ВИКТОР АСТАФЬЕВ ВЕСЕЛЫЙ СОЛДАТ Повесть Часть вторая СОЛДАТ ЖЕНИТСЯ Служил солдат четыре года и холостым побыл четыре дни. Такая вот баллада на старинный жалостный лад слагалась в моей башке под стук вагонных колес и под шум встречного ветра. Путь с войны я довольно подробно описал в одной из повестей и повторяться не стану - противно все это не только вновь переживать, но даже и на бумаге описывать. Катил я с незнакомой почти женщиной на ее любимую родину, на Урал, в ее любимый город Чусовой. Катил и все время ощущал томливое сосание под ложечкой. Куда меня черт несет? Зачем? Но в той нестроевой части, куда я с отрядом искалеченных фронтовиков, у которых открылись раны, угодил после конвойного полка и госпиталя, бы- ла туча девок-перестарок, и взялись они за нас решительно, по ими же ус- тановленному суровому закону: попробовал - женись! Были, конечно, среди нас архаровцы с опытом, уклонялись от оков, выскользали из цепких рук, что налимы. Конечно, и девки среди девок были, которым все равно как да- вать, по правилу иль без правил. Я же сам добровольно отдался провидению - ехать-то не к кому, вот и пристроился, вот и двигался на восток, намереваясь в пути узнать харак- тер своей супруги. Наивняк! Проживши бок о бок с нею полсотни с лишним лет, я и сейчас не убежден, что постиг женский характер до конца. Знаю лишь доподлинно и твердо одно: баба есть бездна. В пути, в народной стихии, баба моя присмирела, ужалась, в тень отод- винулась, и волей-неволей пришлось мне брать руководство семейной ячей- кой на себя. Хватили мы под моим опыта не имеющим предводительством столько мук, страхов и горя - в мой солдатский рюкзак не вошло бы. А рюкзак был уемистый, цвета неопределенного, сине-серого, безо всяких из- лишеств и затей, полубрезентовый мешок с крепкой удавкой - ни карманов, ни клапанов, ни внутренних перегородок. Я назвал это сооружение сталинским подарком солдату-победителю. С тем рюкзаком моим и с чемоданчиком, вдетым в кокетливый чехол, застегнутый на пуговицы, да еще с узелком, в котором были женские нехитрые пожитки, добрались мы до станции - столицы нашей Великой Родины, только-только спасенной от фашизма. Как поется в пионерской патриотической песне, в столице я "ни разу не бывал", супружница ж моя посетила ее два раза - по дороге на фронт и когда-то ее отпускали в связи с бедой, постигшей семью: украли корову, смыло огород вместе с урожаем. По пути на Урал супруга моя останавливалась у тетушки - проводницы спецвагонов, квартировавшей в городе Загорске. И вот к этой самой тетуш- ке наладилась супружеская пара, чтобы передохнуть, набраться сил для дальнейшего продвижения в глубь нашей необъятной страны. Жена моя, попав в столицу, воспрянула духом, расправила крылья, взня- лась во весь свой исполинский рост, ленинский, - метр пятьдесят два сан- тиметра. Мощь эта, группа крови и прочие подробности были означены в красноармейской книжке. Она сразу дала понять, что столица имеет дело с бойцами, повалившими матерый фашизм, что человек она только с виду неза- тейливый, на самом же деле о-го-го какой разворотливый, прыткий и бедо- вый. Для начала баба моя пихнула плечиком под задницу какого-то неповорот- ливого москвича, тот пошатнулся, но не упал, однако за очки схватился, отыскивая обидчика, уперся в меня взглядом и завел: "Поз-во-о-ольте!" Супругу мою, подлинную обидчицу, он и не заметил. Она ж, никого и ничего не признавая, никого и ничего не страшась, рвалась сквозь толпу, вонза- лась в нее, будто остро откованный гвоздик в трухлую древесину. Но на мгновенье опамятовавшись - не одна ж она движется с фронта, семейной ячейкой движется, - хва- танула меня за полу шинели и поперла вперед и дальше, вместе с чемодан- чиком, с узелком, с полным брюхом отходов, так как мы оба давно уж не ходили до ветру, и я опасался, кабы из меня прямо в метро чего не выда- вилось. Так вот, где несомые толпой, где самостоятельно, рубились мы в метро, проявляя истинный, не плакатный героизм, жена моя таранила всякие на пу- ти преграды. И я еще успел мельком подумать, что с такой бабой не пропа- ду и всего, чего надо в жизни, достигну. В неловкий час, в неловком месте пришло ко мне это умозаключение. В неловкий час, в неловком месте возникла наша семейная ячейка, и много ей всяких испытаний и приключений еще предстояло изведать. Одно из них уже подстерегало нас тут, в метро, через какие-то минуты. Потом уж, на индустриальном Урале, услышал я индустриальную поговорку: рад бы вперед бегти, да зад в депо. Но существу женского рода плевать на то, что сзади, ее занимало только то, что спереди. Кроме всего прочего, коммунистка она у меня и, значит, должна стремиться только вперед, только в борьбу, только к побе- дам. Народ в метро тогда, в сорок пятом, если садился, то выйти никто не успевал, и, наоборот, если выходил, то войти времени не хватало. Пропустив несколько поездов, жена моя с моим полупустым рюкзаком, достававшим ей почти до пят, хотя я и убавил лямки в два раза против нормы, уцелилась для броска в вагон. А я стою с чемоданчиком и узелком жены, уныло глазею на приближающийся поезд, в котором притиснуты, расп- лющены о светлые стекольные стены люди, и думаю: уж лучше бы нам пешком идти в Загорск, скорее добрались бы до тети... А поезд шик-пшик - и двери в обе стороны, рокоча, отворяются. Жена дерг меня за рукав и поперлась прокладывать дорогу, где-то кому-то под мешок поднырнула, меж двумя толстыми бабами протиснулась, обернув их, будто матрешек, бордовыми лицами назад, узлами к поезду. Я меж этих толстых баб застрял, в привязанных за их спинами узлах запутался и поте- рял жену. Показалось мне, видел, как она, наклонившись, юркнула меж ног како- го-то гиганта, несущего на груди своей кучу народа. Он и жену мою внес в вагон. Я же принялся в панике толкать плечом и грудью человеческие спи- ны, сдвинувшиеся одной неприступной стеной, не щадил вроде никого. Двери в вагон - вот они, рядом, но в воздушном пространстве раздался спокойный го- лос: "Осторожно! Двери закрываются!" - где-то шикнуло-пшикнуло, и сомкнув- шимися дверьми отсекло меня от народа, едущего вперед и дальше, отсекло и от моей законной жены, которую я под Жмеринкой "раздобув". Как же так, товарищи?! Катастрофа ж семейной жизни! Мы ж можем поте- рять друг дружку навеки! В последней надежде бегу следом за набирающим скорость вагоном, бью напропалую и беспощадно народ оставшимся от жены чемоданом и чувствую крах всех планов и надежд, а бегу, бегу и с каждой секундой все трагичней ощущаю бесполезность своих усилий: жена, вот она, рядом, за стеклышком, но вроде как ее уже и нету, вроде как она мне приснилась. Но нет, вон она, все еще живая, притиснутая к стеклу, что-то мне кричит, пальцем на стекле чертит... Ушел поезд, огоньки хвостовые в тоннеле погасли, в голове моей, в ду- ше ли, с детства песенной, вертится и вертится: "Вот умчался поезд, рельсы отзвенели, милый мой уехал, быть может, навсегда, и с тоской не- мою вслед ему глядели..." - модная эта песенка в ту пору была, сочинил ее еще юный и тогда не толстый Коля Доризо. Ну, это про Колю-то и про то, что он сочинил и сочиняет, я узнал после. А тогда, в победном сорок пятом году, стоял середь люду, темной, грозовой тучей кружащегося. В ды- ры, в двери, в преисподнюю, на эскалаторе уплывало человеческое месиво, в котором я не вдруг различил лица и не сразу вспомнил, что называется оно - народ. Но народ сам по себе, а я, бабой покинутый, сам по себе. Стою, значит, с чемоданчиком, с узелком, мешаю этому народу, очень мешаю ему течь, куда ему хочется, и вдруг в моей голове сверкнула мысль - употреблю заезженное выражение, - что сабля вострая, просекла она мою башку до самого отупелого мозга: "А если жена моя подумает, что я на ней подженился и нарочно отстал от поезда с ее манатками?"... В долгом пути мы таких случаев навидались и еще больше наслушались. По теперешнему разумению, мысль нелепая, глупая и даже абсурдная. Но войдите в мое положение, вспомните, сколько мне было годов, какое шаткое время стояло на дворе, где кто что урвет, тут же и пропьет. Главное де- ло: при мне не только манатки, но и все документы жены, шмыргалки этой, которую на ту минуту спереду я любил бы, а с заду убил бы! Вот они, до- кументы, на груди моей горячей, под сердцем, пристегнутые булавкой с ис- поду к гимнастерке, в мешочке-кармане - у нас, в семье нашей новоявлен- ной, так уж повелось: по Божьему завету за главного выступал я и при многочисленных дорожных проверках документы предъявлял я надзорным и всяким прочим властям, потому как я мужчина, руковожу, стало быть, семьей - распромать ее, перемать, - осуществляю правопорядки и направле- ние держу. "Э-эх ты! Ах ты, в кожу, в рожу, в кровь, в печенки и в селезенки, если они во мне еще не сгорели. Женился, будто в говно рожей влепился! Зачем? Зачем?" И вдруг завело, запело во мне, с детства порченном, по утверждению бабушки: "Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, н-не страда- ла душа". Ночь! Она, она, курва, во всем виновата. Тогда ведь не то что нынче: провел ночь-то, джинсы в беремя - и ходу. Нет, тогда, коли побла- женствовал, понаслаждался, - неси ответ, не отлынивай. Ан и тогда не все же так безответственно собой распоряжались, как я, рассолодел, растворо- жился, мечтою вдаль простерся о семейном уюте и счастье... Вот и бла- женствуй, вот и наслаждайся - книжек начитался, по книжкам и живи, сам, один, но не смущай людей и судьбы их не запутывай, девок в ночь не уво- ди... "Чё же делать-то, а?" "Ах, зачем эта ночь..." - привязалась песня, звучит и звучит, курва, в башке. Подниматься пожалуй что надо наверх, искать в Киевском вокзале комен- датуру - поди-ка не один я тут такой удалой, мечтой о счастье ушиблен- ный, и не одна такая на свете удалая баба?! Сдам ее документы и вещички в какой-нибудь отдел потерь и находок, пускай они ее ищут или она их, я же поеду дальше, в Сибирь, к бабушке, к теткам, к родне. Эк они мне, го- лому и голодному, сами голые и голодные, обрадуются! Рюкзак! Хер с ним, с рюкзаком! Увезла и увезла стрикулистка эта шалавая. Там и добра-то: пара белья, портянки, да в узелок завязанные альбомчик солдатский, да письма друзей и любимой медсестры. Гром бы всех этих баб порасшиб! Ходят в беретах, в нарядах, да как их много-то, гораздо больше, чем мужиков! Вон без них, без баб, как хорошо жить было... Постой, постой! А что это она, супруга моя, мне кричала через стекло и пальцем на стекле чертила? Буквы какие-то? По пальцу, по движению его, буквы знакомые. Стоп! Ведь она чертила в воздухе и на стекле вроде как давно знакомое слово... Уж не "Ленин" ли?.. Вроде бы как вождь мирового пролетариата, Владимир Ильич? К чему это она покойника беспокоит? Пар- тийная она - понятно, в пионерах еще Ленина полюбила, после Ленина еще кого-то, потом еще кого-то. Напоследок вот меня, беспартийного, из пио- неров на третий день за недисциплинированность исключенного. Я выбрал из толпы наиинтеллигентнейшего вида человека, в очках, ко- нечно, в шляпе, конечно, учтиво поклонился ему и спросил: нет ли в метро станции с названием "Ленин"? - Как нет? Ленин везде есть, он, всюду любимый, с нами, - охотно, как бы даже озоруя, отозвался московский интеллигент. - "Библиотека Ленина". - Ой, спасибо! Вот спасибо! - вскричал я, пятясь от московского ин- теллигента, лицо которого вдруг разгладилось. Шутил насчет Ленина, опас- но прикалывался. Ну и народ эти москвичи! Да нет, улыбку веселую, скорее изгальную вызвал у него не Ленин, а я, такой, должно быть, блаженненький вид у меня сделался. Вдали загудел поезд, публика придвинулась к краю перрона и сомкнула ряды. "Ну, теперь уж я не уступлю, теперь уж я поведу себя как в бою, чтоб бабу не потерять совсем", - готовясь к штурму, взбадривал я себя и со второго ряда как двинул в вагон, прорвал на пути цепи, кого-то ушиб че- моданом, кого-то вроде бы уронил, меня ругательски ругали, даже в загри- вок долбанули чем-то жестким, кулаком скорее всего. Но я жену богодан- ную, в красноармейскую книжку записанную, ищу. Тут уж не до этикету. Бой есть бой. Тут уж кто кого. Знали бы они, пассажиры, что я за спасение семьи борюсь, по трупам пойду, пол-Москвы вытопчу! У-ух, какой я отчаянный боец! Вот и покатило вагон! Вот и повезло меня вперед и дальше, к остановке "Библиотека Ленина". Там уж быть или не быть, но в голове-то звучит и звучит под стук колес: "А-ах, зачем эта н-но-очь так была хороша, та-та-та-та, та-та-та, та-а-а-ата-та, та-а-ата-та-а-а"... Ехать бы и ехать, долго ехать и звучать внутренне, потом задремать. Но вот она - "Библиотека Ленина". Народу на ней побольше, чем на "Киевс- кой", да и сама остановка поширше, поразветвленней: туда и сюда ехал на эскалаторах, бежал, мчался, толкая друг дружку, народ. Меня притиснули к стене. Я устало приопустился на выступ какого-то памятника или мраморного украшения и решил, что буду сидеть, пока метро не закроют, только вот попить бы где раздобыть? И еще я думал, что если баба моя раздолбанная найдется, я ей ка-ак дам! Ты, скажу, чё, совсем ополоумела?! Ты, скажу, чё прыгаешь, как цыганская блоха по хохлацкой жопе! Ты, скажу, об чем своей башкой думала, когда такой номер выкидывала?! Ну и так далее тому подобное. Словом, только бы нашлась, тогда бы я сумел всю душу излить. Но моя жена, баба по-нашему, по-сибирски, не находилась. И один, и второй поезд, и десятый прошел, и "полночь близится, а Германа все нет! Все нет..." - нервно пело радио над моей головой. Я уж задремывать начал, как слышу - кто-то дергает меня за рукав и восклицает ликующе! - Вот ты где! Все заготовленные речи мои как-то остыли, угасли в моей истерзанной душе, я лишь отрешенно сказал, не открывая зрячего глаза: - Ты вот что!.. Ты теперь завсегда будешь ходить только сзади меня и за мной. Иначе я тебя пришибу! - и решительно шагнул вперед, к желтому вагону. - Поняла? - обернулся я. Баба моя семенила за мной и согласно кивала: "Поняла, поняла..." - и мой знатный, выданный РКК рюкзак подпрыгивал, бил ее по заднице так, что в рюкзаке звучало боевым маршем: ложка билась о ложку и еще кружка звя- кала. Мы ехали в Загорск, к тетке моей жены, и попали в сей блаженный город уже с последней электричкой, во втором часу ночи. * * * Вы думаете, тут, в Загорске, наконец-то все и кончилось, сейчас вот молодожены попадут к тете, помоются, поедят и замертво упадут в суп- ружескую постель? Глубокое это заблуждение. Наша семейка возникла из во- енных событий и с событиями вступала в мирную жизнь. В пьесе одной ге- рой, глядя на возлюбленную, восклицает: "Эта женщина создана для наслаж- дений!" А моя баба была создана для приключений! Приключения ждали нас почти на каждом шагу. Тут, в Загорске, среди темной ночи, по причине позднего часа, в сов- сем обезлюдевшем городишке приключения развернулись очень скоро. В горо- дишке том не звонили колокола, во всяком разе тогда, ночной порой, я и не слышал их, ничего нигде не светилось, не горело, не сверкало, никаких куполов в поднебесье не виделось, даже собаки не брехали, ни пьяных, ни трезвых, ни богомольцев, ни юродивых, которые ныне там толпами шляются, форсят золотыми крестами на молодецких грудях, потряхивают кудрями на пустых головах, предаваясь ленивой вере в Бога. Мода на Бога пошла! Бодро перемахнули мы с супругой через виадук, разъезженной улицей спустились под гору, мимо мрачных соборных стен, в витые и широкие щели которых сочился слабый небесный свет, слышался звяк оторванного железа, скрежет кровли вверху, в решетках церковных куполов пропечатались темные крестики, один вроде бы даже и блеснул испуганно в прорванной глуби ноч- ного осеннего неба, брюхато провисшего над спящим благодатным обиталищем душ живых, как выяснилось скоро, барышных, любящих драть с мирян, особ- ливо с военных, копейку на привокзальном торжке. Пыльной, путаной рос- сийской историей напичканный городишко, по тогдашним его достижениям и заслугам, справедливо переименован был в честь бандита большевика. Впереди нас блеснула вода. Скоро мы поднялись на земляную плотину, довольно высокую и, судя по сваям, торчавшим из земли вкривь-вкось, древнюю, густо заросшую крапивой, бузиной и прочей сорной благодатью, в которой глубоко внизу поуркивала, пошумливала живая вода, падающая на всякое бросовое железо, тележные колеса, обломки рельсов, бочонков, про- волок и цепей. Я это все угадал или разглядел потому, что супруга моя по мере удале- ния от станции все замедляла, замедляла и без того не саженный шаг свой. Предложила передохнуть, посмотреть вниз, побросала туда камешки, чтоб видно было, как они падают в воду, подымая брызги, и звякают о сплющен- ные ведра или прогорелые и выброшенные по причине технической непригод- ности железные печки. Во мне ворохнулось нездоровое подозрение, но камешки я люблю бросать с детства, в Енисей их перепулял вагон, не меньше, и хотя сейчас мне в тепло скорее хотелось, лечь, вытянуться, уснуть, я, однако, тоже начал бросать камешки: "если женщина просит..." - как поется в современной песне, то отчего же и не уважить ее просьбу, не побросать камешки. Побросал я, побросал камешки вниз без всякого азарта и интереса. - Ну, пора уж и к тете, - говорю. Жена моя пошмыгала, пошмыгала носом, и опять поговорка во мне возник- ла: "Тому виднее, у кого нос длиннее", - ан поговорка та тут же и скисла, протухла. Не отрывая глаз от бездны, где пожуркивала вода, падая из зап- руды, качая сломанный бурьян и позвякивая железом, жена молвила, что она не знает, где живет тетя. Я ей в ответ: "Ха-ха-ха-ха!" - через силу выдирал из себя хохот. Не зря, говорю, считался ж веселым солдатом, сам, говорю, люблю и ценю шут- ку, но уж больно не ко времени, не к месту подобные шуточки!.. А она, баба-то моя, супруга богоданная, в ответ чуть не плача: мол, не шучу, я раз только была у тети, проездом, забыла место и дом, где она живет. А письма... все!.. в том числе и тетины, чтоб они сохранились для памяти, связала в пакетик и домой отослала, так что даже и записанного адреса тети тоже нету. Днем-то, говорит, да не такая усталая, я, может, и нашла бы дом тети Любы, хозяйки, у которой наша тетя квартирует, но ночью плохо ориентируюсь, хоть в лесу, хоть в городе. - И что же нам теперь делать? - Не знаю. - Не знаешь?! - Не знаю. - Хорошо! - произнес я и херакнул какой-то булыжник вниз, в воду, так, что плеснулось там и брызнуло, и вдруг запел голосом Буратино: "Хо- рошо, хорошо, эт-то очень хорошо!.. Эт-то очень хорошо, за-а-аме- ча-ательно-о-о!" Пластинка у нас в детдоме была, вот я и запомнил с пластинки эти слова. - Да т-твою мать! - стукнул я себя кулаком по лбу. Далее пошло, по- перло: - Да где же мои глаза, глаз тоись, где он, зараза, глаз тот был, когда я высматривал во многочисленном коллективе себе невесту?! Да вон их сколько, девок, кругом: хоть на зуб, хоть на цвет, хоть на калибр лю- бой подходящих, хоть соли их, хоть мочи, хоть на приправку, хоть на при- корм, на мясо, хоть на уху, хоть на ферму в колхоз, на почту, на икону, на фабрику, даже в артистки, даже в зверинец годных! Говоря театральным языком, жена моя сполна получила весь деревенс- ко-детдомовский репертуар на этот и на все последующие сезоны. Все, что за дорогу с войны скопилось в моей негодующей груди, всю тяжесть необуз- данного чалдонского гнева, все бешенство человека, измотанного войной, неурядицами жизни, - все это обрушилось на маленького человечка женского пола. Я ожидал, она хоть заплачет или отбежит на безопасное расстояние, но она стояла отвернувшись от меня, и рюкзак этот, сталинский подарок, чтоб ему в лоскутья изорваться, висел на ней до самой земли. От ругани моей, должно быть, содрогнулось, сотряслось само небо, отхлынули хляби небес- ные, появилась, пусть и ущербная, луна. Мне сделалось видно согбенную, пустым мешком-котомкою придавленную к самой земле мою бабу, природой са- мой и жизнью приуготовленную в страстотерпицы российские. И мне ее жалко стало. Все еще клокоча и негодуя, я грубо попросил, чтоб она вспомнила хоть какую-то примету, местность, ориентир. Я - беспризорщина, бывший таеж- ник, бывший артразведчик, связист и вообще на войне во всяких переделках побывавший - уж как-нибудь соображу, уж не сплохую, уж разнюхаю, уж... - Дом на берегу пруда. - Охо! Это уже кое-что! - Но на каком берегу - не помню. Берега-то два. Да, как это я не сообразил сразу, что у всякого водоема бывает два берега, только у обители небесной нет никаких берегов, и у моря, гово- рят, их не видать, но на морях я не бывал. У нас же, в России, куда ни хвати - где вода, там тебе и два берега. Правда, озера круглые бывают, но в данный момент нас никакие озера не интересовали. Мы находились на плотине пруда, перед нами два берега, и на одном из них живет тетя моей жены. Живи она не у пруда - вовсе не за что было бы ищущему зацепиться. Узнать бы еще, на каком именно берегу живет тетя - на правом иль на ле- вом? Жена моя, стоя лицом к свинцово под луною светящемуся пруду, перемен- чиво покрываемому тенями, реденько вструенными в него отголосками чьих-то огней, тыкала рукой то влево, то вправо. Тут я с изумлением вспомнил: да она же левша! Ей же трудно ориентироваться вообще на свете, тем более у водоема. Взял и повернул ее на ход воды, спиной к пруду, лицом к пустыне ночи, - вот теперь давай действуй смело и наверняка: с правой руки у тебя пра- вый берег, с левой, значит, левый... Она постояла, постояла и, поскольку была левшой, подняла левую руку: - Однако, здесь. - Х-хэ! - взбодрился я. - Конечно же на левом, мирном, сельском бере- гу живет наша тетя. Чё она, охерела снимать квартиру на правом берегу, в дыме, в копоти, на самом бую, в густолюдье, на грязном, разъезженном месте! Она - проводник вагона, ей люди да дороги надоели. Хозяйка ее, по рассказам жены, занималась садом-огородом, драла с на- родишка копейку за овощ и фрукты. Самое тете тут место, здесь, где гуси живут, ласточки вьются в небе, голуби под застрехой воркуют, скворцы веснами свистят, сама же говорила, что тетя - человек неунывный, очень трудолюбивый, из вятской деревни. А они, вятские, хоть мужики, хоть ба- бы, - ох какие хватские! Я вилял хвостом, льстил, ободряя супругу, делал вид, что вовсе никого не материл, не бросал каменьями в кромешную тьму, и что-то оптимистичное беспрестанно болтал. Привел жену на левый берег пруда - он и в самом де- ле оказался ликом деревенский. Строения вдоль него все одноэтажные, зап- лотами один к одному слепленные, индивидуальные, свои ряды сомкнувшие, до конца не покоренные все сметающей силой большевизма. - Теперь бы мне хоть какую-то примету дома, двора, палисадника, во- рот?.. - А-а! - пикнула моя жена. - В палисаднике тети Любы растут рябина и черемуха! Может, две черемухи и рябина или одна черемуха и две рябины, да еще, кажется, береза. Если б был день, а не ночь, пусть и с огрызком луны, уже норовящей укрыться в мохнатую постельку облаков, спутница военных дорог прочитала бы на моем лице укоризну: ну в каком русском палисаднике, тем более при- городном, где живет и плодится межклассовая прослойка - не то рабочие, не то крестьяне, по-бабушкиному просто - межедомки и пролетарьи, по-де- душкиному - "советские придурки", - в каком палисаднике этих межедомков не растет черемуха и рябина?! Они ж, эти межедомки, из села нарезали, но в город не вошли, прилепились к нему, потеснили его. Они ж впросак попа- ли, а что это такое, я уж объяснял. И здесь они тоскуют по отеческому уголку и тоску выражают посредством русских печек, бань во дворах, чере- мух, рябин в палисаднике, березок у ворот, свиньями, курами и коровами во дворе, гусаками на пруду. Дети этих, умеющих еще трудиться и плодиться, межедомков со временем подчистую сведут скотину, сделают в избах паровое отопление, поставят чешский или румынский гарнитуры, заведут магнитофоны и запрыгают вокруг них. А дети этих уже деток наденут брезентовые или вельветовые штаны с иностранными нашлепками на заду и станут, тоскуя о чем-то, петь под собственный аккомпанемент песни на собственные слова, в которых мелодия и голос совсем не обязательны... Но полно, полно, в другое время, в другом месте об этом. Я показал жене на несколько палисадников, она, обреченно вздохнув, предложила посидеть на ближней скамье у ворот и успокоиться. Мы присели на холодную, росой иль инеем увлажненную скамью и молча смотрели на воду пруда сквозь тополя, до того пообрезанные, что только прутья и росли на обезглавленных пнях, не отражаясь в воде. И вообще в пруду уже ничего не отражалось: слабый свет все дальше и выше уходящей, даже вроде поспешно и радостно улетающей в варево туч и облаков, в небесные бездны луны едва уже достигал поверхности пруда со все более и более густеющей водой. Смола уж прямо, не вода, даже сгусток огней какой-то артели или фабри- чонки на противоположной стороне пруда, ввинчиваясь штопором, не оживлял эту черную, густую жижу, все в ней увязло. Бледный свет в вышине, в ку- полах соборов, звонниц был потаен, высок, смешивался с отблесками небес- ных светил. В этот таинственный час ночи наше с супругой горе и вообще ничто зем- ное, бренное их не трогало и не волновало. А нас и подавно не касалась высота соборов и церквей, соединившихся с тьмою мирского. Бог давно уж отдалился от нас, а может, и забыл про всех, и про эту сиротскую пару - тоже: нас много по земле бродит после такой заварухи, Он же один - где за всеми уследишь. Я тормошил супругу расспросами практического порядка, а она пыталась задремать на мокрой скамейке - валилась на мое плечо. Выяснилась еще од- на подробность: ворота и заплот тети Любиного дома крашены желтой крас- кой, - и это тоже мало чем могло нам помочь: в России на железной дороге с царских времен желтой краской крашено большинство построек, начиная от станционных сортиров и кончая бабушкиным коромыслом, не говоря уж о бар- жах, пароходах. - Давно? - Что - давно? - Давно крашены тети Любины ворота, забор и палисадник? Да не спи ты, не спи, т-твою... - начал я снова заводиться. - Когда я в сорок втором заезжала, краска уже выгорела... "Э-эх, любови военных дорог, кружения голов и кровей - совсем недав- но, оказывается, в сорок втором, была тут, мандаплясина, и все перезабы- ла!" И я язвительно еще поинтересовался, хлопая себя по заду: - И скамейка небось есть? - Есть! Есть! - откликнулась жена, зевая, и чтоб она не раскисла сов- сем, я ее взнял за лямки рюкзака с отогретой скамейки - еще разоспится. Мы побрели дальше. Редкие собачонки, с начала нашего пути подававшие голоса из-за ворот и дворов, вовсе унялись, видно, привыкли к нашим нег- ромким шагам и сдвоенным запахам. Переворачивая слова жены протопопа на самого протопопа Аввакума, спросить бы мне: "Доколе сие будет, супружни- ца моя?.." И она бы мне ответствовала: "До смерти, Петрович, до смер- ти..." И я бы вздохнул: "Ну што? Ино поплелись..." Да ничего я тогда про протопопа слыхом не слыхал и не читал - запрещено было читать поповское. Однако ж начал я ободряться вяло зашевелившейся в башке мыслью: за- горские миряне покупали, а скорей всего воровали краску с той же самой фабрики, что светилась на другом берегу пруда, в основном зеленую и су- риковую. Фабричонка работала на железную дорогу, когда-то успела сооб- щить мне супружница, и сообщение это не сразу, но все же пало на душу бывшего железнодорожника, родственно в памяти держащего все, что касает- ся желдордел. Мысль моя заработала обрадованно, во всю мощь. "Так-так-так!.. Та-ак-с!" Не давая радости разойтись, оглушить меня, разорвать грудь на части, я даже хихикнул и потер руки. - Ты что? - испуганно спросила спутница, очнувшись. - А ништо! Вон тот тети Любин дом! - остановившись перед воротами, я осветил их зажигалкой и убедился, что все тут крашено желтой краской, правда оставшейся больше уж только по щелям и желобам. - Как ты узнал? Откуда? - Стучи! Стучи, говорю! - повелительно приказал я, упиваясь могущест- вом своего мужицкого поведения и железнодорожного наития. - Ты думаешь, я зря на родине колдуном зовусь? Ты думаешь, приобрела себе в мужья Ваньку с трудоднями?! Эта голова, - приподняв пилотку, я звонко постучал по ней, - способна только военный убор носить?! Супруга обшарила, ощупала ворота, потрогала щеколду, поднявшись на цыпочки, заглянула в палисадник, на закрытые ставнями окна, велела выс- ветить зажигалкой номер и, упав на скамейку, суеверно обмерла: - Ой, я думала, ты дурачишься, когда говоришь о колдуне! Это и в са- мом деле тети Любин дом! - в полном уж потрясении заключила она. - На загорские соборы перекрестись, хоть и коммунистка, и стучи, сту- чи давай - убедишься, что есть еще люди, способные творить чудеса! Изредка, но попадаются... Вот и тебе в мужья угодил не человек, а клад... с гов- ном... Я еще чего-то травил. Супруга моя, сперва робко, затем сильнее, нас- тойчивее, стучала в ворота, и со двора не откликнулась собака, которая, ожидал я, поможет разбудить хозяев. В кухонном окне, запертом ставней, вспыхнул свет, выплеснулся сквозь щели старой ставни, вырвал кипу цветов или бурьяна из темноты под окном. Спустя время прогремел запор, приоткрылась дверь, сонный женский голос спросил, кого это черт носит в такой, уже совсем Божий, час. - Ой, правда тетя Люба! - прошептала моя спутница, все еще не до кон- ца поверившая в мое колдовство. - Тетя Люба! Тетя Люба! - звонко закри- чала она, чтоб только ее услышали, не ушли чтоб. - Тетя Люба! Это я, Ми- ля! С фронта еду, тетя Люба!.. "Какая еще Миля?!" - промелькнуло в моем перетруженном сознании, но удивляться уже было некогда. Сразу ударившись в голос, тетя Люба запри- читала, хлопая галошами, прытко и грузно поспешила к воротам. - Милечка! Девочка ты моя! Да голубонька ты сизая! Да крошечка ты моя ненаглядная! - возясь с запорами, которых ох как много оказалось по ту сторону ворот, все причитала тетя Люба, между делом разика два матюкну- лась, и я почувствовал, как в груди моей потеплело: родственная душа встречала нас. Уронив с белой рубашки шаленку, крупная женщина сгребла гостью в бе- ремя и куда-то ее дела, в грудях, в распущенных волосах, в рубахе иль юбке исчезла моя жена. Долго они целовались, плакали, наконец тетя Люба бережно выпустила гостью из объятий и спросила, указывая на меня: - Это кто? - Да муж! Муж мой! - отыскивая в потемках оброненную шапку, все еще шмыгая носом, обмоченным слезами, отозвалась жена. - А-а, му-уж! Как зовут-то?.. Хорошо зовут. Ну, пойдемте в избу, пой- демте в дом! - И, приостановившись во дворе, в острой полосе света, при- ложила палец к губам: - Т-с-с-с! Токо тихо. Вася вернулся с войны, да таким барином!.. Спаси Бог! Ну, потом, потом... А тети-то твоей ведь нету, - опять запричитала, но уже приглушенно и натужно, тетя Люба. - Она что, в поездке? - Кабы в поездке! В больнице она, дура набитая! Я одна тут верчусь. Ногу ведь она поломала! - Как? - А вот так! - впуская нас в дом и еще раз приложив к губам палец, продолжала рассказывать тетя Люба. - Ей ведь не сидится, не лежится и сон ее не берет!.. Пошла мыть вагон. Ну, свой бы вымыла - и насрать, так нет ведь, она и на другие полезла, советску железну дорогу из прорыва выручать!.. Ну и оскользнулась. Нога и хрясь... Чё нам, бабам старым? Ум короток, кость сахарна... О-ой, ребятушки! О-ой, мои милень-ки-ы-ы! А устали-то!.. Устали-то!.. А вид-то у вас... - совсем уж шепотом продолжала она. - Вот вы с войны, с битвы самой, с пекла, и вон какие страдальцы!.. Мой-то, мой-то, - кивнула она на плотно прикрытые двери в горницу, - с плену возвернулся - и барин барином! Сытый, важный, с пре-этэнзиями! Ну, да завтра сами увидите. Есть-то будете? Нет. Да какая вам еда? Умойтесь, да и туда, к тетке, в ее комнатку. Да простыня-то с постели сымите. Уж в бане помоетесь, тогда... Тряпицу нате вот. Знала бы она да ведала, голубушка моя, кто к нам приехал, да на одной ноге, на одной бы ноженьке прискакала-приползла... А вот дурой была, дурой и осталась! Все государство хочет обработать, всех обмыть, обшить, спасти и отмолить... Она ведь, что ты думашь?! В больнице угомонилась, думашь? Лежит, думашь? Как люди лежат, лечится?.. Как бы не так! Супруга моя помаленьку, полегоньку оттерла меня плечиком в узенькую, всю цветами уставленную, половиками устеленную, чистенькую, уютненькую комнатку с небольшим иконостасом в переднем углу и синеной горящей лам- падкой под каким-то угодником. Сама, вся расслабившаяся, с отекшим ли- цом, по-женски мудрым, спокойная, погладила меня по голове, поцеловала в лоб, как дитятю, и пошла к тете Любе, такой типичной подмосковной жи- тельнице, телом дебелой, голосом крепкой, в себе уверенной, на базаре промашки и пощады не знающей. И в это же время тетя Люба, жалостливая, на слезу и плач падкая, Бога, но больше молодых, красиво поющих богослу- жителей обожала, все про всех в Загорске, в особенности по левую сторону пруда живущих, знала, хозяйство крепкое вела прямиком к коммунизму, от него и жила, немалую копейку, даже и золотишко какое-никакое подкопила. Скоро узнаю я все это, а пока уяснил, что спутнице моей от тети Любы не так-то просто отделаться. Отодвинулся к стене, освобождая узенькое место на неширокой кровати вечной бобылки, и еще успел порадоваться, что вот и про бабу не забыл, женатиком начинаю себя чувствовать. А у женати- ков как дело поставлено: все пополам, и прежде всего ложе. Супружеское. Проснулся я ополудни. Жены моей рядом со мной уже не было. Но подушка вторая смята, значит, и ей удалось поспать сколько-то. Заслышав, что я шевелюсь в комнатке, бренчу пряжкой ремня, тетя Люба завела так, чтобы мне было слышно: - Н-ну, Миленька, муженька ты оторвала-а-а! Во-о, ведьмедь так ведьмедь сибирский! Как зале-ог в берло-огу-у... - Доброе утро! - глупо и просветленно улыбаясь со сна, ступил я в столовую и поскорее в коридор, шинель на плечи - и до ветру. - Како тебе утро?! Како тебе утро?! - кричала вслед тетя Люба. Но я уже мчался по двору, затем огородом, не разбирая дороги, треща малинником, оминая бурьян, едва в благополучии достиг нужного места. Доспелся. Бани у тети Любы не было - как и многие пригородные жильцы, она пользовалась общественными коммунальными услугами. Нагрев в баке воды, мы с женою вымыли головы и даже ополоснулись в стиральном корыте, перео- делись в чистое белье. Так, видать, были мы увозюканы в дороге и грязны, что тетя Люба всплеснула руками: - Ой, какие вы еще молодехонькие!.. Супруга моя постирала галифе и гимнастерку, отчистила шинель канадс- кого происхождения. Мне при демобилизации выдали бушлат, ребятам - эти вот шинели из заморского сукна, серебристо-небесного цвета. Данила ска- зал, что ехать ему в деревню, на мороз и ветер, к скоту, к назьму, к дровам и печам, бушлат - одежина самая подходящая, и, повертев перед зеркалом не рубленную даже, чурбаком отпиленную от лиственного комля фигуру, бросил шинель мне. Может, я и в самом деле попаду на этот самый "лифтфакт" - так Дани- ла выговаривал слово "литфак", и мне в такой форсистой шинели там самое место, не одной там студентке я в ней понравлюсь, глядишь, и нескольким. К вечеру вся моя одежина подсохла. Супруга отутюжила ее, надраила пу- говицы мелом, подшила подворотничок беленький-беленький, прицепила наг- рады, выдала стираные и даже глаженые носки - я и не знал, что носки гладят, меня это очень умилило. Я спросил: чьи они? И если бы жена ска- зала, что хозяина, не надел бы, но она сказала, что из тетиного добра, и я их надел. Ноги, привыкшие к грубым портянкам, вроде как обрадовались мягкой, облегающей нежности носков. Когда я нарядился, подтянулся и, дурачась, повернулся перед супругой, она по-матерински ласково посмотрела на меня: - Добрый ты молодец! Чернобровый солдатик! Никогда не смей унижать себя и уродом себя перед людьми показывать. Ты лучше всех! Красивей и смелей всех! - И улыбнулась. - Да еще колдун к тому же. - Ну уж, скажешь уж... - начал я обороняться, но не скрою, слова жены киселем теплым окатили мою душу и приободрили меня если не на всю дальнейшую жизнь, то уж на ближайшее время наверняка. Супруга привела в порядок и свою одежду, приоделась, вечером, когда вернулся со службы хозяин по имени Василий Деомидович, состоялся ужин, вроде как праздничный. Тетя Люба, накрыв на стол, поставила перед хозяи- ном тарелочку с салфетками, тарелочку под закуску, по левую руку две вилки, большую и маленькую, по правую - два ножа, тоже большой и ма- ленький. "Зачем столько?" - удивился я. Передо мной с боку тарелки лежали одна вилка и один нож, я же и с ними-то не знал, что делать: ведь все уж по- резано, накрошено, намешано. Рюмок тоже было по две, да к ним еще и вы- сокий стакан! "А ну как нечаянно рукавом заденешь да разобьешь?!" Василий Деомидо- вич, переодетый из конторского костюма в какое-то долгополое одеяние - пижама не пижама, жакет не жакет с простроченными бортами да белый галс- тук к сорочке с почти стоячим воротничком придавали хозяину, и без того крупному, вальяжному, этакую полузабытую уже на Руси дворянскую осанку, - он и за столом вел себя будто дворянин из советского кино. Вживе-то я дворян видел всего несколько штук - ссыльных, но какие уж в ссылке дво- ряне, по баракам по переселенческим обретающиеся? Засунул салфетку за воротник и закрыл ею галстук. "Зачем тогда и на- девать было галстук-то?" - продолжал я недоумевать. Другую салфетку хо- зяин положил себе на колени. Серебряными вилками Василий Деомидович за- цепил сочной капусты, поддерживая навильник малой вилкой, донес капусту до тарелки, ничего при этом не уронив ни на стол, ни на брюки. Затем он натаскал на тарелку всего помаленьку: и огурца, и помидор, и мясца, и яичка, и селедочки кусочек, все ладно и складно расположил на тарелке, веером, да так живописно, что в середке тарелки оказался красный марино- ванный помидор и три кружка луку. Натюрморт это в живописи называется. Тетя Люба обвела нас победительным взглядом: мол, во как мы можем! Впрочем, в глуби тети Любиного взгляда угадывалась робкая озадаченность и песья прибитость. Она суетилась, забивала внутреннее замешательство излишней болтовней и заботливостью. А во мне поднималась пока еще нето- ропливая, но упрямая волна негодования, и сказал я себе: "Ну уж хера! Салфет на себя я натягивать не стану!" Супруга - чутлива, по морде моей или еще по чему угадав революционный мой порыв, нажала под столом на но- гу, не то ободряя, не то успокаивая. Когда хозяин взял за горлышко гра- финчик, спросил взглядом, чего мне - ее, злодейку, или красненького из бутылки с длинным горлышком, я с вызовом заявил, что солдаты, которые сражались с врагом, привычны пить только водку и только стаканами. - Да уж, да уж! - заклохтала тетя Люба, смягчая обстановку. - Уж сол- даты... уж оне, упаси Бог, как ее, злодейку, любят!.. Но вам жизнь начинать. Ты уж не злоупотребляй!.. Супруга опять давнула своей ногой мою ногу. Хозяин сделал вид, что не понял моего намека насчет сражавшихся солдат, сам он с сорок первого го- да и ровно по сорок пятый отсиделся в плену у какого-то богатого немец- кого иль австрийского бауэра, научился там манерам, обращению с ножами да с вилками, к столу выходил при параде, замучил тетю Любу придирками насчет ведения хозяйства, кухни и в частности относительно еды; обед и в особенности ужин - целое парадное представление в жизни культурных евро- пейцев: при полном свете, в зале, свежая скатерть на столе, дорогие при- боры. А где что взять? Конечно, Василий Деомидович приехал при имуществе, не то что мы. Но этого трофейного барахла, всяких столовых и туалетных принадлежностей, навалом на базаре, идут они за бесценок. С какой сторо- ны обласкать, обнежить господина? Ведь он там с немочками и с францужен- ками такую школу прошел, такому обучился, что ей, простой подмосковной бабе, науку эту не одолеть. Она уж и карточки неприличные напокупала, глядя на них, действовать пробовала, да где там? Не те годы, не та стать... "Да-а, не член, не табакерка, не граммофон, не херакерка, а бу- тыльброд с горохом!" - любил повторять наш радист, родом из Каслей или Кунгура, ковыряясь в рации, не в силах ее, вечно капризничающую, настро- ить, все хрипела она да улюлюкала и ничего не передавала. И ведь, судя по морде, хозяин сам сдался в плен, никто его туда не брал, не хватал, сам устроился там и с войны ехал как пан, во всяком ра- зе лучше, чем мы с супругой. А теперь вот вел беседы на тему, как пра- ведно, чисто, обиходно, главное, без скандалов, поножовщины, воровства и свинства живут европейские народы, понимай - германские, как они хотя и жестоко порой обращались с пленными, а иначе нельзя, навыкли мы при Со- ветах лодырничать, у немца ж не забалуешься, они, немцы, и детей воспи- тывают правильно - лупят их беспощадно и потому имеют послушание, не то что у нас лоботрясы никого не слушают. А на какой высоте у них ис- кусство, особенно прикладное! Кладбища не кладбища, музеи-выставки под названием "Зодчество". - А мы им тут кольев осиновых да березовых навтыкали, с касками на торце - вместо произведений искусства, - начал кипеть и заводиться я, - чтоб не отдалялись больше от родного дома в поисках жизненного прост- ранства... Жена опять давнула мою ногу и к хозяину с вопросом насчет природы, похожа ли на нашу. - И похожа, и не похожа, - промокая губы салфеткой, отозвался хозяин. - Деревья как будто те же, но все подстрижены, все ровненько, аккурат- ненько... Хватанув, уже самостоятельно, без приглашения, высокий стакашек вод- ки, я хотел было напрямки спросить, как жопу европейцы подтирают. Не се- ном? Сеном так хорошо, мягко, запашисто, и целый день, иногда и неделю из заднего прохода трава растет. Косить можно. Бедненькая тетя Люба поз- вала меня нести сковородку с жареной картошкой и на кухне приникла к мо- ему уху, задышала в него: - Миленький мой мальчик, герой ты наш фронтовик, наплюй на него, про- шу тебя. Он же меня съест... загрызет... Я все понимаю, все-все! Изменщик он родине и народу, изверг и подлец, да ведь мужик мой, куда денешься?.. Пойми ты, мне-то каково на старости лет? Я из честной трудовой семьи... Будь молодые годы да... Жена моя бдила, не давала мне больше выпивать, да и увела меня поско- рее "к тете", где я заявил, что и дня больше не останусь под крышей это- го разожравшегося на фашистских хлебах борова. - Все, все! Все, мой хороший! Навестим вот тетю утром завтра в больнице - и за билетами, за билетами: у меня же литерные талоны. Мы же с тобой дальше поедем в купе. В купе, в купе, голубчик. В купе знаешь как хорошо, удобно, спокойно?! Ездил когда-нибудь в купе? Не ездил, не успел, а то бы поездил, ты ж железнодорожник. Я тоже не ездила, но знаю, что купе бывает на четверых... - Это и я знаю! - непреклонно заявил я. - Ты кого надуть пытаешься? Кому голову морочишь? - Ну и что, что на четверых? - частила супруга. - Может, остальные двое опоздают... Мы ж с тобой так вдвоем еще и не были, - прижалась она ко мне... - Посидеть можно, поговорить, даже, если охота, полежать... - вздох- нула она. - А этот... Он мне еще больше противен, чем тебе, но я же держусь. Можно же немного потерпеть... - Ты не была на Днепровском плацдарме!.. Ты не была на Корсуне... Ты не видала!.. - Не была. Не была... Я и войну видела издалека и ничего такого не испытала. Но тоже ведь досталось. Бомбежки... пожары... ужас... Не мытьем, так катаньем война свое взяла у всех... - Так уж и у всех?! - Ну, не у всех, ну, оговорилась. Хотя почти у всех... А тетя-то. Ха-ха! Ну, она какой человек. Велела привезти в больницу ее швейную ма- шинку. - Зачем? - А чинит больничное белье. Нога в гипсе подвешена, она машинку на живот себе - и пошел строчить!.. Она у нас очень, очень хорошая. Ты ее обязательно полюбишь! Обязательно! - А она меня? - спросил я, мягчея и привлекая к себе свою заботливую супругу, всегда и всем пытающуюся угодить, все неудобства и уродства на земле исправить, всем обездоленным соломку подстелить, чтоб мягко было, удобно, если возможно, чтоб никто ни на кого не сердился, никто никого не обижал. - Ну кто же такого грубияна и замечательного дурня не полюбит? - рассмеялась она, целуя меня. - Такое невозможно. - И сделала тонкий на- мек: сейчас, мол, разденется, сейчас-сейчас, минуточку еще терпения, всего одну минуточку... Но тут в дверь деликатно постучала тетя Люба, спросила, можно ли к нам. Присев на кровать, стала плакать и жаловаться на Василия Деомидовича, который успел уж поинтересоваться, долго ли мы тут задержимся. Опять от- читал, что не берем с тети вашей плату. Ведь знает, хорошо знает, что уж столько лет ломит тетка твоя по хозяйству, весь дом, все дела на ней, сама хозяйка лишь торгует на рынке, копейку наживает. И еще плата ка- кая-то? Фактически же тетя тут и хозяйка, и прислуга, и швец, и жнец... - Ну, такой злодей навязался, такой паразит явился - сил нет, всю ме- ня, бедную, уж измучил... Шкуру-то собачью под навесом видели? Это он Бобку, Бобочку моего, бедного, задавил. Лает, спать не дает. Своими ру-учищами, фашист! Фашист, и нет ему пощады. Но пощады не будет как раз ей, тете Любе: выжив с квартиры нашу тетю, Василий Деомидович вплотную займется тетей Любой, и несчастную женщину хватит удар, она належится в грязной постели, только подруга, наша тетя, будет ее навещать, обирать от гнуса и грязи. Хозяин еще при живой хозяй- ке приведет в дом молодую бабенку и станет тешиться с ней на глазах у законной жены. Живи в другом месте, эти прелюбодеи, может, и прикончили бы тетю, но тут кругом соборы, кресты, попы и богомольцы. Бога боязно. Вдруг увидит? - Он и до войны не больно покладист был, нудный, прижимистый, нелюди- мый, да все же терпимый, а после плена просто невозможным сделался! Иногда забудется и брякнет: "А вот у нас, в Германии..." О Господи, Гос- поди! Что только и будет? Что только и будет?.. Когда тетя Люба на цыпочках удалилась на кухню и выключила свет в за- ле, нам уж ничего-ничего не хотелось, даже разговаривать не было охоты. * * * Утром, с десятичасовой электричкой, мы втроем выехали на стан- цию Яуза, где в железнодорожной больнице лежала тетя, которую по расска- зам я уж вроде знал вдоль и поперек, да и любил уже как родную, горел нетерпением поскорее ее увидеть. Но прежде чем отправиться на электрич- ку, все мы переждали, когда хозяин уйдет со двора. Василий Деомидович, поворочавшись в коридоре перед зеркалом, надел новое пальто, с загранич- ным портфелем и в кожаных перчатках проследовал мимо окон. Тетя Люба, смиренно и почтительно до ворот провожавшая супруга на службу, верну- лась, плюнула, мы на радостях хватанули с нею по два стопаря водки, за- розовели, повеселели и начали друг дружке рассказывать анекдоты, смешные истории, громко хохотать, тетя Люба колотила меня по плечу, потом стала тыкаться в плечо носом. Жена моя, пасшаяся в огороде, застала нас в резвости и веселье, при- нюхалась и поинтересовалась: - Послушайте-ка, товарищи! Вы с чего это так разрезвились? А к тете кто поедет? - Да ну тебя! Отстань! Надо же отвести душу добрым людям! Ушел дес- пот-то мой, мы с твоим благоверным и тяпнули по маленькой! А чего тут такого особенного? Анекдот какой классный солдатик рассказал!.. Смеш- ной-смешной! Только я вот уж забыла его - памяти чисто не стало... Оно бы и ничего, совсем ничего - ну, выпили и выпили, - да тетя Люба, систематически недосыпающая из-за напряженного хода жизни, захмелела крепко, в электричке громко разговаривала, выражалась, даже петь пробо- вала: "Шли по степи полки со славой громкой..." - но вдруг разом огрузла и уснула. Проснувшись, запаниковала: - Ой! Чуть ведь не проехали! Ой, пьяная дура!.. - И высадила, точнее сказать, вытолкала нас из вагона на остановку раньше. Меня, после дороги с фронта, удивить дорожными происшествиями было трудно, но тут на всех парах выскочила из кустов женщина с большой вя- занкой березовых веток - на голики, промчалась по деревянному переходу на деревянный перрон и, загнанно дыша, но не снимая вязанки, поглядела туда, поглядела сюда и спрашивает у нас: - А поезд где? - Чего-о-о-о? - Поезд, спрашиваю, где? Электричка? Тетя Люба, ахая, проклиная и мужа своего, барина говенного, не дающе- го ей путем выспаться, и тетю нашу, и нас, стала объяснять женщине, что мы тоже вылезли вот раньше на остановку и не знаем, не то ждать следую- щую электричку, не то шагать по шпалам... Женщина опустила вязанку на перрон, да и принялась частить тетю Любу матом: по ее выходило, что из-за нас, ротозеев, она не поспела на электричку, потом не поспеет ко времени домой и на работу, не продаст голики, вообще большие неприятнос- ти в ее жизни будут, и все из-за нас!.. Тетя Люба уяснила из ее ругани лишь одно: электричка с остановкой на Яузе пойдет лишь в обед, - смиренно перекрестилась, прикрикнула на жен- щину, и мы потопали по шпалам. Опоздавшая труженица поливала нас вослед, как ей только хотелось, не жалея того изысканного столичного мата, коий будет с годами еще более усовершенствован. В больницу мы пришли изрядно уж утомленные, но развеселились, как по- пали в многолюдную палату, где женщина с простецки-деревенским лицом, чуть тронутым оспой, с белесыми, отливающими желтизной волосами, с под- вешенной за гирю ногой в гипсе, поудобней устроив на животе, прикрытом старой простыней, швейную машинку, бойко и ловко что-то сшивала и еще бойчее что-то рассказывала, переcыпая быстротекучий вятский говорок, будто камешки с ладони на ладонь. - Вот! Полюбуйся! - стараясь удержаться в строгости, указала тетя Лю- ба моей жене на эту женщину. - Полюбуйся на ненормальную свою тетку!.. - О-ой! Миля! - воскликнула женщина со сломанной ногой. И когда моя жена бросилась к ней, неловко, через машинку стала доста- вать и целовать ее, тетя со слезами попросила: - Бабы!.. Да уберите машинку-то! Чё она, как конь, на мне едет... Я опять удивился, что жену мою зовут Милей. Какая разнообразная она у меня! Тетушка, освобожденная от машинки, немножко поуспокоившись, спросила, поглядевши на меня: кто это, уж не муж ли? И жена моя, которая Миля, смущенно закивала, защебетала, что да, что муж. Как она, тетушка, плакала потом, когда мы ушли из больницы, - сама же нам и поведала о том только много лет спустя. Жаль ей тогда было любимую племянницу: из такой большой семьи, трудолюбивой, бедной, и вот мужичон- ку себе сыскала израненного, профессию железнодорожную потерявшего, до сержанта даже не дослужившегося, значит, и пенсиону путного не будет... - Ох, Господи, Господи! Один попался рядовой, да и тот кривой. На бедность нашу и на начало обзаведения тетя наказала тете Любе дос- тать из комода отрез шелка вишневого цвета, кое-что из ее бельишка, те- тиного, да постельного, да покрывало белое пикейное, да новые шелковые чулки. Тетя Люба, вынимая добро из комода квартирантки, будто отрывала все от своего сердца, ворчала, что была и осталась дура дурой - раздать все добро свое готова, чтоб самой голой остаться... Как только земля-матушка и терпит этаких простодырок?! * * * Мы очень скоро уехали из Москвы, и уехали действительно в ку- пейном вагоне! Это уж жена моя заслужила такое льготное место. Талон же, завоеванный мною в сражениях, годен был лишь для проезда в общем вагоне, по той поре место мое было на крыше. Но, опять же, прошлюб1 подействовал. Нам приш- лось лишь доплатить какие-то пустяки - за "купейность", и прикатили мы глухой ночью в глухо гудящий, дымящий, одышливо дышащий город под назва- нием Молотов, на большую станцию - Пермь-II. Пересадка на соликамский поезд, который, постояв в раздумье, вдруг дернулся и стал уже набирать ход; в тамбур влетел молоденький, будто вешняя птичка, красивый, нарядный и радостный младший лейтенант, сверка- ющий белью зубов, пряжкой нового ремня, новой портупеей, новыми хромовы- ми сапогами. Порадовавшись, что успел на поезд - тоже пересаживался, спросил, куда мы едем, и, услышав, что в город Чусовой, сообщил, что он тоже туда, и представился распространенной на Урале фамилией - Радыгин. Младший лейтенант весь кипел от какого-то нетерпения, нерастраченных сил и энтузиазма: он не успел повоевать, не успел отличиться, поге- ройствовать, сразиться с врагом - и вот уже домой... Когда я сказал ему, чтоб он не жалел об этом, что ничего там, на вой- не, хорошего нет, он не захотел меня ни понять, ни поверить мне - его назначение, наивысший смысл жизни виделись ему в битвах, в удалых делах, в порывах, в прорывах!.. Ох-хо-хо! Каким я был стариком по сравнению с ним, с Радыгиным, хотя и старше его всего на два года. Какой груз я вез в своей душе, какую ус- талость, какое непреодолимое чувство тоски и печали, неизвестно когда и скопившихся! Как жить с этим грузом? Куда его девать?? Кому передать, чтоб облегчиться. Не возьмет ведь никто - ненужный это, обременительный груз. А больше у меня ничего нету, пара белья, портянки - даже шапки не- ту, а мороз нажимает, усиливается... Наш поезд прибыл на станцию Чусовскую, приютившуюся под горой, с жел- то покрашенным деревянным вокзалом, подвеселенным голубыми окнами и бе- лыми наличниками, с деревянными перронными воротами, на которых узорча- тым маком алел в комок смерзшийся флаг. Прямо по воротам нарисована бе- лая стрела, и крупные буквы звали: выход в город. Пассажиры скоро рассосались. Поезд, крякнув стылым электровозным гуд- ком, покатил дальше, в неведомый мне город Соликамск. Мы остались на не- чистом, ребристо обдолбленном перроне городка, о котором я никогда и слыхом не слыхал, даже на карте его не видел... Постояли, помолчали, я докурил вторую цигарку, и молодая моя супруга не то безразличным, не то совсем усталым голосом напомнила мне, что ско- ро утро и пора нам двигаться домой. - Ну что ж, - сказал я, - пора так пора... Домой так домой. Я не очень воспринимал это слово, потому как с детства жил по казен- ным домам и общежитиям, внутренне уж совсем оробел и про себя еще раз покаялся, что не поехал на родину, в Сибирь, в края родные. Но виду не показывал, как жутко и одиноко мне в этом незнакомом городе, в чужом, шибко задымленном месте. Сохраняя наигранно-бодрый тон, двинулся я за женой своей и, выйдя на небольшую привокзальную площадь, увидел скульптуру Ленина в голом скве- рике, приваленную шапкой свежего, еще не закоптившегося снега, сказал, притронувшись к новой пилотке: "Здравствуйте, Владимир Ильич, единствен- ный мне здесь знакомый человек!" Супруга посмеялась столь удачной и уместной в данный напряженный момент шутке, и молодая пара двинулась вдоль желтого забора, за которым свистели электровозы и брякали буфера вагонов. Станционные постройки, депо, магазины, клуб, дома, притиснутые горою к путям с одной стороны и к реке - с другой, остались позади. Молодожены вступили в длинную гористую улицу и, почувствовав, что так вот скоро, чего доброго, и "домой" придешь, я попинал ледышку на дороге. Супруга игру приняла. Гоня впереди себя ледяные и снежные комки, будто мячики, не очень решительно, но шли и шли мы к цели. И чем дальше шли, тем меньше оставалось у меня в словах бодрости, в действиях тоже, и смех вовсе иссяк. Только конский шевяк прыгал - кони еще в этом городе велись, - и прыгал он от пинков, да громче хрустел снег под сапогами. Когда же супруга моя свернула с улицы на прогребенную тропинку в еще неглубоком снегу, ярко сверкающем искрами под луною, я сказал: "Передохнем!" Между тем перевалило далеко за пол- ночь, хотя точного времени мы с супругой не знали - часов ни у того, ни у другого не было, когда с вокзала пошли, на часах привокзальных, черной ковригой висящих над перроном, стрелки показывали два часа ночи с чем-то. Ноябрьский морозец набирал в ночи силы и звонкости, ярче проре- зались звезды, прозрачная и круглая луна, что льдина, вытряхнутая из ведра, несколько раз объявлялась, но наплывающие дымы из близко ухающе- го, звякающего, мощно вздыхающего завода то и дело мутили высь, глушили всякий свет. Вдруг небо начало подниматься и озаряться, будто от мощного взрыва. Но взрыва не последовало, лишь в полнеба разлилось яркое зарево и стало медленно угасать, оседая горящей пылью на землю. - Что это? - Шлак. Горячий шлак из домен на отвал вылили. Очень красиво, правда? - Да, очень. - Ты потом это все увидишь. Говорить стало не о чем. Мороз становился все крепче. Надо было идти под крышу, в тепло. Отступать некуда. Виновато примолкли оба, не играли в шевяки, не разговаривали. Супруга снова вырвалась вперед. Я тащился за нею. - Папа тропинку прогреб! - со светло пробуждающейся ласковостью ска- зала спутница. - Как ты узнала? - А он всегда с вечера... Если ж ночью снегу наметет, раньше всех встанет и прогребет тропинки, да и некому больше... Мы приблизились к мирно в снегу спавшему деревянному полутораэтажному дому и оказались в нешироко сколоченном тесовом тамбуре, перед дверью в дом с обшитой жестью замочной скважиной. Вдоль тамбура на чурбаках поко- илась толстая доска. - Ну вот... Теперь посидим, - дрогнувшим голосом сказала спутница, и мы затихли на холодной скамье. Я впервые почувствовал, что она, спутница моя, тоже волнуется после долгой разлуки с родным домом. Ей и радостно, и боязно сейчас. Ободряв- шая меня всю дорогу словом и взглядом, она оробела у родимого крыльца и сама нуждалась в поддержке, чтоб разделили с нею ее долгожданное и тре- вожное волнение. Я нашарил ее в темноте тамбура, пригреб к себе. Она благодарно ткну- лась мне в шинель мокрым лицом и, содрогаясь от плача, целовала меня в шею, в щеки, норовила попасть в раненый глаз. Я гладил ее коротко, по-армейски стриженные волосы по-за шапкой, очерствелые от дорожной пыли и грязи. - Ну вот, все! Приехали! - с облегчением, утирая лицо платочком, еще раз, уже летуче, чмокнула она меня в щеку и заторопилась: - Сейчас! Сей- час! - нетерпеливо шарила она за надбровником дверей, обметанным куржа- ком. - Да где же он? Папа всегда его сюда клал... - И вдруг счастливо залилась: - Во-от! Во-о-от он! - прижала большой железный ключ к груди, словно Мадонна малюсенького младенца. - Во-о-от он, голубчик! Во-от! На, открывай! - сунула она мне ключ. И я догадался, что это имеет какое-то значение. Долго я возился, но дверь не отпиралась. Нетерпеливо топтавшаяся сза- ди меня жена моя давала советы, затем не выдержала, отстранила меня и сама принялась за дело. В глуби дома почувствовалось движение, послышались приглушенные голо- са, наконец нерешительно вспыхнул свет, выделив в темноте два низко осевших в снег окна. Скоро проскрипела избяная дверь, мы почуяли, что в сенках кто-то есть, прислушивается к нам. - Ой, да что же это такое?! Ну что же это такое? - вертела ключ ту- да-сюда новоприезжая, хрустя им в скважине, и повторяла уже сквозь сле- зы: - Ну что же это такое?! Всегда замок открывался нормально... - Хто там? - раздался робкий и в то же время воскресающий голос чело- века, что-то почувствовавшего дальним уголком сердца, но еще не отошед- шего от страха. - Дочерь, Марея, это ты? - Я, папа, я! - Мати! Мати! - всплеснулось за дверью. - Дак это же она, Марея, с войны приехала! - Миля, ты?! - Я, мама, я! - Ваня! Зоря! Тася! Вася! Миля приехала! Миля! - с облегчением, слов- но бы пережив панику, дрожал за дверью голос. Слышно было, как по избе забегали. - Да пошто же ты не идешь-то? Чего там долго копаешься?.. - Дверь открыть не можем! - Дак ты не одна? - С мужем я! - С му-ужем?! Дак где-ка он-то? - Да тут он, тут. Кольнуло: коли муж, дак куда он денется? - Замок-от у нас испортили варнаки какие-то. Дак мы его переставили задом наперед, а ты по-ранешному вертишь. Ты ключ-от глыбже засунь и к Комелину верти, к Комелину, а не к Куркову. К Комелину, говорю, к Коме- лину... Супруга моя начала действовать ключом согласно инструкции; Комелины и Курковы, как выяснилось позднее, - соседи. Вот к одному из них, левому соседу Комелину, и следовало поворачивать ключ. Я следил за действиями дорогой супруги смущенно - супругу тут звали разными именами, авантю- ристка она, не иначе! И матерая, видать! Доразмышлять на эту тему мне не дали - дверь наконец отворилась. В наспех накинутой лопотине шустро выс- кочила маленькая женщина, начала целовать мою, тоже маленькую, жену, об- шаривать ее, гладить по лицу. Позади женщины, в глуби сенок, под тускло светящейся лампочкой, кто в чем, толпился люд женского, но больше мужс- кого рода. Высокий мужчина с круглой, будто у святого архангела, залысиной, об- нажившей лоб, похожий на широкий, двудушный солдатский котелок, реши- тельно сжимал в руке топор. - Дак в избу ступайте! В избу! - разнимал двух сцепившихся женщин до- вольно высокий пожилой человек с бородой. И хотя накинута на него была трофейная японская шуба с лисьим воротником, все равно угадывалась уста- лость в его большом и костистом теле. - Студено ведь в сенках! Говорю, в избу ступайте... И ты, солдатик, как тя звать-то? В пилотке ведь. Мы оказались в низком кухонном полуэтаже с рыластой, внушительных размеров русской печью. Толстые скамьи, углом приделанные к стенам, и углом вдвинутый в них грубо сколоченный семейный стол с "подтоварником" внизу. За печью был проем в виде двери, на нем, раздернутая в спешке, качалась тусклая занавеска. Было тепло и сонно в этом бедном, просторном жилище, пахло умывальником, сохнущими на печи мазутными валенками или другой какой обувью; из печи доносило преющим скотским сбоем, но запах варившихся почек и кишок крыло тонким слоем сохнущей на шестке лучины, умело и тонко нащепанной, да беременем чистых лесных дров, аккуратно сложенных на полу, перед шестком. Продолжались объятья, поцелуи, возгласы, слезы, мимолетные уже слезы, смех возник: "Папа-то, папа перепугался! А Ваня-то, Ваня - за топор!" Я стоял, прислонив к порогу чужого мне дома чемоданчик, с совсем отощавшим за долгую и канительную дорогу синим сидором за плечьми, и размышлял на привычную уже тему: "Зачем это меня сюда черти принесли? И вообще, зачем они всю жизнь меня куда-то заносят?.." - Дак ты чё, парень, стоишь-то возле дверей? Раз приехал, дак проходи давай, проходи! - позвал меня возникший в моей жизни человек с непривыч- ным наименованием - тесть. Но я все стоял, все стоял на месте, лишь пе- реступил с ноги на ногу, давая знать, что внял проявленной чуткости... - Господи! Про парня-то забыли! - всполошилась маленькая женщина с новым для меня наименованием - теща. - Раз ты теперь наш, проходи и не бойся народу. Народу у нас завсегда много... Тут спохватилась и супруга моя, успевшая когда-то сбросить с себя ши- нель и шапку - она, заметил я, и прежде сбрасывала их при первой возмож- ности с облегчением. - Знакомьтесь! Все знакомьтесь. Мой муж. Сибиряк!.. - На этом ее красноречие иссякло, и она, обведя всех вопрошающим взглядом, добавила: - Приехали вот!.. Привезла с собой... Прошу... Вот... Прошу любить, ста- ло быть, своим считать... прошу любить и жаловать, как говорится. Ох, как много было всякой всячины в этих словах и обидного для меня лишковато: "Привезла, видите ли! Теленка на веревке! Она! Привезла! Ха-ха!" Но опять же и предупреждение: привезла в людный дом, но в обиду не дам, кривой на один глаз, зато человек хороший, может, и не очень хо- роший, зато добрый, боевой! Не на помойке найден. С фронта! Там худых держать не будут! Медаль худому не дадут! Тем более орден!.. В общем и основном ее поняли, состояние ее почувствовали, начали со мной знакомиться ближе: Зоря, Вася - братья; Тася - сестра моей супруги; человек с залысинами архиерея - муж старшей сестры, Клавы, живут они где-то за городом, на лесозаготовительном участке, в поселке с вырази- тельным названием - Шайтан. Он вернулся с войны в конце сорок второго года, и когда по- дал мне руку, вместо пальцев я сжал какие-то вислые, нетвердые остатки. Звали его Иван Абрамович! Тещу - Пелагия Андреевна, тестя - Семен Агафо- нович. Зоря, Тася и Вася отправились по внутренней узенькой лестнице наверх, досыпать - им утром на работу. Теща на ходу наказывала ребятам, кому и где расположиться, рассредоточиться, чтобы высвободить кровать молодым, сама в это же время орудовала ухватом в печи и довольно ловко и споро для ее вовсе усохшего тельца выворотила из темного печного чрева здоро- венный чугун и сковороду такого объема, что, ежели была бы она деревян- ная, в нее можно было бы садиться. Здесь, в этом доме, родилось и вырос- ло девять детей. Двое - Анатолий и Валерий - погибли на войне. Старший брат моей жены, Сергей, после госпиталя работал в лагерях для военноп- ленных. Еще одна сестра - Калерия - тоже двигалась с фронта домой. В объемистой сковороде оказалась вечорошняя картошка, приправленная молочком и запекшаяся в загнете. В чугуне была похлебка из требухи. Мы достали из моего рюкзака кусочек сала, яблок, луку и недоеденную в дороге краюшку хлеба. Хлеб наш был тут кстати. Теща, собирая на стол, все извинялась, что ни хлеба, ни выпивки нет. Тесть, глядевший на нее какое-то время с вожделением и надеждой, разочарованно буркнул: "Припас- ти бы..." Но он и сам понимал: припасать не из чего и не на что, закурил с удовольствием цигарку из мною предложенного табачку. Мы с супругой в тепле быстро сомлели, чего-то сонно почерпали, в ско- вороду вилками потыкали. Теща с тестем разрезали и бережно съели по яб- лочку. Иван Абрамович пытливо разглядывал нас, покуривал, покашливал и, пока длилась трапеза, несколько раз выходил на улицу, вернувшись, сооб- щал, что все в порядке, что мороз кстати набирает силу. Оказалось, что он привез из Шайтана на продажу тушу летошней телки. Тушу ту вывесили в сенках, и когда мы принялись ломиться в дверь, обита- тели дома подумали, что их выследили и лезут за мясом грабители. Оттого и поднялась паника. Похлебка сварена из требухи той убоины, которую при- вез Иван Абрамович. Она еще не успела упреть, свежо и резво отдавала на- варом. Мы переключились на чаёк. Чай морковный сна не лишал, но брюхо грел хорошо, и я скоро начал тыкаться носом в стол. Молодая моя супруга, по поводу и без повода разрумянивающаяся, коей я чуть ли не на третьем свидании - всего их было семь - заявил, что, ежели она еще раз накрасит- ся, вытащу портянку из сапога и сотру, - супруга моя, сияя румяным ли- цом, перескакивая с одного на другое, говорила и говорила. Тесть в раз- говоре почти не участвовал, но вслушивался в то, что говорили, и, не пе- реставая дымить цигаркой, смотрел на дочь, приоткрыв успокоенно рот, ласково, дружелюбно и вроде как-то жалостливо потеребливая реденькую, жиденькую бороду, помаргивая небольшими серыми глазами с короткими выбо- левшими ресницами, и это его активное слушание было шибчее разговору. Лишь один раз он встрял в беседу и спросил: далеко ли будет та мест- ность, где я воевал, от городу Витебску? Чуть заметно чему-то улыбнув- шись, жена моя за меня ответила, как я уловил, потрафляя отцу, что неда- леко, почти совсем рядом. Видя, что я хочу поправить ее, остановила меня предупредительно, погладив по рукаву, и я вяло подумал: да хрен их пой- мет, этих моих новых родственников, - плетут невесть что, впрочем, брех- ни почти нету: Украина, где я воевал, рядом с Белоруссией, и там этот самый Витебск вроде бы и находится. Тесть, удовлетворенный ответом, пустил из бороды облако дыма, шмыгнул носом, про который говорится, что он на семерых рос, да одному достался, отсюда вот и произошел и выдающийся нос моей супруги. И вообще, она - вылитый папа. Говор от меня отдалялся. Народ тоже уплывал в пространство: как-никак я руководил путем-дорогой, оберегал молодую жену от дорожных напастей, заботился о воде, о пропитании, нес путевую нагрузку, да какую! До этого случая я никогда и никем не руководил, мне и потом, кроме жены, никем руководить и командовать не доводилось, да и это оказалось глубоким заб- луждением, которое рассеялось на исходе моего пятидесятилетия, когда, как мне думалось, я поумнел и кое-что на свете понимать начал. Сбросив с себя всякую ответственность, потерял я бдительность, расс- лабился, засыпать начал. Тесть, выполняя поручение женщин, повел меня наверх, давая в темноте направление руками, велел раздеваться, похлопал рукою по подушке, ласково обронил: "Вот здеся ложись и спи с Богом", - и деликатно удалился. * * * Когда пришла в постель жена, ложились ли спать взрослые - я не слышал. Эту ночь я спал так, как и должен спать демобилизовавшийся сол- дат, оставивший вдали войну навсегда: без настороженности, без жутких сновидений, - спал, доверяясь большому дому с такой мирной тишиной, ус- тоявшейся в его недрах, с печным, из недр выходящим теплом, со знакомыми с детства запахами коровьего пойла, половиков, полосканных в мерзлой во- де и сохнувших на морозе, с примолкшей на холодном окне, но все еще роб- ко, последним бутоном цветущей геранью, чистой, хранящей снежную све- жесть наволочкой под ухом, с осторожными, сонными вздохами в темноте, мирным говором и приглушенным смехом подо мною, внизу на кухне. Проснулся я поздно. Солнце крупной, неспокойной звездою лучилось в морозном окне, на котором стояла не одна герань, а целый их ряд в ста- реньких посудах, но цвела одна. В желобках рам накопилось мокро и по тряпичкам стекало в старые недобитые кринки, подвешенные на веревочках к подушкам окон. Рядом с моей головой, на крашеном, домашнего изготовления стуле, чтоб проснулся и сразу увидел, покоились мои аккуратно сложенные брюки-гали- фе, гимнастерка с беленькой каемочкой подворотничка была повешена на спинку стула так, чтоб кто ни войдет, сразу бы увидел на ней орден и ме- дали. Так супруга моя - усек я, - ставши спозаранку, может, и вовсе не спавшая, хотела подчеркнуть мои заслуги перед отечеством и одновременно как-то выделить перед родней и людьми, вместе с тем и свое старание и заботу показать. Не скрою, я был тронут, но когда она, уже в домашнем стареньком халате, взбежала наверх, присела на край кровати и спросила: "Ну, как ты?" - я вальяжно, с подчеркнутым равнодушием и ленью ответил: "Да ничего, окопался". Заметив, что пригасил в ней радость, потрепал ее по голове, и она, удержавшись на высоком взлете бодрости, сообщила: - А папа уже баню истопил! - И запнулась, покраснела: - Вот! - и пох- лопала ладошкой о ладошку, держа руки ребром на коленях. Понял я, понял - не чурка уж совсем-то, да и выспался, соображать на- чинаю: нам, молодоженам, по старому российскому обычаю, идти в баню вместе. Вдвоем. Родители ж не знают, что мы и ознакомиться друг с другом не успели, что мы еще никакие не муж и жена и расписаны лишь в красноармейской книжке, мы и не женились по-человечески, мы сошлись на ходу, на скаку, в военной сутолоке. Было, конечно, кой-что, но тоже урывками, без толку и расстановки, все с опаской: вот войдут! вот застанут! А теперь вон - в баню! Вдвоем! Но там же в галифе, в гимнастерке с медалями не будешь. Там же разде- ваться надо, донага! Обоим! Мыться надо и, как загадочно намекали свер- хопытные вояки нашего взвода, "тереть спинку"! А, батюшки-светы! Столь мало сроку прошло с рокового того дня, после похода в загс за прошлюбом, а переживаний, переживаний!.. Баню, понима- ешь ли, натопили! Это ж... Это ж в баню сходишь - и все! Это уж значит - муж и жена! По-настоящему! Конечно, и жена моя новоиспеченная тоже не святая. Да и я оскоромился в станице Хасюринской - приголубила меня там казачка удалая. Любовь госпитальную пережил, тоже с переживаниями!.. Но чтоб в баню вместе! Это очень уж серьезно! Это уж как бы в атаку идти, в открытую - страх, дым, беспамятство... - Робята! Дак вы чё в баню-то не идете? Выстынет ведь, - раздался с лесенки голос тестя. И я докумекал: отступать некуда. Надо принимать вызов. Рывками одел- ся, натянул сапоги, громко, тоже с вызовом, притопнул и с вызовом же ус- тавился на супругу, завязывавшую в узелок бельишко и отводившую от меня глаза, да в забывчивости громко, обиженно пошмыгивающую папиным носом. - Куда прикажете? - Что? - Следовать куда прикажете?! Напрягшись лицом, она молча показала мне на дверь, ведущую с верхнего этажа на другую, холодную, лестницу и по ней, через сенки, во двор. Там вот и она, баня, - рылом в рыло. Вышел и уперся. Не на задах огородов баня, не в поле, не на просторе, как у нас в селе, вот она, с закоптелым передом, с удобствами, с угарным запашком в предбаннике. Еще больше разозлившись оттого, что нет к бане долгого и трудного пу- ти, некогда обдумать свое поведение и собраться с духом, решительно рас- пахнул я дверь в угоенную, чистенькую баню с окаченным полком, с приго- товленным на нем веником, с обмылком на широкой замытой скамье - этакое миротворно дышащее теплым полутемным уютом заведение с яростно накален- ной каменкой. В топке каменки все еще тлели угли, вздымаясь ярким светом в середке и медленно притухая под серой пленкой вокруг кипящего кратера. Тесть еще не знал, что я после контузии не могу быть в жаркой бане и ни- когда более не смогу испытать российской услады - попариться. Но человек старался. Надо уважить человека. Я сорвал с себя одежду, повесил грязное белье на жердь - для выжаривания, сложил в сухой угол верхнее, поду- мал-подумал - и портянки повесил на жердь, более никакой работы, никако- го заделья не было. Супруги моей тоже не виднелось. В предбаннике, за дверьми, она не слышалась. Я взял сапоги за ушки и, чтоб они не скоробились от жары, решил их выставить в предбанник. Предупредительно кашлянув, захватив грешишко в горсть, распахнул я дверь бани, уверенный, что супруга там разделась и ждет моей команды на вход, на холоду ждет и получит от меня за это взбучку. А она опять мне в ответ что-нибудь выдаст, и там уж в предбан- нике все как-нибудь само собой наладится. Но она, сжавшись в комочек, опустив голову, сидела на дощечке, приде- ланной вместо скамьи, и теребила ушки узелка с бельем... И тут я сорвался! Тут я рявкнул: - Чё сидишь?! Целку из себя корчишь... - и ринулся в баню, оставив распахнутой дверь, загремел тазом. - Семерых родила - и все целкой бы- ла!.. - Солдатский фольклор, сдобренный оскорбительными присказками, хлестал из меня потоком. Увы, долго ему еще хлестать - исток-то уж очень бурноводный!.. Вконец перепуганная супруга моя тенью проскользнула в баню, принялась в уголке раздеваться. Я долбил себя каменным обмылком в голову, драл се- бя вехоткой так, будто врага уничтожал, казнил, снимал с него шкуру, продолжая, как ныне принято изъясняться, "возникать" до тех пор, пока мне в разверстую, срамное изрекающую пасть не попало вонючее мыло. Тогда я полез на полок и принялся хлестаться веником, в обжигающем поднебесье рыча на жену: "Сдавай! Еще!.." Когда я перестал рычать, смолк на полке, выронил веник - ка- кое-то время не могла бедная баба понять, что со мною случилось. Во мне весу тогда было не много, полок и пол были скользкими, бабенка хоть и мала ростиком, но ухватиста. Выперла меня волоком по мыльным половицам в предбанник, положила на что-то подостланное, прикрыла сверху своим хала- тиком. Я очнулся, повел глазом туда-сюда, узнал этот неприютный свет, попытался изобразить улыбку. Жена чуть заметно улыбнулась и с облегчением выдохнула: - Ну, воин сталинского фронта! Ну, фрукт с сибирского огорода! Отбу- шевал? Отвоевался? Я к чему так подробно про баню-то? Да потому, что потом очень уж мно- го читал и слышал, что на фронте мы "огрубели", и грубость та чаще всего преподносилась в том смысле, что мы разучились целовать дамам ручки, пользоваться столовым прибором, танцевать чарльстон... Дело обстояло гораздо сложнее и тоньше. Когда молодой, да и не молодой человек тоже уходит из-под устоявшего- ся "духовного контроля", от наблюдений тяти-мамы, от постоянного нравственного "гнета", от школ, от учителей, от "хорошо" и "плохо", от надоедных "можно-нельзя", от младших братишек и сестренок, которым надо подавать "пример", от дедушки с бабушкой, от их ворчанья и поучительного ремешка, от того, как есть-пить, сидеть и лежать, вести себя среди людей и в лесу, на пашне и в огороде, на деревенской вечерке и в клубе, во Дворце культуры, на танцплощадках, а то и в церкви, окруженному со всех сторон то Богом, то Пушкиным и Лермонтовым, то Толстым и Некрасовым, то Суриковым и Нестеровым, то Петраркой и Дантом, то Сервантесом и Шекспи- ром, то Чайковским и Бахом, то Бетховеном и Мусоргским, то просто дере- венским грамотеем и гармонистом или уж на весь городской двор известным шахматистом, футболистом иль математиком, уходя или вовсе уйдя от всего этого как бы растворенного в воздухе человека, постоянно дышащего спер- тым "кислородом", который в окопах выгорает, заменяется непродышливо-за- разной атмосферой, - кровь постепенно начинает чернеть, густеть, закупо- ривать вены и извилины в башке. Вернуть изначальный состав крови, стано- виться самим собой очень трудно - для немалого числа фронтовиков это де- ло оказалось непосильным. К зверю ближе, а к человеку, веками трудно пестуемому, при его-то упорном сопротивлении, - далеко, и очень, вот часть фронтовиков и подались к зверям. Я тут не имею в виду тех, кто в собственном мнении, в глазах своих, выглядит иль, точнее, хотел бы выг- лядеть лучше, чем есть на самом деле. Но я тоже не кадетский и не царский и не "тюр-люм-тюм-тюм-тюм...", как виртуозно пел питерский бильярдист Дымба в не менее виртуозном ис- полнении любимого всеми артиста Жарова. Увы, я насквозь советский по рождению, по воспитанию и гонору. Привык вот, и быстро привык, есть лежа на боку или стоя на коленях из общей, зачастую плохо иль вовсе не мытой посудины, привык от весны до осени не менять белье и прочую одежду, ме- сяцами не мыться, иногда неделями и не умываться, привык обходиться без мыла, без зубной щетки, без постели, без книг и газет, без клубов и те- атров, без песен и танцев, даже без нормальных слов и складных выраже- ний: все слова заменены отрывочными командами, необходимым минимумом междометий для объяснения между собой и командирами, необъятного моря матерщины, грубостей, скабрезностей, военного жаргона, во многом за- имствованного у подзаборников, урок и всякой тюремной нечисти, - все это как раз и соответствовало тому образу существования - жизнью это назвать нельзя, преступно, постыдно, античеловечно называть это жизнью. Придет время, я приобрету для работы книжечки фронтового немецкого жаргона и фольклора, по-ученому - сленга, и поражусь, что он, несмотря на разницу наций, чопорность и культуру европейскую, по поганству и сра- моте капля в каплю совпадает с нашим "добром", накопленным на фронте. Разница лишь в том, что все у нас виртуозней, забористей, но по сраму, пакости пришельцы оттуда все же нас превосходили! Чтобы не запятнать, точнее, не заляпать лик советского воина-победи- теля, ни окопный фольклор, ни жаргонные словари у нас долго не издавали. Несколько книжечек, писем с войны, фронтовых песенок, что просочились на свет сквозь нашу многоступенчатую цензуру и ханжество наше, - не в счет: слишком частое сито, уж не мука-крупчатка осталась и попала на бумагу, но ангельски чистый, почти серебрящийся бус и небесная голубая пыль, ко- торою осыпали во дни торжеств королей и королев, блистательных избран- ниц, сиятельных вождей. И вот нас, солдат-вшивиков, такой же дезинфекции подвергли: вонь-то и срам постыдства войны укрыли советской благостной иконкой, и на ней, на иконке той, этакий ли раскрасавец, этакий ли чопорный, в чистые, почти святые одеяния облаченный незнакомец, но велено было верить - это я и есть, советский воин-победитель, которому чужды недостатки и слабости человеческие. * * * Моя мирная жизнь началась с нелегкого, но привычного уже с фронта труда - таскания бревен. В тот же воскресный день после обеда Иван Абрамович быстро отторго- вался мясом, выставил по этому случаю бутылку самогонки, отдающей ржав- чиной, осушив которую мы все почувствовали себя родней и ближе друг к другу, поговорили о том о сем, больше о войне, о недавних делах и поте- рях, и с деньгами за голяшкой валенка он отправился в свой Шайтан зас- ветло, чтоб капиталы в потемках не отняли. Отправился он по реке Чусо- вой, которая была в заберегах, вставала на зиму, сонно уже шурша, тесни- лась по стрежи взъерошенной шугой и вот-вот должна была застыть. Мы с братом жены, Азарием, подались в другой конец города, на другую реку, на Усьву, в которую чуть выше железнодорожного моста впадала еще одна кра- сивая река - Вильва. Все их мне предстояло увидеть, проплыть, познать и полюбить. Выйдя на берег, я увидел железнодорожный мост в один пролет; меж още- тиненным льдом чернела вода рек Усьвы и Вильвы, на плесах уже схваченная стеклянистой перепонкой. Но меж гор, на перекатах, от дурости характера реки-сестры все еще брыкались и парили. Под горбатой Калаповой горой, подле моста, соединившиеся Усьва и Вильва впадали в реку Чусовую. Разбе- жавшийся по берегам трех рек, по логам карабкающийся в косогоры городиш- ко, в котором мне предстояло жить и прожить почти два десятка лет, был чем-то притягателен и даже родственен, несмотря на свой чумазый индуст- риальный облик. Много я тут горя переживу, много испытаю бед и несчас- тий, но место это уральское, городишко этот, открытый бесхитростным ра- бочим ликом всем непогодам и невзгодам, всем грозам, градам и ливням, прирастет к сердцу. Навечно. Здесь, именно здесь, завихряясь над ним, заканчивается течение Гольфстрим. Кроме погрома и несчастий, сия причуда природы ничего другого городу не принесет. Но что бы тут ни случалось, город моей жены займет особое место иль скорее сокровенный уголок в моем сердце, не чуждом добру и красоте. Хитрую и причудливую географию уральского места, где родилась, вырос- ла, вышла в огромный мир, навстречу мне моя жена - Миля, Маша, Мария, которая как в Сибирь попадет, то и четвертое приобретет имя - Маня, так ее наречет обожаемая ею Наталья Михайловна, жена моего старшего дяди, неугомоннейшая тетя Таля, - я, по велению Божию, еще открою и усвою. Но уж раз унесло в сторону от повествования, сразу же поведаю о мест- ных особенностях. Дела с уральскими реками-сестрами обстоят так. Начавшись где-то аж за хребтом Рифеем, в Екатеринбуржье, река Чусовая прорезала тот хребет, что черствую горбушку хлеба, - единственная река, которой удалось одолеть такую крепкую преграду, - катила она свои бурные воды меж скал-бойцов, подле утесов, через пороги, шивера и перекаты и впадала в Каму, выше Перми, невдали, опять же, от красивой реки Сылвы, точнее сказать - Сылва впадает в Чусовую, та уж через несколько верст - в Каму. Ныне Чусовая уже ничего и никого не катит. В ней летом и катить-то нечему - засрали ее лесозаготовители молевым сплавом так, что самая кра- сивая река Европы почти умерла. Оживала в весеннее водополье, будто больной раком человек перед кончиной, на недельку-две - и все! Даже лесу плыть не по чему - не было воды в когда-то полноводной, буйной, дивной реке, где была и промышленность, в основном металлургическая и горнорудная. Но большей частью население хлеборобничало, промышляло рыбу, зверя, лес рубило и даже плавило его плотами. На одном из красивейших отрогов Западного Урала - Бассегах, - почти в одном месте, из талых снегов и голубых ключей, точнее, из замшелых кам- ней, под корнями кедрачей светлыми зарничками высекались разом три реки: Койва, Усьва и Вильва. Названия у них коми-пермяцкие, бесхитростные. "Ва" - значит "вода"; прибавления к этому "ва" совсем не выдуманные, глазом пойманные: "светлая", "голубая". Какое-то время реки-сестры, еще пока сестренки, семейно, дружно, иг- риво катились с хребта вниз, переговариваясь в перекатах и шиверах, шумя и сердясь в порогах, но, взрослея, входя в невестин возраст, они и норо- вом, и характером становились строптивей, и где-то в лесах дремучих, в камнях угрюмых Койва, хлопнув подолом: мол, и без вас теперь проживу, - отделилась от сестер и заныривала в уремную, каменную даль. За норов и строптивость наказал ее Создатель дважды: дал ей путь трудный, криушас- тый, за что и осталась бобылкой, одиноко, почти грустно впала в Чусовую верстах в шестидесяти от сестер. На горе реке побаловал Койву Создатель украшениями: насыпал в светлое русло алмазов, позолотил ее донышко, будто конопа- тинками, желтым металлом, украсил платиной и цветными каменьями бере- га... Ох, Создатель, Создатель! Знал бы Он, как за эти дивные украшения из- мордуют люди отшельницу сестру! Так и не усердствовал бы. Они, эти люди, хозяева земли, просто уничтожат реку: сперва сплавом, затем трактора- ми-трелевщиками, после драгами перероют, превратят в бесформенную груду камней и галечных бугров, меж которых мутные, юркие, впереверт так и сяк будут вилять, суетиться сгустки безжизненной жижи, по старой привычке именуемой водой. Усьва и Вильва текут вместе и лишь временами отдаляются одна от дру- гой, как бы на женский лад напевая известную довоенную песню. "Ты мне надоела!" - сказала одна. "И ты мне обрыдла!" - отвечала другая и, взре- вев, утекала в сторону. На Вильве долго и населения никакого не было, там-сям кордон притаится, к травянистому берегу водомерный пост прильнет, охотничья избушка одним глазом из лесу выглянет - и все. Усьва была тоже долгое время безлюдна, хотя и пересекала ее железная дорога горнозаводского направления, что проложена на Соликамск. Со вре- менем на Усьве появится угольная шахта, затем другая, возникнет станция, городок невелик и неширок, ну и гораздые на пакость сплавные "гиганты" типа "Мыса", "Бобровки" с зековским лагерьком-попутчиком "украсят" див- ные берега таежной красавицы, оскорбят ее пустынные пространства трудо- вым, "ударным" матом. Когда мне доведется изображать бурную жизнь и боевую работу лесозаго- товительных предприятий Урала, я в газете "Чусовской рабочий" назову все это индустриальным героическим гулом. За склонность изображать советскую действительность в "лирическом ключе" мне иногда платили повышенный го- норар в размере десятки, когда и двадцати рублей. Реки-сестры, покапризничав, попетляв меж гор по уральской тайге, по болотам и падям, сближались наконец, и младшая, более ласковая нравом, пройдя верст десять на виду и на слуху совсем уж в лад и в ногу с Усьвой, синеньким пенящимся омутком припадала к сестре. Та сразу же при- тормаживала ход, смолкала и через несколько верст, под Калаповой горой, спокойно, доверительно летом и стремительно, шало веснами сливалась с уральской мамой - Чусовой и какое-то время еще гнала, качала на радостях свою безза- ботную волну к старшей маме - Каме, ныне - в Камское водохранилище, по праву и нраву названное водогноилищем. Вот куда, в какую пейзажем богатую благодать, привезла меня жена - аж на три реки сразу! Совсем недавно я посетил те родными мне сделавшиеся места. Обрублен- ные, замученные, почти засохшие реки воскресают - нечего по ним больше плавить; рыбалка оживает, лес подрастает, городские и заводские трубы почти не дымят - завод металлургический переведен на газ, - и как-то разом, стихий- но, по всем пустырям, логам, переулкам, на каждом клочке оглохшей земли взнялась какая-то совершенно дикая и стихийная растительность. Была осень. Город выглядел пестро и лохмато, по косогорам рядками поднимался рукотворный сосняк. На старом, до каменной плоти выветренном кладбище, уже средь города, тесно росли топольки, посаженные когда-то во времена воскресников трудящимися и долго-долго мучившиеся тонкими прути- ками на свистящем ветру. Медленно, трудно, будто после продолжительной, с ног сваливающей бо- лезни, воскресает Урал. Упрямая земля, стойкая природа. Едем в машине по самому хребту Урала, меж холмов которого не течет, а лежит в жухлой тра- ве изнасилованная старушка Чусовая, - и по всему хребту плотная, удушли- вая, грязно-серая пелена. Смог. Почти непроглядный - два указателя на дороге: с одной стороны дымит древний уже город Сургут, с другой - город помоложе, но не менее дымный и вредный Первоуральск. Меж этих городов, под дымным покровом, который и небом-то не хочется назвать, - желтизна лесов. Еще живы! Еще вымучивают рубленые-перерубле- ные, сводимые и замученные леса листву, еще хранят частицу воздуха для людей, еще тихо надеются, что спасут Урал, спасут леса и землю, а зна- чит, и себя бездумно живущие люди - не могут же они веки вечные зани- маться самоистреблением! На одной из трех рек, на Вильве, чуть пониже моста, почти против га- лечной стрелки, вознесшей над собою несколько могучих сребролистых осо- корей, в лед впаянные, сиротливо желтели бревнами и белыми болячками срубленных сучков два плота, добротно сколоченные из сушняка. На сплотке тесть мой плавил сено для коровы. Осенняя вода на Вильве прошедшей осенью выдалась малая, набродился тесть, бедняга, до обострения старого ревматизма, вовремя не выкатил бревна на берег, которые и были главным топливом во многолюдном доме. Зоре-Азарию, на заводе работающему, выход- ные не дали - и вот результат: топливо намокло, вмерзло в заберегу. Мы с Азарием взялись за пешню и лом, бойко одолбили плоты, перерубили крепкие и ладно врезанные перепоны - майны, скрепляющие бревна меж со- бой, и начали выкатывать бревна на берег, чтоб сегодня же вечером, в крайности завтра днем вывезти их на машине и испилить на дрова. Тесть оживился, руководил нами уверенно, пытался где и помочь, подвалить, при- поднять стяжком или подтолкнуть бревно, но под тяжесть не становился - крестец и ноги его хрустели, он часто присаживался на выкатанные бревна, сворачивал цигарку в тетрадный лист величиной, сыпал в нее пригоршни ка- ких-то серо-зеленых крошек, отдаленно смахивающих на табак, и дымил, что пароход трубою, повествуя мне о том, как тяжела доставка сена на плотах в город. Дорог на Вильве нет. Зимой кто за двадцать шесть верст поедет, да и коней где допроситься? А он вот обезножел... То экзема, то ревма- тизм... Скоро, видно, придется попуститься коровенкой. А как без нее, без коровы-то? Жизнь прожили при корове, ребят подняли считай что на своем молоке да огороде. С фронта вон дети начали ворочаться, глядишь, у них робятишки пойдут - им тоже без молока не обойтись. А на базаре что хлеб, что молоко, что овощи ой как кусаются!.. Говорил тесть негромко, чуть виновато, каялся, что вот нам с Азарием не помогает... Видно было по всему, что главную работу по хозяйству он привык делать сам. Чем поразил меня тесть в день нашего трудового знакомства, так это тем, что совершенно не выражался, ни матерно и никак, в случае неполадок он употреблял какие-то мне почти неведомые слова: "У-у, никошной!", "У-у, корино!", "У-у, варнаки!.." - и еще что-то детски-забавное, безо- бидное, никаких бурных чувств не выражающее. Азарий, большеголовый, мягкогубый, улыбчивый парень, тихо посмеивал- ся, слушая мои, как вдох и выдох с губ слетающие, вольные выражения. Тесть сперва хмурился, потом, показалось мне, вовсе перестал меня слы- шать, может, и я незаметно для себя окоротился? Работа шла у нас ладно. В тот день мы накрепко и, как оказалось, нав- сегда дружески сошлись с братом моей жены и ближе сделались с тестем. Я даже назвал тестя разок-другой папашей, да так старика до конца его дней и называл. Мы устали, намокли и намерзлись. От мирных осенних пейзажей, от грустной ли тишины предзимья и пустынно утихающих рек я совсем забыл про войну, про строительство землянок, блиндажей, ячеек и всяких там "то- чек", открыл рот и за потерю бдительности получил по носу вершиной брев- на. Сперва мы с Азарием носили бревна, попеременке становясь под комель; заметив, что я припадаю на ломаную ногу, к вечеру под комель начал ста- новиться только шурин, и когда мы донесли последнее бревно до штабелька, он, видать, выдохся, а я зазевался. "Оп!" - крикнул Азарий и катнул бревно с плеча, я ж чуток припоздал. Бревно ударилось комлем в землю, вершина же пришлась мне по носу. Я как не был на ногах. Круги передо мной разноцветные закатались, в контуженой голове зазвенело еще веселей. Приоткрыл глаз - Азарий мне к носу снег прикладывает, тесть топчется вблизи. "Ну ладом же надо!.." - выговарива- ет. Пока шли домой, нос мой съехал набок, переносица посинела, и Азарий все спрашивал: "Ну как?" - "Да ничего вроде, - бодрился я. - Бывало и хуже..." Дома, разрумянившиеся, шустрые, теща и жена моя собрали на стол, попотчевали свежей стряпней, в которой картошек было больше, чем теста, трудягам дали выпить мутной, еще не выбродившей браги. С мороза, с совместного труда чувствовал я себя за столом смелее и свойски. Азарий и Тася, пришедшая с работы, нет-нет да и прыскали, глядя на мой своро- ченный нос, жена меня жалела, хотя тоже через силу, чувствовал я, сдер- живала смех. Теща всплескивала руками, поругивала сына, подкладывала мне еду и сулилась на ночь сделать примочку. Тесть перестал ворчать на Аза- рия, поглаживал бороду, все пытался вклиниться в разговор - нет ли и в Сибири городу Витебску, в котором он когда-то служил солдатом. И когда узнал, что Витебск в Белоруссии, был под врагом и шибко разрушен, тесть горестно покачал головой: "Гляди-ко, варнаки и дотудова добралися!.. - после чего свернул ци- гарку, пустил бело-сизый дым и сказал: - Ступайте, робята, наверх. Сту- пайте. Я тут накурил-надымил, дак..." Так мирно и ладно завершился мой первый трудовой день на новой для меня и древней для всех уральской зем- ле. * * * Примочку на ночь теща мне сделала, но когда и при каких обстоя- тельствах она спала с моего лица и оказалась подо мною, сказать не могу, так как был молод, совсем недавно женат, да и бодрой браги с вечеру поч- ти ковш выпил - мне, как раненному, выпала добавка, отчего в голове заб- родило и внутрях получилось броженье. Мирная жизнь не начиналась. Мирная жизнь брала за горло и заставляла действовать, иначе пропадешь с голоду. При демобилизации я получил сто восемьдесят четыре рубля деньгами, две пары белья, новую гимнастерку, галифе, пилотку, кирзовые сапоги, бушлат, который, как уже сообщалось, тут же обменял на форсистую шинель канадского сукна цвета осеннего неба. Жена моя получила то же самое, только все в переводе на женский манер, и еще шапку, поскольку служила в войсках более ценных, чем какая-то артил- лерия и связь, да и звание имела повыше - старший сержант, так денег ей дали восемьсот с чем-то рублей, да она еще с зарплаты маленько подкопи- ла, и получилось тысячи полторы у нас совместного капиталу. Однако дальняя дорога и дороговизна на продукты до того истощили наши капиталы, что явились мы в отчий дом жены без копейки, что, конечно, не вызвало у родителей восторга. Пелагия Андреевна, вечная домохозяйка, не получала никакой пенсии. Семен Агафонович, как бывший железнодорожник и - о, судьба-кудесница! - имевший ту же профессию, что и я до фронта - составителя поездов, поп- росту и без форсу говоря, сцепщика, - имел пенсию рублей, может, триста или около того. Денег тех хватало лишь на отоваривание продуктовых ижди- венческих карточек да для уплаты за свет. Налоги же, займы и прочие свои и государственные расходы покрывались за счет Девки - так звали в этом уральском семействе корову. О корове той речь впереди, потому как место она в жизни многолюдной семьи занимала большое, временами - главное. Азарий работал на заводе, получал неплохие деньги, имел рабочую кар- точку, да еще ночами прирабатывал: ремонтировал пишущие машинки, арифмо- метры и другие какие-то технические мудреные предметы, не гнушался и грязного труда. Работал много, спал мало, собирался жениться на какой-то Соне, под- капливал деньжонок, питался в какой-то энтээровской столовой, куда сда- вал продуктовую и хлебную карточки, домой отдавал лишь дополнительную, льготную. Я помню, очень удивлялся, сколь за мое отсутствие было изобре- тено и выдумано всякого льготного, отдельного, дополнительного, преми- ального, поощрительного - за тяжелое, горячее, вредное, за сверхурочное, за высокопроизводительное... За высокоидейное тоже давали, но пока еще жидко, неуверенно: всему свой час - исправят и эту оплошность блюстители порядка, направители морали, главными они едоками сделаются и неутомимыми потребителями всяческих благ. Тася училась на курсах счетных работников, получала маленькую стипен- дию и "служащую" карточку на шестьсот граммов хлеба. Вася заканчивал ФЗО в группе маляров-штукатуров, уже проходил практику на строительстве за- водских общежитий, питался в училище и дома, ему, заморенному, с детства недоедающему, мать выделяла вареных картошек да молочка. Парень он был в отца, рослый, мослатый, молчаливо-застенчивый, читал много и без разбо- ра. Мы его застали в тот момент, когда он ночи напролет читал толстый том Карла Маркса, ничего, как оказалось потом, в нем не понимая. Просту- дившись на строительных лесах, он переболел гриппом, затем тяжелейшим после него осложнением - теперь это зовется менингитом - и страдал уже тяжким, неизлечимым недугом. Но про менингит нам никто не сказал, и о надвигающейся трагедии мы долго ничего не знали. Да и не до "мелочей" нам было в ту пору, не до чужих недугов... * * * Надев военную шапку жены и свою форсистую шинель, под нее папа- шину душегрейку, я снес на базар запасную пару белья и, потолкавшись среди военного в основном люда, роящегося между двумя дощатыми торговыми павильонами на холодном пустыре, обнесенном черным от копоти забором, реализовал свой товар. На вырученные за белье деньги тут же, на базаре, в дощатой будке сфотографировался на паспорт, купил полбулки серого смя- того хлеба и стриганул домой, радуясь тому, что жене выдали шапку, что головы у нас одного размера, вот только характеры разные. Совсем разные. Разительно разные. Но Бог свел, соединил нас, и родители ее доказали всей своей жизнью, что женитьба есть, а разженитьбы нет. Через три дня я получил фотокарточки и отправился в райвоенкомат - сдавать военные и получать гражданские документы и обретать уже пол- ностью гражданскую свободу. Военкомат от дома тестя был в полуквартале, располагался он тоже в полутораэтажном, характерном для уральцев доме - нижний этаж или полуэ- таж, точнее, сложен из кирпича. Дом просторный, крепкий, в елочку обши- тый по стенам, украшенный тяжелыми и широкими воротами, на которых, впрочем, были кем-то и когда-то сняты створы, вышиблены или убраны рез- ные надбровники и прочие украшения, но сам массивный остов ворот упорно стоял, ветрам и времени не поддавался, также и пиле, потому что видне- лось по низу столбов несколько уже почерневших подрезов. Я подумал, что дом этот купеческий. И не ошибся. Как только ступил я в этот просторный дом, так сердце мое и упало и вовсе бы на пол вывалилось, да крепко затянутый на тощем брюхе военный поясок наподобие конской подпруги, с железной крепкой пряжкой удержал его внутри. В доме было не просто тесно от людей. Дом не просто был за- полнен народом, он был забит военным людом и табачным дымом. Гвалт тут был не менее, может, и более гулкий, разноголосый, чем тот, которым встречали царя Бориса на Преображенской площади, где чернь чуть не ра- зорвала правителя на клочки. Солдатня, сержанты, старшины и офицерики-окопники сидели на скамьях, на лестницах, на полу. Сидели по-фронтовому, согласно месту: первый круг - спинами к стене, второй - спинами и боками к первому, - и так вот, словно в вулканической воронке серо-пыльного цвета, в пыль обращенное, отвоевавшееся войско обретало гражданство. В долгих путях, в грязных ва- гонах, в заплеванных вокзалах защитный цвет приморился, погас, и это че- ловеческое месиво напоминало магму, обожженную, исторгнутую извержением из недр, нет, не земли, а из грязных пучин огненной войны. В эпицентре воронки, на малом пятачке затоптанного и заплеванного по- ла нижнего этажа, стоял старый таз без душек, полный окурков. На полу же - цинковый бачок ведра на три с прикованной за душку собачьей цепью пол-литровой кружкой. Наверху располагались отделы военкомата, и путь к ним преграждался на крашеной лестнице поперек откуда-то принесенным брусом, запиравшимся на щеколду, еще там двое постовых были, чтоб никто под брус не подныривал и щеколду не отдергивал. Подполковник Ашуатов опытный был командир и бес по части знания пси- хологии военных кадров. Бывший командиром батальона и полка, он понимал, что сухопутный русский боец в наступлении иль в обороне ничего себе, ра- ботящ, боеспособен, порой горяч, хитер, но на ответственном посту несто- ек, скучна ему стоячая служба, лежачая еще куда ни шло, но стоячая, пос- товая... Может постовой уйти картошку варить, но скажет, что оправляться, либо с бабенкой какой прохожей разговорится и такие турусы разведет, такого ей арапа заправлять начнет о никудышной его холостяцкой жизни - и про службу забудет, бдительность утратит и запросто дивизию врагов в боевые порядки пропустит. Ашуатов поставил у "шлагбаума" двух моряков. Те нагладились, надраи- лись и стоят непреклонно, грудь колесом, вытаращив глаза, подражая, ви- дать, любимому своему капитану. Ни с какого бока к этой паре не подсту- пишься, ничем не проймешь. Они и словом-то не обмолвятся, только надмен- но кривят губы, удостаивают фразой-другой лишь старших по званию да де- вок из военкоматского персонала. Стой бы пехотинец или артиллерист либо танкист, даже летчик - тех воспоминаниями можно растрогать, до слез довести, выкурить вместе цигар- ку. "Как там?.. А! Э-эх!.." Пехотинца Ивана так и на пустячок можно прик- нокать. На зажигалку с голой бабой, на алюминиевый портсигар с патриотической надписью: "За родину! За Сталина!", "Смерть не страшна!", "Пущай погибну я в бою, но любовь наша бессмертна!". И поскольку его, Ивана, не убили на войне, он от этого размягчен и еще более, чем на войне, храбр, сго- ворчив и думает, что так именно и было бы, как на портсигаре написано, он бы умер, а она, его Нюрка, до скончания века страдала бы о нем. А уж насчет родины и Сталина - тут и толковать нечего, тут один резон: уме- реть, сталыть, надо, не рассусоливай - умирай! Но вернее всего опроки- нуть Ивана можно на бульканье: булькнул в кармане - он тут же возмущенно заорет: "Чё же ты, змей, на двух протезах стоишь? Помрешь тут! Загнешься! А дети?!" С хохлом и евре- ем - с теми и того проще. Если только хохла убедишь, что как получишь документы и станешь директором комбината или хлебозавода, то возьмешь его к себе, начальником военизированной охраны либо командиром пожарной команды, - тут же куда хочешь тебя пропустит. Хоть в рай без контрамар- ки. С евреем, с тем надо пото-о-оньше! С тем надо долго про миры гово- рить, про литературу, про женщин да намекнуть, что в родне, пусть и дальней, у тебя тоже евреи водились, ну, если не в родне, так был на фронте друг из евреев, хра-а-абры-ый, падла, спасу нет, сталыть, и среди евреев хорошие люди попадаются... Но моряк! Он же ж, гад, никакой нации не принадлежит, поскольку на воде все время, земные дела его не касаются, внесоциален он. Стоит вот в красивой своей форме, и морда у него от селедки блестит!.. А тут пехот- ня-вшивота да "бог войны", испаривший штаны, изломавший кости в земляной работе, при перетаскивании орудий хребет надломивший, танкист пьяный го- релой головешкой на полу валяется. А он, подлюга, стоит в клешах и не колышется - бури кончились, волной его больше не качает! Наверх вызывали или, по-тогдашнему сказать, выкликали попарно. В чу- совском военкомате, как и в большинстве заведений в стране, рады были до беспамятства окончанию войны и победе, но к встрече и устройству победи- телей не подготовились как следует, несмотря на велеречивые приказы главного командования, потому что оно, главное командование, большое и малое, привыкло отдавать приказы, да никогда не спешило помогать, наде- ясь, как всегда, что на местах проявят инициативу, прибегнут к военной находчивости, нарушат, обойдут законы и приказы, и если эта самая наход- чивость сойдет - похвалят, может, орден дадут, пайку дополнительную. Не пройдет - не обессудьте! - отправят уголь добывать либо лес валить. Я снова оказался в солдатском строю, засел в тесный угол и узнал, что иные из бывших вояк сидят тут и ждут чуть не по неделе. Конца сидению пока не видно. Первую очередь военных - которым за пятьдесят, железнодо- рожников, строителей, нужных в мирной жизни специалистов - демобилизова- ли весной. И едва они схлынули, да и не схлынули еще полностью-то, уж наступила осень, и из армии покатила вторая волна демобилизованных: по трем ранениям, женщины, нестроевики и еще какие-то подходящие "катего- рии" и "роды". Начинала накатывать и прибиваться к родному берегу и третья волна де- мобилизованных. Табак у многих вояк давно кончился, продуктовые талоны и деньги - то- же, но пока еще жило, работало, дышало фронтовое братство: бездомных брали к себе ночевать вояки, имеющие жилье, ходили по кругу кисеты с за- водской махоркой и самосадом, иной раз поллитровка возникала, кус хлеба, вареные или печеные картохи. Но кончалось курево, по кругу пошло "со- рок", и "двадцать", и "десять", затем и одна затяжка. Солдаты начали рыться в тазу и выбирать окурки, таз тот поставил дальновидный, опытный вояка - Ваня Шаньгбин. Боевые воспоминания воинов начали сменяться ропотом и руганью. И в это вот ненастное время возник в чусовском военкомате военный в звании майора, с перетягами через оба плеча и двумя медалями на выпуклой груди: "За боевые заслуги" и "За победу над Германией". Были еще на нем во множестве значки, но мы в значках не разбирались и особого почтения к майору не проявили. Обведя нас брезгливым взглядом, майор ринулся вверх по лестнице, нас- тупил кому-то на ногу. "Ты, харя - шире жопы! - взревел усатый сапер на лестнице. - Гляди, курва, куда прешь!" "Встать!" - рявкнул майор на весь этаж. В зале с испугом подскочили несколько солдатиков. Но сапер на лестнице отрезал: "Х... своему командуй встать, когда бабу поставишь. Раком! А мне вставать не на чё". - "Эй ты, громило! - закричали из залы, от тазу, сразу несколько угодливых голосов. - Может, он из комиссии какой? Может, помогать пришел..." - "Я е... всякую комиссию!" - заявил буян с лестни- цы. Каково же было наше всеобщее возмущение, когда майор с документиками в руках спускался по лестнице, победительно на нас глядя. Да хоть бы молчал. А то ведь язвил направо и налево: "Расселись тут, бездельники!" - и поплатился за это. У выхода намертво обхватил его "в замок" ногами чусовлянин родом, с детства черномазый от металла и дыма, с широко рас- сеченной верхней губой, в треугольнике которой торчал звериный клык, бывший разведчик Иван Шаньгин и стал глядеть на майора пристально, мол- ча. У Вани под шинелью два ордена Славы, Красное Знамя - еще без ленточ- ки, старое, полученное в сорок первом году, множество других орденов, медалей, даже Орден английской королевы и люксембургский знак. Ваня ор- денами дорожил - дорого они ему достались, а люксембургский эмалевый знак с радужной ленточкой предлагал за поллитру, но никто на такую дико- вину не позарился. Ваня был демобилизован по трем ранениям, его били припадки. Уже здесь, в военкомате, я, имеющий опыт усмирения эпилептиков, приобретен- ный, как сообщал, еще в невропатологическом госпитале, несколько раз с ним отваживался. Ваня Шаньгин перетаскал на себе за войну не меньше роты немцев-языков, шуток никаких не любил, в солдатском трепе не участвовал по веской причине: он не просто заикался после контузии, он закатывался в клекоте, трудно выворачивая из себя слово. Опять же по опыту госпита- ля, я подсказал Ване говорить нараспев, и дело у него пошло бойчее. Мы не сговариваясь уступили Ване место в очереди наверх, матросов склонили пропустить его без очереди, но Ваня нам пропел: "В-вы чё-о, ё-ё-ё-моё?!" Ну, поняли мы, поняли Ваню: вы чё, славяне, как потом в глаза вам гля- деть буду. И вот этот Ваня Шаньгин известным ему разведческим приемом закапканил майора и смотрел на него. Сжав обросшие губы. Молча. А майор попался ду- рак дураком! Нет чтоб приглядеться к Ване, спросить, чего, мол, надо. "Как ты сме- ешь?!" - заорал. Ваня молчит. И весь военкомат молчит. Точнее, нижний этаж военкомата смолк. Наверху как трещали машинки, шуршали и скрипели половицы, гремели стулья и скамьи, так все и продолжалось - помощи отту- да ждать майору было бесполезно. Однако он не сдавался: - Я тебя, болван, спрашиваю?! Ваня Шаньгин вежливо запел: - З-з-закку-у-урить дава-а-а-й! Тут только майор что-то смекнул, вынул коробку "Казбека" и дерзко, с вызовом распахнул ее перед самым Ваниным носом: - Пр-рошу! - и даже сапожками издевательски пристукнул. Ваня, опять же вежливо, по одному разжал пухленькие пальчики майора, вынул из них коробку "Казбека", всунул одну папиросу под жутко белеющий клык, протянул коробку соседу, тот пустил ее в народ. Ваня Шаньгин вынул немецкую зажигалку с голой, золотом покрытой бабой, чиркнул, неторопливо прикурил и только после этого удостоил опешившего майора несколькими на- путственными словами: - Г-где во-воеваааал, ко-ооо-реш? Х-хотя по-по-по-по рылу вид-но-о-о-о, - и указал на дверь, выпуская майора из плена: иди, мол, и больше мне на глаза не попадайся. Майор, как ныне говорится, тут же слинял. Из военкомата. Но не из го- рода. Он сделается судьей в Чусовском железнодорожном отделении прокура- туры, много людей погубит, много судеб искалечит, но умрет в страшных муках, умрет от изгрызшей его болезни, как и положено умирать мерзавцам. Ваня Шаньгин проживет всего несколько лет после демобилизации, будет торговать семечками и табаком на базаре, пить, куролесить, жениться по два раза в год, чаще и чаще падать в припадках в базарную, шелухой заму- соренную пыль, в лужи, оранжевые от примесей химии с ферросплавного за- вода, и однажды не очнется после припадка, захлебнется в луже. Но когда это еще будет?.. Тогда же, в военкомате, Ваня был возвышен народом до настоящего героя. Да он, Ваня Шаньгин, и был истинным народ- ным героем войны. Слово "герой" затаскали до того, что оно уже начало иметь обратное воздействие, отношение к нему сделалось презрительное, однако по отношению к Ване Шаньгину, кости которого давно изгнили в гли- не и камешнике чусовского кладбища, я произношу это слово с тем изна- чальным, высоким, благоговейным смыслом, которое оно имело когда-то. Возле входа в военкомат, по правую руку, при купце была отгорожена - для уличного люда, конюхов, дворников, нищих и богомольцев - комнатенка наподобие кладовой, с узким окном в стене. Перегородку в ту "людскую" пролетарии сорвали, сожгли, железную печку, видать, сдали в утильсырье, но вверху брусьями, по бокам стояками отгороженное от "залы" помещение это все-таки отделялось. Деревянная, еще до революции крашенная широкая скамья была там укреплена вдоль стены, и на ней поочередно "отдыхали" изнуренные вояки; совсем уж бездомные, бесприютные демобилизованные бе- долаги дрыхли под скамьей. Спиной к "зале" и народу дрых уже несколько суток сержант с эмалиро- ванными, синенькими на багровом, угольниками, пришитыми на отворотах ши- нели. У него была чудовищных размеров плоская фляга, обшитая толстым сукном. Знатоки утверждали - "ветеринарная", и знатоки же объясняли, что во фляге той и зелье лекарственное для коней, коров и прочего скота, ко- торое этот сержант приучился потреблять и не отравляться. И правда, что-то было тут нечисто. Проснувшись, сержант таращил безумно горящие глаза на народ, на поме- щение, потом отчего-то на карачках полз к баку с водой и, гулко гакая кадыком, выпивал две, иногда три кружки воды, после чего, сронив шинель, мчался на улку и долго оттуда не являлся. На задах купеческого двора, в недавно замерзшем бурьяне, зевало двумя распахнутыми дверцами дощатое сооружение, и два не успевающих замерзнуть желтых потока от него пересекали двор и уходили под дощатый тротуар, за- вихряясь в булыжнике, покрывавшем улицу Ленина, водопадом ниспадали че- рез бетонный барьер к кинотеатру "Луч", иногда захлестывали вход в кино- театр, тогда подполковник Ашуатов призывал в наряд более или менее знаю- щих еще дисциплину бойцов заняться "санитарией", пообещав им дополни- тельную карточку за работу и ускоренное продвижение с оформлением доку- ментов. На ходу затягивая поясной ремень, шурша обросшим ртом, сержант спра- шивал: "Кака очередь прошла?" - "Пятьсот шешнадцать", - отвечали ему. "У ме- ня, кажись, шессот пята. Как сержанта Глушкова выкликать станут, разбу- дите, товарышши", - и опять гукая по-конски кадыком иль селезенкой, от- пивал из огромадной фляги никому не известного зелья, вешал флягу через плечо на веревочку, поправлял шапку в головах и, укрывшись шинелью, ра- зок или два передернув плечами и спиной, опадал в провальный сон. Старожилы утверждали, что очередь сержанта давно прошла, но он номер ее твердо не запомнил и вот живет, значит, под скамейкой и с голоду не помирает, потому как есть подозрение: во фляге у него не просто питье, а питательная смесь, пущай и скотская, но он навычен к ней. * * * Тот день в военкомате выдался особенно веселый. Уныние и тоска развеялись явлением народу еще одного занятного персонажа. В дверях возник и встал на пороге, небольшого ростика, в фуражке, по случаю ветра на улице зацепленной узеньким ремешком за узенький же под- бородок, человек со впалыми щеками, впалой грудью и вроде бы вовсе без тела, но с длинными руками и круглым ноздрястым носом. Поверх обмундиро- вания на нем было надето демисезонное пальто, в кармане которого торчала бутылка, заткнутая бумажной пробкой. Он ее, бутылку, придерживал рукой, чтобы не вылилось. Пошатавшись возле дверей, пришелец вдруг пронзи- тельно, каким-то все еще находящимся в переходе, не переломившимся еще, парнишечьим голосом прокричал: Весна пришла, победа наступила И всем народам радость принесла. Певец победоносно озрел публику, которая уж привыкла в военкоматном сидении и на боевом пути к выступлениям разных певцов, посказителей, по- этов, фокусников, кликуш и всяких разных придурков. Особого восторга на- род не выразил, но бутылкой кое-кто заинтересовался. Мужичок-парнечок набрал в грудь воздуху и провозгласил истошным голосом: - Здрасте, товарышши победители ненавистного врага! - Здорово ночевал! - вразброс откликнулись от порога и из "залы". - Бодрости не слышу. Здрасте, товарышши! - Сбавь натуг, а то обсерешься, - посоветовали ему. - А поди-ка ты отселе, командир! - заворчал Ваня Шаньгин. - Двери притвори - не лето... холодом ташшы-ыт по ногам. Закурить давай! - Есть притворить дверь! - Мужичок потянул на себя дверь и пошел по спирали человеческого круга, толкая в народ сухонькую, но довольно креп- кую и цепкую руку, церемонно представляясь: - Спицын. Федя. Спицын. Фе- дор. И когда пожал те руки, какие мог достать, окинул залу взглядом: - Загорам?! - Загорам, загорам. Ты закурить давай! - Ето можно. Ето счас! - И Ване Шаньгину выпить поднеси! Всем не хватит. Он тут оборону в одиночку держит. Врага счас токо смял... Ваня подвинулся. Федя сел подле него и протянул бутылку. Тот, вышаты- вая пробку клыком, не то спросил, не то утвердил: - Пе-пехо-ота? Федя охотно приложил к фуражке руку, снова звонко, будто пионер, вык- рикнул: - Старшина отдельного саперного батальона Федор Фыфыч Спицын. Ха-ха! - Бра-ата-ан! - раздалось встречно, и с лестницы кубарем покатился усатый грубиян сапер и чуть не свалил Ваню Шаньгина, страшно испугавше- гося за бутылку - к груди, будто младенца святого, он ее придавил. Сапер-грубиян отпил из бутылки первый и, передавая ее Ване Шаньгину, рявкнул на Федю: - Чё орешь! Тут контора, военкомат, не саперна кухня! Бутылка быстро опустела. Круглый, вместительный, на кастрюлю похожий предмет, сделанный из алюминиевого поршня, именуемого "палтсигаром", то- же мигом опорожнился. Федя влился в дружную, уже не военную, но, увы, еще и не гражданскую, семью, объяснив, что домой ему итить нельзя, все, что было привезено с собой, большая семья Спицыных пропила и приела. Ему, как и нам, пора "за ум браться", поступать на работу, добывать деньги и пропитанье. Обжившись на гражданке, сил, ума, самостоятельности накопивши, он же- нится, поскольку у него есть невеста, она дождалась его в полной сохран- ности, он ее уже попробовал и с точностью в этом удостоверился. Он-то, Федя-то, хотел с ходу, с лету и чтоб не жениться, но отец его, Спицын Феофан Парамонович, понимающий жизнь по-старорежимному, поскольку всю ее с малолетства отбухал на доменной канаве, жениться заставляет, но спер- ва, говорит, определись в жизни, обоснуйся, штаны заведи и угол и тогда уж женись. Федю заставили в подробностях обрисовать, как, когда, где и каким об- разом он проверял свою невесту и понравилось ли ему это дело. - Лучче занятия пожалуй што на белом свете и нету. Оно не может не пондравиться, - утверждал Федя. Народ дальше тему ведет: есть ли жилищные условия и возможности, чтоб заниматься любимым делом? - Да ить я гуляю-то с сентября, заделал уж ей, дуре. - Федя обвел "залу" горестным взглядом. - Расшепендрилась! Отец узнает, что девку раскурочил, голову мне оторвет, как колесо с лисапеда сымет... Хотел было заплакать Федя, но усатый братан похлопал его по спине, притянул к себе, очень удобная оказалась подставка - плечо товарища на войне. Федя сморился, отквасил губу и доверчиво уснул. - Во, уездился! - завистливо вздохнул усатый сапер. Ваня Шаньгин распорядился: - Э-этого-ооо г-громилу-у-у-у-у б-без очереди-и-и-и... Осо-особые об...обстоятельства-а-ааа. Федя Спицын, к изумлению своему, в тот же день получил документы. Бу- дучи человеком хоть еще и не проспавшимся, но совестливым, спускаясь по лестнице с зажатыми в горсть бумагами, виновато твердил: - Чё тако, не понимаю?! Почему мне льгота? Я, товарышши, не вино- ват... - Иди давай, иди, пока бумаги не отняли! - посоветовал братан и хряп- нул Федю по спине так, что тот зашатался. - Н-на свадьбу с-с-со-зови, н-не свою, дак до-че-ри, - пропел Ваня Шаньгин. - У меня парень будет! - увильнул Федя. И ведь как в воду глядел! Не один парень, пятеро парней у Феди Спицы- на народится. И какую жизнь проживет Федя - не пересказать, но где-ни- будь, когда-нибудь к месту я к Феде еще вернусь. Полюбив его с военкома- та, братва в городе помнила этого шебутного мужичонку. Но на Феде Спицыне всякое веселье в военкомате и завершилось. Народу не убывало, народу прибывало. Зима входила в силу. У многих мужиков были семьи, голодуха поджимала, ждать мы больше не могли, затребовали для объяснений начальника райвоенкомата. На площадку лестницы вышел, при орденах в два ряда, перетянутый рем- нем в тонкой талии, с желтым от табаку и недосыпов лицом, подполковник Ашуатов (все фамилии и имена я сохраню в доподлинности - уж понравится это кому иль не понравится, но иначе поступать не дает мне память), у подполковника, затем уже полковника Ашуатова на свете было семеро детей, сейчас, наверное, много внуков и правнуков у него. Сам он прожил тоже непростую послевоенную жизнь. Довольно еще нестарым мужчиной был демоби- лизован в звании полковника, работал парторгом кирпичного завода в по- селке Лядбы Пермской же области, там или в Саратовской области, куда пе- реехала его семья, он и похоронен. Лядовское кладбище попало под затопление Камским водохранилищем, прах полковника перенесен или нет - не знаю. - Здравствуйте, товарищи! - устало сказал райвоенком сверху. - Я знаю обо всем и все понимаю. Принимаются меры, чтоб хоть временно, до получе- ния документов, занять вас и обеспечить карточками. Кто-то где-то там наверху, в небесах, услышал слова подполковника Ашуатова, наши ли солдатские молитвы до Бога дошли - на Чусовской желез- нодорожный узел обрушились гибельные метели со снегом. Все мы, военкома- товские сидельцы, были мобилизованы на снегоборьбу. На станции нам ежед- невно выдавали талоны на хлеб, еще по десятке денег и тут же, в ларьке, их отоваривали. Однажды даже выдали по куску мыла и по нескольку метров синенькой дешевенькой материи, из которой жена моя тут же сшила себе первую гражданскую обновку - коротенький халатик, кокетливо отделав его по бортам бордовой тряпицей. Наверное, тряпица была из тех ворохов, которые собирали женщины и де- ти этой семьи, сшивали их вместе и стежили одеяла "из клинышков". Ох уж эти лоскутные одеяла! Мы с женою еще вспомним о них и попробуем спасаться ими. * * * Пока мы боролись со снегом и давали возможность работать перег- руженному железнодорожному транспорту, нам и документы приготовили, и все утряслось и установилось, все, что бродило и не знало, куда притк- нуться, более или менее успокоилось. Вчерашние вояки разбрелись по своим углам и производствам. Само собой, снегоборьба еще более объединила быв- ших вояк, и я, в общем-то, знал в лицо едва ли не все население шестиде- сятитысячного городка, да и служба моя первая гражданская шибко со- действовала познанию населения и объединения с ним. На снегоборьбе мы не только убирали и отвозили на платформах снег с путей, но попутно долбили и скребли перрон, закатывали в вагонное депо порожняк на ремонт, случалось, что-то и разгружали - железнодорожное на- чальство торопилось использовать момент, урвать от нас как можно больше пользы. Мы всякую работу делали в охоту, с азартом, хотя шибко стыли на ветру и некоторые даже поморозились в легком-то "дембельном", как его сейчас зовут, обмундировании. Однажды совместно с вокзальными бабенками тюкали мы на перроне до мраморной звонкости утрамбованный снег, сгребали его в кучи и на пакга- узной грузовой тележке свозили в ближний тупик, там сбрасывали на косо- боко сникшую двухосную платформу. И прилепись же мне в пару говорливая бабенка. Я орудую кайлом, она - лопатой и лопочет - измолчалась без му- жика. За перроном возле будки техосмотра вагонов кучу мы разбивали, насквозь прошитую желтыми струями мочи не сыскавших уборную пассажиров. Ну и станционные мужики ту кучу не обходили, лили на нее все что ни по- падя. Крушил я ту кучу, крушил - выдохся. Бабенка взяла у меня кайло и давай, по-мужицки ахая, продолжать долбяную работу, она и в это время без умолку трещала. Я уже знал нехитрую историю ее семьи: мужик погиб, детей у нее двое, хлеба и дров не хватает - подалась на железную дорогу, перронным контролером и уборщицей одновременно, потому что здесь выписы- вают уголь, форму выдать сулятся, и когда водогрейка Каенова помрет или на отдых уйдет, она выпросится работать туда - там чисто, тепло и спо- койно, на водогрейке той висит фанерка, и на ней написано: "Посторонним вход воспрещен", - это чтоб враг-диверсант какой не про- ник, воду в кубе не отравил, пассажиров не сгубил. Повествует бабенка про свое житье-бытье, мечты свои высказывает да кайлом тюкает. Я подгребаю совковой лопатой комья. Жарко мне сделалось, шинель расстегнул, распахнулся, и бабенка острым-то кайлом ка-ак заве- зет, да не по мне - по мне бы ладно, залечился бы, привычно, - она на- несла удар более страшный, она херакнула точнехонько по шинели моей. И замерла, будто в параличе. И я замер. Гляжу, как ветер треплет ак- куратным углом почти от пояса и до сапога сраженную мою шинель. Жизнь действительно беспрестанное учение и опыт. Именно тогда от зна- ющих людей известно мне станет, что настоящее сукно всегда рвется углом. Моя шинель была из сукна настоящего! Канадского - они не халтурили. Хо- рошие они, видать, люди, производство у них хорошо налажено. Сколько мы с бабенкой стояли средь русской зимы, на Урале, зимой со- рок шестого года, оправляясь от тяжелого удара, нанесенного в мирное время, с тыла, - я не знаю. Мужественная, все беды пережившая русская женщина первая опамятова- лась. - Ах ты, туды твою мать! - сказала она. - Ну, где тонко, там и рвет- ся! - Она ползала вокруг меня на коленях, скрепляла рану на шинели отку- да-то из-под телогрейки добываемыми булавками и то материла себя, то стонала, один раз даже по башке своей долбанула, и еще бы долбанула, да я руку ее придержал. Почти тридцать лет спустя сын мой, отслужив в армии, будет возвра- щаться из-за границы и весело расскажет, как, едучи по Польше, они все обмундирование, даже и шинели, повыбрасывали из вагона крестьянам - так они им, эти военные манатки, обрыдли за два года. Тогда, в сорок шестом, израсходовав все булавки, проклятия и слова, забитая нуждой и горем, молодая еще, но уже выглядевшая лет на сорок, синегубая и синеглазая бабенка стала передо мой руки по швам: - Прости, парень! Иль убей! Я похлопал ее по плечу. "Ничего, - сказал, - ничего-о", - и мы стали продолжать совместную работу. Вечером моя молодая жена аккуратно, частой строчкой, зашила рану на шинели, угол которой был в метр, не менее, величиной, и чтоб нитки не белели на шве, она их чем-то помазала, гребенкой расчесала ворс сукна, тогда еще не выношенного, - шов сделался почти незаметным. Семен Агафонович, помнится, все ворчал в бороду: - Эко дикуются над парнем! Эко пластают!.. Нет штабы поглядеть?! Сам-то Корней Кривошшоков экой же шелопут был! Анька эта, его дочь, ви- дать, в него удалась! За тем, бывало, недогляди, дак без ног ему под ва- гоном валяться... На другое утро Анна, придерживая подол, отворачиваясь от ветра, при- бегла с перрона на дальние пути, что над самой рекой Чусовой, где мы ра- ботали в тот день. Она увидела меня издали, замахала рукой, споткнулась, побежала и, еще не отпыхавшись, принялась оглядывать меня вблизи и сза- ди, задирала на мне шинель, будто юбку на девке, и восторженно трещала: - Гли-ко! Гли-ко! Как новенькая! Ка-ак новенькая! Мастерица в жены тебе попалась, ма-астери-ица! Ну, да оне - короеды известные! Что тебе в учебе! Что тебе в работе!.. Я со средней-то, с Калерией, в одном классе, в двадцать пятой школе училась! Куды-ы-ы там! Отличница! А твоя-то! Твоя-то! Ма-а-ахонькая! И как токо ты ее не задавишь?! - Копна мышь не давит... - Зато мышь всю копну источит... - И, заметив, что я прекратил удар- ную работу, на нее вопросительно уставился, Анна затрещала о другом: - А я те работу нашла! Хорошую. В тепле. Дежурный по вокзалу требуется. А ты - железнодорожник, все правила знаешь, да и чё там знать-то? Впихивай пассажиров в вагоны, чтоб ехали, - и вся недолга. Я уж и с начальницей вокзала насчет тебя разговаривала. Сука она, конечно, отпетая, но чело- век чуткий... Так сделался я дежурным по вокзалу станции Чусовской. Но на службе той проработал недолго - очень дерганая работа оказалась, суетная, бес- толковая. Чусовской железнодорожный узел сложный сам по себе: он перекрестный. Одно направление от него идет в Пермь, другое - на Соликамск, третье - через Гору Благодать на Нижний Тагил Свердловской дороги, четвертое - Бакальское - в Татарию, да еще "присосков" и ответвлений дополна - к рудникам, в шахты, к леспромхозам с их лагерными поселками. Сама станция притиснута горами к реке Чусовой, три депо на ее территории: вагонное, паровозное и знаменитое электровозное - одно из первых в эсэсэре. Здесь первым в стране начал водить двумя электровозами-"сплотком" железнодо- рожные составы с версту длиной Игнатий Лукич Чурин, вятский когда-то крестьянин и, как оказалось, мой дальний родственник. Сделался Игнатий Лукич депутатом Верховного Совета, Героем Соцтруда, членом Комитета за- щиты мира, членом бюро горкома и еще многим членом. Он в конце концов только уж тем и занимался, что заседал, в президиумах красовался, по странам разным ездил, интервью давал, составы уже редко водил, в основ- ном "показательные". Работать ему сделалось некогда. Станция была, или мне казалась, ямой, в которую не раз валились сос- тавы, горящие электровозы, парящие и караул кричащие паровозы. Мне-то они были, как ныне говорят, "до лампочки". Но в яму ту сваливалась такая масса разноликого туда и сюда едущего народу, что совладать с ним, уп- равлять им или, как принято выражаться, "обслуживать" его было невозмож- но: давки, драки у касс, сидение и спанье по неделям на полу, на скамьях, под скамьями детей, стариков, инвалидов, цыган; сраженья при посадке, срыванье стоп-кранов при отправлении поездов, как правило, с задержками, ругань на планерках, проработки по селектору из управления дороги, остервенение фронтовиков, не раз бравших меня за грудки, замахи- вавшихся костылями и всем, что в руках окажется. Только то, что на рабо- ту я ходил в гимнастерке и нарочно цеплял солдатскую медаль, да еще под- битый мой глаз, спасало меня от побоев иль от растерзанья озверелой тол- пой. Но были и счастливые, памятные мне до сих пор часы ночных дежурств, когда отправятся вечерние поезда пассажирские, до утренних еще далеко, пассажиры, точнее сказать - воины боевого войска, словно после Куликовс- кой битвы, пав на поле брани кто как, кто где, храпели, стенали и бреди- ли, набираясь сил к предстоящим на рассвете сражениям, и я шел к Анне в водогрейку. Старушку-водогрейку Анна таки выжила каким-то ей лишь известным ма- невром и царила в водогрейке, выскоблив до желтизны защитные щиты над трубами и вентилями, похожие на нары, надраила, начистила все медное, куб водогрейки отскребла от ржавчины и покрыла выпрошенной в техосмотре какой-то блескучей защитной смесью, у порога положила голик, сама же и вывеску подновила: "Посторонним вход воспрещен", где-то добыла здоровенный дверной крю- чок и пускала к себе только тех из обслуги вокзала, от кого могла чем-нибудь покорыститься, кого уважала или боялась иль перед кем, как передо мною, к примеру, виновата была неискупимой виною. Сняв шинель, я забирался на чисто мытый щит, похожий на банный полок, клал лопотину в голова и под сип бака, под шипенье труб и патрубков зад- ремывал. Анна выполняла свою работу, шикала на тех, кто приходил за кипятком и не мог управиться с уличным вентилем либо лишку проливал воды в колоду и под ноги. Отшивала тех, кто искал дежурного по вокзалу. - Ослеп? Вывеску не видишь?! - и рукой мне показывала на крепко зак- рюченную дверь. За дверью какое-то время молчали, читали вывеску и, ухо- дя, грозились: "Н-ну, я его, гада, найду и так измудохаю, что мама родная не узна- ет!" - или обреченно роняли: "Ну, нигде, нигде правды не найдешь!.." - или просто пинали в дверь, матерились и удалялись. На рассвете Анна трясла меня за ногу: - Пиисят второй объявили. Вставай! Пятьдесят второй, Москва - Нижний Тагил, был самый наш ранний поезд. Зевая, потягиваясь, хрустя костями, я одевался, благодарно хлопал Ан- ну по заднице, осевшей и увядшей от надсады. - Кнопка-то твоя небось ревновитая? - как-то поинтересовалась она и, покусав губу, с горьким вздохом заключила: - Кто на меня и обзарится? * * * Между тем дела в моем новом доме не стояли на месте. Они тоже двигались. Но отчего-то не в мирную сторону, а в еще более бурные, чем война, стихии несло их, хотя и на мирной почве, но страстями своими они превзошли военные-то. Когда я еще боролся с уральскими снегами и спал от трудов и морозов под боком молодой жены не просто крепким, провальным сном, сотрясаемым лишь привычными уже снами "про войну", меня вдруг разбудили крики, плач, ругань. Я пощупал постель - жены рядом не было - и понял, что с войны явилась Калерия, тоскливо ужался в себе, притих нутром, войной кованным, си- ротством каленным, предчувствуя, что ждут нас всех впереди перемены, и перемены не к хорошему, может, и беды: пружина, сжатая во мне натуго до- военным житьем, военными испытаниями, госпиталями, дорожными мытарства- ми, пружина, которую я носил все время в себе, с которой жил в доме же- ны, хотя и поразжалась малость при виде тестя и от приветливости тещи, да и всех близких моей супруги, не напрасно все ж до конца не отпуска- лась, что-то все-таки тревожило, не давало довериться до конца домашней мирной благости. Калерия была старше двумя годами моей жены. Самая красивая и стропти- вая. Она еще в детстве уразумела, что в такой семьище если не урвешь, не выплачешь - в тряпье находишься, да и хлебать всегда только под своим краем будешь, с краю же, известно дело, пожиже, чем в середке. Еще школьницей она одевалась-обувалась получше других братьев и сестер, хотя и спала под общим большим одеялом вместе с братьями и сестрами на полу, хлебала из общей чашки... Жена моя до сих пор хорошо вспоминает, что если хлебали молоко с крошками из общей чашки, то от нее, как лучики от солнца, к каждому едо- ку тянулись белые дорожки. А ведь стояли времена, когда изба еще не построена была, семья еще жила в старой избушке, называемой теперь фли- гелем, что задумчиво уперся покривившимися окнами в сугроб, в нем обре- тались не только дети, отец и мать, но жили какое-то время и дедушка, тетушка-бобылка, грамотей и красавец богатырь дядя Филипп, после раску- лачивания приехавший к старшей сестре из родной вятской деревни, обучав- шийся на шофера... "Лучей" тех от общей чашки и в самом деле было, что от настоящего солнца. Но жили, росли, учились, работали на огороде, на покосе дружно, умели не только стежить одеяла, но и вязать чулки, носки, варежки, шить, почи- няться, пилить, колоть дрова, доить и обихаживать корову, жилище, стай- ку, двор. Отец после работы засиживался на сапожной седухе, упочинивая соседскую старую обувь, подшивал валенки, что придется всей ближней ок- руге, всем соседям по улице Железнодорожной услуживал сапожный спец. Ро- дители придумывали всякие выдумки, уловки ли, чтоб дети не отлынивали от труда, прилежно бы им занимались. Пелагия Андреевна самопрядную шерсть наматывала непременно на спичечный коробок, в который прятала что-ни- будь, что шебаршило или перекатывалось, позвякивало ли, - вот ребята и стараются ударно вязать, чтоб поскорее довязать клубок, открыть коробок и радостно обнаружить в нем то конфетки-горошинки, то три копейки - как раз на карандаш хватит - или щепотку орешков, и пойдут разгово- ры-расспросы: "А чего у тебя?!", "А у тебя?", "У-ух ты-ы!"... Калерия в этих трудах вроде бы и не участвовала, все как-то сбоку, все чтоб себе получше да полегче. Вязала она хорошо, петелька к пе- тельке, но вязанье оставляла непременно на виду, чтоб мама или тетя при случае повязали бы. Обновки ей покупали чаще, чем другим, и мать это объясняла: мол, вы- нудила, пристала как банный лист; то выревет, то больной прикинется - и ее пожалеют. Она и на танцы ходила чаще и нарядней сестер, иногда, как бы из ми- лости, брала с собою и мою будущую жену, которая первую обновку - новые галоши - получила в пятом классе. Вторым по вредности и причудам в семье был Азарий. Но этот страдал всерьез и по совсем иным причинам. У него была огромная башка. Когда я с ним познакомился, она достигала шестьдесят второго размера! И вот из-за такой, видать, башки, которая его все время "передоляла", он часто па- дал, ушибался. Ища развлечений в своей небогатой забавами и не очень разнообразной жизни, ребята за какую-нибудь безделушку или на спор просили или принуж- дали братана открыть башкой разбухшую, тугую и тяжелую дверь в сенки. И он с разбегу открывал головой дверь настежь, после чесал покрасневший лоб, но терпел за вознаграждение или за победу в споре. Чаще ему же и попадало, Пелагия Андреевна ругалась: избу выстудил! Разумеется, каждый парень или девка в этой семье имели не только свои, лишь в чем-то схожие, характеры, лица, росточки, но и причуды свои. Но не время рассказывать о них. Надо вернуться к той зимней ночи, к возвращению Калерии с фронта. Еще с детства Калерия и Азарий - два самых плаксивых и вредных, я уже говорил, существа в этой большой семье - не то чтоб невзлюбили, но неп- риязненно друг к другу относились, с возрастом и нетерпимо. Вот они-то, Азарий и Калерия, с ходу, с лету, несмотря на ночной час и долгую разлуку, схватились ругаться - отчего и почему, я не знаю. Ду- маю, ни отчего и ни почему, просто давно друг друга не видели и не руга- лись. Ругань длилась до рассвета. Никакие уговоры-сетованья матери, Пе- лагии Андреевны, не помогали, не помогли и очуранья отца. В доме этом, как я уже говорил, не принято было материться. Я представил себе свою родимую деревню, как дядья, да затем и братцы, и сестры быстро разогрели бы себя матюками, давно бы пластали рубахи друг на друге, но к утру по- мирились бы. Тут дело закончилось визгливым рыданием Калерии: "Нечего сказать, встретили!.. Уеду! Сегодня же уеду!" Что-то умиротворительное бубнил Се- мен Агафонович; часто и мелко звякала пузырьком о край кружки Пелагия Андреевна, наливая "сердечное" - "капли датского короля". Несколько раз встрял в свару чей-то незнакомый мужской голос. Тася и Вася спали - или делали вид, что спят, - в боковушке, за печкой-голландкой. Азарий упорствовал, нудил что-то, собираясь на работу. "Ты уйдешь седня?" - возвысила голос Пелагия Андреевна. Тут и Семен Агафонович привычно поддакнул жене: "Айда-ко, айда-ко!.. Ступай..." Дверь бухнула. Мимо окон к штакетной калитке, все еще высказываясь, про- шел Азарий, хряпнул калиткой и удалился с родного подворья, пропал во все еще сонном, но уже начинающем дымить печными трубами городишке. По лестнице вверх провели икающую Калерию и осторожно определили на вторую кровать, стоявшую в дальнем углу той же комнаты, где и мы с суп- ругой обретались. Пелагия Андреевна виновато и тихо сказала: "Спите, с Богом", - направилась к лесенке вниз и, проходя мимо нашей кровати, со вздохом обронила: "Парня-то, поди-ко, разбудили? А ему на работу, на ве- тер, на мороз... Ложись и ты, Миля. Чё сделаешь? Господь-батюшка, прости нас, грешных!.. Ох-хо-хо..." Жена моя осторожно не легла, прокралась под одеяло, вытянулась, затихла. Возле другой кровати, скрипя ремнями и повторяя как бы для себя: "Черт знает что такое? Уму непостижимо! Сестра... Дочь с фронта, бере- менная, - и уже другим тоном: - Ты успокойся, успокойся..." - раздевался военный, долго выпутываясь из ремней и пряжек, затем так же долго стяги- вал узкие сапоги - офицер! - усек я. На аккуратно развешенном обмундиро- вании на спинке стула блеснули в полутьме награды, свет в комнате сквозь задернутые подшторники проникал слабый, и я не мог разобрать: какие наг- рады, какого звания офицер? Мне было неловко и жалко жену. Я ее нащупал с краю и без того узенькой, на одну душу рассчитанной кровати, придвинул к себе, подоткнул под нее одеяло - это все, что я мог для нее сделать, и давал понять, что я-то не такой, как Ванька за рекой, в случае чего... - Спи! - благодарно прижимаясь ко мне, прошептала жена. - Тебе уж скоро подыматься... - И, чувствуя, что я не сплю и спать не собираюсь из солидарности с нею, хотя и очень хочется додавить предрассветный сон, добрать такие нужные моему усталому телу, в особенности ногам, которые начинали - со страхом слышал я - от рассолоделости ли, от мирной жизни иль от снегоборьбы мозжить, напоминая мне о давнем ревматизме, жена внятно, на всю комнату уронила: - До войны наша семья была не такой. Но никто не откликнулся, никто на ее слова не среагировал. Было видно сквозь щели пола, который служил и потолком, как на нижнем этаже погаси- ли свет, старики укладывались, думая свои невеселые думы, потянуло снизу нашатырным спиртом и еще чем-то, все запахи перешибающим втираньем, ко- торым пользовался Семен Агафонович, наживший болезнь ног не столько от железной дороги, сколько на реке Вильве, в которой он бродил каждую осень, сплавляя сено. Скоро в боковушке зашуршал, верхними сенями спустился и ушел к себе в ФЗО, на раннее построение, Вася. В комнате сделалось серо, затем почти светло. Надо было подниматься и мне, разминать кости, готовясь к борьбе за жизнь родного железнодорожного транспорта. И каково же было мое удивле- ние, когда я увидел, как на соседней кровати, в шелковом кружевном белье, мирно, сладко и глубоко спит молодая женщина; уткнувшись ей в шею, не менее мирно и сладко спит не очень молодой, судя по седине на виске, мужчина, звание которого я разглядел на погонах - капитан. Погоны не полевые, новенькие, празднично сияющие - словно содрали золотую фольгу со святых икон и прилепили ее ровненькими пластушинками к гимнас- терке меж окантовкой, про которую однажды при мне много раз стриженный по тюрьмам человек, будучи в нетрезвом состоянии, сказал: "Не х..., не морковка, а красная окантовка!" - сказал и боязливо оглянулся. * * * Жена моя поступила работать в промартель "Трудовик" Чусовского горпромсоюза. По образованию-то она химик, окончила техникум химический. Кроме то- го, окончила курсы медсестер; кроме того, научилась разгадывать "госу- дарственные тайны", то есть работала в цензуре. Да вот пренебрегла при- обретенными профессиями, где ей, наверное, больше бы платили и сытнее кормили, подалась в бедную артель инвалидов плановиком. Я не расспрашивал ее - отчего и почему. Я уже немного познал ее сильную, упрямую натуру и из рассказов ее запомнил, что после страшной, довоенной еще, аварии на домне, где она работала химлаборантом, она поп- росту завода боится; слабые навыки медсестры она за давностью времени и малого опыта утратила, цензуру и все, что с нею связано, ненавидела. По моему бойкому, почти бездумному совету она не встала на военный учет, наслушавшись о военкоматской толкотне. И о ней забыли, об этом комсомольце-добровольце не вспомнили! Армии она более не надобна, и все тут. Вплоть до вручения медали Жукова, стало быть до старости, никто и не знал, что она была на войне. Я не хотел получать медаль имени браконьера русского народа, но, как всегда, подавая мне положительный пример, жена моя получила свою. Приехавшие с бутылкой на квартиру чины не знали, что они вручают награду злостному дезертиру, с сорок пятого года уклоняюще- муся от военных обязанностей. На работу жена моя ходила к девяти, как человек интеллигентного тру- да. Погладив меня ладонью по щеке, шепотом напутствовала: - Умывайся тихонько. Папа и мама недавно легли. Кружка молока с чаем и кусочек хлеба тебе на припечке. Рублевка на обед в кармане гимнастер- ки. Да не обмораживайся больше... И отвернулась. Хотя был утренний зимний полумрак, я различил, что она заплакана. Догадываться я начал, что всякому горю она научена и умеет переживать "про себя", не то что я, чуть чего - и запылил: мать-пере- мать! всех раш-шибу! - Ну чего так-то уж переживать? Ну, поскандалили... Ну, бывает... - Иди, иди! Увы, жена моя была не только образованней, но и опытней меня во всех делах: земных, житейских, служебных и всяких прочих; очень много всякого разного успела изведать как в личной жизни, так и в общественной, рабо- тая в "особых" войсках, даже под расстрел чуть не угодила. А что я, год назад начавший бриться солдатик, от ранения потерявший зрение правого глаза и по этой причине единственную свою профессию - составителя поездов, еще совсем недавно рядовая окопная землеройка с шестиклассным образованием, мог знать? Я даже род войск капитана не раз- личил по погонам. Зато жена моя хорошо ведала, какого рода войск погоны прикреплены к гимнастерке новоявленного нашего родственника. * * * Ну вот, память моя - что кочегар на старом пароходе: шурует и шурует уголь в топку, а куда, зачем и как идет пароход - нижней команде не видно, ей лишь бы в топке горело да лишь бы пароход шел. Так ведь бывало во всех поворотах моей жизни: занесет меня черт-те куда и зачем, как и вылазить из препятствия, как очередную препону на пути преодолевать - соображай, умом напрягайся либо пускай все по тече- нию - авось вынесет. Я и не спорю. Дурак я, что ли, спорить-то? Во-он сколько всякого на- роду до меня смелбо, и весь этот народ пытался оспорить судьбу, подпра- вить веселком течение жизни - ан выносило и дураков, и чудаков, и гениев все к тому же месту, где всякое сопротивление бесполезно, да и смешно. "У-ух и разумен же я!" Погоны у капитана оказались энкавэдэшные, он не- навязчиво объявил, что работал в СМЕРШе. Я слышал о такой организации, но где она и чем занимается - ни сном ни духом не ведал, знал только те слова, которые знали все солдаты, даже национального происхождения, кроме "бельме", ничего по-русски не говорившие, - "Смерть шпионам!". Наш капитан шпионов не ловил, состоял при каком-то хитром отделе ка- кой-то армии и словил на боевых путях лишь сестру моей жены да накачал ей брюхо. Калерия дохаживала последние сроки и приехала домой рожать. Кроме Ка- лерии капитан приволок из Германии множество всяких чемоданов, узлов, мешков. Тесть, служивший когда-то, вернее, проходивший воинскую службу под городом Витебском, глядел на новоприбывших гостей исподлобья, почти ни о чем с ними не разговаривал, даже про город Витебск не спрашивал, решив, что там, где город Витебск, такие не служат. Сам он когда-то явился с воинской службы в вятскую деревню с хранящим нехитрые солдатские пожитки деревянным сундучком, с которым и отбывал на службу, в гимнастерке, ук- рашенной бантом за прилежную службу, - ребятишки-варнаки все цепляли его на свои рубахи, да и потеряли... Зато теща, униженная бедностью, убитая горем: пятерых проводила на войну, двое вот уж убиты, один сильно изувечен; Азарий после всяких ко- миссий вернулся домой - из-за зрения, и он вот бушует; у младшего че- го-то с головой неладно, - теща эта, Пелагия Андреевна, когда-то полная телом и сильная характером, умевшая управляться с многоголовой семьей, вдруг залебезила перед Калерией и ее мужем-капитаном, отделила их с едой под предлогом, что Калерия в тягости, да и устали они от войны, пос- пать-отдохнуть им охота... Кровать наша железная, до нас еще ребятней расшатанная и проволокой перепеленутая, скоро оказалась за печкой. Семен Агафонович с привычной теплой территории переместился на печь. Сама теща занимала место с боку печи, около перегородки, возле низкого окна, на некорыстной деревянной кровати, на постеленке из старых пальтишек да телогреек, кинутых на гру- бую, соломой набитую матрасовку. На печи было пыльно и душно, за печью темно и жарко. Я после контузии плохо переношу жару, вижу кошмарные сны. Но самое главное, я лишился са- мой большой отрады из всей моей пестрой жизни - возможности читать. "Но надо было жить и исполнять свои обязанности", - как без обиняков и претензий на тонкости стиля сказал товарищ Фадеев, а вот сам-то всю жизнь исполнял не свои обязанности. Оба мы работали, реденько, украдкой, в час неурочный иль в воскресный день исполняли супружеские обязанности, и, выдам лучшую тайну - не без удовольствия, и вообще не унывали. С молоком и нас урезали, когда корова Девка дохаживала - молока вовсе не стало, и у соседей Комелиных стали занимать по банке - для Калерии, под будущие удои. Голодновато, беднова- то жили, однако ж бодро. Я уж забыл, но жена запомнила и, веселясь до сих пор, рассказывает: когда капитан вывел Калерию на прогулку, она взялась мыть полы, я ж, на- дев ее военную юбку и цивильную шляпу с пером, сидел на лавке и развле- кал ее матерщинными частушками. Шибко я ее порадовал, не частушками, ко- нечно, а тем, что при такой жизни, после такой войнищи сохранил в себе юмор и не терял присутствия духа, живя за печкой в доме, где напряжение все нарастало и нарастало. Она, моя женушка, еще не знала: когда из помещения игарского детдома ребят перебросили в дырявый каркасный барак, отдав наш дом под военко- мат, так мы весельем да юмором только и спаслись от лютых заполярных мо- розов и клопов - как раз тогда вышла на экраны всех ошеломившая бесша- башной удалью картина "Остров сокровищ". Мы из нее разыгрывали целые сцены. Я изображал пирата Джона Сильвера, и когда вынимал изо рта у ко- го-то тиснутую где-то трубку с кривым длинным чубуком и тыкал ею в Петьку Заболотного, тупого и здоровенного дылду, изображавшего такого же тупого и громадного гренадера с "Испаньолы" и говорил покровительствен- но: "Дик! Говори ты!.." - он громовым голосом произносил знаменитое: "Когда я служил под знаменами герцога Кумберленского!.." - и, оборванный недовольным предводителем заговора, тут же брякался на пол. Я, Джон Сильвер, щупал его затылок и, не найдя шишку, снова заставлял его падать - чтоб "по правде было", чтоб хряпался исполнитель роли об пол без хал- туры. Ему приходилось повторять эту сцену до тех пор, пока на затылке не появлялась шишка с мячик величиной... Азарий приходил домой редко, обретался у Софьи и, отыскивая какие-то напильники, резцы и прочий инструмент, вел себя вызывающе. - Выжили людей! - орал он. - За печку загнали! - И рыпался на нас: - А вы-то что? Зачем ушли? Пускай бы они жили за печкой! А то привыкли! На немецких пуховиках! А ты землю носом рыл!.. А они трофеями наживались! И тут им самолучшее место! - Он приносил мне книги из заводской библиотеки и, сунув том, ронял: - На! Читай! Может, когда и поумнеешь!.. Наверху дребезжал голос капитана: "Не связывайся ты с ним! Пр-ро-шу тебя! Пр-рошу-у!.. Ребенок... нервы..." Азарий, бухнув дверью, уходил. Мать крестила его вслед: "Прости его, неразумного, Мать Пресвятая Богородица! Не от ума, ото зла это, зло пройдет, схлынет..." - и какое-то время сто- яла потерянно среди кухни, забывшаяся, сама себя потерявшая. Потом спох- ватится и, приподнявшись на несколько ступенек внутренней лестницы, на- помнит дочери: - Каля! Я тебе молоко подогрела. Попила бы. Да и капель бы успокои- тельных... расстроил тебя опять большеголовый... Папаша и жена моя, капля в каплю похожие друг на друга, отводили в сторону глаза. Семен Агафонович, хотя ему и запрещено было курить в из- бе, вертел цигарку, задымливал и приглушенно говорил: - Робята! Ступайте наверьх, в боковушку, почитайте там, полежите или чё... К тем ведь не обязательно заходить... Ну их... В ту пору мы с супругой часто ходили в кино - искусство это было нам не только по финансам, но и по расстоянию доступно: кинотеатр "Луч" был почти рядом, через дорогу. В кинотеатре показывали сплошь трофейные фильмы, в большинстве кото- рых неземным, небесным голосом пел толстенький человек, про любовь пел, катаясь на красивых яхтах с красотками, Беньямино Джильи - соловей все- ленский. А перед сеансом, в холодном фойе, в полудекольтированном черном платье, продрогшая и рано увядшая голосом и лицом местная солистка по фамилии Виноградова пела "Пусть солдаты немножко поспят" - и мне всякий раз сладкой горечью сдавливало горло, я заставлял себя думать, не от пе- сен военной поры, а оттого, что мне ее, Виноградову, жалко. На улице мо- роз, дверь в фойе распахивается и распахивается, несет холодом на низкую эстраду, на ноги, на голые плечи певицы. Иногда выступал чечеточник, он же куплетист, пел сочинения на слова писателей, попавших в Пермь в эва- куацию и дружной артелью поддерживавших боевой дух фронта. На культурные мероприятия, как и на работу, я ходил в обмундировании. Вернувшись с работы, я набрасывал на себя японскую шубу, раздобытую старшим сыном, Сергеем, видимо, в лагерях военнопленных и подаренную от- цу. Жена моя тем временем приводила в порядок и праздничный вид гимнас- терку, брюки, если требовалось, стирала этот единственный комплект одеж- ды, сушила его паровым утюгом, подшивала подворотничок, меловым порошком подновляла пуговицы, наряжала меня, оглядывала со всех сторон; по лицу ее я читал: она довольна мною. У меня сохранилась карточка с первого мо- его, бессрочного, паспорта: в той самой гимнастерке, только уже без по- гон, - на карточке незнакомый, далекий уже мне чернобровый, довольно симпатичный парень, успокоенно, с каким-то взрослым достоинством и за- метной печалью глядящий на этот бурный свет. * * * Зеркало наверху было одно - большое, старинное зеркало в мас- сивной черной резной раме. Низ зеркала и бока его уже обработало время, места эти напоминали лягушечью икру, перемешанную со свежей мелко руб- ленной капустой, переплетенную серебряными нитями. Но середка была чис- та, и когда утрами делали в комнате уборку или поливали цветы, на зерка- ле появлялась испарина, ее протирали досуха, и тогда оно, зеркало, опять начинало отражать в себе то свет зимнего солнца, явившегося в заоконье, то пятнышко лампочки, упрятанной в старомодный абажур. И всегда в этом древнем зеркале свет то отражался, то ломался, крошился в стеклянки, ис- корки или вдруг вытягивался живым лучом по всему его пространству, от угла до угла. У меня уже заметно отросли волосы, я уже один раз сходил в парикма- херскую и, поскольку никаких причесок не знал, хотел было назвать, как мой папа, - "польку-бокс", да в прейскуранте, висевшем на стене, "полька" и "бокс" обозначались отдельно, к тому же "полька" была наполо- вину дешевле "бокса", и я назвал эту прическу, да так и не меняю ее до сих пор, лишь иногда, когда контуженая голова совсем уж начинала разла- мываться от боли, я стригся машинкой "под нуль", надеясь, что без волос голове будет легче. Я любил постоять перед тем старым зеркалом, много лиц повидавшим, за- чесывая волосы то набок, то кверху - "политикой", то еще как-нибудь. Од- нажды Калерия, утопивши живот меж колен, что-то сноровисто шила у окна. - Тебе идет прическа чуть набок и вверх. Ты тогда как петушок... и изуродованный глаз меньше заметно, - сказала она. - С-спасибо! - сквозь стиснутые зубы процедил я, уже и подзабывший про уродство глаза. Жена моя и такого меня любила, ну а если не любила, то привечала и необидно, по-русски жалела. В комнате, где обосновались высокие квартиранты, сделалось будто на выставке, скорей как на барахолке. Всюду: на стульях, на спинке кровати - горой лежало, висело разнообразное заграничное барахло. Капитан расха- живал в галифе, в шелковой, голубого цвета, нижней рубахе и пощелкивал цветастыми подтяжками или валялся на кровати, почитывая книгу. Черти его сунули в начавшийся разговор. - Калерия! А что, если мы выдадим один из костюмчиков этому боевому солдатику, да еще рубашку, может, и сапожки - не парень, загляденье бу- дет!.. Я не думаю, что он подал эту "идею", чтоб поизмываться надо мной. Он, наверное, и в самом деле хотел облагодетельствовать меня трофейным доб- ром. Калерия, прервав работу, посмотрела на мужа - шутит он или всерьез говорит. Она, Калерия, испытывала передо мной чувство неловкости за так нелад- но, с нашего "переселения", начавшееся возвращение их к мирной жизни, иногда заговаривала со мной о том, что как родит, они с мужем получат квартиру: у него на это больше возможностей, чем у меня, - они это пони- мают. Переедут, обставятся, тогда мы с Милей снова вернемся в комнату наверх. А сейчас как быть? В положении и ей, и нам неловко, да и тес- но... "Да-да, - кивал я головой. - Конечно, конечно. Не беспокойтесь, нам и за печкой ничего. - И для убедительности добавлял: - С милой рай и в ша- лаше..." Тяжело донашивающая ребенка, Калерия морщила губы в улыбке, ки- вала мне и долго потом следила за моим взглядом: правда ли, что я не но- шу камня за пазухой, не обиделся на нее. Бедная женщина. Она была в том уже состоянии, когда все земное докучает, мешает, боль и тревога сосре- доточены на том, что внутри, а не снаружи, что ее мучает, но и дарит светлую радость небывалого, ни на что не похожего состояния и жуткой тайны ожидания того, что за этим последует, муки ее завершатся новой жизнью, подумать только, зачатой на войне. Ребенка мира! Первенца! Ее первенца! Ради которого она и сама роди- лась, росла. Не для войны же, не для работы, пусть и в отдаленности от фронта, рождалась она! Калерия заметно помягчела нравом, сделалась уступчивей, заискивала перед сестрой, как я заметил, самой тут непреклонной; не вступала в стычки с Азарием, даже подарила ему что-то заграничное, вроде ручку-мно- гоцветку. Правда, он ее забыл в желобке окна. Отцу с матерью тоже что-то пода- рила. Тасе - платье да пальто. Васе - ботинки, хотя и поношенные, но совсем еще крепкие. А вот у жены моей подарков от Калерии и ее капитана не бы- ло, видать, они понимали: никаких подарков она не примет, да еще такой отлуп даст трофейщикам, что зубы заноют. В общем и целом отношения в доме более или менее утряслись. Калерия капризничала, или, как тут говорили, "дековалась", только над матерью, да и то нечасто. Мать терпела и всех терпеть просила. "Господь простит", - говорила. Но жизнь под одной крышей - тесная жизнь, тут друг от друга не спря- чешься. Мой свояк Иван Абрамович с семьей переехал из Шайтана в Архиповку, поближе к городу, всего она в шести верстах от города, та Архиповка. Он часто привозил на салазках мороженое молоко на продажу, из овощей кое-что - он сбивался на дом. И пока жена его торговала на базаре, Иван Абрамович вел с нами разговоры, да все больше на политические темы иль нравственно-социальные. Видом он был благообразен. Высоко обнажившийся массивный лоб обрамлен нимбом волос, голубоглаз, длиннолиц, длиннорук, походил он на какого-то философа из учебника пятого класса. Иван Абрамович читал газеты, книги, вступил на войне в партию, хотя на Урал угодил спецпереселенцем, негодо- вал по поводу безобразий, творившихся в лесной промышленности, заверял, что все это вместе с последствиями войны будет со временем партией лик- видировано. На лесозаготовках Иван Абрамович очутился не по своей воле, на фронте метил попасть в политруки, но дальше агитатора продвинуться не успел, однако патриотический порыв не утрачивал до тех пор, пока жизнь да болезни совсем не замяли его и не растолкли в порошок. Я его подзужи- вал: - Ты такой вот сознательный, почем же сейчас молочко на базаре прода- ет твоя баба? Почем? - Дурень ты! - беззлобно и снисходительно гудел Иван Абрамович и от- ворачивался от меня, как от осы, докучливо зудящей над его мудрой голо- вой. - Погоди, погоди, поживешь вот мирной жизнью, покатает она тебя по бревнам, синяков на бока наставит - поумнеешь. С товарищем капитаном разговоры у нас не клеились. Он про "свою вой- ну" помалкивал, я трезвонил шпорой, в кучу собирал все, что слышал, ви- дел на пересылках, в госпиталях, в запасных полках. Свой боевой путь был мне настолько неинтересен, что я его почти не касался, вспомню только иногда, где чё сперли, какие шуточки вытворяли по молодости лет после того, как отдохнем и отоспимся, от глупости и прыти, связанной с возрас- том и постоянной взвинченностью, неизбежной у молодых ребят на войне. Иван Абрамович, рядовой стрелок на войне, пехотинец, вышедший в сер- жанты, отлично понимал, где я говорю серьезно, где придуриваюсь, хохо- тал, отмахивался от меня, утирал калеченой рукой, похожей на пучок соси- сок, глаза. Папаша смеялся приглушенно, и только по глазам его серым, голубеющим в минуты радости, да по мелко вздрагивающей бороде было за- метно, что он тоже смеется. - Тихо вы! Каля там, забыли! - шикала на нас Пелагия Андреевна, но шикала беззлобно - тоже нажилась в почти безгласном доме за войну. - Согрешенье с вами... - и удалялась к соседям - отдохнуть, может, переж- дать: Калерия рассердится - ее тут не было, и она знать ничего не знает. - Вот с такими вояками и отдали пол-России, провоевали четыре года, - не выдержал как-то капитан, послушавший мои байки. Я знал, что он не выдержит, потому что он, когда я, махая руками и ногами, "травил про войну", фыркал, совался с замечаниями. Я ждал, когда он сорвется, даже предполагал, что он скажет, и тут же вмазал ему в от- вет: - А с такими, как ты, просрали бы целиком дорогую Родину за три меся- ца! Осенью немцы были бы уже здесь, - потопал я по полу. - На Урале! А японцы там! - показал я за окно, на улицу, в восточную сторону. Повисла неожиданная напряженная тишина. Но капитан был не лыком шит, немало, видать, поработал с такими "мятежниками", как я. Он побледнел, но, сдерживая себя, выдал презрительно: - Шутник! - и быстро удалился наверх. Папаша снова, несмотря на запрет, свертывал цигарку. Иван Абрамович угрюмо молвил: - Зря ты. От говна подальше... Папаша, с которым мы уже испилили и искололи все дрова в мои выходные дни, очистили снег и стайки, то вполуха слушал меня, то и вовсе не слу- шал, но все равно мне одобрительно кивал: - И правда што, не связывался бы ты с им. Правильно Иван Абрамович толкует: от говна подальше - не воняет. Теща явилась и с порога навалилась на "самово": - Опять смолишь! Скоко говорено. - И когда, накинув японскую шубу и бубня что-то себе под нос, папаша удалился на улицу и я стал собираться следом за ним, сказала Ивану Абрамовичу так, будто меня уже не было в избе: - Ну нискоко не уступит старшим! И трешшыт, и трешшыт!.. Да хохо- чет - аж лампы гаснут! Вот как ему весело! С чего? Зарабатыват меньше уборщицы, но туда же, с гонором... Папаша сидел под навесом тамбура. Цигарка его, как флейта с дырами по бокам, дымила вызывающе. Удивительный был он курец, папаша! Курил он всю жизнь не взатяжку, но без курева жить не мог. Сейчас у него в цигар- ке-флейте были крупно рубленные табачные крошки - корни вперемешку с крапивой, но он смолил себе и смолил - аж глаза ело. Протянул было мне кисет, но моя голова его курева не переносила, угорала - в ней, в конту- женой-то моей башке, усиливался звон. Папаша убрал кисет в карман. Я достал за услугу на вокзале заработанные папироски и, когда докурил "Прибоину" до мундштука, притоптал ее, сказал папаше: - А давай-ка, Семен Агафонович, сортир чистить. Народу много, все се- рут... уже подпирает... - Пожалуй што айда. Нам така работа самый раз. Капитанам срать - нам, солдатам, чистить! - Такие сердитые слова, так сердито и грубо произне- сенные, я услышал от папаши впервые и озадачился, начиная понимать, что с виду-то у папаши лишь борода да нос, да трудовые корявые руки, испу- танные толстыми жилами, но внутри, в середке-то, где глазу не видно, - не все так уж просто да топорно. Папаша надел "спецовку": старый дождевик, латаные-перелатаные вален- ки, для чистки изготовленные рукавицы - и заделался черпалой. Меня от долбежной работы освободил, так как одежда у меня одна - и рабочая, и выходная. Пахнуть стану, а работаю на людях, и он, папаша, преотлично это зна- ет, так как на том же чусовском вокзале, после того как ему повредило руку при сцепке вагонов, какое-то время состоял швейцаром при ресторане. Работа легкая, в тепле, да старуха его оттудова отстранила, так как он там, при ресторане-то, кхе-кхе... В старом железном корыте я отвозил добро за железнодорожную линию, опрокидывал его в овраг - весною ручей все зимние накопления снесет в реку Чусовую. Пока папаша нагружал транспортную емкость, я любопытство- вал, что же означает это самое "кхе-кхе". Отвернувшись от сортирного жерла, Семен Агафонович досадливо обронил: - Не знаешь, што ли? Мужик ведь!.. - и, тяжело вздохнув, признался: - Виньцем я стал баловаться... А семья!.. С такой оравой не забалуешься, - и, опершись на лопату, устремив голубеющий взор в какие-то ему лишь из- вестные дали, исторгнул: - Было делов! - но тут же опамятовался, прик- рикнул на меня, что полное уж корыто, а ты стоишь и стоишь, ротом ворон ловишь. Когда я вернулся во двор и поставил под нагрузку транспорт, папаша, заглаживая нечаянную грубость, пообещал мне: - Я ишшо тебе как-нибудь расскажу про службу в городу Витебску. Во-от, парень, город дак город! Для папаши это был самолучший город на свете! Так как других он почти не видел, не задерживался в них, городишко же Чусовой по естеству жизни плавно перетек в деревенский лик - сельская жизнь тут не могла срав- ниться ни с какой стороны с городом Витебском. Воспоминания о городе Ви- тебске папаша мог поведать только в самые благостные минуты, будучи "под мухой", и только самым близким людям. Вот и я удостоился услышать от не- го те редкостные, захватывающие воспоминания, и за это мне хотелось об- нять и притиснуть к себе папашу, да весь он был в мерзлом крошеве - от него попахивало. Когда мы углубились на уровень лома в нужниковую яму, выломали, выковыряли и отвезли отходы человеческие за линию, папаша восстановил деревянный мерзлый трон и, как в прежние годы, после приве- дения "опшэственного места" в порядок затопил баню. В этот раз мы мылись с ним вместе, чего удостаивались тоже далеко не все, даже и сыновья. Ивана Абрамовича старик стеснялся. Я сдавал на ка- менку. Семен Агафонович, ахая, хлестался веником, сочувствовал, что я не мо- гу париться: "Вот чево война делат с человеком..." Когда, уже изможден- ный, обессиленный, сел папаша на приступок полка, прикрыв исхлестанным веником причинное место - в этих делах, как и в словесном сраме, тесть мой был целомудрен, многому меня, не поучая, научил, - пытался он про- должить беседу про войну, но сил его даже на разговоры не хватило - ос- лаб могучий мужик за войну, на иждивенческих карточках, - попросил ока- тить его теплой водицей, загородив накрест ладонями свои мужские досто- инства. Родив девятерых детей, последнего - сорока пяти лет, они, родители, не дали им никакого повода узнать, откуда они взялись, тем более, каким манером их мастерили. Привыкший к массовому бесстыдству, богохульству и хамству на войне, да и до войны кое-что повидавший по советским баракам, наслушавшийся всякой срамотищи и запомнивший бездну мерзостей, декламировавший целые поэмы, подобные "Весне" Котляревского, невольно я подбирался, укорачивал язык, смягчал солдатские манеры поведения и придерживался насчет окопно- го фольклора. Многим современным, интеллигентно себя понимающим людям стоило бы поучиться у бывшего вятского крестьянина человеческим отноше- ниям меж собой, в семье, на людях. Узнав, что у капитана в городе Росто- ве есть брошенная жена с двумя детьми, Семен Агафонович не мог понять, как это возможно - оставить свою жену, тем более робятишек, - оттого сразу невзлюбил блудню зятя, да и дочь осуждал за невероятный в этой семье поступок. Позднее он мне признался, что сразу решил: "Путной семьи у их не получится, ничего доброго не будет - на чужом горе счастья не строят, эдаким маневром. - Все же он был и остался маневровым работником - составителем поездов. - Варначат людишки, жить-то по-людски не живут. Дитям судьбы калечат". Калерия, удостоверившись, что муж ее не шутит - всерьез хочет обря- дить меня в парадный костюм, поддержала супруга: - Что ж, по-родственному полагается всем делиться... А я ж, "язва болотная" - по выражению бабушки, сроду и болот-то не видавший: горы у нас да скалы кругом, на родине-то, - я ж страшно раним, потому как в деревенском сиротстве хлебом корен, в детдоме беспрестанно попре- каем за то, что государство меня поит, кормит, одевает, день и ночь ду- мает обо мне, в окопах и госпиталях изношен до того, что нервы наголо, и начитан некстати, изображаю прическу на непутевой голове перед зеркалом, - внятно так, раздельно произношу: - Я до войны вором был - беспризорничество вынуждало воровать... И потому - ныне ворованным не пользуюсь. Капитана будто ветром смахнуло с кровати, он закружил по комнате, за- качал половицы - они же потолок. - Ты что?! - негодовал капитан и назидал в том духе, что все манатки - немецкие, есть трофейное имущество, которое брошенное, которое куплен- ное, которое просто победителям отданное!.. Из вороха тряпок, лежавших на столе перед зеркалом, я брезгливо, дву- мя пальцами поднял миленькие детские трусики с кружевцами и, кривя глаз и рот, начал измываться над соквартирантами: - Да-да!.. Прибежала немецкая девочка лет трех от роду, а то и годо- валая, сделала книксен: "Герр советский капитан! Я так вас люблю, что готова отдать вам все!" - и великодушно сняла вот эти милые трусики... Капитан ушибленно дернулся, его скособочило, сломавшись в шее и пояс- нице одновременно, он рухнул задом на кровать, какое-то время глядел на опущенную голову Калерии. Она ни глядеть на него, ни шить не могла. - В-во мерзавец! Во-о сволота!.. - Иди-ка сюда, капитан, - поманил я пальцем свояка. Он отчего-то за- вороженно пошел на мой голос - колдун же я, колдун! Распахнув дверь в верхние, холодные, сени, я показал ему на воткнутый в стену бритвенно остро наточенный столярный топорик и медленно, сквозь зубы проговорил со всей ненавистью, какую нажил на войне, с бешенством, на какое был спосо- бен с детства: - Еще одно невежливое слово, я изрублю тебя на куски и собакам выброшу... - Осторожно, будто в больничной палате, я закрыл дверь и, обмерив взглядом оглушенного капитана - все это комфортное жи- лище, добавил: - Хотя такую падаль здешние собаки жрать не станут, разве что ростовские, под оккупацией человечину потреблявшие... * * * Выступление мое разбросало всех обитателей дома по углам и за- печьям. С Калерией и с капитаном одновременно началась истерика. Капитан превзошел свою жену в визге, стенаниях, угрозах и жалобах, все напирал на то, что ни быть, ни жить ему здесь невозможно, чтоб все слышали и знали, как он страдает от поношений, как много терпит неудобств и несп- раведливостей. Вылазка капитана не удалась - ему в Ростов хотелось, к деткам, к же- нушке богоданной, не с пэпэжэ ему, в самом деле, вековать. Согрешил, накрошил, да не выхлебал товарищ капитан. Вспомнил, видать, что семейная каша погуще кипит. Бо-ольшим политиком за войну сделался капитан, со временем в генералы выйдет, и его непременно как патриота в селезневскую Думу выберут - там ему подобных уже с десяток воняет, дергается, пасть дерет, Россию спасает от врагов. А ее надо было нам спасать от таких вот капитанов и его покровителей. Тогда бы уж не очутились мы на гибельном краю... Ну да ладно, чего уж там... Папаша залег на печи, мамаша пила за занавеской "капли датского коро- ля". Тася и Вася привыкли уже тишком-молчком проскальзывать в свою квад- ратную комнатушку-боковушку с двумя топчанами. От средней комнаты эту боковушку отличал цветок ванька-мокрый на окне да самошивный коврик из лоскутков на стене. Азарий дневал и ночевал на заводе да у своей Софьи. Жена моя - на ра- боте, как раз приспел квартальный отчет, и она подолгу засиживалась в старом, хорошо натопленном доме, где располагалась контора инвалидной артели "Трудовик". На выручку мужу, которому из-за занавески было пред- ложено "искать квартеру", не поспешала. Поскольку "квартер" я никогда не имел, опыту их искать - тоже, жильем меня всегда кто-то обеспечивал: сперва родители, потом бабушка, потом все государство обо мне пеклось - детдом, общежитие ФЗО, вагончик на желдорстанции, солдатская казарма, индивидуальная фронтовая ячейка бой- ца, по-тамошнему - ровик, привычнее - щель в земле, изредка - отбитый у врага блиндаж с накатом, госпитальная палата с индивидуальной койкой, вагоны, вокзалы. И вот прибыл, стало быть, на место, окопался! Начал восстановление народного хозяйства, удивляя себя и мир трудовы- ми подвигами. И чего я этого капитанишку топором не раскряжевал? Но это уж больно кровожадно даже для такого громилы, как я... ну хотя бы обухом по его толоконному лбу... Было бы у меня опять жилье. Казенное. С индивидуальным местом на на- рах, с номером. Из рассказов бывалых людей, а их у нас уже в ту пору ту- чи велось, я с точностью представлял то казенное помещение. По комфорту, обстановке и нравам, царящим там, не уступало оно бердской казарме, где мы топали и дружно пели боевые песни, а сталинградская пересылка, а вин- ницкая, а львовский и хасюринский госпитали, а дорога с фронта, а кон- войный полк - это ж "этапы большого пути", как поется опять же в патрио- тической песне: "Ту-упой фашистской нечисти заго-оним пулю в лоб!.." Прикончили. Заг- нали ему пулю в лоб и в жопу. Кого закопали. Кого рассеяли. Сами тоже рассеялись. Пора браться за ум. Пора учиться жить. Биться в одиночку. За существование! Слово-то какое! Выстраданное, родное, расп- рекрасное - новорожденное, истинно наше, советское. На полкиловой пайке его и не выговоришь. А что пиздострадателя этого не изрубил, Бог, зна- чит, отвел. Хватит мне и немца, мною закопанного в картошке. Каждую поч- ти ночь снится. Сложив в нагрудный карман документы, в том числе так и не обменянный проездной талон на железнодорожный билет, выписанный мною при демобили- зации до Красноярска, хлебную карточку, поместив в синий мешок, в неиз- носимый подарок Сталина, тетрадку в ледериновой корочке, с песнями, сти- хами, фотографиями фронтовых и госпитальных друзей да совсем недавно пламенно любимой медсестры, запасные портянки, ложку и кружку, я потоп- тался у порога, подождал, когда прервется крик Калерии наверху. - До свиданья! Никто ни с печи, ни из-за печи не откликнулся. Уходить будто вору хо- тя и привычно, да неловко все же, да и горько, да и обидно, на сердце вой, в три звона сотрясает, разворачивает больную голову, поташнивает. Как всегда после сильного потрясения, хочется плакать. - Прощайте! - повторил я и по-крестьянски, церемонно вымучил: - Прос- тите, если... Семен Агафонович отодвинул блеклую занавеску, решительно и шумно от- кинул ворох лучины, свесил бороду на мою сторону: - Поезжай! Поезжай, поезжай с Богом... от греха... - и, опуская боро- ду еще ниже, добавил: - Чё сделашь?.. И тоже прости нас, прости. - С Богом, - выстонала из-за занавески благословение теща. Вечером я заступил на дежурство, ночью написал заявление о расчете, и утром начальница, гулевая, красивая баба, обремененная ребятами, за что ее замуж не брали, с сожалением подписала мою бумажку и каким-то образом обменяла мой просроченный талон на железнодорожный билет до Красноярска. - Хоть теперь по-человечески поедешь! - В ней и в самом деле сочета- лось совместимое лишь в русской бабе-женщине: бурность, книжно говоря, темперамента и чуткость слезливой русской бабы. * * * Днем появилась на вокзале и отыскала меня жена. Я после де- журства спал в комнате начальницы вокзала, на диване. Сама начальница уехала куда-то в командировку, скорее всего загуляла в отделении дороги. По случаю очередной победы в соцсоревновании по перевозке грузов кутили там который день. Посидев в тяжелом молчании, в непривычной отчужденности в руководящем кабинете, мы занялись кто чем. Жена смотрела в окно. Я вынул запасную чистую портянку, сходил к Анне, рявкнул, чтоб дала воды, да постуденее. Она в ответ жахнула такой струей, что и умываться не надо - всего меня окатила. "Ведьма!" - сказал я, утерся портянкой и вернулся в вокзал. Жена моя играла в ладушки. Сидя на лавке сдвинув колени под диагона- левой юбкой, валеночки не по ноге, много раз чиненные кожей и войлоком, составила пятки вместе, носки врозь. Прихлопывала ладошками и что-то ед- ва слышно - она не песельница по призванию - напевала. Я попытался уло- вить - и уловил: "А мы - ребята-ухари, по ресторанам жизнь ведем..." Ее, эту песню из бога- того детдомовского фольклора, я пел ей не раз, и она вот уловила мело- дию, но всех слов не запомнила - хотя и способная баба, но к ней как-то не липли и в слух ее не проникали подобного рода творения, зато я их имал с ходу, с маху, с лету. Однако песня сослужила нам неоценимую служ- бу: мы оказались в вокзальном ресторане. Знакомая официантка подала нам по коммерческому бутерброду из черного хлеба, два звенышка селедки да по стакану квасного киселя. - А вина нам не дадут? - вдруг спросила жена. - Я премию получила, - и, чтобы я не засомневался, тут же полезла в сумочку, подаренную ей еще до войны крестной, имя которой она произносила с благоговением, Семен Агафонович и Пелагия Андреевна - с неподдельным трепетом. - Вот! За квартальный отчет. Мы его досрочно сдали, нам выдали маленько денежек, выписали всем конторским кожи на обувь. - Хорошо живете! - холодно заметил я и объяснил, что насчет вина ни- чего не знаю; хоть и работаю на вокзале, в ресторане бываю только в слу- чае необходимости, чтоб вывести кого, усмирить, если милиционера побли- зости нету. Обедать в ресторане мне не по карману - я ведь и в самом де- ле получаю чуть больше уборщицы. - Попроси, а! Попроси! - настаивала жена, и в голосе ее, в глазах бы- ла незнакомая мне забубенность напополам с душу рвущим отчаянием челове- ка, покидаемого на необитаемом острове. К моему удивлению, официантка не удивилась, даже обрадовалась: - Х-хо! А мы думали, ты непьющий! И до девок не охоч... - прищурилась на дальний, угловой, столик: - Твоя? Ничего. Только малокалиберная... У нас девки поядреней... - и скоро принесла бутылку портвейна под сургу- чом, три ломтика веером раскинутого, скрюченного сыра, винегрет и сколько-то шоколадных конфеток из кармана фартука вытащила. - Конфетки спрячьте. Не-кон-ди-ци-он! Ну, со стороны добытые, - пояснила она. - По фондам с голоду сдохнешь!.. Портвейн мы выпили. Весь. Я сперва ни крепости его, ни вкуса не чувствовал, потом меня развезло, супружницу мою - тоже. Где-то за пакга- узом, за технической будкой, почти по-за станцией, мы сидели на запас- ных, рядком сложенных рельсах и, целуясь, плакали. Она все пыталась го- ворить, вернее, выговорить: "Вот и свадьба!.. Прости! Вот и свадьба!.. Прости!" - с разрывами, сквозь слезы, несвязно лепетала. Но я все до ос- нования понимал, гладил ее по голове, целовал в холодный, слезами запол- ненный рот. Потом, продрогшие до последних ниточек, мы неторопливо шли той же до- рогой, которой двигались не так давно, но отчего-то казалось, что было это вечность назад. Я провожал жену домой. Она говорила, что вчера была крестная - приезжала специально из города Лысьвы, посмотреть на "Милино- го мужа". Ей сказали, что муж на дежурстве. Тогда крестная поинтересова- лась, как и где живут молодые. И когда ей указали на запечье, напрямки спросила: "Калерия, конечно, наверху?! Я так и знала! Вечно Милечка у вас в батрачках! Вечно вы ее, безответную, в углы заталкиваете да работу погрязней да потяжелей суете!.." Решительная эта женщина, крестная-то. Дала она всем прикурить. Велела властью своей освободить от квартирантов флигель; переселить туда Милечку с мужем. Какой бы он молодой и разбой- ный ни был - им жить, им и разбираться друг в друге. Когда отелится ко- рова, нужно помогать им молоком, и вообще хватит делить детей на любим- чиков и нелюбимчиков. Левочка, муж крестной, говорит, что у нас социа- лизм и все должно быть по справедливости! О, грехи наши тяжкие, смехи наши вольные! Тут, на вокзале, я узнал наконец о том, как моя жена раздобыла столько имен. Крестная росла без отца: мать ее рано овдовела и была приглашена ра- ботать экономкой в дом к протоиерею, служившему в кафедральном соборе. Дело она знала, была исполнительна, безупречна в части морали и всего прочего, пользовалась у хозяев полным доверием. Будущая крестная, когда наступила пора посещать гимназию, училась вместе с дочерью высокого ду- ховного лица и рано начала болтать по-французски. Гражданская война разметала семью священника. Мать крестной, привык- шая управлять и властвовать, стала выводить дочь "в люди". И вывела! Крестная хоть и в небольшом чине, но работала в техническом отделе на железной дороге. Вечерами, иногда и ночи напролет, шила вместе с ма- терью, вышивала, вязала, плела. Даже от табачной фабрики брали женщины работу - набивали табаком папиросные гильзы. Зато и одевалась девица всегда по моде, выглядела культурно, читала книги. Прехорошенькое, ше- бутливое существо, вышколенное матерью, вольности не знало, мать иногда даже поколачивала ее, вплоть до замужества. Муж крестной прожил тяжкое, голодное детство в многодетной семье, был подпаском, затем пастушком, благодаря уму, стараниям и добрейшему харак- теру покорял высоты наук по пути в инженеры, покорил еще и сердце раз- борчивой девицы, давшей отлуп уже не одному "видному" жениху. Из рассказов об обожествленной крестной мне в ту пору запомнился один. Это когда она, крестная, еще девицей гуляла с Левочкой, одетым в красивую форму строительного инженера, вдруг с ужасом почувствовала, что лопнула тесемка у нижней накрахмаленной юбки! И случилось это не где-ни- будь, но посреди конно-пешеходного моста через реку Усьву, длиной не меньше километра! Нечистая сила, не иначе, решила подшутить над девицей, подвергнуть ее моральному испытанию. Да не на таковскую нарвалась! Девица как шла, так и вышагнула из накрахмаленной юбки, сопнула ее с моста. Кавалер, державший свою любимую под руку, так ничего и не заметил, так и держал, как держал. Кто-то из публики, гуляющей по мосту, восклик- нул: "Э-эй! Кто белье утопил?!" Девица пожала плечиками: "Какая-то растяпа полос- кала белье и упустила юбку по течению". И лишь много лет спустя, будучи на курорте, в аналогичной же ситуации Левочка со смехом напомнил: "Ка- кая-то растяпа юбку утопила!" "Умный Левочка! Ох, умный! А воспитанный!" Так вот эта самая, решительная еще в девицах, особа и ее строгая мамаша рабочую семью Семена Агафоновича жаловали. И когда у Пелагии Андреевны родилась девочка - пятый в семье ребенок, - строгая и почтительная Ульяна Клементьевна выговорила доброй знакомой: мол, если деньжонок под- занять, иголку для машинки, кожу на заплатки, лоскутья для одеяла - всегда пожалуйста! Но вот пятого ребенка родила, а чтоб ее дочь в крест- ные взять - не подумала! Наделив роженицу подарком, строгая женщина до- бавила: ныне быть крестной ее дочери - она не хуже людей! И чтоб ново- рожденную назвали ладом - Людмилой. Послала Пелагия Андреевна своего Семена Агафоновича метрику выписы- вать на новорожденную. И он пошел, перед этим в честь прибавления в семье немного выпил. Когда зашел в загс за метрикой и когда, регистрируя младенца, заполняя эту самую метрику, его спросили, как ребенка назвали, он запамятовал мудреное имя и сказал - Марией. Рассердилась крестная, что не по ее просьбе дали имя девочке, и ска- зала, чтоб хоть Милей тогда ее называли. Ее убеждали, что Мария - имя тоже хорошее, в святцах означает - Святая!.. А я вот у Даля потом про- чел: "Не у всякого жена - Марья, а кому Бог даст". С тех далеких пор в семье жены произошло по отношению к ней раздвое- ние. Почти все называли ее Милей, отец же, Семен Агафонович, - Мареей; будь хоть выпивший, хоть усталый, хоть здоровый, хоть больной - Марея, и все тут! И так до конца его дней, вот они какие - вятские-то, - не больно хватские, зато упрямые! Веселый рассказ кончился, и дорога - тоже. Надо прощаться. И мы расп- рощались, но, увы, не в последний раз. После встречи на вокзале на душе у меня сделалось легче, особенно от загадочных слов жены: "Приезжай!.. Я без тебя переберусь во флигель. Когда вернешься - скажу тебе важное... Приезжай!" И осталась на перроне одна-одинешенька среди толпы, в чиненых валеночках, в мамином стареньком пальтишке, в теплом берете, натянутом на уши, - военная шапка на мне. Я попытался вернуть шапку, она удержала мою руку, вежливо и настойчиво: "В Сибири уши отморозишь..." * * * В Сибири никто меня, кроме бабушки, конечно, не ждал, но вся многочисленная родня, погулять гораздая, нарядилась, собралась, запела, заплясала. В какой-то день привели скромно потупившуюся девку, которую тетки мои предназначали мне в невесты. Один раз она написала мне на фронт, я не ответил, и теперь, узнавши, что я женат, облегченно сообщи- ла: "Я тоже замуж собралась... - кротко вздохнула: - за сторожа-пожарни- ка. Инвалид он войны". Чужой, совсем незнакомый человек, а вот там, на Урале... там мне важ- ное хотят сообщить о чем-то - я почти догадываюсь... Но первая новость на Урале была ошеломляющая - умирала Калерия. На кровати иль, точнее, на топчане матери, за занавеской лежала догоревшая до черной головешки старая женщина с плавающим взглядом, в которой я уже не узнавал красивую Калерию. Я опустился на колени перед скомканной пос- телью, пощупал раскаленный лоб больной. Взгляд ее пробудился, она не произнесла мое имя, а зашептала, зашептала, схлебывая, слова: - Вернулся?! Ха-а-ашо, ха-а-ашо!.. А я вот видишь, вот видишь... - Она боялась еще произнести слово "умираю". Я понял, все понял по ее лепету... не надо бросать жен, не надо сиро- тить детей, не надо войны, ссор, зла, смерти. - Я счас, счас сбегаю... Калерия поймалась за мою руку: - Не уходи-ы. Ты... ты... мне нужен, твое прощение мне нужно, - соб- равши силы, едва уже слышно прошептала умирающая. - Я счас, счас, помогу тебе, помогу. В дорогу из Сибири меня снабдили харчишками. Бабушка из какой-то за- начки вынула туесок моченой брусники. Я кормил Калерию прямо из туеска брусникой, стараясь зачерпывать лож- кой ягоды вместе с соком, и видел, как больной легчает, как жаром сож- женное нутро ее пронзает освежающая влажная кислота. - Мне легче стало, - внятно сказала Калерия. Она была завязана по-старушечьи. Я концом ситцевого платка вытер ей губы и сказал: - Теперь ты поправишься - брусника не таких оживляла... - Па-си-бо! - по-детски раздельно выдохнула Калерия и, склонив голову набок, уснула. * * * Этой же ночью Калерия умерла, оставив новорожденного сына. Прослышав, что в роддоме худые условия, плохо с роженицами обращаются, что дома эти переполнены, что детей часто путают и не кормят, мать реши- ла принимать роды дома, хотя сама она, деревенская когда-то баба, всех своих детей принесла в городском роддоме. О, эта слепая родительская любовь и рабское прислуживание! Они порой страшнее предательства... Отчего-то рожать Калерию переместили на мате- ринскую постель, в духоту, в пыльное место. Может, не хотели беспокоить капитана и в полутьме обрезали пуповину старыми портновскими ножницами. Ножницы валялись на издолбленном, гвоздями пробитом подоконнике, пе- ред которым сапожничал папаша, на них еще рыжела засохшая кровь. Вдвоем, Азарий и я, долбили землю на новом кладбище на уральской го- ре, которая называлась Красный поселок - не за революционную идею так гора называлась, а оттого, что на ней красная глина. С перебитой рукой из меня какой долбежник? Я подбирал лопатой крошево глины с камешником, Азарий бил земную твердь с остервенением и раскаянием. Капитан во время прощания с покойной женой бился головой о стену и на кладбище, ползая вокруг могилы, все норовил в нее упасть. - Тиятр! - сказал я твердо, и жена моя, съежившаяся, сделавшаяся сов- сем махонькой, уцепив мать под мышки - не держали ноги старую женщину, - посмотрела на меня долгим, горестью и болью сжатым взглядом. После скромных поминок сделала она заявление: - Совсем ты на войне очерствел, - помолчала и добавила: - Может, и озверел... На что я ей дал отпор: - Мужик должен быть мужиком. Засранец капитанишка этот, а какой зас- ранец - вы еще узнаете. Узнали. Очень скоро. Через совсем короткое время, сороковины не спра- вив, товарищ капитан, сделав разведбросок в город Ростов, вернулся за манатками, забрал все, не оставив даже лоскутка на пеленки сыну. Но всем нам было уже не до капитана и не до трофейных манаток. Мы с Азарием сно- ва долбили землю на Красном поселке. Достали, достали аж на Урале бедно- го фэзэошника, свернули ему голову труды мудреные Карла Маркса и его партнера Фридриха Энгельса. Когда-то падавший со строительных лесов и ушибившийся головой младший брат жены, Вася, дочитался до точки, взял и повесился в сарае. * * * Пока я катался в Сибирь и обратно, жена моя перетащилась во флигель. Он состоял из двух половин, этот флигель, давно списанный, поч- ти залегший окошками в огород и не упавший только потому, что снаружи его подпирали четыре крепких, с сенокоса приплавленных, бревна. Внутри подпорок было шесть, при мне появились еще две. Печь развалилась. Папаша принес из бани железную печку, выдолбил дыру в старой трубе, засунул ту- да железное колено. Еще он принес старую железную кровать из сарая и, чтоб она не падала, прикрепил ее к стене, закрутил на гвоздях проволокой, еще он принес вы- шедший из строя курятник, выскреб из него плесневелый помет, покрыл фа- нерой верх - получилась столешница. Задвинул изделие в угол, прикрепив, опять же, его гвоздями к стенам. Жена моя побелила стены, потолок и печь, намыла полы, отскоблила ку- рятник ножом, повесила шторы на окна и занавесила проем - ход из кухни в комнату, на заборку прибила две репродукции из журнала. Перегородка из кухни была фанерная, и ее вспучило осевшим потолком. Но уют все же был, и какой уют! Разве сравнишь с окопом иль блиндажом, даже штабным. Главный тон и вид придавала штора. Еще когда я боролся со снегом на станции Чусовской, прибегла как-то ко мне погубительница шинели Анна и сунула сырой и грязный комок материи: "На! Твоя кнопка занавески сде- лат". На станцию прибыл какой-то груз из Канады иль Америки, завернутый в плотную марлю, прошитую разноцветными нитями: красной, голубой и жел- той. Нарядную эту упаковку узрели вокзальные бабы и давай ее драть, к делу употреблять. Мужики в пакгаузе и на товарном дворе были всегда пьяные и за то, что бабы давали им себя пощупать, разрешили сдирать упа- ковку, на их взгляд совершенно лишнюю. Жена моя тот лоскут от упаковки мыла-мыла, стирала-стирала - и сотво- рена была штора - радуга, сиянье, красота. И жилье наше инвалидное из- нутри сделалось куда с добром! В нем было всегда чисто, светло от беле- ной печки и штор на окне, сотворенных из старых наволочек. На углах тех шторок-задергушек жена вышила синие васильки с зелеными лепестками. Так мило получилось. Отдельное жилище, уют, созданный своими руками, - это ли не счастье! Это ли не достижение для воинов, вступивших в мирную жизнь. Правда, по- ловицы на торцах подгнили, и западня начала проваливаться в неглубокий подпол. Ну, да я-то на что, мужик-то в доме зачем? Грубо, неумело, нестругаными обрезками я починил пол, подшил и укре- пил западню, на свалке подобрал полуведерную кастрюлю - парнишки, учени- ки из артели "Металлист", обрезали проносившийся низ кастрюли, припаяли новое дно, и мы варили в той кастрюле картошку и уплетали ее за милую душу. Иногда удавалось купить на базаре кусочек сала, мы эти грамм сто делили на два-три раза, сдабривали луком - и очень-очень аппетитное ва- рево получалось. Картофель мы сперва покупали на базаре иль его выписывали в артели "Трудовик". Луку и чесноку как-то привез нам Иван Абрамович, чтоб мы не жили без витаминов, пообещал весною выделить нам сколько-то земли, возле своего огорода, и семенного картофеля на посадку. * * * Здесь, в этом райском жилище, разрешился и "секрет" жены: поя- вилась у нас дочка, которую я в честь своей мамы назвал Лидией. И если прежде мы топили печь два-три раза за ночь, теперь ее приходилось жарить беспрестанно. Надо было добывать дрова. Я пошел в горсобес и нарвался на начальника, который еще в сорок втором году убыл с фронта по ранению, занял теплое местечко среди баб, царил, как бухарский падишах. "Откуда, откуда ты будешь-то? Ах, из Сибири! Ну так и поезжай в Сибирь за дрова- ми. Ха-ха-ха!.." - порадовался он своему остроумию. Я знал в этом богос- пасенном городе пока одного лишь заступника за народ - военкома Ашуато- ва. Пошел к нему. Он в телефон наорал на горсобес, и нам подвезли кузов дров. Осиновых. Сырых. Семен Агафонович сказал: "Ат варнаки! Ат шаромыжники!" - и посовето- вал сходить в вагонное депо, попробовать по линии дорпрофсожа выписать отходов, среди которых, объяснил он, попадается много старых вагонных досок. "С имя осина сгорит за милую душу", - заверил тесть. Я не только выписал отходы на дрова, но и нашел работу в вагонном де- по, в горячем цехе, где отливали тормозные колодки и башмаки для них. Цех пыльный. Все работы, в том числе и разгруз вагранки, велись вручную, кувалда - главный был инструмент вспомогательного рабочего. Но здесь, в горячем цехе, были самые высокие заработки в депо. И я вкалывал возле вагранки, да еще и в железнодорожную школу рабочей молодежи записался, и был самым старшим в классе, и учился подходяще - хотелось, очень хотелось закре- питься в жизни, обрести устойчивое в ней место, попасть на чистую кон- торскую работу. * * * Ранней осенью мы потеряли нашу девочку. Да и мудрено было ее не потерять в нашей халупе. Зимою жена застудила груди, и мы кормили дочь коровьим молоком, добавляя в него по случаю купленный сахар. Но прежде чем покинуть нас, то милое, улыбчивое существо сотворило свой жизненный подвиг, ради которого, видимо, посылал ее Бог на землю: она спасла жизнь матери и отцу. Отчаявшись натопить нашу избушку, где ребенок все время сопливел, кашлял и чихал, моя разворотливая жена, у которой ноги и руки часто опережали разум, очистила старую печку от сора и золы, поправила и замазала щели, вставила в дыры кирпичи и жарко про- топила парящее сооружение. Я после смены и школьных занятий так уставал, что часто не хватало моих сил осмотреться в хозяйстве, упредить намерения жены, проконтроли- ровать ее прыткие домашние действия. Она тоже смертельно уставала, а тут еще за печника, за штукатура и за истопника поработала. Выкупала ребенка в железном корыте, которое, опять же, изготовили в артели "Металлист" инвалиды-жестянщики из кровельного железа... Глухой ночью что-то грузно упало на меня - я трудно проснулся. В не- уклюжей деревянной качалке, сработанной папашей, Семеном Агафоновичем, еще своим детям, тепло укутанная, чихала и плакала девочка. Поперек кро- вати на мне без памяти лежала моя жена. Сверхусилием - мать же! - не да- вая окончательно померкнуть сознанию, она едва шевелила губами, еле слышно повторяя: "Угар... угар..." Я отбросил ее, резко вскочил и тут же возле кровати упал на пол. Девочка все плакала и чихала. Я потом узнаю, что дети малые устой- чивей взрослых к угару. Я на карачках выполз на кухню и, хватаясь за все еще горячую плиту, потянулся, чтобы открыть вьюшку, но не открыл - старая вьюшка заклини- лась в щели, я обрушился на плиту, разбил лицо, рассек губу и, увидев кровь, заливающую мою грудь, пополз к корыту, в котором мокли детские пеленки, видимо, чтоб умыться. По пути к корыту я наполз на старую за- падню, на которую мы старались не наступать обеими ногами, если возможно было, обходили ее. Западня провалилась, вместе с нею в подполье свалился и я. Подполье было старое, обвалившееся, до пояса мне. В добротном под- полье я бы погиб, следом погибли бы жена и дочка, но из этого я как-то выбрался и снова полез к корыту, упал в него лицом, замочился весь, стя- нул с себя мокрое, солдатское еще белье и сообразил, что надо открыть дверь на улицу. Но дверь была внаклон флигелю, разбухшая, снаружи обши- тая старьем. Я забавлялся тем, что, неся беремя дров, приостанавливался на пороге, дверь, кряхтя, подшибала меня аж до самой печи. И сейчас, распахнувшись, выпустив меня, успевшего натянуть шинель на голое тело, дверь медленно притворилась - запечатала жену и дочку. В эту ночь, сказали мне потом, на дворе было за тридцать градусов мо- роза. Нагой, мокрый, на мерзлом полу сенок я скоро очухался настолько, что прямо босиком по тропе ринулся в родительский дом, застучал, забренчал. Узнав мой голос, Семен Агафонович открыл дверь и отшатнулся - перед ним, в распахнутой шинели, с залитым кровью лицом, грудью и животом, шатаясь и в горсть воя, стоял, как потом окажется, любимый зять. Короткий пере- полох, беготня, крики: - Робята! Робят наших во флигеле вырезали!.. Робята!.. И вот уж Пелагия Андреевна несет, прикрывая шалью, ребенка. Семен Агафонович волоком тащит по двору родную дочь. Не стало нашей спасительницы, нашего первенца, нашего ангелочка, яко- ря, державшего нас возле берега жизни, двигавшего против течения наш шаткий, дырявый семейный корабль. Голодом уморили ребенка в больнице. Жена с распластанной грудью лежа- ла в палате, где было несколько кормящих матерей. Поскольку врачи не разрешали кормить ребенка, заболевшего диспепсией, ничем, кроме грудного молока, она просила, умоляла женщин хоть разок покормить девочку. Никто из женщин не откликнулся на ее мольбу. Робко, со слезами просила жена врачей привезти молока из родильного дома - некоторые женщины сцеживают лишнее молоко. "Вот еще!" - было ей ответом. "Ну хоть с детской кухни бутылочку принесите!" Девочка хотела жить, тащила больничную пеленку в рот и сосала ее, жамкала деснами. Когда умерла девочка, жена долго пальцем выковыривала из ее рта, запавшего, будто у старушки, обрывки ни- ток трухлой ткани. Пройдет сколько-то лет, и нашего первого, конечно же обожаемого, вну- ка настигнет та же, что и Лидочку, болезнь. Вместе с матерью его завалят в инфекционную больницу, где он сразу же намотает клубок переходчивых болезней. И, как в давние, послевоенные годы, станут лечить ребенка прежним, нестареющим методом - голодом. Парень уродился крупный, жоркий, голод переносил совсем тяжело. Но у него было уже два зуба и мужицкий характер. Однажды он схватил кусок черного хлеба и, давясь, принялся рвать его и жевать, а ночью, когда мать задремала, просунул руку сквозь решетку кровати, спер с тумбочки соленый огурец и иссосал его до кожуры - мужик, боец не сдавался, боролся за свою жизнь. Утром его, завернутого в пуховую шаль, вынесли "подышать", и, увидев меня, он протянул руки и, когда я его принял, упал мне на плечо лицом и горько-горько, по-взрослому, разрыдался. Мужик жаловался мужику, мужик у мужика искал защиту. И я велел дочери, высказавшей намерение выкрасть ребенка ночной порой из больницы: "Действуй!" - думая, что если ребенок и помрет, то хоть не в казенном месте, а дома. И дочь ушла с ребенком из пощады не знающего в борьбе за жизнь меди- цинского заведения. Было это уже в другом городе, не до конца утратившем отцовские заве- ты, чувства братства и сострадания. Знакомый врач осмотрел, ощупал ребенка и громко, по-деревенски грубо выругался: "Дуболомы! Так их мать! Они ж заморили парня. Он же с голоду умирает!" - и тут же велел дать ребенку ложечку сладкой воды и ложечку же рисового отвара. Вырос высокий, красивый, с виду совершенно здоровый парень, но... чуть чего - схватится за живот. Все свое детство любивший пожрать, он глотал таблетки без сопротивления, и с лекарств, не иначе, мучается аллергией, часто носом идет кровь, и порою вызывает все это психоз, да какой!.. Вот и перед ним у бабки с дедкой вина постоянная. Всевечная вина пе- ред его рано угасшей матерью и давняя вина перед первенцем. Ныне ей, Ли- дочке, было бы уже за пятьдесят... Я сам сделал из поперечинок и ножек выброшенного в сарай стола крес- тик. Жена сшила "красивый наряд" покойнице, из марли, собранной борика- ми, сшили капорочек. Домовинку грубо вытесал папаша, узлом завязали на мне полотенце, взял я под мышку почти невесомую домовинку и понес на го- ру. Сзади плелись жена и папаша, с крестиком и лопатой на плече. Когда зарыли девочку в землю, Семен Агафонович, опершись на лопату, сказал: - Ну вот, Калерия, Вася и Лидочка при месте... и нам тут лежать. - В бороде его дрожала слеза. Он был скуп на слезу и щедр на тихую ласку. Ни разу в жизни он не ударил никого из детей, ни разу не обматерился, а ме- ня звал ласково - варнаком... Поминок по девочке не было. Ничего не было. Даже хлеба на ужин не ос- талось. Карточка-то хлебная одна на двоих. Как легла жена с дочкой в больницу - карточки у нее забрали... Сварили картошек, круто посолили, молча съели. Легли спать. Жена в темноте мокро шмыгала носом, но не шевелилась, думала, что я сплю. Утром мне на работу, на тяжелую. Но нос-то у нее каков! Он уж шмыгнет так шмыгнет! - Ты помнишь, я тебе рассказывал, как убил человека. - То на войне. Фашиста. Не ты его, так он бы тебя... - Какая хитрая! Какая ловкая мораль! Тыщи лет не стареет! "Не ты его, так он тебя..." А получается что? - Лидочку мама твоя позвала... Ей там одиноко... много лет одиноко... - Да-а, примета есть: нельзя называть ребенка именем погибшего. Они начнут искать друг друга. - Вот и нашли... Мимо нашей избушки загрохотал состав, протяжно и свирепо рявкнул электровоз. Избушка зашаталась, зашевелилась бревнами. С потолка в щели посыпа- лась земля, из старой печи, щелкая в плиту, выпадали крошки кирпичей и запекшейся глины. Ох уж эта печка! Спасительница и погубительница наша. - Господи, Господи! Мы и молиться-то не умеем. Прости Ты нас, родите- лей... - Говенных! - Зачем ты так? Мы-то разве виноваты? - Виноваты не виноваты. Все виноваты! - не щадил я свою половину. - Татарин-сосед что говорит: "Сила нет, так не брался бы". - Он это про похабное говорит. - А мы вот все про святое. Зачем спасаться на войне? Рожать детей? Зачем жить все время на краю? Все время в обвале, нищете, голоде, стра- хе? Зачем? - Не знаю. Живет и живет человек. А зачем? Спроси его - и ответить не всякий сможет. Вот наша семья... все боролась за выживание, надрывались в работе... и почти незаметно истребились... - Истребили ее. Израсходовали, как сырье, как руду. Обогащение мате- риала - так, кажется, тут у вас это называется!.. - Кабы обогащение. Кабы обогащение... Дети бы не умирали... - Родители - слабаки. Вон у вас девятеро выросли, ни один не пал. - Каких это усилий стоило папе и маме!.. Я только теперь поняла. Они крепкие были, а ты изранен. Я тоже вроде бы как контуженая. Спи... - И ты успокойся и спи. И мне дай покой. - Не будет нам с тобой отныне покоя... не даст нам покоя эта святая малютка. - Голос жены снова дрогнул, и вот-вот заширкает паровая лесопилка, зашмыгает этот знатный нос, втягивая слезы. - Кончай давай! Ты видела, что делается на кладбище? Оно ведь при нас начато, и ему уже нет конца и края. Это в таком-то городишке... а взять по стране... - Да-а, падает народ. Война ли подчистку делает, как папа говорит, последние травинки в вороха сгребает. Так он крестьянином и остался - все сравнения у него земные. - Не народ падает. Падают остатки народа. Съели народ, истребили, из- вели. Остались такие вот соплееды, как мы с тобой. - Кабы... соплееды... - Опустошенная горем, ослабелая от слез, жена засыпала, все ближе подвигаясь ко мне. Я ее обнял, придавил к себе. - Ты хоть... - Она не договорила, но я понял не первое ее предупреждение: мол, хоть на людях лишку не болтай, а то заметут такого дурака, сгребут с остатками народа в яму... О том, что я очерствел, жена уже не говорила мне больше никогда. * * * После похорон девочки напало на меня какое-то тихое беспогодье: мне ничего не хотелось, разве что спать, все время спать. Встряхнула было поездка ко крестным, где главный распорядитель дома, крестная, накрыла стол. Мы за ним попели и поплакали. Крестный проникся ко мне дружеством и подарил ружье, много лет уже бездействующее. Крест- ная подарила два ведра, одно из которых наполнила мукой, вилки, ложки, кружки, чашки эмалированные - в другое ведро. Жена соорудила на кухне над столом посудник. У нас и на кухне сдела- лось приветливо. Я начал помогать Семену Агафоновичу на покосе, и когда наступила осень, со страхом и сомнением папаша дозволил мне сплавить се- но. Я уговорил его не вмешиваться в мои действия, исполнять мои команды, не перечить ни в чем, убеждал, что река умнее нас, сама несет куда надо. И когда сплавил сено, сам ни разу не забредши в воду и его не намочив, он настолько был ошеломлен, что не поверил в происшедшее. Иван Абрамович и все вокруг, считавшие меня шалопутным, заявили, что нынче вода большая. Но следующей осенью я помог сплавить сено и ему по реке Чусо- вой, где воды было еще столько, что сама она несла и принесла плоты с сеном домой. Папаша, Семен Агафонович, начал хвалить меня на всю округу, звал спе- цом по сплаву и, выпивши, все повторял: "Не-э, я ноне с зятем, с варна- ком-то этим, токо с ним сплавляться буду..." На сенокос и на сплав я отправлялся с большой охотой, а вот от рытья могил устранился, перестал вообще ходить на кладбище. А между тем на нас надвигались новые события - родился ребенок, снова дочь. * * * Вскоре после смерти первой и рождения второй дочери произошло мимоходное происшествие. Так уж в нем, в этом шатком доме, повелось: кто раньше приходил с работы, тот и печку затоплял, намывал картошек, ставил их варить, чайник старый, железнодорожный, машинисты коим пользовались, тоже водружался на печку. Паровозы сменились электровозами, машинисты, лишившись топки, не кипятили больше чай в дороге, вот кто-то из старых дружков и подарил историческую посудину папаше, он передал ее нам. В чайнике том медном не вдруг закипала вода - предназначен-то он для бушу- ющей угольной топки паровоза, но уж накалившись, чайник в недрах своих долго сохранял подходящую температуру. В тот день бригада завальщиков в литейном цехе досрочно управилась с вагранкой. Плавка ж назначена была на следующую ночь. Я примчался домой и с ходу включился в домашние дела. На стенке пел-надрывался репродуктор - жиденький тенорок любимого в то время певца Александровича душевно из- ливался: "Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю". Я под- певал Александровичу и плановал дальнейшие действия: как потеплее станет в хоромине, согреется чайник и закипит картошка, за дочкой сбегаю к на- шим, умоюсь сам и ее отмою. Вот она обрадуется, заковыляет по избе. От седухи, в которой она томилась на дощатой поперечине, у девчушки начали криветь ноги, но ничего, подрастет, бегать начнет, еще такой ли востру- хой сделается, так ли стриганет за кавалерами! Может, и они за ней. "Что не-ежной страстью я к ней давно пылаю!" - орал я. Избушка наша была уж тем хороша, что жилье отдельное, здесь можно до- поздна не ложиться, читать, петь, починяться, ковры рисовать, стучать, выражаться некультурно, браня самого себя за разные прорухи, что я и де- лал частенько. Вот только плясать нельзя - развалится халупа, да и не тянуло пля- сать-то с картошки. Избушка содрогнулась, крякнула, со стенок посыпалась известка, с по- толка в щели заструилась земля, в печке затревожились дрова, метнули искры в трубу, в дырку дверец, на пришитую к полу пластушину жести выпал уголек. Понятно: под окном тормознул состав. Они, следуя по горнозаводской линии из Соликамска - с минералами, из Кизела - с углем, из Березников - с удобрениями и содой, часто тут тормозили, тяжело скрежетали железом, дико взвизгивали, высекали из металла рельсов синее пламя с белым дымом, выплескивали из-под колес веера крупных искр. Тормозили для того, чтобы по обводной линии миновать тесную, всегда перегруженную станцию Чусовс- кую, вдернуться изогнутой ниткой состава в ушко железного моста и напра- виться в Пермь. Я хлопотал по дому и ухом, привычным к железнодорожным звукам, отме- чал, что состав идет нетяжелый, что он не просто затормозил, но вроде бы и остановился. Не переставая мыть картоху, выглянул в окно, которое от тепла, наполняющего избушку, начало оттаивать меж перекрестьев покосив- шихся рам, подсунул ногою поближе таз и услышал, как в него закапало из переполненных оконных желобков, изопрелых и треснутых. Состав наполовину состоял из двухосных теплушек, вторая же его поло- вина сцеплена из платформочек, груженных удобрениями. Хвост поезда заго- раживали соседская изба и ограда того самого соседа Комелина, на которо- го мы когда-то с женой вертели дверной ключ. Из двухосных вагонов начали спускаться люди, к ним подошли два солдата с винтовками и сержант с на- ганом. Сбившись в кучу, вагонные люди о чем-то поговорили с охранниками и, прицепив котелки к поясам, рассыпались в разные стороны. Что за народ? Заключенные, что ли? Дни и ночи везли их на шахты, руд- ники и в лесные дали. На полпути не открыли бы, но если б и открыли, ни- куда б отходить не разрешили. И конвоя с собаками было б дополна, и чин в офицерской шапке, да и не один, повелительно указывал бы рукой ту- да-сюда. Пленные! - догадался я, домой возвращаются. Ну что ж - ауфидерзейн, фрицы! Вот вы и побывали в России, посмотрели на нее, насладились русским пейзажем, изучили загадочную русскую землю изнутри, в рудниках иль шах- тах. Не скоро вам небось снова захочется сюда, на экскурсию. В дверь раздался стук, заглушенный обивкой. Заметив в окно человека, свернувшего к задней калитке, думая, что он понимает, что поживиться в таком убогом жилище нечем, минует его, направится в дом к нашим, я все же отчего-то желал, чтоб зашел какой-нито немец сюда, к нам, в эту из- бушку, насладился б зрелищем, окружающим вояк, его уделавших и спесивый фатерлянд на колени поставивших. "Битте!" - весело крикнул я. Дверь дер- нулась раз, другой, нехотя отворилась. Внутрь метнулся клуб морозного пара. На пороге, сутулясь, остановился крупный мужик, одетый в многос- лойное тряпье, заношенное, грязное, украшенное заплатами. В одежде едва уже угадывалось военное обмундирование. Спецовка с короткими рукавами лепилась по туловищу, вся одежда какая-то легкая, вроде бы случайная, на свалке подобранная. Но на голове гостя глубоко сидела пилотка, еще та, фронтовая, с саморучно подшитыми наушниками из меха, скорее всего ко- шачьего. В таких пилотках Кукрыниксы и прочие резвые карикатуристы смеш- но изображали врагов. Немец, увидев меня в гимнастерке, замер на пороге. Сзади на него над- вигалась дверь, наша тяжелая и каверзная дверь. Внутренне ликуя, я ждал, как она сейчас шибанет фрица по жопе, он окажется прямо передо мной и увидит, что на мне не просто гимнастерка, заношенная и грязная, но на гимнастерке еще и дырки от наград. Во будет потеха! Во обхезается гость нежданный! Ему и поддало. И он оказался передо мной и все, что надо и не надо, увидел. Глаза его, в багровых отеках с красными прожилками, выпучились еще больше, рот, обметанный толстой медной щетиной, открылся. И так вот мы постояли друг против друга какое-то время, и, однако ж, я попробовал по-настоящему насладиться торжеством победителя. Но чего уж тут и чем наслаждаться-то - передо мной был в полном смысле поверженный враг. - Битте! - повторил я и еще добавил: - Зер гут. - Гут, гут, - торопливо и согласно закивал головой военнопленный. - Что ты хочешь? Чего тебе надо? - по-русски спросил я гостя. И он, быстро отцепив от пояса котелок, протянул его мне: - Вассер! Вассер! Вбода! Вбода! - а сам косился на разбушевавшуюся плиту, на которой, полная картошки, кипела, выплескиваясь, шипела, пузы- рилась, брызгалась наша знатная, из праха восставшая кастрюля. Чайник начинал пока еще тонко, но уже нежно запевать медным начищен- ным носком. Скоро он даст так даст, запоет так уж запоет - куда тому Александровичу Михаилу! Тепло и уютно делалось в нашей избушке. Она приветливо мерцала огоньками в дырки плиты, будто светофорами на станции перемигивалась, разрешая движение во все стороны света. И в лад разбушевавшейся печке, веселящейся кастрюле, подпрыгивающему чайнику во мне воскресло с детства дорогое: "На рыбалке, у реки, кто-то тырнул сапоги. Я не тырил, я не брал, а на ва-са-ре стоял". - Ладно. Вассер. Знаю я, знаю солдатскую тонкость: "Дай водички, хо- зяюшка, а то так жрать хочется, аж ночевать негде". Немец не понял моего юмора. Я подцепил ногой табуретку, пододвинул ее к дверце плиты и жестом пригласил гостя садиться. Он без церемоний под- сел к печке, на корточки - так ему было привычней, и протянул руки к дверце. - У тебя есть время? - спросил я, и гость закивал головой: - Я, я! Мост. Ремонт. Профилактик, герр саржант говорил, айн час. Сцелый час. Русская речь давалась гостю трудно, но чтобы приспособиться и выжить, он все же многого достиг, рассудил я, и еще рассудил, что диспетчеру станции Чусовская товарищу Кудинову, а то и самому начальнику станции товарищу Чудинову за несогласованность в действиях с путейцами, за за- держку поездов по важному направлению с интенсивным движением, как гово- рится в сводках, докладах и рапортах, крепко нагорит, могут премии ли- шиться иль того крепче - с должности слетят, в слесаря депо. Там вечно не хватает черных работяг. Размышляя на производственные темы, я шнырял мимо гостя, налаживал на стол. Отлил в таз под умывальником горячую воду из картошки, размельчил бу- тылкой соль на столе, разрезал луковицу, поделил пополам остатки хлеба и половину его, для жены и дочки, засунул под старый чугунок, опрокинутый на столе, да еще и кирпичом сверху придавил. - Крыса, - пояснил я гостю, - крыса, зверина, не дает нам жизни. - О-о, крыс, - закивал головой гость, - много-много лагерем крыс, много-много рудник. Хищник... - сказал он и почувствовал себя если не ближе, то уверенней в этом доме. - Ну, как тебя там? - оглядев накрытый стол, спросил я. - Фриц? Курт? Ганс? - Больше я никаких немецких имен не помнил. - Я есть Иоганн, - попробовал улыбнуться гость. - Иоганн Штраус, зна- ет вы? - Знаю, знаю. Большой вальс, гросс вальс - "нарай-нарай, там-там, там-там", - запел я, и Иоганн снова через силу попробовал улыбнуться и, подви- гаясь к столу, по моему знаку заключил: - Вы есть весь-олий зольдатен. - Веселый, веселый, - подтвердил я и вспомнил, что девчушка-то моя ждет там, у наших, когда ее заберут, и какого хера, зачем я ломаю эту комедь? Чтоб упиться собственным благородством, доказать Европе, что наш, советский, гуманизм - передовой, а мы - самые душевные люди на све- те. Так мы уж это доказали немцам - ростовский капитан наглядно тот гу- манизм в Германии продемонстрировал. Был я и остался придурком, лучшим в мире придурком - советским, это уж точно, и этого у меня не отнять. Мы ели картошку молча. Иоганн брал со стола не складывающимися в ще- потку, вздутыми в суставах пальцами соль и посыпал картошку и дул на ту картоху, дул, обхватывал рассыпчатую плоть ее потрескавшимися, обветрен- ными губами. Я тоже дул, но губы мне меньше жгло, и, по деревенской еще привычке сыпанув перед собой на стол щепотку соли, я макал в нее облуп- ленную картофелину. Дела у меня шли проворней и ловчее. Я набрал в щепотку соли и почти сердито сыпанул ее перед гостем. - Ешь. Так ешь. Стол чистый. - По-русску ешь! - сказал гость, макнул картошку в соль, возвел лицо к потолку, затрясся головой и весь затрясся, всем туловищем, всем тряпьем, даже полуоблезлой крупной головой затряс. Большой, неуклюжий в тряпье, неуклюже, по-мужицки и плакал он, роняя в серую соль прозрачные слезы, простуженно выкашливая в горсть разжеванную картошку и соль, пы- тался выговорить: - Что... что мы наделаль? Я, я ест фашист, слюга Гитлёр, слюга фатерлянд... Пес... пес... - поправился он. - Да ладно, хули теперь каяться, скулить, рубай знай картошку. Дай тебе Бог до дому добраться и в живых свою семью застать. Англичане, чи- тал я и слышал по радио, всю Германию с говном смешали. Народу тьму с воздуха истребили. Тоже вот в Бога веруют, кресту поклоняются. - Бог отвернулся от людей, отвернулся, - утираясь тряпкой, вынутой из недр лоскутья, потупился Иоганн и, поднявшись с табуретки, начал мне кланяться и, как дочь моя, без первой буквы говорить: - Пасибо! Большо, гросс пасибо. Я взял у него котелок и высыпал в него из кастрюли остатки вареных картошек, подумал-подумал, махнул рукой и, изматерившись от злости на себя, вынул из-под чугунка кусок хлеба и ополовинил его. - Не надо, не надо! - слабо протестовал Иоганн. - Фрау, киндер... я понимайт. Последний кусьок. Брот, брот... - И снова начал клохтать, что курица, заглатывая рыдания, и пятился, пятился спиной к двери, толкал, толкал ее задом, пока наконец не отворил. Еще бы немножко, и я вытолкал бы его, но дверь наша, "самозакрывающа- яся", вошла в притвор и тихо прошептала: мудило ты! И я вслух добавил: "С мыльного склада!" - и принялся намывать картошек для нового варева. Вспомнил вдруг, что еще не переоделся, не умылся и за девкой не сходил. Придет с работы жена, я ей расскажу о своем благородном поступке, и она вздохнет тихо и кротко, обнаружив, что я и ее половину пайки отдал, вздохнет еще протяжней, громче и, может, скажет: "До чего же ты у меня жалостливый!.." А радио на стене все пело, все заливалось голосом Алек- сандровича: "Тиритомба! Тиритомба! Тиритомба, песню пой, ое-е-ей". Кастрюля вновь закипела, запузырилась, заплевалась через край. Я на- кинул шинель и пошел за дочкой. Состав еще стоял против окон. В раскрытых дверях, свесив ноги, тесно сидели пленные и что-то ели из котелков. Не один я такой жалостливый жил в здешней местности. В России любили и любят обездоленных, сирых, арес- тантиков, пленных, бродяжих людей, не дает голодная, измученная родина моя пропасть и военнопленным, последний кусок им отдаст. Вот еще бы нау- читься ей, Родине-то моей, и народу, ее населяющему, себя жалеть и лю- бить. Мне показалось, что из вагона, стоящего против нашей избушки, кто-то мне помахал, и я, разом на что-то озлясь, сквозь стиснутые зубы выдавил: - Да поезжайте вы, поезжайте вы все отсюда поскорее. Когда я тащил завернутую в старую шаль дочку, она, в папу нервная и чутливая, уже каким-то наитием научившаяся угадывать мое настроение, не тараторила, не рассыпалась стеклянными бусами смеха. Она крепко держа- лась за мою шею, горячо дышала мне в ухо. Состава на путях уже не было. Уехали немцы. Домой уехали. Горя на земле убыло... * * * Спустя год после рождения дочери появился у нас сын. Если дочь была, что обезьянка, резва и хулиганиста не по возрасту, то сын рос ху- деньким, плаксивым, тихим. Когда он рождался, на этот раз в родильном доме железнодорожной больницы, я сохранял это дело в тайне, прежде всего в школе: молодой еще, за партой сижу, а уже отец-героиня! Ребята и девчонки в нашем классе были в большинстве вчерашние школьники, поступившие на работу или не желающие учиться в нормальной, дневной, школе оттого, что там "строже". Ко мне они относились как к дядьке - почтительно и в то же время насмешливо. Помогали мне с физикой, математикой, геометрией и прочими тонкими науками, я же их выручал по гуманитарным предметам, давал списывать диктанты. Хотя я и кончил шесть классов черт-те когда и многое забыл, но вчерашние школьники, беспечные и беззаботные, знали литературу, историю, географию хуже меня, продол- жавшего запойно читать книги. Самый веселый урок у нас был анатомия: добрые молодцы, в основном семнадцатилетнего возраста, приносили в класс "шкелет", как они называли наглядное пособие, устанавливали его возле доски то в хулиганской, то в сексуальной позе, и хотя слово это в те го- ды было неизвестно, девчонки все равно догадывались, "об чем это", и ко- торые хихикали, которые плевались, но все ждали учителку, как она-то от- реагирует. Попалась нам учителка строгая, обстоятельная. Она молча ста- вила "шкелет" в нормальную позу и только после этого произносила: "Здравствуйте, товарищи. Начнем урок". Иногда, работавшая еще и в днев- ной школе, учительница по привычке говорила: "Здравствуйте, дети!" - и в классе тоже становилось весело. "Дети" и я на второй год уже сделались не разлей вода. И хотя учиться и работать в горячем цехе мне было все тяжелей, я школу не бросал - она мне была доброй отдушиной в этой все более и более мрачнеющей жизни. Урожай наш - картошку из Архиповки, а это шесть километров от города - мы весь переносили на себе по горным козьим тропам: три ведра в рюкзак мне, два ведра - бабе. Шли мимо моей школы по шатким деревянным тротуа- рам. Жена дохаживала последние недели, но декретный отпуск не брала, бо- ясь лишиться зарплаты, говорила, что заменить ее некому. Едва уж она плелась с грузом. Пытаясь взбодрить бойца, я нес что-то высокое про "мою" школу. Спут- ница заслушалась, споткнулась и сорвалась с высоко поднятого, досками, будто клавишами, играющего тротуара. Я заторопился снимать с себя мешок, но в это время вниз спрыгнул лейтенант с серебряными погонами юстиции и поднял вверх мою жену с мешком. Тонко, по-щенячьи скуля, жена навалилась грудью на штакетник. Лейте- нант придавил меня, вконец растерянного, мигом потом покрывшегося, к ог- раде: - Как же вы можете заставлять?.. Понял я его, понял: как это я, сознательный советский человек и муж, могу заставлять таскать грузы такую маленькую женщину, с таким большим брюхом, готовую не сегодня-завтра родить. Прежде я что сделал бы? Послал бы его на три буквы, как говорят ин- теллигентно себя понимающие дамочки. Но был я уже такой усталый от жизни и от груза, навешанного на тощую спину, взмыленную под мешком, что не было сил у меня на гнев и ругань. Я начал сердито снимать мешок со спины жены. Она, слабо сопротивляясь, бормотала: "Ничего, ничего, я донесу. Как-нибудь донесу". Лейтенант помог мне снять с жены мешок и вдруг сра- женно воскликнул: "Вы-ы! Так это вы!.." Это был тот самый Радыгин, который ехал с нами в тамбуре соликамского поезда, когда мы возвращались с войны. Забросив мешок жены с картошкою за плечо, поддерживая ее под руку, он помог нам добраться до дому, до нашего знатного флигеля, по дороге рассказав, что очень трудно складывается мирная жизнь. Женат тоже, уже двое детей. Жи- вут они в этой самой школе, в кладовке с одним окном. И жена у него не кто иная, а та самая учительница, что преподает нам анатомию. Пристально оглядев снаружи наши хоромы, затем и изнутри, лейтенант коротко вздох- нул: - У нас и такого жилья нет... Надо бы вызвать врача. - Не надо врача. Ничего не надо, - как всегда в минуты беды или бо- лезни сердитая, мрачно обронила супруга моя, легла на койку в чем была и прикрыла локтем лицо. Ссыпав картошку в отремонтированное подполье, я поставил на давно от- ремонтированную печку - вот что значит угореть и чуть не умереть! - восстановленную из праха кастрюлю с овощами, сходил за дочкой к нашим. Она так и гнила в седухе, сделанной из дупла, играла кружкой и ложкой. Иногда в седухе и засыпала. Теща затяжно болела. Тесть летом на покосе, зимой во дворе колотится, им не до нашей девчонки. Да и устали они от своих детей, от внуков, от своей жизни, очень сердились на меня и на дочь за то, что затеялся у нас второй ребенок, потому как и с одним не управляемся. Увидев меня, дочка запрыгала в седухе, протянула ко мне руки, залепе- тала: "Папа! Папа!" - и смолкла, не увидев встречной улыбки. Она была мок- рая и грязная, преданно обняла руками в ниточках мою шею, дышала в ухо и не иначе как утешая меня вдруг сказала шепотом: "Слусай, папа". Вода не успела нагреться. Я подмывал девочку почти под холодным умы- вальником. Изнеженная нами, как говорила теща, девчонка захныкала, нача- ла вывертываться из моих рук, и в беспамятстве, не иначе - контуженый же! - я звонко ударил ее по мокрой заднице. - Лучше меня бей. Ребенок-то при чем? - раздалось из-за перегородки. У дочки было прелестное платьишко из разноцветной ткани, принесенной женой с работы. Когда эта пигалица была совсем маленькая, все тянула по- дол платьишка в рот, принимая нарисованные цветочки за живые. В платьиш- ке чистом, сухом, не помнящая обид, не знающая горя, она уже сидела у меня на коленях и, сглатывая слюнки, ждала, когда я облуплю для нее кар- тошку; сложив губы трубочкой, дула и дула на нее. Любящая посмеяться, пошалить, порезвиться, поиграть со мною - маме все некогда, - лишь под мои песни засыпающая, а пел я ей все, что помнил, начиная с "Гоп со смы- ком" и кончая "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой", дев- чонка в этот раз угомонилась послушно, разметалась крепким телишком и чему-то во сне улыбалась, катая по румяным щекам - в маму удалась! - ра- достные ямочки. "Во какая у нас картошка питательная! - мрачно отметил я, любуясь здоровым, жизнерадостным дитем. - У иных родителей с пряников дети хи- лобрюхи". Я так долго сидел и смотрел на дочку, что голова моя сама со- бой легла на брусок детской зыбки. - Ступай ложись, - тронула меня за плечо жена в глухой уже час. Утром она, хоть и медленно, бродила по кухне, делала домашние дела и, провожая меня на работу, мрачно молвила, что все в порядке. А мы еще хо- тели, чтоб после этого всего и второй ребенок родился жизнерадостный и здоровый. Но так бывает лишь в советских песнях и на плакатах. Родился сын в марте, в хороший солнечный день. Привезли его с матерью в кошевке председателя артели "Трудовик" и на развороте к дому чуть было не выронили в снег. Дочка топала ногой, кричала "анадо!", оттаскивала с колен матери но- ворожденного, как обезьянка, залезала с кровати в качалку и пыталась ос- вободить ее от непрошеного постояльца. И смех и грех. Я начал овладевать живописным искусством. Принес три краски из депо и ловчился на мешковинах и клеенках ладить "ковры". Удавался мне лишь один, волнующий мое сердце, сюжет - на мотив с детства любимой песни "Сидел рыбак веселый на берегу реки". Лебеди, олени, пасущиеся на зеле- ном лугу, и прочая тварь моей кисти не давались, и вообще ковров на ба- заре красовалось много. В воскресенье уволокло мою жену вместе с ребятишками к нашим иль в детскую консультацию. Я сидел возле кухонного стола и в квадратных ба- ночках из-под американских консервов размешивал в олифе краски, корочку с которых ночами съедала зловредная крыса, - и внезапно увидел, как вдоль железнодорожной линии, перед самым окном, веселой гурьбой куда-то следуют мои одноклассники, неся за синюю ленточку нарядную картонную ко- робку. "Куда это братва наша подалась?" - и вдруг заметил, что парни и девки сворачивают к задним воротцам, возле которых и возлежал рылами окон на снегу наш живучий флигель. Не успел я пережить панику, как в дверь нас- тойчиво забухали кулаками, дружно заорали, врываясь внутрь помещения, соученики мои: - Можно к вам? И я по глупости растерянно молвил: - Можно. Только осторожно. В это время дверь с пыхтеньем вернулась на место и вышибла вперед Лю- сю Вербицкую, выбранную старостой класса за ум и красоту. - Ой! - схватилась староста за задницу и громко рассмеялась. Предос- тережение было своевременно. - Ну, молодой папаша, от имени восьмого "бэ"... И все вдруг подхватили весело, будто козлята на лужке: "Бе-бе, бе-э!" - и закружили меня в хороводе, целуя в щеки, в нос, в лоб, и вразнобой кричали: "Скрыть хотел! Скрыть!.. Но мы в школе не зря сидели, того дожидали- ся!..", "Обмывать! Обмывать!", "Где мама? Где новорожденный?..". Они выставили на кухонный стол две бутылки портвейна и, презрительно сдвинув мои художественные краски, водрузили на середку стола торт, вяз- ку сушек, пакет с конфетами! Я пригласил гостей в переднюю. Вваливаясь за перегородку, Вербицкая теребнула занавески: - Какие милые! - а войдя в комнату, добавила: - И тут очень мило. - Пировать-то у нас, ребята, не на чем - ни сидений, ни стола. - А газеты есть? Какие-нибудь старые доски есть? - Есть, есть! - оживился я. И через десять минут иль через пятнадцать ребята, на двух наших табу- ретках поместив железнодорожную, дырявую от болтов доску, вытерли ее тряпкой, на пол постелили газеты, расставили чашки-кружки, два стакана, углядели на умывальнике стеклянную банку из-под консервов, вытряхнули из нее зубные щетки и наполнили посуду портвейном. Парни сидели на полу, и я, молодой папа-героиня, - среди них, девчон- ки на кровати, староста - посередке. Польского происхождения, уже в юности выглядевшая настоящей пани, в бордовом вышитом платье, она вели- чаво и вельможно гляделась в нашей убогой обители. - Люська! Речь говори! - потребовал народ. Вербицкая не жеманясь встала, задорно и высоко подняла стакан: - Ой, как я рада! Ой, все мы как рады! - И, видно вспомнив, что она все же не хухры-мухры, все же староста класса, уже строго, со взрослым достоинством продолжила: - За мирную жизнь на земле! За ее воплощение в живом виде! За счастье ребенка, мужика! За всех за нас! Вот им! Вот им, фашистам этим! - показала она фигушку в перекошенное сикось-накось окош- ко. И все вдруг заорали "ур-ра-а-а!", выпили до дна и, пользуясь случаем, начали целовать девчонок. "Только не кусаться!" - предупредила староста. Меня тоже целовали - и девчонки, и парни. Я что-то пытался сказать, но не сказывалось ничего, першило в горле, должно быть, от вина. Я от- вернулся к окну, чтобы смахнуть рукавом слезы. Гости было примолкли, но потом зашушукались. Парни в кухню утянулись - "покурить". Вербицкая за занавеской скрылась. В кухне шуршали деньги и талоны. Парням понравилась наша игровитая дверь, и скоро под задницу шибануло и забросило в перед- нюю двух парней с бутылками портвейна, прижатыми к груди. "Ур-ра-а-а!" - опять закричали гости. И пошли речи внеплановые, уже и я осилился, траванул какую-то складную хреновину. Все хохотали, в ладоши хлопали. Когда жена моя с детишками приблизилась к нашему жилищу, в нем уже так ревела буря и дождь такой шумел, что труба над избушкой шаталась, потолок вверх вздымался. "Ур-ра-а!" - снова заорали гости, отнимая детей у женщины и передавая новорожденного. А девица моя бойкая оробела от многолюдства, но скоро от папы передавшееся чувство коллективизма и в ней взяло верх, и она уже ерзала у меня на ноге, смеялась вместе со взрослыми. Когда я дал ей кон- фетку с цветочной оберткой, она потащила ее в рот вместе с бумажкой. Я развернул конфетку, она спросила: "Сё?" Я дал ей лизнуть конфету, и она сожмурилась: "Сла-адко!" Жена моя выпила со всеми только глоток вина, сказала, что кормит ребенка, подержалась за голову и улыбнулась гостям: - Какие же вы молодцы! Спасибо вам за доброту и ласку... А я думаю, с кем мой благоверный грамоте учится? А он вон каких хороших людей выбрал, вон в какую добрую школу попал... Дай вам Бог всем здоровья, дай вам Бог всем счастья... Долго, очень долго мы провожали гостей, целовались у порога, хлопали друг дружку, плясать пытались, и я опасался насчет западни, не свалились бы гости в подполье, но староста хмельно прикрикнула: "Ребенок спит", - плясать пришлось во дворе, меж подтаявших сугробов снега. Они ушли обнявшись, и вдоль линии по железнодорожной улице в ночи разносилось: "По муромской дорожке стояли три сосны-ы..." Жена моя, ког- да мы улеглись спать, гладила меня по голове: - У нас все будет хорошо, все будет хорошо. Но не может быть хорошо, тем паче все, когда кругом все так плохо. * * * Начали продавать коммерческий хлеб и выдавать по карточкам са- хар и масло без замены какими-то диковинными конфетами иль желтым жиром, не иначе как собачьим, масла - селедкой. И в это время во всю мощь заявила о себе тварь, сопутствующая людским бедам, - крыса. Она прежде грызла картошку в подполье, шуршала под половица- ми, являлась лишь ночами, забиралась на стол и царапала, грызла столеш- ницу, норовя влезть под чугунок и овладеть хлебной пайкой, бренчала ба- ночками с краской, по занавеске иль по выступам бревен взнималась в по- судник, застигнутая врасплох, рушилась оттуда комом, гулко ударялась об пол и мгновенно исчезала в ближней дыре под полом. Дыр в нашем жилище дополна, жилые углы промерзали, мы их затыкали, чем могли, крыса прог- рызла затычки; и груди простудила, мастит получила, оставив детей без материнского молока, моя супруга не без помощи этой твари. Но вот пришла пора, и шмара, как я называл крысу, живущую в нашей из- бушке, обзавелась хахалем, не может шмара без хахаля, и пошла разгульная жизнь под полом, выплескиваясь и наружу. Возня под половицами, визг, драки, дележ имущества иль выяснение отношений, завоевание жизненного пространства! Хахаль нам угодил пролетарского посева, из бараков пришел, не иначе, с детства, видать, привык он к содому, дракам и разгульной жизни. Ходил на сторону, иногда сутками пропадал и от блудного переутомления потерял бдительность. Я шел из дровяника с беременем дров, а хахаль не спеша брел с поблядок и уж достиг было сенок, хотел поднырнуть под дверцу, как я обрушил на него дрова и оконтуженного втоптал в снег. Шмара, лишившись мужа, совсем осатанела и в мое отсутствие - мужиков она все же побаивалась - что хотела, то и делала. Разгуливала по избуш- ке, взбиралась к тазу под умывальником, на стол махом взлетала, все чу- гунок ей не давал покоя, и жена говорила - однажды застала ее в детской качалке, откуда она выметнулась темной молнией и злобно взвизгнула. Возвращаясь ночью из школы, я услышал человеческий визг в избушке, и когда влетел в нее, увидел жену, сидящую с поднятыми ногами на кровати, к груди она прижимала ребенка. Обе мои женщины ревели и визжали - жена от страха, дочка оттого, что мама ревет. Никакие ловушки, мною употреб- ляемые, шмару взять не могли, она каким-то образом спускала капкан - плаху, излаженную вроде слопца, съедала наживку и надменно жила дальше, отраву, взятую с колбасного завода, умная тварь игнорировала. Но как бы ни была тварь умна и коварна, все же человек - тварь еще более умная и коварная. Я отослал жену с ребенком ночевать в родительский дом, поставил кон- сервную банку к стене, в нее опустил хлебную корку, чуть раздвинул зана- веску на переборке и сел на кровать, упрятав заряженное ружье под одея- ло. Свет на кухне мы уже давно не выключали из-за крысы. И вот явилась она, обозначилась привычными звуками, взбираясь на стол, царапала ножки острыми когтями, оттуда - на подоконник, зазвякали баночки, - и к чугун- ку. Ах уж этот чугунок! Но о чем думала крыса, как проклинала она чугу- нолитейную промышленность, знать нам не дано, и со стола заметила на по- лу консервную банку. Всякий изредка возникающий в жилище предмет шмара немедленно обследовала, пробовала на нюх, на зуб, испытывала когтями. Я разбил ее дробью так, что выплеснулось на стену. Я отскоблил пол и подтесал топориком бревно, но в полусгнившем дереве все зияла отметина со впившейся в нее дробью. - Живите теперь спокойно, - сказал я жене утром. - О-ох, не к добру все это, не к добру. И покой нам только снится, вычитала я в одной книжке. * * * Н-нда, вещий язык у моей половины, вещий! Беда надвигалась на нас совсем не с той стороны, откуда мы ее могли ждать. На очередном ме- досмотре зацепили меня врачи и отправили на рентген. У меня открылся ту- беркулез, предпосылки к которому были всегда, предупреждали еще в госпи- тале врачи, да давно забыл я и про госпиталь, и про врачей всяких. Меня немедленно уволили из горячего цеха и сделали вид в вагонном депо, что работы, кроме как учеником плотника с окладом двести пятьдесят рублей, двадцать пять по новому курсу, для меня никакой нету. Похорукий детдомо- вец, отпетая пролетарья, я с месяц поучился на плотника, бил чаще не по гвоздю, а по плотнику и стал назначаться на вспомогательные работы: уби- рать мусор, выскребать краски, мыть шваброй полы в душевой. Однажды, ра- ботая в колесном парке с таким же умельцем, как я, заправил подъемник под колесную пару, напарник мой без команды нажал на кран воздуходувки и раздавил мне до кости палец. Меня какое-то время продержали на больничном. Я поднажал в школе, ме- ня пообещали перевести в девятый класс, там уж и до десятого рукой по- дать, а с десятилеткой я - ого-го-го, хоть куда. Днями я сидел дома с ребятишками, и однажды постучали в дверь и вошли люди конторского вида. Двое. Они внимательно осмотрели избушку, меня с завязанной рукой, ребя- тишек и, потупившись, сказали, что нам необходимо выселиться. - Куда? - спросил я. Конторские люди объявили, что не знают куда, но от железнодорожной трубы будет прокладываться канава для укладки городских сточных канали- зационных труб и канава та, по плановому чертежу, проходит аккурат по нашему флигелю, который давно уже ни в каких реестрах и прочих деловых документах не числится. В центре города начинается возведение новых до- мов, поэтому и стоки всякие упорядочиваются, начинается снос окрестных домов, люди, живущие в них, по закону получат квартиры, но коль мы вне закона, нам ничего не светит в смысле жилья. - Но солнце и нам светит, солнце на всех одно, - мрачно пошутил я, и строгие люди подтвердили насчет солнца, что, мол, да, солнце на всех од- но, и с этим удалились. Экскаваторами тогда еще мало баловались, пришла бригада рабочих и на- чала копать лопатами землю от железнодорожной трубы. Правда, трубы под полотном уже давно не было. Вместо нее налажен короткий тоннельчик из тесаного камня, и у того тоннельчика даже и кокетливый ободок из се- ренького мрамора иль полированного камня сооружен. Рассыпавшийся по косогорам окраинами городишко все ширился. За линией возникли два жилых трехэтажных дома, неуклюже-кряжистых, без балконов и всяких там разных излишеств, - много народу они вобрали в себя, - внизу одного дома-баржи разместился колбасный завод, и вывел он трубу к желез- нодорожному стоку. Бушевала тут веснами стихия так, что горловина под полотном переполнялась, тогда несся поток через рельсы. Огород тестя не раз размывало, когда и уносило дурновешней стихией веснами; летом, случалось, ливнями и гряды с овощью опрокидывало, разб- расывало. Как-то в предвоенные годы всю землю с огорода унесло - хорошо, был у Семена Агафоновича бесплатный железнодорожный билет, и он с девчонками, Клавдией и Марией, съездил на родину, закупил продуктов. В Зуевке, на Вятке, они были дешевле, чем в индустриальном крае. Не пропало с голоду в тот год большое семейство, но крепко поумнело. Ребята насадили вдоль задней ограды тополей, в угол огорода, в тот, что выходил к канаве, на- таскали из лесу черемух, рябин, березу, даже осина одна попалась, сморо- динник, бузина, таволожник объявились здесь сами собой - и получилось в отдаленном углу что-то вроде сада. И тот сад да тополя немножко защищали огород от размыва, но вот пришли из Горзеленстроя люди с ножницами и так обкорнали тополя, что те лишь жидкие прутики из пней вымучивали, два или три дерева вовсе засохли. И вот явились работяги, нанятые горкомхозом. Копают. Податливо. До ограды дошли, свалили. Папаша бунтарски себя ведет, не идет ограду под- нимать и не замечает, что по саду бродят козы, даже корова чья-то пест- рая затесалась, жрет прошлогодний бурьян, козы кусты жуют и кору на де- ревьях гложут. Вот и до флигеля землекопы добрались, подкопали его с уличной сторо- ны, две половицы на волю потекли. Я на койке сижу, с детьми играю. Жена рыщет, квартиру ищет, тесть с тещей всех знакомых обошли, нигде нас с детьми не пускают или требуют такие деньги, за которые можно свой дом купить. - Поговорить надо, - сказал мне бригадир землекопов. - Об чем? - Об чем, об чем? Мы ж хоромы твои подкопаем, завалится халупа, тебя с ребятишками задавит на хер. - Ну и пущай задавливает. Бригадир привел милиционера. И тот с порога пошел на повышенных то- нах: - Ты почему не выселяешься? Почему волынку разводишь? И-эшь какой! Видали мы таких. Я наряд приведу, вышвырнем тебя без церемоний. Я узнал его. Это был тот самый сержант Глушков, что спал беспросыпно под военкоматской скамейкой. На нем шинель сохранилась, только петлички были спороты, заношенное обмундирование, исшорканные на щиколотках до белесых дыр, рваньем означенные сапоги. Лишь картуз новый, милицейский, как-то вроде бы случайно и счужа провисал до ушей на его куцей голове. В военкомате он, пьяный, спал под скамейкой до тех пор, пока его за ногу на свет не вытащили и сказали, чтоб он следовал в милицию. "Зачем? Что я наделал?" - ошарашенно вытаращил белесые глаза заспанный сержант. "Набор, дура". - "А-а, набор, тады ладно, тады я готов". И в милиции всегда был пьян или уж от природы гляделся пьяным, говорил утробно, не- понятно, как бы не договаривая слова, но матерился и командовал разбор- чиво. Жил он через четыре от нас дома в пятом, подженившись на детной вдове, но ни с кем соседства не водил, никого из близлежащих домов не знал и не помнил. Прошлой весной Семен Агафонович с моей супругой посадили картошку на свояком, Иваном Абрамовичем, отведенном участке и, чтоб коровы не вытоп- тали посадки - это уже случалось не раз, - загораживали землю жердями, зимой еще заготовленными на Чусовой и приплавленными после ледохода к месту назначения. Жена, хоть и в положении, таскала из-под горы жерди, папаша городил городьбу, парнишки Ивана Абрамовича играли на поляне, старший прямил гвозди на камне и подавал деду из речки размоченные тало- вые и черемуховые перевязи. Дело двигалось к концу, день клонился к вечеру, когда налетел на ста- рика конный милиционер, едва державшийся в седле, и приказал разгоражи- вать огород. - Дак эть объехать-то на коне - всего ничего, - тихо сказал Семен Агафонович. - Я кому сказал, растак тебя и этак! - заорал милиционер. - Пр-рика- зываю! - и вытащил из кобуры черный пистолет "ТТ". Это был Глушков. Он ездил на сплавной участок кого-то усмирять. Усми- рил не усмирил, но набрался до бровей и впал вот в пьяный кураж. - Разгораживай, папа, - попросила помощница, и старик разбросал жерди в сторону. Всадник аллюром промчался по посаженной картошке до второго прясла и заорал, пальнув в воздух: - А эту преграду хто убирать будет?! Убрал старик и второе прясло. И долго стоял опустив голову. - Мокрая от пота рубаха провисла меж лопаток, - рассказывала мне же- на, - он весь сник, ослабел. Я подошла, погладила папу по плечу, думала, он заплачет, но он лишь попросил старшего парнишку, внука своего, свер- нуть ему цигарку и, проморгавшись от первой густой затяжки, молвил: "Хо- рошо, что того варнака, - меня, значит, - тутотка нет, смертоубийство бы получилось". И на обратном пути наказал: "Ты уж ему не сказывай ниче- го..." Но велико было унижение и без того униженных людей, жена не удер- жалась, рассказала мне о происшествии на огороде. "Ну, падла, встре- тишься ты мне на узкой дорожке!" - взъярился я, и хотя, оставшись живым, дал себе после кровавого фронта на госпитальной койке слово или клятву не поднимать ни на кого больше руку и кровь никакую не проливать, для Глушкова сделал бы исключение. И вот она, узкая дорожка, вот оно, перекрестье, на котором нам, ка- жется, не разойтись. Я поманил милиционера Глушкова пальцем в комнату и показал на ружье, висящее над кроватью. - В патронташе, - сохраняя напряженное спокойствие, сказал я, - двад- цать патронов. Все они будут ваши. Тебя, в порядке исключения, уложу первым. Я давно это обязан был сделать. - Чего-чего? Да ты... Еще мгновение - и я бы взорвался: звон в голове разламывал череп, внутри у меня все клокотало, рассудок мой темнел. Бригадир, как оказа- лось, тоже бывший фронтовик, уловил ситуацию и грудью, брюхом вытеснил в сенки милиционера, что-то бубнившего, пытающегося высказаться, пристра- щать меня. * * * Бригадир попросил меня сварить картошек. Вечером вся сводная бригада землекопов сидела за кухонным столом в нашей избушке и обмывала первую получку. Из горлба тогда не пили ни ра- ботяги, ни даже бродяги. Желая гулять обстоятельно, не по-скотски, пить из посуды, работяги расположились на кухне тесно и дружно. Налили мне, я отказался, показавши на грудь - немощен, дескать. Бригадир, выпив водки, "заедал ее", как выразился, холодной водой из ковша. Работяги говорили обо всем и все громче. Большинство оказалось фронтовиками, не обретшими до сих пор приюта, остальные были из тюрем и лагерей. Один фронтовичок после пятого приема начал привязываться ко мне: - Чё-то мне твое лицо навроде знакомо? Мы где видались-то? - Я месяц назад с каторги бежал, может, там? - Ты эту мудню брось городить! - начал сердиться работяга. - Я сроду в тюрьмах не бывал... - Побудешь еще, кто не был - тот побудет, кто был - тот не забудет, гласит народная мудрость, - съязвил бывший зек интеллигентного склада телом и лицом. - В военкомате, в военкомате я тя видел, ковды на учет становились, - заликовал вдруг работяга. Конфликт, начавший зарождаться, угас, один из бывших зеков без коле- баний и лишних слов свалился на пол. - Пусть тут и спит. Больше ему негде. А вы, ребята, по домам. А ты, - поднявшись с табуретки, сказал бригадир, - на тюрьму не нарывайся. Там и без тебя тесно. Завтра мы подошьем тесом нижние венцы твоей избушки и больше пока подкапываться не будем. Обойдем. И по-стахановски двинем дальше. Но тебе все равно надо что-то смекать. Канаву из-за тебя не ос- тановят. Хоромина эта подгнила снизу и сверху иструпела, но из нее, если подрубить два-три венца, собрать еще кое-что можно. Вели бабе ставить лагуху браги, я, так и быть, приведу тебе стервятников из бэтэи горсове- та, ты их напоишь, они тебе место под застройку отведут. Все! - хлопнул меня по плечу бригадир. - Не раскисай. И не воюй. Наша война кончилась. - Н-нет, не совсем еще. Я эту тварь в милицейском картузе все равно достану. - Ну и сгниешь в тюрьме, а ребятишки твои и баба твоя здесь передох- нут. Н-нет, не будет мне покоя, пока эта тварь ползает по земле!.. Но всемилостивейший Господь всегда был моим заступником и спасителем, не оставляет Он меня без догляда до сих пор. В декабре того же года пошел дождь на мерзлую, снегом убранную землю. И склон Урала оледенел, а улицы и переулки, заулки, бугры и склоны в го- родишке превратились в катушку. И что меня в такую-то дурнопогодь понес- ло на рынок - не вспомню. Народу на рынке почти нету, лишь в павильонах, под крышею, где еще местами сохранился тес, маячили неустанные продавцы табака, семечек, краденого барахла и подозрительно розового свиного мя- са, со скотомогильника, не иначе, увезенного. По деревянным рядам, све- сив ноги, сидели здешние завсегдатаи: картежники, щипачи, наперсточники и просто блатари и воры. К ним вязался, грозил пальцем милиционер Глуш- ков, как всегда пьяный, распоясанный. Должно быть, он в тот день дежурил по рынку и вот устанавливал здесь порядок. Был он при оружии, хватался за кобуру, из которой торчала наружу ручка пистолета "ТТ", того самого, которым стращал он мирнейшего человека, моего тестя, и мою жену. - Хиляй-хиляй, мусорило, а то докорячишься, мы у тя пистоль отберем и положим тут баиньки, - услышал я, следуя по павильону мимоходом, и ника- кого значения тому не придал. Город рабочий, буйный, тут и пьют, и бьют друг дружку трудящиеся давно и непрерывно. Возвращался я с рынка задними, с петель сорванными воротцами, вмерз- шими в лед, и вдруг услышал: "Стой! Стой, твою мать. Стой, стрелять бу- ду!.." Я обернулся - по грязному льду, скользя, бежал, но больше катился парень в распахнутой суконной куртке, с закинувшимся с шеи на спину на- рядном кашне. Обут он был в новенькие блестящие сапоги-джимми, должно быть, с необ- катанными еще кожаными подметками, и ход по льду у него не получался, скользящего же, его настигал товарищ Глушков, топая милицейскими кованы- ми сапогами, с обнаженным пистолетом, с мерзло сверкающими тюленьими глазами, грозно раззявленным ртом. За задней калиткой стекленел не- большой спуск, по нему-то и катнулся вниз парень и, не сумев пойматься за створку ворот, упал, пробовал взняться, да фасонистые сапоги скользи- ли. И тут настиг беглеца Глушков, рыча и матерясь, он засунул пистолет в кобуру, навис над парнем, схватил его за горло и начал душить. Парень был верток, ловок, милиционеру не давался, все глубже закатываясь под распахнутую старую шинель. И вдруг грохнуло. Глушкова подбросило вверх, он еще продолжал сжимать и разжимать пальцы, еще недоуменно смотрел расширенными глазами и шеве- лил ртом, ругаясь, но рот уже вело в зевоту - выстрел был смертелен, прямо в сердце. Парень отбросил упавшего на него милиционера, вскочил и, видимо сам от себя не ожидавший того, что сотворил, тыкал перед собой пистолетом "ТТ" и панически визжал: "Н-не подходите! Н-не подходите! Убью-у! Убью-у-у-у!" Но в эту минуту никого, кроме меня, у задних ворот не было, из павильона на выстрел мчалась гулевая братва. "Убегай, парень! Уходи!" - негромко сказал я, и с пистолетом в руке убийца побежал в одну сторо- ну, а я неторопливо почапал в другую. Был некролог в газете со словами: "героически на посту", "достойный сын Родины", "верный закаленный дзержинец". Парень-убийца был татарин, кажется, Хабибулин по фамилии, и он ночной порой на бакальском поезде уехал в Татарию, сумел там затеряться, но го- да через два попался на каком-то очередном деле, и тогда всплыло и чу- совское убийство милиционера. Ни того, ни другого на земле уже никто не помнит. * * * Пьяницы из горсоветского иль пэтэи отвели нам место под заст- ройку в устье оврага, возле дороги на Красную горку, на стихийной свал- ке. По угощенью и угодья. Я говорил и говорю, что Бог был за нас, все еще бросал всевидящий взор и на нашу нескладную семью, но уже начинал уставать, потому как много нас, жаждущих Его милостей, накопилось на русской земле. Наследник ростовского капитана рос на руках бабушки и дедушки кре- пеньким, капризным и драчливым парнем. Наша боевая девица играла с ним и, ни в чем не желая ему уступать, ввязывалась с братцем в драку, он ее, конечно, одолевал, она ревела и, чувствовал я, копила силенки, чтобы со временем во что бы то ни стало побеждать этого папой брошенного бойца. Пришла парню пора идти в детский садик, и первое, что он сделал, занес в дом конъюнктивит и заразил свою сестрицу. О-о, какая это дикая, мучи- тельная болезнь. Девчушка криком кричала дни и ночи, озорные глаза ее склеило гноем, лишь прижатая к груди моей или матери, она, измученная, вся завядшая, горячая, засыпала на минутку-другую, и снова взвивался ее уже слабеющий крик, к утру становившийся цыпушечьим писком. Тем временем меня выдавили все же из вагонного депо, выписавши на прощанье в награду машину горбылей и два кубометра тесу. Мужики, узнав, что я начинаю строительство, под горбыль засунули с десяток бракованных плах. На деньги, полученные при расчете, и на декретное пособие жены я выписал в лесничестве шесть бревен. Возглавлял лесничество вернувшийся с теплого места старший брат жены. Привыкший обирать и объедать военноп- ленных, содрал он с меня такую плату, что впору было попускаться замыс- лом о строительстве своего жилья, но Семен Агафонович сказал: "Надо, па- рень, надо, иначе пропадете", - и помог мне огородить "нашу землю" вмес- те с мусором, стеклом: потом, мол, уберете, а сейчас главное, чтобы гор- быль не растащили и бревна не увезли. Напротив нас с размахом строился его старший сын. Лесничий. Шныряли там машины, тянули бревна лошади, отец едва кивал сыну, мне говорил: "Он еще во школе эким был, в пионеры поступил, дак иконы хотел выбросить, старуха ему: "Вот те Бог - во те порог". На войне в чинах был, шибко поранетый вернулся, ну, думаю, теперя человеком станет, да, видать, горбатого и война не исправит..." Забегая вперед, скажу: всеми брошенный, больной, он только у своей средней сестры и найдет отзыв, только она ему и помо- жет, чем может, и схоронит его, алкоголика, туберкулезника, чудовищно в одиночестве кончившего жизнь, опять же она, сестра. Ну, да это к слову. Именно в эти дни, когда я крутился на стройке и вокруг нее, жена с уже подсекающимися ногами тетешкала дочку и всеми способами и силами сохраняла малого сынишку от конъюнктивита, к нам в избушку зашла женщина не женщина, девушка не девушка, одетая в парусиновую юбку, старую стя- женную кофту, низко завязанная клетчатым полушалком, и не то спросила, не то утвердила, прикрывая ладошкой рот: - Вам няньку ната. Да как же не надо, во как надо, но мы сейчас платить нисколько не сможем, и девочка у нас болеет, мальчик слишком еще малой, так едва ли ты согласишься на такие условия, объяснили мы гостье. - Кокта теньки путут, саплатите скоко-нибудь. Она открыла лицо, и мы, повидавшие виды, не охнули, не ахнули, увидев два клыка, кончиками выступающие из-под вынесенной вперед верхней губы, желтое сморщенное лицо - в складках скорбных морщин, низкий лоб, сплю- щенный в переносице, и широкими ноздрями вздернутый нос, широкий рот с синюшными мягкими губами. Ее можно было бы принять за ведьму, если б на ее лице не светились виновато и запуганно большие прекрасные глаза почти неуловимого цвета, что-то между голубизной и фарфоровой синью, лучистое, выпуклыми белками резко оттененное. Мы ее приветили, покормили чем было. Она была голодна, но ела не жад- но, опрятно. Состояла она в няньках с раннего детства у многих людей, последнее время нянчила племянника, и, как довела его до детсадовского возраста, братец согнал эту домашнюю рабу со двора. Через час она уже включилась в дела, нагрела воды, выкупала мальца в корыте, попутно что-то состирнула, забрала из рук изнемогшей хозяйки девчушку, начавшую расклеивать глаза и жалко улыбнувшуюся тетеньке, ко- торая назвалась няней. Засыпая на добрых руках, девочка с радостным ус- покоением, в лад шагов, повторяла, пока не уснула: "Ня-на, ня-на, ня-на..." Они подросли, дети-то, на ее руках, при ее догляде и никогда, никогда не замечали уродства своей няни, любили ее не меньше, чем маму, помнили и будут помнить всю жизнь. За два или три выходных дня я, тесть и Азарий обожгли, вкопали дере- вянные стойки под углы избушки, срубили и в углах скрепили два нижних новых венца - и стройка остановилась: у строителя не оказалось вспомога- тельных материалов - моху, пакли, рубероида; гвозди, что притащил из вагонного депо, из- расходовали на ограду, и молотка путного нет, и топор тупой, и пила не разведена, ножовки так и вовсе нету. - Руберойду-то клок и надо, застелить стойки, моху я на подловке пог- ляжу. Сходи к брату, - кивнул головой тесть в сторону стройки через дорогу, где не по дням, а по часам рос сруб с обтесанными, ровно подобранными бревнами. Азарий на предложение отца ответил, что он скорее пойдет к херу со- бачьему, чем к этому начальствующему хвату, вдруг обматерился и пошел, пошел валить, все громче и громче, чтоб на усадьбе братца слышно было. - Не надо бы начинать со скандала, - почти отцовскими словами, с его точной интонацией попросила Азария сестра, убиравшая мусор на размечен- ной колышками площадке под дом. Папаша обрадовал меня, сказав, что на подловке, на чердаке дома, ста- ло быть, в сарае мешка три моху насобирает, но надо мне прогуляться в лес, с ружьем, раз оно есть, надрать там моху, посушить его оставить. - Потом сносим в мешках на себе, а это - вот, - кивнул он головой на штабелем выложенные вагонные доски и на гвозди, вынутые из них, которыми были наполнены деревянные ящики и старые ведра, - я как знал, что приго- дятся. Ох, старый крестьянин, русский мужик, всегда-то он себе на уме, всег- да живет с заглядом вперед, я-то, пролетарский ветродуй, еще и негодовал про себя, что папаша мой крохоборничает, собирая старые гвозди, и доски, которые получше, присваивает, а они, крашенные, сухие, так хорошо горят. * * * На колбасном заводике лицом к желдорлинии возвели дощаной ларек и начали в нем продавать жилку - мясную обрезь и кости. Очереди там выстраивались с раннего часа, торговля шла дотемна. К вечеру из цехов прямо на улицу выставлялись лари-носилки, и в них уж были самые дешевые кости, можно их было самим набирать в мешок и взвешивать в ларьке. Шустряк мужик с белыми вихрами, торчащими из-под клетчатой кепчонки, набрал уже две сумки костей, норовил и третью набрать. При этом пиратни- чал, ловко, с хрустом отламывал, где и отвертывал ребра от сизой хребти- ны и ребра отбрасывал обратно в ларь, позвонки, из которых еще что-то может навариться, к себе в сумку заталкивал. - Эй, ты! - прикрикнул я на ловкого мужика. - Чё делаешь-то? - Чё надо, то и делаю, - окрысился он. - Совсем обнаглел, падла, - гаркнул я на него, ослепленный внезапным гневом, ударил его иль толкнул, вспомнить потом не мог. Мужичонка упал в носилки вместе с матерчатой, засохшей от сукровицы сумкой - давно сюда ходит, опытный стервятник. Он возился в костях и ни- как не мог взняться из ящика, мне же пришлось и помогать ему выбраться наружу. Нашарив кепку в костях, мужичонка насунул ее на голову и взял меня за грудки. Рука у него была крепкая, но на ногах стоял плохо, пра- вая нога его коротка, и он провисал на правую сторону всем своим некруп- ным, костлявым телишком. Я понял, что имею дело с фронтовиком, и как можно спокойнее сказал: - Кончай. А очередь уже завелась, заволновалась, и кто-то был за меня, кто-то сострадал мужичонке. Громила с обликом древнего каторжника, только что вернувшегося к отчему порогу, в красном, не иначе как бабьем, колпаке и в опорках от резиновых сапог, выше которых неумело намотаны обмотки, для тепла, видать, презрительно сказал: - Оглоеды! А пожилой товарищ в плисовой толстовке, в круглых очках, треснутых на обоих стеклах, излаженный грубо и топорно под Ленина, разноглазо глядя в найденную щель и картавя, как Ленин, начал речь: - Позорят честь советского человека. - Че-эсть! - вдруг взъелся на очкарика мой супротивник. - Где была честь, там выросла шерсть. Очкарик поджал губы и отвернулся, храня на лице несокрушимое величие. И вся очередь унялась, присмирела. Очередь моя подошла раньше, чем у вихрастого мужичонки. Прежде чем перевалить через линию с мешком, я ска- зал ему, кивая на набитый рюкзак и сумки: - Не донесешь ведь? Далеко идти? - На Трудовую. Как-нибудь, - непримиримо буркнул мужичонка. Надо было искупать вину, всю-то ее когда искупишь, вечно перед всем и всеми виноват, вечно всем должен, но хоть частицу можно ликвидировать. Когда я вернулся к ларьку, мужичонка уже приблизился к весам, очередь, в конце которой он приклеился, почти рассосалась. Надвигались сумерки, продавщица торопилась и нецензурно выражала свое недовольство. - После смены? - спросил я новознакомца, чтобы хоть о чем-то говорить и размягчить разгневанное сердце человека, он и размягчился, давно уж забыл обиду, потому как много принял их в жизни, и спросил в свою оче- редь, глядя на мою грязно завязанную руку: - Где покалечился? - Да ханурик один раздавил подъемником палец. - На больничном? - что-то явно смекая, спросил мужичонка. - Вытурили уже и с больничного, и с работы. - Загораешь? - Загораю. Я нес на спине дырявый рюкзак, набитый костями, новознакомец - две тяжелые сумки. Он часто останавливался отдыхать из-за ноги, и в пути я узнал, что зовут его Сана, фамилия у него довольно распространенная в здешних местах - Ширинкин, воевал он на Белорусском фронте, был в пехоте и навоевал недолго, подбили, вернулся домой еще задолго до Дня Победы, ныне работает в артели инвалидов "Металлист" жестянщиком, клепает хлеб- ные формы и нештатно - пока - слесарит на хлебозаводе. Есть уже парнишка на третьем году, баба донашивает второго. Накопил немного денег, начал строить жилье, дело движется туго, в помощниках всего лишь один отец - довольно дряхлый, в горячем цехе поизносился, да и пил горячо и дрался пьяный, вот силу-то всю и израсходовал. Я понял так: узнавши, что я сво- боден от работы, Сана хочет привлечь меня на стройку в качестве помогай- лы, но, узнав, что я тоже начинаю возведение жилья, сказал откровенно: - С паршивой овцы хоть шерсти клок, окрести тогда мне парня. Так у меня появился кум и на долгие годы друг и верный помощник. Он тоже сначала сделал ребятишек, уж потом догадался, что их надо кормить, обувать, одевать, но самое главное - не на улице держать, а в тепле. Отец у Ширинкина был хоть и неказистым плотником, но многому научил парня в детстве, всему остальному этого удальца научила жизнь. Был он необыкновенно во всем ловок, ко всему уже приспособлен, тащил из артели "Металлист" и с хлебозавода все, что можно утащить. Купил вот по дешевке сарай на улице Трудовой, раскатал его и почти собрал избу на горе, по-над Усьвой-рекой. Домик, весело глядящий с высоты двумя окнами на закат, был уже под железной крышей. В тесно застроенном дворе скулёмана кухонька об одно окно, где и обреталось пока что семейство Ширинкиных, в стайке топталась и звучно шлепала лепехи на пол корова, велись тут куры, хрюкал поросенок подле огорода, мелкозубая, злая собачонка катала цепь на проволоке. Костей, и как можно больше, будущий мой кум добывал для обмена на зе- леные корма скоту, зерно же, отруби и прочее довольствие сгребал на хле- бозаводе: выпишет пуд - увезет воз. Негодовать, презирать моего новознакомца иль восхищаться им? В моем положении ничего мне иного не оставалось, как восхищаться. После крестин кум мой посетил мою новостройку, благо располагалась она неподалеку от единственной действующей бедной церковки, насупился, узнавши, с кем и чем я начинаю строиться, обложил меня крутым матом и поковылял на Железнодорожную улицу, чтоб осмотреть флигель. Осмотревши хоромину мою, совсем помрачнел мой кум, однако на крестинах, где крепку- щая брага с водочным колобком лилась рекою, полюбив, как он говорил, с ходу меня и жену мою, кричал, что советские бойцы нигде не сдаются, нас- тоящие советские люди в беде друг друга не оставляют. Бедный, бедный мой кум, как и все прочие фронтовики, развеявшись по земле, был так же, как и я, как и все вояки, одинок, в одиночку и бился, выплывал к жилому берегу, но, истинно русский человек, он хотел кого-то пустить в сердце, любить, жалеть, и тут подвернулись ему мы с женою, вовремя и кстати подвернулись. Мы пели песни военной поры, старый Ширин- кин пускался в пляс, младший тоже истово стукал об пол ногой, но скоро понял, что на одной ноге плясать - все же дело неподходящее. Изрядно захмелев, иначе бы не решился, от обильной еды и крепкой выпивки, я ис- полнил соло свою заветную и вечную песню, сделавшуюся во мне молитвой, - "Вниз по Волге-реке", кум мой, целуясь и обливаясь слезами, кричал: - Не было у меня брата, не было, ты мне брат, ты, хоть и по морде ме- ня... * * * Кум мой вообще не давал проникать в себя унынию, явившись на мою стройку, встряхнулся и произнес: "И не таки крепости одолевали большевики", - хотя сам был беспартийным и в доме его никаких партийцев не водилось, книг он не читал, а вот поди ж ты, партийной идеологией проникся; кум велел разбрасывать и свозить то, что называлось флигелем, что и было сделано с толковой его помощью в ближайшее воскресенье мной, тестем и Азарием. В разборке я показывал удаль, как-то будет в сборке. Кум подвез на стройку моху, лоскуток толя, мешок пакли, ведро гвоздей, каких-то железяк полный ящик. Я не понимал, зачем все это, потому как из железяк знал полезное назначение лишь шарниров, шпингалетов и дверного крючка. Еще подарил мне кум острущий плотницкий топор и умело насаженный фигурный молоток. Я радовался этим вещам, как моя девчонка редкостным в ее судьбе магазинным игрушкам. В следующее воскресенье трое мужиков и я на подхвате скатали и поса- дили на мох два срубленных новых звена, и кум, который никогда не курил - Азарий тоже не курил, - следя за дымом, пускаемым мной и тестем, заме- тил: - Легкими маешься, а смолишь! Отпустивши тестя и Азария домой, кум еще поколотился на стройке, и, как я понял, с умыслом, да не с простым. - Тебе край надо до осени влезть в свое жилище. Никому мы с детьми не нужны, кроме самих себя да баб наших. Сруб собрать, окна вставить я по- могу, но дальше будешь колотиться один. У меня тоже работы с домом еще дополна, тоже надо до холодов в свою нору заползти. * * * Я учился строить и жить в процессе жизни и стройки. Бил я мо- лотком, как и прежде, чаще по плотнику, чем по гвоздю, рука моя была разбита до кости. Порешив, что мешает плотничать раздавленный палец, я попросил снять с него напалок, сооруженный женою из лоскута сапожной кожи. Она состригла напалок. Под ним оказался криво обросший розоватым мясом палец, из недр кото- рого робким лепестком восходил ноготь. "Какова жизнь, таков и палец", - глубокомысленно рассудил я. В начале осени, в сентябре, мы произвели "влазины" в недостроенную избушку с недокрытой крышей. Главной ценностью в избе была русская печь, которую сложил дядя Гриша, печник из заводского ОКСа. Он был большой за- тейник и рассказчик, или баскобайник, по выражению тестя, этот знамени- тый на весь город печник. Играл на скрипке, ну, это ему так казалось, на самом-то деле он пилил смычком по струнам, плакал от жалости к себе и от сочувствия к музыке. Печник приказал, чтоб бабы и я вместе с ними собра- ли все битое стекло со свалки, избегая при этом аптечных флакончиков, стекло то измельчить кувалдой в жестяном корыте, да еще прикупить хотя бы сотню новых кирпичей, да еще сделать бак с "крантом" ведра на четыре, да запаять его. Бак нам изготовил все тот же незаменимый наш кум, стекло я, надевши очки Азария, измолотил в крошку. Кирпич, купленный в ОКСе, окончательно подорвал наши капиталы, но я все же выставил на разогрев печи полагающу- юся печнику бутылку водки и получил от него неожиданную похвалу: - А ты хоть молодой, но умный хозяин. Вот попросил я у тебя пятьсот рублей, ты пятьсот и дал. Но если б стал рядиться, я тебе б полсотни ус- тупил, но, етит твою ети, на четыреста пятьдесят и печку бы сложил, а эдак ты ту полсотскую за зиму оправдашь - на дровах. - Он сходил к печи, пощупал и погладил ее сзади, будто бабу, по пути отвернул кран у вделан- ного в дымоходы бака - вода текла, хозяйски оглядел свое сооружение, оно работало ровно и глубоко дыша, начинало обсыхать от чела и пестреть спе- реду. Крупный, с виду неповоротливый мужик, за которым мы, две бабы и му- жик, едва поспевали на подхвате, любовался своим творением. Мы любова- лись им, поэтом своего дела, под печи начинал малиноветь - это под слоем кирпича расплавлялось в горячую массу стекло, бак, нагреваясь, сперва заскулил по-щенячьи, потом зашумел паровую горячую песню, и мы поверили, что щи в загнете печи будут три дня горячие, бак не остынет и за четыре дня. Рассказав историю своей жизни, очень путаную и романтичную, наполови- ну, как я теперь понимаю, им сочиненную, он на прощанье присоветовал, чтоб я заглянул на Чунжинское болото, где ремонтируются бараки и валяет- ся много всякого добра. Ночью, отдыхая через каждые сто метров, отхарки- вая мокроту с кровью, я принес с болот половину бухты рубероида и сам закрыл крышу, за что получил втык от кума, так как крыша у избушки полу- чилась пологой: экономя материал, я не запустил с запасом края руберои- да, в большие дожди и ливни, которые тут, на склоне Урала, на исходе гольфстрима часты и дурны, мы волокли на чердак корыта, тазы, всякую по- суду, потому что в экономно мной заделанные края и прогибы захлестывало. На сени и на кладовку не хватило материалу, я отправлялся по старому адресу в вагонное депо, выбирал в отходах две-три доски, мужики совали мне в карман горсть гвоздей, и, протопав три километра по линии, приби- вал принесенные доски. На этом работы замирали. Зато уж моя архитектур- ная мысль не знала предела, работала не только напряженно, но и с выдум- кой. Туалет я разместил под крышей сенок, уличную лестницу встроил внутрь тех же сенок, в кладовке пропилил окошко в досках с буквами, зна- ками, цифрами, означающими железнодорожную казуистику, вставил в дырку стеклышко и еще соорудил в кладовке топчан, что позволило называть сие сооружение верандой. Знай наших, поминай своих! * * * Незаметно надвинулась зима. Подспорье наше - походы мои в лес за рябчиками - кончилось. Капиталы наши и здоровье оказались надорванны- ми. Но мы еще как-то волокли жизнь, вытягиваясь в балалаечную струну. Главное, все выдержала и не ушла от нас наша няня Галина. Девочку нашу приняли в детский садик, в тот же, куда ходил внук тещи. Видимо, она, теща, в округе почитаемая женщина, замолвила словечко и за наше полуго- лодное дитё. У жены заболела нога. Бегучая, стремительная, порой до бестолковости прыткая, она с трудом ходила на работу. Строившаяся по соседству заведу- ющая тубдиспансером, к территории своего заведения усадьбой примкнувшая, в отличие от старшего брата жены, расположившегося чуть выше по улице Партизанской, нас по-соседски навещала и уволокла жену на рентген. И удар, страшнее не придумать: туберкулез кости, коленный сустав по- ражен болезнью. Следом за женою соседка заставила и меня "провериться на рентгене". Нервотрепка, бесхлебица, тяжелая работа на стройке не прошли даром - туберкулез мой успешно развивался, легкие гнили напропалую. Жену завалили в тубдиспансер. Я остался один с двумя детьми, потому как братец Галины вновь женился, сотворил свежей, молодой жене свежего ребенка, ему снова понадобилась нянька, и он затребовал домой сестру. Мы начали погибать. И кабы мы одни. Мое вновь возделанное жилье рас- положилось на пути к Красному поселку, стало быть - к кладбищу, и, под- нимаясь в гору, духовой оркестр делал последний до кладбища проигрыш по- хоронного марша аккурат под окнами нашей хоромины, в конце огорода духо- вики брали под мышку умолкнувшие трубы и следовали дальше. Но с музыкой хоронили мало кого, гроб за гробом на подводах, на грузовых машинах, когда на домашних тележках, детей под мышкой с деловой поспешностью во- локли в гору. И чем дальше шла жизнь, тем чаще везли женщин. Молодых. Самоаборты, подпольные аборты косили и валили советских женщин - пар- тия и правительство боролись за восстановление и увеличение народонасе- ления России, выбитого на войне. По приблизительным подсчетам, за первые послевоенные годы погибли три миллиона женщин и столько же отправились в тюрьму за подпольные дела, сколько погибло детей - никто не составил се- бе труда сосчитать и уже не сочтет никогда. О-о, русская доля, которую в старину называли точнее - юдолью, где же тот, кто наслал ее нам? И за что он ее нам наслал и насылает? Ведь без причины ничего на этом свете не происходит. Наша соседка, начальница тубдиспансера, спасая нас, прикрепила меня к столовой на бесплатное одноразовое питание. Жена лежала в палате, меня к ней не пускали. Зараза ж кругом. Ужинал я вместе с тубиками и много встретил знакомцев по военкомату в столовой, самая ошеломляющая встреча - Рындин, лейтенант, который меня узнал, а я его нет. Он недотянул до весны - дошбаял, будто слабая головешка во всепожирающей страшной печи социализма. И сколько моих знакомцев, фронтовиков, дошаяло в том не- большом тубдиспансере, знает только Бог и коновозчик тубдиспансера дядя Паша, крадучись ночной порой свозивший в казенных гробах иссохших туби- ков в казенные могилы на участок, специально для них выделенный, за кладбищем. От посторонних глаз подальше. Съевши кашу или омлет, винегрет либо запеканку из картошки, я разми- нал кубик масла на ломте хлеба, клал в карман полагающееся на ужин яич- ко, кусочек сахару, когда и яблоко, уносил все это детям. Однажды тубер- кулезные бабы, заметившие мои действия, подняли крик, заскандалили, что я не ем, где положено, таскаю пайки с собой и, поди-ко, продаю их иль меняю на вино. Соседка-начальница подавила бунт окриком и велела мне больше не при- ходить в столовую, а получать на всю неделю положенные мне продукты. Сделалось чуть полегче мне с ребятишками. Появилась в одно воскре- сенье у нас кума. Посадив на салазки своих ребятишек, привезла их к нам, свалила в комнате на пол, и наш квелый, худенький мальчик охотно играл и спал вместе с ними, кума стирала, мыла, прибиралась в избушке, напевая при этом всякие разные песни, просила меня подпевать, но мне отчего-то не хотелось это делать, хотя, сколько помню себя, рот мой не закрывался от хохота и песен. У хозяйки нашей сняли гипс с ноги, сделали тугую повязку на колено. Опираясь на палку, она, словно старуха, волоклась домой после обеда. По- гас веселый румянец на ее лице, она сделалась молчалива и сердита. Я ставил корыто на две табуретки, наливал в него горячей воды, пристраивал жену рядом. Выкинув больную ногу на подставку, она принималась за стир- ку, потом мыла детей, ползком подтирала пол и отправлялась "к себе", в тубдиспансер. Я смотрел в кухонное окно и по вздрагивающим плечам жены догадывался, что она плачет. При детях, дома, она себе этого не могла позволить. Наша старшая дщерь в детсаде сделалась говорливой, прыгучей, выучила стишки и все до- могалась, спрашивая: "Ты куда, мама, собилаесся? Ты посему от нас ухо- дис?" А потом приставала ко мне: "А куда мама посла?" - "В больницу мама пошла, отстань!" - "А засем?" - не унималось дитя. * * * Но как бы там ни было, перевалили мы ту очень длинную зиму. Глухой зимней порой, в каникулы, ученика, бросившего школу, навестила классная руководительница с двумя моими соучениками, намереваясь, как я усек, уговорить меня не попускаться учебой. Посмотрели соученики и учи- тельница на мое житье-бытье и намерением своим попустились. На прощанье спросили: "Может, мы чем-то можем помочь?" - "Нет-нет", - поспешно ответил я и про себя подумал: "Нам только Бог может помочь", - но они и без слов все поняли. С чувством облегчения проводил я гостей до калитки. Дотянули мы, дотянули-таки до весны! Поддержанный в тубдиспансере лекарствами и питанием, я настолько ок- реп, что, дождавшись жену домой, ринулся искать работу. Мне рекомендова- ли легкую. Но в городе с тяжелой промышленностью легкие работы были ред- ки и все нарасхват. Дело кончилось тем, что я начал ходить на шабашки, разгружать вагоны в железнодорожном тупике и на товарном дворе. Зарабатывал иногда даже тридцатку в день. * * * В конце апреля вытаял уголок нашего кормильца-огорода, тот, что был поближе к зашитому горбылем туалету, тушею выставившемуся наружу, но входную дверь имевшему из сеней. На кончике зачерневшей мокрой гряды вы- таял, пошел в стрелку лук-батун. Как-то под вечер, вернувшись с шабашки, я увидел жену свою, ковыляющую с огорода. Она опиралась о стенку правой рукой, а левой зажимала пучочек луковых перьев, еще не налившихся соком, кривых, но уже зеленых. - Ты чё? Что с тобой? Она посмотрела на меня глазами, заполненными таким глубоким и далеким женским страданием, которому много тысяч лет, и, дрожа посиневшими губа- ми, тихо молвила: - Там, в огороде, в борозде, я сейчас закопала мальчика, нашего пяти- месячного мальчика. - И потащилась домой. Надо было помочь ей подняться по лесенке, в сени, но я стоял, приг- вожденный к месту, в капелью продырявленном снегу, меня било крупными каплями по башке, но я не мог ни шевельнуться, ни слова произнести. То-то, заметил я, последнее время зачастили к нам женщины с арес- тантскими мордами из пролетарских бараков. После их ухода жена моя как-то наполнила горячущей водой корыто, с отвращением выпила банку дрожжей и лежала, дожидаясь результата. Не проняло. Тогда она выпила че- тушку водки и, пьяная, чуть не утонула в корыте - ее натура оказалась крепче всяких изгонных зелий. Но вот, находясь в тубдиспансере, она, видать, нашла настоящих масте- риц, они опростали ее каким-то чудовищным способом аж на пятом месяце беременности. Деваться мне было некуда. Сквозь землю я не провалился, но шибко вы- мок под капелью и замерз на ветру, на поднатужившемся к вечеру морозце. Почти крадучись я протиснулся в наше жилище, думая, что жена легла на кровать за перегородкой. Но она одиноко лепилась за кухонным столом. Обычно форсила она в синей телогрейке с двумя боковыми карманами, сшитой в знаменитой на весь город артели "Швейник", но как ей становилось худо, настигали ее черные дни, она откуда-то извлекала материно пальтишко, вы- данное однажды дочери для спасения от лютого мороза и из-за ветхости не востребованное обратно. И вот сидела она в этом пальтишке, взгорбаченном на спине, с заплатами на локтях, с рукавами, подшитыми не в тон пальто бурыми лоскутками, зато имеющем меховой воротник, скатавшийся в трубоч- ку. Не узнать уже было, из какого зверя мех присутствовал на пальто - вятская ли кошка, африканский ли леопард. Я постоял возле дверей. Жена не оборачивалась, не произносила ни слова. Перед нею на столе была кучка размятой соли, кусок черного хлеба и горячая вода в кружке. Она тыкала перья лука в соль, откусывала хлеб, подносила кружку дрожащей рукой ко рту, в серое пятнышко соли пулями ударялись слезы и насквозь, до скобленого дерева, пробивали его, развеивая по столу серую соляную пыль. Прошлой весной такие же вот тяжелые, что пули свинцовые, слезы ро- нял в соль пленный немец, и так же расплывались пятна в сером крошеве. Боль, осевшая в слезы человеческие, оказалась тяжелее поваренной соли. Я сорвал с гвоздя шинель, бросил ее в комнате на пол и прилег - в этот день я как-то уж особенно сильно устал на разгрузке, но зато зара- ботал аж пятьдесят рублей, хотел обрадовать жену, да вот она опередила меня, обрадовала. Зачем, зачем судьба нас свела в человеческом столпотворении на кривых послевоенных путях? Зачем лихие российские ветры сорвали два осенних листочка с дерева человеческого и слепили их? Для того, чтобы сгнили? Удобрили почву? Но она и без того так удобрена русскими телами, что стон и кровь из нее выжимаются. Жена старше меня, она успела хоть нем- ножко отгулять молодость. До войны за ней ухаживал шофер иль даже меха- ник гаража, будто бы и сватался, будто бы и сговор с родителями произ- вел. На войне, в боевом походе, подшиб ее в качестве недолговременного мужа какой-то чин, даже и немаловажный. Вот бы ей с ним быть-жить, так нет - подцепила обормота пролетарского пошиба, мыкается с ним, здоровье рвет, жизнь гробит. Пока лечила больное колено, пожирая хлебальной ложкой лекарство, по- хожее на известку, под названием "пасх", посадила сердце. Был уже сер- дечный приступ, вогнавший меня в панику, а сколько их еще случится. На шинели было жестко и плоско лежать. Совсем она выносилась, шов на ней проступил, будто старая, давно, еще в войну, зашитая рана. Не держит шинель тепла, доступно мое тело холоду, проникает сквозь знаменитое сук- но даже и малый ветер, а мне простужаться нельзя, сказывали врачи. Но еще послужит шинель, хорошо послужит куму Сане Ширинкину. Скоро закроет- ся артель "Металлист", с хлебозавода его, подменного слесаря-нештатника, вытеснят более здоровые, напористые люди, умрет старик Ширинкин, все сильнее хромающий кум мой со свищами в том месте, где соединены суставы вместо вынутой коленки, не осилит управляться на покосе и по хозяйству. Туго, совсем туго будет куму, и однажды, во времена полегчания нашей жизни, на день рождения кума я отнесу ему в подарок нереализованный ко- вер с веселым рыбаком и мою заслуженную, бойкой бабенкой Анной изувечен- ную шинель. Кума тоже на все руки от скуки, как и моя супруга, - обрежет ту шинель, подстежит, и получится из нее тужурка, которую донашивать бу- дет уже мой крестник, бегая в школу. "Ах, шинель моя военная... на-на, шинель, у костра, в бою прожженная, кому не дорога", - зазвучало в моей расшумевшейся башке. Под лопатками каменья. Ломит, гнетет мое нутро, преют, гниют мои легкие. Нельзя, нельзя мне ломить тяжелую работу, фершала категорически запретили. Сдохнуть они не запрещают. Скорее бы освободить себя от себя, всех, всех избавить от моего ник- чемного присутствия на земле. И забыться бы, забыться. Прошлой осенью, в октябре, когда пробрасывало уже снежок, брел я с ружьем, норовя обмануть повзрослевших и поумневших рябчиков. Заманили они меня в разлом каменного распадка, глубокий, заросший мелким густым ельником. Рысаком себя здесь чувствующий петушок, перепархивая в густолесье, затащил меня в такую непролазную глушь, что я, упарясь, сел передохнуть на серую каменистую осыпь. Из осыпавшегося каменного останца когда-то выходил ключ, выбил в камнях глубокую ямину, намыл вот эту осыпь, на ко- торой я сидел, и куда-то делся, иссяк, другую щель нашел иль промыл, провалился ль в истоке, но не стало его - и все. Ложе глубокое наносное осталось, в него осыпался и осыпался рыхлый курумник. Красная смородина, путаные кусты жимолости, ломкого таволожника и всюду проникающего шипов- ника теснил со всех сторон уверенно наступающий ельник. Я мимоходом от- метил, что если здесь, в этой каменной выемке, застрелиться, вовек никто не найдет. И прежде, чем вороны налетят, зверушки набегут точить зубами падаль, засыплет труп мелким камешником, и в скором времени заволокет, укроет эту могилу темнолесьем. "Зачем не застрелился? Зачем? Забздел! Скиксовал, так вот теперь нас- лаждайся жизнью, ликуй, радуйся ее прелестям!.." Но у запоздалой осени есть одно мало кем воспетое и отмеченное состояние - полный покой отшу- мевшей, открасовавшейся природы. Птицы улетели в дальние края, зверь не бродит, не буйствует, дожди прошли затяжные, инеи еще не звонки. Как бы приоткрывается ненадолго загадка вечности, простая и никем почти не за- меченная загадка. Суета, тревоги, заботы, страсти, дурные предчувствия и все-все прочее, земное, как бы отодвигаются иль вовсе куда-то исчезают. Ты остаешься наедине с ровно и умиротворенно дышащей природой, с обле- тевшим лесом, с покорно ждущим снега молчаливым уремом, который в тишине кажется не просто бесконечным, но как бы уходящим в молчаливое мирозда- ние, в его непостижимую и оттого совсем не страшную тайну. Сердце твое, доверясь таежному покою, тоже успокаивается, дышит ровно и глубоко... Ему сладко и печально. Хочется остаться здесь, в уреме, навсегда и жить, жить, просто жить для себя, просто наслаждаться природой. Я и жил до самого вечера. Сварил чаю, запарил его смородинником, на- доил с кустов остатных ягод смородины, еще не сморщившегося шиповника и в ладони сминающейся черемухи. Для задумчивых, к разным чувствиям склонных людей дня, проведенного в добром месте, где нет зла и тревог, достаточно, чтоб укрепиться и жить дальше. Я вслушивался, не упадет ли с табуретки моя спутница жизни, тогда на- до ее волочить в постель и отваживаться с нею. Врача вызывать нельзя. Не тот клинический случай. Даже и к начальнице тубдиспансера не побежишь - она справедлива, милостива, но строга. Баба моя, если не свалится в лужу крови, перешагнет через меня, следуя к кровати. Я, если даже и усну, все равно услышу ее. Мысль едва шевелится, вытягивается в тонкую нить, начинает рваться, я щиплю себя за руку - на кухне ни звука, ни движения. Умерла моя жена-мученица? Иль жива еще? Жива! Шмыгнула носом, втянула слезы. Да что же это такое? Чего ж она не определяется на место? Не успокаи- вается? Уже и ребятишки, что-то неладное чувствующие, присмирели, за печь уб- рались, в постель залезли, уснули, должно быть, а она все сидит и сидит, плачет и плачет. А чего плакать-то, чего скулить?! Сами добывали себе эту жизнь. Сами! Почему, зачем, для чего два отчаянных патриота по доброй воле пода- лись на фронт? Измудохать Гитлера? Защитить свободу и независимость на- шей Родины? Вот она тебе - свобода и независимость, вот она - Родина, превращен- ная в могильник. Вот она - обещанная речистыми комиссарами благодать. Так пусть в ней и живут счастливо комиссары и защищают ее, любят и бере- гут. А я, как снег сойдет, отыщу тот распадок, ту ключом вымытую ямину. Оты-щу-у, отыщ-щуу... Решение, конечно, толковое, своевременное, да, как всегда, сгоряча и непродуманно принятое. Больная баба, еще молодая, но вконец изношенная, останется тут с двумя ребятишками и с виною вечной передо мной, обормо- том, - она ж умная, если не умом, то сердцем допрет, что не без вести я пропал в тайге, не улетучился в царство небесное, а ушел от них, испу- гавшись трудностей, поддавшись психу, ослабнув духом. Бросил их! Бросил! Ар-рр-тист! Н-на, мать! Из погорелого театра. Все хаханьки да ху- хоньки, шуточки да смехуечки тебе. Как приперло к холодной стене, при- жулькнуло, так и повело наперекосяк мысли, свихнуло куцые мозги. У меня ж через неделю день рождения, мне ж стукнет всего двадцать пять лет, и что ж, на курок нажал - и все? Х-х-эх, мудило, мудило! Был вертопрахом, как бабушка говаривала, вертопрахом и остался. Я вскочил с шинели, решительно вошел в кухню. Жена лежала ухом на вы- тянутых руках и спала. Я подхватил ее, губами сдул с запястий ее соль и, держа под мышки, безвольную, несопротивляющуюся, будто пьяную, уволок и определил на койку. Подумал и закутал ее ноги тем стареньким пальтишком, еще подумал и осторожно, вытянув ею же стеженное одеяло, укрыл, подотк- нул с боков и поцеловал в ухо. Она ни на что не реагировала. Я постоял средь отгороженной вагонкой спаленки, посмотрел на жену, на ребятишек, разметавшихся за жаркой печкой, и подмыло вроде бы как теплы- ми ополосками мое сердце: "Куда они без меня? Куда я без них?.." Потом долго стоял, прислонясь к горячему боку печи спиной. Такую вот процедуру я сам для себя придумал и заполз с другой стороны от умывальника за печь на постель нашей няньки Гали, постель ту мы на всякий случай не убирали. Во всем неумелые, никем ничему не наученные, кроме как героически преодолевать трудности, мы ни беречь себя, ни любить путем не умели. Ведь предохранялись. Тем примитивным жутким способом, от которого мужик становился законченным неврастеником, а женщина инвалидом. Двое кровей, вятская и чалдонская, давали неизменный производственный результат. Милостивое государство и направители советской морали снисходительно разрешили аборты. Те мужики, которым довелось носить передачу в больни- цу, расположенную, как правило, где-нибудь на задворках - все-то у нас прячут достижения наши, все глаз наш от неприличных видов берегут, все боятся травмировать наше ранимое сердце, - наслушавшись баб, да еще на пороге больницы, встретив только что в первый раз выскобленную молодку, пронзенные ее ненавидящим взглядом, решат, как и я не раз решал, пойти в сарай, выложить на чурку прибор свой, отрубить его по корень, да и выб- росить собакам. Да где ж отрубишь-то? Свое единственное достояние. Жал- ко. * * * Подступал мой день рождения. Дома ни гроша, ни хлеба, ни даже солений никаких. Картоху и ту доедаем. Ну и Бог с ним, с этим днем моим. Никто его в детстве не праздновал, бабушка раз один обновку сшила и постряпушек напекла, вот и все радости. Бабушки нету, умерла в прошлом году, и я не похоронил ее, не на что было поехать в Сибирь, и помнить о моем дне рождения больше некому, да и незачем. Случалось, я и сам о нем забывал. Недавно совсем, в сорок четвертом году, народный маршал по весенней слякоти погнал послушное войско догонять и уничтожать ненавистную и страшную Первую танковую армию врага, увязнувшую в грязи под Каменец-По- дольском. Но грязь и распутица, она не только для супротивника грязь и распутица, да еще грязь украинская, самая родливая и вязкая. Застряла и наша армия в грязи. И в это время, в конце-то апреля, когда цвели фиалки на радостном первотравье и набухли сосцы у изготовившихся зацвести садо- вых почек, ударила пурга. Снежная. Обвальная. Завьюжило Украину. Завалило хаты до застрех. За- валило войска пришельцев-завоевателей, завалило и наше войско. Врагу-оккупанту или погибать в чистом снежном поле, или выходить из окружения. И, без техники, без боеприпасов, голодный, драный, сплошь простуженный, противник пер слепо и гибельно сквозь снежные тучи, ране- ных в пути бросая, пер под пули, под разрывами мин и снарядов. Несколько дней длилась эта бойня, но остатки Первой армии из окружения вышли, ку- да-то скрылись, утопли в снегах и взбесившейся стихии. Мы спали обморочным сном до тех пор, пока не пригрело нас ярким ве- сенним солнцем, и друг мой вдруг начал щипать меня. "Ты чё, охренел?" - встревожился я, а он: "У тебя ж вчера был день рождения! Поздравляю! Поздравляю!" - и щиплет, обормот, щиплет. "В моей жизни было много перепбитий", - говаривал один мой знакомый остроумный писатель-забулдыга. А у меня было много перипетий. Иногда совсем неожиданных и счастли- вых. Накануне Первомая начался ледоход на Чусовой, и я ринулся через горы к Ивану Абрамовичу, схватил со двора сак и пошел им черпать воду. Ниче- го, кроме крошева льда, в сетку моего сака не попадалось. Прошвырнувшись до скалистого быка Гребешок, я изловил двух сорожек и пескаря, случайно спасшихся, потому как впереди меня прошло уже десятка два рыбаков с са- ками, на другой стороне через каждую сотню метров воду реки цедили сака- ми фарту жаждущие рыбаки. Я возвращался к усадьбе родичей и решил за только что спущенными по- селковыми лодками, где завихряло воду, под лодки грядою набило колотый лед, сделать еще один заход и попуститься рыбацкой затеей. С крутого глинистого высоко подтопленного бережка я сделал заброс и, притопляя, вел сак таким образом, чтобы краешек поперечинки заходил под последнюю в ряду лодку. Я подводил сак уже к глинистому урезу, когда под ним взбур- лила вода, я мгновенно воткнул упорину в берег, приподнял сак - и выбро- сил на берег щуку килограмма на три. "Нет, Бог как был за меня, так Он и есть за меня! И к тому же я кол- дун", - возликовал я и с рыбиной в своем знаменитом рюкзаке, в этом не- износимом сталинском подарке, ринулся домой. - Ну вот, - молвила жена, - я же говорю всем, что супруг мой - с чер- товщинкой, а они не верят. Зови на завтра кума с кумой, да к нашим не забудь забежать. Я сделаю заливное из щуки, наварю кастрюлю картошки, бражка у меня в лагухе еще с помочи в подполье спрятана. Ох и гульнем, ох и повеселимся! Весна же! Весна!.. Кум с кумою, в прах разряженные, явились раньше всех гостей, принесли пирог с мясом, банку сметаны и горшок капусты. Редьку с морковкой тер я самолично, винегрет и хорошо сохранившиеся яблоки-ранетки из своего сада прислала с сыновьями начальница-соседка, передав, что заскочит к нам по- том на минутку, пока ей, как всегда, недосуг. Приволокся Семен Агафоно- вич в древней вельветовой толстовке и "выходной" белой рубахе с едва уже заметными полосками. В новом костюме, при вишневом галстуке явился Аза- рий, с пристуком поставил поллитру водки на стол и сказал, что мать не придет, она снова недомогает. Ах, какой получился у нас праздник! И день рождения, и новоселье, и весна, и Первомай. Забежала Галя, нянечка наша, ее по случаю праздника отпустили из дома, сгребла всех ребятишек, и наших и Ширинкиных, утащила их на демонстрацию, где они угостились мороженым за ее счет, еще она им купила по надувному шарику и по прянику местной выпечки. Сияющие, счаст- ливые вернулись ребятишки домой, где шла уже настоящая гулянка, и кум мой, вбивая в половицы каблук ботинка на здоровой ноге, все выкрикивал: "Э-эх, жись наша пропавшшая!" А после, как всегда при праздничном зас- толье, пристал ко мне, чтоб я спел "Вниз по Волге-реке". Ослушаться, отказать было невозможно, и я спел, на этот раз, может, и не совсем выразительно, зато уж переживательно. Кум мой, Сана Ширинкин, снова плакал, лез целоваться, снова называл меня братом. * * * Вот с этого праздника, со щуки, вынутой из-под лодки и пойман- ной мною не иначе как по щучьему велению, начала исправляться и налажи- ваться наша жизнь. И на смерть я начал реагировать, и на похоронную музыку, только моги- лы больше копать не мог. К смерти открылась и болью наполнилась моя душа еще после одной встряски. Той же весной, еще по большой мутной воде, решил я половить рыбу, хо- тя бы на уху, потому как Галю снова выгнал брат, она вернулась к нам, а у нас и жрать нечего. Рано, только-только рассвело, и от скрещенья трех разлившихся рек туманы легли на город так плотно, что ни заводского и никакого громкого шума не проникало сквозь него, лишь что-то ухало, бря- кало под горой, будто в преисподней готовили котлы и сковороды варить и жарить нас, грешников. Грузная одышка от заводских цехов почти не достигала мироздания, застревала в тумане, поглощалась им. Я шел по линии - от Вильвинского моста встречно шел и угрюмо сигналил поезд. Сдержанно стуча колесами, скрипя тормозами, он явился из мглы и утоп в недвижной белой наволочи. На лбу электровоза во всю мощь горели прожектора. Во весь путь следова- ния по городу машинист не выключал звукового сигнала. Видимо, ночью ту- ман был еще плотнее, но солнце, уже поднявшееся на горизонте, за хреб- том, осаживало недвижную пелену, рассасывало, рвало и клочьями гнало в распадки, ущелья, в поймы рек, гнало за горы. В разрыве белой пелены я и увидел за девятой школой, на пустыре, кучку людей, среди которой стоял милиционер и что-то записывал в откидной блокнот. Любопытство русского человека - его особая мета. Я свернул с линии, подошел к стоящим кругом людям. Никто мне не удивился, милиционер кивнул головой: "Вот еще свидетель". Среди пятерки незнакомых мне людей, прикрыв рот ладонью, стояла женщина с непокрытой головой, у ног ее, прикинутая плат- ком, лежала зарезанная поездом девочка. Осматривая погибшую, милиционер откинул уголок платка, и сделалось видно лицо девочки лет семи-восьми, на удивление совершенно спокойное и даже отрешенное. Лишь глаза, остав- шиеся открытыми, расширило ужасом, и в них остановился крик. Холод смер- ти остудил глаза ребенка и сделал голубизну их еще голубее, прозрачней, соединил их цветом с весенним небом, пусть и заляпанным, как всегда над этим городишком, черными тучами да еще желто-седой смесью с ферросплаво- вого производства. Расписавшись на листке предварительного допроса, я спускался к реке и все силился вспомнить, где я уже видел такие же голубые глаза, которым ни дым, ни сажа, ни отравные газы не мешали проникнуть в высь неба и на- полниться от него нежным светом, и вскрикнул: да это ж глаза моей крошки дочери, на могиле которой я не был года два и вообще перестал посещать кладбище! С этого беспросветного, туманного утра меня начал преследовать кош- марный сон. Спускаюсь я к железнодорожному переезду, за которым по правую руку третий магазин, по левую - садик. В этот садик ходит моя дочка, долго мечтавшая о самостоятельности, чтоб не за ручку ее водили. У переезда кучка народу, и я бегу, бегу, заранее зная, что там, на линии, лежит по- полам перерезанная дочка и смотрит на меня и говорит: "Я так хотела одна ходить в садик". ...Я расталкиваю, нет, даже разбрасываю уже толпу любо- пытных и вижу там не эту, нынешнюю, детсадовскую, дочку, а ту, Лидочку, в крохотном гробике, перееханном тяжелым литым колесом. Из щепья и тле- лых лоскутьев, закутанная, бестелесная вроде бы, девочка тянет ко мне ручки и силится что-то сказать. Зовет она меня, зовет, догадываюсь я и рушусь перед нею на колени, пытаюсь обнять, схватить, прижать к груди дитя, но пустота, всякий раз пустота передо мною. Я просыпаюсь с мучительным стоном, с мокрыми глаза- ми. Скоро, скоро займусь я "легким" умственным трудом, днем буду строчить в газетку басни и оды о неслыханных достижениях во всех сферах советской жизни, о невиданных победах на трудовых фронтах, о подъеме культуры и физкультуры, ночью, стараясь начисто забыть дневную писанину, стану вспоминать войну, сочинять рассказы о страданиях и беспросветной жизни этих самых советских людей. Чтобы писать, сделаться литератором, пусть и в пределах соцреализма, мне необходимо было учиться грамоте, преодолевать свое невежество, про- дираться сквозь всесветную ложь, и я читал, читал, много ездил по лесам, селам, спецпоселкам, арестантским лагерям, в которые газетчику был дос- туп. Спал четыре-пять часов в сутки. Вел я в газетке, в промышленном отделе, лес и транспорт, и изо дня в день, из месяца в месяц годы уже набегали, но я не мог позволить себе выспаться, потому как в воскресные дни должен был доделывать, достраи- вать, доглядывать избушку: дом невелик, но спать не велит - на практике познавал я эту истину; да еще и в лес таскался с ружьем за дичью, с кор- зиной за грибами, с лукошком по ягоды. Кончилось это все тем, что я начал видеть во сне совсем уж ошарашива- ющий кошмар, будто темной ночной порою, пробравшись на старое кладбище, раскопав могилу утопленницы матери, рвал ее черную кожу и ел багро- во-красное мясо. Напарник мой по рыбалке, местный мужик, в войну выучившийся на хирур- га, навидавшийся в рабочем городе, в деревянной больничке, такого, что не во всяком чудовищном сне увидишь, содрогнулся, когда я у костра, на бережку, рассказал преследующий меня сон. "Предел, - заключил он, - это уже предел, заболевание мозга, последствия контузии. Кончай курить, кон- чай сочинительствовать по ночам, уйди в лес, поживи там весь отпуск, выспись как следует, иначе дело кончится плохо..." Я послушался его, уе- динился в лесу, сперва неудачно, в избушке на отгонном пастбище лошадей, где меня осыпали мыши и на поверженного сном лезли, шурша лапками по плащу, порой я зажимал под рубахою и давил пригревшуюся там мышь. Тут еще скорее, чем дома, с ума сойдешь. И подался я на водомерный пост, где был когда-то покос тестя, Семена Агафоновича. Уже несколько лет он не ходил на него, болели ноги, не хва- тало сил, коровы семья лишилась. Там, у старого знакомого, метеоролога, в просторной белой избе, где по углам и на стенах висели пучки пахучей травы, я спал по двенадцать - четырнадцать часов, поражая этим подвигом хозяев, и домой вернулся очнувшимся от затяжного недомогания, головная боль поубавилась, звенело в башке тоненько, шумело терпимо, но кошмары не оставили меня, потому как кошмаром была сама действительность. Однако мучили меня кошмары реже, война тоже годам к пятидесяти стала сниться редко, сны сделались полегче, сменились они снами разнообразными. Стал я часто спорить во сне с вождями мирового пролетариата, как бы уж и не на этом свете пребывающими, и, следовательно, споры эти были бесполезными, и еще со старшими товарищами писателями. Тяжелый разговор вышел у меня с человеком, похожим на Шолохова, по поводу "Поднятой целины". Еще тяже- лее, но тоже безрезультатный - с товарищем Фадеевым, у гроба которого довелось мне побывать в годы литературной молодости. Большое расстояние и горние выси разделяли нас, и сны получались боевые, но путаные и спор- ные. На много лет пристанет один сон: где-то в Москве, сойдя с трамвая средь безоконных домов из красного кирпича, я направляюсь на Хорошевское шоссе, к дому моего незабвенного друга Александра Николаевича Макарова. Вроде бы ищу и путаюсь в Москве, обликом, однако, шибко смахивающей на город Чусовой с его грязными улочками и переулками, по окраинам превра- щенными в помойки и свалки. Всюду я упираюсь в дощатые непреодолимые за- городи, и если мне удается увидеть редкого прохожего, спрашиваю у него: в какой стороне Хорошевское шоссе? Прохожий чаще всего пожимает плечами или машет рукой в неопределенную сторону либо говорит, что нет тут ника- кого шоссе, вот улица Партизанская есть, и Трудовая улица есть. Тем временем трамвай, на котором я приехал, разворачивается и уходит. Оказывается, я доехал до последней остановки с последним трамваем. Мне объясняют, что больше сюда трамваи ходить не будут, а в какую сторо- ну возвращаться, я не знаю, и людей совсем нету, спросить направление не у кого... * * * И тогда решил я съездить на Урал, в город Чусовой, побывать въяве на улицах Партизанской и Трудовой. Избушка моя превратилась в до- мик, под нее подвели бетонный фундамент, приподняли слеги, и крыша сде- лалась не нараскоряку, как это было прежде, крыша обрела крутые скаты, железом крытая, в швы не текла вода, у домика появилась верандочка, нас- тоящая, с застекленной рамой, пристройка в виде сенок или тамбура, но кусты сирени и черемухи, мною и детьми моими посаженные, остались на том же месте, разрослись пышнее, черемухи успели состариться. Я отчего-то не решился иль, скорее, не захотел зайти в домик, позна- комиться с новыми его хозяевами. А на улице Трудовой дом Сани Ширинкина хорошо сохранился, стоял все так же бойко на юру, только бревна почернели от времени и осевшей на них сажи, скособочилась и кирпичный венчик осыпала труба на крыше, две-три тесины свежо желтели на передней, высокой, завалинке, всегда плотно за- биваемой свежими опилками. Возле дома играли мячиком две девочки, по виду первоклашки, я спросил одну из них, беловолосую, скуластенькую, с приплюснутым носом, не Ширин- кина ли она. Девочка сказала - нет, она Краснобаева, тогда я поинтересо- вался: куда делся хозяин этого дома - Ширинкин Александр Матвеевич? Де- вочка сказала, что никуда он не делся, это ее дедушко. Тогда ноги у меня ослабели. Я прислонился к тепло нагретой завалинке и, наладив дыхание, попросил позвать деда. Девочка юркнула во двор и скоро возвратилась, со- общив, что сейчас дед выйдет. Спустя немалое время по настилу во дворе застукала неторопливая па- лочка, и знакомый мне голос в такт стуку палочки выдавал матюки, из ко- торых складывался смысл и следовало заключение, что страховка за сей год выплачена, налоги все внесены, "так какого же х... нужно?". - Ишшо осталось шкуру с нас содрать, мать твою!.. - отворив ворота, повысил голос Сана, но, увидев меня, уронил палку: - Ой, кум! Без палки он уже был не ходок, повалился в мою сторону. Я подхватил его и ощутил руками почти бесплотное, костлявое, старческое тело. Сана, повиснув на руках моих, плакал и повторял: "Кум! Кум! Как же это, а? Как же это, а?" Он не облысел, а совершенно облез, и фигуристая голова его с выносом на затылок напоминала мозговую кость с колбасного завода. Появи- лась кума - эта, наоборот, раздалась вширь, приосела, укоротилась. Тоже всплакнув накоротке, отчетливо вздохнула и деловито предложила Сане: - Старик, кончай нюнить, слетай в лавку. Я приподнял форсистый дипломат, выданный мне на съезде Союза писате- лей, встряхнул им. В дипломате звучало. Пролетарская суть - не иметь добра, имущества - за мной сохранилась. Страсть как не люблю таскать че- го-либо, тем паче валандаться с папками, портфелями, чемоданами. Но вот в Чусовой захватил модную средь интеллигентно себя понимающих людей эту хреновину - глядите, граждане чусовляне, какой я, понимаешь, форсистый сделался: костюм на мне французский, штиблеты шведские, галстук не иначе как арабский, чемодан у меня наимоднейший и в нем поллитра. И не одна, понимаешь. Мы сидели в примрачневшей горнице за столом, кум, кума, дочь ихняя, вели неторопливую беседу, я, естественно, спросил: где же мой крест- ник-то? Кум махнул рукой и сказал нецензурно, мол, кто его знает, где этот бродяга. - Не матерись за столом! - прикрикнула кума на кума и жалостливый по- вела рассказ о том, как рос и вырос их сыночек, женился, развелся, детей осиротил, до пьяницы дошел, шляется по чужим углам, глаз не кажет, вот, слава Богу, с дочерью век доживают. Сана внезапно встрял в рассказ жены с дополнением: - Не гонят пока ишшо из собственного дома, - и выпил, хотел это сде- лать махом, лихо, но поперхнулся, замахал рукою возле рта, отдышавшись, выразился. Кума, как и многие еще дюжие женщины, состояла при дочери в ее семье в качестве домработницы и рада была этой доле. Кум, которому от кумы уже ничего не требовалось, поселился на кухне, сделав в виде нар просторную лежанку за печкой. - Говорю тебе, не матерись за столом, Бог накажет. - Не матерись за столом, не матерись за столом, - кривился Сана. - А чё мне делать-то? Жевать нечем, протез в собесе выписали худой. Ты уж не поешь больше? - покачал он горестно головой. - А то ведь рот не закры- вался, все хохотал, пел и выражался тоже. Вспомнишь - потеха. На крыше ты сидел своей великой новостройки, мимо ее теща твоя корову гнала, жэн- щыны, чтобы ее подначить, говорят: "Андреевна! На пустыре мужичонка строится, пьяница, видать, то поет на всю округу, то матерится на весь город. Не знаешь, чей?" Теща твоя поскорее шасть мимо новостройки: не знаю, мол, не ведаю, что там за мужичонка. Все сдержанно посмеялись за столом. - Я и ноне, Сана, хохотать не перестаю, уж больно жизнь потешная. - М-на-а, вот если б ты пел, как прежде, то всех этих волосати- ков-попрыгунчиков по углам разогнал бы. - Разогнал бы, разогнал всенепременно, - подтвердила кума. - У меня работа веселее. - Хорошо хоть платят-то? - Всяко. - Мы с бабой ту книжку, что ты прислал в подарок, вслух читали попе- ременке. Ничего, забавно и наврано в меру. - Я отбрехался, Сана, до дна отбрехался, когда в здешней газетенке работал. - Да уж, - уронил кум и поерзал на стуле: - Вот сидишь ты с нами, спасибо, что не забыл, пьешь, закусываешь, а да-алёко от нас находишься, ох как далёко. - Я и от себя далеко, Сана, нахожусь. Ох как далеко! Мы снова чокнулись, Сана трахнул рюмку до дна, я пригубил. - Здоровье бережешь? - налаживая дыхание, сипло спросил кум. - Нечего уже беречь. Все потрачено, все болит в непогоду. Голова и жопа в особенности. Голова от войны, жопа от литературы. Я ведь, Сана, одержимый, бывало, по двенадцать часов от стола не поднимался. - Экая зараза, прости Господи, - довольно умело перекрестилась кума, а ведь первый раз в церкви побывала, когда первенца-парня крестили. - Да-а, заводной ты был и в молодости, с ружьишком по сорок верст за день по горам ошевертывал, и бывало, одного рябца принесешь. Мы посмеялись, кум, потрафляя моему настрою, начал говорить про наш покос и про то, как я плавил сено с тестем по Вильве, выходило, что был я лихой и бесстрашный плотогон, да вот пошел по другой линии, а то б, если не утонул, бо-ольшую деньгу мог зашибать в ту пору. И к разу пома- нил меня в кухню, за печку, где, прибитый к стене крупными гвоздями, красовался ковер с рыбаком, закинувшим удочку в уже отцветшие воды. - Узнаешь? - Узнаю, Сана, узнаю. Я ж художник неповторимый, Ван-Гог российский, бля. Мы долго и трудно прощались с кумом и кумой у дверей избы, во дворе, за воротами. - Ты уж шибко-то не изнуряйся, пожалей себя. Тебя-то никто никогда не жалел, - плакал кум, угадывая, что видимся мы в последний раз, и слезы, сла- бые и частые, катились по морщинам лица, уже забранным в сетку. - Работу не переменишь, жись не повернешь - проскочила она на коне. На каком коне - ноне не вспомню, ты читал, давно еще... - На розовом, - подсказала кума, тоже плача. - Во-во, на розовом, - подхватил кум и поправился: - На колхозной кляче со сбитой спиной проскакала она, мать бы ее ети... Они, кума с кумом, умерли не в один день, но в один год и перебрались с улицы Трудовой еще выше на гору, в Красный поселок. Натрудились. Отды- хают. Им на горе ветрено и спокойно. * * * И еще одна встреча, произошедшая в ту поездку, достала и доста- ет мою память. - Тебя Тая Радыгина, твоя учительница, непременно хочет видеть, прос- то умоляет повидаться, - сказала наша близкая знакомая, у которой я но- чевал. Пришла худенькая, в платок кутающаяся женщина, несмело припала ко мне, тронула сухими губами мою щеку. - Настасья Ивановна. Вы учились у меня в вечерней школе, анатомии учились, хулиганили вместе с юношами. Помните? Я согласно кивал головой и пытался воскресить в памяти школу, анато- мию, соучеников своих и учительницу. - А милой Веры Афанасьевны, вашей классной руководительницы, не ста- ло. Совсем недавно, - сообщила она, завязывая разговор. Кто-то сказал Настасье Ивановне, Тае, как звал ее муж, что я и жена моя хорошо знали ее мужа, а у нее нет о нем воспоминаний, почти нет: так нестерпимо и гибло жили после войны и так он, ее лейтенантик, быстро сгорел, что ничего-ничего не сохранилось от него и о нем. Выросли дети, подрастают внуки, просят рассказать что-нибудь об отце и дедушке, а она и не имеет чего рассказать, кроме как сообщить, что он был прекрасный человек и она сохранила ему верность, более не пыталась устроить свою жизнь. - Да и как ее устроить бедной учительнице с двумя детьми? - печально улыбнулась она. Я попросил накрыть на стол, наладить чай, и пока две женщины-подруж- ки, обе бобылки, выполняли мою просьбу, пытался изнасиловать свою па- мять, что-то выудить из нее, и стало мне ясно, что без сочинительства тут не обойтись, что на этот раз будет то сочинительство к месту и Бог мне его простит. Основной упор в воспоминаниях я сделал на то, как вместе с лейтенан- том Радыгиным мы ехали на соликамском поезде из Перми в Чусовой, и на то, как муж ее, Таисьи Ивановны, вынимал мою беременную жену из канавы с мешком картошки на спине и как провожал нас домой. А вот про встречу в тубдиспансере я умолчал, зато рассказал о том, как шли мы, опять же с поклажей картошки, из Архиповки и видели, как нелепо и страшно тонули на реке Чусовой пьяные люди, пробовавшие плясать в лодке и опрокинувшие ее, как в холодные воды бросился человек - спасать людей - и спас молодую девушку с длинной косой, это был, показалось нам, Радыгин. - Да-да, я знаю эту женщину. Она живет в новом поселке, рядом с нами, тоже учительствует и до сих пор не ведает, кто ее спаситель. Я непремен- но сегодня же расскажу ей об этом. Ах, какой это был человек! Ка-а-ако-ой человек! - сжимая ладошками лицо и раскачиваясь из стороны в сторону, восторгалась бедная вдова. - Ты набрехал насчет подвигов покойного Радыгина? - сурово спросила меня моя знакомая, проводив подругу. - Чего-то набрехал, чего-то и нет. - Ну и не винись - ложь эта во спасение. И теперь я свидетель тому, как ты здорово сочиняешь, могу с читателями твоими поделиться воспомина- ниями. - Не стоит. Ныне меня, как и многих стариков, оглохших от советской пропаганды и социалистического прогресса, потянуло жить на отшибе, вспоминать, грус- тить и видеть длинные, вялые сны, почти уж без ужасов. Разгружая память и душу от тяжестей, что-то, тоже вялое, выкладывать на бумагу, совершен- но уже не интересуясь, кому и зачем это нужно. "Отравляющая сладость одиночества" - назвал я однажды мое нынешнее состояние. Летом, находясь в деревне, поздним уже вечером, когда не мо- таются по улице пьяные и собаки, спущенные с цепи, смирны, не брехливы, когда все селяне от мала до велика сидят перед телевизорами, увлеченные очередными жгучими и бесконечными страстями, угадывая, кто кого на кро- вать повалит или в конце концов порешит, я люблю пройтись по-над рекой, по пустынной набережной. Если тиха погода, нет туманов и сырой стыни, если вышний свет спокойно ложится на Енисей и в нем отражается каменное веко Караульного быка, а перевальные, горные дали за рекой волнами ухо- дят в небеса и призрачно соединяются с ними, в моей успокоенной душе часто повторяется кем-то давно присланное мне стихотворение: Угасание дня, угасание жизни, Приближение к тайне на крошечный шаг. Между ночью и днем, между словом и мыслью - Опускаются сумерки в мир не спеша. Исчезает зеленых деревьев торжественность, Исчезает приветливость яс- ных небес. Отрешенность природы покойно-торжественна, И в себя погружен скал ближайший отвес. Какими чуткими, какими блаженство сулящими минутами одаривает вечер человека! Как разрывает грудь чувство любви ко всем и ко всему! Как хо- чется благодарить Бога и силы небесные за эти минуты слияния с вечным и прекрасным даром любить и плакать! Совсем недавно, в каком-то промежутке тягучих, сочинительски-бредовых снов, увидел я отчетливо и ясно палец в брезентовом заношенном напалке. Стянул зубами грязно-соленый напалок и увидел неуклюже обросшую мясом кость, увенчанную кривым, зато крепким, что конское копыто, ногтем, и безо всякого ехидства, без боли и насмешки подумал: "Да-а, все-таки они схожи: моя жизнь и этот изуродованный на производстве палец". ...Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого го- да я убил человека. В Польше. На картофельном поле. Когда я нажимал на спуск карабина, палец был еще целый, не изуродованный, молодое мое серд- це жаждало горячего кровотока и было преисполнено надежд. Село Овсянка. 1987, 1997. |