|
|
Франсуа Рабле.
Гаргантюа и Пантагрюэль.
Гаргантюа
Пантагрюэль
Гаргантюа и Пантагрюэль. Третья книга
Перевод с французского Н.М. Любимова
Стихотворные переводы Ю. Корнеева
Гаргантюа
ПОВЕСТЬ О ПРЕУЖАСНОЙ ЖИЗНИ
ВЕЛИКОГО ГАРГАНТЮА,
ОТЦА ПАНТАГРЮЭЛЯ,
НЕКОГДА СОЧИНЕННАЯ
МАГИСТРОМ АЛЬКОФРИБАСОМ НАЗЬЕ,
ИЗВЛЕКАТЕЛЕМ КВИНТЭССЕНЦИИ,
КНИГА, ПОЛНАЯ ПАНТАГРЮЭЛИЗМА.
К ЧИТАТЕЛЯМ
Читатель, друг! За эту книгу сев,
Пристрастия свои преодолей,
Да не введет она тебя во гнев;
В ней нет ни злобы, ни пустых затей.
Пусть далеко до совершенства ей,
Но посмешит она тебя с успехом.
Раз ты тоскуешь, раз ты чужд утехам,
Я за иной предмет не в силах взяться:
Милей писать не с плачем, а со смехом,
Ведь человеку свойственно смеяться.
ОТ АВТОРА
Достославные пьяницы и вы, досточтимые венерики (ибо вам,
а не кому другому, посвящены мои писания)! В диалоге Платона
под названием Пир Алкивиад, восхваляя своего наставника
Сократа, поистине всем философам философа, сравнил его, между
прочим, с силенами. Силенами прежде назывались ларчики вроде
тех, какие бывают теперь у аптекарей; сверху на них нарисованы
смешные и забавные фигурки, как, например, гарпии, сатиры,
взнузданные гуси, рогатые зайцы, утки под вьючным седлом.
крылатые козлы, олени в упряжке и разные другие занятные
картинки, вызывающие у людей смех, -- этим именно свойством и
обладал Силен, учитель доброго Бахуса, -- а внутри хранились
редкостные снадобья, как-то: меккский бальзам, амбра, амом,
мускус, цибет, порошки из драгоценных камней и прочее тому
подобное. Таков, по словам Алкивиада, и был Сократ: если бы вы
обратили внимание только на его наружность и стали судить о нем
по внешнему виду, вы не дали бы за него и ломаного гроша -- до
того он был некрасив и до того смешная была у него повадка: нос
у него был курносый, глядел он исподлобья, выражение лица у
него было тупое, нрав простой, одежда грубая, жил он в
бедности, на женщин ему не везло, не был он способен ни к
какому роду государственной службы, любил посмеяться, не дурак
был выпить, любил подтрунить, скрывая за этим божественную свою
мудрость. Но откройте этот ларец -- и вы найдете внутри дивное,
бесценное снадобье: живость мысли сверхъестественную,
добродетель изумительную, мужество неодолимое, трезвость
беспримерную, жизнерадостность неизменную, твердость духа
несокрушимую и презрение необычайное ко всему, из-за чего
смертные так много хлопочут, суетятся, трудятся, путешествуют и
воюют.
К чему же, вы думаете, клонится это мое предисловие и
предуведомление? А вот к чему, добрые мои ученики и прочие
шалопаи. Читая потешные заглавия некоторых книг моего
сочинения, как, например, Гаргантюа, Пантагрюэль, Феспент, О
достоинствах гульфиков? Горох в сале cum commento { С
комментариями (лат.)} и т. п., вы делаете слишком скороспелый
вывод, будто в этих книгах речь идет только о нелепостях,
дурачествах и разных уморительных небывальщинах; иными словами,
вы, обратив внимание только на внешний признак (то есть на
заглавие) и не вникнув в суть дела, обыкновенно уже начинаете
смеяться и веселиться. Но к творениям рук человеческих так
легкомысленно относиться нельзя. Вы же сами говорите, что
монаха узнают не по одежде, что иной, мол, и одет монахом, а
сам-то он совсем не монах, и что на ином хоть и испанский плащ,
а храбрости испанской в нем вот настолько нет. А посему
раскройте мою книгу и вдумайтесь хорошенько, о чем в ней
говорится. Тогда вы уразумеете, что снадобье, в ней
заключенное, совсем не похоже на то, какое сулил ларец; я хочу
сказать, что предметы, о которых она толкует, вовсе не так
нелепы, как можно было подумать, прочитав заглавие.
Положим даже, вы там найдете вещи довольно забавные, если
понимать их буквально, вещи, вполне соответствующие заглавию, и
все же не заслушивайтесь вы пенья сирен, а лучше истолкуйте в
более высоком смысле все то, что, как вам могло случайно
показаться, автор сказал спроста.
Вам когда-нибудь приходилось откупоривать бутылку?
Дьявольщина! Вспомните, как это было приятно. А случалось ли
вам видеть собаку, нашедшую мозговую кость? (Платон во II кн.
De rep. {О государстве (лат.)} утверждает, что собака -- самое
философское животное в мире.) Если видели, то могли заметить, с
каким благоговением она сторожит эту кость, как ревниво ее
охраняет, как крепко держит, как осторожно берет в рот, с каким
смаком разгрызает, как старательно высасывает. Что ее к этому
понуждает? На что она надеется? Каких благ себе ожидает?
Решительно никаких, кроме капельки мозгу. Правда, эта
"капелька" слаще многого другого, ибо, как говорит Гален в III
кн. Facu. natural. { О природных силах (лат.)} и в XI De usu
parti. { О назначении частей тела (лат.)}, мозг -- это
совершеннейший род пищи, какою нас наделяет природа.
По примеру вышеупомянутой собаки вам надлежит быть
мудрыми, дабы унюхать, почуять и оценить эти превосходные, эти
лакомые книги, быть стремительными в гоне и бесстрашными в
хватке. Затем, после прилежного чтения и долгих размышлений,
вам надлежит разгрызть кость и высосать оттуда мозговую
субстанцию, то есть то, что я разумею под этим пифагорейским
символом, и вы можете быть совершенно уверены, что станете от
этого чтения и отважнее и умнее, ибо в книге моей вы обнаружите
совсем особый дух и некое, доступное лишь избранным, учение,
которое откроет вам величайшие таинства и страшные тайны,
касающиеся нашей религии, равно как политики и домоводства.
Неужто вы в самом деле придерживаетесь того мнения, что
Гомер, когда писал Илиаду и Одиссею, помышлял о тех аллегориях,
которые ему приписали Плутарх, Гераклид Понтийский, Евстафий,
Корнут и которые впоследствии у них же выкрал Полициано? Если
вы придерживаетесь этого мнения, значит, мне с вами не по пути,
ибо я полагаю, что Гомер так же мало думал об этих аллегориях,
как Овидий в своих Метаморфозах о христианских святынях, а
между тем один пустоголовый монах, подхалим, каких мало, тщился
доказать обратное, однако ж другого такого дурака, который был
бы ему, как говорится, под стать, не нашлось.
Если же вы смотрите иначе, то все-таки отчего бы вам и
почему бы вам не сделать того же с моими занятными в
необыкновенными повестями, хотя, когда я их сочинял, я думал о
таких вещах столько же, сколько вы, а ведь вы, уж верно, насчет
того, чтобы выпить, от меня не отстанете? Должно заметить, что
на сочинение этой бесподобной книги я потратил и употребил как
раз то время, которое я себе отвел для поддержания телесных
сил, а именно -- для еды и питья. Время это самое подходящее
для того, чтобы писать о таких высоких материях и о таких
важных предметах, что уже прекрасно понимали Гомер, образец для
всех филологов, и отец поэтов латинских Энний, о чем у нас есть
свидетельство Горация, хотя какой-то межеумок и объявил, что от
его стихов пахнет не столько елеем, сколько вином.
То же самое один паршивец сказал и о моих книгах, -- а, да
ну его в задницу! Насколько же запах вина соблазнительнее,
пленительнее, восхитительнее, животворнее и тоньше, чем запах
елея! И если про меня станут говорить. что на вино я трачу
больше, чем на масло, я возгоржусь так же, как Демосфен, когда
про неге говорили, что на масло он тратит больше, чем на вино.
Когда обо мне толкуют и говорят, что я выпить горазд и бутылке
не враг, -- это для меня наивысшая похвала; благодаря этой
славе я желанный гость в любой приятной компании
пантагрюэлистов. Демосфена один брюзга упрекнул в том, что от
его речей пахнет, как от фартука грязного и замызганного
маслобойщика. Ну, а уж вы толкуйте мои слова и поступки в самую
что ни на есть лучшую сторону, относитесь с уважением к моему
творогообразному мозгу, забавляющему вас этими россказнями, и
по мере сил ваших поддерживайте во мне веселое расположение
духа.
Итак, мои милые, развлекайтесь и -- телу во здравие,
почкам на пользу -- веселитесь, читая мою книгу. Только вот
что, балбесы, чума вас возьми: смотрите не забудьте за меня
выпить, а уж за мной дело не станет!
ГЛАВА I. О генеалогии и древности рода Гаргантюа
Желающих установить генеалогию Гаргантюа и древность его
рода я отсылаю к великой Пантагрюэльской хронике. Она более
обстоятельно расскажет вам о том, как появились на свете первые
великаны и как по прямой линии произошел от них Гаргантюа, отец
Пантагрюэля. И вы уж на меня не пеняйте за то, что сейчас я не
буду на этом останавливаться, хотя история эта сама по себе
такова, что чем чаще о ней вспоминать, тем больше бы она
пришлась вашим милостям по вкусу, и в доказательство я сошлюсь
на Филеба и Горгия Платона, а также на Флакка, который
утверждает, что чем чаще повторять иные речи (а мои речи,
разумеется, именно таковы), тем они приятнее.
Дай Бог, чтоб каждому была столь же доподлинно известна
его родословная от Ноева ковчега и до наших дней! Я полагаю,
что многие из нынешних императоров, королей, герцогов, князей и
пап произошли от каких-нибудь мелких торговцев реликвиями или
же корзинщиков и, наоборот, немало жалких и убогих побирушек из
богаделен являются прямыми потомками великих королей и
императоров, -- достаточно вспомнить, как поразительно быстро
сменили
ассириян -- мидяне,
мидян -- персы,
персов -- македоняне,
македонян -- римляне,
римлян -- греки,
греков -- французы.
Что касается меня, то я, уж верно, происхожу от
какого-нибудь богатого короля или владетельного князя, жившего
в незапамятные времена, ибо не родился еще на свет такой
человек, который сильнее меня желал бы стать королем и
разбогатеть, -- для того чтобы пировать, ничего не делать, ни о
чем не заботиться и щедрой рукой одарять своих приятелей и всех
порядочных и просвещенных людей. Однако ж я себя утешаю, что в
ином мире я непременно буду королем, да еще столь великим, что
сейчас и помыслить о том не смею. Придумайте же и вы себе такое
или даже еще лучшее утешение в несчастье и пейте на здоровье,
коли есть охота.
Возвращаясь к нашим баранам, я должен сказать, что по
великой милости божьей родословная Гаргантюа с древнейших
времен дошла до нас в более полном виде, чем какая-либо еще, не
считая родословной Мессии, но о ней я говорить не намерен, ибо
это меня не касается, тем более что этому противятся черти (то
есть, я хотел сказать, клеветники и лицемеры). Сия родословная
была найдена Жаном Одо на его собственном лугу близ Голо,
пониже Олив, в той стороне, где Нарсе, при следующих
обстоятельствах. Землекопы, которым он велел выгрести ил из
канав, обнаружили, что их заступы упираются в огромный
бронзовый склеп длины невероятной, ибо конца его так и не
нашли, -- склеп уходил куда-то далеко за вьеннские шлюзы. В том
самом месте, над которым был изображен кубок, а вокруг кубка
этрусскими буквами написано: Hic bibitur { Здесь пьют (лат.)},
склеп решились вскрыть и обнаружили девять фляг в таком
порядке, в каком гасконцы расставляют кегли, а под средней
флягой оказалась громадная, громоздкая, грязная, грузная,
красивая, малюсенькая заплесневелая книжица, пахнувшая сильнее,
но, увы, не слаще роз.
Вот эта книжица и заключала в себе вышеупомянутую
родословную, всю целиком написанную курсивным письмом, но не на
пергаменте, не на вощеной табличке, а на коре вяза, столь,
однако, обветшавшей, что на ней почти ничего нельзя было
разобрать.
Аз многогрешный был туда зван и, прибегнув к помощи очков,
применив тот способ чтения стершихся букв, коему нас научил
Аристотель, разобрал их все, в чем вы и удостоверитесь, как
скоро начнете пантагрюэльствовать, то есть потягивать из
бутылочки, потягивать да почитывать о престрашных деяниях
Пантагрюэля.
В конце книги был обнаружен небольшой трактат под
названием Целительные безделки. Начало этой истории погрызли
крысы, тараканы и, чтобы сказать -- не соврать, другие вредные
твари. Остальное я из уважения к древности найденного творения
при сем прилагаю.
ГЛАВА II. Целительные безделки, отысканные в древних развалинах
Вон тот герой, кем были кимвры биты,
боясь росы, по воздуху летит.
зрев его, народ во все корыта
В ть бочки масла свежего спешит.
дна лишь старушонка голосит:
"Ох, судари мои, его ловите, --
Ведь он до самых пят дерьмом покрыт, --
Иль лесенку ему сюда несите".
Иной предполагал, что, лобызая
Его туфлю, спасти он душу мог.
Но тут явился некий плут из края,
Где ловят в озере плотву, и рек:
"От этого да сохранит вас Бог!
В сей лавочке нечистое творится.
Не худо б вам заметить, что порок
Под клобуком приказчика гнездится".
Тогда прочли главу, но смысла было
В ней столько ж, сколько у овцы рогов.
А он сказал: "Тиара так застыла,
Что мозг во мне закоченеть готов".
Но у плиты, где пахло из котлов
Душистой брюквой, он согрелся скоро,
Возликовав, что вновь на дураков
И полоумных надевают шоры.
Речь шла о щели Патрика Святого,
О Гибралтаре и щелях иных.
Когда б они зарубцевались снова,
Умолк бы кашель в толще недр земных.
Зиянье этих дыр для глаз людских
Всегда казалось наглостью безбожной.
Вот если б удалось захлопнуть их,
То и в аренду сдать их было б можно.
Затем пришел и ощипал ворону
Геракл, забыв ливийские края.
"Увы! -- Минос воскликнул разъяренно. --
Всех пригласили, обойден лишь я!
Они еще хотят, чтоб длань моя
Лягушками их не снабжала боле!
Пусть дьявола возьму я в кумовья,
Коль пряжею им торговать позволю".
Хромой К. Б. пришел и усмирил их.
Он пропуск от скворцов принес с собой.
Свояк Циклопа, гнев сдержать не в силах,
Убил их. Каждый вытер нос рукой.
Бывал осмеян содомит любой
В дубильне, что стоит на поле этом.
Тревогу поднимайте всей толпой:
Там будет больше их, чем прошлым летом.
Затем орел Юпитера решился
Побиться об заклад и сверху -- шасть,
Но, видя их досаду, устрашился,
Что рай от их бесчинства может пасть,
И предпочел огонь небес украсть
Из рощи, где торговцы сельдью жили,
И захватить над всей лазурью власть,
Как масореты в старину учили.
Все подписали сделку, не робея
Пред Атою, бросавшей злобный взгляд,
И показалась им Пенфесилея
Старухой, продающей кресс-салат.
Кричал ей каждый: "Уходи, назад,
Уродина, чье тело тоще тени!
Тобой обманно был у римлян взят
Их стяг великолепный из веленя!"
Одна Юнона с манною совою
Из туч на птиц стремила алчный взор.
С ней пошутили шуткою такою,
Что был совсем изъят ее убор.
Она могла -- таков был уговор --
Лишь два яйца отнять у Прозерпины,
Не то ее привяжут к гребню гор,
Подсунув ей боярышник под спину.
Через пятнадцать месяцев тот воин,
Кем был когда-то Карфаген снесен,
Вошел в их круг, где, вежлив и спокоен,
Потребовал вернуть наследство он
Иль разделить, как требует закон,
Ровнее, чем стежки во шву сапожном,
Чем суп, который в полдень разделен
У грузчиков по котелкам порожним.
Но самострелом, дном котла пустого
И прялками отмечен будет год,
Когда все тело короля дурного
Под горностаем люэс изгрызет.
Ужель из-за одной ханжи пойдет
Такое множество арпанов прахом?
Оставьте! Маска вам не пристает,
От брата змей бегите прочь со страхом.
Когда сей год свершит свое теченье,
На землю снидут мир и тишина.
Исчезнут грубость, злость и оскорбленья,
А честность будет вознаграждена,
И радость, что была возвещена
Насельникам небес, взойдет на башню,
И волей царственного скакуна
Восторжествует мученик вчерашний.
И будет продолжаться это время,
Покуда Марс останется в цепях.
Затем придет прекраснейший меж всеми
Великий муж с веселием в очах.
Друзья мои, ликуйте на пирах,
Раз человек, отдавший душу Богу,
Как ни жалеет он о прошлых днях,
Назад не может отыскать дорогу.
В конце концов того, кто был из воска,
Удастся к жакемару приковать,
И государем даже подголоски
Не станут звонаря с кастрюлей звать.
Эх, если б саблю у него отнять,
Не нужны 6 стали хитрость и уловки
И можно было б накрепко связать
Все горести концом одной веревки.
ГЛАВА III. О том, как Гаргантюа одиннадцать месяцев пребывал во чреве матери
Грангузье был в свое время большой шутник, по тогдашнему
обычаю пил непременно до дна и любил закусить солененьким. На
сей предмет он постоянно держал основательный запас майнцской и
байоннской ветчины, немало копченых бычьих языков, в зимнее
время уйму колбас, изрядное количество солонины с горчицей, на
крайний же случай у него была еще икра и сосиски, но не
болонские (он боялся ломбардской отравы), а бигоррские,
лонгонейские, бреннские и руаргские.
Уже в зрелом возрасте он женился на Гаргамелле, дочери
короля мотылькотов, девице из себя видной и пригожей, и
частенько составляли они вместе животное о двух спинах и весело
терлись друг о друга своими телесами, вследствие чего
Гаргамелла зачала хорошего сына и проносила его одиннадцать
месяцев.
Должно заметить, что женщины вполне могут столько носить,
и даже еще больше, особливо если это кто-нибудь из ряда вон
выходящий, кому назначены в удел великие подвиги. Так, Гомер
говорит, что младенец, коего нимфа понесла от Нептуна, родился
через год, то есть спустя двенадцать месяцев. Между тем, как
указывает в книге III Авл Геллий, длительный этот срок в
точности соответствовал величию Нептуна, ибо Нептунов младенец
только за такой промежуток времени и мог окончательно
сформироваться. По той же причине Юпитер продлил ночь,
проведенную им с Алкменой, до сорока восьми часов, а ведь в
меньший срок ему бы не удалось выковать Геркулеса, избавившего
мир от чудищ и тиранов.
Господа древние пантагрюэлисты подтверждают сказанное мною
и объявляют, что ребенок вполне может родиться от женщины
спустя одиннадцать месяцев после смерти своего отца и что его,
разумеется, должно признать законнорожденным:
Гиппократ, De alimento { "О пище" (лат.)},
Плиний, кн. VII, гл. V,
Плавт, Cistellaria, {"Комедия о ларчике" (лат.) },
Марк Варрон в сатире Завещание с соответствующей ссылкой
на Аристотеля,
Цензорин, De die natali { "О дне рождения" (лит.) },
Аристотель, Da nat. Animalium { "О прир[оде] животных"
(лат.)},
Гелий, кн. III, гл. XVI,
Сервий в Комментариях к Экл., толкуя стих Вергилия:
Matri longa decem { Матери долгие десять... (лат.) }и т.
д. --
и многие другие безумцы, число коих умножится, если мы к
ним присовокупим еще и законоведов: ff. De suis el legit., I.
Intestato { [Дигесты], О своих и закон[ных], з[акон] "Не
оставившему завещания" (лат.) }, П13, а также: Autent., De
restitut. et ea que parit in undecimo mense { Новеллы, О
восстановл[ении в правах] и о той, что родит на одиннадцатом
месяце (лат.) }. Наконец был состряпан по этому поводу
крючкотворительный закон: Callus ff. De lib. et posthu. et 1.
septimo ff. De stat. Homin { Галл, [Дигесты]. О детях и
посмерт[ных наследника] и [Дигесты], О состоянии людей, з[акон]
"На седьмом [месяце]"}, и еще я мог бы сослаться на некоторые
законы, да только пока не решаюсь. Благодаря таким законам
вдовы смело могут пускаться во все тяжкие целых два месяца
после кончины супруга.
Милые вы мои сукины дети, покорнейше вас прошу: ежели
попадутся вам такие вдовушки, с которыми приятно было бы иметь
дело, то валяйте-ка сами, а потом приводите их ко мне. Ведь
если они и забеременеют на третий месяц, то ребенок все равно
будет признан наследником покойного, а как скоро они
забеременеют, то уж потом действуют без всякой опаски: пузо
нагуляла -- поехали дальше! Вот, например, Юлия, дочь
императора Октавиана: она отдавалась своим любезникам, только
когда чувствовала себя непорожней, подобно тому как судну
требуется лоцман не прежде, чем оно проконопачено и нагружено.
Если же кто-нибудь осудит их за то, что они дают себя латать во
время беременности, и укажет им, что брюхатые самки животных ни
за что не подпустят к себе самцов, они могут ответить, что одно
дело -- самки, а другое, мол, женщины, которые отлично знают,
что суперфетация таит в себе особую прелесть, а ведь именно в
этом роде и ответила некогда Популия во II кн. Макробиевых
Сатурналий.
Если же диавол так подстроит, что нарвешься не на
беременную, то надобно только поглубже ввинтить затычку -- и
никому ни гугу!
ГЛАВА IV. О том, как Гаргамелла, носившая в своем чреве Гаргантюа, объелась требухой
Вот при каких обстоятельствах и каким образом родила
Гаргамелла; если же вы этому не поверите, то пусть у вас
выпадет кишка!
А у Гаргамеллы кишка выпала третьего февраля, после обеда,
оттого что она съела слишком много годбийо. Годбийо -- это
внутренности жирных куаро. Куаро -- это волы, которых
откармливают в хлеву и на гимо. Гимо -- это луга, которые
косятся два раза в лето. Так вот, зарезали триста шестьдесят
семь тысяч четырнадцать таких жирных волов, и решено было на
масляной их засолить -- с таким расчетом, чтобы к весеннему
сезону мяса оказалось вдоволь и чтобы перед обедом всегда можно
было приложиться к солененькому, а как приложишься, то уж тут
вина только подавай.
Требухи, сами понимаете, получилось предостаточно, да еще
такой вкусной, что все ели и пальчики облизывали. Но вот в чем
закорючка: ее нельзя долго хранить, она начала портиться, а уж
это на что же хуже! Ну и решили все сразу слопать, чтобы ничего
зря не пропадало. Того ради созвали всех обитателей Сине, Сейи,
Ларош-Клермо, Вогодри, Кудре-Монпансье, Ведского брода, а равно
и других соседей, и все они, как на подбор, были славные
кутилы, славные ребята и женскому полу спуску не давали.
Добряк Грангузье взыграл духом и распорядился, чтобы
угощение было на славу. Жене он все-таки сказал, чтобы она не
очень налегала, потому что она уже на сносях, а потроха -- пища
тяжелая. "Кишок без дерьма не бывает", -- примолвил он. Однако
ж, невзирая на предостережения, Гаргамелла съела этих самых
кишок шестнадцать бочек, два бочонка и шесть горшков. Ну и
раздуло же ее от аппетитного содержимого этих кишок!
После обеда все повалили гурьбой в Сосе и там, на густой
траве, под звуки разымчивых флажолетов и нежных волынок
пустились в пляс, и такое пошло у них веселье, что любо-дорого
было смотреть.
ГЛАВА V. Беседа во хмелю
Потом рассудили за благо подзакусить прямо на свежем
воздухе. Тут бутылочки взад-вперед заходили, окорока заплясали,
стаканчики запорхали, кувшинчики зазвенели.
-- Наливай!
-- Подавай!
-- Не зевай!
-- Разбавляй!
-- Э, нет, мне без воды! Спасибо, приятель!
-- А ну-ка, единым духом!
-- Сообрази-ка мне стаканчик кларету, да гляди, чтобы с
верхом! -- Зальем жажду!
-- Теперь ты от меня отстанешь, лихоманка проклятая
-- Поверите ли, душенька, что-то мне нынче не пьется
-- Вам, верно, нездоровится, милочка?
-- Да, нехорошо что-то мне.
-- Трах-тарарах-тарарах, поговорим о вине!
-- Я, как папский мул, пью в определенные часы.
-- А я, как монах, на все руки мастер: и пить, и гулять,
и часы читать.
-- Что раньше появилось: жажда или напитки?
-- Жажда, ибо кому бы пришло в голову ни с того ни с сего
начать пить, когда люди были еще невинны, как дети?
-- Напитки, ибо privatio presupponit habitum { Лишение
уже предполагает обладание (лат.)}. Я -- духовная особа.
Foecundi calices quern поп fecere disertum.
{ Чаще к вину прибегай -- и будешь вития отменный.}
-- Мы, невинные детки, и без жажды пьем лихо.
-- А я хоть и грешник, да без жажды не пью. Когда я,
Господи благослови, начинаю, ее еще может и не быть, но потом
она приходит сама, -- я ее только опережаю, понятно? Я пью под
будущую жажду. Вот почему я пью вечно. Вечная жизнь для меня в
вине, вино -- вот моя вечная жизнь.
-- Давайте пить! Давайте петь! Псалмы тянуть!
-- А кто это у меня стакан стянул?
-- А мне без всякого законного основания не подливают!
-- Вы промачиваете горло для того, чтобы оно потом
пересохло, или, наоборот, сперва сушите, чтобы потом промочить?
-- Я в теориях не разбираюсь, вот насчет практики -- это
еще туда-сюда.
-- Живей, живей!
-- Я промачиваю, я спрыскиваю, я пью -- и все оттого, что
боюсь умереть.
-- Пейте всегда -- и вы никогда не умрете.
-- Если я перестану пить, я весь высохну и умру. Моя душа
улетит от меня туда, где посырее. В сухом месте душа не живет.
-- А ну-ка, виночерпии, создатели новых форм, сотворите
из непьющего пьющего!
-- Надо хорошенько полить эти жесткие, сухие
внутренности!
-- Кто пьет без всякого удовольствия, тому вино -- не в
коня корм.
-- Вино все в кровь поступает -- нужнику ничего не
достается.
-- Я себе нынче утром кишочки очистил, теперь нужно их
сполоснуть. -- Уж я себе пузо набил!
-- Если бы бумага, на которой я пишу векселя, пила так
же, как я, то, когда бы их подали ко взысканию, оказалось бы,
что все буквы пьяным-пьяны, все -- в лежку, и суд, ничего не
разобрав, не мог бы начать разбирательство.
-- Смотрите за своей рукой: ее так и тянет к вину, оттого
у вас нос краснеет.
-- Пока это вино выйдет, сколько еще успеет войти!
-- Пить такими наперсточками -- это все равно что воробья
причащать.
-- Это называется охота с бутылочками.
-- Есть разница между бутылочкой и милочкой?
-- Разница большая: бутылочку затыкают пробочкой, а
милочку живчиком.
-- Здорово сказано!
-- А предки наши вмиг выцеживали бочку.
-- Славные певуны-п...уны! Выпьем!
-- Зачем ходить на реку? Это лучше кишки промывает.
-- Я пью, как губка.
-- А я -- как тамплиер.
-- А я -- tanquam sponsus { Как жених (лат.) }.
-- А я -- sicut terra sine aqva { Подобно земле безводной
(лат.)}.
-- Что такое ветчина?
-- Требование на попойку, лесенка вроде той, по которой
бочки с вином спускают в погребок; ну, а по этой -- вино
спускают в желудок.
-- А посему выпьем, а посему выпьем! Я еще не нагрузился.
Respice personam; pone pro duos; bus non est in usu { Не
забывай, с кем дело имеешь, лей на двоих; "bus" из употребления
вышло (лат.)}
-- Если б я так же умел ржать, как жрать, из меня вышел
бы славный жеребчик.
-- Богач Жак Кер пивал не раз.
-- Вот так поили бы и нас.
-- Вакх под хмельком дошел до Инда.
-- В подпитии взята Мелинда.
-- От мелкого дождя прекращается сильный ветер. От долгих
возлияний стихает гром.
-- Эй, паж, налей-ка мне еще! Теперь и я вчиню тебе иск!
-- Всем хватит вина, лишь бы пили до дна!
-- Я подаю жалобу на свою жажду. Паж, дай законный ход
моей жалобе!
-- Мне бы остаточки вон с того блюда!
-- Прежде я имел обыкновение пить до дна, а теперь я пью
все до капельки.
-- Нам спешить некуда, давайте все подъедим!
-- Уж и кишки у этого бычка, рыжего с черными полосками,
-- все отдай, да мало! А ну, давайте мы их подчистую.
-- Пейте, иначе я...
-- Нет, нет!
-- Пейте, я вас прошу!
-- Птицы начинают есть только после того, как их по
хвосту легонечко хлопнут, а я начинаю пить только после того,
как меня хорошенько попросят.
-- Lagona edatera { Приятель, выпьем! (баск.) }. Во всем
моем теле норки такой не сыщешь, где бы жажда могла укрыться от
вина.
-- У меня от этого вина жажда только сильнее.
-- А мою жажду это вино прогонит.
-- Объявим во всеуслышание под звон бутылок и фляг: коли
ты потерял свою жажду, то уж внутри себя ее не ищи, -- частые
винные клистиры ее извергли.
-- Господь Бог сотворил твердь, а вот мы уже на ногах не
тверды.
-- У меня на устах слово Господа: Sitio { Жажду (лат.) }.
-- Не столь несокрушим камень, асбестом именуемый, сколь
неутолима жажда, которую сейчас испытывает мое
высокопреподобие.
-- "Аппетит приходит во время еды", сказал Анже Майский;
жажда проходит во время пития.
-- Есть средство от жажды?
-- Есть, но только противоположное тому, какое помогает
от укуса собаки: если вы будете бежать позади собаки, она вас
никогда не укусит; если вы будете пить до жажды, она у вас
никогда не появится.
-- Ловлю тебя на слове, виночерпий! Будь же неисчерпаем!
Еще черепушечку! Проворней, не будь черепахой! Аргусу, чтобы
видеть, нужно было сто глаз, а виночерпию, как Бриарею, нужно
сто рук, чтобы все подливать да подливать.
-- Чем лучше вымокнем, тем лучше подсохнем!
-- Мне белого! Лей все, сколько там есть, лей, черт
побери! Полней, полней, у меня все горит!
-- Хлопнем, служивый?
-- Давай, давай! За твое здоровье, дружище!
-- Ну и ну! Столько слопали, что чуть не лопнули!
-- О, lacryma Christi! { Слеза Христова (лат.)}
-- Это из Девиньеры, это пино!
-- Славное белое винцо!
-- Бархат, да и только, честное слово!
-- Ах, что за вино! Карнаухое, чисто сработанное, из
лучшей шерсти!
-- А ну-ка, с новыми силами, приятель!
-- Нам только выставь -- мы все ставки убьем.
-- Ex hoc in hoc! { Отсюда -- сюда! (лат.)} И никакого
мошенничества. Все тому были свидетели. Я всех нынче перепил.
-- Ты перепил, а я перепел.
-- О пьянствующие! О жаждущие!
-- Паж, дружочек, пополней, чтоб сверху коронка была!
-- Красная, как кардинальская мантия!
-- Natura abhorret vacuum { Природа не терпит пустоты
(лат.)}.
-- После меня будет тут чем мухе напиться?
-- Будем пить по-бретонски!
-- Залпом, залпом!
-- Пейте, пейте этот целебный бальзам!
ГЛАВА VI. О том, каким весьма странным образом появился на свет Гаргантюа
Пьяная болтовня все еще продолжалась, как вдруг Гаргамелла
почувствовала резь в животе. Тогда Грангузье поднялся и,
полагая, что это предродовые схватки, в самых учтивых
выражениях начал ее успокаивать; он посоветовал ей прилечь на
травку под ивами, -- у нее, мол, отрастут вскорости новые
ножки, только для этого перед появлением новорожденной малютки
ей нужен новый запас душевных сил; правда, боль ей предстоит
довольно мучительная, но она скоро пройдет, зато радость,
которая за этим последует, все искупит, и о былых страданиях
Гаргамелла и думать позабудет.
-- Я тебе это докажу, -- объявил он. -- В Евангелии от
Иоанна, глава шестнадцатая, наш Спаситель говорит: "Женщина,
когда рождает, терпит скорбь, но когда родит младенца, уже не
помнит скорби".
-- Ишь как это у тебя складно выходит, -- заметила она.
-- Я больше люблю слушать Евангелие, чем житие святой Маргариты
или что-нибудь еще в таком же ханжеском роде, да и пользы мне
от него больше.
-- Ты ведь у меня храбрая, как овечка, -- сказал он, --
вот и разрешайся скорее, а там, глядишь, мы с тобой и другого
сделаем.
-- Ну, ну! Вам, мужчинам, легко говорить! -- сказала она.
-- Уж я с Божьей помощью для тебя постараюсь. А все-таки лучше,
если б тебе его отрезали!
-- Что отрезали? -- спросил Грангузье.
-- Ну, ну, полно дурака валять! -- сказала она. -- Сам
знаешь что.
-- Ах, это! -- сказал он. -- Да пес с ним совсем! Коли уж
он так тебе досадил, вели хоть сейчас принести нож.
-- Э, нет, избави Бог! -- сказала она. -- Прости,
Господи, мое согрешение! Я так просто сболтнула, не обращай на
меня внимания. Это я только к тому, что, если Господь не
поможет, мне нынче придется здорово помучиться, и все из-за
него, из-за того, что уж очень ты его балуешь.
-- Ничего, ничего! -- сказал он. -- Об остальном не
беспокойся, самое главное позади. Пойду-ка я пропущу еще
стаканчик. Если тебе станет худо, я буду поблизости. Крикни что
есть мочи, и я прибегу.
Малое время спустя она начала вздыхать, стонать и кричать.
Тотчас отовсюду набежали повитухи, стали ее щупать внизу и
наткнулись на какие-то обрывки кожи, весьма дурно пахнувшие;
они было подумали, что это и есть младенец, но это оказалась
прямая кишка: она выпала у роженицы вследствие ослабления
сфинктера, или, по-вашему, заднего прохода, оттого что
роженица, как было сказано выше, объелась требухой.
Тогда одна мерзкая старушонка, лет за шестьдесят до того
переселившаяся сюда из Бризпайля, что возле Сен-Жну, и слывшая
за великую лекарку, дала Гаргамелле какого-то ужасного вяжущего
средства, от которого у нее так сжались и стянулись
кольцевидные мышцы, что -- страшно подумать! -- вы бы их и
зубами, пожалуй, не растянули. Одним словом, получилось как у
черта, который во время молебна св. Мартину записывал на
пергаменте, о чем судачили две податливые бабенки, а потом так
и не сумел растянуть пергамент зубами.
Из-за этого несчастного случая вены устья маточных артерий
у роженицы расширились, и ребенок проскочил прямо в полую вену,
а затем, взобравшись по диафрагме на высоту плеч, где
вышеуказанная вена раздваивается, повернул налево и вылез в
левое ухо. Едва появившись на свет, он не закричал, как другие
младенцы: "И-и-и! И-и-и!", -- нет, он зычным голосом заорал:
"Лакать! Лакать! Лакать!" -- словно всем предлагал лакать, и
крик его был слышен от Бюссы до Виваре.
Я подозреваю, что такие необычные роды представляются вам
не вполне вероятными. Что ж, не верите -- не надо, но только
помните, что люди порядочные, люди здравомыслящие верят всему,
что услышат или прочтут. Не сам ли Соломон в Притчах, глава
XIV, сказал; Innocens credit omni verbo {Глупый верит всякому
слову (лат.)}, и т. д.? И не апостол ли Павел в Первом послании
к Коринфянам, глава XIII, сказал: Charitas omnia credit? {
Любовь всему верит (лат.)} Почему бы и вам не поверить? Потому,
скажете вы, что здесь отсутствует даже видимость правды? Я же
вам скажу, что по этой-то самой причине вы и должны мне верить,
верить слепо, ибо сорбоннисты прямо утверждают, что вера и есть
обличение вещей невидимых. Разве тут что-нибудь находится в
противоречии с нашими законами, с нашей верой, со здравым
смыслом, со Священным писанием? Я, по крайней мере, держусь
того мнения, что это ни в чем не противоречит Библии. Ведь,
если была на то Божья воля, вы же не станете утверждать, что
Господь не мог так сделать? Нет уж, пожалуйста, не
обморочивайте себя праздными мыслями. Ведь для Бога нет ничего
невозможного, и если бы Он только захотел, то все женщины
производили бы на свет детей через уши.
Разве Вакх не вышел из бедра Юпитера?
Роктальяд -- из пятки своей матери?
Крокмуш -- из туфли кормилицы?
Разве Минерва не родилась в мозгу у Юпитера и не вышла
через его ухо?
Разве Адонис не вышел из-под коры миррового дерева?
А Кастор и Поллукс -- из яйца, высиженного и снесенного
Ледой?
А как бы вы были удивлены и ошеломлены, если б я вам
сейчас прочел целиком ту главу из Плиния, где говорится о
необычных и противоестественных родах! А ведь я не такой
самонадеянный враль, как он. Прочтите III главу VII книги его
Естественной истории -- и не задуривайте мне голову.
ГЛАВА VII. О том, как Гаргантюа было дано имя и как он стал посасывать вино
Добряк Грангузье, выпивая и веселясь с гостями, услышал
страшный крик, который испустил его сын, появившись на свет.
"Лакать! Лакать! Лакать!" -- взывал ревущий младенец. Тогда
Грангузье воскликнул: "Ке гран тю а!.." -- что означало: "Ну и
здоровенная же она у тебя!.." Он имел в виду глотку.
Присутствовавшие не преминули заметить, что по образцу и
примеру древних евреев младенца, конечно, нужно назвать
Гаргантюа, раз именно таково было первое слово, произнесенное
отцом при его рождении. Отец изъявил свое согласие, матери это
имя тоже очень понравилось. А чтобы унять ребенка, ему дали
тяпнуть винца, затем окунули в купель и по доброму
христианскому обычаю окрестили.
Между тем из Понтиля и Бреемона было доставлено семнадцать
тысяч девятьсот тринадцать коров, каковые должны были поить его
молоком, ибо во всей стране не нашлось ни одной подходящей
кормилицы -- так много молока требовалось для его кормления.
Впрочем, иные ученые скоттисты утверждали, что его выкормила
мать и что она могла нацедить из своих сосцов тысячу четыреста
две бочки и девять горшков молока зараз, однако это
неправдоподобно. Сорбонна сочла такое мнение предосудительным,
благочестивый слух оскорбляющим и припахивающим ересью.
Так прошел год и десять месяцев, и с этого времени по
совету врачей ребенка начали вывозить, для чего некий Жан Денио
смастерил прелестную колясочку, в которую впрягали волов. В
этой самой колясочке младенец лихо раскатывал взад и вперед, и
все с удовольствием на него смотрели: мордашка у него была
славная, число подбородков доходило едва ли не до восемнадцати,
и кричал он очень редко, зато марался каждый час, так как
задняя часть была у него на редкость слизокровна, что
объяснялось как свойствами его организма, так и случайными
обстоятельствами, то есть особым его пристрастием к возлияниям.
Впрочем, без причины он капли в рот не брал. Когда же он бывал
раздосадован, разгневан, раздражен или удручен, когда он топал
ногами, плакал, кричал, ему давали выпить, и он тут же
утихомиривался и опять становился спокойным и веселым
мальчиком.
Одна из его нянек честью клялась мне, что он к этому до
того приохотился, что, бывало, чуть только услышит, как звенят
кружки и фляги, и уже впадает в экстаз, словно предвкушая
райское блаженство. По сему обстоятельству все няньки из
уважения к этому божественному его свойству развлекали его по
утрам тем, что стучали ножами по стаканам, стеклянными пробками
по бутылкам или, наконец, крышками по кружкам, при каковых
звуках он весь дрожал от радости и сам начинал раскачивать
люльку, мерно покачивая головой, тренькая пальцами, а задницей
выводя рулады.
ГЛАВА VIII. О том, как Гаргантюа был одет
Еще когда Гаргантюа находился в младенческом возрасте,
отец заказал для него одежду фамильного цвета: белого с
голубым. На нее положили немало труда, и была она изготовлена,
скроена и сшита по тогдашней моде. На основании старинных
актов, сохранившихся в счетной палате города Монсоро, я
утверждаю, что Гаргантюа был одет следующим образом.
На его рубашку пошло девятьсот локтей шательродского
полотна и еще двести на квадратные ластовицы под мышками.
Рубашка у него была без сборок, оттого что рубашки со сборками
были изобретены лишь после того, как белошвейки, сломав кончики
иголок, наловчились работать задним концом.
На его куртку пошло восемьсот тринадцать локтей белого
атласа, а на шнуровку -- тысяча пятьсот девять с половиной
собачьих шкурок. Тогда как раз начали пристегивать штаны к
куртке, а не куртку к штанам, что, как убедительно доказал
Оккам в комментариях к Exponibilia {"Описуемое" (лат.) }
магистра Шаровара, противоестественно.
На штаны пошло тысяча сто пять с третью локтей белой
шерстяной материи. И скроены они были в виде колонн, с
желобками и прорезами сзади, чтобы почкам было не слишком
жарко. И в каждом прорезе пузырились голубого дамасского шелка
буфы надлежащих размеров. Должно заметить, что ляжки у
Гаргантюа были очень красивые и всему его сложению соразмерные.
На гульфик пошло шестнадцать с четвертью локтей той же
шерстяной материи, и сшит он был в виде дуги, изящно
скрепленной двумя красивыми золотыми пряжками с эмалевыми
крючками, в каждый из которых был вставлен изумруд величиною с
апельсин. А ведь этот камень, как утверждают Орфей в своей
книге De lapidibus { "О камнях" (лат.) } и Плиний, libro ultimo
{ В книге последней (лат.)}, обладает способностью возбуждать и
укреплять детородный член. Выступ на гульфике выдавался на
полтора локтя, на самом гульфике были такие же прорезы, как на
штанах, а равно и пышные буфы такого же голубого дамасского
шелку. Глядя на искусное золотое шитье, на затейливое,
ювелирной работы, плетенье, украшенное настоящими брильянтами,
рубинами, бирюзой, изумрудами и персидским жемчугом, вы, уж
верно, сравнили бы гульфик с прелестным рогом изобилия, который
вам приходилось видеть на Древних изображениях и который
подарила Рея двум нимфам, Адрастее и Иде, вскормившим Юпитера.
Вечно влекущий, вечно цветущий, юностью дышащий, свежестью
пышущий, влагу источающий, соками набухающий, оплодотворяющий,
полный цветов, полный плодов, полный всякого рода утех, -- вот
как перед Богом говорю, до чего же приятно было на него
смотреть! Более подробно, однако ж, я остановлюсь на этом в
своей книге О достоинствах гульфиков. Полагаю, впрочем,
нелишним заметить, что гульфик был не только длинен и широк, --
внутри там тоже всего было вдоволь и в изобилии, так что он
нимало не походил на лицемерные гульфики многих франтов, к
великому прискорбию для женского сословия наполненные одним
лишь ветром.
На башмаки Гаргантюа пошло четыреста шесть локтей
ярко-голубого бархата. Бархат был аккуратно разрезан пополам, и
две эти полосы сшиты в виде двух одинаковых цилиндров. На
подошвы употребили тысячу сто коровьих шкур бурого цвета, а
носки у башмаков были сделаны острые.
На камзол пошло тысяча восемьсот локтей ярко-синего
бархата с вышитыми кругом прелестными веточками винограда,
посредине же на нем красовались оплетенные золотыми кольцами и
множеством жемчужин кружки из серебряной канители; в этом
таился намек, что со временем из Гаргантюа выйдет изрядный
пьянчуга.
Пояс ему сшили из трехсот с половиной локтей шелковистой
саржи, наполовину белой, а наполовину, если не ошибаюсь,
голубой.
Шпага у него была не валенсийская, а кинжал -- не
сарагосский, потому что его отец ненавидел всех этих пьяных
идальго, эту помесь испанцев с окаянными нехристями; у него
была отличная деревянная шпага и смазной кожи кинжал,
раскрашенные и позолоченные, -- словом, одно загляденье.
Кошелек его был сделан из слоновой мошонки, которую ему
подарил гер Праконталь, ливийский проконсул
На его плащ пошло девять тысяч пятьсот девяносто девять и
две трети локтей синего бархата, на котором по диагонали были
вытканы золотые фигурки, так что стоило только выбрать
надлежащий угол зрения -- и получался непередаваемый перелив
красок, как на шее у горлинки, и это необычайно радовало глаз.
На его шляпу пошло триста два с четвертью локтя 6елого
бархата, и была она широкая и круглая, соответственно форме
головы. Что касается тех напоминающих высокие хлебцы головных
уборов, какие носит всякий омавританившийся сброд, то его отец
говорил, что они приносят несчастье своим бритолобым
владельцам.
Плюмажем ему служило большое красивое голубое перо
пеликана той породы, какая водится в диких местах Гиркаийи;
перо это очень мило свешивалось у него над правым ухом.
Его кокарда представляла собой золотую пластинку весом в
шестьдесят восемь марок, а к дощечке была приделана эмалевая
фигурка, изображавшая человека с двумя головами, повернутыми
друг к другу, с четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя
задами, ибо, как говорит Платон в Пире, такова человеческая
природа в ее изначальной мистической сущности. Вокруг этой
фигуры было написан ионическими буквами:
Н АГАПН ОY ZHTEI TA EAYTHд
{ Любовь не ищет своей выгоды (греч.)}
На шее он носил золотую цепь весом в двадцать пять тысяч
шестьдесят три золотые марки, причем ее звенья были сделаны в
виде крупных ягод; между ними висели большие драконы из зеленой
яшмы, а вокруг них все лучи и блестки, лучи и блестки, -- такие
драконы были когда-то у царя Нехепса; спускалась же эта цепь до
самой подложечки, и пользу от сего, о которой осведомлены
греческие врачи, Гаргантюа ощущал всю свою жизнь.
Для его перчаток были употреблены в дело шестнадцать кож,
снятых с упырей, а для опушки -- три кожи, снятые с вурдалаков.
Таково на сей предмет было предписание сенлуанских каббалистов.
Перстни у него были такие (отец хотел, чтобы он их носил
ради восстановления этого старинного отличия знатных особ): на
указательном пальце левой руки -- карбункул величиною со
страусово яйцо в весьма изящной оправе из чистого золота; на
безымянном пальце той же руки -- перстень из необыкновенного,
дотоле не виданного сплава четырех металлов, в котором сталь не
портила золота, а серебро не затмевало меди: то была работа
капитана Шапюи и его почтенного поверенного Алькофрибаса. На
безымянном пальце правой руки Гаргантюа носил перстень в виде
спирали, и в него были вделаны превосходный бледно-красный
рубин, остроконечный брильянт и физонский изумруд, коим не было
цены. Ганс Карвель, великий ювелир царя Мелиндского, ценил их в
шестьдесят девять миллионов восемьсот девяносто четыре тысячи
восемнадцать "длинношерстых баранов", во столько же оценивали
их и аугсбургские Фуггеры.
ГЛАВА IX. Цвета одежды Гаргантюа
Цвета Гаргантюа, как вы знаете, были белый и голубой, --
этим его отец хотел дать понять, что сын для него -- радость,
посланная с неба; надобно заметить, что белый цвет означал для
него радость, удовольствие, усладу и веселье, голубой же --
все, что имеет отношение к небу.
Я уверен, что, прочтя это место, вы посмеетесь над старым
пьяницей и признаете подобное толкование цветов слишком плоским
и вздорным; вы скажете, что белый цвет означает веру, а голубой
-- стойкость. Ну так возразите же мне, если хотите, но только
спокойно, без раздражения, не волнуясь и не горячась (время-то
у нас теперь уж больно опасное!). Ни вас, ни кого бы то ни было
еще я уламывать не намерен; я хочу только, чтобы вы не забыли
про бутылочку.
Чего вы волнуетесь? Чего вы на стену лезете? Кто вам
внушил, что белый цвет означает веру, а голубой -- стойкость?
"Одна никем не читаемая и не почитаемая книга под названием
Геральдика цветов, которую можно купить у офеней и книгонош",
-- скажете вы. А кто ее сочинил? Кто бы он ни был, он поступил
благоразумно, не указав своего имени. Впрочем, не знаю, что в
нем более достойно удивления -- самомнение или глупость: может
статься, самомнение, ибо он, не приводя никаких оснований,
доводов и причин, опираясь только на свои собственные домыслы,
осмелился предписать, как именно надлежит толковать цвета, --
таков обычай тиранов, которые в противоположность людям мудрым
и ученым, почитающим за нужное приводить веские доводы,
стремятся к тому, чтобы здравый смысл уступил место их
произволу; а может статься, глупость, ибо он воображает, что,
не имея доказательств и достаточных оснований, а лишь следуя
его ни с чем не сообразным догадкам, люди станут сочинять себе
девизы.
И точно (видно, правду говорит пословица: было бы корыто,
а свиньи найдутся): он нашел каких-то допотопных простофиль, и
вот эти-то простофили и поверили его писаниям; накроив по ним
изречений и поучений, они разукрасили ими упряжь своих мулов и
одежду слуг, разрисовали ими свои штаны, вышили их на
перчатках, выткали на пологах, намалевали на гербах, вставили в
песни и, что хуже всего, запятнали и бросили тень на доброе имя
некоторых целомудренных матрон, а те об этом и не подозревали.
Вот до чего дошли эти придворные щеголи и суесловы! Если
они избирают своим девизом веселье, то велят изобразить весло;
если кротость, то -- крота; если печаль, то -- печать; если
рок, то -- бараний рог; если лопнувший банк, то -- лопнувшую
банку; если балкон, то -- коней на балу; если восторг, то --
воз и торг. Все это такие нелепые, такие пошлые, такие
вымученные и грубые омонимы, что всякому, кто теперь, после
того как изящная словесность во Франции возродилась, станет их
употреблять, следовало бы пришить к воротнику лисий хвост, а
рожу вымазать коровьим калом.
Исходя из тех же самых домыслов (хотя, собственно,
мысли-то никакой в этих домыслах и нет), я мог бы велеть
нарисовать горчичницу в знак того, что я огорчен, розмарин -- в
знак того, что меня разморило, сказать, что ночной фиал -- это
все равно что официал, что задок моих штанов -- это пук цветов,
что мой гашник -- это набалдашник, а что котяшок -- это тот
самый петушок, по которому вздыхает моя милашка. :
Совершенно иначе в былые времена поступали египетские
мудрецы, пользовавшиеся письменами, которые они называли
иероглифами. В письменах этих никто ничего не понимал, понимали
только те, которые понимали свойства, особенности и природу
вещей, коих знаки они собой представляли, Гор-Аполлон написал о
них по-гречески две книги, а еще подробнее на них остановился в
Любовных сновидениях Полифил. Во Франции нечто подобное вы
найдете в девизе г-на Адмирала, который, в свою очередь,
позаимствовал его у Октавиана Августа.
Однако плыть далее среди подобных пучин и мелей
небезопасно -- я возвращаюсь в ту гавань, откуда я вышел.
Надеюсь когда-нибудь изложить все это обстоятельно и доказать
как с помощью философских умозаключений, так и путем ссылок на
признанные авторитеты древнего мира, сколь многочисленны и
каковы суть цвета в природе и что каждым из них можно
обозначить. Дай только Бог, чтобы с плеч моих не свалилась
подставка для колпака или же, как говаривала моя бабушка,
кувшин для вина.
ГЛАВА Х. О том, что означают белый и голубой цвета
Итак, белый цвет означает радость, усладу и веселье, и это
не натяжка, это в точности соответствует действительности, в
чем вы можете удостовериться, как скоро пожелаете, отрешившись
от предубеждений, выслушать то, что я вам сейчас изложу.
Аристотель утверждает, что если мы возьмем понятия
противоположные, как, например, добро и зло, добродетель и
порок, холодное и горячее, белое и черное, блаженство и
страдание, радость и горе и тому подобные, и будем соединять их
попарно так, чтобы одно из противоположных понятий одной пары
соответствовало по смыслу одному из противоположных понятий
другой пары, то мы придем к заключению, что другое
противоположное понятие первой пары согласуется с другим
понятием смежной пары. Пример: добродетель и порок в пределах
данной пары представляют собой понятия противоположные; таковы
же суть добро и зло; если же первое понятие верхней пары
соответствует первому понятию смежной пары, как, например,
добродетель и добро, ибо само собою разумеется, что добродетель
хороша, так же точно будут соотноситься между собой и два
других понятия, то есть зло и порок, ибо порок дурен.
Если вам этот логический вывод ясен, то возьмите два
противоположных понятия: радость и печаль, затем еще два: белое
и черное, ибо они противоположны по своим физическим свойствам;
так вот, если черное означает горе то белое на том же самом
основании означает радость.
Значения эти основаны не на произвольных толкованиях,
принадлежащих отдельным лицам, -- нет, таково общее мнение,
именуемое на языке философов jus gentium { Право народов
(лат.)}, всеобщим законом, действующим повсеместно.
Вы отлично знаете, что все народы, все страны (за
исключением древних сиракузцев и некоторых аргивян, страдавших
извращенностью ума) и все языки, желая каким-либо внешним
образом выразить свою печаль, носят черные одежды, ибо черный
цвет есть цвет траурный. Этот обычай мог утвердиться
повсеместно только потому, что сама природа дает ему объяснение
и обоснование, которое каждый из нас может постигнуть
самостоятельно, без посторонней помощи, и это мы и называем
естественны правом.
По тому же внушению природы все условились считать белый
цвет знаком радости, веселья, удовольствия, наслаждения и
блаженства.
В былые времена фракийцы и критяне отмечали счастливые и
радостные дни белым камнем, печальные и несчастливые -- черным.
Разве ночь не зловеща, не печальна и не уныла? А ведь она
темна и мрачна. Разве вся природа не радуется свету? А ведь
ничего нет белее его. В доказательство я мог бы сослаться на
книгу Лоренцо Баллы, которую он написал против Бартола, но
полагаю, что вас вполне удовлетворит свидетельство евангелиста:
в гл. XVII от Матфея, где говорится о Преображении Господнем,
мы читаем: V estimenta ejus facta sunt alba sicut lux, одежды
его сделались белыми, как свет, по каковой ослепительной
белизне три апостола составили себе понятие и представление о
вечном блаженстве. Свету радуется всякое живое существо; вы,
верно, помните эту старуху, -- у нее не осталось во рту ни
единого зуба, а она все твердила: Bona lux! { Милый свет!
(лат.)}А ослепший Товит (гл. V), отвечая на приветствие
Рафаила, воскликнул: "Как могу я радоваться, если не вижу света
небесного?" И тем же цветом ангелы выразили радость всей
вселенной в день воскресения Христова (от Иоанна, гл. XX) и в
день вознесения (Деяния, гл. 1). В таких же одеждах увидел всех
верных в небесном, блаженном граде Иерусалиме св. Иоанн
Богослов (Апокалипсис, гл. IV и VII).
Прочтите древнюю историю, историю Греции, историю Рима. Вы
узнаете, что город Альба-Лонга, прапращур Рима, был обязан
своим происхождением белой свинье.
Вы узнаете, что у древних римлян был заведен такой
порядок: победитель, коему предстояло с триумфом въехать в Рим,
должен был восседать на колеснице, запряженной белыми конями;
то же самое полагалось и при более скромном чествовании, ибо
никакой другой знак или же цвет не мог ярче выразить радость по
случаю прибытия триумфаторов, нежели белизна.
Вы узнаете, что Перикл, правитель афинский, отдал такое
распоряжение: чтобы та часть его войска, коей по жребию
достались белые бобы, целый день радовалась, веселилась и
отдыхала, а другая часть сражалась. Количество примеров и
ссылок я мог бы умножить, но здесь для этого не место.
Благодаря таковым познаниям вы сумеете разрешить проблему,
которую Александр Афродисийский считал неразрешимой: "Почему
лев, одним своим рыканием наводящий страх на всех животных,
боится и чтит только белого петуха?" Оттого, как говорит Прокл
в книге De sacrificio et magia { "О жертвоприношении и магии"
(лат.)}, что свойство солнца, источника и вместилища всего
земного и небесного света, более подходит и подобает белому
петуху, если принять в соображение его цвет, его особенности и
повадки, чем льву. Еще он говорит, что бесы часто принимают
обличье льва, меж тем как при виде белого петуха они внезапно
исчезают. Вот почему Galli { Galli (лат.) -- петухи и галлы.}
(то есть французы, названные так потому, что они от рождения
белы, как молоко, а молоко по-гречески gala) любят носить на
шляпах белые перья, ибо по природе своей они жизнерадостны,
простодушны, приветливы и всеми любимы, и гербом и эмблемой
служит им белейший из всех цветов, а именно -- лилия.
Если же вы спросите, каким образом природа дает нам
понять, что белый цвет означает радость и веселье, то я вам
отвечу, что аналогия и соответствие здесь таковы. Подобно тому
как при взгляде на белое в глазах у человека все мелькает и
ходит ходуном, оттого что белый цвет разлагает зрительные токи,
о чем говорит в своих Проблемах Аристотель, и притупляет
различительную способность (если вам случалось ходить по
снежным горам, то вы должны были испытать это на себе, -- вы
начинали плохо видеть; Ксенофонт пишет, что так случилось с его
воинами, об этом же подробно говорит Гален в кн. X, De usu
partium) -- так же точно сердце под влиянием радостного
волнения ходит ходуном, вследствие чего начинается распад
питающих его жизненных токов, и распад этот бывает иногда столь
бурным, что сердце остается без всякой поддержки; таким
образом, сильная радость может пресечь саму жизнь, на что
указывает Гален в Method {"О мето[де лечения]" (лат.)}, книга
XII, De locis affectis {"О пораженных местах" (лат.)} и в De
symptomaton causis { "О симптомах и причинах" (лат.)}, кн. II;
а что такие случаи действительно имели место в древности, в
этом нас убеждают Марк Туллий (см. Quaestio Tuscul.,{
"Тускул[анские] беседы" (лат.)}кн. 1), Веррий, Аристотель, Тит
Ливий (после битвы при Каннах), Плиний (кн. VII, гл. XXXII и
LIII), А. Геллий (кн. III, XV и др.), а также Диагор Родосский,
Хилон, Софокл, Дионисий, тиран Сицилийский, Филиппид, Филемон,
Поликрат, Филистион, М. Ювенций и многие другие, умершие от
радости, или же, как указывает Авиценна во II трактате Канона и
в книге De viribus cordis { "О силах сердца" (лат.) }, от
шафрана, сильная доза которого так возбуждает человека, что он
умирает от расширения и разрыва сердца. Об этом вы можете
прочитать у Александра Афродисийского в его Problematum {
"Проблемах" (лат.)} (кн. 1, гл. XIX). Что и требовалось
доказать.
Впрочем, я увлекся и наговорил по этому поводу больше, чем
предполагал вначале. Итак, я убираю паруса, докончу же я свое
рассуждение в особой книге и докажу в немногих словах, что
голубой цвет означает небо и все к нему относящееся и что связь
символическая здесь та же, что и между белым цветом, с одной
стороны, и радостью и наслаждением -- с другой.
ГЛАВА XI. О детстве Гаргантюа
В возрасте от трех до пяти лет Гаргантюа растили и
воспитывали по всем правилам, ибо такова была воля его отца, и
время он проводил, как все дети в том краю, а именно: пил, ел и
спал; ел, спал и пил; спал, пил и ел.
Вечно валялся в грязи, пачкал нос, мазал лицо, стаптывал
башмаки, ловил частенько мух и с увлечением гонялся за
мотыльками, подвластными его отцу. Писал себе на башмаки, какал
в штаны, утирал рукавом нос, сморкался в суп, шлепал по всем
лужам, пил из туфли и имел обыкновение тереть себе живот
корзинкой. Точил зубы о колодку, мыл руки похлебкой, расчесывал
волосы стаканом, садился между двух стульев, укрывался мокрым
мешком, запивал суп водой, как ему аукали, так он и откликался,
кусался, когда смеялся, смеялся, когда кусался, частенько
плевал в колодец, лопался от жира, нападал на своих, от дождя
прятался в воде, ковал, когда остывало, ловил в небе журавля,
прикидывался тихоней, драл козла, имел привычку бормотать себе
под нос, возвращался к своим баранам, перескакивал из пятого в
десятое, бил собаку в назидание льву, начинал не с того конца,
обжегшись на молоке, дул на воду, выведывал всю подноготную,
гонялся за двумя зайцами, любил, чтоб нынче было у него густо,
а завтра хоть бы и пусто, толок воду в ступе, сам себя щекотал
под мышками, уплетал за обе щеки, жертвовал Богу, что не
годилось ему самому, в будний день ударял в большой колокол и
находил, что так и надо, целился в ворону, а попадал в корову,
не плутал только в трех соснах, переливал из пустого в
порожнее, скоблил бумагу, марал пергамент, задавал стрекача,
куликал, не спросясь броду, совался в воду, оставался на бобах,
полагал, что облака из молока, а луна из чугуна, с одного вола
драл две шкуры, дурачком прикидывался, а в дураках оставлял
других, прыгал выше носа, черпал воду решетом, клевал по
зернышку, даровому коню неукоснительно смотрел в зубы, начинал
за здравие, а кончал за упокой, в бочку дегтя подливал ложку
меду, хвост вытаскивал, а нос у него завязал в грязи, охранял
луну от волков, считал, что если бы да кабы у него во рту росли
бобы, то был бы не рот, а целый огород, по одежке протягивал
ножки, всегда платил той же монетой, на все чихал с высокого
дерева, каждое утро драл козла. Отцовы щенки лакали из его
миски, а он ел с ними. Он кусал их за уши, а они ему царапали
нос, он им дул в зад, а они его лизали в губы.
И знаете что, дети мои, чтоб вам допиться до белой
горячки? Этот маленький потаскун щупал своих нянек почем зря и
вверху и внизу, и спереди и сзади и стал уже задавать работу
своему гульфику. А няньки ежедневно украшали его гульфик
пышными букетами, пышными лентами, пышными цветами, пышными
кистями и развлекались тем, что мяли его в руках, точно
пластырь, свернутый в трубочку; когда же у гульфика ушки
становились на макушке, няньки покатывались со смеху -- видно
было, что эта игра доставляла им немалое удовольствие.
Одна из них называла его втулочкой, другая -- булавочкой,
третья -- коралловой веточкой, четвертая -- пробочкой, пятая --
затычечкой, коловоротиком, сверлышком, буравчиком, подвесочком,
резвунчиком-попрыгунчиком, стоячком, красненькой колбаской,
яичком-невеличком.
-- Он мой, -- говорила одна.
-- Нет, мой, -- говорила другая.
-- А мне ничего? -- говорила третья. -- Ну так я его
отрежу, ей-ей отрежу!
-- Еще чего, отрезать! -- говорила четвертая. -- Да ведь
ему больно будет! Кто же, сударыня, эти штучки детям отрезает?
Хочешь, чтобы он бесхвостый вырос?
Сверстники Гаргантюа в тех краях играли в вертушки, и ему
тоже смастерили для игры отличную вертушку из крыльев
мирбалейской ветряной мельницы.
ГЛАВА XII. Об игрушечных лошадках Гаргантюа
Потом, чтобы из него на всю жизнь вышел хороший наездник,
ему сделали красивую большую деревянную лошадь, и он заставлял
ее гарцевать, скакать, круто поворачивать, брыкаться,
танцевать, и все это одновременно; ходить шагом, бегать рысью,
сбитой рысью, галопом, иноходью, полугалопом, тропотом,
по-верблюжьему и по-ослиному. Он заставлял ее менять масть, как
иеродиаконы меняют в соответствии с праздниками стихари, и она
у него была то гнедой, то рыжей, то серой в яблоках, то
мышиной, то саврасой, то чалой, то соловой, то игреневой, то
пегой, то буланой, то белой.
Сам Гаргантюа своими руками сделал себе из толстого бревна
на колесах охотничью лошадь, из балки от давильного чана --
коня на каждый день, а из цельного вяза -- мула с попоной, для
комнатных игр. Еще было у него около десятка лошадей для
подставы и семь почтовых. И всех он укладывал с собой спать.
Однажды, в тот самый день, когда отца Гаргантюа посетили
герцог де Лизоблюд и граф де Приживаль, в сопровождении пышной
и блестящей свиты к нему приехал сеньор де Скупердяй.
Откровенно говоря, помещение оказалось тесновато для такого
множества гостей, а уж про конюшни и говорить нечего. По сему
обстоятельству дворецкий и конюший вышеупомянутого сеньора де
Скупердяй, желая узнать, нет ли где тут свободных стойл,
обратились к маленькому Гаргантюа и спросили его украдкой, куда
бы поставить строевых коней, ибо они были уверены, что уж
ребенок-то им все выложит. Гаргантюа повел их по главной
лестнице замка, а затем через вторую залу и широкую галерею они
проникли в большую башню; когда же они стали подниматься еще
выше, конюший сказал дворецкому:
-- Обманул нас мальчонка: наверху конюшен не бывает.
-- Ты ошибаешься, -- возразил дворецкий, -- мне точно
известно, что в Лионе, Бамете, Шиноне и в других местах есть
такие дома, где конюшни на самом верху. Наверно, где-нибудь
сзади устроен особый выход для посадки. Впрочем, я его еще раз
спрошу для верности.
И он обратился к Гаргантюа:
-- Куда ты ведешь нас, малыш?
-- В стойло, где мои строевые кони, -- отвечал тот. --
Это совсем близко отсюда: еще несколько ступенек, и все.
И тут он, пройдя еще одну большую залу, подвел их к своей
комнате и, распахнув дверь, сказал:
-- Вот она, конюшня. Это мой испанский жеребец, это
мерин, это лаведанский жеребец, а это иноходец. -- С этими
словами он протянул им здоровенную балку. -- Дарю вам этого
фризского скакуна, -- объявил он. -- Мне его пригнали из
Франкфурта, но теперь он ваш. Это добрая лошадка, очень
выносливая. Заведите себе еще кречета, пяток испанских легавых
да пару борзых, и вы будете грозой всех зайцев и куропаток.
-- Святые угодники! -- воскликнули те двое. -- Вот тебе
раз! Что ж ты, милый, дурака валял?
-- Да разве я кого-нибудь из вас валял? -- спросил
Гаргантюа.
Посудите сами, как в сем случае надлежало поступить
дворецкому и конюшему: сквозь землю провалиться от стыда или
посмеяться над этим приключением? Когда же они в великом
смущении стали спускаться с лестницы, Гаргантюа сказал:
-- На приступочке песочек.
-- Что такое? -- спросили они.
-- Откусите дерьма кусочек, -- отвечал он.
-- Если нынче нас кто-нибудь захочет вздуть, то это будет
напрасный труд, -- нас и без того порядком надули, заметил
дворецкий. -- Ах, малыш, малыш, славно провел ты нас за нос!
Быть тебе когда-нибудь святейшим владыкою папой!
-- Я сам так думаю, -- заметил Гаргантюа. -- Я буду
святейшеством, а ты пустосвятом, а вот из этого свища тоже
выйдет изрядный святоша.
-- Все может быть, -- заметил конюший.
-- А вот теперь скажите, -- продолжал Гаргантюа, --
какого цвета хвост платья у моей матери?
-- Про хвост я ничего не могу сказать, -- отвечал
конюший.
-- Сам признался, что ты прохвост, -- подхватил
Гаргантюа.
-- Как так? -- спросил конюший.
-- Так ли, не так ли, сунь себе в нос пакли, -- отвечал
Гаргантюа. -- Кто слишком много такает, тому птичка в ротик
какает.
-- Господи помилуй, ну и собеседник нам попался! --
воскликнул дворецкий. -- Много лет тебе здравствовать, балагур
ты этакий, -- уж больно ты речист!
Спускаясь второпях с лестницы, дворецкий с конюшим уронили
здоровенную балку, которой их нагрузил Гаргантюа.
-- Какие же вы после этого наездники, черт бы вас побрал!
-- воскликнул Гаргантюа. -- Вам только на клячах и ездить. Если
бы вам предстояло путешествие в Каюзак, что бы вы предпочли:
ехать верхом на гусенке или же свинью вести на веревочке?
-- Я предпочитаю выпить, -- сказал конюший.
Тут они вошли в одну из нижних зал и, застав там остальную
компанию, рассказали ей об этом происшествии и чуть не уморили
всех со смеху.
ГЛАВА XIII. О том, как Грангузье распознал необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку
К концу пятого года Грангузье, возвратившись после
поражения канарийцев, навестил своего сына Гаргантюа.
Обрадовался он ему, как только мог обрадоваться такой отец при
виде такого сына: он целовал его, обнимал и расспрашивал о
всяких его ребячьих делах. Тут же он не упустил случая выпить с
ним и с его няньками, поговорил с ними о том о сем, а затем
стал подробно расспрашивать, соблюдают ли они в уходе за
ребенком чистоту и опрятность. На это ему ответил Гаргантюа,
что он сам завел такой порядок, благодаря которому он теперь
самый чистый мальчик во всей стране.
-- Как так? -- спросил Грангузье.
-- После долговременных и любопытных опытов я изобрел
особый способ подтираться, -- отвечал Гаргантюа, -- самый,
можно сказать, королевский, самый благородный, самый лучший и
самый удобный из всех, какие я знаю.
-- Что же это за способ? -- осведомился Грангузье.
-- Сейчас я вам расскажу, -- отвечал Гаргантюа. -- Как-то
раз я подтерся бархатной полумаской одной из ваших притворных,
то бишь придворных, дам и нашел, что это недурно, --
прикосновение мягкой материи к заднепроходному отверстию
доставило мне наслаждение неизъяснимое. В другой раз --
шапочкой одной из помянутых дам, -- ощущение было то же самое.
Затем шейным платком. Затем атласными наушниками, но к ним,
оказывается, была прицеплена уйма этих поганых золотых шариков,
и они мне все седалище ободрали. Антонов огонь ему в зад, этому
ювелиру, который их сделал, а заодно и придворной даме, которая
их носила! Боль прошла только после того, как я подтерся шляпой
пажа, украшенной перьями на швейцарский манер.
Затем как-то раз я присел под кустик и подтерся мартовской
кошкой, попавшейся мне под руку, но она мне расцарапала своими
когтями всю промежность.
Оправился я от этого только на другой день, после того как
подтерся перчатками моей матери, надушенными этим несносным, то
бишь росным, ладаном.
Подтирался я еще шалфеем, укропом, анисом, майораном,
розами, тыквенной ботвой, свекольной ботвой, капустными и
виноградными листьями, проскурняком, диванкой, от которой
краснеет зад, латуком, листьями шпината, -- пользы мне от всего
этого было, как от козла молока, -- затем пролеской, бурьяном,
крапивой, живокостью, но от этого у меня началось кровотечение,
тогда я подтерся гульфиком, и это мне помогло.
Затем я подтирался простынями, одеялами, занавесками,
подушками, скатертями, дорожками, тряпочками для пыли,
салфетками, носовыми платками, пеньюарами. Все это доставляло
мне больше удовольствия, нежели получает чесоточный, когда его
скребут.
-- Так, так, -- сказал Грангузье, -- какая, однако ж,
подтирка, по-твоему, самая лучшая?
-- Вот к этому-то я и веду, -- отвечал Гаргантюа, --
сейчас вы узнаете все досконально. Я подтирался сеном, соломой,
паклей, волосом, шерстью, бумагой, но --
Кто подтирает зад бумагой,
Тот весь обрызган желтой влагой.
-- Что я слышу? -- воскликнул Грангузье. -- Ах, озорник
ты этакий! Тишком, тишком уже и до стишков добрался?
-- А как же, ваше величество! -- отвечал Гаргантюа. --
Понемножку кропаю, но только от стихоплетства у меня язык иной
раз заплетается. Вот, не угодно ли послушать, какая надпись
висит у нас в нужнике:
Харкун,
Писун,
Пачкун!
Не раз
Ты клал,
А кал
Стекал
На нас.
Валяй,
Воняй,
Но знай:
В антоновом огне сгорает,
Кто жир
Из дыр
В сортир,
Не подтираясь, низвергает.
Хотите еще?
-- Очень даже хочу, -- сказал Грангузье.
-- Так вот, -- продолжал Гаргантюа:
РОНДО
Мой зад свой голос подает,
На зов природы отвечая.
Вокруг клубится вонь такая,
Что я зажал и нос и рот.
О, пусть в сей нужник та придет,
Кого я жду, опорожняя
Мой зад!
Тогда я мочевой проход
Прочищу ей, от счастья тая;
Она ж, рукой меня лаская,
Перстом умелым подотрет
Мой зад.
Попробуйте теперь сказать, что я ничего не знаю! Клянусь
раками, это не я сочинил стихи, -- я слышал, как их читали
одной важной даме, и они удержались в охотничьей сумке моей
памяти.
-- Обратимся к предмету нашего разговора, -- сказал
Грангузье.
-- К какому? -- спросил Гаргантюа. -- К испражнениям?
-- Нет, к подтирке, -- отвечал Грангузье.
-- А как вы насчет того, чтобы выставить бочонок
бретонского, если я вас положу на обе лопатки?
-- Выставлю, выставлю, -- обещал Грангузье.
-- Незачем подтираться, коли нет дерьма, -- продолжал
Гаргантюа. -- А дерьма не бывает, если не покакаешь.
Следственно, прежде надобно покакать, а потом уж подтереться.
-- Ах, как ты здраво рассуждаешь, мой мальчик! --
воскликнул Грангузье. -- Ей-Богу, ты у меня в ближайшее же
время выступишь на диспуте в Сорбонне, и тебе присудят
докторскую степень -- ты умен не по летам! Сделай милость,
однако ж, продолжай подтиральное свое рассуждение. Клянусь
бородой, я тебе выставлю не бочонок, а целых шестьдесят бочек
доброго бретонского вина, каковое выделывается отнюдь не в
Бретани, а в славном Верроне.
-- Потом я еще подтирался, -- продолжал Гаргантюа, --
головной повязкой, думкой, туфлей, охотничьей сумкой,
корзинкой, но все это была, доложу я вам, прескверная подтирка!
Наконец шляпами. Надобно вам знать, что есть шляпы гладкие,
есть шерстистые, есть ворсистые, есть шелковистые, есть
атласистые. Лучше других шерстистые -- кишечные извержения
отлично ими отчищаются.
Подтирался я еще курицей, петухом, цыпленком, телячьей
шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокатским метком,
капюшоном, чепцом, чучелом птицы.
В заключение, однако ж, я должен сказать следующее: лучшая
в мире подтирка -- это пушистый гусенок, уверяю вас, -- только
когда вы просовываете его себе между ног, то держите его за
голову. Вашему отверстию в это время бывает необыкновенно
приятно, во-первых, потому, что пух у гусенка нежный, а
во-вторых, потому, что сам гусенок тепленький, и это тепло
через задний проход и кишечник без труда проникает в область
сердца и мозга. И напрасно вы думаете, будто всем своим
блаженством в Елисейских полях герои и полубоги обязаны
асфоделям, амброзии и нектару, как тут у нас болтают старухи.
По-моему, все дело в том, что они подтираются гусятами, и
таково мнение ученейшего Иоанна Скотта.
ГЛАВА XIV. О том, как некий богослов обучал Гаргантюа латыни
Послушав такие речи и удостоверившись, что Гаргантюа
отличается возвышенным складом ума и необычайной сметливостью,
добряк Грангузье пришел в совершенный восторг. Он сказал его
нянькам:
-- Филипп, царь Македонский, понял, насколько умен его
сын Александр, по тому, как ловко он правил конем. А ведь конь
этот был лихой, с норовом, так что никто не решался на него
сесть, -- он сбрасывал всех: одному всаднику шею сломает,
другому -- ноги, этому голову проломит, тому челюсть вывихнет.
Александр наблюдал за всем этим на ипподроме (так называлось то
место, где вольтижировали и объезжали лошадей) и наконец пришел
к заключению, что лошадь бесится от страха, а боится она своей
же собственной тени. Тогда, вскочив на коня, он погнал его
против солнца, так что тень падала сзади, и таким способом его
приручил. И тут отец удостоверился, что у его сына воистину
божественный разум, и взял ему в учители не кого другого, как
Аристотеля, которого тогда признавали за лучшего греческого
философа. Я же скажу вам, что один этот разговор, который я
сейчас вел в вашем присутствии с сыном моим Гаргантюа, убеждает
меня в том, что ум его заключает в себе нечто божественное, до
того он остер, тонок, глубок и ясен; его надобно только обучить
всем наукам, и он достигнет высшей степени мудрости. Того ради
я намерен приставить к нему какого-нибудь ученого, и пусть
ученый преподаст ему все, что только мой сын способен усвоить,
а уж я ничего для этого не пожалею.
И точно: мальчику взяли в наставники великого богослова,
магистра Тубала Олоферна, и магистр так хорошо сумел преподать
ему азбуку, что тот выучил ее наизусть в обратном порядке, для
чего потребовалось пять лет и три месяца. Затем учитель прочел
с ним Доната, Фацет, Теодоле и Параболы Алана, для чего
потребовалось тринадцать лет, шесть месяцев и две недели.
Должно при этом заметить, что одновременно он учил
Гаргантюа писать готическими буквами, и тот переписывал все
свои учебники, ибо искусство книгопечатания тогда еще не было
изобретено.
Большой письменный прибор, который обыкновенно приносил на
уроки Гаргантюа, весил более семи тысяч квинталов, его пенал
равнялся по величине и объему колоннам аббатства Эне, а
чернильница висела на толстых железных цепях, вместимость же ее
равнялась вместимости бочки.
Далее Тубал Олоферн прочел с ним De modis significandi {"О
способах обозначения" (лат.)} с комментариями Пустомелиуса,
Оболтуса, Прудпруди, Галео, Жана Теленка, Грошемуцена и
пропасть других, для чего потребовалось восемнадцать лет и
одиннадцать с лишним месяцев. И все это Гаргантюа так хорошо
усвоил, что на экзамене сумел ответить все наизусть в обратном
порядке и доказал матери как дважды два, что De modis
significandi поп erat scientia { "О способах обозначения" не
есть наука (лат.)}.
Далее Тубал Олоферн прочел с ним Календарь, для чего
потребовалось верных шестнадцать лет и два месяца, и тут
означенный наставник скончался:
В год тысяча четыреста двадцатый
От люэса, что он поймал когда-то.
Его сменил еще один старый хрен, магистр Дурако
Простофиль, и тот прочел с ним Гугуция, Греческий язык Эберара,
Доктринал, Части речи. Quid est, Supplementum, Бестолкования,
De moribus in mensa servandis, De quatuor virtulibus
cardinalibus Сенеки, Пассаванти cum commento, в праздничные дни
Dormi secure и еще кое-что в этом же роде, отчего Гаргантюа так
поумнел, что уж нам с вами никак бы за ним не угнаться.
ГЛАВА XV. О том, как Гаргантюа был поручен заботам других воспитателей
Между тем отец стал замечать, что сын его, точно,
оказывает большие успехи, что от книг его не оторвешь, но что
впрок это ему не идет и что к довершению всего он глупеет,
тупеет и час от часу становится рассеяннее и бестолковее.
Грангузье пожаловался на это дону Филиппу де Маре,
вице-королю Папелигосскому, и услышал в ответ, что лучше совсем
ничему не учиться, чем учиться по таким книгам под руководством
таких наставников, ибо их наука -- бредни, а их мудрость --
напыщенный вздор, сбивающий c толку лучшие, благороднейшие умы
и губящий цвет юношества.
-- Коли на то пошло, -- сказал вице-король, -- пригласите
к себе кого-нибудь из нынешних молодых людей, проучившихся года
два, не больше. И вот если он уступит вашему сыну по части
здравомыслия, красноречия, находчивости, обходительности и
благовоспитанности, можете считать меня последним вралем.
Грангузье эта мысль привела в восхищение, и он изъявил
свое согласие.
Вечером, явившись к ужину, вышеназванный де Mapе привел с
собой одного из юных своих пажей, Эвдемона из Вильгонжи,
аккуратно причесанного, нарядного, чистенького, вежливого,
скорее похожего на ангелочка, чем на мальчика, и, обратясь к
Грангузье, сказал:
-- Посмотрите на этого отрока. Ему еще нет двенадцати.
Давайте удостоверимся, кто больше знает: старые празднословы
или же современные молодые люди.
Грангузье согласился произвести этот опыт и велел пажу
начинать. Тогда Эвдемон испросил дозволения у своего господина,
вице-короля, встал и, держа шляпу в руках, устремив на
Гаргантюа свой честный и уверенный взгляд и раскрыв румяные
уста, с юношескою скромностью принялся славить его и
превозносить: во-первых, за его добродетели и благонравие,
во-вторых, за ученость, в-третьих, за благородство,
в-четвертых, за телесную красоту, а засим стал в самых мягких
выражениях убеждать его относиться к отцу с особым почтением за
то, что отец, мол, сделал все от себя зависящее, чтобы дать
сыну наилучшее образование. Под конец он обратился к Гаргантюа
с просьбой считать его своим преданнейшим слугою, ибо сейчас
он, Эвдемон, просит Небо только об одной, дескать, милости: с
Божьей помощью чем-либо угодить Гаргантюа и оказать ему
какую-либо важную услугу. Вся эта речь была произнесена внятно
и громогласно на прекрасном латинском языке, весьма изысканным
слогом, скорее напоминавшим слог доброго старого Гракха,
Цицерона или же Эмилия, чем современного юнца, и сопровождалась
подобающими движениями.
Гаргантюа же вместо ответа заревел как корова и уткнулся
носом в шляпу, и в эту минуту он был так же способен произнести
речь, как дохлый осел -- пукнуть.
Грангузье до того взбеленился, что чуть было не убил на
месте магистра Дурако. Однако вышеупомянутый де Маре обратился
к нему с красноречивым увещанием, и гнев Грангузье утих. Он
велел уплатить наставнику жалованье, напоить его
по-богословски, а затем отправить ко всем чертям.
-- Эх, хоть бы он нынче нализался, как англичанин, и
околел, -- примолвил Грангузье, -- тогда бы уж нам ничего не
нужно было ему платить!
Когда магистр Дурако удалился, Грангузье спросил у
вице-короля, кого бы он посоветовал взять в наставники
Гаргантюа, и тут между ними было условлено, что эти обязанности
примет на себя Понократ, воспитатель Эвдемона, и что они все
вместе отправятся в Париж, дабы ознакомиться с тем, как там
теперь поставлено обучение французских юношей.
ГЛАВА XVI. О том, как Гаргантюа был отправлен в Париж,
на какой громадной кобыле он ехал
и как она уничтожила босских оводов
В это самое время Файоль, четвертый царь Нумидийский,
прислал Грангузье из Африки самую огромную и высоченную кобылу;
какую когда-либо видел свет, поистине чудо из чудес (вы же
знаете, что в Африке все -- необыкновенное): величиною она была
с шесть слонов, на ногах у нее были пальцы, как у лошади Юлия
Цезаря, уши длинные, как у лангедокских коз, а на заду торчал
маленький рог. Масти она была рыжей с подпалинами и в серых
яблоках. Но особенно страшен был у нее хвост: он был
точь-в-точь такой толщины, как столп св. Марса, близ Ланже, и
такой же четырехугольный, с пучками волос, торчавшими во все
стороны, ни дать ни взять как хлебные колосья.
Если вас это удивляет, то еще более удивительными вам
должны были бы показаться хвосты скифских баранов, весившие
более тридцати фунтов, или же баранов сирийских, к крупу
которых (если верить Тено) приходится прилаживать особые
тележки для хвоста, -- до того он у них длинный и тяжелый. А
вот у вас, потаскуны несчастные, таких хвостов нет!
Итак, кобыла была доставлена морем, на трех кapраках и
одной бригантине, в гавань Олонн, что в Тальмондуа.
При виде ее Грангузье воскликнул:
-- Вот и хорошо! На ней мой сын отправится в Париж. Все
пойдет как по маслу, ей-богу! Со временем из него выйдет
знаменитый ученый. Ученье, как говорится, -- тьма, а неученье
-- свет.
На другой день Гаргантюа, его наставник Понократ со своими
слугами, а также юный паж Эвдемон выпили на дорожку как
полагается и тронулись в путь. День выдался солнечный и
погожий, а потому Грангузье распорядился, чтобы Гаргантюа
надели желтые сапоги, -- Бабен именует их полусапожками.
Во все продолжение пути они нимало не скучали и до самого
Орлеана все подкреплялись и подкреплялись. Далее путь их лежал
через дремучий лес в тридцать пять миль длиной и семнадцать
шириной или около того. В этом лесу была тьма-тьмущая оводов и
слепней, представлявших собой истинный бич для несчастных
кобылиц, ослов и коней. Но кобыла Гаргантюа честно отомстила за
зло, причиненное всей ее родне, применив для этого способ,
дотоле никому не приходивший в голову. Как скоро они въехали в
указанный лес и на них напали слепни, кобыла привела в действие
свой хвост и, начав им размахивать, смахнула не только слепней,
но вместе с ними и весь лес. Вдоль, поперек, там, сям, с той
стороны, с этой, в длину, в ширину, снизу вверх, сверху вниз
она косила деревья, как косарь траву. Словом, не осталось ни
леса, ни слепней, -- одно ровное поле, и ничего больше.
Гаргантюа это доставило видимое удовольствие, однако ж он
не возгордился, -- он только сказал своим спутникам:
-- Ну, теперь здесь всякому гнусу -- тубо-с!
И с той поры край этот стал называться Бос.
Что же касается закусочки, то путники блохой закусили и
больше не просили. И в память этого босские дворяне до сего
времени закусывают блохой, да еще и похваливают, да еще и
облизываются.
Наконец путники прибыли в Париж, и денька два после этого
Гаргантюа отдыхал, пировал со своими друзьями-приятелями и всех
расспрашивал, какие тут есть ученые и какому вину в этом городе
отдают предпочтенье.
ГЛАВА XVII. О том, как Гаргантюа отплатил парижанам за оказанный ему прием и как он унес большие колокола с Собора Богоматери
Отдохнув несколько дней, Гаргантюа пошел осматривать
город, и все глазели на него с великим изумлением: должно
заметить, что в Париже живут такие олухи, тупицы и зеваки, что
любой фигляр, торговец реликвиями, мул с бубенцами или же
уличный музыкант соберут здесь больше народа, нежели хороший
проповедник.
И так неотступно они его преследовали, что он вынужден был
усесться на башни Собора Богоматери. Посиживая на башнях и
видя, сколько внизу собралось народа, он объявил во
всеуслышание:
-- Должно полагать, эти протобестии ждут, чтобы я уплатил
им за въезд и за прием. Добро! С кем угодно готов держать пари,
что я их сейчас попотчую вином, но только для смеха.
С этими словами он, посмеиваясь, отстегнул свой
несравненный гульфик, извлек оттуда нечто и столь обильно
оросил собравшихся, что двести шестьдесят тысяч четыреста
восемнадцать человек утонули, не считая женщин и детей.
Лишь немногим благодаря проворству ног удалось спастись от
наводнения; когда же они очутились в верхней части
Университетского квартала, то, обливаясь потом, откашливаясь,
отплевываясь, отдуваясь, начали клясться и божиться, иные -- в
гневе, иные -- со смехом:
-- Клянусь язвами исподними, истинный рог, отсохни у меня
что хочешь, клянусь раками, ро cab de bious, das dich Gots
leiden shend, pate de Christo{ Голова Господня! (гасконск.);
страсти Господни, стыда в тебе нет (нем.); голова Христова
(итал.)}, клянусь чревом святого Кене, ей-же-ей, клянусь святым
Фиакром Брийским, святым Треньяном, свидетель мне -- святой
Тибо, клянусь Господней Пасхой, клянусь Рождеством, пусть меня
черт возьмет, клянусь святой Сосиской, святым Хродегангом,
которого побили печеными яблоками, святым апостолом
Препохабием, святым Удом, святой угодницей Милашкой, ну и
окатил же он нас, ну и пари ж он придумал для смеха!
Так с тех пор и назвали этот город -- Париж, а прежде, как
утверждает в кн. IV Страбон, он назывался Левкецией, что
по-гречески означает Белянка, по причине особой белизны бедер у
местных дам. А так как все, кто присутствовал при
переименовании города, не оставили в покое святых своего
прихода, ибо парижане, народ разношерстный и разнокалиберный,
по природе своей не только отменные законники, но и отменные
похабники, отличающиеся к тому же некоторой заносчивостью, то
это дало основание Иоаннинусу де Барранко в книге De
copiositate reverentiarum {"О благоговении, в изобилии
питаемом" (лат.)} утверждать, что слово парижане происходит от
греческого паррезиане, то есть невоздержные на язык.
Засим Гаргантюа осмотрел большие колокола, висевшие на
соборных башнях, и весьма мелодично в них зазвонил. Тут ему
пришло в голову, что они с успехом могли бы заменить бубенцы на
шее у его кобылы, каковую он собирался отправить к отцу с
немалым грузом сыра бри и свежих сельдей, а посему он унес
колокола к себе.
Тем временем в Париж прибыл на предмет сбора свинины
ветчинный командор ордена св. Антония. Он тоже намеревался
потихоньку унести колокола, чтобы издали было слышно, что едет
командор, и чтобы свиное сало в кладовых заранее дрожало от
страха, что его заберут; но, будучи человеком честным, он все
же их не похитил, и не потому, чтобы они жгли ему руки, а
потому, что они были слегка тяжеловаты.
Не следует, однако, смешивать этого командора с командором
бургским, близким моим другом.
Весь город пришел в волнение, а ведь вам известно, какие
здесь живут смутьяны: недаром иностранцы удивляются
долготерпению, а вернее сказать, тупоумию французских королей,
которые, видя, что каждый день от этого происходят беспорядки,
не прибегают к крайним мерам для того, чтобы их прекратить. Эх,
если б я только знал, где находится гнездо этих еретиков и
заговорщиков, я бы их обличил перед лицом всех братств моего
прихода!
Так вот, изволите ли видеть, толпа, ошалев и
всполошившись, бросилась к Сорбонне, где находился в то время
(теперь его уже нет) оракул Левкеции. Ему изложили суть дела и
перечислили проистекающие из похищения колоколов неудобства.
После того, как были взвешены все pro и contra { За и против
(лат.)} по фигуре Baralipton, было решено послать к Гаргантюа
старейшего и достойнейшего представителя богословского
факультета, дабы указать ему на крайние неудобства, сопряженные
с потерей колоколов. И, несмотря на возражения со стороны
некоторых деятелей университета, доказывавших, что подобное
поручение более приличествует ритору, нежели богослову, выбор
пал на высокочтимого магистра Ианотуса де Брагмардо.
ГЛАВА XVIII. О том, как Ианотус де Брагмардо был послан к Гаргантюа, чтобы получить у него обратно большие колокола
Магистр Ианотус, причесавшись под Юлия Цезаря, надев на
голову богословскую шапочку, вволю накушавшись пирожков с
вареньем и запив святой водицей из погреба, отправился к
Гаргантюа, причем впереди выступали три краснорожих пристава,
которые если уж пристанут, так от них не отвяжешься, а замыкали
шествие человек пять не весьма казистых магистров наук, все до
одного грязнее грязи.
У входа их встретил Понократ, и вид этих людей привел его
в ужас; наконец он решил, что это ряженые, и обратился к одному
из вышеупомянутых неказистых магистров с вопросом, что сей
маскарад означает. Тот ответил, что они просят вернуть
колокола.
Услышав такие речи, Понократ поспешил предупредить
Гаргантюа, чтобы он знал, что ему отвечать, и чтобы он
незамедлительно принял решение. Получив таковые сведения,
Гаргантюа отозвал в сторону Понократа, своего наставника,
Филотомия, своего дворецкого, Гимнаста, своего конюшего, и,
наконец, Эвдемона и попросил у них у всех совета, что ему
делать и что отвечать. Все сошлись на том, что гостей должно
препроводить в буфетную и напоить их по-богословски; а дабы
старый хрен не кичился тем, что колокола возвращены благодаря
его настояниям, решили послать, пока он будет тут бражничать,
за префектом города, ректором факультета и викарным епископом и
передать им колокола прежде, нежели богослов успеет изложить
свою просьбу. Далее решено было предоставить ученому мужу
возможность произнести в присутствии вышеуказанных лиц его
блестящую речь.
И точно: когда все собрались, богослова ввели в
переполненную залу, и он, откашлявшись, начал так.
ГЛАВА XIX. Речь магистра Ианотуса де Брагмардо,
в которой он обращается к Гаргантюа с просьбой вернуть
колокола
-- Ках, ках, кха! Мпа dies { Добрый день (лат.)},
милостивый государь, тпа dies, el vobis { Добрый день, и вам
также (лат.)}, милостивые государи! Как бы это было хорошо,
если б вы вернули нам колокола, ибо мы испытываем в них крайнюю
необходимость! Кхе, кхе, кха! Много лет тому назад мы не отдали
их за большие деньги кагорским лондонцам, равно как и брийским
бордосцам, коих пленили субстанциональные достоинства их
элементарной комплекции, укореневающиеся в земнородности их
квиддитативной натуры и порождающие способность разгонять
лунный гало и предохранять от стихийных бедствий наши
виноградники, то есть, собственно говоря, не наши, но
окрестные, а ведь если мы лишимся крепких напитков, то мы
утратим и все наше имение, и все наше разумение.
Если вы исполните мою просьбу, то я заработаю десять пядей
сосисок и отличные штаны, в которых будет очень удобно моим
ногам, в противном же случае пославшие меня окажутся
обманщиками. А ей-богу, domine { Господин мой (лат.)}, хорошая
вещь -- штаны, et vir sapiens поп abhorrebit eam! { И человек
мудрый ею не погнушается! (лат.)} Ax! Ax! He у всякого есть
штаны, это я хорошо знаю по себе! Примите в соображение,
domine, что я восемнадцать дней испальцовывал эту блестящую
мухоморительную речь. Reddite quo sunt Cesaris Cesari, et que
sunt Dei Deo. Ibi jacet lepus { Воздайте кесарево кесарю, а
Богу богово. Вот где зарыта собака (лат.)}.
По чести, domine, если вы желаете отужинать со мной in
camera, черт побери, charitatis, nos faciemus bonum cherubin.
Ego occidi unum porcum, et ego habet bon vino. { В храмине,
черт побери, милосердия мы славно подзаправимся. Я заколол
свинку, найдется у меня и доброе винцо (средневековая латынь --
испорченная, так называемая "кухонная" или нарочито искажаемая,
макароническая).}А из доброго vini не сделать дурной латыни.
Итак, de parte Dei, date nobis clochas nostras { Бога
ради, отдайте нам наши колокола (средневек. лат.)}. Послушайте,
я вам подарю на память от всего нашего факультета sermones de
Utino, utinam { Проповеди Удины, лишь бы только (средневек.
лат.)} вы нам отдали наши колокола. Viiltis etiam pardonos? Per
Diem, vos habebitis et nihil poyabitis { Вам нужны отпущения?
Ей-же-ей, вы их получите, и к тому же безвозмездно (средневек.
лат.)}.
О милостивый государь, о domine, clochidonnaminor nobis! {
Господин, околоколодетельствуй нас! (средневек. лат.) } Ведь
это est bonum urbis { Достояние города (лат.)}. В них нуждаются
все поголовно. Если вашей кобыле от них польза, следственно и
нашему факультету, que comparata esi jumentis insipientibas et
similis facta est eis psalmo nescio quo { Каковой уподоблен был
скотам неразумным и сравнялся с ними, смотри псалом, не знаю
какой (лат.) }, -- это у меня где-то записано на клочке, -- et
est unum bonum Achilles { Это Ахилл на славу (средневек.
лат.)}. Кихи, каха, кха!
Вот я вам сейчас докажу, что вы должны мне вернуть их! Ego
sic argumentor:
Omnis clocha clochabilis, in clocherio clochando, clochans
clochotivo clochare facit clochabiliter clochantes. Parisius
habet clochas. Ergo glus { Я рассуждаю следующим образом:
всякий колокол колокольный, на колокольне колокольствующий,
колоколя колоколительно, колоколение вызывает у
колокольствующих колокольственное. В Париже имеются колокола.
Что и требовалось доказать (средневек. лат.) }.
Xa-xa-xa! Недурно сказано! Точь-в-точь in tertio prime {
По третьему модусу первой фигуры (лат.) }, по Darii { Название
этого модуса. -- Ред.} или какому-то еще. Истинный Бог,
когда-то я мастер был рассуждать, а теперь вот могу только дичь
пороть, и ничего мне больше не нужно, кроме доброго вина и
мягкой постели. Спину поближе к огню, брюхо поближе к столу, да
чтобы миска была до краев!
Ax, domine, прошу вас in nomine Patris et Filii et
Spiritus Sancti amen { Во имя Отца и Сына и Святого Духа аминь!
(лат.) }, верните нам колокола, и да хранят вас от всех
болезней и здравия да ниспошлют вам Господь Бог и Царица
Небесная, qui vivit et regnat per omnia secula seculorum, amen!
{ Его же царствию не будет конца, аминь! (лат.) } Кихи, каха,
кихи, каха, кххха!
Verum enim vero, quando quidem, dubio procul, edepol,
quoniam, ita certe, meus Deus fidus { Но, однако же, поелику,
без сомнения, клянусь Поллуксом, коль скоро, во всяком случае,
Бог свидетель (лат.)}, город без колоколов -- все равно что
слепец без клюки, осел без пахвей, корова без бубенчиков. Пока
вы нам их не вернете, мы будем взывать к вам, как слепец,
потерявший клюку, верещать, как осел без Пилвей, и реветь, как
корова без бубенчиков.
Некий латинист, проживающий недалеко от больницы, однажды,
процитировав светского поэта Балдануса, -- то есть, виноват,
Понтануса, -- изъявил желание, чтобы самые колокола были
сделаны из перьев, а языки -- из лисьих хвостов, иначе, мол, у
него от них мозговая колика начинается, когда он плетет свои
стихообразные вирши. Но за это самое, туки-тук, туки-тук, лясь,
хрясь, вверх тормашки, кувырком, его у нас объявили еретиком,
-- ведь мы еретиков, как блины, печем. А засим, как говорится:
"Свидетель, вы свободны!" Valele et plaudite. Calepinus
recensui { Прощайте и хлопайте. Я, Калепино, проверку окончил
(лат.)}.
ГЛАВА XX. О том, как богослов унес свое сукно
и как у него началась тяжба с другими сорбоннистами
Когда богослов окончил свою речь, Понократ и Эвдемон
залились таким неудержимым хохотом, что чуть было не отдали
Богу душу, -- точь-в-точь как Красе при виде осла, глотавшего
репейники, или Филемон, который умер от смеха при виде осла,
пожиравшего фиги, приготовленные к обеду. Глядя на них,
захохотал и магистр Ианотус, -- причем неизвестно, кто смеялся
громче, -- так что в конце концов на глазах у всех выступили
слезы, ибо от сильного сотрясения мозговое вещество отжало
слезную жидкость, и она притекла к глазным нервам. Таким
образом, они изобразили собой гераклитствующего Демокрита и
демокритствующего Гераклита.
Когда же все вволю насмеялись, Гаргантюа обратился за
советом к своим приближенным, как ему поступить. Понократ
высказал мнение, что блестящего оратора следует еще раз напоить
и, ввиду того что он их развлек и насмешил почище самого
Сонжекре, выдать ему десять пядей сосисок, упомянутых в его
игривой речи, штаны, триста больших поленьев, двадцать пять
бочек вина, постель с тремя перинами гусиного пера и весьма
объемистую и глубокую миску, -- словом, все, в чем, по его
словам, он на старости лет нуждался.
Все это и было ему выдано, за исключением штанов, ибо
Гаргантюа усомнился, чтобы так, сразу, можно было найти оратору
подходящего размера штаны; к тому же Гаргантюа не знал, какой
фасон приличествует магистру: с форточкой ли наподобие
подъемного и опускного моста, которая упрощает задней части
отправление естественной потребности, морской ли фасон,
упрощающий мочеиспускание, швейцарский ли, чтобы пузу было
теплее, или же с прорезами, чтобы не жарко было пояснице; а
потому он велел заместо штанов выдать оратору семь локтей
черного сукна и три локтя белой материи на подкладку. Дрова
отнесли ему на дом носильщики; сосиски и миску понесли магистры
наук; сукно пожелал нести сам магистр Ианотус. Один из
помянутых магистров, по имени Жус Бандуй, заметил, что
богослову это не пристало и не подобает, а посему пусть, мол,
он передаст сукно кому-нибудь из них.
-- Ах ты, ослина, ослина! -- воскликнул Ианотус. -- Не
умеешь ты выводить заключения in modo et figura { По модусу и
фигуре (лат.)}. He пошли тебе, видно, впрок Предположения a
Parva logicalia! Panus pro quo supponit?{ Малые логикалии!
Сукно к чему приложимо? (лат.)}
-- Confuse et distributive { Бессистемно и к разным лицам
(лат.)}. -- отвечал Бандуй. -- Я тебя не спрашиваю, ослина, quo
modo suppomt, но pro quo { Каким образом приложимо, но к чему
(лат.) }. Ясно, ослина, что pro tibiis meis { К моим голеням
(лат.)}. Следственно, сукно понесу я, egomet, sicut suppositum
portat adpositum { Я сам, подобно тому как субстанция несет
акциденцию (лат.) }. И он понес его крадучись, как Патлен.
Однако на этом дело не кончилось: старый хрен еще раз
торжественно потребовал штаны и сосиски на пленарном заседании
в Сорбонне, но ему было в этом решительно отказано на том
основании, что, по имеющимся сведениям, он уже все получил от
Гаргантюа. Магистр Ианртус возразил, что то было сделано gratis
{ Бескорыстно (лат.)} благодаря щедрости Гаргантюа, каковая-де
не освобождает сорбонников от исполнения данных обещаний. Со
всем тем ему было сказано, что с ним рассчитались по
справедливости и больше он ни шиша не получит.
-- По справедливости? -- возопил Ианотус. -- Да у вас тут
ею и не пахнет. Ах, подлецы вы этакие, дрянь паршивая! Свет еще
не видел таких мерзавцев, как вы. Уж я-то знаю вас как свои
пять пальцев, -- чего же вы припадаете на ногу перед хромым?
Ведь я делал всякие пакости вместе с вами. Вот, отсохни у меня
селезенка, донесу я ужо королю о тех страшных беззакониях,
которые вы здесь замышляете и творите, и пусть на меня нападет
проказа, если он не велит всех вас сжечь живьем, как
мужеложцев, злодеев, еретиков и соблазнителей, отверженных
самим Богом и добродетелью!
За эти слова его привлекли к суду, но он добился отсрочки
судебного разбирательства. В общем, тяжба затянулась и тянется
доныне. По сему случаю сорбонники дали обет не мыться, а
Ианотус и иже с ним дали обет не утирать носа до тех пор, пока
не будет вынесен окончательный приговор.
Во исполнение данных обетов они и до сей поры пребывают
грязными и сопливыми, ибо суд еще не раскумекал это дело до
тонкости. Приговор последует в ближайшие греческие календы,
иными словами, никогда не последует, -- вы же знаете, что судьи
сильнее самой природы и даже своих собственных законов. Так,
например, согласно парижским кодексам един Бог властен
продолжать что-либо до бесконечности. Природа сама по себе не
создает ничего бессмертного, ибо всему произведенному ею на
свет она же сама полагает предел и конец: omnia orta cadunt {
Все рожденное обречено гибели (лат.)} и т. д. Но усилиями этих
крючкотворов разбираемые ими тяжбы становятся бесконечными и
бессмертными. Таким образом, они подтверждают справедливость
изречения, принадлежащего Хилону Лакедемонянину и вошедшего в
поговорку у дельфийцев: нищета -- подруга тяжбы, а все
тяжущиеся -- нищие, ибо скорее настанет конец их жизни, нежели
конец тому делу, которое они возбудили.
ГЛАВА XXI. О том, чем занимался Гаргантюа по расписанию,
составленному его учителями-сорбоннщиками
Спустя несколько дней по прибытии Гаргантюа в Париж
колокола были водворены на место, и парижане в знак
благодарности за этот великодушный поступок обратились к нему с
предложением кормить и содержать его кобылицу, сколько он
пожелает, к каковому предложению Гаргантюа отнесся весьма
благосклонно, вследствие чего кобылицу отправили в Бьерский
лес. Полагаю, впрочем, что теперь ее уже там нет.
После этого Гаргантюа возымел охоту со всем возможным
прилежанием начать заниматься под руководством Понократа, но
тот для начала велел ему следовать прежней методе: Понократу
нужно было уяснить себе, каким способом за столь долгий срок
бывшие наставники Гаргантюа ничего не сумели добиться и он
вышел у них таким олухом, глупцом и неучем.
Время Гаргантюа было распределено таким образом, что
просыпался он обыкновенно между восемью и девятью часами утра,
независимо от того, светло на дворе или нет, -- так ему
предписали наставники-богословы, ссылавшиеся на слова Давида:
Vanum est vobis ante lucern surgere { Напрасно вы до света
встаете (лат.)}.
Некоторое время он для прилива животных токов болтал
ногами, прыгал и валялся в постели, затем одевался глядя по
времени года, причем особенной его любовью пользовался широкий
и длинный плащ из плотной фризской ткани, подбитый лисьим
мехом; потом причесывался альменовским гребнем, сиречь
пятерней, ибо наставники твердили ему, что причесываться иначе,
чиститься и мыться -- это значит даром терять время, отведенное
для земной жизни.
Засим он испражнялся, мочился, харкал, рыгал, пукал,
зевал, плевал, кашлял, икал, чихал, сморкался, как архидьякон,
и, наконец, завтракал, а на завтрак, чтобы ему не повредили ни
сырость, ни сквозняк, подавались превосходные вареные потроха,
большом количестве ломтики хлеба, смоченные в супе.
Понократ заметил, что, встав с постели, нужно сейчас же
проделать некоторые упражнения, а не набрасываться на еду. Но
Гаргантюа возразил:
-- Как? Разве я недостаточно упражняюсь? Прежде чем
встать, я раз семь перевернусь с боку на бок. Неужели этого
мало? Папа Александр по совету врача-еврея делал то же самое и
назло завистникам дожил до самой своей смерти. Меня к этому
приучили мои бывшие учителя, -- они говорили, что завтрак
хорошо действует на память, и по этой причине за завтраком,
никого не дожидаясь, выпивали. Я от этого чувствую себя
прекрасно и только с большим аппетитом ем. Магистр Тубал
говорил мне, -- а он здесь, в Париже, лучше всех сдал на
лиценциата: дело, мол, не в том, чтобы быстро бегать, а в том,
чтобы выбежать пораньше; так же точно, если человек хочет быть
в добром здоровье, то не следует пить, и пить, и пить
бесперечь, как утка, -- достаточно выпить с утра. Unde versus {
Откуда стихи (лат.)}:
Беда с утра чуть свет вставать --
С утра полезней выпивать.
Плотно позавтракав, Гаргантюа шел в церковь, а за ним в
огромной корзине несли толстый, засаленный, завернутый в мешок
служебник, весивший вместе с салом, застежками и пергаментом ни
более, ни менее как одиннадцать квинталов шесть фунтов. В
церкви Гаргантюа выстаивал от двадцати шести до тридцати месс.
Тем временем подходил и его домашний священник, весь
закутанный, похожий на хохлатую птицу, отлично умевший очищать
свое дыхание изрядным количеством виноградного соку. Вместе с
Гаргантюа он проборматывал все ектеньи и так старательно их
вышелушивал, что зря не пропадало ни одного зерна.
Когда Гаргантюа выходил из церкви, ему подвозили на
телеге, запряженной волами, груду четок св. Клавдия, причем
каждая бусинка была величиною с человеческую голову, и, гуляя
по монастырскому дворику, по галереям и по саду, Гаргантюа
прочитывал столько молитв, сколько не могли бы прочитать
шестнадцать отшельников.
Потом на какие-нибудь несчастные полчаса он утыкался в
книгу, но, по выражению одного комика, "душа его была на
кухне".
Далее, напрудив полный горшок, он садился обедать, а так
как был он от природы флегматиком, то и начинал с нескольких
десятков окороков, с копченых бычьих языков, икры, колбасы и
других навинопозывающих закусок.
Тем временем четверо слуг один за другим непрерывно кидали
ему в рот полные лопаты горчицы; затем он, чтобы предотвратить
раздражение почек, единым духом выпивал невесть сколько белого
вина. После этого он ел мясо -- какое именно, это зависело от
времени года, ел сколько влезет и прекращал еду не прежде, чем
у него начинало пучить живот.
Зато для питья никаких пределов и никаких правил не
существовало, ибо он держался мнения, что границей и рубежом
для пьющего является тот миг, когда пробковые стельки его
туфель разбухнут на полфута.
ГЛАВА XXII. Игры Гаргантюа
Затем Гаргантюа, еле ворочая языком, бормотал самый кончик
благодарственной молитвы, выпивал разгонную и ковырял в зубах
кабаньей костью, после чего начинал оживленно болтать со
слугами. Слуги расстилали зеленое сукно и раскладывали
видимо-невидимо карт, видимо-невидимо костей и пропасть
шашечных досок. Гаргантюа играл:
в свои козыри, в шашки,
в четыре карты, в бабу,
в большой шлем, в primus, secundus,{ Первый, второй
(лат.)}
в триумф, в ножик,
в пикардийку, в ключи,
в сто, в чет и нечет,
в несчастную, в решетку,
в плутни, в камушки,
в кто больше десяти, в шары,
в Тридцать одно, в башмак,
в триста, в сову,
в несчастного, в зайчонка,
в перевернутую карту, в тирлитантэн,
в недовольного, в поросенок, вперед,
в ландскнехта, в сороку,
в кукушку, в рожки, рожки,
в пий-над-жок-фор, в бычка,
в марьяж, в совушку-сову,
в две карты, в засмейся, не хочу,
в тарок, в курочка, клюнь, клюнь,
в глик, в расковать осла
в онеры, в но, пошел,
в мурр, в но, но,
в шахматы, в сажусь,
в лису, в жмурки,
в фишки, в дичка,
в коровы, в догонялки,
в белую дамку, в куманечек, дай мне твой мешочек,
в три кости, в кто взял, тот проиграл,
в ник-нок, в кожаный мяч,
в трик-трак, в пятнашки,
в марсельские фиги в где ветка?
в ищи вора, в сегодня пост,
в драть козла, в развилину дуба,
в продаем овес, в чехарду,
в раздувай уголек, в волчью стаю,
в прятки, в пукни в нос,
в судью живого и в Гильмен, подай копье,
судью мертвого, в качели,
в таскай утюги из печки, в тринадцатого,
в перепелов, в березку,
в щипки, в муху,
в грушу, в му-му, мой бычок,
в пимпомпэ в мнения,
в триори, в девять рук,
в круг, в шапифу,
в свинью, в мосты,
в живот на живот, в Колен бриде,
в кубики, в ворона,
в палочки, в кокантен,
в кружок, в Колен майяр,
в я здесь, в мирлимофль,
в фук, в сыщика,
в кегли, в жабу,
в вертуна, в костыль,
в колачик, в бильбоке,
в тронь навоз в ремесла,
в Анженар, в булавочки,
в шарик, в косточки,
в волан, в буку,
в разбей горшок, в щелчки,
в будь по-моему, в решето,
в палочку, в сеем овес,
в булавку, в обжору,
в хорька, в мельницу,
в бабки, в чур меня,
в замок, в прыжки,
в лунки в под зад коленкой
в храпуна, в пахаря,
в волчок, в филина,
в монаха, в стук, стук лбами,
в волка, в мертвого зверя,
в челнок, в выше, выше, лесенка,
в величаем тебя, святой Косма, в дохлого поросенка,
в соленый зад, в растирай горчицу,
в голубка, в пикандо,
в прыг через вязанку, в ворона,
в прыг через кустик, в жаворонков,
в фигу, в журавля.
Вволю наигравшись, просеяв, провеяв и проведя свое время
сквозь решето, Гаргантюа почитал за нужное немножко выпить, --
не больше одиннадцати кувшинов зараз, -- а потом сейчас же
вытянуться на доброй скамейке или же на доброй мягкой постели
да часика два поспать сном праведника.
Пробудившись, он некоторое время протирал глаза. Тут ему
приносили холодного вина; пил он его с особым смаком.
Понократ пытался внушить ему, что пить прямо со сна вредно
для здоровья.
-- Но ведь так жили святые отцы, -- возражал Гаргантюа.
-- Тем более сон у меня от природы какой-то соленый: во сне я
словно все время ем ветчину.
Затем он нехотя принимался за уроки и прежде всего -- за
молитвы; запасшись четками, чтобы все было чин чином, он
садился на старого мула, служившего уже девяти королям, и,
бормоча себе под нос и покачивая головой, отправлялся вынуть из
западни кролика.
По возвращении он заходил на кухню узнать, что жарится на
вертеле.
И ужинал он, -- скажу вам по чистой совести, -- отлично и
часто приглашал к себе кое-кого из своих соседей, любителей
выпить; и он от них не отставал, а они ему рассказывали
небывальщины, и старые и новые. Домочадцами его были, между
прочим, сеньоры дю Фу, де Гурвиль, де Гриньо и де Мариньи.
После ужина снова появлялись в большом количестве
прекрасные деревянные евангелия, то есть шашечные доски; или
дулись в свои козыри, перед тем же как разойтись -- в банк, а
не то так шли к девицам и по дороге туда и по дороге обратно
выпивали и закусывали, выпивали и закусывали. Затем Гаргантюа
спал восемь часов кряду.
ГЛАВА XXIII. О методе, применявшейся Понократом,
благодаря которой у Гаргантюа не пропадало зря ни одного часа
Увидев, какой неправильный образ жизни ведет Гаргантюа,
Понократ решился обучить его наукам иначе, однако ж на первых
порах не нарушил заведенного порядка, ибо он полагал, что без
сильного потрясения природа не терпит внезапных перемен. Чтобы
у него лучше пошло дело, Понократ обратился к одному сведущему
врачу того времени, магистру Теодору, с просьбой, не может ли
он наставить Гаргантюа на путь истинный; магистр по всем
правилам медицины дал Гаргантюа антикирской чемерицы и с
помощью этого снадобья излечил его больной мозг и очистил от
всякой скверны. Тем же самым способом Понократ заставил
Гаргантюа забыть все, чему его научили прежние воспитатели, --
так же точно поступал Тимофей с теми из своих учеников, которые
прежде брали уроки у других музыкантов.
Чтобы вернее достигнуть своей цели, Понократ ввел
Гаргантюа в общество местных ученых, соревнование с коими
должно было поднять его дух и усилить в нем желание заниматься
по-иному и отличиться.
Затем он составил план занятий таким образом, что
Гаргантюа не терял зря ни часу: все его время уходило на
приобретение полезных знаний.
Итак, вставал Гаргантюа около четырех часов утра. В то
время как его растирали, он должен был прослушать несколько
страниц из Священного писания, которое ему читали громко и
внятно, с особым выражением, для каковой цели был нанят юный
паж по имени Анагност, родом из Ваше. Содержание читаемых
отрывков часто оказывало на Гаргантюа такое действие, что он
проникался особым благоговением и любовью к Богу, славил Его и
молился Ему, ибо Священное писание открывало перед ним Его
величие и мудрость неизреченную.
Затем Гаргантюа отправлялся в одно место, дабы извергнуть
из себя экскременты. Там наставник повторял с ним прочитанное и
разъяснял все, что было ему непонятно и трудно.
На возвратном пути они наблюдали, в каком состоянии
находится небесная сфера, такая ли она, как была вчера вечером,
и определяли, под каким знаком зодиака восходит сегодня солнце
и под каким луна.
После этого Гаргантюа одевали, причесывали, завивали,
наряжали, опрыскивали духами и в течение всего этого времени
повторяли с ним заданные накануне уроки. Он отвечал их наизусть
и тут же старался применить к каким-либо случаям из жизни;
продолжалось это часа два-три и обыкновенно кончалось к тому
времени, когда он был совсем одет.
Затем три часа он слушал чтение.
После этого выходили на воздух и, по дороге обсуждая
содержание прочитанного, отправлялись ради гимнастических
упражнений в Брак или же шли в луга и там играли в мяч, в
лапту, в пиль тригон, столь же искусно развивая телесные силы,
как только что развивали силы духовные.
В играх этих не было ничего принудительного: они бросали
партию когда хотели и обыкновенно прекращали игру чуть только,
бывало, вспотеют или же утомятся. Сухо-насухо обтерев все тело,
они меняли сорочки и гуляющей походкой шли узнать, не готов ли
обед. В ожидании обеда они внятно и с выражением читали
наизусть изречения, запомнившиеся им из сегодняшнего урока.
Наконец появлялся и господин Аппетит, и все во
благовремении садились за стол.
В начале обеда читалась вслух какая-нибудь занимательная
повесть о славных делах старины, -- читалась до тех пор, пока
Гаргантюа не принимался за вино. Потом, если была охота, чтение
продолжалось, а не то так завязывался веселый общий разговор;
при этом в первые месяцы речь шла о свойствах, особенностях,
полезности и происхождении всего, что подавалось на стол:
хлеба, вина, воды, соли, мяса, рыбы, плодов, трав, корнеплодов,
а равно и о том, как из них приготовляются кушанья. Попутно
Гаргантюа выучил в короткий срок соответствующие места из
Плиния, Афинея, Диоскорида, Юлия Поллукса, Галена, Порфирия,
Оппиака, Полибия, Гелиодора, Аристотеля, Элиана и других. Чтобы
себя проверить, сотрапезники часто во время таких бесед клали
перед собой на стол книги вышепоименованных авторов. И все это
с такой силой врезалось в память Гаргантюа и запечатлевалось в
ней, что не было в то время врача, который знал хотя бы
половину того, что знал он.
Далее разговор возвращался к утреннему уроку, а потом,
закусив вареньем из айвы, Гаргантюа чистил себе зубы стволом
мастикового дерева, ополаскивал руки и глаза холодной водой,
после чего благодарил Бога в прекрасных песнопениях,
прославлявших благоутробие его и милосердие. Затем приносились
карты, но не для игры. а для всякого рода остроумных забав,
основанных всецело на арифметике.
Благодаря этому Гаргантюа возымел особое пристрастие к
числам, и каждый день после обеда и после ужина он с таким
увлечением занимался арифметикой, с каким прежде играл в кости
или же в карты. В конце концов он так хорошо усвоил ее
теоретически и практически, что даже английский ученый Тунстал,
коему принадлежит обширный труд, посвященный арифметике,
принужден был сознаться, что по сравнению с Гаргантюа он,
право, смыслит в ней столько же, сколько в верхненемецком
языке.
И не только в арифметике, -- Гаргантюа оказывал успехи и в
других математических науках, как-то: в геометрии астрономии и
музыке. В то время как их желудки усваивали и переваривали
пищу, они чертили множество забавных геометрических фигур, а
заодно изучали астрономические за коны.
Потом они пели, разбившись на четыре или пять голосов, или
же это было что-нибудь сольное, приятное для исполнения.
Что касается музыкальных инструментов, то Гаргантюа
выучился играть на лютне, на спинете, на арфе, на флейте
немецкой о девяти клапанах, на виоле и на тромбоне.
На подобные упражнения тратили около часа; за это время
процесс пищеварения подходил к концу, и Гаргантюа шел облегчить
желудок, а затем часа на три, если не больше, садился за
главные свои занятия, то есть повторял утренний урок чтения,
читал дальше и учился красиво и правильно писать буквы античные
и новые римские.
По окончании занятий они выходили из дому вместе с конюшим
Гимнастом, молодым туреньским дворянином, который давал
Гаргантюа уроки верховой езды.
Сменив одежду, Гаргантюа садился на строевого коня, на
тяжеловоза, на испанского или же на арабского скакуна, на
быстроходную лошадь и то пускал коня во весь опор, то занимался
вольтижировкой, заставлял коня перескакивать через канавы,
брать барьеры или, круто поворачивая его то вправо, то влево,
бегать по кругу.
При этом он ломал, -- но только не копья (что может быть
глупее такого хвастовства: "Я сломал десять копий на турнире
или же в бою", -- да это сумеет сделать любой плотник!), --
нет, честь и слава тому, кто одним копьем сломит десятерых
врагов. Гаргантюа же своим копьем, крепким, негнущимся, со
стальным наконечником, ломал ворота, пробивал панцири, валил
деревья, поддевал на лету кольца, подхватывал седло, кольчугу,
латную рукавицу. Все это он проделывал в полном вооружении.
Насчет того, чтобы погарцевать и, сидя верхом, показать
разные фокусы, то тут ему не было равных. Сам феррарский
вольтижер по сравнению с ним просто-напросто обезьяна. Особенно
ловко перескакивал он с коня на коня -- в мгновение ока и не
касаясь земли (такие лошади назывались дезультуарными), в любую
сторону, держа в руке копье; при этом в стремя он не ступал и,
не прибегая к поводьям, направлял коня, куда ему только
хотелось, что в военном искусстве имеет значение немаловажное.
В иные дни он упражнялся с алебардой: размахивал ею с
такой силой и так стремительно, круговым движением, ее опускал,
что все его стали почитать за настоящего рыцаря, рыцаря-воина и
рыцаря турнирного.
Кроме того, он владел пикой, эспадроном для обеих рук,
длинной шпагой, испанской шпагой, кинжалом широким и кинжалом
узким; бился в кольчуге и без кольчуги, со щитом обыкновенным,
со щитом круглым, завертывая руку в плащ.
Охотился он, верхом на коне, на оленей, козуль, медведей,
серн, кабанов, зайцев, куропаток, фазанов, дроф. Играл в
большой мяч, подкидывая его ногой или же кулаком. Боролся,
бегал, прыгал, но не с разбегу, не на одной ноге и не
по-немецки, ибо Гимнаст находил, что эти виды прыжков
бесполезны и не нужны на войне, -- он перепрыгивал через
канавы, перемахивал через изгороди, взбегал на шесть шагов
вверх по стене и таким образом достигал окна, находившегося на
высоте копья.
Плавал в глубоких местах на груди, на спине, на боку,
двигая всеми членами или же одними ногами; с книгой в руке
переплывал Сену, не замочив ни одной страницы, да еще, как Юлий
Цезарь, держа в зубах плащ. С помощью одной руки, ценою
огромных усилий взбирался на корабль, а оттуда снова вниз
головой бросался в воду, доставал дно, заплывал в расселины
подводных скал, нырял в пучины и водовороты. Поворачивал судно,
управлял им, вел его то быстро, то медленно, по течению, против
течения, останавливал судно посреди шлюза, одной рукой вел
корабль, а Другой орудовал длинным веслом, ставил паруса,
влезал по вантам на мачты, бегал по реям, устанавливал буссоль,
поворачивал булинь против ветра, руль держал твердо.
Мгновенно выскочив из воды, взбегал на гору и потом так же
легко сбегал, лазил по деревьям, как кошка, прыгал с одного на
другое, как белка, ломал толстые сучья, как второй Милон. С
помощью двух отточенных кинжалов и двух прочных шильев
проворно, как крыса, взбирался на кровлю дома, а спускаясь,
принимал такое положение, при котором падение не представляло
для него опасности.
Метал дротик, железный брус, камень, копье, рогатину,
алебарду; натягивал лук; один, без посторонней помощи, заводил
осадный арбалет; прицеливался из пищали; ставил на лафет пушку;
стрелял на стрельбище в картонную птицу, стрелял снизу вверх,
сверху вниз, вперед, вбок и назад, как парфяне.
К высокой башне привязывался канат, спускавшийся до самой
земли, и Гаргантюа взбирался по этому канату на руках, а затем
спускался с такой быстротою и ловкостью, что вам так не
проползти и по ровному лугу.
Между двумя деревьями клали толстую перекладину, и он,
держась за нее руками, передвигался взад и вперед, -- ноги на
весу, -- да так быстро, что его и бегом невозможно было
догнать.
Чтобы развить грудную клетку и легкие, он кричал, как сто
чертей. Однажды я сам был свидетелем, как он, находясь у ворот
св. Виктора, звал Эвдемона, и голос его был слышен на
Монмартре. Даже голос Стентора во время битвы под Троей не
достигал такой мощи.
Для того чтобы Гаргантюа укрепил себе сухожилия, ему
отлили из свинца две громадные болванки в восемь тысяч семьсот
квинталов весом каждая, -- он их называл гирями; он поднимал их
с полу и неподвижно держал над головою, по одной в каждой руке,
три четверти часа, а то и больше, что обличало в нем силу
непомерную.
В брусья он играл с первыми силачами; когда наступал его
черед, он держался на ногах необычайно твердо и, как некогда
Милон, уступал только наиболее отважным, кому удавалось
сдвинуть его с места. В подражание тому же Милону он брал в
руку гранат и вызывал желающих отнять у него этот плод.
После подобных занятий его растирали, чистили, меняли на
нем одежду, и он не спеша возвращался домой; если же он шел по
лугу или по какому-либо обильному травою месту, то рассматривал
деревья и растения и сравнивал их с тем, что о них писали
древние ученые, как, например, Теофраст, Диоскорид, Марин,
Плиний, Никандр, Макр и Галей, и когда он и его спутники
приходили домой, то руки у них были полны трав, поступавших
затем в распоряжение юного пажа по имени Ризотом, ведавшего
также полольными тяпками, мотыгами, заступами, лопатами, ножами
и другими инструментами, необходимыми для правильной
гербаризации.
Придя домой, они, пока готовился ужин, повторяли некоторые
места из прочитанного, а затем садились за стол.
Надобно заметить, что за обедом, неизменно простым и
скромным, Гаргантюа ел, только чтобы заморить червячка, зато
ужин бывал обилен и продолжителен, и уж тут он принимал пищу в
таком количестве, которое было ему необходимо, дабы подкрепить
силы и насытиться, а в этом-то и состоит правильный режим
питания, предписываемый истинной и разумной медициной, меж тем
как орава тупоголовых докторишек, у коих от софистической
выучки мозги стали набекрень, советует нечто прямо
противоположное.
За ужином возобновлялся обеденный урок, и длился он, пока
не надоедало; остальное время посвящалось ученой беседе,
приятной и полезной.
Прочтя благодарственную молитву, пели, играли на
музыкальных инструментах, принимали участие во всякого рода
забавах, вроде карт или же костей, так что иной раз обильная
трапеза и увеселения длились до тех пор, когда уже надо было
идти спать, а иной раз Гаргантюа и его приближенные посещали
общество ученых или путешественников, коим довелось побывать в
чужих странах.
Темной ночью, перед сном, выходили на самое открытое место
во всем доме, смотрели на небо, наблюдали кометы, если таковые
были, или положение, расположение, противостояние и совпадение
светил.
Затем Гаргантюа в кратких словах рассказывал по способу
пифагорейцев наставнику все, что он прочитал, увидел, узнал,
сделал и услышал за нынешний день.
Засим молились Господу Творцу, выражали Ему свою любовь,
укреплялись в вере, славили Его бесконечную благость и,
возблагодарив Его за минувшее, предавали себя Его милосердию на
будущее.
После этого ложились спать.
ГЛАВА XXIV. О том, как Гаргантюа проводил время в дождливую погоду
Если выпадали дождливые и ненастные дни, то все время до
обеда проводили как обыкновенно, с тою, однако же, разницей,
что, дабы перебороть непогоду, разводили веселый и яркий огонь.
Но после обеда гимнастика отменялась, все оставались дома и в
апотерапических целях убирали сено, кололи и пилили дрова,
молотили хлеб в риге; потом занимались живописью и скульптурой
или же возрождали старинную игру в кости, руководствуясь тем,
как ее описал Леоник и как играет в нее добрый наш друг
Ласкарис. Bo время игры вызывали в памяти те места из древних
авторов, где есть о ней упоминание или же связанное с нею
уподобление.
А то ходили смотреть, как плавят металлы, как отливают
артиллерийские орудия, ходили к гранильщикам, ювелирам,
шлифовальщикам драгоценных камней, к алхимикам и монетчикам, в
ковровые, ткацкие и шелкопрядильные мастерские, к часовщикам,
зеркальщикам, печатникам, органщикам, красильщикам и разным
другим мастерам и, всем давая на выпивку, получали возможность
изучить ремесла и ознакомиться со всякого рода изобретениями в
этой области.
Ходили на публичные лекции, на торжественные акты, на
состязания в искусстве риторики, ходили слушать речи, ходили
слушать знаменитых адвокатов и проповедников.
Посещали залы и помещения для фехтования, и там Гаргантюа
состязался с мастерами и доказывал им на деле, что он владеет
любым родом оружия нисколько не хуже, а, пожалуй, даже и лучше,
чем они.
Вместо того чтобы составлять гербарий, они посещали лавки
москательщиков, продавцов трав, аптекарей, внимательнейшим
образом рассматривали плоды, корни, листья, смолу, семена,
чужеземные мази и тут же изучали способы их подделки.
Ходили смотреть акробатов, жонглеров, фокусников, причем
Гаргантюа следил за их движениями, уловками, прыжками и
прислушивался к их краснобайству, особое внимание уделяя
шонийцам пикардийским, ибо то были прирожденные балагуры и
великие мастера по части втирания очков.
Вернувшись домой, они ели за ужином меньше, чем в другие
дни, и выбирали пищу сухую и не жирную, дабы тем самым
обезвредить влияние сырого воздуха, коим дышит тело, и дабы на
их здоровье не сказалось отсутствие обычных упражнений.
Так воспитывался Гаргантюа, с каждым днем оказывая все
большие успехи и, понятное дело, извлекая из постоянных
упражнений всю ту пользу, какую может извлечь юноша, в меру
своего возраста сметливый; упражнения же эти хоть и показались
ему на первых порах трудными, однако с течением времени
сделались такими приятными, легкими и желанными, что скорее
походили на развлечения короля, нежели на занятия школьника.
Со всем тем Понократ, чтобы дать Гаргантюа отдохнуть от
сильного умственного напряжения, раз в месяц выбирал ясный и
погожий день, и они с утра отправлялись за город: в Шантильи, в
Булонь, в Монруж, в Пон-Шарантон, в Ванв или же в Сен-Клу. Там
они проводили целый день, веселясь напропалую: шутили,
дурачились, в питье друг от дружки не отставали, играли, пели,
танцевали, валялись на зеленой травке, разоряли птичьи гнезда,
ловили лягушек, раков, перепелов.
И хотя этот день проходил без чтения книг, но и он
проходил не без пользы, ибо на зеленом лугу они читали на
память какие-нибудь занятные стихи из Георгин Вергилия, из
Гесиода, из Рустика Полициано, писали на латинском языке
шутливые эпиграммы, а затем переводили их на французский язык в
форме рондо или же баллады.
Во время пиршества они, следуя указаниям Катана в De re
rust. {"О сельском хозяйстве" (лат.)} и Плиния, с помощью
трубочки, сделанной из плюща, выцеживали из разбавленного вина
воду, промывали вино в чане с водой, а затем пропускали его
через воронку, перегоняли воду из одного сосуда в другой или же
изобретали маленькие автоматические приспособления, то есть
такие, которые двигаются сами собой.
ГЛАВА XXV. О том, как между лернейскими пекарями и подданными Гаргантюа возгорелся великий спор, положивший начало кровопролитным война
В эту пору, а именно в начале осени, когда на родине
Гаргантюа идет сбор винограда, местные пастухи сторожили
виноградники и смотрели, чтобы скворцы не клевали ягод.
В это самое время по большой дороге не то на десяти, не то
на двенадцати подводах лернейские пекари везли в город лепешки.
Помянутые пастухи вежливо попросили пекарей продать им по
рыночной цене лепешек. А ведь надобно вам знать, что для людей,
страдающих запором, виноград со свежими лепешками -- это
воистину пища богов, особливо "пино", "фьер", "мюскадо",
"бикан" или же "фуарар"; от этого кушанья их так несет, что они
иной раз не успевают донести до отхожего места, -- вот почему
их зовут недоносками.
Просьбу пастухов пекари не соизволили удовлетворить, --
более того, они начали изрыгать на них самую зазорную брань:
обозвали их беззубыми поганцами, рыжими-красными -- людьми
опасными, ерниками, за...рями, прощелыгами, пролазами,
лежебоками, сластенами, пентюхами, бахвалами, негодяями,
дубинами, выжигами, побирушками, задирами, франтами -- коровьи
ножки, шутами гороховыми, байбаками, ублюдками, балбесами,
оболдуями, обормотами, пересмешниками, спесивцами,
голодранцами, с...ными пастухами, г...ными сторожами,
присовокупив к этому и другие оскорбительные названия и
прибавив, что они, мол, хороши с отрубями да с мякиной, а такие
вкусные лепешки не про них писаны.
В ответ на подобные оскорбления один из пастухов, по имени
Фрожье, юноша именитый и достойный, кротко заметил:
-- С чего это вы стали так нос задирать? Скажите
пожалуйста! Бывало, раньше сколько угодно продавали, а нынче не
желаете? Это не по-добрососедски, мы с вами так не поступаем,
когда вы приезжаете покупать нашу отборную пшеницу, из которой
вы печете пирожки и лепешки. А мы еще хотели дать вам за них
винограду в придачу! Нет, клянусь раками, вы потом пожалеете.
Не зарекайтесь, вам еще придется с нами дело иметь, а мы вот
так же с вами обойдемся, -- тогда вы меня вспомните.
На это Марке, великий жезлоносец братства пекарей, ему
сказал:
-- Что это ты нынче уж больно распетушился? Видно, проса
на ночь наелся. А ну, поди сюда, я тебе дам лепешку!
Тут Фрожье, ничего не подозревая, приблизился к нему и
достал из-за пояса монету, ибо он был уверен, что Марке продаст
ему лепешек; однако вместо лепешек он получил кнутом по ногам,
да так, что на них тотчас же выступили рубцы. Засим Марке
попытался улепетнуть, но в эту минуту Фрожье, истошным голосом
завопив: "Караул!" -- запустил в него здоровенной дубиной,
которая была у него под мышкой, и угодил прямо в шов лобной
кости, над правей височной артерией, так что Марке замертво
свалился с кобылы.
Тем временем сбежались хуторяне, сбивавшие поблизости
длинными шестами орехи, и начали молотить пекарей, как
недоспелую рожь. Заслышав крики Фрожье, налетели со своими
пращами другие пастухи и пастушки и принялись осыпать пекарей
градом камней. В конце концов они догнали пекарей и отняли у
них штук шестьдесят лепешек, заплатив им, однако ж, по обычной
цене и надавав им в придачу орехов и три корзины белого
винограду. Пекари помогли тяжко раненному Марке сесть верхом, а
затем двинулись, но уже не в Парелье, а обратно в Лерне, и тут
с языка у них сорвались мрачные и недвусмысленные угрозы
сейийским и синейским хуторянам и пастухам.
А пастухи и пастушки досыта наелись лепешек и отменного
винограду, потом заиграла приятная для слуха волынка, и они
начали веселиться, со смехом вспоминая заносчивых пекарей,
которым так не повезло, очевидно, потому, что они нынче не с
той ноги встали, а что касается Фрожье, то ему с крайним
тщанием промыли раны на ногах соком простого винограда, и он
тут же выздоровел.
ГЛАВА XXVI. О том, как жители Дерне под предводительством короля Пикрохола без объявления войны напали на пастухов Гаргантюа
Пекари, как скоро возвратились в Лерне, так прямо, не
пивши, не евши, отправились в Капитолий, принесли жалобу своему
королю Пикрохолу Третьему, показали ему сломанные корзины,
измятые шляпы, разорванные плащи, раздавленные лепешки, а
главное, тяжелораненого Марке, и объявили, что это дело рук
пастухов и хуторян Грангузье, которые-де учинили побоище на
большой дороге, за Сейи.
Все это привело короля в совершенное неистовство, и, даже
не потрудившись доискаться причины, он велел кликнуть по всей
стране клич, чтобы в полдень все под страхом смертной казни
через повешение явились в полном вооружении на главную площадь,
что возле королевского замка. В подтверждение сего приказа он
велел бить в барабаны по всем улицам города, а сам в это время,
пока ему готовили обед, пошел распорядиться, чтобы все орудия
были поставлены на лафеты, чтобы знамя его и орифламма были
развернуты и чтобы всего было запасено вдоволь: как военного
снаряжения, так и провианта.
За обедом король подписал назначения. Согласно его указу
сеньор Плюгав должен был принять командование авангардом,
насчитывавшим шестнадцать тысяч четырнадцать пищальников и
тридцать пять тысяч одиннадцать добровольцев. Обер-шталмейстеру
Фанфарону было поручено командовать артиллерией, располагавшей
девятьюстами четырнадцатью тяжелых медных орудии, пушек,
двойных пушек, василисков, серпантин, кулеврин, бомбард,
фальконетов, пасволанов, спиролей и других орудий. Арьергард
был отдан под начало герцогу Грабежи. Над главными силами
приняли командование сам король и принцы королевской крови.
Когда же войско было более или менее приведено в боевой
порядок, то, прежде чем выступить в поход, решено было выслать
отряд легкой кавалерии численностью в триста всадников под
командой военачальника Жру, с целью обследовать местность и
удостовериться, нет ли где-нибудь засады. Однако ж тщательная
разведка показала, что кругом царят тишина и спокойствие, и
никаких воинских частей она не обнаружила.
Получив таковые сведения, Пикрохол приказал всем сей же
час становиться под знамена.
И тут сразу все смешалось: Пикрохолово воинство в
беспорядке и впопыхах устремилось вперед, все на своем пути
ломая и круша и не щадя ни бедного, ни богатого, ни храмов, ни
жилищ. Угоняли быков, коров, волов, бычков, телок, овец,
баранов, козлов и коз, кур, каплунов, цыплят, гусят, гусаков,
гусынь, хряков, свиней, подсвинков, сбивали орехи, обрывали
виноград, уносили с собой целые лозы, отрясали плодовые
деревья. Бог знает что они творили, и никто не оказывал им ни
малейшего сопротивления; все сдавались на милость победителей и
молили только о том, чтобы победители обходились с ними
по-человечески, приняв в соображение, что подданные Грангузье
исстари были для них добрыми и дружественными соседями и
никогда не чинили им ни обид, ни оскорблений, те же, мол,
здорово живешь, так их утесняют, а ведь Бог-то за такие дела
наказывает неукоснительно. В ответ на эти предостережения враги
твердили одно: они, мол, хотят научить их, как нужно есть
лепешки.
ГЛАВА XXVII. О том, как некий монах из Сейи спас от неприятеля монастырский фруктовый сад
Так, буйствуя и бесчинствуя, промышляя разбоем и грабежом,
дошли они наконец до Сейи и принялись обирать до нитки мужчин и
женщин и хватать все, что попадалось под руку: ничем они не
брезгали и ничем не гнушались. Почти во всех домах
свирепствовала чума, однако ж они врывались всюду, все
решительно отбирали, и при этом никто из них не заразился, а
это случай исключительный, ибо священники, викарии,
проповедники, лекари, хирурги и аптекари, навещавшие, лечившие,
пользовавшие, исповедовавшие и увещевавшие больных, все до
одного заразились и умерли, а к этим чертовым грабителям и
убийцам никакая зараза не приставала. Что это за притча,
господа? Право, тут есть над чем призадуматься.
Разграбив селение, они с шумом и грохотом двинулись к
аббатству, однако же аббатство оказалось на запоре: по сему
обстоятельству главные силы двинулись дальше, к Ведскому броду,
а семь отрядов пехоты и две сотни копейщиков остались для того,
чтобы, сломав садовую ограду, произвести полное опустошение на
виноградниках.
Бедняги монахи не знали, какому святому молиться. На
всякий случай они стали звонить ad capitulum capitulantes {
Созывая членов капитула на капитул (лит.)}. На этом совете было
решено устроить торжественную процессию, а также молебствие с
чтением особых молитв contra hostium insidias { Против
вражеских козней (лат.)} и с прекрасными песнопениями pro расе
{ Во славу мира (лат.) }.
В то время в аббатстве находился монах по прозванию брат
Жан Зубодробитель, человек молодой, прыткий, щеголеватый,
жизнерадостный, разбитной, храбрый, отважный, решительный,
высокий, худощавый, горластый, носатый, мастак отбарабанить
часы, отжарить мессу и отвалять вечерню, -- одним словом, самый
настоящий монах из всех, какими монашество когда-либо
монашественнейше омонашивалось. Помимо всего прочего, по части
служебника он собаку съел.
Вот этот-то самый монах, услышав шум, производимый
неприятелем на виноградниках, вышел узнать, в чем дело; когда
же он обнаружил, что враги обрывают виноград и что, таким
образом, монастырь лишится годового запаса вина, то побежал на
клирос, где в это время монахи с видом литейщиков, у которых от
колокола остались одни черепки, тянули:
-- I-im-pe-e-e-e-e-e-tu-um
i-ini-i-imi-co-o-o-o-o-o-ru-um...{ Натиск врагов (лат.)}.
-- Славные вы певуны-п...уны, накажи меня Бог! -- молвил
он. -- Только не лучше ли вам спеть:
Прощай, корзины, кончен сбор?
Пусть меня черт возьмет, если они уже не в нашем саду, и
так они здорово режут лозы вместе с кистями, что -- вот как Бог
свят! -- нам еще несколько лет придется одни хвостики
подбирать. Ах ты, Господи, что же мы теперь, горемычные,
пить-то будем? Боже милостивый, da mihi potum! { Даруй мне
питие! (лат.)}
Тут заговорил настоятель:
-- Что здесь нужно этому пьянчуге? Отведите его в
темницу! Как он смеет мешать нам воспевать Богу?
-- Не должно мешать ни воспеванию, ни воспиванию, --
возразил монах. -- Ведь вы сами, отец настоятель, любите
хорошее вино, как и всякий порядочный человек. Ни один
благородный человек не станет хулить вино, -- такая у нас, у
монахов, существует апофтегма. А эти ваши песнопения, ей-Богу,
сейчас не ко времени! Почему же тогда в пору жатвы и сбора
винограда у нас читаются краткие часы, а в течение всей зимы --
длинные? Блаженной памяти покойный брат наш Масс Пелос,
истинный ревнитель благочестия (пусть меня черт унесет, если я
вру!), объяснял мне это, сколько я помню, так: летом и осенью
мы-де отжимаем виноград и делаем вино, зимой же мы его
потребляем. Слушайте меня, все любители хмельного: с нами Бог,
за мной! Пусть меня спалит антонов огонь, если я хоть разок
дозволю хлебнуть тем из вас, которые не помогут мне отбить
виноградник! Мать честная, да ведь это же церковное достояние!
Но только вот что: святой Фома Английский решился умереть за
церковное достояние. Дьявольщина! Стало быть, если и я за него
умру, меня тоже причислят к лику святых? Нет уж, я умирать не
стану, пусть лучше по моей милости будут помирать другие.
С этими словами он скинул рясу и схватил перекладину от
ясеневого креста: перекладина была длинная, как копье, и
толстая, как здоровенный кулак; в некоторых местах на ней были
нарисованы лилии, ныне почти уже стершиеся, Итак, сделав из
своей рясы перевязь, он вышел в одном подряснике и, взмахнув
перекладиною от креста, внезапно ринулся на врагов, а враги
между тем, нарушив боевой порядок, без знамен, без трубача и
барабанщика обирали в саду виноград, ибо знаменщики прислонили
знамена и стяги к стене, барабанщики продырявили с одного боку
барабаны, чтобы было куда сыпать виноград, в трубы тоже
понапихали гроздий, -- словом, все разбрелись кто куда, и вот
брат Жан, не говоря худого слова, обрушился на них со страшною
силой и, по старинке колотя их по чему ни попало, стал
расшвыривать, как котят. Одних он дубасил по черепу, другим
ломал руки и ноги, третьим сворачивал шейные позвонки,
четвертым отшибал поясницу, кому разбивал нос, кому ставил
фонари под глазами, кому заезжал по скуле, кому пересчитывал
зубы, кому выворачивал лопатки, иным сокрушал голени, иным
вывихивал бедра, иным расплющивал локтевые кости.
Кто пытался укрыться среди густолиственных лоз, тому он,
как собаке, перебивал спинной хребет и переламывал крестец.
Кто пытался спастись бегством, тому он ударом по
ламбдовидному шву раскалывал на куски черепную коробку.
Кто лез на дерево, полагая, что там безопаснее, тому он
загонял перекладину в прямую кишку.
Если кто-нибудь из его старых знакомцев кричал: "Эй, брат
Жан, брат Жан, друг мой милый, я сдаюсь!" -- то он говорил: "Да
у тебя другого выхода нет. Сдавай заодно и свою душу чертовой
матери!" И тут же его ухлопывал.
Смельчаку, который решался с ним переведаться, он охотно
показывал силу мышц своих, а именно пробивал ему средогрудную
перегородку и сердце. Кого ему не удавалось поддеть под ребро,
тому он выворачивал желудок, и смерть наступала мгновенно. Иных
он со всего размаху бил по пупку, и у них вываливались кишки.
Иным протыкал мошонку и задний проход. Свет еще не видел столь
ужасного зрелища, можете мне поверить!
Одни взывали: "Святая Варвара!"
Другие: "Святой Георгий!"
Третьи: "Святая Недотрога!"
Четвертые: "Кюносская Божья Матерь! Лоретская!
Благовестница! Ленуйская! Ривьерская!"
Одни поручали себя св. Иакову.
Другие прибегали под покров шамберийской плащаницы,
которая, кстати сказать, три месяца спустя сгорела дотла, так
что от нее ровно ничего не осталось.
Третьи -- под покров плащаницы кадуинской.
Четвертые поручали себя Иоанну Предтече Анжелийскому.
Пятые -- св. Евтропию Сентскому, св. Месму Шинонскому, св.
Мартину Кандскому, св. Клавдию Синейскому, жаварзейским
святыням и разным другим святым, помельче.
Одни умирали, ничего не говоря, другие говорили, но не
умирали. Одни умирали говоря, другие, умирая, говорили.
Иные громко кричали: "Исповедника! Исповедника! Confiteor!
Miserere! In manus!" {Каюсь! Помилуй! В руки [твои предаю дух
мой!] (лат.)}
Услышав громкие стоны поверженных, настоятель со всею
братией направился в сад; когда же они увидели этих несчастных,
смертельно раненных, распростертых среди виноградных лоз, то
поспешили некоторых из них исповедать. А пока иеромонахи
возились с исповедью, молодые послушники побежали к брату Жану
спросить, не могут ли они чем-либо ему помочь. Он же на это
ответил, что нужно дорезать тех, кто валяется на земле. Тогда
послушники, развесив долгополые свои подрясники на изгороди,
принялись дорезывать и приканчивать тех, кого он уходил
насмерть. И знаете, каким оружием? Просто-напросто резачками,
маленькими ножичками, которыми дети в наших краях шелушат
зеленые орехи.
Затем брат Жан стал со своею перекладиною у стены, возле
самого того места, где она была проломлена неприятелем. Кое-кто
из послушников уже успел растащить по своим кельям знамена и
стяги себе на подвязки. Когда же те, кто исповедался,
попытались юркнуть в пролом, брат Жан стал их приканчивать
одного за другим, да еще приговаривал:
-- Кто исповедался, покаялся и получил отпущение грехов,
те -- прямым путем в рай, прямым, как серп, как спина у
горбуна!
Так благодаря его отваге были перебиты враги, проникшие в
монастырский сад, перебиты все до одного, а их тут было
тринадцать тысяч шестьсот двадцать два человека, не считая, как
водится, женщин и детей.
Даже отшельник Можис, о котором говорится в Деяниях
четырех сыновей Эмона, и тот, пойдя со своим посохом на
сарацин, не выказал такой доблести, как наш монах, с
перекладиною от креста вышедший на врагов.
ГЛАВА XXVIII. О том, как Пикрохол взял приступом Ларош-Клермо, а равно и о том,
как тяжело и прискорбно было Грангузье начинать войну
Как уже было сказано, монах продолжал расправляться с
теми, кто ворвался в монастырский сад; Пикрохол между тем, с
великою поспешностью пройдя со своими войсками Ведский брод,
вступил в Ларош-Клермо, и там ему не оказали никакого
сопротивления, а так как дело было ночью, то он порешил
расположиться здесь со своими войсками на ночлег, дабы зуд его
гнева на время утих.
Поутру Пикрохол взял приступом городской вал и замок, а
затем отлично укрепил этот замок и снабдил его боевыми
припасами, ибо он полагал, что в случае, если на него нападут,
лучше всего ему отсидеться именно здесь, так как благодаря
своему расположению и местоположению замок обладал не только
искусственными, но и естественными укреплениями.
И тут мы его и оставим и обратимся к доброму нашему
Гаргантюа, который усердно изучает полезные науки, чередуя
занятия с атлетическими упражнениями, и к его отцу, доброму
старику Грангузье, а старик между тем только сейчас поужинал и
греется у весело и ярко пылающего огня, чертит на стенках очага
обгоревшим концом палки, коей размешивают угли, и, пока жарятся
каштаны, рассказывает жене и всем домочадцам про доброе старое
время.
В эту самую пору к нему прибежал один из пастухов,
стороживших виноградники, по имени Пило, и подробно рассказал о
том, что в его землях и владениях бесчинствует и разбойничает
король Лернейский Пикрохол и что он разграбил, разорил,
опустошил всю страну, за исключением Сейийского сада, который
брат Жан Зубодробитель сумел отстоять только благодаря своей
храбрости; ныне же упомянутый король обретается-де в
Ларош-Клермо и вместе со своими воинами тщится елико возможно
укрепить его.
-- Увы! увы! -- воскликнул Грангузье. -- Что же это
такое, добрые люди? Сон это или явь? Пикрохол, мой старый и
неизменный друг, связанный со мною узами родства и свойства,
напал на меня! Кто подвигнул его на это? Кто его подстрекнул?
Кто его подбил? Кто ему подал такой совет? Ох, ох, ох, ох, ох!
Боже, Спаситель мой, помоги мне, просвети меня, научи!
Клятвенно уверяю Тебя, под страхом лишиться Твоего заступления,
что никогда я никаких огорчений ему не доставлял, подданным его
не досаждал, земель его не грабил. Напротив того, я никогда не
отказывал ему ни в войске, ни в деньгах, ни в поддержке, ни в
совете; во всех случаях жизни я старался быть ему полезен. Нет,
верно, лукавый его попутал, коли мог он так меня изобидеть.
Господи Боже мой, Ты знаешь мои помыслы, зане от Тебя ничто не
утаится! В случае если он повредился в уме и Ты назначил мне в
удел образумить его, то подай мне сил и уменья мирным путем
вновь привести его под начало святой Твоей воли. Ох, ох, ох!
Добрые люди, друзья мои и верные слуги! Ужели я вынужден буду
докучать вам просьбами о помощи? Увы мне! На старости лет я
только покоя и жаждал, всю жизнь я только к миру и стремился.
Но, видно, придется и мне облечь панцирем мои несчастные плечи,
слабые и усталые, и взять в дрожащие руки булаву и копье, дабы
защитить и оградить несчастных моих подданных. Так мне
подсказывает здравый смысл, ибо их трудом я живу, их потом
кормлюсь я сам, мои дети и вся моя семья. И все же я не пойду
на Пикрохола войной до тех пор, пока не испробую всех мирных
способов и средств. Таково мое решение.
Затем он созвал совет, рассказал, как обстоит дело, и
решено было на этом совете послать к Пикрохолу какого-нибудь
толкового человека, чтобы тот дознался, с чего это он вдруг
распалился гневом и вторгся в земли, на которые у него нет
решительно никаких прав; кроме того, было решено послать за
Гаргантюа и его приближенными, дабы они выступили на защиту
своего отечества и отвели от него беду. Грангузье со всем
согласился и отдал надлежащие распоряжения. В частности, он тут
же велел своему лакею-баску как можно скорее ехать к Гаргантюа
и написал сыну следующее послание.
ГЛАВА XXIX. О чем Грангузье писал к Гаргантюа
"Ты столь прилежно учишься, что я долго еще не выводил бы
тебя из состояния философического покоя, но вот горе: бывшие
мои друзья и союзники не пожалели моей старости и обманули мое
доверие. А уж если таково предопределение судьбы, что мне
изменили именно те, в ком я особенно был уверен, то и нет у
меня иного выхода, как призвать тебя на защиту подданных твоих
и по естественному праву принадлежащего тебе достояния. Ибо
подобно тому как любое оружие, находящееся вне дома, бессильно,
коли и в самом доме некому подать совет, так же точно бесплодно
учение и бесполезны советы, ежели они не будут вовремя
претворены в жизнь и благой цели своей не достигнут.
Я же не разжигать намерен, но умиротворять, не нападать,
но обороняться, не завоевывать, но защищать моих верных
подданных и наследственные мои владения от Пикрохола, который
ныне, без всякого повода и основания ко мне вторгшись, пошел на
меня войной и, неуклонно продолжая злое свое дело, чинит
вольным людям обиды нестерпимые.
Я почитаю своим долгом утишить гнев сего тирана,
удовольствовав его как могу, и уже не один раз я с
дружественными намерениями посылал к нему моих людей, дабы
узнать, кто, чем и как его оскорбил, он же отвечает мне тем,
что упорно отвергает мирные мои предложения и, кроме
собственных своих выгод, знать ничего не хочет. Отсюда
следствие, что Вечный Судия оставил ему как единственное
кормило собственный его рассудок и волю, -- воля же его не
может не быть злой, коль скоро он всечасно не руководим
божественною благодатью, -- и, дабы вернуть ему сознание долга
и дабы пробудить в нем совесть, наслал его на меня.
По сему обстоятельству, возлюбленный сын мой, прочитав мое
письмо, ты как можно скорее возвращайся и поспеши на помощь не
мне (хотя и мне ты должен был бы помочь из естественного
чувства сострадания), но твоим подданным, коих ты обязан
оградить и спасти. Подвиг сей тебе надлежит свершить ценою
возможно меньшего кровопролития, и, таким образом, благодаря
наиболее разумным средствам, мерам предосторожности и военным
хитростям мы, быть может, сумеем спасти всех наших подданных,
и, возвеселившись духом, они возвратятся в свои жилища.
Да будет с тобою, дражайший сын мой, благословение Господа
нашего Иисуса Христа. Поклонись от меня Понократу, Гимнасту и
Эвдемону.
Твой отец
Грангузье".
20 сентября.
ГЛАВА XXX. О том, как к Пикрохолу был послан Ульрих Галле
Продиктовав и подписав письма, Грангузье приказал
правителю своей канцелярии Ульриху Галле, человеку неглупому и
здравомыслящему, выказавшему свои способности и тонкость
суждений при разборе многих запутанных дел, ехать к Пикрохолу и
изложить ему все, о чем говорилось на совете.
Добрый Галле тот же час отбыл и, миновав брод, спросил
мельника, где обретается Пикрохол; мельник на это ответил, что
враги дочиста его обобрали, а что потом они засели в
Ларош-Клермо и что он, мельник, не советует ему следовать
далее, а то как бы не наткнуться на дозор, свирепость же врагов
безгранична. Ульрих Галле легко этому поверил и заночевал у
мельника.
Наутро он был уже у ворот замка и, трубным звуком
возвестив о своем прибытии, потребовал, чтобы часовые
пропустили его к королю, в интересах коего, дескать, выслушать
его речь.
Королю о нем доложили, но король велел ни под каким видом
его не пускать, -- он вышел сам на крепостной вал и, обратясь к
послу, молвил:
-- Ну, что там еще? Что ты хочешь сказать?
Тогда посол произнес нижеследующую речь.
ГЛАВА XXXI. Речь Галле, обращенная к Пикрохолу
-- Из всех поводов к огорчению наиболее важным следует
признать тот, когда человеку, который по праву рассчитывал на
милость и благорасположение, чинят ущерб и досаду. И не без
основания (хотя его и нельзя считать достаточно разумным)
многие при таких обстоятельствах, рассудив, что лучше умереть,
нежели терпеть подобную низость, и уверившись, что здесь ни
силой, ни какими-либо ухищрениями ничего поделать нельзя,
добровольно накладывали на себя руки.
Неудивительно поэтому, что твое вторжение,
свидетельствующее о том, что ты преисполнен к моему повелителю,
королю Грангузье, вражды и злобы, отягчило его печалью и в
крайнее привело замешательство. Удивительно было бы, если б его
не взволновали чудовищные беззакония, чинимые тобою и твоими
людьми в его владениях над его подданными, беззакония,
неслыханные по своей бесчеловечности, которые он принимает
особенно близко к сердцу потому, что подданных своих он любит
такою нежною любовью, какой ни один смертный от века еще не
любил. Однако ж, говоря по чистой совести, еще тяжелее ему
сознавать, что все эти злодейства и утеснения чинятся именно
тобою и твоими людьми, ибо и ты и твои деды и прадеды испокон
веков водили дружбу с ним самим и с предками его, и дружбу эту,
до сего времени нерушимую, вы поддерживали, хранили и берегли,
как святыню, так что не только он и его подданные, но и народы
чужеземные, как, например, пуатевинцы, бретонцы, мансонцы, а
равно и живущие за Канарскими островами и городом Изабеллою,
полагали, что легче обрушить небосвод, а преисподнюю вознести
до самых хлябей небесных, нежели расторгнуть союз ваш, столь
грозный для всех их враждебных замыслов, что никто не решался
озлобить кого-нибудь одного из вас, бросить ему вызов или же
нанести урон из страха навлечь на себя гнев другого.
Более того. Слухом об этой священной дружбе полнится вся
поднебесная, вследствие чего среди народов, ныне населяющих
материк и острова океана, немного найдется таких, которые не
почли бы за честь вступить в ваш союз на условиях, вами самими
указанных, и которые бы не уважали неприкосновенность ваших
объединенных держав в той же мере, как неприкосновенность
собственных земель и владений; коротко говоря, никто не
запомнит государя или же союз государей, который в свирепости
своей и заносчивости осмелился бы посягнуть -- я уж не говорю:
на ваши земли, но хотя бы на земли союзников ваших, а если,
послушавшись необдуманного совета, кто-нибудь и вознамеривался
совершить нападение, то при одном имени и названии вашего союза
тотчас же от своего замысла отказывался.
Что же ныне привело тебя в такое неистовство и заставило,
расторгнув союз, поправ дружбу, преступив права, с враждебными
намерениями вторгнуться в его владения, несмотря на то что ни
он сам, ни его подданные ничем перед тобой не провинились,
ничем тебе не досадили и гнева твоего не навлекли? Где же
верность? Где закон? Где разум? Где человечность? Где страх
Господень? Уж не надеялся ли ты скрыть свои злодеяния от горних
духов и от Всевышнего, который воздает всякому по делам его?
Если ты таковые надежды питаешь, то ты заблуждаешься, ибо от
Его суда ничто не утаится. Быть может, таково предопределение
судьбы или же таково влияние небесных светил, позавидовавших
благополучию твоему и покою? То правда, всему на свете положен
конец и предел, и когда что-либо достигает наивысшей точки,
сейчас же и низвергается, ибо долго продержаться в этом
положении не может. Таков конец всех, кто, благоденствуя и
преуспевая, забывает о благоразумной умеренности.
Но если даже это и было предустановлено и счастью твоему и
покою пришел конец, то неужели же это должно было обнаружиться
в том, чтобы ты причинил зло моему королю, а ведь он-то и
возвел тебя на престол? Если дому твоему суждено рухнуть, то
неужели же необходимо, чтобы, рушась, он упал на очаг того, кто
дом твой украсил? Все это так явно выходит за пределы
человеческого понимания и так противно здравому смыслу, что
разум едва в состоянии это постигнуть, иноземцы же будут
отказываться этому верить до тех пор, пока подтвержденные и
засвидетельствованные последствия не убедят их, что нет ничего
святого и священного для того, кто отошел от Бога и от разума и
отдался на волю дурных страстей.
Если бы мы причинили какой-либо ущерб твоим подданным или
же твоим владениям; если бы мы оказали покровительство твоим
недругам; если бы мы не помогли тебе в твоих начинаниях; если
бы мы затронули твою честь и доброе имя; вернее сказать, если
бы лукавый, стараясь подбить тебя на злое дело и являя твоему
взору всякие обманчивые подобия и призрачные видения, оклеветал
нас и вселил в тебя подозрение, что мы совершили по отношению к
тебе нечто недостойное нашей старинной дружбы, -- то прежде
всего тебе надлежало бы узнать всю правду, а потом объявить о
своем неудовольствии нам, и мы постарались бы ублаготворить
тебя таким образом, что тебе нечего было бы больше желать. Но,
Боже правый, как же ты поступил? Ужели ты и впрямь задумал, по
примеру всех вероломных тиранов, разграбить и разорить
королевство моего повелителя? Ужели ты почитал его за такого
труса и глупца, ужели ты полагал, что он так беден людьми,
деньгами, мудрыми советчиками и искусными военачальниками, что
не захочет и не сможет дать отпор беззаконному твоему нашествию
?
Сей же час уходи отсель, уходи навсегда, и чтобы завтра ты
уже вступил в пределы своей державы, дорогою же никаких
беспорядков не производи и насилий не чини, да уплати тысячу
золотых безантов за убытки, которые мы через тебя понесли.
Половину указанной суммы пришли нам завтра; половину -- к
ближайшим майским идам, а в качестве заложников оставь нам на
это время герцогов де Пустомель, де Карапуз и де Шваль, а также
принца де Парша и виконта де Вши.
ГЛАВА XXXII. О том, как Грангузье для достижения мира велел возвратить лепешки
На этом кончил свою речь Галле, но Пикрохол на все его
доводы ответил так:
-- Придите и возьмите, придите и возьмите! Они у меня
молодцы ребята. Они вам наделают лепешек.
Тогда Галле возвратился к Грангузье и увидел, что тот с
непокрытой головой стоит на коленях в углу своей комнаты и
молит Бога укротить гнев Пикрохола и образумить его, чтобы не
нужно было применять насилие. Заметив вошедшего Галле, добряк
Грангузье сказал:
-- А, это ты, друг мой? Ну, что нового, что нового?
-- Все вверх дном, -- отвечал Галле. -- У этого человека
ум за разум зашел, сам Господь от него отступился.
-- Так, друг мой, -- сказал Грангузье, -- но как же он
объясняет свои бесчинства?
-- Он и не дал мне никаких объяснений, -- отвечал Галле,
-- он только проворчал что-то насчет лепешек. Кто их там знает,
-- чего доброго, его пекарям досталось от наших пастухов?
-- Прежде чем вынести окончательное решение, я должен в
этом разобраться, -- объявил Грангузье.
Он тут же приказал расследовать это дело и установил, что
его подданные отняли у пекарей некоторое количество лепешек и
что Марке хватили дубиной по голове, но что расплатились они с
пекарями по-честному и что упомянутый Марке первый хлестнул
Фрожье кнутом по ногам. Грангузье созвал совет, и все в один
голос объявили, что нужно грудью встать на врага. Тем не менее
Грангузье сказал:
-- Коли все дело в нескольких лепешках, я постараюсь
удовлетворить Пикрохола, -- уж очень мне не по душе начинать
войну.
Затем он осведомился, сколько было взято лепешек, и,
узнав, что всего штук шестьдесят, велел напечь их за ночь пять
возов и на один из них положить лепешки, приготовленные на
лучшем масле, на самых свежих желтках, с наилучшим шафраном и
другими пряностями, каковые лепешки предназначались им для
Марке, а еще он жаловал Марке семьсот тысяч три филиппа на
расплату с лечившими его цирюльниками и сверх того передавал в
вечное и безвозмездное владение ему и его наследникам мызу
Помардьеру. Отвезти и доставить дары было поручено Ульриху
Галле, и по дороге, близ Соле, он велел нарвать как можно
больше тростника и камыша, украсить стеблями повозки и каждому
вознице дать в руки по стеблю; сам он тоже взял в руки стебель,
-- этим он желал показать, что они хотят мира и прибыли затем,
чтобы его достигнуть.
Подъехав к воротам, они объявили, что их уполномочил
Грангузье вести переговоры с Пикрохолом. Пикрохол не велел
впускать их и не пожелал сам выйти к ним для переговоров, а
велел сказать, что ему недосуг и что если им уж так нужно,
пусть потолкуют с военачальником Фанфароном, который в это
время устанавливал на крепостной стене орудие. Добрый Галле
обратился к нему с такими словами:
-- Сеньор! Дабы прекратить междоусобицу и устранить
препону, мешающую вам вновь вступить с нами в союз, мы
возвращаем вам лепешки, послужившие причиною раздоров. Наши
взяли у вас шестьдесят штук, они дали вам за них хорошую цену,
но мы из чистого миролюбия возвращаем вам целых пять возов, из
коих один поступает в распоряжение Марке, как наиболее
пострадавшего. Кроме того, для полного его удовлетворения я ему
вручу семьсот тысяч три филиппа, а в возмещение убытков, коего
он имеет право с нас требовать, я передам в вечное и
безвозмездное владение ему и наследникам его мызу Помардьеру:
дарственная -- вот она. Итак, ради Создателя, давайте отныне
жить в мире, идите себе бодрым шагом домой, верните нам эту
крепость, притязать на которую у вас, как вы сами отлично
знаете, нет ни малейшего основания, и будемте снова друзьями!
Фанфарон передал все до последнего слова Пикрохолу и, еще
пуще раззадоривая его, повел с ним такую речь:
-- Нагнали мы на мужичье страху! Несчастный пьянчужка
Грангузье поди в штаны наложил! Это ему не из бутылочки тянуть,
тут надо показать военное искусство. Я так полагаю: лепешки и
деньги мы у них возьмем, а сами в кратчайший срок здесь
укрепимся и будем продолжать успешно начатое дело. Что они,
правда, за дурачка вас принимают? Надеются задобрить своими
лепешками? А все оттого, что вы милостиво с ними обходились и
держали себя запросто, вот они вас теперь ни во что и не
ставят: посади свинью за стол -- она и ноги на стол.
-- Верно, верно! -- сказал Пикрохол. -- Ну да я им
покажу, истинный Бог покажу! Как ты сказал, так и поступай.
-- Только вот насчет чего я должен вас упредить, --
заметил Фанфарон. -- У нас здесь с припасами обстоит неважно,
съестного маловато. Ежели Грангузье предпримет осаду, я все
зубы себе повырву, оставлю штуки три, не больше, и пусть другие
последуют моему примеру, а то мы враз все подберем.
-- Нет, -- возразил Пикрохол, -- еды у нас предостаточно.
Зачем мы сюда пришли: нажираться или сражаться?
-- Конечно, сражаться, -- отвечал Фанфарон, -- но только
ведь на голодный желудок много не наговоришь прибауток, и где
царствует голод, там сила в опале.
-- Ну, довольно, довольно! -- сказал Пикрохол. -- Тащите
все, что они привезли.
В ту же минуту у послов были отобраны деньги, лепешки,
волы и повозки, а самих послов отослали обратно, не дав им
никакого ответа, -- им только сказали, чтобы они не подходили
близко к крепости, а почему -- -это, мол, они завтра узнают.
Так послы и вернулись, ничего не добившись, и, рассказав
Грангузье обо всем, прибавили от себя, что склонить врагов к
миру нет никакой надежды и что нужно немедленно объявлять войну
не на жизнь, а на смерть.
ГЛАВА XXXIII. О том, как некоторые учителя Пикрохола своими необдуманными советами толкнули его на чрезвычайно опасный путь
Как скоро лепешки были отобраны, к Пикрохолу явились
герцог де Шваль, граф Буян, военачальник Молокосос и сказали
ему:
-- Ваше величество! Сегодня вы у нас будете самым
счастливым, самым непобедимым государем после Александра
Македонского.
-- Наденьте шляпы, наденьте шляпы! -- сказал Пикрохол.
-- Весьма признательны, ваше величество, -- сказали они,
-- мы знаем свое место. Вот наш совет: оставьте здесь небольшой
отряд во главе с каким-нибудь военачальником, -- этот гарнизон
будет охранять крепость, которая, впрочем, представляется нам и
так достаточно защищенной благодаря естественным укреплениям, а
также благодаря крепостным стенам, возведенным по вашему
почину. Армию свою разделите на две части как вам
заблагорассудится. Одна часть обрушится на Грангузье с его
войском. В первом же бою она без труда разобьет его наголову.
Там вы сможете огрести кучу денег, -- у этого мужлана денег
уйма. У мужлана, говорим мы, ибо у благородного государя гроша
за душой никогда не бывает. Копить -- это мужицкое дело. Тем
временем другая часть двинется на Они, Сентонж, Ангумуа и
Гасконь, а также на Перигор, Медок и Ланды и, не встречая
сопротивления, займет города, замки и крепости. В Байенне, в
Сен-Жан-де-Люс и в Фуэнтеррабии вы захватите все суда и,
держась берегов Галисии и Португалии, разграбите все побережье
до самого Лиссабона, а там вы запасетесь всем, что необходимо
завоевателю. Испанцы, черт их дери, сдадутся, -- это известные
ротозеи! Вы переплывете Сивиллин пролив и там на вечную о себе
память воздвигнете два столпа, еще более величественных, чем
Геркулесовы, и пролив этот будет впредь именоваться
Пикрохоловым морем. А как пройдете Пикрохолово море, тут вам и
Барбаросса покорится...
-- Я его помилую, -- сказал Пикрохол.
-- Пожалуй, -- согласились они, -- но только он должен
креститься. Вы не преминете захватить королевства Тунисское,
Гиппское, Алжирское, Бону, Кирену, всю Барбарию. Далее вы
приберете к рукам Майорку, Менорку, Сардинию, Корсику и другие
острова морей Лигурийского и Балеарского. Держась левого
берега, вы завладеете всей Нарбоннской Галлией, Провансом,
землей аллоброгов, Генуей, Флоренцией, Луккой, а там уж и до
Рима рукой подать. Бедный господин папа умрет от страха.
-- Клянусь честью, я не стану целовать ему туфлю, --
сказал Пикрохол.
-- Завоевав Италию, вы предаете разграблению Неаполь,
Калабрию, Апулию, Сицилию, а заодно и Мальту. Желал бы я
видеть, как эти несчастные рыцаришки, бывшие родосцы, станут с
вами сражаться, посмотрел бы я, из какого они теста сделаны!
-- Я бы с удовольствием проехал оттуда в Лорето, --
сказал Пикрохол.
-- Нет, нет, -- сказали они, -- это на обратном пути. Мы
лучше возьмем Крит, Кипр, Родос, Кикладские острова и ударим на
Морею. Вот мы ее уже, слава Тебе Господи, заняли. И тогда
берегись, Иерусалим, ибо могуществу султана далеко до вашего!
-- Я тогда вновь построю храм Соломона, -- сказал
Пикрохол.
-- Нет, погодите немного, -- возразили они. -- Не будьте
столь поспешны в своих решениях. Знаете, что говорил Октавиан
Август? Festina lente { Торопись не спеша (лат.)}. Вам
предстоит сперва занять Малую Азию, Карию, Ликию, Памфилию,
Киликию, Дидию, Фригию, Мизию, Вифинию, Сарды, Адалию,
Самагерию, Кастамун, Лугу, Себасту -- до самого Евфрата.
-- А Вавилон и гору Синай мы увидим? -- спросил Пикрохол.
-- Пока не для чего, -- отвечали они. -- Мало вам разве
переплыть Гирканское море и промчаться по двум Армениям и трем
Аравиям?
-- Честное слово, мы спятили! -- воскликнул Пикрохол. --
Горе нам, горе!
-- Что такое? -- спросили они.
-- А что мы будем пить в этих пустынях? Говорят, Юлиан
Август умер там от жажды со всем своим воинством.
-- Мы все предусмотрели, -- сказали они. -- На Сирийском
море у вас девять тысяч четырнадцать больших кораблей с грузом
лучшего в мире вина. Все они приплывают в Яффу. Туда же согнано
два миллиона двести тысяч верблюдов и тысяча шестьсот слонов,
которых вы захватите на охоте в окрестностях Сиджильмассы, как
скоро войдете в Ливию, а кроме того, все караваны, идущие в
Мекку, будут ваши. Неужели они не снабдят вас вином в
достаточном количестве?
-- Пожалуй, -- сказал Пикрохол, -- но только у нас не
будет холодного вина.
-- Тьфу, пропасть! -- вскричали они. -- Герой,
завоеватель, претендент и кандидат на мировое владычество не
может постоянно пользоваться всеми удобствами. Скажите спасибо,
что вы и ваши солдаты целыми и невредимыми добрались до Тигра!
-- А что делает в это время та наша армия, которая
разбила этого поганого забулдыгу Грангузье?
-- Она тоже не дремлет, -- отвечали они, -- сейчас мы ее
догоним. Она завоевала для вас Бретань, Нормандию, Фландрию,
Эно, Брабант, Артуа, Голландию и Зеландию. Она перешла Рейн по
трупам швейцарцев и ландскнехтов, а часть ее покорила
Люксембург, Лотарингию, Шампань и Савойю -- вплоть до Лиона, и
здесь она встретилась с вашими легионами, возвращавшимися домой
после побед на Средиземном море. Обе армии воссоединились в
Богемии, опустошив предварительно Швабию, Вюртемберг, Баварию,
Австрию, Моравию и Штирию. Затем они сообща нанесли
сокрушительный удар Любеку, Норвегии, Швеции, Дании, Готланду,
Гренландии, Исландии -- до самого Ледовитого моря. Вслед за тем
они заняли Оркадские острова и подчинили себе Шотландию, Англию
и Ирландию. Далее, переплыв Песчаное море и пройдя Сарматию,
они разгромили и покорили Пруссию, Польшу, Литву, Россию,
Валахию, Трансильванию, Венгрию, Болгарию, Турцию и теперь
находятся в Константинополе.
-- Скорей и мы туда! -- воскликнул Пикрохол. -- Я хочу
быть также императором Трапезундским. И не перебить ли нам всех
этих собак -- турок и магометан?
-- А почему бы, черт возьми, нам этого не сделать? --
сказали они. -- Имущество же их и земли вы разладите тем, кто
вам честно служил.
-- Так подсказывает здравый смысл и так должно быть по
справедливости, -- заметил Пикрохол. -- Жалую вам Карманию,
Сирию и всю Палестину.
-- Ах, ваше величество, как вы щедры! -- сказали они. --
Премного вам благодарны! Дай Бог вам благоденствовать вечно!
На этом совете присутствовал старый дворянин, по имени
Эхефрон, человек многоопытный, закаленный в боях; послушав
такие речи, он сказал:
-- Я очень боюсь, что все это предприятие кончится так
же, как известный рассказ о кувшине с молоком, при помощи
которого один сапожник мечтал разбогатеть. Кувшин разбился, и
он остался голодным. Чего вы добьетесь этими славными победами?
Каков будет конец ваших трудов и походов?
-- Конец будет таков, -- отвечал Пикрохол, -- что по
возвращении мы как следует отдохнем.
Эхефрон же ему на это сказал:
-- Ну, а если почему-нибудь не вернетесь? Ведь путь
опасен и долог. Не лучше ли нам отдохнуть теперь же,
отказавшись от всех этих похождений?
-- Вот уж, ей-Богу, чудак! -- воскликнул Буян. -- Давайте
в таком случае забьемся в уголок, поближе к камину, будем весь
свой век вместе с женами низать жемчуг или же прясть, как
Сарданапал. "Кто не подвергает себя опасности, тот ни коня, ни
осла не добудет", -- сказал Соломон.
-- А Морольф ему на это ответил: "Кто подвергает себя
слишком большой опасности, тот и коня и осла потеряет", --
возразил Эхефрон.
-- Довольно, пойдем дальше, -- сказал Пикрохол. -- Я
боюсь только этих чертовых легионов Грангузье. Что, если, пока
мы будем в Месопотамии, они ударят нам в тыл? Что нам тогда
делать?
-- Очень просто, -- отвечал Молокосос. -- Вам стоит
только послать московитам краткий, но грозный указ -- и в тот
же миг под ваши знамена станет четыреста пятьдесят тысяч
отборных бойцов. Эх, назначили бы туда меня вашим наместником,
-- у них бы лоб на глаза вылез! Растопчу, растреплю, разгромлю,
растрясу, разнесу, расшибу!
-- Полно, полно! -- сказал Пикрохол. -- Время не ждет!
Все, кто мне предан, за мной!
ГЛАВА XXXIV. О том., как Гаргантюа оставил Париж, чтобы защищать свое отечество,
и как Гимнаст встретился с неприятелем
В эту самую пору Гаргантюа, тотчас по прочтении отцовского
письма выехавший из Парижа на своей громадной кобыле, миновал
уже мост Нонен, а вместе с Гаргантюа и Понократ, Гимнаст и
Эвдемон, которые, чтобы не отставать от него, взяли себе
почтовых лошадей. Обоз с его книгами и философическими
приборами двигался со скоростью обыкновенной.
Прибыв в Парилье, Гаргантюа узнал от хуторянина Гуге, что
Пикрохол, укрепившись в Ларош-Клермо, выслал многочисленное
войско под предводительством военачальника Трипе захватить леса
Вед и Вогодри, что войско это обобрало до нитки всех и вся --
вплоть до самой давильни Бильяр -- и что совершаемые им
злодеяния представляют собой нечто невиданное и неслыханное.
Гаргантюа был всем этим так напуган, что не знал, как быть и
что придумать. Понократ, однако ж, посоветовал ему направить
путь к сеньору де Лавогюйону, старинному их Другу и союзнику,
который-де может дать более точные сведения, и они, нимало не
медля, к нему и отправились; он же выразил полную готовность
прийти им на помощь и высказал мнение, что прежде надобно
послать кого-нибудь на разведки, дабы тот обследовал местность
и установил, где именно находится неприятель, а затем уже,
глядя по обстоятельствам, начать действовать. Отправиться в
разведку вызвался Гимнаст, и тут же было решено, что для пользы
дела он возьмет с собой человека, который хорошо знает здесь
все дороги, тропинки и речки.
Итак, Гимнаст выехал вместе с Вертопрахом, Лавогюйоновым
конюшим, и они, оставшись незамеченными, произвели разведку во
всех направлениях. Гаргантюа тем временем отдохнул, малость
подкрепился вместе со своими спутниками и велел дать своей
кобыле меру овса, что составило семьдесят четыре мюида и три
буасо. А Гимнаст со своим товарищем ехали-ехали и, наконец,
наткнулись на врагов, -- рассыпавшись в беспорядке, они грабили
и тащили все, что попадалось под руку. Гимнаста они завидели
издалека, и вскоре на него налетела целая орава, явно
намеревавшаяся его обобрать. Он же сказал им:
-- Господа, я беден как черт знает что. Прошу вас,
пощадите меня! У меня еще осталось несколько экю, вот мы на них
и выпьем, ведь это aurum potabile {Питьевое золото (лат.) }, а
чтобы уплатить вам за проезд, я продам свою лошадь. Вы вполне
можете считать меня своим, ибо нет человека, который лучше, чем
я, умеет сцапать, обчистить, ободрать, ощипать, выпотрошить, а
потом и полакомиться. По случаю моего благополучного прибытия
пью здоровье всех добрых собутыльников!
С этими словами Гимнаст откупорил свою флягу и, накренив
ее, отпил на совесть. Разбойники разинули пасти и высунули
языки, точно борзые собаки, в чаянии допить после него, но как
раз в это время сюда подоспел узнать, в чем дело, военачальник
Трипе. Гимнаст протянул ему флягу и сказал:
-- Пейте, ваше высокоблагородие, пейте, не бойтесь, я его
уже пробовал, -- это из Лафе-Монжо.
-- Что такое? -- воскликнул Трипе. -- Ты смеешь, невежа,
издеваться над нами? Кто ты таков?
-- Я человек бедный, -- отвечал Гимнаст, -- бедный как
черт знает что.
-- А-а, ну если черт тебя знает, тогда я тебя пропущу, --
рассудил Трипе, -- потому черти и все их знакомые и родные ни
податей, ни пошлин не платят. Только я еще никогда не видал,
чтобы бедные родственники разъезжали на таких добрых конях. Вот
что, господин черт, слезайте-ка, -- на вашем коне поеду я, и
если он не понесет меня стрелой, то понесете меня вы, господин
черт, потому уж очень я люблю, когда меня черт несет!
ГЛАВА XXXV. О том, как Гимнаст ловко убил военачальника Трипе
и других Пикрохоловых воинов
Слова Гимнаста кое-кого напугали, и, вообразив, что это
переодетый черт, убоявшиеся начали обеими руками креститься.
Один же из них, по прозванию Жан Добрый, предводитель сельского
ополчения, достал из своего гульфика молитвенник и довольно
зычным голосом крикнул:
-- Agios ho Theos! { Святый Боже! (греч.)} Если ты послан
Богом, тогда говори! Если же ты послан кем-то другим, тогда
уходи!
Но Гимнаст и не думал уходить; многие после этого стали
разбредаться, а Гимнаст все примечал и мотал себе на ус.
Он сделал вид, что намерен спешиться, и, наклонившись
влево, со шпагой на боку ловко перевернулся в стремени, затем
пролез под конским брюхом, подпрыгнул и обеими ногами, но
только задом наперед, стал на седло.
-- Надо б сделать мне по-другому! -- сказал он.
С этими словами он, подскочив на одной ноге, сделал
поворот налево, и расчет его оказался до того точен, что он
снова занял исходное положение, решительно ни в чем его не
нарушив. Тогда Трипе сказал:
-- Гм! Я сейчас этого проделывать не стану, у меня есть
на то причины.
-- Ах ты, пакость какая! -- воскликнул Гимнаст. --
Промазал я! Придется еще раз.
Тут он, выказав изрядную силу и ловкость, сделал
совершенно такой же прыжок, но только с наклоном вправо. Затем,
ухватившись большим пальцем правой руки за седельную луку,
подтянулся всем корпусом, причем вся его сила сосредоточилась
теперь в мускулах и сухожилиях большого пальца, и три раза
перевернулся. На четвертый раз, ни за что уже не держась, он
перекувырнулся и очутился между ушей коня; затем, опираясь всей
тяжестью на большой палец левой руки, сделал мулинет и,
наконец, хлопнув ладонью правой руки по середине седла и одним
броском очутившись на крупе, сел на дамский манер.
Потом он без малейших усилий занес правую ногу поверх
седла и принял положение всадника, едущего на крупе.
-- Нет, -- сказал он, -- сяду-ка я между двумя луками!
Тут он уперся в круп коня большими пальцами обеих рук,
перекувырнулся и принял правильное положение между луками;
потом одним рывком вскочил, стал, сдвинув ноги, между луками и,
скрестив руки на груди, раз сто подряд перевернулся, громко при
этом крича:
-- Черти, я беснуюсь, беснуюсь, беснуюсь! Держите меня,
черти, держите, держите!
Меж тем как он вольтижировал, разбойники в полном
недоумении переговаривались:
-- Клянусь раками, это перевертень, не то переодетый
черт! Аb hoste maligno libera nos, Domine! { От врага лукавого
избави нас, Господи (лат.)}
В конце концов они бросились врассыпную и долго еще потом
оглядывались, точно собака, ухватившая гусиное крылышко.
Тут Гимнаст, оценив всю выгодность своего положения, сошел
с коня, обнажил шпагу и стал наносить страшные удары тем, кто
был понаряднее, громоздя целые горы изувеченных, раненых,
убитых, причем никто из них даже и не помышлял о сопротивлении,
-- все были уверены, что это сам черт, да еще изголодавшийся,
непреложное чему доказательство они усматривали как в
изумительной его вольтижировке, так и в том, что Трипе, ведя с
ним беседу, именовал его чертовым родственником; впрочем, Трипе
предательским ударом своей ландскнехтской шпаги чуть было не
раскроил ему череп, но Гимнаст был хорошо защищен и
восчувствовал лишь тяжесть этого удара, -- он живо обернулся,
всадил, не сходя с места, острие своей шпаги в помянутого
Трипе, который в это время тщательно прикрывал грудь, и одним
махом проколол ему желудок, ободочную кишку и половину печени,
вследствие чего Трипе свалился с ног, и, валясь, он испустил из
себя более четырех горшков супу, а вместе с супом и дух.
А Гимнаст тот же час удалился, ибо он полагал, что в
случаях счастливых не следует перегибать палку, а то счастье
может и изменить, и что рыцарю подобает ко всякой своей удаче
относиться бережно, не надоедать ей и не докучать; и с этою
мыслью он вскочил на коня, дал ему шпоры и двинулся прямым
путем к Лавогюйону, а за ним последовал и Вертопрах.
ГЛАВА XXXVI. О том, как Гаргантюа разрушил замок при Ведском броде,
и о том, как воины его перешли брод
Возвратившись из разведки. Гимнаст доложил, что собой
представляет неприятель, рассказал о той хитрости, благодаря
которой он один справился с целой воинской частью, и в
заключение объявил, что все они канальи, грабители и
разбойники, в военной науке ничего не смыслящие, и что
Гаргантюа со своими спутниками может безбоязненно выступить в
поход, -- они-де без труда перебьют, пикрохоловцев, перебьют
как скотину.
Выслушав эти донесения, Гаргантюа сел на свою громадную
кобылу и вместе с вышеперечисленными сподвижниками тронулся в
путь, а по дороге ему попалось высокое и раскидистое дерево
(которое прежде обыкновенно называли деревом св. Мартина,
потому что оно выросло из посоха, некогда воткнутого в землю
св. Мартином), и при виде его он сказал:
-- Это-то мне и нужно. Из этого дерева я сделаю себе и
посох и копье.
Затем он без всяких усилий вырвал дерево с корнем, обломал
ветки и по своему благоусмотрению обчистил его.
Кобыле между тем припала охота помочиться, и столь
обильным оказалось это мочеиспускание, что вскоре на семь миль
кругом все было затоплено, моча же ее стекла к Ведскому броду и
так подняла в нем уровень воды, что вся шайка врагов,
охваченная ужасом, потонула, за исключением очень немногих --
тех, кто взял левей, по направлению к холмам.
Когда Гаргаятюа приблизился к Ведскому лесу, Эвдемон довел
до его сведения, что остатки вражеских полчищ укрылись в замке.
Тогда Гаргантюа, дабы в том удостовериться, закричал во всю
глотку:
-- Вы -- там, или же вас там нет? Если вы там, то больше
вы там не будете; если же вас там нет, то мне вам сказать
нечего.
Но тут негодяй-пушкарь, стоявший у бойницы, выстрелил в
Гаргантюа, и ядро с разлета угодило ему в правый висок; однако
Гаргантюа ощутил при этом такую же точно боль, как если бы в
него запустили косточкой от сливы.
-- Это еще что? -- воскликнул он. -- Виноградом кидаться?
Ну так мы заставим вас подобрать! Он и в самом деле подумал,
что это виноградина. Разбойники в это время были заняты дележом
добычи, однако ж, заслышав шум, они поднялись на бастионы и
башни и дали по Гаргантюа более девяти тысяч двадцати пяти
бомбардных и пищальных выстрелов, причем всякий раз целились
ему прямо в голову, и столь частой была эта стрельба, что
Гаргантюа в конце концов закричал:
-- Понократ, друг мой! От этих мух у меня рябит в глазах!
Сломайте мне ивовую ветку, я буду ею отмахиваться.
Он вообразил, что свинцовые и каменные ядра -- это
всего-навсего слепни. Понократ же ему объяснил, что это вовсе
не мухи, а орудийные выстрелы и что ядра летят из замка. Тогда
Гаргантюа принялся колотить по замку громадным своим деревом, и
от его мощных ударов все бастионы и башни разлетелись и
рухнули. Тех же, кто находился внутри, так расплющило, что и
костей их нельзя было собрать.
Покончив с замком, Гаргантюа и его приближенные подъехали
к мельничной запруде и увидели, что весь брод завален мертвыми
телами, загородившими водоспуск; это и были те, что погибли от
кобыльего мочепотопа. Стали они тут думать да гадать, как бы им
преодолеть препятствие, которое представляли собою трупы, и
перебраться на ту сторону. Наконец Гимнаст объявил:
-- Если тут перешли черти, так и я отлично перейду.
-- Черти здесь переходили, -- заметил Эвдемон, -- им
нужно было унести души осужденных на вечную муку.
-- Отсюда прямой вывод, -- подхватил Понократ, -- что
Гимнаст тоже перейдет, да будет мне свидетелем святой Треньян!
-- А как же иначе? -- отозвался Гимнаст. -- Что же мне,
так тут и оставаться?
Дав шпоры коню, он свободно перебрался на тот берег, и
конь его не испугался мертвецов: воспользовавшись указанием
Элиана, Гимнаст приучил его не бояться ни мертвых душ, ни
мертвых тел, но для этой цели он не убивал людей, как это делал
Диомед, убивавший фракийцев, или же Одиссей, о котором
повествует Гомер, что он клал тела убитых врагов под ноги
своему коню, -- нет, он зарывал в сено чучело и заставлял коня
переступать через него, маня его овсом.
Трое спутников следом за ним перебрались благополучно,
застрял только Эвдемон, и вот почему: правая нога его коня по
колено увязла в брюхе одного дюжего и ражего поганца, навзничь
лежавшего в воде, и конь никак не мог ее вытащить; и до той
поры он тут бился, пока Гаргантюа концом своего посоха не
погрузил остатки требухи этого мерзавца в воду; тогда конь
высвободил ногу, и -- редчайший случай в гиппиатрии! -- от
прикосновения к внутренностям этого жирного негодяя нарост на
ноге коня сам собой отвалился.
ГЛАВА XXXVII. О том, как Гаргантюа вычесывал из волос ядра
Оттуда они двинулись берегом речки Вед и немного погодя
приблизились к замку Грангузье, а Грангузье в это время с
великим нетерпением их ожидал. Как скоро они прибыли, пошел пир
горой; никто еще так не веселился, как они, -- автор
Supplementam Supplementi Chronicorum { Дополнения дополнений к
"Хроникам" (лат.)} утверждает, что Гаргамелла от радости даже
умерла. Мне ничего об этом не известно -- я так же мало думаю о
ней, как и о всякой другой.
Достоверно одно: переодеваясь и проводя по волосам гребнем
длиною в сто канн, с зубьями из цельных слоновых клыков,
Гаргантюа всякий раз вычесывал не менее семи ядер, которые у
него там застряли во время битвы в Ведском лесу. Грангузье,
глядя на него, подумал, что это вши, и сказал:
-- Сынок! Ты что же это, занес к нам сюда ястребов из
Монтегю? Разве ты там находился?
Понократ же ему на это ответил так:
-- Ваше величество! Пожалуйста, не думайте, что я его
поместил в этот вшивый коллеж, именуемый Монтегю. Скорее я
отдал бы его нищей братии Невинноубиенных младенцев, -- такие
чудовищные творятся в Монтегю жестокости и безобразия. Мавры и
татары лучше обращаются с каторжниками, в уголовной тюрьме
лучше обращаются с убийцами, и, уж верно, в вашем доме лучше
обращаются с собаками, чем с этими горемыками в коллеже
Монтегю. Черт возьми, будь я королем в Париже, я бы сжег
коллеж, а с ним и его начальника и всех его надзирателей, коль
скоро они допускают такое зверское обращение! -- Тут он поднял
одно из ядер и сказал: -- Это пушечные ядра, коими коварный
враг стрелял в вашего сына Гаргантюа, когда он совершал переход
через Ведский лес. Враги, однако ж, за это поплатились: они все
погибли под развалинами замка, так же точно, как филистимляне,
коих погубило хитроумие Самсона, или как те люди, на которых
упала башня Силоамская, о чем говорится в Евангелии от Луки, в
главе тринадцатой. И вот я полагаю, что, пока счастье нам
улыбается, мы должны устремиться в погоню, ибо волосы у случая
на лбу растут. А то если он от вас уплывет, вам потом не за что
будет его ухватить: сзади он совершенно лыс, а лицом к вам он
уже не повернется.
-- Нет уж, только не сейчас, -- сказал Грангузье, --
нынче вечером я намерен вас чествовать. Милости просим!
Тут подали ужин, для которого, помимо всего прочего, было
зажарено шестнадцать быков, три телки, тридцать два бычка,
шестьдесят три молочных козленка, девяносто пять баранов,
триста молочных поросят под превосходным соусом, двести
двадцать куропаток, семьсот бекасов, четыреста судейских и
корнуальских каплунов, шесть тысяч цыплят и столько же голубей,
шестьсот рябчиков, тысяча четыреста зайцев, триста три дрофы и
тысяча семьсот каплунят. Дичины сразу не удалось достать
сколько требовалось; впрочем, настоятель Тюрпенейского
аббатства прислал одиннадцать кабанов; сеньор де Гранмон
прислал в дар восемнадцать туш красного зверя; сеньор Дезессар
прислал сто сорок фазанов, да еще набралось несколько десятков
диких голубей, а также речной птицы, чирков, выпей, кроншнепов,
ржанок, лесных куропаток, казарок, сукальней, чибисят,
турпанов, колпиц, цапель, молодых цаплят, водяных курочек,
белых хохлатых цапель, аистов, стрепетов, красноперых фламинго
(так называемых феникоптеров), индеек; сверх того, было подано
изрядное количество супов и рагу.
Все это многое множество кушаний мастерски приготовили
повара Грангузье: Оближи, Обглодай и Обсоси. Жано, Микель и
Вернет то и дело подливали вина.
ГЛАВА XXXVIII. О том, как Гаргантюа вместе с салатом проглотил шестерых паломников
Здесь кстати будет рассказать о том, что случилось с
шестью паломниками, которые пришли из Сен-Себастьена, что близ
Нанта, и, убоявшись неприятеля, расположились на ночлег в
огороде, под стеблями гороха, между капустой и латуком.
Гаргантюа, почувствовав жажду, спросил, нет ли латука и нельзя
ли сделать салат; когда же ему сказали, что латук здесь самый
лучший и самый крупный во всей стране, величиною со сливовое
или же с ореховое дерево, он пошел за латуком сам и нарвал
сколько ему заблагорассудилось. Вместе с латуком он прихватил и
шестерых паломников, паломники же от страха пикнуть не смели.
Латук прежде всего промыли в источнике, и вот тут-то
паломники зашептались:
-- Как нам быть? Потонем мы в этом латуке. Разве
заговорить? А заговоришь -- он еще, пожалуй, убьет нас как
лазутчиков.
Пока они рассуждали, Гаргантюа положил их вместе с латуком
в салатник величиною с ситойскую бочку, полил маслом и уксусом,
посолил, а затем, чтобы подзаправиться перед ужином, принялся
все это уписывать и переправил уже себе в рот пятерых
паломников. Шестой паломник забился под лист латука, но кончик
его посоха все же торчал Заметив это, Грангузье сказал
Гаргантюа:
-- По-моему, это рожок улитки. Не ешь ее.
-- Почему? -- возразил Гаргантюа. -- Улитки в это время
года особенно вкусны.
Тут он подцепил посох, поднял вместе с ним паломника и
скушал его за мое почтение; потом запил это чудовищным глотком
пино и вместе со всеми стал ждать ужина.
Будучи препровождены таким порядком в рот, паломники
приложили все усилия, чтобы не попасть под жернова его зубов, и
уже начали думать, что их заточили в какое-то глубокое
подземелье; когда же Гаргантюа как следует отхлебнул, им
показалось, что они сейчас утонут у него во рту, и точно: поток
вина чуть было не унес их в пучину его желудка; однако,
опираясь на посохи и перепрыгивая с места на место, ни дать ни
взять -- паломники, идущие на поклонение св. Михаилу, они
наконец выбрались из подземелья и уже достигли зубов. К
несчастью, один из них, на всякий случай ощупывая посохом
дорогу, ткнул им в дупло одного зуба и, задев челюстной нерв,
причинил Гаргантюа столь сильную боль, что тот, невзвидев
света, завопил. Чтобы успокоить боль, Гаргантюа велел подать
ему зубочистку и, приблизившись к ореховому дереву, мигом
выковырял господ паломников. Одного вытащил за ноги, другого за
плечи, третьего за суму, четвертого за кошель, пятого за
перевязь, а того беднягу, которого угораздило долбануть его
посохом, зацепил за гульфик; как бы там ни было, для Гаргантюа
это вышло к лучшему, ибо паломник проткнул ему гнойный мешочек,
мучивший его с той самой поры, как они миновали Ансени.
Выковырянные паломники что было духу пустились бежать
через виноградник, а боль у Гаргантюа мгновенно утихла.
В это самое время Эвдемон позвал его ужинать, так как все
было готово.
-- Дай сначала помочиться, авось легче будет, --
отозвался Гаргантюа.
И тут он пустил такую струю, что она преградила паломникам
путь, и пришлось им перебираться через многоводный поток. После
этого, идя по краю перелеска, все они, за исключением Фурнилье,
угодили в капкан, поставленный на волков, выбрались же они
оттуда единственно благодаря находчивости помянутого Фурнилье,
который порвал все шнуры и веревки. Остаток ночи они провели в
лачужке близ Кудре, и тут один из их компании, по имени
Неспеша, утешил их в несчастье добрым словом, доказав им, что
это их приключение предсказано в одном из псалмов Давида:
-- Cum exurgerent homines in nos, forte vivos
deglutissent nos { Когда б восстали на нас люди, то живых они
поглотили бы нас (лат.)}, -- когда нас съели вместе с
присоленным салатом; cum irasceretur furor eorum in nos,
forsitan aqua absorbuisset nos { Когда б возгорелась ярость их
на нас, воды потопили бы нас (лат.)}, -- когда он как следует
хлебнул; torrentem pertransivit anima nostra { Поток перешла
душа наша (лат.) } -- когда мы перебирались через многоводный
поток; forsitan pertransivit anima nostra aquam intolerabilem {
Перешла бы душа наша воды бурные (лат.)} его мочи, которая нам
отрезала путь. Benedictus Dominus, qui поп dedit nos in
caplionern dentibus eorum. Anima nostra sicut passer erepta est
de laqueo venantium { Благословен Господь, который не дал нас в
добычу зубам их. Душа наша спасена, как птица из сети ловцов
(лат.) }, -- тут подразумевается капкан; laqueus coniritus est
{Сеть расторгнута (лат.) } рукою Фурнилье, el nos liberati
sumus. Adjutorium nostrum... { И мы вызволены. Опора наша...
(лат.)} и так далее.
ГЛАВА XXXIX. О том, как Гаргантюа чествовал монаха
и как прекрасно говорил монах за ужином
Как скоро Гаргантюа сел за стол и первые куски были
проглочены, Грангузье повел рассказ о начале и причине войны
между ним и Пикрохолом и, доведя свое повествование до того
момента, когда брат Жан Зубодробитель одержал победу при защите
монастырского виноградника, превознес его подвиг выше деяний
Камилла, Сципиона, Помпея, Цезаря и Фемистокла. Тут Гаргантюа
попросил сей же час послать за монахом, -- он хотел
посоветоваться с ним касательно того, как действовать дальше.
Во исполнение его желания за монахом отправился дворецкий и
немного погодя в веселом расположении духа с ним возвратился,
причем брат Жан восседал на муле Грангузье, держа в руках
перекладину от креста.
Брат Жан был встречен нескончаемыми кликами восторга,
объятиями, приветствиями.
-- А, брат Жан, дружище! Брат Жан, приятель! Брат Жан,
черт тебя возьми, дай я тебя поцелую, дружок!
-- Дай я тебя обниму!
-- Поди сюда, блудодей, вот я тебя сейчас задушу!
А брат Жан знай посмеивался. Такого милого и
обходительного человека прямо поискать!
-- Ну-ка, ну-ка, -- сказал Гаргантюа, -- поставьте ему
скамейку вот тут, подле меня!
-- Пожалуйста, куда прикажете, -- сказал монах. -- Паж,
водички! Лей, дитя мое, лей! Это мне освежит печенку. Дай-ка
сюда, я пополощу себе горло!
-- Deposita сарра, -- сказал Гимнаст, -- рясу долой!
-- Боже сохрани! -- воскликнул монах. -- Нет, милостивый
государь, это нам не положено, -- in statutis Ordinis { В
уставе ордена (лат.)} есть насчет этого особый раздел.
-- В задницу, в задницу ваш раздел! -- заметил Гимнаст.
-- Ряса давит вам плечи, снимите ее!
-- Друг мой, -- сказал монах, -- пусть она останется на
мне, -- ей-Богу, мне в ней лучше пьется, от нее телу веселей.
Ежели я ее скину, господа пажи наделают себе из нее подвязок,
как это уже однажды со мной случилось в Кулене. Вдобавок у меня
пропадет весь аппетит. А ежели я сяду за стол в этом самом
одеянии, -- вот тебе крест, я с легкой душой не только что за
тебя, а и за твоего коня выпью! Мир честной компании! Я,
правда, поужинал, но это мне не помешает есть за обе щеки, --
желудок у меня луженый, он пуст внутри, как монашеский посошок,
и всегда открыт, как мешок адвоката. Из всех рыб, не считая
линя, говорит пословица, лучше всего крылышко куропатки или же
окорочок монашки. Наш настоятель страсть как любит белое
каплунье мясо.
-- Этим он отличается от лисы, -- заметил Гимнаст. --
Лиса ни у каплунов, ни у кур, ни у цыплят ни за что не станет
есть белое мясо.
-- Почему? -- спросил монах.
-- Потому что у нее нет поваров, чтобы его варить, --
отвечал Гимнаст, -- а если мясо надлежащим образом не
проварено, оно все будет красным, а не белым. Краснота мяса
есть признак того, что оно не проварено, -- исключение
составляет лишь мясо омаров и раков: их посвящают в кардиналы,
когда варят.
-- Свят, свят, свят! -- воскликнул монах. -- Стало быть,
у нашего монастырского лекаря плохо проварена голова, -- глаза
у него красные, как миски из ольхи... Вот это заячье бедро
полезно было бы подагрику. Кстати, отчего это бедра у девушек
всегда бывают прохладные?
-- Этим вопросом не занимались ни Аристотель, ни
Александр Афродисийский, ни Плутарх, -- отвечал Гаргантюа.
-- Существует три причины, в силу которых то или иное
место естественным образом охлаждается, -- продолжал монах. --
Primo { Во-первых (лат.)}, когда берега его омываются водой;
secundo { Во-вторых (лат.)}, если это место тенистое, темное,
сумрачное, куда не проникает солнечный свет, и, в-третьих, если
оно беспрестанно овевается ветрами, дующими из теснины, а также
производимыми колыханием сорочки и в особенности колыханием
гульфика... А ну, веселей! Паж, плесни нам еще!.. Чок, чок,
чок!.. Надо Бога благодарить за такое славное вино!.. Живи я во
времена Иисуса Христа, -- вот как Бог свят, я бы не дал евреям
схватить его в Гефсиманском саду! Черт побери, да я бы господам
апостолам поджилки перерезал за то, что они испугались и
убежали после сытного ужина, а доброго своего учителя покинули
в беде! Хуже всякой отравы для меня те люди, которые удирают,
когда нужно взяться за ножи. Эх, побыть бы мне французским
королем лет этак восемьдесят или сто! Ей-Богу, я бы выхолостил
всех, кто бежал из-под Павий! Лихорадка им в бок! Почему они,
вместо того чтоб погибнуть, бросили доброго своего государя на
произвол судьбы? Разве не лучше, разве не почетнее -- умереть,
доблестно сражаясь, чем остаться жить, позорно бежав?.. В
нынешнем году нам уж гусями не полакомиться. Эй, будь другом,
отрежь-ка мне свининки!... А то ведь уж давно стоит, --
стаканчик-то давно передо мной стоит! Germinavit radix Jesse {
Пустил росток корень Иессеев (лат.)}. Дьявольщина, я умираю от
жажды!.. А винцо-то ведь неплохое! Вы что пили в Париже? Мой
дом в Париже более полугода был открыт для всех, ей-ей, не
вру!.. Вы знакомы с братом Клавдием из Верхнего Баруа? То-то
добрый собутыльник! Какая, однако ж, муха его укусила? С
некоторых пор он все только учится да учится. А вот я ничему не
учусь. Мы в нашем аббатстве ничему не учимся -- боимся свинкой
заболеть. Наш покойный аббат говорил, что ученый монах -- это
чудовище. Ей-богу, любезный друг, magis magnos clericos поп
sunt magis magnos sapientes... { Великие духовные лица не
бывают великими учеными (средневек. лат.)} Если бы вы знали,
какая в этом году гибель зайцев! Жаль, нигде я не мог раздобыть
ни ястреба, ни кречета. Господин де ла Беллоньер пообещал мне
сапсана, а на днях прислал письмо: птица-де стала задыхаться.
От куропаток в этом году отбою не будет. Ну да я не любитель
расставлять силки, -- как раз простуду схватишь. Если я не
бегаю туда-сюда, не мечусь, мне все как-то не по себе. Вот
только начнешь махать через изгороди да кусты -- сейчас же ряса
в клочья. Славной борзой я обзавелся. Уж она зайца не упустит,
черта с два! Лакей вел ее к господину де Молеврие, ну, а я ее
отнял. Дурно я поступил?
-- Нисколько, брат Жан, -- отвечал Гимнаст, -- нисколько,
клянусь тебе всеми чертями, нисколько!
-- Ну так за чертей, пока они существуют! -- подхватил
монах. -- Бог ты мой, на что этому хромцу борзая! Подарить бы
ему пару волов, -- истинный Бог, это бы его куда больше
порадовало!
-- Отчего это вы, брат Жан, все время божитесь? --
спросил Понократ.
-- Это только для красоты слога, -- отвечал монах. -- Это
цветы Цицероновой риторики.
ГЛАВА XL. Отчего миряне избегают монахов
и отчего у одних носы длиннее, чем у других
-- Клянусь христианской верой, -- воскликнул Эвдемон, --
благовоспитанность этого монаха наводит меня на глубокие
размышления! Он нас тут всех распотешил, а почему же тогда
монахов называют бичами веселья и изгоняют из всякой славной
компании, подобно тому как пчелы гонят из ульев трутней?
Ignavum fucos pecus a prese'pibus arcent ,
{ Трутней ленивых народ от ульев без жалости гонит (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева} --
говорит Марон.
На это ему Гаргантюа ответил так:
-- Не подлежит сомнению, что ряса и клобук навлекают на
себя со всех сторон поношения, брань и проклятия, так же точно,
как ветер, Цециасом называемый, нагоняет тучи. Основная причина
этого заключается в том, что монахи пожирают людские отбросы,
то есть грехи, и, как дерьмоедам, им отводят места уединенные,
а именно монастыри и аббатства, так же обособленные от внешнего
мира, как отхожие места от жилых помещений. Далее, если вам
понятно, отчего все в доме смеются над обезьяной и дразнят ее,
то вам легко будет понять и другое: отчего все, и старые и
молодые, чуждаются монахов. Обезьяна не сторожит дома в отличие
от собаки, не тащит плуга в отличие от вола, не дает ни молока,
ни шерсти в отличие от овцы, не возит тяжестей в отличие от
коня. Она только всюду гадит и все портит, за что и получает от
всех насмешки да колотушки. Равным образом монах (я разумею
монахов-тунеядцев) не пашет землю в отличие от крестьянина, не
охраняет отечество в отличие от воина, не лечит больных в
отличие от врача, не проповедует и не просвещает народ в
отличие от хорошего проповедника и наставника, не доставляет
полезных и необходимых государству предметов в отличие от
купца. Вот почему все над монахами глумятся и все их презирают.
-- Да, но они молятся за нас, -- вставил Грангузье.
-- Какое там! -- молвил Гаргантюа. -- Они только терзают
слух окрестных жителей дилиньбомканьем своих колоколов.
-- Да, -- сказал монах, -- хорошенько отзвонить к обедне,
к утрене или же к вечерне -- это все равно что наполовину их
отслужить.
-- Они вам без всякого смысла и толка пробормочут уйму
житий и псалмов, прочтут бесчисленное множество раз "Pater
noster" {"Отче наш" (лат.) } вперемежку с бесконечными "Ave
Maria" { "Богородице, Дево, радуйся" (лат.)} и при этом сами не
понимают, что такое они читают, -- по-моему, это насмешка над
Богом, а не молитва. Дай Бог, если они молятся в это время за
нас, а не думают о своих хлебцах да жирных супах. Всякий
истинный христианин, кто бы он ни был и где бы ни находился,
молится во всякое время, а Дух Святой молится и
предстательствует за него, и Господь ниспосылает ему свои
милости. Так поступает и наш добрый брат Жан. Вот почему все
жаждут его общества. Он не святоша, не голодранец, он
благовоспитан, жизнерадостен, смел, он добрый собутыльник. Он
трудится, пашет землю, заступается за утесненных, утешает
скорбящих, оказывает помощь страждущим, охраняет сады
аббатства.
-- Я еще и не то делаю, -- сказал монах. -- За панихидой
или же утреней я стою на клиросе и пою, а сам в это время
мастерю тетиву для арбалета, оттачиваю стрелы, плету сети и
силки для кроликов. Я никогда без дела не сижу. А теперь, дети,
выпьем! Выпьем теперь, дети! Подай-ка мне каштанов! Это каштаны
из Этросского леса, -- вот я сейчас и выпью под них доброго
холодного винца. Что же это вы так медленно раскачиваетесь? Я,
как лошадь сборщика, пью из каждого ручейка, ей-богу!
Гимнаст ему сказал:
-- Брат Жан, у вас на носу капля.
-- Ха-ха! -- засмеялся монах. -- Вы думаете, что если я в
воде по самый нос, стало быть, сейчас утону? Не бойтесь, не
утону. Quare? Quia { Почему? Потому что (лат.)} выйти она из
носу выйдет, а обратно не войдет: мой нос весь внутри зарос.
Ах, друг мой, если б кто-нибудь сшил себе на зиму сапоги из
такой кожи, как моя, он бы в них смело мог ловить устриц --
нипочем бы эти сапоги не промокли!
-- Отчего это у брата Жана такой красивый нос? -- спросил
Гаргантюа.
-- Оттого что так Богу было угодно, -- отвечал Грангузье.
-- Каждому носу Господь придает особую форму и назначает особое
употребление, -- он так же властен над носами, как горшечник
над своими сосудами.
-- Оттого что брат Жан одним из первых пришел на ярмарку
носов, -- сказал Понократ, -- вот он и выбрал себе какой
покрасивее да покрупнее.
-- Ну, ну, скажут тоже! -- заговорил монах. -- Согласно
нашей истинной монастырской философии это оттого, что у моей
кормилицы груди были мягкие. Когда я их сосал, мой нос уходил в
них, как в масло, а там уж он рос и поднимался, словно тесто в
квашне. От тугих грудей дети выходят курносые. А ну, гляди
весело! Ad formarn nasi cognoscitur ad Те levavi... { По носу
узнаешь, как "К Тебе вздымаю я" (лат.). (Слова в кавычках --
начало псалма 122) } Варенья я не ем. Плесни-ка нам, паж! Item
{ Еще (лат.) } гренков.
ГЛАВА XLI. О том, как монах усыпил Гаргантюа, о служебнике его и о том,
как он читал часы
После ужина стали совещаться о неотложных делах, и решено
было около полуночи отправиться в разведку, дабы испытать
бдительность и проворство врага, а пока что решили слегка
подкрепить свои силы сном. Гаргантюа, однако ж, никак не мог
уснуть. Наконец монах ему сказал:
-- Я никогда так хорошо не сплю, как во время проповеди
или же на молитве. Я вас прошу: давайте вместе начнем
семипсалмие, и вы сей же час заснете, уверяю вас!
Гаргантюа весьма охотно принял это предложение, и в самом
начале первого псалма, на словах Beati quorum { Блажен, кому
[отпущены беззакония] (лат.)} они оба заснули. Монах, однако ж,
проснулся как раз около полуночи -- в монастыре он привык в это
время вставать к утрене. Проснувшись, он тут же разбудил всех,
ибо запел во все горло песню:
Эй, Реньо, очнись, проснись,
Эй, Реньо, да ну, вставай же!
Когда все проснулись, он сказал:
-- Господа! Говорят, что утреня начинается с
откашливания, а ужин с возлияния. А мы давайте наоборот: утреню
начнем с возлияния, а вечером, перед ужином, прокашляемся
всласть.
Тут Гаргантюа сказал:
-- Пить спозаранку, тотчас же после сна, -- это против
правил медицины. Прежде надлежит очистить желудок от излишков и
экскрементов.
-- Нет, это очень даже по-медицински! -- возразил монах.
-- Сто чертей мне в глотку, если старых пьяниц на свете не
больше, чем старых докторов! Я с моим аппетитом заключил
договор, по которому он обязуется ложиться спать вместе со
мной, и целый день я за ним слежу, а просыпаемся мы с ним тоже
одновременно. Вы себе сколько душе угодно принимайте ваши
слабительные, а я прибегну к моему рвотному.
-- Какое рвотное вы имеете в виду? -- спросил Гаргантюа.
-- Мой служебник, -- отвечал монах. -- Сокольничие, перед
тем как дать своим птицам корму, заставляют их грызть куриную
ножку, -- это очищает их мозг от слизи и возбуждает аппетит.
Так же точно и я беру по утрам веселенький мой служебничек,
прочищаю себе легкие, а после этого мне только лей -- не жалей.
-- Какого чина придерживаетесь вы, когда читаете часы? --
спросил Гаргантюа.
-- Как придется -- вот чего я придерживаюсь, -- отвечал
монах. -- Иной раз читаю по три псалма и по три отрывочка из
Священного писания, а нет охоты, так и совсем ничего. Я себя
часами не утруждаю -- не человек для часов, а часы для
человека. Словом сказать, я поступаю с ними, как все равно со
стременными ремнями -- укорачиваю и растягиваю, как мне
вздумается: brevis oratio penetrat celos, longa potatio evacuat
cyphos { Краткая молитва достигает небес, долгое питие
опорожняет чаши (лат.)}. Кто это сказал?
-- Честное слово, блудодейчик, не знаю, -- молвил
Понократ. -- Однако ж ты молодчина!
-- Весь в вас пошел, -- отвечал монах. -- А теперь venite
apotemus.
Тут принесли невесть сколько жаркого, а к нему ломтики
хлеба, смоченные в супе, и монах начал пить в свое
удовольствие. Некоторые составили ему компанию, прочие
отказались. Затем все начали собираться в поход и надевать
бранные доспехи, при этом брата Жана облекли в доспехи против
его желания, ибо он сначала и слышать ни о чем не хотел, кроме
как о том, чтобы прикрыть живот рясой, а в руку взять
перекладину от креста. Однако, не желая огорчать соратников, он
все же вооружился до зубов и, привесив сбоку булатный меч,
воссел на доброго неаполитанского скакуна, и вместе с ним
выступили в поход Гаргантюа, Гимнаст, Эвдемон и еще двадцать
пять самых храбрых слуг Грангузье, все в полном вооружении, все
на конях и с копьями, как святой Георгий, а позади каждого
воина на крупе коня сидел стрелок.
ГЛАВА XLII. О том, как монах ободрял соратников
и как он повис на дереве
Итак, доблестные воины отправляются на поиски приключений,
точно условившись перед отбытием, в каких случаях, если пробьет
час великого и страшного сражения, должно давать бой, в каких
-- уклоняться. А монах знай подбадривает их:
-- Дети мои, не бойтесь и не пугайтесь! Я поведу вас
верным путем. С нами Бог и святой Бенедикт! Будь я так же
силен, как и удал, я 6ы всех наших супостатов, пропади они
пропадом, ощипал, как уток! Я не боюсь ничего, кроме
артиллерии. Впрочем, подпономарь нашего аббатства дал мне одну
молитву, -- она охраняет человека от всякого огнестрельного
оружия, только мне-то она ни к чему, потому как я в нее вот
настолько не верю. А уж этой самой перекладиной я наделаю дел!
Клянусь Богом, задай кто из вас стрекача, так пусть меня черт
возьмет, ежели я не сделаю его вместо себя монахом и не наряжу
в свою рясу, -- ряса ведь помогает от трусости. Слыхали вы
когда-нибудь про борзого кобеля господина де Мерля? Как
охотничья собака, он сплоховал, а хозяин накинул на него рясу.
Клянусь телом Христовым, с тех пор он уж не упустил ни лисы, ни
зайца, и это еще что: он покрыл всех сучек в околотке, а ведь
прежде он был по этой части слаб, de frigidis et maleficiatis {
О чуждых любовному пылу и подвергшихся злому воздействию
колдовства (лат.)}.
Брат Жан в сердцах произносил эти слова, как раз когда он,
держа путь к Соле, проезжал под ореховым деревом, и тут забрало
его шлема зацепилось за обломленный край толстого сука.
Невзирая на это обстоятельство, монах изо всех сил пришпорил
коня, конь же его не выносил шпор: он скакнул вперед, монах,
силясь отцепить забрало, выпустил поводья и ухватился рукой за
сук, а в это время конь из-под него вырвался. Монах вследствие
этого повис на дереве и стал звать на помощь, кричать "караул"
и всех обвинять в измене.
Эвдемон заметил его первый и обратился к Гаргантюа:
-- Государь, посмотрите поближе на этого висящего
Авессалома!
Гаргантюа подъехал и, увидев, какое положение принял монах
и как именно он повис, сказал Эвдемону:
-- Сравнив его с Авессаломом, вы отступили от истины.
Авессалом запутался волосами, а у монаха голова бритая, и его
держат уши.
-- Помогите же мне, черт бы вас всех побрал! -- кричал
монах. -- Нашли время лясы точить! Вы вроде
проповедников-декреталистов, которые говорят, что ежели нашему
ближнему грозит смертельная опасность, то мы под страхом
троекратного отлучения должны прежде убедить его исповедаться и
восприять благодать, а потом уже оказывать ему помощь. Ну так
когда кто-нибудь из этих проповедников упадет на моих глазах в
воду и станет тонуть, я, вместо того чтобы броситься к нему и
протянуть руку, прочту ему длиннющую проповедь de contemptu
mundi et fuga seculi { О презрении к миру и бегстве соблазнов
его (лат.) }, а когда уж он совсем застынет, тут только я его
вытащу.
-- Не дрыгай ногами, душенька, -- сказал Гимнаст, -- я
тебя сейчас сниму, уж очень ты милый monachus { Монах}:
Monachus in claustro
Non valet ova duo;
Sed quando est extra,
Bene valet triginta.
{Видишь в келье чернеца?
Он не стоит и яйца.
Повстречай его в пути:
Сразу стоит десяти. (средневек. лат.). --
Перевод С. Аверинцева.}
Я видел на своем веку более пятисот повешенных, но никто
еще не болтался на дереве с таким изяществом, как ты. Будь я
столь же изящен, я бы согласился провисеть так всю жизнь.
-- Да перестанете вы проповедовать? -- возопил монах. --
Помогите мне ради Господа Бога, если не хотите помочь во имя
кого-то другого! Клянусь моей рясой, вы об этом еще пожалеете
tempore et loco prelibatis { В свое время на своем месте
(лат.)}.
Тут Гимнаст соскочил с коня, вскарабкался на дерево и
одной рукой подхватил монаха под мышки, другой же отцепил его
забрало от сука, по каковой причине монах повалился на землю, а
следом за ним спрыгнул Гимнаст.
Сверзившись, монах тотчас же сбросил с себя все свое
вооружение и доспех за доспехом расшвырял его по полю, засим
схватил перекладину от креста и вскочил на своего коня,
которого на бегу перехватил Эвдемон.
После этого ратники в веселом расположении духа поехали
дальше, по направлению к Соле.
ГЛАВА XLIII. О том, как Пикрохолова разведка наткнула на Гаргантюа, и о том,
как монах убил военачальника Улепета, а затем попал к неприятелю в плен
Уцелевшие от разгрома, во время которого был растрепан
Трипе, донесли Пикрохолу, что на его людей совершили нападение
черти, и весть эта привела Пикрохола в совершенное неистовство;
всю ночь он держал совет, на котором Бедокур и Фанфарон
утверждали, что могущество его таково, что он разобьет всех
чертей ада, если только они на него ополчатся, чему сам
Пикрохол и верил и не верил.
Как бы то ни было, он выслал в разведывательных целях
отряд легкой кавалерии под командой графа Улепета численностью
в тысячу шестьсот всадников, причем все они были тщательно
окроплены святой водой и у каждого из них вместо знака отличия
красовалась в виде перевязи епитрахиль на тот случай, если они
столкнутся с чертями, которые от григорианской воды и от
епитрахилей должны были неминуемо исчезнуть и расточиться. Так
они доехали почти до самого Лавогюйона и Маландри, но, ни от
кого не получив нужных сведений, повернули обратно и, поехав
верхней дорогой, неподалеку от Кудре обнаружили в пастушеской
то ли хижине, то ли лачужке пятерых паломников, коих они тут же
связали веревкой и, невзирая на их вопли, заклинания и мольбы,
как лазутчиков увели с собой. Когда же они спускались к Сейи,
их заметил Гаргантюа.
-- Братцы, -- сказал он своим людям, -- вон
неприятельский разъезд, вдесятеро превосходящий нас числом. Как
вы полагаете, ударить нам на них?
-- А почему бы нет, черт возьми? -- молвил монах. --
Неужто вы судите о людях по их численности, а не по их доблести
и отваге? -- И, недолго думая, он крикнул: -- Ударим, черти,
ударим!
Когда до врагов донеслись эти крики, они, разумеется,
подумали, что это самые настоящие черти, и, бросив поводья,
обратились в бегство, за исключением Улепета, -- он взял корье
наперевес и со всего размаху ударил монаха в грудь, однако
железный наконечник его копья мгновенно притупился о грозную
рясу монаха: это было все равно, как если бы вы тоненькой
свечечкой ударили по наковальне. Вслед за тем монах так хватил
его перекладиной между шеей и воротником, прямо по кости,
именуемой "акромион", что тот обмер, лишился чувств и как
подкошенный свалился к ногам коня. Тут только заметил монах,
что перевязью служила ему епитрахиль.
-- Стало быть, он всего-навсего священник, -- сказал он
Гаргантюа, -- а ведь это лишь малая толика монаха. Я же,
клянусь святым Иоанном, я -- монах заправский, и я вам их всех
перебью как мух.
Тут он вскачь понесся за ними, нагнал тех, что ехали
сзади, и, нанося удары направо и налево, перемолотил их, как
пшеницу.
Гимнаст немедленно обратился к Гаргантюа с вопросом,
должны ли они преследовать отступающих.
-- Ни в коем случае, -- отвечал Гаргантюа. -- Согласно
истинной военной науке никогда не следует доводить врага до
крайности: если он удручен и изнеможен, то отчаяние придает ему
сил и вселяет в него бодрость, ибо отнять у людей растерявшихся
и измученных всякую надежду на спасение -- значит наделить их
спасительнейшим средством. Сколько побед было вырвано
побежденными из рук победителей единственно потому, что
победители наперекор здравому смыслу стремились к полному и
окончательному уничтожению и истреблению врага, не думая о том,
что следует хоть кого-нибудь оставить в живых, чтобы было кому
явиться вестником их победы! Всегда оставляйте неприятелю все
ворота и дороги открытыми, сооружайте ему серебряный мост,
чтобы облегчить отступление.
-- Так-то оно так, -- заметил Гимнаст, -- да ведь наш
добрый монах бросился в погоню.
-- Наш добрый монах? -- спросил Гаргантюа. -- Ну так им
несдобровать, клянусь честью! На всякий случай, однако ж,
подождем немного, побудем пока здесь, в сторонке. По-моему, я
достаточно хорошо изучил повадку наших врагов, -- они
полагаются на судьбу, а не на здравый смысл.
Меж тем как они стояли в орешнике, монах все еще гнал
врага, разя всех, кого встречал на своем пути, и никому не
давая пощады, и наконец увидел всадника, везшего на крупе
одного из несчастных паломников. И как скоро брат Жан
замахнулся, паломник возопил:
-- Господин настоятель, милый! Господин настоятель!
Спасите меня, умоляю вас!
При этих словах враги обернулись и, удостоверившись, что
свирепствует тут один только монах, принялись колотить его кто
во что горазд, но ему совсем не было больно, даже когда удары
приходились по рясе, -- такая у него оказалась толстая кожа.
Затем враги приставили к нему двух лучников и, поворотив коней,
удостоверились, что никого больше не видно, из чего они сделали
вывод, что Гаргантюа со всем своим отрядом бежал. Тогда они
стремглав помчались по направлению к Нуарет, дабы настигнуть
Гаргантюа, монаха же оставили под охраной двух лучников.
Заслышав конское ржание и топот копыт, Гаргантюа обратился
к своим людям:
-- Братцы! Я слышу, как скачут наши враги, и уже различаю
отдельных всадников из этого полчища, что мчится на нас.
Сомкнем же наши ряды, выстроимся по всем правилам на дороге, и
предстоящее сражение послужит нам к чести, а им принесет
гибель!
ГЛАВА XLIV. О том, как монах избавился от своей охраны
и как была разбита Пикрохолова разведка
Итак, враги впопыхах умчались, и это навело монаха на
мысль, что они устремились в погоню за Гаргантюа и его людьми,
каковая мысль глубоко огорчила его, ибо он не в состоянии был
помочь соратникам. Понаблюдав за двумя лучниками, он убедился,
что их так и подмывает броситься вслед за однополчанами, чтобы
и на их долю хоть что-нибудь да перепало, -- они все
поглядывали в сторону долины, куда спускались их товарищи. В
конце концов он рассудил так:
"Сейчас видно, что мои часовые в ратном искусстве не
искушены, -- они даже не взяли с меня клятвы, что я не убегу, и
не отобрали меча".
Затем он неожиданно выхватил этот самый меч и, ударив
лучника, находившегося справа от него, перерезал ему шейные
вены и сфенитидные артерии, а заодно и язычок, вплоть до
миндалин, вторым же ударом обнажил спинной мозг между вторым и
третьим позвонками, после чего лучник приказал долго жить.
Тогда монах, поворотив коня налево, наехал на другого
лучника, а тот, видя, что его товарищ мертв, монах же на него
наседает, заорал во всю мочь:
-- Ай, ай, ай, господин настоятель, я сдаюсь! Господин
настоятель, родной мой, господин настоятель!
А монах свое:
-- Не просите меня столь настоятельно, все равно я вам,
мой дорогой, накладу по-настоящему!
-- Ай, ай, ай! -- стенал лучник. -- Господин настоятель,
голубчик вы мой, помоги вам Бог стать аббатом!
-- Клянусь моей рясой, я вас посвящу в кардиналы! --
объявил монах. -- Вы с духовных особ берете выкуп? Ну так я вам
сейчас вручу кардинальскую красную шапку.
А лучник свое:
-- Господин настоятель, господин настоятель, господин
будущий аббат, господин кардинал, господин все что хотите! Ах!
Ох! Ax! Не надо, господин настоятель, миленький мой, господин
настоятель, я вам сдаюсь!
-- А я тебя сдам всем чертям, -- объявил монах.
И тут он одним ударом рассек ему голову -- он пробил ему
черепную коробку над самой височной костью, разворотил обе
теменные кости, вместе со стреловидным мостом и большею частью
лобной кости, а заодно проткнул обе мозговые оболочки и глубоко
проник в боковые желудочки, так что затылок, держась на одном
только кожном покрове черепной надкостницы, повис над плечами
наподобие докторской шапочки, черной снаружи и красной внутри.
Вслед за тем лучник неподвижно распростерся на земле.
Покончив с лучниками, монах дал шпоры коню и устремился по
пути следования врагов, враги же схватились с Гаргантюа и его
отрядом на большом дороге, и число их к этому времени
значительно поубавилось, ибо Гаргантюа при помощи своего
огромного дерева и при содействии Гимнаста, Понократа, Эвдемона
и других учинил им столь великое побоище, что от ужаса у них
расстроились чувства и помрачился разум, как если бы перед ними
предстала смерть в подлинном своем образе и обличье, и они
поспешно начали отступать.
Подобно тому как осел, под хвостом у которого овод Юноны
или же муха, мчится, не разбирая дороги, сбрасывая наземь
поклажу, обрывая недоуздок и поводья, ни разу не передохнув и
не остановившись, причем со стороны невозможно понять, чего это
он так припустился, оттого что вам не видно, что именно его
беспокоит, -- так же точно бежали обезумевшие эти люди, сами не
зная, почему они бегут: их подгонял панический страх,
вселившийся в их души.
Тогда монах, видя, что все их помыслы направлены к тому,
чтобы как можно скорее утечь, соскочил с коня, взобрался на
большой придорожный камень и, не жалея и не щадя собственных
сил, стал поражать беглецов смертоносными ударами грозного
своего меча. И столько он умертвил и уложил на месте, что в
конце концов меч его разломился на две части. Тут он рассудил,
что резню и избиение нужно приостановить, -- уцелевшие пусть
себе бегут и разносят весть о случившемся.
Все же он поднял секиру одного из убитых, снова взобрался
на камень и, следя за тем, как враги бегут и как они натыкаются
на мертвые тела, принуждал их бросать пики, шпаги, копья и
пищали; тех же, кто вез с собою связанных паломников, он вышиб
из седел, а коней отдал вышеупомянутым паломникам, и велел он
им стать неподалеку от него, на опушке леса, рядом с
Фанфароном, которого он взял в плен.
ГЛАВА XLV. О том, как монах доставил паломников
и какое прекрасное слово сказал им Грангузье
Как скоро сшибка кончилась, Гаргантюа со всем своим
отрядом, за исключением монаха, поехал обратно, и к вечеру он
уже был у Грангузье, а Грангузье в это время, лежа в постели,
молил Бога сохранить их и даровать им победу; когда же он
увидел, что все они целы и невредимы, то расцеловал их от
полноты чувств и спросил про монаха. Гаргантюа же ему на это
ответил, что монах, вне всякого сомнения, у врагов.
-- Ну так они сами не рады будут, -- заметил Грангузье.
И он был прав. Недаром у нас до сих пор существует
поговорка: подпустить кому-нибудь монаха.
Затем, рассудив, что им необходимо подкрепиться, он велел
слугам накормить их, да посытнее. Когда же все было подано,
позвали Гаргантюа, однако ж он был так огорчен исчезновением
монаха, что не мог ни пить, ни есть.
Но тут нежданно-негаданно появился монах и, еще стоя. в
воротах, крикнул:
-- Гимнаст, братец, холодненького винца мне,
холодненького винца!
Выйдя во двор. Гимнаст удостоверился, что это точно брат
Жан, а с ним пять паломников и пленный Фанфарон. Потом
навстречу ему вышел Гаргантюа и, оказав ему чрезвычайно
радушный прием, повел прямо к Грангузье, и тот стал его
расспрашивать, что с ним приключилось. Монах рассказал ему обо
всем: как его взяли в плен, как он избавился от лучников, какую
резню учинил он на большой дороге, как он отбил паломников и
угнал в плен военачальника Фанфарона. После этого начался у них
веселый пир.
За столом Грангузье, обратясь к паломникам,
полюбопытствовал, из какого они края и откуда и куда путь
держат.
Неспеша ответил за всех:
-- Государь! Я -- из Сен-Жну, что в Берри, вот он -- из
Паллюо, этот -- из Онзе, вот тот -- из Аржи, тот -- из
Вильбернена. Ходили мы в Сен-Себастьен, что близ Нанта, а
теперь, то там, то здесь устраивая привалы, идем восвояси.
-- Так, так, -- молвил Грангузье. -- А зачем вы ходили в
Сен-Себастьен?
-- Мы ходили помолиться святому, чтобы он чуму от нас
отвел, -- отвечал Неспеша.
-- Да вы что, с ума сошли? -- воскликнул Грангузье. --
Неужели вы думаете, что святой Севастьян насылает чуму?
-- Еще как насылает! -- подтвердил Неспеша. -- Это мы
знаем от нашего проповедника.
-- Что? -- воскликнул Грангузье. -- Эти лжепророки
распространяют подобные суеверия? Клевещут на святых угодников
Божиих, уподобляют их бесам, которые только и делают, что сеют
в мире зло? Это все равно как у Гомера на греческое войско
насылает чуму Аполлон, а другие поэты навыдумывали целое
сонмище разных Вейовисов и злых богов. Так же вот в Сине некий
ханжа проповедник поучал, что святой Антоний палит огнем ноги,
святой Евтропий насылает водянку, святой Гильда --
сумасшествие, а святой Жну -- подагру. Я его примерно наказал,
и хотя он обозвал меня еретиком, однако с того времени ни один
ханжа не посмел сунуть нос и мои владения. Так вот, я диву
даюсь, как это ваш король не возбранит им проповедовать в его
королевстве этакую дичь, -- их должно еще строже наказывать,
нежели тех, кто насылает чуму при помощи магии и всякого иного
колдовства. Чума убивает тело, а эти чертовы обманщики
отравляют души бедных простых людей.
В то время как он держал эту речь, с самым решительным
видом вошел монах и спросил:
-- Вы откуда, горемыки?
-- Из Сен-Жну, -- отвечали паломники.
-- А как там поживает добрый кутила аббат Траншлион? --
спросил монах. -- А что у вас едят монахи? Вот как Бог свят,
пока вы тут паломничаете, присоседятся они к вашим женам!
-- Гм! Гм! За свою-то я не боюсь, -- признался Неспеша,
-- кто ее увидит днем, тот не станет ломать себе шею ради того,
чтобы навестить ее ночью.
-- Ну, это еще бабушка надвое сказала! -- заметил монах.
-- Твоя жена может быть так же уродлива, как Прозерпина, но
если только где-нибудь поблизости завелись монахи, они уж ей
проходу не дадут, и то сказать: хороший мастер для всякой вещи
найдет применение. Пусть я заболею дурной болезнью, ежели по
возвращении вы не найдете, что женки ваши растолстели, потому
как даже в тени от монастырской колокольни есть нечто
оплодотворяющее.
-- Это вроде нильской воды в Египте, если только верить
Страбону, -- вставил Гаргантюа. -- А Плиний в книге седьмой,
главе третьей утверждает, что на плодовитость влияют также
одежды, телосложение и питание.
Тут Грангузье сказал:
-- Идите себе с Богом, бедные люди, да будет вечным вашим
вожатаем сам Творец, и впредь не пускайтесь вы в столь
бесцельные и беспрокие странствия. Заботьтесь о семьях ваших,
трудитесь всяк на своем поприще, наставляйте ваших детей, --
словом, живите, как учит вас святой апостол Павел. И тогда вы
будете Богом хранимы, ангелы и святые от вас не отступятся и не
страшны вам будут ни чума, ни какая-либо иная болезнь.
Затем Гаргантюа провел их в столовую на предмет принятия
пищи, однако ж паломники все только вздыхали и твердили
Гаргантюа:
-- Блажен тот край, где царствует такой человек! Его
слова сильнее укрепили нас в вере и просветили, нежели все
проповеди, какие нам довелось слышать в нашем городе.
-- Вот об этом-то и говорит Платон в пятой книге De rep.,
-- заметил Гаргантюа, -- государства только тогда будут
счастливы, когда цари станут философами или же философы --
царями.
Затем он велел наполнить их сумы съестными припасами, а
фляги -- вином и, дабы облегчить им остаток пути, каждому из
них дал по коню и денег на харчи.
ГЛАВА XLVI. О том, как великодушно поступил Грангузье с пленным Фанфароном
Фанфарона привели к Грангузье, и тот его спросил, что
замышляет и затевает Пикрохол и какую цель преследует он
внезапным этим переполохом. Фанфарон же ему на это ответил, что
намерение и цель Пикрохола -- завоевать, буде окажется
возможным, всю страну в отместку за обиду, причиненную пекарям.
-- Это он уж очень размахнулся, -- заметил Грангузье, --
на чужой каравай рта не разевай. Времена нынче не те, чтобы
завоевывать королевства в ущерб ближнему своему, брату во
Христе. Он берет пример с древних, со всех этих Геркулесов,
Александров Македонских, Ганнибалов, Сципионов, Цезарей и
прочих, но ведь это противоречит евангельскому учению, а по
евангельскому учению нам надлежит охранять и оборонять
собственные наши земли, владеть ими и править, а не вторгаться
с враждебными целями в чужие, и что в былые времена у сарацин и
варваров именовалось подвигами, то ныне мы зовем злодейством и
разбоем. Сидеть бы ему у себя дома и блюсти в нем порядок, как
подобает королю, а не осквернять мой дом и не грабить его
дотла, ибо, блюдя надлежащий порядок, он приумножил бы свое
достояние, обирая же меня, он сам разорится.
Идите с Богом, живите по правде, указывайте вашему королю
на его оплошности и ни в коем случае не давайте ему советов,
исходя только из собственной выгоды, ибо вместе с общим
достоянием всегда гибнет и частное. Что же касается
причитающегося с вас выкупа, то я с вас его не возьму, а кроме
того, велю возвратить вам коня и оружие.
Вот как должны поступать соседи и старинные друзья, тем
более что распря наша не есть еще настоящая война, -- вспомним,
что Платон в книге пятой De rep., говоря о вооруженных
столкновениях греков между собой, вместо слова "война"
употребляет слово "смута" и советует, если уж случится такая
напасть, соблюдать величайшую умеренность. Если вы, однако,
называете это войной, то все же это война поверхностная, она не
проникла в тайники наших душ, ибо честь ни у кого из нас не
была задета, и в общем речь идет лишь о том, чтобы исправить
ошибку, допущенную нашими людьми, то есть и вашими и нашими, на
каковую ошибку вам следовало посмотреть сквозь пальцы, даже
если б она была вам доподлинно известна, так как повздорившие
скорее заслуживали презрения, а не внимания, и по отношению к
ним можно было ограничиться возмещением убытков, что я, со
своей стороны, и предложил. Пусть нас рассудит всеправедный
Господь, а я готов молить Его о том, чтобы Он послал мне смерть
и на моих глазах уничтожил все мое достояние, только бы ни мне,
ни людям моим ни в чем его не прогневить.
Сказавши это, Грангузье подозвал монаха и при всех у него
спросил:
-- Брат Жан, любезный мой друг, это вы взяли в плен
присутствующего здесь военачальника Фанфарона?
-- Ваше величество, -- отвечал монах, -- он перед вами,
он совершеннолетний, в здравом уме, пусть он сам и расскажет.
Тогда Фанфарон сказал:
-- Так, государь, это он взял меня в плен, я открыто
признаю себя его пленником.
-- Вы с него требуете выкупа? -- спросил монаха
Грангузье.
-- Нет, -- отвечал монах. -- Я об этом и не помышлял.
-- А сколько бы вы желали получить за его пленение? --
спросил Грангузье.
-- Ничего, ничего, -- отвечал монах. -- Мне не нужно
выкупа.
Тогда Грангузье велел отсчитать монаху в присутствии
Фанфарона шестьдесят две тысячи золотых за его пленение, а тем
временем вышеозначенному Фанфарону устроили угощение, и пока он
угощался, Грангузье задал ему вопрос, желает ли он остаться у
него или же намерен возвратиться к своему королю.
Фанфарон ответил, что он поступит, как Грангузье
посоветует.
-- В таком случае, -- молвил Грангузье, -- возвращайтесь
к своему королю, и да хранит вас Господь!
Засим он пожаловал ему отличную вьеннскую шпагу в золотых
ножнах с украшениями в виде веточек винограда, ожерелье из
драгоценных камней стоимостью в сто шестьдесят тысяч дукатов,
каковые драгоценные камни были оправлены в золото, весившее
семьсот две тысячи марок, и сверх того, в знак особой милости,
десять тысяч экю наличными. После беседы с королем Фанфарон сел
на своего коня. Гаргантюа дал ему охрану, состоявшую из
тридцати латников и ста двадцати лучников под командой
Гимнаста, и велел проводить его в случае надобности до самых
ворот Ларош-Клермо.
Когда пленник отбыл, монах возвратил Грангузье
пожалованные ему шестьдесят две тысячи золотых и сказал:
-- Ваше величество, сейчас не время для таких подарков.
Подождем, пока война кончится, ведь еще неизвестно, как все
обернется, а если война ведется без большого денежного запаса,
то, кроме воинской доблести, у нее, значит, никакой другой
опоры нет. Звонкие монеты -- вот мышцы сражения.
-- Ин ладно, -- сказал Грангузье, -- когда война
кончится, я у вас в долгу не останусь, а равно и у всех моих
верных слуг.
ГЛАВА XLVII. О том, как Грангузье собрал свои легионы, и о том, как Фанфарон убил Белокура, а затем и сам был убит по приказу Пикрохола
В эти дни из Бесе, Марше-Вье, селения Сен-Жак, из Рено,
Парилье, Ривьеры, Рош-Сен-Поля, Вобретона, Потиля, Бреемона,
Пон-де-Клана, Кравана, Гранмона, Бурда, Вилломера, Юима, Серже,
Юсе, Сен-Луана, Панзу, Кольдро, Верона, Кулена, Шозе, Варена,
Бургейля, Иль-Бушара, Круле, Нарси, Канда, Монсоро и прочих
смежных владений к Грангузье явились послы и сказали, что они
осведомлены о том, какой ущерб причинил ему Пикрохол, и что
издавна существующий между ними союз обязывает их предоставить
в его распоряжение все, чем они богаты, -- от людей и денег до
боевых припасов.
Всего по договорам было прислано денег на сумму сто
тридцать четыре миллиона два с половиной золотых экю. Людской
состав исчислялся в пятнадцать тысяч латников, тридцать две
тысячи всадников легкой кавалерии, восемьдесят девять тысяч
пищальников, сто сорок тысяч добровольцев, а к ним было придано
одиннадцать тысяч двести пушек, обыкновенных и двойных,
василисков и спиролей, да еще выставлено было сорок семь тысяч
землекопов; жалованьем и провиантом все это войско было
обеспечено на шесть месяцев и четыре дня. В ответ на это
предложение Грангузье не сказал ни "да", ни "нет", -- он
изъявил послам свою глубокую признательность и объявил, что
поведет войну таким образом, что ему не придется губить столько
нужных людей. Он ограничился тем, что велел привести в боевую
готовность легионы, которые он постоянно держал в Девиньере,
Шавиньи, Граво и Кенкене и которые располагали двумя тысячами
пятьюстами латников, шестьюдесятью шестью тысячами пехотинцев,
двадцатью шестью тысячами пищальников, двумястами тяжелых
орудий, двадцатью двумя тысячами землекопов и шестью тысячами
всадников легкой кавалерии, причем ни один из отрядов не
испытывал нужды ни в казначеях, ни в маркитантах, ни в
кузнецах, ни в оружейниках, ни в Других мастерах, без которых в
походной жизни не обойдешься, воины же, все до одного, так
понаторели в военном искусстве, так хорошо были вооружены, так
хорошо умели различать знамена своих отрядов, так хорошо
соображали, чего от них требуют начальники, и так
беспрекословно им повиновались, так легки были в беге, так
тяжелы на руку, так осмотрительны во всех своих действиях, что
скорей походили на гармонично звучащий орган или же на
слаженный часовой механизм, нежели на армию и ополчение.
Фанфарон по приезде явился к Пикрохолу и во всех
подробностях рассказал, что с ним произошло, как он действовал
и что довелось ему видеть. В заключение он, употребляя
наикрасноречивейшие выражения, стал склонять Пикрохола на мир с
Грангузье, которого он теперь признавал за самого порядочного
человека на свете, и попытался внушить ему, что стыдно зря
обижать соседей, от которых они ничего, кроме хорошего, не
видели, а главное-де, вся эта затея кончится весьма убыточно и
весьма плачевно для них же самих, ибо силы Пикрохола таковы,
что Грангузье легко с ними справится.
Не успел Фанфарон окончить свою речь, как возвысил голос
Бедокур:
-- Горе владыке, окружившему себя людьми, которых легко
подкупить, а таков, я вижу, Фанфарон, ибо мужество столь явно
ему изменило, что он, уж верно, готов был предать нас, перейти
в стан врагов и начать сражаться против нас, если б только
враги пожелали оставить его у себя; однако ж, подобно тому как
людей доблестных прославляют и ценят все, и друзья и недруги,
так же точно подлецы всем ясны и никому доверия не внушают, и
пусть даже враги и воспользуются ими в корыстных целях, все же
они не могут не презирать подлость и предательство.
Слова эти привели Фанфарона в негодование, он выхватил
шпагу и проткнул Бедокура чуть повыше левого соска, после чего
Бедокур не замедлил отправиться на тот свет, а Фанфарон извлек
из его тела шпагу и во всеуслышание объявил:
-- Так погибнет всякий, кто будет клеветать на преданного
слугу!
Пикрохол при виде окровавленной шпаги и ножен внезапно
пришел в ярость.
-- Так тебе дали эту шпажонку, -- воскликнул он, -- чтобы
ты у меня на глазах вероломно убил доброго моего друга
Бедокура?
Тут он приказал своим лучникам разорвать Фанфарона на
части, каковой его приказ был исполнен без промедления и с
такою жестокостью, что вся комната была залита кровью; после
этого тело Бедокура было похоронено с почестями, а труп
Фанфарона был сброшен с крепостной стены в ров.
Весть об этом зверстве разнеслась по всему войску, и
многие начали уже роптать на Пикрохола, так что Цапцарап
принужден был ему сказать:
-- Государь! Мне неизвестно, каков будет исход всего
этого предприятия. Одно могу сказать: люди ваши пали духом. Они
находят, что довольствия у нас здесь недостаточно, к тому же
после двух не то трех вылазок ряды наши сильно поредели. А к
неприятелю между тем должны подойти мощные подкрепления. Если
нам придется выдерживать осаду, то, на мой взгляд, дело
неминуемо кончится для нас полным разгромом.
-- Ни черта, ни черта! -- сказал Пикрохол. -- Вы похожи
на мелюнского угря -- начинаете кричать еще до того, как с вас
сдерут кожу. Пусть только они попробуют!
ГЛАВА XLVIII. О том, как Гаргантюа осадил Пикрохола в Ларош-Клермо
и как он разбил армию означенного Пикрохола
Гаргантюа принял на себя верховное командование. Отец его
остался в крепости и, добрым словом подняв дух войска, посулил
великие награды тем, кто совершит какой-либо подвиг. Некоторое
время спустя войско достигло Ведского брода и на лодках и по
мостам, наведенным на скорую руку, все сразу переправилось на
другую сторону. Затем, изучив местоположение города, стоявшего
на высоком месте, выгодном для обороны, Гаргантюа порешил
обдумать за ночь, как быть далее. Гимнаст, однако ж, ему
сказал:
-- Государь! Природа и нрав французов таковы, что они
молодцы только на первых порах. Тут они бывают злее чертей, а
чуть застоятся, так и бабы с ними сладят. Я того мнения, что
как скоро люди ваши отдохнут и соберутся с силами, тотчас же
отдайте приказ идти на приступ.
Мнение Гимнаста признано было разумным. Гаргантюа,
развернув свое войско на равнине, оставил за косогором засаду.
Монах, взяв с собою шесть отрядов пехоты и двести латников, с
великою поспешностью миновал болота и выехал на Луденскую
большую дорогу, а Пьюи остался у него внизу.
Приступ между тем продолжался. Люди Пикрохола колебались:
то ли им предпринять вылазку и встретиться с неприятелем лицом
к лицу, то ли защищать город, не двигаясь с места. Наконец
Пикрохол, освирепев, вышел с отрядом латников из замка, и тут
его встретили и угостили столь сильной орудийной пальбой, что,
дабы не мешать своей артиллерии, беспрерывно бившей по холмам,
гаргантюитсы рассудили за благо отступить к долине. Те, что
предприняли вылазку, дрались упорно, но их стрелы летели
слишком высоко и никому не причиняли вреда. Часть отряда, выйдя
из огня, с остервенением кинулась на наших, но ее постигла
неудача: вся она была. окружена и смята. Прочие решились
отступить, но в это время монах обошел их с тыла, и тут
началось беспорядочное и неудержимое бегство. Некоторые из
наших готовы были броситься за беглецами, однако ж монах
удержал их, -- он боялся, что, увлекшись преследованием, они
оторвутся от своего отряда, а защищающие город,
воспользовавшись этим, ударят на них. Выждав некоторое время и
удостоверившись, что вылазок пока не предвидится, монах послал
герцога Фронтиста сказать Гаргантюа, чтобы тот занял левый холм
и, таким образом, не дал Пикрохолу уйти через левые ворота.
Гаргантюа, нимало не медля, послал туда четыре легиона из тех,
что находились под командой Себаста, но, еще не достигнув
высоты, они сшиблись грудью с Пикрохолом и его рассеявшимся
было отрядом. Наши стремительно ринулись на врага -- и понесли
немалый урон, оттого что с городских стен их осыпали ядрами и
стрелами. Увидевши это, Гаргантюа почел за нужное оказать им
мощную поддержку, и тут его артиллерия столь яростно начала
обстреливать эту часть городской стены, что неприятелю пришлось
бросить сюда все свои силы.
Как скоро монах удостоверился, что с той стороны, где он
стоит со своими людьми, город никем больше не охраняется, он,
движимый беззаветною храбростью, вместе с частью своего отряда
бросился к городской стене и взобрался наверх, -- он полагал,
что неприятеля повергают в страх и трепет не столько те, что с
ним бьются, сколько те, что внезапно ударят на него из засады.
Все же он не производил ни малейшего шума до тех пор, пока на
городскую стену не взобрались все его воины, все, за
исключением двухсот латников, которых он оставил на всякий
случай. Потом он вдруг заорал диким голосом, его люди
подхватили этот крик и, перебив стоявшую у ворот стражу,
которая не оказала им никакого сопротивления, распахнули
ворота, впустили оставшихся снаружи двести латников, а затем с
великим проворством помчались вместе с ними к восточным
воротам, где кипел жаркий бой, и, обрушившись на врагов с тыла,
опрокинули всю их рать. Видя, что они окружены со всех сторон и
что гаргантюисты уже в городе, люди Пикрохола сдались на
милость победителя. По приказу монаха враги сложили оружие, как
холодное, так и огнестрельное, затем монах распорядился загнать
их всех в церкви и запереть, а чтобы они не ушли, приставил к
церковным вратам своих ратников и отовсюду набрал перекладин от
крестов; затем, отперев восточные ворота, поспешил на помощь к
Гаргантюа.
Но тут самонадеянный Пикрохол, вообразив, что это к нему
подходит из города подмога, усилил натиск до такой степени, что
Гаргантюа крикнул:
-- Брат Жан, брат Жан, как же ты, дружище, вовремя!
Тут только Пикрохол и его люди поняли, что все погибло, и
бросились кто куда. Гаргантюа преследовал их до самого Вогодри
и истреблял нещадно, а затем велел бить отбой.
ГЛАВА XLIX. О том, как с Пикрохолом стряслась по дороге 6еда
и как повел себя Гаргантюа после сражения
Пикрохол в отчаянии бросился бежать по направлению к
Иль-Бушару, но на Ривьерской дороге конь его споткнулся и упал,
и это его так обозлило, что он в исступлении заколол коня
мечом. Предложить Пикрохолу другого коня было некому, и он
совсем уже подобрался к Мельникову ослу, -- мельница была тут
рядом, -- но мукомолы задали Пикрохолу трепку и раздели его
догола, а взамен дали какую-то ветошь.
В таком виде поганый злюка зашагал дальше: когда же он
перебрался через реку у Пор-Юо, то повстречал старую колдунью и
поведал ей свои злоключения, она же в ответ прорекла, что
королевство будет ему возвращено, когда рак свистнет. С тех пор
о Пикрохоле ни слуху ни духу. Слыхал я, однако ж, что он теперь
в Лионе, простым поденщиком, и все такой же злюка, и кто ни
приедет в Лион, он сейчас же с вопросом: не слыхать ли, чтоб
где-нибудь свистнул рак? -- видно, не забыл, что нагадала ему
старуха, и все надеется вернуть свое королевство.
После того как неприятель отступил, Гаргантюа прежде всего
сосчитал своих людей и удостоверился, что пали в бою лишь
немногие, а именно несколько пехотинцев из отряда военачальника
Тольмера, да еще выстрелом из пищали ранило в грудь Понократа.
Затем Гаргантюа отдал приказ отдохнуть и подкрепиться, не
покидая, однако ж, своих отрядов, причем казначеи должны были
уплатить жителям за съестное, воспретил чинить населению какие
бы то ни было обиды, раз этот город снова отошел к Грангузье, а
кроме того, приказал всем своим ратникам явиться после обеда на
площадь перед замком, -- там-де они получат жалованье за
полгода вперед, что и было исполнено. После этого он велел
оставшимся в живых людям Пикрохола собраться на указанной
площади и в присутствии владетельных князей и военачальников
обратился к ним с такими словами.
ГЛАВА L. Речь, с которой Гаргантюа обратился к побежденным
-- Приснопамятные отцы наши, деды и прадеды по своей
природе и духу были таковы, что при благоприятном для них
исходе битв они в честь торжества своего и победы предпочитали
одним своим человеколюбием возводить трофеи и монументы в
сердцах у побежденных, нежели на землях, ими завоеванных,
памятники архитектурные, ибо живые человеческие предания об их
незлобивости значили для них больше, нежели мертвый язык
колонн, арок и пирамид, коих к тому же может и не пощадить
непогода, а равно и людская зависть.
Достаточно вам напомнить, какое мягкосердечие выказали они
к бретонцам в день битвы при Сент-Обен-дю-Кормье и при
разрушении Партене. Вас приводили в восхищение рассказы о том,
как милостиво обошлись они с эспаньольскими варварами,
разграбившими, опустошившими, разорившими гавань Олонн и весь
Тальмондский приморский край.
Хвалы и приветственные клики, излетавшие из ваших уст и из
уст отцов ваших, достигали неба в тот самый час, когда
Альфарбал, царь Канарийский, который в жажде все новых и новых
завоеваний совершил разбойничье нападение на страну Они и
своими пиратскими набегами держал в страхе Арморикские острова
и все пограничные области, в конце концов в честном морском бою
был разбит и захвачен в плен моим отцом, коему сам Господь
оказывал помощь и покровительство. И что же вы думаете? В
отличие от других королей и императоров, которые именуют себя
католиками, что не мешает им поступать с пленниками жестоко,
заточать их в темницы и требовать с них непомерного выкупа,
отец мой обошелся с Альфарбалом учтиво и дружелюбно, поместил
его в своем дворце, а затем по несказанной доброте своей осыпал
его дарами, щедротами, всякого рода дружескими услугами и
отпустил на свободу. Что же было потом с Альфарбалом?
Возвратившись на родину, он созвал всех владетельных князей и
выборных от городов своего королевства, рассказал о том, как
великодушно у нас с ним обращались, и попросил незамедлительно
вынести решение, которое могло бы послужить примером для всех,
-- решение касательно того, как им ответить на нашу учтивую
любезность столь же любезною учтивостью. Тогда же было
единогласно решено предоставить в полное наше распоряжение все
их земли, поместья и все их королевство. После этого Альфарбал
сам, своею собственной персоной, вновь прибыл к нам и привел с
собой девять тысяч тридцать восемь больших кораблей,
нагруженных сокровищами, не только принадлежавшими ему лично и
всему его королевскому роду, но и собранными чуть ли не со всех
концов страны, ибо, когда его корабли в ожидании ветра
вест-норд-ост приставали к берегу, жители, теснясь, бросали
туда золото, серебро, кольца, драгоценности, лакомства,
снадобья, душистые вещества, циветт, попугаев, пеликанов,
мартышек, генетт, дикобразов. Все, кто только дорожил своим
добрым именем, почитали за должное принести в дар что-нибудь
редкостное. По прибытии Альфарбал вознамерился облобызать моему
отцу ноги, -- отец почел это неприличным и не допустил до
этого: он дружески обнял Альфарбала. Альфарбал заговорил о
дарах, -- отец мой их отверг, ибо они показались ему слишком
богатыми. Альфарбал объявил себя и потомков своих добровольными
его рабами и слугами, -- отец мой от этого отказался, ибо почел
это несправедливым. Альфарбал уступал моему отцу на основании
решения выборных все свои земли и все свое королевство и
передавал ему указную крепость, подписанную, скрепленную и
утвержденную всеми, кому это надлежало, -- отец мой и от этого
решительно отказался, а грамоты бросил в печь. Кончилось дело
тем, что, оценив по достоинству свободное волеизъявление
простосердечных канарийцев, отец мой растрогался и от жалости к
ним залился слезами, а потом в самых изысканных выражениях,
приводя подобающие случаю изречения, постарался преуменьшить
благодеяние, которое он оказал канарийцам; такому благодеянию
грош, мол, цена, никакой особой любезности он по отношению к
ним не выказал, -- он просто обязан был это сделать. Но тем
более превозносил его Альфарбал. На чем же, однако, порешили?
Приняв в соображение, что мы могли бы тиранически потребовать
за Альфарбала наивысшую сумму выкупа, то есть два миллиона экю,
да еще оставить у себя в качестве заложников старших его
сыновей, канарийцы объявили себя вечными нашими данниками и
обязались выплачивать нам ежегодно два миллиона золотых монет
весом каждая в двадцать четыре карата. В первый год они нам
столько и уплатили, на второй год они по доброй воле уплатили
нам два миллиона триста тысяч экю, на третий -- два миллиона
шестьсот тысяч, на четвертый -- ровно три миллиона, и так они
по собственному желанию все увеличивали и увеличивали сумму
выкупа, пока наконец мы вовсе не отказались от дани. Таково
свойство признательности, ибо если время все на свете разрушает
и умаляет, то добрые дела оно возвеличивает и приумножает,
оттого что благодеяние, щедрою рукою оказанное человеку
справедливому, беспрерывно возрастает усилиями благородного его
ума и памяти.
Я же, со своей стороны, ни под каким видом не собираюсь
изменять нашей фамильной черте, то есть добросердечию, и вот
теперь я вас освобождаю и отпускаю, -- отныне вы такие же
вольные и свободные люди, какими были прежде. Сверх того, при
выходе из города вы получите каждый такую сумму, которой вам
хватит с семьей на три месяца, а чтобы по дороге на вас не
напали мои крестьяне, я дам вам охрану, состоящую из шестисот
латников и восьми тысяч пехотинцев под командой моего конюшего
Александра, и с этой охраной вы благополучно доберетесь до
дому. Храни вас Господь!
Мне очень жаль, что здесь нет Пикрохола, -- я бы ему
объяснил, что война началась помимо моего желания и что у меня
и в мыслях не было таким путем разбогатеть и прославиться. Но
раз он исчез с лица земли и никто не знает, куда он пропал, я
принужден передать все его королевство сыну его; однако ж сын
его слишком мал (он еще не достиг пятилетнего возраста), а
потому для руководства и воспитания к нему будут приставлены
почтенные по возрасту владетельные князья и ученые люди его
королевства. Приняв же в рассуждение, что столь сильно
обедневшее королевство легко может быть разорено, если не
положить предел алчности и скупости правителей, я поставлю над
ними Понократа и облеку его надлежащими полномочиями, и будет
он находиться при наследнике до тех пор, пока не признает его
способным самостоятельно управлять и вершить дела.
Со всем тем мне ведомо, что порочная и тлетворная
наклонность попустительствовать злодеям и прощать их ведет к
тому, что они, пользуясь этой пагубной страстью миловать всех
подряд, безбоязненно совершают новые злодеяния.
Мне ведомо, что Моисей, кротчайший из всех людей, живших
тогда на земле, нещадно карал смутьянов, бунтовавших народ
израильский.
Мне ведомо, что даже Юлий Цезарь, полководец, давший
Цицерону повод сказать о нем, что судьба ничего не могла
прибавить к тому, чем он уже владел, и что наивысшая его
добродетель заключалась в том, что он только и думал, как бы
кого-то спасти или помиловать, и тот в иных случаях строго
наказывал зачинщиков мятежей.
По их примеру я требую, чтобы, прежде чем разойтись, вы
мне выдали, во-первых, милейшего вашего Марке, чья безрассудная
заносчивость явилась предлогом и первопричиною этой войны,
во-вторых, его товарищей -- пекарей, которые не потрудились тут
же загладить его сумасбродство, и, наконец, всех советников,
полководцев, военачальников и приближенных Пикрохола, которые
ему кадили, которые ему советовали, которые его подбивали
нарушить границы и натворить нам таких бед.
ГЛАВА LI. О том, как победители-гаргантюисты были награждены после сражения
Как скоро Гаргантюа окончил речь, ему были выданы
зачинщики, коих он требовал, за исключением Буяна, Молокососа и
де Шваль, ибо они бежали за шесть часов до начала битвы, --
один в Аньельское ущелье, другой в Вирскую долину, а третий в
Логроньо, бежали без оглядки и без остановки, -- и за
исключением двух пекарей, павших на поле брани, Гаргантюа не
сделал зачинщикам ничего дурного, он только велел им стать к
станкам во вновь открытой им книгопечатне.
Затем он приказал всех убитых похоронить с почестями в
Нуаретской долине и на Брюльвьейском поле. Раненых он велел
отправить на излечение в свой главный госпиталь. Далее,
осведомившись о размерах убытков, причиненных городу и его
жителям, он распорядился полностью возместить их на основании
тех показаний, которые жители дадут под присягой, а также велел
заложить в городе крепость и разместить в ней постоянный
гарнизон и караул, чтобы на будущее время город лучше был
защищен от внезапных нападений.
Перед отбытием Гаргантюа соизволил объявить благодарность
легионерам, участвовавшим в деле, а затем приказал им стать на
зимние квартиры -- всем, кроме десятого, отборного, легиона,
особенно в этом бою отличившегося, и некоторых военачальников,
коих он почел за нужное повезти с собой к Грангузье.
Наконец, к неописуемой радости доброго короля, воины
прибыли во дворец. Король тотчас же задал им пир, да такой
великолепный, богатый и роскошный, какого не видывал свет со
времен царя Артаксеркса. Выйдя из-за стола, он распределил
между ними всю посуду из своего буфета, общий вес которой
достигал веса восемнадцати миллионов четырнадцати золотых
безантов и которая состояла из больших античных ваз, больших
кувшинов, больших мис, больших чаш, кубков, кувшинчиков,
канделябров, чашек, ладьеобразных ваз для цветов, ваз для
сластей и прочего тому подобного, причем все это было сделано
из чистого золота и украшено каменьями, эмалью и резьбой,
каковые, по общему мнению, стоили еще дороже золота. Этого
мало, -- Грангузье велел выдать из своих сундуков по миллиону
двести тысяч экю на брата, а еще каждый получил в вечное
владение (вечное -- при условии, если у него останутся
наследники) замок и близлежащие угодья, какие он пожелал.
Понократу Грангузье подарил Ларош-Клермо, Гимнасту -- Кудре,
Эвдемону -- Монпансье, Риво -- Тольмеру, Итиболу -- Монсоро,
Акамасу -- Канд, Варен -- Хиронакту, Граво -- Себасту, Кенкене
-- Александру, Лигре -- Софрону и так далее.
ГЛАВА LII. О том, как Гаргантюа велел построить для монаха Телемскую обитель
Оставалось только одарить монаха. Гаргантюа хотел было
сделать его аббатом в Сейи, но тот отказался. Тогда Гаргантюа
предложил ему на выбор Бургейльское и Сен-Флорентийское
аббатства, а была бы, мол, охота, так и то и другое, но монах
ответил напрямик, что не желает принимать на себя обязанности
по управлению монахами.
-- Как я буду управлять другими, раз я не умею управлять
самим собой? -- сказал он. -- Если вы полагаете, что я вам
оказал и могу и впредь оказать важные услуги, дозвольте мне
построить аббатство, какое я хочу.
Гаргантюа такая затея понравилась, и он отвел для этой
цели всю Телемскую область до самой Луары, находящуюся в двух
милях от большого леса Пор-Юо, монах же обратился к нему с
просьбой основать на этом месте обитель, непохожую ни на какую
другую.
-- В таком случае, -- сказал Гаргантюа, -- прежде всего
вокруг нее не должно быть стены, ибо все прочие аббатства
обнесены высоченной стеной.
-- А как же, -- сказал монах, -- и ведь это неспроста: за
стеной не лучше, чем в застенке, -- там и наушничанье, и
зависть, и подсиживанье.
-- И вот еще что, -- продолжал Гаргантюа. -- В некоторых
монастырях существует обычай: если туда войдет женщина (я
разумею женщину добродетельную и целомудренную), то в местах,
через которые она проходила, полагается после производить
уборку, ну, а там будет заведен такой порядок: тщательно
убирать все те помещения, в коих побывают инок или инокиня,
которые случайно туда забредут. В монастырях все размерено,
рассчитано и расписано по часам, именно поэтому мы постановим,
чтобы там не было ни часов, ни циферблатов, -- все дела будут
делаться по мере надобности и когда удобнее, ибо считать часы
-- это самая настоящая потеря времени. Какой от этого прок?
Глупее глупого сообразовываться со звоном колокола, а не с
велениями здравого смысла и разума. Item {Далее (лат.)}, в наше
время идут в монастырь из женщин одни только кривоглазые,
хромые, горбатые, уродливые, нескладные, помешанные,
слабоумные, порченые и поврежденные, а из мужчин -- сопливые,
худородные, придурковатые, лишние рты...
-- Кстати, -- прервал его монах, -- куда девать женщин
некрасивых и настырных?
-- Настырных -- в монастырь, -- отвечал Гаргантюа.
-- Верно, -- согласился монах.
-- Следственно, туда будут принимать таких мужчин и
женщин, которые отличаются красотою, статностью и
обходительностью. Item, в женские обители мужчины проникают не
иначе как тайком и украдкой, -- следственно, вам надлежит
ввести правило, воспрещающее женщинам избегать мужского
общества, а мужчинам -- общества женского. Item, как мужчины,
так и женщины, поступив в монастырь, после годичного
послушнического искуса должны и обязаны остаться в монастыре на
всю жизнь, -- следственно, по вашему уставу, как мужчины, так и
женщины, поступившие к вам, вольны будут уйти от вас, когда
захотят, беспрепятственно и безвозбранно. Item, обыкновенно
монахи дают три обета, а именно: целомудрия, бедности и
послушания, -- вот почему вам надлежит провозгласить, что
каждый вправе сочетаться законным браком, быть богатым и
пользоваться полной свободой. Что касается возрастного ценза,
то при поступлении для женщин должен быть установлен предел --
от десяти до пятнадцати лет, а для мужчин -- от двенадцати до
восемнадцати.
ГЛАВА LIII. О том, как и на какие деньги была построена Телемская обитель
На построение и устройство обители Гаргантюа отпустил
наличными два миллиона семьсот тысяч восемьсот тридцать один
"длинношерстый баран" и впредь до окончания всех работ обещал
выдавать ежегодно под доходы с реки Дивы один миллион шестьсот
шестьдесят девять тысяч экю с изображением солнца и столько же
с изображением Плеяд. На содержание обители Гаргантюа определил
в год два миллиона триста шестьдесят девять тысяч пятьсот
четырнадцать нобилей с изображением розы, каковую сумму
монастырская казна должна была получать в виде гарантированной
земельной ренты, в подтверждение чего Гаргантюа выдал особые
грамоты.
Само здание было построено в виде шестиугольника, с
высокими круглыми башнями по углам, диаметром в шестьдесят
шагов каждая; все башни были одинаковой величины и одинаковой
формы. На севере протекала река Луара. На берегу реки стояла
башня, которая называлась Арктика; с восточной стороны высилась
другая башня, под названием Калаэра, следующая башня называлась
Анатолия, за нею -- Мессембрина, затем -- Гесперия и, наконец,
последняя -- Криэра. Пространство между башнями равнялось
тремстам двенадцати шагам. Здание было семиэтажное, если
подвальный этаж считать за первый. Своды второго этажа
напоминали ручки от корзины. Верхние этажи были оштукатурены
фландрским гипсом, замки сводов имели форму лампад. Крыша из
лучшего шифера была украшена свинцовыми поделками в виде
маленьких человечков и зверьков, искусно сработанных и
позолоченных; с крыши, между окнами, на некотором расстоянии от
стен спускались водосточные трубы, расписанные кpecт-нaкpecт
золотом и лазурью; внизу они переходили в широкие желобы, из
которых вода стекала под здание, а оттуда в реку.
Здание это было стократ пышнее Бониве, Шамбора и Шантильи;
в нем насчитывалось девять тысяч триста тридцать две жилые
комнаты, при каждой из которых была своя уборная, кабинет,
гардеробная и молельня и каждая из которых имела выход в
большой зал. Башни сообщались между собой изнутри и через жилой
корпус при помощи винтовых лестниц, ступени которых были
сделаны частью из порфира, частью из нумидийского камня, частью
из мрамора-змеевика; длина каждой ступени равнялась двадцати
двум футам, высота -- трем пальцам, от площадки к площадке вели
двенадцать таких ступеней. На каждой площадке были две
прекрасные античные арки, откуда шел свет и которые вели в
ажурные лоджии, по ширине равные лестнице, а лестница
поднималась до самой кровли и увенчивалась павильоном. По таким
же точно лестницам можно было с любой стороны пройти в большой
зал, а из зала в жилые помещения.
Между башнями Арктикой и Криэрой находились превосходные
обширные книгохранилища, в которых были собраны книги на
греческом, латинском, еврейском, французском, тосканском и
испанском языках, причем на каждом этаже хранились книги только
на одном каком-нибудь языке.
Посредине была устроена прекрасная лестница, вход на
которую был сделан снаружи и представлял собой арку шириною в
шесть туаз. Лестница эта была столь соразмерна и широка, что по
ней могли одновременно подниматься на самый верх шестеро
латников с копьями у бедер.
Между башнями Анатолией и Мессембриной были расположены
прекрасные просторные галереи, расписанные по стенам фресками,
которые изображали подвиги древних героев, события исторические
и виды различных местностей. Между этими башнями были такие же
точно лестница и вход, как и со стороны реки. А над входом
крупными античными буквами была выведена следующая надпись.
ГЛАВА LIV. Надпись на главных вратах Телемской обители
Идите мимо, лицемер, юрод,
Глупец, урод, святоша-обезьяна,
Монах-лентяй, готовый, словно гот
Иль острогот, не мыться целый год,
Все вы, кто бьет поклоны неустанно
Вы, интриганы, продавцы обмана,
Болваны, рьяно злобные ханжи, --
Тут не потерпят вас и вашей лжи.
Ваша ложь опять
Стала б распалять
Наши души гневом,
И могла б напевам
Нашим помешать
Ваша ложь опять.
Идите мимо, стряпчий-лиходей,
Клерк, фарисей, палач, мздоимец хваткий,
Писцы, официалы всех мастей,
Синклит судей, который, волка злей.
Рвет у людей последние достатки.
Сдирать вы падки с беззащитных взятки,
Но нас нападки ваши не страшат:
Сюда не вхожи крючкодел и кат.
Кат и крючкодел
Были б не у дел
В этих вольных стенах;
Обижать смиренных --
Вот для вас удел,
Кат и крючкодел.
Идите мимо, скряга-ростовщик,
Пред кем должник трепещет разоренный,
Скупец иссохший, кто стяжать привык,
Кто весь приник к страницам счетных книг,
В кого проник бесовский дух маммоны,
Кто исступленно копит миллионы.
Пусть в раскаленный ад вас ввергнет черт!
Здесь места нет для скотских ваших морд.
Ваши морды тут
Сразу же сочтут
Обликами гадин:
Здесь не любят жадин,
И не подойдут
Ваши морды тут.
Идите мимо, сплетник, грубиян,
Супруг-тиран, угрюмый и ревнивый,
Драчун, задира, скандалист, буян,
Кто вечно пьян и злостью обуян,
И вы, мужлан, от люэса паршивый,
Кастрат пискливый, старец похотливый.
Чтоб не могли вы к нам заразу внесть
Сей вход закрыт для вас, забывших честь.
Честь, хвала, привет
Тем, кто в цвете лет
Предан негам мирным
В зданье сем обширном;
Всем, в ком хвори нет,
Честь, хвала, привет.
Входите к нам с открытою душой,
Как в дом родной, пажи и паладины.
Здесь обеспечен всем доход такой,
Чтоб за едой, забавами, игрой
Ваш шумный рой, веселый и единый,
Не находил причины для кручины.
Приют невинный тут устроен вам,
Учтивым, щедрым, знатным господам.
Господам честным,
Рыцарям лихим
Низость неизвестна
Здесь не будет тесно
Стройным, удалым
Господам честным.
Входите к нам вы, кем завет Христов
От лжи веков очищен был впервые.
Да защитит вас наш надежный кров
От злых попов, кто яд фальшивых слов
Всегда готов вливать в сердца людские.
В умы живые истины святые
Роняйте, выи яростно круша
Всем, у кого глуха к добру душа!
Душ, к добру глухих,
Книжников пустых,
Нету в этом зданье.
Здесь, где чтут Писанье,
Не найти таких
Душ, к добру глухих.
Входите к нам, изящества цветы,
Чьей красоты не описать словами.
Тут днем и ночью двери отперты
Вам, чьи черты небесные чисты,
Сердца -- просты, а очи -- словно пламя.
Чтоб знатной даме можно было с нами
Здесь жить годами без забот и свар,
Наш основатель дал нам злата в дар.
В дар златой металл
Наш король нам дал,
Чтоб от бед сберечь нас;
Тот не канет в вечность,
Кто нам завещал
В дар златой металл *.
ГЛАВА LV. О том, как было устроено жилище телемитов
Посреди внутреннего двора был дивный алебастровый фонтан,
увенчанный изображением трех граций, причем каждая грация
держала в руках рог изобилия, а вода лилась у них из сосков,
рта, ушей, глаз и прочих отверстий.
Стены, выходившие во двор, поддерживались массивными
колоннами из халцедона и порфира, которые соединялись
прекрасными античными арками, а под этими арками были устроены
прелестные галереи, длинные и широкие, украшенные живописью, а
также рогами оленей, единорогов, носорогов, клыками
гиппопотамов и слонов и другими достопримечательностями.
Помещения для женщин были расположены между башнями
Арктикой и Мессембриной. Мужчины занимали все остальные.
Напротив женской половины, между двумя первыми башнями, были
устроены для развлечения ристалище, ипподром, театр, бассейн
для плавания и изумительные трехъярусные бани, где ни в чем не
было недостатка, между прочим и в благовонной смолистой воде.
У реки был разбит для прогулок красивый парк с чудным
лабиринтом посредине. Между двумя другими башнями помещались
манежи для игры в маленький и в большой мяч. Возле башни Криэры
был сад, где росли всевозможные плодовые деревья, рассаженные
по косым линиям.
Сад переходил потом в большой парк, где была пропасть
всяких зверей.
Между двумя следующими башнями помещалось стрельбище, где
стреляли из лука, пищали и арбалета; за башней Гесперией
находились одноэтажные службы, за ними -- конюшня, а перед
службами -- соколий двор, коим ведали испытанные сокольничие;
туда ежегодно поступали с Крита, из Венеции и Сарматии лучшие
образцы разных птичьих пород: орлы, кречеты, ястребы, балабаны,
сапсаны, соколы, ястребы-перепелятники, дербники и другие,
которых так искусно приручали и обучали, что, вылетев из замка
порезвиться в поле, они ловили все, что придется. Псарня
помещалась поодаль, ближе к парку.
Все залы, покои и кабинеты были убраны коврами,
менявшимися в зависимости от времени года. Полы были застелены
зеленым сукном. Кровати -- вышитыми покрывалами. В каждой
уборной стояло хрустальное зеркало в усыпанной жемчугом раме из
чистого золота, и такой величины оно достигало, что человек
виден был в нем во весь рост. Перед залами женской половины
находились помещения для парфюмеров и цирюльников, через руки
которых непременно должны были пройти мужчины, навещавшие
женщин. Парфюмеры каждое утро доставляли в женские покои
розовую, апельсинную и миртовую воду и вносили туда драгоценные
курильницы, от коих исходил дым всяческих благоуханий.
ГЛАВА LVI. О том, как были одеты монахи и Телемской обители
Первое время после основания обители женщины одевались
сообразно своему вкусу и желанию. Впоследствии же они по своей
доброй воле ввели следующую реформу.
Они стали носить темно-красные или же розовые чулки ровно
на три пальца выше колена. Кайма на чулках была из вышивок и
прошивок. Подвязки были круглые, под цвет рукавчиков. Башмачки,
туфельки и домашние туфли делались из алого, красного или же
лилового бархата, с бахромчатыми прорезами.
Поверх сорочки надевался лиф из шелкового сукна и
кринолинчик из тафты, белой, красной, коричневой, серой и т. д.
На кринолинчик надевалась юбка из серебряной тафты с прошивками
из чистого золота, напоминавшими. желобки на колоннах, или же,
в зависимости от погоды и по желанию, из атласа, из шелка, из
бархата, оранжевая, коричневая, зеленая, пепельная, голубая,
светло-желтая, красная, алая, белая, а по праздникам -- юбка из
золотой парчи, из серебряной ткани, отделанная у кого
канителью, у кого вышивками.
Плащи надевались глядя по времени года: из золотой ткани с
серебряным шитьем, из красного атласа, отделанного золотой
канителью, из белой, голубой, черной, коричневой тафты,
шелковой саржи, бархата, серебряной парчи, серебряной ткани,
золотых нитей, атласа или же бархата, расшитого всеми
возможными золотыми узорами.
Летом вместо плащей носили иногда прелестные марлоты из
таких же материй или мавританские накидки из лилового бархата с
серебряной канителью, прошитые золотыми нитями, а то -- с
золотыми шнурами, украшенными по швам мелким индийским
жемчугом. А на шляпах неизменно красовался султан под цвет
обшлагов, со множеством золотых подвесков. Зимою -- плащи из
тафты вышеперечисленных цветов, подбитые мехом рыси, черной
генетты, калабрийской куницы, соболя и прочими дорогими мехами.
Четки, запястья, цепочки, ожерелья -- все это было из
драгоценных камней, а именно: карбункулов, рубинов,
рубинов-баласов, брильянтов, сапфиров, изумрудов, бирюзы,
гранатов, агатов, бериллов и отборного жемчуга, как мелкого,
так равно и крупного.
Головные уборы соответствовали времени года: зимой носили
французские шляпы, весной -- испанские, летом -- тосканские, по
праздничным же и воскресным дням непременно надевали
французские головные уборы, ибо они скромнее и солиднее всех
прочих.
У мужчин были свои моды: чулки, шерстяные или же суконные,
темно-красные, розовые, белые, черные; бархатные панталоны
таких же или приближающихся к этим цветов, с вышивками и
прорезами по вкусу каждого; куртки из парчи золотой, парчи
серебряной, бархата, атласа, шелка, тафты, таких же цветов, с
прорезами, прошивкой и отделкой -- всем на загляденье; шнуры --
шелковые, таких же цветов, пряжки -- золотые, с эмалью; камзолы
и кафтаны -- из золотой парчи, золотой ткани, серебряной парчи,
бархата, расшитые, как кому нравилось; плащи -- такие же
роскошные, как и у дам; пояса -- шелковые, под цвет куртки; у
каждого на боку шпага с золоченым эфесом, с золотым острием
филигранной работы, в бархатных ножнах одного цвета с
панталонами; такие же были и кинжалы; шляпы -- из черного
бархата, украшенные множеством золотых ягодок и пуговок; на
шляпах красовались усыпанные золотыми блестками белые перья, с
которых свешивались рубины, изумруды и т. д.
Впрочем, между мужчинами и женщинами царило такое
согласие, что и те и другие ходили в одеждах одной и той же
ткани, одинаковой расцветки, а чтобы не вышло ошибки, несколько
молодых людей должны были ежеутренне оповещать мужчин, что
сегодня собираются надеть дамы, ибо все в обители подчинялось
желаниям дам.
Не думайте, однако ж, что мужчины и женщины тратили много
времени на то, чтобы с таким вкусом и так пышно наряжаться, --
там были особые гардеробщики, каждое утро державшие наготове
любую одежду, а также горничные, умевшие в мгновение ока одеть
и убрать даму с ног до головы. А чтобы телемиты никогда не
ощущали недостатка в одежде, возле Телемского леса было
построено огромное светлое здание в полмили длиною и со всеми
возможными приспособлениями, -- там жили ювелиры, гранильщики,
вышивальщики, портные, золотошвеи, бархатники, ковровщики,
ткачи, и каждый занимался своим делом и работал на телемских
монахов и монахинь. Материи и ткани поставлял им сеньор
Навсиклет, и он же каждый год отправлял в обитель с Жемчужных и
Каннибальских островов семь кораблей с грузом слитков золота,
шелка-сырца, жемчуга и драгоценных камней. Если жемчужины
теряли от времени природную свою белизну, их скармливали
петухам, на которых это действовало, как слабительное на
соколов, и благодаря этому восстанавливали первоначальный их
цвет.
ГЛАВА LVII. О том, какой у телемитов был уклад жизни
Вся их жизнь была подчинена не законам, не уставе и не
правилам, а их собственной доброй воле и хотению. Вставали они
когда вздумается, пили, ели, трудились, спали когда
заблагорассудится; никто не будил их, никто не неволил их пить,
есть или еще что-либо делать. Такой порядок завел Гаргантюа. Их
устав состоял только из одного правила:
ДЕЛАЙ ЧТО ХОЧЕШЬ,
ибо людей свободных, происходящих от добрых родителей
просвещенных, вращающихся в порядочном обществе, сама природа
наделяет инстинктом и побудительною силой которые постоянно
наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока, и сила эта
зовется у них честью. Но когда тех же самых людей давят и
гнетут подлое насилие и принуждение, они обращают благородный
свой пыл, с которым они добровольно устремлялись к добродетели,
на то, чтобы сбросить с себя и свергнуть ярмо рабства, ибо нас
искони влечет к запретному и мы жаждем того, в чем нам
отказано.
Благодаря свободе у телемитов возникло похвальное
стремление делать всем то, чего, по-видимому, хотелось
кому-нибудь одному. Если кто-нибудь из мужчин или женщин
предлагал: "Выпьем!" -- то выпивали все; если кто-нибудь
предлагал: "Сыграем!" -- то играли все; если кто-нибудь
предлагал: "Пойдемте порезвимся в поле" -- то шли все. Если
кто-нибудь заговаривал о соколиной или же другой охоте, женщины
тотчас садились на добрых иноходцев, на парадных верховых коней
и сажали ястреба-перепелятника, сапсана или же дербника себе на
руку, которую плотно облегала перчатка; мужчины брали с собой
других птиц.
Все это были люди весьма сведущие, среди них не оказалось
ни одного мужчины и ни одной женщины, которые не умели бы
читать, писать, играть на музыкальных инструментах, говорить на
пяти или шести языках и на каждом из них сочинять и стихи и
прозу. Нигде, кроме Телемской обители, не было столь отважных и
учтивых кавалеров, столь неутомимых в ходьбе и искусных в
верховой езде, столь сильных, подвижных, столь искусно
владевших любым родом оружия; нигде, кроме Телемской обители,
не было столь нарядных и столь изящных, всегда веселых дам,
отменных рукодельниц, отменных мастериц по части шитья, охотниц
до всяких почтенных и неподневольных женских занятий.
Вот почему, когда кто-нибудь из мужчин бывал вынужден
покинуть обитель, то ли по желанию родителей, то ли по
какой-либо другой причине, он увозил с собою одну из женщин,
именно ту, которая благосклонно принимала его ухаживания, и они
вступали в брак; они и в Телеме жили в мире и согласии, а уж
поженившись, еще того лучше; до конца дней своих они любили
друг друга так же, как в день свадьбы. Да, чтобы не забыть:
приведу вам загадку, высеченную на медной доске, которая была
обнаружена в фундаменте обители. Гласит она буквально
следующее.
ГЛАВА LVIII. Пророческая загадка
Мечтающий о счастье сын земли,
Душой воспряв, моим речам внемли!
Коль веришь ты, что может человек
Истолковать светил небесных бег
И силой прозорливости своей
Предугадать дела грядущих дней
И что божественное Провиденье
Ему порой дарует позволенье, --
Как утверждают книги мудрецов, --
Проникнуть в судьбы будущих веков,
Прислушайся, и я тебе открою,
Что этой осенью или зимою
Откуда-то придут в наш край родимый
Такие люди, коим нестерпимы
Ни отдых, ни веселие, ни смех
И кои, не считая то за грех,
Людей любого званья совратят,
Повсюду сея распрю и разлад.
И если кто-нибудь любой ценой
Решит пойти дорогою такой,
Того слова прельстительные их
Натравят на друзей и на родных.
Не будет стыдно дерзостному сыну
Вонзить кинжал отцу родному в спину,
И даже на носителей корон
Меч подданными будет занесен,
Ибо они себе составят мненье,
Забыв о долге и повиновенье,
Что всем поочередно суждено
То вверх всплывать, то вновь идти на дно.
И это породит так много споров,
Так много перебранок и раздоров,
Что худшего история не знала,
Хотя известно ей чудес немало.
В ту пору многих доблестных людей
Кого толкнет в водоворот страстей
Их молодой и легковерный пыл,
Постигнет смерть в расцвете лет и сил.
И кто борьбою этой увлечется,
Тот больше от нее не оторвется,
Пока небесный и земной простор
Не преисполнит шумом свар и ссор.
Повсюду станут воздавать почет
Не тем, кто справедлив, а тем, кто лжет,
Ибо рассудок подчинится слепо
Сужденьям черни, темной и свирепой,
К соблазну жадной, подлой, суеверной.
О, сей потоп, прискорбный и безмерный!
Потопом смуту вправе я назвать:
Она не станет времени терять,
И всю страну охватит, и не минет,
Пока бог весть откуда не нахлынет
Поток воды, скрывая с головою
Всех тех, кто, увлеченный пылом боя,
Свой дух в сраженьях так ожесточит,
Что и скотам безвинным не простит,
Зачем покорно целыми стадами
Они идут со всеми потрохами
Не идолам на жертвоприношенье,
А смертным на обычное съеденье.
Теперь и вы поймете без труда,
Что эта неизбывная вражда
В изрядное расстройство и кручину
Введет шарообразную махину!
И даже те, кому она мила,
Кто ей не хочет гибели и зла,
Попробуют, усилий не жалея,
Закрепостить ее и править ею
Так мудро, что останется несчастной
Лишь вопиять к создателю всечасно.
И в довершенье бед наступит день,
Когда весь небосвод обложит тень,
Светило дня плотнее закрывая,
Чем мрак затменья или тьма ночная,
И встанет между солнцем и землей
Глухой, непроницаемой стеной,
И в мире запустенье воцарится.
Но раньше, чем все это совершится,
Подземными толчками будет он
Сильнее и внезапней потрясен,
Чем Этна в час, когда рука Кронида
Низринула ее на титанида,
И чем громады энарийских скал
В тот страшный день, когда Тифон восстал
И принялся, гордыней обуян,
Швырять мятежно горы в океан.
Итак, земля за краткие мгновенья
Претерпит столь большие разрушенья,
Что те, кто смог ее поработить,
Не станут больше властью дорожить.
Тогда сердца исполнятся желаньем
Покончить с этим долгим состязаньем,
Поскольку вышесказанный поток
Заставит всех пуститься наутек.
Однако до того, как убежать,
Еще успеет каждый увидать
Огонь, разлившийся по небосводу,
Чтоб высушить нахлынувшую воду.
Когда ж пройдут событий этих дни,
Да будут с ликованием одни
Богатствами и манною небесной
Награждены обильно и чудесно,
Другие ж превратятся в бедняков.
Итак, теперь, когда в конце концов
Грядущее я вам истолковал,
Любой из вас свою судьбу узнал.
Сдержал я слово. О, сколь счастлив тот
Кто до конца такого доживет!
Как скоро чтение этого документа окончилось, Гаргантюа
глубоко вздохнул и сказал присутствующим:
-- Люди, преданные евангельскому учению, подвергаются
гонениям с давних пор, однако ж счастлив тот, кто, не смущаясь
этими гонениями и не соблазняясь и не обольщаясь влечениями
плоти, прямиком идет к цели, которую предуказал нам Господь
устами возлюбленного своего Сына.
-- А как вы полагаете, -- спросил монах, -- что заключает
в себе и что означает эта загадка?
-- Что? -- переспросил Гаргантюа. -- Раскрытие и
утверждение божественной истины.
-- Клянусь святым Годераном, я эту загадку совсем
по-другому толкую! -- воскликнул монах. -- Это же слог пророка
Мерлина! Вычитывайте в ней любые иносказания, придавайте ей
самый глубокий смысл, выдумывайте сколько вашей душе угодно --
и вы и все прочие. А я вижу здесь только один смысл, то есть
описание игры в мяч, впрочем довольно туманное. Совратители
людей -- это игроки в мяч, обыкновенно состоящие между собой в
дружеских отношениях. После двух подач мяча один из них выходит
из игры, а другой начинает. Верят первому, кто крикнет, как
пролетит мяч: над или под веревкой. Поток воды -- это пот;
плетенка ракетки -- из бараньих или же козьих кишок;
шарообразная махина -- это мяч. После игры обычай таков:
обсушиться возле яркого огня, переменить сорочку, а потом с
удовольствием сесть за стол, при этом особенно весело пируют
те, кто выиграл. И -- гуляй, душа!
Конец.
Пантагрюэль
ПАНТАГРЮЭЛЬ, КОРОЛЬ ДИПСОДОВ,
ПОКАЗАННЫЙ В ЕГО ДОПОДЛИННОМ ВИДЕ
СО ВСЕМИ ЕГО УЖАСАЮЩИМИ ДЕЯНИЯМИ И ПОДВИГАМИ.
СОЧИНЕНИЕ
ПОКОЙНОГО МАГИСТРА АЛЬКОФРИБАСА,
ИЗВЛЕКАТЕЛЯ КВИНТЭССЕНЦИИ
ДЕСЯТИСТИШИЕ МЭТРА ГЮГА САЛЕЛЯ,
ПОСВЯЩЕННОЕ АВТОРУ ЭТОЙ КНИГИ
Коль автор вправе похвалу снискать,
Приятное с полезным сочетав,
Тебя читатель должен прославлять
Затем, что, шуточный предмет избрав,
Сумел ты эту повесть написать,
Где столько истин, всем полезных, скрыто.
Мне кажется, я слышу Демокрита,
Чей смех бичует глупости людские.
Пусть книга будет в наши дни забыта, --
Пиши: ее поймут века другие.
ОТ АВТОРА
Славнейшие и доблестнейшие воители, люди знатные и
простые, любители чтения увлекательного и благопристойного! Вы
не так давно видели, читали и изучали Великие и бесподобные
хроники об огромном великане Гаргантюа и отнеслись к этой книге
с таким же доверием, с каким люди истинно верующие относятся к
Библии или же к Святому евангелию, и не раз при встрече с
почтенными дамами и благородными девицами вместо любовных речей
вы услаждали их слух извлеченными из этой книги забавными и
длинными рассказами, за что вам честь и хвала и вечная память!
Будь моя воля, я бы всем и каждому велел позабыть о своих
обязанностях, пренебречь своими занятиями и бросить свои дела,
дабы все свое время посвятить этим рассказам, так чтобы никакие
посторонние предметы не отвлекали рассказчиков и мыслей их не
занимали, -- таким путем все в конце концов выучили бы эти
рассказы наизусть, и, в случае если бы книгопечатание
прекратилось или если бы все книги почему-либо погибли, каждый
мог бы слово в слово пересказать сию повесть своим детям и
передать ее наследникам своим и потомкам как бы из рук в руки,
точно некую религиозную каббалу, ибо пользы от нее больше, чем,
вероятно, полагает шайка покрытых болячками самохвалов, еще
меньше понимающих в забавных этих приключениях, нежели Ракле в
Институциях.
Многие из моих знакомых высокопоставленных сеньоров,
отправившись на охоту по крупному зверю или же на охоту
соколиную и не найдя зверя в том месте, которое указал ловчий,
или же если сокол упустил добычу, бывали, как вы сами
понимаете, сильно огорчены, и всякий раз поднимали их дух и
разгоняли их тоску бесподобные деяния упомянутого Гаргантюа.
Бывают и такие случаи, и это совсем не враки: у человека
адски болят зубы, просадит он на лекарей все свое достояние, а
толку никакого, и вот оказывается, что самое действительное
средство -- это обернуть вышеназванные Хроники в добротное
полотно, предварительно хорошенько его прогрев, сверху посыпать
порошком из сухих какашек и приложить к больному месту.
А уж про бедных венериков и подагриков говорить нечего!
Сколько раз приходилось нам видеть их после длительных втираний
и смазываний! Лица у них блестят, как замки на дверях кладовой,
где хранится сало, зубы стучат, точно клавиши органа или же
спинета, а изо рта брызжет пена, точно у кабана, которого
загнали собаки! Чем же они тогда занимаются? Единственное их
утешение -- послушать несколько страниц из вышеуказанной книги,
и как же они чертыхаются, если в то время, пока их держат в
парильне, чтение не приносит им существенного облегчения, --
точь-в-точь как роженицы, когда им читают житие св. Маргариты!
Что ж, по-вашему, это безделица? Найдите мне на любом
языке и в любой отрасли знания книжку, которая обладала бы
такими же свойствами, особенностями и преимуществами, и я куплю
вам полпинты требухи. Не найдете, милостивые государи, не
найдете! Это книга в своем роде единственная, равных себе не
имеющая и беспримерная. Я готов утверждать это под страхом
любой кары, вплоть до костра, но только не включительно, а
исключительно. Те же, кто будет утверждать обратное, суть
предопределенцы, отщепенцы, совратители и соблазнители.
Правда, такие выдающиеся произведения, как Феспент,
Неистовый Роланд, Роберт-Дьявол, Фьерабрас, Гийом Бесстрашный,
Гюон Бордоский, Мандевиль и Матабрюна, обладают некими
таинственными свойствами, но с той книгой, о которой здесь идет
речь, они сравнения не выдерживают. Громадная выгода и польза
от вышеупомянутой гаргантюинской хроники общеизвестна,
непреложное чему доказательство состоит в том, что у
книгопродавцев она разошлась за два года в таком количестве, в
каком Библия не расходилась в течение девяти лет.
А чтобы вам было чем развлекаться и впредь, я, покорнейший
слуга ваш, ныне предлагаю вашему вниманию другую книгу в таком
же духе, впрочем несколько более достоверную и правдоподобную,
нежели та. Можете мне поверить (если только у вас нет против
меня какого-либо предубеждения), что я толкую в ней обо всем не
так, как евреи толкуют закон Божий. Я не так воспитан, мне еще
не случалось лгать или же передавать за верное то, чего на
самом деле не было. Я пишу, как те протобестии, то бишь
протонотарии, которые, вместо того чтобы составлять жития
святых мучеников и угодников, сочиняют любовные историйки про
угодников дамских. Quod vidimus testamur { Свидетельствуем о
том, что видели (лат. )}. Я веду рассказ о страшных деяниях и
подвигах Пантагрюэля, а я у него прослужил от молодых ногтей и
до самых последних дней, на днях же я получил у него позволение
посетить те края, где я жил, когда у меня еще молоко на губах
не обсохло, и узнать, кто еще из моей родни существует на
свете.
Итак, заканчивая этот пролог, я долгом своим почитаю
сказать, что готов прозаложить всем чертям на свете тело свое и
душу, всего себя со всеми потрохами, если на протяжении этой
истории хоть раз прилгну. Но уж и вас чтоб спалил антонов
огонь, чтоб падучая вас била, чтоб молния вас убила, чтоб от
язв на ногах вам охрометь, чтоб от поноса вам отощать, чтоб во
всем теле у вас приключилось трясение, а в заднем проходе
воспаление, чтоб вас, как Содом и Гоморру, поглотили сера,
огонь и пучина морская, если вы не будете твердо верить всему,
о чем я поведаю вам в предлагаемой мною хронике!
ГЛАВА I. О происхождении и древности рода великого Пангигрюэля
Я почитаю не излишним и не бесполезным, раз у нас есть
досуг, напомнить вам, откуда ведет начало свое и происхождение
добрый Пантагрюэль, ибо ведомо мне, что все добрые историографы
так именно и составляли свои хроники, и не только греки, арабы
и язычники, но и авторы Священного писания, как, например,
высокочтимый евангелист Лука и евангелист Матфей.
Надобно вам знать, что в начале мира (я веду рассказ свой
издалека, -- если считать по способу древних друидов, то это
было более сорока сороков ночей тому назад), вскоре после того
как Авель пал от руки своего брата Каина, земля, впитав в себя
кровь праведника, уродила множество всяких плодов, какие только
в ее лоне произрастают, в особенности же так много кизиля, что
приснопамятный этот год был назван годом крупного кизиля, ибо
три его ягоды составляли целый буасо.
В тот год греки стали считать время на календы, в марте не
было Великого поста, а первая половина августа была в мае.
Кажется, на октябрь этого года или, если только не ошибаюсь, на
сентябрь, -- а я страх как боюсь ошибиться, -- пришлась неделя,
известная нам по летописям под названием семипятничной, ибо на
этой неделе бывает семь пятниц по причине високосной
нерегулярности, в связи с чем солнце, точно хромец, слегка
пошатнулось влево, луна отклонилась от своей орбиты более чем
на пять туаз, и было ясно видно сотрясение так называемого
неподвижного небосвода, столь сильное, что средняя Плеяда,
покинув спутников своих, отклонилась в сторону линии
равноденствия, а звезда, именуемая Колосом, покинула созвездие
Девы и двинулась по направлению к Весам, -- все это были
явления столь грозные и столь трудные и недоступные для
понимания, что астрологи обломали об них все зубы, а зубы-то у
них, должно полагать, были ох какие длинные, коли могли они так
далеко доставать!
Да будет вам известно, что все ели помянутый кизиль с
удовольствием, ибо он был хорош на взгляд и приятен на вкус, но
подобно тому как Ной, этот святой человек, которому мы так
обязаны и признательны за то, что он взрастил для нас виноград,
из коего мы добываем нектароподобный, восхитительный,
упоительный, веселящий, удивительный, божественный напиток,
именуемый хмельным, -- подобно тому как Ной, вкушая его,
перехватил, ибо не подозревал о силе его действия и о его
крепости, так же точно мужчины и женщины, жившие в те времена,
накинулись на прекрасные крупные ягоды кизиля. И от сего с ними
произошли всякие несчастья, ибо у всех у них появились ужасные
опухоли, но только в разных местах.
У иных пухнул живот, да так, что это уж был не живот, а
здоровенная бочка; на них было написано: Ventrem omnipotentem {
Всемогущее чрево (лат.)}, и все это были люди порядочные и
изрядные шутники, от коих впоследствии произошли святой Пузан и
Канунноста.
У иных росли плечи, да так, что этих горбунов стали
называть монтаферами, то есть гороносцами, -- подобных им вы и
сейчас еще можете наблюдать среди лиц обоего пола и разных
состояний, и от них произошел Эзоп, о поучительных деяниях и
изречениях коего вы имеете возможность прочитать в книге. У
иных вытягивался в длину орган, именуемый пахарем, -- он
становился на диво длинным, дюжим, ражим, пригожим, цветущим,
торчащим вверх на античный манер, и люди пользовались им как
поясом и раз пять или шесть обматывали его вокруг туловища.
Когда же он находился в стоячем положении, а ветер дул людям в
спину, то в эту минуту при взгляде на них можно было подумать,
что это играющие в кентен выставили пики. Порода этих людей
исчезла, по крайней мере так утверждают женщины, ибо они
постоянно плачутся, что
Нет больше этих толстячков и т, д., --
конец песенки вам известен.
У иных отрастали яички и принимали такие чудовищные
размеры, что в мюид могло поместиться штуки три, не больше.
Отсюда ведут свое происхождение лотарингские яички, которых
гульфик не вмещает, так что они обретаются в глубине штанов.
У иных росли ноги, росли стопы, и при взгляде на таких
людей можно было подумать, что перед вами не то журавли, не то
фламинго или же что это люди на ходулях которых школяры
называют на своем языке двустопными.
У иных увеличивался в размерах нос до такой степени, что
становился похож на трубку от перегонного куба, и был он весь
испещрен жилками, усеян пупырышками, весь опухший,
сизо-багровый, угреватый, порытый бутончиками бутонов, прошитый
красными нитями, -- такой нос вы могли видеть у каноника по
имени не то Панзу, не то Пузу, да еще у анжерского лекаря по
имени Культяп. Некоторые из тех, кто произошел от этой породы
людей, возымели пристрастие к ячменному отвару, большинство же
пристрастилось к виноградному соку. От них ведут свое
происхождение Назон и Овидий, а равно и все те, о коих сказано:
Ne reminiscaris { Да не вспомнишь [ты] (лат.)}.
У иных росли уши, и такие они становились большие, что из
одного уха люди делали себе и куртку, и штаны, и камзол, а
другим накрывались, как испанским плащом, и говорят, что в
Бурбонне доныне сохранилась порода людей, благодаря которой
бурбоннезские уши вошли в поговорку.
Иные же росли и вдоль и поперек. От них-то и произошли
великаны.
А от них -- Пантагрюэль;
И первым был Шальброт,
Шальброт родил Сараброта,
Сараброт родил Фариброта,
Фариброт родил Хуртали, великого охотника до супов,
царствовавшего во времена потопа,
Хуртали родил Немврода,
Немврод родил Атласа, подпиравшего плечами небо, чтобы оно
не упало,
Атлас родил Голиафа,
Голиаф родил Эрикса, первого фокусника,
Эрикс родил Тита,
Тит родил Эриона,
Эрион родил Полифема,
Полифем родил Кака,
Как родил Этиона, первого подхватившего дурную болезнь,
оттого что не пил летом холодного вина, о чем у нас есть
свидетельство Бертакино,
Этион родил Энкелада,
Энкелад родил Кея,
Кей родил Тифона,
Тифон родил Алоея,
Алоей родил Ота,
От родил Эгеона,
Эгеон родил сторукого Бриарея,
Бриарей родил Порфириона,
Порфирион родил Адамастора,
Адамастор родил Антея,
Антей родил Агафона,
Агафон родил Пора, с которым воевал Александр Великий,
Пор родил Аранфа,
Аранф родил Габбару, установившего обычай выпивать за
чье-либо здоровье,
Габбара родил Голиафа Секундильского,
Голиаф родил Оффота, которому благодаря его длинному носу
было очень удобно пить из отверстия в бочке,
Оффот родил Артахея,
Артахей родил Оромедона,
Оромедон родил Геммагога, изобретателя башмаков с
загнутыми вверх острыми носками,
Геммагог родил Сизифа,
Сизиф родил Титанов, от коих произошел Геркулес,
Геркулес родил Енака, великого искусника по части снятия с
рук клещей,
Енак родил Фьерабраса, побежденного пэром Франции Оливье,
другом Роланда,
Фьерабрас родил Морганта, первого человека на свете,
который играл в кости, надев очки,
Моргант родил Фракасса, о котором написал Мерлин Коккай,
Фракасс родил Феррагуса,
Феррагус родил Мухолова, первого, кто начал коптить бычьи
языки на дымовой трубе, а прежде их солили, как ветчину,
Мухолов родил Боливоракса,
Боливоракс родил Копуна,
Копун родил Гайоффа, у которого яички были сделаны из
тополя, а детородный член из рябины,
Гайофф родил Живоглота,
Живоглот родил Брюльфера,
Брюльфер родил Жру,
Жру родил Галаада, изобретателя винных бутылок,
Галаад родил Мирланго,
Мирланго родил Галаффра,
Галаффр родил Тяжеловеса,
Тяжеловес родил Робоастра,
Робоастр родил Сортибранта Конимбрского,
Сортибрант родил Брюланта Монмирейского,
Брюлант родил Брюйе, побежденного Ожье Датчанином, пэром
Франции,
Брюйе родил Мобрена,
Мобрен родил Немогу,
Немогу родил Аклебака,
Аклебак родил Нестоита,
Нестоит родил Грангузье,
Грангузье родил Гаргантюа,
Гаргантюа родил доблестного Пантагрюэля, моего господина.
Я предвижу, что, когда вы прочтете это место, у вас
возникнет вполне законное недоумение, и вы спросите: "Как же
это так? Ведь во время потопа погибли все, за исключением Ноя и
еще семи человек, которых он взял с собою в ковчег, однако ж в
их число упомянутый Хуртали не попал?"
Вопрос, по правде говоря, разумный и сам собою
напрашивающийся, но мой ответ, я думаю, вас удовлетворит, или у
меня плохо проконопачена голова. На свете меня в то время не
было, брать же с потолка я не намерен, и я сошлюсь на
масоретов, еврейских истолкователей Священного писания:
масореты положительно утверждают, что вышеназванного Хуртали в
Ноевом ковчеге не было, оттого что не мог он туда войти, --
слишком он был велик, -- он сидел на ковчеге верхом и болтал
ногами, как мальчишки на деревянных конях или же как
впоследствии убитый при Мариньяно громадный Бернский бык,
восседавший на тяжелом орудии, а у этого верхового животного,
бесспорно, изящная и легкая иноходь. Благодаря этому Хуртали
оказался вторым после Бога спасителем помянутого ковчега, ибо
он предотвратил кораблекрушение: он с помощью ног приводил
ковчег в движение и поворачивал его в любую сторону, так что
его ноги служили ковчегу как бы рулем. Находившиеся в ковчеге
передавали ему по трубе достаточное количество съестного, ибо
почитали Хуртали за своего благодетеля, и время от времени
переговаривались с ним, как Икароменипп с Юпитером, о чем
поведал нам Лукиан.
Ну как, вы все поняли? В таком случае хлопните винца,
только не разбавляйте водой. Не верится вам, что ли? "Ну и мне
тоже не верится", -- сказала кума.
ГЛАВА II. О рождении грозного Пантагрюэля
В пятисотдвадцатичетырехлетнем возрасте Гаргантюа прижил
сына Пантагрюэля со своей женой Бадбек, дочерью короля
амавротов, населяющих Утопию. Бадбек умерла от родов, так как
ребенок оказался необыкновенно большим и тяжелым и мог
появиться на свет лишь ценою жизни матери.
Дабы вполне уяснить себе, какие причины и основания были
для того, чтобы дать младенцу при крещении такое имя, примите в
рассуждение, что в тот год во всей Африке стояла великая сушь:
дождя не было тридцать шесть месяцев, три недели, четыре дня и
тринадцать с лишком часов, солнце же так немилосердно пекло,
что вся земля высохла, -- даже во времена Илии не было такой
жары, как тогда, ибо на всей земле не осталось ни единого
деревца, на котором сохранился хотя бы один-единственный листик
или цветок. Трава пожелтела, реки обезводели, источники
иссякли; несчастные рыбы, коих покинула родная стихия, бились
на земле и страшно кричали; из-за отсутствия росы птицы падали
наземь; волки, лисицы, олени, кабаны, лани, зайцы, кролики,
ласки, куницы-белодушки, барсуки и другие животные валялись на
полях мертвые, с разинутыми пастями. На людей жалко было
смотреть. Они бродили, высунув язык, точно борзые после
шестичасовой охоты; иные бросались в колодцы, иные в поисках
тени залезали в брюхо коровы, -- Гомер называет таких людей
алибантами. Все кругом как вымерло. Нельзя было без жалости
смотреть на тщетные усилия людей, пытавшихся принять меры
против этой ужасающей жажды. Больших трудов стоило, например,
уберечь в церквах святую воду, чтобы ее всю сразу не извели. На
совете, который господа кардиналы держали со святейшим отцом,
было постановлено, чтобы больше одного раза никому святой воды
не давать. В церкви, однако ж, всегда можно было видеть
несколько десятков несчастных жаждущих, обступивших того, кто
раздавал воду, и раскрывавших рты в надежде, что им, как злому
богачу из притчи о Лазаре, достанется хоть капелька, иначе,
мол, эта капелька пропадет зря. Блажен был тот, кто обладал
тогда холодным погребом с изрядным запасом воды!
Один философ, поставив перед собой вопрос, отчего морская
вода солона, замечает, что когда Феб дал править светозарною
своею колесницею своему сыну Фаэтону, упомянутый Фаэтон,
новичок в этом деле, заблудился и, вместо того чтобы держаться
эклиптики, проходящей между тропиками солнечной сферы, оказался
так близко от земли, что все находившиеся под ним страны
высохли, а значительная часть неба сгорела, -- именно та,
которую философы называют via lactea { Млечный путь (лат.)},
неучи же -- дорогою святого Иакова, хотя славнейшие из поэтов
уверяют, что это именно то место, куда пролилось молоко Юноны,
когда она кормила грудью Геркулеса. Одним словом, земля от
страшной жары покрылась невероятно обильным потом и насытила им
море, вот отчего море и стало соленым, так как всякий пот
солон. Вы в этом легко можете убедиться, стоит вам только
попробовать либо ваш собственный пот, либо пот венериков,
которых врачи заставляют потеть, -- разницы тут нет никакой.
Нечто подобное произошло и в тот год, о котором здесь идет
речь, ибо в одну из пятниц, когда все, преисполнившись особого
благоговения, принимали участие в торжественном служении с
чтением множества молитв и пением прекрасных песнопений и
молили всемогущего Бога призреть благосердием своим на таковое
ужасное бедствие, вдруг стало явственно видно, что из земли
проступают крупные капли влаги, как у человека во время сильной
испарины. Бедный народ обрадовался -- он вообразил, что это ему
будет на пользу, ибо иные утверждали, что в воздухе не осталось
ни капли влаги, дождя, следственно, ожидать не приходится, и
земля-де восполняет этот недостаток. Люди ученые уверяли, что
это у антиподов прошел дождь, о каковом дожде Сенека, толкуя о
происхождении и истоках реки Нила, упоминает в четвертой книге
Questionum naturalium {"Естественнонаучных изысканий" (лат.)}.
Все они, однако, ошибались, ибо как скоро молебствие окончилось
и каждому захотелось напиться этой росы вволю, оказалось, что
это рассол, и притом еще хуже и солонее морской воды.
И вот именно потому, что Пантагрюэль родился в этот самый
день, отец и дал ему такое имя, ибо панта по-гречески означает
"все", а грюэль на языке агарян означает "жаждущий", и понимать
это надо было, во-первых, так, что в день его рождения весь мир
испытывал жажду, а во-вторых, что отец в пророческом озарении
уже провидел тот день, когда сын его станет владыкою жаждущих,
чему он незамедлительно нашел подтверждение в другом, еще более
явном знаке.
Дело в том, что когда жена его Бадбек производила на свет
и повивальные бабки у нее принимали, то сначала из ее утробы
вышло шестьдесят восемь погонщиков мулов, причем каждый вел под
уздцы мула, навьюченного солью, потом вышло девять дромадеров,
тащивших ветчину и копченые бычьи языки, потом семь верблюдов с
грузом угрей, потом, наконец, двадцать пять возов с
луком-пореем, чесноком и зеленым луком, и обоз этот навел на
помянутых бабок страх. Впрочем, некоторые из них заметили:
-- Ох, сколько вкусных вещей! Это потому, надо быть, что
мы пьем порциями детскими, а не немецкими. Нет, это добрый
знак, от такой пищи позывает на вино.
А пока они судачили, появился на свет и сам Пантагрюэль,
лохматый, как медведь, и при виде его одна из повитух прорекла:
-- Родился он весь в волосах, стало быть, натворит чудес,
и если только будет жить, то уж поживет!
ГЛАВА III. О том, как скорбел Гаргантюа по случаю смерти своей жены Бадбек
Когда Пантагрюэль родился, кто всех более был ошеломлен и
растерян? Его отец Гаргантюа. Ибо, видя, что его жена Бадбек
скончалась, и в то же самое время видя, что новорожденный сын
его Пантагрюэль так прекрасен и так громаден, он не знал, что
ему делать и что говорить; сомнение же, обуревавшее его,
заключалось в следующем: он колебался, то ли ему плакать от
горя, что у него умерла жена, то ли смеяться от радости, что у
него родился сын. Он нашел логические доводы в пользу и того и
другого, и это-то как раз его и удручало, ибо хотя он отлично
умел рассуждать in modo et figura, однако разрешить свое
недоумение никак не мог и, запутываясь все больше и больше,
метался, как мышь в мышеловке, бился, как коршун в тенетах.
-- Что же мне, плакать? -- рассуждал он сам с собой. --
Да. А почему? Скончалась моя милая женушка, такая, сякая,
этакая, разэтакая. Никогда уж больше я ее не увижу, другой
такой никогда не найду, -- это для меня потеря невознаградимая.
Господи Боже, чем я Тебя прогневил, за что Ты меня наказуешь?
Зачем не послал Ты мне смерть раньше, чем ей? Все равно без нее
мне и жизнь не в жизнь. Ах, Бадбек, светик мой, малышечка,
крошечка, крохотулечка, никогда-то я тебя больше не увижу! О
бедный Пантагрюэль! Нет у тебя милой мамы, ласковой кормилицы,
дорогой наставницы! О коварная смерть! Как безжалостно, как
жестоко ты со мной поступила, похитив у меня ту, которая имела
все права на бессмертие!
Произнося эти слова, он ревел коровой, но потом вдруг,
вспомнив о Пантагрюэле, ржал, как жеребец.
-- Ах ты, мой сыночек! -- продолжал он. -- Шалунишка ты
мой, плутишка ты мой, да какой же ты у меня хорошенький!
Благодарю тебя. Боже, за то, что Ты даровал мне такого чудного
сына, такого жизнерадостного, такого веселого, такого
красивого! Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо,
уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, принесите вина
получше, сполосните стаканы, постелите скатерть, прогоните
собак, раздуйте огонь, зажгите свечи, затворите двери, нарежьте
хлеба, раздайте милостыню нищим, и пусть убираются! Снимите с
меня плащ, я надену камзол, -- крестины нужно отпраздновать
торжественно.
В это мгновение до него донеслись заупокойные молитвы,
читавшиеся священниками, которые отпевали его жену, и тут он
прервал свою пышную речь и неожиданно в исступлении крикнул:
-- Господи! До каких же мне пор сокрушаться? Это меня
приводит в отчаяние. Я уже не молод, я старею, погода
ненадежная, я могу схватить лихорадку, сойду с ума. Клянусь
честью, надо поменьше плакать и побольше пить! Моя жена умерла?
Ну что ж, ей-Богу (da jurandi!) { Дай, [Господи, разрешение]
поклясться (лат.)}, слезами горю не поможешь. Ей теперь хорошо,
она, уж верно, попала в рай, а то и еще куда-нибудь получше,
она молит за нас Бога, она блаженствует, она далека от наших
горестей и невзгод. Все там будем, а живой о живом думает! Пора
мне приискать себе другую. Вот что, добрые женщины, --
обратился он к повитухам (а бывают ли на свете добрые женщины?
Что-то я их не вижу), -- вы идите на похороны, а я уж тут
понянчу сына, -- я очень огорчен и могу простудиться. Но только
сначала пропустите по стаканчику, это вам не повредит, можете
мне поверить, честное даю вам слово.
Они послушались его и отправились на похороны и
погребение, бедный же Гаргантюа остался дома. И тут он сочинил
для памятника нижеследующую эпитафию:
От родов умерла моя Бадбек,
А я считал их столь нетрудным делом!
Лицом она была -- резной ребек,
Швейцарка -- животом, испанка -- телом.
Да будет рай теперь ее уделом,
Раз на земле она чуждалась зла!
Под этот камень трупом охладелым
Легла она, когда к ней смерть пришла.
ГЛАВА IV. О детстве Пантагрюэля
У древних историографов и поэтов я вычитал, что многое в
этом мире появляются на свет престранным образом, но об этом
долго рассказывать. Коли есть у вас досуг, прочтите VII книгу
Плиния. Однако ничего похожего на необычайное детство
Пантагрюэля вам, уж верно, никогда еще не приходилось слышать,
ибо трудно поверить, чтобы в столь краткий срок можно было
вырасти и окрепнуть настолько, что даже Геркулес не идет с ним
ни в какое сравнение, несмотря на то что он еще в колыбели убил
двух змей, да ведь змеи-то эти были маленькие и слабенькие, а
вот Пантагрюэль, еще будучи в колыбели, совершил подвиги
поистине ужасающие.
Я не стану говорить здесь о том, что за каждой трапезой он
высасывал молоко из четырех тысяч шестисот коров и что печку, в
которой можно было варить ему кашку, складывали все печники из
Сомюра, что в Анжу, из Вильдье, что в Нормандии, и из Фрамона,
что в Лотарингии, кашицу же эту ему подавали в огромной
каменной водопойной колоде, до сих пор еще существующей в
Бурже, возле дворца, однако зубы у Пантагрюэля были до того
острые и крепкие, что он отгрыз от указанной колоды немалый
кусок, и это явственно видно.
Однажды утром захотелось ему пососать одну из своих коров
(а это были, гласит история, единственные его кормилицы), руки
же у него были привязаны к колыбельке, так он одну руку,
изволите ли видеть, высвободил, схватил эту самую корову за
ноги и отъел у нее половину вымени и полживота вместе с печенью
и почками; и он сожрал бы ее всю целиком, да она заревела так,
словно на нее волки напали, на каковой ее рев сбежались люди и
помянутую корову у Пантагрюэля отняли; однако ж они не весьма
ловко это сделали, так что нога коровья осталась в руках у
Пантагрюэля, и он отлично с нею справился, как вы бы справились
с сосиской; когда же у него попытались отнять кость, он
проглотил ее, как баклан рыбешку, да еще начал потом
приговаривать: "Кус! Кус! Кус!" -- говорить-то он как следует
еще не умел, а хотел сказать, что это очень вкусно и что он сыт
вполне. После этого происшествия те, кто ему прислуживал,
привязали его к колыбели толстыми канатами вроде тех, какие
делают в Тене для перевозки соли в Лион, или же тех, какими
привязан в нормандской гавани Грае большущий корабль
"Франсуаза".
Со всем тем, когда громадный медведь, которого выкормил
отец Пантагрюэля, вырвался на волю и начал лизать ребенку
личико, ибо кормилицы не потрудились вытереть ему как следует
губенки, мальчик освободился от этих самых канатов так же
легко, как Самсон от тетив, коими опутали его филистимляне,
схватил его медвежье высокородие и разорвал на части, как
цыпленка, а затем, после такой удачной охоты, устроил себе
превосходный завтрак.
Гаргантюа, полагая, что так недолго и до беды, велел
привязать младенца четырьмя толстыми железными цепями, а над
колыбелью устроить надежный свод. Одну из этих цепей и сейчас
еще можно видеть в Ла-Рошели, -- по вечерам ее поднимают в
гавани между двумя большими башнями, -- другую в Лионе, третью
в Анжере, а четвертую унесли черти, чтобы связать Люцифера,
который порвал на себе цепи в то время, когда у него схватило
живот, оттого что Люцифер съел за завтраком фрикасе из души
какого-то судейского. После этого кажется вполне правдоподобным
то, что пишет Николай Лира по поводу одного места в Псалтири:
Et Og regem Basan { И Ога, царя Васанского (лат.)} -- де, мол,
названный Ог сызмала был таким сильным и крепким, что его в
колыбели пришлось сковать железными цепями. С тех пор
Пантагрюэль вел себя тихо и смирно, так как одолеть железные
цепи ему уж было не под силу, да и колыбель стесняла движения
его рук.
Но вот однажды его отец Гаргантюа по случаю какого-то
большого праздника задал роскошный пир владетельным князьям,
состоявшим при его дворе. Слуги, по-видимому, сбились с ног и
совсем позабыли про бедного Пантагрюэля, никто на него и
внимания не обращал. Как же он поступил?
Как поступил? А вот послушайте, мои милые.
Он попытался разорвать цепи руками, но так и не сумел,
слишком они были крепкие. Тогда он так наподдал ногами, что
передняя стенка колыбели обрушилась, -- а ведь она была из
толстого бревна в семь квадратных ампанов, -- сколько мог,
вытянул ноги, спустил их и достал до земли; затем принатужился,
выпрямился и так, связанный, и понес на хребте колыбель,
точь-в-точь как черепаха, карабкающаяся вверх по стене; глядя
на него, можно было подумать, что это целый корабль
водоизмещением в пятьсот тонн поднялся на гребень волны. Так он
предстал перед пирующими, и вид у него при этом был столь
решительный, что гостей взяла оторопь; руки у него, однако ж,
были связаны, и оттого он ничего не мог взять себе из еды, --
он лишь с великим трудом нагибался и нет-нет да и слизывал
что-нибудь языком. Тогда отец догадался, что ребенка позабыли
накормить, и велел снять с него цепи, предварительно
посоветовавшись с пировавшими князьями и сеньорами, к мнению
которых присоединились и придворные лекари, полагавшие, что
если ребенка долго держать в колыбели, то у него образуются
камни в почках.
Итак, с ребенка сняли цепи, усадили за стол и вдоволь
накормили, а он после этого с досады так трахнул кулаком по
самой середине своей колыбельки, что она разлетелась более чем
на пятьсот тысяч кусков, да еще потом объявил, что больше ни за
что туда не вернется.
ГЛАВА V. Подвиги, совершенные доблестным Пантагрюэлем в юном возрасте
Итак, Пантагрюэль рос с каждым днем и заметно входил в
тело, чему отец в силу естественных чувств своих к сыну не мог
не радоваться, и велел он смастерить для него, когда тот был
еще маленький, арбалет, чтобы бить пташек, -- теперь этот
арбалет известен под названием большого шантельского арбалета;
затем он отправил его в школу, дабы тот юные свои годы посвятил
ученью.
И точно: Пантагрюэль поехал учиться в Пуатье и оказал
большие успехи; вскоре, однако ж, он заметил, что когда у
школяров выпадают свободные часы, то они не знают, чем себя
занять, и ему стало их жалко, и вот как-то раз отломил он от
громадной скалы, которая называется Паслурден, огромный камень
длиною приблизительно в двенадцать квадратных туаз и в
четырнадцать ампанов толщиною и без труда установил его среди
поля на четырех столбах, дабы школяры, когда им нечего делать,
забирались туда с изрядным количеством бутылок, ветчины и
пирожков, устраивали себе пир и ножичком вырезали на камне свои
имена, а камень так с той поры и зовется Поднятым камнем. И в
память этого события вас не внесут теперь в матрикулы
Пуатьерского университета, прежде чем вы не напьетесь из
Конского источника в Крутелль, не пройдетесь по Паслурдену и не
взберетесь на Поднятый камень.
Немного спустя Пантагрюэль, вычитав в прекрасных сказаниях
о своих предках, что Жофруа де Люзиньян, по прозвищу Жофруа
Большой Зуб, дедушка троюродного брата старшей сестры тетки
зятя дяди невестки его тещи, был погребен в Майезе, взял
отпуск, чтобы, как подобает порядочному человеку, посетить
могилу усопшего родича. Он взял с собой кое-кого из своих
товарищей, и, пройдя Лигюже и навестив там глубокочтимого
аббата Ардийона, затем -- Люзиньян, Сансе, Сель, Колонж,
Фонтене-ле-Конт, где они приветствовали ученого Тирако, они
прибыли наконец в Майезе и посетили гробницу означенного Жофруа
Большой Зуб, и тут при взгляде на его изображение Пантагрюэль
струхнул, ибо Жофруа был изображен человеком свирепого вида,
наполовину вынувшим свой меч из ножен, и сейчас же осведомился
о причине этого. Местные каноники ему ответили, что причина тут
одна:
Pictoribus atque poetis ' и т. д.,
то есть художники и поэты вольны изображать что хотят и
как им вздумается. Однако Пантагрюэль, не удовлетворившись их
ответом, сказал:
-- Он изображен так не без причины. Я подозреваю, что
перед смертью ему нанесли оскорбление и он требует, чтобы
родичи за него отомстили. Я этого так не оставлю и поступлю,
как велит мне долг.
В Пуатье Пантагрюэль не вернулся, а почел за нужное
побывать в других французских университетах; того ради, проехав
Ла-Рошель, он сел на корабль и, прибыв в Бордо, обнаружил, что
там не весьма усердно занимаются физическими упражнениями; одни
лишь грузчики на песчаном берегу играли в лунки.
Оттуда он проследовал в Тулузу и там отлично выучился
танцевать, выучился фехтовать обеими руками, как то принято у
местных студентов, но едва он увидел, что эти самые студенты
живьем поджаривают своих профессоров, точно это копченые
сельди, то не стал там долее задерживаться и, отбывая,
воскликнул:
-- Не дай мне Бог умереть такой смертью! Я от природы
человек пылкий, куда мне еще подогреваться на костре!
Затем он отправился в Монпелье, обнаружил там отменные
мирвосские вина и веселую компанию и подумал было, не остаться
ли ему изучать медицину, но потом решил, что это занятие крайне
беспокойное и безотрадное и что от лекарей пахнет
промывательным, как от старых чертей.
Пришло было ему в голову изучать законы, да как увидел он,
что законников в том городе всего-навсего трое паршивых да один
плешивый, так, нимало не медля, и отбыл и расстояние от Моста
стражей до Нимского амфитеатра прошел меньше чем за три часа, а
это уже представляется чем-то сверхъестественным. В Авиньоне он
не успел пробыть и трех дней, как уже влюбился, и немудрено:
Авиньон -- владение папское, а потому женщины охотно играют
здесь в подхвостник.
Видя, что дело плохо, наставник Пантагрюэля Эпистемон увез
его в Баланс, что в Дофине, но и тут было незаметно, чтобы
студенты усиленно упражнялись, притом городские озорники имели
обыкновение лупить студентов, на Пантагрюэля же это не
произвело приятного впечатления, и в один из воскресных дней,
когда все танцевали на улицах и кому-то из студентов тоже
захотелось потанцевать, а озорники ему не дали, Пантагрюэль на
них напал, погнал их прямо к Роне и чуть было не утопил, но
они, как кроты, ушли под землю и укрылись под Роной, в доброй
полумиле от берега. Этот подземный ход сохранился доныне.
Затем Пантагрюэль покинул Баланс и, трижды шагнув и
единожды прыгнув, очутился в Анжере, и там ему очень
понравилось, и он погостил бы там подольше, но его прогнала
оттуда чума.
Он проследовал в Бурж, долго учился там на юридическом
факультете и оказал большие успехи; потом он не раз говорил,
что книги по юриспруденции напоминают ему чудо какой красивый и
нарядный плащ, расшитый золотом и драгоценными камнями, а по
краям отделанный дерьмом.
-- На всем свете не сыщешь такой прекрасной, такой
цветистой и такой изящной книги, как тексты Пандектов, --
говаривал он, -- а вот отделка их, то бишь глоссы Аккурсия, до
того грязная, противная и вонючая, точно это отбросы и
нечистоты.
Из Буржа Пантагрюэль отправился в Орлеан, и там ватага
проказливых студентов угостила его на славу, в короткий срок
обучила играть в мяч, ибо местные студенты по этой части
молодцы, -- так хорошо научила, что он достиг в этом
совершенства, -- и несколько раз возила на острова, где было
принято играть в круглячки. А чтобы ломать себе голову над
книгами -- от этого Пантагрюэль всячески себя оберегал, так как
боялся испортить зрение, тем паче что один из профессоров
твердил на лекциях, что нет ничего опаснее для зрения, чем
болезнь глаз.
Спустя несколько дней, после того как Пантагрюэль получил
степень лиценциата прав, один из его знакомых студентов (в
науках он был не силен, зато превосходно танцевал и играл в
мяч) сочинил в стихах девиз лиценциатов местного университета:
Сунув в гульфик мячик меткий,
Познакомившись с ракеткой,
Скрыв под шапкой волос редкий,
В хоровод веселый встав,
Будешь тотчас доктор прав.
ГЛАВА VI. О том, как Пантагрюэль встретил лимузинца, коверкавшего французский язык
Как-то раз, не сумею сказать -- когда именно, Пантагрюэль
после ужина прогуливался со своими приятелями у городских
ворот, где берет начало дорога в Париж. Здесь он повстречал
весьма миловидного студента, шедшего по этой дороге, и,
поздоровавшись с ним, спросил:
-- Откуда это ты, братец, в такой час?
Студент же ему на это ответил:
-- Из альмаматеринской, достославной и достохвальной
академии города, нарицаемого Лютецией.
-- Что это значит? -- обратился к одному из своих
спутников Пантагрюэль.
-- То есть из Парижа, -- отвечал тот.
-- Так ты из Парижа? -- спросил студента Пантагрюэль. --
Ну, как же вы, господа студенты, проводите время в этом самом
Париже?
Студент ему на это ответил так:
-- Мы трансфретируем Секвану поутру и ввечеру,
деамбулируем по урбаническим перекресткусам, упражняемся во
многолатиноречии и, как истинные женолюбусы, тщимся снискать
благоволение всесудящего, всеобличьяприемлющего и всеродящего
женского пола. Чрез некоторые интервалы мы совершаем визитации
лупанариев и в венерном экстазе инкулькируем наши веретры в
пенитиссимные рецессы пуденд этих амикабилиссимных
меретрикулий, а затем располагаемся в тавернах "Еловая шишка",
"Замок", "Магдалина" и "Мул", уплетандо отменные баранусовые
лопаткусы, поджарентум кум петруцка. В тех же случаях, когда
карманари ностри тощают и пребывают эксгаустными от звонкой
монеты, мы расставамус с нашими либрисами и с лучшими нашими
орнаментациями и ожидамус посланца из отеческих ларов и
пенатов.
Тут Пантагрюэль воскликнул:
-- На каком это чертовом языке ты изъясняешься? Ей-Богу,
ты еретик!
-- Сениор, нет, -- возразил студент, -- ибо едва лишь
возблещет первый луч Авроры, я охотниссиме отправляюсь во един
из велелепейших храмов, и там, окропившись люстральной аквой,
пробурчав какую-нибудь стихиру и отжарив часы, я очищаю и
избавляю свою аниму от ночной скверны. Я ублажаю олимпиколов,
величаю верховного Светоподателя, сострадаю ближнему моему и
воздаю ему любовью за любовь, соблюдаю десять заповедей и по
мере сил моих не отступаю от них ни на шаг. Однакорум поеликве
мамона не пополнирует ни на йоту моего кошелькабуса, я редко и
нерадиво вспомоществую той голытьбарии, что ходит под окнами,
молендо подаяниа.
-- А, да пошел он в задницу! -- воскликнул Пантагрюэль.
-- Что этот сумасшедший городит? Мне сдается, что он нарочно
придумал какой-то дьявольский язык и хочет нас обморочить.
На это один из спутников ему сказал:
-- Сеньор! Этот молодец пытается обезьянничать с парижан,
на самом же деле он обдирает с латыни кожу, хотя ему кажется,
что он подражает Пиндару; он совершенно уверен, что говорит на
прекрасном французском языке -- именно потому, что говорит не
по-людски.
-- Это правда? -- спросил Пантагрюэль.
Студент же ему на это ответил:
-- Сениор миссер! Гению моему несродно обдираре, как
выражается этот гнусниссимный сквернословус, эпидермный покров
с нашего галликского вернакула, -- вицеверсотив, я оперирую в
той дирекции, чтобы и такум и сякум его обогатаре, дабы стал он
латинокудрым.
-- Клянусь Богом, я научу тебя говорить по-человечески!
-- вскричал Пантагрюэль. -- Только прежде скажи мне, откуда ты
родом.
На это ему студент ответил так:
-- Отцы и праотцы мои генеалогируют из регионов
Лимузинских, идеже упокояется прах святителя Марциала.
-- Понимаю, -- сказал Пантагрюэль, -- ты всего-навсего
лимузинец, а туда же суешься перенимать у парижан. Поди-ка
сюда, я тебе дам хорошую выволочку!
Тут он схватил его за горло и сказал:
-- Ты обдираешь латынь, ну, а я, клянусь Иоанном
Крестителем, заставлю тебя драть козла. Я с тебя с живого шкуру
сейчас сдеру!
Тут бедный лимузинец завопил:
-- Эй, барчук, слышь! Ой, святой Марциал, помоги! Ох, да
отступись ты от меня за ради Бога, не трожь!
-- Вот сейчас ты заговорил по-настоящему, -- заметил
Пантагрюэль.
И с этими словами он его отпустил, ибо бедняга лимузинец в
это самое мгновение наложил полные штаны, задник же на штанах у
него был с прорезами.
-- Святой Алипентин, ну и аромат! -- воскликнул
Пантагрюэль. -- Фу, вот навонял репоед проклятый!
Итак, Пантагрюэль отпустил его. Однако ж воспоминание об
этом происшествии преследовало лимузинца всю жизнь, и до того
он был этим потрясен, что все ему чудилось, будто Пантагрюэль
хватает его за горло, а несколько лет спустя он умер Роландовой
смертью, в чем явственно виден гнев Божий, и пример этого
лимузинца подтверждает правоту одного философа у Авла Геллия,
утверждавшего, что нам надлежит говорить языком общепринятым и,
по выражению Октавиана Августа, избегать непонятных слов так же
старательно, как кораблеводитель избегает подводных скал.
ГЛАВА VII. О том, как Пантагрюэль прибыл в Париж, и о прекрасных книгах,
находящихся в библиотеке монастыря св. Виктора
Получив в Орлеане отличное образование, Пантагрюэль
задумал посетить еще великий университет Парижский. Однако ж
перед самым отъездом он получил сведения, что назад тому двести
четырнадцать лет с колокольни орлеанской церкви во имя св.
Агниана упал громадный и огромный колокол и никакие
приспособления не могли сдвинуть его с места, -- такой он был
тяжелый, -- хотя для этого применялись все средства, какие
указывают Витрувий в De architectura,{ "Об архитектуре" (лат.)}
Альберта в De re aedificaloria { "О строительном искусстве"
(лат.) }, Эвклид, Феон, Архимед и Герои в De ingeniis { "О
механизмах" (лат.)}; все было напрасно. Пантагрюэль милостиво
согласился исполнить смиренную просьбу граждан и жителей
означенного города и порешил поднять колокол на колокольню.
И точно: он приблизился к лежавшему на земле колоколу и с
такою легкостью поднял его мизинцем, с какою вы бы подняли
бубенчик. Однако ж, прежде чем поднять его на колокольню,
Пантагрюэль вздумал задать утреннюю серенаду и, позванивая в
колокол, пронес его по всем улицам, отчего сердца горожан
преисполнились бурного веселья; кончилось же это весьма
скверно, ибо, пока он нес на руке колокол и звонил, доброе
орлеанское вино все как есть испортилось и скислось. Народ
понял это только вечером, ибо от прокисшего вина орлеанцам
стало дурно и всех их выворотило наизнанку.
-- Это все от Пантагрюэля, -- говорили они. -- У нас во
рту соленый вкус.
Вскоре после этого Пантагрюэль со своими спутниками прибыл
в Париж, и навстречу ему выбежал весь народ, -- вы же знаете,
что парижане глупы от природы, глупы во всех ключах и во всех
тональностях, и они смотрели на Пантагрюэля в великом смущении
и отнюдь не без страха: они опасались, как бы он не уволок
здание суда в какое-нибудь захолустье, -- утащил же его отец
колокола с Собора Богоматери и повесил же он их на шею своей
кобыле!
Пробыв здесь некоторое время и оказав изрядные успехи во
всех семи свободных науках, Пантагрюэль утверждал, что в этом
городе хорошо жить, а умирать плохо, оттого что бродяги на
кладбище Невинноубиенных младенцев греют себе зад костями
мертвецов. О библиотеке же св. Виктора он был чрезвычайно
высокого мнения, в частности о книгах, список коих мы
прилагаем, и primo:
Bigua salutis,
Bragueta juris,
Pantofla Decretorum,
Malogranalum vitiorum,
{ Во-первых:
"Жердь спасения",
"Гульфик права",
"Туфли Декретов",
"Гранат пороков" (средневек. лат.)}
Клубок теологии,
Метелка проповедника, сочинение Дармоеда,
Слоновьи яички для отважных,
Отрава для епископов,
Marmotretus, De baboinis et cingis, cum commento
Dorbellis,
{ Мамотре, "О павианах и обезьянах", с комментариями
д'Орбо }
Decretum universitatis Parisiensis super gorgiasitate
muliercularum ad placitum ^
{ "Постановление Парижского университета касательно
кокетства гулящих бабенок" (средневек. лат.)}
Явление святой Гертруды инокине Пуассийского монастыря, в
то время как та производила на свет,
Ars honeste pettandi in societate, per M. Ortuinum ^
{ "Искусство благопристойно пукать в обществе" магистра
Ортуина (средневек. лат.)}
Горчичник покаяния,
Гамаши, alias { Или (лат.)}
Башмаки терпения,
Formicarium artium,
De brodiorum usu et honestate chopinandi, per Silvestrem
Prieratem, Jacospinum
{ "Муравейник искусств"; "Об употреблении бульонов и о
достоинствах перепоя" Сильвестра Приерийского, иаковита
(средневек. лат.)}
Судейское головомороченье,
Корзинка нотариусов,
Звено, связующее состоящих в браке,
Гнездо созерцания,
Пустозвонство законников,
Побудительная сила вина,
Сила, притягивающая к сыру,
Qecrotatorium scholarium,
Tartaretus, De modo cacandi,
{"Школьная сапожная щетка",
Тартаре, "О способе каканья" (средневек. лат.)}
Римские парады,
Брико, De differentiis soupparum { "О различиях между
супами" (средневек. лит.) }
Хлестание по задику,
Шлепание подошвою по ягодицам смиренных,
Треножник благомыслия,
Чан великодушия,
Крючки на удочках духовников,
Щелкание приходскими священниками друг друга по носу,
Reverendi Patris Fratris Lubini, Provincialis Bavardiae,
De croquendis lardonibus libri tres,
Pasquili, Doctoris marmorei, De capreolis cum chardoneta
comedendis, tempore Papali ab Ecclesia interdicto,
{ "О разгрызании свиного сала, в Трех книгах", сочинение
достопочтенного брата Любэна, духовного отца провинции
Болтании,
"О вкушении козлятины с артишоками в папские месяцы
вопреки запрещению церкви", сочинение Пасквина, мраморного
доктора (средневек. лат.)}
Обретение креста господня, на шесть действующих лиц,
разыгранное продувными бестиями,
Окуляры поримупаломничающих,
Majoris, De modo faciendi boudinos,
{ Майорис, "О способе приготовления кровяной колбасы"
(средневек. лат.) }
Прелатская волынка,
Беда, De optimitate triparum { "О превосходных качествах
требухи" (средневек. лат.)},
Жалоба адвокатов на реформы в области подношений,
Бумагомаранье поверенных,
Горох в сале, cum commento,
Доходец от индульгенций,
Praeclarissimi juris utriusque Doctoris Maistre Pilloli
Raquedenari, De bobelinandis glosse Accursiane baguenaudis,
Repetitio enucidiluculidissima,
{ Прославленнейший доктор обоих прав, мэтр Пилло Грабежи,
"О прорехах на вздоре, в Аккурсиевой глоссе собранном. Обзор
наисветояснозарнейший" (средневек. лат.)}
Stratagemala Francarchieri { "Хитрости вольного стрелка"
(средневек. лат.)} Баньоле,
Franctopinus, De re militari, cum figuris Tevoti,
De usu el utilitate escorchandi equos et equas, authore M.
nostro de Quebecu,
{ Вольный солдат, "О военном искусстве", с рисунками Тево,
"О пользе и выгоде свежевания жеребцов и кобыл", сочинение
доктора богословия де Кебекю (средневек. лат.)}
Неотесанность попиков,
M. n. Rostocostojambedanesse, De moustarda post prandium
servienda, lib. quatuordecim, apostilati per M. Vaurillonis,
{ Ростокостоямбеданесса, доктор богословия, "Об
употреблении горчицы после еды, в четырнадцати книгах", с
апробацией мэтра Вориллона (лат.)}
Мзда брачащихся поповским сожительницам,
Quaestio subtilissima, utrum Chimera in vacua bombinam
possit comedere secundas intentiones, et fuit debaluta per
decem hebdomadas in concilio Constantiensi,
{ "Хитроумнейший вопрос о том, может ли Химера, в пустом
пространстве жужжащая, поглотить вторичные интенции; обсуждался
на Констанцском соборе в течение десяти недель" (средневек.
лат.) }
Адвокатская алчность,
Barbouilamenta Scoti,{ "Пачкотня" Скота (средневек. лат.)}
О летучемышеподобных париках у кардиналов,
De. calcaribus removendis decades undecim, per M.
Albericum de Rosata,
Ejusdem, De castrametandis crinibus, lib. tres,
{ "Об устранении шпор, в одиннадцати десятикнижиях" мэтра
Адьберика де Розата;
"О постое гарнизонов в волосах, в трех книгах" того же
автора (средневек. лат.)}
Вторжение Антонио де Лейвы в земли Бразильские,
Marforii bacalarii cubantis Rome, De pelendis
mascarendisque Cardinalium muhs, { Марфорио, бакалавр, в Риме
покоящийся, "О том, как должно чистить и пачкать кардинальских
мулов" (средневек. лат.)}
Ответ тем, кто утверждает, что папский мул питается в
строго определенные часы,
Предсказание, que incipit Silvi Triquebille, balata pp.r
M. n. Songecruyson,
Boudarini episcopi, De emulgentiarum profectibus enneadei
novem, cum privilegio papali ad triennium, et postea поп,
{Начинающиеся словами "Сильв Мошонк" и проблеянное
Сномнаяву, доктором богословия;
Бударэн, епископ, "О доходах от эмульгенций, в девяти
девятикнижиях, с папской привилегией сроком на три года, не
более" (средневек. лат.)}
Шашни девиц,
Облысение зада у вдовиц,
Монашеский капюшон,
Особый способ бормотания молитв у братьев целестинцев,
Перевозная пошлина, вымогаемая, то бить взимаемая,
нищенствующими монашескими орденами,
Зубостучание у голытьбы,
Богословская мышеловка,
Узость некоего отверстия у магистров наук,
Оккамовы поварята с малой тонзурой,
Magistri п. Fripesaulcetis, De grabellationibus horarum
canonicarum, lib. quadraginta,
Cullebutatorium confratriarum, incerto authore ',
{ Доктор теологии Оближи, "О вылавливании канонических
часов, в сорока книгах",
"Кувыркальня для братии" неизвестного автора (средневек.
лат.)}
Шляпы братьев прожорливцев,
Испанский Пропотелио, запоясзаткнутый братом Иньиго,
Глистогонное средство для кухонных мужиков,
Poiltronismus rеrит Italicarum, authore magistro {
"Итальянская лень", сочинение магистра (средневек. лат.) }
Брюльфера,
R. Lullius, De batisfolagiis Principium,
Callibistratorium caffardiae, auctore M. Jacobo
Hocstratem, hereticometra,
{ Р. Луллий, "О дурачествах князей"
"Влагалище лицемерия", сочинение мэтра Якоба Гохштратена,
еретикомера (средневек. лат.)}
Ерник, De magistro nostrandorum magistro nostratorumque
beavetis lib. octo galantissimi { "О винных запасах у
кандидатов в доктора теологии и у тех, кто уже получил
означенную степень, в восьми книгах, до крайности пикантных"
(средневек. лат.)},
Испускание ветров буллистами, копиистами, скрипторами,
аббревиаторами, референдариями и датариями в описании Региса,
Постоянный альманах для подагриков и венериков,
Maneries ramonandi fournellos, per M. Eccium { "Способы
очистки кухонных дымоходов" мэтра Экка (средневен. лат.)}.
Плутни купцов,
Удобства монашеской жизни,
Рагу из святош,
История алых духов,
Побирушничанье отставных служивых,
Неуклюжие увертки официалов,
Золотые россыпи казначеев,
Badinatorium sophistarum,
Antipericatamelanaparbeugedamphicribrationes merdicantium,
{"Софистические забавы",
"Извознизразбезчрезвокругдаоколосуждения испражняющихся"
(средневек. лат.)}
Улитка рифмачей,
Опыты алхимериков,
Проделки сборщиков лепты на монастыри, покрохамсобранные
братом Серратисом,
Оковы религии,
Раскачивание звонарями собственных бил,
Подлокотник старости,
Намордник для дворянства,
Бормотание молитв себе под нос,
Цепи набожности,
Котелок для всех четырех времен года,
Ступка политической жизни,
Опахало затворников,
Капюшон исповедников,
Трик-трак братьев распутников,
Lourdaudus, De vita et honestate braguardorum,
Lyripipii Sorbonici moralisationes, per M. Lupoldum,
{ Увалениус, "О жизни и достоинствах щеголей",
"Душеполезные наставления сорбоннской докторской шапочки",
сочинение мэтра Лупольда (средневек. лат.)}
Объедки -- пища странников,
Винные пластыри для жаждущих архипастырей,
Tarraballationes Doctorum Coloniensium adversus Reuchlin,
{ "Поджигательские речи кельнских докторов против
Рейхлина" (средневек. лат.)}
Погремушечки для дам,
Мартингал для страдающих поносом,
Virevoustatorum nacquettorum, per F. Pedebilletis,
{ "Круговращения слуг при игре в лапту" брата Шароступа
(средневек. лат.)}
Подошвы чистосердечия,
Маскарад чертенят и бесенят,
Жерсон, De anferibilitate рарае ab Ecclesia { "О
возможности смещения папы церковью" (средневек. лат.) },
Санки для получивших ученую степень,
Jo. Dytebrodii, De terribiliditate excommunicationum,
libellus acephalos,
Ingeniositas invocandi diabolos et diabolas, per M.
Cuingolfum,
{Иоанн Дитебродий, "Об ужасах отлучения от церкви,
книжечка без головы",
"Способность вызывать дьяволов и дьяволиц" мэтра Гингольфа
(средневек. лат.)}
Месиво для особо усердных молитвенников,
Мавританский танец для еретиков,
Кайетановы костыли,
Свинорыл, Doctoris cherubici, De origine patepelutarum et
torticollorum ritibus lib. septem { Доктор херувический, "О
происхождении ханжей и обычных лицемеров, в семи книгах"
(средневек. лат.)},
Шестьдесят девять расперепросаленных служебников,
Толстопузие пяти нищенствующих орденов,
Сдирание кожи с еретиков, извлеченное из "Рыжего сапога",
втиснутого в Summa angelica { "Итог ангелический" (лат.) --
сочинение Фомы Аквинского},
Гадания о трудных случаях вопросов совести,
Толстобрюшество председателей судов,
Ослоумие аббатов,
Sutoris, Adversus querndam, qui vocaverat eum
fripponatorem et quod fripponatores поп sunt damnati ob
Ecclesia,
Cacatorium medicorum,
{ Портнягиус, "Против некоего лица, назвавшего автора
плутом, а также о том, что плуты не осуждены церковью",
"Испражняльня медицинская" (средневек. лат.)}
Астрологическое слабительное,
Campi clysteriorum, per S. C.,
{ "Клистирные поля", сочинение С. Ш. (лат.)}
Ветроизгнание по способу фармацевтов,
Взадукопание по способу хирургов,
Justinianus, De cagotis tollendis,
Antidotarium animae,
Merlinus Coccaius, De patria diabolorum.
{ Юстиниан, "Об искоренении святош",
"Антидотарий для души",
Мерлин Коккай, "Об отечестве дьяволов" (средневек. лат.)}
Некоторые из этих книг уже отпечатаны, а некоторые еще
печатаются в славном городе Тюбингене.
ГЛАВА VIII. О том, как Пантагрюэль, будучи в Париже, получил от своего отца Гаргантюа письмо, копия коего ниже приводится
Пантагрюэль занимался, как вы знаете, весьма прилежно и
отлично успевал, ибо ум его был как бы с двойным дном,
вместимость же его памяти равнялась двенадцати бочкам из-под
оливкового масла. И вот, находясь в Париже, получил он однажды
нижеследующее письмо от своего отца:
"Возлюбленный сын мой!
Среди тех даров, щедрот и преимуществ, коими зиждитель
мира, всемогущий Господь изначала наделил и украсил природу
человеческую, высшим и самым редкостным свойством
представляется мне то, благодаря которому природа наша в
смертном своем состоянии может достигнуть своего рода
бессмертия и в преходящей жизни увековечить имя свое и семя, и
совершается это через потомство, рождаемое нами в законном
браке. Правда, то, чего лишил нас грех прародителей наших,
утрачено безвозвратно, ибо им было сказано, что за
неповиновение заповедям Господа Творца они умрут и что смерть
уничтожит ту прекрасную форму, которую человек получил при
своем появлении на свет. Однако ж вследствие того, что семя
распространяется, в детях оживает то, что утрачено родителями,
а во внуках то, что погибло в детях, и так будет продолжаться
до самого Страшного суда, когда Иисус Христос возвратит свое
царство Отцу, -- царство, уже вкушающее мир, избавленное от
каких бы то ни было опасностей и греховных соблазнов, ибо тогда
уже прекратится деторождение, прекратится повреждение нравов,
прекратится беспрерывное превращение элементов, настанет
долгожданный и нерушимый мир, все придет к своему концу и
пределу.
Следственно, благодарность моя Господу, промыслителю
моему, имеет под собою достаточно твердое основание, ибо он дал
мне возможность увидеть, как моя убеленная сединами старость
расцветает в твоей младости, и когда по Его произволению,
которое всем в мире управляет и все умеряет, душа моя покинет
человеческий свой сосуд, я умру не всецело, -- я лишь перейду
из одного обиталища в другое, коль скоро в тебе и благодаря
тебе видимый образ мой пребудет в сем мире, продолжая жить,
продолжая все видеть, продолжая оставаться в привычном кругу
моих друзей, людей добропорядочных; теперь же я веду жизнь,
пусть, должен сознаться, и не безгрешную, ибо все мы грешники и
все мы неустанно молим Бога простить нам наши грехи, но, с
помощью Божией и по милости Божией, безукоризненную.
Со всем тем, хотя в тебе и пребудет телесный мой образ, но
если твои собственные душевные качества не проявятся во всем
своем блеске, то тебя не станут почитать стражем и хранителем
бессмертия нашего рода, и радость моя тогда омрачится, ибо
худшая моя часть, а именно плоть, в тебе останется, лучшая же,
а именно душа, благодаря которой люди могли бы благословлять
наш род, измельчает и впадет в ничтожество. Все это я говорю не
потому, чтобы я не верил в твою добродетель, -- я в ней уже
убедился воочию, -- я хочу лишь тебя вдохновить на то, чтобы ты
совершенствовался беспрестанно. И эти строки мои имеют целью не
столько наставить тебя на путь добродетели, сколько вызвать в
тебе удовлетворение при мысли, что ты жил и живешь как должно,
и придать тебе бодрости на будущее время.
К сказанному я могу лишь прибавить и напомнить тебе, что я
ничего для тебя не жалел, -- я растил тебя так, словно у меня
одна-единственная радость -- еще при жизни убедиться, что ты
достиг наивысшего совершенства не только в добродетели,
благонравии и мудрости, но и во всех областях вольного и
благородного знания, и быть спокойным, что ты и после моей
смерти останешься как бы зеркалом, в коем отражается лик твоего
отца, -- отражается если и не так безупречно и не так полно,
как бы мне хотелось, то во всяком случае насколько это от тебя
зависит.
Но хотя блаженной памяти мой покойный отец Грангузье
приложил все старания, чтобы я усовершенствовался во всех
государственных науках, и хотя мое прилежание и успехи не
только не обманули, а, пожалуй, даже и превзошли его ожидания,
все же, как ты сам отлично понимаешь, время тогда было не такое
благоприятное для процветания наук, как ныне, и не мог я
похвастать таким обилием мудрых наставников, как ты. То было
темное время, тогда еще чувствовалось пагубное и зловредное
влияние готов, истреблявших всю изящную словесность.
Однако, по милости Божией, с наук на моих глазах сняли
запрет, они окружены почетом, и произошли столь благодетельные
перемены, что теперь я едва ли годился бы в младший класс,
тогда как в зрелом возрасте я не без основания считался
ученейшим из людей своего времени.
Говорю я это не из пустого тщеславия, хотя в письме к тебе
я имею полное право себя хвалить, примером чему служат нам Марк
Туллий в своей книге О старости и Плутарх в книге под заглавием
Как можно себя хвалить, не вызывая зависти, а единственно для
того, чтобы выразить всю мою нежную к тебе любовь. Ныне науки
восстановлены, возрождены языки: греческий, не зная которого
человек не имеет права считать себя ученым, еврейский,
халдейский, латинский. Ныне в ходу изящное и исправное
тиснение, изобретенное в мое время по внушению Бога, тогда как
пушки были выдуманы по наущению дьявола. Всюду мы видим ученых
людей, образованнейших наставников, обширнейшие книгохранилища,
так что, на мой взгляд, даже во времена Платона, Цицерона и
Папиниана было труднее учиться, нежели теперь, и скоро для тех,
кто не понаторел в Минервиной школе мудрости, все дороги будут
закрыты. Ныне разбойники, палачи, проходимцы и конюхи более
образованны, нежели в мое время доктора наук и проповедники. Да
что говорить! Женщины и девушки -- и те стремятся к знанию,
этому источнику славы, этой манне небесной. Даже я на старости
лет принужден заниматься греческим языком, -- в отличие от
Катона я и прежде отнюдь не презирал его, но в юные годы я не
располагал временем для его изучения, и вот теперь, ожидая того
часа, когда Господу будет угодно, чтобы я покинул землю и
предстал перед Ним, я с наслаждением читаю Moralia {"Этические
сочинения" (лат.)} Плутарха, прекрасные Диалоги Платона,
Павсаниевы Описания и Афинеевы Древности.
Вот почему, сын мой, я заклинаю тебя употребить свою
молодость на усовершенствование в науках и добродетелях. Ты --
в Париже, с тобою наставник твой Эпистемон; Эпистемон просветит
тебя при помощи устных и живых поучений. Париж послужит тебе
достойным примером.
Моя цель и желание, чтобы ты превосходно знал языки:
во-первых, греческий, как то заповедал Квинтилиан, во-вторых,
латинский, затем еврейский, ради Священного писания, и,
наконец, халдейский и арабский, и чтобы в греческих своих
сочинениях ты подражал слогу Платона, а в латинских -- слогу
Цицерона. Ни одно историческое событие да не изгладится из
твоей памяти, -- тут тебе пригодится любая космография.
К свободным наукам, как-то: геометрии, арифметике и
музыке, я привил тебе некоторую склонность, когда ты был еще
маленький, когда тебе было лет пять-шесть, -- развивай ее в
себе, а также изучи все законы астрономии; астрологические же
гадания и искусство Луллия пусть тебя не занимают, ибо все это
вздор и обман.
Затверди на память прекрасные тексты гражданского права и
изложи мне их с толкованиями.
Что касается явлений природы, то я хочу, чтобы ты выказал
к ним должную любознательность; чтобы ты мог перечислить, в
каких морях, реках и источниках какие водятся рыбы; чтобы все
птицы небесные, чтобы все деревья, кусты и кустики, какие можно
встретить в лесах, все травы, растущие на земле, все металлы,
сокрытые в ее недрах, и все драгоценные камни Востока и Юга
были тебе известны.
Затем внимательно перечти книги греческих, арабских и
латинских медиков, не пренебрегай и талмудистами и каббалистами
и с помощью постоянно производимых вскрытий приобрети
совершенное познание мира, именуемого микрокосмом, то есть
человека. Несколько часов в день отводи для чтения Священного
писания: сперва прочти на греческом языке Новый завет и
Послания апостолов, потом, на еврейском, Ветхий.
Словом, тебя ожидает бездна премудрости. Впоследствии же,
когда ты станешь зрелым мужем, тебе придется прервать свои
спокойные и мирные занятия и научиться ездить верхом и владеть
оружием, дабы защищать мой дом и оказывать всемерную помощь
нашим друзьям, в случае если на них нападут злодеи.
Я хочу, чтобы ты в ближайшее время испытал себя, насколько
ты преуспел в науках, а для этого лучший способ -- публичные
диспуты со всеми и по всем вопросам, а также беседы с учеными
людьми, которых в Париже больше, чем где бы то ни было.
Но, как сказал премудрый Соломон, мудрость в порочную душу
не входит, знание, если не иметь совести, способно лишь
погубить душу, а потому ты должен почитать, любить и бояться
Бога, устремлять к Нему все свои помыслы и надежды и, памятуя о
том, что вера без добрых дел мертва, прилепиться к Нему и жить
так, чтобы грех никогда не разъединял тебя с Ним. Беги от
соблазнов мира сего. Не дай проникнуть в сердце свое суете, ибо
земная наша жизнь преходяща, а слово Божие пребывает вовек.
Помогай ближним своим и возлюби их, как самого себя. Почитай
наставников своих. Избегай общества людей, на которых ты не
желал бы походить, и не зарывай в землю талантов, коими одарил
тебя Господь. Когда же ты убедишься, что извлек все, что только
можно было извлечь из пребывания в тех краях, то возвращайся
сюда, дабы мне увидеть тебя перед смертью и благословить.
Аминь.
Твой отец Гаргантюа.
Утопия, марта семнадцатого дня".
Получив и прочитав это письмо, Пантагрюэль взыграл духом и
загорелся желанием учиться еще лучше, и, видя, как он
занимается и успевает, вы бы сказали, что ум его пожирает
книги, как огонь пожирает сухой вереск, -- до того Пантагрюэль
был въедлив и неутомим.
ГЛАВА IX. О том, как Пантагрюэль встретил Панурга и полюбил его на всю жизнь
Однажды Пантагрюэль, прогуливаясь за городом близ
аббатства св. Антония, рассуждая и философствуя со своими
друзьями и несколькими студентами, встретил человека,
бросавшегося в глаза хорошим ростом и изящным телосложением,
избитого до синяков и такого ободранного, что можно было
подумать, будто его собаки рвали или же что он собирал яблоки в
Першском округе.
Пантагрюэль, завидев его издалека, обратился к своим
приятелям:
-- Видите, по Шарантонскому мосту шагает человек? Клянусь
честью, он обойден лишь Фортуной. Если судить по его
физиономии, то, уверяю вас, Натура ведет его происхождение от
рода знатного и богатого, впал же он в нищету и дошел до
крайности из-за приключений, к коим влечет людей
любознательных.
Как скоро путник с ним поравнялся, Пантагрюэль его
окликнул:
-- Друг мой! Можно вас попросить остановиться на минутку
и ответить мне на один вопрос? Вы об этом не пожалеете, ибо я
горю желанием приложить все усилия и выручить вас из беды, --
мне вас искренне жаль. Итак, скажите, друг мой, кто вы такой,
откуда и куда идете, куда путь держите и как вас зовут?
Путник ответил ему по-немецки:
-- Юнкер! Готт геб эйх глюк унд хейль. Цуфор, либер
юнкер, их ласс эйх виссен, дас да up мих фон фрагт, ист эйн арм
унд эрбармлих динг, унд вер филь дарфон цу заген, вильхес эйх
фердруслих цу херен, унд мир цу эрцелен вер, виволь ди поэтен
унд ораторс форцейтен хабен гезагт ин ирен шпрюхен унд
зентенцен, дас ди гедехтнис дес элендс унд армутс форлангст
эрлиттен ист эйн гроссер луст.
{ Молодой господин! Да ниспошлет вам Бог счастья и удачи!
Узнайте же прежде всего, милый молодой господин, что то, о чем
вы меня спрашиваете, печально и достойно жалости; я мог бы
поведать об этом много такого, что вам было бы тяжко слушать, а
мне рассказывать, хотя поэты и ораторы прошлого и утверждали в
изречениях своих и афоризмах, будто воспоминания о былых бедах
и нищете доставляют большую отраду (нем.)}
Пантагрюэль же ему на это сказал:
-- Друг мой! Я этой тарабарщины не понимаю. Если вы
хотите, чтобы вас поняли, говорите на другом языке.
Тогда путник заговорил так:
-- Аль барильдим готфано деш мин брин алабо бордин
фальброт рингуам альбарас. Нин порт задикин альмукатин милько
прин аль эльмин энтот даль хебен энзуим; кутхим алъ дум
алькатим ним брот декот порт мин микайс им эндот, прух даль
майзулюм холь мот дансрильрим лупальдас им вольдемот. Нин хур
дьявост мнарботим даль гуш пальфрапин дух им скот прух галет
даль Шинон мин фильхрих аль конин бутатен дот даль прим.
-- Вы хоть что-нибудь понимаете? -- обратился к своим
спутникам Пантагрюэль.
Эпистемон на это заметил:
-- По-моему, это язык антиподов. В нем сам черт ногу
сломит.
Пантагрюэль же сказал:
-- Приятель! Может быть, вот эти стены вас и поймут, мы
же все, сколько нас ни есть, ровно ничего не понимаем.
Тут снова заговорил встречный:
-- Синьор мио! Вой видете пер эсемпьо ке ла корнамуза нон
суона май, с`эла нон аильвентрепьено; кози ио парименте нон ей
сапрей конторе ле мие фортуне, се прима иль трибулато венгре
нон а ла солита рефекционе, аль куале э адвизо, ке ле мани э ли
денти аббиано персо иль лоро ордине натурале э дель тутто
анникиллати.
{ Синьор мой! Ведомо вам, к примеру, что волынка никогда
не поет с пустым брюхом; так же точно и я не сумею рассказать
вам о своих странствиях, прежде чем не получит обычного
подкрепления бедное мое брюхо, по мнению коего мои руки и зубы
перестали выполнять свое обычное дело и вовсе исчезли (итал.)}
Эпистемон на это заметил:
-- Одно другого стоит.
Тогда Панург заговорил так:
-- Лард! Гест толб би суа верчусс би интеллидженс эсс йи
боди шал бис би начурэл реливд, толб шуд оф ми пети хав, фор
нэчур хэсс эс эквали мэд; бат форчун сам эксалтит хэсс, эн ойс
депревт. Нон ю лесс еьюс му верчусс депревт анд верчусс мен
дискривис, фор, энен ю лед энд, исс нон гуд.
{ Милорд, если вы столь же сильны разумом, как от природы
велики ростом, вы должны почувствовать ко мне сострадание, ибо
природа создала всех нас равными, но судьба одних вознесла,
других же унизила. Однако добродетель всегда в загоне, а люди
добродетельные в пренебрежении: ведь только испустив последний
вздох, человек делается хорош (искаж. шотландск.)}
-- Еще того чище, -- заметил Пантагрюэль.
Тогда Панург заговорил так:
-- Иона андие, гуауса гусветан бегар да эрремедио,
бегарде, верзела иссер лан да. Анбатес, отойес наузу, эйн
эссасу гурр ай пропозиан ордине ден. Нон несена байта фашерия
эгабе, генгерасси бадиа садассу, нура ассия. Аран гондован
гуальде айдассу най дассуна. Эсту уссик эгуинан сури гин, эр
дарстура эгуи гарм, Геникоа плазар ваду.
{ Великий господин, на всякую напасть -- свое лекарство;
соблюдать приличия -- вот что трудно! Умоляю вас, прикажите
распорядиться насчет меня; мне нужно только одно: велите
накормить меня досыта. А уж потом расспрашивайте сколько
влезет, хоть за двоих: останетесь довольны, если Богу будет
угодно (баск.)}
-- Смилуйся над нами, Геникоа! -- воскликнул Эвдемон.
Карпалим же сказал:
-- Святой Треньян! Бьюсь об заклад, вы, уж верно,
шотландец!
Тут Панург заговорил так:
-- Пруг фрест стринст соргдманд строхдт дрдс пагг
брледанд Граво Шавиньи Помардьер руст пкальдраг Девиньер близ
Нэ, Бкуй кальмух монах друпп дельмейпплистринг дльрнд додельб
уп брент лох минк стэринквальд де вине дерс корделис хур
джокстстзампенардс.
Эпистемон же ему сказал:
-- Друг мой! Вы говорите на языке человеческом или же на
языке Патлена? Впрочем, нет, это язык фонарный.
Тогда Панург заговорил так:
-- Герре, ий эн спреке андерс геен тэле дан керстен тэле;
ми донкт нохтан, аль эн сег ий в нийт эен вордт, миуэн ноот в
клэрт генох ват ий беглере; геест ми онит бермхертлихейт йет
вар он ий гефут мах цунах .
{ Господин, все языки, на которых я говорю, --
христианские. Но мне кажется, что, не произнеси я даже ни
единого слова, все же лохмотья мои достаточно красноречиво
поведали бы вам о моих нуждах. Будьте же милосердны и дайте мне
что-нибудь для подкрепления сил (голл.)}
Пантагрюэль же ему сказал:
-- Яснее не стало.
Тогда Панург заговорил так:
-- Сеньор! Де танто аблар йо сой кансадо. Пор ке суплико
а вуэса реверенспа ке мире а лос пресептос эван-хеликос, пара
ке эльос муэван вуэса реверенсиа а ло ке эс де консьенсиа, и,
си эльос но бастаран пара мовер вуэса реверенсиа а пьедад,
суплико ке мире а ла пьедад натураль, ла куаль йо крео ке ле
мовра, комо эс де расон, и конэсто но диго мае.
{ Сеньор, я устал от этих бесконечных разговоров. Поэтому
я умоляю ваше превосходительство принять в рассуждение
наставления евангельские, ибо они побуждают ваше
превосходительство поступать в соответствии с велениями
совести. А если помянутых наставлений недостаточно, чтобы
подвигнуть ваше превосходительство к милосердию, я умоляю вас
принять в рассуждение милосердие естественное, на голос коего
вы откликнетесь, я уверен, не менее живо, чем на голос разума.
И тут я умолкаю (исп.)}
Пантагрюэль же на это заметил:
-- Полно, друг мой! Я не сомневаюсь, что вы свободно
изъясняетесь на разных языках. Скажите, однако ж, нам, что вам
угодно, на таком языке, который мы в состоянии были бы понять.
Тогда путник заговорил так:
-- Мин герре, эндог йег мед инхен тунге таледе, лю-гесом
буэн, ок ускулиг креатуер, мине клеебон, ок мине легомс
магерхед удвисер аллиге кладиг хувад тюнг мег меест бехоф
гиререб, сам эр сандерлих мад ок брюкке: хварфор форбарме тег
омсудер овермег, ок беф эль at гюффук мег ногет, аф хвилькет
йег кан стюре мине грен-дес махе, люгерус сон манд Цврберо ен
соппо форсеттр. Соо шаль туе леве ленг ок люксалихт.
{ Господин, даже в том случае, если бы я, словно малые
дети и тварь бессловесная, не говорил ни на одном языке, все же
моя одежда и моя худоба ясно показали бы вам, в чем я нуждаюсь
-- в еде и питье. Сжальтесь же надо мною и прикажите дать мне
какое-нибудь средство для укрощения ярости моего неистово
лающего желудка, подобно тому как ставят перед Цербером миску с
супом. А вы да проживете долго и счастливо (датск.)}
-- Я полагаю, -- вмешался Эвсфен, -- что так говорили
готы, и, буде на то господня воля, научимся говорить и мы, но
только задом.
Тогда путник заговорил так:
-- Адони, шолом леха. Им ишар хароб халь хабдеха,
бемехера титен ли кикар лехем, какатуб: "Лаах аль Адонай
хоненраль".
{ Мир тебе, господин мой! Если хочешь сделать добро слуге
твоему, дай мне сейчас же хлеба, ибо сказано: "Ссужает Господу
в долг тот, кто милосерд к бедняку" (еврейск.)}
Эпистемон же на это заметил:
-- Вот сейчас я понял, -- это язык еврейский, и когда он
на нем говорит, он произносит слова, как ритор.
Тогда путник заговорил так:
-- Деспота тинин панагате, диати си ми ук артодотис?
Горас гар лимо аналискоменон эме атлиос, ке эн то метак-си ме
ук элейс удамос; дзетис де пар эму га у хре. Ке гомос филологи
пантес гомологуси тоге логус те ке ремата перрита гипархин,
гопоте прагма афто паси делан эсти. Энта гар ананкей монон логи
исин, гина прагмата, гон пери амфисбетумен, ме просфорос
эпифенете.
{ Владыко мой, лучший из владык, почему ты меня не
накормишь? Ты же видишь, что я, несчастный, умираю с голоду,
между тем нисколько мне не сострадаешь и задаешь вопросы, к
делу совсем не относящиеся. А ведь толкователи и комментаторы
единодушно утверждают, что в тех случаях, когда все само по
себе ясно, слова и рассуждения излишни. Слова необходимы лишь
для того, чтобы осветить дело, о котором идет речь, если оно
недостаточно очевидно (греч.)}
-- А, понимаю! -- воскликнул лакей Пантагрюэля Карпалим.
-- Это по-гречески! Как, разве ты жил в Греции?
Путник же заговорил так:
-- Агону донт уссис ву денагез альгару, ну день фару
замист вус маристон ульбру, фускез ву броль, там бреда-гез
мупретон ден гуль густ, дагездагез ну круписфост бардуннофлист
ну гру. Агу пастон толь нальприссис гурту лос экбатанус пру
букви броль панигу ден баскру нудус кагуонс гуль уст тропассу.
-- Я как будто бы понял, -- сказал Пантагрюэль. -- Должно
полагать, это язык моей родной страны Утопии, -- во всяком
случае, он напоминает его своим звучанием.
Он хотел было еще что-то сказать, но путник его прервал:
-- Ям тотиес вое пер сакра перкве деос деаскве омнис
обтестатус сум ут, си ква вое пиетас пермовет, эгестатем меам
соларемини, нек гилум профицио кламанс эт эйюланс. Сините,
квезо, сините, вири импии,
Кво ме фата вокант
абире, нек ультра ванис вестрис интерпеллационибус
обтундатис, меморес велтерис иллиус адагии, кво вентер
фаме-ликус аурикулис карере дицитур.
{Уже столько раз, заклиная вас всем святым, всеми богами и
богинями, я взывал к вам, умоляя, если сохранилась в вас хоть
капля благочестия, прийти на помощь моей нужде, но ничего не
добился своими воплями и сетованиями. Пусть же, пусть, о мужи
нечестивые, уйду я вашим попустительством туда, куда
Судьбы зовут меня злые,
и не докучайте мне больше вашими пустыми расспросами,
помятуя о той древней поговорке, которая утверждает: у
голодного брюха не ищи уха (лат.)}
-- Полно, дружище! -- сказал Пантагрюэль. -- А вы
по-французски-то говорить умеете?
-- Еще как, сеньор, умею! -- отвечал путник. -- Слава
Богу, это мой родной язык, я родился и вырос в зеленом саду
Франции, то есть в Турени.
-- Ну так скажите же нам, как вас зовут и откуда вы сюда
прибыли! -- молвил Пантагрюэль. -- Честное слово, вы мне так
полюбились, что, если вы ничего не имеете против, я не отпущу
вас от себя ни на шаг, и отныне мы с вами составим такую же
неразлучную пару, как Эней и Ахат.
-- Сеньор! -- сказал путник. -- Мое подлинное и настоящее
имя, данное мне при крещении, Панург, а прибыл я из Турции, где
находился в плену со времени злополучного похода на Митилену. Я
охотно поведал бы вам свои приключения, ибо они еще необычайнее
приключений Одиссеевых, но коль скоро вам благоугодно взять
меня к себе -- а я охотно принимаю ваше предложение и обещаю не
покинуть вас даже в том случае, если вы отправитесь ко всем
чертям, -- у нас еще будет время потолковать об этом на досуге,
в настоящую же минуту я испытываю острую потребность в пище:
зубы у меня щелкают, в животе пусто, в горле пересохло, аппетит
зверский, -- одним словом, все наготове. Если вы желаете
привести меня в годное состояние, благоволите отдать надлежащие
распоряжения. Вы потешите свой взор, глядя, как я стану
уписывать за обе щеки.
Тут Пантагрюэль отвел Панурга к себе и велел принести как
можно больше съестного, что и было исполнено; Панург славно в
тот вечер поужинал, лег спать с петухами, а на другой день
проснулся перед самым обедом, и не успели другие оглянуться,
как он уже сидел за столом.
ГЛАВА Х. О том, как Пантагрюэль правильно разрешил один удивительно неясный и трудный вопрос -- разрешил столь мудро, что его решение было признано поистине чуд
Крепко запомнив наставления, заключавшиеся в письме отца,
Пантагрюэль порешил в один из ближайших дней проверить свои
познания.
И точно: он велел вывесить на всех перекрестках девять
тысяч семьсот шестьдесят четыре тезиса, касавшиеся всех
отраслей знания и затрагивавшие наиболее спорные вопросы в
любой из наук.
Прежде всего он выступил на улице Фуарр против всех
магистров наук, студентов и ораторов -- и всех посадил в лужу.
Затем он выступил в Сорбонне против всех богословов, -- это
продолжалось полтора месяца, с четырех часов утра до шести
вечера, с двухчасовым перерывом, чтобы закусить и подкрепиться,
каковой диспут не мешал сорбоннским богословам, по обыкновению,
клюкать и пропускать для бодрости.
При сем присутствовали многочисленные судейские сановники,
докладчики, председатели судов, советники, члены счетной
палаты, секретари, адвокаты и прочие, а также городские
старшины и лекторы медицинского и юридического факультетов. И
вот что любопытно: большинство тотчас же закусило удила,
однако, несмотря на их выверты и петли, он всех их посрамил и
доказал на деле, что они перед ним не более как телята в
мантиях.
Тут все зашумели и заговорили в один голос о его
изумительных познаниях, -- все, даже простолюдинки: прачки,
сводни, кухарки, торговки и прочие, и уж потом, когда ему
случалось проходить по улицам, они всякий раз говорили: "Это
он!" Пантагрюэлю это было приятно, так же точно, как лучшему
греческому оратору Демосфену, когда одна сгорбленная
старушонка, указав на него пальцем, изрекла: "Это он самый".
В ту пору, надобно вам знать, в суде шла тяжба между двумя
вельможами, одного из которых, а именно истца, звали господином
Лижизад, а другого, то есть ответчика, господином Пейвино, и
дело это было до того темное и с юридической точки зрения
трудное, что парламентский суд так же свободно в нем
разбирался, как в древневерхненемецком языке. Наконец по
повелению короля были созваны на совещание четыре самых ученых
и самых жирных члена разных французских парламентов, созван
Высший совет, а равно и все наиболее видные профессора не
только французских, но и английских и итальянских
университетов, как, например, Ясон, Филипп Деций, Петрус де
Петронибус; и целая шатия старых раввинистов. Все это заседало
сорок шесть недель, но так и не раскусило орешка и не могло
подвести дело ни под какую статью, и это обстоятельство так
обозлило заседавших, что они от стыда самым позорным образом
обкакались.
Впрочем, один из них, по имени Дю Дуэ, более образованный,
искушенный и благоразумный, нежели прочие, как-то раз, когда у
всех у них мозги уже набекренились, объявил:
-- Господа! Мы здесь давно и только зря расходуем деньги,
а в деле нашем все еще не видим ни дна, ни берега, и чем больше
мы его изучаем, тем меньше понимаем, -- от этого нам становится
весьма стыдно и совестно, и, на мой взгляд, нам с честью из
этого положения не выйти, ибо все наши речи -- это несусветная
дичь. Вот, однако ж, что я надумал. Вы, конечно, слышали об
одном великом человеке, о магистре Пантагрюэле, которого после
великих публичных диспутов, в коих он принимал участие,
признали сверхученейшим человеком нашего времени? Я предлагаю
пригласить его сюда и побеседовать с ним об этом деле. Если уж
Пантагрюэль его не решит, значит, его решить нельзя.
Все советники и доктора охотно на это пошли.
И точно: за Пантагрюэлем немедленно послали и обратились к
нему с просьбой распутать и раскумекать это дело и по всей
форме вывести заключение, какое ему покажется правильным, для
чего Пантагрюэлю тут же были вручены все бумаги и акты,
составившие такой воз, который могла бы сдвинуть с места разве
лишь четверка здоровенных ослов. Пантагрюэль же спросил:
-- А что, господа, тяжущиеся сеньоры еще живы?
Ему ответили утвердительно.
-- Какого же черта вы мне суете весь этот ворох бумаг и
копий? -- спросил он. -- Не лучше ли послушать, как спорят
между собой живые человеческие голоса, нежели читать все это
дуракавалянье, представляющее собой Сплошные каверзы, цеполловы
дьявольские каутелы, прямые нарушения права? Я убежден, что и
вы и все, кто к этому делу руку приложил, навыдумывали невесть
сколько всяких там pro и contra, что дело само по себе ясное и
легкое, а вы нарочно напустили туману: привели всякие нелепые и
безрассудные доводы да разные благоглупости Аккурсия, Бальда,
Бартола, Кастро, Имолы, Ипполита, Панормы, Бертакино,
Александра, Курция и прочих старых пентюхов, которые так и не
удосужились прочесть ни одного закона из Пандектов, -- ведь по
части знания законов это же были настоящие бревна, сущие неучи.
Доподлинно известно, что они не знали ни греческого языка, ни
латинского, а только готский и варварский. А между тем законы
были первоначально заимствованы у греков, о чем у нас есть
свидетельство Ульпиана в De origine furis {"О происхождении
права" (лат.)} (книга последняя), -- вот почему все законы
полны греческих слов и выражений. Потом законы были составлены
на самой изящной и изысканной латыни, с которой не выдерживает
сравнения даже язык Саллюстия, Варрона, Цицерона, Сенеки, Тита
Ливия и Квинтилиана. Как же могли понять тексты законов эти
старые сумасброды, которые никогда в глаза не видели хорошей
книги на латинском языке, непреложное чему доказательство
представляет собой их собственный слог, слог печников, поваров
и кухонных мужиков, а не законоведов? Да и потом, коль скоро
законы пересажены с почвы нравственной и натуральной философии,
то как бы эти олухи могли их понять, раз они сами, ей-Богу,
меньше смыслят в философии, нежели мой мул? Что же касается
знания гуманитарных наук, древностей и истории, то они могут им
похвастать так же, как жаба -- перьями, и прибегают они к нему
так же часто, как пьяницы к крестному знамению, а ведь любое
право этим полно и без такого рода познаний понято быть не
может, что я когда-нибудь более обстоятельно и докажу в особом
сочинении. Итак, если вы намерены ознакомить меня с этой
тяжбой, то, во-первых, сожгите все эти бумаги, а во-вторых,
вызовите ко мне сюда обоих тяжущихся дворян, и вот когда я их
выслушаю, я вам изложу свое мнение без околичностей и уверток.
Некоторые начали было ему возражать, -- вы же знаете, что
во всяком обществе больше глупых людей, нежели умных, и большая
часть всегда берет верх над лучшей, как сказал по поводу
карфагенян Тит Ливий. Однако вышеупомянутый Дю Дуэ мужественно
стоял на своем и доказывал, что Пантагрюэль прав, что все эти
реестры, опросные листы, первичные и вторичные объяснения
сторон, заявления об отводе свидетелей, возражения против
отвода свидетелей и прочая тому подобная чертовщина суть не что
иное, как прямое нарушение права и умышленное затягивание
процесса, и что пусть их всех черт возьмет, если они не поведут
дело иначе, соответственно истине евангельской и философской.
Коротко говоря, все бумаги были сожжены, и оба дворянина
были вызваны в суд. Пантагрюэль тотчас же обра тился к ним;
-- Это между вами идет великий спор?
-- Да, милостивый государь, -- отвечали они.
-- Кто же из вас истец?
-- Я, -- отвечал сеньор Лижизад.
-- В таком случае, друг мой, изложите мне по пунктам ваше
дело в полном согласии с истиной, ибо, клянусь телом господним,
если вы хотя в едином слове солжете, я сниму вам голову с плеч
и тем самым докажу вам, что на суде и перед лицом правосудия
должно говорить только правду. Итак, воздержитесь от недомолвок
и прикрас. Прошу вас!
ГЛАВА XI. О том, как сеньоры Лижизад и Пейвино в присутствии Пантагрюэля тягались без адвокатов
И вот Лижизад начал следующим образом:
-- Милостивый государь! Что одна из моих служанок
отправилась на рынок продавать яйца -- это сущая правда...
-- Наденьте шляпу, Лижизад, -- сказал Пантагрюэль.
-- Покорно благодарю, милостивый государь, -- сказал
сеньор Лижизад. -- Так вот, она должна была пройти расстояние
между тропиками до зенита в шесть серебряных монет и несколько
медяков, поелику Рифейские горы обнаружили в текущем году
полнейшее бесплодие и не дали ни одного фальшивого камня по
причине возмущения балагуров из-за распри между ахинеянами и
мукомолами по поводу бунта швейцарцев, тьма-тьмущая которых
собралась встречать Новый год, с тем чтобы после встречи, днем,
накормить быков супом, ключи же от кладовых отдать
девкам-судомойкам, -- пусть, мол, те засыплют собакам овса.
Всю ночь, не отнимая руки от ночного сосуда, они только и
делали, что рассылали пешие и конные эстафеты, дабы задержать
корабли, ибо портные намеревались из краденых кусочков
соорудить трубу и покрыть ею Океаническое море, коего пучина в
ту пору, по мнению сеноуборщиков, была как раз вспучена, ибо в
ней находился горшок щей, однако ж медики уверяли, что по
морской моче с такою же определенностью можно судить о том, что
море наелось топоров с горчицей, с какою распознают дрофу по ее
шагу, если только господа судьи бемольным указом не воспретят
дурной болезни обирать шелковичных червей и разгуливать во
время церковных служб, оттого что оборванцы уже начали
откалывать веселый танец, как говаривал добрый Раго:
Ноги -- ходуном,
А в голове -- содом.
Ах, милостивые государи, пути господни неисповедимы, а
обух расщелкивается кнутом погонщика! Это было в день
возвращения из-под Бикокки, и тогда же еще на магистра Антитуса
де Кресоньера был возложен наигрузнейший груз степени
лиценциата, -- как говорят знатоки церковного права: Beati
lourdes, quoniam ipsi trebuchaverunt { Блаженны обремененные,
ибо они споткнулись (средневек. лат.)}.
Однако ж, клянусь святым Фиахрием Брийским, Великий пост
оттого у нас так строго соблюдают, что
Никто не скроет,
Что Троица деньжонок стоит:
Дождь невелик,
Да прекращает ветер вмиг.
Если же мы условимся, что судебный пристав не будет так
высоко ставить мишень на стрельбище, а секретарь перестанет
кругообразно обгрызать себе ногти на пальцах, равно как и
гусиные перья, то мы ясно увидим, что каждый виновный берет
себя за нос, дабы разглядеть в перспективе при помощи органов
зрения то место у камина, где вешают питейный флаг с сорока
кушаками, потребными для двадцати оснований к отсрочке. Как бы
то ни было, сперва надо снять голову, а потом уж поплакать по
волосам, ибо кто штаны задом наперед надевает, у того память
отшибает. А посему избави, Господи, от всякого зла Тибо Митена!
Тут Пантагрюэль сказал:
-- Полно, друг мой, полно, говорите медленно и не
волнуйтесь. Мне все ясно. Продолжайте!
-- Так вот, милостивый государь, -- снова заговорил
Лижизад, -- упомянутая мною служанка, исправно читающая Gaude и
Audi nos, { "Радуйся" и "Внемли нам" (лат.)} не может укрыться
ловким фехтовальным приемом с помощью матери честной
университетскими привилегиями, разве только по-ангельски
погрузившись в воду, накрывшись семеркою бубен и сделав
стремительный выпад рапирой возле самого того места, где
продаются старые знамена, коими пользуются фламандской школы
живописцы, когда им нужно из пустого перелить в порожнее, и я
просто диву даюсь, как это род людской не несет яиц, раз он так
славно их высиживает.
Тут хотел было вмешаться и что-то сказать сеньор Пейвино,
однако ж Пантагрюэль его осадил:
-- Клянусь чревом святого Антония, кто тебе разрешал
перебивать? У меня и так глаза на лоб лезут от речи твоего
противника, и ты туда же? Молчать, черт побери, молчать! Кончит
он -- тогда я дам слово тебе. Продолжайте, -- молвил
Пантагрюэль, обратясь к Лижизаду, -- можете не торопиться.
-- Итак, -- снова заговорил Лижезад, -- принимая в
рассуждение, что в прагматической санкции не содержится на сей
предмет никаких указаний и что папа всем предоставил полную
свободу пукать сколько угодно, то, если не исцарапать холста,
-- как бы ни бедствовали люди на свете, -- лишь бы никто не
подписывался под похабством, а уж радуга, только что отточенная
в Милане для того, чтобы выводить жаворонков, со своей стороны
изъявила согласие, чтобы служанка вывихнула себе бедра по
требованию маленьких икроносных рыбок, которые именно с тех пор
и были признаны необходимыми для понимания конструкции старых
башмаков.
Однако Жан Теленок, двоюродный ее брат, оттолкнувшись от
поленницы дров, посоветовал ей не вмешиваться в это дело, а
лучше брызгилетательно отстирать белье, не натирая, однако ж,
бумаги квасцами до степени пий-над-жок-фор, ибо
Non de ponte vadit, qui cum sapientia cadit,
{ Тот с моста не спускался, кто в воду упасть догадался
(лат.)}
принимая в соображение, что господа члены счетной палаты
не последуют призыву немецких флейт, из которых бы ли сооружены
Очки для принцев, недавно изданные в Антверпене.
Вот, милостивые государи, что значит запущенная
отчетность, а противная сторона этим пользуется in sacer verbo
dotis, ибо, исполняя желание короля, я вооружился с ног до
головы набрюшником и отправился поглядеть, как мои сборщики
винограда подрезают свои высокие шапки, чтоб им удобнее было
играть на духовых инструментах, а когда собирают виноград,
стоит самая что ни на есть ветреная погода, так что многие
вольные стрелки уклонились от состязания, и не потому, чтобы
трубы у них были недостаточно громки, а из-за подседов и
мокрецов у нашего друга Бодишона.
Благодаря этому во всем Артуа был большой урожай на
раковины, что, по-видимому, явилось немаловажным подкреплением
для господ плетушечников, коль скоро все тогда, расстегнув
пуговицы на животе и уже без всякого удовольствия, пили птичье
молоко. Мне бы, однако ж, хотелось, чтобы у каждого человека
был красивый голос, -- тогда игра в мяч тотчас пошла бы на лад,
и те едва уловимые тонкости, которые способствуют
этимологизированию ботинок на высоких каблуках, легче будет
спускать в Сену как постоянную замену Моста мельников,
касательно чего давно уже есть указ Канарийского короля, но
только он залежался в канцелярии.
На основании всего мною изложенного, милостивый государь,
я настаиваю на том, чтобы ваше превосходительство высказало по
этому поводу, как полагается, свое мнение с оплатой судебных
издержек и возмещением проторей и убытков.
Тут Пантагрюэль его спросил:
-- Вы ничего больше не имеете сказать, друг мой?
-- Ничего, милостивый государь, -- отвечал Лижизад, -- я
вам изложил все, вплоть до tu autem { Ты же (лат.) }, ничего не
изменив, -- клянусь честью.
-- Ну, а теперь вы, господин Пейвино, -- сказал
Пантагрюэль, -- говорите все, что имеете сказать, -- можете
покороче, только не опускайте ничего такого, что могло бы
послужить основанием для приговора.
ГЛАВА XII. О том, как сеньор Пейвино тягался в присутствии Пантагрюэля
Тут сеньор Пейвино начал следующим образом:
-- Милостивый государь и милостивые государи! Если бы
неправду можно было так же легко различить и вынести о ней
суждение категорическое, как легко заметить в молоке мух, то
мир -- четыре быка! -- не был бы до такой степени изъеден
крысами, как в наше время, и всякий приложил бы свое
коварнейшим образом обглоданное ухо к земле, ибо хотя все, что
противная сторона говорит по поводу формы и содержания factum'a
{ Деяния (лат.)}, имеет оперение правды, со всем тем,
милостивые государи, под горшком с розами таятся хитрость,
плутовство, подвохи.
Должен ли я терпеть, чтобы, в то время когда я ем себе суп
по номинальной цене, не замышляя и не говоря ничего худого, в
мой дом являлись морочить и забивать мне голову всякими
соблазнительными танцами-плясами да еще приговаривали:
Кто суп кларетом запивает,
Тот слеп и глух, как труп, бывает?
А между тем, Пресвятая Дева, сколько мы знаем именитых
полководцев, которым прямо на поле битвы раздавали тумачки
благословенного хлеба, чтобы они более благопристойным образом
качались на качелях, играли на лютне, играли за дам, играли
задом и производили всякие другие вольные движения!
Ныне, однако ж, род людской сбили с толку лестерские
сукна: кто загулял, кто -- пять, четыре и два, и если только
суд не вынесет надлежащего решения, придется ему и в этом году
зубами щелкать, так что он вынужден будет пуститься, -- а
может, уже и пустился, -- во все тяжкие. Если какой-нибудь
несчастный человек идет в парильню натереть себе рожу коровьим
калом или же смазать на зиму свой сапожок, а полицейские и
дозорные получают питательный отвар из клистирной трубки или же
кишечные извержения из судна, подставляемого к их музыкальным
инструментам, то значит ли это, что дозволяется обрезывать края
у серебряных монет и поджаривать деревянные?
Мы иной раз предполагаем так, а Бог располагает иначе, и
когда солнце зашло, скотинка уже вся под кровом. И в том я
смело могу сослаться на людей всем известных.
В тридцать шестом году я купил себе немецкого жеребчика
побежечки рысистой, шерстей довольно-таки приличных, масти
ярко-красной, как уверяли ювелиры, однако ж со всем тем
нотариус не преминул поставить свое cetera { И прочее (лат.)}.
Я человек не ученый, хватать зубами луну не умею, однако в
горшке с маслом, в котором были закупорены Вулкановы орудия,
прошел слух, будто бы соленый бык заставлял находить вино и без
свечки, хранился же он в мешке из-под угля, и на нем были
налобник и набедренник, необходимые для того, чтобы хорошенько
поджарить грубую пищу, то есть баранью голову. Видно, правду
говорит пословица: вороные кони в горелом лесу видны как на
ладони, когда ждешь свою возлюбленную на свидание. Я спрашивал
по этому поводу совета у господ ученых, и они вынесли решение
по frisesomorum: единственно, что, дескать, нужно, это косить
летом в погребе, снабженном достаточным количеством бумаги,
чернил, перьев, ножичков перочинных и прочего тому подобного,
ибо, как скоро запряженная лошадь начинает пахнуть чесноком,
ржавчина разъедает ей печень, и тогда уже остается только,
предвкушая послеобеденный сон, как следует дать по шее. Вот
отчего так дорога соль!
Не думайте, милостивые государи, что упомянутая служанка в
самом деле проглотила колпицу, чтобы, как показывает судебный
пристав, увеличить тем свое приданое, и что колбаса прошла
через ростовщичьи кошельки, а кто желает отомстить людоедам, то
нет ничего лучше, как взять связку луку, да триста головок
репы, да немножко телячьей брыжейки, да лучшего золота, какое
только есть у алхимиков, все это смешать, размешать, промешать
и перемешать, подлить туда грабельного соусу, а засим намазать
и натереть этим составом людоедские туфли и спрятать их в
какой-нибудь кротовьей норке, сало же беречь пуще глаза.
И ежели вам не повезет в шашки, то положите дамку на
кроватку, порезвитесь с нею и -- турлура-на-на -- пейте до дна,
depiscando grenoillibus { Выуживая лягушек (средневек. лат.) }
во всех прекрасных котурнообразных гамашах, -- это для гусят,
тех, что прямо из гнезда и которые с увлечением играют в фук,
пока железо куется и пока растапливается сургуч для любителей
пива.
У четырех быков, о которых здесь идет речь, память
оказалась коротковатой, -- что верно, то верно. Как бы то ни
было, им так хотелось разучить гаммы, что они не побоялись ни
баклана, ни савойской утки, и добрые мои земляки возлагали на
них большие надежды. "Из этих ребят выйдут молодцы по части
арифметики, -- говорили они. -- Это будет для нас статья
устава". Мы не должны упускать волка, когда ставим изгородь над
той ветряной мельницей, о которой здесь упоминала противная
сторона. Однако ж нечистый дух позавидовал этому и ухватил
немцев за зад, а ведь их сам черт не перепьет: "Her, tringue,
tringue!" { Сударь, пей, пей! (нем.)} и -- размен фигурами, как
на шахматном поле, ибо у нас нет никаких оснований утверждать,
что в Париже на Малом мосту продаются деревенские куры, и пусть
даже эти курочки хохлаты, как болотные дурочки, то есть удоды,
пусть даже все пожертвуют свои бородавки чернилам, заново
отточенным буквами прописными и обыкновенными, -- по мне все
едино, лишь бы под переплетом не завелись черви.
Положим даже, что в то время, как ловят и связывают парами
бродячих собак, обезьянки раструбят поимку, прежде чем нотариус
с помощью каббалистического искусства сумеет вручить свою
бумагу, но это еще не значит (да простят мне почтенные судьи!),
что шесть арпанов луга с широким полотнищем равняются трем
бочкам наилучших чернил, так, чтобы не дуть в миску, и приняв в
соображение, что на похоронах короля Карла шерсти было сколько
угодно, по два с половиной очка, то есть, разумею, в день
Магдалины за руно.
Мне приходится наблюдать во всех приличных домах такой
обычай, что когда идут ловить птиц, предварительно разика два
пройдясь метлой по дымовой трубе и выставив свою кандидатуру,
то из кожи лезут вон, да еще дуют в зад, чтоб поскорее остыл,
только и всего, и -- шариком по кегелькам --
Едва лишь на письмо взглянули,
Как тут же ей коров вернули.
И такое же точно решение было вынесено в Сен-Мартене по
делу одного повесы из Лож-Фужрез, на что я почитаю своим долгом
обратить внимание господ судей.
Я совсем не хочу сказать, чтобы по справедливости и на
законном основании нельзя было лишить имущества тех, кто пьет
святую воду, как поступают с алебардой ткача, на которую сажают
непокорных: по заслугам, дескать, и честь.
Типc, милостивые государи, quid juris pro minoribus? { В
таком случае, милостивые государи, что за права у слабейших?
(лат.)} Ведь обычай подобен салическому закону: кто первый
отважится обломать корове рога, кто станет сморкаться, когда
другие или выпевают, или выпивают, тот должен, набивая себе
брюхо, вместе с тем постараться скрыть мужскую свою слабость
при помощи моха, сорванного в то время, когда люди зевают за
полунощницей, чтобы вздернуть на дыбу белые анжуйские вина,
которые дают тем, кто их пьет, под зад коленом, как бретонцы
друг дружке в драке.
На этом я заканчиваю и прошу, как и противная сторона,
оплатить мне судебные издержки и возместить протори и убытки.
Как скоро сеньор Пейвино умолк, Пантагрюэль сказал сеньору
Лижизад:
-- Что вы имеете на это возразить, друг мой?
Тот же ему ответил так:
-- Ничего, милостивый государь, не имею. Я сообщил суду
истинную правду, а теперь давайте, ради Бога, покончим с нашей
тяжбой, -- ведь мы оба основательно поиздержались.
ГЛАВА XIII. О том, как Пантагрюэль решил тяжбу двух вельмож
Тут Пантагрюэль встал и объявил всем присутствующим
председателям судов, советникам и докторам:
-- Итак, милостивые государя, вы услышали доводы
тяжущихся vive vocis oraculo { Из их собственных уст (лат.) }.
Что вы на это скажете?
Ему ответили так:
-- Слышать-то мы, точно, слышали, да только ни черта не
поняли. По сему обстоятельству мы просим вас ипа vосе {
Единогласно (лат.)} и умоляем: будьте добры, вынесите приговор,
какой вам только заблагорассудится, и ех пипс prout ex tune
{Отныне, а равно и впредь (лат.) }, мы единогласно его одобрим
и утвердим.
-- В таком случае, милостивые государи, -- продолжал
Пантагрюэль, -- я исполню вашу просьбу. Впрочем, мне лично это
дело не представляется таким трудным, как вам. Ваш параграф
Caton, закон Frater, закон Callus, закон Quinque pedum, закон
Vinum, закон Si Dominus, закон Mater, закон Mulier bona, закон
Si quis, закон Pomponius, закон Fundi, закон Emptor, закон
Pretor, закон Venditor { "Катон", "Брат", "Галл", "Пять футов",
"Вино", "Если господин", "Мать", "Добрая жена", "Если
кто-либо", "Помпоний", "Поместия", "Покупатель", "Претор",
"Продавец" (лат.)} и многие другие, на мой взгляд, значительно
труднее.
Сказавши это, он несколько раз прошелся по зале, будучи
погружен в глубокое раздумье, о чем можно было судить по тому,
что он время от времени тихонько верещал, будто осел, которому
слишком туго затянули подпруги; думал же он о том, как бы
удовлетворить обе стороны, ни одной из них в то же время не
оказав предпочтения; затем он снова уселся и объявил
нижеследующий приговор:
-- Имея в виду, приняв в соображение и всесторонне
рассмотрев тяжбу между сеньорами Лижизад и Пейвино, суд
постановляет:
Учитывая мелкую дрожь летучей мыши, храбро отклонившейся
от летнего солнцестояния, дабы поухаживать за небылицами, коим
с помощью пешки удалось сделать шах и мат благодаря злым обидам
светобоящихся ночных птиц, обитающих в римском климате с
распятьем на коне, самостоятельно натягивая арбалет, истец имел
полное право проконопатить галион, который надувала служанка,
-- одна нога здесь, другая там, -- выдавая ему, отличающемуся
совестью неподкупною, в виде возмещения столько же чечевичных
семечек, сколько шерстинок у восемнадцати коров, и такое же
точно количество -- мастеру хитрого плетенья.
Равным образом суд не находит достаточных оснований для
того, чтобы предъявить ему обвинение в кусочках кала, --
обвинение, которое он навлек на себя тем, что якобы не смог
полностью опорожнить свой кишечник, ибо таково решение пары
перчаток, надушенных ветрами при свече из орехового масла,
вроде тех, какими пользуются в Мирбале, ослабив булинь с
помощью медных ядер, из которых конюхи обершталмейстерно
выпекают овощи, оседлываемые чучелами птиц с соколиными
бубенчиками, расшитыми кружевами, которые его шурин, ступая
нога в ногу, мемориально нес в корзинке, расшитой красными
нитями в виде трех изогнутых полосок, по угловому воровскому
притону, где стреляют метелками в картонного червеобразного
попугая.
будто бы тот занимался починкой обуви, сыроедством, а также
смолением мумий, то они с колебательной точки зрения
неправдоподобны, что убедительно доказал упомянутый ответчик,
на основании чего суд приговаривает истца к трем полным
стаканам творогу, приправленного, разбавленного,
трампампавленного, как велит местный обычай, каковые стаканы он
обязуется уплатить упомянутому истцу в майской половине
августа.
Упомянутый же ответчик обязуется доставить сена и пакли на
предмет затыкания гортанных прорех, перекрученных устрицами,
пропущенными через решето на колесиках.
Будьте же снова друзьями, без оплаты издержек, и на этом
судебное заседание закрывается.
После объявления приговора и истец и ответчик удалились,
причем оба они были вполне удовлетворены состоявшимся решением,
а ведь это было нечто неслыханное: со времен потопа такого еще
не случалось, и еще тринадцать юбилейных годов не случится,
чтобы тяжущиеся стороны были одинаково довольны окончательным
приговором.
Что же касается при сем присутствовавших советников и
докторов, то они в продолжение, по крайней мере, трех часов
пребывали в экстазе и в полном восхищении от сверхчеловеческой
мудрости Пантагрюэля, наглядно сказавшейся в том, как он решил
это трудное и щекотливое дело, и восторженное их состояние
длилось бы еще дольше, но тут принесли изрядное количество
уксуса и розовой воды, каковые средства подействовали на них
так, что они, слава Богу, опомнились и пришли в себя.
ГЛАВА XIV. Панург рассказывает о том, как ему удалось вырваться из рук турок
О приговоре Пантагрюэля все тот же час услышали и узнали,
отпечатан он был во множестве экземпляров, передан в судебные
архивы, и отзываться о Пантагрюэле все с тех пор начали так:
-- Соломон отдал матери ребенка на основании простой
догадки, он никогда не обнаруживал такой дивной мудрости, как
Пантагрюэль. Мы счастливы, что Пантагрюэль находится в нашей
стране.
Его даже хотели сделать докладчиком и председателем суда,
но он, вежливо поблагодарив, решительно отказался.
-- Подобного рода должности, -- пояснил он, -- требуют от
человека слишком много раболепства, и если принять в
рассуждение испорченность человеческой природы, то лица,
вступающие в такие должности, лишь с величайшим трудом могут
спасти свою душу. И сдается мне, что если пустота,
образовавшаяся после отпадения некоторых ангелов, будет
заполняться только этого звания людьми, то Страшный суд не
наступит и через тридцать семь юбилейных годов, предсказания же
Николая Кузанского окажутся ложными. Мое дело предупредить вас
об этом заранее. А вот если у вас найдется несколько бочек
доброго вина, то я охотно приму их в подарок.
И они охотно так именно и сделали: послали ему лучшего
вина, какое только было в городе, и Пантагрюэль выпил в меру.
Зато бедняга Панург хватил лишнего, ибо сух был, как копченая
сельдь. Вино ударило ему в ноги, и они стали у него
подгибаться, словно у отощавшего кота. Когда он единым духом
осушил большой кубок красного вина, кто-то ему заметил:
-- Эй, эй! Что-то вы, милый мой, уж очень усердствуете!
-- К черту! -- отрезал Панург. -- Тут тебе не парижские,
с позволения сказать, пьянчуги, которые пьют, как зяблики, и
начинают клевать корм не прежде, чем их, словно воробьев,
похлопают по хвостику. Эх, приятель! Если б я так же быстро
умел подниматься, как спускать вино к себе в утробу, я бы уж
вместе с Эмпедоклом вознесся превыше лунной сферы! Однако что
за черт? Никак не возьму в толк: вино превосходное, превкусное,
а чем больше его пью, тем сильнее у меня жажда. Видно, тень
монсеньора Пантагрюэля так же легко вызывает жажду, как луна --
простуду.
Присутствующие покатились со смеху. Заметив это
Пантагрюэль спросил:
-- Чего вы там смеетесь, Панург?
-- Сеньор! -- отвечал Панург. -- Я им рассказывал, как
эти черти турки несчастны оттого, что им нельзя пить вино. Если
б все зло Магометова Корана заключалось лишь в этом, и тогда ни
за что не перешел бы я в их закон.
-- А скажите на милость, как вам удалось вырваться? --
спросил Пантагрюэль.
-- Расскажу все как было, сеньор, -- сказал Панург, --
вот настолечко не прилгну.
-- Турки, сукины дети, посадили меня на вертел,
предварительно нашпиговав салом, как кролика: ведь я был до
того худ, что иначе им бы меня не угрызть. И начали они меня
живьем поджаривать. Вот, стало быть, поджаривают они меня, а я
мысленно поручил себя божественному милосердию, помолился
святому Лаврентию, и все не покидала меня надежда на Бога, что
Он избавит меня от этой муки, и избавление наконец совершилось
воистину чудесное. Итак, я всецело поручил себя воле Божией и
только вопию: "Господи, помоги мне! Господи, спаси меня!
Господи, спаси меня от мучений, которым меня подвергают эти
собаки, эти злодеи за то, что я от закона Твоего не отрекся!" А
мой поджариватель возьми да и засни в это время -- не то по
воле Божьей, не то по воле какого-нибудь доброго Меркурия,
ловко усыпившего моего стоглазого Аргуса.
Почувствовал я, что он больше не поворачивает вертела,
гляжу, а он себе спит. Тут я схватил зубами головешку за
необгорелый конец и швырнул ее турку прямо в пах, а другую
постарался зашвырнуть под походную кровать, на которой валялся
соломенный тюфяк моего высокочтимого поджаривателя, кровать же
стояла возле самой печки.
Солома мигом загорелась, потом огонь перекинулся на
кровать, с кровати на сводчатый потолок, сбитый из сосновых
досок. Но это еще что! Головешка, которой я угодил в пах моему
подлому истязателю, прожгла ему весь лобок, и у него уже
занялись яички. Если б это место не было у него таким вонючим,
он бы и до утра не спохватился, а тут он вскочил, словно
бешеный козел, высунулся в окно и давай кричать во всю мочь:
"Даль бapoт! Даль барот!" -- что значит: "Пожар! Пожар!" Затем
подбежал ко мне, разрезал веревки, которыми были связаны мои
руки, и уже начал резать на ногах, -- он собирался швырнуть
меня в огонь. Но тут хозяин дома, заслышав крики и почувствовав
запах дыма на той улице, где он в это время прогуливался с
целой компанией пашей и муфтиев, опрометью бросился тушить
пожар и спасать свои пожитки.
Не успел он прибежать, как сей же час схватил вертел, на
который я был насажен, и уложил им на месте моего
поджаривателя, и то ли из-за отсутствия медицинской помощи, то
ли по какой другой причине, но только поджариватель
скоропостижно скончался, -- хозяин всадил ему вертел чуть
повыше пупка, ближе к правому боку, и пропорол третью долю
печени, а затем острие пошло вверх и проткнуло диафрагму, вышло
же оно через сердечную сумку в плечевом поясе, между
позвоночником и левой лопаткой.
Когда хозяин вытащил из меня вертел, я, правда, упал подле
жаровни, но ушибся слегка, совсем слегка, -- силу удара
ослабило сало.
А мой паша, видя, что дело плохо, что дом его не отстоять
и что все пропало, стал призывать на помощь всех чертей и,
между прочим, Грильгота, Астарота, Раппала и Грибуйля, каждого
по девяти раз.
Тут я струхнул не на шутку. "Черти сию минуту явятся сюда
за этим безумцем, -- подумал я. -- Может, они будут настолько
любезны, что и меня заодно прихватят? Ведь я наполовину
изжарен, так что сальце может оказаться причиной моего
несчастья, ибо черти большие любители сала, -- об этом прямо
говорит философ Ямвлих, а также Мюрмо в своей апологии De
bossutis et contrefactis pro Magistros nostros {"Об
искривленных и уродливых, в защиту докторов богословия"
(средневек. лат.) }. Все же я осенил себя крестным знамением,
воскликнул: "Agyos athanatos, ho Theos!" { Святый Боже, святый
Бессмертный! (греч.)} -- и никто из чертей не явился.
Тогда поганый мой паша задумал покончить с собой: он
попытался пронзить себе сердце моим вертелом. И точно, он уже
приставил его к груди, но вертел оказался недостаточно острым и
дальше не пошел: как турок ни нажимал, ничего у него не вышло.
Тогда я приблизился к нему и сказал: "Миссер мужлан! Ты попусту
тратишь время, -- так ты себя никогда не убьешь, а только
поранишь, и потом тебя до самой смерти будут терзать лекари.
Если хочешь, я убью тебя наповал, так что ты и не охнешь. Я уж
многих этаким манером на тот свет отправил, можешь мне
поверить, и ничего: остались довольны". -- "Ах, мой друг,
умоляю тебя! -- сказал паша. -- Я подарю тебе за это мой
кошелек. На, бери! В нем шестьсот серафов и, сверх того
несколько брильянтов и рубинов чистой воды".
-- Где же они? -- спросил Эпистемон.
-- Клянусь Иоанном Предтечей, -- отвечал Панург, --
весьма далеко отсюда, если только они еще существуют.
Но где же прошлогодний снег?
Это больше всего волновало парижского поэта Виллона
-- Будь добр, кончай свой рассказ, -- молвил Панта
грюэль, -- нам любопытно знать, как ты разделался со своим
пашой.
-- Честное слово порядочного человека, все это истинная
правда, -- продолжал Панург. -- Я стянул ему горло
полуобгоревшей обтрепанной штаниной, крепко-накрепко связал
руки и ноги, чтобы он не ворохнулся, потом засунул ему вертел в
глотку и, зацепив вертел за два толстых крюка, на которых
висели алебарды, подвесил таким образом пашу. А внизу, прямо
под ним, я развел славный костер, и тут мой милорд прокоптился,
как сельдь в коптильне. Ну, а я схватил его кошелек да еще
копьецо, что висело на крюке, и дал стрекача. Одному Богу
известно, как от меня тогда несло козлом!
Вышел я на улицу, смотрю: все сбежались на пожар и таскают
воду. Видя, что я наполовину обгорел, турки прониклись ко мне
естественным чувством жалости и вылили на меня всю воду, -- это
меня здорово освежило и пошло на пользу. Потом турки дали мне
кое-чего подзакусить, но я почти ни к чему не притронулся: они
ведь, по своему обыкновению, принесли одной только воды, чтобы
запивать.
Больше они мне ничего худого не сделали, не считая разве
того, что один паршивый маленький турок с горбом спереди
попытался стащить у меня под шумок сало, -- ну да я так хватил
его копьецом по пальцам, что в другой раз он уже не отважился.
А одна гулящая девица, которая принесла мне ихнего любимого
варенья из индейских орехов, все глазела на моего беднягу, --
уж очень он был тогда жалкий, весь съежился от огня, так что,
стань он на ноги, он доходил бы мне только до колен. Но вот что
удивительно; у меня окончательно прошла боль в том самом боку,
который жарился, пока мой мучитель спал, а до этого я целых
семь лет страдал от прострела.
Ну так вот, пока турки со мной возились, пожар
распространился (не спрашивайте меня, каким образом) и истребил
более двух тысяч домов, так что в конце концов один из турок,
заметив это, вскричал: "Клянусь Магометовым чревом, весь город
в огне, а мы тут затеяли возню!" При этих словах все
разбежались по своим домам.
А я -- я пошел по направлению к городским воротам. Когда
же я поднялся на пригорок, прямо сейчас же за воротами, то
обернулся, как жена Лота, и увидел, что весь город полыхает,
как Содом и Гоморра, и такое я в эту минуту почувствовал
удовлетворение, что чуть было в штаны не наложил от радости. Но
Бог меня наказал.
-- Каким образом? -- спросил Пантагрюэль.
-- А вот как, -- отвечал Панург. -- Смотрю это я в
восторге на яркое пламя, да еще и насмехаюсь. "Ах, говорю,
бедные блошки! Ах, бедные мышки! Суровая зима вам предстоит, --
огонь забрался к вам в норки". В это самое время из города,
спасаясь от огня, выбежали шестьсот -- да нет, какое там
шестьсот! -- более тысячи трехсот одиннадцати псов, больших и
малых. Они сразу почуяли запах моей грешной, наполовину
изжаренной плоти, и прямо на меня, и, конечно, разорвали бы в
одну минуту, если бы мой ангел-хранитель не внушил мне, что
есть прекрасное средство от зубной боли.
-- А какие у тебя были основания бояться зубной боли? --
спросил Пантагрюэль. -- Ведь от ревматизма ты же вылечился.
-- А, идите вы к Богу в рай! -- воскликнул Панург. -- Это
ли не отчаянная зубная боль, когда собаки хватают вас за ноги?
Но тут я вспомнил о сале -- и ну швырять его собакам, а те
сейчас же из-за него передрались. Благодаря этому они от меня
отстали, а я отстал от них. Они себе знай грызутся, а я,
радостный и счастливый, от них ускользнул, и да здравствует
вертел!
ГЛАВА XV. О том, как Панург учил самоновейшему способу строить стены вокруг Парижа
Как-то раз Пантагрюэль, желая отдохнуть от занятий,
отправился на прогулку в предместье Сен-Марсо, с тем чтобы
непременно побывать в Фоли-Гобелен. Его сопровождал Панург, под
плащом у которого всегда была фляжка и кусок ветчины, -- он с
ними никогда не расставался и называл их своими
телохранителями. Зато никаких шпаг он не признавал, и когда
Пантагрюэль обещал подарить ему шпагу, он ответил, что она
будет перегревать ему селезенку.
-- Ну, а если все-таки на тебя нападут, как же ты будешь
защищаться? -- спросил Эпистемон.
-- Здоровенными пинками, -- отвечал Панург, -- лишь бы
только колющее оружие было воспрещено.
На возвратном пути Панург, обозрев стены вокруг Парижа,
насмешливым тоном заговорил:
-- Посмотрите, какие прекрасные стены. Очень крепкие
стены, -- для защиты только что вылупившихся гусят лучше не
придумаешь! Но, клянусь бородой, такому городу, как этот, они
могут сослужить плохую службу. Корове пукнуть стоит -- и более
шести брасов такой стены тотчас же рухнет наземь.
-- Друг мой! -- возразил Пантагрюэль. -- Знаешь ли ты,
что ответил Агесилай, когда его спросили, почему великий
лакедемонский город не обнесен стеною? Указав на его жителей и
граждан, искушенных в ратном искусстве, сильных и хорошо
вооруженных, он воскликнул: "Вот стены города!" Этим он хотел
сказать, что самая крепкая стена -- это костяк воина и что нет
у городов более надежного и крепкого оплота, чем доблесть их
обитателей и граждан. Так же точно и этот город силен своим
многочисленным и воинственным населением и в ином оплоте не
нуждается. К тому же если б кто и захотел обнести его стеной
наподобие Страсбурга, Орлеана или же Феррары, то все равно не
смог бы этого сделать, -- так велики были бы издержки и
расходы.
-- Пожалуй, -- согласился Панург, -- а все-таки, когда
враг подступает, не вредно надеть на себя этакую каменную
личину, хотя бы для того, чтобы успеть спросить: "Кто там?" А
насчет того, что вы говорите, будто постройка стен должна
обойтись слишком дорого, то пусть только отцы города выставят
мне вина, а уж я научу их самоновейшему и весьма дешевому
способу воздвигать стены.
-- Какому же это? -- спросил Пантагрюэль.
-- Вам я его открою, -- сказал Панург, -- только никому
про это ни слова. По моим наблюдениям, главные женские приманки
здесь дешевле камней. Вот из них-то и надобно строить стены:
сперва расставить эти приманки по всем правилам архитектурной
симметрии, -- какие побольше, те в самый низ, потом, слегка
наклонно, средние, сверху самые маленькие, а затем прошпиговать
все это наподобие остроконечных кнопок, как на большой башне в
Бурже, теми затвердевшими шпажонками, что обретаются в
монастырских гульфиках. Какой же черт разрушит такие стены? Они
крепче любого металла, им никакие удары не страшны.
И если даже передки орудий станут об них тереться, -- вот
увидите (клянусь Богом), из этих благословенных плодов дурной
болезни тут же потечет сок, напоминающий мелкий, да зато спорый
дождь. Вот черт их дери! И молния-то в них никогда не ударит. А
почему? А потому что они священны и благословенны. Тут есть
только одно неудобство.
-- Хо-хо! Ха-ха-ха! Какое же? -- спросил Пантагрюэль.
-- Дело в том, что мухи страсть как любят эти плоды. В
одну минуту налетят, нагадят, -- горе нам, горе, папа римский
опозорен! Впрочем, и от этого найдется средство: нужно покрыть
плоды лисьими хвостами или же большущими причиндалами
провансальских ослов. Мы скоро будем ужинать, так вот я вам
кстати расскажу занятную историйку, которую frater Lubinus {
Брат Любен (лат.) } приводит в своей книге De сотроtationibus
mendicantium { "О попойках нищих" (лат.)}.
Однажды, в те времена, когда животные еще умели говорить
(то есть дня три тому назад), какой-то злосчастный лев гулял по
Бьеврскому лесу и бормотал себе под нос молитвы, а на одном из
деревьев, под которыми случилось ему проходить, сидел злой
угольщик и обрубал сучья; и вот, увидев льва, угольщик запустил
в него топором и сильно ранил в бедро. Лев на трех ногах
бросился в чащу леса в надежде, что кто-нибудь ему поможет, и
вскоре повстречал плотника; плотник охотно согласился осмотреть
его рану, постарался как можно лучше обмыть ее, наложил туда
мху, наказал льву, чтобы тот не давал мухам садиться и гадить
на рану, а сам пошел за тысячелистником.
Лев выздоровел, и вот однажды, гуляя в том же самом лесу,
увидел он, что какая-то древняя старуха рубит и собирает
хворост. При виде льва старушонка со страху грохнулась
навзничь, да так, что и платье и сорочка задрались у нее до
плеч. Движимый состраданием, лев бросился к ней узнать, не
ушиблась ли она, и, узрев непоказанное место, вскричал: "О
бедная женщина! Кто тебя так поранил?"
Затем он окликнул и позвал бежавшего мимо лиса: "Лис,
куманек! Поди-ка сюда, ты мне нужен по важному делу!" Как скоро
лис подошел, лев ему сказал: "Куманек, дружочек! Эту бедную
женщину опасно ранили между ног, отчего произошел явный перерыв
в ее земном бытии. Посмотри, как велика рана, -- от заднего
прохода до пупа. Ампана четыре будет, -- нет, пожалуй, все пять
с половиной наберутся. Это ее кто-нибудь пестом так хватил.
Рана, по-моему, свежая. Так вот я тебя о чем попрошу: чтобы на
нее не насели мухи, обмахивай ее получше хвостом и внутри и
снаружи. Хвост у тебя хороший, длинный. Махай, голубчик,
пожалуйста, махай, а я пойду наберу мху, чтобы заткнуть рану,
-- все мы должны помогать друг другу, так нам Господь
заповедал. Махай сильней! Так, так, дружочек, махай лучше,
такую рану должно почаще обмахивать, иначе бедной женщине
невмоготу придется. Махай, куманечек, знай себе махай! Господь
недаром дал тебе такой хвост, -- он у тебя большой, с толстым
концом. Помахивай и не скучай. Добрый мухоотмахиватель,
который, беспрестанно отмахивая мух, махает своим махалом,
никогда не будет мухами отмахнут. Махай же, проказник, махай,
мой дьячок! Я не стану тебе мешать". Затем он пошел за мхом и,
немного отойдя, крикнул: "Махай, махай, куманек! Махай,
куманечек, и не сердись, что приходится махать много. Я тебя
сделаю платным махателем, хочешь -- при королеве Марии, хочешь
-- при доне Педро Кастильском. Только смотри махай! Махай, и
все!" Бедный лис усердно махал и так и сяк, и внутри и снаружи,
а в это время старая притворщица издавала звуки и смердела, как
сто чертей. Несчастный лис находился в весьма затруднительном
положении, ибо не знал, как ему повернуться, чтобы благоуханные
старухины ветры не дули прямо на него. Когда же он зашел с
другой стороны, то увидел, что на заду у нее тоже дыра, не
такая, впрочем, большая, как та, которую он обмахивал, и вот из
нее-то и исходило это зловонное и отвратительное дуновение.
Наконец лев возвратился, принес мху столько, сколько едва
поместилось в восемнадцати вязанках, и начал пропихивать мох
палкой; когда же он засунул добрых шестнадцать с половиной
вязанок, то пришел в изумление: "Что за черт! Какая глубокая
рана! Да туда войдет мху больше двух тележек". Лис, однако ж,
остановил его: "Лев, дружище! Будь добр, не запихивай туда весь
мох, оставь немножко, -- там, сзади, есть еще одна дырка: вонь
оттуда идет, как от сотни чертей. Я задыхаюсь от этого мерзкого
запаха".
Так вот почему должно охранять эти стены от мух и иметь
платных мухоотмахивателей.
Тут Пантагрюэль обратился к Панургу с вопросом:
-- Откуда ты выдумал, будто женские срамные части здесь
так дешевы? В этом городе много женщин недоступных,
целомудренных, а равно и девственниц.
-- Еt ubi prenus? { А где вы их возьмете? (искаж. лат.)}
-- спросил Панург. -- Я вам сейчас выскажу не мое личное
мнение, -- таково действительное положение вещей. Скажу, не
хвастаясь: я успел поддеть на удочку четыреста семнадцать с тех
пор, как я в этом городе, а я и всего-то здесь девять дней, и
вот только нынче утром встретился мне один добрый человек,
который нес в переметной суме, вроде Эзоповой, двух девочек по
третьему, от силы -- по четвертому годику, одну -- впереди,
другую -- сзади. Он попросил у меня милостыню, я же ему на это
ответил, что у меня куда больше яичек, чем денег, а потом
спросил: "Добрый человек! Что, эти две девочки --
девственницы?" -- "Братец! -- отвечал он. -- Я вот уже два года
как их ношу, и если говорить о той, которая впереди, потому как
она всегда у меня перед глазами, то она вроде как будто
девственница, -- впрочем, руку на отсечение я за это не дам. А
насчет той, которая сзади, ничего определенного сказать не
могу".
-- Какой же ты славный малый! -- воскликнул Пантагрюэль.
-- Я велю одеть тебя в ливрею моих фамильных цветов.
И он, точно, вырядил Панурга по последней моде; Панург
только пожелал, чтобы гульфик на его штанах был в три фута
длиною, и притом не круглый, а четырехугольный, что и было
исполнено, и на Панурга после этого было одно удовольствие
смотреть. И сам Панург часто говаривал, что род человеческий
еще не знает всех преимуществ и всей пользы длинного гульфика,
но со временем он-де это поймет, ибо все полезные вещи
изобретаются в свое время.
-- Да хранит Господь того, кому длинный гульфик спас
жизнь! -- твердил он. -- Да хранит Господь того, кому длинный
гульфик принес в один день сто шестьдесят девять тысяч экю! Да
хранит Господь того, кто благодаря своему длинному гульфику
спас целый город от голодной смерти! Нет, ей-Богу, когда у меня
будет больше свободного времени, я непременно напишу книгу Об
удобствах длинных гульфиков!
И точно: он написал большую прекрасную книгу с картинками,
однако, сколько мне известно, в свет она еще не вышла.
ГЛАВА XVI. О нраве и обычае Панурга
Панург был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, не
высокий, не низенький, с крючковатым, напоминавшим ручку от
бритвы носом, любивший оставлять с носом других, в высшей
степени обходительный, впрочем слегка распутный и от рождения
подверженный особой болезни, о которой в те времена говорили
так:
Безденежье -- недуг невыносимый.
Со всем тем он знал шестьдесят три способа добывания
денег, из которых самым честным и самым обычным являлась
незаметная кража, и был он озорник, шулер, кутила, гуляка и
жулик, каких и в Париже немного.
А в сущности, чудеснейший из смертных.
И вечно он строил каверзы полицейским и ночному дозору.
Соберет иной раз трех-четырех парней, напоит их к вечеру, как
тамплиеров, отведет на улицу св. Женевьевы или к Наваррскому
коллежу, и как раз перед тем, как здесь пройти ночному дозору,
-- о чем Панург догадывался, положив сначала шпагу на мостовую,
а потом приложив ухо к земле: если шпага звенела, то это было
непреложным знаком, что дозор близко, -- Панург и его товарищи
брали какую-нибудь тележку, раскачивали ее изо всех сил и
пускали с горы прямо под ноги ночному дозору, отчего бедные
дозорные валились наземь, как свиньи, а в это время Панург с
товарищами убегали в противоположную сторону: должно заметить,
что и двух дней не прошло, а Панург уже знал все парижские
улицы и закоулки, как Deus det { Боже, ниспошли [нам мир свой]
(лат.)}.
Иной раз в таком месте, которого ночному дозору никак
нельзя было миновать, он насыпал пороху, потом, завидев дозор,
поджигал, а потом с удовлетворением смотрел, какую легкость
движений выказывают караульные, вообразившие, что ноги им жжет
антонов огонь.
Особенно доставалось от него несчастным магистрам наук и
богословам. Встретит, бывало, кого-нибудь из них на улице -- и
не преминет сделать гадость: одному насыплет навозу в шляпу,
другому привесит сзади лисий хвост или заячьи уши, а не то
придумает еще какую-нибудь пакость.
В тот день, когда всем богословам было ведено явиться в
Сорбонну на предмет раскумекивания догматов, он приготовил так
называемую бурбонскую смесь -- смесь чеснока, гальбанума,
асафетиды, кастореума и теплого навоза, подлил туда гною из
злокачественных нарывов и рано утром густо намазал этой смесью
всю мостовую -- так, чтобы самому черту стало невмочь. И уж как
начали эти добрые люди драть при всех козла, так все нутро свое
здесь и оставили. Человек десять -- двенадцать умерли потом от
чумы, четырнадцать заболели проказой, восемнадцать покрылись
паршой, а более двадцати семи подхватили дурную болезнь.
Панург, однако ж, и в ус себе не дул. Он имел обыкновение
носить под плащом хлыст и этим хлыстом немилосердно стегал
молодых слуг, чтобы они попроворней несли вино своим хозяевам.
В его куртке насчитывалось более двадцати шести
карманчиков и карманов, и все они у него были набиты:
в одном из них хранились свинцовая игральная кость и
острый, как у скорняка, ножичек, которым он срезал кошельки;
в другом -- сосуд с виноградным соком, которым он прыскал
в глаза прохожим;
в третьем -- головки репейника с воткнутыми в них гусиными
и петушьими перышками, -- он сажал их добрым людям на плащ или
же на шляпу, а еще он любил приделывать людям рожки, с которыми
они потом так и ходили по всему городу, а иногда и всю жизнь;
дамам он тоже прицеплял их к головному убору, сзади, -- в виде
мужской принадлежности;
в четвертом -- уйма пакетиков со вшами и блохами, -- он
собирал их у нищей братии на кладбище Невинноубиенных
младенцев, а затем при помощи тростинок или перьев, которыми
пишут, стряхивал на воротнички наиболее жеманным девицам,
преимущественно в церкви; к слову сказать, в церкви он никогда
не поднимался на хоры, -- он предпочитал и за обедней, и за
вечерней, и во время проповеди быть внизу, среди женщин;
в пятом -- множество крючков и крючочков, которыми он
любил сцеплять мужчин и женщин, стоявших тесной толпой, главным
образом тех женщин, которые носили платья из тонкой тафты, --
стоило им дернуться, и платье -- в клочья;
в шестом -- коробочка с трутом, огнивом, кремнем и тому
подобными приспособлениями;
в седьмом -- два-три зажигательных стекла, которыми он
иной раз доводил до бешенства мужчин и женщин и заставлял их
забывать, что они находятся в храме; недаром Панург говорил,
что женщина, которая не умеет обиды терпеть, в гневе способна и
за обедней п. . . .ть, -- разница, мол, только в нескольких
буквах;
в восьмом -- запас ниток и иголок, с помощью которых он
черт знает чего только не вытворял.
Однажды, заметив, что в Большом зале суда
монах-францисканец собирается служить мессу, Панург вызвался
помочь ему одеться и облачиться, но, снаряжая его, он ухитрился
пришить его ризу к рясе и к сорочке, а как скоро члены суда
расселись по местам в ожидании службы, он поспешил удалиться. И
вот когда бедный frater {Брат (лат.) }, произнеся Ite, missa
est { Идите, обедня окончена (лат.)}стал снимать с себя ризу,
то с нею вместе совлек и рясу и сорочку, так как все это было
одно к другому накрепко пришито, и, оголившись до плеч,
обнаружил перед всеми свои украшения, должно полагать
внушительных размеров. И чем решительнее frater все это с себя
стаскивал, тем больше обнажался, пока наконец один из членов
суда не возопил: "Что же это такое? Уж не думает ли честной
отец, что мы станем прикладываться к его заду? Нет, пусть
антонов огонь его в зад поцелует!" С тех пор бедным честным
отцам ведено было разоблачаться только у себя в ризнице, но ни
в коем случае не при всех, особливо не при женщинах, дабы не
вводить их в соблазн. Когда же кто-нибудь спрашивал, отчего это
у фратеров такие длинные уды, Панург всякий раз отлично
разрешал проблему.
-- У ослов оттого длинные уши, -- пояснял он, -- что их
матки, как утверждает De Alliaco в своих Suppositiones, не
надевают им на голову чепчика. На том же самом основании
причинное место у святых отцов оттого такое длинное, что они не
носят подштанников, -- бедному монашескому уду предоставлена
полная свобода, вот он и болтается, как неприкаянный, у них на
коленях, ни дать ни взять четки у женщин. А большой он у них
оттого, что благодаря этому болтанию к нему притекают все
телесные соки, ибо, как утверждают законоведы, волнение и
движение вызывают притяжение.
Item еще один карман у Панурга был набит квасцами, -- эти
квасцы он сыпал самым чопорным женщинам за воротник, отчего
некоторые из них вынуждены были при всех раздеваться, другие
плясали, как петух на угольях, третьи катались, как бильярдный
шар по барабану, четвертые бегали по улицам, Панург же
устремлялся за ними, и тем из них, которые раздевались, он, как
учтивый и любезный кавалер, набрасывал на спину плащ.
Item еще в одном кармане у него была склянка с деревянным
маслом, и когда он встречался с нарядно одетой дамой или же
мужчиной, то, делая вид, будто пробует ткань на ощупь,
замасливал и портил самые видные места на платье, да еще
приговаривал: "Ах, какое хорошее сукно, какой хороший атлас,
какая хорошая тафта, сударыня! Пошли вам Бог все, что вашей
душеньке угодно, -- новое платье, нового дружка! Храни вас
Господь!" С этими словами он клал даме руку на воротник. И
несмываемое сальное пятно, остававшееся на платье, так прочно
потом въедалось в душу, в тело и в доброе имя, что сам черт его
бы не свел. А Панург говорил на прощанье: "Смотрите, сударыня,
не упадите, тут впереди большая грязная лужа".
Еще в одном кармане хранился у него растертый в порошок
молочай, и в тот же карман он клал изящной работы хорошенький
носовой платочек, который он в рядах Сент-Шанель стянул у одной
пригожей торговки, когда снимал у нее с груди вошь, -- вошь эту
он, кстати сказать, сам же ей и посадил. Находясь в обществе
порядочных женщин, Панург всякий раз заговаривал о рукоделье,
клал руку даме на грудь и спрашивал: "Это фламандские вышивки
или же из Эно?" Затем он доставал свой носовой платок.
"Полюбуйтесь, полюбуйтесь, вот это работа! -- говорил он. -- Не
то из Пипиньяна, не то из Какассоны!" Тут он изо всех сил
встряхивал платок перед самым носом у дам, отчего те чихали
четыре часа без передышки. Сам же он в это время пукал, как
жеребец, а дамы со смехом спрашивали:
-- Панург! Да вы что это, пукаете?
-- Помилуйте, сударыня, -- отвечал он, -- я подбираю
аккомпанемент к песенке, которую вы выводите носом.
Еще в одном кармане находились у него отвертки, отмычки,
клещи и прочие тому подобные орудия, против которых ни одна
дверь и ни один сундук устоять не могли.
Еще один карман был у него набит бирюльками, играл же он в
них мастерски, ибо пальцы у него были гибкие, как у Минервы или
же у Арахны, и в былые времена он даже показывал на улицах
фокусы, а когда он менял тестон или же какую-нибудь другую
монету, то, будь меняла проворнее самого Муша, все равно у него
каждый раз бесследно исчезали пять-шесть бланков, так что он
ощущал лишь дуновение ветра, поднимавшегося при их
исчезновении, -- а все быстрота и ловкость Панурговых рук, и
притом никакого мошенничества!
ГЛАВА XVII. О том, как Панург приобретал индульгенции, как он выдавал замуж старух и какие процессы вел он в Париже
Однажды, заметив, что Панург чем-то слегка озабочен и не
склонен поддерживать разговор, я решил, что причиной тому
безденежье, и обратился к нему с такими словами:
-- Судя по выражению вашего лица, Панург, вы больны, и я
догадываюсь, чем именно: ваша болезнь называется истощением
кошелька. Но вы не беспокойтесь: у меня есть приблудные шесть с
половиной су, -- полагаю, они для вас будут не лишними.
Панург же мне на это ответил так:
-- Э, что деньги? Прах! В один прекрасный день мне их
девать некуда будет, -- ведь у меня есть философский камень, он
притягивает к себе деньги из чужих кошельков, как магнит --
железо. А может быть, вы желаете приобрести индульгенцию? --
спросил он.
-- Даю вам слово, я не очень-то гонюсь за отпущением
грехов на этом свете, -- отвечал я, -- посмотрим, что будет на
том. Впрочем, пожалуй, но только, по чести, я готов затратить
на индульгенцию один денье, ни больше ни меньше.
-- Ссудите и мне один денье под проценты, -- сказал он.
-- Нет, нет, -- сказал я, -- я просто даю вам его взаймы,
от чистого сердца.
-- Grates vobis, Dominos, -- сказал он.
Мы начали с церкви св. Гервасия, и там я купил только одну
индульгенцию, ибо по части индульгенций я довольствуюсь малым,
и прочитал несколько кратких молитв св. Бригитте, меж тем как
Панург покупал индульгенции у всех продавцов и с каждым из них
неукоснительно расплачивался.
Затем мы побывали в Соборе Богоматери, у св. Иоанна, у св.
Антония и во всех других церквах, где только продавались
индульгенции. Я больше не купил ни одной, а он прикладывался ко
всем мощам и везде платил. На возвратном пути мы с ним зашли в
кабачок "Замок", и он показал мне не то десять, не то
двенадцать своих карманов: они были полны денег. Тут я
перекрестился и спросил:
-- Как это вам удалось в такое короткое время набрать
столько денег?
Он же мне ответил, что понатаскал их с блюд, на которых
лежат индульгенции.
-- Когда я клал на блюдо первый денье, -- пояснил он, --
у меня это так ловко вышло, что сборщику показалось, будто я
положил крупную монету. Потом я одной рукой захватил десяток
денье, -- а может, и десяток лиаров, а уж за десяток дублей-то
я ручаюсь, -- другой же рукой -- целых три или даже четыре
десятка, и так во всех церквах, в которых мы с вами побывали.
-- Да, но вы обрекаете себя на вечные муки, как змей
искуситель, -- заметил я. -- Вы -- вор и святотатец.
-- По-вашему так, а по-моему не так, -- возразил он. --
Ведь продавцы индульгенций сами мне дают эти деньги, -- они
предлагают мне приложиться к мощам и говорят при этом:
"Centuplum accipies" {"Сторицей воздается тебе" (лат.) }. Это
значит, что за один денье я имею право взять, сто, ибо слово
accipies здесь следует понимать так, как его толкуют евреи,
которые вместо повелительного наклонения употребляют будущее
время. Могу вам привести пример из закона; Diliges Dominum и
Dilige { "Ты возлюбишь Господа" и "Возлюби" (лат.) }. Поэтому,
когда индульгенщик мне говорит: "Centuplum accipies", то он
хочет этим сказать: "Centuplum accipe" {"Сторицей воздай себе"
(лат.) }, я в таком именно духе толкуют эти слова раввины
Кимхи, Абен Эзра, разные там масореты и рассуждает ibi { Об
этом (лат.)} Бартол. Да и потом сам папа Сикст пожаловал мне
ренту в полторы тысячи франков из церковных доходов за то, что
я вылечил его от злокачественной опухоли, которая так его
мучила, что он боялся остаться хромым на всю жизнь. Вот я сам
себе, своими руками, и выплачиваю эту ренту из церковных
доходов. Ах, мой друг! -- продолжал он. -- Если б вы знали, как
я нагрел руки на крестовом походе, вы бы ахнули от изумления! Я
заработал на нем более шести тысяч флоринов.
-- Куда же они девались, черт побери? -- вскричат я. --
Ведь у вас ничего не осталось.
-- Девались туда, откуда явились, -- сказал он, --
переменили хозяина, только и всего. Самое меньшее три тысячи из
этих денег я израсходовал на бракосочетания, но только не юных
девиц, -- у этих от женихов отбою нет, -- а древних, беззубых
старух, ибо я рассуждал так: "Эти почтенные женщины в молодости
даром времени не теряли, рады были угодить первому встречному,
пока уж сами мужчины не стали ими брезговать, так пускай же,
черт побери, перед смертью они еще разок побарахтаются". На сей
предмет я одной давал сто флоринов, другой сто двадцать,
третьей триста, смотря по тому, насколько они были гнусны,
отвратительны и омерзительны, ибо чем они были ужаснее и
противнее, тем больше приходилось им давать денег, иначе сам
черт бы на них не польстился. Затем я шел к какому-нибудь
дюжему и ражему носильщику и заключал брачную сделку; однако ж,
прежде чем показать старуху, я показывал ему экю и говорил:
"Послушай, братец, если ты согласишься хорошенько нынче
поерзать, то все это будет твое". Потом я выставлял хорошее
угощенье, лучшие вина и как можно больше пряностей, чтобы
раззадорить и разгорячить старух. Благодаря этому они трудились
не хуже других, только по моему распоряжению самым из них
уродливым и безобразным закрывали лицо мешком. Помимо всего
прочего, я много издержал на судебные процессы.
-- Какие еще процессы? -- спросил я. -- Ведь у вас же ни
кола ни двора.
-- Друг мой, -- отвечал он, -- местные девицы по наущению
дьявола изобрели высокие воротники, закрывающие даже шею, так
что руку некуда просунуть, -- сзади застежка, а спереди все
закрыто, -- разумеется, бедным любовникам, вздыхателям и
созерцателям это не понравилось В один прекрасный вторник я
подал в суд на этих девиц и в своем прошении я указал, какой
громадный ущерб наносит это моим интересам, и предупреждал, что
если суд не примет надлежащих мер, то я на том же самом
основании пришью себе гульфик сзади. Коротко говоря, девицы
объединились, выставили свои причины и поручили ведение дела
своему поверенному. Однако ж я за себя постоял, и в конце
концов суд разрешил девицам носить высокие воротники, но с
условием, что они будут оставлять спереди небольшой вырез.
Еще у меня был весьма грязный и дурно пахнущий процесс с
магистром Фи-фи и его единомышленниками: я предъявил
требование, чтобы они не читали украдкой по ночам Бочку с
золотом и отхожие, то бишь отдельные места из Сентенций, --
пусть, мол, читают их белым днем, в Сорбонне, в присутствии
всех богословов, -- а суд приговорил меня к уплате издержек за
то, что я не соблюл какой-то формальности по отношению к
приставу.
В другой раз я подал в суд на мулов председателей,
советников и других лиц и потребовал, чтобы советницы сшили им
слюнявки, а то они запакостили своей слюной двор при суде, куда
их ставят грызть удила, и из-за этого слуги судейских лишены
возможности располагаться со всеми удобствами на мощеном дворе
и играть в кости или же в чертыхалки, не боясь запачкать
колени. Я это дело выиграл, но стоило оно мне немало. А затем
прикиньте-ка, во что мне обходятся ежедневные угощения этих
самых слуг.
-- А зачем вы это делаете? -- спросил я.
-- Друг мой! -- сказал Панург. -- У вас нет никаких
развлечений, а у меня их больше, чем у самого короля. Давайте
объединимся, -- вот уж тогда мы наделаем дел!
-- Нет, нет, -- сказал я, -- клянусь святым Петлионом,
когда-нибудь вас повесят!
-- А вас когда-нибудь похоронят, -- заметил Панург. --
Что же, по-вашему, почетнее: воздух или земля? Эх вы, шляпа!
Сам Христос висел в воздухе. Пока слуги пируют, я сторожу их
мулов и некоторым подрезаю стременные ремни так, чтобы они
держались на ниточке. Потом какой-нибудь разжиревший советник
или кто-нибудь еще в этом роде вспрыгнет на мула -- ан, глядь,
уж и валяется, как свинья, все на него смотрят, и смеху тут
бывает побольше, чем на сто франков. А я смеюсь больше всех,
потому что, когда советник вернется домой, он велит измолотить
верного своего слугу, как недоспелую пшеницу. Вот почему я
никогда не жалею, что потратился на угощение.
Одним словом, Панург знал не только, как уже было сказано,
шестьдесят три способа добывать деньги, но и целых двести
четырнадцать способов их тратить, не считая расходов на
замаривание червячка.
ГЛАВА XVIII. О том, как один великий английский ученый пожелал диспутировать с Пантагрюэлем и был побежден Панургом
На этих же днях один ученый муж по имени Таумаст, до
которого докатилась молва и слава о беспримерной Пантагрюэлевой
учености, прибыл из Англии единственно для того, чтобы повидать
Пантагрюэля, подвергнуть испытанию его ученость и
удостовериться, такова ли она на самом деле, как о ней толкуют.
И вот по приезде в Париж он тотчас же отправился к Пантагрюэлю,
проживавшему в подворье Сен-Дени, а Пантагрюэль в это время
гулял с Панургом в саду и философствовал по способу
перипатетиков. В первое мгновение, увидев, что Пантагрюэль
такой огромный и высоченный, англичанин задрожал от страха;
затем, как полагается, поздоровался с ним и повел такую учтивую
речь:
-- Известно, что Платон, царь философов, заметил, что
когда бы мудрость и наука приняли телесные, зримые очертания,
то весь мир был бы повергнут в полное смятение, ибо достаточно
слуху об этом распространиться и дойти до тех пытливых и
любознательных умов, которые именуются философами, чтобы они
мгновенно лишились сна и покоя, -- так неодолимо влечет и тянет
их к человеку, в коем наука воздвигла свой храм и чьими устами
она глаголет. И наглядный пример тому являет нам, во-первых,
царица Савская, приходившая от пределов Востока и моря
Персидского увидеть дом Соломона и послушать мудрости его;
во-вторых, Анахарсис, пришедший из Скифии в Афины, чтобы
увидеть Солона; затем Пифагор, посетивший прорицателей
мемфисских; затем Платон, посетивший магов египетских и Архита
Тарентского; затем Аполлоний Тианский, достигший гор Кавказа,
прошедший Скифию, землю массагетов, Индию и проплывший великую
реку Фисон до брахманов, чтобы увидеть Гиарха, и прошедший
Вавилонию, Халдею, Мизию, Ассирию, землю парфян, Сирию,
Финикию, Аравию, Палестину, Александрию, вплоть до Эфиопии,
чтобы увидеть гимнософистов. Так же точно из сопредельных
держав -- Франции и Испании -- стекались ученые люди в Рим,
чтобы повидать и послушать Тита Ливия. Себя я не смею отнести к
числу и разряду людей столь совершенных, -- я лишь хочу
прослыть человеком любознательным, поклонником не только науки,
но и ученых. И вот, как скоро до меня долетел слух о бесценных
твоих познаниях, я оставил отечество, родных и дом свой и,
невзирая на дальность расстояния и утомительность морского
путешествия в страну, мне к тому же неведомую, устремился сюда
единственно для того, чтобы повидать тебя и побеседовать с
тобою о некоторых вопросах философии, геомантии и каббалы, кои
мне не ясны и пред коими мой разум бессилен; если же ты сумеешь
их разрешить, то я и все мое потомство будем с той минуты
твоими рабами, ибо ничем иным я не смогу тебя как должно
отблагодарить. Вопросы эти я изложу в письменной форме и завтра
же оповещу всех здешних ученых, дабы мы могли диспутировать
публично, в их присутствии. Диспутировать же я предлагаю таким
образом. Я не хочу диспутировать pro и contra, как диспутируют
глупые софисты здесь, у вас, и в других местах. Так же точно я
не хочу диспутировать ни в декламационной манере академиков, ни
посредством чисел, как диспутировал Пифагор и как намеревался
диспутировать в Риме Пико делла Мирандола, -- я хочу
диспутировать только знаками, молча, ибо все эти предметы до
того трудны, что слова человеческие не выразят их так, как бы
мне хотелось. Того ради пусть твое величие соизволит явиться на
диспут. Он будет происходить в Большом зале Наваррского коллежа
в семь часов утра.
Когда он кончил свою речь, Пантагрюэль с большим
достоинством ему ответил:
-- Милостивый государь! Я охотно делюсь с каждым теми
дарами, коими меня наделил Господь, так как всякое благо
исходит от него и так как ему угодно, чтобы оно приумножалось
среди людей, достойных и способных воспринять небесную манну
благородных знаний, ты же, по моим сведениям, в настоящее время
занимаешь среди них первое место, а потому я тебе объявляю, что
я когда угодно готов, сколько мне позволят мои скромные силы,
ответить на любой из твоих вопросов, хотя, впрочем, не ты у
меня должен учиться, а я у тебя, но уж раз ты сам предложил, то
мы с тобой побеседуем о неясных для тебя вопросах и постараемся
найти решение на дне того неисчерпаемого кладезя, в котором,
как сказал Гераклит, таится истина. Я вполне одобряю
предложенный тобою способ диспутировать молча, посредством
знаков, ибо мы и так друг друга поймем, и у нас не будет
рукоплесканий, к коим прибегают во время диспутов бездельники
софисты, когда им нравится аргументация. Итак, завтра я не
премину явиться в указанный час куда ты мне назначил, но только
уговоримся заранее, что мы с тобой не поссоримся и не
повздорим, ибо не почестей и не рукоплесканий ищем мы, а только
истины.
Таумаст же ему на это ответил так:
-- Милостивый государь! Господь да не оставит тебя своими
щедротами и воздаст тебе за то, что твое величие соблаговолило
снизойти к моему ничтожеству. Итак, прощай, до завтра!
-- Прощай! -- сказал Пантагрюэль.
Любезные мои читатели! Вы не можете себе представить,
какие высокие и возвышенные мысли посещали всю ночь и Таумаста
и Пантагрюэля. В конце концов помянутый Таумаст, остановившийся
в подворье Клюни, сказал привратнику, что никогда еще его так
не томила жажда.
-- У меня такое чувство, точно Пантагрюэль хватает меня
за горло, -- признался он. -- Сделайте милость, прикажите
подать вина и, чтобы пополоскать горло, холодной воды.
Пантагрюэль был крайне возбужден и всю ночь просидел над:
Книгой Беды De numeris et signis {"О числах и знаках"
(лат.)},
Книгой Плотина De inenarrabilibus {"О вещах, изложению не
поддающихся" (лат.)},
Книгой Прокла De magia { "О магии" (лит.) },
Книгами Артемидора Peri onirocraticon { "Об истолковании
снов" (греч.) },
Анаксагора Pen semion { "О знаках" (греч.) },
Инария Peri aphata { "О невыразимом" (греч.)},
Книгами Филистимона,
Гиппонакта Peri anecphoneton { "О вещах, кои следует
обходить молчанием" (греч.)},
и множеством других, пока наконец Панург не сказал:
-- Сеньор! Выкиньте вы все это из головы и ложитесь
спать. Вы чересчур возбуждены, -- боюсь, как бы у вас от
переутомления мозга не сделалась горячка. Прежде, однако ж,
хлебните разиков двадцать пять -- тридцать, да и спите себе
сколько влезет, а утром на диспуте с господином англичанином
вместо вас выступлю я, и если я не доведу его ad metan поп
loqui { До рубежа безмолвия (средневек. лат.)} можете меня
обругать.
-- Панург, друг мой! -- возразил Пантагрюэль. -- Но ведь
он же человек на редкость образованный. Под силу ли будет тебе
с ним тягаться?
-- Еще как под силу! -- молвил Панург. -- Кончен
разговор, -- предоставьте все мне. Кто образованнее чертей?
-- Разумеется, никто, кроме тех, кого коснулась
божественная благодать, -- отвечал Пантагрюэль.
-- Со всем тем, -- продолжал Панург, -- я много раз
выступал против чертей -- и всех их положил на обе лопатки и
посадил в лужу. Так что можете быть уверены: завтра у меня этот
знаменитый англичанин публично обкакается.
Панург всю ночь пьянствовал со слугами и играл с ними в
primus et secundus и в палочки, а расплачивался застежками от
штанов. Когда же условленный час настал, он пошел со своим
господином в указанное место, а там уже собрались все парижане,
и стар и млад, -- можете мне поверить.
"Хоть этот чертов Пантагрюэль и одолел всех болтунов и
желторотых сорбоннашек, -- думали они, -- но уж на сей раз ему
достанется на орехи: ведь англичанин-то сущий черт из Вовера.
Посмотрим, кто кого".
Итак, все были в сборе, Таумаст их ждал, и когда
Пантагрюэль с Панургом вошли в залу, все школяры, и младшие и
старшие, по своей дурацкой привычке захлопали в ладоши.
Пантагрюэль, однако ж, на них гаркнул, да так, что голос его
был подобен выстрелу из двойной пушки:
-- Тише, черт побери, тише! Клянусь Богом, мерзавцы, если
вы будете меня раздражать, я вам всем отсеку головы.
При этих словах собравшиеся обмерли и больше уж кашлянуть
не смели, словно каждый из них проглотил пятнадцать фунтов
перьев, и хотя они успели крикнуть всего один раз, но пить всем
захотелось отчаянно, и от жажды все высунули языки на полфута,
как будто Пантагрюэль насыпал им в рот соли.
Тут Панург обратился к англичанину:
-- Милостивый государь! Ты прибыл сюда для того, чтобы
заводить перебранку по поводу поставленных тобою вопросов, или
же для того, чтобы поучиться и познать истину?
Таумаст же ему на это ответил:
-- Милостивый государь! Меня привело сюда бескорыстное
желание поучиться и познать то, в чем я всю жизнь сомневался,
ибо до сих пор ни одна книга и ни один человек не смогли
разрешить мои сомнения. Заводить же из-за чего-либо перебранку
я не намерен, -- это ниже моего достоинства, -- пусть этим
занимаются канальи софисты, сорбонняи, сорбоннолухи,
сорбоннщики, сорбонники, сорбоннилы, сорбоннавцы, сорннобники,
бросонники, росбонники, ищущие на диспутах не истины, но
противоречий и разногласий.
-- Итак, -- продолжал Панург, -- я, скромный ученик моего
наставника, господина Пантагрюэля, попытаюсь ублаготворить тебя
и удовлетворить всем и во всем, а потому нам незачем беспокоить
его самого. Пусть лучше он возьмет на себя обязанности
председателя, рассудит нас и окончательно рассеет твои
сомнения, если ты найдешь, что я не удовлетворил твоей
любознательности.
-- Отлично придумано, -- заметил Таумаст. -- Начинай же!
Надобно вам знать, что у Панурга на конце длинного
гульфика красовалась кисточка из красных, белых, зеленых и
синих шелковых нитей, а в самый гульфик он положил большущий
апельсин.
ГЛАВА XIX. О том, как Панург положил на обе лопатки англичанина, диспутировавшего знаками
Тут собравшиеся приготовились внимательно слушать,
англичанин же высоко поднял сперва одну руку, потом другую,
сложил кончики пальцев в виде куриной ж..ки, как выражаются в
Шиноне, и четыре раза подряд провел ногтями то по одной руке,
то по другой, затем разжал пальцы и ладонью одной руки
оглушительно хлопнул по другой. Потом опять соединил руки,
потом дважды хлопнул в ладоши и четыре раза сжал и разжал
пальцы; затем опять сложил руки и, словно взывая к Богу, воздел
их.
Вдруг Панург поднял правую руку, засунул большой ее палец
в правую же ноздрю, а остальные четыре пальца сжал и вытянул на
уровне кончика носа, левый глаз совершенно закрыл, а правый
прищурил, низко опустив и бровь и веко; затем высоко поднял
левую руку, плотно сжал и вытянул четыре пальца, а большой
палец поднял, после чего левая его рука приняла такое же точно
положение, как и правая, отделяло же их одну от другой
расстояние в полтора локтя. Потом он опустил обе руки, а затем
поднял до уровня плеч и как бы нацелился в нос англичанину.
-- Но если Меркурий... -- начал было англичанин.
Однако ж Панург перебил его:
-- Маска, вы заговорили!
Тогда англичанин сделал вот какой знак: он высоко поднял
раскрытую левую руку, сжал в кулак четыре пальца, а большой
палец вытянул и приставил к кончику носа. Потом быстрым
движением поднял раскрытую правую руку и, не сжимая, опустил,
приставил большой палец к мизинцу левой, а другими четырьмя
пальцами левой руки начал медленно двигать, потом наоборот:
правой сделал то, что раньше проделывал левой, а левой -- то,
что раньше проделывал правой.
Панург не растерялся: левой рукой он приподнял свой
преогромный гульфик, а правой вынул оттуда кусок бычьего ребра
и две одинаковой формы палочки, одну -- черного дерева, другую
-- красного бразильского дерева, симметрично расположил их
между пальцами и, ударяя одну о другую, стал издавать звук,
напоминающий погремушки бретонских прокаженных, более, однако
же, сильный и приятный для слуха, и при этом он еще, не спуская
глаз с англичанина, весело прищелкивал языком.
По мнению богословов, лекарей и хирургов, этот знак
указывал, что англичанин болен проказой.
По мнению же советников, законоведов и знатоков
канонического права, этим он хотел сказать, что и прокаженный
может быть по-своему счастлив, как то некогда открыл нам
Господь.
Англичанин этим не смутился: он поднял обе руки, три
главных пальца сжал, затем пропустил большие пальцы между
указательными и средними, мизинцы же вытянул во всю длину и
поднес к лицу Панурга, а потом соединил руки так, что большой
палец правой касался большого пальца левой, а мизинец левой --
мизинца правой.
Панург, не долго думая, поднял руки и сделал вот какой
знак: он приставил ноготь указательного пальца левой руки к
ногтю большого пальца той же руки, так что внутри образовалось
как бы колечко, а все пальцы правой, за исключением
указательного, сжал в кулак, указательный же он то совал в это
колечко, то вынимал. Потом вытянул указательный и средний
пальцы левой руки, раздвинул их сколько мог и протянул
Таумасту. Затем, вытянув левую руку наподобие птичьего крыла
или же рыбьего плавника и приставив большой палец этой руки к
углу левого глаза, стал тихонечко двигать левой рукой то туда,
то сюда; потом то же самое проделал он правой рукой, приставив
палец к углу правого глаза.
Таумаст побледнел, задрожал и сделал вот какой знак:
средним пальцем правой руки ударил по тому месту, откуда растет
большой палец, а затем указательный палец правой руки всунул в
кольцо, которое он по примеру Панурга образовал на левой руке,
но только в верхнюю часть кольца, а не в нижнюю, как это делал
Панург.
Тут Панург хлопнул в ладоши, свистнул в кулак, потом опять
всунул указательный палец правой руки в кольцо левой и
быстро-быстро начал шевелить им. После этого он выставил вперед
подбородок и пристально посмотрел на Таумаста.
Зрители до сих пор ничего не понимали в этих знаках, но
тут они отлично поняли, что Панург обратился к Таумасту с
безмолвным вопросом:
-- Что вы на это скажете?
Таумаст же сильно вспотел и имел теперь вид человека,
погрузившегося в созерцание. Потом его вдруг осенило, и он
приложил ногти левой руки к ногтям правой, затем расставил
пальцы полукругом, а затем постарался как можно выше поднять
обе руки.
В ответ на это Панург подпер челюсть большим пальцем
правой руки, а мизинец той же руки вставил в кольцо левой и при
этом весьма мелодично начал стучать нижними зубами о верхние.
Таумаст от великого напряжения вскочил, но, вскочив,
трахнул так, что стены задрожали, обмочился и испортил воздух,
как все черти, вместе взятые. Собравшиеся стали зажимать носы,
оттого что он еще и обделался от волнения. Затем он поднял
правую руку и сложил вместе кончики пальцев, а левую приложил к
груди.
В ответ на это Панург потянул за свой длинный гульфик с
кисточкой, растянул его на полтора локтя и левой рукой подержал
некоторое время на весу, правою же рукою достал апельсин и,
семь раз подбросив его, на восьмом разе зажал в кулак правой
руки, а самую руку поднял, и некоторое время она у него
оставалась неподвижной; затем начал трясти прекрасным своим
гульфиком, привлекая к нему внимание Таумаста.
Тогда Таумаст надул щеки, точно волынщик, и столь шумно
принялся выпускать воздух, словно он надувал свиной пузырь.
В ответ на это Панург вставил один из пальцев левой руки
себе в зад, а ртом втянул воздух с таким присвистом, как будто
бы высасывал устрицу из раковины или же ел суп; затем чуть
приоткрыл рот и ладонью правой руки хлопнул себя по губам,
глубоко и шумно вздохнув, как если бы этот вздох с поверхности
диафрагмы прошел через его трахею, и повторил он это
шестнадцать раз подряд.
А Таумаст между тем дышал, как гусь. Тогда Панург засунул
указательный палец правой руки себе в рот и, напрягши мускулы
рта, крепко его зажал, а затем вытащил с громким звуком,
напоминающим выстрел из игрушечной пушечки, из которой
мальчишки стреляют редиской, и проделал он это девять раз
подряд. Вдруг Таумаст воскликнул:
-- А-а, милостивые государи, я понял, в чем тут секрет!
Это самоуглубление!
С последним словом англичанин выхватил свой кинжал и
некоторое время держал его острием вниз.
В ответ на это Панург уцепился за край своего длинного
гульфика и изо всех сил стал трясти им на уровне бедер, затем,
сцепив пальцы обеих рук наподобие гребня, положил руки на
голову, язык же при этом высунул сколько мог, а глаза закатил,
точно околевающая коза.
-- А, понимаю! -- сказал Таумаст. -- Ну, а это?
И он приставил рукоять кинжала к груди, а к острию поднес
ладонь, пальцы же слегка согнул.
В ответ на это Панург склонил голову влево, приставил
средний палец к правому уху, а большой палец поднял вверх.
Затем скрестил руки на груди, пять раз кашлянул, а на пятом
разе топнул ногой. Затем поднял левую руку и, сжав пальцы в
кулак, приставил костяшку большого пальца ко лбу, а правой
рукой шесть раз ударил себя в грудь.
Таумаст, по-видимому не удовлетворенный, приставил большой
палец левой руки к кончику носа, а другие пальцы той же руки
сжал в кулак.
Тогда Панург приставил два главных пальца к углам рта,
растянул его сколько мог и оскалил зубы, а затем большими
пальцами сильно надавил на веки и скорчил, как показалось
собравшимся, довольно неприятную рожу.
ГЛАВА XX. О том, как Таумаст расхваливал Панурговы добродетели и ученость
После этого Таумаст встал и, сняв шапочку, вполголоса
выразил Панургу благодарность, а затем, обратясь ко всему
собранию, заговорил громко:
-- Милостивые государи! Сейчас вполне уместно будет
привести слова Евангелия: Et ессе plus quam Salomon hie { И вот
перед вами больше, нежели Соломон (лат.)}. Здесь перед вами
сокровище бесценное: я имею в виду монсеньора Пантагрюэля,
слава которого привлекла меня сюда из глубины Англии, ибо я
жаждал побеседовать с ним о занимавших мое воображение
неразрешимых вопросах магии, алхимии, каббалы, геомантии,
астрологии а равно и философии.
В настоящее время, однако ж, я досадую на его славу, --
мне кажется, она завидует ему, ибо она не соответствуя и
тысячной доле того, что есть в действительности.
На ваших глазах даже не он сам, а его ученик удовлетворил
меня вполне, сообщил мне больше, чем я у него спрашивал, и,
сверх того, вызвал во мне и тут же разрешил новые глубокие
сомнения. Смею вас уверить, что он открыл предо мной истинный
кладезь и бездну энциклопедических знаний, открыл таким
способом, элементарного представления о котором, казалось мне,
никто на свете еще не имеет, -- я говорю о нашем диспуте,
который мы вели посредством знаков, не сказав ни полслова друг
другу. В недалеком будущем, чтобы люди не думали, будто все это
одна насмешка, я изложу в письменной форме то, о чем мы
беседовали и что мы установили, а затем напечатаю, дабы каждый,
подобно мне, извлек для себя из этого пользу, вы же теперь
можете судить, как бы говорил учитель, если даже ученик его
оказался способным на такой подвиг, ибо поп est discipulus
super magistrum { Не бывает ученик выше учителя своего (лат.)}.
Итак, прославим Бога, я же, со своей стороны, покорно
благодарю вас за оказанную мне честь. Да не оставит вас Господь
своими милостями в жизни вечной!
Пантагрюэль в подобных же выражениях поблагодарил
собравшихся и увел Таумаста к себе обедать, и можете мне
поверить, что пили они, как пьют все добрые люди в день
поминовения усопших -- до расстегивания пуговиц на животе
(тогда на животе полагалось быть пуговицам, как в наши дни на
воротниках), до того, что друг друга узнать не могли.
Пресвятая Дева, как же они куликали, как же у них бутылки
взад-вперед ходили и как же они сами горло драли:
-- Наливай!
-- Подавай!
-- Паж, еще вина!
-- Подливай, черт побери, подливай!
На долю каждого пришлось не менее двадцати пяти --
тридцати бочек, и знаете, как они пили? Sicut terra sine aqua,
оттого что было жарко и вдобавок их донимала жажда.
Что касается положений, выдвинутых Таумастом, а также
знаков, коими пользовались диспутанты, то я мог бы вам все это
изложить и объяснить на основании их собственных рассказов, но
до меня дошел слух, будто, Таумаст написал об этом большую
книгу и издал ее в Лондоне и будто он все там осветил, ничего
решительно не упустив. Поэтому до времени я воздерживаюсь.
ГЛАВА XXI. О том, как Панург влюбился в даму из высшего парижского общества
Победа на диспуте с англичанином создала Панургу имя в
Париже, после чего он оценил по достоинству свой гульфик и
велел вышить его на римский манер. Панургу открыто воздавали
хвалу, о нем сложили песню, которую распевали даже мальчишки,
когда шли покупать горчицу он стал желанным гостем в обществе
дам и девиц, и этот успех до такой степени вскружил ему голову,
что он задумал взять верх над одной знатной дамой.
И точно: отказавшись от длинных предисловий и подходов, к
коим обыкновенно прибегают довольствующиеся созерцанием
вздыхатели, заядлые постники, не притрагивающиеся к мясу, в
один прекрасный день он прямо ей объявил:
-- Сударыня! Было бы в высшей степени полезно для
государства, приятно для вас, почетно для всего вашего рода, а
мне так просто необходимо ваше согласие от меня зачать. А что
за мной дело не станет -- в этом вы убедитесь на опыте.
При этих словах дама отскочила от него на сто миль и
сказала:
-- Наглец! Как вы смеете обращаться ко мне с подобными
предложениями? Да знаете ли вы, с кем разговариваете?
Убирайтесь вон! Чтоб духу вашего здесь не было! Если б я вас
так не презирала, я бы велела отрубить вам руки и ноги.
-- Я бы ничего не имел против, чтобы мне отрубили руки и
ноги, -- заметил Панург, -- при условии, если мы с вами малость
повеселимся и поиграем в иголочку с ниточкой. Вот господин Жан
Жеди, -- он показал на свой длинный гульфик, -- от его веселого
пляса вас самое в жар бросит. Он -- кавалер любезный, научит
вас всяким фокусам и премудростям, только уж после его ухода
вам придется произвести уборку. На это дама ему сказала:
-- Прочь, наглец, прочь! Еще одно слово -- и я позову
слуг и велю избить вас до полусмерти.
-- О нет! -- возразил Панург. -- Это вы на словах такая
сердитая, или меня обманывает ваше лицо. Скорее земля
вознесется на небо, а небо низринется в преисподнюю и во всей
природе произойдет полный переворот, чем в такой красивой и
изящной женщине, как вы, найдется хоть капля желчи или же
коварства... Впрочем, недаром говорится, что чрезвычайно трудно
Отыскать таких красоток,
Нрав которых был бы кроток.
Но ведь здесь имеется в виду красота грубая. Вы же так
ослепительно, так необыкновенно, так божественно красивы, что
природа, должно думать, одарила вас подобною красотой как некий
образец, желая показать нам, на что она способна, когда захочет
обнаружить все свое могущество и уменье. Вы -- мед, вы --
сахар, вы -- манна небесная. Это вам должен был присудить Парис
золотое яблоко, а не Венере, не Юноне и не Минерве, ибо Юнона
никогда не была столь величественна, Минерва -- благоразумна, а
Венера -- столь изящна, как вы. О небесные боги и богини!
Блажен тот, кому вы позволите обнять эту женщину, поцеловать ее
и потереться об нее! И, клянусь Богом, это буду я: я вижу, что
она от меня без ума. Мне так наворожили феи, -- я это знаю и
следую их предуказанию. Не будем же терять время, -- мой
ключик, ваш замочек.
И он хотел было ее облапить, но она сделала вид, что
бросается к окну звать соседей на помощь. Тогда Панург поспешил
удалиться и, убегая, крикнул:
-- Сударыня! Подождите, не трудитесь звать, я сам за ними
сбегаю!
Так он и ушел, не слишком огорченный отказом, и выпил в
тот день не меньше обыкновенного.
Наутро, когда знатная дама собиралась к обедне, он был уже
в церкви.
Отвесив низкий поклон, он подал ей святой воды, как ни в
чем не бывало опустился рядом с ней на колени и сказал:
-- Сударыня! Да будет вам известно, что от любви к вам я
потерял способность мочиться и испражняться. Вы не можете себе
представить, как это ужасно. Если со мной приключится
что-нибудь худое, кто будет виноват?
-- Уходите, уходите, -- сказала дама, -- какое мне до вас
дело? Не мешайте мне молиться.
-- Сначала подберите рифму к слову кочет. Напрасно
надеяться: кочет... Дальше?
-- Не стану, -- сказала она.
-- На красную девицу вскочит, -- заключил Панург. -- А
теперь помолитесь Богу, чтобы Он послал мне то, чего жаждет
возвышенная душа ваша, и дайте мне, пожалуйста, ваши четки.
-- Нате, -- сказала она, -- только отвяжитесь.
И она уже готова была снять свои цестриновые четки с
крупными золотыми шариками, но в это время Панург проворно
выхватил один из своих ножичков и ловко срезал четки, дабы
отнести их потом в лавчонку для скупки краденого.
-- Хотите ножичек? -- спросил он. -- Нет, нет, --
отвечала она.
-- А ведь он, было бы вам известно, -- сказал Панург, --
в полном вашем распоряжении, со всеми своими принадлежностями,
со всеми своими кишками и потрохами.
Дама, однако ж, беспокоилась за свои четки, тем более что
в церкви она чувствовала себя без них как без рук. "У этого
пустомели, как видно, ветер в голове, -- думала она. -- К тому
же еще он чужестранец. Не видать мне больше моих четок. А что
скажет муж? Он на меня рассердится. Ну да я ему скажу, что у
меня их срезал вор в церкви, и он легко этому поверит, как
скоро увидит на поясе обрывок ленты".
После обеда Панург, засунув в рукав большой кошелек с
жетонами, отправился к даме и начал прямо с вопроса:
-- Кто из нас двоих сильнее любит: вы меня или я вас?
Она же ему на это ответила:
-- О себе могу сказать, что я к вам ненависти не питаю. Я
всех людей люблю, -- так нас учит Господь.
-- А может, вы все-таки в меня влюблены? -- спросил он.
-- Я вам тысячу раз говорила, чтобы вы не смели
обращаться ко мне с подобными речами, -- объявила она. -- Если
вы еще со мной об этом заговорите, я вам покажу, что значит
вести со мной нескромные речи. Подите прочь, но только прежде
верните мне четки, а то муж может спросить, где они.
-- Как, сударыня? Вернуть четки? -- воскликнул Панург. --
Я вам их не верну, ей-ей не верну, я вам с удовольствием
предложу другие взамен. Какие вам больше нравятся? Золотые с
эмалью, в виде крупных шаров или же любовных сетей, или
массивные, как слитки? Может быть, вам хочется из черного
дерева, или же из крупных гиацинтов, из крупных, прекрасно
отшлифованных гранатов с шариками чистой бирюзы, или же из
прекрасных топазов вперемежку с шариками чистой воды сапфиров,
или же из прекрасных рубинов-баласов с крупными брильянтовыми
шариками в двадцать восемь каратов каждый? Нет, нет, это все не
то. Я могу вам предложить прекрасные четки из чистой воды
изумрудов с шариками из серого янтаря и с крупной персидской
жемчужиной величиною с апельсин в виде застежки. Стоят они
всего-навсего двадцать пять тысяч дукатов. Я хочу вам их
подарить, -- денег у меня хватит.
Все это он говорил, позвякивая жетонами, точно это были
экю.
-- А то, может, хотите бархату лилового, атласу вышитого,
атласу алого? Не нужно ли вам цепочек, золотых вещей, головных
повязок, колец? Вам стоит только сказать. Пятьдесят тысяч
дукатов -- это для меня не деньги.
При этих словах у дамы потекли слюнки, но все же она
сказала:
-- Нет, благодарю, от вас я ничего не хочу.
-- Ну, а я от вас хочу, истинный Господь, -- сказал он.
-- И вам это обойдется бесплатно, вас от этого не убудет.
Позвольте вас познакомить, -- он показал на свой длинный
гульфик, -- это господин Жан Шуар, ему требуется помещение.
Тут он попытался обнять ее, но она закричала, -- впрочем,
не слишком громко.
Тогда Панург с хитрым видом сказал ей:
-- Значит, вы мне так ничего и не дадите? Ну, ладно, шут
с вами. Только ни почестей, ни прибыли вы от этого себе не
ждите. А что я заставлю вас снюхаться с кобельками -- это уж
как Бог свят.
И с этими словами он из боязни побоев, опасаться каковых у
него были все основания, пустился бежать без оглядки.
ГЛАВА XXII. О том, как Панург сыграл с парижанкой шутку,
отнюдь не послужившую ей к украшению
Надобно вам знать, что на следующий день приходился
великий праздник Тела господня, праздник, когда все женщины
наряжаются особенно пышно, и в этот-то самый день наша дама
надела прелестное платье из алого атласа и мантилью из очень
дорогого белого бархата.
Накануне Панург искал, искал, и, наконец, нашел суку в
течке, привязал ее к своему поясу, привел к себе в комнату и
весь день и всю ночь отлично кормил. Наутро он ее убил, засим
извлек из нее то, о чем толкуют греческие геоманты, разрезал на
мельчайшие частицы и, спрятав это снадобье в один из самых
глубоких своих карманов, отправился в церковь и стал там, где
должна была пройти дама с процессией, положенной в этот день по
уставу; как же скоро дама вошла в церковь, Панург предложил ей
святой воды и весьма любезно с ней поздоровался, а немного
погодя, после того как она прочла краткие молитвы, опустился
рядом с ней на скамью и вручил ей написанное на бумаге рондо,
ниже воспроизводимое:
РОНДО
На этот раз надеюсь я, что снова
Меня вы не прогоните сурово,
Как в день, когда, не вняв моим мольбам,
Хоть ни делами, ни речами вам
Не причинил я ничего дурного,
Вы не нашли приветливого слова,
Чтоб, облегчая боль отказа злого,
Шепнуть мне; "Друг, нельзя быть вместе нам
На этот раз".
Не скрою я из-за стыда пустого,
Что сердце от тоски сгореть готово
По той, кто краше всех прекрасных дам,
Что хоронить меня придется вам,
Коль не дадите мне вскочить в седло вы
На этот раз.
А пока она раскрывала и читала бумажку, Панург проворно
насыпал ей в разные места своего снадобья, преимущественно в
складки платья и в сборки на рукавах, и, насыпав, сказал:
-- Сударыня! Бедные влюбленные не всегда бывают
счастливы. Что касается меня, то я все же надеюсь, что мои
бессонные ночи, когда я проплакал все очи от любви к вам, будут
мне зачтены за муки в чистилище. Во всяком случае, молите Бога,
чтобы он послал мне терпение.
Не успел Панург договорить, как псы, почуяв запах
снадобья, которым он обсыпал даму, отовсюду набежали в церковь
и бросились прямо к ней. Маленькие и большие, гладкие и худые
-- все оказались тут и, выставив свои причиндалы, принялись
обнюхивать даму и с разных сторон на нее мочиться. Свет не
запомнит этакого безобразия!
Панург сперва отгонял их, затем, отвесив даме поклон,
прошел в дальний придел и стал наблюдать за этой забавой, а
мерзкие псы между тем обсикали даме все платье, один
здоровенный борзой кобель ухитрился даже написать ей на голову,
другие -- на рукава, третьи -- на спину, четвертые -- на
башмаки, дамы же, находившиеся рядом, делали отчаянные усилия,
чтобы ее спасти.
Панург, обратясь к одному из знатных парижан, со смехом
сказал:
-- Должно быть, у этой дамы течка, а может статься, ее
только что покрыл борзой кобель.
Удостоверившись, что псы грызутся из-за дамы, словно из-за
суки в течке, Панург пошел за Пантагрюэлем.
Каждому псу, который попадался ему на дороге, он
неукоснительно давал пинка и приговаривал:
-- Что ж ты не идешь на свадьбу? Твои товарищи все уже
давно там. Скорей, скорей, черт побери, скорей!
Придя домой, он сказал Пантагрюэлю:
-- Государь! К одной даме, первой красавице города, со
всех концов набежали кобели и хотят ее потыкать, -- пойдемте
посмотрим.
Пантагрюэль охотно согласился и, посмотрев, нашел, что это
зрелище очаровательное и доселе не виданное.
Но на этом дело не кончилось: во время процессии даму
сопровождало более шестисот тысяч четырнадцати псов,
доставлявших ей тьму неприятностей, и, куда бы она ни
направлялась, всякий раз набегали еще псы и, следуя за ней по
пятам, сикали на то место, которого она касалась своим платьем.
Представление это привлекло множество зрителей, и они не
спускали глаз с собак, прыгавших даме на шею и портивших ей
роскошный убор, дама же в конце концов порешила спастись
бегством и побежала домой, но -- она от собак, а собаки за ней,
а слуги давай гоготать!
А когда она вбежала к себе в дом и захлопнула дверь, все
собаки, налетевшие сюда издалека, так отделали ее дверь, что из
их мочи образовался целый ручей, в котором свободно могли
плавать утки, и это и есть тот самый ручей, что и сейчас еще
протекает недалеко от Св. Виктора и где Гобелен, пользуясь
особыми свойствами собачьей мочи, о коих некогда поставил нас в
известность мэтр Орибус, красит материи в пунцовый цвет.
На таком ручье с божьей помощью можно было бы и мельницу
поставить, но, конечно, не такую, как Базакльская мельница в
Тулузе.
ГЛАВА XXIII. О том, как Пантагрюэль, получив известие, что дипсоды вторглись в страну амавротов, выехал из Парижа, и о причине того, почему во Франции такие короткие
Малое время спустя Пантагрюэль получил известие, что отец
его Гаргантюа унесен феей Морганой в Страну фей, как некогда
были унесены Енох и Илия, и что, прослышав об этом, дипсоды
перешли границу, опустошили великую страну Утопию и осадили
столицу амавротов, вследствие чего Пантагрюэль, ни с кем не
попрощавшись, покинул Париж, так как дело было срочное, и
прибыл в Руан.
Дорогою Пантагрюэль, обратив внимание на то, что во
Франции мили гораздо короче, нежели в других странах, спросил
Панурга, что служит тому причиной и основанием, Панург же
рассказал ему историю, которую приводит Маротус дю Лак,
monachus, в Деяниях королей Канарийских, а именно:
В древности земли не мерились ни милями, ни милиариями, ни
стадиями, ни парасангами, пока наконец король Фарамонд не ввел
этого разделения, и вот каким образом: он отобрал в Париже сто
красивых и статных молодых людей, неробкого притом десятка, и
сто красивых девушек-пикардиек, целую неделю держал их в неге и
холе, а затем призвал к себе, каждому из молодых людей дал по
девушке, дал денег на расходы и велел идти в разные стороны и
там, где они пощекочут своих девиц, класть камень, -- это, мол,
и будет миля.
И вот молодые люди и их спутницы начали веселое свое
путешествие, а так как делать им было нечего, силы же у них
были свежие, то и баловались они на каждой меже, -- вот почему
французские мили такие короткие.
Но потом, когда они много прошли и устали как собаки, а
масла в лампах поубавилось, они уже не резвились так часто и
довольствовались (я говорю о мужчинах) жалким и несчастным
разочком в день. Вот откуда в Бретани, в Ландах, в Германии и
других более отдаленных странах такие длинные мили.
Существуют и другие предположения, но это мне
представляется наиболее правдоподобным. Пантагрюэль был с этим
вполне согласен. Из Руана они проследовали в Онфлер, и там
Пантагрюэль, Панург, Эпистемон, Эвсфен и Карпалим сели на
корабль.
И пока в ожидании попутного ветра они конопатили судно,
Пантагрюэль получил от одной парижанки, которую он довольно
долго содержал, письмо с таким адресом:
"Имеющему наибольший успех у красавиц и наименее верному
из всех отважных П. Н. Т. Г. Р. Л.".
ГЛАВА XXIV. Письмо, которое привез Пантагрюэлю посланец одной парижанки,
и объяснение слов, начертанных на золотом кольце
Этот адрес привел Пантагрюэля в крайнее изумление; спросив
у посланца, как зовут отправительницу, он распечатал письмо, и
единственно, что он там обнаружил, это золотое кольцо с
брильянтом. Тогда Пантагрюэль позвал Панурга и показал письмо.
Панург высказал предположение, что на листе бумаги что-то
написано, но только весьма хитроумным способом, и слова-де
разобрать невозможно.
Дабы узнать, что же это за слова, он поднес лист бумаги к
огню на тот случай, если письмо написано раствором нашатыря.
Затем он опустил лист бумаги в воду на тот случай, если
письмо написано соком молочая.
Затем он поднес его к свече на тот случай, если письмо
написано луковым соком.
Затем он натер его ореховым маслом на тот случай, если
письмо написано соком фигового дерева.
Затем он натер его молоком женщины, кормившей свою
перворожденную дочь, -- на тот случай, если письмо написано
кровью жабы.
Затем он натер один уголок письма пеплом от гнезда
ласточки на тот случай, если оно написано соком иудейской
вишни.
Затем он натер другой уголок серой из уха на тот случай,
если письмо написано желчью ворона.
Затем он вымочил письмо в уксусе на тот случай, если оно
написано касторовым маслом.
Затем он смазал его жиром летучей мыши на тот случай, если
оно написано китовой спермой, так называемой серой амброй.
Затем он осторожно окунул его в таз с холодной водой и
сейчас же вынул -- на тот случай, если оно написано квасцами.
Наконец, так и не добившись толку, он подозвал посланца и
спросил:
-- А что, братец, не дала ли тебе дама, которая тебя сюда
послала, какой-нибудь палки?
Панург полагал, что здесь кроется та самая хитрость, о
которой говорится у Авла Геллия.
-- Нет, сударь, -- отвечал посланец.
Панург хотел было обрить его, чтобы удостовериться, не
написала ли дама свое послание особыми чернилами на его
выбритой голове, но, увидев, что волосы у посланца предлинные,
отказался от этой мысли, решив, что за столь короткий срок они
не могли так отрасти. Тогда он обратился к Пантагрюэлю:
-- Клянусь Богом, государь, я не знаю, как тут быть и что
мне вам сказать. Дабы увериться, написано что-нибудь на этом
листе или нет, я применил некоторые приемы мессера Франческо ди
Ньянто, тосканца, у которого есть описание способов чтения
тайнописи, я воспользовался тем, что писал по этому поводу
Зороастр в Peri grammaton асriton {"О буквах, кои разобрать
невозможно" (греч.) } и Кальфурний Басе в De literis
illegibilibus {"О буквах, не поддающихся прочтению" (лат.)}, но
ровным счетом ничего не обнаружил и полагаю, что все дело в
кольце. Давайте посмотрим.
Рассмотрев кольцо, они обнаружили на внутренней его
стороне надпись на еврейском языке:
ЛАМА САВАХФАНИ
Тогда они позвали Эпистемона и спросили, что это значит.
Эпистемон им ответил, что это слова еврейские и
означают-де они: "Для чего Ты меня оставил?"
Панург живо смекнул:
-- Я понимаю, в чем дело. Видите этот брильянт? Он
фальшивый. Вот вам и объяснение того, что хочет сказать дама:
Неверный! Для чего меня оставил ты?
Пантагрюэль тотчас догадался, -- он вспомнил, что перед
отъездом не успел попрощаться со своей дамой, и это его
опечалило; он готов был вернуться в Париж единственно для того,
чтобы с ней помириться.
Эпистемон, однако ж, напомнил ему прощание Энея с Дидоной,
а также совет Гераклида Тарентского: когда корабль стоит на
якоре, а мешкать с отплытием нельзя, то лучше перерезать канат,
нежели тратить время на то, чтобы его развязывать, а потому
Пантагрюэлю надлежит-де выбросить это из головы и поспешить в
родной город, коему угрожает опасность.
И точно: по прошествии часа подул ветер, именуемый
норд-норд-вест, корабль на всех парусах вышел в открытое море и
несколько дней спустя, миновав Порто-Санто и Мадейру, пристал к
Канарским островам.
Выйдя из гавани, наши путешественники прошли мимо
Капо-Бланко, Сенегала, Зеленого мыса, Гамбрии, Сагреса, Мелли и
мыса Доброй Надежды и остановились в королевстве Мелиндском.
Выйдя оттуда, они уже при северном ветре прошли мимо
Медена, Ути, Удема, Геласима, Острова фей и королевства Ахории;
в конце концов они прибыли в гавань Утопии, находившуюся на
расстоянии трех миль с небольшим от столицы амавротов.
Немного отдохнув на суше, Пантагрюэль сказал:
-- Друзья! Город отсюда недалеко. Однако ж, прежде чем
идти дальше, давайте обсудим, что нам делать, дабы не
уподобиться афинянам, которые сперва действовали, а потом уже
совещались. Согласны ли вы жить и умереть со мной?
-- Да, сеньор, -- сказали все, -- можете быть в нас
уверены, как в своих собственных пальцах.
-- В таком случае, -- продолжал Пантагрюэль, -- остается
только одно обстоятельство, которое смущает меня и тревожит: я
не знаю ни расположения, ни численности неприятельских войск,
осадивших город. Вот если б я это знал, я бы чувствовал себя
увереннее. Давайте же вместе подумаем, как бы нам это узнать.
Все ему дружно ответили:
-- Пошлите нас в разведку, а сами подождите здесь. Мы вам
сегодня же доставим точные сведения.
-- Я берусь проникнуть в лагерь врагов, минуя часовых и
караулы, -- объявил Панург, -- да еще и попирую и подерусь с
ними, так и оставшись неузнанным, осмотрю орудия, палатки
военачальников, пущу пыль в глаза солдатам, и никто не
догадается, с кем имеет дело. Меня сам черт в дураках не
оставит, потому что я веду свое происхождение от Зопира.
-- Я знаю все уловки и все подвиги отважных полководцев и
воителей былых времен, все хитрости и тонкости военной науки,
-- объявил Эпистемон. -- Я пойду к врагам и если даже буду
открыт и разоблачен, то все же сумею от них ускользнуть, да еще
нарасскажу им про вас все что угодно, и они мне поверят, потому
что я веду свое происхождение от Синона.
-- Я перелезу через их окопы, невзирая на караулы и
часовых, -- объявил Эвсфен, -- будь они сильны как черт, я все
равно переломаю им руки и ноги и пройдусь по их животам, потому
что я веду свое происхождение от Геркулеса.
-- Я проберусь туда, куда одни только птицы залетают, --
объявил Карпалим. -- Тело у меня до того гибкое, что они
оглянуться не успеют, а уж я перескочу через окопы и пройду
весь их лагерь; я не боюсь ни копья, ни стрелы, ни самого
быстрого коня, будь то Пересев Пегас или лошадка Паколе, -- я
уйду от них цел и невредим. Я берусь пройти по лугу и по полю,
не примяв ни цветка, ни колоска, потому что я веду свое
происхождение от амазонки Камиллы.
ГЛАВА XXV. О том, как Панург, Карпалим, Эвсфен и Эпистемон, сподвижники Пантагрюэля, пустившись на хитрости, уничтожили шестьсот шестьдесят ры
Не успел Карпалим это вымолвить, как показалось шестьсот
шестьдесят рыцарей, летевших сюда во весь опор на быстрых
конях, -- мчались же они так для того, чтобы поскорее узнать,
какой это корабль только что вошел в гавань, и чтобы при
благоприятных обстоятельствах захватить всю команду.
Тут Пантагрюэль сказал:
-- Друзья, спрячьтесь на корабле! Смотрите: вон мчатся
наши враги, но я перебью их всех, как скотину, даже если б их
было вдесятеро больше. А вы тем временем прячьтесь и
постарайтесь приятно провести время.
Панург же ему на это возразил:
-- Нет, государь, так не годится. Как раз наоборот: идите
на корабль вы и возьмите с собой всех остальных, -- я один
справлюсь с врагами, только не мешкайте. Идите, идите!
Другие на это сказали:
-- Он прав, государь. Спрячьтесь, а мы поможем Панургу.
Вы сейчас увидите, на что мы способны.
Тогда Пантагрюэль сказал:
-- Ну что ж, я согласен, но только если неприятель осилит
вас, я приду на выручку.
Панург между тем снял с корабля два длинных каната и,
прикрепив их к палубному кабестану, бросил концы на землю, а из
концов сделал два круга: один побольше, другой, внутри первого,
поменьше.
-- Ступайте на корабль, -- сказал он Эпистемону, -- а
когда я подам знак, вы как можно быстрее вертите кабестан и
тащите к себе оба каната.
Затем он обратился к Эвсфену и Карпалиму:
-- А вы, друзья, оставайтесь здесь, встретьте неприятеля
лицом к лицу, окажите ему беспрекословное повиновение и
сделайте вид, что сдаетесь. Смотрите только не заходите в
канатные круги, держитесь от них подальше.
Не долго думая, он сбегал на корабль и, схватив пук соломы
и бочонок с пушечным порохом, насыпал пороху в канатные круги,
а сам с фитилем в руке стал подле них.
Рыцари домчались духом, передние прискакали к самому
кораблю, однако ж берег был скользкий, и сорок четыре всадника
вместе с конями грянулись оземь. Другие всадники, полагая, что
передовые встретили сопротивление, подтянулись. Но тут Панург
повел с ними такую речь:
-- Милостивые государи! Вы, как видно, ушиблись. Вы уж
нас извините, хотя мы и не виноваты, -- виновата масленистость
морской воды, ведь морская вода всегда бывает жирная. Мы
сдаемся на милость победителей.
Последние слова повторили за ним два его товарища и
Эпистемон, стоявший на палубе.
Панург между тем отошел и, увидев, что враги находятся
внутри канатных кругов, а его товарищи, давая дорогу рыцарям,
толпой нахлынувшим, чтобы посмотреть на корабль и на мореходов,
отошли в сторону, внезапно крикнул Эпистемону:
-- Тяни! Тяни!
В ту же минуту Эпистемон начал вертеть кабестан,
вследствие чего оба каната обмотались вокруг коней и легко
опрокинули их вместе со всадниками; всадники взялись за мечи и
хотели было разрубить канаты, но в это время Панург поджег
фитиль, и все они вдруг оказались в огне, словно души,
осужденные на вечную муку. Никто не уцелел, ни люди, ни кони,
за исключением одного только рыцаря, которого помчал арабский
скакун. Карпалим, однако ж, это заметил и с такой быстротою и
легкостью пустился за ним в погоню, что тот не успел отъехать
на сто шагов, как уже был настигнут; тут Карпалим вскочил на
круп его коня, обхватил рыцаря сзади и погнал коня по
направлению к кораблю.
Удостоверившись, что неприятель потерпел полное поражение,
Пантагрюэль возликовал; он не мог надивиться ловкости своих
товарищей, расхвалил их и велел им отдохнуть на бережку, славно
закусить на вольном воздухе и в мире и согласии хорошенько
выпить вместе с пленником, однако ж бедняга пленник был не
вполне уверен, что Пантагрюэль не проглотит его целиком, и
точно: глотка у Пантагрюэля была до того широкая, что он
проглотил бы его так же легко, как вы -- дробинку, и во рту у
него пленник занял бы не больше места, чем зерно проса в пасти
осла.
ГЛАВА XXVI. О том, как Пантагрюэлю и его товарищам опротивела солонина
и как Карпалим отправился на охоту за дичью
В то время как они угощались, Карпалим сказал:
-- Клянусь чревом святого Обжория, неужто мы так и не
отведаем дичинки? От солонины страшно пить хочется. Я вам
сейчас принесу окорочок одной из тех лошадок, которых мы
сожгли, -- это будет довольно вкусное жаркое.
Только было он приподнялся, как из чащи леса выбежала на
опушку большая красивая козуля, по-видимому привлеченная огнем,
который здесь развел Панург.
Карпалим, не долго думая, пустился за ней с быстротою
арбалетной стрелы и в одну минуту схватил ее; догоняя же
козулю, он одновременно поймал на лету руками:
Четырех крупных дроф,
Семь стрепетов,
Двадцать шесть серых куропаток,
Тридцать две красных,
Шестнадцать фазанов,
Девять бекасов,
Девятнадцать цапель,
Тридцать два диких голубя,
а ногами убил;
Штук десять -- двенадцать то ли зайчиков, то ли кроликов,
выскочивших из нор,
Восемнадцать "пастушков", ходивших парочками,
Пятнадцать вепрят,
Двух барсуков,
Трех крупных лисиц.
Хватив козулю кривой саблей по голове, он убил ее, взвалил
себе на плечи, подобрал зайцев, "пастушков" и вепрят и,
приблизившись на такое расстояние, откуда его можно было
услышать, крикнул:
-- Панург, дружище! Уксусу, уксусу!
Добрый Пантагрюэль при этом подумал, что Карпалима тошнит,
и велел налить ему уксусу. Панург, однако, живо смекнул, что
тут пахнет зайчатиной, и точно: мгновение спустя он уже
показывал доблестному Пантагрюэлю на отличную козулю, которую
Карпалим нес на плечах, и на зайцев, которыми был увешан весь
его пояс.
Эпистемон нимало не медля смастерил во имя девяти муз
девять деревянных вертелов античного образца, Эвсфен занялся
сдиранием шкур, Панург поставил два седла, которые прежде
принадлежали рыцарям, таким образом, что из них получилось
нечто вроде жаровни, обязанности повара были возложены на
пленника, и он изжарил дичь на том же самом огне, в котором
сгорели рыцари.
И пошел у них пир горой. Все ели до отвала. Любо-дорого
было смотреть, как они лопали.
Наконец Пантагрюэль сказал:
-- Подвязать бы каждому из вас к подбородку по две пары
бубенчиков, а мне колокола с пуатьерской, реннской, турской и
камбрейской звонниц, -- то-то славный концерт закатили бы мы,
работая челюстями!
-- Давайте лучше поговорим о деле, -- вмешался Панург, --
о том, как бы нам одолеть врагов.
-- И то правда, -- молвил Пантагрюэль. Тут он обратился к
пленнику: -- Друг мой! Скажи нам всю правду, не лги ни в чем,
если не хочешь, чтобы мы с тебя с живого содрали шкуру, ибо
знай: я глотаю живых детей. Расскажи нам все, что тебе известно
о расположении, численности и силах вашего войска.
На это ему пленник ответил так:
-- Узнайте же, государь, всю правду. В нашем войске
числится триста на диво громадных великанов в каменных латах,
-- впрочем, за вами им все же не угнаться, кроме разве одного,
который ими командует, по имени Вурдалак, и которому служат
доспехами наковальни циклопов; сто шестьдесят три тысячи
пехотинцев, облаченных в панцири из кожи упырей, -- все люди
сильные и храбрые; одиннадцать тысяч четыреста латников, три
тысячи шестьсот двойных пушек, осадным же нашим орудиям и счету
нет; затем девяносто четыре тысячи подкопщиков и сто пятьдесят
тысяч шлюх, красивых, как богини...
-- Вот это я люблю! -- ввернул Панург.
-- Среди них есть амазонки, уроженки Лиона, парижанки,
есть из Турени, Анжу, Пуату, есть нормандки, немки, -- коротко
говоря, представительницы всех стран и всех наречий.
-- Так, так, -- сказал Пантагрюэль, -- ну, а король тут,
с войском?
-- Как же, государь, -- отвечал пленник, -- он сам, своею
собственной персоной, находится здесь, и величаем мы его
Днархом, королем дипсодов, что значит жаждущие, ибо вам еще не
приходилось видеть людей, так сильно жаждущих и так охотно
пьющих, как мы, а его палатку охраняют великаны.
-- Довольно, -- сказал Пантагрюэль. -- Ну как, друзья
мои, пойдете вы со мною на них?
Панург же ему ответил так:
-- Разрази Господь того, кто вас бросит! Я надумал, как
мне перебить их всех, ровно свиней. А чтобы кто-нибудь из них
ушел от меня целехонек -- это уж черта с два! Одно меня только
смущает...
-- Что же именно? -- осведомился Пантагрюэль.
-- Как бы мне ухитриться за один день перепробовать всех
девок и чтобы ни одна не ускользнула, пока я не натешусь ею
всласть?
-- Ха-ха-ха! -- рассмеялся Пантагрюэль.
А Карпалим сказал:
-- Ишь ты, черт! Я тоже себе парочку облюбую, ей-ей
облюбую!
-- А я хуже вас, что ли? -- заговорил Эвсфен. -- Я с
самого Руана пощусь, а ведь стрелка-то у меня подскакивала н до
десяти и до одиннадцати, и сейчас она еще тугая и твердая, как
сто чертей.
-- Вот мы тебе и дадим самых дородных и жирных, --
рассудил Панург.
-- Что такое? -- воскликнул Эпистемон. -- Все будут
кататься, а я буду осла водить? Какого дурака нашли! Мы будем
действовать по закону военного времени: Qui potest cарете
capiat { Кто может ухватить, пусть хватает (лат.)}.
-- Да нет, зачем же, -- возразил Панург, -- осла привяжи,
а сам катайся, как все.
Добрый Пантагрюэль засмеялся и сказал:
-- Вы делите шкуру неубитого медведя. Боюсь, что еще и
стемнеть не успеет, а у вас уже пропадет охота строгать, и что
на вас самих покатаются пики и копья.
-- Баста! -- воскликнул Эпистемон. -- Я вам их пригоню, а
вы уж их жарьте, парьте, делайте из них фрикасе, кладите в
начинку. Их меньше, чем было у Ксеркса, ибо его войско
насчитывало триста тысяч воинов, если верить Геродоту и Помпею
Трогу, а между тем Фемистокл с горсточкой бойцов разгромил
Ксеркса. Так не предавайтесь же, Бога ради, унынию!
-- Начхать нам на них! -- сказал Панург. -- Я один своим
гульфиком смету с лица земли всех мужчин, а святой Дыркитру,
который обитает у меня в гульфике, поскоблит всех женщин.
-- Ну, друзья мои, в поход! -- молвил Пантагрюэль.
ГЛАВА XXVII. О том, как Пантагрюэль воздвиг трофейный столп в память их подвига,
а Панург -- другой, в память зайцев, как из ветров Пантагрюэля народились маленькие мужчины, а из его газов -- маленькие женщины,
и как Панург сломал на двух стаканах толстую палку
-- Прежде чем мы отсюда уйдем, -- объявил Пантагрюэль, --
я хочу в память подвига, ныне совершенного нами, воздвигнуть
здесь изрядный трофейный столп.
Тут все они, взыграв духом, с пением деревенских песен
поставили высокий столп и к нему привесили седло, конский
налобник с плюмажем, стремена, шпоры, кольчугу, полный набор
стальных доспехов, топор, рапиру, железную перчатку, булаву,
кольчужные ластовицы, наколенники, ожерелье, -- словом, все
приспособления, необходимые для того, чтобы воздвигнуть
триумфальную арку или же трофейный столп.
Затем, дабы увековечить сей подвиг, Пантагрюэль начертал
следующую победную песнь:
Здесь храбрецы сражались вчетвером
И, словно Фабий или Сципион,
Смекалкой победив, а не мечом,
Сумели взять противника в полон,
Хоть в налетевший вражий эскадрон
Шестьсот и шестьдесят рубак входило.
Ферзи, туры и пешки всех времен!
Запомните, что ум грозней, чем сила,
Ибо повсеместно
Каждому известно,
Что к победе рать
Лишь Творец небесный
Мудро и чудесно
Властен направлять,
Что верх в бою нам может дать
Лишь Вседержитель бестелесный
И что на Бога уповать
Всегда обязан воин честный.
Пока Пантагрюэль сочинял вышеприведенные стихи, Панург
насадил на высокий столп сперва рога, шкуру и переднюю правую
ногу козули, потом уши трех зайчат, спинку кролика, челюсти
матерого зайца, крылья пары дроф, лапки четырех голубей,
склянку с уксусом, рожок, куда они клали соль, деревянный
вертел, шпиговальную иглу, старый дырявый котел, соусник,
глиняную солонку и бовезский стаканчик.
И в подражание стихотворной надписи на Пантагрюэлевом
трофейном столпе он написал следующее:
Здесь четверо пьянчужек, сев кружком,
Сумели нанести такой урон
Бутылкам, флягам, бурдюкам с вином,
Что даже Бахус был бы изумлен;
Был ими жирный заяц поглощен,
Чья плоть им брюхо доверху набила.
Так сильно сдобрен уксусом был он,
Что от восторга рожи им скривило,
Ибо интересно,
Важно и уместно
Объедалам знать,
Что в желудке тесно
От дичины пресной
Тотчас может стать,
Что без вина обед жевать --
Страшней и горше муки крестной,
Что к зайцу уксус не подать --
Всегда для повара нелестно.
Наконец Пантагрюэль сказал:
-- Пора, друзья мои! Загуляли мы с вами, а между тем вряд
ли великие чревоугодники способны на ратные подвиги. Нет лучше
тени, чем тень от знамени, лучше пара, чем пар от коня, лучше
звона, чем звон доспехов.
При этих словах Эпистемон усмехнулся и сказал:
-- Нет лучше тени, чем тень от кухни, лучше пара, чем пар
от пирога, и лучше звона, чем звон чаш.
Панург же на это сказал:
-- Нет лучше тени, чем тень от полога, лучше пара, чем
пар от женских грудей, и лучше звона, чем звон мужских
доспехов.
С этими словами он встал, пукнул, подпрыгнул, присвистнул,
а затем весело и громко крикнул:
-- Да здравствует Пантагрюэль!
Пантагрюэль последовал примеру Панурга, но от звука
который он издал, земля задрожала на девять миль в окружности,
и вместе с испорченным воздухом из него вышло более пятидесяти
трех тысяч маленьких человечков -- карликов и уродцев, а из
выпущенных им газов народилось столько же маленьких
горбатеньких женщин, каких вы можете встретить всюду: ростом
они бывают не выше коровьего хвоста, а в ширину не больше
лимузинской репы.
-- Что такое? -- воскликнул Панург. -- Неужто ваши ветры
столь плодовиты? Истинный Бог, премилые вышли уродцы и премилые
пер...... то бишь горбуньи! Надо бы их поженить -- они наплодят
слепней.
Пантагрюэль так и сделал: он назвал их пигмеями и отослал
жить на ближний остров, и там они с тех пор сильно
размножились, однако журавли ведут с ними беспрерывную войну, а
те храбро защищаются, ибо эти человеческие огрызки (в Шотландии
их называют "ручками от скребков") чрезвычайно вспыльчивы.
Физическую причину этого должно искать в том, что сердце у них
находится около самого заднего прохода.
Тем временем Панург взял два стакана одинаковой величины,
доверху наполнил их водой, один стакан поставил на одну скамью,
другой, на расстоянии пяти футов, на другую, потом взял копьецо
в пять с половиной футов длиной и положил его на стаканы так,
чтобы концы копья касались только самых краев.
Затем он взял здоровенный кол и, обратясь к Пантагрюэлю и
его сподвижникам, молвил:
-- Посмотрите, господа, как легко достанется нам победа
над врагом. Подобно тому как я сломаю копьецо прямо на
стаканах, не расколотив их при этом и не разбив, более того: не
пролив ни капли воды, так же точно мы проломим головы дипсодам,
не будучи сами ранены и вообще без всяких с нашей стороны
потерь. А чтобы никто не подумал, что здесь какое-нибудь
колдовство, я попрошу вас, -- примолвил он, обратясь к Эвсфену,
-- ударить что есть мочи вот этим колом в самую середину.
Эвсфен ударил и расколол копьецо на две совершенно равные
части, причем из обоих стаканов не пролилось ни капли воды.
Панург же сказал:
-- Я еще и не то умею! Вперед! Нам бояться нечего!
ГЛАВА XXVIII. О том, каким необыкновенным способом Пантагрюэль одержал победу над дипсодами и великанами
После всех этих разговоров Пантагрюэль позвал пленника и
тут же отпустил его.
-- Иди в свой лагерь, к своему королю, -- сказал он, --
расскажи обо всем, что ты здесь видел, и предупреди, что завтра
в полдень я буду у него пировать, ибо как скоро придут мои
галеры, -- а это будет, самое позднее, завтра утром, -- я с
помощью миллиона восьмисот тысяч воинов и семи тысяч великанов,
-- великаны же эти, все как на подбор, ростом еще выше меня, --
докажу твоему королю, как безрассудно и неразумно он поступил,
напав на мою державу.
Что к нему идет морем войско, это он все выдумал. Пленник
же ему сказал, что отныне он его верный раб, что он был бы
счастлив никогда не возвращаться в свой лагерь и предпочел бы
сражаться на стороне Пантагрюэля против своих, если б только
Пантагрюэль это ему позволил.
Пантагрюэль, однако ж, не согласился; он велел пленнику
немедленно отправляться и идти туда, куда ему было приказано,
дал ему баночку с молочаем и зернами красного перца,
вымоченными в водке, и велел отнести это королю и сказать, что
если король способен съесть хотя бы унцию этого компота, ничем
не запивая, значит он смело может вступить с Пантагрюэлем в
единоборство.
Тут пленник, простирая к Пантагрюэлю руки, стал молить,
чтобы он пощадил его во время битвы. Пантагрюэль же ему сказал:
-- Передай своему королю то, что я тебе велел, а затем
возложи все надежды на Бога, и Он тебя не оставит. Уж на что я
могуч, -- сам видишь, -- и рать у меня неисчислимая, а все же я
не надеюсь ни на силу, ни на ловкость свою; все мое упование --
на Бога, заступника моего, ибо Он никогда не оставит тех, кто
все надежды свои и помыслы возносит к Нему.
Услышав такие речи, пленник стал просить Пантагрюэля взять
с него умеренный выкуп. Пантагрюэль же на это ответил, что его
цель не грабить и не обирать людей, но, напротив, обогащать их
и отпускать на свободу.
-- Ступай себе с Богом, -- сказал Пантагрюэль, -- и
избегай дурного общества, а то недолго и до беды.
Когда пленник ушел, Пантагрюэль обратился к своим
соратникам:
-- Друзья мои! Я наговорил пленнику, что к нам морем
движется войско, и дал понять, что нападем мы на них не раньше
завтрашнего полудня, -- это я для того, чтобы они, убоявшись
великого нашествия, порешили укрепиться и привести весь лагерь
в боевую готовность к завтрашнему утру. Между тем истинное мое
намерение заключается в том, чтобы напасть на них примерно в
первосонье.
Но оставим Пантагрюэля с его апостолами и поговорим о
короле Анархе и его войске.
Пленник, прибыв к месту своего назначения, явился к королю
и рассказал ему о том, как пришел огромный великан по имени
Пантагрюэль, как он разгромил и сжег шестьсот пятьдесят девять
рыцарей, и только он один, мол, спасся, дабы уведомить обо всем
короля, помянутый же великан приказал передать королю, чтобы
завтра в полдень тот ждал его к обеду, ибо великан как раз в
это время собирается на него напасть.
Затем пленник вручил королю баночку с вареньем. Но едва
король проглотил одну ложечку, в ту же секунду горло ему словно
огнем обожгло: на язычке образовался нарыв, а язык облупился, и
каких-каких средств ему ни давали, ничто не помогало, он все
только пил без конца, а чуть отведет стакан от губ -- язык у
него опять горит. Пришлось беспрестанно вливать ему в глотку
вино через воронку.
Глядя на него, военачальники, паши и телохранители также
решились отведать этого снадобья, -- они желали удостовериться,
подлинно ль оно возбуждает такую жажду, но и с ними произошло
то же, что с королем. И все они так лихо натянулись, что по
всему лагерю прошел слух: кто-то, дескать, возвратился из плена
и сказал, что завтра утром надобно ожидать нападения, а по
сему, дескать, случаю король и его военачальники готовятся к
бою и то и знай опрокидывают да опрокидывают. А за ними и все
войско насосалось, нализалось и нарезалось. Словом, перепились
до того, что прямо посреди лагеря повалились спать как свиньи.
А теперь возвратимся к доброму Пантагрюэлю и расскажем о
том, как он повел себя при сложившихся обстоятельствах.
Покинув то место, где был воздвигнут трофейный столп,
Пантагрюэль вместо посоха взял в руку мачту со своего корабля,
нагрузил на марс двести тридцать семь бочонков анжуйского
белого вина, вывезенного из Руана, привязал к поясу чан с
солью, который ему было так же легко нести, как женам
ландскнехтов корзиночки с провизией, и вместе со своими
сподвижниками тронулся в путь.
Когда они были уже недалеко от вражьего стана, Панург
сказал Пантагрюэлю:
-- Хотите, государь, сделать доброе дело? Снимите с марса
анжуйское белое и давайте разопьем его по-бретонски.
Пантагрюэль охотно согласился, и они так славно выпили,
что во всех двухстах тридцати семи бочонках не осталось ни
единой капли, -- только Панург успел наполнить про запас фляжку
из турской вываренной кожи (он называл эту фляжку своим vade
тесит { Иди со мной (лат.)}), да еще осталось на донышке винной
гущи для уксуса.
Когда же все они как следует наклюкались, Панург дал
Пантагрюэлю какого-то чертова снадобья, составленного из
литонтрипона, нефрокатартикона, айвового варенья со шпанскими
мушками и прочих мочегонных средств. Наконец Пантагрюэль сказал
Карпалиму:
-- Идите в город, взберитесь, как крыса, по стене, -- это
вы отлично умеете, -- и скажите горожанам, чтобы они сей же час
выступили и как можно скорее ринулись на врага, а затем
спуститесь, возьмите горящий факел и подожгите все вражеские
палатки и шатры. Затем крикните во весь свой громоподобный
голос и пускайтесь наутек.
-- Так, -- заметил Карпалим, -- а что, если я вдобавок
заклепаю все их орудия?
-- Нет, нет, -- возразил Пантагрюэль, -- лучше подожгите
их пороховые склады.
Карпалим повиновался, немедленно отбыл и в точности
исполнил все, что ему приказал Пантагрюэль, после чего из
города выступили находившиеся там воины.
Поджигая палатки и шатры, Карпалим до того осторожно шагал
по телам спящих, что никто из них не проснулся, -- все
по-прежнему храпели и спали крепким сном. Пробравшись к тому
месту, где находилась вражеская артиллерия, он поджег все
боевые припасы, и это могло для него кончиться дурно. Пламя
занялось так быстро, что бедный Карпалим чуть было не сгорел,
и, если б не поразительное его проворство, он бы изжарился, как
поросенок; все его спасение было в том, что он помчался легче
стрелы, пущенной из арбалета.
Миновав окопы, Карпалим так дико закричал, что можно было
подумать, будто все черти сорвались с цепи. От его крика
проснулись враги, но знаете ли как? Они проснулись такие
очумелые, словно их разбудил звон к утрене, -- в Люс сонском
краю этот звон называют почеши себе промеж ног.
Тем временем Пантагрюэль стал сыпать из чана соль, а так
как враги спали с раскрытыми и разинутыми ртами, то он забил им
солью глотки, отчего бедняги заперхали, как бараны, и завопили:
-- Ах, Пантагрюэль, из-за тебя все у нас внутри горит!
Тут Пантагрюэлю неожиданно захотелось помочиться, ибо на
него оказало действие Панургово снадобье, и он так обильно
оросил и полил лагерь противника, что находившиеся здесь люди
все до одного утонули, -- это был самый настоящий потоп,
распространившийся на десять миль в окружности, и в истории
говорится, что если б тут была еще огромная кобыла
Пантагрюэлева отца и столько же напрудила, то потоп был бы еще
страшнее, чем при Девкалионе, ибо всякий раз, как она мочилась,
появлялась река побольше Роны и Дуная.
Увидев это, вышедшие из города сказали:
-- Они умерли лютой смертью. Смотрите, сколько крови!
Однако они ошибались -- при свете пылающих шатров и
бледном сиянии луны они приняли мочу Пантагрюэля за кровь
врагов.
Враги же, пробудившись и увидев с одной стороны пожар, а с
другой наводнение и мочепотоп, не знали, что сказать и на что
подумать. Одни говорили, что настал конец света и Страшный суд
и что теперь все сгорит, другие -- что их преследуют Нептун,
Протей, Тритон и прочие морские божества и что это в самом деле
соленая морская вода.
О, кто бы мог теперь рассказать, как Пантагрюэль обошелся
с тремястами великанов! О моя Муза, о Каллиопа, о Талия!
Вдохнови меня, укрепи мой дух, ибо где мне взять слов для
описания этой грозной битвы? Вот он, камень преткновения для
логически мыслящего человека, вот она, настоящая-то ловушка,
вот она, трудность непреодолимая!
Мне бы теперь бокал лучшего вина, какое когда-либо пили
те, что будут читать правдивую эту историю!
ГЛАВА XXIX. О том, как Пантагрюэль сокрушил триста великанов,
закованных в каменные латы, и предводителя их Вурдалака
Великаны, видя, что их лагерь затоплен, со всеми
предосторожностями вынесли короля Анарха из крепости на своих
плечах, подобно тому как Эней вынес отца своего Анхиза из
пылающей Трои.
Панург, завидев их, сказал Пантагрюэлю:
-- Глядите, государь, -- великаны идут. Огрейте-ка вы их
по старинке, со всего размаху, своею мачтой, -- сейчас самое
время выказать доблесть, а мы тоже от вас не отстанем: ручаюсь
вам, что я перебью их немало. В самом деле, Давид без особых
усилий убил Голиафа, ну, а я-то справился бы с дюжиной таких,
как Давид: ведь он тогда еще был маленький за...нец, так
неужели же я не разделался бы с дюжиной Давидов? И потом еще
этот жирный блудник Эвсфен, -- силы у него, как у четырех
быков, он тоже не будет из себя неженку строить. Смелее, бейте
их чем ни попадя!
Пантагрюэль же ему сказал:
-- Смелости-то у меня больше, чем на пятьдесят франков,
да это еще не все. Сам Геркулес не решался идти против двоих.
-- Изволили в кувшин пукнуть, -- заметил Панург. --
Сравнивать себя с Геркулесом! Да у вас в зубах больше силы, а в
заднице больше ума, нежели у Геркулеса во всем теле и в душе,
ей-Богу! Человек стоит столько, во сколько он сам себя ценит.
Меж тем как они вели этот разговор, приблизился Вурдалак
со всеми своими великанами, и как скоро он увидел, что
Пантагрюэль один, тот же час возымел дерзновенное и
безрассудное намерение убить этого человечишку и сказал своим
соратникам-великанам:
-- Эй вы, потаскуны несчастные! Клянусь Магометом, если
кто-нибудь из вас вздумает схватиться вот с этим, вы у меня
умрете лихою смертью. Дайте мне сразиться с ним одному, а вам
зато любопытно будет на нас посмотреть.
Тут все великаны вместе с королем отошли поближе к
бутылкам, а Панург и его товарищи последовали их примеру; при
этом Панург сделал вид, что болен дурной болезнью; шея и пальцы
у него будто бы задергались, и он хриплым голосом заговорил:
-- Мы больше не воюем с вами, друзья, ей-же-ей, не воюем!
Позвольте нам подкрепиться вместе с вами, пока будут мериться
силами наши главари.
Король и великаны охотно разделили с ними трапезу. За едой
Панург стал рассказывать им предания Турпина, сказания о
чудесах святителя Николая и сказки Аиста.
Вурдалак между тем вышел на Пантагрюэля с палицей из
халибской стали; весила эта стальная палица девять тысяч
семьсот квинталов два квартерона и оканчивалась тринадцатью
алмазными остриями, из коих самое маленькое равнялось по
величине самому большому колоколу Собора Парижской Богоматери,
а если и было немножко поуже, то разве на ноготок, или в
крайнем случае, чтоб вам сказать -- не соврать, на спинку того
ножичка, который называется ухорезом, но уж больше -- ни-ни! И
была эта палица заколдована, так что ее никоим образом нельзя
было сломать, -- напротив: она сама ломала все, к чему бы ни
притронулась.
И вот когда Вурдалак, рассвирепев, стал наступать,
Пантагрюэль, возведя очи горе, всецело поручил себя воле Божией
и дал следующий обет:
-- Господи Боже, избавитель мой и спаситель! Ты видишь
мою беду. Меня привело сюда свойственное всем людям рвение, ибо
Ты сам заповедал нам охранять и защищать себя, своих жен,
детей, отчизну и семью -- все, кроме того, что является Твоим
личным делом, дело же это есть вера, ибо в такого рода деле Ты
не желаешь иметь никаких Других помощников, кроме католического
исповедания и верности Твоему учению, и Ты воспретил нам
применять в сем случае какое бы то ни было оружие и какие бы то
ни было средства обороны, понеже Ты всемогущ, и когда речь идет
о Твоем деле, когда посягают на Твое право. Ты сам себя
защищаешь так, что лучше и желать невозможно, -- Ты, кому
подвластны тысячи тысяч сотен миллионов ангельских сил, а ведь
наименьший из ангелов Твоих способен истребить весь род
человеческий и подвигнуть небо и землю по Твоему произволению,
каковую Твою кару испытал на себе стан Сеннахериба! Если же
Тебе будет угодно прийти мне сейчас на помощь, ибо на Тебя
одного возлагаю я все упование мое и все надежды, то обещаю
Тебе, что во всех землях, как в Утопии, так и в других странах,
коими я буду владеть и править, я велю проповедовать Твое
святое Евангелие так, чтобы оно доходило во всей своей чистоте,
простоте и подлинности, ересь же кучки папистов и лжепророков,
отравивших весь мир своими чисто человеческими нововведениями и
извращенными вымыслами, будет у меня искоренена.
Тогда с неба раздался голос: Hoc fac et vinces, то есть:
"Делай так -- и победишь".
Тут Пантагрюэль, видя, что Вурдалак с разинутой пастью
идет на него, бесстрашно ринулся ему навстречу и, полагая, что
диким криком он нагонит на него страху, как учили лакедемоняне,
заорал во всю мочь:
-- Смерть тебе, паскуднику, смерть!
Вслед за тем из чана, что висел у него за поясом, он
высыпал на Вурдалака восемнадцать с лишним бочонков и одну
кадку соли, и соль набилась Вурдалаку в рот, в гортань, в нос и
в глаза.
Вурдалак, озверев, взмахнул палицей, собираясь раскроить
Пантагрюэлю череп. Пантагрюэль, однако ж, был увертлив, глаза
его отличались зоркостью, а ноги быстротой. Левою ногою он
сделал шаг назад, и удар пришелся не по нему, а по чану,
который и раскололся на четыре тысячи восемьдесят шесть кусков,
а остаток соли высыпался прямо на землю.
Тут Пантагрюэль, орудуя своей мачтой, как секирой, толстым
ее концом кольнул Вурдалака повыше соска и, отведя мачту влево,
нанес ему еще режущий удар между шеей и панцирем. Затем, сделав
выпад правой ногой, он другим концом мачты ткнул ему в пах; при
этом он сломал марс, и из трех, не то из четырех бочек, которые
там еще оставались, вылилось вино, при виде коего Вурдалак
заключил, что Пантагрюэль проткнул ему мочевой пузырь, ибо
вытекшее вино Вурдалак принял за собственную мочу.
Пантагрюэль, однако ж, этим не удовольствовался, -- он
хотел было отвести мачту и еще раз ударить, но в это время
Вурдалак, подняв палицу, выступил вперед с намерением обрушить
ее на Пантагрюэля. И точно: он нанес такой сокрушительный удар,
что если б сам Господь не помог доброму Пантагрюэлю, Вурдалак
рассек бы его от макушки до селезенки, однако Пантагрюэль успел
увернуться: удар пришелся правее, и Вурдалакова палица,
врезавшись в высокую скалу, на шестьдесят три с лишним фута
ушла в землю, а из скалы поднялся к небу столб пламени,
обхватом своим равный девяти тысячам шести бочкам.
Видя, что Вурдалак возится со своею палицею и никак не
может вытащить ее из утеса, Пантагрюэль налетел на него и чуть
было не снес ему голову напрочь, но, на беду, мачта его
дотронулась до рукояти Вурдалаковой палицы, а палица, как
известно, была заколдована.
Вследствие этого мачта Пантагрюэля переломилась на
расстоянии трех пальцев от того места, за которое он ее держал,
Пантагрюэль же с видом литейщика, у которого от колокола
остались одни черепки, крикнул:
-- Эй, Панург, где ты?
Услышав крик, Панург обратился к королю и его великанам:
-- Если их не разнять, -- ей-Богу, они друг дружку на
смерть уходят!
Великаны, однако ж, веселились, как на свадьбе.
Тут Карпалим двинулся было на выручку своему господину, но
один из великанов остановил его:
-- Клянусь Гольфарином, Магометовым племянником: если ты
сделаешь еще один шаг, я суну тебя в задник моих штанов вместо
свечки. Кстати, у меня запор, и испражняюсь я не иначе, как со
скрежетом зубовным.
Пантагрюэль между тем, лишившись своего оружия, схватил
обломок мачты и давай охаживать великана, но великану было так
же больно, как наковальне, если вы дадите ей щелчка.
Наконец Вурдалак тащил, тащил, да и вытащил палицу и стал
замахиваться ею на Пантагрюэля, а Пантагрюэль не стоял на месте
-- он ловко увертывался от его ударов; когда же Вурдалак
пригрозил ему: "Погоди, злодей, сейчас я из тебя начинку
сделаю! Полно тебе насылать жажду на бедных людей!" --
Пантагрюэль с такой силой пхнул его ногой в живот, что Вурдалак
грохнулся вверх тормашками, а Пантагрюэль проволок его еще по
земле такое расстояние, какое может пролететь пущенная из лука
стрела.
У Вурдалака пошла горлом кровь.
-- Магомет! Магомет! Магомет! -- вопил он.
Услышав его крик, все великаны вскочили, однако Панург
остановил их:
-- Не ходите, господа! Поверьте мне: наш предводитель
сошел с ума и бьет не глядя, куда попало. Вам от него не
поздоровится.
Но великаны, видя, что у Пантагрюэля нет больше мачты, не
послушались Панурга.
Завидев великанов, Пантагрюэль схватил Вурдалака за ноги и
поднял его над головой, словно пику, а так как доспехами
Вурдалаку служили наковальни, то, начав им колошматить
великанов, одетых в каменные латы, он расколотил их всех, будто
каменщик, которому нужно набить побольше щебня, так что ни один
из них перед ним не устоял, -- каменные их доспехи ломались с
таким ужасающим грохотом, что мне невольно вспомнилось, как в
Бурже растаяла на солнце большая Масляная башня св. Стефана.
Панург, Карпалим и Эвсфен тем временем прирезывали
валявшихся на земле. Ручаюсь вам, что не уцелел никто. При
взгляде на Пантагрюэля можно было подумать, что это косец,
который своею косой (сиречь Вурдалаком) косит траву на лугу
(сиречь великанов). От такого фехтования Вурдалак приказал
долго жить. Произошло это, когда Пантагрюэль хватил им великана
по имени Рифландуй, закованного в броню из песчаника, осколок
же этой брони начисто снес голову Эпистемону; надобно заметить,
что большинство великанов носило более легкие доспехи: кто --
из туфа, кто -- из шифера.
Наконец, видя, что все враги перебиты, Пантагрюэль
размахнулся что было силы и зашвырнул труп Вурдалака прямо в
город, и упал Вурдалак на главную площадь, шлепнулся животом,
как лягушка, и придавил обгорелого кота, мокрую кошку,
ощипанную утку и взнузданного гуся.
ГЛАВА XXX,. повествующая о том, как Панург искусно вылечил Эпистемона,
не сносившего своей головы, а равно и о бесах и о душах,
осужденных на вечную муку
После окончательного разгрома великанов Пантагрюэль
приблизился к тому месту, где стояли бутылки, кликнул Панурга и
других, и все предстали перед ним целыми и невредимыми, за
исключением Эвсфена, которому один из великанов слегка
поцарапал лицо в то время, как Эвсфен перерезал ему горло, и
Эпистемона, который вовсе не явился, чем Пантагрюэль был так
опечален, что хотел даже наложить на себя руки. Панург, однако
ж, ему сказал:
-- Полно, государь, обождите немного, мы поищем его среди
мертвецов и посмотрим, как обстоит дело.
Стали искать и наконец нашли: Эпистемон, мертвый, держал в
руках свою окровавленную голову. При виде этого Эвсфен
воскликнул:
-- О злая смерть! Ты похитила у нас лучшего из людей!
При этих словах Пантагрюэль, загрустив так, как не грустил
еще ни один человек на свете, встал и сказал Панургу:
-- Ax, мой друг! Пророчество ваших двух стаканов и копья
обмануло нас!
Панург же на это сказал:
-- Не плачьте, друзья! Он еще теплый. Я его вылечу, и он
у меня будет таким здоровым, каким никогда не был прежде.
С этими словами Панург взял в руки Эпистемонову голову и,
чтобы она не остыла, положил ее себе прямо на гульфик. Эвсфен и
Карпалим, не обольщая себя надеждой, что Эпистемон оживет, а
единственно для того, чтобы Пантагрюэль на него посмотрел,
отнесли его тело туда, где они бражничали. Панург, однако ж, их
одобрил:
-- Даю голову на отсечение, что я его вылечу. (Обычный
заклад всех сумасбродов!) Довольно слезы лить, лучше
помогите-ка мне!
Он тщательно обмыл отличным белым вином сначала шею, потом
голову убитого, присыпал их диадермическим порошком, который
всюду носил с собой в одном из карманчиков, затем смазал
какой-то мазью и, дабы Эпистемон, избави Бог, не стал
вертишейкой, -- а таких людей Панург ненавидел смертельной
ненавистью, -- приладил голову к туловищу так, что вена
пришлась к вене, сухожилие к сухожилию, позвонок к позвонку.
Чтобы голова не отвалилась, он сделал стежков пятнадцать --
шестнадцать по всей шее и слегка смазал по шву мазью, которую
он называл воскресительной.
Вдруг Эпистемон вздохнул, потом открыл глаза, потом
зевнул, потом чихнул, потом изо всех сил трахнул.
-- Вот теперь я могу сказать наверное, что он здоров, --
объявил Панург и дал Эпистемону стакан забористого белого вина
со сладким сухарем.
Так искусно был вылечен Эпистемон; он только хрипел после
этого недели три с лишним, да еще привязался к нему сухой
кашель, но и кашель в конце концов прошел благодаря возлияниям.
Эпистемон сейчас же заговорил и, сообщив, что видел
чертей, запросто беседовал с Люцифером и хорошенько подзакусил
в аду, а также в Елисейских полях, решительно объявил, что
черти -- славные ребята. Перейдя же к рассказу о грешниках, он
выразил сожаление, что Панург слишком рано вернул его к жизни.
-- Мне было весьма любопытно на них поглядеть, --
признался он.
-- Да что ты говоришь! -- воскликнул Пантагрюэль. --
Обходятся с ними совсем не так плохо, как вы думаете, --
продолжал Эпистемон, -- но только в их положении произошла
странная перемена: я видел, как Александр Великий чинил старые
штаны, -- этим он кое-как зарабатывал себе на хлеб.
Ксеркс торгует на улице горчицей,
Ромул -- солью,
Нума -- гвоздями,
Тарквиний сквалыжничает,
Пизон крестьянствует,
Сулла -- паромщик,
Кир -- скотник,
Фемистокл -- стекольщик,
Эпаминонд -- зеркальщик,
Брут и Кассий -- землемеры,
Демосфен -- винодел,
Цицерон -- истопник,
Фабий нанизывает бусы,
Артаксеркс -- веревочник,
Эней -- мельник,
Ахилл захирел,
Агамемнон стал блюдолизом,
Одиссей -- косец,
Нестор -- рудокоп,
Дарий -- золотарь,
Анк Марций -- конопатчик,
Камилл тачает башмаки на деревянной подошве,
Марцелл шелушит бобы,
Друз щелкает миндальные орехи,
Сципион Африканский, в одном сапоге, торгует на улице
винной гущей,
Газдрубал -- фонарями,
Ганнибал -- яйцами,
Приам -- тряпичник,
Ланселот, Рыцарь Озера, сдирает шкуры с павших лошадей,
Все рыцари Круглого стола -- жалкие поденщики, служат
гребцами на переправах через Коцит, Флегетон, Стикс, Ахерон и
Лету и катают господ чертей: словом, они вроде лионских
лодочников или же венецианских гондольеров, с той только
разницей, что за перевоз они получают щелчок по носу, а вечером
-- заплесневелую краюху хлеба,
Траян ловит лягушек,
Антонин -- лакей,
Коммод мастерит разные вещицы из гагата,
Пертинакс щелкает лесные орехи,
Лукулл -- повар,
Юстиниан -- игрушечник,
Гектор -- кухонный мужик,
Парис -- голодранец,
Ахилл убирает сено,
Камбиз -- погонщик мулов,
Артаксеркс -- лудильщик,
Нерон -- скрипач, а Фьерабрас у него слугой и всячески ему
досаждает: кормит плохим хлебом, поит прокисшим вином, а себе
забирает все самое лучшее,
Юлий Цезарь и Помпей смолят суда,
Валентин и Орсон служат при адских банях и накладывают
дамам на лицо маски,
Гинглен и Говен ходят за свиньями,
Жофруа Большой Зуб торгует огнивами,
Готфрид Бульонский -- резчик по дереву,
Ясон -- звонарь,
Дон Педро Кастильский торгует мелкими реликвиями,
Моргант -- пивовар,
Гюон Бордоский -- бочар,
Пирр -- судомой,
Антиох -- трубочист,
Ромул чинит дешевую обувь,
Октавиан скоблит пергамент,
Нерва -- конюх,
Папа Юлий торгует с лотка пирожками и уже не носит своей
длинной бородищи,
Жан Парижский чистит башмачки,
Артур Бретонский выводит пятна на шляпах,
Персфоре -- носильщик,
Папа Бонифаций Восьмой торгует тесьмой,
Папа Николай Третий продает бумагу,
Папа Александр -- крысолов,
Папа Сикст лечит от дурной болезни.
-- Что такое? -- спросил Пантагрюэль. -- Там тоже болеют
дурной болезнью?
-- Разумеется, -- отвечал Эпистемон. -- Такой массы
венериков я еще нигде не видал. Их там сто с лишним миллионов,
потому, видите ли, что у кого не было дурной болезни на этом
свете, тот должен переболеть ею в мире ином.
-- Стало быть, меня это, слава Богу, не касается, --
вставил Панург, -- я уж через все стадии прошел.
-- Ожье Датчанин торгует сбруей,
Царь Тигран -- кровельщик,
Гальен Восстановитель -- кротолов,
Четверо сыновей Эмона -- зубодеры,
Папа Каликст бреет непотребные места,
Папа Урбин -- приживал,
Мелюзина -- судомойка,
Матабрюна -- прачка,
Клеопатра торгует луком,
Елена пристраивает горничных,
Семирамида ловит вшей у бродяг,
Дидона торгует ивишнями,
Пенфесилея -- кресс-салатом,
Лукреция -- хозяйка постоялого двора,
Гортензия -- пряха,
Ливия изготовляет ярь-медянку.
Таким образом, те, что были важными господами на этом
свете, терпят нужду и влачат жалкое и унизительное
существование на том. И наоборот: философы и все те, кто на
этом свете бедствовал, стали на том свете важными господами.
Я видел, как Диоген, в пурпуровой тоге и со скипетром в
правой руке, своим великолепием пускал пыль в глаза Александру
Великому и колотил его палкой за то, что тот плохо вычинил ему
штаны.
Я видел Эпиктета, одетого со вкусом, по французской моде:
под купой дерев он развлекался с компанией девиц -- пил,
танцевал, закатывал пиры по всякому поводу, а возле него лежала
груда экю с изображением солнца. Над виноградной беседкой были
написаны в качестве его девиза следующие стихи:
Плясать, смеяться и шутить,
Винцо блаженно попивая,
И дни в безделье проводить,
Экю на солнышке считая.
Увидев меня, он любезно предложил мне выпить, я охотно
согласился, и мы с ним хлопнули по-богословски. Тут к нему
подошел Кир и попросил, ради Меркурия, один денье на покупку
лука, а то, мол, ему нечем поужинать.
"Нет, нет, я денье не подаю, -- сказал Эпиктет. -- На вот
тебе, мошенник, экю и стань наконец порядочным человеком".
Обрадовался Кир такому богатому улову, однако ж всякое
прочее жулье, которое там околачивается, как, например,
Александр Великий, Дарий и другие, ночью обчистили его.
Я видел, как Патлен, казначей Радаманта, приценивался к
пирожкам, которыми торговал папа Юлий.
"Почем десяток?" -- спросил Патлен.
"Три бланка", -- отвечал папа.
"Не хочешь ли три удара палкой? -- сказал Патлен. -- Давай
сюда пирожки, негодяй, а сам ступай за другими".
Бедный папа заплакал и пошел. Он сказал своему
хозяину-пирожнику, что у него отняли пирожки, а тот отхлестал
его так, что кожа его не годилась потом даже на волынку.
Я видел, как мэтр Жан Лемер, изображая папу, заставлял
всех бывших королей и пап целовать ему ногу, затем важно,
по-кошачьи выгибая спину, благословлял их и приговаривал:
"Покупайте индульгенции, бестии вы этакие, покупайте,
благо дешевы! Разрешаю вас от вин и гренков, то бишь от вин и
грехов, и позволяю вам оставаться никчемными людьми до конца
дней".
Затем он подозвал Кайета с Трибуле и сказал:
"Господа кардиналы! Дайте им скорей по булле, -- каждому
стукните разочек колом по задней части!"
Что и было исполнено незамедлительно.
Я слышал, как мэтр Франсуа Виллон спрашивал Ксеркса:
"Почем горчица?"
"Один денье", -- отвечал Ксеркс.
Виллон же ему на это сказал:
"Лихорадка тебе в бок, негодяй! Здесь таких цен нет. Ты
нам тут вздуваешь цены на продовольствие".
И с этими словами он пустил струю ему в кадку, как это
делают торговцы горчицей в Париже.
Я видел вольного стрелка из Баньоле -- он инквизитор по
делам еретиков. Однажды он застал Персфоре за таким занятием:
Персфоре мочился у стены, на которой был намалеван антонов
огонь. Стрелок объявил его еретиком и совсем уже было собрался
сжечь его, однако Моргант вместо полагавшегося стрелку
proficial'а и прочих мелких доходов подарил ему девять бочек
пива.
Тут вмешался Пантагрюэль:
-- Ну, все эти забавные истории ты расскажешь в другой
раз. А теперь нам вот что любопытно знать: как там обходятся с
ростовщиками?
-- Я видел, как все они копались в грязи и собирали
ржавые булавки и старые гвозди, -- отвечал Эпистемон, --
точь-в-точь как здесь у нас, на земле, разные оборванцы, но за
квинтал этой дребедени дают не больше ломтя хлеба, да и вообще
там торговля плохая. Оттого у них, у горемык, иной раз по три
недели, а то и больше, крошки хлеба во рту не бывает, а
работают они с утра до ночи и все надеются, что будет и на их
улице праздник. И неутомимы же они, окаянные: с затратой сил не
считаются, о своем бедственном положении забывают, только бы им
заработать к концу года несколько несчастных денье.
-- Ну, а теперь давайте есть и пить, -- сказал
Пантагрюэль. -- Прошу вас, друзья мои, -- нам предстоит кутить
весь этот месяц.
Тут они выставили целый строй бутылок и из походных
запасов устроили пир, однако ж бедный король Анарх так и не
повеселел, по поводу чего Панург заметил:
-- А какому ремеслу обучим мы господина короля здесь?
К тому времени, когда ему нужно будет отправиться на тот
свет, ко всем чертям, он уж должен хорошенько набить руку.
-- Твоя правда, -- рассудил Пантагрюэль. -- Делай с ним
что хочешь, дарю его тебе.
-- Покорно благодарю, -- молвил Панург. -- Я ни от каких
подарков не отказываюсь, а уж от ваших и говорить нечего.
ГЛАВА XXXI. О том, как Пантагрюэль вступил в столицу амавротов,
как Панург женил короля Анарха и сделал его продавцом зеленого соуса
После этой чудесной победы Пантагрюэль послал Карпалима в
столицу амавротов оповестить жителей о том, что король Анарх
попал в плен и что все враги разбиты. Получив это известие, все
жители в совершенном восторге, соблюдая строжайший порядок и с
приличествующей такому триумфу торжественностью, вышли
навстречу Пантагрюэлю и ввели его в город, а в городе по случаю
радостного события всюду были зажжены огни и расставлены на
улицах круглые столы, ломившиеся от яств. Казалось, что
вернулись времена Сатурна, -- такое было устроено великое
торжество.
Пантагрюэль, однако ж, объявил собравшимся:
-- Господа! Нужно ковать железо, пока горячо. Поэтому,
пока нас еще не развезло, я хочу взять с налета все королевство
дипсодов. Выступить в поход я намерен завтра после попойки, так
вот пусть все желающие идти со мной к этому времени будут
готовы. Для того чтобы завоевать страну, мне больше людей не
требуется, я вполне обойдусь своими силами, но я вижу, что
город ваш переполнен, на улицах повернуться негде. Вот я и хочу
переселить желающих в качестве колонистов в Дипсодию и подарить
им всю эту страну, а земля там плодородная, воздух целебный,
местность красивая: другого такого благодатного края на всем
свете не сыщешь, -- кто из вас там был, тот может подтвердить.
Слух об этом волеизъявлении и решении облетел весь город,
и на другое утро на дворцовой площади собрались миллион
восемьсот пятьдесят шесть тысяч одиннадцать человек, не считая
женщин и детей. И все двинулись прямо на Дипсодию в таком
отменном порядке, что их можно было сравнить с сынами
Израилевыми, когда те, выйдя из Египта, переходили через
Чермное море.
Однако, прежде чем описать этот поход, я хочу рассказать
вам о том, как Панург обошелся со своим пленником, королем
Анархом. Панург вспомнил, что сообщил Эпистемон касательно
того, как в Елисейских полях обходятся с бывшими царями и
богачами и как бывшие цари и богачи зарабатывают себе на кусок
хлеба каким-нибудь низким и постыдным ремеслом.
На этом основании Панург в один прекрасный день надел на
короля полотняный голубой камзол в знак того, что король ой как
глуп и зол! и морского фасона штаны, обуви же ему не дал, чтобы
не портить, как он сказал, вида, а еще он надел на короля синюю
шапочку с большим каплуньим пером, -- нет, виноват: сколько я
помню, не с одним, а с двумя перьями, -- и синий, с зелеными
полосками, пояс.
Вырядив короля таким образом, Панург привел его к
Пантагрюэлю и спросил:
-- Знаком вам этот пентюх?
-- Вовсе не знаком, -- отвечал Пантагрюэль.
-- Перед вами первостатейный король. Я хочу сделать из
него порядочного человека. Эти чертовы короли здесь у нас, на
земле, -- сущие ослы: ничего-то они не знают, ни на что не
годны, только и умеют, что причинять зло несчастным подданным
да ради своей беззаконной и мерзкой прихоти будоражить весь мир
войнами. Я хочу приспособить его к делу -- научу его торговать
зеленым соусом. А ну, кричи: "Кому соусу зеленого?"
Бедняга прокричал.
-- Низко взял, -- заметил Панург и, схватив короля за
ухо, принялся наставлять его: -- Бери выше: соль-ре-до! Так,
так! Недурная, черт побери, глотка! Право, только теперь, когда
ты перестал быть королем, для тебя начнется счастливая жизнь.
Пантагрюэлю это доставило большое удовольствие, ибо, смею
вас уверить, он был добрейшей души человечек. Так вышел из
Анарха хороший продавец зеленого соуса.
Два дня спустя Панург женил его на старой шлюхе и принял
на себя свадебные расходы, а угощенье свадебное состояло из
бараньих голов, жареной свинины с горчицей и потрохов с
чесноком, причем пять возов этой снеди Панург послал
Пантагрюэлю, и тот съел все, -- так это ему понравилось, а из
вин там были грушевая и рябиновая наливки; танцевали же на
свадьбе под скрипку, на которой играл нанятый Панургом слепой
музыкант.
После обеда Панург привел молодоженов во дворец,
представил их Пантагрюэлю и, указывая на новобрачную, объявил:
-- Вот эта уже не будет трещать.
-- Отчего? -- осведомился Пантагрюэль.
-- Потому что она славно наколота, -- отвечал Панург.
-- Что это значит? -- спросил Пантагрюэль.
-- Разве вы не знаете, -- продолжал Панург, -- что если
каштаны -- цельные, то, когда их жарят, они трещат, как
сумасшедшие, а чтобы они не трещали, их накалывают? Наша
новобрачная тоже славно наколота снизу, вот почему она никогда
уже не будет трещать.
Пантагрюэль подарил молодоженам домишко в глухом переулке
да еще каменную ступку для приготовления соуса. И зажили они
своим домком, а из Анарха получился один из самых бойких
продавцов зеленого соуса, каких только знала Утопия. Впрочем,
впоследствии до меня дошел слух, что жена колотит его смертным
боем, а бедный муж до того глуп, что даже постоять за себя не
умеет.
ГЛАВА XXXII. О том, как Пантагрюэль накрыл языком целое войско
и о том, что автор увидел у него во рту
Когда Пантагрюэль со своей ратью вступил в землю
дипсодскую, дипсоды обрадовались и поспешили сдаться; они
добровольно передавали ему ключи от всех городов, к которым он
подступал. Одни лишь альмироды заупрямились и ответили
Пантагрюэлевым герольдам, что они сдадутся только на самых
выгодных для них условиях.
-- Каких им еще условий нужно? -- воскликнул Пантагрюэль.
-- Ведь нам оставалось только распить мировую. Вперед! Разорить
их, когда так!
Был отдан приказ наступать, и войско построилось. По
дороге в открытом поле их, однако ж, застал проливной дождь, и
тут все затряслись от холода и стали жаться друг к другу. Тогда
Пантагрюэль велел объявить через военачальников, что это
пустяки: ему видно, дескать, что происходит над облаками, и он
утверждает, что выпадет всего лишь роса, да и то не обильная,
на всякий же, мол, случай пусть войско выстроится, и он его
накроет. Тут все построились сомкнутыми колоннами, Пантагрюэль
высунул язык только наполовину и накрыл всех, как наседка
цыплят.
Тем временем я, рассказчик правдивых этих истории, укрылся
под листом лопуха, не менее широким, чем арка Мантрибльского
моста. Когда же я увидел, как хорошо они защищены, я было
направился к ним под прикрытие, но их там набилось, как сельдей
в бочке, и втиснуться мне не удалось. Тогда я. постарался
залезть как можно выше и, пройдя добрых две мили по языку, в
конце концов забрался в рот.
Но, боги и богини, что я там увидел! Да поразит меня
Юпитер громовержущим своим трезубцем, если я вру! Я ходил там,
как по св. Софии в Константинополе, и видел скалы, высокие, как
горы в Дании, -- по-видимому, это зубы, -- обширные луга,
дремучие леса и большие укрепленные города, вроде нашего Лиона
или Пуатье.
Первый, кого я там встретил, был один добрый человек,
сажавший капусту. Я очень удивился и спросил:
-- Что ты, братец, делаешь?
-- Сажаю капусту, -- отвечал он.
-- Чего ради? -- спросил я.
-- Ах, сударь! -- отвечал он. -- Не всем же быть
богатыми, -- всем сытым быть, так и хлеба не станет. Это мой
заработок, я ношу капусту на рынок вон в тот город, что сзади.
-- Господи Иисусе! -- воскликнул я. -- Да здесь целый
новый свет!
-- Нисколько он не новый, -- возразил он, -- а вот
говорят, что где-то неподалеку есть новая земля, с солнцем и с
луной, и что на ней творятся славные дела, однако наш свет
древнее.
-- Отлично, братец, -- сказал я, -- а как же называется
город, куда ты носишь продавать капусту?
-- Город называется Асфараг, -- отвечал он, -- живут там
христиане, люди хорошие, они вас накормят и напоят.
Коротко говоря, я порешил туда сходить.
Дорогой я повстречал малого, ловившего голубей, и спросил
его:
-- Откуда здесь голуби, братец?
-- С другого света, сударь, -- отвечал он.
Тут я себе представил, что, когда Пантагрюэль зевает,
голуби, приняв его глотку за голубятню, тучами влетают туда.
Затем я вошел в город, и он показался мне красивым и
хорошо укрепленным, а местность -- здоровой, но, к великому
моему удивлению, стража у ворот потребовала у меня
свидетельство о состоянии здоровья.
Да что у вас тут, чума свирепствует, господа? -- спросил
я.
-- Ах, сеньор! -- отвечали они. -- В наших краях умирает
столько народа, что телеги не успевают свозить мертвые тела.
-- Боже правый! -- воскликнул я. -- Да где же это?
Оказалось, что это в Ларинге и в Фаринге, двух больших
богатых торговых городах вроде Руана и Нанта, рассадником же
чумы являются зловонные и заразные испарения, кои с некоторых
пор стали подниматься из пропастей, отчего за одну неделю
умерли два миллиона двести шестьдесят тысяч шестнадцать с
чем-то человек.
Я призадумался, пораскинул умом и догадался, что зловоние
это исходит из Пантагрюэлева желудка, оттого что он, как было
сказано выше, наелся мяса с чесноком.
Далее путь мой лежал среди скалистых гор, и на одну из них
я взобрался и нашел, что это самое красивое место в мире: я
увидел прекрасные манежи для игры в мяч, галереи, луга,
обширные виноградники и множество домиков в итальянском вкусе,
раскиданных среди прелестных полей, и тут я провел месяца
четыре, и нигде еще не ел я так сытно, как здесь.
Затем, пробираясь к нижней губе, я стал спускаться по
коренным зубам, но по дороге в большом лесу, тянувшемся до
самых ушей, меня ограбили разбойники.
Далее я набрел на село, прилепившееся к горному склону, --
вот только я забыл его название; нигде я так хорошо не питался,
как здесь, да еще и денег немного заработал. И знаете чем?
Спаньем. Здесь нанимают людей спать, платят им поденно, и
заработать этим можно не меньше пяти-шести су в день, те же,
кто особенно громко храпит, зарабатывают до семи с половиной
су. Я рассказал сенаторам, как меня обчистили, и они мне
сказали, что по ту сторону в самом деле живут разбойники и
лиходеи, из чего я вывел заключение, что как у нас говорят: "по
эту сторону гор", "по ту сторону гор", так здесь существует
"эта" и "та" сторона зубов, и на "этой" стороне гораздо
привольнее, и воздух здесь лучше.
Тут я понял, сколь правы те, которые говорят, что одна
половина человеческого рода не знает, как живет другая: ведь
никто еще не описал этих краев, а между тем здесь более
двадцати пяти населенных королевств, не считая пустынь и
большого пролива; впоследствии я все-таки написал объемистую
книгу под заглавием История горланов, назвал же я местных
жителей так потому, что живут они в горле у моего повелителя
Пантагрюэля.
В конце концов мне захотелось обратно, и, спустившись по
его бороде, я спрыгнул к нему на плечи, оттуда скатился наземь
и упал к его ногам.
-- Откуда ты, Алькофрибас? -- заметив меня, спросил он.
-- Из вашей глотки, государь, -- отвечал я.
-- Сколько же времени ты там пробыл? -- спросил он.
-- Я находился там с того времени, как вы пошли на
альмиродов, -- отвечал я.
-- Значит, больше полугода, -- сказал он. -- Что же ты
пил? Чем питался?
-- Тем же, что и вы, государь, -- отвечал я. -- Я взимал
пошлину с самых лакомых кусков, проходивших через вашу глотку.
-- Ну, а куда же девалось твое г....? -- спросил он.
-- В глотку к вам, государь, поступало оно, -- отвечал я.
-- Ха-ха-ха! Шутник же ты, я вижу! -- молвил
Панта-грюэль. -- А мы тут с Божьей помощью завоевали всю землю
дипсодскую. Тебе я жалую кастелянство Рагу.
-- Весьма признателен, государь. -- сказал я. -- Я ничем
не заслужил такой милости.
ГЛАВА XXXIII. О том, как Пантагрюэль занемог и как он излечился
Малое время спустя добрый Пантагрюэль заболел: у него
схватило живот, и он не мог ни пить, ни есть, а так как беда не
приходит одна, то у него еще появилась горячая моча, и вы себе
не представляете, что это была за мука, однако всевозможные
слабительные и мочегонные, которые применялись врачами, очень
ему помогли: он помочился, и боль отпустила.
Моча у него была такая горячая, что и по сию пору еще не
остыла, и там, где она протекала, в разных местах образовались
так называемые горячие источники, а именно:
Во Франции:
В Котре, В Баларюке,
В Лимонсе, В Нери,
В Даксе, В Бурбон-Ланси и др.
В Италии:
В Монте-Гротто, В Сант-Элена,
В Абано, В Казанова,
В Сан-Пьетро-ди-Падуа, В Сан-Бартоломео.
В графстве Болонском:
В Порретте
и во многих других местах.
К великому моему изумлению, множество шалых философов и
лекарей тратит время на споры, что придает вышеперечисленным
источникам теплоту: бура, или же сера, или же квасцы, или же
рудниковая селитра, и городят при этом всякий вздор, а между
тем уж лучше бы они зады себе чесали, а не языки, и не теряли
попусту время на споры о том происхождение чего им неведомо,
тогда как дело объясняется весьма просто, и раздумывать тут
нечего: вышеназванные источники горячи оттого, что своим
возникновением они обязаны горячей моче доброго Пантагрюэля.
Итак, да будет вам известно, что от основной своей болезни
он излечился вот каким образом. Для того только чтобы очистить
желудок, он принял:
четыре квинтала колофонской скаммонии,
сто тридцать восемь возов кассии,
одиннадцать тысяч девятьсот фунтов ревеня,
не считая всяких прочих снадобий.
Надобно вам знать, что, по совету врачей, решено было
очистить ему желудок от всего, что причиняло боль. Того ради
было изготовлено шестнадцать больших медных шаров, побольше
того, что украшает памятник Вергилию в Риме, с дверцами на
пружине, которые открывались и закрывались изнутри.
В один из этих шаров вошел человек с фонарем и горящим
факелом, и Пантагрюэль проглотил его, как пилюльку.
В пять других шаров вошли, неся на плечах заступы, пять
молодцов.
В три других шара вошли, неся на плечах лопаты, три
мужика.
В семь остальных шаров вошли, неся на плечах кошелки,
корзинщики, и все они были проглочены, как пилюли.
Очутившись в желудке, они открыли дверцы и вышли из своих
клетушек: сначала человек с фонарем, потом все остальные;
оказалось, что они находятся на глубине страшной
полуторамильной пропасти, еще более зловонной и заразной, чем
Мефита, болота Камарины и зловонное Сорбоннское озеро, которое
описывает Страбон, так что если б они перед спуском не приняли
средств, укрепляющих сердце, желудок и кувшин для вина (как
обыкновенно называют башку), то непременно задохнулись бы и
умерли от этих ужасных испарений. Вот бы такими ароматами и
благовониями осмердить полумаски юных наших прелестниц!
Бредя ощупью и принюхиваясь, путники приблизились к калу и
разложившимся мокротам: то была целая гора нечистот. Золотари
принялись подрывать ее, а другие лопатами накладывали нечистоты
в плетушки; когда же все было вычищено, путники разошлись по
своим шарам. Вслед за тем Пантагрюэль постарался отдать назад и
без труда извергнул их, ибо в его глотке они занимали не больше
места, чем в вашей -- легонькая отрыжка, и они весело вышли
вон, что напомнило мне, как греки вышли из троянского коня. И
вот благодаря этому Пантагрюэль излечился и поправился.
А одну из этих медных пилюль вы и сейчас еще можете видеть
в Орлеане на колокольне церкви Креста Господня.
ГЛАВА XXXIV. Заключение с извинениями автора
Итак, господа, вы прослушали начало ужасающей истории
моего государя и повелителя Пантагрюэля. На сем я оканчиваю эту
первую о нем книгу, -- у меня немножко голова болит, от винного
сока клапаны в мозгу плоховато действуют.
Конец истории вы получите к ближайшей Франкфуртской
ярмарке и тогда узнаете, как Панург женился и как ему в первый
же месяц после свадьбы наставили рога; как Пантагрюэль открыл
философский камень и каким образом следует его находить и как
им пользоваться; как Пантагрюэль перевалил горы Каспийские; как
он плавал в Атлантическом море, как одолел каннибалов и
завоевал Жемчужные острова; как он женился на дочери царя
индийского, именуемого пресвитером Иоанном; как он воевал с
бесами, спалил пять палат адских, разграбил главную адскую
палату, бросил Прозерпину в огонь, выбил Люциферу четыре зуба и
сломал рог у него на заду; как он совершил путешествие на луну,
дабы удостовериться, подлинно ли луна ущербна и правда ли, что
три ее четверти находятся в голове у женщин, а также вашему
вниманию будет предложено множество других вполне
правдоподобных и веселых приключений. Это прекрасные
евангельские тексты на французском языке.
До свиданья, милостивые государи, pardonnante my {
Простите меня (итал.)} и не придавайте особого значения моим
промахам, ибо, уж, верно, вы не придаете значения своим
собственным.
Если вы мне скажете: "Почтеннейший автор! Должно полагать,
вы не весьма умный человек, коль скоро предлагаете нашему
вниманию потешные эти враки и нелепицы", то я вам отвечу, что
вы умны как раз настолько, чтобы получать от них удовольствие.
Как бы то ни было, вы, читающие их ради приятного
времяпрепровождения, и я, для препровождения времени их
писавший, мы в большей мере заслуживаем снисхождения, нежели
орава фарисеев, ханжей, притворщиков, лицемеров, святош --
пьяных рож, тайных бабников и похабников, а равно и
представителей всех прочих сект, надевающих на себя
всевозможные личины, чтобы обманывать людей.
Уверяя народ, что они все только, мол, созерцают да
молятся, постятся да умерщвляют плоть, а ежели что и вкушают,
так единственно для того, чтобы поддержать бренный свой состав,
-- на самом деле они Бог знает как обжираются,
Et Curios simulant, sed bacchanalia vivunt
{ И те, что себя выдают за Куриев, на самом деле --
вакханты (лат.)}.
Все это крупными и четкими буквами написано на их красных
мордах и толстенных брюхах, как бы они там ни окуривались
серой.
Умственные же их занятия состоят лишь из чтения
пантагрюэлических книг, однако читают они их не столько для
того, чтобы весело провести время, сколько для того, чтобы
кому-нибудь напакостить исподтишка; все они -- вертишейки,
подслушейки, подглядуны, бл..уны, бесопослушники, сиречь
наушники, вот она, их ученость. Этим они напоминают тех
голодранцев, которые в пору созревания вишен роются и копаются
в детском дерьме и найденные косточки продаю аптекарям,
изготовляющим махалебовое масло.
Бегите от них, относитесь к ним с презрением и омерзением,
как отношусь к ним я, и если желаете быть добрыми
пантагрюэлистами, то есть жить в мире, в радости, в добром
здравии, пить да гулять, то соглядатаям не доверяйте.
Конец хроники Пантагрюэля, короля дипсодов,
показанного в его настоящим виде,
со всеми его ужасающими деяниями и подвигами,
сочиненными покойным магистром Алькофрибасом,
извлекателем квинтэссенции
Франсуа Рабле.
Гаргантюа и Пантагрюэль. Третья книга
Перевод с французского Н.М. Любимова
Стихотворные переводы Ю. Корнеева
ТРЕТЬЯ КНИГА
ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ И РЕЧЕНИЙ
ДОБРОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ
СОЧИНЕНИЕ МЭТРА ФРАНСУА РАБЛЕ,
ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ
Автор просит благосклонных читателей
подождать смеяться до семьдесят восьмой книги
ФРАНСУА РАБЛЕ ДУХУ КОРОЛЕВЫ НАВАРРСКОЙ
О дух высокий, чистый и благой!
Паря в родной тебе лазури рая,
Ты позабыл приют телесный свой --
Свою красу, сурово плоть лишая
Всего, чем нам мила юдоль земная,
И длишь уныло здешней жизни миги.
Стряхни хоть раз своей тоски вериги,
Для помыслов избрав иную цель,
И прочитай о том, что в третьей книге
Свершит, смеясь, добряк Пантагрюэль.
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА, МЭТРА ФРАНСУА РАБЛЕ,
К ТРЕТЬЕЙ КНИГЕ ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ ДОБРОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ
Добрые люди, достославные пьяницы и вы, досточтимые
подагрики! Вы когда-нибудь видели Диогена, философа-циника?
Если видели, то виденья, надеюсь, не утратили, или я лишился
рассудка и способности логически мыслить. Это же такое счастье
-- видеть, как искрится на солнце вино... то есть я хотел
сказать: как сверкают на солнце груды золота... опять не то:
как сияет само солнце! Сошлюсь в том на слепорожденного, о
котором так много говорится в Священном писании: когда велением
Всевышнего, свое обещание мгновенно исполнившего,
слепорожденному было дано право испросить себе все, чего он
хочет, он пожелал только одного: видеть.
Притом вы уже не молоды, а это как раз и есть необходимое
условие для того, чтобы под хмельком не зря болтать языком, а
на сверхфизические философствовать темы, служить Бахусу, все до
крошки подъедать и рассуждать о живительности, цвете, букете,
прельстительности, восхитительности, целебных, волшебных и
великолепных свойствах благословенного и вожделенного
хмельного.
Если же вы Диогена не видели (чему мне нетрудно будет
поверить), то, уж во всяком случае, о нем слышали, ибо молва и
слава о нем облетели вселенную и он доныне еще всем памятен и
знаменит. А кроме того, у всех у вас течет в жилах, если не
ошибаюсь, фригийская кровь, и хотя у вас нет столько экю,
сколько их было у Мидаса, однако ж в наследство от него вам
досталось нечто такое, за что еще в давно прошедшие времена
персы особенно ценили своих отакустов, о чем так мечтал
император Антонин и чем впоследствии обладала та самая Роганова
змея, которую звали Красивые Уши.
Если же вы ничего не слыхали о Диогене, то я вам сейчас
расскажу про него одну историю, чтобы было за кого выпить для
начала (а ну-ка, налейте!) и чтобы завязать разговор (а ну-ка,
послушайте!), и прежде всего надобно вам знать (чтобы вы потом
по простоте душевной не дались в обман, как попадаются на
удочку люди неверующие), что это был превосходнейший и
жизнерадостнейший философ своего времени. Если и были у него
недостатки, то ведь есть они и у вас, есть они и у нас. Один
Бог без греха. Сам Александр Великий, несмотря на то, что
домашним наставником его был Аристотель, необыкновенно высоко
ставил синопского философа и признавался, что, не будь он
Александром, он бы желал быть Диогеном.
Когда Филипп, царь Македонский, задумал осадить и разорить
Коринф, на коринфян, узнавших от своих лазутчиков, что он со
многочисленною ратью идет на них, это навело вполне понятный
страх, и нимало не медля они, каждый на своем посту, ревностно
взялись за дело, дабы оказать враждебным его действиям
сопротивление и город свой защитить.
Одни подвозили в крепость утварь, скот, зерно, вина,
фрукты, продовольствие и военное снаряжение.
Другие укрепляли стены, строили бастионы,
возводили исходящие углы равелинов,
копали рвы,
вновь подводили контрмины,
прикрывали укрепления турами,
приводили в порядок орудийные площадки,
расчищали старые рвы,
укрепляли брустверы перед ходами сообщения,
сооружали кавальеры,
восстанавливали контрэскарпы,
заливали известью куртины,
сколачивали вышки,
скашивали края парапетов,
забивали амбразуры,
укрепляли бойницы,
поправляли сарацинские подъемные решетки и катаракты,
ставили часовых,
разводили караулы.
Все были начеку, каждый делал свое дело.
Одни полировали легкие нагрудные латы, лакировали кирасы,
чистили конские латы, конские налобники, кольчуги, панцири,
шлемы, забрала, каски, копья, легкие шлемы, шишаки, брони,
наручни, набедренники, кольчужные ластовицы, ожерелья,
нагрудные щиты, пластинки для нагрудных щитов, большие щиты,
калиги, наколенники, поножи, шпоры.
Другие готовили луки, пращи, арбалеты, пули, катапульты,
зажигательные стрелы, бомбы, зажигательные и метательные
снаряды, балисты, скорпионы и прочие орудия, отражающие и
разрушающие осадные башни.
Точили рогатины, пики, крючья, алебарды, кривые резаки,
копья, ассагаи, вилы, секиры, палицы, топоры, полупики,
дротики, копьеца.
Острили ятаганы, мечи, сабли, лезвия, шпаги, рапиры,
пистойские кинжалы, кинжалы со спиральными лезвиями, кинжалы с
трехгранными клинками, мандузианы, кинжалы простые, ножи,
клинки, арбалетные стрелы.
Каждый брался за тесак, каждый чистил свой резак. Женщины
самых строгих правил и преклонного возраста и те начищали до
блеска свои принадлежности, -- как известно, древние коринфянки
отличались беззаветной храбростью в битвах.
Диогену городские власти ничего не поручили, и в течение
нескольких дней он только молча наблюдал, как его сограждане
все у себя поднимали вверх дном. Затем боевой пыл передался и
ему: он подпоясался, нацепил на себя какую-то ветошь, закатал
рукава до локтей, отдал старому своему приятелю суму, книги и
навощенные дощечки, выбрал за городом по направлению к Кранию
(так называется холм близ Коринфа) открытое место, выкатил туда
бочку, в которой он укрывался от непогоды, и, обуреваемый
жаждой деятельности, стал проворно двигать руками: уж он эту
свою бочку поворачивал, переворачивал, чинил, грязнил,
наливал, выливал, забивал,
скоблил, смолил, белил,
катал, шатал, мотал, метал, латал, хомутал,
толкал, затыкал, кувыркал, полоскал,
конопатил, колошматил, баламутил,
пинал, приминал, уминал,
зарифлял, закреплял, заправлял,
сотрясал, потрясал, отрясал, вязал, подрезал, терзал,
продвигал, выдвигал, запрягал,
тузил, возил, пазил,
снаряжал, заряжал,
клепал, поднимал, обнимал,
выпаривал, выжаривал, обшаривал,
встряхивал, потряхивал, обмахивал,
строгал, тесал, бросал,
прочищал, оснащал, улещал,
супонил, полонил, помпонил,
скатывал и сбрасывал с вершины Крания, потом снова
вкатывал наверх, точь-в-точь как Сизиф орудовал со своим.
камнем, и в конце концов едва не выбил у нее днище.
Тогда один из его друзей спросил, что побуждает его тело и
дух так мучить эту бочку. Философ же ему ответил, что хотя
республика никаких обязанностей на него не возложила, однако он
не желает оставаться в одиночестве и быть бездеятельным и
праздным, в то время как весь народ занят делом и трудится не
покладая рук, -- потому-то он, мол, и безумствует со своею
бочкой.
И мне тоже негоже бездействовать: хотя от бранных тревог и
в стороне я, однако, духом пламенея, желал бы и я свершить
что-либо достойное, особливо теперь, когда видишь, как граждане
славного королевства французского, и по ту и по эту сторону
гор, неутомимо трудятся и работают, -- одним поручено возводить
укрепления и оборонять отечество, другие готовятся отразить и
разбить врага, и все это делается так дружно, в таком
образцовом порядке и столь явно в интересах будущего (ибо как
скоро Франция наилучшим образом укрепит свои границы, для
французов тотчас же настанет спокойная жизнь), что я начинаю
склоняться к мнению доброго Гераклита, уверявшего, что война --
не враг, но источник всех благ; и думается мне, вопреки
утверждению жевателей старой латинской жвачки, которым с
хорошей своей стороны война не видна, что по-латыни войну
называют красивой не иронически, а в самом положительном и
прямом смысле, ибо во время войны все прекрасное и благородное
выступает вперед, а все дурное и уродливое срывает с себя
маску. Оттого-то мудрый и миролюбивый царь Соломон, дабы мы
возможно яснее представили себе неизреченное величие
божественной мудрости, почел за нужное сравнить ее с боевым
порядком ратного стана.
Словом, я не был призван и зачислен в ряды наших
наступательных войск, ибо нашли, что я совершенно к тому не
способен и хил, ни к какому делу, сопряженному с обороной
отечества, меня также не приспособили, а между тем я бы ни от
чего не отказался: кидал бы сено на воз, чистил бы навоз,
позабывая про свою хворость, таскал бы хворост, ибо совестно
мне оставаться праздным наблюдателем отважных, красноречивых и
самоотверженных людей, которые на глазах и на виду у всей
Европы разыгрывают славное действо и трагическую комедию,
совестно мне не напрягать последних усилии и не жертвовать тем
немногим, что у меня еще осталось. Я полагаю, что не слишком
это большая честь -- увеличивать собою число тех, которые
напрягают только свое зрение, щадят и берегут свои силы,
набивают мошну, прячут деньгу, чешут голову одним пальцем, как
скучающие лежебоки, ловят мух, как самые жирные и
неповоротливые волы, ставят уши торчком, точно аркадские ослы
при звуках песни, и молча, взглядом дают понять, что они
согласны играть подобную роль.
Придя к этой мысли и к этому убеждению, я решил, что если
б я начал двигать свою Диогенову бочку, -- а ведь у меня только
она одна и уцелела после кораблекрушения, которое я потерпел в
бедственном моем плавании, -- то это было бы занятие не
бесцельное и не бесплодное. Как вы думаете, что у меня выйдет
из этого бочковерчения? Клянусь девой, задирающей подол, этого
я еще не знаю. Погодите, дайте мне хлебнуть из бутылочки, --
это мой подлинный и единственный Геликон, моя Гиппокрена,
незаменимый источник вдохновения. Только испив из него, я могу
размышлять, рассуждать, решать и заключать. Затем я хохочу,
пищу, сочиняю, кучу. Энний выпивая творил, творя выпивал. Эсхил
(если верить Плутарховым Symposiaca /"Застольным беседам"
(греч.) /) выпивал сочиняя, выпивая сочинял. Гомер никогда не
писал натощак. Катон писал только после возлияния. Попробуйте
мне теперь сказать, что я не руководствуюсь примером людей
высокочтимых и глубокоуважаемых. Слава Богу, Господу Богу
Саваофу (то есть Господу ангельских сил) во веки веков, вино у
меня вкусное и довольно холодное: как говорится, в начале
второй степени свежести. Если же и вы разочка два под шумок
приложитесь, а то и осушите единым духом, я ничего в том
предосудительного не усмотрю, только не забывайте по чуточке
благодарить Бога.
И вот если уж таков мой удел и мой жребий (ибо не каждому
дано достигнуть Коринфа и там поселиться), то я почитаю за
должное служить и тем и другим, но только не оставаться
бездеятельным и бесполезным. Я буду состоять при землекопах,
каменобойцах и каменотесах, стану заниматься тем же, чем при
Лаомедонте занимались в Трое Нептун и Аполлон, чем занимался в
старости Рено де Монтобан: я буду прислуживать каменщикам, я
буду стряпать на каменщиков, а когда они насытятся, то звуки
моей не знающей соперниц сопелочки сопение сопунов заглушат.
Так Амфион, бряцая на лире, заложил, построил и воздвиг великий
и славный город Фивы. Для воинов же я открою свою бочку. И из
отверстия этой бочки, которая вам уже знакома по первым двум
томам (вот только я боюсь, как бы книгоиздатели умышленно
чего-нибудь там не исказили и не напутали), я отцежу им
возникшую из наших послеобеденных вольных забав изысканную
третью книгу, а за третьей последует и развеселая четвертая
книга сентенций пантагрюэлических, -- я разрешаю вам называть
их диогеническими. Товарищем по оружию я этим людям быть не
могу, так буду же я им верным архитриклином, по мере скромных
сил своих спрыскивающим их возвращение из походов, и неустанным
песнословцем их славных деяний и ратных подвигов! Клянусь
страстями Христовыми, уж я в грязь лицом не ударю, скорее в
марте не будет поста, а ведь этот пакостник ни за что своей
очереди не пропустит.
Впрочем, помнится мне, я читал, что Птолемей, сын Лага,
как-то раз среди прочих трофеев своих побед показал египтянам,
при великом стечении народа, черного двугорбого верблюда и
пестрого раба, у которого одна половина тела была черная, а
другая белая, причем разделительная черта проходила не по
диафрагме, как у посвященной Венере индийской женщины, которую
тианский философ встретил между рекою Гидаспом и Кавказским
хребтом, но вертикально, каковых редкостей египтянам никогда
прежде видеть не доводилось; показал же он эти диковины в
надежде, что благодаря им любовь народа к нему возрастет. Чего
же, однако, он этим достигнул? При появлении верблюда все
пришли в ужас и в негодование; при виде пестрого человека иные
отпускали шуточки, иные громко выражали свое отвращение: это-де
мерзкое чудище, появившееся на свет только в силу случайной
игры природы. Коротко говоря, Птолемей надеялся, что он угодит
египтянам и что их естественная преданность ему от этого только
усилится, однако надежда обманула его. Только тут уразумел он,
что гораздо больше удовольствия и наслаждения получили бы они
от чего-либо красивого, изящного и совершенного, нежели от
смешного и безобразного. С тех пор и человек и верблюд были у
него в загоне, а вскорости, по небрежению и отсутствию
надлежащего ухода, и тот и другой приказали долго жить.
Пример Птолемея заставляет меня колебаться меж страхом и
надеждой, боюсь же я вот чего: а вдруг чаемое наслаждение
обернется чувством гадливости, сокровища мои превратятся в
угли, вместо туза я вытяну двойку, вместо того чтобы угодить
своим читателям, я их прогневаю, вместо того чтобы повеселить,
оскорблю, вместо того чтобы понравиться, разонравлюсь, и
кончится дело тем же, чем кончилось оно у Эвклионова петуха,
воспетого Плавтом в Горшке и Авзонием в Грифоне и других
сочинениях: этот самый петух открыл клад, за что его башке дали
по шапке. А уж если что-нибудь подобное случится, то пеняй на
себя! А коли случалось когда-нибудь прежде, то ведь может и еще
раз случиться. Но не бывать этому, клянусь Геркулесом! Я
убежден, что все мои читатели обладают неким родовым свойством
и лично им присущей особенностью, которую предки наши именовали
пантагрюэлизмом; в силу этой особенности они никогда не
истолкуют в дурную сторону того, что вылилось из души чистой,
бесхитростной и прямой. Я знаю множество случаев, когда они,
видя, что автору уплатить нечем, принимали в уплату доброе
намерение и тем довольствовались.
А теперь я возвращаюсь к моей бочке. А ну-ка, братцы,
выпьем! Полней стаканы, друзья! Не нравится -- не пейте. Я не
из тех назойливых пьянчуг, которые принуждают, приневоливают и
силком заставляют собутыльников и сотрапезников своих хлестать
и хлестать -- и непременно залпом, и непременно до чертиков, а
это уж безобразие. Все честные пьяницы, все честные подагрики,
все жаждущие, к бочке моей притекающие, если не хотят, пусть не
пьют, если же хотят и если вино по вкусу их превосходительному
превосходительству, то пусть пьют открыто, свободно, смело,
пусть ничего не платят и вина не жалеют. Такой уж у меня
порядок. И не бойтесь, что вина не хватит, как это случилось на
браке в Кане Галилейской. Вы будете выливать, а я -- все
подливать да подливать. Таким образом, бочка моя пребудет
неисчерпаемой. В ней бьет живой источник, вечный родник. Таков
был напиток в чаше Тантала, изображение которого почиталось
мудрыми брахманами; такова была в Иберии соляная гора,
прославленная Катоном; такова была золотая ветвь, посвященная
богине подземного царства и воспетая Вергилием. Это подлинный
рог изобилия, изобилия веселий и шалостей. И пусть иной раз вам
покажется, что в бочке осталась одна лишь гуща, а все же дно ее
никогда не будет сухо. На дне ее, как в бутылке Пандоры, живет
надежда, а не безнадежность, как в бочке Данаид.
Запомните же хорошенько все, что я вам сказал, запомните,
кого именно я к себе приглашаю, чтобы после не вышло
недоразумений! По примеру Луцилия, который прямо объявил, что
пишет только для тарентцев и консентинцев, я открываю бочку
только для вас, добрые люди, пьяницы первого сорта и
наследственные подагрики. А законники-мздоимцы, крючкотворы,
коим несут подношения и через парадный и через задний проход,
пусть побродят вокруг да около, если желают, -- все равно им
нечем тут поживиться.
Не говорите мне также, во имя и ради тех четырех ягодиц,
благодаря которым вы произошли на свет, и того животворного
болта, который их скреплял, -- не говорите мне об ученых
буквоедах и крохоборах. И не заикайтесь мне о ханжах, несмотря
на то, что они, все до одного, забулдыги, все до одного
изъедены дурной болезнью, и несмотря на то, что жажда их
неутолима, утроба же их ненасытима. Почему про них не
заикаться? А потому, что люди они не добрые, а злые, и грешат
как раз тем, от чего мы с вами неустанно молим Бога нас
избавить, хотя в иных случаях они и притворяются нищими. Ну да
старой обезьяне приятной гримасы не состроить. Вон отсюда,
собаки! Пошли прочь, не мозольте мне глаза, капюшонники
чертовы! Зачем вас сюда принесло, нюхозады? Обвинять вино мое
во всех грехах, писать на мою бочку? А знаете ли вы, что Диоген
завещал после его смерти положить его палку подле него, чтобы
он мог отгонять и лупить выходцев с того света, цербероподобных
псов? А ну, проваливайте, святоши! Я вам задам, собаки!
Убирайтесь, ханжи, ну вас ко всем чертям! Вы все еще здесь? Я
готов отказаться от места в Папомании, только бы мне вас
поймать. Я вас, вот я вас, вот я вас сейчас! Ну, пошли, ну,
пошли! Да уйдете вы наконец? Чтоб вам не испражняться без
порки, чтоб вам мочиться только на дыбе, чтоб возбуждаться вам
только под ударами палок!
ГЛАВА 1
О том, как Пантагрюэль переселил в Дипсодию колонию
утопийцев
Когда Пантагрюэль окончательно покорил Дипсодию, он,
задавшись целью возродить, заселить и украсить этот малолюдный
и в большей своей части пустынный край, переправил туда колонию
утопийцев численностью в 9876543210 человек, не считая женщин и
детей, -- всякого рода ремесленников и преподавателей всех
вольных наук. И вывел он их туда не только из-за того, что
Утопия была перенаселена и мужчинами и женщинами, которые
плодились, как саранча: вы сами хорошо знаете, и мне нет нужды
говорить вам о том, что детородные органы утопийцев обладали
особой оплодотворяющей способностью, матки же утопиек были
всегда расширены и отличались прожорливостью, цепкостью, а
также удобным устройством своих ячеек, вследствие чего каждые
девять месяцев в каждой утопийской семье рождалось не менее
семи младенцев мужского и женского пола зараз, так же как у
иудеев в Египте, если только не подвирает де Лира. Равным
образом Пантагрюэль переселил их не столько ради плодородной
почвы, здорового климата и прочих преимуществ Дипсодии, сколько
для того, чтобы привить дипсодам чувство долга и привычку к
послушанию, в чем и должны были показать им пример
новоприбывшие старые и верные его подданные, которые на
протяжении всей своей жизни не знали, знать не хотели, не
признавали и не почитали иного государя, кроме него, которые,
едва родившись и появившись на свет, с молоком матери всосали
мягкость и кротость его образа правления, в этом духе были
воспитаны и в этом соку варились, каковое обстоятельство
служило Пантагрюэлю порукой, что, куда бы ни были они заброшены
и переселены, они скорее откажутся от земной жизни, нежели от
полного и безраздельного повиновения природному их господину, и
что таковыми пребудут не только они сами и рождающиеся у них
дети, от самого старшего и до самого младшего, но что эту
верность и послушание воспримут от них народы, вновь
присоединенные к его державе. Так оно и случилось, и в
ожиданиях своих он не обманулся. Если утопийцы еще до
переселения выказывали преданность и чувство признательности,
то дипсоды за несколько дней общения с ними превзошли их, ибо
всем людям свойственно с особым усердием приниматься за дело,
которое им по душе. Они сетовали только, что ничего не слыхали
прежде о добром Пантагрюэле, -- то был единственный их укор
небесам и небесным силам.
Да будет вам известно, гуляки, что для того, чтобы держать
в повиновении и удержать вновь завоеванную страну, вовсе не
следует (как ошибочно полагали иные тиранического склада умы,
этим только навредив себе и себя же опозорив) грабить народ,
давить, душить, разорять, притеснять и управлять им с помощью
железных палок; одним словом, не нужно есть и пожирать народ,
вроде того царя, которого Гомер называет неправедным демовором,
то есть пожирателем народа. Я не стану приводить здесь примеры
из древней истории, я только напомню вам о том, чему были
свидетелями ваши отцы, а может статься, и вы сами, если только
вам не помешало ваше малолетство. Словно новорожденного
младенца, народ должно поить молоком, нянчить, занимать. Словно
вновь посаженное деревцо, его должно подпирать, укреплять,
охранять от всяких бурь, напастей и повреждений. Словно
человека, оправившегося от продолжительной и тяжкой болезни и
постепенно выздоравливающего, его должно лелеять, беречь,
подкреплять, дабы он пришел к убеждению, что во всем мире нет
короля и властителя, чьей вражды он больше бы страшился и чьей
дружбы он сильнее бы желал. И точно: Озирис, великий царь
египетский, покорил всю страну не столько силой оружия, сколько
облегчая бремя повинностей, научая вести жизнь праведную и
здоровую, издавая законы разумные, осыпая народ милостями и
щедротами. И по повелению Юпитера, которое получила некая
Памила, народ прозвал его великим царем Эвергетом (что значит
"благодетель").
И еще: Гесиод в своей Иерархии помещает добрых демонов
(назовите их, если хотите, ангелами или же гениями), на том
основании, что они являются посредниками и связующими звеньями
между богами и людьми, выше людей, но ниже богов. И так как
небесные блага и сокровища мы получаем через них, так как они
всегда к нам доброжелательны и постоянно оберегают нас от
всякого зла, то Гесиод приравнивает их к царям, ибо всем
творить благо и никому не причинять зла есть удел истинно
царский. Так поступал владыка вселенной Александр Македонский.
Таков был Геркулес: владея всем материком, он подданных своих
от чудовищ, от утеснений, поборов и злодейств ограждал,
человеколюбиво ими управлял, на страже правосудия и
справедливости стоял, правопорядок охранял, законы сообразно с
условиями той или иной местности издавал, нехватки восполнял,
излишеств не допускал, прошлое прощал, все прежние обиды
неизменно предавал забвению. И тем же самым духом была
проникнута афинская амнистия, дарованная после того, как
благодаря храбрости и хитроумию Фрасибула тираны были
низложены; о ней поведал римлянам Цицерон, а затем она была
дана в Риме при императоре Аврелиане.
Вот каковы волшебные чары, ворожба и приворотные зелья,
посредством коих можно мирным путем удержать то, что с таким
трудом было завоевано. Завоеватель, будь то король,
владетельный князь или же философ, лишь в том случае будет
царствовать благополучно, если справедливость он поставит выше
воинской доблести. Воинскую свою доблесть он выказал, побеждая
и завоевывая, справедливость же его означится в том, что он
издаст закон, сообразующийся с волей и склонностями народа,
объявит указы, установит вероисповедание и даст права каждому,
подобно Октавиану Августу, о котором знаменитый поэт Марон
сказал так:
Он, победив, любовь к своим законам
Умел внушать народам побежденным.
Вот почему Гомер в своей Илиаде называет добрых государей
и великих царей устроителями народов. Теми же соображениями
руководствовался Нума Помпилий, второй царь римлян,
справедливый, осмотрительный и мудрый, когда, устанавливая
праздник в честь бога Термина, названный Терминалиями, он
повелел не приносить в этот день кровавых жертв, тем самым
давая нам понять, что термины, границы и аннексы надлежит
блюсти и охранять, опираясь на мир, дружбу и кротость, не
обагряя рук в крови и не пятная их грабежом. А кто поступает
иначе, тот не только утратит приобретенное, но еще и опорочит
себя и опозорит, ибо все осудят его и станут говорить, что
достоянием этим он завладел незаконно, -- станут говорить
именно потому, что оно от него уплыло. Нечисто нажитое впрок не
идет. И если даже человек до самой смерти ухитрится не
выпустить из рук добычи, то ее растеряют наследники, а вина все
равно будет на умершем, и вспоминать о нем станут с проклятиями
как о бесчестном завоевателе. Вы же знаете пословицу: "Нечисто
нажитое третьему наследнику не достается".
Здесь кстати будет довести до вашего сведения, закоренелые
подагрики, что таким способом Пантагрюэль из одного ангела
сотворил двух -- в отличие от Карла Великого, который из одного
беса сотворил двух, переселив саксонцев во Фландрию, а
фламандцев в Саксонию. Держать в повиновении саксонцев, которых
он присоединил к своей империи, ему было не под силу, ибо они
бунтовали всякий раз, когда он отлучался в Испанию или же в
какую-либо другую дальнюю страну, и он переселил их в край,
искони ему преданный, а именно во Фландрию; будучи же убежден,
что жители Геннегау и фламандцы и в чужой стране останутся ему
верны, он переселил их в Саксонию. А вышло как раз наоборот:
саксонцы по-прежнему бунтовали и не подчинялись, фламандцы же,
обосновавшись в Саксонии, переняли нравы саксонцев и заразились
от них духом противоречия.
ГЛАВА II
О том, как Панург вступил во владение замком Рагу в
Дипсодии
и как он поедал свой хлеб на корню
Особым указом правительству всей Дипсодии Пантагрюэль
назначил Панургу во владение замок Рагу, дававший верных 6 789
106 789 реалов ежегодного дохода, не считая неопределенной
суммы прибыли от майских жуков и улиток, каковая в зависимости
от урожайного или неурожайного года колебалась между 2 435 768
и 2 435 769 "длинношерстых баранов". Когда бывал урожай на
улиток и майских жуков, прибыль иной раз достигала 1234554321
серафа. Но это случалось далеко не каждый год. И так хорошо и
так разумно вел хозяйство новый владелец замка, что менее чем в
две недели он растранжирил постоянный и непостоянный доход от
своего именья на три года вперед. Не думайте, что суммы эти он
растранжирил на странноприимные дома и школы или на построение
храмов и монастырей; так же точно не думайте, что он сорил
деньгами зря, -- нет, он израсходовал их на бесконечные попойки
и веселые пирушки, причем двери его дома были открыты для всех,
главным же образом для добрых собутыльников, сударушек и
милашек, на каковой предмет вырубались леса, сжигались
толстенные деревья только для того, чтобы продать золу, деньги
забирались вперед, все покупалось втридорога, спускалось по
дешевке, -- одним словом, хлеб съедался на корню.
Пантагрюэль обо всем этом знал, но нимало не сердился, не
гневался и не огорчался. Я уже вам говорил и еще раз повторяю:
то был лучший из всех великих и малых людей, какие когда-либо
опоясывались мечом. Во всем он видел только одно хорошее, любой
поступок истолковывал в хорошую сторону. Ничто не удручало его,
ничто не возмущало. Потому-то он и являл собой сосуд
божественного разума, что никогда не расстраивался и не
волновался. Ибо все сокровища, над коими раскинулся небесный
свод и которые таит в себе земля, в каком бы измерении ее ни
взять: в высоту, в глубину, в ширину или же в длину, не стоят
того, чтобы из-за них волновалось наше сердце, приходили в
смятение наши чувства и разум.
Пантагрюэль ограничился тем, что отозвал Панурга в сторону
и в мягкой форме заметил, что если он намерен жить по-прежнему
и не станет хозяйственнее, то его совершенно невозможно или, во
всяком случае, очень трудно будет сделать богатым.
-- Богатым? -- переспросил Панург. -- И вы это твердо
решили? Вы берете на себя такую обузу -- сделать меня в этом
мире богатым? Клянусь праведным Богом и праведными людьми,
лучше подумайте о том, как бы веселее прожить! Никакой другой
помысел и никакая другая забота не должны проникать в святая
святых небесного вашего ума. Ясность его не должны омрачать
облачка мелких неурядиц и незадач и всякая такая безделица.
Будьте жизнерадостны, веселы, довольны -- иного богатства мне
не надобно. Нынче только и слышишь: "Хозяйство! Хозяйство!" Да
толкуют-то о хозяйстве как раз те, кто ни черта в нем не
смыслит. Посоветовались бы со мной! Что касается моего способа
вести хозяйство, то я должен вам сказать следующее: мне ставят
в вину как раз то, в чем я подражал Парижскому университету и
парламенту, а ведь это два истинных и живых источника
пантеологической мысли, равно как и идеи всяческой
справедливости. А кто в этом сомневается, кто недостаточно
твердо в это верит, тот еретик. И что же вы думаете? Там в один
день съедают целого епископа, то есть, я хотел сказать, доход с
епископства (впрочем, это одно и то же) за год, а иной раз и за
целых два года вперед: это бывает в день, когда вновь
назначенный епископ вступает на кафедру. Изменить этот обычай
епископ не в состоянии, иначе его тут же побьют камнями.
Притом мой образ жизни соответствует духу четырех основных
добродетелей. Во-первых, духу благоразумия, ибо я беру деньги
вперед, а ведь неизвестно, кто из нас еще немного протянет, а
кто протянет ноги. Кому дано знать, простоит свет еще хотя бы
три года или нет? А если даже свет простоит и дольше, то
найдется ли такой безумец, который поручится, что тоже проживет
три года?
Не открывали боги никому,
Придется ль завтра быть живым ему.
Во-вторых, духу коммутативной справедливости, ибо покупаю
я дорого (то есть в кредит), а продаю дешево (то есть за
наличные). Что говорит по поводу ведения хозяйства Катон? Главе
семьи, говорит он, надлежит быть вечным продавцом. Так он в
конце концов непременно разбогатеет, если только у него
достанет товару.
В-третьих, духу справедливости дистрибутивной, ибо я
подкармливаю добрых (заметьте: добрых!) и любезных приятелей,
которых, словно Одиссея, судьба забросила на скалу хорошего
аппетита, поесть же ничего не дала, и милых (заметьте: милых!)
и юных девиц (заметьте: юных! ибо, по Гиппократу, юность с
трудом переносит голод, в особенности если это юность пылкая,
живая, бедовая, резвая, непоседливая). Эти самые девицы охотно
и с большой готовностью доставляют удовольствие порядочным
людям, ибо они являются последовательницами Платона и Цицерона:
по их мнению, они должны жить не только для себя самих, --
частично они принадлежат отечеству, частично -- друзьям.
В-четвертых, духу силы: я, как второй Милон, валю толстые
деревья, свожу дремучие леса -- убежище волков, вепрей и лисиц,
приют разбойников и злодеев, гнездилище убийц, мастерскую
фальшивомонетчиков, пристанище еретиков, превращаю их в светлые
поляны, поросшие вереском, с немалой для себя выгодой играю на
деревянных инструментах, а пни оставляю до Страшного суда, --
это будут судебные кресла.
Наконец, духу воздержания: съедая хлеб на корню, я, словно
пустынник, питающийся кореньями и салатом, убиваю в себе
чувственные влечения, а кроме того, выгадываю на этом в пользу
калек и неимущих. Ведь я не трачусь на полольщиков, -- а
полольщики берут дорого; на жнецов, -- а жнецам вина только
подавай, и притом неразбавленного; на тех, кто подбирает за
жнецами колосья, -- этих потчуй лепешками; на молотильщиков --
эти, по словам Вергилиевой Тестиллиды, подчистую обрывают на
огородах лук, чеснок и шалот; на мельников, -- а мельники чаще
всего плуты; и, наконец, на булочников, -- а булочники от
мельников недалеко ушли. Разве на всем этом мало можно
выгадать? А ведь сюда еще не входят убытки от мышей, от усушки,
от разных долгоносиков. Между тем из хлеба на корню вы можете
приготовлять превосходный зеленый соус: он быстро усваивается,
легко переваривается, оживляет деятельность мозга, разгоняет по
телу животные токи, улучшает зрение, возбуждает аппетит,
приятен на вкус, благотворно действует на сердце, щекочет язык,
оздоровляет цвет лица, укрепляет мускулы, способствует
кровообращению, ослабляет давление на диафрагму, освежает
печень, уменьшает селезенку, облегчает почки, влияет на
гибкость поясницы и позвоночника, опорожняет мочевой канал,
освобождает семяпровод, сокращает кремастеры, очищает мочевой
пузырь, увеличивает яички, умягчает крайнюю плоть, делает более
твердой головку, выпрямляет детородный член; благодаря этому
соусу у вас исправно работает желудок, вы отлично рыгаете,
испускаете ветры, газы, испражняетесь, мочитесь, чихаете,
икаете, кашляете, плюете, срыгиваете, зеваете, сморкаетесь,
дышите, вдыхаете, выдыхаете, храпите, потеете, буравите, и еще
с ним сопряжен ряд других ценных преимуществ.
-- Я понимаю вас, -- заметил Пантагрюэль. -- Вы хотите
сказать, что люди недалекие не умеют в короткий срок много
истратить. Не вы первый впали в эту ересь. Приверженцем ее был
Нерон: ни перед кем из смертных он так не преклонялся, как
перед своим дядей Гаем Калигулой, который благодаря уму
непостижимой своей изобретательности ухитрился в несколько дней
промотать наследство, оставленное ему Тиберием. Итак, вместо
того чтобы поступать и действовать по законам против
чревоугодия и роскоши, законам римским, -- я имею в виду
Орхиев, Фанниев, Дидиев, Лициниев, Корнелиев, Лепидов, Антиев,
-- и коринфским, согласно которым ни один гражданин не имеет
права тратить в год сумму, превышающую его доход, вы принесли
проптервию: так римляне называли жертву, напоминающую
пасхального агнца у евреев. Состояла эта жертва в том, что все
съестное нужно было съедать, остатки бросать в огонь и ничего
не беречь на завтра. Я с полным правом могу это сказать о вас,
так же точно как Катон сказал то же самое про Альбидия, который
тратил без счету и в конце концов проел все свое состояние;
когда же у него остался только дом, он его поджег, чтобы иметь
возможность сказать: Consummatum est, -- слова, которые
впоследствии произнес Фома Аквинский, съев целую морскую
миногу. Но к делу.
ГЛАВА III
О том, как Панург восхваляет должников и заимодавцев
-- Когда же вы освободитесь от долгов? -- спросил
Пантагрюэль.
-- К греческим календам, -- отвечал Панург, -- то есть
когда все люди будут всем довольны, а вы сами себе оставите
наследство. Чтобы я стал освобождаться от долгов? Сохрани меня
Бог! Да мне тогда одного денье никто не даст взаймы. Кто с
вечера не припасет дрожжей, у того к утру тесто не поднимется.
Будьте всегда кому-нибудь должны. Ваш заимодавец денно и нощно
будет молиться о том, чтобы Господь ниспослал вам мирную,
долгую и счастливую жизнь. Из боязни, что он не получит с вас
долга, он в любом обществе будет говорить о вас только хорошее,
будет подыскивать для вас новых кредиторов, чтобы вы могли
обернуться и чужой землей засыпать ему яму. Во времена
давнопрошедшие в Галлии по обычаю, установленному друидами, на
похоронах и погребении хозяев и господ сжигали живьем их рабов,
слуг и прислужников, -- так что ж, разве они не тряслись за
жизнь своих хозяев и господ? Ведь умирать-то им предстояло
вместе. Разве они не молились с утра до ночи своему главному
богу Меркурию и отцу золота Диту о здравии своих господ? Разве
они не старались как можно лучше ухаживать за ними и служить
им? А все потому, что с ними вместе они могли прожить, уж во
всяком случае, до самой своей смерти. Можете быть уверены, что
кредиторы ваши будут воссылать Богу жаркие молитвы о том, чтобы
вы жили подольше, и будут бояться, как бы вы не умерли, оттого
что подношение им дороже руки подносящего, а деньги дороже
жизни. Примером могут служить ландерусские ростовщики, которые
чуть не удавились с горя, когда узнали, что цены на хлеб и вино
падают и что вслед за ненастьем настало ведро.
Видя, что Пантагрюэль хранит молчание, Панург продолжал:
-- Если вдуматься хорошенько, то, попрекая меня долгами и
кредиторами, вы, клянусь потрохами, портите мне все дело.
Именно как должник я достигнул величия, всем внушаю почтение и
страх и, вопреки мнению философов (которые утверждают, что из
ничего ничего и не сделаешь), ничего не имея, без всякого
сырого материала, стал делателем и создателем.
Кого же я создал? Уйму прекрасных и добрых кредиторов. Я
готов утверждать под страхом любой кары вплоть до костра
(только не включительно, а исключительно), что кредиторы --
создания прекрасные и добрые. Не дающие в долг суть создания
уродливые и злые, исчадья ада, сатанинские отродья. Чего же я
наделал? Долгов. Какая это редкость, какая диковина! Общая
сумма моих долгов превышает число слогов, получающееся от
сочетания всех согласных со всеми гласными, а число это было
найдено и высчитано славным Ксенократом. Вы не погрешите против
практической арифметики, если станете судить о достоинствах
должника по количеству его кредиторов.
Вы не можете себе представить, как приятно каждое утро
быть окруженным толпою смиренных, угодливых, почтительных
кредиторов! Как приятно бывает заметить, что чуть только ты
поласковее на кого-нибудь взглянешь или получше угостишь, и вот
уж этот поганец возмечтал, что сперва я удовлетворю именно его,
что его очередь первая, и мою улыбку он принимает за чистую
монету. В такие минуты мне представляется, что я играю роль
Бога в сомюрской мистерии Страстей Христовых, что меня окружает
сонм ангелов и херувимов. Кредиторы -- это мои льстецы, мои
прихлебатели, мои поздравители, мои ранние посетители, усердные
мои молитвенники.
Глядя, как все в наше время горят желанием и охвачены
неудержимым стремлением наделать долгов и наплодить кредиторов,
невольно начинаешь думать, что описанная Гесиодом гора
героических добродетелей, которая была моей первой темой для
получения диплома, сплошь состоит из долгов, -- недаром к ней
так тянет и влечет всех смертных, хотя из-за трудностей пути
мало кто на нее взбирается.
Не всякий, однако ж, способен стать должником, не всякий
способен наплодить кредиторов. И вы хотите меня лишить
неизреченного этого блаженства? Вы еще спрашиваете меня, когда
я освобожусь от долгов?
Я вам больше скажу: клянусь святым угодником Баболеном,
всю свою жизнь я смотрел на долги как на связующее звено, как
на связующую нить между небесами и землей, как на единственную
опору человеческого рода, без которой люди давно бы погибли.
Быть может, это и есть та великая мировая душа, которая,
согласно учению академиков, все на свете оживляет.
Чтобы вам это стало ясно, вообразите себе идею и форму
какого-нибудь мира, -- возьмите хотя бы тридцатый мир,
описанный философом Метродором, или же семьдесят восьмой мир
Петрона, но только лишенный должников и кредиторов. Мир без
долгов! В подобном мире тотчас нарушится правильное течение
небесных светил. Вместо этого полнейший беспорядок. Юпитер, не
считая себя более должником Сатурна, лишит его орбиты и своею
гомерическою цепью опутает все умы, всех богов, небеса,
демонов, гениев, героев, бесов, землю, море, все стихии. Сатурн
объединится с Марсом, и они перевернут весь мир. Меркурий не
захочет больше услужать другим, перестанет быть их Камиллом,
как его называли этруски: ведь он никому не должен. Венеру все
перестанут чтить, оттого что она никому не дает взаймы. Луна
нальется кровью и потемнеет. С какой радости солнце будет
делиться с ней своим светом? Оно же ей ничем теперь не обязано.
Солнце перестанет освещать землю. Светила перестанут оказывать
на нее благотворное влияние, оттого что она не будет больше
насыщать их своими испарениями и выделениями, которыми, как
говорил Гераклит, как доказывали стоики и как утверждал
Цицерон, питаются звезды. Между стихиями прекратится всякое
общение, прекратится их чередование и превращение, оттого что
ни одна из них не будет считать себя в долгу у другой, -- ведь
та ничего ей не ссудила. Земля не будет производить воду, вода
не будет превращаться в воздух, воздух -- в огонь, огонь
перестанет греть землю. Земля ничего не будет рождать, кроме
чудовищ: титанов, алоадов, гигантов. Дождь перестанет дождить,
свет светить, ветер веять, не будет ни лета, ни осени. Люцифер
порвет на себе оковы и, вместе с фуриями, эриниями и рогатыми
бесами выйдя из преисподней, постарается прогнать с неба богов
всех великих и малых народов.
Из этого ничего не ссужающего мира получится одно
безобразие, клубок интриг, еще более запутанный, чем на выборах
ректора Парижского университета, такая чертовщина, какой не
увидишь и на представлениях в Дуэ. Люди перестанут спасать друг
друга. Каждый волен будет кричать во всю мочь: "Пожар!",
"Тону!", "Караул!" -- никто не придет на помощь. Отчего? Оттого
что он никому не дал взаймы, никто ему не должен. Никому нет
дела, что дом его горит, что корабль его идет ко дну, что он
разорился, что он умирает. Раз он сам никого не ссужал, то,
наверно, и его никто не ссудит.
Коротко говоря, из такого мира будут изгнаны Вера,
Надежда, Любовь, а ведь люди рождены, чтобы содействовать и
помогать другим. Их место заступят Недоверие, Презрение,
Злопамятство с целой когортой всех прочих зол, бедствий и
проклятий. Вы невольно подумаете, что Пандора вылила на землю
свою бутылку. Люди станут волками в образе человеческом,
оборотнями и бесами вроде Ликаона, Беллерофонта и
Навуходоносора, они превратятся в разбойников, убийц,
отравителей, злодеев, злоумышленников, злопыхателей,
ненавистников, каждый ополчится на всех, подобно Измаилу,
Метабу, Тимону Афинскому, прозванному по этой причине
мизантропом. Так что природе легче было бы питать рыб в воздухе
и пасти оленей на дне океана, чем терпеть этот скаредный мир,
где никто не дает в долг. Честное слово, я таких людей
ненавижу.
Если же вы по образцу этого постылого и горестного мира
представите себе малый мир, то есть человека, то вы и там
найдете страшнейшую неразбериху. Голова не захочет ссужать нам
зрение, управляющее ногами и руками. Ноги откажутся носить
голову. Руки перестанут на нее работать. Сердцу надоест столько
биться ради пульса других органов, и оно перестанет их ссужать.
Легкие перестанут ссужать ему воздух. Печень не будет больше
ему посылать питающую его кровь. Мочевой пузырь откажется быть
должником почек, мочеиспускание прекратится. Мозг при виде
столь неестественного устройства вещей свихнется и перестанет
сообщать нервам чувствительность и приводить мускулы в
движение. Словом, в таком выбитом из колеи мире, где ничего не
должают, ничего не ссужают и ничего не дают взаймы, вы явитесь
свидетелем более опасного бунта, нежели изображенный Эзопом в
его притче. И мир этот, разумеется, погибнет, и не когда-нибудь
вообще, а очень даже скоро, пусть это был бы сам Эскулап. Тело
его сгниет немедленно, а возмущенная душа отправится ко всем
чертям, следом за моими деньгами.
ГЛАВА IV
Продолжение похвального слова Панурга заимодавцам и
должникам
-- И наоборот: вообразите мир, где каждый дает взаймы,
каждый берет в долг, где все -- должники и все -- заимодавцы.
Какая гармония воцарится в стройном движении небесных
сфер! Я словно бы отсюда слышу их музыку, столь же явственно,
как некогда Платон. Какое согласие установится между стихиями!
Как усладится природа всем, что она создала и взрастила! Церера
предстанет отягченною хлебными злаками, Бахус -- вином, Флора
-- цветами, Помона -- плодами, Юнона, царица эфира, предстанет
пред нами светлой, животворящей, всех радующей.
Взор мой теряется в этих красотах. Среди смертных -- мир,
любовь, благоволение, взаимная преданность, отдых, пиры,
празднества, радость, веселье, золото, серебро, мелкая монета,
цепочки, кольца, всевозможные товары -- и все это будет
переходить из рук в руки. Ни тяжб, ни раздоров, ни войн; ни
ростовщиков, ни скряг, ни сквалыг, ни отказывающих. Господи
Боже, да ведь это будет золотой век, царство Сатурна, точный
слепок с Олимпийских селений, где нет иных добродетелей, кроме
любви к ближнему, которая царит надо всем, властвует,
повелевает, владычествует, торжествует. Все будут добры, все
будут прекрасны, все будут справедливы. О счастливый мир! О
жители счастливого этого мира! Вы трижды, вы четырежды
блаженны!
Мне уже кажется, что и я нахожусь в этом мире. А, чтоб!
Если б в этот мир, блаженный, всем ссужающий и
нивчемнеотказывающий мир, пустить папу со всем скопом
кардиналов и со всей его священной коллегией, то не в долгом
времени там развелось бы столько святых первого разбора,
столько чудотворцев, столько тропарей, столько обетов, столько
хоругвей и столько свечей, сколько их теперь не наберется во
всех девяти епископатах Бретани. Единственно, кто бы с ними
потягался, это святой Ив.
Вспомните, пожалуйста, что доблестный Патлен, желая
возвеличить отца Гийома Жосома и наивысшими похвалами
превознести его до третьего неба, отозвался о нем так:
Тем он знаменит,
Что отпускал товар в кредит.
Золотые слова!
Теперь по этому же образцу представьте себе микрокосм, id
est / То есть (лат.) / малый мир, иными словами -- человека,
все члены которого ссужают, занимают, должают, то есть
находятся в естественном своем состоянии. Ведь природа создала
человека ни для чего другого, как для того, чтобы он ссужал и
занимал. Даже гармония небесная и та, пожалуй, уступает
слаженности всех частей человеческого тела. Цель создателя
микрокосма заключалась в том, чтобы поддерживать душу, которую
он поселил там как гостью, и жизнь. Жизнь пребывает в крови.
Кровь -- обиталище души. Таким образом, у этого мира только
одна забота -- беспрестанно ковать кровь. В этой кузнице все
органы несут определенные обязанности, их иерархия такова, что
один у другого постоянно занимает, один другого ссужает, один
другому должает. Вещество и металл, годные для претворения в
кровь, даны нам природой, а именно хлеб и вино. В них заключены
все виды пищи. Отсюда и ведет свое происхождение лангедокское
слово companatge / Любая пища, кроме хлеба и вина./. Чтобы
найти, приготовить и сварить пищу, работают руки,
ходят ноги и носят на себе все наше тело,
глаза всем управляют,
сосание в шейке желудка, вызываемое небольшим количеством
кисловатой желчи, которая попадает туда из селезенки,
напоминает о том. что пора заморить червячка,
язык пробует пищу,
зубы жуют,
желудок принимает, переваривает и превращает в млечный
сок,
брыжеечные вены всасывают все, что есть в ней хорошего и
полезного, и отделяют экскременты, которые потом выталкивающая
сила удаляет через особые проходы, а все годное по тем же
брыжеечным венам поступает в печень, печень же снова
преобразует пищу и превращает ее в кровь.
Теперь вообразите радость подсобных органов при виде этого
золотого ручья, который является их единственным укрепляющим
средством. Даже радость алхимиков, которые после долгих усилий,
больших хлопот и больших затрат видят наконец, что металлы в их
печах претворяются, нельзя сравнить с этой.
Итак, каждый орган готовится и прилагает усилия к тому,
чтобы заново очистить и выделить это сокровище. Почки с помощью
своих вен извлекают из него жидкость, которую вы называете
мочой, и по каналам отводят вниз. Внизу находится особый
приемник, а именно мочевой пузырь, который в нужный момент
изгоняет ее вон. Селезенка извлекает из крови землистые
вещества и тот осадок, который вы называете черной желчью.
Желчный пузырь освобождает кровь от излишка желчи. После этого
кровь поступает в другую мастерскую, где она особенно хорошо
очищается, то есть в сердце. Сердце своими диастолическими и
систолическими движениями разжижает ее и воспламеняет, в правом
желудочке она еще улучшается, и тогда сердце через вены
разгоняет ее по всем членам. Каждый член притягивает ее к себе
и по-своему питается ею, -- ноги, руки, глаза, решительно все,
и теперь уже должники -- они, меж тем как прежде они были
кредиторами. В левом желудочке кровь делается такой жидкой, что
ее даже считают одухотворенной, и сердце через артерии
разгоняет ее по всем членам для того, чтобы согреть и
проветрить другую, венозную кровь. Легкие все время освежают ее
своими лопастями и мехами. Благодарное сердце через посредство
легочной артерии снабжает их за это самой лучшей кровью.
Наконец, в чудесный сети кровь очищается до такой степени, что
в ней образуются духовные силы, благодаря которым человек
получает способность воображать, размышлять, судить, решать,
обсуждать, умозаключать и памятовать.
Ей-же-ей, я тону, я теряюсь, у меня глаза разбегаются в
бездонной пучине этого ссужающего и должающего мира. Смею вас
уверить, что ссужать -- дело божье, должать -- геройская
доблесть.
Слушайте дальше. Этот ссужающий, должающий и занимающий
мир настолько добр, что, завершив свое питание, он уже начинает
думать о том, как бы ссудить тех, кто еще не родился, и с
помощью такой ссуды, буде окажется возможным, обессмертить себя
и размножиться в таких же точно существах, то есть в детях. С
этой целью каждый орган почитает за нужное выделить некоторую
часть наиболее ценной пищи и послать ее вниз, а там природа уже
приготовила удобные сосуды и приемники, через которые эта пища
окольными и извилистыми путями спускается в детородные органы,
принимает надлежащую форму и, как у мужчин, так и у женщин,
отыскивает подходящие места, служащие для сохранения и
продления человеческого рода. И все это совершается через
посредство взаимных ссуд и долгов, -- отсюда ведь и пошло
выражение: брачный долг.
Отказывающего природа карает сильным раздражением во всех
членах и расстройством чувств, ссужающему же дарует
наслаждение, радость и негу.
ГЛАВА V
О том, как Пантагрюэлъ порицает должников и заимодавцев
-- Я понял вашу мысль, -- заметил Пантагрюэль, -- вы, я
вижу, отлично умеете рассуждать и говорите с жаром. Однако ж
если бы вы проповедовали и разглагольствовали до самого
Троицына дня, все равно вы, к своему изумлению, ни в чем бы
меня не убедили. Вы зря тратите свое красноречие: я никогда не
залезу в долги. В апостольском послании прямо говорится: "Не
оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви".
Вы пользуетесь прекрасными графидами и диатипозами, и они
мне очень понравились, но вот что я вам на это скажу:
представьте себе, что некий продувной надувала и неуемный
заемщик опять явится в город, где все уже знают его повадку, --
его появление повергло бы жителей в такой же точно страх и
трепет, словно к ним явилась чума в том самом обличье, в каком
она предстала в Эфесе перед философом тианским. По-моему, персы
были правы, утверждая, что второй порок -- лгать, а первый --
быть должным. Ведь обыкновенно долги и ложь тесно между собою
связаны.
Я не хочу, однако ж, сказать, что никогда не следует брать
в долг, что никогда не следует давать взаймы. Нет такого
богача, который никогда не был бы должен. Нет такого бедняка, у
которого никогда нельзя было бы занять.
Подобные случаи предусматривает в своих законах Платон: он
разрешает брать воду из соседнего колодца, только после того
как вы изрыли и перекопали свой собственный участок и поискали
у себя слоя земли, именуемого глиноземом (то есть горшечной
глины), а в нем -- источника или же родника. Надобно заметить,
что благодаря своему составу эта жирная, крепкая, гладкая и
плотная земля долго держит влагу, утечка же и испарения при
таких условиях затруднены.
Итак, это очень стыдно -- везде и всюду, направо и налево
занимать, вместо того чтобы трудиться и зарабатывать. Давать
взаймы, по моему разумению, следует только тогда, когда
труженику не хватает на жизнь его заработка или же когда он
нечаянно и внезапно теряет свое достояние.
Оставим, однако ж, этот разговор. Вперед с кредиторами не
связывайтесь, а от того, что было в прошлом, я вас избавляю.
-- Мне остается только поблагодарить вас, -- молвил
Панург. -- И если наша благодарность должна равняться тому
расположению, какое к нам выказывают наши благодетели, то моя
благодарность вам безгранична и беспредельна, ибо той любви,
которую вы по доброте своей мне выказываете, цены нет, -- она
превосходит любой вес, число и меру, она безгранична и
беспредельна. А вот если размеры благодарности должны
соответствовать размерам благодеяния и той радости, которую
испытывают облагодетельствованные, тут уж мне за вами не
угнаться. Вы делаете мне много добра, больше, чем следует,
больше, чем я заслужил, больше, чем я, откровенно говоря, того
стою. Впрочем, не так много, как вам, вероятно, кажется.
Не это, однако ж, меня гнетет, не это меня точит и гложет.
Когда я расплачусь с долгами, в каком я окажусь положении?
Первые месяцы мне придется несладко, уверяю вас: ведь я не так
воспитан и к этому не привык. Очень я этого боюсь.
Ко всему прочему, теперь кто только в Рагу ни пукнет, так
уж непременно мне в нос. Все п....ны на свете, когда пукают,
обыкновенно приговаривают: "Получай, кто расквитался!" Дни мои
сочтены, это уж я чувствую. Сочинить эпитафию поручаю вам. И
умру я весь как есть запуканный. Если какой-нибудь женщине,
которая мучается от рези в животе, обычные ветрогонные средства
не принесут пользы, то ей наверняка поможет порошок из моей
непотребной и запуканной мумии. Какую бы слабую дозу ни
назначил ей лекарь, она от нее так начнет пукать, что сама
удивится.
Вот почему я покорнейше вас прошу: оставьте за мной
сотенки две-три долгов по примеру короля Людовика
Одиннадцатого, который хотел было избавить от судебной
ответственности Миля д'Илье, епископа Шартрского, но потом,
уступив настойчивой его просьбе, оставил ему несколько тяжб --
для упражнения. Уж лучше я откажусь в пользу кредиторов от
доходов с моей улитни, да еще и с жукильни на придачу.
-- Давайте прекратим этот разговор, -- заметил
Пантагрюэль, -- я уже вам сказал.
ГЛАВА VI
Почему молодожены освобождаются от воинской повинности
-- А каким это законом заведено и установлено, --
осведомился Панург, -- что насадившие виноградник, построившие
новый дом и молодожены получают отсрочку на год по призыву на
военную службу?
-- Законом Моисея, -- отвечал Пантагрюэль.
-- Но почему же именно молодожены? -- спросил Панург. --
До виноградарей мне нужды нет, -- слишком я для этого стар:
пусть лучше позаботятся о тех, кто снимает урожай. И
новостроители из мертвого камня также не занесены в книгу
живота моего. Я созидаю живые камни, то есть людей.
-- По моему разумению, -- сказал Пантагрюэль, -- цель
здесь была такова: пусть-де молодожены первый год вдоволь
насладятся любовью, займутся произведением на свет потомства и
обзаведутся наследниками. Таким образом, если даже на второй
год их убивали на войне, имя их и герб переходили к детям. А
заодно удостоверялись, бесплодна новобрачная или плодовита
(годичный опыт считался достаточным ввиду зрелого возраста, в
каком тогда вступали в брак), с тем чтобы в случае смерти
первого мужа как можно лучше пристроить ее вторично: плодовитую
выдавали за того, кто мечтал о приращении своего рода,
бесплодную же за того, кто не жаждал иметь детей, а брал жену
за ее добродетели, сметку, привлекательность, -- только ради
домашнего уюта и ведения хозяйства.
-- А вареннские проповедники порицают второй брак, --
сказал Панург, -- они говорят, что это безумие и позор.
-- Для них это все равно что перемежающаяся лихорадка, --
подтвердил Пaнтapюэль.
-- Да и для отца Скоблисия тоже, -- продолжал Панург. --
Когда он проповедовал в Парилье и громил второй брак, то прямо
так и объявил: он, дескать, клянется, пусть, дескать, его
сейчас черт схватит, но только он предпочитает лишить
невинности сотню девиц, нежели вложить шпагу в ножны хотя бы
одной вдовушке.
Мне ваш довод кажется разумным и веским. Ну, а что вы
скажете, если я вам предложу такое объяснение: молодоженам
давали отсрочку на год по призыву на том основании, что в
течение всего первого года они наиграются вдоволь со своими
дражайшими половинами (а ведь это их право и их долг),
опустошат свои сперматические сосуды и по этой причине бывают
такие заморенные, истощенные, изнуренные и чахлые, что, когда
настает день сражения, они предпочитают нырнуть, как утки, в
обоз, но только не быть вместе с воинами и отважными
ратоборцами там, где воинствует Энио и где сыплются удары, ибо
под знаменами Марса никто из них не способен нанести настоящий
удар? И то сказать: все лихие удары они уже нанесли под пологом
своей подруги -- Венеры.
И вот вам доказательство -- мы и сейчас еще среди прочих
сохранившихся у нас древних обычаев и обрядов наблюдаем во всех
порядочных домах такое обыкновение: молодожена по прошествии
стольких-то дней посылают проведать дядюшку, чтобы временно
разлучить мужа с молодой женой, чтобы он отдохнул немного,
окреп, а затем, по возвращении, со свежими силами снова ринулся
в бой, хотя у большинства нет ни дяди, ни тети. Да вот,
недалеко ходить: после сражения под Рогоносом король Пук,
собственно говоря, не уволил нас вчистую, меня и Цып-цыпа, а
просто отпустил домой на поправку. Между прочим, Цып-цып все
еще ищет свой дом. Когда я был маленький, крестная мать моего
дедушки говорила мне:
Молитвы только тот твердит,
В чью душу их слова запали.
Один флейтист сильней дудит,
Чем два, которые устали.
Укрепляет меня в моем мнении то обстоятельство, что
виноградари первый год почти никогда не едят своего винограда и
не пьют вина собственного разлива, а равно и строители не живут
в своих новых жилищах, оттого что боятся задохнуться из-за
недостатка воздуха, о чем с таким знанием дела толкует Гален в
книге второй О затруднительности дыхания.
Задал же я вам этот вопрос не без основательного основания
и не без резонного резона. Не сердитесь.
ГЛАВА VII
О том, как Панург, едва у него в ухе появилась Ьлоха,
перестал носить свой великолепный гульфик
На другой день Панург велел, по еврейскому обычаю,
проткнуть себе правое ухо и подвесить к нему золотое с
инкрустацией колечко, в которое была вправлена блоха. Чтобы у
вас не оставалось никаких неясностей (право же, это так приятно
-- быть обо всем осведомленным!), я вам сообщаю, что блоха была
черная, содержание же ее обходилось, по самому точному
подсчету, во всяком случае не больше, чем стоила свадьба одной
гирканской тигрицы, то есть примерно около шестисот тысяч
мараведи в три месяца. Теперь, когда долги Панурга были
покрыты, такие громадные расходы пришлись ему не по нраву, и он
порешил кормить ее тем же, чем кормятся тираны и адвокаты, то
есть потом и кровью подвластных.
Затем он взял четыре локтя грубого сукна, сшил себе
длинный, простого покроя плащ, штаны снял, а очки прицепил к
шляпе.
В таком виде предстал он перед Пантагрюэлем, и тот
подивился этому маскараду, главным образом потому, что не узрел
прекрасного и великолепного гульфика, на котором Панург, как на
якоре спасения, основывал последнее свое убежище от крушений и
бедствий.
Не в силах будучи разгадать тайну Панурга, добрый
Пантагрюэль обратился к нему с вопросом, что означает
необычайный этот маскарад.
-- У меня блоха в ухе, -- объявил Панург. -- Я хочу
жениться.
-- В добрый час, -- молвил Пантагрюэль, -- вы меня этим
очень обрадовали. Верю вам на слово. Но только влюбленные так
себя не ведут: не ходят со спущенными штанами, а то и вовсе без
оных, не прикрывают голые колени сорочкой, не щеголяют в грубом
плаще до пят, да еще какого-то невероятного цвета, -- никто из
людей порядочных и добродетельных не носит таких плащей. Если
же какие-нибудь еретики или сектанты так и одевались, то это
считалось ханжеством, фальшью, желанием завладеть умами
простонародья. Впрочем, я лично не собираюсь осуждать их за это
и выносить им суровый приговор. Каждый поступает, как ему
подсказывает здравый смысл, особливо в делах несущественных,
неважных, безразличных, ни добрых, ни злых, не исходящих ни из
нашего сердца, ни из разумения, каковые представляют собой
мастерские всяческого добра и всяческого зла: добра -- в том
случае, если чувство доброе и если им руководит чистый дух; зла
-- в том случае, если чувство коварно извратил дух лукавый. Мне
только не по душе любовь к новшествам и презрение к обычаям.
-- Вы говорите -- цвет, -- возразил Панург. -- Цвет --
ничего, мочевой, как раз подходящий, в сукнах я толк понимаю,
-- это моя материя, и вообще я решил перемениться и больше
следить за собой. От долгов я свободен, -- значит, я теперь с
божьей помощью стану таким мрачным человеком, что вы диву
дадитесь.
Посмотрите на мои очки. Издали вы вполне можете меня
принять за брата Жана Буржуа. Я уверен, что в новом году я
опять начну проповедовать крестовый поход. Были бы только целы
наши ядра и пики.
Взгляните на это сукно. Я вас уверяю, что оно имеет особое
таинственное свойство, мало кому известное. Надел я его нынче
утром, а уже беснуюсь, корчусь, горю желанием как можно скорее
жениться и до седьмого пота потрудиться над женой, хотя бы меня
колотили в это время палкой. А какой из меня выйдет отличный
хозяин! Когда я умру, тело мое сожгут на почетном костре, а
пепел сохранят на память о рачительнейшем хозяине. Будь я сукин
сын, коли сукно мое плохое! На таком сукне только в карты
играть да монетки менять. За таким сукнецом -- кое-кого об стол
стук лицом!
Оглядите меня спереди и сзади. Да ведь это же тога,
одеяние древних римлян в мирное время! Покрой я выбрал такой же
точно, как на Трояновой колонне в Риме и как на триумфальной
арке Септимия Севера. Надоело мне воевать, надоели мне сагумы и
полукафтанья пехотинцев. От брони плечам больно. Долой оружие,
да здравствует тога! По крайней мере -- на весь будущий год,
если только я женюсь, а ведь вы не далее как вчера разъяснили
мне по этому поводу Моисеев закон.
Что же касается штанов, то в давнопрошедшие времена я
слыхал от моей двоюродной бабушки Лорансы, что они существуют
для гульфика.
Я понимаю это в том смысле, в каком милый чудак Гален,
рассуждая в книге девятой о Назначении частей нашего тела,
сказал, что голова существует для глаз. Природа могла бы вздеть
голову на коленки или же на локти, однако, сотворив глаза, дабы
мы различали предметы вдали, она их вставила в голову, а
голову, точно древко, воткнула в самую верхнюю часть тела,
подобно тому как маяки и высокие башни строятся всегда на
возвышенном месте, дабы свет был виден издали.
А так как я хочу некоторое время, -- по крайней мере с
годик, -- отдохнуть от военной службы и жениться, то я уже не
ношу гульфика, а следственно, и штанов, ибо гульфик есть самый
главный доспех ратника. И теперь я готов утверждать под страхом
любой кары вплоть до костра (только не включительно, а
исключительно), что турки недостаточно хорошо вооружены, оттого
что ношение гульфиков воспрещено у них законом.
ГЛАВА VIII
Почему гульфик есть самый главный доспех ратника
-- Итак, вы утверждаете, -- сказал Пантагрюэль, -- что
самый главный воинский доспех -- это гульфик? Учение новое и в
высшей степени парадоксальное. Принято думать, что вооружение
начинается со шпор.
-- Да, я это утверждаю, -- объявил Панург, -- и утверждаю
не без основания.
Взгляните, как заботливо вооружила природа завязь и семя
созданных ею растений, деревьев, кустов, трав и зоофитов,
которые она пожелала утвердить и сохранить так, чтобы виды
выживали, хотя бы отдельные особи и вымирали, а ведь в завязях
и семенах как раз и заключена эта самая их долговечность:
природа их снабдила и необычайно искусно прикрыла стручками,
оболочкой, пленкой, скорлупой, чашечками, шелухой, шипами,
пушком, корой и колючими иглами, которые представляют собой
прекрасные, прочные, естественные гульфики. Примером могут
служить горох, бобы, фасоль, орехи, персики, хлопок, колоквинт,
хлебные злаки, мак, лимоны, каштаны -- вообще все растения, ибо
мы ясно видим, что завязь и семя у них прикрыты, защищены и
вооружены лучше, чем что-либо другое. О продолжении
человеческого рода природа так не позаботилась. Наоборот, она
создала человека голым, нежным, хрупким и не наделила его ни
оружием, ни доспехами, создала его в пору невинности, еще в
золотом веке, создала существом одушевленным, но не растением,
существом одушевленным, говорю я, созданным для мира, а не для
воины, существом одушевленным, созданным для того, чтобы
наслаждаться всеми дивными плодами и произрастающими на земле
растениями, существом одушевленным, созданным для того, чтобы
мирно повелевать всеми животными.
В железном веке, в царствование Юпитера, среди людей
расплодилось зло, и тогда земля начала родить крапиву,
чертополох, терновник и прочее тому подобное, -- так
растительный мир бунтовал против человека. Этого мало, велением
судьбы почти все животные вышли из-под власти человека и молча
сговорились не только не работать на него больше .и не
подчиняться ему, но, напротив, оказывать ему самое решительное
сопротивление и по мере сил и возможности вредить.
Тогда человек, желая по-прежнему наслаждаться и
по-прежнему властвовать и сознавая, что без услуг многих
животных ему не обойтись, принужден был вооружиться.
-- Клянусь святым Гусем, -- воскликнул Пантагрюэль, --
после того как прошли дожди, ты сделался не только изрядным
кутилой, но еще и философом!
-- А теперь обратите внимание на то, как природа подала
человеку мысль вооружиться и с какой части тела начал он свое
вооружение, -- продолжал Панург. -- Начал он, клянусь всеми
святыми, с яичек.
И сам Приап, привесив их,
Не стал просить себе других.
Прямое на это указание мы находим у еврейского вождя и
философа Моисея, который утверждает, что человек вооружился
нарядным и изящным гульфиком, весьма искусно сделанным из
фиговых листочков, самой природой к этому приспособленных и
благодаря своей твердости, зубчатости, гибкости, гладкости,
величине, цвету, запаху, равно как и прочим свойствам и
особенностям, вполне удобных для прикрытия и защиты яичек.
Я оставляю в стороне ужасающих размеров лотарингские
яички: они гнушаются тем просторным помещением, которое им
предоставляют гульфики, и летят стрелой в глубь штанов, -- для
них закон не писан. Сошлюсь в том на Виардьера, славного
волокиту, которого я встретил первого мая в Нанси; чтобы быть
пощеголеватее, он чистил себе яички, разложив их для этой цели
на столе, словно испанский плащ.
Отсюда следствие: кто говорит ратнику сельского ополчения,
когда его отправляют на войну:
Эй, береги, Тево, кувшин! --
иными словами -- башку, тот выражается неточно. Надо
говорить:
Эй, береги, Тево, горшок! --
то есть, клянусь всеми чертями ада, яички.
Коли потеряна голова, то погиб только ее обладатель, а уж
коли потеряны яички, то гибнет весь род человеческий.
Вот почему галантный Гален в книге первой De spermate /"О
семени" (лат.)/ пришел к смелому заключению, что лучше (вернее
сказать, было бы наименьшим злом) не иметь сердца, чем не иметь
детородных органов. Ибо они содержат в себе, словно в некоем
ковчеге завета, залог долголетия человеческой породы. И я готов
спорить на сто франков, что это и есть те самые камни,
благодаря которым Девкалион и Пирра восстановили род
человеческий, погибший во время потопа, о коем так много писали
поэты.
Вот почему доблестный Юстиниан в книге четвертой De
cagotis tollendis / "Об искоренении святош" (лат.) / полагал
summum bonum in braguibus et bragtietis / Высшее благо в штанах
и гульфиках (средневек. лат.)/.
По этой же, а равно и по другим причинам, когда сеньор де
Мервиль, готовясь выступить в поход вместе со своим королем,
примерял новые доспехи (старые, заржавленные его доспехи уже не
годились, оттого что за последние годы ободок его живота сильно
отошел от почек), его супруга, поразмыслив, пришла к выводу,
что он совсем не бережет брачного звена и жезла, ибо эти вещи у
него ничем не защищены, кроме кольчуги, и посоветовала ему как
можно лучше предохранить их и оградить с помощью большого
шлема, который неизвестно для чего висел у него в чулане.
Об этой самой женщине говорится в третьей книге Шашней
девиц:
Узрев, что муж ее собрался в бой
Идти с незащищенною мотнею,
Жена сказала: "Друг, прикрой бронею
Свой бедный гульфик, столь любимый мной".
Считаю мудрым я совет такой,
Хотя он был подсказан ей испугом:
Вдруг будет отнят у нее войной
Кусок, который лаком всем супругам.
После всего сказанного вас уже не должно удивлять мое
новое снаряжение.
ГЛАВА IX
О том, как Панург советуется с Пантагрюэлем, стоит ли ему
жениться
Видя, что Пантагрюэль ничего на это не отвечает, Панург с
глубоким вздохом продолжал свою речь:
-- Вы знаете, государь, что я решил жениться, если
только, на мою беду, все щели не будут заткнуты, забиты и
заделаны. Во имя вашей давней любви ко мне скажите, какого вы
на сей предмет мнения?
-- Раз уж вы бросили жребий, -- сказал Пантагрюэль, --
поставили это своей задачей и приняли твердое решение, то
разговор кончен, остается только привести намерение в
исполнение.
-- Да, но мне не хотелось бы приводить его в исполнение
без вашего совета и согласия, -- возразил Панург.
-- Согласие я свое даю и советую вам жениться, -- сказал
Пантагрюэль.
-- Да, но если вы считаете, -- возразил Панург, -- что
мне лучше остаться на прежнем положении и перемен не искать, то
я предпочел бы не вступать в брак.
-- Коли так -- не женитесь, -- сказал Пантагрюэль.
-- Да, но разве вы хотите, чтобы я влачил свои дни
один-одинешенек, без подруги жизни? -- возразил Панург. -- Вы
же знаете, что сказано в Писании: V eh soli / Горе одинокому
(лат.)/. У холостяка нет той отрады, как у человека, нашедшего
себе жену.
-- Ну, ну, женитесь с Богом! -- сказал Пантагрюэль.
-- Но если жена наставит мне рога, -- а вы сами знаете:
нынче год урожайный, -- я же тогда из себя вон выйду, --
возразил Панург. -- Я люблю рогоносцев, почитаю их за людей
порядочных, вожу с ними дружбу, но я скорее соглашусь умереть,
чем попасть в их число. Вот что у меня из головы не выходит.
-- Выходит, не женитесь, -- сказал Пантагрюэль, -- ибо
изречение Сенеки справедливо и исключений не допускает: как сам
ты поступал с другими, так, будь уверен, поступят и с тобой.
-- Так вы говорите, -- спросил Панург, -- исключений не
бывает?
-- Исключений Сенека не допускает, -- отвечал
Пантагрюэль.
-- Ах, шут бы его взял! -- воскликнул Панург. -- Не
поймешь, какой же свет он имеет в виду: этот или тот. Да, но
если я все-таки не могу обойтись без жены, как слепой без палки
(буравчик должен действовать, а иначе что же это за жизнь?), то
не лучше ли мне связать свою судьбу с какой-нибудь честной и
скромной женщиной, чем менять каждый день и все бояться, как бы
тебя не вздули, или, еще того хуже, как бы не подцепить дурную
болезнь? С порядочными женщинами я, да простят мне их мужья,
пока еще не знался.
-- Значит, женитесь себе с Богом, -- сказал Пантагрюэль.
-- Но если попущением Божиим случится так, что я женюсь
на порядочной женщине, а она станет меня колотить, то ведь мне
придется быть смиреннее самого Иова, разве только я тут же
взбешусь от злости. Я слыхал, что женщины порядочные сварливы,
что в семейной жизни они -- сущий перец. А уж я ее перещеголяю,
уж я ей закачу выволочку: и по рукам, и по ногам, и по голове,
и в легкие, и в печенку, и в селезенку, все, что на ней, изорву
в клочья, -- нечистый дух будет стеречь ее грешную душу прямо у
порога. Хоть бы годик прожить без этаких раздоров, а еще лучше
не знать их совсем.
-- Со всем тем не женитесь, -- сказал Пантагрюэль.
-- Да, но если, -- возразил Панург, -- я останусь в том
же состоянии, без долгов и без жены (имейте в виду, что я
расквитался себе же на горе, ибо кредиторы мои не успокоились
бы до тех пор, пока у меня не появилось бы потомство), если у
меня не будет ни долгов, ни жены, то никто обо мне не
позаботится и не создаст мне так называемого домашнего уюта. А
случись заболеть, так мне все станут делать шиворот-навыворот.
Мудрец сказал: "Где нет женщины, -- я разумею мать семейства,
законную супругу, -- там больной находится в весьма
затруднительном положении". В этом я убедился на примере пап,
легатов, кардиналов, епископов, аббатов, настоятелей,
священников и монахов. Нет, уж я...
-- В мужья записывайтесь с Богом, в мужья! -- сказал
Пантагрюэль.
-- Да, но если я заболею и не смогу исполнять супружеские
обязанности, -- возразил Панург, -- а жена, возмущенная моим
бессилием, спутается с кем-нибудь еще и не только, не будет за
мной ухаживать, но еще и посмеется над моей бедой и, что хуже
всего, оберет меня, как это мне не раз приходилось наблюдать,
то уж пиши пропало, беги из дому в чем мать родила.
-- Ну и дела! Уж лучше не женитесь, -- сказал
Пантагрюэль.
-- Да, но в таком случае, -- возразил Панург, -- у меня
никогда не будет законных сыновей и дочерей, которым я имел бы
возможность передать мое имя и герб, которым я мог бы завещать
свое состояние, и наследственное и благоприобретенное (а что я
в один прекрасный день его приобрету, за это я вам ручаюсь, да
еще и немалую ренту буду получать), и с которыми я мог бы
развлечься, если я чем-нибудь озабочен, как ежедневно на моих
глазах развлекается с вами ваш милый, добрый отец и как
развлекаются все порядочные люди в семейном кругу. И вот если
я, будучи свободен от долгов и не будучи женат, буду чем-либо
удручен, то, вместо того чтобы меня утешить, вы же еще станете
трунить над моим злополучием.
-- В таком случае женитесь себе с Богом! -- сказал
Пантагрюэль
ГЛАВА Х
О том, как Пантагрюэль доказывает Панургу, что советовать
в вопросах брака -- дело трудное, а равно и о гаданиях по
Гомеру и Вергилию
-- Вы меня извините, но советы ваши напоминают песенку о
Рикошете, -- заметил Панург. -- Сплошь одни capказмы, насмешки
и бесконечные противоречия. Одно исключает другое. Не знаешь,
чего держаться.
-- Равным образом и вопросы ваши содержат в себе столько
"если" и столько "но", что ничего нельзя обосновать, нельзя
прийти ни к какому определенному решению, -- возразил
Пантагрюэль. -- Ведь намерение ваше остается непоколебимым? А
это же и есть самое важное, остальное зависит от стечения
обстоятельств и от того, как судило Небо.
Мы знаем немало людей, коих это событие сделало такими
счастливыми, как будто в их браке отражается идея и образ
райского блаженства. Другие же до того несчастливы в семейной
жизни, что их состояние можно сравнить разве лишь с состоянием
бесов, которые искушают отшельников в пустынях Фиваиды и
Монсеррата. Уж раз вы решились попытать счастья, так идите
наудачу, завязавши глаза, преклонивши главу, облобызавши землю
и положившись на Бога. Никаких ручательств вы от меня не ждите.
Впрочем, если хотите, давайте попробуем вот что. Принесите
творения Вергилия, трижды раскройте книгу ногтем и из стиха, по
счету такого-то (об этом мы с вами условимся заранее), нам
станет ясно, каков будет ваш брак.
Что гадания по Гомеру многим верно предсказывали судьбу,
тому примером служит Сократ; когда ему в темнице прочли стих из
речи Ахилла (Илиада, песнь девятая):
Я послезавтра, коль не задержусь,
Во Фтии плодородной окажусь, --
он догадался, что умрет через три дня, и уверил в том
Эсхина, как об этом повествуют Платон в Критоне, Цицерон в
книге первой De divinatione /"О гадании" (лат.)/ и Диоген
Лаэртский.
Тому примером служит Опилий Макрин; он страстно желал
узнать, будет ли он римским императором, и ему вышло следующее
изречение (Илиада, песнь восьмая):
О старче! Ты со всех сторон зажат
В толпе здоровых молодых солдат;
Хилеешь ты, и, жалости не зная,
Тебя теснит к могиле старость злая.
И точно: Макрин был уже стар, и правил он империей всего
лишь год и два месяца, а затем юный и могучий Элагабал
низвергнул его и умертвил.
Тому примером служит Брут; он пожелал узнать, каков будет
исход Фарсальской битвы, в которой он пал, и ему вышел стих из
речи Патрокла (Илиада, песнь шестнадцатая):
Коварно парка дни мои прервала,
И Фебова стрела в меня попала.
Боевым кличем в той битве было имя Феба.
Также и гадания по Вергилию пользовались известностью еще
в древние времена и предсказывали из ряду вон выходящие случаи
и крупнейшие события вплоть до восшествия на престол Римской
империи, как это произошло с Александром Севером, которому
открыл его судьбу следу ющий стих (Энеида, песнь шестая):
О римлянин! Став властелином мира,
Не нарушай без надобности мира.
В самом деле, несколько лет спустя он и правда стал
римским императором.
Сошлюсь на римского императора Адриана: мучимый сомнением,
что о нем думает и какие чувства питает к нему Траян, он
прибегнул к гаданиям по Вергилию и напал на следующие строки
(Энеида, песнь шестая):
Кто, ветвь оливы в руку взяв свою,
Величественно шествует ко мне?
По одеянью и по седине
Я римского царя опознаю.
Некоторое время спустя он был усыновлен Траяном, а по
смерти его стал императором.
Сошлюсь на достославного Клавдия Второго, императора
римского, который прочел следующий стих (Энеида песнь шестая):
Ты в Риме воцарился, но другой
Придет на третье лето за тобой...
И точно: он царствовал только два года.
Тому же Клавдию, когда он пожелал узнать судьбу своего
брата Квинтила, которому он намеревался передать бразды
правления, вышло (Энеида, песнь шестая):
Судьба на миг его стране покажет.
Так оно и случилось, ибо Квинтил был убит через семнадцать
дней после того, как стал править империей.
Та же участь постигла императора Гордиана Младшего.
Клавдию Альбину, пытавшему свою судьбу, вышло еле дующее
(Энеида, песнь шестая):
Сей всадник в беспокойный, смутный год
Порядок в римском царстве наведет,
Принудит карфагенян к отступленью
И в Галлии подавит возмущенье.
Сошлюсь на императора Д. Клавдия, предшественника
Аврелиана; он допытывался, будут ли у него потомки, и ему вышло
(Энеида, песнь первая):
Имению и жизни этих лиц
Не положу пределов и границ.
И точно: он оказался предком длинного ряда поколений.
Сошлюсь на господина Пьера Ами; он пытал судьбу, удастся
ли ему спастись от козней нечистой силы и напал на следующий
стих (Энеида, песнь третья):
Покинь владенья дикого народа,
Покинь страну, где так скупа природа.
Ушел он от нечистой силы цел и невредим.
И еще можно было бы привести множество случаев, когда
сбывалось все, что пророчил стих, таким путем найденный, но об
этом долго рассказывать.
Однако ж, дабы вы потом не разуверились, я не стану вас
обнадеживать, что этот способ гадания непогрешим.
ГЛАВА XI
О том, как Пантагрюэль доказывает предосудительность
гадания на костях
-- Погадать бы на трех косточках -- верней бы и скорей бы
дело было, -- предложил Панург.
-- Нет, -- возразил Пантагрюэль, -- это гадание
противозаконное, предосудительное и весьма зазорное. Никогда им
не занимайтесь. Богомерзкую книгу О том, как забавляются
гаданием на костях в давние времена сочинил сам враг
человеческого рода в Ахайе, близ Буры, и с ее помощью перед
статуей Геркулеса Бурского многих легковерных людей вводил в
заблуждение, -- как и теперь еще вводит в различных местах, --
и улавливал в свои сети. Вам известно, что мой отец Гаргантюа
запретил эту книгу во всем своем королевстве, сжег ее вместе со
всеми гравировальными досками и рисунками, истребил и вырвал с
корнем как наиопаснейшую заразу.
Все, что я сейчас сказал по поводу костей, в равной мере
относится к бабкам. И то и другое -- обман. Пожалуйста, не
ссылайтесь на Тиберия, удачно бросившего бабку в Апонский
источник Герионова оракула. На эти удочки поддевает злой дух
доверчивые души и готовит им вечную муку.
Но чтобы вы после не жалели, я все же ничего не буду иметь
против, если вы сейчас на этом самом столе бросите три кости.
Какую сумму очков наберете, такой же точно по счету стих
возьмем мы с вами на странице, которую вы раскроете. Есть при
вас кости?
-- Полный кошель, -- отвечал Панург. -- Это же чертов
листок, согласно толкованию, которое дает Мерлин Коккай во
второй книге De patria diabolorum. Если черт увидит, что у меня
нет с собой костей, так это все равно как если бы у меня не
оказалось с собой зеленого листка.
Панург достал и бросил кости, и ему выпало пять, шесть,
пять.
-- Итого шестнадцать, -- объявил он. -- Возьмем на
раскрывшейся странице стих шестнадцатый. Число мне нравится, я
уверен, что мне выйдет что-нибудь приятное. Пусть я врежусь в
сомкнутый строй бесов, как врезается шар в ряды кегель или
снаряд в пехотный батальон, пусть черти сграбастают мою душу,
если в первую брачную ночь я столько же раз не тряхну мою
будущую жену.
-- Да я и не сомневаюсь, -- заметил Пантагрюэль, --
незачем давать такие страшные клятвы. Первый раз вы
промахнетесь, и это вам будет зачтено за пятнадцать, зато
поутру как раз попадете в цель, -- вот и выйдет шестнадцать.
-- Вы так думаете? -- спросил Панург. -- Ну уж нет, за
тем отважным бойцом, который стоит у меня на часах пониже пупа,
упущений не числится. Вы когда-нибудь видели, чтоб я давал
осечку? Никогда, никогда сроду таких вещей со мной не бывало.
Спросите у всех святых и честных отцов, я бью без промаха.
Призовите в свидетели всех игроков.
Засим была принесена книга Вергилия.
Прежде чем ее раскрыть, Панург обратился к Пантагрюэлю:
-- Сердце трепещет у меня в груди, словно флаг на ветру.
Пощупайте-ка пульс, вот здесь, на левой руке. Судя по его
частоте и наполнению, вы можете подумать, что меня тузят во
время диспута в Сорбонне. Как вы скажете: прежде чем приступить
к гаданию, может быть, мы все-таки вызовем Геркулеса и богинь
Тенит, которые, как я слышал, председательствовали в гадальной
палате?
-- Никого вызывать не нужно. -- возразил Пантагрюэль. --
Раскройте-ка лучше книгу
ГЛАВА XII
О том, как Пантагрюэль, гадая по Вергилаю, определяет,
каков будет брак Панурга
И вот когда Панург раскрыл книгу, то оказалось, что на
этой странице шестнадцатый по счету стих гласил следующее:
Он недостоин с богом пировать
И разделять с богинею кровать.
-- Плохо ваше дело, -- заключил Пантагрюэль. -- Стих
указывает, что жена у вас будет потаскушка, а вы, следственно,
будете рогоносцем.
Богиня, которая к вам не благоволит, -- это Минерва,
грозная девственница, богиня всемогущая, громовержущая,
ненавидящая и рогоносцев и ветреников, преследующая измены,
ненавидящая развратных женщин, которые не держат слова, данного
мужу, и сходятся с другими. Бог -- это Юпитер-громовержец.
Надобно вам знать, что, согласно учению древних этрусков,
манубии (так назывались у них вулканические молнии) исходят
только от Минервы (доказательством может служить пожар на
кораблях Аякса Оилида) и от головного ее отца Юпитера. Другим
же богам Олимпа метать громы и молнии не подобает. Оттого они и
не так страшны людям.
Слушайте дальше, и пусть это будет для вас экстракт
древней мифологии. Когда титаны восстали на богов, боги сперва
посмеивались над своими врагами и говорили, что с такими-то и
слугам их пустое дело управиться. Однако ж когда боги увидели,
что титанам удалось взгромоздить гору Оссу на гору Пелион, а
гору Олимп раскачать, чтобы водрузить ее на самый верх, то на
них напал страх. Тогда Юпитер созвал совет.
На совете было решено, что боги, все как один, смело
ринутся в бой. А так как им неоднократно приходилось видеть,
что битвы проигрывались из-за присутствия в ратном стане
женщин, то было постановлено временно удалить с небес и сослать
к истокам Нила всех срамниц-богинь, предварительно превратив их
в ласок, куниц, летучих мышей, лягушек и так далее. Оставили
одну только Минерву, дабы она метала громы и молнии совместно с
Юпитером, ибо она почиталась богиней наук и войны, богиней
совета и исполнения, богиней, которая появилась на свет
вооруженною, богиней, наводящей страх на небе, в воздухе, в
море и на суше.
-- Ах, нелегкая! -- воскликнул Панург. -- Выходит, я и
есть Вулкан, о котором говорит поэт? Шалишь! Я не хром, я не
фальшивомонетчик и не кузнец. А коли так, то и жена может мне
попасться не менее красивая и не менее приятная, чем его
Венера, но только не такая шлюха, а я не буду рогоносцем. Ведь
этот хромоногий мерзавец потребовал, чтобы его признали
рогоносцем по повелению свыше и в присутствии всех богов. А
посему следует понимать это предсказание в обратном смысле.
Открывшийся нам стих указывает, что жена моя будет
скромной, целомудренной и верной, но не вооруженной, не
норовистой, не исшедшей из отцовского мозга безмозглой
Палладой, смазливому же вашему юбочнику Юпитеру соперником моим
не быть, и не макать ему свой хлеб в мой суп, когда мы с ним
будем сидеть за одним столом.
Обратите внимание на его подвиги и славные похождения.
Такого мерзкого блудника, такого пакостного корд... то есть, я
хотел сказать, бордельера свет не производил. Похотлив, как
боров. Недаром его на острове Кандии, на горе Дикте, выкормила
свинья, если только не врет Агафокл Вавилонянин. Он козлее
любого козла. Недаром идет молва, что его поила молоком коза
Амалфея. Клянусь Ахеронтом, в один прекрасный день он полез на
третью часть света со всеми ее животными и людьми, реками и
горами, то есть на Европу. За это козление поклонявшиеся Аммону
велели изобразить Юпитера в виде козлящего козла, козла с
рогами.
Ну да я-то знаю, как уберечься от этого потаскуна. Я ему
не простофиля Амфитрион, не дурачок Аргус со всей его сотней
очков, не трусишка Акрисий, не какой-то неведомый фивянин Лик,
не разиня Агенор, не размазня Асоп, не мохноногий Ликаон, не
неповоротливый тосканец Корит, не долговязый Атлант. Пусть себе
хоть сотни раз превращается в лебедя, в быка, в сатира, в
золото, в кукушку, -- именно в этом обличье лишил он невинности
сестру свою Юнону, -- в орла, в барана, в голубя, -- в этом
образе он влюбился в деву Фтию, жившую в Эгионе, -- в огонь, в
змея, это еще что -- в блоху, в эпикуреические атомы или,
магистронострально выражаясь, во вторичные интенции. Я его
утихомирю. Знаете, что я с ним сделаю? Черт побери, то самое,
что Сатурн со своим отцом Ураном, -- Сенека мне это предрек, а
Лактанций подтвердил, -- то же, что Рея с Аттисом: я ему
напрочь оттяпаю яички. Так что и звания не останется. И уж
папой ему тогда не быть, ибо testiculos поп habet.
-- Полно, полно, мой мальчик, -- сказал Пантагрюэль. --
Откройте еще раз.
Панургу вышел следующий стих:
Ему ломает спину, члены, кости,
И стынет он от ужаса и злости.
-- Стих указывает на то, что жена будет колотить вас и
спереди и сзади, -- заметил Пантагрюэль.
-- Наоборот, -- возразил Панург, -- смысл его в том, что
если жена выведет меня из себя, то я ей все бока обломаю. Уж
погуляет по ней палочка! А не окажется под рукой палки, то
пусть меня черт сожрет, если я не сожру ее живьем, как сожрал
свою жену Камблет, царь лидийский.
-- Какой вы храбрый! -- заметил Пантагрюэль. -- Сам
Геркулес не решился бы с вами переведаться, когда вы в гневе.
Как говорится: Жан стоит двух, а Геркулес выходить один против
двоих не решался.
-- А разве я Жан? -- спросил Панург.
-- Да нет, -- отвечал Пантагрюэль. -- Я имел в виду игру
в трик-трак.
В третий раз Панургу вышел следующий стих:
И силилась -- таков у жен обычай --
Успеть побольше нахватать добычи.
-- Этот стих указывает на то, что жена вас оберет, --
заметил Пантагрюэль. -- Теперь, после трех гаданий, мне ваша
участь ясна. Быть вам рогатому, быть вам битому, быть вам
обобранному.
-- Наоборот, -- возразил Панург, -- стих указывает на то,
что жена будет любить меня любовью совершенною. Сатирик вполне
прав, когда говорит, что женщине, пылающей возвышенною любовью,
иной раз доставляет удовольствие что-либо утащить у своего
возлюбленного. Что именно? Перчатку, поясок, -- пусть, мол,
поищет. Пустяк, безделицу.
Равным образом небольшие размолвки и ссоры, вспыхивающие
по временам между любовниками, лишь оживляют и возбуждают
любовь. Так же точно, к примеру сказать, точильщик бьет иной
раз молотком по брусу, чтобы лучше точилось железо.
Вот почему я склонен думать, что все эти три предсказания
чрезвычайно для меня благоприятны. Иначе я бы их обжаловал.
-- Приговоры Судьбы и Фортуны обжалованию не подлежат, --
возразил Пантагрюэль, -- так утверждают древние законоведы и
знаменитый Бальд (L. ult. С. de leg. /"3[акон] посл[едний],
к[анон]" "О зак[онах]" (лат.)/).
Дело состоит в том, что Фортуна не признает над собой
высшей инстанции, куда бы можно было обратиться с жалобой на
нее самое и на ее прорицания. Поэтому все, кто ей подвластен,
не могут восстановить положение, существовавшее до ее
приговора, о чем Бальд прямо говорит в L. Ait praetor. П ult
ff. de minor /[Дигесты], О меньш [их], з[акон] "Претор
говорит", П посл[едний] (лат.)/.
ГЛАВА XIII
О том, как Пантагрюэль советует Панургу предугадать через
посредство снов, счастлив или же несчастлив будет его брак
-- Ну, раз мы не сходимся во мнениях касательно гаданий
по Вергилию, давайте попробуем другой способ предугадывания.
-- Какой? -- спросил Панург.
-- Хороший, -- отвечал Пантагрювль, -- античный и
аутентичный, а именно сны. Ибо, отойдя ко сну при условиях,
которые нам описывают Гиппократ, в книге "О снах", Платон,
Плотин, Ямвлих, Синесий, Аристотель, Ксенофонт, Гален, Плутарх,
Артемидор Дальдийский, Герофил, Кв. Калабрийский, Феокрит,
Плиний Афиней и другие, душа часто предугадывает будущее.
Мне нет необходимости доказывать вам это подробно. Возьмем
самый простой пример: вам, верно, приходилось видеть, что когда
дети вымыты, накормлены и напоены, то они спят крепким сном, и
кормилицы со спокойной совестью идут веселиться: они вольны
делать все, что им заблагорассудится, ибо их присутствие у
колыбели в это время не нужно. Так же точно, пока наше тело
спит и до пробуждения ни в чем нужды не испытывает, а
пищеварение всюду приостановлено, душа наша преисполняется
веселия и устремляется к своей отчизне, то есть на небо. Там
душа вновь обретает отличительный знак своего первоначального
божественного происхождения и, приобщившись к созерцанию
бесконечной духовной сферы, центр которой находится в любой
точке вселенной, а окружность нигде (согласно учению Гермеса
Трисмегиста, это и есть Бог), сферы, где ничто не случается,
ничто не проходит, ничто не гибнет, где все времена суть
настоящие, отмечает не только те события, которые уже произошли
в дольнем мире, но и события грядущие, и, принеся о них весть
своему телу и через посредство чувств и телесных органов
поведав о них тем, к кому она благосклонна, душа становится
вещей и пророческой.
Правда, весть, которую она приносит, не полностью
совпадает с тем, что ей довелось видеть, и объясняется это
несовершенством и хрупкостью телесных чувств: так луна,
заимствуя свет у солнца, отдает его нам не таким ярким, чистым,
сильным и ослепительным, каким она его получила.
Вот почему сонные видения требуют искусных, мудрых,
сообразительных, опытных, разумных и безупречных толкователей,
или же, как их называли греки, онейрокритов и онейрополов.
По той же самой причине Гераклит утверждал, что сны сами
по себе ничего нам не открывают, равно как ничего и не
утаивают; они посылаются нам лишь как знамение и прообраз тех
радостей и печалей, которые ожидают нас самих или же кого-либо
еще. Об этом свидетельствует Священное писание, это же
утверждают и светские истории, в коих приводятся тысячи
случаев, происшедших именно так, как они пригрезились сновидцу
или же другому лицу.
Жители Атлантиды и Фасоса, одного из островов Цикладских,
лишены этого удобства: там никто никогда не видит снов. Так же
обстояло дело с Клеоном Давлийским и с Фрасимедом, а в наши дни
-- с ученейшим французом Вилланованусом: им никогда ничего не
снилось.
Итак, завтра, в час, когда ликующая розовоперстая Аврора
разгонит ночной мрак, постарайтесь как можно крепче заснуть. На
это время вы должны будете отрешиться от всех земных страстей:
от любви, ненависти, надежды и страха.
Как некогда великий прорицатель Протей, обратившись и
преобразившись в огонь, в воду, в тигра, в дракона или же надев
на себя другие диковинные личины, не мог предсказывать будущее
и принужден был для этой цели восстанавливать настоящее свое и
простейшее обличье, так и человек сможет принять в себя
божество и исполниться пророческого духа, только если самая
божественная его часть (то есть Мens / Ум (лат.)/) окажется
мирной, спокойной и безмятежной, не волнуемой и не отвлекаемой
страстями и суетой мирскою.
-- Я согласен, -- объявил Панург. -- Но как же мне
полагается сегодня ужинать: плотно или не плотно? Это вопрос не
праздный. Если я поужинаю несытно и невкусно, я ничего путного
во сне не увижу, -- одни лишь пустые мечтания, такие же точно
пустые, как мой желудок в ту пору.
-- Самое лучшее было бы совсем не ужинать, -- заметил
Пантагрюэль, -- особливо если принять в рассуждение вашу
упитанность и ваши привычки. Древний прорицатель Амфиарай
требовал, чтобы люди, которым его предсказания должны были
открыться во сне, в тот день ровно ничего не ели и в течение
трех предшествующих дней не пили вина. Мы с вами, однако ж, не
станем прибегать к такой чрезмерно строгой диете.
Правда, я убежден, что обжоре и пьянице трудно воспринять
весть о вещах духовных, однако ж со всем тем я не разделяю
мнения людей, думающих, что длительный и упорный пост скорее,
чем что-либо другое, приводит к созерцанию горних обителей.
Вспомните хотя бы моего отца Гаргантюа, имя которого я
произношу с благоговением: он любил повторять, что писания
отшельников и постников -- такие же дряблые, худосочные и
полные ядовитой слюны, как и их тело, да ведь и трудно
сохранить здоровый и спокойный дух, когда тело истощено, а
между тем философы и медики утверждают, что животные токи
возникают, зарождаются и действуют благодаря артериальной
крови, которая наилучшим образом очищается в чудесной сети, под
желудочками мозга. Мой отец приводил в пример одного философа,
-- философ этот полагал, что в уединении, вдали от толпы, ему
легче будет комментировать, размышлять и сочинять, а вышло
иначе: вокруг него лаяли псы, завывали волки, рычали львы,
ржали кони, ревели слоны, шипели змеи, верещали ослы, трещали
цикады, ворковали голуби, -- словом, это больше ему мешало, чем
шум Фонтенейской или же Ниортской ярмарки, ибо тело его ощущало
голод, и желудок, требуя утолить голод, выл, в глазах темнело,
вены же, высасывая субстанцию из мясистых частей, оттягивали
книзу неприкаянный дух, пренебрегший своим кормильцем и
дарованным ему самою природой гостеприимным хозяином, то есть
телом. Так птица на руке у сокольничего хочет взлететь, а
ремешок все тянет ее книзу.
Могу еще сослаться на авторитет Гомера, отца всех наук: он
свидетельствует, что греки прервали плач о Патрокле, верном
друге Ахилла, не прежде чем дал о себе знать голод и желудки
отказались снабжать их слезами, ибо телу, изнуренному долгим
постом, нечем бывает плакать и нечего источать.
Золотая середина всегда похвальна, придерживайтесь ее и в
этом. Не ешьте за ужином бобов, зайчатины, вообще ничего
мясного, моллюсков (их еще называют полипами), капусты и всякой
другой пищи, которая может возбудить и замутить ваши животные
токи. Подобно тому как зеркало не может отразить находящиеся
против него предметы, если поверхность его замутнена дыханием
или туманом, так же точно дух лишается способности прозревать
во сне, когда тело возбуждают и беспокоят испарения, исходящие
от незадолго перед тем съеденных кушаний, ибо между телом и
духом существует согласие нерушимое.
Скушайте несколько отменных груш, крустуменских и
бергамотов, яблоко "карпендю", турских слив, вишен из моего
сада. И, пожалуйста, не бойтесь, что сны у вас из-за этого
будут смутные, обманчивые, не внушающие доверия, каковыми
почитали иные перипатетики осенние сны на том основании, что
осенью люди больше, чем в другое время года, потребляют плодов.
Косвенное тому подтверждение мы находим и у древних пророков и
поэтов: они говорят, что сны пустые и обманчивые таятся под
покровом опавших листьев, а ведь листопад бывает осенью. Однако
то естественное брожение, которое так сильно в свежих плодах и
которое через пары, вызванные этим бурлением, легко передается
животным частям (так именно образуется сусло), теперь давно уже
замерло и прекратилось. Ну, а затем выпейте чудесной воды из
моего источника.
-- Ваши условия для меня трудноваты, -- признался Панург.
-- Все же я на них иду -- овчинка стоит выделки, но только вот
что: пусть мне принесут как можно раньше позавтракать -- прямо
после моего сновидства, это уж непременно. В остальном же я
поручу себя обоим Гомеровым вратам, Морфею, Икелу, Фантасу и
Фобетору. Если они мне помогут, я им воздвигну веселый алтарь
из тонкого пуха. Окажись я в лакейском храме Ино, что между
Этилом и Таламом, недоумение мое, уж верно, с помощью богини
разрешилось бы прекрасными и радостными сновидениями.
Затем он обратился к Пантагрюэлю с вопросом:
-- А не положить ли мне под подушку лавровых ветвей?
-- Не стоит, -- отвечал Пантагрюэль. -- Это чистое
суеверие, а все, что по сему поводу писали Серапион
Аскалонский. Антифон, Филохор, Артемон и Фульгенций Планциад,
-- сплошное заблуждение. Сюда же относятся, не в обиду будь
сказано старику Демокриту, левое плечо крокодила и хамелеона, и
бактрийский камень под названием эвметрид, и Аммонов рог: так
называют эфиопы золотистого цвета драгоценный камень в виде
бараньего рога, похожий на рог Юпитера-Аммона. Кстати сказать,
эфиопы уверяют, будто сны людей, носящих этот камень, так же
истинны и непреложны, как оракулы.
А вот что пишут Гомер и Вергилий о двух вратах сна,
которым вы намерены себя поручить.
Одни врата -- из слоновой кости, и из них выходят сны
загадочные, обманчивые и неверные, так как через слоновую
кость, что вы с ней только ни делайте, ничего нельзя
разглядеть: плотность ее и непроницаемость препятствуют
проникновению зрительных токов и восприятию видимых подобий.
Другие врата -- роговые, и из них выходят сны верные,
истинные и непреложные, так как через рог благодаря его блеску
и прозрачности все подобия явственно и отчетливо различимы.
-- По-видимому, вы хотите сказать, -- вмешался брат Жан,
-- что сны рогоносцев, каковым с божьей помощью, а равно и с
помощью его супруги, не преминет стать Панург, всегда истинны и
непреложны.
ГЛАВА XIV
Сон Панурга и его толкование
Около семи часов утра Панург явился к Пантагрюэлю, у
которого уже собрались Эпистемон, брат Жан Зубодробитель,
Понократ, Эвдемон, Карпалим и другие, и при виде Панурга
Пантагрюэль, обратясь к ним, сказал:
-- Вот идет сновидец.
-- Эти слова когда-то дорого обошлись сыновьям Иакова, --
заметил Эпистемон, -- они жестоко за них поплатились.
Тут заговорил сам Панург:
-- Я, ни дать ни взять, сновидец Гийо. Мне что-то много
чего снилось, да только я ровным счетом ничего не понял.
Запомнил я лишь, что привиделось мне, будто у меня есть жена,
молодая, статная, красавица писаная, и будто обходится и
забавляется она со мной, как с малым ребенком.
Так я был рад-доволен, что и сказать нельзя. Уж она меня и
ласкала, и щекотала, и цапала, и лапала, и целовала, и
обнимала, и для потехи приставляла к моему лбу пару хорошеньких
маленьких рожек. Я в шутку стал уговаривать ее приставить мне
рожки под глаза, чтобы лучше видеть, куда мне ее бодать, и
чтобы Мом не признал то место, которое выбрала она, неудачным и
неподходящим, каковым он в свое время нашел положение бычьих
рогов. Сумасбродка моя, однако ж, не сдавалась на уговоры и
приставляла мне рожки все выше и выше. При этом -- удивительное
дело! -- мне совсем не было больно.
Немного погодя мне почудилось, будто я неизвестно каким
образом превратился в барабан, а она в сову.
Тут мой сон был прерван, и я, недовольный, недоумевающий и
разгневанный, внезапно пробудился.
Вот вам целое блюдо снов. Кушайте на здоровье и
рассказывайте, как вы их понимаете. Пойдем завтракать,
Карпалим!
-- Я понимаю так, если только я хоть что-нибудь смыслю в
разгадывании снов, -- начал Пантагрюаль, -- жена ваша не
наставит вам рогов в прямом смысле, зримых рогов, какие бывают
у сатиров, но она не соблюдет супружеской верности, станет
изменять вам с другими и сделает вас рогатым. Этот вопрос с
исчерпывающей полнотой освещен у Артемидора. Равным образом вы
не превратитесь в барабан на самом деле, но жена будет вас
бить, как бьют на свадьбах в барабан. Она также не превратится
в сову, но она вас оберет, а это как раз в совиных нравах.
Итак, сны ваши лишь подтверждают гадания по Вергилию: быть вам
рогатым, быть вам битым, быть вам обобранным.
Тут вмешался брат Жан.
-- А ведь и правда! -- воскликнул он. -- Быть тебе, милый
человек, рогатым, можешь мне поверить, -- чудные рожки у тебя
вырастут. Хо-хо-хо! Храни тебя господь, господин Роголюб!
Скажи-ка нам сейчас краткую проповедь, а я пойду с кружкой по
приходу.
-- Как раз наоборот, -- возразил Панург, -- сон мой
предвещает, что когда я буду состоять в браке, то на меня
посыплются все блага, как из рога изобилия.
Вы говорите, что рога эти будут, как у сатира. Атеп, amen,
fiat, fiatur ad differentiam papae / Аминь, аминь, да будет
так, да будет так -- в отличие от папы (искаж. лат.)/. Значит,
буравчик мой всегда будет стоять на страже и, как у сатиров,
никогда не устанет. Все этого хотят, да немногим удается
вымолить это у Неба. Следственно, рогоносцем мне не быть вовек,
ибо недостаток этот и есть непосредственная и притом
единственная причина рогов у мужей.
Что заставляет попрошаек клянчить милостыню? То, что дома
им нечем набить суму. Что заставляет волка выходить из лесу?
Недостаток убоины. Что заставляет женщин блудить? Сами
понимаете. Сошлюсь в том на господ судейских: на господ
председателей, советников, адвокатов, прокуратов и прочих
толкователей почтенного раздела de frigidis et maleficiatis.
Быть может, это с моей стороны слишком смело, но мне
кажется, что, понимая рога, как положение рогоносца, вы
допускаете явную ошибку.
Диана носит на голове рога в виде красивого полумесяца, --
что ж, по-вашему, она рогата? Как же, черт подери, может она
быть рогата, коли она и замужем-то никогда не была? Будьте
любезны, выражайте свою мысль точнее, а не то Диана сделает с
вами то же, что сделала она с Актеоном.
Добрый Вакх также носит рога, и Пан, и Юпитер-Аммон, и
многие другие. Ну так разве они рогаты? Разве же Юнона шлюха? А
ведь по фигуре metalepsis выходит так. Если при наличии отца и
матери вы назовете ребенка подкидышем и приблудным, это значит,
что вы в вежливой форме и обиняками дали понять, что отца вы
почитаете за рогача, а мать за потаскушку.
Нет, я ближе к истине. Рога, которые мне приставляла жена,
суть рога изобилия -- изобилия всех благ земных. Это уж вы мне
поверьте. Одним словом, я все время буду веселиться, как
барабан на свадьбе, буду звенеть, буду греметь, буду гудеть,
буду п....ть! Для меня настанет счастливое время, уверяю вас.
Жена моя будет мила и пригожа, как совушка. А кто не верит,
тому скатертью дорожка к чертям в пекло.
-- Я беру конец вашего сна и сравниваю с началом, --
сказал Пантагрюэль. -- Сперва вы были наверху блаженства.
Пробудились же вы внезапно, недовольный, недоумевающий и
разгневанный.
-- Да ведь я же ничего не ел! -- вставил Панург.
-- У меня предчувствие, что все это -- дурной знак. Да
будет вам известно, что сон, внезапно прерывающийся и
оставляющий человека недовольным и разгневанным, или означает
худо, или же предвещает худо.
Когда мы говорим: означает худо, то под этим должно
разуметь злокачественную болезнь, коварную, заразную, скрытую,
гнездящуюся внутри, и во время сна, который, как учит медицина,
всегда усиливает пищеварительную способность, болезнь эта дает
о себе знать и устремляется к поверхности. От этого тревожного
толчка ваш покой нарушается, а чувствительный нерв на это
отзывается и настораживается. Это все равно что, по пословице,
раздразнить ос, всколыхнуть болота Камарины или разбудить
кошку.
Когда же мы, говоря о сонном видении, явившемся душе,
употребляем выражение: предвещает худо, то под этим должно
разуметь, что какое-то несчастье суждено судьбою, что оно
надвигается и вот-вот обрушится.
В качестве примера сошлюсь на сон и тревожное пробуждение
Гекубы, а также на сон Эвридики, супруги Орфея. Обе они, как
рассказывает Энний, пробудились внезапно и с ужасным чувством.
И что же! Спустя некоторое время на глазах у Гекубы погибли ее
супруг Приам, ее дети, ее отчизна. А Эвридика вскоре после
своего сна умерла мучительной смертью.
Сошлюсь на Энея: увидев во сне, что он беседует с умершим
Гектором, Эней внезапно с трепетом пробудился. И что же? В ту
самую ночь была разграблена и сожжена Троя. В другой раз,
увидев во сне своих домашних богов и пенатов, он в ужасе
пробудился -- и в тот же день выдержал на море страшную бурю.
Сошлюсь на Турна: фантастическое видение адской фурии
подстрекало его во сне начать войну с Энеем, и он,
разгневанный, внезапно пробудился; впоследствии, после долгих
злоключений, он был умерщвлен тем же Энеем. Примеров тьма.
Кстати об Энее: по словам Фабия Пиктора, что бы Эней ни
делал и ни предпринимал и что бы с ним самим ни происходило,
все это предварительно открывалось и являлось ему во сне.
Приведенные примеры не противоречат здравому смыслу. Ведь
если сон и покой -- это дар и особая милость богов, как
утверждают философы и как свидетельствует поэт:
Был час, когда, слетев с небес благих,
Коснулся сон усталых глаз людских, --
то подобный дар может вызвать недовольство и гнев только в
том случае, если вскоре должно разразиться великое бедствие.
Иначе покой не был бы покоем, дар -- даром, и посылался бы он
не дружественными божествами, а враждебными демонами, согласно
ходячей поговорке: Подарки врагов -- не подарки.
Представьте себе, что за столом, уставленным яствами,
сидит глава семьи и с большим аппетитом ест, и вдруг в начале
трапезы он в ужасе вскакивает. Тех, кто не знает причины, это
приводит в изумление. Что же бы это значило? А вот что: до него
донесся крик его людей: "Горим!", или крик его служанок:
"Грабят!", или крик его детей: "Убивают!" И главе семьи
надлежит бросить еду, бежать на помощь и принимать меры.
Да и потом я припоминаю, что каббалисты и масореты,
толкователи Священного писания, указывая, как вернее всего
определить, ангел явился вам или же дух зла, -- ибо и аггелы
Сатаны принимают вид ангелов света, -- усматривают различие
между первыми и вторыми в том, что добрый ангел,
ангел-утешитель, являясь человеку, сперва вселяет в него страх,
а под конец утешает и оставляет его радостным и счастливым, меж
тем как злой ангел, ангел-соблазнитель, сперва радует человека,
а под конец оставляет его расстроенным, недовольным и
недоумевающим.
ГЛАВА XV
О том, как Панург изворачивается, а равно и о том,
что гласит монастырская каббала по поводу солонины
-- Господь да хранит от зла того, кто хорошо видит, но
ничего не слышит! -- сказал Панург. -- Вижу я вас прекрасно, а
вот слышать не слышу совсем. Ничего не понимаю, что вы
говорите. У голодного желудка ушей не бывает. Ей-Богу, я сейчас
волком завою от голода! Ведь я из сил выбился после этаких
трудов. Сам мэтр Муш не заставит меня повторить в этом году
подобное сновидство.
Не ужинать, черт побери? Шиш! Брат Жан, идем завтракать!
Если я вовремя позавтракаю и желудок мой набит и сеном и овсом,
то без обеда я в крайнем случае и в силу необходимости
как-нибудь проживу. Но не ужинать? Шиш! Это заблуждение. Это
против законов природы.
Природа сотворила день, чтобы мы развивали свои силы,
трудились и чтобы каждый занимался своим делом. А чтобы нам
было удобнее, она снабдила нас свечой, то есть ясным и
радостным солнечным светом. Вечером она постепенно его у нас
забирает и как бы говорит нам: "Дети! Вы народ славный.
Довольно трудиться! Скоро ночь. Пора кончать работу, пора
подкрепить свои силы добрым хлебом, добрым вином, вкусными
кушаньями, а потом, немного порезвившись, ложитесь и спите, с
тем чтобы наутро веселыми и отдохнувшими снова приняться за
работу".
Так поступают сокольничие. Они не выпускают птиц сразу
после кормежки, -- пока пища переваривается, птицы смирно сидят
на жердочках.
Это же отлично понимал тот добрый папа, который ввел
посты. Он установил пост до трех часов пополудни -- остальное
время питайся как хочешь. Прежде редко кто обедал. О монахах и
канониках я не говорю. Да ведь им только и дела. Что ни день,
то праздник. Они строго блюдут монастырское правило: de missa
ad mensam /От обедни -- к столу (лат.)./. Они садятся за стол,
даже не дождавшись настоятеля. За столом, уписывая за обе щеки,
они готовы ждать его сколько угодно, а иначе -- ни под каким
видом. А вот ужинали все, за исключением разве каких-нибудь
сонных тетерь, -- недаром по-латыни ужин -- соепа, то сеть
общее дело.
Тебе это известно, милый мой брат Жан. Ну, идем же, черт
тебя дери, идем! Желудок мой воет от голода, как пес. Набьем же
его доверху хлебом по примеру Сквиллы, накормившей Цербера, --
авось присмиреет. Ты любитель ломтиков хлеба, смоченных в супе,
я же охотник до зайчатинки, а закусить можно соленым
хлебопашцем на девять часов.
-- Понимаю, -- сказал брат Жан. -- Ты извлек эту метафору
из монастырского котла. "Хлебопашец" -- это бык, который пашет,
или, вернее, который пахал. "На девять часов" -- это значит
хорошо уварившийся.
В мое время духовные отцы, держась старинного
каббалистического установления, не писаного, а изустного,
тотчас по пробуждении, перед тем как идти к утрене, занимались
важными приготовлениями: дабы не принести с собой на
богослужение чего-либо нечистого, они какали в какальницы,
сикали в сикальницы, плевали в плевальницы, мелодично харкали в
харкальницы, зевали в зевальницы. После этого они благочестиво
шествовали в святую часовню (так на ихнем жаргоне именовалась
монастырская кухня) и благочестиво заботились о том, чтобы
солонина на завтрак братьям во Христе нимало не медля была
поставлена на огонь. Частенько они даже сами его разводили.
И вот если утреня состояла из девяти часов, то они
пораньше утром вставали, ибо после такого долгого псалмолаяния
у них должны были сильнее разыгрываться аппетит и жажда, чем
после вытья двух- или же трехчасовой утрени. А чем раньше,
руководствуясь помянутой мною каббалой, они вставали, тем
раньше солонина ставилась на огонь, а чем дольше она стояла,
тем больше уваривалась, а чем больше уваривалась, тем лучше
становилась: для зубов мягче, для неба слаще, для желудка все
менее отягощающей, иноков честных вдоволь насыщающей. Но ведь
это же и есть единственная цель и главное побуждение
основателей монастырей, ибо должно знать, что монахи едят не
для того, чтобы жить, -- они живут для того, чтобы есть: в этом
для них весь смысл земной жизни. Идем, Панург!
-- Теперь я тебя понял, блудодей ты мой заправский,
блудодей монастырский и каббалистический! -- вскричал Панург.
-- Как видно, для монахов эта каббала -- совсем даже не кабала.
И я рад был бы скормить тебе целого кабана за то, что ты так
красноречиво изложил нам этот особый раздел
монастырско-кулинарной каббалы. Идем, Карпалим! Брат Жан,
закадычный друг мой, идем! Честь имею кланяться, господа!
Сновидений было у меня предовольно, теперь не грех и выпить.
Идем!
Не успел Панург договорить, как Эпистемон громко
воскликнул:
-- Уразуметь, предвидеть, распознать и предсказать чужую
беду -- это у людей обычное и простое дело! Но предсказать,
распознать, предвидеть и уразуметь свою собственную беду -- это
большая редкость. Эзоп в своих Притчах нашел для этого весьма
удачный образ; человек появляется на свет с переметной сумой; в
передней торбе у нас лежат оплошности и беды чужие, и они
всегда у нас на виду, и знаем мы их наперечет, а в задней торбе
лежат наши собственные оплошности и беды, и видят их и разумеют
лишь те из нас, к кому небо особенно милостиво.
ГЛАВА XVI
О том, как Пантагрюэль советует Панургу обратиться к
панзуйской сивилле
Малое время спустя Пантагрюэль призвал к себе Панурга и
сказал:
-- Моя любовь к вам, с годами усилившаяся, понуждает меня
заботиться о вашем благе и о вашей выгоде. Вот что я надумал.
Говорят, в Панзу, близ Круле, проживает знаменитая сивилла,
которая безошибочно предсказывает будущее. Возьмите с собой
Эпистемона, отправляйтесь к ней и послушайте, что она вам
скажет.
-- Уж верно, это какая-нибудь Канидия или Сагана,
прорицательница, восседающая на треножнике, -- заметил
Эпистемон. -- Я потому так думаю, что о тех местах идет дурная
слава: будто колдуний там пропасть, куда больше, чем в
Фессалии. Обращаться к ним нельзя -- Моисеев закон это
запрещает.
-- Мы с вами не евреи, -- возразил Пантагрюэль, -- а что
она колдунья -- это еще не установлено и не доказано. Как же
скоро вы возвратитесь, мы постараемся все это раскумекать и
как-нибудь доберемся до смысла.
Почем мы знаем, а вдруг это одиннадцатая сивилла или
вторая Кассандра? Положим даже, она совсем не сивилла и
названия сивиллы не заслуживает, так что же, вас убудет, что
ли, если вы попросите ее разрешить ваше сомнение? Тем паче что
о ней такая молва, будто она знает и понимает больше всех в том
краю и больше всех женщин на свете. Что плохого в том, чтобы
всегда учиться и всегда набираться знаний, хотя бы от дурака,
от печного горшка, от пузырька, от чулка, от башмака?
Вы, верно, помните, что Александр Великий после победы над
царем Дарием под Арбелами несколько раз в присутствии его
сатрапов отказывался принять одного человека, впоследствии же
много-много раз в том раскаивался, да уж было поздно. В Персии
Александр одержал победу, но он находился очень далеко от
Македонии, своего наследственного государства, и его крайне
огорчало, что он лишен возможности получать оттуда вести как
из-за чрезвычайной дальности расстояния, так и из-за преград и
препятствий, эти две страны разделяющих, а именно: больших рек,
гор и пустынь. И вот когда Александр находился по сему
обстоятельству в затруднительном положении и в состоянии
озабоченности, и озабоченности немалой, ибо, покато он получил
бы уведомление и попытался что-либо предпринять, царство его и
государство давно бы успели покорить, посадить там нового царя
и создать новую державу, к нему явился из Сидона купец, человек
сообразительный и здравомыслящий, -- впрочем, довольно бедно
одетый и из себя не видный; прибыл же он объявить и поведать
царю, что он открыл особый способ и путь и что благодаря его
открытию царь может меньше чем в пять дней известить свою
страну о своих победах в Индии и сам получить сведения о
положении в Македонии и Египте. Александру его предложение
показалось вздорным и неосуществимым, и он даже не пожелал
выслушать купца и отказался с ним разговаривать.
А между тем что стоило Александру потолковать с ним и
удостовериться, что, собственно, он открыл? Велик ли ущерб и
убыток был бы царю от того, что он узнал бы, какой такой путь
отыскал купец?
Природа, думается мне, не напрасно наделила нас ушами
открытыми, без всякой дверцы или же заслона, каковые имеются у
глаз, у рта и других отверстий. Устроила она так, по моему
разумению, для того, чтобы мы всегда, даже ночью, беспрерывно
могли слушать и через слух беспрестанно пополнять свои знания,
ибо из всех чувств слух наиболее восприимчив. И, может статься,
человек тот был ангел, то есть посланник Бога, как, например,
Рафаил, которого Бог послал Товиту. Слишком скоро царь его
отверг, слишком поздно после раскаялся.
-- Ваша правда, -- молвил Эпистемон, -- и все же вы меня
не убедили, что может быть большой прок от предостережения и
совета женщины, да еще такой женщины, да еще из такого края.
-- А мне так советы женщин, и в особенности старых,
всегда идут на пользу, -- возразил Панург. -- От их советов у
меня отлично действует желудок, иногда даже два раза в день.
Друг мой! Это же настоящие легавые собаки, это указующие
персты. Неспроста их зовут ведуньями. Мне же больше нравится
называть их предведуньями, ибо им ведомо все, что ожидает нас
впереди, и они верно это предсказывают. Иной раз я даже называю
их не сопливыми, а прозорливыми, предостерегающими, как
величали римляне Юнону, ибо от них нам всякий день исходят
предостережения спасительные и полезные. Вспомните Пифагора,
Сократа, Эмпедокла и нашего ученого Ортуина.
Добавлю, что я превозношу до небес древний обычай
германцев, которые приравнивали советы старух к священному
сиклю и свято чтили эти советы. Руководясь их предостережениями
и ответами, германцы жили столь же счастливо, сколь мудры были
полученные ими советы. Вот вам пример: старушка Ауриния и
мамаша Велледа, жившие во времена Веспасиановы.
В женской старости, к вашему сведению, есть нечто
умильное, то есть я хотел сказать, сивилльное. Ну, пошли с
Богом! Пошли, чтоб тебя! Прощай, брат Жан! Отдаю тебе на
хранение мой гульфик.
-- Ладно, я с вами пойду, -- сказал Эпистемон, -- но с
условием: если только она начнет гадать и ворожить, я вас брошу
там одного, и только вы меня и видели.
ГЛАВА XVII
О чем беседует Панург с панзуйской сивиллой
На дорогу ушло три дня. На третий день им указали дом
прорицательницы: он стоял на горе, под большим раскидистым
каштаном. Путники без труда проникли в хижину, крытую соломой,
покосившуюся, закопченную, полупустую.
-- Вот мы и пришли! -- сказал Эпистемон. -- Гераклит,
великий скоттист и туманный философ, не выразил удивления,
зайдя в подобное жилище, -- он объяснил своим ученикам и
последователям, что боги приживаются в таких местах нисколько
не хуже, чем во дворцах, где полно всяческих услад. Я склонен
думать, что именно такова была хижина достославной Гекалы, где
она чествовала юного Тесея; такою была и хижина Гирея, или
Энопиона, куда не побрезгали зайти перекусить и переночевать
Юпитер, Нептун и Меркурий и где они в благодарность за
гостеприимство, трудясь изо всей мочи, создали Ориона.
Возле очага они увидели старуху.
-- Да это настоящая сивилла, -- воскликнул Эпистемон, --
точь-в-точь такая же, как та старуха, которую столь правдиво
изобразил Гомер.
Старушонка, жалкая, бедно одетая, изможденная, беззубая, с
гноящимися глазами, сгорбленная, сопливая, на ладан дышавшая,
варила суп из недозрелой капусты, положив в него ошметок
пожелтевшего сала и старую говяжью кость.
-- Ах ты, вот незадача! -- воскликнул Эпистемон. --
Опростоволосились мы с вами. Никакого ответа мы от нее не
добьемся -- мы же не взяли с собой золотого прута.
-- Я кое-что захватил, -- молвил Панург. -- В сумке у
меня лежит такой прутик в виде золотого колечка и несколько
хорошеньких, веселеньких монеток.
С этими словами Панург низко поклонился старухе, преподнес
ей шесть копченых бычьих языков, полный горшок кускуса, флягу с
питьем и кошелек из бараньей мошонки, набитый новенькими
монетками, снова отвесил низкий поклон, а затем надел ей на
безымянный палец чудное золотое колечко, в которое был
изящнейшим образом вправлен бесский жабий камень. После этого
он вкратце объяснил ей, зачем пришел, и обратился с покорной
просьбой погадать ему и сказать, каков будет его брак.
Старуха некоторое время хранила молчание, задумчиво жуя
беззубым ртом, наконец уселась на опрокинутую вверх дном кадку,
взяла три старых веретена и принялась вертеть и вращать их то
так, то этак; затем она пощупала верхние их края, выбрала какое
поострее, а два других положила под ступку для проса.
Потом взяла прялку и девять раз повернула се, а начиная с
десятого круга, стала следить за ее движением, уже не
прикасаясь к ней, и так до тех пор, пока прялка не пришла в
состояние полного покоя.
Далее я увидел, что старуха сняла один башмак (такие
башмаки называются у нас сабо), накрыла голову передником,
словно священник, надевающий, перед тем как служить мессу,
нарамник, и подвязала его у самой шеи ветхим пестрым полосатым
лоскутом. Вырядившись таким образом, она основательно
приложилась к фляге, достала из бараньей мошонки три монетки,
засунула их в три ореховые скорлупки, а скорлупки положила на
опрокинутый вверх дном горшок из-под птичьих перьев и трижды
провела метлой по очагу, после чего бросила в огонь полвязанки
вереску и сухую лавровую ветку. Затем она молча стала смотреть,
как все это полыхает, и вскоре удостоверилась, что горение
совершается бесшумно, не производя ни малейшего треска.
Тогда она дурным голосом завопила, выкрикивая какие-то
варварские слова с нелепыми окончаниями, что заставило Панурга
обратиться к Эпистемону:
-- Меня бросило в дрожь, клянусь Богом! Я боюсь, что она
меня заколдовала. Она говорит не по-христиански. Поглядите:
по-моему, она выросла на четыре ампана, после того как
накрылась передником. Что это она так двигает челюстями? Зачем
поводит плечами? Для чего шлепает губами, словно обезьяна,
грызущая раков? У меня в ушах звенит. Кажется, будто это воет
Прозерпина. Того и гляди, нагрянут бесы. У, мерзкие твари!
Бежим! Дьявольщина, я умираю от страха! Я не люблю чертей. Они
меня раздражают, они мне противны. Бежим! Прощайте, сударыня,
очень вам благодарен! Я не женюсь! Нет, нет, слуга покорный!
Тут Панург направился к выходу, однако ж старуха опередила
его: с веретеном в руке она вышла в палисадник. Там росла
старая смоковница. Старуха три раза подряд тряхнула ее, а затем
на восьми упавших листьях начертала веретеном несколько
коротких стихов. Потом пустила листья по ветру и сказала:
-- Коль хотите, так ищите, коли сможете, найдите: там
написано, какую семейную жизнь уготовала вам судьба.
С этими словами она двинулась к своей норе и,
остановившись на пороге, задрала платье, нижнюю юбку и сорочку
по самые подмышки и показала зад.
Увидевши это, Панург сказал Эпистемону:
-- Мать честная, курица лесная! Вот она, сивиллина
пещера!
Старуха внезапно захлопнула за собой дверь и больше уже не
показывалась.
Тут все бросились искать листья и отыскали их с превеликим
трудом, оттого что ветер разбросал их по кустам. Разложив
листья по порядку, они прочли следующее изречение в стихах:
Жена шелуху сорвет
С чести твоей.
Набит не тобою живот
Будет у ней.
Сосать из тебя начнет
Соки она.
И шкуру с тебя сдерет,
Но не сполна.
ГЛАВА XVIII
О том, как Пантагрюэль и Панург по-разному толкуют
стихи панзуйской сивиллы
Подобрав листья, Эпистемон и Панург возвратились ко двору
Пантагрюэля отчасти довольные, отчасти раздраженные. Довольны
они были тем, что возвратились домой, а раздражены трудностями
пути, ибо путь оказался неровным, каменистым и неудобным. Они
подробно рассказали Пантагрюэлю о своем путешествии и о том,
что собой представляет сивилла. В заключение они передали ему
листья смоковницы и показали надпись, состоявшую из коротких
стихотворных строк.
Ознакомившись с приговором сивиллы, Пантагрюэль вздохнул и
сказал Панургу:
-- Ну, теперь все ясно. Пророчество сивиллы
недвусмысленно возвещает то самое, что нам уже открыли гадания
по Вергилию, равно как и собственные ваши сны, а именно: что
жена вас обесчестит, что она наставит вам рога, ибо сойдется с
другим и от него забеременеет, что она вас лихо обворует, что
она будет вас бить и обдерет и повредит какой-нибудь из ваших
органов.
-- Вы смыслите в полученных нами предсказаниях, как
свинья в сластях, -- заметил Панург. -- Извините, что я так
выразился, но я слегка раздражен. Все это следует понимать в
обратном смысле. Выслушайте меня со вниманием.
Старуха говорит: подобно тому как боб не виден до тех пор,
пока его не вылущишь, так же точно добродетели мои и
совершенства останутся втуне до тех пор, пока я не женюсь. Сами
же вы сколько раз мне говорили, что видные посты и должности
срывают с человека все покровы, раскрывают всю его подноготную.
Иными словами, вы можете узнать наверняка, что это за человек и
чего он стоит, только после того как он начнет вершить делами.
До тех пор пока он не выйдет за пределы частной жизни, он
является для нас такою же точно загадкою, как боб в кожуре. Вот
что означает первое двустишие. Ведь вы же не станете
утверждать, что честь и доброе имя порядочного человека висят у
шлюхи на хвосте?
Второе двустишие гласит: жена моя будет беременна (а ведь
это и есть высшее блаженство семейной жизни), но не мной. Черт
побери, я думаю! Она будет беременна хорошеньким маленьким
детеночком. Я уже сейчас люблю его всем сердцем, я от него без
ума. У, ты мой поросенок! Я позабуду все самые большие и самые
горькие обиды, едва лишь увижу его и услышу младенческий его
лепет. Спасибо этой старухе! Честное слово, я назначу ей из
моих рагуанских доходов хороший пенсион, но только не в виде
временного вспомоществования, как у немощных умом бакалавров,
но постоянный, как у почтенных профессоров. А по-вашему
выходит, что жена моя будет носить меня во чреве, что она меня
зачнет и родит и что про меня станут говорить: "Панург --
второй Вакх. Он дважды родился. Он возродился, как Ипполит, как
Протей, который в первый раз родился от Фетиды, а во второй --
от матери философа Аполлония, как оба Палики, родившиеся в
Сицилии, у берегов Симета. Его жена была им беременна. Он
восстановил древнюю мегарскую палинтокию и Демокритов
палингенез"? Вздор! И слушать не хочу!
Третье двустишие гласит: жена высосет у меня немало соков.
На здоровье! Вы, конечно, догадываетесь, что речь идет о той
палочке с одним концом, что подвешена у меня внизу. Клятвенно
обещаю вам позаботиться о том, чтобы палочка у меня всегда была
сочная и ни в чем недостатка не ощущала. Словом, моя жена
внакладе не будет. Она свое получит. Между тем вы усматриваете
в этом двустишии аллегорию и толкуете его как хищение и кражу.
Я согласен с вашим толкованием, аллегория мне нравится, но
только я понимаю ее иначе. По-видимому, из доброжелательности
ко мне вы все толкуете так, как мне невыгодно, и притягиваете
свои объяснения за волосы: недаром люди ученые говорят, что
любовь необычайно пуглива и что истинная любовь непременно
должна испытывать страх. А по-моему, -- да вы и сами прекрасно
это понимаете, -- воровство здесь, как и у многих древних
латинских писателей, означает сладкий плод любовных утех,
который должен быть сорван тайком и украдкой, ибо так угодно
Венере. Вы спросите, почему? Потому, что кипрская богиня
предпочитает, чтобы любовными шалостями занимались крадучись,
где-нибудь меж дверей, на ступеньках лестницы, на рассыпавшейся
вязанке хвороста, прячась за ковры, чтобы все было шито-крыто
(и тут мне нечего ей возразить), но только не при солнечном
свете, как учат циники, не под балдахином, не за пологом
златотканым, не с роздыхом и со всеми удобствами: с алым
шелковым опахалом, с султаном из индюшиных перьев для отгона
мух, и чтобы подружка при этом не ковыряла у себя в зубах
соломинкой, выдернутой из тюфяка. А вы, значит, склоняетесь к
мысли, что она меня оберет и высосет, как высасывают устриц из
раковин и как киликийские женщины (свидетель -- Диоскорид)
собирают чернильные орешки? Ошибаетесь. Кто обирает, тот не
сосет, а хапает, не в рот сует, а в мешок, тащит да
подтибривает.
Четвертое двустишие гласит: моя жена обдерет меня, но не
всего. Прекрасно сказано! Вы же толкуете это как побои и
членовредительство. Попали пальцем в небо. Умоляю вас,
отрешитесь вы от земных помыслов, возвысьте взор ваш до
созерцания чудес природы, и вы сами осудите свои ошибки и
признаете, что предсказания божественной сивиллы вы понимали
превратно. Положим (но только ни в коем случае не допустим и не
доведем до этого), моя жена по наущению нечистого духа пожелает
и вознамерится сыграть со мною злую шутку, обесславить меня,
наставить мне пару длиннющих рог -- до самых ног, обобрать меня
и обидеть; со всем тем желание ее и намерение в жизнь не
претворятся.
Довод, который утверждает меня в сей мысли, зиждется на
твердом основании и почерпнут мною из глубин монастырской
пантеологии. Сообщил же мне его брат Артурий Нюхозад, дай Бог
ему здоровья: было это в понедельник утром, когда мы с ним
вдвоем съели целый четверик свиных колбасок, и еще в это время,
как сейчас помню, поливал дождь.
При сотворении мира или же чуть-чуть позднее женщины
сговорились между собой сдирать с живых мужчин кожу, ибо
мужчины намеревались всюду забрать над ними власть. И в
подтверждение сего участницы заговора дали торжественное
обещание и поклялись святой кровью. Но -- о тщета начинаний,
предпринимаемых женщинами, о слабость женского пола! Прошло
более шести тысяч лет с тех пор, как они принялись обдирать
или, по выражению Катулла, облуплять мужчин с самого приятного
для них органа, жилистого и пещеристого, и пока только успели
ободрать одну головку. Евреи с досады сами ввели обрезание и
обрезают себе его и загибают крайнюю плоть: они предпочитают,
чтобы их называли обрезанцами и подстриженными марранами, лишь
бы только их не подрезали женщины, как это бывает у всех других
народов. Моя жена не пойдет против течения и, если потребуется,
обдерет меня, я же охотно ей это позволю, только не дам
ободрать всего. Можете быть уверены, добрый мой король.
-- Вы, однако ж, не объяснили, -- вмешался Эпистемон, --
отчего старуха долго глядела на огонь, а потом дико и страшно
закричала, лавровая же ветвь сгорела бесшумно, не издав ни
малейшего треска. Вам известно, что это -- печальное
предзнаменование и весьма недобрый знак, как о том
свидетельствуют Пропорций, Тибулл, хитроумный философ Порфирий,
Евстафий в своих комментариях к Гомеровой Илиаде и другие.
-- Тоже нашли на кого сослаться! -- воскликнул Панург. --
Все поэты -- безумцы, а все философы -- выдумщики, такие же
полоумные, как и все их суемудрие, то бишь любомудрие!
ГЛАВА XIX
О том, как Пантагрюэль восхваляет советы немых
При этих словах Пантагрюэль погрузился в глубокое раздумье
и долго потом хранил молчание. Затем обратился к Панургу:
-- Вас смущает лукавый, однако ж послушайте, что я вам
скажу. Я читал, что в старину предсказания письменные и устные
не почитались самыми верными и самыми точными. Многие из тех,
что вначале были признаны тонкими и хитроумными, впоследствии
оказывались неверными, как по причине двусмысленности,
двоякозначимости и неясности слов, так и по причине краткости
изречений. Вот почему Аполлон, бог прорицания, именовался
"Двумысленный". Самыми верными и непререкаемыми предсказаниями
почитались те, что выражались движениями и знаками. Такого
мнения придерживался Гераклит. И так именно предсказывал
Юпитер-Аммон, так пророчествовал у ассирийцев Аполлон.
Поэтому-то они и изображали его бородатым, в одежде умудренного
годами старца, а не нагим, безбородым юнцом, как это делали
греки. Давайте применим этот самый способ: попросите
какого-нибудь немого, чтобы он молча, знаками, дал вам совет.
-- Согласен, -- объявил Панург.
-- Но только этому немому надлежит быть глухим от
рождения и именно вследствие этого немым, -- прибавил
Пантагрюэль. -- Ведь самый доподлинный немой -- это тот,
который не слышит от рождения.
-- Что вы этим хотите сказать? -- спросил Панург. -- Если
верно, что человек, никогда не слышавший, как говорят другие,
сам тоже не говорит, то я логическим путем привел бы вас к
чудовищному и парадоксальному заключению. Ну да уж ладно. Вы,
стало быть, не верите рассказу Геродота про двух детей, которых
Псамметих, царь египетский, велел держать и воспитывать в
хижине, храня совершенное молчание, и которые через известный
срок произнесли слово "бек", что по-фригийски означает хлеб?
-- Нисколько не верю, -- отвечал Пантагрюэль. -- Это
неправда, что у нас будто бы есть какой-то данный нам от
природы язык. Все языки суть произвольные и условные создания
различных народов. Слова, утверждают диалектики, сами по себе
ничего не значат, им можно придать какой угодно смысл. Все это
я вам говорю не зря. Бартол (L. priта de verb. Oblig. /3[акон]
пер[вый], "О слов[есных] обязат[ельствах"] (лат.)/)
рассказывает, что в его времена жил в Губбио некто мессер Нелло
де Габриэлис. Случилось так, что человек этот оглох, но со всем
тем он понимал любого итальянца, как бы тихо тот ни говорил,
единственно по его жестам и движениям губ. Потом у одного
сведущего и изящного писателя я вычитал, что армянский царь
Тиридат во времена Нерона прибыл в Рим и приняли его там
чрезвычайно торжественно и с подобающими почестями, дабы
связать его узами вечной дружбы с сенатом и народом римским. Во
всем городе не осталось такой достопримечательности, которую бы
ему не предложили осмотреть и не показали. Перед его отъездом
император поднес ему великие и необычайные дары, а затем
предложил выбрать, что ему особенно в Риме понравилось,
клятвенно обещав при этом не отказать ни в чем, чего бы гость
ни потребовал. Гость, однако ж, попросил себе только одного
комедианта, -- он видел его в театре и, хотя не понимал, что
именно комедиант говорил, понимал все, что тот выражал знаками
и, телодвижениями; ссылался же гость на то обстоятельство, что
под его скипетром находятся народы, говорящие на разных языках,
и, чтобы отвечать им и говорить с ними, ему требуется множество
толмачей, а этот, мол, один заменит всех, ибо он так прекрасно
умеет изъясняться жестами, что кажется, будто пальцы его
говорят. Вам же следует выбрать глухонемого от природы, дабы
движения его и знаки были подлинно пророческими, но не
придуманными, не приукрашенными и не поддельными. Остается
только узнать, к кому бы вы хотели обратиться за советом: к
мужчине или к женщине.
-- Я бы с удовольствием обратился к женщине, -- сказал
Панург, -- но я опасаюсь двух вещей.
Во-первых, что бы женщины ни увидели, они непременно
представят себе, подумают и вообразят, что это имеет
касательство к священному фаллосу. Какие бы движения и знаки ни
делались и какие бы положения ни принимались в их присутствии,
все это они толкуют в одном направлении и все подводят к
потрясающему акту трясения. Следственно, мы будем введены в
обман, так как женщины вообразят, что помнить один случай,
который произошел в Риме двести шестьдесят лет спустя после
основания города. Один юный патриций встретил на холме Целии
римскую матрону по имени Верона, глухонемую от рождения, но так
как юноша и не подозревал, что имеет дело с глухонемой, то,
сопровождая свою речь свойственными италийцам жестами, он
обратился к ней с вопросом, кого из сенаторов встретила она,
поднимаясь на гору. Слов его она не разобрала и решила, что
речь идет о том, что всегда было у нее на уме и с чем молодой
человек, естественно, мог обратиться к женщине. Тогда она
знаками, -- а в сердечных обстоятельствах знаки неизмеримо
более пленительны, действенны и выразительны, нежели слова, --
завлекла его к себе в дом и знаками же дала понять, что эта
игра ей по вкусу. В конце концов они, не говоря ни слова, вволю
набарахтались.
А еще я боюсь, что глухонемая женщина вовсе ничего не
ответит на наши знаки, а сей же час упадет на спину: она,
дескать, согласна удовлетворить молчаливую нашу просьбу. Если
же она ответит нам какими-либо знаками, то знаки эти будут
столь игривы и столь потешны, что мы сами истолкуем ее помыслы
в амурном смысле. Вы, конечно, помните, что в Крокиньольской
обители монашка сестра Толстопопия забеременела от молодого
послушника Ейвставия, и как скоро аббатиса о том проведала, то
призвала ее к себе и при всем капитуле обвинила в
кровосмешении, монашка же привела в свое оправдание тот довод,
что это, мол, совершилось против ее воли, что брат Ейвставий
овладел ею насильно. Аббатиса возразила: "Негодница! Ведь это
было в дормитории, почему же ты не закричала? Мы бы все
поспешили тебе на помощь". Провинившаяся ей, однако, на это
ответила, что она не посмела кричать, так как в дормитории
вечно должна царить тишина. "А почему, негодница ты этакая, --
спросила аббатиса, -- почему ты не подала знака своим соседкам
по комнате?" -- "Я и так изо всех сил подавала им знаки задом,
-- отвечала Толстопопия, -- да никто мне не помог". -- "Но
отчего же ты, негодница, немедленно не прибежала ко мне и не
рассказала, -- допытывалась аббатиса, -- чтобы мы могли по всей
форме притянуть его к ответу? Доведись до меня, я бы так и
сделала и тем доказала свою невиновность". -- "Я вот чего
боялась, -- молвила Толстопопия: -- Ну как я умру внезапно и
свой грех и окаянство унесу с собой на тот свет? Того ради,
прежде чем он ушел из комнаты, я у него исповедалась, и он
наложил на меня такую епитимью: никому ничего не разглашать и
не рассказывать. Уж больно великий это грех -- открыть тайну
исповеди. Бог и ангелы его такому греху не потерпят. Не ровен
час, огонь сошел бы с небеси и спалил все наше аббатство, а мы
бы все низринулись в преисподнюю, как это случилось с Дафаном и
Авироном".
-- Меня вы этим не удивили, -- заметил Пантагрюэль. -- Я
хорошо знаю, что монахи не так боятся нарушить заповеди Божьи,
как боятся не соблюсти свой монастырский устав. Что ж,
обратитесь к мужчине. По-моему, вам подойдет Козлонос. Он
глухонемой от рождения.
ГЛАВА ХX
О том, как Козлонос отвечает Панургу
Послали за Козлоносом, и на другой же день он явился. Как
скоро он прибыл, Панург пожаловал ему жирного теленка, половину
свиной туши, два бочонка вина, меру зерна и тридцать франков
мелочью; затем Панург привел его к Пантагрюэлю и в присутствии
придворных сделал Козлоносу такой знак: он довольно долго зевал
и, зевая, водил у самого рта большим пальцем правой руки,
изображая греческую букву тау, каковой знак он повторил
несколько раз. Засим, подняв глаза к небу, стал вращать ими,
словно коза во время выкидыша, и между тем кашлял и глубоко
вздыхал. После этого он показал, что гульфик у него
отсутствует, затем вытащил из-под сорочки свой кинжал и, зажав
его в кулак, принялся мелодично постукивать им о ляжки; наконец
стал на левое колено и скрестил руки на груди.
Козлонос с любопытством смотрел на него, затем поднял
левую руку и пальцы ее сжал в кулак, за исключением большого и
указательного: их он приставил один к другому так, что они едва
касались ногтями.
-- Я догадался, что он хочет сказать этим знаком, --
объявил Пантагрюэль. -- Во-первых, это означает женитьбу, а
во-вторых, как учат пифагорейцы, число тридцать. Вы женитесь.
-- Очень вам благодарен, -- обратясь к Козлоносу, молвил
Панург, -- архитриклинчик вы мой, конвоирчик вы мой,
альгвазильчик вы мой, сбирчик вы мой, надзирательчик вы мой!
При этих словах Козлонос, еще выше задрав левую руку,
вытянул и, сколько мог, растопырил все пять ее пальцев.
-- Сейчас он с помощью пятерки более обстоятельно дает
нам понять, что вы женитесь, -- пояснил Пантагрюэль. -- И, мало
того что вы будете женихом, супругом и мужем, -- вы будете
счастливы в семейной жизни. Видите ли, согласно Пифагору, число
пять есть число брачное, указывающее на то, что брак и свадьба
-- дело уже решенное, ибо число это состоит из тройки, первого
нечетного числа, и двойки, первого четного числа, то есть как
бы из мужского и женского начал, вступивших в соединение. И
точно: некогда в Риме зажигали в день свадьбы пять факелов, и
нельзя было зажечь ни больше, ни меньше, хотя бы это была самая
богатая или же, напротив, самая бедная свадьба. Кроме того, во
времена стародавние язычники молились за новобрачных пяти богам
(или же одному божеству в его пяти благодетельных свойствах):
Юпитеру -- бракоустроителю, Юноне -- председательнице свадебных
пиршеств, Венере прекрасной, Пейто -- богине убеждения и
красноречия и Диане, вспомоществующей при родах.
-- Ах, мой милый Козлонос! -- вскричал Панург. -- Я ему
подарю мызу близ Сине и ветряную мельницу в Мирбале.
Тут немой оглушительно чихнул, вздрогнул всем телом и
повернулся налево.
-- Ах ты, бык его забодай, это еще что такое? --
воскликнул Пантагрюэль. -- Не к добру, ой, не к добру! Он
намекает на то, что брак ваш будет неблагополучным и
несчастным. По словам Терпсиона, чох -- это один из
сократических демонов. Чох направо означает, что можно уверенно
и смело идти избранным путем к намеченной цели и что начало,
дальнейшее развитие и окончание будут удачны и успешны, в то
время как чох налево означает противоположное.
-- Вы имеете обыкновение, -- заметил Панург, -- все
истолковывать в худшую сторону и при этом шиворот-на-выворот,
-- прямой Дав, вот вы кто. А я ничему этому не верю. Этот ваш
бумагомарака Терпсион -- не кто иной, как записной враль.
-- Но и Цицерон что-то такое говорит о чихании во второй
книге De divinatione, -- возразил Пантагрюэль.
Тут Панург повернулся к Козлоносу и сделал такой знак:
вывернул веки, задвигал челюстями справа налево и высунул
наполовину язык. Затем раскрыл левую руку, но так, что средний
ее палец по отношению к ладони занял положение
перпендикулярное, и приставил ее к штанам вместо гульфика;
правую же руку он сжал в кулак, за исключением большого пальца,
каковой палец он, просунув под правую под мышку, приставил к
спине выше ягодиц -- к тому месту, которое у арабов называется
альхатим. Потом сейчас же переменил руки: правой руке придал
положение левой и приставил к тому месту, где надлежало быть
гульфику, а левой придал положение правой и приставил к
альхатиму. Эту перемену рук он повторил девять раз. После
девятого раза он привел веки в естественное их состояние, равно
как челюсти и язык; затем искоса взглянул на Козлоноса и
зажевал губами, как обезьяна или же как кролики, когда едят
овес на корню.
В ответ на это Козлонос поднял совершенно раскрытую правую
руку, затем вставил большой палец, до первого сустава, между
третьими суставами среднего и безымянного пальцев и крепко его
там зажал, прочие суставы помянутых пальцев согнул,
указательный же и мизинец вытянул. Расставив таким образом
пальцы, он положил руку Панургу на пупок, а засим, опираясь на
мизинец и указательный, как на ножки, стал двигать большим
пальцем. Мало-помалу рука его поднималась все выше и выше,
касаясь Панургова живота, области желудка, груди, шеи и,
наконец, подбородка, после чего он сунул двигающийся большой
палец ему в рот, затем почесал ему нос, а дойдя до глаз, сделал
такое движение, будто собирался выдавить их. Тут Панург
рассердился и предпринял попытку вырваться и убежать от немого.
Козлонос, однако, продолжал тереть ему большим пальцем то
глаза, то лоб, то поля шляпы. В конце концов Панург возопил:
-- Эй вы, умалишенный! Оставьте меня в покое, а то я вас
изобью! Если вы не перестанете меня злить, я из вашей поганой
физиономии сделаю маску.
-- Он же глухой, -- вмешался брат Жан. -- Он не слышит,
что ты ему говоришь, чудила ты этакий! Набей ему харю -- вот
этот знак он поймет.
-- Какого черта нужно от меня этому шарлатану? -- кричал
Панург. -- Мои глаза ему не яички, чтобы их так давить. Яичницы
из них все равно не выйдет. Ей-богу, da jurandi, я вас сейчас
досыта накормлю щелчками впрослоечку с оплеухами!
И тут он, подавшись назад, стрельнул в сторону Козлоноса
губами.
Немой, видя, что Панург от него пятится, забежал вперед,
вцепился в него и сделал такой знак: опустил правую руку во всю
ее длину, до самого колена, и, сложив пальцы в кулак, просунул
большой палец между средним и указательным; затем левой рукой
начал тереть себе правую руку выше локтя и одновременно то
медленно поднимал эту руку на высоту локтя и выше, то внезапно
ее опускал; и так он попеременно то поднимал руку, то опускал и
показывал ее Панургу.
Панург, озлившись, замахнулся на него кулаком, однако из
уважения к Пантагрюэлю сдержался.
Тут Пантагрюэль сказал:
-- Уж если вас возмущают самые знаки, то как же вы будете
возмущены, когда узнаете, какой заключен в них смысл! Всякая
истина находит себе отклик в другой истине. Немой утверждает и
указывает, что вы будете женаты, рогаты, биты и обворованы.
-- Что я женюсь -- это я вполне допускаю, -- объявил
Панург, -- все же остальное отрицаю начисто. И уж вы, будьте
настолько любезны, поверьте мне, что еще ни одному человеку в
мире так не везло на женщин и на лошадей, как мне.
ГЛАВА XXI
О том, как Панург советуется с одним престарелым
французским поэтом
по имени Котанмордан
-- Никогда еще не видел я человека, столь закоснелого в
своих представлениях, как вы, -- молвил Пантагрюэль. -- Однако
ж, дабы рассеять ваши сомнения, я готов сдвинуть гору. Вот к
какому решению я пришел. Лебеди -- птицы, посвященные Аполлону,
-- поют, только когда чувствуют приближение смерти, поют, по
крайней мере, те из них, что водятся на реке Меандр во Фригии
(я потому оговариваю это особо, что Элиан и Александр Миндский
пишут, будто в других местах они видели много умирающих
лебедей, но никто из них не пел). Итак, пение лебедя есть
верная примета близкой его смерти, и он не умрет до тех пор,
пока не споет. Равным образом поэты, находящиеся под
покровительством Аполлона, перед смертью обыкновенно становятся
пророками и по внушению Аполлона предсказывают в своих
песнопениях будущее.
Более того, я слыхал от многих, что всякий дряхлый старик,
стоящий одной ногой в гробу, без труда угадывает, что с нами
будет. Сколько я помню, Аристофан в одной из своих комедий
называет стариков сивиллами.
Когда мы, стоя на молу, издали завидим в открытом море
корабль с моряками и путешественниками, мы только молча за ними
следим и молим Бога, чтобы они благополучно причалили, но едва
лишь они приблизятся к гавани, как мы уже и словами и
движениями приветствуем их и поздравляем с тем, что они
достигли пристани, укрытой от бурь, и теперь снова с нами; так
же точно, согласно учению платоников, ангелы, герои и добрые
демоны, завидев людей, приближающихся к смерти, как к некоей
надежной и спасительной гавани, гавани отдохновения и покоя,
отрешившихся от земных тревог и волнений, приветствуют их,
утешают, беседуют с ними и тут же начинают обучать искусству
прорицания.
Я не стану ссылаться на примеры, какие являет нам
древность: на Исаака, Иакова, Патрокла, напророчившего Гектору,
Гектора, напророчившего Ахиллу, Полимнестора, напророчившего
Агамемнону и Гекубе, некоего родосца, восславленного
Посидонием, Калана -- индийца, напророчившего Александру
Великому, Орода, напророчившего Мезенцию, и других; я хочу лишь
привести вам на память просвещенного и отважного рыцаря Гийома
дю Белле, покойного сеньора де Ланже, который скончался на горе
Тарар десятого января в преклонном возрасте, по нашему
исчислению -- в тысяча пятьсот сорок третьем году, если
исходить из римского календаря. Часа за три -- за четыре до его
кончины мы еще слушали его бодрые, спокойные, вразумительные
речи, в коих он предсказывал то, что частично потом сбылось и
чему еще суждено сбыться, хотя в то время его пророчества
казались нам странными и совершенно невероятными, ибо тогда
ничто еще не подтверждало правильности его предсказаний.
Недалеко отсюда, под Вилломером, проживает один престарелый
поэт, некто Котанмордан, тот самый, который женился вторым
браком на достоименитой Сифилитии, от какового брака родилась у
них красавица дочь по имени Базош. Я слышал, что он при смерти,
при последнем издыхании. Ступайте к нему и послушайте его
лебединую песнь. Может статься, вы получите от него желанный
ответ и его устами Аполлон разрешит ваши сомнения.
-- Ладно, -- сказал Панург. -- Но только, Эпистемон, идем
не мешкая, а то как бы смерть нас не опередила. А ты, брат Жан,
пойдешь с нами?
-- Ладно, -- сказал брат Жан. -- Из любви к тебе,
блудодейчик, пойду с удовольствием. Ведь я тебя всей печенкой
люблю.
Нимало не медля они тронулись в путь и, войдя в жилище
поэта, застали доброго старикана уже в агонии, хотя вид у него
был жизнерадостный и смотрел он на вошедших открытым и ясным
взором. Поздоровавшись с ним, Панург надел ему на безымянный
палец левой руки, в виде дара от чистого сердца, золотой
перстень с чудным крупным восточным сапфиром; затем в
подражание Сократу он подарил ему красивого белого петуха;
петух тотчас же вскочил к больному на постель, поднял голову,
превесело встрепенулся и весьма громко запел. После этого
Панург в наиучтивейших выражениях попросил поэта высказать и
изложить свое суждение касательно тех сомнений, какие вызывает
его, Панурга, намерение жениться. Добрый старик велел принести
чернила, перо и бумагу. Все было тот же час принесено. Тогда
старик написал следующее стихотворение:
Женись, вступать не вздумай в брак,
Женившись, угадаешь в рай.
А коль не женишься, то знай,
Что был ты вовсе не дурак,
Не торопись, но поспешай.
Беги стремглав, замедли шаг.
Женись иль нет.
Постись, двойной обед съедай.
То, что починено, ломай.
Разломанное починяй.
Балуй ее, бей за пустяк,
Женись иль нет.
Стихи эти старик передал посетителям и сказал:
-- Ступайте, детки, храни вас Царь Небесный, и не
приставайте ко мне больше ни с какими делами. Сегодня, в этот
последний мой и последний майский день, я уж потратил немало
трудов и усилий, чтобы выгнать отсюда целое стадо гнусных,
поганых и зловонных тварей, черных, пестрых, бурых, белых,
серых и пегих, не дававших мне спокойно умереть, наносивших мне
исподтишка уколы, царапавших меня гарпийными своими когтями,
досаждавших мне шмелиной своей назойливостью, ненасытной своей
алчностью и отвлекавших меня от сладких дум, в какие я был
погружен, созерцая, видя, уже осязая и предвкушая счастье и
блаженство, уготованное Господом Богом для избранных и верных
ему в иной, вечной жизни. Не идите по их стопам, не
уподобляйтесь им, не докучайте мне больше! Молю вас: пусть
вокруг меня вновь воцарится тишина!
ГЛАВА XXII
О том, как Панург заступается за орден нищенствующих
братьев
Выйдя из Котанмордановой комнаты, Панург в испуге сказал:
-- Сдается мне, он еретик, ей-ей, -- пусть меня черт
возьмет, ежели я вру! Он бранит честных отцов -- нищенствующих
кордельеров и иаковитов, а ведь это же два полушария
христианского мира: благодаря гирогномонической
циркумбиливагинации этих снебесисшедших противовесов, всякое
перифрастическое умопомрачение римской церкви в том случае,
когда ей отшибает памороки какое-нибудь ахинейно-белибердистое
заблуждение или же ересь, гомоцентрикально сотрясается. Что же,
однако, сделали капуцины и минориты этому старику, черти бы его
взяли? Уж они ли, черти, не бедные? Уж они ли, черти, не
обездолены? Уж кто, как не эти несчастные ханжители Ихтиофагии,
вдосталь хлебнули горя и знают, почем фунт лиха? Брат Жан,
скажи мне по совести: спасет он свою душу? Клянусь тебе Богом,
этот проклятый змий угодит прямо к чертям в пекло. Так костить
славных и неутомимых грабителей, то бишь рачителей церкви! Вы
скажете, что он в состоянии поэтического исступления? Это не
оправдание! Он -- окаянный грешник. Он глумится над религией. Я
глубоко возмущен.
-- А мне начхать, -- заметил брат Жан. -- Монахи сами
всех ругают, так если все ругают их, меня это ничуть не
беспокоит. Посмотрим, что он написал.
Панург, прочтя со вниманием письменный ответ доброго
старика, сказал:
-- Несчастный пьянчужка бредит. Впрочем, я его прощаю.
Видно, скоро ему конец. Давайте сочиним ему эпитафию. От его
ответа я так поумнел, что теперь меня никто за пояс не заткнет.
Эпистемон, толстопузик, послушай! Как ты находишь, есть в его
ответах что-нибудь положительное? Клянусь Богом, это
крючкотворный, вздорный, самый настоящий софист. Бьюсь об
заклад, что это омавританившийся вероотступник. А, едят его
мухи, как он осторожен в выражениях! Пользуется одними
противоречениями. Так в конце концов нельзя не сказать верно,
ибо для их достоверности довольно, если окажется верной та или
другая часть. Вот так хитрюга! Сант-Яго Бресюирский, есть же на
свете этакие мастаки!
-- Подобным образом изъяснялся великий прорицатель
Тиресий, -- заметил Эпистемон. -- В начале каждого своего
пророчества он прямо говорил просившим у него совета: "То, что
я вам скажу, или сбудется, или же не сбудется". Так обыкновенно
выражаются все благоразумные предсказатели.
-- А все-таки Юнона выколола ему оба глаза, -- сказал
Панург.
-- То правда, -- подтвердил Эпистемон, -- с досады, что
он лучше ее разрешил вопрос, предложенный Юпитером. -- Да, но
какой же черт вселился в мэтра Котанмордана, коли он ни с того
ни с сего поносит святых отцов, всех этих несчастных иаковитов,
францисканцев и меньших братьев? Я возмущен до глубины души,
уверяю вас, и не могу молчать. Он совершил тяжкий грех. Он
пустит дух прямо в кромешный ад.
-- Я отказываюсь вас понимать, -- заметил Эпистемон. --
Меня до глубины души возмущаете вы, оттого что клеплете на
славного поэта, будто он под черными, бурыми и всякими другими
тварями разумел нищенствующих братьев.
Сколько я понимаю, он и не думал прибегать к такой
софистической и фантастической аллегории. Он говорит прямо и
определенно о блохах, клопах, клещах, мухах, комарах и всяком
прочем гнусе, а насекомые эти бывают и черные, и красные, и
серые, и бурые, и коричневые, и все они неотвязны, надоедливы и
несносны -- несносны не только больным, но и людям здоровым и
сильным. Может статься, у него глисты, солитеры и черви. Может
статься, руки и ноги у него искусаны подкожными червями, коих
арабы называют риштой, -- в Египте и на побережье Красного моря
это явление обычное и распространенное.
Дурно вы делаете, что искажаете смысл его слов. Вы ни за
что ни про что хулите славного поэта и подкладываете свинью
упомянутым братьям. Когда речь идет о нашем ближнем, должно
обелять его, а не чернить.
-- Да что вы из меня дурака-то строите? -- вскричал
Панург. -- Вот как перед Богом говорю, он еретик. И не просто
еретик, а еретик законченный и цельный, еретик клавельный,
еретик, в такой же степени подлежащий сожжению, как хорошенькие
башенные часики. Он пустит дух прямо в кромешный ад. И знаете,
куда именно? Клянусь боком, прямехонько под дырявое судно
Прозерпины, в самый адский нужник, куда она ходит облегчать
свой кишечник после клистиров, влево от большого котла, всего в
трех туазах от Люциферовых когтей, рядом с черной камерой
Демигоргона. У, мерзавец!
ГЛАВА XXIII
О том, как Панург разглагольствует, вернуться ему или не
вернуться
к Котанмордану
-- Вернемтесь обратно и предложим ему подумать о своем
спасении, -- продолжал Панург. -- Идем, так вашу, идем, вашу
разэтак! Мы сделаем доброе дело: ежели погибнут плоть его и
жизнь, так уж по крайности дух-то он хоть и пустит, но зато не
погубит.
Мы заставим его раскаяться в его прегрешении и попросить
прощения у святых отцов, как у отсутствующих, так равно и у
присутствующих (и мы это засвидетельствуем, дабы после его
кончины они не объявили его еретиком и не предали проклятию,
как это сделали борд... то бишь кордельеры с орлеанской
судейшей), а чтобы иноки честные получили удовлетворение за
обиду, им причиненную, пусть-ка он распорядится раздать по всем
монастырям как можно больше кусочков хлеба и закажет по себе
как можно больше заупокойных обеден и панихид. И пусть в
годовщину его смерти дневное пропитание неизменно выдается
чернецам в пятикратном размере, большущая бутыль с наилучшим
вином пусть переходит у них со стола на стол и пусть из нее
пьют все: как бормотуны-клирошане и обжоры-послушники, так
равно иеромонахи и настоятели, как новички, так равно и
манатейные. Так он сможет вымолить себе у Бога прощение.
Ой-ой-ой, да что ж это я плету, что ж это я горожу? Пусть
меня черт возьмет, ежели я к нему пойду. Комната его уж теперь
полна чертей, вот как Бог свят. Я отсюда вижу, что за чертова
тяжба и потасовка у них идет из-за того, кому первому сцапать
Котанморданову душу и, не долго думая, переправить к мессеру
Люциферу. Подальше оттуда! Я к нему не ходок. Пусть меня черт
возьмет, ежели я к нему пойду. Почем я знаю, может выйти
недоразумение, и заместо Котанмордана они сграбастают беднягу
Панурга, раз он теперь никому не должен. Вот когда я был в
долгу как в шелку, они сколько раз оставались с носом. Подальше
оттуда! Я к нему не ходок. Ей-Богу, я умру от ужаса. Очутиться
среди голодных чертей, среди чертей, вышедших на промысел,
среди чертей, занятых делом? Подальше оттуда! Бьюсь об заклад,
что из-за того же самого на похороны к нему не придут ни
иаковиты, ни кордельеры, ни кармелиты, ни капуцины, ни
театинцы, ни минориты. И будут правы. Притом он же ничего не
оставил им по завещанию. Пусть меня черт возьмет, ежели я к
нему пойду. Ежели ему дорога в пекло, так скатертью же ему туда
дорога! Зачем было порочить честных монахов? Зачем было гнать
их из комнаты, когда он особенно нуждался в их помощи, в их
святых молитвах, в их благочестивых наставлениях? Ну что бы
завещать им хоть какие-нибудь крохи, чем можно подзаправиться,
чем можно напихать утробу бедным людям, у которых на этом свете
нет никаких благ, кроме жизни!
Пусть к нему идет кто хочет. А меня пусть черт возьмет,
ежели я к нему пойду. Ежели я к нему пойду, черт меня
всенепременно возьмет. Нет, шалишь! Подальше оттуда!
Брат Жан! Ты хочешь, чтобы черти прямым ходом доставили
тебя в ад? Ну так, во-первых, отдай мне свой кошелек. Крест,
вычеканенный на монетах, расстраивает козни Лукавого. Иначе с
тобой может произойти то же, что не так давно произошло с
кудрейским сборщиком податей Жаном Доденом у Ведского брода,
мост через который разобрали ратники. Этот сукин кот встретил
на берегу брата Адама Кускойля, францисканца из монастыря
Мирбо, и пообещал ему рясу, если тот перенесет его через реку
на закорках. Монах-то был здоровяк. Ударили по рукам. Брат
Кускойль задирает рясу по самые яички и сажает себе на спину,
как какой-нибудь святой Христофор, только в маленьком виде,
взмолившегося к нему упомянутого Додена. Нес он его весело, как
Эней отца своего Анхиза из горящей Трои, и распевал Ave man's
stella / Радуйся, звезда над морем (лат.) /. Когда же они
добрались до самого глубокого места, выше мельничного колеса,
монах спросил сборщика, нет ли случайно при нем денег. Доден
ответил, что денег у него полна сума и что касательно новой
рясы монах может не беспокоиться. "Как! -- воскликнул брат
Куекойль. -- Ты же знаешь, что особый параграф нашего устава
строго воспрещает нам носить с собой деньги. Несчастный ты
человек, из-за тебя я нарушил в этом пункте устав! Почему ты не
оставил кошелек мельнику? Наказание за это воспоследует
неукоснительно и сей же час. Если же ты когда-нибудь появишься
у нас в Мирбо, то тебе придется себя стегать, покуда мы пропоем
весь псалом -- от Miserere до vitulos / "Помилуй мя" до
"тельцов" (лат.)/". Тут монах скинул с себя свою ношу и
бултыхнул Додена вниз головой в воду. А посему, брат Жан, друг
ты мой сердечный, дабы чертям удобнее было тебя волочить,
дай-ка мне свой кошелек, а то носить с собой кресты не годится.
Тебе грозит явная опасность. Если ты возьмешь с собой деньги,
если ты будешь носить с собой кресты, черти кокнут тебя о
скалу, как орлы -- черепаху, чтобы она разбилась, чему пример
-- лысая голова Эсхила, и тебе будет больно, друг мой, а я буду
по тебе тужить, или же они сбросят тебя в какое-нибудь дальнее
море, неведомо где, и разделишь ты судьбу Икара. И море то
будет впредь именоваться Зубодробительным, Во-вторых,
расплатись с долгами. Черти очень любят тех, кто никому не
должен. Я это хорошо знаю по себе. Эта сволочь теперь все время
лебезит и заигрывает со мной, а когда долгов у меня было выше
головы, они и не думали ко мне подмазываться. Душа человека,
увязшего в долгах, бывает дряблая и худосочная. Для чертей это
не пожива.
В-третьих, к Котанмордану иди прямо так, в рясе с
капюшоном на кошачьем меху. Если тебя в таком виде черти не
утащат в самое-рассамое пекло, то я обязуюсь выставить тебе
вино и закуску. Если же ты для пущей безопасности станешь
подыскивать себе спутника, то на меня не рассчитывай, нет, --
заранее тебя упреждаю. Подальше, подальше оттуда! Я туда не
ходок. Пусть меня черт возьмет, ежели я туда пойду.
-- С мечом в руке мне бояться нечего, -- возразил брат
Жан.
-- Хорошо делаешь, что берешь его с собой, -- заметил
Панург, -- сейчас видно ученого сквернослова, то бишь
богослова. Когда я учился в толедской школе, его преподобие,
брат во чертях Пикатрис, декан дьявологического факультета,
говорил нам, что бесы по природе своей боятся блеска мечей,
равно как и солнечного света. И точно: Геркулес, сойдя в
львиной шкуре и с палицей к чертям в ад, не так напугал их, как
Эней в сверкающих доспехах и с мечом, который он, по совету
кумской сивиллы, начистил до блеска. Может статься, именно
поэтому синьор Джованни Джакомо Тривульци перед своей кончиной,
последовавшей в Шартре, потребовал себе меч и так и умер с
обнаженным мечом в руках, размахивая им вокруг своего ложа, как
приличествует отважному рыцарю, и этими взмахами обращая в
бегство вражью силу, сторожившую его у смертного одра. Когда у
масоретов и каббалистов спрашивают, отчего бесы не осмеливаются
подойти к вратам земного рая, они объясняют это лишь тем, что у
врат стоит херувим с пламенным мечом. Рассуждая, как истый
толедский дьяволог, я должен признать, что бесы на самом деле
не умирают от ударов меча, но, опираясь на ту же самую
дьявологию, я утверждаю, что удары эти способны производить в
их бытии разрывы, подобные тем, которые образуются, когда ты
рассекаешь мечом столб пламени или же густое и темное облако
дыма. И, восчувствовав этот разрыв, они начинают кричать как
черти, оттого что это чертовски мучительно.
Неужели ты, блудодеище, воображаешь, что когда сшибаются
два войска, то невероятный и ужасный шум, разносящийся далеко
окрест, производят гул голосов, звон доспехов, звяканье конских
лат, удары палиц, скрежет скрестившихся пик, стук ломающихся
копий, стоны раненых, барабанный бой, трубный звук, ржанье
коней, треск ружейной пальбы и грохот орудий? Должно
признаться, это и в самом деле нечто внушительное. Однако же
особый страх вселяют и особенно сильный шум производят своими
стенаньями и завываньями черти: они там и сям караулят души
несчастных раненых, мечи нет-нет да и рубнут чертей, отчего в
их сотканных из воздуха и невидимых телах образуются разрывы,
ощущение же разрывов можно сравнить с болью от ударов палкой по
пальцам, каковые удары наносил поварятам, воровавшим с вертела
сало, повар Грязнуйль. Орут они тогда и воют как черти, как
Марс, когда его под Троей ранил Диомед, -- Гомер утверждает,
что он кричал на крик, и таким истошным и диким голосом, что
его и десяти тысячам человек было бы не переорать.
Да, но что же это я? Мы тут растабарываем о начищенных
доспехах и о сверкающих мечах, а ведь твой-то меч не таков.
Скажу по чести: оттого что над ним давно не было начальника и
оттого что он долго пребывал в бездействии, он покрылся
ржавчиной сильнее, нежели замок на двери кладовой. Словом,
что-нибудь одно: или отчисти его на совесть, чтоб он блестел,
или же оставь как есть, но уж тогда не показывай носа к
Котанмордану. А я к нему не ходок. Пусть черт меня возьмет,
ежели я к нему пойду!
ГЛАВА XXIV
О том, как Панург обращается за советом к Эпистемону
Покинув Вилломер и возвращаясь к Пантагрюэлю, Панург
дорогой обратился к Эпистемону и сказал:
-- Родной мой, друг вы мой старинный, вы видите, как
мятется мой дух. Вам известно столько хороших средств! Не
поможете ли вы мне?
Эпистемон взял слово и, поставив на вид Панургу, что
честной народ животики надорвал, хохоча над его ряженьем,
посоветовал ему принять небольшую дозу чемерицы на предмет
изгнания из организма вредных соков и облачиться в обыкновенный
наряд.
-- Эпистемон, родной мой, мне приспичило жениться, --
объявил Панург. -- Вот только я боюсь, что мне наставят рога и
что я буду несчастлив в семейной жизни. Между тем я дал обет
святому Франциску Младшему, особо чтимому всеми жительницами
Плеси-ле-Тур за то, что он основал орден женолюбивых, то бишь
боголюбивых братьев миноритов, к которым они испытывают
естественное влечение, носить очки на шляпе и не носить
гульфика, пока я окончательно не разрешу обуревающие мой дух
сомнения.
-- Ну и обет, умнее не придумаешь! -- заметил Эпистемон.
-- Дивлюсь я вам, как это вы до сих пор не образумитесь и свои
до ужаса расстроенные чувства не приведете в привычное
состояние спокойствия. Слушая вас, я невольно вспоминаю
длинноволосых аргивян, которые, проиграв лакедемонянам битву за
Тирею, после всех своих бед дали обет не носить волос на
голове, пока не добудут в бою свою утраченную честь и не
отвоюют землю, отданную врагу, а также забавный обет испанца
Мигеля де Ориса, который так все и носил обломок наколенника.
Я не знаю, кто больше заслуживает и кто более достоин
желто-зеленого колпака с заячьими ушами -- этот ли отважный
воитель, или же Ангеран, длинно, обстоятельно и нудно о нем
повествующий, пренебрегая искусством и способом писания
истории, которые нам заповедал самосатский философ. Когда
читаешь длинное это повествование, кажется, что это только
начало и завязка кровопролитной войны, что за этим последует
смена царств, а под конец оказываются в смешном положении и
дурашливый воин, и англичанин, вызвавший его на поединок, и
самый их летописец Ангеран, надоевший своим читателям хуже
горькой редьки. Это такая же забавная штука, как Горациева
гора, которая вопила и кричала не своим голосом, ни дать ни
взять роженица. На ее крики и вопли сбежалась вся округа
посмотреть на необычайные и дотоле не виданные роды, а родила
гора всего-навсего мышку.
-- Кошке игрушки, а мышке слезки, -- подхватил Панург. --
Как бы вам самому потом не заплакать! Нет, я пребуду верен
своему обету. Послушайте, мы с вами с давних пор доверяем друг
другу и водим дружбу, коей покровительствует сам Юпитер.
Скажите же мне свое мнение: стоит мне жениться или нет?
-- Шаг в самом деле рискованный, -- заметил Элистемон. --
Я чувствую, что мне не под силу решить этот вопрос и если слова
старого Гиппократа Косского: решение затруднительно имеют
какое-нибудь значение для медицины, то в настоящем случае они
справедливы в высшей степени. У меня есть кое-что на уме,
такое, что могло бы, пожалуй, вывести вас из затруднения, но
все же меня это не вполне удовлетворяет.
Кое-кто из платоников утверждает, что кому удается увидеть
своего гения, тот сможет узнать свою судьбу. Я недостаточно
хорошо разбираюсь в их учении и не стремлюсь к тому, чтобы вы
стали их последователем, -- там много ложного. Меня в том
уверил пример одного любознательного и пытливого дворянина из
Эстрангуры. Это первое.
Теперь второе. Если бы и в наше время царили оракулы
Юпитера-Аммона, Аполлона в Ливадии, Дельфах, Делосе, Кярре,
Патаре, Тегире, Пренесте, Ликии, Колофоне, у Кастальского
ключа, близ Антиохии в Сирии, у Бранхидов, Вакха в Додоне,
Меркурия в Фарах близ Патр, Аписа в Египте, Сераписа в Канобе,
фавна в Менальских горах и в Альбунее близ Тиволи, Тиресия в
Орхомене, Мопса в Киликии, Орфея на острове Лесбос и Трофония
на острове Левкадии, я бы склонен был (а может быть, и нет)
пойти к ним и послушать, что они скажут о вашем начинании.
Вы знаете, однако ж, что все они стали немы как рыбы с той
поры, как пришел Царь-Спаситель, в коем потонули все оракулы и
все пророчества, -- так при ярком свете солнца исчезают
домовые, ламии, лемуры, оборотни, всякая нечисть и нежить.
Впрочем, если бы даже они и царствовали, я бы вас все равно
убедил не придавать веры их ответам. Слишком уж много народа
они погубили. Так, например, я припоминаю, что Агриппина
упрекала прекрасную Лоллию, зачем та обратилась к оракулу
светлейшего Аполлона с вопросом, выйдет ли она замуж за
императора Клавдия; за это Лоллия была сначала изгнана, а потом
подвергнута позорной казни.
-- Мы сделаем лучше, -- решил Панург. -- Недалеко от
гавани Сен-Мало расположены Огигийские острова. Мы отпросимся у
нашего государя и двинемся туда. Я читал у славных древних
авторов, что на одном из четырех этих островов живут
предсказатели, прорицатели и пророки, а в глубине золотой скалы
возлежит окованный золотыми цепями Сатурн, питающийся амброзией
и божественным нектаром, которые ему ежедневно в изобилии
доставляют с неба какие-то неведомые птицы (быть может, это те
самые вороны, что питали в пустыне первого отшельника, святого
Павла), и точно предсказывает желающим их судьбу, их жребий и
что ожидает их впереди. Что бы ни соткали Парки, что бы ни
замыслил и ни предпринял Юпитер, все это добрый отец богов
узнает во сне. Послушаем, что он нам скажет касательно моего
затруднительного положения, -- это нас избавит от лишних
хлопот.
-- Это слишком явный обман и слишком баснословная басня,
-- заметил Эпистемон. -- Я туда не пойду.
ГЛАВА ХХV
О том, как Панург советуется с гер Триппой
-- Если вы мне доверяете, -- продолжал Эпистемон, -- то,
прежде чем возвращаться к нашему государю, давайте сделаем вот
что. Тут, недалеко от Иль-Бушара, живет гер Триппа. Вам
известно, что при помощи астрологии, геомантии, хиромантии,
метопомантии и других такого же сорта искусств он предсказывает
будущее. Поговорим о вашем деле с ним.
-- Не знаю, что вам на это сказать, -- заметил Панург. --
Знаю только, что однажды, пока он вел беседу с великим королем
о небесном и сверхчувственном, придворные лакеи на ступеньках
между дверьми, вдоволь надергали его жену, а она была собой
недурна. И вот он, видевший без очков все, что совершалось и в
эфире и на земле, имевший свое суждение обо всех событиях, как
минувших, так равно и текущих, и предсказывавший будущее, он не
видел, как раскачивали его супругу, и так никогда про это и не
узнал. Ну да ладно, пойдемте, если хотите. Учиться уму-разуму
всегда полезно.
На другой день приблизились они к обиталищу гер Триппы.
Панург преподнес ему плащ, подбитый волчьим мехом, огромных
размеров золоченый двуострый меч в бархатных ножнах и полсотни
ангелотиков чистоганом; потом он запросто заговорил с ним о
своем деле.
Гер Триппа, взглянув на него в упор, без дальних
размышлений объявил:
-- У тебя метопоскопия и физиономия рогоносца, и не
просто рогоносца, но рогоносца ославленного и опозоренного.
Тут он со всех сторон осмотрел Панургову правую ладонь и
сказал:
-- Вот эта прерывистая линия над холмами Юпитера бывает
только у рогоносцев.
После этого он быстро поставил пером несколько точек,
соединил их, как того требует геомантия, и сказал:
-- Воистину и вправду ты станешь рогоносцем вскоре после
женитьбы.
Затем он спросил Панурга, какой гороскоп был составлен при
его появлении на свет. Панург ответил ему на этот вопрос, тогда
гер Триппа нимало не медля построил его небесную камеру со
всеми соответствующими отделениями и, изучив ее расположение и
треугольные ее аспекты, испустил глубокий вздох и молвил:
-- Я сразу же ясно тесе сказал, что ты будешь рогат, --
это неизбежно. Теперь у меня есть новое тому доказательство, и
я тебя уверяю, что ты будешь рогат. Притом жена будет тебя бить
и будет тебя обирать. Аспекты седьмого отделения камеры все до
одного зловещи: здесь смешались в кучу все рогоносные знаки
Зодиака, как-то: Овен, Телец, Козерог и прочие. В четвертом же
отделения камеры Юпитер -- на ущербе, а четырехугольный аспект
Сатурна примыкает к Меркурию. Ты подцепишь дурную болезнь,
дорогой мой.
-- А я к тебе прицеплю лихоманку, старый дурак, болван,
противная твоя рожа, -- подхватил Панург. -- Когда все
рогоносцы построятся, ты понесешь знамя. Скажи-ка лучше, что
это у меня за чесоточный клещ между пальцев?
С этими словами он протянул гер Триппе два пальца в виде
рогов, все же остальные загнул. Затем обратился к Эпистемону:
-- Перед вами настоящий Ол из Марциаловой эпиграммы,
который все силы своего ума потратил на то, чтобы наблюдать и
изучать чужие беды и напасти. А жена его между тем весело
проводила время. Наш советчик беднее самого Ира, а до чего же
он важен, спесив и несносен при этом, как семнадцать чертей,
одним словом -- нищий спесивец, как совершенно справедливо
называли древние этакую сволочь и мразь.
Уйдемте от этого обалдуя, от этого сумасброда, от этого
буйнопомешанного, пусть слушают этот пьяный бред его друзья
дома -- черти. Такому прохвосту черти рады услужить, -- я в
этом нимало не сомневаюсь. Он не знает основы основ всей
философии, а именно: познай самого себя, он воображает, будто
видит сучок в глазу ближнего своего, и при этом не замечает,
что у него у самого торчит в каждом глазу по толстенному
бревну. Это прямой Полипрагмон, описанный Плутархом. Это вторая
Ламия, которая в чужих домах, на людях, при всех, видела зорче
рыси, а в своем собственном была слепа, как крот: у себя она
ничего не видела, оттого что, возвращаясь откуда-нибудь
восвояси, снимала глаза, как очки, и прятала их в башмак,
подвешенный у входа.
При этих словах гер Триппа взял ветку тамариска.
-- Он берет то, что нужно, -- заметил Эпистемон. --
Никандр называет это дерево вещим.
-- Как тебе угодно более подробно узнать правду, --
спросил гер Триппа: -- С помощью ли пиромантии, аэромантии,
которую Аристофан прославляет в Облаках, гидромантии или же
леканомантии, которая была так широко распространена среди
ассирийцев и которую подверг испытанию Гермолай Варвар? Я
покажу тебе в тазу с водой, как твою жену будут раскачивать
двое ражих детин.
-- Когда ты сунешь свой нос в мой зад, то не забудь снять
очки, -- предупредил Панург.
-- Или, быть может, с помощью катоптромантии, --
продолжал гер Триппа, -- благодаря которой Дидий Юлиан,
император римский, предугадал все, что с ним долженствовало
произойти? Очки тебе для этого не понадобятся. Ты увидишь в
зеркале, как почесывают твою жену, до того ясно, словно я тебе
ее показал в источнике храма Минервы, близ Патр. Или, быть
может, с помощью коскиномантии, к которой некогда с таким
благоговением относились римляне, совершая свои обряды? Возьми
решето, клещи -- и ты увидишь чертей. Быть может, с помощью
альфитомантии, которую упоминает Феокрит в своей Чародейке, или
же алевромантии, смешав зерно с мукой? С помощью
астрагаломантии? Костяшки у меня найдутся. С помощью
тиромантии? Кстати, у меня есть бреемонтский сыр. С помощью
гиромантии? Ты у меня будешь вертеть круги, и все они упадут в
левую сторону, можешь мне поверить. С помощью стерномантии? По
чести скажу, уж больно ты тщедушен. С помощью либаномантии? Для
этого нужно лишь малую толику ладана. С помощью гастромантии,
которую долгое время применяла в Ферраре одна дама,
чревовещательница Якоба Родиджина? С помощью кафалеономантии,
коей обыкновенно пользуются германцы, жарящие ослиную голову на
горящих углях? С помощью керомантии? Тогда лей расплавленный
воск в воду -- и ты увидишь свою жену и ее игрунов. С помощью
капномантии? Положи на горящие угли зерна мака и сезама --
просто один восторг! С помощью аксиномантии? Запасись только
пестом и гагатом, который ты бросишь потом в жаровню. До чего
же ловко все узнал этим способом про женихов Пенелопы Гомер! С
помощью онимантии? Возьмем прованского масла и воску. С помощью
тефрамантии? Ты увидишь, как из пепла образуется в воздухе
фигура твоей жены, принявшей весьма занятную позу. С помощью
ботаномантии? У меня как раз есть для этого листья шалфея. С
помощью сикомантии? О божественное искусство гадания на фиговых
листочках! С помощью ихтиомантии, которую некогда так чтили и к
которой столь часто обращались Тиресий и Полидамант и которая
применялась также во рву Дина в роще, посвященной Аполлону в
стране ликийцев? С помощью хэромантии? Тогда надобно заготовить
побольше поросят и вырезать у них мочевой пузырь. С помощью
клеромантии, для чего требуется в крещенский вечер запечь в
пирог боб? С помощью антропомантии, коей не гнушался император
римский Элагабал? Способ довольно неприятный, но ты его
вытерпишь: ведь тебя же сама судьба обрекла быть рогоносцем. С
помощью сивиллиной стихомантии? С помощью ономатомантии? Как
твое имя?
-- Дерьможуй, -- отвечал Панург.
-- Или же алектриомантии? Я искусно начерчу здесь круг и
разделю его при тебе и на твоих глазах на двадцать четыре
равные части. В каждой части я напишу какую-нибудь букву
алфавита, на каждую букву положу пшеничное зерно, а затем впущу
в круг молодого, еще не спарившегося петушка. Вот увидите, --
могу ручаться, -- что он склюет зерна, которые я положу на
буквы: Б. У. Д. Е. Ш. Ь. Р. О. Г. А. Т. Ы. М., и, следственно,
окажется не менее проницательным, чем тот прозорливый и
алектриомантический петел, который при императоре Валенте,
жаждавшем знать имя своего преемника, склевал зерна на буквах:
Ф. Е. О. Д.
А быть может, ты больше доверяешь приметам, связанным с
полетом птиц, с пением птиц вещих, с кормлением священных утиц?
Или вы желаете прибегнуть к гаруспициям? Или же к экстиспициям?
-- К какаписпициям, -- отвечал Панург.
-- Или же к некромантии? Я бы вам сей же час кого-нибудь
воскресил из недавно умерших, подобно Аполлонию Тианскому,
воскресившему Ахилла, или же той волшебнице, что волхвовала в
присутствии Саула, и восставший выложил бы нам все -- ничуть не
хуже, чем усопший, которого вызвала Эрихто, предсказал Помпею
течение и исход Фарсальской битвы. Если же вы страшитесь
мертвецов, каковой страх присущ всем рогоносцам на свете, то я
прибегну только к скиомантии.
-- Пошел ты к черту, дурак, сумасброд, ступай перепорть
всех албаяцев -- получишь за это остроконечную шляпу! --
вскричал Панург. -- С таким же успехом ты, черт бы тебя подрал,
мог бы мне посоветовать подложить под язык изумруд или же
камень гиены, запастись язычками удодов или же сердцами зеленых
лягушек, съесть сердце и печень дракона, чтобы обрести
способность угадать свою судьбу по ячанию и пению лебедей и
других птиц, как делывали это в старину месопотамские арабы.
Пошел ты ко всем чертям, рогоносец, рогач, выкрест, чертов
колдун, антихристов ведун!
Идемте к нашему государю! Я уверен, что он не погладит нас
по головке, когда узнает, что мы побывали в берлоге у
долгополого этого черта. Я жалею, что к нему пошел, и тому
человеку, который когда-нибудь дул мне в зад, я с удовольствием
заплатил бы сто нобилей и четырнадцать кобелей только за то,
чтобы он сейчас своей харкотиной разукрасил ему усы. Боже
правый, мне дышать нечем от его болтовни, чертовни, чародейства
и ворожейства! Черт бы его взял! Говорите аминь -- и пойдемте
выпьем. А всякую охоту к веселью он мне отбил дня на два, а то
и на четыре.
ГЛАВА XXVI
О том, как Панург обращается за советом к брату Жаь
Зубодробителю
Речи гер Триппы обозлили Панурга, и, пройдя сельцо Юим,
он, запинаясь и почесывая себе левое ухо, обратился к брату
Жану:
-- Развесели меня, толстопузик! Совсем заморочил мне
голову бесноватый этот дурак.
Послушай, блудодей-лиходей,
блудодей-чародей, блудодей-чудодей, блудодей плодовитый,
блудодей знаменитый, блудодей мастеровитый, блудодей
взлохмаченный,
блудодей истый, блудодей проконопаченный, блудодей
шерстистый,
блудодей узорчатый, блудодей оштукатуренный, блудодей
створчатый,
блудодей сборчатый, блудодей зернистый, блудодей
отточенный,
блудодей с арабесками, блудодей промоченный, блудодей с
фресками,
блудодей пролощенный, блудодей прожженный, блудодей
навощенный,
блудодей луженый, блудодей клейменый, блудодей
нашпигованный,
блудодей фаршированный, блудодей антикварный, блудодей
прирожденный,
блудодей грешный, блудодей бешеный, блудодей просмоленный,
блудодей кафтанный, блудодей непостоянный, блудодей
капюшонный,
блудодей желанный, блудодей лакированный, блудодей
крапчатый,
блудодей чернодеревчатый, блудодей краснодеревчатый,
блудодей буксовый,
блудодей латинский, блудодей пищальный, блудодей
арбалетный,
блудодей пистолетный, блудодей неистовый, блудодей
батистовый,
блудодей неуемный, блудодей огромный, блудодей скоромный,
блудодей ретивый, блудодей спесивый, блудодей учтивый,
блудодей красивый, блудодей прыткий, блудодей юркий,
блудодей винительный, блудодей творительный, блудодей
родительный,
блудодей живительный, блудодей гигантальный, блудодей
витальный,
блудодей овальный, блудодей магистральный, блудодей
клаустральный,
блудодей монахальный, блудодей мощный, блудодей прочный,
блудодей бесспорный, блудодей проворный, блудодей
почтенный,
блудодей отважный, блудодей егозливый, блудодей
похотливый,
блудодей объемистый, блудодей напористый, блудодей
забористый,
блудодей туговатый, блудодей молодцеватый, блудодей
шишковатый,
блудодей решительный, блудодей обходительный, блудодей
предупредительный, блудодей оплодотворяющий, блудодей
блестящий, блудодей свистящий,
блудодей визжащий, блудодей всемилюбимый, блудодей
необходимый,
блудодей общеполезный, блудодей благопристойный, блудодей
жестокосердный,
блудодей усердный, блудодей удалец, блудодей счастливец,
блудодей таран, блудодей жирный баран, блудодей насущный,
блудодей сдобный, блудодей высокопробный, блудодей
бесподобный,
блудодей грузный, блудодей толстогузный, блудодей
пикойвверхторчащий,
блудодей рафский, блудодей гвельфский, блудодей орсинский,
блудодей сеятельный, блудодей веятельный, блудодей
жизнедеятельный,
блудодей родоначальствующий, блудодей румяный, блудодей
рьяный,
блудодей алидадический, блудодей альгамалический, блудодей
алгебраический,
блудодей здоровенный, блудодей отменный, блудодей
прожорливый,
блудодей неукротимый, блудодей неутомимый, блудодей
неодолимый,
блудодей непоколебимый, блудодей неумолимый, блудодей
неотвратимый,
блудодей привлекательный, блудодей очаровательный,
блудодей
достопримечательный,
блудодей осязательный, блудодей мускулистый, блудодей
питательный,
блудодей вспомогательный, блудодей трагический, блудодей
сатирический,
блудодей заморский, блудодей щекотательный, блудодей
пищеварительный,
блудодей удовлетворительный, блудодей воплотительный
блудодей укрепительный,
блудодей печатьюскрепительный, блудодей мужеложный,
блудодей скотоложный,
блудодей наложный, блудодей неслезающий, блудодей
полыхающий,
блудодей громыхающий, блудодей вправляющий, блудодей
вставляющий,
блудодей пробивающий, блудодей скрипучий, блудодей
пахучий,
блудодей громозвучный, блудодей сперматозальный, блудодей
тучный,
блудодей сопящий, блудодей охальный, блудодей нахальный,
блудодей сальный, блудодей прорывающий, блудодей
втыкающий,
блудодей протыкающий, блудодей въедливый, блудодей
непоседливый,
блудодей проходунедающий, блудодей доднадостающий,
блудодей
какрешетотрясущий,
блудодей-попрыгун, блудодей-поскакун, блудодей-кувыркун,
брат Жан, друг мой, я к тебе питаю особое уважение, а потому
приберег тебя на закуску. Будь добр, скажи мне свое мнение:
стоит мне жениться или нет?
Брат Жан, возвеселившись духом, ответил ему так:
-- Женись, черт побери, женись, но уж потом не ленись.
Словом сказать, ты этого дела не откладывай. Нынче же вечером
должно совершиться ваше сношение, то бишь оглашение. Бог мой,
чего ты тянешь? Разве ты не знаешь, что близится конец света?
Нынче мы стали на два трабюта и полтуазы ближе к нему, чем были
позавчера. Я слышал, антихрист уже народился. Правда, пока он
только царапает кормилицу и нянек и до времени не обнаруживает
своих сокровищ: он еще мал. Crescite, nos qui vivimus,
multiplicamini / Плодитесь, все живые, и множитеся (лат.)/ --
так сказано в служебнике, а ведь мешок зерна стоит у нас от
силы три патака, а бочонок вина шесть бланков. Ты что же это,
хочешь и на Страшный суд, dum venerit judicare, / Когда придет
Господь судить землю (лат.)/ явиться с полными яичками?
-- У тебя светлый и ясный ум, брат Жан, блудодей ты мой
столичный, и говоришь ты дело, -- заметил Панург. -- Леандр
Абидосский, плывя через Геллеспонт из Азия в Европу, в Сеет, к
своей подружке Геро, именно об этом молил Нептуна и прочих
морских богов:
Коль скоро вы в пути меня хранили,
То хоть бы уж теперь не потопили!
Он не желал отправляться на тот свет с полными яичками.
И я вот на чем порешил: отныне во всем моем Рагу каждому
преступнику, приговоренному судом к смертной казни, будет
предоставлен день или два покра-лям-соваться, так чтобы в
семяпроводе у него нечем было изобразить букву игрек. Такая
драгоценная вещь непременно должна быть употреблена в дело.
Глядишь, от него кто-нибудь и родится. Тогда он умрет со
спокойной совестью, ибо вместо себя оставит другого человека.
ГЛАВА XXVII
О том, какие веселые советы дает Панургу брат Жан
-- Клянусь святым Ригоме, -- оказал брат Жан, -- я, друг
ты мой сердечный, не посоветую тебе ничего такого, чего сам бы
не сделал на твоем месте. Только прими в рассуждение и в
соображение, что удары твои должны быть безостановочны и
беспрестанны. Если допустишь перерыв, то ты, бедняга, погиб. С
тобой случится то же, что с кормилицами: как скоро они
перестают кормить, они теряют молоко. Если ты не будешь
постоянно упражнять свой живчик, он также потеряет молоко, и
будет он тебе служить только мочепроводом. Равным образом яички
у тебя будут попусту болтаться в мошонке.
Почитаю за должное тебя о том предуведомить, друг мой. Я
знаю многих, которые уже не могли, когда хотели, оттого что не
делали, когда еще могли. По той же самой причине, говорят
ученые, теряются все привилегии, если ими не пользуются. А
посему, сынок, заставляй двоих нижних, маленьких, всем
известных троглодитов вечно трудиться. Воспрети им следовать
примеру дворян, то есть жить на доходы и ничего не делать.
-- Добро, брат Жан, блудодей ты мой драгоценный, я тебе
верю, -- отозвался Панург. -- Ты приступаешь прямо к делу. Без
подходов и обиняков ты мгновенно рассеял всякий страх, какой
только мог закрасться ко мне в душу. За это да поможет тебе
небо всегда бить без промаха. Итак, по твоему совету, я женюсь,
и женюсь удачно, а как скоро у меня появятся хорошенькие
горничные, то ты меня навестишь и сделаешься покровителем
сестринской общины. Вот все, что я мог тебе сказать касательно
первой части твоей проповеди.
-- Послушай-ка оракула варенских колоколов, -- сказал
брат Жан. -- Что они говорят?
-- Я понял, -- отвечал Панург. -- Ей-бочку, их звон
представляется мне более вещим, нежели звон котлов Юпитера
Додонского. Слушай:
Быть тебе муженьком, быть тебе муженьком,
муженьком, муженьком!
Коли станешь муженьком, муженьком, муженьком,
света с радости невзвидишь, там увидишь, видишь, видишь,
Муженьком, муженьком!
Головой тебе ручаюсь, что я женюсь, -- все стихии меня к
тому призывают. Да будет слово мое крепче медной стены!
Переходя же ко второму пункту твоей проповеди, я должен
признаться, что, по-моему, ты сомневаешься, ты не веришь в мою
способность быть отцом, ты, как видно, полагаешь, что тугой бог
садов ко мне не очень благоволит. Сделай милость, поверь мне,
пожалуйста, что он у меня по струнке ходит: покорен,
благожелателен, покладист и услужлив всегда и во всем. Стоит
только отвязать ремешок, то бишь шнурок, показать ему добычу и
сказать: "Пиль, дружок!"
И если даже будущая моя супруга окажется такою же точно
жадной на приятности любви, как некогда Мессалина или
английская маркиза Винчестерская, то -- можешь мне поверить --
удовлетворяя ее, я стану только еще более обильным. Мне
известно, что сказал Соломон, а ведь он был по этой части
человек сведущий и опытный. После него Аристотель заметил, что
женский пол по природе своей ненасытен, я же, со своей стороны,
объявляю во всеобщее сведение, что обладаю орудием того же
калибра, и притом безотказным.
Только, пожалуйста, не приводи мне в пример таких
баснословных потаскунов, каковы Геркулес, Прокул, Цезарь и
Магомет, который в Алькоране похваляется, что по своей мужской
силе равен шестидесяти конопатчикам. Врет, подлец!
Не приводите мне также в пример индийца, о котором
раззвонили Теофраст, Плиний и Афиней, будто бы он с помощью
какой-то там травы выдерживал более семидесяти раз в день. Я
этому не верю. Цифра взята наобум. И тебя прошу не верить. Но я
прошу тебя верить и почитать за истину, что мой детородный, мой
священный Итифалл, мессер Котале Альбинга -- первый в мире.
Слушай, блудодеюшка! Ты когда-нибудь видел рясу кастрского
монаха? Когда ее вносили в чей-нибудь дом -- открыто или же
украдкой, -- внезапно, в силу ужасающих ее особенностей, все
обитатели и домочадцы, животные и люди, мужчины и женщины, все,
вплоть до кошек и крыс, приходили в исступление. Клянусь, мне
неоднократно приходилось удостоверяться, что в гульфике моем
заключена энергия еще более сверхъестественная.
Я не собираюсь тары да бары с тобой разводить, но когда
однажды я попал на действо о Страстях Господних в Сен-Максен,
то благодаря особенности и таинственному свойству моего
гульфика неожиданно все, и лицедеи и зрители, впали в такое
страшное искушение, что не осталось ни одного ангела, человека,
дьявола или же дьяволицы, кому бы не захотелось попрыгать.
Суфлер бросил свою тетрадку, лицедей, изображавший архангела
Михаила, спустился с небес по блокам на сцену, черти
повыскочили из ада и утащили к себе всех несчастных бабенок,
сам Люцифер сорвался с цепи.
Словом сказать, при виде этой кутерьмы я дал тягу из
театра, в чем примером служил мне цензор Катон, который, видя,
что его присутствие вносит смятение в ряды участников Флоралий,
рассудил за благо покинуть празднества.
ГЛАВА XXVIII
О том, как брат Жан убеждает Панурга, что рогоношение ему
не опасно
-- Твоя правда, -- заметил брат Жан, -- однако ж от
времени все на свете ветшает. Нет такого мрамора и такого
порфира, который бы не старился и не разрушался. Сейчас ты еще
не стар, но несколько лет спустя я неминуемо услышу от тебя
признание, что причиндалы твои тебя подводят. Вон, я вижу, у
тебя уже седина в волосах. В бороде переплетаются и серые, и
белые, и бурые, и черные нити -- это придает ей сходство с
картой мира. Гляди: вот Азия -- это Тигр и Евфрат; вот Африка
-- это Лунная гора. Видишь Нильские болота? Вон там Европа.
Видишь Телем? Вот та прядь, вся белая, -- это Гиперборейские
горы.
Ей-бочку, друг мой, когда на горах снег, -- я разумею
голову и подбородок, -- то в гульфиковых долинах особой жары
быть не может.
-- А, гвоздь тебе в подошву! -- воскликнул Панург. -- Ты
не знаешь топики. Когда на горах снег, то в долинах зарницы,
молнии, громовые стрелы, вздутие, покраснение, гром, буря и все
черти. Желаешь увериться в том на опыте? Поезжай в Швейцарию и
осмотри озеро Вундерберлих, в четырех милях от Берна по
направлению к Сиону. Меня-то вот ты сединой попрекаешь, а
вспомнил бы лучше про лук-порей; природа устроила его так, что
головка у него белая, а хвост зеленый, прямой и крепкий.
Правда, я сам в себе замечаю некоторые отличительные
признаки старости, я бы сказал -- бодрой старости, но об этом
ты никому не говори, пусть это останется между нами. Дело
состоит в том, что теперь я особое питаю пристрастие к хорошему
вину, чего прежде за мной не замечалось; теперь я, как никогда
прежде, боюсь нарваться на скверное вино. В этом есть что-то
уже предзакатное -- это значит, что полдень миновал.
Ну да не беда! Собутыльник я такой же приятный, даже еще
приятнее, чем раньше. Я старости не боюсь, черт побери! Не это
меня заботит. Я боюсь, как бы во время длительных отлучек
нашего государя Пантагрюэля, которого я обязан сопровождать
всюду, хотя бы он предпринял путешествие ко всем чертям, моя
жена не сделала меня рогатым. Вот оно, грозное слово! Все, с
кем я только про это ни говорил, стращают меня и стоят на том,
что так-де, мол, мне судили небеса.
-- Не всякий желающий может быть рогоносцем, -- возразил
брат Жан. -- Если ты окажешься рогоносцем, ergo / Стало быть
(лат.)/ жена твоя будет красива; ergo она будет с тобой хорошо
обходиться; ergo у тебя будет много друзей; ergo ты спасешь
свою душу.
Такова монашеская топика. Ведь это для тебя же к лучшему,
греховодник! Это будет для тебя верх блаженства. Убытка ты не
потерпишь ни малейшего. Зато достояние твое приумножится.
И если тебе это предуказано, то в твоей ли власти этому
воспрепятствовать? Скажи, блудодей вялый,
блудодей обветшалый, блудодей замшелый, блудодей
охладелый,
блудодей усохлый, блудодей тухлый, блудодей дохлый,
блудодей жухлый, блудодей ржавый, блудодей трухлявый,
блудодей изнуренный, блудодей изможденный, блудодей
опустошенный,
блудодей незадачливый, блудодей слабосильный, блудодей
артачливый,
блудодей полый, блудодей голый, блудодей кволый,
блудодей сонный, блудодей устраненный, блудодей
упраздненный,
блудодей г...нный, блудодей негустой, блудодей снятой,
блудодей показной, блудодей напускной, блудодей наносной,
блудодей ленивый, блудодей червивый, блудодей нерадивый,
блудодей развращенный, блудодей истощенный, блудодей
непопадающий,
блудодей нескладный, блудодей прохладный, блудодей
безотрадный,
блудодей невесомый, блудодей скудный, блудодей паскудный,
блудодей отжатый, блудодей сжатый, блудодей прижатый,
блудодей пресыщенный, блудодей нечищенный, блудодей
напыщенный,
блудодей митрофорный, блудодей запорный, блудодей
вздорный,
блудодей притворный, блудодей щуплый, блудодей утлый,
блудодей криводушный, блудодей тщедушный, блудодей
маслобойный,
блудодей застойный, блудодей унылый, блудодей хилый,
блудодей развинченный, блудодей остылый, блудодей
конченный,
блудодей плакучий, блудодей вонючий, блудодей хитрючий,
блудодей изъязвленный, блудодей оскорбленный, блудодей
оскопленный,
блудодей кастрированный, блудодей евнухоподобный, блудодей
оперироваяный,
блудодей культяпный, блудодей сапный, блудодей дряблый,
блудодей зяблый, блудодей пахово-грыжный, блудодей
сквалыжный,
блудодей варикозный, блудодей гангренозный, блудодей
паршивый,
блудодей червивый, блудодей искалеченный, блудодей
изувеченный,
блудодей обесцвеченный, блудодей отсеченный, блудодей
мишурный,
блудодей самодурный, блудодей сумбурный, блудодей
захирелый,
блудодей загрубелый, блудодей закоптелый, блудодей
задубелый,
блудодей запаленный, блудодей охолощенный, блудодей
протяженный,
блудодей маринованный, блудодей меринованный, блудодей
удаленный,
блудодей разворошенный, блудодей выпотрошенный, блудодей
сошедший на нет,
блудодей-пустоцвет, блудодей-дармоед, блудодей-бесцельный,
блудодей затхлый, блудодей поддельный, блудодей чахлый,
блудодей дряхлый, блудодей худощавый, блудодей ветряной,
блудодей надувной, блудодей прыщавый, блудодей набивной,
блудодей бесплодный, блудодей неспособный, блудодей
зобный,
блудодей негодный, блудодей перегарный, блудодей угарный,
блудодей прогорклый, блудодей жидкий, блудодей хлипкий,
блудодей липкий, блудодей зыбкий, блудодей чесоточный,
блудодей чахоточный, блудодей порченый, блудодей
подточенный,
блудодей уменьшительный, блудодей изношенный, блудодей
отброшенный,
блудодей устыженный, блудодей отцеженный, блудодей
взъерошенный,
блудодей заржавленный, блудодей расплавленный, блудодей
подавленный,
блудодей отставленный, блудодей обалделый, блудодей
очумелый,
блудодей неумелый, блудодей невладеющий, блудодей
коченеющий,
блудодей ворчливый, блудодей пугливый, блудодей пукливый,
блудодей параличный, блудодей потасканный, блудодей
затасканный,
блудодей легченный, блудодей удрученный, блудодей
ошеломленный,
блудодей ветшающий, блудодей вносподпускающий, блудодей
непопадающий,
блудодей изнывающий, блудодей измельчавший, блудодей
отживший,
блудодей прогнивший, блудодей потрепанный, блудодей
заштопанный,
блудодей оцепенелый, блудодей одеревенелый, блудодей
вничтожествовпавший,
блудодей всепотерявший, блудодей несъедобный, блудодей
нулевой,
блудодей ротозей, блудодей промотавшийся, блудодей
нисчемоставшийся, блудодей дрожмя-дрожащий,
блудодейный ты черт, Панург, друг мой, коль скоро тебе это
предуказано, неужто ты почтешь за нужное обратить вспять
планеты, перепутать все небесные сферы, искать ошибку в
движущих силах рока, затупить веретена, оболгать катушки,
оговорить мотовила, охаять нитки, распустить клубки Парок?
Лихорадка тебе в бок, блудодюша, -- это же еще почище гигантов!
Послушай, блудодеец, что бы ты предпочел: быть ревнивым без
причины или же быть рогатым, сам того не подозревая?
-- Я бы не хотел ни того, ни другого, -- отвечал Панург.
-- Но уж если я хоть что-нибудь замечу, то наведу порядок, были
бы только палки на свете.
По чести, брат Жан, лучше бы мне не жениться. Сейчас мы
ближе к колоколам, так вот послушай, что они мне говорят:
В брак не вступай, в брак не вступай,
ай-ай-ай-ай.
Если ж вступишь, -- нет, не вступай,
ай-ай-ай-ай, --
уподобишься рогатому козлу:
будет то ко злу.
Господи Твоя воля, меня это начинает злить! Неужто вы,
мозги постриженные, не знаете, как помочь моему горю? Неужто
природа так устроила, что женатый человек не может прожить на
свете без того, чтобы не свергнуться в рогоносную пучину и
пропасть?
-- Сейчас ты от меня узнаешь о таком средстве, -- сказал
брат Жан, -- благодаря которому жена без твоего ведома и
согласия не в состоянии будет наставить тебе рога.
-- Скажи, будь добр, блудодей ты мой долгогривый, --
сказал Панург. -- Я слушаю тебя, друг мой.
-- Носи кольцо Ганса Карвеля, великого ювелира царя
Мелиндского, -- объявил брат Жан. -- Ганс Карвель был человек
ученый, сведущий, любознательный, порядочный, рассудительный,
здравомыслящий, добросердечный, отзывчивый, щедрый, был он
философ, притом же еще и весельчак, собутыльник и балагур,
какого другого на всем свете не сыщешь, с круглым животиком и
трясущейся головой, впрочем наружности отнюдь не отталкивающей.
На старости лет он женился на дочери судьи Конкордата, молодой,
красивой щеголихе, любезной, учтивой, но только уж чересчур
благосклонной к соседям своим и слугам. По сему обстоятельству
в самом непродолжительном времени он стал ревнив, как тигр, и
заподозрил, что жена его полеживает еще кое под кем. Дабы с
этим покончить, он рассказывал ей одну за другой поучительные
истории, в коих шла речь о бедствиях, сопряженных с изменой,
постоянно читал сказания о женщинах добродетельных,
проповедовал целомудрие, составил для нее книгу, в коей
прославлялась супружеская верность, а над беспутными женами
чинился суд неумолимый и беспощадный, и, наконец, подарил ей
дивное ожерелье из восточных сапфиров. Со всем тем она
позволяла себе с соседями такие вольности и так радушно их
принимала, что он час от часу становился ревнивее.
Как-то раз ночью, когда он лежал со своей супругой и
страдал, ему пригрезилось, будто он беседует с чертом и
жалуется на горькую свою судьбину. Черт утешал его, потом надел
ему на указательный палец кольцо и сказал:
-- Дарю тебе это кольцо. Пока оно будет у тебя на пальце,
жена без ведома твоего и согласия не сможет совокупиться с
кем-либо другим.
-- Весьма признателен, господин черт, -- сказал Ганс
Карвель. -- Я скорей отрекусь от Магомета, но уж кольца с
пальца ни за что не сниму.
Черт исчез. Ганс Карвель, обрадованный, проснулся и
обнаружил, что палец его находится в непоказанном месте у его
жены.
Я забыл сказать, что жена, почувствовав это, повернулась к
мужу задом, как бы говоря: "Ну, ну, это еще что такое?" А Гансу
Карвелю при этом показалось, что кольцо у него отнимают.
Так вот, разве это не действительное средство? Следуй сему
примеру и будь уверен, что кольцо твоей жены всегда будет у
тебя на пальце.
Тут окончилась их беседа и окончилось их странствие.
ГЛАВА XXIX
О том, как Пантагрюэль, дабы вывести Пачурга из
затруднения,
позвал на совет богослова, лекаря. законоведа и философа
Явившись во дворец, они доложили Пантагрюэлю о том, как
они путешествовали, и показали ему стихотворение Котанмордана.
Прочитав его и перечитав, Пантагрюэль молвил:
-- Этот ответ мне нравится больше всех остальных. Смысл
его таков, что всякому вступающему в брак надлежит быть судьею
собственных своих намерений и советоваться только с самим
собой. Я всегда был того же мнения и высказал вам его с самого
начала, едва лишь вы со мной об этом заговорили, однако ж, как
мне тогда показалось, в глубине души вы надо мной посмеялись,
самоуверенность же ваша и самонадеянность содеяла вам много
бед. Как бы то ни было, мы поступим иначе.
Вот как обстоит дело. Все, что мы собою представляем и что
мы имеем, состоит из трех вещей: из души, тела и нашего
достояния. Соответственно и надзор за всем этим поручен в
настоящее время трем сортам людей: богословы пекутся о душе
нашей, лекари -- о теле, юристы -- о достоянии. Поэтому я
предлагаю позвать к нам в воскресенье на обед богослова, лекаря
и юриста. Вместе мы и обсудим ваше затруднительное положение.
-- Клянусь святым Пико, -- объявил Панург, -- ничего
путного из этого не получится, можно сказать заранее.
Подумайте, как в этом мире все устроено шиворот-навыворот:
охрану наших душ мы доверяем богословам, а между тем
большинство из них еретики, охрану тел -- медикам, а между тем
сами они ненавидят медикаменты и ни к каким медицинским
средствам не прибегают, охрану же достояния нашего --
адвокатам, а ведь между собой адвокаты никогда тяжб не заводят.
-- Вы рассуждаете, как настоящий придворный, -- заметил
Пантагрюэль. -- Однако первый ваш пункт я отвожу, ибо основное,
вернее сказать -- единственное и всеобъемлющее занятие добрых
богословов заключается именно в том, что они словами, делами и
писаниями своими искореняют чужие заблуждения и ереси (а чтобы
самим впасть в ересь -- им просто не до того) и глубоко
внедряют в сердца человеческие истинную и живую католическую
веру
Второй ваш пункт я одобряю: хорошие лекари, когда дело
касается собственного здоровья, придают огромное значение мерам
профилактическим и предупредительным, в терапии же и в
медикаментах они благодаря этому необходимости не испытывают.
В третьем пункте мы с вами сходимся; хорошие адвокаты так
поглощены защитой и обоснованием чужих прав, что у них не
остается времени и досуга, дабы позаботиться о своих
собственных правах. И все же в будущее воскресенье мы позовем
от богословов отца Гиппофадея, от лекарей -- магистра
Рондибилиса, от юристов же -- нашего друга Бридуа.
Кроме того, я полагаю, что нам надлежит придерживаться
пифагорейской тетрады, а потому в качестве четвертого
собеседника я предлагаю позвать нашего верноподданного,
философа Труйогана, ибо такой выдающийся философ, как Труйоган,
способен разрешить любые спорные вопросы. Карпалим! Пригласите
их всех в следующее воскресенье обедать.
-- По моему мнению, вы выбрали самых подходящих людей во
всей нашей стране, -- заметил Эпистемон. -- Дело не только в
том, что каждый из них является знатоком в своей области, --
это никакому сомнению не подлежит, -- но еще и в том, что
Рондибилис теперь женат, а прежде не был, Гиппофадей никогда не
был женат, ни прежде, ни теперь, Бридуа когда-то был женат, а
теперь нет, а Труйоган всегда был женат: и прежде и теперь. От
одной обязанности я Карпалима освобождаю: если вы ничего не
имеете против, я сам берусь пригласить Бридуа, -- это мой
старый знакомый, и я как раз собирался с ним поговорить о том,
как успевает и продвигается его степенный и ученый сын, который
слушает в Тулузе лекции ученейшего и достопочтенного Буасоне.
-- Поступайте по вашему благоусмотрению, -- заключил
Паитагрюэль, -- и кстати подумайте, не могу ли я быть
чем-нибудь полезным его сыну и достойнейшему господину Буасоне,
которого я люблю и уважаю как одного из крупнейших в своей
области ученых. Я с радостью сделаю для них все, что могу.
ГЛАВА XXX
О том, как богослов Гиппофадей дает Панургу советы
касательно вступления в брак
Обед в следующее воскресенье был еще не готов, а гости уже
явились, все, кроме фонбетонского судьи Бридуа Когда подали
вторую перемену кушаний, Панург, отвесив почтительный поклон,
заговорил:
-- Господа! Речь идет только об одном: стоит мне жениться
или нет. Если вы не рассеете моих сомнений, то я сочту их
такими же неразрешимыми, как Аллиаковы Insolubilia
/"Неразрешимые проблемы" (лат.)/, ибо вы, каждый в своей
области, люди избранные, отобранные и сквозь решето
пропущенные.
В ответ на вопрос Панурга и на поклоны всех присутствующих
отец Гиппофадей с необычайной скромностью заметил:
-- Друг мой! Вы спрашиваете совета у нас, однако ж прежде
надобно посоветоваться с самим собою. Сколь сильно беспокоит
вас плотская похоть?
-- Прошу прощения, отец мой, -- отвечал Панург, --
чрезвычайно сильно.
-- Дело житейское, друг мой, -- молвил Гиппофадей. --
Однако, видя затруднительность вашего положения, Господь, уж
верно, посылает вам дар и благодать воздержания?
-- По чести, нет, -- отвечал Панург.
-- В таком случае женитесь, друг мой, -- заключил
Гиппофадей, -- лучше жениться, нежели гореть в огне
любострастия.
-- Ах, как вы умно рассудили, -- воскликнул Панург, -- и
при этом нимало не циркумбиливагинируя вокруг горшка!
Чувствительно вам благодарен, ваше высокопреподобие. Теперь уж
я твердо решил жениться, в самом скором времени. Приходите ко
мне на свадьбу. Ах, шут возьми, ну и погуляем же мы с вами! Вы
получите свадебную ленту, как полагается гостю, и, ей-же-ей, мы
отведаем гуська, которого жена нам не зажарит. И вот еще о чем
я вас попрошу: сделайте мне такое великое одолжение и окажите
мне такую великую честь -- откройте бал и пройдитесь в первой
паре с какой-нибудь из девиц. Остается еще одна маленькая
загвоздочка, совсем маленькая, малюсенькая: буду ли я рогат?
-- Если Бог захочет, отнюдь нет, друг мой, -- отвечал
Гиппофадей.
-- Силы небесные! -- возопил Панург. -- Куда вы меня
отсылаете, добрые люди? К условным предложениям, которые
порождают в диалектике всякого рода противоречия и бессмыслицу.
Если бы мой заальпийский лошак летал, то у моего заальпийского
лошака были бы крылья. Если Бог захочет, я не буду рогат, и я
же буду рогат, если Бог того захочет.
Вот тебе раз! Если б еще это было такое условие, которое
можно преодолеть, я бы не отчаивался, но вы меня отсылаете в
тайный совет Господа Бога, в палату частных его определений. А
как нам, французам, найти туда дорогу? Ваше высокопреподобие!
По-моему, вам нет расчета ехать ко мне на свадьбу. От
свадебного гама и суматохи вы с ума свихнетесь. Вы же любите
покой, безмолвие, уединение. Я думаю, вы не приедете. Вдобавок
и танцуете вы неважно и, открывая бал, чего доброго,
осрамитесь. Лучше я вам пришлю на дом шкварочек и свадебную
ленту. У себя дома вы и за здоровье молодых выпьете, коли
придет охота.
-- Друг мой, -- возразил Гиппофадей, -- прошу вас,
поймите меня правильно. Когда я вам сказал: "Если Бог захочет",
то разве же я вас этим обидел? Разве это плохо сказано? Разве
это условие кощунственное или же оскорбительное? Ведь я этим
прославил Бога как нашего сотворителя, спасителя и
промыслителя. Ведь я этим только хотел сказать, что Он --
единственный податель всякого блага. Ведь я этим только хотел
выразить ту мысль, что мы всецело зависим от Его благости, а
без Него мы ничто, ничего не стоим и ни на что не способны --
до тех пор, пока на нас не снизойдет Его святая благодать. Ведь
я этим только хотел сказать, что все начинания наши должны
сообразоваться с установлениями каноническими и что на какой бы
то ни было шаг нам надлежит решаться с мыслью о том, что на все
Его святая воля -- как на земле, так и на небе. Ведь я же
только чистым сердцем восхвалил благословенное имя Его.
Друг мой, если Бог захочет, вы не будете рогаты. Не
отчаивайтесь, полагая, будто узнать, что именно восхотел
Господь, невозможно, ибо воля Его от нас, мол, сокрыта и, дабы
постигнуть ее, должно-де обратиться в Его тайный совет и
скитаться по палате священных Его определений. Господь явил нам
особую милость: Он нам их открыл, возвестил, объявил и явно для
всех начертал в Священном писании.
Из него-то вы и вычитаете, что никогда не будете рогаты,
то есть что жена ваша никогда не будет развратничать при том
условии, если вы возьмете ее из хорошей семьи, если она будет
воспитана в духе строгой добродетели и непорочности, если она
будет вращаться и находиться в обществе людей добронравных,
будет любить и бояться Бога, будет стараться угодить Ему своею
верою и соблюдением святых Его заповедей, будет бояться
прогневить Его и лишиться Его благодати из-за своего маловерия
или же вследствие нарушения божественного Его закона, который
строго воспрещает прелюбодеяние и повелевает прилепиться к мужу
своему, его единого ублажать, ему единому служить и, после
Бога, его единого любить.
Дабы она твердо сии правила усвоила, вы, со своей стороны,
обязуйтесь обходиться с нею дружески, быть во всех отношениях
безукоризненным, подавать ей благой пример и вести скромный,
целомудренный, добродетельный образ жизни, какой, по вашему
разумению, надлежит вести ей самой, ибо не то зеркало
почитается прекрасным и безупречным, которое щедрее других
украшено позолотою и самоцветными камнями, а то, которое верно
отражает предметы, -- равным образом не та женщина вящим
пользуется уважением, которая отличается богатством, красотою,
статностью или же благородством происхождения, а та, которая
наипаче стремится с помощью Божией во благочестии себя соблюсти
и себя вести так же точно, как ее супруг.
Обратите внимание, что луна заимствует свет не от
Меркурия, не от Юпитера, не от Марса и не от какой-либо другой
планеты или же звезды небесной; она получает свет не от кого
другого, как от своего супруга -- солнца, и получает ровно
столько, сколько солнце способно излучить, и в зависимости от
того, в каком оно аспекте. Будьте же и вы для своей супруги
покровителем, образцом добродетели и чистоты душевной и
непрестанно молите Бога, чтобы Он по милосердию своему вас не
оставил.
-- Стало быть, вы хотите, -- покручивая усы, заключил
Панург, -- чтобы я вступил в брак с той мудрой женой, которая
описана у Соломона? Да ведь ее давно нет в живых, можете мне
поверить. Сколько мне известно, я и в глаза-то ее никогда не
видел, прости Господи, мое согрешение! Во всяком случае, я вам
очень признателен, отец мой. Скушайте вот этот марципанчик --
он способствует пищеварению, и запейте сладким вином с корицей
-- это полезно для желудка. А мы пойдем дальше.
ГЛАВА XXXI
О том, какие советы дает Панургу лека
Продолжая свою речь, Панург объявил.
-- Первое, что сказал человек, кастрировавший
сосиньякских черноризцев, как скоро он выхолостил брата
Обобратия, было: "Следующий"! И я тоже скажу: "Следующий!" Так
вот, господин магистр Рондибилис, без дальних слов: жениться
мне или нет?
-- Клянусь иноходью моего лошака, не знаю, что вам на
этот вопрос ответить, -- молвил Рондибилис. -- Вы сами
говорите, что плоть ваша бунтует. На медицинском факультете
меня учили (а восприняли мы это от древних платоников), что
подобного рода возбуждение можно успокоить пятью способами.
Во-первых, вином.
-- Вот это верно, -- вставил брат Жан. -- Когда я пьян,
мне бы только спать да спать.
-- Я разумею, -- продолжал Рондибилис, -- неумеренное
потребление вина, ибо пьянство производит в человеческом теле
охлаждение крови, истощение нервов, непроизводительное
растворение семени, притупление чувств и беспорядочность
движений, а все это служит препоной для акта оплодотворения. В
самом деле, вам известно, что Бахуса, бога пьяниц, изображают
без бороды, в женском одеянии, существом женоподобным, евнухом
и кастратом. Иное дело -- умеренное потребление вина. На это
нам указывает древнее изречение, гласящее, что в отсутствие
Цереры и Бахуса Венера места себе не находит от скуки. По
мнению Древних, как оно изложено у Диодора Сицилийского, а
равно и по мнению лампсакийцев, как утверждает Павсаний, мессер
Приап был сыном Бахуса и Венеры.
Во-вторых, я имел в виду некоторые снадобья и растения,
которые охлаждают человека, вредно действуют на его здоровье и
делают его неспособным к деторождению. Опыт показал, что таковы
суть nymphaea heraclia / Гераклова лилия (лат.) /, америна,
ива, конопля, жимолость, тамаринд, витекс, мандрагора, цикута,
ятрышник, кожа гиппопотама и другие, которые, попадая в тело
человека, как в силу своих элементарных свойств, так и в силу
своих специфических особенностей, замораживают и убивают
животворное семя и рассеивают те токи, что призваны доставлять
его в места, указанные природой, или же закупоривают пути и
выходы, через которые оно может истечь. И наоборот, мы
располагаем такими средствами, которые разжигают и возбуждают
человека и влекут его к соитию.
-- Я-то в них, слава тебе Господи, не нуждаюсь, --
объявил Панург. -- А вот как вы, досточтимый магистр? Только вы
не обижайтесь, ведь это я не со зла.
-- В-третьих, упорный труд, -- продолжал Рондибилис, --
ибо когда человек работает, во внутренних его органах жизненные
процессы замедляются настолько, что кровь, растекающаяся по
телу, дабы питать его, не имеет ни времени, ни досуга, ни
возможности способствовать выделению семени и отдавать излишки,
остающиеся после третичного претворения пищи в кровь. Природа
бережет излишки для своих особых целей: они ей нужны главным
образом для поддержания сил в данной особи, а не для
размножения и расположения человеческого рода. Вот отчего
Диане, которая вечно охотится, чужда всяческая похоть. Вот
отчего в старину лагери именовались castra -- от латинского
слова casta / Непорочная, чистая (лат.) /, ибо там без устали
трудились воины и атлеты. Вот отчего Гиппократ (в книге De
aere, aqua et locis / "О воздухе, воде и местности" (лат.)/)
пишет, что некоторые скифские племена в любовных битвах
оказывались слабее евнухов, ибо они всегда были на конях и
всегда заняты делом, меж тем как, по мнению философов, мать
сладострастия -- это праздность.
Когда Овидию задали вопрос, отчего Эгист стал прелюбодеем,
он ответил, что только по причине праздности и что если, мол,
праздность искоренить, то искусство Купидона погибнет. Лук,
колчан и стрелы станут для него обузой; он никого не сможет
поранить, оттого что вовсе не такой уж он меткий стрелок, чтобы
подстрелить летящего в небе журавля или же оленя, спугнутого в
лесу, чем славились парфяне, народ неугомонный и неутомимый. А
Купидону требуются люди степенные, сидячие, лежачие,
отдыхающие.
Недаром Теофраст, когда его однажды спросили, что это за
зверь, что это за штука -- сердечное влечение, ответил, что это
страсть умов праздных. Так же точно Диоген сказал, что блуд
есть занятие людей, ничем другим не занятых. По той же самой
причине Канах, ваятель сикионский, желая показать, что
праздность, леность и беспечность являются пособницами
разврата, изобразил Венеру сидящей, а не стоящей, как ее
изображали все его предшественники.
В-четвертых, усердные умственные занятия, ибо во время
таковых токи до невероятия истощаются и иссякает сила,
проталкивающая в надлежащие места плодоносные выделения и
наполняющая ими полый внутри орган, назначение которого в том,
чтобы исторгать их для продолжения человеческого рода.
В самом деле, взгляните на человека, прилежно что-либо
изучающего: вы увидите, что все артерии его мозга натянуты, как
тетива, для того чтобы возможно скорее снабжать его токами,
потребными для наполнения желудочков, ведающих здравым смыслом,
воображением и постижением, суждением и решением, памятью и
воспоминанием, а равно и для того, чтобы токи эти стремительно
притекали от одного желудочка к другому по каналам, ясно
обозначенным у самого края чудесной сети, где кончаются
артерии; начало же свое артерии берут в левом сердечном ящичке,
и жизненные токи, прежде чем стать токами животными, долго
блуждают по артериям и постепенно очищаются. Между тем все
естественные отправления у такого любознательного человека
приостанавливаются, все внешние ощущения притупляются, словом,
у вас создается впечатление, что жизнь в нем замерла, что он
находится в состоянии экстаза, и вам уже не покажутся
преувеличением слова Сократа, что философия есть не что иное,
как размышление о смерти.
Должно думать, именно поэтому Демокрит себя ослепил: он
полагал, что потеря зрения не так опасна, как недостаточное
самоуглубление, самоуглублению же мешает, как ему казалось,
рассеянный взор.
Оттого-то хранит свою девственность Паллада, богиня
мудрости и покровительница ученых. Оттого девственны Музы,
оттого же вечно невинны Хариты. И, помнится мне, я читал, что
мать Купидона, Венера, допытывалась у него, отчего он не
трогает Муз, и он ей ответил, что они до того прекрасны, до
того чисты, до того честны, до того целомудренны и так всегда
заняты: одна -- над небесными светилами наблюдениями, другая --
всевозможными вычислениями, третья -- геометрических тел
измерениями, четвертая -- риторическими украшениями, пятая --
поэтическими своими творениями, шестая -- музыкальными
упражнениями, что когда он к ним приближается, то, стыдясь и
боясь их обидеть, он опускает свой лук, закрывает колчан и
гасит факел, а потом снимает с глаз повязку, чтобы получше
рассмотреть их лица, и слушает их приятное пение и стихи. И
получает он от этого, величайшее наслаждение и так бывает порой
очарован их красотою и прелестью, что засыпает под музыку, а не
то чтобы на них нападать или же отвлекать от занятий.
В этой связи мне становится ясно, почему Гиппократ в
упомянутой мною книге, говоря о скифах, а также в книге под
заглавием De genitura /"О семени" (лат.)/, утверждает, что если
человеку перерезать околоушные артерии, то он теряет
способность к деторождению по причине, которую я выставил,
когда говорил вам об истощении токов и одухотворенной крови,
вместилищем для которой являются артерии; кроме того, он
считает, что способность к деторождению во многом зависит от
головного мозга и от позвоночного столба.
В-пятых, акт плотской любви.
-- Вот этого только я и ждал, -- сказал Панург. -- Этим
средством буду пользоваться я. А другими пусть пользуется кто
хочет.
-- Брат Росцеллин, настоятель марсельского монастыря
святого Виктора, называет это средство изнурением плоти, --
заметил брат Жан. -- Я же склоняюсь к мнению отшельника из
монастыря святой Радегунды, что над Шиноном, каковой отшельник
утверждал, что фиваидские пустынники лучше всего изнурили бы
свою плоть, побороли нечистые желания и усмирили похоть, если
бы применяли это средство двадцать пять, а то и тридцать раз в
день.
-- На мой взгляд, -- объявил Рондибилис, -- Панург хорошо
сложен, уравновешенного нрава, наделен достаточным количеством
соков, возраст его подходящий, он в самой поре, так что его
желание жениться вполне законно. Если только он встретит
женщину соответственного темперамента, то они произведут
потомство, которому смело можно будет вверить любую заморскую
монархию. И чем скорей, тем лучше, если он хочет, чтобы дети
его были обеспечены.
-- Можете не сомневаться, досточтимый магистр, это будет
очень скоро, -- молвил Панург. -- Блоха, что сидит у меня в
ухе, никогда еще так меня не щекотала, как во время вашей
ученой речи. Приглашаю вас ко мне на свадьбу. Мы с вами так
кутнем, что чертям тошно станет, уверяю вас. Пожалуйста, не
забудьте привести с собой вашу жену и, само собой разумеется,
ее соседок, У нас все будет чинно, благородно.
ГЛАВА XXXII
О том, как Рондибилис объявляет рога
естественным приложением к браку
-- Остается покончить еще с одним маленьким пунктиком, --
продолжал Панург. -- Вы когда-нибудь видели надпись на римском
знамени: СИНР? Так это означает не "сенат и народ римский", а
"самомалейшее и ничтожное раздумье". Буду ли я рогат?
-- Ах, мой Создатель! -- воскликнул Рондибилис. -- Нашли
о чем спрашивать! Будете ли вы рогаты! Друг мой! Я женат, и вам
это предстоит в скором времени. Так вот, запишите в своем мозгу
железным стилем: всякому женатому человеку грозит опасность
носить рога. Рога -- естественное приложение к браку. Не так
неотступно следует за телом его тень, как рога за женатым. Если
вы услышите, что про кого-нибудь говорят: "Он женат", и при
этом подумаете: "Значит, у него есть, или были, или будут, или
могут быть рога", -- вас никто не сможет обвинить, что вы не
умеете делать логические выводы.
-- Ах вы, ипохондрик окаянный! -- вскричал Панург. -- Что
вы только говорите!
-- Друг мой! -- продолжал Рондибилис. -- Гиппократ,
отправляясь из Коса в Абдеру навестить философа Демокрита,
написал письмо своему старинному другу Дионису и попросил на
это время отвезти его жену к ее родителям, людям почтенным и
всеми уважаемым: ему не хотелось, чтобы она оставалась в доме
одна, да еще наказывал установить за ней неусыпный надзор и
следить, куда она ходит с матерью и кто бывает у ее родителей.
"Не то чтобы я сомневался в целомудрии ее и скромности, --
писал он, -- я познал и уверился на опыте, что таковые
добродетели ей присущи. Но она -- женщина. А этим сказано все".
Друг мой! Женскую натуру олицетворяет собою луна -- и во
всем прочем и, в частности, в том отношении, что женщины
таятся, смущаются и притворствуют на глазах и на виду у мужей.
А чуть мужья за дверь -- пускаются во все тяжкие: веселятся,
гуляют, резвятся, сбрасывают с себя личины и обнаруживают
подлинное свое лицо. Так же точно и луна: в период совпадения
ее с солнцем она не показывается ни на небе, ни на земле, в
период же своего противостояния, когда она особенно далеко
находится от солнца, она выступает во всем своем блеске и
являет полный свой лик, -- разумеется, в ночное время. Таковы и
все женщины. Одно слово -- женщины.
Под словом женщина я разумею в высшей степени слабый,
изменчивый, ветреный, непостоянный и несовершенный пол, и мне
невольно кажется, будто природа, не во гнев и не в обиду ей
будь сказано, создавая женщину, утратила тот здравый смысл,
коим отмечено все ею сотворенное и устроенное. Я сотни раз
ломал себе над этим голову и так ни к чему и не пришел;
полагаю, однако ж, что природа, изобретая женщину, думала
больше об удовлетворении потребности мужчины в общении и о
продолжении человеческого рода, нежели о совершенстве женской
натуры. Сам Платон не знал, куда отнести женщин: к разумным
существам или же к скотам, ибо природа вставила им внутрь, в
одно укромное место, нечто одушевленное, некий орган, которого
нет у мужчины и который иногда выделяет какие-то особые соки:
соленые, селитренные, борнокислые, терпкие, едкие, жгучие,
неприятно щекочущие, и от этого жжения, от этого мучительного
для женщины брожения упомянутых соков (а ведь орган этот весьма
чувствителен и легко раздражается) по всему телу женщины
пробегает дрожь, все ее чувства возбуждаются, все ощущения
обостряются, все мысли мешаются. Таким образом, если бы природа
до некоторой степени не облагородила женщин чувством стыда, они
как сумасшедшие гонялись бы за первыми попавшимися штанами в
таком исступлении, какого претиды, мималлониды и вакхические
фиады не обнаруживали даже в дни вакханалий, ибо этот ужасный
одушевленный орган связан со всеми основными частями тела, что
наглядно доказывает нам анатомия.
Я называю его одушевленным вслед за академиками и
перипатетиками, ибо если самопроизвольное движение, как учит
Аристотель, есть верный признак живого существа и все, что
самопроизвольно движется, именуется одушевленным, то в таком
случае у Платона есть все основания именовать одушевленным и
этот орган, коль скоро Платон замечает за ним способность
самопроизвольно двигаться, а именно: сокращаться, выдвигаться,
сморщиваться, раздражаться, причем движения эти бывают столь
резкими, что из-за них у женщин нередко замирают все прочие
чувства и движения, как при сердечном припадке, дурноте,
эпилепсии, апоплексии и обмороке. Более того: для нас очевидно,
что орган этот умеет различать запахи, -- вот почему женщины
избегают зловония и тянутся к благовониям.
Мне известно, что Гален тщился доказать, будто это
движения не самопроизвольные и не самостоятельные, а чисто
случайные, некоторые же из его последователей пытались
установить, что помянутый орган не обладает свойством различать
запахи, а что он наделен некоей по-разному проявляющей себя
способностью, зависящей от разнообразия пахучих субстанций.
Однако ж если вы тщательно изучите и взвесите на весах Критолая
их доводы и основания, то придете к заключению, что в сем
случае, как и во многих других, они решали дело с кондачка и
что ими руководило не столько стремление добраться до истины,
сколько желание во что бы то ни стало заткнуть за пояс своих
предшественников.
Я не собираюсь заходить слишком далеко в этом споре; скажу
только, что женщины добродетельные, прожившие свою жизнь
скромно и беспорочно и сумевшие подчинить рассудку дикое это
животное, немалой заслуживают похвалы. В заключение я хочу еще
добавить, что как скоро животное это насыщается (если только
его можно насытить) тою пищею, какую природа приготовила для
него в организме мужчины, все его своеобразные движения сей же
час прекращаются, все желания его утоляются, все страсти его
успокаиваются. Так не удивляйтесь же, что нам вечно грозит
опасность стать рогоносцами: ведь мы не всегда имеем
возможность ублаготворить женщину, удовлетворить ее вполне.
-- Ах ты, чтоб его намочило, да не высушило! --
воскликнул Панург. -- Неужто ваша медицина не знает никакого
средства?
-- Как же. Друг мой, знает, и очень хорошее, -- отвечал
Рондибилис, -- я сам к нему прибегаю; оно описано у одного
известного автора, жившего восемнадцать столетий тому назад.
Сейчас я вам скажу.
-- Клянусь Богом, вы превосходный человек, -- заметил
Панург, -- я надышаться на вас не могу. Скушайте пирожок с
айвой: благодаря своим вяжущим свойствам айва плотно
закупоривает шейку желудка и содействует первой стадии
пищеварения. А впрочем, что же это я? Нет уж, яйца кур не учат.
Погодите, я вам сейчас поднесу вот этот Несторов кубок. А
может, вы хотите еще хлебнуть белого душистого? Не бойтесь,
воспаления желез от него быть не может. В нем нет ни сквинанти,
ни имбиря, ни гвинейского перца. Это смесь отборной корицы,
самолучшего сахару и славного белого девиньерского вина, из
того винограда, что растет возле высокой рябины, чуть выше
Грачиного орешника.
ГЛАВА XXXIII
О том, какое средство от рогов прописывает лекарь
Ронлибилис
-- В то время, -- сказал Рондибилис, -- когда Юпитер
наводил порядок в своем олимпийском доме и когда он составил
календарь для всех богов и богинь, установив для каждого особое
время года и особый праздничный день, распределив места для
оракулов и места для паломничества, определив, какие кому
надлежит приносить жертвы...
-- Может, он действовал, как Дентевиль, епископ Осерский?
-- спросил Панург. -- Доблестный сей святитель любил хорошее
вино, как и всякий порядочный человек, поэтому он особенно
заботился о виноградной лозе, прародительнице Бахуса, и
особенно за нею ухаживал. И вот, к великому его прискорбию,
несколько лет кряду виноград у него погибал -- то от
заморозков, то от дождей, то от туманов, то от гололедицы, то
от утренников, то от града и от всяких прочих стихийных
бедствий, совпадавших с днями святого Георгия, Марка, Виталия,
Евтропия, Филиппа, с праздниками Креста Господня, Вознесения и
так далее, каковые приходятся на то время, когда солнце
вступает в знак Тельца, и отсюда преосвященный владыка вывел
заключение, что перечисленные мною святые суть святые --
градопобиватели, мразонасылатели и виноградогубители. Тогда он
решился перенести их праздники на зиму, между Рождеством и
Богоявлением, почтительно и благоговейно предоставив им
посылать в это время град и мороз сколько ихней душе угодно,
ибо в это время года мороз не только не вреден для винограда,
но, напротив, явно полезен. А вместо них он велел праздновать
дни святого Христофора, Иоанна Предтечи, святой Магдалины,
Анны, Доминика, Лаврентля, то есть перенес середину августа на
май, ибо в это время года мороз не страшен, и все
прохладительных напитков изготовители, сливочного сыра
варители, беседкостроители и вина охладители тогда нарасхват.
-- Юпитер, -- продолжал Рондибилис, -- позабыл про
беднягу Рогача, который был тогда в отсутствии. Рогач на ту
пору находился в Париже и вел в суде кляузный процесс одного из
арендаторов своих и вассалов. Не могу вам сказать, когда именно
он узнал, что его обошли, но только он прекратил хлопоты в
суде, как скоро на него свалилась новая забота: а вдруг его
отчислят за опоздание, и, собственной персоной представ пред
великим Юпитером, он распространился о прежних своих заслугах,
об одолжениях и любезностях, которые он в свое время ему делал,
и убедительно попросил Юпитера не оставить его без праздника,
без жертвоприношений и чествования. Юпитер оправдывался и
доказывал, что все бенефиции уже розданы и штат заполнен; со
всем тем мессер Рогач выказал такую назойливость, что в конце
концов Юпитер принял его в штат, занес в список и установил для
него на земле праздник, чествование и жертвоприношения.
Так как во всем календаре не осталось больше пустых и
вакантных мест, то день его праздновался одновременно с днем
богини Ревности. Ведению его подлежали люди женатые, особливо
женатые на красавицах; жертвы ему были назначены такие:
подозрение, недоверие, свара, надзор, подглядыванье и слежка за
женами, при этом каждому женатому был дан строгий наказ бояться
и чтить своего бога, праздновать его день с особой
торжественностью и приносить ему все названные жертвы под
страхом и под угрозой навлечь на себя его немилость; а кто
достодолжных почестей ему не воздаст, тех-де мессер Рогач лишит
помощи своей и заступления: перестанет их призревать,
перестанет бывать у них в доме, будет чуждаться их общества,
как бы они его ни зазывали, предоставит им вариться в
собственном соку вместе с их женами, не послав им ни единого
соперника, и вечно будет их сторониться как еретиков и
святотатцев, по примеру других богов, которые поступают так с
теми, кто их недостаточно чтит, а именно: Бахус -- с
непочтительными виноградарями, Церера -- с хлебопашцами, Помона
-- с садовниками, Нептун -- с мореходами, Вулкан -- с
кузнецами, и так далее. Напротив, тем, кто с надлежащею
торжественностью будет праздновать его день, кто устранится от
всяких занятий и забросит все свои дела ради того, чтобы
следить за женой, утеснять ее и из ревности дурно с нею
обходиться согласно положению о жертвоприношениях, было дано
твердое обещание, что мессер Рогач взыщет их своими милостями,
будет вечно к ним благосклонен, будет их посещать, дневать и
ночевать у них в доме и не оставит их ни на мгновение. Вот и
все.
-- Xa-xa-xal -- засмеялся Карпалим. -- Это средство еще
проще, чем кольцо Ганса Карвеля. Черт возьми, как же не
поверить в этакое средство! Женская натура именно такова.
Молния разрушает и сжигает только твердые, прочные и устойчивые
тела, предметов же мягких, полых внутри и податливых она не
трогает: она вам сожжет стальную шпагу, а бархатных ножен не
повредит, превратит в пепел кости, а покрывающего их мяса не
заденет, -- так же точно и женщины выворачиваются наизнанку,
пускаются на хитрости и обнаруживают дух противоречия во всех
тех случаях, когда им что-либо не дозволяется и воспрещается.
-- Некоторые наши ученые богословы, -- вставил
Гиппофадей, -- справедливо замечают, что первая женщина на
земле, та самая, которую евреи назвали Евой, вряд ли
соблазнилась бы плодом познания, когда бы плод сей не был
запретным. И точно, вспомните, что коварный искуситель,
заговорив с нею, начал прямо с его запретности, и тайный смысл
его речей был, думается, таков: "Именно потому, что тебе это
воспрещено, ты и должна от него вкусить, иначе ты не женщина".
ГЛАВА XXXIV
О том, что женщины обыкновенно влекутся ко всему
запретному
-- Когда я проказил в Орлеане, -- сказал Карпалим, -- то
самым блестящим риторическим украшением и самым убедительным
аргументом, которым я располагал для того, чтобы заманить
дамочек в свои тенета и вовлечь их в любовную игру, являлось
живое, явное и возмутительное доказательство, что мужья их
ревнуют. Выдумал это не я. Об этом написано в книгах, это
подтверждают законы, всевозможные примеры и доводы, наконец
повседневный опыт. Как скоро такая мысль втемяшится женам, они
не успокоятся, пока не наставят мужьям рогов, -- клясться не
стану, а вот, ей-Богу, не вру, -- даже если бы им пришлось для
этого последовать примеру Семирамиды, Пасифаи, Эгесты,
жительниц острова Мандеса в Египте, которых превознесли Геродот
и Страбон, и прочих им подобных сучек.
-- То правда, -- молвил Понократ, -- я слыхал, что
однажды к папе Иоанну Двадцать Второму, посетившему обитель
Куаньофон, настоятельница и старейшие инокини обратились с
просьбой -- в виде особого исключения разрешить им
исповедоваться друг у друга, ибо, по их словам, нестерпимый
стыд мешает им признаваться в кое-каких тайных своих пороках
исповеднику-мужчине, а друг с другом они будут, мол,
чувствовать себя на исповеди свободнее и проще. "Я охотно
исполнил бы вашу просьбу, -- отвечал папа, -- но я предвижу
одно неудобство. Видите ли, тайна исповеди не должна быть
разглашаема, а вам, женщинам, весьма трудно будет ее хранить".
-- "Отлично сохраним, -- объявили монахини, -- еще лучше
мужчин". В тот же день святейший владыка передал им на хранение
ларчик, в который он посадил маленькую коноплянку, и попросил
спрятать его в надежном и укромном месте, заверив их своим
папским словом, что если они сберегут ларчик, то он исполнит их
просьбу, и в то же время строго-настрого, под страхом того, что
они будут осуждены церковью и навеки отлучены от нее, воспретив
его открывать. Едва папа произнес этот запрет, как монахини уже
загорелись желанием посмотреть, что там такое, -- они только и
ждали, чтобы папа поскорей ушел и чтобы можно было заняться
ларчиком. Благословив их, святейший владыка отправился
восвояси. Не успел он и на три шага удалиться от обители, как
добрые инокини всем скопом бросились открывать запретный ларчик
и рассматривать, что там внутри. На другой день папа вновь
пожаловал к ним, и они понадеялись, что прибыл он нарочно для
того, чтобы выдать им письменное разрешение исповедоваться друг
у друга. Папа велел, однако ж, принести сперва ларчик. Ларчик
принесли, но птички там не оказалось. Тогда папа заметил, что
монахиням не под силу будет хранить тайну исповеди, коль скоро
они так недолго хранили тайну ларчика, по поводу которой им
было сделано особое наставление.
-- Уважаемый учитель, как же я рад вас видеть! Я слушал
вас с великим удовольствием и за все благодарю Бога. Мы с вами
не встречались с тех самых пор, как вы вместе с нашими
старинными друзьями, Антуаном Сапорта, Ги Бугье, Балтазаром
Нуайе, Толе, Жаном Кентеном, Франсуа Робине, Жаном Пердрие и
Франсуа Рабле, разыгрывали в Монпелье нравоучительную комедию о
человеке, который женился на немой.
-- Я был на этом представлении, -- сказал Эпистемон. --
Любящему супругу хотелось, чтобы жена заговорила. Она и точно
заговорила благодаря искусству лекаря и хирурга, которые
подрезали ей подъязычную связку. Но, едва обретя дар речи, она
принялась болтать без умолку, так что муж опять побежал к
лекарю просить средства, которое заставило бы ее замолчать.
Лекарь ему сказал, что в его распоряжении имеется немало
средств, которые могут заставить женщину заговорить, и нет ни
одного, которое заставило бы ее замолчать; единственное,
дескать, средство от беспрерывной женской болтовни -- это
глухота мужа. Врачи как-то там поворожили, и этот сукин сын
оглох. Жена, обнаружив, что он ничего не слышит и что из-за его
глухоты она только бросает слова на ветер, пришла в ярость.
Лекарь потребовал вознаграждения, а муж сказал, что он и правда
оглох и не слышит, о чем тот просит. Тогда лекарь незаметно
подсыпал мужу какой-то порошок, от которого муж сошел с ума.
Сумасшедший муж и разъяренная жена дружно бросились с кулаками
на хирурга и лекаря и избили их до полусмерти. Я никогда в
жизни так не смеялся, как над этими дурачествами во вкусе
Патлена.
-- Возвратимся к нашим баранам, -- сказал Панург. -- Ваши
слова в переводе с тарабарского на французский означают, что я
смело могу жениться, а о рогах не думать. Ну да это вилами на
воде писано. Уважаемый учитель! Я очень боюсь, что из-за
множества пациентов вам не удастся погулять у меня на свадьбе.
Но я на вас не обижусь.
Stercus et urina medici sunt prandia prima:
Ex aliis paleas, ex istis collige grana.
/ Кал, и моча, и мокрота -- врачам то нажива без счета.
В этом -- соль ремесла; о прочем не к месту заботы (лат.).
---------------------------------------------------------------------------
Перевод С. Аверинцева./
-- Вы неверно цитируете, -- заметил Рондибилис, -- второй
стих читается так:
Nobis sunt signa, vobis sunt prandia digna.
/ Нам в чинах красоваться, а вам -- дерьмом объедаться
(лат.). --
Перевод С. Аверинцева./
Если у меня вдруг заболеет жена, я первым делом, как нам
предписывает Гиппократ (Афоризмы, II, XXXV), посмотрю ее мочу,
пощупаю пульс, а также нижнюю часть живота и пупочную область.
-- Нет, нет, -- возразил Панург, -- это ни к чему. Раздел
De ventre inspiciendo /"Об осмотре чрева" (лат.)/ относится
только к нам, законоведам. Я бы ей закатил хорошую клизму.
Словом, у вас дела найдутся поважней, чем моя свадьба. Уж лучше
я вам на дом пришлю жареной свининки, и вы будете вечным нашим
другом.
Тут Панург приблизился к Рондибилису и молча сунул ему в
руку четыре нобиля с изображением розы.
Рондибилис взял их, не моргнув глазом, а затем сделал вид,
что озадачен и возмущен.
-- Э, э, э, сударь, это вы зря! -- сказал он. -- А
впрочем, большое вам спасибо. С дурных людей я ничего не беру,
зато хорошим ни в чем не отказываю. Всегда к вашим услугам.
-- За плату, -- вставил Панург.
-- Ну, конечно, -- подтвердил Рондибилис.
ГЛАВА XXXV
О том, как смотрит на трудности брачной жизни философ
Труйоган
Засим Пантагрюэль обратился к философу Труйогану:
-- Ныне, о верный наш подданный, факел вручается вам.
Настал ваш черед ответить на вопрос: жениться Панургу или нет.
-- И то и другое, -- отвечал Труйоган.
-- Что вы говорите? -- спросил Панург.
-- То, что вы слышите, -- отвечал Труйоган.
-- А что же я слышал? -- спросил Панург.
-- То, что я сказал, -- отвечал Труйоган.
-- Ха-ха! -- засмеялся Панург. -- Трюх, трюх -- все на
одном месте. Ну как же все-таки: жениться мне или нет?
-- Ни то, ни другое, -- отвечал Труйоган.
-- Пусть меня черт возьмет, если у меня не зашел ум за
разум, -- заметил Панург, -- и он имеет полное право меня
взять, оттого что я ничего не понимаю. Погодите, дайте мне
надеть очки на левое ухо, -- так мне будет лучше вас слышно.
В это самое время Пантагрюэль заметил, что к дверям залы
подбежала маленькая собачка Гаргантюа, которую тот назвал Кин,
оттого что такова была кличка собаки Товита. Тогда он объявил
во всеуслышание:
-- Наш государь идет. Встанемте!
Не успел Пантагрюэль это вымолвить, как в пиршественную
залу вошел Гаргантюа; все встали и поклонились ему.
Приветливо со всеми поздоровавшись, Гаргантюа сказал:
-- Милые друзья, прошу вас, доставьте мне удовольствие:
не покидайте своих мест и не прерывайте беседы. Придвиньте мне
кресло вот к этому краю стола. Мне хочется выпить за всех
присутствующих. Ваше здоровье! А теперь скажите, о чем вы меж
собой говорили.
Пантагрюэль ему ответил, что за второй переменой блюд
Панург предложил разрешить проблему, следует ему жениться или
не следует, что отец Гиппофадей и магистр Рондибилис уже дали
ответы, а что перед тем, как королю сюда войти, держал ответ
его верноподданный Труйоган, причем сперва, когда Панург задал
ему вопрос: "Жениться мне или нет?" -- он ответил: "И то и
другое одновременно", во второй же раз изрек: "Ни то, ни
другое".
Панург принес королю жалобу на бессмысленность и
противоречивость этих ответов и объявил, что отказывается
понимать философа.
-- А мне думается, я его понял, -- сказал Гаргантюа. --
Это мне приводит на память ответ одного древнего философа на
вопрос о том, имел ли он одну женщину, о которой шла речь: "Я
ее -- да, -- отвечал философ, -- а она меня -- никогда, я ею
обладал, не будучи обладаем ею".
-- Так же ответила одна служанка в Спарте, -- сказал
Пантагрюэль. -- Ее спросили, приходилось ли ей иметь дело с
мужчиной. Она ответила, что ей самой -- никогда, но что
мужчинам иной раз приходилось иметь с нею дело.
-- В таком случае, -- сказал Рондибилис, -- будем
нейтральны в медицине и пойдем средним путем в философии,
сочетая и ту и другую крайность, отрицая и ту и другую
крайность и поровну распределяя время между тою и другою
крайностью.
-- По моему разумению, -- сказал Гиппофадей, -- все это
гораздо яснее выражено в послании апостола Павла: "Женатые
должны быть, как не женатые; имеющие жен должны быть, как не
имеющие".
-- Я толкую эти слова в таком смысле, -- сказал
Пантагрюэль: -- иметь и не иметь жену, значит, иметь жену,
памятуя о том, к чему она предназначена самою природою, а
именно быть помощницею мужчины, радостью его жизни и спутницею
его; не иметь жены -- это значит не бабиться с нею, не
осквернять ради нее той истинной и высшей любви, которую
человек должен питать к Богу, не забывать своего долга перед
отчизной, перед государством, перед друзьями и не запускать дел
своих и занятий ради прихотей жены. Вот если мы так поймем
выражение: " Иметь и не иметь жену", то оно уже не покажется
нам бессмысленным и противоречивым.
ГЛАВА XXXVI
Продолжение ответов Труйогана,
философа эффектического и пирронического
-- На словах-то вы, как на органе, -- заметил Панург, --
и все же у меня такое чувство, будто я очутился на дне того
самого темного колодца, где, по словам Гераклита, сокрыта
истина. Ни черта не вижу, ничего не слышу, ощущаю отупение всех
своих ощущений, -- чего доброго, меня околдовали. Попробую,
однако ж, заговорить по-иному. Верный наш подданный, не
вставайте с места и подождите прятать деньги в кошелек! Давайте
переиграем и не будем употреблять противоречений, -- сколько я
понимаю, разобщенные эти члены вас раздражают.
Итак, ради Бога, нужно ли мне жениться?
Т р у й о г а н. По-видимому.
П а н у р г. А если я не женюсь?
Т р у й о г а н. Никакой беды в том не вижу.
П а н у р г. Не видите?
Т р у й о г а н. Нет, или меня обманывает зрение.
П а н у р г. А я вижу более пятисот.
Т р у й о г а н. Перечислите.
П а н у р г. Говоря приблизительно, заменяя известное
число неизвестным, определенное -- неопределенным... в общем,
изрядно.
Т р у й о г а н. Я вас слушаю.
П а н у р г. Я не могу обойтись без жены, черти бы меня
подрали!
Т р у й о г а н. Не поминайте мерзких этих тварей.
П а н у р г. Извольте, клянусь вам Богом. Жители моего
Рагу уверяют, что спать одному, без жены, совсем не сладко, и о
том же самом говорила в своих жалобах Дидона.
Т р у й о г а н. На ваше благоусмотрение.
П а н у р г. Клянусь всеми моими потрохами, за мной дело
не станет. Ну как, жениться мне?
Т р у й о г а н. Пожалуй.
П а н у р г. И мне будет хорошо?
Т р у й о г а н. На какую нападете.
П а н у р г. А если, Бог даст, нападу на хорошую, буду ли
я счастлив?
Т р у й о г а н. В известной мере.
П а н у р г. Подойдем с другого конца. А если на плохую?
Т р у й о г а н. Я за это не отвечаю.
П а н у р г. Но посоветуйте же мне, умоляю вас. Что мне
делать?
Т р у й о г а н. Все, что хотите.
П а н у р г. А, вражья сила!
Т р у й о г а н. Не вызывайте злого духа, прошу вас.
П а н у р г. Извольте, -- ради Бога! Я поступлю только
так, как вы мне посоветуете. Что же именно вы мне посоветуете?
Т р у й о г а н. Ничего.
П а н у р г. Жениться мне?
Т р у й о г а н. Я тут ни при чем.
П а н у р г. В таком случае я не женюсь.
Т р у й о г а н. Я умываю руки.
П а н у р г. Если я не женюсь, то, значит, я никогда не
буду рогат?
Т р у й о г а н. Выходит, так.
П а н у р г. Положим, все-таки я женат.
Т р у й о г а н. Куда положим?
П а н у р г. Я хочу сказать: предположите такой случай,
что я женат.
Т р у й о г а н. Предположить все можно.
П а н у р г. Вот вляпался-то я! Эх, кабы выругаться сейчас
втихомолку, все бы легче на душе стало! Ну, ничего, запасемся
терпением. Стало быть, если я женюсь, то буду рогат?
Т р у й о г а н. Говорят, случается.
П а н у р г. Ну, а если моя жена окажется скромной и
целомудренной, то я не буду рогат?
Т р у й о г а н. Как будто бы так.
П а н у р г. Послушайте!
Т р у й о г а н. Слушаю, слушаю.
П а н у р г. Но будет ли она скромной и целомудренной? Вот
в чем вопрос.
Т р у й о г а н. Сомневаюсь.
П а н у р г. Но ведь вы ее никогда не видели?
Т р у й о г а н. Сколько мне известно.
П а н у р г. Как же вы можете сомневаться в том, чего не
знаете?
Т р у й о г а н. Имею основания,
П а н у р г. А если б вы ее знали?
Т р у й о г а н. Я бы еще больше сомневался
П а н у р г. Эй, паж, золотце мое, на, держи, -- я дарю
тебе мою шляпу, только без очков, а ты пойди на задворки и
поругайся там с полчасика за меня! Я тоже за тебя когда-нибудь
поругаюсь... Да, но кто именно наставит мне рога?
Т р у й о г а н. Кто-нибудь.
П а н у р г. А, чтоб вам пусто было! Вот я вас сейчас
вздую, господин "кто-нибудь"!
Т р у й о г а н. Дело ваше.
П а н у р г. Пусть меня утащит огнеглазый враг рода
человеческого, если я не буду надевать жене бергамский пояс
перед тем, как отлучиться из дому.
Т р у й о г а н. Выражайтесь учтивее.
П а н у р г. Довольно испражняться в красноречии! Надо же
наконец на что-нибудь решиться.
Т р у й о г а н. Я не возражаю.
П а н у р г. Погодите. Так как отсюда мне вам
кровопускание не устроить, то я вам пущу кровь из другой жилы.
Сами-то вы женаты или нет?
Т р у й о г а н. Ни то, ни другое, и все вместе взятое.
П а н у р г. Господи помилуй! Даже в пот ударило, накажи
меня бык, и пищеварение сразу нарушилось! Все мои френы,
метафрены и диафрагмы натянуты и растянуты на предмет
сквозьрешетонивания всех ваших ответов и изречений в суму моего
разумения.
Т р у й о г а н. Я этому не препятствую.
П а н у р г. Поехали дальше! Что же, верный наш подданный,
вы женаты?
Т р у й о г а н. Мне так представляется.
П а н у р г. Вы женаты вторым браком?
Т р у й о г а н. Возможно, что и так.
П а н у р г. А в первый раз вы были счастливы?
Т р у й о г а н. Ничего невозможного в этом нет.
П а н у р г. А во второй раз как у вас идет дело?
Т р у й о г а н. Идет волею судеб.
П а н у р г. Но как же именно? Скажите мне по совести: вы
счастливы?
Т р у й о г а н. Вероятно.
П а н у р г. Ах ты, Господи! Клянусь ношей святого
Христофора, легче дохлому ослу пукнуть, нежели мне добиться от
вас чего-нибудь определенного. Ну да я за себя постою. Итак,
верный наш подданный, посрамим же князя тьмы и будем говорить
только правду. Вам случалось носить рога? Когда я говорю --
вам, я разумею вас, здесь присутствующего, а не вас, там, в
преисподней, играющего в мяч.
Т р у й о г а н. Если не было на то предопределения свыше,
то не случалось.
П а н у р г. Клянусь плотью, я отступаюсь, клянусь кровью,
я зарекаюсь, клянусь телом, я сдаюсь. Он неуловим.
При этих словах Гаргантюа встал и сказал:
-- Благословенны все дела Господни! Я вижу, мир возмужал
с тех пор, как я узнал его впервые. Подумать только, в какое
время мы с вами живем! Значит, самые ученые и мудрые философы
принадлежат ныне к фронтистерию и школе пирронистов,
апорретиков, скептиков и эффектиков? Ну, слава тебе. Господи!
Право, теперь легче будет схватить льва за гриву, коня за
холку, быка за рога, буйвола за морду, волка за хвост, козла за
бороду, птицу за лапки, а уж вот такого философа на слове никто
не словит. Прощайте, милые друзья!
Сказавши это, он направился к выходу. Пантагрюэль и другие
хотели было его проводить, но он воспротивился.
Когда Гаргантюа покинул залу, Пантагрюэль обратился к
гостям:
-- У Платона в Тимее считали приглашенных, как скоро
начиналось собрание, мы же, наоборот, сосчитаем в конце. Раз,
два, три... А где же четвертый? Где же наш друг Бридуа?
Эпистемон сказал, что он был у него, но не застал дома. За
ним приехал пристав Мирленгского парламента и объявил, что
сенаторы срочно требуют его для личных объяснений по поводу
одного вынесенного им приговора. В связи с этим обстоятельством
он выехал накануне, дабы явиться в указанный срок и не
подвергнуться взысканию за неявку.
-- Любопытно мне знать, в чем состоит дело, -- сказал
Пантагрюэль. -- Бридуа отправляет должность судьи в Фонбетоне
вот уже более сорока лет. За это время он вынес более четырех
тысяч окончательных приговоров. Две тысячи триста девять
вынесенных им приговоров были обжалованы проигравшими дело в
верховный суд Мирленгского парламента. Все его решения были
признаны в высшей инстанции правильными, утверждены и оставлены
в силе, апелляции же отклонены и оставлены без последствий. И
вот если теперь его, на старости лет, вызывают лично, его,
который всю жизнь свято исполнял свои обязанности, значит, с
ним стряслась беда. Во имя торжества справедливести я хочу
всемерную оказать ему помощь. Мне ведомо, что зло в мире все
растет и растет, ныне законные права нуждаются в особой защите,
а посему, во избежание могущих быть неожиданностей, я намерен
обратить на это дело сугубое внимание.
Тут все встали из-за стола. Пантагрюэль поднес гостям
дорогие и почетные дары, как-то: перстни, разные драгоценные
вещи, посуду золотую и серебряную, и, горячо поблагодарив их,
удалился в свои покои.
ГЛАВА XXXVII
О том, как Пантагрюэль уговаривает Панурга посоветоваться
с дурачком
Идя к себе, Пантагрюэль заметил, что в галерее стоит с
мечтательным видом Панург и задумчиво покачивает головой.
-- Вы мне напоминаете мышь, попарившую в смолу, -- сказал
Пантагрюэль. -- Чем больше усилий тратит она, чтобы выбраться,
тем глубже увязает. Так и вы: чем больше видимых усилий
прилагаете вы к тому, чтобы выпутаться из сети сомнений, тем
хуже запутываетесь. Я знаю только одно средство. Слушайте. Мне
часто приходилось слышать народное выражение: иной дурак и
умного научит. Так как ответы людей умных вас не совсем
удовлетворили, посоветуйтесь с каким-нибудь дурачком. Может
статься, беседа с ним даст вам более полное удовлетворение. Вы
же знаете, что мнения, советы и предсказания дурачков многажды
спасали владетельных князей, королей и даже целые государства,
помогали выигрывать сражения, выводили из затруднительных
положений.
Приводить примеры, по-моему, нет надобности. Я думаю, вы
проникнетесь моим доводом: кто усердно занимается своими
частными и домашними делами, кто зорко смотрит за своим домом,
кто выказывает осмотрительность, кто не упускает случая к
приобретению и накоплению земных благ и богатств, кто заранее
принимает меры, чтобы не обеднеть, того вы называете житейски
мудрым человеком, хотя бы в очах божественного разума он и
казался глупцом, ибо для того, чтобы божественный разум признал
человека мудрым, то есть мудрым и прозорливым по внушению свыше
и готовым к восприятию благодати откровения, должно позабыть о
себе, должно выйти из себя, освободить свои чувства от всех
земных привязанностей, очистить свой разум от всех мирских
треволнений и ни о чем не заботиться, что для людей
невежественных является признаком безумия.
На этом основании непросвещенная чернь называла Фатуальным
великого прорицателя Фавна, сына Пика, царя латинов. Потому-то,
когда комедианты распределяют между собою роли, то роли
простака и шута неизменно поручаются наиболее искушенным и
наиболее даровитым. На том же основании астрологи утверждают,
что у царей и у безумных одинаковый гороскоп, и обыкновенно
приводят в пример Энея и Кореба, которого Эвфорион почитал за
дурачка: и у того и у другого гороскоп был одинаковый.
Кстати, позвольте вам напомнить, что Джованни Андреа в
своем толковании папского послания мэру и жителям Ла-Рошели, а
после него Панормита в своем толковании, Барбаций в комментарии
к Пандектам и совсем недавно Ясон в своих Советах рассказывали
о сеньоре Жоане, знаменитом парижском шуте, прадеде Кайета.
Дело было так. Однажды в Париже, близ Пти Шатле, некий
грузчик ел в харчевне хлеб перед самым вертелом, -- он находил,
что хлеб, пропитанный запахом жареного, не в пример вкуснее
обычного. Хозяин его не трогал. Когда же грузчик умял весь свой
хлеб, хозяин схватил его за шиворот и потребовал с него платы
за запах жаркого. Грузчик доказывал, что он никакого ущерба его
мясу не причинил, ничего у него не брал и ничего ему не должен.
Запах, из-за которого загорелся спор, все равно, мол, выходит
наружу и мало-помалу разносится в воздухе, а это, мол,
неслыханное дело, чтобы в Париже брали деньги за то, что на
улице пахнет жареным. Хозяин харчевни твердил, что он не обязан
кормить грузчиков запахом своего жаркого, и побожился, что
отнимет у него крюки, коли тот не заплатит. Грузчик схватил
палку и изготовился к обороне. Завязалась жестокая потасовка.
Отовсюду набежали парижские зеваки. В их толпу замешался и шут
сеньор Жоан, житель города Парижа. Заметив его, хозяин сказал
грузчику: "Давай спросим славного сеньора Жоана, кто из нас
прав". -- "Давай спросим, расперетак твою так", -- сказал
грузчик.
Узнав, из-за чего они повздорили, сеньор Жоан велел
грузчику достать из-за пояса серебряную монету. Грузчик дал ему
турский филипп. Сеньор Жоан взял монету и положил ее себе на
левое плечо, как бы для того, чтобы взвесить; затем подбросил
ее на левой ладони, как бы желая увериться, не фальшивая ли
она; затем поднес ее к самому зрачку правого глаза, как бы для
того, чтобы получше рассмотреть ее чеканку. Все зеваки хранили
в это время совершенное молчание, хозяин терпеливо ждал, а
грузчик был в отчаянии. Наконец сеньор Жоан несколько раз
подряд стукнул монетой о вертел. Засим он, держа в руке
погремушку так, словно это был скипетр, с величественностью
заправского председателя суда надвинул на лоб свой колпак,
отороченный мехом под куницу, с ушками из бумажного кружева,
разика два-три откашлялся и во всеуслышание объявил: "Суд
признал, что грузчик, вместе с хлебом проглотивший запах
жареного, уплатил сполна хозяину звоном монеты. На основании
этого суд постановляет отпустить истца и ответчика восвояси,
освободив их от уплаты судебных издержек, и дело на том
прекратить".
Этот приговор парижского шута показался названным мною
ученым удивительно и поразительно справедливым, и они даже
высказались в том смысле, что если бы дело грузчика слушалось в
парижском парламенте, или же в римской курии, или же, наконец,
в ареопаге, то вряд ли какое-либо из сих трех судилищ вынесло
бы юридически более правильное решение. Вот вы теперь и
скажите, не испытываете ли вы желание посоветоваться с
кем-нибудь из шутов.
ГЛАВА XXXVIII
О том, как Пантагрюэль и Панург расхваливало Трибуле
-- Клянусь моей душой, желаю, -- сказал Панург. -- Я
испытываю такое чувство, будто задний проход у меня расширился,
а ведь еще совсем недавно он был у меня сжат и плотно заперт. И
уж раз мы порешили обратиться за советом к столпам учености, то
мне бы хотелось, чтобы главным советчиком нашим был не просто
сумасброд, а сумасброд в высшей степени.
-- Мне кажется, что Трибуле -- это сумасброд несомненный,
-- сказал Пантагрюэль.
А Панург подхватил:
-- Сумасброд неизменный и отменный,
Пантагрюэль Панург
Сумасброд фатальный, Сумасброд на высокой ноте,
сумасброд от природы, сумасброд бекарный и бемольный,
сумасброд небесный, сумасброд земной,
сумасброд жовиальный, сумасброд жизнерадостный и
шаловливый,
сумасброд меркурнальный, сумасброд проказливый и красивый,
сумасброд лунатический, сумасброд с помпончиками,
сумасброд эрратический, сумасброд с фестончиками,
сумасброд эксцентрический, сумасброд с бубенчиками,
сумасброд эфирный и сумасброд улыбчивый и
юноновый, венеропослушный,
сумасброд арктический, сумасброд отстоявшийся,
сумасброд героический, сумасброд прямо из-под давильни,
сумасброд гениальный, сумасброд первочанный,
сумасброд предопределенный, сумасброд бродильный,
сумасброд августейший, сумасброд двужильный,
сумасброд кесарский, сумасброд папский,
сумасброд императорский, сумасброд консисторский,
сумасброд королевский, сумасброд конклавистский,
сумасброд монарший, сумасброд буллистский,
сумасброд патриарший, сумасброд синодальный,
сумасброд лояльный, сумасброд епископальный,
сумасброд герцогальный, сумасброд докторальный,
сумасброд знаменосный, сумасброд монахальный,
сумасброд сеньориальный, сумасброд фискальный,
сумасброд принципиальный, сумасброд экстравагантовый,
сумасброд преториальный, сумасброд в докторской шапочке,
сумасброд благородный, сумасброд детородный,
сумасброд избранный, сумасброд отонзуренный,
сумасброд куриальный, сумасброд, в науке сумасбродства
преуспевший,
сумасброд первоцентурионный, сумасброд трезвенный,
сумасброд триумфальный, сумасброд, среди ученых
сумасбродов
наипервейший,
сумасброд дворцовый, сумасброд манатейный,
сумасброд образцовый, сумасброд первоприсутствующий,
сумасброд редкостный, сумасброд владычный,
сумасброд обычный, сумасброд первоверховный,
сумасброд привычный, сумасброд духовный-греховный,
сумасброд домашний, сумасброд только-только из гнезда
взятый,
сумасброд придворный, сумасброд перелетный,
сумасброд цивильный, сумасброд желторотый,
сумасброд популярный, сумасброд отлинявший,
сумасброд знаменитый, сумасброд высокого полета,
сумасброд фаворитный, сумасброд хищный,
сумасброд латинский, сумасброд хвостотрастивший,
сумасброд обыкновенный, сумасброд дикий,
сумасброд грозный, сумасброд пустопорожний,
сумасброд самобытный, сумасброд недоуздковый,
сумасброд державный, сумасброд высокопарный,
сумасброд специфический, сумасброд всех шутов
перешутовавший,
сумасброд метафизический, сумасброд цветочновенчиковый,
сумасброд экстатический, сумасброд восточный,
сумасброд категорический, сумасброд возвышенный,
сумасброд предикатный, сумасброд алый,
сумасброд десятикратный, сумасброд пунцовый,
сумасброд услужливый, сумасброд городской,
сумасброд перспективный, сумасброд метелочный,
сумасброд алгоризмный, сумасброд в клеткесидящий,
сумасброд алгебраический, сумасброд модальный,
сумасброд каббалистический, сумасброд вторичной интенции,
сумасброд талмудический, сумасброд альманашник,
сумасброд амальгамный, сумасброд гетероклитический,
сумасброд сжатый, сумасброд соммистский,
сумасброд краткий, сумасброд-сократитель,
сумасброд гиперболический, сумасброд морискный,
сумасброд антономатический, сумасброд распребуллированный,
сумасброд аллегорический, сумасброд мандатарный,
сумасброд тропологический, сумасброд капюшонарный,
сумасброд плеоназмический, сумасброд титулярный,
сумасброд головной, сумасброд баловной,
сумасброд мозговой, сумасброд боевой,
сумасброд сердечный, сумасброд, на передок сильный,
сумасброд кишечный, сумасброд, на ноги слабый,
сумасброд апатический, сумасброд блудливый,
сумасброд силенетический, сумасброд угрюмый,
сумасброд ветрыиспускающий, сумасброд проветренный,
сумасброд легитимный, сумасброд кулинарный,
сумасброд азимутный, сумасброд ражий,
сумасброд алмикантаратный, сумасброд шпиговальный,
сумасброд ладный, сумасброд котелковый,
сумасброд архитравный, сумасброд катаральный,
сумасброд пьедестальный, сумасброд статный,
сумасброд примерный, сумасброд двадцатичетырехкаратный,
сумасброд славный, сумасброд чудной,
сумасброд забавный, сумасброд -- мозги набекрень,
сумасброд торжественный, сумасброд с мартингалом,
сумасброд чудодейственный, сумасброд с палочками,
сумасброд развлекающий, сумасброд с погремушечкой,
сумасброд увеселяющий, сумасброд увертливый,
сумасброд сельский, сумасброд непомерный,
сумасброд подтрунивающий, сумасброд спотыкливый,
сумасброд льготный, сумасброд престарелый,
сумасброд деревенский, сумасброд-деревенщина,
сумасброд обыкновенный, сумасброд толстопузый,
сумасброд всечасный, сумасброд разряженный,
сумасброд диапазонный, сумасброд расфуфыренный,
сумасброд решительный, сумасброд-здоровяк,
сумасброд иероглифичный, сумасброд загадочный,
сумасброд аутентичный, сумасброд наилучшего покроя,
сумасброд ценный, сумасброд, увеличенный втрое,
сумасброд драгоценный, сумасброд в шляпе с загнутыми
полями,
сумасброд фанатический, сумасброд дамаскированный,
сумасброд фантастический, сумасброд инкрустированный,
сумасброд лимфатический, сумасброд персидской работы,
сумасброд панический, сумасброд, рулады выводящий,
сумасброд алембический, сумасброд крапчатый,
сумасброд никогда не надоедающий, сумасброд без сучка без
задоринки.
П а н т а г р ю э л ь. У древних римлян были основания,
чтобы назвать Квириналии праздником дураков, -- с таким же
успехом можно установить во Франции Трибулетиналии.
П а н у р г. Если б все дурачки носили подхвостники, то
ему здорово натирало бы ягодицы.
П а н т а г р ю э л ь. Если б он был тем Фатуальным богом,
о котором мы с вами говорили, мужем божественной Фатуи, то
отцом его был бы Бонадиес, а бабушкой Бонадеа.
П а н у р г. Если б все дурачки бежали иноходью, то, хотя
у него и кривые ноги, он бы летал, как птица. Отправимся к нему
немедля. Я уверен, что он даст самое верное заключение.
-- Я хочу присутствовать при разборе дела Бридуа, --
объявил Пантагрюэль. -- Я отправлюсь в Мирленг, на тот берег
Луары, а Карпалима пошлю в Блуа за Трибуле.
Карпалим тот же час тронулся в путь. Пантагрюэль же со
слугами, Панург, Эпистемон, Понократ, брат Жан, Гимнаст,
Ризотом и другие двинулись по дороге в Мирленг.
ГЛАВА XXXIX
О том, как Пантагрюэль присутствует при разборе дела судьи
Бридуа, выносившего приговоры с помощью игральных костей
На следующий день Пантагрюэль прибыл в Мирленг как раз к
началу суда. Председатель, сенаторы и советники предложили ему
войти в залу вместе с ними и послушать, какие объяснения даст
Бридуа по поводу обвинительного приговора, который он вынес
Тушронду, каковой его приговор представляется-де настоящему
центумвиральному суду не вполне справедливым.
Пантагрюэль не преминул войти и увидел Бридуа, -- тот
сидел в зале и в качестве единственного оправдания и
единственного объяснения ссылался на то, что он уже стар, что
зрение у него с годами притупилось, что старость влечет за
собою много бед и невзгод, каковые not per Archid. D. LXXXVI,
С. tanta / Отм[ечены] Архид[иаконом], Д[истинкция] LXXXVI,
к[анон] "Столько..." (лат.)/; вот почему он-де не так ясно
различает число очков на костях, как прежде, и вполне могло
статься, что, подобно тому как старый и полуслепой Исаак принял
Иакова за Исава, он при вынесении помянутого приговора мог
принять четыре за пять, тем более что в тот день он пользовался
маленькими костями, по закону же природные недостатки в вину не
вменяются, о чем прямо говорится в ff. de re milit., 1. qui cum
uno; ff. de reg. jur., 1., fere; ff. de edil. ed. per tolum;
ff. de term. mo., 1. Divas Adrianus; resolu. per Lud. Rom. in
1. si vero; ff. solu. matri /[Дигесты], О воен[ном] деле,
з[акон] "Кто с одним..."; [Дигесты], О нор[мах] пр[ава],
з[акон] "Почти..."; [Дигесты], J,[эдиль]ском эд[икте] "По
всему..."; [Дигесты], О пер[еносе] меж[евых столбов], з[акон]
"Божественный Адриан"; разъяс[нение] Люд[овика] Ри[мского] к
з[акону] "Если только..."; [Дигесты], Рас[торжение] бр[ака]
(лат.)/; буде же кто рассудит иначе, тот не человека обвинит,
но самое природу, как это явствует из l. maximum vitium, С. de
lib. praeter /3[акон] "Величайшая ошибка..."; К[одекс], "О
дет[ях], обойд[енных]... (лат.)/.
-- О каких костях вы говорите, друг мой? -- спросил
старший председатель суда Суеслов.
-- О костях судебных, -- отвечал Бридуа, -- alea
judicierum / Игральная кость судебных решений (лат.)/, кои
описаны doct. 26 q. II с. Sors, 1. пес emptio; ff. de contrah.
empt., 1. quod debetur; ff. de pecul. et ibi Barthol. и коими
вы, господа, обыкновенно пользуетесь в вашем верховном суде,
равно как и все прочие судьи пользуются ими при решении дел,
следуя указанию доктора Генриха Феранда, а также по. g{. in с.
fin. de sorti}.,n 1. sed cum ambo, ff. de ]udi.; ubi doct.
доказывают, что метание жребия есть занятие весьма похвальное,
благородное, полезное и необходимое, чтобы поскорее сбывать с
рук дела и тяжбы. Еще более недвусмысленно толкуют об этом
Бальд, Бартол и Александр, С. communia, de 1. si duo.
-- Как же вы действуете, друг мой? -- спросил Суеслов.
-- Я вам отвечу на это кратко, -- отвечал Бридуа, --
руководствуясь l. ampliorem, П in refutatoriis, С. de apella.,
а равно и gl. 1. I ff. quod met. cau. Caudent brevitate moderni
/ Люди новых времен любят кратность (лат.)/. Я действую так же,
как и вы, господа, по всем правилам судопроизводства, каковых
правил наши законы велят неукоснительно придерживаться, ut по.
extra, de consuet., с. ex llteris, et ibi Innoc. Со вниманием
рассмотрев, пересмотрев, прочитав, перечитав, перерыв и
перелистав просьбы, повестки, доверенности, судебные
распоряжения, свидетельские показания, основания для отсрочки,
доказательства по обоснованию иска и возражения противной
стороны, справки, интендикции, контрдикции, прошения,
отношения, первичные, вторичные и третичные объяснения сторон,
добавления к обоснованию иска, заявления об отводе свидетелей,
жалобы, возражения против отвода свидетелей, списки свидетелей,
записи очных ставок, записи очных ставок главного обвиняемого с
его соучастниками, либеллии, апостолии, королевские грамоты,
распоряжения нотариусам, заявления сторон о подсудности дел,
встречные претензии, требования о передаче дел в другую
инстанцию, сопроводительные, препроводительные, судебные
заключения, дополнительные протесты, предписания суда тяжущимся
изложить претензии и контрпретензии в назначенный срок,
апелляции, признания ответчика, судебные решения и прочие тому
подобные прелести, я, как полагается доброму судье и как нам
предписывают Spec. de ordinario, П III, et tit. de offi. omn.
ju., П fi, et de rescriptis praesenta., П I, сидя у себя в
кабинете, откладываю на край стола все мешки ответчика и первым
делом мечу жребий, так же как и вы, господа, et est not. 1.
Favorabiliores, ff. de reg. jur., et in c. cum stint, cod.,
tit. lib. VI, где сказано: Cum sunt partium jura obscura, reo
favendum est potius quam actori / Когда законные права сторон
не ясны, следует поддерживать ответчика, но не истца (лат.) /.
Засим я, так же как и вы, господа, откладываю на другой
край стола мешки истца, visum visu / Для обозрения (лат.)/, ибо
opposita, juxta se posita, magis elucescunt / Сопоставление
противоположностей делает различие еще более очевидным (лат.)/,
ul not. in 1. I, П videamus, ff. de his qui sunt sui vel alie.
jur., et in 1. munerum I mixta ff. de munez. et honor., а сам в
это время снова мечу жребий.
-- Ну, а как же вы, друг мой, угадываете, какое дело
более сложное, а какое -- менее? -- спросил Суеслов.
-- Так же, как и вы, господа, -- отвечал Бридуа, -- чем
сложнее дело, тем больше у той и у другой стороны мешков. Тогда
я прибегаю к маленьким костям, так же как и вы, господа,
согласно закону: Semper in stipulationibus, ff. de reg. jur., а
также основному закону, облеченному в стихотворную форму, q.
cod. tit:
Semper in obscuris quod minimum est sequimur,
/В деле сомнительном часть меньшую должно избрать (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
включенному в действующее каноническое право in с. in
obscuris, eod. tit. lib. VI. К большим же костям, красивым и
увеселяющим слух, я, так же как и вы, господа, прибегаю, когда
дело полегче, то есть когда меньше мешков.
-- Как же вы, друг мой, выносите приговоры? -- спросил
Суеслов.
-- Так же, как и вы, господа, -- отвечал Бридуа. -- Я
наудачу бросаю кости и решаю дело в пользу того, кому на
счастье выпадет больше очков, и этот способ решения есть способ
истинно юридический, способ, достойный трибуна и претора. Так
нам предписывают законы: ff. qui ро. in pig., 1. potior. leg.
creditor., C. de consul., 1. I, et de reg. jur.. in VI: Qui
prior est tempore potior est jure / Тот, кто явился раньше,
пользуется законным преимуществом (лат.)/.
ГЛАВА ХL
О том, как Бридуа объяснял, почему, однако ж,
почитает он за должное прежде изучить дело,
а потом уже решить его с помощью костей
-- Так, друг мой, -- сказал Суеслов, -- но коль скоро вы
решаете дела метанием жребия, бросанием костей, то почему же вы
не прибегаете к подобному способу в тот самый день и час, когда
тяжущиеся стороны предстают перед вами, без лишней проволочки?
Для чего вам нужны все эти бумаги и вся эта переписка,
содержащаяся в мешках?
-- Для того же, для чего и вам, господа, -- отвечал
Бридуа. -- Все это служит мне для целей благих, многообразных и
законосообразных.
Во-первых, для проформы; без соблюдения же проформы
приговор не может быть признан действительным, что прекрасно
доказывают Spec. tit. de instr. edi. et tit. de rescrip.
praesent. Притом вы и сами отлично знаете, что в судебном
процессе формальности часто убивают содержание и существо дела,
ибо forma mutata mutatur substantia / При изменении формы
меняется существо дела (лат.)/, ff. ad exhib., 1. fulianus; ff.
ad leg. falcid., 1. Si is qui quadringenta, et extra., de
deci., c. ad audientiam, et de celebra. miss., c. in quadam.
Во-вторых, так же как и вам, господа, они служат мне
почтенным и полезным упражнением. Покойный господин Отоман
Вадар, великий медик, с чем вы, верно, согласитесь, С. de
comit. et archiatr., lib. XII, не раз говорил мне, что
отсутствие физических упражнений есть единственная причина
нашей с вами, господа, болезненности и недолговечности, что
относится решительно ко всем судейским и что еще до Вадара
блестяще доказал Бартол in 1. 1 С. de senten. quae pro eo quod.
А посему, господа, вы и себе и нам, quia accesoriam naturam
sequilur principalis / Ибо явления побочные следуют природе
основного (лат.)/, de leg. jur. lib. VI, el 1. cum principalis,
et 1. nihil dolo., ff. eod. titu.; ff. de fidejusso. 1.
fidejussor, et extra, de offic. de leg., c. 1, дозвольте
некоторые полезные, благопристойные и веселые забавы, ll. de
а1. lus. et aleat., 1. solent, et autent. ut omnes obediant, in
princ., coil. VII, et ff. de praescript, verb., 1. si
gratuitam, et 1. 1С. de spect. lib. XI, и таково мнение доктора
Фомы, in secunda secundae, quaesi. CLXVIII, весьма кстати
приведенное доктором Альбериком де Розата, который fuit magnus
practicus / Был великим практиком (лат.)/, и бесподобным
ученым, как отзывается о нем Барбеций in prin. consil.;
обоснование же этому дано per gl. in prooernio ff. П ne autem
tertii:
Interpone tuis interdum gaudia curis.
/ Перемежай иногда серьезный труд развлеченьем (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева. /
И точно: в 1489 году у меня были денежные дела с высшим
податным судом, и вот однажды, получив от привратника платное
позволение туда войти, -- ибо вам, господа, как и всем нам,
известно, что pecuniae obediunt omnia / Деньгам все повинуется
(лат.)/, и то же самое говорит Бальд in 1. Singularia, ff. si
cerium pet. и Салицет in 1. recepticia, С. de constit. pecun.,
et Card. in cle. I, de baptis., -- я увидел, что члены суда,
все до одного, играют в "муху", понеже "муха" есть упражнение
для здоровья полезное, вот только не знаю, когда именно они
играли: до или после завтрака; впрочем, сие несущественно --
hic no./ Здесь за[метьте себе] (лат.) /, что игра в "муху" есть
игра благопристойная, полезная, старинная и дозволенная, a
Musco inventore de quo С., de petit haered., 1. si post motam.
и Muscarii id est игра в "муху" законом не воспрещается, 1. 1
С. de excus. artif., lib. X.
И, сколько я помню, "мухой" был тогда господин Тильман
Пике, и он посмеивался над уважаемыми членами помянутого мною
суда: они, мол, об его спину обтрепали себе все шляпы, и
предупреждал их, что когда они придут домой, то оправдаться в
этом перед женами им не удастся, согласно с. l., extra, de
preasump., et ibi gl. Словом, resolutorie loquendo / Говоря
решительно (лат.)/, я скажу, так же как и вы, господа, что в
нашем судейском мире нет занятия более ласкающего обоняние, чем
опоражнивать мешки, листать бумаги, нумеровать папки, наполнять
корзины и изучать дела, ex Bart. et ]о. de Pra., in 1. falsa,
de condit. et demon, ff.
В-третьих, я, так же как и вы, господа, нахожу, что время
всему дает возможность созреть, с течением времени все
проясняется, время -- отец истины, gl. in 1. 1, С. de servit.,
Autent., de restit. et ea quae pa., et Spec. tit. de requis.
cons. Вот почему я, так же как и вы, господа, отдаляю,
отсрочиваю и откладываю суд до тех пор, пока дело, тщательно
проветренное, раскумеканное и разобранное, по прошествии
долгого времени не достигнет зрелости, и тогда жребий, который
потом выпадает на долю проигравшего, принимается им гораздо
спокойнее, как по. gl. ff. de excu. tut., 1. Tria onera:
Portatur leviter, quod portat quisque libenter.
/ Слаще потеть за работой, что начал своею охотой (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
Суд недозрелый, зеленый суд, суд в первоначальной своей
поре, таит в себе ту же самую опасность, которая, как уверяют
медики, грозит человеку, если ему вскрыть несозревший нарыв или
же если изгнать из тела какие-нибудь вредные соки, прежде чем
они успеют перевариться, ибо, как сказано in Autent., haec
constit. in inno. const. prin., и ту же мысль заключает в себе
gl. in. с. Caeterum, extra de jura. calum.: Quod medicamenta
morbis exhibent, hoc jura negotiis / Что для болезней
лекарства, то для дел судебные решения (лат.) /. К тому же сама
природа учит нас срывать и вкушать только зрелые плоды, Instil,
de re. di., П is ad quern, et ff. de acti. empt., 1. Julianus,
выдавать замуж только зрелых девиц, ff. de donat. int. vir. et
uxo., 1. cum hie status, П si quia sponsa., et XXVII, q., I c.
sicut гласит gl.:
Jam matura thoris plenis adoleverat annis
Virginitas.
/ Как гласит глосса:
К этому сроку пригожа становится, зрея для ложа,
Дева (лат.). -- Перевод С. Аверинцева /
и во всех случаях жизни следует дожидаться совершенной
зрелости: XXIII, q. II, П ult. et XXXIII d. с. ull.
ГЛАВА XLI
О том, как Бридуа рассказывает историю про одного мирового
посредника
-- Кстати, мне вспомнилось вот что, -- продолжал Бридуа.
-- В те времена, когда я учился на юридическом факультете в
Пуатье, у Brocadium juris / Правоведа Брокадия (лат.)/, в
Смарве жил некто Перен Бальбес, человек почтенный, добрый
хлебопашец, славно певший в церкви, пользовавшийся всеобщим
доверием, и был он старше вас всех, господа: он говорил, что
видел своими глазами простоватого верзилу по имени Латеранский
Собор в красной широкополой шляпе и его достойную супругу
Прагматическую Санкцию в длинном, персидского атласа, платье и
с крупными гагатовыми четками.
Вот этот-то добропорядочный человек кончил полюбовно
больше тяжб, нежели Пуатьерская судебная палата, Монморийонский
окружной суд и сельский суд в Партене-Ле-Вье, чем стяжал себе
славу во всем околотке. Все споры, тяжбы и распри, возникавшие
в Шовиньи, Нуайе, Крутеле, Эне, Лигюже, Ла-Моте, Люзиньяне,
Вивоне, Мезо, Этабле и окрестных селениях, он прекращал не хуже
верховного судьи словом убеждения, хотя никаким судьею он
никогда не был, а был просто-напросто хорошим человеком, Arg.
in 1. sed si unius, ff. de jureju., et de verb. oblig., 1.
continuus. Где ни заколют свинью, сейчас ему тащат жареной
свининки и колбас. Чуть не каждый день кто-нибудь да звал его
на пирушку, на свадьбу, на посиделки, на крестины или же в
таверну, чтобы уладить ссору, он же, прежде чем склонить
тяжущихся на мировую, непременно заставлял их выпить в знак
примирения, полного согласия и радостного этого события, ut по.
per doct., ff. de peri. et comm. rei vend. 1. 1.
У него был сын, Тено Бальбес, малый здоровенный, дай Бог
всякому такое здоровье, малый честный, и по примеру отца он
тоже пожелал заняться посредничеством. -- вы же знаете, что
Saepe solet similis filius esse patri
Et sequitur leviter filia matris iter,'
/ Часто повадки юнца следуют нравам отца,
Дочь же во всем повторять будет родимую мать (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
ut ait gl., VI qё I, c. Si quis; g. de const., d. V, c. I
fi; et est no. per. doct. C. de impu. et aliis subst., 1. ult.
et 1. legitimae, ff. de stat. horn., gl. in 1. quod si nolit,
ff. de edil. ed., 1. quis, C. ad ie. Jul. majest. Excipio
filias a moniali susceptos ex monacho / Из сего правила
изымаются дети, прижитые монашкой от монаха (средневек. лат.)/
per gl. in c. Impudicas, XXVII q. 1. И в своих бумагах он так и
именовал себя: мировой посредник.
И тут он выказывал чрезвычайную ретивость и бдительность,
ибо vigilantibus jure subveniunt / Деятельным людям приходят на
помощь законы (лат.)/ ex 1. pupillos, ff. quae in fraud, cred.,
et ibid. 1. поп enim, et Inslit, in prooernio, и только,
бывало, зачует, ut ff. si quad. paup. fee. 1. Agaso. gl. in
verbo. olfecit, i. nasum ad culum posuil /3[акон] "Погонщик
мулов"; глосса к словам "почуял запах" -- что означает
"приложился носом к заду" (лат.)/, и заслышит, что где-нибудь
начинается тяжба или спор, он уже тут как тут: спешит кончить
дело миром.
Сказано: Qui поп laborat, поп manige ducat, и то же самое
говорит gl., ff. de dam. infect., 1. quamvis, et currere /
Бежать (лат.)/ быстрее, чем шагом.
Vetulam compellit egestas;
/ Заставляет старушку нужда (лат.).
-- Перевод С. Аверинцеаа. /
gl. ff. de lib. agnos., 1. Si quis pro qua facit; 1. Si
plures, C. de cond. incer. Однако же ему так с этим не везло,
что он не мог уладить самое пустяковое дело; вместо того чтобы
примирить тяжущихся, он только еще сильней раздражал и
ожесточал их. Вы же знаете, господа, что
Sermo datur cunctis, animi sapientia paucis,
/ Всем дано говорить, но мудро мыслить -- немногим (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева. /
gl., ff. de alie. ju. mu. cans. fa. 1. II. А хозяева
смарвских таверн говорили, что при нем они и за целый год не
продают столько "мирового" вина (так называли они доброе
лигюжейское вино), сколько продавали в полчаса при его отце.
Как-то раз он пожаловался отцу на свою незадачливость, причины
же таковой он усматривал в повреждении нравов своих
современников, и он прямо сказал отцу, что если бы, мол, и в
прежнее время люди были такими же испорченными, такими же
сутягами, такими же разнузданными и озлобленными, как сейчас,
то почетное звание мирового посредника могло бы быть у него
оспорено. Должно заметить, что в сем случае Тено нарушил закон,
воспрещающий детям порицать своих родителей, per gl. et Bar.,
1" III, П Si quis, ff. de condit. ob cans., et Autent., de
пир., П Sed quod sancitum, coil. IV.
"Тут надлежит поступать по-иному, сын мой Бальбес, --
возразил Перен. -- Ведь
Коль oportet / Надлежит (лат.)/ пущен в ход,
Все, как надлежит, пойдет,
gl. С. de appell., 1. eos etiam. He здесь зарыта собака.
Тебе никогда не удается покончить дело миром. Почему? Потому
что ты приступаешь к делу в первоначальную пору, когда оно еще
зелено и незрело. Я улаживаю любое. Почему? Потому что я
приступаю к нему под самый конец, когда оно уже как следует
созрело и переварилось; так гласит gl.:
Dulcior est fructus post multa pericula ductus,
/ С боя добытая радость таит особливую сладость (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
l. поп morittlrus, C. de contrahend. et comit. stip.
Разве ты не слыхал известной поговорки: счастлив тот врач,
которого зовут к больному, когда дело идет на поправку? Врач
еще не успел явиться, а болезнь после кризиса сама собой пошла
на убыль. Так же точно и мои тяжебщики: их тяжба сама собой шла
на убыль, оттого что их кошельки тощали; они сами по себе
переставали тягаться и таскаться по судам; у них не было больше
звяк-звяков в кадилках, чтобы таскаться по судам и тягаться:
Deficiente pecu, deficit опте, nia.
/ Если лишился ты де, -- Друг, ты лишился и нег (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
И тут им недоставало только паранимфа и посредника,
который первым заговорил бы о примирении и тем самым избавил и
ту и другую сторону от унизительных пересудов: "Этот первый
сдался; он первый предложил помириться; он первый не выдержал;
чувствовал, что правда не на его стороне; знал, что все равно
ему не выиграть". Тут-то я им и подвертываюсь как раз вовремя,
-- на ловца и зверь бежит: это мой час, моя удача, мое счастье.
Уверяю тебя, сын мой пригожий Бальбес, что таким способом я мог
бы достигнуть мира, или уж по крайности перемирия, между
великим королем и венецианцами, между императором и
швейцарцами, между англичанами и шотландцами, между папой и
феррарцами. Да что я говорю? С Божьей помощью я бы замирил
султана турецкого с шахом персидским, татар с московитами.
Я бы, понимаешь, взялся за них в ту самую пору, когда они
уже устали воевать, когда сундуки у них у самих опустели, а из
кошельков у своих подданных они все уже повытянули, когда они
уже пораспродали свои имения, заложили земли, а довольствие и
съестные припасы у них на исходе. Вот тогда-то, клянусь Богом и
Божьей Матерью, им волей-неволей пришлось бы передохнуть и
вероломство свое умерить. Есть такое положение in gl. XXXVII d.
с. Si quando:
Odero si potero; si non, invitus amabo
/Я ненавидеть начну, а если любить -- то неволей {лат.).
-- Перевод С. Шервинского./
ГЛАВА XLII
О том, как рождаются судебные дела и как они созревают
-- Вот почему, -- продолжал Бридуа, -- я, так же как и
вы, господа, оттягиваю время и выжидаю, пока дело достигнет
зрелости и совершенства во всех своих членах, как-то: в актах и
в сумках. Arg. in 1. Si major., С. comma, divi. et de cons. d.
I, c. Solennitates, et ibi gl.
При своем зарождении судебное дело представляется мне, так
же как и вам, господа, бесформенным и несовершенным. Оно
подобно новорожденному медвежонку: у такого медвежонка не
разберешь ни ног, ни рук, ни шкуры, ни шерсти, ни головы, --
это грубый и бесформенный кусок мяса, но как скоро медведица
его оближет, отдельные его органы становятся различимы, at по.
doct., ff. ad leg. Aquil., 1. II, in fi.
Подобным образом мне, так же как и вам, господа,
зарождающиеся судебные дела на первых порах представляются
бесформенными и органов лишенными. Они тогда еще располагают
всего лишь одной или же двумя бумагами: это животные-уродцы. Но
когда вы ими доверху набьете сумки, всюду их навалите, все ими
завалите, вот уж тут можно будет сказать положа руку на сердце,
что дела возмужали и обрели форму, ибо forma dal esse rei /
Существованием вещь обязана форме (лит.). -- Перевод С.
Аверинцева./, l. Si is qui, ff. ad leg. Fald. in c. cum dilecta
extra de rescrip.; Barbafia, consil. 12, lib. 2, а еще раньше
Balb. in c. ulti extra de consue., et 1. Julianas, ff. ad
exhib., et 1. Quaestium, ff. de leg. III. Отсылаю вас к gl. p.
q. I c. Panlus;
Debile principium melior fortuna sequetur.
/ Хоть и ничтожен почин, да славным исходом увенчан
(лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
Так же как и вы, господа, таким же точно образом, судебные
исполнители, судебные приставы, сторожа, ходатаи по делам,
прокуроры, комиссары, адвокаты, судебные следователи,
письмоводители, нотариусы, писцы и местные судьи, de quibus
lit. est lib. III Cod., неустанно и беспрерывно высасывают
кошельки тяжущихся сторон, по каковой причине у тяжб с течением
времени появляются головы, ноги, когти, клювы, зубы, руки,
вены, артерии, нервы, мускулы, соки. Это и есть сумки; g/. de
Cons. d. IV с. Accepisti.
Qualis veslis erit, talia corda gerit.
/Взору явит облаченье -- какое у сердца влеченье (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
Hic no. / Здесь за[метьте себе] (лат.)/, что в этом смысле
тяжущиеся счастливее министров юстиции, ибо beatius est dare
quam accipere / Блаженнее дающий, нежели принимающий (лат.) /
ff. commuri., 1. III et extra de celebra. miss., c. cum
Marthae, et 24 q., I c., Odi. gl.:
Affectum dantis pensat censura tonantis.
/ Стоит дарителя рвенье Юпитерова изволенья (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
Так судебные процессы достигают совершенства, достигают
стройности и красоты форм, что именно и утверждает gl. can.:
Accipe, sume, cape sunt verba placentia papae.
/ "Дар", "подарок", "даренье" -- вот милые папе реченья
(лат.).
-- Перевод С. Аверинцева. /
и что еще определеннее выражено Альбериком де Розата in
verb. Roma:
Roma manus rodit; quas rodere non valet, odit;
Dantes custodit, non dantes spernit et odit.
/ В глоссе к слову "Рим":
Рим одних обирает, а кто не дает -- попирает,
Тех, кого не дерзает ограбить, злобой терзает,
Тех, кто дает, -- лобзает (лат.). -- Перевод С.
Аверинцева. /
Вопрос; почему?
Ad praesens ova eras pullis sunt meliora,
/ Лучше в ладонях синица, чем в небе большая птица (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
ut est glo., in 1. Qulim /ii, ff. de transact. Невыгоды
противоположного способа изложены in gl. C. de alla. 1. F.:
Cum labor in damno est, crescit mortalis, egestas
/ Если в забросе труды, подступает жестокая бедность
(лат.).
-- Перевод С. Аверинцева. /
Само слово процесс происходит от глагола процеживать. И
наша задача -- без конца процеживать дела и выцеживать из
кошельков. Позволю себе напомнить вам прелестные эти шутки:
Litigando jura crescunt;
Litigando jus acquiritur
/ Тяжбами расцветают законы.
Тяжбами крепнет право (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева. /
Item gl. in. c. Illud, ext. de Praesumpt., et C. de prob.,
1. Instrumenta, 1. Non epistolis, 1. Non nudis:
Et cum non prosunt singula, multa juvant.
/Там, где малость не впрок, множество может помочь (лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./
-- Так, друг мой, -- молвил Суеслов, -- а как же вы
рассматриваете уголовные дела, когда обвиняемые захвачены
flagrante crimine?/ На месте преступления (лат.)/
-- Так же как и вы, господа, -- отвечал Бридуа, -- я
позволяю и предоставляю право истцу хорошенько выспаться перед
процессом, а затем явиться ко мне и представить подробный и
юридически обоснованный отчет обо всем, что он видел во сне,
согласно gl. 32, q. VII с. Si quis cum,
Quandoque bonus dormitat Homerus
/ Добрый наш старец Гомер иногда засыпает (лат.).
-- Перевод М. Дмитриева./
Этот акт порождает какой-нибудь другой орган процесса, от
того родится третий, с миру по нитке -- голому рубашка. В конце
концов я прихожу к заключению, что процесс благодаря всем
информациям достаточно хорошо сформирован и что все члены его
достигли совершенства. Только после этого я обращаюсь к костям,
и надобно вам знать, что не я первый прибегнул к подобного рода
необоснованной оттяжке и произвел знаменитый опыт со сном.
Я припоминаю такой случай: один гасконец по имени
Грасьяно, родом из Сен-Севера, принимавший участие в осаде
Стокгольма, проиграл все свои деньги и был этим обстоятельством
весьма раздосадован, -- вы же знаете, что pecunia est alter
sanguis / Деньги -- это вторая кровь (лат.)/ ut ait Antonio da
Butrio in c. accedens., II, extra., ut lit. non contest., et
Bald. in 1. Si tuis., C. de op. U. per no., et 1. advocati, C.
de advo. diu. jud.: Pecunio est vita hominis et optimus
fidejussor in necessitatibus / Деньги -- это жизнь для человека
и самый надежный поручитель в случае необходимости (лат.)/; я
вот, когда игра кончилась, он громко сказал, обращаясь к своим
товарищам: "Рао cap de bious, hillotz, que таи de pippe boui
tresbyre; ares que pergudes sont les mies bingt et quouatte
ba-geuttes, ta pla dwnerien picz, trucz et patacz. Sey degan de
bous aulx qui boille truquar ambe iou a belz embiz?"/ Клянусь
бычьей головой, ребята, чтоб вам допиться до зеленого змия, раз
уж пропали мои двадцать четыре коровки, давайте тогда играть на
тумаки, оплеухи и подзатыльники. Кто желает со мной
переведаться в честном бою? (гасконск.). "Коровки" -- монеты./
Охотников не нашлось; тогда он отправился в лагерь
"стопудовых" и обратился к ним с такою же точно речью.
Ландскнехты, однако ж, ему сказали: "Der guascongner thut
schich usz mitt eim jedem ze schlagen, aber er is geneigter zu
staelen; darumb, lieben frauen, hend serg zu inuerm hausraut" /
Гасконец бахвалится, что готов биться с любым из нас, но он
норовит что-нибудь стащить, так что, милые наши жены, берегите
вещи (нем.)/. И никто из них на бой не вышел.
Тогда гасконец отправился в лагерь французских наемников,
обратился к ним с такими же точно словами и смело вызвал их на
бой, сопроводив свою речь всякими гасконскими выходками; никто,
однако ж, ему не ответил.
После этого гасконец лег на краю поля, возле палаток
толстяка Кристиана, рыцаря де Крисе, и уснул.
На ту пору один из наемников, также проигравший все свои
деньги, вышел со шпагой из лагеря, имея твердое намерение
сразиться с гасконцем, коль скоро и тот все проиграл:
Ploratur lachrymis amissa pecunia veris
/ Денег лишившись, рыдают и льют неподдельные слезы
(лат.).
-- Перевод С. Аверинцева./, --
говорит gl. de poenitent. dist. 3, с. Sunt plures.
Поискал, поискал он его в поле и наконец нашел спящим. Тогда он
ему сказал: "Эй ты, малый, черт бы твою душу взял, вставай! Мы
с тобой оба продулись. Давай драться, не щадя живота, давай
отхолим друг друга как следует быть! Гляди-ка; и шпаги у нас с
тобой одинаковые".
А гасконец, ошалев спросонья, ему отвечает: "Cap de sainct
Amault, quau seys tu, qui me rebeillez? Que таи de tao-verne te
gyre. Ho, sainct Siobe, cap de Cuascoigne, ta pla dor-mie iou,
quand aquoest taquain me bingut estee" / Клянусь головой
святого Арно! Кто ты такой, чего ты меня будишь? У, чтоб тебе
напиться вдрызг! Ах, святой Север, покровитель Гасконии, я так
сладко спал, а этот задира не дает мне покою (гасконск.)./.
Доброволец снова вызвал его на бой; гасконец, однако ж,
ему сказал: "Не, paouret, iou te esquinerie, ares que son pla
reposat. Vayne un pauc qui te posar comme iou; puesse
tru-queren" / Эх ты, бедняга! Да я со свежими силами так намну
тебе бока!.. Лучше поди-ка тоже отдохни, а тогда и лезь в драку
(гасконск.)/.
Позабыв о своей утрате, гасконец утратил охоту драться.
Коротко говоря, вместо того чтобы сражаться и -- долго ли до
греха? -- ухлопать друг друга, они порешили заложить свои шпаги
и вместе выпить. Доброе это дело сделал сон -- это он утишил
ярый гнев обоих славных воителей.
К этому случаю как раз подходят золотые слова Джованни
Андреа in с. ult. de sent. et re judic., libro sexto: Si dendo
et quiescendo fit anima prudens / В тишине и покое душа
обретает мудрость (лат.)/.
ГЛАВА XLIII
Как Пантагрюэль оправдывает Бридуа в том,
что он выносил приговоры с помощью игральных костей
На этом Бридуа кончил. Суеслов велел ему покинут залу
суда, что тот и сделал. Тогда Суеслов обратился Пантагрюэлю:
-- Августейший принц! Не только в знак признательности за
неисчислимые благодеяния, коими вы осыпали наш парламент, а
равно и весь Мирленгский маркизат, но, принимая также в
соображение те качества, коими наделил вас всемогущий Господь,
всякого блага податель, а именно: ваш светлый ум,
рассудительность и беспримерную ученость, мы по праву
предоставляем вам решить необыкновенное, из ряду вон выходящее,
небывалое дело Бридуа, которого вы видели своими глазами,
слышали своими ушами и который в вашем присутствии признался,
что судит с помощью игральных костей. Мы просим вас решить его
дело по справедливости и по закону.
Пантагрюэль же на это ответил так:
-- Господа! Как вы знаете, по своему положению я не
обязан решать судебные дела, но коль скоро вы мне оказываете
такую честь, то я приму на себя обязанности не судьи, но
защитника. Я нахожу у Бридуа такие качества, которые, как мне
кажется, могут в сем случае послужить ему к оправданию. Я
разумею, во-первых, его старость, во-вторых, его простоту, а вы
знаете лучше меня, что по нашим правам и законам проступок
человека престарелого и простоватого извиняется и прощается;
в-третьих, опираясь на наши законы, я усматриваю еще одно
обстоятельство, говорящее в пользу Бридуа, а именно: эта
единственная его оплошность должна быть прощена и похерена, она
должна раствориться в безбрежном море тех справедливых
приговоров, которые он вынес за свою сорокалетнюю беспорочную
службу, -- ведь если я пущу в реку Луару каплю морской воды, то
этой одной капли никто не почувствует, от этого вода в Луаре не
станет соленой.
Я полагаю, что не без воли Божией все прежние его решения,
выносившиеся также с помощью игральных костей, ваш уважаемый
верховный суд признал правильными, слава же Господня, как вам
известно, нередко означается в посрамлении мудрых, низложении
сильных и вознесении простых и смиренных. Я не собираюсь
злоупотреблять долее вашим вниманием; я только прошу вас на сей
раз, не из благодарности к нашему дому, -- ни о какой
благодарности не может быть и речи, -- но во имя того душевного
расположения, которое мы, и по сю и по ту сторону Луары
уважающие ваше звание и достоинство, исстари питаем к вам,
вынести по делу Бридуа оправдательный приговор вот на каких,
однако ж, условиях: во-первых, возьмите с него торжественное
обещание, что он удовлетворит тех, по чьему делу он вынес
неправильное решение (на это я охотно даю свое соизволение и
согласие); во-вторых, в помощь ему назначьте какого-нибудь
молодого, сведущего, осмотрительного, искушенного и
добродетельного советника, с тем чтобы впредь во всем, что
касается судопроизводства, Бридуа сообразовывался с его
мнением.
Буде же вы почтете за нужное вовсе от должности его
отрешить, то я покорнейше вас прошу предоставить его в полное
мое распоряжение. В моих владениях найдется немало мест и
должностей, где он может мне пригодиться и принести пользу.
Засим молю Господа Бога, нашего сотворителя, промыслителя и
всякого блага подателя, дабы его святая благодать неизменно
почивала на вас.
С этими словами Пантагрюэль, поклонившись суду, вышел из
залы. У дверей его ожидали Панург, Эпистемон, брат Жан и
другие. Все они сели на коней и поехали к Гаргантюа.
Дорогою Пантагрюэль рассказал во всех подробностях, как
происходил суд над Бридуа.
Брат Жан припомнил, что знавал Перена Бальбеса, когда тот
жил в Фонтене-ле-Конт, во времена глубокочтимого аббата
Ардийона.
Гимнаст сказал, что когда гасконец препирался с французом,
он находился в палатке толстяка Кристиана, рыцаря де Крисе.
Панург усомнился в возможности решать дела наугад, да еще
в течение долгого времени.
А Эпистемон сказал Пантагрюэлю:
-- Что-то в этом роде говорят и про монлерийского судью.
Но ведь кости -- это чистая случайность, как же это могло
столько лет сходить судье с рук? Раз, ну два решить дело
наудалую -- это я еще понимаю, да и то если дело сложное,
запутанное, трудное и темное.
ГЛАВА XLIV
О том, как Пантагрюэль рассказывает необыкновенную
историю, свидетельствующую о шаткости человеческих суждений
-- Как-то раз Гнею Долабелле, проконсулу Азии, пришлось
решать одно дело, -- сказал Пантагрюэль. -- Суть его
заключалась в следующем.
У одной женщины в Смирне был от первого мужа ребенок по
имени Абеве. Некоторое время спустя после смерти первого мужа
она вышла замуж вторично, и от второго мужа у нее родился сын
по имени Геде. Случилось так (а вы знаете, как редко отчимы,
свекры, свекрови и мачехи любят детей от первых отцов и
матерей), что второй ее муж и сын его Геде тайно, предательски,
из-за угла убили Абеве. Жена, узнав об их вероломстве и
злодействе, порешила не оставлять этого преступления
безнаказанным и, в отмщение за убийство своего первенца,
умертвила и мужа и сына. Ее взяли под стражу и привели к Гнею
Долабелле. Ему она во всем чистосердечно повинилась; она лишь
настаивала на том, что имела право и имела основания убить мужа
и сына. Таковы обстоятельства дела.
Долабелла не знал, чью сторону принять в этом обоюдоостром
деле. Преступление женщины было велико: она умертвила своего
второго мужа и сына. С другой стороны, Долабелла нашел повод к
убийству естественным, как бы вытекающим из права народов: ведь
муж и сын убили ее первенца, убили по тайному сговору, из-за
угла, не будучи ни оскорблены, ни обижены им, единственно из
жадности, оттого что им хотелось завладеть его наследством, и
Долабелла перенес это дело в афинский ареопаг, дабы узнать, как
ареопаг на него взглянет и как он его решит. Ареопаг вынес
постановление вызвать в суд тяжущихся по прошествии ста лет и
тогда задать им некоторые вопросы, в протоколе не значащиеся.
Следственно, ареопаг находился в полном недоумении, и дело
представлялось ему до того темным, что он не знал, какое можно
вынести по нему решение. А между тем, прибегни он к игральным
костям, он бы в любом случае не попал впросак. Осуди он
женщину, она бы понесла наказание заслуженное, ибо она сама за
себя отомстила, тогда как это обязанность правосудия. Для
оправдательного приговора у ареопага также было достаточно
веское основание: тяжкое горе этой женщины.
Но как мог Бридуа метать кости на протяжении стольких лет
-- все-таки это для меня непостижимо.
-- По правде сказать, я не берусь ответить вам на этот
вопрос с полной определенностью, -- молвил Эпистемон. -- Я могу
только высказать следующую догадку: везенье с приговорами
объясняется, быть может, тем, что судья Бридуа пользуется
особым благоволением небес и находится под особым
покровительством высших движущих сил, и силы эти, видя его
простоту и бесхитростность, видя, что он, не полагаясь на свои
знания и способности, убедившись в антиномичности и
противоречивости законов, эдиктов, установлений и указов, зная
коварство адского клеветника, нередко приемлющего вид ангела
света, с помощью приспешников своих, как-то: подкупленных
адвокатов, советников, прокуроров и прочих им подобных
прислужников черное превращающего в белое и волшебством
внушающего и той и другой стороне, что она права, -- а вам
хорошо известно, что даже для заведомо неправого дела защитники
найдутся всегда, иначе не было бы на свете судебных дел, --
смиренно поручает себя праведному судие -- Богу, призывает на
помощь Божественную благодать, сознавая всю случайность и
шаткость окончательных приговоров, уповает на Духа Святого и,
меча жребий, угадывает Его веление и волеизъявление, именуемое
нами судебным решением, -- силы эти, говорю я, двигали кости и
поворачивали их таким образом, что, падая, они принимали
положение, благоприятное для того, кто, подав справедливую
жалобу, добивался, чтобы законные его права были ограждены
правосудием, а ведь мы же знаем мнение талмудистов, что в
метании жребия нет ничего дурного и что когда люди полны
тревоги и сомнений, воля Божья обнаруживается именно в жребии.
Я бы не сказал, я не склонен думать и отнюдь не считаю,
что решать дело метанием костей наудачу, при невероятном
криводушии и явной подкупности тех, кто чинит суд в Мирленгском
парламенте, хуже, чем отдавать его в обагренные кровью и
пристрастные руки этих людей. Особливо если принять в
рассуждение, что все их судопроизводство пошло от некоего
Трибониана, человека бесчестного, вероломного, грубого,
зловредного, растленного, алчного и криводушного: он торговал
законами, эдиктами, рескриптами, уложениями и указами, -- кто
больше даст, -- и для того нарезал их на кусочки, и это и есть
те клочки и образчики законов, коими ныне пользуемся мы, все же
остальное, придававшее закону цельность, он уничтожил и
истребил из боязни, что если закон, книги древних юристов, а
также двенадцать таблиц и эдикты преторов полностью сохранятся,
то вся его низость выйдет наружу.
Вот почему для тяжущихся в большинстве случаев было бы
лучше угодить в капкан (вернее сказать, это причинило бы им
меньше зла), чем согласиться на то, чтобы их права были
погребены под ворохом судебных заключений и решений, -- недаром
Катон высказал в свое время пожелание и подал совет мостить
капканами судебный двор.
ГЛАВА XLV
О том, как Панург советуется с Трибуле
На шестой день после этого Панург возвратился домой в то
самое время, когда к нему из Блуа прибыл водным путем Трибуле.
Панург подарил ему хорошо надутый свиной пузырь, внутри
которого звенели горошины, искусно вызолоченную деревянную
шпагу, черепаховую охотничью сумочку, оплетенную фляжку с
бретонским вином и квартерон бландюроских яблок.
-- А что, он правда глуп, как пробка в этой фляжке? --
спросил Карпалим.
Трибуле повесил через плечо шпагу и сумку, взял пузырь,
съел часть яблок и выпил все вино.
Панург все это время не сводил с него глаз.
-- Никогда еще не видел я такого дурака, -- а повидал я
их более чем на десять тысяч франков, -- который пил бы
неохотно и не до дна, -- сказал он наконец.
Засим он изложил ему суть своего дела в выражениях
изысканных и пышных.
Не успел он, однако ж, договорить, как Трибуле вместо
ответа со всего размаху огрел его между лопаток, сунул ему в
руку флягу, хлопнул по носу пузырем и, покрутив головой,
пробормотал:
-- Чур меня, чур, дурак помешанный! Берегись монашка,
волынка ты бюзансейская с рожками!
Сказавши это, Трибуле отбежал в сторону и стал махать
пузырем, увеселяя свой слух приятным звоном горошин. Больше из
него нельзя было вытянуть ни единого слова; Панург хотел было
задать ему еще несколько вопросов, но тот угрожающе взмахнул
своей деревянной шпагой.
-- Поздравляю вас! -- воскликнул Панург. -- Нечего
сказать, умно мы придумали! Что он дурак, это никакому сомнению
не подлежит, но кто его сюда привел, тот еще дурее, а уж я всем
дуракам дурак, коли пустился с ним в откровенности.
-- Камешек в мой огород, -- заметил Карпалим.
-- Давайте хладнокровно обсудим его телодвижения и слова,
-- предложил Пантагрюэль. -- Мне открылись в них глубокие
тайны, и теперь меня уже не удивляет, что турки чтут дурачков
наравне с мусафи и пророками. Вы обратили внимание, как он,
прежде чем заговорить, мотал и тряс головой? Учение древних
философов, обряды магов и наблюдения юристов доказывают нам,
что движение это вызывается наитием и внушением пророческого
духа, каковой, внезапно войдя в слабую и малую субстанцию, -- а
вы знаете, что большой мозг в маленькой голове не вмещается, --
столь сильно ее сотрясает, что, по словам медиков, все члены
человеческого тела начинают дрожать, и происходит это как
вследствие тяжести бремени и той бурной стремительности, с
какою оно упадает, так и вследствие неспособности органа носить
это бремя. Вот вам наглядный пример: когда нам приходится
натощак поднимать кубок с вином, то руки у многих трясутся.
Прообраз этого мы находим еще в глубокой древности, у
прорицательницы Пифии: прежде чем начать предсказывать, она
всякий раз трясла свой лавр.
Еще пример: Лампридий утверждает, что император Элагабал,
дабы заслужить славу пророка, на празднествах в честь главного
своего идола, окруженный фанатиками-скопцами, у всех на виду
тряс головой.
Еще пример: Плавт в своих Ослах сообщает, что Саврий,
когда шел, мотал головой, как сумасшедшей, как невменяемый,
наводя страх на прохожих, а в другом месте Плавт, говоря о том,
почему тряс головой Хармид, объяснял это состоянием экстаза.
Еще пример: у Катулла в Берекинтии и Аттисе менады,
вакханки, Вакховы жрицы, с ветками плюща в руках, трясут в
пророческом исступлении головами; так же точно трясли головами
и оскопленные жрецы Кибелы, когда совершали свои обряды,
откуда, как уверяют древние богословы, и происходит ее имя, ибо
оно означает вертеть, крутить, трясти головой, свертывать шею.
Еще пример: Тит Ливий пишет, что в Риме во время
вакханалий, глядя на мужчин и женщин, можно было подумать, что
они обрели пророческий дар, ибо все тело у них сотрясалось и
корчилось, а ведь таков общий голос философов и таково мнение
народа, что пророческий дар, ниспосылаемый небом, неизбежно
вызывает исступление и сотрясение всего тела, которое
сотрясается и вздрагивает не только тогда, когда оно этот дар
приемлет, но и тогда, когда оно его выказывает и обнаруживает.
Вот почему Вивиан, выдающийся законовед, утвердительно отвечал
на вопрос, считать ли здоровым раба, который, находясь среди
исступленных фанатиков, вдруг заговорил бы и, тряся головой,
стал бы прорицать.
И еще: мы знаем, что в наше время наставники и педагоги,
дергая и деря своих учеников за уши, трясут их головы, словно
горшок за ручки, -- ведь, согласно учению египетских мудрецов,
уши есть орган памяти, -- с целью вновь вперить их разум,
который случайно был отвлечен посторонними мыслями и как бы
ошеломлен не идущими к делу треволнениями, в благую науку --
философию, чему пример мы находим еще у Вергилия, сообщающего о
том, что Аполлон Кинфий ущипнул его за ухо.
ГЛАВА XLVI
О том, как Пантагрюэль и Панург по-разному толкуют слова
Трибуле
-- Трибуле говорит, что вы дурак. Но какой дурак? Дурак
помешанный, который на старости лет хочет связать и поработить
себя брачными узами. Он говорит вам: "Берегись монашка!" Честью
клянусь, что вам приделает рога именно кто-нибудь из монахов.
Вы видите: я ставлю на карту свою честь, а я не больше бы
дорожил ею, будь я единодержавным и миролюбивым владыкой Азии,
Африки и Европы.
Наш морософ Трибуле внушает мне глубокое уважение, уверяю
вас. Все прочие оракулы и советчики вполне примирились с тем,
что вам суждено быть рогоносцем, однако ж ни один из них точно
не указал, кто соблазнит вашу жену и наставит вам рога.
Доблестный же Трибуле это вам открыл. Позорные то будут рога,
постыдные в высшей степени! Вам нужно, чтобы какой-нибудь
клобук осквернил и опоганил ваше брачное ложе?
Еще он сказал, что вы станете похожи на бюзансейскую
волынку с рожками, а это значит, что из вас выйдет славный
рогач, роговид, рогобраз. И, подобно тому как он сам,
намереваясь выпросить у короля Людовика Двенадцатого соляные
откупа в Бюзансе для своего брата, выпросил волынку, вы,
собираясь жениться на женщине порядочной и честной, непременно
женитесь на распутной, сварливой и крикливой бабе, докучной,
как звук волынки.
Вспомните также, что он хлопнул вас пузырем по носу и
хватил кулаком по загорбку. Это знак того, что жена будет вас
бить, водить за нос и обирать так же точно, как вы ограбили
вобретонскую детвору, отняв у нее свиной пузырь.
-- Как раз наоборот, -- возразил Панург. -- У меня не
хватит совести отрицать, что я веду свое происхождение от
глупцов, -- я признаю, что я и сам дурак и родом так. Все люди
глупцы, и все на свете глупо. Соломон сказал, что число глупцов
бесконечно, а от бесконечности, как то доказал Аристотель,
ничего не отбавишь и ничего к ней не прибавишь, помешанным же
дураком я был бы как раз в том случае, если бы, будучи дураком,
я бы себя за такового не признавал. Число маньяков и помешанных
в самом деле бесконечно. Авиценна утверждает, что виды мании
бесконечно разнообразны. Что же касается всех прочих изречений
и телодвижений Трибуле, то все они имеют смысл, для меня
благоприятный.
Он сказал не "берегись монашка", а "береги малышку", и это
он имел в виду мою жену: пусть, мол, она лелеет свое дитя.
Далее он сказал, что я женюсь на поселянке, такой же
прелестной, как звук сольейской или бюзансейской волынки.
Правдивый Трибуле знает мою натуру и тайные мои склонности.
Смею вас уверить, что мне больше нравятся веселые простоволосые
пастушки, от которых пахнет богородицыной травой, нежели
разряженные придворные дамы, от которых воняет этим несносным,
то бишь росным ладаном, звуки же деревенской волынки доставляют
мне больше удовольствия, нежели музыка, принятая во дворцах, --
все эти лютни, ребеки и придворные скрипки.
Он хватил меня кулаком по бедному моему хребту. Это только
показывает, что он человек богобоязненный: этим он уменьшил
муки, которые мне предстоят в чистилище. Право, это он не со
зла, -- он принял меня за пажа. Нет, он добрый дурак,
простодушный, можете мне поверить, -- грех думать о нем дурно.
Я прощаю ему от всего сердца.
Он шлепнул меня по носу, но это же прообраз тех милых
шуток, которые мы с моей женой будем себе позволять после
свадьбы, -- таков обычай у всех молодоженов.
ГЛАВА XLVII
О том, как Пантагрюэль и Панург задумали посетить
оракул Божественной Бутылки
-- Есть еще одно обстоятельство, на которое вы не
обратили внимания, а в нем-то все и дело. Трибуле сунул мне в
руку бутылку. Что бы это значило? Что он хотел этим сказать?
-- Должно полагать, это значит, что жена ваша будет
пьяницей, -- отвечал Пантагрюэль.
-- Ан нет, -- возразил Панург, -- бутылка-то была пустая.
Клянусь спинным хребтом святого Фиакрия Брийского, наш морософ,
многодумный и ничуть не слабоумный Трибуле отсылает меня к
бутылке, и я еще раз повторяю давний мой обет и клянусь в вашем
присутствии Стиксом и Ахеронтом, что буду носить на шляпе очки,
а гульфика на штанах носить не буду, пока не получу ответа
касательно задуманного мною предприятия от Божественной
Бутылки.
Один почтенный человек, мой приятель, знает тот край,
область и местность, где находится ее храм и оракул. Он, вне
всякого сомнения, проведет нас туда. Отправимтесь вместе!
Умоляю вас, не отказывайтесь! Я буду вашим Ахатом, Дамидом,
неизменным вашим спутником. Мне давно известно, что вы
страстный путешественник, жаждущий все видеть и все знать. А мы
увидим много чудесного, -- это уж вы мне поверьте.
-- Добро, -- молвил Пантагрюэль, -- однако ж, прежде чем
пускаться в дальние странствия, полные всяких неожиданностей,
полные явных опасностей...
-- Каких опасностей? -- прервал его Панург. -- Где бы я
ни был, опасности убегают от меня за семь миль, подобно тому
как с появлением государя кончаются полномочия судьи, при
появлении солнца исчезают тени, а прибытие в Канд мощей святого
Мартина разогнало болезни.
-- Только вот что, -- заметил Пантагрюэль, -- трогаться в
путь еще рано, -- у нас есть кое-какие дела. Во-первых, давайте
отправим Трибуле обратно в Блуа (что и было исполнено тотчас
же, причем Пантагрюэль подарил ему златотканую одежду).
Во-вторых, мы должны испросить дозволение и согласие у моего
отца-короля, а затем необходимо найти какую-нибудь сивиллу,
которая исполняла бы обязанности и проводника и толмача.
Панург на это возразил, что для таковой цели вполне
пригоден друг его Ксеноман, а кроме того, он-де намерен
посетить по дороге страну Фонарию и там обзавестись
каким-нибудь ученым и полезным фонарем, который во время
путешествия окажет им такие же услуги, какие Сивилла оказала
Энею, когда тот сошел в Елисейские поля.
-- У меня такое предчувствие, что дорогой мы не
соскучимся, ручаюсь вам, -- объявил Пантагрюэль. -- Жаль
только, что я дурно изъясняюсь на фонарном языке.
-- Я буду говорить за всех, -- молвил Панург. -- Для меня
этот язык -- все равно что родной, я на нем болтаю свободно.
Бриезмарк д'альготбрик нубстзн зос
Исквебфз пруск; альборльз кринке закбак.
Мисб дильбарлькз морп нипп станкз бос.
Стромбтз Панрг вальмап квост груфз бак.
Ну-ка, Эпистемон, что я сказал?
-- Это имена чертей бродячих, чертей ходячих и чертей
ползучих, -- отвечал Эпистемон.
-- Твоя правда, мой милый, -- сказал Панург, -- это
придворный фонарный язык. Дорогой я составлю для тебя словарик,
и он будет служить тебе до тех пор, пока ты не истреплешь новых
башмаков; пользоваться же им ты научишься, прежде чем успеет
взойти солнце. В переводе с фонарного на наш обиходный язык эти
стихи звучат так:
Мне чашу горестей испить
Пришлось, когда я был влюблен,
В том, что женатым лучше быть,
Панург глубоко убежден.
-- Ну что ж, -- молвил Пантагрюэль, -- нам остается лишь
узнать волю моего отца-короля и отпроситься у него.
ГЛАВА XLVIII
О том, как Гаргантюа доказывал, что не должно детям
вступать в брак
без ведома и согласия родителей
Встретившись с добрым Гаргантюа при входе в главную
дворцовую залу, где только что происходило заседание совета,
Пантагрюэль в общих чертах рассказал об их похождениях, изложил
суть задуманного ими предприятия и попросил у отца соизволения
и разрешения его осуществите.
В руках у доброго Гаргантюа были два толстых пакета с
прошениями, на которые он уже ответил и на которые еще
предстояло ответить; пакеты эти он передал своему несменяемому
правителю канцелярии Ульриху Галле, затем отозвал Пантагрюэля в
сторону и с еще более веселым, чем обыкновенно, лицом сказал:
-- Я благодарю Бога, дражайший сын мой, за то, что Он
столь благие внушает вам начинания. Я вас благословляю на это
путешествие, но мне бы хотелось также, чтобы у вас явилось
намерение и желание самому вступить в брак. Возраст у вас, по
моему разумению, вполне для этого подходящий. Панург довольно
потрудился, дабы устранить со своего пути все возможные
препятствия, -- теперь настал ваш черед.
-- Добрейший отец, -- молвил Пантагрюэль, -- я еще об
этом не думал. Я всецело отдаюсь на вашу волю и подчинюсь вашей
отцовской власти. Лучше мне огорчить вас невольно, отдав Богу
душу у ваших ног, чем против вашей воли вступить в брак.
Сколько мне известно, ни церковные, ни светские, ни варварские
законы не дозволяют детям жениться без воли, согласия и
одобрения их отцов, матерей и ближайших родственников.
Законодатели, все как один, лишают детей этого права и передают
это на усмотрение родителей.
-- Дражайший сын мой, -- снова заговорил Гаргантюа, -- я
вам верю и благодарю Бога за то, что слуха вашего достигает
одно лишь доброе и похвальное и что через окна чувств ваших в
обиталище разума ничего, кроме свободной истины, не проникает.
В мое время была на материке такая страна, где кротоподобные
пастофоры, питавшие такое же точно отвращение к браку, как
жрецы фригийской Кибелы, которые, должно думать, были вовсе не
любострастными и плотоядными жрецами, но великопостниками и
скопцами, установили свои законы для брачащихся касательно
вступления в брак. Право, не знаю, что омерзительнее:
тираническое самовластие страшных этих кротищ, коим не сидится
в ограде их таинственных храмов, и они суются в дела сугубо
мирские, что их сану отнюдь не приличествует, или же глупое
суеверие брачащихся, такие пагубные и варварские законы
признавших, им покорившихся и не видящих, хотя это яснее
утренней звезды, сколь их покорность выгодна мистам и сколь она
убийственна и вредоносна для самих брачащихся. а это уже
достаточно веская причина, чтобы навлечь на эти законы
подозрение в несправедливости и мошенничестве.
Отвечая самоуправством на самоуправство, брачащиеся, в
свою очередь, могли бы установить законы для мистов касательно
обрядов и таинств, тем более что мисты отхватывают от их
достояния десятину и урезают то, что они заработали своим
трудом, в поте лица, -- урезают, чтобы слаще кушать и ни в чем
себе не отказывать, и, по моему разумению, законы эти были бы
все же не столь противоестественны и не столь бесстыдны, сколь
противоестественны и бесстыдны законы, установленные мистами.
Вы совершенно верно заметили, что искони не существовало
такого закона, который предоставлял бы детям право вступать в
брак без ведома, согласия и соизволения родителей. Благодаря же
тем законам, о которых я веду речь, всякий распутник, злодей,
негодяй, висельник, прокаженный, вонючий, зловонный, разбойник,
мошенник, подлец может умыкнуть из отчего дома, из рук матери,
против воли всей родни любую девушку, самую знатную, красивую,
богатую, честную, скромную, какую только можно себе
представить, если этот распутник стакнулся с кем-либо из мистов
и обеспечил ему участие в барышах. Можно ли с этим сравнить те
жестокости и злодеяния, что совершались готами, скифами,
массагетами во вражеском городе, который они после
долговременной осады, ценою громадных жертв брали приступом?
На глазах у несчастных родителей какой-нибудь чужой,
неизвестный, грубый, наглый, поганый, заживо сгнивший
получеловек-полутруп, на струпе струп, весь покрытый паршой,
без гроша за душой вырывает из родного гнезда красавицу дочь,
балованную, богатую, здоровую, а они так заботливо следили за
ее благонравием и воспитывали в строгих правилах, надеясь со
временем выдать ее замуж за сына своих соседей и старинных
друзей, получившего такое же прекрасное воспитание и
образование, и дождаться высшего счастья, какое сулит брачный
союз, -- счастья увидеть их потомство, которое унаследует и
приумножит движимое и недвижимое имущество своих родителей, а
вместе с ним унаследует их нрав и обычай! Как вы полагаете,
легко это родительскому сердцу?
Не думайте, что отчаяние, овладевшее народом римским и его
союзниками при известии о кончине Германика Друза, было
сильнее.
Не думайте, что уныние, охватившее лакедемонян, когда
троянский прелюбодей выкрал гречанку Елену, было безотраднее.
Не думайте, что люди, о которых идет речь, горюют и стенают
меньше, чем Церера, у которой похитили дочь Прозерпину, чем
Изида, потерявшая Озириса, чем Венера, когда умер Адонис, чем
Геркулес после исчезновения Гила, чем Гекуба, когда узнала о
похищении Поликсены.
Но они так боятся черта и до того суеверны, что когда к
ним является кротище, дабы присутствовать при подписании
брачного договора, то язык у них прилипает к гортани и они
остаются одни в опустевших домах, где нет уже больше любимых их
дочерей, и вот отцы проклинают тот день и час, когда они
женились, а матери, оплакивая несчастные и злополучные свои
роды, жалеют, что у них не было выкидыша, и так, в слезах и
пенях, кончают они свою жизнь, а ведь они заслуживали иного:
они могли бы окончить ее в радости, окруженные заботами своих
дочерей.
Некоторые из них теряют рассудок, впадают в буйство и, не
вынеся этой подлости, с тоски да с горя топятся, вешаются,
накладывают на себя руки.
Другие, более стойкие, -- по примеру сыновей Иакова,
отомстивших за похищение сестры их Дины, -- захватив распутника
и его сообщника -- кротищу, которые тайком подговорили и
сманили их дочь, чинят над ними скорую и жестокую расправу:
рубят их на куски и трупы оставляют в поле, на съедение волкам
и воронам; мужественный же и благородный этот поступок
повергает кротоподобных симмистов в трепет, и они поднимают
гнусный вой, стряпают мерзейшие жалобы, с полным бесстыдством
обращаются и взывают к светской власти и к гражданскому
правосудию, требуют примерного наказания виновных и упорно на
том настаивают.
Но ведь ни в естественном, ни в международном праве, ни в
каких-либо имперских законах нет такой рубрики, параграфа,
пункта или же раздела, который предусматривал бы за подобный
поступок определенное наказание или пытку, -- этому противится
разум, тут восстает сама природа, ибо человек добродетельный
дочери чувства его приходят в более сильное расстройство,
нежели при вести о ее кончине. Всякий, кто застанет на месте
преступления убийцу, вероломно, из-за угла напавшего на его
дочь, может, ибо так подсказывает разум, и даже должен, ибо так
велит природа, убить его сей же час, и по суду он за то не
ответит. Отсюда прямое следствие, что отец, отыскавший
распутника, при кротовьем пособничестве сманившего и увозом
взявшего его дочь, хотя бы и с ее согласия, может и даже должен
предать и распутника и сообщника позорной казни, тела же их,
недостойные принять сладостное, вожделенное лобзание великой
кормилицы нашей -- земли, которое зовется у нас погребением,
бросить на растерзание диким зверям.
Дражайший сын мой! Следите за тем, чтобы после моей
кончины у нас в королевстве подобных законов никто не вводил, а
пока я жив и еще дышу, я с Божьей помощью издам на сей предмет
достаточно грозный указ. Что касается вашей женитьбы, то раз вы
всецело предоставляете это мне, -- пусть будет так, беру это на
себя.
Готовьтесь к путешествию с Панургом. Возьмите с собой
Эпистемона, брата Жана и других, кого почтете за нужное. Казною
моей распоряжайтесь по своему благоусмотрению; все ваши
действия я заранее одобряю. В Таласской моей гавани запаситесь
каким хотите снаряжением, возьмите с собой сколько угодно
лоцманов, кормчих и толмачей и, поручив себя Господу,
покровителю нашему, при попутном ветре поднимайте с Богом
паруса.
Во время вашего отсутствия я постараюсь сыскать вам
невесту и приготовить все для свадебного пира, а уж пир я задам
такой, какого еще не видывал свет.
ГЛАВА XLIX
О том, как Пантагрюэль готовится к морскому путешествию,
а равно и о траве, именуемой пантагрюэлион
Несколько дней спустя Пантагрюэль, простившись с добрым
Гаргантюа, который все молился о том, чтобы путешествие его
сына окончилось благополучно, прибыл в гавань Талассу, близ
Сен-Мало, спутниками же его были Панург, Эпистемон, брат Жан
Зубодробитель, аббат Телемский и другие друзья почтенного сего
дома, в частности Ксеноман, великий следопыт и любитель опасных
путешествий, явившийся по приказу Панурга, ибо он находился в
какой-то вассальной зависимости от кастелянства Рагу.
Прибыв в Талассу, Пантагрюэль собрал флотилию из стольких
же судов, сколько некогда вывел из Саламина Аякс во время
похода греков на Трою. Лоцманов, кормчих, гребцов, толмачей,
мастеров, воинов, довольствия, артиллерии, боевых припасов,
амуниции, денег и всякого скарба он взял и погрузил ровно
столько, сколько было нужно для долговременного и рискованного
путешествия. Между прочим, я видел, как по его распоряжению
грузили изрядное количество травы пантагрюэлион, не только
зеленой и необработанной, но и засушенной и должным образом
обработанной.
Корень у травы пантагрюэлион маленький, крепенький,
кругленький, с тупым концом, белого цвета, не очень узловатый,
уходящий в землю не более чем на локоть. От корня идет
один-единственный стебель, круглый, похожий на стебель вонючки,
зеленый снаружи, беловатый внутри, полый, как стебель smyrnium
olusatrum, бобов и гентианы, деревянистый, прямой, крошащийся,
с выемками, отчасти напоминающими желобки на колонне,
изобилующий волокнами, -- что как раз и составляет ценность
этого растения, -- главным образом в части, именуемой mesa, то
есть в средней части, а равно и в так называемой mylasea.
Высота пантагрюэлиона колеблется обыкновенно от пяти до
шести футов; в отдельных случаях она превышает высоту копья
(при том условии, если пантагрюэлион произрастает на почве
мягкой, болотистой, рыхлой, влажной, но не холодной, как
например, в Олоне или же в Розее, близ Пренесты, в Сабинии, и
если до самых праздников рыбаков и до летнего солнцестояния
выпадают обильные осадки) и превосходит высоту дерева, почему
мы вслед за Теофрастом и называем его дендромалах, но только
трава с каждым годом мельчает, меж тем как у дерева долговечны
и корень, и ствол, и стержень, и ветки, и оно дает все новые и
новые крупные и могучие побеги.
Листья у пантагрюэлиона в три раза больше в длину, нежели
в ширину, всегда зеленые, шершавые, как у червленого корня,
твердоватые, с зубчатыми серповидными краями, как у буквицы;
кончики их напоминают македонское копье или же ланцет хирурга.
По своему строению листья пантагрюэлиона мало чем
отличаются от листьев ясеня и репейника, очень похожи на листья
водяного посконника, -- так что некоторые собиратели растений,
назвавшие пантагрюэлион растением домашним, назвали посконник
диким пантагрюэлионом, -- и расположены рядами на некотором
расстоянии один от другого вокруг стебля; при этом каждый такой
ряд насчитывает от пяти до семи листьев. В том, что природа
наделила пантагрюэлион нечетным числом листьев, числом
божественным и таинственным, сказывается ее особая к нему
любовь. Пахнут его листья сильно и для тонкого обоняния не
весьма приятно.
Семена сосредоточены у него преимущественно в верхней
части стебля и лишь в небольшом количестве -- в нижней
Пантагрюэлион изобилует ими, как и всякая другая трава; семена
эти, одни -- шарообразные, другие -- продолговатые, третьи --
ромбоидальные, коричневатого, скорее даже бурого цвета,
твердоватые, наделенные легким покровом, служат лакомым блюдом
для всех певчих птиц, как-то для коноплянок, щеглов,
жаворонков, чижей и т. д., но если человек будет потреблять их
почасту и помногу, то он утратит способность к деторождению;
правда, в былое время греки делали из него разные фрикасе,
пирожки и лепешки, ели их после ужина, как некое лакомство, и
считали это лучшей закуской к вину, но, как бы то ни было,
семена пантагрюэлиона трудно усваиваются, портят желудок,
портят кровь, необычайно горячат мозг и наполняют голову
парами, которые вызывают мучительную, нестерпимую боль.
Подобно другим двуполым растениям, обладающим и мужским и
женским цветком, как, например, лавр, пальма, дуб, каменный
дуб, асфодель, мандрагора, папоротник, гриб, аристолохия,
кипарис, терпентинное дерево, мята, пион и др., у
пантагрюэлиона также есть цветок мужской, который никогда не
цветет, но зато обилен семенами, и женский, который сплошь
покрывается мелким беловатым цветом, пустым и совершенно
бесплодным; как и у других сходных с ним растений, женский
цветок пантагрюэлиона имеет ту особенность, что его листья шире
и мягче, чем листья цветка мужского, но зато он не такой
высокий.
Сеют пантагрюэлион, когда прилетают ласточки, а урожай
снимают, когда перестают трещать цикады.
ГЛАВА L
О том, как должно препарировать и употреблять знаменитый
пантагрюэлион
Обрабатывается пантагрюэлион в пору осеннего равноденствия
различными способами -- в зависимости от фантазии того или
иного народа и от особенностей той или иной страны.
Первичная обработка пантагрюэлиона состоит в том, что
стебель его очищается от листьев и семян, а затем вымачивается
в стоячей, непроточной воде: если погода сухая и если вода
теплая, то -- пять дней, а если погода пасмурная и вода
холодная, то -- от девяти до двенадцати; потом он сушится на
солнце, потом с него снимается кожура, а волокна, в которых,
как мы уже сказали, заключается вся ценность и главная польза
пантагрюэлиона, отделяются от деревянистой части, которая идет
лишь на изготовление светильников, на топливо да на забаву
детям, надувающим с ее помощью свиные пузыри. Иные тайные
любители хмельного пользуются ею как сифоном и через него сосут
молодое вино, своим дыханием притягивая его к отверстию в
бочке.
Некоторые современные пантагрюэлисты заменяют ручной труд
при отделении волокон особым резальным инструментом,
напоминающим сложенные пальцы разгневанной Юноны, когда она
хотела помешать Алкмене произвести на свет Геркулеса, -- этот
инструмент расплющивает, отрезает и отбрасывает, как ненужную,
деревянистую часть, волокна же высвобождает.
Такой первичной обработкой ограничиваются лишь те, кто, в
противоположность всем прочим смертным и наперекор всем
философам, добывает себе кусок хлеба, идя вспять. Другие, к
явной своей выгоде желающие повысить ценность пантагрюэлиона,
занимаются тем же, чем, сколько нам известно, заполняли свой
досуг три Парки, чем развлекалась по ночам славная Цирцея и чем
занималась Пенелопа в разлуке со своим супругом Одиссеем, когда
ей пришлось в течение долгого времени уклоняться от прямого
ответа поклонникам.
Только после всего этого пантагрюэлион приобретает
неоценимые свои достоинства, часть которых я вам сейчас и
перечислю (перечислять их все я просто не имею возможности), но
только прежде объясню его название.
Я нахожу, что происхождение названий растений далеко не
одинаково. Некоторые названы по имени тех, кто открыл их,
изучил, указал на них, кто их взрастил, развел, насадил, --
так, например, меркуриал происходит от Меркурия, панакея от
Панакеи, дочери Эскулапа, артемизия от Артемиды, то есть от
Дианы, евпаторий от царя Евпатора, телефий от Телефа, евфорбий
от Евфорба, врача царя Юбы, климен от Климена, алкивиадий от
Алкивиада, гентиана от Гентия, царя славонского. И столь высоко
ценилось в старину это право давать свое имя открытому тобою
растению, что подобно тому, как Нептун и Паллада спорили о том,
по имени кого должна быть названа земля, которую открыли они
оба и которая впоследствии стала называться Афинами от Афины,
то есть от Минервы, так же точно Линк, царь скифский,
предательски умертвил юного Триптолема, посланного Церерой
показать людям пшеницу, тогда еще никому не ведомую, --
умертвил для того, чтобы получить возможность дать ей свое имя
и присвоить себе честь и бессмертную славу открытия столь
полезного и необходимого для жизни человеческой хлебного злака,
Церера же за таковое предательство превратила Линка в рысь.
Равным образом кровопролитные и длительные войны вели между
собой каппадокийские цари из-за того только, по имени кого из
них должно быть названо некое растение, которое в конце концов
по причине вызванной им распри было названо полемония, то есть
воинственная.
Другие растения получили названия от местностей, откуда
они были завезены: мидийские яблоки -- это лимоны, потому что
они были найдены впервые именно в Мидии; пунические яблоки --
это гранаты, привезенные из Пунической земли, то есть из
Карфагена; лигустик -- это любисток, вывезенный из Лигурии, с
генуэзского побережья; рабарб, как удостоверяет Аммиан, назван
так по имени варварской реки Ра; примером могут служить также
сактоник, греческое сено, каштаны, персики, сабина, стехад,
названный так по имени моих Гиерских островов, которые в давно
прошедшие времена назывались Стехадами, кельтский нард и т. д.
Иные получили название по контрасту и от противного, как,
например, абсинтий -- по контрасту с пинтием, ибо это
отвратительный на вкус напиток; голостеон означает весь из
костей, а между тем во всем растительном мире нет более ломкой
и нежной травы, чем носящая это название.
Иные названы по их свойствам и по их действию: таковы
аристолохия, помогающая при родах; лишайник, излечивающий
болезни, носящие то же название; мальва -- оттого что она
моллифицирует; каллитрихум, способствующий ращению волос;
алиссум, эфемерум, бекиум, настурциум, или кресс-салат,
гиоскиам, ганебан и т. д.
Иные получили название в соответствии с теми изумительными
качествами, которые были за ними замечены: таковы гелиотроп, то
есть следующий за солнцем, ибо, когда солнце встает, он
распускается; когда солнце восходит, то и он тянется кверху;
когда солнце склоняется к закату, он опускает головку; когда
солнце прячется, то закрывается и он; адиантум, ибо он, хотя и
растет у воды, не способен задерживать влагу, даже если его
надолго опустить в воду; гиеракия, эрингий и т. д.
Иные названы по имени мужчин и женщин, которые были в них
превращены, например: дафна, то есть лавр, -- от Дафны; мирт --
от Мирсины; питие -- от Питии; кинара, то есть артишок;
нарцисс, шафран, смилака и т. д.
Иные -- по подобию, например: гиппурид (то есть хвощ),
оттого что он похож на конский хвост; алопекур, похожий на
лисий хвост; псилляй, похожий на блоху; дельфиниум -- на
дельфина; буглосс -- на бычий язык; ирис -- своей
многоцветностью -- на радугу; миосота -- на мышиное ушко;
коронопус -- на воронью лапу и т. д.
Названия растений повлияли, в свою очередь, на образование
некоторых фамилий: так, Фабий произошел от боба, Пизон -- от
гороха, Лентул -- от чечевицы, Цицерон -- от бараньего гороха.
По сходству более поэтическому названы венерин пуп,
венерины волосы, венерин чан, юпитерова борода, юпитеров глаз,
марсова кровь, меркуриевы пальцы -- гермодактил и т. д.
Иные -- по их форме, как, например: трилистник, имеющий
три листа, пентафиллон, имеющий пять листьев, серпиллум,
ползущий по земле, гельксин, петасит и миробалан, который у
арабов называется беен, ибо он напоминает желудь и отличается
маслянистостью.
ГЛАВА LI
Почему это растение называется пантагрюэллион
и о необыкновенных его свойствах
По тем же самым причинам (за исключением баснословной, ибо
Господу не угодно, чтобы мы вплетали басню в эту столь
правдивую историю) помянутое растение называется пантагрюэлион,
ибо открыл его Пантагрюэль, -- открыл не самое растение, но
особое его применение, из-за которого оно сделалось для
разбойников еще более отвратительным и ненавистным, еще более
вредоносным и губительным, чем мошкара и повилика для льна, чем
тростник для папоротника, чем хвощ для косцов, чем дикий боб
для бараньего гороха, живой овес для ячменя, секуридака для
чечевицы, антраний для бобов, плевелы для пшеницы, плющ для
стен, ненюфар, или nymphaea heraclia, для блудливых монахов,
вонючка и береза для наваррских школяров, капуста для
винограда, чеснок для магнита, лук для зрения, семена
папоротника для беременных женщин, семена ивы для распутных
монашек, сень тиса для спящих под нею, аконит для барсов и
волков, запах смоковницы для раздраженных быков, цикута для
гусят, портулак для зубов, а растительное масло для деревьев,
ибо, сколько нам известно, многие из тех, кому пришлось
спознаться с пантагрюэлионом, кончили свою жизнь на виселице,
как, например, Филлида. царица фракийская, Боноз, император
римский, Амата, жена царя Латина, Ифис, Автолика, Ликамб,
Арахна, Федра, Леда, Ахей, царь Лидийский, и прочие, -- никакой
другой болезни у них не было, они погибли только оттого, что
пантагрюэлион похуже всякой ангины и жабы заткнул им проход,
откуда выходят острые словца и куда поступают лакомые кусочки.
Нам приходилось также слышать, что некоторые в то самое
мгновение, когда Атропос обрезала нить их жизни, горько
жаловались и сетовали, что Пантагрюэль держит их за горло, но
то был вовсе не Пантагрюэль -- Пантагрюэль никогда не был
палачом: это пантагрюэлион заменял им удавочку и захлестывал их
петлей; слово Пантагрюэль они употребили неправильно и
допустили солецизм, если только, впрочем, это не синекдоха,
когда имя изобретателя берется вместо изобретенного им
предмета: так Церера иногда упоминается вместо хлеба, Бахус --
вместо вина. Клянусь вам всеми острыми словечками, находящимися
внутри бутылки, которая охлаждается вон в том чану, что
доблестный Пантагрюэль берет за горло лишь тех, кто
пренебрегает утолением жажды.
Еще это растение было названо пантагрюэлионом по сходству,
ибо Пантагрюэль появился на свет таким же точно высоким, как
растение, о котором у нас с вами идет разговор, снять же с него
мерку не составляло труда, ибо он родился в пору жажды, как раз
когда эту траву косят и когда Икаров пес, лая на солнце, всех
превращает в троглодитов и загоняет в подземелья и в погреба.
Еще это растение было названо пантагрюэлионом за свои
целебные свойства и особенности, ибо если сам Пантагрюэль
представляет собой идею и образец наивысшей жизнерадостности (я
полагаю, что никто из вас, пьянчуг, в этом не сомневается), то
и в пантагрюэлионе я усматриваю столько животворных сил,
столько энергии, столько совершенств, столько чудесных свойств,
что если бы его качества были известны в те времена, когда
деревья, как о том повествует пророк, выбирали себе царя, дабы
он повелевал и правил ими, пантагрюэлион, несомненно, получил
бы подавляющее большинство голосов.
Более того: если бы трава пантагрюэлион произошла от
Ориева сына Оксила и его сестры Гамадрии, то своими качествами
она порадовала бы Оксила больше, чем все его восемь детей, коих
так прославили мифологи и коих имена они сохранили на веки
вечные. Старшее его дитя получило имя Лоза, потом идут
Смоковница, Орешник, Дуб, Рябина, Каркас, Тополь и, наконец,
последний -- Вяз, лекарь пользовавшийся в свое время
известностью.
Я не стану вам подробно объяснять, каким образом сок
пантагрюэлиона, отжатый и влитый в ухо, убивает всех паразитов,
которые завелись там от загрязнения, и вообще всякое живое
существо, какое бы туда ни заползло.
Если вы подольете этого соку в ведро с водой, то у вас на
глазах вода тотчас как бы створожится -- столь сильное
оказывает он действие; такая створоженная вода полезна для
лошадей, которые страдают коликами и вздутием.
Корень пантагрюэлиона, сваренный в воде, умягчает стянутые
сухожилия и делает подвижными плохо сгибающиеся суставы,
помогает от застарелой подагры и уродующего ревматизма.
Если вам нужно как можно скорее залечить ожог -- все
равно: от кипятка или же от пламени, -- то не прибегайте ни к
каким инструментам и ни к каким лекарственным составам, а
возьмите сырого пантагрюэлиона, прямо с поля, да почаще его
меняйте, чтобы он не присыхал к ране.
Без него всякая кухня покажется невкусной, всякий стол --
не стоящим внимания, хотя бы он был уставлен всеми возможными
изысканными блюдами, всякое ложе -- верхом убожества, хотя бы
оно сверкало золотом, серебром, янтарем, слоновою костью и
порфиром.
Без него не в чем было бы возить на мельницу зерно, а
оттуда привозить муку. Без него в чем бы адвокаты доставляли
дела в суд? Как бы доставлялся гипс в мастерские? Без него как
бы доставалась вода из колодцев? Без него что бы делали
письмоводители, переписчики, секретари и протоколисты? Разве
без него не исчезли бы налоговые списки и записи ренты? Разве
без него не прекратилось бы благородное искусство
книгопечатания? Из чего бы делались подрамники? Как бы звонили
колокола? В него облекаются изиаки, в него наряжаются
пастофоры, весь род людской прежде всего прикрывается им. Все
шерстоносные деревья серов, хлопчатники острова Тилоса в
Персидском море, арабская кина, мальтийская лоза не одели
столько народу, сколько одно это растение. Оно лучше всякой
кожи защищает войска от холода и от дождя, прикрывает театры и
амфитеатры от жары, опоясывает леса и перелески на радость
охотникам, окунается в воду, и в пресную и в морскую, на пользу
рыбакам. Благодаря ему вошли в употребление различные фасоны
сапожков, полусапожек, сапог, гамаш, ботинок, туфель, туфелек,
шлепанцев, башмаков. Благодаря ему натягиваются луки и
арбалеты, благодаря ему изготовляются пращи. И, как если б то
было растение священное, вербеновое, чтимое манами и лемурами,
без него тела умерших не предаются земле.
Я вам больше скажу. При помощи этого растения существа
невидимые видимо улавливаются, задерживаются, захватываются и
как бы в темницу заключаются; как скоро их улавливают и
задерживают, тот же час огромные и тяжелые жернова начинают
легко вращаться к явной выгоде для рода человеческого. Меня
удивляет одно: как это древние философы на протяжении стольких
веков не додумались до такого чрезвычайно выгодного способа,
меж тем как на тогдашних мукомольнях приходилось затрачивать
усилия сверхъестественные.
При помощи того же растения, задерживающего воздушные
волны, громадные оркады, просторные таламеги, могучие галлионы,
хилиандры и мириандры снимаются с якоря и движутся по воле
кормчих.
Благодаря тому же растению неведомые нам прежде народы, с
которыми мы в силу природных условий, казалось, вечно будем
разобщены и разъединены, ныне прибывают к нам, а мы к ним, а
ведь это не под силу даже птицам, несмотря на всю легкость их
оперения и несмотря на их способность плавать в воздухе,
дарованную им самою природою. Тапробана увидела Лапландию; Ява
увидела горы Рифейские; Фебол увидит Телем; исландцы и
гренландцы изопьют вод Евфратовых; благодаря ему Борей видел
обиталище Австра, Эвв посетил Зефира. Силы небесные, божества
земные и морские -- все ужаснулись при виде того, как с помощью
благословенного пантагрюэлиона арктические народы на глазах у
антарктических прошли Атлантическое море, перевалили через оба
тропика, обогнули жаркий пояс, измерили весь Зодиак и пересекли
экватор, видя перед собой на горизонте оба полюса.
Боги Олимпа воскликнули в ужасе: "Благодаря действию и
свойствам своей травы Пантагрюэль погружает нас в столь
тягостное раздумье, в какое не погружали нас даже алоады. Он
скоро женится, у него народятся дети. Изменить его судьбу мы не
в состоянии, ибо она прошла через руки и веретена роковых
сестер, дочерей Необходимости. Может статься, его дети откроют
другое растение, обладающее такою же точно силой, и с его
помощью люди доберутся до источников града, до дождевых
водоспусков и до кузницы молний, вторгнутся в области Луны,
вступят на территорию небесных светил и там обоснуются: кто --
на Золотом Орле, кто -- на Овне, кто -- на Короне, кто -- на
Лире, кто -- на Льве, разделят с нами трапезу, женятся на наших
богинях и таким путем сами станут как боги".
Тогда боги порешили созвать совет и обдумать, как 6ы это
предотвратить.
ГЛАВА LII
О том, что одна из пород пантагрюэлиона в огне не сгорает
Я рассказал вам о вещах необыкновенных и поразительных;
если же вы решитесь поверить еще одному божественному свойству
священного пантагрюэлиона, я вам расскажу и о нем. Впрочем,
поверите вы или нет -- это мне безразлично; мне важно поведать
вам истину. Истину я вам и поведаю. Однако ж, прежде чем до нее
добраться, а путь к ней довольно опасен и труден, я задам вам
один вопрос: если я налью в бутылку две котилы вина и одну
котилу воды и все это хорошенько смешаю, сумеете ли вы потом
отделить их? Сумеете ли вы разъединить их так, чтобы в воде не
оказалось вина, а в вине воды и чтобы сохранилось прежнее
количество и того и другого? Или так: если возчики и
корабельщики, доставляющие вам такое-то количество бочек, пип и
бюссаров гравского, орлеанского, боннского и мирвосского вина,
дорогой их откупорят, половину выпьют и дольют водой по примеру
лимузинцев, которые возят аржентонское и санготьерское вина, то
удастся ли вам потом отцедить всю воду? Удастся ли вам очистить
вино?
Я знаю, вы мне укажете на воронку из плюща. Ваша правда,
об этом уже писали, это подтверждается многочисленными опытами.
Вам это известно. Но кто ничего про воронку не слыхал и никогда
ее не видел, тому это покажется невероятным. Пойдем дальше.
Живи мы с вами во времена Суллы, Мария, Цезаря и прочих
императоров римских или же во времена древних друидов,
сжигавших трупы родичей своих и вельмож, и захоти вы хлебнуть
доброго белого вина, настоянного на пепле ваших жен и
родителей, как это сделала Артемизия с прахом своего супруга
Мавзола, или же сохранить пепел в целости в урне или в
ковчежце, то как бы вы отделили пепел мертвеца от пепла костра?
Отвечайте! Клянусь жестью, вы бы попали в затруднительное
положение. Я вас из него выведу. Я вам вот что скажу:
возьмите-ка вы дивного пантагрюэлиона -- столько, сколько нужно
для того, чтобы покрыть тело умершего, как можно лучше
заверните в него это тело, как можно крепче обвяжите и зашейте
и бросьте в самый сильный, в самый жаркий огонь. Огонь сквозь
пантагрюэлион сожжет и испепелит тело и кости, а сам
пантагрюэлион не истлеет, не сгорит, не потеряет ни единого
атома из пепла, находящегося внутри него, и не пропустит ни
единого атома из пепла костерного, и выйдет он в конце концов
из огня еще прекраснее, еще белее, еще чище, чем когда вы его
бросали в костер. Потому-то и назвали его асбестом. Его сколько
угодно в Карпазии и под Диасиеной, и он там очень дешев.
Неслыханное дело, удивительное дело! Всепожирающее,
всеистребляющее и всесжигающее пламя очищает и белит только
карпазийский асбест-пантагрюэлион. Если вы мне не поверите и,
подобно иудеям и прочим маловерам, потребуете подтверждений и
наглядных доказательств, то возьмите сырое яйцо и оберните его
в божественный пантагрюэлион. Обернув, положите его в какой
угодно сильный и жаркий огонь. Продержите его там сколько
угодно. В конце концов яйцо сварится, испечется и сгорит, а
священный пантагрюэлион останется цел и невредим и даже не
нагреется. На этот опыт вы израсходуете меньше пятидесяти тысяч
бордоских экю, без одной двенадцатой части питы. Не сравнивайте
пантагрюэлион с caламандрой -- это ошибка. Я допускаю, что
горящий пучок соломы ее живит и веселит. Но поверьте, что в
большой печи она, как и всякое другое животное, задохнется и
сгорит. Это мы знаем по опыту. Гален давным-давно доказал это и
обосновал в кн. III De temperamentis /"О темпераментах"
(лат.)/, и такого же мнения придерживается Диоскорид (кн. II).
Не ссылайтесь на квасцы и на пирейскую деревянную башню,
которую Луций Сулла никак не мог сжечь, оттого что Архелай,
наместник царя Митридата, велел всю ее натереть квасцами.
Не сопоставляйте его и с тем деревом, которое Александр
Корнелий назвал эоном и в котором он обнаружил сходство с
обвитым омелою дубом, ибо оно, мол, и в воде не тонет и в огне
не горит, точь-в-точь как омела на дубе, и из него-де был
построен и сооружен знаменитый корабль Арго. Рассказывайте это
кому-нибудь еще, а меня увольте.
Не сравнивайте его также с чудодейственным деревом, что
растет в горах Бриансона и Амбрена; из корня этого дерева
получается отличная губка, из ствола -- превосходная смола,
которую Гален решается приравнять к скипидару; на изящных его
листьях скопляется нежный мед, поистине манна небесная,
камедистая и масленистая, но в огне не сгорающая. По-гречески и
по-латыни дерево это называется larryx / Лиственница (лат.)/; у
альпийских жителей оно называется мельзой; у антеноридов и
венецианцев -- ларегом, откуда произошло название пьемонтской
крепости -- Ларигнум, обманувшей Юлия Цезаря, когда он шел
войной на галлов.
Юлий Цезарь отдал приказ всем жителям и обитателям Альп и
Пьемонта подвезти довольствие и съестные припасы к стоянкам,
расположенным на военной дороге, по которой шло его войско.
Этому его приказу подчинились все, за исключением тех, кто
находился в Ларигнуме, -- понадеявшись на выгодность своего
местоположения, они отказали Цезарю в контрибуции. Чтобы
наказать их за отказ, император двинул свое войско прямо на
крепость. Перед ее воротами стояла башня, построенная из
толстых лариковых бревен, сложенных клетками, как дрова в
поленнице, и такая высокая, что из бойниц весьма удобно было
сбрасывать балки и камни на наступающих. Узнав, что осажденные
не располагают другими средствами обороны, кроме балок и
камней, и что они могут их добросить не дальше апрошей, Цезарь
приказал солдатам навалить вокруг башни побольше хворосту и
поджечь. Приказ был немедленно приведен в исполнение. Хворост
загорелся, вымахнуло необъятное пламя и закрыло всю крепость.
Все решили, что башня скоро сгорит и обрушится. Когда же весь
хворост спалили и пламя утихло, башня оказалась целехонькой,
без малейшего повреждения. Тогда Цезарь распорядился провести
вокруг крепости линию рвов и окопов на таком расстоянии, куда
камни долететь не могли. После этого ларигнийцы пошли на
капитуляцию. И из их рассказов Цезарь узнал о чудесных
свойствах дерева, которое не горит, не пылает и не
обугливается.
За таковое качество его следовало бы поставить рядом с
настоящим пантагрюэлионом, тем более что Пантагрюэль велел
сделать из этого дерева все калитки, двери, рамы, водосточные
трубы, желоба и обшивку для Телема; он еще велел было обшить им
нос, корму, камбуз, верхнюю палубу, продольный проход и башни
своих больших карак, кораблей, галер, галлионов, бригантин,
шхун и прочих судов, стоявших в Таласской гавани, но потом
обнаружилось, что ларик, гораздо более огнеупорный, нежели
прочие древесные породы, в конце концов все же от огня портится
и рассыпается, подобно камням в печи для обжигания извести.
Один лишь асбест-пантагрюэлион не столько изменяется и
портится, сколько обновляется и очищается. Итак,
Хвалить свой ладан, мирру и алой,
Индийцы и арабы, прекратите!
Придите к нам за нашею травой
И семена ее с собой возьмите.
Когда же вы их у себя взрастите,
То к Богу славословий миллион
В честь Франции счастливой вознесите:
Там найден был пантагрюэлион.
Конец третьей книги героических деяний и речений доброго
Пантагрюэля
|
|