среди гостей почетных,
блузоном желтым глаз ласкает Света Кондакова. Ух. И все
болеют за чеха, блондина - сажень в плечах, а его земляк наш,
черт скуластый Жаба, берет и делает. И венгра укладывает
лихо, и соотечественника, братишку, из Нижнего Тагила.
Короче, шансов не оставляет никому в своей говяжьей
полутяжелой категории парнишка из Чушков.
Герой, а финал чуть было не отдал болгарину. Чуть
было не по плечо не оказался Христо Жихову на пьедестале с
цифрами 3-2-1.
Не может быть! И виной тому Светка Кондакова,
выбравшая не  чистенький, сверкающий средь снега красным
пластиком призывным лоджий (на первом этаже за каждой
шторкой одетые в спортивные костюмы стальные люди с
медными глазами) чудесный корпус для  гостей из стран нам
братских, нет, под своды веток, лап  сосновых, в синь леса
углубилась девка, подкралась к подкрашенной лишь наскоро
пятиэтажке, в дверь юркнула служебного подъезда, пока
гремела пара мужиков небритых железом сеток с бутылками
молочными буфетными, и затаилась.
Заходит в комнату свою без двух минут турнира
победитель, конечно же чтоб лечь и выспаться как следует
перед последним, главным поединком, а его рука, пальчонки
игруньи шаловливой за гусака, за беленького, цап, и он,
веселый дурачок, мгновенно, оп, и в поросенка превратился
розового, гладкого, ей-Богу, хрюкнет.
И хрюкнул, кто бы сомневался, и мяукнул, и даже
гавкнул пару раз, короче, не ошиблась Света, не обмануло, в
заблужденье не ввело ее борцовское трико, заснула девушка в
конце концов - лик просветленный, на сердце благодать, и
юноша с ней рядом прикорнул, но не прошло и трех часов,
кулак угрюмый тренерский сотряс дверь хлипкую, вскочил
бедняга:
- Слышу, батя!
И в душ, то ледяную включит, то горячую, то голову
подставит, то живот, и вроде бы взбодрился, но разве Тихона,
волчару старого, обманешь.
- Тебе сейчас расплющить нюхалку, паскуда, или
попозже,- ааа-ааах, но хрящичек не хрустнул, не хлынула
горячая в два ручейка, работа - заглядение, не зря Глеб
Алексеич Тихонов, заслуженный, любимый всеми тренер
федерации родной, остановился, щупальца разжал ни раньше
и ни позже, тика в тику.
Профессор психологии спортивной знал, понимал,
еще бы, продолжит его дело Христо Жихов, без меры, без
оглядки, едва опустит в партер, едва почувствует, что можно
финал взять чисто, пойдет в ход локоть обязательно. Да,
скромный, невыдающийся нос Цура, лишенный кислорода,
сжатый, смятый здоровым бугаем из Пловдива такую бурю в
удаленных от него изрядно надпочечниках произвел, что
Жаба, законам всем природы вопреки, огромным стал,
ужасным, страшным, и жалкими колечками рассыпались по
полу трудовые Жихова очки, когда его лопатки вмял, вогнал, к
ковру приклеил насмерть рассвирепевший бык чушковский,
какой там руку,  лезвие просунешь фиг, полмиллиметра
обоюдоострых.
Свободен.
И злобы никакой, взял Тихона и в раздевалку внес, а
тот бормочет, репа красная:
- Ах, ты, сученок, раскидай, убить тебя, ублюдка,
мало...
С ума сошел мужик, совсем рехнулся. Но и Жаба
молодец, хорош, с башкою мокрой, в куртешке легкой и с
медалью вышел на крыльцо, зачем? какого черта?, да видно
было так назначено ему.
Стоит машина барская, "волжанка" - два ноля
семнадцать, дверь открывается и чемпиона манит
указательный, крючочек розовый, иди сюда, жеребчик, давай
скорее, племенной. Цур шаг, его за синюю болонью хвать и
втягивают внутрь, и кто, вчерашняя коза, ночная гостья.
- Куда?
- Ко мне.
А утром папа с мамой.
Кто? Чего?
- Он будет жить у нас.
И некуда деваться.
Таким вот образом, в бою чуть нос не потеряв, и
симметричный ему орган (относительно чего поможет
циркуль вам определить) чуть было не сточив совсем, Игорь
Ильич Цуркан вдруг оказался зятем Степана Кондакова.
А был в ту пору Степан Андреевич человеком не
простым,  влиятельным, могущественным даже, и не столько
должность тут играла свою роль, хотя, конечно, безусловно,
вес придавала определенный его словам, желанья и поступки
наполняла смыслом      государственным, но в первую очередь
благодаря отношениям неформальным, приятельским, что
связывали Степу и Бориса, а, проще говоря, управляющего
делами и первого секретаря, отца тогдашнего Юносибирской
области, Южбасса, творца морей, плотин и дамб, а также
чемпиона сбережения энергетических ресурсов, Бориса
Тимофеевича Владыко.
Случай, по правде говоря, редкий, но так уж вышло,
сложилось, сохранили, по жизни как-то умудрились пронести
тепло прозрачной, без закуски, соседи бывшие по закутку
гаражному, пионеры автовождения, владельцы ( одни из
первых в захолустье города Кольчугино ) проворных, юрких
"Москвичей" за девять тысяч, парторг и механик водоотлива
прославленной трудом ударным  шахты "Ворошиловский
стрелок". Ну, сами знаете, дискуссии мужские под козырьком
открытого капота, ключей трофейных торцевых позвякиванье
деловитое, стартера обороты трудные, и, наконец, клубочек
долгожданный голубой из выхлопной трубы. Ну вот и все,
пора ветошки наступает и алюминиевой посуды, бидончика с
напитком, что сохраняет цвет даже отбулькав восемь метров
толстых, тонких и прямых, давно томящемся в тенечке, в
уголке.
Конечно, ясно кто, как правило, с разнообразным
инструментом управлялся, а кто затем умело здравницы
произносил. В  общем, привык Борис Тимофеевич считать
Степана Кондакова хозяйственным, сноровистым, умелым. Но
главное, сложилось рано мнение, и отложилось убеждением в
его партийной голове, дабы все ездило отлично, плавно, время
от времени обязан кто-то закатывать рубашки рукава и масло
под ногти загонять. То есть, ценил Степана, да.
Ну, а тот сознаемся, ох, этим пользовался,
пользовался, пользовался.
Во всяком случае, нет, не напрасно, не зря Игорь
Ильич Цуркан снес героически однажды те испытания, что
выпали на долю двух важнейших, многофункциональных
частей его в суровых чушковских буднях закаленного,
воспитанного тела. Жизнь Жабы заметно изменилась после
пупсика на бампере и ленточек цветастых от радиатора и до
багажника.
Возьмем хотя бы для примера, институт
технологический пищевой промышленности, в котором он,
железной волей Тихона ведомый исключительно,
перемещался третий год с курса на курс. После внезапной
смены Игорьком среди сезона  вида спорта, сие учебное, тогда
такое молодое заведение, не  только не распростилось с
юношей, наоборот, объятия раскрыло широко, засеменило ему
навстречу с улыбкой плотоядной, и Жаба, ни дня не
числившийся в комсомоле до того момента, не только
книжечку с парадной радугой наград и штампиков "уплачено"
сейчас же получил, но, вот те раз, оказался первым справа от
кресла председательствующего на заседаниях бюро.
Кстати, возможно, да, конечно, тут оплошал Степан
Андреевич, ошибся, ведь мог же, спокойно, без церемоний с
переходящими знаменами дать зятю его диплом и сделать
завпроизводством какой-нибудь шашлычной или директором
пивного зала на Красноармейской, эх, то-то горя не знал бы
нынче, но странных предрассудков пленник, этот циничный и
неглупый человек зачем-то вел его номенклатурными полями
заповедными куда-то в завтра светлое:
- Ну, подожди еще годок и будешь ты в ЦК с
квартирою на Юго-Западе.
Увы, теперь и на общагу МГИМОвскую, и ту губ не
раскатишь. М-да.
Руководитель соседу  бывшему уж боле не
благоволил, безоговорочному покровительству пришел конец.
Добилась своего, достигла цели шайка швец-царевская, со
старой чоновкой и особисткой бабкой во главе поссорили
Владыко с Кондаковым.
Сошлись когда-то на автомобилях, и они же, средства
передвиженья, развели знакомых давних, не брезгавших в
иные времена соленой кильки хвостиками мокрыми из
гастронома за углом. Не верил, не верил, не сразу сдался
Борис Тимофеевич, но факты, факты, насекомые без
крылышек (ать, пальцем бы размазал, но нельзя, секут), умело
собранные материалы заставили признать, способствовал
Степан, способствовал невольно, бескорыстно (тут никаких
сомнений не допускал товарищ Первый), но оказался
соучастником позорных, грязных махинаций отдела сельского
хозяйства со льготными талонами и чеками "Сибирский
урожай".
- Борис, да я ж и мысли допустить не мог, что это все
они затеяли без твоего согласия.
Подвел, подвел, и был безжалостно понижен,
разжалован в директора и сослан в Зеленогорский районный
торг.
Вот так, теперь мог Жабу пристроить, ну, если только
командовать сельпо в Усть-Ковалихе. Впрочем, несмотря на
это, надежды и бодрости привычной духа не терял:
- Держись, - зятька не уставал учить, - Не суетись, еще
вернемся, повоюем.
И Цур держался. Вот Колчака в Москву отправил, то
есть, все, получил вонючка подтверждение, подходит,
мандатную прошел, теперь билеты покупай экзамены сдавать.
- Давай отвальную.
- Ну, ладно, ладно, а... если взять... поехать в
"Юность", к закрытью слета приурочить?
Да хоть к поносу приурочивай, сазан, к седьмому дню
запора, водяру, главное, организуй и музычку.
Что ж, намечался праздничек, а могло бы и не быть,
ничего могло бы и не быть, кроме портвейна под прилавком и
сросшихся ирисок на витрине лавки у пристани Старочервово,
определенно, если бы осенней ночью прошлогодней три
ловких малых, отличник бывший и пара крепких троечников
из школы с английским уклоном не влезли в квартиру вожака
южносибирской молодежи, дабы оттуда вынести подарки, что
по традиции везли из дальних путешествий секретари
разнообразных комитетов низовых, отправленные группами
руководить по линии БММТ "Спутник".
Эээээх, какой компромат пропал, стопроцентный,
исключительный. Еще чуть-чуть и полную победу одержали
бы из гроба (из засады?), с обочины истории внезапно
вставшие розовощекими и бодрыми сторонники суровой
линии, покончили бы раз и навсегда в  организации партийной
областной с уж было утвердившимися нравами отребья
всякого из подкулачников и полицаев. Ох, золотая жила,
ниточка, за кончик только дерни, потяни, тесть брал на лапу,
зять мздой не брезговал, и не дожали, не дожали, ай-ай-ай, и
что обидно, кто всему виной?
Кто? Сима. Дмитрий Швец-Царев, вынесли-то, ладно,
в грабители подавшиеся для расширенья кругозора
жизненного студенты вузов областного центра, вынесли три
радиоприбора бытовых, шкатулок пару палехских со
Светкиными брюликами, то, се еще по мелочи, но занесли-то,
занесли, слезой облейся Леонид-первопечатник, инженер-
покровитель конспираторов Красин, куда?, мать вашу,
идиоты, в квартиру первого секретаря горкома, к Симе,
попросту сказать, который согласился покупку, барахло,
шурье-мурье продать.
Да, квадратный, вороватого Степана родственник со
счета списан был уже, открыжен, подчеркнут красным марким
шариком, изъят из списков, обведен - готово, ан, нет, не
вышло, остался на своем посту, как прежде в бордовый бархат
вонзив локти, сидел на председательском почетном месте
возле подноса с пепси-колой, тяжелым взглядом
земноводного неспешно обводя партер, зал в тонусе держал.
Не сдавался, в общем, держался на плаву, интриговал
даже немного и не без успеха, упирался, надеялся на что-то,
существовал, а единственным, кому все это продолжало
доставлять удовольствие, истинное, ни с чем не сравнимое
удовлетворение, оставался папаша батрасьена, Илия Цуркан,
диетологами из народного комиссариата ночных марусь
переведенный одним махом в сорок шестом, без подготовки и
предупреждения, с горячей мамалыги желтой на бледно
синюю картошку.
- Тяни их, - повторял, - сынок!
- Пори! - сурово требовал, когда от лишнего
стаканчика домашнего двойной возгонки, под помидорчик,
сосуды голубые выступали, вздувались на висках, - пори их
всех и в нос, и в глаз, и в рот. Тяни безжалостно, сучков.
И, надобно заметить, в известном фигуральном
смысле отеческий завет старался Жаба выполнять, его
чушковское и неизменное по-фене-ботанье:
- Ну, будем всем теперь вам рвать гудок, - с уст не
сходившее, руководящей фразой, крылатой стало, прижилось
в среде зубастых активистов области промышленной.
И впрямь, что-то такое чудилось задорное, живое,
молодецкое, что-то от горнов, барабанов, труб традиций
боевых шахтерских в этой угрозе, в этих стахановских гудках,
"тревожно загудевших", хотелось строиться, маршировать,
идти на приступ.
(То есть, попутно замечаем, умел и мог Игорь Цуркан
энтузиазмом заразить, к сердцам горячим ключик подобрать и
за собой увлечь людские массы. Перспективы роста были, но,
обстоятельства, увы, сложидись тому противно, не
благоприятствовали.)
Итак, команда ясная:
- Иди сюда, - звучала часто, венчала мероприятия,
регламент коих присутствие большеголовой амфибии с
изрытым буйными угрями  борцовского отрочества (знак как
бы вечной молодости) рылом предполагал.
Так, получается, ослушаться отца не мог, но и
буквально наказ суровый не воспринимал. Вернее, долгое
время не воспринимал. Точнее... ммм, нет, кратко не выходит.
Придется сообщить сначала, что пять, шесть лет
последних  жена Светлана в ласках своего супруга
коротконогого особо и не нуждалась, не то чтобы пресытилась
конкретным безотказным ванькой-встанькой, нет, вообще
запросы изменились, потребности другими стали, вместе с
трубой, отнятой грубо во время первой несчастливой
беременности, ушло желание былое попасть под трактор
непременно, паровоз, зверюгу жуткую из зоосада, родник
иссяк, источник пересох, и для разрядки гормональной этой
крикливой и нечистоплотной дуре теперь вполне хватало
одной хорошей оплеухи.
Такая перемена драматическая.
Ну, а поскольку на триединство Игорькова никто не
покушался, он, в силу некоторых, уже сложившихся привычек,
стереотипов, иногда скучал, тень набегала на чело, синели
склеры, зрачок сливался, растворялся в радужке, и ехал он
тогда в спортзал Химпрома и долго истязал там грушу,
покорную судьбе, давно надежду потерявшую с крюка
сорваться и (не до жиру) хотя бы на ноги упасть, заставить
маму вспомнить гада в перчатках кожаных.
Увы.
Коллективное же скотство аппаратных
междусобойчиков как-то не радовало, деревенское ли тут
происхождение сказывалось, натура скрытная, характер
замкнутый, мешало что-то, в общем, и от всех этих потных,
водных, сибирских, финских процедур с девчонками из
секторов учета на утро следующее лишь голову тянуло
отстегнуть и бросить на фиг в корзину для бумаг, то есть, на
пиво с водкой нажимал как правило Игорь Ильич.
(Кстати, зам по идеологии недавний Олег Курбатов -
любителем большим совместных омовений был, его и взяли
на площадь в дом красивый как специалиста, да развернуться
не успел на новом месте, поперли, когда вдруг выяснилось,
настучал проворный кто-то, что последний Ленинский
субботник отметил он, отправив два студенческих отряда
месить цемент ударно на объектах своего гаражного
кооператива. И правильно, тому кто чисто работать не умеет,
разве доверишь ответственный участок.)
В общем, без искры, без поэзии жил Жаба, пузырь
початый сосуды расширяющей настойки спирта на дубовых
щепках держал за створкой шкафа полированного в кабинете,
мрачней, угрюмей становился от весны к весне, собака и есть
собака - глаза пустые, желтый клык, а съездил в семьдесят
восьмом на фестиваль всемирный молодежи, и, нате вам,
сюрприз, вернулся, нет, нет, другим не став, таким же в
общем-то животным большеротым, но словно обрести сумев,
там, вдалеке от Родины, утраченный как-будто бы навеки к
жизни интерес.
Те же дискотеки идиотские. Ну, мало ли какие
рекомендации спускают сверху. Всемерно поддержать...
направить... включиться... мобилизовать... И ладно, вызвал
кого надо, вручил что следует, а сам на полигон стрелковый
училища военного командного валить мишени поясные,
палить из калаша. Он, нет же, сам лично кампанию возглавил,
руководил, идею смотра не просто так одобрил, а деньги, и
немалые, сумел пробить, и даже лично посетил мероприятие,
то есть заехал пару раз во время конкурсной недели, а на
закрытие со всеми прибыл - третьими-вторыми и даже в зал, в
фойе, то есть, из спецбуфета пару раз с ухмылкой
благосклонной выходил.
Конечно, понимал, как там, на корабле, в карибских
звездных водах - кофе с молоком, здесь не получится, пусть
даже этот дискжокей шалмана политеховского, курчавенький,
и был похож, да, вылитый Игнасио Кевлар, товарищ
переводчик. Один в один, только глазенки голубые, но в этом,
черт, какой-то даже свой был цимус.
И тоже дискотека ухала. Открытие кубинское
(парилка, но с чухонской сухой баней не сравнить. И так, по
письмам если и  постановлениям судить, не одному лишь
Жабе показалось). Короче, музыка играла, свет рожу делал
синей, а рубаху красной, и все свои, все равные, и Игорек
даже ходил в круг общий, переминался там с блестящей
ряхой.
Нормально. Одно хреново, в баре только ром,
папашиного первача не слаще.
- Пойдем, - позвал Игната, - ко мне в каюту. Еще одна
бутылка белой, пшеничной есть в заначке.
Вел выпить, больше ничего.
Разве мог знать, что повторится. Все повторится, как
тогда, в семидесятом, среди снегов и сосен, в топке темной,
душной и железной, его опять возьмут за рукоятку, штырь,
рычаг, единственный покрытый нежным эпителием, а не
коростой носорожьей орган.
Перед отплытием еще часок успели у Игната дома
провести. И все.
С тех пор услышать стоит этот »Бони Мј.
Хач, хач, хач, хач.
И сразу себя видишь шашалычником косматым с
цыпленочком румяным, желтым, тепленьким на вертеле.
- Значит "Икаруса" не надо? -  уже шутя, прощался с
Кузнецом Тимоха, - в "Пазик" вполне поместитесь?
- Должны. А вот в Москву, - отважился на дерзость
дискоклуба президент, - пожалуй, лучше на "Икарусе".
- В Москву поедете поездом, как все, - спокойно и по-
деловому отозвался ответственный товарищ, - специальный
будет поезд на Олимпиаду.
- Как все! Как все! Специальный поезд! - вопил
Кузнец на кухне. Предубеждению и предрассудкам вопреки,
трудом и честностью, трудом, настойчивостью, прямотой,
чего угодно, чего угодно добиться можно.
- Как все! Как все! - орал и прыгал идиот, и
опрокинув-таки никелированный кофейник, чуть было
спортивные штаны не припаял к разгоряченным ляжкам.

ВАНЯ

Госстрах не просыхал уже вторую неделю. Да, вице-
президент дискоклуба "33 и 1/3" Иван Робертович Закс кирял.
Не то чтобы совсем уж безнадежно пузыри пускал из бездны
омута осеннего запоя, нет, скорее спотыкался, плюхался,
плескался на мелководье летнем, но каждый день. Стакан
сирени перед едой и полтора на сон грядущий - пустой
огнетушитель в шкаф.
С похвальным педантизмом соблюдал режим, но
улучшенья  состоянья констатировать нельзя было никак.
Настроение Ванино от часа к часу лишь гаже и паскудней
делалось, увы. Ну, а чего, собственно, ожидать,  если  такие
ужасные несправедливости творятся в мире. Да просто
заговор злодейский, чудовищные происки одних, доверчивая
близорукость и непростительное легковерие других, а силы
убывали, надежды таяли и потому хотелось выть, урчать,
идти, обходы совершать, бороться за здоровый быт, культуру
поведения и общежития, а полномочий, полномочий уже не
было.
Увы.
А всего лишь месяц с небольшим тому назад, в
апреле, как весел был Иван, кудряв, улыбчив, в какие дали без
очков глядел, вокруг него роились люди, искали девушки
знакомства, рассвет скворцов петь под  окошко посылал,
суббота росами встречала на стекле сосуда, извлеченного из
холодильника без морозилки "Север".
Цель жизни была у Закса и место в боевом строю, а с
апреля одна лишь видимость, иллюзия, обман.
То есть, в конце марта подготовив устав и утвердив
программу  на заседании бюро, Иван спокойно уехал на
свадьбу к брату, отсутствовал неделю ровно, вернулся:
- Ну, как дела, - зашел румяный, синеглазый в
комитет, - согласовали?
- А, да... - замялся как-то странно, неестественно Олег
Васильев, большеголовый, но безгубый юноша, - жидок тут
бегал, переделывал, вчера, по-моему, все подписал.
- Что переделывал?
- Устав, - скривилась щелка, округлились щечки, да
хмыкнуть насморк помешал, - в обкоме объявили, что
президентом русский быть должен  обязательно.
- Так он же...
- Понятно, но фамилия-то Кузнецов.
Шмяк.
Было. Закс - президент, Ким - зам по оргвопросам и
Кузнецов - художественный руководитель, по-нашему, по
алфавиту, нормально, честно и, главное, понятно, какой
участок у кого. Иван перед начальством за четкость линии и
верность курса отвечает, Ким с опергруппой отсекает
безбилетников и чужаков, на нем порядок в зале, ну, а Натан
(так, люди утверждают и оснований им не верить нет, зовут
свои Абрама дома) читает заранее одобренные тексты в
микрофон и ленты воспроизведение, а также перемотку
организует. Все четко.
А стало.  Товарищ русский (дальше некуда) теперь все
сам, один, большой и важный, а остальных, так, чтобы только
видимость создать в каких-то тухлых вице превратили. Вот,
дескать, коллективность, подстраховка, козлы, и, главное, ведь
убедить  хотят, будто все это по распоряженью личному, по
указанию Тимохи. Толика Тимощенко.
А уши-то торчат. Лопухи свешиваются. Сразу видно,
сидите тут под пенопластовыми орденами всего лишь первый
год. Да Толику, если хотите знать, Тимохе, Иван еще
первокурсником приглянулся. Уже тогда он его двинул, уже
тогда такие вещи доверял... Да что там говорить, когда
собрались Ваню в прошлом году за двух семестров косу с
лентами хвостов разнообразных из института выпнуть, разве
не Толя его буквально вытащил, спас, академ придумал,
устроил, организовал?
Василий Александровия Устрялов топил Госстраха. И
сомневаться  нечего. Преподаватель старший с теоретической
механики. Ему Иван был должен одних контрольных восемь
или девять. В натуре, спиногрыз. Не то что Толя, тот вел,
конечно, как же, какие-то лабораторные у разработчиков, но
это так, для смеха, для отвода глаз, просто полставки получал.
А Василий Александрович Устрялов, извините, в какую не
заглянешь, зайдешь кабинку по малой мимолетной или
серьезной полуденной нужде в четвертом корпусе, и
колесован он, и четвертован, и на копалке жилистой катается,
будьте любезны. Ну, ей же Богу, падла.
Сам лично ректор Сатаров представлять пришел.
- Кто за? Кто против?
- Единогласно.
- Что ж, поздравляю, ваш новый секретарь, товарищи
комсомольцы, кандидат физ-мат наук.
Рады стараться!
И Ваня пясть искренне несет сухую в общем строю,
примите уж, Василий Александрович, от всей души, от сердца
чистого, теперь Василием нам будете, своим, то есть, кто
прошлое помянет...
Эгэ, угу, оттыкали под стягом алым горнисты,
запевалы, глядит на Ваню кукиш, фига с маслом, руки ж не
подает.
- А, вот ты, - сложилась, наконец, в приветливое "на-
ка, выкуси", - оказывается, где сидишь, бездельник.
Ду-ду-ду. Укрепили, называется актив. Квартирой
завлекли.
Душило зло, брало за горло. Словно и впрямь
накаркал фатер. Да, осуждал, не понимал механизатор совхоза
"Светлый путь" Роберт Адольфович Закс желанья сына
младшего Ивана оторваться от корней, дать деру из деревни.
Наше дело - земля, - не мог взять в толк, что с
головою у  потомка багровоглазый человек, - она и кормит, и
греет.
- Кто ты там? Никто. А на земле... Здесь из дерьма
конфетку всегда можно сделать, - с любимой присказкой к
любимой теме приступал хозяин дома ладного с наличниками
красными и желтым петушком, - вот когда нас с Волги
привезли, тут что было...
Ну, если бы еще на зоотехника или агронома пошел
учиться, ну, ладно, коли разрешили, а то ведь в горный
институт. Маркшейдер - звучит по-человечески, неплохо, но
суть, однако, в том, что по осени копать картошку и ту можно
теперь не ехать.
Не был, не был на своих братьев Рудольфа и Эрнеста
Иван похож. И все врачи виноваты, как назвали в честь Ивана
Теплякова (хороший человек, но, видно, сглазил), что ехал на
"ковровце" к соседу председателю "Дзержинца" свататься, да
вот жениться не успев, прямо на грядке, в поле роды принял,
так и пошло, поехало.
Здоровым не был никогда, а семилеткой зимой за
братьями на речку увязался. И они, понятно, хороши, два лба,
нет, чтобы сразу без затей прогнать у дома, решили в прятки
поиграть с мальцом, вот и пришлось вместо холодных
жестянок сонных из аккуратных лунок тащить из полыньи
дымящейся орущего, не только шапку и пимы, а их обоих
наровившего, как-будто, утопить Ивана.
Два месяца провел в больнице в городе. Как уж и чем
там пичкали, Бог знает, но кашлять начал еще в машине.
Вроде бы и лето было жаркое, и делать ничего не заставляли,
а осенью пришлось везти опять.
Иван записку написал к какому-то Семену
Леопольдовичу Шимкису.
- Что, Эмма, вылечит, в Семена перекрестишь?
Обиделась. Через год, когда уже в Южносибирск не
то к Андрею Афанасьевичу, не то к Афанасию Андреевичу
собиралась, шутить не стал. Молчал. И что тут скажешь, если
и так уже все ясно, пропал парнишка, загубили. Ну, разве при
таком внимании, с такими  нежностями из пацана хоть что-то
путное получится?
Конечно, нет.
В общем, год без малого в тубинтернате-санатории
провел и  вернулся с хорошими анализами, но совершенным
барчуком и белоручкой. И, плюс к тому, не тронь его. Кролей
и тех кормить ни-ни, пусть лучше полежит.
Эээээх!
- Значит едешь-таки в институт?
- Угу.
- Смотри, как знаешь, только денег не дам ни копейки.
Мать дала. Сорок рублей. Всю жизнь, наверное,
полушки собирала. И провожать пошла на попутку до Белова.
- Ты ехай, Ваня, готлестерер не слушай.
Черт, если б вместе с именем еще бы и свою фамилию
девичью сыну подарила Эмма Вирховски, да, разве нарекли
Ивана сволочи общажные Госстрахом. По-крайней мере за
пархатого уж точно никто б не принимал.
Его белокурого, голубоглазого арийца. Собственно до
того, как стал Иван общественником, связал свою жизнь с
союзом ленинским, бедняга и вообразить не мог, что этакая
чушь собачья вообще возможна.
И тем не менее, с завидным постоянством, тем, кто по
зову сердца и долгу службы, чернильной путанкой
сиреневыми кренделями украшал углы бумажек официальных,
за инициалами невинными И.Р. перед фамилией саксонской
Закс мерещился не Иоган Рудольфович, сын одноглазого
часовщика, и не Иозеф Рихардович, неразговорчивый потомок
саратовского кузнеца, нет, обязательно велеричивый и
нахальный Исаак Рувимович, огромный шнобель, харя хитрая
и родственники в Тель-Авиве.
Да, покуда не окунулся с головой Иван в энтузиазма
гущу, весь не отдался борьбе за юные умы, не стал
проводником идей великих  и бессмертных, он и не
подозревал, какие подлые, коварные и гнусные враги,
объединенные порукой племенной, узами кровными, у него, у
преданного делу подчинения меньшинства большинству
душой и телом, на этом свете есть.
Ну, а без борьбы, без равнения ежедневного на
идеалы светлые, Иван попросту не мог. То есть лишился бы
буквально и средств к существованию, и крова.
Увы, хоть и наплел в деревне младший Закс чего-то
про маркшейдера, балл, набранный при поступлении не
оставлял ему надежды искусством землемера овладеть,
хорошо, что подсказали, и он успел за день до срока, роковой
черты, буквально чудом, документы перенести и принят был
на технологию пропащую, унылую, разработки рудных
месторождений. Но и ремеслу нехитрому "брать больше,
кидать дальше" учиться не по силам оказалось Ване.
Вот тогда-то и открыл ему Тимоха, благодетель,
способ стипендию при неудах иметь и жить в общаге в
комнате отдельной.
- Шустри, шустри, будь под рукой и на виду.
Год продержался Ваня, а к четвертому семестру, все,
казаться стало, выгонят без вариантов, и снова спас Тимоха,
придумал академ и посадил на место второго, освобожденного
секретаря.
Ах, времечко какое было, рос, капитал, багаж
копился, и, елы-палы, все коту под хвост. В сентябре Толю в
обком забрали, явился в октябре Устрялов солидность
придавать.
- Здгаствуйте.
(Да, такой же он Устрялов, как Кузня - Кузнецов)
Василий Александрович - так и поверил Ваня.
- Хогошо, хогошо.
Чернявый, глаза карие, и нос горбатый, всю зиму
дурака валял, смотрел, как Ваня прогибается, невиданную
демонстрирует, показывает преданность, а в апреле за одну
неделю всего лишил. Был Ваня вторым лицом в ячейке
организации общественной, отвественным за верность
идеалам, то есть с кем надо имел контакт понятный тесный,
это с одной стороны, а с другой, президентом дискоклуба
состоял, заслуженной любовью широких масс мог
наслаждаться. А что теперь? Хорошо Настасья Алексеевна,
комендант общежития, его взяла мести дорожки, дворником,
деньжата хоть какие-то и комната осталась. А впереди - тоска,
курсовики, зачетов пять и три экзамена. Короче, шансов
никаких даже до годовщины Октября ближайшей в науки
горной  храме продержаться.
Так что обрадовался, ох, как обрадовался Госстрах,
когда вся эта кутерьма вокруг большого бюста началась. Нет,
вылупились  синенькие не случайно, не просто так глазенки
Ильича люминисцентною гуашью заиграли, теперь их всех,
всех до одного, на воду чистую Иван, какие могут быть
сомненья,  выведет.
В общем, сочинил Ванюша два письма, и подписался,
открыто, честно, Иван Закс, без отчества, но имя полностью,
пускай удостоверятся. Одно о положении в комсомольской
организации ЮГИ, второе о личности и гнусной деятельности
Натана Израилевича Кузнецова.
Мало того, что человек этот, взявшийся руководить
воспитательно-массовой работой, политически
неблагонадежен и морально неустойчив, этот Иуда без-
смазки-верткий, попросту вор. Да, утащил к себе домой
общественный, на смотре-конкурсе всем институтом
завоеванный магнитофон высшего класса "Илеть".
Ну, ясно, ясно и понятно, готов был Ваня, только
позовите, объяснить откуда что растет. Но...
Не звали. Таскали всех, в полном составе комитет,
полдискоклуба, СТЭМ, кто только не ходил к товарищу
специальному юлить, кривить душой, лукавить, врать. А Вани,
Госстраха, бывшего второго секретаря и президента как бы и
не существовало вовсе. Его, и Игорька Кима.
Впрочем, кто его знает, Потомка. Он парень
скользкий, азиат, скуластый чурка. Тогда в апреле сразу Ваню
продал. Еще бы, ему-то что, как распределял билеты и
пригласительные, девчонок у дверей сортировал, так и остался
при своем, при шкурном интересе.
Или вот сейчас, неделю пили вместе, а позавчера
пропал, исчез, вторую ночь в общагу не приходит...
Определенно заговор! Коварнейшие происки,
предательские козни, ох, мало Гитлер их стрелял, фашист,
собака, за дело взялся - делай до конца. Иль не по силам
просто человеку с ордою дьявольской сражаться? Погубят,
погубят, только тронь.
- Ким, сука!
Никого.
"Неужто и Потомок тоже..." - уныло думал Ваня, в
трусах  зеленых и майке кремовой на панцирной кровати сидя.
Никто за стенкою не отзывался на стук настойчивый и
кулаком, и пяткой, не реагировал, и в сердце венозная, густая
пребывала ненависть, а в душе тоска туманом кислым,
нехорошим поднималась.
Потомок, ладно, можно пережить, но вместе с ним,
козлом, внезапно улетучились и деньги. Капуста, башли,
грязь, купюры, которыми, миф о происхожденьи небесном,
царском, оправдывая словно, сорил дружины институтской
комсомольско-молодежной командир, без сожалений тратил,
не считая. (Легко быть щедрым, если после каждой дискотеки,
хоть не закуривай, бумажки потные, пятерочки, да
трюльнички, так и выпархивают из карманов, гнусные, ловить
не успеваешь).
Поил. Поил, кормил, сознаемся, последнюю неделю
Госстраха Ким, своих же денег у Ивана оставалось шесть
рублей, и половину, мать родная, он, несчастный, уже вчера
истратил.
В общем, немедленно за первым утренним стаканом
просил  измученный борьбой бесплодной организм второй, но
опрокинешь, засосешь, искрой черешневой, бордовой,
соблазняющий, манящий элексир - не хватит, не хватит точно
пузыря до ужина, сгорит до срока сок закавказкой падалицы
мелкой, и что тогда, чем встретишь угреватую луну, когда за
форточку зацепится полночной репой.
- Пушнину сдай! - бес подбивал писклявым голоском
на  безрассудство.
- Позора больше, все равно нигде не принимают, -
хрипел, за правым спрятавшись плечом ангел-хранитель.
Вот.
Вот в какой момент трагического раздвоения,
внутренней борьбы (печенка примеривается к селезенке, и
почку укусить аппендикс норовит) некто стеснительный и
скромный три точки, два тире отбил с той стороны входной
двери.
- Кто там?
- Из деканата, - открытым текстом сообщил,
растолковал значение таинственных сигналов знакомый
птичий голос:
- Да открывай же... Распишись, Иван, - курносая
Натуля, секретарша технологического потупилась, то есть
взгляд сам собой упал, приклеился, остановился на гладких,
бледно-голубых конечностях разжалованного, попавшего в
немилось вожака.
- Где? - вертя бумажек пару, не понимает Ваня, что
плоть его сиротская, нелепо обнаженная, сегодня за обедом
под компот пойдет у младшего, падежных окончаний
наглотавшегося, предлогами, приставками по горло сытого,
печатающего, тык-тык-тык,  персонала.
- Ну, там вот, видишь, "получил".
- А, тут...
- Мне эту, тебе эту. До свиданья.
"Тов. Закс И.Р. Сегодня в 15.35 Вас примет ректор
ЮГИ, доктор технических наук, профессор М.С. Сатаров по
Вашей просьбе".
Читал, читал и вдруг дошло. Разобрались, родные.
Оценили, ждут. Эх, хрустнул пальцами, присел, привстал,
сквозь дым сомнений в ясность прошагал, да, полстакана
ровно, и все, ни грамма больше. Для плавности движений и
четкости мышленья, безусловно. Допил и бриться, мыться,
гладить брюки, носки в  порядок приводить.
День занимался исключительный.
Об этом думал мелкозвездный офицер Виктор
Михайлович Макунько, меж фетровых и шерстяных,
бесформенных и неуклюжих, достойно пронося свой головной
убор, кепчонку восьмиклинку из хлопка и полиамида на
шелковой подкладке.
Вдоль по Советскому проспекту мужчина шел, в
витринах тканей столбенели манекены, игрушки строились в
ряды за стеклами "Весны", затем приветствовали пешехода
барсуки, сурки, орудия ремесел сибирского крестьянства,
линявшие, черневшие на стендах музея краеведческого и,
наконец, екатерининская пушка салютовала свежими
окурками, что прислюнявили полночные гуляки к сосновой
пробке, вбитой некогда хранителем заботливым бандуре
черной в жерло боевое.
Ура!
Шел брать товарищ Макунько удачу, страуса,
хохлатого павлина сегодня должен был схватить за хвост
рукою медной культуриста-велосипедиста бесстрашный
лейтенант. И, но-оооо! Вперед, поехали, где шило, где мундир
парадный, мама, вскипел в бокале полусладкий,
новосибирский сводный брат напитка "Буратино" и золотинки
две с гвардейской пробою Гоззнака (одну на правый, и одну на
левый) из моря пена вынесла, к ногам швырнула сына твоего.
Впрочем, нет, шампанского не будет, не будет
углекислота спиралью белой завиваться, хрусталь тяжелый
холодя, желчь скатится скупой слезой, и в пересохших глотках
запершит противно. Все, это максимум, чего мог от коллег по
управленью ожидать Виктор Михайлович.
Да, не любили, не жаловали перспективного
соратники, неспешной, кропотливой работы мастера. Ни в
грош не ставили, завидовали, Бог им судья. На самом деле
просто невезение, судьбы гримаса, бессовестной фортуны
неурезанный лизун, преподло увлажнивший нижнюю губу и
даже родинку на подбородке, у-тю-тю, в тьму-таракань
загнали, заставили отличника б-вой и по-ческой подготовки Т-
ского училища связи К-та Г-т-ой Б-ти начать оперативно-
превентивную работу не в столице многомиллионной, скажем,
а в городе, где всех нестойких политически, на ложь, посулы
падких, незрелых, инстинктов не  изживших, с червоточинкой
в душе, включая зачатых, но нерожденных, всего-то было
сорок восемь тысяч двести пятнадцать человек.
Увы, увы, внук вертухая, сверхсрочника-героя,
потомок особиста, племянник полковника в костюме-тройке,
поверить невозможно, начал там, где по традиции
заканчивают, ужас, в дыре, в шахтерском городке -рцке. С
задатками такими, родословной, подумать только, впрочем, от
дедушки остались грамоты,  медалей двести грамм и
следопытов юных интерес к судьбе изъятого из поросячьей
кобуры на вечное хранение в специальном фонде пистолета
именного, системы старой, но прославленной ТТ.
На деда серьезно рассчитывать нельзя было. А на
отца, родителя, тем более, собственно, Виктор Михайлович
без колебаний бы отрекся от капитана рыжего, пропившего и
ум, и честь, и совесть - святое, бордовый коленкор, а
развернешь - щит Токтамыша, меч Александра Невского, но
времена прошли решений легких и простых. Так что:
- После художеств макуньковских, - не осуждала мать
родного брата, приблизить не спешившего к себе, столичному,
синелампасному, сына сестры:
- Любой тут поневоле осторожничать начнет, но
ничего, у Алексея сердце доброе, он только так, для вида
строжится, но сына моего не бросит, будь спокоен.
И не ошиблась, все верно, пригляделся, испытал на
прочность в изъеденном, источенном колючей, мелкой пылью
угольной -рцке и двинул сразу, резко, в областное управление,
на место хлебное, куратором учебного (студентов только
десять тысяч) заведенья. Плюс ассистенты сторублевые,
преподаватели с нагрузкой "за двадцать академических часов
в неделю", в общем, народ такой, что только успевай
докладывать, подписывать, подклеивать и подшивать. Не
хочешь, а отличишься. Определенно таилось нечто,
поджидало Виктора Михайловича в паркетных (нечищенных и
безобразных) коридорах дома бесконечного, раннехрущевской
вольности, развязности невероятной в плане, казалось, право,
пролетарий утомленный, горнорабочий - гегемона
представитель, вихры склонил у скверика на улице Весенняя,
при этом попу с аркой и крыльцом бесцеремонно выкатил на
площадь Первопроходца Волкова, а ноги в сапогах резиновых
устало вытянул во всю длину  Демьяна Бедного.
А молодого-о-о коного-о-она-аа, несут с пробитой
головой.
Настоящее, большое дело, серьезное, должно было,
обязано было созреть для хорошего человека,
многообещающего уполномоченного, конечно, не случайно
гуашью голубой налились в день апрельский гляделки Ильича,
однажды выкатились, хоп, шары полтинники-червонцы.
Иным заблудшим, непутевым душам почудилось -
прищурился бюстяра, косит ехидно, вот-вот плюнет на все
высокое собрание, а Виктору Михайловичу простым и
строгим взгляд явился, живой с живым и  впрямь заговорил.
- Задача архиважная, товарищ Макунько.
- Решим, - заверил волейболист и конькобежец,
рабоче-крестьянский свой поправил головной убор, широкий
пояс затянул и вышел, работать, действовать решительно и
быстро.
То есть, конечно, не без этого, в начале самом
сомнения кое-какие были, просматривалась пара, тройка
версий, но очень скоро ложные отпали и, собственной гордясь
и правотой, и прозорливостью, шел к ордеру на обыск и арест
старлей, спокойно, грамотно и четко разрабатывая связку
Ким-Закс.
Признаться, правда, политикой не пахло, рукой
Моссада, деньгами ЦэРэУ (жаль, но не все же сразу) пьяным,
циничным хулиганством отдавало происшествие (на почве,
сомнений никаких, обиды личной и амбиций непомерных),
хотя, кто знает, кто знает, что может вскрыться,
обнаружиться, когда припертый к стенке уликами Ванюша
Закс сознается во всем, заговорит.
Ведь кто-то надоумил, подал идею чудовищную
кощунственного плана мщенья. Слабохарактерный,
безвольный, недалекий Закс (таким лепился образ Вани со
слов Устрялова, Васильева, его товарищей, знакомых,
педагогов) сам вряд ли мог решиться, в одиночку задумать и
злодеянье гнусности подобной совершить. Кто за его спиной
стоит, с какою целью манипулирует обиженным,
запутавшимся в жизни, бывшим  вторым секретарем и
президентом дискоклуба? Не Ким ли, Игорь Эдуардович?
Студенческой дружины командир, организатор секции
спортивной "Черный пояс"? Ах, как хотелось Виктору
Михайловичу за шкирку взять указанного юношу, за коим
числилось, похоже, многое - и вымогательство, и спекуляция,
и вовлеченье в проституцию, да-да, но он исчез. Ни раньше и
не позже, именно тогда, когда поставил галочку в блокноте
лейтенант - пора. Исчез, два дня назад из общежитья вышел,
направился на консультацию по высшей математике, но по
дороге слился с местностью. Пропал.
Дома, деревья, гаражи, заборы - предметы пребывали
на своих местах, безропотно путь следования краткий
обозначали, а Игорь Эдуардович отсутствовал. Полдня
напрасно сбивая с ритма сердца преподавателей основ анализа
и матстатистики, гулял метр восемьдесят два в козырном
чепчике по коридору, знакомился со стендами, заданья изучал
самостоятельные и методические указанья к ним. Потомок
шелестел листвой, ходил неплотным облачком по небу,
пичугой серокрылой чирикал в кронах тополей, а вот лицом к
лицу явиться, предстать не соглашался ни за что.
Досадно, огорчительно, что предпоследний
оперативный пункт не отработав, приходится переходить к
последнему, важнейшему. Но, может быть, сам график был
слегка неточен, и эта несущественная, пустяковая
перестановка, корректировка, всего лишь нужная,
необходимая поправочка, внесенная, оправданная самою
жизнью, и служит, в общем-то, лишь подтверждением
правильности общей линии и стратегического замысла.
В общем, спеша пожать плоды трудов своих, летел
Виктор Михайлыч Макунько, неумолимо приближался к
фасаду главному с фронтоном, ложными колоннами и
башенкой нелепой (дотом-дзотом системы раннего
оповещения то ли ПО, то ли ГО на крыше). А корпус номер
один ЮГИ сиял, то есть густая тень на репутации доселе
безупречной вовсе не мешала зданью институтскому глядеть
на солнце беззаботно, светиться, сверкать слюдой фигурных
рам и даже с рейсовыми, урчащими на площади ЛиаЗАми
иной раз перемигиваться без смущения.
Вот так.
Но осечки, сбоя, на сей раз не должно быть. Сто
процентов. Способностью проникнуть в психологию
подозреваемого гордиться мог заслуженно товарищ
лейтенант. Он сам в 15.10, оставив внешнюю распахнутой, а
внутреннюю чуть прикрыв, через двойные двери в кабинет
профессора и ректора вошел, и тут же пять черных точек
всего-то успела стрелка отсчитать часов стенных, за четверть
часа до назначенного срока, впорхнула излучавшая все, что
положено особе, причастной к делу государственному,
барышня при папке коленкоровой "на подпись" и доложила
носиком напудренным, но внятно:
- Он здесь.
- Давайте, - распорядился лейтенант, хотя, казалось
бы, кивнуть, отмашку дать, уместно было бы,
приличествовало в данной ситуации самому Марлену
Самсоновичу, присутствовавшему, не удалившемуся гордо и
брезгливо, сидевшему, пусть и не на привычном месте в
центре под поясным портретом (масло, холст) высоколобого
калмыка без кепки, но в пальто, однако здесь же, сбоку у
приставного столика с моделью экскаватора шагающего, и,
тем не менее, неловкости не ощущая ни малейшей, шесть раз
почти что член-корреспондент не вздрогнул, не пошевелился
даже.
Боялся, может быть, услышать:
- А вас я попрошу покинуть помещение.
Но наш уполномоченный был благородным
человеком, офицером, и слово данное умел держать.
Рад стараться! Никак нет! Су-жу Со-му Со-зу!
Но он не пожалел, не пожалел о молчаливом
соглядатае, свидетеле, дышавшем в ухо Ване Заксу.
Ведь запираться стал Госстрах. Признал, что был
обижен, не отрицал, что горькую не в меру пил и планы
строил мщения, то есть восстановленья справедливости, был
подведен, поставлен, вроде бы, перед необходимостью и
неизбежностью чистосердечного признания, но у черты
последней малодушно замирал, писал, де, письма, разговоры
вел, интриговал даже, переизбранья, кооптированья
добивался, но гипс не портил, подобных мыслей не имел, все
это оговор, ошибка, недоразумение, враждебных сил
чудовищные козни и ложь нелепая лиц недостойных не то
чтоб в комитете заседать, а просто звание студента гордое, тем
более, доцента, преподавателя носить. Подробности хотите?
Не-а. То есть, конечно, с удовольствием, охотно, про
заговор послушать - мы всегда готовы, но прежде Иван
Робертович, голубчик, дорогой, надо бы груз с души тяжелый
снять. Ведь каждый может оступиться, под чуждое влияние
попасть, я понимаю, жизнь сложна... и искупить ошибку
можно, определенно, уж поверьте, только... только одним.
Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной
зачтутся.
Так говорите же, черт побери, на что и как вас
сионизм подбил.
Э... мэ...
Непониманье, бездна, пропасть, от счастья, от
взаимности, приязни в миллиметре. Да...
И вот, когда уж истекал второй тоскливый час
бессмысленной, нелепой канители, Марлен Самсонович,
молчавший, синевший, зеленевший, багровевший по мере
наполнения лоханок и пузыря небезразмерного продуктами
обмена, нетерпенья гневного, вдруг в свою очередь иерархию
взаимной подчиненности нарушил и рявкнул страшной
лекторскою глоткой:
- Встать! Хватит! Отвечай по существу!
И задрожал Иван, и оторвал глаза от тусклой без
ухода должного латуни прибора письменного юбилейного, и
посмотрел в лицо сначала рыжего, скуластого перед собой,
затем землистое с набрякшими подушечками, жилочками
справа, и понял, с ясностью трагической увидел, осознал -
разлюбят, еще мгновенье и поставят крест, забудут, замкнутся
эти люди русские, к которым он стремится всей душой, всем
сердцем, если сейчас же, наконец-то, он не уступит,
немедленно не сделает навстречу шаг... у-уу.. у-уу... и слезы
чистые на гладкую столешницу упали и сил их не было
смахнуть.
- Не помню просто... пили мы в тот день с утра...
- А ключ где взяли? - в ответ сейчас же потеплел,
смягчился, вселил надежду голос лейтенанта.
- У Кима дубликаты есть... У Игоря... от всех дверей.

ИРКА

А люди исчезали. Да, да, не только начальник
дружины добровольной института горного Игорь Эдуардович
Ким, насвистывая на ходу, весь воздухом сквозь губы вышел,
рассеялся в пространстве, утек за горизонт мелодией задорной
и там затих, пропал и Сима Швец-Царев, мотивчиком ли
атмосферу уплотняя, или же мыслью полируя древо, се тайна,
но факт, что не звонил, рукой громилы дверь сотрясая, не
орал: - "открой, достану так и так" , не слал гонцов, не
прятался в неосвещенной арке, короче говоря, в тревоге
величайшей, в сомнениях и беспокойстве страшном, уж третьи
сутки держал Малюту Ирку, свою голубку непутевую.
Весь день подачи заявленья мерзкого ждала ответчика
истица. Уж полный совершая кругооборот, портвейн почти
что весь, пламень  малиновый из емкости початой, ноль-семь
литра, глоточек за глоточком в горло проскочил, сморил,
излился струей горячей  после пробуждения, допит был, слит
опять, ночь наступила - время белую глушить, сукровицу и
слезы размазывая по лицу, а милый так и не явился по ряшке
двинуть кулаком, ногами тело белое взбодрить, неужто в
шутку не вкупился, озлобился, замкнулся, к другой печаль
унес... так и отъехала к полуночи Ируся одна на свете
одинешенька, в тарелку, правда,  растрепанную, буйную не
уронила, как в кино, на пионерский пластик щеку опустив
землистую всего лишь.
Эгм-эгм. Фьюить-фьюить.
А Сима что? Он торговался. Царева пытался
урезонить Швец.
- Пять тонн, ты че, блин, Вадя... да, где ж, я столько
бабок наколупаю?
- Ну, три давай, и два десятка синек, - над младшим
издевался старший, свист со слюной, а смех клубками дыма из
пасти вылетал.
Хе-хе.
А с потолка свисали зубья, сталактиты, соски
неведомого млекопитающего. Исчерченные, разукрашенные
когтями твари сдохшей, стояли стены досками стиральными,
венчал пещерную эстетику полупустого холла ресторана
высшего разряда "Южбасс" - швейцар, Андрей Арсентьев,
вышибала, беседовавший через цепку с лихими девками, что
пересемывали с той стороны дверей стеклянных.
- Ну, ладно, сколько у тебя сейчас найдется, -
отфыркав, отсморкавшись, спросил в конце-концов (все ж
снизошел) братишку брат.
- Есть штука, самое большое.
- Хм...
- Вадя, подожди, есть еще...
Кочерыжка, штучка по руке из сплава легкого,
легчайшего, не то что там "Наган" или "ПМ", в карман
положишь и не чувствуешь, наоборот, летишь, поешь, ах, черт
возьми, жеребчик дыбом выбит под бойком, орел на щечке
ручки деревянной и словом АЭРКРЮМЭН украшен ствол
короткий. Идешь, тихонечко шуршишь подкладкой и гладишь,
и трогаешь прохладный спусковой крючок, и щелкаешь
предохранителем, когда совсем один, а то стоишь и тихо-тихо,
как слепак, читаешь надписи нерусские подушечками пальцев.
ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС.
Револьвер. Его привез из экспедиции таежной,
сокровище, награду, за лето, проведенное с пудовым
рюкзачищем на горбу в компании отпетых, забубенных
алкашей мужского пола и нимфоманок, понятно, женского,
посланцев партии геологической Северосибирской, Сережа
Карсуков, сосед и одноклассник Жабы.
- ... ну, знаешь, самолет... немецкий, у наших не было
таких... не веришь?...  двери, как у "Волги", ну, прямо так и
открываются чик-чик... и вроде как двигун не спереди, а
сзади... да, точно говорю, винт весь погнутый, он, как
обычно... а двигатель, слышь, точно за кабиной...
Привез, а от отца, крутого мужика, забойщика
угрюмой шахты "Красная Заря" в высокой стайке прятал
Цурканов.
В неделю раз, другой, когда отец на смене был, а мать
в деревню уезжала с автолавкой, брал, уносил домой, садился
у окошка в огород, откидывал послушный барабан, любовно
смазывал, расстреливал, за шифоньером укрываясь, горку,
трельяж скрипучий, родительское свадебное фото, и день, и
ночь икавшие уныло ходики, ну а  навоевавшись,
нащелкавшись, в тряпицу заворачивал опять и уносил на
место.
- А где патроны-то?
- Да не было, вот крест, три раза приходил туда, как-
будто белки выели.
И никакие не подходили. Калибр тридцать восьмой,
как много лет спустя понятно стало Жабе, ясно, девять
миллиметров, такой же точно у "Макарова", и по длине, что
надо, но фланец, невезуха, держать не хочет, еще бы, система-
то другая совершенно.
И с самолетом, кстати, все стало на свои места.
- Немецкий? Быть не может, откуда здесь? Другое
дело, я, правда, сам не слышал от Витали, но кто-то говорил,
что парни из его отряда томского однажды находили
американский, из тех, что через Аляску в войну перегонялись,
ленд-лизовские. Тоже, видно, падали... А что? Они нам, вроде,
ни к селу, ни к городу, или какие перемены намечаются?
Подарок Картеру? Мухамеду Али? Тогда найдем какой-
нибудь...
- Смотри, доболобонишься, баклан... - не стал в
подробности вдаваться Жаба. Руку пожал, напутствовал
комиссара сводной поисковой группы Вадима Сиволапова, не
осрамись там с партизанскими реликвиями, свидетельствами
зверств колчаковских и доблести красноармейской на слете
всесоюзном.
Держи, мол, марку, честь не урони. И все.
Да, скрытен был, немногословен вождь
комсомольский. И осторожен, осторожен, как животное.
Ведь вся деревня знала, уверенно сказать бы мог
любой жиган чушковский кому досталась пушка, бесценный
сувенир, а Цура так и не сознался, даже в момент отчаянный,
когда они с Олегом Сыроватко первыми из переулка
выбежали к пятачку, где в луже крови черной, освещенный
уцелевшей левой фарой, сидел, качаясь, готовясь только
отойти под лай водителя автобуса паскудный, Муса
Хидиатуллин, а Карсучок, смешной, счастливый пассажир, в
пыли у смятого крыла вместе с "ковровцем" (с виду целым,
хоть бы хны) уже беззвучно холодел.
- У тебя? - белками поражая круглыми, Сыр
проглотил последних  пару букв от бега и возбуждения,
дыхание теряя.
- Вчера забрал, - своею порцией фонем едва не
поперхнулся  Жаба, - как раз вчера.
И перепрятал в ту же ночь.
Эх, надо было лучше.
Ну, скажем,  в грязные трикухи завернуть, потуже
завязать и бросить на дно на самое (да, в жизни Светке
никогда не опростать) в дурацкий ящик тот плетеный, что за
стиральною машиной. Или в пимы засунуть, с в бумагу
стертой пяткой и изведенными  совсем на скрип крещенский
черными носами, их - в непрозрачный полиэтилен и в самый
дальний угол антресолей, коробками заставить с дачной
мелочовкой, мешками под картошку, капусту завалить. Разве
нашли бы?
А так, первое, что взору Игорька открылось, когда он
через фомкой разлученную с проемом дверь вступил в свою
поруганную, оскверненную квартиру, была коробка из-под
сандалей чешских "Ботас", валявшаяся в центре комнаты,
среди разбросанного, жалкого в уродливом, циничном
беспорядке белья и шмоток ношеных.
Забрали, суки. Гады, говнюки.
Но если... Если бы лежал родимый - фиг-найдешь, в
углу цементом пахнущем на антресолях или на дне под
ворохом нестиранного с года прошлого тряпья, разве бы мог,
он, Игорь, не часто, но иногда, когда подкатывала к сердцу
сгустком черным угрюмость, злоба беспросветная, на
заседанье собираясь, гантели откатить и из-под стопки
шерстяных носок извлечь трофей, откинуть барабан, крутнуть,
вернуть на место, перещелкнуть предохранитель и бережно в
карман пиджачный внутренний бесценный всепогодный
отправить талисман?
Никогда.
Никогда, в президиуме сидя, не смог бы он тогда
улыбкой  благосклонной согревать, ласкать болотным
взглядом бородавчатого полоску белую на черепе оратора,
ложбинку бритую за ухом трепача на идеальном для выстрела
навскидку расстоянии.
Нет, нет, не мог.
За этот, ни с чем несравнимый, обалденный кайф -
прицельной планки  воображаемую горизонталь с пупочкой
мушки совмещать и, задержав дыханье,  плавно-плавно,
мягко, как это только можно сделать в сладком забытьи, сне
наяву, прижать железный спусковой крючок к защитной
скобке, едва не отдал честь семьи, и репутацию, и будущее
самое болван, кретин и недоумок Сима Швец-Царев. Конечно,
загорелся он, едва лишь показали дураку пустую безделушку
без патронов, »Кольтј настоящий, и сдался, каких уж ни были
зачатков разума лишился и согласился, взялся не только
спрятать у себя заем, но и продать неправильное, меченное
барахло.
Но, впрочем, хорош и Жаба, в миг долгожданный и
неповторимый, когда он на колени мог поставить буквально
всю династию от бабки до внучка и требовать чего угодно,
смешной зверюга  черноглазый тимуровца, неловко так
ладошки мявшего под коридорным абажуром розовым,  не
выпроваживает вон тычком ручищи волосатой в спину, нет, в
комнату к себе ведет и долгую имеет с ним беседу.
И ждет потом звоночка телефонного, нечаянной, быть
может, встречи, надеется, на слово полагается бродяги,
пообещавшего найти, узнать, куда уйти мог
нефигурировавший в заявлениях, незафиксированный в
протоколах предмет из легкого металла с вращающимся на
оси подвижной в окошке неразъемной рамы барабаном.
Ну-ну.
Вот вам отгадка детская загадки для доброго десятка
разведенных жизнью по разным кабинетам, но одинаково
взволнованных  товарищей, что даже не открывшись столь
напряженно искавшим подобие какой-нибудь хоть логики
умам, позволила, однако, к неудовольствию одних и вящей
радости других все сохранить, как есть.
Ага.
А пушка? Она, собственно, лежала, валялась по
большей части в бардачке, воняющем дорожной пылью
отделении рыдвана симкиного, малолитражки битой, хозяин
коей в отличие от бывшего владельца многолетнего вещицы
из арсеналов армии воздушной, с теченьем времени все
меньше склонен был таиться, прятаться, стесняться, то есть,
признаться надо, так обнаглел с весенним пробуждением и
перевозбуждением системы эндокринной, что пару раз уже
случалось,  даже тыкал людей совсем малознакомых:
- Он не заряжен, гы-гы-гы, - ствола обрубком в бок.
В общем, возможно, во-время, по-родственному брат
Вадим изъял у младшего, ей Богу, идиота дуру, избавил он
неснаряженного механизма:
- Крючок что надо... Пойдет, давай сюда, - короче,
посидели плечом к плечу, поговорили Швец-Царевы о том, о
сем, на вид товарный потерявших пару лет назад сидениях
передних "Жигулей", и по рукам.
Вадим, тюфяк, который проиграет сегодня же
хлопушку в карты,  вернулся к хлебному вину в кабак, а Дима
поскакал, помчался сшибать, выпрашивать, набрать во что бы
то ни стало  к полудню завтрашнего дня не много и не мало -
полтора куска.
Да, господа, не кинулся, речь уснащая поэтическими
оборотами, просить руки своей кисули, пинками выражать
судьбе покорность, готовность пуд соли и фунт лиха
разделить. "Агдамом" - жидкостью для снятия мигреней,
разглаживанья преждевременных морщин и обесцвечиванья
гемотом, им даже пренебрег, и в результате горемыка Ирка
наедине с народным средством безотказным нахрюкалась
опять,  вновь набралась, нарезалась, надралась, а утром в
таком очнулась  ужасе и страхе, что булек пять всего отмерив
чаю горького, собралась и поехала (впервые за неделю целую)
в свой институт (и не судебно-медицинскую пройти там
экспертизу), а лекцию прослушать доцента Кулешова о
внутреннем строеньи тела человеческого.
Не помогло.
Неконтролируемое введенье в организм продуктов
органического происхождения, разнообразие сосудов, путей
проникновения и дозировки, последних дней безумства
настолько радикально размягчили вещество в коробке девки
черепной, что лапушка, убей, а вспомнить не могла, она ли,
часов всего лишь тридцать тому назад утехам  предавалась
непотребным под щурившейся неприлично на небесах луною,
потом дыханием тяжелым туманила патрульным очи, и,
наконец, писала заявление, в шинели милицейской у батареи
сидя?
И спросить, проконсультироваться, пусть из намеков,
обиняков неясных заключить, понять, она ли требовала в
самом деле:
- Несите в сад, гвардейцы. Хочу в пруду купаться, как
графиня,- просила ли шершавым языка кресалом о небо
чиркая:
- Найдите его, мальчики, - качала ли злорадно
головой:
- Он, Сима, Дима Швец-Царев, - определенно,
положительно, ну, просто было не у кого.
Вот если бы любимый обнаружился, ее, заюлю,
ждущим, поджидающим в подъезде с кастетом или кулаком
хотя бы уж, обернутым для сохранения костяшек
легкоуязвимых мохеровым шарфом, все прояснилось  бы
мгновенно, и контур, и объем, и цвет тот час же обрело.
А так, увы, в пространстве малонаселенном она
плелась, не в силах отличить горячки белой смутные знаменья
от омерзительной реальности, лишенной узнаваемости,
затуманенной продуктами переработки забродивших ягод. И с
каждым шагом, метром и верстой все гуще, все безнадежней,
непроглядней становился мрак за белой, потерявшей
гладкость и преждевременно жирком подернувшейся спиной
девицы безрассудной.
Господи, ах, кабы об этом исчезновеньи целых суток
из ватного сознания Малюты два шалопая гнусных знали,
Вадим Царев и друг его, приятель, дежурный офицер
центрального отдела УВД Андрей Дементьев, не беспокоясь
ни о чем, точнее, думая лишь как на лицах подлых серьезность
подобающую сохранить, продать они могли бы Симе, от
страха оказаться зэком  готового на все, то самое, рукою
пьяной идиотки, наклон  чередовавшей с правого на левый
беспорядочно, писаное заявление. Кое, кстати, не могло
считаться таковым, то есть бумагой официальной, поступками
и намереньями способной управлять лиц, облеченных властью
и наделенных полномочиями. Поскольку весельчак Андрюша,
допросом голой бабы насладившись, детали все обсмаковав,
не зафиксировал, как того требуют устав и долг, бумаги
поступление в журнале соответствующем. Входящий номер
сэкономив, листочек дважды перегнул и положил в карман,
под серое х/б упрятал кителька. Ну, а с зарей, освободившись
и сдав дела, дошел до автомата телефонного ближайшего и
неожиданным звонком развеял метаболизма утреннего тягость
врачу команды первой лиги Вадиму Швец-Цареву.
- Вадян, не хочешь ли стрясти с сыночка Симы
тысчонок пару на пропой?
Не знали, не ведали затейники, как им судьба
благоволила, и вынуждены были потому мозгами
пораскинуть, поработать, чтобы решить, как потаскуху
нейтрализовать наверняка.
А потаскуха хотела, то есть ее как приступы пульпита
частые, желание одолевало, подкатывало неодолимое скорее
же, скорей, увидеть Симу, в глаза зеленые взглянуть и
восторжествовать, или же сникнуть, опустить головку, но от
навязчивого бреда освободиться, отделаться раз и навсегда.
Звонила ему в среду дважды - не застала, хотела
завалиться в "Льдину", но вновь со счета сбилась, запуталась в
стаканах и задремала в ванне, уснула, гуманно вместо
пароходиков пустив в естественной стихии поплескаться
снова куски-кусочки заглоченной без предварительной работы
челюстей и языка, рыбешки, сайры тихоокеанской из банки
металлической.
Ну, а четверг, ах, Господи, сулил ей, наконец,
чудесной встречи долгожданное мгновение, ибо, благодаря
счастливому стеченью обстоятельств, Малюта лишена была
возможности нажраться раньше времени. Марина Воропаева,
медичка-одногруппница, ее зазвала после уроков в гости на
камешки взглянуть. То есть, отвлечься, заглушить тоску и
скоротать часок, другой (покуда влажная уборка превращает
заведенье общепита в вертеп, гнездо порока), бокальчик
сушнячка всего лишь при этом накатив.
- Сережки, два колечка, цепка... - смешно и быстро
тараторила Марина на ходу.
- Длинная? - Малюта, пусть вяло, но демонстрировала
к жизни интерес, как видно, стойкий, и это несмотря на ужасы
и мерзости ее.
- Ага, - тряслись волосики бесцветные в ответ, - до
сюда вот.
- Ты че, все в бигудях и спишь, - на раздраженье нерва
зрительного неадекватно реагировал язык запойной Ирки.
- А разве некрасиво? Мне локоны идут.
Жила Марина рядом с институтом. За рощей
кировской березовой, резную русскую листву которой
воспитанники детсадов днем сотрясали криками безумными, а
вечерами, готовясь к бою, молча раздвигали угреватыми
носами учащиеся школ и ПТУ района. Два шага, идти минут
пятнадцать.
Итак, сережки, два колечка, цепка. Еще одна невольно
нам открылась слабость, цветок в букете, малинки чудные
пупырышки в мисочке с черными дробинами смородины.
Любила девушка округлость пальцев пухленьких
подчеркивать и шеи белизну,  ключицы мягкие изгибы
оттенять продукцией пошлейшей ювелирной.
Причем, имея деньги на изведение, пусть не литрами,
но все же порчу крови продавщицам магазина специального
"Кристалл", в котором рядом с бархатом витрин,
соседствовала кожа портупеи постового с "Наганом" на
шнурке, предпочитала Ирка золотишко брать, ну, скажем, у
Маринки Воропаевой. Сомнительного, будем откровенны, да,
происхождения цацки, зато куда дешевле и в кредит. То есть с
задатком, а то и без него, и с длительной рассрочкой, это уж
как правило.
Собственно этим-то и заманила Воропаиха.
- Да, ну, не важно даже, мне бы только знать, что ты
возьмешь. А деньги хоть когда, на той неделе, если сможешь
половину, а остальное в июне можно даже.
- Лишь бы понравились тебе, - повторяла она, ведя
тропинкой рощи городской Малюту к дому. Туда, где
щеголихи, в крахмальных  кружевах березы, сдавали караул
одетым в робы серо-зеленые б/у,  высоким тополям, к полоске
пыльного, щербатого асфальта с названьем  улица Лазо.
Как-будто ничего живет Маринка, когда к ней не
заявишься - в квартире  никого, фатера вроде бы, что надо,
однако, фиг, гульнуть по-настоящему  нельзя, ибо под вечер
неизменно, на гвоздик свой повесив респиратор и душ приняв
с казенным мылом, мать Воропаихи приходит, мастер
режимного завода "Авангард". Сегодня, впрочем, сечь стрелки
часовой клюющий носик не было нужды:
- А выпросила два дня отгулов и к сестре уехала в
Новокузнецк.
Все удивительно сходилось, одно ложилось к одному,
и не спешить с деньгами можно, и есть бутылочка
"Ркацителиј, и мать уехала  надолго. Как странно. Не смущает
гладкость? Или нормально? Ешь да пей, иди, если ведут?
Короче, видя, что на мозги  Ируси полужидкие
рассчитывать нельзя никак, знак ей послало Провиденье
милостиво простой и грубый. Когдя подружки проходили под
черными балконами панельного урода номер 9 по улице Лазо,
к седьмому направляясь, пальчики детские разжались и
пакетик полиэтиленовый, наполненый неаппетитной взвесью
пемоксоли в растворе порошка стирального, с четвертого
(двенадцать метров разгоняться) этажа под ноги Ирке ухнул.
Жах!
И освежил ей юбку, блузку и лицо.
Ой, мама.
Вот тут бы кинуться наверх, заставить стуком,
страшными угрозами бандитов малолетних дверь отпереть,
дождаться папы с мамой (или найти их в кухне у соседей), и
страшный закатить скандал, чтоб экзекуции суровой
насладиться справедливостью.
А после, на часы вглянув, товарке бросить:
- Давай уж завтра.
И на автобус, на автобус.
Не тут-то было, секунды даже не дала Марина
развинченному организму Ирки для отработки правильной
реакции.
- Ой, это алкашей отродье, ублюдков пара всем
известная, - схватила за руку подругу, - брось, бесполезно с
ними связываться, пойдем, пойдем, сейчас, мгновенно
состирнем и выгладим. Ни пятнышка не будет.
Вот так, благое дело, и то во зло себе способно
безмозглое созданье обратить. В общем, когда бесшумно, за
платяным шкафом от зеркала голубенького хоронясь, два чина
младшего командного состава милиции-заступницы к ней
сбоку подобрались и руку больно заломили, поставив в позу
малосовместимую с понятием о гордости и чести девичьей, на
ней, на глупой, не только золото чужое имелось тут и там, но и
костюмчик новый финский воропаевский.
- Закрыла, закрыла, - взвыла за спиной, согласно
уговору, плану, запричитала, заголосила Маринка, крыса, тля,
сама каких-то пять минут тому назад устроившая грандиозную
примерку, - у мамки в комнате закрыла и обокрасть хотела.
- Ты че, совсем? - шуршало горло скрученной,
униженной Малюты.
- Ой, помогите, помогите, - трясла льняными
кудельками  Воропаиха, не реагируя на клокотание и шелест,
еще бы, ей так по-дружески, доступно эти двое в форме
объяснили накануне, вчера буквально, что за торговлю
краденым статья есть в уголовном кодексе двести восьмая, и
предусматривает в случае, когда в деяньи этом промысел
возможно усмотреть, срок, детка, от пяти и до семи.
- Воровка мерзкая, паскуда.
Короче, получилось. Получилось, скрывать не станем.
Не зря топтали травку утро целое, березовым дышали
ароматом рощи два мента, не то посуду собирали, не то
грибочки на супец.
Итак, уже к одиннадцати часам имел Андрей
Дементьев на руках три документа.
А. Гражданки Воропаевой Марины Викторовны
заявление о  грабеже.
Б. Протокол допроса задержанной с поличным на
месте преступления Малюты Ирины Афанасьевны, студентки
курса первого мединститута.
и
В. Бумагу, которая свидетельствовала, безусловно,
сомненья, мучавшие девушку последние два дня,
галлюцинации, виденья, бред, оставили ее, хвала Создателю,
сон разума несчастного (без лишней суеты, поездок, встреч и
неизбежных возлияний) вдруг разрешился абсолютной
ясностью, внезапным осознанием содеянного, глубоким
сожалением и искренним раскаянием.
То есть, пусть снова под диктовку, но рукой тверезой
на сей-то раз Малюта Ира изложила, сиреневой приятной
пастой мотивы, побудившие ее оговорить, оклеветать солдата
срочной службы Диму Швец-Царева.
"... из чувства мести, ревности и с тайным намереньем
шантажировать в дальнейшем его и членов семьи указанного
молодого человека, для получения денежного выкупа..."
Да-с, ловко. Ну, а то, что девушка в теченье вечера
ему четырежды пыталась съездить по мусалу, значенья, в
общем, не имеет. Ведь не попала же, шалава.

ЖАНИС

А в это самое время свадьба пела и плясала всего-
навсего в  двухстах пятидесяти километрах к западу. По
Красному проспекту  города Новосибирска, по главной,
расцветавшей, зеленевшей артерии его, законам физиологии
нормальной вопреки плыли веселые и шумные отбросы
общества, участники вокально-инструментального ансамбля
популярного "Алые", ну, безусловно, "Паруса". Передовой
отряд эстрады молодежной изрядно укрепленный
поклонницами из числа аборигенов, горланя, па выделывая
несусветные, на полквартала растянувшись, все ж
продвигался, тем не менее, к заветной цели, гостинице на
берегу реки великой "Обь".
Тон в авангарде задавал блондин наружности
разгульной, но приятной, двух барышень за шейки с
нежностью придерживая (беленькая справа, черненькая
слева), он хрипом удалым вечерний воздух волновал,
подмигивать при этом успевая и той, что семенила, и той, что
шла вприпрыжку:
- Всевышний, купи мне
Газ двадцать четыре,
Друзья на колесах,
А я пилю пехом.
- И ножки, - подхватывал сзади еще один, лохматый,
живописный, отставший малость с дамой, пусть одной, но
боевой наредкость, умудрившейся уж две из трех возможных
молний кавалеру расстегнуть:
- И ножки устали, и нет больше сил,
Я жду в эту среду
Большой черный "Зил".
Гуляли добры молодцы, гудели, напитки по усам
текли. Кричали:
- Горько, - по случаю, не больше и не меньше,
бракосочетания  руководителя прославленного коллектива,
композитора и пианиста, заряд несущего бодрящий оптимизма
социального и в жизни, и на сцене, Самылина Володи. Да,
правильно, красавца белокурого с физиономией не первой
свежести.
Буквально в день отлета, за пару часиков всего лишь
до первой дозы, полфлакона этого турне сибирско-
дальневосточного Владимир  распростился с жизнью
холостой, то есть вступил в законный брак с буфетчицей из
клуба Трубного завода, смешной малышкой (имевшей, тем не
менее, необычайно развитые выпуклости млекопитающего
теплокровного), что незаметно за последние полгода,
колбаской укрепляя силы музыкантов между репетициями,
сменили джинсики сорокчетвертого, на юбочку сорокшестого,
ее на платьице сорок восьмого, а к лету (о-го-го) уже
строчился сарафан совсем невероятного размера.
Короче, записались, поцеловались, обнялись и
полетели - Анюта к маме, простынки на пеленки рвать, а Вова
гастролировать, медовый месяц, как никак.
Ля-ля-ля-аа! Ля-ля-ля-аа!
На славу отдыхал народ. Два гитариста, басист с
косицей, барабанщик в кепке, саксофонист, трубач, три
вокалиста и прочий персонал, включая двух рабочих сцены -
Аркашу Выхина и Ленчика Зухны.
Жив! В пьяной драке нож хулигана жизнь юную не
оборвал после того, как краля подлая хмельная над чувствами
поэта надругалась, ему в лицо швырнув куплетик гнусный.
Но, впрочем, кровь все же пролилась. Глаза залила
теплая водителя второго таксопарка города Южносибирска.
Не понял широколобый,с кем жизнь свела.
- Заправишь? - спросил его, сидевшего, курившего, о
чем-то говорившего с таким же чебуреками затаренным
козлом, нелепый псих с трясущимися синими губищами:
- А шел бы ты... - ответил коротко, не поворачивая
чана, шеф.
- Вот деньги, - пытался Леня в приоткрытое окошко
сунуть последнюю несвежую купюру.
- Не понял? На хер, парень, на хер...
И тут соединилось все, и день, и жизнь, и мелкие
обиды, и большие, и воздух - божественный ночной эфир
сменил внезапно  состоянье агрегатное, стал жидким, липким,
едким, вязким и, задыхаясь, Зух согнулся у облупившегося
булочной угла, поднял бесхозный, от дома отвалившийся
обломок кирпича и с ловкостью необычайной для художника,
мечтателя, идеалиста, пустил кусок шершавого в синь
лобовую бурчавшей мирно "Волги".
Хрясь! Шварк!
- Ублюдок! Ты ж убил, подонок, человека.
- Поймаю! Все равно поймаю! Стой!
Попробуй. Двор, площадка детская, щель между
гаражами и  будкой трансформаторной, скрип гравия,
скамейки, вросшие в песок, вонючая и длинная (исписанные
стены) подворотня овощного, проспект Советский - поперек,
склад тары ломаной мясного и мусорные баки "Жаворонка",
вновь гаражи, ограда школьной спортплощадки, кустов
колючих хруст, дерьмо собачье, крышки погребов, сруб,
государством охраняемый, опять свет - улица, бульвар Героя
Революции, стрелою в тень общежития "Азота", дыра в
железных прутьях яслей "Восход", сырой суглинок вдоль
свежевырытой траншеи, карагачей полночный шорох - все.
Дом, подъезд, этаж четвертый, дверь с цифрой 36, едва
рябящей под всех цветов бессчетными слоями краски.
Зухны дышал. Он втягивал в себя весь кислород из
кухни, ванной, из-под двери соседской, из темноты отцовской
комнаты незапертой, весь-весь до капельки вбирал последней
и, выпустив, молекулам истерзанным в прихожей даже
разбежаться не давал, вновь втягивал, открытым ртом хватал,
хватал...
И вдруг остановился, замер, рука по стенке чиркнула
и сполз на пыльный половичок...
Ш-шшшшш.
Но, нет, не умер, не умер, пороком врожденным
сердца от армии избавленный искатель истины и правды.
Через полчаса уже стоял у изголовья спящего в носках и
брюках на кровати неразобранной отца и выворачивал
карманы родительского пиджачка. Семнадцать рубчиков с
копейками (улов довольно скромный) - все, что осталось от
вчерашнего аванса. Своя десятка, немного серебра -
тридцатник, в общем.
Пошел к себе. Взял сумку польскую потертую с
ремнем через плечо, а положить в нутро клеенчатое нечего.
Две пленки, прошлогодняя готовая, и новая (вторая копия),
вокал пока что не записан. Гитара у Димона, распятие продал.
Да, продал, вспомнил, единственное нищего жилища
украшенье. Подарок урки.
- Держи, мля, тезка. Тебе. Молиться станешь -
вспомни обо мне.
А Леня и не собирался, и не умел. Просто держал на
самом видном месте, между кроватью и столом, войдешь и
первое, что видишь, крест, на зло их комсомольским флагам,
грамотам, значкам. Просто пусть знают, я не ваш.
Да, продал. Продал, но не отдал. И не отдаст.
На, выкуси, приятель. Ищи-свищи.
Еще он взял на кухне полбуханки хлеба и пару
луковиц  соседских (в мешке их много - не заметят). Записок
не писал и не присаживался на дорожку, дверь щелкнула и
радужным пульсирующим нимбом в подъезде лампа встретила
сороковаттная.
А на улице все повторилось. Игла пронзила, прошила
почку, легкое, стальная беспощадная, и носик высунула у
ключицы. И чем дышал Зух целый час? Как насекомое,
наверно, пупырышками, бугорками, порами, к скамейке
пригвозженный под желтыми плафонами, шарами
сливочными Советского проспекта.
Ау, братва! Вон он, сечешь, у клуба, там, разлегся,
развалился на левой, сука, видишь? Ату, его! Мочи ботинками
- рант пластиковый, ключами гаечными - зуб железный,
белобилетника, косящего, шлангующего. Получи!
Никто не тронул. Милиция проехала разок, но
озабоченная  чем-то совсем другим, не тормознула даже. А
огоньки зеленые шныряли по хлебному проспекту Ленина,
похоже. Не посылали граждан, жаждущих забыться, а спрос
насущный удовлетворяли, и между делом, между прочим,
ловили диспетчера ночного ды-ды-ды, докладывавшего
сколько понадобилось швов, чтобы стянуть в рубец багровый
раскроенную камнем шкуру.
- Да как он выглядел, скажи хоть?
- Ох, не запомнил Шура, высокий, говорит, и волос
длинный.
- Ну их полгорода таких.
В конце-концов поднялся и пошел, доплелся,
дотащился до  голубого на заре автовокзала. В пять тридцать,
раньше всех, машина уходила в Энск, на ней, закрыв глаза, и
ноги подогнув, словно счастливый, не ведающий горя
эмбрион, Зух и уехал.
И словно вырвался, два приступа за вечер, таких, что
раз в три года только до сих пор напоминали, торопись, твой
век недолог,  а путь длинен, иди, иди, иди, это
предупреждение, последнее, но ясное, беги. И убежал, ноги
унес, спас душу и бренное вместилище  ее, четыре с лишним
часа летел над гладью, битумом политой,  словно обрел
счастливо и заслуженно ту линию, потерянную в океане на
пути от берега до берега Великого, подхватил и снова  вел на
Запад, снова вел, пространство рассекая, вспарывая, и музыке
внимал, что заполняла пустоту. Соединяя несоединимое, два
голоса стелились за спиной - Бобби МакГи и Мегги МакГилл,
слов только, как ни старался, и этой песни не расслышал.
И все. Четыре часика всего лишь чистоты и ясности
во чреве автобуса, в позе плода. Но, не дано было родиться
снова, распалась нить, затихла песня давным-давно, давным-
давно, ну, а судьба жестока к живущим грезами, ее железной
воле вопреки.
- Зух! Леня! - сомнамбулу по Красному проспекту
кочумавшую окликнул кто-то, лег тенью, путь загородил и
ящик пива,  динь-динь-динь, поставил под ноги.
- Аркаша... - разъехался, распался слабый кокон, и
шнобель Ленин явился на посмешище, открылся белу свету.
- Вот встреча! Надо же... - пред беглецом с поклажей
легкой стоял Аркадий Выхин в куртке тертой, таких же дудках
и тенниске с цветочком лилии - три лепестка. Аркаша-лабух,
распущенной всем в назиданье группы школьной, уехавший
после десятого к отцу в Москву.
- А? Я? Нет.. так... проездом... а ты?
- Вот с ними, с дядькой разъезжаю, - кивнул Аркадий
головой. Зух бросил взгляд в указанную сторону и вычленил
из кутерьмы весенней безошибочно автобус быстроходный,
сработанный на берегах Дуная (но не на совесть, как
выяснится вскоре, увы и ах). "Икарус", но не красно-белый
межгортрансовский, а сине-голубой БММТ "Спутник" на сей
раз. Нахальный люд в одеждах праздничных, кучкуясь у двери
открытой, напиток пузырящийся вливал в гогочущие глотки.
- "Алые Паруса".
- Играешь с ними?
- Нет, аппарат ворочаю, отец пристроил...
Тут бы расстаться:
- Ну, давай, - отплыть, отчалить, окунуться снова в
души таинственной глубины, чтоб среди водорослей и рыб
понять течений, сумрака и света деликатную природу и
смыслом преисполнившись, явиться, вынырнуть спокойным,
цельным, неприступным.
Я утром проснулся
И понял, что умер,
Что нет меня больше
И мне хорошо.
Не вышло... А, может быть, кто знает, как раз и
получилось, и Проведение тут вмешалось, чтоб он не
потерялся на дороге, ведущий в никуда, не обнаружил пустоту
и впереди, и сзади, а навсегда  остался здесь с надеждой
чудной, верой в существование мечты.
Так или иначе, четыре с небольшим часа было
отпущено ему.
- Никак, увидел земляка? - племяннику Владимир
подмигнул, лишая на ходу гигиенического целофана
"Столичных" пачку.
- Дядя Володя, это... ну, помните... я пленку вам
крутил... вы еще говорили, кое-что взять можно было бы...
попробовать. Ну, помните. Она Мосфильм?
- А, ну, ну, ну... я партизан, я шпион...
Итак, первая бутылка напитка слабогазированного
была опростана прямо на месте, благо у ног услужливо и
терпеливо конца беседы дожидался ящик из голубого
пластика.
А следующая уже в автобусе.
"Кавказ" рванули после того, как заявление Зух
написал  зелеными чернилами на беленьком листочке из
блокнота администратора "прошу принять меня..."
- Давай, счас месячишко покантуешься рабочим, а
дальше видно будет.
К вечернему концерту уже такие смеси сердце Лени
омывали, что в грим-уборной он гитару взял чужую и запел, и
странным образом сей перфоманс подействовал на банду,
слаженно и без забот привыкшую шагать от первого аккорда к
третьему, оп, кругом марш:
Дружба - огромный материк,
Там молодость обрел старик
И к юноше там вновь и вновь
Приходит чистая любовь.
Вообразите. Один заставил палочками буковыми
жить, волноваться крышку черную от ящика дорожного,
другой сестрицы басовые толстые светиться, вздрагивать и
замирать, а третий поддакнул, подтянул, дыханьем обогрев
стальные лепестки губной гармошки:
Я утром проснулся,
Я утром проснулся,
Я утром проснулся
И понял, что умер.
И Леню хлопали и по плечам, и по спине, и кто-то
волосы ему взъерошил, а после трубач схохмил удачно, и снял
несвойственный и даже вредный коллективу чересчур
серьезный стеб. Короче, потянулись со смешками за кулисы.
- Пора, народ, - в общем, никто не видел и не слышал,
как колобком пытался выкатиться, выпрыгнуть в стульчак
немытый плюхнуться желудок, да горло рваное мешало.
Пам! Пу-бу-бу, пу-бу-бу, пу-бу-бу! Па! Та-та!
И отключился. Вернее, себя запомнил у изъеденного
серебра общественного зеркала, над головой малиновый
излом уж электричество не силится до желтизны
шестидесятисвечовой раззадорить, раскалить, а на лице, на
коже застыли капельки воды, не смачивая серую, по голубой
не расстекаясь.
И нет меня больше,
И нет меня больше,
И нет меня больше,
И мне хорошо.
А ночью снова жрал, давился, а заглотив, плевал
угрюмо, цедил слюну паучью и слушал лажовщиков,
старавшихся известным и  безотказным способом избавиться
от странных и ненужных чувств, которые он, Леня, своим ад
либитумом предконцерным навеял невзначай.  Ну, то есть с
удалью, кою не занимать, похабству предавались
сентиментальному. Полузабытые мелодии безумной юности
своей  насиловали грубо, скопом, свистя и улюлюкая,  словами
повседневными, тупыми, пошлыми.
Мы  идем, блин, шагаем в коммунизм,
Задом наперед, иеллоу субмарин.
Днем, когда у стойки с гвоздями медными тоскливые
и тягостные сумерки пивком прохладным разогнал, томившее
и мучавшее полночи и полутра нечто неосознанное внезапно
понятным, ясным побужденьем оказалось.
Уйти! На что ты соблазнился, дурень? На что свой
шанс, свой зов сменял? Уйти! Уйти от них, уйти от всех.
Сегодня...  Обязательно!
Продолжить путь. Мелодию движения опять
поймать... Еще немного выпить, съесть, что это? желе из
клюквы, стрельнуть десятку и привет. Ту-тууу!
Всевышний, купи мне
Крутую педаль.
Шумел камыш, деревья гнулись, шалман катил по
Красному  проспекту, и пелось, и плясалось, Боже мой, как
никогда, ах, может быть неплохо, что рвутся у автобусов
ремни какие-то резиновые, быть может в этом есть какой-то
смысл.
У всех аппарат есть,
А я на бобах,
Пока в сердце джаз, а в душе рок'н'ролл,
Пошли мне за верность новый Ле Пол.
- Лень! Ну, че ты там отстал? - Аркаша обернулся.
План забирал, прикалывала кочубеевка, тень школьного
товарища куда-то утекала, рассыпалась бисером и капельками
ртути  впитывалась в рябой ночной асфальт.
- Да дай же ты отлить спокойно человеку, - обнял и за
собой увлек Вадим Шипицын, клавишник с брюшком, - вишь
мучается полчаса уже, бедняга, угол ищет, закоулок. Догонит.
Фиг вам! Фиг вам! Вот только бы немного воздуха,
совсем чуть-чуть... железо, отпусти, три раза за два дня, ведь
это ж десять лет моих, зачем же сразу, несправедливо так...
обидно... шик-шик-шик... немного, горсть всего лишь дай в
ладошку наскрести внезапно заиндевевшей ночной мути,
вдохнуть разок... Свет, больше ничего, небесный,
ослепительный... И в мягкую землицу лбом вмял Зух мелкую
траву, и сумку  судорожно к животу прижал.
Патрульные, найдя его под утро с распятием,
приклеенным к пупу, беззлобно ухмыляясь, посочувствовали:
- Что, не помог?
- Смотри, вроде бы тощий, а тяжелый.
Володя же Самылин не стеснялся. Он, предварительно
у дам (у левой и у правой) прощенья попросив, извлек свирель
из закромов вельветовых и стал, под визг девиц, и хлопать
успевавших, и разбирать вслух буквы непривычные, писать
парной струей на пыльном тротуаре.
- Жа... нис..
Ой, мама!
- Жоп... лин...

ВЕЧЕР

Что ж, дискотека удалась.
Кузнец сиял, светился и даже пах шампунем
"Яблоневый цвет"  и туалетною водой "О'Жен". Ему пожала
руку дама телевизионная.
- Не ожидала, скажу вам честно, такого
профессионализма не ожидала, ну, хоть сейчас записывай, -
фантастика, а  девушка, помощник-ассистент, соседка, даже
осталась на второе отделение.
Осталась полномочным представителем Фортуны,
удачи, дома разумных, деловитых граждан посещающей не в
расслабляющем как разум, так и чувства, костюме
неприличного фасона, а в строгом синем с пуговками
медными, зовущем к собранности, самоограниченности и
самоусовершенствованию.
- Будь готов!
- Всегда пожалуйста!
Осталась. Украсила танцульки Валера Додд.
Во-первых, Кира попросила, а, во-вторых, идти
девице, в общем, оказалось некуда. Спешить, бежать и даже
ехать.
- Об этом вся Культура говорит.
- Давно?
- Да, уж недели две, наверное.
Конечно, можно было бы и в "Льдинку" закатиться и
весело отпраздновать событье историческое. Раз вся Культура
ее замуж выдает, грех не отметить это дело. Девичник
полагается невесте, ну, а затем мальчишник, дабы
впоследствии не горевать о том, что упустила вот, когда
могла. Но на винте пройти по залу и на колени плюхнуться,
пусть рот разинет Иванов какой-нибудь, не поздно никогда.
Лишь бы напитки по фужерам разливали и без, и с
пузырьками.
Но если... Хотя, какие могут быть сомненья...
- И что же?
- Ничего, он женится, а мать на скорой в областную
увезли.
Тогда есть вариант другой. Пусть не на первом, на
втором, на третьем, не завтра, ну, так послезавтра все же
автобусе за три с полтиной туда уехать и взять. Взять
напоследок эти глазища синие, ресницы золотистые, ну, а
оставшееся, ради Бога, берите, пользуйтесь, я ведь не жадная.
- Привет, Алешка! Не горюй!
Или вообще не надо ничего, ведь понимала, разве нет,
еще тогда, когда обветренные губы милого царапали лицо под
фонарями ледяными, это конец. И продолженья ждать не надо.
А дивные слова, объятья, руки? Были, и все. Приятное
воспоминание, не больше.
А если чувствам вопреки во что-то верила, надеялась
и снам значенье придавала, приметы собирала глупые, так ха-
ха-ха. Чудес на свете не бывает. Есть, ты же сдавать ходила
биологию, ты вспомни, гады. Подонки просто и гнусные
подонки.
- Вы знаете, Валера, я, когда утром в девять заезжала
на  студию с Курбатовым, да-да, имела для вас немаловажный
разговор, - докладывала Кира, в кисельных сумерках дворами
неопрятными весенними, вдоль гаражей, песочниц и заборов
путь держа, к общагам приближаясь горного.
Ах, сердце застучало, заволновалось неразумное.
Неужто?
- Он приглашенье показал мне на ленинградский
семинар редакторов и режиссеров программ для молодежи.
И только-то? Не всей заначкой поделился, Кира
Венедиктовна, и мне оставил кое-что, дрянь сальная и потная.
- Неделя с третьего июня в Петергофе. Ну я,  конечно,
отказалась, кому и как Андрея я сейчас оставлю? А он тогда
сказал, что вас пошлет и сам, возможно, совместит приятное с
полезным.
- Так и сказал?
- Ну, да.
Ублюдки хитрые и очень хитрые, не знающие только,
как же лучше, так сразу проглотить или сначала удавить для
верности. Идут, шагают стройными рядами, а между ними
мелькнет вдруг, попадется смешной лопух с ресницами
длиннющими наивными, как лучики у солнца детского. А
жизнь? Не в том ли ее дурацкий смысл, чтобы козлов,
мерзавцев и скотов дурачить каждый день, обманывать и
изводить, а этих вот, смешных  кулем, доверчивых, нелепых
простаков прощать. Смотреть, смотреть в глаза повинные и за
шершавый нос, ам, укусить.
- Валерка, больно. Ты совсем с ума сошла?
- Ага.
Такое утешенье сумасбродное, полушальное,
полублаженное, принес ей вечер, чему способствовал, похоже,
бокал шампанского, "ну, за удачу", что был осушен под
строгими пиджачными бортами членов политбюро ЦК,
взиравших пусть сурово, но покровительственно, по-отечески,
на всю эту антрактную возню, устроенную дискотечниками в
специально отданном сегодня им для совещаний,
переодеваний и закулисной суеты общажном красном уголке.
И огоньки, конечно, огоньки, гипнотизировавшие, жучки
тропические, самоеды сбесившиеся, спятившие окончательно
от ритма экваториальной церемонии заглатывания зеленым
желтого, а желтым красного.
- Вас можно пригласить?
- Меня? Я на работе не танцую.
- А после?
- После будет видно, - и улыбнулась, значит можно
клинья еще позабивать. Сложиться может. Может, может,
может. Срастись, как все сегодня, словно по заказу, у Толи
Громова. В отсутствии Потомка и Госстраха из принеси-подай
произведенного вдруг махом (с пренебреженьем полным к
канители сложной слияния и рассыпанья звезд на множащихся
линиях просветов) в  распорядители, парадоустроители,
дворецкие с правами комиссаров ВЧК. По залу центнер
розовый перемещая, он успевал и тут слюной побрызгать, и
там белков эмалью поиграть, здесь чью-то маму приласкать,
там папиросы изжевать мундштук картонный. В общем,
моментом пользовался, был жаден, груб, и сзади заходил, и
спереди, спешил, словно предчувствовал, недолго будет
барабанить тапер по клавишам, а повторенья можно и  не
дождаться вовсе.
И в самом деле, интуиция широкогузого двуногого,
присущая животным способность брюхом ощущать,
воспринимать и делать выводы, не подвела Толяна Громова.
Удача сунет ему кукиш в пятак уже сегодня. Изгадит, смажет
концовку праздника внеплановый ущерб имуществу
казенному. Госстрах вернется, притопает к  разбору самому
полетов и учинит ему допрос, как главному  виновнику, козлу,
не в свои сани севшему:
- Я тебя выведу, мешок, на воду чистую, ты мне все
скажешь, - будет дышать в моргающие плошки Ваня парами
неразбавленного, пугая так:
- Ты, сука, знаешь, для примера, где я был сейчас?
Тебе сказать, блин, кто мне руку пожимал?
Потомок, Игорь Ким, не пара, нет, расхристанному
Заксу, под вечер завтра явится беззвучно, тихо, мирно войдет,
кивнет тому, другому, как человек за сайкой выбегавший в
ботиночках на босу ногу, своим ключом дверь ванькину
тристадвадцатую  откроет, с кровати сдернет по-хозяйски
бухого, красноглазого Госстраха, даст устояться, укрепиться
чурбану, ну, а затем ногой залепит в пах бедняге, а кулаком
холодным отверзнет хляби носовые.
Такие вот причуды вещества астрального.
Просыпалось, Бог знает от чего, на голову ничтожнейшего
толстяка, раз - эполетов распушились бороды, оп -
аксельбантов заплелись усы, чу - золотом оброс околыш.
Красота. А у старлея невезучего т. Макунько последние
пятиконечные чуть было с плеч не сдуло, малюсенькие,
махонькие, и те едва не сжались до черных меточек сиротских
от инструмента грубого сапожного.
Увы, попутал бес сотрудников отдела номер ...ять из
Управленья областного. Один, Виктор-железный-Макунько,
ладони возложив на копчик, прямой и строгий, прохаживался,
наблюдая, как жаркими словами чистосердечного признания
бумажку делает бесценной, склонившийся над приставным
столом Ванюша Закс. А два других А...ский и Бл...ов,
буквально двери в двери, наискосок по коридору, нельзя, нет,
невозможно было услышать через панели деревянные и
кладку многослойную шуршанье шарика, и уж подавно, в
отсутствии мельчайшей щелки, дырки, трещинки победный
запах "Шипра" уловить, и тем не менее, однако, сидели друг
напротив друга и ухмылялись, отвратительно, не по-
товарищески, гадко.
Их вызвал первыми к себе с докладом полковник
П..т..иков. Виктора же Макунько последним. Всего лишь
неделек парочку,  другую, отсутствовал, на водах находился
невидимого фронта и тыла генерал, спецрейсом возвратился,
на службу с поля летного приехал, и надо же, такой на
вверенном ему участке детский сад нашел, такое лето
пионерское в разгаре, что  хоть сейчас всю троицу под
трибунал.
То есть, конечно, вина А...скова и Бл...ова при всех
неоспоримых достиженьях очевидна, непростительна, но
глупость и, главное, ретивость молодого Макунько просто уму
непостижима.
Да, Прохор сделал свое дело. Тот, на кого надежды
возлагались, не подвел, то есть подвел... вернее... в общем...
- Ну, тут заранее соломку не подстелишь, никто не
знает, где объект сорвется, но вы-то почему в известность,
пускай  постфактум, но не поставили курирующего? Он что,
второе дело, параллельное открыл?
Открыл, завел, увы, и даже двигаясь путем кривым,
неверным, ложным изначально, однако, вышел, вопреки
всему, на человека, подстроившего, организовавшего
незабываемое чудо, явление  очей, бельм превращенье
гипсовых пустых в живой искрой  флуоресцентной,
хулиганской, играющие глазки.
На Игоря, дружины комсомольской командира, Кима,
имен,  наверное, еще пяток различной звучности имевшего,
помимо собственного. Но, если Проша - милое христианское,
он получил зубастой подписи построив частокол под
обязательством  скрывать от окружающих цель своей жизни и
тайный смысл деяний, помимо своей воли, так сказать, как
штамп на фотографию чернилами какие были. То множество
других, степных, шаманских, варварских, буквально
выпросил, сам заработал, заслужил дурной привычкой
рассуждать (вес лишний взяв, соотношенье жидкой и твердой
фракций не рассчитав корректно) о том, куда восходит,
упрется линия, ветвь древа генеалогического, коль от сучка к
сучку из млеющего в развитом социализме Южносибирска до
утопающего в благоухании чучхе Пхеньяна зеленым,
полужидким, волосатым доползти.
- И кто ты ему будешь, Ким?
- Племянником, родным племянником, не веришь, что
ли?
Ага, отсюда и нелюбимые им - Родственник, Потомок,
и то, что нравилось, ласкало слух, лишенное неблагозвучного
Ченгиза, короткое и уважительное, Хан.
Так вот, именно ему, Игорю Эдуардовичу и было
предложено сына приемного Сергея Константиновича
Шевелева, писателя, правдоискателя, сибирской всемирной
знаменитости мучителя, болвана и шалопая Вадика дожать. И
он с заданьем справился отменно.
Да, уже трижды только за две последние недели,
вместо того, чтобы французкого интервьюера деньги не
считая, кликушествовать, бородой шурша о дырочки шумовки
- трубки телефонной,  прославленный творец романов, пьес,
повестей, рассказов, смирив мужицкую гордыню, свиданья
добивался со следователем, обыкновенным капитаном
А...ским. А тот его не принимал, ждал распоряжений и ЦУ,
был занят, в общем.
При всем при том, что времена иные знавать
случалось Шевелеву. Борису Тимофеевичу "уважаемому"
писал размашистые дарственные на титульных листах. Ну, и
его не забывал Владыко, товарищ первый секретарь, чему
свидетельством красивый орден многоугольный "Дружбы
Народов" к пятидесятилетию прозаика. Собственно, и теперь
помнил, и операцию  санкционировал, одобрил в надежде, что
удастся возвратить народу его гордость, из цепких лап врагов,
пока не поздно, вырвать самобытнейший талант.
Нет, не верил, не верил Б.Т. и все тут, что щелкоперы
московские и заграничные могли носами длинными и
острыми изрыть и источить, испортить сердцевину кедра
сибирского, могучего.
- Как говорил? Отца замучили, теперь могилу под
воду хотят запрятать? Блажь. Пьян был? Как обычно. И кто
ему всю эту шушеру с магнитофонами под коньячок
приводит? Сын? Пасынок? Ну, ну, вот с ним и разберитесь,
молодым, да ранним. А Шевелеву дачу надо будет дать у нас в
поселке за запреткой, пусть там работает у леса, без водки и
без телефона.
Итак, приказ есть приказ.
И Игорь Ким с очередною клавой длинноногой явился
вдруг без приглашенья на премьеру межвузовского театра-
студии "Антре", спектакль внезапно посетил с названьем
"Лошадь Пржевальского", где в роли главной блеснул,
приятно удивил бывший студент ЮГИ, Потомка
одногруппник, а ныне исполнительского отделения Культуры
слушатель Вадюха Шевелев.
- Ну, дал. Ты дал, братишка, поздравляю. А это Настя,
кстати. Хотела очень с тобою познакомиться.
Короче, встретились, о времени былом веселом
поговорили, решили в "Льдину" заглянуть, там после
"Огненого Шара"  "Советского сухого" зацепили пару и
закатили к настиной подружке Томке на огонек зеленый
абажура лейпцигского. Ну, то есть, удалась импровизация.
Ким утречком исподнее нашел, а Шевелю так и пришлось
отчалить, плоть нежную незагорелую царапая изнанкой
грубого денима.
Нехило начали. И кончили отлично, заметим тут же.
То что казалось будущим далеким, мечтой, ради которой
стоило из кожи лезть, ломать комедию, волшебник
Родственник приблизил, махом, за две недели,  десять дней
буквально, сделал явью. Одним движением руки:
- Да ну, слабо, на это даже у тебя кишка тонка,
братуха, - вознес паяца и фигляра Вадьку Шевелева к зениту
сладостному славы, известности всеобщей ореолом озарил. И
разницы  особой, право нет, в каком уж качестве, актера или
же художника, лишь бы вкусить, отведать, насладиться
незабываемым моментом.
Увы, не вышло, слава - да, но безымянность при этом
была важнейшим правилом игры. И не предупредили, никто
заранее ни слова не сказал. Ээ-эх. Такое собирался
итальяшкам рассказать, такое наплести, проездом в Ригу на
Весненых с кассетой заскочив очередной, но вот не
получилось. Два  симпатичных человека с усами одинаковыми
подошли на улице и попросили вежливо помочь им завести
машину.
- Ноу проблем.
Свернули за угол, еще один комплект растительности
командирской навстречу двинулся.
- Садитесь, Вадим Сергеевич, садитесь, нам по пути.
А утро солнечное с ветерком. А вечер, вечер дня
предыдущего - сама любовь и нежность. Весна. Бутылка белой
и шампанского огнетушитель в холщовой сумке с красно-
белым словом "Познань", но, черт, накладка, вернулись
предки томкины, к Насте нельзя, у Кима в общежитии  - в лом
всем.
- Послушай, Игореха, - пришла идея гениальная в
голову бывшему СТЭМовцу, - а у тебя ключи, наверно, есть от
Ленинской?
- Наверно есть.
- Так что ж мы тут стоим?
Ага. Терпение, немного выдержки и вот вам
результат. Не стал Потомок мелочиться, ловить на анекдотах
Шевеля или записывать тайком (на спрятанный под девичьим
диваном магнитофон) как дурачок (с немалым мастерством,
заметим) копирует мычание бумагу доклада прожевать уж
неспособного четырежды героя. Зачем? Спокойный,
вдумчивый мичуринец все созреванья стадии неторопливо
зафиксировал, дождался спелости товарной и чик-чик, срезал.
Одно движение руки.
- Да ты и не дотянешься дотуда, морда пьяная.
- На спор достану? Эй, Настя, разнимай.
Велели сделать рыжего и Ким его не упустил. Двести
шестая чистая, "то есть действия, отличающиеся по своему
содержанию исключительным цинизмом и особой
дерзостью... - наказываются лишением свободы на срок от
одного до пяти лет".
Ха!
И сам не засветился, через спортклуб привел и той же
черной лестницей (сначала на четвертый по боковой, там
коридором до малого спортзала, две двери и вас встречают
ароматами апрельскими цветущие зады родного института)
всю гопку, шайку-лейку, вывел.
Силен.
Ну, а потом общага, дружину под ружье и на полночи
шурум-бурум до потолка, чтоб никаких сомнений не
возникало, а чем же занимался командир отряда
комсомольско-молодежного в тот злополучный вечер? Чем?
Чем? Боролся за здоровый быт, конечно.
А глазки? Зенки как живые получились, с огоньком,
только не поломойку к месту пригвоздили, не тете Маше с
тряпкой подмигнули, увы, стал строить бюст голубенькие
собранью ежегодному отличников и именных стипендиатов.
Ох, засмущал, защекотал, игрун проклятый.
Такое совпадение. Да, без шума лишнего было бы
лучше, но с другой стороны, нет худа без э... м... ну, в общем,
не любили, приходится сознаться, не любили, товарищи по
ратному труду старлея Макунько.
Но, впрочем, все это домыслы, догадки, пища для
размышленья (жеванья и поплевывания) полковнику
П..т..икову. Кто виноват, был ли тут умысел или досадный,
обидный, запаркой и горячкой объяснимый недосмотр? Да,
это с одной стороны. С другой же, сомненья возникали по
поводу  профессиональной попросту пригодности и
соответствия высокой должности и званию, такие, вроде бы,
надежды подававшего т.Макунько. Ну, в самом деле, нужен
ли, не то чтоб в  Управленьи областном, вообще, так сказать, в
органах, болван, способный полагать, будто бы нечто, навроде
озаренья или прозренья может случаться, иметь место,
происходить с кем-либо, когда-либо, без надлежащей санкции
тех, кто, как говорится, компетентен?
Ах, опростоволосился, в калошу сел Витюля.
Спортсмен в плаще с кокеткой. Хорошо еще начальству (и это
несмотря  на всю серьезность служебного расследования) так
никогда  и не откроется вся пропасть мальчишества и
полоротости офицера в погонах с созвездьем скромным. Так и
не будет знать никто, что время коротали перед докладом
А...ский с Бл...овом, прослушивая вновь и вновь очередную
пленочку, на сей раз запись свежую беседы уполномоченного
с разжалованным активистом в кабинете ректора ЮГИ.
Особенно вот это место нравилось:
- Не помните?
- Не помню.
- А если постараться?
- Я стараюсь.
- А если поднапрячься?
- Напрягаюсь.
Тут старший званием демонстративно мять бумажку
начинал,  а младший весело показывал глазами, мол, не
хватает, мало.
Ну, в общем, отпустить пришлось Госстраха, и
пропуск выписать, и извиниться в тот же вечер. Увы, увы. А
Кима, Потомка, инкогнито в рядах студенчества, не стали на
ночь глядя беспокоить. Лишь утром в квартире с видом на
проспект Октябрьский, необитаемой как-будто, но регулярно
посещаемой разнообразными субъектами (при абсолютном
безразличии к сему и участкового, и домоуправления) с
постели холостяцкой юношу подняли, цивильным не чета,
настойчивые, унтер-офицерские звонки зеленого, как мина
полковая аппарата.
- Можешь идти в общагу досыпать, - не представляясь
и не здороваясь, поздравил с окончаньем карантина
самодостаточный и грубый баритон, но, впрочем, тут же
потеплел и со смешком, вполне приятельским, добавил:
- А немчура-дружок тебя продал, сдал-таки, сдал фриц
недобитый.
Короче, пропустили  дискотеку, пропустили оба такое
мировое мероприятие. А Лера Додд, помощник режиссера,
ассистент, исполнила служебный долг и потогонного
тропического ритуала не дожидаясь окончания, собралась под
там-тамы и кимвалы, во мраке, незаметно, сделать ноги. Уйти,
свалить, исчезнуть.
И надо было-то всего - тихонько юркнуть в красный
уголок, пакетик пластиковый со стола, не зажигая света,
прихватить, и ходу, ходу.
Но пас ее не зря, тень не напрасно неподвижную, что
справа у пульта весь вечер в поле зрения держал жиртрест,
герой сегодняшнего дня, Громов Толян.
Валера - только за полиэтилен, замочек щелкнул за
спиной, свет вспыхнул и снова, второй раз, батюшки, за этот
идиотский день, поплыло, потекло в улыбке сало.
Он приближался, он брать любил вот так, и по-
другому просто не умел. А баба? Она, известно, всем дает, так
чем он хуже, елки-палки.
- Ты хоть бы выпить притащил, что так-то сразу?
Выпить? Кричать бессмысленно, все окна
зарешочены, замок только ключом можно открыть хоть с той,
хоть с этой стороны...
- Остался "Херес" наверху, ты будешь?
- Давай.
- Один момент, только без глупостей, договорились?
Щеколда щелкнула. Минута выиграна. А эта парочка
столов  зачем в углу там друг на друге? Разминку проводили?
Репетировали танцы? Или же просто развернуться было
негде? Теперь не важно, главное - поставить на попа тяжелый
верхний... так, так... еще... еще... чуть ближе к подоконнику...
огонь!
Эх, только-только члены и кандидаты в члены
политбюро, работы исключительной издательства "Плакат", в
полном составе, дружно стали для улучшения обзора и
конвекции расстегивать партийный шевиот, девка-оторва
опрокинула, в окно столкнула двухтумбовый и вместе со
стеклом стальную халтуру, тяп-ляпство из гнутых прутьев
высадила.
Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,
Судьбе не раз шепнем, - на теплый, пыльный суглинок
мая приземляясь, колени выпрямляя и отряхиваясь:
- Чао!

СУББОТА
часть третья

ЛЕРА

Он позвонил в субботу. Валера только-только
закончила беседу глупую и утомительную со свиньей,
внезапно объявившимся и алчущим общения немедленного,
тесного, подонком Симой Швец-Царевым.
- Ну что, кинозвезда, должок-то будем отдавать? -
прохрюкал, прочавкал претендент очередной на обладанье
прелестями девичьими.
- Или ты думала, забуду и прощу? Ась? Плохо слышу,
повтори-ка? - был жеребец наредкость нагл и по обыкновению
решителен, Бог знает каким образом, с чего и почему, ей
отрицательное, красное выведя сальдо.
Себя же он явно чувствовал в плюсах. Еще бы. Вчера
за ужином в "Южбассе" под  молодецкие коленца
"Мясоедовской", под коньячок со вкусом неутраченным
исходного продукта, который шкуркою лимонной и то не
сразу перешибешь,  брат Вадик выдал младшенькому Диме,
извлек из накладного  пижонского кармашка и бросил через
стол бумажку неказистую,  измятую, однако, купленную
Симой, тем не менее,  за деньги  настоящие.
Для ощущенья жизни полноты, помучал чуточку, но
отдал. Кинул. Бери, сопляк. Скажи, спасибо.
Конечно, угодил в тарелку с шашлыком, но не
испортил этим настроение и аппетит единокровного, родного.
Наоборот, необычайно возбудил, взбодрил и даже окрылил
наследника традиций героических до степени, потребовавшей
скорейшей смены общей залы предприятья общепита на узкую
кабинку мужской уборной заведенья. Там оказавшись,
впрочем, Сима не стал рвать молнию и пуговки, в зеленых
бликах малахитовых щербатой плитки он почерком зазнобы
"мама мыла Машу" насладился, затем движеньем резким
отделил придаточные неуклюжие от  главных безобразных,
отнял у подлежащих, пусть мерзкие, с ошибками
чудовищными, но все-таки сказуемые, смешал приставки,
суффиксы и корни, сложил на край фаянсовый, подошвами
изгаженный, бумажек мелких стопку, и сжег. Смахнул
ботинком пепел в вазу  неопрятную и утопил в водице рыжей.
Вот это помнил. Отчетливо и ясно. А далее - ком,
муть, ерунда зеленая. Пил все со всеми. Размахивая вилкой,
обещал лишить врача команды первой лиги внешности
приятной, пытался забодать его чуть теплого, прижать к
столбу фонарному железным ситом передка тупого
жигулевского, блевал в окно, с педали газа ногу не снимая, на
развороченном асфальте у Щетинкиного лога подвеску чудом
не разнес, но потерял колпак, остановился, подобрал, стал
надевать, да от усилий непомерных сомкнулись очи, и к
пыльному, горячему крылу припав, уснул, забылся бедолага.
Короче, милость Творца в том непостижимая, что
утро встретил не распотрошенным трупом в морге, а ссадин и
синяков происхожденья неизвестного в расчет не принимая,
живым и невредимым, у открывающейся всем страждущим на
радость ровно в семь, железной шайбы, пивной точки при
речном вокзале.
Кровь разогнал, разбавил, охладил парочкой кружек.
Свел горизонта линию с воображаемой границей неба и земли,
твердь под ногами ощутил, на кожемитовое плюхнулся, дух
смачно отрыгнул ячменный и порулил домой. Нажрался
пирога вчерашнего, распухшего от осетровых нежного филе, и
завалился в люлю. Баю-бай.
Спал, до двенадцати подушку обнимал, дышал в
атлас, лен слюнкой увлажнял. Сон славный вторничный,
вторженьем смеха вадькиного прерванный столь безобразно,
счастливо досмотрел в субботу, и пробудился, будто бы и не
было трех этих гнусных дней, в отменном духа расположении,
готовый жизнь продолжить с той минуты, когда несчастная
едва не прервалась.
А закачалась дивная на волоске в миг сладкий смены
мягкого и круглого на гладкое, упругое, прохладное. После
того, как первой, витаминами, солями минеральными богатой
травушки откушав, попер бычок, расталкивая стадо, прочь, к
черту, двинулся от опостылевшей пеструхи к маячившей там,
с краю, гордой, тонконогой, черненькой.
Му-уууу-ууууу!
- Что значит, не получится сегодня?
Дурная Лиска, добраться до сахарных берцовых,
большой и малой, вознамерившись, щенячьими, но
остренькими зубками хозяйку заставляла быстро, очень
быстро соображать.
- Так у меня же съемка, Сима.
- В субботу?
- В том-то и дело, что в субботу. Поедем в "Юность",
будем там записывать для передачки новой программу
дискоклуба Горного.
- Хо, хо, гы-гы! Пойдет. Ништяк. Мы это любим,
танцы-шманцы. Когда заехать за тобой-то? За час намазаться
успеешь?
- Уже в порядке, не волнуйся, за мной послали
полчаса назад со студии дежурку, вот жду с минуты на
минуту.
- Ну, тоже катит. Значит там встречаемся. Начало-то
во сколько? В шесть? Ну, все, замеряно. Чулочки красненькие
не забудь надеть.
Ню-ню-ню-ню.
Козел. Счастливо наловить тебе впотьмах каких
захочешь, красных, синих, черных, заштопанных вчера и
разошедшихся сию минуту в аллюре страстном.
Похоже кинула, так просто. Еще бы одного неплохо
так же точно оставить с носом, в луже, на бобах. Или ни в
коем случае? Перекреститься, что в день, когда Алешка сделал
дурой, он, кстати так, вонючка, нарисовался, мосье Курбатов,
можно сказать, руку протянул?
Нет, подождем, пока что подождем, не станем
пачкаться, спешить, просто не выйдем в понедельник на
работу, во вторник тоже не пойдем, приветик, голубой экран,
терпенье, рано или поздно,  отец за ужином ли, за обедом
скажет сам:
- Ты, Валя, вот что... Василий завтра трудовую
принесет, пойдешь...
Куда теперь? Распространителем билетов в
Филармонию, учительницей кройки и шитья в Дом Пионеров?
Какая разница? Он все равно придет, какой бы ни был, чтобы
ни было, придет, придет, и пусть он будет виноватым, а я
прощу, прощу и никуда уже не отпущу...
- Не стыдно? - Валера присела, за холку подняла
звереныша смешного, лайку Лиску (вчера отец от дядьки
притащил племянницу трехмесячную попавшей в этом
феврале под колесо уазовское Белки).
- А? Не слишком ли здоровый тебе попался заяц для
первого-то раза? Может быть, лучше пузо почешем для
начала?
Одно другому не мешает, похоже, полагала псина.
Едва лишь ласковые пальцы перестали пух ерошить, малышка
тотчас же за недоеденную, вкусную лодыжку принялась.
Ну, в общем, самая игра у них с собакой началась,
веселье самое, когда на коридорной тумбочке вновь дернулся
и запросил ботинка в голову, опутанную проводами, телефон.
И кто же? Сима, неведомым титаном мысли
надоумленный, с  контрольною проверкой? Малюта, куда-то
забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю:
- Валерка, забери меня отсюда!
- Ты где?
- Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.
Или же.
- Анна Витальевна? Алло? Это "Жаворонок"? Алло,
бухгалтерия?
Ззззз - телефон. Тик-тик - часы. Ззззз - телефон. Тик-
тик - часы.
Взять?
(День-конь? Или день-птица? С отметиною черной
или белой?)
- Да.
И ничего. То есть, сердечной мышцы сокращение без
расслабления, физически, как близкое удушье, ощущаемое
напряжение молчанья. Что лопнет первым, перепонка,
мембрана, жила медная или же губы разомкнуться? О, Боже,
неужели? Так скоро?
- Ты?
- Я.
Алексей, ее Алеша, вот, знайте, знайте, как это
происходит, случается, ха-ха, звонит с вокзала:
- Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?
- и просит, смеша суровостью внезапно оробевшего балбеса,
приехать к  нему немедленно, сейчас же.
- А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?
- Я объясню, я объясню тебе.
И надо ему должное отдать, он попытался.
- Понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то что
вместе быть, жить не дала бы, - Алеша повторял, на гнутой
спартанской   деревянной скамейке пустого зала ожиданья жд
вокзала сидя:
- А теперь... она никто, ноль, ее нет.
- Серьезно?
- Да, я уезжаю, перевожусь в Запорожье, - его
чудесные, но темные глазища смотрели не на Леру, от фрески
оторваться не могли эпохи алюминиевого романтизма во всю
стену, с расставленными там и сям, серой ракете параллельно,
головастиками, что карты звездные заправивши в планшеты, в
раздумьях проводили предстартовые неизменные одиннадцать
минут.
Собственно, уже можно считать, перевелся, во всяком
случае, сдал сессию досрочно и документы во вторник, среду
ближайшую на Украину отошлет, а там... там не должно быть
никаких проблем.
А проблем, препятствий, неожиданностей от судьбы
не ждал Алеша Ермаков постольку, поскольку несложным
делом томского студента, там, на днепровских берегах
заняться обещал не кто-нибудь случайный, посторониий,
равнодушный, нет, напротив, его собственная теща, доктор
биологических наук, профессор, проректор ВУЗа уважаемого
и авторитетного Елена Сергеевна Костырева.
Впрочем, Валере подробность эту любопытную,
деталь, нюанс не выложил Алеша тут же, не бухнул, с плеча не
рубанул, умолк в очередной раз и сидел решительный и
бледный, двухмерным, плоским покорителям галактик и
туманностей сродни. А Лера, его чудная девчонка, все
просчитавшая заранее, все, как казалось ей понявшая,
простившая уже, лишь улыбалась, "ну же,  ну," - любуясь
нежным и чуть вздрагивавшим золотом. Он волновался, он не
решался, смешил забавно заострившимся и удлиннившимся
как-будто носом, и так хотелось миг борьбы его с самим собой
(начало сдачи, отступления продлить) купаться,  фыркать в
нем, нырять, но жалость и любовь сильнее оказались эгоизма
победительницы:
- Ага, а мне, так надо понимать, пока что лучше здесь
побыть?
- Тебе... тебе тут лучше оставаться, - померкли
несравненные, опали.
- А, вот как.
- Да, Валера, я женился...но... но, в общем-то, не в
этом дело.
"Конечно, конечно же, мой славный дурачок ,"- дочь
следопыта-скорняка смотрела ласково, неправильно, не так
как надо, как всегда, короче, -" Ты говори, я слушаю, чего
держать все это, говори, давай, пока смешно не станет
самому."
Ах, Господи, зачем, зачем он клятву, данную стеклу
вагонному, линялой шторке позавчера, нарушил и позвонил,
за три часа до отправленья электрички на Тайгу не выдержал,
набрал ненужный номер в будке телефонной. Хотел быть
честным, объясниться. С кем? С незнающим унынья сгустком
задорной плоти? О чем? О чем он говорить хотел с рекою,
ветром, цветущим лугом? Смысл жизни - смех. Цель, планы -
рожица. Страх, ужас, безысходность - язык в развратных
розовых сосочках.
Можно подумать, не отрезал он, не отрубил, две
майские недели тому назад, десятого гвардейского числа,
когда в руке ладошку пряча Лены Костыревой, сестренки
младшей ваятеля и живописца, кивнул распорядительнице
ЗАГСа, толстухе с замазанными пудрою прыщами:
- Согласен. Да.
Он снова погибал, он снова возвратился в канун
проклятый бесшабашной, шумной ежегодной стрельбы по
люстрам полупрозрачным пластиком, в пору, когда Елена
Костырева, к высокому  стремящееся существо, однако,
вынужденное мириться с участью  невыносимо пошлой -
студенточки прилежной курса первого, вдрызг разругавшись с
мамой (весьма практичным орнитологом,  специалистом по
пернатым) на поезд села, и в ночь малороссийскую была
увезена в великорусском направлении. Прибыв в столицу,
целый день на Чистых Патриаршии пруды искала, ну, а наутро
с мокрыми ногами и неопасным першеньем в горле на
самолете Аэрофлота убыла в богемную Сибирь.
Таким вот образом, с небес, в нежнейшей дымке
семицветной керосиновой и в реве зверском все за собою
выжигающих турбин к нему явился избавитель, без крыльев,
но в образе голубки кареглазой.
- Волчонок, - Алеша ей представился с привычным
фатализмом.
- О, значит вечера мы будем проводить за долгою
игрою в бисер, - немедленно откликнулась Елена.
А он не понял, не понял сразу, не врубился, забаву
поначалу эту странную не оценил, игру, которая неспешную,
что теплится от  паузы к паузе, беседу предполагает. Стакан
молдавского, туман во взоре от постепенно тающих
кристалликов-зрачков, и желтый язычок свечи на каждой
грани.
- Так жить нельзя, ты должен убежать, уехать,
перевестись, ну, в Запорожье то же.
"Валера, - назавтра будет Алексей строчить, теряя
поочередно, то лекции холодной нить,  то сумасшедшего
письма идею пылкую, - я уже знаю, почти знаю, как можно все
исправить, переменить..."
Он будет, будет, будет, но...но...но...
Однажды варварский процесс безжалостного
потрошения и без того совсем уж отощавшего конспекта
остановится. Очередная выволочка, мозгов воскресная
прочистка, за что, так, ни за что, за пол невымытый, квартиру
пыльную по случаю удачного доклада в ученом обществе
студенческом, лишит внезапно обаяния привычного,
желанности открытку, такую редкую, такую замечательную
птичку, не чаще раза в месяц залетающую под букву "Е"
старинной деревянной полки с ячейками, глухими
отделениями в холле у вахтера.
"Ей нипочем, все нипочем... мой милый... мой
хороший... ля-ля... ля-ля... все чепуха, все чепуха на этом
свете... и если написать, я погибаю, умираю, Лера, нет больше
сил моих, ну, что она ответит в конце весны или в начале
лета?
Нос выше, хвост трубой, не унывай.
Твоя... твоя... ну кто? Кто, как ее назвать?
Болельщица, сидящая на берегу и наблюдающая за его
борьбой с симпатией, приязнью, любовью, может быть, но
безучастно, отстраненно, фиксируя лишь только ход событий,
вот в водорослях запутался, вот тины первый раз хлебнул...
Расписывайся в протоколе, Лера! Не выплыл твой.
Ставь точку. Утонул."
Так думал, думал он, не понимая просто, что
одинокий человек не должен, не может без опасности
лишиться головы, у карих, ласковых и нежных, греться.
Все, шел, шагал, не замечая светофоров и людей. Да,
именно в  апрельский понедельник, в месяц не цветень,
березозол, когда на неумытом еще дождем асфальте пыль
мелкая скрипит и серебрится, все вдруг решилось. Разом.
Угрюмый, мрачный, большеглазый Гарри, он в
костыревский дом  вошел и на вопрос:
- Алеша, неприятности опять? - картонную коробку
из-под рафинада квадратным кулаком расплющил, белою
пудрою усыпав и стол, и пол, и собственные брюки.
- Она? Что-то случилось с ней? Она... она тебя
бросила? Скажи? Написала тебе что-то?
Лишь голову, семь пядей опустил,  не отвечая,
Ермаков.
И тогда, тогда две длани легкие ему легли на плечи и
губы мягкие домашние со страстью неожиданной его
искусанные, беспризорные отчайно стали врачевать.
Ну, наконец-то костюмированный бал открыл трубач,
и в маске новой приблизилась Гермина.
В общем, выиграла, сложился домик, пасьянс почти
что безнадежный удался, читательнице журнала "Иностранная
литература". Ура.  Сама не ожидала.
Ну, а мать-то, мама, Елена Сергеевна, как умудрилась
допустить такой накал страстей, такое пламя, бред, нелепость.
Так вышло. Два раза в декабре звонила, пытаясь урезонить
дерзящую девицу, и... и все. Ибо ночь провославного
Рождества наполнил для нее мелкой вибрацией и шумом
нескончаемым Ил-62, унесший профессора Костыреву в
страну ирокезов и семинолов, штат Висконсин, город
Милуоки, то есть туда, куда по приглашенью тамошнего
университета и направлялась Елена Сергеевна лекции читать,
знакомить с нашей флорою и фауной разнообразной
чрезвычайно любознательную молодежь Среднего Запада.
Три месяца на берегах озера Мичиган сеяла она разумное,
доброе, вечное, вернулась, и сейчас же за непослушной в
Томск. На десять дней каких-то опоздала. Ах-ах-ах. Но,
впрочем, жениха нашла разумным, неболтливым, скромным,
положительным, короче, согласилась на довольствие принять,
тем более, что юноша готов был под ее крыло с вещами хоть
сейчас.
- Ладно, сдавай сессию, а я с кем надо тут поговорю.
То есть, благословила. Благословила и уехала.
Напутствия, совет вам да любовь - слов отпускающих
грехи от мамы номер два никто не ждал, а посему ее не стали
загодя предупреждать о времени и месте.
- Представляешь, какая рожа постная будет у нее,
когда она узнает! - так выразил на ушко новобрачной всю
безграничность радости своей молодожен, зал драпированный
дешевым кумачом и розами бумажными Дворца венчаний под
звуки марша покидая.
Действительно, лицо Галины Александровны
скоромным стало, усохло, раскрыло мириады старых и новых
тьму мгновенно,  безобрано прорезавшихся вдруг морщинок,
но вовсе не тогда, когда она записку обнаружила,
подброшенную гнусным негодяем в почтовый ящик, нет,
изуродовал несчастную за сим последовавший разговор с
сестрой Надеждой:
- Ну что ты, Галя, - лениво в кресле шевелясь, та
молвила, услышав просьбу в заключение рассказа гневного,
свести мать  оскорбленную немедленно с военным
комиссаром или же с комитета областного председателем, - не
стоит беспокоиться.
- Да как ты смеешь? Ты же обещала?
- И что с того, что обещала, ведь речь-то о девке
уличной тогда шла, правда? А с шушерой профессорской
никто не станет связываться. У одного, Андрея Николаевича,
сейчас девчонка на истфаке, а у Антона два племянника на
разных курсах. Нет, нет, тем более, что все это на самом деле
яйца не стоит выеденного... Ну, эка невидаль, женился, не
спросив тебя...
Через час с неодолимой дрожью в членах и
родственного эпителия частичками под потерявшими
опрятность коготками, Галина  Александровна уже в автобусе
сидела южносибирском. Но выйти из железного ей в пункте
назначения самой не довелось, вынесли женщину, уложили,
скорую вызвали сердобольные попутчики, отзывчивые люди.
Ну а уж в третьей городской доценту с неподвижными
глазами для женщины весьма нечастый поставили диагноз.
Инсульт. Сосудик лопнул в голове. Как видите, все, к черту,
сплетники поперепутали проклятые.
А томский житель Леша не ведал и сего, избавлен был
судьбою даже от гнусных этих врак, да он и сам все сделал,
дабы миновали его муки и переживания по поводу того, что
им в горячке брошенное некогда:
- Убью ее, убью, - лишь по случайности счастливой
эхом мрачным  не откликнулось спустя полгода:
- Ермаков, зайдите в деканат.
- А что такое?
- Там все скажут.
Нет, повезло. Ходить вокруг да около, подыскивать
слова и официальное сочувствие изображать не требовалось
вовсе. За жабры  брать, как раз не возбранялось, даже
вменялось случай не упускать  и потому декан был краток и
конкретен:
- Так, отъезжающий, пока мы тут твои бумажки
рассмотрим да подпишем, свези-ка эти материалы в
оргкомитет южносибирской конференции региональной . Ты
все равно, небось, поедешь прощаться со  своими, ну, вот и
совместишь общественное с личным.
Что он и сделал, идиот. Все, все предусмотрел, даже
поехал, нелепой встречи, или свидания страшась ужасного,
путем замысловатымм, хитроумным, дорогою железной с
пересадкою в Тайге. У Сашки Ушакова  хоронился, как вор в
законе, гастролер.
- Алло... простите, не приехал Аким Семенович... а?
Извините.
Сутки сидел, лежал у телефона, и удержался, а на
вокзале, на вокзале... нет объяснений, нет...
- Так будет лучше.
- Тебе?
- Тебе, Валерочка, тебе, ты и представить себе не
можешь даже...
"Ну, хватит, милый, мой хороший, вид делать
неуклюжий, что ты случайно здесь, проездом. Ты же вернулся,
и не надо из последних сил сосредотачиваться на
отвратительной мазне сырыми красками по влажной
штукатурке, ты посмотри же наконец на девочку свою,
дурашка, а рот закрой, чтоб стыдно не было потом."
- Леха-лепеха.
- Валера, это глупо, перестань.
- Нет, буду, буду, буду.
Она стояла и манила Алексея. Манила сумкой его
дорожной, тощей, грязной, но с парой папочек - рифленый
коленкор, тесемочки  бордовые:
- Уж вы, пожалуйста, Андрею Константиновичу
лично.
- Валера, - догнал, конечно, догнал, еще бы, и под
руку волнуясь взял.
- Что будешь отбирать?
- Нет, нет, но ты...ты шутишь, ты сама отдашь.
- Конечно, завтра, послезавтра обязательно.
"Преступница, преступница, мать-тварь права,
Валерка - исчадье ада, ведьма, и то, что кажется немыслимым,
невероятным, противоестественным, ты, ею
загипнотизированный, заколдованный, делаешь с легкостью
безумной, дикой, и кажется, что даже счастлив, счастлив при
этом."
- Вот, так бы сразу, - сказала Лерка балабасу своему
уже в стопервом, когда Алешка, испытания последнего не
выдержав, взбежал, от желтых оттолкнулся ступенек грязных,
и чудом в дверные клещи не попав, встал с нею рядом.
- На, пассажир, багаж, таскай уж сам свои сокровища.
Все, только запах, его волшебный, несравненый запах
мальчишки славного, который не механизм вонючий, не
налегавшая, плодившаяся с бесстыдством туфелек, амеб в
неимоверной духоте субботних дачников толпа, не в силах
оказалась, неспособна, как ни старалась, заглушить.
Мой милый, мой смешной.
И даже на Кирова, протискиваясь, прорываясь к
выходу, казалось, его дыханье ощущала рядом, чуть сбоку,
сзади, непрерывно...
Ее толкнули, какой-то ненормальный зацепил лопаты
черенком, бабенка толстою спиной оттерла было, но Леха, кто
ж еще, плечом?, рукой?, ногой? сумел-таки на долю может
быть секунды образумить копошенье потное, и вышли, слава
тебе Господи, выпали.
- Ну что, не сердишься, не злишься больше? - Валерка
обернулась, и вместо синих и родных, в чужие чьи-то черные
уткнулась взглядом.
Не может быть, не может быть.
Гармошка, вмяв тетку белотелую в людское месиво,
сомкнулась, автобус отвалил, просев до мостовой, а
невезучий, оставшийся с рассадой в мешке полиэтиленовом,
мужик, нисколько не стесняясь, зло и громко, всю душу в трех
словах излил.

ВЕЧЕР

К разврату все готово было.
Уже по стольнику вкатили, выпили пайкового,
наркомовского, рябинкой умягченного КВВК, Колчак ушел
насчет бассейна утреннего распорядиться, а Толик, Тимоха,
убежал еще разок посты проверить, готовность всех расчетов
боевых, столы, закусочку, напитки, эх, мать родна, но перво-
наперво курчавенькому дискжокею в баре:
- Три, четыре, три, четыре, - дыханьем распаляющему
микрофон, шепнуть:
- Ну, тезка, поздравляю. Хозяин зовет тебя после
всего к себе. Там будет маленький междусобойчик только для
своих, ты понял, комната пятьсот двенадцатая... Да, о клубе
городском, о новом аппарате... о чем захочешь, будешь
аккуратен,  сумеешь поговорить".
Конечно, дупель, будь смелее, запретных тем сегодня
нет, ты  только засади еще рюмашку, вот так, вот так, пускай
мягчают, увлажняются, до нужной деликатнейшей, десертной
кондиции особой,  доходят губки заповедные твои, тогда
умолкшего под утро мы возьмем, штанишки снимем с мягких
ножек, два пряничка кофейных извлечем, разложим на
подушечке...
Мммммм.... в самом деле, в самом деле, стоял и
мятной слюнки шарики катал во рту Цуркан, глядя в окно
открытое, окрестности турбазы "Юность" обозревая.
Хе-хе.
Но, Провидение, судьба хранила кузнецовский
трудолюбивый сфинктер от совершенно неадекватного, по
мнению светил тогдашней отечественной медицины,
проникновения извне.
Ага, угрюмый, скрытный страстотерпец Жаба не
дожидаясь ужина с московскою особой и танцев под Би Джиз
оттянется, кончая, замычит и заскрипят его большие коренные
соприкоснувшись с малыми.
Увы, похабные движения под музыку придется
отменить. Милиция займется активистами и
рационализаторами буквально  через час, станет прочесывать
лесок и вызывать всех в комнату на первом этаже. Всех, всех,
товарища Цуркана, виновника внезапной смены декораций, в
том числе.
Но обойдется, обойдется, иные подозрения возникнут,
связи наметятся, всплывут завтра, и драма настоящая начнется
после того, как бывшая подруга Ирка, подкараулив у подъезда
Симу безлошадного, плеснет ему в лицо грамм двести
жидкости, кою обыкновенно применяют в слесарном деле,
готовя к пайке пару железяк.
Какие перемены ждут каких людей, перестановки,
пенсии, отставки, и только Жаба, Игорек, раз в жизни
совершивший поступок опрометчивый, но радующий душу,
согревающий ее в минуту трудную воспоминаньем светлым,
спокойно отсидит свой цикл отчетно-перевыборный, и в
областное Управление торговли уйдет с почетом в конце-
концов.
Но что случится, произойдет сегодня?
Фейрверк! Сгорит, сгорит "Жигуль" с откляченным
багажником и рылом, наровящим грызть асфальт, пахать
газоны, землю есть.
Лишь черный остов в серых струпьях пепла дымиться
будет через час на пятачке, площадке бетонированной за
кинозалом, где друга верного вот-вот оставит, припаркует
сынок Василия Романовича Швец-Царева Дима.
И ничего тут изменить нельзя, летит по просеке под
соснами авто самонадеянного гада, еще секунда, и выскочит
из леса, чтоб, резко сбросив газ у неразъемного шлагбаума,
свернуть под узкие бойницы туалетов клубной части. Дверь
распахнется, и симкина башка появится над крышей цвета
африканских дюн, замочек щелкнет и гаер, ослепив искрою
бархатного пиджака, вальяжно вдоль белых стен пойдет,
поплевывая, на ту сторону к парадному крыльцу.
И все это на глазах, на виду у Игоря Цуркана,
товарища с большою головой и очень сильными руками, в
отличном кейсе крокодиловом которого лежит, покоится
завернутый в  тряпицу белую, красавчик, лапушка, патронами
калибра тридцать восемь спешал снаряженный армейский
револьвер модели  "Аэркрюмен".
Ха. Не пропали, не пропали милые, привезенные из
Германской Демократической Республики секретарем
училища командного в подарок:
- Под Зауэр ФР4, должны быть, как родные к твоему,
нашелся кстати?
Нет, но должен был, обязан, и верил в это Жаба, знал,
не зря в коробочке лежат, лаская взор, если открыть,
колесиками-солнышками капсулей патрончики-патроны,
только не думал, никак не думал, что организма
неотъемлемую часть, часть существа вернет сосед
чушковский, вор и зэк, Олежка Сыроватко, Сыр.
Вчера, буквально на часок к родителям заехал. С
отцом сидели в доме, толковали о письмах дяди Иона, о том,
что ехать надо, ехать:
- Ты подожди, отец, ты всю дорогу так,
разгоношишься, не остановишь. Подумать надо...
- Что тут думать...
Был на машине, первача не стал, но мать уговорила
варенников  поесть. Сама копалась в огороде, вдруг заходит.
- Там Сыроватко младший во дворе. Не выйдешь,
спрашивает?
Вышел.
- Ну, здравствуй.
- Здравствуй.
Разговор не клеился, прошли меж грядок до теплицы
и там, в  малиннике, достал Сыр сверток из кармана и, фиксы
звездочкой подмигивая, развернул.
- Где взял?
- Не важно, взял и все.
- Нет, ты скажи.
- Швец проиграл в ази. Азартен, а дурак, царевский
послед, знаешь? - и ухмыльнулся Сыр и цыкнул, - а я ведь
никогда  тебе не верил Цура, вот знал и все, что у тебя
хлопушка покойника осталась.
- Продай.
- Зачем, я так тебе отдам.
- Отдашь?
- Конечно, не чмо же я какое, земляк на земляке
сидеть не должен, так ведь? И я тебя по шерсти, и ты меня не
станешь обижать. Да мне-то самому и ничего не надо. Ты
помоги  Витальке Варгашеву, Витальку помнишь, Серегиного
брата, ну, так он участковым тут в Чушках, хороший парень,
да малость залетел по пьянке, теперь вот хочет в школу
высшую милиции, а ходу нет. Ты бы помог парнишке с
рекомендацией. А пушку - забирай, бери, бери, и мне
свободней, и тебе потеха.
Спокоен был, как в тире МВД, откинул барабан,
крутнул, вернул на место, в пустынный коридор
начальственного вышел этажа и по мохнатому ковру в торец,
защелку потянул двери стеклянной - пошла, пошла милашка.
Здесь лестница пожарная, балконы с дырками в решетке
половой, спустился до ветвей черемухи и спрыгнул на траву.
Кружок по склону дал и, точно рассчитав, поднялся к тем
кустам, березам, что у клуба.
Всего лишь пара метров до швец-царевского корыта.
Двумя руками поднял, проигранный Вадюхой-доктором, а,
впрочем, разница какая, подонком, негодяем, кольт и на изгиб
ствола подруги белой опустил.
Блин, ночью в чаще собирался пошмалять, но днем-
то, днем-то, ясна-песня, веселее.
Что ж, знатная субботка выдалась. Ну, просто
заглядение.
- Ты только полюбуйся, - пассажир толкнул водителя,
- ниче дает!
Действительно, под сизою сиренью фонарей-очей
Советского проспекта девчонка шла, красуля длинноногая,
баскетболистка, по центру правой серой полосы, вдоль синих
окон, желтых стен, лепнины красной и неоновых партийных
букв по направленью к площади с чугунным монументом. Ее
качало, уводило силой вражьей с белого пунктира, но шла,
настырная, упрямо, держалась середины, лишь на мгновенье
замирая, останавливаясь, чтобы головку запрокинуть и
поднести сосуд к губам. Пустой,. увы, пустой, прозрачный,
круглый и холодный.
- Садись, подбросим... Куда тебе, веселая?
- Прямо. Строго прямо.
- А что за праздник, девушка? Гуляем почему?
- А в Питер еду. Еду в Питер на той неделе.

1991-1995

exf.txt100644   1751   1751       36637  6710376521  10674 0ustar  sovasova

                                             Сергей СОЛОУХ

                                            *)
                  ЭКСКРЕМЕНТАЛЬНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ

                                         C'est plus complique et plus
                                         penible que la defecation
                                         notre effort mecanique de
                                         ls conversation.

                                             L.-F. C.

    Писателям снятся сходные сны. Одни и те же видения гнетут и
подавляют.
<I>
    - Садись! Садись, всех довезу! - опять кричит Миколка, прыгая
первый в телегу... и берет в руки кнут с наслаждением готовясь
сечь...
</I>
    Именно ужас внезапных пробуждений на исходе ночи лишает счастья
с аппетитом есть, радости со смаком пить, наслаждения валяться и
трахаться на травке. Пережитый кошмар влечет к бумаге, требует слов,
чернил, и покуда не будет излит, выплеснут, мерзкая дрожь не уймется,
взор ясность не обретет, и речь не восстановится.
    Только тогда бюргерский благостный покой нисходит и отупляет до
следующего приступа хронической болезни, имя которой Божий дар.
    Впрочем, это желанная участь счастливцев. Луи-Фердинанду Селину
картины жуткие являлись среди бела дня.
<I>
    На rue Lepic народу больше обычного. Ну, и меня потянуло глянуть
с чего бы это... На углу у лавки мясника толпа. Нужно протиснуться,
чтобы увидеть, что там внутри... Un cochon c'etait... Боров, большой,
просто огромный... И хряк этот стонет, окруженный людьми, совсем как
человек, которому нехорошо... Однако, это никому не мешает. Его
хлещут по ушам исключительно ради этого несчастного визга... histoire
de l'entendre crier... Он вертится, этот боров, стучит копытцами,
не в силах сорваться с привязи, а люди его обступают, и он надрывается,
горемыка, еще безнадежнее... Et on riait davantage... Гогочут вокруг...
    Кто бы научил его, огромного борова, как укрыться, зарыться в этой
охапке соломы, что раскидана по тротуару им же самим, стонущим,
воющим... Он не знает, как избавиться от людей... Il le comprenait...
Бедняга понял это. Он мочится палачам под ноги беспрерывно, только
бестолку все... Орет, визжит - бесполезно. Ничего не сделать. Они
гогочут.
    А за витриной в лавке мясник подмигивает клиентам и демонстрирует
здоровенный тесак.
    Он, живодер, тоже доволен. Купил le cochon и здесь привязал для
рекламы. На свадьбе своей дочери он точно не был бы веселее.
    А публика все подваливает, все больше и больше народу собирается...
devant la boutique... чтобы взглянуть, как трясутся розовые бока
после каждой неудачной попытки вырваться...
</I>
   Вот так.
<I>
   - По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! - кричит Миколка...
   - Песню, братцы! - орет кто-то с телеги...
</I>
   Но стоп, парижскому малярийному ипохондрику дальше уже не по пути
с богоносным русским эпилептиком. Сын скромной торговки кружевами
Селины Гийу не верит в проповеди, в огонь очищающего страдания. Он,
для которого Всевышний всего лишь похотливое животное с крылышками
и нежным, щекотки заждавшимся брюхом, в ужасе от земного двуногого
образа и подобия.
   Не переделать, не исправить ближнего. Бежать от него, спрятаться.
<I>
   ...Ребенком меня пугала тюрьма... elle me fasait peur... От того,
всего лишь, что я еще ничего не знал о людях... les hommes... Теперь
же ни слова их красивые, ни идеи меня не обманут... je ne croirai plus
jamais a ce... Людей, только людей следует опасаться всегда и везде...
</I>
   Все ясно.
   Но страх и унижение не позволяют, увы, горячим комочкам слюны
неслышно, беззвучно скатываться по пищеводу, пена вскипает внезапно
в горле, тяжелеют веки, смесь ужаса и бессилия выливается в крик,
бесчисленность и неуязвимость мучителей провоцирует самоубийственный
позыв - взбесить их, кругломордых, вывести из себя, разъярить.
   Истерика. Да, истерика, за припадком припадок все дальше, все
безнадежнее заводят бессоницей страдающего доктора во мрак, в
беспросветную темень все поглотить готовой ночи.
   Когда герой Франции, кавалер Боевого креста, хочет заговорить, его
носоглотка рождает смешок. Он отпускает шуточку, другую:
<I>
   Этот корабль ...il etait... такое старье невероятное, что табличку...
sa plaque de cuivre... с годом постройки на мостике припрятали под
самой мачтой... Конечно, будь она где-нибудь пониже, пассажиров просто
бы повело от смеха и ужаса... l'Amiral Bregueton... Notre navire...
Он держался на воде исключительно благодаря краске... его красили
столько раз за все это время, наше корыто, что слой эмали образовал
скорлупу... une sorte de seconde coque... второе дно, в два пальца
толщиной...
</I>
   Вам весело, вы предвкушаете нескучный вечерок, вы неопытны, вас
не смущает белков желтизна, нездоровая сухость шелушащихся губ. Еще
рюмочка, кажется вам, другая, бокальчик пива, и занятный незнакомец
такое выдавать начнет, такие кренделя писать - животик надорвешь...
   Куда там.
<I>
   ... но едва, едва только запахло тропиками... dans cette stabilite
desesperante de chaleur... и сразу из пор этих белых ублюдков стала
сочиться злоба... выступать их неподдельная звериная суть... leur vraie
nature... как на войне. Чуть только работа и холод наших северных стран
сковывать перестают сучьи инстинкты... вам открываются тогда, как после
прибоя на утреннем берегу - дерьмо, отбросы, вонючие лужицы...
   ... если бы я знал, мог предвидеть такой оборот еще в Марселе... si
j'avais en quelque experience... я был пал ниц немедленно перед этим
мутноглазым пехотным officier colonial... что пялится на меня повсюду...
да я бы... pour plus de securite... и куда больше унизиться был бы
способен... в ногах бы валялся и у этой барственной развалины времен
покорения Того... Et peut-etre, может быть, после этого им уже не
хотелось бы с такой навязчивостью разнести мне башку и выпотрошить меня,
чтобы хоть чем-то развеять скуку морского путешествия... мое невинное
желание... mon inconsiente pretention... одним воздухом с этими скотами
дышать едва не стоило мне жизни...
</I>
    Да, вы попались. Рука психопата завладела вашей болоньей, капельки
мутной слюны блестят на ваших обшлагах и горечь чужого дыханья обжигает
ноздри. Но отчего, почему вы не в силах коротким движением кулака
остановить этот маниакальный бред. А потому, увы, что перед вами не
полоумные глаза случайного алкаша, а ваш собственный кошмар, сны,
ночные призраки, смытые утренней струей студеной воды, вроде бы,
навсегда, навечно отправленные в небытие.
    Нет, он, немецкой шрапнелью изувеченный кирасир, сержант Детуш,
и в этом его странный, пугающий гений, вернул вас во тьму, в
бездонный омут ночи, ваяющей мерзкие хари из клейкого кома
бессмысленных стонов, храпа, мычанья.
   Как они схожи, порой просто неотличимы, два хроника, два
антогониста. Один, тот что голос Мармеладова слышит, от шагов
Раскольникова замирает, и второй, в голове которого дикой
какофонией звенят смех Бардамю и кашель Робинзона. Не ума досужие
игры, беллетрестические посиделки, трепотня под чаек - перемежающаяся
лихорадка, галлюцинации, припаки падучей, паранойя, раздвоение личности.
   Бред.
   Но если  не заврались совсем, соединяющие средство и метод,
форму и содержание, то где-то должен быть, не может не открыться в
конце-то концов, общий мучитель. Дух, разум или хромосомная
мутация?
   Душа. Черный квадрат, гиблый колодец, физиологическая аномалия,
воспроизводящая наперекор всему - теплу, покою, свету, час за часом
неизменно, сосущее, ноющее, рассудок помрачающее чувство обреченности.
   Где вы, Дидро и Руссо, неистовый Виссарион и не менее пылкий
Николай Гаврилович Чернышевский? Таким ли грезился вам гений
атеистической вселенной? Что ему прикажете делать с душой, с кошмаром
мистической значимости лишенным, с неспособностью глаза отвести
от мук ежедневных, немыслимых, отрешиться от боли?
   Что? Выдристать!
   Да, вот так, по-простому выдавить из себя, как распершее кишечный
затвор дерьмо.
   - Как? Как вы сказали? - уверяет биограф, кричал Селин репортеру,
пожелавшему запечатлеть писателя за рабочим столом, - А на  стульчаке
не хотите, на толчке не желаете?
   Впрочем, акт фантастической дефекации, попытку извержения души назвал
он красиво "Путешествие на край ночи"
<I>
   Notre vie est une voyage
   Dans l'hiver et dans la Nuit
   Nous cherchons notre passage
   Dans le Ciel ou rien ne luit
</I>
   Ни проблеска на небе, ни искорки в душе. А за спиной звякает очередная
цепочка, щеколда, засов.
<I>
   Она готова была меня выставить хоть сейчас... Ничего удивительного...
C'etait regulier... Именно потому, что тебя раз за разом выпроваживают
в ночь,  ты в конце концов окажешься-таки там, где надо, говорил я
себе... C'est la consolation...
   - Мужайся... Courage, Ferdinand... - все повторял я, все подбадривал
себя... Потому как раз, что везде тебе указывают на дверь... a force
d'etre foutu... ты обязательно поймешь, увидишь, черт возьми... что же
пугает их всех... всех этих козлов, там за краем, в конце, на донышке
ночи...
</I>
   Он кокетничает, опять кривляется, по своему обыкновению,
Луи-Фердинанд, он знает, лучше всех знает, что же кровь леденит, сушит
гортань и лишает сна, когда в иррациональном мраке персональной
вселенной аукается душа.
   Смерть. La Morte. Небытие.
   А бессит, заставляет его фиглярничать и гнусно хихикать всеобщее
нежелание переживать этот страх. Пройти его коридорами, ощутить каждую
выемку, выступ, прикоснуться к каждому камешку бесконечного лабиринта
и у холодной скользкой стены последнего тупика убедиться:
   Черви, черви... asticots...
   Ни до, ни после ничего нет. Только вот это - легких дрожащие
розовые пупырышки, день и ночь чавкающие кишки, голову болью
разламывающие мозги - шкура, кости, мясо.
   Да!
   А значит и нет иного смысла и оправдания бытия кроме логики чувства
и правды тела. Слушать и созерцать. Лежа на солнцем согретом берегу
обмелевшей Гаронны под звуки аккордеона ощущать, смаковать,
наслаждаться каждым оттенком радости и каждым нюансом боли. Вкусить,
испытать, позволить плоти все, что только может она под равнодушным
сводом небес на всегда готовой в лоно свое принять земле. И тогда,
после этого не страшно будет уже, не больно умереть на солнцем согретом
берегу обмелевшей Гаронны под звуки аккордеона.
<I>
   Ferme tes jolis yeux, car les heurs sont breves...
   Au pays merveilleux, au doux pays du re-e-eve...
</I>
   Но люди заставляют себя и других прятаться и убегать. Убивать,
насиловать, калечить. Нюхать ипрскую грязь, разящую пеплом, порохом
и сортиром, госпитальные простыни марать кровью, гноем и спермой,
водочными миазмами одуряющим потом, мочой и блевотиной заливать
пароходные палубы и стены колониальных бунгало.
   Унижение.
   Ужас и страх - только это оставлено, дано в ощущениях, вычленено
из бесконечной гаммы жизни.
   - Суки, падлы, ублюдки, - хрипит Селин иступленно, - Вы сдохнете,
все равно сдохнете, все до единого. Ваша злоба, ваша привычная опьяняющая
подлость, она, в сущности, смешна, она не спасет, не защитит, под
гадким илом, грязью и мраком ее, в тине темной души ждет, ждет своего часа,
чтобы явиться, предстать во всей жабьей красе, хотите вы того или нет,
правда.
   Бесполезно.
   Трагедия человечества в отсутствии воображения.
<I>
   ... Когда его нет, воображения, смерть - это пшик... peu  de chose...
У полковника же оно... d'imagination... отсутствовало начисто... и все
несчастья его... a cet homme... проистекали от этого, а наши в
особенности...
</I>
   Только воображение, его холодная испарина, способно соединить людей
не в кошмаре еженощного сомнамбулизма, а наяву, в кошмаре, ужасе
и непотребстве будня. Не предрассветную взвесь света и тьмы разорвать
диким криком, а в угрюмую ясность дня вломиться, волной всеобщего озноба
всколыхнуть поверхность земли, пронзить отчаянием одиночества и
обреченности.
   Именно потому, что нет мудрого Судьи в небесах, именно потому, что
разменял он свое величие и ехидство на подлость и низость бесчисленных
орд себе подобных, лишь ужас, лишь адреналиновый столбняк кошмара может
прочистить безумным мозги, разрешиться мигом покоя и облегчения.
   Вздрогните, обомрите, гады, хоть раз в жизни!
   Хрен-то там!
<I>
   Отсюда с верхотуры, можно было орать все, что вздумается. И я
попытался. Ох, как я их всех ненавидел Ils me degoutaient tous...
Но лицом к лицу с ними, при свете дня очко у меня играло сделать это,
здесь же, наверху, я ничем не рисковал.
   - На помощь! Au secours! - заорал я, единственно только ради того,
чтобы увидеть, какое это произведет впечатление. Никакого... rien que
ca leur faisait... La vie... суета у них, у людей, отняла все...
От своего собственного шума они оглохли... ils n'entendent rien..
Им на все наплевать. И чем больше город, чем выше, тем безнадежнее
и тоскливее всеобщее безразличие... Je vous les dis moi... Я пытался
пронять... Игра не стоит свеч.
</I>
   Скрыться, сгинуть, исчезнуть...
   Врет одержимый, сам себя гипнотизирует. Не выходит душа, не отделяется
от тела, не отпускает и не щадит.
   Неврастения, безумие, крик - вечны.
   И опять он всем покажет поганый язык, харкнет, помочится. Не с
сорокчетвертым стихом Иоанова благовествования, не с акафистом, не
с песней возвышенной воскрешения еще раз выскочит на помост. Явится
непристойные делать коленца, с гнусным, похабным рассказом о смерти,
рассказом о десятках, о сотнях, тысячах смертей будет стараться
взбесить, разъярить себе подобных.
   Но не обломится ему. Ужаса очистительный ветерок не передернет
плечи. Не спасти ему никого.
   И самому не найти избавления. Потуги гнусные, анального прохода
сокращения не помогут. Не высрать ему, не выдристать никогда свою
боль. Не дойти, не добраться, не распластаться сверхчеловеком за краем
ночи.
   Такие дела.
<I>
   Он плакал... Il pleurait... Он дошел до конца, до предела, как
все и до, и после него. И оказался один... tout seul... там, где
идти уже некуда. Конец... le bout du monde... Твое горе, несчастье,
оно сказало свое последнее слово... ne vous repond plus rien...
теперь лишь путь назад, к людям, какие уж они ни есть. Выбирать не
приходится в этот миг, потому что даже для того, чтобы заплакать...
pour pleurer... всего навсего, нужно вернуться туда, где все начинается,
вернуться к ним.
   ........
   Оба сидели рядом, грустные и убитые, как после бури, выброшенные
на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на
нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что
его так любят.
   .........
   Славная, чудесная Молли, я хочу... je veux... если ей случится,
не знаю уж где, это прочесть, чтобы знала она, я нисколько не
изменился, я люблю ее и буду любить... toujor a ma maniere...
когда захочет, она может приехать сюда... ici... мой хлеб и мою
неведомую судьбу разделить. Если стала уродиной, не беда. Мы и так
уживемся... Nous nous arrangerons... Я столько ее красоты ношу в
себе, такой живой, такой яркой, что этого хватит нам двоим лет на
двадцать, не меньше, до тех пор, пока живы будем...
</I>
   Вот так.
   Чирикнуло птичкой аксант-эгю нежное женское имя Селина. Проплыл
в небесах облаком, тучкой, хищный акулий, словно с портрета безглазого
певца революции Николая Островского срисованный профиль доктора
Детуша, и наша бутылка осталась початой, стаканы неопустошенными,
пошлости несказанными, глупости несовершенными.
   Лишь горит румянцем лицо, лишь глазам мешает закрыться резь и
звенит голова, полная истошного, дикого крика. Ничего удивительного.
<I>
   Куда как труднее, куда как мучительнее дается нам, в сравнении
с дефекацией, речь.
</I>

                                              1992

*) выражение "Экскрементальный фестиваль" заимствовано у Курта Воннегута
и помимо всего прочего, знак искренней признательности шутнику из Индианы,
коему автор обязан не одним лишь только знакомством с безумным миром
of one nazi sympathizer.

kartinki.txt100664   1751   1751      336266  6710403426  11744 0ustar  sovasova Сергей Солоух

 КАРТИНКИ

 короткие истории

 Вете Акатовой и Розе Ветровой

 Взволнованно.

КРЫЖОВНИК

Серьезный человек в щелочку не подглядывает, буква зет, поза членистоногого,
фииии... Да и что увидишь, ценой переохлаждения нежного копчика и
нарушения кровообращения нижних конечностей? По большей части,
лишь трепет неясных крыл, да нечто розовое без выраженной половой
принадлежности. Нет, только лежа, среди смородины и крыжовника,
на е5, или, положим, f4, любительской доски пайковых соток.

- Павел!

Зачем отзываться, и выдавать стратегически верно выбранную позицию
военно-полевой раскладушки, скрип-скрип, в самый разгар прополки
ранней моркови соседскими барышнями? Или это кабачки? Не важно. Ботаника,
в данном случае e pluribus unum, лишь ласковый хлорофил фона.

- К Бычковым, наверно, пошел.

Конечно, куда же еще, убыл ремонтировать оранжевый "школьник" со
звонком, ловкостью слесарного гения поощрять двигательную активность
бычковского потомства.

Легкий ветерок шевелит набедренный сатин Павла Ильича Рабинкова,
старшая, все-таки старшая, думает он, выбор немыслимо труден, бессмысленен
и решительно невозможен, но сладок концентрацией и сосредоточением.
Ммммм. Молочная спелость против сахарной зрелости.

- Козел, этот старый пес, сосед, - скороговоркой поддерживает Катя
бойкий ритм удаления маленьких противных листочков, - ты представляешь,
вчера предложил подвезти от остановки.

- Вместо двухсот метров, километр околицей?

- Да, в его старых вонючих "Жигулях".

Не такие уж они, положим, и вонючие, думает сестра, но козел, это точно.

- Ну вот опять, целый кусок пропустила, куда торопишься?

- Ленка, ты ворчливее матери.

Тыльная сторона ладони оставляет на лбу пыльную сороконожку. Замарашка,
как была замарашкой сестрица, так и останется.

Со стороны малинового плетня, из-за дальнего, поросшего какой-то
куринной мерзостью, угла огорода плывут отзвуки полуденного боя
кремлевских курантов, "Маяк", ать-два, равнение на звезды, на рубин
с электричеством внутри.

Четыре часа дня, скоро Катька засобирается на автобус, которым приедет
сын Рабинковых Андрей. Андрюшка - хрюшка, мягкая игрушка.

Врешь, врешь, врешь, ну, Андрюшка, ну, свинюшка, ну, еще туда-сюда,
ну а мягкая игрушка, это просто ерунда.

- Знаешь что, твой папаша пристает к Катьке, и за мною нагло подсматривает.

- Это месть за мое счастливое детство у щелочки китайской ширмы. Обратная
сторона Эдипового комплекса. Актуализация сублимации.

- Андрюха, ты болтун и очкарик.

- И жид. Скажи, жид пархатый.

- Жид пархатый, жид пархатый.

- Ну, вот, придется теперь тебя наказать.

- Накажи меня, пожалуйста, my dear Andrew, my sweet boy.

- Да уж, придется, я вижу, с первого раза не доходит...

Девушки добивают грядку и разгибаются, Боже мой, Павел Ильич смеживает
веки, так даже лучше, этот несносный нейлон, дедерон и полиамид, дурацкие
тесемки и лямки, от которых лишь белая рябь полнолунья в глазах, воображение
сдувает, уууу-уф, и уносит, уносит... Клен, ты мой цветущий, ты, почему,
братишка, весь в разноцветных лоскутках и похож на елку в самый комариный
сезон? Волею-с Павла Ильича Рабинкова.

- Ку-ку, ку-ку, - от изумления начинает икать тупой организм кукушки
в ближней роще.

- Павел, ты, никак, уснул здесь в тенечке?

А? Да, слегка, нормальное состояние интеллигентного человека на
природе, легкая дремота, неосознанная необходимость, что поделать,
вакация...

Полуокружья ушей и щечек Марии Петровны светятся розовой четвертью
спектра.

- Павел, ну сходи, пожалуйста, к Бычковым, мы же обещали Алле.

- Мария, не знаю, что и делать, третий класс, в пятый пойдет, детина,
а все путает семь на восемь с девять на шесть.

- Павел, может быть, позанимаешься с Алешей?

Отчего же, конечно, восемь на семь, нет проблем, хотя доценту кафедры
Аналитической геометрии логика велосипедных биссектрис, блестящих
многоугольников и упругих плоскостей ближе и роднее таблицы, которую
запомнить надо подобно чудному мгновенью. Увы, серебряную стрекозу
курочит сам Бычков, кандидат энтомологических наук с наклонностями
живодера.

Павел Ильич облачается в дачные брюки и университетскую тенниску.
Калитка поет на перенесших все невзгоды зимы и весеннее непостоянство
петлях.

У ограды стоит младшая из соседских барышень. Невероятно соблазнительные
горошины легкого сарафана пытается сдуть и рассеять по плодородным
окрестностям неугомонный сельский ветерок.

- Здравствуйте, Катерина.

- Добрый вечер, Павел Ильич.

Интересно, чертовски интересно, не испытыват ли девушка затруднений,
проблем, скажем, в теории комплексного переменного? Павел Ильич
объясняет всегда увлекательно и с необычайным воодушевлением. Alas,
девица выбрала вечный постквантум перфектум романо-германской
филологии, унылые суффиксы в отрыве от животворящего корня.

- В этом платье Вы выглядите на ять.

- Спасибо.

С пригорка видно шоссе, непрерывная погоня белого за красным от лузы
к лузе разнообразных поворотов. Через полчаса приедет Андрей и станет
выпрашивать ключ от машины.

- Пап, ну, где же мне еще учиться, как не на прудах?

- В автошколе.

- Там инструкторами малопривлекательные менты в кожанных куртках.

Понятно. И все-таки, может быть, младшая?

Маленький мостик Павел Ильич едва ли не перепрыгивает, невидимая
жизнь земноводных будит приятные мысли о том, как осенним утром, шурша
резиной о траву, он пойдет с корзиной за лисичками.

Младший Бычков, Алеша, сидит на крыльце и молотком правит обод переднего
колеса. Над ним шевелится на прищепке полосатый аэроклубовский носок,
в траве валяются пропеллер и трещетка, не хватает пилотских очков
и перчаток с раструбами.

- Павел Ильич? - бухает с веранды.

- Я, Алла. Здравствуйте.

- Здравствуйте, извините, не могу к вам выйти, блины.

- Очень жаль, - радостно отзывается Рабинков и усаживается на крашенное
крыльцо рядом с сосредоточенным мальчишкой.

- Алексей, а девочки у вас в классе есть?

- Угу.

- Хорошенькие?

- Одна.

- И чем же она милее других?

- У ее брата есть лишние наклейки динозавров и она обещала уговорить
его сменяться на мой альбом Али-баба.

Все в нежных перышках и голубых прожилках на вечернем небе плодятся
облака. Павлу Ильичу хорошо видно, как на соседнем участке две бодрые
пенсионерки пытаются сладить с покосившейся изгородью. Летят в крапиву
пуговицы и шпильки, морщины, бородавки и веснушки подмигивают из
самых неподходящих мест. Нет, лучше забудемся с таблицей Пифагора,
чертившего гвоздем неунывающие медианы на тысячелетьями просеянном
песочке древних Сиракуз.

К себе Павел Ильич возвращается верхней дорогой вдоль рощи. Мелкая,
мягкая пыль делает пальцы за полумесяцем обрубленного носа сандалет
похожими на мелюзгу невовремя выкопанного картофеля. Этот путь вокруг
тем хорош, что на той стороне овражка, по пологим кочкам склона обычно
гоняют на великах переростки. Лихачат, кувыркаются и хохочут, не
обращая внимания на плотоядные тени, там, наверху между берез.

Сегодня ни одной девочки. Два белобрысых подростка, смахивающих
на толстоногих щенков. Один наблюдает, второй примеривается к маленькому
трамплинчику, пятки в землю, руки на руле всегда готовой поучаствовать
в членовредительстве "Камы", ни смеха, ни визга, ни солнышка уже оформившихся
конечностей.

- Папа, я возьму машину?

А почему не бисеклет? Сколько поэзии, черт возьми, в катании юного
и прохладного на раме, в этом шуршаньи детской щетины о шелк, и птичьих
ласках носом, норовящим клюнуть то ухо, то шею?

- Хорошо, если пообещаешь в Береговой больше не заворачивать.

- Нет, только на пруды. Искупаемся и обратно.

- Ладно, ладно, можешь не торопиться.

На веранде осы уже подступаются к ужину, пиво, привезенное Андреем,
теплое и пахучее, лить его надо со знанием дела, неспеша, по белой стеночке
туристического пластика.

- Марина, тебе наливать?

- Да, я сейчас.

Выход к столу, всегда выход к столу, даже если он накрыт походной клеенкой
со следами черного циркуля горячих кастрюль.

- Ну, как там Леша?

- Одаренный мальчик, но лучше ему учиться музыке.

- Почему?

- Там вплоть до самой консерватории можно не выходить за пределы четыре
на четыре.

Езда по летним косогорам на коротконосой "копейке" похожа на морскую
прогулку. Может быть, поэтому так и тянет сорвать с себя все лишнее
и окна открыть?

- Андрей, слушай, ну, неужели они не догадывались, ну, никогда не замечали,
что ты, маленький пакостник, там за ширмой...

- Честно?

- Честно.

- Однажды я уснул возле нее на полу и меня полоротого купидона утром
застукал отец.

- Выпорол?

- Нет, в субботу повел в магазин и купил лук со стрелами.

- Андрюха, ты болтун и очкарик.

- И жид, скажи, жид пархатый...

После нескольких стаканчиков ячменного варева это происходит всегда.
Павел Ильич из сумеречной веранды входит в комнату, сандали он оставляет
на половичке у стены. Мария Петровна домывает посуду, она не сопротивляется,
только отходит чуть-чуть, делает два мелких шажка влево, чтобы тазик,
над которым танцует пар, не мог ненароком поучаствовать в процессе.

Павел Ильич в такие минуты решителен и грубоват, на пол падает юбка,
звеня какой-то рассыпухой, забытой в накладном кармане, потом гребешок,
на ум приходят, некстати совершенно, две сегодняшние пенсионерки.
Павел Ильич закрывает глаза, сейчас, сейчас, дилемма, сумятица желаний
сама собою разрешится, ну же... коса, две кругленькие булочки под
синим треугольником, пара лямочек с узлом между лопаток - старшая,
старшая, старшая, аршая, аршая, шаааая, яяяяяяяяяяяяяя.

Мария Петровна целует его в лоб.

Пережевывая гравий, к дому подкатывает беленький автомобильчик.
Андрей. Павел Ильич бросает взгляд за синее стекло, силуэты, муть
и неопределенность, ничего, он улыбается.

Ночи в июле очень, очень короткие, как звук о.

ИОНЫЧ

Днем это самый скучный угол в округе. Здесь не роятся даже простейшие
и легчайшие из крылатых и пучеглазых организмов, не бьются головами
о рифленые стены, не собирают на крылышки пушистую ржавчину с труб.
Опостылело за зиму все неодушевленное, все механическое и утилитарное,
плавь солнце бочку на крыше, сжигай хвосты водопроводные с наростами
кранов, диссоциация рубероида, аннигиляция шифера - легкий пар,
суета зазевавшихся молекул на месте рассеившихся душевых кабинок
и глаз успокаивающий вид низких деревенских построек за изгородью
да сосен, массово восходящих на вершины невысоких холмов. Покой.

Полуденная прострация спортивно-оздоровительного лагеря. Желтые
армейские палатки подобрали юбки и ветерок беспрепятственно перебирает
полоски матрасов. В крайней за столиком четыре спекшихся картежника,
во второй слева - жертва неправильного опохмела, можно читать чужие
письма и шариться в рюкзаках - все на реке.

В двух невысоких корпусах бывшего пионерского лагеря, под крышами
просторных веранд температура значительно ниже точки кипения и какая-то
часть организованного белка концентрируется здесь. Незначительная,
впрочем.

Пузырями азарта, гоняя в блиц на высадку, оживить стараются староиндийскую
архаику крепконогие физруки. Их торсы, влитые в белые тенниски, свистки
на ниточках между героическими выпуклостями больших грудных мышц,
волю к жизни ослабляют у парочки дежурных из двоечниц, что загнаны
судьбою неразумной зачет по физкультуре получать на лоне родной,
не слишком еще захватанной природы. Мойте, голубушки, мойте старательно,
после сончаса кросс бежать под зелеными по желтеньким пять кэ-мэ.

Густея в прокаленном воздухе из-за горы, с реки наплывает, чтобы зависнуть
над прутиками громоотводов, урчанье механическое, это из города
явился рыбу попугать плоскодонный катер, называемый, подобно половине
всех предметов в данной местности, "Заря". Двенадцать ноль-ноль
ровно, точнее, плюс-минус пятнадцать минут с учетом особенностей
летнего времяисчисления.

На крыльце второго корпуса появляется довольно крупный молодой человек
с округлым лицом, покатыми плечами и слегка волнующим х/б футболки
мякишем непротивного еще животика. Леша Воробьев, студент бывший,
ассистент несостоявшийся, занимающий одну из узких, некогда вожатских
комнат, обжитых ныне малоденежным младшим преподавательским составом,
на правах всеобщего любимца. Ширина его неизменной флегматичной
улыбки не зависит ни от температуры, ни от влажности, лишь от послушности
толстеньких, на дворницкие смахивающих пальцев, которые он через
вечер погружает в пасть с клыками черными и белыми переносного органчика
с педалькой. И если руки, ноги ладят с электричеством, то к концу танцев,
бывает, улыбка даже размыкает его губы, и вылетает что-то вроде звука:

- Хо, - из Лешиной, совсем не приспособленной к продолжительной членораздельной
речи гортани.

Сейчас на крыльцо он выносит детскую коляску, креслице на четырех
колесиках с балдохинчиком, прежде чем появится хозяин предмета несерьезного
из металла и синтетики, десятимесячный Митя Воробьев, предстоят
короткие манипуляции с фиксаторами железяк. Пока Леша пощелкивает
ими и позвякивает, цинковая бочка на крыше душевой музыканту то темечко
накроет зайчонком солнечным, то шею обмахнет, то нагло уставится
в крестец, но Алексей на приставания дурацкие внимания не обращает.

Наконец сероглазая мама Люба выводит червячка-наследника, если
не талантов, то музыкальных инструментов точно. Катить сокровище
под шелест песочка погремушек к столовой через рощицу очень приятно.
Все встречные здороваются.

Впрочем, на степень аппетитности обеда всеобщая приязнь влияет мало,
укладывается как-то, молчит, колодой лежать под лапами, клешнями
сосен не мешает, и молодец.

- Бревно? - смеется Люба.

- Угу.

После полутора лет всепогодных сапог мастера трехсменной стройки,
желанье если не спать, то просто не двигаться, необоримое. Вторую
неделю они уже здесь, а на пальцах ни мозолей от весел, ни царапин от
скал. С одной стороны, Митька - пузо круглое с рук на руки перемещается,
а с другой, так замечательно валяться и на спине, и на боку, и под деревьями,
и у реки.

Зря, наверное, ушел из института, вести лабораторки занятие не хлебное,
конечно, но и не потное. А играть, репетировать можно пять, шесть,
семь, как в старой песне, восемь раз в неделю, но опять же Люба, Митя...

Даже открывать глаза не тянет, хотя полюбоваться стоит, конечно,
стоит и хлорофилом, и озоном. Роскошь. Какие-то метелки, стебельки,
листочки жирные под самым носом. Пахнут, приют и корм дают стрекозам,
бабочкам, божьим коровкам.

Ну, что расселась, лети на небко, там твои детки развлекаются в разряженных
слоях атмосферы, бомбовоз пролетел и оставил после себя серп жирного
пушистого следа, то-то потеха нырять в него с головой. Давай, давай,
жарь, лети, глупая.

Митька дрыхнет и Любу сморило. Ветерок ищет какой-то полузабытый
эпизод, торопливо листая страницы ее книги. Если память не изменяет,
там, на пригорке, чуть подальше должна быть малина, медвежья ягода.

Пол-литровая баночка из-под воды быстро розовеет от пупышей-глазков,
а маленькие беленькие косточки приятно между делом перемалывать
зубами. Сверху хорошо видно, как внизу в лагере на несвежий, плешивый
квадрат поля выползают жуки-футболисты. Неразличима лишь булавка,
которая вот-вот заставит их носиться от угла к углу, соударяясь.

Под сосною, чистоплотным деревом, посидеть, что-ли, для разнообразия?

Свисток короток и резок, как зов обомлевшей свиньи.

Каждый матч в сезоне принципиальный, иначе зимой будет нечего вспомнить,
в сентябре не о чем поговорить. Пересохший газон чихает пылью, белый
пузырь ищет кочки, чтобы обмануть безжалостные щечки и подъемы. Дыханья
хватает лишь на обстоятельства места и образа действия. К толчкам,
захватам, активной работе коленей и локтей, судья, мосластый педагог,
как настоящий дарвинист, относится вполне терпимо. И это называется,
дает народу поиграть.

Между тем, экспедиция из числа слабосильных и немощных уже отряжена
за белыми головками, идти не далеко, в Дьяково, два километра туда,
два обратно.

У окошек отрядных спален, выходящих на белое с зеленым, ограду и нужник,
что погружаются за сантиметром сантиметр, и не сегодня, завтра утонут
в волнах крапивы и ивняка, сидят, кросс пережившие, перехитрившие
второкурсницы. Спортачей, с ревом вытаптывающих поляну на той стороне,
девицы презирают, но уже вовсю орудуют крандашами и помадой, готовясь
к танцам.

На самом деле, что-то рановато. Андрей Боровский, посредственный
игрок на неплохой гитаре, преподаватель бородатый строительной
механики, еще только возвращается с реки. Подобный флагу, вспухшему
от гордости за родину, его надувной матрас башкою тычется в траву.
Впрочем, дневной прозрачности небес уже грядет на смену серенькая
муть вечернего рассеяния.

- Ужинать пойдем?

- Надо.

Митя на славу и по графику закусивший сладким и белым спокойно дремлет
под балдохинчиком. Коляска, корни, ямочки преодолевая, скрипит,
раскачивается, но малышу это не мешает. Внизу завибрировала рельса,
кто-то кого-то обыграл в футбол, о чем и сообщает миру.

Лагерный клуб - коровника обрубок на оси симметрии двух корпусов.
Днем под деревянными стропилами прохладно, хорошо пахнет и тянет
на некрашенные доски сцены лечь и помечтать. Когда же непропеченый
ком луны появляется в незагустевшем, синеть лишь только начинающем
вечернем киселе, внутри зажигается свет и темный, таинственный амбар
становится тесной, малоприглядной конурой.

Хозяйство у Алексея с виду незатейливое, клавиша и двухканальный
усилитель, правый он забирает себе, а в разъем левого втыкает шнур
гитарки его партнер Андрей Боровский, проверенный рядовой институтской
самодеятельности. Умеет он не много, но с ритма не собьется никогда,
что и необходимо, и достаточно.

Главное, чтобы они прыгали. Не останавливались, как бетономешалка,
это жеванье-переваривание непрекращающееся, прорабская колыбельная,
сидишь в вагончике, и кажется, когда все на ходу, все движется, ворчит
и хрюкает, нет повода кому-то влететь с хлебалом перекошенным от холода
и сквернословья.

Иногда приходит Люба, между Андреем и Алексеем садится и смотрит на
профиль мужа, капельки пота путь намечают бакенбардам на его щеках,
колечки чуба припечатались ко лбу. Вечер течет и номера становятся
все длиннее и длиннее, пять, семь, десять минут никто не может остановиться.
Органисту апплодируют, кричат "уау", заморский символ "ви" из пальцев
строят и родное "ять", но для него все это лишь необусловленная ритмом
смена форм теней, как-будто лажа легкая, но руки на черно-белое ложатся
и все налаживается.

Без пяти одиннадцать цветочный запах бормотухи перебивает все остальные.

- На коду, Леша, - шепчет в ухо начальник лагеря, однокурсник Воробева
Коля Котов.

Но ширина улыбки музыканта в минуту эту такова, что еще четверть часа
он будет реагировать на крики:

- Бис! Повторить!

Сборы недолгие и всегда находятся желающие тащить за ним скарб драгоценный.
Мокрый и взъерошенный Леша заходит в комнату, горит ночник, Люба читает,
Митя спит.

- В душ?

- Пожалуй.

Мыло постукивает в пластиковой мыльнице, на вафельное полотенце
пикируют кровососущие. Бочонок оцинкованный на крыше, резервуар
с прогретым содержимым, как в полдень не хамит, в глаза развязно не
светит и панибратски не бликует. По-дружески подмигивает, не больше,
под каждый шаг правой ноги.

Впрочем, разницы нет. Леша пробовал менять кабинки, их под желтеньким
фонариком четыре, Леша пробовал подходить не со стороны футбольного
поля, а путем окольным вдоль ограды, он пытался не сразу включать воду,
а какое-то время стоять, медленно остывая у шиферной стены, но это
происходит всегда и неизменно, как только начинают сыпаться из лейки
капли, кто-то быстрый и легкий встает из травы, по деревянной решетке
настила проскальзывает в улитку пенала и ныряет в теплые струи.

Где эти глаза бывают днем? Почему никогда не попадаются ему, не заставляют
отворачиваться или краснеть нелепо? Может быть это бесенок из деревни,
или же ведьма из дьяковского геофизического лагеря?

Ох.

Возвращается он пахнущий свежестью и звездами, Люба гасит ночник,
сегодня они будут просто спать, так всегда бывает после танцев, музыка
забирает у него все, освобождает, очищает и делает нежным.

Тихим и удивительно ласковым.

ДУШЕЧКА

Прозрачный и звонкий день солнечного противостояния предстояло
провести с животным. Вчера из столицы оно притащило мягкие валики
переспелого брюха и сразу же начало обильно потеть. Начальник кондиционеров,
вентиляторов, озонаторов и прочей хитрой электрической нечести,
призванной, но не способной, в восемь ноль-семь уже вышел от, дымясь
чесоточной злобой влажого и липкого. Свадебное железо мостов готово
было кукурузой посыпаться из сломанного служебной осатанелостью
рта.

"Козел", - нежно вибрируют жалюзи, белые крылышки аэроплана, парящего
без фюзеляжа в сливочных струях востока. Счастливая эскадрилья.

- Анна Васильевна, а скажите пожалуйста , - проглотить трубка не может,
но ухо обжечь готова.

Факс!

Что значит, конечно же потерялся? Следы урагана годами смывает дождь
и не может утопить в дюнах своих песок. Вопрос лишь, какую форму принимает
стихийное бедствие отгуляв - рулона, гармошки или змейки? Ах, ну конечно,
ужиком, гадючкой заползла синеватая лента с рассыпухой полуразложившейся
кириллицы под коричневые коленкоровые лопухи папки "к докладу".

- Сюда! - серая сосиска пальца с чахлой, неаппетитной лобковой порослью
между суставами, кажется прыснет каплями кипящего жира, если согнется.
И угадит, испачкает чудесное Анино новое платье, шелк в голубых и розовых
облаках июньского рассвета.

Платье? Да, разве оно заметит его? И новую челку, что само безрассудство
и ветер?

"Свинья", - смачно фыркает дверь, вечно получающая невидимой коленкой
под зад.

В коридоре на креслах соломенные снопы главного бухгалтера, угреватая
вешалка носа начальника гаража и рыжие сороконожки бровей сочинского
управляющего Гиви Александровича.

"После десяти ", - прогавкала тварь.

Губка валиком - безнадежность, ротик ниточкой - понимание, зефир
полей елисейских в утешение. Всю без остатка магию прованского искусства
экстрагированья - людям.

Вах.

В приемной зама зверя лютого, на том, тенистом берегу ковровой серой
с искрой дорожки, хрусталь. Литье стволов, ажурной ковки листья,
капустные головки жирных гвоздик. Лена, суета ресниц над розовыми
папильотками азалии, растенье щедро награждается водой "боржоми"
из богемского стакана. Вчера патрон, галантный хват, ее возил отведать
рыбку из альпийских рек, к нам прилетающую на самолетах. Ну, что там,
расскажи, красавица, за кеглями колонн, в какие чудные пределы путь
преграждает боец румяный со шлангом не в том месте?

Дзы-дзы. Дзы-дзы - ток электрический в коробке мечется, но пластик
серый его не выпускает. Это за спиной, все вместе, нетерпение и недержание.

- Да?

- Чаю!

Кружок лимона с шестиугольником веселой пустоты в серединке так и
хочется надеть на карандаш, залить чернилами и подавать, украсив
шариками ластиков и веточками гнутых скрепок. Заметит или отхлебнет
не глядя, а если обратит внимание, то хочется узнать на что, цвет, запах
жижи заинтересует, или наконец-то солнечный перламутр маникюра?

- А что, погорячее никак?

Высшая нервная деятельность отсутствует. Туфелька.

Поразительно, такая огромная, тяжелая башка из недоваренного мяса,
сколько же она весит с одним единственным застрявшим в ней глотательным
рефлексом.

- Запишите на сегодня ...

Немигающие зенки производства ленинградского оптико-механического
объединения, рекомендованы для применения в перископах, устройствах
переферического наблюдения и артиллерийских буссолях.

- Вызвать... отправить... соединить... а это... - радуга обложечного
полимера, лапка холодного зажима, - сегодня до четырех выправить
и мне в трех экземплярах.

"Preagreement".

Javol, будет исполнено, ваше всеобъемлющее бегемотство. Не первый
раз, дело знакомое. Опыт есть, навык имеется, на хорошо и отлично сдан
университетский курс "типичные ошибки низших приматов в употреблении
временных конструкций английского глагола".

В контору Анну год назад устраивали мать и тетка.

К самому? К самому! Слюни, слезы, волнение женских желез и быстрых,
тревожных гармонов перетоки.

А собеседованье проводил вечно посмеивающийся мужчина с розовыми
щечками рождественского бутуза, любитель превращать в оранжереи
кубы служебных помещений.

Вел себя, как пшют в примерочной, диплом не меньше минуты изучал, и
даже вкладышем не побрезговал:

- Второй французкий, это хорошо, но, вряд ли, вряд ли, пригодится...

Cерьезен или шутит, таким родился или же строжайше соблюдает рекомендации
специалистов по работе с кадрами, простой девчонке, выпускнице универститета
понимать не обязательно, но вот масло, нерафинированное доцентское,
что засветилось во время заключительного осмотра экстерьера на заметку
взяли.

- А делопроизводство, значит, самостоятельно освоили?

Угадали. Точно, вот этими вот белыми руками.

Поздравляю!

Тушу-грушу же предъявили только через неделю. Она сама, в буквальном
смысле напугав, выкатилась из логова, в котором, как оказалось, давно
уже рычала, рвала доклады и ломала мебель, с зарей явившись прямо из
аэропорта:

- Пошлите за минеральной... Гусева к девяти со всеми бумагами ко мне...
и еще запомните или запишите, мыть, убирать, любые работы в моем кабинете
проводятся только, я повторяю, только по моему личному распоряжению...

Встать, сесть. Встать, сесть. На пле-чо!

Итак, вопрос остается открытым, осведомлена ли говядина во всем торжестве
своей первозданности о половых различиях испокон века двигающих
миром, известно ли ей имя рычага, с которым древний грек искал точку
опоры для великих дел?

Иными словами, читали ли вы, Игорь Леонидович, в вашем жиртрестовском
детстве с четырехразовым питанием о пестиках и тычинках, уносились
ли в фантазиях ночных во след мохнатокрылому шмелю, или пчеле с антеннами
приема ближнего и дальнего на голове?

Насос двери о неожиданном исходе белковой массы по-товарищески успевает
предупредить за несколько мгновений.

- Я в администрацию...

Нет, пчел мы только жгли, шмелей давили, ну а на ос садились просто,
благо у нас всегда кирзач добротный заменял нестойкий верхний эпителий.
Вот так, Анна Васильевна, если хотите любопытство удовлетворить
в порядке ведения.

- Отмените встречу с Алексеевым, а Найману назначьте на семнадцать
десять.

Полдня в колонны строивший механиков, врывается начальник аппаратов
охлаждающих и нагревающих, печально проплывает тело белое не вынесшего
тягот постоянного жужжанья. Бить будут, будут бить. Прощай, товарищ.

А вот и новый, весь в изумруде полиэтилена, еще не ведает, что нюхать
предстоит, эх, бедолага. Я кондиционирую, вы кондиционируете, он
кондиционирует.

Past perfect continuous, пожалуйста.

Он кондиционировал последние шесть месяцев, да, кондиционировал,
до того как.

Текст предварительного соглашения на четырех страницах, рядом с
перечеркнутыми абзацами на полях чернильные гуси новой редакции,
Вы и Ваше мы неизменно пишем одинаково, вне зависимости от того, пыхтим
или потеем.

Звонок.

- Приемная.

Пауза.

- Игорь Леонидович у себя? - голос стыдливой нищенки, жена, то есть
прямой переключен на секретариат, ого, даже секунды отвлечения себе
не можем разрешить, абсолют концентрации и констипации.

- Вас соединить с машиной?

- Нет, нет, спасибо, я перезвоню.

Ту-ту-ту...

Когда домой приходит, что делает скотина с этой маленькой женщиной,
похожей на заветрившийся кусочек селедки из гастронома? Вешает на
нее пальто, ставит кейс, употребляет как плевательницу?

Откуда же тогда два мальчика с такими же ветчинными головами? Шофера
приглашал на полчаса, чтоб за бутылку сделал? Или она сама, застиранная
и бесцветная, визиты наносила тайно бабушкам, умеющим рисованное
счастье из колоды шестерок и семерок вынимать?

Вернулся. В контору входит, как в ванну загружается, еще на первом,
а выдавленый воздух уже выплескивается в форточки второго, в окошки
вытекает третьего. Все холодеет и только крылышки парящих беззаботно
чаек-жалюзей, не зная горя, напевают.

- Кро-ко мо-ко око-дил.

Чому ж я не створка, чому ж не летаю?

- Текст готов?

- Да.

Готово все! Моря и реки, леса и степи, недра и лона - вселенная на цырлах,
на стреме, начеку, команды только ждет, отмашки, знака хоботом, хвостом,
так что расслабиться, минутку подышать обыкновенным воздухом не
слабость, и не грех, а просто удовольствие, не слышали, коллега Павлов
утверждает, и даже доказал, успешной серией экспериментов продемонстрировал
на вам подобных.

- Через две минуты мне.

Подсунуть под дверь? Подкрасться сзади и в карман? За шиворот? На стол?
Понятно. А мне валить отсюда без спасибо, без "ну-ну-ну" простого,
без кивка?

- Уберите это.

Ага, попутный груз, чашки и стаканы, поставить на поднос и, дверь ногой
толкнув тихонько, рассеяться, исчезнуть. Но прежде, извините, надо
будет за спину все-таки зайти, чтобы бутылки из-под выхлебанных вами
пузырьков забрать.

Итак, вот они уши. Эти удивительные розовые, нежные грибочки, сумевшие
пробиться сквозь жилы каучуковые буйвола и терку металлическую носорожьей
шкуры. Всего-то тридцать сантимеров, двадцать, десять, пять.

Ам!

Сжать и не отпускать!

- Аннаааааааа Васииииииииииильевна!

Да, будет, неудобно же, когда такая боль по имени и отчеству. Зовите
просто Аня.

ХАМЕЛЕОН

Пить брют, сухое до горечи, до легкого озноба, на мурашах-колесиках
пузырьков в горло въезжающее пойло. Теплое, потому что из-за пазухи,
из кармана самодельного водоизмещением один учебник без обложки.
Взрывоопасное, потому что прямо из бутылки, из зелени военно-морского
перископа и воздушно-десантного окуляра.

- Ты меня любишь?

Почему нет? Лежа и стоя, с открытыми глазами и с закрытыми, тебя и всех
подобных тебе, ха, нелепый вопрос, который никогда не задает небо
радующее и ветерок нежащий, вода утоляющая и бутерброд насыщающий,
сама жизнь, занятая сочиненьем сюжета, вся в желтом кружеве стружек
завязки, белых нитях интриги и разноцветном бисере невероятных ходов.

- Ты меня любишь?

- Конечно!

В такой день, как сегодня, невозможно, просто немыслимо кого-нибудь
да не любить. Стоя у пыльных перил моста, отражаясь в чугунных водах
щукою и карасем, ногами давя лепестки-экзамены отцветшей розы сессионных
тревог, нужно непременно губами ловить что-то живое и влажное, синими
бездонными завораживать зеленое и радужное.

- Леша, Ира, но что вы там?

- Смоемся?

Как? Прямо с моста? Мы, лишенные хвостов-стабилизаторов, с недостаточно
развитым для ям и ухабов воздушных вестибулярным аппаратом? А, впрочем,
не такая уж и плохая идея, но нужно ждать ветра, буря могла бы нас прихватить,
ураган пригласить на тур вальса.

- В бору, Ируся, голуба, ага?

Там, на горе, мы превратимся в запах черемухи, в птичье эхо и хруст желтых
иголок хвои.

- Веришь?

Еще бы, обязательно веришь, канцелярские чернила сомнений давно
уже съедены, слизаны с измятых варенников губ. Вишня, клубника - чистый
рубиновый колер безоглядности.

Гопник-трамвай, цокая, нос, как серую кепочку, лихо приподнимая
на каждом стыке, обгоняет отставшую парочку. Кондуктор, кормящийся
устным счетом, привычно суммирует головы.

Две, пять фонарных столбов, сорок метров, еще две плюс две и на полкорпуса
впереди только одна, итого - семь, четности нет, непорядок.

Соображает.

- Ну что, герой, - спросил Алексей Караваев Алексея Петрова, - телка
сама в руки идет?

Действительно.

Должен ли сорвавший легко, беззаботно летний бутон сочувствовать
неудачнику, всю зиму ждавшему набухания невзрачных почек? По желобам
длинных улиц, хрустя слежавшимися кристаллами, дыша серебром еще
не упавших с небес, ради чего сопровождал бедолага тонкорунную шубу?

Иринка, Иришка - дарил имен колокольчики, чтобы вернулись болотным
чмоканьем равнодушного "чао", и только?

Получается так.

- Ты понял, просто по-черному кинула.

Кинула? Но разве так уж и плохо, что ветрена и непостоянна? Если немного
подумать, то это как раз и делает жизнь разнообразной и неутомительной.
Нет, нет, очень полезное качество особи противоположного пола, ты
просто как-то неверно шел на волну, товарищ, и потому не испил шипучего
брюта гребня. Но все поправимо, не надо отчаиваться, фатализм - удел
астрономов, тезка. Обычный же невооруженный глаз, изъяны счастливые
адаптации, аккомодации и аберрации, даны нам как раз для того, чтобы
не расставаться с надеждой. В общем, я предлагаю попробовать.

- Ты что, рехнулся? Или, в самом деле собрался сказать, подруга, ты
знаешь, сейчас Каравай к нам подвалит?

Зачем говорить, есть вещи, которые нет нужды портить несовершенством
выразительных средств языка. Их следует делать молча.

- Петров! Комарова! Мы вас больше не ждем!

Ау! Бежим, ускоряемся, слева секундомер сердца, справа маятник бутыля.
Вверх, туда, где над центральным быком коротышками толстых болтов
сцепилось плечо правое с левым. А потом вниз, ух, догоним и налетим,
потараним над зеленью отмелей того берега.

- Два дурака!

И это прекрасно, ветер в головах, свист, порхание, парение, беззаботность
восходящих потоков и головокружительный штопор срыва. Теперь догоняйте
вы! Света и Дима, адью, болид прошел между телами, соединенными слабым
сплетением рук, сорри, Таня и Витя, крепче объятия, вас лихо обходят
неизвестные игрек и икс справа и слева.

- Темп, Леха, темп, Караваев, у-у-у-у-у!

Ириша, мы первыми вступим на вермишель, ракушки и рожки молоденькой
травки, жаль, что ботинки каши не просят, пище простой и вегетарианской
не могут порадоваться тупоносые, пока мы дышим хвойным экстрактом,
экологически чистым продуктом жизнедеятельности иголок и шишек.
Дышим и пьем, облизывая и целуя скользкое горлышко, цедим теплые бусинки
пузырьков. Тот, кто овладел раньше всех господствующей высотой,
взобрался по крутому склону скалы, пожимая лапы всех встречных корней
и веток, упав под сосну, имеет право отметить успех.

- Есть возражения?

- Нет!

Тогда повторим для закрепленья.

- Петров! Комарова! Слышите, нет? Хватит в прятки играть!

Молчать, конечно, не по-товарищески, но отозваться физически невозможно,
все в деле, в работе и губыi, и языки. Даже глаза, но знаешь, ты зря закрываешь
зеленые, девочка Ира. Валяясь на крыше мира, чтобы чуствовать себя
небожителем, подобно Юпитеру пьющему и гуляющей Афродите надо смотреть.
Зырить.

Вон за рекой, которую режет носом-ножом, по-справедливости делит
весь день трудолюбивый белый кораблик, желто-красные этажи летнего
города. Дома, словно стая собак, морды зарывших в пух тополей, дремлют
на солнцепеке, и только ушки башенок, хвостики труб стоят привычно
торчком. Да еще реет бульдожья башка угрюмого учебного заведения,
подслеповатыми глазками окон пытается высмотреть, углядеть сбежавших
питомцев.

- Боишься?

- Нисколечко.

А этого, едва слышного хруста? Лягушка - с места двумя ногами? Ужика
послеобеденные потягушки? Но, что означает тогда топорик знакомого
профиля, чудеса в решете колючих веточек и шершавых листочков ближайших
кустов?

Если ресницы захлопают, я скажу, знаешь, мне стыдно быть жадным, разве
могу я присвоить ветер и безраздельно владеть солнцем, а ты неужели
побрезгуешь хмельной медовухой чувств лишь от того, что сменился
бокал, ведь главное, если подумать, главное - содержимое.

- Лешка, мне здесь не нравится.

Стой. А, впрочем, давай, сегодня день кроссов и ориентирования на
местности. Американские горки дряхлого песчаника и луна-парк юного
растительного покрова. Какой аттракцион выбираешь? Колокольню
в лесах - деревянный трамплин на ветру или же частокол лыжной базы в
гамаке паутин?

Чащу! Дебри! Потерянный азимут, крестик, пунктир.

- Ты зачем мне показывала язык?

- Я?

- Ты! Кто же еще? Безответственная, абсолютно несерьезная барышня.

А знаешь ли, большеглазая, что в июньской траве обитают наредкость
коварные черненькие жучки, мелкие и ужасные переносчики клещевого
энцефалита?

- Да быть этого просто не может!

Увы, угроза здоровью слишком серьезна, доктор просто обязан вас осмотреть
самым тщательным образом. И не надо сопротивлятся, это в ваших же интересах,
мадемуазель, поверьте. И еще, как охотовед охотоведу, дровосек дровесеку,
позвольте заметить, здесь, перед лицом дикой природы, имеющей зубы,
когти и длинные подвижные хоботки, в одиночку надеяться выжить глупо,
наивно и даже смертельно опасно. Поэтому, пусть это будет ни к чему
не обязывающей любезностью, но доктор, по правде сказать, также рассчитывает
быть осмотренным.

- Серьезно? Тогда рискуешь остаться без пуговиц.

- Почему?

- Потому, что я их с наслажденьем откусываю!

Какая всобъемлющая тишина. Лопнули пружинки механических стрекоз,
разъединились проводки электрических кузнецов, и даже моторчики
игрушечного маломерного флота, словно свежей, сырой нахлебавшись
воды, тарахтеть перестали там, внизу, на реке.

В чем смысл тепла и покоя, почему победную точку хочется сделать отрезком,
лучом? На какой странице, десятой, двадцатой, если нанизывать и нанизывать
линейки и клетки, не размыкая рук, не отрывая губ, веревочка игры легкомысленной
станет удавкой, как утолить жажду и при этом не утонуть?

Эх, Каравай, что же ты бросил собрата, сукин ты кот? Ножки не тренировал,
географией края родного не интересовался, в топологию заповедного
бора вникать не хотел.

- Доброе утро, Ирина Ивановна. Имеется предложение дельное - добить
закипающее вино.

Щедрый остаток жидкости, перенасыщенной окисью углерода, располовинить.
Костяшки золотых булек откинуть, освежающей горечью наполнить рот,
нос и пищевод.

- Леша, давай купим еще одну.

Замечательная идея. По серым плитам песчанника спустимся на исписанное
каракулями трещин асфальтовое полотно дороги. Жаль, что арабский
мы не понимаем. Зато в роще будем опять валять дурака под тополями на
скользкой траве, если, конечно, кое-нибудь семейство в чащу не забралось,
чтоб всей оравой терзать и мучить беззащитный воланчик.

А потом, мы пойдем по мосту над тяжелой водой и легкими суденышками,
вдоль немытых перил и полированных рельсов, а хваты-трамваи в бандитских
тельняшках окраины будут нас обгонять, демонстративно вихляя задами...

- Руку!

- А ты, между прочим, знаешь, что там на горе за кустами сидел человек
и подглядывал.

- Ну?

- И хочешь скажу, кто это был?

- Говори.

- Караваев!

- Правда? Надо же. Удивительный, редкостный негодяй!

ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ

Ночами, под речетатив товарняков и скороговорку транс-сибирских
экспрессов, ему снился мотоцикл. Свирепая зеленая железяка с самодельной
задней беседкой и ящиком-люлькой. Надо же, сумел ведь кто-то поймать
птенца двухголового змея-горыныча, связать, спеленать, прикрутить,
привинтить к стальной раме под бомбочку бензобака, рычи, грохочи,
плюйся огнем и дымом, все равно заведешься, все равно повезешь!

- Дядя Коля, дядя Коля, a он немецкий?

- Турецкий!

Дядя Коля не любит соседского пацана Андрея. И родителей его и всех
прочих обитателей шахтерской улочки, стекающей черными бурунами
земли и шлака от подножия водокачки к дырявой ограде сталинской школы.
Он отгородился от них желтыми плахами без щелочек и просветов, подслушать
можно, но подглядеть никак.

Но и этого вполне... более чем, если честно сказать, достаточно.

- Ишь Юнкерсы полетели Берлин бомбить, - кажется трясется весь дом,
ставни, тарелки, кошка на стуле и только улыбка на лице отца желта и
неподвижна. Его высота - терриконик. Вдоль болтливого жд полотна
всю войну - шесть встречных составов, злых как собаки, дорога до черного
с мокрым флажком копра, шесть попутных, легких как птицы, дорога домой.
Три заплаты на кирзачи, да разок подшитые валенки, а трофеев никаких.

Андрей провел к отцовской лестнице шпал перпендикуляр. Опустил от
рыжих залысин высокой насыпи вниз по улице Софьи Перовской до встречи
с тополиной аллеей станко-инструментального. В техникуме ему уже
никто не мог запретить трогать чугунные рамы. Шершавые буквы ДИП и
колючие шестеренки эмблем.

Вычертить втулку и выточить, но вложить теплую не в зеленоватый от
масла подшипник, а в ладонь с прорисованными пылью черными линиями
судьбы, сделаться на миг шатуном, рычагом огромного механизма, частью
могучей вибрации, поймать ровное и свободное дыхание здорового агрегата,
первая передача, вторая, третья ...

- Глебов?

- Да.

- Штангель кинь!

На практике под полукруглой вороньей крышей Реммаша похожего на вокзалы
далеких столиц с цифрами в полкирпича над аркой ворот 1912 собирал
переносную шахтерскую лебедку "сучку". Небольшой, но уже со смыслом
и идеей набор шестеренок в корпусе, съемная ручка отдельно. Дурак,
натурально, последний дурак мог так особачить паскудным словцом
это сердце стального мира, утраивающее силу рук и удесятеряющее ног,
делающее силачом любого, богатырем, способным побеждать и отталкивание,
и притяжение.

Кто только в изъеденном мышами и грибком общежитии большого города
не смеялся над розовыми, с ежовым хрустом недельной безалаберности
не знакомыми щеками молодого специалиста, технолога Глебова.

- Андрей Михайлович, сегодня танцы в клубе, не проводите?

- Андрюха, нам ли жить в печали, айда в двадцатый, там Степанов таких
двух бикс привел, всему научат.

Надо же, повезло, даже и не верится, окна комнаты смотрят на песочное
дно желтого корыта закрытого двора, второй этаж и створ в створ со вторым
боксом, в котором жирует кремовая "Победа", а рядом не дуют в ус два
"Москвичонка". Если полтора года есть только отцовскую картошку,
на работу ходить пешком и не платить разные взносы, можно было бы и не
сверху смотреть, любоваться, а самому холить и гладить, открывать,
как читанную-перечитанную книжку, створку капота и, животом ложась
на крыло, запускать руки в горячее, даже к утру невыстывающее нутро.

А может быть, не одному просто надо копить, а вдвоем?

Конечно, Вера работала в бухгалтерии, язык воздух кроящей стали ей
был недоступен и ровное дыхание ее еженощного забытья нарушить не
могло цветное видение блестящих от масла механических сочленений,
но зато девушка понимала, что ноль - не фантазия экономного булочника,
не дырка, через которую сифонит сквозняк, это цифра, производящая
сотни в тысячи, а тысячи в миллионы.

- Согласны ли вы...

- Согласен.

- Распишитесь здесь.

Когда родилась Света, завод дал Глебовым квартиру. Край города, желтые
непрозрачные лужи, роща, рассеченная вдоль лентой шоссе, поперек
- просекой ЛЭП, а двор - прыщавый пустырь. Совершенная пустота, и это
пришлось по душе молодому отцу семейства, значит не так уж и сложно
будет, там, на ничейной земле, где лишь щебень и ветер, сначала вообразить,
а время придет и сложить прямо напротив подъезда кирпичную коробушку
для друга, которого он обязательно, обязательно встретит, узнает
однажды. Настоящий домик, со светом, ямой и маленькой дверкой в больших
воротах.

И снова, словно кто-то слушал его молчанье, вместо цеха с токарными,
сверлильными и фрезерными, большими, громоздкими, бескрылыми станинами,
лишенными колес, намертво прихваченными дюймовыми гайками к неподьемной
мертвячине по самую маковку в землю зарытого бетона, Глебову предложили
месткомовский кабинет. Его неизменный начальник из замов шагнувший
в самы, как обычно подтягивал за собой.

- Да не умелец же я речи произносить.

- Ничего, по бумажке у любого получится

Ну, а дальше, все как обычно, довершила простая и строгая геометрия,
после того, как справа поднялось ребро пятиэтажки, через год такое
же слева, замкнуть прямоугольник уже сама напросилась липкая мухоловка
ленты битумом соединенных крыш.

Високосный семьдесят второй начался субботой, это помнил прекрасно,
ведь карточка, листочек голубенький с отрывного календарика жизни,
выпала из ящика почтового тридцать первого и надо было пережидать
три дня шипучей, трескучей елочной канители, потому что и касса, и
магазин открывались только третьего.

Когда ехал на Ударников, все думал, какого окажется цвета. Очень почему-то
не хотелось красную, вроде той, доставшейся Другову, начальнику
сборочного, в самом деле, вместо того, чтобы радоваться и ходить с
тихой музыкой в голове, только и будешь из-за "пожарника" дуться.
Может быть, в отпуск уйти, или отгулы взять, а то ведь испортят все остряки.
Герои такие.

Досталась вишневая, карамелечка. Других и не было в этой партии, вышли
на двор-стоянку, выстроились рядком восемь кисочек, тронул одну,
только коснулся и больше ни шагу. Эта! Моя, даже не уговаривайте. 2101
- белая лодочка-птичка на звездном рубине. Ну, иди же ко мне, детка.

Первые три месяц просто под окном стояла, во-первых, тот же Другов
не мог простейшую вещь сделать - ворота сварить, а, во-вторых, хотел
видеть ее чистенькую, глазастенькую, неповторимую утром, вечером,
днем, честное слово, разная она при естественном и искусственном
освещении.

Где и когда Дмитрий познакомился со Светой, Андрей Михайлович не спрашивал.
В клубе, кажется. Конечно, не он ли сам подписывал серые вороха смет
каких-то праздничных концертов и вечеров отдыха с лимонадом и танцами?
Света заканчивала четвертый курс, а у Дмитрия уже был диплом и он год
отработал мастером в литейном.

Собственно, запомнился он Глебову по какому-то субботнику, этот
чубастый, командовавший погрузкой металлолома, обычно шумной,
бесшабашной бестолковщиной, когда в лодочку кузова бухается все,
что можно забросить, и опускается все, что способен подцепить крюк.
Практическое занятие по гражданской обороне. Тема: "Враг не прорвется
к нашей столице, танки его не пройдут".

У паренька же порядок наблюдался буквально образцовый. Вдоль бортов
рыжие рыбы разновеликих труб, голова к голове, аккуратные, чинные,
уже готовые превратиться в автобусы и корабли. В центре, мирным, ухоженным
стадом огрызки ферм, гнутых каркасов, дырявых ящиков, полных, однако,
всякой годной к переплавке рванины и мелочовки.

"Уважает вещь," - подумал тогда Андрей Михайлович, - "вечный, нескончаемый
кругооборот металла, его красную весну, синее лето и желтую осень,
ухватывает суть."

- Красиво работаешь, Лосев.

- Не красиво скучно!

- Ну, ну.

Он и Вере понравился, когда привела его Света домой однажды зеленым
субботним вечером, понятно зачем. Но тут глупости, совсем другое.
Конечно, чуба волна, глаза, словно из песни быстрой, которую исполняют
латыши какие-то, что ли, в радиостудии рабочего полдня. Лен, лен ...
, нет, сказка-быль и руки-крылья - вот отчего молоточки в висках и иголочки
за ушами, только марш этот старый исключительно в день авиации передают.

Зато на свадьбе, когда булек уже никто не считал, подошел к ребятам
из самодеятельности своей же заводской:

- Знаете? Сможете?

- Попробуем.

И сыграли.

- Ты что, никак пилот у нас, Михайлыч?

Пилот не пилот, только вот дом отцовский продали, соседа Николая Усачева
сгорел, и вообще на этом месте теперь кирпичное здание УВД, а очки,
те самые, в которых прыгало солнце утром воскресным, когда дядя Коля,
кожаный оперуполномоченный, громыхая вдоль улицы, ставни расстреливая,
на рыбалку катил, Андрей хоть сейчас, желаете?, может нарисовать.

В гараж Дмитрий попросился сам. Дня через три, наверное, после своего
переезда к Глебовым.

Руль как-то по-щенячьи попискивать стал на поворотах, давно уже причем,
но с этой свадьбой запустил хозяйство Андрей Михайлович, чуть было
в наездника не превратился.

- Можно мне с вами, папа?

- Собирайся.

Как он хвалил лапочку, и в яму спускался, и заглядывал под капот, и вставал
на колени.

- Двенадцать лет! Просто не может быть!

До того зять растрогал, что разрешил ему, русоголовому, Андрей Михайлович,
и руль снять, и захворавший подрульный переключатель, правда, лечил,
литолом кормил пищалку лично, но потом опять же позволил собрать,
а после, самое-то главное, дал голубушку попробовать на ходу. Сели
вдвоем и сделали кружок по двору.

- Ну, здорово! Просто не верится.

- То-то!

И такое настроение накатило, какое может быть и бывало только когда
мальчишкой лежал, затаившись на крыше отцовской стайки.

- Вера, а налей-ка ты нам с зятьком по пятьдесят под пельмешки. Грех
такие есть по-сухому.

А ночью проснулся, и второй раз, и третий, и четвертый.

- Да что с тобой сегодня, Андрей?

- Спи, ничего.

Разве он мог рассказать, объяснить, передать ей или кому-то еще, все
отчаяние и мрак беспросветный этой навязчивой, обрывающей дыханье
и сон картины - в сиреневом киселе рассвета на черной кожаной беседке
зеленого, неповторимого, единственного на всем белом свете мотоцикла
не ты сидишь, а какой-то другой, юный, во весь рот улыбающийся человек.

ДОМ С МЕЗОНИНОМ

Гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и при этом плыть,
плыть, руками раздвигая воду, а ногами отталкивая ее. Подобно мячику
всплывать и погружаться, как-будто птица воздух пить, чтоб словно
рыба насыщать им воду.

О, брасс - стиль мертвого полуденного часа, когда прямоходящих тянет
лечь, растечься по древу, хлопку или кожзаменителю. Стиль свободного
плаванья свободного человека вне досягаемости, видимости и слышимости,
ограниченных умственно и отягощенных желудочно.

Кто ты такая? Ветер! Как твое имя? Река!

Ага? Ага!

Значит, это напутствие из под взлетевших к обрезу красного поля от
жары взмокшей журнальной обложки белых бровей буквы Л:

- Вика, надеюсь, без глупостей? - ни к кому лично не относилось, ни к
чему конкретному не обязывало, а было всего лишь естественным отправлением
желающего беззаботно ко сну отойти организма.

- Конечно!

Не волнуйся, мама, смеживай веки с чувством выполненного долга, роняй
на пол парафиновую доярку, жертву самого прогрессивного в мире цветоделения,
пусть будет легким путешествие обеда, лапши и гуляша, от точки входа
к точке выхода.

Пока! Баю-бай!

Твоя хорошая дочь, вооруженная знаниями физики в объеме средней школы,
оптики классической и квантовой, все предусмотрит до мелочей, она
не смутит нечаянного взора и не возмутит скучающего слуха, войдет
в реку вне видимости, выйдет из нее вне досягаемости.

Могу поклясться. Небом, которое неровное желтое делает гладким,
темно-коричневым и водой, что тяжелое, потное превращает в чистое,
невесомое.

Честное слово!

Плыть всего лишь метров сто, но Вика не торопится, не спешит. Раздвигать
носом абсолютную неподвижность сончаса, стежками равномерными
брасса, сшивать тобой же разорванную непрерывность, держа курс на
колтуны ив, правя на языки гальки, ощущать себя частью, неотъемлемой
составляющей всей этой необходимости сред, сфер и стихий!

Да!

Остров начинается мелководьем, мелюзгой мозаики желтеньких, сереньких,
праздничных камешков. Найди сердолик и поцелуй!

Стоя по щиколотку в прогретой и прозрачной, можно обернуться и бросить
взгляд на ту сторону разгладившейся и в сладкой дремоте вновь заблестевшей
змеи. Чубы сосен на скалах, космы кедров, усы и баки кустов сбегающие
по уступам, рассыпаются, громоздятся клоками, пучками и прядями,
рваной с искрами лепестков и мусором плодов бороды.

Никого и ничего.

Три одеяла, два полотенца, прикипевший к перилам домотдыховской
лестницы дурочек, стерлись, крикливое безобразие неестественных
форм растворила в себе флора, девушка с божьими коровками родинок
и стрекозами ресниц.

Горячая галька обжигает ступни, можно ойкая прыгать от одного кругляша
к другому, а можно молча принимать этот жар, эту ласку земли и солнца,
грубоватую, как все настоящее. И тогда прохлада песка и травы, когда
доберешься до них, когда погрузишь пальцы, когда упадешь на колени,
грохнет нескладушками-неладушками банды зеленых молоточков, кующих
зеленое счастье.

В путанице ив, в лабиринте лозы рыбий запах вечно сырого ила и прелых
листьев. Аквариумная духота пластами лежит в гуще островного подлеска.
Нужно ухватиться за пальцы подмытых корней, чтобы влезть на уступ.
Наверху, между узлами и шишаками шершавой пятерни старого тополя
девичий тайник.

Здесь на пики осоки упадут крылышки верха, синяя снаружи, белая изнутри
синтетика, а затем, вслед за ними, уже нехотя, шурша, замирая, словно
от ступеньки к ступеньке, одна, вторая, третья такие же двухцветные
глазки низа. Пятка смешает, а пальчики скомкают и спрячут оба предмета
под рогаткой корней.

В просветах листвы видна солнечная река и тот берег, серые скалы, на
вершинах которых за стволами и иголками в пластилиновых домиках потолки
наплывают на стены, утекают предметы в воронки полов, слипаются дырки
окон и балконы выгибаются собачьими языками. Там дышит, храпит и булькает
суп - физиологическая бурда, похлебка отпускного сезона. Что скажешь,
гороховый?

Я тебя вижу, а ты меня нет!

Зайчиком? Или козочкой? Ведьмой! Бесенком на прогалину, в траву,
колесом, кувырками, лицом, носом, глазами в голубые и огоньковые
фантики цветов. Сотки мне наряд из одних ароматов прозрачных, сочини
накидку на плечи из запахов невесомых, шелк благовоний в косы вплети!

Сделай же что-нибудь, июнь-жаворонок, месяц-гуляка, не знающий
ночи.

На другой стороне узкой сабли острова перекаты проток и неподвижные
заводи. Там, где паутина и тлен, тонконогие каллиграфы- жуки пишут
тысячелетиями китайские книги по шелку водяной глади. Там, где журчанье
и плеск, птицы, стерегущие круглые камни, строительный материал,
вычерчивают в небесах контуры альпийских башен и шпилей.

Слышать, видеть и вертеть - это значит пробираться по колено в траве,
по шею в паутине, с головой скрытой, сердечками и перышками листвы,
вдоль берега, дышать, кусать губы, обнимать стволы и прижимать к лицу
ветки.

Распадаться на солнечные пятна и радужной спиралью ввинчиваться
в разрывы зеленки, исчезать и возникать вдруг ниоткуда.

Оу-оу! Где ты волк? Лови момент, серый дурашка!

Рыбацкая лодка, красная пирога обнаруживается на лысом мысочке.
Сначала корма с головкой безжизненного дауна - сереньким подвесным
моторчиком, потом борт с синей боевой ватерлинией и, наконец, вот
она, вся с черными трубами болотной резины на курносом передке.

Сушим, греем?

Рыбаков двое - один белый и противный, как бульонная курица, в жарком
теньке от клепанного железа дрыхнет, носом уткнувшись в выцветший
капюшон плащ-палатки. Второй, коротконогий, кудрявый крепыш - паучок,
успевший за утро лишь одну из себя выдоить нитку, от груди к удилищу.
Да и эта ему не люба, леска дергается, бамбук играет, крючок не слушается,
грузило не подчиняется.

Подними голову, болван. Что ты так стараешься, узлы вяжешь, бантики
плетешь из неуклюжих пальцев? Ершика поймать надеешься, карасика
на гарпунок стальной? А как на счет русалки, голыми руками?

Ау?

Пульсирует все, солнце, небо, река, ветка, мир дышит, дышит в такт
с рыбкой сердца, бьющей хвостиком.

- Стой!

Дудки! Скорость на время - путь, масса на скорость - энергия, пусть
все рушится и трещит, валится и рассыпается, улепетывать, петлять,
пригибаться и прыгать, бить, крошить, и рвать, и резать.

Оооооо!

Вот и тополь, вот и ивы. Не подведете? Комок сырой благопристойности
надежно ли хранили? Процесс опадания листьев был долог и сладок, момент
повторного прилипанья к коже краток и смешон. Солдатиком с уступчика
в ивняк, к реке, прочь от рощицы, полной хруста и свиста, топота и воя.
Сколько он будет выветриваться? День, или два, или десять? Увидим,
услышим, почувствуем, станем судить по тому, как долго глаз будет
радовать этот суши кусок, камневоз с цветущей надстройкой.

Вода уже выше колен, сколько можно скользить, натыкаться на противные,
острые обломки доисторических стрел и ножей? Погрузиться и фыркнуть,
блажен владеющий стилем брасс, истинно земноводный, способный смотреть
и плыть, дышать и грести. Животом ощущать холод фарватера, а грудью
тепло накатывающего берега.

Течение уносит далеко, и к сарафану, оставленному на траве, нужно
идти по плоским обломкам скал. По цифрам и именам, а то и уравнениям
чувств, суммам, не меняющимся ни от перемены, ни от замены слагаемых.
Вова плюс Таня, фу, как тривиально!

Ветер плюс Солнце, Лес плюс Река!

Высшая математика? Буллева алгебра? Нет, даже не арифметика, обоняние,
осязание и слух.

Те же тела на тех же тряпках. Тот же слабоумный дедушка в панаме с пляжно-мотоциклетной
пластмассой на носу папы Карлы кемарит на лестничной площадке, прилип
к жаркой скамеечке, ничего к ужину похолодает.

Наверху под соснами, чистота и порядок, радиусы асфальтовых лучей
и дуги бетонных шестиугольников. Елочка одинаковых двухэтажных
домиков с настоящими фонариками и игрушечными петушками. К крылечку
третьего проще всего выйти по траве, что растет прямо из паркета прошлогодней
хвои.

Деревянная лестница пахнет лаком, но перила неровные и шершавые для
скатывания непригодны совершенно.

- Добрый день, барышня, вы сегодня раньше обычного.

Человек, похожий на почтальона, проходит мимо.

Кто вы такой и что за глупый вопрос, хочется крикнуть ему вослед. Писем
не было? Журнала, сырого от тухлятины новостей, для моей матери?

Дверь с номером шесть, первая справа на втором этаже закрыта неплотно,
еще одна странность - шум и плеск газированных струй душа за тонкой
перегородкой уборной.

А как же ваша извечная водобоязнь, матушка?

Уж не сгонять ли за доктором, возможно это он, конечно, только что спускался
по нашей лестнице, его еще можно догнать...

- Саша, - вдруг доносится до Вики голос, да, голос, в жизни еще не произносивший
при ней такого имени, - Сашенька, ты принесешь мне, наконец, полотенце?

Стоя в балконной двери Вика сквозь щетки хвои глядит на персидский
узор подорожника, по которому протопала только что. Она cнимает с
веревки похожее на рушник казенное вафельное полотно, и молча вкладывает
в руку, недовольно роняющую прозрачные капли на бледные цветочки
линолеума.

Затем выходит из номера в лишенный воздуха коридорчик, останавливается
на лестнице, присаживается на перила, и неожиданно, вопреки всему
начинает катиться, скользить...

А просто осенило, вдруг поняла, ага, откуда, откуда в ней, черт побери,
это безумное, неодолимое, неутолимое и ни с чем несравнимое желание
гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать,
и ненавидеть, и зависеть, и терпеть.

АРХИЕРЕЙ

Посвящается R_L

Ты слышишь эту ложечку стыков в стакане железнодорожной ночи? Что
размешивает она? Шершавый сахар или же липкий мед? А, может быть, желе
из переживших зиму в стеклянном сосуде ягод?

Я думаю, просто гоняет без цели и смысла рыбки чаинок. Черных мальков
индийских морей. Зануда в синей елочке двубортного шевиота.

Это кримплен, Сашенька, на нем душное синтетическое фуфло с пошлой
текстурой оперной сумочки или гриппозных обоев. Да и в руке не тусклый
металл алюминий, а все та же позорная пластмасса с марким шариком в
клювике. Утром он соберет весь вагон под главным стоп-краном красного
уголка и примется делать политинформацию.

Хрык! Хрык! Капуста газетной бумаги не выдерживает восклицательных
знаков полного одобрения и двойного подчеркивания абсолютного несогласия.

Что ты делаешь с этой пуговицей?

Расстегиваю. Она мне мешает заняться замочком-молнией, этой мелкозубой
зверюшкой, глупой защитницей нежного, розового. Хватит ходить с
искусанными руками, как ты считаешь?

Конечно, но что будет потом, когда ты приручишь ее, и собачонка перестанет
царапать вездесущие пальцы, молча впиваться в твое запястье?

Будут закрытые глаза и перепутанные губы. То же, что и всегда.

Всегда пахнет земляникой и белыми бабочками бесконечного уединения.
Еще никогда серый лоб соглядатая не качался так близко отраженьем
мертвой луны в кислом омуте плацкартного купе.

Какие апрельские тезисы готовит он, без устали калеча бумагу волнистыми
линиями особого мнения?

А почему ты решила, что он парторг, может быть, педагог-новатор, ведущий
страстный творческий спор с молодым единомышленником-максималистом,
или сельский, и это возможно, ухо-горло-нос, взволнованный перспективами
безболезненного выдирания гланд, жертва лихого пера столичного
спецкора медицинской газеты?

И потом, подумай, там, где друг о друга трутся бутылки и перешептываются
сапоги, внизу, на германской клеенке полки, что он может увидеть,
воюя с буквами, пытая предложения и приговаривая абзацы?

Он слышит. Слышит редкой шерстью волос, совком носа и сырниками щек.
Резина воздуха попискивает и поскрипывает от патологического напряжения
его слуховых рецептеров. Ты разве не чувствуешь затылком, спиной,
всем телом?

Спиной я чувствую твою руку, ладошку-путешественницу, которой неведомы
страхи маленькой хорошистки с пропеллером симметричных косичек.
Учись у собственных пальцев, теплых и вездесущих, самостоятельности
и независимости. Просто сконцентрируйся вся в круглых костяшках
и мягких подушечках.

Глупыш, это всего лишь инстинкт гнусной собственницы, лягухи, что
на верхней полке черноту ночи бодающего пассажирского поезда затаилась
в обнимку со стрелой из княжеского колчана. Или, быть может, ты хочешь
упасть, оказаться внизу, где через холстину баулов незнакомых людей
тяжело дышат несвежие, спрессованные спешкой вещи?

Конечно, хочу! Я просто мечтаю измять, неказистой гармошкой морщин
лишить актуальности пыльный крахмал известий, литературки или за
рубежом, пусть прибор самопишущий выпадет наконец из рук умножающего
горе бессонницы скорбью познания.

- Товарищ доцент, - скажу я ему, сползая с пластикового стола, - я вам
сочувствую, но усы подрисовывать в полночь героям труда, вешать очки
на знатных доярок и пионерам лепить биологически неоправданные рога
вредно и глупо. Вы можете испытать тот же душевный подъем, но без ущерба
для глаз, обыграв в шахматы проводника, например. Слышите, он, вам
подобно, лишенный тепла и любви, мается, бедолага, в служебном отсеке,
механически, без вдохновения, даровой кипяток возмущает бесплатной
казенной ложкой.

Чик, чик, чик.

Шелест и хруст, ветряная мельница толстых полос, быстрый промельк
мелкого, едкого шрифта, ага, передовицу наконец пропахал, проработал,
разложил по полочкам, тесемочки завязал, подписал, ура, переходит
теперь к сообщениям с мест.

Это не кончится никогда. Сашенька, милый, давай не будем больше мучать
друг друга, покорены все пуговицы и крючки, все тайны этой безбрежной
равнины железнодорожной ночи открыты, узнаны нами, все, кроме одной,
главной, но она вечна и изведанное сегодня, станет неизведанным завтра.

Лучше уснем. Тисков и клещей не размыкая, отвалим. Пусть столбик спятившей
ртути на волнах рессорного сна градус за градусом скатится к общепринятым
для дальней дороги тридцати шести и шести.

Но я не хочу, не хочу, не хочу...

А ты захоти, мой мальчик хороший, назло пропагандисту и агитатору,
извергу, мучителю безвредных буковок-паучков и общеполезных червячков
- больших и малых знаков препинания.

Это так просто, надо лишь только представить себе город, в котором
мы завтра в полдень сойдем на перрон, желудевый, вишневый, совсем
не похожий на наши с тобой картофельные и кедровые. Там все гнило и пьяно,
но птицы дозором не на трубах и лестницах-клетках бездушных опор линий
высоковольтных, а на шпилях и маковках, башнях и стенах.

Вороны, беее, нашла кого вспоминать.

Ладно тебе, ведь мы же уже плывем на белой посудине с квадратными окнами
палуб-веранд, и беспокойный гнус водяной - пузыри, гребешки, пена
и брызги - роятся, играют за круглой кормой, собираются на шорох винтов
и светятся, светятся, светятся ночью и днем, ночью и днем, ночью и днем.

Прохлада и чистота утреннего пустого купе, голые полки, блестящий
пластик вагонных стен и никого. Ночного монаха, четками петита, нонпарелью
молитвы отгонявшего дьявольский образ греха, пуще смерти боявшегося
тебя и меня, нас, обнявшихся бестий, приняла в свое лоно праведная,
непорочная станция зари.

Лишь сизый почтовый голубь смятой газеты, весь в перышках фиолетовых
линий, зигзагов, крестиков и кружков, остался лежать на непомерно
длинном белом столе.

Олечка, Оля, ау, просыпайся скорей. Телеграмма!

ДАМА С СОБАЧКОЙ

Сибирские горки хороши в море зеленого. Среди скромных, неброских
осиновых платочков и наивного, нежного простоволосья берез синяя
удаль гордо стоящих елей, молодцевато пасущих лиственные бабьи стада,
гвардейцем делает любого путешественника мужского пола.

- Она сказала, что это очень древний славянский корень, который восходит
к слову хвоя, колючка, игла, понимаешь? - быстро шепчет мальчишка,
в такт с неровностями заезженного тракта то растягивая, то сжимая
гармошку гласных.

- Это в университете проходят? - подхватывает ритм сосед.

- Нет, ты что... - с легкостью, свойственной бесхребетным, задорно
посвистывавший спуск становится астматоидным подъемом, в хвосте
"Икаруса" звереет, порвать ремни, перекусить болты пытается в очередной
раз несвободный механизм. Закончить фразу уже положительно невозможно.

- Она в ..ниге ...чла ...

- ..акой?

- Немецкой, - за перегибом дороги открывается нестиранная лента полотна,
полого огибающего шапку рощи. После поворота мальчики встанут и,
как юнги от бизани к фоку, начнут пробираться вдоль сидений, ширясь
и искажаясь в капитанских зеркалах водителя.

- Остановите, пожалуйста, у столбов.

Направо от шоссе в направлении, указанном художественным центнером
стрелки "Кедрач", утекает вверх по холму под вечнозеленые кроны слюдяной
ручеек выгоревшего асфальта. На мелких камешках обочины ждут каблуков
стрекозы неодушевленной пыли.

Если двинуться по прямой, подняться, спуститься, обогнуть безнадежно
лежащую рельсу шлагбаума, слиться с кособокой тенью котельной, а
затем сбежать по бетоным ступенькам, можно увидеть за стеклом столовским
экспонаты этого сезона, вооруженные казенным алюминием.

Мимо зубов ужинающего общества проплыть и за углом показать ему язык.
Но это глупо, а мальчики настроены серьезно, по-военному, и потому
сразу за воротами уходят боковой тропкой по лестнице корней под смолистые
ветви.

Первым шагает блондин в короткой курточке и тряпичных джинсах, его
мама работает в этом самом доме отдыха "Кедрач" врачом и он, конечно,
рискует куда больше второго, довольно крепкого на вид, чернявого
с редкими ниточками нагловатых усиков, шевелящихся над губой.

- У нее, знаешь, такая собачонка желтенькая, нос внутрь...

- Пекинес что ли?

- Ага, ага, - продолжает белобрысый Женя не оборачиваясь, - она говорит,
что в прошлом веке европейцы предлагали контрабандистам меру золота
равную весу животного, за эту пимпочку...

Если притаившуюся под прошлогодней хвоей шишечку поддеть носком,
то кругленькая дурой-пулькой прошьет ленивую мелочь лягушачьей
листвы хищных придорожных кустов.

- Она специалист по шампиньонам.

- Псина эта?

- Ну, да...

- Шутишь? - круглоплечий черныш Алексей останавливается, он впервые
в кедровом бору и воздух ему кажется каким-то медицинским, не предназначенным
для ежедневного употребления.

- Какие шутки, если мы так и познакомились. На весь лес скотина гавкала,
звала хозяйку и за руки пыталась укусить, ну, вроде, как бы, первая
нашла...

Они на вершине, среди костяшек сведенного тысячелетней судорогой
кулака лесного холма. Синие звездочки железяки пруда уже поблескивают
внизу сквозь вечернюю прозрачность озона между стволов.

- Может быть, здесь?

- Давай.

Женя и Алеша садятся на рыжий муравейник длинных иголок. В прорехах
крон неунижаемых сезонной наготой деревьев едва видны пупы проплывающих
облачков.

У мальчиков с собой две емкости с полупрозрачным содержимым. На одинаковых
бледно-розовых этикетках раскрась-сам какой-то смышленный молдавский
малыш красным заполнил контуры ягод, синим - листочки и стебли, а в
сложном слове "портвейн" ни одной не сделал ошибки.

У одной бутылки пластик горской папахи, венчавшей горлышко, превращен
в плоский берет. Это в кафе у автовокзала Женя и Леша, как два лихих дизелиста,
тайком подкрашивали компот и заедали черемуху рыбьими плавниками
холодных чебуреков. Остатки добивают теперь не стесняясь, быстро,
словно средство от кашля, большими глотками, без удовольствия, по
очереди деликатно обтирая ладошкой горлышко.

Второй огнетушитель, тяжеленький, полновесный, даже не вынимают
из холщевой сумки. Это гостинец, завернутый во вчерашние новости
местного значения.

С пруда доносится плеск весел и крики каких-то поздно вспомнивших
об ужине любителей членистоногих и хордовых пугать в камышах.

- Она говорит, что, выезжая из Финляндии, его инженеры засунули в коробку
с документами кучу журналов, карт и всякого такого. Потом отца вызвали
и все показали.

- Ну и что дальше?

- Ничего, поделили между начальством.

- А к ней-то как это попало? - Алексей лежит на несуровом ковре таежных
йогов. Один глаз прищурен, второй не отрывается от заднего прохода
толстой несуразной ручки-телевизора, каждые полоборота новая композиция.

- Взяла и все. Что думаешь, он помнит...

Обожравшаяся пиявка возвращается хозяину. Леша закуривает "плиску",
ему хочется ветку шиповника сибирского обручить с балканским табаком,
только вместо радужных колечек молочные колобки выкатываются изо
рта, обрастают ушами, расцветают носами, лихими чубами и тут же вянут
в вечернем холодке, не достигая цели.

"Еще чуть-чуть стемнеет и пойдем," - мысль плавает в кисельных водах
дешевой бурдомаги.

На самом деле градус синевы в пахучем воздухе особого значенья не имеет.
Будильник реагирует на запах и это хорошо известно следопыту Жене.
Там, за зеленым мясом папортников у подошвы горки глаз, вожака угадывает
тропку, что выела сороконожка отдыхающих в зарослях пижмы и мышиного
горошка. Узкая огибает пруд, зигзагом поднимается на горку и в лесу
раздваивается, точнее, уходит влево к спальным корпусам, а вправо
лишь шелестом проходик намечает в кошачьих неводах травы. Там на отшибе
среди близнецов кедров и переростоков елей стоят коттеджи, сумевшие,
как, не известно, отпочковаться от банных изразцов оздоровительных
хором. Опрятные, пузатенькие гномики под колпачками новогодних
крыш. В одном из них проводит лето мопс тибетский, похожий удивительно
на щетку рыжую без ручки. С ним ходит по грибы, чащ не страшась, девица
- дочь хозяина всех этих заводей, лесов, полей, трубопроводов, теплостанций,
отвалов, складов, и лабиринтов изувеченного камня, мертвых уступов
известного на весь Союз разреза угольного. Хорошенькая барышня в
коротком летнем сарафане в деревню сослана за то, что имела смелость
пару раз в зачетной ведомости сымитировать тот вялый хвостик, в который
вырождается обычно от бесконечности повторов росчерк педагога.

На лужайке за игрушечными домиками снегирь-мангал, и мальчику кажется,что
паровозные дымки уже плывут из-под медленно и несогласованно вращающихся
колесиков шашлыков, нитями сладковатой паутины расползаются по
лесу и, шевелясь, ложатся ему на лицо. Ага, значит скоро-скоро желтые
кепочки, выполняя налево-равняйсь, начнут слетать со стеклянных
шей. Ударит в ноздри желудочный дух антисептика и девушка в простеньком
ситце скривит полные губки:

- У меня болит голова.

- Поешь.

- Не хочу.

- Выпей.

- Не хочу.

- Будешь портить всем настроение?

- Пойду спать.

- Попутного ветра.

Теплая лестница ведет на второй этаж, прохладная щеколда обещает
не подвести, за балконной дверью зеленый мир бровей и ежей, ногу нужно
ставить на крест перекладины, чтобы беззвучно спланировать в одуванчик.

- И что, ее теперь выгонят из университета?

- Не знаю, - отвечает Женя носом, стараясь не уронить осоки сочную метелку,
выросшую между его передними зубами, - отец, я думаю, как-то заступится...

За ниточку шар солнца уже уводят с неба уральские баловники.

- Пошли.

К пруду, по склону, снова по морским узлам корней-канатов мачтового
леса. На дальнем острие серпа кривого у платины есть в дебрях тальника
забытая хибарка, когда-то бывшая насосной станцией. Теперь за стенами
дырявыми от выпаших сучков, прибежище этнографа-любителя - пещера
со сталагмитами оплывших свеч на рыжих сгнивших агрегатах, свободный
от железа угол пола укрыт потертой шкурой неизвестного двуногого
- широким драповым пальто. Здесь, среди шелеста и плеска, лазутчики-саперы
сегодня скоротают ночь.

"Ужасно глупо, - думает студентка бывшая, остановившись на склоне
под лапами, огромных, к земле и к небу перпендикулярных деревьев,
- с таким дурацким нетерпением ждать десятиклассника, мальчишку."

Робеющего до ямочек смущенья детского на щечках, но верного и ловкого
во тьме, как взрослый пес с шершавым, мокрым носом.

- Послушай, Женька, а у тебя товарищ есть?

- Какой?

- Ну, такой, что не болтает лишнего.

- Есть, Лешка - одноклассник.

- А ты бы, не хотел приехать с ним?

В сумерках мутнеет водоем, но начинает блестеть тропинка вдоль него.
Обрывком нитки бус две головы, жемчуг и агат, всплывают, исчезают
за влажными кустами, вновь появляются и катятся, катятся под ноги
девушке, сейчас их примет в темноту свою паучья сырость тальника.
Спичка улыбки освещает губы, ладони и розовую землянику на тоненьких
стебельках. Белые яблоки сарафана срываются с травяного гребешка,
увлекая вниз дочь генерала. Лес молчалив и неподвижен под присмотром
матросов елей, увенчаных рогатыми самурскими шлемами.

Еще пара минут и в синем растворе ночи останется одна лишь глухая луна,
никогда не открывающая глаза.

ЛОШАДИНАЯ ФАМИЛИЯ

Откуда у необрезанного такой дедушка? Каждое утро, положив кору древних
щек на грудь, глаза прикрыв рябью столетних конопушек, он пересказывает
благосклонно внимающему востоку сегодняшний урок. Курлычит, расскладывая
слесарный набор буковок, да ойкает иногда, наткнувшись на обойный
гвоздик огласовки.

Неутомимая стариковская носоглотка, благолепное журчание и бульканье
на соседской мансарде будят Михаила. Очень удобно, как горн пионерский
- вперед и с песней на зарядку становись. Надо, надо откидывать мягкий,
прохладный лен в розовых мушках мелких цветочков и подниматься.

Пора, пора, давно пора, определенно пора, время... Белый утренний
свет, отфильтрованый закрытыми веками, сочится через бесконечный
тюль полудремы. Очертаний лишенный молочно-кисельный мир прирастает
звуками, в родниковые переливы зоотехнических фиоритур вплетается
растеневодческий шепот берез за домом, где-то в смородиновом решете
садов пустое бормотанье воды, рассыпаемой над капустными грядками,
а совсем рядом слышно, как колеблются на сквознячке любознательные
ушки машинописных страничек.

Раз, два, три...

Ласковые зверьки - немытые половицы радостно попискивают, провожая
до увечного вымени дачного рукомойника. Кусок батона, не убранный
вчера со стола пытаются экспроприировать пролетарии-муравьи. На
чугунной сковороде замирает глаз невылупившегося цыпленка, он огромен
и желт. Первая чашка кофе имеет металлический вкус поводков печатной
машинки "юнис", этим летом, перезрев от обилия солнца и света, усики
югославского членистоногого рвутся и лопаются, обрывая мишкины
мысли на полуслове.

- Может быть не надо так зверски стучать?

- Стучи, не стучи, - с плоскогубцами в нагрудном кармане халата мастер
похож на усталого стоматолога, - но только перекаленные они вам попались,
пропащее дело.

Старое черно-белое фото Натки между вторым и третьим рядом адриатических
коренных, измученных вечным кариесом кириллицы. Вчера карточка
беззаботной рыбкой плавала по бумажному мелководью стола, позавчера
весь день закладкой отсыпалась в сером томике Бронштейна и Семендяева.
Ната постоянна и вездесуща. Вся ее семья - ньютонова данность физических
величин, констант, входящих во все уравнения, объективная реальность,
осязаемая и обоняемая.

Дедушка, молча приговаривающий котлетные тарелки, оскверненные
укропными брызгами салата, свистящее фи акустических сфер. Cиние,
синие розочки с золотым ободком терпят сметану из сосцов питающих,
а зеленые рассыпаются, острыми лепестками царапая пол.

Брат Дима - рогатое пси летней оптики, назойливый, как ничейный кошак,
его розовый нос в пыли постоянного принюхивания, лапы черны от чердачных
засад, а хвост едва поспевает за эбонитом натертой башкой.

- Все стишки строчишь, Грунфельд?

Двуногому нравится такой фельдфебельский способ тыканья, его рыжие
патлы и парабола между глаз ваялись по эскизам цэ-ка гитлерюгенда,
но Наткин отчим расщедрился на галуном расшитую фамилию Буденнов,
и потому нехорошесть мишкиной чрезвычайно приятна.

- Строчу, строчу. Плыла себе селедка в коробке из-под мыла, ловили
ее дети как важный витамин.

- Плохо, Грунфельд, плохо, нет рифмы.

- Зато какой размер.

Утром они никогда не смотрят друг другу в глаза, что-то вроде общения
двух профилей в кошелке.

С банкой теплой малины Мишка возвращается в свою ветерком перелопаченную
комнату. Старый дом любит молодого хозяина, ленивец и соня не вгоняет
под кожу злющие гвозди, не травит едкой кровельной краской, поэтому
балки и косяки хрюкают, завидев его, а двери сладко повизгивают от
простого прикосновения.

Итак, на чем мы остановились? ... как показывает анализ частотного
спектра... ага, ага, а также кала, мочи и мокроты. Чтож, прав, прав
Дима Буденнов - змейкой чубчик, рифмы нет, ни изящества, ни красоты,
бесконечные составы придаточных предложений, груженных мертвяками
в пробирках зачатых слов. И хорошо. Больше, больше, вали, не жалей,
накопай их с запасом, безухих, безглазых, старательных любят. Зимой
в белой рубашке и черных ботинках с летней банкой червей под носом,
c коротким удилищем желтой указки в руках будешь стоять перед ученым
советом, подсекая главную рыбу текущего периода жизни.

- В связи с вопросом Ефима Зальмановича, хотел бы вернуться к схеме
на третьем листе...

- С замечанием Алексея Петровича согласен полностью и надеюсь учесть
его в дальнейшей работе.

Сегодня день разменов и рокировок. Первым в полдень с доски исчезнет
дедушка, пятница законом определена для хорового полоскания зубов
и горла, три шага вперед, три шага назад с приседаниями и поклонами,
эх, Мишка, Мишка, не приучили тебя папа и мама к регулярной гимнастике,
не петь тебе в преклонном возрасте, не радоваться солнцу, подобно
кузнечику и трясогузке.

Шестичасовой электричкой приедет мать, в выходные звуковую нишу
чужих водопроводных труб утренней побудки занимает семейная одышка
вечернего ворчанья.

- Грунфельд, хоть пасуй, хоть не пасуй, все равно получишь шило, - в
проеме окна возникают угловатые ходики буденновской физиономии,
сейчас прокукуют конец первой смены:

- Шуба с клином или в покерок?

Дима, Дмитрий Олегович, элемент системы, неизменяющий своего положения
в пространстве, напакостил, натворил что-то гадкое в городе - прокаленной
кухне и вот уже третью неделю сидит безвылазно здесь, в кустах, роет
от скуки песок и точит когти.

- Нет, брат, нет, сегодня никак, надо срочно добить этот кусок.

Вразнобой недовольные стрелки пробегают полный круг по циферблату,
все заметил, все запомнил, наткино фото, успевшее лишь наполовину
заползти под зеленые ласты миллиметровки в том числе. Ладно, косоглазие,
неизвестное насекомым и рыбам, признак человека, ищущего свое я.

- Зануда ты, Грунфельд, и поэт никудышный, и товарищ дрянной. Ни одна
собака в разведку с тобой не пойдет.

Это точно. Для сравнительно крупного, носатого млекопитающего он
появляется и исчезает поразительно беззвучно... значит, что...
таким образом, на основе экспериментально полученных зависимостей,
мы можем, можем... да, дана нам такая способность, провидческий дар,
чего там скрывать, к черту ложную скромность.

Вписывание формул - миг гражданской, дембельской безалаберности
после нудной серятины шагающих в ногу машинописных полков, батальонов
и рот. У Мишки особенно хороши длинные дроби, затакты, полутакты,
обрывки маршей и походных запевок. Голые ножки интегралов по-солдатски
похабны и вызывающи.

С инспекцией из сада влетает шмель, весь в желтых шевронах, нашивках,
лампасах. Здравия желаю, товарищ генерал. Улетел недовольный, все,
теперь задержат следующее звание, урежут довольствие. А, может быть,
и пронесет, все же семь страниц сегодня с полной выкладкой и есть еще
порох на восьмую.

- Миша, Миша, помоги-ка мне.

Раздутые щеки вечернего солнца сияют самоварным самодовольством
повелительного наклонения. Две холщовые сумки, оставленные у калитки,
бесформенны, но не тяжелы. Быстрый материнский поцелуй обещает лекцию
о положении женщины в постиндустриальном обществе и скорый ужин.

- Миша, ты же мне клялся разобрать эту свалку!

- Но ведь я работаю, ма.

- И у тебя что, нет ни одной свободной минуты?

Посмотрим на вещи трезво, страница так и останется торчать белым,
анемичным языком в красной каретке, ну, если только попытаться доковылять
до ближайшей точки, достроить фразу, законная гордость определенно
полезна и без глубокого удовлетворения. Ну-с...

Железо кончается удивительно буднично. Вместо упругости действия,
равного противодействию, глухая безответность, эмоциональной
окраски лишенный щелчок, и палец просто вязнет в акульей пасти внезапно
щербатым ставшего друга. Дырка на месте буквы е. Сплюнешь?

Селедка без коробки внезапно утонула, погода была гадкой, чума, холера,
штиль.

Ни черта ты, слесарь, холодный сапожник, не смыслишь ни в любви, ни
в металловедении. Понимаешь, я не хотел тебе говорить, думал, профессионал,
вооруженный клещами зубного техника, может и сам справиться с орешком
несложной загадки, дойти, допереть до сути явленья, видишь ли, рвутся
эти жалкие перекаленные нити неизменно под выходные, тогда, когда
все заряжено одной единственной мыслью "вот-вот приедет Ната".

Уж извини...

Пойти что ли грядки полить? Конечно, двадцать минут смирения эффективно
удаляют клеймо лодыря и эгоиста на срок до двенадцати часов, мама,
сегодня тебе гарантировано хорошее настроение.

Вечерний воздух пахнет покосом. Над поселком дети бумажными змеями
раздраконили большое хорошее облако на мелкие, бестолковые кусочки.
Коптит труба соседской бани, Олег Игнатьевич Буденнов искусственным
теплом вознамерился растопить, рассеять и эти жалкие остатки.

Белая, еще живая от недавнего быстрого движения крыша его "волги"
мерцает за норовящими штакетник проглотить кустами мишкиной малины
и буденновской смородины.

- Начало шестого сигнала соответствует... - информирует вмонтированный
в приборную доску электроприбор.

- Мама, я на станцию.

- А как же ужин, Миша?

Дима Буденнов, хвост пистолетом, пасется на ромашковом углу улочки.

- Слушай, Грунфельд, - начинает он беседу носом, руками и животом,
- ты не хочешь мне должок вернуть?

- Какой?

- Смотри, ведь ты сегодня струсил, не стал играть, а день был мой, за
жульничество же штраф полагается, правильно?

- А если я откажусь?

- Тогда я пойду с тобой.... Сам подумай, как я могу позволить моей сестре
встречаться один на один с бессовестным типом, который не уважает
законы чести.

От предвкушения выигрыша щеки котейки драного цветут керосиновой
радугой.

- Сколько?

- Чирик, - наконец-то ясная артикуляция губами и языком.

- У меня только семь рублей.

- Моя доброта погубит всю нашу семью, - сообщает рожа, глотая бумажки.

Крот электрички вырыл нору в зеленом шорохе кленов. Счастливая Натка
легка как праздничный шарик.

- На карьер?

- Ага.

Первый поцелуй всегда подобен рекордному погружению.

- А этот-то здесь?

- Здесь, сегодня продал тебя за семь.

- Уценил? Всегда же была по десять.

Без привала до бережка еще не добирались ни разу.

- И не стыдно тебе с такой-то дешевкой?

- Мне вообще ничего не стыдно.

Над Мишкиным лицом одни лишь Наткины глаза, да кроны простодушных
деревьев, наученные старым хрычом, они мямлят, гундосят, лапочат,
твердят какую-то чушь и тарабарщину:

- Мазел тов, симан тов...

АННА НА ШЕЕ

На завтрак у электрика лишь молочный десерт. Антре и компот заменяет
накачка мышечной массы - смертельная подковерная схватка мышей и
удавов. Двадцать выходов силой - дрожащие кроличьи спинки трапециевидной,
двадцать подъемов переворотом - жадно глотающая все и вся неразборчивая
гадина широчайшей. Каждое утро в любую погоду он на большой пионерской
виселице школьного турника под окном. Хоть крестись.

И как практиканта разбитое сердце выдерживает такие нагрузки?

Сорока в черно-белом облачении судьи международного класса, баллов
не выкатив, протокол не подписав, шумно покидает полосатую штангу
березы. И правильно, лучше воробьиной трескотней дирижировать на
аллее непричесанных яблонь.

Шалун август теплыми ладонями своих ночей уже натер еще недавно желтые,
бескровные щечки крупных ранеток.

"Хорошо быть мальчишкой в штанах с деревянным ружьем за спиной", -
думает Нина, всякий раз по пути в контору проходя под иголками в облачка
превратившихся ежиков, - "можно жить на дереве и румяные плоды природы
поглощать без помощи рук".

Слышно, как за дверью в коридоре кого-то шагающего упруго осуждают
охрой крашенные плахи. Наверняка культурист, сверкая морской росой
пота, проследовал в душевую. Главный чистюля скромного дома приезжих
обогатительной фабрики. Два раза в день, на рассвете и на закате, как
заботливый, конюх он купает свое премиальное тело.

- И чем он тебе не нравится? - все спрашивала позавчера укатившая наконец
в свою Караганду девушка с деревенским именем Оксана, - Такой жеребец!

Конечно, конечно, если цель просто водить его на поводке между клумб
и скамеек вечерних бульваров, великолепен, но жизнь променадом ведь
не исчерпывается, совершенство экстерьера - качество необходимое,
но не достаточное, дорогая моя подруга, если иметь в виду особей, наделенных
в процессе длительной эволюции способностью формулировать теоремы
и сочинять романы в стихах.

- Нина, слышь, Нин, - стук такой деликатный, словно не пальцем, а носом.

Ну, что ты сегодня выдумаешь, убогий? Соль пересохла, птички слопали
спички, секундная стрелка стала минутной?

Нет меня, нет. Все чувства, включая низшие - обоняние и осязание, в
сахарном домике утреннего забытья, я сплю, уронив на пол книгу писателя
Нилина, которую любила читать, да с собой в казахскую степь не взяла
химик-технолог Оксана.

День с ровным дыханьем свободы от всех обязанностей словно рассматриваешь
в микроскоп. В поле зрения оказываются рыжие псы, тощие кошки, наглые
птицы и солнечный зайчик, нежащийся на потолке.

- Нинок! Ну, я пошел! - неожиданно ухает пустота за стеной (коридор
- подводная лодка шиворот-навыворот, ватерлиния синей масляной
краской на уровне уха). Такую привычку завел себе юноша с тех пор, как
в комнате с видом на ощетинившийся сизым репейником стадион, Нина
осталась одна. Сначала шепот и поскребушки мытья, а затем бычий вопль
отчаянного катания.

Торс римский, профиль греческий, а головка слабенькая, Калимантан,
остров Борнео.

- ..27, 28, 30 ,- есть, отзвенела перекличка встревоженных предметов,
все здесь, все на месте, слушают невозмутимую капель старого будильника.
Самое время накинуть халат и в рассеянии приятном отправиться на кухню,
где среди общих плит неразумные осы атакуют бурлящие жидкости и неупругий
металл.

Впрочем, осьминожье многоглазие закипающего кофе пугает полосатые
брюшки. Белые кружева невесты-сгущенки растворяются в черной горечи
суженого. Классический марьяж - соединение противоположностей.

Ну, что ж, не начать ли нам собираться?

Ребра лжеколонн делают длинный фасад конторы похожим на стиральную
доску. Справа и слева от вечно сотрясающихся дверей в ошейниках старых
покрышек алеет татарское мыло. Скучная серая чистота холла пахнет
вымытыми и высушенными резиновыми сапогами. На стене коричневая
доска, в тесных столбцах план-факт виcлоухие цифры играют в горелки.
Нине на второй этаж, где барская ковровая дорожка и черно-белые полуразложившиеся
от времени портреты мужчин в мундирах горных инженеров.

Пыльные, аппаратные буркалы производственников не проявляют ни
малейшего интереса к летнему шелесту летящего льна.

- Здравствуйте, - холодный зверек дверной ручки выскальзывает из
ладони и над головой нависает кисло-молочное лицо обладателя права
подписи.

- А, Нина Алексеевна. Пришли?

- Пришла.

- Ну, подождите.

- Все прочел, все посмотрел, - бросает уже за спину, на ходу, этот куль
целинного центнера, на улице вокруг него всегда вьются птицы, здесь
же в конторе никто даже полакомиться не сумеет, если напора зерновой
массы внезапно не выдержат швы.

- Ниночка, здравствуйте.

- Здравствуйте, Ольга Петровна.

- А Чулков к Митяеву убежал.

Поняла, догадалась, тропинок тут мало и все давно известны.

Ладно, посидим еще немного среди бесконечных крестиков-ноликов
ведомостей и квадратиков морского боя счетов-фактур. Рваните-ка
"Яблочко" баяны гроссбухов, в круг просятся каблучки печатей и штампов.

- Ниночка, скажите, а это правда, что вас Андрей Васнецов увозит в Новокузнецк?

Меня? Электротехник-жупардыса-жупардас?

- Вы шутите, Ольга Петровна, я в сентябре замуж выхожу за Михаила Боярского.

- Нина, Нина, какая вы еще несерьезная девушка.

Ох, ох, совсем плохой Емеля, вокруг столько передовиков, отличниц
соцсоревнования, а он на проезжую циркачку глаз положил. Не иначе,
многотиражку боевую украсил заметкой о выдающихся успехах в быту
и личной жизни. Теперь понятно на что третий день уже загадочно намекает
тусклая как ржавый колющий предмет, тетенька-комендант дома приезжих.

- Парит, будет гроза, - миролюбиво сообщает Ольга Петровна, нет ни
бронепоезда, ни моторной дрезины на ее запасном пути.

- Да, очень душно.

От начальства Чулков возвращается, привычно потяжелевшим килограмма
на три, четыре, словно из болота - весь в лягушках мешочков, валиков,
складок.

- Нина Алексеевна, заходите,- наконец кричит он из своего кабинета.

- Извините, что заставил ждать.

Вся ее отчетная писанина, наскоро сшитые листы внеклассного гербария
- антемис, миозотис сибериниус, амортизация, баланс - как стопка
почетных грамот в самом центре стола. На титульном листе замерла пружинка
знакомой подписи. Ну и отлично.

- Я, собственно, одно хотел сказать, если надумаете к нам распределиться,
то вот телефон, звоните, письмо сделаем.

Ладонь, лопатой протянутая для рукопожатия, мокрая и холодная. Котят
они что ли сорок минут душили с Митяевым?

Гроздья зеленых самолетиков пригибают к земле проволочные ветви
старых кленов. Никому не нужный урожай. Стрекозье вино, кузнечиковый
шартрез. Насосы глотают угольную пульпу, котлы закусывают большими
брикетами черного золота, ну, а ты, братец чижик, где твоя рюмочка,
хрустальный наперсток с изумрудной искрой?

Маленькая, белая тучка бочком, незаметно пытается переползти с востока
на запад. Фабричная труба, упершись в небо строгим указательным пальцем,
велит немедленно вернуться на место за бурый отвал к мутным отстойникам.

- Свиридова, вы если хотите задержаться, то заплатите, а с нелегалами
у меня разговор короткий - через милицию.

Место встречи у двух тополей, стерегущих арки яблоневой аллеи. Комендантша,
сухая, как скрипучая, старая ветка, разводящая вечно шепчущегося
за ее спиной караула.

- Не волнуйтесь, милиция не понадобится.

- Все вы так говорите.

Легкомысленный солнечный зайчик убежал кувыркаться в лугах и огородах,
комнату заполнили ленивые тюлени синих вечерних теней. На школьном
дворе размеренный мордобой волейбола. Оплеухи смачны и выразительны,
словно на балу в дворянском собрании. Что же ты, дурачок, круглый,
резиновый, к даме так грубо лез?

Атлет-электромонтер Учкудук, город Адис Абеба, возвращается уже
в сумерках. Голый по пояс, багровый и мокрый, на груди цветет бархатная
роза олимпийской пыли. Ну?

Тишина. Чем он дышит, замерев, там за дверью? Какие звуки застряли
в его носоглотке? Ни? На? Но? Не?

Жалкие щелчки и хрусты позорного отступления завершает, как водится,
оглушительный туш. Фальшивая бравада ядреных, словно целые ноты
капель, расшибающихся о кафель. Чистый - это хорошо.

Нина выходит в коридор. Дверь душевой не закрыта. Гусеница мыльной
пены неспешно тащится от ключицы к паху. Глаз обалдевшего идиота нарисован
циркулем, три концентрические окружности.

До чего же хорош брусничный сироп предчувствия, дробный пульс предвкушения
абсолютной и совершенной банальности результата. Васнецов стонет,
кусается и норовит переломать кости, а, насытившись, по-щенячьи
урчит.

- Нина, ко мне, я, Нина...

- Завтра, Андрей, все это завтра.

От зверского грозового перенапряжения во время удара обнажаются
замысловатые вены небес. Окно, конечно, следовало бы закрыть, но
мелкую росу капель так приятно слизывать с губ. Когда буйство внезапного
освобождения сменяется простой и скучной необходимостью вылить
на землю всю эту тяготящую ночь воду, к крыльцу подплывает автомобиль
с круглыми фарами-шарами донной рыбы.

Смотри, час тридцать, точно минута в минуту. Вот и все.

Ну, что, в коридоре у двери спящего счастливчика поставить сумку на
пол и рявкнуть на всю пещеру дома приезжих - Андрюша, пока, я пошла?
Страшно? Не бойся, ты честно заработал свой последний денек раздувания
щек, только не проспи.

Капелла дождя с энтузиазмом принимает зонт в свою компанию. На заднем
сидении "волги" очкастый сынок Чулкова сопит, обнявши детский, смешной
рюкзачок. Затылок тщательно завитой мамы поблескивает медью лака.
Семья улетает в Сочи.

От аэропорта до центра Южносибирска тридцать минут автобусной тряски.
Через четыре часа Нина будет дома.

СТЕПЬ

- Ванечка, это вы?

Вот так, женившись, он стал тем, кем и не был-то никогда. Мальчиком
с голым пузом. Мать, независимо от возраста и антропометрических
показателей, неизменно звала Иваном.

- Леночку пригласите.

- Лена в Клинцовке.

В линии короткое замыкание, антарктическая белизна вольтовой дуги,
шелест и хруст мгновенного образования облака отрицательно заряженных,
колючих снежинок.

- Она что, ночует там одна?

- Почему одна? С Катей... c Катей... переживает за урожай.

Шестой день. Единственное живое существо в доме - лимонная нечисть,
прокисшая целлюлоза газеты "Известия". И та прикидывается неодушевленной,
бесчувственной стахановкой. Ржавой сенокосилкой и сноповязалкой
шныряет по комнате от одного открытого окна к другому. Выход нулевой
- засуха.

Ага, даже кошка, осуждая Ивана, отбыла аэронавтом в плетенной корзинке,
вместо шара - маленький кулачок дочки.

Телефон! Все, рассыпайте сколько хотите и медь, и серебро. Хватит
благородства, не беру больше трубку, собирайте сами ваши копейки.

Иван садится на корточки перед велосипедом, насос - старый зловредный
пенсионер без платка, всегда разгорячен и упрям, зато резина - девица
600 на 27 модель В 150 покладиста и отзывчива.

Не приподнятый воздухом, на толстом алюминии ободов - "старт-шоссе"
тяжел, как средневековые грезы Леонардо да Винчи. Мертвое приспособление
эпохи луддитов и лионских ткачей для царапанья барского пола и мебели.
В пневматике хода - весь смысл конструкции, мистика исчезновения
веса, логика сопряжения друг другу изначально враждебных окружностей
и многоугольников.

Птичка, мы на свободе. Ты лети, а я попою!

Нежаркий, ласковый летний денек полон пузырьками восторга, как стакан
лимонада. По безлюдным, субботним линейкам удаленных от центра улиц,
бегунком, карандашом проносясь, можно чертить лишь одни невозможно
идеальные прямые. Ночной дождик, бомж в болоньевом длиннополом плаще,
унес все, что нашел - камешки, осколки стекол, болтики, гвоздики.
А утреннее солнце, растекаясь сливочным маслом по зеркалам асфальта,
высушило дорогу.

Эх, Иван, Иван Александрович, в следующий раз поедешь на два месяца
в командировку, бери с собой велик, тапки с шипами и фляжку, снабженную
гибкой пластмассовой трубочкой для снятия жажды на полном ходу. Будешь
получать удовольствие лишь от действий, свойственных твоей природе,
а от несвойственных, проверено, самопроизвольно возникают болезни
с цифровым обозначением. Невыразительным, как марки стали, 3ХГСА.

Светофор уже не мигает - икает, сзади злые карамельные искры мечет,
мыча, какая-то длиннотелая гадина, впереди гневные зеленые молнии
кроят малиновое ветровое стекло.

Все, все, проезжаю, проезжаю. На рынок мне, за угол.

В кишку овощных рядов, в желудок колбасного павильона. Туда, где вечным
противоречиям метафизических вопросов противопоставлена краснорукая
простота эмпирических истин, частично растительного, частично
животного происхождения.

- Арбузы почем?

- По три тысячи.

- Ну, давайте, вот этот, чубатый.

Изъятие одной головы не нарушает композиционного единства картины
полуденной мужской сходки бахчевых, южные страсти эпистолярного
жанра, дрожи, турецкий султан.

Ну, а ты, друг лобастый, увесистый, вырванный из рядов рубак-единоверцев,
готов ли в одиночку фруктозу, сахарозу, кальций и натрий, витамины
групп А и Б, нутро самое отдать за дело простое, сугубо семейное? Молчишь?

Это характер, география, ковыли, пирожки с курагой, дядьки суровы
и неотзывчивы, зато девчонки смуглы, словоохотливы и ловки, как медсестры.
Пара часов общей антисептической обработки жидкостью желтой от умершего
в бутылке стручка и на процедуры.

Милая, отпустите, вышла ошибка. Мое лекарство - морские иголки встречного
ветра, рот в рот с северным китом горизонта, духота, тепло эпителия,
энтропия чужда моему организму, противопоказанна наружно и внутренне.

- Зачем же тогда ты пришел, Сережа?

- А кто сказал, что я Сережа?

- Не догадался? Привел тебя кто? Друг твой Аркадий.

Вообще-то он Алексей, но это его никак не оправдывает.

- Груши ваши?

- Мои.

Тогда взвесьте-ка мне килограмм, нет, полтора этих зеленых нецке,
ключи от закрытых дверей с брелков начинаются, не так ли?

А еще возьмем овальные, теплые от переизбытка любви телячьи сердца
яблок, а к ним в придачу парочку ангелочков пшеничных, младенцев спеленатых,
белых батонов. Противогазной коробкой тушенки и хоккейными шайбами
шпрот уравновесим неизбежную приторность сантиментов.

Станковый, набитый снедью "ермак" уже не похож на беззаботного красного
змея, готового куда угодно лететь за элементарной веревочкой, теперь
это эскимосские санки, которые станут лениво поскрипывать только
под дружным напором своры рыжих откормленных лаек.

"Ну, ничего, это нормально, - думает Иван, - кто сказал, что искупленье
дают пролитые слезы? Пот, воловья соль на загривке - символ преодоления,
слабоконцентрированные ручейки на щеках - элемент лицедейства.

Вот и все, осталось выполнить последнее из неестественных па-де-де.
Стоя одной ногой на педали, носочком другой, словно прима, деликатно
отталкиваясь от сжеванной до десен челюсти бордюра, выкатиться из
коровьего, от зари до зари биологическое месиво переваривающего,
брюха рынка.

Теперь полтора часа чистой физики, наводи Галлилей свой телескоп
на самодвижущуюся корпускулу с красной торбой на плечах, и ты услышишь
желанный свист рассекаемого эфира. Мы подтвердим все нужные миру
гипотезы, а вредные и надуманные отвергнем посредством простой,
но единственно верной техники равномерного педалирования. Выполним
только, осторожно и осмотрительно, поскольку не защищены ни стеклом,
ни железом, последний на нашем пути левый поворот.

Ухнув сверху вниз, бешеной тенью, словно садовым секатором, срезать
пики университетских елок - бессмысленное, но оздоравливающее молодчество,
радость через силу - изюмины, кунжутное семя в пресной пайке привычного,
размеренного путешествия.

Подъем начинается перед мостом через слюдяную канаву Искитимки.
Октябрьский проспект. Груженный дарами полей и морей, Иван делается
обстоятельным, вдумчивым и последовательным. Горки любят таких,
сдержанных и воспитанных, а тому, кто гоняется за автобусами, шустрит
на перекрестках и выгадывает на остановках, рот забивают овсянкой
дорожной пыли, а носоглотку технической ватой мотоциклетных выхлопов.

Да и для хитростей ты не создан, Иван. Экспериментально установленный
факт, натура твоя проста, как ружье, системы ижевского самородка-новатора.
Дальновидные ловчилы, проныры, везунки не посещают вечеринки малознакомых
работников общественного питания на пятой неделе частичной абстиненции
и полной целибатии. Они это делают на первой, второй и третьей, руководствуясь
показаниями от природы им данных приборов для ориентирования на местности
- компаса, ватерпаса и настольного календаря.

Ну, а ты, Иван Александрович, не оборудован и не экипирован для заячьих
кренделей фигурного катания, только лыжные параллели и велосипедные
меридианы проводить умеешь исключительной красоты. Поэтому, наверное,
точно в назначенный день явившись домой, сообщаешь пластилиновыми,
свободной формы губами и анамнез, и прогноз.

В мутной банке "пятерки", обдавшей теплом трения качения, увозят
мальчика, высматривающего белку в веере спиц. Не завидуй, малыш.
Приручишь и ты! Все еще впереди.

Вершину холма, перекресток Октябрьского и Терешковой, стережет
облицованный кафелем, крытый жестью корпус полиграфкомбината.
Монгольский дракон Мазай, весь в солнечных медалях и зайцах. Здесь
под вечно пустой будкой регулировщика движения огнепоклонники приносят
в жертву фары, бамперы и лобовые стекла. Сторонники материалистического
мировоззрения строго следуют правилу правой руки и главной дороги.

Асфальтовый луч улицы имени первой женщины-космонавта по-мужски
бесконечен, незатейлив и прямолинеен, но воздух здесь, процеженный
сквозь троллейбусный невод, уж освежен березовой парфюмерией, липовая
роса заместила сиреневый свинец автобусного Ц-О. Субботний реванш
кротких лиственных. Каждая молекула кислорода имеет пестик, тычинки
и лепестки.

Пузатые, вечно голодные, бычки-облака со свистом набивают молочные
животы. Ну что, пободаемся? Проверим крепость лбов? Ласточка, певчая
птичка харьковского велосипедного завода ХВЗ В-552И, за мной! Твой
выход, твоя ария!

Ничто нас не вышибет из седла, такая поговорка, унаследованная от
собратьев по парности колес - артиллеристов, была, есть и будет. Ура!

Граница города - железнодорожная эстакада с небывалой оценкой прочности
на круглой бляхе 4.5М. Землемеры из государственной автоинспекции
прямоугольник с черной диагональю на шесте вкопали далеко впереди,
там, где кончаются не только люди, но и трубы. Но тем и хороша эта дорога
в светлое поднебесье, что за бетонной аркой - уже никакой химии - все
скрыто за чайным сервизом холмов. Сполоснул кто-то зеленые чашки
после большой вечеринки, оставил сушиться донышком вверх у реки и
забыл. Держи пять, растяпа.

В отличие от чинных усопших, живые прибывают на небо в мыле. После бесконечных
петель и переменных промиллей, сразу же за постом мир вдруг становится
уморительно плоским - хоть зови самодура закладывать геометрически
правильный столичный город. Отсюда уже не далеко.

Когда съезжаешь с дорожной насыпи на проселок, Клинцовка с ее широкими
разноцветными крышами напоминает старый читальный зал институтской
библиотеки, все богатство политеха на зеленом сукне столов корешками
вверх, синие справочники и красные задачники, пока хозяева налегают
в буфете на пирожки, недописанные курсовики шушукаются и назначают
свидания.

Дочка, блестя всеми оттенками дачной грязи, летит навстречу по улочке,
разлинованной тенью соседского штакетника.

- Папа! Ты почему так долго не приезжал?

- Катя, зайка, я же работаю. Подожди, свалишь.

Ну вот, песню допев, тепло движения все без остатка отдав летнему дню,
велосипед, младший брат аэроплана, потомок стрекоз, превращается
в заурядный турник, шведскую стенку. Метаморфоза духа по еретику
Бруно. Всеобщее единство теплокровных и электропроводящих.

- Как мама?

- Мама все еще сердится на тебя, говорит, что ты безответственный ветрогон.

- Вот как?

- Сейчас сам услышишь.

- С чего ты взяла?

- А разве ты не собираешься меня подвозить на раме?

Лена, здравствуй, хочешь, молчи, но сердитые ведь тоже должны есть,
разнообразить диету плодами в нашей местности не произрастающими,
и пить, конечно, смотри, бутылка твоего, в смысле, нашего греческого
вина, чистого и горьковатого, даже две.

- Ты, Иван, провокации приехал делать?

- Нет, Елена Дмитриевна, я приехал стоять на коленях.

- Не может быть.

- Может, согласен даже с тяпкой и в огороде.

Августовские вечера - любимое время экспериментов небесного химика.
Медный купорос запада становясь то петушиным, то лисьим, то лягушачьим,
обещает множество крупных ярких кристаллов в черной реторте ночи.

Может быть, это наш персональный пуд соли, Лена?

- Иван, иди ужинать.

- Лен, знаешь что?

- Что?

- Мне на той неделе должны дать премию.

- И?

- Я куплю тебе велик. Настоящий. Точно такой же, как мой.

КАШТАНКА

Такие вечера - алхимия бытия, всегда наивно верящего, что смесь совершенно
случайного сора окажется внезапно порохом или же философским камнем.

- А мне здесь нравится! А вам, Алеша?

Мне? Ну, конечно, круглые столы со скатертями похожи на бедра манекенов
в юбках, сейчас рабочие внесут десятка два недостающих бюстов и разразится
туш. Вечер начнется.

Однако, вместо папье-маше, обтянутого шелком сорочки, на клетках
столика выстраиваются четыре бокала пива, высокие, кверху сужающиеся,
с маленькими ручками, они напоминают старые кофейники. Для шахмат
фигур определенно недостаточно, но можно заключить пари, чей раньше
закипит.

- Вы просто поужинать или останетесь на концерт?

- Алеша, Виктор Николаевич, Надежда, итак, за пятницу, будем расслабляться.

Будем, раскрутим гайки, винты отпустим, вытащим шпильки, пусть поболтаются,
позвякают железки. Хотя работа в нашей маленькой конторе меня, Татьяна
Дмитриевна, не делает будильником, пружинкой, ждущей напряженно
часа икс, чтоб екнуть и заставить дребезжать орган бутылочного иконостаса
в людном баре. С восьми и до семнадцати мне просто скучно, как актеру,
играющему Штирлица, да и сейчас мой эмоциональный фон отменно сер,
словно мышиное пальто мосфильмовского шпиона. А живость мимики и
чудеса с глазами лишь говорят о том, что я безмерно компанейский человек,
хотите запою?

- А вы заметили, Алеша, какие девушки там справа?

Да, собственно и тех, что слева, как гвоздики изогнутых, и крупных,
к стойке прислоненных, пока, должно быть, расчехляют пилу двуручную,
всех оценил, и потому ваш выбор, начальница-товарищ старший, одобряю.

- Такие красивые, молоденькие, наверное, студенточки.

Ага? Попробуем теперь понять, что принадлежность к передовому авангарду
учащейся молодежи может означать с учетом места действия? Четверочки
хороших носиков, пятерочки румянца на щеках или восьмерки спрятанных
в кармашках малоемких дамских сумочек очков? На самом деле, всего
интересней два нуля, колечки гладкие на правых безымянных пальцах
той и другой. Кто, интересно, и кому, из троицы сидящих с ними молодых
людей, еще несущих эмбриональные черты своих невероятно гордых земноводных
пращуров, однажды навинтил, надел металл зубопротезный на руку движением
циничным и столь похожим на непристойный жест?

В виде наказания, расплаты за дурное поведение, оба услышат завтра
утром шелест сухого горла:

- Ну, хотя бы кефира стаканчик.

Впрочем, головоломки пятничного вечера должны быть непорочны и легки,
как буриме меню.

- Алеша, вам антрекот, эскалоп или форель?

Пожалуй, французских межреберий и хмеля чешского экстракт с букашками
веселых пузырьков, все время норовящих деру дать.

Божья коровка, лети на небко, там твои детки, кушают котлетки.

- Алексей, давайте, что ли, выйдем на крыльцо, не будем наших дам окуривать.

Давайте, Виктор Николаевич, давайте почитаем, поразгадываем желтую
перфокарту дома напротив входа в музыкальное кафе. Три черных дырки
на фасаде во втором ряду - окна конторы, из них нам и видна, манила долго
эта соблазнительная вывеска - гармонь нотного стана с галками нот.
Пара слепых квадратов пониже справа - чужой, какой-то безнадежно
мертвый офис, весь день перед глазами лишь тюремный камень дорожного
бордюра и крашеные наспех решетки винной лавки. Теперь сложите эту
пустоту с чeресполосицей огней квартир вокруг и разъясните мне, как
бывший теоретик и программист, смысл кода, иллюминации высокое предназначение.

- Алексей, вы не станете возражать, если я немного поухаживаю за Надеждой?

Буду признателен чрезвычайно, готов немедленно пожать вам руку.

- Знаете, как-то действительно встряхнуться надо.

Конечно, морской закон конца недели, пусть щеки раздувает баргузин.

Ну, как там в трюме? В кубрике? Три мертвеца, бутылка рома или же йо-хо-хо,
готовый к бою? Общий привет!

Бокалов башни вновь до краев полны, а где же стены, где ров, как будем
конницу солонки и перечницы защищать? Спокойно, из кузницы кухни
плывут ножи и вилки, сейчас докажем жареному мясу, что пуля дура, а
штык заточен, как коньки-фигурки.

- Вы правы, Надя, пьют они ужасно.

- Я бы сказала, хлещут.

Так я и знал, изжога разочарованья коллегам испортит аппетит, но мне
зачем мешать макать по-швейковски кусочек хлеба в соус вот этим взглядом
из студенческого, молодости полного угла, где осьминог сигаретного
дыма нахально расправляет щупальца, а пустые, прозрачность потерявшие
рюмки, затуманены уже болезненной молочной голубизной?

Поверь, мне, как ботанику-филателисту, симпатичен контур лица на
нежном стебле шеи и слабом корешке ключицы, но ты здесь не одна, и я,
как видишь, в коллективе. Такое неудачное распределенье биомасс,
ну, разве только мимолетную улыбку товарища по человеческому общежитию
может на свет произвести. Устроит? Тогда держи пару морщинок у губ
и глаз. Прием!

- Как ваша рыба, Татьяна Дмитриевна?

- Вполне. Похоже, есть здесь можно.

Да, колят, рубят, режут все вокруг, не очень слаженно, но споро, словно
в горячем цехе под руководством скользящих по диэлектрическим дорожкам
официантов. Несомненно вытачивают, вырезают деталь, остро необходимую
барабанщику на клубной скромной сцене. В своем седле, похожий на мотоциклиста,
он уже минут пятнадцать поднимает, опускает, опробует тарелки-зеркала,
но без запчасти нужной ничего не получается.

Бок о бок с бедолагой, являя замечательный пример сознательного отношенья
к делу, корпит за своим длинным верстаком рукастый клавишник. А вот
басист, в ажиотации размахивая ни на что не годной черной рейсшиной
грифа, лишь подвергает жизнь товарищей опасности.

Не надо волноваться, друзья, работники культуры, навалимся, поможем,
польется музыка, харлей ударной установки заведется.

- Не слишком близко мы сидим?

- Да, нет, наоборот, тут хорошо, все видно.

А ты, студентка, так и стреляешь? Да, чувствую, съезжают санки с горочки
моего носа и валятся на стрелку верхней губы, проскальзывают между
ножницами пальцев. В чем дело, милая, рассказывай? Какие накопились
проблемы с сопровождающей тебя по жизни протоплазмой? Достал с тиражными
синицами билетов казначейских? Не может из скворечника семейной
скрипки выманить тебе живую птичку - жаворонка? Не развивается? Сопрел
на низенькой ступеньке хордовых в лунке ракообразных? Пишет и пишет
два н в слове длина, а все равно не помогает?

Беда. Но почему ты вдруг решила, что со мной, пусть и млекопитающим,
намного интересней? Смотри, линза слезы пшеничной обычно врет, показывает
будущее чужое и ногами кверху. Загадка же грядущего на этот час оптически
банальна - переживешь без пива утро или нет?

Тем временем явился гитарист в блестящей бархатной пыли с большим
футляром дровосека. Стоглазые коты приборов полупроводниковых
прищурились перед охотой. Лучик прожектора слепой летучей мышью
по залу заметался, чертя зигзаги, уворачиваясь от белых лопастей
американских вентиляторов. Поехали!

Вай донт уи до ит ин зе роуд.

- Вы не поверите, Алеша, но это как возвращение в молодость. Да, именно
такую музыку мы в вашем возрасте и слушали.

- Все правильно, Татьяна Дмитриевна, и у меня такое ощущение, что я
на нашем факультетском вечере. Надюша, пойдемте потанцуем. Покажем
класс.

Класс третий, второй и первый, а следом уже контр-адмирал. Еще бокальчик
пенистого и Виктор Николаевич, совсем как царь зверей, начнет сигать
через горящий блюзовый квадрат. Ах, вот что значит договорился на
берегу. Счастливчик.

В начале краткого антракта там справа рванула наконец хлопушка долгожданного
конфуза, пол устилая звездами стеклянными, существо женского пола
проносит мимо стула тело. Уж не моя ли гипнотизерка? Нет, подруга,
шли вроде бы все время вровень и вдруг опередила на полкорпуса.

- Ну, кто бы мог подумать?

- Не ожидали, Татьяна Дмитриевна?

- Нет, Алеша, честно вам скажу, такие молодые, красивые, наверное
студентки даже.

Ноу уан вил би уотчин аз!

Когда в зале зажегся верхний свет, мгновенная химическая реакция
освободила сортирные миазмы и никотиновую кислоту бычков. Всех окружили
окна, занавешанные линялыми портьерами, давно некрашенные стены,
пол оказался по-вокзальному несвеж. Да, фотография, конечно, не
заслуживала столь долгой экспозиции.

- И все равно чудесный вечер!

- Ну, кто бы мог подумать, что буквально у нас под носом такое славное
кафе.

- Замечательно, согласна, только теперь давайте поторопимся, Андрей,
наверное, уже полчаса нас всех в машине ждет.

Шум отодвигаемых стульев похож на взвод курков целым полком.

- Что-то случилось у вас, Алеша?

- Нет, ничего, идите, шнурок порвался, сейчас догоню.

Она стоит у букв М и Ж. Ее компания никак не может расплатиться.

- Светка, у тебя пятерка есть?

Вот этот, получается, чтож очень миленький питекантроп. Так, значит,
Света.

- Света, слушай меня внимательно. Все очень просто, пусть ищут мелочь,
точность похвальна и поощрения заслуживает, поэтому сейчас ты выйдешь
на улицу, дорогу перебежишь, до края дома дошагаешь и в подворотню
улизнешь. Запомнила, перепутать невозможно - все в единственном
экземпляре и улица, и дом, и подворотня.

Ночь город накрыла синим колпаком фокусника, расцвеченного блестками.

- Татьяна Дмитриевна, здравствуйте, Андрей, вы поезжайте, а я, пожалуй,
к тетке загляну, вторую неделю обещаю... да, здесь буквально за углом.
Спасибо... конечно... вечер сказочный.

В темном дворе машины, как собаки, молча обнюхивают друг друга, над
головой птичий шорох небесной сыроварни, связка офисных ключей в
кармане похожа на разбитый перочинный ножик.

Шаги.

У приключенья неистребимый, детский запах жимолости.

shizgara.txt100664   1751   1751     3073005  6710376347  11763 0ustar  sovasovaСергей Солоух

ШИЗГАРА

роман

I once had a girl
or should I say
She once had me.

Bealles. 1965.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕРЫРЕ, ПЯТЬ...

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИДИОТА

Декан электромеханического факультета Южносибирского
горного института Сергей Михайлович Грачик слыл
полным идиотом. На самом деле, с медицинской точки
зрения, никаких симптомов слабоумия за Сергеем Михайловичем
отметить не представлялось возможным, скорее наоборот. Оба
полушария его головного мозга имели вполне
достойный объем и обширную систему склерозом еще почти
не тронутых сосудов, слегка же ослабленная многолетним
курением и малоподвижным образом жизни деятельность
мозжечка вполне уравновешивалась исключительно богатым
набором условных и безусловных рефлексов.

Дураком Сергей Михайлович притворялся, и, надо заметить,
весьма искусно. Подобно экзотическим йогам, способным
останавливать неподвластные обыкновенному человеку
жизненные процессы, скажем, сердцебиение или дыхание,
Сергей Михайлович Грачик умел останавливать мышление.
При этом глаза его заметно голубели, а на лице возникало
столь знакомое любому просителю выражение административной
имбецильности. Возможно, кто-то сгоряча уже готов
осудить подобный дар. назвать Сергея Михайловича бюрократом и
даже хамелеоном, но мы, слава Бог, благополучно
освобожденные от худосочного романтизма шестидесятых,
и смеяться не станем, а воспримем как неизбежность судьбу
мелкого начальника, планиду.

Возможно даже в меру своего таланта, в ближайшее время
автор приоткроет читателю причины, побудившие
некогда отличника Томского политехнического института,
впосследствии ассистента уже  Южносибирского горного института.
аспиранта, кандидата технических и даже
доцента Сергея Михайловича Грачика овладеть изумляющей
способностью сливать мысли, проще говоря, держаться за
пост декана второго по величине факультета первого по
величине вуза Южносибирска уже более десяти лет.

Ну, а пока приключение еще только-только зарождается и до
завязки не меньше десяти страниц, отдадимся во
власть настроению и минуте, последуем за Сергеем
Михайловичем, который, кстати, лишь несколько мгновений как
вышел из прохладного третьего корпуса горного института
на солнечную майскую улицу, ныне уже переименованную
из Садовой в проспект Сибиряков-гвардейцев. Не обращая
внимания на трогательную сибирскую весну, травку и птичек,
Сергей Михайлович пересек проспект и спустился по
ступенькам винного подвала "Погребок", ныне сменившего
профиль, торгующего яблоками и гранатовым соком
и только в память о временах былого величия, а может
быть, и не без доли иронии переименованного в "Золотую
осень". Между прочим, сварная, непомерных размеров вывеска
"Погребок" чернела точно напротив окон деканата
электромеханического факультета, и Сергей Михайлович
в своем командирском кресле пребывал одновременно как
бы в засаде, непрерывно фиксируя боковым зрением все
происходящее на той стороне, моментально выхватывая
в толпе разнокалиберные фигуры своих подопечных, таким
образом всегда имея под рукой материал для воспитательной работы.

Впрочем, административная стезя побуждает не только
к пассивному соглядатайству. Как ни старайся, но пост
с телефоном и ограниченным набором резолюций пробуждает
неудержимую тягу к театральности, к эффектным
жестам и неожиданным развязкам. Не томя читателя, признаемся,
коньком Сергея Михайловича была внезапность.
Если в скабрезном анекдоте особенности жанра непременно
требуют фразы "и тут входит муж", специфика жизни
электромеханического факультета не может быть передана
без слов "и тут входит декан", не важно, будь то комсомольское
собрание или трогательный в своем упорстве момент
дефикации именного стипендиата в узком пенале мужской
уборной. Естественно, лиловые зеркала полированных панелей
"Погребка" отразили немало эффектных антре Сергея Михайловича,
замешательство в рядах порока, слезные
признания и краску стыда.

И тем не менее преданность правде жизни лишает нас
удовольствия живописать восхитительную сцену очередного
пришествия Лимонадного Джо в гнусный вертеп Мадам
Ивановой. Более того, врожденный ужас лакировки действительности
заставляет сознаться в некоторых странностях,
свойственных в последнее время поведению Сергея
Михайловича Грачика. Печально, но многолетнее актерство
и притворство стали брать свое. Процесс очистки
сусеков, магический процесс обретения служебного соответствия
с годами стал выходить из-под контроля товарища
декана. Впадая по долгу службы "в первозданность", Сергей
Михайлович начал испытывать трудности с возвращением
с Островов Зеленого Мыса на улицу Сибиряков-гвардейцев,
бывшую Садовую. Впрочем, целый ряд событий и обстоятельств,
о которых мы надеемся если не рассказать
в деталях, то хотя бы намекнуть, повествуя о том о сем, не
случайно приурочили неприятную напасть к описываемым
нами временам. Так или иначе, но, путешествуя в прекрасном,
мы застали Сергея Михайловича в трудный миг неадекватности.
Ну, мог ли иначе, как ни при исполнении,
бывший отличник Томского политехнического института,
ассистент, аспирант, доцент, в конце концов, человек, еще
недавно с двухгодовой регулярностью публиковавший ученые
статьи в журнале "Теория и практика горного электропривода",
мог ли он, иначе как не к месту деканствуя,
совершить столь явную оплошность, зайти в винный погребок.
обозреваемый всеми пятью этажами третьего корпуса,
не с целью укрепления моральной стойкости
студентов-электромехаников, а ради приобретения бутылки
полусухого шампанского.

Раскроем наконец карты,- в этот прекрасный майский
день Сергей Михайлович был именинником. Ровно 48 лет
назад его показали растерзанной маме, высоко подняли над
землей, чтобы женщина могла воочию убедиться, маль чик.
Между прочим, этот, в общем-то, малозначительный
в бурях истекших десятилетий факт незадолго до появления
Сергея Михайловича под сварной рубенсианой "Погребка"
служил стержнем речи, произнесенной деканом перед потоком
будущих шахтных электрослесарей.

Будем искренни до конца, да, помимо дня рождения
у нас на руках остались еще кое-какие мелкие козыришки
события - и факты, до сей поры сокрытые в надежде
удержать читательское внимание на личности самого обыкновенного
декана. Ну, во-первых. Сергей Михайлович страдал
довольно неприятным заболеванием, безусловно наложившим
отпечаток на его характер и образ мыслей. Декана
электромеханического факультета мучила язва желудка,
и от нее, должно быть, проистекало столь характерное для
Сергея Михайловича состояние постоянного ожидания каких-нибудь
неприятностей и вообще общая сумрачность.
Начало незавидному интеллигентному недугу Сергей Михайлович
положил, однако, не в студенческие времена повышенной
умственной активности, а гораздо раньше, во
время войны, в пору работы откатчиком на анжерской
шахте "9-15". Да, следует признать, - первая строка трудовой
биографии декана звучала гордо. А еще раньше, до
трудовой книжки, до войны, юный Сережа лишился своего
родителя Михаила Зиновьевича, человека, после окончания
горного факультета Томского политехнического оставившего
университетский город. (В коем, кстати, первые Грачики
обосновались по воле тогдашней государыни лет двести
назад, почти сразу после присоединения к Отечеству
земель, что западнее Буга и Немана.) Покинув родной
город, Михаил Зиновьевич остался, однако, в вольных пределах
Сибири. Молодой инженер поселился просто немного
южнее, в маленьком шахтерском Анжеро-Судженске, расположившемся
у Транссибирской железной дороги, километрах
в ста двадцати от той излучины Томи, где лет
пятнадцать спустя объявился областной центр, обернувшийся
еще через сорок красавцем Южносибирском.

Отсчитав в изрядной глуши пару високосных лет, женившись
и родив сына. Михаил Зиновьевич в конце концов
устал от непосильного промфинплана, поддался на уговоры
старшего, отчий дом на старой купеческой улице ни на
какое таежное разнотравье не собиравшегося менять брата
и отправил в Томск все необходимые для занятия вакантной
должности преподавателя по кафедре разработки каменноугольных
месторождений бумаги. Но, увы, судьбе было
угодно иначе распорядиться,- весной тридцать пятого, когда
уже паковались вещи, в самую оттепель Михаил Зиновьевич
свалился с пневмонией и за неделю сделал маленького
Сережу сиротой. Потом уже в биографии шла война,
шахта. Томский политехнический и все прочее, не будем
повторяться, отметим лишь нюанс - все, чего достиг
в этой жизни Сергей Михайлович, а начал он в самом деле
с нуля (ибо не прошло и двух лет, как зарыли отца. за дядей
доцентом университета душной августовской ночью заехала
машина, с тех пор ни писем от него не стало, ни переводов).
итак, всего, всего на этом свете достиг Сергей Михайлович
сам, своим упорством, настойчивостью и трудолюбием. За
что, впрочем, пришлось поплатиться не слишком уж жизнеутверждающим
мировосприятием, иначе говоря, довольно
тяжелым характером и разными болезнями, хронически
терзавшими плоть декана.

Однако автор взялся писать воспоминания юности.
а в юности он Достоевского не читал, в пору своей светлой
молочной юности ни автор, ни его герои, вот это особенно
важно, над загадками и печалями минувших лет слезами не
обливались, а посему, ради духа и буквы, ради точности
восприятия, пропустим все предшествующее мимо ушей.
Право, в субботу вечером нет большего преступления, чем
потерять комический эффект. А посему для нужного
эффекта следующее во-вторых.

Во-вторых, Сергей Михайлович Грачик уже вторую неделю
страдал от воздержания. По настоятельному совету
глубоко ненавистных ему врачей Сергей Михайлович бросил
курить и держался изо всех сил уже десятый день.
Изнурение плоти, история тому верный свидетель, как ничто
способствует раскрытию в человеке способностей и задатков.
Никотиновое воздержание открыло у Сергея Михайловича
фантастическое обоняние. Собаке декан безусловно
уступал в точной дифференциации оттенков, но
в сложной коридорной системе третьего корпуса электромеханического
факультета Сергей Михайлович безошибочно
улавливал даже легчайший аромат студенческого греха.

Уже упомянутая мимоходом лекция перед потоком будущих
шахтных электрослесарей началась как раз гневным
осуждением дурной привычки. Учуяв в темном аппендиксе
коридора томительный запашок, Сергей Михайлович счел
необходимым открыть дверь ближайшей аудитории и, едва
кивнув неожиданно обнаружившемуся на месте лектора
ассистенту кафедры общей электротехники, воскликнуть,
не проходя, впрочем, за порог: "А это зачем?" перст
декана указывал на плакат "В корпусе не курят".

Зачем этот плакат, понимал даже сопливый первокурсник,
но исчерпание темы покоя не слишком эластичным
голосовым связкам товарища Грачика вовсе не предвещало.
Так или иначе, быстро перейдя от общего к частному.
упомянув пару-другую фамилий из среды слушателей, легко
связав безответственность, недисциплинированность и академическую
неуспеваемость в одну железную цепочку. Сергей
Михайлович пустился в область убеждения примером.
Примером трудолюбия, дисциплинированности и. если хотите,
самоотверженности служил он. лично он. Сергей
Михайлович Грачик, в свой день рождения (в субботу)
в четвертом часу все еще пребывающим на службе Отечеству.
Эта речь, занявшая добрых пятнадцать минут скучной
лекции, если и не открыла широкой массе шахтных злектрослесарей
путь для вечного самоусовершенствования, во
всяком случае укрепила в их монолитных рядах репутацию
Сергея Михайловича как первосортного кретина.

Вообще, раз уж речь зашла о добром имени декана,
заканчивающийся учебный год следует признать на редкость
плодотворным. Такой безусловной убежденности
в своей безнадежности среди подопечных Сергей Михайлович
не добивался даже в самые блистательные времена
своей педагогической деятельности. Право, ни одна из широких
кампаний прошлых лет - ни схватка с обитателями
общежитий за образцовый порядок середины шестидесятых,
ни растянувшаяся на доброе пятилетие борьба с прогулами,
ни открывшая семидесятые битва с курением и отсутствием
общественных нагрузок,- ничто не могло сравниться
с начатым в прошлом, 197... году всефакультетским
походом за внешний вид студента. Под сим невинным.
вперед зовущим названием подразумевалось вовсе не ношение
комсомольских значков, не остракизм неожиданно вошедших
в моду клетчатых пиджаков Мариинского ПШО, не
даже. возможно оправданная соображениями гигиены,
борьба за чистоту ногтей и ушей. Во главу правого, всегда
попадающего на глаза угла неожиданно выплыл вопрос
о волосах (hair). Именно эта, способная возбуждать эстетические
эмоции и кормящая парикмахеров принадлежность
человеческой головы, шевелюра, подвергалась безоговорочному
укорачиванию. Вся смена специалистов отрасли, ее
подавляющее мужское большинство под угрозой лишения.
выселения и даже исключения подвергалась принудительному,
впрочем, совершенно добровольному, ибо ведомых под
руки не отмечалось, приведению в соответствие с четко
установленным деканом эталоном стрижки - "молодежная".
Персональная ответственность возлагалась на старост,
клятвы, просьбы и уговоры во внимание не принимались.
наиболее упрямых и непокорных ожидало самое
страшное - личная беседа с Сергеем Михайловичем.

Очередную жертву декан обыкновенно выбирал в моменты
своих внезапных явлений, наметанным глазом молниеносно
схватывая выражения захваченных врасплох
лиц, за долю секунды определяя степень вины и необходимость
мер воздействия. С одной стороны, пожалуй, именно
бесплодность привычного сканирования от лица к лицу
(накануне сессии все оборотились паиньками) и лишила
декана к моменту завершения мучительного речеиспуекания
перед многоопытной аудиторией третьекурсников чувства
удовлетворения. С другой, удрученный Сергеи Михаилович
покинул порог а свою пространную речь он так и отговорил,
стоя в дверях.в значительнои мере из-за
поведения, прямо скажем, нагловатого, ассистента кафедры
общей электротехники Алексея Бессонова. Сей молодой
человек, в недавнем прошлом студент, бывший подопечный
Сергея Михайловича, едва ли не им лично внесенный
в заветные списки преподавательского состава, сейчас,
заменяя за кафедрой приболевшего доцента Волкова, верного,
между прочим, соратника декана, позволял себе нехорошо
улыбаться, отворачиваться, глядеть в окно, явственно
вздыхать и даже, представьте себе, даже слегка при этом
постукивая пальцами по темной полировке кафедры, сим
определенно препятствуя скорейшему завершению утомительного
словоплетства Сергея Михайловича. Впрочем, невоспитанность
молодых ассистентов это одно, а вот очевидная
недоработка в вопросе внешнего вида, столь бессовестно
и откровенно выразившаяся в наползавших на уши
и грозивших вот-вот пасть на воротник волосах юного
воспитателя молодежи, - безусловно, уже настоящая причина
потери деканом драгоценного душевного равновесия.
Привычка молниеносными педагогическими приемами пресекать
подобную безответственность, не реализовавшись
в данном конкретном случае в поступок, угнетающе подействовала
на Сергея Михайловича. Клянусь, лишь святые
соображения о благе высшей школы удержали карающую
длань декана перед лицом жаждущей преподавательского
конфуза аудитории. Однако, шагая по коридору, Сергей
Михайлович уже жалел о своей сдержанности и не воротился
лишь по чистой случайности.

Впрочем, если Сергей Михайлович склонен в охвативших
его чувствах предполагать лишь благороднейшие порывы,
мы воспользуемся своим правом и выложим одну,
известную лишь немногим посвященным причину некоей
душевной сумятицы декана. Чем больше радовали Сергея
Михайловича в служебные часы строгие скобки и аккуратные
проборы, тем горше чувствовал он себя в своем собственном
доме, принужденный чудовищным упрямством
сына и слишком хитроумными педагогическими приемами
жены денно и нощно наблюдать ни с чем не сравнимое
буйство на голове собственного отпрыска. М-да. если
у Алеши Бессонова, ассистента кафедры общей электротехники,
кудри отличались скорее неаккуратностью, чем
обильностью, то черные локоны Миши Грачика блестели.
завивались, ниспадали до самых лопаток, прибавляли в длине
сантиметр каждые две недели и сокращали жизнь Сергея
Михайловича в обратной пропорции.

Ах, если бы, если бы и дома Сергей Михайлович мог так
же безраздельно казнить и миловать, как на факультете,
если бы не извечная необходимость приспосабливаться
к методе супруги Веры Константиновны, безусловно, не
пришлось бы утешаться поголовной стрижкой студентов
электромехаников, и уж, совершенно определенно, судьба
не преподнесла бы Сергею Михайловичу сюрприз, о котором
нам так не терпится поведать.

Кстати, о судьбе, как бы мы ни сетовали на тяжкую
долю декана, но факт остается фактом - Создатель наградил
его сыновьями. Двумя красавцами, и это вовсе не
ирония - и старший. Гриша, Григорий Грачик, пятьдесят
первого, трудного студенческого года рождения, и младший,
Миша, Михаил Сергеевич, пришедший в мир счастливого
трехсотрублевого достатка, оба удались, пошли
в маму, смуглые, темноволосые и удивительно стройные.
Мама... впрочем, это отдельный разговор, и к нему мы
непременно вернемся, едва лишь представим мальчиков
Сергея Михайловича, начнем со старшего, но при этом
сознаемся, - именно младший, Миша, главный герой нашей
истории.

Да, мальчики были красивы, но это не все. Больше
того, это даже не главное. Куда важнее разнообразная,
прямо-таки сверхъестественная одаренность сыновей Сергея
Михайловича. Впрочем, оговоримся, нашими щедрыми
эпитетами и, может быть, забавными своей простодушной
провинциальностью восторгами мы обязаны в первую очередь
старшему - Григорию. Рисунки десятилетнего Гриши
учитель изостудии Южносибирского Дворца пионеров показывал
в назидание великовозрастным студентам Южносибирского
художественного училища. В двенадцать лет Гриша
Грачик получил вторую премию на республиканском
конкурсе рисунков на тему "Пусть всегда будет солнце".
В пятнадцать лет Гришины графические листы выставлялись
в малом зале областной картинной галереи. Истины
ради заметим, однако, - то не был персональный вернисаж,
в "зеленом" зале выставлялись работы пяти или даже
шести юных дарований, но вот самыми запоминающимися,
уж не сомневайтесь, были триптихи Григория "Осада"
и "Куликово поле". В шестнадцать юный Грачик удостоился
чести быть одним из двухсот авторов, представивших мир
советского подростка в одноименном художественном альбоме.
В том же году Григорий получил приглашение в Репинку.
Но приглашения не принял и в семнадцать лет
поступил на электромеханический факультет Южносибирского
горного. (Ай да мама Вера Константиновна, скажем
мы, и как даже у Сергея Михайловича хватает наглости
с его факультетским солдафонством критиковать ее, тонкого
и умного стратега.) Набрал 18 баллов, приведенная
цифра несомненное свидетельство глубины овладения
одаренным мальчиком не располагающими к поэзии предметами
общеобразовательной школы. Четыре математи ка письменно,
пять - устно, физика пять, а сочинение
четыре. Рисование в горном институте сдавать не требуется,
хотя и жаль, балл мог получиться гораздо выше. Думается,
не опозорил бы фамилию Гриша, приведись ему сдавать
игру на фортепиано. Безусловно, будущий Рихтер
в нем не проглядывал, но мальчик мог играть для собственного
удовольствия и со слуха - крайне редкие качества для
выпускника музыкальной школы, но, впрочем, необязательные
для успешных занятий горной наукой. Южносибирский
горный Григорий окончил с красным дипломом и по
рекомендации совета вуза сразу со студенческой скамьи
поступил в аспирантуру института проблем угля, единственного
за Уралом института Академии наук по части комплексного
освоения недр. (Как видим, однако, и Сергей Михайлович
не оплошал и свою долю воспитательной работы
сделал в срок и с оценкой "отлично".)

А теперь спрячем в бархатный футляр фанфары и,
опустив глаза, стыдливо откроемся,- мальчик любил выпить.
Тяга к временной невменяемости у человека, для
которого любимое, врачующее душу занятие (-тия) заказано
вплоть до сокрытого в туманном будущем момента
"становления на ноги", совершенно естественна. Впрочем,
впервые в своей жизни Григорий Грачик напился после
зачисления на первый курс горного института. Семнадцатилетний
интроверт, потрясенный действием алкоголя, он
пал на прошлогодние калоши в углу дачной веранды приятеля
и уснул, часа на три избавившись от сложностей
переживания успешной сдачи вступительных экзаменов.
Окончательно внося ясность, добавим,- свою с годами
крепчавшую любовь Гриша целомудренно оберегал, не
разрывал родителям сердца, не заставлял общественность
бить тревогу. Длинные недели или месяцы неизбежного
воздержания в кругу семьи компенсировал Гриша стройотрядовими
запоями, каникулярными загулами и дачными
заплывами. Но не станем судить его строго, вековой
опыт советует не зарекаться и чужой соринке предпочитать
свое бревно, а посему счастливо вздохнем, ибо никто
нас не заставляет писать "на Григория Грачика" характеристику.
Между прочим, любопытная деталь: в этот майский
день, всего часа за три до того, как Сергей Михайлович
Грачик, декан электромеханического факультета, миновал
сварную подкову из фиалов, кувшинов и виноградных лоз,
следуя в "Погребок", его старший сын, вполне успешный
аспирант Института проблем угля, стоял у липкой стойки
пивного зала "Сибирь" и беседовал с автором сего удивительного
сварного излишества. Автор, Гришин ровесник,
более того, соученик по изостудии, ныне уже выпускник
Строгановского училища Игорь Клюев, сдувая пену с щербатого
бокала, делился величественным планом украшения
сварными монстрами из труб и барабанов фронтона городского
кукольного театра. Игорь, сын секретаря Южносибирского
отделения Союза художников, хозяина дачи с прелыми
калошами, говорил без умолку и принял три кружки
пива. Гриша, в тот момент твердо памятуя о невозможности
огорчить отца в день сорокавосьмилетия, принял одну.

Тем временем сам Сергей Михайлович, как мы уже
знаем, совершил непростительную ошибку,- решил испить
водицы из ранее оплеванного колодца. Причины невероятного
происшествия мы уже объяснили и более утомлять
ими читателя не станем, лишь в оправдание нашего декана
сообщим,- в тот момент, когда он замедлил в коридоре
свой стремительный бег, готовый вот-вот воротиться и отчеканить
ассистенту Бессонову приглашение на беседу, до
его обостренного известной тренировкой слуха донеслась
трель телефонного звонка. Ускорившись, Сергей Михайлович
мгновенно достиг деканата, где навстречу ему со словами
"ваша супруга" была протянута телефонная трубка.

Вера Константиновна, занятая праздничными приготовлениями
и видя в том уважительную причину, попросила
Сергея Михайловича по дороге домой для праздничного
стола и на радость Вере Константиновне купить любимого
ею советского полусухого. Сергей Михайлович не мог огорчить
Веру Константиновну в день своего сорокавосьмилетия,
он нащупал в кармане пиджака квадратик аккуратно
сложенной сумки из немаркой синей ткани "болонья" и.
попрощавшись с секретаршей Аллой, вышел на солнечную
майскую улицу.

В кисловатом полусумраке у столики Сергей Михайлович
обнаружил лишь молодую супружескую пару. При входе
Сергей Михайлович не обратил внимания на тетрадный
листок, извещавший "водки нет" (исключительное по редкости
событие в описываемые нами времени), но прямое
следствие объявления - печальное запустение знакомого
места - в немалой степени способствовало бурному вторжению
жизни в истощенное должностными упражнениями
сознание декана. Окончательное просветление облегчил услышанный
Сергеем Михайловичем диалог молодых супругов.

- Ведь ты хотела шампанское,- говорил юный и пылкий
муж, воодушевленный необычайным обилием игристых
и шипучих вин в магазинах областного центра.- Чем же
оно тебе не нравится? Смотри, смотри, это же Абрау-Дюрсо,
это знаменитый сорт, такое можно увидеть раз
в сто лет. Да еще полусухое, с черной этикеткой...

- Оно без медалей,- сухо отрезала молодая, и восторг
в глазах молодого погас, а в мозгах Сергея Михайловича
забегали, заструились мысли.

Сергей Михайлович огляделся, удивился, ужаснулся
и вышел на солнечную улицу Садовую. И пока Сергей
Михайлович сворачивает за угол, пересекает улицу Весеннюю,
в те времена роскошный карагачевый бульвар, направляясь
к укрытому в переулках за шестьдесят шестой английской
спецшколой винному отделу гастронома "Универсальный",
мы можем немного посплетничать на тему семейной
жизни декана. Кое-какие отрывочные сведения мы уже
разбросали там и тут. обмолвились о милых чертах и завидной
конституции Веры Константиновны, намекнули на ее
быстрый ум, что ж, самое время перейти в социально-экономическую
сферу. Практику отрешения, умение впадать
в мозговой ступор Сергей Михайлович получил еще
задолго до вступления в должность декана. Возможность
овладеть навыком выживаемости судьба предоставила Сергею
Михайловичу в пору аспирантства его жены. В период
научных томлений и изысканий несоответствие тонких черт
Веры Константиновны чуть покатому лбу и слегка выкаченным
глазам мужа на фоне удивительной близости царственному
кавказскому лику ее научного руководителя, известного
в своей узкой области доктора, профессора, родило
немало догадок, гипотез и смелых предположений. Дорожа
репутацией, мы не станем, однако, связывать себя деталями
этой давней, туманной и крайне недостоверной истории,
нас интересуют одни лишь голые факты, и поэтому, не
особенно кривя душой, скажем,- в общем и целом семейная
жизнь Сергея Михайловича сложилась счастливо.

Действительно, через полтора года Сергей Михайлович
и Вера Константиновна должны были отмечать свой серебряный
юбилей. Двадцать пять лет, не одними неизбежными
тревогами и переживаниями наполненные. Несмотря на
интриги и сплетни, Вера Константиновна защитилась и уже
много лет любимый студентами доцент на кафедре техники
безопасности и охраны труда. Вырос старший сын, пока
рос, радовал успехами, в прошлом году поступил в аспирантуру
к сокурснику Сергея Михайловича профессору Ватулину.
Женился. Женился, хоть и проявив несвойственное ему
упрямство и поволновав родителей, но в конце концов на
очень приличной девушке, дочери директора угольного разреза-миллионера
им. 50-летия Октября. Сознаемся, сладко
екало сердце в груди декана при мысли о внуках, внучатах.
Ах, да что говорить, жизнь сложилась, склеилась гармоничная
пара,- успехи в труде и счастье в личной жизни,
и только бы радоваться, если бы... если бы не волосы.
Ужасные, буйные космы (иного слова и не подберешь) на
голове семнадцатилетнего Михаила. Если бы не они, разве
узнал бы Сергей Михайлович на сорок восьмом году жизни,
какая всеобщая взаимосвязь существует в живой природе.
Когда длина волос превышает двенадцать - пятнадцать
сантиметров, они начинают завиваться на концах, и этот
вполне невинный переход количества в качество вызывает
межреберные боли, повышенную раздражительность и быструю
общую утомляемость. А упадающая на глаза и ниже
носа челка дорогого сына во время обеда будет менять вкус
второго и третьего, в конечном итоге прямо сказываясь на
результатах пищеварительного процесса...

Впрочем, хватит злословия, счастью помешать не может
ничто... Оно, это чувство всепобеждающей радости, даже
в самое тяжкое ненастье может исходить даже от малой
песчинки реальности - банки гусиного паштета, на глазах
перерастающей в уже крупную заметную часть бытия -
банку югославского вишневого компота. Да. пусть филерские
наклонности, выпестованные годами плодотворной административной
работы, и лишали Сергея Михайловича
нечаянного в области радости, но, впрочем, избавляли от
внезапности в сфере неприятного. Сознаемся. Сергей Михайлович
знал, какой сюрприз ему приготовили к столу. Но
в конце концов дело даже не в столь уважаемом деканом
трехслойном мармеладе, а в ясном намеке, оброненном
Верой Константиновной в известном телефонном разговоре:

- Сережа, а Мишенька решил сделать тебе подарок.
- Сам? - спросил декан.
- Сам,- соврала Вера Константиновна, и Сергей Михайлович
очень обрадовался и стал вести себя глупее обычного.
А когда, уже с покупкой, шел из винного домой,
проходя мимо парикмахерской, даже взглянул в окно, надеясь,
должно быть, стать нечаянным свидетелем долгожданного
и бесконечно радостного процесса.

Итак, все уже почти сказано, мы закругляем главу,
начатую выходом Сергея Михайловича из прохладного третьего
корпуса Южносибирского горного института. Сергей
Михайлович свернул с шумного проспекта и, сокращая
путь, двинулся дворами, полный приятных предвкушений
и забавных, должно быть, в его положении мечтаний. Он
прошел мимо первой физматшколы, обогнул скверик и вышел
к спортивной площадке, один бок которой упирался
в гаражи, и за ними. за кронами тополей желтым колером
просвечивал добротный дом пятьдесят третьего года постройки
с башенками и вензелями, в котором жил Сергей
Михайлович уже почти пятнадцать лет.

И тут мы вновь отвлечемся от равномерности движения,
впрочем, вместе с Сергеем Михайловичем, рассеянно скользнем
взглядом по фигурам на футбольном поле и задержимся.
еще не в силах понять отчего, на одной, стремительно
перемещающейся по диагонали справа налево и легко,
в движении, изящным финтом оставляющей сзади одного
соперника, рывком в сторону другого и точно на крик
"Лысый, пас!" выдавшей пас с ходу. верхом, туда, где ловко
подставленный лоб замыкает великолепный прорыв. Гол.
Но что это? Нет. не филигранная техника нас потрясла, нас
потряс крик, слово "лысый", внезапно подтвердившее чудовищную
догадку. Захвативший наше внимание форвард действительно
лыс, выбрит до синеватого блеска и нам трагически
знаком, хотя... да простит читатель мой грех, но
лучше поздно, чем никогда,- да, это и есть не представленный
в положенном месте Миша Грачик, младший сын.

ЛЫСЫЙ, ПАС

Ну. наконец ружье, любовно укрепленное на стене
в первой главе, выстрелило, бутылка советского полусухого,
описав искристый полукруг, въехала в борт корабля
с любезным автору именем "Шизгара".

Итак, флаги подняты! Крикнем же "ура", обнимемся.
прослезимся и. троекратно расцеловавшись, двинемся
в путь, все дальше и дальше от родного дома. прочь от
декана электромеханического факультета, все еще напрягающего
в напрасной надежде дальнозоркие глаза.

Ошибки нет, откатилось яблоко от яблони на недопустимое
расстояние. Правый крайний, с карими глазами, с родинкой
под левым ухом, с отцовским прищуром, гладко
выбрит. Выбрит впервые в жизни, но вовсе не там, где
с гордостью ожидалось. Привычная схема нарушилась, активный
залог обернулся пассивным, не Сергей Михайлович
сделался идиотом, а его сделали. И если само качество ему
по крайней мере привычно, то каково, подумать только,
Вере Константиновне, чей быстрый и ловкий ум признавали
даже самые отъявленные недоброжелатели, чья способность
ловить момент, хитрить и добиваться своего плодила
сплетни без числа в кругу ее коллег и знакомых, ах? Как
она себя чувствует?

Вера Константиновна растеряна и слегка недоумевает,
в ее голове не укладывается другая - впрочем, связанная
с известной нам выходкой ее младшего сына,- в сущности,
вздорная безделица в сравнении с ужасом, открывшимся
глазам Сергея Михайловича. Отправленный Верой Константиновной
в парикмахерскую и заодно в магазин, сын
возмутил мать дерзким нежеланием явить ее взору свой,
приведенный в соответствие с семейным эстетическим идеалом,
лик. Мишка Грачик, оставив у двери бутылку заказанного
подсолнечного масла, просто сбежал, гуманно предоставив
мамаше гадать, что бы мог означать этот долетевший
с первого этажа топот ног.

"Какой инфантилизм,- все еще сердится Вера Константиновна,
заливая треску белым соусом.- Мало ему было
травить нас весь год, он решил и в день рождения отца
отличиться. Ну, подожди, голубчик",- мстительно думает
Вера Константиновна, но, увы, увы и ах, в ближайшие пару
месяцев с младшим сыночком ей свидеться не придется.
Футбольный матч по причине крайней принципиальности
непростительно затянется и весьма усугубит еще одно отвратительное
открытие, кое несчастный Сергей Михайлович
вот-вот совершит (какой день, какой день) уже на пару
с супругой. Нас ожидает, безо всякого преувеличения, ситуация
поистине трагического свойства, так не будем же
отвлекаться.

Итак. счет. Счет в момент рокового прозрения Сергея
Михайловича стал 7:4. Виртуозный навес Лысого - да
простятся нам дворовые замашки, но нет сил равнодушно
взирать на шалопая,- с правого края на левую штангу
с зимы не убранных хоккейных ворот позволил на наших
глазах сократить устрашающий разрыв в мячах, до того,
прямо-таки неловко сказать, выраженный соотношением
7:3. Но, безусловно, академического оптимизма насчет победы
интеллекта над тактикой грубого давления сам по
себе, пусть и отменный, игровой эпизод еще не вселяет,
поскольку семь минус четыре - целых три. Да, пожалуй,
будь игра рядовой, заурядной разминкой застоявшихся за
неделю здоровых юных ног, вряд ли мы стали, зная силы
партнеров, так осторожничать в своих прогнозах, но цель
игры, захваченной Сергеем Михайловичем в счастливый
голевой момент, не была совсем обычной. Правда, ни
с первого взгляда, ни со второго, ни после психологического
анализа она не кажется особенно высокой,- команда,
первой пропускающая десять мячей, ставит сопернику пиво.
"Жигулевское" или "Таежное", в соответствии с текущим
ассортиментом и незыблемым в те давние времена прейскурантом
ближайшего к месту схватки центрального универсама.
Заметим, однако, к чести нашего героя Мишки Грачика,
хотя именно его неожиданное поведение и придало делу
меркантильный оборот, но вовсе не жажда легкой наживы
привела его на футбольное поле, а характер, натура спортсмена,
и пусть его первый разряд по плаванию достижение
не столь уж сенсационное, но мы, более всего ценя в этом
мире естественность и здоровье, не можем без удовольствия
наблюдать в наши калорийные времена юношу, не утерявшего
на восемнадцатом году желания разок в неделю побегать
под сибирским солнышком.

Впрочем, не смея морочить читателю голову субъективными
пристрастиями, автор вновь обращается к, может
быть, и не столь уж симпатичным его восторженной натуре,
но совершенно объективным фактам. Да, позорному разрыву
в счете партнеры Мишки Грачика в значительной степени
обязаны его необязательности. Весьма желанной и любезной,
кстати говоря, беллетристу, поскольку непунктуальность
- мать изящной словесности, а в обратном убеждает
унылое "ку-ку" германской часовой кукушки.

Значит, так. Лысый, о чем. однако, в 16.00 еще никто не
подозревал, опоздал. Он томил товарищей целых двадцать
минут, он вызвал в их рядах нездоровый настрой и столь
чуждое принципам тогдашнего нашего спорта желание личного
обогащения. Однако по порядку, и вначале буквально
два слова о традициях, школьных традициях и привычках,
впрочем, не о всех, а лишь об одной традиции одноклассников
регулярно играть в "дыр-дыр". (Говорят, игра в футбол
без угловых и боковых на поле любого размера очень
любима в Бразилии, где носит неожиданное для флибустьерского
португальского языка церемонное название
"футбол де салон", но автор, надеясь слегка подлизаться
к нашим строгим российским пуристам, поклонникам крестословицы
и радетелям ножного мяча, станет употреблять
для этой чисто мужской игры знакомое с детства имя "дыр-дыр".
Он будет себе позволять к месту и другие слова из
детства, считая это лингво-страноведческой частью повествования.)

Итак, традиция, отчасти дворянская привилегия, верно,
оттого так ревностно сберегаемая, начало которой положили
уроки физкультуры. Все восемь футболистов
были спортсменами-разрядниками, легкоатлетами или
пловцами, и, конечно, честь поддержания спортивной славы
первой школы не совмещалась с унижением обыкновенным
уроком физкультуры, на физкультуре королям
милостиво разрешался, на зависть слабым и немощным,
"дыр-дыр".

Став студентами разных южносибирских вузов... увы,
как, может быть, и ни скучно, но вновь нам надо возвращаться
к Вере Константиновне, тревожно поглядывающей
на часы за кухонной суетой, и к Сергею Михайловичу.
декану электромеханического факультета, все еще чего-то
ждущего у края поля под тополями, возвращаться с тяжелой
необходимостью делать больно в день ангела (кхе-кхе). Но
таковы исключительно несговорчивые принципы реалистической
школы - сначала автор подручными художественными
средствами делает больно своим героям, а затем уже
прототипы или просто узнавшие знакомые черты (читай -
критики) делают больно автору, комбинируя метод внушения
с физиотерапией, а читатель, погруженный в такое
море страданий, сопереживая и сочувствуя, рассуждая
и сравнивая, обретает, конечно, свое трудное читательское
счастье.

Ну, это все так, походя, лишь бы оттянуть столь мучительную
для души необходимость унижения ближнего своего.
Итак, из восьми бывших спортсменов, выпускников
первой физико-математической школы, студентом не был
только один. Михаил Грачик, сын декана электромеханического
факультета, был токарем на экспериментальном заводе
объединения НИИэлектромашина, а до того был учеником
токаря, а еще раньше, сразу после окончания первой
школы, наш герой получил два по сочинению на вступительных
экзаменах физфака Новосибирского госуниверситета.
Вот так. Впрочем, токарем Мишка Грачик был
уже в паст перфекте (had been), вторую неделю Михаил,
пребывая в роли иждивенца, делал болым Сергею Михайловичу,
отцу родному, упрямым желанием повторить прошлогодний
печальный опыт или попытать счастья, если
взглянуть с другой стороны, в далеком (километров 300 на
запад) Новосибирске.

Что касается Веры Константиновны, то ее реакцию на
настойчивость сына мы при всем желании назвать однозначной
и, самое главное, совпадающей с ощущением Сергея
Михайловича не можем. Горный институт Веру Константиновну
не прельщал, жене декана хотелось разнообразия.
В самом деле, ну не достаточно ли трех шахтеров
в одной семье, не суждено ли четвертому большего счастья,
чем знание принципиальной разницы между квершлагом
и бремсбергом. Впрочем, автор отказывается излагать на
бумаге причудливые мотивы женских побуждений, желаний
и мыслей.

Будем проще. Вера Константиновна хотела бы видеть
младшего сына студентом Южносибирского технологического
института пищевой промышленности. В этом желании,
милейший читатель, однако, не следует усматривать
дань сугубому практицизму середины семидесятых. Желание
отдать младшего сына в обучение специальности "Холодильные
машины и установки" и есть как раз то самое
женское "неизвестно что", о коем автор, боясь попасть
впросак, рассуждать не желает. Факты, факты - вот наше
кредо. Итак, уже упомянутый нами некогда благородной
и импозантной внешности научный руководитель Веры
Константиновны, доктор, профессор, в отличие от своей
более удачливой ученицы, после серии (совсем не обязательно
связанных с известной нам персоной) склок и скандалов
около восьми лет назад покинул стены горного, сменив
кафедру горной механики на кафедру терморегулирующих
аппаратов и холодильных установок технологического.

Да, Вера Константиновна хотела разнообразия, но по
вполне объяснимым причинам вида не подавала, хотя вела
себя, прямо скажем, своеобразно. С одной стороны, Сергею
Михайловичу не перечила, а с другой, и желанный картбланш
на войну с сыном не давала, апеллируя к опасным
последствиям психологических травм, особенно в юности.
Мишка же видел в мамаше как бы защитницу, только вот
не вполне разобравшуюся с делом. Но если ему казался
лишь женским недопониманием сути вопрос: "А нет ли
здесь, в Южносибирске, чего-нибудь близкого к физике
и физическим процессам?" - мы-то, слава Богу, знаем,-
это и есть та самая женская надежда - "авось родимый
догадается сам".

Впрочем, мы отвлеклись. Унылые законы прозы требуют
от нас закончить все же разговор о "дыр-дыре",
объяснить, по крайней мере, причины его принципиального
характера. Догадливому читателю, знакомому с характером
гордыни, пространные пояснения, возможно, уже
и не нужны, достаточно, пожалуй, и легкого намека.
Обыкновенно пловцы, напомним, блистательная когорта
Мишки Грачика, играли против легкоатлетов и традиционно
переигрывали мастеров тартана. Ну, скажем, не сто
из ста, а так. семьдесят на тридцать, но и этого, согласитесь,
вполне достаточно для некоторого чувства превосходства.
Сознаемся, сознаемся, заелись короли голубой
дорожки, возомнили Бог знает что, потеряли столь необходимое
для жизни ощущение реальности. Как иначе прикажете
объяснить согласие играть втроем против четверых
на интерес, сопровождавшееся хамоватым предложением
в столь очевидно не равных условиях дать фору
в два гола, а не то даже сделать счет на заказ.

Хотя. конечно же, в эту ловушку бедняги попались.
пусть 70 к 30 и можно после обеда со сладким на третье
представить как 60 к 40 или даже 55 к 45, но все равно,
как ни подмигивай, первое остается больше второго, и потому
ах как объяснимо желание прыгунов не упустить
Богом устроенный гандикап - четыре против трех, а уж
ответное хамство - всего лишь неадекватная реакция на
очевидную нечистоту помыслов врага. А враг свое дело
знал, ведомый будущим директором ресторана, а пока студентом
факультета организации общественного питания
Южносибирского технологического, враг жаждал сатисфакции.
Сумрачные горняки, да-да, три студента, правда,
шахтостроительного, а не электромеханического факультета,
переминались с ноги на ногу и вместе с представителем
общественного питания требовали подтверждения
серьезности заявки трех студентов Южносибирского госуниверситета.
Вот когда в отсутствие уволенного по собственному
желанию токаря на призовом горизонте замаячило
пиво.

Суровость работников материальной сферы не знала
жалости ни к физикам, ни к лирикам, сила, воля плюс
характер подавили технику и тактику, и к 16.50. к моменту
запоздалой явки нашей уездной звезды Мишки Грачика,
счет, несмотря на первый, с ходу забитый университетской
братией мяч, как ни обидно признаваться, уже
дошел до 6:1 в пользу волевого большинства.

Но где же был Мишка Грачик, две недели назад ставший
свободным человеком, лично просивший перенести футбол
с привычных 18.00 на 16.00, где он был и что сделал со
своей великолепной черной головой аргентинского профессионала?
Он был дома, лежал на диване и слушал музыку.
Впрочем, недолго, секунд сорок - пятьдесят. Ровно столько,
сколько ушло у его мамаши на путь от кухни до
"детской" плюс краткий диалог, явившийся соломинкой,
что сыграла дурную шутку с верблюдом. В роли верблюда
оказалась, как ни прискорбно, Вера Константиновна. М-да,
хоть и жаль, но приходится признавать,- был у жены
декана при всех ее неоспоримых достоинствах один недостаток.
От обиды она, случалось, очень редко, но, как правило,
всегда не вовремя, теряла столь присущее ей, даже,
скажем, отличавшее ее самообладание. С другой стороны,
как не понять бедную женщину, внезапно осознавшую, как
ее младший, не наделенный талантами старшего сын похож
даже в мелочах на собственного папашу.

Не выдержал, хребет не выдержал, терпение, как ни
горько, но лопнуло. Причем терпение у Мишки, и он... Он
взбунтовался? Нет, пришел в отчаяние. Вошел к парикмахеру,
сказал, спокойный: "Будьте добры..." Впрочем, оставим
поэзию, намеки и словесную игру. Представим наконец
жертву домостроя, окончательно расставив папу с мамой по
местам, а заодно и футбол ("дыр-дыр") доведем до победного
конца.

Хотя мальчик не так отчаянно красив, как старший
брат, но зато отлично плавает кролем и брассом и куда
более уравновешен, скажем, даже рассудителен. Если Гриша
Грачик своей тонкой, несколько капризной нервной
организацией обязан матушке Вере Константиновне, то
педантичный Миша, безусловно, папин сын. Сейчас, однако,
мы не настроены обсуждать своеобразие форм проявления
наследственности и уже сказанное заметили из
чисто импрессионистских целей, походя. Сейчас, в данный
момент, нам бы хотелось на радость теоретикам поговорить
о воспитании. Миша Грачик получил английское воспитание.
Он не ночевал в изостудии и не требовал учителя
музыки дополнительно на дом, он пошел в папу и не мог
правильно напеть "там, где речка, речка Бирюса". Художественные
наклонности материнского рода скупо проявились
в нем лишь тягой к симметрии, гармонии, то есть похвальной,
но   несколько   скучноватой   аккуратностью.

Если Гриша пугал возможностью омрачить свое будущее
богемными талантами и наклонностями, посему требовал
непрерывной опеки и присмотра, то младшенький до поры
до времени радовал и утешал своей очевидной ординарностью,
умеренностью и спокойствием. "Копия я",- нет-нет
да и подумывал Сергей Михайлович. Пусть внешне мальчик
был вылитая мать, но казалось декану,- это его порода,
это его дыхание. Итак, младшего не трогали, все детство
и отрочество Михаил Грачик спокойно удовлетворял свои
желания, кои долгое время счастливо гармонировали с желаниями
окружающих. За него никто не боялся, в него
верили. В одиннадцать лет он попросился на плавание, и его
с легкой душой отдали, после восьмого захотел в физматшколу,
и его благословили, он всегда был занят и никого не
беспокоил в отличие от братца.

Фигура спортсмена и чистый взор пожирателя научно-популярного
чтива внушали твердую уверенность, а усидчивость
определенно подкупала. Но вот вам, однако, суровая
реальность, отраженная фотографическим методом реалистической
школы,- черное оборачивается белым, Гриша
Грачик - аспирант Института проблем угля, а Лысый
- токарь опытно-экспериментального завода НИИэлектромашина.
На что обрушить гневную филиппику? На
журнал "Квант", на задачник Сканави или на автора популярной
биографии Эйнштейна? Что ж, если бить, то, безусловно,
писаку.

Впрочем, автор не столь уж прост, он не думает свалить
фантастический идеализм младшего Грачика на феймановский
курс лекций по физике. Автор хочет подчеркнуть
одно,- условность (идеализм) мира его героев определялась
не простой принадлежностью к upper-middle class,
предполагающей, независимо от экономических и социальных
трендов, обед на столе в урочное время (калорийный
и вкусный), к зиме сапоги (финские новые), к весне куртку
(японскую синюю) и рубль в кармане (всегда) на кинопремьеру.
Условность мира наших героев двойная, тройная,
многомерная, смотрите, у того же Мишки Грачика -
спортсекция и физматкласс. одна спецшкола множится на
другую, карьера пловца областного масштаба без срывов
и травм (впрочем, и без олимпийских перспектив, от избытка
настырности, благодаря хорошему росту и для собственного
удовольствия) усугубляет последствия обучения физике
по необщешкольному учебнику. А если уж совсем конкретно,
переходя на личности, то человек, заранее знающий
ответ задачи, пусть и написанный из кокетства
кверху ногами или на странице 342, начинает глядеть на мир
несколько самоуверенно, а если ему еще и слишком часто
удается добился совпацения в третьем знаке, то последствия
едва ли предсказуемы.

Итак, мальчик мечтал посвятить себя физике, молекулярной
физике, если требуются подробности, он мечтал
отдаться тому, о чем имел самое отдаленное представление.
Более того, он попытался реализовать мечту на практике,
но получил двойку по сочинению на физфаке Новосибирского
государственного университета. Фантастика! - действительно,
факт из ряда вон выходящий,- перворазрядник
по плаванию, набравший 4+3+3+4==14 баллов по физике
и математике письменно и устно при проходном 14 (без
сочинения), по этому самому сочинению получил два. Объяснение
невероятному событию в самом сочинении Михаила
Грачика на тему "Будущее физики", даже для физфака
уникальном, поскольку лишь один из тридцати трех употребленных
старательным абитуриентом глаголов (пытаться,
касаться, считаться и даже реализоваться), обязанных
отвечать на вопрос "что делать?", на этот каверзный вопрос
отвечал, остальные, употребленные без мягкого знака,
отказывались выполнять (наглые, скучные, несправедливые,
не в духе времени) требования родной грамматики.
Единственным глаголом-оппортунистом, подчинившимся
властям, оказался "удивляться", употребленный в предложении-цитате,
оптимистически резюмирующей взгляды
Мишки Грачика на будущее физики: "Не будет конца открытиям
в физике, покуда не иссякнет в человеке способность
удивляться". Имелась в виду, конечно, способность за
случайным подозревать закономерное, а за частным общее,
но этого поэтического намека экзаменатор, очевидно, не
оценил, поскольку глагол-ренегат был написан через "е".
короче, экзаменатор не увидел будущего физики за флексией
слова "дева".

Родители неудачника не увидели будущего физики значительно
раньше, со способностью удивляться Сергей Михайлович
Грачик, скажем прямо, не связывал ничего светлого,
удивительное тяготило и Веру Константиновну как
знамение грядущей неприятности. Нет, декан электромеханического
факультета и жена его, доцент кафедры безопасности,
не любили загадочного, неизвестности супруги предпочитали
полную ясность, абсолютную видимость, осязаемость
и обоняемость, а в мировые тайны не веририли, справедливо
подозревая в их существовании чью-то выгоду.
Словом, неожиданное осознание той роли, каковую отвел
удивлению и прочим сопутствующим чувствам - вдохновению,
восхищению и так далее - в своих жизненных планах
младший сын, радости родителям не принесло. Безусловно,
где-то Сергей Михайлович допустил ошибку, промашку,
недоработку, то ли на породу свою слишком положился, то
ли обманулся бесконфликтным отрочеством, короче, оплошал.
А когда спохватился с опозданием, то решительно
среагировал на выявившуюся тенденцию, с присущей ему
методичностью и широтой, но каким, скажите на милость,
способом мог уже вырвать, искоренить, вырубить из головы
отпрыска присказку любимой всеми старшеклассниками
математички первой школы Евдокии Васильевны, неизменно
отчитывавшей нерадивого словами:

- С такими знаниями вам место только в горном.

О! А учительница физики, Маргарита Алексеевна, не
менее уважаемая дама, легко отличавшая альфа-центавру
от бетты, совсем не стесняясь, называла своих бывших
учеников, не то чтобы, упаси Боже, поступивших в горный,
а довольствовавшихся Южносибирским университетом,
даже не позорниками, а, пардон, писунами. Пи-су-на... вы
только подумайте, а теперь вообразите, ваш папа - декан
второго по величине факультета этого самого одиозного
горного. Не правда ли, пятно на биографии, ну а если он
еще при этом не молчаливый, стыдящийся "своего падения
человек, а довольно-таки навязчивый и упорный нудила,
с утра до ночи пугающий проклятиями, грозящий отлучениями
от родительской кормушки, обещающий несчастья,
бесчестье, нищету, это в то время, как лучшие друзья уже
покупают билеты до Академгородка, нет ни малейших
сомнений, папаше уже ничего не добиться, пророчествуя
вселенские катаклизмы, он лишь укрепил в молодом человеке
твердое, вынесенное из популярной брошюры о ядерной
физике убеждение: "Им, гагарам, недоступно".

Итак, шторм крепчал, волна накатывалась на волну,
и тут, конечно, по всем законам развития сюжета (неотделимого
от фабулы) следует написать: напряжение в семье
Грачиков нарастало, отец с сыном перестали разговаривать.
мать нервно смеялась в телефонную трубку, а в прихожей
третий день незаведенные часы показывали половину шестого.
В самом деле, но причиной тому оказался не внезапно
открывшийся идеализм Михаила, даже беседовать не
желавшего о горной альма-матер, большой семейный напряг
(налетай, товарищи пуристы) устроил непредсказуемый
брат Гриша. В тяжелейший для Отчизны час Григорий
Сергеевич Грачик, в тот момент уже кавалер красного
диплома, для получения коего проходивший двухмесячные
сборы километрах в 150 от областного центра, нарушил
присягу и ушел в самоход. (Ну, что мы и говорили, глаз да
глаз, глаз да глаз за этим потомством.) Ушел он. вернее,
уехал вместе со своей невестой Ириной, дочерью директора
очень заметного на промышленной карте страны разреза
имени 50-летия Октября, до сей славной годовщины называвшегося
разрезом "Моховский". Невеста приехала навестить
будущего офицера запаса, и он совершенно неожиданно
для себя. не говоря уже о прочих заинтересованных
лицах, уехал вместе с ней на быстроходном судне речфлота
под названием "Заря".

Судьба вынуждала Сергея Михайловича и Веру Константиновну
выбрать из двух зайцев одного. Новосибирскому
госуниверситету было противопоставлено Омское общевойсковое
училище в лице командующего сборами студентов
ЮГИ полковника Симонова. Впрочем, Бог ты мой, да
разве добрейший Георгий Фомич мог ссориться с милейшим
Сергеем Михайловичем Грачиком. когда его собственный
сын Дмитрий Георгиевич обучался на вверенном товарищу
Грачику факультете, но, согласитесь, положение нашего
полковника было весьма двусмысленным. Не менее двусмысленным
оказалось и положение Владимира Ильича
Афанасьева, ибо Ирина, дочь директора разреза с чудной
испанской фамилией Вальдано, в свою очередь отказывалась
проходить практику на подчиненном Владимиру Ильичу
разрезе "Кедровский", двусмысленность же возникала
постольку, поскольку уже лет пятнадцать два директора.
Афанасьев и Вальдано, состояли партнерами в "пулю".

Чего хотели влюбленные, укрывшись на даче Ирининой
одноклассницы? Влюбленные хотели разрешения стать
мужем и женой, в обмен на которое обещали весьма разъяренным
родителям впредь больше не баловаться. Впрочем,
это все лишь красиво представляется издали, на самом
деле Гришка устал от строевой подготовки, а Ирина от
подъема в 6.30, жениться им никто не запрещал. хотя
родители - дачные соседи - относились друг к другу
с прохладцей, но ничего особенно зазорного в конце концов
в этой партии не видели. Но покуда все недоразумения
выяснились, клубок распутался, оправдательные бюллетени
оформлены, прошло почти две недели. Именно в благоприятной
атмосфере этих недель Михаил Грачик имел возможность
реализовать свою мечту, но, как мы знаем.
увлекшись высшей математикой, забыл о строгостях отечественной
музы и оказался на мели. Он упустил счастливый
шанс, и в этом ученый жизнью Сергей Михайлович узрел
заботливую руку Провидения. Упрямый же отрок никакого
урока не извлек из своего фиаско, более того, перечитав
учебник русского языка и зазубрив десяток важнейших
правил (уж-замуж-невтерпеж). Мишка превратился в сущий
кремень. Право, если еще год назад у Сергея Михайловича
шанс решить все по-семейному еще и был, то год спустя,
в свой собственный день рождения декан электромеханического
факультета воочию убедился - "никто не даст нам
избавленья, ни Бог. ни царь и ни герой".

Конечно, соблазн огромен - войти в каноническое русло
и отыскать в бескомпромиссности юного Грачика к лицемерию,
расчетливости и бездуховности освежающее влияние
рабочего коллектива экспериментального завода
НИИэлектромашина, но врожденная принципиальность не
позволяет нам решиться на такое опля. Более того. отражая
правду жизни, приходится признавать,- первые заработки
лишь вскружили голову бедняге, а что до жизненных
реалий, то они не открылись выпускнику физматшколы во
всем их недетском многообразии. Возможно, просто семь
месяцев слишком короткий срок, учитывая серийное производство
и семь минут езды от дома на трамвае.

Впрочем, мы все время чуть-чуть торопимся, чуть-чуть
забегаем вперед, отойдем же для равновесия (симметрии)
немного назад от майского именинного дня, отступим и начнем
размеренно. На сей раз. ученый прошлогодним срывом,
Сергей Михайлович обложил неслуха не на шутку, весь
свой опыт и интуицию вложил декан в решающую кампанию,
целый год он говорил, произносил речи. монологи,
скетчи и тосты за ужином и за завтраком, в кругу семьи
и на свежем воздухе, у телевизора, перед лицом товарищей
и с глазу на глаз, даже стоя у закрытой двери туалета, он
говорил, говорил и говорил примерно следующее:
- На кого ты похож? Ты похож на шалопая...
Остаток речи мы упускаем, и вот почему,- какая бы
тема в ней ни затрагивалась, будь то жалкая участь блудных,
ушедших из-под родного крова сыновей, печальная ли
доля никем не опекаемых научных сотрудников, общая ли
проблема падения и разложения современной молодежи,-
в любом случае неизбежно вставал вопрос о внешнем виде,
вопросе волосах. На кого ты похож? Ты похож на шалопая.

И в самом деле, последний раз подстригся Михаил в лето
своего поступления (непоступления) перед выпускным экзаменом,
с той поры волосы росли, вились, колосились и становились
образом, воплотившим в себе и Новосибирский
анабазиз, и отказ в августе поступать в горный,
нежелание устроиться лаборантом в дружественный институт
Сибгипрошахт, и хамскую выходку с учеником слесаря
- все вбирали в себя смоляные кудри Мишки. И в самом
деле поверилось едва ли не в демоническую власть этой
гривы над мыслями и поступками сына, и стало казаться,-
с отстрижением буйной поросли, с бесконфликтностью фасона
"молодежная" все вернется в старую добрую колею,
и статус-кво восстановится.

Ах ты. Господи, экая святая простота. Впрочем, хватит,
наверное, психологических изысков, пора, давно пора дать
слово Вере Константиновне и закончить главу на высокой
ноте. Итак...

Итак, жена Сергея Михайловича в течение года тоже не
теряла время даром, но деликатность и даже сокровенность
планов Веры Константиновны, безусловно, не позволяла
действовать впрямую. Собственно, название "технологический"
всплывало иногда в беседах матери с сыном, но как
бы случайно, ни к чему не обязывая. Осторожно подыскивая
способ внушить ребенку нужный образ мыслей, Вера
Константиновна не спешила, набирала очки. налаживала
контакт с сыном, хорошие отношения. Что до волос, то
Вера Константиновна, казалось, вообще игнорирует проблему,
иной paз на правах любящего человека, случалось.
даже гладила и ерошила упрямые пряди. С решающим
шагом Вера Константиновна не спешила, опыт подсказывал,-
повод, предлог отыщется сам собой, главное подготовить
почву.

В конце концов повод нашелся самым роковым образом
в день сорокавосьмилетия декана электромеханического
факультета. Вернее, за день, в пятницу, когда Сергею
Михайловичу полных составляло еще лишь сорок семь,
Вера Константиновна, по обыкновению изучая областную
газету "Южбасс", наткнулась на такое вот объявление:
"Завтра, к субботу... мая Южносибирский технологический
институт пищевой промышленности объявляет день открытых
дверей. Трудно описать чувства, охватившие Веру
Константиновну, ибо последняя строка обещала: "В актовом
зале института встреча с заслуженным деятелем науки
и техники, заведующим кафедрой терморегурирующих аппаратов
и холодильных установок, доктором, профессором..."
В общем, в субботу утром, едва лишь Сергеи Михайлович,
обернувшись чурбаном, отбыл на службу, Вера
Константиновна принялась обрабатывать иждивенца. Вначале
Мишка, поздно вставший и после завтрака всецело
занятый журналом "Ровесник", мамашиных намеков не понимал.
Убедившись в этом уже после часа. Вера Константиновна
стала более откровенна и настойчива. Около двух
она подсела к Мишке на диван и показала "только что
обнаруженное, чертовски любопытное объявление".

- И время очень удобное,- сказала Вера Константиновна,-
четыре часа. как раз вернешься к шести, и будем
садиться за стол.

Сознаемся, Мишка Грачик наивно полагал, будто мать
слегка угорела у плиты. посему он терпеливо ждал. когда
наваждение пройдет, и этим своим очевидным непротивлением
позволил матушке непростительно увлечься. Только
в половине третьего, когда Вера Константиновна сказала:
"Ну, хорошо, одевайся, а я пойду поглажу тебе рубашку",
бедняга стал соображать, сколь серьезный оборот принимает
дело. Когда же до Мишкиных ушей стало из кухни
доноситься позвякивание утюга о подставку, он просто
запаниковал, но справился со слабостью и решил бороться
с новой бедой старым добрым способом. Короче, в тот
момент, когда Вере Константиновне остался левый рукав.
за который она принялась, сладко воображая, будто ее
отпрыск уже собрался, из комнаты сына донеслась музыка.

Нет, к одеванию он не приступал, даже не думал. Когда
Вера Константиновна влетела в комнату, Мишка обнаружился
на диване, он лежал, прикрыв глаза, явно изготовившись
к чувственному наслаждению.

- Ты не идешь? - задала довольно нелепый вопрос
Вера Константиновна.

- А зачем? - последовал достойный ответ.
- Как, разве ты не хочешь послушать? - спросила
Вера Константиновна и, перечислив все титулы и регалии
своего бывшего научного руководителя, раскрылась окончательно.

- Каждого дурака слушать...- ответил сын. совершенно
не подозревая, какой наносит удар.- Каждою дурака
слушать, уши отсохнут.

- Ах так, это, значит, слушать уши не отсыхают,-
сказала Вера Константиновна, имея в виду музыку.- Сейчас
у тебя отсохнет кое-что другое,- добавила она. имея
в виду кое-что до сей поры неприкасаемое,- Хватит.-
объявила Вера Константиновна, перекрывая акустическую
систему 10МАС.- Хватит!

Это "хватит" означало конец игры, "хватит" означало - шутки
кончились, и ты не думай, что, кроме отца,
с тебя некому спросить. Нас предали.

- Сейчас,- сказала Вера Константиновна,- сию минуту
и немедля ты приведешь в порядок все это безобразие,
иначе не сядешь за праздничный стол.

Ну а чем решил мерзавец украсить праздничный стол,
публика, безусловно, уже догадалась, и потому не станем
задерживать деталями и без того непростительно медленное
развитие событий. Отметим лишь походя просьбу купить
заодно растительное масло, каковое и было заодно куплено.

Ну-с, а теперь, узнав чертову уйму разных тайн и секретов,
выяснив, насколько уважительные причины задержали
прибытие на матч ключевого игрока, отметив, кстати.
искреннее его старание исправить незавидное положение
приятелей (два гола лично и одна результативная передача
за каких-нибудь пятнадцать минут), зададим вопрос, как же
он, Лысый, прореагировал на появление за воротами соперников
зрителя? Просто-напросто Сергея Михайловича Грачика.

Никак, знаете ли, в пылу борьбы, охваченный одной, но
пламенной страстью, Мишка Грачик не заметил своего
отца, не различил лица человека, так неестественно застывшего
у кромки поля. Не признал именинника. Не пришло,
прямо скажем, еще время Лысому оценить историческое
значение момента, и поэтому, оставив его организовывать
новые атаки, проводим взглядом онемевшего, одеревеневшего,
слегка даже ориентацию в пространстве потерявшего
отца, доведем до угла дома, до двора, где яростные вопли:
"Лысый, пас! Лысый, сзади! Лысый, бей!" - уж не способны
будут более испытывать на прочность неэластичный
эпителий барабанных перепонок декана. Ах, но, увы, как
всегда, навязчивое сочувствие и суетливая любезность,
душе страждущего облегчения не дав, нас, однако, вынудят
присутствовать при еще одном унижении несчастного человека.
За углом Сергей Михайлович предосаднейшим образом
налетит на колючую гору березовых веников, сваленных
у стены дома как раз между дверью с табличкой "Узел
горячей воды" и аркой, соседствующей непосредственно
с приветливо распахнутым его собственным подъездом.
Господи, право же, лучше бы просто отвернулись. Конкретному
гуманизму предпочли абстрактную мораль.

Что ж, с какой меркой ни подходи (интересов приключения,
конечно, во внимание не принимая), было оы разумно
отказаться сегодня от привычного спортивного единоборства.
А впрочем, все равно... уже все равно, так, по
крайней мере, и Лысому казалось, слишком возбужденному
содеянным каких-то полчаса назад. Раскованный, переполненный
адреналином, он действительно играл вдохновенно,
постепенно превращая 6:1 в 6:2, 6:3, 7:4, 7:5, 7:6 и, наконец,
7:7. Но то ли неопознанная тень. качнувшись и растворившись
на той стороне поля, все же аукнулась в его воспаленном
сознании, то ли пружина бунта, находившись, наплясавшись,
провисла и замерла, а может быть, и мы склонны
отстаивать именно эту версию, в удовлетворенную прогрессом
игры голову (вкрались кое-какие воспоминания. Например,
бутылка постного масла, каковую Мишка Грачик, уже
Лысый, оставил v двери. Да, поставил на пол и, надавив
кнопку звонка, кинулся прочь, стремительно преодолев
шесть лестничных пролетов и оказавшись в момент открытия
двери двумя этажами ниже наполненных ожиданием
глаз мамы Веры Константиновны. Все же никогда Мишка
не совершал подобных подвигов, тем более в красный день
календаря, и поэтому можно понять, отчего он стал вдруг
томиться, игра его потеряла блеск, ходы комбинаций нарушились,
уже совсем, было потерявший надежду враг вновь
вырвался вперед - 8:7.

Ax, уверяю вас. даже садясь в кресло парикмахера,
Мишка еще не ведал, какие слова сорвутся у него с языка.
"Налысо,- сказал он,- под бритву". И сам поразился, да,
он сказал "А", но к неизбежности "Б", сознаемся, был еще
не готов. И потому посреди футбола душа его начала
метаться, трепеща крылышками, беспокойно порхая и жалобно
чирикая. Но путь домой лежал только через игру,
только десять мячей в ворота противника могли дать ему
право ретироваться со словами: "Да в гробу я видал ваше
пиво". В общем, Лысый, грешный своим опозданием, стонал,
но держал. Впрочем. после восьмого пропущенного
мяча начал слишком суетиться, слишком стараться, результатом
чего стала передача н ноги набегающему директору
ресторана и счет 9:7.

Но нет худа без добра,- безобразие, учиненное Лысым,
пробудило в его партнерах справедливый гнев, открылось
второе дыхание и угрожающе пошатнувшееся равновесие
в считанные минуты было носстановлено 9:9.

Оценить героику деяний своих товарищей, однако
в полной мере Мишка не мог. Шампанское, коньяк, готов
был выставить Лысый ради спасения своей души. Но счет
9:9. роковое фифти-фифти. как и следовало ожидать задержался.
Несколько раз обе стороны упускали вернейшую
возможность завершить испытание, промахи по пустым
воротам, удары в штангу фатально следовали один за одним,
счет не мог измениться ровно полчаса, впрочем, для Мишки,
пришедшего на футбол без часов и поминутно спрашивавшего
время у товарищей, прошло всего 10 минут. Замедленный
временной режим поддерживался его приятелями из
соображений гуманности, ибо Лысый, все же явившись на
игру, поставил условие - только до шести, до 18.00. Но,
возможно, сказалось отсутствие необходимых разъяснений,
а может быть, его удивительный лик виной всеобщей несерьезности,
да и игра, в конце концов, требует жертв.
Скорее всего, просто кажущаяся близость победы попутала
его дружков, но, достигнув равновесия. Создатель остановил
прекрасное мгновение.

Раскрыл глаза Мишке на чудеса со временем прохожий,
к которому обратился снедаемый подозрениями Грачик.
Произошло это в восемнадцать часов сорок одну минуту.
Последовавшая за ней сорок вторая минута девятнадцатого
часа была истрачена сыном декана электромеханического
факультета на довольно бессмысленные поступки, как-то:
оскорбление словами и действием, последнее выразилось
в попытке съездить в нос ближайшему из обманщиков.
Жулик, между прочим, принявший все происходящее отчасти
за шутку, однако, счел наилучшим покинуть поле на
хорошей скорости, успев порекомендовать Лысому на ночь
водные процедуры. Впрочем, вовсе не желание мести владело
в тот момент нашим героем, поэтому, оставив партнеров
досмеиваться, он схватил вещички и не менее поспешно
покинул площадку.

Итак, около семи часов вечера, взмыленный, красный,
сын Сергея Михайловича надавил кнопку звонка у родительской
двери. Тирлим-бом-бом - откликнулся мелодичный
звонок, но дверь не открыли. После продолжительных
повторений кто-то подошел к двери, тщательно в глазок
изучил черты пришельца и, в чем-то вновь убедившись,
ушел в глубь квартиры. Не оценивший происшествия сразу,
Лысый еще дважды разрывал тишину жалобным тирлим,
но не вызвал за толстой дверью никакого движения. Неготовность
молодого человека к такому повороту стала еще
более очевидна, когда, сделав паузу, он вдруг постучал со
словами: "Мама, это я, Миша".

Но и это проявление явного отчаяния осталось без
внимания. Стыдясь соседей и прохожих, Мишка Грачик,
Лысый, спустился в зеленеющий первым листом двор
и уселся на скамейку среди свежевспаханных клумб. Его
рассеянный взор блуждал по стенам, натыкался на родные
окна, начинал метаться, туманиться, и поэтому потребовалось
некоторое усилие ддя восприятия совершенно необычайного
явления. Правее, этажом ниже родительских
окон (в соседнем подъезде на втором этаже), со звоном
отворились створки, и в сверкающем ореоле звенящего
стекла из окна во двор шагнул человек.

А НЕ ЛУЧШЕ ЛИ ВОДИТЬ "БЬЮИК"?

Сейчас в нашей повести появится второй важный
персонаж - Женя Агапов, по прозвищу Штучка. Но прежде чем
взяться за его описание, мы уделим несколько строк тому
дому, в котором имели удовольствие быть соседями многие
наши герои. Читатель, наверное, заметил,- автор и самого
себя относит к героям своей повести, а слово "удовольствие"
написал не случайно, ибо благодаря этому дому,
длинному из-за башенок, углов и арок, слегка даже похожему
на кусок крепостной стены, автор узнал много разных
историй, в том числе необычайно поразившую его в юности
историю девочки Оли и сына городского прокурора. Впрочем,
до этого еще года два, а дому воздать должное хочется
сейчас.

Итак, в пятьдесят втором году на улице Николая
Островского был заложен дом, каковой в счастливом пятьдесят
четвертом не только распахнул перед многочисленными
новоселами двери своих 113 квартир, но и блеснул
кафелем детской поликлиники, уютом дошкольного учреждения,
удалью "срочного" фотосалона и шиком ателье
первого, представьте себе, разряда. В то давнее время,
кроме масштабности, иных достоинств в доме не находили.
Прошло каких-нибудь десять лет, и обнаружилось его необыкновенное
географическое положение. Стала ясна истинная
цена высоты потолков и ширины коридоров (площади
окон, толщины стен), не остались незамеченными
даже особенности отопления. И вот, по мере раскрытия
достоинств, дом стал менять жильцов. Коммунальные
квартиры превращались в отдельные. Автор появился
в доме на четвертом этаже в один год с Грачиками, еще
очень давно, еще в туманные времена худосочного романтизма,
гораздо позже поселился Женька Агапов со своей
везучей мамашей, а уж прокурор с семейством и того
позже. Девочка Оля в доме на улице имени героя гражданской
войны не жила, она просто жила в центре, а вот
самым старым из упоминаемых в нашем повествовании
жителем прекрасного дома оказывается отец автора сварных
излишеств у гастрономических точек города, но в весьма
давние времена новоселья он был всего лишь нищенствующим
художником-графиком и лишь позднее веско
заявил о правах на дом старой постройки в тихом районе,
став секретарем Южносибирского отделения Союза художников.
Секретарь союза жил на одном этаже с деканом
горного, автор этажом выше, а Штучка в соседнем подъезде
на втором этаже в двухкомнатной квартире с окнами во
двор.

Не слишком распространенное прозвище Штучка, каким
в нашем повествовании чаще всего мы станем именовать
Евгения Анатольевича Агапова, не несет, однако, обидного
для русского уха (ты брось свои штучки... та еще штучка)
оттенка. Своим прозвищем Евгений обязан изобретательной
переводчице американских романов Рите Райт-Ковалевой
(pronounced Wright). В ее переводе герой Сэлинджера
Холден Колфилд, начав рассказывать о себе, замечает (за
дословность автор не ручается): "Мой брат (тот, который
работает на Голливуд) недавно купил "ягуар", такую английскую
штучку, которая делает 200 миль в час". Смачное
словечко моментально стало наиболее употребительным
в лексиконе четырнадцатилетнего Евгения Агапова, обозначая
любой наблюдаемый или воображаемый объект, живой
или неодушевленный, большой или маленький, движущийся
или неподвижный. От бесчисленных повторов эта
"штучка", конечно, слилась с зеленоглазым образом сына
заведующей отделом иностранного туризма Южносибирского
областного исполкома профсоюзов. Поскольку Штучка
охотно разъяснял желающим этимологию термина, мы смело
предполагаем в прозвище оттенок некоторой гордости,
некоторого мальчишеского восхищения Евгением, ибо,
если перевести километры в мили, он делал в час больше
голливудского брата Холдена Колфилда.

Тут мы решимся на ходу поделиться одним наблюдением,
Безусловно, не следует законы материального прилагать
к идеальному, так, если ложка бесспорно дорога к обеду,
то, что касается книги, опоздание к определенному
сроку идет обществу только на пользу. Сказанное прежде
всего относится к произведениям склонных к поэзии сочинителей,
книги которых, и автор в этом совершенно убежден,
для облегчения последствий следует читать с некоторым
опозданием. К несчастью Штучки, Catcher in the rye
попался ему в руки в самый подходящий момент, и все
написанное сумасшедшим американцем он восприиял один
к одному, во всем великолепии фронтальиов проекции, чем
создал немало хлопот окружающим, и в первую очередь
своей матушке Зинаиде Васильевне.

Ну, наконец-то миновав хитроумные лабиринты отступлений,
украшенных архитектурными излишествами реминисценций
и анекдотов, мы благополучно вышли на вольный
простор сюжета, удачно повстречав на выходе Зинаиду
Васильевну Агапову. С огорчений этой милейшей, несмотря
на свой ответственный пост, женщины мы продолжим на
минуту прерванное развитие нашей истории.

Итак, Зинаиде Васильевне, женщине с годовым доходом
125 х 12 минус подоходный налог, был нанесен материальный
ущерб на сумму одна тысяча пятьсот сорок два рубля.
Точная сумма установлена работниками автосервиса при
осмотре автомобиля ВАЗ-2101, принадлежащего заведующей
отделом иностранного туризма. Столь серьезный урон
причинили Зинаиде Васильевне неизвестные лица, похитившие,
судя по всему, в зимнее время, стоявший в гараже
автомобиль передовой работницы областного исполкома
профсоюзов. Впрочем, совершив столь неблаговидный поступок,
злоумышленники проявили невиданное в практике
южносибирского уголовного розыска благородство,- погнув
крышу и сдвинув двигатель, не оставив отпечатков
пальцев, но наблевав под заднее сиденье, они вернули машину
в гараж, который затем с завидной педантичностью
заперли на все четыре замка. Самым печальным в происшедшем
безобразии, с точки зрения душевного состояния
Зинаиды Васильевны, безусловно, явилось ее невольное
пособничество злодеям. Зинаида Васильевна где-то по осени
потеряла ключи от гаража, правда, где именно, установить
уже не представлялось возможным, поскольку обнаружилось
трагическое исчезновение связки лишь в середине
апреля. Хотя удивительная осведомленность преступников
о парных к ключам замках и наводит на мысль
о неслучайности пропажи, как и о минимальной роли в случившемся
самой Зинаиды Васильевны. Более того, даже
допуская мысль о преступном замысле, среди знакомых
Зинаиды Васильевны не на ком было остановить прокурорский
глаз. К тому же сама потерпевшая, склонная в силу
характера к упрощению излишне запутанных проблем, несмотря
на иной раз почти нескрываемое недоверие, упорно
уверяла, будто действительно потеряла ключи и даже помнит
странный звук, значение которого она тогда, осенью,
покидая гаражное каре, не дала себе труд объяснить,
а теперь вполне определенно может истолковать как адью
падающей из кармана старой болоньевой куртки в придорожную
трапу связки ключей. И если дело действительно
обстояло так, то нашедшему ключи преступнику оставалось
лишь набраться терпения, пробуя скважины стоящих буквой
"П" гаражей одну за одной. Кстати, искомая дырка
даже обнаружилась в кармане куртки, правда, не в правом,
как следовало бы ожидать, а в левом, но всем своим видом
рваное отверстие вполне тянуло на роль пособника злодейства.

Ну и ладно, патриотически приняв (упрощая дело на
данном этапе) официальную версию случившегося, посетуем
на непозволительную беспечность Зинаиды Васильевны
в вопросах жизненной важности. Но посетуем лишь из
мелочного раздражения, поскольку именно не отягощенная
скучными расчетами легкомысленность (в пределах, однако,
не более допустимых важностью государственных занятий
товарища) и делала образ Зинаиды Васильевны столь
милым и симпатичным в глазах огромного большинства
человечества. Кстати, начав о характере, мы слегка замялись
при воспоминании об ответственности ежедневного
труда Зинаиды Васильевны не случайно, смущенные
сверхъестественной интонацией, отчетливо слышимой
в слове "везунок". Да, Зинаиде Васильевне везло часто
и откровенно благодаря ее исключительно располагающему
характеру в какой-то мере. конечно, но главным образом
благодаря все же природному умению ценить подарки судьбы
и не искушать злодейку понапрасну. Тут мы уже вплотную
подходим к описанию особенностей взаимоотношений
матери с сыном, характер ее унаследовавшим, а необходимого
для равновесия чувства меры лишенным начисто, но
при этом просто забегаем вперед, туда, где о Зинаиде
Васильевне уже не будет говориться ни слова, а поскольку
нам необходимо еще кое-что узнать о ней самой и о ее
жизни, немного отступим и продолжим.

Впервые особая расположенность фортуны к Зинаиде
Васильевне Агаповой обнаружилась на пятом месяце беременности.
Впрочем, грех, конечно, называть ведением несчастный
случай на шахте, унесший полтора десятка жизней,
в том числе и молодую и задорную жизнь отца Евгения
Агапова. Но если спуститься с высот патетики до мелких
сует быта, Анатолий Анатольевич Башарин отличался беззаботностью
и упрямством, иначе говоря, ни на первом, ни
на втором, ни тем более на пятом месяце не желал он
признавать  своего  отцовства,   ну, а уцелей он
среди ужаса взрыва и пожара в очистной лаве и под давлением
неоспоримых улик признай свое участие в таинстве
зачатия, сделал бы он это, уже находясь в заключении,
поскольку, как механик участка шахты "Капитальная", нес
уголовную ответственность за случившееся несчастье. Но
вот человека не стало, и вина сразу оказалась искупленной,
более того - вообще такова трагическая реальность (вовсе,
товарищи, не художественная) жизни шахтерских городов,
а все происходило именно в таком небольшом (стотысячном)
городке на юге Кузбасса,- вслед за бедой неожиданно
приходит, замывая пятна, обильный поток разного
рода благодеяний. Даются осиротевшим семьям квартиры.
пенсии, льготы, для чего, частенько задним числом оформляются
браки, ибо далеко не каждый шахтер, проживший
с одной женщиной не один год и наделавший детей, ставит
загс в известность о своем гражданском состоянии, и это
очень важно, поскольку жена имеет право требовать, а подруга
нет.

Итак, не успев стать матерью-одиночкой, Зинаида Васильевна,
в том далеком пятьдесят седьмом юная преподавательница
экономики горного техникума, превратилась во
вдову, оставившую при замужестве девичью фамилию. Но,
скажем прямо, не только честь и шахтерскую пенсию даровало
городское начальство Зинаиде Васильевне,- родив
сына, она уже не вернулась в родной техникум, а поступила
на работу в плановый отдел треста "Прокопьевскуголь",
там заслужила доверие коллектива и начала восхождение по
профсоюзной лестнице.

Впрочем, наше конспективное изложение со всей очевидностью
неполно. Упущено, однако, по вполне понятным
требованиям жанра, не описание природы, а небольшая
подробность из истории молодых лет Зиночки Агаповой,
а именно наличие первой, интимной, поскольку речь идет
о девушках, живших в одной комнате общежития, подруги.
Подругу звали Раиса, она преподавала в том же горном
техникуме историю, но молодым специалистом в отличие от
Зины ее сделал не Томский политехнический институт.
а Ленинградский госуниверситет. Совместное проживание
не только способствовало тесной дружбе, но и привело
к появлению общей стыдливой тайны. Сознаемся, именно
после празднования сначала 8 Марта, а затем Международного
дня солидарности трудящихся в уютной двухместной
комнате женского общежития Раиса Рачковская стала Пантелеевой,
переселилась в отдельную квартиру и к осени,
как раз к печальным событиям на шахте "Капитальная",
из просто Пантелеевой превратилась в жену секретаря
парткома шахты им. Вахрушева.

Ну, а где в этом всем место Анатолия Башарина?
В центре, Толя учился в Ленинградском горном с Васей
(именно так звали Василия Мироновича Пантелеева). Вася
поманил его в родной Прокопьевск (опять эти чертовы
молодые специалисты), а младшая сестра Василия - Людмила
Мироновна училась в горном техникуме под классным
руководством Раисы Алексеевны, дружившей с Зинаидой
Васильевной, уф, все. Осталось лишь добавить,- с петербургской,
хотя Раиса Алексеевна родом всего-то из Пскова,
точки зрения прямодушный продукт сибирского климата
и образования, верная и забавная Зина Агапова нуждалась,
как бы это точнее сказать, в опеке. Иначе говоря, по мере
роста Васи продвигалась и Зина. В середине шестидесятых
Пантелеевы переехали в областной центр, и два года спустя
свой ответственный пост заняла Зинаида Васильевна.

Впрочем, стоп. если уж о везении, то никак нельзя
упустить момент появления Штучки в воспетом нами доме
на улице Николая Островского. У Анатолия Башарина
была сестра, на сей раз старшая, Антонина, вместе с заводом
во время войны эвакуированная в Южносибирск (кстати,
Толик войну встретил в пионерском лагере в Белоруссии,
с восьми лет воспитывался в детдоме, а в Прокопьевск
распределился не только из любви к Пантелееву, а отыскав
на третьем курсе свою сестру живой и здоровой в Южбассе,
далеко-далеко за Уралом). Поскольку завод был химический,
Антонина Анатольевна рано вышла на пенсию
и уехала к единственной дочери в Минск, но при этом не
забыла племянника с невесткой. Итак, боясь впасть в совершенно
воннегутовский балаган родственников, автор закругляется,
заметив,- в Южносибирске Зинаида Васильевна
появилась на год раньше Пантелеевых, на счет же поста
поправок не будет. Да, вот только не хочется создать
впечатление особой зависимости Зинаиды Васильевны от
чьей-то благосклонности. Зина сама умела ковать свое
счастье, а удачу привораживала, должно быть, своей
бесхитростностью, удивительной простотой.

Ну-с. осведомив таким образом читателя о скромном
генеалогическом древе Штучки, мы можем теперь, рассчитывая
на понимание, приступать к истории осквернения
"Жигулей", горечь которой и в эти последние дни мая все
еще мешала Зинаиде Васильевне в полной мере радоваться
удивительно теплой и ранней для юго-запада Сибири весне.

Кстати, Штучка, Евгений Анатольевич Агапов, мог бы
пусть несколько путано и сбивчиво, но шаг за шагом описать
таинственное происшествие со взломом. Впрочем,
взлома никакого и не было, и поэтому не станем снова
забегать вперед, скажем лишь,- Зинаида Васильевна не
только принципиально отвергла саму возможность для сына
сесть за руль своей машины, более того, она всячески
оттягивала, казалось, такой неизбежный момент, как получение
им прав, и вовсе не женская ревность ею руководила,
а печальный опыт велосипедной юности Штучки: сломанный
"Спутник" - сломанная рука, сломанный "Спорт" (соседский)
- два ребра своих и так далее, в общем, двенадцать
швов и 2 (два!!) сотряса за каких-нибудь пять-шесть
лет, согласитесь, аргументы против механических средств
передвижения более чем убедительные.

Кстати, и сама Зинаида Васильевна в течение первых
двух лет владения зеленым мышонком Волжского автозавода
не имела прав, а получив их в семьдесят третьем, тем не
менее сама за руль практически не садилась. Водил машину
очень хороший друг Зинаиды Васильевны (просто везет
человеку, и добавить тут нечего), с которым она всегда
была не прочь разделить радость и печаль в поездке за
грибами, на рыбалку, а то и просто провести уик-энд (т. е.
субботу с воскресеньем) в каком-нибудь не слишком людном
доме отдыха. Домик на колесах как ничто другое
подходил для внеслужебных контактов, а влюбленные, трудясь
в разных ведомствах, были тем не менее тесно связаны
по работе, автомобильные прогулки на лоне сказочной
сибирской природы (Русская Швейцария, Шорская Австралия
и, кажется, Арканзас величиной в две Франции) не
возбуждали излишнего любопытства и не травмировали
психику, и без того неважную, жены хорошего друга, из-за
разных плохо поддающихся лечению недугов частенько отдыхавшей
в больнице, кою в школьные, не отягощенные
душевными переживаниями годы автор звал веселым словом
"крэз". Сложности, отчасти служебного, отчасти этического
характера, мешали обратить дружбу в брак, но
скромность и такт переживавших вторую молодость, не
говоря о сочувствии к уже упомянутым трудностям, вызывали
в обществе если и не одобрение, то понимание во
всяком случае.

Собственно, именно нежелание травмировать чью-либо
психику и удержало Зинаиду Васильевну от продолжения
активных поисков похитителей, едва лишь возникла версия
потери ключей, Зинаида Васильевна с не утраченной за
длинную жизнь стыдливостью припомнила некоторые сопутствовавшие
той возможной потере связки детали осеннего
вечера. В конце концов полторы тысячи вполне подъемная
сумма, с маленькой помощью друзей.

Ну, а мы при всем уважении к приличиям все же не станем
искать в левом кармане дырку из правого, при всей симпатии
к женщинам вообще, а к Зинаиде Васильевне в частности не
поступимся хотя бы наедине сами с собой истиной. Ключи из
правого кармана взял Штучка, но сделал это не в коммерческом
угаре и не иной низкой страстью движимый, а от
широты души и ради некоторого праздничного разнообразия
бытия, к тому же в легком любовном угаре.

Впрочем, тяжкий грех им совершался не впервые, и с этой
стороны как не удивиться осторожности и осмотрительности,
кою проявлял Штучка месяцев, наверное, девять, поскольку
впервые покататься он отважился в свой выпускной вечер,
а исключительно счастливо (без жертв) кувыркнулся в специально
не подготовленных для акробатики "Жигулях" уже на
февральском гололеде. (Одна Зинаида Васильевна в гараж не
ходила, хозяин же единственной уцелевшей связки - человек,
известный Штучке, как дядя Вова,- весьма ответственный,
к тому же службе отдававший душу, скажем прямо, не
часто мог составить Зинаиде компанию. Зимою же, на
несчастье, он вообще был послан повышать свою старательность
на шесть месяцев в столицу нашей Родины, ну, тут,
право слово, уж и не Штучка, тут, пожалуй, и Тимур со всей
его командой не удержится от соблазна.) Итак, как уже
догадывается проницательный читатель, на очереди еще одна
романтическая история о механическом Россинанте, павшем
во время рыцарского подвига. Так оно и есть, но до любовных
сцен, слез и поцелуев никак не хочется держать читателя
в заблуждении относительно нашего героя. Конечно, наш
Евгений вовсе не сумасброд и не гнусный хам, а просто
легкомысленный и на зависть безответственный малый,
к тому ж склонный к эффектам и поэзии. Короче, актер.
прирожденный лицедей и фантазер. Возможно, в чеховском
девятьсот десятом ему б не миновать счастливого амплуа
"характерного", но в описываемые нами времена художественные
достоинства двух (трех, если посчитать и кукольный)
театров областного центра: драматического и оперетты
- к подобным мечтаниям не располагали. К сцене
располагали, как это, может быть, и ни странно, глянцевые
плакаты с пометками printed in England, журналы, буклеты,
пластиночные конверты.

Да, друзья, его мечтами, во всем их простодушном
и клоунском великолепии, владела гитара "Фендер Стратокастер".
Впрочем, мы по привычке забегаем вперед и говорим
лишнее, докончим-ка лучше о характере. Однажды
автор в пору студенчества слышал, как бывший соученик
Евгения по английской спецшколе после долгой борьбы
с газетным косноязычием неожиданно кратко и эффектно
выразил распространенное в публике мнение: Штучка -
это человек, который не стесняется. Вот тут проявим образованность
и ни в коем случае не спутаем форму с содержанием,
ведь суть не в том, как, а суть в том, почему. По
одной простой причине,- Штучке катастрофически не хватало
взаимопонимания с миром, который он так страстно
хотел осчастливить своим "Я", и в этом желании - украсить
собой рутину будней, он был так искренен, так целенаправлен,
дарил себя и такого, и этакого, и в профиль,
и в фас, и наизнанку, и шиворот-навыворот, и каждое это
"Я" мир, пораженный калейдоскопом перемен, оценить
и полюбить как-то не успевал.

Кстати, Штучка жил не только в атмосфере continues
perfect tense спецшколы. В прекрасные годы отрочества
Евгений, как и многие его ровесники, обучался игре на
музыкальных инструментах в музыкальной школе. И тут,
надо заметить, при попытке овладеть нотной грамотой
впервые, пожалуй, проявились особенности его характера.
Бессовестно пропуская какое-то сольфеджио, сбегая с музлитературы,
совсем не интересуясь хоровым пением, он,
однако, в конце первого года обучения совершенно подкупил
учителя своей не по годам ловкой техникой, мы бы
даже отважились сказать, культурой игры. Впрочем, неожиданный
для Якова Львовича Бахмера парадокс объясняется
легко. Заводной Штучка впадал в настоящий ступор
при виде учебников и тетрадей, зато, подбирая мелодии
песен и подражая кумирам, он мог упражняться часами, без
обеда и ужина, круглые сутки, покуда у него просто не
отбирали инструмент. Однако даже явная благосклонность
педагога не спасла его от строгого, экзаменующего ока
систематического образования, в начале третьего года Евгений
Агапов, aka Штучка, покинул Южносибирскую музыкальную
школу навсегда. Правда, с инструментом не расстался
и прогрессировал с фантастической скоростью, но
в конце концов утомленная страданиями завуча, где-то
в конце десятого класса Зинаида Васильевна, привыкшая
устранять все проблемы самым простым способом, не долго
думая, продала некогда ею же приобретенную "Кремону".
Между прочим, аналогичная участь постигла в свое
время и велосипед, и магнитофон, и массу прочих славных
штучек, безусловно мешавших должному усвоению инфинитивных
оборотов, но и при таком неизменном раскладе
Штучка, прямо скажем, не унывал, у него всегда находилось
кое-что в запасе. Редкостная находчивость и даже изощренность
в изыскании способов проявления индивидуальности
не могла не смущать умудренную опытом достаточно продолжительной
счастливой жизни Зинаиду Васильевну, поэтому,
несмотря на понятную занятость, она всячески старалась
привить Евгению инстинкт самосохранения. Впрочем,
так ли в самом деле? Несложный метод воспитания Зинаиды
Васильевны сочетал быстроту и неотвратимость действия.
Все занесенное в дом, пусть даже и рукой Зинаиды
Васильевны, но использованное не по назначению и не на
пользу, немедленно исчезало - продавалось, а то и просто
выбрасывалось. Однако в отличие от некоторых наших
знакомых педагог Зинаида Васильевна была крайне непоследовательный.
Да и в великой суете ее жизни как еще,
кроме самого доступного способа, могла она утолить свои
материнские чувства? И вновь, и снова появлялись у Штучки
на столе толстые голландские шариковые ручки, на
стенках японские календари, а однажды даже шведские
роликовые коньки, ровно до очередного родительского собрания.
Как тут не восхититься простодушному материализму
Зинаиды Васильевны, и вправду, если нет причины,
откуда взяться и следствию? Если прогнута крыша и сдвинут
двигатель, очевидно, такому печальному итогу кое-что
предшествовало.

На электромеханическом факультете Южносибирского
горного института (здравствуйте, Сергей Михайлович, какая
встреча) когда-то, еще за год до тех событий, о которых
мы ведем речь, окончила существование весьма знаменитая,
прославленная даже областным телевидением музыкальная
группа, называвшаяся "Темп". Публика любила коллектив
за редкий профессионализм и свой пусть и не слишком
экстравагантный и оригинальный, но вполне запоминающийся
стиль. На концерты, скажем, на фестивали самодеятельности
Южносибирского горного ради удовольствия послушать
"Темп" приходили студенты и технологического,
и медицинского, и университета. Правда, и сама группа,
хоть и приписанная (защищала честь) к электромеханическому
факультету, единой профессиональной (общности не
составляла, поскольку, помимо родного, в коллективе присутствовали
и студенты шахтостроительного факультета,
но и на этом интернационализм не заканчивался,-
кроме студентов в группе выступали еще два десятиклассника.
Одним из них и был Штучка, которого в "Темп" привел
вместо отчисленного (ах, нелегкая доля студенческой самодеятельности)
гитариста не кто иной, как сам Григорий
Грачик, приятель, мы даже решимся на слово "друг", и одногруппник
пианиста и руководителя "Темпа", знакомого
нам, между прочим, уже в своем нынешнем образе ассистента
кафедры общей электротехники Алеши Бессонова.
Кстати, совсем уже скоро он бросит свое сторублевое жалованье,
поступит в Южносибирское музыкальное училище,
а работать станет в джазовой студии Южносибирской ГРЭС,
пройдет еще немного времени, и уже автор на правах
знакомого напишет о нем большой очерк с фотографией
в популярной молодежной газете.

Итак, лишившись среди музыкального сезона гитариста,
Алеша Бессонов с легкой руки Григория решился на эксперимент
и не прогадал. Взяв гитариста, он спустя
полгода (чуть больше) приобрел еще и замечательную певицу
столь же юного возраста и огневого темперамента.
Впрочем, мы опять стали бессовестно торопиться и просим
нас извинить. Ну, а если по порядку, то Штучка пришел
в "Темп" девятиклассником и, лишь утвердившись, в начале
десятого привел на репетицию свою прекрасно владеющую
голосом одноклассницу Марину. Марину с очень забавной
фамилией Доктор и ласковым прозвищем Мара. Теперь,
думается, нет ни малейшего смысла возвращаться куда-нибудь
в шестой класс и расписывать зарождение и течение
этой любви, начнем сразу с промежуточного финиша. В ту
весну, когда была продана гитара (вот уж действительно
поступок, в лучшем случае способствовавший нервной разрядке
Зинаиды Васильевны), когда кончался десятый класс,
Штучку по телевизору увидел руководитель прибывшего
в наши золотоносные сибирские края в Южносибирской
филармонии пересидеть какие-то столичные бури ВИА
с названием, представлявшим собой деепричастный оборот
"Шагая с песней". (Один знакомый автора это "шагая
с песней" считал и других убеждал с горячностью принять
его версию парафразом на тему "и тот, кто с песней по
жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет".) Так или
иначе, встреча с тем, что никогда и нигде нс пропадет, на
которую нелепый Штучка привел и Мару. завершилась не
воплощением его мечты о карьере профессионального
бродяги-музыканта, а скоропалительным замужеством Марины
Доктор, приглянувшейся бас-гитаристу, двухметровому.
узкому   и   в   бедрах   и   плечах   молодцу   по
фамилии Сычиков, на свет появившемуся ровно на двенадцать
лет раньше Мары. Благодаря неожиданному браку
Мара уже как член семьи зашагала с песней по нашей
большой стране. Штучка же в "слезах и печали" отклонил
лестное предложение самого руководителя ансамбля, жителя
Кировского района Москвы, но почему-то заслуженного
артиста Марийской АССР, мечта встретила неожиданное
препятствие - труп Зинаиды Васильевны, только перешагнув
через который, по ее словам, мог Евгений совершить
задуманное безобразие. На matricide Штучка нс решился
и в результате стал студентом факультета романо-германской
филологии Южносибирского госуниверситета.

Ну, а как же любовь? Любовь, пройдя серьезные испытания.
в полном соответствии с традициями гуманизма.
окрепла. Первое полученное от любимой письмо Штучка
порвал вместе с конвертом, затем, сломав еще пару подвернувшихся
под руку предметов и так успокоившись, спустя
примерно час с огромными трудностями собрал из кусочков,
как немецкую головоломку, и прочел, правда, затем
гордо выбросил, о чем. конечно же. немедленно и пожалел.
Письмо содержало развернутую просьбу быть добрым (какой
ты есть всегда), все простить (как, ты это мог всегда)
и поверить (как обычно) в светлое будущее, ведь все сделанное,
если вдуматься, совершено ради любви, ибо нет
ничего отвратительнее длинных волосатых рук. а есть только
твои глаза, какие забыть невозможно. И как только
Маринка оглядится, как только ее приметят, все переменится.
и она выйдет в люди и выведет с собой Евгения, а все
происшедшее забудется, как страшный сон.

В письме была среди прочих также фраза, которую
Евгений не выделил, даже собрав по частям, но мы ее
напишем, поскольку считаем не лишенной значения: "...не
ставить же мне было крест на всей жизни, упустить, может
быть, единственный в ней шанс только из-зa твоей матери".

За письмом последовал телефонным звонок (из Москвы),
спустя два месяца еще один (из Кишинева) и наконец
открытка из Алма-Аты: "Жди к начале февраля. Мара"
(ага, ну, вот он наконец долгожданный февраль). И действительно,
Мара приехала, но увидеть ее, хотя жила она
в пяти минутах ходьбы от Николая Островского, было
делом непростым. "Шагая с песней" работали над новой
программой, и, сбегая с лекций, Штучка мог провести
утром час-другой с совсем похудевшей, и оттого еще более
милой, подругой. Слезы признания, даже счастливые поцелуи
в подъездах (февраль, судари мои, в  описываемых
краях месяц весьма студеный) мы пропускаем, стремительно
переходя к последнему дню февраля, двадцать восьмому.
В этот день измученные ожиданием сердца влюбленных
должны были соединиться. Создатель, казалось, наконец
сжалился в день отлета авангарда эстрадной песни. Он
устроил перезапись инструментала для программы Южносибирского
телевидения, и все играющие участники группы.
шестеро, должны были приехать в аэропорт прямо из студии.
У вокалистов же образовался свободный день,
а у Мары к тому же свободная квартира,- ее отец работал
главврачом в профилактории Южносибирского химкомбината,
мать там же дантистом, и в город из Соснового бора
они наезжали лишь эпизодически.

Итак, еще с утра наврав матери о каких-то поздних
(после четвертой пары) и важных консультациях, Евгений
в двенадцатом часу отворил заветные двери и вывел железного
коня. Железный беды не чувствовал, не храпел, копытами
не бил. а моментально завелся, щедро кормленный
антифризом. В радужном настроении, полный самых смелых
надежд. Евгений тронулся в путь за Дульсинеей (ну.
конечно же, Марой) в Сосновый бор, где она со вчерашнего
вечера гостила у папы с мамой. Проскочив без приключений
двадцать (около того) километров по пустынному в это
время дня и года шоссе. Штучка нашел подругу детства
(представьте себе) не на крыльце с нетерпеливым взором,
а под расслабляющими струями материнского фена. В ожидании
завершения "последних штрихов" Штучка свистнул
из-под стекла мамашиного стола Маринкину фотографию,
а затем вынес в виде расплаты беседу о смысле жизни
в кабинете главврача, кстати, тезки. Евгения Романовича
Доктора. Между прочим, папаша Доктор, некогда промывавший
рассеченное после велосипедного падения темя
Штучки, предложил нашему Евгению принять по случаю
западного ветра граммульку чистого медицинского, но Евгений
отказался, ощущая себя, очевидно, до некоторой
степени в роли новобрачного.

Итак, после часа слуховой и обонятельной пытки Штучка
был утешен нежным поцелуем в ухо, и  поскольку
неожиданная ласка свалилась на него во время разворота,
он едва не въехал в фонарный столб задним крылом зеленого
"жигуля". Однако, презрев этот нехороший знак, Евгений,
совсем растерявшийся от невиданного великолепия
подруги, ощущая на своем плече горячее прикосновение
и запах цветочного шампуня, дал по газам и скрылся
в ранних февральских сумерках. И вот уже почти доехав до
города (до центра). Штучка был вынужден вместо желанного
поворота влево сделать непредусмотренный поворот направо,-
как оказалось, смертельно занятая на репетициях
Мара, однако, успела заказать знакомой девочке-портнихе,
бывшей выпускнице английской спецшколы, переехавшей
на Радугу, "веселенькое", ее собственные слова, платье.
Веселенькое платье, как и следовало ожидать, потребовалось
слегка отпустить и приталить. Досадуя и сердясь,
Штучка последовательно вылил три чашечки из вежливости
непрерывно подаваемого кофе в горшок (деревянный ящик)
чудовищных размеров фикуса. Напитав терпеливое растение,
он нашпиговал мясистые листья повсюду валявшимися
невидимками и окончательно успокоился, лишь написав на
широкой поверхности листа подвернувшейся под руку синей
помадой весьма выразительное слово, кое, впрочем, немедленно
превратил в пароход с трубой.

Только в начале пятого Штучка выехал из Рудничного
района и на серпантинном спуске к мосту через Томь попал
в безобразную пробку, образовавшуюся после того, как
в самом низу асфальтовой змеи, на финишной прямой
встречный "магирус" положил поперек дороги не вовремя
выскочивший из-за поворота вагончик ремонтного трамвая.
Потрясенная несчастьем Мара предложила любимому бросить
"жигуленок" в безнадежной пробке и пешком по метровым
сугробам, вплавь, кувырком, через все препятствия
бегом спуститься вниз, перелететь на крыльях любви мост,
добежать (всего три остановки) до Советского проспекта,
впрыгнуть в отходящий троллейбус и спустя каких-нибудь
десять минут наконец слить губы в горячем поцелуе в тепле
родительской квартиры.

- Совсем, что ли, плохая? - спросил Штучка и даже
не успел пожалеть о своей несдержанности.

Право, лишь врожденная стыдливость мешает нам описать
все красоты последовавшего объяснения. Один лишь
перечень (прейскурант) помянутых Штучкиных грехов
и пороков занял бы четверть печатного листа, но мы,
несмотря на соблазн легкого заработка, отметим лишь
основной. Неблагодарность, представьте себе эгоизм. Но
Штучка выдержал удар, мужчина не заплакал, и тогда (в
силу, мне думается, закона сохранения энергии) заплакала
женщина. Разрыдалась Мара. не закончив обвинительного
акта, уронила голову на грудь возлюбленного (на живот,
честно говоря) и, отчаянно причитая, принялась каяться.
просить прощения, скулить и вздрагивать. Отходчивый
Штучка гладил повинную голову, и счастье, клянусь честью,
грезилось ему совсем близко, на той, уже сверкающей
огнями стороне Томи.

Вот тут бы и поставишь точку. Закончить энизод. Но,
увы, за секунду-другую до того, как повисший над капотом
Штучкиного "жигуля" серой коростой грязи поросший кузов
МАЗа вздрогнул, извещая о долгожданной, с самого
низа идущей волне движения, проказник златокудрый Лель
не удержал губы в положении "умильно", ощерился негодник
самым прегадким образом. Миг, едва заметная игра
мускулов, вокруг коей и разговор заводить бы не стоило, да
волей-неволей придется, ибо без упоминания о сей черной
тучке, паучком пробежавшей по лазури, возможно просто
оскорбительное для моего героя толкование некоторых
странностей его физиологических реакций.

Итак, когда готовность все забыть и простить уже
согревала все его существо, бедняге, ласково теребящему
гладкое Марине ушко, вдруг показалось, что ротик любимой
в этот самый прекрасный и возвышенный момент
вознамерился выловить заветную рыбку, трепетавшую
в глухом закутке между двойным швом и гусиными пупырышками
бедра.

Автор не берется утверждать, в самом, ли деле Мара
собиралась блеснуть изысканным искусством, однако гарантирует
шок, оцепенение, в кое поверг Евгения доселе немыслимый
жест, одно лишь подозрение, обернувшееся безобразной
чередой образов, желтозубым оскалом Сычикова,
которого так простодушно и заносчиво все это время
держал наш кавалер лишь за тупого ковырялу и длиннорукого
лажовщика.

Впрочем, оживший МАЗ фукнул в ветровое стекло
ядовитым выхлопом. Мара приподняла голову. Штучка отжал
сцепление и, сбрасывая с себя отвратительное наваждение,
резко взял вправо, заставив сероглазого таксиста в соседнем
ряду на несколько минут потерять образ Божий.

Из арки Мариного дома навстречу зеленому "жигулю"
выбежали двое. Правда, длинный не дотянул, упал. потеряв
равновесие, метра за три до машины, но его толстый
товарищ, совершив неожиданный при его комплекции прыжок,
хлопнулся плашмя на капот и заорал в побелевшие
лица одноклассников:
- В порт, шеф, в порт!

Несмотря нa столь экзальтированное вступление, толстяк
довольно быстро признал и шофера, и пассажира,
съехал с капота и, к немалому расстройству совершенно
потерявшегося Штучки, вполне членораздельно объяснил,
в какое заблуждение ввел дружный коллектив "Шагая с песней"
относительно времени вылета змей-администратор.
Пока Евгений приходил в себя от огорчения, Марин супруг,
преодолев трудные метры, добрался-таки до машины и,
приняв Штучку в портвейном вдохновении за спасителя
и освободителя, заключил беднягу в восторженные объятия
и даже поцеловал в шею.

Столь неадекватными чувству поцелуями в ухо и шею
началась и закончилась для Штучки нежная часть февральского
дня. Пока длинный укладывался на заднее сиденье.
а его пузатый коллега, барабанщик, между прочим, распихивал
сумки направо и налево, выяснился и еще более
прискорбный факт. В состояние свободного парения бывшие
работники Москонцерта вошли, мирно убивая время,
образовавшееся из-за отмены по техническим причинам
сегодняшней перезаписи. Зевок администратора и леность
музыкального редактора отняли у Штучки последнюю надежду.
Он плюнул, попал себе же на штаны, рванул с места.
едва не оставив в снежном феврале зазевавшегося в дверях
кабана-барабанщика.

Конечно, по всем правилам рыцарского изящества несложившийся
день должен был завершиться скорбным
"пока" у теплого бока "Жигулей", если бы не Марин характер.
Ужасный, право, характер у подруги нашего героя,
совершенно он не вписывается в романтический идеал,
никак. В трудный для Евгения час управления личным
транспортом в условиях гололеда в Мариной голове родилось
страшное подозрение. Маре в осторожных Штучкиных
поворотах и даже остановках на красный свет внезапно
почудилось коварное предательство. Выгода Штучки от
Мариного опоздания на самолет, ссоры с заслуженным
артистом Марийской АССР, даже возможного отчисления
из преуспевающего деепричастного оборота казалась очевидной,
о чем Мара, потрясенная открытием до слез, не
замедлила объявить.

Вот в какой момент, отъехав всего лишь какой-то километр
от последнего дома Южносибирска, примерно через
тридцать секунд после начала Мариной речи взбешенный
Штучка объявил:
- Тогда добирайтесь на такси!

Марина роль противовеса может быть по достоинству
оценена специалистами по баллистике и сложным черепным
травмам, ибо только ее молниеносная реакция (девочка
вцепилась в руль и закричала: "Мама!") лишила Штучку
необходимой для человекоубийства резкости в движениях,
"жигуль" всего лишь описал восьмерку, хлопнулся крышей
на черный лед, встал на колеса и замер, зарывшись носом
в сугроб.

Мара плакала, суетливый барабанщик голосовал на
шоссе, а слегка оживший супруг, вылезая на снег, весело
сообщил ушедшему в себя Штучке:
- Я всегда плохо переношу взлет.
Вот и все, начав с далекого пятьдесят седьмого года
и кратко набросав важнейшие события минувших полутора
десятков лет, мы вновь возвращаемся в день сорокавосьмилетия
Сергея Михайловича Грачика, ознаменованный необычайными,
из ряда вон выходящими происшествиями,
о которых мы, собственно, и ведем обстоятельный и неспешный
рассказ.

Светлый день некруглого юбилея Сергея Михайловича,
как известно, совпал с благословенной субботой, и лишь
угроза, что непомерность учебных долгов обернется неизбывностью,
спасла Евгения от хозяйственных забот на исходе
семестра. Тут мы, воспользовавшись случаем, добавим
к нашим представлениям о строгостях Зинаиды Васильевны
ее очевидное предпочтение трудового воспитания всем прочим
механизмам исправления нравов. Да, мы утверждаем,
- вовсе не любовь Зинаиды Васильевны к садовой
клубнике, гордо в Сибири именуемой "викторией", а желание
вырастить достойного члена общества привело к вступлению
Агаповых в число южносибирских мичуринцев.
И тем не менее в субботу, в день безусловного подчинения
всех дум и дел севообороту (стояла весна, и дни колхозного
календаря по доброй традиции равнялись году), только
беззаботность избавила Евгения от штыковой лопаты. Говоря
конкретнее и понятнее, если свою первую сессию,
возможно, благодаря школьному hard drilling, студент первого
курса факультета романо-германской филологии с грехом
пополам (завалив первый экзамен) все же одолел, то на
вторую просто не вышел. И вот в горячий день страды (все
же, однако, не теряя надежды неизрасходованные силы
и киловатты использовать в ближайшем будущем) Зинаида
Васильевна, покидая дом, заперла дверь с той стороны.
надеясь сим поддержать и укрепить не по годам слабо
развитую сознательность отпрыска.

Но проявленная находчивость недолго тешила ее материнское
сердце. Около шести часов пополудни внезапная
нужда в молотке принесла неожиданный сюрприз. Роясь
в ящике для инструментов, ржавом хозяйстве сына. Зинаида
Васильевна нашла под соудом гаваней ту самую связку
ключей, которую по всем признакам потеряла прошлой
осенью возле гаража. Страшная, догадка не сразу осенила
мать негодяя (а, кстати, опытный и не отягощенный простодушием
Зинаиды Васильевны дядя Вова сразу намекал,
кого следует потрясти), но когда медленное схождение
концов с концами совершилось, возмущению Зинаиды Васильевны
не было предела. Не будет преувеличением сказать,
- яркое воспоминание о чьем-то забытом под задним
сиденьем ужине с портвейном пробудило в ней ответственного
товарища. Правда, частенько и раньше Зинаида
Васильевна в минуты гнева и бессилия принимала начальственный
облик, превращая отношения с сыном в отношения
с подотчетным лицом, но метаморфоза, случившаяся
с ней меж грядок, все же необычна, поскольку никогда до
того мысли о воздействии на мерзавца не входили у нее
в плоскость административного пресечения и уголовной
ответственности. Право слово, горящее лицо Зинаиды Васильевны
едва ли напоминало ее привычный милый лик,
а ансамбль из кримпленовой юбки и выгоревшей садовой
футболки (хорошо не из японской сорочки и рабочих трико)
внушал серьезное беспокойство за возможные последствия,
когда Зинаида Васильевна влетела в родной подъезд
и одним махом взбежала на второй этаж. Глаза ее сверкали,
руки дрожали, а воздух толчками вырывался из груди.

Впрочем, пока она, стоя перед собственной дверью,
судорожно ищет в пляжной сумке ключи, у нас еще есть
время узнать, как держался Евгений, оставленный один на
один с зачетом (признаться честно, с очередным шедевром
Райт-Ковалевой под названием "Завтрак для чемпионов"),
и какую "штучку" приготовил он к материнскому приходу.

В тот момент, когда, хватая воздух алым ртом, Зинаида
Васильевна искала ключ, ее единственное дитя собралось
уходить из дому. А если быть точным, то уже совершенно
собралось, надело футболку с надписью домашнего производства
"Blue Jay Way", левис, заштопанный в пахах и усиленный
кожаными заплатами, на случай холодов почти
новую (всего год ношенную кем-то в Одессе) куртку с пуговицами
"рэнглер" и ярлыком "ли", а от палящего солнца
и проливных дождей шапочку "эксон" с длиннющим козырьком.
Багаж составлял полиэтиленовый пакет с пластинками.
В момент, когда в коридоре испуганно щелкнул
замок и дверь стремительно распахнулась, Евгений еще
находился в своей комнате, занятый подсчетом наличной
мелочи. Бумажные деньги (две трешки и два рубля рублями)
уже были сосчитаны и тщательно уложены в нагрудный
карман. Шум, произведенный Зинаидой Васильевной, с ходу
опрокинувшей стул и телефон, дал многоопытному Штучке
несколько спасительных секунд, и, как он был в куртке
и шапочке, с кулаком мелочи и полиэтиленовым пакетом,
Евгений нырнул в стенной шкаф, стыдливо прикрыв верхнюю
половину своего тела старым мамашиным осенним
пальто.

Влетевшая в комнату через какое-то мгновение Зинаида
Васильевна застала лишь легкое колебание мелких
фракций в пустоте, возможно, произведенное проехавшим
по улице за домом тяжелым грузовиком. И пока Зинаида
Васильевна вот так стоит с тяжелой, готовой к бою сумкой
в руках, пока ее неженский взгляд перемещается
с предмета на предмет, выкроим миг и внесем ясность
в происходящее.

Спустя примерно час после ухода матери Евгения с мягкого
дивана поднял телефонный звонок. Да, кто бы мог
подумать, вообразить и предвидеть подобное счастье -
Мара ушла от мужа. Мара бросила все. Мара вернулась
домой. Мара несчастна. Мара одинока. Мара в слезах,
и Мара ждет. Да, да, обреченный зачет ойкнул, уронил
голову, обхватил многострадальную и понял: не судьба.

Ну, а что Зинаида Васильевна? Трижды осмотревшись
окрест, мать шалопая тихонечко задрожала и, не в силах
более сдерживаться, нанесла отчаянный удар сумкой по
недавно приобретенной (после зимней сессии) "Веге-101"
единственного сына. Звук переламывающегося тонарма
смешался с прощальным звоном термоса. Зинаида Васильевна
прикусила губу и, потеряв от обиды и горечи голову,
принялась крошить все подряд. Вот тут наш Евгений совершил
ошибку,- вслушиваясь в происходящее, Штучка
по звуку, как ему казалось, весьма точно контролировал
текущее положение мамаши в пространстве, надеясь выбрать
мгновение для своего эффектного выхода и молниеносного
бегства за спиной разъяренной родительницы.
Ошибся Штучка, приняв треск разбиваемого торшера за
конец настольной лампы, он рванулся из укрытия и оказался
лицом к лицу с владелицей зеленых "Жигулей". Скажем
больше, Зинаида Васильевна не только не стояла
к нашему герою спиной, Зинаида Васильевна с обвисшей
в ее руке сумкой, полной горячего чая. безнадежно перекрывала
путь к спасительной двери, медленно приближаясь
к отпрыску, она не оставляла кавалеру ни малейших
шансов.

И в этот миг неминуемой расправы, друзья Людмилы
и Руслана, герой нашей удивительной повести запрыгнул на
подоконник и с криком: "А не лучше ли водить "бьюик"?" -
покинул поле боя через emergence exit, попросту
говоря, аварийный выход. Возможно, вас интересует, не
принес ли ворвавшийся в комнату весенний сквозняк еще
что-нибудь дорогой маме.

- Ку-ку! - услышала она, как благословил на лету
шалопай домоуправление и контрагентов его, столь предусмотрительно
прямо под окном каких-нибудь два часа назад
наваливших груду свежих, пахнущих лесом и поркой березовых
прутьев.

ALL BAD CHILDREN GO TO HEAVEN

Ну что ж, наверное, теперь совершенно ясно, ясно
и понятно,- автор сдержал обещание, не обманул, герои
нашего приключения - дети. Очень невоспитанные, своенравные
и самовлюбленные дети. Дети, превыше общественного,
безусловно, ставящие личное. Гадкие дети.
Дети, на которых нет управы, ибо в них начисто отсутствуют
(не сформировались)-желания и побуждения, делающие
любого примерным семьянином и членом общества. Они не
понимают, в чем суть власти и магическая сила денег, в чем
смысл репутации и значение положения, откуда берутся
материальные блага (с сопутствующими чувствами законной
гордости и глубокого удовлетворения) и какова всеобщая
регулирующая функция выговора с занесением в учетную
карточку. Ах, эти дети, энергетический эквивалент
ежедневного довольствия которых (в благоприятных условиях
отсутствия стихийных бедствий, войн и эпидемий)
всегда превышал три тысячи килокалорий. Эти мальчики
и девочки с прекрасно развитой мускулатурой и вторичными
половыми признаками, по воле (минутной прихоти)
Создателя вовремя не осознавшие себя в центре борьбы
противоречий, в роли винтика (или втулочки) в вечном
механизме диалектики природы.

Итак, речь идет о детях, позволивших себе немного
повитать, попарить, впасть в идеальное, с презрением глянуть
на жизнь и осознанную родителями необходимость
посчитать глупостью, нелепой (забавной, идиотской, бездарной,
трусливой) ошибкой своих не в меру суетливых
"предков", перенапрягшихся в усердном стремлении следо
вать бессмертному квадрату формулы "деньги-товар-деньги".

Какой, на фиг, товар, какие еще, к черту, деньги?
Кайф-облом-кайф,   кайф-ништяк-кайф.   кайф-кайф-кайф.
(Без кайфа нет лайфа, хоть фейсом об тейбл.) Вот
это действительно формула, вот уж действительно смысл
бытия. Так что засуньте ваши деньги, сами знаете куда (в
тумбочку под носовые платки, рублей десять, не пойду
ж я завтра на день рождения с пустыми руками).

Значит, кайф. Впрочем, продолжая взятую ранее линию
неуклонной борьбы с иностранщиной, да и просто в вечном
стремлении к правде жизни, станем употреблять более универсальное
понятие - мечта. I have a dream... Поколение
автора, беззаботное поколение детей with eyes turned within
верило в мечту.

В некое всеобщее счастье, кайф, если угодно, праздник.
И знаете, во-первых, смеяться над несчастными нехорошо,
а во-вторых, на самом деле тогда, в безоблачной середине
семидесятых, некий всеобщий и вечный праздник, казалось,
вот-вот в самом деле наступит. Праздник желания. Он был
здесь, тут, не за горами, за углом, этот волшебный день,
когда оковы тяжкие падут и свободный полет желания
к единственной достойной цели - всеобщему и полному
удовлетворению - не потревожит, не оборвет ни занудливый
папаша, ни истеричная мамаша.

Но что же питало эту мечту, что было в крови тогда,
отчего вновь и вновь в этом полном материализма и разочарования
мире зажигались глаза и увлажнялись губы? Кто
давал силы раз за разом прекрасному Фениксу детства,
возвращал ощущение полета, необыкновенного могущества
и счастья? Музыка, друзья мои, Шизгара.

Шизгара, это слово, которое coined мое поколение. Да,
я не хочу употреблять другое слово - рок. Этот синоним
русскому слову "судьба" потерял былой свой волшебный
смысл, он глазеет теперь на нас с каждого угла, свисает
с газетных страниц, расплывается на афишах, бисером горит
во лбу у всякого неприглядного скоропортящегося товара.
Фу, отбросим его. он ничего больше не означает. Оно
стало чужим. Good-Bye. Оставим другое ("наше"), неизвестное
пока платным всезнайкам, способное и сейчас вызывать
в душе чудесное движение. Шизгара.

Шизгара. Это музыка мечты об исполнении всех желаний,
это музыка кайфа. Музыка - живая вода. Музыка
наших семнадцати и восемнадцати, оставшаяся там, в шестидесятых,
в семидесятых на Большой Каретнои, Сибиряков-гвардейцев.
Музыка сытого, полного сил и потому обуреваемого прекрасными
фантазиями поколения.

Но кто, кто тот кудесник, сумевший материализовать
простой чередой аккордов эту детскую мечту об исполнении
желаний? Кто сделал чудо, кто дал музыке смысл? Дети.
Дети, придумавшие себе смешное имя The Beatles. Четыре
ребенка, четыре трудных подростка, балбесы с именами
Джон, Пол. Джордж и Ринго. Четыре невоспитанных мальчика
крикнули: "Невоспитанные дети всех стран, unite" -
и запели хором:
She was just seventeen
You know what I mean.

И подарили миру всю эту чудесную мишуру - длинные
волосы и узкие джинсы, самих себя как воплощение и символ
мечты о полете, об исполнении всех желаний.
Цветикмиллионно-миллиардо-квинти-билли-филли-нилли-цветик.
Шизгару. (Это обалденное, такое битловское небитловское
слово.)

Битлы принесли с собой кайф. Елочка, зажгись -
и елочка зажглась! Ни раньше, ни позже. О, эти три
гитары, они сумели невозможное - выразили чувства, эмоции,
эти импульсы души и сердца, для которых рассудочная
взрослая лексика имеет (в брезгливо отнесенном в самый
конец приложении) лишь убогий набор: ой, ах и черт
побери. Музыка же выразила все, всю невербализируемую
гамму, всю бездну, и кайф, и облом, и ништяк, и ни фига.
и я балдею, и цимус. чуваки, воще.

И мы, мы, наше поколение, стали ровесниками откровения.
Оказались (и потому, мне кажется, и достойны истории).
Дети шестидесятых и семидесятых, еще недавно безнадежно
бродившие в дебрях "что" и "который", мы вдруг
услышали себя и друг друга.

И, став свидетелями, соучастниками этого чуда. мы
совсем ополоумели и вдруг поверили в возможность (реальность)
еще одного, другого, главного чуда детства - чуда
исполнения желаний.

We all live in ii yellow submarine
Yellow submarine

А почему бы и нет. если вот она, наша всемогущая
худышка, синеокая фея в джинсах "Super Ritle":

She's goddess of a mountain top
Burnin' like a silver tiame
The sun of beauty and love
And Venus was her name.

Вот в каком виде память сохранила первый куплет.

She's got it
Your baby, she's got it
I'm your Venus
I'm your fire
At your desire

Ax, наконец-то четыре быстрых английских слова явились
перед нами. She's got it. She's got it, откат, прикол,
торчок, конец всему, вот он, гений частой красоты. Шиз-гат
ит, откуда взялась буква "р", задача для грядущего
лингвиста-этимолога,  но это те самые слова. She's got it. они
сложились в бессмертное - Шизгара. с ударением на втором
слоге. She's my baby, a-bop-a-lula... и выделился адреналин,
и началось непроизвольное сокращение мышц, сами
собой заходили руки и ноги (а ну, сделай громче, чувак.
громче, громче, еще. еще...), и радостное "аа-ааа-аааа"
вырвалось из глотки навстречу второму куплету.

Her weapon was her magic eyes
Makin' every man mad
Dark as the dark night she uas
Got that no one else had

И все прошло, и страх, и слабость, и ты поднялся
с колен и стал огромным, всесильным и щедрым, и великий
указующий перст перед носом твоим задрожал, потерял
прямизну, испугался, спрятался, составил на пару с большим
козу. Милый, милый, смешной, ho, и обернулся Сергей
Михайлович совой лупоглазой, hey-ho, а Зинаида Васильевна
лягушкой ква-ква-ква, прочь с дороги, я иду. I follow
the sun.

Ну. наконец-то перед нами раскрылся механизм всей
этой замечательной кутерьмы, в котором бешено перемещаются
наши герои и их длинные волосы, из сине-белых
дыр сверкают попки и коленки, красные носки выглядывают
из матерчатых (вельветовых) шузов, самодельные трафареты
не уступают фирменным, а магнитофон "Комета-206"
поражает выносливостью. Боже мой. все  это существует,
все это движется, живет под музыку. Mama Weer All
Crazee Now.

Та-та-та-да!

We want the world! And we want it now!

Итак, нам всем стало ясно. ларчик открылся, а значит,
конец поэзии. Отмашка сделана, походная песня спета,
третий звонок дан, пассажиры занимают свои места, провожающих
просят выйти из вагона - Sheez Gaara Ooh, Baby
Sheez Gaara,- широкие створки окна с треском распахиваются,
и в сверкающем ореоле звенящего стекла из окна
второго этажа выходит человек. Выходит навстречу празднику
исполнения желаний Евгений Анатольевич Агапов, по
прозвищу Штучка.
Счастливого пути.

ВСТРЕЧА
С СОСЛАГАТЕЛЬНЫМ НАКЛОНЕНИЕМ

Ничто так не обогащает повествование, как внезапная
встреча двух центральных персонажей. При столкновении
взглядов и желаний сюжетная линия теряет прямолинейность,
и, безусловно, проницательный читатель прав, ожидая
чрезвычайных происшествий и непредвиденных исходов.
Однако, как ни печально, но верность жизненной
правде, непоколебимость которой уже заставила нас сознаться
во множестве малоприятных и просто мерзких событий,
и сейчас в критическую минуту удержала автора от
соблазна художественного вымысла.

Встреча не состоялась. Уподобившись птице, Евгений
Анатольевич Агапов без остатка отдался делу спасения
своей юной жизни. Борясь с коварным нисходящим потоком,
преодолевая бессознательные позывы кроиться миру
в черепе. Евгений, прямо скажем, не уделил ни малейшего
внимания весенним прелестям двора и уж, конечно, не
заметил фигуру неудачливого хавбека на скамейке под тополями.
Еще пять или шесть часов ему не будет решительно
ничего известно об участи знаменитых гричиковских кудрей.
Итак, явив ловкость, свойственную обыкновенно
лишь хвостом снабженному домашнему животному, Штучка
счастливо вонзил сначала пару нижних, a затем и одну
верхнюю конечность в дворницкий монблан, после чего
помимо желания завалился на бок, захрустел веточками,
зашелестел листочками и, слегка лишь нарушив цельность
завтра же через дверь "Узел горячей воды" должной в подвал
перекочевать горы, скатился вниз живой и невредимый.
В то же мгновение вскочил на ноги и опрометью кинулся
к огромной (подворотней никак не назвать) арке. Признаем
очевидный факт,- чутье его не подвело. paзминувшись
с Евгением буквально на какое-то мгновение, в место
его благополучного приземления шмякнулась, истекая
остатками чая, небезызвестная читателю сумка. Добавим
к этому одно,- лишь выскочив на улицу и пробежав по
Николая Островского полквартала под ветвистыми карагачами
бульвара, Штучка почувствовал себя вне прямой видимости
и досягаемости, остановился и на выдохе произнес
выстраданное убеждение:
- Дура!

И с этим приговором на устах оставим его на время
восстанавливать дыхание, а сами вернемся к Михаилу Грачику,
переживающему медленное, но целительное превращение
обиды и отчаяния в светлую мальчишескую радость.

Не вводя читателя в заблуждение, заметим,- вовсе не
героический поступок Штучки снял с Михаила тяжкое родительское
проклятие, нет, когда смысл стремительной мизансцены
дошел до нашего героя, спустя, наверное, минуту,
уже в полной тишине и неподвижности вечернего воздуха
южносибирского двора, он мрачно молвил давно определенную
в его представлении истину:
- Дурак!

Да, как видим, наши персонажи с авторитетами не
считаются, кумиров творить никак не намерены и друг
друга уважают не слишком. (Право, если бы не ужасная
этимология, автор, пожалуй бы, сразу осмелился на оригинальную
характеристику, не дураком назвал в тот грустный
день Михаил смельчака, а долбнем.) Но сейчас мы
сэкономим место и не станем объяснять множество причин
взаимной неприязни молодых людей, положимся на
будущее, доверяя старой истине: все тайное рано или
поздно станет явным. А для красоты можем продекламировать
с приличествующим выражением строки поэта, живописующие
схождение волны и камня и, соответственно,
льда и пламени, и, сим очистив душу, позабавим себя
продолжением невероятной истории дома Грачиков, его
упадка и разрушения.

Итак, пока желание просить прощения сменяется решимостью
никогда в жизни этого не делать, пока мало-помалу
удивительная метаморфоза совершается, заметим
кстати, наш герой, Мишка Грачик, с сегодняшнего дня
навсегда ставший Лысым, тоже собирался уходить из
дома, даже предпринимал определенные шаги в этом направлении,
прикидывал, прибрасывал и готовился. Но вот
вам горький парадокс и урок на будущее,- педантичность
и планомерность опять побивается спонтанностью и интуицией.
Тут хоть долбнем зови, хоть дураком, но факт остается
фактом: Штучка ушел из дома, когда захотел, с гордо
поднятой головой, а нашему умнику из физматшколы,
Мишке Грачику, даже и захотеть по-настоящему не дали,
просто выставили из дома без испытательного срока. Как
тут не загоревать и не закручиниться.

Ах, твердолобые папаша и мамаша, ну, в самом деле. не
с ума ли они сошли со своими захолустными амбициями.
Кабы знали, от какого действительно в высшей степени
лестного и соблазнительного приглашения отказался Мишка,-
достал из почтового ящика синий с печатью вместо
марки конверт, извлек казенную бумагу с грифом "Московский
государственный университет", прочитал, ухмыльнулся
и пренебрег, бросил в стол, презрел приглашение с Ленинских
(бывших Воробьевых) гор. Видите ли, учился наш
токарь в МГУ на заочных подготовительных курсах (платных),
то ли не было в Новосибирске оных, то ли объявление
на глаза не попалось, но, в общем, учился, поддерживал
форму, решал контрольные, писал изложения и, надо же,
проявил себя аккуратным, сообразительным, трудолюбивым
и, как весьма успевающий, надежды подающий, удостоился
приглашения на очную сессию, зван был месяц
провести на берегах Москвы-реки. Без гарантий был зван,
конечно, но и не без некоторого расположения.

Так вот не откликнулся, проигнорировал. В Новосиб
тянуло, хотел в Академгородок, привык уже к своему
желанию, любил его. видел (тут цитата из "Во весь голос"
про "грубо и зримо"), чувствовал, осязал (не как "дорогую
и золотую", но абстрактную, на картинке лишь виденную,
плоти лишенную столицу), представлял наяву, мог закрыть
глаза и увидеть среди сосен ряд универовских общаг, вдоль
которых пока пройдешь, вот вам крест, все битловские
хиты, все альбомы послушаешь до одного.

Представляете, летний вечер, идешь босой по теплому
асфальту в шортах, свободный, гордый, одинокии...

Ах, если бы хотя бы на мгновение проникнуть в дом,
просочиться, допустим, в замочную скважину, тихо-тихо
пройти на цыпочках, медленно, не давая скрипнуть сухой
направляющей, выдвинуть ящик стола, извлечь из-под бумажного
спуда целлофановый пакет, где коленкорами
документов в толстом кожаном бумажнике разложены
честно заработанные червонцы, мог бы, клянусь честью,
и Михаил гордо принять предложенные родителями суровые
правила игры. Опять, опять перед нами вечная история
близкого локтя, воплощенная в паре лестничных пролетов
и одной двери.

И все же даже автору как-то грустно от такой вот
невезухи, так безобразно нарушившей чудный график отъезда
будущего Резерфорда (Ньютона, Дарвина, Спинозы,
И. Грековой) в центр сибирской науки г. Новосибирск,
в наших краях для пущего веселья нередко именуемый
Н-ском. Ведь как все было задумано, как все было до
миллиметров рассчитано, и надо же, сорвался Мишка,
Мишка, где твоя улыбка и кудри черные до плеч. И билет
был приобретен, представьте себе, авиационный, на 12
июня, и нарочные уже высланы, и линейные выставлены,
то есть (самое главное) друг, вернейший, надежнейший
друг, Саша Мельников, уже извещен, когда ставить чайник
на плиту, готовить "пирамиду" и сочинять "монтаж".

Саня, Санек, Мельник, друг, пловец, футболист, бог
всех точных наук и, конечно, одноклассник.

А всего (это кстати) одноклассников, своих людей, земляков,
в стенах Н-ского университета у нашего героя целых
четыре (еще пара на физфаке и один биолог), ну. а кроме
ровесников плюс к ровне еще имеется и Андрей Мирошниченко,
человек, коего Лысый никак, конечно, не мог решиться
известить, но в сердце хранил. Ибо именно блистательная
карьера этого молодого человека, знакомого Мишке
Грачику еще по пионерским забавам со снежными крепостями,
безусловно, питала упрямство сына декана электромеханического
факультета. Скажем больше, нечаянная
встреча на февральском вечере выпускников и слова одобрения
и дружеской поддержки из уст члена общественной
приемной комиссии физфака как ничто другое согревали
душу будущего Ландау, безусловно, претендуя в наших
представлениях о Лысом на роль путеводной звезды.

Впрочем, что это мы? Пожалуй, извинимся. Не то
сказали, ляпнули. На роль путеводной звезды претендовали
темные горячие тени, длинноволосые тени неизвестно
откуда взявшихся в общаге посреди лета студентов, устроивших
для себя и для абитуры (за день. друзья, за день до
объявления, с универом и другом Емелей разлучивших.
отметок по сочинению) танцы в холле-фойе при свечах.
(Ох, прав был папаня-декан, зрил в корень, видел насквозь.)

- Вы должны поступить, ребята,- сказал в тот вечер
печали еще не ведавшим пловцам магнитофоном командовавший
студент, скубент, студиоз с хвостиком резинкой
перехваченных на затылке русых волос.- Такие здесь
нужны,- произнес после того, как согрели его, физика,
естествоиспытателя, обрадовали знанием слов Ummagumma
и Atom Heart Mother Грачик и Емеля.

Ну, разве мог Мишка подвести того чудного чувака
с круглыми колесиками очков на тонком носу, в майке
с надорванным рукавом, со значком круглым "Слава Богу,
сегодня пятница". О нет, никогда.

А Шина, Андрей Мирошниченко, просто обнадеживал,
ввести обещал, исключить впредь нелепые недоразумения
гарантировал, колодцем был, не предназначенным для
плевков, лицом, не приспособленным для питья.

Кстати, автор на правах бывшего ученика той же самой
физматшколы может добавить к сему кое-какие биографические
сведения о бывшем секретаре школьного комитета
комсомола Андрее Васильевиче Мирошниченко.
К началу нашего повествования сын преподавателя геометрии
и библиотекарши, за глаза в школе прозванный
Шиной отчасти из-за чисто физиономических особенностей,
отчасти из-за излишне частого употребления на публике
его шипящей фамилии, заканчивал третий курс
и своей активной жизненной позицией поражал иных видавших
виды дядь и теть. Ему пророчили большое будущее,
в чем с самого его детства не сомневались Андрюшины
папа с мамой, жившие по соседству с нашими героями
на Советском проспекте, в отсутствие отпрыска
увлекшиеся гвардейским дизайном, под чем мы разумеем
неумеренное декорирование комнат и коридоров небольшой
их квартиры почетными грамотами и похвальными
листами талантливого ребенка.

Ну, а пока мы немного ехидничали, на оставленного без
присмотра во дворе родного дома Михаила Грачика внезапно
снизошло вдохновение, неудачника осенила спасительная
идея, он встал, вдохнул, выдохнул и, не теряя более ни
минуты на ненужные (глупые) колебания и переживания.
направился как есть, в футболке с самодельным трафаретом
на груди, тренировочных штанах и кедах "два моста".
через арку на улицу имени писателя - героя гражданской
войны.

Однако мы не последуем за ним. Умерим законное
любопытство, удовлетворение коего все равно неминуемо.
но будет действительно глубоким лишь после того. как мы
приоткроем завес над еще кое-какими событиями сегодняшнего
(и отчасти вчерашнего) дня. На сей раз путь от
утра к вечеру мы проделаем в компании Григория Грачика,
поскольку именно с его помощью Михаил задумал добыть
из родительского дома деньги и документы. Нет, нет, Лысый
не ошибается,- как и предполагал протокол. Григорий
Сергеевич часа полтора назад прибыл в квартиру девяносто
девять на торжества по случаю отцовского юбилея, все
верно, все правильно, но помочь младшему братцу, равно
как утешить родителей, Григорий в этот вечер окажется
неспособным по причинам физического и физиологического
свойства.

Кстати, Гриша - отрада отца, первое в жизни серьезное
разочарование матери. Именно его, долго и сладко, воображала
Вера Константиновна в роли мужа младшей дочери
уже изрядно нам надоевшего доктора, профессора, крупного
специалиста в области калориферов и холодильников,
ради осуществления этой мечты она всячески способствовала
реализации планов Сергея Михайловича относительно
Гришиного будущего, она проявляла лояльность, надеясь на
уступку и от мужа, может быть, и не напрасно, да только
Гриша подвел самым неожиданным образом. Вообще Григорий
с его флегматичной созерцательностью и фатальной
непредсказуемостью, пожалуй, и даже конечно, достоин
чего-то более глубокомысленного, нежели наша во всех
отношениях скандальная история. Но такова судьба, раз уж
он из несостоявшихся "Бесов" попал в наш развеселый
бедлам, ему ничего красивее или умнее других ни сказать,
ни сделать не придется. Более того, раз уж он пристал к нам
не по зову сердца, а по собственному безволию, ему суждено
стать нелепее других, отвратительнее и гаже. А жаль.

А впрочем, наплевать. Объяснились, сделали нужный
акцент, и будет, пора к делу. Итак, в известный нам вечер,
когда адреналин, нитроглицерин и тазепам накатывались
волна за волной, когда рушились надежды, планы и мечты,
в этот вечер вселенской катастрофы Григорий Сергеевич
Грачик нажрался, как свинья, то есть совершенно до скотского
состояния.

Причем кирять, используя лексикон того славного времени,
Гриша Грачик, Грач, прозванный за исключительную
способность отрешаться от мирских сует Флегмой, или
даже Великой Флегмой, начал еще в первом часу. Вот
какой ужас. А если быть откровенными до конца, до дней
последних донца, то не в первом часу, а вчера. Вчера
начало всему положил стакан зеленоватого "красного".
принятый за обедом в дружном коллективе лаборатории
"динамики и прочности приводов горных машин" Института
проблем угля. Однако будем стараться по возможности не
перескакивать с одного нг другое, сохраним последовательность
событий, для чего вернемся в первую главу. Ничего
не ведая о прошлом и не рискуя гадать о будущем, мы
возвращаемся в пивной зал ресторана "Сибирь", там в туманной
дали первой главы мы расстались с Григорием
Сергеевичем, сохраняя твердую убежденность в его моральных
качествах и волевом настрое. Но разом улетучился весь
оптимизм, едва лишь в прокисшее помещение пивного зала,
кстати, весьма жалкой забегаловки, меньше всего имевшей
право на такое звучное название, как зал, вплыла небритая
физиономия Коли Алтухова, художника газеты "Южбасс",
соратника (как Грача, так и выпускника Строгановки, автора
сварного безобразия - Игоря Клюева) по юношеским
выставкам и вернисажам. Счастливая встреча друзей не
стала по традиции искусствоведческих монографий часом
рождения новой художественной группы или живописного
направления. Лично для Григория на первом этапе она
завершилась на редкость благополучно,- после третьей
бутылки "Кавказа" изрядно ослабевшего Грача все ж великодушно
отпустили на день рождения, для двух других
участников sudden reunion продолжался почти сутки, правда,
начиная где-то с девяти вечера уже на гигиеничных
простынках Южносибирского городского вытрезвителя.
Впрочем, около одиннадцати, сделав полный круг, к друзьям
присоединился потерянный было для общества Григорий.

Да, не зря сердце екнуло в полдень, когда жаждущий
пива Игорек встретил на набережной реки Томи Григория.
в этот напряженный субботний час дома и магазина сосредоточенно
созерцавшего весеннее течение вод. К столь
буддийскому времяпрепровождению у Грачика, по прозванию
Флегма, в день сорокавосьмилетия его отца Сергея
Михайловича имелся серьезный повод, и о нем мы поведем
рассказ сразу, как только Гриша отыщет свой левый ботинок,
затерявшийся где-то в недрах художественной мастерской
Клюева-старшего, уютные апартаменты которого
в отсутствие знаменитого графика земли сибирской (по
случаю денежной командировки на БАМ) просто идеально
подошли для встречи старых друзей. Кстати, не с этих
минут напряженной возни у входа в помпезный витерклозет
слуги муз мы считаем Григория потерявшим человеческий
облик. Отнюдь, именно он, Великая Флегма, удержал
Колю Алтухова от безобразной попытки отлить измучившее
организм художника пиво во фруктовое отделение
холодильника "Апшерон", в объемистую морозилку которого
минут двадцать спустя неблагодарный Коля, предчувствуя
расставание, и запихал левый ботинок Грачика.
Впрочем, совесть в тот момент у всех троих еще присутствовала,
ботинок в конце концов вернулся к хозяину,
обняли и самого Григория, поцеловали на дорожку, но
шаловливое "прощай", как мы знаем, спустя не так уж
много времени обернулось "до свиданием".

Но мы это знаем, а Григорий даже не предчувствует, он
вообще полагает себя молодцом, и не проблема удержания
равновесия занимает его. Как бы половчее выкрутиться,
думает он, каким бы враньем утешить неизбежный родительский
интерес: "А где Ира?" Да, в самом деле, где Ира
Грачик, наша чудесная сибирская донна, дочь директора
разреза им. 50-летия Октября с гордой испанской фамилией
Вальдано? Почему под руку с мужем не идет она поздравить
свекра? И не здесь ли следует поискать обещанный повод,
побудительные мотивы странных сегодняшних поступков
старшего сына декана электромеханического факультета?

Что ж, пробил час вспомнить вечер и стакан "красного",
выпитый в обеденный перерыв, и еще полстакана, принятые
на посошок, вот они, миленькие, выплывают на авансцену
на чудном мельхиоровом подносе.

Итак, вчера, yesterday all my troubles seemed so far away,
да, вчера стоял такой же ласковый вечер, и почти в то же
время аспирант Института проблем угля Григорий Грачик
(правда, в другом слегка направлении) вот так же шел,
свежий ветер овевал его молодое привлекательное лицо,
походка вполне устойчива, рука тверда... и только запах,
это теплое колебание воздуха, эта физиологическая неизбежность
выделения десяти процентов употребленного алкоголя
через рот и нос, ах, если бы не она... Ах, если бы
вообще, ах, если бы как самостоятельная смысловая единица.
Ведь, ах. если бы пришлось нам изложить с научной
последовательностью биографию Григория, она бы вся оказалась
в сослагательном наклонении. Если бы да кабы. эта
детская считалка с отгадкой - Гриша Грачик. Какой-то
очень маленький, едва заметный рычажок-клапан в его
голове, который, завершая длинную последовательность
сложных и изящных действий, просто должен был открыться
или закрыться, еще в раннем детстве оказался поврежденным,
регулируемый переезд превратился в нерегулируемый,
и автомобиль стал раз за разом попадать под поезд.
Но, впрочем, Бог с ней, с философией, скорее, скорее,
немного назад и вправо.

Значит, так, в вечер, предшествовавший папиному сорокавосьмилетию,
Григорий нарушил торжественную клятву
трехмесячной давности. Григорий, аспирант единственного
за Уралом института по части комплексного освоения недр,
выпил на работе по случаю, по совершенно, скажем, уважительному
случаю рождения у старшего лаборанта Моисеенкова
двух сыновей-близнецов - Андрея и Арсения, да и выпил-то
сущие пустяки, просто из уважения к коллеге. Так-то
оно так, но, к сожалению, все приведенные нами резоны
никак не тронули сердца Ирины Грачик. Скажем откровенно,
она просто не поверила своему мужу и имела на то
право, ибо она была, пожалуй, единственным человеком на
свете, в то время уже догадывавшимся о том, какую пагубную
склонность имеет ее муж, такой обаятельный и ласковый.
Как ни симпатизируй приятелям юности, но отрицать
невозможно,- Григорий нарушил святой обет, хотя, как
выяснилось, не забыл, какие в этом случае обещаны последствия.
М-да... Но нет, нет, мы не осуждаем, мы не
осуждаем юную особу с миндалевидным разрезом глаз,
конечно, никто не рожден спать со свиньей, Ирина Вальдано
в том числе. Но пока в чемодан летят шмотки, а на пол
хрупкие предметы, поспешим заметить,- любовь, любовь
в прекрасной еще паре (тогда) угасла не совсем, и, значит,
еще не все, не все было потеряно и в эти трагические
минуты, еще не все, если бы, бы, бы, вот оно опять, если
бы Гришу не повело. Иначе говоря, если бы наш любезный
Григорий не выкинул один из своих необъяснимых фортелей,
он бы мог оттянуть назревавшее и неизбежное событие
еще на месяц или на два, а может быть, и на целых полгода,
но...

Но он покорно выслушал предъявленные упреки, безропотно
принял эпитеты и синонимы, он молчал, молчал
и только покачивал головой даже тогда, когда следовал
прямой вопрос или оный подразумевался, Гриша оказался
непоколебимой скалой, если бы... если бы в конце концов
неожиданно не расплакался, впрочем, все Грачики народ
слезливый, и мы в этом скоро убедимся, но на глазах
у Ирины чудо произошло впервые в жизни, и если бы,
может быть, да, конечно, в порыве милосердия, она... но
Гриша не дал любимой на это время, залившись слезами, он
вскочил со стула и, с неожиданной горячностью пробормотав:
"Я сейчас, я приду" стремительно покинул двухкомнатную
квартиру, некогда пристанище тещи Алексея Михайловича
Вальдано (Альфонсо Мигуэльевича, если проявить
совершенно   неуместную   осведомленность).    Кстати,
ни сам Альфонсо Мигуэльевич, ни его дети - Ирина
и Игорь, ни жена, урожденная Екатерина Самсоновна Медунцова,
их слова по-испански не знали, отличались похвальной
и редкой по нынешний временам прямотой и простотой,
гордились Александром Невским и Павликом Морозовым,
а Дон Кихота и по-русски не читали. Так что,
само собой разумеется, психоаналитической изощренности
в оценке своей выходки Григорий от супруги не дождался,
он просто привел бедную девочку в состояние крайнего
замешательства, прождав родного томительных полтора
часа, Ирина сама разрыдалась и, лишившись от всего пережитого
остатков душевных и физических сил, уснула, уткнувшись
в зареванную подушку и не погасив свет.

Спустя примерно три часа уснул и Григорий, но в куда
менее комфортабельных условиях. Между прочим, его выходка
не столь уж бессмысленна, как, возможно, представляется
с первого взгляда. Гриша в самом деле хотел "счас
прийти", он в самом деле кое-что забыл. Ну, не забыл,
а просто решил раньше времени продемонстрировать жене
неоспоримое доказательство своей любви.

Тут мы должны сделать небольшой и поневоле иронический
комментарий. Увлечение металлом не миновало и Гришину
творческую личность. Волею трусливого, стоп, стоп,
волею директора Института проблем угля, озабоченного
качеством подготовки научных кадров в стенах вверенного
ему учреждения, все аспиранты института (эти вольные во
всех прочих местах дети науки) должны были ежедневно
с 8.30 до 17.30 пребывать на рабочих местах. И вот, коротая
скучные, частенько ничем и никем не занятые служебные
часы в свой первый аспирантский год, совпавший,
кстати, с девятимесячной командировкой шефа в Иран,
Григорий увлекся чеканкой и заметно преуспел в этом
весьма тонком, требующем терпения и усидчивости виде
искусства. Так вот, очень обидно стало Григорию от
несправедливых слов и упреков, поскольку последние недели
две он с утра до вечера выделывал на работе подарок
жене - индийского божка любви. Именно в утро, предшествовавшее
его ужасному клятвопреступлению, Григорий
закончил в закутке испытательного зала стучать по железке,
осталось чудную композицию обрамить и отлакировать.
Потеряв от обиды, а может быть, еще кое от чего способность
соображать, Григорий вздумал принести почти готовую
работу домой прямо сейчас, прямо немедленно. Внезапный
порыв к справедливости превратил нашего героя
в совершенного идиота, в сильном возбуждении он дошел
до самого института и только там, на площади Пушкина при
виде величественных колонн фасада, в этом совершенно не
подходящем для глупых прозрений месте, Гриша неожиданно
вспомнил, который сейчас час. Тщетно уговаривал он
вохра на проходной.

- Сначала пропуск покажи,- требовал строгий часовой
преклонных лет, сверкал петлицами и не желал вести
бесед о забытых документах и деньгах.

И вот, уже стыдясь нелепого возвращения с пустыми
руками и жалким лицом, Григорий проследовал на автобусную
остановку и с последним рейсом отбыл в Журавли,
старинное дачное место в четырнадцати километрах от
города на другом берегу Томи. Вот, собственно, и все,
добавить лишь разве одно,- в синей сибирской ночи в щели
у крыльца Григорий не смог нащупать ключи, хотя довольно
долго водил ладонью по холодной земле, едва ли не
в нескольких миллиметрах от связки. И без того подавленный
столь тяжко отлившимся ему прибавлением семейства
старшего лаборанта Моисеенкова, Гриша в конце концов
бросил тщетные попытки, залез в летнюю кухню и уснул на
голой скамейке. Проснулся он в половине седьмого от
холода и с больной от непривычной ночной позы головой,
позавтракал водичкой из колонки и пешим ходом около
одиннадцати часов дня с пасмурной неопределенностью
в душе прибыл в родной город. Таков пролог.

Остальное читателю известно, Григорий направляется
домой, на щеках его играет легкий румянец, а из полуоткрытого
рта выплывает и растворяется в весеннем воздухе
приторное облачко, stinky smell, вчерашний день грозит
повториться в новых декорациях. Но мы, умудренные учебой
и книгами, знаем,- тождественности не будет, в соответствии
с законом спирали на следующем витке произойдет
не то же самое, нечто во много раз худшее. Да, мы
знаем, а Гриша еще нет. он шагает по бульвару и, не в меру
напрягая свои изрядно утомленные нелепостями бытия мозги,
придумывает объяснение для своего холостого состояния
на текущий момент. И, кстати, ничего не придумает.
кроме нелепой чепухи... Ирина, видите ли, свалилась, неожиданно,
вчера, с температурой...

Но, знаете, даже это, не выдерживающее самой простой
проверки вранье ему сегодня не понадобится. Не до того
будет, ведь в этот самый момент его мама, Вера Константиновна
Грачик, стоя на сквозняке лестничной клетки, созерцает
одинокую бутылку постного масла у порога. Под
аккомпанемент каблуков убегающего Мишки Вера Константиновна
никак не может обрести дар речи, в то время
как ее муж, именинник Сергей Михайлович Грачик, уже
начал роковое движение от третьего корпуса горного института
в сторону дома.

Что ж, петляя, делая непредвиденные обходы, обследуя
тупички и боковые пути, мы, хотелось нам этого или нет,
тем не менее приближаемся к точке, где до того несвязанные,
независимые, казалось бы, нити сойдутся и стянутся
намертво в узел. Вот уже Григорий входит в подъезд,
затхлый, без окон, без дверей первый этаж, вечно уписанный
ночными гостями второй и, наконец, разрисованный
гвоздем по известке третий,

Указательный палец ложится на кнопку звонка, но неуместное
"тирлим-бом, тирлим-бом, три веселых гуся" не
успевает раздаться, дверь открывается словно сама собой,
и на грудь нашему изрядно перетрусившему герою упадает
старушка (сорока пяти лет) мама:
- Гришенька, сыночек, я как чувствовала...
И, слава Богу, не ужасы прошедшего дня протелепатировала
ей невестка, не мерзости завтрашнего отдались в ее
женском сердце, нет, слава Богу, всего лишь приход старшего
сына предчувствовала Вера Константиновна и вот, как
видим, не обманулась.

- Гришенька, ты должен его найти, найти немедленно,
до прихода отца...

"Кого, чего?" - ошалело думает Григорий, и капельки
холодного пота выступают у него на лбу.

- Он где-то здесь, негодник. Сбежал, ты только представь
себе, сбежал, как пятилетний мальчишка, а еще
собирается куда-то поехать. Боже мой, Гришенька, найди
его, он где-то здесь, скорее всего, возле школы или в садике
детского сада. Найди его, отведи в парикмахерскую и домой,
и скорее, отец вот-вот будет дома.

- Мишку, что ли? - наконец соображает Григорий,
и волна облегчения прокатывается по его утомленному
телу, и холодные капельки на лбу мгновенно прогреваются
до тридцати шести и шести. Уф. кто бы знал, как ему
надоела эта война брата с родителями, но сегодня, какая
удача, как это кстати.- Ладно, сейчас посмотрю.- говорит
Григорий, ласково отстраняя мать на безопасное расстояние.

- Только поторопись, сейчас придет отец, а стол еще
не накрыт,- успевает сказать вослед сыну Вера Константиновна
и ловит себя то ли на недоумении, то ли на подозрении,-
походка Григория кажется не вполне обычной
и что-то еще, что именно, неясно (может быть, аромат
вконец запущенного подъезда), смущает обоняние, но секунда,
и голова аспиранта Института проблем угля скрывается
за лестничным маршем,- Поторопись,- механически
повторяет Вера Константиновна.

Ах, вот и ее стало жалко, так ведь и не будет сегодня
накрыт стол, не ляжет на полировку новая скатерть и не
зазвенит счастливо хрусталь. Увы и ах. Ну, а пока Григорий
вновь оказывается на улице. Конечно же, он и не думает
искать семнадцатилетнего оболтуса, он вообще ничего не
думает, после беспокойной ночи на голодный желудок тяжелый
хмель обволакивает, укачивает.

"Пройдет,- однако, верит Гриша,- сейчас выветрится",
Он выходит на бульвар, идет от скамейки к скамейке,
но смесь пива с "Кавказом", мутная маслянистая смесь
растекается по жилам неудавшегося художника, впитывается,
всасывается, процесс, увы, необратим.

"Пройдет",- повторяет Гриша. Ошибается, ох как
ошибается Григорий Сергеевич, и так противен автору его
нелепый оптимизм, и так хочется слабеющего Грача
встряхнуть, пощечиной наградить, но и это уже не поможет.
Следует принять холодный душ и лечь баиньки, и самое
ужасное, именно это, по крайней мере вторую половину
необходимых процедур. Григорий вот-вот и сделает.
Через полчаса он уснет в "зале" на тахте перед журнальным
столиком, для тепла завернувшись в праздничную,
выданную для украшения стола скатерть. Он приляжет на
полчаса вздремнуть и проснется через два часа в пустой
и темной квартире. И уже после этого своего пробуждения
откроет в румынской "стенке" бар и напьется как
сапожник, о чем мы предупреждали с самого начала.
А пока он сходил до ближайшего таксофона на улице
Кирова, занял у прохожего монетки, долго вертел в руках,
постукивал звонким металлом о стекло, но позвонить
своей жене Ирине не решился, выпил в автомате рядом
стакан шипучей воды за копейку и пошел врать матери
о бесплодных поисках.

Каков подлец, впрочем, ему сегодня еще достанется,
пусть поспит, сил наберется. Право, лучше подивимся
престранному состоянию Веры Константиновны, ведь одного
взгляда на Гришкину, быстро соловеющую физиономию
должно было хватить для гневного недоумения, но
нет, сегодня, охваченная тревожными подозрениями, она
совершенно не похожа на себя. Вот что значит сделать
глупость, не сдержаться. Ну, хоть бы мельком теперь,
краем глаза посмотреть на Мишку, в чем дело, понять,
снять напряжение. Вновь она открывает дверь, прислушивается
к далеким уличным шумам, выходит на лестничную
площадку и сквозь желтоватое, с позапрошлогоднего субботника
не мытое окно пристально вглядывается в унылую
пустоту двора. Ах, чувствует женское сердце беду, Вера
Константиновна переступает с ноги на ногу, что-то мешает
ей сдвинуться с места, она ждет чего-то, и это нечто
в самом деле происходит. Печально ухает дверная пружина,
и, шарк-стук, шарк-стук, Сергей Михайлович начинает свой
нерадостный подъем на третий этаж.

Вот так, совершив еще один вороний круг над полем
брани, мы опять наткнулись на декана электромеханического
факультета. Побережем нервы, опустим театральные
подробности встречи супругов (не может быть, не может
быть!), не станем также описывать волнующую сцену свидания
именинника со старшим сыном, почивающим в позе
усталого воина ("Гриша! Господи, ты заболел?"). Оставим
все эти детали прошлому, все туда, в ящичек с биркой 197...
Все - подробности, переживания, все туда, займем себя
чем-нибудь поинтереснее, в общем, поступим так, как привыкли
делать юные герои нашей истории. Закругляясь же,
заметим,- потрясенные "предки" (к месту ввернув словечко)
не смогли в четырех стенах, да еще по соседству
с невинно всхрапывающим осквернителем вынести свалившееся
на них несчастье. Примерно через полчаса после
того, как Лысый покинул двор, под старыми тополями
украдкой прошли Сергей Михайлович и Вера Константиновна.
Да, да, настал их черед заночевать на даче. И не
только заночевать, а провести три печальных дня в глуши,
во мраке... Но что посеешь, то со всей неизбежностью
категорического императива и пожнешь, другого пока не
дано.

Ну и хорошо, а теперь попрощаемся с Сергеем Михайловичем
и Верой Константиновной, больше они нам не
встретятся на пути приключения, поклонимся и Зинаиде
Васильевне. Good Night. Sleep Tight, по капле ее валокардин
мы тоже считать не будем. Всего хорошего! Привет.
привет!

И пока еще рановато веселым "доброе утро" приветствовать
Григория Сергеевича, пока Григорий вздыхает
и отворачивается от света, поговорим о Михаиле. Ведь
сегодня он, Лысый, отчасти разделит чувства родителей,
ибо пожнет бурю от ветра, посеянного братом. Итак, какой
же блистательный план родился в голове выпускника
физматшколы номер один? В то чудное мгновение, когда
из окна второго этажа явился Штучка, как мимолетное
поэтическое виденне, вернее, мимут десять спустя, в голову
Мишки неожиданно пришла блистательная идея, план вызволения
бумаг, в случае удачи которого на горизонте светлым
солнышком маячила прекрасная возможность сегодня
же вечером с поездом N 193 в двадцать два часа пятьдесят
минут покинуть индустриальный, лишенный романтики
Южносибирск и отбыть в столицу сибирской науки. Итак,
Лысый предполагает, а располагает, конечно же, автор,
который и рад бы сузить generation gap, да муза пальчиком
грозит.

Нет, нет, раз уж правда, то пусть приходит нагая, со
всеми неизбежными в этом случае анатомическими подробностями.
Впрочем, согласимся в одном, спора нет, за
все сегодняшние свои подвиги, исходя из простой логики
закона сохранения энергии, Мишке-идеалисту никак не
миновать хорошей порки. Поскольку, однако, за последние
лет сто ввиду разных социальных катаклизмов вышли
из обихода изысканные виды рукоприкладства, там, розги,
шомпола, шпицрутены, то сегодняшним вечером, через
каких-нибудь полчаса Мишке Грачику без особого эстетства
(флагов, барабанов и моральных переживаний) просто
расквасят физиономию. Причем в мгновение ока, покуда
в его юных мозгах будет формироваться вопрос "за
что?", губы окажутся разбитыми, бровь рассеченной
и под глазом набрякнет синяк. А когда же запоздалый
вопрос наконец прозвучит, в виде занавеса явится откровенный
ответ: "За все!"

Такой у нас сегодня, товарищи, именинный пирог. Ну,
а что поделать, если Лысый сам направляет стопы в логово
зверя, он идет. полный дурацких надежд, беспечно помахивая
болоньевой сумкой, в которой польские джинсы и клетчатая
рубаха румынского производства, снятые и аккуратно
сложенные перед злополучным футболом, топает прямо
в зудящие с самого утра лапы Игоря Альфонсовича Вальдано.
Да, вот и еще одно разочарование в художественном
методе, ведь, вглядываясь в магический кристалл, созерцая
еще в самом начале смутные тени персонажей, автор надеялся
встретиться там, на свободных просторах повествования,
лишь с милыми его сердцу людьми. Но не тут-то было,
тяжелый взгляд Игоря Альфонсовича требует своей доли
бессмертия. Вот так, начали с порывистой, немного
сумасбродной девушки с чудными глазами по имени Ирина
Вальдано, а кончили ее братцем, студентом третьего
курса Южносибирского филиала Омского института физической
культуры. Бр-р-рр. Но иначе и быть не могло, Инь
обуславливает Янь, inscription Seth Imperator immortalis требует
фигуру прогресса с аэропланом в руке на обратной
стороне медали.

Итак, была у человека, у Игоря Вальдано, борца-вольника,
была давняя (заветная) мечта "настучать в бубен"
кому-нибудь из Грачиков и вот наконец исполнилась. А зародилась
мечта в коротконогом, но широкоплечем Игоре
Альфонсовиче еще в пору хрустальной (заимствуя эпитет)
юности, когда ему, тогда тринадцатилетнему, в порыве
нежности и восторга шестнадцатилетняя сестра открылась,
на кого похож наш Григорий. Знаете, если были в роду
благородные рыцари и прекрасные дамы, то никаким воспитанием
не помочь, где-то это непременно проявится. Ну,
и на кого, вы думаете, походил Григорий? На птицу, смуглый
Грач, будущий алкоголик, в семнадцать лет. представьте
себе, казался донне Ирине птицей, жаворонком.

- А я на кого похож? - тут же спросил уже в те годы
злонамеренный Игорек.

И сестра замялась, и в глазах ее мелькнула растерянность
и жалость, и скрыть это чувство стыда от настырного
взгляда не удалось.
- Ты Винни-Пух.

- Потому что толстый? -обнаружив мазохистские наклонности,
уточнил Игорек.
- Потому что добрый,- нашлась гуманная сестра.
Впрочем, куда-то нас повело не туда. Стоп машина,
право руля. Значит, так, хоть и собирала вчера вечером
Ирина Алексеевна вещи,. хоть и обещала уйти, но идти ей,
по правде говоря, было некуда. Ее семья, включая папу.
маму и брата Винни-Пуха, всегда скептически относилась
к Иришиному браку и в желанном утешении с неизбежным
злорадством бы отказала. Да и отец убеждал: "Он тебе не
пара", и мать обещала: "Пожалеешь". И тем не менее, пока
братик рос, совмещая занятия культуризмом с занятием
другим, не менее интересным оздоровительным измом, девочка
Ирина влюбилась в мальчика с соседней дачи, имевшего
глупость в детстве катать ее на раме велосипеда,
а в более зрелые годы (лет в двадцать) поить "жигулевским"
пивом и целовать под соснами до изнеможения, не
произнося ни слова, ломая руки, запрокидывая голову, ах
ты, Боже мой, со счастливыми блестящими глазами.

Итак, любовь, вива, ура, банзай, именно она, ломая
строгую логику поступательного движения, еще не раз на
наших глазах будет превращать скуку порядка в безумие
приключения. Но в данном случае особой веселости и бесшабашности
ждать не приходится. Увы, мы не в опьяняющем
надеждой начале, а в суховатом от сдержанного покашливания
конце. На промежуточном финише. Через несколько
часов Гриша попадет в вытрезвитель, Игорек спустя
какую-то неделю с персональным делом под мышкой - на
заседание комитета комсомола, у его сестры Ирины случится
первый в жизни нервный срыв, а отделавшийся легче
всего Михаил, Мишка, Лысый на дорожку получит в ухо.

М-да, кстати, похвальная честность неудавшегося журналиста
заставляет автора заметить,- добряк Вальдано
"начистил" Лысому "репу", движимый не только и не столько
простоватыми мотивами провинциальной вендетты. Кроме
жалости к сестре, чего он особенно и не испытывал
(скорее уж презрение), при случайной встрече во дворе
кукольного театра с Мишкой Грачиком Игорек имел персональный
повод сорвать злость не просто на отпрыске гнусного
клана Монтекки, а на представителе одной столько лет
старательно, но безуспешно ассимилирующейся народности,
к коей Мишка Грачик и, кстати, автор имеют честь
принадлежать. (Но если последний, в жилах имея три четверти
древней крови, благодаря настойчивости матери
и благосклонности Провидения причислен к расе коренных
обитателей сей бескрайней земли, то Грачик с невинной,
простительной половинкой, увы, жертва папашиных предрассудков
и упрямства, имеет в главной графе анкеты
краткую запись с преобладанием гласных. Да, да, о чем,
к сожалению, в его доме говорить не принято, а жаль,
возможно, и не казался бы родитель уж совсем безнадежным
занудой и тупицей.)

Ну, ладно, а теперь, когда все мотивы ясны и побуждения
понятны, осталось лишь выяснить, как два молодых
человека в какой-то момент времени оказались одновременно
в отдаленном от ареалов их обитания и постоянных
путей перемещения, но идеально приспособленном для антиобщественных
поступков темном дворе кукольного театра.

В траурный день сорокавосьмилетия декана электромеханического
факультета Игорь Альфонсович получил третий
неуд по историческому материализму у безжалостной
старушки Фаины Ефимовны Голод. (Папа Фаины Ефимовны,
кстати, назвавший свою дочь не Фаей, а Руфью, герой
Перекопа Хаим Бен Гольд, покуда был способен удивляться,
а способен он был до последних дней сентября тысяча
девятьсот шестьдесят второго, никак не мог взять в толк
смысл сего абсурдного (нелепого) превращения мягкого
знака в букву "о". "Послушайте, гольд - это же золото,
а что такое голод? Такого слова вообще нет, если вас
интересует мое мнение". Увы, его мнение никого не интересовало,
семантическое тождество нарушилось, в результате
чего все лингвистические сложности для потомства Хаима
Гольда снялись сами собой. Половина его правнуков стала
Карпухиными, а вторая Янушевскими.) Итак, лишенный
одним росчерком пера радостей отъезда в спортивный лагерь
на живописных берегах Томи, Игорек Вальдано решает
в виде компенсации предаться буйному загулу. Наличность,
необходимую для должной широты и размаха, наш
уездный атлет справедливо надеялся выпросить у своей
жалостливой сестры. Возможно, если бы он ограничился
лишь добычей червонца, все бы обошлось для наших героев,
но Игорек не мог упустить случай проявить родственную
заботу и интерес, чем довел и без того совершенно потерявшую
голову девочку до слез, результатом же расстройства
чувств явилось неосторожное и абсолютно не предназначенное
для ушей братца признание. Получив, таким образом,
искомый отрицательный заряд в дополнение к уже имеющемуся,
Игорек с червонцем в кармане отправился в расслабленный
весенним солнышком мир разряжаться.

Презрев необычное обилие игристых вин в магазинах
областного центра. Игорек со своим приятелем, тоже
Игорьком, но Шубиным, самбистом, уже отчисленным из
Южносибирского филиала год назад за аморальное поведение,
выраженное нежеланием грех искупить венцом, грех
сожительства с секретаршей деканата (впрочем, автор, борясь
за справедливость, повода для осуждения в этом случае
не усматривает, ибо грешил, прямо скажем, Шубин не один.
а вот в жертву должен был по, возможно, просто не
слишком современным представлениям загса принести себя
лично), так или иначе, презрев огнетушители Абрау-Дюрсо
с черными этикетками, два Игорька раздобыли пару бутылок
"Кавказа" (ave, цезарь, знакомое начало), забрались
в уютный темный двор театра кукол и расположились на
облупленных скамейках у щербатого стола.

Когда последний сосуд емкостью (0.5 литра был опустошен
и мерцал под столом зеркальной зеленью, в этот
критический момент рука Творца ввела в сырой кошачий
двор Мишку Грачика. Надеюсь, читатель помнит, где мы
находимся, мы не на Садовом кольце в столице нашей
Родины, где каждый полдень у театра Образцова справляется
музыкальный парад. Мы на улице Весенней в городе
Южносибирске. Местный кукольный театр, фронтон которого
еще лишь в воображении молодого гения обварен
и окован, занимает всего-навсего, как заурядный гастроном,
первый этаж обыкновенного (построенного еще до
времен волюнтаризма) пятиэтажного дома. В третьем
подъезде которого, в пяти минутах ходьбы от Южносибирского
горного, проживал с мамой и сестрой уже знакомый
нам ассистент кафедры общей электротехники, бывший
руководитель ансамбля "Темп" приятель Григория
Грачика Алеша Бессонов. Вот кого Миша, опасаясь позвонить
и нарваться на родителей, определил на роль посредника,
на роль связиста-телеграфиста, да только непредвиденное
вмешательство Игорька Вальдано сделало
сей отличный план неисполнимым. Потеряв в мгновение
ока лицо. Мишка не решился пойти в чужой дом.

Вообще Лысый повел себя очень мужественно,- когда
два бравых молодца сбежали, оставив его "жевать сопли",
он открыл пальцами лишенный вентиля дворницкий кран
и стал приводить себя в порядок без слез и причитаний,
предчувствуя, должно быть,- куда более подходящий случай
разрыдаться сегодня еще представится. Умывшись
и слегка придя в себя, Мишка уже не смог (израсходовав
адреналиновый НЗ) закрыть кран, поэтому, оставив прозрачную
струйку растекаться в грязную лужу, бедняга, растерявший
за каких-то полдня половину того, что в человеке
должно быть прекрасно, вышел на улицу Весенняя
и попытался из автомата узнать телефон Алеши Бессонова,
проживающего по ул. Весенняя, д. 18. Он старательно
пытался, минут двадцать набирал 09 длинные гудки менялись
на короткие, шум прибоя на сухое пощелкивание
далеких контактов, когда ж наконец где-то между небом
и землей трубку подняли, прозвучало не угрюмое "тридцать
шестая", а полился бодрый позывной "Маяка". Потеряв
надежду, наш герой, не решаясь при этом явить
миру свидетельство своего унижения на юном лице, зашел
в близлежащий, столь же мрачный, как и двор кукольного
двор кафе "Весеннее" (ныне ресторана имени венгерского
города-побратима, ресторана '"Шалготарьян"), уселся
на скамейку и принялся созерцать пустые ящики, вдыхать
аромат прелой картошки и думать о будущем.

Пока он думает, мы поинтересуемся, как дела у его
брата Григория. Проспав примерно полтора часа, Гриша
около девяти вечера был разбужеи телефонным звонком.
Пять раз веселой капелью раскатилась по дому трель.
Григорий вскинулся, повел головой, вскочил, разом перепугавшись,
"сколько времени прошло? пять минут, десять,
видел ли меня кто-нибудь?" - уронил на пол праздничную
скатерть, выбежал в коридор, ушибся о дверь... Прости,
Господи...

- Ма...- тихо произнес этот, еще плохо соображающий
Робинзон Крузо.- Это...- добавил он, озираясь.

Ничто не отозвалось в ответ, квартира безмолвствовала,
душа Григория на миг отделилась от тела, метнулась по
опустевшим покоям и, ужаснувшись, вернулась на место
холодным кусочком льда.

И в этот в высшей степени иррациональный, мистический
миг веселое "зз-зз-ззз-ззз" неожиданно снова ожившего
телефона превратило высокую поэзию откровения в судорожные
детские мурашки. Да кто же это, спросим мы,
пока Григорий снимает трубку, так настойчиво и бесцеремонно
окунает его в холод неприглядной реальности? Это
жена Ирина Алексеевна. Бедная девочка, не перестаем мы
восклицать. В чем же, кстати, призналась она своему несимпатичному
братцу? А в том, что у них с Гришей не получается
ребенок, в самом деле, год совместной жизни не
оказался у молодых плодотворным, но если до сего дня при
этом можно было предполагать у супругов понятное нежелание
обременять себя, то после Иркиной глупости утешить
себя уже было нечем.

- Ну, и кто ж виноват? - спросил, не без умысла,
гнусный братец.

- Наверное, я,- ответила сестрица.
- Долго думала? - поинтересовался подлец.
- Долго,- честно созналась Ирина Алексеевна.
И в самом деле, долго думала и, главное, Гришине
пьянство отнесла на счет неудовлетворенности в результатах
воспроизводства и вообще Бог знает чего себе насочиняла,
но вот самое важное,- поборов католическое целомудрие,
решилась Ирина раскрыть тайну - пойти к врачу.
И так вот разом себя освободив и укрепив, стала Ирина
Алексеевна разыскивать своего милого Гришу, дабы
и в него вселить радость, и надо же, с первого раза угадала
его местонахождение. В сказанном не следует усматривая
иронию, от всего случившегося, право, голова шла кругом.
так что забыла Ирина о дне рождения свекра напрочь.
Кстати, это она и разбудила Григория минуту назад, но, не
поверив безответным гудкам, набрала еще раз, и, Боже
мой:

- Алло...- ответил родной голос.
Ну, как ей тут помочь? Как выручить Григория? Да
никак, часы давно уже запущены, строгий судья не позволяет
крикнуть спасительное "берегись", протокол составлен,
и затвор фотофиниша взведен.

- Как ты? - неуверенным, но полным надежды голосом
спрашивает Гришу жена, но оптимизм и надежда, увы,
останутся неразделенными, поздно, на том конце провода,
нам-то доподлинно известно, только что наступил конец
света.

- Я один,- отвечает Григорий.
- В смысле? - теряется Иринка.
- Без смысла,- отвечает Григорий.
Наступает болезненная пауза. Григорий слушает, как на
кухне, медленно набухая, с носика крана срываются капли.
Ирина слушает его тяжелое дыхание.
- Ты опять?..
- Хуже.
- Что это значит??
- Это значит, я один.
- В смысле?
- Без смысла...

И вновь разговор повисает на неоконченной фразе, над
Гришиной головой легонько вздрагивает потревоженный
каким-то движением внутри дома красный пластмассовый
абажур и не предвещает счастливой развязки.

- Гриша,- еле сдерживается вновь доведенная до отчаяния
женщина.- Не пугай меня, Гриша, скажи что-нибудь.
Гриша, Гриша...

- Не кричи,- неожиданно тихо говорит Григорий, он
не слушает, его взгляд скользит по стене, натыкается на его
собственную детскую акварель.- Все глупо,- говорит
Григорий.
- О чем ты?
- Ни о чем.
- В смысле?

Но привычная пауза не возникает, не звучит в тишине
пустой квартиры многозначительное "тик-так" старого будильника.

- Я тебя ненавижу! - кричит женщина.
- Я сам себя ненавижу! - отвечает ей эхо.
Ненавижу, ненавижу, ненавижу, это носится и сумрачном
лабиринте квартиры, Григорий открывает дверцу румынского
бара и некоторое время обозревает многоцветную,
уцелевшую во время кораблекрушения (светопреставления)
роскошь. "Какой пассаж",- думает он, решая погибнуть
с музыкой. Его рука, переломившись в составном
зеркале, берет серебряную родительскую свадебную рюмку,
а другая - святотатственно плещет в символ нерушимости
союза Веры Константиновны и Сергея Михайловича
темную струю югославского вермута.

Когда бутылка уже была на три четверти пуста, в мрачном
сумраке коридора опять зазвонил телефон.

- Гришу можно? - спросил незнакомый женский голос.
- Я.

- Гриша,- обрадовалась незнакомка,- скажите, но
только честно, сколько вам лет?

На что ошалевший в буквальном смысле слова Григорий
лишь после продолжительного раздумья ответил вопросом:
- А ты кто?

Но ему сразу не открылись. Слышались какие-то голоса,
шуршание, постукивание, где-то явно шла борьба за
обладание трубкой, наконец сильнейший взял верх и, боясь
потерять столь тяжело доставшийся контакт, захлебываясь,
выпалил:
- Это я, Миша.
- А баба кто?

- Я не знаю, я ее попросил позвонить, думал, что
подойдет отец или мать. Я не думал, что она такая дура.
- Но хоть симпатичная?
- Какая разница?

- Ты еще мал видеть разницу, но разница есть.
- Гришка, ты что. пьян?
- Еще нет.
- Гриш?
- А?

- Ты что, один?
- Представь себе.
- Они пошли погулять?
- Похоже, что даже поехали.
- Гришка, ты же пьян!

- Я вижу, тебя не проведешь. Да. я выпил и тебе
советую сделать то же самое.
- Зачем?

- Чтобы легче пошло.
- Что?
- Тебе еще рано знать...

- Гриша, слушай, я сейчас приду. Бегом. Не уходи,
пожалуйста, у меня ключа нет. Я сейчас приду.

Григорий некоторое время слушал короткие гудки, потом
пожал плечами и повесил трубку.

- "Он сейчас придет",- передразнил Григорий брата
и, в недоумении покачав головой, спросил у тихо вибрирующего
холодильника ЗИЛ: - А на фига он. спрашивается,
здесь нужен?

Вот так, уважаемый читатель. Григорий, несмотря на
близкую к критической концентрацию отравляющих веществ
в своем организме, еще сохранял здравый смысл
и пусть своеобразную, но рассудительность. Судьба давала
в руки Лысого счастливый шанс, а может быть, всего лишь
продолжала потешаться над незадачливым абитуриентом.
Так или иначе, но от пересечения улицы Весенней с Красноармейской
до улицы Николая Островского, даже не будучи
значкистом ГТО, ничего не стоит добраться за десять.
максимум пятнадцать минут. Михаил добирался час. Увидев
из телефонной будки готовый к отъезду автобус на площади
Волкова (легендарного казака-первооткрывателя южносибирских
угольных богатств). Михаил показал отличный
спринт, добежал, запрыгнул в уже закрывающийся проем
двери и счастливо улыбался до тех пор, пока автобус.
почему-то свернувший на Дзержинского, не проехал без
остановки "Старый цирк".

- Какой это номер? - спросил бедняга с изменившимся
лицом.

- 51, "экспресс".- ответил ему стоявший рядом, очень
вежливый и привыкший там, в промышленных джунглях
правобережной части Южносибирска, к битым и бритым
физиономиям молодой человек.

Пока Лысый пробивался к шоферу, пока скреб стеклянную
перегородку ЛиАЗа, пока орал в безответный
затылок шофера автобазы 1454, пока тот игнорировал крики.
пока Лысый психовал, пока. наконец, водитель вышел
из себя... короче, выпихнутый на волю суровыми жителями
Кировского района Мишка Грачик обнаружил себя на
склоне холма, знакомого уже нам по похождениям Штучки
и его музыкальной подруги, на серпантине, спуске к Томи,
в каких-нибудь паре километров от дома, но на другом
берегу. До ближайшей остановки (ах. какие бывают ужасные
водители автобусов "экспресс") пришлись Лысому топать
минут двадцать. И пока он добирался совершенно
немыслимым маршрутом до дома, его брат наконец обрел
душевный покой, иначе говоря, переместился в чудесную
страну, страну дураков, где асе запросто можно и даже
нужно. Итак, Гриша сидел горячей ванне и читал стихи.

- Лесорубы,- декламировал он сиреневому кафелю,-
двадцать два богатыря рубят сосны в три обхвата.

Говорил он вдумчиво и после каждого нового десятка
лесорубов принимал рюмочку коньяка.

- Лесорубы, тридцать шесть богатырей рубят сосны
в три обхвата.

Несмотря на впечатляющую картину трудового энтузиазма,
его подъема и накала, Гришу время от времени
начинала бить дрожь, в надежде согреться он погружался
в воду по самую макушку и продолжал отсчет на глубине,
пуская живописные пузыри. Споткнувшись на сорока восьми,
Григорий нашел все же способ наращивать вал,
кубометры и в том же поэтическом размере.

- Лесорубы,- сказал он, возвращаясь к началу,- двадцать
два богатыря рубят сосны в пять обхватов.

В общем, когда Гриша услышал наконец веселую мелодию
дверного звонка, кнопку которого его младший брат
уже минут пять мучил всеми известными ему способами,
сосны шли семиохватные. Итак, наконец до потерявшего
остатки терпения Лысого из-за двери, из глубины квартиры
донеслось тяжелое шлепанье мокрых ног. Но радости этот
звук бедняге не принес, а принес лишь повторение событий
трехчасовой давности. С той стороны толстой тяжелой
двери Гриша молча припал к глазку и долго мутным оком
изучал неизвестного ему бритого субъекта со следами побоев
на красном от бега и волнения лице.
- Ты кто? - наконец спросил он брата.
- Я Миша.

- Не ври,- пребывая в creative imbecility, сказал Григорий,-
ты Ухрючина, известный квартирный медвежатник.
Я тебя сразу узнал.
- Гриша, ну, кончай дурить, открой же...
- И не подумаю...- ответил Григорий, никак не оценив
неожиданную для чужого человека осведомленность
о его персоне. За дверью вновь раздалось, на сей раз
затихая вдали, "пух-пух" мокрых босых пяток.

- Гриша! - завопил Лысый, по неведению панически
боявшийся возвращения родителей с прогулки.- Гришаааа,-
и кнопка звонка под его мгновенно напрягшимся
пальцем вновь соединила контакты немудреной цепи, и "три
веселых гуся" вновь явили на свет скудость своей гармонической
идеи. Примерно минут через пятнадцать с начала
этого безобразного своим однообразием концерта с той
стороны двери послышались какие-то осмысленные звуки.
Утомленный навязчивостью гостя, Григорий выкрутил
пробки, после чего отчаявшийся Лысый стал лупить по
двери ногами и локтями.

-Скотина, пьяное животное,- кричал он на весь подъезд.

-Хорошо,- наконец подал голос и Григорий,- но, прошу
заметить, вы сами меня к этому вынуждаете, - сказал он,
изрядно помучившись с последним длинным словом.- Если
вы сейчас же не уйдете, я позвоню сами знаете куда.

-Григорий, это я. Это я, Гришенька, ну, открой...

Наконец-то Григорий уловил звуки своего имени, прислушался,
убедился "в самом деле" и прореагировал, прямо скажем,
неожиданно.

-Заговор, - тихо сказал он сам себе и снял телефонную трубку.

Нет Лысый, услышавший из-за двери беседу Григория с дежурным
сержантом, не поверил в ее реальность. Безусловно, он принял
эту выходку за очередную пьяную шутку брата, а заплакал вовсе
не от страха перед людьми в серых шинелях, а от безысходности.

Григорий, в свою очередь услышав за дверью плач, тоже неверно
истолковал происходящее. "Должно быть, вышел недавно, неохота
снова за решетку", - рассудил Гриша и, ощущая себя отчасти
виноватым в беде пусть чужого и социально чуждого ему человека,
решил на прощание (на добрую память?) угостить неудачника коньяком.
Пошел Гриша в ванную, слил в пластмассовый стаканчик для
зубных щеток остатики коньяка и, огорчившись скудости, щедро
дополнил мамашиным вечерним лосьоном "Медовый".

И вот здесь нас ждет последняя встреча с сослагательным
наклонением, с wicked fortune of Григорий Грачик. Если бы
пластмассовый стаканчик мог пролезть в щель, образованную дверью
и косяком при неснятой цепочке, то братья бы не поменялись местами,
но гуманность совсем затуманила мозги Григория Сергеевича,
цепочка была снята, дверь отворена, после чего неизвестная
сила повергла Гришу на пол.

Щедро умытый необычным коктйелем, Григорий пытался преследовать
скрывающегося злоумышленника, но больно ушиб коленку о
железную стойку перил, раздумал и сел отдохнуть, устало
опустив свой тощий и мокрый зад на холодный гранит ступенек.

- Далеко не уйдет,- справедливо резюмировал Гриша.
И не ошибся, едва лишь Лысый скрылся в темном
проеме арки, с другой стороны двора, мигая всеми пятью
фарами, въехала патрульная машина.
Вот и все.

Не станем из джентльменской брезгливости описывать
грустную сцену общения нетрезвого, покрытого голубой
гусиной кожей человека с обличенными властью людьми.
Конец нам все равно известен, не будем повторяться, а посему,
до свидания, Григорий Сергеевич. God bless you.

Поспешим вослед за стремительно убегающим Михаилом.
На часах 22.30, до отхода сто девяносто третьего
поезда остается ровно двадцать минут, автобусом ехать
пятнадцать минут, но его нет, нет, нет, на такси ехать
десять минут, но ни одно не останавливается, бегом бежать
минут тридцать. Лысый делает глубокий вдох и начинает
марафонский забег. Не удивляйся, любезный читатель.
вспомни, у нашего героя нет часов, и он, конечно же, не
прихватил их с журнального столика ввиду кратковременности
своего визита домой. Обманутый квадратным циферблатом
городских часов (22.10) у магазина "Лакомка",
он потратил еще тысячу килокалорий, преодолев расстояние
от Центрального универмага до вокзала за двадцать
четыре минуты, вернее, он мог бы это сделать, поскольку
покрыл основную дистанцию за двадцать две минуты, но
вот когда повернул на проспект Ленина с Дзержинского
и фосфорический блеск на четыре часа отстающего московского
хронометра оповестил 18.52, сердце Лысого остановилось.
Он поплелся, тяжело дыша, бритоголовый, красномордый,
с синяком под глазом, самым медленным, коматозным
шагом и прибыл к парадным дверям станции Южносибирск
в 23.13.

Здесь его ожидал еще один сюрприз, оказывается, с 15
мая сего года решением управляющего Южносибирского
отделения Западносибирской железной дороги запрещено
пребывание в залах ожидания и иных помещениях станции
Южносибирск-главный лицам, не имеющим на руках розовых
с водяными знаками или картонных с дырочкой посередине
проездных документов, попросту говоря, железнодорожных
билетов. Поскольку наш герой собой являл таковое
лицо. то ему ничего не оставалось, как стать среди
привокзальной площади и отдаться поэтическому обаянию
майской ночи.

В конце концов судьба сжалилась над ним. Правда, не
кремнистый путь заблистал перед Лысым, а новосибирский
номер довольно грязного трайлера. Не долго думая, бедняга
влез в обтянутый брезентом кузов, забился в самый дальний
угол, прижался щекой к чему-то округлому, обхватил руками,
пробормотал что-то несуразное и заснул.

Примерно час спустя, около полуночи, явился хозяин
трайлера, между прочим, голодный и злой, из вокзального
ресторана с поэтическим названием "Счастливый путь",
завел свою тяжелую быстроходную машину, вырулил со
стоянки и, как это ни странно, в самом деле покатил по
Кузнецкому проспекту точно по стрелке "Новосибирск-228
км".

ВЫШЕЛ ЗАЙЧИК ПОГУЛЯТЬ

Итак, колеса закрутились, и уже теперь точно, отбросив
всяческие сомнения, можно смело заявить: "Дамы и господа,
обострите ваше уважаемое внимание, приключение началось".
В самом деле. так оно и есть, но с городом
Южносибирском, обозначенным на карте в суровый год
эвакуации больших украинских заводов на восток, мы еще
не расстаемся. Читатель, конечно же, помнит, главных
персонажей у нас два, и если один уже начал свое движение
на запад, то второй, Евгений Анатольевич Агапов, блистательный
Штучка, пока лишь переводит дыхание в начале
уже канувшей в прошлое пятой главы. Он стоит среди
длинных вечерних теней на еще безлистном весеннем бульваре,
и его рыцарская, склонная к романтике душа трепещет
и расправляет крылышки, едва было не обломанные
разгневанной рукой Зинаиды Васильевны.

Между прочим, пока мы еще не слишком увлеклись
Евгением и его делами, вставим одно немаловажное замечание,-
тот предмет, который утомленному до бесчувствия
Михаилу Грачику показался чуть ли не мягкой и удобной
подушкой в длинном кузове трайлера ЗИЛ-130. не что иное.
как очень твердая, горбатая и в пупырышках, аккуратно
разложенная на полу за крупногабаритным грузом дюжина
японских покрышек к популярному в описываемые нами
времена автомобилю ВАЗ-2101 "Жигули" (хорошему нашему
знакомому). Сии покрышки, надежно прикрытые, замаскированные
большими ящиками, следующие транзитом из
Новокузнецка в Новосибирск, являлись в знойной середине
семидесятых годов величайшей редкостью на всей
огромной территории нашей страны, кроме одного ее маленького
участка неправильной (ни прямоугольник, ни трапеция)
формы площадью в три квадратных километра,
анятого облтоповской шахтой "Липичанская". то есть. попросту
говоря, кроме Рудничного района г. Южносибирска.
Уголь названной шахты очень полюбился предпринимателям
известной японской химической компании, закупавшей
оптом и сразу всю добычу шахты, а причитавшуюся забойщикам
валюту возвращавшей в виде широкого ассортимента
качественных японских товаров, кои распространял специально
открытый на территории предприятия наш советский
государственный магазин. Теперь, наверное, нет смысла
подробно объяснять, зачем водитель трайлера, грубиян
с багровыми щеками, Александр Егорович Алейник, сделал
дурацкий крюк, заехав в Южку. и почему, пренебрегая
сном, он гонит свою тяжелую машину по ночной дороге.
Все понятно и так. А посему пожелаем Александру Егоровичу
счастливого пути. но прощаться не станем, подмигнем
многозначительно удаляющимся в ночь красным габаритным
огонькам и вернемся на пару-другую часов назад, на
бульвар, неизвестно почему названный улицей, улицей Весенняя,
к нашему любимчику Штучке.

Вернемся и выясним в конце концов, какими именно
словами удалось Маре так блистательно воскресить вновь
и божество и вдохновенье. Сейчас, сейчас посмакуем, но
чуть-чуть погодя. И вот почему - автор чувствует груз
долга и должен немедленно его облегчить. Право слово.
перед нами, и давно, женщина, барышня, со всей очевидностью
единственный novel-long женский персонаж, а описание
прекрасных персей и ланит до сих пор не сделано. Ну
что ж, извольте. Впрочем, со свойственной (и лелеемой)
автору непоследовательностью он тут же делает задумчивый
вид, разводит руками, в общем, предоставляет читателю
труд вообразить Мару - прекрасную импортную куклу
с густой копной каштановых волос и огромными глазами.
Охотно признавая краткость родственницей всех на свете
добродетелей, автор старается избегать всевозможных красивостей
и мелких деталей, он стремится к сути и поэтому
характеризует Марину Доктор так: это была сверхъестественная
чистюля. Конечно, при взгляде на капризный
ротик и пикантный носик и в голову (безусловно, наивную
мужскую) не приходит, как много сил и терпения истрачено
на этот глянцевый ровный загар и эти столь естественно.
казалось бы, изогнувшиеся дугой брови, ах ты, Боже мой,
ну да мало ли что не приходит в голову при взгляде на
приятное женское (девичье?) лицо. Нет, и не надо, нe станем,
в самом деле. унижать наше мужское достоинство
парфюмерными подробностями, заменим плотское слово
"чистюля" (впрочем, не пытаясь тем самым скрыть Марину
слабость чистит" зубы пять раз в день) на более емкое
и интеллектуальное - вруша. Очень хитрое и ловкое существо
с блестящими глазами и влажными губами, лицемерка,
обманщица, лентяйка и аферистка, театральная душа, артистическая
натура, и Штучка рядом с ней не случаен, но,
но... Забегать вперед не будем. Заметим одно,- Мара нам
кажется самым цельным, самым приспособленным к жизни.
самым взрослым персонажем среди всех наших едва отпраздновавших
совершеннолетие героев... А впрочем, стоит
ли мешать читателю своими симпатиями и антипатиями, ну,
Мара и Мара, пусть лучше споет и станцует, как она это
умеет, когда хочет, отчаянно и вдохновенно, а для начала
произнесет в телефонную трубку:
- Жека, спаси меня!

Честно говоря, после такого вступления можно с некоей
долей сочувствия взглянуть на Штучкины безумства. В самом
деле. Мара (любимая) в беде, ее (любовь) надо спасать,
вызволять, защищать, дабы в ближайшем будущем
радоваться, наслаждаться (петь и смеяться, как дети). Мара
ушла от мужа, и этого достаточно,

- Только ты у меня остался на свете,- даже такая
сакраментальная фраза была произнесена, и не раз, но,
кроме нее, однако, ничего более, открывающего причину
такого сужения мира до одной лишь Штучкиной персоны.
Впрочем, Штучка объяснений и не требовал, ему хватило
печальных пауз и взволнованного голоса. Ну, разве в его
годы в его голове могло возникнуть подозрение, будто есть
еще, кроме его восхитительного self'a, его сердца и души,
еще нечто, способное вернуть Мару в его объятия. Любовь
свое взяла, - возможно, мог бы вторить Евгений сочинительнице
назидательных афоризмов журнала для домохозяек,
если хотя бы из любопытства просматривал основное
чтиво своей матери, но поскольку бедняга даже газет не
читал, то он просто обрадовался как сумасшедший и даже.
как мы знаем, прыгнул в окно.

В самом деле, любви в вечной силе не откажешь, но
если мы привяжемся к этой, случайной, в общем, фразе,
то, по определению старого доктора, запросто можем
впасть в совершенную банальность, даже более того. пошлость.
Само слово не вполне уместно, ибо всем известно,-
даже кошки и собачки кое в чем небезупречны, вот
и Мара, всей душой устремляясь к далекому Штучке, все
прочее, горячее и аппетитное ежевечерне уступала небезызвестному
нам бас-гитаристу, в самом деле длинному
и тощему и действительно с фамилией Сычиков.

Итак, из-за невнимательности и восторженности Штучки
мы опять вынуждены сами выделять из весьма, как уже
было замечено, малоинформативных жалоб Мары наиболее
важные слова:
- Он решил меня погубить!
В данном случае более справедливым окажется множественное
число. Они, они решили ее погубить, они - с одной
стороны, эмбрион неизвестного пока пола, результат,
как уже было с косой ухмылкой объявлено, всепобеждающей
любви, а с другой. Максим Сычиков. оказавшийся при
своей богомерзкой профессии бас-гитариста человеком,
склонным в детях видеть цветы жизни и наше будущее. Вот
представьте себе. какой ужас, какое несчастье нежданнонегаданно
на голову бедной девочки спустя какой-то год,
в самом начале блистательной сценической карьеры. (Ах,
если бы не вековые завоевания реалистической школы,
если бы не строгие глаза Федора Михайловича, назвавшего
"Кроткую" фантастическим рассказом только из-за невозможности
материалистического объяснения своего соглядатайства.
автор бы решительно поступился истиной, отдал
пятинедельный плод симпатичной чете Григория и Ирины
Грачиков, а Доктор отпустил бы на волю, наладив таким
образом всеобщее счастье и благоденствие. Но, памятуя
о тех, кто ради торжества идеи на горло своей песне
наступал, автор и думать не смеет о легком пути.)

Увы, деваться некуда, будем продолжать. Впрочем, нет.
не будем, все нам уже ясно и понятно, тема исчерпана,
возможно, читателю будет любопытна лишь одна маленькая
деталь,- ни сегодня, ни через день Евгений так и не
узнает Марину военную тайну, но тому окажется виной не
иезуитская хитрость дочки главврача, а внезапный и, прямо
скажем, совершенно невероятный (просто драматический)
поворот событий. Читатель, друг, как ни прискорбно однообразие,
но таковы, видно, геометрические законы природы,
всему сущему предлагающие на выбор если не диалектическую
спираль, то концентрические круги, короче, сегодняшним
вечером Евгений Анатольевич Агапов еще pаз
выйдет в окно, спасая свою жизнь, честь и еще кое-что, по
об этом разговор впереди.

Ну что ж, не станем же медлить в преддверии великих
дел. Пусть горнисты играют подъем, впрочем, время около
семи вечера, как ныне принято объявлять настраивающимся
на самое интересное, "многие уже отдыхают перед
завтрашним трудовым днем, поэтому приглушите, пожалуйста,
звук ваших телевизоров и радиоприемников",- в самом
деле, обойдемся без труб и барабанов, ограничимся
белой машиной "скорой помощи", ее сиреной, эффектом
Доплера и визгом шин на повороте. У-у-у-у, сверкнув алым
крестом, машина проносится мимо Евгения и тормозит на
углу у приемного покоя травматологического отделения
городской больницы, отворяются двери, и на свет извлекаются
носилки, а на них покоится очень унылый для своей
жизнерадостной комплекции мужчина сорока неполных
лет.

Нет слов. мысль о закономерности происходящего в нашей
истории подтверждается самой жизнью, вот стоит на
голом весеннем бульваре живой и невредимый Штучка,
каких-нибудь десять минут назад непринужденно сыгравший
со второго этажа, а мимо него в скорбной машине проносится
бармен кафе "Льдинка", сыгравший, едва ли не в то
же самое время, всего-навсего с высоты каких-нибудь полутора
с небольшим метров в тот момент, когда, демонстрируя
младшему кухонному персоналу удаль, менял в мойке
лампочку. Нет, нет, совершенно определенно, некто, ответственный
за сегодняшний вечер, настроился досмотреть до
конца нашу забавную историю.

Ну что ж, раз погода и нам благоприятствует, будем
продолжать. Итак, не придав никакого значения внезапному
явлению "неотложки", Евгений, наш бравый Штучка,
отряхивает слегка унавоженные газоном штаны и с драгоценным
пакетом под мышкой отправляется по растрескавшимся
бетонным квадратикам аллеи (ныне замененным на
рифленые монолитные плиты) вверх по бульвару в сторону
Советского проспекта. Как ни смешно очередное повторение,
но наш герой собирается проделать путь "скорой"
в обратном направлении, он следует в кафе "Льдинка",
в обиходе чаще именуемое просто "Льдиной", он вот-вот
войдет в те самые двери, из которых вынесли только что
бывшего тренера по вольной борьбе спортобщества "Динамо"
Александра Дмитриевича Копылова, в его нынешнем
образе бармена. А в недавнем -  мастера спорта - он был
первым тренером Игорька Вальдано, и именно у него (в его
нынешнем общепитовском воплощении) негодяи разжились
в несерьезной (немужской) атмосфере игристых вин двумя
бутылками синюшного "Кавказа".

Впрочем, а что же нашего, и без того одурманенного
чрезвычайными происшествиями Штучку ведет и ужасный
вертеп? Конечно же, Марина прихоть, именно Мариночка.
путешествующая по известным нам причинам инкогнито,
выбрала местом встречи в 20.30 столь скрытое от посторонних
глаз место - третий этаж "Льдины". С другой стороны,
слово "вертеп" едва ли уместно в приложении к строго
контролируемому санэпидстанцией и обслуживаемому комсомольско-молодежным
коллективом (процент тех, кому за
тридцать, не более сорока) образцовому, победившему
в производственном соревновании подразделений треста по
основным показателям такого мощного конкурента, как
пивной зал ресторана "Сибирь", заведению общественного
питания. Нет, нет, просто безответственно. Лучше, чище
(да и, пожалуй, справедливее) будет просто - кафе. Кафе-мороженое.
В самом деле, второй этаж, под баром с высокими
стульями у стойки и низкими столиками у стен, занимало
весьма популярное семейное заведение, где подавалось
мороженое с шоколадной пылью и клубничным джемом.
Но в описываемом нами восьмом часу папы и мамы уже
увели измазанную в варенье и мороженом смену смотреть
мультфильмы, опустевшие столики заняли эксцентрично
одетые и не менее экстравагантно накрашенные, но очень
пугливые девочки из пригородов, бар же, до того погруженный
в прохладные послеобеденные сумерки, зажег свои
огни, и за стойкой начался бойкий отпуск (вполне легальный
в те наивные времена) разнообразных спиртосодержащих
напитков и их смесей, с сибирским прямодушием называемых
коктейлями ("Тройка", "Огненный шар", "Полярный"),
из уважения к именам и авторитетам непременно
в комплекте с хорошей порцией дробленого льда и пластиковой
соломинкой производства южносибирского объединения
"Карболит".

Впрочем, по известным нам причинам сегодня третий
этаж. несмотря на напряженность плановых показателей
и взятых на себя обязательств, почти на сорок минут задержит
сбор вечернего рублевого урожая, и вся вторая половина
предшествующей фразы (насчет огней и звона бокалов)
(останется license poetica. покуда, страшно недовольный испорченным
выходным днем. не явится на место буквально
павшего коллеги второй бармен. Толик, Анатолий Анатольевич
Евстигнеев. А посему до появления его круглой
хитроватой физиономии завсегдатаи бара потеснили кировских,
кедровских и прочих жаждущих явления принца девиц
за столиками второго этажа. Необходимость нас еще
заставит описать кое-кого из публики, в ожидании смены
караула употребляющей, в зависимости от текущих кредитных
дел, яблочный сок или в меру веселящий напиток. зa отсутствие
льда величаемый здесь, на втором этаже,
неожиданным словом - пунш. Сразу же нас заинтересует
лишь одна небольшая компания,- за крайним столиком мы
видим знакомого, о-ля-ля, это Алеша Бессонов, бывший
руководитель ансамбля "Темп", ассистент кафедры общей
электротехники, вот с кем столкнется лицом к лицу, едва
поднявшись по широкой лестнице, бывший гитарист того
же "Темпа" Евгений Агапов, по прозвищу Штучка. А пока
он взбегает через ступеньку, у нас еще есть время удивиться
столь неожиданной встрече. В самом деле, что же делает
Алеша в столь непривычном для себя месте, в то время как
Мишка Грачик безуспешно разыскивает его с большими
потерями и ценой невиданного унижения. Алеша угощает
девочек мороженым, Алексей несколько неожиданно для
себя в возрасте двадцати трех лет вступил в романтический
период своей жизни и вот в результате находится на втором
этаже кафе "Льдинка" и делит со своим приятелем (аспирантом-историком
ЮжГУ) Сергеем Афанасьевым стол
и компанию девочек с кафедры древней истории того же
ЮжГУ. Забегая вперед, можно даже проговориться,- одна
из них, Алена Амельянчик, через каких-нибудь полгода
станет его женой, а вот Галя Иванчук уже сегодня своим
капризным нравом и непоследовательностью приведет
и Алешу, и Сергея к малоприятному знакомству с парой
Игорьков, Вальдано и Шубиным, но все это еще впереди.
А пока скажем лишь, завершая картину,- всего девиц за
столиком было три, третью звали Татьяна, фамилия ее за
давностью лет утерялась, помнится лишь, это была очень
взыскательная и принципиальная особа, пломбиру с джемом
предпочесть изволившая пунш, а пару лет спустя поступившая
в Ленинградский университет и сделавшаяся искусствоведом.

Ну-с, а тем временем Евгений одолел три лестничных
пролета и явил миру свой чудный образ и дум высокое
стремленье на челе. Увидев прямо перед собоп строгие, но
справедливые глаза старшего тонарища. наш балбec невольно
остановился, и щеки его окрасил легкий румянец.

- Как живешь? - все же нашел нужным спросить
Алексей у отрезанного ломтя.

- Ништяк! - после некоторого раздумья крайне дерзко
ответил наш юный герой, чем весьма развеселил мало
прочувствовавшую момент компанию, но крайне огорчил
Алешу. Право слово, клянусь, он, будущая джазовая знаменитость,
даже слегка побледнел, но сдержался, даже улыбнулся,
правда криво, и глаза отвел. Чем, однако,
Штучкину душу не смутил, а лишь избавил от не обещавшей
приятностей беседы, и вот, отвесив легкий полупоклон (или
просто,- гордо встряхнув головой), Евгений уже удаляется
в проходе между столиками. Его ждет третий этаж, там
через какой-нибудь час, в половине девятого (а может
быть, чего не бывает в рыцарских историях, и раньше), ему
предстоит встреча с Марой. Но третий этаж пока не работает,
перегораживая проход, на ступеньках лестницы стоит
стул, а в углу, в нише у перил, аристократически вытянув
длинные ноги, сидит со стаканом яблочного сока приятной
наружности молодой человек, всего лишь на год раньше
нашего героя получивший зеленый аттестат зрелости в той
же спецшколе с английским уклоном, Вадик Каповский.

- Садись,- приглашает он Штучку, и деваться последнему
некуда.

Итак, почти все уже в сборе. Кстати, читатель, вероятно,
обратил внимание на исключительный интернационализм
подбирающейся компании. Но это отнюдь не стремление
к эффекту или экзотике. Автор давно, честно признаться,
искал повод сделать на этот счет какое-нибудь
глубокомысленное заявление, но теперь, торопясь поскорее
запустить на полные обороты (33 и 1/3) наше и без того
медленно раскручивающееся приключение, оставляет былую
идею, ограничиваясь лишь кратким комментарием.
В самом деле, друзья, описываемая нами Сибирь самый
настоящий melting pot, без преувеличения, тот самый котел,
в котором православные и иудеи, католики и лютеране, не
говоря уже о мусульманах и буддистах, смешавшись волею
бурных событий истекшей сотни лет, образовали одно,
весьма жизнерадостное языческое племя. Тут автор хотел
бы даже просить прощения за узость рамок нашей истории.
не позволивших вывести и упомянуть как представителей
новой и необычной общности главного механика шахты
"Липичанская" Эрнста Оттовича Шеффера. ректора Южносибирского
горного Михаила Самсоновича Сафеева и одноклассника
автора Диму Гавлясу. дедушка которого в далеком
от областного центра городе Осинники выписывал
такую столичную газету, как "Руде право".

Автор просит прощения, читатель великодушно извиняет
(и так, нас учит история, рождаются бессмертные
творения), а если, застегиваясь на все пуговицы, серьезно,
то нет сомнений, читатель не станет искать в Вадиме
Юрьевиче Каповском сходства с нелепыми панами российской
словесности девятнадцатого века. Не побоимся повторения
для пущей убедительност" - по-польски он не знал
ни слова ("пшепрашам" полагал эквивалентом "силь ву
пле"), а Сенкевича и по-русски не читал.

Итак, встреча выпускников спецшколы номер один началась.
Через час, конечно же нет, но около девяти часов
к Штучке и Вадику (имевшему совершенно отвратительное
прозвище из двух слов) прибавятся Мара и ее подруга-одноклассница
Рита Захарова. Ну, а пока они, занятые
одним весьма конфиденциальным делом, ловят такси (тачку,
припомним мы, не забывая о лингво-страноведческих
целях нашего приключения) на углу Волгоградской и бульвара
Строителей, немного осмотримся и кое-что выясним.
И вначале, до того, как Вадик Каповский изменит безоблачную
радость Штучки на более щемящее чувство, прежде
чем обаятельный мерзавец откроет рот, забежим немного
вперед и немного назад, расскажем, для большей ясности
и объемности изображения, кое-что из будущего и прошлого
молодого человека.

Вообще сейчас, когда эти воспоминания пишутся, Вадик
Каповский, как это ни прискорбно, мотает третий год
своего семилетнего заключения. Он единственный из наших
персонажей, умудрившийся закончить переход детства
в зрелость судебным приговором. Даже Игорек Вальдано,
которого через пару недель исключат из Союза молодежи
за ту безобразную драку, что, кстати, вот-вот разгорится на
втором этаже "Льдинки", и тот выправится и станет полезным
членом общества. А Дадик, Вадюша, заделавшийся на
третьем курсе ответственным секретарем Южносибирского
отделения общества дружбы "Шотландия - СССР", посетивший
Британские острова с братским визитом, а в городе
Лондоне побывавший, шутка ли сказать, на представлении
"Христа", он, будущий ведущий музыкальной программы
Южносибирского телевидения "Студия Диско", с этих блистательных
высот будет низвергнут в пучину, во мрак,
в преисподню. в чистилище, он будет проходить сразу по
трем статьям УК РСФСР, ах... но, впрочем, с самого начала
мы договаривались не грустить, не омрачать даль светлую
и посему забудем о длинном отрицательном знаке ожидающего
нас в конце задачи ответа. A-renene-A-renene-Arenene-ne-na
Arenene-Arenene-Arena-ren-de-ra!

Everybody twist!

Hy-c, а посему начнем так - в описываемое нами время
Вадик Каповский, еще не подозревающий о своей будущности
юридического лица, являл собой живое подтверждение
глубины и верности народной мудрости, нашедшей краткое
и афористическое выражение в пословицах. Ласковый теленок
двух матерей сосет. Умный Вадюша доил трех. Свою
маму, образовавшую одну семью, своего пану, образовавшего
вторую, и свою бабушку, с которой ячейку общества
составлял сам Вадик. Мама Вадика, Анна Алексеевна Лесовых,
проживала в городе Новосибирске (точнее, в Академгородке)
замужем за врачом-гинекологом и являлась некоей
величиной по части распределения мест в академические
дома отдыха и пансионаты. В южносибирском прошлом
коллега Штучкиной мамы, Анна Алексеевна, регулярно
снабжала первенца деньгами и, что не менее важно, ежегодно
обеспечивала отпрыску оплаченный профсоюзами выезд
в лучшие здравницы Крыма и Кавказа. Папа Вадика, Юрий
Станиславович, кандидат исторических наук, преподавал
в горном историю партии, а вот его жена, Елена Николаевна,
так же обладательница ученой степени, поднялась гораздо
выше в общественной иерархии Южносибирска, именно
она, преподаватель кафедры научного коммунизма, но главное,
заместитель секретаря парткома Южносибирского госуниверситета
(по идеологии), и способствовала поступлению
Вадика на факультет романо-германской филологии,
не говоря уже об обществе дружбы с колыбелью пресвитерианства.
Ну, а бабушка, мама Анны Алексеевны, просто
кормила внучка, поила, обувала и так далее (и тому подобное,
устраивала быт и всевозможные удобства).

Сам же Вадюша все свое соизмеримое с продолжительностью
суток свободное время тратил на различного рода
коммерческие аферы, если и не всегда прибыльные, то
в любом случае безмерно увлекательные, полные азарта
и риска. Вот, например, сейчас, казалось бы, он бездумно
отдыхает в расслабляющей атмосфере молодежного кафе-мороженое
и в то же время (на самом-то деле) проворачивает
остроумную комбинацию - выманивает у Коли Бочкарева
прикупленный некогда Колиным папашей в балтийском
круизе номер журнала "Penthouse". Более того, фактически
он уже сторговал глянцевую книжку за три стандарта
противопаркинсонического хонолитического препарата,
аккуратно расфасованного в таблетки по 0.001 г в Германской
Демократической Республике. Как сообщает первый
том Машковског , передозировка указанного средства,
уменьшающего мышечную ригидность и общую скованность,
при этом относительно мало влияющего на тремор,
вызывает психическое и двигательное возбуждение и, что
особенно приятно, галлюцинаторные явления. Да, уважаемые
читатели, сейчас мы познакомимся с парой-тройкой
будущих, а впрочем, зачем лицемерить, просто пациентов
психоневрологического диспансера, старательно готовящих
из себя бесценный исходный материал для грядущих научных
исследований в области злоупотребления лекарственными
средствами. Вообще близкого знакомства и долгого
общения с этой категорией персонажей нам не избежать
в последующих частях сей повести, здесь же, в первой, мы
лишь посмотрим на них со стороны, перекинемся парой
слов и запомним кое-какие из них на будущее. И прежде
всего, конечно, слово "колесики", "колеса" - простое объяснение
которому может получить любой, открыв на досуге
аптечку и еще раз убедившись в идеальной, округлой,
располагающей к свободному качению форме обыкновенных
медицинских пилюль.

Ну, а пока сам Коля Бочкарев (весьма живописный boy,
по прозвищу Abbey Road) мотается в общагу за американским
полиграфическим чудом, мы держим обещание и переключаем
внимание на его товарищей, кои, презирая сливочно-цукатную
атмосферу второго этажа, стоят на первом под
лестницей и курят (два парня и девушка) одну длинную
папиросу, втягивают дым долгими глубокими затяжками
и мечтательно задерживают дыхание. Кстати, девочку зовут
Лена, у нее смешное прозвище Лапша, и до восьмого
класса она училась вместе с Мишкой Грачиком, в параллельном
классе. До десятого в одном классе с Мишкой,
правда, слегка не дотянув до середины учебного года, проучился
Коля Бочкарев, Abbey Road. Обстоятельства, неожиданно
повлекшие его переход из физматшколы в вечернюю
школу рабочей молодежи, у нас еще будет время подробно
изложить, а пока нам интересно узнать другое. Здесь, под
лестницей, в иное время мы могли бы застать (кого бы вы
думали?) Мишку Грачика, заглянувшего на минутку повидать
Abbey Road'a, справиться о том о сем (узнать о Цеппелине
и Флойде. о Маккартни и Блэк Саббат, о пленках,
текстах, дисках и плакатах). Сюда заходил Миша окунуться
в атмосферу, подышать воздухом, услышать такие сладкие
слова, как Эмерсон, Лейк энд Палмер и Beatles's songs from
colour music television film Magical Mistery Tour. Впрочем, не
скоро теперь Лысый появится здесь, и потому, оставив
трогательное прошлое в покое, займемся насущными делами.

Но прежде чем Вадик Каповский повернет к Штучке
свой зеленый глаз и длинный шрам на его щеке сломается
в ехидной улыбке, нам надо выяснить самую малость.
А именно, надо угнать, где негодяй раздобыл сразу три
стандарта мерзкого зелья и зачем ему низкопробная продукция
с чуждой нам идеей. Колесиками расплатился с ним за
одну небольшую услугу Миша Злобин, студент-медик,
в свободное время подрабатывавший в психухе санитаром.
Лишенные снижающего мышечную ригидность средства
южносибирские параноики и шизофреники пускали слюну
и ненавидели докторов, а великий конспиратор Вадик врал
их подлестничным, пока на воле гуляющим собратьям что-то
насчет возрастных немочей своей бабушки. Скабрезные
же журнальчики, причем самого гадкого пошиба, как впоследствии
подтвердил совершенно бесстрастный (при положенных
понятых) обыск, любил сам Вадим Юрьевич, собирал
и даже сортировал по годам.

Вот теперь все, наконец уже упомянутый шрам... кстати,
не свидетельство корпоративных схваток студентов госуниверситета,
а память о родительской несдержанности,-
это родной папа хватил после тяжелого разговора с мамой
своевольного сыночка в далеком детстве книгой, источником
знаний, по голове. Папаша-историк ловкостью не отличался
и поэтому вместо педагогического невинного "бум"
по затылку распорол острым краем кожаного послевоенного
переплета щеку дитятки от уха к губам. Итак, шрам
изогнулся, ехидная тетива натянулась, правый глаз мерзко
подмигнул и губы интимно приоткрылись.

- Бэби (чертов выпускник школы со снобистским
уклоном), бэби,- сказал Каповский.- Вы иметь себя подвергнуть
оф немыслимая, как это, я забыл, ах, вот, опасность.

- Это почему? - поинтересовался бравый Штучка.

- Фи би не быть беспокойство, а лучше топ-топ отсюдова,-
мучительно борясь со славянскими глаголами, повторил
Вадюша.- Фас ищут, причем с утра, и сюда уже
заглядывать.

Штучка не понял. Вообще ему все это дешевое представление
не пошло в кайф, он напрягся (нервы, нервы, сплошная
нервозность), изменил задний прикус на передний.
и в глазах его заиграли желтые угрожающие огоньки.

- Но, но, я вас просто жалеть.- благоразумно улучшил
свое произношение Вадик, впрочем, ехидный оскал
сохранился,- Имейте в виду, мистер Агапов, здесь шляется
доблестный рыцарь Сэр Шубин Бешеная Собака, и он
в самом деле интересовался вашим местонахождением.

- Врешь!

- Отнюдь, бэби, отнюдь...- начал было Каповский,
но мысль не закончил, над лестничными перилами плыла
белокурая голова Бочкарева.- Прошу пардон,- проговорил
Вадюша, легко освободил свое длинное тело в узком
пространстве между стулом, столом и стеной, сказал: -
Момент,- и, привлекая рассеянное внимание Abbey Road'a
легким взмахом руки, пошел навстречу.

Экий, однако, рок. в смысле судьба, фатум. И от бабушки
ушел, и от дедушки ушел, а вместо счастливого хеппи
энда имеешь на узкой горной тропе the red face of Игорь
Шубин. Но в чем. собственно, дело? В деньгах, в восьмидесяти
рублях новыми, как всегда подчеркивал Игорек, восемьдесят
целковых наш легкомысленный Штучка задолжал
за, первое, жокейскую шапочку "эксон", нам уже
знакомую, и, второе, за гордо обвисшую на кавалере курточку
с пуговицами "рэнглер". Да, друзья мои, путешествуя
в прекрасном, мы наткнулись на человека, одетого в кредит,
под честное слово, если не принимать во внимание
жалкий задаток в 20 рублей. И так уже почти полгода. Но
нет, все ранее истраченные определения как-то не ассоциируются
с хитроумием и прижимистостью, так в чем дело?
С одной стороны, объективно говоря (кхе-кхе), наш герой
- студент без стипендии, то есть представитель социальной
группы с доходом ниже прожиточного минимума,
с другой, человек легковозбудимый, заводной и не вполне
собой управляющий, иначе говоря, обреченный во всех
своих попытках накопить нужную сумму на неудачу. Он
тратил быстрее, чем собирал, и тому наглядное свидетельство
- пакет у него на коленях, содержащий шесть малозапиленных
пластинок лучших европейских и даже заокеанских
фирм грамзаписи. В общем, как не понять праведный
гнев бывшего борца полусредней весовой категории, впрочем,
и его не станем защищать, а зачем, спрашивается,
поверил всем известному балбесу? Ну. ладно, высказались.
рассудили, сбалансировали весы, ну и отлично, нам-то
с вами беспокоиться не о чем. плохая память Шубина на
телефонные номера спасла Штучку в критическим момент,
а затем уже милосердие добрейшей Ирины Bальдано избавило
двух Игорьков от сложных финансовых проблем, вот
они, голубчики, сидят-посиживают в уютном дворе кукольного,
разливают вторую бутылку "Кавказа" и поджидают
невинного агнца Михаила Грачика, сына декана электромеханического
факультета.

Ну, а пока Евгений, которому неведомы dct ctrhtns
и тайные механизмы сегодняшнего дня, мается, оглядывается
и ерзает, очень веря в счастливую звезду, попросту
Марин скорый приход, мы спустимся с Вадиком Каповским
и славным гусегоном по прозвищу Abbey Road, в самом
деле похожим на одного знаменитого пешехода с обложки
одноименной пластинки фирмы "Эппл", на первый этаж
и посмотрим, как тут дела. Кстати, спускаясь, бизнесмены
разминулись с долгожданным барменом Толиком. Что ж,
поздравим себя хоть с этим, хоть тут-то все пошло путем,
вместо вечерней программы "Маяка" Анатолий Анатольевич
быстренько наладил на барменском магнитофоне свой
любимый "Криденс" и пустил гулять по всем залам комсомольско-молодежного
кафе.

Вот под какую веселую музыку произошел строго преследуемый
законом обмен одной дури на другую. Химической
на фотографическую. Произошел он в женском туалете.
но этот факт никак не свидетельство какой-то сверхизвращенности
наших персонажей, просто на всем первом
этаже только эта маленькая комнатка с унитазом и рукомойником
могла обеспечить требуемую для дела конфиденциальность,
поскольку ее дверь была оснащена обыкновенным
крючком. Мужская же, на редкость грязная половина,
отделенная от дамской стеной в полкирпича и двумя слоями
кафеля, упомянутой роскоши была лишена начисто. Итак,
покуда происходил обмен, покуда Вадик осматривал добычу,
покуда Коля заглатывал стандарт, запивая водичкой из-под
крана, с той стороны дверей с буквой "Ж" разыгрались
следующие, полные драматизма и психологического подтекста,
события.

Вообще, прежде чем забурлят живописные страсти, отметим.
между прочим,- весьма неумно и даже, пожалуй,
неосторожно ходить в бар вдвоем с тремя девушками, тем
более если третьей оказывается Галя Иванчук. Впрочем,
удержимся от морализаторских соблазнов и просто поглядим.
как жизнь научит, как жизнь накажет. Итак, мы уже
упомянули мимоходом,- спускаясь, Вадюша с Бочкарем
разминулись с Толей-барменом, но сейчас мы припоминаем
- была еще одна встреча, на последнем лестничном
марше наши герои обогнали красиво нисходящую на высоченных
каблуках девушку. Девушка, а это была Галина
Иванчук, шла, поводя длинными французскими ресницами,
слегка опустив надменные уголки губ, и разве могла она
подозревать в двух обогнавших ее молодых гаерах конкурентов
на место в кафельном раю.

Да, да, сейчас автору посчастливится как истинному
метру засвидетельствовать случай поражения громом. Галочка
остановилась, сердечко екнуло, и глазки ее округлились
гораздо больше обыкновенного.

- Это как понимать?

"Никак", очевидно, означало легкое пожатие плеч,
коим удостоил дочку доцента кафедры органической химии
Южносибирского горного самый общительный из подлестничных
любителей home-made cannabis.

- Безобразие...- однако продолжала Галочка шуметь
и пробуждать в асоциальном элементе гражданские чувства.-
Что такое? - возмущалась она.- Всякий стыд
потеряли, совесть, честь и т.д. и т.п.

Короче, разошлась она не на шутку, и в тот момент,
когда волшебная дверь отворилась, Галочка, вместо того
чтобы быстро юркнуть в укромный уголок, превозмогая
себя, решила все же немного подзадержаться и высказать
свои справедливые претензии двум нашим шалопаям. Роковая
ошибка.

Во-первых, надо хоть как-то догадываться, с кем имеешь
дело. иначе зачем тебе была дадена женская интуиция,
и соображать, когда обращаешься со словами "как
вам не стыдно" к человеку с прозвищем... Ах, как не
трепетала душа, не холодели пяточки в предчувствии общественного
порицания, но мерзкое прозвище из двух
слов, каким наградили наблюдательные сограждане Вадика
Каповского, придется произнести. Ну-с, звали голубчика
за разнообразие слабостей и наклонностей - Куском...
впрочем, учитывая традиции родной музы (румянец на ее
щеках и гордо вздернутый носик), все же сквернословить
не станем, а сделаем из двух слов одно - "Купидон"
и встанем в стороне, уповая на сообразительность читающей
публики.

Итак, когда обращаешься со словами "как вам нс стыдно"
к Вадику Каповскому, надо быть готовым ко всему.
Впрочем, на сей раз купидон находчивостью не блеснул.

- Стыдно,- сказал он,- когда видно.- и, самое ужасное,
позволил себе, подтянув к подмыкам полы пиджака,
сделать "на месте кругом", как бы демонстрируя - прошу
убедиться, ничего предосудительного.

Ах ты, Боже мой, но и в скверный этот момент нас ждет
еще и обещанное во-вторых. Во-вторых, пока Галочка
любовалась лейблом "Lee", помещение с крючком занял
один из подлестничных ребятишек. Причем, безусловно, не
со злым умыслом, а просто, дабы без помех заглотить
порцию колесиков, запив холодной водичкой.

Вот тут-то Галочка в самом деле обратилась к администрации
и одержала, как вскоре, однако, выяснится, пиррову
победу. Администрация явилась в образе седого прихрамывающего
гардеробщика, который с бесцеремонностью,
присущей его возрасту, постучал в дверь и потребовал:

- Олег, ну-ка, выходи!

Большой удачей для всех можно посчитать наблюдательность
старика и знакомство с непутевым соседом по
дому на улице имени венгерского города-побратима.
А впрочем, как мы убедимся впоследствии, рассуждать
сегодня об удаче, имея в виду Олега Свиридова, не столько
невежливо, сколько негуманно.

Однако довольно отвлечений, освященный матерью-природой
порядок вещей восстановлен, часы бьют восемь,
все возвращаются на свои места. Abbey Road и его друзья,
переждав скандалистку, без дальнейших помех заправились
гадостью по самые уши, поднялись тихой стайкой в бар,
забились в темный угол и принялись ловить кайф под
Джона Фоггерти. (Очень жаль, если вы никогда не слышали
Фоггерти и его пения наперегонки с гитарой.) Сюда же
со второго этажа переместились Штучка и навязавшийся на
его голову Вадька, столь удачно окрещенный нами Купидоном.

Именно из-за этого гада пришлось Штучке демонстрировать
храбрость и садиться у ярко освещенной стойки. Впрочем,
так или иначе, но возбуждения и беспокойства, при
всем своем независимом виде, Евгений скрыть не мог, он
постукивал костяшками по полировке, поглядывал вокруг,
на часы, на лестницу, но если Вадик подозревает за этим
одно, то на самом деле происходит совершенно другое.
Штучка ждет Дульсинею.

Он ждет, попивает яблочный сок, а в это время, где-то
около половины девятого, через стеклянные двери вошли
победители. Вошли, отдуваясь портвейном, надменно поглядывая
окрест, два великолепных Игорька. Пришли по
делу, гордые триумфаторы, они пришли за новой порцией
"Кавказа", остаток червонца жег им руки, они пришли
освежиться, совершенно и не предполагая, в какую мерзкую
историю влипнут в невинном кафе-мороженое. Причем
Судьба принялась вершить их ужасный конец сразу без
всякого промедления.

- Баба,- объявил, поводя чуткими ноздрями Игорек,
по фамилии Шубин, фиксируя аккуратную девичью фигурку
на том конце вестибюля у голубеющего к ночи витринного
стекла.

- Снимаем,- ответил решительный Вальдано, при
этом ничего не фиксируя, а просто среагировав на краткое
колебание воздуха, произведенное губами товарища в момент
произнесения пары звонких согласных - баба.

И в самом деле, это была она. Это была Галя Иванчук
с сигаретой "Плиска" в красиво отставленной руке. Она
стояла, наслаждаясь пустотой и порядком, снизошедшим на
первый этаж, как сладко грезилось, после произведенного
ею скандала. Бедная девочка и не подозревала, в какую
ужасную историю она влипла.

Кстати, в те давние забавные времена публичное женское
курение в нашей пусть и просвещенной, но еще полной
стыдливых предрассудков провинции считалось привилегией
лишь пьяных и очень пьяных дам, а поскольку Галочка
к этой совершенно непривлекательной категории никак
в тот вечер не могла быть отнесена, необходим небольшой
комментарий. Собственно, об этом мы уже заговаривали,
намекали на необходимость соблюдения пропорции за столиком
заведения общественного питания, прямо указывали,-
количество девочек, поедающих крем-брюле, должно
без остатка делиться на число мальчиков, пьющих пунш,
и в идеале частное этого деления желательно иметь равным
единице, иначе приходится возиться с очень коварными и на
все способными дробями. Итак, своеобразное нервное состояние
Галочки Иванчук, уже давшее о себе знать в известном
нам эпизоде, как ни прискорбно, обусловлено фатальной
неделимостью трех двумя, две порции внимания
делятся (дробятся) на три пары ушей и глаз (а также рук и,
извините, товарищи педагоги, даже ног), оставляя вертеться
как белка в колесе шестерку в периоде. В общем. Галочка
курила, уже третий раз опускалась сверху от недружелюбного
плаката "У нас не курят" к ласковому объявлению
"Добро пожаловать", поднимаясь, однако, при этом от
провинциальных мотивов отравления организма голубым
дымом к, прямо скажем, столичным, где в те удалые времена
сигарета в зубах означала эмансипированную и, что
особенно важно, одинокую женщину.

Итак, Алена Амельянчик не в счет, ибо в ее зеленые
глаза смотрел Алеша, значит, Сергей Афанасьев подумал,
подумал и, пренебрегая верняком, выбрал на сегодняшний
вечер себе в подруги будущего искусствоведа с утраченной
ныне фамилией. И вот прискорбный результат,- к оставленной
один на один с "Плиской" Галине неотвратимо
приближаются два пьяных хулигана, причем на лице одного
из них по мере сокращения расстояния явственно
обозначается приветственная улыбка. Игорь Вальдано узнает
школьную подругу своей сестры.

К сожалению, во всех красочных и неповторимых деталях
увидеть нам эту ужасную историю, завершившуюся
отвратительной дракой, не удастся. Покуда будет происходить
обмен любезностями, ни к чему не обязывающими
фразами, покуда мальчики угостят девочку в те не слишком
изобильные времена изысканным "ВТ", пока они будут
решать про себя (перемигиваясь, как карточные партнеры),
стоит ли связываться "со старой коровой", покуда "корова"
будет прикидывать (делая немного глазами, немного руками),
какой может быть польза от "этих сосунков, короче,
покуда будут совершаться все эти невинные светскости, как
и было объявлено, без пятнадцати девять распахнутся стеклянные
двери и тихо. как мышка, войдет ясное солнышко
- Мара Доктор в сопровождении Притона - Риты Захаровой.

Что мы можем успеть за ту минуту, пока подруги будут
подниматься на третий этаж? Первое, воздадим все же
должное Гале Иванчук, ибо, не окажись она сегодня в кафе
в столь двусмысленной ситуации, не попадись она сразу
в вестибюле на глаза двум Игорькам, мрачная эта пара
поднялась бы наверх, и уже не Алеше Бессонову пришлось
бы в одиннадцатом часу подписывать милицейский протокол,
а Евгению Агапову, по прозвищу Штучка. Мара и Рита
разминулись бы с нашими героями, не встретились бы
также, что не менее важно для нашего typical Siberian
adventure of 70s, с Вадиком Купидоном, все тщательно
налаживаемые связи разрываются, таким образом, в мгновение
ока автору приходится без эпилога закругляться,
ставить точку и приступать к исполнению обязанностей
младшего научного сотрудника, поскольку необходимость
в трех последующих частях отпадает. Ужасная, ужасная
перспектива... Но все складывалось на редкость, просто
чертовски удачно (безусловно, глядя с корыстной колокольни
нашего приключения), даже. казалось бы, ни к чему не
привязанный эпизод с падением Саши-бармена на грязный
кухонный пол и тот сработает на нас.

Итак, когда наконец после велеречивых намеков, с одной
стороны, и неопределенных взглядов и улыбок -
другой между молодыми людьми и ассистентом кафедры
общей истории будет достигнута весьма зыбкая, не не вербализированная,
но ощутимая некими ответственными за такие
ощущения рецепторами договоренность пойти к Игорю Шубину
в гости и послушать музыку (в соответствии
с бессмертным законом), на новом витке спирали вновь
возникает потребность в "Кавказе".

Но теперь Игорьки разделились, Шубин остается стеречь
(забавляя беседой) прекрасную даму, а Вальдано отправляется
наверх к своему первому наставнику. Обнаружив
непредвиденную перемену, Игорек теряется и не замечает
у стойки в числе прочей публики Штучку, он вынужден
спуститься на второй этаж в подсобку (куда посторонних
строго просят не входить) и униженно просить бутылку
портвейна у официантки Лизы Гуркиной, его собственной
одноклассницы. Пока Лиза смягчится, поверит и отпустит,
нарушая правила торговли, бутылку с сиреневым штампом
"Кафе Льдинка" на этикетке, уйдет драгоценное время.
Никотиновая эйфория обернется легким покалыванием
в висках, Галя Иванчук начнет бояться двух не по годам
физически развитых молодых людей, попросится наверх за
сумочкой и не вернется.

Короче, когда Игорек Вальдано наконец спустится вниз,
придерживая колыхающуюся за пазухой бутылку, и спросит:
"А где?" - ответом ему будет краткое предложение,
образованное из слов преимущественно тюркского происхождения.

И тут, отлично понимая остроту момента, мы все же
предоставим борцов на некоторое время самим себе. Минута
истекла, лестница преодолена, и вот долгожданное явление
произошло. Как же прореагировал Евгений?

- Мара...- проговорил Штучка и своим придыханием
несколько напугал Вадика Каповского, который, устав
дразнить Евгения, коротал время, довольно дерзко положив
на стойку пусть и обернутый в газету, но весьма не семейный
журнал.- Мара,- пробормотал Штучка и сполз со
своего высокого стула, а Вадюша, ах, момент слабости,
поднял голову, повернулся на пол-оборота к источнику
опасности, при этом быстрым и ловким движением смахнув
лишнее со стойки и переправив за полу пиджака. Увиденное
поразило даже его привычный к сенсациям ум.

- Во...- так выразил наш сибирский Купидон эффект,
производимый огромной копной каштановых волос, в лихой
небрежности которой чувствовалась уверенная рука мастера
экстра-класса.

Одета Мара была, как тогда говорили,- "конец всему"
или "оттаскивай", вы понимаете, во все новое (и это в те
простые времена заплат и кривых швов), во все привозное
(это опять же в эпоху самопалов и самостроков). Колониальная
сиреневая майка с блестящим рисунком, джинсы
изысканнейшего флоридского покроя с темными пуговицами
а-ля медь и блестящими зипперами, что касается деревянных
колодок с кожаным верхом, называемых сабо, то
в блистательном нашем 197... это был самый последний
и отчаянный писк.

- Мать моя женщина,- наконец сказал Вадюша,- ты
посмотри, кто к нам пришел.

- Мара,- повторил Штучка, совершенно обалдевший
и потерявший дар речи.

Впрочем, как-то даже неудобно делается за наших двух
молодых баранов. Право, несколько ни к месту восторг,
телячья радость. В самом деле, если оторвать взгляд от
пуговиц и лейблов, если заглянуть Маре в глаза, увидеть
линию плеч, безусловно, за всем внешним великолепием
можно открыть, почувствовать не вполне спокойное состояние
души, беспросветное девичье отчаяние и суровую женскую
решительность. Самое время в очередной раз объясниться.
Собственно, намек уже был сделан на некие совершенно
конфиденциальные и неотложные дела, заставившие
Мару и Риту всю вторую половину дня перемещаться довольно
замысловатым образом из конца в конец Южносибирска.
Две юные дамы разыскивали маленькую красноносую
старушку, по имени Агафья Тихоновна. Эта добрая
бабушка за вполне умеренную мзду бралась прерывать
нежелательную беременность, без всяких формальностей
и хирургического вмешательства, одной довольно унизительной,
но высокоэффективной процедурой. В отменном
качестве бабушкиной работы убеждал ничем не обремененный,
гладкий животик Риты Захаровой, которая за неполный
год краткого замужества дважды пользовалась услугами
безотказной старушки. Но на сей раз мы вынуждены
зафиксировать явную осечку. Бабушки не оказалось на
месте, во всех посещенных подругами явках и малинах (у
сестры, у зятя, у племянницы), везде ждал печальный от
ворот поворот, и стало совершенно ясно,- весеннее щебетание
птичек поманило Агафью Тихоновну к корням, к внукам.
за Алтай. Ах, ах, ах. какой скучный конец.

Впрочем, пессимизм никак не был на манер краюхи
хлеба разделен пополам, если Мара предалась самым мрачным
мыслям, то многоопытный Притон не утеряла ни
грамма природной жизнерадостности. Кстати, если для
Мары день сорокавосьмилетия декана электромеханического
факультета оказался днем сплошных потерь, то для
Риты-Притона он ознаменовался блистательным приобретением
(авансом за верность и будущие услуги), ей была
презентована небезызвестная читателям шапочка "эксон",
правда, на сей раз красного цвета.

Итак, подруги приближались, и великолепие одной
только подчеркивала красная крикетная шапочка на голове
другой. Подруги приближались, и вместе с ними волнующий
момент произнесения первых после почти полугодовой разлуки
слов. Впрочем, неправда, первые слова уже сказаны
по телефону, мы их знаем и не удивляемся поэтому обыденности
прозвучавшей фразы.

- Выпить хочу,- сказала Мара, ткнувшись лбом в плечо
любимого.

Любимый вздрогнул, принялся выуживать свой скромный
капиталец, жалкие восемь рублей, коих в лучшем
случае хватило бы на две пары такой неженской смеси, как
коктейль "Весенний", но тут вмешалась весьма практичная
Рита и окончательно определила рисунок сегодняшнего вечера.

- Пойдемте лучше ко мне,- сказала она (кстати, вскоре
мы узнаем, какие веские причины лишали молодежное
заведение привлекательности в ее глазах).

- А у тебя выпить есть? - спросила подругу Мара и,
не успев даже сделать нужную для ответа паузу, услышала
уверенный мужской тенор:

- Будет.

"Будет" сказал до того как бы сидевший в тени Купидон,
и три пары глаз поворотились к его ехидной физиономии,
излучавшей в этот момент все мыслимые оттенки
доброты, широты и общительности одновременно.

Глаза исходящего сердечностью Вадюши и глаза всегда
неунывающего Притона встретились на какое-то мгновение,
на секундочку, и... дело было слажено. Мара же,
безошибочно угадав значение краткого телепатического напряжения,
сказала, обращаясь уже к Каповскому:

- Шампанского хочу!

- Мадам,- сделал Вадюшка широкий жест рукой, на
излете которого небрежным движением освободил Штучку
от мятых бумажек, неловко зажатых между пальцами кавалера.-
Ein момент...- И с этими словами Купидон спрыгнул
со стула и шагнул к служебной двери.

Итак, воздадим еще раз должное судьбе, пославшей на
место тренера по вольной борьбе бывшего официанта ресторана
"Южбасс", а ныне бармена кафе "Льдинка". Анатолия
Анатольевича Евстигнеева. Анатолий Анатольевич.
как нам уже случалось заметить, любил музыку, иначе
говоря, регулярно и задаром пользовался он услугами по
части записи и перезаписи нашего уважаемого Вадима
Юрьевича. Значит, так, добавив к Штучкиным грошам
кое-что из своих запасов, Вадик вынес из служебной загородки
у стойки две, парой газет лишенные изящества формы
бутылки советского полусухого. Да, милейший читатель,
таки грянет сегодня пробка в потолок. В потолок небольшого
частного (личного?) дома на юго-западной окраине
города, в Фабричном районе. Здесь, на Аэроклубовской
улице, в доме номер двадцать шесть, в котором районное
отделение милиции имело честь прописать в разное время
сначала Федора Александровича Аверьянова и жену его
Людмилу Федоровну, а затем их дочь Маргариту Федоровну
(не правда ли, забавное совпадение отчеств у дочери
и матери?), пройдет небольшая вечеринка, перешедшая
в утренник, бывших выпускников английской спецшколы
двух последних лет. В этом доме образцовое, к слову
сказать, отделение милиции не успело прописать бывшего
(впрочем, развестись супругам было пока еще недосуг)
мужа Маргариты Федоровны Сергея, который сюрпризом
для всей честной компании нанесет неожиданный визит
в первом часу ночи (в 16.25 по Гринвичу).

Ну, а пока до заветного часа еще далеко (13.05 GMT),
молодые люди спускаются с третьего этажа вниз. Впереди
Вадик, рядом, чуть сзади, Притон, а за ней юная пара -
Штучка с Марой. Они спускаются, каждый думает о своем,
и все верят в лучшее, а навстречу нашим голубкам поднимаются
два Игорька, решившие взять свое в любом случае.
Историческая встреча Сэра Шубина с его восемьюдесятью
рублями произошла на лестничном винте между вторым
и первым этажом. Но долгожданного соединения душ не
произошло, господа просто разминулись (благо лестница
позволяла). Штучка смотрел на Мару направо, а Шубин
влево, снизу вверх, на выступающие из треугольника пролета
ноги сидящих за крайним столиком, делал рекогносцировку,
таким образом, первые реплики, прозвучавшие из
уст наших героев, были обращены к дамам.

- Разрешите вас пригласить на тур вальса,- сказал
Сэр. наклоняя свои благоухающие губы к Галочкиному
уху, а рукой при этом довольно больно прихватывая ассистентку
за плечо.

- А он,- сказал Штучка, внезапно на воздухе обретя
счастливую способность говорить,- обблевался!

- Кто? - не поняла с ходу Марина первых слов до
того трогательно молчавшего любимого.

- Ну, этот... твой... тогда в машине,- объявил Евгений,
восторженно сверкая глазами.

Итак, длинный день все же подходит к концу.

- Хулиган,- противно вскрикивает Галочка и в тот же
миг оказывается вместе со стулом на довольно несвежем
полу.

- Негодяй,- вступает Татьяна с утерянной ныне фамилией
и запускает в голову глумящегося над телом визжащей
дочери преподавателя химии Игоря Шубина железную вазочку
с остатками мороженого. За что молниеносный
Игорь Вальдано наказал ее прямым справа.

- Ты что делаешь? - хватает его за руки несмышленый
Сергей Афанасьев и получает ногой по печени. Но тут
вмешивается наш блистательный Алеша Бессонов, и поле
брани обагряется кровью, брызнувшей из носа потомка
конквистадоров.

Итак, швед, русский, колет, рубит, режет, разлетаются
откидываемые ногами стулья, из-за соседних столиков выскакивают
мальчики и девочки, на крик с третьего этажа
сбегает с молотком (для колки льда) в руке бравый Толик,
и в двух местах одновременно накручивают женские руки
(официантки Наташи Лаптевой у столика администратора
и Алешиной подруги Алены Амельянчик в вестибюле)
спасительный номер 02.

Каков же итог,- покуда ревущего и вырывающегося,
как Маугли, Игорька Шубина общественность ведет, заламывая
руки, в объятия правосудия, ловкач Вальдано прячется
в женском туалете, которому в этот вечер было
суждено лишиться былого интимного ореола. Впрочем,
покуда взламывалась дверь, Игорек вылез в квадратное
вентиляционное окошко и убежал. Однако, как мы уже
знаем, избавив от унижения, от наказания даже эта сверхнаходчивость
и сверхловкость его не спасла.

Вот к какому скверному итогу привело отсутствие надлежащей
пропорции между мальчиками и девочками. Впрочем.
любезный читатель, выпускников спецшколы не избавило
от неприятностей даже чудесное соотношение один
к одному. Что и говорить, нет в жизни счастья. Хотя... хотя
в какой-то момент почти поверилось, есть, даже осязалось.
Штучкой по крайней мере.

Когда? Когда наконец после выпитого шампанского,
Вадюшкиного шутовства, Риткиной болтовни, старых рваных
записей Мара и Штучка наконец остались вдвоем,
О чем они говорили? О будущем. Говорила главным образом
Мара, разворачивая перед милым картины, одна заманчивее
другой.

Итак, вкратце, основная идея, цель и задачи. Мара ушла
от мужа, Мара никогда, никогда к нему не вернется, она
с ним разведется, а приобретенную (нет худа без добра)
московскую прописку распространит на Евгения, Мара заставит
бывшего мужа (судом, если будет упираться) разменять
его двухкомнатную квартиру в Перовском районе на
две однокомнатные, таким образом семейное гнездо ей
и Евгению будет обеспечено. Но и это не все, у Мары
появились кое-какие знакомства за год в мире популярной
музыки, и скоро, очень скоро они с Евгением, исправив все
прежние ошибки (молодости?), загладив все былые (детские?)
обиды, заживут той счастливой жизнью, о какой
мечтали когда-то в школе. Ну, а какова же доля Штучки
в немалых будущих заботах? Минимальная, Евгению вменялось
раздобыть денег, причем как можно больше, дабы
успех во всех намеченных начинаниях был гарантирован.
Добычу предстояло начать лишь завтра с утра. а сейчас...
сейчас...

Ах, читатель, читатель, ну, конечно, конечно, предстоит
обжигающая воображение постельная сцена с участием
юных любовников. Что верно, то верно, но до того, как
распахнутся зиппера, необходимо все же задать один вопрос
и получить на него ответ. Была ли Мара искренна в тот
окрыленный шампанским вечер? Да, и это очень важно.
Мара так думала в тот момент, свято верила сама себе,
и если не могла совершить для доказательства подвиг Сцеволы,
то лишь по причинам эстетического свойства и не
желая оставить любимому калеку на иждивение. Однако,
как видим, Мара не сказала Евгению главного. В самом
деле она хотела, но все не могла выбрать момент... Она
выбирала, готовилась, готовилась, а тем временем, дабы
драгоценные минуты не уходили зря, разоблачалась сама
и помогала любимому.

Евгений, как ни прискорбно, увы, тоже проявил малодушие.
Он, правда, не врал. не двурушничал, не разменивался
на постыдные обещания, он сурово и напряженно
молчал. Язык его толстой негнущейся подметкой упирался
в сухое шершавое нЛбо и бессилен был облечь в пристойную
форму деликатного вопроса неуемным воображением
не вовремя, в момент прояснения тьмы, чуть мерцающей
белизной заповедных трапеций и треугольников, подброшенный
намек.

Да, сычиковская образина, опухшая харя непроспавшегося
лабуха помутила рассудок нашего героя, и дыхание у
него перехватило от внезапного желания узнать,  а блюла
ли себя любимая вдалеке, смирялась ли только ради будущего,
смежив веки, стиснув зубы, с холодом постылого
семейного ложа или вот так же, лепеча бессмысленные
слова дивными губками, забывала начисто о девичьей гордости
и стыдливости?

Короче, "он держал ее,- цитируя знатока подобных
положений,- крепко и бережно, ощущая всю длину ее
молодого тела",- и мучительно думал, соображал, как
выразить, как облегчить словами скверное чувство и гнусное
подозрение. Ну, а суетливая Мара поняла одно,- ввиду
неизвестных причин (давление? влажность? температура?)
ее верный рыцарь оказался в ответственный момент безоружным.

Вооруженным оказался бывший муж Риты Захаровой,
Сергей, который в тот самый миг, когда исчезнувшая было
надежда на соединение двух сердец забрезжила как будто
вновь, влетел в комнату и, заорав в потный мрак:

"Пала!" - пальнул из дедушкиного дробовика в студеную
синеву окна.

Значит, так, краткое пояснение,- спустя час после
того, как утихла известная нам драка, спустя минут двадцать
- двадцать пять после еще одного в высшей степени
скандального и нелепого происшествия, о котором речь
у нас впереди, когда пол уже был подметен и замыт,
а порядок восстановлен, в кафе "Льдинка" забрел свободный
(то есть нетрезвый) в этот день от работы (кстати, по
неизвестным автору причинам) официант ресторана "Южбасс"
Сергей Захаров, муж развратного Притона, пришел
жаловаться Толику, бывшему сослуживцу, на жизнь. Однако
кажущейся связи Толика Евстигнеева с последующей
стрельбой нет. Он молча смешал коллеге напиток, а вот
о сегодняшнем визите Притона в кафе рассказал бедняге
очень самодовольный малый Андрей Старук, врач санэпидстанции,
частенько бывавший здесь, на третьем этаже кафе
"Льдинка", исключительно с целью употребления одного-двух
бокалов (бесплатного из уважения к положению
и чину) яблочного сока. Он-то, голубоглазый, и не упустил
возможность поделиться новостью с подопечным, по своему
вкусу подав и окрасив. Что оставалось? За дробовиком
Сережа заскочил домой, вынес его в спортивной сумке,
поймал такси и только комнатой ошибся. И вот почему.-
в комнате Ритиных родителей, кои в этот драматический момент
трудились по договору в денежном Магадане, кровать
была удобней (шире), нежели бывший диванчик супругов.
Таким образом, Сергей не догадывался об ошибке,
когда, наводя трепещущие стволы на молочную белизну
кинувшегося к окну Штучки, вопил:

- Пала, изменница...

Не догадывался об ошибке и Штучка, вылетевший
в огород и в мгновение ока перемахнувший ограду, дробь
веером разлетелась над его головой, и с низкого старта наш
Евгений рванул вдоль по Аэроклубовской улице, окончательно
разбудив сумасшедшим галопом все это собачье
царство. Безумно повезло, конечно, Вадюше и Рите, беззаботно
упражнявшимся за стеной, ибо разъяренный супруг
последовал за обидчиком в окно, перемахнул ту же ограду
и принялся догонять. Пытаясь на ходу перезарядить двустволку,
упал, разбил колено, вскочил, потерял направление,
снова бежал, превозмогая боль, опять упал, лежа-таки
впихнул патрон-другой и, окончательно запутавшись в темноте,
побежал, как ему показалось, за мелькающим в конце
проулка преступником в совершенно противоположном направлении.

Штучкой же занимался сам Господь, не иначе, ибо,
делая наугад зигзаги, петляя улочками и переулками, он
вылетел в чем мать родила на Новосибирскую трассу и,
взмахнув руками, кинулся навстречу желтым спасительным
фарам.

Восхищения достойно вот что. Несмотря на спешность
сборов, в правой руке у нашего героя мы видим пакет,
полиэтиленовый пакет с пластинками. Остальное имущество
кавалера составляют желтые махровые, не снятые
в пылу страсти носки.

СТАНЦИЯ ТОПКИ

Ну что ж, начав при ярком дневном свете, мы, убыстряясь
от страницы к странице, миновали все стадии сгущения
красок и на умопомрачительной скорости влетели в инфракрасный
диапазон полуночи, в таинственную пору сверхъестественных,
наукой не познанных явлений. Как ни противится
сему разум, как ни борется с наваждением здравый
смысл, но встречи с чудесами не избежать, и прежде всего
с привидением.

Да, да, именно привидение явилось, безобразно кривляясь,
дергаясь и вздымая худые, фосфоресцирующие длани,
Александру Егоровичу Алейнику, водителю быстроходного
трайлера ЗИЛ-130, выпрыгнуло проклятое из черного небытия
обочины и закуролесило в желтых отсветах фар
среди черных заборов дремучей окраины. В правой руке
подлое сжимало неизвестного назначения четырехугольный
предмет и, по всему, намеревалось запустить им в широкое
лобовое стекло всего-навсего как три месяца назад с завода
полученного, новехонького грузовика.

- Убью на фиг,- пробормотал Александр Егорович,
но потерять кормильца в прямом лобовом столкновении
с нечистью не решился, взял что было сил в сторону
и вдарил по тормозам.

Жуткая тень метнулась куда-то вбок, грохнули друг
о друга ящики в кузове, и могучая машина застыла посреди
ночной дороги. Александр Егорович, дюжий мужчина, выпал
из высокой своей командирской двери и с монтировкой
в руке побежал вдоль кузова, навстречу исчадию ада.

Евгений, а это был, конечно же, наш нагой беглец, не
стал дожидаться громко затопавшего ногами шоферюгу,
где-то (показалось, совсем рядом, через два или три дома,
за спиной) хлопнул в ночном воздухе выстрел. Штучка
вздрогнул всем телом, схватился за борт, уцепился, вскарабкался
и исчез за ближайшим ящиком в черной дыре кузова.
Александр Егорович тоже подчинился инстинкту, остановился,
не добежав даже до первых спаренных колес, замер,
не веря своим ушам. Но выстрел в самом деле был, и слух
никого из участников этой драмы на охоте не подвел.
Ополоумевший, потерявший след в лабиринте домов официант
ресторана "Южбасс" Сергей Захаров в отчаянии разрядил
правый ствол дедушкиной тулки в молочную россыпь
звезд.

Переждав собачий лай, Александр Егорович все же
обогнул грязноватый хвост кузова, некоторое время постоял,
заслоняя собой белые цифры номера, вглядываясь
в ночное однообразие заборов Фабричного района Южносибирска,
как будто пытаясь, неизвестно для чего, определить
среди неровностей обочины тот бугорок, с которого мгновение
назад прыгнула ему навстречу неверная тень.

И покуда он так стоял, глупо щурясь и воинственно
помахивая монтировкой, рассудок Сергея Захарова окончательно
помутился, он дико завыл, замотал головой и с обреченностью
каторжника опростал левый ствол в расписные
ставни ближайшего домика.

Тут даже Александр Егорович потерял присущую людям
его профессии уверенность и агрессивность.

- Ой, маманя,- прошептал он, тихонько отступая назад.
Ударившись же о железный угол кузова затылком, на
лету поймал слетевшую с головы кепку, развернулся
и побежал на свое рабочее место как можно быстрее
сматываться из этого гиблого, неизвестно по каким законам
живучего места.

Пожалуй, только минут через пятьь-шесть, выскочив на
пустынную ночную трассу и набрав хороший ход, Александр
Егорович принялся последними словами поносить
родной город автора. Косясь в зеркальце заднего обзора,
он цеплял слово за слово, вытягивал цепочку одну за
одной, заплетал косичкой и, решительно узлом завязав на
конце, всякий раз, завершая тираду, божился в отместку
взять за каждую из дюжины обтянутых полиэтиленом
японских покрышек сто восемьдесят, сто девяносто, двести,
не я буду, рублей. Наконец, накинув шестьдесят
целковых сверх денег, отданных им самим за штуку паре
навязчивых (с утра поддавших) механиков шахты "Липичанская",
при этом поклявшись ни копейки не уступить,
Александр Егорович неожиданно успокоилося и полез за
"Беломором". Как видим, водитель у стотридцатки довольно-таки
несимпатичный, сущая скотобаза, скажем прямо,
этот Александр Егорович, ничего в нем романтического,
под стать нащей истории нет, фу, отвернемся с презрением
от его небритых скул и продолжим взволнованный рассказ
о мистике сибирской ночи.

Итак, привидение, кое Александр Егорови для облегчения
души счел лишь на мгновение явившимся- из межзаборного
проулка и туда же юркнувшим от теплого металла
его "зилка" навстречу свинцу, на самом деле сидело в кузове
и вместе с Александром Егоровичем подпрыгивало на
неровностях плохо переносящего мороз асфальта нашего
орденоносного комбината. Дыхание Евгения от беспорядочного
курение и продолжительного бега (да eщe усугубленное
долгой минутной задержкой в мгновение опасной
близости Александра Егоровича и его монтиронки) клокотало
теперь вовсю, отходило хрипами и всхлипыванием, и,
пусть заглушенное шумом ветра и мотора, оно странными,
однако вполне различимыми звуками отдавалось в брезентовом
объеме кузова, и каждый тревожный толчок легких
Штучки холодной дрожью рассыпался по телу притихшего
на стопке японской резины Михаила Грачика.

Вот она, наконец, давно назревавшая встреча, but what
a bizzare circumstances. Тяжелое забытье Лысого, снизошедшее
на беднягу еще на родной южносибирской земле,
оборвали неожиданные маневры и резкое торможение тяжелой
машины. Впрочем, просветление у Михаила, ооретение
им чувств, медленное, скачкообразное, не происходило
в согласии с головокружительным ритмом детективном
истории Евгения. Разнообразные звуки не построились
в естественную последовательность, все перепуталось в голове
Лысого, какие-то толчки, движения, тень. на мгновение
закрывшая уголок звездного неба, выстрел где-то совсем
рядом,- вся эта несообразная чепуха смешалась с удивлением
"где это я?" и привела Мишку в состояние растерянности
и страха к тому моменту, когда с коротким хлопком
закрыл за собой дверь Александр Егорович и рванул
свою стотридцатку в ночь. Колеса закрутились, слились
буквы, цифры, швы в ровные черные круги, но успокоения
устойчивые обороты кардана Лысому не принесли. Судорожно
сжимая в темноте свою болоньевую сумку, он вслушивался
в рабочий гул побеждающего пространство и время
грузовика и все отчетливее и отчетливее различал в песне
ветров и механизмов одушевленные и оттого пугающие
звуки. Нет, не мог Мишка подобно пригревшемуся у себя
там, в уютной кабине Александру Егоровичу просто злобно
игнорировать странное дорожное происшествие, но не страх
неведомого, иррационального мешал ему расслабиться, ему
мешала материя, первичная, данная нам в ощущениях -
нет и еще раз нет, никаких сомнений - совсем рядом, за
ящиками явно находился кто-то еще, хрипел, сплевывал,
шумно втягивал воздух, время от времени производя жалобный
звук, какой бывает обычно, когда, разбирая ящик,
вместе с доской пытаются извлечь и длинный изогнутый
гвоздь.

В самом деле, сидя на корточках, прыгая и раскачиваясь,
Штучка все время хватался за одну из двух крестнакрест
сбитых боковых досок; удерживая себя таким образом
в вертикальном положении, Евгений без всякого желания
со своей стороны очень быстро отделял недобросовестно
приколоченный предмет.

Да, сумбурное пробуждение выльется в сумбурные поступки.
Впрочем, войдем в положение, глупое положение
отрезанного от внешнего мира в дальнем углу кузова Мишки
Грачика, войдем и представим себе, как он, сын Западно-Сибирской
низменности, истолковал появление ночного гостя
на пустынном шоссе. Очень, очень мрачно. Прискорбно,
но факт, себе подобного, одинокого, отчаявшегося
молодого человека Мишка принял за беглого лагерника,
о коих среди земель, некогда завоеванных суровым
Ермаком, и поныне ходят многочисленные душераздирающие
легенды, время от времени материализующиеся вооруженными
солдатами внутренних войск на дорогах, вертолетами,
низко летящими над макушками сосен, и восторженными,
но маловразумительными газетными репортажами
о самоотверженности людей и собак, проявленной в таежных
кошках-мышках.

Согласитесь, трудно, крайне тяжело ставить в упрек
человеку отсутствие христианского милосердия к какому-нибудь
красноглазому насильнику, а страх перед безумцем
тем более. Итак, отвлечемся, закроем глаза, сядем на что-нибудь
твердое, неудобное (на пол), хоть на мгновение
ощутим жутковатый неуют дальнего тупикового конца кузова,
куда забился Мишка Грачик, ища забвения и покоя,
и где он теперь сидит, мнет свою сумку, прячет на пузе под
футболкой и все равно мысленно прощается прежде всего
со своими денежками, тремястами пятьюдесятью рублями
(около того), кои он заработал честным трудом, снимая
острым резцом стружку с разнообразного железа, затем
едва не потерял в драматических перипетиях дня, все же
вернул ценой беспрецедентного унижения и вот теперь
в одночасье может потерять вместе с юной, едва начавшейся
жизнью. Однако решительность, состояние действия,
окрылившее его после злополучного футбола, еще в герое
нашем угасло не совсем. Да, сейчас Мишка начнет делать
глупости, но раз мы уж вошли в его положение, то в мерцающем
мраке ночи нам нет ничего желаннее независимости,
свободы от страха, боли и обиды.

Итак, осторожно, сбоку, проворно, вдоль правого борта,
по краю. под покровом тьмы, не издавая ни звука,
наметил Михаил пробраться к дальнему, вибрирующему, но
обращенному к вольным просторам полей борту кузова,
с которого, появись в том печальная необходимость, можно
было бы запросто катапультироваться на четырехрядную
гладь скоростной автодороги. (Однако, усмехаясь и подмигивая,
все же не расстанемся с совестью, с объективностью,
в конце концов, согласимся, деньги в этом случае действительно
не попадут в сомнительные руки.)

Может быть, иной, весьма щепетильный и деликатный
читатель и осуждает сурово откровенность автора, но, как
известно, ему (автору), сыну эпохи, дороже правды только
еще большая правда, а посему не дрогнувшей рукой продолжаю,-
тихо, беззвучно, впотьмах перемещаться к трепещущему
на ветру брезентовому краю Михаил стал на
четвереньках. Возможно, полагая такое положение естественным
для приведения в боевую готовность инстинктов
защиты и нападения, унаследованных от примитивных, но
чертовски ловких и осторожных млекопитающих, а может
быть, просто облегчая себе удержание равновесия в темном
кузове на скорости семьдесят километров в час.

Что ж, милейший читатель, а не пойти ли и нам на
какое-нибудь упрощение с благородным намерением поскорее
умозрительный холодок иронической прозы согреть
теплом дружеской встречи? Конечно, пропустим абзац, минуем
стук-постук коленок, напряженный блеск зрачков,
отметим только одно, маневры Лысого не остались, несмотря
на все его хитрости и абсолютную уверенность в себе,
незамеченными, именно поэтому в какое-то мгновение
вдруг, разом все неодушевленные и одушевленные звуки,
так напугавшие Мишку, прекратились. Все, более ничто не
мешает нам приступить к описанию эффектного момента
выползания из-за угла ящика бритой макушки Михаила
прямо под злополучную планку (доску), уже занесенную для
хорошего размашистого удара лоснящимся от пота и грязи
Штучкой.

Чудесным и непостижимым представляется одно - сохранение
головой Лысого, к которой Штучка примеривался
точно нами по звуку угаданным длинным и ржавым гвоздем,
природой определенной округлости и, главное, цельности.
Нет, повода всю жизнь расплачиваться за миг помрачения
мозгов Мишка Грачик Женьке Агапову не дал. Достойно,
с полминуты, он простоял в полном оцепенении, таким
образом как раз переждав опасный момент необдуманных
движений и слов, после чего, пребывая все в той же позе
детсадовского ослика, тихо, но членораздельно попросил:

- Земляк,- сказал Лысый, всеми силами сохраняя достоинство,-
земляк, позволь пройти.

Слов нет, земляк растерялся, его обезоружила автобусная
обыденность фразы, он невольно опустил орудие убийства
и, обнаружив завидную душевную щедрость, разрешил:

- Пжалуйста.

Это характерное "пжа" и "уйста" весьма своеобразно
подействовали на младшего Грачика.

- Э...- начал он, неприятной пристальностью взгляда
вновь нарушив только-только было установившееся
в  Штучкином организме  гормональное  равновесие,
и вдруг...- Агапов,- сорвалось с языка еще не разрешенное
рассудком, но интуитивно уже сделанное открытие.-
Штучка! Это я, я,- и тут же, не дожидаясь ответа, подтверждения
догадке, в совершенном экстазе залепетал Лысый.-
Это я, Мишка Грачик.- И после паузы:- У меня
смена, смена с собой,- почти выкрикнул Мишка, вставая
на колени (открывая живот и грудь и тем самым, должно
быть, выражая самые дружеские намерения), он взмахнул
над головой болоньевой своей сумкой.

- Какая смена? - спросил, все еще не решаясь приблизиться
из темноты, явно потрясенный опознанием
Штучка.

- От футбола смена, штаны, рубаха...

- Штаны? - не понял Евгений.- Штаны...- повторил
и осекся, и в этот, прямо скажем, библейский момент
его невидимый миру легкоатлетический румянец превратился
в багрянец, даже шея, даже уши и те потеряли
вечернюю голубизну.- А... это...- в конце концов промолвил
Штучка (возможно, желая придать беседе оттенок
светской вежливости), правой рукой он провел над своей
головой, над гордыми своими кудрями, как бы осторожным
намеком пытаясь узнать о судьбе былого грачиковского
богатства (левую руку он будто невзначай опустил
на ногу и прикрыл ладонью молочный свой пах).

- На,- грубовато отреагировал Лысый и вместо объяснения
протянул Штучке румынскую ковбойку.

Вот в этот счастливый момент братания и случилось
непоправимое.

Автор не зря так долго возился с этим самым гвоздем
в доске, описывал и длину и качество. На него-то Евгений
и наступил, принимая бескорыстный дар.

Опустим слова (конечно, они были, вырвались из горла,
сорвались с языка, ахнули во все стороны), просто
отметим их наличие как признак, как показатель излишка
органической химии, переполнявшей Евгения по самые
уши.

- Скотина,- резюмировал он первый залп, вздохнул.
распрямился во весь рост и, не давая Лысому опомниться,
взмахнул обидевшим его куском неживой природы
и швырнул поверх ящиков, как раз в то место, где за
железом кузова угадывалась кабина.

Ба-бах! Гулко отозвалась Вселенная. Штучка же, растерянно
глядя в мгновенно побелевшее лицо Лысого,
с неожиданным жаром забормотал:

- Не слышно, там ничего не слышно...- И, не давая
несчастному вымолвить слово (должно быть, горя
желанием немедленно успокоить), Штучка запрыгнул на
ящики (успев на ходу пару раз не попасть в рукав), доскакал
до недавнего убежища Михаила, развернулся
к Лысому передом, к Александру Егоровичу задом, поднял
дрын и со счастливой улыбкой (впрочем, неразличимой
в темноте и на таком расстоянии) заехал им в борт.

- Не слышно! - орал Штучка, без устали бухая по
железу.- Не слышно.

От такой непосредственности бравый Александр Егорович
буквально озверел. Вначале он вообще отказывался
верить своим ушам, но против воли раза два тряхнув в такт
Штучкиным воплям головой, Александр Егорович в самом
деле взбеленился.

Значит, так, сначала паршивые механики нагло покусились
на давно установленную таксу, заломили за каждый скат
полторы сотни, потом скинули десятку, но стали требовать
выпивку за счет и так сполна расплатившегося Александра
Егоровича и даже угрожали мерзавцы ему, очень спешащему
человеку. Это для начала, дальше - больше. Ему, Егорычу.
образцовому водителю, семнадцать лет колесящему по Сибири
без единого ДТП, в этом вонючем центре большой химии
прокололи дырку, невежливо остановив в тот самый момент,
когда как раз отыскался начисто было сгинувший поворот на
республиканскую дорогу ММ70. Проколол сержантик сопливый,
а трояк, предусмотрительно вложенный, вернул, да еще
с таким видом, словно бумажки достоинством меньше червонца
считает прямым оскорблением для мундира. Но это все
хоть и обидно, но в конце концов лишь эпизоды из жизни, так
сказать. Но дальше-то, дальше, вслед за стремительным
удлинением теней и их исчезновением, в розовых бликах
фонарей начался уже совершенный не пришей к ноге карман
бред, чушь, несуразица. Хотите, верьте, хотите, нет, но
в привокзальном ресторане Александру Егоровичу вместо
цыпленка "табака" принесли утенка, да, ему, с детства на дух
переносить не желавшему (хоть ты лебедя мне зажарь)
водоплавающих, честно по карточке заказавшему курицу,
подсовывают как ни в чем не бывало прыщавую тварь, но что
особенно возмутительно, уличенные, не падают ниц, а чуть
ли не всем коллективом мошенников убеждают, будто тиной
разящая гадость ни больше ни меньше как венгерский,
лучших кровей бройлер.

Не успел Александр Егорович отплеваться, какая-то
сволочь (какого лешего, неизвестно) выскочила из тьмы,
замахнулась не то железякой, не то каменюкой и исчезла.

Но все это, черт возьми, в конце концов должно было
забыться, сгинуть как дурной сон вместе с бетонными
буквами у дороги - ЮЖНОСИБИРСК. Так нет же, двадцать
километров на запад от злополучного герба с колбой
и шестеренкой, вдруг, на тебе, кто-то в кузове (в родном
доме, в грузовике) начал голос подавать.

- Не слышно? - сатанея, возвестил Александр Егорович.-
Сейчас будет слышно.

"Aaaaaa-aaa-aa" - заклокотала ярость в горле образцового
водителя новосибирского межобластного автотранспортного
предприятия, и, повинуясь его воле, многотонный
ЗИЛ прибавил еще десяток-другой километров в час
и принялся писать полоумные кренделя по всем четырем
рядам пустого шоссе.

Километр, не меньше, измывался Александр Егорович
над метавшимися между ящиками героями нашей истории.
Наоравшись же всласть, он неожиданно тормознул, сам
едва не боднул стекло, а двух до того еще как-то боровшихся
с инерцией дураков и вовсе положил плашмя. Совершив
сие злодеяние, Александр Егорович вновь с монтировкой
в руке явился к заднему борту и, съездив наотмашь по его
звонкому краю, сурово потребовал:

- А ну, вылезай!

Однако вопреки ожиданию молниеносно ему не подчинились.
Пришлось "еще раза два оглашать округу звоном
железа и категорическим требованием, прежде чем в темноте
зашевелилась тень Лысого.

Воспользуемся чужой шуткой, откроем ненароком литературные
привязанности, итак, если до сего момента мы
знали Александра Егоровича с плохой стороны, то сейчас
он повернется к нам совсем уже неприглядной.

- А ну, иди сюда,- очень ласково поманил он Мишку,
весьма ловко при этом пряча самодельный ломик в тень от
кузовного борта. Впрочем, Лысый, подозревая, должно
быть, нечто вроде этой невинной хитрости, не спешил
принять приглашение.- Да иди же, иди,- совсем уже по-отечески
позвал Александр Егорович и почти убедил несчастного
если не в своей доброте, то в бессмысленности
сопротивления, однако роковое движение сделано не было.

В этот отчаянный момент что-то грохнуло за спиной
у Мишки, кузов вдруг разом задрожал, завибрировал,
и стремительная фигура, рассекая розовой задницей темноту
перед носом Александра Егоровича, перемахнула через
борт и кинулась наутек.

- Куда! - забыв все свои тактические приготовления,
закричал так вот изящно одураченный шоферюга и в мстительном
порыве с воплем: - Стой! - кинулся вослед.

Этого было достаточно, Михаил не упустил миг удачи,
и за спиной Егорыча затрещали кусты, в которые с обочины,
как пловец, кинулся Лысый.

- Паскуды! - в отчаянии взвыл обманутый, оборачиваясь
и теряя на это движение еще пару драгоценных секунд
и метров.

Нет, теряя все, ибо товарищ выручал товарища, пример
Лысого вдохновил Штучку, и он сиганул вбок, вниз,
зашуршав галькой на насыпи.

"Аа-ах" - швырнул Александр Егорович монтировку
в исчезающую голову. "Шлеп" - сухо вошла она явно не
в разгоряченную плоть. Минуту или, может быть, две
ползал в темноте лишившийся добычи Егорыч, искал ладную,
по руке сделанную железку, в конце концов лишь
чудом не наколол свой зоркий шоферский глаз на черную
ветку, плюнул, бросил отчаянный взгляд, выругался ужасно
и почти со слезами поплелся к своему оскверненному "зилку".

Когда все затихло и на дорогу вместе с мелкой теплой
пылью опустилась тишина, из-за облаков лучистым медяком
вдруг вывалилась луна, и в ее ровном сиянии откуда-то
из-за деревьев, из овражка выступил Штучка. Запахиваясь
в чужую ковбойку, как журнальная девица в коротенький
халатик, он влез на насыпь и голосом, полным мольбы
и надежды, крикнул:

- Мишка! Мишка! Грач! Не бросай меня! Мишка!

Он кричал сначала громко, почти весело, почти шутя,
потом все тише, с легким надрывом и наконец совсем
умолк, и почему-то именно эта потеря надежды смутила
железного Мишку, ему стало стыдно, и, забыв минуту назад
самому себе данную клятву, он вылез из укрытия и, словно
продолжая так нелепо прерванный дорожным происшествием
разговор, сказал:

- На,- протягивая Евгению, как брату, недостающую
часть туалета.

Вот и все. Последний, кому сегодня ночью довелось
перекреститься, был (перемена рода), была баба, проводница
плацкартного вагона скорого поезда Абакан - Москва.
Приняв на станции Топки в половине третьего ночи двух
пассажиров до Новосибирска, проводив на места, вернувшись
к себе и укладываясь на служебный диванчик, она
с неравной смесью жалости и гадливости вдруг припомнила
забавную подробность. У одного из парней (второй, что
пониже, вообще страх Божий, бритый, с побитым лицом),
так вот у другого, ничего из себя такого, только, видно,
сильно выпившего или еще чего. упаси Боже, так вот у него
на ногах не было обуви. Одни только носки, желтые.
модные, а на одном дыра...

- Господи,- зевая, фыркнула утомленная женщина
и осенила себя крестным знамением.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

""А" и "Б" СИДЕЛИ НА ТРУБЕ

ПЕЙТЕ ОХЛАЖДЕННЫМ

Итак, свершилось... и Свобода подмигивает весело
у входа... хэй-хэй-хэй и тру-ля-ля... короче, все... условности
отброшены, предрассудки развеяны, надругательство во
имя высокой идеи (всеобщего и полного самовыражения)
доведено до логического конца. Ура! И вот уже под крылом
самолета (за черным непроницаемым окном вагона) о чем-то
поет (раздражая орлоподобных ворон на телеграфных
столбах) зеленое море тайги. Большие шахматные часы
нашего приключения наконец-то, после долгих, но обязательных
светскостей: кивков, рукопожатий, улыбок и легких
похлопываний по спинам и животам - запущены. Погоня
за мечтой началась, великий час исполнения желаний
приближается теперь с каждой новой страницей:

   Yeah, yeah, yeah, hally-gally.

Впрочем, пока тайга поет, а летчик пытливым взором
буравит ночь, выискивая поляну, куда он "прямо" посадит
стальную птицу, автор может оглянуться и подвести сладостный
итог своим творческим мукам и художественным
поискам. (Все ж с той поры, когда рука с зажатым в ней
стилом вознеслась над листом и, вздрагивая от вдохновения,
пошла писать: "Декан электромеханического факультета
Южносибирского горного института Сергей Михайлович
Грачик слыл полным идиотом..." - уже пару раз с шипением
и звоном Новый год встречался с Новым счастьем.)

Ну что ж, оглядываясь назад, приходится, к сожалению.
признать,- в первую часть наших воспоминаний о незабываемом
197... годе (ввиду легкой рассеянности и некоторой
склонности автора к сочинительству) вкрались кое-какие
неточности, допущены кое-какие передержки, неувязки.
ляпсусы и попросту грамматические ошибки. Но если для
последних   существует   серьезный   и   вдумчивый
редактор, то во всех остальных случаях истину восстановить
обязан автор, к чему и приступает.

Во-первых, никаких безлистных бульваров и голых тополей
в том славном мае в Южносибирске никак не могло
быть. С самого девятого числа стояла жара (сему, располагающему
к безрассудству курортному зною лишним подтверждением
известные нам ночные маневры Штучки с голыми
конечностями), а значит, бульвар, улица Весенняя не
просто зеленела и шумела молодой (должно быть. клейкой)
листвой, она благоухала, пахла сиренью, цвели яблони,
а желтые и красные зеленстроевские цветы сплетали на
клумбах загадочные узоры. (Нет, определенно, автор ненароком
попутал благословенный сибирский май с пыльным
апрелем лесопарковой зоны города Москвы.)

Идем дальше. Дальше вот какая несуразица. Что хотите,
то и делайте, но только не было на фасаде южносибирского
вокзала электронных часов, поминутно менявших три
на четыре, а четыре на пять. Такие часы были в фойе
третьего корпуса Южносибирского горного института и еще
над крыльцом Главпочтамта, а вот на вокзале, высоко под
козырьком крыши, имелись обыкновенные железнодорожные
"ножницы". Иначе говоря, как-то сомнительно, просто
не верится, и все, будто бы мог разгоряченный бегом
Мишка Грачик от самого перекрестка проспекта Ленина
и улицы Дзержинского отличить восемнадцать пятьдесят
два от восемнадцати, скажем, сорока восьми. Короче, как
это произошло, автор, увы. просто не знает. Сейчас вот
сознался, хорошо себя почувствовал и готов предположить
- спросил у прохожего возле булочной.

Что еще? Да, в общем-то, и все. Остались уже совершенные
мелочи, ну там, Зинаиде Васильевне подчистил
в паспорте год рождения, вместо Бурручага написал Вальдано,
свой собственный доклад о великом будущем МГДгенераторов
впарил Лысому, видевшему себя только астрофизиком.
Ошибся, бывает, зато, что приятно, марку "жигулей"
указал правильно до четвертой значащей цифры.

И с этим утешением закончим, пожалуй, печальный
список (оставим себе кое-что про запас и на Судный День).
Все, умоем лицо, присядем перед дальней дорогой.

Yeah, yeah. yeah, hally-gally.

Итак, теплая, совсем уже летняя ночь тяжелых испытаний
и счастливых избавлении с совершенным отсутствием
логики и преемственности, столь характерным для всего
сущего, не считая художественной прозы, разрешилась
хмурым прохладным утром. По серому асфальту новосибирского
перрона, начав свой путь от гипсовой статуи матери
пионера, кружила, вскидывая сломанные крылья, вчерашняя
газета, вздрагивала, переворачивалась, шелестела, но
воспарить уже, увы, не могла. Эта, должно быть, не без
умысла поставленная Матерью-Природой инсценировка
"Песни о Соколе" не нашла, однако, живого отклика у немногочисленных
зрителей, в воскресное утро оказавшихся
волею обстоятельств вдали от мягких домашних подушек
и шерстяных одеял. Поскольку таковых, приюта в зале
ожидания не нашедших, в самом деле меньше обычного для
этого времени года, мы без ущерба для реалистического
восприятия можем сосредоточить свое внимание лишь на
двоих.

На двух молодых людях, ступивших на по-весеннему
пыльный перрон узловой станции Новосибирск-главный
в тот момент, когда большая чугунная стрелка дежурных
часов, осторожно подкрадываясь к малой, показывала пятнадцать
минут четвертого. Иначе говоря, одолев пятую
часть своего трехсуточного пути, абаканский скорый уже
набрал два часа опоздания. Впрочем, нам с вами важно не
время, а место, итак, в пятнадцать минут восьмого в шестом
(сверяясь с путевым атласом) часовом поясе под свод
самого большого в Сибири зала ожидания новосибирского
вокзала (по парадной лестнице, переступая через спящих
пассажиров и скорбный их багаж) вошли двое. И оба
выглядели нехорошо. Впрочем, знак равенства между нашими
персонажами тут не вполне уместен. Пусть красная
припухлость на физиономии Лысого и приобрела классическую
синеву, а темечко - блеск свежевыбритого подбородка
продавца мандаринов, зато его грудь дышала легко
и свободно, ноги не знали усталости, а глаза счастливо
сияли. Вот Штучка, тот действительно был ужасен. Три
часа на боковой полке плацкартного вагона окончательно
сломали его индивидуальность. И дело тут не в жесткости
ложа и не в кондиции эмпээсовского белья. Вообще Штучка
ворочался в горизонтальном положении совсем недолго,
меньше часа, покуда на верхней (третьей) полке не обнаружил
неосмотрительно забытый соседом полиэтиленовый
пакет, в котором меж мылом и зубной щеткой нашлось
германское средство для ращения волос под названием
"Кармазин". Первый в жизни опыт Штучки на парфюмерном
фронте оказался крайне неудачным, всю оставшуюся
часть ночи лечил Евгений вселенскую бездонную тоску,
уже склонившись над холодным поездным толчком, пугая
многое повидавшую на своем веку вазу молодецким зычным
рыком. Омерзительиее всего оказался не аромат богатое
витаминами В3 и РР жидкости, содержавшей 60% чистого
алкоголя, а вкус пенного крема "Флорена", оставшийся
у нашего героя на губах после использования в роли бокала
алюминиевой (в том же злосчастном пакете найденной)
чашечки для бритья. Но едва отпустило, едва Евгений
прилег, измученный схваткой со своим и без того за сутки
настрадавшимся организмом, ему на плечо опустилась бестрепетная
рука проводницы:

- Новосибирск.

Какой, к черту, Новосибирск? Когда вся жизнь не удалась,
холодная испарина на лбу, а в глазах пустота. В общем,
что и говорить, неверные движения Штучки (конечно,
это он, зацепив ступеньку, едва не растянулся на парадном,
но немытом мраморе), его потухший взор никак не созвучны
мажорному "ля" Мишки Грачика. Тут бы на повороте
нашему дураку Лысому и сориентироваться (оценить возможные
последствия морально-волевого настроя попутчика),
зайти в одни двери, выйти в другие, тем более сам
Штучка явно уже был готов к роли мосфильмовского партизана,
уже запеклись слюною у него на губах слова:
"Идите, ребята, я вас тут прикрою" (т. е. отосплюсь за
всех). Но не таков был Мишка Грачик. Настоящий верный
товарищ, это из-за него придется теперь автору до самого
хепли энда возиться с парой несмышленых героев, выясняя
отношения, располовинивая и вдохновение и симпатии.

Впрочем, сим обстоятельством автор совершенно не
тяготится, скорее наоборот, а невинное кокетство позволил
себе сугубо из эстетических соображений. Теперь вот делает
строгое лицо и как ни в чем не бывало замечает (не
столько в оправдание, сколько для верности характера),-
Мишка не сразу догадался, отчего это руки у Штучки такие
холодные и мокрые, глаза оловянные, а веки того и гляди
сомкнутся. И немудрено, однако, припоминая, какой обыкновенно
бывает ароматический букет на больших узловых
станциях в сезон отпусков. Приятно отметить, между тем,-
но и открыв для себя в конце концов, чему обязан Штучка
столь внезапной (drastic) потерей ориентации в пространстве
(и воли к жизни вообще). Лысый, несмотря на сильное
отвращение, ответственности за свалившегося ему на голову
поганца не снял.

Герой, одно слово - будь-готов-всегда-готов.

Ну, и хорошо, чем любоваться порока изобретательной
личиной, уж лучше обрадуем взор чем-нибудь, нас возвышающим.
И в самом деле, не позволим этому Штучке, с его
любовью и всем прочим как-то на минутку выпавшим из
нашего поезда "мечта", испортить сказку, праздник исполнения
желаний. Отвернемся мы от него, от пахнущего
парикмахерской, фу, и скажем с восторгом, слегка обмирая
от предвкушений... Новосибирск!

И все. И вперед. Прочь от полов мраморной крошки, от
масляной краски колонн, мимо гнутой фанеры деревянных
скамеек и полированного дээспэ буфетных стоек, переступая
через сумки, сторонясь чемоданов и рюкзаков, обходя
прочие запыленные, неодушевленные предметы, вперед, на
выход.

На мост, на эстакаду, мимо будки - желто-зеленой
декорации из "Шинели", на площадь. Вдохнем полной грудью,
сделаем широкий шаг и остановимся, замрем в немом
восхищении, глядя, как прямо из ящиков, удивительно бойко,
несмотря на ранний воскресный час, расходится произведенный
Новосибирским экспериментальным заводом из
концентрата и в строгом соответствии с технологией фирмы
"Пепсико" созвучный ее имени освежающий напиток. Нет,
муки и страдания приняты не напрасно, награда за труд
и упорство ждать себя не заставила... Ну, может быть,
с оценкой тут мы слегка и хватили, но тем не менее полные
кофейного цвета жидкости бутылочки по триста тридцать
граммов - это хороший знак, признак верного пути.

Итак, на утоление жажды, неизбежной у путешественников,
преодолевших двести с небольшим километров
в плацкартном вагоне, пошло две бутылочки, а еще шесть
с сибирской широтой были приобретены за сорок пять
копеек штука и помещены в знакомую нам болоньевую
сумку. Еще раз подтверждая одно, друзья, мы с вами находимся
в прекрасном времени, когда лучшим подарком наряду
с книгой была и "пепси-кола" (на этикетке которой.
несмотря на женское безударное окончание, уже стоял
призыв, согласованный с таинственным, буквами не обозначенным
словом мужского рода - "Пейте охлажденным").

Однако, залюбовавшись на простые радости далекого
прошлого, мы пропустили одно, в высшей степени нелепое.
совершенно дурацкое происшествие, имевшее место в самый момент
чудесного открытия. Шагнув к батарее ящиков,
Лысый на какое-то мгновение ослабил контроль, выпустил
липкую руку Штучки, и тот, предоставленный самому
себе, тут же столкнулся с неким молодым человеком,
одетым с предельным для той поры шиком - во все рваное,
линялое и мятое. Нисколько, однако, не удивившись внезапной
встрече (на самом деле молодой человек если и был
лучше Штучки, то только в силу привычки к подобного
рода испытаниям), неизвестный лишь слегка отстранился,
поймал Евгения за локоть и быстро спросил:

- Чувачок, не в Москву катишь?

И вот на этот (каков негодяй) вполне приличный безобидный
(и к месту заданный) вопрос Штучка отрыгнул
(сплюнул?), короче, едва раскрыв губы и в нос, облегчился
кратким ответом, обстоятельством места, в котором фигурировала
одна существенная (с 8.30 до 17.45, впрочем, мало
обыкновенно приметная, но крайне необходимая для воспроизводства
потомства) часть человеческого тела.

- Отвали,- таков был смысл скверной фразы, исторгнутой
в утреннюю чистоту смрадным и непослушным языком
несчастного Ромео.

- А грубить не надо,- услышал Лысый у себя за
спиной, обернулся и успел подставить руки под покорное
всякому внешнему воздействию тело Евгения.

Нарушивший же толчком в спину Штучкино равновесие
приставала как бы исчез, растворился в воздухе, ступил за
ящики, за штабеля, и его блестящее от ежедневной интоксикации
лицо не попалось Лысому на глаза. И все же этот
мимолетный, право, на первый взгляд казалось бы совершенно
не связанный с нашим приключением и его героями
инцидент мы запомним, ибо он... он повторится. И неоднократно.
А значение его, смысл (и связь с нашей историей)
скоро, очень скоро станут нам понятны и очевидны,
а пока... Пока же будем жить минутой, напьемся воды, еще
раз крикнем про себя, но от всей души "ура!" и двинемся
заре навстречу by means of автобус номер восемь
("экспресс"). Прекрасная комфортабельная машина всего
за шесть копеек провезет нас вкупе с великолепными планами
и счастливыми мечтами (легким головокружением и отдающей
слабостью в ноги икотой) сначала по широкой
полосе Красного проспекта, затем плавно выкатит на берег
важной сибирской реки Оби, заберется в горку, скатится
с холмика, пронесется по бетонным стыкам Бердского шоссе,
посоревнуется с электричкой, блеснет стеклами в утренней
синеве неглубокой Ини и с разгону, заложив неожиданный
поворот, доставит в зеленый заповедник сибирской
науки - Новосибирский академгородок.

Итак, свершилось. И вот уже мы бодро шагаем (механически
переступаем, слабо надеясь покорностью, непротивлением
хоть как-то приблизить конец этой пытки) по
сырому воскресному асфальту Весеннего проезда, и живые
белки смотрят на нас с сосновых ветвей. Свернем с дороги,
нырнем в лес, желтой от прошлогодней хвои тропинкой
сократим себе путь, выйдем из чащи прямо к сиятельному
корпусу Новосибирского университета, улыбнемся во весь
рот и скажем несчастному, до сих пор босому (Боже мой)
студенту факультета романо-германской филологии Южкинской
альма-матер: "Видал!" - и продолжим путь к цели,
к общежитию физфака.

Итак, в половине девятого через запасную дверь, отворенную
по случаю ремонта холла-фойе (этим летом занятого
ящиками и досками, веселья и танцев не обещавшего, но тем
не менее пробудившего восторженные чувства в мечтательной
грачиковской душе), не возбуждая ничьего любопытства,
не привлекая внимания, в мирно дремлющее воскресное
общежитие проникли двое. Поднялись на третий этаж
и открыли (легким нажатием) дверь с номером 319.

В сумрачной общей прихожей из трех дверей (одна
отдавала антисептическим scent'ом места общего пользования,
от другой, помеченной литерой "Б", отвращал навесной,
вороненой стали замок) Лысый выбрал дверь с буквой
"А" и постучал. Тук-тук-тук.

Никто не отозвался.

Тук-тук-тук - проявил Мишка настойчивость. Тук-тук-тук
- негромко, но требовательно ударяли костяшки по
дереву, пока наконец не вызвали за дверью движение, скрип,
стук, щелчок задвижки, и серый утренний свет упал прямоугольником
на пол, невыгодным образом представив двух
неожиданных пришельцев.

- Привет,- сказал Лысый в заспанное лицо своего
лучшего школьного приятеля.

- Привет,- ответил хозяин, действительно школьный
товарищ Грачика, Саша Мельников, не узнавая, однако,
того, с кем в садах лицея читал Яворского охотно (вместе
с Пинским), а Шолохова и Толстого, увы, Льва не читал.

- Я приехал,- не дождавшись радостных объятий,
решил прояснить ситуацию Грач.

- Молодец,- все с тем же легким недоумением на лице
поздравил несчастного Мельник, отступил, прищурился.
мгновение стоял, недоверчиво всматриваясь в дверной проем,
пытаясь уловить утерянную знакомым лицом гармонию,
и наконец вздрогнул, хлопнул себя по голым ляжкам, хватанул
ртом пьянящего утреннего озона и захохотал.- Грач,
мама родная. Мишка лысый.

- Отрастут,- сказал Лысый, смущенный и даже рассерженный
неуместным этим весельем.- Смотри, живот не
порви.

Но куда там, не думая о здоровье, Санька плюхнулся на
растерзанную кровать, с которой, как видно, минуту назад
и поднялся на стук, и продолжал заливаться, всхлипывая,
безобразно хрюкая и сладко скрипя сеткой.

- Грач, с ума сойти, Фантомас, лысая башка - дай
пирожка.

Сам же Грач, демонстрируя свое отношение к мерзкому
балагану, поворотился к дураку спиной и таким образом
неожиданно обнаружил присутствие в комнате еще одной
живой души. С крайней у окна кровати, совершенно очевидно
разбуженная площадным сим скоморошеством, приподнялась
взлохмаченная (с челкой, запекшейся на лбу над
глазами) голова, из-под одеяла выпросталась худая рука,
сухие губы раскрылись и произнесли слово:

- Пить.

Вот что значит интуиция, дальновидность и проницательность
(воистину качества, отличающие настоящего ученого
от прочих смертных). Оп-па, явно рассчитывая производимым
эффектом приукрасить свое безусловно загубленное
простотой Мельникова пришествие. Мишка с ловкостью
полового выхватил из болоньевого сидора бутылку,
вторую, молниеносным движением сцепил крышечки,
хлоп - и пожалуйста, протянул дымящийся напиток истомленному
незнакомцу.

Тот жадно схватил маленькой рукой сосуд, поднес к губам
и принялся пить большими глотками, не переводя
дыхания. По мере опорожнения бутылки его руки слабели,
ригидность уменьшалась, край одеяла, почуяв миг свободы,
соскользнул, упал на живот...

- Это... - прошептал Лысый, холодея и вздрагивая
одновременно,- перед ним была женщина.

ДО СИХ ПОР, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ...

Девушка! Впрочем, стыдясь возможных анатомических
аспектов семантики (и семиотики), немедленно сменим
тему, тем паче возникшая из пены простыней нимфа, несмотря
на общее утреннее нездоровье, сама весьма быстро
отыскала наилучшее продолжение в неловком нашем положении.

- А ну-ка, отвернись,- строго приказала она и, откашлявшись
уже в затылок Лысому, легко восстановила приятную
тональность своего голоса: - Стой так.

- Стою,- сказал со всех сторон негостеприимно принятый
Лысый, взор его скользнул по потолку, по неровному
узору обоев, упал на безучастно сидящего (голова на груди)
на стуле прямо перед ним Штучку, и все еще недавно так
утешавшие и укреплявшие его чувства и мысли вдруг как-то
разом померкли, скрылись за линялыми цветочными разводами,
растворились в бледном утреннем ореоле, оставив
вместо былого праздничного возбуждения лишь пустоту.
лишь одиночество. А не ошибся ли он, Мишка, дверью, тот
ли из волнующего набора адресов выбрал в счастливый,
восторженный миг...

- Все,- сказали сзади. Лысый повернулся. Спиной
к нему, словно что-то внимательно изучая там, за окном,
среди деревьев, на той стороне улицы, стояла маленькая
хрупкая девушка, коротковолосая, узкоплечая.- Все,
все,- повторяла она, еще что-то застегивая и одергивая,
затем, так же не оборачиваясь, спросила, очевидно, не
Грачика:- Дай три рубля.

- Дам,- пообещал давно переставший отвратительно
хохотать и лишь довольно улыбавшийся Мельник,- подожди,
Лиса. он тебя не укусит, это же Мишка, победитель
семиметрового трамплина, иди познакомься, мы сейчас
кофе попьем...

- Дай три рубля,- упрямо повторила чудачка, названная
Лисой.

- Возьми.- Мельник махнул рукой в сторону своих
на спинке стула висящих штанцов. Впрочем, требовалось
всего лишь разрешение, а где искать, сомнения не возникали...

- Я взяла пять,- исследовав карманы, объявила
Лиса.

- Немедленно положи обратно.

- Ага.

- Алиса, положи, кому говорят, на что я буду обедать?

- Займешь.- без раздумий бросила Лиса-Алиса, заставила
Лысого невольно посторониться, проходя мимо унылого
Штучки, взглянула на его носки, с легким, показалось.
уважением заметила: - Ого! - Не повернув головы, добавила:
- Чао,- и исчезла за дверью.

- Какао,- отозвался Мельник в пустоту.
Наступила пауза, которую не сразу, но все же решился
нарушить Лысый:

- А кто это?

- Мария Кюри! - неожиданно для самого себя бухнул
Мельник и (надо же) развеселился.

- Дурак ты, Сашка!

- Тсс-ссс, молчи,- обретая на мгновение невероятную
серьезность, прошипел Емеля и тут же, словно в восторге
забывшись, выпалил: - Это военная тайна!

Вот так нелепо, по каким-то совершенно водевильным
законам началось это прекрасное утро свободы. Впрочем,
Мельников (как и следовало ожидать) в конце концов
пожалел и утешил несчастную жертву своей неуемной веселости.
Он встал, приблизился, опустил свою теплую ладонь
на гладкое плечо друга и без всякого шутовства, очень
спокойно сказал:

- Ну, девушка, понимаешь, человек сложной судьбы,
искатель нехоженых троп, в общем, не обращай внимания.
Я сам так делаю. И вообще,- после некоторого раздумья,-
ты лучше мне объясни, кто это такой?

- Это? - с мстительным вдохновением отозвался Лысый,
но врожденная серьезность, чувство долга и прочие не
сочетающиеся с остроумием добродетели не позволили ему
совершить грех ради красного словца.- Слушай,- пробормотал
Мишка с интонациями санитара октябрятской звездочки
(то есть темнея от отвращения),- он это... он спит.

И снова Мельнику стало смешно. Но при этом какое-то
душевное движение произошло в нем, что-то забытое, нечаянное
ощутил Емеля от сей столь непосредственно проявленной
грачиковской вечной прямоты и бесхитростности,
его холодные ехидные зрачки потеряли недобрый блеск,
и Мельник, совсем по-братски приобняв Мишку, добродушно
обнажил мелкие свои, невыставочные зубы и присовокупил
товарищу в тон:

- Ты смотри, а впечатление, будто поет.

Ну, наконец-то, Коля Остен-Бакен добился желанного
от Инги Зайонц, босоногое детство согрело сердца, улыбки
на лицах поплыли в унисон, наступила та чудесная и такая,
увы, краткая минута, когда Грач и Емеля. так ни словом
и не обмолвившись о новой своей жизни, о событиях и переменах,
простым воскрешением прошлого вернули близость.
О, волшебный момент, когда прожитый год показался
лишь кратким перебоем дыхания, паузой, а былые
чувства неизменными. И это праздничное мимолетное
мгновение, редкая, пожалуй, едва ли в будущем возможная
оказия и нам (пока Лысый, поначалу нехотя, но все подробнее
и подробнее излагает историю своего драматического
бегства) чуточку отвлечься, вернуться в Южноснбирск,
отступив на год-другой назад.

Оп. И вот мы вновь в глубине квартала в самом центре
Южносибирска. Справа уже овеянное легендой футбольное
поле, слева (сквер? садик?) круглая городская рощица (сирень,
ранет, двадцать метров в диаметре, ныне сильно
прореженная и монументом украшенная), и за ней, между
ветвями, справа, слева и сверху видится бывшее здание
тылового госпиталя, затем обкома партии, а затем уже
надолго, наверное, навсегда, четырехэтажной Южносибирской
номер один школы. Первое сентября, окна блистают,
галстуки сияют, учитель физкультуры срывающимся от
серьезности голосом кричит:

- Школа, равняйсь, смир-ррр-рна!

Кстати, прозвище у него Штык, а еще он в финскую
линию Маннергейма в лоб брал, впрочем, не то, не о том...
Итак:

- Товарищ директор, на торжественную линейку, посвященную...
школа...

Да, да, построена, и вот справа, на правом рослом
крыле, где по мудрым законам кириллицы за 10 "В" следует
10 "Г", во втором ряду стоят два юных молодца. Их лица
демонстрируют нам разницу характеров, мы видим наивного
педанта (еще не Лысого, но и не лохматого, с образцовыми
висками фасона "молодежный"), а рядом хитроватый
прищур и чуть подрагивающие от готовности к саркастическому
комментарию губы (правильно, это Мельник, но
соответствующий, имея в виду весовую категорию, куда
меньше нынешнего образованному от его фамилии кулацкому
прозвищу).

Сейчас мы подходим к очень важному моменту, сейчас
мы, загнанные сюжетом в мрачноватый тупик, ради продолжения
пути сделаем одно важное, но довольно обидное
признание. Если до сего момента мы старательно (насколько
позволяли нам обстоятельства) скрывали кое-какие мелочи
из тех, что составляют психологическую подоплеку,
а еще красивей - мотивацию, то сейчас мы наконец должны
говорить откровенно. Что ж, Мишка Грачик. совершивший
у нас на глазах пару героических и решительных
поступков, в мыслях и побуждениях своих не был человеком
вполне самостоятельным. То есть совершал он все
наяву и в здравом уме, но не вполне по своей воле. Впрочем,
по случаю изученная темная медицинская книга еще
не дает автору право водить за нос доверчивого читателя.
Чего там, будем проще, обыденней. Мишка Грачик, вот
где неожиданно мы возвращаемся к корням, к истокам (к
папе, например), от природы был несколько обделен фантазией
и воображением. Лишенный своей, он, однако, с благодарностью
принимал чужую.

Совершим еще один скачок во времени, откатимся еще
лет на семь назад и километров на шестьдесят ниже по
течению Томи, здесь среди скал и сибирского растительного
многоцветия полюбуемся еще одной пионерской линейкой.
Послушаем еще один, срывающийся от серьезности голос:

- Лагерь, смирр-ррр-на!

Да, мы очутились в пионерском лагере для детей и сотрудников
Южносибирского горного института. И снова,
правда, не справа среди шалопаев-семиклассников, а в примерной
середине видим два знакомых, таких юных и свежих
лица. Пионеры в матросках выстроены на фоне старинного
колесного парохода, гордый бок которого еще украшает
дореформенная надпись "Колпашево". Да, вот в этом пароходе
(без трубы и колес), в бывшей каюте первого класса
с окнами, обращенными к крапивным берегам реки Писанки,
и познакомились сыновья декана электромеханического
факультета и доцента кафедры подземного транспорта
Миша и Саша. С той поры и появился у Мишки в жизни
ориентир.

Веселый крепыш-здоровячок, в те времена и окрещенный
Емелей, это именно он, подошел в первый же вечер
к совершенно незнакомому, может быть, серьезностью,
а может быть, доверчивостью глянувшемуся ему смуглому
мальчугану и тихо сказал:

- Пойдем после обеда гальянов ловить. У нас в каюте
окно не забито, значит, когда эти два козла (имелись в виду
конопатые сыновья-близнецы преподавательницы начертательной
геометрии Полины Афанасьевны Бизик) задрыхнут,
вылезем через окно и фыр-рр...

Это "фыр-рр", безусловно, купило Мишку с потрохами.
Дома, прямо скажем, с подобными увлекательными майн-ридовскими
предложениями к нему за всю его краткую жизнь
еще не обращался ни один человек. Да, до известного уже
нам момента никто его не считал способным на настоящий
мужской "фыр-рр".

Гальяны были наловлены, а кеды утоплены. Сезон прошел
в неведомых доселе забавах и развлечениях. Лето
закончилось, но на оптимистической ноте, ибо выяснилось,-
Мельник-Емеля живет в двух шагах от Мишки
Грачика, на той же самой улице Николая Островского,
впрочем, все же на площади, в кою улица втекала, словно
ручей в маленький пруд, на площади Пушкина (в некотором
все-таки отдалении от Мишкиного дома-великана, поэтому
и учится в сорок первой школе).

Рассказав все это, мы, безусловно, сэкономили для
pure actions море бумаги. В самом деле, едва ли после
всего есть нужда в пространных воспоминаниях, пояснениях,
комментариях. Осенью Мельник пошел на плаванье,
и через две недели в секцию записался Мишка. После
восьмого Емеля сменил свою общеобразовательную школу
на физматкласс первой, то же самое совершил и Мишка,
правда, не совсем порвав с педколлективом, а перейдя
из обыкновенного 8 "Б" в 9 "Г" с углубленным изучением
физики, математики и (таково уж замысловатое, дарованное
роно название) электротехники. Совершенно излишне.
наверное, скучное перечисление - сидели они за одной
партой, играли на уроках физкультуры в футбол и так
далее и тому подобное.

Впрочем, если наскучил шаблон, то у автора имеется
в запасе еще и (нетипичный) случай пусть и краткого, но
первенства Мишки кое в чем. Все-таки это у него, у Мишки,
был старший брат, хозяин трехмоторного ящика -
магнитофона "Тембр", и поэтому именно у него (у Мишки)
в квартире номер девяносто девять на третьем этаже именно
он (Мишка), и никто другой, пропустив коричневый
кончик ломкой пленки "тип шесть" через лабиринт (череду)
роликов и валиков, потряс Емелю откровением:

Ту-ту-ту,
Sweet child in time, ту-ту-ту,
You see the line,
Line drawn between good and bad.

Да, да, и уже только после этого, после первого в жизни
полета и кайфа (с последующей головной болью) вырвал
Мельник у отца обещание, овеществленное в ближайшее
же семнадцатое число магнитофоном "Чайка". Каких-нибудь
полгода (ну, год) спустя Емеля уже был королем,
опять первым, непререкаемым авторитетом, главным специалистом
по смысловой окраске, придаваемой сллову rock
разнообразными прилагательными, вроде acid, hard, sympho,
soft, baroque, а также underground и jazz. Что, как это
и ни странно с точки зрения теоретической педагогики, не
мешало ему побеждать регулярно не только на физических
и математических, но даже как-то раз и на химической
олимпиаде.

Ну и хорошо, поудивлялись необычному, посудачили
о неожиданном и вот возвращаемся к очевидному (если дать
себе труд кое-что сопоставить), очередному следованию
примеру, то есть приезду Мишки в Академгородок.

Итак, мечта сбылась, встреча на новосибирской земле
состоялась. На туристической спиртовке шипела колба,
и в ней набирал сил кофе, на стуле, медленно клонясь набок,
дремал, холя набирающую горечь изжогу, обессиленный
Штучка, а за окном, сдаваясь настойчивому дневному
светилу, серое с утра небо понемногу голубело.

- Однако,- молвил Мельник, выслушав Лысого до
конца. Уже надев рубаху и штаны, он стоял, как полчаса
назад стояла разбуженная непрошеными визитерами девица,
у окна и смотрел на ту сторону улицы.

Мишка не удержался, встал рядом, ничего там, среди
сосен, интересного не происходило. Под деревьями по тротуару
шел человек с папкой под мышкой и читал газету.
Какую - разобрать не представлялось возможным.

- Однако,- повторил Емеля, постучал пальцем (ногтем)
по стеклу и повернулся к товарищу.- Значит, у тебя
были вот такие волосы? - недоверчиво спросил он, впрочем,
не обидно, а искренне удивляясь, и показал, приставив
ладонь к боку (где-то на уровне лопаток).

- Угу.

- И ты их остриг?

- Угу.

- То есть обрил?

- Ну.

- Знаешь,- еще немного подумав, побарабанив пальцами
и покачав в такт головой, наконец объявил Мельник,-
я тебя недооценивал.

- В смысле? - Губы Грачика слегка поджались, выражая
как будто недоумение, на самом же деле вовсе не
удивление, а желание быть разубежденным и поправленным.

- Видишь ли... - Обнаружив известную деликатность
и способность к сопереживанию, Емеля замялся, потер
крылышко своего немытого носа и сказал:- Ну. впрочем.
чего там... Не ждал я тебя, Мишуля. прости старика.-
Говоря это (сам, должно быть, растерявшись от своей
неожиданной откровенности). Мельник стыдливо почесал
затылок.- Думал, продолжишь шахтерскую династию...
А ты вот, значит-таки, в физики пошел, пусть меня научат...

Сказал, посмотрел куда-то вверх, в перекрестья рамы.
и заключил совсем уже неожиданно:

- А не пожалеешь?

Справиться с изумлением (да и возмущением), выразить
словами нахлынувшие чувства Лысый просто не успел.
Неотвратимое произошло. Бум, с коровьим "хм-мм",
увлекая за собой колченогий стул, за спинами друзей пошел
к полу уснувший в неудобной (рискованной) позе Евгений
Анатольевич Агапов. И вот, уже в падении, его,
измученного морально и физически, находящегося в бессознательном
состоянии, в плену болезненной и вязкой
дремы, не подвел, не бросил на произвол судьбы всегда,
как видно, бдящий инстинкт собственника. Спасая остаток
приданого (свадебного подарка?), сокровище, квадратный
пластиковый пакет с полихлорвинилом, правая рука Евгения
с зажатой в ней драгоценностью вскинулась к небесам,
а вот левая (команды явно не получив) оплошала
и не успела защитить многострадальный придаток Штучкиного
туловища - голову.

Потревожив ею пол, наш любовник и меломан, однако
же, не то чтобы не проснулся, но обычной своей живости не
проявил. Без всякого энтузиазма (не говоря уже о смущении)
он сел, с трудом расклеил глаза, посмотрел на спасенный
пакет и вне всякой логики и необходимости (вот как
был плох) на глазах обалдевших одноклассников принялся
стягивать ороговелые свои носки.

- Он что, в самом деле босиком из Южносибирска? -
поинтересовался тронутый демонстрацией пяток Емеля.

- Босиком - это что,- с брезгливостью, свойственной
детям воспитателей молодежи, ответствовал Лысый,-
он до самых Топок был в чем мать родила. Голый, попросту
говоря.

- Как?

- Что как? Штаны-то мои.

- Штаны...- просиял от восторга Мельник.

- И рубаха,- добавил педантичный Грачик, после чего
Мельник вновь устроил конюшню, то есть повторил старый
номер, перегнулся пополам и стал хватать воздух руками
(мерин), предоставив Мишке удовольствие управляться со
спиртовкой и взбесившимся от неуемной конвекции кофе.

Отсмеявшись, Мельник показал завидную ловкость
(опыт, как говорится, experience, сколько ни плати, не
переплатишь) в умении укрощать, добиваться контакта
и послушания у не вполне протрезвевших, но уже страдающих
похмельем балбесов. Так или иначе, минут через двадцать
Штучка снова лежал (упрямо высунув из-под одеяла
изумрудную от бриллиантовой зелени ступню) и тихонько
вздрагивал в объятиях Морфея на сей раз уже на куда более
приспособленном, нежели пол, для этого почтенного дела
полосатом студенческом матрасе.

Друзья же завтракали запотевшим от лежания на окне
в полиэтилене российским сыром и парой ломтей вчерашнего
батона. Их более чем неожиданный (и пока нам не
вполне понятный), к тому же совершенно нелепо оборвавшийся
разговор создал напряжение. Мельник держался
в обычной своей манере - подмигивал да пошучивал, однако
при этом избегал встречаться с Лысым глазами, сильная
обида которого проявилась напускным равнодушием, сдержанным
жестом, холодным взглядом и забавной (но быстро
раздражающей) способностью пропускать обращенный
к нему вопрос мимо ушей.

- Значит, так,- сказал Емеля, заканчивая трапезу
(ложечкой со дна стакана достав кофейную гущицу и с удовольствием
пожевав, проглотил),- меня ожидает доцент
Кузьмин, он назначил консультацию на девять, но только
подхалимы являются раньше половины десятого. Однако
дураки приходят позже половины одиннадцатого. Учитывая
нежелательность вхождения в последнее множество...- Не
договорил, соскреб остатки зернистой жижицы и съел.-
Короче, я отбываю.

Он встал и, несмотря на явные признаки очередного по-летнему
теплого весеннего дня, надел синюю болгарскую
куртку из грубой, претендовавшей на denim дерюги, к белесой
изнанке которой оказался пришитым огромный (15х20,
не меньше) карман из белого в зеленый горошек ситчика.
В этот карман Емеля засунул книгу.

- Покажи,- не справился с искушением Грачик. Мельник
показал.- Лекции по истории... ммм... Понятно,-
сказал Лысый.

На что неисправимый Мельник заметил:

- Физика, старичок, наука многообразная... - и принялся
за поиски ботинок.

На это увлекательное дело он потратил не меньше
минуты, которую Лысый,-очевидно, принявший эстафету
утреннего рефлексирования, провел, стоя у окна. И вот.
когда готовый к отбытию студент уже стоял у двери.
напоследок еще одергивая и придавая естественный вид
своей широкой куртке. Лысый не сладил с грустью и печалью,
он повернулся к оправляющемуся Емеле и спросил:

- Слушай, кстати... хотел у тебя узнать, а где ээ-эээ...
в общем, живет Андрей Мирошниченко?

- По Шине соскучился?

- Да нет... просто зимой... впрочем, неважно... просто
он просил, чтобы я увидел его, когда приеду...

- Увидишь,- с мрачной уверенностью (также демонстрируя
способность пропускать вопрос мимо ушей) пообещал
Емеля и, не прощаясь, покинул помещение. Впрочем,
все же одумался, снова открыл дверь, просунул в щель
голову и сказал:- К обеду не жди, жди к ужину,- и исчез
уже насовсем.

Вот так да, вот тебе и Юрьев день накануне радость
несущего дня защиты детей. Черт побери, или это очередной
Емелин розыгрыш, дурацкая шутка, или ранний гастрит,
или... Кстати, пока не поздно, в первой части,
рассказывая о школьных годах наших героев, набрасывая
общий контур, нам случалось характеризовать взаимоотношения
Мишки Грачика и Андрея Мирошниченко, линия
же Шина - Емеля оказалась опущенной. Исправимся.
Значит, так, именно из-за обладателя золотой медали
(сим, представьте себе, отличием по окончании средней
школы были отмечены выдающиеся успехи и примерное
поведение Андрея Мирошниченко) как-то раз Миша Грачик
и Саша Мельников неделю (или даже две!) не разговаривали
(совсем). А случилось это в девятом классе, когда
Андрей, тогда студент первого курса (заметим в скобках,
Мельник в школе с ним не сталкивался, ибо до девятого
учился в сорок первой), приехал на зимние каникулы
и наши друзья по совету и благодаря протекции физички
нанесли бывшей школьной знаменитости визит. В процессе
выяснения подробностей студенческого быта наш непочтительный
правдолюбец Емеля (Бог знает, чем задетый)
вдруг вздумал язвить, парафинить очень гордого
сына простых родителей, и такое вдруг началось, и такое
неожиданно случилось...

- Дерьмо твой Шина,- не стеснялся красный Емеля,
когда, благополучно избежав мордобоя, два дурака выскочили
на улицу.

- Мой? - возмутился тогда Грачик обидному соседству
притяжательного местоимения со словом "дерьмо".

- А чей же?

Теперь вот, спустя пару лет, выходило, все же его.
Лысого. Да ладно, успокаивает себя Грачик, все же, скажем
честно, и Господь нам сегодня свидетель, бывают дни
(год от года все чаще и чаще), когда Емеля вовсе не
подарок и полагаться на него, увы, особенно не приходится.
Так что ему, Мишке, не стоит, учитывая к тому же
печальный опыт прошлого года (и в нынешнем положении
тем более), проявлять особую принципиальность. Например,
отвергать искреннюю поддержку земляка.

Да и на Емелю с его амбициями, в конце концов,
наплевать... клоун позорный, друг приехал, а он... И тут,
знаете, совсем нехорошая мысль пронзает нашего Мишку...
а не из-за бабы ли этой... жаждой с утра одолеваемой,
так себя вел Мельник... И чувство гадливости смешалось
в нем с ощущением превосходства, тут, смущаясь
и даже краснея (не смея, однако, скрывать правды, пусть
отдающей морганизмом и вейсманизмом), заметим, - мужал
Мишка Грачик довольно медленно (то есть бриться
и по сию пору не имел обыкновения, в то время как
Мельник уже в канун своего совершеннолетия игрой природных
сил был принужден скоблить розовый свой подбородок
не реже трех раз в месяц), иначе говоря, если
теплая ночь с луной и звездами никакого интереса, кроме
научного, для Лысого по-прежнему не представляет, то
любовь Емели к подобным атмосферным явлениям уже
класса с девятого носит более физиологическую, нежели
астрофизическую, окраску.

Итак, предательство, doublecross. На что друга променял
- мадам, месье, же ву при - фу, какое презренное
кавалергардство. Ну, и ладно... сделав вывод и самого себя
убедив (прозрев совершенно), испытывая на подвиги зовущую
легкость (в теле) и вдохновенную чистоту (в голове),
делает Мишка круг по комнате, другой, подходит к тумбочке
у изголовья Штучкиной кровати и, нисколько не задумываясь
о приличиях, вытаскивает на свет содержимое полиэтиленового
пакета.

Полюбопытствуем и мы (воспользуемся случаем), заглянем
Лысому через плечо и скажем: "Однако",- удивимся
открытию. Надо же, вот вроде бы лежит, смущая
неестественным цветом пятки, еще недавно блиставший
сливочной наготой зада, ну, совершенный балбес, удержу
не знающий ни в порывах, ни в движениях, и вдруг (какая,
в самом деле, неожиданность) перед нами свидетельством
вкуса, небанальных привязанностей, строгой эстетической
концепцией отмеченных пристрастий - шесть разноцветных
конвертов. Если сладкое на первое, то начнем с Jethro
Tull (целых три шедевра lan'a Anderson'a мы видим в цепких
руках бывшего пловца) - Stand Up, Акваланг и Thick
as a Brick. Oh, неистовый флейтист at the gates of авангард
dawn. Дальше (по порядку) пятый Zeppelin, House ot the
holy, бордовый и голубой, строгие цвета Blues Friars, следующим
King Crimson - Starless and Bible Black, виолончельная
жалоба в пустоте и, наконец (завершая путь от
десерта к солидным суточным щам), Модест Петрович
Мусоргский, "Картинки с выставки" в исполнении гвардейского
королевского трио Умер-сын-лег-и-помер, ELP.

О! Вот так Штучка, вот вам и долбень, какой, однако.
стороной повернулся,- искушенный ценитель, знаток, оля-ля,
поклонник высокого искусства, надо же. каков пассаж,
лежит себе перед нами вот так по-простецки, свернулся
калачиком, вдыхает кислород и выдыхает одеколон.
Чертяка.

Впрочем, по-своему оценив пленивший нашу душу набор,
Лысый, любитель Rodger'a Waters'a и Dava'a Gilmoor'a,
повертев доселе им невиданный Starless, сложил
ненароком найденное богатство обратно в пакет с полинялыми
цветами какой-то далекой табачной корпорации и аккуратно
положил на прежнее, пылью зафиксированное место.

На столе лежит книга, Мишка открывает ее, это обернутый
в газету "За науку в Сибири" роман двух ученых
братьев, сплав мудрости астронома и знатока самурайской
этики. Лысый стоя прочитывает пару страниц, поднимает
голову, неожиданная мысль заставляет его озираться...
есть, есть, лежит на подоконнике маленькое карманное
зеркальце. Отвратная харя, рассеченная гранью трещины
от уха до уха, смотрит не мигая Мишке в глаза, но ужаса
и отчаяния не вызывает. Через неделю, уверяет себя Лысый,
оценивая синяк и припухшую губу, максимум две
я буду в норме. И улыбается, в самом деле, раньше десятого
числа приемная комиссия работать не начнет.

М-да, сейчас неплохо бы по доброй традиции предыдущей
сотни страниц сменить тему, переместиться в страну
снов, повоображать. пофантазировать, как, согревая губами
подушку, вглядывается Штучка в любимой далекие черты,
или, наоборот, войти по пояс (окунуться с головой)
в реку жизни, раствориться в хмурой обыденности зачетной
недели, присесть рядом с Емелсй, оглядеться по сторонам,
поучиться технике работы со шпорой в летнее время. Но...
но... к старому возврата нет (по причине, безусловно,
значительной маховой массы колеса истории), посему пусть
сложная форма, перекрестные связи отдохнут, погуляют
без нас. А мы, мы останемся с Лысым, скрашивая ему
своим ненавязчивым присутствием пару оставшихся до счастливого
завершения этой главы часов.

Итак, покуда минутная стрелка отмеряла длинную (вопреки
преки логике) дугу удвоения единиц, Мишка Грачик, лежа
на кровати, читал ромая о приключениях храброго и доброго
землянина на одной тоталитарной и радиоактивной планете.
(Кстати, всего спальных мест, то есть обыкновенных
железных с никелированными дужками и скрипучими сетками
кроватей, в комнате насчитывалось четыре, но хозяев
трех нам повстречать, увы, не удастся, ибо это студенты
второго курса, четыре дня назад с песней отбывшие в составе
стройотряда "Интеграл" за Полярный круг. Между прочим,
конечно, именно комиссарская должность в этой ударной
дружине и лишила в прошлом году Андрея Мирошниченко
радости поддержать и приободрить земляка, избравшего
физический факультет.)

Итак, Грачик читал, но невнимательно, как попало и, по
правде говоря, борясь со сном. Склонить бритую голову на
пахнущую чужим потом подушку Лысому мешали: а -
нежелание уподобляться Штучке, б - голод. Согласимся,
разве кусок сыра с хлебом, пусть и смоченные ароматной
арабикой, это еда для героя полночного перехода из г. Южносибирска
в г. Новосибирск? Нет. Определенно и безусловно.

А посему, желая поднять тонус (в студенческой столовой)
и слегка проветриться (прогулявшись окрест), наш
герой закрывает книгу, и вот мы уже видим его (позаимствовавшего
в чужом шкафу пляжное безобразие с козырьком
и надписью Tallinn) покидающим по-прежнему гостеприимно
незапертую дверь холла-фойе солнцу и весне навстречу.

Ах, весна, чудесное время, когда, дав слово, можно тут
же (не стыдясь общественного порицания) его не сдержать.
Да, из конца в конец мая держа путь. автор совсем не
прочь воспользоваться природой освященной вседозволенностью,
забыть недавнюю клятву не спускать с Лысого
глаз, отступить на шаг, впрочем, исключительно в интересах
нашего повествования и безусловно стремясь к разнообразию
(большей социальной гамме и географической широте
охвата). Горя желанием снять пласт жизни потолще,
хочу вас, милейший читатель, немедленно, сию же минуту
познакомить с Инессой Викентьевной Дударь, сухонькой,
очень живучей и зловредной старушкой, переводчицей с четырех
европейских языков и бабушкой восьмилетнего Антона
Дударя, младшего внука директора Института физической
химии СО АН СССР. Прошу вас, не стесняйтесьсь,
гляньте, протягивая бабуле ладошку, ей под ноги, то, что
вы видите там (черно-рыжей австрийской сторожевой
масти, размером с крупную крысу и с характером уличной
девки), всего лишь песик, кобелек с неожиданной дамской
кличкой Бекки. Впрочем, псина эта не простая, именно ее,
потерявшую от диетического питания и неумеренной ласки
(склонность природную к тому несомненно имея) все мужские
добродетели, включая благородство, хладнокровие,
способность к логическому мышлению и стремление к героическим
деяниям, Создатель и выбрал на роль двигателя
нашего приключения. Arf he said. (Кстати, пока тепло
рукопожатия, ощущение прикосновения свежо, позвольте
еще два слова о бабушке. Родилась она 26.10 по старому,
вообразите, стилю, ровно за пять лет до роковой осени,
лишившей семью дома, а благородную девичью фамилию
Растовцева светлейшего титула. Замуж же была взята некогда
писаная красавица уже в пору коллективизации талантливым
сыночком видного красного кавалериста, между прочим,
самолично приказавшего вздернуть на окраине Феодосии
в далеком двадцать первом, впрочем, фамилией не
интересуясь, пылкого юного корнета Растовцева, старшего
брата Инессы Викентьевны, заодно с пятью такими же
молодыми, да ранними дураками.)

Итак, с половины одиннадцатого бабушка Нина (представьте,
так в семье Дударей выглядел домашний ласковый
вариант имени Инесса), внук ее Антон и гнусная тварь
Бекки гуляли по лесу. Впрочем, милое, предполагающее
рассеянность и праздность слово "прогулка" уместно лишь
в отношении бабушки и собаки. Внучек же (сантиметра на
три-четыре отставший в росте от своих ровесников, отчего
его, совсем маленького мальчика, особенно жаль) прекрасные
предполуденные часы воскресного утра безвозвратно
растрачивал на постановку артикуляции, выработку дикции
и отработку дыхания.

- Apprendre, - требовала старая иезуитка.

- J'apprends, tu apprends, il apprend, nous
apprenons...  - обреченно бормотал несчастный ребенок в то
время, когда тонконогая псина (Трясогузка, как, случалось.
звал гадину в минуты веселья академик Федор Николаевич
Дударь, к великому неудовольствию жены) под умиротворенным
взором старушки резвилась себе на воле, шныряла
по кустикам, то замирала на тропинке, то вскидывала
ушастую морду, в общем, делала все, к чему только побуждали
ее скромные собачьи мозги. А бедный Антоша шаг
за шагом прибавлял к своему английскому еще и французский:
- Je vais, tu va, il va, nous allons...

А впрочем, вот мы поносим собачку, явно исходя  из
каких-то сугубо абстрактных нигилистических воззрений,
совершенно как бы забыв о всеобщем единстве добра и зла,
и в самом деле, если бы не это нервное существо с обрубком
хвоста, не его трусость и глупость, то так бы и промучился
ребенок положенные два часа, с ненавистью пиная
в краткие неподнадзорные мгновения нежные, для солнца
и кислорода раскрывшиеся сибирские первоцветы. С Божьей
же помощью не успело солнышко, переместившись
градусов на пятнадцать западнее, отмерить таким образом
каких-нибудь три четверти часа, как справа из чащи. нарушая
пасторальный покой утра, донесся истерический, срывающийся
на визг лай Бекки, явно там, в сосняке, за
зарослями боярышника, залетевшего если не в крупный, на
медведя, капкан, то, по крайней мере, в опустевшую по
весне берлогу кровожадного зверя.

- Бекки! - вскричала Инесса Викентьевна на чистом
русском языке, отчего сообразительный внук закрыл рот
и не раздумывая кинулся вправо к источнику звука.- Бекки,
малыш, что с тобой? - опоздав со стартовым рывком.
но необыкновенно проворно для своих лет последовала за
ним старушка.

"А-а-аав, и-и-ииаав", - захлебывалось совсем рядом
бедное животное.

Нет, оно не встретило в дремучей чащобе (на вполне
парковой прогалине среди небесных медуниц) медведя или
волка, отнюдь, погнавшись за стрекозой, соблазнившись
стрекотом крыл, идиот Бекки слишком удалился от покойного
хозяйского тепла, разбежался без меры, пострел,
и вылетел из кустов на поляну прямо в ноги Михаилу
Грачику, имевшему несчастье забрести именно в эту часть
обширных академических угодий. Лысый же не просто
боялся собак, он обмирал и холодел от одного вида клыков
и резцов, от потоков слюны, в радужном пузырении которой
всегда подозревал смертельную концентрацию фильтрующегося
вируса водобоязни, попросту говоря, бешенства.
Но когда совершенно неожиданно ему под ноги выкатилась,
завыла, загавкала, оскалив мерзкую пасть, неведомая
тварь. шавка. Мишка (мужчина) не в пример изнеженному
кобельку не стал цепенеть от ужаса и истошно звать
на помощь. Нет. Отступив на шаг, Лысый noд полоумный
визг тихонько ногой пододвинул к себе суковатую палку,
ногой же приподнял, подхватил рукой, сдела широкий, но
расчетливый замах... впрочем, минуточку, пока он выбирает
между мордой и хребтом, пока ошалевший от радости
внучок продирается сквозь колючий боярышник, пока
старушка поспевает в обход, сделаем паузу, отвлечемся на
секунду, отведем взгляд от страшной картины, проследим
путь Лысого к роковому месту. Проследим сейчас, ибо
мгновение спустя нам уже будет не до того.

Ну что ж, примерно минут сорок тому назад наш герой
покинул общежитие физфака Новосибирского государственного
университета, нелюдной воскресной тропинкой
проследовал в столовую упомянутого учебного заведения
и в диетзале утолил голод морковным салатом и двойной
порцией тефтелей с макаронами.Заметно осоловев от внезапной
нагрузки, сошел с крыльца и углубился в лес, пошел
неспешной походкой хорошо потрудившегося человека без
дороги, между сосен, куда глаза глядят.

Он брел. наслаждаясь процессом пищеварения, майское
солнышко, время от времени возникая между деревьев,
слепило ему глаза, птицы пели, и мысли кавалера были
рассеянными и приятными. Он не думал о прошлом, он
думал о будущем и совсем немного о настоящем. Будущее
казалось прекрасным, настоящее немного огорчало, но градиент
процесса внушал оптимизм.

Лучезарное настоящее Михаила Грачика слегка испортил
дурацкий разговор и вообще прием, оказанный ему
Мельником. После сытной трапезы немного смягчившись
и перестав во всем винить девицу с двойным именем Лиса-Алиса,
Грачик вновь задумался над смыслом сказанного
Емелей. Слова "не ожидал я от тебя" и "а не пожалеешь?"
вертелись у него в голове и не давали покоя. Вначале,
будем честны, услышав это, он, Лысый, обиделся и решил
просто игнорировать сказанное, решил считать результатом
несварения желудка и утреннего сплина, но мыслительный
процесс в бритой башке, однако, помимо воли хозяина
продолжался, сопоставлялись факты, выстраивались логические
цепочки, пока Мишка читал, ел, в его голове,
в глубоких тайниках "оно", шла работа, и наконец, раз! -
как внезапное озарение, среди сосен и птичек, в солнечном
свете весеннего утра наподобие голенького голубоглазого
младенца явился вывод: "Меня никто не принимал всерьез.
До сих пор, по крайней мере".

Поприветствуем это мужественное признание и одновременно
счастливое разрешение, отметим воодушевляющее
"до сих пор". До сих пор - да. а с этих пор - нет. В самом
деле, стоило попереживать ради такого ответ, ради
счастливого открытия себя в новом качестве  "Итак, еще
недавно, - в самом деле безжалостно думал Мишка,
я был в глазах окружающих мальчиком, а вот теперь
и Емелины слова тому прямое подтверждение, во мне видят
мужчину. А значит, скандальное, беспорядочное бегство
из родного города - это вовсе не каприз, не детское
недомыслие, нет, это первый в жизни настоящий, серьезный
поступок. Пусть импульс, но вдохновенный, пусть не
блестяще реализованный, но зато победно завершенный
и вовремя!"

Конечно, в эту славную схему не укладывается ремарка
"а не пожалеешь?", но, в конце концов, что-то все же
должно быть списано на вредный нрав селезенки, а может
быть, хе-хе, и на зависть, почему бы и нет. В самом деле,
если забыть, отбросить, как мелкие и несущественные,
некоторые детали, право, есть, есть чем гордиться, от чего
слегка даже нос задрать. Бунт, бегство, ночь, дорога, тысяча
и одна неожиданность, не книжная на мелованной бумаге,
а испытанная на собственной шкуре. Это вам не девок
лапать, господа хорошие, это настоящее дело, битва мировоззрений,
схватка идей, нравственных идеалов и жизненных
устремлений. "А каждый новый день будет еще интереснее
и необычнее",- думал Мишка, скорее всего вспомнив
какую-то с детства в памяти засевшую цитату, и холодел
от предвкушений.

Вот в какую возвышенную минуту, в каком великолепном
парении (in highly ambient domains) находился наш
герой, когда маленькая собачонка (черно-рыжей австрийской
сторожевой масти, размером с крупную крысу) вылетела
из кустов, остановилась, замерла, затряслась мелко на
палочках-ножках и завизжала, всем своим видом изображая
готовность к смертельному прыжку.

Повторяться не будем, наш герой был весел и взвинчен,
обморочный страх первой секунды обратился в холодный
расчет, насмешливую решительность. Сосновая палка занесена,
центр тяжести перемещен на опорную ногу, выбрана
морда и баллистический расчет выполнен на "отлично",
но... но система палка-собачка-Лысый, к величайшему
изумлению последнего, оказалась незамкнутой.

- Негодяй! - взвыла бабушка, опередившая запутавшегося
в ветвях внучка.- Негодяй! - крикнула старушка
и не раздумывая, с разбега пихнула хулигана в спину, отчего
Лысый, забывшийся в охотничьем угаре, не успел даже
сгруппироваться, нелепо, плашмя полетел, против воли метясь
вовсе не колом, а своей несчастной битой физиономией
прямо в паскудную псину, которая, кстати, не будучи совсем
дурой, проворно отскочила.

Искорябанный колючками внучек, услышав, что начали без него,
отчаянно рвдшулся, высвободил руки и ноги,
на ходу подхватил с земли незадачливым зверобоем выпущенную
при падении и отлетевшую к злополучным зарослям
сосновую корягу, с неожиданно мощным для его возраста
и роста ревом подлетел к распростертому Грачику
и лишь чудом не съездил куском дерева бедняге по почкам.

Возможно, окажись Лысый не ничком, имей он лучший
обзор, да просто увидь он, а не услышь нападающих, он бы
повел себя куда разумнее в этой нелепой ситуации, но
схлопотав тяжелой палкой по тонким трико. Мишка не стал
ожидать продолжения. Крутнувшись колбасой в сторону,
под крики и лай он вскочил на ноги и, чудом увидев совсем
рядом между деревьями просвет, кинулся в спасительную
щель.

Вот, наконец-то пригодилось спортивное прошлое, очевидной
стала польза еженедельного футбола,- как птица,
как сокол, как лань, заставляя белок, треща корой, растекаться
по древу. Лысый понесся опрометью, огромными
прыжками туда, где его наконец готовы были воспринимать
всерьез.

Один капитан, два лейтенанта и сержант Ореховский.
Именно последний привлек внимание старших по званию
к стремительно приближающейся к кромке леса фигуре
неизвестного, одетого в майку с самодельным трафаретом,
тренировочные брюки яйской трикотажной фабрики и шапочку
с целлулоидным козырьком. По всем правилам приключенческого
жанра неизвестный возник в тот момент,
когда группа чинов районного отдела внутренних дел на
месте происшествия обсуждала обстоятельства поимки вчерашней
ночью в момент совершения преступления трех
заезжих негодяев, явившихся под покровом темноты в заповедный
академический лес для отвратительного промысла
местного пушного и, что особенно возмутительно, ручного
зверя. Сержант Ореховский, герой вчерашнего задержания,
как раз с огорчением докладывал:

- Третьему из преступной шайки удалось скрыться...

Как раз после этой его фразы Лысый, заметив впереди
людей, замедлил свой бег, перешел на шаг, утирая пот
и жадно вдыхая воздух, он не видел, кого ему Бог послал
в конце пути. А посему, красный (грязный от валяния на
земле), совершенно не думая о последствиях, Мишка раздвинул
ветки и смело шагнул навстречу словам:

- Товарищ капитан, разрешите задержать для выяснения
личности.

ПАРА СЛОВ БЕЗ ПРОТОКОЛА

Экая, однако, нелепость. Какой чарли-чаплинский исход,
бред, глупость. Но кто, кто, спросим мы, виноват, на
кого (на чьи происки) списать безобразную последовательность?
И ответим, не кривя душой, да, конечно же, на
Лысого. Зачем, воскликнем, он не прилег, зачем перед
собой красовался гордым упрямством, зачем не поспал
часок-другой, не вышел сим незамысловатым образом из
порочного круга начавшихся вчера в четыре часа пополудни
пряток с догоняшками.

Впрочем, уместен ли жалостливый тон и суетливые
причитания? "Лысый, лысый, неженатый, убил дедушку
лопатой" - только в детской присказке, а наш Мишка
Грачик чист перед законом и государством. Выяснение его
личности всего лишь простая, никого и ни к чему не
обязывающая формальность, по техническим причинам
"экспресс" убавляет скорость до маневровой, но тут же.
вжик, и... ("и" - придется придержать до лучших времен,
как ни обидно, но воспользоваться необходимо куда менее
жизнелюбивым союзом "а")... а вот и нет, а вот и нет, ибо
именно "простая формальность" и смехотворный повод, как
ничто в этом забавном, порождающем юмористов без счета
мире, способны с фатальной неизбежностью (и в мгновение
ока) обращаться в крупные затруднения и серьезные неприятности.

Итак, учитывая крайнюю обыденность и сугубо протокольные
(безусловно, если не благодаря собственной юной
горячности, то уж из богатого песнями городского фольклора
известные всем и каждому) подробности продлившегося
менее часа пребывания Михаила Грачика в районном
отделении милиции, опустим эти пятьдесят с небольшим
минут воскресного дня и продолжим наше приключение
с того самого момента, когда в комнату Андрея Мирошниченко,
бывшего, оказывается, не только членом общественной
приемной комиссии, но (завидное то прозвание за
давностью лет и слабостью памяти уже не восстановить
word for word) или студенческим комендантом, или общественным
старостой, в общем, неким неюридическим лицом,
призванным (деканатом) наблюдать чинность и благонравие
на всех пяти этажах, постучал запыхавшийся дежурный,
студент с вахты, и с порога объявил:

- Там внизу кого-то с милицией привели.

Ну, умные, мы с вами тут же догадались, ло всего-навсего
Лысый привел участкового для демонстрации паспорта,
последний акт, финальная картина нашего дачного
любительского фарса под названием "Опознание подозреваемого".
Горько! Занавес! Андрею Мирошниченко, Шине-машине,
сие простое объяснение в голову прийти не могло
даже не в силу некоторых специфических особенностей
устройства его головы, а из-за отсутствия информации, по
причине неосведомленности.

- Кидать ту Люсю,- выразил Шина-машина свое отношение
к новости, молниеносно затянул галстук, накинул
пиджак и при всем параде (строгий, официальный), блестя
малиновым значком в петлице, рванулся вслед не успевшему
даже отдышаться дежурному.- Кто? - на ходу уяснял
дело общественник.

- Не знаю,- лепетал потный от бремени ответственности
первокурсник-дежурный.

- Комната?

- Триста девятнадцать.

- Недород-коловорот,- простонал Шина, увеличивая
шаг.

Беды валились на студенческого коменданта с поразительной
регулярностью. За полгода обладания средней значимости
портфелем у Мирошника в некогда приличном
и смирном общежитии физфака одно ЧП буквально сменяло
другое. Но если поначалу все они не выходили за
уровень компетенции факультетского бюро, максимум деканата,
то месяц назад, в День международной солидарности
трудящихся, хмурый якут с третьего курса (как выяснилось,
бывший чемпион своей автономной республики)
в плане борьбы с пережитками национализма (и после двух
стаканов белой) нанес сложную черепную травму одному
дипломнику, а пытаясь догнать другого, сорвал деревянные
планки перил на четырех верхних пролетах лестницы и сломал
ногу себе лично. Как видим, с процедурой судебно-медицинской
экспертизы Шина-машина знаком был не понаслышке.

"Прибью на месте",- думал он совершенно серьезно,
имея в виду очередного нарушителя спокойствия. Пока он
несется через две ступеньки со своего второго на третий
и в висках его стучат нехорошие пульсы, отвлечемся на
мгновение, пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет
и жалобных песен не поют, остановим балаган и уясним
раз и навсегда хотя бы для самих себя, какая все-таки
между ними связь, между Лысым и Андреем Мирошниченко.

Да в сущности, никакая. Связь мнимая, кажущаяся,
причем не кому-нибудь, а Мишке Грачику, человеку, как,
наверное, многие уже догадались, а далее, думается, лишь
укрепятся в своих подозрениях, весьма и весьма в жизни не
искушенному, идеалисту, романтику, в общем, книголюбу
и книгочею. Питало же это ощущение чужого локтя, это
глупое доверие и наивную уверенность исключительное
двуличие Андрея Мирошниченко, весьма характерное на
заре рождения экономной экономики для людей, общественное
ставивших выше личного. Впрочем, верное по смыслу
слово "двуличный", однако, образа правильного не создаст,
поскольку личина Шины, обыкновенно наблюдаемая детским
глазом Мишки Грачика (и многими ему подобными
юными недоумками), была одна - смесь, амальгама Павки
Корчагина и Зои Космодемьянской (и глаза незрячие откроет,
и в горящую избу войдет). Он был прям, честен,
принципиален, верен в дружбе, постоянен в любви, прост,
внимателен и требователен. (Именно с этой личиной, Фантомасом,
как ни печально, и образовалась искомая связь -
увидал Андрюша земляка на школьном вечере и по законам
людей с активной жизненной позицией, к тому же перед
лицом бывшей физички - что? - сказал: "Приезжай! Помогу
по всем статьям!") Ну, а под гладкой, без швов
скроенной шкуркой в тепле и уюте жила не еще одна личина,
а душа (собственной персоной) Андрея Мирошниченко,
совершенно не гайдаровская и не кассилевская. увы, очень
похожая на таракана с длинными нюхающими и щупающими
усами, плотоядная и полная завистливого вожделения, нагая
в глазах Емели и совершенно скрытая от взора такого
твердолобого идеалиста, как Лысый. Да, он, но мы об этом
уже предупреждали, жизнь воспринимал не реальную, а воображаемую,
и если сам, как, собственно, огромное большинство
окружающих, и недолюбливал Андрея Мирошниченко,
то вовсе не за стальной отлив его голубых белков, а,
смешно сказать, "а сверхположительность, стеснялся, даже
побаивался, как мелкий и излишне совестливый нарушитель
уставных норм и кодекса строителя коммунизма.

Андрюха же был расчетлив, ловок, хитер, отличался
мертвой хваткой и, кстати, в чем неразумный Грачик вскоре
убедится, исключительной забывчивостью. (Закругляя все
сказанное, подводя итог в терминах нашего приключения,
нашего yeah, yeah, yeah и ho-hey-ho, мы ставим
впервые с начала нашего приключения крестик в доселе
пустой колонке "воспитанные дети". Итак, один есть, npавильный,
знающий, что надо, когда и где.)

Между прочим, в тот момент, когда дежурный  тревожно
застучал кулаком в дверь общежитского старосты, последний
налаживал контакт со своим одногруппником, старшим
внуком (единственную внучку за год до появления в городке
Шины увел из стойла какой-то ныне уже остепененный
и решивший жилищный вопрос счастливчик), отпрыском
уже знакомого нам директора Института физической химии
СО АН СССР Алешей Дударем (будущим, кстати, чемпионом
на историко-патриотическом поприще). Вот, оказывается,
чего ради прорывался на своем трайлере ЗИЛ-130, как
фронтовой разведчик от засады к засаде, также знакомый
нам водитель первого класса Александр Егорович Алейник.
Дабы Андрей Мирошниченко, облагодетельствовав ученое
семейство заморскими покрышками, вошел таким образом
в доверие и, так сказать, в поле зрения могущественного
клана Дударей (желто-зеленый tartan с шестиугольной
бензольной клеткой). Кстати, несмотря на страшную свою
клятву, Александр Егорович уступил настойчивому Шине
комплект скатов по 180 рэ штука, тот же, рассудив спокойно
и здраво, всучил четыре облитых полиэтиленом колеса
внуку видного ученого (директорскому внуку) за 8OO колов
оптом, прибавив таким простым образом 20х4=80 этих
самых колов к своей июньской стипендии имени академика
Арсентьева, но это все уже летом, несколько дней спустя.
а пока...

А пока Шина-машина бежит через ступеньку, а Мишка
протягивает свою краснокожую (в те времена темно-зеленого
защитного цвета) книжицу... Впрочем, сколько он
бежит? Полминуты? Минуту? Дверь в триста девятнадцатой
комнате распахивается, и перед взором властей предстает
общественность.

- Ваш абитуриент? - кивает в сторону Мишки сержант,
все еще не решаясь вернуть опознанному вроде бы
и не просроченный и ни в чем ином не уличенный паспорт.

- Кто? - не скрывает своего изумления студенческий
комендант.

- Абитуриент. Говорит, поступать приехал. Физиком
хочет быть.

- Кем?

- Физиком. Документы, однако, в порядке, хотя, конечно,
внешность карточке соответствует не вполне. - Прошу.
Повертев, сержант возвращает страдальцу удостоверение
личности.- Будьте здоровы,- говорит,- без меня разберетесь?

- Разберемся,- без тени сомнения обещает Шина-машина.

За сим следует пауза, хлопает дверь, некоторое время
слышен скрип милицейских сапог.

- Ты кто такой? - наконец подойдя поближе, начинает
разбираться студенческий комендант.

- Андре...- просветлев лицом, приступает к объяснению
Лысый.

- Какой я тебе Андрей? - свирепеет, не дослушав
и вступления, Мирошниченко. Отчего Лысый теряется совершенно,
глупо моргает, пытается улыбнуться.- Ты что,
оглох? - и не думает шутить Шина.- Я тебя спрашиваю.
как ты сюда попал, абитуриент? - Последнее слово произносится
с обидной растяжкой букв "и" и "е".

- Я...- пытается собраться Мишка.- Анд... это... я...
приехал сегодня... из Южносибирска...

- Да мне все равно, откуда ты приехал, хоть из Нью-Йорка,
кидать тебя вместе с мамой,- уже в привычном
тоне обрывает дурака Шина.- Я спрашиваю, как ты сюда
попал, сюда, в эту комнату?

- Она... она была открыта,- уразумев в конце концов,
как нехороши его дела, говорит Лысый, благородно, однако,
стараясь хоть товарища не подвести.

- Ах, она была открыта... Ну, мы это уточним... Так,
Костя,- это уже молчаливому свидетелю позора, дежурному,-
а ну, сбегай за ребятами.

Что к этому добавить? Когда шаги Лысого и сопровождающих
его лиц стихли в конце коридора на лестнице,
темноту прихожей осветил желтый свет сорокаваттной лампы,
Штучка вылез из своего Богом и случаем (переполнением
мочевого пузыря) посланного убежища, в полумраке
создал напряжение неровным дыханием, погасил в заведении
свет, ретировался уже в полную темноту, накинул
крючок, опустился на деревянный круг, прислонился ухом
к стене и затих, сим еще раз подтвердив старую истину:
Создатель благоволит нетрезвым и сумасшедшим, если они.
конечно, не вздумают испытывать его терпение треском
своего мотоциклета.

Итак, безусловно, прав оказался Мельник, увидел Мишка
Шину. и очень скоро. Строго-настрого наказав на вахте
запомнить гнусную физию trespasser'a. Андреи Мирошниченко,
предоставив исчерпание инцидента двум первокурсникам
из студенческой добровольной дружины, сам поспешил к
оставленному без присмотра носителю замечательной
фамилии. Дружинники же проводили безропотного
абитуриента до остановки  автобуса  номер восемь
"экспресс" и проследили за депортацией. Один из двух нам
интересен, зовут его Юра, именно ему да сочинение, качеством
нисколько не уступающее произведению Михаила
Грачика, была поставлена тройка, в результате именно он
замкнул в прошлом году список зачисленных на физфак.
Двойку, после соответствующих формальностей, исправил
на тройку председатель приемной комиссии, чем довел процент
выпускников сельских школ среди будущих студентов
до нужной величины. Спортсменов же в прошлом году,
даже перворазрядников, и так был перебор.

Впрочем, сие предание русского семейства да нравы
старины глубокой, то есть сущая чепуха, к нашему приключению
отношение имеющая самое отдаленное. Прямое отношение
к происходящему имеет отрезок истории, отраженный
вождем мирового пролетариата в его работе "Большевики
должны взять власть". Знание относящихся к указанному
периоду дат и имен, а также скупое, но в принципе
верное изложение основных положений упомянутой работы
позволило Мельнику-Емеле гораздо раньше запланированного,
примерно к трем часам, получить необходимую роспись
на правой, зачетной стороне его зачетной книжки.
Роспись означала, помимо прочего, его допуск к экзаменационной
сессии. Однако естественная по этому поводу радость
оказалась краткой. Еще на подходе к общежитию
Мельника повстречал тощий и прыщавый кандидат в физики-ядерщики
и сообщил:

- Мирошник кого-то у тебя в комнате с милицией
отловил.

- Одного, двух? - чисто механически спросил Мельник.

- Не знаю.- удивил интонацией ответ.- У тебя там
что. малина?

- Когда? - не пожелал шутить Емеля.

- Часа два назад.

- Ладно, спасибо.

- Слушай, а все же...

- Извини, давай завтра.

Столь невежливо распрощавшись с жердеобразным вестником
очередных неприятностей, заспешил Мельник домой.
На вахте его остановили вопросом:

- Из триста девятнадцатой?

- Ну.

- Зайди к студенческому коменданту в двести пятую.

- Хорошо.

- Прямо сейчас.

- Ладно, ладно,- пообещал Емеля, не оборачиваясь,
взбежал на третий этаж, хлопнул одной дверью, распахнул
другую и остановился посреди своей пустой (как ни странно,
без всяких признаков вооруженной борьбы и следов отчаянного
сопротивления) комнаты. Точно такой же (может
быть, лишь чуть более сумрачной) она и была в момент его
прощального "к обеду не жди...". Все оставалось на своих
местах, и не хватало лишь двух фигур,- стоящей (лицом
к двери, спиной к окну - Лысый) и лежащей (ноги к двери,
нос к стенке - Штучка). Вся же прочая неорганика не
изменилась, не сдвинулась, не шевельнулась, даже "пепси-кола",
выставленная на окно, даже квадрат полиэтиленового
пакета на тумбочке у изголовья кровати, реальность
была идентична (конгруэнтна) памятью зафиксированному
образу.

Покрутив головой, поцокав языком, даже фыркнув.
Емеля. однако, не счел нужным как-то членораздельно
прокомментировать сие (вторя барду) бермудство. Он сделал
"на месте кругом", шагнул в темноту прихожей, ногой
распахнул (такой вот крючок!) заветную дверь и - здравствуй,
тетя, Новый год - обнаружил среди шахматки
щербатого кафеля копию (ни больше ни меньше) бессмертного
роденовского шедевра. Зеленоватое (от все еще не
утихшей схватки почек и печени за молодую Штучкину
жизнь) изваяние открыло глаза и на вопрос: "Где Мишка?"
- равнодушно сообщило: "Его повязали". После чего
сделало попытку встать (неудачную, затем удачную), заставило
Мельника посторониться, протопало в комнату и вернулось
в исходное (если за точку отсчета принять десять
ноль-ноль) положение, о сем уведомив веселым "хрю-хрю"
панцирной сетки.

Совсем ненадолго задержавшись, вслед за Штучкой вернулся
в комнату и Емеля. Скверно улыбаясь, он освободил
внутренний ситцевый карман от толстого тома и, на прощание
кинув неласковый взгляд в сторону, мягко говоря,
странного попутчика Лысого, отправился с визитом к студенческому
коменданту (на сей раз благоразумно замкнув
наружную дверь).

Тут автор позволяет себе обнаружить некоторые эгоистические
наклонности. Но уж слишком ему неприятен
Шина, и потому подробности рандеву Мельника с ним слуга
муз описывать принципиально не желает. С отвращением
и брезгливостью дадим лишь краткое коммюнике. Пользуясь
относительной добротой обласканного вниманием
отпрыска влиятельного семейства Шины, его удалось убедить
в следующем: первое - преступник приехал не
к Мельникову, а к своей тетке, проживающей на Морском
проспекте, в общагу же просто занес вещи, не найдя поутру
родственницы дома, второе - фамилия его, извините, память
со школьной поры в точности не сохранила, кажется,
Кондрашов, но скорее всего Кондрашин, третье - подобная
халатность, близорукость не будет повторена во веки
веков. На сие искреннее раскаяние было обещано происшествие
гласности не предавать и административных сатисфакций
не добиваться.

При всем этом, однако, удалось еще и решить сверхзадачу
- выяснить судьбу несчастного. Итак, он не осужден по
законам военного времени, не брошен в сырую одиночку
и даже не отдан казакам, а мирно отправлен с "экспрессом"
номер восемь куда глаза глядят, на все четыре стороны,
туда, откуда он и явился,- в небытие. (Кстати, как это ни
смешно, но на Морском проспекте Лысый вышел из автобуса,
постоял в нерешительности, дождался следующего и,
очевидно, не придумав ничего более достойного, сел в него
и в самом деле уехал.)

Уехал. Ну, и что теперь? Теперь мы пристально смотрим
на склонного к полноте (однако пока еще благопристойного
пятидесятого размера при росте метр семьдесят
четыре) крепыша Александра Мельникова, гадая, какой
сюрприз готовят нам (и готовят ли) странности его поведения
(вспомним утро) и более чем неожиданные перепады
настроения.

Однако студент физфака не спешит порадовать нас очередным
эффектным "кушать подано". Вернувшись к себе,
Емеля некоторое время сидел на своей непарадно прибранной
койке и с видимым отвращением рассматривал пятками
к нему обращенное Штучкино тело. Несмотря на очевидную
неподвижность субчика, подозрения относительно его
чистоплотности (то есть слабости и болезненности) вызывала
наблюдательным Емелей замеченная внезапная убыль
запаса тонизирующего напитка в бутылочках по триста
тридцать граммов, стоявших на подоконнике. Из пяти сосудов,
полчаса назад искрившихся на солнышке калифорнийским
deep brown. парочка по возвращении Мельника со
второго этажа сменила агрегатное состояние содержимого,
иначе говоря, демонстрировала прозрачную смесь кислорода,
азота и углекислого газа, попросту, безусловно здоровый
и бодрящий, но и так имеющийся в неограниченном
количестве, куда ни плюнь, обыкновенный сибирский воздух.
Подозревая гнусный обман, Емеля некоторое время
изучал симулянта (судьбу которого, кстати, после утреннего
 падения Грачик предопределил словами: "Проспится
и свалит"), но тот, или в самом деле в сомнамбулической
прострации, или выдержку демонстрируя сатанинскую (в
чем мы, конечно же, сомневаемся), лежал и, казалось, не
дышал вовсе.

Впрочем, не умея долго сердиться и быстро потеряв
смысл и нить своих дедуктивных построений, Емеля встал
с коротким глаголом на устах, запнул в угол бесстыдно
брошенную прямо посреди комнаты крышку с красно-синей
радугой "Пепсико" и шагнул к двери. Вышел в коридор,
огляделся, открыл дверцу распределительного щитка, выловил
на дне каменного мешка ключ и вернулся в прихожую,
откуда мы слышим щелчки и звяканье металла о металл
(явно нарушается неприкосновенность с утра нами еще
запримеченного черного висячего замка на двери, химическим
карандашом помеченной "319Б").

Так и есть, Емеля в отсутствие хозяев-второкурсников
позволил себе (безусловно, принужденный к сему крайней
необходимостью) ознакомиться с закромами агиттеатра
"Нейтрино". Добычей прозорливого ревизора стал прекрасный
(издали очень пристойно смотревшийся) черный (наверное,
дамский) гладкий парик. Сей предмет, вернувшись
к себе (предварительно скомкав и завернув в газету), Мельников
отправил в полиэтиленовый пакет с надписью Pewex
с одной стороны и ядреной задницей, обтянутой всяко
простроченным денимом,- с другой. Вслед за париком туда
же последовало кое-что из одежды, а именно: шапочка
самодельная без лейблов, но с желтыми блестящими пуговицами
и рубаха, совсем новая, хорошая, байковая (в клетку),
произведенная братским китайским народом (в чем
даже в те беспокойные для наших восточных рубежей
времена убеждала надпись красным шелком: "Дружба").
Закончив сборы, Емеля поскреб полуторадневную свою
щетину и как бы в никуда, однако на всякий случай громко
и разборчиво наказал:

- Никому не отпирать ни при каких обстоятельствах,-
застегнул свою приносящую удачу куртку и был таков.
Каков же?

Мрачен, сосредоточен и в то же время благороден,
решителен и даже смел, если хотите. Последнему свидетельством
ближайшая цель его движения - конечная остановка
автобуса "экспресс" номер восемь. Да, прочь сомнения,
если друг оказался вдруг... короче, возвращаясь к романтическому
образу ночного самолета (обозначившего начало
второй части наших увлекательных, смею надеяться, воспоминаний),
отправился Емеля искать капот и крылья.
Впрочем, сообразно обстоятельствам, не в тайгу,
а в город Новосибирск. Well (ну-с), пришла-таки пора
прозвучать гордо существительным: дружба, верность,
честь; наречиям: безоглядно, безоговорочно, безостановочно (имея
в виду "экспресс") - и междометию: ура!

Но... но... при чем же тогда мрачность и сосредоточенность?

Ах, при том. При том, при этом. Вообще, пока Емеля
шагами мерит лес, займемся утром и разберемся наконец
с его предзачетным сплином, увенчанным ремаркой: "А не
пожалеешь?"

Именно с нее мы и начнем, оставив (может быть,
к неудовольствию Лысого) девушку-разлучницу (и вместе
с ней шепот, робкое дыхание, трели соловья) напоследок.
Итак, уважаемые читатели, не только декан электромеханического
факультета Сергей Михайлович, многострадальный
отец и именинник, не видел в нашем Мишке таланта
естествоиспытателя, но, увы, не видел его и друг, Александр
Мельников, Сашка Мельник, по прозвищу Емеля.
В то время как причуды детской привязанности заставляли
его аккуратно (иногда даже пространно) отвечать на горькие,
но полные надежды письма с родины, в холодной
Сашкиной голове, в блестящих его мозгах созревала неприятная
уверенность в грачиковской (как это ни прискорбно)
заурядности. Да, милый мой читатель, умник Емеля, победитель
конкурсов и олимпиад, бескомпромиссный (непревзойденный)
решатель всех в мире задач (даже помеченных
предостерегающим значком * в журнале "Квант"), измерив
вдруг из академического далека, скажем откровенно, неординарным
своим аршином друга детства (не лишенного
между тем сообразительности, некоторых знаний, энтузиазма
и настырности), вздохнул и сделал неутешительный
вывод - alter ego младенческих забав и увлечений, паж
и наперсник не способен ни на что большее, нежели сопромат
и основы электротехники в объеме горных и экономических
специальностей. Для объяснения другу прелести
быть первым в провинции, а не грустным чужаком в столице
смелости и красноречия Цезаря (а может быть, желания
уподобиться папаше-декану) Емеля не имел и потому ляпнул
свое "а не пожалеешь?" без должной подготовки и совсем
уж не в строчку (не в струю, не в жилу). О чем.
конечно, немедленно пожалел, но все, что не птица, как
известно, вылетит - не поймаешь.

Ну ладно, сказал, оступился, ничего, бывает, зато уже
сел в автобус и едет, едет искать, спасать, вызволять,
выручать - настоящий друг. Право слово, настоящий, имея
в виду, наконец, то, как не вовремя и некстати постучал
Лысый в дверь с номером 319А.

Ну что ж, пришло время поговорить о девушке, о женщине,
сумевшей так находчиво и строго (совсем к тому же
недавно) в высокий брюсовский лирический (элегический)
момент решительно объявить:

- А ну, отвернись!

Итак, Мельник не шутил, незнакомку в самом деле
зовут Алиса. Фамилия ее Колесова (ударение на первый
слог). А прозвище - Лиса. Прозвище, к ее зрительному
образу отношения не имеющее, оно сугубо силлабического
происхождения (образовано ласковой парочкой "лис-лис",
обернувшейся ее именем и фамилией, от этого лесного
и таинственного приглашения к игре, к веселью, на диво
схожего с домашним призывным "гули-гули", "цып-цып"
и "кис-кис"). Внешне же... впрочем, автор не готов положиться на
тяжеловатое свое стило в столь деликатном деле, как описание
внешности, черт нашей малышки (метр шестьдесят),
поэтому займет охотно красоту у специалиста: "frail, honeyhoed
shoulders, silky supple bare back, chestnut head of hair",
ну и так далее. Впрочем, плечи на самом деле круглые,
беззащитные, с медовым теплым оттенком, спина же для
автора, к сожалению, terra incognita, а волосы попросту
черные, рыжина, каштановый кофейный оттенок, капелька
молока в нем (вся эта оптика с ее углами падения, преломления
и отражения) - всего лишь следы умелого обращения
с пергидролем. Глаза зеленые, кошачьи (вовсе не лисьи,
что иной раз встретишь, такие, как бы косо разрезанные
от кончика носа к виску), две неправильные (скругленные)
миндальные косточки. И еще веснушки (прихоть Создателя).

Впрочем, год назад, осенью, когда Мельник впервые
увидел Лису, он мог только догадываться о восхитительных
сезонных причудах ее пигментации. Осенью, когда группа
Ф-12 Новосибирского государственного университете) грузилась
в колхозные (имеется в виду не политэкономическая
категория собственности, а цель, направление движения),
обыкновенные с виду рейсовые автобусы, худенькая (frail
and supple), тогда длинноволосая девушка мрачно объявила:

- Я забыла сапоги.

- Беги,- лениво посоветовал, видно, недремлющим
Провидением всех ближе к ней поставленный Емеля.

- А ты не сбегаешь?

- Я?

"А почему бы и нет?" - подумал Емеля, не без удивления
изучая доселе неведомое, очень занятное существо.

- Запросто, но только с тобой и только наперегонки.

- Идет,- неожиданно легко согласилась забывчивая
особа.- С того, кто прибежит вторым, два пива.

- Сколько?

- Два.

Тогда он еще был ближе к сорок восьмому размеру
и привычен к ежедневному футболу, а тонкая розовая
жировая прослойка, этот признак всех водоплавающих
(включая подотряд пловцов-разрядников), всего лишь
смягчала, сглаживала рельеф хорошо тренированных Емелиных
мышц, но и тем не менее и все же пива он не
выиграл. Просто не стартовал, вступил с крошкой в лес,
хотел узнать ориентир и азимут, но... короче, на автобус
они опоздали и добирались до места с сапогами под мышкой
целый день тремя видами вездеходного сибирского
транспорта.

Ну а то, чем венчались длинные сентиментальные романы
прошлого, после многословных прологов и вступлений,
после сорока листов психологической нюансировки и душевного
созревания, это счастливое "..." (многоточие), которое
уже нагонял, не давая перевести дыхания, эпилог,
послесловие и неразборчивый петит комментариев, это великое
таинство, кайф, состоялось совсем просто, буквально
само собой. Уже там, в колхозе (а может быть, это был
совхоз, who knows), она, Алиса, сама поманила его, позвала
куда-то в сторону, прочь от костра и песен" куда-то под
звезды, к темному стогу.

- Ну же, Мельников, смелее, покажи-ка силу свою
богатырскую.

- Господи,- бормотал он минут через десять с растерянностью
и восхищением.- Господи, Лиса, так ты, выходит,
девочка...

- А ты, ты разве не мальчик?

- По-моему... по-моему... уже нет...

Мельник, смешной Емеля, он думал - вот оно, прощай,
оружие, фиеста долгожданная - праздник, который
всегда с тобой. Его семь пядей лба блистали бусинками
пота, он плохо соображал, он не хотел соображать. он
готов был безупречный свой логический аппарат счесть на
сей раз обузой, если несговорчивый отказывался ставить
знак равенства между (о! sweetest dream) неприкаянной
(мокрой, горячей, очами сверкающей) кошкой под дождем
и всемогущей (не меняя прилагательных) "goddes of a mountain
top", не желал допустить Роберта Джордана в водовороте
феерии, в центре безумия "blak as the dark night...".

- Знаешь, Мельников (любила она всех, и его в том
числе, звать по фамилии, грубовато и просто, как обращение
"эй, мистер"), или машина задавит, или какой-нибудь
геморрой, что еще хуже, приключится. И все, одни слезы.
Вообще не хочу быть старой, не хочу жить долго, с дряхлыми
какими-нибудь пердунами соревноваться, кто дольше
пальцем пошевелить сможет. Пф-фф. Надо увеличивать
плотность, а не продолжительность, надо успевать, пока та
машина с тем геморроем не порешили, кому ты достанешься.

И слова ее не расходились с делом. Полгода не прошло,
как на Алису Колесову стали показывать пальцем. "Да нет,
не эта... вон та маленькая деваха, видишь... ну, так это
она..." Вещи, от коих приличных людей бросало в жар,
а у "нормальных" утрачивалось чувство реальности и холодели
от растерянности виски, она делала походя, легко
и естественно.

- Ты чего усердствуешь? - спросила как-то раз (после
очередного вызова в деканат) старосту, педантичного любителя
отмечать пропуски.

- Это ты усердствуешь, а я лишь фиксирую.

- Вот так?

- Именно.- Его дальнозоркие глаза за толстыми стеклами
роговой оправы глядели не мигая.

- Значит, усердствую?

- По-моему, разговор окончен...

- Ошибаешься, разговор сейчас только и начнется.-
И, не раздумывая больше ни секунды, она изящно приподняла
кровожадные окуляры с прыщавого носа будущего
физика-теоретика и едва ли не одним движением расколола
оба о край стола. Красный, с дрожащими губами бедняга
еще судорожно фокусировал взгляд на взбесившейся пигалице,
она же, спокойно протягивая разом полегчавшую
оправу, сухо заметила: - Ну. что стоишь, давай фиксируй.

Улаживали происшествие неделю. Улаживали еще. улаживали
часто, за эти самые полгода к "Лисе", через дефис,
присоединилось неприятное дополнение - "психопатка".

А он все хитрил, все водил себя за нос, Емеля. словно их
было две Алисы, одна его Лиса. а вторая их А. Колесова,
и связи нет, и он в тени, счастливый обладатель миру
неведомого сокровища.

Впрочем, все же в конце первого семестра Ленка Лазарева
(вот еще одноклассница Лысого), одногруппница Емели,
вдруг заговорила с ним о Лисе. Ленке по распоряжению
деканата (не любящего суеты и очередей у заветного окошечка)
группа еще в сентябре доверила получать стипендию
на всех каждого двадцать второго; в декабрьский день
зимнего противостояния Мельников где-то болтался и зашел
за деньгами к Ленке в комнату на четвертом этаже
общежития.

Ленка оказалась одна и, наверное, поэтому решила завести
ненужный совсем разговор.

- Знаешь,- сказала она, как бы оттягивая миг передачи
ему в руки тощего конвертика с аккуратной пометкой
"Мельников А. Р.",- Саша, я хотела тебе сказать, может
быть, это тебе неприятно, но я почему-то думаю, все же,
пожалуй, полезно...

Конечно, он сразу понял, к чему такая прелюдия, но
грубить и прерывать Ленку не стал просто из сочувствия,
а может быть, даже уважения к этой стеснительной, очень
доброй барышне (право, гвардейского роста, хоть и не
толстой, не обрюзгшей, не пастозной, но невероятно широкой
и в бедрах, и в скулах, нескладной, близорукой, однако
в самом деле прочитавшей книжку под заглавием "Наука
логика"). Итак. Ленка, эта на вид несостоявшаяся героиня
первых пятилеток, совсем по-матерински вздумала открыть
Емеле глаза.

- Понимаешь,- говорила она с паузами, и было заметно,
как созидает, соединяя разрозненные элементы в целостную
систему, ее в самом деле светлая голова,- Понимаешь,
Саша, ты ведь из породы строителей. Такие, как ты,
строят пирамиды и мосты, верят в Бога и хотят жить вечно.
Такие, как ты, часто не замечают соседства в мире двух
крайностей. Есть люди. я их называю разрушителями, они
не верят в чудеса, они ни во что не верят, они сходят с ума
от своего пессимизма. У них нет планов, у них нет идеи,
и жизнь их кончается с их физической смертью. И самое
ужасное для строителя, самая, возможно, трагическая
ошибка - это компания разрушителя или "-лей" (ишь,
дипломатка!), ибо строитель всегда фантазер и потому
слеп. Такая близость сродни опьянению, только... ломать
ему естество не дает, а строить времени не остается. Это...
Ты понимаешь, о чем я? - Ленка остановилась, задетая
должно быть, Емелиной неподвижностью.

- Нет.

- Совсем?

- Совсем.

- Тогда... тогда извини.

- Не за что. Спасибо за деньги.

- Пожалуйста.

Обидеться Емеля не обиделся, слишком уж был самоуверен,
скорее развеселился, позабавила Ленкина сложная
абстрактная фигура, четвертое измерение, необходимое для
такого, в сущности, простого, банального даже намека.
Обиделся Мельник, когда разъяснять ситуацию, ставить
точки над i (и тильды над п) принялась уже Лиса, впрочем,
это все несколько позже, а пока... пока сессия, легко
сданная им без троек, а Лисой без завалов. На каникулы
домой не поехал.

- Поедем в Вильнюс,- предложила Лиса.- у меня
есть деньги.

- Много?

- Триста.

- Триста? Ты, случайно, не приворовываешь по субботам,
Лиса?

- Квартиры очищаю,- спокойно ответила Алиса, и самое
смешное, вовсе не шутила.

Впрочем, какая проза, какая тьма низких истин, гораздо
интереснее про Вильнюс и про любовь.

Про любовь, про любовь на заднем сиденье такси
и в полночной электричке, в парке на заснеженной аллее
и у чугунной батареи в темном подъезде, в кино, в библиотеке,
в зоопарке, в планетарии, с подробностями, деталями...
про любовь, что ж, извольте, любви в самом деле
было предостаточно, полугодовая норма средней семейной
пары. Любовью занимались в Вильнюсе, пока группа любознательных
зимних туристов осматривала какой-нибудь
Зверинас, made love в номере у Лисы, made love в номере
у Емели. made love в душе на этаже, ночью, когда все
мучились во сне видениями осмотренных достопримечательностей.

Любили в Каунасе, любили в поезде Москва-Красноярск,
между Тюменью и Омском полсуток стукались о стены
вдвоем в купе. После Тюмени пили чай с четой пенсионеров.

- Вы супруги?

- Да...

- Господи, какие молодые.

В Каунасе Лиса захотела послушать джаз. Случайно
увидела на улице афишу "Трио Вадим Гаримбекова(Челябинск)"
и буквально изменилась лицом.

- Хорошо,- поразился он ее упрямству,- сходим.
Сходили.

- Как тебе понравился саксофонист?

- Это тот, что сама элегантность? Похож на удачливого
преферансиста.

- Бильярдиста.

- Будем спорить?

- Не стоит, ты проиграешь, Сашенька.

- Почему это?

- Потому что это мой отец. па-па.

- Как?

- Никак.

- А...

- А то, что ты хочешь спросить, это девичья фамилия
моей преуспевающей матери... Правда, дурацкое совпадение?

- Что?

- Этот концерт.

- А тебе... тебе не хотелось... с ним поговорить?

- Мне бы хотелось выйти за него замуж.

- Зачем?

- Посмотреть в его родные зеленые глаза, когда хоть
кто-то на этом свете его наконец-то одурачит...

Тема всплыла лишь спустя несколько дней в поезде.

- Лиса, а ты давно Колесова?

- Да, лет двенадцать... Перед школой замаскировалась.
Сначала я, а года через два мамуля.

- Как это? Сначала тебе дала свою девичью, а потом
себе взяла?

- Нет, голуба. Девичью получила при разводе. Меня
перекрестила перед школой, а сама, не будь дура, снова
вышла замуж, живет теперь в Якутске и каждые полгода
обещает вернуться.

Потом пауза.

- Очень любит деньги моя мамочка. знаешь, со мной
живет ее подруга Юля. Юлия Аркадьевна, сорок лет, а своего
угла нет, вот и живет со мной, заодно за присматривает,
так она, Юля, за это платит. Раз в месяц приносит мне
тридцатку за постой. Представляешь, какая ловкая коммерческая
комбинация ради прокорма стршей дочери Ну, еще
подарочек на червончик ко дню рождения... И чем ее взял
отец, до сих пор не пойму. Саксофоном, что ли?

Больше к этому не возвращалась, просто игнорировала
Емелины намеки, его нездоровый, хоть и стыдливо прикрываемый,
но интерес, любопытство чистенького мальчика из
хорошей семьи. В марте, в пору первой капели, поссорились,
впрочем, вибрация началась уже в феврале, после
первых же занятий нового семестра, после первых "не хочу,
но надо", в Лису просто бес вселился, совершенно безумное
желание овладело ею - бросить универ.
<
- Ты что, в самом деле думаешь всю жизнь изображать
девять дней одного года? Ты что молчишь. Мельников?
Понимаешь, в этом академическом заповеднике, если ты не
робот, а человек, тебе один путь - упасть, скорчиться
и превратиться в гадюку. Знаешь, я уже вырабатываю яд,
только сплевываю. Серьезно, в самом деле можно свихнуться,
у меня такое ощущение, что это может случиться вот-вот.
Надо бежать, спасать человеческий облик, забыть
таблицы и графики, наплевать на сопричастность. Элитарность
- для людей с квадратными мозгами. Движение.
движение, а сюда возвращаться раз в год отлеживатьсяr,
пополнять запасы отвращения к квантовой оптике. Ну. что
ты молчишь? Скажи, разве ты, ты, Мельников, не чувствуешь
то же самое? (Эх-хе-хе, как видим, когда очень
хочется, не только Емеля умеет самого себя дурачить, как
видим, на двух наших умников простоты приходится все тот
же и заурядность отягощающий золотник.) Ну скажи,
Мельников, разве тебя самого не тошнит от этого вивария
молодых гениев и всезнаек, разве тебя не подмывает прийти
на лекцию с автоматом? Просто чтобы увидеть их нутро,
эти глаза и губы. Ты знаешь, кто боится смерти? Тщеславные
дураки, вундеркинды и владельцы личного автотранспорта.
Птицы ничего не боятся...

- Гуси,- поначалу он мирно шутил.

- Ты просто трус.

Трусость. (О! Шаг первый и решающий, уж от нее-то
оказалось рукой подать до ханжества, расчетливости, пошлости
и наконец...- самое болезненное, поскольку сорок
восьмой размер неумолимо переходил в пятидесятый. - низкого
обывательского вожделения, склонности в мучном
и сладком видеть смысл бытия.)

- Мельников, тебе пора расставлять штаны, как доброму
бюргеру, в год на четыре сантиметра, весной вкушать
сладостный миг свободы от прошлогоднего узкого пояса.
Да, как я сразу не поняла, в чем твое тихое счастье.

Это было жестоко, и потому не спасло oтчаяние в глазах,
не защитили обреченно опущенные плечи, в конце
концов это она рехнулась, а не он.

- Дура,- сказал любимой Мельник,- Бога ради, заткнись.

С середины марта они только здоровались.

В середине апреля Лиса неожиданно исчезла. "Ну и черт
с тобой,- думал (кричал ей вослед во все стороны света)
Емеля,- нормальную найду, не шизофреничку)". Вернулась
вдруг в начале мая, без скандалов - принесла бюллетень,
болела.

Какая-то совсем тихая, худая, волосы короткие. Мельника
не замечает. Недели через две без всяких предисловий
в коридоре разговор:

- Мельников, а твои соседи поразъехались?

- Да.

- Ты один сейчас?

- Да.

- Слушай, можно, я у тебя поживу?

- Конечно.

Убрался, купил пару "сухаря", побрился второй раз
часов в пять вечера, ждал ее до одиннадцати, плюнул,
разделся, улегся с книгой в кровать. В начале двенадцатого
тихое "тук-тук". Кто там - сто граммов. Лиса в стельку,
вдрабадан, готовальня, слова сказать не может, за косяк
держится, газетку разворачивает и на пол роняет недопитую
бутыль "Лучистого". Пока укладывал, она собралась
с силами и осчастливила.

- Извини,- сказала,- Саша.

А утром? Утром явился Мишка Грачик. Друг.

Эка. Точка, точка, тире, точка... ай, ай, надо сознаться,
увлекшись любовью, автор совершенно потерял лицо. исчезла
куда-то столь любезная ему велеречивость, витиеватая,
старорежимная фраза, словечко "сие", и только присутствие
(как безусловного атавизма) знаков препинания не
позволяет признать стиль нашей интимной лирики совершенно
уж телеграфным. С другой стороны, как знать, не
обогатили ли мы сим стилистическим перебоем свой художественный
арсенал?

Но даже если так. Тем не менее, исследовав любовный
аппендикс методом быстрого сканирования, самое время
вернуться в привычное русло нашего приключения. Как оно
там, не слишком ли разыгралось на просторе, пока мы
баловались клубничкой? Куда направляется раздираемый
противоречивыми чувствами и желаниями Саша Мельников,
где в это время пребывает отринутый обществом
Михаил Грачик?

Ай, ай, ай, как нехорошо, соблазнившись (вот и маленькая
ножка, вот и юный гибкий стан) легким хлебом of a love
story, автор словно забыл (какой позор) о нашем чисто
мужском походе за мечтой, за радугой и даже в критический,
обещающий самые невероятные приключения момент
потерял из вида (шутка ли сказать) основного героя.

Впрочем, поупражнявшись для бодрости и забавы ради
газетным красноречием, автор готов без лишних придаточных
предложений открыть все на свете, и в первую очередь
убежище бедолаги. Ну где ему быть, кроме как на вокзале.
Вот он, изгой, на скамеечке на фоне величественного фасада
сидит и наблюдает, как неопрятные голуби набивают
утробу всевозможной, в пищу, безусловно, негодной гадостью.
Единственный поначалу радовавший глаз желтый
кусочек пирожка, отчаянно рискуя и явно перенапрягаясь.
утащил на глазах у Лысого из-под носа серых заплеванных
птиц бравый воробей.

Мысли Лысого отрывочны и сумбурны. Он сидит на
скамейке уже минут сорок, а ехал из городка и того больше,
но за все это время ничего достойного эпических хрестоматий,
вроде "лучше умереть стоя..." или "мы пойдем другим
путем...", ему в голову не пришло. Ничего, просто до
скандального пусто у него в голове с самого момента
изгнания, с той экзистенциальной секунды, когда разумом так
и не понятый отчаянный импульс сердца вытолкнул его из
автобуса на Морском проспекте, впрочем, через пятнадцать
минут он же позвал обратно. Нет, не готов оказался Мишка
Грачик, совершенно определенно не готов к выпавшим на его
долю испытаниям. Переполнилась касса, туз-король-отказ,
померкло дневное светило, и Лысым, еще пару часов
назад бравым и деятельным, овладела даже не злоба, не
печаль, а полная (осмелимся на неожиданный эпитет), прямо-таки
клиническая апатия. Он погрузился в нее с головой и вот,
как видим, сидит, и в стеклянных его глазах отражаются
книзу башкой дети помойки - городские голуби. Смотрит он
и не видит, слушает он и не слышит, в общем, не замечает,
как, перемещаясь по шумной площади, мало-помалу к его
синей печальной скамье приближаются еще два юных натуралиста.

По площади, вдоль бордюрного ее контура, как бы вне
царящего беспорядка, беспокойства и суеты, движутся парень
и девушка. Одежда и внешность пары определенно
обещают нам новое знакомство с племенем молодым, иначе
говоря, продолжение приключения. И в самом деле. Пусть
волосы парня коротки и следы полубокса еще очевидны, но
одет он в очень старые, в латках, швах (со свежей дырой на
колене), японские джинсы с потертыми, но благородными
красноватыми пуговицами there fly is going, в джинсы
заправлена маечка в мелкую желто-зеленую полоску. И на
девушке "синька", правда, of unknown origine, зато почти
новая (раза два стирали, не больше), и, несмотря на совсем
летний день, хоть и тонкий, но шерстяной свитерок с длинными
рукавами.

Только вот что, сетуя на расстояние, искажающее пропорции,
автор берет назад обещание нового знакомства,
оно уже состоялось, и давно. По крайней мере, девушку мы
уже видели, видели в шестой главе первой части, в той
самой, где, поднимаясь с первого на третий, а то и спускаясь
со второго этажа на первый кафе "Льдинка" (ныне, автор
недавно узнал, безалкогольного видеобара), мы обращали
несколько раз внимание на молодых людей, кои, презирая
сливочно-цукатную атмосферу второго этажа, стоят под
лестницей и курят (два парня и девушка - она, она!) одну
длинную папиросу.

Итак, девушку, скрытую тогда в подлестничном полумраке
(а заодно и ее подошедшего в молодежное заведение
уже ближе к девяти кавалера), мы сейчас хорошенько
рассмотрим. Они приближаются, посланные Создателем
поддержать Лысого в беде земляки. В руках у девушки
батон, она его крошит и бросает под ноги, совсем как
Марианна на старых французских марках, а парень играет
на дудочке, впрочем, негромко, для себя, на немецкой
деревянной флейте (продольной), он дует в истертый мундштук,
но вот что поразительно, они приближаются, уже
совсем рядом, а Лысый музыку не слышит.

К жизни его возвращает не веер крошек, а следствие -
испуг глупых серо-голубых птиц, нелепые движения их
крыл заставляют Мишку поднять голову и, о чудо, услышать
флейту. И увидеть над собой большие, синие с поволокой
- уж не бред ли это, не сон ли - глаза, кого бы вы
думали, Лены Лаврухиной, Ленки, по прозвищу Лапша (и
еще Лавруха). Боже мой, вдруг, здесь, за сотни километров
от дома, в минуту несчастья, в минуту отчаяния она стоит
перед ним и глядит с удивлением и даже с участием, с жалостью,
она его узнает.

- Олежка,- говорит она музыканту, не отводя от
Лысого глаз,- посмотри, его били.

ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛИ

Вот так, от заботы и ласки, ради большой мечты,
с надеждой и вдохновением, через унижения и обиды (с
наивной верой) к позорному изгнанию, к ступору и прострации,
шаг за шагом, не ведая сомнений, ступенька за ступенькой
к началу отсчета, к заботе и ласке, к сестринскому
прямо-таки милосердию.

- Больно? - спросила Лавруха и теплой от хлеба ладонью
дотронулась до лица, коснулась, и вот тебе на, слеза
(наследственная слабость) блеснула в глазу несостоявшегося
Ньютона, но, набухнув, зависла, задержалась, чудом,
конечно, у века на краю... И вот уже прикрыта двумя
руками, своими собственными.

Лысый играет желваками. Лысый моргает в розоватой
темноте, пытается, силится сдержать постыдную волну,
силится и... побеждает. Он отнимает ладони от лица и снова
видит Лавруху, Лапшу уже возле себя, она сидит на краю
скамейки, и слезы, беззвучные, женские, горькие, текут
у нее по щекам.

- Ты чего? - спрашивает наш дурачина.

- Не обращай внимания, - слышится в ответ откуда-то
сверху.

Мишка поднимает голову и видит флейтиста, он стоит
перед ними, как бы прикрывая собой от любопытства
площади их сентиментальный фестиваль, дудочка висит на
ремешке на шее, руки в карманах.

- Не обращай внимания, - повторяет музыкант,- она
в завязке, ее ломает.

"Ломает, лом, ломка..." И с этими словами, не желая
оставлять неясностей и недомолвок относительно прошлого,
пропутешествуем обратно в Южносибирск, вновь заглянем
субботним ласковым вечером в кафе-мороженое
"Льдинка", припадем пытливым глазом (и носом) к витринному
стеклу в тот самый момент, когда распоясавшегося
хулигана Игоря Шубина ведут из враждебных недр комсомольско-молодежного
заведения в гостеприимно распахнутые
двери железного воронка.

Что тут происходит, что вообще тут происходило, пока
мы безумствовали вместе с Лысым и Штучкой, пока совершали
немыслимый ночной бросок в Н-ск - город мечты?
Происходили довольно неприглядные вещи. просто мерзости.
Еще Штучка с Купидоном, сопровождая блистательных
дам, боролись с инерцией в вечернем троллейбусе, еще
ополоумевший Лысый не умыл слезами родительский порог,
а мерзость номер один уже явилась на свет из влажных
уст Игоря Шубина. Итак, спасая свою юную, довольно
ладную (может быть, чуть узковатую в бедрах) шкуру,
бывший борец и студент прямо в машине сделал следующее
заявление:

- Мы же ничего, мы же только этих вонючек проучить
хотели... анашистов поганых... которые позорят...

В участке же, умело уворачиваясь от милицейских чувствительных
носов, он просто призывал (требовал) не терять
ни секунды и ехать, он вспоминал адреса, сыпал
фамилии, клички, явки... и все повторял bloody bastard:

"Вот мы и не сдержались".

Впрочем, от протокола и прочих неизбежных удовольствий
все эти откровения его не избавили. Но пока он
изворачивался и врал, дежурная машина (желтая с синими
полосами) снова вырулила на Советский проспект и, заложив
не разрешенный знаком поворот, устремилась к стеклянным
дверям показательного предприятия общественного
питания. На третьем этаже которого в это самое время
действительно происходили странные, если и не уголовно
наказуемые, то, во всяком случае, безусловно, оскорбляющие
достоинство заведения образцовой культуры обслуживания
события.

В красноватом интимном полумраке полетели гуси. Иначе
говоря, колесики, пилюли в желудках "анашистов поганых"
растворились, длинные цепочки молекул поступили
в кровь и были мигом доставлены в самое уязвимое место
- в голову. Выражение "полетели гуси" или "гнать
гусей", безусловно, фигуральное, метафора, образ состояния,
состояния человека, отравившегося какой-нибудь медленно
действующей гадостью, он идет себе в чистом поле
и вдруг, га-га-га, над ним, неизвестно откуда, неизвестно
куда, косяк, и странно, и страшно, и мурашки по коже. Что
до действительности, то на третьем этаже кафе "Льдинка",
посреди зала, сначала в виде легкого уплотнения воздуха,
затем непрозрачного облачка, быстро темнеющего, появилась.
обретя все признаки вида, мышка, а может быть,
крыска, впрочем, неважно, хитрый грызун, ушки на макушке,
появился, осмотрелся и принялся сучить лапками, махать
хвостиком и поводить острой мордочкой туда-сюда,
туда-сюда.

- Чижик-пыжик,- завел с бесенком негромкую беседу
Коля Бочкарев, Бочкарь, Abbey Road. первым приметивший
неизвестного Линнею rodent'a среди всеобщей суеты.-
Чижик-пыжик, где ты был? - любопытствовал, заигрывал
Коля, внимательно разглядывая лапки и хвостик.- Где
ты был, что там пил? - лез Коля в душу млекопитающего.-
Почему не хочешь, Джим, дать на счастье лапу
мне? - позорно путал Эбби Роуд Божий дар с яичницей,
нарушал размер и гармонию.

Но "чижик-пыжик", непростая сия зверюшка, на вопросы
(безусловно, бестактные и при первом знакомстве
просто неуместные) отвечать не желала, плотоядно облизывалась
и на Колю даже не смотрела. Не берусь теперь
судить, или в самом деле обуял Бочкаря научный интерес
(что вряд ли), или же измучило его (что наиболее вероятно)
одиночество пловца, гребущего вольным стилем в
2-этил-2-фенолглумаримидной реке, не знаю и гадать не решусь.
Скажу одно, Фенимора Купера Бочкарь читал не
зря, ибо, как и положено зверобою, зашел с подветренной
(от вентилятора на стойке) стороны, изготовился и прыгнул
- и схватил бы, сомнений нет, микки-мауса за хвост,
если бы не излишек темперамента, если бы не предательский
крик: "Ага-а-ааа!" - вырвавшийся у него в волшебный
миг полета, один неверный звук, и хвостик выписал
в воздухе крендель, оп, и глазки (бусинки, смородинки,
пуговки) блеснули весело уже в метре-полутора от места
Колиного приземления.

Итак, Коля делал второй заход, вторую зачетную попытку,
загонял ушастого в угол между колонной и лестницей,
шел, растопырив ладони, публика ловила момент:
дамы - затаив дыхание, джентльмены - скаля зубы. Ленивый
бармен Толик, криво улыбаясь, выходил из-за стойки,
накручивая на кулак несвежее полотенце, а внизу, у входа
в заведение, надо же, точность - вежливость королей,
дружно хлопнули двери казенного "уазика".

Читатель ждет уж рифмы роза, то есть не сомневается...
настал святой для автора момент отступить, откашляться
и еще раз напомнить, кто в данном случае чей одноклассник.
В данном конкретном случае временного умопомрачения
одноклассников несколько. Два одноклассника Лысого.
это, во-первых, сам Николай Валерьевич Бочкарев, главное
действующее лицо комедии здесь у нас, на третьем этаже,
а во-вторых, это Лена Лаврухина, жившая в одном дворе
с Лысым, в знакомом нам дворе с тополями на нечетной
стороне улицы Николая Островского и обучавшаяся вместе
с ним в школе, правда, до восьмого класса, до поступления
в Южносибирское медучилище. Она, Лавруха. не в курсе
наших забав, она стоит внизу, в закутке у пустого гардероба
и слушает горячие речи вызвавшего ее сверху сюда почти
полчаса назад молодого человека, которого мы легко узнаем
по японским джинсам и дудочке, что висит у него на шее
на тонком кожаном ремешке.

Еще имеется одноклассник, это Дима Смолер (по прозвищу
Смур), он одноклассник Бочкаря по вечерней шкоде
рабочей молодежи. (В ШРМ сын профессора кафедры прикладной
математики Николай Бочкарев поступил после
того, как в начале десятого был исключен из физматшколы.)
Смур в ту же школу в то же время поступил после
исключения из английской спецшколы. (Кстати, это он,
Смур, Дима Смолер, употребил час тому назад третий
стандарт немецкого, снимающего ригидность препарата.)
Второй, возможно, читатель еще не забыл, под стук и крики
"выходи" заглотал Олег, тезка беседующего с Лапшой
музыканта Олега Пескова Олег Свиридов, и этот стандарт
ему, никому здесь не однокласснику, выпускнику сорок
первой (еще тогда существовавшей) школы, "не пошел", не
в жилу оказался, не в кайф. Наложился на вчерашнюю
ширяловку, аукнулся с позавчерашней дурью, упал на старые
(третьего дня) дрожжи - колесики, заполированные
парой мутных стограммчиков обыкновенного самогона, но
главное, вступил, подлец, в конфликт с беляшами (двумя,
рыбными), съеденными вместо обеда с пылу с жару (по
одиннадцать копеек штука) в подворотне у киоска.

Итак, когда милицейский хром уже скрипел на лестнице
под перезвон подковок между вторым и третьим, когда
обернутый полотенцем кулак Толика взвился над темечком
готового к прыжку Бочкаря, в тот самый миг, когда
медитировавший Смур увидел наконец Махавишну в голубом,
тощий кадык прикорнувшего у него на плече Олежки
Свиридова предательски дернулся. Раз, два, три, и по
счету пять бедняга поехал в Ригу. Хоть мал золотник, но
площадь, занятая на полу молодежного бара парой плохо
переваренных беляшей, позволяет без колебаний заключить
- и тем не менее дорог. Что еще? Самоотверженность
Свири избавила Бочкаря от сотряса, мышку от поимки,
работников УВД от лишних сомнений, и кроме
того, вслед за вторым и на третьем этаже был вымыт
пол. Красота.

Кому повезло? Повезло обделенной колесами Лапше.
Кстати, свое смешное прозвище Ленка Лаврухина заработала
на школьных турслетах. Таких шумных мероприятиях,
коими в те давние времена заканчивался учебный год
в школах областного центра. Сразу несколько школ отправлялись
пешком километров за пять от города к речке
Люскус, жгли там костры, купались в ручье, ориентировались
на местности и так далее и тому подобное, и по усам
текло, и башка дурела. Лапшой Ленка стала из-за своей
твердой убежденности, отмеченном с пятого класса, в необходимости
гарнира к тушенке. После восьмого, мы знаем,
Ленка двинула в медучилище, выучилась на медсестру и ко
дню, когда началось наше приключение, даже успела немного
поработать по специальности в третьей городской
поликлинике. Где больные, кстати, с ходу, толком и не
разглядев ее, тут же начали, раздражая озабоченное показателями
начальство, упрекать в неаккуратности и недобросовестности.
Жаловались, например, будто бы медицинская
сестра Лаврухина ставит им не то. Эффект от ее уколов
кое-кому представлялся несравнимым с действенностью
инъекций Анны Андреевны Смыгиной или Любы Ямщиковой.
Впрочем, что правда, то правда, в самом деле, еще
в медучилище Ленка очень ловко научилась (спичкой и ваткой
запаивая родимые) разбавлять, а то и заменять содержимое
иных ампул на невинный демидрол, сэкономленный
же материал ширяла сама себе. Теперь нам, конечно, ясно,
почему она в такую погоду носит свитер с длинными рукавами
- руки у нее неэстетные, все в точечках и шрамах.

Примерно такие же руки у Олега Свиридова, но в отличие
от Ленки он колет в ускользающую вену не казенный,
проверенный электроникой продукт, а сваренную им самим
из в те времена беззаботно и повсеместно произраставшего
мака ханку. У Бочкаря и Смура руки чистые. Кстати,
выгнали их из разных школ за общий грех. За общий изъян,
за отсутствие товарищеских чувств к однокласснику Смура
(тезке!) Диме Рукавкову (не правда ли, славная фамилия,
так и просится в какой-нибудь "Кортик" или "Бронзовую
птицу"). Втроем молодые люди наелись венгерского транквилизатора,
запили рислингом и, кажется, неполной бутылкой
коньяка. Но если Смур с Бочкарем под черно-белое
"видео" программы "Время" принялись внимать Уэйкману,
то склонный к романтике Рукавок не послушался уговоров
(попросту вырвался и убежал), отправился к девочке (что-то,
видно, недосказал с утра, повздорив). Стоял ноябрь,
самый его конец, лежал снег, и термометр показывал минус
пятнадцать. На Бульварной, не дойдя квартала два до дома
возлюбленной, Димка, изнывая от жары, снял пальто, а потом
и вовсе присел у панельной стены дома номер семь. Тут
десятиклассника шестьдесят шестой английской спецшколы
поутру и нашли.

Итак, невзначай мы выполнили данное давно, еще в первой
части обещание познакомить читателей с будущими
объектами диспансерного учета известной своим передовым
вычислительный (да-да) центром южносибирской психухи.
Впрочем, попытаемся взглянуть на происходящее не из
окна учительской или жэка.

Попробуем обобщать, назовем безрассудство - испытанием,
а идиотов добровольцами. Естествоиспытателями.
Да, да, послушаемся поэта, станем искать смысл в созвучиях.
Бросим взгляд на героев нашего приключения (педант
Лысый и сумасброд Штучка, эгоист Емеля и бескорыстная
душа - Лапша, бешеная Лиса и неразговорчивый Дима,
злюка Смолер, по прозвищу Смур), заглянем им в глаза
и убедимся, холодея от внезапного открытия,- все они
вместе и каждый в отдельности дерзкие (или наивные),
умные (или психи безмозглые), но все до единого искусители
естества, "изведыватели и дознаватели" души своей
и плоти. В самом деле, заблуждается Саша Мельников, не
исчерпывается даром логарифмировать гармонию талант
испытывать естество. Нет, в поколении автора не было
заурядностей, если речь о способности пробовать. Все, что
нагромождено и рассеяно между плюсом и минусом у знака
оо, по крайней мере, отчаянно старались изведать, испытать,
повидать и через все пройти дети периода застоя
и временных негативных тенденций в надежде открыть тот
сказочный предел, где исполняются желания. И потому
(заодно упреждая любителей раздавать оскорбительные для
слуха определения вроде perdu) автор сам выбирает для
своих сверстников нужный ярлычок - естествоиспытатели.

Ну, а теперь, задумчиво глядя в пустоту, встряхнем
кудрявой головой и возвратимся на брега Томи, где некогда
(лет тринадцать назад) гуляли наши герои.

Итак, кому же повезло вчера в молодежном кафе с названием
"Льдинка"? Безусловно, Лапше. Беда прошла
мимо, проволоклась, спотыкаясь, гримасничая, с трудом
держа равновесие на широких ступенях, миновала, скверно
ругнулась, плюнула на пол. ухнула дверью.

- Что это? - прошептала Лапша, нехорошо заикаясь
(впрочем, трясло ее с утра, а если честно, то третий день).

- Мотаем,- не стал тратить дорогие секунды на прояснение
очевидного Песков, просто взял за руку, вывел на
улицу и сразу же - в темное чрево ближайшего двора.

Кстати, кто он такой? Если вы пообещаете не смеяться.
я вам скажу, он жених Лапши, Ленки Лаврухиной.

За год до Емели и Лысого Олег Песков, Песок, окончил
обыкновенный (кои из шести выпускных составляли три)
класс средней школы номер один (с физмат уклоном).

И в ту осень, когда наши друзья перемигивались на последней
своей школьной линейке, если точнее, то несколько
позже, в первых числах ноября, Песок, не умея симулировать
язву и убоявшись верного, но настоящего сотряса,
отправился исполнять свой священный долг в Забайкальский
военный округ. Итак, на какой-то год и семь месяцев
он старше Михаила Грачика, на год и три - Лапши. Между
прочим, жил он с Лаврухой в одном подъезде лет до пяти (в
будущем дворе Лысого), в одном подъезде, на одной лестничной
клетке. Потом его отец пошел на повышение,
а следом на расширение, в школу Олежа уже ходил с улицы
Арочная. Кстати, удачная служебная карьера его отца
в пору двенадцатилетия единственного сыночка и семнадцатилетия
единственной дочери оборвалась в строгом соответствии
с нелепыми законами жанра мелодрамы. Четверо
приличных людей, сотрудников одного солидного ведомства,
отправились пострелять (расслабиться), и надо же.
чтобы именно папаша Песков, целясь в царя тайги, сохатого,
угодил жаканом в лоб своего подчиненного. И так из
невинного браконьерства превратил забаву и отдых в непредумышленное
(произносится "неумышленное") убийство.
Ну, а Создатель, видно, посчитав определенное судом за
любовь к пирожкам с лосиной печенкой наказание недостаточным,
помучил Павла Трофимовича Пескова в исправительно-трудовой
колонии года два и накануне амнистии,
ожидаемой к столетнему юбилею основателя нашего государства,
взял и отнял у несчастного самое дорогое - жизнь, избрав
своим орудием (какое унижение) аппендикс (слово "гнойный"
величия слепому отростку, конечно, не добавляет).

Итак, в отличие от большинства наших утомленных
нравоучениями и личным примером героев Олежке Пескову
хорошо - он сирота. Лапше в этом смысле тоже неплохо.
Ее папа, Рудольф Андреевич Лаврухин, не дождавшись
даже первого школьного звонка (фартука и гладиолуса)
дочери, синими его меланхоличными глазами смотревшей
на мир, как-то раз, должно быть устав от местного, отдававшего
резиной ректификата, решил начать все сначала.
Иначе говоря, однажды с работы (а служил Рудя Лаврухин
подменным шофером в гараже облисполкома) пошел он не
домой, а на вокзал. Пару лет попутешествовав но родной,
богатой лесами, полями и реками нашей стране, осел наконец
в таксопарке города Симферополя, где даже раз по
трезвянке стал вторым (или третьим) в конкурсе на лучшего
по профессии (слесаря). Удел его жены, мамы Лаврухиной,
Маргариты Ивановны, с той поры был один - катиться дальше вниз.
От горбуши с осетриной переходить к более
доступным - сыру голландскому и колбасе докторской, от
доступных к менее свежим - ватрушкам творожным и напитку
яблочному, а от сих далее к пиву без числа на
этикетке и плавленым, пардон, сыркам. То есть за какие-нибудь
семь-восемь лет, начав официанткой исполкомовской
столовой, закончить буфетчицей вагона-ресторана,
в состоянии алкогольного опьянения не управляющей ни
языком, ни конечностями. Интересы службы и внеслужебные
увлечения сделали ее встречи с дочерью весьма нечастыми
и к тому же сердце, как правило, не утешающими.

Итак, две, никем, кроме самой Лапши, обычно не согреваемые
комнаты ее квартиры на улице Николая Островского
и привели Олежу в старый дом, в старый подъезд.
Впрочем, открыла хату ему, в те времена пусть тощему, но
еще чистенькому и улыбчивому Песку, в начале десятого
класса одноклассница Нина Русаченко, за что впервые
в своей жизни попробовала киргизской кочубеевки, зеленых
соцветий, именовать кои в русском языке принято не
по-немецки, не по-французски, а в звучном испанском варианте.

Продукт с именем, сложенным как бы из двух девичьих,
принадлежал Пескову и был вывезен с Иссык-Куля, где
Олежа проводил обыкновенно лето, гостя на турбазе, хозяином
(директором) которой состоял его собственный
дядя, Геннадий Трофимович Песков. Именно там, числясь
все лето спасателем Тусуновым (и имея треть этой ставки
"на карман"), Олежа овладел искусством отличать друг от
друга травы и цветы, узнал способы их приготовления
и употребления. Оттуда он (прямо скажем, южносибирский
пионер такого traffica) перед десятым классом привез в чемодане
меж грязными рубахами пакет с пахучей зеленью
и полиэтиленовый прозрачный мешочек с серо-золотистыми
комочками.

Теперь мы знаем, кто научил будущую медсестру, хозяйку
свободной фатеры (флэта) таким словам, как план,
шала, центряк. косяк, мастырить. взорвать и догонять.
Однако, заметим, угол (четыре на каждую комнат, не
считая служб, итого восемь жилых) на улице имени писателя
- прообраза Павки Корчагина, очень скоро из уютного
Песку места раскуривания благовоний превратился в нечто
куда менее случайное и преходящее, в нечто посылаемое
Господом в трудную минуту от широты душевной, а именно
в пристанище, убежище. Случилась смена ценностей весной,
той весной, в кою конец десятого класса у младшего
брата совпал со счастливым прибавлением семейства у старшей
сестры. Начиная с апреля Олежа ночевал на Островского
чаще, чем в квартире на Арочной, которую (вот
тебе и одна кровь) его жадная и практичная стерва сестра
Стася давно уже называла своей. Спал, ел, валялся на
обтертом диване, курил, выпуская синий дым в желтый шар
шестидесятиваттной кухонной лампы, чувствовал себя как
дома на свободной жилплощади буфетчицы скорого поезда
Южносибирск - Москва, где дочь ее, Ленка Лапша - бесплатное
приложение к пустующим квадратным метрам (углам),
утешала его и голубила. Природой, (может быть, даже
за счет других женских особей, рожденных в конце пятидесятых)
наделенная с щедростью необыкновенной такими
исконными добродетелями, как жалость, доверчивость
и терпение.

Именно в голове Ленки Лаврухиной в те еще холодные
апрельские ночи (не без влияния, безусловно, иссык-кульского
Киплинга Пескова) возник план их (подчеркнем местоимение),
их с Олежкой совместного спасения. Бегства
в край, где на дальней станции сойду, трава по пояс. Но,
задумав уйти в тебя, как в воду с аквалангом, зеленая душа.
Ленка Лапша зачем-то хотела прежде получить квалификацию
младшего медицинского работника. Ну а Песков, полагавший
способность совершать в случае крайней необходимости
некоторые умственные усилия обязательной и для
прекрасной половины человечества, конечно, несколько
томился Ленкиной, скажем так, незатейливостью и потому
надумал спасаться в одиночку. Теперь, наверное, понятно,
почему в ноябре Олег Павлович Песков пренебрег советами
тертых и ушлых и оказался в сугубо мужской компании
своих под машинку стриженных ровесников в районе вовсе
не Иссык-Куля, а совсем другой азиатской водной достопримечательности
- озера Байкал.

Тут небольшое отступление. Иной всякого навидавшиися
читатель, должно быть, еще в самом начале нашей
истории догадался, глядя на привилегии (в виде "дыр-дыра").
коими поощрялись дети, высоко несшие спортивное
знамя школы номер один юрода Южносипирека, что
директор этой физматшколы человек очень тщеславный.
Согласимся, но добавим, директор - Станислав Владиславович
Старовойтов, размышляя перед сном о времени
и о себе, утешался не быстрыми районными секундами, не
стопками грамот, регулярно отмеряемых школе после всевозможных
предметных городских, кустовых, областных
и зональных олимпиад. Забывался Станислав Владиславович под
душу воина (старшего лейтенанта запаса) бередящие
звуки марша "Прощание славянки". Тум-тум-трум-тум,
тум-турум-ту-тум. Поверите ли, но гордость товарища Старовойтова
на склоне педагогическое деятельности составляли
не бездушные цифры канцелярских показателей, не
баллы, не ведомости (не даже звание "заслуженного" республиканского
достоинства), нет, гордостью наставника
юношества была музыка, высокое, господа, искусство.
Если же конкретно, без поэтической уклончивости, то нерукотворный
памятник себе воздвиг директор в виде созданного
и много лет его заботливой рукой направляемого
сводного (где тарелочки семиклассника соседствовали
с кларнетом выпускника) школьного (лауреата всех в округе
конкурсов и фестивалей), по праздникам сверкающего
золотом, шитого девочками на уроках труда галуна духового
оркестра.

Итак, состоявшееся благодаря увлеченному, неравнодушному
человеку знакомство Олега Пескова с приемами
игры на трубе и четырехлетний опыт (с шестого класса)
упражнений на трехкнопочном инструменте избавили нашего
новобранца от воспитывающих настоящие мужские качества
(смелость, стойкость, чувство товарищества) маршбросков
и кующих характер ночных учебных тревог. Однако
и завидное отдельное место на плацу и в клубе (не
избавлявшее, впрочем, от messroom duty) опостылело рядовому
Пескову, а когда он, блистательно солировавший
в любимой замполитом теме "Эх, Андрюша, нам ли жить
в печали", на исходе первого года за самовол (дедушки
шнурка за халвой послали) лишился обещанного отпуска,
то и лицом изменился и разными (проистекающими от
отсутствия внутренней гармонии) недугами стал мучиться.
Медицина, возможно, оспорит вывод автора, но он при
своем мнении остается,- именно несколько месяцев грусти,
мрачности, необщительности и отлились бедняге желтыми
щеками и болями справа, там, где, врачи утверждают,
таится до поры до времени печень. Так или иначе, но,
пролежав больше месяца в госпитале (искурив весь, летний
запас бедной смолами местной кочубеевки), Олег Песков,
рядовой, не дослужив полгода до законного увольнения,
был освобожден от дальнейшего прохождения действительной
службы ввиду выявленной органической неспособности
носить противогаз.

На сем покончив с прошлым, мы возвращаемся к медным
пуговкам его японских джинсов, ибо как раз блистая
их заморским золотом посреди последней майской декады,
по аэрофлотовскому трапу спустился Песок на родной
(взлетно-посадочной геометрией расчерченный) асфальт аэропорта
"Южносибирск". Никому ничего не сообщив, не
предупредив свою бойкую многодетную сестру, не оповестив
сбежавшую от ежедневных попреков в г. Карло-Либкнехтовку
Донецкой области (к своей собственной сестре)
мать, Олежа Песков прибыл в столицу индустриального
Южбасса. Поеживаясь на ветру и вдыхая забытый аромат
побочных продуктов большой химии, он дождался на площади
перед портом автобуса номер сто один и минут через
сорок, разминувшись на лестнице с детской коляской, уже
поднялся на второй этаж дома номер двадцать пять по улице
Николая Островского.

Итак, как грезилось Веронике Тушновой, "он пришел
совсем внезапно", "когда темно", вьюги не было, и песня
покуда опостылеть никому не успела, поскольку еще и написанной
не была. Да, он явился туда, откуда сбежал,
откуда иногда получал крупным круглым почерком написанные
письма и куда сам уже совсем редко слал ответ на
одной стороне листка в клетку, через строчку.

В нетерпении толкнув дверь и с удивлением обнаружив
ее незапертой. Песок ступил в узкий коридор и сразу
у порога наткнулся на тело, признать каковое за земное
пристанище души приятеля Свири, клянусь, было совсем не
просто, поскольку лежал (стоял?) счастливчик ничком, поджав
ноги к тощему животу, при этом руками, замкнутыми
над макушкой крестом, удерживая норовившую отлететь
в небеса башку. Медсестру Лаврухину демобилизованный
воин отыскал в кухне на единственном стуле, она сидела,
неприлично обнаруживая голубизну ног и рук, черные
огромные зрачки Лапши смотрели в разрисованный старческим
замысловатым узором потолок, а пальцы, как бы
существуя отдельно от ее неподвижного, ввергнутого в процесс
химических превращений тела, играли красным резиновым
жгутом.

Hу, и как повел себя, совершив ошеломляющее открытие
- жизнь не стояла на месте,- Песков? Не вполне
с первого взгляда логично. Разбил шприц, дефицитные
новые иглы безнадежно погнул, ампулы, пузырьки и таблетки,
не исключая и йод (то есть этикетки просто не
читая), завернул в газету и с минуту топтал, полчача
спустя сырой и хрустящий пакет выбросил в огромные
кусты, тогда произраставшие на высоком прибрежном откосе
у реки Томи. Там же оставил и Свирю (правда, вниз
бросать не стал), довел, поддерживая за воротник, до
скамейки с видом на журавлинскую излучину и там забыл.
Что случилось? Может быть, казарма сделала его непреклонным,
или все дело в детских воспоминаниях об иссык-кульских
калеках, внушивших ужас, навеки развенчавших
иглу? Не без этого, конечно, но главное в другом,- Песков
приехал в родной город жениться. Поскольку договор не
смеяться был, автор рассчитывает на спокойствие и невозмутимо
продолжает.

Не то чтобы в самом деле собрался Песков вести Лавруху
под венец, но пообещать, посулить ей исполнение мечты
решил всенепременно. В общем, признаем, довольно неприглядная
комбинация возникла в голове Олежи, покуда
он в такт барабанному "бум-бум" дул себе в мундштук на
плацу. Неприятно пересказывать, честное слово, но придется,
иначе просто не будет понятно. Итак, собрался Песок
в Киргизию, на лоно дикой, УВД не контролируемой природы,
прочь от противных его душе законов и нравов коллективного
труда и отдыха. Созрев, это решение породило
в лишенной сладких иллюзий голове Пескова озабоченность,
как приезд свой обратить в радость всесильному
дяде, в желание споспешествовать устройству племянника,
в готовность облегчить властной дланью тяготы юной жизни.
И вот, размышляя о дядиных привычках и склонностях,
о его с годами все более обозначавшемся пристрастии
к молоденьким, уступчивым (и не слишком алчным) особам
из разряда поварих, прачек и горничных, Олежа Песков
вдруг подумал,- а почему бы и не к медсестрам? В самом
деле, если бы, скажем, Ленка... ну, допустим, если ее
правильно обработать, то есть убедить... то есть... Мысль
все больше и больше нравилась сыну бюрократа-уголовника,
и, ею ведомый, покинув госпиталь, сел он в самолет
и прибыл в родной свой Южносибирск.

И тут на родине (на малой), дома, где, казалось ему,
стоит только захотеть, только пальцем шевельнуть, только
бровью повести, тут ни больше ни меньше как Ленка,
которую он, Песок, намеревался осчастливить долгожданным
предложением, сама Лапша принялась ставить ему
условия, сомневаться, канючить, короче, изрядно действовать
на нервы. Во-первых, Лапша стала ширяться (синонимы
- двигаться и колоться), сменила весовую категорию.
что не могло не сказаться на характере невесты. Дружба
с иглой выявила доселе не отмеченную если не скрытность,
то склонность молчать, щуриться, отвечать уклончиво, расплывчато,
утром говорить - вечером сказанное начисто
забывать, крутить, вертеть и пускать слезу в самый неожиданный момент.
Но помимо этих, безусловно, крайне огорчительных
благоприобретений особое недовольство и раздражение
у Пескова вызывала потеря столь важной для его
авторитета непререкаемости, то есть беспрерывные ссылки
на Бочкаря и даже Свирю, причем не просто к месту, а...
нет, фраза, определенно, требует какого-то неуклюжего
причастного оборота, а то и двух, лучше бросим ее посредине
(чем, кстати, передадим атмосферу бесед Пескова
с Лаврухой) и начнем так. Если за каких-то три дня. чередуя
пряник и кнут, Песок сумел оживить в Лапше прежнюю
тягу к перемене климата (а также флоры и фауны), то
с необходимостью сделать это немедленно его суженая
никак не соглашалась. Опять она просила отсрочку, правда.
на сей раз речь шла уже не о годах обучения, а всего лишь
о двух, может быть, трех неделях, кои Лапша (в компании
знакомых нам, черт бы их побрал, Бочкаря, Смура и несчастного
Свири) собиралась провести в столице, в городе-герое
Москве.

Влекло ее в белокаменную событие, сама возможность
которого не только завтра или в обозримом будущем,.
а вообще, в принципе не могла прийти (в тот решающий,
а может быть, и определяющий год) ни в одну нормально
развитую, получающую полноценное кровоснабжение и не
засоренную посторонними веществами голову. Право слово,
только Свире, да и то, пожалуй, в том состоянии отлета,
когда, лежа в неприглядном виде в каком-нибудь грязном
углу, он ощущал ароматы эдемского сада и тепло от ласковых
небесных рук у себя на затылке, могло пригрезиться,
будто бы английская супергруппа, название которой автор,
как всякий правоверный, и думать не смеет произнести
вслух, может приехать в город на семи холмах и на бывшем
хамовническом болоте, в заполненной чаше Центрального
стадиона имени В. И. Ленина, на зеленом лужниковском
газоне дать гари (залобать битяру. замочить рок)  she's
got it, your baby, she's got it..

Однако факт остается фактом, и, когда самый крутой
отходняк (еще можно - кумар) первых двух дней отпустил
Лапшу, даже после наступления некоторого равновесия она
продолжала с поразительным (идиотским, право же упрямством
стоять на своем. Более того, она не только настаивала,
защищала явный абсурд, она даже называла точную
дату невероятного - четвертое июня (то есть, вот-вот, всего
через каких-то десять дней). При сем она ссылалась на
какой-то малотиражный молодежный журнал, в майском
номере которого она сама лично читала  не то
статью, не то просто заметку на этот счет. Впрочем, журнал
где-то затерялся, но зато у Бочкаря есть совершенно
точно какая-то московская, то ли комсомольская, то ли
пионерская газета, и в ней прямо уже объявление. И вообще
глупо даже сомневаться, если в воскресенье должен
приехать Винт и привезти билеты, билеты на всю компанию.
В общем, если Песков не хочет присоединиться, он
может подождать Лавруху во Фрунзе, пока она прокатится
в красавицу Москву и покайфует хоть раз в жизни по-настоящему.

Спорить с женщиной, а тем более с Лапшой, Песок
считал делом глупым и хотя раздражения своего не скрывал,
но до воскресенья, до приезда Винта, его соседа, между
прочим, по дому на Арочной (обитателя первого этажа,
ученика параллельного "Б" класса), служившего после
окончания, как ни странно, строительного ПТУ проводником
мягкого вагона скорого поезда Южносибирск - Москва,
Песков вполне мог подождать. Зачем унижать себя
очевидными доводами, когда через четыре дня (и в этом
Олежа ни секунды не сомневался), в ближайшее же воскресенье
из-за Уральского хребта с опухшей физиономией
и пустыми руками прибудет хорошо отдохнувший на вытребованные
для закупки билетов деньги Сережа Кулинич,
прозванный Винтом за свойственную ему в детстве (нынче
утерянную) способность очень лихо управляться с зубастыми
фигурными коньками. Четыре-пять дней нужны были
и самому Пескову, они так и так уходили на небольшое
коммерческое мероприятие, кое планировал Песок провернуть
через знакомых ему южносибирских любителей легкой
наживы. Купил он по случаю перед отъездом домой (пользуясь
относительной близостью степного своего места
службы к тихоокеанским торговым портам) пять пар чудо-тапок
на деревянном ходу - сабо (тех малюток, что прибавили
Маре Доктор сразу семь сантиметров роста), купил по
тридцатнику пара и привез в Южку. определенно рассчитывая
задвинуть в сибирской нашей, деньгами богатой глубинке
за шестьдесят.

В общем, три дня ушло на разное, и вот она. благословенная
суббота, день сорокавосьмилетия декана электромеханического
факультета, день, в который меркантильный
интерес (поездка в аэропорт в камеру хранения зa
товаром, визит на проспект Химиков и рублевый тет-а-тет)
лишил Пескова возможности встретить и эскортировать
прямо домой безумную медсестру после вечернего круга
визитов милосердия на больничном "Москвиче" с красным
крестом. Ориентируясь на обычаи двухлетней давности,
Песков довольно долго рыскал по Весенней, по Набережной,
исследовал Собачий садик и зады Облсовпрофа и лишь
около девяти додумался заглянуть в кафе-мороженое
"Льдинка" и, как мы уже знаем, успел-таки вовремя.

Итак, наконец мы нашли второго счастливчика, которому
повезло в тот злосчастный вечер,- это Олег Песков.
Решительные действия органов правопорядка оказались на
руку бывшему трубачу,- затащив тихо икавшую Лапшу
в темный двор магазина "Звездочка", он предложил ей на
выбор два простых варианта: или мотаем немедленно, или
семь лет за хранение и употребление... Ввиду неравноценности
альтернативы уговоры были недолгими, затем последовала
ночь в зале ожидания Южносибирского аэропорта
и сорок минут рассветной болтанки в кабине первого же
(улетавшего в Новосибирск) АН-24.

Ну, теперь почти все, заметим лишь огорчительное
обстоятельство,- вот когда все так хорошо и удачно сложилось,
оказалось в шляпе и на мази, Лапша опять начала
выдрючиваться. До обеда еще была паинька, а когда в половине
второго Песок явился к ней уже в зал ожидания
новосибирского железнодорожного вокзала и показал (почему-то
издали, а подходя, упрятал в карман) пару коричневых
прямоугольников с дырочкой посредине. Лавруха вместо
благодарности принялась просто изводить Пескова, портить
ему кровь, из кроткой девочки, измученной запором,
она превратилась в капризную, ничего не понимающую,
пустоглазую и хнычащую размазню.

В чем дело, он, кстати, так и не поймет, мы же объясним.
Оказывается, надеясь исключить любые неожиданности,
Песок продолжал хитрить, то есть пообещал Лапше
лететь во Фрунзе через Москву. Нет, он явно. явно (и
трагически) недооценивал способности медсестры, то есть
навык (между прочим, тоже привитый ( Станиславом Владиславовичем
Старовойтовым) писать и особенно читать.
Короче, авиабилетов в столицу южной республики не
оказалось на всю грядущую неделю, оставалась железная
дорога, и она не подвела. Отстояв небольшую (всего человек
тридцать) очередь в кассу не дающую справок, наш
мошенник преспокойно приобрел два билета на поезд
Новосибирск - Фрунзе, в этот же день (ближе к полуночи)
отправляющийся со второго пути через (нет, нет, о Москве
не было и речи) Барнаул, Семипалатинск и Алма-Ату
к горным прииссыккульским отрогам. А пока он перемннался
с ноги на ногу, рассматривая грязные разводы на
необъятном текстиле женщины вечного возраста, спиной
ощущая дыхание двух джигитов в распахнутых цветастых
нейлонах, оставленная без присмотра (в малом зале, под
полотном эпохи переименования Владимирки в шоссе Энтузиастов)
Лапша заскучала и отправилась на прогулку, зачем-то
спустилась на первый этаж и, надо же несчастью случиться,
усмотрела над кассовыми окошечками давно не обновляемые,
но тем не менее еще вполне разборчивые надписи:
"восточное направление", "южное", "западное" и даже. черт
возьми, "на Москву". Посмотрев направо, посмотрев налево.
похлопав глазами, от головы к голове проследив изгибы
очередей, отметив место, занятое среди всеобщего хаоса
возлюбленным, Лапша, простофиля Ленка сообразила - ее
просто дурят, бессовестно водят за нос-сапожок.

Итак, секрет перемены ее настроения прост, Лапша
заподозрила неладное, Лапша потеряла доверие, и если она
пока еще растерянна и нерешительна, то это ненадолго. Да.
теперь уже скоро, вот-вот мы увидим, полюбуемся, как
хитроумие само себя накажет, как простота возьмет верх по
праву первородства. Сейчас, just a moment, это произойдет,
полукруг на привокзальном асфальте описан, эта бритая
голова кажется знакомой, это обезображенное лицо напоминает...
очень напоминает...

- Боже мой. его били...

Ах, черт, еще минутку, еще слово успеть сказать, воспеть
инстинкт, поразиться чутью, похвалить Лапшу, изумиться.
Ведь вот не стала медсестра делиться с Песковым неприятной
свой догадкой, когда он, пряча в карман плацкарту (две),
одарил невесту уверенной улыбкой, Лавруха и не подумала
кричать, устраивать сцены, требовать уверений, извинений.
еще не зная зачем, руководимая всеведущим чутьем, она
принялась жаловаться на все сразу, ей стало холодно, и ей
стало жарко, тошно, душно и голодно, она pазозлила его,
заставила нести себя в булочную, заставила уговаривать,
сердиться, играть на флейте для собственного успокоения
и демонстрации безразличия.

- Не опращай внимания.- (говорит Песок. "В нашей школе
учился, - думает он, глядя на битую физиономию
незнакомца. - студент какой-нибудь нэти-фэти, от вчерашнего
никак не отойдет".- Не обращай внимания, -
повторяет Песок,- она в завязке, ее ломает.

И, не давая Лысому опомниться, не разрешая просветлеть
глазам - зеркалу истерзанной грачиковской души, добавляет,
сопровождая невероятное предложение развязаным жестом:

- Выпить хочешь?

(Озарение! Любезные мои, простое и изящное решение
всех проблем. "Бельма ей, дуре, залить, смотришь, уймется
и без скандала обойдется вечером".)

- Чего? - от удивления, от долгой неподвижности
подводят голосовые связки нашего героя.

- Ничего,- лукаво кривит рот аферист.- Посидите
тут с Ленкой, а я схожу. Угощу.

На что обладатель трех сотен, принятый за пропившегося
(а может быть, даже проигравшегося) студиоза, ничего
не отвечает, глядит не моргая, шары лупит.

- Ишь,- скалясь. Песок добавляет нужный эпитет.-
Ничего, сейчас полечим, землячок. Тебе повезло, мы при
деньгах и в хорошем настроении.

Он даже подмигнул, глупец, осел, ухмыльнулся, положил
Лапше руку на голову.

- Видишь,- сказал, на радостях (в нетерпении) забыв
недавнюю свою злость,- понял, догадался, чего душа просит.

Хмыкнул еще непроизвольно, и, беспечно повернувшись
к одноклассникам спиной, самоуверенный трубач без колебаний.
не предчувствуя беды, делает шаг, другой, он уходит,
исчезает в толпе у автобусной остановки... О тупица.
как же он будет радоваться передышке, ловкач, он будет
шататься по Красному проспекту полтора часа и даже купит
себе газовую зажигалку, несчастный.

Героям американского романтика на пересечение средних,
южных и среднезападных штатов (включая лесистую
канадскую границу) хватало десяти минут, в полутора часах
таких десятиминуток девять, короче, вернувшись, Песок не
нашел ни Лысого, ни Лапши. Звякая сеткой с портвейном
"Агдам" (одно горлышко пробилось сквозь первую полосу
"Сибирской правды"), он долго крутился на площади- потом
прочесывал "за этажом этаж вокзала, безнадежно топтался у
корболочной двери с дамским профилем и все равно
не верил. надеялся до самого "провожающих просят выйти..."
и только когда набрал поезд ход, когда застучало
железо о железо, начал наш горемыка в мутной темноте
глушить вонючее винище, принялся нарушать законы
социалистического общежития, посягнул на покой и сон граждан
и даже женское достоинство проводницы, в резултате
не доехал и до Барнаула, в какой-то не то Повалихе, не то
Боровихе в линейном отделении ему произвели пальпацию
почек за два щедрых плевка на казенный сурик noла. Эх.
Но обиднее (может быть, вернее - паскуднее) всего
(все же сознаемся) оказался не сам факт escape'а как таковой.
Гаже всего было думать не о подлой выходке Лапши,
не об отвратительной харе (ах, добавить бы ему для симметрии
еще и слева) студента-земляка, невыносимее всего
память отягощала (раскачивая сенсорное равновесие) мимолетная
встреча, происшедшая у кромки площади,- на подходе
к вокзалу (в общем гомоне и толчее) путь еще
веселому, печали не ведающему Песку (груженному, тогда
казалось, бессмертным "Агдамом") загородил некий, одетый
в красивую рвань (и нам, вот сюрприз, уже знакомый)
субъект с лицом, испорченным ежедневной интоксикацией.

- Не в Москву катишь? - задал соловый свой неизменный
вопрос.

- Допустим,- усугубил Песок высокомерием свою будущую
боль.

- Есть билеты, чувачок, ticket'ы. Четыре штуки, последние,
по три пара.                 "

- Какие билеты?

- Ну, на этот, на...- И он произнес, выговорил название,
имя, он переврал все на свете: "и" превратил в "ю", "Л"
в "а", но он назвал, он сказал...

Нет, подождем еще чуть-чуть, еще потерпим, опишем
лишь ощущение, назовем его - оторопь, чувство, наполнившее
новым смыслом глагол "приехали". Не может
быть... я же... ну как же... постой...

Кстати, именно с этих билетов началась, завязалась
беседа одноклассников. Сначала (и довольно долго) Лысый
не понимал Лапшу. Впрочем, и немудрено, мысли ее путались,
а язык не слушался, заплетался. В общем, она едет
и забыла, забыла билеты, в Москву она едет и забыла,
оставила билеты дома, в Южке. На поезд? Нет, на концерт.
ну, на этот... ну, сам знаешь... в Лужниках... только она
потеряла деньги и не знает, где автовокзал. Где автовокзал?

Итак, Создатель в очередной раз демонстрирует свое
непревзойденное чувство юмора. Смотрите, мимо беспечно
гуляющего Пескова по Красному проспекту едет автобус,
а в нем Лапша, водя пальцем по отражению личного
и государственного транспорта, рассказывает Грачику
но... но решимся ли мы теперь (после второй встречи
с назойливым молодым человеком "не в Москву, чувачок,
катишь") назвать ее повествование о предстоящем на следующей
неделе в самой столице невероятном, немыслимом,
невозможном событии - турусами на колесах (или косяках,
или иглах)? Пожалуй, едва ли. Пожалуй, сотрем слово
"умопомрачение", не станем спешить, не будем повторять
чужих ошибок, посмотрим...

А пока лучше отметим очередную удачу, во-первых,
билет, купленный с рук (и с ходу) на отходящий "Икарус"
Новосибирск - Южносибирск, а во-вторых, каких-нибудь
пятнадцать минут спустя после того, как красно-белый
красавец, окуривая знакомых и родственников сизым дымом,
откатил от третьей посадочной площадки, из задней
двери скромного желтого ЛиАЗа с табличкой "экспресс К".
сопровождаемый аденоидным хрипом динамика: "Автовокзал",
вышел молодой человек, обогнул этот самый "авто".
должно быть, "матический" вокзал, ступил в грязное, со
спертой в любую погоду атмосферой здание и оказался (вот
уж действительно повезло!) Александром Мельниковым.
Емелей.

Странно вот что,- увидев друга. Лысый не встал, не
шагнул ему навстречу, он продолжал сидеть в своем углу.
исподлобья наблюдая, как по мере приближения Емели на
его упитанном лице ширится радостная улыбка знатока
человеческой натуры. Но еще более моменту не соответствующими
оказались слова, коими бедняга встретил своего
спасителя.

- Слушай,- сказал Лысый, сидя в низком кресле,
голова ниже Емелиного пупа...- Слушай,- сказал он,
даже не с осуждением, а с оттенком редкостной брезгливости
в голосе,- ты с этой бабой, с Лисой этой, с Марией
Кюри, ты что, с ней спишь?

- ДАЙ!- НА!

Эх, дура-ягодка, как, случалось, журил Мариенгофа
голубоглазый его рязанский собрат. Впрочем. за цвет есенинских
глаз автор поручиться не может, но полагает,-
любовь искупает возможную ошибку. Так что, искренностью
своих чувств утешаясь, продолжаем описывать встречу
друзей под безобразными капителями квадратных колонн
новосибирского автовокзала

Итак, карие Емелины глаза потемнели, и, потеряв привычное
изящество иронии, наш (наш герой сострил весьма неуклюже
и, главное, несмешно:

- Я с ней ем, с Марией Кюри.

- Заметно...- проговорил в ответ Лысый с тем же
выражением отрешенности и сосредоточенности на лице,
проговорил и... и... замер на краю пропасти. Все, казалось,
уже все, ничем нельзя исправить сказанного, спасительного
окончания у фразы нет, и заминка, пауза обусловлена всего
лишь физиологией, необходимостью наполнить легкие, сделать
вдох поглубже перед тем, как все полетит к черту,
перед ссорой, перед бессмысленной веера всеразрушающей лавиной
слов... Что же спасло мир? Мир спасла жалость, спасло
спазматическое движение грачиковской мысли, спасла
искренность.- Ты как думаешь...- спросил Лысый, сумев
в краткую предгрозовую паузу побелеть лицом и губами.-
Ты как думаешь,- проговорил Мишка (явно потеряв какой
бы то ни было интерес к сфере интимного и личного),- он
меня запомнил?

- Кто?

- Шина...

Вы знаете, минус на минус дал плюс, Емеля растерялся.
Емеля устыдился, и, глядя сверху вниз на бритый кумпол,
на пельмень верхней губы, на мусульманский лиловый полумесяц
"фонаря", не позволил себе Саша даже улыбки, даже
легкой вибрации в голосе:

- Да уж куда ему...

И далее, без малейшей, опасной сомнениями остановки:

- Ну, и даже если запомнил, ты сюда посмотри.

- Что это? - не понял Грачик, заглядывая внутрь
польского мешка.

- Парик, Мишуля,- не без удовольствия ответствовал
Мельник.- А это,- сказал, быстрым движением водрузив
предмет Лысому на голову,- шапо.

Уф, обошлось, и как это Мельник сдержался, утерпел,
перенес этот краткий решающий миг, дал Лысому время
и шанс спасти их школьное twosome, просто диво дивное.
Может быть, это любовь, вернее, дружба, настоящая
мужская... Увы. друзья, бросаясь от худосочного романтизма
к слабогрудому идеализму, мучаясь былыми нривязанностями.
автор, однако, ступив однажды на столбовую
дорогу отечественной прозы, ничего, кроме ооьективной,
данной нам в ощущениях реальности, отражать не может
и не желает. И потому, конечно, оставив слово "дружба",
вместо "настоящая" и "мужская" вставим "состояние, наитие,
счастливое стечение обстоятельств, душевная щедрость вообще и
некоторое ощущение вины и частности".
Well, и так порешив, выйдем из вонючего сарая, хлева
с фасадом аграрного Дома культуры и грязными неоновыми
буквами для ночной иллюминации - "Новосибирск",
выйдем, но пойдем не прямо через проспект к остановке
экспресса, а направо, туда, в центр направляемые сообразмтельным
Емелей, скоротаем светлую часть суток экскурсией
по городу, которому быть здесь повелел не князь, поводья
натянув у бронзовой коняги, а тихо, мирно посасывая
карандаш 2В, инженер-путеец, известный на литературном
поприще как Гарин-Михайловский.

Впрочем, дойдем мы лишь до ближайшего кинотеатра,
где любезный случай устроил в тот вечер с семнадцати
часов тридцати минут показ уже тогда не нового, но. как
и ныне, прекрасного двухсерийного шедевра Михаила
Швейцера с молодым Юрским в главной роли. Итак, почти
три часа наши герои (Лысый уже в теплой китайской
рубахе) провели, любуясь дуэтом Зиновия Гердта и Леонида
Куравлева. Уже в самом конце ленты, когда Остап
золотым блюдом крушил сигуранцу, Емеля в серебристой
мерцающей темноте напялил Лысому на голову парик
и увенчал "шапо", а на улице, купив недостающие солнечные
очки в киоске Союзпечати, завершил чудесное преображение.

Пока автобус вез наших молодцов в городок, между
парившимся под чужими локонами Грачиком и Емелей,
невольную ухмылку прятавшим с трудом, произошел забавный
разговор, впоследствии имевший неожиданное продолжение.

- А знаешь,- начал Лысый, до того предпочитавший
лишь интонацией односложных ответов выражать свои
мысли и чувства,- меня пригласили на очные подготовительные
курсы в МГУ.

- Ну да?

- Да, письмо дома осталось, приглашение.

- И что ж ты не поехал?

Грачик пожал плечами. Ему-то, дурачку, казалось, что
уж этого Емеле объяснять не надо.

- Ты слышал...- продолжил Лысый, немного подумав.
но, определенно, не над логической связью предшествующего
с последующим.- Ты слышал,- сказал Мишка
и неожиданно для себя пересказал все то невероятное (Москва,
Лужники), чем с ним поделилась несколько часов
назад Ленка, по прозвищу Лапша.

По мере изложения сногсшибательных подробностей
едва заметная улыбочка на Емелтюй физии pазрасталась
захватывала щеки, глаза, переносицу, и даже чуб как-то
лихо встрепенулся и упал на правую бровь.

- А ты внимательно то свое приглашение читал? -
спросил тем не менее Мельников тоном серьезным и многозначительным.-
Может, это не с Ленинских гор привет,
а, страшно подумать, контрамарка в лужниковскую правительственную
ложу?

- Думаешь, чепуха все это? - сам себе объяснил Грачик
реакцию приятеля, разочарования, конечно, скрыть не
сумев.

- Поспать тебе надо,- ответил на сие Мельников,
даже улыбаться перестав, в свою очередь, должно быть,
удивленный и раздосадованный.

В начале десятого молодые люди, пристроившись, смешавшись
с громкоголосой толпой утомленных вечерними
увеселениями студентов, миновав бдительную (на лысину
сориентированную) вахту, никем не замеченные, проникли
в общежитие физического факультета Новосибирского государственного
университета. Поднялись по лестнице,
прошли коленчатым коридором, переглянулись у незапертой
(!) двери с цифрами 319 и осторожно вошли.

Они вошли в лишенную лампы прихожую в тот самый
момент, когда сюда же, в ограниченный стенами и дверьми
неосвещенный объем, словно встречая дорогих гостей, из
теплой, электричеством согретой комнаты вышли двое.
Точнее, попытались. Распахнули дверь, но преодолеть низкий
порожек не смогли и с грохотом необычайным распростерлись
у ног недавних кинозрителей. Впрочем, живописности
ради мы бессовестно приукрасили происшедшее.
Выйти в самом деле пытались двое, но один (одна), хрупкая,
маленькая девушка ухватилась за косяк и удержалась,
а другой (один), не худой, не толстый, среднего роста
молодой человек, он не устоял, соскользнула рука с хрупкого
плеча, не нашла опоры нога, и. ух, Евгений Агапов, по
прозвищу Штучка, второй раз за сегодняшний день низвергся
к ногам наших друзей.

- Боже мой,- проговорила оставшаяся на своих двоих
дама. конечно же, Лиса, Алиса Колесова, как видно, пока
не преодолевшая рубеж, разделяющий возбуждающую
и тормозящую фазы алкогольного отравления - Какой
кошмар,- сказала Лиса. - и это всего-то после полстакана.

Итак. если ей поверить и предположить, будто бы
Штучка в самом деле (после всего за ночь и день день организмом
пережитого) употребил полстакана бесцветной жидкости,
за пятьсот миллилитров которой в те времена (вместе
с посудой) просили три рубля шестьдесят две копенки, то
очевидным становится совершенно невероятное - остальные
четыреста граммов (пренебрегая совершенно ничтожным остатком на
самом донышке стоящей посреди стола
бутылки) находятся внутри такого субтильного существа, как
Алиса.

Однако удостовериться сразу на месте, не отходя от
кассы, в точности произведенного вычитания не удастся.

- Помогите ему,- проговорила Лиса, кивая на лежащего,-
помогите, люди добрые, а то ему плохо. Уже в третий
раз... Помогите,- повторила она и, съехав по косяку,
присела на порожке, объяснив свое поведение словами: -
Уф, уморилась...

Однако сие ее заявление не обозначило конец выпавших
на долю Емели и Лысого испытаний. Так, если через каких-то
минут двадцать после простых и эффективных гигиенических
процедур Евгений (под влиянием гомеопатки Лисы хлебное
вино действительно пригубивший) занял свое место на койке,
то Алиса следовать примеру пионера не желала. Ее пытались
уложить и уговорами, и силой, но, не пробыв в покое
и минуты, Алиса поднимала голову, садилась, свешивала ноги
и интересовалась:

- Видели дуру? Дуру лопоухую? Нет?! - удивлялась
Лиса, кривя рот. - Нет? Тогда наденьте очки и посмотрите...
Все. Финиш,- говорила она и, для вящей убедительности
приставив указательный палец к виску, вертела, изображая,
конечно, недокомплект шариков (а может быть, кто теперь
скажет, заход одного за другой).

Покрутив пальцем, покачав головой и по-женски горестно
помычав. Лиса вдруг начинала шалить. Поначалу все
норовила первым попавшимся в руки предметом (вилкой,
книгой, башмаком) поразить убранную Емелей в угол у шкафа
пустую бутылку. Однако всякий раз неудачно. Когда же
недогадливый Мельник в конце концов вынес раздражавший
Лису предмет за дверь, она переключилась на лампу, впрочем,
и тут успеха не снискав.

Припадки самодовольства и шутовства сменялись приступами
беспокойства и самокритики. Лиса становилась капризной,
требовала найти ей "еще", просила открыть и без того
распахнутое настежь окно. Пару раз спрашивала чернила
и бумагу, сидела, склонившись над листом, размышляла,
поминутно теряя шариковую ручку, и наконец отодвигала
письменные принадлежности, неизвестно кому обещая:

- Завтра, это завтра.

Ложилась, вставала, роняла стулья и только около трех,
устало пробормотав: "Ну, кто бы мог подумать", упала носом
в подушку, забывшись, слава Богу, в безрадостной спиртуозной
коме.

Но прежде чем погас свет и прекратилось нашествие
свето- (в крове-) любивых долгоносых и чешуекрылых,
прежде чем одна в тишине над острыми верхушками деревьев
замерла ехидная луна, прежде Лысый все-таки не удержался
(зануда) и задал очередной свой дурацкий вопрос:

- И часто с ней такое бывает?

- Знаешь,- сказал Емеля, но вместо честного "такое,
вообще-то говоря, в первый раз" неожиданно брякнул, все
окончательно перепутав в грачиковской, и без того многое
неадекватно воспринимающей, голове: - Дело в том, что
у нее начисто отсутствует рвотный рефлекс.

Ну и ладно, сказал, ляпнул, повернулся на правый бок...
и довольно о нем и о Лысом, что лежал еще полчаса
с открытыми глазами... Хватит, забудем о них, подхватим
Емелину мысль, начнем с нее.

Итак, как видим, психическая неординарность идет рука
об руку с физиологической, составляя диполь, поле, атмосферу
странного, необычного, диковинного вокруг Лисы. Но
можно ли этому удивляться, ожидать чего-то иного, если
уже при рождении (даже in proces of concepcion) папа
(саксофонист - сама элегантность) выделил свою дочь среди
всяческих на слух не различимых Васильевн, Петровн,
Олеговн и Михайловн горделивым отчеством Олимпиевна.
Да, Алиса, в обиходе Александровна Колесова, в различного
рода произведениях казенного жанра величалась Алисой
Олимпиевной, то есть, будучи Колесовой, все же не теряла
естественной связи с Олимпием Олимпиевичем, Аликом
Ганицким и хриплой его железкой. Впрочем, заметим,
и мама с вкрадчивым, звонкими согласными не украшенным
девичьим surname, премировав дочь (в пору романтического
своего первого, пришедшегося на конец пятидесятых
замужества) достойным непростого отчества именем Алиса.
спора нет, и она внесла свою лепту, посильный вклад
в сотворение феномена. (Жалкая же попытка посреди шестидесятых
как-то скрыть первоначальный замысел превращением
Алисы Ганицкой в неприметную Колесову лишний
раз убеждает только в одном - первое слово дороже второго.)

Что ж, не оставляя веры во взаимную обусловленность
имен и явлений, автор, однако, должен честно признаться,-
ни у одной из знакомых ему Вероник, Элеонор
и Анджелин (даже у Иоланты Рэмовны) знаки судьбы не
были столь явственно указаны странностями характера
и неординарностью поведения, как у Алисы Олимпиевны
Колесовой. Не желая, однако, соглашаться с категоричностью
удивительно прозорливой Ленки Лазаревой, примем
тем не менее начальную посылку - да, тесто, из которого
сделали Лису-Алису, замеса необычайного. Другой вопрос,
кто внес этот бродильный ингредиент, субстанцию, что
ужасом, коим наполняет наши обывательские души, так
смахивает на безумие?

Папа? Олимпий Олимпиевич Ганицкий (сибирский Сонни
Роллинс - тонкой кости, редких кровей). Мама? Светлана
Юрьевна Колесова (в девичестве), затем Ганицкая.
опять Колесова и, наконец, Андронович (программист высокой
квалификации, инженер-математик, от "людей неинтересных
в мире нет" проделавшая на глазах дочуры, в сущности,
короткий путь к "и ваше легкое шуршание приводит
душу в трепетание"). А может быть, бабушка? Анастасия
Афанасьевна Колесова, выписанная из свердловской коммуналки
в пору отъезда в снежный, но премиально-коэффициентный
Якутск. Бабушка, читавшая Ахматову наизусть,
Мэгре по-французски, водку предпочитавшая на рябине
и по рюмочке в день, в ожидании свежего "Нового мира",
дочку Свету (маму) звавшая стервой и "покойник Колесов
один в один". Бабуля, любившая рассказывать, как ее
дядька по матери Андрей Миронович Мартемьянов (кажется,
в девятьсот десятом) прямо на улице Тобольска застрелил
из револьвера (представляете, из тяжелого жандармского
"веблея") неразговорчивого начальника каторжной
тюрьмы.

Впрочем, не так уж важен виновник, в конце концов,
дело даже не в рецепте, не в кулинарном процессе, суть
в истовости (превращая в неологизм старинное слово),
в удивительном сочетании обстоятельств, кои выпестовали
в отрезок времени, отсчитанный от появления слов "спутник"
и "Гагарин" до определения понятия "развитой социализм".
этот характер, эту способность узкоплечей пигалицы
впадать в самозабвенное (беззаветное) исступление, некогда
делавшую монахинь и социал-революционерок. Ах, Алиса -
Онегин. Печорин нашего времени, эпохи общих собраний
и центральной прессы. Девочка, праздник миропереустройства
давно закончился, иди домой.

По шутка наша нетактична. Груба и неуместна. Дома
(где в своей глуши мудрец пустынный...) у Алисы не стало,
он исчез в одночасье после неожиданного известия - мать
Светлана Юрьевна, возвращается, а вместе с ней Андрей
Алексеевич Андронович и две его малолетние дочери. Настя и
Верочка (трех и семи лет, соответственно).

Правда, само по себе решение Светланы Юрьевны назвать
неожиданным будет просто несправедливо, возможность
смены климата обсуждалась (в промежутках между
ангинами маленькой Асечки) с завидным постоянством на
протяжении двух последних лет, а с приближением "первый
раз в первый класс" розовощекой Веры уже просто с неприличной
частотой. Неожиданность, snap-effect, внесла, конечно,
телеграмма, известившая: "Переезд решен. Настей
прилетаем первого. Вера отцом позже. Целую мама". Этот
почтовый поцелуй и оказал неблагоприятное воздействие на
ослабленный, представьте себе, бронхитом организм Лисы.

Тут автор должен рассказать вот о чем. Ненависть,
кою Алиса испытывала к родной матери (родная - безусловно,
патетическое излишество), не может идти ни в какое
сравнение со всеми прочими ее нелюбовями и неприязнями.
Сие огромное, границ не знающее чувство жило
в каждой ее клетке, и, пожалуй, все остальные (мелкие).
иной раз ею выражаемые неприятия всего лишь производные
одного большого. Но вот пока была жива бабушка
Анастасия, до весны (до марта) прошлого, 197... года, эта
чистенькая маленькая старушка удивительным образом
умела (сама отличаясь необыкновенной крайностью взглядов
и суждений) находить здоровью и спокойствию окружающих
угрозы не сулящий выход эмоциям внучки. С исчезновением
Анастасии Афанасьевны (cancer colli uteri),
после всех вызванных самим этим фактом событий и происшествий,
управы на Лису не стало вообще,- как мы
сами успели убедиться, с кем-либо и с чем-либо она просто
перестала считаться.

Впрочем, лишь недавно открестившись от категоричности,
отвергнув апломб и безапелляционность, автор, однако,
силу воли и твердость характера внезапной решительностью
в оценках никак не демонстрирует. Ну, что значит
перестала считаться? Да еще со всеми? А Емеля?

В самом деле, не станем упрощать. Иначе не будет
понятно, почему слова разошлись с делом, отчего, поссорившись
с толстокожим, Алиса не отправилась в желанное
путешествие. Или отправилась? Увы, осьмая песнь не сожжена,
не зашифрована. Она просто не сложилась из двух
пропавших авиабилетов и дюжины бутылок отдающего
портвейнной сладостью "Каберне-Анапа". Первый билет на
шестнадцатое апреля до Москвы был возвращен в кассу
девятнадцатого и принес убытка - двадцать пять процентов
от тарифа (не считая пятидесяти копеек комиссионно
го сбора), второй, зарезервировавший за Колесовой А.
(отчество неразборчиво) место в гудящем и вибрирующем
хвосте ТУ-104, вылетающего рейсом Новосибирск-Симферополь
из аэропорта Толмачево двадцать шестого апреля,
просто пропал. Не был ни потерян, ни сдан, ни зарегистрирован,
остался между страницами паспорта, неизвестно откуда
взявшейся хлебной крошкой приклеенный к ее девичьей
фотографии, там и был найден, обнаружен вместе
с удостоверением личности во внутреннем кармане потертой
кожаной сумки, черной, с длинным ремнем, зачем она
их покупала? Эти бумажки с зеленым "трехрублевым" разводом
узоров, изображавших среди кучевых мыльных облаков
первенца отечественного гражданского реактивного самолетостроения.
Хотела казначейским дизайном расшевелить
воображение, думала поставить цель, заинтересовать,
стимулировать (пользуясь лексиконом "Блокнота агитатора")?
Себя? Выходит так. Глупо? Наверное.

Но этот самообман ей был смешон самой (иначе разве
понадобилось бы такое количество второсортного таманского
сушняка?). В самом деле, ну куда она одна? "Лось
в городе" - интриговал заголовок репортажа со страницы
неизвестной, в кулек для слоеных пирожков обращенной
газеты.

"Нет,- думала Лиса, наполняя радужной жидкостью
граненый стакан,- уж лучше сойти с ума дома, в собственной
кухне, чем в Риге или Харькове в зоопарке".

Впрочем, ей не все время было смешно, иногда она
верила. Было, было два или три момента (помимо тех
феерических, в кои приобретались обреченные пропасть
билеты). Были, но случались они как-то не вовремя (между
прочим, может быть, в том "не вовремя" и их объяснение,
может быть, но, так или иначе, аэрофлотовский традиционный
ответ - "на ближайшую неделю в вашем направлении
ни одного места" - не способствовал умиротворению души
нашей героини).

Двадцать третьего апреля Алиса уехала в Толмачево
и пыталась улететь раньше "времени, указанного в билете"
В самолет она не попала, побежденная у стопки полее
крупными, физически развитыми и горластыми согражданами.
От расстройства потеряла лицо (а может быть,
правильнее - обрела), сцепилась (ввязалась, Боже мой,
какой позор, в вульгарную склоку) с краснорожей пергидрольной
отпускницей, сама же оскорбилась и, устыдившись
сего (однако симптоматичного) поступка, поворотилась, выбежала вон
и больше часа месила ночную апрельскую грязь, пока не догнал ее
милосердный служебный ПАЗ.

Но эта ночная прогулка была не последней, как и то
состояние, в коем лапушку обнаружили Емеля и Грачик, не
впервые испытанным. Такое с ней второй раз. Впервые
столь же безобразно набралась Лиса двадцать четвертого
и следующим утром ни вспомнить, ни отгадать не могла,
почему в сырых карманах прошлогодняя хвоя, а мерзкая,
неотдирающаяся, неотмывающаяся сосновая смола везде,
не исключая рук и головы.

В общем, ничего странного в том. что двадцать седьмого
апреля врач-терапевт многопрофильной поликлиники, расположенной
как раз за теми деревьями, кои разглядывал по
утрам Емеля из окна своей триста девятнадцатой, в медицинской
карточке Колесовой А. О., 1956 года рождения,
записал анамнез: "Жалобы на боли в груди. Кашель без
обильных выделений..." - и так далее, четверть листа
в полоску, вслед за чем спина покрылась баночными яблоками,
а ложбинку локтя Алисы отметили подозрительные
синие точечки - следы лечения "хлористым".

Ну, а теперь, желая иметь полную ясность и абсолютную
видимость, картину мира вместе с рамкой и табличкой,
зададим вопрос (совершенно несвойственный, даже противопоказанный
изящной словесности), а где же она, Алиса,
берет деньги, рубли, необходимые для всех этих глупостей
с билетами и провалами в памяти?

Ответ прост (но, возможно, в некотором смысле) и неожидан.
Дома. Впрочем, не имея доступа к реестрам новосибирских
комиссионных и букинистических магазинов, лишенные
возможности сверить даты и номера, мы не в силах
сейчас педантично (методично?) перечислять, что именно
из собственности своей матери и когда Алиса перевела во
всеобщий денежный эквивалент. Уверен автор лишь за
вторую (уцелевшую после зимней прогулки и Прибалтику)
половину всемирки, скромная стоимость которой (увы, до
баснословного вздорожания оставался еще не один год)
и позволила Лисе попробовать себя в роли Леди Байрон.

Справедливости ради, сопоставив материальный урон,
нанесенный Алисой семейству Андрононичей, с отрезком
времени, едва превышающим полгода, отметим и дар, и безусловный
размах. Любопытно, конечно, имея в виду совершенную
ясность, полную видимость, было бы выяснить  еще
и отношение к исчезновению как разного рода мелочен, так
и полных собраний сочинений Юлии Аркадьевны, столь
ненавязчиво определенной матерью на роль соглядая
К сожалению, коробочка с надписью "Отношение
Юлии" пуста, просто не до наблюдении было ей, не говоря
уже о формировании отношения. У Юлии Аркадьевны осенью
прошлого года приключилась любовь (в тридцать
шесть лет). С конца декабря она крайне редко появлялась
в арендуемом (в самом деле) помещении (бывшей Алисиной
детской). А в конце марта (уже этого года), выйдя замуж,
она совсем съехала.

Однако это так, подробность, занимательная мелочь,
она не должна (да и не по силам ей) заслонить от нашего
взора главное - по возвращении Светлану Юрьевну Андронович
ожидает сюрприз. И дело не только и не столько
в отсутствии довольно-таки безобразной (хоть и не верится,
но с богемской "мулькой") хрустальной салатницы или
академического десятитомника Пушкина (памятник восторженной,
но не лишенной практической сметки юности), увы
и ах, приготовлено Светлане Юрьевне кое-что получше,
ждет мамашу (ввиду схожести мотивации и спонтанности
действия подходящим кажется ясельный термин) нежданчик.

Впрочем, не станем утомлять уважаемую публику подробностями.
Просто уладим возникшие между знакомыми
и родственниками споры. Во-первых, телевизор, черно-белый
кинескоп старушки "Березки", был повержен не
ногой, как доказывала Светлана Юрьевна, а утюгом. Во-вторых,
эмаль в ванне пострадала вовсе не от падения в нее
(неоднократного) электропроигрывателя "Аккорд-моно",
а от предшествовавшей этому акту попытки ударным способом
разобрать утюг. Ножки у стульев отлетели, встретившись
с полом, а у стола были отъяты (действительно)
ловким движением ноги. Стеклянные створки серванта
сравнивались в прочности с содержимым полок - сервизом
на шесть персон и разнокалиберными рюмками, ну а что
касается кухонной утвари - тарелок, чашек и стаканов, то
глубоко заблуждаются и Юлия Аркадьевна, и соседка Андроновичей
Анна Алексеевна Лесовых (мама, надеюсь, вы
не успели забыть, Вадика Каповского, нами нареченного
Купидоном),- все содержимое кухонных полок не было
единым махом брошено в угол, отнюдь, живописная гора
черепков росла по нескольку сантиметров в сутки все три
дня разрушительной вакханалии.

Другое дело, с чего все началось. С кухни, со стакана,
запущенного в угол. Хрясь. Хотя, позвольте, нет. вовсе
нет, все началось с радиоточки, с сетевого приемничка, так
и не допевшего песню "Вся жизнь впереди, надейся
и жди". С коротким "Не на..." пластмассовый болвамчмк
отправился в панельную стену, с коей соприкоснувшись,
разделился на электрическую и диэлектрическую части (на
форму и содержание), после чего, пару раз хрюкнув и чавкнув
под остервенелой пяткой, навсегда лишился и голоса
и внешности.

До этой безжалостной вспышки больше недели, целых
девять дней с момента получения злополучной телеграммы
Алиса находилась как бы в раздумье, придя из универа, она
валилась у себя в комнате (бывшем мамашином кабинете)
на кушетку и вставала с нее (приподнималась и перегибалась
через край) с крайней неохотой, лишь сменить бобину
в магнитофоне (верном товарище) с литовским, напоминающим
мужицкую беседу именем "Дайна" ("Ну, дай!" -"Ну,
на!").

За четыре дня до материнского приезда, вечером двадцать
седьмого мая, Алиса (Алиса Олимпиевна) впервые,
словно очнувшись, стряхнув меланхолию (а может быть,
совсем уже выздоровев, то есть одолев мерзкий кашель),
продемонстрировала характер - ликвидировала политинформатора-запевалу.
На следующий день для успокоения
пришлось неистовствовать гораздо дольше, в тот вечер
останки приемника расцветили осколки стакана, а затем
и скрыли посудные черепки, пали стулья, обои украсились
разноцветными разводами. С этого часа началось ворчание
справа и снизу, но апогея соседское брюзжание достигло
тридцатого, когда без покаяния был угроблен телевизор,
обезображен сервант, сокрушены книжные полки, расчленена
настольная лампа и обращен в безмолвную груду
проводов и железа верный друг, безотказный "- Дай! -
На!".

Итак, получив согласие Мельникова занять в его комнате
пустующую (?) койку. Лиса купила в магазине две бутылки
проспиртованных помоев, расфасованных по 0,75 литра,
пришла и в без того уже обезображенный дом растерзать
его окончательно. Надо сказать, с той поры как из-под
мышки извлеченный термометр показал тридцать восемь
и два. Лиса ничего дурманящего в рот не брала и три
предыдущих дня, следовательно, усердствовала в трезвом
(если по отношению к ней сие определение вообще уместно)
уме и твердой памяти, однако с чувством подавленности,
замыкавшим ежедневную последовательность бешенства
и удовлетворения, на третий, очевидно, самостоятельно
справиться уже не надеялась.

В общем, последний акт безумного хепенинга не занял
и тридцати минут. Начался с первым криком: "I'm speed
king"- и закончился с последним: "Into the fire".

- В пламя!- завизжал Гиллан, и покорная хозяйской
воле "Дайна" въехала в бетонный угол проходной комнаты
- зала, блистательно завершив огневой аккорд сиреневой
молнией короткого замыкания. Убив музыку, она сдернула
алюминий пробки и (пытаясь, должно быть, сим нехитрым
способом остановить неуловимое мгновение) выпила
разом как минимум половину содержавшейся в бутылке
нервно-паралитической смеси, после чего села на пол среди
руин и завыла, издала звук, неизвестно какими чувствами
вызванный, но очень долгий и жалостливый. Честное слово.

Ночью она явилась к Емеле. Утром к нему постучал
Грачик. Остальное ясно, неизвестна лишь малость,- покинув
общагу в воскресное утро тридцать первого мая. Лиса
побрела к Новосибирскому морю, села на песчаном берегу
народнохозяйственного водохранилища, смотрела на далекие
острова, слушала перестук поездных колес и гадала: "А
не передумает ли мать и на этот раз?"

HOW TO CORRECTLY MISPRONOUNCE
THE WORD LOVE

Итак, весна закончилась. В полночь последнее воскресенье
мая встретилось с первым понедельником июня. Господа
церемонно раскланялись.

You say yes, I say no
You say stop, I say go, go, go
You say good bye and I say hello

Небесный маэстро (правящий сезонный бал) улыбнулся
и тому и другому:

Oh-La-Di, Ob-La-Da
Life goes on, bra

Впрочем, героям нашего необыкновенного сочинения
внимать вселенской мазурке не надо. Увы, май, как известно.
у Штучки закончился еще до одиннадцати, а для
Емели, Лысого и Лисы тянулся нескончаемый до половины
третьего. И все же, когда в предрассветной синеве
замерло движение, когда ехидная луна одиноко зависла над
верхушками сосен, когда все живое в комнате номер триста
девятнадцать угомонилось, впало в беспамятство, еще глядевший
в потолок (от усталости и нервного возбуждения
забыться немедленно не способный) Мишка Грачик yслышал
музыку.

В безбрежном космосе ночи, в торжественной, величавой
безмолвности Лысый лежал под клетчатым тонким
одеялом (ноги - солдатиком, руки - зайчиком), лежал
и слушал плывшие к нему откуда-то из бесконечно далекого
somewhere сюда в темноту, в этот мрак и безобразие,
откуда-то из неведомого, счастливого и светлого, предела
звуки "Strange kind of woman":

Her name was Nancy...
...та-там-там... offencive...
...та-там-там... тарам-та-там... for everyone,-

вибрировала басовая струна.

I need you, I want you...

...Ту-ру-ту... ту-ту-ту,- откликалась на зов Мишкина
душа и оживала, расправляла крылышки, поводила клювом,
переступала с ножки на ножку. И мерзости дня уходили
прочь, и сладкое чувство скорого полета вновь согревало
усталое тело, и в беспросветности ночи заблестели глаза, но
не от слез, не от печали и безысходности, нет, вера стеснила
грудь, надежда воскресила мечту.

Та-там-там-та-та-там!

Итак, музыка. Шизгара, заказавшая по своему образу
и подобию мелодию нашего приключения, отмерившая целые,
половинки, восьмушки и шестнадцатые эпизодов, она
(позволим себе непозволительное), как гоголевский, всесильный
и дьявольский, смех, она одна, властительница
сердца и ума, на заре наполняет опустевшее пространство,
парит над уставшими и ослабшими своими героями, для дел
грядущих их готовя.

Baby you can drive mv car
Yes..."
Beep beep mm beep beep yeh

Возвращает грезы и иллюзии и вместе с ними мальчишескую
веру в наоборот, в неправильность правильного, в разумность
высунутого языка и в нелепость "пятки вместе.
носки врозь".

- Встать!

Сядем.

- Руки по швам!

Сунем в карманы.

- Прекратить болтовню!

Веер beep mm beep beep yeh.

О, эта мечта, мечта об исполнении желаний, рука об
руку идущая с наукой все делать шиворот-навыворот,
с искусством обмануть, наколоть, опарафинить всех этих
дядь и теть, этих hard-hearted woman and soft-headed men.
О Шизгара, ты зов искать свой путь к заветной цели там,
где не станет никто.

You can celebrate anything you want
You can penetrate any place you go
You can radiate everything you are

- Мальчик, что ты любишь?

- The Who.

- А это что, позволь узнать, такое?

- А это английская битяра.

- А "битяра" с более пристойным, пардон, названием
есть?

- Есть. Moody Blues.

О, мир теряет свои гордые пропорции, если встать на
голову, все прочие вокруг смешно ужимаются до двух дырочек,
вдыхающих кислород и выдыхающих углекислоту. В самом
деле, может быть, первый шаг к счастью и мечте как раз
и совершается в тот момент, когда к левому уху протягивается
правая рука? И может быть, главное - преодолеть смешную,
ей-Богу, боязнь белое назвать черным, или голубым,
или зеленым... или понедельник пятницей?

Ain't got nothing but love babe
Eight days a week
Eight days a week I love you

И снова Битлз показывают пример, преподносят урок
непослушания, да, да, это у них челки падают на брови,
пиджак лишается воротника, и за деньги уже невозможно
купить радость. Это у них восемь дней в неделю любовь, то
сеть "лав", точнее, "лов", в общем, перефразируя в нашей
игре "задом наперед" русский разночинский лозунг для
мерсисайдского просторечия, скажем - как пишется, так
и слышится. Yes it is.

Love, love me do
You know I love you
I'll always be true
So please love me do. who ho love me do

Лов, лов ми ду! Лов, любовь, битловский синоним слову
- радость, крику - кайф, мечта об исполнении желаний.
Из восьми песен, сочиненных дуэтом Джона и Пола
для первого парлафонского long play'я, только в одной нет
восторженного "лов", в песне с выразительным названием
"Misery". Зато в "Love me do", составляя призывы, просьбы
и обещания, возвышенный глагол встречается двадцать два
раза. (Сие не предел. Впоследствии тот же показатель
у "All you need is love" составил, если не подводит метод
загибания пальцев, тридцать восемь единиц.)

Впрочем, неважно. У них любовь, у нас астрофизика,
дело не в тотеме, а в отсутствии табу. Дело в Шизгаре, это
о ней, о ней пела великолепная четверка:

When I'm walking beside her
People tell me I'm lucky
Yes I know I'm lucky guy.

Lucky - не смотрите в словарь, вслушайтесь, it correctly
mispronounced - локи. Локи гай - счастливчик.

Проверьте, самое молниеносное и незаметное исправление
(одно движение руки) - исправление минуса на плюс.
All bad children go to heaven. Yes they do go.

Кстати, раз уж мы обмолвились об арифметике, о формальной
стороне дела, то уж не упустим случая и укажем
источник, место, тот неземной чертог (out there), откуда
струятся чарующие звуки теперь уже "My woman from
Tokyo". Божественное фортепианное стаккато вытекает из
окна соседствующего с пристанищем студентов физфака
общежития математического факультета Новосибирского
государственного университета. Там, на пятом этаже, радуются
непрерывности жизни, воздают чуду воспроизводства,
подвластного всему сущему, словом, празднуют счастливое
рождение дочери у Саши Колованова, одурманенную голову
уткнувшего в этот ночной час в колени худой и бойкой
старосты. Пусть он уже не способен ни на что отвечать
взаимностью, но мужской его подвиг продолжает веселить
друзей-одногруппников. Заметим, компенсируя упущенную
официальную часть, фиеста плодородия отольется молодому
отцу выговором по комсомольской линии и угрозой
выкинуть из общаги по административной, заметим также,
угроза прозвучит в адрес всех участников "без кайфа нет
лайфа", отметим это и продолжим задорное наше "разное".
Сначала коротко о Саше Коля-о-Ване. окончившем спецшколу
номер один города (правильно) Южносибирска три
года назад, четыре месяца назад женившемся (на студентке
параллельной группы) и сегодня ставшем папой, о чем его
рано утром известила заверенная тестем Петром Антоновичем
Гомезой телефамма из города Талды-Кургана.

"Поздравляем рождением Анечки. Три двести, пятьдесят
два, шесть".

Впрочем, сюда, на пятый этаж, мы поднимались не ради
бесхитростных подробностей студенческого быта и отнюдь
не для полномочному собранию небезынтересного сопоставления
положения часовых стрелок (три) и носика регулятора
громкости (девять). No, we don't. Вело нас сюда стремление
не упустить случай и, во-первых, полюбоваться на молодого
человека, в прошлом году желание выразившего (в полумраке
танцующего холла-фойе) видеть Лысого студентом НГУ.
Военная подготовка в этом семестре лишила его былого
русого хвостика на затылке, очки же самокаты в легком угаре
праздника юноша снял сам и, обнажив тощее солнышко
живота с пупком посредине, все пытается протереть синим
краем рваной (сие неизменно) майки с надписью "human
being". Пытается, пробует уже полчаса, трет, смотрит сквозь
линзы и, неудовлетворенный, только чем, неизвестно (степенью
просветления или объектом наблюдения), вновь пытается
добиться от стеклышек адекватной свето- и цветопередачи.
Он, кстати, вовсе не физик, этот Валера Сенцов, уроженец
города Караганды. Овладевает он специальностью "экономическая
кибернетика", но друзей имеет на всех без
исключения факультетах. Будущность у него системного
программиста, редактора стенгазеты "Система Ниппель"
и отца троих детей.

Вот так, друзья. Но это между прочим, все же не
Валериной судьбой интересуясь, явились мы сюда. мы пришли,
пока не поздно, убедиться (утром экземпляр исчез самым
непостижимым образом, как впоследствии из библиотек
и красных уголков), убедиться в существовании, в физическом
бытии номера (от 16 мая сего года) популярной московской
газеты "Молодая смена". Именно эта газета, точнее.
небольшая заметка на ее четвертой полосе, эти сто строк
нонпарелью (нет, все же петитом), это они сегодня, а вовсе
не, как можно было бы ожидать, количество битловских
альбомов, смысл имени Urian Heep и вербальность первого
слова в сочетании Led Zeppelin вызвали в сизой (не спасало
и растворенное окно) от табачного дыма атмосфере комнаты
и споры, и толки, и гипотезы, и догадки. И главное, не только
в ней и не только сегодня...

В общем, две колонки, озаглавленные "Праздник дружбы
и песни", сообщали буквально следующее:

"Вчера в оргкомитете Международного фестиваля молодежи
и студентов "Московская инициатива" состоялась
пресс-конференция для советских и иностранных журналистов.
Выступивший на ней председатель оргкомитета Олег
Феофанович Драч проинформировал собравшихся, что заканчиваются
последние приготовления к форуму передовой
молодежи планеты, который должен пройти в нашей гостеприимной
столице с 30 мая по 5 июня и собрать представителей
более чем ста стран и континентов. Олег Феофанович
подробно рассказал о проделанной оргкомитетом огромной
работе по подготовке столь представительного праздника
дружбы. Особое внимание выступающий уделил обширной
культурной программе, гвоздем которой должен стать концерт-митинг
4 июня в Лужниках. В этот день на зеленом
газоне Центральной спортивной арены выступят более пятидесяти
исполнителей и коллективов из нашей страны
и из-за рубежа, в том числе, как подчеркнул О. Ф. Драч,
и весьма именитые.

В культурном отделе оргкомитета нашему корреспонденту
сообщили, что помимо исполнителей из всех пятнадцати
республик нашей страны и братских стран социализма
на праздник к нам ожидается прибытие музыкантов из
США, ФРГ и Великобритании. В числе тех, кто уже принял
приглашение, и всемирно известный английский коллектив..."

На сей раз "и" и "Л" в названии оказались на месте, зато
вкралось неожиданное "р".

Итак, пятерка "густо-лиловых", как, продемонстрировав
изобретательность и эрудицию, перевел неподдающееся
истолкованию название автор статьи о группе, кстати, по
странному совпадению опубликованной (что само по себе
более чем удивительно) в февральском номере малотиражного
и потому особенно любимого журнала "Сверстник".
Пятерки "глубоко-пурпурных", во всяком случае, ее связь
со словами "Москва", "июнь". "Лужники" существует (хоть
и не мы одни тщимся отвергнуть абсурд), существует не
только в отлетающих и прилетающих головах Лапши и Свири,
она существует наяву, в самом деле, в предвещающем
знойное лето мае 197... года. М-да...

Впрочем, пока мы читали и перечитывали строчку за
строчкой, пожимали плечами и цокали языком, истерзанный
тяжкими испытаниями Лысый заснул. Заснул с улыбкой
на губах, заснул со сладкой верой в удачу, поджидающую
его на длинном и извилистом пути от левого бедра
к правому уху. Он уснул под Яна Лорда, но приснилась ему,
однако, песня, исполненная под художественным руководством
заслуженного артиста БССР Владимира Мулявина.
Песня о хорошей и большой любви, в коей три в алфавитном
порядке поставленные буквы "г", "д" и "у" повторялись
по семь раз после каждого куплета...

ПРИГОТОВЬТЕ НАМ ОТДЕЛЬНЫЙ КАБИНЕТ

...Но вот уж лунного луча сиянье гаснет... Между маем
и июнем, увы, пора снов и грез так скоротечна. Раз... два...
три... И вот уже утро. Исчезают обманчивые тени, светлеет
даль, мир обретает цвет, и нетаящиеся, бодрые, самодовольные
звуки дня идут на смену ночной обманчивой дьяволиаде.

Итак, заря начинает третий день нашего приключения.
Утро красит нежным цветом кроны заповедных елей и сосен.
Рожок пастуший будит селянина. На самом же деле не
рожок, а колокольчик и подковное "цок-цок" мохнатой
каурой лошадки, прокатившей в девятом часу под окном
общежития (какая, однако, неожиданность в храме, в монастыре
науки) довольно ладную повозку на четырех вертолетных
дутышах. Правил кобылкой мужик, точно амазонка,
свесивший с подводы своей ноги в кирзовых сапогах,
а за его спиной, слепя окна бегущих мимо общаг, развратно
лежали, развалясь на солнце, две сорокалитровые алюминиевые
фляги.

Человек, пробудившийся от пасторальных звуков, успел
увидеть, как солнечный зайчик, игривый фляжный привет,
метнулся над его головой наискось по потолку. Человеком,
открывшим глаза под перезвон колокольчиков на лошадиной
шее, был Штучка. Евгений Агапов.

Ну-с, поздравим молодой организм с победой. Многократная
чистка желудка и сон на свежем воздухе если
привлекательности ему не добавили, то, во всяком случае,
способность к нормальной жизнедеятельности вернули. Да,
представьте себе, Евгений привстал, не испытав головокружения,
не ощутив соблазна лечь, откинул одеяло, и сел,
и (вот верный признак восстановления правильного обмена
веществ) устыдился, и ожег его позор, и стлоо ему мучительно
больно за бесцельно прожитые два дня и за невосполнимую
утрату их из ряда жизни, данной один раз. Ощущая
в членах легкость необычайную, а в голове пустоту
удручающую (однако не ноющую, не звенящую), Евгений
встал зеленкой обезображенными ступнями на хладный
пол и с омерзением поглядел на свидетелей своего ужасного
унижения. Впрочем, все трое были безмолвны и неподвижны.

Эта ведьма, эта по-мальчишески стриженная баба, гипнотизерка,
чудовище, влившее вчера в него, в умирающего
("клин клином"), полстакана огненной воды, она лежала
напротив, уткнув свою кошачью, бесовскую физиономию
в треугольный штамп университетской кастелянши. Ногами
к месту, где мгновение назад почивала Штучкина голова,
лежал с подлым выражением умиротворенности на широкой
своей харе грубый и самодовольный хозяин притона,
берлоги, обшарпанной этой комнатухи. Впрочем, голову
свою он поворотил к облезлым обоям, так что в тени
шкафа, со стороны ушной-подбородочной едва ли в самом
деле, не будь воображение его растревожено селезенкой,
мог Штучка разглядеть черты Емелиного лица.

Ну, а на присутствие Мишки Грачика лишь намекало
одеяло, скрывавшее, по всей видимости, одушевленный
калачик на кровати у двери. Лысый спал, накрывшись
синими клетками, и определить, где у него ноги, а где
голова, не представлялось возможным. Да и необходимым
тоже. Бежать, бежать отсюда, пока не началось... пока
ничего не вертится, не мутит, не хихикает, не принуждает.
Прочь, и как можно скорее,- иного императива не было
в Штучкиной голове в ту минуту, когда, дыша утренней
свежестью, он натягивал дарованную прошлой ночью
брезгливым Грачиком застиранную рубаху. Поскольку
обувь кавалеру преподнести никто не успел, а ждать очередной
милости уже было просто опасно, Евгений воспользовался
кредитом, ленд-лизом, занял кеды, приткнутые нос
к носу в углу темной прихожей. Искалеченным его ногам
весьма кстати оказалось некоторое несоответствие собственной
кости полустертым цифрам 42.5 на подошве, не
говоря уже о паре черных, из старых валенок вырезанных
стелек. Деньги Евгений тоже занял, не без колебаний, но
с той же уверенностью в благородстве и широте души
ближнего своего, он выудил из болоньевой грачиковской
сумки (накануне раза два самим хозяином извлекавшийся)
светло-коричневый бумажник с вытесненным словом "Ленинград"
и невским адмиралтейским sky-line'ом, отсчитал
себе три (скромный, без претензий молодой человек) червонца,
остальные же честно вернул на место.

И уж затем мрачно зыркнул по сторонам и, прихватив
с тумбочки бесценный свой полиэтиленовый пакет, отбыл,
не только для слов "не поминайте лихом" ротовой свой
сфинктер не разверзнув, а и невернвм желудком вверх по
пищеводу пущенную чесночную волну и ту выпустив через
нос.

Впрочем, Бог с ней, с физиологией и психологией тоже,
вот он (хотел написать - слуга Мельпомены, но выяснилось,
правильнее Евтерпы и Эраты,- от потери благозвучности
расстроился и решил эрудицией не блистать), итак,
вот он, Женя Агапов, стоит в пасхальных утренних лучах
летнего (ура!!!) солнышка, а за спиной у него неплотно
прикрытая, то есть, как и вчера, не запертая (sic!) дверь
холла-фойе. С минуту он стоит среди всеобщего беззаботного
чириканья и наконец, действительно ощутив себя целым
и невредимым, делает шаг, другой, ступает резиновой
подошвой на асфальт, по которому минут десять назад
прокатилась забавная тележка на конной тяге и досаафовских
дутышах, оглядывается и, выбрав направление, уходит
в сторону белеющих за деревьями больших и высоких
домов. Уходит навстречу свободе и счастью, однако грядущая
радость, как это ни странно, меньше чем через два часа
заставит его не только вернуться этой же дорогой, но
и подняться на третий злополучный этаж с души воротящего
общежития физического факультета.

Да, приходится согласиться, путь наших героев полон
неожиданностей, но сие не дань условностям приключенческого
жанра, а следствие мемуарного характера нашего
сочинения. Иначе говоря, изобилие удивительных, а порою
и просто невероятных событий отнюдь не авторский каприз,
а всего лишь очередное скромное свидетельство верности
того, что правда по части необычайного любой выдумке
сто очков вперед даст. Итак, на втором этаже конструктивистского
здания, именуемого торговым центром
(ТЦ). у стойки с яичницей и томатным соком ждет Штучку
встреча, то есть, стыдливо играя словами, Мара. Марина
Доктор, беглая солистка вокально-инструментальною безобразия
по имени "Шагая с песней".

Впрочем, пока Штучка идет к ней меж дерев но росистому
асфальту, мимо гостиницы с неожиданным здесь, в сибирском
центре умозрительного и рассудочного, джек-лондонским,
клондайкским именем "Золотая долина", пока он
у почты-телеграфа спрашивает у тетечки в вязаном сарафане
(между прочим, доктора экономических наук), где тут
можно поесть, пока он входит в ТЦ и поднимается по
лестнице, ведомый запахом кофе, пока он это все делает,
мы, дабы скоротать беседой время, расскажем, как раскованная
прическа Лисы-Алисы превратилась в мальчишеский
"гаврош". Виной тому ночная прогулка в черной дыре,
подробности которой исчезли из памяти, а смола в волосах
осталась. Отчаявшись отмыть окаянную, Лиса вознамерилась
отстричь склеившиеся пряди, эстетического совершенства
не добилась и была вынуждена обратиться к специалисту,
он, женский мастер Анатолий (кажется, Анатольевич)
Варенников, и помог ей расстаться с остатками каштанового
оттенка, при сем, между прочим, назидательно заметив:

- Укоротить вам могу, а добавить, увы, гражданочка,
не в силах.

Ну вот, а теперь мы можем, с явным расчетом на
эффект, написать - когда вилка голодного Штучки опустилась
на сытостью налитый глаз-желток, на шею страдальцу
легла горячая женская ладонь и влажное дыхание, согрев
затылок и ухо, вошло в него словом:

- Же-е-ееня.

Бывает, повторяем мы не без удовольствия. Бывает. И,
с легким (ироническим) "кхе-кхе" поглядывая на от изумления
прояснившуюся, столь анемичную с утра физиономию
Штучки, отступаем, оставляем голубков вдвоем, отбрасываем
на счетах судьбы костяшку суток обратно в общую кучу,
возвращаемся в Южносибирск на потревоженную ночной
стрельбой Аэроклубовскую улицу. Здесь, в доме номер
двадцать шесть, мы не без основания надеемся получить
объяснение чуду, чуду волшебного появления Мары у заброшенного
в чужие, недружелюбные края Евгения за спиной.

Итак, когда веер дроби за стеной распахнул оконные
ставни, Вадюша (Каповский), весь во власти сноровистого
Притона, лежал на спине и тихонько хрюкал в подушку.
После того как крики, шум и движение переместились
в сад, он, внезапно оставшись в одиночестве и едва ли что-либо
от смеси досады и удовольствия соображавший, еще
пытался руками ловить свое счастье, и только когда собачья
перекличка последовала за зигзагами погони, Купидон
приподнялся с сырого ложа и с придыханием плохо себя
осознающего человека спросил Риточку, стоявшую (надо
же) уже в халатике, ухо к фанере, рука на щеколде:

- Ты чЛ!

На сие нелепое мычание лишенная плодов заслуженной
победы Рита Захарова ответить не соизволила, она постояла
некоторое время в той же напряженной киногеничной
позе и затем все так же молча отодвинула щеколду, приоткрыла
дверь и из темноты заглянула в совершенный
мрак drawing room (горницы). В щелку струилась тишина
и с ней едва различимый не то плач, не то всхлипывание.

- Одевайся, и быстро,- не оборачиваясь, объявила
Рита глупо пялящему глаза партнеру, одернула халатик
и исчезла за дверью.

Когда пару минут спустя Каповский уже обиженно шарился
в горнице в поисках выключателя, из смежной, вроде
бы Штучкой и Марой Доктор занятой комнаты до него
донеслись звуки нервной возни, шелест одежды, скрип
стульев, глухой стук роняемых предметов вперемежку
с захаровским злым шипением:

- Да брось... совсем сдурела, что ли...

И в ответ Мариной капризной скороговоркой:

- Нет, я с ним... я с ним...

Ну, а когда Купидон, пребывая в расстройстве и недоумении,
наконец наткнулся на карболит "вкл-откл"
и беленую комнату с окном в огород и неприбранным
столом посредине осветила развесистая пластмассовая, под
хрусталь состряпанная люстра, за его спиной отрывистый
захаровский голос прикачал:

- Потуши.

Но до того как требование повторилось с интонациями
еще более суровыми и в ночь вновь погрузился родительский
свадебный портрет на стене, дедушка в кителе
и сама Риточка (трех месяцев от роду) au naturel, в краткий
миг ясности Вадик успел обернуться, успел увидеть
сверкание Притиных глаз и кривую улыбку на губах ее,
успел заметить и Марину неотразимую фигурку, лицо,
полное отчаяния, и синюю дорожную сумку в красивой
руке.

- Туши, кому говорят.

- А что такое, в чем дело?

- В...- ответила Рита. поразив видавшего виды Купидона
не столько родным российским глаголом, сколько
силой и глубиной своих чувств.

- Захаров приходил... и стрелял...- вступила было
Мара, но всхлипнула и умолкла.

- А Штучка где?

- Он за ним погнался... Захаров... с ружьем...

- С ружьем,- проговорил Вадик, в уме довольно быстро
соединяя с этим словом, организуя вокруг него
всю, до сих пор казавшуюся бессмысленной мешанину
звуков и движений,- Захаров...- Еще мгновение он сводил
концы с концами и, молиниеносно и гениально оценив
безопасность всех возможных вариантов, сделал в темноте
решительный шаг, протянул надежную мужскую руку и,
безошибочно угадав Марино горячее плечико, коротко
и повелительно сказал: - Идем.

На улице он взял ее под руку и ощутил себя рядом
с девушкой даже в этом хулиганистом, азиатскими нравами
славившемся районе застрахованным от любых неожиданностей.
Через полчаса на ярко освещенном, прямом и широком
Кузнецком проспекте настроение Вадюши улучшилось,
особенно после сбивчивого Мариного изложения трогательных
подробностей потери любимого, до степени, уже предполагавшей
возможность проявить некоторую широту характера
и душевную щедрость. Итак, вздохнув полной грудью,
Купидон предложил даме свои услуги и любезно забрал
у нее синюю, пусть не тяжелую, но с виду очень
громоздкую дорожную сумку.

Впрочем, терпеть неудобства пешего передвижения на
(по-моему) венгерской деревянной колодке пришлось еще
минут двадцать до самого железнодорожного (приснопамятного)
вокзала, поскольку только здесь, невдалеке от стоянки
такси, Вадюша повернул к Маре красноречивый свой
шрам и предложил, шалопай:

- А не махнуть ли нам, Мариночка, на юг,- и подмигнул.

Да, конечно же, конечно, язык Рите Захаровой дан был
не только для пользы пищеварительной и удовольствия
выделывать штуки, обозначить кои уместно у одного ленинградского
чудака занятным словом "упражненства". Нет,
дан был розовый, в красных пупырышках игрун служить
препятствием на пути воздушных потоков, то есть для
порождения согласных звуков, без которых, как известно,
все способности носоглотки не развиваются дальше мычания.
В общем, намек ясен, ну, не удержала Прита Марину
тайну, рассказала Каповскому (и даже прокомментировала,
неблагодарная).

- А? - вопрошает теперь негодяй, любуясь хрупкой
Мариной статью и нежным румянцем, и, нимало не смущаясь
деликатностью предмета, добавляет: - Завтра едем
к профессору в Новосибирск... Ну, а потом... я тебя на
месяц, не больше, впрочем, там посмотрим, ангажирую. Не
правда ли, exquisite,- говорит он, вдруг вспоминая - перед
ним выпускница и его некогда пестовавшей спецшколы
номер шестьдесят шесть.

Ну, а что Мара, как восприняла она сие. принимая во
внимание обстоятельства, время и место, совершенное купидонство,
цинизм прямо-таки противоестественный.

Ах, Боже мой, одинокая, несчастная, всеми брошенная
девушка, вдобавок in the family way, истощенная нервно
и измученная физически, ах, Боже мой, она согласилась.

Все. Теперь мы стремительно перемещаемся из субботы
в воскресенье. Лишь на ходу замечая,- остаток ночи
и часть утра Мара провела в обществе Вадюшьной бабушки,
едва не добившей страдалицу нашу обстоятельными
рассказами о кротком нраве и бесчисленных добродетелях
внука. В одиннадцать ноль-ноль новообразованная пара
опустилась в мягкие кресла междугородного автобуса, затем,
время от времени меняя одну неудобную позу на
другую, столь же утомительную, он и она спали до самого
Новосибирска, то есть пять стоивших червонец с полтиной
- сущий пустяк на двоих - часов непрерывного движения.
К чести или же просто в оправдание Мары все же
припомним,- она дважды, в девять и в десять, набирала
Штучкин номер, но никто там, в квартире на Николая
Островского, не пожелал прервать ровную череду длинных
гудков.

Итак, воскресным вечером, в шестом часу от конечной
остановки автобуса "экспресс" номер восемь по Весеннему
проезду к пятиэтажному, от прочих строений отличному
буквенно-цифровым сочетанием "4А" дому приближались
парень и девушка. Выражения на их лицах были разными
и не сочетающимися одно с другим до степени, право же,
позволяющей непосвященному стороннему наблюдателю
предположить - перед ним молодые супруги.

Однако, увы, даже любовников из парочки не получится.
Впрочем, не станем торопиться, поскольку жизнь и без
того короткая такая. Пусть все идет своим чередом, в естественной
последовательности, по замкнутому кругу от надежды
к разочарованию.

Ну-с, как, безусловно, догадались уже, наверное, все без
исключения, на роль обещанного профессора Вадик наметил
своего (вообще-то даже неостепененного), как сказать,
не отца, не отчима, пожалуй, правильнее всего, второго
маминого мужа, впрочем, действительно хирурга, в самом
деле гинеколога, Владимира Ефимовича Лесовых. Что касается
идеи махнуть на юг, то она вовсе не столь спонтанна
и немотивированна, как могло показаться на сиреневой от
ночных фонарей улице. На юг Вадик махал каждый год,
with a little help from his mummy, преимущественно в Геленджик
или Гагры, и нынешний, 197... не должен был
стать исключением. В рассуждении же времени, тут, в самом
деле плененный красотой и  слабостью Мары, Купидон
Вадик-Дадик, соблазнился экспромтом, заранее тщательно
не подготовленный.

Будем откровенны, просчет стал очевиден сразу же,
с того момента, как в квартире на втором этаже уже нами
упомянутого дома открыли дверь и впустили гостей в узкую,
украшенную африканскими ритуальными масками
прихожую.

- Здравствуйте,- сказал Вадик, улыбаясь широко
и открыто.- Это Марина,- сказал он, как бы сим пытаясь
если не оправдаться, то несколько сгладить эффект неожиданности.-
А мама еще не пришла?

- Не приехала,- ответил Владимир Ефимович, поглаживая
свою (ладно, согласен) профессорскую, исключительно
ухоженную (с седой нитью) бородку.

- Она в городе? - спросил Вадик, имея в виду некоторую
географическую обособленность научного центра промышленного
гиганта Сибири от административного и культурного.

- Она в Риге,- ласково пояснил доктор Лесовых, имея
в виду еще большую географическую обособленность центра
большой сибирской науки от юрмальского симпозиума
(конференции, слета, девичника) работников сферы организации
досуга и отдыха трудящегося населения.

Что ж, оплошав и оказавшись в глупом положении,
Вадик-Дадик бесполезной (в чем убеждало выражение ее
лица) попытке уговорить Мару подождать до среды предпочел,
как ему казалось, пусть несколько унизительный, но,
возможно даже, в случае удачи, и лучший, то есть не
требующий объяснений с матерью, вариант,- прямую и откровенную
(как мужчина с мужчиной) беседу с очень холеным
(и борода отменная, и шевелюра благородная, и руки
белые) доктором (а также первоклассным теннисистом)
Владимиром Ефимовичем Лесовых.

Попросив Мару снять сабо и секунду отдохнуть в кресле
смежной с коридором гостиной. Вадик проследовал за хирургом
в кабинет, где тот, не предложив юному хаму
выбрать между диваном и креслом, сам сел к столу и обратил
к просителю всепонимающие, но холодные глаза.

Надо заметить, то ли вследствие своего медицинского
образования, то ли по причинам иного, более личного
(биологического) свойства Владимир Ефимомич детей не
любил, а сына своей жены, наглого, самоуверенного Вадика,
в особенности. И хотя барственное его лицо в нашей
дурацкой ситуации и сохраняло невозмутимое выражение,
желчные флюиды он, как видно, все-таки испускал в пространство,
создавал беспокойство в эфире. Именно их влиянию,
пожалуй, и можно приписать несколько не свойственный
Купидону (сбивчивый и, признаться, слегка заискивающий)
тон.

Поскольку доктору остались неведомы истинные обстоятельства
дела, он не был, конечно, способен оценить
благородство, право, редкое, да просто неслыханное в наши
эгоистичные времена, с каким Вадюша взял чужой грех на
себя. Зато доктор понимал другое: перед ним нахлебник
и негодяй, севший неожиданно в калошу, и еще Владимир
Ефимович понимал,- такого удачного случая слегка поучить
мерзавца ему, может быть, больше никогда и не
представится, поэтому, выслушав горестные сентенции пренебрегшего
контрацепцией молодца, он, с полминуты потомив
Купидона, сказал следующее:

- Знаете, Вадим Юрьевич, представьте себе, у нас
здесь, в городке, здесь, в книжном, открылся отдел, торгующий
отменными импортными книгами по искусству. Вы
не поверите, но вчера среди новых поступлений я видел, не
правда ли, фантастика, абрамсовские издания. Все, уверяю
вас, как на подбор, но, признаюсь откровенно, все же
Модильяни... Вы знаете это имя?.. Нет? Вот бумажка.
запишите... так вот Модильяни в исполнении Абрамса -
это не просто сто шестьдесят репродукций в цвете, это сто
шестьдесят шедевров, способных смягчить любое сердце.
М-да...

Владимир Ефимович помолчал, а затем добавил, как бы
кстати:

- Ну, а... в общем, что касается ваших затруднений, то
завтра после обеди я дежурю по отделению, так что в принципе,
в принципе, хотя я надеюсь, вы отдаете себе отчет,
с какими сложностями сопряжена попытка выручить вас
и вашу знакомую, однако в принципе...

Впрочем, фразу доктор раздумал заканчивать, так
и бросил, принципа не сформулировав, посмотрел сочувственно,
побарабанил пальцами по столешнице и сказал:

- И все же, и все же не знать Модильяни, Вадим
Юрьевич, это моветон. Вам не следует, ей-ей не к лицу
ограничивать себя университетским курсом. Не к лицу... -
повторил доктор и, поворотившись к столу. погрузился
в чтение, сим со всей определенностью давая невежественному
Вадьке понять - пора очистить помещение настала.

Что ж, Купидон намек понял и незамедлительно ретировался.
С победным, между прочим, настроением. Ах, он
был доволен собой и радости не скрывал, галантно приглашая
Мару "подышать".

- Дело решено,- горячо шептал он, выводя подругу
на лестничную клетку и подхватывая под руку у двери, за
которой (надо же, опять совпадение), в немалой степени
удивляя и, пожалуй, раздражая Владимира Ефимовича, весь
вчерашний вечер (в будни доктор трудился и слышать
безобразие не мог) буйствовала Лиса-Алиса.- Сейчас мы
сходим и приобретем маленький сувенир, памятный подарок,
a little something, you know, для слуги Гиппократа.
Сегодня приобретем - сегодня преподнесем,- пел Каповский,
как видно, ни секунды не сомневаясь в отсутствии
премиального согласия между планом и фактом, кое только
и может заставить работников книжной торговли пренебречь
в конце месяца (квартала, года) своим выходным.-
Сегодня "спасибо", а завтра "пожалуйста", то есть после
обеда you'll be welcomed.

Уф, не знаю, как уважаемых читателей, но автора уже
тошнит от речей и поступков ловкача нашего Вадика,
честное слово, так и тянет спустить гада с лестницы, толкнуть
под грузовик или, на худой конец, опорожнить на его
макушку кишечник какого-нибудь представителя пернатого
мира. Однако чего не было, того не было, а историю
переписывать не позволено ни быку, ни Юпитеру. Впрочем,
осознавая свое бессилие в одном, автор тем не менее ощущает
право на другое, иначе говоря, не видит греха в небольших
пропусках (мест досадных и скучных), полагает
допустимыми некоторые прыжки, кульбиты и сальто-мортале.
А посему переведем часы на полчаса вперед и приступаем
к описанию ссоры его и ее, начатой у витрины недавно
открывшегося отдела "Книги иностранных издательств"
и законченной на уже к исходу рабочего дня оживившейся
улице.

Однако и ссору описывать автору противно, и слова
участников припоминать не хочется и аргументы. Нет, нет,
склока на почве денежного интереса, спор, кому платить.
нет, увольте, только не в нашем, полном романтического
идеализма приключении, не в русле (колее?) бескорыстной
погони за мечтой... М-да... А платить надо было сто восемьдесят
рублей, да-да, представьте себе, вообразите, не
фарцовщику, не деляге-оптовику, а кассиру отдела (а может
быть, черт ее дери, и секции) "Книги иностранных издательств"
за этого, ну как его, Мдивани-Мастрояни,
способного смягчить любое сердце, надо было отвалить не
пять шестьдесят, не семь сорок и даже не пятнадцать
девяносто две, а ровно сто восемьдесят колов (карбованцев,
рубел'ей, сум'ов, сом'ов, манети... в общем, желтых
казначейских билетов, подделка которых преследуется по
закону). Сто десять сум'ов согревали карман Вадика (он
сказал - восемьдесят), пятьдесят сом'ов и у Мары кое-что,
что именно, знать не обязательно, но согревали. Впрочем,
она сказала - двадцать.

Впрочем, какая разница,- и горькая правда, и нас
возвышающий обман, и даже мудрое утешение - бедность
не порок - положительно ничто привести наших героев
к миру уже не могло.

Короче, как Мара и предчувствовала, Каповский оказался
подлецом, ну а сама она, Марина Доктор (Сычикова),
как и предполагал Вадик,- стервой. В общем, повернулась
она к нему спиной и пошла куда глаза глядят, а он, горько
изогнув рыцарский свой шрам, крикнул ей вслед: "Ну
и дура"- и отправился к доктору Лесовых проситься на
ночлег.

Такой вот подростковый (впрочем) любовный (а любви
все возрасты покорны) треугольник - он, она и оплодотворенная
яйцеклетка. Драма.

Однако обстоятельства, обыкновенно людьми в жизни
избегаемые, для беллетриста, сказителя, Баяна - долгожданный
(и радостный) момент истины. В самом деле,
именно в тягостном положении, в скверной переделке рядовые
граждане начинают демонстрировать как раз те стороны
своей натуры, кои в будни и праздники обыкновенно
скрыты от цепкого взгляда художника. Действительно, ну,
окажись мама Анна Алексеевна дома или нужная сумма
в кармане, ну, где и как, при каких обстоятельствах разглядели
бы мы, узнали бы о свойственных Маре гордости
и чувстве собственного достоинства? Итак, быстро остыв
и безнадежность своего положения хорошо понимая. Мара
тем не менее с повинной на Весенний проезд не шла. На
небольшом пространстве между торговым центром, гостиницей
"Золотая долина" и высоким зеленым откосом, представлявшим
другую сторону улицы Ильича. Мара ходила,
стояла и сидела, перемещалась от гостиницы к ТЦ от ТЦ
к велосипедной дорожке, ждала у витрин, отдыхала на
скамейках, в общем, до девяти часов не теряла надежды
увидеть вновь приближающуюся с юго-запада долговязую
фигуру Каповского. Она верила в него, полагала,- раскрутит
жулик родственника, уговорит принять что-нибудь подешевле.
Но, на беду ее, Вадик ничего подобного не предпринимал,
испытывая, в силу непривычности до некоторой
степени даже забавлявшую его, меланхолию, он сидел у "Горизонта"
и, внимая негромкому голосу диктора Новосибирской
студии телевидения, ожидал с минуты на минуту явки
"дуры", совершенно, с его точки зрения, неизбежной. "По
крайней мере, что бы ей в голову ни взбрело,- думал
Купидон,- синий свой, в коридоре оставленный кофр она не
бросит". Однако и его ждало разочарование.

Три и даже четыре часа - срок, как выясняется, недостаточный
для решения поступиться своей индивидуальностью.
Созрела Мара лишь к утру, но к часу первого завтрака
в награду за стойкость Создатель послал ей избавление в виде
Евгения Анатольевича Агапова.

Итак, мы снова на том же месте, около девяти часов утра
в кафетерии на втором этаже гастрономической палочки
буквы "П" (именно такой вид, совсем не связанный с начертанием
вензеля "ТЦ", имел в плане академический супермаркет).

- Женя,- зовет любимая единственного, он оборачивается,
но прежде чем из глаз ее хлынут горькие слезы, мы все
же имеем право узнать, где она провела ночь. На почте.

Вначале, следуя гастрольным привычкам, думала перекантоваться
в гостиничном холле, но третье в течение
получаса приглашение отужинать вынудило и без того несчастную
Мару покинуть многоэтажную бонанзу, сменить мягкое
кресло в полутьме на жесткую скамейку и дневное
освещение за углом расположившегося телеграфа. (Все
здесь, в городке романтиков и ученых, как видим, рядом и под
рукой.) Вторые сутки сна с искривленным позвоночником
испортили цвет Мариного лица, блеск исчез, а свежесть
перестала быть первой. Состояние духа, этой перемене
соответствующее, иначе как гадкое назвать нельзя, а перспективы
и вовсе отвратительными. И вот, когда за второй
чашкой быстро остывавшего кофе созрела мысль о тщетности
всего и стала неизбежной казаться позорная капитуляция,
случилось невероятное. Женя Агапов, Штучка в свободной (с
чужого плеча) ковбойке, мятых польских штанах и кедах на
босу ногу возник на лестнице, взошел по ней. живой и невредимый,
продефилировал в какой-то паре метров от Мары
и у стойки без долгих колебаний спросил себе яичницу.

- Боже мой, Женя,-бормотала Марина, гладила его но
щеке и сквозь слезы с трудом различала довольно заурядную
смесь изумления и восторга на Штучкиной физиономии.

Впрочем, сие потрясение сущий пустяк, ничто в сравнении с
немедленно последовавшей уже совершенной сумятицей
мыслей и чувств, состоянием, явившимся вслед за отчаянным
Mapиным признанием:

- Женя, я в положении...

"Как?" - пытался понять и не мог совладать с реальностью
Штучка, все его недюжинные теоретические познания
и скромный опыт в области детопроизводства восставали
решительно против невероятного факта. "Как? - отказывалась
его опустошенная телесными немощами голова
воспринимать услышанное.- Ведь у нас же... но я же...
как же... постой... или..." - не смел он закончить полоумную
мысль.

Не успел. Чело его вдруг омрачилось. Радость, недоумение,
испуг - все эти прекрасные, столь необходимые
для восстановления здоровья чувства внезапно угасли, сердечный
трепет прекратился, глаза Штучки приобрели неприятный
голубоватый оттенок.

- Длинный осчастливил? - облек он догадку в форму
бестактного вопроса.

- Женя,- прошептала неверная супруга нескладного
лабуха,- он меня заставлял, он меня бил. Женя... Когда
он не пьян, от него ведь не спрячешься...

Влага выделялась из растревоженных желез и обжигала
Штучкин нос и подбородок.

- Это жизнь, Женя,- сказала Марина Сычикова,-
это жизнь,- повторила неизвестно зачем и попросила
в отчаянии: - Прости меня. Женя, прости, если можешь.
А если не можешь,- проговорила, кусая острыми своими
зубками нежную губку,- если не хочешь... то просто... то
ради того, что было... того, что есть... спаси меня. Женя.
Женечка.

Итак, то, что ввиду невероятного стечения обстоятельств.
поразительных совпадений и нелепых случайностей
не удалось Евгению совершить на земле промышленного
Южбасса, в тепличных условиях родного города, он
должен был сделать здесь, в чужом и враждебном месте.
Он должен был (его умоляли) во имя любви, во имя того,
что было, и того, что есть, во имя всего святого найти
денег.

- Двести рублей,- назвала Мара цену здешнего, чудеса
творящего, но алчного без меры профессора.

- Разуй глаза,- ответил, в общем-то, тронутый Мариными
чувствами и словами и потому смягчившийся Штучка.-
У меня ничего нет. Ничего. Три червонца и вот -
пластинки.

- Женя, Женечка,- голос любимой дрожал,- хочешь,
на колени встану, хочешь, я...

- Да подумай головой, где я возьму тебе деньги, рожу,
что ли?

- Продай пластинки.

- Сейчас?

- Сейчас.

- Здесь?

- Здесь!

(Однако до чего порой отвратительным может быть
гений чистой красоты и до обидного безобразным чудное
мгновение.)

- Слушай,- сказал Евгений после некоторого, впрочем,
краткого раздумья,- давай поедем на юг. (Не станем
усмехаться, оригинальность всего последующего несомненно
компенсирует банальность зачина.) - Давай поедем на
юг,- сказал Штучка.- В Крым или куда скажешь, все
равно, лишь бы зимой было тепло. Туда, где много домов
отдыха, танцверанд и парков со скамейками. Купим гитару,
губную гармошку, ты будешь петь, а я играть. Давай?
Никаких заслуженных артистов и художественных руководителей,
никаких разводов, квартир и прописок. А на ужин
и стакан домашнего вина разве мы не заработаем? А если
облом, если не пойдет, станем думать, что и как... Но,
понимаешь, останется память, как фото... Ты, я и гитара.
Хочешь, и тебе купим, будем, как Саймон с Гарфункелем?

- Хочу,- сказала Мара и рукой тронула его щеку.-
Очень хочу. Женя,- сказала шепотом, тихо и нежно.

Итак, в половине десятого Евгений Агапов появился
перед запертой дверью промтоварной палочки буквы "П"
(почему он выбрал это место, и по сей день для автора
тайна, возможно, ассоциируя торговую точку со вседозволенностью
или, что более вероятно, движимый детскими,
десятого класса воспоминаниями о зимних каникулах, проведенных
перед магазином "Досуг" на улице Кирова в городе
Москве). Впрочем, не важно. Двумя руками он прижимал
к животу пять черный винил содержащих конвертов, кои,
лишенные непрозрачного пакетного полиэтилена, безусловно,
могли смутить душу знатока ярким глянцем нездешнего
дизайна.

Но если честно, то какому ценителю и меломану нужны
его сокровища, его blood, sweat and tears здесь, на пустынной
в десятом часу площади перед торговым (день начинающим
с полудня) центром, здесь, в Золотой долине (бывшем
Волчьем   логу),   на   таежном   острове   изобилия
заморских командировок и иностранных делегации... нет,
автор, конечно, не отрицает, и здесь, в этом эпицентре,
геометрическом месте сибирского снобизма и изысканности,
на trade mark that was registred, и здесь можно было
в старые добрые времена печь бабки, но не перед дверью
ТЦ и не в кедах, конечно, ленинградской фабрики "Красный
треугольник". Нет, скверные улыбки, вскинутые брови
и даже подозрительный прищур иных любознательных
глаз - все эти признаки неадекватности агаповского поведения,
увы, не случайны.

И тем не менее, хотите, верьте, хотите, нет, но в начале
одиннадцатого к Евгению Анатольевичу Агапову, человеку
без паспорта и нижнего, кстати, белья, подошли два разновозрастных
жителя города Тбилиси и сделали почин.

Сей удаче, как ни странно, суждено было стать началом
крушения всего благородного коммерческого предприятия.
Через каких-то полчаса (двадцать пять минут) Штучка лишится
и противозаконного своего дохода, и, да-да, так и не
распроданного богатства. Черный, но неизбежный миг расставания
автор в силах оттянуть лишь небольшим отступлением,
рассказом о первых (и последних) Штучкиных покупателях.
Это отец и сын Ткебучава. В Сибирь, богатством
которой, как предсказывал ученый помор, будет прирастать
могущество государства российского, родственники прибыли
после нескольких неудачных попыток в самом деле
искры Божьей не лишенного Бесо Ткебучава получить
музыкальное образование в более умеренном климате.
В нынешнем, 197... году уставший от просьб и обещаний
глава семейства Зураб Александрович привез наследника
в Новосибирск, нанял ему трех репетиторов из числа доцентов
местной консерватории и, слушая похвалы в адрес
мальчика, на сей раз в успехе не сомневался.

В городок двух гордых (и отзывчивых. Евгения в беде не
оставивших) людей привело желание купить загодя, ввиду
здешних лютых зим, толстый сирийский свитер, каковой (вые),
по сведениям одного из учителей, Бессариона, ТЦ
предлагал в неограниченном количестве и расцветок разнообразнейших.

Приехав слишком рано. потомки зугдидских крестьян-виноградарей
без покупки (теперь спасибо Евгению) не
остались. После осмотра его отменной, со вкусом подобранной
коллекции будущий Моцарт (Хачатурян?) произнес
длинный и страстный монолог на незнакомом Штучке наречии,
в смешении согласных которого последний не без
труда уловил лишь слова "Мусоргский" и "Америка".

- Сколько хочешь? - устав слушать, спросил Штучку
отец молодого гения.

- Шесть... шестьдесят, - ответил бесстыжий наглец.

Однако вовреки ожиданиям ничего страшного за этим
не последовало. Затеяв с отцом продолжителный обмен
"хо-хо" и "ара-ара", сын вновь вышел победителем. Вот
в какой момент в воздухе сверкнула сотня, которую, к счастью,
удалось благополучно разменять в гастрономе напротив.

Итак, Emerson ушел, оставив надежду сохранить (с Божьей
помощью и при удачном стечении обстоятельств) хотя
бы часть, хотя бы самое-самое, хотя бы Jethro Tull.

Но сбыться светлой суждено не было. Пока наша троица
в гастрономе меняла деньги, передавала из рук в руки
бумажки и вещи, никем и ничем вокруг, себя не интересовалась,
за ней самой внимательно наблюдали двадцатипятилетний
младший лейтенант ОБХСС Чуньков и товарищ его
(одноклассник, естественно), старший грузчик промтоварного
отдела ТЦ Дмитриев. Страж социалистической собственности
сегодня долг не исполняет, он вообще в отпуске,
а сегодня, первого июня, выехал на природу, и на скамейке
у почты ждут, когда кавалеры расплатятся за фруктовую
воду "Дюшес", две студентки техникума легкой промышленности.
Подруги заняты журналом "Силуэт", а профессионал,
забыв обо всем, не отрываясь, наблюдает творящееся
беззаконие.

Ну-с, Евгений возвращается к закрытым дверям, проходит
еще десять минут, и со стороны гастронома к нему
подгребает (счастливая примета - два) очередная пара.
Оценив товар сразу и по достоинству, молодые люди с ходу
предлагают избавить Штучку от всех беспокойств оптовой
покупкой,. Евгений объясняет - за четырнадцать он отдает
Цеппелин с Кримсоном, а эти, эти он передумал. Хорошо,
клиенты согласны и на половину. Радость бедняги не была
безграничной лишь из-за желания (вполне, впрочем, естественного)
двух с виду вроде бы обыкновенных парней
удостовериться в качестве, попросту говоря - в спокойных
(домашних) условиях осмотреть пластмассу и в случае сомнений
прослушать на эталонном аппарате.

- Здесь рядом,- обещают незнакомцы.- А так, сам
пойми, кот в мешке нам не нужен.

Штучка подумал и, нетерпение скрывая с трудом, ответил:

- Ладно, пошли.

Как читатель, вероятно, догадывается, все обошлось
без членовредительства. За домами, на тропинке, на лужайке,
на пути к мифическому жил массиву, среди июньской
флоры и фауны Евгению был предъявлен документ, красный
колер которого в сочетании с черно-белыми тонами
фотографии хозяина, преображенного парадным кителем,
оказался столь убедительным, что наш дуралей без криков
и сопротивления (в профилактических целях одну руку ему
все же завели за спину и слегка завернули) отдал в обмен на
пожелание: "И чтобы мы тебя здесь больше не видели" -
и чужие деньги, и свои, некогда неприкасаемые, лелеемые.
заботливо оберегаемые от острых предметов и солнечных
лучей роталы и цеппелины с кримсонами в придачу...

И тем не менее, и тем не менее без четверти двенадцать
Евгений Агапов по прозвищу Штучка поднялся по лестнице
в кафетерий торгового центра и положил на столик перед
близкой к истерике Марой восемь четвертаков. Двести
рублей, прошу пересчитать.

Ну, а пока недоверчивые смотрят продукцию Монетного
двора на просвет, мы, избегая победы не сулящей дискуссии
о соответствии цели и средств, поговорим, порассуждаем об
этикете, о вежливости, о правилах хорошего тона. О том,
какие непоправимые последствия влечет за собой несоблюдение
приличий. Ах, в самом деле, от скольких горестен
и разочарований могло быть избавлено человечество, если
бы мы все, безотносительно к нашему настроению и состоянию,
образу мыслей и вероисповеданию, входя в чужой дом,
имели бы честь говорить: "Здравствуйте", а отобедав, соизволяли
изречь: "Спасибо". Боже мой, какие перспективы
и светлые дали открылись бы перед обновленным миром,
когда бы старшим всегда и везде уступали место, дам
галантно пропускали вперед, а в присутствии детей тщательно
выбирали слова. "Будьте взаимно вежливы". - взывают
к заблудшим душам в каждой булочной  (и столовой),
обращайтесь к незнакомым на "вы" и по имени-отчеству,
надеясь на взаимность не забывайте герцогов (равно как
и грифов) величать "ваша светлость", и милиционеров (невзирая
на количество и ширину лычек) - "товарищ офицер".

Однако, увы, герои нашей авантюрной истории не читают
рукописных плакатов, не следуют советоам, не верят
чужому опыту, именно сие их свойство и объясняет такое
обилие прошлых и будущих неприятных положении и главное,
попыток выйти из них с выгодой.

Впрочем, пора уже от общих рассуждении переходить
к все поясняющим примерам.

Итак, Евгений вновь посетил общежитие физического
факультета Новосибирского государственного университета
и вновь (в который уже раз) огорчил моветоном, не расщедрился
ни на "доброе утро", ни на "извините", ни даже на
"покедова".

Правда, когда подходил он к серой пятиэтажке, не
контролируя после акта изъятия ноги и мелко дрожавшие
руки, едва ли кто-либо, включая Евгения, мог предположить,
что его покорность судьбе, жертвенность, благородная
готовность еще раз унизиться, уронить свое достоинство
вновь показаться перед свидетелями и соучастниками вчерашних
и позавчерашних мерзостей, черных дней его жизни,
решимость войти в их дом, и не с чем-нибудь, а с просьбой,
постыдной во всех отношениях, обернется очередным
нарушением правил поведения, жертвой которого окажется
чистая душа Мишка Грачик.

Да, Штучка готов был страдать, но насладиться его
покорностью судьбе никто не пожелал. Во всяком случае.
на настойчивый стук в дверь (почему-то закрытую, наружную)
в комнате триста девятнадцать никто не прореагировал.
Вот где, в длинном и темном коридоре, неправедная
мысль поразила Евгения. Соблазняя себя легкой добычей
и самому себе давая клятву немедленно (сразу, как только,
при первой же возможности) почтой (телеграфом) вернуть
награбленное. Штучка, с лицом, его (как носителя гнусного
замысла) изобличавшим совершенно, завалил в ближайшую
открытую комнату и, не стесняясь двух студенток в линялых
халатах, к членораздельной речи плохо способным
языком попросил:

- Линейку железную, пожалуйста. Линию провести.

Гибким металлическим концом миллиметрами размеченной
селедки Евгений отодвинул защелку и ..

И испытал неприятное потрясение, позорную слабость,
обнаружив в проклятой комнате товарища своего и земляка,
Мишку Грачика. Хозяин и безумная его подруга
исчезли, а Лысый остался, лежал под своим одеялом,
выпростав в большой мир к людям за прошедшие три
часа всего лишь ладонь, левую.

Тут автор и рад бы смягчить бессердечность nocтупка
некоторыми сомнениями негодяя, но, увы, увидев беззащитность
ближнего, Евгений оправился от растерянности, проворно раскрыл
чужую сумку, достал "адмиралтейский" бумажник
и в мгновение ока освободил его от всех сбережений
бывшего токаря завода "Электромашина".

Итак, Модильяни был куплен, чему поочередно удивились
сначала Вадик Каповский, а вслед за ним доктор
Лесовых. В три часа Купидон разбудил на диване в уголке
прикорнувшую Мару и повел через лес в клинику. Он
терялся в догадках и хотя вид имел обыкновенный - наглый
и самодовольный, но прежней всесильности не испытывал
и потому проявлял подозрительность.

- Сумка-то тебе зачем? - спросил, раскрывая дверь
и приглашая на выход.

- Там смена,- не задумываясь ответила Мара, повергнув,
как справедливо подмечал врач-гинеколог, ценитель
удивительного итальянца, невежественного Вадьку в растерянность
и даже уныние.

В половине пятого доктор сам вывел Мару в коридор
и усадил в кресло.

- Скажите,- спросила его бестрепетной и холеной
рукой освобожденная от тягот материнства девица,- а кроме
того, что во дворе, есть еще какой-нибудь выход отсюда?

- Есть,- ответил "профессор".- По коридору направо,
там вторая лестница, выйдете торжественно на парадное
крыльцо.

- Спасибо.

- Не стоит благодарности.

Спустя час Владимир Ефимович Лесовых зашел в ординаторскую
в тишине и покое выкурить вечернюю сигарету,
зашел и, к величайшему своему изумлению, прикуривая,
увидел во дворе на скамейке явно томящегося в ожидании
своего, не сына, не пасынка, как сказать, в общем, Вадима
Юрьевича. Доктор выглянул в коридор - в голубоватой
пустоте уже намечались вечерние тени. Доктор вернулся
к окну, во дворе на скамейке один-одинешенек сидел Купидон
и время от времени поворачивал голову то направо, то
налево. Доктор постоял, подумал и наконец издал, испытывая
необыкновенное, ни с чем, пожалуй, не сравнимое
удовольствие, первый, неожиданный, похожий на фырканье
смешок.

"А" УПАЛО, "Б" ПРОПАЛО

Ну что ж, как справедливо полагали дети капитана
Гранта, кто хочет, тот добьется, а кто весел, тот непременно
посмеется. Итак, под музыку Исаака Дунаевского заканчивается
для Штучки и Мары сибирская часть нашего
невероятного приключения. Ночь одна возлюбленная
пара провела порознь. Мариночка зa небольшую мзду (пять
рублей) - в комнате матери и  ребенка Новосибирского
железнодорожного вокзала, а Евгений - невдалеке (совсем
рядом), у касс дальнего следования. В шесть часов утра (в
пять пятьдесят две) у первой платформы затормозил поезд
Южносибирск - Москва, четвертый вагон распахнул перед
нашими голубками железные двери, и они заняли два, увы,
верхних места в разных (впрочем, и на том спасибо) купе.

Пятнадцать минут краткой стоянки истекли, симпатичный
чешский электровоз плавно, без рывка стронул с места
шестнадцать зеленых вагонов, колеса сделали один оборот,
и в этот момент, ни раньше ни позже, на перрон вывалил
вслед за взъерошенным пассажиром мягкого вагона безбилетник.
Бледный, в надвинутой на глаза, нахлобученной на
уши синей шапочке "заяц" кинулся вслед своему лохматому
товарищу, колеса стукнули на стыках, беглецы наддали,
поравнялись с двенадцатым вагоном и при поразительном
попустительстве, даже... даже содействии тощего (в форменной,
на зытылок съехавшей фуражке) проводника оба,
один за другим, запрыгнули в темный, набирающий ход
проем.

Не может быть, повторяем мы, глядя вслед уходящему
уже на хорошей скорости поезду. Не может быть, говорим,
глазам своим не веря. И тем не менее сие не оптическая
иллюзия, обмана нет. В самом деле, мы видели, как Мишка
Грачик (в синей, лысую голову облегающей шапочке),
рысцой поспешая за Колей Бочкаревым, заскочил в предусмотрительным
Винтом не запертый тамбур двенадцатого
вагона.

Но позвольте, а как же... как же... астрофизика...
второй закон термодинамики... мечта? Что случилось, что
побудило Лысого ранним утром второго июня покинуть
хвойные, вечнозеленые азиатские просторы, стремительным
рывком присоединиться к поезду, увозящему его быстро
в чужих руках тающие деньги.

Друзья, только не отчаивайтесь, мечта уцелела, просто
обрела brave new incarnation, воплощение и олицетворение.
Что же касается всего остального, занимавшего наше внимание
на протяжении всей второй части, то печален будет
мой рассказ. Понедельник (первое июня) оказался черным
не только для Вадика Каповского. Увы, в день защиты
детей судьба была безжалостна не только к сычиковскому
фетусу.

В этот летний день, теплый и ясный, погибла школьная
дружба, но сначала автор лишился взбалмошной и, безусловно,
ставшей социально опасной героини. Это печальное
(возможно, однако, для несклонной к сантиментам части
населения и облегчение несущее) событие на три года
разлучило самого сообразительного героя нашей истории
с учебниками и честолюбивыми планами, ну а самый упрямый,
как видим, бежал за Уральский хребет. Впрочем,
иного варианта у него просто не было. Мишка Грачик
в любом случае не мог сколько-нибудь продолжительное
время оставаться в Академгородке, чужое безумие лишь
превратило его бегство в беспорядочное, неизбежность же
расставания с землей сибирской определилась вне всякой
связи с диким, но, в общем-то, логичным поступком Алисы,
определилась в тот самым момент, когда Лысого второй раз
поймал студенческий комендант общежития физического
факультета Андрей Мирошниченко.

Итак, уважаемые читатели, любители российской словесности,
позвольте обратить ваше внимание на мелочь,
деталь, эпизод, в суете предыдущей главы в общей картине
дел и свершений подобающего места, к сожалению, не
занявший. Смотрите, вот потерявший совесть и стыд
Штучка роняет капли пота у запертой двери с номером
319, слизывает соленые бусинки с верхней губы и в алчном
нетерпении нащупывает холодным металлическим
концом линейки клиновидный язычок замка, чик-чик, звякает
железо о железо, щелк, разделяет линейка врезную
и накладную части замочного механизма, скрип, отворяет
сезам закрома... Евгений выпрямляется, выпускает из рук
ненужную железку и скрывается в темноте открывшегося
прямоугольника, а ему в спину... да-да... прямо между
лопаток (между третьим и четвертым спинными позвонками)
глядят, провожая, два женских, тревожно горящих
глаза.

Кто это? Это Наточка Журавлева осторожно выглядывает
из-за масляной краской крытого косяка. Натуля, девочка-первокурсница
(одна из двух знакомых нам обладательниц
линялых халатиков и домашних шлепанцев). Она,
щедрая, одолжила злоумышленнику "линейку линию провести"
и не удержалась, пошла ненавязчиво (из укрытия)
полюбопытствовать, а какую именно линию задумал провести
такой милый, но нервный незнакомец.

Ай, Ната на цыпочках доходит до лестницы, изящно
слетает на первый этаж и, представ перед вход стерегущими
(на вахте дежурными) одногруппниками, спрашивает, счастливая
обладательница сногсшибательной новости:

- Мальчики, угадайте, кто завелся у нас в общаге?

- Наталья,- наставительно говорит ей самый ласковый,-
пора бы уже знать, с тараканами не сожительствует
никто, кроме людей.

- Фу,- обижается Ната, но сенсация не оставляет
места кокетству.- Пока вы тут сидите, - выпаливает
крошка,- на третьем этаже орудуют грабители.

Итак, Штучка в последний раз растворил двери холла-фойе,
вышел на крыльцо, сунул руку в карман, ощупал
смятые купюры, облизнулся, пообещал равнодушному
июньскому полудню: "Верну, все до копейки верну"- и на
деревянных ногах пошел прочь, снова и снова трогая пальцами
драгоценный пергамент.

Его, уходящего, еще можно было увидеть в окно, когда
у Мишкиной кровати собрался мрачный консилиум.

- Спит,- констатировал Шина, приподняв край одеяла.-
Устал, болезный.

Свет упал на дно колодца. Лысый разлепил глаз, гладкий
образ активиста преломился в черном хрусталике неудачника,
губы промычали что-то в высшей степени антиобщественное,
глаз закрылся, но сон не снизошел. По плечу
властно похлопали, несчастный вздрогнул и, всколыхнув
пружинный панцирь, сел, ошалело озираясь.

- С Новым годом,- прилетело легкомысленное поздравление
откуда-то из-за спины студенческого коменданта.

Но холодный немигающий взгляд Мирошника не позволил
смешкам разрастись во всеобщее веселье.

- Вчера мало показалось?

Лысый поежился и не ответил.

- Так,- покачал аккуратно стриженной головой член
общественной приемной комиссии физфака,- так-так,-
поцокал языком.

И тут ему (удивительно своевременно) со словами:

"Пахнет... не иначе как вчера вечером скушали"- передали
в темной прихожей найденную порожнюю бутылку "Русской".
Шина нюхать побрезговал, блеснул нордическими
льдинками зрачков, ожег беззащитного Мишку, гада, ему,
Андрею Мирошниченко, бросившему вызов, и твердо решил
- ни в коем случае не портить необдуманной спешкой
увлекательнейший процесс методичного выяснения и снятия
вопроса.

Объяснимся, вожак молодежи опаздывал самым отчаянным,
непростительным образом. Обещающее все стадии
расследования и наказания неожиданное продолжение вчерашней
истории случилось чертовски некстати. Если бы
Мирошник не ушел без часов, тоже экстраординарное,
необъяснимое (нервы?), невероятное событие, то ехал бы
себе сейчас в автобусе номер восемь и знать бы не знал
о новом наглом, уже ни в какие ворота не лезущем посягательстве
на доброе имя и честь общежития физического
факультета и его, Шины, благими делами нажитый авторитет.
Но вот забыл часы, вернулся, и надо же, только вошел
в общагу, примите-распишитесь, очередной недород-коловорот
- грабители.

"Так",- думал Шина. "Так-так",- бились холодные
пульсы в его висках, напоминая о неподвластном студенческому
коменданту вселенском отсчете секунд, минут и часов.
Но озарение пришло, соблазн уступил место спокойному
расчету.

- Отвести его в пятьсот десятую,- приказал Мирошник.-
Пусть проспится, а уж после пяти я им займусь.

- Одеть или так вести? - спросил все тот же шутовской
тенорок у него за спиной.

- Так,- на ходу бросил сатрап и, прихватив вещественное
доказательство (компромат) - пустую бутыль, поспешил
к себе. Сунул сосуд в стол, замкнул стальной браслет
"Славы" и вот уже (бегом уронить достоинство остерегаясь)
широким неестественным шагом рассекает лес.

Попрощаемся с общественником. На нашем пути этот
правильный субчик больше не встретится. Нет, к пяти он не
вернется и к шести не прибудет, ласковым, желтым, усталому
путнику сулящим приют стоваттным теплым светом не
зальется сегодня его на восток обращенное окно. Увы, пять
пар (способных вложенный алтын возвращать сторицей)
финских зимних сапог в те прекрасные времена сами в руки не
шли, не давались запросто. Продавцы обувных отделов
требовали обхождения, и пришлось Шине провести в табачном
дыму (ай-ай-ай) и вечер, и ночи сладкие часы, и прикатит
он лишь утром, в молочной половине пятого на такси, словно
опытный конспиратор, расплатится у "Золотой долины"
и пешочком, как будто вот так, просто и независимо,
играючи, гуляя, и шел себе из самого города, двинется
к общежитию. А неурочную, Шиной щедро (в оба конца)
оплаченную тачку (ох, Создатель, неугомонный шутник)
у одинокого автобусного столба неистовым жестом остановит
молодой человек в темных пляжных очках и самодельной
шапочке цвета индиго, и в нем спустя полтора часа мы, уже на
железнодорожном вокзале, с изумлением неописуемым признаем
Мишку Грачика, Лысого.

Но это завтра, а сегодня бедняге все же позволили
одеться, и он, возможно, из благодарности, не потребовал
физического принуждения, а сам, всего лишь направляемый
твердой знающей рукой, проследовал на пятый этаж, где
после отъезда второкурсников стояли пустыми комнаты
с пятьсот десятой по пятьсот пятнадцатую. Дверь захлопнулась
за его спиной, щелкнул два раза французский замок,
Мишка сел на кровать (на пятнистый матрас) и заплакал,
один-одинешенек.

Эх, горе горькое. Но чем мы можем помочь? Мы,
слабые, беспомощные, сами вечно уповающие на счастливый
случай, разве способны мы выручить человека, попавшего
в беду, в крутой переплет. Нет, лучше (и в прямом,
и в переносном смысле) сохраним лицо, спрячем наше
оскорбительное сочувствие подальше. Оставим Мишку
в покое, пусть все идет своим чередом, и его, невезучего,
в шестом часу по чистой случайности вызволит юный поэт
со смешным именем Вова Крук.

Мы же вернемся в позором и всеобщим презрением
покрытую комнату номер триста девятнадцать. Вернемся
в счастливый для нее час отсутствия общественного интереса,
войдем в благословенное начало одиннадцатого и посмотрим,
как пробуждались в это утро сплошных неожиданностей два
других путешественника в прекрасном. Впрочем, как проснулась
Лиса, автор сказать не может, куда-то он отвлекся,
о чем-то задумался, ах да, увязался за Штучкой, невероятной
встречей захотел полюбоваться и обернулся уже на звук
неловкого падения, Алиса зацепилась за злосчастный порожек
и, возвращаясь после краткого визита в темноту прихожей
и сопряженных с ней помещений, сотрясла платяной,
облупленным боком к входной двери повернутый шкаф.
Постыдность инцидента заключалась в безобразном несоответствии
произведенного звона и грохота ощущению, уже
было у Лисы возникшему, владения своим телом, чувству
сохранения координации вопреки вчерашнему буйству.

- Тьфу ты, черт.- сообщила о постигшем ее разочаровании
Алиса, глядя в Емелину ряху, сонного непомерного
удивления полное лицо, возникшее из-за противоположного
угла фанерного ветерана.

На что Александр, с сочувствием покачав головой, заметил:

- Та сторона опасна во время артобстрела.

- Дурачок,- сказала Лиса.

- Ну, это ясно,- не стал спорить Мельников.

Лиса помолчала, оценивая насмешливую невозмутимость,
кою от уха до уха уже являла собой Емелина физиономия.

- Ну, ничем вас не проимешь,- проговорила со странной
то ли досадой, то ли безнадежностью.

- Видно, плохо стараешься,- не стал жалеть ее Мельников.

Его грубость, показалось, никакого действия на Лису не
возымела, она прошлась по комнате, словно убеждаясь сама
и всем демонстрируя свою независимость и самостоятельность,
постояла у окна, поворотилась к Емеле, и только
в этот момент стала очевидна перемена в ее лице. Глаза
(голубоватые болезненные белки) стали пугающе огромными.

- Плохо стараюсь? - Она приблизилась.- Манкирую,-
проговорила она (бабушкина внучка), стоя на расстоянии
вытянутой руки от продолжавшего улыбаться, но
ко всему готового Мельникова, и вдруг, вызвав позорную
конвульсию в его напрягшемся теле, поклонилась, стукнула
костяшками о пол.- Спасибо, родной, за здоровую
критику.- Стремительно распрямилась.- Уж теперь не
подведу, кровь из носа, так постараюсь, век будут помнить...-
и выбежала, истеричка чертова, пинком растворив
дверь.

Грачик шевельнулся под одеялом, скрипнул ложем, изменил
топографию изгибов и складок, но третьим лишним
не стал.

Благословив его за это, Емеля, движимый то ли стыдом,
то ли в самом деле испугавшись слов неуемной своей подруги,
вскочил, натянул штаны, румынскую футболку с собачьей
мордой (конечно же, шиворот-навыворот) и вылетел
в коридор.

Но Алисы и след простыл, ни в общаге, ни на улице ее
не было, за те полминуты, пока ворочался Грачик, она
таинственно исчезла, растворилась, концентрация бешенства
превысила допустимую. Некоторое время простояв
растерянно на лужайке у крыльца, Емеля в странном волнении
зачем-то пошел к универу, на полдороге передумал,
повернув к морю, но и в этом (кстати, верно выбранном)
направлении до конца идти не захотел, порыв иссяк, темп
упал, заметив чей-то недоуменный взгляд, Емеля ощупал
плечи свои, бока, остановился, скосил глаза на бледную
изнанку без рисунка и начал смеяться.

Он свернул с дорожки, зашел за деревья, переодел
майку, сел на траву, откинулся в одуванчики и так довольно
долго лежал (руки за головой), глядя в летнюю безоблачную
голубизну.

"Саня,- думал он, не препятствуя маленькому жучку
совершать неспешных подъем по щеке,- Саня, кто сходит
с ума, ты или она? - спрашивал Мельников сам себя и сам
себе рекомендовал: - Уймись, Христа ради".

Потом встал, уверовав в свое радикальное поумнение,
и пошел домой (через столовую).

Грачик в комнате триста девятнадцать отсутствовал,
только смятое одеяло на кровати, ни вещичек его, ни
записочки.

"Мог бы и застелить",- вот и все, о чем подумал
Мельник, в смысл и значение сей небрежности вникнуть не
способный и уж тем более предвидеть неотвратимые последствия.
Впрочем, он не ворчал, не брюзжал, просто
пожалел (может быть, впервые), что Мишка куда-то (совершенно
непонятно куда и, главное, зачем) свалил и не
с кем разделить хорошее настроение.

В общем, пригодилось для встречи Лисы заготовленное
гурджаани. Стул обратился в стол (столик) и был приставлен
к кровати, подушка переместилась в ноги, ближе
к свету. Мельник принял свободную патрицианскую позу,
плеснул в эмалированную кружку с изображением маленького
рыболова и друга его гусака благородный напиток,
отхлебнул, раскрыл сочинение ленинградских (московских?)
Гонкуров и, запивая одну главу за другой, читал
о далекой авторитарной планете, пока не уснул, наивными
намеками шестидесятых позабавленный.

Около шести его разбудил негромкий, но настойчивый
стук. Ожидая увидеть Лысого, Емеля, спешкой не унижаясь,
поднялся и, как был в сирийских белых трусах и демократической
футболке, отпер.

За порогом стояла Лиса. и, по всем признакам, трезвая.
В ответ на красноречивый взгляд она сказала спокойно
и буднично:

- Мельников, я не виновата, мне просто больше некуда
пойти.

Итак, итак, остается лишь удивляться и недоумевать,
как это Емеля, выбежав из общаги, не заметил ее на той
стороне дороги, у кромки деревьев. Зачем-то вглядывался
в спину третьекурсницы с биофака, на ходу читавшей Ремарка,
переводил взгляд на пару (!!!) беззаботных выпускниц
фэмэша, спешащих в столовую. Конечно, волнение,
лишний адреналин, весенний авитаминоз, июньская аллергия...
Впрочем, осенью, когда бедного нашего друга освидетельствует
компетентная медкомиссия, найдется простое
объяснение и невнимательности, и ненаблюдательности,
за первый курс его пустяковые школьные
показатели - 0,75 правый и - 0,5 левый (дробной части не
изменив) увеличились на один диоптрий каждый. Но это выяснится
в декабре, в июне же ничто не может помешать
нашему удивлению.

Итак, покуда он вертел башкой от юбки к юбке, Лиса
вошла под сосны, обогнув кусты, ступила в чащу и действительно
скрылась из вида. Досужий собиратель ягод и трав,
повстречав ее на тропе, был так поражен ее внешностью
и состоянием, что даже обернулся вослед. А свидетельством
того, насколько глубоко запал ему в память образ нашей
чудачки, без сомнения, может служить то редкое упорство,
с коим сей щедро остепененный натуралист впоследствии
таскал из статьи в статью (раздражая даже своих многочисленных
учеников) рожденный в ту солнечную минуту термин
"маниакальная двигательная аритмия".

Однако неизвестно, мог бы профессор спустя час узнать
вдохновившую его прекрасную незнакомку, Лауру-Лису,
в апатичной, созерцательной неподвижностью скованной
фигуре, сидевшей пред голубыми просторами Обского водохранилища
и желтые пятки купавшей в пресноводной
волне.

О чем думала Лиса в этот день, наблюдая прирученную
человеком стихию? Почему она не разрешила вчерашнее
сомнение, почему не дошла до своего дома, метров за
пятьдесят до песочком и хвоей посыпанного двора остановилась
на зеленой прогалине и, глядя в пустоту, как в зеркало,
стала мелко и глупо смеяться.

Согласимся, предположить невозможно, будто догадалась
она, что два дня нелетной (невзлетной?) погоды не
позволят мамаше Колесовой-Андронович в намеченный
срок проститься с портом на реке Лене? Нет, конечно,
просто само вчерашнее беспокойство среди леса, среди
сосен ее неожиданно рассмешило, эта нелепая связь с кем-то
и с чем-то, страстное, еще секунду назад возбуждавшее,
толкавшее в спину желание узреть плоды своих рук, отраженные
чертами родного и ненавистного лица, превратилось
в пугающее веселостью журчание. Буйное помешательство
стало тихим.

Но о чем все-таки думала, уже сидя на берегу и осыпая
колени сухими горстями песка? Ни о чем - ответ формально
верный, мозг ее, нарушая древнегреческую формулу
существования, не вырабатывал нового знания из суммы
накопленного, в ее голове происходила работа, но
результатом необыкновенной активности была не теорема
Ферма и не определение дифференциальной земельной ренты,
мозг ее рождал пустоту, безбрежную, бездонную пустоту,
ту самую, кою возможно было только заливать, заливать,
заливать, и все без надежда заполнить содержимым
всех на свете существующих бутылок и ампул.

В конце концов она (от ночного алкоголя не вполне
освобожденная) уснула. Уснула, правда, не у воды, а над
водой, в траве прибрежного откоса, на который поднялась
после того, как долго шла вдоль водяной кромки по щиколотку
в пене и песке.

Автор не будет врать, будто бы снился ей черный
человек - инок с книгой или, наоборот, прекрасный белый
город у синего моря. И то и другое сомнительно, скорее
всего, снилась ей бессмысленная чепуха -- обрывки кинолент,
свет, тень, короче, всякий мусор, хлам, отбросы,
какими обыкновенно из педагогических соображений потчует
Оле Лукойе несовершеннолетних борцов с похмельным
синдромом.

Проснулась Лиса с затекшими конечностями и некоторой
тяжестью в голове. Ее разбудили звуки "ладушки,
ладушки, где были? У бабушки". Впрочем, соприкасались
явно не ладошки, чему порукой было однообразное сопение
одного играющего и тихие стоны другого.

Нет, нет, в самом деле, чертовски сложно в хорошую
погоду уединиться на природе. Возле Лисы, представьте
себе, по ту сторону ивовых зарослей, смертный грех по
взаимному согласию совершали девица восемнадцати лет
с незаконченным средне-техническим образованием и один
из наших утренних экспроприаторов, обладатель смутившего
Штучкину душу мандата, лейтенант Чуньков. Товарищ
его, грузчик Дмитриев, увлек свою даму дальше от шума
прибоя, и на взгорке, под сенью ветвей, вдали от океанского
пьянящего бриза все еще уговаривает подругу не робеть,
тогда как под боком у Лисы простая мысль - "один раз
живем" - уже овладела массами. Впрочем, экая все же
накладка и непЛрка, столько прошагать на солнцепеке
и упасть в траву прямо под носом у спящей психопатки.

Итак, Лиса проснулась, встала на ноги, сквозь просветы
в листве убедилась в правильности слухового восприятия.
убедилась и с жизнерадостным (!) криком: "А-гоп, а-стоп,
а-Зоя!" - соскользнула вниз по песчаному обрыву и запрыгала
у воды, горланя безобразную песню. Отчего товарищ
лейтенант, пойманный в решительном движении, каковое
делу венец, нерасчетливо качнулся вправо, солнышко
его лесное - влево, и в результате оба, взвыв от крайне
болезненных ощущений (и упущенного счастья), отпрянули
друг от друга и скорчились на траве, а наша гнусная
насмешница, шлепая по воде босыми ступнями, преспокойно
удалилась.

Через час уже на Весеннем проезде она разминулась
с Мишкой Грачиком. Бедолага заметил ее, побледнел, сбился
с ритма, остановился и... лишь проводил взглядом. Впрочем,
у нее-то точно минус два с половиной на оба глаза... Но,
может быть, хватит о ней. Белка (Лиса) уже была, достаточно,
самое время явиться на свет Божий свистку.

Итак, свисток. Вернее, ключик из белого металла с сосульками
бородок, его, как мы уже говорили, а сейчас лишь
напоминаем, в замочную скважину грачиковской одиночки
с номером 510 вставил Вова Крук.

Вообще описываемый нами понедельник должен быть
отмечен в астрономических календарях как день повышенной
плотской активности на поверхности Северного полушария.
Должно быть так, ибо Вова, не милый понятный Круг (circle),
а с подозрительно редуцируемым окончанием (crook), вошел
в содержавшее нарушителя помещение не один, а пропустив
вперед себя высокую, экстравагантно накрашенную девицу
в экзотическом платье (если честно, то чью-то брошенную
жену), которая с виду казалась старше кавалера лет на
восемь, однако (что, безусловно, делает ей честь) родилась на
все двенадцать раньше влюбчивого Вовчика.

Кстати, предпочтением бабушек цветам жизни Бовины
странности отнюдь не исчерпывались. Учился он на физфаке
уже четвертый год, но заканчивал третий курс, поскольку
отделил его от второго академическим отпуском. Учился он
на не гуманитарном факультете, но дни и ночи ломал голову
не над неопределенными интегралами (двойными), а над
рифмами к слову, например, "Хиросима" или "чаевничать".
(Хотя стихи его автор и по сей день находит забавными и мог
бы процитировать пяток-другой строк на память, но, временем
и местом ограниченный, лишь напишет, какую рифму
отыскал поэт к давно уж нарицательному названию японского
города - "апельсины".) Вообще любовь к дактилической
распевности в конце концов принесла Вове хоть и не очень
завидную, но известность: уже окончив университет, он
нашел красивое созвучие к родительному, а также дательному
и творительному падежным окончаниям фамилии тогдашнего
нашего вождя, сочтен был не вполне здоровым и даже
лечился порошками г электричеством, и, как плохо поддающийся
процедурам, даже слегка поражен в правах.

Впрочем, не это сейчас важно. Существенно, первое, его
освободительная роль и, второе, просветительная. Да, да,
автор не оговорился, а имел в виду склонность студента
третьего курса (уроженца города, между прочим, Харькова)
к неожиданным поступкам, так роднящую его с одной
нашей знакомой. Итак, это он, Вова Крук, пару дней назад
вернувшийся из Москвы (куда, случалось, и раньше ездил
на недельку за вдохновением), и привез тот уникальный
номер столичной молодежной газеты, который мгновенно
зачитали его друзья математики. (Кстати, чуждый эстетике
грубых наших дней поэт привез газету, вовсе не потрясающей
новостью (уткой?) прельщенный. Строки, столько смятения
внесшие в иные восторженные и доверчивые души,
Володечка, как человек, популярной музыкой считавший
Штрауса, даже не заметил. Нет, газету он привез из-за
статьи одноклассника своего и земляка, студента Литинститута,
в коей меж критических замечаний и всяческих юношеских
рассуждений хитроумно и смело, как бы в виде
длинных цитат, были приведены стихи тогдашних молодых
и безрассудно храбрых московских сочинителей.)

Вот какой необыкновенный человек выпустил на волю
Лысого, а тот, потеряв от одиночного своего заключения
соображение, и словом спасителя своего не отблагодарил,
а просто встал с несвежего матраса и, не видя иной преграды,
кроме двух пар недоуменных глаз, вышел вон.

Дверь холла-фойе оказалась запертой. (Эх, поздно спохватились
лентяи строители и стянули черные скобы куском
алюминиевого провода.) Мишка бросил провод между рулонами
линолеума, на Весеннем проезде встретил Лису, но,
пораженный ее невниманием, не стал окликать, не заговорил,
оставил при себе мучительный вопрос. На Морском
проспекте (на все той же заколдованной остановке) вышел
из автобуса, направился в незнакомый двор, сел на скамейку
и среди беззаботно игравших в войну детей сидел, суровый
и неподвижный.

Лысый ждал темноты, но повторял вчерашний вечер он
другим человеком, в другом настроении, теперь надежда не
обманывала его и страх не сковывал более члены. За пять
часов с нашим узником произошла непостижимая метаморфоза,
он разучился плакать, потерял счастливый женский
дар снимать нервное напряжение. Он стал цельным, решительным
и неумолимым. Он отсек все лишнее и поэтому
ничего уже не боялся.

В двенадцатом часу, испытывая легкую дрожь (признак
повышенного мышечного тонуса, а вовсе не возвращение
позорной слабости), он вновь пересек порог холла-фойе (не
заметив, конечно, пропажи двух рулонов дефицитного материала,
не оценив всей меры безответственности своих
манипуляций с дверью), поднялся на третий этаж и постучался
в дверь с буквой "А". Когда ему открыли, он вошел,
посмотрел другу в глаза и сказал:

- Я уезжаю.

- Никак в Москву?- с язвительностью, право, неуместной
спросил его продукцией грузинских виноделов согретый
Емеля (Лиса, кстати, отказалась разделить с ним дары
полей и уже пятый час, с самого момента своего неожиданного
возвращения, безмолвно изучала небесное спокойствие
за окном).

- Да,- ответил Лысый с достоинством и тут же, былой
робости, похоже, до конца не одолев, поспешно добавил:

- Я же говорил, меня пригласили на подготовительные
курсы.

Сказал и окончательно смутился, но теперь вынужденный
приступить к деликатному предмету, к объяснению
побудительного мотива своего, грозящего всем новыми бедами
и неприятностями прихода.

- Я... не знаю... ты должен понять... в общем, у меня
пропали все деньги.

- Где? - вопросом выдал Емеля неприятное, возникшее
в нем беспокойство.

- Здесь,- ответил Грачик и вновь опустил глаза.
Оба умолкли. Лиса не шевелилась, и они, преодолевая
сильный соблазн, не смотрели на нее. Впрочем, и на пустую
кровать напротив тоже.

- У меня здесь не будет и десятки,- наконец сказал
Мельников.- Но завтра можем пойти снять с книжки,
у меня там рублей пятьдесят, пожалуй, есть.

- Ладно. - Лысый явно вознамерился прощаться. (Ах,
Господи, ведь он не знает о задержке Шины, не подозревает
о пассивности, свойственной активу физфака в отсутствие
лидера, не ведает о подготовке (лучшие силы и мысли
отнимающей) межфакультетского " бит-бала-капустника",
коим через неделю должен ознаменоваться конец многотрудного
семестра в холле-фоне общежития истфака, короче,
не догадывается о том, в каком святом неведении
пребывает Емеля.)

- Завтра в восемь встречаемся у почты. - предлагает
на прощание Грачик.

- Куда ты? - изумляется невольно оказавшийся
в роли дурачка Емеля.

Грачик, тронутый благородством друга, молчит, потом
все же спрашивает:

- Тебе что, мало?

В ответ Мельников наливает в кружку остатки вина.
Грачик выпивает, не говоря ни слова, разоблачается и с головой
залезает под клетчатое одеяло, сим чрезвычайно
насмешив хозяина своего и благодетеля.

В четыре часа утра Саня-весельчак разбудит Лысого
словами:

- Мишка, Мишка, постой окончился, вставай.

БАРАБИНСК. СТОЯНКА ДЕСЯТЬ МИНУТ

Ну, как оправдать Лису? Какое объяснение найти, из
чего извлечь чеховскую грусть? Может быть, из насмешки?
Пока не поздно, всмотреться в кривую линию губ, исхитриться
заглянуть в глаза неуправляемой нашей особе, пока
руки ее, быстрые пальцы из бельевой веревки мастерят
нехитрое приспособление. И тогда, может быть, в этот
ночной, из желтого света и длинных теней состоящий миг
нам хватит пессимизма просто промолчать?

Во всяком случае, она думала о Емеле. В самый последний
момент, когда, словно внезапно решив помолиться, она
подогнула колени... думала о нем... нет, не верила в его
чутье, в его пробуждение и все же... такую возможность не
исключала.

- Русская рулетка,- внятно сказала Лиса, аллитерацией
приукрасив мерзость.- Привет.

А Мельников спал, и ему ничего не снилость, мозг его
(любой физиолог с удовольствием засвидетельствует) получал
полноценный отдых. Сновидения начались в половине
четвертого, когда Емеля проснулся от ночной свежести,
стал шарить рукой, ища одеяло, приподнялся и увидел
пустоту. В утренней игре сиреневого и голубого не участвовала
Лиса. Самое простое объяснение пришло сразу, но
почему-то не успокоило. Емеля лежал, прикрыв глаза,
и слушал тишину. Ни звука, ни шороха.

Минут десять он притворялся засыпающим, наконец, не
справившись с беспокойством, встал, вышел в прихожую.
Он увидел свет, правда, не узкую полоску у пола, а два
луча - прямой угол (в дополнение к горизонтали появилась
длинная вертикаль), но эта странность лишь зафиксировалась,
нового удивления не породив. Всеобщее молчание
продолжало казаться главным. Может быть, Емеля оглох?
Нет, вот за стеной Лысый вздохнул, подвинулся, шевельнулся.

- Лиса,- тихо позвал Мельников,- Алиса.

И вдруг понял сиысл световой геометрии - дверь с детской,
неизвестно кем прилепленной переводной картинкой
"Мойдодыр" не заперта.

Что было затем, после смятения, сомнения и, чего уж
скрывать, отчаяния? Было желание спасти невинного (как
странно вспоминать былое обвинение в эгоизме),- пережив
потрясение, Емеля подумал о друге:

- Мишка, Мишка, вставай...

Ах, Лысый, отупевший и осатаневший от прерывистости
сна и безобразности всех без исключения пробуждений трех
истекших суток, простим ему этот тяжелый взгляд и черноту
зрачков.

- Который час?

- Не знаю, теперь уже все равно,- отвечал Мельник,
подавая ему шапочку, пляжные уродливые очки, "парик,
где парик... а, черт с ним... деньги... вот... это все, голуба,
серебро себе оставил, не обессудь...".

Лысый стоял среди комнаты и все еще, как видно, не
верил в реальность происходящего. (Ведь выставляют, как
собаку.)

- Ну, все, иди.

- Куда?

- Ты же в Москву собирался.

Грачик проглотил слюну, но плакать, как мы знаем, он
уже (увы) разучился.

- Я...

- Ты, ты...- не дал ему договорить Емеля, взял за
руку и... нет, это была секунда, мгновение слабости, желание
даже не оправдаться, просто показать, разделить эту
тяжесть, показать эту картину, этот бред, сумасшествие,
но... но Мельник справился с собой, удержался. Слова не
нужны, дружба уходила безвозвратно.

- Иди,- сказал Емеля, нарочитый и грубый в своем
одиночестве, и распахнул с готовностью дверь.- Извини,-
добавил с гадким смешком,- что без посошка. Удобства
теперь на дворе.

Несколько часов спустя, около полудня, когда под звяканье
подстаканников проводник купейного вагона скорого
поезда Южносибирск - Москва Сережа Кулинич по
прозвищу Винт с ленивой любезностью сообщил заглянувшему
в его тесный служебный пенал пассажиру: "Барабинск,
стоянка десять минут",- в этот самый момент,
когда Мишка Грачик, наглотавшись горло раздирающего
благовонного дыма, сидел, тяжелую, кайфа, правда, с первого
раза не словившую голову положив на плечо Бочкаря,
Abbey Road'a, в этот самый момент в трехстах километрах
к востоку Саша Мельников впервые за утро остался один.
Удалились любопытные, ушли представители общественности,
попрощалась администрация, отбыла милиция.

И вот, оставшись в одиночестве, Емеля на тумбочке
у своей кровати увидел то, чего не замечал все это время,
комочек носового платка. Синенький маленький узелок,
внутри которого оказалась бумажка и розовый кусочек
стекла. Чешская хрустальная свинка с обломанным хвостиком.
Он сохранит ее (и будет беречь долгие годы), но
никому не станет показывать и потому никогда не узнает
происхождения малютки. А это - единственный стеклянный
предмет, уцелевший в квартире Светланы Юрьевны
Андронович после учиненного ее дочерью погрома. Розовая
чешская свинка, поросенок.

На приложенном к подарку обрывке клетчатой бумаги
обломком карандаша небрежной Алисиной рукой было начертано
одно-единственное слово через дефис: "Хрю-хрю".

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ИНТЕ-ИНТЕ-ИНТЕ-РЕС

ТЫ КТО?

Итак... (Увы, ежедневно протягивая руку к "фонтанке",
автоматическому самопишущему перу, автор буквально на
коленях умоляет себя не употреблять впредь сей отвратительный,
набивший оскомину, опостылевший союз "итак",
но, как видите, только зря унижается.)

Итак, со всей откровенностью следует признать, Новосибирск
- не город мечты. Параша, а не город. Серый,
грязный, а хваленый Академгородок так и вовсе гадюшник,
клоака, собаководческий совхоз - это в лучшем случае.
В каких расписных шорах мы до сих пор ходили, через
какие наивные очки взирали на окружающий мир. Боже
мой. Ну нет, довольно. Хватит.

В какой момент, в какой поистине сказочный миг мы
искали счастье в медвежьем углу. В час, когда всем и каждому
стало ясно, где сходятся параллели и меридианы,
исполняются желания и происходят чудеса. О, Москва, как
много в этом звуке.

Yeah, yeah, yeah, hally-gally

Затмение, нелепое самомнение. В это невозможно поверить,
это невозможно понять, но в квартире на улице
Николая Островского, в верхнем ящике под полированной
румынской столешницей, под тремя миллиметрами органического
стекла и черно-белым фото квартета, названного
в честь дуэта Флойда Патерсона и Пинка Каунды, лежит,
покоится синий казенный конверт, а в нем (свидетельством
невероятной гордыни?) приглашение для преуспевшего ученика
заочных подготовительных курсов физфака М.. не
эН, а эМ... эМ-Гэ-У Михаила Грачика, пропуск на очный
этап. Подумайте! Вообразите! Пренебрег, наплевал, вбил
себе в голову черт знает что, письмам поверил (частным),
обещаниям (устным). Непостижимо.

Впрочем... (с этим словом автор также ведет изнурительную,
но бескомпромиссную борьбу). Ничего еще не
потеряно, в смысле, конечно,- вполне еще можно ждать
и даже надеяться. То есть не в деньгах счастье, не в желтом
металле, и на девять рублей, оказывается, можно
купить железнодорожный билет, абонировать место для
лежания в жестком вагоне и лежать на нем до самого
Омска.

Иначе говоря, грешен автор, в который уже раз его
подводит, ну, прямо-таки неуемная тяга к театральности,
желание приукрасить обыденность (романтизировать и драматизировать).
В самом деле, если в кассе (кстати, откликаться
обязанной только на воинские требования) Михаил
Грачик (пусть и без всякого на то права, но без очереди)
приобрел билет и не пронес его мимо кармана (сунул
в известный нам бумажник), то какой же он безбилетник?
Что автор имел в виду, когда с десяток страниц назад
(бездумно?) строчил: "...а вслед за ним в синей, на уши
наехавшей шапке с козырьком выбежал (?!) безбилетник"?
Сейчас объясню.

Только позвольте все же до того не упустить случай,
коль уж зашел разговор о неточностях (о пристрастии
автора к ярким цветам и сочным краскам), разрешите
поддержать традицию и в начале новой части покаяться,
отряхнуть прах с ног.

Итак, пока еще Мишка, Лысый, в зеленоватой полосе
утреннего, населенного легчайшими взвесями света, посреди
зала ожидания новосибирского ж.-д. вокзала стоит у киоска
"Союзпечать", разглядывая периодику разной степени
желтизны и запыленности, не откажите любезно сочинителю
в праве кое-какие слова (фразы и некоторые даже
абзацы) взять обратно.

Во-первых, с песней, с "Вологдой", очевидная несообразность
получилась. С той самой, в дорогу зовущей, что
(теперь уже совершенно ясно) не зря приснилась нашему
герою на перевале от весны к лету. Приходится (как это
и ни горько) признавать,- повторяются в ней не только
буквы "г", "д" и "у", но и "г", "д" и "е", а также "г", "д"
и "а", то есть в самом деле по семь раз, но, увы, не всегда
в алфавитном порядке.

Теперь линейка, школьная, на правом фланге которой
мирно резвились, игнорируя клич физрука по прозвищу
Штык: "Смир-р-р-рна!" Разве она последняя для нашей
пары? Предпоследняя, это еще возможно допустить, а последняя,
безусловно и неизменно, в мае, в светлую черемуховую
пору, когда старательная первоклассница колокольчиком
серебряным заставляет к сантиментам не склонных
вовсе семнадцатилетних матрон тереть к носу.

Однако все это пустяки, прелюдия к серьезному признанию.
Итак, в том солнечном и беззаботном 197... году
отдела или секции "Книги иностранных издательств" в академическом
книжном быть никак не могло, ибо многосторонний
документ под названием "Заключительный акт"
еще только готовились подписать в уютной северной столице
главы тридцати пяти (не настаиваю) государств и правительств.
Державные мужи скрепили подписями бумагу,
и через год (только!) после этого стало возможно в Москве
и в Новосибирске (а также в Риге, Киеве и... смотри
отсутствующее приложение) покупать по тогда казавшейся
баснословной цене в три пятьдесят и четыре рубля пингвиновские
и сайнетовские покеты, ну а ловким баловням
судьбы и системы распределения по труду даже абрамсы
и темз-и-хадсоны.

Обман! Подтасовка! Злой умысел! Похоже на это, и все
же автор помнит, он уверен, не на холодильник "Апшерон",
не на радиолу "Кантата" III класса намекал Вадьке доктор
Лесовых, а на книгу, на нью-йоркское издание работ сумасшедшего,
ээ-ээ, мм-мм, скажем так, итальянца. Да, да,
книгу требовал врач, и именно она в конце концов и была
куплена. Но где и когда?

У автора есть одно, свидетельствам очевидцев не противоречащее
и потому вполне допустимое объяснение. Книга
была в магазине. Много книг, и все они попали на прилавок
после американской книжной выставки, путешествие по
нашей стране завершившей здесь, на берегах Обского водохранилища.
Говорят, фирмачам оказалось выгоднее отдать
экспонаты за рубли, чем тащить через страны и континенты
обратно в и без того затоваренную сверхдержаву.

Что ж, объяснения даны, правдоподобие сохранено,
а значит, можно с легким сердцем отправляться в путь, уже
на ходу высовываясь в окно, и с милой, вечную неловкость
извиняющей улыбкой просить (надеясь сим окончательно
избавить воспоминания о середине одного десятилетия от
примет начала следующего) везде, где бы то ни было (во
всех частях и главах), вместо портвейна "Кавказ" читать
"Агдам", ну, в крайнем случае, "Диляр".

На этом церемониал сочтем оконченным, все приличествовавшие
началу новой части реверансы и книксены сделаны,
и можно возвращаться в необозримый, зеленого
колера зал ожидания новосибирского вокзала. Итак, время
- пять сорок пять, и все подоконники, все закутки
у стоек и радиаторов отопления (о креслах, о жестких
скамьях даже говорить не приходится) - все, что способно
в час рассветный дать опору утомленному телу, все занято,
сон господствует в ангароподобном помещении, беспокойный,
дорожный; волнообразно распостраняется по залу всю
ночь не стихавшее шевеление - ребенок прильнул к зеленому
пропыленному баулу, рыжий усатый здоровяк всхрапнул,
качнул головой, уронил косматую руку с неровными ногтями,
женщине что-то почудилось, она вздрогнула, поежилась,
ноги поджала. Сладкий час перед побудкой.

И лишь самые невезучие недотепы, лишенные позвоночник
искривляющих скамеек и лестничных, студящих почки
ступеней, слоняются меж колонн, поедают в буфете подозрительную
рыбу, поплевывая молочными пенками, запивают
канцероген прохладным какао, курят одну за другой
сырые едкие сигареты и у киоска "Союзпечать" с тоской
взирают на месячный комплект газеты английских коммунистов
"Morning Star".

Грачику, увы, не нашлось места во всеобщей необидной
тесноте. Смотрите, синяя шапка и розовые (на бритой
голове такие заметные) уши маячат у киоска с невостребованной
печатной продукцией, а странно. Странно, ибо
с утра, с того момента, когда друг оказался вдруг, когда,
откупившись мятыми бумажками, выставил, выгнал, окружающие,
словно сговорились искупить чужую вину, только,
казалось, и думали, чем Лысому помочь и угодить, облегчить
участь и устроить дела. Серьезно, несколько совершенно
не склонных к милосердию и благотворительности людей,
не сумев выдержать пронзительной голубизны его
взгляда, даже поступились и правом своим и интересом.

Сначала квадратный, с бритым затылком и увесистым
шнобелем в пол-лица таксист не выбил из Мишки мозги,
когда юнец отказался платить за поездку с ветерком.

Лысый, только подумайте, зажал, пожалел эти жеваные
и засаленные мельниковские девять рублей. Понимаете,
готов был выбросить, когда шагнул из общаги заре навстречу,
сжечь, затоптать, пепел развеять по ветру, а через час,
quite overwise, не иначе, все отчаяние своего положения
оценив и пьяным лихим духом от безнадежности проникнувшись,
с хулиганским хладнокровием прямо в шоферскую
пивную репу проговорил:

- У меня нет денег.

И шеф (то, что Мирошник платил туда и обратно,
необычности последовавшего умалить никак не может) отпустил
его живым. Да, да, лишь на мгновение задержал
высадку, прихватил за шкирку поганца, приблизил привычной
к железным предметам рукой и коротко, но внятно
напутствовал:

- Парень, ты только так никогда больше не делай.

Однако совет не был услышан. Удалая сила влекла
Мишку, остановиться, даже задуматься на мгновение он уже
не мог,- миновал будку и мостик, спустился в подвальный
сумрак кассового зала и без колебаний направил стопы
к единственному, никем не осаждаемому окошку "Оформление
билетов по воинским требованиям".

Тут кстати заметим,- у таксиста было время свыкнуться
с нехорошей мыслью, что связался он с наглецом и хулиганом.
Видите ли, усаживаясь на заднее сиденье Богом
(Мирошником) ему посланной машины, Лысый проявил
излишнюю суетливость, пластмассовые пляжные уроды-очки
спорхнули у него с носа, были пойманы дверными
ножницами и с мерзким скрежетом превращены в никчемный
мусор, благодаря этому носатый дядя, вертя баранку,
мог сорок минут в маленькое зеркальце над головой наблюдать
(и наблюдал, злясь на себя и мрачнея) синий полумесяц
под горящим глазом пассажира.

Женщина за толстым стеклом такой паузы на размышление
не получила. Она даже не видела, как Грачик подошел
к ее стойке, не видела, поскольку, разогнав грубым
голосом назойливую публику, уже почти час читала очень
популярную в том сезоне книгу Уилки Коллинза, тем,
однако, удивительнее ее чутье и сообразительность.

- В сторону Москвы на сколько хватит,- позвал ее
Лысый из девятнадцатого века.

Тощая жидковолосая дамочка подняла голову, посмотрела
на деньги у себя перед носом, на нашего, стыда не
ведающего мазурика и с некоторым даже сочувствием поинтересовалась:

- В бега решил податься?

Как выяснилось вечером того же дня, вопрос был задан
не со скуки, и сама продажа билета, пожалуй, не может
сойти за инстинктивный акт снисхождения и женское необъяснимое
сострадание, поскольку еще до начала посадки,
в двадцать два тридцать, у пятого вагона поезда номер сто
сорок семь Новосибирск - Киев обладателя билета до
Омска (в сторону Москвы на сколько хватит) уже поджидали,
зорко поглядывая по сторонам, два солдатика со штыками
на ремнях и строгий майор, перепоясанный новой кожаной
портупеей.

Но неудачливый абитуриент не явился, он, как известно,
предпочел путешествовать без билета (то есть не
в строгом соответствии с указанным ему временем, местом
и даже номером поезда).

Итак, пока мы обсуждали странности и слабости, кои
всему разумному не чужды, гвардейские усы часов, поспевая
за движением космических тел в пустоте, состроили
пять пятьдесят два. Ввиду некратности ста восьмидесяти
угла, отсчитанного подвижным левым усом от вершины
циферблата, торжественного боя не последовало, прекрасное
мгновение ознаменовалось событием будничным,
исторических примет решительно лишенным,- деликатно
расталкивая носом утренний воздух, красно-коричневый,
настучавшийся за ночь колесами тепловоз втащил на первый
путь состав. Встречающих не было, несколько новых
пассажиров (кстати, вон Штучка с Марой), отыскав свои
вагоны, заняли места, разгоряченный тепловоз сдал пост
электровозу прохладной лягушачьей масти. Перрон опустел,
и лишь меланхоличный труженик в синем фартуке
шел себе не спеша от хвоста к голове, стирая об асфальт
новую метлу.

До смены цветов на светофоре у стрелки оставалось не
больше пяти минут, когда дверь двенадцатого вагона распахнулась
и в мелкую оседающую пыль ступил, о Боже, кто
бы вы думали,- Бочкарев Николай Валерьевич, Abbey
Road собственной персоной. Испытывая легкость в членах
от ночного бдения необычайную, он качнулся в лучах восходящего
солнца и, нелепо взмахнув руками, побежал,
смешно выворачивая ступни и колени при толчке полностью
не разгибая.

Но куда это он устремился, рискуя отстать, потеряться,
угодить в новосибирский медвытрезвитель, да, Господи,
просто упасть, растянуться и разбить себе нос? За папиросами,
друзья, за папиросами.

В самом деле, ни его самого, ни Диму Смура, ни Ленку
Лапшу, ни одного, по правде сказать, гостя служебного
купе двенадцатого вагона скорого поезда Южносибирск -
Москва, даже радушного, хотя и не вполне уже вменяемого
хозяина, Сережу Винта, не устраивает буфетный (то есть
вагоном-рестораном предлагаемый) ассортимент сигарет
с фильтром и без оного, что же касается барского набора
"Русская былина", то подарочная наценка путешественников
просто оскорбляет.

Хорошо им всем вместе в тесной проводницкой конуре,
едут они, рассекают ночь задом наперед, торчат, тащатся
(иначе говоря, прекрасно себя чувствуют чуваки), под
звяканье подстаканников в шкафу и мерное шуршание бельевых
тюков светло в душах, поют они, как птички-невелички,
и, дабы гимн сей не умолк и легкость не сменилась
с восходом дневного светила тяжестью (отходняком),
необходимо срочно, в экстренном порядке пополнить иссякшие
запасы папирос, чудесных перезаряжаемых трубочек
с картонными длинными мундштуками.

Все это так, но, справедливый вопрос, почему об опустошении
последней коробки "Беломора" надо было вспомнить
за пять минут до отправления? Ах, ну как вам, милейший
читатель, для обострения обоняния и осязания ничего,
я искренне надеюсь, ни в нос, ни в рот не берущему,
объяснить, отчего Дмитрия Смолера, Смура-Мура, гадюку
такую, ломало открывать рот и тем прерывать волшебное
ощущение независимого существования его головы от
остальных пятидесяти девяти килограммов (главным образом
костей).

Димкина, пенившаяся черными мелкими колечками
башка, для стороннего наблюдателя лишь мерно клевавшая
носом, на самом деле вертелась, выписывая замысловатые,
дух захватывающие фигуры. Пользуясь всеми шестью степенями
свободы, она по первому требованию освобождалась
от услужливо питавшей ее отравой шеи, зависала над
ней и, приводя Смура покорностью в совершенное умиление,
начинала крутиться вокруг оси, кою мысленно легко
было бы провести, соединив прямой дырочки в его желтых
ушах, не будь они жесткими черными кудельками прикрыты
совершенно.

Большую станцию он заметил и нет, в мозг его поступили
соответствующие сигналы, глаза, например, информировали
о неподвижном бетонном столбе за окном, уши сообщали
о смене колесной скороговорки шепелявым причмокиванием
одинокого веника. Смур принял к сведению и то
и другое, но делать выводов не стал, не позволил плоскому
миру разрушить его четырехмерный экстаз. И совершила
невозможное, заставила эгоиста (вынудила) прервать обалденную
ирреальную акробатику Лапша. Ленка, так счастливо
и беззаботно забытая, на горе всем напомнила Смолеру
о себе грубо и безобразно. Впрочем, все по порядку. Все
внимание к теряющему устойчивость телу медсестры Лаврухиной.

Итак, Ленку мучила жажда, язык прилипал к небу.
и в горле першило неимоверно, причем давно уже и неизбывно,
всю дорогу она, в то время как все вокруг наслаждались
божественной музыкой подкорки, только и знала,
что вставала, наполняла тонкий стакан с вишневой каемочкой
и опрокидывала его в горящий пищевод. При этой на ходу
каким-то непостижимым образом умудрялась сохранять равновесие,
ну а сейчас, в благостном покое и неподвижности,
заходя боком на свое место почему-то с наполненным до
краев сосудом в руках, пролила его прозрачное содержимое
на отсевшего именно от нее чуть ли не в самый угол Смура.
Отчего тот носом клевать перестал, приземлился, обвел купе
тяжелым своим, симпатией к человечеству, определенно, не
лучившимся взглядом, затем без слов извлек из нагрудного
намокшего кармана пачку, в которой печально плавали две
гнутые папиросы.

- И все? - спросил Бочкарь.

- И все,- был ему желчный ответ.

Очевидно, оба имели в виду разные вещи, но Винт,
различать оттенки принципиально не желавший, сей краткий
обмен репликами воспринял однозначно и долгом счел предупредить:

- А в ресторане только сигареты.

И вот тут-то Эбби Роуд зашевелился, задвигался, стребовал
у Смура рубль и побежал.

Первый же попавшийся ему газетный киоск, справа
парадного подъезда, конечно, не работал. За стеклом лежали
в изобилии желанные пачки из грубой серой бумаги, нежились
под лучами лампы накаливания, но единственным одушевленным
существом в прозрачном кубе была муха, совершавшая
променад по черному дерматину пустого стула.

- А где еще? - спросил Бочкарь нагловатого детину,
скучавшего у колонны в измятых брюках и распахнутой
фланелевой рубахе. Вы не ошиблись, Коля, безусловно,
обеспокоил сотрудника линейного отделения милиции, правда,
специальность младшего лейтенанта - кражи, пьяной
шпаной он брезгует и потому, великодушно махнув рукой
в глубь здания, говорит:

- Дуй на второй.

И Коля дунул.

Итак, они сошлись, двигаясь из одной точки разными
путями, они за триста километров от пункта "А" сошлись
у киоска "Союзпечати" на втором этаже железнодорожного
вокзала пункта "Б".

- Пять пачек,- сказал Коля в окошко, пальцем показывая
на ядовито-синее солнце, всходившее на ноздреватой
обертке с надписью "Север". - Других нет? - уточняет без
надежды, по инерции.

- Нет,- отвечают ему без сожаления.

В этот момент Лысый его еще не видит. Не видит
Бочкаря, стоит к однокласснику спиной, не чувствует, увы,
деликатного трепетания Колиной души в метре от своих
лопаток, и тогда вмешивается в абсурдное положение Создатель.
Бочкарь роняет папиросы, он делает шаг от стойки,
держа покупку у груди, как гармошку-тулку, делает
неловкое движение, средняя коробка выскальзывает, и за
ней вдогонку летят остальные, ух, Лысый оборачивается
и видит человека, подбирающего с грязного пола продукцию
Министерства пищевой промышленности. Смейтесь,
но он его не узнает. Смейтесь снова, узнал, но не может
поверить глазам своим. Наконец глупо вскрикивает "Коля!"
и устремляется вослед.

- Будьте осторожны, с первого пути отправляется скорый
поезд Южносибирск - Москва,- раздается из поднебесья.

Коля переходит на рысь. Лысый делает отчаянный рывок
и выбегает вместе с Бочкаревым на пустой утренний
перрон.

Дальнейшее нам известно.

- Коля,- повторяет Грачик свое заклинание, оказавшись
в светлом тамбуре ускоряющегося вагона. - Коля,-
пролепетал и тронул Бочкаря за руку, ну а тот, представьте
себе, отстранился, отступил, склонил голову набок и спросил,
синими затуманенными глазами глядя на мелкие розовые
уши скитальца, слегка стесненные самодельной шапкой,
спросил, дословно повторил вопрос, в минувшую субботу
адресованный этим губам, этому носу, да всему, что
составляло, право же, незабываемый фас нашего героя, его
родным братом:

- А ты кто?

ЛЮБИЛ ПАПАША СЫР ГОЛЛАНДСКИЙ

Ну что ж, плакать Грачик разучился, но вот способности
к непроизвольным движениям не потерял, иначе говоря.
в ответ на неожиданный вопрос он сделал непроизвольный
жест (а может быть, уже в который раз некоторое шакомство
с правилами этикета обнаружив),- Мишка (до того,
правда, уже закусивший губу) стянул свой самодельный
убор, являвший, между прочим, сочетание старательности
портного с очевидной неискушенностью в ремесле. Да,
Лысый обнажил голову, восстановил пропорции и был
опознан.

- Ты Грачик,- сделал Коля единственно верный вывод.
Сделал сам, немного поколебавшись, в легком борении
с кайфом, не столько мешавшим, сколько просто грозившим
сломаться, улетучиться от малейшего умственного напряжения.

- Елки,- добавил Abbey Road голосом, полным (вот
уж совсем удивительно) сочувствия и огорчения.- Зачем
же ты вырывался, чувак?

Итак, похоже, не одна Лапша, Ленка Лаврухина, пребывает
в плену странного заблуждения, и Бочкарь, как видно,
тоже полагает, будто Лысый пострадал (лишился от природы
ему присущей привлекательности) после памятного второго
визита милиции в комсомольско-молодежное кафе
с названием "Льдинка". И объяснение этому можно дать
лишь одно,- Лысый часто (гораздо чаще, чем можно было
бы ожидать от индивидуума, обессмертить себя мечтавшего
регистрацией гравитационных корпускул) наведывался в заведение
общественного питания, то есть вполне мог быть
опознан работниками оного, если бы имел несчастье закатить
в тот нервный вечер в знакомый холл, и сдан в утомления
не ведающие руки как сообщник и потенциальный
нарушитель общественного порядка.

Впрочем, памятуя о своеобразии публики, с коей мы
сейчас имеем дело, не будем исключать заранее и иные
возможные варианты толкования событий того злополучного
вечера.

Однако гадать больше не станем, лучше, пока Лысый
ищет ответ на новый непростой вопрос "почему он вырывался?",
выясним сами для себя, но только не почему (этото
понятно), а как, как вырвались Бочкарь и Смур.

Позвольте напомнить, в ту субботу, с коей мы начали
наше повествование, для трех незадачливых глотателей
продуктов органического синтеза избрана была одинаковая
мера пресечения - задержание. Однако основания к тому.
как быстро выяснилось, увы, едва ли имелись. Импортные
упаковки уже давным-давно проводил в полноводную (весна,
май) реку Томь общественный унитаз, а маленький
комочек не то грязи, не то глины на вид совершенно себя не
осознающий, ни мамы, ни тяти не различающий Смолер
обронил, однако лишнего движения не сделав, при погрузке
в угловатый воронок ульяновского автозавода. Короче.
обыск ничего не дал.

Обнюхивание также картины не прояснило. Алкоголем
задержанные (опять, увы) не пахли. Дышали часто и неравномерно,
это да, румянцем нездоровым, красными пятнами,
пересохшими губами, неспособностью без посторонней
помощи стоять и даже сидеть смущали стражей порядка,
но не пахли, при тридцати копейках на всех, оказывается,
даже "сухаря" не могли себе позволить и потому полировали
колеса вкруговую стаканом яблочного сока со льдом.
В общем, с неопознанным дурманом связываться охоты не
имея, сержанты обратились к службе скорой и неотложной.
Бравая троица была немедленно свезена в токсикологию,
где пара хмурых фельдшеров, вынужденная прервать многообещающую
ловлю мизера, прочистила гаврикам желудки
без лишних уговоров. Если, конечно, не брать в расчет
отменный подзатыльник, каковой схлопотал Свиря за упорное
нежелание глотать скользкую резину.

Поскольку нужда в трех коридорных коечках (две справа
от двери на лестницу, одна слева), на которых почивали
наши герои, в ту ночь возникла уже в половине пятого,
когда из-под Верхотомки доставили пятерых пионеров, участников
краеведческого велопробега, не побрезговавших
попить речной, подслащенной анилино-красочным заводом
водицы, то немедленно после утреннего обхода бледные, но
производившие впечатление вполне оправившихся (скажем,
после поедания рыбных беляшей) Бочкарь и Смур были
выписаны.

А вот Свирей доктора заинтересовались, не столько его
персоной, личностью или особенным течением болезни,
нет, множеством шрамов, обнаружившихся у него на руках,
ногах и даже (за невозможностью и одним словом в песне
поступиться приходится признаваться) на приборе, коим
природа снабдила бедолагу исключительно с репродуктивной
целью. Впрочем, штаны снимать его не заставляли,
хватило рук для основательных подозрений в склонности
Свиридова вводить в организм сомнительные вещества не
только через пищевой тракт, но и подкожно и даже внутривенно.
То есть в отличие от двух выпускников школы
рабочей молодежи он был сочтен не желторотым дебютантом,
а матерым заводилой-совратителем, достойным дурнички,
психушки, ее наркологического, строгостью известного
отделения, куда и решено было беднягу без промедления
отправить на предмет обследования и, конечно, излечения.
Правда, Олег Свиридов, Свиря, очевидно, мнения
докторов о своей собственной пользе не разделив, попытался,
благо первый этаж, уйти в утренней неразберихе и суете
без разрешение и в больничной пижаме. Однако, как ни
прискорбно, слезая с подоконника во двор, ушиб копчик и,
сделавшись к сопротивлению и бегству не способным, уже
безропотио позволил перевезти себя в травмо-ортопеднческое
отделение, тем самым если участь себе не
облегчив, то, во всяком случае, случае свидание заметно
отсрочив.

Итак, их стало двое. Прогулыщк Бочкарь и тунеядец
Смур. Портного-надомника Свирю (он же слесарь-механик
по ремонту швейных машинок) и медсестру Лаврухину, этих
представителей класса-гегемона, игра природных сил лишала
заслуженного кайфа. Впрочем, Свирю можно считать
поплатившимся за непротивление злу, за беспринципность
и соглашательство, в общем, за терпимость к чувству собственного
превосходства и исключительности. По совести
говоря, вообще ни Бочкарь, ни Свиря и уж тем более ни
Дима Смолер, ни один из троицы гнусных лицемеров не
может претендовать на роль нравственного идеала, равно
как и служить примером. Ибо один (Смур, Смолер, Димон)
предложил (это уже тогда, когда безумная весть облетела
Союз) Лапшу в престольный город не брать, а два других
(Бочкарь и Свиря) сочли аргумент (она же дура) более чем
убедительным.

Гадкие комедианты, они же обзавелись тремя, да-да,
тремя железнодорожными билетами на скорый поезд Южносибирск
- Москва и, не наведи Игорь Шубин милицию заступницу
на мерзкое гнездо порока, ведь так бы и уехали,
отвалили бы, черти, умотали бы первого июня, оставив
бедную девушку не просто с носом, а вот с таким вот
безобразным, красным и угреватым паяльником.

Но нет, слабых безнаказанно обижать, слава Тебе, Господи,
не позволено, а сомневающихся отошлем в травмо-ортопедическое
отделение третьей городской (клинической)
больницы, да-с, впрочем, не будем скрывать - торжество
справедливости полным не было. Ну, в самом деле,
Свиря, смертельно оскорбленный тем, как позволила Лавруха
его подло выкинуть на улицу, он за свою законную
обиду пострадал физически, а инициатор свинства с билетами
Смур за безобразное, никакого оправдания не имеющее
чванство был всего лишь посрамлем и даже не публично.

А случилось это так. Когда два наших отрезанных
ломтя, выпертые из токсикологии, сокращая путь дворами,
пробирались к Смолеру на Ноградскую, у дома номер
двенадцать по улице Арочная их окликнул проводник скорого
поезда Южносибирск - Москва Сережа Винт.  Позвякивая
бидончиком-ветераном, Кулинич стоял на уставших
непутевую его голову носить ногах и улыбался, беззаботно
демонстрируя исключительную нефотогеничность
лягушачьей своей физиономии. Он явно направлялся в сторону
дотла пару лет назад выгоревшего (кстати, характерная
особенность такого рода пожарищ вовсе не пепел,
а оплавленное стекло), а пока же горя не ведавшего, торговавшего
и в разлив, и навынос пивного зала ресторана
"Сибирь". Однако, завидя выздоравливающих, Винт не мог
не остановиться и не поприветствовать одноклассников.

- Ха! - воскликнул он, вложив в короткий слог весь
свой неуемный задор, а затем, упреждая, как ему представлялось,
естественный вопрос, объявил:- Прыгайте, волки,
купил.

- Что? - спросили сумрачно простой дестилированной
водой воскрешенные "волки".

- А вот что! - сказал Винт и, от душивших его победных
чувств сделавшись уродливее щипцов для колки орехов,
извлек из заднего кармана, ну конечно же, четыре билета,
составлявшие некогда полстраницы кассовой книжицы номер
пять нолей, девять. Четыре раза слева повторилось
зеленое изображение большой спортивной арены, звездочка,
цифры, трибуна "С" (та, над которой в следующей
пятилетке вознесся главою непокорной олимпийский факел),
нижний пояс, сектор третий, ряд тридцать шестой.
места с семьдесят шестого по семьдесят девятое. Все это
зеленым по белому, главное же, невероятное, немыслимое,-
это отпечатанные черным на каждом из четырех
корешков справа книзу строчки, одна под другой: "Московская
инициатива. Заключительный концерт. 4 июня. Начало
в 16.30. Цена 3 рубля"! Короче, знай наших.

Ах, в самом деле, как ни скучно, может быть, признаваться,
но неделю, семь дней назад, именно Ленкина затея
с билетами, шестьдесят рублей без колебания выданных
ненадежному во всех отношениях Винту как раз и казалась
очевидным и неоспоримым свидетельством ее умственной
неполноценности, апофеозом тупости, оканчательным подтверждением
неслучайности отсутствия у нее слуха и способностей
к устному счету, не говоря уже об отвратительном
сочетании слезливой (иной раз просто истеричной)
жалостливости с рыбьим (уж Димону-то это известно лучше
других) темпераментом.

Но вот, символизируя тщету и необратимость, семь
календарных листков укрыли один другой, и на тридцать
первое мая с его восходом, заходом и кругляшком луны
сползла зеленая клякса конфуза.

- Передайте Лаврухе,- веселился явно не прогадавший с
блистательной комбинацией Винтr,- что с нее семьдесят две
копейки, которые я благородно прощаю.- После
чего пригласил приятелей хлебнуть пивка за его счет,
и ошарашенные происшедшим Эбби Роуд со Смуром отказаться
сил в себе не нашли.

Однако на этом сюрпризы воскресного дня не закончились.
Когда, залив привычный, но легкий hangover первой
кружечкой (поутру лишь чуток разбавленного) "Кировского",
рука потянулась ко второй, Сережа Винт неожиданно
поинтересовался, как и на чем собирается "ваша гопка"
отбыть в столицу.

- На поезде, завтра,- ответил ему, не стал таиться
Бочкарь.

- А в каком вагоне? - непонятно отчего взволновался
Винт и даже, памятуя о эмоциональной своей невоздержанности,
поставил сосуд с напитком на стойку.

- В двенадцатом,- сообщил Коля, не без удивления
замечая обесцвечивание зрачков у молчавшего все это время
Смура (белые бельмы - признак свойственного приятелю
ум помрачающего бешенства).

- Ха! - заурчал, загоготал, запузырился Винт, поражая
складными комбинациями паскудных морфем.- Волки,
да это же мой вагон. С вас план.

В общем, когда Эбби Роуд и Смур вновь остались
вдвоем, голоса динамиков, вырываясь из распахнутых учрежденческих
окон, уже бодрили округу неотвратимое приближение
конца рабочего дня означавшими позывными
передачи "Время, события, люди". Молодцы стояли плечом
к плечу во дворе облсовпрофа, лицезрея облупившуюся
ограду детского сада "Аистенок". Два шипучих родника
возникли и иссякли почти одновременно.

- Ты зачем взял билеты? - спросил наконец от негодования
даже не заикавшийся, а прямо-таки глотавший
слова с языка Смолер.

- А что, выбросить?

- Да, порвать и выбросить.

- Все?

- Все.

- Димыч,- сказал Эбби Роуд, искренне огорченный
тем, как теплый парной хмель глупо и бессмысленно убивает
злобою Смур,- чувак, ну, пойми же, ну, она нас все
равно найдет. Нам просто повезло, что Свиридона повязали.

- Ты что, ты что, ты... ты все время так думал?

- Ну.

- Да ты же просто дурак, нет, ты понял, ты дурак.
был и есть,- вымолвил потрясенный неверностью друга
Смолер. Он развернулся и пошел прочь, одолел метров
десять, обернулся и крикнул благодушие продолжавшему
излучать Бочкарю:- Нет, ты понял? Понял?

И так он шел, оборачиваясь и восклицая, пока не свернул
за дом, не исчез, не растворился в уличном шуме.
Нашел его Коля уже на бульваре.

- Дай сюда,- потребовал Смур от приближавшегося
с виноватой улыбкой друга.

- Возьми,- поколебался Эбби Роуд, но решил уступить,
отдал с некоторой опаской билеты, кои С-м-о, как
и следовало ожидать, рвать не стал, осмотрел, свернул,
сунул в задний карман своих вельветовых штанов, и уже
в виде "прощаю" бросил огненный осуждающий взгляд на
гнусного двурушника.

Но нет, все противится такому определению, и автор,
записывая чужие мысли, ведет себя неумно, нет, не заслуживает
Коля Бочкарев позорного места в списке лицемеров
и злоумышленников, он, несчастный, одинокий, живущий
лишь одной светлой надеждой. Клянусь вам, он просто
молчал, не подводил идеологическую базу, как Смур, не
растравлял душу мстительным чувством, подобно Свире,-
Эбби Роуд переживал. Персона поп grata в родном городе,
человек без угла и средств к существованию, он переживал,
мучился, закрывал глаза, хранил гордое терпение, ибо самые
возвышенные соображения побуждали его к поездке
в Москву любой и даже недопустимой ценой.

Да, друзья, как ни тянет поскорее вернуться в утренним
солнцем согретый тамбур скорого поезда, где Лысый смотрит
в отечное Колино лицо, а Сережа Винт в бритый
грачиковский затылок, еще одного небольшого отступления
не избежать, ибо без вовремя сделанного пояснения,
увы, не добиться нам от нашей прозы того, чем выгодно
отличается реализм от всякого недостойного изма, а именно
- полнокровия.

Итак, надеюсь, после тягостного общения с несостоявшейся
матерью Мариной Сычиковой уважаемой публике
будет приятно познакомиться с вполне состоявшимся отцом,
Николаем Валерьевичем Бочкаревым. Папой славной
четырехмесячной девочки Ксюши, Ксении. Впрочем.
с женским времяисчислением знакомый понаслышке,
Коля едва ли станет возражать, впиши ему автор в паспорт,
скажем, полугодовалого мальчика Максима. Видите ли,
маму, родительницу своего первенца, Бочкарь не видел уже
больше года, никаких достоверных сведений о ней не
имеет, и, если ему наврать, будто подверглась oнa той же
самой болезненной и унизительной процедуре, каковую так
жаждала Мара, он и этому, конечно, поверит.

Да, ничего Эбби Роуд не знает о девочке Ксюше, не
может купить ей банку яблочного пюре или погремушку
в виде красной собачьей морды. Ведомо ему только одно,-
где-то на огромном пространстве, красным волнующим цветом
выделенном на политической карте мира, в европейской,
вероятнее всего, звездочкой столицы отмеченной части
живет, и томится, и зовет его Зайка, Ира, Ириша,
Ируся. Ирина Борисовна Владыко, наследница фамилии,
которая, не станем и этого скрывать, покоя не давала
скудоумным нашим южносибирским острословам вплоть до
восемьдесят третьего года.

Значит, так, у первого секретаря Южносибирского обкома
Бориса Тимофеевича Владыко было три дочери, две
умные, а младшая Ириша. (Ситуация, вообще говоря, для
Руси обыкновенная.) Старшая, Светлана, окончила аспирантуру
Московского горного института и вышла замуж
за хорошего человека, которому, придет время, сошьют
такой же, как у свекра, генеральский мундир с синими
лампасами. Средняя, Елена, к научным изысканиям особого
пристрастия не питала, освоила в том же, скульптурной
крышей знаменитом доме на Ленинском проспекте курс
экономики горного производства, а попутно вышла замуж,
и тоже за хорошего человека, воспитанного хозяином кабинета
в одном из тех небоскребов, что погребли под
собой и Собачью площадку и улицу Молчановка, окончила
институт и уехала в легендами овеянную Персию помогать
Грибоедова невзлюбившему народу осваивать богатство
недр. А вот Ириша связалась с сумасшедшим наркоманом,
известным мерзкой кличкой Бочкарь, и родила от
него девочку Ксюшу.

Впрочем, сознаемся, и не с ним одним, но бесштанного
прощелыгу, согласитесь, это ответственному работнику любого
уровня снести нелегко, а уж облеченному такими
полномочиями, как Борис Тимофеевич, уж никак нельзя.
Конечно, он может винить жену, винить, попрекать, считать,
будто забаловала, по курортам, по санаториям затаскала,
ну а что прикажете делать с крохой, в три года
хватившей полстакана (под пельмени), конечно, слегка разведенного
водой, но все равно уксуса. Был ли то знак
свыше или фокусы той злополучной двойной, невооруженному
глазу невидимой спирали - определенно установить
едва ли возможно. Во всяком случае, девочка (которой
врачи не уставали предсказывать... язык, признаться, не
поворачивается сказать, в общем, все краснели и мялись)
получалась неправильной, росла всем назло упрямой, своевольной
и с наклонностями совершенно неподобающими.

Пристрастилась, например, очень рано бесшумно открывать
по вечерам объемистый "Розенлев" и, не зажигая
в кухне свет, быстрыми глотками отпивать золотистую
вязкую жидкость из бутылок с цветастыми венгерскими,
болгарскими, но чаще итальянскими этикетками. Да, любил
папаша сыр (домашний, приятелем-сокурсником довольно
регулярно с оказиями присылаемый сулугуни) миланской
горькой запивать. Ну, и дочери, черт бы ее побрал, полынный
настой пришелся по вкусу.

Кстати, еще товарищ Владыко Б. Т. очень любил творог
(на завтрак, как правило, предпочитал всему прочему),
и пусть за восемнадцать лет его руководства в целом по
области надои выросли лишь в отчетных докладах, зато две
поточные линии по производству творога и сырковой массы
в самом деле вступили в строй действующих на Южносибирском
гормолзаводе на три месяца раньше запланированного.

Однако мы отвлеклись, не о папаше вовсе речь, о его
дочери, о ученице сорок первой школы Ирине Владыко,
хотя, конечно, нельзя не сказать, пусть и скороговоркой,-
вот не испытывал Борис Тимофеевич к ней жалости. Тощая,
белобрысая, синеглазая, в чужих людях вызывала
душевное движение, а его, представьте, раздражала, ну, что
бы ни сделала - все не так, двум старшим умницам не чета,
никакого сравнения. И то еще правда, не хотел ее вообще
Борис Тимофеевич, не поверите, но как чувствовал,-
опять девка, ох не хотел. В общем, было за что пенять
супруге Екатерине Степановне, когда вдруг схватывал государственную
голову Бориса Тимофеевича незримый обруч
и стягивал затылок к переносице.

И все-таки Бог с ним, с товарищем Владыко, примет
пятерчатку - отпустит, займемся все же его потомством.
Значит, так, пока Ирина водила дружбу с распущенной (и
в одежде, и в разговоре) дочкой директора Южносибирского
химкомбината (лисы и подхалимки), пока неизвестно чем
занималась на даче наглого сынка начальника областного
УВД (вот уж тупица невыносимый), естественным испарением
Борису Тимофеевичу как-то удавалось регулировать
уровень желчи в чаше терпения, но перед выпускными
экзаменами расплескалась драгоценная жидкость.

Итак, в январе, когда дом отдыха "Шахтер Южбасса"
заполняли школьники областного центра, разгульным вечером
на лестнице между танцевальным холлом и столовой
сидел человек и проповедовал всеобщее братство. Это был
Эбби Роуд. Он приехал в обед к музыкантам, шумно лабавшим
сейчас через исключительно ненадежный антиквариат
под названием "ТУ-100", и, испытав сразу, без промедления
на себе действие всех имевшихся в распоряжении лажовщиков
веселящих веществ, к ночи пришел в благостное состояние
безграничной любви ко всему сущему. Он сидел на
ступеньках и говорил, мимо вверх и вниз сновал цвет школ
всех уклонов, кто-то останавливался, задерживался, присаживался
рядом, уходили, приходили, трепали Колю по голове,
снизу ухала музыка, сверху раздавались крики и смех,
вечер раскрутился на полные обороты, когда от очередной
сверху вниз сыпавшейся компании отделилась худая синеглазая
девчонка и остановилась послушать гуру. Потом
ушла, и надолго, но все же вернулась и уже простояла до
полуночи возле перил, сверху глядя на странного незнакомца.

Когда же стали гасить свет и шум переместился из залов
и коридоров в комнаты, девушка, то ли с удивлением, то ли
с высокомерным недоумением слушавшая пророческие
речи, наклонилась, заглянув умнику в лицо, и спросила:

- Философ, а смерть есть?

- Нет,- был категоричен и краток Бочкарь.

- А что же есть? Любовь? - теперь уже, очевидно, не
без доли, увы, ехидства продолжила допрос Ира Владыко.

- А есть неумение пить,- рассердился мудрец.

- Это как?

- А так,- пояснил Эбби Роуд заблудшей овечке.-
Это тебя на Рождество здесь Карась снегом умывал?

- Карась? А, Щуплый. Возможно.

- Так знай, упасть и отрубиться - это так дворники
киряют. А кир не бесчувственность, наоборот, сверхчувствительность,
крылья, любая дурь вообще - она ключ
к чувствам, ну, шестому, седьмому, ты сама еще не знаешь
какому, она просто сгусток вселенской энергии, скопленный
листьями, зернами, травами, ночью извлеченный по
древнему рецепту. Когда она в тебе, ты раскрепощаешься,
становишься частью смысла, твой внутренний глаз открывается
и ты видишь волшебные огни Мироздания и можешь
беседовать со всей Галактикой наяву. Надо только включиться,
надо найти свою дозу, свою дурь, надо только
поймать волну, отозваться на зов...

- Значит, ты думаешь, есть душа? - негромко спросила
Ира, заглядывая Коле уже прямо в глаза.

- Конечно,- ни секунды не колебался Бочкарь, сказал
- отрезал, и тотчас же удивительная особенность
улыбки недоверчивой этой особы открылась ему. В движение
приходит не столько нижняя, как у подавляющего
большинства граждан, сколько верхняя губа, и обнажаются
два передних резца, и сходство с пушным промысловым
зверьком, до того лишь воображаемое, становится явным.

"Зайка",- подумал Коля.

После зимних, в доме отдыха проведенных каникул
Ириша, кою мама Екатерина Степановна по окончании десятилетки
давно уже наметила определить на лечфак Южносибирского
мединститута, вдруг, надо же, увлеклась столь необходимой
для овладения самой гуманной профессией наукой биологией
и вечера проводить стала на заседаниях школьного
ученого общества. Что это были за заседания, проходившие,
понятно, не среди в формалине законсервированных
упырей, автор догадливым читателям объяснять не станет.

Впрочем, без биологии все же не обошлось, и это не
скверная игра слов, а рассказ о нищенской обстановке
Колиной однокомнатной квартиры и двух примечательных
предметах, ее украшавших и загромождавших,- о кресле-качалке
и двух- (а может быть, и трех-) ведерном аквариуме.
Аквариум стоял на паре табуреток, и жили в нем
макропоты. В графе "прочее имущество" всего четыре
пункта - диван, за ним чемодан с наклейкой "Балкантурист",
напротив допотопный VEF без ручек, с порванными
тягами настройки и магнитофонная приставка "Нота", лишенная
верхней крышки еще в девственную пору первой
смазки.

"Нота" тянула ленту, древний VEF работал усилителем,
а юрких рыбок следовало созерцать в полной темноте, подсвечивая
зеленые водоросли двадцатипятиваттной лампой.
Кресло-качалка конкретного назначения не имело, считаясь
всепогодным и универсальным.

Кстати, квартиру эту на углу Кирова и Николая Островского
получил Коля в результате удачного обмена. За
четырехкомнатную квартиру старой планировки на втором
этаже в центре дали четырехкомнатную улучшенной с приличной
кухней на пятом и однокомнатную хрущевку на
третьем. Малометражку - в центре, а большую - на тогда
казавшемся далеким Пионерском бульваре.

Обмену предшествовала женитьба Колиного отца Валерия Дмитриевича.
То было четвертое бракосочетание профессора
математики. Впервые он женился на третьем курсе
и на четвертом развелся. Результатом несходства характеров
явилась девочка. Второй раз - немедленно после защиты
кандидатской. Семья вновь оказалась нежизнестойкой,
но мальчик и девочка получиться успели. Третий заход
грозил стать последним, счастье шло рука об руку с Валерием
Дмитриевичем без малого двадцать четыре года, но на
двадцать пятом мама Юры и Коли Бочкаревых, мечтательная
преподавательница английской литературы прошлого
века, слышавшая иной раз назойливые голоса и боявшаяся
стенных встроенных шкафов, заболела пневмонией, двусторонним
воспалением легких, простудилась в той самой больнице,
которая так страшила Олега Свиридова.

Через два года Валерий Дмитриевич в очередной раз
женился (теперь на юной ассистентке) и уехал заведовать
кафедрой в Ивано-Франковск, бывший Станислав. Колин
брат Юра, кстати уважаемый член общества, стоматолог-ортопед,
последовал отцовскому примеру, то есть взял
в жены девятнадцатилетнюю медсестру и разменял прекрасную
профессорскую квартиру на улице Весенняя на две.

Ах, знал бы Юра, сколько хлопот принесет ему обособленная
жизнь младшего, несовершеннолетнего да к тому
же раскрепощения чувств ищущего брата. Ну, ладно, ему,
Юре, еще догадаться, сообразить еще надо было, а Димка-то
Смолер, Смур-зануда, он сразу все понял, "зачем она
тебе?" - спрашивал Бочкаря, "ты с ума спятил" - втолковывал,
"брось ты ее" - совет давал, "выгони",- и что же?
Сам был выставлен за дверь.

Очень некрасиво поступил Эбби Роуд, а ведь Смур прав
оказался, проинтуичил. Сумасшествие-то подтвердилось,
честное слово, шизофрения, ни больше ни меньше, семейная
напасть. В конце апреля, немногим более года тому
назад. И если стоит чему-то дивиться, то. наверно, трем
месяцам - февралю, марту, кусочки же января и апреля
посчитаем за один, - потребовавшимся для принятия
единственно разумного решения - изолировать безумца.
Впрочем, объяснить промедление нетрудно,- с февраля по
март мама Зайки Екатерина Степановна, директор областной
научно-технической библиотеки, находилась вне
дома, сначала в столице решала сложные вопросы комплектования,
затем в Ленинграде приняла участие в научно-практической
конференции, а сразу же затем в Москве -
в методическом совещании руководителей библиотек и бибколлекторов.
В это же самое время Борис Тимофеевич,
в ущерб даже любимой своей и незабвенной экономии
энергетических ресурсов, искал объяснение почти стопроцентному
попаданию автомобилей ГАЗ-24, предназначенных
для передовиков и ударников области, в гаражи жителей
среднеазиатских райцентров. В интересах правдоподобия
пришлось пожертвовать не только молодым да ранним
завхозом обкома, но и уступить изрядно трухнувшему прокурору
достойнейшего и надежнейшего человека, директора
областной конторы плодовощторга.

В начале апреля Борис Тимофеевич, в неприятном деле
поставив точку, принял приглашение газеты австрийских
братьев по идеологии "Фольксштиме" посетить в составе
небольшой делегации страну вальсов и свежих булочек
к утреннему кофе. Двадцать третьего апреля, сразу по
возвращении, Борис Тимофеевич имел продолжительную
беседу с супругой, на родной сибирской земле находившейся
уже три недели. На следующий же день к Николаю Бочкареву,
в девять часов вечера торопливо проходившему под не
спиленными тогда еще тополями улицы Арочная с надкусанным
батоном в руке, подошли три широкоплечих молодых
человека и предложили доужинать в другом месте.

Только в ноябре удалось Юре вытащить невероятно
опухшего и округлевшего от забот и процедур брата из уже
тогда знаменитого своим вычислительным центром областного
психоневрологического лечебного заведения имени
Семашко. К этому времени квартира на углу двух тихих
улиц из рук злостного задолжника Николая Валерьевича
Бочкарева перешла в доход государству, была выделена
очереднику горисполкома - многодетному служащему медвытрезвителя,
выставившему кресло-качалку на балкон,
а все прочее ввиду крайней ветхости отправившего на помойку.
Что касается макропотов, то до этого позора рыбки,
слава Тебе, Господи, не дожили, околев от недоедания еще
в мае.

Ну, а что же Зайка? Ее участь Борис Тимофеевич
решил давно, и чрезвычайное происшествие (вернее, неприглядная
связь дочери) оказалось, да-да, на руку, кстати,
ибо снимало любые возможные возражения. Строптивая
девица отправилась к матери Екатерины Степановны в город
Курск, объявленная серьезно и внезапно занемогшей,
а потому нуждающейся в немедленной перемене климата.
И кошмарное открытие, сделанное престарелой тещей:

"Дорогие Катя и Борис Тимофеевич, вчера по моему
настоянию внучка обратилась к врачу, и худшие мои опасения
подтвердились..." - уже не могло омрачить светлое
будущее товарища Владыко.

- Ну и пусть рожает урода,- в сердцах пожелал
своему кругом виноватому чаду дорогой Борис Тимофеевич.

Но все обошлось, и еще одна девочка появилась на
свет хоть и недоношенной, но вполне жизнеспособной.

Кстати, врач Ирине был совершенно не нужен, о случившемся
она сама догадалась еще в апреле и буквально
за день до того, как Коля перешел на государственное
обеспечение, поделилась открытием с ним:

- Ты знаешь, кажется, у нас наконец появится родня.

- Это как? - не понял только задачки по геометрии
молниеносно решавший Эбби Роуд.- Это как? - спросил,
и Зайка ему объяснила.

Потом было разное.

- Увезли ее,- сообщил однажды Смур Бочкарю, передавая
бутылку молока, пакетик клубники и в бумажке
фунтик уж совсем недопустимого.

- Куда?

- А хрен бы знал,- честно ответил друг.

Но где она, теперь уже было не важно, не важно
с той минуты, когда московская газета Винта рассеяла
последние сомнения.

"Зайка,- думал Эбби Роуд, зрительной, обонятельной
и осязательной памятью навечно фиксируя исторические
строки,- ты же все сообразишь там, рядом, в Калинине,
Орле или Иванове, ты все поймешь, это же шанс, и время
известно, и место..."

Знаете, даже вообразил он себе самому встречу, и почему-то
не на трибуне "С", не на плывущей к небу волне

Sweet child in time
You see the line...

а в метро, грохочущем раскачивающемся вагоне, на скорости
сорок километров в час, в бетонной трубе под Москвой-рекой
глаза смотрели в глаза, поверх ушей, локтей
и газет, глаза смотрели в глаза.

- Зайка, я тебя вижу.

В общем, Бочкарь был готов на все. Готов был на
жертвы и лишения, но лишать его, увы, уже было нечего.
и потому, должно быть, на жертву ради великого кайфа
пошел Свиря. Свиридов Пахомыч Горемыкин (это
тоже прозвище) продал средство производства. Давно зарившемуся
на его сокровище ловкачу-леваку из соседнего
дома продал ручную швейную машинку, трофейный, любой
материал сшивающи* механизм, некогда Константином
Ивановичем Свиридовым позаимствованный в счет репараций
на сопках Маньчжурии, а может быть, и в отрогах
Большого Хингана.

Да, вовсе не в шутку, не с саркастическим "ага" Олег
Свиридов, трудовую державший в отделе кадров ПО "Азот"
(сторож детского сада), определен был нами недавно как
портной-надомник. Шить на продажу он начал в восьмом
классе, и если бы не пагубное пристрастие к "путешествиям
на воздушном шаре", тачал бы днями, утомляя зад и спину.
самопалы и самостроки, зато вечером, надев фабричное.
помыкал бы официантами "Томи" или "Волны" под удалые
звуки "Мясоедовской". Ну, а так Свиря шил все реже
и неохотнее, а последние полгода, с тех пор как соорудил
Эбби Роуду, перекроив "сварной комбез" (а может быть.
и пожарницкую робу) в обломные штанцы, вообще не
работал, ничего не делал, и, горько признаваться, даже
ниткой в игольное ушко попадал не со второго раза.

Но все это, конечно, уже значения не имело, когда
такое должно было случиться, такое произойти, yeah, yeah,
yeah, hally-gally, вся жизнь должна была перевернуться,
и о старой жалеть было нечего. Короче, продал "зингера".

И в тот же день в ординаторскую кафедры стоматологии,
в приоткрытую дверь с номером 21 на первом этаже
областной стоматологической поликлиники заглянул Эбби
Роуд и был замечен.

- Ты что здесь делаешь? - спросил брат Юра брата
Колю, с таким трудом пристроенного (ради права на общажную
койку) рабочим сцены Южносибирского кукольного
и по долгу службы обязанного в этот самый момент где-то
в Шерегеше или Мундыбаше сеять на каменистых шорских
предгорьях разумное, доброе, вечное.

- Я к отцу уезжаю,- ответил Бочкарь.
Беседа профессорских сыновей происходила в коридоре
с глазу на глаз, и Юрок без помех мог бы съездить братишке
в ухо, но сдержался, о чем пожалел искренне уже
в ординаторской, когда, набрав номер пациентки из трансагентства,
попросил у нее билет на ближайшее чиcло до
Москвы.

- Один, Лидия Даниловна,- сказал Юра.

- Три, три,- прошептал Коля и даже показал на
пальцах, сукин сын.

М-да, а ведь хватило бы вполне башлей, вырученных за
германский аппарат на четверых, даже немного осталось бы
на посошок, но Смур видел для лишних иное применение.

- Зачем нам эта дура? - спрашивал он и предлагал: -
Я знаю место на Южном, где можно купить настоящей
казахстанской кочубеевки.

Кстати, полгода тому назад, в газету заворачивая кеды
(кажется, ямб, право, нечаянно), автор ознакомился с позавчерашними
новостями и (ба!) выяснил, что и угрозыск
наконец узнал это место и посетил, впрочем, не с неправедно
сэкономленными деньгами, а, по своему обыкновению,
с ордером на обыск.

Ну, вот и все, ничего, кажется, не было забыто, все
рассказано, и если несколько сбивчиво, то от большого
желания скорей вернуться в наш, на запад устремляющийся
состав, в солнечный тамбур белого пластика.

Да и читатель, наверное, больше в подсказках не нуждается.
Понятно, предсказание Эбби Роуда сбылось, Лавруха
их нашла, а описывать унизительные беспокойства, угнетавшие
двух оболтусов (вдруг Свиря все же каким-то чудом
вырвется, сбежит, изловчится и появится в последнюю
секунду - здравствуй, Сеня, happy end), просто не хочется.
Рассказ же о дурацком поступке, совершенном Лапшой за
две минуты до отправления, отложим на потом, трое одного
и так уже заждались в тамбуре, противостояние затянулось,
пора, пора уже каждому сказать свою реплику, а для начала
Лысому ответить на сочувственный вопрос:

- Чувак, ты зачем вырывался?

- Я в университет хотел поступать,- отвечает Мишка,
поняв, как видим, Бочкаря превратно.- Только меня обокрали,-
продолжает он с трогательной и нелогичной доверчивостью.-
Мне бы только до Москвы добраться... я...
я на курсах учился... мне бы доехать, хоть как...

- До Москвы? - неожиданно раздается у Грачика за
спиной, он оборачивается и видит пасть необыкновенной
ширины, сверкающую пьяной слюной.- Это твой друг? -
требует пасть через плечо Лысого у Эбби Роуда подтверждения
догадки.

- Да.

- Тогда я его довезу, за так довезу, чтоб он сдох,
падла.

Боже! Душа Лысого на секунду вырвалась из груди,
покинула клетку, взмахнула крылышками, сделала круг
и благоразумно возвратилась, юному телу вернула дыхание.
Впрочем, шелест, трепет крыл,- его невозможно было не
уловить, не заметить, и кайф, которые грозил сломаться
и улетучиться, согрел вдруг Эбби Роуда новым приливом,
жаркой волной. Обнял Бочкарь Лысого и, приглашая, развернул,
подтолкнул к белой двери, а тот, скосив свой
безумием горящий глаз, проговорил:

- Коля,- спросил, на мгновение перестав подчиняться
чужой воле,- а это правда, что... ну, я слышал... говорят...
приезжает в Москву...

И Эбби Роуд, picture yourself on a train in a station,
кивнул ему ласково с небес:

- Правда.

ВЕЧНЫЙ КАЙФ

О! Все-таки есть на свете справедливость. Что бы ни
говорили, как бы ни усмехались, однако вот есть. Да,
бывают (и, пожалуйста, не спорьте) такие счастливые моменты,
когда хочется преклонить колени в знак благодарности
и прошептать несколько слов, никому, в сущности, не
предназначенных, но полных такой искренней признательности...

Эко, однако, автора понесло. Виноват, увлекающаяся
натура, романтик, фантазер. (Да и простоват, конечно,
глушь, Сибирь, до двадцати двух лет валенки пимами звал
и вместо "да" отвечал "ну".)

Впрочем, если и сетуете на захолустную нашу сентиментальность,
все же снизойдите и признайте,- какое-то нарушение
однородности наблюдается.

Все же впервые за четыре дня на финише хоть одного из
всех этих вольных или невольных забегов - соток, восьмисоток,
кроссов и марафонов, с прошлой субботы составляющих
сущность грачиковского бытия, ждут Мишку если
не с цветами, то, по крайней мере, не с милицией. Может
быть, это добрый знак? А?

Может быть, посмотрим. В любом случае, однако, порадуемся
возможности прокатиться на паровозе, то есть на
поезде. Впрочем, тепловоз Коломенского завода нас уже
однажды подвозил, как же, два наших героя глубокой
ночью часа четыре уже ворочались на боковых полках
плацкартного вагона, но что такое пара часов в сравнении
с путешествием из Азии в Европу? Двадцать тысяч лье по
железной дороге, сказка. Бригантины бескрайнего континента
- это зеленые в лучах станционных прожекторов
вагоны-аквариумы скорого поезда, стремительные тени
у стрелки, одна другую сменяющие в просветах пыльной
придорожной листвы, фьють-фьють, и не разберешь на
белых табличках черные буквы. Гель-Гью? Зурбаган?
Здесь, где "вперед пятьсот, назад пятьсот", капитан
Немо - машинист, ну, на худой конец, кондуктор, красный
флажок вывесивший на тормозной площадке.

Нет, определенно, зря Лысый искушал судьбу, надо
было ехать, притаиться на боковухе и ехать, мчаться солнцу
вослед без остановок до станции "Золотой ключик".

Но, с другой стороны, не выйди он три дня назад на
пыльный перрон, не пересядь в автобус, где и как познал
бы щедрость и бескорыстие настоящих товарищей, ощутил
это светлое вдохновение, это счастье.

Радость. Всеобъемлющую, что, по убеждению песни
слагающих джамбулов, одна на всех. Однако, увы, условность
поэтического мировосприятия станет очевидной, едва
лишь, откатив дверь белого пластика (с серыми, почти
невидимыми звездообразными прожилками), наша, так
чудно поладившая троица ввалится в служебное купе.

Здесь царит его величество облом. Голый до пояса
Смур сидит под сенью мокрой, на форменный проводницкии
китель наброшенной рубахи, и глаза его бездонны
и красноречивы. Глаз же Лапши не видно. Она расположилась
спиной (плечом, вполоборота) к вошедшим, и взор ее
устремлен в окно, туда, где всяческая, главным образом,
пернатая живность борется за звание милого, милого,
смешного дуралея.

- Здравствуйте,- говорит вежливый Грачик.

- Ха! - восклицает веселый Винт.

А Эбби Роуд, рта не открывая, с безмятежной улыбкой
просто роняет на пол горку папиросных коробок, отчего,
кажется, достигает состояния абсолютной умиротворенности,
становится на колени и, стукаясь лбом попеременно то
о правую, то о левую берцовую кость Смура, начинает
подбирать добро. Ему на помощь спешит благородный
Грачик, а Винт, сочтя суету неподобающей хозяину помещения,
тем не менее все равно в стороне от общего дела
не остается, направляя (да там, там у тебя под рукой)
и поощряя (вот так бы сразу, дурило) одноклассников. '

Все это - и явление троих вместо двоих, и немедленно
затеянная возня в партере впотьмах, однако, никакого впечатления
на Смура и Лапшу не производит, они не меняют
своих выразительных и печальных поз.

Но неужели, неужели один случайно пролитый стакан
воды мог ввергнуть и субъект и объект действия одновременно
во вселенскую депрессию, апатию и пессимизм?

Нет, дело не в воде, не в термодинамике, во всяком
случае, не в процессе теплообмена, не в том, что жаром
своего сердца Смур-Смуринам должен был прогреть сто
пятьдесят миллилитров жидкости с начальной температурой
десять градусов по Цельсию до тридцати шести целых
и шести десятых. Для объяснения его саркастического самоуглубления
следует обратиться к электростатике и электродинамике,
вооружиться законом Ома и, двигаясь от узла
к узлу, найти источник эдс, тот сумрачный отдел его головного
мозга, в коем всякое, и куда менее безобразное, любое
напоминание о существовании на свете Лапши вызывает
такие точно игры бессильного отчаяния, свидетелями коих
мы уже были на задворках южносибирского облсовпрофа,
когда, состроив идиотскую (ласковую) улыбку, несчастный
Эбби Роуд с беспечностью кретинской (сердечной) произнес:

- Димыч, чувак, она нас все равно найдет.

"О Боже..."

Итак, позвольте объяснить, шизофрения закончилась
в предыдущей главе, отныне и далее, друзья, паранойя.

Видите ли, если Коля, Эбби Роуд, смысл бытия надеется
соткать из шепота травы и паутины в полутьме, то Дима
Смур ждет ангела. Смысла жизни ему мало, хочется и самой
жизни, не только заглянуть в Зазеркалье, но и вступить
в мир, где нет денег и дружинников. Медитация, отлеты
и прилеты - всего лишь подготовка, очищение от скверны,
ибо только достигший душевной гармонии может дождаться
вестника, ангела, свидетеля. Да-да, это он позовет, и врата
укажет, и введет в закрытый от нечистых мир, прекрасную
долину.

- Иди,- скажет и протянет руку.

Тут, безусловно, метафора, погоня за эффектом, но,
в сущности, не так уж и далек автор от истины. Смур,
Смуряга, СМО верит: материя, данная нам в ощущениях.-
это лишь малая щепотка Вселенной, жизнь, отданная решению
квартирного вопроса, многообразия возможных форм
существования организованного белка не исчерпывает,
и потому он ждет, когда окликнет его астральный незнакомец,
даже нет, просто положит руку на плечо.

Да-да, он подойдет рано или поздно, если не к Смуру,
то к Эбби Роуду (во всяком случае, так раньше казалось),
приблизится с неясной улыбкой, и Димыч узнает его, гонца
и проводника, узнает, ибо явится тот в образе Джима,
гладковолосого ли Моррисона в узких штанцах и остроносых
сапогах или курчавого Хендрикса в цветастой цыганской
рубахе навыпуск, лесные смоляные огоньки будут
плавать в синих (карих) глазах, и на влажных губах мерцать
звездные блики.

Но знает Смур и другое, с горечью и тоской невыразимой
осознает,- может запросто ангел его, может пройти
мимо, просто передумает, беззвучно сгинет, руки не подаст,
если увидит вдруг рядом Лапшу или, скажем. Винта, и даже
надежды нет обрести вечный кайф, если услышит посланник
чудесного края где-то поблизости обрывок беседы
о кознях начальства, левых бабках или просто слово "жэк".
Прищурится издалека, улыбнется загадочно и исчезнет,
навсегда оставив Димыча в одном купе с четой орденоносцев.

Итак, проникая в истерзанную душу Смолера, мы коснулись
воспоминания свежего, алого, кровоточащего, и уж
нет возможности отвертеться и не рассказать, как за пять
минут до отправления из Южки, можно сказать, ни за что
ни про что одаренная поездкой в столицу Лапша отплатила
торчкам за щедрость и благородство. Медсестра Лаврухина,
дура, уступила свое нижнее место, обменяла на верхнее
в соседнем купе.

Вы только вообразите, минутной стрелке оставалось
каких-нибудь три-четыре раза клюнуть носом до первого
поцелуя буферов, каких-то пара мгновений, и тронется
поезд, поедет, и, право, можно понять, отчего уже казалось,-
пронесет, никого не пошлет Создатель на четвертое
мягкое место, но, увы, отворилась дверь, полное синее
зеркало подобно ночному светилу сократилось четверть за
четвертью, закатилось совсем, исчезло за полированным
уголком косяка, и сразу, наступая прямо на тихую надежду
о канабисном интиме, в открытое для всеобщего обозрения
купе вошли два ряда орденских планок на сером женском
жакете, а следом - на черном мужском пиджаке еще пять
(четыре полные и две ленты - точкой внизу).

Сознаемся, замешательство было взаимным, но первой
нашлась хозяйка серого (между прочим, французская вещь,
джерси) жакета, дама с хною обманутой сединой.

- Девушка,- обратилась она к Лапше, по-женски безошибочно
выбрав адресата,- Девушка,- сказала дама,-
у моего мужа в соседнем купе верхняя полка, он инвалид,
у него протез, ему тяжело было бы подниматься наверх, вы
не согласитесь поменяться с нами...

- К-к-конечно,- сказала Ленка, от искреннего желания,
неподдельной готовности путая буквы в словах.- Да-дда,
пожалуйста,- даже встала, безусловно, внушая нам
с вами уважение к обществоведу первой школы Аркадию
Михайловичу Искину, уроки мужества которого, усилия по
патриотическому воспитанию учеников оказываются неподвластными
никакой химии и биологии.

Итак, Ленка удалилась, поезд тронулся, а ветераны,
уложив багаж, принялись молчаливо разглядывать удивительных
своих попутчиков.

- В Москву едете? - спросила бывшая телефонистка,
а ныне главный бухгалтер южносибирского треста "Зеленстрой"
Евдокия Яковлевна Терещенко.

- В Москву,- сознался Эбби Роуд, еще надеясь правдивостью
заслужить если не симпатию, то по крайней мере
снисхождение и терпимость.

- Ну-ну,- проговорила Евдокия Яковлевна и, на сем
покончив со светским вступлением, перешла к общественно
значимым темам.- А волосы почему не стрижете, молодые
люди?

- А мода такая,- пояснил ей собственный супруг (если
кто-то интересуется материалом его черного костюма, сообщаю
- кримплен).

- А брюки грязные, неглаженые - это тоже мода?

- Тоже,- кивнул всезнающий владелец несминаемого
пиджака и пристальным взглядом заставил Смура потупиться,
а Эбби Роуда заинтересоваться деревянными кижами
уже мелькавшей за окном Южной окраины.

Вот так, дорогие читатели, друзья Медного всадника,
приятели Домика в Коломне, вот так Смолер и Бочкарь
оказались (гонимые и презираемые) в служебном купе Сергея
Кулинича, по прозвищу Винт, таким вот образом чужое
несчастье и черное невезение для Сергея Кулинича обернулись
порцией плана (шалы), на которую (мы, конечно,
помним) еще в Южке Винтяра изволил претендовать, основанием
к чему достаточным считая нежданную-негаданную
идентичность номера его вагона цифре, проставленной в билетах
наших путешественников.

Худшее произошло. Однако неописуемое горе Смура
оставим неописанным. С одной стороны, автор не мнит себя
способным поспорить с категоричностью определения.
а с другой - скорее признает в Винте радушного хозяина,
травку требовавшего всего лишь для понта и порядка,
ибо, и это совершенная правда, не считал он ее ни царицей
полей, ни властительницей ума. Старым южносибирским
двором, беседкой, гаражами, тополями и неоштукатуренной
стеной физкультурного диспансера укрытым, выпестованный,
полагал ее совершенно необязательным дополнением
к пиву, коего оказалось у него запасено (о!) четырнадцать
литров в пластиковой автомобильной канистре.
Короче, описание печали отложим, поскольку, пусть и расходясь
в основном философском вопросе о первичности,
трое молодых людей и девица, свои пропорции соблюдая,
примирились с безрадостной действительностью, от нее
попросту оторвавшись.

И светлый их мир, теперь мы знаем, погубило одно
неверное движение.

Впрочем, почему так скверно чувствовал себя на землю
низвергнутый Смур, мы, похоже, разобрались, но Лапша,
она-то с чего надулась, у нее-то (позволим себе даже голос
немного возвысить) какие претензии к окружающим,-
едет себе, горя не знает, страха не ведает, кочумает по
Западно-Сибирской равнине с уютом и комфортом, катит
чуду (не мифическому, настоящему, вот у Смура в кармане
билеты) навстречу.

Ну что ж, признаемся, опять автор попался на лакировке
действительности. Увы, забылись каждые по-своему
под стук, такой подогревающий, колес особи с мужским
хромосомным набором. Лапша же, прекрасная четверть
компании, стебалась. Ей было не в кайф, она не двигалась
вместе со всеми, она все время выпадала, ломки ее,
абстинентный синдром, отступая, осчастливили медсестру
новым и неожиданным симптомом. Неуемным голодом,
безудержным аппетитом. Под последним ребром слева поселился,
завелся (где-то с середины вчерашнего дня) червяк,
буравчик, глист и скребся, и ворочался в пустом ее
желудке, безрадостный и неутомимый. Томительно и без
утешающего предчувствия насыщения тянуло девушку
есть, хавать, жрать, кусать, жевать и заглатывать. Ощущение
левитации в хороводе "Марии и Анны" металось
с голодными тошнотиками и отдавалось свинцовыми пульсами
в висках.

И ведь ела она, кушала, вот что обидно. Перед самым
отправлением купила в привокзальном буфете кулек беляшей
(с сосисками) и три крупных, желтовато-матовых куска
жареной трески. А Винт уже в дороге, испив хмельного
и почувствовав себя христианином, около полуночи
сходил в ресторан и выпроси для нее две пачки печенья
и килограмм батончиков "Школьные", и все это она тоже
съела и тем не менее ощущала в себе молодость, каковая
Рембо (не говоря уже о Бурлюке) даже и не снилась.
Больше того, к чувству голода добавилась жажда. Соленую
рыбу и приторные конфеты хотелось запить, ну а поскольку
пиво сестричка не любила, находя напиток в равной
степени горьким и кислым, то приходилось ей время от
времени вставать, открывать кран и наполнять стакан
с вишневой полоской прозрачной, вкусовыми добавками не
оскверненной водой.

Дважды ей это удавалось проделать, окружающих не
потревожив, а третий (Богу, как утверждают, особенно
угодный) оказался (надо же) роковым.

Равновесие нарушилось. Ах, и теперь, лишь дав чемпионам
молниеносных умозаключений пару-другую мгновений
блеснуть даром предвидения, откроем, повторим те слова,
с которыми в минуту его скорбных манипуляций с рубахой
отнеслась Лавруха к Смуру. Итак, Ленка, Лапша, всю ночь
что-то жевавшая без перерыв и остановки, сказала, объяснила,
повернувшись к Смолеру и глядя в его черные зрачки:

- Я хочу есть.

Ответил он одним словом, потребовалась одна частица,
один слог, две буквы для достойной реакции. Достойной, но
не молниеносной. Смур выдержал паузу, задрал ногу, брякнул
на стол прямо перед Ленкиным носом поношенный
тапочек цебовских умельцев и щедро предложил, трудно
сказать, подошву ли, шнурки или все изделие в целом имея
в виду:

- На.

Ну а любуясь произведенным эффектом, не удержался
и добавил:

- Жри, не стесняйся.

От такого скотского обращения Лапша сжалась, уголки
губ задрожали, отвернулась Ленка к окну и принялась
тихонько всхлипывать, нечаянную радость злюки Смура
простодушием своим обратив в бессильную тоску. Воистину
никакого просвета во тьме, никакого избавления от вечного
дурдома бедному мечтателю не было и не предвиделось.

Впрочем, Эбби Роуд все же сумел вывести друга из
оцепенения, нашел способ возродить вновь, пусть ненадолго,
но раздуть в душе Смура огонь, угасший не совсем,
а еще раньше Винт умудрился восстановить душевное равновесие
Лаврухи и Лысого, между делом привести в состояние
блаженного восторга.

Но по порядку, в хронологической, последовательности,
начиная с той самой секунды, когда, входя в купе, Бочкарь
не удержал в руках бумажные коробки...

Хотя нет, пожалуй, лучше пропустить минуты две-три
и начать с обиженного шлепанья губами, неразборчивого
шепотка, да, именно так и надо поступить. Итак, папиросы
уже собраны и вновь трепещут в Колиных руках, то есть
сами просятся скорей на липкую, но широкую и устойчивую
поверхность служебного стола.

- Ленка,- обращается Эбби Роуд (негромко, но отчетливо)
к девичьей сутулой, стол загородившей спине.- Лапша,-
зовет Бочкарь из звездного своего далека неподвижное
темя.

- Тэ-пэ-тэ,- отзывается Лавруха, не оборачиваясь.

- Что?

- Тэ-пэ-тэ,- бормочут невидимые губы.

- Чего она? - смущенный и счастливый глубиной благостной
своей интоксикации, просит Коля объяснения
у Грачика, и тот, демонстрируя усталостью и бесконечными
неожиданностями обостренную сенсорную восприимчивость,
а может, что тоже не исключено, как раз наоборот,
превозмогая себя в желании быть полезным своему спасителю,
говорит:

- По-моему, она чего-то хочет.

От этих слов левая сторона смуровской рожи приходит
в движение, совершенно при этом не считаясь с правой,
кривую гадкую ухмылку утрируют теперь несимметричные
щеки и дьявольский прищур.

- Тэ-пэ-тэ.

- Есть она хочет, - отбросив сомнения, констатирует
Грачик. - Проголодалась.

- Вот прорва, - искренне изумляется Винт и щелкает
пальцами.

- Извини, - то ли сетует, то ли просит Лапшу войти
в его положение Эбби Роуд, в новом приливе торчковых
ощущений взором проникающий за горизонт, радость выпускающий,
как птицу (как седого сизого орла) лететь с приветом
туда, где расцветают яблони и груши. Он, Коля.
в самом деле больше не может ждать, вникать в смысл
чужих гонок, он должен немедленно добавить, затянуться,
задержать дыхание, поддержать возвышающее его, с любимой
соединяющее безрассудство гипоталамуса и надпочечников.

- Извини, - произносит Коля и сваливает пачки на
стол (порок и добродетель перепутав) через правое Ленкино
плечо.

А у Смура при этом из-под неестественно перекошенной
губы появляется белый прекрасный клык и начинается (вот
вам, однако, какая неожиданность со стороны физиологии)
от переизбытка отрицательных, черных-пречерных эмоций
легкая, но необыкновенно приятная (с мазохистским, конечно,
привкусом) вибрация в организме.

Но дальше, дальше уже совершенно неожиданное.

- Минуту, - требует внимания Винт,. - минуту, - поднимает
палец к потолку. - Гулять так гулять, - говорит
он, - кутить так кутить, - и еще что-то такое, должное
означать одно: он, Серега Кулинич, завелся, пошел в раскрут
и посему море ему по колени, а все прочее ниже
пояса. - Минуту, - призывает к терпению Винт и, ничего
к сему не добавляя, исчезает за дверью.

Надо заметить, ждать он себя заставил недолго, явился
очень скоро, торжественно скалясь и с черной болоньевой
сумкой (родной сестрой грачиковского bag'a) в руке. Свойственного
победителям пренебрежения к церемониям не
скрывая. Винт отодвинул печальную медсестру и, скомандовав:
"Раз, два, три, выходи", вывалил содержимое авоськи
прямо на стол. On - сначала выпадает смятая газета,
следом, вертясь и раскалываясь, десяток вареных яиц,
с приятным шлепком - жареный цыпленок (без ножек,
в полиэтилене), соль в спичечном коробке, пара пучков
(один заметно ощипанный) редиски, дюжина пирожков
(сейчас выяснится - с капустой), бестрепетной рукой верхушки
лишенный кирпич пшеничного и перочинный ножик
"белочка".

- Кушать подано, - объявляет Винт, с необыкновенным
проворством одной рукой подцепляя пирожок, а другой,
вот так дела, отправляя опустошенную сумку прямо
в оконную щель.

О! Все-таки есть на свете справедливость. Нет, не будем
бояться повторений, все-таки есть, и не только она, дева
с завязанными глазами. Нет, не один лишь холодный расчет
да злая насмешка правят миром, и, пожалуйста, не спорьте.
есть, есть под луной и бескорыстие, и вдохновение, да-да,
и дружба, и любовь.

В общем, развезло Мишку Грачика, разморило лапушку,
укачало. От ласки и сочувствия, от удачи, от яичка
вкрутую, от пары пирожков с капустой да двух стаканчиков
пива затуманилась его бритая головушка, отдыха двое
суток не ведавшая. И стали одолевать Мишку видения,
живые картинки возникали у него в голове, в то время как
сидел он возле Эбби Роуда, покачивался со всемм, вынуждаемый
быстрой ездой, неумело (без толку) затягивался
вкруговую ходившим косяком (учащал понапрасну пульс,
напрягал попусту сердечную мышцу). И чего ему только не
представлялось, но в конце концов вспомнился Лысому
Академгородок, прошлогодний, такой непохожий на нынешний,
танцы при свечах в полутемном холле физфака,
магнитофон прямо на полу посреди зала, босые ноги, штаны
с бахромой, бусы, волосы и запах, вот этот самый,
ноздри щекочущий аромат, пряный вкус тлеющей травы,
теплота всепрощения и любви.

"Но где же, - неотвязная мысль мучает Грачика, - где
все это теперь и куда все это делось, что случилось, где те
люди, где тот запах? А? В самом деле, допустим, с Емелей
все ясно, что с ним, понятно, в какую ловушку он попал,
в какой капкан ступил. Но где все остальные, где очки-блюдечки,
где майка с дырой под мышкой, где?"

И не находит Лысый ответа, подпирает плечом плечо
Бочкаря, открывает глаза, закрывает, силится, и все напрасно,
нет объяснения.

И вдруг, ох, внезапное озарение, библейское "да будет".

Все свалили. Уехали. Конечно. Точно. Все клевые чуваки
катят сейчас в одном направлении. В Москву, в столицу.
Ну, надо же, какое везение, какой кайф, что и он, Мишка,
успел на этот поезд. Вскочил на ходу и едет, едет со всеми
туда, где исполняются желания, где обретают плоть
и кровь.

Да, так думал Лысый, и восторгом наполнялись его
артерии и вены, и сам он был сыр, и сам он был масло.
И стало казаться ему, - не будет теперь конца его нынешнему
счастью, одни лишь чудесные превращения ждут впереди:
и в Лужники он попадет, и "Шизгару давай" поорет,
но самое главное - обязательно, наверняка, сто процентов
поступит в университет, в московский (золотой? рубиновой?),
звездой осененный, будет зачислен, да не куда-нибудь,
а на специализацию астрофизика.

В общем, ополоумел юноша от голода и усталости,
потерял разум от полноты чувств и запел. Серьезно, запел
вслух. Запел песню, в которой знал наверняка только два
слова (слова, слова, автор не оговорился, именно, слова,
ибо мелодию, на кою Лысый их положил, при самом доброжелательном
отношении считать оригинальной никак невозможно).

- Леди, - с редким энтузиазмом загудел Мишка, -
Мадонна.

А дальше вот в каком, извините, виде:

- Дилдит ин зе мит.

Итак, мы снова подошли к роковой черте, ко второму, это
утро отметившему облому Дмитрия Смолера, ко второму
"пусто-пусто", дыре, чернухе, разрешившейся вновь не просветлением,
а сгущением. Плохой, очень плохой вибрацией,
жабьим кайфом - "чем хуже, тем лучше", не только физиономию
СМО перекосившим, но и всю экспедицию к полюсу
счастья подтолкнувшим к ужасной катастрофе. Увы.

Но прежде чем погрузиться в мрачную пучину Димкиной
души и темного его экстаза (эйфории), позволим себе
передышку, глоток чистой, эгоизмом не отравленной радости.
Расскажем, где (поведаем историю, так и оставшуюся
тайной для всех наших героев) и как Сережа Винт раздобыл
роскошный провиант.

В девятом вагоне. Честно признаться, по счастливой
случайности. Неожиданно для себя самого. Просто шел
в ресторан, любовался пятками плацкартных горемык,
и вдруг, ба, видит на крючке над нижним боковым местом
с парой сливочных пятен на черной болонье сумка, определенно,
не с грязным бельем.

Нет, вы только подумайте, не просить, не искать, не
унижаться, не переплачивать, даже и ходить никуда не надо,
просто протянуть руку. Нет, тут даже технику описывать
нет нужды, выдержку если только похвалить.

Винт, ничем не выдав преступного намерения, хладнокровно
(а ведь одного пива за истекшую ночь его почки
перекачали никак не меньше пяти литров) прошел в тамбур
(профессиональную привычку салютовать дверями сочтя
в данном случае неуместной), развернулся и с видом посыльного
от бригадирши двинулся обратно, на ходу молниеносным
движением освободил крючок от обузы, а уже
в следующем вагоне, ускорив ход, послал Серега мирно
дрыхнувшему растяпе телепатическое "мерси".

Ну, а теперь облом, то сеть песня, еще вернее, опера.
Да-да, оговорки нет, опера Jesus Christ Superstar. Знаете,
там в третьей части, вечеряя за длинным столом, негромко,
задушевно и благостно бухие апостолы затягивают:

Look at all my trails and tribulations
Sinking in a gentle pool of wine
Don't disturb me now I can see the unswers
Till this evening is this morning life is tine.

И вот в божественный момент, когда негой абсолютного
освобождения, сладкой слюной подкатывала к нЛбу строка:

Always hoped that I'd be an apostle,

вот тут, в этот самый миг радость затемнила рассудок
Лысого, и он возвестил мерзким своим альтом, дегенерат:

- Леди Мадонна.

Час молчал, два молчал, три, пиво отхлебывал из стакана,
мычал что-то тихо, сам с собой беседу вел, терся плечом
о плечо, стукнулся разок башкой о стенку и вдруг на тебе:

Wonder, how you manage to make ends meet.

Исковеркал, нарушил, оборвал ослиным воплем расслабляющее,
возвышающее, очищающее течение "Христа".

А петь оперу начали, отъехав от треклятого Новосиба
километров тридцать-сорок. Сначала, правда, Эбби Роуд
молча и споро забил три косяка разом, причем чистой
травой, табачную горку отправил с ладони со встречным
ветром вослед черной, на восток унесенной сумке. Две
заметно удлинившиеся папиросины, привстав, положил на
верхнюю полку, а третью дал взорвать Смолеру и уже
после него затянулся сам, раз, еще раз, третий, передал
эстафету, повернулся к Димычу, руку положил ему на
колено и завел, дыша в смуглое ухо, увертюру. И снял
плохую волну, вернул на галактическую счастливую спираль,
и когда пришло время спеть

Nazareth your famous son,

они уже пели хором - Эбби Роуд, Смолер и Винт. Впрочем,
не путал артикли и времена один только Димон,
Коля знал лишь обрывки фраз, делал второй голос, гениально
угадывал по губам друга продолжение и выстукивал
пальцами на смолеровском колене ритмический узор.
Винт, пять лет мучивший немку исключительной неспособностью
к языку. оказался виртуозным имитатором
дифтонгов аналитического языка Альбиона, но главное -
взял на себя основной аккомпанемент (директора первой
школы Сережа, было время, радовал, размеренно фукая
в грандиозного размера желтую водопроводную улитку
с названием "геликон"), делал Кулинич бас, сакс, где
надо - киборд и даже гитару с фусом с легкостью и вдохновением.

Короче, тащились чуваки, не спешили: что-то забыв или
случайно спутав, возвращались к первому такту и "на бис"
исполняли особо клевые отрывки.

Try not to get worried, try not to turn on to...

Переждали молча Барабинск, пассажиров охватившее
оживление, вновь тронулись, поехали (Смур, честное слово,
даже глаза закрыл, предвкушая волшебный отлет) и только-только
начали Last Supper, как раздалось кошмарное,
непереносимое, рвущееся из самого сердца:

- Леди Мадонна...

С полминуты, наверное. Лысый в одиночку наполнял
купе восторженным ревом.

-- Ты чЛ, парень? - наконец, не видя пению конца,
выразил свое изумление Винт. тронул безумца рукой и так,
вообразите, легко и неожиданно остановил бессмысленный
расход энергии. - Ты чЛ?

- Я...- На лице Грачика смешались стыд, смущение
и если не гордость, то выражение удовлетворения, уж
точно. - Я, - сказал он, однако, тихо и без малейшего
выражения, - я не спал двое суток.

- Пошли. - Винтяра разогнул затекшие от долгого
сидения на корточках ноги, вывел крикуна в коридор и,
ласково подталкивая в спину, повел от окна к окну белых
сияющих дверей. - Здесь, - объявил Кулинич, когда, миновав
полвагона, покорно шагавший Грачик, казалось, вот-вот
уже должен был столкнуться с бровастым красноглазым
дядькой лет сорока семи так, неизвестно почему, но, по
всему видно, определенно, дать проход шествию не намеренного.
Насупившись, незнакомец стоял у растворенного
окна, грудью повернувшись к надвигающейся паре, большим
(с черным сломанным ногтем) пальцем разминая и без
того уже жеваный-пережеваный, на четверть уже истлевший
гвоздик "Примы". - Сюда. - скомандовал Винт совершенно
неожиданно для готового к бою курильщика,
завел Лысого в купе и. указав на верхнюю, аккуратно
застеленную полку, коротко велел: - Полезай и спи.

Ах. Винт, Серега, откликавшийся охотно на крик из
дворовой беседки "Куля", ну как тебя не расцеловать,
хитреца и грубияна, ведь вот ничем не сбить парня с копыт
и панталыку, все ведь просекает, бычит и соображает. Не
повел же на место Эбби Роуда или Смура, не отдал Лысого
на растерзание, да и себя от слишком идейных предохранил.
привел в купе, доставшееся Лапше, прикинул дулю к носу,
все рассчитал, а то, что не спасла его сообразительность, на
то уж, видно, Господня воля.

Ну, ладно, об этом успеем. А пока Лысый без споров
и пререканий снял ботинки (кеды), влез наверх (на самом
деле сначала влез, потом снял), лег на бочок, руки положил
под щечку и закрыл глаза.

Триумфатор Винт отправился с очередной победой восвояси.
a за ним со словами: "Земляк, постой" - выскочил
некий плечистый и сероглазый субъект, лениво наблюдавший
за укладкой Грачика с нижней полки.

Но что ему понадобилось, позвольте сообщить чуть
позже.

Сейчас же автор считает пренеприятнейшей необходимостью
воспроизвести слова, с коими в очередной раз
жестоко обломанный Смур обратился после отбытия Грачика
и Винта к Эбби Роуду. несмотря ни на что пребывавшему
в прекрасном расположении духа.

- Бочка. - спросил желтый злой буратино-Димон, -
где же ты. скажи на милость, подцепил этого лысого
стукача?

WHAT DO YOU MEAN MAN BARON
OR ISLAND?

Вот так да. Всякое мы уже видели и слышали разное
с тех пор. как Мишку Грачика стали "наконец-то принимать
всерьез", молчали, бывало. улыбались, посмеивались в усы,
но сейчас уж. наверное, просто бессовестно было бы плечами
всего лишь пожать, да, пожалуй, пришла пора возмутиться,
поставить кое-кого на место, заявить со всей решительностью:

- Ерунда, чушь, и никаких в этом сомнений. Маниакальный
бред. Нет-нет, лишь в лишенном рассудка мозге,
в безнадежно спутанных макаронах извилин могло вызреть
нелепое. гадкое, просто в высшей степени оскорбительное
предположение, будто бы Мишка, Лысый (уж нам ли не
знать), сентиментальный романтик, педант, мученик общей
теории поля, жертва The More - (ну, надо же) доносчик,
осведомитель, сексот. Слов нет выразить...

А впрочем... м-да... в общем, простите великодушно,
милейшие читатели, горе автора безгранично, но нелепой
своей вспышки он уже сам стыдится. Чувства, эмоции
действительно неуместны, крик тем более, автору следует
помнить о скромной своей роли простого регистратора,
летописца (и не покушаться на право одного лишь Вседержителя
наказывать и прощать), ну, а вам, терпеливые мои
попутчики в стране утраченного детства; увы; как ни больно
и ни печально сие, но принять надо без ропота, подготовиться
к столь не вовремя напросившемуся в полную оптимизма
и сладких грез минуту новому, ужасному своей неизбежностью
разочарованию.

Итак, предстоит свыкнуться вот с чем. В искреннем
(хоть и простоватом), восторженном (хоть и недалеком),
доверчивом Мишке, похоже, не только друг отказывается
видеть будущее физической науки, но, как ни прискорбно,
и приятели, южносибирские естествоиспытатели, и те не
думают признавать не то чтобы равного, а просто настоящего.

Беспримерную же несправедливость, гадкое обвинение,
отвратительное предубеждение, каковое, кстати, как и прочие,
если родилось, то все - уже ни силой, ни аргументом
не может быть вышиблено из смуровской башки, давным-давно
уже (без чьих-либо страстных призывов) отверг
(впрочем, без гнева и горячности, но уверенно и твердо)
Эбби Роуд.

Верите ли, но С-м-о (обреченный носитель разрушительной
склонности питать свою мизантропию видом мук
ближнего) и прежде уже не раз и не два пытался бросить
черную тень кошмарного подозрения вопросами типа "А
зачем этот чистюля-поплавок (Грачик) шляется сюда (то
есть в "Льдинку"), зачем выспрашивает, что запоминает?"
на нашего недотепу-аккуратиста, фантазера и дурачка
Мишку Грачика. И неизменно нашпигованный по самые
уши и помидоры Эбби Роуд отвечал змию просто и ясно,
без привлечения всяческих туманных, неверных, недоверие
лишь способных сгущать понятий, вроде наивности, восторженности
и недоумения.

- Брось,- говорил Коля Смуру.- Ну какой он, к черту,
секушник, он просто чайник и лох.

(Понимаете, малый добрый и безобидный, конечно.
маменькин сынок, но не свинья, не подонок какой-нибудь и,
to clear the point, всегда при деньгах, с которыми расстается
без жлобских прихватов, старые долги то ли прощая, то ли
в самом деле не помня, в общем, от беседы с ним уклонятся
нет никакого резона, а гнать и обижать просто не по-хозяйски.)

В вагоне Эбби Роуд и объяснять ничего не стал, рта не
раскрыл, и не оскомина тому виной, не притупление, при
повторах нередкое, чувства справедливости, нет, - кайф,
чудное сияние, прекрасное видение, колокольчиков небесных
перекличка. Нет, определенно, колеса не его дурь, чья-то
чужая галлюция этот лживый грызун, бестия, не приведи
еще раз Боже, травка, травка, колокольчики, динь, зай,
динь, ка, зай-зай, динь-дон, вижу тебя, вижу...

Короче, не стал стыдить, мораль читать, а жаль,
жаль, ибо только он, Коля, один мог (обязан был) напомнить
Димону (именно в тот момент) о превратностях судьбы,
о капризах фортуны и о том, чье бескорыстие (ну,
глупость, наивность - решайте сами) поддерживало
в юных жилах живительный, согревающий плодово-ягодный
ток "чернил" в ту скорбную, но не слишком уж
отдаленную пору, когда его, Смура, позорно исключенного
из десятого класса, собственная маманя, Лидия Леонидовна,
считая долгом уравновесить педагогические качели "семья
и школа", выгнала из дома.

Уф, тут все же необходимо остановиться. Вполне понятное
нетерпение гонит автора вперед, сулит ему отдохновение
в конце многотрудного пути, но, сказавшись однажды
груздем, находит он теперь весьма неприличным стремление
обернуться лошадью и перейти на безоглядный галоп.
Достоинство прежде всего, прочь искушение, будем иметь
честь.

То есть не станем делать вид, будто ничего мы не знаем
о маме и папе Дмитрия Георгиевича Смолера и что славные
и примечательные деяния представителей его рода никакого
значения для нашего приключения не имеют.

Дополним нашу историю (в суете минутной слабости)
опущенной персоналией, не станем выделять Смура бессмысленным
вопросительным знаком, тем более, честный
и правдивый рассказ о его предках видится если не единственной.
то, во всяком случае, естественной возможностью
ненавязчиво представить еще одну роковую фигуру в нашем
гамбите. Да-да, есть шанс эффектно ввести в общество
безумных наших персонажей непримиримого курильщика.
агрессивной своей стойкой, нежеланием уступить хоть пядь
коридора весьма даже удивившего в тот момент, когда
заботливо направлял бедолагу Лысого к месту отдыха доблестный
проводник Винт. Друзья, предстоит незабываемая
встреча с лирическим поэтом, в самом деле членом писательского
союза.

Но, впрочем, не всЛ сразу.

Итак, Дмитрий Георгиевич Смолер не первый носитель
славной фамилии, выставленный на улицу Лидией Леонидовной
Смолер, урожденной Катковой. За семь лет до того,
как Димона постигла незавидная участь, жертвой непреклонного
характера своей супруги стал сам Гарри Аркадьевич
Смолер, в то время заведующий литературно-художественным
отделом областной молодежной газеты "Юность
Южбасса".

Надо признаться, Гарри Аркадьевич охотно предавался
несвойственному его богоизбранным предкам-левитам пороку,
заведующий отделом, мужчина видный, импозантной
наружности, любивший красиво говорить и со вкусом одеваться,
к вечеру (а частенько прямо с утра) припахивал
влагой, близкой по составу к одеколону, но ароматизированной
без принятых в парфюмерии выдумки и изыска.

Пагубная склонность до времени, правда, прощалась
Гарри Аркадьевичу, но не за благородство экстерьера, а за
тонкую художественную, поэтическую организацию
души. Дурное пристрастие Лидия Леонидовна
склонна была считать печальной долей художника в грубом
нашем мире. (Хотя, не скроем, подкупала, безусловно,
и склонность Смолера-старшего приносить в дом цветы без
повода и в любое время года, делать презенты и изобретать
сувениры, с календарем не обязательно сверяясь, и (о!)
читать часами на память Блока, впрочем, как кажется
автору, как раз в этом Гарри Аркадьевич был по-своему
несносен.)

Негодяем, подлым пьяницей и мерзавцем Гарри Аркадьевича
в одночасье сделал неизвестный (если всю правду
как есть, то неизвестная), любезно опустивший однажды
в смолеровский почтовый ящик адресованный Лидии Леонидовне
пакет.

В не доверенном почте конверте оказалось два письма,
писанных из южного города Гагры студенткой смуровской
мамы, жены подонка. Вообразите, какая низость,- заведующий
литературно-художественным отделом молодежной
газеты обманывал свою супругу, доцента, читавшего на
факультете романо-германской филологии ЮжГУ курс
истории английской драматургии, с ее же собственной студенткой,
о Бог мой, ученицей, кою интерес к прекрасному
привел однажды на заседание литературного объединения
"Юность", где сердце девушки и пленилось красноречивым
Гарри Аркадьевичем.

Итак, восторженным (едва ли не ямбом писанным) критическим
подвалом о втором томе дилогии нашей южносибирской
знаменитости Василия Космодемьянова заслужив
путевку в гагринский Дом творчества. Гарри Аркадьевич
взял в поездку к морю и талантливую воспитанницу,
которая, ополоумев, должно быть, от тщеславия и победою
заслуженно гордясь, имела неосторожность описать
своей подруге, оставшейся работать в приемной комиссии,
с непристойной прямо-таки обстоятельностью, о чем говорили
они с метром и чем занимались среди магнолий. Ну
а подруга тоже хороша, хранила весточки из Абхазии в общажной
тумбочке, так что, памятуя о том, как лютовала
шекспироведка на экзаменах, даже нет смысла гадать, кто
из лишенных ежемесячных сорока стипендиальных рублей
стащил бесценные документы и, аккуратно запаковав, не
отказал себе в удовольствии бросить в почтовый ящик of
dear comrade Lidia Leonidovna.

Так вот, воротившись из Кижей, куда изволил он махнуть
после утомительных солнечных ванн, Гарри Аркадьевич
войти в свою квартиру уже не смог. За время его
отсутствия (отдыха) обновились не только оба замка, но
и совершенно неожиданно появился третий, повышенной
секретности, без прорези, без скважины, с круглой аккуратной
дырочкой, в каковую даже и предположить не мог
заведующий отделом, что следовало вставлять - то ли
гвоздь, то ли шило.

Семь лет спустя это самое "то ли - то ли", кусок
голубого стального прутка с замысловатой нарезкой, а вместе
с ним и всю связку забрала у сына Дмитрия сразу после
педсовета, прямо в школьном коридоре разъяренная специалистка
по средневековым интригам западноевропейских
королевских дворов.

- Ключи,- коротко приказала маманя.

И сын отдал, даже брелок в виде японского пузатого
мудреца не отцепив. Повернулся к родительнице спиной
и удалился, обернуться не соизволив ни разу. (Мать свою,
некогда заставившую его вызубрить наизусть древнюю пьесу
о северном принце, Смур считал просто больной, а отца
ненавидел, нет, скорее, презирал, кажется, уже в утробе
и еще в пору семейного счастья супругов весьма смущал
и того и другого упорным желанием доказать всем и каждому,
будто Гарри Аркадьевич ему не родной. Убеждение,
кое автор, даже числя милосердие среди первейших своих
добродетелей, принужден под тяжестью неоспоримых доказательств
отвергнуть со всей категоричностью.)

Ну вот, осветив основные (поворотные) события его
биографии, мы можем на время оставить Димона в покое,
добавив лишь пару предложений. Жил изгнанный поначалу
у Эбби Роуда, а по известному нам поводу повздорив с Бочкарем,
перебрался (хотите угадать к кому? угадали?)...
конечно, ответ очевиден - через дорогу, к Лапше. Жил
Смур у медсестры недели три, покуда однажды на улице
его не подкараулила Лидия Леонидовна и со словами: "Я
тебе работу подыскала" - вернула магическое железо, через
кольцо и тонкую цепочку соединенное с костяной макушкой
восточного сенсея.

Что произошло? Видите ли, непримиримость к Гарри
Аркадьевичу общественность некогда одобрила и поддержала,
а вот крутую меру в отношении оступившегося
отпрыска считать искуплением собственных педагогических
грехов Лидии Леонидовны не сочла возможным.

Хорошо. А теперь нас ждет папаша Смолер, да не
один, а в обществе, как мы уже имели честь сообщить,
поэта, автора трех стихотворных книжек (две на плохой
бумаге южносибирской типографии, а одна на мелованной
издательства "Современник") Егора Гавриловича Остякова.

Но прежде чем Егор Гаврилович Остяков швырнет
в Гарри Аркадьевича чугунного Дон Кихота, отметим кое-какие
подробности и выскажем кое-какие замечания, не
связанные непосредственно со взаимоотношениями двух
мужчин.

Итак, в отличие от своего непутевого сына Гарри Аркадьевич
со своей матушкой Дианой Львовной никогда не
конфликтовал, более того, нежно любил, осев в Южносибирске,
сюда же перевез и маму, не убоявшись трудностей
обмена Иркутска на Южносибирск. Потому не к дяде и не
к тете, а к ней, к Диане Львовне, отправился лишенный
крова и приюта Гарри, там и утешение нашел, и понимание.

А сочувствие Смолеру-старшему в ту черную осень
требовалось едва ли не ежедневно. Не только в семье не
стало прощения Гарри Аркадьевичу, но, увы, и на службе
прозвучало позорное слово - алкаш. Вылетело из розовых
уст нового, не по годам прыткого редактора молодежного
органа, сменившего неожиданно для себя самого ниву
инструктора орготдела на политико-воспитальное поприще.

- Это что за бухое чмо,- спросил новый у своего (и
ему недолго томиться) заместителя,- заседает у вас там
в литературном отделе?

Не прошло и двух недель, как "собственное желание"
Гарри Аркадьевича было охотно удовлетворено...

Ну, а вечером дня окончательного расчета именно отчаявшаяся
мать, отбросив все условности, с немалым трудом
и не через справочное выяснив нужный номер,
обеспокоила (некогда одногруппника Гарри, когда-то
в доме у него бывавшего студента Иркутского госуниверситета)
Василия Ивановича Сухарева, и он, надо отдать ему
должное, несмотря на поздний час, с дневной усталостью не
считаясь, отправился вызволять горемыку Смолера из специального
медицинского учреждения.

А еще через три дня Г. А. Смолер. подстриженный,
выбритый, в новой сорочке и отутюженном костюме, вошел
в свой, пусть маленький, но кабинет и приступил
к исполнению обязанностей редактора Южносибирского
книжного издательства. Любопытно заметить,- когда пару
лет спустя нежданная опала стала участью самого Василия
Ивановича, почетной отставкой он счел для себя пост директора
этого самого Южносибирского книжного, посчитал
за честь стать непосредственным начальником Гарри Аркадьевича.

Ну вот. теперь любезные мои читатели, вы, надеюсь
вполне освоились с культурной, доселе, увы. должного
освещения в наших воспоминаниях не получившей, жизнью
промышленного края и вполне готовы услышать рассказ
о том, как Егор Остяков запустил образцом каслинского
литья в голову своего редактора, а промахнувшись, ворвался
в кабинет Василия Ивановича Кухарева и потребовал
немедленно избавить его (получается, теперь уже чужими
руками) от (собственные слова поэта) му-, а какого уж -ка,
не смею и уточнить, а также долбо-, что уж именно,
пожалуйста, догадывайтесь сами.

Итак, друзья Людмилы и Руслана, Гумберта и Лолиты.
Фердинанда и Лолы, в конце апреля (сего) 197... года
известный наш сибирский стихотворец Егор Остяков сдал
в издательство первую свою (но давно задуманную и сердцем
выношенную) прозаическую книгу, озаглавленную
"Шестопаловский балакирь".

Книгу, кстати, весьма забавную, по-своему даже примечательную,
но (сугубо, конечно, с точки зрения автора этих записок)
не лишенную длиннот, повторов и главное,
местами просто утомляющую нравоучительностью тона.
Представляла она собой не связанный сюжетом набор
разнообразных, с рассуждениями и обобщениями самого Егора
Гавриловича перемежавшихся истории, анекдотов, поговорок
и присказок, записанных им со слов деда Ишки
(Акима, Акишки), достопримечательного сторожила
родной деревни Остякова - Шестопалово. Дед был, естественно,
главным персонажем, но в историях его, побасенках
не был забыт решительно никто из сколько-нибудь
заметных и красочных обитателей Шестопалова, Илиндеева,
Землянухина, а также совсем уже маленьких сел Дача.
Дорофеево Высокое и Старые Гусяты - всех тех мест, что
числил писатель своей малой родиной.

Кстати, Егор Гаврилович действительно родился в Шестопалово,
правда, в возрасте трех лет был увезен вместе со
старшим братом Тимофеем в город Кузнецк-Сибирский,
вскоре ставший именоваться Новокузнецком, но так, без
идеологической нагрузки, года два, не больше. Там, на
берегах Томи, родители Остякова под руководством в стихах
воспетого товарища Хренова "жгли лучину под дождем
толстым, как жгут". В городе, за будущее которого смело
ручался пролетарский поэт из дворян, прошло детство Егора
Гавриловича, тут он учился в ФЗУ и здесь осенью сорок
четвертого его взяли в армию, но отвезли не на запад и не
на восток, а строго на север и не очень далеко, туда, где
требовалось охранять огромный, преимущественно женщинами
заселенный, от тайги забором отгороженный участок
под Тисулем.

Демобилизовавшись, Остяков поспешно (надо признать)
и необдуманно женился на учительнице Зое, поселился
у нее в Южносибирске, работу нашел на тамошней
ГРЭС и от мук невыносимых семейной жизни принялся
рифмовать днями и ночами "кровь - явь", "любовь -
дым". Шестопалово же, где на картошке и капусте так
и жили две его тетки, Остяков открыл для себя заново
в начале шестидесятых. Тогда, после выхода первой поэтической
книги и вступления в творческий союз, оставил
он наконец жену Зою и ею, тряпколюбивой гадиной, до
безобразия развращенную дочь Любу, полюбил родное
многотравье, лесные дороги, тиной пахнущие заводи и берега
маленьких рек, ивой поросшие, а по вечерам ужин
простой и общество браконьера и говоруна Акима Филипповича
Акиньшина.

Кстати, автору вовсе и не кажется (на том перевале от
пятидесятых к шестидесятым) удивительным проснувшийся
в Остякове (послe первого сборника со стихами не только
о Москве и Ильиче, но и о газете "Юманите" и острове
свободы - Кубе) русский дух, тяга к земле, воде, к старинным
обрядам, церковным праздникам и мужицким разговорам.
В самом деле.

Но, впрочем, довольно. Итак, писатель написал книгу,
а редактор прочитал. Хотя и не он один. Рукопись пролистал
вначале Василий Иванович Кухарев, правда, никаких
карандашных помет или закладок не оставил, пробежал
глазами, вызвал Смолера и вручил ему папку со следующим
напутствием:

- Остякова, видишь ли, на большие формы потянуло.
Но сыровато еще, пока сыровато, возьми, поработай с материалом
и автором.

Понимаете! Десять лет наблюдений, размышлений и открытий.
Почти три года мук за рабочим столом. И каков
вердикт, каков тон, какие слова - "сыровато", -материал",-
бюрократ, тля номенклатурная...

Тсс-с! Господи, не надо. Бога ради! Зря, право же,
напустился Егор Гаврилович на Кухарева, а уж на Смолера
и подавно. Если невмоготу, пожалуйста - на прием к Борису
Тимофеевичу Владыко ногами топать и по столу стучать.
Это он, наш добрый знакомый, и знать не зная о таком
певце красот Черемховского района, как Егор Остяков,
однако, заказал ему, Остякову, быть.

Видите ли, не одной экономией энергетических ресурсов
жив был Борис Тимофеевич. Борис Тимофеевич, товарищ
Владыко, последние года три жил мечтой напоить города
промышленного Южбасса, все думал, все прикидывал в государственной
своей голове, как сезонные перепады сделать
круглогодичным полноводьем, как сдержать весенний, все
смывающий паводок и с глаз долой убрать неопрятные
камни, островками желтеющие среди задумчивых осенних
луж. Как сделать реку поистине могучей и величавой
с апреля по октябрь. А перекрыть, советовали люди, параллельно
с начальством думавшие о пользе народной, как раз
у Бычьего Горла, у Синих Камней воздвигнуть плотину,
гидротехническое сооружение и с высоты прогресса научно
управлять явлениями природы.

И море свое, южносибирское, и сельское хозяйство
вернет сторицей, уверяли патриоты и специалисты, а уж
города, уж города (индустрия тяжелая и очень тяжелая,
химическая, но жизненно необходимая) так просто дух переведут,
плечи расправят, ни избытка, ни дефицита - достаток
ни потопов, ни перебоев, одно лишь (разумное,
конечно, и рачительное) обливание, плескание, водные
процедуры - Иван Купала в каждом доме и в любое время
дня и ночи.

Потерь же - не то тридцать, не то сто тридцать тысяч
гектаров земель бедных, тощих, полезных обществу минеролов
не содержащих, красотой своей красотой своей субъективно и
самодовольно кичащихся. В самом деле ерундовская, если уж
так разобраться, площадь затопления, и двухсот тысяч не
будет, две копеечные монеты на карте области, вот здесь
если решкой вверх, то под орлом сущая чепуха - лес да
пара деревень, какое-то Шестопалово, Илиндеево да еще
Землянухино, а вот малюсенькие Дачи, на карте не видно,
но они за краем, то есть на берегу.

Да что и говорить, зря на сей раз балагурили шестопаловские
остряки, ухмылялись вслед молодцам с теодолитами:

- Гляди, все неймется, третий раз уголь ищут.

И дед Аким не к месту подмигивал, ехидничал, дескать,
бери выше, не иначе как нефть.

Напрасно зубы скалят, проект уже в ударном ритме
разработан головным московским институтом и утверждаться
будет осенью, не позднее сентября-октября, как
только биологи ЮжГУ веско и неопровержимо докажут,
что заявления о необходимости сохранения этого уголка
дикой природы, а уж Шестопаловского заповедника, национального
парка тем более,- ни на чем не основанные,
ничем не подкрепленные узковедомственные амбиции,
а что до реликтовой, на всю страну безответственно разрекламированной
илиндеевской липовой рощи, то нет ее уже,
можно считать, неизлечимо больна, фактически уже погибла,
шелушится кора, корни гниют, биоценоз, геоцентризм,
круговорот жизни, короче, вырубить ее скорее и залить
холодной водой.

Итак, проект ждал последних согласовании, но названия
деревень и сел (Шестопалово там, Землянухино, Гусяты
Старые и так далее), дабы поскорее забылось прежнее
бездоказательное, бездумное славословие ("жемчужина
среднего течения"), в начале года в конфиденциальной
беседе с представителями прессы и печати просил Борис
Тимофеевич уже считать вышедшими из употребления.

Однако всего этого Василий Иванович Кухарев, зная
разговорчивость Смолера и склочный характер Остякова,
сообщать не стал ни тому, ни другому. Просто счел материал
сырым и попросил "подработать".

Передал Смолеру папку. Тот пришел в свой кабинетик.
развязал тесемки и принялся читать, изредка вставляя запятые.
Одолев страниц пятьдесят, Гарри Аркадьевич встал,
открыл шкафчик, налил себе рюмочку (больше до обеда
ни-ни) азербайджанского коньяка южносибирского розлива,
хлопнул, поглядел в окно, снял с полки зеленые тома Даля,
положил и справа, и слева, и перед собой, высморкался
и начал сначала.

Секунду поразмышлял над заглавием, сверился со словарем,
зачеркнул слово "балакирь", поставил рядом вопросительный знак,
еще раз прочел объяснение с ятями и сверху
круглым почерком написал правильный вариант: "балакарь".
Трудился Смолер никак не меньше недели, все "сырое"
в "материале" отметил, а в половине случаев не счел
за труд, подыскал разумную замену. Но благодарности от
Остякова не дождался.

Егор Гаврилович смертельно оскорбился, хотя, надо
заметить, Гарри Аркадьевич и такт известный проявил,
и деликатность, начал с похвал, с комплиментов, к недостаткам
подвел плавно, с сожалениями, и вообще в течение
всей беседы вопреки обыкновению ни разу не употребил
сакраментального своего обращения "старик".

Все это, однако, не помогло. Полчаса, с ходу и по
неведению, поспорив с редактором о заглавии и о сибирских
диалектах. Остяков просто обомлел, когда открылась
его взору исчерканная карандашом первая страница, потом
вторая, третья. Гаврилыч умолк и лишь угрюмо (все
угрюмее и угрюмее) глядел на курчавый лоб Гарри Аркадьевича,
который, ощущая опасность всем организмом,
в правоте своей тем не менее не усомнился ни на мгновение.

"Что ж это такое,- думал Остяков,- в моем собственном
доме, на моей собственной земле сидит какой-то картавый
в нерусском костюме, в сорочке нейлоновой заграничной
и с убежденностью сатанинской долдонит, будто младенчик
Побирухи пересемывать не моги, а только пересемени,
равно и Дмитрий-Волга права быть ерником не имеет,
ибо не вор, не бродяга, а всего лишь злой на язык человек,
что же касается слова "гоношиться", которое попадается
через страницу, то в смысле "беспокоиться" его употреблять
просто никак невозможно".

Короче, встал Остяков, урока словесности, родного языка
не вынеся, отставил стул и двинулся к двери. Истинный
крест, просто хлопнуть хотел, хряснуть. треснуть, да увидел
статуэтку на шкафу, ну и сорвался, взял заморского рыцаря
за талию и швырнул, целя в ненавистный лоб, да паскуда
редактор, слизняк, ловкач такой, увернулся.

- Какой-то жид целый час какого-то немца под нос
совал.

Так объяснял Остяков инцидент родным и знакомым, от
Кухарева, "с потрохами продавшегося" (опять прямая
речь), правды, то есть смены редактора, не добившись.
Кстати, забавно, но сам Гарри Аркадьевич всячески отрицал
свою принадлежность к семитскому племени, с горячностью
недостойной утверждая, будто бы он по крови
белорус и фамилия его не Смолер, а Смоляр.

Уф. Впрочем, все это чушь, гадость и недоразумение,
лишь отвлекающие нас от волшебного (magical), невероятного
(mystery) путешествия (tour) из Южносибирска в Москву.
Но, с другой стороны, следуя правде жизни, и не
только ей одной, могли ли мы из одного лишь природного
отвращения к тьме низких истин не объяснить генезиса той
ненависти, той ничем вроде бы не оправданной готовности
к шумному скандалу, с коей взирал Егор Гаврилович на
приближающегося к нему Лысого, даже не на него самого,
а на грудь страдальца, на майку с самодельным трафаретом
и надписью "John Lennon".

Ну, а теперь все. Хватит. Потом уж раскроем побудительные
мотивы появления (справедливости так и не добившегося)
поэта (прозаика?), мастера слова в купейном, стремительно
мчащемся на запад вагоне. Довольно.

Какое нам, черт возьми, небожителям, дело до того,
о чем думает онr,. какие чувства в нем возбуждает шсстопаловская
муза, когда глядит поэт в спину молодого человека,
как мы помним, проворно выскочившего вслед за Винтом
в коридор.

- Постой, земляк,- обратил на себя внимание незнакомец,
в котором мы, кстати, узнаем беспокойного пассажира,
полчаса назад без спроса заглянувшего в служебное
купе справиться о длительности стоянки в городе Барабинске.

Винт остановился, и мы, глядя в его круглую, лоснящуюся
от самодовольства рожу, все же должны, непременно
еще раз должны отметить,- пьян был бандит, как
сапожник, как слесарь, как киномеханик, как весь поселок
Южный в субботу вечером, и тем, конечно, достойнее
восхищения и удивления все его сегодняшние подвиги.

- Чего? - спросил Винт, при виде обеспокоенного
пассажира хорошего расположения духа терять не собираясь.

- Земляк, понимаешь,- сказал неизвестный, даже
слишком приблизившись,- в Москву еду, понял, дембельнулся
и еду поступать. А служил в особых частях. - добавил
неожиданно с новой интонацией в голосе. - Слыхал?

- Нет,- честно ответил Винт, строевую школу не
прошедший по причине слабости сердечной мышцы.

- Голыми руками убивать учили.

- Мм-м,- изрек Винт, слегка отстраняясь.

- Да я не к тому,- смутился дембель нежелательного
эффекта неуместного хвастовства,- в Москву еду поступать,
ну, там девушки, столица, сам понимаешь, приодеться
хочется.

- Мм-м,- качнулся Винт, проявляя понятное нетерпение.

- Смотри, там в купе у тебя друзья твои, они могут
достать "Врангель"? Или хоть один свой продать? У них
небось есть где еще взять, а мне негде, понял. Деньги есть,
а негде. Сечешь? А надо позарез, в Москву еду. Ты их
хорошо знаешь? Продадут, нет? Если что, с меня пузырь.
Спросишь?

- Спрошу.

- Только мне фуфла не надо. Только "Врангель". Понял?

- Понял,- заверил Винт, неопределенно ухмыльнулся,
тряхнул форменной (к коей испытывал ненормальную привязанность)
фуражкой и отправился восвояси, а дембельнувшийся
и ехавший поступать некоторое время смотрел вслед
удаляющемуся проводнику, прикидывая, должно быть, подведет
киряла или нет.

Забегая вперед, заметим,- не подвел; и тут же, отбежав
назад, огорчимся,- обидно, Егор Гаврилович разговора не
слышал. Вполне вероятно, рассерчал бы не к вечеру следующего
дня, а прямо сейчас, прогневался бы, да не на
наших несчастных путешественников, а на субъекта, осуждения
(безусловно, тут сугубо личное мнение автора) куда
больше заслуживавшего. Но, увы, одними лишь неопределенными
подозрениями пробавлялась в тот момент поэтическая
фантазия Гаврилыча.

А жаль, ибо покупателя "Врангелей", имя которого,
кстати, Анатолий Семиручко, Остяков уже невзлюбил, поскольку
имел неуемный малый глупость, красок и эмоций
не жалея, перед самым Барабинском расстроить бесконечно
Егора Гавриловича, поведав с кровожадным восторгом, как
он, Семиручко, одними руками темной ночьюпередушил
дюжину напавших на заставу (да-да. писателю представился
пограничником) узкоглазых.

Аморальность нашего века с некоторых пор приносила
Егору Гавриловичу неисчислимые страдания. Холодность,
злоба и отсутствие милосердия меж современников мучили
писателя. И в своем, между прочим, "Балакире" говорил он
об этом на каждой странице, и доискивался до истоков
людского бесчувствия, и устами непогрешимого деда Ишки
объяснял, отчего добро и справедливость народ чтить
перестал. От корней просто оторвался, от земли - прародительницы
жизни, русской свето- и мироносной почвы.

Особенно молодежь. О, как неизбывна была ненависть
писателя к юности. И не здоровье ее, не радость
и оптимизм лишали поэта покоя и сна, а сатанинская
тяга к ложным ценностям, презрение к избе, очагу
и парному молоку. Не мог смириться Остяков с тем, что
падко молодое поколение на блеск и мишуру бездушной,
на отчуждении и жадности выросшей цивилизации и соблазняется
каждодневно безнравственными и бесчеловечными
ее идеалами.

Ну и хорошо. Хватит об этом. Let him go.

Егор Гаврилович и без нас уже прославлен и ославлен,
превращен в хрестоматийный тип, типаж еженедельных
упражнений отечественной публицистики. Открытий нам
уже не сделать, и потому - Бог с ним.

Сейчас пора усовеститься и вспомнить о тех, кого миновал
инфантилизм счастливых времен злобинского метода
и щекинского эксперимента, о тех, кому еще покуда и неведомо,
быть может, чего домогался, что выпрашивал этот
самый Семиручко, кстати, служивший в самом деле, но не
в особых фантастических частях: не в десанте, не во флоте
и вовсе не в пограничных войсках КГБ СССР, а уволенный
в запас (правда, на две недели раньше других) с должности
водителя УАЗа командующего Н-ским транспортным авиаполком.

Какого еще "Врангеля"? Что он, собственно, имел
в виду? Остров в Ледовитом океане? Мятежного барона,
сокрушенного легендарным главкомом Фрунзе и забытым
командармом Думенко?

О, вовсе нет, отнюдь, Анатолий Анатольевич (за свою
жизнь, кстати, ни у кого на горле пальцы еще не сжимавший
и сам лишь единожды, и то в шутку и на мгновение,
лишенный кислорода тремя старослужащими воинами,
с коими, еще не будучи водилой комполка, в самом начале
армейской жизни не захотел махнуться новенькой пилоткой
и ремнем), ефрейтор Семиручко хотел незаслуженных знаков
отличия, почестей и привилегий.

Он мечтал облачиться во "Врангель" (вернее, "вранглер",
точнее, "рэнлер", а если verbatim, то Wrangler),
надумал поместить свой зад и обе нижние конечности в
мaлопоношенное (pre shrunk) изделие фирмы Blue Bell.

О! Далекий и неповторимый 197... год, когда за синий
деним, за вытиравшееся и линявшее индиго платили от
шестидесяти до восьмидесяти и максимум сто десять. И не
шахтеры и аппаратчики химпрома в кассу центрального
универмага, а из рук в руки лишь посвященные, лишь
крещенные той baby, которая пришла

То make me real
То make me feel.

Шизгара, ты here, there and everythere. Это в твоем
словаре, в безумном букваре, между Animals и Rolling
Stones, вписаны синим и золотым Lee и Levi's, а между
Jefferson Airplane и Frank Zappa - Super Rifle и Wrangler. Это
твои слова, атрибут, образ (не Монтана, по, по, по, и не
Ливайс), а здесь, где глаз людей обрывается куцый (от
Москвы вширь и ввысь, от вечной мерзлоты до субтропических
окраин), еще и Miltons, Vaquero и даже Odra, предварительно
сваренные с отбеливателем "Лебедь".

Шизгара!

..............she's a tailor
She sews those new blue jeans

Джинсы, синьки, штанцы (брюки из джинсовой ткани -
какая бесподобная, неизъяснимая и непобедимая Шизгара
в этом циркулярном словосочетании, экономная экономика,
масло масляное, сорочка из сороки). Brooklyn, Blue Dollar
и F.О.5.- это был символ Великого Шиворот-Навыворот,
знак, форма придворная - и камзол, и эполеты, и лосины in
one piece. Чудо, testimony, не изнашиваемое доказательство
бессмысленности всех правил и нравоучений, в джинсах вы
вольны спать, есть, перемещаться в общественном транспорте,
бегать, заниматься любовью, выступать на мужских
ристалищах и при этом никогда не стирать that garment и не
гладить, потому что it always brand new.

И все равно Битлы (не Пресли, не Перкинс и не Джерри
Ли Люис), Битлы, они не играли и не заигрывали, они были,
были детьми и верили в наоборот и потому к галстукам
своего дебюта добавили пиджаки без воротников. Они всем
показали, how to correctly miswear the cloth, и волосы,
волосы, волосы, майки, майки, заклепки, бахрому, сумки из
противогазов и сахарных мешков, бусы и ремни.

And on the top of the hill джинсы, штанцы из денима,
альфа и омега, нет, не деньги за них отдавали тогда, душу
выкладывали и верили - навечно,

As long as I can see the light.

И джинсы, синьки, штанцы, голубые, как небо, им
суждено было стать первой потерей, они из рубища, из
мантии и доспехов превратились в fashion item. И, Боже,
выбелился не шов, а стрелка от ежедйешюго ironing, и синее
счастье сплелось с желтым цинизмом, и стало вдруг
путаться индиго в полах дубленок и выпрастываться из
распахнутых дверей белых жиг.

Но знамения никто не заметил, никто не понял, как не
понял никто и многое другое. Креститься не умели и грома
даже не ждали. Колесо катилось, roll up, roll up to the
magical mistery tour, roll up, и все желания вот-вот должны
были стать явью.

Everybody had a good time
Ev'rybody let their hair down,-

и потому просьба: "Парни, продайте "Врангель"- казалась
оскорбительным кощунством, богохульством, вроде, скажем:
"Фронтовики, продайте ордена".

Впрочем, секунду. Выводы не наша стихия.

Итак.

- Волки,- сказал Винт, заваливая в служебную свою
кают-компанию,- там какой-то дупель с бабками сейчас
мне плел в коридоре насчет синек какую-то муру. Чего,
может, сообразим какую-нибудь туфту, чтобы ему, козлу,
впарить за сотню-полторы?

- А зачем соображать,- неожиданно просветлев лицом,
откликнулся в ту же секунду Смур. Он повернулся
к медсестре и, подмигнув сразу и глазом, и носом, и губой,
предложил: - А вот пусть Лавруха свои продаст.

КОНДУКТОР, НАЖМИ НА ТОРМОЗА

А сейчас позвольте и автору продемонстрировать некоторую
ловкость рук и подвижность левого века. Разрешите
перевести часы на сутки вперед. Впрочем, серебряную,
в вечные "перегонки" втянутую троицу можно и не трогать,
пусть показывает двенадцать с копейками, а несколько
секунд, потраченных на плутовскую гримасу, можно вообще
не заметить, итак, автор обрывает листок календаря
с цифрой "два", гостеприимно приглашая всех (пропуская
вперед в лучших литературных традициях) в третье июня.
В самое начало первого часа, прямо в тот миг. когда
настойчивыми рывками, чередовавшимися с паролем чуваки,
откройте". Лысый вынудил Винта приподняться, свеситься
с верхней полки и щелкнуть собачкой, вернувшей
язычку замка свободу.

- Мыло дайте,- приветствовал земляков Грачик, просунув
в открывшийся проем лицо, плечо и руку. Тут же,
однако, смущенный собственной беспардонностью, добавил:
- Добрый день.

Ну-с, можно ли считать желание вымыть руки и физиономию
признаком духовного возрождения? Полагаю, да, и,
кстати, народная, невезучим Остяковым сохраненная и приумноженная
мудрость не отрицает подобной возможности,
без колебаний увязывая телесное благополучие с интеллектуальным.

Но естественный вопрос,- почему именно сейчас возник
похвальный позыв к чистоте? Отчего до сих пор сердил
Мишка проживающего, как принято считать, в маминой
bedroom Мойдодыра? Что он делал все это время? Спал,
мои милые. Сутки? Да, почти что. Лысый пробудился
минут сорок назад, даже нет, глубокий сон перешел в чуткую,
еще сладкую дремоту куда раньше, но резко и окончательно
к реальности Грачика три четверти часа тому назад
вернуло радио, пластмассовую ручку громкости которого
второй день с поразительной, ввиду совершенной бесплодности,
настойчивостью вертел туда и сюда непоседливый,
тишины и мерной переклички колес не терпящий молодой
человек по имени Анатолий Семиручко.

Уволенный в запас воин уже утратил последнюю надежду
выманить из эфира восторженный дикторский баритон
или уж хотя бы гэкающую скороговорку доклада о ходе
выполнения последнего постановления на Полтавщине, как
вдруг без всякого предупреждения у выходного светофора
станции Чад (не Африка, нет-нет, пока лишь Азия, без
нарушения однообразия переходящая в Европу) упрямая
мембрана решительно хрюкнула и немедля исторгла в разделенные
на отсеки пространства сразу всех семнадцати
вагонов героические звуки марша, а вслед зa ними долгожданную
сводку с полей.

Однако рассказ о ратном труде комбайнеров и звеньевых
оборвался на полуслове, электрическая цепь принесла
девичий вульгарный, не иначе как дружеским щипком вынужденный
визг, вслед ему мужское негромкое: "Тиxо ты"

И сразу, без паузы (о!) органный писк вступления Кена
Хэнсли.

Итак, если все происшедшее в понедельник и вторник
представить (без малейших, конечно, к тому оснований.
просто по велению сердца) сомнамбулическим диким кошмаром,
то чудное воскресное погружение в сон под звуки
Highway Star делает в среду совершенно логичным "доброе
утро" в исполнении Урии Гип (в доперестроечном, естественном
для нас правописании).

Ну что ж, забытье было долгим, полным отвратительных
и печальных сновидений, терзавших душу и тело и не
позволявших очнуться. Но вот оно, счастье. Мишка выкарбкался,
прорвался сквозь мучительный бред, пробудился и вновь
оказался и с синицей, и с журавлем, несущимся на всех
парах (а имея в виду электровоз, "при максимальной напряженности
поля в зазоре") к заветной станции...

Sunrise...

В самом деле, все горькие переживания последних часов
его пребывания на сибирской земле исчезли, печальные
фигуры превратились в неясные безмолвные тени, отступили
во тьму, склонили головы, и незримое их присутствие,
даже оно казалось временным, пережить окончательное
пробуждение не способным, первое движение в этом скором,
купейном, полном солнечного (белым пластиком пойманного
и отраженного) света вагоне.

Да, Мишка ехал, позади остались Сибирь и Урал, Омск,
Тюмень и Свердловск, впереди угадывались Кама и Волга,
Сарапул, Казань, Арзамас, и дальше, и дальше сверкал
звездой университет, блистал изумрудом газона стадион,
пламенел небосвод и играла огнями река.

Простим ему эту счастливую иллюминацию, technicolor,
поскольку в городе, некогда разрозненные княжества объединившем
в могучее государство, Мишка был единожды,
в возрасте третьеклассника, посетив по дороге с Киевского
вокзала на Ярославский потным августовским днем Красную
площадь и "Детский мир". Поэтому, конечно, приближавшуюся
столицу представлял он в цветной двумерности
журнала "Огонек" и программы "Время", и, право, грешно
было бы, особенно в минуту прекрасного воскрешения,
лишить его этого удовольствия.

Итак, покоясь на боку. Лысый, словно фантастический
одушевленный болид, несся под чарующие звуки на запад со
скоростью семидесяти километров в час и ощущал тот
самый восторг неподвижности и уюта. который, по справедливому
заключению Галилея, способно переживать на этом
свете лишь только равномерно движущееся к намеченной
цели тело.

Он летел над землей и постепенно приходил в себя,
и света яркое пятно обрело тень, и выявился объем, возвратились
ощущения и с ними желание освободить затекшую
руку, ухо начинало улавливать не только басовые
ходы, но и металлическую перекличку дверей, движение за
стеной и разговор, обрывками долетавший в купе из коридора.

Беседу вели два голоса, один не смолкал, второй вступал
лишь изредка, вставляя реплику или короткое замечание,
но именно этот второй, объявлявшийся то ли смешком, то
ли хмыканьем, управлял тоном и интонацией первого.
В проходе у окна явно спорили, но кто и о чем?

Самоуверенную доминанту вел знакомый нам Толя Семиручко,
а беспардонно фыркал Алексей Жук. молодой
человек лет тридцати с еловыми-ежовыми, во все стороны
рыжеватыми иголками ощетинившимися усами.

Имя его Семиручко выяснил всего какой-нибудь час
тому назад, узнав заодно пункт посадки - Свердловск и место
назначения - Казань. Фамилия собеседника осталась
Толе неведома, равно как и судьба орденоносной, все планы
Смура и Эбби Роуда порушившей четы, занимавшей две
нижние полки в соседнем купе, одна из которых с утра уже
была пуста, а на второй стояла объемистая сине-красная
сумка Жука с белой надписью "Волейбол".

Главный бухгалтер и муж ее, воевавший некогда в Смерше
и ноги лишенный не в годы, когда вскипала ярость
благородная, а много позже, гражданской болезнью, правда,
со звучным кубофутуристическим названием "облитерирующий
эндертерит",- оба остались в городе, коему с самого
основания в восемнадцатом веке положено было судьбой
славить своим существованием начальство.

Однако, прежде чем сесть без очереди в такси на ночной
привокзальной площади, кавалеры орденов и медалей некоторое
время занимались наведением порядка на железной
дороге. А именно - часа за два до прибытия непреклонная
Евдокия Яковлевна сочла необходимым даже на время (оставить
своего супруга (кстати, инспектора ГО южносибирской
организации ДОСААФ) одного, непримиримая женщина
отправилась в бригадирский вагон и, не застав саму бригадиршу,
написала и вручила даме, представившейся ответственной
за ТБ, гневную филиппику (жалобу, если угодно),
обращенную против бесшабашного проводника Сергея Винта,
ни разу за полтора суток пути не соизволившею подать
супругам (не говоря уже о на льготы и привилегии рассчитывать
и не смевших, ехавших за полную стоимость других
пассажирах) чаю. Ах, если бы только отсутствие кипятка
сочла Евдокия Яковлевна нетерпимым, но, торопясь узнать
о сути спора Толи и Леши, оставим на потом самые тяжкие
из преданных бумаге обвинений.

Сейчас вернемся в солнечную карусель грачиковского
купе и, соединив свои усилия с Мишкиными, попытаемся
среди во множестве долетающих междометий, эпитетов,
восклицаний "ну, чЛ", "ну, чЛ ты" и, наконец, "ну, чЛ ты
такой есть" уловить ключевое слово.

Итак... Боже... Неужели? Да-да, слышите опять "ю"
вместо "и" и "а" вместо "Л", хотя нет, вместо "Л"... вместо
"Л" - "ар".

- ... Москва... Москва... зачем Большой театр... Я же
сказал, Лужники... не надо... не надо ля ля, а билеты фуфу,
что ли?

И по тону, по вибрирующим нотам двигательной активности
никак не миновать. И в самом деле.

- Иди сюда,- произносится уже вблизи, не из-за двери,
а совсем рядом, отчетливо и громко.

- Ну?

Звук приподнимаемой полки, оборот ключа, щелчок
замка.

- На вот, смотри...

Пауза. Затем широту натуры предположить не позволяющий,
полный сарказма вопрос:

- И сколько заплатил?

- Да нисколько.- достойное вранье в ответ.- Тетка
привезла, за так отдала.

Дверь отмеряет прежнюю щель, но теперь, кроме междометий,
ничего не долетает до чуткого уха, голоса перемещаются
за стенку, в соседнее купе, и вновь набирают
силу минут через пятнадцать.

- Вини... Ты понял, у меня даже голубятня была...
трефа маленькая... он, замполит, у меня ручной был...
Потянул? Тогда на еще семерочку... а потом в медсанбате
сделал справку...

Вот так да! Ну, а Мишка. Лысый наш. как воспринял
неожиданный спор, в коем вопреки обыкновению (самое
конечно, удивительное) родилась истина? А не поверил.

Угу. На несовершенство органов слуха списал. В самом
деле, ну, проснулся в вагоне, это еще объяснимо, ну под
Magician Birthday, тоже можно понять, но "Москва, Лужники,
билеты" - это уже грезы, полусон, игра воображения.

Короче, не поверил Михаил в реальность стольких совпадений,
отмел рациональным своим умом, аннулировал
педантичным анализом и счел лучшей защитой от подобных
наваждений немедленный подъем и переход к водным процедурам,
то есть решил горемыка умыть лицо и руки,
слегка помассировать щеки и виски, дунуть в мокрые ладони
и совершенно уже прийти в себя.

Что ж, чудеса невероятные предшествовали тому моменту,
когда, вломившись в служебное помещение, Лысый
потребовал мыло.

К ним и переходим и лишь заметим походя,- никакой
тетки у Семи Ручек не было и нет, билеты (точнее, один-единственный)
воин добыл, натуральным образом вырвал
у своего одноклассника, соседа по лестничной клетке, студента
мединститута в вечер, предшествовавший его отлету
в столицу.

Несчастный педиатр-недоучка (в накладе вообще-то не
оставшийся) неосторожно похвастался парой необыкновенных
билетов и был сломлен за два с половиной часа сочетанием
равномерных повторов (знакомой фразы) "ты еще
достанешь, а мне негде" и демонстративным нежеланием
Семиручко (имевшего редкое дворовое, вернее, уличное,
ибо жил он на улице Патриса Лумумбы, прозвище Чомба)
покидать чужую квартиру.

(Признаться, автор не может пусть походя, но не выразить
удивления по поводу страстей и желаний, обуревавших
Толю первые пару-тройку недель после демобилизации.
Попросту автор не может умолчать, что Чомба путал
П. Маккартни с Д. Маккарти.)

Ну, ладно, дабы теперь от него, навязчивого и настырного,
хоть на время отделаться и вместе с Грачиком, предчувствий
полным нелепейших и прекрасных, войти в служебное
купе, заглянем на мгновение в будущее и там
полюбуемся запоздалым торжеством молодого человека
с игольчатыми усами, Алексея Жука. Пару лет спустя
с непонятным для случайного товарища по ИПК мстительным
удовлетворением он, по пути на финальный матч
очередного кубка страны изучив нехитрую схему стадиона
имени В. И. Ленина, убедится,- трибуны "Е", проставленной
в билетах давнего самоуверенного и наглого попутчика.
на всесоюзной арене попросту нет и в принципе быть не
могло.

Все, блистая свежими щеками (губа зажила и больше не
кажется неудобно оттопыренной ватным тампоном дантиста,
синяк пока еще багров, но потерял объем, спал и мог
бы сойти за большое, неизящное родимое пятно, кабы не
желтизна по краям), с куском влажного хозяйственного
мыла в руке Мишка Грачик входит в служебный, железнодорожным
ветром наполненный отсек. И меньше всего
сейчас, в этот счастливый миг очищения и преображения, он
готов к повторению бреда, недавнего наваждения.
Но, увы, именно вариация на тему, знакомый мотив
ждет его прямо на пороге.

- Миша,- шепчет Лапша, Ленка Лаврухина, вздрогнувшая,
напрягшаяся еще в тот момент, когда пол-грачиковской-руки
и полголовы потребовали мыло, сейчас она
бросается ему навстречу поспешно, торопливо, чтобы быть
первой, самой-самой, опередить любой взгляд, жест и звук.
- Миша,- быстро говорит медсестра несчастному прямо
в глаза,- Мишенька,- обдает горячим воздухом надежды,-
только не обманывай, скажи, у тебя билеты?

- Какие?

Искренность его очевидна, растерянность, изумление -
все настоящее и неподдельное. Меркнет в глазах Лапши
ласковый свет, взгляд падает на криворотого С-м-о.

- Ах ты гад. - Язык, губы артикулируют с ненавистью,
в устах ее бледных, казалось бы, немыслимой.-
Отдай мои билеты, подонок,- вскрикивает Лавруха, разъяренные
пальцы запуская в баранье буйство на голове
Смолера.- Сволочь, сволочь,- всхлипывает девушка, уже
крепкой и безжалостной рукой лишенная дыхания, отброшенная
в скорбный свой угол.

- Тихо вы, волки,- телом своим разъединяет противников
с верхней полки на нижнюю молниеносно перемахнувший
Винт.- Ляг поспи,- говорит он и не без нежности
грязную свою лапу кладет на (впрочем, особой шелковистостью
тоже не отличающееся) льняное темя Лаврухи.

Но не хочет слышать безутешная нелепое, бессердечное
просто сейчас его "все наладится, Ленка", отталкивает,
сбрасывает руку Кулинича, и горькая влага течет по ее
щекам и шее.

Но, Боже, что происходит? От созерцания каких ужасных
страстей, несомненно отвратительной сцене предшествовавших,
нас избавили беззаботно на сутки вперед переведенные
часы?

Может быть, что-то очень-очень важное из-за этого
потерялось, упущено, и сам нехитрый фокус с календарем
себя не оправдал, напрасен был и неудачен? Нет, спешу
заверить вас, беспокоиться не о чем. точка в конце длинного
предложения (абзаца, пассажа, периода), даже восклицательный
знак (жирности прямо-таки необыкновенной)
будет поставлен, возникнет на наших глазах пару
часов спустя, когда, покинув старинный (былинный) город
Казань, скорый поезд Южносибирск - Москва разбудит
металлическое естество ребристых клепаных пролетов километрового
моста через Волгу.

Но, дабы сожаление нас не снедало, восстановим самый
показательный кусочек пространственно-временной купюры,
увидим, какими гадкими были день и ночь, и вздохнем
с облегчением, от иных подробностей приемом убереженные.

Итак, воскресим начало, тот еще невинный момент,
когда скорее в шутку, просто так, спьяну, для куража, не
думая о последствиях, Винт-Винтяра предложил присобачить
к какой-нибудь туфте синий лейбл "Врангель" и впарить
дутое фуфло молодому, от времени норовящему не
отстать человеку.

Но Смолер в игрушки играть не собирался и в ответ
совершенно серьезно и по-деловому предложил раздеть
Лапшу.

- А пусть дорогу окупает,- как видим, и с обоснованием,
скот, не затруднился.

Впрочем, дав совсем недавно клятву не возмущаться,
суд не вершить, а лишь свидетельствовать правду, правду,
одну лишь голую и, увы, неумытую, от прямых оценок
уклонившись, автор не видит греха в рассказе о роковом
предмете.

О джинсах, штанцах, синьках, пошитых уж если не на
острове Тайвань, то наверняка в городе Гонконге и подаренных
Лапше (сторож, надомник, дворник, портной, кто
ты, говори поскорей...) Олегом Свиридовым, Свиридом
Пахомычем от чистого сердца. Да и как было не подарить
ей, той, что всех шприцев и игл начальник, разных ампул
командир и просто матушка-спасительница, в голубую ниточку
блуждающего сосуда попадающая не с десятого
(если вообще), мучительного, а с первого, легкого и безболезненного
раза. Сам Свиря оказался со штанцами
жертвой несправедливого, даже подлого обмана, он получил
азиатами состряпанный ширпотреб за восхитительную
вещь. курточку гениально им самим угаданного, немыслимо
клевого фасона, произведенную из малопоношенной
армейской шинельки, которую Свиридон Пахомыч приобрел
за десять полновесных советских рублей у жаждой
обессиленного осветителя Южносибирского театра драмы
им. А. В. Луначарского (и ордена "Знак Почета") Вовы
Глазырина.

Потрясенный неправдоподобным преображением сержантского
своего обмундирования фонарщик захолустной
богемы Вова Зыр, он же Сыр, возжелал получить его
обратно и однажды явился с авоськой в гости к Пахомычу,
а утром (и поправляться даже не начав) простофиля Свиридон
отяготил синдром безмерно, обнаружив вместо своей
суперкурточки, правда, новые, ни разу, во всяком случае,
не стиранные, но бесконечно ему в смысле идеи, кроя
и строчки чуждые джинсы, штанцы, синьки.

И горечь утраты подсластил он щедростью бескорыстного
дара.

О! Это были первые настоящие, настоящие, настоящие
и еще раз настоящие (three times and endless repeat) джинсы
Лаврухи. Синьки, штанцы, она сама их ушила, без прикрас,
гармошкой, превратила узкий мужской сорок восьмой в свободный
женский сорок четвертый, и нет слов, чернил и пасты,
и даже финским фломастером "финлинер" невозможно
описать, как благородно они протирались, какая небесная
синева проступала, сколько оттенков в ней находил глаз,
как на ощупь они были упоительно бархатисты, зимой
грели, летом освежали. Боже, Боже, как в них сами шли
ноги, душа летала, а чужие завистливые взгляды метались
от кармана к карману в тщетной надежде узреть тайну
происхождения выдающую нашлепку ("мульку", "кожанку").

Вот.

И после этого представьте и вообразите... Нет, сие
невозможно... Увы, вполне... И воробья, даже для приличия,
никто ловить не пытается, куда там, гадкие слова были
повторены не без видимого наслаждения, а рука даже небрежно
опущена на девичье колено, ткань размята пальцами
и во всеуслышание объявлена подходящей.

- Для чего?

- Как для чего, Лапша? Неужели тебе не совестно за
чужой счет ехать? Сто, даже сто пятьдесят, конечно, деньги
небольшие, но они вернут тебе чувство собственного достоинства
и...

Тут Смур на секунду задумался, подбирая наилучшее,
социальной значимостью наполненное дополнение, и заговорила
Лавруха, о изяществе стиля совсем не заботясь.

- А ты,- выкрикнула медсестра,- ты, умник, красавчик,
не хочешь чувства собственного достоинства, твоего
личного?

И тут же, не переводя дыхания, но уже в сторону Винта:

- Он мне билеты не показывает и не отдает.

- Да отдаст, не бойся,- с искренней убежденностью
заверил Лавруху Кулинич, имевшим, как ни странно, свои
причины полагать происходящее делом правильным и даже
полезным.

- Ничего я ей не отдам,- с тем же гадким выражением
на лице упорствует С-м-о.- Нету у меня ничего,- сказал
и в доказательство бесстыдно продемонстрировал дырявое
нутро своих карманов.

И тут счастливая и такая простая догадка озарила чело
Лапши.

- Коля, Коля, они у тебя? - Медсестра вскочила,
встала перед Эбби Роудом на корточки и глянула в его
затуманенные зрачки.

- Тсс-с,- шевельнул Николай губами,- тс-с,- поднес
палец. Загадочно и ласково улыбаясь (о, смолистой субстанцией
преображенный в локатор, счетчик Гейгера, чувствительный
усик, бесконечно удаленные колебания воспринимающий
волосок), взял Лапшу за плечо, приподнял,
ухом приставил к стенке и. беззвучно смеясь, спросил: - Слышишь?

- Обед. Первое, второе, третье. Обед, девяносто
шесть копеечек,- донеслось из коридора, бухнуло и повторилось
с бодрой монотонностью, но восторг с лица Бочкаря
не сошел, он слышал совсем другую музыку, и она была
прекрасной.

- Лапша, а тебе в самом деле нужны билеты? - спросил
неожиданно, удачно имитируя шутливое добродушие,
Смур.

- Да, нужны.

- Но они же на футбол. Лапша. Ты же не любишь
футбол, Ленка.

- Врешь!

- Врет,- охотно подтвердил Винт.

- Ну, не веришь, возьми у этого самого, как его,
у Грачика и посмотри.

- А что. ты ему отдал?

Смур не счел себя обязанным отвечать, лишь самодовольно
оскалился, и Винт улыбнулся, но он - невероятной
изобретательностью Димона пораженный.

Затем Винтяра встал и, высунув башку в коридор, поинтересовался
у неумолкающего разносчика:

- Леха, а что на второе?

- Котлета.

- Давай четыре сюда. И первое тоже.

Однако Эбби Роуд (персональный магнит и вселенский
пьезоэлемент), как тут же выяснилось, принимать еду был
неспособен. Смур, презрительно пожав плечами, отверг
свекольный отвар и макароны, удовлетворился хлебом
и компотом, ну а Лапша, несмотря на расстроенные свои
нервы, оказала Кулиничу в деле уничтожения съестного
достойную конкуренцию.

Впрочем, на этом низкая, затеянная Смуром игра, увы,
не завершилась. К теме равноправия и уверенности в себе,
кои, как ничто, гарантирует одинаковый со всеми пай
в общей копилке, он (кстати, сам на все за неимением еще
ни одной копейки не выложивший) возвращался не раз,
попросту говоря, естественным образом, по мере кристаллизации
в его обреченной голове новых издевательских
аргументов.

Правда, упирал ("педалировал", смущая Ожегова и, возможно,
Ушакова) он не столько на человеческое достоинство,
сколько на совершенное отсутствие какой-либо эстетической
или моральной ценности в бесконечно дорогом
Лапше предмете туалета, каковое выводил несчастный интриган
из "ненастоящей" природы синек.

- Они ж болгарские,- пытался утверждать мерзавец.
А часа через два уже безо всякого стыда клеветал:

- Да это Свирина работа вообще. Ясно как день, двойной
шов только с внутренней стороны.

Ленка же не реагировала, лишь скупо и редко огрызалась,
позволяя Димону резвиться в свое удовольствие. Но
если вчера эту стойкость легко можно было бы объяснить
благотворным воздействием на ее организм двух порций
борща со створоженной сметаной, то сейчас, после памятной
встречи Грачика. ясно,- физическому удовлетворению
сопутствовала вера в правдивость той лжи, которую, безусловно,
только очень уставший человек мог признать за
нечаянную оговорку.

Но, впрочем, с каждой секундой приближается Казань.
мост железный через Волгу, текущую издалека долго,
а с ними и развязка, точка под i, превращающая букву
в знак пунктуации. Обещанный жирный, самодовольный
восклицательный знак.

Ну а пока, пока еще есть несколько часов, последуем
поэтом освященному примеру деревенского механика Зарецкого
и в ожидании приказа "теперь сходитесь" осудим
железнодорожные нравы и порядки, во всяком случае, расскажем,
какое именно из бесконечного ряда безобразий
совершенно уже вывело из себя бухгалтера Евдокию Яковлевну,
и что конкретно она там написала в своем заявлении,
и чем, наконец, ее гнев должен отлиться беззаботному
Винту-Винтяре, завершающему, и это не станем скрывать
(между прочим, о чем он и сам пока не догадывается), свой
последний в жизни рейс.

Итак, чай мы уже упоминали, но будем искренни до
конца, дело вовсе не в напитке, некогда своей способностью
бодрить и утолять жажду поразившем венецианского купца,
тем более обеспокоенным гражданам в первый же вечер (то
есть не доезжая станции Юрга) благоволил Кулинич разъяснить,-
нет и не будет китайского деликатеса, поскольку
бюрократы и казнокрады не обеспечили в Южносибирске
своевременного пополнения запасов угля, потребного для
разогрева титана.

Впрочем, и на вопрос: "А почему второй туалет не
работает, товарищ проводник?" - Винт без заминки отвечал,
вину за недоступность удобства без всякого смущения
перекладывая на все тех же формалистов и волокитчиков,
бесконечно затягивающих продувку труб и смену прохудившегося
толчка.

Опытные, тертые граждане, конечно, сомневались, щурились,
глядя с недоверием в плутовскую рожу Винта,
ворчали, но улик, изобличающих мошенника, не имея,
смирялись и отступали. Кстати, угля действительно не подвезли,
что же касается места общего пользования, об этом
позвольте позже.

Сейчас о том, как заслуженная чета, несмотря на право
внеочередного доступа к одному-единственному (дальнему)
ватеру, не могла ступить на заветный кафель в полутора
часах езды от города Свердловска.

Старости, коей везде у нас почет, перешла дорогу молодость
в виде семьи из папы, мамы, двух дочерей семи и пяти
лет и трехлетнего мальчугана по имени Денис.

И вот в самый неподходящий момент, когда третий
ребенок сменял второго на унитазе, а второй первого у рукомойника,
некая белокурая мадам (она, она, змея в халате
без рукавов, всему виной) и обратила взор зеленых своих
глаз на Евдокию Яковлевну.

- Мне, конечно, все равно,- сказала она, явно преувеличивая
свое безразличие,- только чем стоять тут еще
десять минут, вы бы сходили к проводнику и потребовали.
чтобы он второй отпер, вам отказать не имеет права.

И, пробуждая праведный гнев, тут же пояснила:

- Вы-то из купе почти не выходите, а я-то за водичкой
хожу и видела,- те, что с проводником едут, они всю
дорогу той стороной пользуются. А девка ихняя вот минут
пять как туда пошла и еще там небось сидит.

Однако девка ихняя, то есть Ладша, как ни странно, но
в тот момент уже успела незаметно шмыгнуть обратно на
свое место у окна, поэтому без труда можно вообразить
сердитый, возбужденный вид напрасно минут пятнадцать
в засаде таившейся Евдокии Яковлевны, когда, наконец
потеряв терпение, она ворвалась в служебный пенал с громогласным
требованием немедленно открыть для инспекции
и всеобщего обозрения соседнее помещение.

Ну а почему бы и нет? Почему, зададимся вопросом
и мы, почему так самоуправничает Винт с общественной
собственностью? Хлорку экономит, тряпку бережет? И сразу
ответим, торопя завершение главы, не станем устраивать
соревнование сообразительных. В отрезанном от пассажиров
клозете ехали в Москву четыре затянутых в полиэтилен
(привет, ребята) японские покрышки, комплект, и два отечественных
(мягких и пахучих), доверху набитых травкой-колбой
мешка.

Мешки принадлежали Винту, а скаты - его напарнику
Гене, Геннадию Иннокентьевичу Мерзякову, беззубому
тридцатипятилетнему ловкачу, пройдохе и вору, человеку,
в форменной фуражке которого щеголял все это время
перед нами Винт и на непредвиденное отсутствие коего,
явки в бригадирский вагон избежать не сумев, Винтяра вяло
ссылался, пытаясь отговориться и свою нерасторопность
оправдать.

- С Мерзяковым мы еще разберемся,- однако, отметает
уважительную причину начальница Винта Ада Федоровна.-
Ты, Кулинич, за себя отвечай.

Увы, с Геной, с которым не только Аде хотелось бы
разобраться, уже никому не придется выяснять отношений,
но простим женщине самоуверенность, ибо обезумевший
от самоволия пьяных угонщиков автокран протаранил
винную стекляшку, "шайбу" на углу Красноармейской
и Дзержинского, где Мерзяков, он же Кореш, со
своим дружком Петей, проводником, кстати, второго вагона,
заканчивал ужин за бутылкой, на этикетке которой
обозначена была, правда, без указания мастей, не очень
надежная покерная комбинация "тройка", всего за два
с половиной часа до отправления скорого поезда
Южносибирск - Москва.

Короче говоря, неожиданный прогул сразу двух проводников
еще никого в длинном составе не испугал, скорее
наоборот.

А между тем Гена, пока мы едем на запад, уже и стонать
перестал на койке реанимационного покоя, куда доставлен
был с тремя другими, столь же нерасчетливо столик
выбравшими гражданами. Проводник второго вагона Петя
Глинин и в больницу взят не был, поскольку холодеть начал
еще до того, как врач "скорой помощи" принялся щупать
у него пульс и трогать веки.

Кстати, один из угонщиков, прыщавый долговязый малец,
переступив через Петины ноги, пытался дать тягу, но
был изловлен.

Все это, однако, коварная и неумолимая бригадирша
Ада Федоровна в расчет принять, увы, не может.

- Не только ты один работаешь,- выговаривает она
скучающему Винту и зачитывает разгильдяю не без видимого
удовольствия гневный текст до того лишь по памяти ею
цитируемого заявления.

И мы наконец узнаем полный перечень обид и претензий
Евдокии Яковлевны и, отметая как несущественное и,
главное, не к месту и не по адресу упомянутое сырое белье,
с дрожью отступаем после расчетливого и точного прямого
справа - "всю дорогу пьянствует с пассажирами".

- Последний раз,- говорит бравый Винт, отводя глаза.

- Восемьдесят,- отвечает Ада Федоровна с внезапной
приветливой улыбкой.

- В Москве, - просит Винт, жестом показывая
"истинный крест, сейчас ни копейки".

- Тогда сто двадцать и не позже пятнадцати двадцати
шестого июня,- устанавливает, вычтя из времени отправления
в обратный путь полчаса, безжалостная Ада последний
срок выкупа заявления.

Винт кивает в знак отсутствия выбора и отбывает восвояси.

А времени девятый час, и в ревущем переходе из седьмого
вагона в восьмой у Винта закладывает уши, наш скорый,
хода не сбавляя, въезжает на мост через Волгу.

Как? Неужели и день прошел? Да, и ничего особенного
не произошло с полудня до самого этого момента.

Проходящие мимо проводники дважды (полное сарказма
соболезнование выражая каждый по-своему) передавали
Кулиничу приглашение посетить Аду Федоровну, но он,
никаких иллюзий не питая, оттягивал удовольствие. В Казани
же на платформе он имел несчастье свидеться с Адой
лично, и забывчивость (допустим) всех прочих ее гонцов не
могла более освобождать его от невеселой прогулки из
своего двенадцатого в седьмой бригадирский.

Ну что, что еще произошло с той поры, как побитая
Ленка затихла, затаилась в своем углу, до той минуты, как
Винт, закрыв пыльную зеленую дверь с цифрой "двенадцать",
отправился матросской походкой узнать цену своей
халатности и безалаберности?

Эбби Роуд все напрягал внутреннее мистическое ухо,
ловя за сутки изрядно ослабевшие, отдалившиеся волшебные
голоса и звуки, в Казани задержавшегося на выходе
в железном проеме Смура грубо вытолкнул на перрон
Егор Гаврилович Остяков, в жизни бы к Смолеру не прикоснувшийся,
кабы был предупрежден, чей это сын, ну
а Лысый, гуляя вдоль вагона, из окна стоявшего рядом
встречного услышал песню, которой, малюя стенгазету.
развлекали себя бойцы стройотряда Московского рудо-разведочного
института Яша Цыпер и Леша Вайновский. Размазывая
гуашь, два дурака-отличника орали во всю глотку:

- Жена едет в Есентухес, а я еду в Кислопоцк.

Отчего такое веселье и в чем соль, Лысому было невдомек,
и это, наверное, самое забавное, поскольку в паспорте
у него, если помните, южносибирским каллиграфом
была выведена национальность из пяти букв, Цыпер же.
представьте себе, происхождение вел от запорожских сечевиков,
а соответствующая графа в Лехином документе
и вовсе объявляла Вайновского природным русаком.

Ну, вот, собственно, и все, ничего, в сущности, примечательного,
о прошлом нам нечего жалеть, стремительно
приближаясь к уже сладко вибрирующему в ожидании приветственной
песни мосту через матерь православных рек
и мусульманского моря.

Пусть о невозвратных мгновениях пожалеет Смолер
еще на суше, на восточном еще берегу пусть пронзит его
боль и тоска удручит, когда он протянет руку к своей из
старой латаной куртки сшитой сумке с ремнем. Вот сейчас,
когда опускает С-м-о руку в пустоту, хватает пальцами
воздух, черпает горстями мрак. Нет початого пакета, нечем
набить косяк.

- У тебя? - вопрос Бочкарю.

- Ум-ум...

Поворот головы, так и есть,- за спиной С-м-о стоит
Лапша и держит в руке пакет с желтовато-зеленой массой
на весу, на ветру, за окном, ее разбирает смех и коленки
от счастья дрожат миру невидимой дрожью

- Билеты.

Поздно искать виноватых, и все равно, будь ты проклят,
Бочкарь. дурак, лопух, шизофреник, не уберег добро,
проклевал носом в Казана, клювом прощелкал, в купе,
называется, остался.

- Билеты,- повторяет Лавруха. We shell overcome,
беспроигрышный вариант.

- Дура, да я же шутил, да я же...

- Билеты.

Смур наклоняется и медленно-медленно начинает расшнуровывать
тот самый, некогда на закуску предлагавшийся
башмак.

- Хорошо упрятал.

Димон не отвечает, незаметно, миллиметр за миллиметром
смещается, ближе, ближе к Лапше, шнурок не поддается,
Смолер слегка привстает, опускается на колено, разворачивается
и вдруг, словно только и дожидался сатанинского
"уааа-ааа", с коим металл приветствует металл, хватает
Ленку за ноги и рывком на себя валит. Лапша (она ведь
пугала, всего лишь стращала, о большем не помышляя) еще
крепче сжимает полиэтилен, и он ныряет с ней вместе
вовнутрь, но нет, цепляется в полете за алюминиевую
скобку и...

Пз-зз-зз - омерзительный звук распарываемого полимера
вплетается в рев железа, встречный поток подхватывает
желтую пыль, сухую траву и бросает в небо, но, сразу
потеряв интерес к бесплотному веществу, разрешает в лучах
заходящего солнца, плавно кружась, опускаться в коричневые
воды.

Смур хватает мешок, он не верит, он не верит, на
секунду давая свободу Лапше, и этого достаточно, Ленка
вылетает в коридор и бегом, от стены к стене, вмиг одолевает
половину и заскакивает в первую же отворенную
дверь.

Проходит пять минут, возвращается Винт.

- Что случилось,- с порога задает он вопрос, обоняя
ученым носом катастрофы холодный scent,- где Ленка?

- Убежала,- сообщает не без заминки, в праве своем
не слишком уверенный свидетель, Лысый.

- Ты, что ли? - с укоризной непередаваемой обращает
Кулинич свой взор на Смура. Видит разорванный мешок
и, крякнув, с явным злорадством интересуется: - Чего
добился, волк ты, дурило?

И после меланхоличной паузы добавляет:

- Ээ-эх, а я-то думал, она за эти самые билеты всем
нам...- и, видно, слово сочтя не вполне выразительным,
вставляет красноречивый и яростный жест.

НЕУЮТНАЯ ЖИДКАЯ ЛУНЙОСТЬ

Ну что ж, опыт, кажется, удался, некоторая непоследовательность
в изложении, скачкообразный ход часового
механизма, неспешное "тик-так" с дефисом двухминутной
протяженности и слитный стрекот "тиктиктик" с паузой для
вздоха и эффектным (от души, что есть мочи) завершающим
"так", все эти манипуляции со временем пошли на
пользу нашему повествованию, ибо, достоверности не повредив,
скрасили занимательностью путь от полудня к вечеру.

Но если ожидания не обмануты, то не сулит ли нам
находок и выгод покушение на вторую незыблемую мировую
составляющую - пространство? Why not? В самом
деле, не провести ли нам несколько оставшихся до утра
часов не в двенадцатом, уже изрядно поднадоевшем, а в новом
(старом, оклеенном не солнечным пластиком, а древностью
и клопами отдающим дерматином) четвертом вагоне.

Итак, оставшись стоять к паровозу (электровозу) передом.
повернемся задом к вагону-ресторану и... И вот уже
нашему взору открывается лежащее тело, задранные ноги
составляют острый угол с поверхностью стола, а на опрокинутой
к потолку физиономии смесь нетерпения, разочарования
и тайной надежды.

Штучка, Евгений Анатольевич Агапов, романтичный
влюбленный, фигляр и паяц. герой и жертва, один в четырехместном
купе, после Казани отданном в его распоряжение
всецело и безраздельно (то есть с полками, матрасами
и, главное, наплывами то крепчавшим, то слабевшим, но
совсем не пропадавшим ни на секунду запахом, болотным
всепроникающим душком разлагающегося белка), лежит,
стоически в такт курьерскому метроному постукивая о полированное
дерево то правой, то левой лопаткой, лежит
и ждет.

Естественно, Мару.

Он ждет свою нареченную, которую к отличии от Лысого
всплеск социального оптимизма побудил не к одному
лишь освежающему ополаскиванию, но и к волшебному
преображению посредством вдумчивого и неторопливого
макияжа.

Но если бы только тенями и румянами ограничилась
беглая вокалистка... ax, знай Евгении, что путь в заведение
общественного питания без музыки на колесах лежит через
маникюр, он бы, конечно, раньше, куда раньше... А впрочем,
к чему лукавство, никакое предчувствие, гениальное
предвидение и то спасти его не могло, ибо пригласить
возлюбленную отужинать смог он лишь после того, как на
подъезде к столице Советской Татарии дверь соседнего
купе приоткрылась и Мариночка Доктор, повернув к Евгению,
у окна в коридоре покорно пережидавшему сборы
своих попутчиков, немного примятое от дорожных неудобств,
но, безусловно, при этом (несмотря ни на что)
очаровательное и несравненное личико, попросила:

- Женечка, купи на станции лимонада.

Губки обнажили зубки, а милая ручка протянула рублик,
белым блеском металла напоминавший о сравнительно недавно
отпразднованном пятидесятилетии пролетарской победы
над отжившими свое сословиями и классами.

Тут. дорогие, стойкие и терпеливые читатели, будет
вовсе не лишним заметить,- мирный тон Мариных слов,
улыбка, сопровождавшая их, определенно, означают перемену
настроения, долгожданное колебание анероида от гнева
к милости, смену, свидетелем каковой уже отчаялся
стать наш рыцарь, потерял надежду с той (увы, увы) минуты,
как встретил средь шумной сутолоки новосибирского
железнодорожного вокзала суженую.

И поделом ему, мерзавцу, вы только подумайте, покуда
Мара ради их общего будущего подвергала себя аморальной
процедуре искусственного прерывания беременности, он,
Штучка, бездумно тратил, мотал, пускал на ветер деньги,
остаток реквизированного у Лысого капитала.

Нет, все сбережения токаря завода "Электромашина" он
просадить не успел, сусеки не выскреб, но рублей сорок,
а может быть, пятьдесят пять (кто спустя все эти годы
поручится за точность?) выкинуть коту под хвост умудрился.
Во-первых, купил у какого-то проходимца возле музыкального
отдела Центрального (на улице Красный проспект)
новосибирского универмага немецкую губную гapмошку
(в исправном, как ни странно, состоянии) и, во-вторых,
конечно же, у какой-то отходняком почти парализованной
скотины на привокзальной площади, считая, что по дешевке,
пару, всю страну заполнивших, сведших с ума,
с рельсов и катушек невероятное количество мальчиков
и девочек билетов на заключительный концерт молодежного
фестиваля "Московская инициатива".

Признаться, гармошку, дивный аппарат системы "Вермона",
Мара еще готова была простить (хотя после неизвестно
чьих уст ни за что и никогда бы не дунула в музыкальное
нутро), но вот билеты, вернее будет, три бравые, жилистые
стые червонца, за них отстегнутые Штучкой, никогда.

Прискорбно, но по коже ее не пробежал электрическим
холодок безумного восторга, эмоциональное ее возбужде ние
ничего общего не имело с тем переходящим в экстаз
недоверием, кое испытал Евгений, потрясающей новостью
осчастливленный, между прочим, все тем же продавцом
гармошки:

- Чувак, а ты, кстати, слышал... Да, е моЛ, в газете
пишут...

Какие три десятки? Штучка бы пять отдал, шесть, снял
бы рубаху с голого тела, штаны с розовой задницы, кеды
с натруженных ног.

- Правда?

- Да, Л ж моЛ, на кой мне тебе вешать?

Короче, столкнувшись через час с очумелым от беспорядочного
обмена чуждых телу веществ продавцом уже билетов,
Евгений справедливо считал себя Дедом Морозом,
Ноэлем, Санта Клаусом, способным бросить к ногам единственной
фантастический дар в виде двух мест в сорок
седьмом ряду трибуны "А" (существующих, это торопится
автор с круглой печатью, имеющихся в наличии и списочном
составе).

Но куда там.

- Болван,- сказала Мара,- дебил,- проговорила, не
дав Штучке даже эффектно завершить задуманную тираду.
Утрата тридцатника (сороковника?) лишила ее остатков
хирургом не тронутого самообладания. - Неужели же ты
думал...- вздрагивал маленький, к обидам чувствительный
носик, но, чу, тут не обывательское жмотство. тут аристократическая
ненависть к провинциальному самомнению.-
Неужели же ты думал...- вопрошала девушка (и все же
отношение к немыслимой сенсации, как к рядовой новости,
удивительно).- Неужели же ты думал, что я тебя не
проведу на какой угодно концерт бесплатно? И места получу
не дальше чем в пятом ряду. Сколько осталось денег?
(Нет, все же без горя по утрате не обошлось.)

- Сотня, наверное.

- Давай все сюда.

- А билеты, Мара, я ж уже в кассе стою?

(О, это "уже", "уже стою", о Штучка, он еще надеялся
хотя бы на взгляд, на знак. пусть воображаемый, но
npизнательности.)

- Как стоишь? - нехорошо округлив глаза, прошептала
Мара, физически, нет смысла отпираться, совершенно
измученная артистка Южносибирской государственной филармонии.-
Ты что, еще не купил?

- Сезон, Мара, народу тьма.

- Тем более нечего было по магазинам шляться,-
отрезала чертова стерва, мстя беззащитному бедолаге за
поруганную свою честь и достоинство, боль, утомление,
дрожь в коленках, все еще не угасшую, и тридцать (сорок?)
рублей, коим, Боже мой, можно было найти куда лучшее
применение.

Тут автору невозможно не встрять, не развить некогда
сделанный намек, не уточнить природу замечательных процессов,
протекавших в Мариной дивной черепной коробочке.
Мысли крошке заменяли чувства, от раздражителя до
раздражителя сам по себе изменчивый набор многообразных
моторных и вегетативных реакций и составлял ее
выстраданные принципы и нерушимые убеждения. Упрек
ей в неискренности, право, нелеп. Автор предупреждает об
этом заранее и вообще готов спорить, что Марина Сычикова-Доктор
и есть искренность собственной персоной.

Итак, сомнения напрасны, возмущение, третьего дня
зафиксированное в здании железнодорожного вокзала,-
натуральный продукт сердечного волнения, обиды на злую
любовь, способную бросить в объятия этакого субчика
в кедах на босу ногу и без царя в голове.

А была бы добра (любовь), ну, хотя бы благоволила
хоть чуть-чуть, то чью надежную грудь должна была бы
подставить измученному дитя? Ах, ну конечно же, бархатную,
пахнущую camel'ом грудь заслуженного артиста Марийской
АССР, уж восемь лет бессменно руководившего
и направлявшего тех, кто шаг держал с песней.

Но, увы, существа противоположного пола не волновали
воображение художественного руководителя, взгляд его
за целый год ни разу не опустился ниже Мариного подбородка,
масленые огоньки, согревавшие пугливого и юного
клавишника, ни разу не зажглись от Мариных улыбок,
это в лучшие-то времена, а теперь, Боже, разве могла
жена, хоть и приятеля, но в последние годы поддающего без
меры Сычикова рассчитывать на снисхождение и забвение,
на прощение у опального баловня Москонцерта, лишенного
подлейшим, прямо скажем, образом где-то между Читой
и Улан-Удэ первого женского голоса.

М-да, взвесив, прикинув на глаз набор гирек "да" и
"нет", приходится признать,- будущее Мары пока кажется
неотделимым от безумца, звавшего в мейстерзингеры,
менестрели, ваганты, в Анапу, на берег морской с его,
несмотря на обилие солнца и фруктов, явственно ощущаемой
непонятной тоской. О горе, горе неразделенное.

Короче, без дальнейших пояснений, пожалуй, ясно,- до
посадки в поезд Тристан и Изольда не обменялись и десятком
слов.

Но (с прискорбием продолжаем) и за тридцать восемь
последовавших далее часов движения, в течение всего полуторасуточного
перегона (если считать по тогдашнему телеграфному
тарифу) так долго ждавшие единения Штучка
и Мара не наобщались и на тридцать копеек. Иначе говоря,
если довели общее число к друг другу обращенных слов до
двух десятков, то это слава Богу.

И напрасно покинул вечером первого дня свое полужесткое
ложе Штучка, в бесплодном томлении провел путь от
Голышманова до Тюмени, встречая ночь в коридоре, маясь
между открытой дверью своего купе и запертой соседнего,
от самых сумерками смазанных контуров до совершенно
уже непроницаемой синевы за окном. Увы, не доспав, он
все же переспал,- минут за десять до того, как заступил
Евгений на пост, Мариночка, вычистив зубы, вернулась на
верхнюю полку за стенкой, где могла без помех сокрушаться
и жалеть свою юную, стольким опасностям подверженную
жизнь.

Утром уже следующего дня наш идальго, порядком
наскучавшись спозаранку в коридоре и подвигнутый, вероятно,
блеском и свежестью заоконного мира, попытался без
приглашения войти в соседнее вожделенное помещение, но,
увы, был остановлен дружным "нельзя", едва лишь внезапно
(никак о себе не предупредив) наглая его физиономия
возникла в дверном проеме. Мара ехала в дамском купе,
мама с дочкой и гражданка средних лет с толстой книгой
Павла Нилина надежно оберегали свое уединение, а заодно
и подругу бас-гитариста от непрошеных визитеров.

Впрочем, настойчивое бдение в узком проходе в конце
концов не могло не закончиться встречей.

- Мара,- пролепетал Евгений, но ответа был удостоен
лишь по возвращении милой с другого конца коридора.

- Ну?

- Ты чего? - спросил Штучка с глупейшей улыбкой,
как-то щурясь, скалясь и сими манерами коверного, как
видно, выражая раскаяние, сожаление и готовность загладить
как-нибудь свою нечаянную вину.

- Ничего,- ровным голосом ответила ему ненаглядная,
внутренне, правда, весьма приободренная жалким видом
недавнего триумфатора, и холодно удалилась в свою
келью.

Ну а Штучка поплелся в уголок, имевший честь минуту
назад принимать Мару, и там под торопливое "цок-цок-цок"
задвижки стульчака утешил себя ках мог, опробывая губную,
dear and near, гармошку.

Что дальше? За окном, сменяя один другого, мелькали
полосатые столбики, поминутно сообщая об изменении координат
нашего скорого поезда в некой посвященным лишь
ведомой системе отсчета, привязанной все же (внушало
надежду вывешенное в коридоре, в рамке под стеклом,
расписание) каким-то образом к приближающемуся центру
цивилизации.

До вечера Штучка еще пару раз музицировал в одиночестве
и даже, клянусь, подобрал Yesterday и начало песни
Bridge Over Trouble Water.

Mapa же, пребывая в относительной неподвижности,
продолжала горевать. Впрочем, Штучкино унижение, кое
случилось ей лицезреть, сознание его неопасности, неспособности
глумиться и переоценивать свои былые заслуги
возродили веру в себя, в свою звезду, судьбу и обаяние,
ловкость, находчивость и, самое главное, чутье, иначе говоря,
оставили певицу сомнения, ехать ли в светлую сторону
зорьки или же в угарную дымку заката, инстинкт не мог ее
подвести,- курс взят верно, осталось лишь дождаться озарения
и понять, зачем она едет и к кому. Увы, просветление
долго не снисходило, то длинные пальцы с шариками суставов
благоверного приходили на ум беглянке, то она сама
возникала в серебряных "дудках" на сцене, под сухой треск
медиаторов выводящая любимую публикой песню "На земле
хороших людей немало", круглые черные зрачки художественного
руководителя изучали Мару и вдруг сменялись
видением новых замшевых лодочек, оставшихся во вместительном
кофре супруга.

И все же в конце концов бедную осенило. Краем глаза
ловя зеленое волнение приволжских просторов, Марина
Доктор вдруг вспомнила о жене бессердечного своего худрука,
о Элине Голубко, руководительнице танцевальной
шоу-группы "Магистраль". Ее Mapa видела всего лишь раз
на прогоне сборного концерта в Театре эстрады и запомнила
вместе с репликой, обращенной к долговязому ее спутнику
жизни:

- Сычиков, солнышко, эта краля, поверь мне, создана
не для таких забулдыг, как ты.

Мариночкиным ушам слова не предназначались и были
до них донесены лишь благодаря стечению обстоятельств
и ввиду особенностей причудливой акустики кулис. "Этой
крале", то есть ей, Маре, предназначалась пара взглядов,
кои воскресила Марина память сейчас, вызывая непроизвольно
желание петь и декламироватъ стихи.

Циничная и хитрая Элина имела пагубную слабость -
не могла совсем обойтись без обаятельного своего мерзавца
(цитата) мужа, заслуженного артиста Марийской АССР, ну
а он, порочный и расчетливый, прекрасно понимал (поскольку
состояла Элина Викторовна в отличие от него
самого, сына певицы из кинотеатра, в родстве и кумовстве
с половиной, по меньшей мере, бюрократов всевозможных
концертных организаций), - возвращение из сибирской
ссылки ничто так не приблизит, как крепость семейных уз.

Вот, вот к кому, к Элине Голубко, дай ей Бог не быть на
гастролях в Тамбове или Занзибаре, явится Мара, упадет на
колени, зарыдает, такими баснями усладит слух, такими
россказнями потешит, и она, Элина, змея, жизнь посвятившая
высокому искусству, еще тогда, давно, на сцене Театра
эстрады разглядевшая, определенно, сразу увидевшая Марино
необыкновенное будущее и предназначение, она войдет
в положение, оценит преданность и снизойдет, замолвит
словечко, спасет, не оставит, а Мариночка никогда не
забудет, верой и правдой послужит, а к каждому празднику,
ну, по крайней мере, ви дни рождения преподносить станет
через раз то "Шанель", то "Клема"...

Итак, вот в какой, милейшие читатели, момент наша
несравненная героиня перестала страшиться Штучку и даже
согласилась принять из его рук стаканчик-другой газированной
воды.

- Женечка,- вымолвила, лучезарно улыбаясь, до того
суровая, неприступная Мара,- купи на станции лимонада.

И Женечка купил, и, что любопытно, в поисках напитка
двигаясь по перрону, Евгений неуклонно и неотвратимо
сближался с Лысым, также шагавшим вдоль вагона мрачно
и сосредоточенно. Однако неопрятный киоск с бутылками
"Дюшеса", вовремя ставший на пути Агапова, не позволил
нашим знакомым свидеться при свете дня.

Ну что ж, без приключений напоив голубку, Евгений
пригласил ее заодно и отужинать, а Мара, о, как славно, не
отказалась, согласилась посетить вагон-ресторан и наполнить
впервые за двое (даже трое) суток молодой Штучкин
желудок до краев.

Видите ли, сдачи от денег, выданных на билеты (до
Москвы), хватило ему лишь на ужин вчера вечером, приобретенный
у разносчика вместе с целлофановым беспокойным
пакетом. Сегодня в обед Евгения покормили попутчики,
но, жертва понятного стеснения, он, съев предостаточно,
настоящего насыщения тем не менее не испытал.

Но конец печалям, все беды и испытания позади. Мара
отдохнула, Мара выспалась и успокоилась, жизнь прекрасна
и удивительна, и, может быть, если все будет хорошо, Женя
продемонстрирует Марине свои успехи в освоении духового
инструмента. Но это потом, после того, как они слопают все,
перечисленное в меню, запьют чем-нибудь веселящим, и тогда
Евгений молвит:

- А знаешь, пойдем ко мне, я один. все мои соседи вышли
в Казани.

Великолепно, прекрасно, замечательно.

Но это в скором (и светлом) будущем, а пока. покуда
следовало всего лишь дождаться завершения маникюра (да,
поздравим себя, наведение теней и румянца с блеском доведено
до победного конца), и Штучка ждал, как мы помним,
положив ноги на стол, а руки под голову. И был, ура, за
долготерпение вознагражден.

- Можно? - раздался ангельский голосок, и в купе
вошел сон.

- О,- встрепенулся Ромео,- Мара,- вскочил.

- Ты один? - спросила непревзойденная, поводя очами.
но тут же, выразительно сморщив свой дивный носик,
скривила и губки: - Господи, а чем это у тебя воняет?

"Не знаю", - движением плеч выдал свое неведение
Штучка.

- Сейчас вроде бы уже не очень.

(Ну, это он от волнения, хотя, честно признаться, дело не
столько в интенсивности запаха, действительно умеренной,
при открытом окне близкой к терпимой, сколько в скверности,-
пахло тухлым яйцом, но отвратительный смрад издавал
не скрытый от глаз продукт южносибирской птицефабрики,
нет, воняло изделие кулинаров московского ресторана
"Прага", то есть не яйцо, а уже курица. жаренная в coбственном
янтарном жире. купленная впопыхах родителями исключительно
вредного мальчишки по имени Глеб на улице Арбат.
Мерзкий пацан, сидя у окна, пять раз в день (увесистых
цесарок? леггорнов? русских белых? - на самом деле было
две) трое суток подряд отправлял свою порцию благородного
белого мяса ловко и незаметно, начиная с пупырчатой,
скользкой, особую ненависть пробуждавшей шкурки, в
неприметную дырочку под столом и, покуда доеха до южносибирской
бабушки, нафаршировал стенку, как заправский
повар, ну а пикантное мясцо, протомившись неделю-другую
между стенок, само начало благоухать.)

Однако аромат детского греха не помешал Мариночке
перед выходом на секунду задержаться у зеркала.

- Ну,- сказала она, уже стоя в коридоре.

- Туда,- ответствовал Евгений, одной рукой взяв под
локоток, а второй, свободной, точно указав направление,
место, где сейчас для них двоих в эмалированной кастрюле,
должно быть, мариновались шашлыки если не из домашней
птицы, то из свиного розового сальца.

Итак... Впрочем, преодолев понятное искушение слегка
потомить, поинтриговать любезного читателя, сообщим
сразу,- ни духовные свои потребности (сыграть любимой
на гармонике), ни тем более физические (поесть до отвала)
Евгению удовлетворить не удастся. Управившись с мясным
салатом, Штучка не станет дожидаться горячего, он покинет,
не утруждая себя предлогом, слегка вибрирующий стол
вагона-оесторана, и заказанный им "шашлык с соусом ткемаль"
(из краснодарской томат-пасты) съест другой, он же
(другой), нисколько не церемонясь, разольет в бокалы липкую
жидкость с названием "Айгешат", и лишь одно выйдет
в точности, как и задумывал Евгений,- за ужин заплатит
Мара.

Вот. А теперь, чинно и не спеша, с начала.

То есть с того момента, как на пятнистую скатерть
между визави расположившейся парой была поставлена
тарелка с хлебом утренней нарезки и графинчик, бросавший
на застиранное полотно радужные тени.

Рука Евгения потянулась к сосуду, но Мара благоразумно
остановила его:

- Сначала скушаем чего-нибудь.

Милые хлопнули по полфужера минерального напитка
"Бадамлы" и принялись ждать "салат столичный", каковой
не замедлил явиться, увенчанный желтоватыми подтеками
майонеза, деликатно укрытыми салатным листом.

- Приятного аппетита,- пожелала им бледнолицая
мадмуазель в наколке и отошла, уверенная в скором опорожнении
графинчика и новых "два по сто пятьдесят, пожалуйста".

- Спасибо,- промурлыкала Мара.

- Угу,- вооружился вилкой Штучка.

Но счастье, плотское и одновременно платоническое,
"столичное" удовольствие было кратким,- в прекрасный
момент, когда Евгений накалывал последнюю пару горошин
произошло (и определить затрудняюсь, что именно),
в общем, явление, да, из-за спины блаженствующего Агапова
внезапно послышалось громкое и бесцеремонное:

- Маринка, ты ли это?

И в следующее мгновение на диванчик рядом с восхитительной
одноклассницей нашего несчастного обладателя билетов
на трибуну "А" приземлился, гасите свет, удалой
молодец в костюмчике с умопомрачительной зеленой строчкой,
серебряный с изумрудом перстень лишал подвижности
безымянный палец его правой руки, а на груди горели,
переливались всеми цветами радуги буквы - Jazz Jambore.

Поражая обоняние каким-то немыслимым, утонченным
и мужественным еаи d'cologne'ом, распространяя вдобавок
вокруг себя невообразимое, просто противоестественное
жизнерадостное самодовольство, шумный незнакомец тут
же заключил Мару в объятия и немедленно потребовал:

- Мариночка, золото, а ну, поцелуй меня,- впрочем,
сам же немедленно и чмокнул душку в напудренную щеку
и тут же, не переводя дыхания, поинтересовался: - А ты,
кстати, что здесь делаешь, киса? А?

Друзья, сейчас вот о чем надобно поведать,- Мариночка
Доктор была почти образцовой женой, то есть верность по
преимуществу хранила, честь берегла, иначе говоря, за год
совместной жизни изменяла своему нескладному верзиле
и пьянчуге раза три, не больше. Но дважды (и это точно) как
раз с этим внезапно налетевшим на нас обалденной красоты
мужчиной тридцати двух неполных лет, в коем уж, конечно,
по аккуратному нашему описанию знатоки эстрады незабываемой
середины семидесятых, безусловно, признали Андрона
Гаганова, руководителя и композитора (лидера, как сам
он себя изволил величать) феноменальный успех в ту пору
снискавшего музыкального коллектива под названием "Букет".

Итак, совершенно ясно, что, памятуя о двух незабываемых
встречах (последней из коих даже не помешал едва ли не
прямо под носом тихо мычавший от перебора на товарищеской
пирушке Сычиков), Андрон полагал себя в полном
праве обнять и даже слегка примять Мару, выражая свою
неуемную радость и искреннее расположение.

- Маринка, а ну, сознавайся, ты что, сбежала? - не
умолкал он, но Мара не отвечала.

Бросила кроткий взгляд на Штучку и, вот неожиданность.
потупилась и зарделась.

Андрон врубился (это в словарик любителям старины),
отлип от Мары, курносая его физиономия засветилась добавочным
оттенком - неподдельным дружелюбием, и он,
кивнув через стол, поинтересовался:

- Молодой человек с тобой?

- Да,- не отказалась Мара,- Женя.

- Андрей, - простер Гаганов свою белую нежную
длань над скатертью, а Штучка, такой дурак, ее пожал.
Незваный же сотрапезник не только не побрезговал дать
босяку нечесаному Штучке свои холеные, безукоризненные
пять, но в порыве вынужденного амикошонства оказался
готовым даже "хлеба краюху и ту пополам", иначе говоря,
сейчас же извлек из кармана мятой дохнувшую бело-зеленую
пачку и пустил по кругу, впрочем, как истый джентльмен,
начав с Мары. Но Штучка, к чести его надо заметить,
дожидаться своего череда не стал, и, пока Мара, трепеща от
восторга крылышками носа, вылавливала душистую сигарету,
Евгений повел себя как мужчина (как горец, как крестьянин,
как итальянец - это на выбор презирающим
штампы).

- Сейчас, - произнес он, поднимаясь, вышел из-за
стола и двинулся в сторону выхода, впрочем, дойдя до
буфетной витрины, обернулся и, на себя обращенного взора
не увидав, не стал останавливаться.

(Какое заключение в скобках. Злой, мстительный характер
любви оказался не столь уж несносным, ибо, как
видим, меж козлов предлагался выбор. И он был сделан без
всяких колебаний, ну а недолгое присутствие в мужском
составе "Букета" голосистой вокалистки, как автору случалось
слышать и даже читать, незадолго до приказа Министерства
культуры РСФСР о расформировании художественный
уровень снизившего ансамбля, внесло в звучание
коллектива неожиданные, весьма своеобразные даже краски.

Что касается Элины Голубко, ей все равно пришлось
кланяться через полгода, и в ожиданиях своих Мара не
слишком обманулась, хотя шагать именно с песней ей все
же более не пришлось.)

Ну ладно, а теперь вернемся к обманутому. Некоторое
время Штучка стоял в тамбуре вагона-ресторана. Секунды
вытягивались в минуты, минуты отливались в солидные
четверти часа, отсутствию его никто не изумлялся и уговаривать
вернуться не спешил. Минуло полчаса, вышел в тамбур
повар в белой, желтыми пятнами расцвеченной куртке
и проводил Евгения глазами.

У себя в купе, никем и ничем не стесняемый, Штучка
плюхнулся на полку, закинул ноги на стол, вынул губную
гармошку из нагрудного кармана и прошелся губами справа
налево, слева направо, набрал воздуха, начал было мелодию,
но два тяжелых удара не в такт, не в долю содрогнули
правую стенку, Штучка не стая смотреть на часы (просто не
имел), отнял инструмент от губ, положил на грудь, погладил
и тихо сказал:

- Сука,- обращаясь, угадайте к кому.

"А в Москву приеду, продам один билет,- подумал он
уже про себя.- На фиг его продам, к черту. Продам прямо
на вокзале. За так отдам, выброшу в туалет, зад подотру
этим билетом... Или подарю его, да, лучше подарю кому-нибудь
на улице, без слов подарю... Sounds of Silence специально
разучу, кто остановится, улыбнется, тому и отдам...
А еще лучше положу на скамейку, под дверь чью-нибудь
брошу, в почтовый ящик, въеду на лифте на самый высокий
этаж самого высокого дома и отдам ветру; пусть найдет
моего брата или... или сестру..."

Тут Штучка, заметив ущербную луну, сунувшуюся
к нему в окно, передернул плечами, плюнул (правда) в ее
пустое безбровое лицо и снова исторг в неверную синеву
гадкое слово из кинологического лексикона, повторил его
дважды, после чего отвернулся и, уткнувшись носом в стену,
вновь предался мечтам несбыточным и прекрасным.

И надо вам признаться,- вот так, по капле выдавливая
из себя раба, отрывая от себя Мару кусками, ломтями, он
испытывал непонятное облегчение, а непонятное тем, что
наполняло предвкушение свободы его тело странным, неясным,
даже неуместным волнением, холодком, мурашками
пробегало от копчика к затылку, пугало и радовало. Во
всяком случае, сон к нему не шел, наоборот, глаза его
хотели видеть, а уши слышать, тело жаждало движений,
в конце концов, уже далеко за полночь он сел, глядя
в лунную безухую харю, вместо односложных и однообразных
проклятий слепил вдруг такую длинную, заковыристую
фразу из немногочисленных, но столь смысловыми оттенками
богатых глаголов, что, право, неизвестно, хватило бы во
всем нашем синтаксисе знаков препинания для воспроизведения
шедевра на бумаге со всеми его красотами и нюансами.

Тук-тук, ответили ему тихим стуком в дверь. Тук-тук,
повторилась смиренная чья-то просьба отворить.

- Мур-мур,- пропел кто-то явственно с тон стороны.
Штучка встал и резким движением впустил коридорный
желтый свет в зыбкую свою темноту. Но свет вспыхнул
и в ту же секунду померк, на грудь Евгению упала Mapa.

- Женя,- запричитала, вином и ментолом обдав родимого,
крошка,- Женя, я гадкая, подлая, низкая, но это
жизнь. Я недостойна тебя, я знаю, ты один любишь меня,
я знаю, я знаю... Ну, сделай со мной что хочешь, только
прости, только зла не держи, только люби...

Вот какие слова шептала в плечо единственному переполненная
чувствами краля, увы, опровергая хоть в мелочи,
но бесконечно автору дорогого (несмотря на авторитетную
неприязнь Бунина и Горького) русского памфлетиста. Нет,
положительно нельзя в иные минуты без колебания
утверждать, будто порода человеческая определяется как
двуногая и неблагодарная. Решительно невозможно.

Итак, они стояли, и запах ее волос (тут, как всегда
в самый ответственный момент, автор уступает перо старшему,
борозды испортить не могущему собрату) мешался
(впрочем, без голубиного помета обошлось) с гнилым душком
разлагающейся курятины по-карловарски. О!

- Что сделать? - спросил Евгений, интуитивно, конечно,
угадав ответ.

- Только нужен...- Мара смутилась, но не назвала,
однако, предмет, возможно, сомневаясь, какой букве, "г"
или "к", следует отдать предпочтение.- Так еще нельзя.

Некоторое время Штучка молча дышал известным нам
божественным коктейлем. Поезд явственно останавливался.

- Станция,- сказала Мара.

- Дай денег,- адекватно ее понял Штучка.
Он сам открыл дверь, проводник спал, вагон спал, весь
поезд спал, он открыл дверь и ступил на серебристый
асфальт. На перроне у входа в двухэтажное, с башенкой
здание прохаживалась девушка в железнодорожной шинели.

- Где тут аптека? - спросил ее Штучка сдавленным
голосом.

- С человеком плохо? Сердце? - блеснули глаза в сиреневом
отсвете фонарей и глянули чересчур даже пристально.
Агапов кивнул.- Идемте в медпункт.

"Она на взводе",- сообразил Евгений, и это придало ему
храбрости, но слово "изделие" произнес не он, его сказала
дежурная, в помещении при нормальном освещении оказавшаяся
совсем молодой девкой с поволокой в глазах и легким
ректификатным румянцем на лбу и щеках. Штучка выбрал
другое слово, длинное, от обилия согласных почти непроизносимое.

- Это тебе плохо? - заливалась дежурная, вгоняя
Штучку в краску и оцепенение. - Ну. скажи, что тебе, и дам.

Штучка молчал, сим вызывая лишь новые смеховые
рулады.

- Струсил, забоялся?

- Ну мне, мне,- признался несчастный, когда из-за
сцены донеслось "со второго пути отправляется...".

- На,- снизошла молодуха, утирая слезы и действительно
протянула целых три, достав, правда, не из шкафчика
с красным крестом, а из внутреннего кармана шинели.-
Приходи еще, если не поможет,- не унимаясь, крикнула
уже вослед.

Евгений не слушал, он несся, летел, отталкиваясь от
деревянных истертых перил, быстрее, быстрее...

Состав уже медленно катился от столба к столбу, пока же
Штучка перебрался через пути и взобрался на платформу,
уже ехал без стука и лязга, набирая ход.

"В любой вагон, в любой вагон",- билась в голове
последняя надежда, но, увы, лишь запертые двери, ускоряясь,
мелькали, обгоняя его. 7... 8... 9... 10... 11...

После черной цифры 12 на белой эмали Штучка остановился,
потерял темп, сделал три бессмысленных шага и замер,
но не обхватив руками горемычную свою голову, не
заглушив отчаянным стоном паровозный гудок, нет, цыкнул
языком и в очередной раз освободился от клейкой взвеси,
мучившей его весь этот вечер с момента поспешного употребления
салата "столичный" невиданной обильностью.
Навесил на мимо пролетающую зелень сгусток горячей
слюны и выдохнул в ночь остатки своего детского чувства,
светлой упрямой веры.

- Ну, сука, ну, сука последняя,- пробормотал, словно
усмотрев, благодаря невероятному для своего земного естества
мистическому откровению, всеобщую взаимосвязь элементов
мироздания. И плюнул еще раз, и качнул головой,
и в эту секунду печального просветления, о Боже, ощутил
вдруг движение там, где уж никак, никак не ожидал.

ВЫХОДИ НА БУКВУ "О

Итак, птичка вылетела, нечеткий силуэт внезапно остановившегося
человека пойман в видоискатель, пружина затвора
отмерила выдержку. Есть, редкий кадр. Но с утолением
охотничьего азарта, может быть, все же - грустный,
печальный, обидный? Или трагичный?

Как выбрать эпитет, зная,- в уносящемся поезде уже
почти три часа идет бессмысленное и утомительное дознание,
и маньяк с рассеченным лбом тычет пальцем в невинного,
но чужой кровью перепачканного Эбби Роуда и с непобедимым
упрямством безумца повторяет:

- Пусть скажет, где синеглазая? Пусть сознается, изувер.

Жаль Штучку, слов нет, жаль, но на Бочкаря и вовсе
больно смотреть, на малахольного Колю, сутки назад так
счастливо отъехавшего - "Зайка, Зайка, я тебя вижу" -
и приехавшего сегодня, сейчас, раньше времени, низвергнутого
с небес в каких-то трехстах, может быть, километрах
от столичного перрона, от лужниковской аллеи, где
на скамейке под липами девочка Ира, конечно же, баюкает
глазастую малышку, укутанную в японскую цветную
с люрексом псевдорусскую шаль.

"Зайка, Зайка, я тебя слышу!"

Увы, уже третий час только полоумную перебранку.

- Где надо разберутся.

- А ты меня не пугай, пусть он боится, а мне нечего.

- А я вас и не пугаю.

- Вот и помолчи.

- А за грубость также ответите.

- Отвечу, я тебе сейчас прямо, паскуда размалеванная,
отвечу...

Грустно, печально, обидно, проблема определения, видимо,
неразрешима, ибо, вглядываясь в скупую перекличку
ночных огней, мы видим,- Штучка не одинок в синеве,
только-только начавшей обретать предрассветную
прозрачность. Некто бритый, подставляя заживающее
лицо прохладному дыханию нечерноземной равнины, движется,
словно по азимуту, на отдельно стоящего неудачника.
И этот некто, alas. Лысый.

Ну, плохо с прилагательными, ну, нет наречий и не
надо, пора собраться и приступить к рассказу, и... ну,
разве одно лишь себе позволив,- начать издалека.

Начать так, словно мы не на пороге, а за печальной
чертой и худшее уже произошло и оказалось достойным
скорее легкой иронии, чем слез и молчаливых раздумий.

Итак, покидая салон вагона-ресторана, Евгений Агапов
не был так бесконечно одинок, как он сам себе это
воображал. Помните, у стойки с окаменевшими конфетами
"Кара-Кумы" Штучка обернулся и обращенного на
себя взора не увидел, но всего лишь постольку, поскольку
смотрел он через правое плечо влево по ходу, а если бы
шею напряг или развернулся вообще, если бы охватил
взором всю панораму от углу к углу, то в правом дальнем
исключительно  бы   пристальный   взгляд   встретил,
полный такой желтизны, каковая только и возможна в середине
двухнедельного запоя.

Ненавистью жег Штучкин затылок поэт, член Союза писателей,
автор прозаической поэмы-бухтины "Шестопаловский
балакирь" Егор Гаврилович Остяков.

- Гады, фашисты, - негодовал Остяков, клокотал
горлом, синих потрескавшихся губ почти не разлепляя,-
Что им всем надо, что ей надо? - вопрошал Остяков,
огненное свое око переводя на оставленных Евгением вдвоем
Гаганова и Мару.

Толя Семиручко, деливший с кудесником слова застолье,
между прямым и риторическим вопросом разницы не
видя, отпустил лучезарную улыбку в сторону от первой
благовонной затяжки зардевшейся Мары и принялся втолковывать
Егору Гавриловичу какую-то убогую ахинею, логически
подводившую, как в конце концов оказалось, к следующей
бессмертной сентенции: "Красиво жить не запретишь".

Но мы избавлены от необходимости пересказа, Егор
Гаврилович все равно ничего не видит и не слышит. Весь
мир на некоторое время заслонила от него тлеющая меж
Мариными указательным и средним сигарета, и от этого
сатанинского зрелища глаза Остякова наливаются кровью
и голубая пульсирует жилка на багровом лбу.

Нет, совершенно определенно,- не следовало Остякову
ехать в Москву, совсем напрасно употребил искусство дипломатии
южносибирский наш классик, всех окрестных мартенов
и домен, шахт и прокатных станов баян, Василий
Козьмич Космодемьянов. И ведь как осторожен был в своем
творчестве наш метр и дюма-пэр, сюжетов вне энтузиазма
первых пятилеток не искал, ощущая естественную слабость,
дорожил добрым именем, не брался исследовать
психологию и жизненные коллизии нынешних поколений,
а тут вдруг живому человеку взял да и посоветовал, помог,
посодействовал, думал взбодрить, поддержать, и вот вам
результат,- год державшийся Остяков развязал.

Рецидив, по правде, и для Остякова стал неожиданностью,
хотя, не в оправдание, конечно, слабости душевной,
но объяснить, отчего по пути из железнодорожной кассы
в "союз" он вдруг завернул в ту самую стекляшку, которую
неделю спустя разнесли многотонным автокраном малолетние
любители быстрой езды, поэт, определенно бы, не
затруднился.

Не смутимся объяснения и мы, зачерпнем мудрость
в ладонь из неиссякаемой криницы и напомним,- есть
случаи, когда о волосах уже не плачут и о фотогеничности
не пекутся. Иначе говоря, до хороших ли манер, до светских
ли приличий, когда судьба толкнула прямо в отверстый зев
поганого вертепа?

Видите ли, большой и праздный город, дорогая и золотая
столица государства нашего представлялась Остякову
просвещенным Вавилоном, цивилизованным Содомом
и современной Гоморрой, скопищем всех мыслимых грехов
и пороков, нарывом, причем гнойным, на теле державы.
Впрочем, чувства свои, пронесенные через годы, Егор Гаврилович
и сам с беспримерной откровенностью выразил
в изрядный резонанс имевшем рассказе "Сглаз", опубликованном
не так уж давно, кстати, еще до известной цензурной
либерализации, в одном из центральных литературно-художественных
журналов, ну, а пересказывать поэта неблагодарное
занятие.

К тому же не только, да и не столько уж ад и смрад
столичного бытия наводил на Остякова дорожный сплин.
Увы, продажные редакторы и беспринципные их покровители
Егора Гавриловича направили в объятия жида номер
один, самого, прости, Господи, Петра Андреевича Разина.

Ерунда, конечно, имеет право изумиться осведомленный
читатель, чушь совершенная, лауреат Государственной премии,
один из секретарей Союза писателей РСФСР, главный
редактор журнала "Отечественные записки", да какой он,
к черту, инородец. Проверенный человек, не то слово.

Однако, увы, факты Остякова, полагающегося на сердце
в вопросах рода и племени, не берут.

- Я христопродавца нутром чувствую,- пояснит вам
Егор Гаврилович, если, конечно, против обыкновения, будет
расположен к беседе.

Но, с другой стороны, можно ли ожидать иного от
человека, субъективность обратившего в главный инструмент
мистического своего ремесла. Нет, не стоит дразнить
поэта, глупо и даже жестоко, тем более что представление
о жизненном и творческом кредо "обыкновенного паренька
из казацкого захолустья" Петра Разина несложно составить
и самому, обратившись, ну, скажем, к последнему изданию
двухтомной философско-литературоведческой эпопеи Ариадны
Серж "Аввакумово горнило", каковую с олимпийской
своей беспристрастностью знаменитая критикесса целиком
выстроила на материале жизненной и писательской судьбы
нашего прославленного земляка. В самом деле, не только
всю войну поднимавшего на борьбу за суровый сибирский
хлеб колхозников Ижболдинского района, но и в самом
Южносибирске сумевшего досгаточно пожить, чтобы считаться
если и не коренным чалдоном-кержаком, то уж
навеки связавшим свою жизнь и вдохновением перо напитавшим
- это определенно. Кстати, художественный свой
дар воплощал Петр Андреевич в незабываемые образы
героев своих первых романов едва ли не в двух шагах от тех
улиц и площадей, кои безумные сверстники автора обессмертили
невероятными своими похождениями, на Притомской
набережной, в желто-красном доме с арками и дорическими
излишествами, о чем, между прочим, свидетельствует
памятная доска, игривым зайчиком ослепляющая капитанов
речфлота в солнечную погоду на траверсе безымянного
острова, любимого места летних послеполуденных забав
горожан.

В пятьдесят третьем, не оставляют сомнений на граните
выбитые цифры, въехал в пленными японцами отстроенный
дом заместителем секретаря горкома по идеологической
работе, а в шестьдесят восьмом освободил жилплощадь,
призванный в столицу возглавить вновь образованный
толстый литературный журнал. До этого, впрочем,
Петр Андреевич тоже был главным редактором, но наших
местных, кустовых, региональных "Таежных огней", на
страницах которых, кстати заметим, и дебютировал неблагодарный
Остяков в канун принятия новой редакции программы
партии.

Итак, согласуя с Петром Андреевичем один из пунктов
программы первых, на нынешнюю осень запланированных
разинских чтений, Василий Козьмич Космодемьянов и попросил,
хорошим расположением духа старого товарища
пользуясь, помощи, протекции, и Петр Андреевич, с мелиоративными
идеями своего большого и давнего друга Бориса
Тимофеевича Владыко в ту пору еще не знакомый, не
задумываясь, согласился пригреть горемыку Остякова.

- Пусть привозит,- сказал Разин, имея в виду, конечно,
рукопись "Шестопаловского балакиря".

Ну, а уж после Космодемьянов тихим своим стариковским
тембром, вкрадчивой поповской интонацией и уговорил,
убедил Остякова правды поискать в "Отечественных
записках", и знаете, если бы хоть представил эту сдачу на
милость у столичной кормушки окопавшихся нехристей
и борзописцев как муку, неизбежное страдание за веру, без
коего не донести Остякову слово свое до изождавшихся,
изуверившихся сородичей, то, может быт", и принял бы
Егор Гаврилович свой кресте благородством, с грацией, на
какую уж был способен, так нет же, дал себя убедить, будто
не казенный хлеб отрабатывающте прихлебатели ждут на
улице Белинского, а свои, друзья, единомышленники, хоть
на мгновение, а поверил (подлец человек, ох, подлец),
будто Петя Разин не изворотливый и презренный тщеславец,
а в глубине души свой, несчастный и неприкаянный
русак.

Наваждение, затмение, но проходить начавшее лишь
после покупки билета, рассеиваться, сначала неопределенной
горечью организм наполняя, а теперь уже с каждой
минутой, с каждым километром настоящим страданием,
внутренней болью, что по особым законам умственной
конституции Остякова оборачивалась у него ненавистью
и презрением ко всему сущему, ибо, в самом деле, что уж
говорить о прочих тварях и гадах, мир населяющих, если
и в лучшем представителе биосферы, в самом духовно
чистом Егоре Гавриловиче Остякове, оказывается, еще
гнездятся и суетливость презренная, и бесстыдное ханжество.

Подвиг, только могучее былинное деяние могло принести
ему облегчение, но хитроумный, изворотливый враг
прямой честный вызов принимать не желал. Решил было
Остяков с музыкой бесовской разобраться, так выключили,
вырубили сами, едва лишь добрый человек указал ему
наконец на их дьявольскую радиорубку. В ресторане хотел
страха нагнать, так официантка-бестия и та, словно чует
неладное, не грубит, не пререкается. Сговорились, определенно,
сговорились, водка, водка и та, и та не берет.

С этим автор, конечно, не может согласиться, водка как
раз взяла, в полное и безраздельное владение приняла
Остякова, но в силу гнусного своего естества, завладев
чувствами и конечностями поэта, однако, ничего не дала
сердцу и уму, не обогрела и не успокоила.

Эх, в тяжкие минуты принуждает нас муза описывать
Егора Гавриловича, в период кризиса и надлома, но, увы, не
автор, а сама судьба устроила ему тогда железнодорожное
путешествие в компании наших героев, и, может быть, не
из-за одного лишь присущего ей злорадства, ведь, поверите
ли, но тот памятный запой был последним в жизни Егора
Гавриловича, уже лет пятнадцать не берет он за воротник,
не принимает на грудь, не глядит и не притрагивается,
бережет свое реноме и общественный авторитет приумножает ни
на день не утихающей борьбой с Черемховским
водохранилищем и его творцами. Да-да, едва ли даже самые
несговорчивые из его недоброжелателей, прилепившие
ныне поэту ярлык мракобеса и черносотенца, могут отрицать
очевидное,- с тех пор как тайно задуманное строительство
стало явным наряду с бестолковостью проекта
и повсеместным воровством, несомненно, и публицистической
страстности Остякова обязаны мы тем, что до сей
поры не сомкнулись темные воды над крышами Шестопалова,
Илиндеева и Старых Гусят. И хотя под ножами бульдозеров
уже полегла половина примерно стволов некогда
заповедной (реликтовой) илиндеевской липовой рощи, а под
колесами самосвалов исчез совсем легендарный серебристый
шестопаловский заяц, но очередная недавняя корректировка
контрольных цифр и сроков дает основания для
оптимизма и веру в грядущую победу сил разума.

Ну, хорошо, отложив в сторону свежую газетную полосу,
вернемся в праздничные времена лукавой наивности,
в вагон-ресторан скорого поезда, сядем по правую руку от
систематического семидневного перебора уже невменяемого
Егора Гавриловича, к несчастью для наших героев,
ничего еще не подозревающего о мигом и навсегда его
протрезвившем плане зодчего нашей южносибирской гидротехники.

Присядем и насладимся в полной мере столь характерной
для определенного возраста и воспитания дивной смесью
самовлюбленности и невнимательности, каковую являет
собой молодой человек, а именно Толя по фамилии
Семиручко (какой там глухарь, ни с одним представителем
животного мира не может быть отождествлен Толя, упоенный
эпическим своим косноязычием).

Токует Толя, несет, заливает с хамской беспардонностью
и руками мысль формулирует и носом пособляет,
поет, умолкая лишь на мгновение, чтобы бросить наглый
взгляд за спину, туда, куда устремлен невидящий взор Остякова,-
на Мару и Провидением ей посланного Гаганова.

- ...Но это еще что,- неожиданно из мрака, из небытия
доносится до Егора Гавриловича,- у той девки, я говорю,
все руки исколоты...

- Чем? - роняет в ответ экзистенциальный пограничник
Остяков, определенно потрясенный самим существованием
во враждебном космосе феномена членораздельной
речи.

- Как чем? - В слюнявой улыбке Толян смещает
мужскую ямочку подбородка с линии носа,- ясно дело,
иглой. - И добавляет с уголовно, честное слово, наказуемой
снисходительностью: - Наркоманка она.

- Кто она? - Поэта сердит уже не само бытие организованной
речи, а смысловая ее, нарочитая неопределенность.

- Ну, как кто, ты, батя, чЛ? - Мерзавец обижается
слегка, однако равно бессилен скрыть и радость предвкушения
гнусного удовольствия пересказа наново.

Однако не станем слушать злодея, и не по привычке,
а постольку поскольку внимания заслуживает лишь правда,
а ее, голубушку, за отсутствием личного интереса изложить
способен лишь автор. Итак, пересчитаем гулкие переходы
против движения до самого двенадцатого, белым пластиком
знаменитого вагона и узнаем кое-что о событиях, последовавших
за трагической потерей душистой травы, казахстанской
кочубеевки.

Ну-с, с остановившимся сердцем в груди Смолер рванул
к себе вспоротый полиэтилен, а Лапша, дарованной извергом
секунды замешательства не упустив, рванула вдоль
коридора и затворилась в первом же гостеприимно распахнутом
купе, грохнула замком, щелкнула собачкой, звякнула
предохранителем, уселась на чужое одеяло с ногами, забилась
в угол и, глядя в любопытством совершенно непристойным
обезображенную физиономию незнакомого ей субчика,
пролепетала:

- Они меня убьют.

И ушлый этот тип, впрочем, скрывать не станем, тот
самый, коего приятели с соседней Симферопольской улицы
звали Чомба, не стал интересоваться, кто же именно способен
жизнь отнять у нежданной взволнованной особы.

Он открыл рот (откровенно говоря, просто не закрыл)
и, высунув язык, провел пупырчатым кончиком по нижней
губе пару раз справа налево.

Мост отгремел, вагон покачивался мерно и плавно, зa
стеклом один бетонный столб торопился вслед другому,
разок отчаянная птица прочертила быструю черную диагональ,
вот и все, минут десять - пятнадцать лишь сочная
зелень откосов предвещала скорые сумерки.

- Попить бы.

- Момент,- встрепенулся Семиручко, но зa бутылкой
боржоми под стол не полез, продел палец в эмалированное
ушко железной кружки и потянулся к предохранителю.

- Потом.

- Да не бойся ты, - развязно осклабился бывшей ефуеАтор,-
закройся сразу обратно, потом откроешь, как постучу,-
и показал, каким именно образом, хотел заодно потрепать
и по землистой щеке, но Лапша воспротивилась, и Толя
вышел, просто смачно щелкнув-цыкну.

Очутившись в коридоре, направился к титану, но, достигнув
цели, кисть положил не на без усердия притертый кран,
а на холодный алюминий, изогнутый в форме ручки, легко
поддавшийся вместе с дверью служебного помещения.

Хорошее начало. Утром, надобно заметить, Толя уже
пробовал открыть дверь с пустой планкой "дежурный проводник",
но запор не смог пронять ни вежливым подергиванием,
ни столь же деликатным перестуком. Днем, правда, подстерег
проводника в коридоре, но тот, торопять неизвестно куда и,
по обыкновению, будучи слегка не в себе, ограничился
заверением:

- Я над этим работаю.

Но над чем, собственно? Ах, ну да, конечно, как же такое
запамятовать, не может Толя явиться в приемную комиссию
(а имеет он, увы, очередная ехидность, данная свыше, помимо
"теткой подаренного билета" в Лужники еще и в части
выданное направление на рабфак эМ... не просто какого-то
Гэ-У, а вполне конкретного эМ-Гэ-У), не облачившись во
"Врангель".

И наконец-то счастливое стечение обстоятельств позволяет
ему обратиться к гордым и заносчивым (наверно)
аристократам и сибаритам без пьяного посредника.

Итак, дверь открыта. Толя стоит на пороге и видит прямо
перед собой костлявый зад Смолера, обтянутый ржавым
самопальным вельветом в крупный фермерский рубчик,
мизантроп и злюка, стоя на карачках, с пола собирает
в бумажку, что бы вы думали, пыльцу, прах, собственные
грезы какие-то (автор так думает), лепестки, стихии наперекор
в Волге лояльно тонуть не пожелавшие.

Нет, вельвет, спасибо, не надо, Толя озирается, слегка
поводит бровями, наткнувшись на синее исподнее Грачика.
задерживается на майке с самодельным трафаретом и...
в вожделении оттопыривает нижнюю губу,- вот они, так
и есть, тут... (прошу вас, не смейтесь, преисполнимся лучше
почтения к отсутствющему Свире, ибо как раз пожарные его
штаны домашней окраски и показались неискушенному молодцу
дороже и желаннее лаврухинской фирмы).

- Чуху,- произносит Толя, несолидного своего контрагента
обнаруживая возлежащим на верхней полке с драгоценной
фуражкой на животе. - Чуху свою приблудную сами
заберете?

Зад в бархатный рубчик описывает спираль, два угольных
глаза фиксируют источник звука.

- Или могу привести,- услужливо предлагает пришелец,
нежно кося на Колины коленки.

О, сладкое мгновение, о, краткое видение, секунда,
и ошарашенный Толян зрит лишь надпись "дежурный проводник"
на белом непорочном пластике.

Механизм молниеносного возникновения стены описанию
с Толиной точки обзора, к сожалению, не поддается,
ибо три возможности не исключены,- например, проводник
мог, прервав отдых, привстать и свеситься со своего
ложа, это раз; два, обладателю роскошных штанов самому
ничего не стоило одним движением руки отделить Толю от
общества непреодолимой преградой; и три, почему-то кажется,
все же это тот вельветовый едва не покалечил
Чомбу, с лязгом задвинув дверь перед самым его стремительно
ретирующимся носом.

Итак, сцена закрывания повторилась, сопровождаясь
знакомой последовательностью манипуляций с замком и собачкой,
с разницей в одном,- Толя оказался не внутри,
а снаружи, где некоторое время стоял без звука и комментария,
озонируемый легким сквозняком. Та сторона тоже
некоторое время от активных действий воздерживалась, но
спустя полминуты тонкий пластик завибрировал, принес
неясный обрывок фразы, а вслед за ней послышалось нечто
очень похожее на глухие равномерные удары, - какую
бурю он вызвал, наш визитер мог только гадать. Мог, но не
захотел, нашел кружке, которую до сих пор держал в руке,
место за приоткрытой створкой титана, освободив ладонь,
нащупал ею в кармане брюк две смятые бумажки и, как
будто сие и было его первоначальным намерением, двинулся
в ресторан.

Однако, увы, нам не удастся утешиться, предположив
в нем хотя бы стыдливый внутренний позыв вытеснить
прискорбное воспоминание, напротив, придя в заведение
и заняв без спроса диванчик напротив Остякова, Толя немедленно,
еще до принятия заказа, живописал происшествие,
впрочем, скорее, бессовестно оклеветал противоположную
сторону, о своей же роли и планах попросту не
упомянув.

- Проводничок-то наш не просыхает третьи сутки,-
так он начал и сразу потерял слушателя.

Егор Гаврилович кивнул головой и вперил взор в узкий
проход между буфетом и окном, тот самый, из коего, не
обманув его тревожного предчувствия, через пару-тройку
минут явились миру Мара и Штучка.

Поэт проигнорировал вранье, цвет он воспринимал лучше,
чем звук, и поэтому, конечно, пришествие эффектной
певицы взволновало его необыкновенно. Семиручко распинался
перед камнем, бревном, монументом, имевшим впоследствии
все основания удивиться, внезапно услышав -
"она наркоманка".

Кто она?

А упрек "ты чЛ, батя" Толя вполне мог адресовать
самому себе (чертов везунок, которого за низкую суету
и образ мыслей непотребный на страницах нашего повествования,
увы, возмездие не постигнет).

На сей раз от неласковых объятий уберегла счастливчика
официантка. Чутье Егора Гавриловича не обмануло,
завитая быстроглазая не сомневалась в том, чего можно
ждать от перехода кирпичного оттенка щек клиента в багровый
и синюшный, однако потерю вменяемости она профессионально
не путала с утратой платежеспособности
и потому обслуживание не прекращала, всецело полагаясь
на проворство чернявого повара в белой куртке с желтыми
пятнами.

Итак, Толя не убоялся и не смутился необходимости
пересказа, наоборот, возрадовался возможности посредством
самых кратких корней родного языка (удлиненных
приставками и суффиксами) воссоздать картину жуткого
вертепа, кошмарного бардака, в каковой четыре парня
и девка превратили служебное помещение двенадцатого
вагона.

-...Короче, батя, иду сюда, выхожу в коридор, а эта их
шалава оттуда (deleted), глаза по чайнику (deleted), и ко
мне, за руки (deleted), ты понял, я вроде бы их пьяные
(deleted) разбирать должен (deleted)...

Нет, в самом деле, негодяй полагал, - "шалава" и "лярва"
наилучшие определения, но ошибся, жестоко просчитался,
Остяков помнил русого голубоглазого птенца, девочку,
робко, бочком в его купе зашедшую и кротко севшую
на краешек дивана, клянусь, он даже брюк на ней не
приметил, и вовсе не из-за белой, принятой на посошок,
просто взор от лица отвести не мог,- волос прямой,
некрашеная, простая, правда, потом, когда ушла она на
ночь глядя, а утром выяснилось куда, ох, слов не жалел,
старый дурак, а ее, ее-то, прости, Господи, неразумие наше,
оказывается, силой, силой окрутили там изверги, надругались
нелюди, все руки искололи, мучили, держали, не
пускали, а вырвалась, спасения искала, защиты, так этот
молодой здоровый гаденыш...

Локти непослушные всему виной, встал Остяков, да
пошатнулся, задел графинчик, сыграл тот о бокал, и оба на
пол.

- Гена! - наполнил помещение призыв, и не только
незадачливого трепача расправа миновала, но обошло рукоприкладство
и Гаганова с Марой, которые, вместо благодарения
и молитвы (по неведению и недомыслию, безусловно),
лишь смешочки вознесли к небу, любуясь, как коренастый
и сноровистый повар, завернув руку за спину превосходящему
его и в росте и в весе поэту, вел бунтующего
в унизительном полупоклоне к выходу, между прочим как
бы интересуясь:

- Нина, сколько с него?

- Двенадцать.

В прохладном тамбуре и без свидетелей грубый Гена,
обшарив остяковские карманы, изъял на ощупь полным
показавшееся портмоне и в ответ на негодующее: "Ну ты,
чурка нерусская, отпусти"- исключительным по расчетливости
пинком отправил поэта из железного проема перехода
в следующий вагон, лбом прямо в красное донышко стену
украшавшего огнетушителя.

Боже мой, но нет, еще лишь "Боже", "мой" нас ждет
впереди.

И поскольку в замке ресторанной двери слышен перестук
торцевого железнодорожного ключа, нам нечего возле
нее больше делать, проследуем в двенадцатый вагон и примем
неизбежное с достоинством и честью.

Итак, оловянным алюминием купейной двери вознамерившись
совершить членовредительство (отсечь Чомбе
нос), Дмитрий Георгиевич Смолер сам не сумел разминуться
с Эбби, уже сутки духов заклинавшим, Роудом и в неловком
соприкосновении, разумеется, смял и опорожнил Димыч
кулек, рассыпал, расплескал одинокой возней на четвереньках
собранные листочки.

Последствия случившегося никак не соответствовали совершенной,
в сущности, ничтожности этой утраты,- лицо
Смура стало серым, пепельным, губы, всегда алые и напряженные,
побелели, опустились и задрожали.

- На,- к несчастью, еще промолвил внезапно вдруг
оживший Бочкарев,- возьми,- сказал, протянув в фантик
из-под "барбариса" завернутое энзе, кусочек серо-зеленого
вещества со зведнозолотистымн вкраплениями.

- Ах ты заботливый, устал притворяться? - зловеще
зашипел взбешенный новым ужасным подозрением интриган.-
Поздно проснулся, можешь теперь засунуть его
себе... Засунь себе, - задохнулся всегда так комично
и принципиально щепетильный в выборе слов Димон,-
засунь себе в задницу вместо мозгов, дурак... Дурак,-
повторил Смолер раз пять.- Скотина, комедиант, князь
кошкин-мышкин, шизо...

- Извинись,- выдавил Бочкарь, вновь приоткрывая
глаза.

- Я?

- Ты.

- За что?

- За шизо.

- Ах ты псих недолеченный, калека, великий юродивый,
обиделся? Дурочку валял - ничего, а теперь обиделся,
ну, прости, прости, убогий ты наш, прости...

И, упав на колени, принялся Смолер биться курчавой
своей башкой о стену, самозабвенно приговаривая:

- Прости сирого, отпусти грех.

Довершил же неприглядное действо спокойный баритон
Винта, объявившийся сладким чмоканьем и принявшийся
с нескрываемым удовлетворением подсчитывать:

- Три, четыре, пять...

Признаемся здесь, С-м-о уже случалось однажды (чуть
больше года тому назад) стучаться головой в резную дубовую
дверь и, кстати, также, в общем-то, из-за пустяка, из-за
медсестрой Лаврухиной посеянной (естественно, и на треть
не прочитанной) книги с названием "Колыбель для кошки".
Впрочем, тот давний (недавний?) приступ неподдельного
отчаяния был встречен жалостью, отчего лишь усилился
и перешел в постоянное и неизбывное чувство отвращения
к доброй сестре милосердия.

В поезде всхлипывать в такт было некому, за плечи
Димона не хватали, тело свое и "машину" не предлагали,
более того, самый терпеливый из всех людей на свете, увы,
обнаружил предел добродетели.

В общем, когда злорадный Кулинич досчитал до двенадцати,
подняв себя бережно и плавно, как сосуд, полный
благородного и великолепного нектара (слегка, правда,
прогоркшего эа сутки, прокисшего, начавшего от неумеренных
добавок бродить и пениться), Бочкарь встал, косо, без
сожаления посмотрел на психующего С-м-о и, объявив: "я
тебя прощаю", вышел.

Да, сказал и, позвякав задвижками, покинул помещение,
а за ним, как всегда, пример для подражания выбрав самый
неподходящий, рванулся Мишка Грачик, Лысый.

Но если угодно правду, если вы, не смущаясь, готовы
лицезреть наивные заблуждения и смещные иллюзии, то
этого момента Лысый ждал давно и страстно, не просто
ждал, верил,- именно Коля, Эбби Роуд, в конце концов
встанет и лишит всю безумную компанию своего покровительства:

- Я ухожу от вас, свиньи.

Вот так, и только так. Вчера, конечно, после бессонных
ночей, в опьянении удачей, едой, пивом и дымом, казалось
Лысому,- привела его судьба в прекрасное четвертое измерение
Коли Бочкарева, а сегодня взор просветлел, голова
прояснилась, не в волшебную долину, не в страну алых
маков, а в подъезд и подворотню, куда, похоже, и Эбби
Роуда затянули не то обманом, не то силком.

Признаться, со стороны, на расстоянии, в молодежном
кафе "Льдинка" все они, и Лапша, и Смур, выглядели как-то
не так, иначе, симпатичнее (насчет Винта, похмелье лет
с пятнадцати врачевавшего футбольчиком, "дыр-дыром",
сомнений-то ни малейших не было), но эти двое, даже
и непонятно теперь, как они с Колей рядом оказались.

Впрочем, сенсации Лысого сейчас не так уж и важны.
Главное, он сознательно сделал ноги, смылся. Выполнил
задуманное, реализовал побуждение, зародившееся едва
ли не в то самое мгновение, когда он, Мишка, Ken'ом
Hensley возбужденный, мечтою окрыленный, конец своего
сна наяву принял за случайный разрыв пленки и, усаживаясь
между Смуром и Эбби Роудом, не удержал глупого
восклицания:

- Слыхали?

- Дверь закрой,- ответили слева.

- Ксюша-ресторанная среди дня без музыки ломается,-
добавили сверху (вернее, слово вклеили, в коем на
четыре дружные согласные "б", "з", "д" и "т" приходилась
всего одна и та бравой, звонкой, авангардной тройкой
приглушенная гласная).

Свалил-таки, а в Казани слаб оказался духом, когда шел
по перрону навстречу за лимонадом посланному Штучке,
делал за шагом шаг, оставлял за спиной вагон за вагоном,
но, увы, сопоставляя в уме скорость приближения к столице
с пустотой в кармами, и не удивительно, что повернул
обратно.

Теперь же с Колей на пару, вдвоем, может быть, с одним
из самых замечательных людей на свете, ясновидцем
и прорицателем, первым математиком первой физматшколы,
обитателем неэвклидовых пространств чувствовал себя
Грачик пусть не утренний задор и надежду обретшим, но
уж, определенно, готовым если не пешком до столицы
дотопать, то уж пересидеть в каком-нибудь укромном уголке
ночь вполне.

Да что ж ночь, при чем здесь темное время суток, оно
придет и уйдет. Все, happines, complacency, satisfaction,
serenity, радость без конца и без края, одна лишь она
впереди, и не нужны никакие билеты, пропуска и мандаты,
все произойдет само собой по бочкаревскому велению, по
грачиковскому хотению.

This is a thing I have never known before
It's called easy livin'

Ну, в самом деле, так он и думал. Мишка, и так был рад
своему избавлению и Колиной удали, что, стоя в дальнем
тамбуре перед сгорбившимся, на откидном стуле покой
обретающим в набивании косяка Эбби Роудом, лишь усилием
воли удержался и не погладил мечтателя по забубенной
голове. И невнятное, в обильной слюне полуутопленное
бормотание: "...несчастный, он не слышит... не слышит
и не услышит... больной, больной... вот кому действительно
надо лечиться... да всем, всему миру надо бы... нормальному
человеку дышать уже нечем... лом, чувак, лом... но
я его прощаю... мы, мы их всех прощаем..." - казалось
Лысому забористей битяры имени Чарлза Диккенса. Конечно,
Колино трансцендентальное "мы" (Зайка, Зайка, к тебе
еду, к тебе) принял бедняга на свой счет, ну и ладно, по
наивности и совершенно бескорыстно, да и вообще вернул
сторицей, молчаливым, чистым своим обожанием, восхищением
чайника воскресил в воздухоплавателе Николае Бочкареве
если не волшебных колокольчиков песню, то внес
в его душу умиротворение, и в награду уже за этот прилив
Эбби Роуд, мундштучных дел мастер, сделал Грачику "паровозик"
- искусственное дыхание через красный уголек папиросы,
дал урок неопытной диафрагме, и Лысый, наивно
до сих пор лишь учащение сердечных сокращений да
тяжесть в ногах принимавший за действие смолы, в полях
под жарким солицем потемневшей, впервые в жизни действительно
бросил вызов силам тяготения.

- Небо... скажи, небо,- велел Эбби Роуд.

- Небо,- повиновался Лысый.

- А теперь молчи,- приказал Учитель, памятуя, верно,
о дурацкой выходке с Lady Madonna'ой.- Слушай,-
сказал и, к Мишкиному уху приблизив губы, затянул (не
иначе, проверенным, надежным способом чудесный фокус
со вселенской слышимостью надеясь повторить):

Hosanna Heysanna Sanna Sanna Но
Sanna Hey Sanna Ho Sanna.

Лысый закрыл глаза и ощутил в крови ритм музыки,
резонирующую барабанную дробь в черепной коробке, он
коснулся Колиной руки и, зарядившись сухим трением,
легко оттолкнулся от земли, сначала завис буквой "г",
а затем медленно, плавно, наслаждаясь всесилием, распрямился,
лишь кончиками пальцев слегка страхуясь, опираясь
о плечо Эбби Роуда, завис над стремительно пролетающим
где-то внизу под ним железнодорожным полотном.

- Небо, - вымолвил, - вечность, - прошептал,-
камень.

И в ту же секунду почувствовал в руке своей маленький
округлый голыш, галечку, камешек и, ощутив, перестал
бояться совсем, отнял пальцы от Колиной рубахи, воспарил,
окрыленный могуществом ласкового, из ладони в ладонь
катавшегося кругляшка. И остановил часы, и засмеялся
беззвучно.

Через полтора часа его ударило в бок тяжелой железной
дверью, он отшатнулся, встретил спиной холодный пластик,
устоял и услышал:

- Встань, ублюдок,- диссонансом, не в жилу хрип,-
встань, кому говорю, шакал. Что ты с ней сделал, что ты
с ней сделал...

Пол под ногами Лысого задрожал, завибрировал, звук
падения заверил хлопок откидного сиденья. Лысый сделал
усилие и увидел кровь.

В метре-полутора от него сплелись на несвежем линолеуме
двое, поэт и философ. Причем нападавший оказался
под защищавшимся, в алом тумане Остяков рычал, пытаясь
вызволить запястья из цепких рук Эбби Роуда, сбросить
с себя Бочкарева, освободить грудную клетку для дальнейшей
беседы, но Коля так просто преимущество
уступить не соглашался, упирался ногами в стенку. при
этом надежды словами урезонить нечистую силу, по-видимому,
не теряя совсем, тяжело бормотал:

- Мужик, ты чЛ, мужик, ты обознался, мужик...

Лысый отвернулся, качнулся в воздухе, колеблемом
единоборцами, и вылетел в следующий вагон, приземлился
и пошел, приспосабливаясь теперь к ритму мелких, неровным
пунктиром вдоль коридора тянувшихся капель.

В девятом вагоне он уступил дорогу женщине (теперь
и тремя сотнями не рассчитаться Винту), девице и здоровому
молодцу с фигурными бакенбардами. Троица отслеживала
ту же пунцовую морзянку, но в другую сторону.

У ресторанной запертой двери Лысый сам занял откидное
сиденье и играл с маленькой галечкой до сизой предрассветной
росы на окне, покуда барабанная дробь не
сменилась у него в голове звенящей пустотой, покуда поезд
не стал тормозить и не замер у освещенной платформы.

И тогда Мишка отпер дверь и ступил на мягкий асфальт,
сиреневая череда фонарей указывала ему путь, а на
старинном здания с башенкой буквы складывались в загадочный
заговор - ом, ум, ром.

Муром.

МУРОМ ПАССАЖИРСКИЙ

Итак, вдоль пустынной платформы, от фонаря к фонарю,
увлекая за собой двоящуюся, троящуюся и вновь
в одну сгущающуюся тень, шел человек. Вещества растительного
происхождения, расщепляясь в печени и фильтруясь
в почках, сделали его движения гордыми и независимыми,
а лицо спокойным и счастливым.

Слева, отбрасывая оконные блики на серые веки пешехода,
набирал ход поезд, ускорялся, засасываемый в лунную
необозримую пустоту.

Последний вагон сглотнул праздничную песню буферов,
тройкой красных огней мигнул за стрелкой и потерялся,
исчез за черной бесконечной чередой цистерн, вдруг
стронувшихся и змейкой начавших менять путь.

Свободный от всех на свете человек, а это, конечно
же, Лысый, продолжает свое торжественное движение навстречу
белому, постепенно в предрассветном морсе концентрирующемуся
пятну, светло-кофейному, бежевому,
в шахматку, в клетку, к спине, сгорбленной и несчастной,
рукам опущенным и ногам подогнутым.

Аннигиляция неизбежна, радость и горе сближаются,
боль и покой, преступление и наказание, но нет, одному.
было дано очнуться. Штучка обернулся, вгляделся в приближающийся
силуэт свистнул, поперхнулся и дунул, дунул,
клянусь Богом, дунул, ужасом объятый, через пути,
сквозь вокзал, на площадь, во тьму, прямо под гневно
и решительно вскинутую к небу бронзовую руку героического
бюста летчику Гастелло.

Лысого же внезапное явление из приокского воздуха
соседа, обманщика и долбня, нисколько не встревожило,
игра света, перекличка огней, даже голос с небес - "по
третьему пути товарный на Арзамас" - ничто не в силах
нарушить величавую размеренность его поступи, на каковую
взираем мы из другой геологической эпохи с непонятной
жалостью и восхищением.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ВЫШЕЛ МЕСЯЦ ИЗ ТУМАНА

СОЛНЕЧНЫЙ ОСТРОВ

Итак, конец уж близок, но перечесть совсем не страшно.
С одной стороны, верно, оттого, что писано наше
воспоминание по преимуществу все ж на родном, на русском
языке, а с другой, поскольку подошло к развязке, к финалу,
к слову the end, к катарсису, и автор (которого в один тихий
августовский вечер восемьдесят четвертого потребовал
к великом жертве, нет, она, она указала на алтарь, лапа,
зайка, baby woo-oow, Шизгара) вот-вот поставит точку,
разогнет спину и, взор обратив к своему поколению дураков
и естествоиспытателей, скажет, растерянно улыбаясь:

- Ну, ладно, чуваки, я пошел...

Да, запискам, начатым в небольшом подмосковном городке,
в комнате с видом на светло-серую (на фоне безоблачного
неба) водонапорную башню, похоже, суждено
обрести эпилог под сенью сибирских, на гибель светолюбивыми
гражданами обреченных тополей. И автор, за перо
взявшийся двадцатипятилетним, холостым и бездомным,
сменив одну утомительную службу на другую столь же
безрадостную, женившись, осиротев и став отцом, как никогда,
в канун своего тридцатилетия близок к исполнению
сокровенного желания, мечты увековечить нелепую юность
своих одноклассников:

- Никто и ничто не будет забыто.

И прежде всего, конечно. Лысый, Мишка Грачик, которого
мы вновь видим на перроне, но не на лунном молоке
муромского асфальта, а на замусоренном щербатом тринадцатой
платформы Казанского вокзала. Вот она, плывет
в толпе, черной колючей щетиной приметная голова, сизоватое,
как бы родимое пятно справа от носа несколько даже
потерялось, утратило вызывающий вид из-за темных кругов,
легших вокруг глаз.

Человек в несвежей белой футболке, в спортивных, то
пузырящихся, то к ногам липнущих трикотажных штанах
и кедах смотрит на часы, клешня сжимается, шевелящиеся
щупальца на тюремно-боярском фасаде работы архитектора
Щусева показывают шестнадцать десять, человек близок
к обмороку.

От полноты чувств и пустоты в желудке, от восторга
и умиления кровь отливает от его головы. Прибыл, приехал,
добрался! Не пойман - не вор.

Правда, последние четыре сотни километров его трансконтинентального
марша были не столь щедры на неожиданности,
как предшествовавшие три с лишним тысячи. Но
все же красную жилочку, протянувшуюся из канареечного
уголка Владимирской области в бледно-розовый центр Московской,
Лысому попытались скривить неулыбчивые ревизоры,
а сказочное вызволение из лап контроля обернулось
неулыбчивым прорицателем в виде выпускника того самого
учебного заведения (механико-математического факультета),
кое воздвиг уже в своем воображении Грачик большим
и прекрасным, как дворец. Впрочем, спаситель-провидец
так и не нашел случая представиться, что же касается
ревизоров, то они и не пытались скрывать внешность,
намерения и уж тем более сожалеть о возможных последствиях
своей неподкупности. Они вошли в девятый вагон
электропоезда Черусти - Москва после краткой стоянки
у голой платформы с дождями подмытыми буквами "Анциферово",
объявились сразу, одновременно с двух сторон и,
блистая щипцами и петлицами, стали сходиться к центру,
к жесткой желтой лавке, на которой, протянув поношенные
кеды к чужому грязному и рыжему рюкзаку, дремал утомленный
Михаил Грачик.

- Ваши билеты,- прозвучал вопрос, нарушив сон усталого
паломника в чудесную страну исполняющихся желаний.

- Проездной, - внося в пробуждение необходимый
элемент сверхъестественной фантастики, ответил за Лысого
некто, длинный, плечистый, облаченный в синюю армейскую
майку и распахнутую телогрейку.- Проездной.- бесстыдно
сказал, неизвестно когда и как материализовавшийся
напротив Грачика обладатель пыльных карболитовых
уродов без одного заушника, молвил и кирзовым носком
сапога поддел выцветший вещмешок. Карабинчики на веревочках
задорно звякнули.

- Где?

- Да вот же,- вновь встряхнул незнакомец поклажу.

- Пройдемте.

- Командир, да из колхоза мы, я ж тебе, как родному,
намекаю, прямо с птицефермы, с поля, с барщины.

- Из колхоза?

- Так точно. Совхоз "Белые лиаы" Шатруского района.

Контролеры переглянулись, вид двух оборванцев был
красноречив и убедителен.

- Но платить-то все равно надо,- без особого, однако,
нажима попытался тем не менее один, круглолицый
и безбровый, разжечь в себе прежнее служебное рвение.

- Пойдем, Романыч, - не одобрил попытку второй,
красноглазый и вислоносый.

- Коммунизм, парень,- подмигнул Мишке небом посланный
избавитель, едва лишь грозная пара удалилась.
Подмигнул, обдал жаром догорающих от ежедневных противоестественных
промываний кишок и с бахвальством пренеприятным
поинтересовался: - А что, уберег я тебя, парень?

И сам же без промедления и подтвердил, коротко
и ясно:

- Факт... Да... А другие не станут.

- Кто другие?

- Дяди,- сообщил тридцатипятилетний младший научный
сотрудник.- Дяди,- сказал и наградил щербатой
и неимоверно зловонной улыбкой.

Но, может быть, он просто пьян, нарезался по самые
некуда и несет околесицу, этот лихой шеф совхоза "Белые
липы". Отрицать нельзя, вчера действительно не соблюдал
меры в рассуждении духовитого первача и сегодня с двух
целительных бутылочек "Арзни" переживает новый прилив
мыслей и чувств. И тем не менее слова, изреченные им
после демонстрации разрушенных неправильным режимом
питания зубов, внушают если не гордость за непобедимость
разума, то требуют, во всяком случае, кое-каких разъяснении.
Но, впрочем, что же он сказал? А вот что.

- Сынок,- спросил и прищурился,- думаешь, этот
психдом под открытым небом навечно?

Итак, само течение событий заставляет нас наконец
воссоздать историческую картину, описать ту неделю, протянувшуюся
из мая в июнь, невероятные семь или пять
дней, кои ныне у многих живых свидетелей - обитателей
апельсиново-банановой (а в ту пору и шоколадно-колбасной,
и деликатесно-диетической, и лицензионно-импортной.
и прочая, и прочая, и малая, и белая за четыре двенадцать)
метрополии вызывают уже даже не гнусные смешки, не
недоуменное пожатие плеч, а, как правило, лишь стойкое
нежелание оторвать взгляд от свежим свинцом дурманящей
полосы "Советского спорта".

Да, не обойтись без правдивого описания необычайных
событий, происходивших в том бесконечно далеком году
всеобщего детанта на берегах Москвы-реки в пору цветения
тюльпанов.

Ну что ж, действительно ли следует связывать исчезновение
загодя развешанных на улицах и площадях главного
города страны плакатов, флагов и транспарантов
"Привет участникам международного молодежного форума
"Московская инициатива" с неожиданным появлением
компаниями по два, по три, а то и целыми семьями по
четыре и пять в скверах и залах ожидания вокзалов,
в проходных, мхом и кирпичом поросших дворах, в подворотнях
и электрическими запорами не оборудованных
подъездах и, главное, главное, в прекрасном, руками энтузиастов
некогда разбитом лужниковском парке юных существ,
собой, определенно, являвших позор и брак отечественной
педагогики и педиатрии?

Нет, прямо два события не связаны. Изъятие атрибутов
молодежной фиесты началось несколько раньше, за
неделю-полторы до беспримерного нашествия нестриженых
и неумытых. Почти немедленно после приглашения
двух молодых людей, состоявших сопредседателями оргкомитета
грядущего фестиваля, в необыкновенный, на высоком
холме воздвигнутый дом, имевший вдобавок в ту пору
целых три разных, во все стороны света глядевших фасада.
(Увы, один, углом выходивший на юго-запад, с романтическими
завитками периода русского модерна, ныне уже
неразличим под желтой многослойной штукатуркой.)

Итак, два организатора праздника молодости и мира
вышли из своего учреждения (и по сей день остающегося
ярким образцом архитектуры революционного конструктивизма)
и, глянув на темной искрой блистающий меж деревьями
бульвара мрамор эпохи "песни о встречном", двинулись
(ловя на ходу подхваченные ветром языки галстуков)
по узкому проезду на широкую площадь.

Внеплановость приглашения не зря смутила души двух
спортсменов-выдвиженцев. В кабинете, где до сих пор ласково
курировали их созидательную деятельность, обоим
был представлен носитель вкрадчивой фамилии Беседа
и сухо выкашливаемого звания - полковник.

Афанасий Антонович, кстати, ныне пенсионер, с коим
любой желающий в солнечную погоду может поменяться
ферзями, если, конечно, не ошибется скамейкой на Пречистенском
бульваре, продемонстрировал двум незадачливым
антрепренерам с полсотни билетов на заключительный концерт,
куда вход по плану мероприятия предполагался
только и исключительно по специальным пропускам.

А. А. Беседа, кроме того, проинформировал лицами посеревшую
пару о факте "совокупного" изъятия лишь в трех
союзных столицах и Северной Пальмире россыпью и целыми
билетными книжечками уже более восемнадцати тысяч
ловко состряпанных подделок, из чего сделал справедливый
вывод о несомненной дерзости и масштабности беспрецедентной
аферы.

И далее вдруг с необъяснимым увлечением и энтузиазмом
(верно, и тридцатью шестью вершками едва ли способный
похвастаться, отчего производивший на плечистых
представителей оргкомитета впечатление особо злонамеренного
и ехидного) полковник занялся перечислением, казалось
бы, совершенно неуместным, промахов и недостатков,
допущенных неизвестными, но обреченными, конечно
же, на неминуемое разоблачение умельцами.

- Впрочем,- заключил полковник, как бы желая
приободрить приятным известием полумертвых, ей-Богу,
визитеров,- несмотря на отмеченные эстетические и иного
рода изъяны, цена на изделия всех цветов и размеров
колеблется по последним сообщениям от пятнадцати до
пятидесяти рублей в зависимости от региона и имеет тенденцию
повышаться. Ввиду приближения означенной в них
даты, надо полагать, и ввиду широко проводимого изъятия
следует недвусмысленно заявить,- сказал Афанасий Антонович
и посмотрел в глаза одновременно и тому и другому,
отчего один из сопредседателей, бывший, к слову сказать,
гандболист, непроизвольно попросил воды.

Кто заподозрен в подлом мошенничестве, у молодых
функционеров сомнений не возникло, и лишь недостатком
улик могло объясняться то, что оба в конце концов очутились
на улице и без конвоя.

Но если откровенно, то откуда бы им взяться, уликам,
если ничем предосудительным, кроме перепродажи кое-каких
фирменных шмоток да изредка, от случая к случаю,
аппаратуры, ни тот ни другой в жизни не занимались.
Впрочем, один, но это еще черт знает когда, после дружеского,
но неоправданно затянувшегося застолья угнал, то
есть взял, хозяина предварительно не уведомив, покататься
серый, исключительно приемистый и бесшумный "седан",
невезучий же мастер ручного мяча, впрочем, тоже давно
и случайно, шестнадцатилетнюю, необыкновенно развязную
особу принял за двадцатилетнюю. Но, повторяем,
в незапамятные еще времена все это было искуплено,
искуплено и выкуплено и, главное, ни в какое сравнение ни
вместе, ни порознь не могло идти с только что открывшееся
авантюрой на (Господи, упаси, год-то 197...) идеологическом
фронте.

Подумать только, восемнадцать тысяч, как сказала эта
карла с плешью, только изъятых билетов, мама-почтальонша,
сколько же их на руках? Десять, двадцать, сто тысяч?
А сколько будет жаждущих разжиться лишним на месте?
Копать кайлом, какая сила оградит столицу, а с ней и организаторов
международного форума от этой безумной орды?

- Зашибу,- сказал гандболист по имени Юра Постников.

- На фиг,- согласился с ним любитель быстрой езды,
и в эту минуту, кажется, в последний раз они имели в виду
одно и то же. Думали о Жорике Петрушеве, зеленоглазом
выкормыше института, притулившегося у малоприметного
стаканчика "Метро Парк культуры", коему так неосмотрительно
была вверена культурная программа фестиваля. Он,
он, красногубый балабон, и напел это проклятое название,
кое нормальному, не изнасилованному противоестественным
напряжением средней и задней спинок языку исторгнуть
принципиально не под силу.

Мать-героиня, женщина и заступница, а если выяснится
еще и из каких средств, то есть всплывет обоюдовыгодная
экономия на удобствах участников из слаборазвитых стран.

- Зарезать мало, пусть ищет того-не-знаю-кого или
берет на себя,- решили коллеги.

Как видим, ощущением непоправимости они еще не
прониклись, мысли их только путались, и мстительное волнение
и опьянение свежим воздухом внушали неоправданную
надежду.

Но, увы, хрупкая не дождалась даже завтрашнего утра,
когда по самолетному трапу должен был сбежать на родную
землю Жорик Петрушев, неделю назад убывший на вечнозеленый
остров Дрейка и Нельсона улаживать последние
детали грядущего феерического действа.

Увы, увы, майский ветреный день вышел black as a night,
точно такой, какой привиделся однажды дружкам Мику
и Киту и вылился в песню.

Итак, не успели известные нам двое возвратиться в дом
на углу Маросейки и усесться за широкие деловые столы
лицом к лицу, как тревожный телефонный зуммер возвестил
о новом приглашении, на сей раз с этажа на этаж.

Кабинет, куда позвали наших знакомых, разительно
отличался от не описанного нами ранее, был полон света,
красок, флагов, лент, скульптурных и живописных работ
даровитой молодежи, грамот и вымпелов. Однако здесь
ласковый тон принят не был, с приглашенными разговаривали
грубо и повелительно, а для начала без всяких слов
и объяснений сунули под нос газету, со страницы котором
мелким зерном жизнерадостно скалился Жора Петрушев.

А довольная Жорина рожа означала вот что,- ни завтра,
ни послезавтра и ни в один из дождливых четвергов
ближайших двух недель прилета его ожидать не приходится.
Юному мужу прыщавой (и беременной, о чем уже
известно всем и каждому) дочери хозяина еще одного кабинета
(наискосок через площадь) приглянулась земля футболистов
и садоводов, и он решил ее не покидать совсем,
зарабатывать на жизнь раздачей интервью, каждое следующее
из коих обещало быть гаже предыдущего.

Итак, списать просчеты культурной программы оказалось
не на кого. Некому стало ответить персонально
и лично, а главное, привести в действие безотказный механизм
спасения на водах. Стоит ли удивляться, если от
такого сюрприза гандболисту непроизвольно захотелось
отлить напрасно выпитый стакан.

Впрочем, отпустили их опять вдвоем, но, пройдя шагов
десять по коридору, Юра Постников со словами: "Счас
догоню"- толкнул дверь в уголок, где кафель голубел
и тихо журчала вода, а его товарищ, которого мы не
представили, а теперь и нужды нет, стал вершить путь по
ковровой дорожке в одиночку.

А без присмотра оставлять его нельзя было ни в коем
случае, ибо последствия давнего пристрастия к беззаботной
и быстрой езде (имеется в виду не перебитый нос и фарфоровый
блеск вставленных зубов, а нечто внутреннее, диагносцируемое
в холодной клинической тиши посредством
резинового молоточка) сказывались на его поведении
и в куда более безобидных обстоятельствах. Сейчас же,
пользуясь по оплошности ему предоставленной полной свободой,
poor motorist, никуда не заходя, ни с кем не консультируясь,
отправился в телексную, где продиктовал переводчикам
следующую срочную депешу, адресованную
всем семидесяти двум национальным оргкомитетам:

"Связи неблагоприятного прогноза июнь Инициатива
переносится август. Точная дата сообщается согласованием.
Подпись".

Увы, к тому времени, когда явились неразворотливые
люди в белых халатах, в пятидесяти трех странах уже
вовсю трубили отбой.

Ну, а Юра-то Постников, он-то чем был занят, неужели
все три или четыре четверти часа справлял нужду? Останься
мы дожидаться его у клозетной двери, такое
впечатление создаться могло, поскольку, войдя, он уже не
вышел.

И тем не менее необъяснимым образом ровно через
пятнадцать минут после брошенного им на ходу "счас догоню"
кудесник мяча звонил из бюро пропусков дома с тремя
фасадами. Принят не был, но смог оставить для дальнейшей
передачи и рассмотрения семь с двух сторон исписанных
листов, открывавшихся жирным и дважды подчеркнутым
словом "Заявление".

После чего Юрца видели в нескольких местах, начиная
с приличного заведения на бывшей Тверской и кончая
мерзкой точкой у Киевского вокзала, прозванной, кажется,
Сайгоном, откуда выперли малого около полуночи вслед за
неизвестной барышней, идти самостоятельно не способной,
но гораздой зато указывать непопутное направление всем
желающим проводить.

Ну, а через день, покачиваясь ранним утром в телескопически
к небесам вознесенной люльке, бессонные молодцы
в желтых сигнальных жилетах начали, дабы не сорвал до
августа ветер, не промочил дождь до ждущего согласования
срока, снимать плакаты, флаги и транспаранты с изображением
символа и талисмана фестиваля - солнца, которое
пусть всегда будет.

А спустя еще неделю, игнорируя по традиции журналистики
той поры невнятные объяснения газет, в главный город
державы стали прибывать, украшая вокзалы, скверы, бульвары
и дворы, подростки (in their teens), каковые внешним
своим красочным, но неопрятным видом наводили разменявших
не один длинный десяток граждан на неутешительные
мысли о месте молодежи в трудовом и общественном процессе,
о правах, обязанностях и роли в сохранении культурных
ценностей и иных завоеваний отцов и дедов.

Но никто живописную публику тем не менее не трогал,
путь по радиальным магистралям, разрезающим столицу, как
златоглавый и краснозвездный бисквитный торт, был открыт.
Удивительным гостям не препятствовали двигаться
к бывшему хамовническому болоту, заполнять скамейки
и газоны Лужников, каждый мог свободно устраиваться,
выбирать себе место на площади у плавательного бассейна,
где провалившие дело администраторы молодежного праздника
успели сколотить, обвив лентами и гирляндами (не иначе
как для демонстрации единства и солидарности), деревянный
помост, сцену, трибуну, в общем, сооружение, одним своим
видом обещавшее кайф и воплощение мечты.

Прибывшим не мешали собираться в одном месте, ибо
именно так задумал полковник Беседа, потирая белые сухие
ладони (короткие пальцы с рыжими конопушками) в теплом
конусе света настольное ламвы. Оперативный план
Афанасия Антоновича предусматривал поддержание (под
строгим наблюдением и контролем, конечно) атмосферы
некой нездоровой сенсации и ажиотажа вокруг сорванного
мероприятия. Дело поимки наглых ловкачей, изготовителей
билетов, требовало поощрения циркуляции разноцветных
бумажек с контурами БСА, спроса и предложения. Впрочем,
об этом несколько позже. Это уже лишнее. Пока, во
всяком случае, ибо главное стало ясно,- именно лагерь
у Москвы-реки, бивуак, табор и подразумевал шеф совхоза
"Белые липы", употребляя выражение "психдом под открытым
небом".

Но, блеснув метким московским словом, к подробностям,
то есть к систематическому развенчанию иллюзорной
наивности своего юного попутчика, оказался не расположен.

Крякнул, хмыкнул и удалился в тамбур курить. Вернулся
не скоро, но с прежним неистребимым желанием творить
разумное, доброе, вечное. Во всяком случае, едва сев,
немедленно поинтересовался:

- Братишка, а морковки за так не желаешь?

Однако черствый Грачик, несмотря на сопровождавшую
предложение демонстрацию отягощавшего рюкзак запаса
не слишком даже грязного овоща, отказался. Тогда незнакомец,
одержимый благородным, но навязчивым желанием,
попытался всучить ему последовательно журнал "Аврора"
без обложки, но с продолжением милицейского детектива,
одноразовую, но французскую зажигалку, изящный предмет
- перочинный ножик с пилочкой для ногтей и в конце
концов еще нестарые часы "Слава" в корпусе из желтого
металла.

- Спасибо, не надо,- всякий раз, однако, демонстрировал
Лысый смесь гордыни, брезгливости и непонимания
физиологии углеводородного сгорания организма.

- Ну, а что, что тебе надо? - потребовал раздосадованный
"несун", дезертир трудового фронта уже в виду
конечной для него платформы Перово.

- Сколько стоит метро?

- Пятачок.

- Дайте десять копеек,- даже под бременем крайней
нужды честно глядя в лицо собеседнику, вымолвил Лысый.

Незнакомец заволновался, порылся в кармане, вынул не
то документ в корочке, не то пластиковый чехольчик.
извлек из него какую-то картонку и протянул Мишке.

- Устроит? - спросил, вставая и распрямляясь. - На
и это,- решил тут и с корочкой расстаться,- катайся на
здоровье с именем дяди Саши, с моим то есть, на устах.
Желаю счастья.

Но что, что он ему дал? Друзья, единый проездной на
июнь. О!

ОТКРЫВАЙТЕ ШИРЕ ДВЕРИ

Итак, неутомимый транспортир на серой плоскости фасада
торопился обрести благословенную секунду свободы от
бесконечного конфликта тупого и острого углов. Шестнадцать
десять на глазах превращались в шестнадцать одиннадцать.

Ступая по липким кругляшкам с синими снежинками
букв "Пломбир Морозко", Лысый, обладатель единого проездного
билета на июнь, двигался к выходу с тринадцатой
платформы.

Навстречу ему спешили пассажиры электропоезда, следовавшего
до популярного сорок седьмого километра
("Электрозаводская", "Новая", "Перово", "Ждановская"
и далее со всеми).

- Лимита,- скривила губки при виде пропыленных
трико нашего героя юная узкобедрая и сероглазая наследница
дома и сада в дачном кооперативе "имени Папанина".

- Нет,- оценил Мишку ленивым взглядом ее кавалер,
невоздержанность которого в еде и питье лишала естественных
пропорций на груди его синей майки изображенный
солярный знак одного из старейших учебных заведений
Новой Англии. Сумка в руках у Лысого (черная, болоньевая)
сделала тон знатока насмешливым и категоричным.-
Это Малаховка по колбасу прибыла.

Да ради Бога, они могли смеяться Мишке прямо в лицо,
он бы не заметил, не обратил внимания, не придал значения.
Добрая, ласковая толпа несла его мимо табло и указателей,
сумок, сеток и картонных коробок со щедрой мадьяркой
"Винимпэкс". Он шел, доверившись этой сороконожке,
увлекшей по усеянным апельсиновой кожурой ступеням
вниз, в переполненные катакомбы залов и переходов,
минуя киоски, открытые и закрытые, лотки, тележки, столики,
холодные ящики автоматических касс и освещенные
клетки с тетрадками, тетками и компостерами, вглубь,
рассекая хвост, выползший из камеры хранения, огибая
сумки, сетки, чемоданы, картонки с промасленным австрийским
орлом, по шипящим дневным электричеством
тоннелям, вверх, вниз, навстречу красной фуражке метрополитена,
не извиняясь и не останавливаясь, скорее, скорее вдохнуть гудящий
вдохнуть гудящий сквозняк платформы, вдоль которой, подталкивая
друг друга лиловыми носами по никотиновым разводам кафеля, скользнули
короткие стрелки и замерли, уткнувшись в божественное слово
"Университет".

Ну что ж, путь Лысому был указан рукой Провидения,
он не пошел прямо на сине-красную будку "Союзпечать",
а пересек перрон наискосок, предпочел целеустремленный
рокот сырой преисподни разнообразию звуков площади,
пропахшей резиной и трехкопеечным сиропом. Он вошел
в беспересадочный вагон, и двери, к которым не следовало
прислоняться, осторожно закрылись у него за спиной. А вышел
бы на площадь, в кармане между эстакадой с замершей
на ней вереницей спальных вагонов и людским многоголосьем у
стен казанского терминала, мог бы, и очень даже
запросто, свидеться с вечно датым субъектом. Вечно датым, но
непременно в железнодорожной фуражке с черным
околышком.

Серьезно, мог бы встретиться с Сергеем Кулиничем, по
прозвищу Винт. Это не исключено, но с фатальной неизбежностью,
впрочем, не угрожало ему, ибо Винтяра на
площади перед смрад отпускного лета источавшими дверями (для
нужд разнополых пассажиров выделенных отделений вокзала) стоял
не один, горячась и волнуясь, он толковал о чем-то с наглым
коротышкой в курточке из растрескавшейся и облупившейся искусственной
кожи и в форменной, как это и ни смешно, чуть набок съехавшей кепке
с алой на фоне белого кружка буквой "Т".

Предмет спора двух представителей конкурирующих
средств сообщения стоял в некотором удалении и представлял собой
Ленку Лапшу. Вяло долизывая обмылок мороженого "Бородино", она
загорала у солнышком пригретого, салатного цвета (со следами
недавней рихтовки) крыла
автомобиля ГАЗ-24, и на затылке ее красовалась некогда
сердобольным Емелей Грачику презентованная самодельная
шапка с длинным козырьком из синего денима.

Надо признаться, ночь Ленка провела очень беспокойную,
укрывшись в пустом купе, она прислушивалась
к внешнему миру, холодея и замирая, ибо до ее ушей
доносились странные и зловещие звуки - вскрики, удары,
хлопанье дверей, возбужденные голоса и слово "кровь",
произнесенное кем-то, стремительно пробежавшим по коридору.

Открывать же ненормальная не собиралась даже Чомбе,
явившемуся далеко за полночь среди мирной раскачки
и убаюкивающего скрипа. Гуляка долго урезонивал ее через
пластик и убедил, лишь пригрозив проводником.

По прибытии покинуть убежище Лавруха не решилась,
облюбовала багажную полку, забралась туда и дышала
беззвучно и после того, как опустевший состав, вздрогнув,
отправился по звонким стрелкам отыскивать тупик, а Винт,
задраив парадное, обходить свои владения.

Конечно, он ее нашел, поприветствовал детским веселым словом
(требующим в случае особого расположения
обыкновенно определения "потная"), фамильярно удивился
ее находчивости, после чего предложил немедленно слезть
и перестать бояться, ибо:

- Твоих волков уже давно мусорня грызет.

О своих собственных неладах с власть имущими Кулинич
умолчал, с одной стороны, демонстрируя свойственное
своей натуре необыкновенное легкомыслие, с другой -
особую беззаботность, проистекавшую от принятого им
в это утро решения, никого не предупреждая, сменить
профессию. И хотя в выборе нового поприща он еще
колебался, но ввиду внезапно открывшейся перспективы
сделать бригадирше "тухлой" козью морду испытывал на
фоне редко покидавшего его подъема и возбуждения особое
вдохновение.

С Лаврухой, пребывая в отличном расположении духа,
он обошелся восхитительно, как рыцарь и джентльмен,
а именно - накормил хлебом со сладким чаем, дал из
эмпээсовского энзе димедрола, нацедил валерианки и уложил
у себя в "конторке" спать, пообещав лично отвезти
в Лужники после обеда.

За выходным светофором поезд Южносибирск - Москва уже
ждали. Разные люди с примерно одинаковым
настроением. К распахнувшейся двери двенадцатого вагона
подошел небрежно одетый мужчина сумрачного вида и коротко
спросил, не тратя времени на приветствия:

- Ну?

Винт вместо ответа освободил проход, приглашая хмурого
типа и дальше не стесняться. Для гостя он отомкнул
пассажиров в пути не принимавший ватер и, кивнув головой
в сторону мягких, черемшовые фитонциды источавших
мешков, сообщил:

- В этом году последняя.

Но пришелец, казалось, и не заметил того, ради чего
тащился ранним утром в такую даль. Он присел у порога
и недоверчиво стал щупать японский полиэтилен.

- А покрышки ты тоже сдаешь?

- Сдаю,- без колебания, без сомнения, без всякого
зазрения совести, на уровне условного рефлекса распорядился
чужим добром Винт.

- Слушай, я сейчас племяша к тебе пришлю,- засуетился клиент.

- Сто восемьдесят,- предупредил Кулинич.

- Сколько?

- Восемнадцать,- подтвердило исчадие ада.

- Слушай, я не разбираюсь,- не без подобострастия
сказал дядька, вставая и заглядывая Винту в глаза,- ты
с племяшом решай. Он на колесах, мигом будет. Идет?

Родственником знакомого перекупщика оказался как раз
таксист в потерявшей вид и блеск куртке. Явился он вопреки
обещаниям не мигом, а часам к двенадцати и пригласил
Винта на выход, кинув в его служебное окно камешек.

Резина пленила его, но восемнадцать он счел несуразной
компенсацией за труды и беспокойства Кулинича. Невольно
принятый и тем и другим тон некоторого самоуверенного
пренебрежения полюбовному соглашению не способствовал
и вообще неизвестно, куда мог завести двух коммерсантов,
кабы не неожиданное предложение Винта.

- Хорошо,- сказал он, прерывая очередную напряженную паузу,-
бери по пятнадцать с половиной. Только
сейчас положишь, как за восемнадцать, а разницу я тебе
верну, если устроишь мне с девочкой хату на недельку.

Уважения ни к чему не имевший водитель первого
таксопарка похмыкал, поинтересовался, просто хату или
с "телкой" в комплекте, что-то прикинул, ухмыльнулся,
повеселел, предложил Винту 'Ораl, короче, согласился ударить
по рукам. Прощаясь же, сам назначил место встречи -
шестнадцать ноль-ноль на стоянке у Казанского.

Итак, хату Винт просил "просто", как помещение с мебелью и
дверью в клозет.

- Телка с собой,- ответил он на прямо поставленный
вопрос.

Из чего очевиден неутешительный вывод - Ленкой
вновь хотели распорядиться, с ее желаниями не слишком
считаясь.

Но, ловя тут лукавые взгляды читателей, давно приметивших
ловкость Ленкиного простоватого, но сноровистого
ангела-хранителя, автор и сам не может не улыбнуться,
зная наперед - у очередного злодея, как и у всех предшествующих,
в искус введенных физической слабостью и умственной
незатейливостью Лапши, ничего не вышло. И тем
не менее улыбка его несколько неуверенная, деланная,
и очки, как видите, не блестят, опущенные долу, ибо, увы,
утомленный безрассудством подопечной, из-за правого плеча
поглядывающий строго и решительно но сторонам, на
лихой подвиг деву подвигнув, сам репутацию поддержать не
сумел, быстротой реакции не блеснул, не пригнул голову,
не сгруппировался, "поберегись" не крикнул, и потому поздравлять
Лавруху с очередным избавлением как-то язык не
поворачивается.

Впрочем, никто нас и не торопит для растерянного
разведения рук к тому месту, где улица Сретенка, вливаясь
в Сухаревскую площадь, вытекает из нее Первой Мещанской, и
потому позволим себе увильнуть, ненадолго, но все
же избежать объяснения, с какой стати поджидавший в оговоренном
месте неулыбчивый шоферюга с ходу предложил
Винту: "Отойдем",- отложим это на потом, а сейчас возьмемся за
описание волшебного путешествия Михаила Грачика в
подземной трубе, проложенной от Сокольников
через Каланчевку до Парка, а оттуда выведенной на воспетые
лекарем-киевлянином Воробьевы горы.

Постараемся описать все с мельчайшими подробностями, с
обстоятельностью, приличествующей тому моменту
(волнующему, безусловно), когда из самого красивого подземелья
в мире вышел на свет наш лысый мечтатель и увидел в небесах
путеводную, из красной петлицы вынутую
эмблему внутренних войск. То есть пятиконечную звезду,
обрамленную лавровым полумесяцем и вознесенную золотым
шпилем на головокружительную высоту.

Но вот печаль, как быть с благим намерением - ничего, ни
одной микроскопической детали не упустить, если
буквально сразу, начав с первого шага нашего героя к вожделенной
цели, невозможно вспомнить, "в голове" он ехал
или "в хвосте", то есть к трамвайному ли кругу его вынес
эскалатор или же на перекресток академических проспектов,
лицом к возводившемуся за деревьями корпусу гуманитарных
факультетов.

Увы. похоже, придется вновь (незаметно, конечно) последовательность
и скрупулезность подменять эмоциями и напором.

Итак, он прибыл, несгибаемый странник, Лобачевский,
Резерфорд (Софья Ковалевская - Мария Складовская),
прошел вдоль музыкального ряда фигурной ограды, пересек
узкую улочку и идет вдоль многоэтажного флигеля,
даже и не подозревая, что сие. Боже праведный, и есть
физический факультет...

А возможно, он следовал по другому пути, все так же не
подозревая об умопомрачительной близости к астрофизике,
похрустывал красными катышками жженой глины, приближался
к чугунному Михаилу Васильевичу, полному вы-
соких дум. Аве, цезарь...

Впрочем, совершенно определенно можно сказать
одно,- вошел он в один из последних (по времени возведения)
обитаемых монументов созидательной неутомимости
эм-гэ-бэ через клубную часть. Тогда для этого не надо было
вооруженному рацией милиционеру протягивать пропуск
с красной полосой. Достаточно было толкнуть решительно
турникет и войти в храм.

Так Мишка и поступил, а войдя, немедленно обратился
к седоусому носителю красной повязки на рукаве немодного
и строгого костюма.

- Извините,- сказал Грачик и, сознавшись в не столичном
своем происхождении, попросил соблаговолить указать
месторасположение заочных платных подготовительных
курсов, пригласивших его из сибирского немыслимого
далека на очную летнюю сессию.

- Корпус "В",- отчеканил старик, неодобрительно
разглядывая столицу явившегося покорять провинциала.
Впрочем, полумрак помещения и дальнозоркость вахтера
смягчали впечатление.

- А где это?

- Я провожу,- подняв голову, обратил на Лысого
безоблачный взор молодец с красной повязкой на рукаве
синей ковбойки, до этого за спиной отставного бойца невидимого
фронта углубленно изучавший композицию из разноформатных
бумаг, прижатых голубым стеклом к зеленому сукну
служебного стола.

Но, несмотря на такую невиданную любезность, Мишке
все же пришлось некоторое время поплутать под гранитными
капителями среди бронзовых бюстов, по мраморной
крошке, замирая от восторга, восхищаясь и борясь с легким
головокружением, естественным для человека, не евшего
уже почти сутки.

Пришлось, поскольку провожатый счел свою миссию
выполненной, едва лишь поравнялся с лестницей, по пролетам
которой плыл из озвученного кассовыми колокольчиками
подполья аромат кофе, мешаясь с трактирным духом
тушеной капусты.

- Туда, туда, а там свернешь,- напутствовал самаритянин,
соскальзывая по широким ступеням в заведение общепита.

Итак, он положился на грачиковское чутье, и Мишка не
обманул ожиданий, не подвел товарища. В конце концов
изящным пальцем очаровательной казашки он был направлен
в огромные двери, кои вывели его во внутренний двор,
прямо к высокому крыльцу с желанным прямоугольником
вывески "Дирекция заочных подготовительных курсов при
Московском государственном университете".

От порога внутрь вел неширокий, состарившийся паркетом
пахший коридор, вдоль стен которого на некогда блиставшей
лаком клепке стоял ряд деревянных кресел, в лучшие
годы, возможно, внимавших Презенту или, чем черт не
шутит, самой Лепешинской. Сейчас на откидных сиденьях
и у ножек ученых ветеранов располагались сумки и чемоданы,
несколько молодых людей, а также чья-то мама сидели
здесь же, среди ручной клади, а кое-кто стоял у распахнутых
боковых дверей, за которыми очередь, обретая привычное
чередование носов и затылков, загибалась к деревянному
барьеру.

- Вы? - спросил Лысый того, кто, по его разумению,
был последним среди ждущих благословения.

- Он,- переадресовали Мишку к большеголовому юноше,
взволнованно блиставшему белками у самых дверей.

- За мной,- не стал отпираться названный.

Сколько их было, опережавших к концу рабочего дня
нашего путника? Десять? Пятнадцать? Не так уж много.
в конце концов, но если иметь в виду им задуманное, и три,
и два были бы лишними, увы, приватного тет-а-тет с дирекцией
подготовительных курсов и ее представителями требовала
деликатная грачиковская натура.

Сесть ему было негде, а переминаться у входа в атмосфере
сплошной нервозности Мишка счел не полезным для
своего недоеданием ослабленного организма, решил прогуляться
в полумраке, но, пройдя десяток шагов по коридору,
остановился перед украшавшей дерматин табличкой "Заведующий".

И, вперив в нее взор, признаемся, почувствовал не
слабость, не восторг, а прилив той шальной и необузданной
энергии, которая однажды вывела почти прямиком из постылого
Академгородка к верхней полке на запад уносившегося
скорого поезда.

Итак, сейчас он попробует, заперто или нет, сейчас,
пульс девяносто, сто, сто десять, сто двадцать.   И тут,
только вообразите, кожзаменитель сам двинулся ему навстречу
встречу, дверь стала отворяться сама по себе, и голубые
глаза споткнулись о комок из Азии прибывших нервов
и мышц.

- Вы ко мне?

- Да,- ответил Лысый отрывисто и поклонился -
Разрешите?

- Прошу,- посторонилась, пропуская неожиданного
посетителя, белобрысая дама лет сорока, сухопарая, с голубыми
прожилочками на запястьях, еженощную пытку папильотками
усугублявшая дневное невоздержанностью в недорогих,
но массивных безделушках (с камешками и без) из
серебра и мельхиора.

- Не знаю, как начать,- едва дождавшись возвращения
заведующей в директорское кресло, заговорил Лысый.-
Извините, но войдите в мое положение, меня обворовали...

Да, вот так, с ходу потребовав сочувствия у очкастой
голубоглазой рыбы, Мишка принялся (и, надобно заметить,
на удивление складно и правдиво) излагать историю пропажи
чемодана с вещами, деньгами и заветным приглашением
из отделанного белым пластиком купе скорого поезда Южносибирск
- Москва.

- Как ваша фамилия? - без особой симпатии, но и без
угрозы поинтересовалась начальница (на самом деле уже
третий год всего лишь исполняющая обязанности), когда,
предавшись печальным воспоминаниям, Лысый стал повторяться.

- Грачик, Михаил,- с некоторой даже суетливостью
поспешил ответить приезжий и для вящей убедительности
(отлично сознавая безобразие своей внешности и манер)
протянул ловко из сумки извлеченный паспорт.- Вот сохранился,
бросили в тамбуре.

Зеленая паутина разводов поверх водяных знаков, кажется,
произвела благоприятное (такое желательное) впечатление.

- Минуту,- сказала дама, сыграв уголками губ нечто
неуловимое, должное, по всей видимости, быть ободряющей
улыбкой, впрочем, сесть не предложила, сняла трубку
с аппарата, лишенного диска, печального красного недоноска,
и, услышав ответное "да", сказала: - Вера, зайдите ко
мне с карточкой Грачика. Гэ, гэ, Георгий, Рита, Алексей,
Чита, да. Ми-ха-ил. Южносибирск. Сейчас.

Вера оказалась ровесницей Мишкиного брата, кобылкой
с густой копной на хне настоянных волос и с девичьей
талией, круто и даже несколько неприлично переходившей
в принадлежность к мучному питающей слабость домашней
хозяйки.

Обдав Лысого походя жаром карих очей, пронесла она
мимо него солнечное излучение рассеяннных по ее телу
частиц благородного металла заводской штамповки.

- Угу, угу,- кивая головой, ознакомилась исполняющая
обязанности с Мишкиным формуляром.- Вы очень
хорошо учились,- заключила наконец, вскидывая глаза,
выражавшие впервые если не саму прязнь, то скрытый
оттенок ее,- и приглашение вам было выслано по праву,
десятого мая. Так что, постигшие вас неприятности принимая
во внимание. Вера Васильевна вас оформит без приглашения
и выдаст направление.

- Спасибо, большое спасибо, я...- пятился Грачик,
ловя отблеск теплоты в таких голубых и бесстрастных
зрачках,- спасибо.

- Опять аид? - с холодной злобой ткнула девице под
нос завитая и костлявая Мишкину карточку, едва лишь за
бедолагой затворилась дверь.

- Дак фамилия же русская,- с сердечной прямотой
покаялась крутобедрая.

- Анкету надо смотреть,- гневались бескровные
губы,- анкету, фотографию, данные родителей, прежде
чем приглашениями разбрасываться.

Впрочем, суровый наказ "идите" прозвучать не успел.

- Ах, Елена Александровна,- нарушая субординацию,
этаким дружеским, ей-Богу, приятельским даже тоном вздумала
легкомысленная Вера утешить заведующую, а заодно
и оправдаться.- Вы же сами знаете, на факультете все еще
сто раз проверят.

- Да как у вас язык повернулся такое сказать. - Красные
пятна на лбу и щеках компенсировали неумение или
высокомерное нежелание повышать голос.- Вы, Вера Васильевна,
будьте добры отвечать за себя и доверенную вам
работу и помните, своей безалаберностью и безответственностью
вы ставите многих, да, многих людей в неудобное
положение. Я вас не задерживаю.

- Ах ты Господи,- посетовала Вера уже в коридоре,
но, вспомнив о скором конце служебных занятий, беззаботно
подмигнула на глаза попавшемуся плану эвакуации.-
Грачик. Грачик. Заснул он там, что ли? Ау?

- Слушай, это, наверное, тебя,- озаренный счастливой
догадкой, в бок ткнул Мишку, пребывавшего в чудесном
забытьи, знакомый нам большеголовый юноша с маленькими
горячими ладошками,- Скажи там, скажи, -
продолжал он быстро шептать, пихая Лысого уже в спину,-
скажи, что мы вдвоем, что с тобой товарищ, Эмин
фамилия, запомнил?

- Грачик,- скорее утвердительно и уже без восклицательной
интонации прозвучал Верин голос, когда нехотя
раздвинувшаяся публика пропустила к стойке баловня судьбы. -
Это направление в общежитие,- сказала Вера, глядя
ласково и приветливо (и, клянусь вам. искренне,
искренне сожалея о жестоком проценте нормы),- а квиток
перевода завтра сдадите на факультет, начало занятии шестого,
ваша группа эф-два. Счастливо.

- Сказал? - успел спросить его на выходе нетерпеливый.

- Да,- ответил Лысый, не оборачиваясь, и вышел,
выпорхнул, вылетел на крыльцо навстречу птицам, земле
и небу.

Yeah, yeah, yeah, Hally-Gally

Итак, он оыл невменяем, и потому, наверное, просто
бессовестно его преследовать в эту минуту с лейкой и блокнотом,
право, пусть придет в себя, проветрится, let him to
cool a bit down, дождемся Мишку, освеженного вечерним
зефиром, у того места, где двум великим демократам юности
свойственное отсутствие рогов позволило в мрачные
времена абсолютизма обняться для торжественной клятвы.

Ну, а пока Лысый в прекрасной невесомости, не изводя
наблюдать за положением небесных светил, вершит свой
путь от парадных флагштоков чертогов науки мимо фонтанов
и елей к обзорной площадке, над городом великих
возможностей господствующей с самого дня основания, то
есть с двенадцатого века, мы, предоставив его самому себе,
отправимся на Казанский и узнаем все же, зачем хам и фрайер
в фуражке таксиста отвел Серегу Винта в дезинфекцией
смердящий закуток.

- Короче, такая каша,- сказал мерзавец через губу,-
я могу тебе устроить дачу по Белорусскому, но надо еще
дать.

- Сколько?

- Четыре сверху.

- Да ты чЛ. друг, полторы сотни отсосать хочешь ни за
что...

Ах, кажется, подробности этой беседы нам придется
опустить, поскольку для передачи ее духа и буквы попросту
нечего выбрать из пятидесяти семи тысяч нормативных единиц
ожеговского однотомника.

Впрочем, автор хитрит, больше того, ленится, но не
в ущерб тебе, читатель, его невинная игра, право, oписание
всех тридцати минут мужских доводов и контраргументов на
солнышке под карболку не стоят одного мгновения, не
могут сравниться с вопросом Лапши и ответом аборигена
в ободранной куртке, коими обменялись - эти двое -  он.
занимая место спереди, а она - сзади. Хотя нет, отметим
все же благородство Винта, твердо отказавшего плюгавому
московскому субчику в праве первой ночи, ну и походя уже,
общий итог - десятка, все же "отсосанная сверху" за проезд
"сорок минут, и там".

Итак, отсчет минут и секунд будет начат в момент,
когда, досадуя на без толку урчащий автомат, Винт задержался,
пытаясь получить за свои три копейки и газ, и воду,
именно в этот миг его краткого отсутствия язык Лапши, не
занятый мороженым, шевельнулся.

- А далеко до Лужников? - пожелала знать девушка.

А водила, железным ключом оживляя железного друга,
ответил (даже в зеркальце на медсестру не глянув):

- Это не по пути.

Что ж, худшие Ленкины опасения подтвердились, не
усыпил Винт бдительности Лаврухи портвейном и половиной
стандарта из аптечки позаимствованных колес, кои по
самочинному вдохновению положил считать димедролом.

Итак, на первом же перекрестке, посреди бескрайней,
как нива, и потому, конечно. Колхозной названной площади
Лапша храбро приоткрыла дверь и под звуки оглушавшего
двух подлецов романсом о картинно гребущей Нинке фортепиано
сползла с сиденья, согрела руки и коленки сухим
теплом летнего асфальта. На четвереньках бесстрашно
пробралась вдоль белой на красном надписи "Для авиапассажиров",
укрылась за тупым широким хвостом, перевела
дыхание и, ловя момент неподвижности противостоящих
армад перегретого металла, кинулась опрометью поперек
белых полос к далекому радужному берегу.

Шофер черной "татры" вильнул вправо, что было, то
было, но ногу с педали на педаль, согласно памятке, не
перенес. Ну, а интерн в близлежащей больнице, провожая
каталку в операционную, про себя отметил беспрецедентный,
истекающую неделю характеризующий и, право, необъяснимый
рост числа пациентов, уже в приемный покой
доставляемых под местным, а то и общим наркозом.

Мы по тому же поводу заметим другое,- из всех лично
нам известных паломников, покинувших Западно-Сибирскую
низменность в конце прошлой - в начале этой недели,
теперь лишь у Мишки Грачика оставался шанс попасть
туда, куда устремлялись со всей страны мечтатели и безумцы,
в Лужники, на стадион, где пять великих маэстро
должны были сотворить чудо.

И он его не упустит.

- Что это? - очнулся Лысый, с гранитных высот, из
поднебесья обозревая там, за рекой, на солнцем обласканной
площади между Центральной спортивной ареной и открытым
плавательным бассейном взор туманящее, а душу
воспламеняющее разноцветье к многоголовье. - Что
это? - спросил Мишка вслух, улавливая вдруг донесшееся
из прекрасного далека пение.- Что это? - воскликнул
непроизвольно, жаждая сейчас же, немедленно получить
подтверждение полноты в природе возможного человеческого
счастья.

И получил тут же.

- Дурдом,- ответил ему некто справа, узкой и пытливой
ладонью попутно увлажняя то место, где врезался
в нежное и розовое тело подруги на смену китовому усу
пришедший нейлон.

SOME FLY EAST, SOME FLY WEST
EVERYBODY DO THEY BEST

Ну. что ж, двигаясь под музыку сначала неловко, слегка
стесняясь посторонних, но такт за тактом обретая уверенность,
акцентируя сердечной мышцей каждую четвертую,
восьмую, шестнадцатую, тридцать вторую, ускоряясь, переходя
на бег, кувырки, прыжки, мчась во все лопатки,
с вдохновением, напролом, напрямик, наш герой наконец
воспаряет, достигнув блаженного единения с великой и безумной
Шизгарой.

И вот, когда это светлое чудо совершилось, автору, увы,
предстоит ее

Godess of a mountain top
Burnin' like a silver flame

похоронить. И не только ее. Предстоит отпеть Beatles.
Поставить крест на самодельных майках и штанах, нестриженых
вихрах, противогазных сумках, магнитофонных катушках,
рисованных значках, приставке "Нота", босых ногах,
Господи, на самой детской мечте об исполнении всех
желаний, которая родилась со звуками She loves you, yeah,
yeah, yeah и испустила дух среди всеобщего попсового
шабаша Money, money, makes me funny.

Впрочем, музыка осталась, блюз жив, хотя тяжел и примитивен,
но завтра, может статься, будет легче и виртуознее,
ибо теперь послушен и себе на уме, что ж до боевой
смеси кантри с ритм'н'блюзом, то ей ныне и вовсе все
возрасты покорны, поскольку бодрит и повышает тонус,
и с местом (кхе-кхе) и со временем (ага) тактично считаясь.

Однако эта музыка, такая вроде бы похожая на оригинал,
вся в блеске военных атрибутов давнего бунта, со
старым именем во лбу тем не менее воображение воспламенять
не способна и сна кого-либо лишить ей не под силу, не
по плечу славная магия ушедших времен набору заезженных
клише и старательно отрепетированных рифов, в которых
не живет душа, иллюзия, вера в возможность музыкой,
двенадцатью аккордами, верхним "до", нижним "ля", отчаянным
"шиворот-навыворот" что-то изменить. От великого
прошлого остался циничный, сверкающий, как маникюрный
set, комплект приемов воздействия- на подкорку и мозжечок,
техника любви, ставшая ежедневной пыткой соития
без надежды и мечты, стиль, клише, все отработанное
задолго до того, как из Ливерпуля раздалось неистовое
приглашение:

Please, please me!

До того как родилась Шизгара, для которой электрический
звук стал земной формой существования, верой и любовью.
И тогда он жил, был из крови и мяса, пульсировал
и был способен к воспроизводству, а разгоряченным юным
его мозгам покоя не давала мечта о всеобщей любви
и праздничной справедливости будущего детского мироустройства.

It there's anything that you want

Но мистический дар шизгарного звукоизвлечения, нездоровая
способность к одухотворяющему опьянению детской
мечтой оказалась излечимой. Time, как выяснилось,
вовсе не is on our side.

Свобода,-

To celebrate anything you want
To penetrate any place you go
And syndicate any boat you row -

вольная воля - проткнуть невпротык, провернуть невпроворот,
всесильная, потому что верная, просветлила, но не
осчастливила, сделала праздник, но не избавила от будней.

Целое поколение оставило колею, но путь в прекрасную
страну, где исполняются все желания, где сказка становится
явью, на поверку вышел лишь длинной (long) и незабываемой
(ибо winding), но дорогой в обход.

В аксиоматическом пространстве реальности, in common
sense world, точки "А" и "Б" оказались инвариантны, разница
начальных векторов - всего лишь грядущее расхождение
во времени и сальдо. Увы, как и куда ни рвани из "А"
финиш в "Б" неотвратим.

Формула "деньги - товар - деньги" всегда, во всех
случаях неизменно отвечает за наименьший общий знаменатель.

А "кайф-облом-кайф", "кайф-ништяк-кайф", "кайф-кайф-кайф"
- это уравнение всего лишь old capital joke of
Master Almight.

Но Битлы, о Битлы, апостолы, мессии, сидя за рулем
своей пожарной машины, beep, beep mm yeh, стоя на
мостике своей субмарины (everyone of us has all we need),
они первыми прозрели, увидели - впереди не сказочная
Electric Lady Land, прямо по курсу земля. Песок, суглинок,
чернозем, почва, где все holes уже давно и надежно fixed.

Strawberry fields forever

На пути от шестьдесят шестого к шестьдесят седьмому
что-то произошло с Шизгарой. С Сержанта Пеппера начался
закат, но самое замечательное в другом, этого никто из
двигавшихся at the speed of sound как будто бы и не
заметил. Почему? Нам, дуракам, блистательный закат казался
новым восходом.

Битлы, великолепная наша четверка бывших провинциальных
мальчиков, и до роковой отметки - тридцать не
дотянув, могли на глазах у всех делить желтую подводную
лодку, плевать на Abbey Road и пинать резиновую душу.

Все было по фиг, никто не останавливался, ужасом
объятый, безоблачное завтра обещало забвение печального
недоразумения. Никто не понял evil omen, не захотел dig it.

Everybody had a good time
Ev'rybody had a wet dream

Никто не проникся ритуальной честностью поступка.
Просто подумалось - самый красивый оказался самым смекалистым.
Вот и все. Господь Бог умер. да здравствует
Господь Бог.

Но кто он? Rolling Stones, Doors, Jethro Tull. King
Creamson? Led Zeppelin, Pink Floyd, Emerson with boys,
Genesis, Yes? Или Т. Rex, Bowie, Alice Cooper?

Никто. No one.

Nothing to get hangabout
Strawberry fields forever

Но на постижение этой печальной истины ушли годы.

Семь или восемь лет потребовалось для осознания невосполнимости
утраты. И печальная доля сказать это горькое
"прощай" досталась нам, ровесникам феерического заката,
нашему поколению. И потому, конечно, автор считал себя
вправе писать эти воспоминания, этот плач по Шизгаре, по
незабвенной Lizzy (Dizzy), Michelle (ma belle), Rita (Lovely
meter), Martha (My Dear), Suzy (Кью), Lady (Jane), Mary
(Long), Angie.

Oh, Angie
Don't you weep all your kisses still taste sweet
You can't say we're satisfied
But they can't say we never tried

Да, мы пытались, и об одной из попыток автор ведет
рассказ, эпилог коего уже близок и неотвратим.

Итак, около семи часов вечера четвертого июня 197...
года под проезжей крышей метромоста, вдоль клепаной
паутины зеленого (синего? серого?) металла, над неширокой
рекой, несущей свои высокооктановые воды в поэтическую
жемчужину среднерусской возвышенности Оку, прошел
молодой человек, которого мы уже на протяжении
двадцати шести глав довольно беспардонно и по-свойски
величаем Лысым. Ободряемый хищным урчанием в чрево
большого города засасываемых поездов метро, Мишка по
нешироким (сравнительно с длиной) пролетам каменной
лестницы спустился в лужниковский парк и двинулся, ища
проход между кустами и деревьями, навстречу влекшим его
сюда с вершины горы звукам.

И, отмечая это счастливое прибытие, автор, одержимый
пусть навязчивым, но похвальным стремлением к установлению
абсолютной истины во всем, что имеет касательство
к нашей истории, должен без ненужного упрямства
признать,- проделать все описанное Лысому не составляло
особого труда.

Да, вообразите, любому досужему прохожему не возбранялось
удовлетворить как минимум свое любопытство,
а зрелищем не соблазнившимся никто не препятствовал
добраться до дома на своих двоих.

Но если такое положение вещей еще можно, скажем,
объяснить беспримерным коварством, то во всех случаях
разум отказывается допускать сознательное пренебрежение
порядком и сохранностью зеленых насаждений в общественных
местах.

И тем не менее около трех часов пополудни, оставив
свои посты у стыков переносных заграждений, исчезли
даже немногочисленные обладатели фуражек с белым воскресным
верхом, кои с утра еще, поминутно переходя
с "приема" на "передачу", наполняли донесениями эфир.
Невероятно, но большую часть того незабываемого дня
грандиозная тусовка (впрочем, больше трех-четырех тысяч
буйных, глухих к газетному и дикторскому слову голов все
же не насчитывавшая даже в час наивысшего прилива) была
предоставлена сама себе. Даже пара неутомимых поливалок,
с утра до вечера драивших площадь перед бассейном, третий
день без устали с места на место перегонявших терпеливую,
чудо ждущую публику, и те, уехав в половине четвертого
заправляться, не вернулись, канули, исчезли.

Но что случилось и как все это понимать? Откроется ли
непостижимая логика Создателя вдумчивому наблюдателю
бури?

Безусловно, старательные исследователи того неповторимого
дня не без основания утверждают,- в прекрасное
летнее утро Творцу угодно было стравить, столкнуть лбами,
поссорить две могущественные организации, ведающие покоем
и сном граждан нашего государства.

Подумать только, покуда мы шли по пятам за нашим
неудачливым героем, радовались его немудреным радостям
и переживали его несложные печали, в высоких сферах
совершались события космической важности, масштаба невероятного
и значения необыкновенного.

Ну, а если точнее (насколько, конечно, раскрытие этих
скобок в интересах безопасности Отечества), одно всеведущее
ведомство обвинило другое, не менее вездесущее, в злокозненных
интригах, в бессовестной фальсификации и неприкрытой
попытке дискредитировать своих лучших людей.

Бесшумные мероприятия тишайшего Афанасия Антоновича
Беседы, целью своей имевшие одно лишь разоблачение
вдохновителей (profiteerin' mastermind of) билетного бума,
были объявлены гнусной провокацией, никакого оправдания
не имеющей, ни морального, ни этического.

Но как же, как же, откуда могло явиться это очевидное
заблуждение, уж мы-то, приглядеться успев к кабинетному
затворнику, педантичному и исполнительному Афанасию
Антоновичу, и допустить не смеем, все ехидство его нрава во
внимание даже принимая, будто бы мог он покуситься на
самое святое, на нерушимость союза серых шинелей и габардиновых
пальто.

И тем не менее, сам того не замечая, Афанасий Антонович
занес свою белую мягкую, с рыжими конопушками руку
над братским учреждением.

Вышло, правда, несчастье исподволь и без умысла. Надо
сказать, появление в скверах и подворотнях главного города
необычного вида молодых люден вполне укладывалось
в оперативную схему полковника. По известным причинам
недоверие особо неразумной части молодежи к официальным
заверениям было на руку многоопытному мастеру по
обезвреживанию замаскированного противника, каким, без
сомнения, являлся Афанасий Антонович Беседа. Скажем
больше, полковник не только всеми доступными способами
препятствовал рассеиванию безобидного при должном присмотре
сборища молодых бездельников в Лужниках, он в интересах
проводимой им акции готов был и после четвертого
числа еще день-другой водить за нос несмышленых юнцов
и их хитроумных поставщиков.

Да, он шел по следу и ощущал обреченность преследуемых,
когда вечерней порой, приподняв уголок плотной
портьеры, вглядывался из своего служебного окна в смутные
контуры памятника первопечатнику. Скоро, скоро он
схватит отчаянных аферистов, не побоявшихся наводнить
страну пачками разноцветных билетов, и уж тогда по всем
правилам протокольного искусства выяснит, одна ли жажда
наживы подвигнула пока неизвестных, но неотвратимо влекомых
в расставленные сети дельцов на предприятие, подвергшее
опасности (ввиду международного характера несостоявшегося
фестиваля) ни больше ни меньше - престиж
горячо любимой державы.

Вывести же прямиком на непосредственных организаторов
должны были, в чем совершенно не сомневался
Афанасий Антонович, во множестве попадавшиеся продавцы.
Во всяком случае, начав с незначительных барышников
и невысокого полета перекупщиков, уже первого
июня доблестные сотрудники полковника задержали
на платформе Сетунь, куда, естественно, сами же заманили
голубчиков, двух, по всем наметкам, основных столичных
оптовиков.

Правда, надо заметить, вели себя пойманные с поличным
(с двумя кейсами, полными краской пахнущих билетов)
исключительно вызывающе. Так, один из прихваченных
уже в первый момент предъявил удостоверение с гербом,
а второй, едва войдя в кабинет лефортовского следователя,
стал с невиданной наглостью произносить фамилии, кои
могли в те времена кого угодно заставить забыть о долге,
но, конечно, только не подчиненных полковника Беседы,
железных людей с холодными головами и горячими сердцами.

Но, увы, увы, одержанная победа оказалась сродни той,
над коей прослезился царь Пирр в 279 году до нашей эры.

Уже третьего числа начальство затребовало у полковника
все материалы дела, ну, а что до противоположной стороны,
то коллеги, лишь возбужденные отсутствием должного
обоснования столь длительной задержки своих людей, занимавшихся
как будто бы разоблачением все той же преступной
махинации, посчитали себя оскорбленными с намеренной
целью и в виде ответного действия сочли недействительными
все обязательства, ранее принятые в связи с затеянной
полковником Беседой, как оказалось, весьма недружественной
игрой. Иначе говоря, повернулись спиной, отвели
свои силы, а расстроенную гвардию бросили вне очереди
и без предупреждения на книжных жучков, мешавших проходу
к станции метро "Кузнецкий мост".

Ну что ж, здесь мы можем считать историю того, как
Афанасий Антонович Беседа оказался жертвой своих хитроумных
замыслов, завершенной.

Мир между руками (правой и левой) был достигнут
в восемь тридцать, разрешение профессионального спора
было решено передать нейтральной третьей стороне, прокуратуре,
ну а породившее взаимное недоверие безобразное
попустительство юнцам в Лужниках было полюбовно условлено
прекратить действием быстрым и эффективным.

Не прошло и часа, как вслед за этим вдоль всего
лужниковского периметра возникла запомнившаяся многим
из кативших в сумерках по левой стороне Комсомольского
проспекта многорядная цепь конной и пешей милиции, необыкновенную
значимость коей придавало присутствие широкоплечих
и многочисленных добровольных помощников,
наряженных в одинаковые штатские костюмы ПШО "Орленок".
Цепь возникла, уплотнилась и стала совершенно непроходимой.

Но это "поздно", все-таки предпочтенное "никогда", по
здравому рассуждению, должно быть признано ему равным.
Сочетание служебного рвения одной всесильной организации
и неуместных амбиций другой, не менее могущественной,
сложились в чудо, то самое, вожделенно ожидавшееся
волшебство,  фантастическое  происшествие,  должное
остаться в веках.

Иначе говоря, около шести часов в без всякого присмотра
оставленные кущи въехал автобус, единственное отличие
которого от прочих цельнометаллических собратьев
составляли необыкновенное уродство форм и никелированные
буквы "Кубань" над радиатором.

Автобус без всякой помпы подрулил к помосту, возведенному
для демонстрации ненависти и солидарности на до
блеска отмытой площади перед плавательным бассейном,
увитому лентами, декорированному лозунгами, нриветствиями
и рождественским гирляндами, разноцветными
лампами, остановился, фукнув сладковатым выхлопом, распахнулась,
мигнув слюдой пыльного стекла, дверь, и со
спертым воздухом из душного чрева машины, словно видение,
галлюцинация, вышли, появились один за другим все
участники самой забойной московской "банды" той солнечной
поры.

Эта пятерка, легендарная уже тогда, явилась из подпольного
своего небытия как прямое свидетельство Божьего
Промысла, возникла на деревянном помосте во
всеоружии своего beag'oвскoгo арсенала, чтобы на все
грядущие десятилетия стать звездой, мифом, былиной,
а потом легализоваться в виде удачливого трио, легко
войти в обойму Москонцерта и застрять там между Иосифом
и Муслимом.

Но знание предстоящих разочарований не должно и не
может омрачить нам пусть недолговечную, но беспредельную
радость сегодняшнего дня.

Итак, когда Лысый ступил на мелкозернистый асфальт
аллей, с горы его звавшие звуки Black Dog'a, в пути
воодушевлявшие Stairway to Heawen прервались неожиданно
посреди нудноватых повторов When the Leeve, и в воздух,
быстро теряющий прозрачность с приближением грозового,
с юго-запада наплывавшего фронта, ворвалось, наполняя
сердце нашего мечтателя восторгом и смятением, простое:

- Раз... раз, два...

- Раз, два, три,- простуженный голос пробовал резонирующий
микрофон.

- Раз, два... раз, два, три...

Затем опять включился магнитофонный тандем Пэйджа
и Планта. Музыканты долго мудрили и заговаривали капризное
сочетание двухсот двадцати вольт и пятидесяти
герц, но площадь, полоумная площадь демонстрировала
великодушное терпение. Само перемещение по деревянным
подмосткам худых, в дерюгу облаченных тел, откидывание
непослушных локонов и прядей, мигание красных глазков
на передних панелях плоских ящиков и многократное повторение:
"Раз... раз... раз, два..." - одно только это воспринималось
как чудо, сверхъестественное волшебство, долгожданное
знамение всеобщей победы и немыслимое начало
всех начал.

Ну а когда в половине девятого первая дробь сотрясла
барабанный пластик, когда пятка уверенно прищемила педаль,
а микрофонная стойка покачнулась от призывного:

"У-аау-у-ааау!" - вся сумасшедшая площадь встала, да что
площадь, небо, земля, вода; и плоть, и кровь, и душа соединились
в одну сверкающую огненную субстанцию.

She's got it, your baby, she's got it

И все разрешилось, и все исполнилось, и не стало правых
и неправых, чистых и нечистых, своих и чужих, и вся
Вселенная открылась от края до края, простая и понятная.

И Лысый, еще двадцать минут назад с унынием почти
вопрошавший: "Так что ж, они не приедут?" - сам превратился
в те несколько магических слов, кои получил в ответ от
черноглазого и белозубого соседа в придачу к обломанному
батону и початой бутылке: "Чувак, да какое это теперь имеет
значение". Он стал частицей всемирной энергии единения
и веры и закричал.

Ну, а теперь, даже в момент катарсиса не желая поступиться
обстоятельностью повествования, выясним, ощущали
ли это всеобщее, неповторимое и безумное напряжение
магнитного поля те, кто по вине печальных обстоятельств
оказался вдали от эпицентра?

Прежде всего нас, конечно, должны волновать чувства
молодого человека, стрелою, без оглядки, без памяти кинувшегося
в синюю, обжитую лешими, русалками и водяными
муромскую ночь. Снизошел ли покой на Евгения Агапова
и просветление, когда спринтерский галоп вынес несчастного
к бронзовому лику героического авиатора?

Трудно сказать, во всяком случае, силы оставили Штучку,
колени его подогнулись, и он сел не то на бордюр, не то на
низенькую оградку, потеряв волю противиться злым проказам
судьбы.

На неудобном холодном предмете Евгений просидел до
рассветных размывов в небесах, но вопреки ожиданиям из
дверей уездного вокзала, сработанного под тринадцатый, не
иначе, век, не вышел его предполагаемый преследователь
с гневной тирадой на устах. Нет, около шести утра с бессовестной
улыбкой на губах появилась знакомая нам юная
запасливая особа в черной железнодорожной шинели с серыми
петлицами.

Быстрый плотоядный взгляд метнулся справа налево,
скользнул по привычной фигуре "утомленного и сидящего",
вернулся, задержался, сверкнул, и вот уже безудержные
колесики обидного смеха, прыгая по асфальту площади,
докатываются и до Штучки.

Еще мгновение, и, угрожая осыпаться дешевой помадой,
алые и веселые констатируют:

- Ты... да ты, никак, от поезда отстал.

Ах, эти беспутные глаза, что будут являться Штучке во
снах и дразнить, сияя над острым кончиком влажного, чуть
подрагивающего языка.

- Ну что, гостить пойдешь, или посадить тебя на проходящий?

Фея, добрая бесстыжая фея в шинели и серебряных
босоножках, она отвела его в зал ожидания, она заверила
какую-то бумагу, втолкнула в общий вагон поезда номер
381 Ижевск-Казань-Москва, на прощание вложив в ухо
со смешком горячий шепоток:

- А то смотри, может, передумаешь, глянешь на город-то
наш хоть одним-то глазком?

Нет, не захотел, вошел в обойным клеем пахнущий
тамбур и даже не попрощался, не обернулся, словно знал
определенно,- получит вдогонку гнусный девичий хохоток.

Но, впрочем, откровенно признаться, подгоняемый настойчиво
крайне неприятной несуразностью весьма деликатного,
прямо скажем, свойства.

Милейшие читатели, надеясь кое-что оставить только
между нами и в способности вашей сопереживать ни секунды
не сомневаясь, позвольте сообщить об одном совершенном
недоразумении.

Итак, вплоть до самого отправления если и вынимал из
кармана левую руку Евгений, то лишь предварительно сев.
Непредвиденные игры в чреслах нашего обалдуя не закончились
вопреки ожиданиям после встречи с призраком Лысого
на пустынной платформе. Отнюдь, еще дважды в течение
ночи продолжительные и необъяснимые приступы афродизиаза
беспокоили одинокого рыцаря у холодного бюста,
ну а уж утренняя встреча со смешливой служащей
Министерства путей сообщения обернулась, клянусь вам,
настоящим испытанием Божьим.

Право, тут нет ни малейшего преувеличения, любой,
знакомый с влиянием перепадов давлений в замкнутой системе
мужских кровотоков на душевный покой и просто
статическое равновесие организма, автор не сомневается,
способен оценить всю постыдную мерзость происходящего.
Good bye my love. Good bye, don't say au revoire оказалось
феерическим.

Так или иначе, но, победы над распоясавшимся инстинктом
отпраздновать не сумев ни в союзе с рассудком, ни
с терпением, Штучка, присев на первое подвернувшееся
в вагоне, едва наполнять начавшем встречной свежестью,
боковое сиденье, пошел на самую крайнюю меру.
Евгений смял, сдавил, скрутил в кармане три круглых
упругих колечка, запечатанные в беленькие пакетики с розовой
кляксой вместо рисунка, зажал в ладони комок,
привстал, с товарищеской нежностью прикрытый откидным
столиком, и коротким кистевым движением отправил за
окно, огорошив, должно быть, все на свете повидавшую
путевую щебенку девственным состоянием каучука.

Вот.

Сказать,- после этого ему немедленно полегчало,
значило бы несправедливо умалить Штучкины тяготы, но
все же решительность поступка в конце концов не могла
не сказаться и, несмотря на свойственное транспортному
средству и умиротворению не способствовавшее равномерное
и мягкое покачивание, необходимость ноги держать
под столом отпала. Штучка смог расслабиться, откинуться,
прикрыть утомленные глаза и начать различать
звуки и запахи.

Запахи, правда, едва ли стоили его страданий, да и звуки
не особенно услаждали ухо, хотя чуткий музыкальный рецептор
нашего влюбленного среди сочных оттяжек, с которыми
напротив него короли покрывали валетов, чайной
переклички - звяканья алюминия о стекло, доносившегося
и спереди и сзади, детского "не-ее-ет", мужского "ды-дыды",
различил негромкие переборы струн, слагавшие, что
уже совершенно невероятно, прекрасную балладу о июльском
утре.

Евгений открыл глаза, повертел головой, заглянул за
перегородку и в полутора метрах от себя увидел курносый
лик молодого человека, сидевшего на байковом одеяле
в позе, более распространенной в нижнем течении Ганга,
чем на Восточно-Европейской равнине, и медитировавшего
в согласии с припавшим к его животу щипковым инструментом.

Неизвестный был рыжим. Рыжим и уже начавшим лысеть.
Золотые колечки его ниспадавших на плечи кудрей
успели уступить лоб, высокий и узкий, розовым капелькам
пота. Впрочем, на облик своего в недалеком будущем названого
брата Штучка в момент знакомства не обратил особого
внимания, ибо глаз не мог отвести от гитары, от кофейной
деки и не то укороченным, не то зауженным казавшимся
и потому, наверное, особенно удобным и изящным грифа.

Пройдет совсем немного времени, и Евгений узнает,-
приятно резонирующую восьмерку и мореного дерева гриф
соединили в одно прекрасное целое желтолицые буддийцы
с острова саке. А еще раньше убедится, как в самом деле
податливы и понятливы струны, растянутые перламутровыми
колками, как приятен и долог их звон.

Ну а неделю спустя, когда общий шприц с водным
раствором перекиси марганца, старый матросский способ
умиротворения уретры, соединил Евгения и Яниса (хозяин
восточного чуда оказался обладателем короткой латышской
фамилии Эглэ) уже нерасторжимо, выяснилась неожиданно
фатальная предопределенность сего события. Оба
(первый Эглэ, а через два года Агапов) появились на свет
(за палату ручаться невозможно) в одном и том же родовспомогательном
учреждении города Прокопьевска, это совершенно
точно.

Да, отец Яниса, Вальдемар Эглэ, юный и бронзоволосый
сын священника из Риги, неожиданно для себя самого
заметно расширил свои знания географии азиатского субконтинента
в сорок девятом году. Попав в Западную Сибирь,
он благодаря нескольким взаимосвязанным недоразумениям
оказался не в тайге, а на шахте угольной, где его
приметила неряшливая нормировщица Зоя, пленявшая многих
банькой и глухой, ко всему безразличной старушкой
матерью.

Эглэ в отличие от других особенно не злоупотреблял
Зоиным гостеприимством, но надо же, однако, чтобы мальчик,
коим благополучно разрешилась от бремени в пятьдесят
пятом неразборчивая нормировщица, оказался рыжим,
курносым, словом, вылитым ссыльно-переселенцем из бывшей
буржуазной республики.

Сие обстоятельство, однако, не помешало Вальдемару
Арвидовичу в пятьдесят седьмом немедленно, едва лишь
в его нагрудном кармане новенький паспорт занял место
изрядно помятого вида на жительство, отбыть с одним лишь
маленьким фанерным чемоданчиком в направлении тех земель,
где воды Западной Двины превращаются в волны
Даугавы.

Жил он у самого синего моря шесть лет не так уж
и плохо, смог восстановиться в институте, доучился, нашел
неплохую работу, а когда возвращался домой, прямо в дверях
ему в ноги бросалась совсем крошечная Милда. Да.
Эглэ не знал особых забот, покуда в одно теплое пасхальное
воскресенье, любуясь своим детским фото. украшавшим
верхнюю крышку громоздкого фортепиано в доме
старшей сестры, не сообщил ей вдруг, странно улыбаясь.
что в холодной Сибири существует точная копия этого
мальчика.

С того дня не стало спасения Вальдемару от его сестры
Бируты, сумасшедшей старой девы, убежденной, будто карьерой
инженера-электрика брат загубил свой несравненный
музыкальный дар.

И вот представьте себе неистовый характер, своего
добилась, второй шанс воспитать Ван Клиберн из одного
и того же мальчика вопреки всем законам природы был
Бируте Эглэ дан, иначе говоря, в апреле шестьдесят пятого
во дворе двенадцатой прокопьевской школы курносого
второклассника, на ходу жевавшего хлеб с чесноком, остановил
лысоватый, но совсем еще молодой мужчина и.
странно обращаясь с согласными, спросил:

- Ты Олег?

И, получив утвердительный кивок, объявил ни больше
ни меньше:

- А я твой отец Вальдемар.

Надо заметить, привыкший к довольно частым превращениям
дядь Саш в дядь Володь паренек особенно не
возражал, а мама его тем более. Через четыре дня он уже
был в Москве, еще через день - в Риге, где с удивительной
быстротой, перейдя на попечение доброй, но, право,
чокнутой тетки, превратился в Яниса.

Впрочем, справедливость требует подтвердить, относительно
способностей извлекать гармоничные звуки посредством
клавиш и кнопок, губ и пальцев Бирута Эглэ не
ошиблась, мальчик из варварского края был одарен поразительно,
но, увы, в дополнение к упрямству и своеволию
отца от второй своей темной линии взял пренебрежение
ко всему и вся абсолютное и непочтительность просто
возмутительную.

Радовал тетку, восседая на винтовом стуле, и убивал
через два часа, выйдя во двор или просто пересев за обеденный
стол.

Ну, а в семнадцать лет, едва став студентом консерватории,
женился на московской художнице Нелли, коей
было ровно двадцать четыре, тетке Янис, правда, сказал
- двадцать, но сердце старой женщины подсказывало -
двадцать восемь минимум.

Проведя свой первый семестр в поездах, летавших
между двумя столицами, молодой муж на зимнюю сессию
просто не приехал, уведомив несчастную тетю открыткой
с краснорожим Дедом Морозом о решении занять вакансию
гитариста, нет. к сожалению, не в оркестре Большого
театра, а на подмостках ресторана "Пекин". В следующий
сочельник он триумфатором явился на гастроли в Латвию
уже в составе стремительно к славе возносимого
Московской филармонией квинтета "Букет" и сидя на
старом диване возле неотличимой от его сообственной фотографии
папаши, сознался,- с Нелли пришлось расстаться.

На сем, правда, полоса расставаний в жизни Яниса не
закончилась. Прошло полгода, и уже популярный молодежный
коллектив сделал "рыжему" ручкой, впрочем, скорее
ножкой, но вряд ли иная участь могла быть уготована
осмелившемуся не только своего благодетеля - художественного
руководителя, но и его матушку, ответственного
работника Министерства культуры, причислить к животным
парнокопытным подотряда нежвачных, попросту к свиньям,
кои, если решили, будто для Яниса нет большего
счастья, как под дешевый "совок" ездить по стране, приторговывая
между концертами ботинками "Саламандер", весьма
и весьма просчитались.

Он, Эглэ, музыкант, а если хотел бы валять ваньку
и красиво жить, то в Риге или Юрмале нашел бы себе
занятие поинтереснее мелкой спекуляции.

Короче, не приняв его творческих установок, здоровый
музколлектив, собравшийся как раз в Польскую Народную
Республику, в которой, по рассказам, отлично шли утюги
и ВЭФы, исторг склочника из своих рядов, и он, правдоискатель,
как видим, следует из Казани третьим классом на
свои.

Впрочем, еще не сам по себе. Нет, так просто, без
хорошего назидания отпустить непокорного не мог себе
позволить прославленный ансамбль. Увы, непрошеное, но
своей грубоватой искренностью тронувшее душу нашего
отщепенца утешение, дарованное вечным подшафе подрумяненной
костюмершей Ниночкой, оказалось всего лишь
дележом колонии в самом, казалось бы, для жизни не
подходящем, просто гиблом месте охотно готовых размножаться
микроорганизмов.

Да. Ну, а пока вяло текущий гастрольный недуг еще
медлит объявиться не столько болезненным, сколь унизительным
симптомом, в мрачность и меланхолию всего лишь
неудобствами медленной езды введенный Эглэ сидит в общем
вагоне, наигрывает на гитаре что-то совершенно бессознательно
и размышляет,- а не губная ли это гармошка
торчит из верхнего кармана рубахи у парня с таким пристальным
взглядом.

Что ж, "Вермону" Эглэ признал прежде земляка, он
отложил инструмент, спустил ноги на пол (ноги, затянутые
в еще не виданные Евгением штаны из трехцветной матрасовки),
встал на корточки перед телепатией ошарашенным
Штучкой и попросил, пальцем указывая предмет:

- Позволь.

А получив, немедленно выдул все те же звуки "Июльского
утра".

- Разреши.- Тут и Евгений осмелел, взял бережно
великолепную гитару и предложил другую тональность.

- Мм,- молвил Эглз, с удивлением наблюдая за работой
левой руки случайного попутчика.

- Ну-ка, теперь вдвоем.

- Чувак,- делясь последней сигаретой, улыбался уже
в тамбуре примерно через полчаса,- а зовут тебя как?

- Женя,- ответил Штучка и извлек из заднего кармана
(класс!) два заветных билета.

После этого широкого жеста, пожалуй, обмен меж Женей
Агаповым и ВИА "Букет" можно считать состоявшимся.
За голосистую, практичную и вероломную Мару Евгений
получил беспардонного бессребреника Яниса, на вопрос
самоуверенного поэта "А вы блюз (да, блюз) сыграть
смогли бы?" имевшего право без колебаний ответить:
"Запросто".

Впрочем, в начале этой любви, как и всякой настоящей,
не обошлось без недоразумения.

- Женя,- продолжал улыбаться Янис, любуясь Агаповым
и его щедростью.- Жениа,- сказал, руку положив на
доверчивое плечо,- это ловушка для простаков.

- Ты думаешь?

- О, я знаю.

И тем не менее около пяти, очутившись меж квадратных
колонн станции "Комсомольская", они собирались ехать
в согласии с магической, Грачику час назад путь указавшей
стрелкой. Правда, не до "Университета" и не до "Спортивной",
а до бывшего "Охотного ряда", где рассчитывали,
сделав пересадку, успеть на площадь трех театров и двух
ресторанов, надеялись перехватить чумного Борька, барабанщика
из хунвэйбинской забегаловки с подачей холодной
осетрины, Борька, имевшего право звать Яниса Кеглей,
водителя старинного "опель-москвича", человека, гораздо
раньше Жени Агапова предложившего:

- А не совершить ли нам назло врагу турне по знойным
южным пределам Отечества?

Но вот неожиданность, собрались на Маяковку, а попали
на Преображенку. Как Эглэ углядел за желтым окном
тормозящего у противоположной платформы состава четыре
великолепных профиля, загадка магнетизма той золотой
поры, важно одно - сумел и увлек за собои Штучку.
а когда сошлась за их спинами бестрепетно черная резина,
ткнул пальцем в бок и поделился восторгом:

- Смотри.

И Штучка посмотрел и увидел девушку, прекрасную
девушку в сиреневой майке с нитками первобытных бус.
удлинявшихся, вытягивавшихся от вожделения коснуться,
дотронуться, лизнуть игривый хлопчатобумажный хвостик,
выбившийся нечаянно из-под обруча линялого денима. Она
стояла совсем рядом и к вишневому, с буквами NY слитому
сердечку прижимала конверт с коротким словом doors.

Она пожалела их уже у самого дома, у самом подворотни,
этих смешных и славных преследователей, замеченных
еще в вагоне метро. Она обернулась.

- Так и будете молча наступать на пятки?

- Мадемуазель,- ответил ей Эглэ, латинизировав выговор
до грани разборчивости,- меня зовут Янис, а это мой
друг Женя.

- Штучка,- сказал представленный и, поддерживая
европейский тон, поклонился.

- Мы страстные поклонники "Дверей",- обаятельную
улыбку, огоньки чудесных глаз бросает рыжий метис на
чашу весов.

- И... и предпочитаем водить "бьюик",- в приступе
внезапного вдохновения добавляет Евгений, определенно,
решившую дело в пользу двух балбесов толику образованности.

- Возьмите нас с собой,- заключает бывший Олег.

- Пожалуйста,- ставит финальную точку наш сибирский
обалдуй, Штучка, Штукенция.

И ответный смешок, и прядь, упавшая на губы, заставляют
его дивно покраснеть и что-то мелкое приняться
искать в карманах, сначала в одном, а потом и в двух
одновременно.

Друзья, чудо для этих двоих совершилось раньше, чем
для собравшихся в Лужниках. В комнате, в зеленом полумраке
тополиной листвы, среди книг, беспорядочно громоздившихся
тут и там, поражавших фитами и ятями утраченной
орфографии, под портретом горбоносой женщины холодного
Альтмана они сидели втроем на полу, Моррисон им
пел, Манцарек соревновался с Кригером, а Денсмор не
давал никому расслабиться, и когда наконец безумец воззвал:

C'mon baby take your chance with us,-

бесподобная девочка, не вставая и не открывая глаз. смешав
цепочки и бусы, сняла через голову сиреневую майку
червонной масти...

И не только спустя много лет, когда Янис жил на берегу
озера Мичиган и пластинки записывал на студии
Chess, когда сам Женя по воскресеньем в родном южносибирском
горсаду, недооценив свежесть пива, путал такты,
не только спустя пятнадцать лет, в эпоху кооперативного
бума, казалась Штучке та длинная ночь самой счастливой
в жизни.

Нет, и через пять дней, в рыдване Борька, уносившемся
в темень украинской ночи, прочь от Полярной звезды,
когда от игр, пробуждаемых дорогой и воспоминаниями,
непрошеные слезы выкатывались из глаз, и тогда считал
Евгений этот вечер прекрасным.

Прекрасным и сказочным не считал его Свиридон Пахомыч
Горемыкин, около полуночи остановивший прохожего
у входа на станцию метро "Юго-западная". Свиря дышал чем-то
сладким и невыразимо липким, его глаза стеклянно поблескивали,
а загипсованная рука (да-да), слетев с грязной
перевязи, неуклюже висела вдоль тела.

Как он попал сюда, каким волшебством был перенесен
из азиатского беспредела в больничной куртке и тапочках?
Эту тайну Свиря не раскрыл никому. Просто не помнил,
как не помнил, что спрошенный им: "Скажите, здесь доеду
в Лужники?" - молодой человек (Боже, Юра Постников),
не менее зловонные пары выпускавший сквозь губы
и ноздри, но одетый в белую рубаху и подвязанный красным
галстуком, коротким и безжалостным движением ударил
его по лицу.

ВЫНУЛ ФИГУ ИЗ КАРМАНА

А в Лужниках ждали дождя. Метеорологи предвещали
короткий, но тропического нрава, многоводный ливень,
темные тучи наплывали на золотые шпили краснозвездных
домов послевоенной готики, и готовые уже в десять ноль-ноль
перейти к решительным действиям людские цепи,
сомкнутые вокруг лужниковского парка, тысячами глаз
обозревали разверзнуться грозившие хляби, множеством
пальцев теребили в нетерпении плащ-палатки, распределенные
из расчета одна на троих, и вслушивались, вслушивались,
наполняя сердца праведным гневом, в неправдоподобную
вакханалию неистовых, над кронами древ рассыпавшихся
звуков.

Внезапный исход влаги, затемнившей, к земле заставившей
жаться белые воздушные перья, грозил нарушить четкость
квадратно-гнездового метода ликвидации неорганизованных
скоплений человеческих тел, и рука, лежавшая на
рубильнике, должная обесточить гром вселенский порождающий
"аппарат", буйствовавший на помосте у плавательного
бассейна, и тем самым сигнализировать "вперед",
покоилась на черном эбоните, в важная и расслаблениая.

Впрочем, не одно лишь естественно-научное объяснение
можно услышать в той затянувшейся паузе меж концентрацией
сил и выдвижением. Есть мнение, будто из тщательно
замаскированного укрытия, бессовестно пользуясь достижениями
наукоемкой технологии, смотрели на беснующуюся
площадь кинокамеры одной, все в превратном свете изображающей
телекомпании, и потому весьма нетактично и даже
непатриотично утверждать, будто бы дождь, вода, зависшая
над головами решительных мужчин, конденсат из кислорода
и водорода в пропорции один к двум, мог их устрашить,
нет, соображения иного, высшего порядка руководили рыцарями
без страха и упрека.

Возможно. Во всяком случае, дождь так и не собрался
освежить утомленную дневным зноем флору и фауну, сизые
облака лишь ускорили сгущение сумерек и сделали бессильным
недоброжелательство напрасно скандала ждавших
линз, и, когда синева стала непроницаемой (в самом начале
двенадцатого), разом, одновременно, внезапно и неожиданно
погасли все парковые фонари и красные Ьеаg'овские
глазки перестали светиться, и голос гитары сел, и голос
певца осип.

И тогда, встречных слепя фонариками, стройными рядами,
разрезая тревожно и растерянно взвывшую толпу надвое,
натрое, молниеносно, отделяя руку от руки, плечо от
плеча, тесня, сминая и направляя в распахнутые двери
рядами у выходов выстроившихся автофургонов, принялись
за дело застоявшиеся люди и кони.

И лишь один, один человек из всех, переживших чудо,
не бежал, понукаемый, не натыкался на пластиковые
щиты, не кричал в отчаянии в лицо безжалостному свету.
И этим везунком, подумать только, оказался наш вечно
попадающий впросак Грачик. Лысый лежал без движения
на теплой земле, прижимал дрожащий живот к ее теплому
травяному пузу, молчал и ждал, сердобольно укрытый ветвями,
когда увидят, потащат за ноги. за руки, ждал,
и кровь закипала, густела и спекалась на его нижней губе.

Но как миновала Мишку общая участь, что предопределило
ему, смешному романтику, иную cyдьбу? Стыдливость,
воспитание, господа, коим блистал он перед нами на
протяжении всех этих шести дней.

Но, впрочем, не без содействия струны, блестящей металлической
жилки, порванной неуемным плектром. Да. за
несколько минут до команды "пошли" стих музыкальный
смерч, умолк, а покуда извлекалась лопнувшая и продевалась
уже ненужная новая, обреченная площадь властно
скандировала:

- Андрей! Андрей! - требуя.-песню, так и не прозвучавшую,
которую ждали и не могли дождаться, песню главную
и хоровую, не требовавшую бешеных ватт, а лишь
хрипловатого тембра человека, весь вечер стоявшего в отдалении,
вполоборота, отвернувшегося от микрофонов
и глаз, занятого четырьмя толстыми, не способными целостность
потерять серебряными жгутами.

- Андрей, давай!- кричала площадь.

- Давай, Андрей!- велела Шизгара, и он, стоявший
весь вечер в тени, не выдержал, он бросил взгляд на
умолкших товарищей, отстегнул "отвертку", поднял возле
барабанов забытую, желтую, теплую, как хлеб, двенадцатиструнку,
вышел вперед, поправил стойку и запел.

А Лысый, вечный неудачник, в эту секунду стоял в отдалении,
скрытый листвой, он не облегчению радовался.
а переживал бессилие свое удвоить, утроить скорость истечения.

Увы, он не смог по примеру иных просто выбраться
к бордюру и, спину повернув для всеобщего обозрения,
уставиться в дружественный мрак. Не смог, пошел, воспользовавшись
нечаянным антрактом, искать уединения.
Но вот роняет последние капли, шурша травой, раздвигает
ветви, делает шаг и...

И замирает, инстинктивно становится на колени, ложится
плашмя, а в трех метрах от него, перед ним, за ним,
справа и слева дробной перекличкой железных подковок
наполняется ночь.

И лежал Мишка долго, и дождался лишь серого света
в таинственно освобожденной от туч вышине, и решил
"пора", и встал, и, вглядываясь в искаженный лик предрассветного
мира, постоял, убеждаясь,- даже звуки тихой
возни, даже шумы невнятных движений не нарушают покоя
природы, и двинулся прочь.

Останавливаясь, замирая и снова пускаясь в путь. Лысый
перемещался от дерева к дереву, от куста к кусту.
черные завитки решетки и туманная темень противоположного
берега уже стали являться ему в просветах листвы.
когда невидимый соглядатай, устав беззвучно красться за
привидением, одним прыжком догнал, поравнялся и. грубой
неумелой рукой обхватив за шею, опрокинул наземь.

Читатель, Боже, над искаженными чертами грачиковского
лица зависли глаза Чомбы. Толика, хвастуна, трепача,
мерзавца с южносибирской улицы Патриса Лумумбы.

(А знаете, ведь утром он был на подготовительном
отделении, да, был и решил поступать, минуя рабфак,
сразу, но на вечерний, и потому днем уже заправлял общежитское
одеяло, глядя в окно на крепость, форт, равелин,
притаившийся за беленькими домами в двух шагах от Белорусского
вокзала.)

- Не надо,- тихо попросил Грачик.

- Положено,- назидательно произнес Толя, но ослабил
давление тяжелого колена на грудную клетку бедняги.-
ЧЛ ты так смотришь? - спросил, любуясь поверженным,-
Ну, отпущу, куда ты пойдешь? Там,- Чомба махнул
рукой в сторону фигурного чугуна,- через каждые
двадцать метров человек. Если только поплывешь.

- Поплыву.

- Не слабо?

- Не слабо.

- Снимай майку,- вдруг приказал Чомба.

- Встать дай.

- Только без баловства.

- На.- Грачик встал и стянул с себя самодельного
Джона Леннона.

- Только, когда попадешься,- сказал Чомба, отправляя
добычу, трофей куда-то за борт новехонького пиджака,-
второй раз уж не проси, извини, не узнаю, не узнаю,
земляк...

Но Лысый не слушал. Он опустился на корточки и развязал
кеды, стянул трико, стыдливой белизной нательного
х/б заставив Чомбу умолкнуть, смущенно поглядеть по сторонам,
отступить. Мишка свернул в трубку болоньевую,
бесценное направление содержавшую сумку, вложил в резиновый
башмак, прикрыл вторым и обмотал крест-накрест
штанинами, которые тут же стянул надежным узлом.

Все. Он распрямился и, нужды не видя более в унизительных
скрытых перебежках и паузах, ломая кусты, лицо
подставляя ветвям, рванулся, на мгновение завис, кажется,
даже не опираясь рукой на чугун, и провалился, ухнул
в бездну, в молочные спящие воды реки, вспенил, обдал
прохладой небо, вынырнул и поплыл на боку с высоко
поднятой рукой и лицом, обращенным к утренней чистой
звезде.

Да, он не смотрел на тот, желанный и близкий, берег
с трамплином и невидимым университетом, не смотрел
туда, где залегшие, засевшие вдоль кромки воды члены
сводной дружины московского городского рок-клуба, глядя,
как отважно борется пловец со стихией, потирали от
нетерпения холодевшие руки и гладили от предвкушения
трепетавшие ляжки.

ПЛАТФОРМА ПАНКИ

Столичное лето восемьдесят шестого выдалось необыкновенно
жарким, и неудивительно, если человек, облаченный
в синий бельгийский костюм в благородную нитяную
полоску, сохранял самообладание лишь ценой необыкновенных
усилий.

Впрочем, в электропоезде, а ехал он первой электричкой
после полуденного перерыва, притормозившей у солнцем
изнуренного навеса с ныне утерянными буквами "Ждановская",
на кожемитовом сиденье у открытого окна, человек,
хотя, может быть, вы немедленно его признали сами? - да,
верно, это давно уже не лысый, а аккуратно стриженный
и чисто выбритый Михаил Грачик, так вот, подставив
встречным потокам крахмальную белую грудь пакистанской
сорочки, чувствовал он себя более или менее сносно.

Выйдя же на обесцвеченный солнцем асфальт платформы
Панки с тяжелым и жарким, вдобавок по-дурацки блиставшим
игрушечными барабанчиками секретных замков
серым индийским кейсом, ступив югославской бумажной
подошвой на перегретую щебеночно-битумную смесь, Мишка
вновь должен был собрать в кулак всю свою недюжинную
волю.

Но если пренебречь физическими страданиями, доставленными
нашему знакомому в этот приезд немилосердным
небесным светилом, то в целом командировка удалась, как
никогда. В Гипроуглемаше Миша с ходу подписал процентовки
за первое полугодие, немного, правда, покрутился
с новым договором, но и эти бумажки в полном ажуре
сегодня с утра легли угорать в засекреченную духоту индийского
саквояжа.

Даже с Аэрофлотом на этот раз не оказалось проблем.
Вчера вечером у застекленных кассовых рядов быковского
аэровокзала Мишка купил билет на сегодняшний вечерний
рейс.

Пять наполненных бесконечными пересадками с одного
вида транспорта на другой дней подходили к концу, оставалось
последнее, прощальное свидание с шефом, краткая, но
поучительная и конструктивная беседа, почтительное внимание
речи Аркадия Львовича Плевако, профессора, доктора
технических наук, заведующего лабораторией механической
выемки углей и сланцев Института горного деда
имени А. А. Скочинского, прочитавшего  две (вторую
и третью) главы, за зиму и весну во глубине южносибирских
руд, рожденные рожденные аспирантом-заочником четвертого года
обучения Михаилом Грачиком.

После обеда Плевако собирался в горный на совет,
и потому Мишка торопился, он спрыгнул, уподобившись
нахальному большинству, с платформы на насыпь встречного
пути, перебрался через рельсы и, зайдя в освежающую
тень развесистых крон, быстрым шагом любителя тенниса
и футбола пошел по аллее, обгоняя одного за другим повода
торопиться в такое пекло не имевших попутчиков.

По меньшей мере половину из них составляли мягкосердечностью
начальства привычно злоупотреблявшие сотрудники
того самого академического учреждения, в кое направлял
стопы Грачик.

За три с половиной года постоянных наездов сюда он
успел запомнить множество лиц и затылков, казавшихся
такой же неотъемлемой частью коридоров и кабинетов
головного института отрасли, как стенды соцобязательств
и выставки достижений. Поэтому, наверное, если попадались
эти глаза и уши вне ученых стен, неизменно вызывали
странную (провинциальную, должно быть) смесь любопытства
и недоумения. Вот, например, эта спина впереди, эти
непроросшие крылышки лопаток вечного инженера-исследователя,
которые давно и безнадежно вписал Грачик в прокуренный
лестничный полумрак, поставил в уголок на площадке
второго этажа экспериментального корпуса, сейчас,
вне привычного окружения, пробуждали какие-то новые
мысли и чувства.

"Похоже, ровесник мой",- размышлял Мишка на ходу,
и легкое презрение, кое он с некоторых пор стал испытывать
к людям много курящим, спорящим и ничего не умеющим,
воздействовало немедленно на орган внутренней секреции,
вырабатывающий непохвальное, конечно, но сладкое
чувство собственного превосходства.

И тут, в эту прекрасную секунду ощущения осмысленности
бытия, мимолетный взгляд спешащего человека (в костюме
из тончайшей бенилюксовской шерсти) затуманился,
зрачок расширился, образы внешнего мира утратили резкость,
распались, расплылись, впрочем, лишь ради обретения
сверхъестественной яркости и определенности.

- Простите,- проговорил Грачик, обращаясь к человеку,
которого еще мгновение назад собирался обойти уверенной
поступью победителя.- Извините, вы где это купили?

Итак, то, что чудилось ему в потном мареве начала июня,
в перебежках, в суете и волнении пяти суматошных дней, это
давнее забытое колдовство, наваждение, чертик, упорно
мерещившийся в гуще уличных толп, несмотря на всю силу
и решительность оборонявшегося рассудка, он, этот бредовый
мираж, оказался явью, реальностью. Мишка мог протянуть
руку и коснуться, дотронуться, поцеловать худым локотком
к голубой москвошвеевской безрукавке прижатый
пластиночный конверт с четырьмя полосками черно-белых
квадратиков, двадцать несравненных, старательно состроенных
рож.

"Битлз,- гласила надпись знаками родной кириллицы.-
Вечер трудного дня".

- Это? - переспросил обладатель сокровища, судя по
широкой улыбке, вовсе не сомнениями охваченный, а упустить
не согласный подтверждение,- это он, не кто-нибудь,
он несет в руках нечто, возбуждающее радость, окрыляющее
души.

- Да, да.

- Здесь, в Вешняковском.

- А где это Вешняковский? - спросил Грачик, глядя на
замершие вдруг неожиданно, остановившиеся стрелки своего
всепогодного "ориента", спросил благополучный и целеустремленный
человек, ощущая, что проваливается в черный
колодец необратимого времени.

- Да на "Ждановке" выйти к площади, а там на любом
троллейбусе две остановки.

- А там много народу? - последняя безуспешная попытка
вернуться в мир привычных углов и расстояний.

- Никого.

Но нет, оказывается, мы поторопились, он не сдался, вот
в четвертый раз смотрит незрячими глазами на светящийся
циферблат. Боже, даже качнулся было в том направлении,
в котором шел легкой пружинистой походкой мгновение
тому назад.

- А много там?

И, услышав "да есть", наконец действительно прекратил
сопротивление, взмахнул рукой, встряхнул спесивым получемоданом
и в жарком, но прекрасно скроенном костюме
двинулся, побежал к станции, ускоряясь под скрежет и свист
подкатывающей с томилинской стороны электрички.

Нет, пластинки не кончились, их было много, они стояли
рядами, и двадцать квадратов, двоясь во всю ширь прилавка,
превращались в сто, двести.

- А две можно купить? - спросил Грачик томное существо
с фиолетовым маникюром.

- Можно.

- А три?

- Сколько угодно,- ответили синие губки.

"Тогда пять",- решил Грвчмк, разворачиваясь в направлении
кассы.

"Нет, семь",- бессознательно прошептал, захваченный
неожиданной чертовщиной, внезапным хороводом цветных видений
- голый человек замахивается жердиной во тьме трясущегося
кузова, коротковолосая девушка просит: "Пить",
улыбающийся человек в сомнамбулическом трансе роняет
на пол неустойчивую горку папиросных коробок, курчавая
голова заставляет вибрировать и ухать белый пластик, невесомость,
свобода, золотая, платиновая звезда в высоком
небе и почему-то вдруг, внезапно крылышки, непроросшие
крылышки сегодняшних лопаток...

- Сколько? - поторопила замешкавшегося покупателя
до самых висков нарумяненная кассирша.

- На все,- сказал Лысый и, глядя ей прямо в лицо,
высыпал на железную тарелку бумажки всех цветов радуги.

                                    1984-1989