Сергей КРИНИЦЫН ИЗ ЗАПИСОК КАРАНДАША ЧАСТЬ 1 ...и мне не оставалось ничего другого, как превратиться в карандаш. Меня положили в карман, я почувствовал тепло, мерное движение дыханья. Потом - тишина. Неподвижность. Наверное, ночь, она легла спать, и мне придется до утра висеть одному на стуле. Странно - нет конечностей и всех привычных органов. Тело деревянное, мысли образуются вокруг стержня. Графит мне заменяет все внутренности, кровь, мозг. Как удобно, что нет питания и выделений. Внезапный страх: вдруг меня положат в задний карман, забудут и сядут с размаху на стул - я сломаюсь и умру.Или произойдет расщепление соз- нанья? Меня будет двое? А если трое? А если меня засунут в задний про- ход, например, для занятий онанизмом, будет ли мне неприятно? Какая чушь лезет ночью (чуть не сказал - в голову), хотя, кажется, уже утро, поскольку я качаюсь, платье шуршит, и слышится - глухо, как из-под во- ды - она напевает. Разве не мечтал я когда-то об этом? Я увижу каждую букву, почувствую дрожь ее пальцев, где она задумается, над каким словом помедлит, тон- чайшие движения души - все! все станет мне известно! Правда, я немного боялся - ведь я, кажется, новенький - вдруг нечем будет меня заточить, и ее пальцы обнимут другое деревянное тело? Но я, ревнивый и неотесанный, боялся еще одного - а вдруг это больно? Неоте- санный - не значит тупой; чтобы затупиться, нужно исписать не один лист... Мысль о бумаге привела меня в легкое замешательство. Гладкая или шершавая - что лучше? Первая приятнее, на второй лучше видно. По гладкой может выйти бесплодное скольжение - она нажмет сильнее, слома- ет... Но - весь я не умру, и большая часть начнет сначала. Если бумага мне не понравится, я ее проткну. Я прорву ее острием, и мне подадут другую. Все оказалось не так. Я уже привык смутно ощущать звук и свет. Но вот меня извлекли наружу, и что-то блеснуло сверху - ее улыбка? - увы! - лезвие бритвы. Она точила карандаши бритвой. Когда лезвие вошло в те- ло, я чуть не раскололся от боли! Я был нем, беспомощен, меня резали, как хотели... - резала она; когда сталь полоснула по грифелю - оглуша- ющий поток шума, слепящий режущий свет накинулись на меня и прошили насквозь. Словно сняли скальп,и выступила кровь, и этой кровью она пи- сала, надавливая. Ни бумаги, ни слов. Вот все, что я помню о том дне... * * * ...у предметов есть два пути - в музей и на помойку, где их никто не моет, а их туда просто сваливают. Свалка. Когда я был вазой, во мне хранили деньги, однажды, торопливо их доставая, - уронили, разбили, выбросили. В тот же вечер кучу грязного стекла обмыл дождь - мылся я впервые за много лет. Так что, каково на помойке, я знаю. Потом, когда я был зубом, мне повезло; правда, узнал я о том не сразу - это был не лучший из ртов, какие можно себе представить. Чистили ме- ня редко, хотя я служил добросовестно, и старательно грыз черствые ба- тоны и всякую гадость, которую он жрал. Я привык к никотину, случалось и в водке купаться, как-то по пьяни я пытался укусить вилку, да так яростно, что треснула эмаль. К счастью, боль чувствовал не я , а он. Я ныл, а он вертелся, как уж на сковородке. Я откровенно злорадствовал, так как к тому времени возненавидел его за привычку грызть ногти. Он пихал в пасть свои грязные огрызки и командовал: "Васька, грызи!" Я не мог. Меня мутило. Когда-то, в драке, в меня заехал кулак - соседа вы- били, а я удержался. Теперь было много хуже. Не стерпев, я покончил жизнь самоубийством. Хозяин пытался меня спасти - еще бы! Поздно, ба- тенька! Совершенно напрасно Вы корчились в кресле, когда противное сверло, визжа, набрасывалось на меня. Словно старый сифилитик, я раз- валивался на части. Выдернули. И вот тут пришлось удивиться: собрав- шись на помойку,я оказался вдруг в особенной баночке, в музее. В ба- ночке спиртик - среда привычная. Из слов экскурсовода я понял, что рос и жил во рту знаменитого - недавно ставшего знаменитым - художника. Поскольку работал он всегда с закрытым ртом, то я и не подозревал, чем он занимается - мычит себе и мычит. Зуб великого человека. Зуб-самоубийца. Я наслаждался вниманием. Од- нажды какой-то пройдоха пробрался в музей и, отстав от группы, выпил (залпом ) спирт из моей банки, а меня , влетевшего в арьергарде, обсо- сал и выплюнул. Наступил, чтоб не заметили. Унес вон, прилипшего к по- дошве. В музее было мило, но скучновато. Судьбы и там не избежишь. * * * Есть во мне какой-то стержень, - говорили женщины когда-то. Они го- ворили это в определенные моменты. Стержень был мой. Он был для них чуждым, посторонним предметом. Чуждость компенсировали повышенным вни- манием. И - выниманием. Мания вынимания. Внешний интерес вел к проник- новению внутрь, в нутро, в потаенные глубины. Теперь, чтобы почувствовать себя мужчиной, нужно проткнуть лист, воп- реки руке, меня держащей. Конечно, тут от меня зависит далеко не все. От меня зависит чертовски мало. Кстати, для меня сейчас писать и пи- сать - одно и то же. Пи-сать кровью. Идиотская привычка. Но кого инте- ресуют привычки карандаша? У него не спрашивают совета. Его нервно вертят. Им постукивают по столу, то есть, бьют головой об стол, задум- чиво щурясь. Грифель крошится, рассыпается. В лучшем случае крошки сдувают. В худшем - смахивают ладонью, и на бумаге остается грязный след, - мой мозг, ставший грязью, и тогда! - боже! - вам знакомо слово "ластик" ? - стирательная резинка? - стерка? Она превращает меня в ничто; когда я вижу ее рядом с собой, то не уверен, что существую. Ладно, хватит распинаться. Я привык. Я деревянный. Проткнуть - дело нелегкое. Изрядно затупившись, я все равно что оту- пел, оттого-то мне и казалось, что я уже привык ко всему. Утром ждало знакомое лезвие, кошмар повторился. Жало мое стало столь острым, что я и сам смог причинить боль. Сначала я царапнул по листу, затем, когда ставили точку, проткнул-таки, но этим дело не кончилось. Мне удалось, лежа в кармане, так повернуться, что острие направилось прямо в ее грудь. Ткань легко прорвалась, я вошел в нежную кожу, торжествуя, ус- лышал вскрик, но тут рука, схватившись за ужаленное место, отбросила меня в сторону. Жало осталось в теле. Меня выбросили. Я лежал среди картофельных очистков. Намок, высох, треснул. Сквозь трещины доносился похоронный марш. Шутка не удалась. Удалась настолько, что перестала быть шуткой. "...какой-то дикий сон. Я понимаю, что это глупости, но я все утро смотрела на него с ужасом. Не хотелось брать его в руки,но это же твой подарок, и я взяла. Заточить его было трудно, я даже порезала палец. Мне снилось, что мне точно таким карандашом выкалывают глаза. Ну вот, из-за этой ерунды я тебе так ничего и не рассказала, все пишу про этот дурацкий сон - прости, пожалуйста, я ведь очень люблю все твои подар- ки, особенно гномика и колечко, так что ты не обижайся, я очень-очень прошу тебя не обижаться - я буду любить твой карандашик и писать толь- ко им. Сегодня очень холодно..." На столе - конверт. В нем - стройные ряды аккуратно написанных букв. Дождь идет. Фонари - горят. В пятнах крови - дрожащие окна. Ночь со- чится сквозь выбитый взгляд На седые сырые волокна. Просочилась. Встала со мной. И ладонью холодной гладит. Пустоту за моей спиной Пе- редергивает и лихорадит. Через тусклые щели стен, Подарив мне слепую сырость, Ветер гонит ее со всем, Что в последнее время снилось. Я тщательно зачеркиваю строки, одну за другой, моя деревянная шкура дрожит, мой графитовый мозг стучит в моей деревянной шкуре; мыслям нет выхода, им нет места. Лист бумаги зажат между моим острым клювом и стеклом, скользким и влажным. Острие мокнет, стачивается. Ее пальцы мокры от слез. Моя шкура скоро облезет. Поблекнут краски, сотрется зо- лотистая надпись на боку. Жаль,что я не химический. Написанное мною недолговечно. Не вечно и не долго. Вот хотя бы это стихотворение - оно написано чернилами, и то, что я его зачеркнул, не имеет большого значения. Завтра она может пе- редумать и стереть мое серое вещество, а стихотворение останется. Он сын утренней звезды, а я - внутренней. Моя внутренняя звезда про- долговата и светится неярко. Она оставляет след, яркость которого за- висит от нажима, от того, насколько безжалостно меня давят, ее свет прямо пропорционален моей боли. Она безымянна, моя звезда, ее нельзя назвать ни Венерою, ни как-либо еще. Она уменьшается, рассыпается, по- кидает меня кусочками. Ее так мало... в спазмах стекол - кривая усмеш- ка... скрипят деревянные бока... Я научился шептать. И хотя наверху меня не слышно, пальцы иногда как бы слышат - маленький срыв, перебой в потоке, идущем из головы, - и в паузу вклинивается моя речь, воспринимаемая ушами как простое шурша- ние. Она остановилась на секунду, и, когда уже совсем собралась написать "приходи", наступила такая минута затишья, пальцы остались без управ- ления и, привыкшие повиноваться, тотчас написали мною то, что я сам нашептал им. Всего лишь маленькая частичка, две буквы. Опустив глаза, она прочла: "НЕ приходи". Как я желал поставить тут восклицательный знак, хотя бы точку! Но пальцы так сжали меня, так дрожали от напряже- ния - она дописала " сегодня". Из-за меня он сегодня не придет. Она задумчиво грызла меня, я терпел. А если б и не - моих стонов она бы не услышала. Когда-то мне было приятно видеть ее белые ровные зубы. ...Теперь я ушел из мира людей. Я не понимал больше, как мог любить это нелепое существо. Я полюбил бумагу. Все чаще писал слова любви. Бумага признательно шелестела в ответ - я ей тоже нравился. Я научился быть осторожным, не давить слишком больно, - она так ранима! Ей прихо- дится терпеть любую надпись, любую гадость, ни слова не стряхнуть с себя. Я старался не писать гадостей. "...я люблю, о как я люблю тебя, чувствую только нежность к тебе и больше ничего, смотрю на все твоими глазами, представляю, как ты слу- шаешь музыку, о чем думаешь, когда спишь, ты - ... " Бумага, сворачиваясь, обнимала меня, шептала: это же я, это же я, проснись. Смысл ее просьбы не доходил до меня. Я продолжал любовное шуршание, - только бы не отрываться от нежной страницы. Как мы были беззащитны! ...Пальцы судорожно сдавили меня, выпустили, я покатился по скользкой поверхности стола. Подо мной катилось мое отражение. Выпустив меня, пальцы вцепились в бумагу; где-то вверху возникали и обрушивались рит- мичные вопли, отчего-то знакомые. Сквозь их мерные, жуткие обвалы я услышал треск разрываемых листов. Моя милая! Тебя рвут на части, а я ничего не могу сделать! Не могу остановиться и поразить чудовище - острием в глаз! Не могу не скользить все ближе к обрыву - миг жалкого, обреченного равновесия - и я падаю в пустоту... ...Что-то во мне надломилось. Грифель шатается, как гнилой зуб. Когда я был зубом, меня ударили кулаком. Откуда это? Начинает всплывать кус- ками: произошла страшная трагедия. Как-будто они бывают не страшные. Что-то, связанное с бумагой, с каким-то письмом... не связанное - ра- зорванное... когда я был вазой, во мне стояли чудесные розы. Рядом стояло юное существо и вдыхало их аромат. Существо дрожало, дрожащими руками разрывало конверт. Существо кричало, падало головой на стол, взмахивало руками. Руки больно бились о стекло, я опрокидывался... оп- рокинулся... потом: из меня выплеснулась вода, я разбился об мокрые доски паркета, место моей гибели было усыпано пунцовыми розами. Свет- ло-коричневые ботинки яростно топтали цветы. Умирая, я пытался проко- лоть осколком подошву... "...что ты горишь ко мне любовью. Но как же мне радоваться? Мне страшно. Я боюсь слишком любить тебя, это так хрупко, и разве может это хорошо кончиться? Как-будто все время придется ждать смерти. Я не могу любить тебя сильнее, как ты просишь, - ни сильнее, ни слабее. Ты пишешь "огонь любви", а мне кажется "агония" - ..." ...Мне кажется, кто-то посторонний хватает меня за мысли. Одни из них, едва зародившись, натыкаются на такое бешеное сопротивление, что вынуждены отступать и таиться, а то и вовсе исчезнуть. Другие, напро- тив, бережно подхватываются, их словно бы ведут под руки по парадной лестнице, но они какие-то хилые, или эта лестница никуда не ведет, и все злая шутка - вот тут-то бы и призадуматься, но повторяется та же история: шарик налево - шарик направо. Слышатся голоса из темноты: "- Благодаря мне ты вошла в литературу. - Да, но в каком виде? Мы вошли вместе, разделись, а потом ты выскочил и закрыл дверь на ключ. И этим же ключом нацарапал:"литература". Это был ключ из моего кармана. - Но благодаря мне..." Голоса умолкают. Я дышу свободнее. Гулко стучит в голове: Ты мне не чужая. Мы слишком близки. Выстукивай послушные клавиши, напрягай механические мышцы, а меня... Наколи из меня лучины, двенадцать тонких стрел, поставь кругом, зажги - запах мысли ударит в ноздри, вопьется в нос - терпи, наблюдай возле каждой: умную сферу домашней радуги. Опусти голову в центр - так, что- бы всех двенадцати свечей волосы коснулись одновременно, - и, пока вспышка длится, ты услышишь все, что хотела. Я - луч света, застывшего, твердого, острого,способного выколоть себе глаза и ощутить это как вспышку. Я - алмаз. Ты - грязная великанша. Никто не побеждает, все обмануты. Предпочитаю остаться мучителем - твоим учителем. - ты перепутала, все наоборот. На обратной стороне только выдавленные наоборотные знаки, в которых с трудом узнаешь зна- комых. Прежние буквы, перевернутые и обессмысленные. Точки проколоты. Я торопился. Я оправдываю тебя. Я больше ничего не умею. Ни дня без строчки - вот какой теперь у меня девиз. Удивляться нечему - впору удавиться, только найти горло, это не девиз, а гнусная повсед- невность. Ты не проводишь ни дня без строчки и, следовательно, без ме- ня и, опять-таки, я все это читаю, пишу, шуршу. Ворошу бумагу. А потом листья жгут. Пахнет дымом. Слезы падают на паркет. Мне скользко и про- тивно. Я катаюсь в истерике, заламывая грифель, замалчивая недописан- ное. Мой стержень распыляется в процессе твоего самовыражения, я уже не так пылко клюю бумагу, я прислоняюсь к ней, храня себя, усталого, от мук. Мне снится твой каблук над головой. Губы, как близко. Два огромных красных слизня. Слюнявит кончик, обли- зывает. Задумчивость. Люблю я в тихий летний день бродить по лесу. Люблю дождливым октябрем спешить домой. Она думает, мне приятен вкус ее слюны, наждачка языка. Она думает... Нужно удерживать равновесие на ниточке бритвы, иначе она может сорваться и поранить пальцы ( что было б неплохо). Это было бы замечательно, самоутверждение деревяшки (нужно держать равновесие). Противоречие стержня и дерева. Противомолчание двух неразлучных ( разлучив, теряем смысл, причем отдельно взятый стержень, даже кусочек, может быть, еще на что-то...) Злободневность. День начинается пыткой. Хочешь не хочешь - к вечеру затупишься, обеспечив недоброе утро. Как можно с этим спать? И все же какое-то подобие сна,какое-то марево одуряющее наплывает ночью. Душно от запаха духов - флакончик, неплотно прикрытый, навалился в беспа- мятстве, - если б продырявить карман, чтоб он выпал и разбился - не исключено, что выпаду я, выпадет из меня мой смысл, я стану безмозглой палочкой ( не выручалочкой ) и перестану ощущать этот похоронный за- пах. В общем, я приступаю. Рельсы, реквием. Нечего и думать, что от тебя что-то останется под колесом трамвая. Симфония трамвайного звонка - если б меня подобрал композитор, он бы писал ноты, паузы, скрипичный ключ, в конце этот звон... Впереди рельсы раздваиваются. Я словно витязь на распутье. Распутье настоящее, а витязь - не совсем. Если б я еще лежал поперек, колесо бы разрезало меня, две половинки упали бы по разные стороны... Она поло- жила вдоль, целиком на рельсину - неужели догадалась? Витязем на распутье оказался трамвай. Он встал передо мной ( как лист перед травой), из передней дверцы вылез хмурый старик с кочергой, выб- рал путь, поддев рельсину; рельсина загудела, старик сбил меня вален- ком в грязь и уехал. Из окон смотрели, показывали пальцами - там было что-то волнующее, была драка, хлопнула бутылка об асфальт,человек упал на рельсы, рука шарила безумно вокруг. Над человеком наклонялся дру- гой, свирепый, правая рука вынимала из штанов столь знакомый мне пред- мет, предназначенный на этот раз не для меня. В ответ на это движение рука упавшего сжалась, я оказался в кулаке. Рука взлетела навстречу свирепому, я влетел в темноту его мозга, на поясе у меня вращался го- рячий человеческий глаз. Мозг тихо шипел, остывая. Глаз был мне хорошо знаком когда-то прежде, я вспоминал, где мы могли встречаться. Не вспомнил - мешала его неподвижность. Показалось, умирающий мозг посы- лает сигнал. То ли послышалось, то ли вправду - "вернешься - напи- шешь... вернешь... - напиш..." Чужая жизнь ворвалась в мое замкнутое существование. Вернее, я вошел в чью-то жизнь и, оказавшись слишком острым для общения, оставил ее, остывающую, на кончике графита, выпал и опечалился. По рельсам катили трамваи. Я вспомнил, что спасен, вспомнил и многое другое. Когда-то я хотел его убить ( из-за одной особы ). Ничего особенного, многие хотят того же. Теперь забытая мечта сбылась. Как странно! Мо- чатся собаки, отскакивают, огрызаясь на лязганье круглых зубов трам- вая, которые, впрочем, все же... Деревяха вмерзает в кровь... Ночь и звезды... Вой, скулеж... Коты изучают царапину на моей спине, лижут, презрительно морщатся, сматываются в дали. По мере сматывания делают выводы обо мне и каран- дашах вообще - выводы смешные и банальные, недовольные, недоразвитые и даже недозволенные. Разве можно так обо мне думать? Мне кажется, что нельзя. И в тот же миг происходит заминка, вернее, чья-то запинка об меня. Человек запинается и падает головой на шпалы. Невезуха. Стонет, стынет, не встает. Кто его просил об меня спотыкаться?.. голодно... холодно... Итак - ...и тук... Итоги, тоги - ни того, ни этого... э, как Вас?.. туки-туки - входите, не бойтесь... не бой здесь - любой будет, как до- ма, примостившись между шпалами (опаловыми). Мертвому человеку нельзя испортить настроения, трудно ему чем-нибудь досадить, не трогайте без- заботно спящего - ком земли сверху: это называется "забот полон рот", подумайте, нужна ли ваша забота, и если нужна, то - кому... словно бы услышав меня, хотя я нем, как жареная рыба, два дня лежавшая в моро- зилке, такой немоты поискать... словно услышав, ты поднимаешь голову и, пошатываясь, идешь дальше ( в кошачьи дали ). Не понимаю, как уда- лось тебе встать. Уходи, не останавливайся - и так... и -тук... Стемнело, с шумом пошел снег. С грохотом падали рыхлые шестигранники, ломая лучи. Темнота искрилась от боли сплюснутых гармоничных созданий, которых было слишком много. Я был среди них один. И возрастал в само- любовании. Пусть я обломан, поцарапан, вымок в крови - я один, я не- повторим!.. (так же рассуждала и разбитая ваза) ЧАСТЬ 2 Чистилище пропускаем. ЧАСТЬ 3 "Карандаш, не дописавший буквы, никуда не годится." - К черту ваши нравоучения!.. - прошу прощения (на здешнем языке "пыр-пыр"), что в таком месте... Итак, операция Пыр-Выр-Пыр - начинается. Пришло Время Припомнить: лак для ногтей, тихий вопль сминаемой бумаги, предсмертный скрежет зубов одноглазого (в минуту смерти он был одноглазым) и пр. Общение с бумагой научило меня настоящей нежности - той, что не ос- тавляет следов. Сегодня все зависит от моей ловкости ( скольких мук мне стоило попасть сюда - см. часть 2). Вот оно вошло, удивительное существо: белые крылья, рассеянный взгляд, полупрозрачные пальцы. Когда-то, удостоив всего одним жалост- ливым взглядом гордого отщепенца, оно навсегда испортило себе карьеру. Тысячелетия канцелярской работы (жалость к изгнаннику строго карается) не вытравили мечтательности, - которой я и воспользуюсь ( мне нужно немного - всего одна буква; однажды мне удалось написать самовольно целых две, теперь же я должен НЕ написать всего одну. Я вполне сознаю, что это жуткая месть, я пользуюсь свойством всех канцелярий...) ...Сквозь толщу земли в окна несущегося бешено вагона проникало тем- но-красное злобное зарево, доносились крики ( по Невскому двигалось факельное шествие, "фак-шествие" - сокращенно подумала она, исчерпав познания в английском ). Страшно было то, что остальные видели в пре- делах обычного, и, кроме того, она забыла название следующей станции, и это причиняло невыносимое беспокойство. Она повернулась к соседу - тот был вдребезги пьян, треть улыбки торчала в пустоту. Она огляну- лась: двое молодых людей испуганно отвернулись, старуха демонстративно зажмурилась (старуха-демон), еще несколько человек смотрели со смесью жалости и высокомерия. Поезд остановился. Раскрылись двери. Люди ожидающе уставились на нее, словно выталкивая. Она шагнула. Резко остановилась. Напротив - назва- ние, ужасно знакомое, знакомое до ужаса. Не успела сообразить, как встречный поезд заслонил, грохоча. Почему-то проехал, не останавлива- ясь. Двери по-прежнему были открыты, все ждали, поезд тихо дрожал. Не поднимая глаз, она вышла. Одной буквы не хватало. Станция метро АДО- ВАЯ. Абсурд, к тому же неграмотно. Могла отвалиться или... Лампы по- гасли. Она раскрыла рот и выпустила накопившийся крик. Получилось как у глубоководной рыбы. Тяжело дыша, рвалась на поверхность. "...а вчера опять этот сон: я пытаюсь написать недостающую букву, но карандаш только скользит по стене, а когда я пытаюсь надавить сильнее, руки выворачиваются и заточенным концом бьют мне в лицо... И все время я помню, что у меня в руках твой подарок, и ничего не могу с ним сде- лать, не могу выбросить, не могу даже разжать пальцы, не могу..." "...я перестаю понимать тебя - зачем без конца повторять этот бред? Тебе следует хорошенько отдохнуть, не читать, не писать, прогуливаться перед сном и отложить все занятия до тех пор, пока не прекратятся эти твои галлюцинации. Выкинь из головы всю эту чушь, выброси карандаш, бумагу и все, что тебе кажется неприятным. Никто не мешает сходить в магазин и выбрать то, что нравится. И, кроме того..." "...Не знаю, помните ли Вы того юного вздыхателя,он еще таскался всегда с розами, а потом пропал, когда она вышвырнула его букет. Я сразу заметила, что она стала вроде как не в себе с того дня, а теперь говорит, что, как начнет писать, все его почерком выходит - мерещится, не иначе; видать, он ей записки писал, как бы она еще узнала, какой такой почерк. Вы бы на нее повлияли, Вы человек положительный,скажите, чтобы она..." "Я поступил жестоко", - как-то механически произнеслось внутри. Ниче- го не значащие слова. Огрызок, завалившийся в щель, натужно скрипел: "За последние десятилетия деревянная мысль шагнула далеко вперед..." Выкатиться оттуда ему не было никакой возможности. Нечто среднее между свалкой и музеем. По моей классификации скорее можно причислить его к попавшим на свалку. "Судьба жестока к нему", - решил я и скрипнул сме- хом. Какое может у меня быть понятие о жестокости после того, как... Бумага пошла по инстанциям, запорхала от стола к столу, кто-то пытал- ся выяснить что-то, десятки призрачных рук теребили листок, а тем вре- менем... тем более, что остановить ее не было уже никакой возможнос- ти... "...безумие ее очевидно. Каждую ночь - бредит, чертит в воздухе ка- кие-то знаки, рыдает. Не знаю, можно ли ей чем-нибудь помочь. Конечно, раз Вы так считаете , я не буду отвозить ее в лечебницу, хотя другого выхода не вижу. Как говорится, блажен, кто верует. Вам виднее. У нее идея-фикс, что она едет в метро и..." Разве я не натешился, не упился мщением? Давно уже у меня нет щек, однако до сих пор я помню царапины на них и облетающие лепестки, один из которых зацепился на губе, она чуть не засмеялась - и хлестнула еще... Разве не моими вымыслами заполнена ее черепная коробка,в которую я теперь могу вложить любой кошмар - впрочем, достаточно. Пора вернуть ее к жизни, иначе я перестараюсь. Я и не собирался доводить ее до пси- хушки. Пора наверх. Решение было несколько туманно, и - стоило ли повторять мытарства? Но вперед гнало новое чувство: между ней и бумагой нет разницы. Та неж- ность, что я чувствовал по отношению к чистой поверхности, ласкающей мои строки и, несмотря на это, в сокровенной глубине своей остающейся чистой, - глубина плоского листа не вызывала у меня сомнений, лишь по- верхностный взгляд не способен проникнуть глубже поверхности, - так вот, та нежность отражалась на ней, и в глубине - потрясающее откры- тие! - я обнаружил ту же чистоту. Короче говоря, я решил вписать не- достающую для ее счастья букву и превратить то, что ее жестоко терза- ет, в сад, цветущий сад на берегу прозрачной реки: стоит лишь описать полукруг. Во второй раз путешествие обошлось мне сравнительно легко. Мутный го- рячий пар, нелепые расспросы, лабиринты с тупиками и ловушками - все было уже знакомо. Я, конечно, потерял былой блеск, но чувствовал себя уверенно и в силах (своих) не сомневался. Справиться с рукой мечтателя - что может быть проще? Глупая самонадеянность! Старая обезьяна, выглядевшая юной, задумчиво почесывала переносицу. Приготовив чистые бланки, взмахнула кистью, словно дирижируя, но дири- жером был я - и рука с размаху опустилась на соседнюю стопку, где ле- жали уже заполненные, среди которых и тот, что определяет твою мучи- тельную судьбу. О, я был остр, я проткнул безжалостно всю пачку, хотя хватило бы и половины - твой лежал почти сверху - вся эта разнородная смесь, случайно оказавшаяся рядом, обрела, благодаря мне, единство, я был их скелетом, осью вращения, центром всего, ни один бланк не мог пошевелиться без моего ведома - значительность моей особы не вызывала сомнений. О, это были сладкие миги! Их блаженства почти не нарушала тупая боль - я насторожился - тупая боль! Заточенный конец обломан! Пока не заострят, я буду чем-то вроде импотента. Минута паники быстро прошла. Ведь я добился, чего хотел. Глаза растерянно уставились на пробитую мною стопку. Романтическому чучелу придется все переписывать, бланк с ненаписанной первой буквой в графе "Куда"полетит в корзину для мусора и моя цель достигнута: переписывая, он будет более внимательным и все заполнит как надо. (Да и я постараюсь - пытался добавить я, хотя не очень надеялся, что чучело меня заточит, так как успел заметить на столе целую коробку карандашей, кажется, цветных. В принципе, это дела не меняет - ведь в прошлый раз он заполнял графу стандартно, это я скользнул без следа, теперь же...) ...У цветных продолжался симпозиум. Желтый: Смысл нашего существова- ния - в раскрашивании бесцветного ми- ра. Черный: В подчинении высшим существам, которые одни способны при- дать нам смысл. Зеленый: Известен опыт, где проявился противоположный подход: именно карандаш придавал написанному необходимый смысл, полностью подчинив своей воле державшую его руку. Наша цель - подчинить окружающую приро- ду и использовать мышечную силу пальцев по своему усмотрению. Синий: В нашем существовании нет смысла. Каждый миг любой из нас мо- жет быть извлечен из коробки и подставлен лезвию ножа или точилки. Су- ществование этих предметов обессмысливает нас, превращает в вечно страдающих или ожидающих страдания. В конце концов каждый превращается в кучу грязных стружек. Фиолетовый: Но остаются слова, написанные нами... Красный: Увы, не нами, дорогой коллега! Белый: Карандаш - вещь в себе. Его существова- ние самодостаточно, он не нуждается ни в заточке, ни в пальцах, ни в словах. Смысл карандаша заключен внутри его деревянной оболочки. Он не нуждается во внешних проявлениях. Синий: Но, уважаемый коллега... Так я и думал. Он взял из пачки, ка- жется, черный. Стал разбирать ис- порченные бумаги. Был очень серьезен. Предельно внимателен. Брал от- дельно каждый лист, изучал, сверялся с каким-то гроссбухом. Дошел до моего листка. Повертел, отложил в сторону. Что это значит? Я напрягся, осколок графита выпал из разбитого клюва. Он пожевал губами, пожал плечами и... переписал, как было. Черт побери! Безмозглая тварь, меч- тательная растяпа! ...Поезд мчался быстрее обычного. Страшные буквы замелькали на сте- нах. На миг показалось... Нет! Поезд несся по черному кольцу и тусклые буквы повторялись до бесконечности. Других остановок больше нет... ...и две фотографии, которые я не заметил во время удара. Само собой, обе были пробиты. "Дело о двух влюбленных". Удар поразил ее в темя, его в левый глаз. Полупрозрачные пальцы, помедлив, прикрепили обе (скрепкой) к новому бланку со старой шуткой. Ангел откинулся и, в позе отдыхающего, стал накидывать каламбурчики на обороте одного из испор- ченных бланков. У него было лицо неопытного любителя кроссвордов. "Пи- оны - шпионы (дьявола)". Забавно сморщился. "Указ, указ, указ - су- ка-сука-сука". Смутился. "Абсурд - обсер". Покраснел, обмахнулся кры- лом, оглянулся. По рассеянности сунул листок к отправляемым докумен- там. * * * Тупо, глупо. Из ворот трамвайного депо вышел дворник. Вместе с пачкой из-под сигарет, жухлыми листьями, с сопливым носовым платком и дырявой варежкой меня гнали к большой мусорной куче. Куча дымилась. Все Выгля- дели примерно одинаково. Влезли в кучу и стали равномерно тлеть. Мерно покачиваясь, задумчиво прикуривал дворник от тлеющей деревяшки. Курил мечтательно и лениво. (У него было лицо неопытного любителя кроссвор- дов.) Подражая, я взлетал по частям - серыми струйками, ленточками, завитушками. Часть их сразу опадало, стелилось по земле, впитываясь в желтые лужи. Часть оседала в дворничей бороде, тулупе. Оторвавшиеся быстро взлетали, чтобы успеть - но у них не получалось - выпачкать крылья. Это, конечно, дурная затея грифеля, который был теперь сам по себе, он накалялся и исчезать не хотел. Он не горел, но бесконечно дробился - то, что осталось после стольких исписанных страниц. Он чувствовал связь с каждым своим словом, их физическое бытие, независи- мо от того, нравилось ли ему написанное, распыленное сознание пульси- ровало, лишенное центра, лишенное тела, устремлений, всего кроме мис- тической связи с твоей исколотой ладонью, будто бы в чем-то виноватой, у тебя со вчерашнего дня совершенно беспомощный взгляд, не пойму, от- чего это... * * * ...Грифелеподобие. Грехопадение. Греховыводитель фирмы "Ра- йад". Гри- фелепадение грехопада. Крошкомет, буквоструй, вот кто я такой. Мой ан- гел, к сожалению, не ангел. Разноцветное жалюзи с шумом поднимаются. Твоя растерянная рожа высовывается в форточку, всовывается в воздух, висящий над асфальтом, висит вместе с ним, дрожит в нем и - аккуратно убирается в то же отверстие. Ах, зачем меня ты бросила? Ты меня кину- ла, буквально и больно, балдой шмяк на тротуар, довыпендривался, сти- хогрыз, ах, твои зубки! ох, твои губки! (наоборот - зубы ох, губы ах, руки ух, меня нах). Всеобъемлющая тоска. Вселенский насморк. Космичес- кая простуда: просто туда, проще, чем чихнуть. Апчхой. Вселенная чиха- ет мной. Мне нравится, ей нет. Вычихнула меня из черного списка. Я с писком вылетел из чертова перечня. Этот мир придуман кем-то другим - я бы не допер, не догнал, не догматик. Старая дура играет с прялкой в когти-нитки. Клубок падает, разматывается, старуху тошнит. В этих ус- ловиях - исчезнуть или писать, другого выхода я не вижу. Ужасно, если вас будет рвать мною в моем присутствии. Это может плохо отразится на моих нервах. Лучше назовем героя Васей и отправим разбираться с кап- ризной подругой. Пусть вас тошнит Васей, я ничего не имею против - я - ничего - не - имею... (Что мне делать с буквой раненой?) Ножом, чистившим рыбу, затачиваю палец, прижимавший рыбий хвост (за- тачиваю случайно), и пишу на столе - кровью души моей из пальца тела моего. Путем напыщенных ассоциаций. Ангел спорил с чертом за грешную душу. Черт рассуждал логично: Боже, сделай чудо! Бог услышал, шепнул ангелу: сопри! Ангел спер. Спертый дух сидел в мешке. "Спор перешел в спер", - думал он. "Ах, так!" - продолжал он мысли. Санта-Клаус спешил с подар- ком. "Вот она, незапланированная!" Обступили. Дивились: "Тяжел мешок!" Подошел Петр, развязал. Спертый дух ударил в нос. Не будь циником. Будь ценником. Отдаю себя по частям: съешьте руку, затем и голову, главное, не торопитесь, иначе подавитесь, подивитесь, поотдуваетесь у меня! - Долгие секунды. Мелодичное хрумканье. Хлопанье пифагоровых крыл. Вася протянул карандаш Катерине. Расстроенная Катерина выбросила его в окно. Она была взбалмошная девица с завитыми светлыми волосами. Вася был бледнее бледного. Он был влюблен. "Ах ты, падла", - думал он, ос- торожно дергая завиток. Ему было тяжело в рабстве. Он мучительно искал выход. Он мучительно нашел выход. Он мучительно вышел. Поняв, как мно- го потерял, он мучительно вошел. Вошел, вышел - вошел-вышел-вошел-вы- шел. Карандаш подпрыгнул, больно ударившись о деревянную лужу. Все вокруг было деревянным. Каким-то образом ему удалось попасть в деревянный мир. Рамы, двери, деревья. Паркеты, полированные столы. Роскошные, с завитками, перила. Гравюры. Тончайшие кружевные наличники. Кижи. Шах- маты. И, конечно, карандаши. Целое море цветных и - простых. Вася-карандаш распадался на части. Он мучительно хотел, но не мог, соединится в целое - мешала внутренняя самодельная ограда, за которую Вася-карандаш боялся выглянуть. То он был в совершенно деревянном ми- ре, то он дергал косичку Катерины. Нет, не косичку - локон, светлый завиток, деревянную загогулину. Гули-гули - ворчали расхаживающие по льду голуби - вот отчего лужа стала деревянной! - Думала Васина голова - ночью ударил мороз! - продолжала, раскачиваясь - как неожиданно! - вскрикивала, выписывая замысловатый вензель - мешали голуби - мешали красные холодные лапы, отвратительные бугорки и пупырышки, крупные, крашенные, крытые светлым лаком. Вася остолбенел. Стал столбиком. Неп- розрачное, негнущееся, чужое - наполняло его тело. Пробовал выбросить из себя - шлеп: буква! Буква-буква-бу-бу-ква-ква - что это? "К-А-Т-Я-Я-Т-Е-Б-Я..." Вовремя остановился. Что же дальше? Скорее ре- шить! - выпирает, выпирает изнутри! - эх. будь, что будет - шлеп: уви- дел, замер, похолодел... Голуби клевали больно, изо всей силы. Щепки летели в стороны, устилая ледяную арену, прозрачную корочку, под которой, разевая рот, плавала рыба. Если треснет лед, взлетят голуби, но всплывут рыбы. Выхода почти нет - опять это дурацкое "почти", вечно вмешивается и длит агонию. Вася-карандаш мучительно длит агонию. Стихотворение в оставшемся не- распечатанным конверте: "В скорлупе ти- шины, где не слышен ни шепот, ни вой, ни залетная муха, ни вязкого времени скрежет, Пантомима кончалась: качался язык голубой, опадало дыхание, дергалось веко, все реже..." Синий васин язык трепетал на холодном ветру, удивлялась улица. Все реже дергалось васино правое веко, улица с напряжением следила за ис- чезающей на глазах привычкой. Сломанный карандаш вывалился из кармана мятых брюк, вместе с несвежим платком, - и падал, падал, беззвучно чертя в воздухе никому не нужные объяснения. Объяснительная записка, повисшая в воздухе, записанная для удобства стихами: Чей-то стон меня тревожит. Плачет путник одинокий: "Небо хочет и не может Отвести мои упреки." Зачарованному горько Отказаться от разлу- ки. Вспыхнет розовая зорька - И отправит на поруки К завсегдатаям ко- феен, Корифеям недобитым: Воздух рифмами обвеян, Стены сумраком обли- ты. Там и вынесут бедняге Приговор односторонний: Продавай свои бума- ги, Будешь, верно, не в уроне. (Записка не совсем точна: в момент на- писания и карандаш, ее слагав- ший, и герой Вася роняли себя на покрытую слоями льда и асфальта боло- тистую поверхность земной коры, то есть оба находились в уроне. Доба- вим: в уроне сравнительно небольшом, но, принимая во внимание ряд обс- тоятельств, внимая отставшим нас фактам, ставших таковыми по вине та- ковыми не являющихся, являются, не являются, ся не ся, неся куда-то ся, сю-сю, сэн-сэй, соси сусальную тарелочку лужи, обмороженным языком - хотя это к делу не относится, это ближе к телу, упавшему с некоторо- го этажа по совершенно особым причинам и так далее - жизнь продолжа- лась в различных (безличных) формах: окоченелые конечности отваливают- ся, наступает бесконечность... ступает сконечность... тупае нечно...) Декабрь 1992. |