ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА КОАПП
Сборники Художественной, Технической, Справочной, Английской, Нормативной, Исторической, и др. литературы. 



   Валентин Пикуль
   Фаворит
   Роман-хроника времен Екатерины II в двух книгах

   OCR Палек, 1998 г.

   Аннотация

   В романе запечатлены важнейшие события отечественной  истории  второй
половины XVIII столетия. В центре повествования - образ  фаворита  импе-
ратрицы Екатерины II Алексеевны, выдающегося  государственного  деятеля,
полководца Григория Александровича Потемкина. Среди  действующих  лиц  -
императрица Елизавета Петровна и граф Алексей Разумовский, великий русс-
кий ученый Михаил Ломоносов и граф Иван Шувалов, основатель русского на-
ционального театра Федор Волков и граф Александр  Строганов,  знаменитые
адмиралы флота Российского Григорий Спиридов и  Самуил  Грейг,  польский
король Станислав Август Понятовский и мятежник Емельян Пугачев...

   ОТ АВТОРА
   Пушкин предрекал: "...Имя странного Потемкина  будет  отмечено  рукою
истории", а Герцен позже писал, что "историю  Екатерины  Великой  нельзя
читать при дамах". Имена этих людей, спаянные единой  страстью  и  нена-
вистью, общими викториями и поражениями, нерасторжимы в  давности  русс-
кой, Потемкин никогда не стал бы "князем Таврическим", если бы его мино-
вала любовь Екатерины, но и она не рискнула бы  титуловаться  "Великой",
если б ее не окружали русские люди, подобные Потемкину!
   Летопись придворного фаворита в России часто писалась дегтем на  кри-
вобоких заборах. Однако в бесконечной череде  куртизанов  встречались  и
умные люди, страстные патриоты: они дерзко вторгались в Большую  Полити-
ку, управляя не только коронованной любовницей, но и всем государством.
   Среди таких баловней счастья  первое  место  принадлежит  светлейшему
князю Потемкину-Таврическому, и громадное значение  его  деятельности  в
истории развития нашего Отечества уже никем не оспаривается.
   Петр I удачно разрешил проблему Балтийскую,
   Потемкину выпала честь завершить проблему Черноморскую,
   Именно этот человек и станет нашим главным героем,
   Роман "Фаворит" является логическим завершением моих прежних  истори-
ческих хроник "Слово и дело", "Пером и шпагой", Я старался не  повторять
самого себя, и потому некоторые эпизоды романа написаны с  учетом  того,
что читатель уже знаком с предыдущими фактами,  а  значит,  ему  понятна
взаимосвязь событий...
   В этом романе только один вымышленный герой, но образ его  создан  на
основе подлинных фактов. Все остальные - достоверные личности, а диалоги
их подтверждены перепискою и другими документами той эпохи.

   Книга первая

   Счастье не так уж слепо, как обыкновенно
   думают. Чтобы лучше доказать это,
   я построю следующий силлогизм:
   Первая посылка - качества и характер.
   Вторая - поведение.
   Вывод - счастие или несчастие.
   Из старинной сентенции

   РОЖДЕНИЕ
   (Вместо пролога)

   Доцветали на Москве сады и огороды, душно было.
   В окна залетали пчелы, гудя отяжеленно - к дождю.
   На соседнем дворе князей Хованских бранились  прачки,  хлестали  одна
другую жгутами мокрого белья.
   И плыл в небе змей бумажный - детишки баловались.
   - Эх! - сказал инвалид. - Налью-ка остатнюю...
   Конечно, ежели тебе уже на седьмой десяток, а ты в секундмайорах  за-
сиделся, то фортуна злодейская  пророчит  явное:  генерал-аншефом  тебе,
красну молодцу, не бывать. От этого предвидения майор полков пеших  пре-
бывал в давнем унынии и водку потреблять изволил, кою и закусывал  кара-
сями сушеными.
   1732 год обозначился тогда на Руси...
   Издавна ведомо, что воинство инвалидами украшается. А когда от  пока-
леченных уже невмоготу, разгоняют их по домам, дабы, на полатях  отлежи-
ваясь, они язвами своими никому глаза не мозолили. Был зван  и  майор  в
коллегию воинскую - ради учинения смотра врачебного.  А  ежели  для  ге-
ройства батального негоден, будут абшид ему давать без  пенсии.  Опохме-
лясь щами прокисшими, исправно пошел он  себя  комиссии  предъявить.  За
столом присутствия сиживали чины некий, весьма лютые.
   - Назовись, - потребовали, - кто таков, и поведай  нам  о  страданьях
своих. Но языка не трепли попусту, а докладывай экстрактно,  потому  как
время обеденное, а мы с утра раннего сидим тут не пивши, не евши - кале-
ками разными утруждаемся...
   Майор толковый рапорт учинил для комиссии:
   - Зовусь я Ляксандром Потемкиным, сын Васильев; дворянин роду  старо-
го, именьишки мои в провинциях Пензенской да Смоленской; душ  крепостных
имею с полсотни; в супружестве - да! - сопряжен, но за давностию лет же-
ны не помню, а детками Боженька обидел...
   Затем, раздеваясь, стал майор инвалидностью  наглядно  хвастать:  под
Азовом из лука татарского в бок стрелен, под Нарвою  прикладом  шведским
по черепу шарахнут, у Риги порохом обожжен изрядно, под Полтавою палашом
зверски рублен, а в несчастном Прутском походе рука колесом мортиры  по-
мята, отчего персты худо гнутся. Но тут усмотрел он в ряду  начальствен-
ном "бывого" солдата, который у него раньше в подчинении состоял. А  те-
перь проныра солдат, происхождения "подлого",  сам  будучи  майором,  за
столом комиссии красовался - при шпаге и портупее с шарфом.
   - А ты, гнида, каким побытом середь дворян затесался?
   На что ему было ответствовано: чтобы шумства не учинял, иначе его под
руки выведут и в протокол вставят. Майор Потемкин поспешно напялил порт-
ки, мундир застегнул проворно:
   - И пропади вы все с абшидом без пенсии! Лучше уж сгнию в инфантерии,
а посрамления чести шляхетской не потерплю...
   Через два года после этого казуса, в уважение инвалидности,  отставку
Потемкину все-таки дали.
   - Езжай, - велели начальники, - до дому своего и сиди там тихохонько.
Время сейчас таково, что бубнить по углам не пристало...
   Было время правления Анны Иоанновны - кровавой!
   Александр Васильевич с Москвы-то съехал, но лошадок  завернул  не  на
Смоленский тракт, чтобы жену навестить, а занесло его в пензенские края,
в убогое именьишко Маншино, что лежало на Киевской дороге. Тут его и по-
путал лукавый!
   Вот уж истинно: седина в бороду - бес в ребро...
   Потемкин жену свою Татьяну и впрямь позабыл. От  стола-то  свадебного
его сразу в инфантерию Петра I затолкали, и закувыркало недоросля в бит-
вах да маршах, только успевай поворачиваться. Не оттого ли и  не  поехал
он, сам старый, на родную Смоленщину, чтобы не видеть жены, тоже старой?
   А живя в своей деревеньке, заприметил у соседей Скуратовых вдову  мо-
лоденькую - Дарью Васильевну, что вышла из роду Кондыревых (была она  на
тридцать лет моложе майора). И полюбилось инвалиду в село Скуратове  на-
езживать. Приедет - честь честью, всем дворянам поклон учинит,  а  Дарье
Васильевне - персонально:
   - Уж не кажусь ли я противен тебе, красавушка?
   На что вдовица отвечала ему всегда прямодушно:
   - Да вы, сударь, еще худого-то ничего не свершили, так с чего бы  вам
противным казаться?
   И стал Потемкин соблазнять молодицу на любовь.
   - Мужчины нонеча, - отнекивалась Дарья Скуратова, - очень  уж  игривы
стали, мне, вдовице, опасаться их надобно.
   - Так я... тоже вдову - соврал ей Потемкин; стал он ласкаться к  Ску-
ратовым, на одиночество жалуясь, что, мол, негде и головы приклонить.  -
Вот ежели б Дарья-то свет Васильевна дни мои скрасила, - намекал  майор,
- так я на руках бы ее носил!
   Скуратовы быстро уговорили невестку:
   - Ты, дуреха, не реви: быть тебе из мичманского в ранге маеорском,  а
коли несогласна, так со двора нашего сгоним...
   Пред святым аналоем стоя, Потемкин и священника обманул,  что  давно,
мол, вдовствует. Дарья Васильевна понесла вскорости, лишь на шестом  ме-
сяце тягостей нечаянно вызнав, что у мужа супруга жива на Смоленщине.
   Встал старик перед иконами - повинился.
   - То так! - сказал. - Да не помню я первой своей. Одна ты мила мне...
Уж прости - не изгоняй меня, увечного и сирого. Жизни-то у меня и не бы-
ло: одни виктории громкие да веселья кабацкие...
   Собрали они пожитки, поволоклись телегою на Духовщину - едут и  горю-
ют, друг друга жалеючи. Время было суровое, инквизиция духовная за двое-
женство карала жестоко. Приехали в Чижово, а там старые ветлы склонились
над ветхими баньками, из-под тележных колес с квохтаньем разбегались  по
обочинам курочки с цыплятками. Вот и дворянская усадьба Потемкиных - та-
кая же изба, как у крестьян, только пошире да поусядистей...
   Вышла на крыльцо жена. Они сразу в ноги ей пали, вымаливая  прощение.
Татьяна Потемкина сказала мужу:
   - Я ведь тебя, Сашенька, до седых волос ждала. Бывало, от хлебца кус-
ну, а сама плачу - сыт ли ты, в баталиях упражняясь? Все на дорогу  пог-
лядывала - уж не едешь ли? Вот и сподобил Господь Бог на  старости  лет:
прилетел голубь мой ясный, да не един, а с голубицей молоденькой...  Ишь
как она чрево-то свое оттопырила! Сразу видать, что яичко  снесет  вско-
рости...
   Потемкин угрюмо взирал на свою жену - первую. Между ними  валялась  в
пыли вторая, и быть ей (согласно уставам церковным)  всегда  незаконной,
пока жива супруга первая.
   Законная и спросила о том незаконную:
   - Так что ж мне делать-то, чтобы счастье ваше благоустроить?  Или  уж
сразу руки на себя наложить?
   - Уйди вон... не мешай, - мрачно изрек Потемкин. - Постригись.  Схиму
прими. Тогда мы свободны станем... вот и все.
   Старуха, горько плача, повязала голову черным платком, уложила в  ко-
томку хлеб да соль, взяла посох в руки и побрела за околицу. На прощание
разок обернулась, сказала веще-зловеще:
   - Живите без меня, люди. Бог вам судья...
   Потемкины отбивали ей поклоны земные и не распрямились  до  тех  пор,
пока горемычная не исчезла в буреломах лесной дороги, уводившей ее в мо-
настырь - на вечное заточение.
   Потом Дарья Васильевна говорила мужу:
   - Вот накажет нас Бог, не видать нам счастия.
   - Не каркай, - отвечал Потемкин, наливку медовую под яблонькой кушая.
- А на что и нужна-то была она, ежели патлы - уже седые и клыки  торчат?
Едина дорога ей - под клобук, а мы с тобой еще пожируем. Рожай  первого,
и второго быстро придумаем.
   - Страшно мне с вами, сударь мой неизбежный... Как можете столь суро-
во с людьми невинными поступать?
   И была за такие слова исхлестана плеткою.
   - Мужу не перечь! - лютовал Потемкин. - Да целуй мне руку за то,  что
я, маеор, тебя супружеством осчастливил. Я ведь еще не проверял,  каково
ты блюла себя во вдовстве... Проверю!
   Старая лошадь паслась у старых овинов, а из старого леса гукала  ста-
рая сова-пересмешница, - это Смоленщина, порубежная земля  русская,  где
под курганами усопли витязи времен былинных.  Печальные  шляхи  тянулись
через шумливые дебри - какие на Русь, а какие во владения Речи  Посполи-
той; синие васильки глазели из ржи на проезжих панов, на баб с  граблями
да на нищих с торбами. Ближе к осени зачинались "рябиновые ночи" -  чер-
ные, со страшным громом и треском ликующих молний: в такие-то  вот  ночи
на Смоленщине вызревала ядреная и сочная рябина...
   А ближайшими соседями  чижовских  помещиков  были  сородичи  Потемки-
ных-Каховские, Энгельгардты, Тухачевские, Порсмбские и Высоцкие; наезжа-
ли из соседних Сутолок веселые богатыри - Глинки, которых особенно жало-
вала Дарья Васильевна, и когда Гриша Глинка заводил песню, молодая  жен-
щина радостно подхватывала:
   Запшегайце коней в санки, мы поедем до коханки.
   Ой, дзень, дзень, дзень - мы умчимся на весь день...
   После первой дочери Марфиньки родилась у Потемкиных вторая -  Марьюш-
ка, и Александр Васильевич подозрительно долго вглядывался в лик младен-
ца, лежавшего в колыбели.
   - Что-то уж больно на Глинок смахивает, - объявил он вдруг. -  И  нос
не потемкинский, да и глаза не те...
   - Да какой там нос, какие там глаза, - запричитала жена.  -  У  деток
молочных все образы на един манир.
   Страшный удар в лицо обрушил ее на спину... Старик помешался на  рев-
ности. Жену отныне держал взаперти, неохотно выпускал перед гостями. На-
вещал его в Чижове двоюродный братец, Сергей Потемкин, неустанно  подзу-
живал старика:
   - Что ж ты, Сашка, за женою плохо глядишь? По всему поветуслых тянет-
ся, будто она молодых приваживает. Гляди сам строже, как  бы  она  тебя,
дряхлого, не извела настойками разными. Ей, думаешь, ты  нужен?  Не,  ей
только поместья твои надобны...
   После таких наговоров Потемкин, весь трясясь, безжалостно стегал жену
арапником, как доезжачий на охоте вредную собаку. Лишь однажды Дарья Ва-
сильевна за себя вступилась.
   - Зверь! - крикнула она мужу. - Оставь терзать. Ведь я снова  пузата.
Рожу вот, а потом уж и добивай...
   Настала золотистая осень 1739 года.
   16 сентября, под вечер, Дарья Васильевна  почуяла  близость  родов  и
удалилась в баню, что ветшала на берегу тихой лесной речушки. Здесь она,
корчась на полоке, и родила сына.
   Пришел грозный муж и спросил ее:
   - От кого зачала погань сию, сказывай! - Взял ребеночка за ногу,  как
лягушонка паршивого, понес топить в речке. - Туда-то  ему  и  дорога,  -
приговаривал, о корчаги спьяна спотыкаясь.
   Младенец, повисну в вниз головой, даже не пикнул. Потемкин  встряхнул
дитятко еще разок над глубоким омутом, в котором тихо колыхались ленивые
сомы и ползали черные раки.
   - Так от кого же он? От Глинок иль от Тухачевских?
   Звериный вопль матери огласил дремучий лес:
   - Потемкин он... Уймись, кобель старый!
   Так явился на свет Божий Григорий Александрович Потемкин,  светлейший
князь Таврический, генерал-фельдмаршал и блистательный  кавалер  орденов
разных, включая все иностранные (кроме Золотого  Руна,  Святого  Духа  и
Подвязки), генерал-губернатор Новой России,  создатель  славного  Черно-
морского флота, он же его первый главнокомандующий, и прочая, и  прочая,
и прочая...

   ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
   Маленькая принцесса Фике

   Для Екатерины II наступила историческая давность... счеты потомства с
Екатериной II уже давно сведены. Для нас она не может быть ни  знаменем,
ни мишенью, - для нас она только предмет изучения!
   В. О. Ключевский (т. 5, с. 309, 311} История  царствования  Екатерины
II еще ждет критического изучения.
   Сов. истор. энциклопедия, т. 5, стр. 484

   1. ДЕВОЧКА ИЗ ПОМЕРАНИИ

   Был апогей ее величия и славы... Парики иноземных послов, склонявших-
ся перед престолом этой удивительной  женщины,  почти  касались  буклями
драгоценных паркетов. Она любила хлесткие фразы и сейчас вдруг вспомнила
трагическую обмолвку Дени Дидро, который неосторожно  сравнил  Россию  с
"колоссом на глиняных ногах".
   - Философия тоже ошибается: Россия - да, колосс, но покоится на ногах
из чугуна уральского. А ведь это даже не страна...
   - Так что же тогда? - пискнул кто-то  сдавленно  (представляя  ничто-
жество Пармы или Тешена, Ганновера или Гессена).
   - Вселенная, - отвечала императрица, и скипетр ее отразил сияние  дня
в алмазах из сокровищ Надир-шаха, а держава в другой руке озарилась мер-
цанием рубинов сказочной Голконды...
   Всегда помня о вечности, она заранее составила автоэпитафию  на  свою
могилу: "Здесь лежит Екатерина... она ничего не  упустила,  чтобы  иметь
успех. Снисходительная, любившая хорошо пожить, веселая по натуре,  рес-
публиканка в душе и доброго сердца, она имела немало  друзей;  труд  для
нее всегда был легок; общество и искусство ей постоянно нравились".
   А кто она, эта женщина, откуда явилась к нам?
   Любой исторический роман начинается с сомнений.
   Еще при жизни Екатерины немецкие историки перерыли архивы  церквей  и
магистрата Штеттина, так и не найдя ни  единой  бумажки,  подтверждающей
даже сам факт ее рождения. Пропажа официальных актов уже  тогда  вызвала
подозрения: "Каковы же были серьезные причины, заставившие  скрывать  ее
появление на свет? Что кроется за семейной тайной?  Может,  незаконность
рождения?.."
   Но мне, автору, не под силу разрешить эту историческую загадку, и мы,
читатель, вынуждены покорнейше следовать тем версиям, которые давно сде-
лались официальными.
   Над унылыми дюнами Померании задували протяжные ветры; была  запозда-
лая весна 1729 года, когда в доме благочестивого  принца  Христиана  Ан-
гальт-Цербстского и его не менее благочестивой супруги Иоганны Елизаветы
в тихую лунную ночь родилась здоровая девочка, которую в честь  ее  трех
теток нарекли по лютеранскому обычаю тройным именем - София Августа Фре-
дерика.
   Родители стали называть ее кратко - Фике!
   Германия в ту пору кишмя кишела худосочными отпрысками немецких  кня-
зей, которых расплодилось такое множество, что в их обширных родословных
путались даже всезнающие генеалоги. Потому-то никому в  Европе  не  было
дела до девочки, и, туго запеленав новорожденную, ее доверили  дремлющей
от усталости акушерке... Давным-давно древнейший славянский Серпск обра-
тился в германский Цербст, а его владетели забыли славянское происхожде-
ние и даже оскорблялись, если им об этом напоминали. За несколько столе-
тий существования дома Ангальт-Цербстского князья этой захудалой  динас-
тии не дали германским хроникам ни одной яркой и даровитой  личности,  -
напротив, Цербст поставлял к услугам Гогенцоллернов ограниченных  офице-
ров, никчемных чиновников и безмозглых ротозеев, которые едва  кормились
от доходов своего крохотного княжества.
   Фике даже родилась вне дома: ее родиной стал померанский Штеттин, где
квартировал 8-й Ангальт-Цербстский пехотный полк. Этим полком командовал
отец, которому в ту пору было уже под сорок. Матери  принцессы  исполни-
лось только семнадцать. А разница в возрасте дополнялась различием в ха-
рактерах.
   Отец - тугодумный и скупой педант, много видевший, но  мало  знавший,
набожный лютеранин, любил быт казармы, обожал прусских королей и был до-
волен судьбою потсдамского генералмайора.
   Мать - мало видевшая, но уже  много  чувствовавшая,  была  оскорблена
жалкою судьбой генеральши в прусской провинции, ей хотелось славы и пок-
лонения, чтобы страждущие мужчины толпою теснились в  роскошных  апарта-
ментах.
   Но король не позволил генералу даже занять комнаты в штеттинском зам-
ке - ангальтцы снимали квартиру в частном доме  господина  Грейнфейгейма
на углу Большой Соборной улицы.
   Маленькая принцесса Фике лежала еще в колыбели, а мир открывался  пе-
ред нею окном спальни, в котором виднелась церковь святой Марии,  и  там
звонили колокола... Иногда появлялась мать - гибкая и  вертлявая,  бойко
стрекочущая каблуками красных туфель. Она дарила дочери мимолетный поце-
луй и с яростью раздавала нянькам искрометные пощечины:
   - Приседайте ниже при появлении моей светлости...
   Иоганна почасту и надолго пропадала из Штеттина: ей, в отличие от до-
моседа-мужа, было везде хорошо (только не дома!). Сейчас юную  ветреницу
манил Гамбург, где ее поджидал любовник - русский аристократ  Иван  Бец-
кой.
   Влажные ветры Померании задували в широкие окна.
   Фике разевала беззубый рот, радуясь жизни.
   О, как страшна она станет в неизбежной старости!
   После Фике у принцессы Ангальт-Цербстской были еще дети, и  к  каждой
новой беременности она относилась с предельным  отвращением,  будто  муж
дал ей выпить невыразимой гадости.
   - Опять, ваша светлость, вы сделали меня несчастной, -  упрекала  она
принца, шнуруя талию в тиски корсетов. - Теперь я лишена возможности от-
быть в Берлин, дабы своим присутствием украсить прием у  нашего  доброго
короля...
   (В зрелые годы, вспоминая себя прежней маленькой Фике, Екатерина  пи-
сала Дидро: "Взрослые не всегда знают, что думают дети, и трудно  узнать
им детей, особливо когда доброе воспитание приучило их слушать  взрослых
с покорностью... Бывши ребенком, я часто плакала, когда  меня  обманыва-
ли!")
   Отец не обманывал Фике - ее обманывала мать.
   Однажды она с небывалой лаской внушила дочери:
   - Вы должны сказать его светлости, что давно  хотите  навестить  Гам-
бург, желая повидать свою любимую бабушку и мою высокочтимую мать - гер-
цогиню Голштинскую...
   Девочка вошла в служебный кабинет отца:
   - Ваша светлость, мой дражайший родитель, я прошу вас  дозволить  по-
ездку в Гамбург, чтобы я могла повидать бабушку.
   Христиан повернулся к Фике столь живо, что  с  его  короткого  парика
слетело белое облачко дешевой солдатской пудры:
   - Вас научила просить об этом мать?
   - Да, - созналась Фикс...
   За столом принц Христиан спросил у супруги:
   - Прелестная, вы опять желаете навестить матушку?
   - С чего вы взяли это, мой добрый друг? - удивилась жена, сразу обоз-
лившись. - Я совсем не желаю снова тащиться по грязи в Гамбург на  полу-
дохлых клячах наших нищенских конюшен.
   - Но Фике мне сказала...
   - Ах, мало ли что выдумает наша Фике!
   А вечером в спальне она больно ударила дочь по лицу:
   - Пфуй! Как вы несносны и глупы, дитя мое...
   Но Фике не была глупа; исподтишка она пристально наблюдала за поведе-
нием взрослых. Девочка рано научилась угадывать, когда они говорят прав-
ду, а когда лгут. Из частых поездок по Германии Фике вынесла верное суж-
дение: ее мать, такая недоступная дома, в Берлине становилась  провинци-
альной дамой нижайшего ранга, а отец, всесильный в Штеттине, - лишь нич-
тожный вассал прусского короля, с почтением лобызающий фалды  его  запы-
ленного мундира. Между тем Иоганна Елизавета, словно бездомная  кукушка,
подкидывала своих детей к родственникам, отсылая их  от  себя  подальше,
чтобы не мешали развлекаться. Желая раз и навсегда избавить себя от хло-
пот о Фике, она приставила к ней гофмейстерину,  француженку  Кард  ель,
обязав ее (заодно уж!) служить и наставницей в делах суровой  нравствен-
ности... Фике не однажды спрашивала Кардель:
   - Скажите, Бабетта, к чему  меня  готовят,  заставляя  танцевать  под
скрипку и слушать музыку, которую я не выношу?
   - Вас готовят к замужеству, - был честный ответ.
   - А что я должна делать в замужестве?
   - То же самое, что делает ваша мать.
   - Но она ведь никогда и ничего не делает.
   - Когда вы станете старше, - заключила гофмейстерина, - вы сами  убе-
дитесь, что у женщин вашего круга очень много обязанностей перед светом.
А сейчас поиграйте в куклы...
   Фике терпеть не могла кукол. Она выбегала на  двор,  где  верховодила
шайкою уличных мальчишек, устраивая между ними побоища. Совсем неподоба-
юще для принцессы Фике ловко обчищала  соседские  яблони  от  недозрелых
плодов. Коленки ее были исцарапаны, движения порывисты - как у мальчика.
Родители наряжали ее лишь в самые дешевенькие платья, рваные  чулки  тут
же штопали, никаких украшений она не знала, и потому в дни народных  гу-
ляний, смешавшись с толпою, девочка-принцесса ничем не отличалась от де-
тей штеттинских горожан.
   В 1739 году Фике исполнилось десять лет.
   В этом году на далекой Смоленщине родился Потемкин.
   Крепостная пушка пробуждала Ангальт-Цербстскую принцессу - крики  де-
ревенских петухов будили русского мальчика.
   Помсрання была еще наполнена грозой и славой русского оружия.
   Петра I на эти скудные песчаные берега привело жестокое  единоборство
со шведами и политические союзы, которые он торопливо закреплял брачными
связями, раздавая по герцогствам своих царевен и  великих  княжон.  Фике
была поражена, когда мать сказала, что они дальние родственники дома Ро-
мановых:
   - Ваш дед Голштинский был женат на Гедвиге, сестре  шведского  короля
Карла Двенадцатого, воевавшего с Петром Первым. Но зато дочь  царя  Анна
Петровна была выдана отцом за сына вашего деда, и кровь шведской  динас-
тии смешалась с романовской. А муж Анны Петровны, герцог  Карл  Фридрих,
приходится мне двоюродным братом...
   Померания еще хранила следы шведского владычества, но в языке горожан
Штеттина (Щецина) иногда звучала древнеславянская  речь,  не  угасшая  в
бурных событиях европейской истории. С малых лет Фике жила под  очарова-
нием рассказов о русских людях (о России часто рассуждали родители, хотя
ни отец, ни мать там не бывали). В семье помнили принца Карла,  влюблен-
ного в цесаревну Елизавету Петровну; приехав в Петербург, он умер в  ка-
нун свадьбы.
   - Мой голштинский дядя умер от любви?
   - От оспы, - отвечала мать дочери...
   А на прогулках девочка не раз видела толпы обездоленных  немцев;  они
брели вдоль Одера к морю, чтобы на штеттинских кораблях плыть дальше.
   - Куда стремятся эти бесконечные толпы людей?
   - О! - отвечал отец. - Это несчастные и  нищие  в  Германии,  которые
мечтают стать богатыми и счастливыми в России.
   - Неужели в России для всех хватит места?
   - Эта страна беспредельна.
   - И богата?
   - Она сказочно богата, дитя мое...
   Россия волшебным сном входила в сознание Фике!

   2. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ

   Россия так и оставалась - только сном... Девочка уже  догадывалась  о
той жалкой роли, какая предназначалась ей в истории: быть супругой  мел-
кого немецкого князька, который по утрам станет гонять по плацу свою ар-
мию в 15-20 солдат при двух доморощенных генералах, а унылые  вечера  ее
будут посвящены вязанию чулок в кругу скучнейших фрейлин... Для этого не
слишком и учили! Немножко танцев, чуточку морали  с  религией.  Фике  не
утомляли и грамматикой: на уроках учитель рисовал буковки карандашом,  а
девочка была обязана обвести их чернилами.
   От отца - никакой ласки, от матери - придирки и одергивания,  пощечи-
ны, всегда торопливые, сделанные наспех и  потому  вдвойне  обидные  для
детского самолюбия. Время от времени мать внушала девочке, что она нико-
му не нужна, что ее стыдно показать приличным людям, что чулок на нее не
напастись, и - наконец - она выпаливала самое ужасное:
   - Боже, до чего вы уродливы! Как я, волшебное создание, рожденное для
амурных упоений, могла произвести такое чудовище?..
   Однажды начались сборы в голштинский Эйтин, куда свою сестру вместе с
дочерью пригласил епископ Адольф Любекский, чтобы ангальтские  родствен-
ники полюбовались на его воспитанника - герцога Карла Петра Ульриха. Са-
дясь в карету, мать предупредила:
   - Фике, в Эйтине вы должны служить образцом поведения... И  прошу  не
объедаться за столом...
   Эйтин был резиденцией епископа; тут росли дивные тюльпаны, было много
красивых дорожек, шлагбаумов и будок с часовыми. А когда принцесса с до-
черью выходили из кареты, барабанщики пробили им  "встречную  дробь",  и
мать зарделась от гордости.
   - Какие бесподобные почести нам оказывают, - восхитилась она. - Поду-
мать только: сразу пять барабанов!
   - И еще скрипка, - добавила Фике.
   - Где вы увидели скрипача?
   - А вон... в окне, - показала девочка.
   В окне молочного павильона стоял худосочный подросток, держа  скрипи-
цу. На подоконнике лежала морда большой собаки, глядевшей на приезжих  с
печалью в глазах. Мать больно ущипнула дочь:
   - Скорее кланяйтесь! Это герцог Голштинии, мой племянник и ваш  трою-
родный брат, а его мать Анна Петровна как раз и  была  дочерью  русского
императора Петра Первого...
   Фике взялась за пышные бока платья и, чуть поддернув их повыше,  учи-
нила перед кузеном церемонные приседания, на что собака в окне павильона
отсалютовала ей троекратным взлаем:
   - Уф! Уф! Уф... У-ррррр!
   Фике не знала (да и откуда ей знать?),  что  она  раскланялась  перед
своим будущим супругом, которому суждено было войти  в  русскую  историю
под именем императора Петра III...
   До германских княжеств уже дошли слухи о болезни Анны Иоанновны, а  в
случае ее смерти престол России займет отпрыск Брауншвейгской  династии!
Голштинский дом трагически переживал это известие. Правда, в Эйтине  еще
не угасла робкая надежда на то, что цесаревна Елизавета  Петровна,  если
судьба ей улыбнется, может круто изменить положение; тогда  вместо  бра-
уншвсйгцев к престолу Романовых придвинется близкая им по крови династия
Шлезвиг-Голштейн-Готторпская...
   За ужином епископ сказал:
   - Не будем создавать сладких иллюзий о России! Беда в том, что  русс-
кие слишком ненавидят нас - немцев...
   На другом конце стола, где сидел герцог Карл Петр Ульрих,  послышался
шум, и епископ Адольф стукнул костяшками пальцев.
   - Неужели опять? - гортанно выкрикнул он.
   К нему подошел камер-юнкер Брюммер.
   - Опять, ваше святейшество, - отвечал он могучим басом. - Ваш племян-
ник выпил уже два стакана вина, и стоило мне чуть  отвернуться,  как  он
вылакал все мое бургундское.
   - Выставьте его вон! - распорядился епископ...
   После ужина Фике случайно проследовала через  столовую,  где  застала
своего голштинского кузена. Герцог торопливо бегал вокруг стола, который
еще не успели убрать лакеи, и алчно допивал вино, оставшееся  в  бокалах
гостей. Увидев Фике, мальчик взял кузину за руку и сильно дернул к себе.
   - Надеюсь, сударыня, - выговорил он, пошатываясь, - вы сохраните бла-
городство, как и положено принцессе вашего славного дома, иначе... иначе
Брюммер снова задаст мне трепку!
   Девочка искренно пожалела пьяного мальчика:
   - Какой жестокий у вас воспитатель, правда?
   - Да, он бьет меня ежедневно. Зато я в отместку ему луплю биллиардным
кием своего лакея или собаку... Тут, - сказал Петр, кривя рот и  гримас-
ничая, - словно все сговорились уморить меня. Вы не поверите, принцесса,
что до обеда я сижу на куске черствого хлеба. Но я вырасту, стану знаме-
нитым, как Валленштейн, и этот Брюммер поплачет у меня, когда  я  всыплю
ему солдатских шпицрутенов...
   Фике, волнуясь, прибежала к комнату матери:
   - Какой гадкий мальчик мой брат!
   Узкое лицо матери вытянулось еще больше:
   - Вы не имеете права так скверно отзываться о герцоге, голова которо-
го имеет право носить сразу три короны - голштинскую,  шведскую  и...  и
даже российскую!
   В голосе матери Фике уловила затаенную тоску. Это была тоска некудыш-
ной ангальтинки по чужому земному величию, по громким титулам, по  свер-
канию корон. Утром, гуляя с герцогомкузеном, девочка спросила его, какую
из трех корон предпочел бы он иметь:
   - Вы, конечно, мечтаете о российской?
   - Сестрица, - захохотал мальчик, -  я  еще  не  сошел  с  ума,  чтобы
царствовать в стране дураков, попов и каторжников. Лучше моей  Голштинии
нет ничего на свете...
   Из Эйтина лошади понесли прямо в Берлин!
   Ангальтское семейство безропотно преклонялось перед величием Пруссии,
и мать не могла не навестить короля. Фике запомнила его резко очерченный
силуэт, точный жест, каким он бросил под локоть себе большую  треуголку.
Фридрих II поцеловал принцессумать в лоб, а маленькую Фике небрежно пог-
ладил по головке.
   - Уже и выросла, - сказал он кратко, без эмоций.
   Униженно пресмыкаясь, мать выклянчивала  чин  генерал-лейтенанта  для
мужа. Фридрих II сухо щелкнул дешевенькой табакеркой.
   - Еще рано, - отказал он и, взмахнув тростью, предложил спуститься  в
парк по зеленым террасам... Фике с матерью едва поспевали  за  маленьким
быстроногим человеком, а в ответ на дальнейшие просьбы принцессы Фридрих
II тростью указал на девочку: - Не делайте из нее золушки! В будущем ва-
шей дочери возможны самые невероятные матримониальные вариации.
   - Ваше величество, но я...
   - А вы уже замужем, мадам! - осадил ее король.
   Ночевать остановились в берлинском отеле, и мать, уложив Фике в  пос-
тель, быстро и шумно переодевалась. Поверх  исподнего  фрепона  накинула
распашной модест, в разрезе лифа расположила гирлянду пышных бантов. Ту-
ча пудры осыпала ее декольте (в форме воинского каре), а белизну шеи ис-
кусно оттеняла узкая черная бархотка. В такие моменты,  собираясь  поки-
нуть дом, она всегда хорошела, добрея. Иоганна приклеила над губою мушку
и, мурлыча, повертелась перед зеркалами. Потом, глубоко задумавшись, она
подвела у глаз стрелки, и теперь это сочетание  стрелок  с  мушкою  было
негласным паролем для знатоков любви: "Вы  можете  быть  со  мною  дерз-
ким..." Громадное панье не позволяло  матери  пройти  через  дверь,  она
встала бочком и проскочила с писком, как мышь. Фике уснула и пробудилась
ночью, встревоженная чужим смехом за стеною. В длинной  рубашке  до  пят
девочка  соскочила  с  постели,  тихо  приоткрыла  дверь  в  материнскую
спальню. Первое, что она увидела при лунном  свете,  это  длинный  палаш
драгунского офицера, затем разглядела и остальное. Фике справедливо  ре-
шила, что увиденное ею следует скрывать от отца. А утром  она  заметила,
что у матери появились лишние деньги, и мать очень быстро  промотала  их
на всякие мелочи, против приобретения которых всегда так горячо  восста-
вал скупой отец...
   А скоро наступили перемены. Сначала они  казались  случайными,  потом
закономерными и наконец обрели мощный европейский резонанс. Эти перемены
касались лично ее - маленькой и отверженной в  семье  принцессы  Фике...
Анна Иоанновна умерла, престол России занял ее племянник  Иоанн  Антоно-
вич, но в морозную ночь цесаревна  Елизавета,  поддержанная  гвардией  и
мелким дворянством, выбросила Брауншвейгскую династию из царского  двор-
ца. Фике теперь часто заставала мать перебирающей газеты - брюссельские,
парижские, гамбургские. Снова воскресли угасшие надежды голштинцев:
   - Да, да! Уже сбываются пророчества  Адама  Олеария,  и  нашу  бедную
Голштинию ожидает великое и славное будущее...
   Вскоре газеты сообщили, что герцог Голштинии вытребован теткою в Рос-
сию для наследования престола, и Фридрих  II  моментально  отреагировал:
летом 1742 года, желая угодить русскому кабинету, король произвел принца
Христиана Ангальт-Цербстского в генерал-лейтенанты, назначив его  губер-
натором Штеттина.
   Ликованию матери не было предела:
   - Прочь из этих жалких комнатушек - в замок, в замок!..
   Теперь за стулом Фике прислуживал лакей, штопаных чулок она более  не
носила, к обеду ей подавали громадный кубок вкусного пива. Отныне -  уже
не по легендам! - девочка по доходам семьи, по содержимому своей тарелки
материально, почти плотски, ощутила щедрую благость, исходящую от  могу-
щества великой России. Затем герцог Людвиг (родной  дядя  Фике)  призвал
своего брата Христиана в соправители Цербста, и отец  стал  титуловаться
герцогом. Резкий переход от ничтожества к величию  отразился  на  нервах
матери, и она властно потребовала от мужа, чтобы во  время  вкушания  ею
пищи играла на антресолях музыка.
   - Вы знаете, друг мой, - доказывала она, -  что  я  спокойно  поедала
все, что мне дают, и без музыки. Но зато теперь, когда я стала  герцоги-
ней, мой светлейший организм не воспринимает  супов  без  нежного  музы-
кального сопровождения их в желудок...
   Фике страдала: она не выносила музыки - ни дурной, ни хорошей.  Любая
музыка казалась ей отвратительным шумом. Голубыми невинными глазками де-
вочка исподтишка шпионила за матерью, а потом перед зеркалами копировала
ее ужимки, обезьянничала.
   Никто и не заметил, как за  декорациями  зеленых  боскетов,  на  фоне
трельяжных интерьеров потихоньку складывался характер будущей женщины  -
все понимающей, все оценивающей, уже готовой постоять за себя. Герцогине
не могло прийти в голову, что ее дочь, замурзанная и покорная, уже давно
объявила ей жестокую войну за первенство в этом мире, и она будет  вести
борьбу до полной капитуляции матери... Целый  год  герцогиня  с  дочерью
провели в Берлине, где Фике оформилась в подростка,  стала  длинноногой,
остроглазой вертуньей, скорой в словах и решениях. Мать  хотела  сделать
из дочери изящное манерное существо,  вроде  фарфоровой  статуэтки,  под
стать изысканным картинам Ватто, и даже за обеденным столом Фике держала
ноги в особых колодках, приучая их к "третьей позиции" - для начала  же-
манного менуэта.
   - Главное в жизни - хороший тон! - внушали Фике.
   Целиком поглощенная тем, чтобы люди не забывали о ее величии, мать не
разглядела в дочери серьезных физиологических перемен. Но они  не  оста-
лись без внимания прусского короля...
   Фридрих II вызвал к себе министра Подевильса:
   - А ведь мы будем олухами, если не используем привязанности Елизаветы
к своим германским родственникам. Сейчас русская императрица  обшаривает
закоулки Европы, собирая портреты для создания "романовской"  галереи...
Я думаю, - решил король, - что нам стоит пригласить глупца Пэна!
   Был чудный мартовский день 1743 года.
   - Фике, - сообщила мать дочери" - лучший берлинский живописец  Антуан
Пэн будет писать ваш портрет. Я  научу  вас  принять  позу,  исполненную
внутреннего достоинства и в то же время привлекательную для взоров самых
придирчивых мужчин. - Герцогиня заломила руки, возведя глаза к  потолку,
на котором пухлые купидоны, сидя на спинах дельфинов, трубили в раковины
гимны радостной жизни. - Король так добр, - заключила мать,  прослезясь,
- что нам этот портрет не будет стоить даже пфеннига: прусская казна са-
ма уплатит живописцу...
   Портрет был вскоре написан.
   - Во, бездарная мазня! - сказал король, стуча тростью. - Ладно! Я  не
думаю, чтобы Елизавета была знатоком живописной манеры, а принцесса Фике
представлена здесь вполне выразительно...
   Портрет намотали на палку, как боевое знамя, которое будет развернуто
во всю ширь перед генеральным сражением. Королевский курьер доставил его
на берега Невы, где Елизавета, кокетливо  прищурившись,  осмотрела  свою
дальнюю родственницу.
   - Ну что ж, Алеша! - сказала она своему фавориту Разумовскому. - Гля-
ди сам: ноги-руки на месте, глаза и нос - как у людей... Сгодится и  та-
кая нашему дурачку!
   В канун наступающего 1744 года  вся  ангальтская  семья  собралась  в
Цербсте, где герцог Христиан, как добрый лютеранин, пожелал украсить но-
вогоднюю ночь возблагодарением Всевышнего за щедроты, которые столь бур-
но на него излились... В эти дни  ангальтинцы  уже  были  извещены,  что
портрет Фике произвел на русскую императрицу самое благоприятное впечат-
ление.
   1 января герцог Христиан, сочтя, что одной порции молитв  недостаточ-
но, снова деспотически увлек свое семейство в капеллу цербстского замка.
Опять заиграл орган, зашелестели в руках молитвенники. Но с улицы  вдруг
послышался топот копыт, заскрипели на ржавых петлях тяжкие двери  храма,
и в настороженной тишине, разом наступившей, все невольно вздрогнули  от
грузных шагов.
   Цок-цок-цок - стучали ботфорты по каменным плитам.
   Фике встала навытяжку - это близился ее рок!

   3. ДОРОГА НА ВОСТОК

   Следом за своим воспитанником прибыл в Россию и голштинский камер-юн-
кер Брюммер, а те слова, которыми он ободрил будущего императора,  дошли
до нас в документальной ясности:
   - Я стану сечь ваше высочество так нещадно, что собаки не будут успе-
вать облизывать кровь с вашей паршивой задницы...
   Карл Петр Ульрих в России стал называться Петром Федоровичем. И  хотя
этот enfant terrible всем постоянно мешал, он многим был нужен. Петр не-
чаянно для себя (и неожиданно для истории) сделался важным козырем в иг-
ре престольных конъюнктур. Из Стокгольма прибыло в Петербург  целое  по-
сольство - шведы просили у царицы уступить им племянника, который  Карлу
XII приходился внуком. Елизавета потому и не хотела  его  отдавать.  Она
отвечала послам, что Петр нужен ее престолу как внук  Петра  I,  а  если
вам, шведам, короля нигде более не сыскать, так я  вам  уступлю  другого
голштинца. И указала на дядю своего племянника -  епископа  Адольфа  Лю-
бекского, который проворно скинул мантию и, уплыв в Швецию,  женился  на
родной сестре прусского короля Фридриха II... Такова забавная  подоплека
появления голштинца Петра III в России!
   Наследник русского престола не знал матери, умершей после его  рожде-
ния, в раннем детстве потерял и отца, - Брюммер с пучком розог и епископ
с катехизисом вывели отрока за шлагбаум европейской политики. При первом
же свидании с русской тетушкой Петр сильно озадачил ее  ухватками  кара-
ульного солдата, которые никак не вязались с интересами неразвитого  ре-
бенка.
   - Впервые вижу, - удивилась Елизавета, - чтобы круглый сирота  был  и
круглым дураком. - Она была растеряна и даже не  скрывала  растерянности
от придворных. - Нешто, - спрашивала царица, - в Европах  и  все  принцы
таковые обормоты бывают?..
   С бравадою арестанта, выпущенного из тюрьмы, Петр в  первый  же  день
свободы жестоко напился. Императрица стороною вызнала, что с десяти  лет
мальчика уже потчевали в Голштинии вином и пивом.
   - Вот это новость, - тяжко призадумалась Елизавета. - Уж на Руси свя-
той люд православный винопитием удивить трудно,  но  у  немцев,  видать,
всем нам еще поучиться надобно. - Она посоветовалась  с  Разумовским:  -
Как быть-то нам? Ведь, чай, не чужой  он  мне,  а  родная  кровинушка...
Драть его? Так он уже дран приехал. Этот  Брюммер  его  насквозь,  будто
ротный барабан, простучал!
   Бывший свинопас отвечал с большим знанием дела:
   - Учить надо, голубушка ясная. А ученье без мученья не бывает, о  чем
небось и сама по опыту ведаешь...
   К телесному воздействию со  стороны  Брюммера  приложили  умосозерца-
тельное воздействие академика Якоба Штелина, и тот выявил полную  беспо-
мощность мозга наследника: Петр понимал лишь осязаемое и видимое,  избе-
гая всего отвлеченного. Отвергая все  крупное,  он  любил  мелочи.  Даже
рассматривание мундира начинал не с его покроя, а с пуговиц... Книги  не
читались, Петр рассматривал в них лишь картинки. Русскую историю  Штелин
трактовал по рублям и гривнам старого времени. Геометрия  имела  практи-
ческое завершение чертежом учебной комнаты. Химию осваивали  лицезрением
частых городских пожаров. Брюммер присутствовал постоянно! Он имел наго-
тове испытанный арсенал воспитательных  инструментов,  как-то:  оплеухи,
розги, подзатыльники и прочие удивительные чудеса, до сей поры не снятые
с вооружения всего мира. К этому набору педагогических  средств  следует
добавить бесподобную виртуозность брани, которую Брюммер по  прибытии  в
Россию радикально обновил за счет пленительных русских выражений...
   - Учиться так учиться, - говорил он здраво.
   В один из дней тетушка вызвала племянника к себе  и  поставила  перед
ним пэновский портрет его цербстской кузины.
   - Узнаешь ли? - вопросила конкретно.
   - Впервые вижу, - получила ясный ответ.
   Елизавета Петровна малость даже оторопела:
   - Я тут стараюсь, в Европах этих разных все пороги обила, невесту для
тебя сыскивая, а ты свою же сестрицу не признаешь...  Ступай!  -  велела
она. - Я тебя супружеством отягощу. А жена - не тетка родная.  Она  живо
даст тебе на орехи с изюмом...
   Итак, читатель, 1 января 1744 года в капелле цербстского  замка  поя-
вился курьер с пакетом. Его шаги приближались: цок-цок... Он обошел  Фи-
ке, вытянувшуюся перед ним, миновал и герцога Христиана, вручив эстафету
в руки герцогини Иоганны Елизаветы.
   - От кого? - спросила она с некоторым испугом.
   - От... простите, не извещен.
   Все потянулись в замок - к столам, к каминам, к трубкам и пиву.  Вла-
дельцы Цербста примолкли, выжидая когда герцогиня ознакомится с послани-
ем. Наконец она вышла из кабинета:
   - Фике, это касается лично вашей персоны...
   Большие воды политики иногда  протекают  грязными  темными  каналами.
Письмо было от Брюммера, но писал он так, что за  его  спиною  ощущалось
жаркое дыхание самой Елизаветы. Фике скосила глазки на депешу из  Петер-
бурга: "...императрица желает, чтобы Ваша Светлость, сопровождая старшую
дочь Вашу, принцессу, прибыли сюда возможно скорее... Вы слишком просве-
щенны, чтобы не понять истинного смысла того нетерпения, с каким русская
императрица желает Вас видеть..." Герцог спросил жену, указывая трубкой:
   - Могу я знать, что здесь писано к вам?
   Иоганна Елизавета закрыла письмо ладонями:
   - Нет! - Но тут же разболтала: - Я еду в Россию и везу туда Фике. А в
Берлине по векселю Елизаветы король отсыплет мне дукатов, сколько я поп-
рошу... Это великая тайна, мой друг! Пока мы скачем в  Россию,  ни  одна
кошка в Европе не должна шевельнуться. Мы отъезжаем под  именем  графинь
Рейнбек и лишь в Риге сможем называться своими подлинными именами...
   Вдруг перед замком  (опять  роковое  "вдруг")  протрубил  рожок  поч-
тальона, из кареты выбрался краснорожий фельдъегерь, поднялся в замок и,
вскинув ко лбу пакет, вручил его герцогине:
   - Вашей светлости от его королевского величества.
   - Мускусу! - закатила глаза герцогиня. - Ах, неужели в этом доме ник-
то не видит, что мне дурно... ах, умираю, спасите!
   Каждый час по эстафете, сначала из Петербурга, а теперь из Берлина, -
это слишком помпезно. Сбрызнутая острым мускусом, герцогиня прочла:  ко-
роль требовал скорейшего отъезда в Россию. Герцог Христиан ходил по ком-
натам, задевал  коленями  стулья,  обитые  гризетом  цербстского  произ-
водства, и - рассуждал:
   - Я все-таки не понимаю, что в нашем тихом  Цербсте  происходит?  Кто
объяснит мне эту странную суматоху?
   - Едем! - закричала жена. - Вы, мой друг, сущий болван, если не дога-
дываетесь, что наша ничтожная Фике станет  русской  императрицей...  Го-
товьте лошадей и кареты... в дорогу!
   Фике онемела. А перед ее матерью, жаждавшей  трепетных  удовольствий,
открылась картина блистательной жизни в России:  торжественные  почести,
праздники и фейерверки, кавалькады любовников, которые, сгорая от страс-
ти, скачут за нею в тени романтических дубрав, а она -  гордая!  -  всем
отказывает. Но тут является некто неотразимый, и перед ним она  слабеет.
При этом ангальтинка плотоядно размышляла: "В любом случае моя дочь  мо-
жет только мешать мне наслаждаться..." Строгим тоном она ей сказала:
   - Фике, разрешаю вам взять в Россию три платья, остальные  пригодятся
вашим сестрам, когда они подрастут... Так и быть: я дарю вам свои  новые
брюссельские чулки, но отберу их у вас, если в Петербурге не найду  себе
лучших.
   Два дня ушло на срочное обновление туалетов герцогини, а невесту  ос-
тавили в прежних полунищенских обносках.
   - Скромность украшает невинность, - декламировала  мать  и  позволила
взять в Петербург медный кувшин, - Пусть русские дикари  видят,  что  вы
явились не с пустыми руками. Захотите помыться, и вам не придется  крас-
неть, выпрашивая кувшин у императрицы.
   Отец взялся сопровождать их. Карета тронулась,  через  заднее  окошко
Фике проследила, как за нею опустился полосатый  шлагбаум  Цербста  (она
уже никогда сюда не вернется). На третий день семейство прибыло  в  Бер-
лин.
   - В браке вашей дочери с русским наследником,  -  сказал  Фридрих  II
герцогине, - я вижу залог безопасности Пруссии, а мой  посол  в  России,
барон Мардефельд, ждет вашу светлость с таким же нетерпением,  с  каким,
полагаю, жених ожидает прибытия невесты... А кстати, - огляделся  он,  -
почему я не вижу ее здесь?
   Иоганна Елизавета объяснила отсутствие дочери тем,  что  глупая  Фике
может лишь помешать серьезной беседе.
   - Глупая или мудрая, но к обеду ей быть здесь!
   Недавно Фридрих II победоносно завершил войну с Австрией, отняв у нее
богатую Силсзию, - теперь, выдавая Фике за русского наследника, он хотел
сделать Россию нейтральной к своим захватам. Но  канцлер  Бестужев-Рюмин
ориентировал политику Петербурга на Австрию и Саксонию... Король доказы-
вал:
   - Приезд вашей дочери - это удар по Бестужеву, а мой посол Мардефельд
поможет вам устранить его вредное  влияние  на  Елизавету,  на  весь  ее
двор... Что ж, пора за стол. Где Фике?
   Но король не дождался девочку к обеду.
   - Где ж она? - спросил он, уже гневаясь.
   Пришлось сознаться, что Фике плохо одета.
   - Сударыня, - вежливо и едко произнес король, - не забывайте, что  вы
только дуэнья при своей дочери. Не вам, а  именно  дочери  предназначена
роль царской невесты... Одеть Фике!
   Три часа ожидали, пока Фике не  явилась  перед  королем  в  уродливом
платье, сшитом на живую нитку, едва причесанная,  чуточку  припудренная,
без драгоценностей. Герцогиня, почуяв неладное, вырвала из своей причес-
ки длинное перо черного какаду и с размаху вонзила его в волосы  дочери,
словно кинжал в свою жертву.
   Фридрих тут же выдернул перо, подавая девочке руку:
   - Ваша светлость, вы обедаете сегодня со мной...
   Это была первая победа Фикс над матерью, которая издали нервно наблю-
дала за дочерью, сидящей рядом с королем. А она с мужем  вынуждена  была
жаться в сторонке.
   Накормив одну лишь Фике, король отпустил их.
   16 января ангальтское семейство покинуло Берлин.
   Европа давно не помнила такой зимы - суровой и бесснежной; за карета-
ми по замерзшим колдобинам тащились пустые сани на привязи, что придава-
ло процессии нелепый вид.  В  Шведте-на-Одере  семья  разделилась:  отцу
ехать на Штеттин, а мать с дочерью поворачивали на восток. Сильный  зно-
бящий ветер развевал флаги над форштадтами. Отец снял треуголку и  вдруг
разрыдался. Он плакал, а его напутствия дочери звучали на ветру, как бо-
евые приказы:
   - Милостивыми взорами наделяйте слуг и фаворитов государыни, с  русс-
кими наедине не говорите, чтобы не вызвать дурных подозрений.  Избегайте
расточительной игры в карты, деньги карманные держите в кошельке,  выда-
вая прислуге самую малость. Кошелек ночью кладите в  чулок,  а  чулок  с
деньгами прячьте между стеной и постелью, чтобы русские  не  стащили.  В
тяжбах и ссорах ни за кого не вступайтесь, дабы не  нажить  себе  лишних
врагов...
   Это была его "политическая" программа! Фике сердцем вдруг поняла, что
больше никогда не увидит этого человека. С криком она бросилась  на  шею
отцу. Христиан стащил с головы парик и вытирал им слезы - свои и  дочер-
ние.
   Кареты разъехались. Мать даже всплакнула:
   - Всегда вы умудряетесь доводить страсти до  критических  крайностей.
Ах, Фике, как хорошо знать золотую середину...
   18 января, спасаясь от мороза, "графини  Рейнбек"  натянули  на  лица
шерстяные маски с прорезями для глаз. Дороги были  ужасны,  а  постоялые
дворы Пруссии - в состоянии плачевном. Герцогиня депешировала мужу:  "Мы
спали в свинятнике; вся семья, дворовая собака, петух, дети в колыбелях,
другие за печкой - все вперемежку... мы с Фике устроились на скамье, ко-
торую я велела поставить посреди комнаты, спасаясь от  клопов".  Миновав
Данциг, 24 января форсировали Вислу и на третий день - прибыли в Кенигс-
берг, откуда и повернули на Мсмель. Здесь на целый аршин лежали глубокие
снега, экипаж переставили на санные полозья. Для сокращения  пути  ехали
прямо через залив Куриш-гаф; президент магистрата пустил перед ними мно-
жество саней с рыбаками, чтобы "графини Рейнбек" не угодили  в  полынью.
За Мемелем почтовый тракт кончился, до Либавы  катили  на  обывательских
санях. 5 февраля, измученные  холодом  и  неудобствами,  путешественницы
прибыли в Митаву, столицу Курляндского  герцогства,  владелец  которого,
герцог Бирон, был заточен Елизаветою в Ярославле, - отсюда до Риги оста-
вался один переезд. Громадный митавский замок (дивное создание  Растрел-
ли) был еще в строительных лесах. Фике впервые  увидела  деревянные  из-
бы...
   Отночевали в Митаве еще под именем "графинь Рейнбек", а утром просну-
лись от зычного голоса полковника Тимофея Вожакова, который, приветствуя
их по-немецки, назвал уже настоящими именами, потом показал на часы:
   - К полудню нас ждут в Риге - поспешите!
   Закутанная до глаз, Фике спустилась во двор и удивилась, что -  вчера
еще пустынный - он заполнен множеством всадников: их встречали  почетным
эскортом. Морды лошадей были в пушистом серебре, иней  покрывал  и  латы
всадников. Драгуны были первыми русскими, которых увидела Фике.  Румяные
от мороза и водки, рослые и усатые, все с  крепкими  зубами,  они  сразу
понравились девочке почти карнавальною красотой. Фике поразилась - всад-
ники были без перчаток, будто холода не замечали. Юный офицер  склонился
из высокого седла, что-то долго говорил ей, и речь его рокотала как  во-
допад. Фике застенчиво улыбнулась:
   - Простите, я не знаю русского языка...
   Хлопнула дверца кареты. Вожаков гаркнул:
   - Драгунство, палаши... вон! На шенкелях па-а шли!
   По бокам возка тронулся эскорт всадников, звенящих промерзлою  амуни-
цией, сверкающих клинками наголо, а  за  ними  вихрилась  снежная  пыль.
"Россия, Россия... вот какая она, Россия!" Драгуны сидели  на  массивных
лошадях столь плотно, что казались девочке сказочными кентаврами из  ан-
тичных мифов. А тот юный офицер скакал вровень с каретой  и,  заметив  в
окошке лицо принцессы, подмигнул ей - совсем по-приятельски, и от  этого
Фике стало вдруг легко-легко, как не бывало еще никогда в жизни...
   Девочка весело рассмеялась. Ей было 15 лет.
   Вскоре за широкой рекой показался угрюмый замок, шпицы соборных  хра-
мов, над острыми крышами домов плыли синие уютные дымы обывательских ку-
хонь. Это была Рига - западный фасад России!

   4. БЕСПРИДАННИЦА

   А вот и первый зловещий факт: за два часа до въезда будущей Екатерины
в Россию из крепости Дюнамюндешанц,  что  расположена  в  рижских  пред-
местьях, был секретно  вывезен  малолетний  император  Иоанн  Антонович,
сверженный Елизаветой Петровной.
   Едва кони скатили карету на двинский лед, сразу  же  салютовали  кре-
постные пушки, раздались звуки рогов и бой  барабанов  -  их  встречали.
Но... как? В рижском замке,  жарко  протопленном,  царило  столь  пышное
оживление, что в глазах герцогини сразу и навсегда померкли краски  бер-
линских и брауншвейгских празднеств.
   - А ведь это еще только Рига, - шепнула она дочери. - Я сгораю от лю-
бопытства: что-то будет с нами в Петербурге?
   Фике растерялась среди важных  персон,  отпускавших  низкие  поклоны,
среди осыпанных бриллиантами дам, делающих перед нею величавые  реверан-
сы. Слышалась речь - русская, немецкая, польская, французская,  английс-
кая, сербская, молдавская, даже татарская. У герцогини закружилась голо-
ва от обилия золота и бархата, серебра и шелка, алмазов и ароматных  ку-
рений. Палочкой-выручалочкой в этом заколдованном замке стал для  приез-
жих камергер царицы Семен Нарышкин, который  с  ленцою  русского  барина
проводил их в отдельные комнаты, небрежно дернул сонетку звонка, нагляд-
но демонстрируя, как вызвать его или прислугу.
   - А государыня - в Москве, куда и вам следует ехать.
   Лакеи внесли легковесную шубу из соболей, и Нарышкин с  удовольствием
накрыл ею невесту:
   - Это вам от государыни, дабы в дороге не мерзли.
   Едва он оставил женщин наедине, как Иоганна Елизавета сразу же  напя-
лила шубу на себя и кинулась к зеркалам:
   - Фике, не забывайте, что я ваша мать, и слишком жестоко с вашей сто-
роны видеть свою мать одетой беднее...
   Шуба так и осталась у нее. Быстрая перемена  обстановки  ошеломила  и
девочку. Стоило ей высунуть нос из комнат, как великаны-преображенцы де-
лали "на караул", а на хорах флейты и гобои исполняли  пасторальный  мо-
тив. Присев к столу, герцогиня уже строчила мужу: "Мне страшно при  мыс-
ли, что все это делается для меня, для которой  в  Германии  еле  слышно
стучали в барабан, а чаще всего и того не делали..."  О  дочери  она  не
упоминала: все почести, оказываемые Фике, мать принимала на свой счет!
   Чуть ли не в шесть часов утра Нарышкин был разбужен  звонком,  призы-
вавшим его в покои принцессы. Камергер застал Фике уже полностью одетой;
казалось, в эту ночь она не спала. С видом необыкновенно  серьезным  де-
вочка указала вельможе на стол, где  были  разложены  заранее  бумага  с
перьями и чернила с песочницей.
   - Господин камергер, - сказала Фике, чинно приседая, - я не знаю, как
сложится моя судьба в России, но она ведь может сложиться и счастливо. -
Допустив паузу, Фике выждала от Нарышкина покорного поклона. - Садитесь,
- велела ему, - и опишите мне обычаи при русском дворе, русские заветы и
пристрастия...
   Нарышкин смолоду был дипломат. Не прекословя, он быстро начертал  для
нее все-все, о чем она просила. После чего удалился, поцеловал Фике руку
- уже не просто из этикета, а даже с уважением.
   Тронулись! Для матери сон еще продолжался:
   - Мы попали в волшебную страну. Смотрите, Фике, вся наша карета выло-
жена соболями, а матрасы в ней обтянуты индийским муслином. В нашем  по-
езде скачут метрдотель, легион поваров, личный кофишенк  и  даже  конди-
тер... О-о-о, - заколотилась она, - кажется, я начинаю  завидовать  даже
сама себе!
   А взгляд девочки был устремлен за окно кареты, где посвистывали сыпу-
чие русские снега. Тяжко ухали в твердый наст копыта кавалерийского  эс-
корта. Выехав из Риги утром, они еще засветло достигли Дерпта, -  дороги
были на диво гладкие, по вечерам каждая верста освещалась бочкой с горя-
щей смолою. Бюргерская Нарва встретила их бесподобной иллюминацией, а за
Нарвою кони рванули напрямик - на Петербург...
   Вот и первые русские деревни;  Фике  обратила  внимание  на  какие-то
строения из высоких столбов с перекладинами.
   - Это виселицы? - спросила она Нарышкина.
   - Нет, качели, - ответил тот...
   Фике не поняла, что это такое (в Германии  качелей  не  знали).  А  в
русской столице властвовали мороз и солнце, все сверкало от  инея.  Двор
пребывал в Москве, и потому Петербург заметно опустел от знати, диплома-
тов, поваров, посуды и даже мебели.  Однако  оставшегося  декора  вполне
хватило для соблюдения церемониалов, и вечером Иоганна Елизавета записы-
вала: "Здесь мне прислуживают, как королеве. Меня посещали дамы,  я  уже
играла в карты и ужинала с теми из них, которые признаны того  достойны-
ми". В этот день Нарышкин спросил Фике: что бы она  желала  осмотреть  в
Петербурге? Ответ девочки был для него неожиданным:
   - Я хочу проделать путь, который свершила ваша императрица Елизавета,
когда шла забирать престол для себя.
   И на следующий день в точности повторила маршрут Елизаветы - от  Пре-
ображенских казарм до Зимнего дворца. А перед  отъездом  в  Москву  Фике
пригласили в отдельную комнату, куда следом вошли  трое  сосредоточенных
мужчин - это были лейб-медики Санчес, Кондоиди  и  Каав-Баргаве;  врачей
сопровождала статс-дама графиня Румянцева, которая с величественным  ви-
дом повелела девочке:
   - Сейчас вы ляжете на эту софу, господа  должны  учинить  императрице
подробнейший доклад о вашем природном естестве...
   Фике было стыдно. Но следовало подчиниться, дабы  не  возвращаться  в
Цербст, который из заснеженных русских далей  показался  девочке  чужим,
заброшенным и никому не нужным.
   - Одевайтесь, - разрешила графиня. - Доклад врачей ея величеству пос-
лужит к вящему удовольствию вашей светлости...
   Поехали! На каждой станции торжественный поезд ждали  свежие  лошади,
свежие простыни, свежий кофе и свежие булочки. 7 февраля на раскате кру-
того поворота сани трахнулись об угол избы с такой силой, что у  невесты
искры из глаз посыпались, а герцогиня получила удар  по  лбу,  отчего  и
явилась в первопрестольную столицу с великолепным синяком. Было 8  часов
вечера 9 февраля, когда возок с невестою нырнул под кремлевские  ворота,
длинный поезд вытянулся под окнами покоев императрицы. С треском  разго-
релись смоляные факелы, громко стучали двери - каретные и  дворцовые.  В
суматохе встречающих, средь разбросанных по сугробам сундуков и  баулов,
бродила полная молодая женщина в шубе наопашь, с открытою на морозе  го-
ловой, сверкая восточным украшением, вплетенным  в  прическу.  Это  была
Елизавета... На лестницах Кремля была страшная суета,  одни  бежали  на-
верх, другие вниз. Елизавета походя разговаривала  со  всеми,  смеялась,
что-то указывала, бранилась, ей возражали,  она  махала  рукой,  посылая
всех к черту, и тут же суеверно крестилась. Заведя Фике в свои  комнаты,
императрица сама стала расстегивать на Фике дорожный  капор.  Герцогиня,
ошалевшая от "варварской" простоты приема, стала низко приседать, произ-
нося высокопарную речь о знаках благодеяния, которые... Но Елизавета, не
дослушав ее, хлопнула в ладоши, пухлые, как оладьи, - мигом явился  Лес-
ток, лейб-хирург ее двора - и указала ему на синяк герцогини, отливавший
дивным перламутром:
   - Смажь! Чтоб к утру этого не было...
   Над Москвою с треском лопались пороховые  "шутихи",  в  небе  плясали
фонтаны огня. Елизавета сама проводила Фике в спальню, велела  при  себе
раздеваться. Заметив простенькое бельишко принцессы,  спросила:  что  та
привезла из Цербста? Фике честно перечислила багаж: три платьица, дюжина
нижних рубашек, туфли да чулочки, а простыни для спанья берет у матери.
   - И это... все? - хмыкнула царица.
   Фике вдруг стало очень стыдно за свою бедность:
   - Еще кувшин. Медный. Очень хороший.
   Елизавета расцеловала девочку в щеки:
   - Бесприданная! Ну, спи. Я тебя приодену...
   Будущая Семирамида Севера уснула, но это не был спокойный  цербстский
сон - даже ночью жизнь в Кремле не затихала.  За  стенкою  долго  шумели
пьяные, где-то резались в карты, пили и дебоширили. Фике не раз просыпа-
лась от неистовых женских визгов и сатанинского мужского хохота. В поко-
ях императрицы кастраты из Флоренции до утра исполняли любовные арии  на
слова аббата Метастазио, а у фаворита Разумовского слепые кобзари играли
на бандурах, напевая о страданиях запорожцев на галерах турецких. Потом,
уже на рассвете, когда все малость утихомирились, дворец  Кремля  сильно
вздрогнул, будто под ним взорвали пороховую бочку, - это обрушилась  ги-
гантская пирамида сундуков с нарядами и туфлями императрицы. А когда ут-
ром герцогиня с принцессой, приведя себя в  порядок,  готовились  начать
день, выяснилось, что дворец наполнен одними спящими.
   За окнами тихо сыпался мягкий снежок...
   Петр Федорович встретил невесту без интереса. Фике выслушала его пер-
вую ложь - как он, будучи лейтенантом (?), командовал голштинской армией
(?) и наголову разбил датчан (?), которые сдавались ему в плен  тысячами
(?).
   - Когда это было? - спросила девочка.
   - Лет десять назад...
   Фике удостоила его игривого книксена:
   - Поздравляю ваше высочество, что в возрасте шести лет вы  уже  столь
прославили себя в грандиозных сражениях.
   - А вы злая, - ответил Петр.
   Елизавета приставила к Фике учителя манер и  танцев,  священника  для
познания православия и писателя Василия Ададурова - для обучения русско-
му языку. Понимая, чего от нее хотят, Фике старалась  как  можно  скорее
"обрусеть" и со всем пылом своей натуры взялась за освоение русской  ре-
чи... О-о, как это было трудно! Регулярно, в три часа ночи, Фике усилием
воли заставляла себя покинуть постель, до рассвета зубрила:  баба,  пле-
тень, дорога, большой,  маленький,  ложка,  превосходительство,  чепуха,
красавица, капуста, белка, корабль, указ, воинство, клюква...  Зачастую,
встав средь ночи, Фике, не одеваясь, ходила, разговаривая по-русски, бо-
сая, а изо всех щелей дуло, и девочка простудилась.
   Все началось с озноба, а к вечеру 6 марта Фике находилась уже в  бес-
памятстве. Очнувшись, она кричала от боли в боку. Императрица находилась
в отъезде на богомолье, а мать... Мать думала только о себе!  Все,  бук-
вально все рушилось в планах герцогини. Сейчас, когда дела идут так  хо-
рошо, эта мерзавка-дочь осмелилась заболеть. Мало того, врачи не  исклю-
чают трагический исход,  и  тогда  герцогине,  собрав  скудные  пожитки,
предстоит вернуться к заботам о детях, к старому нудному мужу,  на  обед
ей снова будут подавать вассер-суп... С ненавистью герцогиня тащила уми-
рающую дочь с постели на пол, кричала на принцессу в бешенстве:
   - Сейчас же встать! Какое вы имели право так распускать себя? Одевай-
тесь... немедленно! Мы едем на бал к Салтыковым...
   Потеря сознания спасла Фике от этой поездки. Чья-то  прохладная  рука
легла на ее лоб, приятно освежая. Это из Троицкой лавры примчалась импе-
ратрица. Елизавета (прямо с дороги - в шубе) присела на край постели,  а
герцогине сказала:
   - Сестрица, поди-ка вон... погуляй. - Потом заботливо  поправила  по-
душки под головою девочки. - Сама не маленькая, и поостеречься  надобно.
Здесь тебе не Цербст, а Россия-матушка... у нас сквозняки такие,  что  и
быка свалят!
   Она обещала позвать лютеранского пастора.
   - Зачем мне пастор? - сказала ей Фике. - Зовите священника  русского.
Я ведь уже считаю себя православной...
   После таких слов Елизавета наказала Лестоку:
   - Жано, передай лейб-медикам, что, ежели не спасут девку  цербстскую,
я их заставлю раскаленные сковородки лизать...
   А пока дочь болела, светлейшая герцогиня трудилась как усердная  пче-
ла. Из комодов дочери она перетаскала к себе  все  подарки  императрицы,
оставив дочку при том же скарбе, с каким и привезла ее в Россию  (заодно
с медным кувшином). Это заметили все русские. К тому  же  Иван  Иванович
Бецкой за партией в фараон сознался перед игроками, что когда-то поддер-
живал упоительную связь с Ангальт-Цербстскою герцогиней:
   - После этого она и родила девочку.
   Кирилла Разумовский спросил:
   - Ванька, а не ты ли отец ее?
   - Об этом надо спрашивать герцогиню, - отвечал Бецкой, сдавая  трефо-
вого туза и поднимая выше свои придворные ставки.

   5. ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА

   Моряки, приставая к берегу, бросают между бортом корабля  и  причалом
мешки с паклею, дабы смягчить неизбежный удар, - так и царствование Ели-
заветы Петровны стало чем-то вроде политического буфера, смягчившего ис-
торически необходимый переход от иноземной  сатрапии  Анны  Иоанновны  к
просвещенному абсолютизму.
   Время Елизаветы интересно не  менее  самой  Елизаветы,  и  только  те
иностранцы, которые сознательно ничего не желали видеть в России, предс-
тавляли ее унылой заснеженной пустыней.  Зачастую  они  замечали  в  ней
только мишурный фасад империи, не догадываясь, что в глубине России  ук-
рывается могучий трудовой тыл, Русские заводы  при  Елизавете  уже  пол-
ностью обеспечивали армию и флот отечественным  вооружением.  Промышлен-
ности и кустарям правительство оказывало самое усердное  внимание.  Двое
умелых рабочих, Ивков и Владимиров, получили за труд  звания  поручиков;
фабрикантов бумаги возводили в ранг майоров. В тяжелой индустрии, разме-
щенной на отдаленных окраинах империи, обрастали дворянством и наградами
знаменитые фамилии Твердышевых, Мясниковых, Собакиных, Яковлевых и Деми-
довых  (все  они  вышли  из  мужиков-умельцев).  А  на  далекой   Печоре
крестьянин Прядунов наладил первую в стране перегонку нефти  -  в  целях
лечебных и осветительных, и русская нефть уже экспортировалась в Европу.
Успехи русской агрокультуры познавались тогда не  по  книгам  -  в  зас-
тольях. Никого уже не удивляло, если подмосковный крестьянин вез  прода-
вать на базар лимоны и апельсины, в парниках вельмож вызревали  виноград
и ананасы; даже близ Полярного круга соловецкие монахи умудрялись  выра-
щивать дыни и персики. Избалованная модница, Елизавета желала, чтобы во-
логодские кружева были не хуже брюссельских, чтобы дамские туфли переще-
голяли своим изяществом лучшие тогда в Европе  варшавские...  Богатейшая
страна со сказочными ресурсами имела в своих недрах все, что  нужно  для
бурного экономического развития, и единственное, чего не хватало России,
так это рабочих рук! Отовсюду слышались жалобы на нехватку тружеников, а
гигантские черноземы за Волгою, колышась вековым ковылем, еще сонно жда-
ли, чтобы в их нетронутую сыть бросили первое зерно...
   В самом центре этой работящей страны, еще не достроенной и вечно кло-
кочущей бунтами, в душных палатах московского Кремля, жарко разметавшись
на драгоценных сибирских соболях, сейчас умирала ангальтская девочка.
   Весть о тяжкой болезни Фике достигла и Берлина.
   - И надежд на выздоровление мало?
   - Их уже не осталось, - ответил Подевильс.
   Король свистнул, подзывая любимых собак, чтобы они  сопровождали  его
до парка и надел шляпу задом наперед.
   - Ну что ж. Если часовой убит на посту, его заменяют другим, а потому
готовьте для Петра новую невесту... Германские принцессы - самый ходовой
товар в Европе. Кто у нас там в запасе? Вюртембергская дрыгалка, две ко-
рявые сестрицы Гессен-Дармштадтские. Выберите сами! В любом случае мы не
упустим престола русского...
   Но Фике не умерла и через месяц появилась на публике. "Я похудела как
скелет, - рассказывала она о себе в мемуарах, - сильно выросла, лицо вы-
тянулось, волосы выпадали, и я была бледна как смерть. Я сама себя нахо-
дила такой некрасивой, что было страшно смотреть.  Императрица  прислала
мне банку румян с приказом нарумяниться".
   Скоро Фике заговорила по-русски, вызывая своим  акцентом  и  ошибками
шумное веселие среди придворных. Но это не смущало ее: она уже нырнула в
московскую жизнь с головой, следовало плыть дальше. Фике часто притворя-
лась спящей и, лежа с закрытыми  глазами,  слушала  болтовню  придворных
дам, выведывая от них то, что нельзя выяснить  путем  официальным.  Так,
она узнала, что ее мать не пришлась ко двору, заслужив в обществе  ехид-
ную кличку "королева". Русские быстро разгадали ее пустоту и фальшь,  их
смешили напыщенная вычурность выражений и жеманное  чванство  герцогини.
Фике было стыдно за мать и обидно, что та растерзала ее гардероб. Елиза-
вета вторично обрядила Фике с головы до пят, но каждая новая вещь  вызы-
вала материнскую зависть. Герцогиня отнимала у дочери куски парчи и  ме-
ха, туфли и шали. В сердцах Фике однажды сказала ей:
   - Ах, ваша светлость, знали бы вы, как мне прискучило ваше неистреби-
мое грабительство...
   И получила от матери здоровенную оплеуху! Но однажды  после  обеда  с
женихом в комнаты к Фике вошла Елизавета, сурово указавшая Иоганне  Ели-
завете следовать за нею для разговора. Фикс с Петром уселись на подокон-
ник, разболтались о пустяках. Была весна, все цвело, пели  птицы.  Вдруг
явился Лесток.
   - Не пора ли вам укладывать багаж? - сказал он принцессе. -  Кажется,
вам предстоит возвращение в Цербст...
   Фике, ослабев, вяло сползла с подоконника. Петр спросил лейбхирурга -
что значат его угрозы, но врач лишь усмехнулся. Наконец появилась Елиза-
вета, распаленная от гнева, а за царицей, будто побитая собака, тащилась
рыдающая "королева". Императрица широко шагнула к  Фике,  долго  изучала
лицо девочки. Сказала:
   - Ныне на дворе нашем век уже осьмнадцатый, век просвещенный, и  дети
за грехи родительские неповинны должны быть. - Заметив, что Фике перепу-
гана, она улыбнулась: - Оконфузил тебя Лесток? Ну-ну! Жить в  России  да
не пугаться - такого не бывает...
   Истина открылась не сразу: регулярно перлюстрируя  письма,  Елизавета
вызнала, что "сестрица" приехала погостить - как шпионка прусского коро-
ля. Ей было поручено свернуть шею канцлеру Бестужеву, а приватные свида-
ния герцогини с Мардефельдом навели царицу на мысль о разветвленном  за-
говоре. Но выставить  шпионку  за  рубежи  Елизавета  могла  лишь  после
свадьбы. Однако медицинская комиссия бракосочетанию воспротивилась:
   - Его высочество Петр Федорович нужных для брака кондиций не обрел!
   И надеялись, что организм великого князя окрепнет лишь через два  го-
да. Но разве можно допустить, чтобы прусская шпионка еще два года толка-
лась в передних дворцовых? Летом царица ускорила миропомазание принцессы
Фике, которая восприняла от купели веру греческую, получив  православное
имя - Екатерина Алексеевна.
   Перед обручением Екатерина постилась, неделю просидев на рыбной пище,
облитой подсолнечным маслом. А когда в церквах провозгласили ектению  за
"благоверную Екатерину Алексеевну", царица украсила  шею  невестки  оже-
рельем в 150 000 рублей:
   - Но гляди, как бы охотники не сняли с тебя...
   Екатерина поняла, в кого она метит. Мать, уже не способная вести инт-
ригу в пользу Пруссии, начала интриговать против дочери. Ее сердце  пре-
исполнилось грубой зависти к высокому положению Фике, которая  из  прин-
цессы превратилась в великую княгиню.
   Гремели колокола и стреляли пушки. В ее честь!
   Обретя под ногами русскую почву, Екатерина оживилась, быстро  похоро-
шела. Императрица переслала ей 30 000 рублей "на булавки",  которые  она
тут же спустила за картами. Мотовство  не  укрылось  от  взора  проница-
тельной Елизаветы. В театре она зазвала наследницу престола в свою  ложу
и в присутствии Петра и Лестока устроила невестке хорошую баню:
   - Что-то уж больно рано финтить стала, голубушка! Когда я в  цесарев-
нах ходила, так, бывало, и соленому огурчику радовалась. А ты, едва при-
ехав, сразу мотать стала... Гляди мне!
   Самое обидное было в том, что будущий супруг гнусно злорадствовал над
нею, и Екатерина сказала ему:
   - Как вы можете, сударь, потешаться надо мною, если  видите,  что  я,
ваша супруга нареченная, горько плачу?
   А осенью, когда двор длинными обозами стал  перетягиваться  в  Петер-
бург, великий князь заболел оспою. Исход болезни был еще неясен, и  гер-
цогиня заранее начала хлопоты перед королем Пруссии, чтобы  он  подыскал
для Фике нового жениха... Петр Федорович, весь в гнойной коросте, остал-
ся лежать на станции Хотилово, а герцогиня внушала дочери, что не  стоит
огорчаться:
   - Еще не все потеряно! Георг Дармштадтский славный  солдат.  Говорят,
большой весельчак и принц Баден-Дурлахский...
   Но Екатерине уже плевать на Дармштадт, ей и дела  нет  до  Баденского
герцогства. Мать осеклась под ее упорным взглядом.
   - Я вам приказываю молчать! - выпалила Екатерина...
   По сторонам дороги стыли великолепные леса, в белом  пуху  сидели  на
елках красногрудые снегири. Двое саней плыли в сверкающем безлюдье: Ели-
завета срочно повернула назад от Петербурга на Хотилово, а навстречу  ей
мчались сани с Екатериною. Где-то за Новгородом встретились. Две женщины
(одна уже пожившая, все испытавшая, а другая едва вступающая в этот мир)
долго плакали в объятиях друг друга. Беспокойство царицы  понятно:  умри
сейчас Петр - и тогда из заточения поднимется  Брауншвейгская  династия.
Еще более понятно и горе Екатерины: умри сейчас Петр - и перед нею снова
поднимется полосатый шлагбаум Цербстского княжества. Девушка взмолилась,
чтобы царица взяла ее с собой в Хотилово, но Елизавета, волоча по сугро-
бам полы шубы, уже пошла к саням:
   - Сама справлюсь! Эй, Сереженька, трогай...
   Екатерина с матерью поселились в Петербурге на Фонтанке.  Десять  раз
переволакивали мебель по комнатам, потому что, стоило Екатерине  обосно-
ваться, как герцогиня сразу же находила, что у дочери антураж лучше  ма-
теринского. В довершение всего мать возобновила связь с Иваном Бецким  и
забеременела. Непорочной Екатерине было противно наблюдать, как  ее  ма-
менька мечется по аптекам в поисках тайного способа избавиться от  неча-
янного приплода. Наконец царица привезла в Петербург выздоровевшего пле-
мянника. Петр был ужасен! "Я испугалась, увидев его, - вспоминала Екате-
рина, - черты лица огрубели, лицо было вспухши... он был в громадном па-
рике, который еще больше безобразил его". С детства  она  умела  владеть
собою, но сейчас не  могла  скрыть  отвращения  к  жениху.  Кинувшись  в
спальню, великая княгиня дала волю слезам. Это была естественная реакция
здорового организма на всякое уродство... Наплакавшись, она решила пода-
вить в себе отвращение к уроду, чтобы не потерять великой России!
   Вскоре опять возникла неприятность -  Елизавета  вплотную  подошла  к
герцогине, сказав ей так:
   - А ты, сестрица, еще не образумилась? Что вы там  с  бароном  Марде-
фельдом по углам, будто тараканы за печкой, шушукаетесь? Я ведь из Хоти-
лова все примечала...
   Елизавета назначила свадьбу на 25 августа, а до свадьбы  посоветовала
"сестрице" совершить увлекательную прогулку по Ладожскому каналу.  Разу-
мовскому она сказала:
   - Пусть ее там  комары  наши  съедят,  чтоб  ее  черт  побрал,  курву
цербстскую, прости меня, Господи, Царица наша Небесная!
   ...Екатерина писала: "По мере того, как день моей свадьбы  приближал-
ся, я делалась все грустнее! Сердце не предсказывало мне  счастья:  одно
лишь честолюбие поддерживало меня. У меня в глубине сердца  было  что-то
такое, что никогда не давало мне ни на минуту сомневаться, что рано  или
поздно я сделаюсь самодержавною повелительницею России".

   6. ИГРЫ В КУКЛЫ

   Как и всегда на Руси, к назначенному сроку ничего готово не было,  но
желание Елизаветы поскорее избавиться  от  ангальтской  "сестрицы"  было
столь велико, что она решила:
   - Сроков свадьбы не изменять! Чего там еще не хватает нам?  Вилок-то?
Так и руками все со столов растащат. Материй разных? Так мы, слава Богу,
не голыми на четвереньках бегаем...
   В эти сумбурные дни жених пропадал в лакейских, где в хамской  компа-
нии осваивал уроки супружеских обязанностей. Некто Румбер, бывший драгун
шведского короля, дал Петру немало полезных брачных советов, смысл кото-
рых дошел до нашего времени: "Жена не смеет дышать в  присутствии  мужа;
только дурак позволяет жене иметь собственное мнение; одна хорошая  зат-
рещина, вовремя отпущенная, лучше всех убеждений действует на любую жен-
щину..."
   В ожидании свадьбы Елизавета не веселилась; только  близкие  ей  люди
(Разумовские, Шуваловы да Воронцовы) знали о тревогах императрицы.  Пока
жив Иоанн Антонович, покоя ей не видать: сверженный император стал  зна-
менем, под которым собирались все недовольные ее правлением. Даже в сво-
ем дворце Елизавета не чувствовала себя в безопасности. Недавно за  шир-
мой туалетной комнаты, где она подолгу прихорашивалась, обнаружили чело-
века с черным котом на руках. Неизвестного  подвергли  самым  изуверским
пыткам, но так и не дознались - кто он таков  и  зачем  ему  понадобился
кот? Елизавета была убеждена, что противу нее умышлено злодейское  чаро-
действо, ибо от черных котов добра не жди... Эти волнения заставили  ца-
рицу спешить со свадьбою, а молодоженам вменялось в обязанность не  мед-
лить с зачатием наследника, чтобы на престоле русском утвердилась  ветвь
династии Романовых, продолженная от Петра I.
   Наконец герольды в сверкающих латах, под бравурные  возгласы  литавр,
оповестили столичных жителей о предстоящем торжестве. Перед зданием  Ад-
миралтейства народ собирался заранее, уже примеряясь к массовой атаке на
винные фонтаны, к дружному  штурму  пирамид,  сложенных  из  прожаренных
бычьих туш, из разных рыбок, псковских и астраханских. Неву украсила эс-
кадра, на резком ветру празднично плескались флаги. Екатерину  отвели  в
парную баню, где императрица, по русскому обычаю, выстегала  ее  веником
до полного изнеможения. Ужинать невесте было указано в одиночестве - без
гостей-охальников. На ночь же, для соблюдения уличной тишины, расставили
сторожей, которые никому не давали проезда, дабы не потревожить предсва-
дебный сон великой княгини. В пять часов утра Екатерину разбудили  залпы
с кораблей - пора вставать. Сразу же начали и обряжение; волос не пудри-
ли, а поверх вздыбленной прически невесты укрепили бриллиантовую корону.
Даже мать, уж на что была завистлива, но и та признала:
   - Дочь моя, вы сегодня восхитительны!..
   Карста с невестой плыла меж шпалерами войск, которые  выстроились  от
Зимнего дворца до Казанской церкви. На  улицах  была  такая  несусветная
давка, что императрица, потная и всклокоченная, будто базарная торговка,
лишь к часу дня сумела пробиться в церковь через густую  толпищу.  После
обряда молебенного войска палили в небо троекратно, огнем беглым, а  все
храмы столицы неустанно  звонили  в  колокола.  Во  дворце  был  устроен
"большой" стол, но сразу же после мазурки новобрачных выслали с бала.
   - С Богом, робяты! - благословила их Елизавета.
   Екатерина лежала в постели, но Петр не являлся. Лишь ближе к полуночи
с хохотом вошла камеристка, сообщившая, что жених застрял  на  дворцовых
кухнях и придет не скоро:
   - Он ждет, когда ему поджарят котлеты...
   Наевшись котлет, жених предстал. Музыка бала едва достигала  спальни.
Петр стащил Екатерину с постели, босую подвел к комоду, который они  со-
обща и отодвинули от стенки. Здесь Петр прятал кукол!
   - Давай, - предложил он жене, - мы с тобой поиграем...
   В эту брачную ночь, играя с Петром в куклы, Екатерина твердо  осозна-
ла, что мужа у нее нет и не будет. Но даже в  глубокой  старости  острой
болью отзывались ее слова: "По себе ведаю, какое это несчастье для  жен-
щины иметь мужа-ребенка..."
   С превеликим удовольствием Елизавета  Петровна  выставила  за  рубежи
герцогиню Ангальт-Цербстскую, которая молила  простить  ее.  Императрица
умела быть и жестокой.
   - Мадам, - отвечала она, никак ее не титулуя, - теперь уже поздно ка-
яться, а горбатых на Руси могилами исправляют...
   Со слезами на глазах мать призналась дочери:
   - Фике, какое ужасное положение - я не могу уехать! Я наделала в Рос-
сии долгов на шестьдесят тысяч рублей...
   Но Екатерина тоже не хотела видеть свою  мать  в  Петербурге,  потому
приняла долги на себя (и долгих 17  лет  расплачивалась  за  материнское
распутство). В Риге герцогиню настиг рассчитанный удар - Елизавета  бук-
вально убила шпионку своим письмом: "Мадам! Я за потребно рассудила  вам
рекомендовать, по прибытии вашем в  Берлин,  его  величеству  королевусу
Прусскому внушить, что мне весьма приятно будет, ежели  министра  своего
барона Мардефельда из Петербурга отзовет..." После этого с какими глаза-
ми она могла предстать перед королем? Она, которая из  России  обольщала
Фридриха в письмах, что ее присутствие здесь укрепляет  положение  посла
Мардефельда, - и вот теперь герцогиня должна признать, что король ею об-
манут... Фридрих был действительно повержен этим письмом. Он долго  мол-
чал, потом тихо заметил Подевильсу:
   - Я не думал, что эта ангальтинка так глупа. Будем надеяться, ее дочь
окажется умнее матери. Депешируйте ко двору Елизаветы, что любое желание
русской императрицы я счастлив исполнить... Кстати, - спросил он, заост-
ряясь носом, - не попадался ли нам в лапы последнее время русский шпион?
   - Один схвачен.
   - Кто он?
   - Капитан вашей доблестной армии - Фербер.
   - Отлично, - сразу повеселел король...
   В ответ на отозвание Мардефельда он публично отрубил голову  русскому
агенту Ферберу. В ответ на казнь своего шпиона Елизавета сослала на Кам-
чатку прусского агента Шмитмана:
   - Сказывали мне на Камчатке бывавшие, будто там земля трясется. Вот и
пущай потрясуха эта до Берлина дойдет...
   За этим обменом любезностями чуялось нечто зловещее.
   А Петербург был прекрасен! Прямые перспективы еще терялись на  козьих
выгонах столичных окраин;  трепеща  веслами,  как  стрекозы  прозрачными
крыльями, плыли в невскую синь красочные, убранные  серебром  и  коврами
галеры и гондолы, свежая речная вода обрызгивала нагие спины молодых за-
горелых гребцов...
   Екатерина была глубоко несчастна.
   Отозвание Мардефельда стало для нее первым практическим уроком; посол
короля провел в России целых 22 года, служил еще при Петре I, но  Елиза-
вета его не пощадила, - девушка сделала вывод: политика не терпит сенти-
ментальности. А второй урок получила, когда из  холмогорского  заточения
доставили в Петербург мертвую Анну Леопольдовну, мать сверженного  импе-
ратора. Тело бывшей правительницы России  было  выставлено  в  монастыре
АлександроНевской лавры, открытое для свободного обозрения публики. Ели-
завета собиралась навестить покойницу с утра, но, как  всегда,  заболта-
лась с портнихами, и поехали в конец города только к вечеру. Могильщики,
вскрыв настил усыпальницы, как раз докапывали яму; чадно горели свечи  и
факелы, освещая гроб с богато одетой покойницей.  Елизавета,  нагнувшись
над ямой, оделила мужиков рубликом на водку и велела им  копать  глубже.
Потом, притопнув ногою в каменные плиты, объяснила молоденькой невестке:
   - А вот тут и матка ее полеживает, Катерина Иоанновна Мекленбургская,
тоже язва была хорошая... Все они, как подумаю, из-под одного хвоста вы-
пали! Великие неустройства несли на Русь...
   Общий страх объединял женщин, стоящих над раскрытой могилой, -  страх
за будущее короны. В обширной карете, возвращаясь во  дворец,  Елизавета
призналась невестке, что малолетний Иоанн содержится ею  под  крепчайшим
караулом:
   - А стражам указано не объяснять узнику - кто он таков  и  ради  чего
живет. Пусть мыслит о себе: червь я, и только...
   Екатерина сделала вывод: "Политика бескровной не бывает". А  постылая
жизнь в супружестве не радовала. Французский атташе граф д'Аллион докла-
дывал в Версаль: "Великий князь все еще никак не может доказать супруге,
что он является мужчиной". Екатерина играла по ночам в куклы, которых не
выносила еще в детстве. Иногда Петр ублажал молодую жену партией в карты
на воображаемые ценности. Скинув с головы ночной колпак из бурой  флане-
ли, он говорил запальчиво, изображая транжиру-богача:
   - Вот вам мои сто миллионов. Сколько ставите против?
   Екатерина водружала на стол туфлю с ноги:
   - Ах, дьявол вас побери, до чего надоели мне вы со  своими  фантазия-
ми... Ставлю башмак - в триста миллионов!
   Сразу же после свадьбы Петр признался, что безумно влюблен во фрейли-
ну императрицы Катиньку фон Карр.
   - На что вам еще и фрейлина, - хмыкнула Екатерина, - если и  со  сво-
ей-то женой вы не знаете, что делать.
   - Ты дура... дура, дура! - закричал Петр, выскочив  и  приемную,  где
читал газеты камер-юнкер Девиер, великий князь  стал  горячо  доказывать
тому, что Екатерину даже нельзя сравнивать с божественной фрейлиной  фон
Карр. - Вы же сами видите, граф, как она уродлива,  как  она  коварна  и
мстительна.
   Девиер осмелился благородно возразить.
   - Не возражать! - велел ему Петр. - Ты тоже дурак...
   Екатерина хронически не высыпалась. Обормот  устраивал  на  рассветах
"развод караулов", передвигая по  комнатам  тысячные  легионы  оловянных
солдатиков, при этом сонные лакеи, держа в руках листы кровельной жести,
разом их встряхивали (дребезжание жести означало салютацию из мнимых пу-
шек). Потом он пристрастился к собакам, разведя в  покоях  целую  свору,
дрессируя их шпицрутенами и плетями. "И когда все это кончится?" -  тер-
залась Екатерина, оглушаемая то грохотом жести, то  жалобным  воем  нес-
частных животных. Не в силах выносить собачьего визга, однажды она вышла
в соседнюю комнату, где и застала такую картину: вниз головой, подвешен-
ная за хвост к потолку, висела жалкая собачонка, а муж сек  ее  плеткой.
Екатерина вырвала из рук мужа хлыст, забросила его к порогу:
   - Сударь, неужели вы не способны найти себе дела?
   - Хорошо, - покорился ей Петр, - тогда я поиграю немножко на скрипке,
а ты меня послушай...
   Как мужу, так и жене абсолютно нечего было делать. С горечью Екатери-
на призналась Кириллу Разумовскому:
   - Ожидание праздника лучше самого праздника...
   В разговоре с гетманом впервые было произнесено имя  Вольтера,  оста-
вившее Екатерину постыдно-равнодушной: о Вольтере  она  ничегошеньки  не
знала! От страшной скуки она спасалась в чтении романов (пока только ро-
манов). Она читала о принцессах настолько нежных и тонкокожих, что когда
они пили вино, то было видно, как ярко-красные  струи  протекают  по  их
горлам, будто через стеклянные трубки...
   В один из дней ее лакей Вася Шкурин  провинился.  Екатерина  спокойно
заложила в романе недочитанную страницу, вышла в гардеробную  и  -  бац,
бац, бац! - надавала Васе пощечин.
   - А если тебе еще мало, - заявила она лакею, - так я велю отвести  на
конюшню и там выдрать...
   Маленькая принцесса Фике, ты ли это?

   7. НЕТ, НЕТ - ДА, ДА!

   Не в силах сам наладить с Екатериной нормальные  супружеские  отноше-
ния, Петр начал поощрять мужчин к сближению с  нею.  Об  этой  опасности
Екатерину предупредил тот же Вася Шкурин:
   - Поостерегись, матушка, на тебя уже собак  стали  вешать.  В  городе
сказывали, будто ты с графом Девиером милуешься.
   - Этого мне только и не хватало сейчас...
   Очень редко Петра тянуло к книгам, привезенным из Голштинии. Половина
его библиотеки - жития апостолов церкви, другая половина - история  зна-
менитых разбойников. Почитав о канонизированных в святости, Петр  брался
за синодики колесованных, обезглавленных, сожженных на кострах и сварен-
ных в котлах с кипящим маслом... Екатерина читала много.  Но  скоро  все
эти глупые пасторали о любви пастушка к пастушке, бесстыжие Хлои и  Даф-
нисы порядком ей надоели. Это была не жизнь, а лишь замена жизни  вычур-
ной непристойной выдумкой. С некоторой  робостью  девушка  обратилась  к
познанию истории. Но едва прикоснулась к настоящей литературе, как сразу
же - почти с ужасом! - сама увидела, насколько она необразованна: читала
и не понимала, что читает. Кирилла Разумовский, всегда смотревший на нее
несытыми глазами, подсказал, что надо бы  на  досуге  перелистать  Пьера
Бсйля... Екатерина не постеснялась спросить:
   - Бейль... А кто это такой?
   Бейль оказался философом-еретиком прошлого столетия (он был предтечею
энциклопедистов, от него до Монтескье и Вольтера оставался один шаг).  И
целых два года Екатерина изучала "Философско-критический словарь" Бейля,
от которого можно двигаться дальше, уже не боясь заблудиться  в  литера-
турных дебрях... Письма мадам Севинье сразу захватили искренностью чело-
веколюбивых убеждений. Екатерина, взволнованная чтением, наспех выводила
собственные сентенции: "Свобода - душа всего  на  свете,  без  тебя  все
мертво. Желаю, чтобы люди повиновались законам, но не рабски.  Стремлюсь
к общей цели - сделать всех счастливыми!" Потом она взялась за Брантома,
поразившего ее цинизмом придворных нравов Европы в XVI веке. Любую мерз-
кую гадость Брантом возводил в дело доблести, и Екатерина подсознательно
усвоила для себя на будущее, что мораль, как и политика,  есть  ценность
изменчивая. Самый низкий инстинкт может заслужить в  истории  одобрение,
если его оправдать тезисом - ради чего это сделано! Вслед  за  Брантомом
великая княгиня изучила одиннадцать томов германской истории,  дойдя  на
последних страницах уже до своих современников, и вынесла из  этих  книг
подозрительное внимание к вороватой Пруссии, ставшей в ее глазах  разру-
шительницей германской общности. Наконец Екатерина открыла и жизнеописа-
ние Генриха IV, над которым смеялась, ликовала, завидовала и  плакала...
Развратный сластолюбец, пьяница и бабник, но монарх мудрейший, он  вывел
Францию, раздираемую распрями, в число ведущих держав мира, но был  глу-
боко несчастен в семейной жизни. Этот безобразный  и  гениальный  король
стал любимым героем Екатерины... В руки попалось что-то и Вольтера,  но,
зевая, Екатерина забросила его подальше: до понимания Вольтера  она  еще
не доросла!
   А однажды ночью Петр взобрался к ней на постель, противно  липкий  от
пива, и стал рассуждать о том, как очаровательна горбатая принцесса Гед-
вига Бирон, недавно бежавшая в Петербург от своего отца  из  ярославской
ссылки:
   - Вот если бы и ты была такой!
   - Такой же горбатой?
   Петр ударил ее. Екатерина вздрогнула:
   - Это что? Уроки драгуна Румбера?
   Еще удар. Прямо в лицо. Екатерина смолчала.  "Боже,  сколько  в  мире
прекрасных мужчин..."
   Поздно (даже слишком поздно!) в Екатерине стало пробуждаться  женское
начало - она с радостью ощутила, что способна нравиться. Изредка кавале-
рам удавалось во время танцев нашептать ей на ушко, какой у нее стройный
стан, как волшебно сияют ее глаза. Екатерина, лишенная  мужского  внима-
ния, впитывала такие слова, как воду пересохшая губка. К двадцати  годам
она развилась в статную, крепкую женщину с сильными мышцами рук  и  ног.
Теперь даже ей самой было ясно, что обликом она пошла в мать:  такое  же
удлиненное лицо с выступающим подбородком, продолговатый  прямой  нос  и
крохотный ротик, который при напряжении мысли или нервов сжимался в одну
яркую точечку.
   Екатерина быстро освоилась с суровым климатом России; как и всем здо-
ровым людям, ей пришлись по вкусу трескучие морозы, бурные весенние лив-
ни и летняя истомляющая теплынь, насыщенная ягодным и  цветочным  духом.
Ее часто видели скачущей на коне в окрестных лесах Петербурга - она была
способна, как лихой гусар, по тринадцать часов в сутки проводить в  сед-
ле. Когда до императрицы  дошло,  что  Екатерина  ездит,  сидя  в  седле
по-мужски, она вызвала невестку к себе - ради выговора:
   - Ежели еще раз сведаю, что по-татарски ездишь, велю лошадей  у  тебя
забрать. - Императрица сказала, что от  такой  позы  женщина  становится
бесплодна. - А я уж заждалась от вас, когда вы меня наследником престола
порадуете...
   Екатерина изобрела особое седло: в публичных местах  скакала  по-анг-
лийски, свесив ноги на одну сторону, а когда вокруг  никого  не  было  -
рраз! - и левая нога перекидывалась через луку, следовал укол шпорою,  и
Екатерина проносилась дальше, не разбирая  дороги,  отважно  перемахивая
через кусты и канавы, возбужденная, с длинными растрепанными волосами...
Проживая в Ораниенбауме, она вставала с первыми птицами, вылезала в  ок-
но. Внизу ее поджидал верный егерь Степан, они шагали  к  устью  канала,
заросшего высоким тростником, где охотились на уток. И был  у  Екатерины
верный рыбак-чухонец, дядюшка Микка, который не раз выгребал утлую ладью
в море так далеко, что не виднелись берега. Освеженная и бодрая, в  сол-
датских штанах в обтяжку, неся ружье и ягдташ с добычей, Екатерина возв-
ращалась в Китайский дворец, где еще только продирал глаза ее  разлюбез-
ный. Истерзанный жестоким похмельем, Петр отпивался крепким кофе,  бегал
на двор блевать и сосал вонючие трубки. Рядом с цветущей, жизнерадостной
супругой Петр казался вышедшим из гарнизонного госпиталя, где его  лечи-
ли-лечили, да так и выпустили на волю, не долечив...
   Муж-ребенок требовал от жены постоянного  присмотра.  Великокняжеские
покои в Летнем дворце на Фонтанке соприкасались с комнатами императрицы.
И вот как-то, услышав за стеною голоса, Петр Федорович, не долго размыш-
ляя, схватил коловорот и просверлил в стене дырки. Увиденное на половине
тетушки так ему понравилось, что он стал созывать  фрейлин,  истопников,
лакеев и горничных - понаблюдать за интимной жизнью императрицы. А чтобы
наблюдать было удобнее, Петр велел расставить напротив дырок кресла, как
в театре.
   - А ты почему не смотришь? - спросил он жену.
   - Какая подлость! - отвечала Екатерина. - Сейчас  же  убирайтесь  все
отсюда, пока я не позвала гофмаршала...
   Елизавете о дырках донесли. Явившись, она  отхлестала  племянника  по
лицу. При этом, обуянная гневом праведным, она сказала, не выбирая выра-
жений, что у ее батюшки Петра Первого был сынок, царевич Алексей,  кото-
рый тоже немало чудил:
   - Так спроси у Штелина - что с ним сталось?..
   Слово за слово, и возник семейный скандал. Елизавета кричала, что ес-
ли "дохляк" добра людского не ценит, так она всегда сыщет способы, чтобы
от него избавиться:
   - Ты жену слушайся, урод несчастный! У тебя умишка  хватило  лишь  на
то, чтобы стенку расковырять, а жена-то умнее тебя, она подглядывать  не
полезла...
   Дырки залепили хлебным мякишем. После этого случая  канцлер  Бестужев
сочинил инструкцию для Петра, как вести себя в обществе. Наследнику  со-
ветовали не выливать остатки пива на головы лакеев, не корчить рожи  пе-
ред духовнослужителями и послами иноземными, в  разговоре  не  дергаться
всеми членами тела, а внимать собеседнику с видом благонравным. Инструк-
ция деликатно внушала: "брачную поверенность между обоими императорскими
высочествами неотменно соблюдать". Сие значило - как можно скорее родить
наследника!
   Елизавета накануне перлюстрировала письмо нового прусского посла Фин-
кенштейна к королю. "Надобно полагать, - сообщал посол, - великий  князь
никогда не будет царствовать в России... он так ненавидим всеми  русски-
ми, что непременно должен лишиться короны. Непонятно, как принц его  лет
может вести себя столь ребячески. Великая же княгиня ведет  себя  совер-
шенно иначе!" Это правда: Екатерина, не теряя времени  зря,  завоевывала
симпатии в свете. Пожилых статс-дам расспрашивала о здоровье, с почтени-
ем внимала рассказам генералов о битвах, наизусть знала, у кого в  какой
день именины, не забывая принести поздравления. Екатерина осваивала  ге-
неалогию  русской  знати,  чтобы  познать  изнутри   сложную   структуру
родственных отношений; навещала больных старушек, помнила клички их  лю-
бимых мосек, мартышек и попугаев... Средства легкие, но они очень  помо-
гали Екатерине сживаться с русским обществом, в котором к ней уже  стали
привыкать, как к своему человеку. Она не фальшивила в  своем  поведении:
от души веселилась на святках, каталась на санках с ледяных гор,  играла
с фрейлинами в жмурки, крестила чужих детишек - и все это делала с  при-
ятным лицом, радостно-шаловливая, неизменно отзывчивая к  любым  мелочам
чужой жизни. В результате: Петр Федорович  своими  поступками  терял  во
мнении общества - Екатерина же Алексеевна,  напротив,  много  приобрета-
ла...
   Царица между тем все чаще заводила речь о бесплодии. Она не раз  под-
сылала к Екатерине повитуху, а к Петру своих врачей, чтобы доложили  на-
учно: кто из супругов более виноват? Елизавета даже приставила к племян-
нику бойкую вдову живописца Гроота, обещая ей в мужья генерала, если су-
меет побудить Петра к любовным прихотям. Но Екатерина осталась в прежнем
положении, и тогда у нее состоялся деловой разговор с императрицей.
   - Вот что, миленькая! - объявила Елизавета. - Не знаю, каково  уж  вы
там столько лет миндальничали, но толку-то от  ваших  высочеств,  как  с
козла молока... А ежели от мужа нет явного пособления, так  его  надобно
на стороне сыскивать. И не воротись от меня - эдак-то всегда при  дворах
знатных поступали!
   После чего в придворном штате "малого" двора появился новый камер-юн-
кер, и Екатерина отметила: "Прекрасен, как ясный день". А звали его Сер-
геем Салтыковым...
   Елизавета Петровна, как дневальный у ящика с казенными деньгами, бод-
ро стояла на страже нравственности придворных, карая блудолюбивых дам  и
кавалеров остриженном волос или коленостоянием в углу на  сухом  горохе.
Но так как сама-то она являла образец обратного тому, что от других тре-
бовала, то по этой причине веселый, неугасающий и даже бесшабашный разв-
рат стал при дворе Петербурга делом привычным и, пожалуй, даже вмененным
в прямую обязанность придворных... Екатерина от первых шагов по  русской
земле была окружена людьми, в лексиконе которых преобладало  слово  "ма-
хаться". Вокруг великой княгини влюблялись, разводились  и  сходились  -
когда с трагическим надрывом, когда с комическим легкомыслием. Трепетали
от амурных "маханий" едва окрепшие девочки-фрейлины, даже маститые кава-
лерственные дамы, имевшие внуков сержантами в гвардии, пускались во  все
тяжкие, и это уже никого не удивляло. Конечно, молоденькой женщине  было
нелегко в этом вертепе, но Екатерина лишь кокетничала с  мужчинами,  ни-
когда не переступая границ дозволенного. Только на маскарадах,  где  все
равны под масками, Екатерина с пунцовой розой в черных волосах, загрими-
рованная под пажа, вакханкой висла на шеях рослых  гвардейцев,  интригуя
отчаянно:
   - Поцелуй меня, маска, только поцелуй через маску...
   Дабы назначение Салтыкова не слишком  бросалось  в  глаза,  смышленая
Елизавета прислала к "малому" двору и  Левушку  Нарышкина,  забавлявшего
Екатерину всякими дурачествами. И пока этот "шпынь" увеселял придворных,
Сергей Салтыков рисовал перед Екатериной упоительную картину тайных нас-
лаждений. Она вздыхала:
   - Откуда вам знать - свободно ли мое сердце?..
   Этот разговор состоялся весной 1752 года, и все лето Екатерина успеш-
но отбивала настойчивые атаки красавца. Салтыков даже силой пытался про-
никнуть в ее спальню, но великая княгиня загородила двери  комодом  -  и
спаслась от штурма!
   - Ваша смелость способна погубить меня, - сказала она дерзкому. -  Не
забывайте, что я жена наследника престола...
   В августе двор табором отъехал в подмосковное Раево, где  на  острове
была устроена охота на зайцев. Лошадей переправили водой на пароме, гос-
ти добирались на остров в лодках. Салтыков бдительно держался возле  по-
дола Екатерины, словно приклеенный, но она, спрыгнув  на  берег  первой,
татаркой вскочила в седло, вихрем понеслась в сторону леса - за отдален-
ным лаем гончих собак. Салтыков настиг ее  на  солнечной  поляне,  густо
покрытой ромашками, вокруг не было ни души.
   - Уйдите, наконец! - взмолилась Екатерина.
   Но внимательнее, чем обычно, выслушала признания в любви. ("Он  рисо-
вал мне продуманный план, как держать в глубокой тайне то счастие, кото-
рым можно наслаждаться в подобном случае. Я не проронила  ни  слова...")
Салтыков настаивал:
   - Сознайтесь, что вы ко мне неравнодушны.
   "Он начал перебирать всех придворных и заставил меня согласиться, что
он лучше других; из этого он заключил, что мой выбор должен пасть на не-
го..." Разговор затянулся, сделавшись мучительным для обоих. Лошади  пе-
реступали нетерпеливо.
   - Езжайте прочь, - строго велела Екатерина.
   Салтыков не повиновался великой княгине:
   - Я отъеду лишь в том случае, если услышу от вас, что вы думаете  обо
мне гораздо чаще, нежели вам хотелось бы...
   Екатерина, изогнувшись в седле,  взмахнула  хлыстом.  Ударила  лошадь
салтыковскую, потом стегнула и свою.
   - Вы победили! - вскричала она. - Только убирайтесь к чертовой  мате-
ри, чтобы я вас больше никогда не видела.
   Строптивые кони разнесли их в разные концы поляны.
   - Слово вами дано, - услышала Екатерина издалека.
   - Нет, нет, нет! - отвечала она, чуть не плача.
   - Да, да, да! - донеслось из леса.
   По неопытности она не обратила внимания на первые изменения  в  орга-
низме. Зима закружила ее в праздниках, летом 1753 года отъехала из Моск-
вы в село Люберцы, и здесь Екатерина, загорелая и жилистая, как дьяволи-
ца, с ружьем гонялась по лесам, охотясь. На именинах мужа  танцевала  до
упаду, а после танцев выкинула мертвого ребенка... Это случилось на  би-
вуаке, в походной палатке, под гудение комаров! Восемь недель  жизнь  ее
была в опасности.  Оправясь,  Екатерина  с  новой  силой  отдалась  удо-
вольствиям. Левушка Нарышкин,  совершенно  безразличный  к  нравственной
стороне жизни, говорил Екатерине откровенно:
   - Вы не спрашивайте меня - можно ли то, что хочется. Вы спрашивайте -
как получить скорее то, что хочется, и я для вашего высочества в лепешку
расшибусь, а все сделаю...
   "Шпынь" был предан Екатерине даже не беззаветно,  а,  скорее,  бессо-
вестно! Вскоре у великой княгини появилась и подруга, графиня  Прасковья
Брюс, шептавшая горячо и призывно:
   - Доверься моему опыту, милая Като, и я сегодня же ночью обещаю  тебе
самые жгучие тайные удовольствия.
   Ночью Нарышкин скребся в двери, мяукая по-кошачьи.
   - Мрр... мрррр, - мурлыкала Екатерина.
   Это значило, что она готова к рискованным похождениям. В мужских кос-
тюмах, подобрав волосы под шляпы, подруги воровски исчезали  из  дворца,
до зари пропадая... где? Весной Екатерина доложила императрице  о  новой
беременности и рассчитала, что родит в последних  числах  сентября  1754
года.
   - Ишь какая точная стала! - отвечала Елизавета с ехидцей. - Мне  твои
расчеты уже знакомы. Но теперь крутиться по палаткам не дам. Кончай тан-
цевать и посиди-ка в карантине...
   Чтобы невестка не порхала, она приставила к ней Александра Шувалова -
великого инквизитора империи, а Салтыкова публично обозвала "сопляком" и
выпроводила красавца за границу...

   8. НАЧИНАЕТСЯ ЕКАТЕРИНА

   С тех пор как Фике вступила на русскую землю, ее  всюду  подстерегали
опасности. Иногда даже со смертельным риском. Болезни в счет не идут! Но
не бывало года, чтобы не стряслось беды. Почти в каждой поездке  "несли"
ее лошади, вдребезги разбивало кареты, под  Екатериной  проваливались  в
реки мосты. А однажды в Гостилицах рухнуло здание, погребя под  развали-
нами 19 человек, и только случайность спасла Екатерину от гибели. В пла-
мени пожаров она теряла свои гардеробы, мебель, книги. От частых  столк-
новений с опасностями осмелела, говоря:
   - Приговоренная к веревке не сгорит и не утонет!
   Но летом 1754 года Екатерину с великим бережением доставили из Москвы
в Петербург; лошади ступали шагом, проезжали за день не более  30  верст
(эта дорога взяла у нес месяц жизни). Шувалов не  спускал  с  нее  глаз.
Ближе к осени, когда двор вернулся из Петергофа в столицу, он отвел  бе-
ременную женщину в пустую комнатушку Летнего дворца, где было много пыли
и мало мебели.
   - Желаю вашему высочеству, - сказал Шувалов, - в  сем  милом  убежище
порадовать ея величество родами легкими и приятными...
   Екатерина поняла, что в этой конуре ей будет так же хорошо, как соба-
ке в будке. Словно перед смертью, простилась она с  близкими  и,  почуяв
первые боли, перешла в камеру своего заточения, сопровождаемая акушеркой
фон Десршарт; по обычаю того времени, рожать следовало на полу,  который
и застелили матрасом. В два часа ночи Екатерина всполошила повитуху кри-
ком - начались схватки. Разбудили императрицу, прибежал Шувалов с женою.
Совместно они послушали, как исходится криком  Екатерина,  и,  перекрес-
тясь, удалились... Десять часов мук закончились.
   - Кто у меня? - спросила Екатерина.
   - Мальчик, - ответила акушерка...
   Моментально, будто из-под земли, нагрянули всякие  бабки.  Елизавета,
командуя ими, опеленала новорожденного голубой лентою ордена Андрея Пер-
возванного, все бабье, охая и причитая, удалилось с младенцем. Следом за
ними скрылась и фон Дершарт.
   - Пить... дайте воды, - просила Екатерина.
   Никто не подошел, потому что подойти было некому. А встать  она  была
не в силах. Екатерина лежала в неприятной сырости, мечтая о сухой  прос-
тыне и большой кружке холодной воды.
   - Люди, где же вы? - звала она, страдая.
   Веселая музыка из глубин Летнего дворца была ей ответом. А в соседних
комнатах мужа играли в биллиард и пьянствовали.
   - Пить, - металась она. - Ну хоть кто-нибудь...
   Великим князем Павлом, правнуком Петра I, она  заслонила  романовский
престол от посягательств Брауншвейгской династии - ради этого позвали ее
в Россию, не отказывали в забавах и нарядах.
   - Люди, помогите же мне, - тщетно взывала она...
   Комком собрала под собой мокрые простыни и ногами, плача, ссучила  их
в конец матраца. Ликующие водопады, опадая с безмятежной  высоты,  прох-
ладно шумели в ее ушах, и она - пила, пила, пила... Вдруг явилась графи-
ня Шувалова, безбожно разряженная в пух и прах, сверкая массою драгоцен-
ностей, уже порядком хмельная. ("Увидев меня все на том  же  месте,  она
ужаснулась, сказав, что так можно уморить меня до смерти".)
   - Воды, - взмолилась перед ней Екатерина. - Графиня, вы же сами  жен-
щина рожавшая... я умираю от жажды.
   - Господи, да неужто я вас забуду?
   И с этими словами  ушла,  больше  не  появившись.  Музыка  гремела  и
буйствовала, а вокруг Екатерины сосредоточилась вязкая,  невыносимая  и,
казалось, противная на ощупь тишина. Все покинули ее! Летний дворец сод-
рогался от плясок. Шла гульба - дым коромыслом, и никто о  ней  даже  не
подумал. Пьяный муж заглянул в двери, но тут же скрылся,  крикнув  жене,
что ему очень некогда.
   Было утро. И день миновал. Праздник продолжался.
   Наступила ночь - уже вторая ночь.
   - Пи-иить... пи-ить хочу-у! - осипло кричала Екатерина.
   Наконец музыку выплеснуло из глубин дворца, возник  меркнущий  желтый
свет, она услышала топот множества ног, будто ломилось  целое  стадо,  и
голоса пьяных людей, спешащих к ней... В дверях явилась сама  императри-
ца! Елизавета была в розовой робе, отделанной золотым позументом, круже-
ва фиолетовые, а пудра с перламутровым оттенком. Слов нет, она  прекрас-
на, но была бы еще прекраснее, если б не была так безобразно пьяна! Впе-
ред выступил камер-лакей, держа на золотом  блюде  "талон"  Елизаветы  о
награждении роженицы немалыми "кабинетными" деньгами.
   - Сто тыщ... копеечка в копеечку! - выпалила императрица  (и,  падая,
успела ухватиться за лакея). - Наследника ты родила... вот  и  жалую!  -
Она со смаком расцеловала лакея (очевидно, с  кем-то  его  перепутав)  и
спросила: - Чего еще ты желаешь?
   - Кружку воды, - ответила ей Екатерина...
   Лишь через сорок дней Екатерине было дозволено впервые глянуть на сы-
на. Ведьмы-бабки показали Павла с таким видом, будто они его где-то  ук-
рали, и тут же проворно утащили младенца  на  половину  царицы.  Полгода
дворцы Петербурга, царские и барские, тряслись от пьянственных катаклиз-
мов: Елизавета, ее двор, гвардия и дворянство столицы неистово  праздно-
вали появление наследника. Екатерина в этом бесновании не участвовала...
   Когда возвратился из-за границы ее любимый Сережа Салтыков, Екатерина
взмолилась перед ним о тайном свидании:
   - Утешь меня! Мне так плохо одной...
   Обещал - и не пришел. Екатерина упрекала его:
   - Как ты мог? Я всю ночь не сомкнула глаз. Ждала...
   И получила ледяной ответ:
   - Извини, Като! У меня в ту ночь разболелась голова...
   "Ну что ж. Надо испытать и самое тяжкое для  любящей  женщины  -  да,
следует знать, как ее бросают... безжалостно!"
   Екатериною овладела меланхолия: "Я начала видеть вещи в черном  свете
и отыскивать в предметах, представлявшихся моему  взору,  причины  более
глубокие и более сложные". Именно в это время, оскорбленная и  отвержен-
ная, она обратилась к Вольтеру.
   Екатерина пришла к его пониманию через Тацита, через Монтескье с  его
высоким пафосом "Духа законов". Впервые она  задумалась  над  словами  -
республика, абсолютизм, деспотия. Она постигала социальные сложности ми-
ра в канун очередной войны - войны России с Пруссией... Время было удоб-
ное для размышлений! Сейчас ей никто не мешал - даже сын, которого  Ели-
завета скрывала от матери. Екатерина приучила себя читать даже  то,  что
обычно никто не читает, - словари, энциклопедии, справочники и  лексико-
ны. Неторопливо и обстоятельно, делая из книг обширные выписки,  том  за
томом, не пропуская ни единого абзаца, как бы скучен он ни казался,  ве-
ликая княгиня взбиралась по лесенке знаний - все выше и выше... Был  век
осьмнадцатый - век просвещенного абсолютизма, и она,  разумная  женщина,
готовилась оставить свое имя в этом удивительном времени!
   Екатерина удалилась от людей (как и люди от нес). В жутком,  неповто-
римом одиночестве, окруженная лишь книгами, выковывалась новая Екатерина
- с железной волей, поступающая всегда зрело и обдуманно, как полководец
в канун решающей битвы. Вскоре она сама ощутила внутреннее свое  превос-
ходство над людьми при дворе. Нет, она, как и раньше, могла поболтать  о
пустяках, но даже в пустом житейском разговоре оставалась  в  напряжении
мысли, которому никто не властен помешать...
   Летом 1755 года иностранные послы уже начали извещать Европу о дурном
здоровье Елизаветы. В эти дни царица выгнала  прочь  любимого  садовника
Ламберти, который, занимаясь пророчествами, предсказал императрице,  что
она умрет в расцвете славы русского оружия. Ламберти пешком приплелся  в
Ораниенбаум к Екатерине:
   - Ты не боишься будущего? Так возьми меня...
   Екатерина подальше от дворца (чтобы реже встречаться с мужем) развела
в Ораниенбауме собственный садик. Ламберти был угрюм и, пренебрегая  ус-
ловностями двора, упрямо титуловал Екатерину словом "женщина", а у вели-
кой княгини достало ума не поправлять старика. Она очень скоро  привыкла
к согбенной фигуре садовника, бродившего среди цветочных клумб, и  почти
не замечала его.
   Но однажды Ламберти сам окликнул ее:
   - Женщина, подойди ко мне ближе.
   - Чего тебе надобно? - спросила она, подходя.
   - Я знаю, что тебя ждет.
   - Так скажи. Я не боюсь будущего...
   Ламберти послушал, как вдали кричат в зверинце голодные, озябшие пав-
лины. Тихо-тихо всплескивало за парками море.
   - Я вижу на твоем челе, женщина, долгое и пышное царствование.  Но  я
читаю в твоем будущем такое множество пороков, что все твои  добродетели
должны померкнуть, омраченные преступлениями...
   Он замолк. Екатерина сказала:
   - Не бойся продолжать. Слушать тебя не страшно.
   - А мне не страшно говорить, потому что я знаю:  история  не  пишется
только белыми красками. Сейчас ты, женщина, еще слишком молода и многого
не понимаешь. Но придет время, когда ты осознаешь  сама,  что  всю  свою
долгую жизнь была глубоко несчастна, как и те люди, которых  ты  властно
увлекла за собою...
   "Почти как у Генриха Четвертого", - подумала Екатерина.
   - Что же мне делать? - спросила она.
   - А ты, женщина, бессильна что-либо сделать. Судьба уже схватила тебя
за волосы, и, как бы ты ни сопротивлялась ей, она все  равно  уже  тащит
тебя по той длиннейшей дороге, которая тебе (только одной  тебе!)  пред-
назначена роком...
   Он снова склонился к земле, а Екатерина пошла во дворец. Но, обернув-
шись, она вдруг крикнула Ламберти издали:
   - Скажи, а скоро ли я стану царствовать?
   - Тебе осталось недолго ждать...
   Во дворце Ораниенбаума приятно грели камины, и со стороны  Кронштадта
наплывали тревожные гулы осенних невзгод. Молодую женщину навестил  граф
Кирилла Разумовский, а она спросила его:
   - Не скройте, гетман, какова была важная причина тому, что, помню, вы
часто проскакивали верхом по сорок верст на лошади, бывая у меня в  гос-
тях чуть ли не ежедневно.
   - Я желал видеть вас.
   - Так ли это было вам нужно?
   - Ради любви к вам - да, нужно.
   - Вот как? Отчего же молчали тогда?
   - Не хотел тревожить вашей юности.
   - Вы и сейчас любите меня, гетман?
   - Я отвечу иначе: если вам когда-либо понадобится моя  помощь,  прошу
располагать мною - я ваш вечный рыцарь...
   Разумовский откланялся столь резко, что в шандалах разом  наклонилось
пламя свечей. Еще ничего не было решено, и Екатерина, с надрывом  вздох-
нув, раскрыла на коленях томик Вольтера.
   В грустящем парке Ораниенбаума такой  безысходной  печалью  веяло  от
одинокой женской фигуры, что неслышно скользила меж поблекших дерев...
   Пройдет еще несколько быстрых лет, и Екатерина примет  решение:  "Что
бы там о нас потом ни говорили, а мы давно ко всему готовы и не отступим
даже перед самим чертом иль дьяволом!"
   Из невского устья, распластав над морем косые паруса, мимо Ораниенба-
ума, канули в бурление осенних вод последние в эту навигацию корабли...
   Первые радости кончились.
   "Маленькая принцесса Фике, где ты?"

   ЗАНАВЕС

   Не так давно "С.-Петербургские ведомости" известили русских  граждан,
что "в Филадельфии господин Вениамин Франклин  столь  далеко  отважился,
что возжелал из атмосферы вытягивать тот страшный огонь,  который  часто
целые земли погубляет". Дошло это и до императрицы Елизаветы, которая на
всякий случай перекрестилась. Сейчас она  переживала  личную  драму:  не
рассчитав своих психологических возможностей, царица окружила себя сразу
четырьмя фаворитами. Первый был уже прискучивший граф Алексей  Разумовс-
кий (и царица, как верная жена, заботливо  удерживала  его  от  запоев),
второй - умный и скромный Ванечка Шувалов, третий - церковный  певчий  -
бас Каченовский, а четвертый - миловидный  юноша-тенор  Никита  Бекетов.
Мы, читатель, не станем жалеть Елизавету, ибо в ее жизни возникали и бо-
лее сложные ситуации, из которых она всегда выбиралась  с  незапятнанной
репутацией. Но сейчас, в некотором смятении чувств, она просила Академию
развлечь ее:
   - Эвон, сказывали, будто в Америке ученый объявился, который из обла-
ков електричество запросто собирает. А пошто наши хлеб даром едят и  мне
електричества еще не показали?
   Газеты Европы глумились над Франклином, его опыты подвергались осмея-
нию - и только в России пресса и научный мир относились  к  Франклину  с
должным уважением. Одновременно с американским ученым в тайны  атмосфер-
ного электричества проникали русские академики - Ломоносов  и  Рихман...
Однажды, когда над столицей удушливо парило, Рихман в покоях императрицы
показывал, как улавливается грозовая энергия. При сверкании молний,  под
мощные аккорды громоизвержений, из стеклянного шара с треском выскакива-
ли искры; Елизавету даже сильно дернуло током... Она засомневалась:
   - Чего доброго, а так и жизни можно лишиться. Ты, голубь,  не  устрой
мне здесь пожара. А то я, по твоей ученой милости, с торбой по миру пой-
ду, да подаст ли мне кто?
   Рихман просил царицу не пугаться напрасно:
   - Мой коллега Маттиас Бозе даже наэлектризовал свою даму  сердца,  за
что она поцеловала его, при этом  Бозе  ощутил  на  губах  сильный  удар
электрического разряда, отчего в науке возникло новое приятное понятие -
"электрический поцелуй".
   Из лейденских банок сыпались голубые искры.
   - А выгода-то с електричества будет ли?
   Рихман сказал, что о выгодах говорить еще рано:
   - Но мой опыт наглядно доказывает, что материя грома  и  молнии  суть
родственна материи электрической...
   Елизавете, прямо скажем, повезло: Рихман улавливал токи небесные, да-
же не заземляя антенны, и счастье, что гроза в этот день была несильной,
а то бы эксперимент мог закончиться трагически для  Рихмана,  бравшегося
за провод голой рукою, и для самой императрицы, сидевшей близ лейденских
банок.
   Петербург уже имел три домашние лаборатории по изучению грозовых раз-
рядов. Одна была во дворце графа Александра  Строганова,  жившего  подле
Зимнего дворца на Невском; вторая - в  доме  Рихмана  на  углу  Большого
проспекта и 5-й линии Васильсвского острова, а третья размещалась в доме
генерала Бонна на 2-й линии, где квартировал великий муж российской уче-
ности - Михаила Ломоносов.
   В один из жарких дней было заседание Академии наук, но вдруг над  го-
родом нависла мрачная туча. Рихман и Ломоносов сразу ушли  домой,  чтобы
измерить ее электрическую силу. Рихман прихватил с собою и  гравера  Ва-
нюшку Соколова:
   - Зарисуешь, как выглядят опыты мои...
   Рихман и Ломоносов встали около своих "громовых машин"; туча  зловеще
клубилась над Васильевским островом, но не отдала даже  капли  дождя  на
город. В воздухе, раскаленном от напряжения,  ощущался  большой  избыток
природной энергии... Когда из провода посыпались первые искры, Ломоносо-
ва отвлекло появление в лаборатории жены с дочерью, звавших его обедать.
   - Накрывайте на стол. Сейчас приду...
   "И как я, так и оне беспрестанно до проволоки и до привешенного прута
дотыкались затем, что я хотел иметь  свидетелей  разных  цветов  огня...
Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое то время, как я держал  руку  у
железа, и искры трещали. Все от меня прочь  побежали.  И  жена  просила,
чтобы я прочь шол. Любопытство удержало меня еще две или три минуты, по-
ка мне сказали, что шти простынут".
   Ломоносов был голоден - он проследовал к столу.
   В это же время, шагая под железными цепями, развешанными на  шелковых
шнурках, Рихман предупредил Соколова:
   - Отойди подалее, друг мой! Как бы тебя не...
   Гравер сделал шаг в сторону; от железного прута отделился (неслышно и
плавно) клубок огня величиною  с  яблоко,  отливавший  бледною  синевой.
Проплыв по воздуху, он едва коснулся лба Рихмана, и ученый  -  молча!  -
опрокинулся назад. Все произошло в удивительной тишине, но затем  после-
довал удар вроде пушечного. Отброшенный к порогу,  Соколов  закричал  от
боли ожогов...
   Ломоносов дохлебывал щи, как вдруг двери  распахнулись  и  в  комнату
почти ввалился слуга Рихмана:
   - Профессора громом зашибло... спасите!
   Ломоносов бежал от 2-й линии до 5-й; в доме Рихмана его обступили ры-
дающие жена и мать ученого, испуганно глядели из углов дети. Под  башма-
ками визжали осколки лейденских банок, а ноги скользили в  медных  опил-
ках, которые были сметены вихрем разряда. Соколов суматошно гасил на се-
бе прожженный кафтанишко.
   - Жив? - спросил его Ломоносов.
   - Бу-бу-бу-будто...
   Ломоносов склонился над телом Рихмана. На лбу мертвеца  запечатлелось
красно-вишневое пятно (""а вышла из него громовая електрическая сила  из
ног в доски. Нога и пальцы сини, и башмак разодран,  и  не  прожжен...")
Ломоносов велел граверу:
   - Зарисуй все как было. Для гиштории сие полезно.
   Он отправил письмо Ивану Шувалову: "...Умер господин Рихман  прекрас-
ною смертью, исполняя по своей профессии должность. Память  его  никогда
не умолкнет..." Невежественное шипение слышалось по углам вельможных па-
лат, и неистовствовал пуще всех Роман Воронцов,  которого  Елизавета  за
его безбожное воровство и хапужество прозвала хлестко: "Роман -  большой
карман".
   - Когда гром грянет, - бушевал ворюга, - креститься надобно, а не ма-
шины запущать, кары небесные на себя навлекая...
   Этот Роман Воронцов был родным братом вице-канцлера Михаилы  Воронцо-
ва, он имел двух дочек - Елизавету и Екатерину.
   Елизавета скоро станет фавориткой Петра III.
   Екатерина сделается знаменитой княгиней Дашковой.
   Заслоняя других куртизанов, все выше восходила трепетная звезда Ивана
Ивановича Шувалова: молодостью, красотой и разумом он победил  иных  лю-
бимцев Елизаветы, оставшись в истории ее царствования самым ярким и  па-
мятным. Шувалов частенько повторял при дворе слышанное от Ломоносова,  а
слышанное от Ванечки повторяла уже и сама императрица...
   Петр I неловко объединил под одной крышей Академию наук со  школою  -
Ломоносов желал разъединить то, что не  должно  уживаться  вместе,  дабы
Академия осталась гнездилищем научной мысли, а университет  пусть  будет
школою всероссийской. Ученый настаивал перед фаворитом,  чтобы  во  всех
крупных городах заводились для юношества гимназии.
   - Без них университет - как пашня без семян.  А  факультетов  надобно
иметь три, - доказывал Ломоносов, - юридический,  естественный  и  фило-
софский. Зато теософского, каких в Европе уже полно,  нам,  русским,  не
надобно...
   Шувалов просил у престола для создания университета по 10 000  рублей
ежегодно, на что Елизавета - прелюбезная! - отвечала:
   - Ежели б не ты, Ванюшенька, а другой кто просил, фигу с маком от ме-
ня бы увидели, потому как казна моя пустехонька. Ну, а тебе,  друг  сер-
дешный, отказу моего ни в чем не бывало и впредь не станется...  Не  де-
сять - пятнадцать тыщ даю!
   Елизавета доказала свою пылкую любовь к Шувалову именно тем,  что  не
прошло и полугода (!), как она, поборов природную лень,  издала  именной
указ об основании первого русского университета.
   Указ был подписан императрицей 12 января 1755 года -  в  день,  когда
справляла именины мать фаворита, звавшаяся Татьяной.
   От этой-то даты и повелось  на  святой  Руси  праздновать  знаменитый
Татьянин день - веселый день российских студентов.
   В бурной жизни великого народа появился новый герой.
   Это был студент!
   И писатель Михаил Чулков, автор первого в России романа о  студенчес-
кой жизни, восклицал - почти в восхищении: "Смею  основательно  заверить
тебя, мой любезный читатель, что еще не уродилось такой твари  на  белом
свете, которая б была отважнее российского студента!"
   Появилось и звание: Студент Ея Величества.

   ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
   Студент ея величества

   Детина напоказ, натурою счастлив,
   И туловищем дюж, и рожею смазлив.
   Хоть речью говорить заморской не умея,
   Но даст, кому ни хошь, он кулаком по шее...
   Которые, с тех нор как школы появились,
   Неведомо какой грамматике учились!
   Ив. Мих. Долгорукий

   1. КОРМЛЕНЬЕ И УЧЕНЬЕ

   А в сельце Чижове все оставалось по-прежнему... Правда, появление сы-
на доставило чете Потемкиных немало хлопот и огорчений. Гриц (так  звали
его родители) раньше всех сроков покинул колыбель и, не унизившись  пол-
занием по полу, сразу же встал на ноги. Встал - и забегал! Сенные  девки
не могли уследить за барчуком, обладавшим удивительной способностью  ис-
чезать из-под надзора с почти магической неуловимостью.
   Но зато не умел говорить. Даже не плакал!
   Дарья Васильевна пугалась:
   - Никак, немым будет? Вот наказанье Господне...
   Нечаянно Гриц вдруг потерял охоту к еде, и долго не могли  дознаться,
какова причина его отказа от пищи, пока конюх не  позвал  однажды  Дарью
Васильевну в окошко:
   - Эй, барыня! Гляди сама, кто сынка твово кормит...
   На дворе усадьбы в тени лопухов лежала матерая сука, к ее сосцам при-
никли толстые щенятки; средь них и Гриц сосал усердно, даже урча, а  со-
бака, полизав щенят, заодно уж ласково облизывала и маленького  дворяни-
на...
   Папенька изволил удивляться:
   - Эва! Чую, пес вырастет, на цепи не удержишь...
   Гриц еще долго обходился тремя словами - гули, пули и дули. На  расс-
вете жизни напоминал он звереныша, который, насытившись,  хочет  играть,
а, наигравшись, засыпает там, где играл. Не раз нянька отмывала будущего
"светлейшего" от присохшего навоза, в который он угодил, сладко опочив в
коровнике или свинарнике. С раблезианской живостью ребенок поглощал дары
садов и огородов, быстрее зайца изгрызал капустные  кочерыжки,  много  и
усердно пил квасов и молока, в погребах опустошал кадушки с  огурцами  и
вареньями. Наевшись, любил бодаться с козлятами - лоб  в  лоб,  как  ма-
ленький античный сатир... Маменька кричала ему с крыльца:
   - Оставь скотину в покое! Эвон оглобля брошена, поиграй-ка  с  оглоб-
лей. Или телегу по двору покатай...
   Ему было четыре года, когда он пропал. Дворня облазала  все  закоулки
усадьбы, девок послали в лес "аукать", парни ныряли в реку, шарили рука-
ми по дну, а отчаянью Дарьи Васильевны не было предела.  Опять  беремен-
ная, с высоко вздернутым животом, она металась перед дедовскими  черными
иконами:
   - Царица Небесная, да на што он тебе? Верни сыночка...
   А пока его искали, мальчик терпеливо качался на верхушке старой бере-
зы, с любопытством взирал свысока на людскую суматоху. С той поры и  по-
велось: большую часть дней Гриц проводил на деревьях, искусно прятался в
гуще зелени. Там устраивал для себя гнезда, куда таскал с огородов репу,
которую и хрупал, паря над землею на гибких и ломких сучьях.
   Но говорить еще не умел! Наконец, словно по какому-то капризу  приро-
ды, Гриц однажды утром выпалил без заминки:
   - Сейчас на речку сбегаю да искупаюсь вволю,  потом  на  кузню  пойду
глядеть, как дядька Герасим лошадей подковывает...
   Ему было пять лет. Отец срезал в саду розги:
   - Заговорил, слава те Господи! Ну, Дарья, оно и кстати: пришло  время
Грицу познать науки полезные...
   И появился пономарь с часословом и цифирью, которому от помещика было
внушено, что за внедрение наук в малолетнего дворянина будет он  взыскан
мерою овса и пудом муки.
   - А ежели сына мово не обучишь мудростям, - добавил майор Потемкин, -
быть тебе от меня драну...
   - На все воля Господня, - отвечал пономарь, робея.
   Взял он дощечку и опалил ее над огнем, чтобы дерево почернело. Мелком
на  доске  показал  Грицу,  как  белым  по  черному  пишется.   Началось
ученье-мученье. Сколько ни бился пономарь, складам обучая, мальчик никак
не мог освоить, почему изба - это не изба, а "ижица", "земля", "буки"  и
"аз".
   - Изба-то - вон же она! - показывал за окошко.
   - Так она в деревне ставлена, а на бумажке инако выглядит.  Опять  же
дом - не дом, а "добро", "он", "мыслете"... Коли не осознал,  так  опять
батюшку кликну с розгами, пущай взбодрит!
   В чаянии овса с мукою долго старался пономарь, но обессилел, за что и
был изгнан. Отец сам разложил перед собой пучки розог, раскрыл  ветхость
Симеона Полоцкого. Водя пальцем по строчкам, майор (с утра уже выпивший)
бубнил сослепу:
   Писах в начале по языке тому,
   Иже свойственный бе моему дому.
   Таже увидев многу пользу быти
   Славенску ся чистому учити,
   Взях грамматики, прилежах читати;
   Бог же удобно даде ю ми знати...
   - Смысл реченного мною внял ли ты?
   - Не, - отвечал Гриц, - не внял я.
   Майор сразу накинулся на него с прутьями:
   - У, племя сучье, так и помрешь без разума, Бога не познав, о  чем  в
сих виршах складно и открыто сказано...
   Но вскоре и отец отступился, сообщив жене:
   - Родила ты бестолочь эку!
   - Неужто и впрямь совсем без разума наш сыночек?
   - Весь в тебя, - отвечал муж, тяжко задумавшись. -  Надо  в  Дятьково
ехать. Сказывали  мне  братцы,  что  живет  там  в  отставке  артиллерии
штык-юнкер Оболмасов, который за десять рублев с харчами любого недорос-
ля берется в науки вывести...
   Сочетание слов штык-юнкер было чересчур колючим и непонятным,  отчего
Гриц заранее стал готовиться к худшему. Так  оно  и  случилось.  Однажды
въехала в Чижово телега, поверх охапки соломы сидел Оболмасов  в  драном
мундире, заросший шерстью, аки зверь библейский. А вместо  ноги  была  у
него деревяшка, жестоко исструганная с боков на лучину для нужд скромно-
го сельского быта...
   Штык-юнкеру первым делом поднесли чарку.
   - Этот, што ли? - спросил он, на Грица кивая.
   - Он, батюшка, он и есть, дурень наш, - кланялась мать. - Уж ты  пос-
тарайся, покажи ему науки всякие, чтобы умнее стал...
   - Это я вмиг! - обещал герой Полтавы, выпивая.
   Перед изначальным уроком отстегнул он свою ногу и водрузил  на  стол,
указывая на нее перстом поучительно:
   - Вот этой ногой да по башке - у-у, пыли-то будет!
   Велел он писать на доске сложение четырех к пяти, а затем коварно по-
велел из полученной суммы восемь вычислить.
   - Сколь получается? - спрашивал злоумышленно.
   - Сам небось знаешь, - опасливо отвечал Гриша.
   Штык-юнкер потянулся было к ноге, но ученик тут же выкинул ее в окно,
за ней и сам выпрыгнул. Моментально очутился на самой  верхушке  дерева.
Оттуда, неуязвимый, как обезьяна, Гриц внимательно пронаблюдал за отъез-
дом штык-юнкера, награжденного пятью рублями ("за посрамление чина"),  и
спустился на землю, лишь соблазнившись посулами матери:
   - Так и быть! Дам я тебе пенки с варенья слизать...
   Отец даже сечь не стал. Майор впал в мрачную меланхолию, которая  ис-
торически вполне объяснима. Дело в том, что по законам Российской  импе-
рии всех дворянских недорослей надобно  являть  в  герольдию  на  первый
смотр в семилетнем возрасте. От родителей строго требовали,  чтобы  дети
читать и считать умели... Долго обсуждали Потемкины эту монаршую  кавер-
зу, потом решили целиком положиться на волю божию и стали заранее  гото-
вить дары в смоленскую герольдию. Отец выговаривал сыну:
   - Ничего-то с тебя, кроме навозу, дельного еще  не  было,  а  сколько
убытков я терпеть уже должен...
   В канун отъезда служили молебны, лошадей  откармливали  овсом.  Гришу
нарядили в сапожки, подпоясали красным кушачком.  На  телегу  громоздили
дары - окорока и гусей, бочата с медом, бутыли с наливками.  Крестясь  и
поминая Бога, тронулись! Отец угрожал: дворянских смотров бывает три - в
7, в 12 и в 16 лет.
   - Сейчас еще можно откупиться, а вот на третьем смотре не  откупишься
и пропадешь на краю света... Нно-о! - понукал он лошадей.
   Смоленск был первым городом, какой увидел мальчик. Гриц даже  притих,
когда показались высокие стены крепости, из гущи  дерев  торчали  многие
колокольни. Только вблизи стало видно, что Смоленск сплошь составлен  из
малых домишек, разбросанных невпопад средь лужаек, скотских выгонов, па-
сек и огородов. Улицы были выложены  фашинником,  лишь  одна  мощеная  -
главная, вдоль нее красовались каменные "палаццо" смоленской шляхты. Ос-
тановились на постоялом дворе, наполненном грязью и  мухами.  За  обедом
сидели в ряд с такими же приезжими ради смотра; деревянными ложками дво-
рянство чинно хлебало ботвинью с луком. А рано утречком Потемкины подка-
тили к конторе герольдии. Отец пошел давать  взятку  деньгами,  набежали
верткие подьячие, вмиг раздергали все припасы с телеги.  Сумрачный  отец
привел сына в контору; там сидел чиновник, под столом у него стояла кор-
зинка с гогочущими гусями.
   - Расписаться-то сумеет ли обалдуй ваш?
   - Да уж я за него, - униженно кланялся отец.
   И внизу бумаги вывел: "Къ сей скаске Недоросыль грсгори сын  Лександ-
ровъ маеора патсмкина Руку пршюжилъ". А в сказке  было  писано,  что  до
второго смотра Гриша отпускается в дом родителей,  дабы,  пред  Богом  и
престолом обязуясь, и далее усердно совершенствовать себя к службам дво-
рянским. Чиновник схватил одного из гусей за горло и внимательно  прощу-
пал ему печенку - жирна ли?
   Спросил потом уже несколько любезнее:
   - Для какой стези чадо свое готовить желаете?
   - Пусть стезя сама его изберет, - вздохнул Потемкин...
   В конторе было много малолетних и юных дворян. Могуче рыдали здорову-
щие балбесы, когда их (по закоренелой неграмотности) записывали на  флот
- матросами! А из недорослей третьего смотра солдаты схватили дворянина,
уже бородатого, и потащили куда-то по лестнице, а он, сердешный, цеплял-
ся за косяки, вопил утробно:
   - Ой, маменька и папенька, спасите меня, несчастного! Ой,  люди  доб-
реньки, сповидаю ли я своих малых детушек?..
   Тут Гриц узнал, что всех  неграмотных,  но  достигших  возраста  пре-
дельного, по указу кроткой Елизаветы ведено посылать на безвыездное про-
живание в городе Оренбурге.
   - Оренбург... где ж такой? - спросил мальчик.
   Отец и сам-то знал о нем понаслышке:
   - В конце света город имеется. Вокруг пески да соль,  хлебушка  нету,
люди тамошни одним мясом, будто звери дикие, кормятся, а чуть из  города
высунутся - им сразу петлю на шею и тащат на базар в Хиву, где и продают
всех, как баранов.
   - На мясо, что ль, продают их, папенька?
   - Не знаю. Может, кого и съели...
   В детском сознании надолго удержались  два  понятия:  все  штыкюнкеры
имеют деревянные ноги, а Оренбург - ужасная столица дворян-мясоедов, от-
вергающих грамматику с арифметикой. На постоялом дворе отец  быстро  на-
пился и упал с лавки. Гриц волоком стащил батюшку на двор, конюхи помог-
ли ему запрячь лошадей, взвалили  пьяного  инвалида  на  телегу,  мужики
участливо спрашивали:
   - Эй, малый! Далече ль тебе ехать-то?
   - До Чижова, верст сорок отселе...
   Было уже темно, путников окружал зловещий лес, когда старый  Потемкин
очнулся после перепоя.
   - Гриц, ты ли это? - позвал он жалобно.
   - Я, я, - отозвался мальчик.
   - Везешь-то куда?
   - Домой везу тебя, батюшка.
   - Ох, умница! А с дороги не сбился ли?
   - Да не! Я дорогу крепко запомнил...
   Ворочаясь на сене, майор в ночной жути стал возиться  с  пистолетами.
Места тут были балованные - разбойничьи. За спиною мальчика крепко стук-
нули курки - взведенные!

   2. ПРОЩАЙ, ДОМ ОТЧИЙ

   А внутри дома Потемкиных вызревала семейная драма... Чем больше хилел
Александр Васильевич, тем больше одолевала его лютая ревность к  молодой
жене. После двух дочерей и сына Дарья Васильевна  принесла  извергу  еще
трех девочек (Пелагею, Надю и Дашеньку), а старик изводил  супругу  при-
дирками:
   - Отвечай, на што сына Григорием нарекла?
   - Да не я нарекла, - отбивалась несчастная, - сам же знаешь, что кре-
щен Гриц в тридцатый день сентября. Вот и глянь в святцы:  это  же  день
великомученика Григория.
   - Врешь! - наступал с плеткой Потемкин. - Нарочно  с  попом  сговори-
лась. А назвала выродка в честь полюбовника своего - Григория  Глинки...
Разве не так? Убить тебя мало...
   Потемкин до того затиранил жену, что Дарья Васильевна, и без  того-то
недалекая разумом, впала в отупелое слабоумие. Чижовские крестьяне жале-
ли несчастную барыню. Потемкин имел в повете славу  худого  и  жестокого
помещика; однажды Гриц слышал, как втихомолку толковали меж собой мужики
на кузнице, что можно майору и "петуха" пустить, когда он пьян шибко:
   - Пущай бы горел, да Васильевну жаль - ведь родня-то потемкинская  ее
с детьми малыми по миру пустит!
   Затаясь за лесами, в мареве  хлебных  полей,  посверкивая  на  холмах
церквушками,  лежали  древние  потемкинские  вотчины  -  там  засели  по
усадьбам, в духоте погребов и малинников, сородичи майора, которые,  на-
езжая в Чижово, раздували в душе старика злобную ревность к жене,  а  на
Грица даже пальцем указывали:
   - Разве ж это наша порода? Ох, окрутила тебя  ведьма  скуратовская...
Бойся, как бы чего в посуду не подсыпала!
   Избив жену, Потемкин не раз гнал ее из дому, она запиралась  в  бане.
Гриц как-то навестил ее там, она его утешала:
   - Вот умрет злодей наш, и заживем мы смирненько...
   Мальчик поливал матери воду из ковша  на  руки,  а  Дарья  Васильевна
рассказывала, что на Москве немало у нее родни знатной:
   - Я ведь за Скуратова из дому Кондыревых была выдана, а Кондыревы ши-
роко на Москве расселись... Как же! У меня дедушка, прадед твой, в  боя-
рах хаживал, "наверху" сидючи, думу думал, царю Алексею на свадьбе лебе-
дя жареного подавал. Царь-батюшка забавы ради его с моста в  реку  спих-
нул... Чуть не потонул дедушка под мостом, да зато уж царь-то навеселил-
ся.
   Гриц спросил о Потемкиных - кто такие?
   - А шляхта порубежная... Сказывали, был один Потемкин послом в  краях
чужих. Но больше всего к монашеской жизни они прилежание имели. Коли  не
драться, так молиться любили...
   Чижово залегло средь болотистых луговин. В тишину лесов, обмывая око-
лицы, уплывала омутистая черноводная Чижовка.
   - Маменька, а куда течет наша Чижовка?
   - В реку Славицу, сын мой.
   - А куда Славица?
   - Она в Хмость впадает.
   - А куда Хмость?
   - Прямо в Днепр, миленький...
   Величавый Днепр катил свои волны в Черное море, на  берегах  которого
этот мальчик станет велик, как никто!
   Нежданно навестил их московский родственник, Григорий Матвеевич  Кис-
ловский, барин сановитый и умный, а его положение президента  Камер-кол-
легии заставило майора Потемкина оказывать ему видимое  смирение...  Не-
долго побеседовав с маленьким Грицем, Кисловский огорченно заметил:
   - А и неучен же ты, дупло дубовое!
   - Да мы учили, - вступилась мать. - Одних припасов из погреба столько
в эти науки вложено, что должен бы и поумнеть.
   - Кормили - да, это сразу видно...
   От Кисловского не укрылось, что старый майор, обходя  дочерей  боком,
сына шпынял, больно толкая его при случае.
   - Свет Васильевна, - шепнул он Потемкиной, - советую  Грица  дома  не
держать. Недалече отсель монастырь Серпейский, игуменьей  там  мать  Фа-
марь, сама из роду князей Друцких-Соколинских, смолоду живала в Дрездене
и Варшаве, жена высокой грамотности. Я напишу ей,  чтобы  Грица  пригре-
ла...
   Отец к отбытию сына отнесся равнодушно. Был морозный вечер, когда са-
ни остановились возле рубленных из  бревен  монастырских  ворот.  Чей-то
пытливый глаз оглядел приезжих через щелку. Вздрогнули, гудя  промерзлым
железом, гремучие затворы. Хрустя валенками по жесткому снегу,  посинев-
шему к закату, мать отвела сына в покои игуменьи, где стоял шкаф с  кни-
гами и нечто удивительное - глобус... Фамарь, сухая чернавка с  шаловли-
выми глазами былой красавицы, сухонькими пальцами  тронула  мальчика  за
подбородок:
   - Здравствуй, Гриц... Ну-ну, подними  голову.  Учись  смотреть  людям
прямо в глаза. А я ведь тебя хорошо знаю. И не удивляйся, милый.  Предки
твои в веках минувших служили не русским царям, а королям польским,  как
и мои пращуры: в глубине отживших времен затерялось давнее  родство  на-
ше... - Пришептывая, она вдруг заговорила  по-польски.  -  Не  понял?  А
жаль. Должен бы понимать...
   В монастыре Фамарь  собрала  много  детей,  здесь  же  Гриц  встретил
родственников - братьев Каховских.
   Под ласковым взглядом Фамари жилось хорошо. Без принуждения, в  весе-
лом соревновании со сверстниками, Потемкин быстро постигал все  то,  что
никак не могли втемяшить в него пономарь с розгами и штык-юнкер с  дере-
вянной ногой.
   Но однажды ночью мальчик пробудился в келье  от  непонятного  страха.
Над ним склонилась ужасная ведьма - старуха в черной схиме с белыми кос-
тями и черепом на клобуке. Со лба ее свисали седые  космы  волос,  между
впалых и бледных губ торчали желтые  старческие  клыки...  Эта  баба-яга
жутко улыбнулась ему.
   - Не бойся, - ласково произнесла она, - я ведь не обижу тебя,  только
гляну и уйду... Нет, - добавила старуха, подняв свечу выше, -  не  похож
ты на отца своего, совсем не похож. В мать удался...  да!  Красивым  бу-
дешь... курчавый ты, сыночек!
   Горячий воск, оплывая со свечи, стекал на сморщенную руку.
   - Прощай, - сказала она, задув свечу, и  в  полном  мраке  прозвучали
последние слова: - Коли отца увидишь, так передай  ему,  что  приходила,
мол, Татьяна... он меня знает! Скоро мы с ним увидимся  в  жилищах  гор-
них... да и пора уж, пора! Спи, золотой мой. Спи, душенька безгрешная...
даст Бог тебе счастья!
   Вскоре приехала мать и забрала сына из монастыря.
   - Един ты у меня, сиротинка горькая. Нету батюшки нашего. Опился  ви-
ном на святках и помер... Все икал пред часом смертным.  Так  разыкался,
что в дому никто спать не мог.
   Ярко светило апрельское солнышко. Лошади, бухая копытами  в  пролежни
колеи, легко увлекали санки вперед.
   Покойный майор с жадной свирепостью отвоевывал  у  соседей  земельные
угодья, лесные опушки и пчельники, соседи тоже не  оставались  в  долгу,
отнимая у него пашни да выпасы, - шла обычная дворянская свара, от кото-
рой кормились в Смоленске чиновники. А теперь, когда муженька не  стало,
начали помещицу обижать; бестолковая вдова совсем  запуталась  в  тяжбах
судейских, горевала почасту, что свои же - Потемкины! -  оказались  хуже
соседей. Они наезжали в Чижово как разбойники, без стыда радовались:
   - Ты, дура московская, сколь ни пихай сала в конторы разные, все рав-
но лучше нашего суды не умаслишь...
   Дарья Васильевна списалась с Кисловским и своим родным  дядей,  гене-
рал-поручиком Загряжским [1]. Персоны эти важные отвечали глупой  вдове,
чтобы девок своих в Москву не везла, здесь и  без  них  невест  хватает,
озамужить их надобно на Смоленщине, а что касаемо Грица - так и быть!  -
вези к нам, в присмотре не откажем.
   - Делать нечего, - вздохнула Потемкина. - Ох я  несчастненька!  И  на
што разлакомилась быть в ранге маеорском?  Лучше  бы  отвековала  вдовой
Скуратовой на чинах мичманских...
   Последний раз вдохнул мальчик сладкие запахи  отчего  дома  -  запахи
скошенных трав, мяты и меду, парного молока с черной смородиной, - прямо
перед ним разлеглась большая-большая дорога, конца которой не  ведал  он
(как не знал и смерти своей посреди такой же дороги!). Выехав  в  летнюю
жарынь, пробыли в пути до осени. Смоленский тракт, в ухабах и  рытвинах,
всю душу вытряс, а иногда кидало так, что у бедной маменьки зубы  щелка-
ли. Возле речных переправ сутками ожидали паромов.
   Широкий почтовый шлях возвестил о близости первопрестольной. На  пос-
тоялых дворах стали давать щи без тараканов, а со  снетками  псковскими.
Лес тянулся по бокам дороги - багряный, красивый, весь в шумах ветреных.
Все чаще встречались сжатые пашни, где каждый колосок уже собран.  Изме-
нился и облик крестьян: подмосковные мужики - в высоких шапках, у каждо-
го лапти новые, и онучи обвязаны лыковыми мочалами. Телега долго скребла
колесами по песку, вздымаясь все выше, а когда вкатилась на вершину хол-
ма, перед мальчиком открылась Москва.
   Матушка сразу опустилась на колени и сына поставила рядом.  Гриц  По-
темкин, молясь истово, видел множество башен, изобилие  куполов  церков-
ных, слышал вороний грай над рощами, а где-то совсем далеко, уже за  го-
родом, снова проступали синеватые дебри Подмосковья, там желтели луга  и
поля. Колеса дружно затарахтели по камням, стали попадаться дома с окна-
ми прозрачными. Наконец завернули в глухой проулочек и, вспугнув свинью,
лежавшую посреди улицы, остановились подле особняка, с крыльца которого,
разинув на приезжих пасти, смотрели дивные львы  -  барбары...  Набежали
лакеи, кланяясь. Шустрая московская собачонка из породы пустобрехов, от-
куда-то появясь, внезапно цапнула Грица за ногу.
   Кисловский встретил родственников любезно.
   - А зваться тебе Грицем уже не надобно, - сказал он.  -  Будь  просто
Гришей или Григорием, здесь тебе не задворки смоленские, а Москва-матуш-
ка, свет очей наших, стародавнее сердце Отечества...

   3. МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ

   Дабы уберечь от истребления леса, императрица Елизавета совсем  отме-
нила выделку дегтя на экспорт, хотя от этой крайней меры в бюджете стра-
ны образовалась солидная брешь. Ради сохранения природы  и  живности  на
целые 200 верст в округе Москвы запретили работу фабрик, винокурен, сте-
кольных заводов и кузниц. Воздух в первопрестольной был свежайший и чис-
тый - как в деревне, изобилие  садов  и  тропических  оранжерей  напояло
древнюю столицу дивными ароматами.
   Дворянская Москва всегда была довольна собой,  противопоставляя  свой
уклад жизни чиновному быту новой столицы. Здесь, в  кривых  переулочках,
во всяких Сивцевых Бражках, Арбатах и Пречистенках, еще со времен  Петра
I затаилась глухая  незлобивая  оппозиция  невской  столице.  Московское
барство расселось широко и уютно - не в пример  чеканному  Петербургу  с
его строгою планировкою площадей и усадеб. Близость подмосковных вотчин,
где тысячи крепостных трудились на благо господ, дешевейшая доставка  на
Москву всяческой снеди, которая из деревень попадала  сразу  на  барский
стол, - все это делало московский быт чрезмерно богатым, здесь  воистину
раскидывалась скатерть-самобранка легендарного русского  гостеприимства.
Приглашенный к обеду лишь один раз имел право обедать до конца жизни,  и
никто у него никогда больше не спрашивал - кто ты таков и откуда ты поя-
вился?
   А в особняках Москвы тихо подремывала старинные сны глубочайшая  вет-
хость боярства, помнившая еще царевну Софью,  бунты  стрелецкие,  головы
рубленые, ассамблеи потешные, машкерады изрядные с винопитием  излишним,
отягощающим. Под сенью вычурных капителей, за колоннадами дворцов храни-
лись не закрепленные ни в каких анналах, а лишь удерживаемые в угасающей
памяти легенды, древние анекдоты и обширные кладези генеалогических свя-
зок, навсегда утерянные для  историков  позднейших  поколений.  Когда  в
Москве встречались дворяне, даже незнакомые, они не расходились  до  тех
пор, пока не устанавливали - да, они меж  собою  родственники,  вот  ра-
дость-то! И пусть десятая вода на киселе, но их родословные ветви где-то
когда-то соприкоснулись и брызнули свежим соком в потомстве. Родственная
близость всего дворянства России, связанного в один крепкий узел  общего
родства, - это была могучая первобытная сила, сила еще феодальная...
   Вот в такую Москву и попал Гриша Потемкин!
   Дядя учинил племяннику первый выговор:
   - Отчего по-русски нескладно глаголешь?..
   Да, язык Потемкина не был чистым. Общение  с  порубежным  шляхетством
засорило его речь польскими словесами (которые  лишь  позднее  сделались
русскими). Оттого и срывались в разговоре: балясы, грубиян, забияка, ка-
налья, шуровать, забобоны, шкодить, завзятый, смак,  заядлый  и  прочие.
Вскоре в доме барона Строганова облизал он при гостях тарелку,  искушае-
мый к тому вкусом парижского майонеза, и никто ему замечания  за  столом
не сделал, будто так и надобно поступать со всеми  тарелками,  но  потом
дядя Григорий Матвеевич приставил к племяннику мсье Ожеро, который  всем
своим видом выражал презрение к ученику-азиату... У дяди был сын-Сережа,
сверстник Потемкина (и его троюродный брат).  Первое  время  он  свысока
разговаривал только по-французски:
   - Неужели ты не понимаешь речи моей?
   - Я в лесу родился... где уж мне!
   - Как же ты собираешься карьер делать?
   - А я в монахи пойду...
   Кисловский образовывал сына в пансионе Иоганна Литке, куда  определил
и племянника. Литке учил детей только богатых дворян, уже прошедших  до-
машнюю выучку у иноземных гувернеров. По утрам подкатывал рысак, мальчи-
ки ехали далеко за Лефортово. В пансионе Потемкин хватал знания на лету,
поражая педагогов то варварской ленью, то гениальной смекалкой. Он  влю-
бился в геометрию и рисование, импровизировал  музыку,  вольтижировал  в
манеже и хорошо фехтовал на шпагах. Но упрямо отвращался ото всего, чего
не мог понять одним махом. Смоленское дитя ловило тогда в кулак весенних
мух и слушало, как они там жужжат...
   Литке завел разговор с президентом Кисловским:
   - Дерзость вашего племянника превосходит границы дозволенного: он ос-
меливается даже со мною разговаривать по-русски.
   - Извините его, - отвечал дядя, учтивый барин.
   - Могу и по-польски, - вступился за себя Гриша...
   Кое-как Потемкин начал болтать  по-французски,  однако  (назло  герру
Литке) делал вид, что немецкий язык ему недоступен. Вскоре он  обнаружил
в себе дар актерского перевоплощения. Точно подражал чужим манерам,  ис-
кусно копировал голоса. Мог живо представить переполох на птичьем  дворе
или драку кошки с собакой. Сделавшись заводилою пансиона, Потемкин,  по-
тешал школяров, злорадно высмеивая самого Литке, и тот решил сразить юн-
ца одной фразой:
   - Вы разве готовитесь в комедианты для балагана?
   - Нет, в митрополиты, - ответил ему Потемкин...
   С этими словами он покинул пансион. Ни генерал-поручик Загряжский, ни
президент Кисловский ничего не могли с ним поделать. Потемкин днями про-
сиживал с дворнею на кухнях, слушал сказки бабок-ведуний, гонял  голубей
на крышах или (с явной придурью) становился на запятки  дядиной  кареты,
вроде выездного лакея. А по ночам прокрадывался в  кабинет  Кисловского,
где читал, засыпая под утро на биллиарде. Скоро он  настолько  привык  к
зеленому сукну, что уже пренебрегал постелью, и Кисловский сказал жене:
   - Оставим урода. Пусть живет как хочет.
   Потемкин надевал нагольный тулупчик, слонялся по Москве,  пропадая  в
Обжорных рядах, юрко мельтешил в толпе  приказных,  пока  кривые  дороги
безделья не привели его в церковь святого Дионисия в переулке Леонтьевс-
ком - он сделался певчим! И когда в пасхальную ночь храм озарило теплыми
огнями, Григорий Потемкин вступил в согласие хора -  душевно  и  хорошо.
Под серебряный купол церкви поплыл чистый, как ручей, голос  смоленского
парня...
   После заутрени один вельможа обратил на голос Потемкина особое внима-
ние и спрашивал настоятеля храма:
   - Где вы столь утешного певчего раздобыли?
   - Сам пришел. Дворянин смоленский.
   - А служит ли где?
   - Да нет. Баклуши на Москве бьет...
   В мае 1755 года Потемкин был записан в  Конную  гвардию  -  рейтаром.
Иначе говоря, рядовым солдатом кавалерии.
   Это был год, значительный для России!
   Зимою маменька навестила сынка в Москве, и Григорию  было  стыдно  за
убожество ее. Садилась она в дверях покоев обеденных, проверяя у лакеев,
какие объедки после гостей на кухни выносят. И что на  тарелках  остава-
лось, все поглощала с завидною жадностью, а фруктаж редкостный (будь  то
корки апельсинов или ананасов) совала в  прорехи  платья,  точно  цыган-
ка-побирушка. За такое поведение Кисловские прозвали ее "смоленская  те-
тушка - сливная лохань"... Дарья Васильевна поведала сыну,  что  старшую
дочь Марью выдала за капитана армии Николашу Самойлова, человек он нраву
трезвого и жену содержит исправно. А к Марфиньке уже  подлаживается  Ва-
сенька Энгельгардт - соседский, из шляхты смоленской.
   - Вот ужо, даст Бог, - уповала вдова, - и других дщериц по мужним ру-
кам распихаю... А ты-то как, сердешный мой?
   - Да я, маменька, все думаю. Живу и думаю...
   - Чего же думать тебе, ежели сыт, обут и одет? Тут и думать не стоит,
а надобно в домах бывать свойских и заранее для себя  богатеньку  невес-
тушку приискивать...
   Потемкину было уже 15 лет. Зима трещала за окнами - морозная, солнеч-
ная, снегу навалило - душа радовалась. В доме Загряжских на Моховой соб-
рались вечером родственники, стали обсуждать новый  указ  царицы.  Гене-
рал-поручик сам и зачитывал по бумаге:
   - "Великое число у помещиков на дорогом содержании учителей, из кото-
рых большая часть учить не могут". Верно - не могут! Чту далее:  "Прини-
мают и таковых иноземцев, кои лакеями, парикмахерами и другими подобными
ремеслами всю жизнь свою препровождали". Ишь как! - заметил  генерал.  -
Тут истинно матушкой-государыней подмечено... Ну, побреду далее: "А  та-
ковые в учениях недостатки реченным установлением  исправлены  будут,  и
желаемая польза надежно чрез скорое время плоды свои произведет..."
   Все притихли. Ясно же и так,  что  корпуса  кадетские  (Сухопутный  и
Морской) в чины офицерские выводили, а где дворянину  науки  постичь?  А
где разночинцу себя образовать? -
   Дарья Васильевна, указа не осилив, спрашивала:
   - Никак, снова война с турками будет?
   Ей растолковали: в "реченном установлении" сказано об основании  уни-
верситета с гимназиями - для дворян и разночинцев.
   - Вот Гришку твоего и надо бы в университет!
   - А что это такое?
   - Заведение.
   - Так в заведения пить ходят, там воров много.
   - Ты питейное с наукой не путай. Университеты издавна в  образованных
странах имеются, как извечные питалища юности нравами добрыми и  вкусами
здоровыми... Чего ж тут не понять?
   Перед сном мать сказала сыну:
   - Тебя в новое питалище определять задумали. От казны здорово и вкус-
но кормить станут. Ты держись за это место. Не проворонь.  Сам  ведаешь,
что мы с тобой бедные - чужим столом сыты...
   Потемкин отмахнулся с небрежностью:
   - Ах, маменька, мне все равно, где питаться...
   Место для университета подобрали у Курятных  ворот  Китайгорода,  где
расположились Главная аптека и буйная остерия "Казанка", куда в годы ми-
нувшие сам Петр I заглядывал, чтобы перцовой ахнуть и закусить грибками.
Трактир этот разломали, а пьяниц выгнали. На старой почве поселялась но-
вая жизнь.

   4. ОЧАРОВАНИЕ ЮНОСТИ

   Настал день открытия Московского университета...
   Отмолясь перед иконою Казанской богоматери, воспрянули  все  те,  кто
билеты имел пригласительные, и дружным скопом подвигнулись в залы  акто-
вые, где читано им было с кафедр четыре речи о пользе научной. Потемкину
пришлась по сердцу первая, прочтенная магистром Антоном Барсовым на язы-
ке русском. А потом пошли читать на латыни и французском, отчего  рейтар
Конной гвардии вежливо поскучал. Последним выбрался  на  кафедру  Иоганн
Литке - с речью немецкой...
   В ряду гимназическом, ряду  дворянском,  стоял  подле  Потемкина  от-
рок-увалень (губы толстые, а глаза смешливые).
   - У-у, ферфлюхтер вредный, - шепнул ему Гриша.
   - Никак, ты меня эдак? - оторопел отрок.
   - Не тебя, а Литке...
   Сидели в креслах дамы знатные и персоны значительные,  толпились,  ко
всему внимательные, родители, по стеночке  жалось  купечество  именитое,
терзаясь мучительно: "Как бы нас теперича на эту вот штуку налогом новым
не обклали..." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. По-
темкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали,  разгля-
дел. В огнях изображен был Парнас, там  Минерва  восхваляла  императрицу
России, а младенцы многие (сиречь купидоны шустрые) упражнялись  в  нау-
ках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шува-
лова, а скромный ученик с книгою восходил к  престолу  Минервы,  которая
приличным жестом одобряла его  похвальное  поведение.  Истина  повергала
символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую,  показывая
студентам венцы лавровые и медали наградные, которые,  вестимо,  получат
лишь преуспевающие в науках.
   Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана - это был толстый отрок-ува-
лень, который назвался Денисом Фонвизиным:
   - Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А
вот и приятель мой - Яшка Булгаков... люби его.
   Булгаков был Фонвизину под стать - тоже упитанный  недоросль.  Сообща
решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу  же
ввинтился четвертый малый - совсем тощий, обтрепанный, вида  захудалого,
по имени Васька Рубан:
   - Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал,  но
видеть не доводилось... Посмотреть на них дадите?
   - Пошли с нами, - притянул его к себе Потемкин.
   - Да я же не дворянский сын - разночинный. Вам-то ништо не  будет,  а
меня разложат возле конфет и выпорют.
   - Плюнь! - баском отвечал Фонвизин. - Мы, столбовые,  правда,  гербов
на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
   На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
   - Гришка, куда целую шайку ведешь?
   - Конфеты красть.
   - Попадешься - вовек чести дворянской лишишься...
   Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей,  где
были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И,  ничуть
не сумняшеся, нарвал конфет, будто фруктов с ветвей  своего  сада,  всех
приятелей оделил.
   - Бежим, пока не поймали! - воскликнул Рубан...
   Вскоре все четверо встретились снова - в книжной лавке  университета.
Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Цел-
лария приобрел. Они и спросили:
   - А чего вы, робяты, книг не покупаете?
   - Вы богаты, а я бедный, - сказал Потемкин.
   Рубан в него вцепился, как в брата родного:
   - Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
   - Пойдем, - потащил его Потемкин из лавки. - Я у богатых живу. Разно-
солов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
   Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала.  Вася
ему потом слезно признался:
   - А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
   - Да ну?
   - Учился в тамошней академии и махнул на  Москву  босой,  три  месяца
шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней  Заиконоспасс-
кой академии прибиться, но прослышал об  университете  и  сюда  подался:
будь что будет, не боги ведь горшки  обжигают...  Одежонка-вся  на  мне!
Сношу-померзну!
   Потемкин ему валенки подарил:
   - Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
   - К стихослагательству навык имею природный.
   - Дельно ли это для жизни - вирши складывать?
   - Прогреметь можно. На весь мир.
   - Да что ты? - удивился Потемкин.
   - Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.
   - Ну и ладно. Валенки-то примерь, не малы ли? А пока еще не воспарил,
так ходи ко мне: будешь, орел, кашу мою клевать.
   Васька Рубан притопнул новыми валенками:
   - Ух, и ладны же! Спасибо тебе за ласку.
   - Бог с тобой. Носи на здоровье...
   В лютые морозы на улицах трещали костры. Один из  иностранцев  писал:
"Стужа зимою в России бывает так велика, что русские по глупости пробуют
отапливать даже улицы, но это им нисколько не помогает,  холод  остается
прежним". Так писали иностранцы, но, попав в Россию, сами же у тех кост-
ров грелись...
   Занимались с утра до вечера, а каникул мало отпущено, всего дважды  в
году (с 18 декабря до 6 января и с 10 июня до 1 июля).  Страшно  писано,
да зато жилось нестрашно: многие как зачислились в студенты, так и нача-
лись у них сплошные каникулы... Потемкин лекции посещал, но в бегах  бы-
вал неоднократно. В балаганах смотрел, как заезжая с Мальты  девка  силу
показывала: ставили на грудь ей наковальню, по которой  мужики  молотами
ухали, потом вкатывали на живот девке сорокаведерную бочку с  водкой,  а
поверх бочки итальянец делал разные позитуры и даже на голове стоял,  не
падая... После таких чудес кому охота сидеть в аудитории, где  темно  от
двух окошек, изо всех щелок дует, а под ногами крысы с крысятками так  и
шныряют!
   Нерадивую младость положено сечь: дворян секли, портков с них не сни-
мая, дабы не бесчестить, а разночинцев пороли без порток, о чести уже не
помышляя. Практика воспитания благородных мужей отечества допускала  но-
шение ими на груди дощечки с изображением осла. Зато педагогам возбраня-
лось бить студентов по голове "палкой или иным  инструментом".  Прохожие
на всякий случай обходили университет стороной, - здоровущие, как  теля-
та, псы меделянской породы охраняли "питалище наук". Потемкин  неизменно
имел охоту лишь к тому, что ему нравилось, и  не  терпел,  если  в  него
вдалбливали то, что в голове никак не умещалось. От этого успехами  пох-
вастать не мог, хотя и было завидно, когда на  "акте"  ректор  Мелиссино
выделил лучших - Дениса Фонвизина и Якова Булгакова... Потемкин  спросил
приятелей:
   - С чего это вы, поросятки, такие прыткие?
   - А мы в дипломаты желаем. Нам, Гришенька,  мух  ноздрями  ловить  не
пристало: политика высокая дураков не жалует.
   - О высокости чина не тщуся, - вздыхал Потемкин. - А в монахи возьмут
и без отличий научных...
   Меделянские собаки, спутав его с прохожим,  порвали  штаны.  Григорий
Матвеевич Кисловский выразил недовольство:
   - Отчего собаки одного тебя избрали для нападения? Сколько  дворян  в
университет ходит, а порты у всех целы...
   И подарил ему книгу Монтекукколи -  знаменитого  полководца,  который
задел юнца за живое. Фантазия разыгралась: Потемкин видел себя, во прахе
сражений попирающим гидру, а трубные гласьд, воспевали его  достоинства,
сама Паллада спускалась с небес, возлагая на пасмурное чело  венок  сла-
вы... Начал он горячиться.
   - Мне бы еще о Валленштейне почитать.
   - Перестань метаться, - уговаривал его Рубан. - Гляди, как шатает те-
бя: то в монастырь, то в полымя бранное...
   Мелиссино выразил душевное участие к Потемкину:
   - Догадываюсь, что при вашей живости способны  вы,  сударь,  выказать
успехи блистательные. Прошу вас убедительно превозмочь  себя,  и  я  вам
обещаю золотую медаль.
   - Поднатужусь, - обещал Потемкин...
   Денис Фонвизин научил его экзаменоваться:
   - У профессора латыни пять пуговиц на кафтане, а четыре  на  камзоле.
Кафтанные обозначают склонения, а камзольные - спряжение. Тебе  и  знать
ничего не надобно: за какую пуговицу профессор схватится,  это  и  будет
означать ответ на вопрос его...
   Фонвизин медаль получил. Потемкин тоже!
   Неожиданно скончался благодетель его - дядя Кисловский, а в канун ча-
са предсмертного имел он беседу с племянником:
   - Боюсь, пропадешь ты, Григорий: бездельный ты и бесцельный. Для  та-
ких, как ты, Волга течет вольная - вот в разбойники ты сгодился бы,  на-
верное. А может... Кто тебя знает? Может и обратное произойти: ведь  та-
ких обормотов случай любит!
   На кладбище, когда Кисловского погребали,  ради  утешения  вдовы  его
присутствовала игуменья мать Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяр-
кой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над  могилою  дяди,
но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его  отв-
лек служка Греческого монастыря, сказавший, что  благочинный  Дорофей  к
нему интерес возымел:
   - Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага,
что в переулке Лаврентьевском?
   - Это я орал, - отвечал Гриша.
   - Дорофей на субботу к столу зовет братскому...
   В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два
образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали.  Настоятель  Греческого
монастыря показал на лавку.
   - Орешь ты здорово, слыхал я тебя! - сказал он. - Ну, садись, орясина
дубовая, на мою доску липовую...
   От стола, уже накрытого к трапезе, Потемкина метнуло к книгам старин-
ным, которых было у Дорофея великое множество.
   - О дюке Валленштейне нет ли чего?
   - Нашел ты кого вспоминать, - с укоризною отвечал Дорофей, берясь  за
графин с рябиновкой. - О погубителях рода людского,  кои  ради  догматов
изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не  содержу...  Иное  здесь
собрано, брат!
   Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские  переме-
жались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в зас-
тежках золоченых).
   - Славянство - боль моя, - признался Дорофей. - Вот был я молод и бо-
лел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от
слов моих? - спросил он вдруг.
   - Да нет. Пока не чую боли.
   - Ты глуп еще, - сказал Дорофей. - Вот ныне о Валленштейне спрашивал,
а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что  гиштории  чистенькой,
сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не  мино-
вал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то  давно  воззрилась  за
хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего
не ешь?
   - Я слушаю, отец благочинный.
   - Ты слушай, сын. Учиться надобно.
   - Так я учусь.
   - Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна,  которая  в  соху
или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет  света.
Не уроки важны, а страсть к познаниям.
   - А у меня только так и бывает! - сказал Потемкин.
   Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину бы-
ли стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя  лубками  раскра-
шенными, покрикивали:
   - А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот  был  ка-
занский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...
   "Может, и мне в Сибирь уехать?" - думал Потемкин.
   На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским,  митрополитом
Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, ук-
рашенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрус-
таль. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольте-
ра и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается
ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:
   - А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от  святого
Евангелия сказано?
   Потемкин отрапортовал как по писаному:
   - Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды,  той
есть тать и разбойник...
   - Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить! - похвалил его Амвросий и,
увлекая студента к столу, просвещал далее: - Князья духовные на Руси пи-
ют вино маниром трояким. Первый из них - с воздержанием, егда  воздержи-
ваешь себя от падения. Второй - с расстановкой, егда сам идти не  спосо-
бен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с  расположени-
ем, егда стомах твой пресыщен и на полу свободно располагаешься.
   - Ты митрополита не слушай... он озорник у нас! - подсказал  Дорофей.
- Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей  волшебной
мудрости из родников эллинских.
   - Но сначала, - захохотал Амвросий, - пусть-ка  брат  наш  попьет  из
погребов монашьих. Налью ему пополнее!..
   Очнулся студент под столом (с расположением).

   5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ

   Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монасты-
ря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил  его:
от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от  богопо-
добных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась  вдруг  страсть  к
сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но
Дорофей приободрил его:
   - Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна  хоть  единожды  распять
себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпи-
кур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А  у  нас
на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лба-
ми проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздно-
вать..."
   Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим  школярством.  Рубан
предложил ему навестить  Заиконоспасскую  академию,  при  храме  которой
объявился на Москве новый оракул.
   - Стар ли?
   - Да не. Как мы с тобой.
   - А кто таков?
   - Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует,  а  по  ночам
стихоблудию себя подвергает.
   - Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового...
   Петров был чуть постарше Потемкина,  но  бесстрашно  выковывал  перед
толпой четкие силлогизмы, бросал в  верующих  кары  небесные,  пророчил,
клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен  рыданиями  раскаявшихся...
Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:
   - Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?..
   Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потем-
кин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:
   - Слыхал, ты и стихи складываешь?
   - Могу, ежели нужда явится.
   Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он  взялся
за троих и потому ощущал себя владыкой).
   - Оставим, - сказал он, - пылание для дураков. Дураки под  лестницами
живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу  име-
нинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он  мне  через  лакея
червонец пожаловал.
   - Неужели червонец? - помрачнел нищий Рубан.
   - Не вру! Лакей-то в ливрее был золотой. А червонец  на  блюде  лежал
серебряном... Не вы ж меня, а я вас чаем пою!
   Для Потемкина это было ново.
   - Продажный ты, - сказал он проповеднику.
   Петров был достаточно умен и не обиделся:
   - Это вы, дворяне, вольны мадригалы при луне складывать и денег  сты-
дитесь. А мне, который из-под скуфейки наружу выполз, мне  о  себе  надо
подумать. Даст Бог, и на виршах этих еще дворянский герб обрету. В каре-
те учну разъезжать...
   Стали тут разночинцы,  талантами  похваляясь,  читать  взахлеб  стихи
свои, и Потемкин заскучал от изобилия Адонисов, Эвтерп, Психей и Киприд,
а за стенкою просвирня парила гречневую кашу с  требухами  свиными  -  и
аромат ее забавно перемешивался с античными Зефирами. Начали поэты прис-
тавать к дворянину, чтобы он тоже не стеснялся, почитал свои стихи...
   Потемкин охотно прочел - без пафоса, обыденно.
   О ужас! Бедствие! И страх!
   Явилась дырка на штанах
   А мне исправные штаны
   Для просвещения нужны.
   Портной! Ты отложи иголку.
   Ответь, какого хочешь толку,
   Чтоб от наложенных заплат
   Не стало мне больших утрат.
   От дырки той, котора жжет,
   Бегу я задом наперед.
   И, поворачиваясь к аду,
   Я сатане кажуся с заду...
   - А где же тут паренье? - изумился Петров.
   - И где слог высокий? - спросил Рубан. - Опять же, Гриша, ты  зачина-
ешь стихи прямо с приступа, не имея нужды воспеть в прологе музу свою, и
не воззываешь прежде сладостных молений к Аполлону, дабы облегчил он те-
бе совладание с лирою.
   - А зачем мне лира? - взбеленился Потемкин. - Стихи  надобно  слагать
по существу дела. Ведь когда у тебя, Васька, спина чешется, ты не зовешь
Киприду, а сам об угол скребешься...
   - Штиль-то мужицкий, - покривился Петров.
   - Да, пиита из тебя не выйдет, - добавил Рубан.
   Потемкин чаек дармовой дохлебал и обозлился:
   - Мужики даже комаров в поэзию допущают. Иль не слыхали, как девки  в
хороводе поют: "Я с комариком плясала"? А ваших Купид да Горгон им и  не
надобно... Ишь Гомеры какие!
   Они не рассорились. Но что-то хрустнуло в душе Потемкина,  сломавшись
раньше времени, и лишь Дорофей утешил его:
   - Рано ты, Гриша, колесницу Пегасову завернул на ухабы проселков рос-
сийских. Лучше, сын мой, послушай-ка, что Сумароков  о  таких,  как  ты,
дельно сказывает:
   Пиитов на Руси умножилось число,
   И все примаются за это ремесло:
   Не соловьи поют, кукушки не кукуют,
   И врут, и враки те друг друга критикуют.
   И только тот из них поменее наврал,
   Кто менее иных бумаги измарал...
   Потемкин отпустил свою неловкую музу на покаяние. Пройдет срок, и  он
оживит Кастальский родник возле ног женщины, которая станет его богиней,
его соратником, его другом и... врагом. А сейчас она принадлежала друго-
му: Екатерина переживала страстный роман с графом  Станиславом  Августом
Понятовским, польско-саксонским министром при дворе Санкт-Петербурга.
   Церковь сулила Петрову всяческие блага, уговаривая парня сразу  пост-
ричься. Но он сбросил рясу и предстал уже в кафтане, на башмаках сверка-
ли пряжки с дешевыми стразами.
   - Пора и за дело браться, - сказал красавец.
   Василий Петрович Петров доказал, что он  человек  мужественный  и  не
страшится дразнить судьбу. Потемкин стал его уважать, но признался,  что
сам-то желает уйти в монахи.
   - А на что другое я годен? - спрашивал уныло.
   - Видишь как! - отвечал Петров. - Я, поповский сын, из келий в светс-
кую жизнь спасаюсь, а ты, дворянин, сам же под монашеский клобук лезешь,
будто там сладким медом намазано.
   - Так ведь клобуки-то не гвоздями к башке приколачивают.
   - Гвоздями, брат... поверь, что гвоздями! - Петров  дерзко  взирал  в
будущее. - Смотри сам, - доказывал он Потемкину.  -  Сумароков  долго  в
пьянственном житии не протянет. Ломоносов, сказывают, болеет почасту.  А
кто после них останется в поэзии русской? Вот такие, как я да Васька Ру-
бан, - нам и перья в руки... Воспарим! Прогремим! Пока не поздно, говорю
тебе: вступай в компанию нашу, мы потеснимся, с  нами  ты  в  люди  вый-
дешь...
   Было лето, жаркое, душное. В доме Кисловских гостила матьигуменья Су-
санна, и Потемкин стыдился присутствия женщины, волком глядел в пол. Су-
санна сказала госпоже Кисловской:
   - Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему.
   - Да нет, - отвечала барыня, не поняв ее томления, - у Гриши волосики
сами по себе вьются...
   Ближе к вечеру она велела ему проводить Сусанну. Потемкин довез мона-
хиню до Зарядья, где за высоченной стеной в гуще старых деревьев  затаи-
лась старинная женская обитель.
   - А я живу вон там. Видишь окошко мое?
   Потемкин задрал голову:
   - Ох, высоко живешь... свято!
   В эту ночь не спалось. Лунища засвечивала  круглая  и  желтая,  будто
глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу,  даже  не  заметил,
как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва  светилась  изнутри,
зыбко и дрожаще, - это теплились лампады перед ликами святых  угодников.
В соседнем дворе Гриша обобрал с веревки сырое бельишко, сложил  его  на
заборе, а веревку унес с собою... Сначала взобрался на стену  монастыря.
Стоя на карнизе древней кладки, перепрыгнул на дерево, с него -  на  со-
седнее. Под ним качались упругие ветви, и наконец он достиг высокой  бе-
резы, верхушка которой касалась уже конька крыши. Вот когда  пригодилось
ему детское умение лазать по деревьям! Примерясь,  Гриша  совершил  пры-
жок-почти смертельный... Настил крыши глухо прогудел под его ногами. По-
том парень долго лежал, привыкая к высоте. Обвязав веревку вокруг трубы,
начал по ней спускаться.
   Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны.
   Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь.
   Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка.
   - Пришел, - бормотала монахиня, - пришел-таки, бес окаянный. Господи,
да простишь ли меня, грешницу великую?..
   Потемкину было уже 17 лет. От этого времени  осталась  такая  запись:
"...Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах, нет! слабость  и
лета доспевшие повели мысли не туда, куда Всевышний указывал, и зачал  я
по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц го-
рячих; и как только учал о сем предмете воображать, на смертный грех сей
довольно-таки представилось мне много всяких способов..."
   В это же самое лето граф Станислав Август Понятовский вытворял в  Пе-
тербурге примерно то же самое, что проделывал в  Москве  недоросль  дво-
рянский. Но объект вожделений Понятовского был гораздо деликатнее, да  и
приемы посла отличались от  потемкинских  воистину  дипломатическим  лу-
кавством... 6 июля 1757 года, когда над Петергофом опустился теплый  ве-
чер, Понятовский поехал в Ораниенбаум, имея на  запятках  кареты  лакея,
посвященного в его интриги. В лесу их задержала  кавалькада  подвыпивших
всадников. Посол узнал среди  них  и  великого  князя-Петра  Федоровича,
крикнувшего из седла:
   - Стой, бродяги! Кто тут разъезжает?
   Понятовский пугливо забился в глубину возка, а лакей с запяток  отве-
чал по-немецки, что везет портного. Всадники были пьяны, карету отпусти-
ли, не сообразив, что в ночном лесу портному кроить и шить нечего... Вот
и Ораниенбаум. Понятовский постучал в окно купального павильона.
   - Вашу руку, граф! Боже, как я заждалась.
   Екатерина втянула дипломата внутрь павильона,  где  стояла  громадная
ванна...
   Когда Понятовский - уже под утро - выпрыгнул из окна и пошагал к  ка-
рете, из кустов выскочили трое верховых с палашами и заставили  его  бе-
жать к беседке, в которой сидел великий князь.
   - Попались, граф? - спросил Петр. - А ну, пошли...
   Его повели к морю, и Понятовский уже представлял себе, как ему  вяжут
на шею камень. Но от берега свернули в Нижний сад, а там - в  Монплезире
- Петр без обиняков спросил:
   - Вы решили принять ванну вместе с моей женой?
   - Как вы могли подумать! - возмутился дипломат.
   - Сознавайтесь, что вы делали с моею гадюкой?..
   Об этом он мог бы догадаться и сам. Топнув ботфортом, Петр удалился в
соседние комнаты Монплезира, оттуда послышался писклявый голос его фаво-
ритки - графини Воронцовой. Вернувшись, великий князь сказал Понятовско-
му:
   - До выяснения дела я подержу вас под арестом...
   К дверям приставили караул. Над морем  уже  светало.  Вдруг  появился
граф Александр Шувалов, инквизитор империи. ("Точно для усиления  ужаса,
- писал Понятовский, - природа наградила  его  нервными  подергиваниями,
безобразившими его лицо, и без того некрасивое. При его появлении я сра-
зу понял, что государыне Елизавете все уже известно"). Положение Шувало-
ва было крайне щепетильным: поимкой польско-саксонского посла затрагива-
лась честь Екатерины. Чтобы выйти сухим из воды, Шувалов  буркнул  нечто
такое, чего понять было невозможно. Понятовский склонился  перед  ним  в
поклоне:
   - Для чести двора кроткой и мудрой Елизаветы (как и для  моей  чести)
желательно покончить с этим без излишней огласки...
   Шувалов, скорчив гримасу, шагнул к дверям:
   - Эй, подать сюда карету посла варшавянского...
   В Петров день Петергоф обычно праздновал память  его  основателя.  Из
Ораниенбаума со свитой приехали великий князь и Екатерина, которая мимо-
ходом нашептала Понятовскому:
   - Наша тайна уже пишется на всех заборах. Спасение в одном  -  будьте
крайне любезны с фавориткой моего проклятого...
   В круге менуэта посол намекнул Воронцовой:
   - Одна вы можете сделать меня счастливым.
   - Шарман, шарман! К ночи жду вас в Монплезире...
   Она сама встретила поляка в дверях павильона, укрытая от комаров  се-
ребристым плащом голштинского офицера.
   - Там курят трубки. Натабачатся, и начнем...
   Разрушая нежное очарование ночи, из Монплезира вылетали густые  клубы
зловонного кнапстера. Наконец  Лизка  сказала,  что  можно  войти.  Петр
встретил Понятовского с веселым видом:
   - Зачем ты поступил как шут, а не сказал мне сразу, что моя жена твоя
любовница? Поверь, я достаточно образован, чтобы не обращать внимания на
такие пустяки... Сознайся ты мне в этом раньше, и мы давно были бы с то-
бой большими друзьями.
   "Я, разумеется, согласился с ним во всем и стал превозносить  глубину
его полководческих талантов. Этим я привел его в такое расположение  ду-
ха, что через четверть часа он говорит: "А ведь тут кого-то еще недоста-
ет!" С этими словами Петр ринулся в спальню Екатерины, стащил ее с  кро-
вати и предъявил - полуобнаженную, в одних чулках ("даже без  туфлей,  -
писал Понятовский, - даже без юбки"). Разыгрывая  доброго  малого,  Петр
сказал:
   - Забирай се, граф! Мне такие злюки не нужны...
   Общество расположилось возле крохотного фонтана, бившего посреди ком-
наты. Полураздетую женщину поместили между любовником и мужем, а вино ей
подливала любовница мужа. "Вот капкан"! - поняла Екатерина, присматрива-
ясь к угодническому поведению Понятовского, которого любила-да,  любила!
Но из дипломата он превратился в очень дурного рыцаря, а его игривые шу-
точки были ей до отвращения противны. Зачем ему эта комедия? И почему он
так охотно играет в ней подленькую роль? Здоровое женское чутье  подска-
зывало Екатерине, что в этом непристойном спектакле ее мешают с  грязью.
Муж - глупец, с него морали не взыщешь. Но Понятовский-то умен и  должен
бы понимать все неприличие этой позорной сцены...
   Петр встал из-за стола вместе с Воронцовой:
   - Ну, дети, больше мы вам мешать не станем.
   - А вы не мешайте нам, - засмеялась фаворитка.
   Наедине с Екатериной посол спросил ее весело:
   - Каков анекдот! Ты довольна мною?
   Сильнейший удар пощечины ослепил дипломата. Но Екатерина тут  же  по-
висла на шее Понятовского, пылко его целуя:
   - Люблю... я все равно тебя люблю...
   Неправда: она уже мечтала о другом мужчине, сильном и властном...
   Вскоре при дворе стало известно, что Иван Иванович Шувалов  пригласил
в Петербург лучших учеников Московского университета: императрица Елиза-
вета хотела познакомиться со студентами.

   6. ПРИДВОРНЫЙ ДЕБЮТ

   Хороший приятель завелся у Потемкина -  московский  мастеровой-выжига
Матвей Жуляков; он из кафтанов вельможных да  из  мундиров  генеральских
выжигал мишуру золотую и канитель серебряную - с того дела верный  кусок
хлеба имел, даже на винопитие хватало. Григорий не раз помогал ему  сжи-
гать на раскаленных докрасна противнях одежды умерших владык мира  сего.
Щеткою сгребал он в ведро жалкие остатки былого величия,  рассуждая  при
этом философически:
   - Вот и все, Матяша! Открасовались люди, отмучались. И что  за  жизнь
такая? На что человеку дадена? Не успеешь мундир сносить, как и подыхать
пора, а мундирчик твой сожгут. Из "выжига" этого еще тарелку  отольют...
нате, мол, ешьте, живущие!
   - Не скули, - отвечал оптимист-выжига. -  Лучше  становь  чарочки  на
стол да зачерпни из бочки капустки...
   Мелиссино вдруг вызвал Потемкина в канцелярию:
   - Отчего, сударь, лекциями манкируете?
   - И рад бы присутствовать, да некогда.
   - Ну, ладно... Сбирайтесь в Петербург ехать: включил я  вас  в  число
примерных учеников университета.
   Неизбежная война с Пруссией уже началась: русская армия,  вытекая  из
лесов и болот литовской Жмуди, имела генеральную дирекцию -  на  Кенигс-
берг. Московский университет отправил на войну  студентов-разночинцев  -
переводчиками, и они разъехались по штабам уже дворянами при  офицерских
шпагах!
   Это была первая лепта университета стране...
   Мелиссино привез в Петербург двух студентов  и  шестнадцать  учеников
гимназических, средь которых Митенька Боборыкин и Миша Загряжский состо-
яли в свойстве с Потемкиным. Все разбрелись по сородичам, проживавшим  в
столице, а Григорий остановился в доме дяди Дениса Фонвизина (скорее, по
приятельству)... Яшка Булгаков вытащил приятелей на столичные улицы, где
царил совсем иной дух, несхожий с московским. Гуляючи, дошли до Литейно-
го двора, дымившего трубами, изнутри его доносился утробный грохот машин
- здесь ковалось оружие для борьбы с Фридрихом II; от цехов пушечных вы-
вернули к Марсову полю, осмотрели Летний сад, украшенный множеством  ис-
туканов; Венус-пречистая стыдливо закрывалась от молодежи ручкою. А  под
каждой богиней лежала дощечка, в которой писано - кто такая и ради каких
пригожеств для обозрения выставлена,  дабы  невежество  людское  рассея-
лось... Потемкин при виде церквей (которые, в отличие от московских, бы-
ли невзрачны) всюду желал к иконам приложиться, а если церковь была зак-
рыта, он замки дверные усердно целовал. Булгаков с Фонвизиным, оба  нра-
вов эпикурейских, силком тащили приятеля прочь от "ханжества":
   - Да глазей лучше на грации! Гляди, какие ходят...
   Фонтанку оживляли сады фруктовые, оранжереи и птичники, дачи вельмож-
ные. Играли домашние оркестры. За Фонтанкою уже темнел лес:  там  гуляли
разбойники...
   Наконец все были званы в дом куратора. Шуваловская усадьба  смыкалась
с Летним садом, длиннейшая галерея была заполнена драгоценной  библиоте-
кой и картинами - глаза разбегались...
   Мелиссино представил куратору своих питомцев.
   В глубине комнат сидел за шахматным столиком полный и рослый  человек
в распахнутом кафтане, возле него стояла трость. Двух студентов, достиг-
ших совершеннолетия, Троепольского и Семенова, Шувалов угостил  бокалами
прохладного вина, остальных довольствовал  трезвым  морсом.  Прихлебывая
морс, Потемкин посматривал на дяденьку, что сидел поодаль, и думал:  от-
чего знакомо его лицо? Вспомнил: гравюрные портреты этого  человека  не-
давно продавались в книжной лавке университета... Это был Ломоносов!
   Гостям подали ананасы.
   - Государыня из своих теплиц потчует, - объяснил Шувалов,  а  Ломоно-
сов, опираясь на трость, подошел к студентам.
   Фонвизина он спросил: чему тот охотно учился?
   - Латыни, - отвечал Денис, кланяясь.
   Ломоносов красноречиво заговорил о том, что, пока в мировой науке ла-
тынь является языком всех ученых, ее следует старательно изучать,  и  не
только латынь, но и другие языки, чтобы собрать весь нектар с цветов чу-
жестранных. Потемкин привлек внимание академика дородною статью. Ломоно-
сов встал рядом с парнем, примериваясь, - плечом к плечу:
   - Каков молодец! Небось в гвардию записан?
   - Рейтаром в Конную, - отвечал Потемкин.
   - А латынь любишь?
   - Эллинский предпочитаю.
   - Тоже хорошо, - одобрил его Ломоносов. - Народ греческий  уже  исто-
мился под гнетом агарянским. Я верю, что Россия и наш  великий  народ  в
скором времени разрешат нужды эллинские. Вы робятки еще молоденьки - вот
вам и нести грекам благо свободы!
   Шувалов сам представил студентов на куртаге в Зимнем дворце. Потемки-
на поразило почти фарфоровое, круглое лицо императрицы с голубыми глаза-
ми, которые она кокетливо сожму ривала. Подзывая к себе  молодых  людей,
Елизавета с каждым говорила недолго. Мелиссино, изогнувшись над ее крес-
лом, что-то втолковывал на ушко императрице, и взгляд Елизаветы Петровны
задержался на фигуре Потемкина.
   - Ты из каких Потемкиных? - спросила она.
   - Из смоленских, ваше величество.
   - Чай, медами там все опиваются?
   Потемкин был рад, что вопросы несложные.
   - Медов у нас море разливанное, - объяснил без тени смущения. -  Пьют
больше липец, а когда и варенуху.
   Царица со знанием дела расспрашивала его:
   - А коли пьяные с меду, так чем похмеляются?
   - Того не упомню, чтобы похмелялись. Первым делом пьяному с меду дают
воды с колодца - и он опять трезв. Аки голубь.
   Императрица опахнулась громадным веером:
   - Коврижки ваши едала я... вкусные. Тоже на меду. Говорят, в Смоленс-
ке закусок много шляхетских. Больно хорошо под водку  гданскую.  Да  вот
беда: доставка ко двору недешево обойдется. - Веером она указала на  Ме-
лиссино. - Иван Иваныч нашептал про тебя, что хотя в университете лекций
теософических не читают, а тебя все к церкви клонит... Правда ли сие?
   Руки Потемкина в поклоне коснулись паркета:
   - В алтарях храмов московских прислуживал не раз, умею кадила  разду-
вать на холоде, не раз свечи перед Евангелием вынашивал, даже деток  ма-
лых помогал в купели крестить.
   Елизавета улыбнулась (один глаз зажмурился):
   - А соблазны гнетут ли тебя, родненький?
   - Виноват... гнетут, ваше величество. Виноват!
   - Чего ж винишься? Все мы люди, все грешники. Но, согрешив, не  забы-
вай покаяться. Боженька простит-по себе знаю...
   Потемкину казалось, что она его запомнила.
   Предстояло явиться при "малом" дворе - в Ораниенбауме.
   Екатерине было сейчас не до студентов и тем более не до их  учености.
Понятовского недавно со скандалом отозвали в  Варшаву,  она  снова  была
одинока, но зато опять беременна... Засупонившись  в  корсет,  Екатерина
окликнула камер-фрау Шаргородскую:
   - Фу! С утра пораньше какой-то дрянью несет.
   Шаргородская, принюхавшись, позвала камердинера:
   - Васенька, чуешь ли - дым вроде?
   - Паленым пахнет, - точно определил Шкурин.
   Екатерина придирчиво оглядела себя в зеркале:
   - Догадываюсь, откуда ароматы проистекают...
   Первую комнату мужа она миновала, перешагивая через полки и батальоны
его кукольной армии (всегда победоносной). Во второй  застала  и  самого
главнокомандующего за добрым и славным  делом.  На  игрушечной  виселице
болталась удавленная мышь, которую он и подпаливал  снизу  над  пламенем
свечки.
   - Чем же сия несчастная провинилась перед вами?
   Вина мыши оказалась ужасна: забравшись в игрушечную крепость, которую
охраняли двое караульных, сделанных из крахмала с воском, эта злодейская
мышь одному часовому отожрала голову вместе со шляпой, а другого сволок-
ла в крепостной ров, где отгрызла ему руку с мушкетом... Екатерина  сде-
лала мужу реверанс:
   - Конечно, мой славный генералиссимус,  разве  можно  простить  столь
кровавое злодеяние! Впрочем, оставьте коптить крысенка. К  нам  студенты
московские сей день жалуют. Никто не ждет, чтобы мы занимали их  высокой
алгеброй, но, поверьте, хоть два-то слова приветливых все равно  сказать
надобно...
   - Я готов, мадам, - согласился Петр, гася свечку.
   Попав к "малому" двору, студенты ощутили какую-то неловкость и хотели
уже откланяться, но Петр спросил:
   - Господа, сознайтесь - кто из вас курит?
   Лакей внес ящик глиняных трубок, его высочество распахнул перед  сту-
дентами громадный кисет с едким кнапстером.
   - Глубже! - командовал Петр. - Глубже втягивайте дым. Настоящие  сол-
даты прусского короля курят вот так...
   Он втянул в себя дымище, из трубки прямо в рот ему всосалось  столько
дряни, что долго не мог отдышаться.
   - Плюйте! - кричал Петр. - Солдаты плюют только на пол...
   Потемкин наблюдал за Екатериной: лицо ее озаряла улыбка, она  беседо-
вала с Яшкой Булгаковым, причем  будущий  дипломат  держался  перед  нею
просто, без натуги, оба они смеялись.
   Григорий потом спросил у Булгакова:
   - О чем ты с ней, Яша?
   - Вот уж не ожидал - ей знаком лексикон Целлария...
   Кто-то больно треснул Потемкина по загривку.
   - Или оглох, тетеря? - прошипели сзади. - Тебя...
   Он шагнул к великой княгине. Словно в тумане плавало ее узкое лицо. С
трудом парень освоил речь Екатерины:
   - Это о вас тетушка сказывала,  будто  вы  в  монахи  себя  готовите?
Объясните же, сударь, что за нужда вам от света  шумного  и  веселого  в
унынии затворяться?
   Надо отвечать. Отвечать сразу. Но тут Потемкина бес попутал: вспомни-
лась мать Сусанна, шумно дышащая в духоте кельи, и, на Екатерину  глядя,
невольно думал: "Знать бы, а эта какова?.." С ответом непростительно за-
поздал. Великая княгиня сочла, что бедный студент  глуп.  Она  величаво,
как корабль под парусами, отплыла от него к другим студентам, которые  в
монахи не собирались...
   Только потом, вернувшись из Ораниенбаума, Потемкин осознал, какой  он
простофиля... В бешенстве он кричал Фонвизину:
   - Денис, будь другом - уничтожь меня!
   - Или белены, братец, объелся?
   Потемкин переживал: с императрицей Елизаветой, даже с Ломоносовым бе-
седовал вполне свободно, а перед великой княгиней раскис, будто сыроежка
под дождем.
   - Двух слов не мог сказать ей... Бей меня!
   Денис огрел приятеля кочергой вдоль спины:
   - Ну, ежели ты дураком ей представился, то, будь уверен, всех умников
позабудет, а тебя до смерти станет помнить. И не огорчайся напрасно, по-
ехали в комедию смотреть "Генриха и Перниллу". Какой там Генрих? До Пер-
ниллы ли мне сейчас?
   Елизавета не забыла Потемкина и произвела его  в  капралы.  Это  было
время, когда русская армия в битве при Гросс-Егерсдорфе одержала  первую
победу над войсками прусского короля.  Потемкин  вернулся  на  Москву  -
мрачный, как сатана:
   - Клобуком накроюсь, чтобы никто меня не видел...

   7. НАКАЗАННАЯ ПРАЗДНОСТЬ

   Осенью 1758 года Москва приятно  волновалась,  под  музыку  оркестров
всюду гремели застолья, чадили на улицах  плошки,  над  купавами  усадеб
взлетали фейерверки - мы, русские, победили Фридриха при Цорндорфе, -  и
молодой Потемкин завидовал чужой и кровавой славе. А колесо  гвардейской
фортуны двигалось механически, не требуя от него никаких усилий,  и  под
Новый год Потемкин был произведен в гефрейт-капралы... Лежа  на  плоском
биллиарде в доме Кисловских, он завел первую дурную  привычку:  задумав-
шись или читая, жестоко обгрызал себе ногти. Всю зиму провалялся дома, а
весной его навестил Вася Рубан - при шпаге:
   - Гляди! Из учеников гимназических явлен в  студенты  действительные.
Теперь, брат, меня уже никто не высечет.
   - И со шпагой драть можно, - отвечал Потемкин, зевая.
   - Или не рад ты мне? - огорчился Рубан. - А я вот пришел, Гриша, хочу
тебе новые вирши почитать.
   - Избавь. Мне и от своих тошно.
   Он спросил, как поживает Василий Петров.
   - Ему-то что! Уже в каретах катается.
   - Неужто свою заимел?
   - Да нет. Пока на чужих ездит...
   Потемкин вступил в двадцатый год жизни. Его  внешность  определилась.
Мощные челюсти, привыкшие хряпать твердые репки и разгрызать орехи,  ка-
зались шире лба, который был высок и покат. Сгорбленный нос плохо гармо-
нировал с мягким и нежным, как у младенца, ротиком, а нижняя  губа  вяло
оттопыривалась - капризно и плотоядно. За  время  безделья  отпустил  он
длинные волосы, шелковистые локоны свободно расположились на  атлетичес-
ких плечах.
   - Где вы такой парик купили? - спрашивали его.
   - Ездил в Данию, - нагло врал он, скучая.
   Парики датских мастеров были тогда самыми лучшими  в  Европе,  самыми
дорогими, и любопытствующие говорили:
   - Вот-вот! Сразу видать не нашу работу...
   Летом 1759 года Потемкин скрылся в деревне  Татево  Вольского  уезда,
где проживали его дальние сородичи - Рачинские,  и  вернулся  на  Москву
лишь через полгода, оживленный и бодрый. Татевская библиотека тогда сла-
вилась! Потемкин поверг в изумление Рачинских тем, что мог не  спать  по
трое суток, читая; неделями хлеба не просил, читая; месяцами не бывал  в
бане, читая. За эти полгода, проведенные в сельской глуши, он обрел уни-
версальность познаний, а его мнения редко совпадали с общепринятыми...
   Дорофей сразу заметил в парне резкую перемену:
   - Для церкви неугоден ты стал. Христианство имеет  догматы  непрелож-
ные, а ты даже творения святых апостолов, словно тулуп такой, хочешь на-
ружу шерстью вывернуть... Чего взыскуешь?
   - Хочу опасностей и наслаждений!
   - И бестолков же ты... хоть стихи марай.
   - Я ныне не стихи - музыку сочиняю.
   - Все едино тебе: куда идешь, туда не придешь.
   При всеобщей нехватке людей XVIII век требовал  от  молодежи  слишком
раннего вступления в жизнь. Потому люди быстро созревали,  а  юность  не
страшилась ответственности за содеянное своей волей, своим разумом - без
подсказки старших, без понуканий начальственных. Двадцатилетние диплома-
ты со знанием дела уже отстаивали правоту своих сюзеренов,  тридцатилет-
ние стратеги посылали на смерть легионы, громыхающие панцирями и стреме-
нами. Удалось - честь и слава тебе, не получилось - ступай на плаху  ис-
тории.
   Такова жестокая правда стародавней эпохи...
   Потемкин и сам казнился своей неприкаянностью.  Все  его  сверстники,
каждый на свой лад, уже выковывали будущее, даже мечта Василия Петрова -
ездить в карете с гербом, - это ведь тоже цель, и она сбывалась.  Москва
старая, толстомясая, еще боярская, уже терзала имя Дениса Фонвизина,  не
прощая ему острых словечек, которые больно ранили ветхозаветную косность
отцов, дедов и бабушек.
   Фонвизин и надоумил Потемкина:
   - Коли не нашел занятия, так найди суженую.
   - Суженая - не выбранная. А жениться лень.
   - Не ленивый ты - праздный.
   - Какая ж разница?
   - Большая... Похож ты, Гриша, на громадный котел,  в  котором  всегда
что-то кипит, но ничего в нем не варится. Возле тебя многие сыты  будут,
но сам ты помрешь голодным.
   На столе Дениса порядок: горками сложены лексиконы иноземные, он пох-
вастал, что переводит на русский басни Гольбсрга, сочинения Террасона  и
Рейхеля.
   - Ныне же к Вольтеру на цыпочках подкрадываюсь: хочу величие его пос-
тичь, но побаиваюсь - справлюсь ли?
   - Счастливый ты, - вздохнул Потемкин сокрушенно.
   Фонвизин, явно помрачнев, снял нагар со свечей.
   - Погоди завидовать, - отвечал. - Не ведаю, сколь вечен я,  обжора  и
сластена, а хочется жить подолее, чтобы на театре себя прославить.  Пом-
нишь, как в Петербурге побежал я смотреть "Генриха и  Перниллу"?  Так  с
той поры и покой потерял. Только не хочу я терзаний надуманных  -  желаю
драмы у жизни списывать.
   - Счастливый... все вы  счастливые,  -  переживал  Потемкин,  начиная
грызть ногти. - Один я неприкаянный...
   Судьба решила сама за Потемкина. 28 апреля 1760 года вышел N 34 "Мос-
ковских ведомостей"; скучая, развернул он газету и  увидел  свое  имя  -
исключен из университета: "ЗА ЛЕНОСТЬ И НЕХОЖДЕНИЕ В КЛАССЫ" [2].  Желая
бежать от попреков семьи Кисловских, Потемкин отправился  к  Загряжским.
Генерал племяннику обрадовался:
   - Ах, дармосдина! Пошли, вкусим перед обедом...
   Завел его в буфетную, а там на лавке уже розги разложены, конюхи  на-
готове дежурят. Штаны с отставного студента сдернули, и как ни отбивался
Потемкин, а - растянули. Двадцать горячих с присвистом всыпали,  дядечка
еще пяток от души добавил:
   - Будь бодр и гляди ласково! Я матушке  твоей  на  духовщину  эштафет
послал, дабы персонально явилась на Москве и волею родительской на тебя,
трутня этакого, воздействовала.
   Не успел Гриша ответить, как мужики снова завалили его на лавку и се-
ченые места обильно оросили постным маслицем.
   - Это для здоровья, - пояснили доброжелательно...
   А преданный выжига встретил Потемкина душевнсйше:
   - О-о, Гриш! Ты всегда кстати... Я как раз противень  докрасна  нака-
лил. Стену кафтан жечь. Тут вчерась один камергеришко  за  картами  Богу
душу отдал... Разоблокайся, друг ситный! Становь посуду на стол, зачерп-
ни капустки из бочки.
   Потемкин долго шарил мискою в глубинах зловонной бочки:
   - Да пусто у тебя. Кончилась капуста.
   - Ну и бес с ней! Все имеет конец свой...
   Чокнулись кружками.
   - А меня выпороли, - сообщил Потемкин.
   - Неужто дался?
   - Дашься, коли два мужика под потолок, да третий в дверях  застрял  -
генералищс! Я у тебя поживу, Матяша, не изгонишь ведь?
   - Господи! У меня полати знаешь каки? Широ-окие... Наливай еще по ча-
рочке. А я бочку-то со дна поскребу...
   В лачуге выжиги царил страшный смрад: истлевал кафтан покойника  -  с
него, шипя, стекало на противень сусальное золотишко.

   8. ДЕНЬГИ - ВЗДОР!

   Дарья Васильевна приехала и наказала сыну:
   - Коли на Москве не повезло, так езжай, родимый, обратно в Чижово,  а
невестушку я тебе приглядела. Две деревеньки у ней, мужиков шесть десят-
ков. Работящи и непьющи. Скотинки полный двор. Коровки-то - му-у, козоч-
ки-то - бе-э, свинюшки-то - хрюхрю! Строения усадебны  приличны,  только
вот печки дымят, неисправны... Уж така ладненька! Уж така  домовитенька!
Немножко коса, чуточку ряба. Но глаз от нее не оторвать. Никак не  весе-
лится, ревмя ревет, девство свое от покушений оберегая. Взаперти сужено-
го поджидает. Вот ты, не будь балдой, и заявись - предстань  женихом  во
плоти!
   - Мне, маменька, жениться - как давиться. Сама ты дура,  и  для  меня
дуру нашла, чтобы на старости лет придурков нянчить...
   Маменька тянула его к себе в деревню, в глушь, в сытость, в  прозяба-
ние провинции, в малинник, на сеновал, на винокурню.
   - Умные-то люди эвон как поступают, - доказывала она сыну. - Ферапоша
Похвиснев, наш соседский, тоже капрал гвардии, по чиновной части  пошел.
Сейчас в Дорогобуже судьей. Гроза такая - не приведи Бог!  За  этот  вид
ужасный ему и гусей, и поросят, и сено везут возами. Благодетели-то даже
крышу железом покрыли. Женился он, так жена глаз не смеет поднять, ножки
ему целует. Бывало, крикнет он: "Квасу мне!" - так она замертво с ковши-
ком в погреб кидается... Вот как жить надобно. Учись, сын  мой.  Люди-то
не глупее тебя. А примеров образцовых тому достаточно.
   - Мне такие карьеры не образец. Чтобы я, студент бывалый,  да  гусями
брал? Так уж лучше стихи писать стану...
   Дарья Васильевна, скривив рот, завыла:
   - Женись и живи, как все люди живут.
   - Я уж нагляделся, как ты жила с папенькой. Ныне митрополитом  разду-
мал быть - хочу фельдмаршалом стать.
   - Эк заносит тебя! - сказала Дарья Васильевна. - Батюшка лямку тянул,
а к семидесяти годам едва до маеора вытянул.
   - Значит, не с того конца за лямку хватался...
   Уйдя к себе, раскрыл он журнал "Полезное увеселение", а  там,  глядь,
Рубан уже заявил о себе переводом с латыни: "Папирия,  Римского  отрока,
остроумные вымыслы и его молчание".  Ай  да  Васька!  Торопится  жить...
Вскоре и сам заявился. Рубан был  уже  в  чине  актариуса  Коллегии  дел
иностранных - зашел проститься.
   - А я, Гришенька, в Запорожье еду.
   - Охота тебе в экое пекло залезать.
   - Служба! Определен состоять на Днепре у Никитина Перевоза  [3],  где
буду выдавать паспорта купцам нашим, кои с крымским ханом торги имеют...
Я ведь и татарский язык постиг. А ты как?
   - А никак. Видишь, лежу. Думаю.
   - Так ты встань. Думай стоя. Или бегай...
   Стемнело. Григорий велел лакею подать свечи.
   - Прощай, брат Васенька, - сказал Рубану с лаской. - Видать, мои  ва-
ленки тебе на пользу пошли: ты в них до чина добегался... Я ведь тоже не
залежусь долго - скоро отъеду!
   Матери он объявил, что отбывает в Петербург  для  служения  в  Конной
гвардии, и чтобы она дала ему денег на подъем и  экипировку.  Дарья  Ва-
сильевна предъявила сыночку кукиш:
   - Полюбуйся, какая тебе пировка будет... Ишь какой храбрый капрал вы-
искался: пришел и дай ему, будто я на мешке с деньгами сижу... Не  будет
тебе моего родительского благословения!
   Маменька распалилась. Потемкин не уступал:
   - Уеду в полк и без твоего благословения...
   Ни копейки не дали и родные. Никто не одобрял его решения  служить  в
полку, ибо не верили, что лентяй способен сделать карьер воинский. Сере-
жа Кисловский свысока внушал братцу:
   - Лучше ступай по службе гражданской. К полудню надобно в присутствие
казенное заявиться, а после обеда - отдыхай. Иные старость свою конторс-
кую даже в Сенате кончают.
   - Не хочу ничего я в старости - хочу в молодости!
   Один выжига Матвей Жуляков искренно сочувствовал Грише и подарил  ему
три рубля (все, что имел):
   - Генералом станешь - не забывай! Мундирчик твой разложим на противне
и в печку сунем. Сколько ни стечет с него, все пропьем и капусткой заку-
сим...
   Три рубля не деньги: гвардия любит богатых!
   Амвросия он застал после службы, утомленным чтением проповеди. Монахи
разоблачали первосвященника от одежд пышных, благоухающих духами и лада-
ном. Оставшись в белой просторной рубахе, мягко ступая сапожками из  ма-
линового бархата, Зертис-Каменский строптивым жестом выслал всех  служек
вон, велел Потемкину:
   - Не стой как пень. Сядь, бестолочь дворянская...
   Теплый ливень прошумел над Москвой, омывая сады.  Кто-то  постучал  в
окно с улицы, и Амвросий впустил в свои покои ученого  скворца.  Мокрая,
взъерошенная птица уселась на плечо владыки, вставила острый клюв свой в
ухо ему.
   - Так, так, скворушка, - закивал Амвросий, - рассказывай, что  слыхал
на Москве... Неужели правда, что Потемкин в полк собрался, а денег нету?
Так, так... спасибо, умник ты мой!
   Кормя птицу с руки зернами, владыка спросил:
   - Правда сие, Гриша?
   - Да. Хочу в полк ехать. А на что лошадей  купить?  На  что  амуницию
справить? Никто не любит меня, никто не знает...
   Амвросий пятерней расчесал смолистую бороду, всю в  крупных  завитуш-
ках, как у ассирийского сатрапа. Сверкнул очами.
   - Сколь нужно тебе? - вопросил дельно.
   - Мне бы хоть сто рублей... для начала жизни.
   Амвросий махнул рукой (ярко вспыхнули перстни):
   - Это не для начала - для конца жизни!  На  сто  рублей  в  гарнизоне
Оренбургском хорошо маяться, а в гвардии... у-у-у!
   - Так быть-то мне как? - растерялся Потемкин.
   Амвросий выпятил богатырскую грудь:
   - Жить начинаешь, так запомни слова мои: деньги -  вздор,  а  люди  -
все... Ты когда-нибудь людей бил?
   - Такого греха за собой не помню.
   - И впредь не смей! На, забирай... вздор.
   Сказав так, Амвросий дал Потемкину полтысячи рублей. Потемкин,  побо-
жился:
   - Вот как пред истинным... верну долг сей.
   Амвросий захохотал так, что лампады угасли.
   - Не божись! - гаркнул владыка Крутицкий и Можайский. - Знаю я породу
вашу собачью. Все забудешь. Никогда не вернешь...
   Потемкина проводил до заставы выжига Матвей Жуляков  -  пьян-распьян,
едва на ногах держался. Но в разлуку нежную сказал мастеровой слова  на-
путственные, слова воистину мудрейшие:
   - Ты, Гриша, конечно, служи... старайся! Но с большими  господами  за
одним столом вишен не ешь. Коли учнут они косточками  плеваться,  обяза-
тельно глаза тебе повыщелкивают.
   А ведь верно напророчил пьяный выжига...

   ЗАНАВЕС

   Над Босфором, в гуще садов, сбегающих  к  морю,  господствует  Сераль
[4]. Это резиденция султана: киоски и дворцы, тюрьмы и  мечети,  бани  и
огороды, монетный двор и конюшни, лазарет и... гарем, конечно!
   Внутри Сераля расположен Диван - правительство; возле Дивана  площадь
с фонтаном, окруженная кипарисами. Из Дивана в Сераль  протянута  крытая
галерея, через которую иноземных послов проводят в залу для  свидания  с
султаном; зала эта - тесная, нежилая и темная, в ней  одни  табуретки  и
ниши в стенках. Что дальше - никто не знает! Но туда проводят юных плен-
ниц для султана.
   Женщина, попав в гарем, покидает его мертвой в гробу -  до  кладбища,
или живой в мешке-до Босфора, где ее топят...
   Мустафа III лицо белил, а бороду чернил. Он жил в  заточении  гарема,
который враги его намеренно составили из женщин бесплодных.  Боясь  быть
отравленным, падишах изучил европейскую медицину, а чтобы разгадать тай-
ны будущего, внимательно следил за расположением небесных светил,  само-
учкой постигая астрономию и математику. Мустафа III не был  гением  (как
писал о нем Вольтер Екатерине) и не был идиотом  (как  писала  Екатерина
Вольтеру)... Своему врачу Габису султан признался:
   - Сегодня ночью расстановка небесных светил была такова, что мне сле-
дует ждать неприятностей со стороны севера...
   Слушая пение канареек, он принимал версальского посла Вержена, толко-
вавшего о необходимости заведения литейных цехов, чтобы турки могли  от-
ливать пушки. Но пока что Франция сама снабжала Турцию  пушками,  отчего
бунтовали янычары. Палить из пушек по неверным они всегда  согласны.  Но
их не заставишь чистить пушки банниками, сделанными  из  свиной  щетины.
Янычары вытаскивали на улицы Стамбула большие котлы, в которых варили то
щербет, то луковую похлебку, они лупили в них, как  в  барабаны,  крича:
"Аллах не простит нам осквернения артиллерии свининой, которой  кормятся
одни лишь поганые гяуры..." Габис умолял султана не  забывать  о  верном
друге - прусском короле Фридрихе II.
   - А в Крыму пока все спокойно, и не тревожьте свое  сердце  печалями,
дабы печень не вырабатывала избытка вредной желчи...
   Крым оскудел! Если бы сейчас восстали из могил солдаты легионов Мини-
ха, уже побывавшие здесь дважды, они бы не увидели богатых лавок и  шум-
ных базаров... Обнищавшие татары макали в баранье сало ячменные лепешки,
их жены в обветшалых халатах хлебали просяной кисель, заедая  его  диким
чесноком; татарки в Крыму упрекали мужей:
   - Трус! Когда добудешь мне пленных ясырей? Смотри, я уже состарилась.
Неужели так и помру, не поносив шелковых шальвар  и  туфель  из  мягкого
сафьяна? Наши дети забыли вкус мяса, им надоело играть пустыми  колодка-
ми, из которых уже много лет не торчат ноги русских пленников...  Почему
я сама должна полоть кукурузу? Плохо ты любишь свою жену, если не можешь
доставить мне русских ясырей.
   - Молчи, молчи, - отвечали мужья. - Ты же сама знаешь,  что  в  Крыму
сабли отточены и арканы всегда наготове, но Порта со времен Миниха слиш-
ком бережет мир с московами...
   Однако зимою 1758 года даже почтенные кадии стали открыто говорить на
базарах, что благословенный ветер войны с Россией уже раздувается  вели-
ким Крым-Гиреем, сераскиром ногайских орд, кочующих  в  пределах  Черно-
морья (от Молдавии до Кубани).
   - Придет время, - вещали муллы и улемы,  -  и  Крым-Гирей  не  станет
ждать милости у Порога Счастья: он ворвется в  Бахчисарай  как  вихрь  и
принесет с собой бурю, а тогда снова запылают города неверных...
   Так и случилось! Ранней весной ногайцы вскочили на коней  и,  нещадно
избивая турецкие гарнизоны, черной тучей ворвались в Крым; натиск их ка-
валерии был неукротим. Крым-Гирей вступил в Бахчисарай и под клики наро-
да татарского возвестил на майдане:
   - Предки завещали нам быть сытыми и веселыми от войны с неверными,  и
я на конце своей сабли принес вам войну, которой вы жаждете! Я  заставлю
Петербург платить Крыму дань, как раньше платила ее Москва... Мы  возро-
дим былое могущество Золотой Орды! Добавьте в сладкий шербет столько ви-
ноградного соку, чтобы к вечеру ни один татарин не оставался скучным...
   На пиках ногайских всадников жиром истекали над пламенем костров туши
баранов. В эту ночь грандиозного татарского веселья новый владыка  Крыма
заснул посреди улицы пьянее всех, сжимая одной рукой нагайку, а другой -
рукоять сабли. Его голова возлежала на седле, вонючем от лошадиного  по-
та, над ним гремели зурны, - Крым-Гирей крепко спал, и ветер шевелил его
рыжую бороду, а придворный поэт Эдиб воспевал его заслуги:
   Крым-Гирей, сын высокостепенного Дсплста, твоя звезда взошла на гори-
зонте славы, освещая весь мир.
   Ты - краса нашего Крыма, рудник кротости, великодушная тень Аллаха на
земле.
   Все богатые и нищие-тому свидетели...
   Да ослепит Аллах зрение твоих врагов!
   Турецкие историки прозвали Крым-Гирея "дэли-ханом", что в переводе на
русский язык означает - помешанный хан!
   - Черное море, - утверждал Крым-Гирей, - московы увидят лишь с  база-
ров Кафы, когда я, опутав их арканами, пригоню на продажу, как стадо ба-
ранов...
   Он запивал жирный плов французским шартрезом,  рассуждая  с  синьором
Форнетти о философии Монтескье, наизусть цитировал смешные сцены из  ко-
медий Мольера. Свои комнаты в Бахчисарае он украсил  портретом  Фридриха
II, к которому и направил послов.
   - О великий прусский падишах, - сказали татары, -  неужели  ты  забыл
нашего хана, он не раз посылал тебе стихи, в которых удачно сравнил тебя
с нежным мизинчиком на ноге девственницы.
   - Да, я помню эти стихи, - отвечал король, - и я очень рад,  что  мой
татарский друг достиг высокого положения в Крыму...
   Образовалась новая политическая ось: Бахчисарай-Берлин!
   Фридрих II (реалистичный политик) уже видел свои корабли в Черном мо-
ре; в Берлине появилась надежда - ударом в тыл  России  отвлечь  русские
армии от Кенигсберга, а тогда... что тогда? "Тогда, - сказал король, - я
могу развернуть свои войска и отнять  у  русских  Курляндию..."  Фридрих
отправил послов в Бахчисарай; они прилагали все старания, дабы возбудить
Крым-Гирея к набегу на Киев. Но хан уже был  извещен  о  болезни  царицы
Елизаветы; если она умрет, на престол взойдет Петр III, поклонник прусс-
кого короля, - тогда хан останется в дураках... Крым-Гирей щедро  и  то-
ропливо украшал  Бахчисарай  дворцами,  мечетями,  банями  и  фонтанами;
прусские послы были ослеплены обилием лазури и золота. Возлежа на  оран-
жевых подушках, хан пудами поглощал дары утонченной парижской  кухни,  а
его телохранители натягивали тетиву луков каждый раз, когда кто-либо  из
гостей подходил к престолу ближе, нежели это дозволялось... Война будет!
Крыму без грабежа не жить!
   - Мы все погибнем без войны, - говорили улемы  и  рисовали  для  хана
карту вселенной, в центре которой  располагался  Бахчисарай,  пронзающий
лучами татарских стрел самые дальние страны.
   Было очень раннее свежее утро, когда Потемкин  подъехал  к  Аничковой
заставе Санкт-Петербурга - загорелый и серьезный.
   От рогатки его окликнули сонные стражи:
   - Кажи вид и говори, на што едешь.
   Григорий привстал на стременах:
   - Потемкин. Гефрейт-капрал Конной гвардии, из университета за дурь  и
леность выбитый... Служить еду!
   - Ну езжай, коли так.
   И шлагбаум подняли.
   Потемкин ехал вдоль Невской першпективы, усталый конь фыркал под ним,
призрачный Петербург досматривал последние сны.
   Но первый петух уже возвестил приближение зари.
   Это был возглас жизни, зовущий к славе.

   ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
   Торжествующая Минерва

   Вся политика заключается в трех словах:  обстоятельства,  предположе-
ние, случайность... Нужно быть очень твердой в своих решениях, ибо  лишь
слабоумные нерешительны!
   Екатерина II (из переписки)

   1. ЕКАТЕРИНИНСКИЕ ОРЛЫ

   Орловых было пятеро братьев - Иван, Григорий, Алешка, Федор да Влади-
мир. Все пятеро - верзилы-громобои, кровь с молоком и медом,  растворен-
ная водками и наливками. Службу начинали солдатами, и никто в Петербурге
не мог совладать с ними, ибо на расправу были коротки. А всю  шайку-бра-
тию держал в подчинении старший сирота - Иван Орлов; при нем младшие ды-
шать не смели, садились лишь по его команде, величая  Ванюшеньку  почти-
тельно - судариком, папинькой, старинушкой. Ежели его не  понимали,  Ва-
нечка кулаком - бац в ухо, и в головах братцев наступало прояснение. Был
Иван Орлов вроде семейного кассира: если не успели братишечки  полтинник
пропить, он его отбирал у них, говоря:
   - У меня-то верней сохранится...
   В трактирах Юберкампфа и Неймана, в гиблых вертепах у Калинкина моста
об Орловых ходила дурная слава. Но  гуляки  были  и  отважными  воинами.
Гришка Орлов в битве при Цорндорфе получил  три  раны  и,  весь  залитый
кровью,  не  покинул  сражения.  Лично  пленил  графа  Шверина,  бывшего
адъютанта прусского короля; вместе с пленником был отправлен  в  Кенигс-
берг; там Орлов разбил немало женских сердец, став желанным гостем в до-
мах прусских бюргеров. Затем храбрец отбыл на берега Невы, где  сделался
адъютантом графа Петра Шувалова,  генерал-фельдцейхмейстера.  Миллионные
доходы Шувалов имел не с пушечной пальбы - он  был  первым  капиталистом
России, монополизировавшим в стране торговлю рыбой, табаком и солью. При
таком начальнике сытно жилось, сладко пилось. Но в один из дней,  обедая
при дворе, Шувалов притащил в Артиллерийскую контору громадный ананас со
стола царицы, еще не ведая, что этот заморский фрукт, вроде бомбы,  сей-
час же взорвет его счастье и благополучие.
   - Гришка, - сказал он адъютанту, - сам не съем и жене не дам попробо-
вать. Хватай ананасину за этот хвостик и мигом отнеси  его...  Сам  зна-
ешь-кому!
   - Знаю, - отвечал Орлов, очень догадливый.
   Этот ананас привел его в объятия княгини Елены Куракиной, связь кото-
рой с Петром Шуваловым была известна всему Петербургу. В старинных мему-
арах начертано: "Куракина была слишком опытная дама,  и  она  поздравила
себя с находкою лука Купидона, постоянно натянутого..." Шувалов встретил
Орлова деловым вопросом:
   - А что моя душенька? Довольна ли ананасом?
   - Еще как! Велела поскорее другой присылать.
   Своего успеха у женщин Орлов не скрывал.
   - Да нет же таких дураков, - говорил он, -  чтобы  получили  орден  и
таскали его в кармане...
   Великая княгиня лишь изредка появлялась в обществе.  Никто  не  знал,
что у нее на душе. Недавно, изгнанная из Цербста королем прусским, в Па-
риже скончалась ее мать, оставив после себя кучу долгов и три  чемодана,
набитых скандальной перепиской с любовниками. Екатерине пришлось  извер-
нуться, чтобы спасти от чужих глаз эти чемоданы. А в  дополнение  к  тем
долгам, что оставила беспутная маменька в России, пришлось взять на себя
и ее парижские долги - 270 000 ливров. Так что было не до веселья!
   После отозвания Понятовского женщина оставалась  одинока,  а  великий
князь Петр был неразлучен с Воронцовой,  о  которой  иностранцы  писали:
"Она ругалась как солдат, косила глазами, дурно пахла и плевалась в раз-
говоре". Русские о ней тоже сохранили ценную  памятку:  "Была  непомерно
толста, нескладна, широкорожа и обрюзгла...  всякому  благородному  даже
взирать на сию скотину было гнусно и отвратительно". Но  могучая  фигура
фаворитки уже заслонила тонкий профиль Екатерины, и придворные оказывали
Елизавете Воронцовой почестей гораздо больше, нежели самой великой  кня-
гине...
   Был ненастный день, когда Екатерина, позевывая от скуки, смотрела  из
окон старого Зимнего дворца на обыденное оживление  Невского  проспекта.
Внимание женщины привлек незнакомый офицер, озиравший  окна  ее  покоев.
Она даже подумала: "Вот редкая картина: голова Аполлона на торсе  Герак-
ла". Наконец их взгляды, разделенные расстоянием, пересеклись. Побараба-
нив по стеклу пальцами, Екатерина окликнула камер-фрау Шаргородскую:
   - Екатерина Ивановна, а кто вон тот офицер?
   Шаргородскую даже отшатнуло от окна:
   - Да это ж Гришка Орлов! Ишь вылупил бельма  свои  бесстыжие.  И  как
только земля супостата такого носит?..
   На придворном куртаге Екатерина  заметила,  что-ее  подруга,  графиня
Прасковья Брюс, имеет подозрительно блаженный вид:
   - В чем дело? Или ты провела бурную ночь?
   Подруга призналась - да:
   - И до сих пор не могу я, Като, опомниться.
   Екатерина была заинтригована:
   - Омфала, не скрывай - кто был твой Геркулес?
   - Такой позорный волокита, что стыдно сказать.
   - Ну, графиня, не стыдись. Назови его.
   - Гришка Орлов...
   А скоро Екатерина застала подругу в слезах:
   - Этот мизерабль, этот мерзавец, этот изверг...
   - О ком ты? - спросила она.
   -  Легко  догадаться,  что  таких  слов  может   заслуживать   только
один-Гришка Орлов... Подумай, Като! Я отдала ему все самое  трепетное  и
нежное, что имею. И вдруг вчера узнаю, что, посещая меня вечерами, он по
утрам утешает эту гадкую блудницу - княгиню Ленку Куракину... Вот я отк-
рою глаза Петру Иванычу!
   Шувалова - при открывании ему глаз - мгновенно разбил  паралич,  даже
челюсть отвисла. Екатерина заинтересовалась Григорием  Орловым.  Интерес
ее был чисто женским. Извращенное время диктовало  свои  нравы,  мужчина
становился тем более желанен, чем больше у него  было  женщин.  Стороною
великая княгиня вызнала, что Орлов проживает в доме банкира  Кнутсена  -
неподалеку от Зимнего дворца.
   Со всем пылом истосковавшейся женщины Екатерина отдалась Григорию Ор-
лову-без политики, а так... просто так!
   Гришка был самый непутевый и самый добрый среди  братьев.  В  гвардии
его обожали все: рубаху последнюю снимет и отдаст, не жалея, чтобы выру-
чить человека! Зато вот Алешка Орлов (по прозванию Алехан) был прижимист
и дальновиден. Внешне добродушный и ласковый, как молочный теленочек, он
повадки имел волчьи. Своей выгоды никогда не забывал, а  прибыль  издали
чуял, словно легавая - дичь. Алехан был и самым могучим, самым  дерзким!
Ударом палаша отрубал быку голову, одной рукой  останавливал  за  колесо
карету, запряженную шестериком. Он вызывал на кулачный бой десяток  гре-
надеров, бился об заклад - на деньги. Весь в кровище, но в  ногах  стой-
кий, укладывал наземь десятерых.  Если  "сударик"  Иванушко  не  успевал
деньги отнять, шли братцы в кабак Неймана и все пропивали - в блуде и  в
пакости.
   Богатырской силе Орловых во всем гарнизоне Петербурга мог противосто-
ять только офицер армии Шванвич. В драке один на один  он  побивал  даже
Алехана, но зато если нарывался на двоих Орловых, то  уползал  домой  на
карачках. Такая война тянулась долго-долго, пока всем не прискучила. До-
говорились они по-доброму так:
   - Вот что, орлы, - сказал Шванвич братьям, - ежели где в месте нужном
сойдусь я с кем-либо из вас одним, то я до последнего грошика оберу его.
Согласны ли?
   - Идет! - согласились Орловы. - Но ежели мы тебя  вдвоем  застанем  в
трактире, тогда ты нашему нраву уступай...
   Скрепили договор выпивкой и расстались. Но однажды в осеннюю  дождли-
вую ночь двое Орловых (Алехан с Феденькой) нагрянули  в  кабак  саксонца
Неймана, а там Шванвич вовсю гуляет.
   - По уговору: вино, деньги и все грации - наши!
   Шванвич спьяна воспротивился. Тогда Орловы избили его нещадно и  выб-
росили под дождь, в уличную темень. Шванвич встал за воротами, шпагу об-
нажил. Дождался, когда на двор вылез Алешка Орлов, и рубанул его с плеча
- хрясь! Орлов кувырнулся в канаву, наполненную  грязью...  Из  трактира
выскочил Федя, стал звать:
   - Алеха-а-ан... где ты, сокол наш ясный?
   А сокол по самые уши в грязи плавает, и только "буль-буль"  слышится.
Счастье, что Шванвич был пьян, а потому удар нанес нетвердой  рукой,  не
разрубив Орлова от макушки до копчика. Но вид Алехана был  ужасен:  лицо
раскроено от уха до рта, кончик носа болтался на лоскуте кожи... Опытный
хирург Каав-Буэргаве зашил Орлову щеку, даже  нос  умудрился  поправить.
Однако шрам навеки обезобразил красавца, отчего Алехана в обществе стали
называть la balafre (рубцованный).
   Подлечившись, он с братьями нагрянул к Шванвичу.
   - Убивать пришли? - спросил тот, обнажая клинок.
   - Зачем же? Ты обидел нас, сироток, так с тебя и  причитается.  Ставь
вина на стол, граций зови, потом в биллиард сыграем.
   Орловы никогда не мстили. Как и все силачи с мужественными  натурами,
они умели прощать. Но... не дай Бог, если ты встанешь на их  пути!  Иван
Орлов вскоре собрал братьев на совещание:
   - Впереди нам ни одна божья свечечка не светит!  Прожились  так,  что
впору давиться... Отныне, Гришка, на тебя вся надежа; побольше  денег  у
курвы немецкой выманивай... Осознал?
   - Да откуда ей денег-то взять, ежели сама побирается: у  генерал-про-
курора Глебова, у графа Саньки Строганова, у всех Шуваловых  занимает...
Вот ежели б она императрицею стала!
   - Дельно помыслил, - одобрил брата Иван Орлов.
   Только потом, опомнясь от чувственных наслаждений, Екатерина  сообра-
зила, что популярность Орловых в столичной гвардии  может  сослужить  ей
большую пользу. Она сейчас нуждалась не столько в любовнике,  сколько  в
нерушимой опоре на грубую военную силу.
   Ее гардеробмейстср Шкурин был посвящен в тайну, с его помощью  Екате-
рина устраивала свидания с Григорием Орловым. Однажды  она  его  приняла
ночью, полусонная, и, лаская, ощутила под рукою  обезображенное  лицо  -
это был "рубцованный" Алехан.
   Екатерина, вскочив с постели, разрыдалась:
   - Вы, Орловы, слишком много себе позволяете. Не забывайте, кто  вы  и
кто я...
   Алехан сказал, что Гришка сегодня в караул назначен:
   - Так я за него! Какая тебе разница, матушка?
   Екатерина одарила его злобной пощечиной, но Алехан только  рассмеялся
и стал по-доброму утешать:
   - Что ты ревешь, матушка? Да ты держись за нас! Пока мы живы, с таки-
ми орлами не пропадешь...
   В конце лета 1761 года Екатерина ощутила признаки беременности. Собы-
тия при дворе вскоре последовали с такой бурной быстротой, что  любовный
роман превратился в политический союз - решающий для Екатерины, для  Ор-
ловых и для всей России.

   2. ВИЛАМИ ПО ВОДЕ

   После московской сыти жизнь в столице показалась накладной.
   Деревянной ложкою Потемкин дохлебывал миску толокна с постным маслом,
закусил горстью снетков и запил обед бутылкою щей, в которую еще с вече-
ра бросил изюминку (ради брожения приятного). На полковом  плацу  ученье
фрунтовое продолжил. Гонял парня без жалости флигельман,  ничего  толком
не объясняя, а лишь показывая: сам повернется и Потемкин  за  ним,  фли-
гельман ногу задерет - задирай и ты ногу...
   Лейб-гвардии Конный полк размещался на отшибе столицы - близ Смольной
деревни, за Невою виднелись мазанки убогой Охтенской слободки.  От  Офи-
церской улицы, застроенной светлицами офицерскими, тянулись меж  заборов
ряды изб рейтарских. Посреди полка - штабные палаты с цейхгаузом, гаупт-
вахтою, церковью и гошпиталем. Вдоль  реки  курились  полковые  кузницы,
мокли под дождем помосты для ловли жирных невских лососей, портомойни  и
кладбища... Скука! Потемкин исходил все полки и коллегии в столице, дабы
сыскать кого-либо из родственников, но таковых, увы, не нашлось, а пото-
му пришлось бедному парню секретаря Елгозина потревожить.
   - Мне бы, - сказал Потемкин, - повидать надобно командира  полка  его
высокоблагородие премьер-маеора Бергера. Жалованья просить для себя  хо-
чу. А то ведь измаялся уж... во как!
   - С чего измаялся ты, гефрейт-капрал?
   Потемкин растолковал, что, на экипировку истратясь, в полк  явился  с
тридцатью рубликами, которые по ночам в штиблет прятал, а на днях  прос-
нулся - в штиблете корочка от хлеба лежит.
   Елгозин до Бергера его не допустил:
   - Ежели ты, раззява московская, спать с открытыми глазами ишо не  об-
выкся, так и ступай на довольствие рейтарское.
   - Да я уж давно из солдатского котла хлебаю.
   - Вот и хлебай на здоровье. Нешто не слыхал, что в  Конном  регименте
даже ротмистры по восемь годков полушки не имели. Едино ради чести  слу-
жат... и ты служи. Даром!
   Потемкин поселился в избах на берегу Невы, где ютились семейные  слу-
жаки. Жили рейтары с женами, бабками и детишками, при  своих  баньках  и
огородах, бреднями артельно вычерпывали из Невы вкусную корюшку.  Обычно
солдаты из дворян платили солдатам из мужиков, чтобы те  за  них  службу
несли. Но Потемкин сам впрягся в службу, тянул лямку - без  вдохновения,
но исполнительно.
   Вскоре пошли слухи прискорбные: мол, государыня Елизавета совсем пло-
ха стала, у нее кровь носом идет, в театре перестала бывать, комедий  не
глядит и пляшет редко.
   Люди русские понимали, что стране нужны перемены.
   - Но лучше б перемен не было! - говорили  пугливо.  -  Перемены  тоже
ведь бывают разные... оттого нам, сирым, и страшно!
   Давненько не слыхали в Петербурге погребального звона, с Невского ис-
чезли похоронные процессии: Елизавета указами исключила  из  жизни  все,
что могло напоминать ей о смерти. Купцы продолжали таскать ей  на  ряды,
императрица со знанием дела рассуждала о туфлях  и  помадах,  совершенно
запустив государственные дела, внутри страны множились беспорядки, росла
постыдная нищета. Иван Шувалов в порыве откровения сказал канцлеру Миха-
иле Воронцову:
   - Мы в тупике! Повеления остаются без исполнения, главные  посты  без
уважения, а справедливость тоскует без защиты...
   Однажды на Невском большая толпа матросов окружила карету  императри-
цы, требуя выдачи жалованья.
   - Когда отдашь, матка? - орали матросы. - Нам уже и мыльца купить  не
можно, в бане песком да глиною скоблимся.
   Елизавета, искренно прослсзясь, отвечала в окошко:
   - Нечто вы, робятки мои ненаглядные, зловредно думаете, что  не  дала
бы вам, ежели б имела? Да не я вас, а вы меня как можно скорей  пожалей-
те, бедную: я ведь даже супы без гишпанских каперсов  кушаю!  Киски  мои
кой денечек печенки не ели - и воют...
   Матросы пропустили царицу, ехавшую на богомолье.
   - Вишь ты, закавыка какая! - говорили они. - Ежели у нее и  на  кошек
не хватает, так где же тут на флот набраться?..
   Растрелли торопливо достраивал Зимний дворец на  Неве,  но  Елизавета
умирала еще в деревянном дворце на Невском, тесном и неуютном, с тарака-
нами и мышками, с клопами и кисками. Она медленно погружалась в глубокую
меланхолию, иногда лишь допуская девочек-калмычек, развлекавших ее свои-
ми детскими играми, дравшихся перед ней подушками. Поглядев  в  зеркало,
Елизавета разбивала его:
   - Во, жаба какая... страх один! Господи, да неужто это  я?  Ведь  все
Эвропы знают, какая я была красивая...
   Французский посол Бретейль депешировал в Версаль:
   "Никогда еще женщина не примирялась труднее  с  потерею  молодости  и
красоты... Ужины при дворе становятся короче и скучнее, но вне стола им-
ператрица возбуждает в себе кровь сластями и крепкими ликерами..."
   Летом 1761 года Елизавета приняла Растрелли,  который  для  окончания
Зимнего дворца просил у нее 380 000 рублей.
   - Да где взять-то? - рассердилась она; нужную сумму все-таки наскреб-
ли по казенным сусекам, но тут случился пожар,  истребивший  на  складах
Петербурга колоссальные залежи пеньки и парусины для флота, -  Елизавета
распорядилась все собранные  деньги  отдать  погорельцам.  -  Видно,  не
судьба мне в новом доме пожить...
   Победоносная русская армия, поставив Фридриха II на колени, целый год
не получала жалованья. Елизавета просила два миллиона в  долг  у  купцов
Голландии - не дали, сочтя императрицу нскредитоспособной:  один  только
личный долг Елизаветы простирался до 8 147 924 рублей. Богатейшая страна
- Россия! - пребывала в унизительной бедности.  Генерал-прокурор  Глебов
советовал для исправления финансов снова ввести смертную казнь. Елизаве-
та спросила:
   - Так что я с удавленников иметь-то буду?
   Глебов объяснил, что, упорствуя в милосердии своем, царица  семьдесят
тысяч преступников в живых оставила, а еще десять тысяч солдат  стерегут
их по тюрьмам и каторгам.
   - Сто тыщ сидят на шее нашей-всех корми! А за что? Не лучше ли  сразу
головы отсекать? По вашей милости число преступлений увеличилось, а само
преступление без наказания осталось. Народ же наш столь закоснел  в  уп-
рямстве, что кнута уже не пужается.
   - А что скажут... Эвропы? - спросила Елизавета.
   Зимою ей стало хуже, кровь пошла горлом, чулки присохли к  застарелым
язвам.
   В покои великой княгини проник воспитатель Павла Никита Иванович  Па-
нин, и Екатерина приняла его, сидя в широких одеждах, чтобы скрыть приз-
наки беременности. Панин дал понять, что престольные дела потребуют  из-
менений в наследовании короны. Шуваловы охотно поддерживают  его  мысль:
на престол - в обход Петра! - следует сажать малолетнего сына Павла.
   - Шуваловы не прочь стать регентами при вашем сыне, но я более  скло-
нен к решению, что бразды регентской власти надобно вручить  вам,  я  же
останусь воспитателем Павла Петровича...
   Екатерина поняла, в какой глубокий омут закидывает Панин свои удочки,
и отвечала с гневным пылом:
   - Оставьте вздор, Никита Иваныч! Императрица еще жива, а ваше  предп-
риятие есть рановременное и незрелое...
   Отвергая престол для сына, она оставляла престол для себя. 24 декабря
Елизавета, пребывая еще в сознании, простилась с близкими,  придворными,
генералами, лакеями, башмачниками, ювелирами и портнихами.  Агония  дли-
лась всю ночь, под утро она преставилась. Тело  покойной  перенесли  под
балдахин, окна отворили настежь, стали читать над усопшей  Евангелие,  а
новый император Петр III петушком скакал на одной ножке, высовывая язык,
кричал:
   - Ура, ура! - И повелел жене: - Мадам, следуйте в церковь, где  сразу
же дадите присягу на верность моему величеству.
   - С каких это пор жены обязаны давать присягу мужьям?
   - А иначе я вам не верю...
   Екатерина записала для истории: "Петр был вне себя от радости, и оной
нимало не скрывал, и имел совершенно позорное поведение, кривляясь  вся-
чески и не произнося окромя вздорных речей, представляя более  Арлекина,
нежели иного чево, требуя однако к себе всякое высокое почтение". В кур-
тажной галерее был накрыт стол на 150 персон...
   Екатерина вдруг резко поднялась из-за стола.
   - Сядь! - крикнул ей муж; Екатерина сослалась на недомогание от прос-
туды. - Я знаю, какая у тебя инфлюенция... Черт ее разберет, - продолжал
Петр, обращаясь к иностранным послам, - я уже забыл, когда спал с нею на
одной постели, а она все рожает. Но теперь-то я выясню, кто помогает мне
в этом нехитром деле.
   Пажи едва поспевали за молодою императрицею, подхватывая с полу длин-
нейший трен ее траурных одежд. Она поехала в Аничков дворец, где в  оди-
ночку горевал граф Алексей Григорьевич Разумовский. Екатерина  поступила
очень правильно, что навестила именно его. Ведь он был не только  курти-
заном, но и законным мужем Елизаветы, а в гиблое время  бироновщины  оба
они, Елизавета и Разумовский, ходили по самому лезвию ножа... "Он  хотел
пасть к ногам моим, но я, не допустя его до того, сама  обняла  его,  и,
обнявшись оба, мы завыли голосом и не могли почти говорить..."
   Потом старый фаворит сказал:
   - Дочка моя, я хоть и мужик, хохол щирый и неотесанный,  но  в  жизни
всякое видывал, любые заботы сердцу моему внятны.  Ежели  с  тобою  беда
случится, ты на меня уповай - выручу!
   На выходе из Аничкова дворца Екатерину задержал младший брат фаворита
- гетман Кирилла Разумовский.
   - Ваше величество, - изящно поклонился он, - я остаюсь попрежнему ры-
царем вашим. В моем распоряжении две имперские  силы:  Академия  наук  и
лейб-гвардии полк Измайловский. Наука сейчас бессильна, но  зато  солда-
ты... зато штыки их...
   Потемкин, стыдясь бедности, офицерских компании избегал, а дабы время
напрасно не уходило, повадился бывать на острове Васильевском: дважды  в
неделю там открывалась для петербуржцев  библиотека  академическая,  где
немало людей учености изыскивали.
   Потемкин здесь отдыхал! Но иногда, от чтения отвлекшись, капрал сидел
недвижим, сладко грезя о любви и славе... Будущее писалось вилами по во-
де.
   Впрочем, будущее так и пишется во дни младости.

   3. КОМУ НУЖЕН БЕДНЫЙ КАПРАЛ?

   Вслед за Елизаветой отдал Богу грешную  душу  и  парализованный  граф
Петр Шувалов. Известие о его кончине вызвало бурную радость на  окраинах
Санкт-Петербурга, на его похороны собралось все  простонародье  столицы.
День был ядрено-морозный, но толпа не расходилась. Гроб с телом вельможи
долго не вывозили из дома на Мойке, а люди, уставшие ждать, потешались в
зазорных догадках:
   - Не везут, чай, оттого, что табаком посыпают!
   Покойный продавал народу табак - за сколько хотел.
   - Не табаком, а солью! - кричали некурящие бабы.
   Недосол на столе был трагичен. Ладно уж табак,  но  Шувалов  безбожно
вздувал цены на соль, отчего народ, не в силах ее покупать, страдал цин-
готной болезнью.
   Когда же гроб с телом графа Шувалова показался на Невском, толпа  ра-
зом присела от хохота:
   - Ой, потеха! Из гроба-то сало моржовое вытекает...
   Сало тоже было на откупе у Петра Шувалова, но он поставлял и  треску,
а потому - в отместку ему - из толпы полетели, противно шмякаясь о крыш-
ку гроба, тухлые рыбины. Генерал-полицмейстер Корф велел обставить цере-
монию солдатами и сам возглавил ее - верхом, при обнаженной шпаге.  Гро-
мадная камбала, прилетев издалека, словно блин, слякотно  залепила  лицо
барона.
   - Эй! - закричал он. - Хватайте дерзостных!
   Но в полицию уже сыпались камни, мужики быстро раздергали  заборы  на
Старо-Невском, началась свалка. С большим трудом Корф  удержался,  чтобы
не скомандовать - к открытию огня. Народ бранью  проводил  процессию  до
самых ворот Александро-Невской лавры.
   Вечером Корф навестил молодую императрицу:
   - Поверьте мне, старому солдату, что столько драк и столько ругани  я
за всю жизнь еще не наблюдал, как сегодня. Мне  кажется,  раздайся  хоть
один выстрел - и Петербург был бы охвачен таким бунтом,  какого  еще  не
знала столица России.
   - Благодарю за рассказ, Николай Андреевич, - ответила ему  Екатерина.
- Сии похороны да послужат уроком! Теперь ясно вижу, что  любая  частная
монополия народу противна. Нельзя промыслы  государственные  отдавать  в
откуп единоличный. С одного монополиста и прибытков казна возьмет немно-
го... Я об этом еще подумаю!
   После генерал-полицмейстера она приняла (опять-таки сидя) генерал-по-
ручика артиллерии Вильбоа:
   - Извещена я стала, Александр Никитич, что на место, ставшее  вакант-
ным по смерти Шувалова, рекомендовать вас станут. Обещаю приложить  свое
влияние, дабы видеть вас, человека умного и благородного, на посту гене-
рал-фельдцейхмейстера...
   Вильбоа, услышав такое, припал к ее руке. Екатерина нагнулась из кре-
сел и поцеловала артиллериста в лоб. После чего  хитрая  женщина  повела
дальновидную интригу:
   - Наслышана я, что в Артиллерийском  штате  обнаружилось  еще  упалое
"вакантное" место цалмейстера... Имеете ли вы  кого  на  примете,  чтобы
казну русской артиллерии ему доверить? - Вильбоа наморщил лоб, Екатерина
помогла ему: - Предлагаю вам Орлова Григория, а уж вы озаботьтесь, чтобы
из поручиков получил он чин капитанский...
   Вильбоа догадывался, что сделать Орлова казначеем - все равно что до-
верить козлу капусту. Но за речами Екатерины  артиллерист  уловил  нечто
значительное и обещал ей повиноваться.
   За высокой оградой, весь осыпанный хрустким инеем, притих  воронцовс-
кий замок - напротив него, еще недостроенные, темнели ряды гостиных дво-
ров. Болящий ювелир Жером Позье еще вчера думал, что умрет от колик,  но
коммерция важнее смерти, и по первому зову Елизаветы Романовны  Воронцо-
вой он притащился с набором драгоценностей. Фаворитка приняла мастера  в
постели (это была последняя мода парижских дам!), держа на подносе чашку
с бразильским шоколадом, вся в окружении противно лающих мосек.
   - О, так ты живой, негодяй! - обрадовалась она.
   Позье разложил на одеяле новинки. Лизка надела на  палец  перстень  с
мизерными часиками, прицепила серьги с алмазными подвесками ("Я ценю  их
в пятнадцать тысяч", - остерег ее Позье. "А  мне  плевать!"  -  ответила
куртизанка) и набросила на шею ожерельную нитку из крохотных бриллиантов
с рубином в кулоне.
   - Все мое! - сказала  она,  а  моськи  заворчали.  Позье  намекнул  о
деньгах. - Получишь с государя... он сейчас явится.
   Ноги императора, продетые в жесткие футляры ботфортов, не сгибались в
коленях, и Петр плюхнулся в кресло, растопырив свои ходули  как  длинные
палки. Воскликнул радостно:
   - А, вот и ты, старина Позье! Выходит, мне  вчера  неправду  сказали,
будто ты собрался отойти в лучший из миров.
   - Я передумал, - отвечал находчивый ювелир, - и решил еще  пожить  на
свете, чтобы иметь счастье видеть вас императором.
   - Да. Теперь ты будешь иметь немало заказов.
   - Ах, государь, - с чувством отвечал художник, - напомните, пожалуйс-
та, какого цвета бывают деньги, которых я не видел от вас на  протяжении
долгих пятнадцати лет.
   Император велел лакеям подать пива:
   - Побольше и покрепче! Тетка моя была скупа, и ты сам знаешь,  Позье,
как я нуждался. Но теперь все изменилось... Для начала я делаю тебя бри-
гадиром [5]. Но предупреждаю: головы у тебя не будет, если узнаю, что ты
осмелишься исполнять заказы моей жены.
   Воронцова, пользуясь удобным случаем, сказала:
   - В курантах европских писано, что знатные дамы Парижа бюсты свои бу-
кетами из бриллиантов искусно украшают.
   Позье с опаскою заявил, что такой "букет" может стоить тысяч сорок  -
не меньше, на что Петр отвечал с хохотом:
   - До чего же глупый народ эти швейцарцы! Позье, что ты считаешь  руб-
ли, если мне теперь принадлежит вся Россия... Ты только посмотри на  мою
Романовну: разве ее бюст не стоит сорока тысяч?
   А дома ювелира ждала записка от Екатерины, просившей мастера  прибыть
к ней немешкотно. Позье не посмел ослушаться,  но  доложил  императрице,
что ее муж грозил лишить его головы:
   - Если я приму заказ от вашего величества.
   - Перестаньте, Позье! Я не та  женщина,  которую  украшает  ваше  ис-
кусство. Дело мое к вам государственное. В короне покойной Елизаветы бы-
ли изумруды, сапфиры и рубины, которые кто-то уже повыдергивал из бордю-
ра. Догадываюсь, кто это сделал...
   - Я тоже, - тихонько вставил Позье.
   - Сможете ли быстро изготовить погребальную корону?
   Позье сказал, что у него есть запасной бордюр,  который  он  за  одну
ночь оформит поддельными бриллиантами.
   - Я буду признательна вам, Позье, если завтра к ночи вы навестите ме-
ня у одра тетушки с готовой короной...
   Позье раскрыл перед нею футляр черного бархата, внутри его сияла  го-
лубым огнем дивная прозрачная табакерка.
   - Это авантурин из окрестностей Мадрида, а до России еще не дошла мо-
да иметь ценности из этого камня. Я сам только вчера получил эту вещь из
рук мсье Луи Дюваля, приехавшего из Женевы.
   - Какая прелесть! Но у меня нет денег...
   - Догадываюсь, ваше величество, - засмеялся Позье. - И табакерку  эту
я ни за какие деньги не продам - я дарю ее вам!
   Екатерину снова навестил Никита Панин:
   - Все обеспокоены, что в манифесте о вступлении на престол ваш супруг
не упомянул ни вас, ни даже вашего сына.
   - А мы немножечко почихаем, - сказала Екатерина,  протягивая  к  нему
новую табакерку. - Прошу, Никита Иваныч...
   Табак она брала всегда левой рукой, чтобы правая, даваемая для  поце-
луя, табаком не пахла. Ею учитывались даже мелочи!
   Русский поклон для дам император заменил германским реверансом, гвар-
дию именовал "янычарами", третируя ее на парадах всяко:
   - Эй, вы! Шевелись, проклятая банда...
   Стало известно, что из ссылки возвращаются курляндский герцог Бирон и
фельдмаршал Миних, уже спешит на русские хлеба обширная голштинская род-
ня императора. Все русское подвергалось Петром  поруганию  и  глумлению,
даже русские слова преследовались.
   Григорий Потемкин наспех переучивался:
   - Стража - караул, отряд - деташемент, исполнение - экзекуция, объяв-
ление - публикация, действие - акция, подчинение - дисциплина...  Неужто
по-русски хуже было сказано?
   В полку Конной гвардии отобрали васильковые кафтаны и камзолы  вишне-
вые, рвали с рукавов кружевные манжеты. Готовясь заступать в караул  при
гробе Елизаветы, капрал облачал себя по-новому - уже на прусский лад,  а
в ботфорты напихал соломы побольше, дабы придать икрам  ног  необходимую
выпуклость.
   - Немецкий язык знаешь ли? - спросил его Бергер.
   - Понимаю и немецкий.
   Вместо русского "Ступай!" прозвучало новое: "Марш!"
   6000 свечей освещали парадный зал, где когда-то юный Потемкин в сонме
студентов представлялся веселой Елизавете, рассказывая ей о  медах  смо-
ленских, а теперь она покоилась на одре скорбном.  От  жаркого  свечного
горения в зале нависла страшная зловонная духотища  -  покойница  быстро
разлагалась.
   Был поздний час, когда вбежали лакеи, разбрызгивая по стенкам  благо-
вония, дабы утишить тлетворный дух. Серый чад колебался понизу, как  ту-
ман над колдовскою трясиной. Вдруг потянуло сквозняком, послышались  го-
лоса женщин. Шелестя траурными одеждами, мимо  Потемкина  плавно  прошла
Екатерина, голову ее укрывал черный капор с полями, опущенными на плечи;
за нею паж в коротких  штанах  нес  корону,  мерцавшую  стразами;  перед
статсдамами и фрейлинами важно выступал Позье - со щипцами и отверткою.
   Екатерина по ступеням поднялась на возвышение одра.
   - Давай корону, мальчик, - велела пажу.
   Потемкин видел, как она, покраснев лицом, силилась напялить корону на
голову покойницы. Сначала делала это осторожно, потом настойчиво -  так,
словно набивала обруч на бочку.
   - У меня не получается, - недовольно произнесла она сверху.  -  Я  не
знаю, в чем тут дело... Вы правильно сняли мерку?
   - Да, - отвечал ей снизу Позье, щелкая щипцами. - Значит, у покойницы
распухла голова. Я это учел. Позвольте исправлю.
   Он раздвинул на бордюре короны штифты (позже ювелир вспоминал:  "Дамы
кругом меня хвалили императрицу, дивясь ее твердости духа, ибо, несмотря
на все курения, меня-столь сильно обдало запахом мертвого тления, что  я
с трудом устоял на ногах. Императрица же вынесла все это с  удивительной
твердостью..."). Потемкин даже зажмурился, когда Екатерина вдруг склони-
лась над мертвою, целуя ее в посеревшие губы, охваченные мерзостным тле-
нием. Дамам стало дурно, паж с криком выбежал, Екатерина всех удалила...
   Теперь у гроба остались двое - он и она!
   Гефрейт-капрал издали обозревал женщину, и грешные (увы, опять  греш-
ные) мысли одолевали его.
   Громкий стук приклада заставил ее обернуться.
   Потемкин стоял на коленях, держа ружье наотлет.
   Ни тени удивления - лицо женщины осталось спокойным.
   Почти бестелесная, она подплыла к нему по воздуху.
   Складки платья тихо колебались в волнах угарного чада.
   - Встань, рейтар, - услышал он. - Чего ты хочешь?
   Потемкин встал, выговорив исступленно:
   - Помнишь ли меня? Так возьми жизнь мою...
   Екатерина сцепила на животе тонкие пальцы рук.
   - Мне твоя жизнь не надобна, и своей хватит!
   Еще один шаг. Она оказалась совсем рядом. Потемкин ощутил даже ее ды-
хание и запах мертвечины, пропитавший одежды.
   С треском гасли по углам зала догорающие свечи.
   Только сейчас Екатерина узнала его. Наверное,  память  подсказала  ей
сцену пятилетней давности, когда в Ораниенбауме представлялись  московс-
кие студенты.
   - Ах, это ты... Помнится, желал монашеский сан принять.  А  стоишь  с
ружьем. Но забыла я, как зовешься ты...
   - Потемкин я!
   Екатерина пошла прочь, но чуть задержалась:
   - Думал ты обо мне одно, а сказал совсем другое... Дикарь! Я ведь  по
твоим глазам вижу, чего ты от меня хочешь...
   Казалось, что Потемкин соприкоснулся с нечистой силой.

   4. ПРОМЕЖУТОК

   Рано утром Екатерина выводила собачку на Мойку и, следуя через  двор-
цовые кухни, снова встретила Потемкина: ослабив на себе тесную амуницию,
капрал насыщался остатками вельможного ужина... Екатерина рукою удержала
его от поспешного вставания. Спросила:
   - А зачем священники омофоры в церквах надевают?
   Ответ знатока был предельно ясен:
   - Омофор являет собой погибшее от грехов человечество, которое Спаси-
тель воздел на рамена свои, яко овцу пропащую.
   - Благодарю. А то я не знала... Почему, сударь, общества  чуждаетесь?
Разве не бываете в доме банкира Кнутсена?
   - К свету не привык, да и стеснителен...
   Екатерина повидала мужа, сказав, между прочим:
   - Ах, как мало просьб у меня! Но одну исполните. При надевании короны
погребальной помогал мне капрал Конной гвардии - Потемкин,  человек  ус-
лужливый и бедный. Дайте ему чин следующий...
   Потемкин стал виц-вахмистром. Взбодренный случаем, появился он в доме
Кнутсена, где проживали Орловы, на квартире их сбирались все гневно-про-
тестующие противу негодного царствования "петрушки". Стены были завешаны
шпагами, пистолетами и связками кожаных бойцовских перчаток - для драки!
Потемкин тихонько пощупал их - нет ли внутри свинчатки?  Но  таковой  не
обнаружил: Орловы - бойцы честные, без подвоха. Приголубил  и  приласкал
вахмистра изувеченный Алехан Орлов - человек вкрадчивый:
   - Голубчик ты наш, Гришенька, почто в кавалерии  замыкаешься?  Уж  не
побрезгай водочки похлебать из корыта пехотного  да  закуси  малосольным
огурчиком... А коли, - досказал он главное, - сболтнешь о том, что  слы-
хал средь нас, так разорвем тебя на сто сорок восемь кусков, яко пес бе-
шеный разрывает кисыньку...
   Здесь Потемкин узнал, что Петр готовится воевать с Данией,  дабы  от-
нять у нее провинции Шлезвига. Алехан Орлов высморкался в  оконную  фор-
точку - прямо на прохожих - и сказал так:
   - Гвардионосу, выпьем! Император сам назначил срок своей гибели: едва
тронется в поход на Данию, тут мы его и прикончим.
   Петр и раньше поговаривал, что пойдет воевать с Данией, но  при  этом
русская армия - победительница Фридриха! - должна попасть  в  подчинение
Фридриха. Шепот по углам изливался в ропот, а гвардейские казармы ревели
от ярости: "Мы войска прусские, как снопы молотили..." Что там  говорить
о гвардии? Даже самый последний нищий, протягивая руку на паперти, гром-
ко осуждал дела и поступки нового государя.
   В конце января Петр пожелал  видеть  Позье;  на  этот  раз  император
чувствовал себя перед ювелиром неловко:
   - Я вызвал из Пруссии своих дядей Голштинских с женами и семьями, они
бедны, как трюмные крысы, и не могут показаться в русском обществе,  ибо
в ушах их жен и дочерей серьги украшены кусочками каменного угля.  Помо-
гите им, Позье...
   А что Позье? Тридцать лет жизни, проведенные в России, научили масте-
ра многому, и он - раньше самого императора! - догадался, кто станет уп-
равлять Российской империей... Ювелир сказал:
   - Государь, я согласен осыпать бриллиантами всех голштинцев, но  пре-
дупреждаю: бриллианты мои будут фальшивыми!
   - Ах, Позье, как хорошо вы меня поняли! Я и сам хотел просить вас  об
этом, чтобы мне излишне не расходоваться...
   Принц Георг Голштинский был возведен в фельдмаршалы с жалованьем в 48
000 рублей, а его братец Петр Голштинский, тоже получив чин  фельдмарша-
ла, стал петербургским губернатором. Император  говорил  свите,  что  на
время похода в Данию его дядья останутся в столице, чтобы его именем уп-
равлять "глупой" Россией:
   - Адам Олеарий был прав, напророчив, что  Голштинию  ожидают  великие
времена, а Россия станет лишь придатком моей Голштинии!
   Принц Георг стал и шефом Конной лейб-гвардии. Секретарь  полка  Федор
Елгозин потребовал Потемкина в "Штабные палаты":
   - Эй, богомол! Какую руку наверху имеешь?
   - Да никакой - волка ноги кормят.
   - Может, ближние при дворе шевелятся?
   - И родни нет в столице. Одинок как перст.
   - Вишь ты как! - подивился Елгозин. - А ведено тебе бывать в адъютан-
тах при дяде императора-принце Голштинском...
   Потемкин и сам был удивлен такому скорому взлету. Но парень уже  рас-
познал, на чьей стороне сила, и покорно за этой силой следовал. А  принц
Георг оказался мужик противный: не позабыла душа его гадючья, что, служа
Фридриху II, бывал не раз бит воинством русским. И  однажды  при  гостях
схватил вахмистра за ухо:
   - А-а, руссише швайн... плех зольдатен, плех!
   Потемкин позор стерпел: "Ну, погоди, пес паршивый..."
   Орловы уже не первый раз подступались к Екатерине:
   - Чего время тянуть напрасно? Вели учинять - и учнем.
   Но она понимала, что история не любит, когда ее подталкивают в спину,
- история сама назначает сроки.
   - Чем больше сдерживать негодование, - отвечала женщина  конфидентам,
- тем мощнее последуют взрывы ярости общенародной. ..
   Брейтель докладывал в Версаль: "Екатерина все  более  пленяет  сердца
русские... духовенство и народ вполне верят ея глубокой  и  неподдельной
скорби". И что бы отныне ни вытворял ее супруг, он все делал во вред се-
бе и на пользу своей жене. Прусский король - даже издали! - ощутил,  как
клокочет кипяток возмущения в русском котле, а напор пара готов  сорвать
с котла крышку. "Слушайтесь жену, - диктовал Фридрих в письмах к импера-
тору, - она способна быть очень хорошей советницей, и я убедительно про-
шу вас следовать ея указаниям". Король в эти  дни  сказал  Финкенштейну,
что русское дворянство не способно выделить из своей  среды  российского
Кромвеля.
   - Но зато оно способно убивать своих царей!
   Опохмелясь с утра квартой английского пива, Петр к обеду едва  перес-
тавлял ноги, и не было такого застолья, когда бы лакеи не тащили его во-
локом на постель, когда бы не наболтал он чепухи, предавая множество го-
сударственных тайн. Иноземные курьеры скакали из  Петербурга  с  полными
сумками посольских депеш: ах, сколько секретных  сведений,  ах,  сколько
смешных анекдотов! С напряженным вниманием наблюдали за обстановкой  при
русском дворе иностранные послы. Многие из них уже  пытались  проникнуть
во внутренний мир Екатерины, дабы расшифровать тайны, которые  руководят
женщиной, претерпевающей массу оскорблений от мужа. Но дипломаты в  бес-
силии отступали перед этой непроницаемой загадкой...
   Орловы тишком представили Екатерине капитана Петра Богдановича Пассе-
ка: мрачный великан с лицом отпетого забулдыги не придумал ничего лучше-
го, кроме свирепого натиска:
   - Ты долго будешь держать нас в нетерпении?  Пентюх  голштинский  над
русскою гвардией ставлен, а немки ихние голышом прикатили на сало  наше,
теперь, гляди, алмазами засверкали.
   - О чем вы, капитан? - хмыкнула Екатерина.
   Пассек, упав на колени, грубо хватал ее за платье:
   - Укажи только, и не станет злодея! Все видят, как исстрадалась  твоя
ясная душенька... Зарежу пса твоего!
   Такое чистосердечие перепугало Екатерину:
   - Да бог с вами, капитан, или выпили  лишку?  Распустили  языки  свои
длинные, и меня погубите!
   Она чувствовала, что барон Бретейль,  посол  Франции,  и  граф  Мерси
д'Аржанто, посол венский, настойчиво ищут случая повидаться с нею наеди-
не. Екатерина ловко уклонялась от их визитов, стесненная еще и тем,  что
ребенок, колышущий чрево, уже мешал ей; она страстно  желала  избавиться
от плода. Все чаще в беседах с Орловым она  обсуждала  поведение  Никиты
Панина, жаждавшего посадить на престол цесаревича, дабы от  имени  Павла
(но своей волей!) управлять государством...
   В апреле Петр с избранными людьми свиты тайно покинул столицу.  Скоро
показался Шлиссельбург, за острыми фасами  жемчужно  сверкали  ладожские
волны. В крепости Петр устроил обед с царственным  узником.  Сначала  он
присматривался к Иоанну Антоновичу настороженно, потом этот идиот  пока-
зался ему симпатичен. Во время беседы Иоанн, прежде чем отвечать на воп-
рос, брался рукою за нижнюю челюсть, управляя ею, а речь его  была  едва
доступна для понимания. Покидая крепость, Петр сказал свите, что в  этом
человеке обнаруживается "высокий воинский дух". Вернувшись в столицу, он
спьяна заявил при дворе, что вернет Иоанну свободу, женит его  на  голш-
тинской кузине и завещает им всю империю... Весною в Аничковском  дворце
началось пьянство великое. Еще не потеряв  разума,  Петр  стал  угрожать
датскому послу Гакстгаузену:
   - А вы не рассчитывайте, что мою великую Голштинию можно и далее дер-
жать в небрежении. Я включу русскую армию в  состав  армии  непобедимого
Фридриха, господина моего, и мы станем отнимать у  вас  провинцию  Шлез-
виг...
   Гакстгаузен побледнел, будто из него кровь выпустили.
   - Как мне будет позволено, - спросил он, - понимать ваши  слова?  Или
это шутка? Или... объявление войны моей стране?
   - Считайте, что Россия объявила войну Дании...
   Сюда же, в Аничков дворец, прибыли вызволенные из ссылки герцог Бирон
и граф Миних (два паука, всю жизнь один другого пожиравшие). Петр  решил
помирить их одним залпом. Бирона украсил лентою Андрея Первозванного,  а
на Миниха нацепил золотую шпагу. Потом вручил старикам по громадному бо-
калу венджины.
   - Поцелуйтесь, - велел, - и будьте друзьями...
   Но тут Лизка Воронцова отвлекла внимание императора, и заклятые  вра-
ги, даже не отхлебнув из бокалов, разошлись по углам... Петр вскоре пот-
ребовал от Бирона уступить права на корону Курляндии своему дяде - прин-
цу Георгу Голштинскому: из русского покровительства Курляндия  перемеща-
лась под влияниекороля Пруссии, а Фридрих давно мечтал наложить лапу  на
всю русскую Прибалтику.
   Бирон, горько рыдающий, навестил Екатерину.
   - Хоть вы, - сказал он, - вы-то понимаете мое горе?
   - Да, герцог. Мне жаль вас. И вас, и... Россию.
   - Двадцать лет страдать в ссылке,  чтобы,  обретя  свободу,  лишиться
всего, что меня удерживало на этом свете!
   Екатерина отвечала Бирону - разумно:
   - Не отчаивайтесь. Георг Голштинский не может попасть в  Митаву,  ибо
герцогский дворец занят принцем Карлом Саксонским,  который  узурпировал
корону курляндскую. Ни вы, герцог законный, ни Георг Голштинский, герцог
незаконный, никто не может вышибить из Митавы этого пришлого наглеца.
   - Как же разрешить курляндский вопрос?
   - Лучше всего - пушками...
   В эти дни, когда война с Данией стала явью и гвардию уже  готовили  к
походу, на квартире Орловых не угасало веселье.
   - Зарядить пушки! - командовал Алехан.
   Все исправно себе наливали.
   - Залп! - И бокалы вмиг оставались пустыми.
   - Сыпь порох! - Начинали дружно закусывать...
   Потемкин, как самый трезвый, к вину охоты мало имевший, катал  наверх
по лестничным ступеням бочку за бочкой. Дни наступали - разгульные,  бе-
довые, ликующие. Даже в паролях и ответах-лозунгах чуялось, что готовит-
ся нечто. В караулах столицы на оклик "Нетерпеливое!" - отвечали:  "Ожи-
дание!" А на пароль "Великая!" - отзывались на постах лозунгом: "Переме-
на!"

   5. ДУРА

   Будь ты хоть трижды император, но если  налакался  пива  с  утра  по-
раньше, то всегда будешь озабочен - куда бы его девать?  Для  этой  цели
лучше всего переносная ширма. Но таскать ширму по плац-парадам  не  ста-
нешь. И потому Петр таскал за собой Степана Перфильева, который  в  пуб-
личных местах загораживал его от неуместных взоров.  На  ветреном  плацу
строились полки. Из коляски выбрался статс-секретарь Волков, стал  наго-
варивать: мол, объявились в гвардии заговорщики, которые только  и  ждут
удобного часа...
   - Что за вранье! - отвечал Петр, велев Перфильеву заслонить его с на-
ветренной стороны. - Я хожу по улицам в любое время дня и ночи без охра-
ны. Если бы русские хотели сделать мне зло, они бы давно  прибили  меня.
Но этого же не случилось!
   Волков сказал, что братья Орловы - главные зачинщики бунтов  в  гвар-
дии, а их стоит бояться.
   - Перфильев, ты знаешь Орловых?
   - А кто ж их не знает?
   - Тогда не торчи здесь, а ступай и войди к Орловым в  дружбу.  Я  дам
тебе денег. Играй в карты, пей водку и предупреждай об опасности... Чего
мне бояться? - продолжал Петр. - Скоро я задам всей России такую хорошую
трепку, что русским не хватит времени даже выспаться как следует...
   Он покинул старый Зимний дворец, перебрался в новый  -  растреллиевс-
кий, хотя стены его были еще в паутине строительных лесов. Но  никто  не
знал, как избавиться от многолетней свалки мусора на Дворцовой  площади.
Выручил сообразительный барон Корф:
   - Завтра утром здесь можно будет гладить белье...
   Через герольдов оповестили окраины, что никому не возбраняется  брать
с дворцовой стройки все, что там лежит, и наутро перед Зимним  образова-
лась гладенькая площадь: бедные горожане не только хлам,  но  даже  кучи
извести растащили. Романовы заселили новое обиталище. Петр сам распреде-
лял - кому где жить. Лучшие апартаменты отвел для  Лизки  Воронцовой,  а
императрицу с сыном загнал в самый угол дворца. И хотя  Екатерина  снова
была оскорблена, но в глубине души радовалась отдаленным комнатам: здесь
удобнее рожать, чтобы никто об этом не знал... Боясь вскрикнуть, она ро-
дила сына (будущего графа Бобринского), и верный  Вася  Шкурин,  замотав
младенчика в тряпки, будто сверток с бельем, тишком вынес его из дворца.
Теперь, освободясь от плода, Екатерина  могла  действовать  более  реши-
тельно...
   Она отказалась присутствовать на пьянствснном пиру по случаю заключе-
ния "вечного" мира с пруссаками, и ближе к ночи Петр ворвался  к  ней  в
спальню, стал кричать, что она несносна, упряма и зла,  в  ней  сокрылся
целый легион коварства и распутства.
   - Но я заставлю вас повиноваться! - И с этими словами, прилипнув спи-
ною к стенке, он до половины обнажил шпагу.
   - В таком случае, - вспыхнула Екатерина, - если мне угрожают оружием,
я не должна оставаться беззащитной. - Из соседней комнаты она  вернулась
с длинным эспантоном. - Давайте испытаем судьбу, - сказала женщина, при-
сев в "ангард" для боевой терции. - Так и быть, первый  выпад  шпаги  за
вами.
   - Сумасшедшая! - крикнул Петр, убегая...
   Екатерина съездила в Ораниенбаум - посетить свой садик, где вызревала
посаженная ею клубника. Огород был вытоптан будто стадом. Ламберти  ска-
зал, что вчера наехала компания с графиней Елизаветой Воронцовой  -  все
грядки обчистили.
   - Это уже свинство! - обозлилась Екатерина. - Нс она сажала,  не  она
поливала, не ей бы и лакомиться...
   В ночь на 3 июня императрица проснулась от чудовищного треска, ее па-
латы были охвачены красным заревом. Началась  страшная  гроза,  небесные
хляби разверзлись над Петербургом, молнии быстрыми  росчерками  метались
над крышами столицы, по Неве, все в пламени, плыли в море горевшие баржи
с зерном. Из соседних покоев вышел проснувшийся от грохота Никита Панин.
   - Давненько не было такой бури, - сказала Екатерина.
   - Да. Но цесаревич спит, славу Богу...
   Екатерина повела далее словесную игру:
   - Через десять ден двор разъедется. А мне передали, что  мой  супруг,
отвергнув меня, венчается с Елизаветой Воронцовой. Не знаю, чем кончится
комедия, но прошу вас сделать так, чтобы сын мой, яко наследник  престо-
ла, остался в городе.
   Мальчик был козырной картой в предстоящей партии, и выпускать его  из
столицы, конечно, нельзя. Панин снова завел речь  о  том,  что  согласен
способствовать заговору  против  Петра  при  неукоснительном  условии  -
царствовать будет не она, а ее сын и его воспитанник. Екатерина  извора-
чивалась в разговоре, как угорь в сетях, чтобы не дать ему прямого отве-
та. Красные от пламени баржи уносило прямо в грозу...  Панин  отправился
досыпать. Если бы вельможа сейчас обернулся к Екатерине, он бы  невольно
вздрогнул - такая лютая ненависть светилась в глазах женщины...
   9 июня, по случаю обмена ратификаций с королем  прусским,  во  дворце
состоялся торжественный обед на 400 кувертов, при залпировании из пушек,
при беглом огне из ружей. Усаживаясь  за  стол  подле  графа  Александра
Строганова, императрица сказала:
   - Кажется, Саня, нам уже не выплыть из бурного моря застолий,  а  за-
кончится сей пир жестоким объедением и похмельем.
   Напротив нее расположился прусский граф Горд.
   - Вы очаровательны, ваше величество, - сказал он.
   Екатерина, выдернув из прически пышную розу, грациозным жестом переб-
росила ее через стол - пруссаку:
   - Очаровывать-это все, что мне осталось...
   За окнами крутились фейерверки, от грохота выстрелов дребезжали окон-
ные стекла. Петр, как и следовало ожидать, напился с быстротой,  вызвав-
шей удивление врагов и друзей. Но, естественно, когда  вещает  император
(пусть даже пьяный), все должны внимать его величеству с приличествующим
подобострастием.
   - Почему от меня прячут наследника Павла? - бормотал он. - Этот  плу-
тишка меня любит... жалую его в капралы гвардии!
   Его взгляд замер на воспитателе сына - Панине:
   - А тебя сразу в полные генералы... ты слышал?
   - Слышал, но не понял - за что мне такая милость?
   - Вот, - обратился Петр к прусскому послу фон  дер  Гольцу,  -  после
этого и верь людям! Мне все уши прожужжали, что Панин умный.  Но  только
олухи могут отказываться от генеральского чина...
   Он подослал к жене своего адъютанта Гудовича:
   - Государь изволят передать вам, что вы... вы...
   Гудович покраснел и умолк. Екатерина сказала:
   - Продолжайте. Я вас слушаю.
   - Он велел... что вы... извините-дура!
   Фейерверки спадали на сизую воду Невы разноцветными хлопьями. Гудович
уже пошел обратно. Но тут император, боясь, что холуй не  осмелился  до-
нести его слова до Екатерины в их первозданной ясности, через весь  стол
крикнул жене:
   - Ты-дура! Дура, дура... дура!
   Глаза женщины увлажнились от слез.
   - Не обращай внимания, Като, - шепнул ей Строганов, - и ты останешься
мудрейшей за этим столом.
   Послы делали вид, что поглощены едою, и гора салата из  раковых  шеек
таяла быстрее, чем снежный сугроб на солнцепеке.
   - А тебя - в ссылку! - велел император Строганову...
   Граф Горд переслал через пажа Екатерине  записку:  "На  выходе  из-за
стола вы будете арестованы". Екатерина обратилась к принцу Георгу  Голш-
тинскому, властно напомнив, что ее мать,  герцогиня  Ангальт-Цербстская,
тоже вышла из Голштинского дома:
   - Если  меня  решили  подвергнуть  арестованию,  то  соизвольте,  как
родственник, сделать так, чтобы не страдало мое самолюбие.
   - Успокойтесь. Он скоро протрезвеет...
   Эта "дура", повисшая над императорским застольем, эта "дура", о кото-
рой посольские курьеры завтра же оповестят все газеты Европы, эта "дура"
сделала обед 9 июня 1762 года обедом исторического значения: теперь  для
захвата престола Екатерине не хватало лишь слабого толчка...
   Интересно: с какой стороны он последует?
   Через три дня император со свитою отъехал  в  Ораниенбаум;  когда  он
подсаживал в карету многопудовую Лизыньку, фельдмаршал Миних дальновидно
напомнил:
   - Вы, государь мой, покидая столицу, должны брать с собою не  метрес-
су, а наследника престола - Павла.
   - С сыном остается моя мегера.
   - Вот именно, что она-то и остается. Императрица остается,  престоло-
наследник остается, а вы берете в дорогу свою телку, арапа, винный  пог-
реб да еще меня, старого каторжанина...
   С отбытием императора Петербург заметно опустел. Григорий Орлов нахо-
дился под надзором Степана Перфильева, а связь с гвардией Екатерина под-
держивала через Алехана. В эти дни он доложил, что казну Артиллерийского
ведомства Гришка (по чину цалмейстера) уже разворовал. Екатерина от души
засмеялась:
   - А что генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа?
   - Он догадывается, куда пошли эти денежки.
   - Но молчит, и я благодарна ему за молчание...
   17 июня в понедельник она отправилась в Петергоф, сразу за Калинкиным
мостом ей встретилась карста гетмана Кириллы Разумовского (их  секретные
конфиденции были скрываемы даже от Орловых).
   - Желаю вам успеха, - сказал гетман. - Я уже велел отнести  в  подвал
Академии печатный станок... Манифест о вашем восшествии на престол будет
опубликован сразу же, без промедления.
   - Вы меня еще любите, граф? - спросила Екатерина.
   Разумовский промолчал. Она вздохнула.
   - Благодарю за то, что вы меня любили. - Женщина с  силой  захлопнула
дверь кареты, крикнув кучеру: - Вперед, черт побери!
   Из окон Монплезира виднелось тихое море. Надсадно кричали чайки. Сол-
нечный свет легко дробился в зелени лип, посаженных  еще  Петром  I.  На
пристани со скрипом раскачивались старинные медные фонари. Екатерина за-
думчиво бродила по комнатам безлюдного павильона. От нечего делать  про-
читала инструкцию Петра I для ночующих в Монплезире: "Не разуфся с сапо-
гами на постелю не ложица" - это ее развеселило. Потом она пригнала лод-
ку к самому павильону, оставив весла наготове - в уключинах.
   - Зачем вам это? - спросила ее Шаргородская.
   - Мало ли что... лодка не помешает.
   Было очень жарко, ночью она спала с открытыми окнами.
   Через день император потребовал от жены, чтобы прибыла в Ораниенбаум,
где в Китайском дворце была разыграна пастораль. Петр сам пиликал в  ор-
кестре на скрипке, Елизавета Воронцова, следя за танцами Сантини и  Мар-
кур, искоса бросала на императрицу  настороженные  взоры  (Екатерина  не
знала, что вчера муж получил два доноса, взаимно исключающие  один  дру-
гой: некий Будберг докладывал, что Орловы уже готовы для свержения импе-
ратора, а Степан Перфильев докладывал, что у Орловых нет дня без игры  и
выпивки, никаким заговором и не пахнет, потому что все пьяные - и он сам
пьян!). Екатерина ужинать в Ораниенбауме не осталась. Петр со скрипкою в
руках вышел ее проводить. Накрапывал мелкий дождик, любимый арап  Нарцис
тащил за императором бутылки с пивом.
   - Я вас больше не держу, - сказал Петр жене. - Но  напоминаю,  что  в
четверг двадцать восьмого июня мы встретимся...
   Наступал день Петра и Павла - день именин самого императора и его сы-
на-наследника. Екатерина жестом подозвала карету.
   - Мне снова приехать в Ораниенбаум? - спросила.
   - Нет, я сам заеду за вами в Петергоф и буду надеяться, что мне и мо-
ей свите вы устроите отличный веселый ужин.
   - Хорошо. Ужин я вам устрою...
   Карету подали. Нарцис открыл бутылку с пивом. Император поднял  ее  в
одной руке, а в другой - скрипку:
   - Спокойной ночи, сударыня.
   - И вам, мой дражайший супруг...
   Больше они никогда не увидятся! (Перед  смертью  она  писала  старому
Алехану: "Разве можно забыть 24, 26 и 28 июня?" Непроницаемая тайна оку-
тала две первые даты. Нам не дано знать, как провела  эти  дни  Екатери-
на...)
   Но зато 27 июня случилось то непредвиденное, что ускорило события  28
июня... В полку Преображенском, где служил капитан Пассек,  один  капрал
подошел к поручику Измайлову:
   - А что, скоро ли учнем императора свергать?
   Измайлов поспешил с доносом, и дело пошло по инстанции - выше и выше,
пока не добрались до Пассека, который больше всех орал,  что  "петрушке"
он башку кирпичом проломит. Вечером прибыл курьер из Ораниенбаума с  ре-
золюцией императора: Пассека арестовать! Пассека  арестовали,  но  кара-
ульные замок тут же сбили.
   - Беги, мил человек, мы за тебя, - сказали солдаты.
   Пассек, человек мужественный, рассудил  здраво:  если  убежит  из-под
ареста, начнут копать дело далее и наверняка доищутся до верхушки  заго-
вора. Значит, сиди и не чирикай.
   - Закрой меня, робятки, - велел он солдатам...
   Гришка Орлов прибежал к Панину.
   - Пассек арестован, - сообщил он.
   - Ну и что ж? - зевнул Никита Иванович.
   - Как что? Вот станут ему ногти в дикастерии  нашей  клещами  вытяги-
вать, так он и распоется про дела наши...
   Панин нашел верное дипломатическое решение:
   - Пойду-ка я посплю... - И ушел.
   Григорий Орлов наскоро переговорил с братьями:
   - Поспешим, пока всех нас за шулята не перехватали...
   - Баста! - сказал Алехан, заряжая пистолеты. - Все сделаю сам. А  ты,
Гришка, дома сиди, благо Степан на тебя налип.
   Он имел в виду Перфильева. Гришка предложил:
   - Может, мне сразу зашибить его, как муху?
   - Успеется, - отвечал Алехан. - Сейчас иди к нему, вина ставь  бочку,
карты клади - играй и проигрывай... на деньги  плевать!  Завтра  или  на
плаху ляжем, или вся Россия нашею станет...
   Был уже конец дня. Григорий Орлов явился  под  надзор  Перфильева,  с
треском распечатал колоду карт. Он знал, что ему играть до утра.  В  это
же время Федор Орлов прискакал в Аничков  дворец,  сунулся  в  приватные
апартаменты гетмана Кириллы Разумовского.
   - Вы один? - спросил гетман.
   - Но за мною - вся гвардия!
   - Кто вам поручил навещать меня?
   - Мой брат Алексей. Он сейчас поскачет в Петергоф, а вы, как  полков-
ник измайловцев, сможете ли свой полк?..
   Гетман поднятой рукой придержал его речь:
   - Пошел вон... болтун!
   Изгнав Федора Орлова, он призвал адъюнкта Тауберта.
   - Иван Иваныч, - сказал он ему, - сейчас вы спуститесь в подвалы Ака-
демии, где приготовлен печатный станок и сидит наборщик. Сразу же, как в
ваши руки попадет манифест о восшествии на престол императрицы Екатерины
Второй, вы...
   - Нет, нет, нет! - в ужасе закричал Тауберт. - Ради бога,  сиятельный
граф, избавьте меня от этого... Я знаю, чем в России кончаются такие де-
ла. Умоляю - не губите меня.
   Разумовский резко поднялся из кресла:
   - Но вы уже извещены о тайне, которую я вам доверил.  А  это  значит,
что у вас осталось два выхода: или вы спускаетесь в подвал  к  печатному
станку, или...
   Он сурово замолк. Тауберт пал на колени:
   - Не принуждайте меня, высоковельможный гетман.
   Разумовский молча снял со стены дорогую запорожскую шашку. Он  свист-
нул, и в кабинет, помахивая хвостом, вошла  борзая.  Одним  ударом  граф
снял с нее голову.
   - Или я поступлю с вами, как с этой собакой!
   ...Ночью уже начал стучать печатный станок.

   6. ВИВАТ КАТЕРИНА!

   До полуночи братья - Алехан с Федором - успели обойти полки  гвардии,
предупредив конфидентов, чтобы к утру были готовы,  а  ровно  в  полночь
Алексей Орлов поехал в Петергоф. Именно так: не помчался,  а  поехал,  и
камер-юнкеру Ваське Бибикову, который взялся сопровождать  его,  сказал,
что надобно поберечь лошадей.
   - А где карету раздобыл, чья она? - спросил Бибиков.
   - Чужую зашептал, теперь наша.
   В пригородах было пустынно, будто все жители вымерли.  В  пять  часов
утра 28 июня карета неслышно подкатила к Монплезиру.
   Орлов велел Бибикову остаться с лошадьми.
   - А охрана тебя не задержит?
   - Гляди, и окна открыты: залезай - воруй...
   Не только окна, но даже двери Монплезира не были заперты, все  спали.
Хрустальные миражи рассеивались за окнами дворцасказки. В одной из  ком-
нат Алехан увидел на креслах растопыренное платье императрицы, приготов-
ленное ею для парадного обеда.
   - Кто там шляется? - послышался женский голос.
   Это проснулась Шаргородская.
   - Я шляюсь, - ответил Алехан.
   - Чего тебе, партизану, надобно?
   - Одевайся, баба, - велел ей Орлов и толкнул двери спальни императри-
цы. - Пора вставать! - зычно провозгласил он.
   Екатерина, сонно жмурясь, спросила из постели:
   - Боже, что еще случилось?
   - Пассек арестован, вот что... вставай!
   Наспех одетые, из Монплезира вышли сама Екатерина,  камерфрау  Шарго-
родская и гардеробмейстер Василий Шкурин. Алехан сказал:
   - Теперь время - золото. Погоним с ветром...
   Не уместясь в карете, Шкурин и  Бибиков  встали  на  запятки,  Алехан
яростно нахлестнул лошадей. Это был как раз тот момент, когда  в  Петер-
бурге Григорий Орлов закончил играть со Степаном Перфильевым.
   - Вишь, как тебе повезло, Степан.
   - Да, - отвечал тот, загребая выручку.
   - Поздравляю тебя, Степан, с новою государыней. Если жить хочешь, на-
чинай орать загодя: "Виват Катерина!"
   Перфильеву показалось, что Орлов сошел с ума. Но тут подкатила  каре-
та, которою правил князь Федор Барятинский.
   - Гришка! - позвал он с улицы. - Ты готов ли?
   - Мигом, - откликнулся Орлов и сбежал вниз.
   Алехан все круче нахлестывал лошадей, и они  облипли  мыльною  пеной.
Решительная скачка к столице продолжалась. Давно не было дождя, и внутрь
кареты проникла бурая пыль, наложив неприятный грим на женское лицо. На-
конец  одна  из  лошадей  пала.  Орлов  огляделся,  недалеко  от  дороги
крестьянин ковырялся с сохою на пашенке. Алехан подошел к нему, перехва-
тив его лошадь.
   - Эй-эй, - сказал мужик. - Ты чего самовольничаешь? Или на вас,  дво-
рян, уж и совсем управы не стало?
   - Молчи, пока жив, - пригрозил ему Алехан...
   Мчались дальше. Неожиданно показалась встречная коляска, в ней  сидел
саксонец Нейман, владелец столичных притонов,  который  издали  окликнул
Орлова:
   - Алехан! Ты куда в такую рань... везешь?
   - До первой ямы! - отвечал Орлов, повернувшись к женщинам. -  А  ведь
славно получилось, что он вас обложил.
   Екатерина расхохоталась. Шаргородская надулась:
   - Чего ж тут славного? Ни свет ни заря едем мы, две порядочные  дамы,
и вдруг... эдаким-то словом!
   Алехан безжалостно погонял лошадей:
   - Потому и хорошо, говорю, что Нейман не узнал вас, а это значит, что
шума раньше времени не случится... Нно-о!
   За пять верст от Калинкиной деревни их поджидал Гришка Орлов со  све-
жими лошадьми. Екатерина пересела в карету Федора Барятинского, под  ко-
лесами отгромыхал мостовой настил - впереди лежал досыпающий  Петербург.
Сытые княжеские кони рванули в слободу Измайловского  полка...  Тревога!
Заталкивая в ружья пули, гвардейцы сбегались на плац, возглашая  с  вос-
торгом:
   - Виват Катерина! Веди нас, матка...
   Раздался мягкий топот копыт - на роскошно убранном скакуне явился из-
майловский полковник граф Кирилла Разумовский.
   - Мешкать нельзя, - намекнул он женщине.
   Под руки уже волокли священника Алексия с крестом. Старец ни в  какую
не желал впутываться в престольные авантюры.
   - Сколько ж лет тебе, старче? - спросил гетман.
   - Да уж сто одиннадцатый годик напал.
   - Неужто самому тебе жить не прискучило?
   - Видит Бог - притомился я.
   - Тогда приводи солдат к присяге, а завтра и под топор оба ляжем, за-
одно отдохнешь от жизни... Виват Екатерина Вторая!
   Измайловцы разом опустились на колени, присягая императрице  на  вер-
ность. Лишь один офицер вздумал сомневаться.
   - Ты чего там хрюкаешь? - спросил его Орлов.
   - Не хрюкаю, а людским языком сказываю, что нельзя давать присягу Ка-
терине, покуда от присяги Петру не отрешились.
   Это были последние слова в его жизни.
   - До чего щепетильный народ пошел на Руси! -  сказал  Алехан,  легко,
будто тряпицу, перекидывая убитого через забор...
   - Пошли... с Богом! - скомандовал гетман.
   Через мосты Сарский (Обуховский)  и  Новый  (Семеновский)  начиналось
шествие Екатерины к престолу, которое возглавлял Мафусаил в  епитрахили.
Плотность людской массы была столь велика, что,  не  вмещаясь  в  узости
улиц, солдаты с треском обрушивали заборы, вытаптывали клумбы и огороды.
Все дрожало и тряслось от яростных воплей:
   - Виват Катерина! Матка наша... урррра-а!
   Голштинский принц Георг проснулся от шума. Кинулся  к  генерал-полиц-
мейстеру Корфу, спросил его - как немец немца:
   - Was ist das?
   - Ich Weib nicht, - отвечал Корф, пожимая плечами.
   Обоюдное непонимание двух персон было рассеяно явлением вахмистра По-
темкина; принц ему обрадовался:
   - Вот мой адъютант, сейчас он все объяснит...
   Корф (опытный, ибо давно жил в России)  не  стал  вмешиваться,  когда
вахмистр схватил фельдмаршала за ухо, крича:
   - А-а, гольштинише швайн... плех зольдатен, плех!
   От удара под зад, произведенного преданным адъютантом, его высочество
(уже готовый управлять Россией в отсутствие императора) пулей вылетел на
лестницу, где его приняли солдату шки,  бравы  ребятушки.  Они  устроили
принцу такую хорошую баню, что от него остались только тряпки мундира  и
еле дышащая плоть. После такого "рукоделия" принца  швырнули  в  подвал,
где уже сидела его жена - принцесса. Факт есть факт: принцесса была  аб-
солютно нагишом.
   Не она же сама разделась, а ее раздели.
   Но бабу мучил не стыд, а потеря драгоценностей.
   - Боже, - навзрыд рыдала она, - какие дивные бриллианты отгранил  для
меня ювелирный бригадир Позье... Где они теперь?
   Часы русской столицы показывали около восьми  утра.  Примерно  в  это
время граф Гудович на цыпочках прокрался  в  спальню  Китайского  дворца
Ораниенбаума, тронул спящего Петра:
   - Вы собирались сегодня пораньше выехать.
   - Куда? - сонно спросил император.
   - Вас в Петергофе ожидает супруга, дабы увеселениями пристойными сов-
местно отпраздновать канун Петрова" дня, а вечером ею будет дан  в  вашу
честь торжественный ужин в Монплезире.
   - Отстань! Я спать хочу...
   Гудович проследовал на половину Елизаветы Воронцовой.
   - Встал? - спросила она, прихорашиваясь у зеркала.
   - Дай-то Бог, чтобы к девяти растолкать.
   - Вот и всегда так! - надулась Лизка, украшая свою грудь двумя мушка-
ми (сердечком и корабликом). - Налижется с  вечера,  а  потом  не  добу-
дишься... ладно. Никуда еще не опаздываем. Приготовь пива, чтобы  поско-
рее в разум пришел...
   Гудович выставил бутылки с пивом к дверям императорской спальни.  На-
бил кнапстером трубки и стал ждать девяти часов. Со стороны  парка  тре-
вожно перекрикивались павлины.
   Дальние барабаны оглашали окраины столицы. Было уже  не  понять,  где
войска, где народ - все перемешалось в одну галдящую  массу,  а  впереди
катила в карете Екатерина (по-прежнему в трауре). Раздалась бранная  му-
зыка, певуче воскликнули серебряные горны - это явилась на рысях славная
Конная лейб-гвардия, и Екатерина снова узрела Потемкина... В этот момент
он показался ей прекрасен! Работая локтями, императрица с трудом  проби-
лась в переполненный собор. Не успела лба перекрестить, Орловы  потащили
ее прочь:
   - Не до молитв ныне - спеши во дворец...
   Алехан вскочил на левую подножку  кареты,  на  правой  стоял  генерал
Вильбоа с громадной связкой ключей от арсеналов; Конная  гвардия  заняла
внутренние посты в Зимнем дворце. Екатерина, следуя в комнаты, опять об-
ратила внимание на Потемкина - ах, с каким  проворством  он  занял  пост
возле ее дверей... Почти со стоном,  разбитая  от  немыслимой  толкотни,
Екатерина бросилась в кресло:
   - Полжизни за чашку кофе! Боже, какой день...
   По строительным лесам на самые верхние этажи дворца карабкались сотни
людей из простонародья столицы, проникали внутрь через распахнутые  нас-
тежь окна, свитки и фартуки горожан замелькали среди мундиров гвардии  и
кафтанов вельможных.
   - Никого не изгонять! - велела Екатерина. - Я всем  им  благодарна...
Пусть они тоже радуются со мною!
   Алехан (уже малость подвыпив) сказал Екатерине:
   - Дорога на Петергоф и Ораниенбаум ведет через Калинкин мост, который
надобно сразу же пикетировать конницей.
   - За дверями стоит вахмистр Потемкин,  передай  ему,  Алексей,  чтобы
брал шквадрон Конной гвардии и занимал мост немедля. Верю, он ради  меня
сделает все, как надо... Я просила кофе, люди!
   В этой суматохе кофе она так и не получила, с жадностью выпила кружку
сырой воды.
   - Следите за иностранцами, - наказала она. - Особенно за всякими нем-
цами... от них можно ожидать любой пакости.
   Она творила дела открыто: секретов не было, да и не  могло  их  быть,
если все - от мала до велика - против ее мужа.
   - Пить в кабаках невозбранно, - велела Екатерина. - Виноторговцам де-
нег за вино не брать. Я сама за все выпитое расплачусь!
   Несмотря на дармовщинку, пьяных нигде не было  (они  появились  после
полудня, "но лезли более целоваться, чем в драку"). Дома столицы  пусто-
вали: всеобщее оживление выгнало жителей на улицы, за печами  в  жилищах
присматривали детишки и немощные старцы. Панин посоветовал Екатерине пе-
ребраться в старый Зимний дворец; он был совершенно пуст, будто его  ог-
рабили, - не нашли даже ножей и вилок, чтобы перекусить...
   Наспех было собрано генеральное совещание близких.
   Главный вопрос - что делать с Петром III?
   Решили сообща - заточить его в Шлиссельбурге.
   - Но там уже заточен Иоанн Брауншвейгский.
   - Ивашку - в Кексгольм! - рассудил Григорий Орлов. - Слава Богу, чего
другого, а тюрем на Руси-хоть отбавляй...
   Петр был низложен, но отречение еще не состоялось.
   Все делалось наскоком, сгоряча, весело и  решительно.  Генерал  Савин
уже скакал в Шлиссельбург с приказом вывозить императора Иоанна  Антоно-
вича в Кексгольм, а его камеры срочно готовить  для  Петра...  Екатерина
мучилась неизвестностью:
   - Я бы вырвала себе пучок волос, лишь бы знать, что сейчас происходит
в Ораниенбауме... Ведь сево дня в Монплезире обещала  я  супругу  званый
ужин давать! То-то порадуется он...
   На улицах царила кутерьхма. В громадных полковых  фурах  каптенармусы
привезли войскам старые елизаветинские мундиры,  гвардия  облачалась  на
привычный лад. Все канавы были доверху завалены мундирами прусского  об-
разца, старые бабки  растаскивали  брошенное  обмундирование.  Екатерина
направилась в спальню, чтобы переодеться и сбросить юбки,  мешавшие  ей.
Мундир с чужого плеча не застегивался на высокой груди...
   Императрица взялась за шпагу:
   - Ну, муженек! Посмотрим, какова дура жена твоя...
   Петра добудились в десятом часу; выпив пива, он оживился при виде эк-
зерциций, проделанных голштинцами на лужайке.
   - Браво, браво! Сегодня вы молодцы...
   Перед Китайским дворцом съезжались кареты и "линейки", по  которым  и
рассаживалась компания для поездки в Петергоф; император сел в карету  с
метрессой и прусским послом фон дер Гольцем. Во втором часу дня вереница
экипажей и всадников достигла петергофского павильона, который  встретил
гостей зловещим молчанием. На лужайке перед Монплезиром  возникла  немая
сцена. Придворные сообразили, что на этот раз не просто семейный скандал
между мужем и женою, - нет, случилось нечто, в корне  изменявшее  судьбу
династии Романовых.
   Но этого еще не мог освоить сам Петр.
   - Если это шутка, то очень злая, - сказал он, повелевая  свите  обыс-
кать весь парк. - Не исключено, - догадался император, -  что  моя  жена
забралась под куст и теперь наслаждается,  видя  наше  недоумение...  Уж
я-то ее изучил!
   Сам он взял на себя производство детального обыска в  комнатах  жены.
Под кроватью, куда заглянул император, Екатерины не оказалось.  Странно,
но ее не было и в шкафах...
   Императрицу не обнаружили и в кухонном котле!
   - Что все это значит? - спросил Петр у вице-канцлера; князь Александр
Голицын пожал плечами, и тогда император обратился к канцлеру: - И вы не
знаете?
   Михаила Воронцов ощутил приступ мигрени:
   - Если она в Петербурге, следует ожидать худшего.
   - Вот и езжайте в  Петербург,  узнайте,  что  она  там  навыдумывала.
Нельзя же так: назвать гостей, а самой скрыться. Я всегда  говорил,  что
моя жена невыносима, коварна и зла...
   Раздался могучий рев: хором зарыдали статс-дамы.
   - А что с нами теперь будет? - спрашивала  Лизка  Воронцова,  сверкая
"букетом" из бриллиантов на громадном бюсте.
   Старый фельдмаршал Миних спустился к воде, пристально всматриваясь  в
морскую гладь. Петр окликнул его:
   - Что вы там видите, фельдмаршал?
   - Кронштадт"..

   7. ОТРЕЧЕНИЕ

   - Не забывайте, - подсказал Панин, - что там находится Миних, опытный
полководец, и он не преминет указать императору, что спасенье должно ис-
кать за фортами Кронштадта, и ежели они крепость  сию  захватят,  выжить
оттуда их будет нелегко...
   Всех беспокоила Лифляндия и Нарва, где дымили бивуаки войск графа Ру-
мянцева, собранных для похода на Данию (Петр может  панически  бежать  к
армии, которая, не зная о перевороте, вынуждена будет ему  подчиниться).
Решили: пусть адмирал Талызин на всех парусах мчится в Кронштадт,  чтобы
не допустить Петра в крепость, а рижскому генерал-губернатору Юрию Броу-
ну императрица послала курьера с приказом - не повиноваться бывшему  им-
ператору...
   Наконец из Петергофа прибыл граф Воронцов, дядя фаворитки...  Канцлер
стал круто выговаривать Екатерине, что жена не  имеет  морального  права
выступать против мужа. Екатерина не пожелала оспаривать его доводов. Она
распахнула окно: все улицы были заставлены шпалерами войск, плясал и гу-
дел народ, в воздухе порхали листы ее манифеста.
   - Разве этого мало? - спросила она. - Вы же видите - это  сделала  не
я! Я лишь повинуюсь желанию общенародному...
   Она спросила - будет ли канцлер присягать ей?
   - Я послан лишь узнать, что здесь происходит.
   Екатерина действовала без колебаний.
   - В таком случае, - сказала она, захлопывая окно, - вы не должны гне-
ваться на меня, если я вас сразу же арестую...
   До шести часов вечера она играла роль  стихийной  жертвы,  призванной
"общенародном" для свершения добра.  Пора  становиться  самодержавной...
Панин, кажется, уже догадался, что вся эта тронная перепалка  закончится
чем угодно, только не провозглашением Павла. Екатерина  велела  выводить
из конюшен Бриллианта - это был ее любимый скакун, жеребец белой масти в
серых яблоках. Алехан подал императрице  голубую  андреевскую  ленту,  а
Гришка Орлов прикрепил к ее ботфортам испанские шпоры.
   - Распусти волосы, Като, - шепнул Алехан...
   Екатерина вырвала заколки, копна черных волос рассыпалась  по  спине.
Ей подали пучок дубовых листьев, она украсила ими треуголку.  Верхом  на
Бриллианте императрица поскакала  вдоль  войсковых  рядов,  демонстрируя
принятие главнокомандования над армией...
   Сенат получил от нее первый собственноручный указ:
   "Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и  обна-
дежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с пол-
ной доверенностью, под стражу: ОТЕЧЕСТВО, НАРОД И СЫНА МОЕГО".
   В красивой посадке, галопируя перед войсками, женщина мчалась по ули-
цам, распустив длинные волосы, как разъяренная валькирия.
   - Виват Катерина... матка! - горланили солдаты.
   Каждый из них считал, что она превратилась в Екатерину II лишь благо-
даря его услугам, и даже мальчик-барабанщик, выстукивая  палками  боевую
дробь, смотрел на императрицу как на собственное создание. Солдаты вски-
нули ружья и пошагали за ней!
   Как потерянные, слонялись придворные между фонтанами Петергофа, отды-
хали, сидя на решетках балюстрад, некоторые откровенно флиртовали. Ниче-
го определенного о делах в столице никто не знал, а посланные  лазутчики
пропадали бесследно...
   Миних посоветовал Петру ехать в Петербург:
   - Там вы спросите войска, чем они недовольны, и  посулите  им  всякое
удовлетворение нужд.
   - Но меня там могут убить, - ответил Петр.
   - Конечно, могут. Зато сохраните честь...
   Раздались голоса, что лучше бежать в Голштинию.
   - На Украину! - кричали иные.
   - Нет, через море - в Финляндию...
   Возле канального шлюза устроилась имперская канцелярия. Петр  изобре-
тал указы, наполненные руганью по адресу Екатерины, четыре писца тут  же
писали их набело, а император подписывал манифесты на шлюзовом  поручне.
Графа Девиера послали в Кронштадт, чтобы приготовил крепость  к  укрытию
императора и его свиты. Миних, кажется, уже понял, что дело Петра проиг-
рано, - старый селадон затерся в общество  молоденьких  фрейлин  и  стал
воспевать пышность их плеч, нежность шей и ручек, девицы  отбивались  от
фельдмаршала веерами. А погода была очень хорошая...
   Лизка Воронцова неустанно крутилась возле Петра, силясь  выяснить  по
разговорам, что будет с нею, если... Здесь же был  и  воспитатель  царя,
академик Якоб Штелин, числившийся в ранге библиотекаря. Бесстрастно, как
летописец, он составлял "почасовик" петергофской драмы, схожей с комеди-
ей:
   "б часов. По приказанию государя лейб-хирург дает ему несколько прие-
мов стального порошка от поноса.
   7 часов. Государь требует себе жаркого и ломоть хлеба. На  деревянную
скамью у канала ставят блюда жаркого и  буттербротов  с  бутылками  бур-
гундского и шампанского. Государь посылает ораниенбаумским войскам  при-
казание прибыть в Петергоф..."
   В восемь часов вечера голштинцы прибыли в  Петергоф,  разбили  лагерь
подле Зверинца; Петр велел им быстро копать эскарпы и расставлять пушки.
При этом Миних заметил царю:
   - Неужели ваше величество уверены, что  голштинцы  способны  удержать
русскую ярость? Не только стрелять, но даже икать им запретите, иначе от
Петергофа останутся одни головешки...
   Петра ошарашила новость: калибр ядер не совпадал с калибром голштинс-
кой артиллерии. С полудня еще  жили  слабой  надеждой,  что  Воронежский
полк, квартировавший в Царском Селе, исполнит приказ и прибудет в Петер-
гоф, но к вечеру выяснилось, что воронежцы прямым ходом повернули в сто-
лицу - в объятия Екатерины.
   Миних взял с подноса кем-то не доеденный бутерброд.
   - Уберите своих голштинцев! - сказал он, жуя...
   Петр забился в истерике:
   - Куда подевались курьеры? Почему никто из них не вернулся? Император
я или уже не император?
   К Монплезиру причалила шлюпка, на которой приплыл  Иван  Барятинский,
утешивший свиту: в Кронштадте спокойно, а граф  Девиер  приготовил  кре-
пость к приему его величества (но в это же  время  адмирал  Талызин  уже
прибыл в Кронштадт с указом Екатерины, а графа Девиера посадил на цепь).
Придворные ликовали:
   - Скорее, скорее... в Кронштадт, в Кронштадт!
   Была светлая прозрачная ночь. Яхта плыла, раскрыв паруса, как бабочка
крылья, громадные весла галеры взбивали прохладную  воду.  Кронштадтская
гавань, к удивлению всех, оказалась  заперта  боном.  С  галеры  бросили
якорь, и яхта сгалсировала по ветру, подойдя ближе к  галере.  В  мареве
белой ночи Кронштадт казался заколдованным замком, в котором живут мифи-
ческие исполины.
   - Эй, на бастионе, отдайте гаванский бон!
   Возникли звуки барабанов, с берега отвечали:
   - Продырявим и потопим... прочь!
   Петр выбежал на бак галеры и, стащив с груди андреевскую ленту,  стал
размахивать ею, как вымпелом:
   - Я ваш император... Почему закрыли гавань?
   Прозрачный ночной зефир донес ужасную весть:
   - Какой еще император? У нас давно Катерина...
   Первое ядро шлепнулось в воду, обрызгав его величество. Спешно  обру-
били якорный канат, на веслах и парусах побежали  прочь  от  Кронштадта.
Яхта, круто ложась в бейдевинд, стала удаляться, а вместе с яхтою  поки-
дали императора винный погреб с бутылками и даже походная кухня с ее ве-
ликолепными закусками.
   - Я как раз хотел выпить, - сказал он.
   - А я умираю от голода, - добавила Лизка.
   Галера лениво шлепала веслами по воде. Все устали. Император спустил-
ся в каюту, лег на диван, фаворитка устроила рыдания...
   К Миниху на палубе подошел испуганный Гудович.
   - Прекрасная ночь, не правда ли? - сказал фельдмаршал. -  И  хоть  бы
один комар над морем... О, великий Боже, сколько крови  выпили  из  меня
комары за двадцать лет ссылки в Пелыме.
   - Есть ли еще случай для нашего спасения?
   - Есть! Не приставая к берегу, плыть в Ревель.
   - Но гребцы на галере уже измучены.
   - Так это гребцы, а не придворные, - сказал Миних.
   В три часа ночи Петр высадился в Ораниенбауме, в Японской зале дворца
ему стало дурно. С трудом нашли хлеба, чтобы  накормить  всю  придворную
ораву. Петр начал составлять письмо к жене, при этом он предупредил  ви-
це-канцлера князя Александра Голицына:
   - Вы и отвезете! На словах же передайте этой Мессалине, что я  согла-
сен поделить с нею власть над Россией.
   Екатерина следовала на Ораниенбаум во главе  гвардии,  а  два  первых
эшелона (гусары Алехана Орлова и артиллерия) прошли по шоссе еще раньше,
жестоко объедая дорожные харчевни. Войска были на ногах с семи  утра,  а
теперь падали от усталости. Конница измоталась, лошади 14  часов  подряд
находились под седлами и вальтрапами. Возле "Красного кабачка"  императ-
рица велела сделать привал.
   Петергофское шоссе вмиг будто  вымостили  булыжником:  солдаты  разом
легли на дорогу. Екатерина поднялась на второй этаж трактира,  в  убогой
каморке для проезжих путников она плашмя рухнула на постель. Но  тут  же
приехал Панин, с которым она стала заниматься распоряжениями по флоту  и
армии. Никита Иванович сказал:
   - Разумно ли сверженного императора помещать в крепости  Шлиссельбур-
га? То Иоанн, то Петр... Стыдно перед Европой: из Шлиссельбурга  сделали
депо для хранения свергнутых царей!
   Панин ознакомил ее с секретным указом Петра III, обращенным к стражам
Иоанна Антоновича: "Буде сверх нашего чаяния ктоб отважился арестанта  у
вас отнять, противиться сколь можно и арестанта живого в руки  не  отда-
вать..." - документ чрезвычайно важный.
   - Благодарю вас за него, - сказала Екатерина.
   В шесть часов утра эшелон императрицы двинулся далее и маршировал  до
Сергиевой пустыни, где Екатерину поджидал невозмутимый вице-канцлер  Го-
лицын с первым письмом от Петра.
   - А вы проезжали Петергоф? - спросила женщина.
   - Да, гусары Орлова уже заняли его.
   - Здорово проучили голштинцев?
   - С презрением к ним: без оружия - кулаками...
   Екатерина прочла цидульку от мужа, обещавшего исправиться  и  уважать
ее, как мать и супругу. Она тяжело вздохнула.
   - Я жду ответа, - напомнил вице-канцлер.
   Екатерина протянула ему руку для поцелуя:
   - Это вам заменит присягу, а ответа не будет...
   Во время проезда Конной гвардии через Петергоф генерал Измайлов  вру-
чил Екатерине второе письмо от мужа.
   - Вы откуда прибыли? - спросила она, спешиваясь.
   - Из Ораниенбаума... от его величества.
   Екатерина с ловкостью гусара уперлась ногою в потное брюхо коня, под-
тянула подпругу, поправила бархатный вальтрап.
   - Величие его ложно! А что в этом письме?
   - Отречение - сказал Измайлов.
   Екатерина разломала хрупкие печати на конверте.
   - Черт вас всех раздери!  -  выговорила  с  недовольством.  -  Второе
письмо начертано карандашом. Что у него там? Неужели даже чернил развес-
ти некому? Отречение придется переписать. Конечно, не так бездарно,  как
оно составлено. А так, как я сама напишу!

   8. СОБАЧКА СО СКРИПКОЙ

   Петр III отрекался от престола, прося отпустить его в Голштинию с Гу-
довичем и Лизкой Воронцовой; еще ему хотелось сохранить при себе любимую
"мопсинку" и скрипку, он умолял Екатерину не разлучать его с арапом Нар-
цисом, умеющим быстро и ловко откупоривать бутылки с английским пивом...
"Как схватить этого придурка?" Измайлов проник в мысли женщины  и  помог
ей.
   - Вы считаете меня честным человеком? - спросил он.
   Екатерина не стала вступать в нравственные дебаты:
   - Вы и отвезете в Ораниенбаум мой конспект  его  отречения.  И  пусть
этот несчастный - чернилами, а не карандашом! - заверит  весь  мир,  что
отречение официально, безо всякого принуждения с моей стороны...  Только
с вашей честностью это и делать.
   Доверие внешнее, зато недоверие  внутреннее:  за  Измайловым  поехали
Григорий Орлов, вице-канцлер Голицын и Панин. Петр писал  под  диктовку:
"В краткое время правительства  моего  самодержавного  Российским  госу-
дарством, самым делом узнал я тягость  и  бремя,  силам  моим  несоглас-
ное..." Он все время беспокоился:
   - А мопсинку со скрипкой оставят мне?
   - Господи, - отвечал Орлов, - да на што нам они-то?
   - Карета подана! - громогласно доложил Потемкин; своими же руками  он
затолкал императора в возок. - Па-а-алаши... вон!
   Петр снова упал в обморок, вывалившись из кареты, будто ватная кукла.
Тут с него содрали мундир, лишили шпаги и ордена святого Андрея.  Екате-
рина не пожелала видеть мужа, но его фаворитку до себя все-таки допусти-
ла, спросив со всей строгостью:
   - Так это вы клубнику с грядок моих обобрали?
   Восемь пудов добротного белого мяса, из которого природа слепила  Во-
ронцову, тряслись от рыданий, будто зыбкое желе.
   - Виновата я, - пропищала она тоненько, как комар.
   - Месть моя будет ужасна, - сказала Екатерина. -  На  помилование  не
надейтесь: сейчас же отсюда отправляйтесь в Москву, и там я  устрою  вам
пытку-выдам замуж за старика!
   Потом разложила на столе чистенькую салфетку:
   - Живо складывайте сюда все свои драгоценности.
   Лизка вцепилась в алмазный "букет" на груди.
   - Без возражений! Это я отдам вашей сестре Дашковой...
   Екатерина велела передать Петру: пусть сам  изберет  себе  место  для
временного пребывания. Ему нравилась Ропша:
   - Там и рыбка хорошо клюет, особенно по утрам...
   Увозили его в карете с опущенными на окнах шторами. Главным в  охране
сверженного императора назначили Алехана Орлова, который набрал себе  не
помощников, а, скорее, собутыльников: капитана Пассека, князя  Барятинс-
кого, Ваську Бибикова, Рославлевых, Баскаковых и прочих.
   - Возьми и Потемкина, - сказала Екатерина.
   - На што он нам, ежели вино пьет без азарту?
   - Хоть один трезвый средь пьяных будет...
   Из Петергофа отъехал громадный шлафваген, внутри  которого  скорчился
Петр, а верха гигантской повозки облепили, будто мухи  сладкий  каравай,
случайные искатели выпивок и закусок.
   Екатерина опустилась на колени перед иконой:
   - Вот и все, Боженька! Вели всем по домам ехать...
   Войска потянулись в обратный путь. Очевидец пишет:  "День  был  самый
красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены -  по-
шел пир на весь мир: солдаты и солдатки в неистовом восторге  и  радости
носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие  вина,
сливали все вместе безо всякого разбору в кадки и бочонки".
   Генерал-полицмейстер барон Корф был обеспокоен  всеобщим  разгулом  в
столице. Екатерина говорила ему:
   - Как я могу отнять вино у людей, которые ради меня  рисковали  всем?
Тут все были за меня, а я была с ними заодно...
   Только прилегла, ее сразу же подняли с постели:
   - Беда! Все перепились так, что уже ничего  не  соображают...  Измай-
ловская лейб-гвардия поднялась по тревоге барабанами.
   - Зачем? - спросонья не поняла Екатерина.
   - Валят напролом до твоей милости. Кто-то спьяна ляпнул, будто король
прусский тридцать тыщ солдат у Невы высадил, чтобы тебя схватить, а Пет-
рушку вызволить... Ой, беда!
   Екатерина снова натянула лосины и ботфорты:
   - Брильянта - под седло. Шпагу, перчатки.
   - По ошибке - ночью-то! - и пришибить могут.
   - А я не из пугливых... Орловы где?
   - Тоже пьяные. Их в Мойку покидали. Плавают.
   - А гетман?
   - Его поленом... по шее! Уже лечится...
   Еще издали донесло шум тысяч голосов, трещали поваленные заборы. Ека-
терина врезала шпоры в бока жеребца, за нею поспевали  флигель-адъютанты
с коптящими факелами. Женщина вздыбила под собой Бриллианта, и  он  зар-
жал, скаля зубы.
   - Стойте! Я сама перед вами... стойте!
   Ее узнали. Солдаты тянули к себе за фалды мундира:
   - Матка наша, целуй нас... идем до угла-выпьем!
   Екатерина отсалютовала измайловцам шпагой:
   - Славной российской гвардии... уррра-а!
   Когда откричались, рывком вбросила клинок в ножны.
   - Слушайте! - и приподнялась в стременах (а  смоляные  искры  факелов
обрызгивали ее сверху). - Я, как и вы, не спала три ночи, и  вот  только
легла, как вы разбудили меня. А у меня ведь завтра тяжелый день-я, ребя-
та, должна быть в Сенате...
   Корявые руки. Щербатые лица. Пламя огней.
   - Тока скажи, - просили ее, - кого еще рвать-то нам?
   - Всех уже разорвали... спасибо, расходитесь.
   Петербург притих.  Редкие  кареты  объезжали  на  мостовых  мертвецки
пьяных, как корабли минуют опасные рифы. Утром все мосты, площади и  пе-
рекрестки были взяты под прицел пушек, пикеты усилены,  кабаки  заперты.
Но уже слышались иные, трезвые голоса:
   - Что ж мы, братцы? За бочку с вином суку немецкую на себя  вздыбачи-
ли? Опять же раскинь разумом: царенок Иоанн в тюрьме мается, а в Петруш-
ке хоть малая капля русской крови была.
   - Павлика! Павлика-то мы все забыли...
   Нашлись и горячие головы - призывали:
   - Пошли, все заново пересобачим! Изберем кого ни на есть другого, за-
одно уж и похмелимся... после вчерашнего-то!
   В ту памятную ночь долго не могли уснуть  дипломаты.  Прусский  посол
фон дер Гольц объяснял происшедшее в России так:
   - Вот что бывает, когда жена не слушается мужа.
   Екатерина уже приказала русской армии отделиться от армии Фридриха, и
это привело Гольца в отчаяние. Заодно с ним переживал британец Кейт, жа-
луясь на обострение процесса в печени:
   - Интересно, кто вернет мне здоровье, утерянное в общении  с  русским
императором? Полгода непрерывных возлияний, ради укрепления  англо-русс-
кой торговли, требует серьезного лечения.
   Датский посол Гакстгаузен возразил Гольцу:
   - Разве император наказан женою? Его покарал сам всевышний за намере-
ние похитить у Дании земли Шлезвига.
   Французский посол Брейтель был в Варшаве - его заменял Беранже:
   - Екатерина процарствует дня два-три, не больше. У нее ведь нет ника-
ких прав для занятия русского престола.
   - В самом деле, - добавил шведский посланник  Горн,  -  положение  ее
чревато опасностями: она попросту лишняя.
   - Как это лишняя? - удивился австрияк.
   - Вене пора бы знать, - пояснили ему, - что в России  уже  два  само-
держца: один вывезен в Кексгольм, другой отвезен в Ропшу,  готовясь  за-
нять камеры в Шлиссельбурге. О чем думает Екатерина? Нельзя же  царство-
вать, имея сразу двух претендентов на корону!
   - Трех, а не двух, - поправил собрание француз.
   - Простите, кто же третий? - удивился швед.
   - Вы забыли о сыне этой женщины - о Павле...
   Больше всех огорчался Кейт: на днях он отправил  в  Лондон  депешу  о
русских делах, имея неосторожность выделить в ней фразу: "Влияние Екате-
рины на дела в стране совершенно ничтожно".

   9. ПЕРВЫЕ ДЕЛА И ДЕЛИШКИ

   Сидя на постели, Екатерина натягивала длинные чулки на стройные, мус-
кулистые ноги. Орлов, дремотно наблюдая за нею, сказал,  что  хорошо  бы
завести на Руси чулочные фабрики.
   - Без чулок вам, бабам, все равно не прожить.
   - Вот и займись этим, друг, - Екатерина зевнула.
   Она не выспалась, но пора приниматься за дела. У фаворита же  дел  не
было, и, отворачиваясь к стене, Гришка буркнул:
   - Допреж чулок надо бы часовое дело наладить. Чуть подалее от  города
отъедешь, и на одних петухов надежда...
   Пусть Орлов спит - на здоровье. Екатерина вызвала барона Корфа, спра-
вилась о базарных ценах на хлеб и мясо.
   - Куль ржаной муки идет за три рубля, а пуд пшеничной за един  рубль.
Бараны тоже по рублю, ваше императорское величество.  Курица  же,  самая
жирная, стоит пятнадцать копеек.
   Екатерина поняла: дороговизна царит страшная!
   - А что самое дорогое? - спросила она.
   - Кофе. Фунт бразильского - сорок копеек.
   - А что самое дешевое?
   - Сено! За целый воз берут гривенник...
   - Благодарю, барон. И каждый день, включая и воскресенья,  в  это  же
самое время докладывать мне о базарных ценах на хлеб и мясо, а в  зимнюю
пору-о том, сколько дрова стоят. Идите...
   Она сама вывела на улицу погулять собачонку. У  лакейского  подъезда,
стоя на коленях, ее поджидал крестьянин. Будто закрываясь от  дождя,  он
держал поверх головы прошение.
   - Ведаешь ли, - спросила Екатерина, - что подавать челобитья  в  руки
самодержавные всем жителям наистрожайше заказано?
   - Ведаю. Но все едино нам погибать...
   Назвался он конюхом Ермолаем Ильиным из села Троицкого, что под Моск-
вою, а в столицу бежал тайно еще в апреле.
   - Чего же ранее бумагу не подал?
   - Не подступиться было. Да и дверей не знал твоих...
   Екатерина сняла с головы мужика челобитную.
   - О чем просишь тут власть вышнюю?
   - Трех жен в могилу закопал... уж ты помоги!
   - Отчего лишился ты жен? Умерли?
   - Помещица замытарила... Аксютку зимой в пруд загнала - та  померзла.
Катеринку поленом дубасила нещадно, кипятком крутым ее шпарила, ажно мя-
со от костей отлипло, а Фсдосьюшку щипцами кузнечными жгла, от боли  она
младенчика выкинула, так и робсночка тово помещица на  огороды  заброси-
ла... Пошел я ночью подбирать его, а там, гляжу, свиньи его до  косточек
обожрали.
   С другой стороны Мойки, из распахнутых окон дворца графа  Строганова,
донесся сладчайший голос итальянского певца Бонифаццо - он пел, встречая
новый день, о любви и радости жизни. Тоскливо и безнадежно Ильин расска-
зывал, что его помещица отправила на погост 193 невинные душеньки.
   - Хоть беги! Да ведь дале Руси не убегаешь...
   Екатерина спросила, обращались ли крестьяне с  жалобою  к  чиновникам
московской юстиц-коллегии; на это конюх Ильин отвечал ей храбро,  что  в
судах царских правды не сыщешь:
   - Чиновники твои у душегубицы нашей гостят почасту, она им  телят  да
моды на Москву шлет. Уж сколь из деревни нашей народу пропало за то, что
осмелились на нее, кровопивицу, жалиться!
   Сладкий тенор страдал от наплыва любовных чувств.
   - Как зовут твою барыню, назови мне ее.
   - Салтычихой, а по-людски - Дарья Николавна.
   Екатерина отвела мужика на кухни, велела накормить, потом десять руб-
лей ему подарила и велела скрыться.
   - Затаись от судей моих! А я сама разберусь...
   ...Дело о Салтычихе разбиралось шесть долгих лет.
   Государственную деятельность начала с того, что просила Сенат размес-
титься в Летнем дворце, - там  прохладнее.  При  ее  появлении  сенаторы
встали, она велела им сесть, а сама продолжала  вразвалочку  похаживать.
Наугад задала пустяковый вопрос:
   - Сколь городов имеется в империи нашей?
   Возникло неловкое молчание, и, пока оно длилось,  Екатерина  осмотре-
лась. Спору нет, в Сенате заседали не лучшие персоны. Она  многих  знала
как самых низких сикофантов прц ее муже, а иные - мошенники и спекулято-
ры, с глазами завидущими и руками загребущими. Молчание стало  невыноси-
мо, и Екатерина его  прервала.  Из  своего  кошелька  дала  пять  рублей
курьеру сенатскому:
   - Сбегай, дружочек мой, до Академии научной, купи там в лавке книжной
атлас господина Кирилова... Чем же  ныне  занимается  высокий  Сенат?  -
спросила затем построже.
   - Апелляцией.
   - О чем же?
   Генерал-прокурор Глебов отвечал с усердием:
   - Да жалуются мещане города Масальска, что скотинку им некуда из  го-
рода на выпас гнать... Вот и чтим дело сие.
   - А велико ли дело о выпасах в Масальске?
   - На телеге привезли. Сорок лет бумагами обрастало.
   Екатерину трудно было вывести из терпения:
   - Надо полагать, не все же бумаги читаете?
   Выяснилось, что читают все подряд - вслух!
   - Дело  ли  это  сенаторское?  Впредь  судить  о  каверзных  материях
экстратно, дабы времени понапрасну не терять. А жителям Масальска  пове-
леваю пустые выгоны за городом и нарезать.
   Дело решено (телегу бумаг можно везти в архив).
   Прибежал курьер, принес Российский атлас Кирилова.
   - Писатели и литература, - изрекла Екатерина, - тоже ведь для чего-то
существуют. Дарю вашей милости генеральное толкование об империи  нашей.
Пять рублей - не велики деньги, могли бы и сами истратиться, не такие уж
вы здесь бедные все... Кстати, а сколько в России живет людей ныне?
   Помялись, но ответа не дали - по незнанию того.
   - А великое государство не может без учета населения жить...  Этак-то
устойчивых финансов у нас и не будет, ибо копейка от человека исходит, к
нему же она и возвращается. Как же мне, женщине слабой, государством уп-
равлять, ежели даже в Сенате не ведают, сколь душ у меня верноподданных?
- Спросила и сама же ответила: - Нужна ревизия населения!
   Трубецкой сказал, что народ переписей не любит.
   - Так ведь ревизия не пытка. Что ж тут любить или не любить?  Запишут
каждого и отпустят с миром... Не понимаю!
   Все соглашались, что перепись населения необходима.
   - Но обойдется она государству, - вставил граф Александр  Шувалов,  -
не менее одного миллиона рублей. А где взять их?
   Пришло время удивиться Екатерине:
   - Отчего такая сумма гомерическая?
   Глебов растолковал ей, что при известии о начале  переписи  население
начинает разбегаться - в страхе Божием!
   - Уже было так, - добавил Ушаков, - целые волости снимались таборами,
с детками и скотинкою спасались за рубежи, на Дон и на  Ветку,  а  госу-
дарство оттого еще больше безлюдело и нищало...
   Выяснилось: для проведения ревизии сначала в провинции  засылают  ко-
манды воинские, которые силой удерживают людей на местах, а уж потом на-
езжают чиновники и начинают перепись.
   - Очевидно, - догадалась Екатерина, - оттого и бежит народ,  что  ко-
манды воинские да чиновники умучивают людей поборами да побоями... Я  бы
на их месте тоже бежала!
   Внутри России было неспокойно ("Заводские и монастырские крестьяне, -
писала Екатерина, - почти все были в явном непослушании властей, и к ним
начинали присоединяться местами и помещичьи...").  Понапрасну  волновать
народ ревизией она не хотела.
   - Через публикации оповестить власть в губерниях и провинциях,  дабы,
без посылки воинских команд и без разведения страхов напрасных, с каждой
деревни собрали в письменном виде о наличном числе жителей, реестры  эти
слать в канцелярии воевод, воеводы - в губернские, а губернаторы - в Се-
нат, где вы, господа высокие сенаторы, общую калькуляцию для меня и  вы-
ведите...
   Вот как просто. И не надо миллион тратить, и войска на прежних  квар-
тирах останутся, и лишнего ропота не будет. Она спросила:
   - Хлеб на базарах дорог, а его за границу вывозят ли?
   - Корабли иноземные плывут за хлебушком непрестанно.
   - Basta! - сказала Екатерина. - Пока цены на хлеб внутри  государства
не собьем, ни единого кулечка муки Европа проклятая от нас не  увидит...
Такова воля моя!
   Все грехи прошлого надо было на себя возложить. А  наследство  доста-
лось тяжелое: Россия взлетала на гребне кризисов - политического, финан-
сового, социального. Не было в обращении даже денег как таковых.  Счита-
лось, что со времен царя "тишайшего" Алексея начеканено  100  миллионов,
но 40 миллионов ушли за рубежи, а другие 60 миллионов бесследно  раство-
рились в житейском морс. Годовой доход России определяли в 16 миллионов,
а статс-контора одних только указов к выплате  имела  на  17  миллионов.
Иначе говоря, само же государство всюду было должно самому государству!
   - Вот и живи как знаешь, - огорчилась Екатерина.
   Сенаторы решили задобрить ее указом: "Принятием престола ея величест-
во излияла столь немало щедрот матерних... и оттого Сенат за рабскую по-
винность признавает ради славы бессмертной монумент ей сделать".  Бецкой
предложил исполнить еще и живописную панораму из картин (наподобие  тех,
в которых Рубенс восславил Марию Медичи). К созданию монумента привлекли
Ломоносова, он и составил проект памятника императрице.
   Екатерина устроила Бецкому хорошую головомойку:
   - Я не так уж глупа, чтобы самой себе  памятники  ставить.  Займитесь
лучше делом. - Она поручила ему хлопоты по ее коронации в Москве. -  Со-
ветую использовать талант актера Федора Волкова, от него буду ждать  ис-
кусной символики, чтобы, отобразив пороки людские, не забыл  показать  и
достоинства гражданские...
   Никита Иванович Панин испортил ей настроение поднесением  проекта,  в
коем живо описал власть "куртизанов и ласкателей",  делающих  из  своего
положения кормушки для своих прихотей. Екатерина поняла, что автор  про-
екта колотит ее, как женщину, по самому больному месту - по фаворитизму!
Хитрая, она сделала вид, что подобные упреки к ней не относятся.  Панину
сказала:
   - Вы умрете, если когда-нибудь поторопитесь. На этот раз вы тоже пос-
пешили, но, слава богу, остались живы и здоровы...
   Ладно! В будущем, очевидно, предстоит прощать и не такое. Но как быть
с Глебовым? Интуиция не обманывала государыню, что генерал-прокурор  им-
перии грешен... да, грешен, еще как грешен! Пока же беседовала с ним ми-
лостиво, как хозяйка с приказчиком.
   - У меня голова кругом идет, стоит лишь коснуться финансов, коими  на
Руси ведают сразу три учреждения... Скажи, Александр Иваныч, какие такие
шиши в Камер-коллегии пересчитывают?
   - Доходные, - пояснил Глебов.
   - А в статс-конторе?
   - Расходы чтут.
   - А что делает Ревизион-коллегия?
   - Эта, аки Цербер, следит за двумя первыми, как бы они,  ко  грабежам
привычные, государственный интерес не обманули.
   - Хороша система! - фыркнула Екатерина. - Когда три собаки  грызутся,
так и то, наверное, наблюдать приятнее, нежели видеть устройство  колле-
гий наших. Впредь одному делу в трех руках не  бывать!  -  распорядилась
Екатерина. - Надобно полностью обновить все устарелое, дополнить  недос-
тающее, а лишнее - уничтожить! Отчего же доход России только шестнадцать
миллионов? Не есть ли это число, взятое с потолка  только  затем,  чтобы
неизвестное заменить известным?
   Глебов сделал отвлеченное лицо мыслителя:
   - Таков доход, государыня, уже много лет пишут.
   - Пишут... а кто проверял подлинность этой суммы?
   - Да никто! Ведь в Христа тоже верят люди, не проверяя - был ли такой
на свете? Вот и эти шестнадцать миллионов...
   - Не богохульствуй, - отвечала Екатерина.
   Курьер из Ропши доставил ей "слезницу" от мужа:
   "ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, я ищо прошу меня которой Ваше воле изполнал во всем
отпустит меня в чужие край стеми котори я Ваше Величество прежде  просил
и надеюсь на великодушие что не оставите без пропитания. Верный - ПЕТР".
   - Ума не приложу, что с ним делать! Самое лучшее, если бы он помер...
Естественно, как умирают все люди на свете. Понимаю  тебя,  Катенька,  -
согласился Орлов.
   Петр был еще жив, а Екатерина уже решила показать двору, что она жен-
щина свободная. На большом приеме во дворе, следуя к престолу, она  пуб-
лично указала Нарышкину:
   - Левушка, а где кресло для Григория Орлова?
   Кресло для фаворита поставили подле трона...
   Вечером он ужинал в узком кругу  приближенных  императрицы  и  с  на-
хальством, ему присущим, при всех ляпнул:
   - Мы тебя, матушка, возвели на престол, но ежели не угодна станешь, и
сковырнем с горушки за милую душу... Опыт у нас уже имеется -  так  дело
спроворим, что только покатишься!
   У женщины достало терпения промолчать. Но такой  хвастливой  наглости
не стерпел гетман Кирилла Разумовский.
   - Только попробуй! - сказал он Гришке. - Не пройдет, сударик,  и  не-
дельки, как мы распнем тебя на первом же заборе...

   10. С ДЕРЖАВОЙ И СКИПЕТРОМ

   Екатерина пригласила "овдовевшего" Шувалова:
   - Иван Иваныч, а кто такой Авраам Шаме?
   - Подлец, торговавший в Москве уксусом, потом был  домашним  учителем
детей Олсуфьевых, но они изгнали его, яко неуча. Шаме вернулся в  Париж,
где сочинил донос на Дидро и д'Аламбера, после чего король запретил  из-
дание Энциклопедии, почитая ее авторов достойными  виселицы.  Несчастный
Дидро, поправ ученую гордыню, был вынужден обратиться даже  к...  стыдно
сказать!
   - Со мною не стыдитесь, - улыбнулась Екатерина.
   - Он умолял вступиться за него мадам Помпадур.
   - И что ответила эта грязная потаскуха?
   - Помпадур писала: если правда, что Энциклопедия начинена порохом для
взрыва церкви, то эту книгу надобно сжечь, если же это неправда, то надо
послать на костер Авраама Шаме.
   - Ответ хорош! - Екатерина собрала губы в яркую точку. - А  я  напишу
господину Дидро, чтобы ехал в Россию и заканчивал  издание  Энциклопедии
на русские деньги. Обещаю ему чины, уважение, славу,  богатство,  свобо-
ды...
   Екатерина сделала первый реверанс пред новейшей философией XVIII  ве-
ка. Европа заговорила, что "свет идет с Востока", а Вольтер стал главным
бардом русской императрицы. "В какое время живем мы? - восклицал мудрец.
- Франция преследует философию, а Скифы ей покровительствуют...  пощечи-
на, данная из Скифии нашим глупцам и бездельникам, доставила  мне  вели-
чайшее удовольствие". Просвещенному абсолютизму Екатерина принесла  пер-
вую дань. Заручаясь самой авторитетной поддержкой в Европе - вольтеровс-
кой, императрица укрепляла свое положение на русском престоле...
   Екатерину беспокоило, как бы не разлакомился приехать на русские хле-
ба какой-либо ее родственничек! Она-то ведь знала, что у себя дома  гер-
манские князья охотно доедают вчерашний прокисший суп, но зато, попав  в
Россию, делаются ненасытны, как шакалы.
   - Из Коллегии иностранной, - распорядилась она, - надобно послать че-
ловека ловкого, чтобы объехал моих сородичей и дал понять каждому:  Рос-
сия для них навсегда закрыта...
   Сознательно разрывая связи с отечеством,  она  выгадывала  во  мнении
русского общества. Сейчас все оправдывало низложение Петра, но ничто  не
оправдывало восшествие Екатерины: ссылки в манифестах на  "промысел  Бо-
жий", на "избрание всенародное" были наивны, - императрица понимала, что
заняла чужой стул, но ничего умнее придумать не могла!  Потому-то  щедро
задаривала всех улыбками и подачками, наклоняя рог изобилия над головами
тех, кто помогал ей добыть престол...
   Просматривая списки Конного полка, Екатерина увидела,  что  Потемкина
предлагают произвести в корнеты.
   - Для него этого мало... - Своей рукой начертала: "Быть в  подпоручи-
ках". - Гришенька, - ласково спросила она Орлова, -  не  подскажешь  ли,
чего желать может Потемкин?
   - Какой еще там Потемкин? - сладко потянулся фаворит.
   - Конный! Волосы у него такие курчавые.
   - Не тот ли, что в Ропше сейчас с Алеханом? Так этот тезка мой бедно-
ват... так и быть-отсыпь ему!
   Екатерина хотела дать Потемкину 3000 рублей.
   - Не балуй, - не позволил фаворит.
   - Ну, тыщу дам. И ссрвизик добавлю.
   - А этого мало. Станет рожу кривить...
   Потемкин получил две тысячи рублей с сервизом: на кота широко, на со-
баку узко. Ладно, и на том спасибо. Но долга митрополиту  Амвросию  Зер-
тис-Каменскому он, конечно же, не вернул...
   Петра не торопились увозить из Ропши, и он даже просил доставить  ему
кровать из Ораниенбаума. Стража возмущалась:
   - Вот еще! Таскайся по лесам и болотам с мебелью...
   Среди охраны зрело недовольство: в Петербурге сейчас балы и  гулянки,
там раздают награды, делят мужиков и деньги, там пляшут,  а  ты  сиди  в
этой Ропше, где с болот тянет туманом, квакают лягухи и тучей вьются не-
истребимые комары... Когда Петра бросало в очередной обморок, караульные
только радовались:
   - Даст Бог, и окочурится, тогда уедем...
   Петр был заперт в комнатах, окна которых задрапировали плотными  што-
рами. Он просился гулять по берегу пруда, в котором рыбы  были  приучены
всплывать при звоне колокольчика.
   - Хочу поймать рыбку, - говорил он.
   - Окажите рыбке милость, - соглашался Алехан.
   Но в дверях часовые скрещивали багинеты ружей.
   - Ах, до чего же строгие! Я бы и пустил вас до прудочка,  но  часовые
не дозволяют. Не лучше ли нам еще выпить и поспать?..
   3 июля в Ропшу силком доставили лекаря Лидерса.
   - Чего зубами стучишь? - спросил Алехан. - Поставь бывшему царю клис-
тир с опилками - и дело с концом.
   - Знаю я, какие концы бывают в России: вы его в крепость  запрете,  и
меня туда же, - верно рассудила медицина.
   - Делай свое дело. Больно много ты знаешь.
   Лидере, осмотрев Петра, сказал Орлову:
   - Зачем меня тревожили? Он нетрезв, но здоров.
   Алехан предупредил Екатерину: "Я опасен, чтоб  урод  наш  севоднишную
ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил." Догадливая женщина поня-
ла, что не сегодня, так завтра она овдовеет!
   6 июля (именно в день ее обращения к Дени Дидро)  понаехали  в  Ропшу
гости - актер Федор Волков и капитан Шванвич;  князь  Барятинский  сразу
распечатал бутылки с вином, шлепнул на стол измызганные картишки; зажгли
свечи для раскуривания трубок...
   Алехан, проходя мимо, указал Потемкину [6]:
   - Гришенька, постой-ка в дверях... Никого к нам не пущай, а кто выбе-
гать станет, того без лишних слов лупи прямо в соску!
   Пока они там играли и бесновались, Потемкин отдал  себя  на  съедение
ропшинским комарам. В комнатах государя "вдруг послышалась возня,  будто
передвигали тяжелую мебель, потом на крыльцо выскочил Алехан - с  вилкой
в руке, вилка была в крови.
   - Вот и все, - сказал, - фараона не стало...
   Перегнувшись через перила, Орлов начал громко блевать, нечаянно  заб-
рызгав Потемкина. Вытерев рот, изуродованный чудовищным шрамом, он дале-
ко в кусты забросил вилку:
   - Ты мне нужен - в Петербург надо скакать...
   Потемкин шагнул в комнаты. Император валялся на полу, шея его была  в
рваных ранах, возле головы лежала окровавленная подушка. Шванвич  бинто-
вал свой громадный кулак,  укушенный  императором,  Барятинский  веником
подметал с полу осколки бутылок.
   - Кто ж его так? - Потемкин кивнул на мертвеца.
   Князь Федор треснул его веником по лицу:
   - Кто, кто! Дурак такой, еще спрашивает... Вот укажем, что твоя рабо-
та. Эвон свидетелей сколько - все подтвердят...
   Потемкин затих. Шванвич поднес ему вина:
   - За помин души... хвати, вахмистр!
   Со двора вошел Алехан, уже протрезвевший. Присел к столу. Писал  лег-
ко, не думая, брызгая пером.
   - Вези, - передал написанное Потемкину. - Ты - конный, доскачешь лег-
ко. Вручи лично матушке...
   Потемкин снова предстал перед Екатериной; стройная и гибкая, она  еще
не сняла черных одежд, которые очень шли ей.
   - Из Ропши - от Орлова! Вашему величеству.
   Она извлекла из пакета лист серой бумаги: "...Сам не  знаю,  как  эта
беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка - его нет  на
свете... Повинную тебе принес, и розыскивать нечего".
   Екатерина отправила курьера в Кексгольм, чтобы Иоанна везли обратно в
Шлиссельбург, но обязательно сделали остановку в деревне  Мурзинке.  По-
темкину велела:
   - О том, что привезли, прошу молчать до  публикации  манифеста,  а  о
том, что знаете, прошу молчать до смерти...
   Императрица депешировала  Станиславу  Понятовскому  о  кончине  мужа:
"Страх причинил ему диарею. Он ужасно много пил, геморроидальная  колика
возобновилась с воспалением в мозгу, два дня он был в этом положении, и,
несмотря на помощь  докторов,  скончался...  апоплексический  удар  убил
его!" Мнимые геморроидальные колики перекочевали и в манифест  о  смерти
Петра III.
   Потемкин возымел надежду, что теперь Екатерина даст ему золотой  ключ
камергера, но получил только 400 крепостных душ. Парня, как видного  же-
ниха, стали зазывать в гости; бывая в свете, он удивительно точно имити-
ровал походку императрицы, мастерски передразнивал ее немецкий акцент...
Федор Волков уговаривал его бросить двор и гвардию:
   - Иди в театр! Великий актер в тебе пропадает...
   Страшная буря разметала в щепки корабли, на которых  были  отправлены
из России в Голштинию войска бывшего императора.
   - Хоть один человек спасся? - спросила Екатерина.
   - Ни единого, - ответил Панин, крестясь...
   Она перечитала доношения Данилы Власьева и Луки Чекина, которые нахо-
дились при царе Иоанне неотлучно, клятвой обязанные  умертвить  его  при
любой попытке к освобождению.
   "...Арестант по постеле ерзгает и необычно пышыт  стал  ему  говорить
што ета у тебя за шарканья и пышанья такое идет никак ты  на  ком  ездиш
лутчеб етова вставши да молился Богу, он указал на  поручика  и  говорил
етат человек на меня кричал што ты ерзгаешь и пышыш как на чертовке  ез-
дишь и я сказал арестанту он слышал што ты шалиш за то на тебя и  кричал
а тебе етак делать негодитца надобно быть кротку теперь же ища ночь  так
пади ложися... он пошел к кровати и закричал буть  ты  проклят  и  потом
легша на постелю говорил што ета последней самой афицеришка меня  толка-
ет."
   Понять эту писанину глазами невозможно. Екатерина прочла рапорт вслух
- и лишь тогда услышала живые голоса узника и его  стражей.  Императрице
очень хотелось бы, чтобы Иоанн Антонович выглядел поврежденным в уме,  -
в этом случае вполне законно отречение его от  престола.  Но  в  рапорте
приставов Власьева и Чекина она усмотрела  лишь  возбужденное  состояние
узника.
   Тем временем мертвого императора уже доставили из  Ропши  в  столицу,
где его удачно подштукатурили и загримировали. Тело  выставили  в  Алек-
сандро-Невской лавре для всеобщего обозрения, а желающих  посмотреть  на
чудака было - хоть отбавляй! Чтобы покойника не слишком-то разглядывали,
у гроба его дневали бравые капралы, которые на зазевавшихся покрикивали:
   - Проходи давай! Чего ты тут залюбовался?
   Двери храма были открыты, сквозняк забирался под треуголку  мертвеца,
шевеля редкие пряди бесцветных волос.  Руки  Петра,  обвитые  громадными
крагами образца Карла XII, были скрещены на груди;  мундир  на  нем  был
прусский-голубой, с серебряным позументом; израненная шея туго  обмотана
широким шарфом.
   - Проходи, - слышалось. - Или царей не видывал?..
   Все думали, что Екатерина не явится к погребению, но она пришла и ве-
ла себя как ни в чем не бывало. Для приличия даже  всплакнула.  Петр  не
удостоился погребения в соборе Петропавловской крепости - он  был  зарыт
по ритуалу как рядовой офицер. Следуя к  карете,  Екатерина  повстречала
мордастого старца Миниха:
   - А, фельдмаршал! Вот рада... Слышала я, что в Ораниенбауме  учил  ты
мужа моего, как со мною вернее расправиться.
   Припав на колено, Миних облобызал края ее платья.
   - Езжай-ка в Рогервик, покомандуй... каторгой!
   Миних задержал императрицу словами:
   - Еще в ссылке будучи, из Сибири подавал я в Сенат проект о заведении
бумажных денег в России, но сенаторы ответили, что нельзя того, иначе  в
народе худые суждения возникнут.
   - Об этом стоит подумать, - ответила Екатерина.
   Шлейф траурного платья выскользнул из цепких дланей  фельдмаршала  и,
словно большая змея, поблескивая чешуей, медленно втянулся в глубину ка-
реты. Лошади рванули с места, следом тронулся бравурный и красочный  эс-
корт кавалер-гвардии. Сидя на мягких диванах, обтянутых лионским  барха-
том, Екатерина сказала Орлову:
   - Я не повторю ошибки моего покойного, вечная ему память, который  на
советы короля Фридриха скорее короноваться отвечал, что "корона не гото-
ва"... У меня она всегда будет готова!
   С коронацией Екатерина явно торопилась, ибо этот акт юридически  зак-
реплял ее на престоле российском.
   - А если Позье в срок не управится? - спросил Гришка.
   - Горшком накроюсь и горшком коронуюсь...
   В новой короне оказалось шесть фунтов весу, и Жером Позье долго изви-
нялся, что, несмотря на все старания, никак не мог облегчить ее тяжесть.
Екатерина, примеряя корону, сказала:
   - Ничего. У меня шея крепкая...
   В середине августа она секретно выехала в деревню Мурзинку, где пови-
далась с императором Иоанном Антоновичем. Осталось навеки неизвестно,  о
чем они беседовали, но, вернувшись в Петербург, государыня с  огорчением
призналась фавориту:
   - Иоанна кормят как свинью на убой, но только в этой  животной  нена-
сытности и проявляется его ненормальность. К сожалению, он отлично  зна-
ет, кто он такой... Чтобы не возбуждать в нем  мужских  чувств,  я  была
одета в костюм офицера. Но, кажется, он все равно догадался, что  я  су-
щество другого пола...
   Бецкой представил ей на усмотрение  списки  лиц,  которым  предстояло
праздновать коронацию в Москве; императрица заметила, что имя  Потемкина
кем-то грубейше замазано.
   - Это я вычеркнул, - сознался Гришка Орлов.
   - А зачем?
   - Не нравится мне, как он глядит на тебя.
   - А как глядит? - пококетничала Екатерина.
   - Потемкин, вроде этого дурачка царя Иванушки, тоже, видать, уже  до-
гадался, что ты у нас существо иного пола...
   Екатерина отправила Потемкина в Стокгольм - для  извещения  шведского
двора о своем благополучном воцарении.  Инструкции  она  вручила  ему  в
Царском Селе, потом попросила покатать ее на лодке. Потемкин греб весла-
ми, а она говорила:
   - Там моим послом граф Остерман, привезите от него блистательную  ат-
тестацию, дабы я могла вас ко двору приблизить.
   Потемкин в несколько могучих гребков разогнал лодку на середину  озе-
ра, бурно заговорил, что как никто не знает истоков Нила, так  не  знает
она истоков его любви... Екатерина зачерпнула воды с левого борта  лодки
и поднесла ладонь к его губам.
   - Выпей, смешной, - сказала она.
   Потемкин выпил. Она зачерпнула воды с другого  борта  лодки  и  снова
поднесла ладонь к его губам.
   - Выпей, глупый, - снова велела она.
   Потемкин выпил. Екатерина рассмеялась:
   - Какая же разница? Да никакой... вода везде  одинакова.  Так  и  мы,
женщины. Не обольщайся в этом заблуждении: что императрица, что солдатка
- все мы из одного теста!
   Вечером Потемкина поманил к себе Алехан.
   - Во! - показал он ему кулак. - Не крой чужую  крышу,  тогда  и  своя
протекать не будет. Понюхай, чем пахнет...
   От кулака исходило нежное благовоние пачулей -  самых  дорогих  духов
Парижа, настоянных на травах заморского Цейлона.

   11. ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА

   Швейцарец Пиктэ - гигант с руками гориллы, имевший лицо мрачного зло-
дея, - прятал под кафтаном острую испанскую наваху. Никто не  догадывал-
ся, что, будучи секретарем Орловых, Пиктэ - тайный телохранитель  Екате-
рины, а заодно ее соглядатай за плутнями  тех  же  Орловых...  Екатерина
частенько была очень откровенна с Пиктэ, и сегодня в его присутствии она
разорвала письмо, составленное для ублажения Версаля:
   - Конечно, неотправленные письма всегда честнее и содержательнее отп-
равленных. Но пока версальской политикой ведает герцог Шуазсль,  мутящий
турок, нам дружбы с Францией не видать. Кстати, если барон Бретейль вер-
нулся из Варшавы, я его приму...
   Нуждаясь в русской боевой мощи, Версаль и Вена на время войны с Фрид-
рихом притворились, будто допускают русских в семью европейских народов.
Но теперь вчерашние союзники хотели бы загнать  Россию  в  дальний  угол
международной политики. Франция утвердила императорский титул  лично  за
Елизаветой, но герцог Шуазель не признавал титулатуры имперской за  Ека-
териной...
   Бретейля она встретила почти игриво:
   - Однако, друг мой, Россия не такова, чтобы, в театр идучи, на галер-
ке сиживать, - уготована нам ложа имперская... Правда ли, что вы  надее-
тесь дожить до революции в России, а день возникновения ее  сочтете  для
себя днем счастливейшим?
   - Да, революция в России неизбежна.
   - Я буду счастлива видеть ее сначала во Франции.
   - Сначала пронаблюдаем ее в России.
   - Не будем ссориться, - ответила Екатерина. - Вам известно,  что  все
эти годы, с первого же дня моего пребывания в России, я только и делала,
что стремилась к занятию престола?
   - Вы слишком доверительны, - усмехнулся Бретейль.
   - Благодарите меня за это! А зачем скрывать, что я счастлива? Моя им-
перия велика и могуча, она обладает всем, что надо для  занятия  первого
ранга в Европе.
   - О, как вы скромны! - уколол ее посол Версаля.
   - Пусть герцог Шуазель и дальше бубнит в салонах Парижа, что  я  выс-
кочка. Но для тех, кто разгадал мой характер (как разгадали его вы, Бре-
тейль!), все происшедшее в России должно  казаться  явлением  закономер-
ным... Так и быть, - сказала она, - открою маленькую  тайну:  мне  нужно
хотя бы пять лет мира.
   - Забавно! А потом станете воевать?
   - Я не вижу достойных противников. Правда, мой супруг за шесть  меся-
цев правления своего порядком извратил политику кабинета, и мне предсто-
ит многое усердно исправлять...
   Бретейль вернулся в посольство, созвал секретарей:
   - Милые Рюльср и Беранже, срочно запросите у  герцога  Шуазеля  новые
шифры. Екатерина сейчас слово в слово процитировала мое  высказывание  о
скорой революции в России... Я много бы дал, чтобы узнать, кто из  русс-
ких академиков расшифровал нас?
   - Может, Ломоносов? - подсказали атташе.
   - Вряд ли. Он сейчас много болеет...
   Екатерина пригласила вице-канцлера Голицына:
   - Михайлыч, желательно наблюдать за кознями не только бретейлевскими,
но и его секретарей, которые, чую, не зря по домам вельможным тут шляют-
ся, всякие шкоды вынюхивают, а потом, чего доброго, вранье свое  опубли-
куют. Глаз да глаз!
   Екатерина перебирала на столе бумаги с таким же усердием, с каким ра-
чительная хозяйка на кухне переставляет посуду. В политике она  симпати-
зировала Англии, Фридриха II называла Иродом, а Панин внушал  императри-
це, что союз с Пруссией сейчас все-таки важнее, нежели вражда с нею:
   - Оставим Пруссию - яко стрелу, торчащую из окровавленного сердца Ма-
рии-Терезии: цесарцы венские тоже враги нам немалые...
   Теплые дожди обмывали медные крыши вельможных домов столицы,  каскады
воды бушевали в трубах и водостоках, плотники  набивали  обручи  на  но-
венькие бочки, казначеи сыпали в каждую по 5000 рублей  серебром  -  для
метания в народ московский, народ строптивый и  непокорный...  Близилась
осень. Екатерина часто спрашивала Бецкого - что пишет ему Федор Волков?
   - Феденька уже в Москве, сбирается представить вас в  мистерии  "Тор-
жествующая Минерва", и для сей Минервы уже подобрал  девку  пригожую  из
крепостных графа Шереметева...
   Сенату она велела тоже ехать на коронацию:
   - Дабы веселье перемежалось заботами государственными.
   Перед дипломатами Екатерина всячески афишировала свою активность:
   - У меня здоровье молодой ослицы, и с пяти утра  до  шести  вечера  я
принадлежу моим подданным. Пусть в Европе все ведают, от королей до  ни-
щих, что престол  российский  восприяла  я  не  ради  персональных  удо-
вольствий...
   В канун отъезда на  коронацию  Панин  доложил  императрице,  что  хан
Крым-Гирей поднял свою конницу и прошел через степи, как  черный  смерч.
Это известие ошеломило Екатерину:
   - Неужели прошел по нашим владениям?
   - Да! А при хане-разбойнике состоял ради консультаций военных  прусс-
кий резидент Боскамп - вот что для россиян несносно.
   Екатерина заварила для себя кофе покрепче:
   - Этого болтуна фон дер Гольца - ко мне!
   Берлинский посол еще от порога распетушился для  целования  руки,  но
рука Екатерины убралась за спину.
   - Учинилось, нам ведомо, что при войске хана крымского  и  ногайского
обретается атташе ваш Боскамп, а - нужда тому какова? Ведь  вы  извещены
достаточно, как я генералов своих за фалды хватала,  чтобы  они  сгоряча
Берлин вторично не отнимали. Но я могу и волю дать гневу своих  армий  -
пускай наступают, и завтра же мы снова будем костры палить  на  площадях
берлинских, а казаки наши всех курят ваших пережарят на саблях своих...
   Впервые прорезался голос Екатерины - ее резкий диктат в делах полити-
ки. Гольцу стало дурно. Екатерина указала вывести  его  прочь.  И  сразу
поскакали курьеры посольские - в Берлин, оттуда понеслись курьеры  коро-
левские - в Крым, и татарский хан мгновенно распустил свою орду  по  ки-
биткам. Лишь тогда Екатерина тронулась  в  дорогу,  проезжая  по  четыре
станции в день, на каждой плотно закусывая. Григорий Орлов  подлаживался
к ней с ласкою:
   - Едешь под корону, а когда под венец уведу тебя?  Гляди,  Катя,  жи-
вем-то невенчаны... Хорошо ли так?
   - Оставь, - морщилась женщина.
   - Грех такую, как ты, во вдовстве оставлять. Эвон, и тетка  твоя  по-
койная, она ведь венчалась с Разумовским-то.
   - Не было того! Не было... слухи одни.
   Сытые кони резво увлекали кареты в гущу желтеющих берез,  по  зеленым
елочкам прыгали рыженькие белки. Кони мчали  на  Москву;  внутри  кареты
часто позванивал колокольчик верстомера: вот еще одна верста миновала...
вперед, вперед.
   - Ты не слушай, что тебе Панин с гетманом наговаривать станут, ты нас
слушайся, - внушал всю дорогу Григорий Орлов,  осыпая  ее  поцелуями.  -
Вслед за короной, Катя, готовься брачный венец принять... Уж как  любить
буду - всем чертям тошно станет! Верь. Я таков. Горяч. Верно. Потому что
мила. Ух, зацелую...
   Часто звонил всрстомер - близилась Москва.
   Первопрестольная встретила ее колокольным набатом, коврами персидски-
ми на мостовых, шалями китайскими на подоконниках. Все  унылые  места  и
заборы подгнившие были замаскированы ельником и  можжевельником.  Войска
равнялись шеренгами, а пушки выпаливали столь звончайше, что в ушах воз-
никала нестерпимая ломота. Екатерина, стоя в открытой карете,  кланялась
народу на все четыре стороны. Кланялась недаром:  народ  встретил  ее  с
унизительным равнодушием, и это сразу заметили  послы  иноземные.  Ночью
кто-то сорвал портрет Екатерины с триумфальной арки, утром  полиция  по-
добрала его из грязи, он был разорван и растоптан.
   Екатерина просыпалась от криков под окнами:
   - Виват император Павел, ура - Петровичу!
   Разве это сын? Это - соперник...
   Театральными подмостками стала для Федора Волкова вся Москва...
   Народ оповестили заранее, чтобы шел на Басманные, Мясницкую и Покров-
ку, где в машкерадном действе узрят люди русские всю гнусность пороков и
усмотрят признаки добродетели. Из афишек печатных москвичи сведали,  что
после явления "Торжествующей Минервы" будут  "разные  игралища,  комедии
кукольные, гокус-покус и разные телодвижения..." Старики молодых спраши-
вали:
   - Мил человек, а кто така Минерва-то будет?
   - Минерва-стерва. Гляди сам... видать, баба.
   На целые две версты растянулась многотысячная  процессия  пересмешни-
ков, дударей и комиков. Первой протащилась хромающая на костылях Правда,
затасканная по судам, где ей глаз подбили, и эта несчастная  Правда  во-
локла на себе разломанные в тяжбах весы Фемиды. А за Правдою ехали сытые
и веселые судьи-взяткобравцы, бодрыми  голосами  они  восхваляли  пользу
взятокакциденций:
   Пусть мошенник шарит - не велико дело!
   Срезана мошонка - государство цело!
   Герольды, идущие подле, внятно объясняли народу, что акциденции  суть
взятки, а из яиц гнилостных, на которых сидят неправедные судьи,  сейчас
вылупятся зловредные гарпии (сиречь - гады).
   Ехали чиновники-крючкотворцы, жрали ветчину, бужениной ее  закусывая.
Они сыпали в народ семя злое - семя крапивное!
   А те, кого они обжулили себе в прибыль, двигались  следом,  показывая
народу свои кошельки опустевшие:
   - Зрите, человецы российски: во как в судах обирают!
   Важные бюрократы пронесли знамена с надписями:
   СЕЙ ДЕНЬ ПРИНЯТЬ НЕ МОГУ -
   ЗАЙДИ ЗАВТРЕВА
   Оголтело плясали на морозе рогатые сатиры:
   Шум блистает, дурь летает,
   Хмель шатает, разум тает,
   Наглы враки, сплетни, драки -
   Все грызутся как собаки.
   По-ми-ри-тесь!
   Рыла пьяны пожалейте -
   Не де-ри-тесь!
   Невежество ехало на ослах, а фурии на верблюдах.
   Явилась символика раздоров и семейных несогласий:  ястреб,  терзающий
голубицу, паук, сидящий на жабе, голова кошки с мышью в  зубах,  лисица,
давящая курочку. Явилась новая надпись:
   ЭТО ДЕЙСТВИЕ ЗЛЫХ СЕРДЕЦ
   Хор исполнял слова "Ко Превратному Свету":
   Который на пример недавно был в заплатах,
   Но, став откупщиком, живет теперь в палатах.
   В карете сидя, он не смотрит на людей,
   Сам будучи своих глупее лошадей.
   На козлах и свиньях прокатились румяные Бахусы, они играли на бряцал-
ках и тамбуринах, везли корзины с виноградом. Винные откупщики (все, как
на подбор, краснорожие) выглядывали из бочек, которые катили  по  Москве
пьяницы.
   Пьяницы были с синими носами, пели гнусно:
   Отечеству служим мы более всех!
   И более всех мы достойны утех.
   А вы оцените нашу тягу к вину -
   Мы пополняем пьянством казну!
   В громадной люльке провезли Глупость Старую. Глупость играла в  куклы
и сосала из рожка манную кашку, а шустрая девочка стегала старую  розга-
ми.
   - Так ей, дуре! - смеялся народ московский.
   Шли продувшиеся картежники, проповедуя мораль:
   Картежные игры тревожат наши дни,
   Отъемлют нужных слуг от общества они.
   Наконец из переулка выехали натуральные добродетели:  Аполлон,  играя
на лире, беседовал с Музами, шествовали старцы в белых хитонах,  венчан-
ные лаврами... Везли на колеснице крепостную девку Агафью,  изображавшую
Минерву Торжествующую, и была та Агафья обликом разительно схожа с самой
императрицей, глядящей на нее сверху...
   Глаза двух женщин нечаянно встретились!

   ЗАНАВЕС

   Екатерина наблюдала за карнавалом из балкона-фонаря в доме Ивана Бец-
кого; внутри балкона было тепло, в гуще померанцевых трельяжей сладостно
распевали канарейки. Екатерина, сидящая в окружении посланников,  выслу-
шивала их похвалы талантливой постановке народного спектакля. Неожиданно
явился камергер Лев Нарышкин и сообщил: польский шляхтич  Генрик  Новиц-
кий, что играет на мандолине в придворном оркестре, просится в Польшу.
   - Я обойдусь и без его музыки, но мне любопытно, отчего он рвется  на
родину. Пригласите его сюда...
   Новицкий явился, дав при всех искренний ответ:
   - Дни Августа Третьего, курфюрста саксонского и короля польского, уже
сочтены. А я шляхтич польский, и потому я тоже обладаю правом не  только
участвовать в выборах нового короля, но могу и сам быть избранным в  ко-
роли Речи Посполитой...
   Посланники рассмеялись над этим "я тоже":
   - А если Польша не пожелает видеть вас королем?
   Новицкий отвесил персональный поклон Екатерине:
   - Тогда я вернусь к вам и займу то место,  которое  сейчас  оставляю.
Надеюсь, вы не отвергнете меня и мою мандолину?
   - Никогда! - пылко ответила Екатерина. - Я вас приму  обратно...  Что
ж, поезжайте в Варшаву, и, если станете королем, я  буду  издали  любить
вас, как своего брата. А если со мною что-либо случится в России, вы ко-
ролевской милостью не отвергайте меня с моими  жалкими  способностями  в
искусстве...
   Екатерина таинственно замолкла, и дипломаты наперебой  стали  умолять
ее, чтобы она не скрывала свой талант от общества. Екатерина подняла над
висками тяжелые локоны:
   - Смотрите! Я умею шевелить ушами...
   Одно ухо ее осталось недвижно, а второе задвигалось.
   Дипломаты дружно аплодировали императрице:
   - Бесподобно! Кто еще из монархов Европы так может?
   В это время она уже твердо решила, что королем в Польше сделает  Ста-
нислава Понятовского!
   Нет, она никогда не забывала, что он тоскует по ней в Варшаве;  впро-
чем, Понятовский и сам не дал бы ей  забыть  о  себе,  -  с  бестолковой
яростью юнца поляк рвался обратно в ее объятия. Сразу же после переворо-
та между ними возникла переписка, опасная для обоих: польское панство не
терпело Понятовского, а за Екатериною следили братья Орловы; один  неос-
торожный шаг мог привести к гибели любовников,  разлученных  временем  и
расстоянием. Их переписка напоминала море в том месте, где  сталкиваются
два течения - холодное с теплым, там всегда возникает бурление вод, клу-
бятся туманы, чайки накрикивают беду крушений.
   Первое письмо в Варшаву императрица начала словами: "Убедительно про-
шу вас не спешить приездом сюда... Здесь все  полно  опасности,  чревато
последствиями". Екатерина ясно дала понять, что она уже несвободна,  что
при ней Орлов, которому она обязана престолом, а Станислава она  корону-
ет, - яснее сказать нельзя! При этом она пользовалась тайным шифром,  но
Понятовский путал все шифры, пугая женщину своей  неосторожностью...  Из
Варшавы долетало нечто похожее на стон: "Ах, зачем вам делать меня коро-
лем? Как вы не можете понять, что я хотел бы видеть ваше прекрасное лицо
на своей подушке..."
   Екатерина послала ему денег, надеясь, что он притихнет.  Она  писала,
что в России сейчас время, схожее с временами Кромвеля: "Знайте, что все
проистекло из ненависти к иностранцам... Я должна соблюдать тысячи  при-
личий и тысячи предосторожностей. Пишите мне как можно  реже  или  лучше
совсем не пишите". Но Понятовского было не удержать. "Так ли уж умен он,
как я о нем думала? - рассуждала Екатерина наедине. -  Я  предлагаю  ему
корону Речи Посполитой, а он согласен променять ее на  мою  постель".  С
явным раздражением она отвечала: "Вы  читаете  мои  письма  недостаточно
внимательно. Я же вам сказала и повторила не раз, что, если вы появитесь
в России, я подвергнусь крайним опасностям". Екатерина была права: Орло-
вы могли уничтожить Станислава с той же игривой легкостью, с  какой  они
разделались с ее мужем. "Вы отчаиваетесь? - спрашивала она Понятовского.
- Я удивлена этому, потому что в конце концов всякий рассудительный  че-
ловек должен покориться обстоятельствам".
   Понятовский продолжал рваться в ее объятия.
   - Наконец, это невыносимо! - вспылила Екатерина.
   Она решила одернуть его как следует. "Итак, - начинается ее последнее
письмо, - вы решили не понимать того, что я повторяю вам уже на протяже-
нии шести месяцев, это то, что если вы появитесь здесь, мы будем  убиты,
оба... "Переписку с Понятовским она вела через французских курьеров  ба-
рона Брстейля. Но последний курьер был зарезан на большой дороге с целью
ограбления, и Екатерина пришла в ужас  от  того,  что  ее  письмо  может
окольными путями попасть в руки Панина, а от него-к Орловым...
   Екатерина резко оборвала переписку (и письма Понятовского не сохрани-
лись, ибо осторожная женщина их рвала, а письма Екатерины уцелели, пото-
му что непонятливый мужчина, покрывая их страстными поцелуями, аккуратно
хранил до конца жизни).
   Станислав Август Понятовский закончил утренний туалет.
   Три знатные варшавские красавицы (Потоцкая, Любомирская, Оссолинская)
предстали перед ним наподобие трех античных богинь -  Геры,  Афродиты  и
Афины...
   - Всему есть предел терпения! Даже наши мужья знают, что  мы  сгораем
от любви к вам, а вы... о, как вы жестоки!
   - А разве я Парис? - спросил Понятовский,  рассматривая  через  линзу
истертый динарий времен Каракаллы.
   Женщины сказали, что согласны даже на суд Париса.
   - Мы мирно договорились между собою, чтобы вы сами вручили яблоко од-
ной из нас - той, которая вам кажется милее. Вы только посмотрите - раз-
ве мы не достойны любви?
   - Я тронут до слез, - отвечал Понятовский, - и не нахожу слов,  чтобы
воспеть вашу неземную красоту. Но ни одна из вас к любви меня  не  скло-
нит, ибо я дал себе обет безбрачие.
   Гера, Афродита и Афина заволновались:
   - О, матка боска, как можно так себя наказывать?
   - Я люблю женщину и останусь ей вечно верен.
   - Кто эта негодница? - оскорбились богини. -  Мы  угостим  ее  такими
вафлями, что у нее завтра же вылезут все волосы! Мы  дадим  ей  полизать
такого вкусного мороженого, от которого она  покроется  мерзкими  прыща-
ми...
   Понятовский любовался красотою древней амфоры.
   - Это... русская императрица! - сознался он, опустив взор, и тень  от
его длинных мохнатых ресниц легла на лицо.
   Богини возмутились таким неосторожным выбором:
   - Как? Что вы нашли хорошего в этой ангальтинке? Где были ваши глаза,
не заметившие ее острого подбородка, вроде вязального крючка, как  можно
целовать ее рот, который не шире куриной гузки? Вы чахнете в Варшаве без
любви, а любая торговка лимонами на Старо-Мясте расскажет вам, что импе-
ратрица в Петербурге не ведет себя как весталка...
   - Стоит нам встретиться, - ответил Понятовский, направляя через  окно
трубу телескопа на двух дерущихся собак, - и наши чувства заново озарят-
ся светом бессмертной любви.
   Решительнее всех оказалась Оссолинская.
   - И такого простофилю Чарторыжские прочат нам в короли? - воскликнула
она. - Да какой же это будет король, если из трех самых лучших  красавиц
Варшавы не выбрал ни одной?..
   Они его покинули, презирая. Потом явился итальянский  живописец  Мар-
челло Баччиарелли. Взмахивая рукавами широких одежд, он поставил неокон-
ченный холст.
   - Я забыл, граф, как вы вчера сидели.
   - Вот так, - начал позировать ему Понятовский.
   - Прекрасно! Тогда продолжим.
   - Но мне скучно сидеть без дела.
   - Позовите чтеца, а мы послушаем.
   Явился чтец графа Понятовского.
   - Что вам угодно слушать? - спросил он, кланяясь.
   - Прочтите мне то место старых  посполитых  хроник,  где  запечатлено
пророчество  о  неизбежном  разделе  Польши,  которое  сделал  в  тысяча
шестьсот шестьдесят первом году на сейме круль Ян-Казимир, этот счастли-
вый любовник Нинон де Ланкло...
   Чтец декламировал ему на кованой латыни:
   - Придет время, и Московия  захватит  Литву,  Бранденбургия  овладеет
Пруссией и Познанью, Австрии достанется вся Краковия, если  вы,  панство
посполитое, не перестанете посвящать время межусобной брани.  Каждое  из
этих трех государств пожелает непременно видеть Польшу разделенную между
собою, и вряд ли сыщется охотник, чтобы владеть ею полностью...
   Марчелло Баччиарелли тонкой кистью выписывал на холсте нежные и розо-
вые губы будущего короля.
   - Кстати, - спросил он, - тут мелькнуло имя Нинон де Ланкло, но, пом-
нится, Ян-Казимир закончил жизнь не в ее объятиях.
   Понятовский, красуясь, жеманно позировал живописцу.
   - Да, - отвечал он, любуясь игрою света в камнях фамильных  перстней,
- наш круль обменял божественную Нинон на самую веселую прачку Парижа  -
на Мари Миньо.
   - Вот так всегда и бывает с королями, - засмеялся Баччиарелли, -  вся
их возня с короною заканчивается в прачешной, где они разводят синьку  и
выжимают чужие простыни...
   По туго натянутому холсту щелкала кисть итальянского мастера. С улицы
раздавался лязг клинков - это насмерть рубились два пьяных ляха, один  с
Познани, другой из Краковии. Кареты, треща колесами по булыжникам,  ста-
рательно объезжали дуэлянтов, чтобы не мешать им разрешать споры - у ко-
го жена моложе, у кого жупан краше, у кого меды крепче...
   Ох, Польша, Польша - несчастная любовь моя!

   ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
   Конфликты

   Что начертано предопределением, сбудется. Не
   говори, что ищущий мало старается. Покорись
   начертанному на скрижалях предопределению.
   Придет тебе назначенное, и ты сам все узнаешь.
   Абдулла-бен-Ахмет-Несефи ("Светоч")

   1. ПОЛМИРА ЗА ОДИН РУБЛЬ

   Соломбала - остров напротив Архангельска, там  столица  корабельщиков
русских; в половодье скотину загоняют на кровли домовые, улицы становят-
ся каналами, как в Венеции, начинается карнавал на  шлюпках  -  мастеро-
во-матросский, чиновно-штурманский! И архангелогородцы,  втайне  завидуя
веселым островитянам, глядят, как мечутся  над  Соломбалою  фальшфсйеры,
как взлетают к небу брандскугели, и судачат меж собою  вроде  бы  осуди-
тельно:
   - Ишь гулены какие! Хоть бы верфь не спалили...
   Стоят на слипах корабли недостроенные; с соседнего  острова  Моисеева
издревле машет крыльями мельница, пилящая доски для деков палубных. А по
берегу Двины - чистенькие конторы  с  геранями  на  окнах,  с  мордатыми
бульдогами на крылечках, на вывесках писано:  office;  гулом  матросской
гульбы и бранью на языках всего мира несет от мрачных сараев, украшенных
надписями: taverne. Русские называют иноземцев "асеями" (от I say - слу-
шай!), а те зовут русских "слиштами" (от присказки - слышь ты!).
   Из этого проветренного мира вышел Прошка Курносов, сызмала  освоивший
три нужные вещи - топор, весло и рейсфедер.
   - Не Прошка, а Прохор Акимыч, - говорил о себе отрок...
   Привольному детству в Соломбале отводилось лишь десять лет,  а  потом
мальчики шли с топорами на верфи - учились! Но розгами поморы своих  де-
тишек не обижали. Русский Север не изведал крепостного права, его  лесов
и болот не поганило монголо-татарское иго; Поморье извечно рождало  сво-
енравных сынов Отечества, ценивших прежде всего ученость и волю вольную.
В сундуках бабок хранились древние книги, поморы верили, что Илья  Муро-
мец жил, как все люди живут, а Василиса  Прекрасная  -  это  не  сказка.
Здесь смыкалась Россия новая с Русью старой - еще былинной, но к  сказа-
ниям о Садко в подводном царстве прикладывалась четкая геометрия  Евкли-
да... Как высоко плыли белые облака!
   Прошка повиновался дяде Хрисанфу, ведавшему браковкой леса  для  вер-
фей. В конторе дядиной бревенчатые стенки завешаны чертежами многопушеч-
ных "Гавриила", "Рафаила", "Ягудиила" и "Варахаила" (строенные в  Солом-
бале, эти корабли решали громкую викторию при Гангуте).  Дядя  аккуратно
хлебал чай, завезенный англичанами, над ним висела  клетка  с  попугаем,
купленным у голландцев, подле дяди жмурился на лавке его любимейший хол-
могорский котище, уже не раз покушавшийся на важную заморскую птицу.
   - Мяу, - сказал Прошка коту и почесал его.
   - Пшшшш... - отвечал кот, ловко царапаясь.
   - Животная умней тебя и сама к тебе не лезет, - сурово  сказал  дядя;
он был расстроен письмом из Петербурга. - Пишет мне тиммерман столичный,
будто Михаила Василич болеть начал. Где бы  тебе  с  Ломоносова  примеры
брать, а ты еще с котом никак не наиграешься... Ведь голландского-то так
и не осилил!
   - Так я же аглицкий, дядечка, знаю.
   - Этим-то в наших краях даже кота не удивишь...
   Вечером у дяди  собрались  знатные  мастера  Архангельского  адмирал-
тейства - Амосов, Портнов, Игнатьев и Катасонов, а Прошка прислуживал за
столом, разговоры умные слушая.  Корабельщики  матерно  избранили  графа
Александра Шувалова, который свою монополию на  вырубку  северных  лесов
уступил англичанину Вильяму Гому: необозримые леса  трещали  теперь  под
топором иноземным, топором беспощадным.  Гом  устроил  верфь  на  Онеге,
быстро собирал корабли, которые увозили лесины в Англию, но  обратно  не
возвращались... Наконец гости обратили внимание и на Прошку:
   - Не ты ли, малец, сын Акима Курносова, которого  цинга  на  Груманте
дальнем сожрала? - Грумантом звался Шпицберген.
   - Я. Спасибо дядечке - учит и кормит.
   Дядя пригласил кота на колени, гладил его:
   - Стыдно сказать, господа мастеры: племянник мой до сей поры дожил, а
голландского так и не постиг... Во, лодырь!
   - О чем нонешняя молодежь думает? - дружно заговорили корабельщики. -
И как можно без голландского обойтись, ежели весь термин морской на гол-
ландском основан? Нам без голландского-как ученому без латыни... Сколько
ж лет тебе, бестолочь худая?
   - Тринадцать уже. - И Прошка заплакал.
   - Ништо, - сказал дядя, кота за столом семгою ублажая. - Вот ужо! Это
еще не слезы - скоро будут ему подлинные рыдания...
   Весною отвел он Прошку на голландский трамп, грузивший бочки  с  шен-
курской смолою. Дядя Хрисанф ударил по рукам со шкипером на  уговоре,  а
племянника рублем одарил:
   - Что останется - вернешь. И пока голландского не осилишь, в Соломба-
лу лучше не возвращайся... не приму!
   Прошка стал юнгой: подай, убери, брось, подними. Полгода проплавал на
трампе в морях северных, пока не заговорил по-голландски (а рубль, заши-
тый в полу куртки, берег). Его высадили в Ливерпуле, где  больше  надежд
на попутное судно. Ютился мальчишка в доках, по харчевням чужие  объедки
пробовал. Однажды зашел в гаванский хауз - погреться. К нему сразу  под-
сел черт одноглазый, выкинул перед ним кости.
   - Ноу, - отказался играть с ним Прошка.
   - А нож у тебя, сын пушки, длинный ли?
   - Не из пушки я выскочил. А нож - во!
   - Да с моим сравню, не короче ли? - И нож отобрал. - Клянусь  невыпи-
тым джином, - засмеялся он, - ты еще не лакал "гаф-эндгаф" с сырыми  яй-
цами. Выпей, и тогда верну тебе кортик.
   Жалко было терять нож, Прошка выхлебал горячий, как чай, джин  с  яй-
цом. Язык с трудом повернулся в обожженном рту:
   - Мне бы в Архангельск... я ведь-слишта!
   ...Он валялся на палубе, рядом с ним мчались волны. "Продал меня  од-
ноглазый, продал, псина паршивая!" Враскорячку подошел  боцман  и  огрел
его "кошкой" с крючками. Началась служба. Язык команды был  сбродный,  а
чаще слышалась трескотня по-испански. Жили в форпике, похожем  на  ящик.
Под кубриком лежали известковые плиты, впитывая в себя мочу и блевотину.
От бочек с водою разило падалью, пробовали ее кипятить, но  вода  воняла
еще гаже. Нарастала яростная жарища, будто корабль спешил прямо в пекло,
и юнга спросил соседа по койке: куда плывем?
   - За живым шоколадом, - тихо ответил тот...
   Матросы были бездомной сволочью... Из-за каждого куска дрались, ножа-
ми резались, еду воровали. Прошка впервые в жизни увидел моряцкую казнь:
убийцу на сутки привязали (лицо в лицо!)  к  трупу,  потом,  обняв  свою
жертву, он с криком полетел за борт - только вода взбурлила,  сделавшись
красной: акулы! Заодно со всеми голодранцами Прошка тянул упругие шкоты,
хрипел черным ртом:
   Еще не бывал я на Конго-реке,
   Дернем, парни! Дернули...
   Там жмет лихорадка людей в кулаке.
   Дернем, парни! Дернули...
   Ночью, подобрав паруса в рифы, вошли в  большую  реку,  стали  загру-
жаться "живым шоколадом". Негров укладывали в твиндекс рядами, будто по-
ленья в печку. Подняли паруса - понеслись в океан. Мертвых негров  никто
не видел: их выкидывали за борт еще полуживыми, и теперь акулы  приткну-
лись рылами к самой корме корабля, будто свиньи  к  сытной  неиссякаемой
кормушке.
   Но однажды пайлот (штурман) вызвал юнгу к себе,  велев  ему  очистить
мышеловки. Прошка загнал пойманных крыс в парусиновый мешок, через плечо
пайлота глянул  в  карту:  черта  курса  тянулась  к  Америке  (это  был
"мидл-пассиж"  -  знаменитый  маршрут  работорговли).   Офицер   треснул
мальчишку кулаком по зубам:
   - Не смей подглядывать в карты... вон!
   Прошка выкинул за борт тяжеленный мешок с визжащими от страха  крыса-
ми. Вдалеке едва забрезжил неизвестный  корабль.  Матросов  "кошками"  и
свистом разогнали по мачтовым реям - ставить все, все,  все  паруса.  Но
вдруг заштилело. С громким хлопаньем "заполоскали" триселя. Со  страшной
высоты формарса Прошка видел, как поникли паруса и на догонявшем их фре-
гате. Но там из бортов проворно выставились большие черпаки весел.
   - Уж не пираты ли? - испугался Прошка.
   Рядом с ним, вцепившись в снасти, висел старый бывалый матрос с отре-
занным в пьяной драке ухом... Он крикнул в ответ:
   - Англичане! В этом-то и беда наша, щенок...[7]
   Прошка скатился по вантам. Ядро вдребезги  разнесло  релинги,  чья-то
жаркая кровь, ударив в лицо, ошпарила юнгу, будто в него плеснули кипят-
ком. С губительным треском, разрушая фальшборты, фрегат короля навалился
на судно. Морская пехота прыгала на палубу с саблями. Короткий  окрик  -
шеи капитана, пайлота и боцмана мигом обвили пеньковые "галстуки". Ужас-
ный вопль резко оборвался, когда они повисли над бездной, вровень с бес-
сильно хлопающими парусами... Мальчишка невольно взмолился:
   - Святый Никола, сбереги меня, сиротинушку!
   Построив команду, англичане каждого третьего вешали  без  разговоров.
Реи украсились гирляндами покойников. Прошка оказался вторым. Негров так
и оставили в твиндеках, а матросов загнали в трюмы. Раз  в  день  давали
"потаж" - варево из объедков победителей. Недели через две люки раздраи-
ли, и все разом ослепли: райский город празднично сверкал  на  берегу  -
Гавана! Здесь англичане всех подряд перепороли плетьми, и Прошка вылетел
прямо в этот блаженный пахучий  кубинский  рай...  Огляделся.  Мраморные
дворцы, прекрасные сеньориты верхом на осликах. Прошка зашел в харчевню.
Толстущая мулатка с цветком в зубах расхохоталась:
   - Мальчик, почему у тебя такие белые волосы?
   Прошка уже научился понимать испанскую речь:
   - Это потому, донна-белла, что я приплыл из такой  страны,  где  мно-
го-много снега, а он белее вашего сахара...
   В гамаке качался янки в штанах из красной замши.
   - Как мне выбраться отсюда в Архангельск?
   - Впервые слышу о таком городе, - ответил янки.
   Спасибо ему: он заказал яичницу с креветками, угостил Прошку и ромом,
потом дал дельный совет:
   - Отсюда в Россию никогда не выберешься. Впрочем, попробуй на испанс-
ком галиоте добраться до Кадикса или лучше, приятель, плыви сразу в  Ка-
наду, где англичане колотят французов, там бывает немало кораблей из Ев-
ропы... Скажи, ты когда-нибудь стоял ли ночью у штурвала,  ведя  корабль
по компасу?
   - Дело нехитрое. Могу и по звездам.
   - Хочешь, я возьму тебя до Нью-Йорка?
   - Простите, сэр, я не знаю такого города.
   - Но оттуда до Канады - раз плюнуть.
   - Пошли, - согласился Прошка...
   На американском судне, перевозившем шерсть, юнга  впервые  попробовал
сытный "янки-хаш" (картофель, перетертый с мясом).
   После долгих странствий увидел он белых овечек на зеленой траве,  из-
дали помахали ему крылья лесопильных мельниц. Дядя Хрисанф сидел в  кон-
торе, привычно подсчитывал лесины на складах, а кот  нежился  на  лавке,
лениво жмуря янтарные глаза.
   - А-а, вот и ты! Нагулялся, племяшек...
   Прошка поклонился дяде в пояс - нижайше -  и  рубль  дареный  вернул,
сказав, что сберег его как память.
   - Порадую вас, дядечка, успехами: голландский постиг, погишпански то-
же могу... Иной раз дух от чудес захватывало, а я все вас и вашего  кота
вспоминал с ласкою... мяу-у!
   - Пшшшш, - ответил кот, быстро его оцарапав.
   Дядя посмотрел на босые ноги племянника:
   - Обувкой, гляжу, не обзавелся. А на шее - отметина.
   - Это ножом... Ладно. Бог миловал.
   - А ногу-то чего волочишь, как бабка старая?
   - Избили и в люк кинули. Пройдет и это...
   Прошка сел и спросил, какие новости в России:
   - Помнится, императрица Лисавета болеть у чала?
   - На том свете ее черти подлечат. Поздравляю тебя с новою государыней
на Руси - с Екатериной по счету второй, ныне она на Москве зажилась, ко-
рону примеряет! Это дело не наше, не поморское - пущай цари балуются,  а
нам работать надо...
   Целую неделю его не трогали. Потом заточил топор, пошел трудиться  на
верфи. Возле молодых кораблей хорошо пахло. А где-то страшно  далеко  от
Соломбалы гремели московские колокола...

   2. ОБОСТРЕНИЕ

   На смену спившемуся Кейту послом в Россию назначили лорда  Букингэма,
и мрачный алкоголик Питт Старший, провожая его  в  дорогу,  сказал,  что
Екатерина - верная раба английского кабинета, а приехав в Россию,  можно
сразу браться за ножик, чтобы отрезать вкуснейший  кусок  от  громадного
русского пудинга: "Мы выиграли у французов Канаду на полях битв в Европе
руками прусского короля. Ваша цель - возобновить истекший союз с  Росси-
ей, а банки Сити не простят вам, если их купцы  не  получат  транзита  в
Персию... Нам нужна русская Волга, чтобы через нее завоевать  персидские
рынки шелка!" Чего тут не понять? Букингэм все понял. Петербург был пус-
тынен. Панин отсутствовал,  при  Коллегии  иностранных  дел  скучал  ви-
це-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, который словно и ждал яв-
ления милорда:
   - Наконец-то и вы! Я предъявляю Англии первый счет. Ваши каперы снова
разграбили русские корабли с товарами. Спрашиваю - доколе это варварское
пиратство будет продолжаться?
   - Среди товаров пропали и ваши вещи?
   - Да. Я выписал из Франции: мебель... посуду...
   - Назовите сумму, и Сити немедля возвратит стоимость.
   - Ах, оставьте! - отвечал Голицын с явным раздражением.  -  Стоимость
унижения нашего флага не окупается деньгами... Предупреждаю, посол: если
вам вздумается вести перед императрицей речь по-английски,  она  ответит
вам на языке русском, а протокол перевода будет вручен вам сразу же...
   Из Москвы посол отправил в Лондон первое донесение: "После ужина сле-
дуют менуэты, кадрили, мазурки. Всякий русский, кому не стукнуло еще де-
вяносто, водит полонез. Дамы замучены танцами до полусмерти, из 14 фрей-
лин 13 стали хромыми". Дельцам Сити подобная информация не сулила  ника-
кой прибыли... В Успенском соборе, где Екатерина прикладывалась к  мощам
святых угодников, Букингэм нашептал французскому послу Луи Бретейлю:
   - Я вчера спрашивал императрицу, чем она озабочена, она ответила, что
это лишь обычная усталость, но дела империи идут блестяще. Говорят,  она
неутомима, как молодая лошадь.
   - Вы, - отвечал Бретейль, - не слишком-то доверяйте ее словам и  пос-
тупкам. Видите, как усердно лобызает она старые кости? Но в этот момент,
смею вас заверить, императрица думает не о Боге, а лишь о том,  как  она
выглядит со стороны.
   - Выглядит прекрасно!
   - Согласен. Но озабоченность императрицы не от усталости:  недавно  в
Петербурге три ночи подряд шла дикая кровавая бойня в гвардейских казар-
мах. Солдаты бились с оружием в руках. Все это строго засекречено. Нико-
го не судили, но множество гвардейцев раскассировали по дальним  степным
гарнизонам...
   В окружении ассистентов, несущих концы ее горностаевой мантии, Екате-
рина проследовала в собор Архангельский, и два ливня шумели над ее голо-
вой - дождь из монет серебряных,  дождь  из  золотых  жетонов.  Букингэм
спрятал один из жетонов в кошелек.
   - Я слышал, - продолжал он, следуя в сонме посланников, - что  старый
канцлер Бестужев-Рюмин собирает подписи сановников, желающих видеть  им-
ператрицу женою Григория Орлова.
   - Екатерина не согласится на такой марьяж. Лучше помолчим, - оглядел-
ся Бретейль, - а то к нам уже стали прислушиваться...
   Вечером был ужин в Грановитой палате, а "функцию" при столе  Екатери-
ны, следя за сменою блюд, исполнял Григорий Орлов, ставший графом.  Ека-
терина поманила пальчиком Бретейля:
   - У меня к вам просьба, посол. Найдите способ  переубедить  Вольтера,
дабы он исправил историческую ошибку, возникшую по  вине  Ивана  Шувало-
ва... Не знаю, с чего он взял, будто в моем восшествии на престол повин-
на Дашкова!
   Букингэм в толпе придворных отыскал Бретейля:
   - Я хотел бы видеть русскую княгиню Дашкову.
   - Вот она, - показал француз, - с раздутыми щеками капризного  ребен-
ка, который умудрился заснуть с кашей во рту.
   - Говорят, эта дурнушка - большой философ?
   Государственная казна пустовала, а казна церковная была  переполнена.
Людей в стране не хватало, а 900 000 душ (почти  миллион  мужиков)  были
закрепощены церковью, плоды их трудов пожинал конклав наместников  божи-
их. Екатерина не побоялась выступить в Синоде с речью. "Я, - сказала она
иерархам, - отдаю вам справедливость: вы люди просвещенные. Но  от  чего
происходит, что вы равнодушно взираете на бесчисленные богатства,  кото-
рыми обладаете и которые дают вам способы жить  в  преизбыточестве  благ
земных? Ведь царство апостолов было не от мира сего... вы меня  понимае-
те? - намекнула она. - Как же вы, не терзаясь совестью,  дерзаете  обла-
дать бесчисленными богатствами, а владения ваши беспредельны, и они  де-
лают вас равными с царями в могуществе. У вас очень много подвластных...
Вы не можете не видеть, что все ваши имения похищены у народа... Если вы
повинуетесь законам совести, то не умедлите возвратить  государству  все
то, чем вы неправильно обладаете".
   Дважды в неделю заседая в Сенате, терпеливая и выносливая,  Екатерина
решила расправиться и с монополистами. Обратясь к  Александру  Шувалову,
она протянула через стол руку:
   - Если копеечки с лесов архангельских не дал, так хоть  плюнь  мне  в
ладонь, граф! Ты два миллиона пограбил, а Гом триста  пятьдесят  тыщ  от
казны взял. Что вернули стране? Молчишь? - спросила в ярости.  -  Молчи,
молчи... Гома твоего мне уже не поймать. Зато ты, граф, всегда под рукой
у меня! За все ответишь...
   Она отняла у него Уральские заводы, вернув их в  казенное  ведомство.
Сенаторам было заявлено, что отныне ни таможенные сборы, ни главные про-
дукты питания не будут поступать в монопольное право частных лиц:
   - Растащить все можно. Даже из такой бочки бездонной,  какова  Россия
наша! Ведайте, господа высокие сенаторы: из кормушек казенных впредь  не
персоны, а едино государство сыто будет.
   Предстояло еще разобраться с генерал-прокурором. Глебову она напомни-
ла, что при Елизавете из-под австрийского угнетения бежали на Русь  сла-
вяне, которых и расселили в южных степях, где образовался целый  край  -
Новая Сербия. Но многих славян Глебов закрепостил в свое личное рабство,
а деньги, отпущенные от казны для устройства Сербии, в карман себе поло-
жил.
   - Поправь, если не так, Александр Иваныч!
   - Да нет. Все так, - не стал увиливать Глебов.
   Екатерина нюхнула табачку. Правда, что генерал-прокурор не раз  выру-
чал ее, еще великую княгиню, давал взаймы,  обратно  долгов  не  требуя.
Екатерина крепко защелкнула табакерку:
   - Все говорят, что живешь ты взятками.
   Глебов не стал падать перед ней на колени:
   - А вы спросите - с кем акциденциями я делился?
   - С кем? - спросила Екатерина.
   - Да с вами же...
   Далее Глебов заявил: "Более нежели известно  вашему  величеству,  что
деньги, некогда вам мною подносимые, были  приобретены  мною  непозволи-
тельными средствами". Глебов теперь сам атаковал ее.
   - Ас чего бы это я долги ваши покрывал? С каких таких шишей вы в кар-
ты тыщами проигрывали?
   Екатерина пинком ноги распахнула двери:
   - Прочь! И больше на глаза не являйся... По  горло  сыта  я  уже  тем
ядом, коим от Шуваловых ты напитался! Вон...
   Успокоившись, велела звать князя Вяземского, слывшего в  обществе  за
человека недалекого, зато честного. Явился он  -  чистенький  толстячок,
внимательный, часто мигающий, готовый принять на веру все-все,  что  она
ему скажет.
   - Александр Алексеевич, на самой высокой ступени государственных ран-
гов укоренились лихоимство и взяткобрательство.
   Правды нет! Ты сам ведаешь, что в Сенате даже  писцов  порядочных  не
завели: бумаги марают, как хотят, истину искажая. Дела  судебные  возами
по Руси возят, жгут на кострах и пудами в реках топят.
   Арестанты же под следствием годами по тюрьмам маются.  Глебова  отдам
под суд. Он мне тут разливался, что доход России всего  миллионов  шест-
надцать, и просил сей цифре верить. Но я, безверная, на  чужую  веру  не
полагаюсь. Не может быть, чтобы страна, столь великая и  богатая,  всего
шестнадцать жалких миллионов имела в доходе... Тут что-то не так! - Ека-
терина велела Вяземскому провести строгую ревизию. Потом намекнула, что-
бы князь был готов принять должность генерал-прокурора империи. - А  та-
кое положение всегда бывает сопряжено  с  враждебным  отношением  двора,
друзей, близких... Не страшно ли тебе?
   - За вашей спиной - как у Христа за пазухой.
   Екатерина пошла на предельную откровенность:
   - А ведь беда будет. Ныне любая малость, князь Александр, может  при-
весть крестьян наших в отчаяние всеобщее.
   У нее была уже готова инструкция для Вяземского: "Прошу  быть  весьма
осторожну... если мы не согласимся сейчас  на  уменьшение  жестокости  и
уморение человеческому роду нестерпимого положения, то против нашей воли
оную возьмут силою рано или поздно". Екатерина стояла перед ним,  прямая
и строгая, оголенные руки ее покрылись красными пупырышками. Нагнувшись,
она раскрыла кабинетный сундук, в котором хранились 930 челобитных на ее
имя, выбрала из них прошение конюха Ермолая Ильина:
   - Салтычиху гадкую следует наказать публично, дабы простой народ  ви-
дел, как я пекусь о положении предела злодействам помещичьим. Сама  жен-
щина, сама детей имела, и оттого не могу признать Салтычиху особой женс-
кого роду: прошу тебя, князь Александр, выделить ее-как изверга и  урода
мужского полу...
   Оставшись потом одна, Екатерина нервно потерла руки:
   - Ах, как меня здесь не любят... кругом... все! Ну, ничего: лет через
десять привыкнут, через двадцать прославят, а после смерти проклянут...
   Исторически все идет правильно!
   Ночью ее почти сдернул с постели Гришка Орлов:
   - Вставай! Опять заваруха началась.
   Алехан втащил страшно избитого ротмистра Ями некого:
   - Выкладывай все, как на духу, иначе затрясу!
   Тот и рассказал, что было пьянство в гвардии, государыню излаяли гру-
бо: мол, обещала Панину регентшей стать при сыночке Павлике, а сама  под
корону подлезла. Петр Хрущев пил и порыкивал: "Нажаловала чести, а нече-
го ести". Его поддерживали: "Орловых всех  переберем,  особливо  надобно
искоренить Алехана, плута главного!" Говорено было  за  винопитием,  что
Орловы графами уже стали, "но с постели-то Катькиной на престол переска-
чут". И решили дружно - не бывать Екатерине, а быть Павлу или несчастно-
му Иванушке, которого в тюрьмах морят всячески. Братья же  Гурьевы  пуще
всех ярились на императрицу: "Еще разок переменим! Сколько ж  можно  баб
на престол сажать - пора и поумнеть..."
   - Отпустите его, - указала женщина на Яминского, потом стала хлестать
фаворита по щекам. - Говорила же я тебе, что нельзя о браке  нам  помыш-
лять. Я на престоле сижу, будто на сковородке горячей, а ты меня, дурак,
еще под венец тащишь.
   - Всем кляпы поставим, - мрачно изрек Алехан, и громадный шрам на его
щеке ожил, двигаясь, отливая багрово...
   Расскандалили! Утром фаворит пришел мириться.
   - Стоит ли слушать брехню гвардейскую, - убеждал Орлов. - Сам офицер,
так ведаю, каким побытом слухи рождаются. Бывало, по  две  недели  пьешь
ведрами без пропусков, так чего спьяна не намолотишь... Оставь ты их! Не
печалуйся. Обойдется.
   - А чего кричат? Или я не расплатилась с ними деньгами, чинами, дере-
веньками с мужиками? Узнайте, - наказала Екатерина, - замешана ли в блу-
дословии и княгиня Екатерина Дашкова?..
   "Орловщина" всем глаза намозолила, и в эти дни старший,  Иван  Орлов,
собрал братьев, заявив им вполне резонно:
   - Ну, ребятушки, потешились, попили винца  сладенького,  поели  вкус-
ненького, даже графами стали. Покуда до драки дело не дошло, давайте  по
домам разбежимся и на крючок закроемся. Сейчас треплют языками  нас,  но
станут трепать и кольями.
   Впервые Орловы проявили непослушание старшему  брату.  Ванюшка  хотел
уже было начать исправное "рукоделие" по зубам и загривам, но кулак раз-
жал и вздохнул удрученно.
   - Несбыточное дело затеваете вы! - сказал он.
   Гришка Орлов намекнул Ивану - граф графу:
   - Вот императором стану, тогда поговорим.
   - Да ведь придавят тебя, - отвечал Иван (умница!)...
   Отбыл он в тихую деревенскую благодать, подальше от двора, поближе  к
сметанам и ягодам. А из Москвы всех недовольных  "орловщиной"  распихали
по задворкам: кого на Камчатку, кого в гарнизоны дальние, кого в провин-
ции сослали. Вскоре возникли слухи, будто Петр III жив,  а  вместо  него
похоронили восковую куклу, в церквах священники  кое-где  поминали  царя
как живого, и слышался на базарах говор общенародный: Петр III еще явит-
ся, дабы покарать жену-изменщицу...
   Эти известия были крайне неприятны для Екатерины - как объятия  мерт-
веца! В беседе с Никитой Паниным она сказала:
   - Если бы самозванцы хоть раз увидели муженька моего в пьяном положе-
нии, они бы сыскали иной образец для подражания. Мужа не воскресить,  но
копии с него явятся еще не раз...
   ДВЕСТИ ТЫСЯЧ крепостных и работных людей продолжали сотрясать империю
бунтами на окраинах. Екатерина вызвала князя Вяземского и генерала Петра
Панина (брата Никиты Ивановича).
   Велела им - усмирить. Они спросили - как?
   - Ведом один способ - пушечный...

   3. МАНИФЕСТ О МОЛЧАНИИ

   Был день пригожий на Москве, денек майский...
   Отставной пушкарь флота Российского Никита Беспалов изволил торговать
табаком с лотка на улице. Из соседней бани колобком  выкатилась  нищенка
Устинья Голубкина, чисто вымытая, и купила для сожителя  своего  табачку
на копейку, а пушкарь ей сказал:
   - Вот живешь ты, Устинья, и ничего путного не знаешь.
   - Чего ж это я прошлепала? - спросила нищая.
   - Хотится государыне нашей за полюбовника выйти.
   - Эва! Так кто же ей помешать может?
   - А господам не хотится, чтобы она... трам-тарарам! Вот  и  сбираются
артельно женихов ейных изничтожать.
   По дороге к сожителю зашла Устинья Голубкина навестить вдовую купчиху
Исчадьеву, а у той - гости: придворный истопник Лобанов и  музыкант  Из-
майловского полка Коровин,  игравший  на  своем  гобое  нечто  развлека-
тельное. Голубкина как можно ближе к вину подсела и сказала, что госуда-
рыне замуж хочется:
   - Уж в такую она истому вошла, что кошкою  спину  выгибает,  а  хвост
торчком держит, ажно платье задралось... Слыхали ль?
   - Про то мы знаем, - отвечали гости Исчадьевой. -  Орлова  прынцем  в
Ригу назначат, для него уже и корону из чугуна отливают.
   Вдова Исчадьева, пугливо вздрагивая, спросила:
   - А куды доски-то понесли?
   - Какие доски?
   - Дубовые... Мне вчерась кум сказывал, будто  в  Кремль  доски  новые
таскали. Уж не гробы ли мастерить станут?
   Вопрос о дубовых досках остался для историков неразрешенным, а  прид-
ворный истопник Лобанов всем жару подбавил:
   - Цесаревич-то Павлик Петрович ску-у-учен. На той неделе даже  обедал
без всякого азарту, а дядька евоный Никита Панин, тот слезьми над  супом
изошелся... Никто под Орлова идти не хочет!
   - А без марьяжу как жить? - встряла в беседу нищая. - Царица ведь то-
же мясная, жильная да кровавая - нсшто без мужества ей сладко? Я бы  вот
без марьяжу, кажись, и дня не прожила! Вишь,  табак-то  сожителю  своему
несу.
   - На што ж ты ему табак-то таскаешь?
   - А чтоб он меня за это... трам-тарарам!
   Всю эту компанию взяли и увели. Под батогами нищенка Устинья  повини-
лась, что крамола завелась от матроса Беспалова:
   - Сказывал матрос-табашник, что у Григория Орлова, который  нонеча  в
графьях наверху бегает, един кафтан в семьсот тыщ казне  обошелся,  сама
царицка его брильянтами да яхонтами ушивала...
   Подканцелярист застенка пытошного (по  прозванию  Степан  Шешковский)
обмочил концы плети в растворе уксусном:
   - Дура баба - в шею се! Подавай клиента главного...
   Вытащил в застенок пушкаря Беспалова.
   - А я уже в отставке, - сообщил он, икая от страха.
   - Вот и ладно, - одобрил Шешковский. - Значит, время терпит  и  торо-
питься не станешь. Ложись-ка, миляга.
   - А меня-то за што, эдак, господи?
   - Для того и звали, чтобы все сразу выяснить... Возникло  дело  ужас-
ное, дело о "марьяже императрицы".
   Никита Иванович Панин начал день с того, что рассказал Павлу о  трид-
цати скверных монархах Европы, потом к столу цесаревича подали пять  со-
леных арбузов, прибывших с обозом из Саратова,  взрезали  все  подряд  -
лишь один оказался хорошим.
   Курносый мальчик сказал наставнику:
   - Вот! Из пяти арбузов хоть един годен стался, а из тридцати  госуда-
рей ни одного путного не выросло...
   Павел продолжал любить сумасбродного отца, который часто потешал  его
своими кривляниями, и, напротив, очень боялся матери, строгой и  резкой.
Наследника страшили коронационные пиры; от  необъяснимой  тоски  ребенок
начинал рыдать, вызывая шепоты дипломатов, сдержанный гнев матери: "Уве-
дите прочь его высочество!" Догадываясь, что Панин развивает в сыне  лю-
бовь к отцу, царица решила заменить его д'Аламбером,  которого  звала  в
Россию, обещая ему множество земных благ. Но философ отвечал, что боится
умереть в России от... геморроя! Это был дерзкий намек на те самые  "ко-
лики", что погубили Петра в Ропше. А барон  Бретейль  ехидно  спрашивал:
когда же приедет д'Аламбер?
   - Подслеповатый Диоген не желает вылезать из своей заплесневелой боч-
ки. Бог с ним, я решила там его и оставить...
   Весною 1763 года политики Европы выжидали смерти Августа III - предс-
тояла борьба за польскую корону. В газетах писали, что  Екатерина  будет
способствовать избранию в короли Понятовского, после чего последует бра-
чевание царицы с молодым и красивым королем. Узнав о таковых  конъюнкту-
рах, Гришка Орлов люто взревновал:
   - Вот ты чего захотела! Но я этого не допущу.
   - Я тоже, - спокойно отвечала ему Екатерина...
   Мерси д'Аржанто отозвал в уголок милорда Букингэма:
   - Кажется, мы присутствуем при развитии драмы. Следите за главною ге-
роиней - или она погибнет в последнем акте от кинжала злодея, или сохра-
нит право на свободу...
   Бывший канцлер Бестужев-Рюмин объезжал сановников, сбирая подписи под
проектом о желательности брака Екатерины с Григорием Орловым.  Неугомон-
ный карьерист растревожил даже загробную тень  Елизаветы,  состоявшей  в
браке с Разумовским.
   - Не было того! - с гневом отрицала Екатерина.
   Бестужев-Рюмин отвечал дряблым смехом пакостника:
   - Было, матушка, был пример. У графа Разумовского и ларец в дому хра-
нится, а в нем и акт о браке с Елизаветой лежит.
   Екатерина напрямик спросила своего фаворита:
   - Сколько ты заплатил Бестужеву? Пойми, что меня ведь со  свету  сжи-
вут: Воронцовы, Панины, Разумовские...
   Но тут же возник Алехан с лаской дьявольской:
   - Чего бояться-то? В день венчальный велю кареты подать. Как только о
браке объявим, всех роптающих по каретам рассадим, и поскачут они  туды,
куды и Макар телят не гонял.
   Канцлер Михаила Воронцов попросил принять его:
   - Государыня, вы можете не любить меня и далее. Но  я  заявляю:  ваше
сочетание с Орловым произведет внутри империи самые  невыгодные  колеба-
ния... Лучше уж тогда сочетаться вам с заточенным  Иоанном  Антоновичем,
чтобы примирить две враждующие ветви Романовых!
   Екатерина с раздражением отвечала канцлеру:
   - Пахнущий  могилою  Бестужев-Рюмин  чрез  угождение  Орловым  желает
карьер сделать, чтобы заместить вас на посту канцлера... Впрочем,  оста-
юсь признательна вам за чистосердечие.
   В один из дней, когда Бестужев-Рюмин снова заговорил о скорейшем бра-
косочетании ее с фаворитом, Екатерина с прищуром посмотрела  на  Панина,
вызывая его на обострение конфликта.
   - Императрица русская, - отчеканил Панин, - вольна делать, что ей хо-
чется, но госпожа Орлова царствовать не будет.
   Произнося этот смертельный приговор, Панин откинулся в кресле, а ког-
да снова принял позу спокойную, то на стене осталось большое белое пятно
- от парика, густо напудренного.
   - Госпоже Орловой я не слуга, - ровно заключил он.
   Екатерина встала, указывая перстом на Панина:
   - Вот гордый римлянин... подражайте ему!
   Вскоре в доме княжны Хилковой загуляли два ближайших приятеля Орловых
- лихие гвардейцы Хитрово с Ласунским - и за выпивкой договорились заре-
зать при случае Алехана Орлова.
   Орловы сами же и вступились за арестованных:
   - Пытать не надо их, матушка. Они друзья наши.
   - Дожили мы, что друзья хотят друзей резать...
   С марьяжами пора было кончать. Воронцов был зван в  Головинский  дво-
рец, и тут Екатерина повела себя с удивительно  тонким  знанием  людской
психологии. Она сказала канцлеру:
   - Прошу заготовить два манифеста. Первый - о моем вступлении в брак с
графом Орловым... Не возражать! - прикрикнула она, едва  канцлер  открыл
рот. - И вот манифест о даровании Алексею  Разумовскому,  яко  законному
мужу покойной императрицы Елизаветы, титула  "Его  Императорского  Высо-
чества".
   Первый она оставила у себя, второй вручила Воронцову:
   - С этим езжайте на Покровку, где живет старый Разумовский,  и  пусть
он, ради утверждения этого манифеста, предоставит на мое  усмотрение  те
брачные контракты, что у него хранятся... Они  нужны  мне  для  создания
прецедента по манифесту, который остается у меня... Надеюсь, все поняли?
   - Не делай этого, матушка: погибнешь!
   - Ваше сиятельство, не учите мое величество...
   Канцлер отъехал. Екатерина вышла в аудиенц-залу; возбужденная, нервно
прохаживалась вдоль залы мелкими шажками; вровень с нею  гуляли  Орловы,
уже пронюхавшие, зачем поехал Воронцов; следом поспевал  гориллоподобный
женевец Пиктэ с навахою под кафтаном.
   Екатерина делала вид, что Орловых не замечает.
   - Пиктэ! Для чего съезжаются ко дворцу кареты?
   - Очевидно, по изволению графов Орловых...
   "Ясно - зачем. Но следует ждать возвращения Воронцова".
   Воронцов застал Разумовского сидящим подле камина, старик  читал  ду-
ховную книгу старинной киевской печати. Воронцов в двух словах  объяснил
суть дела, по которому приехал.
   - Дай-ка сюда бумагу, - протянул тот руку.
   Бывший свинопас изучил манифест, приравнивавший его к членам династии
Романовых. Но изощренно-выверенный расчет женщины вдруг переплелся с бо-
гатейшим жизненным опытом старика: Разумовский сразу же понял, чего  же-
лает от него сейчас Екатерина... Кряхтя, он снял с комода ларец  черного
дерева, окованный серебром.
   - Гляди! - Алексей Григорьевич показал канцлеру пергаментный  свиток,
бережно обернутый в драгоценный розовый атлас.
   Развернув атлас, он поцеловал бумаги, писанные еще в 1744 году, когда
был молодым парнем и рядом с ним стояла цветущая красавица -  Елизавета,
радостно отдавшая ему сердце.
   - А-а-а-а! - в ужасе закричал Воронцов.
   Брачные документы корчились в пламени камина.
   - Ты, Мишка, не ори, - сказал Разумовский. - Я возник из  ничтожества
в хлеву скотском, сам вскоре навозом стану. Теперь езжай и передай ей от
меня, что нет у меня никаких брачных бумаг и я никогда не бывал супругом
государыни... Брехня это!
   Об этом канцлер и объявил, во дворец возвратясь:
   - Случая в доме Романовых не бывало такого, чтобы законная самодержи-
ца со своим верноподданным сопряглась...
   Раздался громкий хруст - Екатерина рванула проект манифеста  о  своем
браке с Гришкой Орловым и кивнула Воронцову:
   - Благодарю, граф. Сейчас же велите Нарышкину, чтобы кареты под окна-
ми дворца не торчали-на конюшни их, быстро...  Пиктэ!  -  резко  позвала
она. - У меня такое чувство, и вряд ли я ошибаюсь, что  у  вас  какое-то
дело до меня... Это правда?
   - Вы не ошиблись, ваше величество.
   - Тогда пройдите ко мне. Один вы!
   Пиктэ наедине вручил ей письмо от Вольтера. Это  было  первое  письмо
философа, в котором он  выражал  свое  восхищение  женщиной,  овладевшей
престолом самой могущественной державы.  Екатерина  пригласила  Бецкого,
велев ему открыть кладовые с мехами, чтобы одарить философию Европы теп-
лыми шубами.
   - Всех одену! Даже этого гнусного Диогена из его бочки, который боит-
ся нажить геморрой от щедрот России...
   Лучшие мыслители века защеголяли в сибирских соболях.
   Царские шубы отлично согревали Большую Политику.
   Но уже писался скорбный манифест о молчании.
   Екатерина решила пресечь слухи в народе, который  слишком  уж  вольно
стал рассуждать о "марьяжной" государыне. По городам и весям великой им-
перии раздался бой барабанный, сбегались люди, думая: никак война? С вы-
соких помостов, возле лавок и дворов гостиных, казенные глашатаи зачиты-
вали слова манифеста: "Являются такие развращенных нравов и мыслей люди,
кои не о добре общем и спокойствии помышляют... Всех таковых, зараженных
неспокойствием, матерински увещеваем удалиться от  вредных  рассуждений,
препровождая время не в праздности и буянстве, но в сугубо полезных каж-
дому упражнениях..."
   Манифест императрицы призывал народ к молчанию!
   Обыватели расходились, боязливо крестясь:
   - У царицы снова непорядок случился. Кто-то там, пес, сверху сбрехал,
а нам молчать велят. Вот и соображай...
   Опять помылась в бане нищенка Устинья Голубкина и подошла к лотку та-
башному, говоря матросу Беспалову слова задорные:
   - А ну! Продай мне табачку для сожителя моево. Нонеча заждался он ме-
ня для марьяжа любовного...
   Пушкарь флота поднял с земли здоровенный дрын:
   - Беги, падла, отсель поскорее, не то тресну, что своих не узнаешь! С
тебя, суки, все и началось. У-у, язык поганый...
   Нищенка, подбоченясь, стала орать на всю улицу:
   - В уме ли ты, куманек? Сам же наскоблил языком своим, будто  царицка
наша с Орловыми трам-тарарам, а теперь...
   Теперь обоих взяли и увели, согласно манифесту о  всеобщем  молчании.
Все-таки до чего непонятливый народ живет на Руси! Ведь русским же  язы-
ком сказано, чтобы не увлекались. А они никак  не  могут  избавиться  от
дурной привычки - беседовать по душам.

   4. ОТ ЕРОФЕИЧА

   Лишь в середине лета 1763 года двор вернулся  из  Москвы  в  столицу,
причем добрались на последние гроши (в Кабинете едва наскребли денег для
расплаты с ямщиками), и по приезде в Петербург императрица  сказала  ви-
це-канцлеру Голицыну:
   - Михайлыч, поройся в сундуках коллегий - хотя бы тысчонку сыщи, а то
скоро мне есть будет нечего...
   Екатерина не скрывала радости, что снова видит Потемкина. От русского
посла в Швеции, графа Ивана Остермана, подпоручик привез пакет за  семью
печатями, которые хранили его аттестацию. Дипломат сообщал, что Потемкин
- подлец, каких свет не видывал, и просил, чтобы впредь таких  мерзавцев
с поручениями дворца за границу не слали.  Лицо  императрицы  оставалось
светлым.
   - Поздравляю вас, - сказала она, - я  чрезвычайно  довольна,  что  не
ошиблась в своем выборе: Остерман дал вам  прекрасную  аттестацию...  За
это делаю вас своим камер-юнкером!
   Орловы были недовольны таковым назначением:
   - Зачем нужен шут гороховый, который, изображая утро на скотном  дво-
ре, хрюкает свиньей, мычит теленком и прочее?
   - От этого шута, - ответила Екатерина, - я впервые  узнала  подробную
историю Никейского собора... Мне Потемкин нравится!
   Потемкин вообразил, что он любим. Его родственник,  много  знавший  и
много повидавший, описал его страсть:
   "Желание обратить на себя внимание императрицы никогда  не  оставляло
его; стараясь нравиться ей, ловил ея взгляды, вздыхал, имел  дерзновение
дожидаться в коридоре, и когда она проходила, упадал  на  колена,  целуя
руки ея, делал некоторые разного рода изъяснения. Великая государыня ни-
как не противилась его нескромным резвым движениям, снисходительно  доз-
воляя ему сумасбродные выходки. Но Орловы стали всевозможно  противиться
сему отважному предприятию..."
   Нескромные и резвые движения Потемкина нравились Екатерине, ее  пове-
дение было тоже неосмотрительно. Она откровенно фамильярничала"  называя
камер-юнкера мой паренек! При всех однажды протянула руку, спрашивая По-
темкина:
   - Можно, я потрогаю вас за волосы? Ах, какие они мягкие  и  шелковис-
тые! Совсем как у невинного ребенка...
   В августе, окруженная свитой, Екатерина скакала в окрестностях  Царс-
кого Села, по привычке мчалась, не разбирая дороги, всадники едва поспе-
вали за ней. Наконец она загнала всю кавалькаду в глухое урочище, где на
болоте росли нежные кувшинки, Екатерина даже приподнялась в седле,  вос-
хищенная ими:
   - Боже, какие прелестные лилии... правда?
   Все мужчины дружно согласились, что цветы красивы, но похвалой и  ог-
раничились. Потемкин же спрыгнул с коня, по самое горло забрался в  тря-
сину, булькающую пузырями, рвал и рвал сочные бутоны для любимой  женщи-
ны. Целый ворох кувшинок протянул Екатерине в седло, и она, благодарная,
воскликнула:
   - Ваши кувшинки дороже всяких бриллиантов!
   Рискованная фраза, ибо на днях Орлов преподнес ей в дар именно  брил-
лианты. А князь Николай Репнин, строгий  директор  Шляхетского  корпуса,
склонился из седла над мокрым Потемкиным:
   - Езжай подале от нас, чтобы болотом не воняло...
   Раздался смех. Свита, терзая коней шпорами, бросалась нагонять  само-
державную амазонку. Потемкин, с ног до головы облепленный  омерзительной
тиной, рысцою трусил в отдалении.
   В расположении Конногвардейской слободы  приобрел  он  себе  домик  с
банькой и садиком, зажил барином. Снова потянуло к стихам, сочинял музы-
ку, свои же романсы и распевал в одиночестве. Екатерина  определила  его
за обер-прокурорским столом в Синоде: императрица нуждалась в своем  че-
ловеке, который бы следил за плутнями персон духовных, чтобы не утаивали
доходов церкви от государства. А беда  подкралась  на  цыпочках,  всегда
нежданная... Как-то, ужиная в кругу близких, Екатерина выразительно пос-
мотрела на Потемкина (настолько выразительно, чтобы ему стало не по  се-
бе). Дальше произошло то, чего он никак не  ожидал:  императрица  слегка
подмигнула ему. Оба они увлеклись, поступая неосторожно.  Алехан  Орлов,
от которого ничто при дворе не укрывалось, приманил Потемкина к себе  и,
загибая пальцы, деловито перечислил все по порядку: чин подпоручика, 400
крепостных душ, две тысячи рублей, сервиз для стола, камер-юнкерство...
   - Вишь, как тебя закидали! А кому ты, ясный наш, обязан за все, думал
ли? Да нам, соколик ласковый, стоит вот эдак мизинчиком тряхнуть-и  тебя
разом не станет... ау-аушеньки!
   Потемкин выпрямился - богатырь перед богатырем:
   - Не пристало мне выслушивать угрозы твои.
   Алехан обнял его за шею, сладостно расцеловал в уста:
   - Дружок ты наш, не гляди на матушку, яко голодный кот на  сырую  пе-
ченку... хвост вьщернем. А без хвоста кому нужен ты?
   Настала зима. В один из вечеров Екатерина играла в биллиард с  Григо-
рием Орловым, а Григорий Потемкин кий для нее  намеливал,  давал  советы
из-за плеча, как в лузу шаром попасть. Фавориту такой усердный  помощник
скоро прискучил:
   - Ежели еще разок, тезка, под руку подвернешься, я тебя палкой в глаз
попотчую... Не лезь! Третий всегда лишний.
   Екатерина капризно подобрала детские губы.
   - А мне третий не мешает, - сказала она.
   Дубовый кий был переломлен, как тростинка.
   - Но я третьим, матушка, не был и не буду!
   Ушел. Екатерина рассудила чисто по-женски:
   - И пусть бесится. Доиграй за него...
   На выходе из дворца Потемкина перехватили  братья  Орловы,  затолкали
парня в пустую комнату и двери притворили.
   - Теперь наша партия, - сказали, в кулаки поплевывая.
   Жестокая метель ударов закружила камер-юнкера  по  комнате.  Потемкин
слышал резкие сигналы, которыми обменивались братья:
   - Приладь к месту! - И перехватило дыхание.
   - Под микитки его! - Кулаки обрушились в сердце.
   - По часам, чтобы тикали! - Два удара в виски.
   Он вставал - кулаки опрокидывали его. Потемкин падал - Орловы  взбра-
сывали его кверху. Спасенья не было. В кровавом тумане, как эхо в  лесу,
слышались далекие голоса:
   - Забор поправь! - Во рту затрещали зубы.
   - Рождество укрась! - Лицо залилось кровью.
   - Петушка покажь! - Из глаз посыпались искры.
   Казалось, бьют не только Орловы, но сами стенки,  -  даже  потолок  и
печка - все сейчас было против Потемкина, и тело парня уже  не  успевало
воспринимать частоты ударов, звучащих  гулко,  будто  кузнечные  молоты:
тум-тум, тум-тум, тум-тум.
   - Прилаживай! - веселился Гришка Орлов. - Бей так, чтобы он, кила си-
нодская, по дворцам нашим более не шлындрал...
   Вечность кончилась. Потемкин не помнил, когда  его  оставили.  Кровью
забрызганы стены, кровь полосами измазала пол, - четверо братцев  потру-
дились на славу, как палачи. Кое-как вышел на площадь, вдохнул легонький
морозец и безжизненно рухнул на мягкий снежок.  Стало  хорошо-хорошо.  А
яркие звезды, протяжно посвистывая, стремглав уносились в  черные  безд-
ны...
   Потемкину лишь недавно исполнилось 24 года!
   Выдержал - не умер! Но с той поры не покидали Потемкина безумные  бо-
ли, от которых не ведал спасения. Нападали они по  вечерам,  вонзаясь  в
затылок, сверлили лобную кость. Просыпался в поту, мятущийся от непонят-
ных страхов, открывал бутылки с кислыми щами, пил прямо из горлышка, со-
сал в блаженстве бродившее пойло.
   - Тьфу! - сплевывал в потолок изюминку.
   Парень врачей презирал, от аптек открещивался; Иван Иванович  Бецкой,
то ли от себя, то ли по чужому внушению" прислал к нему Ерофеича - чудо-
дея знахарства, изобретателя эликсира, бодрой и неустанной жизни. Ерофе-
ич заявился в Слободу и, отставив мизинец с громадным дорогим  перстнем,
похвалялся:
   - Графинь нежных пользовал, прынцсв разных  отпаивал,  и  ты  у  меня
воспрянешь... Вели-ка баньку топить.
   Знахарь месил в горшке серое гнусное тесто, что-то сыпал в него.  Ме-
шал, добавлял, лизал и нюхал. Потемкин нагишом забрался на  верхний  по-
лок. Ерофеич горстью подцеплял  мерзкую  квашню,  обкладывал  ею,  будто
скульптор алебастром, умную голову камерюнкера, обматывал  ее  тряпками.
Потемкин начал пугаться:
   - Эй-эй, зачем глаза-то мне залепляешь?
   - Так тебе книжку-то в бане не читать! Лежи...
   - Все равно! Один глаз не заклеивай.
   Поверх головы Ерофеич плотно насадил глиняный горшок:
   - Вот корона тебе! Сиди, пока дурь не выйдет.
   - А когда она выйдет?
   - Покеда я чаю пью. Ну, сиди...
   Потемкин разлегся на полке, неловко стукаясь горшком об доски. Словно
кузница мифического Вулкана, под ним матово и жарко светились  раскален-
ные камни. Началось неприятное жжение в правом глазу. Решил  терпеть.  А
глаз вдруг начал пылать. Потемкин потянул с головы глиняную макитру.  Но
она была насажена туго. Разозлясь, ударился башкой об  стенку  -  горшок
вдребезги!
   - Ой, ой, маменьки! - сказал Гриша...
   С правым глазом что-то неладное. Торопливо  начал  срывать  с  головы
зловонные тряпки. Поскакал с полка вниз. Сунулся головой в кадушку с ле-
дяной водой. Но лечебная масса уже затвердела - вроде  гипса.  Внезапный
ужас обуял Потемкина.
   Правый глаз его перестал видеть!
   Нагишом он вылетел из бани - почти полоумен.
   Да! Левый глаз, который не был  завязан,  по-прежнему  вбирал  краски
жизни, а правый померк... "Господи, неужто навсегда?"
   Зверем вломился парень в горницу дома своего.
   А там кудесник чай пьет, вареньицем себя лакомит.
   - Ну, держись... - Потемкин схватил автора "элсксира жизни" и,  нисп-
ровергнув, начал сурово уничтожать. Ерофеич чудом вывернулся,  с  воплем
прыснул на улицу. - Не уйти тебе! - настигал  его  Потемкин  гигантскими
прыжками. Голиаф, страшный и одноглазый, несся по  улице  -  по  Большой
Шпалерной. Сбежались люди, схватили его. Одинокий глаз был свирепо обра-
щен к небесам, с которых осыпался приятный снежок.
   - Твори, боже, волю свою... Ах я, несчастный!
   Его повели домой. Босиком он ступал по снегу. Все пропало,  -  плакал
он. - Все... теперь все!
   После этого Потемкин на долгие 18 месяцев заточил себя; ровно ПОЛТОРА
ГОДА отвергал людей, избегал общества, и - уже без него! - миновали важ-
ные для России события... Екатерина первое время спрашивала, куда  делся
ее камер-юнкер, но Орловы убедили ее, что лодырь службою  при  дворе  не
дорожит. Бог с ним!
   - Вольному воля. - И Екатерина позабыла о нем.

   5. НЕ ПЕРЕСТАЮ УДИВЛЯТЬСЯ

   Старый король объезжал свои владения, под колесами с шипением распол-
залась грязища бранденбургских проселков. Парижским  трактатом  закончи-
лась Семилетняя война, а Губертсбургский мир все-таки оставил Силезию за
королем.
   Но... какою ценой заплатила за это Пруссия?
   Хмурый рассвет начинался над пепельными полянами. Открыв дверцу каре-
ты, Фридрих II сказал де Катту:
   - Наверное, такой же пустыней была Германия после набегов Валленштей-
на, и слава богу, что на этот раз дело не дошло до открытого людоедства.
Теперь я не знаю, сколько нужно столетий, чтобы здесь снова распустились
прекрасные гиацинты. Отныне я не король - я лишь врач у постели  тяжело-
больной Пруссии.
   Де Катт спросил его величество:
   - С чего решили вы начать возрождение страны?
   - С армии! Быстрее освоить опыт минувшей войны,  улучшить  подготовку
войск. Старых солдат отпущу по домам, наберу молодых. Да, я утомил своих
неприятелей войною, но я не хочу, чтобы они отдохнули от нее раньше моей
обнищавшей Пруссии.
   - Неужели вы снова хотите воевать?
   - Но другими средствами - дипломатическими...
   Карета тащилась дальше. Взору открывались сгоревшие фольварки, забро-
шенные огороды, пожарища и виселицы, крапива и репейники, пашни были вы-
топтаны в кавалерийских атаках.
   Король вытянул руку, показывая вдаль:
   - Смотрите, де Катт, такое нечасто можно увидеть: две вдовы тянут  на
себе плуг, а ими, как скотиной, понукает сирота мальчик. Я не могу  этим
несчастным вернуть мужей, павших во славу Пруссии, но я могу  отдать  им
раненых лошадей кавалерии.
   Экономный хозяин, Фридрих возами раздаривал  по  деревням  картофель.
Король ел его сам и заставлял есть других.
   - Не морщитесь, - говорил он гостям в Сан-Суси, - в  этом  картофеле,
вареном и жареном, я прозреваю великое будущее...
   Он велел строить новые деревни, осушать болота,  мостить  дороги.  "Я
знаю, - писал король, - что человек никогда не в силах псрсделать приро-
ду, но зато он всегда способен возделать под собой землю, чтобы  прокор-
мить себя и свою семью".
   Министра Финка фон Финкенштейна он спросил:
   - А когда просыпается русская императрица?
   - Говорят, в пять утра.
   - Куда ей до меня! - отмахнулся король. - Я с четырех  часов  уже  на
ногах, и нет даже минуты свободной, чтобы сыграть на флейте. День  начи-
наю с первыми петухами, как сельские бауэры...
   Его навестил поникший банкир Гоцковский, который во время войны  пос-
тавлял королю фальшивые "ефимки". Теперь, уличенный в  преступлении,  он
должен был расплатиться с Россией за финансовый ущерб, нанесенный  русс-
кой казне. Фридрих сказал:
   - В чем дело? Возьми и расплатись.
   - Но я банкрот, - разрыдался Гоцковский.
   - Какое совпадение - я тоже!
   - Так что же нам делать?
   - Давись, а я посмотрю, - отвечал король...
   Он явился в кадетский корпус Берлина, где произнес речь,  воодушевляя
юных выпускников-офицеров:
   - Дети мои! У нас больше нет противников, которые бы  осмелились  на-
пасть на Пруссию, но зато нет и союзников, готовых защитить нас. Служите
честно! Все помыслы - для армии. А я, ваш старый Фриц, еще разок  извер-
нусь ужом, и верьте, что в Пруссии дела пойдут опять как по  маслу...  Я
не бросаю слов на ветер.
   Послом в Россию он направил графа Виктора Сольмса.
   - Вы должны быть там любезны, - наказал король. -  Сейчас  не  таковы
наши дела, чтобы задирать нос. Но только не впутайте меня в войну  из-за
какого-нибудь жентильома Понятовского...
   Сейчас его занимала Варшава! Аудиенции запросил русский посол,  князь
Владимир Долгорукий, и король выслушал его доклад.
   - Благодарю, - кивнул он. - Мне приятно знать намерения вашей госуда-
рыни о делах польских. Я буду поддерживать лишь  ту  кандидатуру,  какую
наметит ваша мудрейшая государыня.
   Долгорукий отписывал Екатерине: "Как  ваше  императорское  величество
имеете партизанов [8] в Польше, так и он (король) имеет своих,  которые,
соединясь, могут и королевство все склонить".
   Пруссия начинала тайное сближение с Россией. Екатерина была терпима к
личным своим недругам.
   - Мои способности скромны, - признавалась она, - посему  я  вынуждена
работать неустанно, как пчела. Панин же половину дня спит, потом  ест  и
развлекается с фрейлинами, утруждая себя на полчаса в  сутки.  Но  любое
дело он проницает насквозь...
   Финансы и политика, политика и финансы - страшная кутерьма бумаг  за-
валивала рабочий стол Екатерины.
   - Никита Иваныч, слышала я, что в Турции с финансами тоже нет  сладу.
Что делает султан, коли ему деньги нужны?
   - Он отрубает голову своему визирю, затем конфискует его имущество  -
деньги, считайте, в казне султана.
   - А если они нужны его гвардии - янычарам?
   - Янычары по совместительству служат  и  пожарными.  Когда  им  нужны
деньги, они подпаливают Константинополь со всех сторон,  а  при  тушении
пожара грабят все, что можно унести.
   - С чего же сыты чиновники султана?
   - О! Для них существует налог "на зубы": население платит за то,  что
во время еды зубы султанских чиновников стираются.
   - Забавно. А ведь вы мой... визирь! Но я  султанша  добрая  и  деньги
стану изыскивать иными путями.
   Наконец Петербург известился о смерти Августа III, - при  этом  импе-
ратрица подпрыгнула, как шаловливая девочка.
   - И как я сейчас прыгаю, - защебетала она, - тако же в СанСуси скачет
от радости король прусский...
   Срочно был зван совет, на котором  престарелый  Бестужев-Рюмин  горою
встал за выборы короля из саксонской династии:
   - Таково уж от Петра Великого заведено, чтобы в Польше  крулем  сидел
немец, и нам тому остается следовать...
   Екатерина прервала его словами:
   - Алексей Петрович, ария твоя исполнена по нотам-саксонским. Извещена
я, что ведешь переписку тайную с Дрезденом! Кого бы ни избирать королем,
но обязательно Пяста. На мое усмотрение,  так  пущай  Адам  Чарторыжский
или... Станислав.
   При имени Понятовского Григорий Орлов взбеленился:
   - Лучше уж тогда литовского пана-кохана Радзивилла! Лучше  уж  гетман
коронный Браницкий, но только не этого...
   Сцена вышла крайне неприличной, и все поняли истоки ярости  фаворита.
Екатерина прекратила скандал - с гневом:
   - Здесь не амуры порхают, а история делается...
   Панин настаивал на сближении с Фридрихом:
   - Уже давно пора от союза со странами католического юга Европы  обра-
титься к лютеранско-протестантскому северу!
   Возникал новый вариант русской политики - "СЕВЕРНЫЙ АККОРД", в  кото-
ром священной Римской империи (Австрии) места не было, а главным козырем
в этом альянсе должна стать Пруссия.
   - Фридрих, - утверждал Панин, - вынужден искать союза с  Россией  или
опять же с Францией, дабы вновь обрести свою прежнюю силу. Ежели мы сей-
час отпугнем короля суровостью обращения, его всегда приголубят в Верса-
ле, а Версаль - не забывайте! - в Турции и Швеции воду  мутит.  Вену  он
тоже противу нас подзуживает. И наконец, - заключил Панин, -  мы  должны
постоянно учитывать, что любое ослабление Пруссии моментально приводит к
усилению Австрии, а для нашего кабинета это нежелательно...
   Между тем корона польская от Августа III переходила к его сыну, Фрид-
риху-Христиану Саксонскому, и Екатерина спросила:
   - А лежал ли в оспе этот молодой человек?
   Ей ответили, что еще не "лежал".
   - Ну, так ляжет... - хмыкнула женщина.
   Зимний дворец изнутри был еще бедновато-пуст, а галерею старых картин
Екатерина раздарила Академии художеств. Уверясь, что с афериста Гоцковс-
кого деньгами ничего не получить, она согласилась  "погасить"  его  долг
картинами.
   - С поганой овцы хоть шерсти клок, - сказала Екатерина и картинами из
Берлина обвесила свои апартаменты, где принимала по вечерам друзей (ком-
наты же называла в шутку "Эрмитажем"). - Лиха беда - начало,  -  хваста-
лась она теперь первым Рембрандтом, первым Хальсом и первым Иордансом...
   Гетман намекнул, что сейчас умирает граф Брюль, ведавший при саксонс-
ких курфюрстах закупкою картин для Дрездена.
   - Похлопочите заранее о покупке картин  брюлевских,  и  будете  иметь
портреты Рубенса, пейзажи Брейгеля, наконец, и Тьеполо - чем плох?  Ваше
величество, покупайте - не прогадаете!
   Не прошло и месяца, как Фридрих-Христиан умер.
   - От чего же умер? - спросила Екатерина.
   - От оспы.
   - Вот видите! Я уже становлюсь пифией...
   Сама же императрица составляла редчайшее  исключение  среди  монархов
Европы - ее лицо не обезобразила оспа. Она скупила всю галерею Брюля  и,
когда комнаты Эрмитажа уже не вмещали собрания картин,  попросила  архи-
тектора Деламота сделать пристройку к Зимнему дворцу-для развески сокро-
вищ... Она понимала, что собирание галереи есть политический акт важного
значения. Пусть в Европе думают: русские финансы  пребывают  в  отличном
состоянии, если она швыряет деньги на покупку картин!
   В эти суматошные дни Букингэм, добившись у нее аудиенции, завел  речь
о продлении прежнего договора, на что Панин небрежно  заметил,  что  ви-
це-канцлер Голицын проект нового торгового соглашения уже  переправил  в
Лондон - для изучения.
   - Но этим проектом, - горячился Букингэм, - Россия окончательно  зах-
лопнула для Англии ворота в Персию.
   Екатерина вмешалась:
   - Если в Лондоне нашу Астрахань называют "воротами", то скоро  Россию
сочтут за "проходной двор", через который Ост-Индская компания  перетас-
кивает свои грузы. А мы не позволим строить в Казани английские корабли,
которые, будучи нагружены русскими товарами, уплывают в  Персию,  а  там
начинают плавать уже под флагом восточных сатрапов. На Каспийском море у
нас свои, и очень старые, интересы...
   После этого разговора Букингэма хватил удар!
   В дипломатических кругах блуждали невероятные  слухи,  якобы  Фридрих
уже развешивает в Познани прусские гербы, а ювелиры  Петербурга  готовят
венчальные короны - для Станислава и Екатерины. Панин  говорил,  что  до
избрания Понятовского желательно  пресечь  вздорные  сплетни.  Екатерина
устроила для послов иноземных "большой выход".  Зимний  дворец,  правда,
еще не был готов для пышных церемоний: здание внутри подверглось перест-
ройке. Во дворце с утра до ночи работали позолотчики, зеркальщики,  пар-
кетчики, обойщики, штукатуры, резчики - все ломалось, все созидалось за-
ново. Екатерина ежедневно виделась с архитектором Жаном Деламотом, спра-
шивала, как идут дела, на что веселый француз отвечал неизменно:
   - В основном я выкидываю ваши стенки в окна.
   - Браво, маэстро, фора!..
   Дипломаты собирались в Аудиенц-камерс, чистый свет струился через вы-
сокие окна, отражаясь в лаковых плитах  драгоценного  паркета.  Облачив-
шись, Екатерина вышла из опочивальни в "Светлый кабинетец", отсюда  она,
как актриса перед выходом на сцену, послушала через кулисы, о  чем  рас-
суждает ждущая ее публика...
   Турецкий посол внушал послу шведскому:
   - России с Пруссией всегда удобно  продраться  к  полякам.  Петербург
станет ратовать за угнетенных православных, а Берлин истощит себя в хло-
потах за лютеран, притесняемых католической шляхтой... Удивляюсь! У вас,
в странах христианских, одна кость на всех - Христос, но глодаете вы  ее
каждый на свои лад.
   Неожиданно берлинский посол Виктор Сольмс сказал  австрийскому  послу
Мерси д'Аржанто:
   - Вы меня, кажется, толкнули, граф?
   Екатерина услышала злорадный смешок цесарца:
   - С чего бы безмятежной и богатой Австрии  толкать  Пруссию,  которая
шатается от слабого дуновения зефиров?
   Екатерина присела, заглянув в щелочку.
   - Уж не рассчитывает лн Вена, что если вы собьете меня с ног, то  мой
великий король вернет вашей императрице  Силезию?..  Господа,  -  взывал
Сольмс к коллегам, - прошу всех засвидетельствовать, что посол Марии-Те-
резии ведет себя крайне непристойно по отношению ко  мне,  послу  короля
Пруссии.
   - Извините, я ничего не видел, - сказал посол Швеции.
   - Я тоже, - отодвинулся французский атташе Беранже.
   Броско сверкнул аграф в чалме посла Турции:
   - Христианская дипломатия вводит новые приемы зондирования обстановки
- толчками и пинками. Я напишу об этом моему султану  Мустафе,  мудрость
которого погружает вселенную в глубочайшую скорбь от собственного  неве-
жества: пусть он посмеется! Но где же русская императрица, которая  сей-
час поддаст нам дыму?
   Турецкое выражение "поддать дыму" равнозначно русскому "напустить ту-
ману". Екатерина расставила руки, и камергеры вложили в  них  скипетр  и
державу. Она подмигнула Панину:
   - Пусть открывают двери. Сейчас поддам дыму...
   С высоты трона она сделала заявление для Европы:
   - По кончине короля польского Августа Третьего  возникли  при  дворах
различных лжи нескладные, якобы мы  намерены,  соглася  себя  с  королем
прусским, отнять от Речи Посполитой провинции некоторые и оныя меж собой
разделить. Такие лжи нимало не заслуживают нашего  просвещенного  уваже-
ния... Да и нет в том нужды, - договорила Екатерина, - чтоб стараться  о
расширении границ империи Российской: она ведь и без того  пространством
своим необозрима!
   - Ну, - непонятно к чему буркнул Сольмс.
   Императрица удалилась в соседние комнаты, где слуги накрыли  кофейный
прибор на две персоны - для нее и Панина.
   - Никита Иванович, я нигде не сбилась?
   - Если б все умели держаться, как ваше величество...
   Екатерина закусила горчайший кофе пти-фуром.
   - До времени, пока Понятовский короны не восприял, не станем спешить,
союз наш с Пруссией скрепляя. Лучше я завтрева "Ироду" треклятому  пошлю
курьера с арбузами астраханскими...
   Раздался грохот: это весельчак Деламот разломал очередную  растрелли-
евскую стенку. Простор нужен, простор!
   Когда посол Долгорукий доставил арбузы в заснеженный СанСуси,  король
выбрал самый крупный, подбросив его к потолку.
   - Что может быть мудрее вашей справедливой монархини,  которая  одной
рукой раздаст арбузы, а другой  наделяет  коронами  счастливых  любовни-
ков... Не перестаю удивляться!
   Опережая события, Фридрих переслал Понятовскому прусский орден Черно-
го Орла, обычно даваемый лишь царствующим особам.

   6. НУЖДА ВО ВНИМАНИИ

   Екатерина уже не одну ночь мерзла на улицах, сама себя презирая:  им-
ператрица российская, она, как последняя мещанка, стерегла в подворотнях
загулявшего муженька, и даже не мужа - любовника! Лейб-кучер перебрал  в
руках заледеневшие вожжи:
   - Эх, матушка ты моя! Вожу я вот тебя по трактирам разным и думаю: до
чего ж ты у нас на любовь невезучая. С первым своим не ладила, да и вто-
рого нашла не сахарного...
   - Помолчи хоть ты, Никита, - ответила Екатерина.
   Наконец из подъезда дома Неймана выкатилась на  мороз  пьяная  ватага
гвардейцев и актрис итальянской оперы. Екатерина сжалась  внутри  саней,
боясь, как бы ее не признали за гулящую бабу из Калинкиной деревни.  Ор-
лов грузно плюхнулся в сани подле нес. Никита был кучер опытный -  сразу
нахлестнул лошадей.
   - Катя, - начал тискать ее Орлов, - душа моя. Рада?
   - Пусссти, варррвар... пахнет! Пфуй...
   Вот и Зимний - приехали. Орлов занимал комнаты в  первом  этаже,  над
ними располагались покои императрицы, их соединяла  винтовая  лестничка.
На пороге своих комнат женщина сбросила  шубу,  меховая  шапка  полетела
прямо в циферблат "рокамболей".
   - Уже два часа ночи! - разрыдалась она. - Ты нагулялся, пьяница,  те-
перь будешь спать до обеда. А я в пять утра должна сидеть  за  делами...
Что ж ты делаешь со мною, проклятый?
   - А кто во всем виноват? - повысил голос Орлов. - Если бы  пошла  под
венец со мною, все было бы у нас иначе...
   Екатерина схватилась за голову:
   - Только не устраивай мне сцен ревности! Даже лакеи давно спят. Дай и
мне наконец поспать хотя бы эти последние три часа...
   В пять утра (за окнами еще темнота) новый генерал-полицмейстер  Чиче-
рин заставал Екатерину с первой чашкой кофе в руках, возле ног  ее  гре-
лась собачонка, следовал доклад о базарных ценах. Самое насущное - хлеб,
дрова, мясо, треска. В случае повышения цен Екатерина сразу приказывала:
   - А куда смотрит полиция? Если кто вздумает продавать хоть на копейку
дороже, таких наживщиков штрафовать жестоко...
   Полицейскими мерами она удерживала стабильность цен на столичных рын-
ках. Затем явился генерал-прокурор Вяземский, и она спросила,  как  дви-
жется следствие по делу Салтычихи.
   - А никак! Истину в открытии зверств своих  Салтычиха  загородила  от
правосудия тушами свиными, бочками с маслом коровьим, гусями да  утицами
жирными, позатыкала рты мешками с мукою, а иным судьям  на  Москве  даже
крыши железом покрыла.
   - А ты на что, князь? Узнай, правда ли, будто Салтычиха груди женские
отрезала, жарила на сковородках и ела их с  любовником  своим  Тютчевым?
Поторопись: мне казнь над этим извергом необходима  для  внедрения  спо-
койствия в государстве...
   Пришел и вице-канцлер Голицын, сообща рассуждали, как жестоко  разру-
шено финансовое равновесие страны. Уже сама стоимость металла, вложенно-
го в деньги, превышала ту ценность, которая на монетах была  обозначена.
От этого абсурда Россия терпела неслыханные убытки:  стоило  рублям  по-
пасть за рубеж, как их пускали в переплавку, и тогда  полученный  металл
давал иностранцам прибыль более ощутимую, нежели наличие русской валюты.
Екатерина сказала, что остался последний выход - деньги бумажные.
   - Ассигнации? - перепугался Вяземский.
   - Да. Где вот только бумаги взять?
   Голицын напомнил, что в Красном Селе фабричку содержит англичанин Ри-
чард Козенс, но бумагу он выпускает только писчую.
   - Вот и хорошо, что фабрика подальше от столицы: проще тайну хранить.
Передайте Козенсу, чтобы сразу начинал опыты.
   - Ах, ваше величество! - вздохнул вице-канцлер. - Неужто вы  полагае-
те, что найдется такой олух на Руси, который бы медь или серебро  согла-
сился на бумажки менять?
   - Привыкнут, князь. Люди ко всему привыкают...
   К полудню, когда она уже была измотана до предела, появлялся  румяный
и здоровый Гришка Орлов, сладко потягиваясь:
   - Похмелиться мне, што ли?
   Екатерина пыталась увлечь фаворита своими заботами. Не так давно  она
издала манифест, призывая народ заселять пустующие черноземы за  Волгою,
где трава росла выше всадника, где скакали миллионные табуны диких лоша-
дей и тарпанов. Но Россия встретила ее призыв гробовым  молчанием:  кре-
постное право удерживало людей за помещиком, за привычным тяглом. Не бы-
ло людей, где взять их?
   Екатерина сунула в руки фаворита книгу:
   - Изучи трактат маркиза Мирабо об умножении народном!
   Этим она привела Гришку в игривое настроение:
   - Каким способом народ умножать, и без маркиза хорошо знаю.  А  ежели
ты позабыла, так я тебе сейчас напомню...
   Гибко извиваясь, словно змея, она ловко выкрутилась  из  его  сильных
объятий, треснула Орлова книгою по лбу:
   - Читай, балбес! Хоть что-нибудь делай...
   Томик Мирабо оказался заброшенным за канапе.
   - Ломоносов писал об умножении народном лучше маркиза! Вот  послушай,
каким побытом можно степи заволжские заселить: "Мы в состоянии  вместить
в свое безопасное нсдро целые народы и довольствовать всякими потребами,
кои единаго только посильнаго труда от  человсков  ожидают..."  Подумай,
Катя!
   Но сам-то Ломоносов не пришелся ко двору.
   Из разноцветных кусочков смальты он составил мозаичный портрет Григо-
рия Орлова, понимавшего то, чего порою не могла понять Екатерина.  Да  и
сам-то фаворит императрицы напоминал ученому мозаику, собранную из  час-
тичек добра и зла.
   Блажен родитель твой, таких нам дав сынов:
   Не именем одним, но свойствами орлов!
   Будем знать: в сложном времени и люди сложные...
   Ученый болел. Он был одинок. Яркая звезда Ивана Шувалова  закатилась:
меценат уехал вояжировать вдали от родины, ибо с Екатериной не ладил.  А
жестокий век имел свои законы: ни поэту, ни ученому без мецената не про-
жить. Особенно тяжело, когда нет поддержки при дворе...  В  эту  трудную
для Ломоносова пору Григорий Орлов протянул ему руку, и ученый не отверг
искреннего пожатья всемогущего фаворита.
   Была уже весна 1764 года. Иван Цильх, шурин Ломоносова, открыл бутыл-
ки с английским портером и удалился на цыпочках. Орлов с Ломоносовым го-
ворили о картинах из русской истории, которыми граф хотел украсить  свои
дворцовые антресоли. Фаворит был при шпаге, Ломоносов не  расставался  с
палочкой. Его полные губы все чаще складывались теперь в усмешку - почти
трагическую. Орлов разбирал на столе "продуктовые" карты Отечества: эко-
номика занимала ученого, на каждый продукт заводил он особую карту. Рос-
сия была хлебной, льняной, лапотной, рогожной, хомутовой, квасной,  сер-
мяжной, пеньковой, медовой, пряничной, вениковой,  меховой  и  рыбной...
Орлов встал и прошелся гоголем:
   - Хорошо бы матушку к тебе залучить.
   - Скушно ей у меня покажется.
   - Веселить - моя забота, - засмеялся Орлов.
   - Она не ты, - ей пива не набулькаешь.
   - Щами угости! Непривередлива-все ест...
   Ломоносов расправил на  груди  халат,  расшитый  анютиными  глазками,
поскреб пальцами бледную грудь.
   - На балкон бы, - сказал. - Покличь слуг.
   Тело отекло, ноги опухали, ходил с трудом.
   - А мы сами! - сказал Орлов и, легко оторвав кресло с Ломоносовым  от
пола, бережно вынес его на балкон.
   Перед великим мудрецом РОССИИ пробуждался  весенний  сад.  Вздрагивая
крупным телом, повторял он как бы в забытьи:
   - Жаль... очень жаль... не все успел...
   Прощаясь, он просил не забывать о Леонарде Эйлере:
   - На русских хлебах вырос, а в Берлине сейчас, ежели  слухам  верить,
ему живется несладко: король-то прусский - сквалыга!
   Орлов отъехал ко двору - исполнять свои "функции".
   Любитель чистых муз, защитник их трудов,
   О взором, бодростью и мужеством Орлов!
   В крещенские морозы фаворит заливал бомбы  водою,  выбрасывал  их  на
улицы и радовался, как ребенок, когда ночью они  громко  взрывались.  Он
перепортил шелковые обои в спальне Екатерины,  пытаясь  извлечь  из  них
электрические искры. Наконец, громадный запас электричества он обнаружил
в самой Екатерине - голубые искры сыпались из ее волос, когда она расче-
сывала их в темноте, а между простынями ее постели слышалось легкое пот-
рескивание. Екатерина сделала его генерал-фельдцейхмейстером и теперь не
ведала покоя, когда Орлов на полигонах испытывал орудия. Он закладывал в
них столько пороха, что пушки разносило в  куски,  прислугу  калечило  и
убивало, а с него - как с гуся вода.
   - Неутомимый лентяй, - точно определила Екатерина.
   Своей подруге Прасковье Брюс она признавалась, что по-женски  глубоко
несчастна и здоровая красота Орлова  ее  не  тешит,  ибо  этой  красотой
пользуется слишком много других женщин.
   - Он дарит мне бриллианты, а почему  бы  и  не  дарить,  если  некуда
деньги тратить? Мне бы хоть кто травинку сорвал, но от  души.  Не  любви
даже прошу - внимания. Самого простого...
   Она спросила Панина, как он относится к многоженству.
   - Ваше величество, я только затем и остался холостяком,  чтобы  окру-
жать себя множеством разных женщин.
   - Спросила не смеха ради! Наши миссионеры крестят иноверцев в правос-
лавие, которое единоженство приемлст. Мусульман же, я думаю, не  надобно
и крестить, ибо Аллах многоженство одобряет, и нам, русским, с того  не-
малая прибыль в населении будет.
   Разговор этот неспроста. Еще в пору наивной младости Екатерина  писа-
ла: "Мы нуждаемся в населении. Заставьте, если  возможно,  кишмя  кишить
народ в наших пространных пустынях". XVIII век породил идею об умножении
населения. Об этом сочиняли трактаты, дискутировали в  салонах,  филосо-
фы-энциклопедисты усматривали в  людской  многочисленности  избыток  до-
вольства, основу развития торговли и финансов. Даже войны  зачастую  ве-
лись не столько ради обретения новых земель, сколько из-за людей, живших
на захваченных землях... Екатерина мыслила в духе своего времени:
   - Надо бы на черноземы наши безлюдные приманить несчастных из Европы,
пусть едут и селятся за Волгою...
   Но однажды, возвратясь от Ломоносова, Орлов застал Екатерину в  угне-
тенном состоянии и спросил - что, опять Польша?
   - Нет, Украина! Подумай, гетман Разумовский в  Батурине  вознамерился
престол для себя наследственный ставить.
   - Или захотелось ему Мазепою новым стать?
   - А я ведь перед гетманом всегда вставала...
   Это было сказано с душевным надрывом!

   7. ПОКОЯ НЕ БУДЕТ

   Смоленский пехотный  полк  под  шефством  генерала  РимскогоКорсакова
квартировал в Шлиссельбуржском форштадте,  исправно  неся  при  крепости
службы караульные, и в этом полку служил неприметный подпоручик  Василий
Мирович - из шляхты украинской. По делам хлопотным он  почасту  бывал  в
Петербурге, желая, чтобы персоны знатные его своим вниманием не  остави-
ли... Сунулся он и в Аничков дворец, умолил явить его пред  светлые  очи
гетмана графа Кириллы Разумовского, которому и жаловался:
   - Когда матушку-государыню на престол возводили, я ведь тоже со всеми
волновался, тоже "виваты" орал.
   - Все орали, - отмахнулся гетман небрежно.
   - Так другие-то за крик свой алмазами засверкали, а я  как  был  гол,
так и остался. Поверьте, гетман ясновельможный, что иной день  даже  та-
бачку курнуть нельзя... Хоть бы именьишка на Украине вернули - те самые,
что у деда моего поотнимали.
   Разумовский спросил - уже с интересом:
   - А ты, хлопец, не из тех ли Мировичей, которые  с  гетманом  Мазепою
переметнулись у Полтавы к королю шведскому Карлу?
   Пришлось сознаться - тот самый:
   - Все отняли у нас, одну фамилию оставили, и за фамилию страдаю  тяж-
ко. Но повинны ли внуки за грехи дедов своих?
   Гетман рассудил за благо так отвечать:
   - Вроде бы и неповинны, да ведь ехиднин сын всегда норою ехидны  пах-
нет. Земляк ты мне - не кацап, верно. Как же помочь тебе? Пока  молод  -
не теряйся. Другие-то, сам видишь, фортуну за чупрыну схватят и тащут...
Ты тоже-старайся!
   - Да как схватить-то ее за чупрыну?
   - А... не знаю. Хватай! Пан или пропал...
   Вскоре гетман отбыл на Украину, а Мирович составил "слезницу" на  имя
господ сенаторов, чтобы вернули дедовские поместья, а его самого почита-
ли за древность рода. О преступлениях  своего  деда  офицер  сознательно
умолчал... Но об этом был извещен Никита Иванович Панин, который и  выс-
казался в Сенате:
   - Поощрять потомство изменническое не надобно.  От  сей  фамилии  уже
много пакостей было. Двое Мировичей еще при Елизавете из сибирской ссыл-
ки тягу дали: один в Польшу подался, другой в Швецию, третий Мирович из-
давна в Бахчисарае торчит, где татар противу нас  подначивает...  Ну  их
всех к бесам! Впрочем, - рассудил Панин, - я не  стану  перечить,  ежели
мсморию сего бедного офицера переслать на апробацию ея величества.
   ...А владения гетмана были почти королевские!
   Батурин - столица гетмана. Городишко славный, он уютно раскинулся  на
берегу Сейма, воды которого чисты и благоприятны для здравия. Но плясать
гопака на улицах воздерживайся. Уже бывало не раз: топнет  дед  ногою  в
веселье - земля под ним развернется-треск, шум, пылища!  -  и  не  стало
плясуна на площади. Провалы в Батурине - дело привычное. Однажды  в  ба-
зарный день целая арба с арбузами под землю уехала. Почва под  Батурином
пронизана подземными коридорами, будто тут трудились громадные кроты. То
выявится народу бочонок со старым золотом, то  откроется  застенок,  где
вперемешку со скелетами разбросаны звенья цепей и пытошные  инструменты.
Здесь когда-то доживал стареющий лев вольности - Богдан Хмельницкий, уже
поседевший и обрюзглый, успокоясь в третьем браке  с  Филиппихой,  после
того как повесил на браме вторую жену заодно с казначеем. Еще дает могу-
чую тень старый дуб, под которым гетман Мазепа распевал злодейские  арии
перед красавицей Матреною Кочубей; царил тут и всесильный Алексашка Мен-
шиков, на эти сладкие земли зарился и фельдмаршал Миних... Над белой ки-
пенью вишневых садов Батурина веяли душистые ветры истории!
   Гомонила Украина, ох как долго она гомонила... Гомонила Правобережная
- польская, и там, меж резиденций шляхетских, в мареве грушевого цвета и
полян медоносных, скакали, бряцая саблями, непокорные чубатые  хлопцы  -
гайдамаки. Гомонила и Левобережная -  русская,  где  исподволь  копилось
давнее недовольство старшиной  хохлацкой,  которая  крепостила  казаков,
превращая их в "быдло" землепашное. Нет покоя на Украине  -  нет  его  и
долго еще не будет!
   Восемь неаполитанских лошадей,  запряженных  в  карету,  остановились
возле батуринского дворца столь дивного, какого иные  короли  не  имели.
Малиновый бархат выстелил дорогу от кареты до  подъезда.  Кирилла  Разу-
мовский обнял жену, расцеловал дочек, на шее отца повисли сыновья.  Поз-
ванивая кривою турецкой саблей его встретил в дверях запорожец.
   - Вольготно ль на Гетманщине живется?
   Казак поднес Разумовскому чарку с горилкой:
   - "Вербунки" зачались в пикинерах, а вербованные гвалтят, что не мос-
кали. И понимают роки минувшие, когда жилось не так, а  каждый  казак  -
сам себе голова...
   Вечером мужа навестила гетманша Екатерина Ивановна, из роду  Нарышки-
ных (родственница покойной Елизаветы Петровны).
   - Я давно заметила, как увивался ты,  друг  мой,  возле  подола  этой
мерзкой Екатерины, но прощала тебя, Кирилл. А теперь сведала я, что гре-
хи твои дальше тянутся - еще с Елизаветы!
   Разумовский отвлекся от изучения планов университета, который  мечтал
основать здесь, в резиденции своей.
   - Откуда взялась клевета сия? - удивился гетман.
   - В замке Несвижском у литовского гетмана Радзивилла твоя дочь прожи-
вает на хлебах панских и зовется везде дочкой "казацкого гетмана и  Ели-
заветы" - разве не твоя блуда?
   Разумовский беззаботно расхохотался:
   - Какая чушь! Все мои дети - это твои дети.
   Жена, не поверив, собралась к отъезду:
   - И заберу с собою детей. Живи один...
   Одним замахом сабли гетман уничтожил сервиз на столе:
   - Дура! Оставь хоть одного - Андрия.
   Оскорбленного отца навестил Андрей - подросток удивительной  изящнос-
ти, но с лицом узким и хищным. Что-то иезуитскинеприятное (но очень  за-
манчивое) светилось в широко расставленных глазах  любимого  гетманского
отпрыска.
   - Как погода в Фонтенбло? - спросил отец.
   - Жаль было уезжать. Столько винограду...
   Андрей подкинул в руке булаву гетманскую.
   - Не тяжела ль? - усмехнулся отец.
   - Чересчур легка, папенька...
   Сын сказал, между прочим, что несколько сотен мужиков  из  гетманских
поместий на Дон и Яик бежали. Гетман в ответ лишь слабо шевельнул мизин-
цем с рубином в перстне:
   - Батька в Батурине хорош, но матка-воля еще лучше!
   В гетмане еще говорила крестьянская кровь. Он раскрыл шкатулку из па-
хучего заморского дерева, в которой свято хранил свирель пастушью и бед-
няцкий кобеняк.
   - Вот, - показал их сыну, - не забывай, что твоя генеалогия произошла
от сих атрибутов простонародных. В твои годы я о Фонтенбло и  не  слыхи-
вал. А ты заодно с королем Франции диету виноградную соблюдаешь... Драть
бы тебя-вожжами!
   - Тебе и не следовало знать, - дерзко отвечал Андрей. - Но я ведь  не
пастух, а граф и сын гетмана. - Он снова потянулся к булаве.  -  Если  в
Европе плюгавые области, не больше  Батурина  нашего,  своих  курфюрстов
имеют, то Украина сама по себе столь велика, что способна знатной держа-
вой стать, дабы от петербургских окриков по ночам не вздрагивать.
   - Эге! - сказал гетман, смекая.
   - Эге, - повторил сын. - Зачем мне помнить о свирели твоей, о кобеня-
ке мужичьем? Другое вспоминается в темные ночи батуринские: гетману Бог-
дану Хмельницкому наследовал сын его - Юрка!
   ...Екатерина получила две челобитные: из Глухова - от старшины казац-
кой, из Батурина - от гетмана казацкого; всюду речь была одинакова - бу-
лаву гетманскую сделать наследственной в роде графов  Разумовских,  -  и
Екатерина была возмущена:
   - Скоро короноваться пожелают, а затем - прощай, Украина! Боже мой, -
терзалась она, - и перед этим человеком я, как девчонка,  всегда  первой
вставала...
   Бумаги по делу о гетманстве она сложила в особый пакет, сверху  кото-
рого начертала: ХРАНИТЬ В ТАЙНЕ. Первый удар нанесла не гетману,  а  его
жене, появившейся с детьми в Петербурге.
   - Сударыня моя, - сказала Екатерина с ненавистью, - в пути вы по сот-
не лошадей брали на станциях... даром! А в Яжелбицах  дворня  ваша  нас-
мерть ямщика прибила и озорничала в дороге, как хотела. Я лишаю вас пра-
ва при дворе моем бывать...
   Вяземского она встретила словами:
   - Россия едина и неделима! - И указала генерал-прокурору:  любое  по-
ползновение к самостийности  украинской  в  корне  пресекать,  -  Богдан
Хмельницкий иные примеры дружбы подавал - не такие, как Разумовский.
   Она повелела гетману срочно вернуться в столицу. Дела польские услож-
нялись, и можно было ожидать воины.
   - Мне бы пять лет! Еще пять лет мира... о-о-о!
   Рука Екатерины не поднималась ратифицировать договор с Пруссией.  По-
литически - да, союз с Пруссией был для России  выгоден,  а  морально  -
русский народ не мог одобрять союз с королем прусским... Но иного выхода
императрица найти не могла! В апреле 1764 года Панин получил от нее  за-
писку: "Кончайте скорее союз с королем прусским, а не то, я думаю, дадим
маху".
   - Швеция рядом, со стороны турок небезопасно, а  Крым-Гирей  покупает
пушки французские... Все! - сказала Екатерина, отбрасывая перо. - Я свое
дело сделала...
   Панин доложил ей, что приставы при царе Иоанне, Власьев и Чекин,  из-
нылись в Шлиссельбурге, отставки молят.
   - Не велики баре... потерпят.
   Примчавшись из Батурина, гетман кинулся к ней.
   - Не пускать! Сначала пусть булаву сложит...
   А через два дня после ратификации договора с Фридрихом,  просматривая
ворох челобитных, она задержала внимание на прошении подпоручика Василия
Мировича, который плакался на нужду несчастную; он писал,  что  три  его
сестры "в девичестве на Москве странствуют и на себе  всю  бедность  как
перед сим сносили, так и пононе носят..." Григорий Орлов валялся на  ка-
напе, забавляясь с попугаем, давал птице клевать свой палец.
   - Гриша, ты Мировича знаешь ли?
   - Не! - отвечал фаворит рассеянно. - Правда, тут недавно какой-то Ми-
рович на куртаг во дворец ломился. Кричал, что он роду знатного и танце-
вать право имеет.
   - А ты что?
   - А я, матушка, как всегда. Развернулся - бац в  соску!  Танцевальщик
сей сажен восемь по земле носом вальсировал...
   Екатерина затачивала плоский богемский карандаш.  Придворный  арап  в
белой чалме распахнул двери, пропуская Панина.
   - Ну? Опять сюрпризы?
   - Дела польские - дела неотложные.
   - Я так и думала. Нет мне покоя...

   8. ПАНЫ КОХАНЫ

   Печалью веяло от равнин славянских, на которых разместилась (от  Бал-
тики до Карпат) великая Речь Посполитая, республика с королями  избирае-
мыми. Путешественник, следуя шляхами коронными, встречал убогие корчмы и
каплицы, распятья на развилках дорожных. Крестьяне польские обнажали го-
ловы перед каждым путником, бормоча испуганно: "Хвала Иезусу!" - и  про-
езжий удивлялся: за что этим людям благодарить бога? В самом деле  -  за
что? Нигде в мире не было столь жестокого порабощения, как в  Польше,  и
потому народ никак не участвовал в судьбах  "ойчизны".  Лучшие  же  люди
Польши давно говорили так: "Что бы ни случилось с Польшею, все равно ху-
же того, что есть, уже никогда быть не может". Зато слишком горячо боро-
лись за права шляхетские сами же паны. Тоже нищие, но жадные и  суматош-
ные, они продавали на сеймах голоса любому магнату, лишь бы сегодня  за-
валиться спать сытым и пьяным. Каждый шляхтич - клиент  магната,  а  все
его клиенты - уже клиентела. Жупан да сабля - вот и все богатство  ляха.
А клочок земли таков, что  собака,  лежащая  посреди  панских  владений,
хвостом взметает пыль на земле соседа. Но зато у  шляхтича  есть  права:
магнат, желающий высечь клиента, прежде раскладывает под ним дорогой ко-
вер. А потом клиент садится за стол с магнатом, как равный с равным,  и,
окуная усы в мед, кричит о вольностях шляхетских:
   - Речь Посполитая сильна раздорами!..
   Каждый магнат мечтал быть крулем, каждый закупал голоса  шляхты,  все
копили ядра и порох. Сейчас была авторитетна "фамилия"  Чарторыжских,  а
племянник их - Станислав Понятовский. Против них  -  грозный  старец  Ян
Климентий Браницкий, гетман коронный, а племянница Браницкого - жена ли-
товского воеводы Радзивилла. Именно тогда в моду и вошла поговорка:
   - Круль - в Варшаве, Радзивилл - в Несвиже...
   Итальянские зодчие оживили этот уголок Белой Руси увядающим  дыханием
ренессанса, над тихими водами застыли замки, мосты и брамы. Через непро-
лазные болота ведут в Несвиж гати, выстланные  бревнами;  случись  опас-
ность - мостовые вмиг убираются, и неприятель с воплями погибает в  топ-
ких трясинах. Жесток и прихотлив, красочен и преступен этот  заколдован-
ный мир - мир литовского магната... А вот и сам князь Радзивилл, по име-
ни Карл, по прозванию  рате  Косбапки.  Десятипудовый  враль,  обжора  и
пьяница, который мог бы потягаться с самим Гаргантюа, он носил "мешок" -
литовский жупан, носки его сапог были задраны стручками, а большую  бри-
тую голову украшал оселедец - на манер запорожского.  Радзивилл  выпивал
по семь бочек вина в неделю!
   - А что мне крули варшавские? Я сам круль.
   При этом клиентела гремела саблями и куфелями:
   - До чего же скромен наш воевода!
   Это без лести - да, скромен. Польша едва могла собрать армию в 15 000
солдат, а Радзивилл свистнет - и в поле выезжали сразу 25 000 всадников.
Радзивилла по-королевски окружали камергеры,  шталмейстеры,  виночерпии,
ловчий, кофишенки... За стол он сажал сразу по тысяче клиентов!
   Свежий весенний ветер задувал в распахнутые окна  несвижского  замка,
Радзивилл принимал сегодня  епископа  вилснского  -  князя  Игнация  Ма-
сальского. Полбочки уже было выпито воеводой, он безбожно  врал  гостям,
что вчера получил письма от двух закадычных приятелей:
   - От Мольера и от Сирано де Бержерака.
   - Так они давно умерли, - пискнул кто-то.
   - Не пора ли тебя, умника, в окно выкинуть? - отвечал Радзивилл. -  Я
сам знаю, что мои приятели сдохли. Но я же не виноват, что письма от них
завалялись на виленской почте...
   В подвалах работали насосы, перекачивая содержимое винных погребов на
верхние этажи замка, куда и вливалась винная река. Но она не могла зато-
пить помещения: плещущий хмелем водопад тут  же  перемещался  в  желудки
клиентов, которые осушали полуведерные куфели.
   Радзивилл обглодал телячью ногу и бросил ее под стол.
   - А вот, панове-коханы, помню, как англичане не  могли  справиться  с
Гибралтаром [9] и позвали меня на помощь. Я, конечно, не  отказал  им  в
этой мелкой услуге. Но когда вскочил на крепостной бруствер и оглянулся,
то увидел, что сижу на передней части кобылы, а задняя,  оторванная  яд-
ром, уже валяется во рву. Епископ, - спросил он Масальского, - ты  разве
не веришь?
   - Почему же не верить? - отвечал Масальский. - Конечно, верю. Но точ-
но не помню, как было дело под Гибралтаром дальше, потому что в это вре-
мя я уже лежал намертво убитый...
   ...В этом замке литовского воеводы бродила неуловимая  женская  тень.
Красавица с тонкими чертами лица, вся в черных одеждах, она ловко  укло-
нялась от пьяных объятий панов, в громадной библиотеке Несвижа незнаком-
ка листала старинные хроники.
   Никаких документов о ней - остались только легенды.
   Не из-за нее ли и поссорилась чета Разумовских?
   Проспавшись, Радзивилл узнал  от  рефендаря,  что  епископ  укатил  в
Вильно, где и собрал для себя громадную клиснтелу.
   - Уж не хочет ли помогать "фамилии"?
   - Хуже того! - отвечал рефендарь. - Князь-епископ ратует за этого фа-
та Понятовского, которого (помните?) покойный Август Третий Саксонский с
таким трудом вырвал из когтей русской Мессалины...
   Бурей пронесся регимент князя Радзивилла до Вильно, топча в  деревнях
поросят, гревшихся в весенних лужах, а заодно калеча  и  всех  прохожих.
Нагайками разогнали  клиентелу  епископа,  а  Радзивилл  перечислил  Ма-
сальскому епископов Литвы за четыре столетия, которые были вырезаны, за-
душены и отравлены его предками.
   - Если ты решил и дальше впутываться в политику, - сказал он,  -  так
прежде подумай, что я не пожалею мешков  с  золотыми  дукатами,  а  папа
римский, старый друг нашей  благородной  фамилии,  охотно  разрешит  мне
убийство еще одного виленского епископа...
   Колокольный набат провожал их: Вильно утопал в звоне церковной  меди,
зовущей горожан дать отпор несвижским разбойникам.  На  пути  к  Варшаве
гетман Огинский выставил свою артиллерию -  они  ее  опрокинули;  Сапега
бросил на Радзивилла свою кавалерию - они ее  посекли  саблями.  Рвались
дальше - на Варшаву, чтобы подкрепить клиентелу гетмана Браницкого...
   Прискакав в Варшаву, воевода виленский  остановился  в  доме  гетмана
Браницкого, оба они вышли на балкон, внизу собрался народ,  и  Радзивилл
поднял куфель с вином, провозглашая:
   - Мессалина русская желает навязать нам в крули любовника  своего,  а
он совсем не из рода Понятовских! Я-то уж знаю точно: это  некий  Циолэк
из местечка Понятовы... Разве он уже не сидел в Бастилии за долги? А те-
перь кормится от подачек русского посла. Я вам, ляхи, скажу всю  правду:
Циолэк-Понятовский переписывается с Вольтером, он за деньги жил со  ста-
рухой мадам Жоффрен, из Парижа им управляет рука безбожника Дидро, кото-
рый сочинил такую Энциклопедию, что ее даже в руки-то  брать  страшно...
Теперь подумайте сами - разве это круль?
   Осушив куфель, он закусил вино святою облаткой.
   В периоды "безкрулевья" конвокационный сейм  собирался  для  избрания
короля, чтобы затем на сейме  элекционном  утвердить  его  коронацией...
Адам Чарторыжский сказал племяннику:
   - Стась! Я получил письмо от русской императрицы, которая обеспокоена
поведением Сераля султанского. Турция  подозревает  в  твоем  выдвижении
Екатерину, и Мустафа Третий не согласится на твою кандидатуру,  пока  ты
не будешь женат... Оглядись, Стась! Любая красавица Варшавы не откажется
стать королевой.
   Понятовский был потрясен тем, что Екатерина согласна видеть его жена-
тым, но еще не терял надежды на счастье с нею.
   - Нет, - отвечал он дяде, - без самой Екатерины  польская  корона  не
имеет для меня никакой ценности, и я верю, что рано или поздно  она  все
равно станет моей женой.
   - Безбрачием ты осложняешь свою конвокацию! Смотри, как бы из-за тво-
его упрямства Турция не начала войну с Россией, в этом случае Петербургу
станет не до нас, и наша "фамилия" будет растоптана Браницкими и  Радзи-
виллами...
   Предвыборные сеймики завершились почти мирно (в драках погибло  всего
40 человек), и сейчас Варшаву заполнило панство, наехавшее ради открытия
сейма. Магнаты спешно заделывали окна дворцов, превращая  их  в  бойницы
для обстрела противника. Слышался звон стекол, - в разбитые окна высовы-
вались жерла "частных" пушек. Браницкий поставил свои полки под Варкой.
   - Польша сильна раздорами! - горланили пьяные.
   Русские войска, победители Фридриха II, возвращавшиеся домой, не вхо-
дя в Варшаву, стояли в Уяздове и на Солце. Коронный гетман  Браницкий  и
рате Коспапки Радзивилл протестовали:
   - Пока они не уйдут, сейм не откроется...
   Их богатая клиентела называла себя "патриотами".  Чарторыжские  подс-
тавляли свои кошельки под золотой ливень, проливавшийся из Петербурга, а
"патриоты" лопатой гребли деньги из французского посольства. Не измерить
пролитой в эти дни крови, разбросанного по вертепам золота  и  неистовых
криков о мнимой вольности! Уже сверкали в прениях сабли, во время диспу-
тов пули четко барабанили по нагрудным панцирям... Чтобы сорвать  работу
сейма, "патриоты" ушли сами и увели за собой клиснтелу - в замок  Пясеч-
не, где жил Браницкий, и тогда сейм объявил Браницкого лишенным прав,  а
коренным гетманом стал Адам Чарторыжский.
   Понятовский горячо и страстно заверял депутатов:
   - Обещаю вам хранить все вольности шляхетские...
   Браницкий уже собирал первую боевую конфедерацию:
   - Помните, ляхи, что великая императрица Мария-Терезия не откажет нам
в помощи... Скачите в Вену, и пусть ее канцлер Кауниц спешно посылает  в
Польшу свои войска!
   Трагедия великой нации уже определилась, но польский народ  неповинен
в безумном ослеплении шляхты.

   9. ПОЛИТИКА И ПОЛИТИКИ

   Австрийский канцлер князь Венцель Кауниц готовился  к  докладу  своей
повелительнице. С помощью крохотных подвижных зеркал он тщательно осмот-
рел полость рта, благовонным эликсиром уничтожил дурной запах. Ему  при-
несли депеши, предварительно изученные его секретарями, чтобы -  не  дай
бог! - там не встретились слова "смерть" или "оспа". Канцлер долго  бро-
дил от окна к окну, сравнивая по градусникам показания наружной темпера-
туры воздуха. Пора ехать! Натянув парик, Кауниц несколько раз пробежался
вдоль шеренги лакеев, осыпавших его пудрою с пушистых кистей, -  канцлер
был автором этой церемонии равномерного нанесения пудры на  голову,  чем
ужасно гордился.
   - Достаточно, - сказал он, велев подавать карету.
   Мария-Терезия не ждала его сегодня, а ее  муж,  германский  император
Франц, растолковал Кауницу, что жена молится на  гробах  своих  предков,
умерших от оспы, - и это Франц сказал нарочно,  чтобы  позлить  канцлера
(который страшился и смерти и оспы). Однако,  желая  остаться  вежливым,
князь осведомился у Франца о драгоценнейшем здоровье  его  благочестивой
супруги.
   - Не знаю, - отвечал тот, нагло зевая. - Я ведь последнее время  имею
дело с нежной княгиней Ауэрспейг...
   Пол залы разверзся, образовался страшный  провал.  Заскрипели  канаты
подъемной машины, из глубин подземелья медленно поднималось кресло с си-
дящей в нем владычицей великой Римской империи. Мария-Терезия  появилась
в зале, распространяя дух своих предков, которые разлагались  естествен-
ным путем, ничем не закрытые (всем в мире была известна любовь  Габсбур-
гов к родимым трупам, которые они вывозили с собой даже на дачу,  словно
мебель или посуду).
   - А, это ты, канцлер! - басом сказала Мария-Терезия. - О чем  ты  мог
говорить без меня с моим бестолковым мужем?
   - Ваше печальное отсутствие мы старались заполнить здравой беседой  о
разнице показаний в градусниках Реомюра и Цельсия.
   - Вот как? А умнее темы вы не нашли? Реомюр и Цельсий - злостные вра-
ги мира христианского, а их градусники - чтобы дьявола тешить. По-моему,
- решила Мария-Терезия, - тут и говоритьто нечего: холодно - так знобит,
а жарко - так потеешь. Иди в кабинет. А ты, Франц,  останься,  -  велела
она мужу. - И передай от меня своей княгине Ауэрспейг, что у нее шея как
у цапли. При такой тонкой шее не нужно даже топора - все быстро делается
садовым ножиком, каким обрезают на дереве лишние ветки...
   В кабинете она сказала Кауницу, что молилась и плакала уже  достаточ-
но: теперь, наученная опытом борьбы с Пруссией, она  забудет  обо  всем,
что находится на севере, - ее внимание отныне приковано к Буковине, Сер-
бии, Галиции и Болгарии:
   - Дунайское устье должно быть нашим, и через Дунай мы вплывем сразу в
Черное море...
   Кауниц ловко увел ее мысли в сторону Польши.
   - Римская империя, - доказывал он, - не может допустить, чтобы поляки
избрали королем... поляка. На что же существуем мы, немцы? Великое  нес-
частье, что умер наш друг Август Третий и вслед за тем умер  его  сын...
простите, я забыл, отчего он умер.
   - Зато я помню! Продолжай, канцлер.
   Кауниц продолжал: Россия постепенно втягивается в наступательную  по-
литику. Екатерина пушками выбила из Митавы саксонского принца Карла, ук-
репив в Курляндни престол своего вассала герцога Бирона; Петербург дерз-
ко насмехается над претензиями Дрездена к занятию польского престола,  а
патриоты Речи Посполитой слезно взывают к ее милосердию - просят военной
помощи.
   Мария-Терезия изучила свою секретную бухгалтерию:
   - На производство скандала в Польше у меня есть не больше  ста  тысяч
гульденов. Ты же сам знаешь, что на такие денежки можно купить лишь  та-
ратайку для метрессы Радзивилла. А без десяти миллионов (!)  в  польские
дрязги нам лучше не соваться.
   - Но патриоты польские просят от нас интервенции!
   Матрона затрясла мощной грудью и плечами:
   - Ты разве не видишь, что я дрожу, как венгерская цыганка на  морозе,
при одном лишь слове "Пруссия"! Откуда мы с тобой знаем: может,  Фридрих
давно заключил альянс с Петербургом? Я уже оплакала над гробами  предков
потерю любимой Силезии, а ты, канцлер, толкаешь меня в новую  войну.  Да
случись такая - и разбойник Фриц отберет у меня даже Богемию...
   На все уговоры отвечала резко: нет, нет, нет!
   Тогда Кауниц развернулся в сторону Версаля: давление австрийской  по-
литики приведет к нажиму Франции на султана турецкого, а  султан  пускай
давит на Россию. Еще со времен кардинала Ришелье Франция привыкла ослаб-
лять Россию ударами в ее подвздошину - со стороны ногайских степей;  ру-
ками крымских татар Версаль строил свою высокомерную политику.
   Турецкий султан Мустафа III жил превосходно.  Франция  вооружала  его
эскадры пушками, Версаль снабжал его гарем гинекологами, и над  Босфором
гремели залпы, а в гареме уже плакали младенцы. Недавнее стечение планет
небосвода было таково, что в полночь второго дня будущей недели следова-
ло ожидать появление мудрейшего из султанов. Мустафа III спросил евнухов
- кто из его жен ближе всего к родам?
   - Ах, эта шалунья Зюльма? Так передайте французам, чтобы  она  родила
точно в полночь второго дня следующей недели...
   Гинекологам предстояла сложная задача! Но еще сложнее было  положение
великого визиря Рагиб-паши, которого султан вызвал в Сераль и,  перебро-
сив ему ногою шелковую подушку, объявил:
   - Сядь, а я буду стоять перед тобой, пока ты не объяснишь мне, что за
шум возник в Польше...
   Рагиб-паша отвечал, что он (лично он!) никогда и ничего  хорошего  от
женщин не ждал. Русская императрица Екатерина, конечно,  баба  сумасшед-
шая. Она хлопочет о коронации Понятовского  только  затем,  чтобы  потом
выйти за него замуж.
   - И сейчас она собирается ехать в Курляндию, чтобы от Бирона сразу же
повернуть в Варшаву. Мне это секретное известие обошлось в триста пиаст-
ров, но я не жалею о потере ничтожных денег, зато счастлив донести прав-
ду о подлости русского Кабинета.
   Мустафа III отсчитал ему только сто пиастров.
   - Я по себе знаю, - сказал султан, - что если женщине чеголибо  захо-
чется, то помешать невозможно. Она успокоится лишь в том случае, если ее
зашьют в мешок и бросят в воды Босфора. Но я уверен, что, пока мешок  не
коснется далекого дна, женщина еще волнуется - как ей утолить свои  вож-
деления!
   При этих мудрейших словах сам великий визирь, сам  главный  астролог,
хранитель шубы султана, сторож султанского соловья и даже кормитель  его
попугая - все они дружно задвигали бородами,  выражая  осуждение  слабой
женской натуры. Рагиб-паша сказал султану, что французский посол  маркиз
Вержен умоляет допустить его до света очей, пронзающих весь небосвод ми-
ра.
   - Пусть придет этот франк, - милостиво разрешил Мустафа  III  (послов
других стран в Турции называли "собаками").
   Представитель Версаля на одном дыхании сообщил:
   - Увы, мы не имеем границ с Россией, чтобы сразу же наказать ее  ору-
жием. Но такие границы имеете вы... Русский посол Обресков достоин того,
чтобы закончить жизнь в Бастилии (у нас) или в башне Эди-Куля (у вас). -
Вержен закрыл глаза и выкрикнул: Мне страшно сказать, что задумали в Пе-
тербурге: обручившись, Екатерина с Понятовским объединят Польшу с  русс-
кими пространствами, в которых человек теряется, как комар в лесу...
   Если бы маркиз на этом остановился, все было бы  хорошо.  Но  беднягу
понесло дальше - прямо в пропасть невежества:
   - Это значит, что империя османлисов... погибнет!
   Вот тогда Мустафе III стало смешно:
   - К чему ты трагически заломил руки, которым  не  хватает  лишь  ножа
Мельпомены, чтобы зарезаться перед любопытной  публикой?  Я  лишаю  тебя
своего просвещенного внимания, и впредь можешь вести  переговоры  с  мо-
им...
   Великий визирь Рагиб-паша уже выступил вперед.
   - Нет, - осадил его султан, - ты уже старый человек, а потому  отдох-
ни. Маркиз будет говорить с моим реис-эфенди [10].
   Мустафа III войны с Россией не  хотел,  и  реис-эфенди  принял  посла
Франции, не вставая с подушек и гладя кошку.
   - Ты хочешь сесть? - спросил он со смехом. - Но, прости,  здесь  тебе
не Европа, и я не держу стульев в доме...
   Вержен сказал, что сыновья Августа III, хотя они и немцы, вполне  мо-
гут сойти за поляков. Реис-эфенди прямо в маркиза швырнул свою царапучую
кошку.
   - Мы на Востоке, - вежливо произнес он, - конечно, не знаем того, что
знаете вы на Западе. Но все-таки мы  способны  догадаться,  что  собака,
сколь ее ни перекрашивай, не может заменить льва... Блистательную Порту,
- договорил он, - беспокоит сейчас другое... совсем другое... совсем...
   Пауза. Маркиз Вержен насторожился.
   - Слушай, а зачем ты насторожился?
   - Чтобы лучше слышать о причинах вашего беспокойства.
   Реис-эфенди поправил туфлю, спадавшую с ноги:
   - А разве у нас имеются причины для беспокойства?..
   Беседа закончилась. Рейс сказал драгоману:
   - Пусть и дальше в Польше царит смута, нам это сейчас  даже  выгодно!
Так мы вернее сможем отрезать от Речи Посполитой самый сладкий ее  крае-
шек - Подолию... Пришло время звать Обрескова!
   Драгоман Маврокордато с трудом поймал кошку.
   - Убери ее. И открой клетку с барсами...
   Драгомана он тоже выслал. Обресков знал турецкий язык, а  реис-эфенди
достаточно владел немецким и русским.
   Алексей Михайлович Обресков - дипломат опытный, патриот пылкий, поли-
тик тонкий. На посту русского посла столь в Турции зажился, что шестерых
визирей похоронил. Жена тоже здесь умерла. Сейчас на посольской  даче  в
Буюк-Дере живет стройная гречанка из семьи местных фанариотов.  Она  ему
недавно родила сына.
   - Брысь, окаянные! - цыкнул он на барсов, желавших обнюхать его  шта-
ны, и тут же приятельски разругал рейса. - Ахмет, водку ты со мною пьешь
потихоньку от своего визиря, а все никак поумнеть не можешь... Перестань
пугать меня! Зачем я тебе сегодня?
   - Ты сейчас удивишься, Алеко. Мы согласны на Понятовского. Но, скажи,
зачем вашей царице выходить за него замуж?
   - Екатерина, - ответил Обресков, - не может стать женой  Понятовского
по той причине, что Понятовский... женится.
   - На ком же? Назови его невест.
   Обрескову вспомнились варшавские чаровницы:
   - Оссолинская, Грабовская, Ланскоронская...
   Один из барсов, зайдя сзади, потянул россиянина зубами за  ногу.  Об-
ресков ласково потрепал хищника за холку.
   - Ладно, - сказал реис-эфенди. - Мы сами заинтересованы в том,  чтобы
с Польшею все обошлось. Мой султан совсем не хочет войны с вами. Поверь,
это так! Я говорю тебе правду...
   Обресков ответил, что султан не хочет - верно, но в Крыму точит сабли
Крым-Гирей, а начни татары войну -  начнут  и  турки.  Реис-эфенди,  как
озорной мальчишка, вдруг покатился спиной на подушки, задрав ноги, с ко-
торых слетели туфли без задников - туфли вмиг были разорваны зубами бар-
сов.
   - Ты, Алеко, еще ничего не знаешь... Ха-ха-ха!
   Обресков смутился - что он должен бы знать?
   - Крым-Гирей поехал на дачу в Молдавию.
   - Удивил! Так он и каждый год туда ездит.
   - Но в этом году в Бахчисарай не вернется...
   Барсов, злобно огрызавшихся, погнали в клетку. Перестав хохотать, ре-
ис-эфенди достал из-под себя смятую бумагу:
   - Возьми, Алеко, на добрую память, - сказал с юмором.
   Это был протест турецкого Дивана к России, в котором излагалась  оза-
боченность султана по поводу того, что возникшие слухи  о  скором  браке
Понятовского с Екатериной могут привести к слиянию Польши с  Россией,  а
Блистательная Порта не потерпит создания под своим боком  столь  мощного
государственного образования.
   Алексей Михайлович спокойно свернул ноту:
   - Прошу тебя, Ахмет, заверить Высокий Порог в том, что волеизъявление
вашего султана будет самым срочным образом доведено  до  сведения  моего
правительства... Кстати, мне тут из Варшавы  старки  прислали  -  заходи
как-нибудь вечерком!
   На посольском бриге быстро ставили паруса.
   Через двадцать один день все новости достигнут Петербурга.
   Прекрасны вы, долы молдавские! В зелени виноградников совсем  затеря-
лась деревня Каушяны - летняя резиденция Крым-Гирея. Кони грудью раздви-
гали высокую траву... Барон Франсуа де Тотт, посол  короля  Людовика  XV
при ставке крымского хана, спросил:
   - Где вы получили образование, хан?
   Крым-Гирей проследил за полетом ястреба в небе:
   - Не образование - лишь воспитание! Всех Гиреев еще мальчиками  отво-
зят на Кавказ, где в аулах черкесов племени беслень мы джигитуем с  ору-
жием и воруем у соседних племен все, что попадается на глаза. Много  ук-
радешь - отбирают, мало украдешь - бьют. Потом я с матерью  скрывался  в
Салониках, бывал в Алжире...
   В молдавскую глухомань герцог Шуазель,  глава  французской  политики,
заслал дипломата, чтобы он возмутил "дэлихана" к  нападению  на  Россию.
Обстановка тому содействовала: татары и ногайцы давно не имели поживы  с
набега на Русь. Но Крым-Гирей остерег де Тотта: сначала  он  дождется  в
деревне молодого вина, а потом... подумает.
   - Мне ведь тоже не хочется ссориться с султаном!
   Но скоро до Молдавии дошла весть о перевороте в  Бахчисарае,  Мустафа
III утвердил на ханство Селим-Гирея, и, узнав об этом, посланец  Версаля
предался невыразимому отчаянию:
   - Все пропало! Франция так рассчитывала на вас...
   Крым-Гирей грустил не больше минуты:
   - Эй, музыканты! Чего затихли, играйте дальше...
   Снова ударили бубны, запели цыганские скрипки.
   - Если меня погубил мир, меня воскресит война!
   Мановением руки хан стронул свой табор к северу -  ближе  к  польской
Подолии. В пути им встретился большой отряд всадников. На  пиках  болта-
лись простреленные в битвах хоругви, а из переметных сум  вяло  свешива-
лись шеи задавленных гусей.
   Это ехал Радзивилл с остатками своего регимента.
   - Была страшная сеча под Слонимом, - сообщил он хану. - Польша кончи-
лась... Браницкий где? А черт его знает. Его разбили тоже,  и,  говорят,
он бежал в Ципское графство - под юбку МарииТерезии. А  я  буду  просить
политического убежища у тебя, великий и грозный Гирей.
   Литовский деспот покорно склонил могучую выю пред потомком  Чингисха-
на, знойное солнце Молдавии било прямо в его толстый, как бревно, багро-
вый от полнокровия затылок.
   - Я уже не воевода литовский, - сказал он.
   - А я перестал быть ханом крымским.
   Радзивилл быстро выпрямился в седле от поклона:
   - Га! Это ли не повод для того, чтобы напиться?
   Обоюдное несчастие повело по кругу их чаши.

   10. ПУСТЬ ВСЕ ТЕРПЯТ

   После того как не пустили его в Зимний дворец, чтобы  танцевать,  как
другие танцуют, ушел несчастный Мирович, возымев намерение на бога поло-
житься. Даже перед иконой поклялся:
   - Боженька милостивый, слышь ли меня? Вот те крест святой, в  возраст
тридцатилетний придя, от горилки совсем отвращусь.  А  ныне  пить  водку
стану умеренно, чтобы с ног не падать...
   Мировичу было 22 года. Заступая в караул, он  озирался,  страшненько!
Внутри крепости - форт особый, и туда никого не пускают. Стал он выведы-
вать - кто там затаился? А никто не знал.  Говорили,  мается  безымянный
узник. На кухне кордегардии встретил  Мирович  барабанщика,  который,  у
печки сидя, сырую кожу барабана просушивал, чтобы звучала звонче.  Миро-
вич об узнике спросил.
   - Иванушка там, - отвечал солдат шепотом.
   - Какой Иванушка-то?
   - Тот, что в царях был, да не уберегли его.
   - Здоров ли он? - спросил Мирович.
   - Чего ж не здороветь? Нам бы так: в обед и ужин, сказывали, по  пять
тарелок жрет. В день ему бутылка вина да пива шесть бутылок. А  бочка  с
квасом у кровати стоит-хоть ноги полоскай!
   - А ты Иванушку видывал ли?
   - Упаси бог видеть - разорвут клещами...
   С этой минуты жизнь озарилась приятным  ласкающим  светом.  Гетман-то
Разумовский недаром внушал: хватай фортуну за чупрыну и тащи  ее,  чтобы
другие завидовали. Мирович лежал на лавке в кордегардии, грелся под  ху-
денькой пелеринкой, думал. Будущее нечаянно воплотилось  в  том  узнике,
что упрятан за каменной кладкой секретного форта. Если удалось  Орловым,
почему не удастся ему, Мировичу?.. Вот  когда  табаку  накурится,  водки
напьется, в карты наиграется. Сладкой судорогой корчился на голых досках
подпоручик инфантерии. "А трубку-то! - размышлял дерзостно. - Трубку за-
имею такую же, какую у гетмана видел. Кафтан справлю, табакерку  заведу,
сестрицам на Москве пряничков куплю..." С такими мыслями Мирович в  пер-
вые дни мая приплыл Невою в Петербург, нашел в Великолукском полку прия-
теля своего - Аполлона Ушакова.
   - Маемся мы с тобой, - сказал он ему, - а куртизаны-то гляди как отп-
лясывают. Нам тоже можно наверх вскарабкаться...
   Один удар, один риск, один страх - и фортуна твоя! Договорились клят-
венно, пошли в храм Казанский и на последние грошики  заказали  по  себе
акафист и панихиду - уже как по умершим.
   - А кто умер-то у вас? - спросил дьякон.
   - Рабы Божий - Василий с Аполлоном...
   Послушали они, как их отпевают, и уговор скрепили:
   - Вдвоем все сделаем, чтобы измены не было, нам-то на двоих  от  Ива-
нушки самые большие куски достанутся. Вот только подождать надобно, ког-
да царица в Курляндию отъедет...
   Но в конце мая Аполлона Ушакова отправили фурьером в Смоленск по  де-
лам казенным; на переправе через Шалонь кони вынесли на берег пустую ки-
битку, обитую рогожей, а самого Ушакова не стало - пропал (утонул?). Ми-
рович захотел новых пособников себе приискать. И начал зубы заговаривать
служителям придворным. Один камер-лакей сам на опасную беседу навязался.
   - Ты в Шлюсселе караулы-то держишь? - любопытствовал. - А вот скажи -
Иванушка там ли мается иль давно его порешили?
   Мирович сказал-да, там, и окна у него краской забрызганы, чтобы никто
не подглядывал его. Стал он нарочно жалеть лакея:
   - Кафтанишко - ай-ай! - плох у тебя. Эх, не так при Елизавете  вашего
брата одевали, раньше-то и жизнь была веселее.
   Камер-лакей охотнейше соглашался:
   - Осударыня новая лакеям чинов не дает. Ранее мы при царях послужим -
и в офицеры, бац! Мои приятели уже давно воеводами в провинциях  служат,
почтмейстерами в губерниях. А теперь всем нам, лакеям, подыхать в  ранге
лакейском...
   Мирович сказал, что беду можно поправить, если царицу на царя переме-
нить. А лакей ответил:
   - От добра худа не ищут! При Катерине зато воровать можно, сколь  же-
лательно. Посуди сам: дня не было, чтобы я из дворца  с  пустыми  руками
ушел. Уж что-нибудь (тарелку или конфет), а детишкам в радость,  жене  в
забаву домой притащу... Ну-ка, придет Иван грозный! Он за такие дела все
руки нам повыдергивает.
   Слабы надежды найти героев среди лакеев... Возвратясь в Шлиссельбург,
решил Мирович уповать едино на полковых пьяниц: "Во хмелю-то  люди  сго-
ворчивей". Приметив капитана Василия Бахтина, начал он худое на императ-
рицу наговаривать. И хотя Василий Бахтин не раз с лавки падал,  но  лыко
вязая исправно:
   - Это ты прав! Худо нам. Опять же ране жалованья совсем не давали.  А
сейчас дают. Но при Елизавете - серебром. А стерва ангальтска -  медяка-
ми... Получил я тут. Полмешка сразу. Не поднять. Нанял телегу.  Везу.  А
сам думаю: ах, за што страданья таки? И говорю кучеру: заворачивай, мол.
Он и завернул. Прямо в трактир! Купил я вина. На цел месяц. И вишь,  гу-
ляю.
   А утром, когда его, трезвого, хотел Мирович далее в свои замыслы вов-
лекать, капитан Бахтин сразу за шпагу схватился.
   - Пшел вон! Чего разбрехался тут? Да я бога кажиный день молю за  ма-
тушку нашу, государыньку нашу пресветленькую...
   Значит, надо действовать в одиночку. Средь ночи Мирович  проснулся  в
поту. Перед иконами дал Всевышнему новый обет:  "Дьявольских  танцев  не
творить!" Не плясать до тех пор, пока Иванушку царем не сделает. Зато уж
потом... И виделась ему картина чарующая: во дворце Зимнем  он  фрейлину
Скоропадскую увлекает в гопак, при этом лакей на блюде подносит ему шмат
сала с чаркой шампанского, а все иноземные  послы  ахают  в  восхищении,
когда Мирович закурит трубку, какой нет даже у гетмана...
   Отныне Мирович во всем видел только указующий перст Божий:  сам  Все-
вышний привел его в караул Шлиссельбурга, Бог заставил барабанщика  про-
болтаться об Иоанне, специально свел его с Ушаковым, даже слова  гетмана
о фортуне - все это признаки благословения свыше. Но  при  этом  Мирович
продолжал слать челобитные в Сенат и  лично  Екатерине,  взыскуя  офици-
альной милости.
   На пороге предстал генерал-прокурор империи.
   - Матушка, - доложил князь Вяземский, сияя как именинник,  -  ревизию
строгую учинил я, и вот тебе новая калькуляция: годовой доход России  не
шестнадцать миллионов, как издавна считали, а целых ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ МИЛ-
ЛИОНОВ... копеечка в копеечку!
   Екатерина не сразу освоилась с новым бюджетом:
   - Благодарю. А теперь мне бы знать хотелось, в какой карман  все  эти
годы влетали недосчитанные двенадцать миллионов?
   - Если старое ворошить, лес голов рубить надобно...
   Екатерина вызвала кондитера Робека, велела запасаться  сахарной  пуд-
рой, ванилью, эссенциями и шоколадом:
   - По приезде в Ревель сразу начинайте кремы взбивать. Я рыцарство та-
мошнее столом изобильным "трактовать" стану...
   Орлов сказал, чтобы не забывала о Ломоносове:
   - Болеет он. А врагов много. И грызут его...
   Разбирая бумаги сенатские, Екатерина засмеялась:
   - Смотри! Опять Мирович тужится, что нужда одолела. Не  дать  ли  ему
сто рублей "кабинетных", дабы не докучал мне более?
   - На всех попрошаек не напасешься, матушка.
   - И то правда, друг любезный...
   Чтобы не тратить время на писание резолюции, Екатерина надорвала угол
прошения Мировича (сие действие означало:  "Возвращено  с  наддранием").
Явился Панин; императрица по-хозяйски окунулась в глубины его политичес-
кого портфеля, извлекая бумаги.
   - Что кипит больше всего? - спросила.
   - Обратите высочайшее внимание на депеши  Обрескова.  Воля  ваша,  но
Алексея Михайловича я бы сменил. Люди не железные и где сил  для  борьбы
взять? Служба дипломата на Востоке особая, послы Венеции, пребывая у По-
рога Счастья, тройное жалованье имеют, а день службы им в формулярах  за
три дня почитают.
   - Пусть терпит, - отвечала Екатерина, пробегая глазами депеши  Обрес-
кова.
   - Его последний раз Мустафе представляли, так два янычара руки  скру-
тили, вот так и беседовал.
   - Пусть терпит, - жестко повторила Екатерина...
   Перед отъездом сама императрица и члены ее  кабинета  были  забросаны
подметными письмами: анонимные авторы предрекали скорую катастрофу,  ги-
бель и хаос. Екатерина перевезла Павла в Царское Село, изолировав его от
столицы. В эти дни императрица резко сократила расходы на содержание Ио-
анна.
   - Хватит обжираться! Если мастеровые в Питере на  пятачок  живы,  так
ему полтинника на день станется...
   В этих словах слышалось уже явное озлобление. Между тем Гришенька Ор-
лов снова напомнил ей, что не мешало бы повидаться с Ломоносовым.
   А он устал. Только что ушли от него молодые штурманы флота,  пришлось
много говорить, немало высчитывать... Замышлялось нечто великое! Под ви-
дом китобойной флотилии скоро уйдут к Шпицбергену корабли  -  отыскивать
пути во льдах, чтобы из Архангельска в Камчатку  проникнуть.  Задуманное
береглось в глубочайшей тайне даже от сенаторов. Ломоносов  был  автором
этой экспедиции!
   Сидя в креслах, он ловил ртом легкие сквозняки и думал, что не  дожи-
вет до того часа, когда корабли вернутся. В памяти еще не угасли отблес-
ки небесных пожаров, полыхавших над ним,  отроком,  тогда  -  в  ледяных
просторах и дышалось не так, легче.
   "Смерть противна и гадостна", - думал он брезгливо.
   За спиною скрипнула дверь, но Ломоносов не обернулся, решив, что  его
пришла проведать жена. Незнакомый голос:
   - Не ждали гостей, Михаила Васильич?
   Екатерина была в ладном платье нежно-голубого бархата, ее шею обвива-
ла тонкая нитка жемчуга, а голову покрывал короткий (почти мужской)  па-
рик из седых волос. Ломоносов хотел подняться, но жестом руки она велела
ему сидеть:
   - Я не охотница до чванных церемоний. Уж кому бы стоять  сейчас,  так
это мне... Григорий Григорьич сказывал, что вам  нездоровится,  и  прошу
оттого не беспокоиться моим визитом напрасно.
   Ломоносов никак не ожидал ее появления у себя. Екатерина долгим  взо-
ром обвела обстановку комнат:
   - В детстве я была озорным ребенком, и мне всегда влетало за излишнее
любопытство. Позвольте сначала осмотреться...
   Она умела быть простой,  любила  обвораживать  и  всегда  ловко  этим
пользовалась. Ломоносов широким жестом выбросил руку:
   - Гостей жалую. Здесь все открыто...
   Императрица тронула чашечку пробирных весов, осторожно, морща  носик,
понюхала, чем пахнет из остывшего тигелька. Низко наклонись, долго вгля-
дывалась в гравюрные доски, прислоненные к стенам. Не поняв  их  смысла,
она спросила - что это?
   - Изображения сияний полярных, кои мне  наблюдать  доводилось.  Скоро
оттиски сделают. Буду счастлив поднести.
   На подоконнике стояла банка с муравьиными яйцами.
   - А это вам для чего?
   - Птичек кормить, - ответил ей Ломоносов.
   Екатерина села напротив ученого. Выставилась туфля, мелькнула крепкая
лодыжка в белом нитяном чулке с прошивкою.
   - А я ведь, извините, не одна приехала...
   С улицы нагрянула свита. Завязался шумный разговор. Статсдамы интере-
совались, можно ли увеличивать алмазы, а мужчин волновал вопрос об опас-
ности шпанских кантарид для здоровья.
   - Щи будут? - тишком спросил Орлов.
   - Будут, - кивнул Ломоносов.
   - А какие?
   - Горячие...
   За столом он оживился. Его не смущало присутствие императрицы, и уче-
ный не вел себя как придворный, обязанный лишь поддерживать тему  разго-
вора, возникающую по воле особ венценосных, - нет, Ломоносов говорил сам
и говорил только то, что ему хотелось. Сейчас он завел речь о смертности
в своем отечестве:
   - Полно на Руси баб, раз по двадцать рожавших без трепета. А где дети
их? Хорошо, что старость уважут один сын иль двое... Смерть  у  колыбели
дежурит. Нужда во врачевании - главная скорбь наша! Опять же и праздники
престольные. После масленицы скрипят дроги кладбищенские:  люди  русские
спешат до погоста. А отчего? Да от невежества нашего. Сидит весь пост на
грибках с киселем овсяным, потом словно пес  бешеный  с  цепи  сорвется:
ешь, Емеля, твоя неделя, жми, Вавила, чтобы раздавило... Вот и мрут!  Не
на таких ли и указывали пророки в речении своем: "Праздников ваших нена-
видит душа моя, и кадило ваше мерзость есть предо мной"?
   Екатерина созналась, что больше всего боится оспы.
   - Она и всех устрашила! Но даже средь врачей сыскались ее  доброжела-
тели: будто оспа не бич людской, а благодеяние свыше,  вроде  чистилища,
минуя чрез которое человек оспою кровь очищает, избегая тем самым  иных,
более суровых болезней.
   - Было ли когда от нее спасение? - спросила царица.
   - Было. В древности викинги поражали мечами зараженных оспою, а евреи
разумно покидали места, где оспа явилась.
   - Избавится ли от оспы человечество?
   - Оспа вечна, - сказал Ломоносов. - Но избавление есть в прививках, и
опыты тому имеются. Однако надобно прежде сильным персонам побороть суе-
верие общенародное. А то недавно Парижская академия одобрила вариоляции,
а Людовик Пятнадцатый ученых высмеял...
   Екатерина брякнула ложкой в тарелке:
   - Вас, Михаила Васильич, слушая, даже  не  заметила,  как  управилась
первая. - А жене  ученого  кивнула  через  стол:  -  Danke  sc'on,  frau
Lomonosoff.
   На прощание Ломоносов подарил ей свои стихи:
   Блаженства новаго и дней златых причина -
   Великому Петру вослед Екатерина
   Величеством своим снисходит до наук
   И славы праведной усугубляет звук...
   Опираясь на костыль, он проводил гостей до карет. Придворные, собира-
ясь в дорогу, спрашивали его, какая будет погода.
   - А не знаю, - отвечал он. - Гадать не умею...
   Спущенные с тормозов, скрипнули колесные оси.  Кавалергарды  в  латах
взяли карету царицы в кольцо, дымчато и тускло блеснула  сталь  палашей,
когда их потянули из длиннющих ножен.
   Иногда я думаю - а что, если бы Екатерина не отвечала на прошения Ми-
ровича "наддранием"? Представим, что она дала бы ему рублей  сто-двести.
Возможно, что тогда русская история не имела бы  тех  странных  загадок,
которые до сих пор волнуют наше воображение.

   11. НЕСЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

   Свежий ветер раскручивал петушиные флюгеры над  шпицами  древних  ре-
вельских башен. Екатерина ступила на верхний дек галеры "Три святителя",
полуголые гребцы разом налегли на весла - берег поплыл вдаль.
   Старый адмирал Полянский поднес императрице кубок с ромом,  предупре-
див, что без "отвальной" пути не будет. Екатерина бесстрашно  взяла  ку-
бок, офицеры стали хлопать в ладоши:
   - Пейдодна, пейдодна, пейдодна...
   Ром ударил в голову, подкосил ноги в коленках.
   - А я уже пьяная, - сообщила императрица. - Ах, Боже, какая я пьяная!
Куда мы плывем? Впрочем, мне вес равно... Ха-ха-ха!
   Орлов ногою открыл люк, подхватил женщину, отволок ее  в  каюту,  где
хохочущая Екатерина вдруг стала рыдать.
   - Выспись, дуреха! - И Орлов закрыл двери каюты.
   Галера, всплескивая веслами, уходила в сияние моря.
   Большие рыжие крысы воровали сухари у матросов.
   Вечером Екатерина поднялась с головной болью.
   - Вот хрыч вредный! - выругала Полянского. - Обрадовался,  что  я  на
флот пришла. Набулькал до самых краев. "Пейдодна, пейдодна..." Скажи,  я
глупостей не много тут наболтала?
   Утром по курсу открылась панорама флотилии, лежавшей в дрейфе. На бе-
регу заранее был возведен макет "городка", построенный для показательно-
го уничтожения его ядрами с эскадры. На палубе "Трех святителей"  поста-
вили кресло, Екатерина плотно в нем уселась, держа на коленях  подзорную
трубу и табакерку с платком. За креслом, перешучиваясь, толпилась свита.
   Над галерою ветер рвал и комкал императорский штандарт.
   Адмирал склонился в поклоне:
   - Осударыня пресветлая, дозволь маневр учинить.
   - Прежде я хотела бы знать смысл маневра.
   Полянский растолковал, что суда, выстроясь в кильватер, продемонстри-
руют перед нею стройность батальной линии.
   - С удовольствием осмотрю вашу стройность...
   Пошли! Но лучше бы не ходили. Корабли мотало из  стороны  в  сторону,
мателоты не могли попасть в кильватерную струю впереди идущих. При этом,
салютуя, они бестолково разбрасывали вокруг себя  факелы  огня  и  груды
ядер. Наконец один фрегат, не справясь с управлением,  врезался  в  борт
императорской галеры. Прямо над креслом императрицы, с треском  сокрушая
рангоут и разрывая такелаж, проплыл гигантский бивень бушприта с оснаст-
кой и хлопающими на ветру треугольниками кливеров.
   - И это... флот? - ужаснулась Екатерина.
   Вся свита уже прыснула по углам - кто куда!
   Лишь она осталась на своем месте - в кресле.
   Полянский снова склонился перед императрицей:
   - О великая мать отечества, заткни уши скорее - я сейчас терминологию
матерную пущу.
   Екатерина осталась вежливой:
   - Если это для пользы службы - будьте любезны, прошу!
   Но матюги не помогли кораблям расцепиться;  матросы  топорами  рубили
рангоут и снасти - фрегат и галера разошлись, исковерканные  и  ободран-
ные, словно после пиратского абордажа.
   Полянский спросил:
   - Что еще, матушка, показать тебе?
   - Тарелку с супом и ложку...
   Обед прошел в траурном молчании. "Наконец, - сообщала Екатерина Пани-
ну, - в 5 часов после обеда приблизились к  берегу  для  бомбардирования
так называемого городка... никто в линию не  держался".  Эскадра,  отдав
якоря, долго высаживала из пушек громы и молнии залпов, но разбить бута-
форский городок не смогла. Екатерина спросила Полянского - чего  добива-
ется несчастная эскадра бесполезною тратой ядер и пороха?
   - Чтобы тебя потешить, - отвечал адмирал.
   - Так ведь я не дурочка! И вижу, что все ядра летят  мимо  цели.  Ос-
тавьте в покое городок, меня, себя и экипажи.
   - Эх, мать моя! - огорчился Полянский. - Надо бы у нас на флоте,  как
у англичан, правило завести: на реях вниз башкой за ноги половину команд
перевешать, вот тогда и порядок будет.
   - Прежде чем вешать на флоте, надо флот порядочный  заиметь...  -  не
выдержала Екатерина.
   Через люк с верхней палубы виднелись лоснившиеся от пота спины  греб-
цов, ворочавших мотылями многопудовых весел, - и ей стало жутко от  этой
каторги. Она велела плыть обратно в Ревель, а  покидая  галеру,  учинила
адмиралу хороший нагоняй:
   - Спасибо не скажу, ордена не повешу, пенсии на старость  ты  у  меня
вовек не доплачешься. У вас на флоте только и умеют, что  ром  стаканами
хлестать...
   Екатерине были хорошо известны слова Морского устава: "Всякий  потен-
тант, которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет; а  которой
и флот имеет, обе руки имеет".
   - Сегодня я стала однорукой, - вот ее слова.
   В доме эстляндского рыцарства ее чествовали как богиню, дамы устилали
путь розами, но Екатерина, замкнувшись, давила нежные  лепестки  цветов,
думая о позорном флотском бессилии. Ревельские поэты читали  ей  высоко-
парные оды, а государыня в это время тихонько спросила  адмирала  Семена
Мордвинова:
   - Долго ль в Англии сушат лес для кораблей?
   - Лет пять. Чем дольше, тем лучше.
   Лицо ее, обращенное к поэтам, выражало приятное внимание к их  талан-
там, но при этом она шептала:
   - Допустим, что сушить будем лишь три года. Да еще строить их...  Ох,
Семен Иваныч, не успеваем мы.
   После "трактования" рыцарей столом изрядным, за которым речь  звучала
немецкая, шведская и французская, Екатерина удалилась к себе,  в  покоях
она отбилась от объятий Орлова:
   - Оставь, варррвар! Я еще не все сделала...
   Присев к столу, поспешно строчила сенаторам: "У нас в излишестве  ко-
раблей и людей на флоте, но у нас нет ни флота,  ни  моряков...  Надобно
сознаться честно, что корабли походили на флот, выходящий каждогодне  из
Голландии для ловли селедок, но никак не на флот воинский".
   Утром, попивая кофе, она сказала:
   - Ладно! Посмотрим дивизию Румянцева.
   Орлов очень побаивался ее свидания с полководцем:
   - Катя, будь с ним поласковей. Забудь прошлое...
   Человек самостоятельный и грубый, Румянцев отказался присягать Екате-
рине, говоря открыто: "А я разве знаю, куда  императора  подевали?"  Но,
присягнув, он сразу же подал рапорт об отставке, - Екатерина вернула его
с "наддранием", понимая, что нельзя  лишать  армию  такого  видного  на-
чальника, но ходу Румянцеву больше не давала, и победитель  Фридриха  II
околачивался в гарнизонах Прибалтики... Под пение фанфар и рогов верени-
ца карет с Екатериной и ее свитой прикатила в предместье Ревеля,  где  в
лагерном компаненте стояла дивизия. Румянцев  издали  салютовал  шпагой,
потом откинул клинок к ботфорту, стукнув по нему так,  словно  проставил
печать на бумагу казенную. Средь зеленеющих куртин и полян с  ромашками,
в развилках дорог, на фоне рыцарских фольварков с их кирхами и  замками,
полководец разыграл перед императрицей показательный  бой,  каждый  свой
маневр поясняя четкою аннотацией. Екатерина, всегда наблюдательная,  от-
метила бодрый вид загорелых солдат, их исправное оружие, ладные  мундиры
и крепкую обувь. Румянцев тростью, оправленной в серебро, указал на гус-
то марширующие в низину каре:
   - Вот сии робяты к войне готовы всегда. Я учел опыт войны минвушей  и
солдат натаскал как следует: у меня не разбалуешься! Фридрих  меня  тоже
многому научил. Прусских порядков, как генерал Петр  Панин,  я  в  армии
своей не жалую, но зато прусская армия умела драться так, что над  Евро-
пой пух и перья кружились...
   Екатерина, всем довольная, пошла к экипажам, впереди нее заскочила  в
карету собачка. Орлов подал руку:
   - Ну, Катя, что скажешь? Довольна ли?
   - Флот меня согнул-армия меня выпрямила...
   Притянув к себе голову Румянцева, поцеловала его в лоб:
   - Забудем старое. Мы друзья. Полюбите меня.
   Полководец расхохотался вдруг таким могучим басом, словно  заговорили
батареи в пальбе неистовой. Кареты тронулись, вздымая облака пыли. Князь
Репнин спросил:
   - Ваше величество, что вы сделали с Румянцевым?
   - Поцеловала - и только.
   - Но ведь Румянцев славен тем, что никогда даже не улыбнется.  А  тут
он загоготал как жеребец над овсяным полем...
   Екатерина устроилась поудобнее на диване, к ней на колени  запрыгнула
собачка, она поправила на ней бантик:
   - Просто Румянцев был рад меня видеть...
   Орлов выкинул в окно пустую бутылку из-под пива. Карета мягко колыха-
лась по ухабам. Держась за шелковую лямку, фаворит заговорил о графе Ми-
нихе:
   - Живучий старикашка! Вот  приберет  его  господь  к  себе  ближе,  а
сколько копоти после него останется в гиштории русской...
   Миних был отсюда неподалеку: он командовал строительством  балтийских
портов, возглавляя знаменитую каторгу в Рогервике. Именно туда и завора-
чивали сейчас кареты.
   Для начала Миних, в котором никогда не угасала любовь к  самому  гру-
бейшему фарсу, покатал Екатерину на колеснице (величиной  с  эшафот),  в
которую были впряжены двести голых убийц  и  злодеев,  раскрашенных  под
арапов и индейцев. Екатерине скоро надоело это.
   - Довольно, граф! Я не привыкла ездить на  животных,  которые  лишены
хвостов... Пошутили - и хватит.
   Рогервик строился уже сорок лет. Годами громоздили камни в море, соз-
давая дамбы, а штормы в пять минут раскидывали скальные глыбы, уложенные
людьми-муравьями. Очень широко раскинулось рогервикское кладбище.  Миних
сказал, вроде оправдываясь:
   - Каторга, она и есть каторга... - Умевший тонко льстить, он бывал  и
бестактным. - Ну угодно ли вашему величеству, чтобы явил я  вам  с  того
света супруга вашего покойного?
   Он представил ей каторжника - рябого мужичка лет  под  сорок,  с  жи-
денькой бороденкой и тощими посиневшими ногами.
   - Вот, самозванно нарек себя Петром Третьим.
   Екатерина с отвращением оглядела своего "мужа":
   - Ну, понравилось тебе императором быть?
   - Есть-пить надо, - отвечал "император". - За што меня тута держат? Я
ж не убивал никого. Нс шумствовал. Я тиха-ай...
   - Все вы тихие. - Екатерина раскрыла кошелек. - Вот тебе... на водку.
Теперь ступай прочь, дурачок противный.
   Миних сказал, что у него отбывают каторгу еще два мнимых императора -
Петр II с Иоанном Антоновичем и сын покойной Елизаветы,  якобы  прижитый
ею от принца Морица Саксонского.
   - А меня еще нету на каторге? - спросила Екатерина.
   - Не теряю надежды, - с юмором отвечал Миних.
   На берегу моря стояла развалюха-хибара. Они вошли в нее, сели на лав-
ку. Беседовали по-немецки.
   - Для продолжения трудов в Рогервике недавно вы просили еще полмилли-
она от казны. А где их взять, граф?
   - Введите новый налог.
   - На что наложить? Вы знаете?
   - Придумайте. На квас, на собак, на бубенчики.
   Екатерина послушала, как заунывно шумит морс.
   - Ведь это вы строили Ладожский канал?
   - Имел честь докопать эту канаву.
   - А зачем вы копали? - спросила Екатерина.
   Вопрос был странным. Миних объяснил:
   - Чтобы корабли проходили каналом в безопасности.
   - А разве они прямо по озеру плыть не могли?
   - Корабли плохие, и в Ладоге тонули.
   - А если бы корабли были хорошие?
   - Тогда и канала не нужно?
   - То-то и оно! - подхватила Екатерина. -  Миллионы  рублей  и  тысячи
жизней вложены в предприятие ничтожное. Если  бы  половину  сих  средств
истратили на постройку кораблей хороших, тогда незачем было бы  двадцать
лет в земле ковыряться... А теперь честно ответьте: на что мне  вам  еще
полмиллиона давать?
   - Чтобы я закончил гавань в Рогервике.
   - А вы подумали - зачем мне Рогервик?
   - Корабли наши строятся из сырого дерева и потому сразу же  загнивают
в пресных водах на рейдах Кронштадта. Петр Великий рассудил за благо пе-
ренести стоянку флота вот сюда, в Рогервик, где в соленой  воде  корабли
гниют медленней.
   Екатерина прищелкнула пальцами, словно кастаньетами.
   - Так, - сказала она. - Значит, если корабли строить из сухого  дере-
ва, то и надобность в создании Рогервика отпадет?
   - Истинно говорите, ваше величество.
   Тяжелым ботфортом он растер под собой сороконожку.
   - Теперь я построю вопрос таким образом: к чему выбрасывать  миллионы
рублей на создание гавани в Рогервике, если отсюда рукой подать до  ста-
ринной и удобной гавани - Ревеля?
   - Вот этого я не знаю. Но так завещано от Петра Великого, чтобы стро-
ить именно в Рогервике... пока не выстроим.
   - Петра-то давно нет. А где гавань в Рогервике?
   - Гавани тоже нет. Штормы все губят...
   Екатерина поднялась с грязной лавки:
   - Странные дела творятся на Руси - делают люди, стараются, и никто не
думает: зачем делают? Кончайте идиотский сизифов труд...
   Они вышли из хибары. Екатерина еще раз  огляделась:  кресты,  кресты,
кресты - под ними навеки успокоились тысячи солдат, матросов и каторжни-
ков, погибших из-за чужой глупости. И может быть, глядя на  эти  кресты,
женщина вспомнила и французского маркиза Мирабо и русского мужика  Ломо-
носова: на фоне гигантского кладбища рабов их научные теории об  умноже-
нии населения виделись совсем в ином свете.
   Старый Миних, с трудом выгребая ноги из глубоких песков, проводил им-
ператрицу до кареты, снял треуголку:
   - Вы из Ревеля куда путь держите?
   - Мне надо побывать еще в Митаве у герцога.
   - Пожелайте ему от меня поскорее сдохнуть...
   Дверцы со стуком захлопнулись, лошади тронули.  Екатерина  расправила
по дивану свое панье и сказала:
   - Сам бес в наших делах не разберется!

   12. "ШЛИССЕЛЬБУРЖСКАЯ НЕЛЕПА"

   День обещал быть жарким. Лифляндский генерал-губернатор Юрий  Юрьевич
Броун помнил, как двадцать лет назад через Ригу на Петербург проследова-
ла девочка, маленькая принцесса Фике, и потому  относился  к  Екатерине,
как отец к дочери. Даже погрозил пальцем:
   - Помни, что не велю в Риге вечернюю зорю бить и никто спать  не  ля-
жет, пока ты из Митавы не обернешься...
   Поехали. Екатерина сказала князю Репнину:
   - Три встречи подряд с мужиками: граф Миних из крестьян вестфальских,
генерал Броун из крестьян латышских, а едем к третьему мужику -  Бирону,
мать которого шишки в лесу собирала... Чудеса, как подумаю! Вот уж прав-
да: судьба играет людьми.
   Репнин ответил, что люди тоже играют судьбою, и не только своей, но и
многими чужими. Екатерина тут же отчитала его:
   - Благодарю, князь, за назидание, но карета наша  так  устроена,  что
нам до самой Митавы сидеть друг против друга, и потому  будем  любезнее.
Именно ваш врожденный аристократизм, которым вы переполнены, я  намерена
использовать в Варшаве, куда скоро и отправитесь - моим послом!
   Сразу за Двиною начиналось  Курляндское  герцогство.  Рыцари  в  жел-
то-черных плащах составили почетный эскорт, на въезде в Митаву  высилась
триумфальная арка, семья Бирона встретила Екатерину по-рабски - на коле-
нях, хором исполняя в ее честь канты, старый герцог поднес памятную  ме-
даль, в народ бросали курляндские талеры, на которых  был  отчеканен  ее
(!) профиль. Екатерина повела себя как покровительница Курляндии, а гер-
цог, обязанный ей возвращением престола, клялся до гробовой  доски  слу-
жить России верным лакеем. Екатерина дала Бирону понять, что ему отведе-
на лишь скромная роль управляющего курляндским  хозяйством...  Митавский
дворец был осмотрен рассеянно:
   - Он похож на Зимний! А это правда ли, герцог, что у вас есть в замке
комната, паркет которой составлен из золотых червонцев, сложенных один к
другому ребрышками кверху?
   - Была, - смущенно отвечал Бирон.
   - Жаль, что нету сейчас, - усмехнулась Екатерина. - А с какой осадкой
корабли способны заходить в Либаву?.. Так, так. Надеюсь, вы  не  станете
возражать, если мои корабли будут навещать ваши гавани? Подарите  нам  в
Либаве один причал...
   Бирон прижал руки к сердцу. Екатерина заторопилась обратно, вся  гер-
цогская семья снова пала перед ней на колени:
   - Мы умоляем ночевать у нас... Лучшая спальня! Мы наполним ее  арома-
тами, всю ночь будет играть убаюкивающая музыка.
   - В другой раз. Меня ждут в Риге...
   Едва усевшись в карету, она велела гнать лошадей. Был второй час  но-
чи, когда кони отбили дробную чечетку по доскам наплавного моста.  Толпы
рижан стояли на улицах, ожидая музыкальной  зори.  Екатерина  из  кареты
почти выпала.
   - Ох, как я устала сегодня, - сказала она Броуну.
   Трубачи заиграли зорю. Броун увлек  императрицу  в  комнаты  рижского
замка, на лестнице предупредил:
   - Государыня, есть известия из Шлиссельбурга...
   В комнатах ее поджидал кабинет-курьер Гринев:
   - Ваше величество, пакет-от Панина.
   Прочтя доношение, Екатерина поняла: отныне у нее только один соперник
в делах престольных - Павел, ее сын...
   В ночь на 5 июля Шлиссельбург затянуло туманом.  Собираясь  почивать,
комендант крепости полковник Бередников сменил мундир на халат.  Но  тут
со двора раздался громкий стук заряжаемых ружей. Не понимая причин  тре-
воги, Бередников выбежал на галерею комендантского дома и, увидев  Миро-
вича, спросил его:
   - Ты на што ж это тревогу нам учиняешь?
   Мирович прикладом его по лбу - хрясь!
   - А доколе государя нашего томить будешь?
   Выстроив солдат, Мирович увлекал их за собой - на форт, внутри  кото-
рого содержался император Иоанн Антонович. Солдаты повиновались  механи-
чески, плохо соображая, что делают и во имя чего делают?.. Секретная ко-
манда секретного форта запросила у  идущих  пароль.  Мирович  пароля  не
знал.
   - Идем вас брать! - отвечал он истошно.
   Приставы Лука Чекин и Данила Власьев многие годы, что охраняли  Иоан-
на, жили за стенами форта, как живут звери в клетке. Им прибавляли жало-
ванье, сулили приятное отдохновение в будущем и велели всегда помнить  о
тайной инструкции: живым императора никому в руки не отдавать! О  госпо-
ди, никак фортуна смилостивилась над ними? Неужто  кончится  сейчас  эта
каторга?
   - Что делать учнем? - спросил Чекин.
   - Стрельнем, Лука... для порядку!
   Под их пулями солдаты гуртом сбежались в укрытие, где  хранились  по-
жарные ведра и насосы. Мировича спрашивали:
   - Где вид у тебя на такие поступки? Ох, беда наша тяжкая: сами-то  мы
неграмотны, люди подневольные. Но - боимся: как бы нам за тебя, поручик,
несчастными всем не сделаться...
   Мирович выхватил из-за обшлага подложный  манифест,  составленный  от
имени Иоанна, и, завывая, начал читать. Не вняв высокой риторике, солда-
ты слушали его не ахти как понятливо. Мирович велел прикатить с бастиона
пушку, сам затолкал в нее ядро, суетливо сыпанул побольше пороху. Угова-
ривал:
   - Вот государя вызволим, он всем деньгами отвалит, домой вернемся бо-
гатеньки... хорошо заживем, миленькие!
   При виде пушки Чекин и Власьев перекрестились:
   - Пора тайную инструкцию сполнять...
   Узник, облаченный в длинную рубаху, давно не стиранную, проснулся  от
шума в крепости и сидел на постели. Увидев вбегающих стражей, резко отп-
рянул в угол, и клинки скользнули мимо, а шпага в руке Власьева  перело-
милась, уткнувшись в каменную стенку. Власьев схватил узника  в  охапку,
крича:
   - Язви его, Лука! Язви скоряе...
   Первый удар распорол плечевые мышцы, но Иоанн, проявив силу, какой от
него не ждали, опрокинул Власьева навзничь. Голыми руками  стал  хватать
длинный клинок Чекина.
   - Э, не умеешь ты! - сказал Власьев. - Дай-ка я...
   Лезвие с хрустом вошло в тело. Иоанн закричал.
   - Глубже сунь... глубже, - советовал Чекин.
   Власьев вторично погрузил клинок. Иоанн, медленно оседая на пол, хва-
тал своих убийц за ноги. Собачья тоска по этой проклятой жизни светилась
в затухающих глазах императора. Чекин треснул его ногою по голове:
   - Добей! Добей, и по домам разъедемся...
   Мертв! Офицеры дружно обратились к иконе:
   - Господи, на все воля Твоя...
   После этого сдались. Мирович расплакался:
   - За что же вы, звери, душу-то невинную погубили?
   - По долгу присяжному. А ты кто таков?
   - Я сам по себе, - отвечал Мирович, опускаясь  на  колени.  Поцеловав
ногу убитого, он велел класть мертвеца на кровать и нести во двор вместе
с кроватью.
   Сырой туман еще покрывал двери Шлиссельбурга; в этом  гиблом  тумане,
будто привидения, медленно выступали солдаты, воздев над собой кровать с
убитым императором. За ними шел Мирович, салютуя шпагой, следом, как те-
ни, двигались и сами убийцы. Кровать поставили на землю, а Мирович перед
фронтом объявил:
   - Вот, братцы, император ваш. Вы не виноваты, ибо не  ведали,  что  я
умыслил. Один за всех и отвечу...
   На галерею выбрался окровавленный комендант Бередников:
   - Да что вы тут лижетесь с ним? Он же вас, братцы, погубил!  Спасайте
честь свою - хватайте его, пока не поздно...
   Туман распался. Из города прибыл в крепость генерал  РимскийКорсаков,
он сразу же накинул на мертвеца офицерскую епанчу, велел оттащить его  в
тень под стенку, а Мировичу сказал:
   - Сволочь! Если своя башка не дорога, так хотя бы о солдатских  поду-
мал: им-то каково под палки идти?..
   ...По указанию Никиты Панина императора закопали на крепостном дворе,
выбрав местечко неприметное, где не слишком пекло солнце, где росла кра-
пива погуще. Власьева и Чекина он наделил каждого по семь тысяч  рублей,
наказав строжайше:
   - Теперь скройтесь, чтобы и духу вашего не было. А что  видели,  даже
детям и внукам своим не сказывать. Бывать в городах  не  можете.  Встре-
чаться меж собою вам тоже нельзя. Лучше  будет,  если  сразу  монашеское
пострижение примете. Пошли вон!..
   В окне - страшное зарево: всю ночь пылал Кронштадт.
   Утром пришла в столицу галера, осыпанная  пеплом,  офицеры  доложили,
что пожар уничтожил 1300 зданий:
   - Кронштадта нет! Все надо строить заново.
   Хорошо, что отказала Миниху в деньгах для Рогервика.
   - Эти полмиллиона дать морякам, - распорядилась Екатерина.
   Кронштадт сгорел на пятый день после ее  возвращения  из  Прибалтики.
Следствие о "шлиссельбуржской нелепе" было уже  закончено.  В  подложном
манифесте Мировича она прочла о себе, что мужа извела  ("опоен  смертным
ядом"), что родственникам в Германии отправила 25  миллионов  золотом  и
"чрез свои природные слабости желала взять  в  мужья  подданного  своего
Григория Орлова, за что она конечно пред Страшным Судом никак не  оправ-
даетца".
   - Как-нибудь оправдаюсь... не твоя забота!
   Духовенство предложило подвергнуть Мировича самой жестокой пытке,  но
Екатерина яростно воспротивилась:
   - При пытке Мирович скажет не то, что было, а то,  что  вам  от  него
слышать хочется. К тому же, - добавила она, - мученье дела не ускорит, а
напротив, замедлит. Пытаемый должен лечиться долго, чтобы на  эшафоте  в
целостном виде предстать...
   Мирович и без пыток ничего не утаивал. Его спросили: кто надоумил по-
куситься на возмущение в Шлиссельбурге? Подпоручик сразу  же  указал  на
гетмана Кирилла Разумовского:
   - Вот его сиятельство сидит... с него и началось!
   Разумовского это потрясло:
   - Ах ты, ехиднин сын! Одумайся, паршивец...
   - А не ты ли, граф, совет мне дал, чтобы я, с других молодцов примеры
беря, фортуну за чупрыну хватал покрепче?
   О причинах, побудивших его к "нелепе", Мирович четко ответил в  четы-
рех пунктах. Первый: хотел бывать в комнатах, где жила  императрица,  но
его туда не пускали. Второй: хотел танцевать во дворце и оперы  слушать,
какие знатным персонам доступны, но в театр придворный  тоже  не  попал.
Третий: не имел в обществе желанного почтения. Четвертый: по челобитьям,
поданным царице о нуждах своих, получал отказы с "наддранием", а это ему
обидно... Вяземский распорядился о приискании палача:
   - Надобно конкурс устроить: кто ссечет разом голову с барана, того  в
палачи и возьмем...
   Место для казни выбрали на Обжорном рынке; старики в Петербурге поми-
нали лихое время кровавой Анны Иоанновны.
   - Быть того не может, чтобы внове людям  башки  срубали!  -  говорили
они. - Драть - пожалуйста, а рубить - не...
   22 года никто в России не видел публичной казни, и народ потянулся на
Обжорный рынок, высказываясь по дороге, что на эшафоте топором для стра-
ху побалуются, потом кликнут помилование и выдерут голубчика, как  поло-
жено. Рыночной площади не хватило для  собравшихся,  зрители  сидели  на
крышах домов, толпились на мосту столь тесно, что там перила потрескива-
ли. Мировича привезли в карете, он был в епанче  голубого  цвета,  низко
кланялся народу, легко и весело взбежал на эшафот. Склонив голову,  вни-
мательно прослушал сентенцию о своих винах, затем крикнул:
   - Все верно! Спасибо, что лишнего на меня не навешали...
   Палач не заставил его страдать, обезглавив с одного  удара.  А  когда
подхватил голову за длинные волосы, предъявляя ее для всеобщего  обозре-
ния, площадь содрогнулась в едином движении массы народной. Единым  сто-
ном отвечала толпа на казнь и разом повернулась, чтобы  бежать  прочь...
Стихийный порыв был настолько внезапен и силен, что мост задрожал, пери-
ла обрушились, а народ посыпался в реку. В самой гуще  этой  обезумевшей
толпы бежал молодой солдат с раскрытым в ужасе ртом - Гаврила  Державин!
Когда же парень оглянулся, то увидел громадный столб черного дыма - эша-
фот уже горел, а вместе с ним навеки исчезло и тело казненного.

   13. ВЕСЕЛЫЕ СВЯТКИ

   Исподволь, незаметно и тихо, русский Кабинет начал  заманивать  евро-
пейцев на свои пустыри. По Европе  уже  разъезжали  расторопные  люди  с
большими кошельками и хорошо подвешенными языками. На постоялых  дворах,
в трактирах и на почтовых станциях они рассказывали невероятное:
   - Россия - это совсем не то, что вы тут думаете. На Волге климат, как
в Бургундии или Провансе. Весной из Сибири прилетают уральские канарейки
величиной с ворону, они пьют росу из татарских тюльпанов, каждый из  ко-
торых никак не меньше вот этой тарелки... Волга-это рай!  Русская  импе-
ратрица обещает вам полную свободу, никаких налогов и притеснений в  ре-
лигии, она дает каждому на дорогу до Саратова по восемь шиллингов в сут-
ки... Такое счастье выпадает раз в жизни!
   А осенью 1764 года элекционный сейм  утвердил  на  польском  престоле
Станислава Понятовского, в гербе которого  красовался  "золотой  телец",
отчего поляки прозвали его "теленком". Он был первым из королей, короно-
вавшимся не в Кракове, а в Варшаве, и явился на элекцию не  в  рыцарском
панцире с мечом, а в обычном платье французского покроя. Древняя  корона
Пястов оказалась слишком велика для его головы, пытались так и сяк укре-
пить ее на Понятовском, но стальной обод кувыркался,  делая  корону  шу-
товской. Догадливее всех оказался сам король:
   - Я становлюсь смешон! Скорее дайте мне ваты...
   Корону на его голове укрепили с помощью ваты.
   - Вот только сейчас, - призналась Екатерина Панину,  -  мой  роман  с
этим человеком подошел к финишу, и продолжения никогда не последует. Но,
боже мой, сколько отдано чувств...
   Всегда сдержанная, она разрыдалась. Панин был поражен таким  открове-
нием. Ему казалось, что в сердце императрицы уже не осталось  места  для
лирики, а все прошлое она умеет посыпать золой и прахом. Однако  женщина
еще тосковала, и, может быть, даже не по Станиславу, а вообще по настоя-
щей большой любви, - это обрадовало Панина, ибо затеплилась надежда, что
"орлов шине" все же придет конец... Кичливый аристократ князь Репнин от-
бывал в Варшаву, чтобы управлять Понятовским на правах строгого референ-
та. Екатерина, опечаленная, проводила его словами:
   - Король похож на красивую куклу. Не спорю, он умен, начитан  и  мно-
гознающ, его речь блестяща, человек он добрый, но слабый, и за ним необ-
ходим присмотр, как за ребенком...
   По безлюдным дорогам скрипели санные обозы, ехавшие в  Речь  Посполи-
тую: Россия щедро одаривала  поляков  амуницией  и  порохом,  пушками  и
ружьями. Петербургский кабинет желал видеть Польшу соседкой сильною,  но
обязательно  дружественною.  Петербург  сам  предложил  Варшаве,   чтобы
польская армия отныне была увеличена в два раза...
   Вице-канцлер Голицын привел к Екатерине полузамсрзшсго и  оборванного
музыканта ее оркестра - Генрика Новицкого, и она встретила бедняка  при-
ветливо:
   - Весьма сожалею, что вы не стали королем польским, хотя и уверена  в
ваших высоких достоинствах. Ну что ж! Если не удалось в этот раз,  попы-
тайте счастья в иную конвокацию...
   Новицкого накормили, приодели, и вечером он уже  сидел  в  придворном
оркестре, играя на мандолине - с вдохновением!
   Генерал-прокурор Вяземский, входя в большую силу, порою даже не заме-
чал, что для Екатерины он вроде удобного веретена, на котором императри-
ца скручивала угодную ей пряжу. Впрочем, она всегда беседовала с  князем
вполне радушно, доверительно:
   - Не скрою, мне очень жаль, что давно не имею общества  Разумовского,
но, думаю, он скучает по моему тоже. И хотя с гетманом мы друзья старые,
но самовластия на Украине не потерплю.
   Переживая разлад, на компромиссы не шла, отлично понимая, что Кирилла
Разумовский в глубине души неисправимый придворный и скорее булаву  гет-
мана к ее ногам сложит, нежели расстанется с ключом камергера.  Запреще-
нием являться ко двору она сознательно его оскорбляла.
   - Пусть помучается... Кстати, - напомнила Екатерина, - Петра Румянце-
ва вызвать до особы моей, и чтобы не мешкал сборами.
   Вяземский сказал, что Разумовского, который любим на Украине,  Румян-
цев, с его характером, никак заменить не может.
   - Так не в гетманы же его прочу! А крутой характер Румянцева как  раз
и надобен для дел тамошних...
   Милая наперсница Прасковья Брюс явилась и напомнила:
   - Като, сегодня банный день, а ты готова ль?
   - Погоди. Меня ждет митрополит Платон.
   В соседней комнате, возле незаконченной шахматной партии, императрицу
поджидал Платон, духовный наставник сына, дородный мужчина в  соку,  ума
великого, не любивший ее, о чем она хорошо  знала.  Платон  как  следует
продумал партию, сразу объявив шах. Екатерина прикрылась пешкою.  Платон
сказал, что реконструкция Деламота в Зимнем дворце не везде удачна:
   - Устройством для себя парной бани под сводами  дворцовой  церкви  вы
допустили кощунство непростительное.
   Екатерина свела губы в яркую вишенку.
   - Меня в детстве однажды жестоко выпороли,  когда  я  Лютера  дураком
назвала, с тех пор ханжества остерегаюсь. И прошу вас в век  просвещения
быть пастырем просвещенным.
   - Мат! - объявил ей Платон.
   - Ай-ай. А кого из игроков хороших еще знаете?
   - Веревкина - нищего. Потемкин искусен.
   - Веревкина от нищеты избавлю, он человек  умный  и  забавный,  очень
смешил меня. А вот Потемкин... какой Потемкин?
   - Ваш камер-юнкер, государыня.
   - Давненько я его не видела. Вы его знали?
   - Еще  на  Москве  дискутировали.  Он  у  Амвросия  Зсртис-Каменского
пятьсот рублей выцыганил, а отдавать - так нету его...
   В бане графиня Брюс хлестала веником жилистое, абсолютно лишенное жи-
ра тело императрицы, сплетничала:
   - Слыхала ль о Потемкине? Говорят, схиму  принять  вознамерился.  Уже
давно от светской жизни бежал и заперся... Глаза-то у него, матушка,  не
стало.
   Екатерина выжимала от воды длинные волосы:
   - Куда же его глаз подсвался?
   - То ли выбили, то ли сам вытек. Окривел Голиаф  прекрасный,  и  даже
нашего обхождения не надобно, одной просфоркой утешен...
   После бани Екатерина сказала об этом Орлову.
   - Не слушай Брюсиху! - отвечал тот. - Ячмень на глазу вскочил, а  он,
лентяй, обрадовался, чтобы службой манкировать...
   На коленях императрицы пригрелся кот. Вяземский застал ее пьющей чай,
голова Екатерины была повязана платком, на манер деревенской  бабы.  Вя-
земский доложил, что гетман булаву не отдает, упрямится. Екатерина сбро-
сила с колен мурлыкающего кота.
   - А я тоже упрямая! - выпалила в гневе. - Таков уж  порядок  у  меня:
что не начато, то не сделано. Но что начну, до конца доведу, хотя бы тут
костьми разлечься...
   На пороге комнат предстал Алехан Орлов:
   - Поздравляю всех: Россия плывет морем Средиземным!
   - Браво, - отвечала Екатерина. - Кыс-кыс-кыс...
   С улицы отчаянно провизжали полозья саней. Екатерина подошла к  окну.
Зима выпала снежная. Петербург утопал в высоких сугробах. Через  замерз-
шее стекло она разглядела возок, обитый для тепла войлоком,  дверь  рас-
пахнулась, наружу выставилась трость, облитая серебром, затем высунулась
нога в громадном ботфорте.
   - Румянцев прибыл! - доложили императрице.
   Она сорвала платок с головы, прихорошилась перед зеркалом:
   - Его-то мне и надобно... Пусть идет.
   Она приняла полководца в своих личных покоях, где они удобно располо-
жились в креслах-сервантах. Чтобы не зависеть от услуг лакеев, Екатерина
сама доставала из сервантов посуду и закуски.
   - Вино будешь пить, Петр Александрыч?
   - Коли дашь, отчего ж не пить мне?..
   С хитрецой женщина начала беседу издалека:
   - Поздравь царицу свою: наш фрегат "Надежда благополучия" под  флагом
коммерческим пришел в Ливорно с товарами.
   Румянцев оценил появление корабля в Средиземном море, которое  доселе
было закрыто для мореходов русских.
   - Виват! - сказал он, осушая чарку.
   - Хорошо бы нам теперь заранее дороги в ханство  Крымское  проведать,
чтобы верные шляхи в степях иметь.
   Румянцев отставил трость, взялся за холодную рыбу.
   - Какие там дороги в степях ногайских! Посуди сама: остались тропочки
путаны, еще с походов Миниха намеченные. Ежели  армию  туда  громоздить,
так все заново учиняй - с магазинов украинских,  со  сторожек  запорожс-
ких... Чистое поле перед нами!
   - А на Украине смутно стало, - завела Екатерина о главном.  -  Гетман
шибко провинился. Старшина казацкая строптивость нам  оказывает.  Всяким
обозным, хорунжим да бунчуковым желательно господами стать,  они  там  с
сала повзбесились, латифундии себе разводят, палаццо на хуторах  строят,
будто маркизы версальские, а гайдамаки режут их заодно  с  шинкарями  да
панами гоноровыми...
   Румянцев еще не понимал, зачем она его вызвала.
   - Вот еще анекдот! - со смехом сказала Екатерина, подливая ему водки.
- Столь избыточная довольством страна, при добром климате  и  плодородии
баснословном, в казну русскую ничего не дает, а Россия знай себе в Укра-
ину тыщи бухает, как в прорву ненасытную, и куда там все девается-ума не
приложу... Пей!
   Генерал-аншеф выпил, но закусывать не стал.
   - Говори, мать моя, чего тебе от Румянцева надо.
   Екатерина сказала, что скоро объявит гетманство навеки  уничтоженным,
а его решила сделать президентом Малороссийской коллегии  и  генерал-гу-
бернатором тех краев неспокойных.
   - Когда укажешь в Глухов отъехать?
   - Когда я вырву булаву из рук гетманских...
   В ход была пущена тяжелая артиллерия - Панин!
   - Жезл фельдмаршала, - объявил он Разумовскому, - заменит вам  булаву
гетманскую. Государыня сохранит вам пожизненно содержание гетманское,  а
в придачу к Батурину дает город Гадяч со всеми селами и хуторами...  По-
думайте сами, граф, что двери Эрмитажа откроются для вас и вашей супруги
сразу же, едва вы разожмете пальцы, дабы выпустить из них булаву свою.
   - И кто же ее подхватит? - спросил Разумовский.
   - Как реликвия священная, пусть хранится в роду вашем.
   - За все, что мы, Разумовские, для императрицы сделали, могла бы  она
и добрее быть! Но теперь я вижу происки ее тайные: отняв булаву у  меня,
она ее своему кобелю передаст.
   - Кирилла Григорьич, умный ты человек, но сказал глупость явную. Гет-
манство не передается - оно истребляется!
   - А что загвалтят в Сечи Запорожской?
   - Для тебя более важен гвалт петербургский...
   В конце года Разумовский сдался и был ласково принят  Екатериною,  но
при его появлении она уже не вставала. В канун святок, собираясь в  Глу-
хов, пришел проститься Румянцев. Екатерина сказала ему, что война с тур-
ками неизбежна:
   - Еще года два, и услышим клич военной трубы...
   Лошади стыли у подъезда, закуржавев  от  морозного  инея.  Екатерина,
оказывая особую честь наместнику, проводила его до  вестибюля,  где  уже
чуялось лютое дыхание зимы. Потом выскочила и на площадь - с  непокрытою
головой; в прическе ее сверкал дивный персидский  аграф,  доставшийся  в
наследство от Елизаветы.
   - Не застынь, матушка, - сказал ей Румянцев.
   - Сейчас побегу... Ну, поцелуемся!
   Потом легко вспорхнула обратно по лестницам. Женщине  исполнилось  35
лет - она была полна энергии и здоровья, ее не надо было  еще  подталки-
вать, напротив, она нуждалась в том, чтобы ее порывы сдерживали.  "Слава
страны, - писала она в эти дни, - составляет мою собственную. Это и есть
мой главный принцип!"
   ...Где-то далеко отсюда притих ее Цербст.
   Весело отпраздновали при дворе Рождество 1765 года, удалось растормо-
шить даже бегемота Панина, и Никита Иванович, заплетаясь толстыми чурка-
ми ног, плясал "барыню", взмахивая платочком, а вокруг него ходила впри-
сядку сама императрица. Телесно обильные статс-дамы плыли павами в хоро-
воде, распевая "Заплетися, плетень", фрейлины угощались костяничным мор-
сом, кавалеры играли с ними в бирюльки, Екатерина продулась  в  макао  с
бывшим гетманом и  расплатилась  горсткою  неотшлифованных  бриллиантов.
Вдруг с шумом и визгом нагрянули дурашливые бабы в сарафанах и платках -
переодетые братья Орловы, громила Петр Пассек, "шпынь" Левушка  Нарышкин
и прочие чудаки, которые всегда хороши, лишь пока трезвые...  Далеко  за
полночь токайское и пунши совсем уже развязали языки, фрейлина Олсуфьева
горько рыдала за колонною от безнадежной  любви,  а  Екатерина,  испытав
большое желание двигаться, заявила, что поедет кататься по городу.
   - Морозище страшный, - отговаривал ее Орлов.
   - Вот и хорошо... Едем!
   На запятки саней запрыгнули Алехан  с  Григорием,  лейб-кучер  Никита
громко высморкался, кони с места пошли наметом, следом  помчались  зако-
ванные в латы  кавалергарды  с  петушиными  гребнями  на  касках.  Сияла
большая лунища,  мороз  постреливал  в  деревьях,  верный  Никита,  чуть
пьяный, спросил императрицу:
   - Куды хочешь-то, матушка?
   - А мне все равно сегодня - куда завезешь!
   Петербург был на диво пустынен, в  окнах  догорали  последние  свечи,
утомленные праздником жители отходили ко сну, -  кони  рвали  грудью  во
мрак переулков, прямо в стынь, в ледяной звон, в пересверк инея...  Ека-
терина повернулась к запяткам:
   - Вы еще не закоченели там?
   - Гони дальше, - отвечали Орловы, потирая уши.
   От Смольной деревни сани вывернули в Конногвардейскую слободу, из-под
заборов сонно пробрехали сторожевые псы. Неожиданно Алехан тронул  импе-
ратрицу за воротник шубы:
   - Эвона дом твоего камер-юнкера.
   - Какого?
   - Потемкина...
   Она дернула Никиту за кушак, чтобы остановился.
   - Проведайте его, - наказала братьям.
   Орловым не хотелось:
   - Да спит он. Время позднее.
   - Нет, не спит. Я вижу свет в одном окошке...
   Под грузным шагом богатырей надсадно скрипел снег. С крыльца толкнули
двери - заперты. Стали барабанить - не отпирают. Алехан плечом  своротил
двери с запоров. Братьев поразила запустелая нежиль в комнатах. Одинокие
свечи горели в поставцах.
   - Эй, кто тут живой? Отзовись...
   В белой рубахе до пят явился старец с распятием на шее. До пояса сви-
сала борода, а один глаз закрывала неопрятная тряпица. Орловы даже испу-
гались:
   - Гришка, что ли? Неужели ты?
   - Я, - отвечал Потемкин.
   Алехан сорвал с его лба повязку:
   - Э-е, брат, да ты и впрямь окривел...
   Куртизаны потоптались, не зная что сказать.
   - А мы не одни: матушка-государыня в санках осталась,  ждет.  О  тебе
спрашивала. Не хочешь ли повидать ее?
   - Уезжайте все, - внятно отвечал Потемкин.
   Братья ушли. Екатерина спросила их:
   - А где же мой камер-юнкер?
   - Не вытащить! Глаза у него, правда, нет...
   Они снова запрыгнули на запятки. Екатерина выбралась из саней.  Орло-
вы, переглянувшись, разом ощутили, что в ней копится небывалое  напряже-
ние-нервов, чувств, мыслей, смятения... Сделав шаг в сторону дома Потем-
кина, остановилась. Посмотрела наверх - на звезды. И, глубоко  вздохнув,
вернулась к своим.
   - Трогай, - сказала, упрятав нос в муфту.
   Кавалергардские кони печатали лед копытами. Латы сверкали при  лунном
свете. Деревья, осыпанные инеем, были прекрасны в эту ночь,  как  драго-
ценные кубки... Екатерина до самого Зимнего дворца не проронила ни  еди-
ного слова.

   ЗАНАВЕС

   Над Архангельском слышался суховатый треск - в небе  разыгралось  по-
лярное сияние. Прошка Курносов, топором за  день  намахавшись,  вечерами
постигал науку конторскую - чертежи делал, бухгалтерией  занимался  исп-
равно. Он любил такие уютные часы, любил слушать дядю Хрисанфа:
   - А вот еще Иосиф Флавий писал о кораблях, бравших на  борт  по  тыще
воинов с грузом - где нонеча суда такие? Калигула плавал на  дворцах-ко-
раблях с бассейнами для купания и водопроводом, какого не то что  в  Со-
ломбале, но даже в Питерсбурхе еще не устроили... Да-а, многие тайны на-
шего дела утеряны!
   В один из вечеров дядя чаю ему налил:
   - Разрешаю и сахарком угоститься... Слышь ты! Скоро шестнадцать тебе.
Годы таковы, что пора о чине думать. В нашем осударстве человек без чина
- место свято, но пусто. Даже дворян бесчинных "недорослями"  прозывают.
Выходи-ка ты на свою дорогу, стезю осваивай: в Питерсбурх надо ехать!  Я
тебе два письма дам. Первое к земляку нашему Катасонову, он уже в  ранге
маеорском служит. А коли нужда особая явится, спроси, где дом  статского
советника Ломоносова... В ноги!
   Прошка, чай оставив, брякнулся на колени.
   - Пойдешь за обозом с трескою. Валенки кожею подстегни. Три  рубля  -
на тебе. В тулупчике не замерзнешь. Да готовальню не забудь...
   Громадные мерзлые рыбины, раскрыв рты и выпучив глаза, поехали в  па-
радиз империи, дабы исчезнуть в кастрюльках и на сковородках  с  кипящим
маслом. Грея у сердца готовальню, шагал Прошка за санями. Древний Онежс-
кий тракт уводил в чащобы, редко где продымит деревенька, из скитов  на-
бегали дремучие отшельники - ловко и опытно воровали с возов рыбу.  Лишь
за Каргополем тракт оживился; попался едущий барин, спешивший в  родовое
поместье (начиналась подневольная крепостная  Россия,  какой  Прошка  не
знал в свободном Поморье). Ближе к весне приехали в  Петербург;  обоз  с
рыбою растекся по рынкам столичным.  Прошка  отыскал  Катасонова;  кора-
бельщик был в черном английском сюртуке, голову его утеплял короткий па-
рик мастерового.
   - Не до тебя мне сейчас, - сказал он парню. - Если хочешь, так  пошли
вместе хоронить славу нашу.
   - А кто помер-то?
   - Ломоносов...
   Прошку затолкали в громадной толпе, двигавшейся к Невской лавре. Кого
здесь только не было! В ряд с  сенаторами  шли  студенты  академические,
именитое купечество и нищие, врачи и архитекторы, скульпторы  и  актеры,
адъюнкты и архиереи, - казалось, толпа эта вобрала в себя все  сословия,
все таланты, все бездарности, все самое светлое и все самое темное.
   Шли за гробом Ломоносова лучшие друзья его.
   Притихли, несчастные!
   Шли за гробом Ломоносова злостные враги его.
   Рыдали, счастливые!
   Прошка на всю жизнь запомнил: когда  стали  зарывать  могилу,  кто-то
вдруг начал метать в нее горсти цветного бисера... Катасонов как  верну-
лись с кладбища, так и запил горькую. Прошка не волновался:  коли  пьет,
так надо. На третий день, проспавшись, майор сказал:
   - Сбирайся. Явлю начальству нашему... Ты к сроку приехал, парень: ны-
не корабли строят поспешно.
   На саночках в одну лошадку добрались до Адмиралтейства,  которым  уп-
равлял генерал-майор флота Голенищев-КутузовСредний.
   - А почему он средний-то? - спросил Прошка.
   - Чтобы не путать: три брата, все Иваны, все в одном чине, и  все  на
флоте служат... Подтяни сопли, не шмыгай носом!
   Удивительно, что большой начальник принял  мальчишку  сразу,  выведал
знание терминологии, потом (как бы для дела), спросил: какое дерево кла-
дется в кницах между бортом и палубами?
   - Свиль, - сказал Прошка, дивясь простоте вопроса.
   - Свиль так свиль, - согласился генерал-майор. - Годок потрудись  то-
пором у нас, потом я тебя, может быть, и на верфи Глазго  отправлю  ради
опыта нужного. Из каких людей происходишь ты?
   - Сын крестьянский, из людей поморских.
   - Нелегко тебе будет, сын крестьянский, наверх карабкаться. Круты на-
ши трапы корабельные, ох круты как... Что ж, напрасно обижать не станем.
Будешь хорош-и мы к тебе хороши будем...
   Прошка был записан в первый чин "обученного тиммермана" (так  звались
плотники флотские, могущие чертежи читать, с рейсфедером работать, набор
корабельный знающие). Вечерами в работницких мазанках полыхали  печурки,
в котлах бурлилась каша со шкварками, от  онучей  и  валенок  отсыревших
тяжко парило. Приладив сбоку от себя лучину, Прошка отписывал на родину:
"Дражайший дядечка и мастер! Скучаю без лица вашего, охота  речей  умных
послушать. А живу я безо всякой прибыли, но зато успешно, возле кораблей
воинских. Питер - городок немалый и похож на Соломбалу, а товары тут до-
рогие, без пятачка и не думай напитаться. Вспоминаю почасту шаньги с мо-
рошкою и кота вашего помню. Когда в чины высокие выйду, я тоже котом об-
заведусь, и станем мы с ним по вечерам пить чай с сахарком кенарским..."
   Прошка был послушным, но бить себя не давал:
   - Я ведь из поморов - сам драться умею!
   Однажды после работы майор Катасонов дал ему книжку французского  аб-
бата Госта об искусстве морских эволюции:
   - Тебе ее читать ни к чему! Сбегай на тринадцатую линию,  сыщешь  дом
покойного келлермейстера Ушакова, отдай книгу с поклоном  благодарствен-
ным камер-фурьеру Рубановскому...
   Келлермейстер Ушаков, ведавший при Елизавете винными погребами, давно
умер, а вдова его вышла за Рубановского, и, по всему видать, у них  вин-
ные запасы имелись, потому что на столе открыто стояли мушкатели,  тене-
рифы и венгерское. Возле бутылок пристроился капрал Морского  кадетского
корпуса.
   - Садись, - сказал он. - Выпей.
   Был он парень крепкий, скуластый, кулаки здоровые. Такой  даст  -  не
сразу встанешь. Назвался же Федором Ушаковым, потом явился еще  гардема-
рин - этот был Санькою Ушаковым.
   - Сколько ж тут вас Ушаковых? - дивился Прошка.
   - Сейчас третий придет-тоже Федька...
   Спросили они Прошку - откуда он взялся?
   - А я сирота... плотник... из Архангельска.
   - Много жалоб на вас, на сироток эдаких.
   - Это кому ж мы так насолили?
   - Флоту Российскому, ядрен ваш лапоть, - отвечал капрал Ушаков. - Ко-
рабли гоните, скороделы, из лесу непросохшего.
   Прошка разъяснил, что Соломбала хотя и очень приятна, но все-таки еще
не Гавана: погода сыренькая, солнышка маловато, одно бревно сохнет,  ря-
дом с ним десять других червяки жрут.
   -  Гробы  плавающие,  -  ругнулся  Федор  Ушаков,  закусывая  тенериф
редькою. - Топить бы всех вас с топорами на шеях... Эвон, сказывали мне,
у султана турецкого флот превосходный.
   - Так им французы тулонские мастерят...
   Залаяла шавка. Прямо из сеней, промерзшие, заявились еще двое - Федор
Ушаков и Александр Радищев.
   Прошке выпало подле Радищева сидеть.
   - Мундир-то у тебя какой службы будет?
   - Я паж ея императорского величества.
   - И царицу нашу видывал, значит?
   - Вчера только с дежурства придворного.
   Поморскому сыну было это в диковинку:
   - Ну, и какова у нас царица-то?
   - Обходительная, - ответил Радищев.
   - А что ест-то она? Что пьет?
   - Да все ест и все пьет... не ангел же!
   - Эй, Настя! - гаркнули Ушаковы. - Тащи огурцов нам.
   Из темных сеней шагнула девка красоты небывалой. Без смущения, даже с
вызовом, оглядела молодежь и заметила Прошку:
   - Господи, никак, еще новый кто-то у нас?
   - Сирота, - указал на него капрал вилкою.
   - И я сиротинка горькая, - ответила краса-девица.
   Пажи ее величества обрадовались, крича хором:
   - Так вас обоих сразу под венец и отволокем.
   - А кто он? - спросила Настя.
   - Плотник.
   - ФУ" - отвечала девка. - На што мне его?
   Федор Ушаков (не паж - моряк) хохотал пуще всех:
   - Ой, глупа девка! Так не сундуки же он  мастерит.  Плотник-то  кора-
бельный. Ему ж фортуна посвечивает - в офицеры! Глядишь,  и  полвека  не
пройдет, как он в майоры выберется.
   Настя удалилась в темноту сеней, а мушкатель еще быстрее стал убывать
под соленые огурчики.
   - Вкусное вино, - похвалил Радищев.
   - Чего ж в нем хорошего? - фыркнул Прошка.
   - Из погребов покойной Елизаветы, сама пила.
   - Да в Лиссабоне такое вино нищий пить не станет.
   - Ври, ври... - заметил Федор Ушаков (паж).
   - ...да не завирайся, - добавил Федор Ушаков (капрал). Прошка к  нему
лицом обернулся.
   - Да ты сам-то плавал ли где, кадет?
   - Уже до Ревеля и Гогланда бегал.
   - Недалече! Мог бы и помолчать в гальюне, когда на камбузе умные люди
"янки-хаш" делают. Меня-то бес куда не носил только. И потому говорю без
вранья, что ваш мушкатель - дрянь...
   - Наш плотник уже пьян, - решили пажи.
   Прошка всерьез обиделся:
   - Плотник, плотник... Что вы меня топором-то моим попрекаете? Так я в
стружках с опилками не заваляюсь. Вижу, что никто здесь  не  верит  мне.
Тогда слушайте - я спою вам. Спою по-англицки.
   Наш клипер взлетал на крутую волну,
   А мачты его протыкали луну.
   Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.
   На клотик подняли зажженный фонарь:
   Спасите! Мы съели последний сухарь.
   Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.
   В твиндеках воды по колено у нас.
   Молитесь! Приходит последний наш час.
   Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу...
   - Этот парень не врет, - сказал Федор Ушаков.
   Расходились из гостей поздно. Радищева поджидали у ворот санки с  ку-
чером и лакеем на запятках. Он отъехал, помахав ручкой. Ушаков  проводил
его долгим взором:
   - Пажи богаты, на флоте таких не видать. Это мы идем на моря, сермяж-
ные да лапотные, единой репой сытые...
   На невской набережной устроили расставание.
   - Свидимся ли еще? - взгрустнул Прошка.
   - На морях люди чаще, чем на земле, встречаются...
   Вприпрыжку парень пустился через Неву, навстречу огням адмиралтейских
мазанок, где веет чудесное тепло от печурок, где сохнут онучи,  где  над
кадушкой с квасом до утра будут шуршать тараканы.
   Эх, до чего же хорошо живется на белом свете!

   ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
   Канун

   Можно сказать, милостивый государь мой, что история нашего века будет
интересна для потомства. Сколько великих перемен! Сколько странных прик-
лючений! Сей век наш есть прямое поучение царям и подданным...
   Денис Фонвизин (из переписки)

   1. ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ

   Потемкин давно никого не винил. Даже не страдал.  Одинокий,  наблюдал
он, как через щели в ставнях сочился яркий свет наступающей весны... Ис-
торик пишет: "Целые 18 месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевал-
ся, редко с постели вставал, не принимал к себе никого.  Сие  уединенное
прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здра-
вое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни,
на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием".
   Средь ночи Потемкина пробудил женский голос:
   - Спишь ли? Допусти до себя...
   Он запалил свечи. Сердце бурно колотилось.
   - Кому надобен я? - спросил в страхе.
   А из-за дверей - голос бабий, воркующий, масленый:
   - Да ты хоть глянь, как хороша-то я... утешься!
   Потемкин бессильно рухнул перед киотом:
   - Господи, не искушай мя, раба Своего...
   Утром он получил записку. "Весьма жаль, - писала ему  неизвестная,  -
что человек столь редкостных достоинств пропадает для  света,  для  Оте-
чества и для тех особ, кои умеют ценить его". Потемкин метался по комна-
там, расшвыривал ногами стопы книг, уже прочитанных, и тех, которые  еще
предстояло прочесть... Историк продолжает: "Некоторая знатного происхож-
дения молодая, прекрасная и всеми добродетелями украшенная  дама  (имени
коей не позволю себе объявить),  ускоряя  довершить  над  ним  торжество
свое, начала проезжаться мимо окошек дома, в котором он жил..." Одиноким
глазом взирал Потемкин сквозь щели ставней, как в лунном сиянии,  словно
призрак, мечется под окнами богатая коляска.
   Он стал бояться ночей. Уже не раз звали его:
   - Да пусти меня к себе... открой, я утешу тебя!
   Обессилев, Потемкин растворил двери, и на шее его  повисла  Прасковья
Брюс, жарко целуя его...
   Утром графиня отбыла во дворец с докладом Екатерине:
   - Форты сдались, и крепость пала.
   - Хвалю за храбрость! Поднимем же знамена наши...
   В доме Потемкина появился Алехан Орлов, посмотрел, что на  постели  -
войлок, подушка из кожи набита соломкой, а в ногах - худой овчинный  ту-
лупчик.
   - Не слишком ли стеснил себя скудостью?
   - Эдак забот меньше, - пояснил Потемкин.
   Алехан поднял с полу одну из книг, раскрыл ее -  это  было  сочинение
Госта об эволюциях флотских. Бросил книгу на пол:
   - Ныне я, братец, тоже флотом увлекся. - Потом сказал Потемкину, что-
бы сбирался в Зимний ехать. - Без тебя возвращаться  не  велено,  таково
желание матушки нашей... Шевелись, братец!
   Постриг он ногти и волосы. Белая косынка, скрученная в крепкий  жгут,
опоясала голову, скрывая уродство глаза.
   Екатерина встретила отшельника строго:
   - Наконец-то я вижу вас снова... Из  подпоручиков  жалую  в  поручики
гвардии! Кажется, ничего более я не должна вам.
   Правил он в полку должность  казначейскую,  надзирал  в  швальнях  за
шитьем солдатских мундиров. Писал стихи. Писал и рвал их. Сочинял музыку
к стихам разодранным, и она мягко растворялась в его одиночестве, никого
не взволновав, никому не нужная. А в трактире  Гейденрейха,  где  всегда
были свежие газеты из Европы, случайно повстречал он Дениса Фонвизина:
   - Друг милый! А где ноне Яшка Булгаков?
   - Яшке повезло: его князь Николай Васильич Репнин с собою  в  Варшаву
взял, он при посольстве его легационс-секретарем... Говорят, картежнича-
ет-ночи нет, чтобы в прах не продулся!
   О себе же поведал, что служит при кабинет-министре Елагине для приня-
тия прошений на высочайшее имя, а самому писать  некогда.  Выбрались  из
трактира. Ладожский лед давно прошел. Петербург задремывал в чистоте ду-
шистой ночи; на болотах города крутились винты "архимедовых улиток", вы-
черпывая из ям воду...
   - Чего не спросишь, Денис, куда глаз подевался?
   - Говорят разно: бильярдным кием вытыкнули или...
   Потемкин сказал ему, что придворная служба  уже  мало  влечет.  Жела-
тельно вкусить славы военной:
   - Даже окривевший, а вдруг пригожусь?
   Вечером он разрешал на доске шахматную задачу Филидора,  когда  слуга
доложил, что какой-то незнакомый просится:
   - Сказывал, бывал в приятелях ваших...
   Предстал человек с лицом, страшно изуродованным оспою; кафтанишко  на
нем облезлый, башмаки вконец раздрызганы, а на боку - шпажонка  дворянс-
кая (рубля в три, не дороже).
   - Или не признал меня, Гриша? - спросил он тихо.
   - Ах, Васенька! Глаза да голос выдали. Вижу, что оспа до костей  обг-
лодала... Где ж тебя так прихватило?
   Это был неприкаянный Василий Рубан.
   - Да и сам не ведаю где... Год назад по делам таможенным в Бахчисарай
ездил к резиденту нашему, в Перекопе татарском, возвращаясь, отночевал -
еще здоров. Заехал в кош Запорожский, тут меня и  обметало.  А  сечевики
усаты знай одно меня из ведер на морозе водой окачивали. Потом  землянку
отрыли, там гнить и оставили. Спасибо - еду и воду носили.  Уж  не  чаял
живым остаться. Одно ладно, что оспа эта проклятая хоть глаза не выжрала
мне... мог бы ослепнуть!
   Тяжкое чувство жалости охватило Потемкина: за этой  тощей  шпажонкой,
за этими башмаками виделась нищета безысходная, да и сам Вася  Рубан  не
стал притворяться счастливчиком:
   - Дожил-хоть воровать иди. Покорми, Гриша...
   Потемкин выбрал из гардероба кафтан поуже  в  плечах,  велел  башмаки
драные на двор выкинуть, свои дал примерить, потом выложил перед  поэтом
четыре шпаги, просил взять любую.
   - Бог тебе воздаст, Гриша, - прослезился Рубан. - Людей-то добрых не-
мало на Руси, да ведь не у каждого попросишь...
   В разговоре выяснилось, что Рубан переводами кормится.
   - Писать уже перестали - все, кому не лень, перетолмачивать кинулись.
Иногда эпитафии на могилки складываю. Приду на кладбище и жду, когда по-
койничка привезут. А родственникам  огорченным  свой  талант  предлагаю:
мол, не надо ли для надгробия восхваление в рифмах сочинить? Однажды  на
гении своем три рубля заработал. Вот послушай: "Прохожий! Не смущай  по-
кой: перед тобой лежит герой, Отечества был верный сын,  слуга  царям  и
добрый семьянин..." Мне бы самому под такою вывеской полежать!
   Потемкин спросил о Василии Петрове; оказывается, тот при Академии ду-
ховной на Москве учительствует, а сейчас тоже в Петербург приехал, возле
Елагина толчется, каждый взгляд его ловит.
   - А что ему надобно от кабинет-министра?
   - Ласки. И лазеек в масонство, благо Елагин-то шибко  масонствует.  В
ложу его попасть - быстрее карьера сделается.
   - А я был в ложах, - сознался Потемкин как о стыдном грехе.  -  Плуты
оне. Я бы всю эту масонию кнутами разогнал...
   Встретились и с Петровым; наняли ялик, лодочник отвез их на  Стрелку,
где пристань. А там базар с кораблей иноземных: матросы попугаями и мар-
тышками торгуют, тут же, прямо на берегу, ставлены для публики  столики,
можешь попросить с любого корабля - устриц, вина, омаров,  фруктов  ред-
костных... Старый нищий, хохоча, пальцем на них указывал:
   - Впервой вижу такую троицу: один кривой, другой щербатый,  а  третий
корявый... Охти мне, потеха какая!
   Потемкин приосанился:
   - Кривые, щербатые да корявые, до чего ж мы красивые!
   Вася Петров по-прежнему был пригож, только передних зубов не хватало.
Стали они пить мускат, заедая устрицами, а пустые створки раковин кидали
в Неву. Потемкин спросил Петрова:
   - Клыки-то свои где потерял?
   - А как на Руси иначе? Вестимо, выбили.
   - Важно ведь знать - кто выбил и за что?
   - Барыня на Москве... утюгом! Ревнуча была.
   От вина, еды и музыки Рубан оживился:
   - Даже не верю, что снова средь вас... Четыре года в  степях  провел.
Смотрю я сейчас вокруг себя: корабли стоят, дворцы строятся, флаги вьют-
ся, смех людской слышу. Где же я, Боженька, куда попал?
   - Так ты домой вернулся, - ответил Потемкин.
   Был он среди друзей самый неотесанный. Рубан владел  древнегреческим,
латынью, французским, немецким, татарским и турецким. Петров знал новог-
реческий, латынь, еврейский, французский, немецкий, итальянский. Еще мо-
лодые ребята, никто их палкой не бил, а когда они успели постичь все это
- бес их ведает!
   - А ныне желаю в Англии побывать, - сказал Петров.
   - Зачем тебе, скуфейкин сын?
   - Чую сердцем - плывет по Темзе судьба моя...
   Петров глядел на Потемкина заискивающе, словно ища протекции, но  ка-
мер-юнкер сказал приятелю, чтобы тот сам не плошал:
   - Елагина не тревожь - он кучу добра насулит, а даст щепотку. На  его
же глазах Дениса Фонвизина шпыняют, он не заступится...
   - Так быть-то мне как, чтобы наверх выбиться?
   - Вот ты чего хочешь! Тогда слушай. Вскоре в Петербурге  великолепная
"карусель" состоится. Натяни струны на лире одической  да  воспой  славу
лауреатам ристалищным.
   Петров хотел руку его поцеловать, но получил по лбу:
   - Не прихлебствуй со мною... постыдись!
   Когда переплыли Неву обратно, у двора Литейного повстречался  молодой
солдат вида неказистого, с глазами опухшими.
   - Господа гулящие, - сказал неуверенно, - вижу, что вам хорошо живет-
ся, так ссудите меня пятачком или гривенничком.
   - Да ну его! - сказал Петров. -  Пошли,  пошли,  -  тянул  он  друзей
дальше, - таких-то много, что на водку просят.
   Потемкин задержался, спрашивая солдата, ради какой нужды ему  пятачок
надобен, и тот ответил, что на бумагу:
   - Хочу стишок записать, дабы не забылся.
   - Да врет он все, - горячился Петров. - Гляди, рожа-то какая опухшая,
задарма похмелиться хочет. До стихов ли такому?
   Солдат назвался Гаврилой Державиным.
   - Постой, постой... - припомнил Потемкин. - В гвардии Конной  побаски
зазорные распевали. Слышал я, что придумал их солдат Гаврила Державин из
преображенцев... Не ты ли это?
   Выяснилось - он, и Потемкин рубля не пожалел:
   - Хорошо, брат, у тебя получается... поэт ты.
   Петров и Рубан всячески избранили Державина.
   - Побаски мерзкие учинил солдатским бабам в утеху... Какой  же  поэт?
Эдак-то и любой мужик частушки складывать может.
   - Верно, Васенька! А мы с тобой еще воспарим, в одах  себя  прославим
на веки вечные... Ишь ты, - не унимался Петров, -  бумажки  ему  захоте-
лось! На што рубль такому давать?
   - Лежачего не бьют, - прекратил их споры Потемкин.

   2. БОЛЬШИЕ МАНЕВРЫ

   Лето 1765 года выдалось сырым и холодным,  с  моря  налетали  шквалы,
текли дожди. Екатерина все же выехала в Царское Село,  где  ее  навестил
камер-юнкер Потемкин - с бумагами от Григория Орлова.
   Она спросила, что о ней говорят в столице.
   - Говорят, вы много пишете, - отвечал Потемкин.
   - Да, это моя слабость... чисто женская, и тут я ничего не могу  исп-
равить. О том, сколько я написала, узнают  после  моей  смерти  и  будут
удивлены: когда я находила время для марания? - Помолчав, она  добавила:
- Григорий Григорьевич поступил правильно, купив библиотеку  Ломоносова.
Теперь я задумала идти по стопам друга - и куплю у Дени Дидро его библи-
отеку.
   - Достойно вашего величества, - сказал Потемкин. - Вольтер был  прав,
нарекши вас Семирамидой Севера...
   Вольтер, конечно же, намекал на ассирийскую Шаммурамат  (Семирамиду),
которая правила при малолетнем сыне, как и Екатерина при Павле.  О  том,
что Шаммурамат глубоко порочна, Екатерина знала, но не стала расшифровы-
вать уязвления Вольтера, принимая на себя лишь похвалы его.
   - Как хороши иллюзии! - сказала она. - Побольше бы нам, женщинам, та-
ких иллюзий. Проводите меня до парка...
   В парке Потемкин тащил за нею складной стульчик и зонтик.  Дунул  ве-
тер, посыпал меленький дождик, и камер-юнкер раскрыл зонтик над  головою
императрицы.
   - Благодарю, - отозвалась она, поворачивая к гроту на берегу озера. -
Укроемся от этого несносного дождя...
   Стоя подле нее в укрытии грота, Потемкин заметил синяки,  безобразив-
шие руки женщины, - она застенчиво прятала их под  шалью,  а  он  думал:
"Неужели она способна прощать... даже это?" Перехватив его взгляд,  Ека-
терина строго сказала:
   - Не будьте так внимательны ко мне, поручик...
   Это был ее женский секрет: Семирамиду Севера иногда под  пьяную  руку
крепко поколачивал фаворит Гришенька. Императрица сказала, что  скоро  в
Красном Селе начнутся большие маневры, но Потемкина она  не  включила  в
состав своей свиты, и он в злости сорвал тряпичный жгут со своего лба:
   - Я для вас стал уже противен?
   Екатерина медленно подняла взор к его лицу. Один глаз Потемкина  чуть
косил, а другой был мертвенно-желтый,  прищуренный,  с  жалобно  текущей
слезой... Она сказала:
   - Дождь кончается. Не будем стоять здесь. И очень прошу вас не  гово-
рить, что бумаги Ломоносова на моем столе...
   Эта женщина, осыпанная самой грубой лестью лучших умов Европы и изби-
ваемая пьяным любовником, уже начала работать над своим Наказом! Ее  му-
чила модная в то время легисломания - жажда силою закона  сделать  людей
счастливыми...
   Потемкин нес над нею раскрытый зонтик.
   Какая там Шаммурамат? Просто баба. Да еще чужая...
   Дефензива - оборона, офензива - наступление.
   - Ух, и дадим же звону! - сказала Екатерина ("дать звону" - это  было
ее любимейшее выражение). Коляска императрицы  катила  в  Красное  Село,
грачи на пашне жадно поедали червей. - Вот, - показала на них царица,  -
наглядная картина того, что сильный всегда пожирает  слабого,  а  вечный
мир - выдумка Руссо и его голодающей братии.  Смотрите,  как  эти  птицы
хватают жалких слепых червей... А по мне, так и люба драка! Но  если  уж
драться, так лучше самой бить, нежели другими быть битой...
   Показались домики Красного Села, чистые родники  звенели  в  траве  у
подножия Дудергофских гор, а на склонах их плескались разноцветными шел-
ками шатры персидского Надир-шаха. Екатерина при въезде в лагерь увидела
сына: Павел салютовал матери игрушечным палашом, возле него пыжился  ге-
нерал-аншеф Петр Иванович Панин - разгневанный и  страстный  милитарист,
желавший все в России переделать на казарменный лад,  большой  поклонник
прусских ранжиров. Екатерина сказала камер-фрау Шаргородской:
   - Это мой персональный враг. Ишь как надулся...
   Здесь, в лесах под Красным Селом, русская армия впервые начала манев-
рировать, побеждая мнимого врага.  Князь  Александр  Михайлович  Голицын
[11], прославленный в битвах с Фридрихом II, дал войскам указание:
   - До смерти никого не поражать! Помните, что противник суть  от  сути
часть воинства непобедимого. Засеянных крестьянских полей  кавалерии  не
топтать. А помятых в атаках и буде кто ранен неумышленно, таковых  отсы-
лать на бумажную фабрику Козенса...
   Дипломатический корпус встретил Екатерину возле шатров, в  прохладной
сени которых разместилась ставка.
   - Командующий здесь я! - возвестила императрица...
   Она  переоделась  в  мундир  Преображенского   полковника,   натянула
скользкие лосины из оленьей замши. Никита Панин сообщил ей:
   - Из Вены от князя Дмитрия Голицына [12] получена депеша,  начал  бо-
леть муж Марии-Терезии, император германский Франц, истощивший себя аму-
рами с нежнейшей графиней Ауэрспейг.
   - Туда ему и дорога, - грубо отвечала Екатерина.
   - Да не туда, - поправил ее Никита Иванович, - потому как, ежели  муж
умрет, Тереза венская станет сына Иосифа поднимать, а этот молодой хлюст
въедлив в политику, аки клоп в перину.
   - Клопов кипятком шпарят, - сказала Екатерина.
   К своим "коллегам", монархам Европы, эта женщина не испытывала  ника-
кого почтения.
   А вокруг пестро цвела лагерная жизнь: казаки жарили на кострах  мясо,
дым валил от полковых пекарен, конница разом выпивала целые  пруды,  ос-
тавляя биться в тине жирных карасей и карпов, которых тут же, весело го-
моня, хватали за жабры солдаты. Суздальский пехотный  полк,  пришагавший
из Старой Ладоги, заступил на охрану ставки. Командовал им маленький су-
хощавый офицер, чем-то напоминавший полевого кузнечика.
   - Я вас уже встречала, - сказала императрица.
   Это был Суворов - еще не великий! Он ответил:
   - Три года назад, осенью, был допущен к  руке  вашего  величества,  а
солдат моих изволили трактовать рублями серебряными.
   - Помню. Жаловались на вас... монахи. Зачем вы ихний монастырь  штур-
мовали, всех до смерти в обители перепужав?
   Суворов без робости отвечал, что не оказалось под рукой вражеской ци-
тадели, дабы штурмовать примерно, вот и пришлось посылать солдат  караб-
каться на стены монастырские:
   - Ученье - не мученье! Лишь бы с толком.
   - Из Кригс-коллегии тоже на вас жалуются, будто вы солдат полка  Суз-
дальского изнуряете маршами чересчур скорыми.
   - Ваше величество, читайте Цезаря! - сказал Суворов, мелко  крестясь.
- Римляне еще скорее нашего походы совершили...
   Ближе к ночи, когда догорали бивуачные огни, Екатерина легко взметну-
ла свое тело в седло. Суворов был человеком  от  двора  далеким,  потому
именно его она и выбрала в попутчики:
   - За мной, полковник... галопом, ну!
   В ночной темени их несли кони - стремя к стремени, шпора к  шпоре.  В
изложине ручья крутилась водяная мельница бумажной  фабрики;  здесь  они
спешились. Их встретил англичанин Ричард Козенс с  фонарем...  Екатерина
привязала Бриллианта к изгороди.
   - Лишних никого нету? - спросила она фабриканта. Суворову же  сделала
доверительный знак рукою, чтобы следовал за нею.
   Козенс в конторе демонстрировал образцы  бумаги,  прочной  и  тонкой.
Екатерина жгла листы над пламенем свечи, комкала их и распрямляла, писа-
ла и написанное тут же соскабливала. Ассигнации пробовали  печатать  еще
при Елизавете, но никак не давалась заготовка "нарочитой" бумаги. Екате-
рина и сейчас была недовольна.
   - Ричард Ричардович, советую  опыты  продолжить.  Надобно  добиваться
лучшего качества. Уж вы постарайтесь, дружок мой...
   Утром она сама провела рекогносцировку "противника". Под нею был нак-
рыт вальтрапом Бриллиант, три года назад вынесший ее к престолу! Впереди
марширующих колонн задвигались пушки. В конвое скакали  двести  гусар  -
сербов, грузин и казаков. В великолепных уборах кавалергардов пронеслись
Алехан и Гришка Орловы, над  их  касками  мотались  высокие  плюмажи  из
перьев страуса. Притворно враждовали дивизии - одна князя Александра Го-
лицына, другая Петра Панина. Императрица - на рысях -  сама  отвела  па-
нинскую дивизию за болотистую речонку Пудость.
   - Здесь и дадим вам звону! - посулила она.
   Но "враг персональный", свершив ретираду  за  деревню  Тайцы,  открыл
массированный огонь, заряжая пушки недозрелыми  яблоками,  которых  было
великое множество в садах красносельских.
   Голицын настегнул коня под хохочущей царицей.
   - Здесь не шутят! - крикнул он ей. - Коли попадет в  глаз  анисовкой,
так никакая примочка не спасет. Грузинцев и  сербов,  аллюром  скорым...
арш! - скомандовал он в атаке.
   Битва завершилась грандиозным пиршеством, и Екатерина была весела (не
так, как на галере "Три святителя", но все же подозрительно  хохотлива).
Тосты во славу русского оружия слагались под завывание боевых труб,  при
литавренном бое. Граф Захар Чернышев, по чину президента Военной  колле-
гии, подсел к Екатерине, нашептывая на Суворова, дабы наказать молодчика
за кощунственный штурм святой обители. Екатерина послала его к чертям:
   - Суворова попусту не дергайте. Он мне нравится тем, что на других не
похож. От таких оригиналов большая польза бывает!
   После маневров Красное Село покидали и дипломаты.
   - Куда спешит эта дама? - сказал австрийский посол Лобковиц. -  Глядя
на нее, можно подумать, что завтра начнется война. Смотрите, все русские
верфи загружены работой, Алексей Орлов получает от  нее  секретные  сум-
мы... ради чего?
   - Боюсь, это связано с флотом, - сказал швед.
   - А что она пишет? - спросил испанский посол.
   - Мемуары, - ответил французский посол маркиз де Боссэ, и  его  слова
вызвали дружный смех дипломатов.
   - Плохой ваш смех, господа! -  строго  заметил  прусский  посол  граф
Сольмс. - Русские на Урале понастроили такие вавилонские домны, о  каких
в Европе понятия не имеют. На древесном угле они  дают  чугуна  столько,
что для самых грандиозных коксовых домен в Англии русские  выплавки  ме-
талла остаются лишь недостижимой мечтой...
   Ближе к осени настали жаркие денечки, и двор  перебрался  в  прохладу
фонтанов Петергофа. Играя с вице-канцлером Голицыным в  биллиард,  импе-
ратрица забила шар в лузу, сказав весело:
   - Михалыч, у тебя дуплет, гляди! Была пора, когда философия  возводи-
лась на костры, а теперь она освоила  престол  русский...  Промазал  ты,
князь! Я тебе глубоко сочувствую.
   Крепким ударом загоняя второй шар в лузу, она велела запросить  посла
в Париже об имущественном положении Дидро. Вскоре кабинет-министр Елагин
точно доложил Екатерине:
   - У философа жена и дочь, роскошей не водится, но много денег  уходит
на обретение книг и эстампов редкостных. Дидро живет скромно, зато у не-
го большой расход карманных денег на фиакры, ибо, часто колеся по Парижу
и его окрестностям, он вынужден поддерживать обширные знакомства.
   - Запросите, есть ли у него любовница...
   Посольский курьер примчался с ответом: "Г-жа Волань таковою  считает-
ся, и немало он издерживает ей на подарки".
   - Вот и хорошо, что Дидро не евнух, - сказала Екатерина. - А эта  ма-
дам Волань небось одной философией сыта не бывает, и от  лишних  франков
не отвернется... И ерфильи ч, - наказала она Елагину, - покупая  библио-
теку Дидро, я все книги оставлю ему в  пожизненное  пользование,  а  сам
Дидро пусть числится моим библиотекарем, за что буду платить ему пенсион
по тыще франков ежегодно... Вот так и депешируй в Париж!
   Настала теплая, благодатная осень, шумные ливни барабанили по  крышам
загородного дворца, когда Потемкин, заступив на дежурство, предстал  ве-
чером перед императрицей. Готовясь ко сну, она надела батистовый чепчик,
за ее спиною живописно раскинулся  барельеф  "Вакхические  пляски",  где
пьяные волосатые Силены преследовали тонконогих грудастых нимф...
   - Депеша из Вены, от князя Дмитрия Голицына.
   - Читай, поручик, секретов нету.
   Потемкин прочел, что германский император Франц скончался, а горе Ма-
рии-Терезии не выразить никакими словами.
   - Что ж, помянем кесаря блинами с маслом и сметаной, - лукаво отвеча-
ла Екатерина. - Но императрицу венскую мне искренно жаль: она любила му-
жа... даже все прощала ему... все-все!
   В дверях комнат Потемкин столкнулся с верзилой Пиктэ; женевец  принес
новое послание от Вольтера. "Вы самая блестящая Звезда Севера,  -  писал
мудрец, - Андромеда, Персей и Каллиста не стоят вас. Все эти звезды  ос-
тавили бы Дидро умирать с голоду. Он был гоним в своем отечестве,  а  вы
взыскали его своими милостями... Мы втроем, - заключал Вольтер, - Дидро,
д'Аламбер и я, мы воздвигаем вам алтари: вы делаете из нас язычников!"
   - Пиктэ, - сказала Екатерина, - вам предстоит  поездка  на  Волгу,  в
степи напротив Саратова... Не обессудьте! Старые способы размножения лю-
дей уже не годятся - я придумала новенькие.

   3. НА ФЛАНГАХ ИСТОРИИ

   Скорописью она строчила в Адмиралтейств-коллегию: "Что флотская служ-
ба знатна и хороша, то всем на Руси известно. Но, насупротив  того,  она
столь же трудна и опасна, почему более монаршую нашу милость и попечение
заслуживает..." Брякнул у двери колокольчик, было объявлено:
   - Генерал-майор флота Голенищев-Куту зов-Средний!
   - Проси. - И повернулась от стола лицом к входящему: - Иван  Логгино-
вич, годовой бюджет для дел флотских определила я в миллион  двести  тыщ
рубликов. Сумма хороша, но из бюджета вылезать не дам. Знаю, что корабли
не в един день строятся и не скоро люди к морям привыкают. Но все же бу-
дем поторапливаться...
   Голенищев-Кутузов доложил, какие корабли по весне  спустят  на  воду,
какие закладываются. Долгая сушка леса задерживала создание флота. Суше-
ного леса для столичных верфей не хватало.
   - Однако, ваше величество, большие запасы леса сухого есть еще в  Ад-
миралтействе казанском и под Мамадышем на складах.
   - Вывозите оттуда! Экономия хороша, - добавила Екатерина, - но мелоч-
ное скаредство загубит любое здравое дело. Потому  не  бойтесь  поощрять
радивых, выводите людей в чины, дабы горячность у всех возникала. А пока
флот строите, я адмиралов затрясу насмерть за то,  что  плавать,  сукины
дети, совсем разучились. Стыдно сказать: флот русский к берегам  прилип,
будто старая бабка к забору в день ветреный. Пора уже нам в океаны выхо-
дить...
   Флот, флот, флот - нужен, насущен, необходим!
   От офицеров флота требовали ныне не только знания дела морского, но и
нравов добрых, трезвого жития. Теперь во время корабельных трапез,  пока
офицеры кушали, им вслух читали сочинения -  исторические,  географичес-
кие. Дворян стали завлекать службою на верфях: "корабельные мастеры ран-
ги имеют маеорские, производятся в сюрвайеры и в обер-сюрвайеры, из коих
последний чин уже есть бригадирский". На новых кораблях усиливали  креп-
ление бимсов, палубы стелили из дуба, чтобы они выдерживали пальбу  утя-
желенных пушечных калибров...
   Прошка Курносов воткнул топор в бревно и, завидев начальника Адмирал-
тейства, забежал перед ним, проворно скинув шапчонку:
   - Ваше превосходительство, не оставьте в  милости  своей.  Дозвольте,
как обещали, в Англию на верфи Глазго отъехать.
   - Сначала тебя, байстрюка, в Мамадыш татарский загоню...
   Иностранные дипломаты пристально шпионили за  романом  императрицы  с
Орловым, гадая между собою - какой катастрофой он завершится? Людовик XV
исправно читал депеши из Петербурга:
   "Орлову недостает только звания императора... Его непринужденность  в
обращении с императрицей поражает всех, он  поставил  себя  выше  правил
всякого этикета, позволяя по отношению к своей повелительнице такие  чу-
довищные вольности, которых не могла бы допустить ни одна уважающая себя
женщина..."
   Екатерина всегда перлюстрировала посольскую почту, и это письмо проч-
ла раньше французского короля. Если прочла она, значит, прочел и  Никита
Панин, давно страдающий от неудовлетворенного желания -  видеть  Орловых
подальше от двора.
   - Может, изъять из почты? - предложил он.
   - Что это изменит? Отсылайте. Пусть все читают...
   Панин осторожненько дал понять Екатерине, что пора бы уж властью  мо-
наршей избавить себя от засилия орловского клана.
   - Вы не знаете этих людей, как знаю их я! - И этой  фразой  Екатерина
открыто признала свой страх перед братьями.
   Все эти годы, кривя душой, она выдумывала Григория Орлова таким,  ка-
ким он никогда не был и не мог быть. Императрица старалась доказать всем
(и в первую очередь - Европе), что ее фаворит - не любовник, а  главней-
ший помощник в государственных делах. Иностранным послам она рассказыва-
ла сущую ерунду:
   - Поверьте, что граф Орлов - мой усердный  Блэкстон,  помогающий  мне
разматывать клубки запутанных ниток...
   А мадам Жоффрен она даже уверяла, что при  чтении  Монтескье  фаворит
делал столь тонкие замечания, что все только ахали, диву даваясь.  Между
тем Гришка по-прежнему любил кулачные драки,  вольтижировку  в  манежах,
фехтованье на шпагах, поднятие непомерных тяжестей и забавы  с  дешевыми
грациями.
   Недавно он заявился весь избитый, в крови.
   - Кто тебя так? - перепугалась Екатерина.
   - Да опять капитана Шванвича встретил. Выпили на радостях,  поцелова-
лись, как водится, а потом... - Гришка вытер ладонью окровавленные губы.
- Надо же так - всю соску разбил!
   Екатерина сказала, что в одном городе со Шванвичем  ему  не  ужиться,
она сошлет его подальше - за леса дремучие.
   - Хороший он человек, матушка, таких беречь надобно. Эвон,  в  Кронш-
тадте комендант требуется - Шванвича и назначь: матросы-то буяны, он  их
по дюжине на каждую руку себе намотает...
   Вызов иностранцев в Россию для освоения заволжских пустошей Екатерина
поручила Орлову, и фаворит неожиданно загорелся этим  делом.  Раскатывая
перед государыней карты, говорил:
   - Гляди сама! От Саратова колонии дало потянутся, образуя кордоны на-
дежные для охраны городов от набегов орды  киргизкайсацкой.  Хорошо  бы,
мыслю, поселения эти сомкнуть в степях с Новой Сербией - тогда эту стен-
ку не прошибешь! Ты мне, матушка, где-нибудь  в  степи  памятник  должна
поставить...
   Конечно, нелегко покидать уютную Голландию или обжитую Швейцарию,  но
несчастные и обездоленные европейцы все же отрывали себя от земли пращу-
ров. Регенсбург стал местом их сбора: сюда стекались толпы немцев, швей-
царцев, чехов, ельзасцев, богемцев и гессенцев. Их отправляли на  кораб-
лях. Распевая псалмы, пешком шагали на Русь "моравские братья",  гернгу-
теры и менониты.
   Никто не ожидал столь мощного притока людей.
   - Не совладать, хоть рогатки ставь! - докладывал Орлов. -  Нс  только
стариков, но даже умирающих на себе тащат...
   Екатерина трезвой головой понимала: 8 шиллингов в  сутки  на  каждого
колониста - приманка сладкая. Она нюхнула табачку:
   - Не гнать же их обратно! Что ж, старики и больные вымрут скоро.  Лю-
бой город всегда с кладбища начинается. - А для детей малых Россия  ста-
нет уже отечеством...
   По Волге, распустив паруса, струги спускались к  Саратову;  здесь  их
встречал, как своих земляков, гигант Пиктэ.
   - Вы обретете новое счастье! - вещал он. -  Россия  дарит  вам  такие
права, какие сами же русские были бы счастливы иметь для себя, но  таких
прав они иметь не могут. Я достаточно пожил  в  России  -  здесь  трудно
жить, но дышится легче, чем в Европе...
   Глубокой осенью Орлов сообщил, что первые колонисты уже вышли на кал-
мыцкую речку Сарефа. Там, в духоте высоченных трав, возникали новые  по-
селения - Берн, Клоран, Унтервальден, Люцерн.  Моравские  братья  (чехи)
калмыцкую Сарефу переиначили в библейскую  Сарепту;  старый  проповедник
воткнул в землю палку:
   - Помните, как пророк Илия дошел до Сарепты и сказал сарептянке: "Во-
да в водоносе не оскудеет, сосуд елея не умалится". Вот тут, где воткнул
я палку, быть фонтану на площади...
   Начинали от первой могилы в степи, от первого  крика  новорожденного.
Но строились сразу прочно, - в камне,  и  скоро  на  площадях  поселений
взметнулись струи артезианских фонтанов... Европа хватилась поздно!  Ты-
сячи работящих рук ушли из нее в Россию, газеты  наполнились  бранью  по
адресу Екатерины и ее фаворита. Между тем Россия руками поселенцев осва-
ивала жирную целину, получая виноград, пшеницу, коноплю, горчицу,  арбу-
зы, дыни, а сами колонии становились как бы пограничными кордонами...
   Европа еще поворчала и затихла.
   Временная тишина.
   Богатства Орловых были уже баснословны, а недавно  Екатерина  одарила
фаворита мызой Гатчиной с окрестными селами Кипенью,  Лигово  и  Ропшею.
Славный зодчий Антонио Ринальди сразу же начал возводить в Гатчине угрю-
мый охотничий замок, волшебным сном стремительно выраставший среди озер,
лесов и угодий. Здесь фаворит проделывал опыты по освобождению  крепост-
ных от рабства, желая рабов превратить в полурабов - арендаторов его зе-
мель... Скоро он стал поговаривать, что Гатчину вообще подарит Руссо:
   - Деньгами  он,  плакса,  не  берет,  так,  может,  на  природу  нашу
польстится? А мне ведь не жалко... Пущай сидит на бережку с  удочкой  да
от комаров шляпой отмахивается.
   Екатерина терпеть не могла Руссо, но сама водила пером фаворита, соб-
лазняя Гатчиной, "где воздух здоровый, вода чудесная, пригорки, окружаю-
щие озера, образуют уголки, приятные для прогулок, располагающие к  меч-
тательности". Кажется, императрица вознамерилась сделать из Руссо  поме-
щика, русского крепостника, чтобы затем подчинить его своей  самодержав-
ной воле. А вскоре из Лейпцига возвратился младший брат Орловых  -  граф
Владимир, образованный человек, у которого кулаки  для  трактирных  драк
уже не чесались. Екатерина долго беседовала с ним о нравах студенческих,
спрашивала, каково обучают в Лейпциге.
   - Бестолково! Нигде я не слышал столь  казуистических  глупостей.  Но
средь педантов немало и людей высокомыслящих...
   На столе императрицы лежали списки пажей, в  науках  успевающих.  Она
собиралась отправить их в Лейпциг. А на место гетмана Разумовского  пре-
зидентом Академии сделала Владимира Орлова.
   - Ране думали, что весь шум и треск в  науке  от  буйства  Ломоносова
происходит. Ныне же Ломоносова не стало, и все притихло, как в могиле, а
в тишине всегда воровать легче.
   Орлов выразил недоумение.
   - Не удивляйтесь, - продолжала Екатерина. - Если недавно из моей лич-
ной упряжки продали скакуна за десять рублей (хотя я  за  него  уплатила
четыреста), то науку обокрасть легче, нежели конюшню. Я по описи  акаде-
мической не раз книги нужные спрашивала - нету,  говорят.  Куда  делись?
Стащили даже проект канала, соединяющего Москву с Петербургом. Карты по-
ходов к Америке, сделанные Берингом и Чириковым, найти какой год не  мо-
гут. А я такого мнения, что лорды британские давно их скупили тайно, те-
перь Англия по нашим же картам в наши моря с пушками полезет. Как  види-
те, граф, я призываю вас занять пост в карауле при арсенале  мысли  рос-
сийской...
   Голенищев-Кутузов-Средний застал императрицу перед зеркалами, она яв-
но красовалась, набросив на плечи  пушистые  меха  с  удивительным  под-
шерстком, отливающим серебром.
   - Что за зверь такой? - подивился моряк.
   - Никто не знает! Вчера из Сибири прислали с курьером, чтобы я  лично
указала стоимость. А тамошние оценщики  цены  этим  мехам  не  ведают...
Поздравь меня: Россия новые земли обрела, мореходы наши Алеутские остро-
ва обживают - вот откуда меха эти. Теперь, чаю, скоро и Америку освоим.
   - Нелегко добираться туда, матушка.
   Екатерина была женщиной практичной:
   - Легко... Офицер флотский, до Камчатки доехав, получит от  меня  чин
следующий. И еще один чин, когда Америки достигнет. Коли  обратно  живой
возвратится, я его опять в чине повышу. Скажи, какой  офицер  от  такого
карьера откажется? А ты сам знаешь: я не мелочна! Это у "Ирода" прусско-
го полвека до седых волос тужатся и все в фендриках, как мальчишки,  бе-
гают.
   Она спросила: что с лесом из Мамадыша и Казани?
   - По первопутку обозы тронутся, - обещал Голенищев.
   Прошке Курносову он велел кафтан справить.
   - И волосы обкорнай покороче, паричок заведи недлинный, чтобы буклями
парижскими за русские елки-палки не цепляться.
   Впервые в жизни Прошка получил прогонные деньги, на  станциях  ямских
являл подорожную - как барин! Кони бежали легко...

   4. НЕПОРОЧНЫЙ ЛЕС

   Ах, Казань, Казань! Золотая твоя голова...
   Разом грянули колокола соборные, с минаретов завыли муэдзины  татарс-
кие - пора и день начинать. Вот уж не думал Прошка, что загостился в до-
ме лейтенанта Мамаева, который Казанским адмиралтейством ведал. Курносов
мамадышский лес в Петербург уже отправил, теперь  корабельную  древесину
надо из Казани забрать. Хотя Мамаев был здесь вроде дяди Хрисанфа в  Со-
ломбале, но в Казани все иное - дворянское. Казачок платье чистил,  умы-
ваться давал, у стола Прошке лакей прислуживал. В обширной горнице стен-
ки украшали темные, как иконы, парсуны давние - с них  взирали  на  юное
поколение предки мамаевские. Висел и список пергаментный: на нем изобра-
жен был павший замертво рыцарь, из живота которого вырастал дуб с ветвя-
ми, а в золотых яблоках были имена потомков его начертаны.  Хозяин  нас-
тырно в комель дуба указывал:
   - Вишь, вишь! От самого Мамая происходим.
   - Так Мамая-то мы на поле Куликовом чесали.
   - И что с того? Мы и московским царям служили. А ныне  я  в  ранге-то
лейтенантском - попробуй-ка, дослужись...
   Ели дворяне сытно, рыбу да медвежатину, на столе икра гурьевская,  на
десерт - желе лимонное с вином "розен-бэ". Соловьи заливались в соседних
комнатах, а кот был на диво умен. Мамаев хвастал, что казанские коты са-
мые разумные на Руси, по указу Елизаветы котов для нее только из  Казани
ко двору поставляли.
   Данила Петрович Мамаев встал и повелел:
   - Умри, Базиль!
   Кот мигом соскочил с лавки, брякнулся  о  пол,  члены  свои  вытянул,
хвост трубкой на сторону откинул и глаза блудливые в притворстве  зажму-
рил.
   - О-о, не делай всех нас несчастными! - возопил тут Мамаев, руки  за-
ламывая, и кот живо воспрял, за что и был вознагражден осетринкою.
   - Да, ума у него палата, - согласился Прошка. - Но вот у нас в Солом-
бале коты эти самые прямо чудеса вытворяют. Своими  глазами  видел,  как
один рыжий верхом на собачке Двину форсировал, дела котовские  в  городе
сделал, всем кошкам знакомым визиты учинил, откланялся и обратно на  со-
бачке домой приплыл...
   Хорошо жилось в Казани! Но особенно радовало Прошку сияние  глаз  де-
вичьих, которые уже не раз замирали на нем. Анюточка Мамаева  была  пят-
надцати лет - уже невеста, и, когда Прошка похвалил сияние ее глаз,  де-
вушка сказала, что глаза у нее не папины:
   - А от мамочки, коя из породы дворян Рославлевых.
   - А я имею честь из поморов Курносовых быть!
   - Вы, сударь, фамилию свою вполне ликом оправдываете.
   - Что делать? Курносые тоже сердце имеют...
   Прошка и намеки всякие пробовал уже делать:
   - Вы кого-нибудь любите ли, сударыня?
   - Маменьку.
   - А еще кого?
   - Папеньку.
   За такую осмотрительность Прошка ее похвалил:
   - Но я вас, сударыня, об иной любви спрашиваю.
   - Ах, сколь вы привязчивы, сударь!  Да  у  меня  ведь  родня-то  изо-
бильная: и тетушки, и дядюшки - мне есть кого любить.
   - А вот, скажем, если бы муж у вас появился...
   - И не стыдно вам такое мне говорить!
   - Любили бы вы его, сударыня?
   - Ежели родители прикажут - конечно же.
   - Очень мне трудно, сударыня, беседу с вами вести...
   На этом Прошка разговор о любви пока закончил.
   Адмиралтейство же на реке  Казанке  стояло,  место  звалось  Бежболда
(по-татарски "семь топоров" означает). Матросы казанские из  татар  были
набраны, на Волге они воевали с разбойниками, да и сами  от  разбойников
мало чем отличались. Прохор Акимович начал браковать деревья,  выговари-
вая со знанием дела, благо дело тиммерманское с детства ему привычное:
   - Сучок крапивный - к бесу, откатывай! Табак с рожком - негоден.  Ух,
свиль-то какой, будто сама ведьма скручивала... Косослоя  много  у  вас.
Метик, отлуп - сколько ж браку вы запасли! На што лес-то губили?  Нет  у
вас в Казани порядку...
   Все штабеля раскидал, отобрав лесины только добрые: их сразу клеймили
с комля тавром адмиралтейским. И не знал парень,  что,  бракуя  деревья,
наживает врага себе лютого.
   - Вот ведь как бывает! - упрекал его Мамаев. - Ты с человеком со всей
душой, последнее готов ему отдать, лучшего куска не жаль, а он...  Зачем
же ты, сынок, обижать меня хочешь?
   Прошка и не думал обижать отродье Мамаево.
   - Данила Петрович, - отвечал он, - гнили-то  разной  и  на  питерских
верфях хватает. На что мне лишнюю из Казани таскать? Я ведь не для  себя
- для флота нашего стараюсь.
   - Вижу я, какой ты старательный! Нет того, чтобы уважить хозяина, ко-
торый приютил, обогрел, поит да кормит...
   Ложась спать, Прошка обнаружил под подушкой кисет с десятью  рублями.
Едва утра дождался - вернул хозяину:
   - Уж не потерял ли кто? Возьмите.
   - Я ведь от добра, - сказал Мамаев. - Ты человек незнатный,  едва  из
лаптя вылез, щей валенком нахлебался, так зачем мзду  мою  отвергаешь  с
таким видом, будто я враг тебе?
   Тиммерман понял, чего домогается душа Мамаева: ему бы только тавро на
лесе проставить! Но совесть свою парень не запятнал:
   - Денег от вас не возьму. Есть у меня деньги, нет у меня  денег  -  я
лучше не стану. Детишки по лавкам еще не плачут, жена конфет не требует,
с чего бы я волноваться стал?
   - Эх, дурак ты дурак! - окрысился Мамаев...
   На беду парня, Анюта дозволила ему поцеловать себя. И так им  целова-
ние понравилось, что, не раздумывая, оба в ноги отцу  повалились,  прося
благословения. Мамаев сказал:
   - Это кстати! Сейчас благословлю вас...
   Взял лейтенант дочку за косу, намотал ее на руку и поволок  в  чулан,
где и запер. А жениха шпагой на двор выгнал.
   - Эй, служивые! - крикнул. - Давайте бою ему...
   Матросы казанские набежали в столь изрядном количестве, в каком Прош-
ка их даже на верфи не видывал. Стали они метелить  сироту  поморскую  с
такой небывалой поспешностью, что не успевал отмахиваться. А  лейтенант,
хозяин очень гостеприимный, вокруг бегал, девизы злодейские возглашая:
   - Бей холопа! Жарь семя навозное... Мы-то от самого Мамая корень  ве-
дем, а он откель взялся такой? Бей...
   Избили и разбежались. Мамаев в доме закрылся.
   Прошка поднял с земли камень, шарах - по окнам.
   - Эй ты... адмирал из лужи! - крикнул он. - Меня уж так били, как те-
бе, дураку, и не снилось. Но помни: еще все локти изгрызешь себе, будешь
в ногах у меня валяться...
   Всадил для верности еще два камня по окнам и ушел.
   Жаль, конечно, Анютку! Уж больно глаза красивые...
   Прошка Курносов доставил на верфи столицы восемь  обозов  с  чудесным
сухим корабельным лесом.
   - Без порока! - доложил он в Адмиралтействе.
   Лес проверили: тавро было пробито исключительно на добротных  лесинах
- ни сучка, ни гнили, ни косослоя. Иван  Логпшович  прилежание  в  людях
уважал, даже поцеловал парня:
   - Говорил же я тебе: ты хорош - и мы хороши будем...
   При докладе императрице Голенищев-Кутузов-Средний рассказал о рвении,
проявленном тиммерманом П. А. Курносовым, на это Екатерина отвечала, что
добрые поступки надобно поощрять:
   - В таких делах, кои интереса казенного касаются,  полушками  отдари-
ваться нельзя. Мелочность в наградах - порок вредный.
   Она отпустила из "кабинетных" сумм 100 рублей для тиммермана - с пуб-
ликацией! Имя Прохора Курносова  появилось  в  официальных  прибавлениях
"С.-Петербургских ведомостей", а Иван Логгинович велел парню  собираться
в Англию:
   - Ты, миленький, на джины с пуншами не набрасывайся там,  а  мы  тебя
ждать будем. Да высмотри секреты корпусного строения, чтобы корабли наши
королевским не уступали...
   Перед отплытием, скучая без знакомцев, Прошка навестил дом  Рубановс-
ких, куда однажды относил книгу аббата Госта.
   Двери ему отворила красавица Настя.
   - Никак уже в господа вышли? - оглядела она парня.
   - Да все топором... в люди вымахиваюсь.
   - Хорош жених, - засмеялась она.
   - Не в вашу честь, сударыня.
   - Или я плоха? - обиделась красавица.
   Прошка обид прежних не забывал:
   - А помните, как в прошлый-то раз, когда вам сказали, что я  плотник,
как вы... Ну-ка вспомните, что вы ответили?
   - А что я ответила?
   - Вы тогда сказали: "Фу!"
   - Фу, - повторила девка и ушла на кухню...
   В горнице сидели пажи - Ушаков с Радищевым.
   - Э, опять плотник, - узнали они его.
   Капрала Федора Ушакова в гостях не было: на пинке "Нарген", уже в чи-
нах мичманских, уплыл он далеко - до Архангсльска. Прошка поведал пажам,
что на флоте большие перемены: приучают народ бывать подолгу  в  практи-
ческих плаваниях; ради экономии парусов и такелажа в гаванях не  томятся
- флоту место в морях, где команды привыкают к  непогодам  и  положениям
аварийным. В конце Прошка сказал, что ему тоже пора.
   Уплыл он! На одни только сутки зашли во французский порт Кале,  чтобы
грузы оставить, пассажиров забрать. Там подкатила к борту богатейшая ка-
рета: слуги долго таскали багаж, нарядно одетый юноша поднялся на  палу-
бу.
   Был он хорош. Даже очень. Глянул на Прошку:
   - Слушай, курносый, не земляк ли ты мне?
   Это был граф Андрей Разумовский, сын бывшего гетмана. Плыл он в  Анг-
лию ради волонтерства на королевском флоте. Прошку по-доброму  пригласил
для ужина в каюту свою:
   - Садись, хлопче. Без русской речи соскучался...
   Были они почти одногодки. Прошка сказал:
   - Вам-то зачем в беду морскую соваться? Англичан я немножко  понюхал:
у них на флоте что не так - за шею и  на  рею.  Дадут  они  вашему  сия-
тельству полизать росы с канатов якорных.
   Разумовский весело расхохотался:
   - Забавно ты лясы точишь, но я ведь вроде вояжира вольного буду  пла-
вать. Меня беготней по вантам они изнурять не станут. Уж если меня и по-
весят, так только в России...
   Лакеи приводили каюту в порядок. Андрей Разумовский своими руками ус-
тановил перед собой овальный портрет отрока. Прошка сказал:
   - Курносый он, как и я... А кто такой?
   - Мой милый друг - цесаревич Павел!
   Павел, еще мальчик, имел чин генерал-адмирала  флота  Российского,  и
потому служение на морях  было  для  Разумовского  придворною  необходи-
мостью. Стало покачивать. Вещи заерзали. Сын гетмана побледнел, но Прош-
ка его утешил:
   - Наш пакетбот шустрый - скоро и Англия...

   5. ВЕЛИКОЛЕПНАЯ КАРУСЕЛЬ

   Зная о прошлой связи Бецкого с матерью, Екатерина всегда относилась к
Ивану Ивановичу с осторожностью, она его не жаловала, писала с  иронией:
"Хрыч старый, вместо того, штоб Петергоф мой чинить, чорт знает чево  из
моих денег понаделал!" Бецкой на  вечерних  приемах  угрем  крутился  за
спинкою ее кресла, но Екатерина, игрок отчаянный,  ни  разу  не  сказала
ему: "Садись, Иван Ваныч... метнем!" Сегодня Бецкой явился со словами:
   - Матушка великая государыня, я готов.
   - А я всегда готова, - поднялась Екатерина...
   В колясочке подъехали к сараю, внутри которого застыл конный монумент
Петра I, созданный когда-то Карлом Растрелли по заказу покойной Елизаве-
ты. Памятник отлили, а денег для установки  его  не  нашлось.  Екатерина
(уточкой, чуть вразвалочку) обошла монумент по кругу, критикуя  его  не-
щадно:
   - Таких, как этот, уже немало понаставлено в Европе всяким курфюрстам
и герцогам... Почему он так спокоен на своем  грубом  першероне?  Харак-
тер-то у Петра был горяч! Ему бы рваться на бешеном скакуне, вздыбленном
над пропастью.
   - Матушка, да где ты в Питере пропасть сыщешь?
   - Надо будет, так и скалы появятся...
   С неудовольствием разглядела римские сандалии царя, лавровый  веночек
на его пасмурном челе и довершила критику:
   - К чему сандалии и латы центуриона? Для Петра это столь  же  нелепо,
как для Юлия Цезаря наши русские лапти и онучи... Истукан хорош, но  для
нас негоден. Нет уж! Буду писать в Париж самому  Дидро,  чтобы  приискал
монументалиста славного... Пусть все заново мастерят.
   В колясочке Бецкой заговорил, что один-то раз денежки на монумент ух-
нули, а второй монумент еще дороже станется:
   - Парижские мастера - сквалыги: нагишом нас оставят.
   - Это уж моя забота, - ответила Екатерина.
   Во дворце ее ожидал Елагин, доложивший, что покупка библиотеки  Дидро
завершена, деньги за нее ученому уже высланы:
   - А теперь позвольте и пенсию ему переслать?
   Екатерина сказала:
   - У запорожцев есть хорошая поговорка: не лезь попсред батьки в  пек-
ло. Да, я обещала Дидро пенсию, и пусть Европа шумит об этом на всех пе-
рекрестках, а я... могла же я забыть о пенсии!
   После Елагина вбежала запыхавшаяся Парашка Брюс:
   - Като! Я больше не могу так... Подумай, твой Григорий уже какой  раз
хватает меня за все места, тащит и кусает в губы.
   - Послушай, дорогая, - твердо ответила Екатерина, - о тебе слава дав-
нишняя, как о дешевеньком кольце, которое каждый может на свой палец на-
деть. Почему меня никто не хватает, не кусает и никуда не тащит?
   - Ах, Като! Сравнила ты себя со мною...
   С тех пор как турниры кровавые, на которых рыцари убивали друг друга,
из обихода Европы повывелись, вместо них возникли праздничные  торжества
- карусели... Главным судьей был назначен фельдмаршал Миних; в канун ка-
русели Екатерина указала полицмейстеру Чичерину:
   - Смотреть на забавы народу не возбраняется. Но которы в  лаптях  или
заплаты на одеждах имеют, таковых близко к амфитеатру не пущать, без по-
боев подальше отпихивая.
   Чичерин загодя вооружил полицию дубинами:
   - Побоев простолюдству не учинять, но треснуть  палкою  можно.  Олим-
пийское спокойствие суть благочиния нашего!
   Еще с утра улицы заполнили толпы, народ принарядился, пьяных нигде не
было, хотя кабаки не закрывались. Зрители по билетам получали  доступ  в
амфитеатр, где главною богиней восседала сама Екатерина-между Минихом  и
Паниным... Кадрили тронулись! Горячие кони пронесли  римские  колесницы,
которыми правили бесстрашные женщины. Их прозрачные туники  развевались,
но красавицы не стыдились наготы своей, как не стыдился ее и мир  антич-
ный. Костюмы кавалеров были скопированы с народных, и перед петербуржца-
ми разлился пестрый карнавал древних римлян и албанцев, героев греческих
мифов и арабов, сербов и турок, валахов и молдаван... Раздалась  музыка,
но-странная! Это были мотивы Древней Эллады и Древнего Рима, музыка ста-
дионов античного мира, в котором выше всего ценилась гармония человечес-
кого тела. Во главе римской кадрили выступал Гришка  Орлов,  а  турецкую
возглавлял Алехан... Могучие телосложением, на могучих  буцефалах,  они,
спору нет, были величественно-прекрасны!
   На площадь перед Зимним дворцом выбежали в туниках и сандалиях  заго-
релые юноши - далеко метали тяжкие жавелоты-молоты.
   Стройные амазонки, обнажив правые  груди,  на  полном  разбеге  коней
пронзали копьями цветочные гирлянды.
   Рядами, тесня друг друга, в коротких плащах, блестя квадратными щита-
ми, рубились на мечах гладиаторы - кадеты.
   Перчатки дам красочным дождем опадали на арену  ристалища,  и  рыцари
разбирали их в паузах между схватками.
   - А почему вы не бросите? - спросил Панин царицу.
   Она отвечала ему сжатым ртом:
   - У меня мужа нет, и перчатками сорить не стану, я бедная...  Кстати,
вы убрали из Бахчисарая этого растяпу Никифорова?
   - Нет еще. Забыл.
   - Надобно убрать. Если посла российского татары публично  избили,  он
уже не посол, а чучело гороховое...
   Нужная беседа прервалась: пришло время встать  и  раскланяться  перед
лауреатами, которых Миних  награждал  прейсами  (призами).  Победителей,
мужчин и женщин, одаривали пуговицами из бриллиантов, тростями с золоты-
ми рукоятями, блокнотами в финифти, табакерками с алмазами, готовальнями
в яшмовых футлярах.
   Потемкин участвовал в рыцарском поединке на пиках и мечах, но был по-
вержен из седла наземь. Спасибо верному пажу: волоком быстро оттащил его
с ристального поля, помог разоблачиться от неудобной брони.
   - Не повезло, - сказал Потемкин,  затоптанный  копытами.  Он  спросил
оруженосца, как зовут его.
   - Радищев я... Александр.
   - Говорят, скоро вас, пажей, в Лейпциг отправят?
   - Да. Чтобы постигли мы законы праведные...
   С высоты трибун прилетела к нему одинокая перчатка.
   - Я не заслужил! - И он отдал ее пажу.
   Облегченный от панциря, Потемкин провел Петрова и Рубана в  ложу  для
персон значительных. Обратясь к фавориту императрицы, спросил:
   - Граф Григорий, два менестреля сложили оды в честь  карусели  нынеш-
ней. Дозволь пред ея величеством их произнесть?
   За своего брата грубо отвечал Алехан:
   - Вон тому, корявому, что слева от тебя, читать не надобно! Наша  го-
сударыня все стерпит, но оспы она не жалует. А второй, хотя  и  щербатый
дурак, но пущай уж читает... бес с ним!
   Рубан чуть не заплакал от обиды, а Петров, низко  кланяясь,  предстал
перед императрицей; с высоты амфитеатра слышалось:
   Я странный внемлю рев музыки!
   То дух мой нежит и бодрит;
   Я разных зрю народов лики,
   То взор мой тешит и дивит...
   И зависть, став вдали, чудится,
   Что наш, толь весел, век катится.
   - Плохое начало, - сморщился Рубан. - У меня лучше...
   Убором дорогим покрыты,
   Дают мах кони грив на ветр;
   Бразды их пеною облиты,
   Встает прах вихрем из-под бедр...
   - Тредиаковский эдак же писал, - сказал Потемкин, подтолкнув  Рубана.
- Ну, что грустишь, брат? Щербатый-то в люди уже выскочил. Остались мы с
тобою - кривой да корявый. Пойдем по этому случаю в трактир  Гейденрейха
и съедим полведра мороженого...
   Петров заканчивал свою оду восхвалением Орловых:
   Так быстры воины Петровы
   Скакали в Марсовых полях,
   Такие в них сердца Орловы,
   Такой чела и рук был взмах...
   Григорий Орлов прильнул к Алехану, что-то нашептывая.
   - Жаль, что я того корявого отставил, а теперь возись тут с красавцем
писаным, - сказал Алехан. - Ежели што-то замечу, так  я  этому  Орфею  с
Плющихи завтра же все руки-ноги переломаю!
   Екатерина плохо поняла оду Петрова, но зато оценила молодецкую стать,
юный румянец, густые дуги бровей и розовые губы поэта. Рука женщины ока-
залась возле его лица - для поцелуя:
   - Сыщите Ивана Перфильевича Елагина, скажите, что я велела вас  после
карусели в "кабинетец" провесть.
   - Ну вот... начинается, - покривились Орловы.
   В "кабинетце" размещалась библиотека царицы, и она, как радушная  хо-
зяйка, рассказывала поэту, что отдает книги переплетать в красный сафьян
с золотом, иные же велит в шелк оборачивать. Заранее  смеясь,  Екатерина
показала ему томик Рабле:
   - До чего же хорош! Когда настроение дурное, я его грубости  прочиты-
ваю охотно и веселюсь небывалой сочности слога...
   Петров никак не ожидал, что он, из-под скуфейки выползший, попадет  в
"кабинетец" самой императрицы. Бедняга ведь не знал, что не  ему  одному
честь такая: Екатерина любого свежего человека  протаскивала  через  эту
угловую комнату дворца, дабы,  непринужденно  беседуя,  выявить  глубину
знаний, узнать о вкусах и пристрастиях... Женщине  нравилось  в  Петрове
все-внешность, склонность к языкам иностранным, живость в движениях. Она
спустилась с поэтом в дворцовый садик, гуляла там, рассказывая:
   - Библиотекарем у меня грек Константинов, зять Ломоносова, ленивейший
человек в деле проворном... Я возьму вас к себе на его место,  обещаю  в
году тыщу двести рублей.
   Мечта о собственной карсте загрохотала колесами, уже совсем  близкая,
раззолоченная и зеркальная. Екатерина, наклонясь, взяла с куста  гусени-
цу, и она колечком свернулась на ее ладони.
   - Неужели умерла? - огорчилась императрица.
   - Что вы! Можно сразу оживить.
   - Каким же образом!
   - А вот так, ваше императорское величество...
   С этими словами Васька плюнул в ладонь императрицы. Червяк  и  правда
ожил, шевелясь. Но зато сразу умерли женские чувства Екатерины к  невос-
питанному красавцу. Она вытерла руку о подол  платья  и  велела  Петрову
ступать к Орловым.
   - Передайте, что вашею одой я вполне довольна. Скажите, что вы уже  в
моем штате-переводчиком и библиотекарем.
   От себя она наградила его золотой шпагой. Алехан же дал поэту шкатул-
ку, в которой гремели 200 червонцев, и Петров сразу припал к  его  руке,
целуя... Алехан при этом сказал:
   - Ты у нас теленок ласковый, всех маток пересосешь...
   Дипломаты явно переоценили появление Петрова:
   - Близ императрицы новый красивый мужчина? Не значит ли это, что воз-
ле престола могут возникнуть некоторые перемены?
   - Нет, - отвечал им Панин. - Соседство Петрова доставляет императрице
волнения не более, чем вид красивой мебели. Государыне понадобился "кар-
манный" одописец, который, не полезет на стенку, как это  делал  Сумаро-
ков, если она станет редактировать его стихи под общий хохот подвыпивших
картежников в Эрмитаже...
   В один из осенних дней Потемкин проезжал по набережной, когда от Зим-
него дворца готовилась отъехать новая лакированная карета, в которую са-
дился Василий Петров, исполненный довольства. Был он горд, напыщен,  при
золотой шпаге у пояса.
   - Гляди на меня! Когда маменька умерла, я из  дому  только  половичок
унес, на нем хуже собаки спал, в  калачик  свертываясь.  Голодал,  мерз,
страдал, а теперь... Теперь ты слушай:
   Любимец я судеб! - опомнясь, я сказал, -
   Во свете рифмослов так счастлив не бывал.
   Я современных честь. Я зависть для потомства.
   Что может выше быть с богинями знакомства?
   Являясь, Муза смысл мне толчет во главу.
   Екатерина деньги шлет и дарит наяву.
   Потемкин не был завистлив, но сейчас поморщился:
   - Пусть Муза втолчет в башку тебе, чтобы, в карете развалясь, не  за-
бывал ты тех, которые с Охты пешочком бегают...
   На Охте, нахлебничая у мачехи Печериной, бедствовал Василий Рубан - к
нему и ехал Потемкин с корзиной вина и закусок.

   6. В ПАВЛИНЬИХ ПЕРЬЯХ

   Граф Александр Сергеевич Строганов, человек  настолько  богатый,  что
при дворе чувствовал себя полностью независимым, однажды  за  картами  в
Эрмитаже завел речь: нет ничего сложнее в мире, утверждал он, чем  уста-
новить правоту человека.
   - Вчера на Охте огородница мужа топором зарубила. Вроде бы и преступ-
на она. Но посуди, Като: муж поленом ее дубасил, пьяный, с детьми на мо-
роз гнал, какое тут сердце выдержит? Нет, не преступление совершила жен-
щина, зарубив изверга, - напротив, Като, великое благодеяние для общест-
ва оказала она!
   Екатерина напряженно смотрела в свои карты:
   - Ты, Саня, справедливость не путай с правосудием, ибо справедливость
очень часто борется с юридическим правом. Закон всегда лишь  сумма  наи-
больших строгостей, в то время как справедливость, стоящая  выше  любого
закона, часто отклоняется от исполнения законности, когда в дело вступа-
ет призыв совести.
   Строганов быстро проиграл ей партию в робер.
   - Одного не пойму. Като, кого ты сейчас цитировала?  Ну,  будь  мила,
сознайся - Блэкстона? Монтескье? Или... Ваньку Каина?
   Екатерина раскрыла кошелек, черным испанским веером, на конце которо-
го сверкала жемчужина, загребла себе выигрыш.
   - Саня, ты же знаешь, что я страшная воровка...
   Но воровать так, как воровала Екатерина, тоже не каждый умеет. Бумаги
Ломоносова оказались на ее столе -  подле  трудов  Беккариа,  Монтескье,
Юма, Дидро; здесь же покоились толстенькие томики Энциклопедии.  Абсолю-
тизм прост, как проста любая деспотия. Зато просвещенный абсолютизм сло-
жен. К этому времени сама русская жизнь, достижения ее мысли и  западной
философии уже дали столько сырого материала, что Екатерина просто  зады-
халась от его изобилия... Тайком от всех она сочиняла Наказ для  состав-
ления Нового уложения законов. "Два года я читала и писала, не говоря  о
том полтора года ни слова, последуя единственному уму и сердцу своему  с
ревностнейшим желанием пользы, чести и счастия империи, и  чтоб  довесть
до высшей степени благополучия всякого..." А все, что она вычитала,  об-
думала и перестрадала, - все чувства женщины, все  побуждения  монархини
она щедро бросила на алтарь всеобщего обсуждения ради единой цели:  сох-
ранить и упрочить самодержавие![13]
   "Правда воли монаршей", написанная кнутом и  клещами  палача,  должна
была теперь преобразоваться в Наказ императрицы, дабы определить абсолю-
тизм уже не кровью, а едино просвещением писанный. Петр I указы об  "об-
щем благе" завершал четкой угрозой - распять, четвертовать, языки  отре-
зать, члены повыдергивать. Елизавета, дочь его, от  батюшкиного  "общего
блага" (изложенного выше) перешла к "матерному попечению" о  благе  под-
данных и только с кнутом не могла расстаться! Сложная  эволюция  "Правды
воли монаршей" завершалась сейчас в кабинете Екатерины, воплощенная в ее
Наказе, где на новый лад было писано:  преступление  следует  "отвращать
более милосердием, нежели кровопролитием", а "слова никогда в преступле-
ние не вменяются".
   Безжалостно обкрадывая мыслителей века, Екатерина тщательно  отбирала
лишь нужное для нее самой, для условий, русской жизни, и  статьи  Наказа
ее не были безделицей! Ангальтское прошлое давно угасло в женщине, в па-
мяти не осталось ничего, кроме штопаных чулок, стаканов с пивом и  шлаг-
баумов средь тюльпанов. Маленькую принцессу  Фике  ужасали  колоссальные
раздолья России, но теперь императрица Екатерина  II  даже  пространства
русские превратила в беспощадный аргумент для защиты самодержавной влас-
ти. Она писала в Наказе, что Россия страна обширная, а потому иной влас-
ти иметь не может... Статьи выстраивались в порядке:
  11, Всякое иное правление не только было бы России вредно,
но и в конец разорительно"
  12. Другая причина та, что лучше повиноваться законам
под одним господином, нежели угождать многим"
  13. Какой предлог самодержавного правления? Не тот, чтобы
у людей отнять естественную их вольность, но чтобы действия
их направити к получению самого большого ото всех добра...
   Графу Строганову она призналась дружески:
   - Высеки меня, Саня, яко покорную рабу легисломании: единою лишь  си-
лою образованного самодержавия осчастливлю подданных через опубликование
законов разумных.
   Строганов был образован лучше Екатерины.
   - У меня, - отвечал он ей, - вообще нет наивной веры в могущество за-
кона, в который так безмятежно верят нынешние философы. Самый  праведный
из них наверху,  достигнув  низов,  обязательно  извращается,  становясь
вредным для тех, на пользу которых он обращен... Ты неисправимая  фокус-
ница, Като!
   - Так высеки, высеки меня, - хохотала женщина.
   Строганов был слишком занят женой, изменявшей ему с Никитой  Паниным,
он был всецело поглощен собиранием картинной галереи; есть  законы,  нет
законов - граф великолепно мог обойтись и без них. Не так отнесся к  На-
казу Никита Иванович Панин.
   - То, что вы сделали, это... ужасно! - сказал он  императрице.  -  Ce
sont des axiomes 'a renverser des murailles [14].
   Ругая императрицу, он ругал, конечно, не столько ее, сколько тех  ав-
торов, которых она нещадно обворовала. Григорий Орлов, не всегда понимая
желания Екатерины, посоветовал ей:
   - Ты бы, Катенька, кому-нибудь еще показала. Я тебе в таких делах со-
ветчик дурной. А ты сгоряча нагородишь тут всякого, потом сама же не ра-
да будешь.
   Но другие вельможи обрушились на Екатерину даже с яростью, и она  по-
корно вымарывала статьи, редактируя себя без  жалости  (конфликтовать  с
крепостниками не хотела!). Никита Иванович Панин сознательно  подчеркнул
в Наказе фразу императрицы: "Нс народ существует для меня, но я  сущест-
вую для народа".
   - Вы неосмотрительны, - заметил он сухо. - Не уповайте на большинство
- большинство голосов не дает верной истины.
   - Большинство, - согласилась Екатерина, - и неспособно породить исти-
ну. Большинство не истину, а лишь желание большинства показывает.  Наказ
мой - это совет России, как жить ей...
   Панину сам Бог судья. Иное дело - философы, которые не станут  возра-
жать против плагиата. Пропагандируя в Наказе их же идеи, Екатерина  нас-
тупала на больные мозоли деспотов и тиранов, далеких от понимания  прос-
вещенного абсолютизма. Но был еще один человек в Европе, которого трудно
обмануть, - это прусский король Фридрих II, знавший философию века  нем-
ного лучше Екатерины. Пересылая в Сан-Суси немецкий перевод своего Нака-
за, Екатерина сразу зажала королю рот суровой самокритикой: "Ваше  вели-
чество не найдет тут ничего нового, для себя  неизвестного;  вы  увидите
сами, что я поступила, как ворона в басне, сделавшая себе платье из пав-
линьих перьев..."
   Екатерину навестил князь  Вяземский,  уныло  сообщив,  что  Салтычиха
зловредная ни в чем не созналась. Уже доказано следствием, что  уши  она
отрывала раскаленными щипцами, на голову одной девки крутой  кипяток  из
чайника поливала, а под спальню любовника своего, майора Тютчева,  когда
он вздумал на Панютиной жениться, она бочку с порохом  подкатила,  чтобы
взорвать обоих в ночь новобрачную. Все  обвинения  Салтыковой  строились
лишь на показаниях крестьян, а дворяне (даже соседи Салтычихи)  помалки-
вали.
   - Один Тютчев признал всю правду о мучительствах.
   Екатерина спросила - сколько лет душегубице?
   - Она вашего величества на один годок моложе.
   - Осталось последнее средство к сознанию: отвесть  в  застенок  и  на
преступниках показать ей все виды лютейших пыток.
   - Это бесполезно, - отвечал Вяземский. - Салтычиха сама людей  пытала
и стонов не устрашится. Надо ее пытать!
   - Так откройте перед ней все врата ада, - наказала она.
   Генерал-прокурор собрал со стола бумаги.
   - И открою! - сказал он. - Есть у меня человек один неприметный, Сте-
паном Шешковским зовется, он еще при графе Шувалове в дикастерии  тайной
усердствовал... Уж такого знатока анатомии, каков Степан мой,  еще  сыс-
кать надо! Он, бывало, легонько пальцем ткнет в человека, так тот криком
от боли исходится.
   - А скромен ли твой Гиппократ застеночный?
   - Мухи не обидит. Бога каждую минуточку поминает. По три просфорки на
дню съедает. Молчалив и опечален...
   Она спустилась в парк, возле подола бежала тонконогая  левретка.  Ви-
це-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, сопровождая царицу в про-
гулке, заметил, что Екатерина утомлена.
   - Да, князь, устала... Я сейчас в положении  кухарки,  у  которой  на
плите сразу несколько кастрюлек и не знаешь, за какую  хвататься.  Спешу
варить немало блюд разом.
   Вслед за ними шагал Елагин, который сказал, что пообещать Дидро  пен-
сию и не давать ее - это нехорошо, даже очень нехорошо. Екатерина  резко
обернулась к своему паладину:
   - Перфильич, ты помолчи, будь другом.
   - А мне-то что, - бубнил Елагин, ковыляя следом. - Не я же пенсию су-
лил человеку - не от меня он и ждет ее...
   Вице-канцлер сказал Екатерине, что посол Дмитрий  Алексеевич  Голицын
уже имел беседу с Дидро относительно скульптора:
   - Конечно, нельзя не доверять вкусу Дидро,  который  обрел  в  Европе
славу лучшего знатока искусств, но выбор, сделанный  Дидро  для  России,
меня настораживает.
   - Кого же он предлагает?
   - Этьенна Мориса Фальконе.
   - Странно! Я даже не слышала о таком мастере...
   На аллее, ведущей ко дворцу, показалась шестерка  испанских  лошадей,
которые, игриво пританцовывая, везли карету графа Строганова, и Екатери-
на издали помахала приятелю рукой:
   - Саня, знаешь ли ты Фальконе?
   - Понаслышке. - Строганов вытащил из кареты корзину  с  клубникой.  -
Говорят, маркиза Помпадур была охотницей до его психей и  амуров.  Обна-
женные женские фигуры Фальконе таят в себе массу скромной чувственности.
Но знаменитый Пигаль терпеть не может Фальконе. - Граф протянул императ-
рице самую крупную Ягодину. - Это тебе, Като! Всю дорогу мучался,  глядя
на нее, как бы самому не съесть... ешь скорее, пока не отняли!
   Екатерина повернулась к вице-канцлеру:
   - Тогда я ничего не понимаю. Надобно, чтобы посол запросил Дидро, чем
оправдывает он свой выбор. Я очень плохой знаток  искусств,  но  даже  я
чувствую, что от статуэток женского тела невозможно перейти  к  созданию
монумента величественного.
   Корзину с клубникой поставили на траву, все стали есть ягоды, но Ела-
гин держался поодаль, и Строганов окликнул его:
   - Перфильич, а ты чего букой стоишь?
   Лакомясь клубникой, Екатерина рассмеялась:
   - Елагин разводится со мною, яко с непорядочной женщиной. Я  на  весь
мир растрезвонила, что обещала Дидро пенсию...
   - И не даете ее! - подал издали голос Елагин.
   - Я еще не все вам сказал, - доложил Голицын, - Фальконе уже  пятьде-
сят лет, но у него юная ученица, она же его и натурщица. Эта девка ни за
что не хочет покидать Париж, а без нее Фальконе с места не стронется.
   - О боже! - отвечала Екатерина. - Тронь любого  француза,  и  за  ним
обязательно волочится юбка. Но если посол Голицын может переспорить Шуа-
зеля, то как-нибудь уговорит и эту девчонку...
   Стал накрапывать дождик, Екатерина позвала собаку:
   - Том, домой... быстро. А ты, Иван  Перфильич,  в  наказание  за  уп-
рямство свое, бери и тащи во дворец корзину с ягодами.
   Екатерине было неприятно узнать, что пытки Салтычиху  не  испугали  -
эта зверюга ни в чем не покаялась.
   - К смерти ее уготавливать? - спросил Вяземский.
   - Ничего иного она и не заслуживает...
   Екатерина велела тайком представить ей Степана Шешковского, при  этом
выразила генерал-прокурору свое кредо: "Доносчики нетерпимы,  но  доносы
полезны". В маленьких свинячих глазках Шешковского, припорошенных белыми
ресничками, светился ум бывалого человека. Начал службу мальчиком  один-
надцати лет, копиистом в Сибирском приказе, сызмала наблюдая, как  люди-
шек секут и порют, коптят и жарят. Но, в возраст придя,  остался  сир  и
беден:
   - Характер у меня робостный. Не умею, как  другие,  вперед  вылезать.
Оттого и не обзавелся деревеньками с мужичками, у жены хрящики с косточ-
ками ноют, а у дщерицы мясо побаливает.
   Екатерина обещала ему деревеньки с садочками:
   - Но и далее указываю в тени жить. Тайно содеянное  и  судимо  должно
быть тайно. Болтунов разных доверяю отечески вразумлять, а чем -  и  сам
ведаешь! Не страшись гнева вельможного: помни, что едино мне подчинен, а
я тебя, Степан Иваныч, в обиду не дам.
   - Добрая хозяюшка пса своего разве обидит?
   - Не обижу, Степан Иваныч! Ступай с Богом. Да в церковь мою  загляни.
Я велела для тебя царские просфорки оставить.
   - Благость-то! - взрыднул Шешковский на радостях...
   Прошло несколько дней, и в покои императрицы опрометью влетела графи-
ня Прасковья Брюс:
   - Като! Погоди, дай отдышаться... уф!! Слушай, какие завелись  у  нас
ужасы. Еду я по Невскому и даже не заметила, как на облучке кареты  сме-
нили кучера. Остановились. Открываю дверцу - какой-то двор. Никогда  там
не была. Заводят в комнату. Под иконами - старичок, жует просфорку.  Лю-
безно усаживает меня в кресло напротив себя, и кресло подо мной погружа-
ется... в бездну.
   - Да что ты? - Екатерина всплеснула руками.
   - Поверь, ничего не выдумываю. Я брыкнулась, но моя голова уже оказа-
лась вровень с полом, а все  туловище...  не  знаю  где!  Чувствую,  как
чьи-то руки, очень грубые, но опытные, задирают на мне юбки,  спуская  с
меня панталоны... Като, ты понимаешь весь мой ужас?  Я  сначала  решила,
что попала в вертеп искусных распутников, и ожидала насилия.  Но  вместо
этого меня стали сечь, а кто сечет - не видать. Святоша же с  просфоркой
в зубах, как собака с костью, присел возле меня, несчастненькой, и вдруг
заявляет: "Ах ты задрыга такая, будешь еще к графу Григорию Орлову  под-
лаживаться?" Като, подумай, что я выстрадала: сверху крестят, снизу  се-
кут... Уж лучше бы меня изнасиловали!
   Подруга заплакала. Екатерина пожала плечами:
   - Интересно, кто бы эту комедию придумал?
   ... Люди в Петербурге сделались в разговорах сдержаннее.  А  те,  что
уже прошли через "контору" Шешковского, вообще помалкивали.  Да  и  кому
приятно рассказывать, как тебя секли? Пора, читатель, представить  геро-
ев, которые, располагаясь этажом ниже Шешковского,  производили  главную
работу. Это были искусные кнутобойцы Василий Могучий и Петр Глазов;  им-
ператрица повелела отпускать им жалованье гарнизонных  солдат  и,  кроме
того, на платье и хлеб выдавать каждый год по 9 рублей и 95 копеек. Жить
можно!

   7. ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ

   Владимир Орлов рассказывал, что проездом через  Берлин  имел  счастье
повидать Леонарда Эйлера; король Фридрих навел в  прусской  науке  столь
суровую экономию, что ученые не то чтобы научную работу вести -  прокор-
миться не могут. Екатерина распорядилась переслать Эйлеру четыре  тысячи
флоринов:
   - Но пусть убегает к нам от тиранства прусского.
   - Эйлер о том и хлопочет. Он признает, что нигде ему  так  хорошо  не
работалось, как в России. Но семья у него - как  табор  цыганский!  Жена
досталась будто крольчиха какая...
   Эйлер просил для себя ежегодно 3000 рублей.
   - Денег нет таких, какие он просит. Но я,  чтобы  Ирду  досадить,  из
своего кармана доплачивать согласна...
   Фридрих, получив Наказ русской императрицы, критиковать его не  стал.
Но зато жестоко оплевал Леонарда Эйлера, забравшего из Берлина свои  ар-
хивы: "Он поехал в Петербург, чтобы снова лизать русский снег. Я  счаст-
лив, что своим отбытием он избавил меня от чтения  громадных  фолиантов,
наполненных цифрами, и пусть корабль, нагруженный иксами и игреками, пе-
ревернется кверху килем, чтобы Европа уже навсегда избавилась от  обилия
интегральных исчислений..." Сразу же с корабля Леонард Эйлер был переса-
жен в карету, которая примчала его в Петергоф.
   Екатерина встретила ученого на зеленой лужайке.
   - Как ваши драгоценные глаза? - спросила она. - Берегите их, они нуж-
ны для моей Академии, мой флот и артиллерия усиливаются, а без ваших вы-
числений ни стрелять, ни плавать нельзя.
   Она спросила - чего больше всего он боится в России?
   - Я покинул эту страну, убоясь количества омерзительных пыток,  какие
были здесь во времена Анны Иоанновны.
   - Россия от пыток избавлена навеки!
   - И еще я боюсь... русских пожаров.
   - Между нами говоря, я их тоже побаиваюсь. Единственное, чем  я  могу
вас утешить: случись пожар, сама прибегу с ведрами.
   Она подарила ему дом на Васильевском острове.
   Денис Фонвизин уселся в шарабан, велел ехать. Отпуск кончился -  про-
щай, Москва-матушка! Когда с Кузнецкого моста завернули на Лубянку,  ку-
чер показал ему дом Салтычихи:
   - Во каки палаты у кровопивицы нашей! Сколь народу сгубила, а на нее,
стерву, разве управа найдется?..
   Денис отворил сундучок дорожный,  извлек  из  него  рукопись  комедии
"Бригадир" и стал читать, поглядывая в окошко, а там -  поля  и  пажити,
перелески и костры в безлюдье пастушьем. О Русь, Русь! Великая, многост-
радальная, обожаемая. Шарабан трясло на ухабах - пущай трясет:  ухабы-то
ведь тоже родимые... А вскоре по возвращении в Петербург  случилось  ему
быть в доме генераланшефа Бибикова. Дело шло к вечеру, заявились  гости,
пришел и Гришка Орлов, стали уговаривать Дениса - читать:
   - Коли плохо, так ногами не затопчем тебя!
   Денис читал и сам чувствовал, что комедия получилась. Александр Ильич
Бибиков, дома хозяин, в восхищении по ляжкам себя  нашлепывал,  а  Орлов
даже со стула вскакивал, крича:
   - Режь, Денис! Без ножа режь нас, дураков...
   В трактире Денис повстречал Потемкина:
   - Орлов желает "Бригадира" моего поставить во фрунт перед самой импе-
ратрицей, а я, сам ведаешь, шпыняний боюсь.
   Потемкин держал в руке громадный бокал с вином:
   - Денис! Маршируй к славе смелее...
   День выдался жаркий, когда Фонвизин приехал в Петергоф; ликующая  во-
да, объятая радугами, неслась каскадами к морю. Петергофский Эрмитаж был
окружен глубоким рвом, к нему вел  подъемный  мостик,  прозрачные  волны
дробились о замшелые валуны. Зал второго этажа насквозь  пронизало  све-
том, свободно втекавшим через десять окон, а дубовые  панели  простенков
были покрыты живописными полотнами. Посреди зала стоял ореховый стол  на
14 персон. Вот раздался звон колокола - и середина уплыла вниз, попав  в
кухни первого этажа, потом плавно вернулась наверх, уставленная питьем и
яствами по вкусу каждого. Лакеев в Эрмитаже не было  ("Не  должно  иметь
рабов свидетелями, как хозяин пьет и веселится", -  завещал  наследникам
престола Петр I).
   Здесь же был и Потемкин, сказавший:
   - Надо бы усадить Расина нашего.
   Фонвизин ответил, что ему удобнее читать в движении. Екатерина встала
и сама поднесла ему бокал лимонатису.
   - Желаю услужить литературе, - сказала женщина. - Рада видеть в  доме
своем ум не заезжий, а природный, российский...
   Потемкин подмигнул единственным глазом: мол, жарь!
   Фонвизин деловито ознакомил гостей Эрмитажа с обстановкою в доме бри-
гадира: комната, убранная по-деревенски; сам бригадир, ходит,  покуривая
табак; сын его в дезабилье, кобенясь, пьет чай...  Вот  батюшка-советник
посмотрел в календарь:
   - Так, - произнес Фонвизин, - ежели Бог благословит, то двадцать шес-
того числа быть свадьбе.
   Екатерина удивилась началу (даже вздрогнула).
   - Helas! - воскликнул сын бригадира.
   И началось... Пренебрегая телесною полнотой, Фонвизин  живо  двигался
меж десяти высоких окон. Он обращал взор то в дали морские,  где  прибой
рокотал в бурунах, то озирал зеленые кущи  парковых  дубрав;  голос  его
звучал на разные лады, поражая слушателей:
   - О, Иванушка! - взывала бригадирша. - Жена твоя  не  будет  ни  тас-
каться по походам без жалованья, ни отвечать дома за то, чем в строю му-
жа раздразнили... - Жена! - отвечал ей бригадир. - Не все ври, что  зна-
ешь. - В перебранку вступался визгливый голос: - Да полно  скиляжничать!
Я капабельна с тобой развестись, ежели ты  еще  меня  так  шпетить  ста-
нешь...
   Смех за столом прерывался напряженным  молчанием.  За  третьим  актом
возникла неизбежная пауза, которую гости Эрмитажа заполнили скорым писа-
нием записок, их спустили на кухню, чтобы наверх подавали десерты  -  по
вкусу каждого.
   Фонвизин, держа в руке свиток рукописи, отдыхал.
   - Вы устали? - радушно спросила Екатерина.
   - Зачем жалеть-то его? - буркнул Никита Панин. - Добро  бы  он  повар
был, а писателей на Руси жалеть не пристало...
   Наконец над пышным  великолепием  стола  прозвучали  последние  слова
пьесы: "Говорят, с совестью жить худо: а я сам теперь  узнал,  что  жить
без совести всего на свете хуже". При этом Панин  обернулся  к  Елагину,
погрозив ему пальцем:
   - Слыхал, Перфильич, что чиновник твой заявляет?
   - Удивительно! - зашумели гости. - Такую дурищу-бригадиршу пять актов
слушаем, и еще давай десять - не заскучаем...
   Окрыленный, выбежал Фонвизин в темноту вечернего парка и долго  блуж-
дал в одиночестве, среди затихших к ночи фонтанов, где его не  поленился
разыскать толстяк Никита Панин.
   - Покорный ваш слуга! - сказал вельможа. - Осмелюсь предречь вам сла-
ву вечную и всероссийскую. Вы искусно преподали нравы наши, а ваша  бри-
гадирша всем нам родня близкая. Отчего, смею думать,  немало  вы  врагов
себе наживете. Но вы, сударь, еще не ведаете, что произвели:  вы  первую
русскую комедию сочинили!
   Он взял с Фонвизина слово, что "Бригадир" будет прочтен перед цесаре-
вичем Павлом. Колесо славы раскрутилось быстро: не было дома, куда бы не
звали Дениса с его комедией, он стал известен вельможам  высшего  ранга,
все его ласкали и баловали. Скоро в городе  только  и  говорили  об  ис-
кусстве Дениса Ивановича, и даже на улице Фонвизину кланялись незнакомые
люди, спрашивая:
   - Уж не сынок ли вы Ивана Андреевича? Радость-то какова... Помню, на-
вестил я вашего батюшку в Ревизион-коллегии. Принес ему громадную сахар-
ную голову и с этой головой в ножки пал. А ваш батюшка (тоже шутник  из-
рядный!) сказал мне так-то: "Сахарная голова,  пусть  даже  великая,  не
есть резон для того, чтобы тебе, сукину сыну, Сибири миновать...  Мучай-
ся!"
   Это ли еще не комедия? Хотелось  Денису  знать  -  что  будет  с  ним
дальше? В первые дни славы наугад раскрыл он Библию.
   Вот она - шестая глава книги Второзакония:
   "И да будут тебе словеса сия..."
   "И да накажеши ими сыны твоея..."
   А вот и старый дом в старом Париже на старой улице Vieelle Estrapade,
крики торговок селедками, мучительное блеяние овец, гонимых на скотобой-
ню; здесь (на четвертом этаже) живет человек, о котором полиции  извест-
но: "Роста среднего, лицо чистое, очень умен, но крайне опасен". Это Де-
ни Дидро, сын рабочего-ножевщика, неистовый враг церкви и деспотии, тор-
говый агент Екатерины по закупке произведений искусства  для  столичного
Эрмитажа.
   Русский посол князь Дмитрий Алексеевич  Голицын  уселся  поудобнее  и
спросил Дидро, где же его библиотека.
   - Она выше - на пятом этаже.
   - Не тяжело ли в ваши годы бегать наверх?
   - Врачи говорят, что тяжело...
   Дмитрий Алексеевич извинился перед ученым за столь долгую задержку  с
высылкой из Петербурга пенсии:
   - Очевидно, государыня занята.
   - О! Пусть она не волнуется напрасно...
   Голицын сказал: императрица спрашивает, каковы  причины,  заставившие
остановить выбор на Фальконе.
   - Фальконе я ставлю выше Пигаля, - был ответ.
   - Так! - сказал дипломат. - Но вот у меня в руках ваша же  статья,  в
которой вы браните Фальконе за декоративность манеры, за отсутствие вку-
са и банальность темы, за склонность к драпировкам и никчемной  символи-
ке... Сможет ли этот человек выковать торжественный монумент,  достойный
величия России?
   - Вы все сказали? - спросил Дидро.
   - Да, - Голицын откачнулся в глубину кресла.
   Дидро извлек из буфета бутылку с вином. Посол выждал,  когда  философ
выпил три рюмки подряд, потом запечатал вино и спрятал бутылку обратно в
буфет, заперев дверцу на ключик.
   - Итак, - бодрее заговорил Дидро, -  Пигаль  достиг  совершенства,  а
Фальконе еще не достиг его. Но для России  я  рекомендую  не  Пигаля,  а
именно Фальконе, ибо этот человек способен к взлетам небывалым. Он  груб
и нежен, он суров и мягок, деликатен  и  жесток.  В  нем  бездна  ума  и
чувства пропорции... Давно зная Фальконе, я уверен, что он способен соз-
дать нечто великое!
   - С вашего изволения, так и отпишу в Петербург.
   - Пожалуйста, - отвечал Дидро. - Но должен предварить вас (а вы пред-
варите Петербург), что Фальконе - человек сложный, упрямый и  капризный,
как положено быть гению. С ним трудно иметь дело! Он равнодушен к  приз-
нанию в потомстве, зато страшно ревнив к мнению современников...  Добрый
отец, но сын от него сбежал. До безумия любил женщину,  но  заморил  ее.
Бедняжке Мари Колло нелегко с этим старым ворчуном. Но зато  Фальконе  -
честности удивительной. Я спрашивал многих мастеров Парижа,  во  сколько
они оценили бы создание монумента для Петербурга, и они,  словно  сгово-
рившись, запрашивали полмиллиона франков. Фальконе же  сказал,  что  все
сделает за двести тысяч - такова его скромность.
   - Чувствую, - сказал Голицын, поднимаясь из кресла,  -  мне  осталось
самое трудное: уговорить мадмуазель Колло.
   - А мы навестим Фальконе вместе, - ответил Дидро...
   Фальконе чем-то напоминал Вольтера, особенно улыбкою тонких губ, сло-
женных в саркастическую складку. Голицын и Дидро сразу же стали  просить
мастера брать за работу дороже:
   - Императрица даст вам и триста тысяч франков.
   - Никогда! - отвечал Фальконе, взмахивая молотком.  -  Остальные  сто
тысяч пусть выплатят мне тем, что не станут мешаться  в  мою  работу,  а
невмешательство для казны ничего не стоит.
   Голицын предъявил ему контракт:
   - Вы согласны закрепить его сразу?
   - Да! Но... - И Фальконе показал глазами на двери.
   В соседней комнате плакала худенькая женщина в черном  платье;  Голи-
цын, как опытный сердцевед, красноречиво  высказал  массу  аргументов  в
пользу того, чтобы девушка ехала в Россию:
   - Поверьте, Петербург засыплет вас заказами...
   Он понял, что Колло (на вид несчастная, замученная жизнью) не рискнет
покинуть мастера в его одиночестве. Вернувшись к Фальконе, посол спросил
его, имеется ли у него план.
   - Распростертая над бездной рука царя - и больше ничего! Но эта  рука
пришла мне в голову сразу... я уже измучен ею.
   Голицын обратил внимание на два бюста Дидро: один из них  сделал  сам
Фальконе, другой исполнила Колло.
   - Оба они прекрасны! - высказался Голицын.
   - Со мною не надо быть дипломатом, - ответил скульптор...
   Дидро заговорил, что простертой руки мало:
   - Вы покажите Петра, который гонит перед собой варварство с  полураз-
метанными волосами, накрытое звериными шкурами.  Варварство,  оборачива-
ясь, еще грозит герою, но уже попрано копытами его коня. Пусть  я  увижу
любовь народов, простерших длани к Петру, осыпая его благословениями.  А
сбоку пусть лежит могучая фигура, олицетворяющая Россию, которая наслаж-
дается спокойствием и довольством. А потоки  светлой  воды  струятся  из
расщелин камня...
   Фальконе, орудуя молотком, быстро и ловко в куски раздробил бюст Дид-
ро, ударяя его по голове. Голицын закрыл лицо руками:
   - Боже, зачем вы это сделали?
   - Я разбил свой, худший, оставив лучший - Колло!
   Затем он резко обратился к Дидро с выговором:
   - Я же просил - не мешать! Петр сам по себе - сюжет, и он не нуждает-
ся в атрибутах, объясняющих его дела потомству. Не  надейтесь,  дружище,
что я окружу памятник решеткой, ибо не желаю видеть героя сидящим  будто
хищник в клетке. А если надо будет защитить монумент от врагов  или  су-
масшедших, то я надеюсь, что в Петербурге всегда найдутся бравые часовые
с ружьями...
   Контракт был обговорен за четверть часа. За стеною плакала несчастная
женщина, без которой Фальконе был бы совсем одинок.
   - Пусть хоть ничтожная слава, но она была у меня в Париже.  Сейчас  я
похож на Курция, кидающегося в пропасть... В русской  столице  я  обрету
одно из двух - позор или бессмертие!
   С этими словами Фальконе подписал контракт.
   На улице Дидро спросил князя Голицына:
   - Вы убедились, какой это сложный человек?
   - Я этого не заметил. Самый обыкновенный гений...
   В конце 1766 года Фальконе с Колло прибыли в Петербург; мастер ожидал
встретить здесь нечто вроде дымного кочевья варваров, а перед ним возник
красивейший город Европы. Было уже холодно, падал снег, тонкие сиреневые
дымы струились в небе. Передавая императрице корреспонденцию из  Европы,
скульптор сказал, что желал бы, по поручению Дени Дидро, говорить с  нею
наедине:
   - Мое известие будет касаться лично вас...

   8. РАЗРУШЕНИЕ МИРА

   Павлу было уже двенадцать лет, ум ребенка проснулся,  глаза  смотрели
на мать чересчур серьезно. В долгие зимние вечера, наслушавшись разгово-
ров об отце, которого братья Панины сознательно окружали ореолом рыцарс-
кого мученичества, Павел подолгу стоял у окон... Что мерещилось ему там,
в снежных буревых вихрях? Может быть, мстительная тень Петра III в белом
плаще прусского офицера, подобная той, что в мрачных галереях  Эльсинора
являлась и принцу Гамлету? Никита Иванович уделял великому князю  внима-
ние лишь во время обеда, да и то в веселой компании, где мужчины напере-
бой обсуждали придворных женщин, рассказывали пикантные анекдоты, от ко-
торых мальчик катался по коврам, а однажды был застигнут  над  листанием
Энциклопедии, в которой он силился найти объяснение слову "любовь"...
   Недавно возникла сцена между сыном и матерью. Павел отказался ужинать
в ее кругу, где преобладали громкие голоса Орловых; Екатерина прикрикну-
ла, что лишит его прав на престол.
   - И не надо мне его! - ответил сын. - Я уеду в  Голштинию,  где  меня
все любят и где я стану герцогом... как и мой отец!
   Когда утром Панин пришел с докладом, она сказала ему:
   - Вот как вы замечательно воспитали мне сына...
   Панин отделался поклоном. Екатерина, отойдя к зеркалу, исправила злое
выражение лица на доброе. Потом спросила: правда ли, что в театре Варша-
вы спектакля не начинают, пока в ложе не появится князь Репнин?
   - К сожалению, так, - ответил Панин.
   - Значит, тетива натянута... Аристократ кичливый, его поведение недо-
пустимо, оно может оказаться губительным и для нашей гибкой политики  на
Босфоре...
   Панин затих в кресле, давая ей выговориться.
   - Что-то у нас не так, - переживала императрица. - Мы же  не  ковыря-
лись еще в голове Фридриха и не знаем, какой там суп  варится.  Кажется,
князь Репнин уже допустил ошибку в делах варшавских, и я  теперь  боюсь,
как бы она не стала непоправимой...
   Панин тяжко вздыхал. Екатерина думала: так ли  уж  надобен  "Северный
аккорд" с опорою на страны лютеранские?
   - Ближе всех нам Пруссия, да и той веры мало. Я подписала  договор  с
Англией, но только торговый. Возникни война с турками - и мы останемся в
изоляции, а значит, весь "Аккорд" летит к чертям, не имея никакого прак-
тического смысла... Сознайся, Никита Иваныч: кто надоумил тебя на созда-
ние этой комбинации?
   Панин, сильно покраснев, напрягся в кресле:
   - Государыня! Не ломайте с трудом созданное.
   - Сломать можно, что сделано, а коли не сделано, так и ломать нечего.
"Аккорд" реальной силы иметь не может, и вот тебе подтверждение: случись
беда на юге, на севере Швеция подымется - тогда как?  Два  фронта  -  не
один фронт. Дурные предчувствия у меня, Румянцев пишет, что Украина дав-
но неспокойна... Разве могу я догадаться, откуда грянут первые выстрелы?
   Иногда ей бывало очень неуютно на русском престоле. Все пути-дороги в
Германию отрезаны, порою она даже задумывалась: правильно ли отказала  в
чувствах  Понятовскому?  На  худой  конец,  могла  бы  стать   королевой
Польши... Она заговорила снова:
   - Я вот о чем спрошу, Никита Иваныч: прилично ли великой державе Рос-
сийской крохоборствовать в Германии, имея под  эгидой  своей  Голштинию,
которая нам славы никакой не прибавит?
   - Но это же наследственное владение вашего  сына!  Король  английский
Георг не брезгует, владея Англией, иметь Ганноверское княжество на мате-
рике... Одумайтесь, ваше величество!
   Екатерина указала отдать Голштинию Дании:
   - За это пусть Дания подарит нам десять кораблей...
   Этим широким жестом она лишила сына последних связей с Германией,  из
суверена Голштинии она превращала Павла в своего верноподданного,  кото-
рый целиком зависел от ее самодержавной власти. Панин это понял. В  при-
емной он повидал Чичерина.
   - Ну, как она сей день? - спросил полицмейстер.
   - Злая... По причине отказа Руссо поселиться в Гатчине.  Ему,  видишь
ли, климат наш не по нраву. Мне он тоже не нравится, но  я  смирился-жи-
ву... Мы, русские, не от климата помираем!
   В окна дворца сыпануло крепким морозным снегом.
   Страшная метель бушевала и над Потсдамом...
   - Как все мертво, безжизненно и призрачно! Сан-Суси даже не узнать  -
это, скорее, кладбище, заметенное сугробами.
   Трепетно дымили свечи в шандалах, освещая глубину королевской библио-
теки. Король спросил Финка фон Финкенштейна:
   - Вы ничего не слышали о русских домнах на Урале? Англичане уже  пос-
лали туда шпионов, но они безвестно пропали в лесах.
   Друг детства короля Финк был теперь его министром.
   - Обращаю ваше внимание: Екатерина своего посла Репнина купает в  зо-
лоте, а наш варшавский посол Бенуа хуже нищего и лишь по великим  празд-
никам ездит за один грош на дохлых клячах.
   - Пусть так останется, - сказал король. - И  пусть  другие  кидают  в
польский котел все больше мешков с золотом, а мы, Финк, отделались орде-
ном Черного Орла...
   На столе лежало письмо Екатерины, украшенное оттиском ее личной печа-
ти: розовый куст, вдали виден улей с девизом: полезное, Фридрих  загово-
рил о Понятовском: ученый мир потерял в нем мужа просвещенного, но  зато
Польша обрела посредственного короля. Финк сказал, что русские, кажется,
зовут Радзивилла из эмиграции, чтобы он оказал сопротивление антирусским
конфедерациям. Фридрих задул свечи. В потемках проступил узкий, как бой-
ница крепости, софит высокого окна, заметенного снегом.
   - Слушайте меня внимательно, Финк: мой союз с Екатериною -  тактичес-
кая передышка, а Никита Панин отъявленный фантазер:  его  "Северный  ак-
корд" - наивная утопия. Наш альянс - вынужденная мера  как  для  России,
так и для меня. Но в дальнейшем весь ход прусской  истории  следует  пе-
рестроить фронтом к югу.
   - Уж не собираетесь ли вы?..
   - Собираюсь! Правда, пока жива Мария-Терезия, союз с Веною  для  меня
нереален. Эта старая воровка еще продолжает рыдать от моих колотушек.  Я
бил Австрию и могу бить дальше! Зато вот ее сын -  Иосиф...  Впрочем,  -
сказал король, - не будем его идеализировать. Он такой же ворюга, как  и
его матушка, только желающий казаться  философом.  Времена  переменчивы,
Финк: раньше королям доставало умения много жрать, пить  и  охотиться  -
теперь они, явно вырождаясь, склонны пофилософствовать. И  яркий  пример
тому - Наказ русской императрицы!
   - У вас какие-либо претензии к полякам?
   - Только не сейчас! Потом мы станем обдирать Польшу, как кочан гнилой
капусты: лист за листом, город за городом - до тех пор, пока от  нее  не
останется голая кочерыжка. Но будьте уверены, Финк: мы и кочерыжку сгры-
зем с аппетитом...
   Фридрих II пустил о Екатерине крылатое выражение:
   - Екатеринизированная ангальтская принцесса!
   Еще никто в Европе не отказывал ему в остроумии.
   Новый день начинался над Варшавой, когда Репнин проснулся  в  постели
Изабеллы Чарторыжской. В кабинете его поджидал легационс-секретарь  Яков
Булгаков.
   - Ночью был курьер, - доложил он. - Из коллегии от Панина пишет,  что
в ближайшие дни возможны образования новых шляхетских конфедераций.
   - Князь Радзивилл еще в Дрездене?
   - Да. Пьет страшно. Куфель за куфелем.
   - Приставим к нему полковника Кара, который в  нужный  момент  скажет
из-за спины: "Раше Коспапки, больше ни капли!" Нет такого условия, кото-
рое бы виленский воевода счел для себя  унизительным,  настолько  велико
желание его посрамить Чарторыжских и лично короля  за  свое  вынужденное
пребывание в эмиграции...
   Бурный сейм открылся речью епископа Каэтана Солтыка, который  заявил,
что православные украинцы и белорусы на  вечные  времена  лишаются  всех
гражданских и политических прав:
   - Думающие иначе да будут прокляты святою церковью! А верных псов Ри-
ма не приучить носить чужие ошейники.
   И трижды одобрили его речь депутаты сейма криком:
   - Дозволям, дозволям, дозволям!
   Понятовский в блистательной импровизации,  точной  и  умной,  сначала
похвалил епископа  за  верность  католицизму,  но  заметил,  что  решать
что-либо на вечные времена никак нельзя, ведь даже на кольце  мудрейшего
царя Соломона было вырезано: "И это пройдет".
   Репнин выпалил в ярости:
   - Сильные своими раздорами, будьте же хоть раз сильны  единством!  Вы
здесь все сыты и пьяны не мощью голосовых связок, а как раз  трудом  тех
самых православных, кои впряжены вами в плуги. Рабам своим,  пребывающим
в кабале вашей, вы отказываете даже в праве молиться, как они хотят...
   Перед ним взметнулся частокол сабель Пановых:
   - Разве мы не хозяева в своем доме?
   Понятовский, разрыдавшись, выбежал вон, а прусский посол  Бенуа  сла-
дострастно нашептал в ухо князю Репнину:
   - Мой великий король будет счастлив от этого хаоса. О Боже, как раду-
ется мое сердце.
   - И как скорбит мое, - тихо ответил Репнин...
   Мария-Терезия неизменно считала себя обиженной и обманутой  всеми  на
свете. Европа в ее глазах представляла собой сборище  коронованных  уго-
ловников, которые только и ждут темного часа, чтобы накинуться на нее  и
обобрать до последней нитки. Дабы опередить намерения этих жуликов, мат-
рона заранее спешила обглодать всех соседей до костей, так что они потом
долго ходили перевязанные. Но при этом  ограбленной  продолжала  считать
себя...
   Кауниц закончил доклад о варшавских событиях.
   - А чем занята распутная тварь? - спросила она.
   Понятно, что речь шла о Екатерине.
   - Эта тварь только и думает, как бы досадить вашему  величеству.  Она
присылает в Средиземное море корабли, вроде плавучих ярмарок,  и  теперь
русские купцы с их ужасными бородами торгуют  икрой,  кусками  уральской
слюды, сибирскими соболями, кожей и брусникой, воском и канатами. А боч-
ка с клюквой была в Неаполе распродана нарасхват - как дорогой  варварс-
кий деликатес.
   - Нам бы все это! - сказала Мария-Терезия, обладавшая  природной  за-
вистью ко всему, что принадлежало другим. - Везет же России...
   Австрия не забывала, куда течет Дунай и кто живет в его устье. Кауниц
желал бы все это поскорее сделать австрийским!
   - Но теперь, - сказал он, - после проникновения русских в море Среди-
земное, надо остерегаться, как бы Россия не спустила свои дикие  орды  к
берегам Черного моря, и тогда Дунай изменит историческое  русло  свое...
Вы даже не представляете, какое ужасное зрелище являет сейчас двор  Ека-
терины: там крутятся македонцы, сербы, валахи, молдаване, болгары, кроа-
ты...
   - А-а-а! - воскликнула Мария-Терезия. - Я давно уже догадываюсь,  что
этим бездельникам не живется под моим  добрым  скипетром  и  под  мудрым
правлением Мустафы турецкого.
   - Да, да, - печально поник Кауниц, - сейчас на Балканах в  любой  ла-
вочке можно купить портрет Екатерины, изображенной в штанах гусара,  си-
дящей на лошади в бесстыдной позе, раскинув ноги  по-татарски.  Греки  и
сербы изучают уставы русской армии...
   - Хватит! - решилась Мария-Терезия. - Пишите моему послу  Броньяру  в
Турцию, чтобы, сдружась с маркизом Всрженом, вместе с ним волновал визи-
ря мыслью о безнадежной слаоости России, пусть они внушат  султану,  что
положение Екатерины шаткое и чтобы войны с Россией не боялись... Ах, ка-
кая мерзкая тварь! И откуда он берет деньги? Граф  Брюль  перед  смертью
предлагал мне свою картинную галерею. Но, я обремененная семьей, не мог-
ла позволить себе таких расходов, а Екатерина купила... Для  этой  твари
выложить миллион так же легко, как мне высморкаться!
   ...Екатерина прозвала ее "маменькой".
   Фальконе передал Екатерине предупреждение ее парижских друзей: бывший
атташе в Петербурге Клод до Рюльер сочинил книгу о "революции" 1762  го-
да, в которой о самой императрице рассказывал чересчур откровенно, и те-
перь книга читается Рюльсром на  сборищах  парижских  салонов...  "Опять
басни!" Екатерина указала посольству в Париже купить книгу  у  автора  и
чтобы он поклялся не оставлять для себя ни единой  копии.  Она  еще  раз
пробежала глазами последнее донесение князя Голицына, убеждавшего ее  не
избегать попыток к сближению с Францией ("поелику Россия нужду имеет  во
французских товарах"). Напротив этой фразы посла  государыня  начертала:
"А штоб их совсем не было!"
   Весь день у нее было дурное настроение, и лишь вечером  ее  повеселил
Потемкин, рассказав о новом романе Никиты Панина,  влюбившегося  в  юную
фрейлину Анечку Шереметеву:
   - "И бысть стар царь Давид, и ризы многия не согреваши его, и сыскали
царю Давиду девиц юных, и буде лежащи с ним да греющи его, господина ца-
ря нашего..."
   На улицах русской столицы все чаще попадались дроги, везущие покойни-
ков. Причина смерти - оспа!

   9. НЮАНСЫ ЖИЗНИ

   Год заканчивался - надоел он и ничего не принес,  кроме  усталости...
Мокрый снег косо летел за окнами дворца, лепился к подоконникам,  Екате-
рина работала при свечах. Из протоколов Сената вычитала,  что  вчерашнее
заседание было посвящено разбору дела о колдовстве: старая бабка из  го-
рода Яранска заставляла червей земляных летать по воздуху, отчего воево-
да, испугавшись, умер. Екатерина колокольчиком пробила тревогу.
   - Захар, - сказала вбежавшему камердинеру, - разбуди скорохода: живо-
го иль мертвого генерал-прокурора сюда.
   Вяземского она разбранила:
   - Россия в пожарах и бунтах, вокруг все воруют,  на  дорогах  разбои,
хлеб дорожает, а мои сенаторы, деньги от  казны  получая,  червяками  да
глупыми бабками развлекают себя. Ну, помер воевода Яранска - вечная  ему
память! Сенаторов же за пустое провождение времени штрафую в сто  рублев
каждого. Вот пусть вынут из кармана и положат: умнее станут.
   Пришел Панин, и она выслушала, что с отозванием Никифорова  из  Крыма
татары нового русского консула не принимают.
   - А французский барон де Тотт еще у татар живет?
   - Да. Надо бы написать Обрескову для передачи султану: нельзя же один
яд пить, иногда не лишне и противоядие  принять.  Ежели  консул  Франции
клевещет на Россию, то Россия вправе своего консула в Бахчисарае  иметь,
дабы клеветы парижские опровергать...
   В какой уже раз возникал вопрос о титулатуре. Версаль умышленно  сок-
ращал титул Екатерины: вместо Vorte  Majeste'  imperiale  Шуазель  писал
Vorte Majeste' (Франция сознательно унижала достоинство России,  отказы-
вая Екатерине в "имперском" величии). Панин сказал, что еще раз  перего-
ворит с послом де Боссэ:
   - Правда, маркиз сейчас болен и в постели.
   - Свистнем, так притащится. Ты, Никита Иваныч, присутствуй,  а  гово-
рить с послом сама стану.
   Она встретила маркиза сурово:
   - Кажется, уже не раз я заявляла, что без полной  титулатуры  никакие
письма из Версаля нами не приемлются.
   Посол стал оправдывать  редакцию  документов  правилами  французского
языка,  якобы  не  допускающими  добавления  эпитетов  к  словам   Vorte
Majeste'.
   Екатерина лишь горестно усмехнулась:
   - Напрасно в Версале думают, что мы, как  дикари,  покрытые  шерстью,
забыли грамматику французскую. Ежели Шуазелю угодно лично меня  унизить,
то он этого достиг. Но унизить Россию ему не удастся никогда!! - С этими
словами Екатерина вернула маркизу известительные грамоты от Людовика XV.
- Правительство российское не принимает грамот с ошибками грамматически-
ми, которые правильнее назвать ошибками политическими. Пока в Версале не
образумятся, с вами, посол, я всякие отношения прерываю. Впрочем,  желаю
вам здоровья...
   - Нельзя же так резко с больным, - упрекнул ее Панин.
   - Если бы Версаль хотел нашей дружбы, прислал бы здорового...
   Перед обедом она велела запрячь санки, отправилась кататься по городу
с Пиктэ. Над Марсовым полем задувала вьюга. Пиктэ спросил, сколько  мил-
лионов людей населяет сейчас Россию.
   - Я точно не знаю, - ушла от прямого ответа Екатерина,  -  но  думаю,
что миллионов шестнадцать-семнадцать наберется.
   Пиктэ сказал, что Россия со своими неисчерпаемыми ресурсами  способна
прокормить не менее ста миллионов - всю Европу:
   - Вспомните историю: в глубокой  древности  маленькая  Сицилия  стала
главной житницей гигантской и прожорливой Римской империи.
   Екатерина ответила, что в таких вопросах политика у нее простая: сна-
чала своих накормить, потом о других думать.
   - Недавно у меня еще был излишек хлеба в магазинах, но Румянцев печа-
лился, что живут голодно, и все, что имела, на  Украину  отправила.  Вот
уже пять лет подряд Россия каждое лето заливается  холодными  дождями  -
где ж тут быть урожаям хорошим?..
   За обедом пришло известие из Парижа: по указу короля Людовика  XV  ее
Наказ предан публичной казни - его сожгли на площади палачи, - и  Екате-
рина сразу возгордилась.
   - Великая честь оказана мне! - просияла она.
   Через пламя этого костра она входила в семью европейских  просветите-
лей. Вот как бывает...
   В доме французского посла собрались дипломаты  -  навестить  больного
коллегу. Маркиз де Боссэ, лежа в постели, сказал:
   - Разве можно выносить общение с этой ужасной Горгоной? Вчера я был у
нее, она повышала голос, швыряла по столу какие-то бумаги, наконец  вер-
нула мне листы, подписанные королем.
   - Она уморила и моего предшественника Букингэма,  -  подтвердил  Мак-
картней. - Лондон напрасно уверен, что Екатерина лишь покорная раба  на-
шей политики. Прежние послы получили от нее массы улыбок, немало шуточек
и даже танцевали с ней до упаду, но хитрая дьяволица обвела всех  вокруг
пальца...
   Послы сошлись во мнении, что перемен следует  ожидать  в  1772  году,
когда цесаревич Павел достигнет совершеннолетия.
   - Еще лет пять, и этот кошмар Европы кончится.
   - О, как вы наивны! - возразил пруссак Сольмс. - Она таскает сына  за
собой чуть ли не с веревкой на шее, а Никита Панин слишком изнежен, что-
бы возглавить заговор в пользу своего воспитанника. Екатерина с  трудом,
но все же умудряется сохранять пристойное равновесие между Паниным и се-
мейством Орловых...
   Де Боссэ (истинный француз) не удержался от вопроса:
   - Правда ли, что она верна своему фавориту?
   - Все мы знаем, как она приятно волнуется перед другими мужчинами, но
этим волнением все и заканчивается.
   Маккартней сказал, что перемены в  России  можно  вызвать  путем  ис-
кусственным - Орлова следует заменить лучшим мужчиной.
   - Но для этого, - ответил Сольмс, - надо найти  бесстрашного  нахала,
который бы статью и красотой не уступал Орлову... Без поддержки же Пани-
на рокировка фаворитами не удастся!
   Беседу прервало появление чиновника из коллегии - Маккартнея  предуп-
реждали о свидании с императрицей в три часа дня (вход во дворец  с  по-
сольского подъезда). Де Боссэ пожелал ему:
   - Милорд, будьте мужественны и осторожны...
   Маккартней был принят в библиотеке. Он сказал,  что  счастлив  видеть
русскую императрицу, о которой так много говорят и пишут во всех странах
мира... Екатерина сразу прервала его:
   - Вы разве уверены, что говорите с русской императрицей? А  может,  я
только двойник той женщины, которую называют Екатериной? Не исключено  в
таких делах, что настоящая владычица России сидит за стенкою и через ды-
рочку наблюдает, как я, ее точная копия, справляюсь с  ролью  императри-
цы...
   - Вы шутите! Такое невозможно.
   - А почему? Ведь Петр Первый, выезжая с посольством за границу, пода-
вал пиво своим дворянам, играя роль лакея...  На  всякий  случай  я  вам
представлюсь: доктор и магистр  искусств  Виттенбергского  университета,
почетный член Берлинской академии наук по  кафедре  философии...  Теперь
садитесь, милорд.
   После этого милорду сидеть не хотелось. Екатерина уже имела  сценарий
беседы, но прежде решила запутать посла, чтобы он не догадался об истин-
ной цели ее намерений.
   - Итак, с чего мы начнем? Более всего в дипломатии я не выношу преам-
бул, в которых нет ничего путного. Перейдем сразу к делу...  Сент-джемс-
кий кабинет импонирует мне соперничеством с кабинетом версальским.  Гер-
цог же Шуазель - не политик, а всего лишь пьяный  кучер,  думающий,  что
везет всю политику Европы, а если бы оглянулся с козел назад, то  увидел
бы кучу гнилой картошки... А вот кстати, - легко  переключилась  она  на
Англию, - я не совсем понимаю и стремлений вашего кабинета, который, же-
лая союза с Россией, почему-то не желает порывать  связи  и  с  турецким
султаном.
   Маккартней поклонился, сказав:
   - Англия - страна меркантильная, и в ней вопросы политики всегда вза-
имосвязывались с коммерческой выгодой.
   Екатерина в ответ мило промурлыкала, как кошка:
   - Если у вас в Сити принято торговаться, так буду торговаться и  я...
Послушайте, милорд! Я была честна с вами, отрешившись  от  вежливых,  но
пустых преамбул. Что важнее для Англии - потерять на базаре мешок с  пи-
астрами или обрести союз с Россией?
   - Сити неисправимо, - вздохнул Маккартней.
   - Немного же вы слов нашли в защиту своей политики! Но я веду дела не
с банкирами, а с вашим кабинетом, и, когда мне хочется узнать -  нет  ли
пожара в Казани, я не посылаю гонцов в Архангельск, чтобы справились там
о ценах на говядину. Давайте же изменим тон - будем говорить честно...
   Маккартней предложил: очевидно, турецкую статью в договоре можно под-
менить шведской (Англия не могла расстаться с Турцией,  но  отказывалась
от Швеции, где тоже царило влияние Версаля). Посол не понял, что  это  и
была цель русского кабинета: обезопасить фланги страны на Балтике в слу-
чае войны с турками. Но, хорошо владея мимикой,  Екатерина  не  выразила
обуревавшей ее радости. Скучнейшим голосом она сказала:
   - Так и быть... я вам уступаю. Переложим ответственность союза с  ви-
дов турецких на противодействие видам французским в Стокгольме. Наша бе-
седа имела пока черновой характер. Сейчас у меня личная просьба  к  вам,
посол: в Европе новая вспышка оспы, а я слышала, что в Англии инокулятор
Фома Димсдаль делает удачно прививки. Я сама  желаю  дать  пример  своим
подданным...
   "Неужели ради этого вся беседа?" - думал посол. Он все время находил-
ся в обороне, отражая скользящие удары то слева, то справа, и теперь ре-
шил хоть как-то огрызнуться. Раскланиваясь, Маккартней принял  надменный
вид и спросил, известно ли императрице в полной мере положение трагичес-
ких событий в Польше:
   - Я не снимаю руки с ее пульса, - был ответ.
   - Но польское духовенство... панство...
   И за головой Горгоны сразу зашевелились шипящие змеи:
   - Перестаньте говорить об этом. В оперу никто не ходит, чтобы слушать
хоровое пение. Все идут, чтобы слушать солистов!
   В канун 1767 года она издала манифест о созыве в Москве депутатов для
изучения Наказа и для составления свода Нового уложения  законов.  Новый
год был встречен в напряжении чувств и нервов. Оспа  уже  хозяйничала  в
Петербурге, и это заставляло  императрицу  поторапливаться  с  отъездом.
Екатерина вызвала Чичерина:
   - Николай Иваныч, оставляю в лабазах столичных восемьдесят  тыщ  чет-
вертей хлеба. Надеюсь, с голоду не помрете. В мое отсутствие вели хозяе-
вам, дабы в ночное время ворота запирали, богатые жители сторожей стави-
ли, а бедные собак на ночь с цепей спускали... Головой за порядок  отве-
чаешь!
   Генерал-полицмейстер спросил, когда двор вернется.
   - Нескоро. Хочу поглядеть, как провинции живут...
   Был уже февраль-бокогрей, когда санный поезд, растянувшись по  тракту
на много верст, выехал в первопрестольную. Стоило Екатерине появиться  в
Москве, как перед нею стал часто мелькать видный мужчина из дворян  рода
Вышинских. Красота его была прямо пропорциональна той наглости, с  какой
он силился обратить на себя "высочайшее" внимание. Екатерина догадалась:
Вышинский лишь тайное орудие  придворной  или  дипломатической  интриги.
Улучив момент, она шепнула этому бесстыжему Аполлону:
   - Мои женские достоинства ни в чем не уступают вашим мужским. Но я, к
сожалению или к счастью, обладаю не только природными качествами. У меня
в запасе еще имеются крепости - Петропавловская, Шлиссельбургская, Кекс-
гольмская и Дюнамюнде... Наконец, есть и Оренбург-чем плох городишко?
   Вышинского вмиг не стало,  а  Екатерина  потом  призналась  Прасковье
Брюс, что все мужчины - порода мелкотравчатая:
   - Раздуваются перед нами, словно пузыри, а  надавишь  -  и  лопаются.
Смотрю я вокруг: такая все мелюзга передо мною...
   Курьер доставил известие: маркиз де Боссэ умер.
   - Ну вот! Еще один пузырь лопнул... Я согласна завести  в  Петербурге
новое кладбище - специально для дипломатов!
   Вслед за поездом царицы пешком прошагал до Москвы  и  Потемкин,  ведя
9-ю роту солдат, которые, распахнув  мундиры,  босиком  шли  по  обочине
тракта. В разгулящем селе Валдае бабы все пригожие,  как  на  подбор,  и
торговали они связками баранок, сухо гремевших на лыковых мочалах.  Гри-
горий зашел в трактир для проезжих, а там полно офицеров, которые блуди-
ли на Валдае и картежничали. В задней  каморке  Потемкин  попросил  себе
водки и каши со свининой. Выпив, заедал водку  пучком  первого  зеленого
лука... Здесь же томился на лавке полураздетый сержант Державин, смотрел
на всех глазами голодными.
   - А-а, Гаврила, автор милый... чего бсдусшь?
   - Вконец продулся. Маменька моя последни денежки дала, чтобы у  Вятки
деревеньку справить, а я, грешен, все спустил за картами. Надо бы в полк
являться, да сроки прогулял, по трактирам играя. Вот послушай, друг, ка-
ков я есть в ничтожестве своем:
   Невинность разрушил я в роскошах забав,
   Испортил разум свой и непорочный нрав.
   Испортил, развратил, в тьму скаредств погрузился -
   Повеса, мот, буян, картежник очутился.
   - Чего оду не сочинишь? - Потемкин подвинулся на лавке, сажая поэта к
столу. - Государыня наша оды жалует.
   Тряскою рукой сержант держал стаканчик с водкой.
   - Эх, брат! - отвечал с тоскою. - Да не продажный ведь я:  пишу,  что
пишется. Вот уж когда околевать стану в нужде и сраме, тогда,  может,  и
ослабею-напишу вам оду... закачаетесь.

   10. "ВЕЛИЗАРИЙ" НА ВОЛГЕ

   Приволжское дворянство, раздольно осевшее на  берегах  великой  реки,
загодя поджидало проезда матушки-государыни, чтобы на  нее  поглазеть  и
себя показать. Готовилась и вдова Наталья Тевяшева, бывалая дама  внуши-
тельной комплекции, которая, достигнув полувековой зрелости, лишена была
четырех передних зубов (в народе их  принято  называть  "жениховскими").
Зубы же дворянке были крайне необходимы еще и по той причине, что  имела
она молодого "махателя" Лобойкова и хотела ему нравиться. Дело  об  этих
зубах разбиралось потом в Сенате, ими занимался Святейший Синод, но  ос-
талось навеки тайной, при каких обстоятельствах  вдова  Тевящсва  "жени-
ховских" зубов лишилась. Из опыта жизни известно, что на Руси Святой по-
терять зубы очень легко, зато очень трудно их потом вставить. Еще  зимою
вдова побывала в Симбирске и Саратове, ще дантистов не сыскала.  Правда,
видела она князя Мещерского, который, живучи в Петербурге, искусственны-
ми зубами себя до старости обеспечил, но... не ехать же в Петербург! По-
мещица списалась с Казанью, откуда ответили ей так: "Знатной лекарь име-
ется, который, что есть касаемо зубов человечьих, хоть и за немалую  це-
ну, оныя вставлять берется". Тевяшева позвала лекаря в  свое  имение  на
Волге, заранее переживая:
   - Князь-то Мещерский сказывал, что один вставной зуб у него в  гостях
отвалился, так он его с паштетом и проглотил!
   Был веселый месяц май. Скоро должны показаться на Волге  расцвеченные
коврами и флагами галеры императрицы, а Тевяшева все еще не сверкала бе-
лозубой улыбкой. Наконец прикатила бричка, с нее сошел мрачный  шарлатан
с баулом. Разложив молотки и клещи, выставил флаконы с разными жидкостя-
ми, опоясался фартуком из кожи и велел Лобойкову принести  веревок  пок-
репче.
   Тевяшева так и обмерла со страху:
   - А зачем вам веревка-то, государь?
   - Чтобы привязать...
   - Выходит, мне очень больно будет?
   - Не вам, а другим будет больно.
   Вдова просила заранее ознакомить ее с зубами:
   - Хочу выбрать, чтобы почище да побелее.
   Шарлатан ответил, что никаких зубов не привез.
   - Так чего вы в меня вставлять будете?
   - Зубов в деревне надергаем. Все помещики  тако  поступают,  у  своих
крепостных зубы заимствуя. Не волнуйтесь, сударыня: я вымою их в "уксусе
четырех разбойников". Отберем самые красивые!
   Тевяшева заметила, что в газетах иное пишут:
   - Будто в Париже зубы из костей слонов делают.
   - Мадам, если поймаете мне слона - пожалуйста...
   Лобойков загнал в усадьбу  двадцать  молодух-крестьянок,  из  которых
дантист отобрал лишь четырех. Бабы изрыдались, умоляя избавить их от по-
зора (нехватка зубов во рту считалась в народе безобразием, а щербатость
была даже позорной). Безжалостный шарлатан покушался именно на  передние
зубы.
   - Вяжи баб! - велел он Лобойкову.
   Их опутали веревками. Тевяшева спросила:
   - А на что вам четырех мучать? Взяли бы одну бабу.
   - Ради человеколюбия, - отвечал супостат с клещами. - Дабы не  лишать
бабу четырех зубов, я у четырех по одному выдерну.
   Крестьянки криком изошлись, но лекарь уже запустил в рот свои  клещи,
с хрустом вытянул первый зуб. Лобойков помог ему раздвинуть стиснутые от
страха челюсти второй бабы.
   - Урожай хорош, - закончил дело лекарь.
   Баб развязали и отпустили. Четыре искомые зуба лежали  во  флаконе  с
уксусом, а лекарь обмывал окровавленные руки. Но история не знает, успел
он вставить зубы вдове или нет. Молодухи с вырванными зубами разбежались
по деревне, громко вещая о своем бесчестии. Мужики похватали косы, топо-
ры и вилы. Шарлатан был уничтожен сразу, а прекрасная Дульцинея со своим
любовником бежала в город под защиту власти, и губернатор двинул  против
бунтовщиков гарнизонную артиллерию...
   Надо же было так случиться, что как раз во время пальбы эскадра  Ека-
терины проплывала мимо этого места. Средь ночи разбуженная залпами импе-
ратрица вышла на палубу "Твери"; поднялся из каюты  и  английский  посол
Маккартней:
   - Кажется, нам салютуют? Что бы это значило?
   Екатерине надо было как-то выкручиваться.
   - О, - сказала она, - в этих краях пасутся столь неисчислимые  стада,
что пастухам с ними уже не справиться: вместо того, чтобы щелкать кнута-
ми, они стреляют из пушек...
   Невозмутимая во лжи, она спустилась в каюту. Из спального салона  вы-
шел заспанный Никита Панин, переговорил с послом о прискорбной неудаче с
Вышинским... Панин сказал Маккартнею:
   - Как видите, она способна быть верной женой.
   - Жаль. Другого такого красавца не будет.
   - Э, милорд! Еще сколько их будет-то...
   Путешествие было обставлено помпезно, но  Екатерина  указала  эскадре
приставать к берегам пореже, дабы дипломатический корпус, сопровождавший
ее, не слишком-то приглядывался.
   - У них ведь как, - сказала она фавориту, - увидят помойку или пьяных
на улице - радуются, а покажи им достойное и похвалы заслуживающее - ко-
соротятся, будто это ради нарочитого показа сама выдумала,  чтобы  "под-
дать дыму" всей Европе...
   Ярославль произвел на дипломатов очень сильное впечатление,  особенно
видом громадного котла, который в старину кипел на  площади,  а  веселые
ярославцы бросали в кипяток проворовавшихся воевод. Правда, времена  из-
менились, и сам народ сделался добычею воевод. Екатерина показывала пос-
лам фабрики и сукновальни, амбары и житницы. Безвестный капрал Вася Шиш-
кин, смотритель за поведением скотины на улицах, удостоился  руки  импе-
ратрицы, как грозный бич свиней и собак, пожиравших падаль на Фроловском
болоте... За разбитною Костромой проплыла небывалая красота  Плеса,  Ки-
нешмы и Юрьсвца, близилась Балахна. В каюту к  Екатерине  притащили  ги-
гантскую стерлядь, пойманную в Шексне.
   - Отдайте послам, чтоб их всех разорвало!
   Поедая уху из стерляди, проклятой императрицей, иностранные послы го-
ворили, что Екатерина опять что-то пишет.  Князь  Лобковиц  сказал,  что
Фальконе привез ей роман Мармонтеля "Велизарий", запрещенный цензурой во
Франции, и теперь она поспешно перетолмачиваст его для русского обихода.
   - Вот как? - фыркнул испанский виконт Дегерреро.
   - Да. Она разодрала "Велизария" на двенадцать кусков и каждый вручила
кому-либо из свиты - для скорейшего перевода. Я все могу  понять,  кроме
одного: как Григорий Орлов, которому досталась пятая глава  "Велизария",
переводит ее на русский, если он, кроме немецкого, иными языками не вла-
деет.
   Маккартней, под мелодичные всплески весел, проследил взглядом, как по
берегу, выдирая из песка ноги в лаптях, тянулись бурлаки, таща к  ветре-
ной Мологе расшиву с грудою ярко-красных кирпичей. Увы, твердая  русская
политика затворила дельцам из Сити волжские пути в Персию... Галера ощу-
тила мягкий толчок, и датский барон Ассебург сказал:
   - Поздравляю: русские посадили нас на мель...
   В каюту императрицы явился командующий эскадрой Петр Иванович  Пущин,
доложив, что галера с ходу вошла в косяк рыбы, столь плотный, что  весла
гребут воду, словно кашу. Екатерина снова обратилась к  Мармонтелю:  его
Велизарий блуждал по свету, поучая царей, как мудрее властвовать над на-
родами. Роман как бы дополнял ее собственный Наказ - этим он и привлекал
императрицу...
   В Балахне галеры поджидал курьер с  неприятными  известиями:  Чичерин
докладывал, что запасов хлеба в магазинах оказалось меньше, чем  думали,
продукты в столице неслыханно вздорожали, а в доношении из Лейпцига  со-
общали, что начали бунтовать студенты из пажей; перед  Екатериной  снова
замелькали знакомые имена - Федора Ушакова, Андрея  Рубановского,  Алек-
сандра Радищева. В дурном настроении она осмотрела Нижний Новгород,  ко-
торый ей очень не понравился, зато Казань обворожила ее. Екатерина писа-
ла Бецкому: "Наших кадет должно учить татарскому, ибо великая  то  будет
для службы польза..." Здесь она нагнала страху на местное духовенство за
их зверства над инородцами и вандализм.
   - Дикари бородатые! - раскричалась Екатерина. - Древний  град  Булгар
по камушку растащили, как языческое капище, а ведь от Петра Первого указ
имеется, чтобы древность эту не ломать и не портить... Ни о чем не дума-
ют! Живут так, будто с них все началось - ими же все и закончится...
   Григорий Орлов зазывал ее плыть до Саратова - посмотреть  на  колонии
иноземные, но Екатерина решила завершить путешествие в Симбирске.  После
оживления Нижнего, после разгульной и пестрой Казани захудалый  Симбирск
показался скопищем развалившихся сараев, на городе лежала недоимка в 107
000 рублей. Екатерина в сердцах плюнула за борт и сказала,  что  с  этих
лучинок и головешек казна даже копейки не получит:
   - А штоб они лучше сразу дотла сгорели!..
   Бецкому она писала, что на Волге живут неплохо: "Народ весьма  сыт  и
богат, хотя цены везде высокие, но хлеб едят и не жалуются...  По  лесам
же вишни и розаны дикие, а леса иного нет, как дуб и липа;  земля  такая
черная, как в других местах на грядках не видим. Я  от  роду  таких  рыб
вкусом не едала, как здесь, и все в изобилии!" Пересев с галеры в  каре-
ту, Екатерина рванула обратно в Москву, примечая в пути, где земли  пус-
туют, где леса напрасно вырублены, где крыши ободраны, где хлеба невысо-
ки...
   Однажды ночью, когда проезжали Муромским лесом, Екатерина  проснулась
от залихватского пересвиста.
   - Разбойнички шалят, - сказал Гришка, зевая сладостно,  и  на  всякий
случай открыл футляры с пистолетами.
   По приезде в Москву "Велизарий" был сдан в печать.
   - Назло Версалю, - радовалась Екатерина.
   Ивана же Перфильевича Елагина она разругала:
   - Как тебе не стыдно! Твоя императрица обещала Дидро платить ежегодно
по тыще франков в год, а ты забыл ей напомнить.
   У кабинет-министра даже глаза на лоб полезли:
   - Два года только о том и твержу, а вы...
   - Высылай теперь, - сказала Екатерина со смехом. - Только не  ошибись
в расчете. Россия - страна не мелочная: переводи в Париж сразу пятьдесят
тыщ франков - на полвека вперед!..
   Хитрая бестия! Нарочно задерживала годичную пенсию,  выжидая  отрица-
тельной реакции в Европе, а теперь, высылая Дидро сразу полувековую пен-
сию, добилась бурных похвал себе.

   11. ГРАЖДАНЕ РОССИИ

   Москвою управлял победитель Фридриха фельдмаршал граф Петр  Семенович
Салтыков, и Екатерина встретила почтенного старца стоя, а  благо  поклон
спины не ломит, сама поклонилась ему нижайше:
   - Извини, друг, что редко видимся. Поверь, маршал, так измаялась, что
к вечеру едва ноги таскаю.
   Старик положил на стол трость и шляпу, попросил водки.
   - Помилуй! - отвечал он. - Губерния - твоя, дела тут - твои,  я-слуга
твой, так хоть и совсем не зови меня-не обижусь...
   Румянцев из Глухова все время слал сообщения, что гайдамацкая вольни-
ца взбулгатила Правобережную Украину, из Польши известия поступали  тре-
вожащие, от турок всего ожидать можно. Екатерина показала Салтыкову  де-
пешу венского посла князя Дмитрия Голицына: Мария-Терезия начала  массо-
вые передвижения войск возле самых рубежей Речи Посполитой. Петр Семено-
вич сказал на это:
   - Ты не бойсь! Вена под носом поляков силой бравирует,  чтобы  нам  и
Пруссии показать: мол, меня-то не забывайте...
   Екатерина спросила, кто, по его мнению, более всего годен для верхов-
ного командования. Салтыков немедля назвал Румянцева.
   - А князь Александр Голицын разве слаб?
   - Не слаб! В битве при Кунерсдорфе пруссаки с ноги его  даже  ботфорт
стащили, а все-таки на высоте Мюльберга устоял. Храбрец! Но поверь,  од-
ной храбрости для управления армией маловато.
   Выпив водки, фельдмаршал намекнул ей:
   - В делах польских России лучше бы с Пруссией союзничать,  а  противу
турок надобно выступать бы в согласии с Веной.
   - Ах, Петр Ссмсныч! Сама к такой мысли  осторожненько  подкрадываюсь.
Условия "Северного аккорда" сильны для меня до той лишь поры, пока Ники-
та Панин силен... А я пока султанша податливая: привыкла  своего  визиря
слушаться. Но при "маменьке" венской вряд ли дружбе бывать, погодим, что
дальше будет...
   После службы в Успенском соборе Амвросий Зертис-Каменский угостил  ее
лицезрением микробов через микроскоп. Екатерина ужаснулась:
   - Откуда взялась мерзость такая?
   Епископ объяснил, что снял мазок с  чудотворной  иконы,  зацелованной
прихожанами, и получил видимый результат:
   - Пока бог еще милует! Но случись на Москве поветрие какое, и  образы
чудотворные станут источниками повальной заразы.
   - Вы об этом никому не говорите, - просила его Екатерина. -  Если  бы
Платон застал нас за микроскопом, нам бы здорово влетело от него за наше
просвещенное кощунство.
   - А что Платон? Платон все уже сам видел...
   Императрица из кошелька достала 500 рублей:
   - Слышала я от Платона, что мой камер-юнкер Потемкин  брал  деньги  у
вас, да вернуть долг позабыл. Амвросий широким жестом деньги от себя от-
вел:
   - Деньги - вздор, а люди - все! Пусть сам вспомнит.
   Россия пребывала в постоянной ломке устаревшего и созидании нового, а
картина величия империи выписывалась чересчур сочными и грубыми  мазками
на полотне всеобщего бесправия, эпидемий, недородов и кулачной расправы.
Екатерина II продолжала начатое до нее такой же широкой малярной  кистью
- и картина получалась резкой, краски были кричащи, но тонкая,  деликат-
ная акварель для России была бы и неуместна.  Иностранным  дипломатам  в
канун открытия Комиссии об Уложении она заявила вдруг с небывалым  разд-
ражением:
   - Перестаньте твердить-рабы, рабы, рабы...  Россия  имеет  лишь  моих
подданных, а скоро явятся новые свободные граждане!
   Москва переполнилась уже гостями. 652 депутата привезли наказы от на-
селения, их избравшего, а теперь эти местные наказы  с  изложением  нужд
народа следовало согласовать с Наказом  императрицы.  Депутаты  получили
для ношения на груди золотые медали с профилем Екатерины и девизом: Бла-
женство всех и каждого. Некоторые привезли в Москву сразу несколько  на-
казов от своих земляков, и было ясно, что тут за один год со всеми  воп-
лями и стонами не управиться... Бумагу возами  запасали,  сургуч  пудами
отвешивали, а чернила собирались ведрами проливать!
   Потемкин дежурил ночь при дворе, утром был приглашен в покои  госуда-
рыни, которая сказала, что даже не прилегла:
   - Если к делам относиться не так, как Елизавета относилась, а вникать
во все мелочи, так это сущая каторга, и притом  неблагодарная,  ибо  мои
труды видят немногие, остальные же думают, что я здесь только пью,  тан-
цую и гуляю... Вам уж честно скажу: ни одна женщина в мире не должна мне
завидовать!
   Она заварила левантский кофе (фунт на две чашки).
   - Вам не предлагаю, - сказала Екатерина, хозяйничая. - А то я  как-то
Петру Панину, врагу персональному, дала  одну  чашечку,  там  потом  мои
лейб-медики едва его откачали... Небось он до сих пор думает, что я  его
отравить хотела!
   Потемкина она назначила приставом при Комиссии об Уложении, чтобы де-
путатов дерущихся силою разнимать:
   - При первом же шуме, чтобы драться начать не успели,  вы  рукопашные
прения с помощью своих рейтар пресекайте.
   - Будет исполнено, - обещал Потемкин...
   Днем она предстала на тронном возвышении, при всех регалиях власти, в
горностаевой мантии, подле нее на столе, крытом малиновым бархатом,  ле-
жал ее увесистый Наказ, на  одну  ступеньку  ниже  Екатерины  стоял  ви-
це-канцлер князь Голицын, и он приветствовал разноликую толпу  депутатов
речью:
   - Зачинайте сие дело великое! Вы имеете случай прославить себя и  век
наш, обрести высокое почтение и благодарность  веков  грядущих.  От  вас
ожидают примера все подсолнечные народы...
   Екатерина крепко сжала в руках державу и скипетр:
   - Россия есть страна великая, единая и неделимая!  Россия  -  держава
суть европейская, а граждане российские суть европейцы. Все существенное
в народе нашем всегда было европейским, а все азиатское, и для нас  чуж-
дое, было временным явлением и случайным. Однако  пределы  империи  Рос-
сийской объяли пространства восточные столь обширно, что ныне и  в  Азии
нет державы более могущественной, нежели опять-таки наша Россия...
   Она заметила шушуканье средь послов иноземных. Резким жестом Екатери-
на выбросила скипетр вперед.
   - Не желаю я дожить, - звонко выкрикнула она,  -  до  такого  дурного
несчастия, когда бы намерение законов наших  исполняемо  не  было!  Боже
всех нас сохрани, чтобы после окончания работ над законами оказалось бы,
что где-то в мире еще существует народ, который счастливее народа нашего
- великого народа русского!..
   Заиграли на хорах трубы, стали избирать маршала. Больше всех  голосов
получили братья Орловы, а менее всех  князь  Михаила  Щербатов,  депутат
ярославский, и, человек тщеславия непомерного, он уже разъярился,  ходил
меж рядами депутатских и порыкивал:
   - Нонеча, скажу я вам, породу древнюю не почитают. Всякие пьяные бур-
лаки вперед прут, а нас, бедных бояр, затискали.
   - Эвон мужики-хлеборобы сидят, - указал ему Гришка Орлов, - у них по-
рода твоей, князь, древнее. Так почитай их!
   - Как тебе не стыдно, граф, меня с ними равнять?
   Между спорщиками круто вломился одноглазый Потемкин:
   - Тиха, тиха... Ведь еще прения-то не начинались!
   Орловы добровольно уступили жезл маршала комиссии генералу Александру
Ильичу Бибикову. Отмолившись, четыре дня подряд вслух  зачитывали  Наказ
императрицы, а в пятом заседании, уже соловея, стали  проявлять  ретивое
нетерпение:
   - Чем возблагодарим матушку за мудрость ея?
   - Арку триумфальную воздвигать надо!
   - Чего там арку? Статуй отольем из чистого золота...
   От арки и золотой статуи Екатерина отказалась:
   - Нельзя ставить памятники при жизни человека. Пусть он помрет снача-
ла, никак не менее тридцати лет должно миновать, чтобы страсти поутихли,
чтобы свидетели дел повымерли, - лишь тогда истина обнаружится и  поймут
люди, достойна ли я  места  в  истории  государственной...  Тогда  уж  и
ставьте, черт с вами!
   А князь Щербатов все ходил да порыкивал:
   - Такового повреждения нравов на Руси, каковое с очами плачущими наб-
людаем в сие царствование, еще не бывало, и предки  наши  благородные  в
гробах стонут от временщиков и куртизанов  происхождения  подлого.  Деды
наши по Европам не шастали, виноградов разных не пробовали, оттого и жи-
ли по сто лет без болезней да в сытости доброй...
   Бибиков предложил Екатерине титуловаться "Премудрой и Великой матерью
Отечества", но опять не угодил.
   - Побрякушками не украшаюсь! - отвечала она. - Уж не такая  я,  Алек-
сандр Ильич, премудрая, как тебе кажусь, а мать отечества лишь по  долгу
своему... Величие человека чаще всего есть не его  собственное,  а  лишь
тех великих людей и событий, которыми он удосужился окружить себя... Вот
ежели удастся мне такого сочетания достичь, тогда-да, не спорю, стану  и
я великой!
   Она вышла на балкон дворца, под нею хороводил и галдел народ московс-
кий, и князь Вяземский не удержался от лести:
   - Ах, матушка наша! Гляди сама, сколь  много  расплескалось  на  этих
стогнах радости и любви к тебе, великая государыня.
   Екатерина хорошо знала цену любой лести:
   - Если бы сейчас не я на балкон вышла, а ученый медведь стал бы  "ба-
рыню" отплясывать, поверь, собралась бы толпа еще больше.
   Братьям Паниным она присвоила титул графский.
   - Пять лет прошло, - когда же война, Никита Иваныч?
   - Сейчас и начнется, - ответил ей "визирь".
   ...Было очень жаркое лето 1767 года.

   ЗАНАВЕС

   Панин был прав: борьба возникла, едва депутаты перешли  к  обсуждению
своих наказов. Екатерина укрылась в древнем тайнике  Грановитой  палаты,
иногда на цыпочках проходила за ширмами, поставленными за спиной Бибико-
ва, откуда и слушала, что говорят. Ей давно казалось, что русская  жизнь
уже вполне изучена ею, - и вдруг, в этой яростной  брани  сословий,  она
ощутила свое полное неведение страны, а это был болезненный удар  по  ее
самодержавному самолюбию... Потемкину она честно призналась:
   - Сама улей отворила, и потому некого винить, что пчелы жалят. Спаси-
бо камчадалам да самоединам, которые, в Блэкстоне и Монтескье не  разоб-
равшись, рады, что в тепло попали, и об одном молят, чтобы не обижали их
зыряне. Нет у меня гнева и на мужиков, которых ярославский депутат князь
Щербатов публично "скотами ленивыми" обзывает... Об одном прошу:  будьте
бдительны!
   Потемкин старательно вникал в разноголосицу прений, чтобы соколом ри-
нуться на звучание любой оплеушины, следил, чтобы гражданская борьба  не
обернулась мордобоем кабацким. Бибиков дерзновенных штрафовал - в пользу
сироток и подкидышей. А права сословий перемешались в  спорах  озлоблен-
ных. Дворяне требовали для себя владения фабриками, желая  иметь  доходы
купеческие; заводчики, подобно дворянам, хотели крепостными владеть, как
ими дворяне владеют, - Грановитая палата еще никогда за всю  историю  не
слышала таких истошных воплей: рабов, рабов, рабов нам!
   Но раздавались и здравые голоса: нельзя же у крестьян  брать,  ничего
взамен не давая, и таким доброжелателям учинял отпор князь Михаила  Щер-
батов, надменный трубадур чваннобоярской аристократии, столбовой  глаша-
тай ее древне-исторических прав:
   - О свободе рабов наших и толковать-то мне совестно, ибо всякий веда-
ет, что держать подлых на цепях надобно, яко псов смердящих,  ослабь  же
цепь - изгрызет он тебя!
   Щербатов доказывал: управляя рабами, дворянин учится управлять  госу-
дарством, а поместье его-это лишь образчик  империи.  Князя  поддерживал
верейский депутат - Ипполит Степанов:
   - Давно примечено, что помещики в ласковости живут с рабами, балуя их
всячески, как родители детишек своих.
   - И детишки балованны режут по ночам родителей  своих,  а  жилища  их
поджигают в ласковости! - не выдержал Григорий Орлов,  для  которого  не
прошли даром ни общение с великим Ломоносовым,  ни  гатчинские  опыты  с
крестьянами...
   Потемкин вздрогнул от ругани Степанова:
   - Гораций писал о себе, что столь беден был - всего трое рабов ему за
столом услужали... А сколь у тебя, граф, лакеев?
   Глаза фаворита даже побелели от бешенства.
   - А зачем тебе знать? Говори что хочешь, но Горация-то к  чему  прип-
лел? Лучше еще разочек Наказ матушки прочитай.
   - Уже слыхал... дурь ее! - И верейский депутат под  ноги  себе  Наказ
бросил, начал топтать его...
   Екатерина указала Потемкину из-за ширмы:
   - Взять его - в безумии он.
   Потемкин с рейтарами повлек Степанова на двор. Депутата  (неприкосно-
венного!) запихнули в кибитку, обшитую кожей, и отвезли не домой  в  Ве-
рею, как наивно полагал он, а чуть дальше - прямо на  Камчатку.  Но  уже
раздались дерзкие голоса, чтобы впредь императрица самовольно указов  не
предписывала, а прежде спрашивала одобрения депутатов  комиссии,  с  чем
маршал Бибиков весьма неосмотрительно и согласился.
   - Вестимо, - сказал он, важничая, - что, наших умных речей  послушав,
государыня и сама не захочет дела без нас решать...
   Александр Ильич и сам испугался своим резонам. За ширмою  вдруг  гро-
мыхнуло упавшее кресло, послышался хруст платья удаляющейся императрицы.
Наконец, в дебатах "порода" схлестнулась с "чином":  старый,  наболевший
вопрос! Щербатов и его присные стали призывать к уничтожению  петровской
"Табели о рангах", чтобы дворянство было лишь обретенное от предков:
   - А подлому люду гербов и карет не заводить!
   Против него стенкою встали офицеры и чиновники, заслугами украшенные,
но предков славных - увы! - не имевшие:
   - Что значит породой Ведь если твоих предков копнуть глубже, так  на-
верняка был кто-то первый из Щербатовых, который до княжения своего зем-
лю пахал, как и наши родители ее пахали...
   Екатерина, послушав эту брань, сказала Вяземскому:
   - Они правы! Если отнять у людей надежду на  возвышение,  то  руки  у
всех на Руси отсохнут и никто ничего делать не станет. А  держава  одной
аристократией сильна не будет...
   В спорах быстро миновало лето, потекли дожди, похолодало.  Неожиданно
в комиссии раздался голос Григория Коробьина, депутата козловского,  ко-
торый осудил жестокий произвол крепостников, призывая ограничить  власть
дворянскую над душами порабощенными. А когда сличили козловский наказ  с
его словами, то выяснилось, что, посылая Коробьина в  комиссию,  дворяне
просили его совсем о другом - об усилении власти дворян над крепостными!
Началась драка. Потемкин подоспел, когда несчастного депутата крепостни-
ки уже топтали ногами... Рейтары вырвали избитого из  кромешной  свалки,
Потемкин оттащил его на двор, присыпанный первым снегом.
   - Умойтесь, сударь, - сказал он ему.
   Коробьин снегом вытер лицо от крови:
   - Меня вот не слушают, а я ведь прав: придет время, не за горами оно,
когда поднимется Русь мужичья, и как я сейчас плачу,  так  будут  рыдать
те, кто меня не слушает. Но мои-то слезы еще натуральные,  а  вот  ихние
будут кровавыми...
   Екатерина после этого решила покончить с комиссией, но прежде созвала
сенаторов, вытряхнув на стол перед ними целый ворох челобитных, что были
поданы на ее имя.
   - Шестьсот слезниц! - сказала она. - И все  от  крестьян,  удрученных
поборами, зверствами дворянскими.
   Граф Петр Иванович Панин решил отвечать за всех.
   - Надобно рабам нашим, - заявил генералище, - крепко и наижесточайше,
под страхом истязания мучительного, запретить на своих господ  жалиться,
тогда и челобитных пустых не станет.
   Екатерина подписала указ - со слов панинских. Генерал-прокурор  князь
Вяземский справедливо (!) заметил, что она поступает крайне нелогично.
   - В таком случае, - сказал князь, - нет смысла  осуждать  и  зверства
Салтычихины, ибо судебный процесс над нею не с бухты-барахты, а именно с
жалобы крестьян начался...
   - За логикой, - раздраженно ответила Екатерина, - вы в  Ферней  поез-
жайте, а сидя на бочке с порохом, о логике не думают! Как бы поскорее  с
бочки-то спрыгнуть да убежать подалее...
   Она спешно укатила в Петербург, чтобы бежать от собственных фантазий,
чтобы не запятнать себя кровью Салтычихи!
   "Милостивый государь мой, донесу только вам, что у  нас  в  прошедшую
субботу соделалось. Воздвижен был на Красной площади ашефот, возвышенный
многими ступенями, посреди коего поставлен был столб, а  в  столб  вбиты
три цепи; и того дня сделана публикация, а по  знатным  домам  повестка,
что будет представлено позорище... везена была на роспусках Дарья  Нико-
лаевна вдова Салтыкова... по сторонам которой сидели со шпагами гронаде-
ры. И как привезена к ашефоту, то,  сняв  с  роспусков,  привязали  (ее)
цепьми к столбу, где стояла она около часу. Лотом, посадя паки  на  рос-
пуски, отвезли в Ивановский девичий монастырь в сделанную для ней... по-
каянную (камеру), коя вся в земле аршина в три (глубиной), и  ни  откуда
света ей нет. Когда есть должно будет, и то при  свече,  и  как  отъест,
огонь ведено гасить, и во тьме ее оставить. И быть ей так до самой смер-
ти...[15] Что ж принадлежит до народу, то не можно поверить, сколь  было
при казни онаго: на всех лавочках, даже на крышах домовых -  несказанное
множество, так что многих передавили, а  карет  переломали  довольно-та-
ки... Еще донесу: у нас уже зима, на саночках ездить стали".

   ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ
   Напряжение

   Необходимая судьба
   Во всех народах положила,
   Дабы военная труба
   Унылых к бодрости будила.
   Михаила Ломоносов

   1. ЗАВЯЗКА ВОЙНЫ

Сначала были: Бар-Умань-Балта.
Но завязка всему находилась в Варшаве..
   Король Станислав Август Понятовский проснулся, на его груди покоилась
голова прекрасной княгини Изабеллы Чарторыжской, женщина открыла ослепи-
тельные глаза:
   - Думай о Польше, круль, спаси ее.
   - О, как бы я хотел этого, сладчайшая из женщин...
   Въезд раше Коспапки Радзивилла в Вильно свершился при набате  колоко-
лов, за каретой катились пушки, шагали солдаты, а полковник Василий  Кар
не давал воеводе напиться до потери сознания. В разгар прений Варшавско-
го сейма появился князь Репнин:
   - Перестаньте шуметь, панове, иначе я тоже подниму шум,  но  мой  шум
будет сильнее вашего.
   Понятовский пытался вызвать сочувствие посла:
   - Скажите, как мне властвовать в таких условиях?..
   Новая - коронная! - конфедерация заседала в Радоме  близ  Варшавы,  и
Радзивилл начал нескончаемое застолье. Кару он доказывал:
   - Трезвый я не умнее пьяного, это уж так! Дай мне напиться, и ты уви-
дишь, какой я верный союзник Екатерины.
   С трудом он выклянчил у Кара один куфель:
   - Бывали у меня и  лучшие  времена.  Вот,  помню,  в  литовской  пуще
повстречал я медведя... ростом он был со слона! Ружья при мне  не  было,
но разве я растеряюсь? Я открыл табакерку с албанской махоркой. Дал  по-
нюхать. Медведь чихнул раз, чихнул два и не мог остановиться. На  чихаю-
щего я накинул петлю и...
   Замолчал. Кар спросил: что было дальше?
   - Налей мне еще куфель, тогда узнаешь.
   Выпив, он вытер длинные усы.
   - После этого я привел медведя в Варшаву, и там наш  "теленок"  Стась
научил его танцевать мазурку с пани Грабовской.
   Два куфеля - мало. Радзивилл начал новый рассказ:
   - А то вот еще случай. Однажды в лесу я напоил  шампанским  громадное
стадо диких свиней. А в соседней деревне был такой голод, что холопы уже
бросали жребий, кого из вдовушек съесть первой. Они натерли  хрену  пок-
репче, уже вода кипела в котле, самая красивая вдова  в  деревне  начала
раздеваться, чтобы нырнуть в кипяток, но тут...
   Он замолчал. Кар спросил: что дальше было?
   - Ничего не было! Дай мне напиться, чтобы не до конца погибла моя со-
весть, - отвечал раше Кослапки и вдруг заплакал...
   Репнин арестовал епископа Солтыка, выслал его за Вислу, и после этого
православные получили одинаковые права с католиками. Радзивилл  завершил
сейм маскарадом, но танцевать, конечно, не стал, сказав Репнину:
   - Я счастлив, что снова могу пить сколько  влезет.  Но  знай,  посол:
сейчас в наши дела вмешается Версаль, герцог Шуазель обязательно толкнет
султана, алчная Вена давно сторожит вас.
   - Французами здесь и не пахнет, - засмеялся князь...
   Но Изабелла Чарторыжская уже проснулась в объятиях французского  гер-
цога де Лозена, она проявила бурную страсть:
   - Не спи, негодяй! Хоть ты спаси Польшу...
   Лозен был тайным агентом Шуазеля. Екатерина (как и Репнин) еще не по-
нимала, что все свершаемое сейчас в Варшаве вызовет войну с Турцией.  Но
это очень хорошо понял литовский "барон  Мюнхгаузен",  пьяница  и  враль
Радзивилл, который после сейма снова удалился в эмиграцию.
   Глухов просыпался, дымки печей сладко запахли  на  окраинах  малорос-
сийской столицы. По снегу скрипели санные обозы - чумаки ехали в Крым за
солью. Петр Александрович Румянцев подтянул пудовые  ботфорты,  прицепил
шпагу.
   - Поехали за орехами, - сказал он секретарям...
   Бурая лошаденка влекла саночки с Румянцевым, на запятках  стояли  два
секретаря - Петя Завадовский да Санька Безбородко, о которых генерал-гу-
бернатор отзывался так: "Один прямо Адонис,  но  с  придурью,  а  второй
умен, но любая жаба его краше..." Румянцев был крут. И когда в заседании
коллегии Малороссийской по одной стороне стола сели русские, по другой -
украинцы, он гаркнул:
   - Опять! Опять по разным шесткам расселись?
   Генеральный есаул Иван Скоропадский сказал:
   - Тако уж испокон веку завелось, чтобы мы, шляхетство украинское, си-
дели розно от чинов москальских.
   Румянцев кулаком по столу - тресь, велел батально:
   - А ну! Пересесть вперемешку. Желаю хохлов видеть с москалями за сто-
лом дружественным, да глядеть всем поласковей...
   Он управлял из Глухова указно-без апелляций:
   - Живете в мазанках, а лес на винокурение изводите. После вас, своло-
чей, Украина степью голой останется. Указываю: винокурением  кто  занят,
пущай лес сажает. Без этого вина пить не дам! Заборов высоких  не  горо-
дить - плетнями обойдетесь: это тоже для сбережения леса. А  бунчуковых,
писарей генеральных, обозных не будет на Украине - всех в ранги  переве-
ду, как и в России заведено...
   Канцелярию он обставил 148 фолиантами по тысяче страниц  в  каждом  -
это была первая Украинская Энциклопедия, им созданная. В ней содержалась
подробная опись городов и ярмарок, сел и местечек,  доходов  и  податей,
ремесел и здравия жителей, перечень скотины и растений, дубрав,  сеноко-
сов, шинков и винокурен, рыбных ловлей и рудней  железных.  Он  завлекал
старшину в полки, но старшина упрямилась, присылая справки от лекарей  -
мол, недужат. Румянцев бушевал:
   - Сало жрать да горилку хлестать - здоровы, а служить - больны?
   Неисправимых сажал в лютый мороз верхом на бронзовые  пушки,  как  на
лошадей, и в окна коллегии поглядывал: как  сидят?  не  окочурились  ли?
Екатерина прислала ему письмо, с прискорбием сообщая, что отошел в  луч-
ший мир фельдмаршал Мнннх. Звякая шпорами, Румянцев ходил  по  комнатам,
диктуя секретарям:
   - От Миниха покойного осталась в степях кордонная защита противу  та-
тар... Таковая система, хотя и в Европах одобрена, нам в обузу.  Дозволь
высказаться...
   Румянцев ей писал (уже в какой раз!), что кордоны, бесполезные в сте-
пях, татары обойдут стороною, благо дорог там нету и гуляй где хочешь. А
вместо кордонов предлагал создать подвижные отряды - корволанты; от обо-
ронительной тактики он советовал переходить к активной-заведомо наступа-
тельной...
   Взяв конвой и походную канцелярию,  Румянцев  совершил  инспекционную
поездку по Украине; ночь застала генерал-губернатора на степном  хуторе,
ночлеговал в мазанке. Старый дед в белых портах,  уже  слепой,  сказывал
ему так, словно любимую песню пел:
   - У Сечи гарно живется! Прийде було до их чоловик голый та  босый,  а
воны ево уберут, як пана, бо у запорожцив сукон тих, бархатов, грошей  -
так скнль завгодно. Воны и детей по базарам  хапают:  примане  гостинчи-
ком-та и ухопе до Сечи...
   Сечь как и гайдамаки, Румянцева заботила; утром он выехал  к  Днепру,
на правом берегу догорало зарево - это опять подпалили усадьбу  панскую.
В жестокости непримиримой уже разгоралось пламя народной войны - колиив-
щины (от слова "колий" - повстанец).
   Интуицией солдата Румянцев ощущал близость битвы.
   - Кажется, - сказал король Репнину, - вы хотите, чтобы я жил с пожар-
ною трубою в руках, заливая возникающие пожары.
   Вот вам расплата за вашу дерзость: в могилевском Баре возникла  новая
конфедерация, и в ней - Мариан Потоцкий, Иосиф  Пулавский  с  сыновьями,
Алоизий Пац и еще тысячи других крикунов. Лучшие красавицы страны снима-
ют со своих шеек ожерелья, вынимают из ушей бриллиантовые серьги  и  все
складывают на алтарь восстания.
   Будь проклят тот день, когда я стал королем...
   Растерянность посла не укрылась от взора Якова Булгакова,  который  и
подсказал ему - не мешкать:
   - Прежде всего, князь, надобно срочно известить  Обрескова  о  затеях
барских конфедератов.
   - Садись и пиши - Обрескову, затем Панину... А  вечером  будет  ужин,
надо пригласить коронного маршала Браницкого.
   Франциск Ксаверий Браницкий усердно поддерживал тесный союз Варшавы с
Петербургом. Маршал подбривал  лоб  и  затылок,  не  изменял  и  костюму
польскому.
   - Посол, - сказал он Репнину, - безумцы в Баре все драгоценности, что
собраны с красавиц наших, уже послали в дар  султану  турецкому,  жаждая
призвать на Подолию крымских татар. В ослеплении своем не видят из Бара,
что землю нашу в какой уж раз вытопчет конница Гиреев крымских, а жен  и
дочерей Подолии татары на базарах Кафы, как цыплят, расторгуют...
   Стол русского посла сверкал от изобилия хрусталя  и  золота,  вина  и
яства были отличными. Репнин заговорил: трудно жить в стране, где  Бахус
и Венера суть главные советники в политике, а чувство  здравого  патрио-
тизма заменяет католический фанатизм.
   При этом он добавил, что султан Мустафа III достаточно благоразумен:
   - И повода к войне у Турции ведь нету!
   Эту тираду посла тут же оспорил легационс-секретарь Булгаков:
   - Повод к войне, князь, может возникнуть нечаянно.
   - Пожалуй, - согласился с ним Браницкий...
   Его родная сестра, княгиня Элиза Сапега, была любовницей  Понятовско-
го. Николай Васильевич это учитывал; притушив свечи, он сказал в  полум-
раке, что Элизу Сапегу отблагодарит:
   - Если ваша ясновельможная сестра внушит его королевскому величеству,
что спасение страны - в помощи русской армии.
   - Я надеюсь, - отвечал ему Браницкий, - что Стась не будет возражать,
если я возьму под свои хоругви компутовос (регулярное) войско. Я разобью
конфедерацию Бара! - поклялся коронный маршал. - Но за это вы,  русские,
дадите мне право наказать разбойников-гайдамаков, тревожащих пределы Ре-
чи Посполитой.
   Договорились. Репнин велел генерал-майору  Кречетникову  примкнуть  к
Браницкому. Русско-польские отряды двинулись в Брацлавское воеводство  -
на Бар! Страшные картины встречались им в пути: горели храмы  православ-
ные, лежали мертвые младенцы и матери, на  придорожных  деревьях  висели
казненные в таком порядке: гайдамак, крестьянин, собака. Над ними конфе-
дераты писали: два лайдака и собака - вера однако. Проскакивая на арабс-
ком скакуне, Браницкий своим высоким султаном не раз уже  задевал  пятки
висельников:
   - Трупы, трупы, трупы... Кто же пахать будет?
   - Об этом в Баре не думают, - отвечал Кречетников...
   Браницкий с компутовым войском примчался под стены Бара,  и  началась
безумная сеча - ляха с ляхом. Бар был взят. Пулавский с остатками конфе-
дератов бежал в Молдавию, где отдался под власть  султана  турецкого.  А
князь Мариан Потоцкий сумел прошмыгнуть в пределы Австрии, где Мария-Те-
резия,  плача  навзрыд,  расцеловала  вешателя  гайдамаков,   украинских
крестьян и дворовых собак.
   - Ваше величество, спасите вольности шляхетские!
   - Это мой христианский долг, - уверила его императрица.
   Коронованная хапуга, она потихоньку уже вводила свои войска в Ципское
графство, принадлежавшее Польше. В сумятице событий никто в Европе  даже
не заметил подлой агрессии. Это был первый шаг к разделу Польши.

   2. ОСПА - БИЧ БОЖИЙ

   Канун войны совпал со зловещим шествием оспы по Европе, и эта  зараза
не щадила ни хижин, ни дворцов королей. Совсем недавно  умерла  от  оспы
невестка Марии-Терсзии, а сейчас "маменька"  спешно  устраивала  счастье
своих дочерей... Руки старшей дочери Иоганны просил Фердинанд IV, король
Сицилии и Неаполя, но перед свадьбой мать заставила Иоганну молиться над
прахом усопших предков. Надышавшись миазмами мертвечины, невеста сконча-
лась от оспы, а Мария-Терезия, горестно рыдая, утешила жениха:
   - Такова воля божия! Но уже подросла Юзефа... Однако ты не  думай,  -
сказала она Юзефе, - что покинешь Вену ради Неаполя, прежде  не  покаяв-
шись на гробах достославных предков.
   Бедная девушка упала в ноги матери:
   - Пощадите меня, я не в силах исполнить ваших желаний! Там лежат  эти
страшные мерзкие трупы... избавьте, умоляю вас!
   - Нет, до свадьбы ты должна покаяться.
   - Безгрешна я, в чем же каяться?
   - Тащите ее, - распорядилась императрица.
   Невесту силой завлекли в подземелье церкви Святых капуцинов, где мать
заставила ее лобызать оскаленные черепа пращуров; тут же лежала и недав-
но умершая от оспы невеста, которую болезнь изуродовала до такой  степе-
ни, что ее тело не поддалось даже самому  интенсивному  бальзамированию.
Едва выбравшись из склепа, Юзефа вскоре ощутила боль  в  крестце,  врачи
определили - оспа! Вместо беззаботной жизни под солнцем Неаполя  девушка
погрузилась в мерзкую усыпальницу своих достославных предков...
   Бравый король Сицилии выразил недовольство:
   - Видит Бог, как я терпелив, но снова объявлен траур в  славном  доме
Габсбургов. Вы звали меня в Вену ради веселья, а я уже второй раз тащусь
за погребальными колесницами.
   - Потерпи, король. У меня есть еще Каролина...
   Дни траура, чтобы не скучать, Фердинанд IV скрасил  шутовским  йредс-
тавлением похорон Юзефы; своего пажа нарядил покойницей, Доложил в гроб,
а лицо его обкапал горячим бразильским шоколадом, Имитируя оспенные  яз-
вы. "Не хватает лишь гноя и зловония!" - веселился король.  В  церемонии
похорон шутовские соболезнования принимал высокообразованный  английский
посол сэр Уильям Гамильтон...
   - Каролина счастлива быть твоей женой, - сказала  королю  Мария-Тере-
зия. - Но прежде я заставлю ее покаяться на гробах  своих  предков,  как
положено в древнем доме благочестивых Габсбургов.
   Тут воспротивилась сама Каролина.
   - Нет, - заявила она. - Лучше я выброшусь в окно, но не полезу в  эту
вонючую яму, чтобы потом сгнить в ней заживо.
   Ее страстно поддержала юная сестра Мария-Антуанетта (будущая королева
Франции, которой суждено погибнуть под ножом гильотины). Императрица об-
ругала дочерей безбожными еретичками, сказав при этом, что в старые доб-
рые времена таких "лечили" на кострах.
   - Ладно! Я сама замолю ваши грехи...
   Она забралась в склеп и сидела там на родимых трупах, плача о заблуд-
ших душах юного поколения. "Маменьку" сам черт не брал -  она  выбралась
оттуда жива и невредима. Молодецкий весельчак Фердинанд  IV  женился  на
Каролине и восстав с ложа Гименея, отправился на рыбную ловлю.
   Обо всем этом русский двор был извещен через донесения  своего  посла
князя Дмитрия Голицына. Скромный человек, он не стал  писать  Екатерине,
что в разгар оспы при дворе Габсбургов ему посчастливилось спасти  семью
одного музыканта, в которой оспа выжгла глаза мальчику и все думали, что
он ослепнет...
   Звали этого мальчика - Вольфганг Амадей Моцарт! Петербург долго выра-
жал презрительное возмущение:
   - Какое беспримерное ханжество, какая дикость!  Впрочем,  всему  миру
известно, что племя Габсбургов состоит из одних ненормальных. У нас  та-
кого изуверства никогда не может случиться...
   Брейгель на картине "Слепые" увековечил ужас Европы: глаза его  слеп-
цов, падающих один за другим в канаву, выжрала оспа. Россия  тоже  знала
скорбные вереницы людей с поводырями: оспа сделала их  слепыми,  жалкими
нищими. Екатерина не могла скрыть своего страха. "С детства, - депеширо-
вала она Фридриху II, - меня приучили к ужасу перед  оспой...  в  каждом
болезненном проявлении я уже видела оспу. Весной я бегала из дома в дом,
изгнанная из города. Я была так поражена гнусностью подобного положения,
что считала слабостью не выйти из него". Оспенный мартиролог XVIII  века
был страшен: едва ли один человек из тысячи не  переболел  оспою!  Каза-
лось, человечество покорилось року, а могучая зараза обгладывала  заживо
сотни, тысячи и миллионы людей. Оспа уже гнездилась в Зимнем  дворце,  и
знакомые императрицы, молодые цветущие и веселые женщины, переболев  ос-
пою, снова появлялись на балах, но уже покрытые  рубцами,  изъязвленные,
несчастные...
   Куда же делась их былая живость и красота?
   В один из вечеров, заступая на придворное дежурство, Григорий  Потем-
кин застал императрицу в состоянии встревоженном. Камерлакей держал  пе-
ред нею на подносе рюмку мадеры и стакан теплой воды с черной смородиной
- это было "снотворное" царицы, но сейчас она от него отмахнулась.  Ска-
зала так:
   - Проводите до фрейлинских. Там что-то нехорошо с невестою графа  Ни-
киты Панина-с Анютою Шереметевой, и я боюсь...
   За больною фрейлиной ухаживал врач Джон Роджерсон, молодой шотландец,
лишь недавно принятый на русскую службу.
   - Что с нею? - шепотом спросила Екатерина.
   - Жар. Но пока неясно, в чем дело...
   В жирандолях коптили быстро догоравшие свечи.  Потемкин  поднял  свой
шандал повыше, отчего на лицо фрейлины легли глубокие тени.
   - Уйдем отсюда! - быстро сказала императрица.
   При резкой перемене освещения лицо девушки покрылось лиловыми  пятна-
ми: сомнений не было - оспа. Екатерина в ту же  ночь  покинула  столицу,
затаилась в опустевших дворцах Царского Села, на каждого входящего к ней
смотрела с большим подозрением. Потемкину  она  честно  призналась,  что
ждет не дождется Фому Димсдаля. Шереметеву пышно  хоронили  на  кладбище
АлександроНевской лавры, старый Никита Панин плакал, а Гришка Орлов  был
ужасно пьян.
   - Такого удобного случая больше не будет, - сдерзил он Панину. - Твой
обоз на тот свет уже  отправлен:  глаза  плохо  видят,  зубы  выпали.  А
тут-гляди! Архиереи собраны, колесница готова, сам ты при полном  параде
- ложись и поезжай вослед за невестою.
   Что взять с пьяного? Панин отвечал куртизану:
   - Буду иметь большое счастие отвезти раньше вас...
   Потемкин намекнул ему, что, очевидно, понадобится приличная  эпитафия
на смерть Анюточки, а у него на примете имеется человек стихотворящий  -
по прозванию Василий Рубан! Панин сказал:
   - Такого не знаю! Пущай пишет сам великий Сумароков...
   Пьяный Сумароков ломился в покои императрицы.
   - Гоните в шею! - велела Екатерина. - У него две дочери в оспе лежат,
а он ко мне в кабинеты лезет... О Боже! Ну когда же  приедет  из  Англии
Фома Димсдаль?
   Слухи о приезде Фомы Димсдаля с сыном Нафанаилом взволновали  столич-
ное общество. Врачи шумели, что прививки - это  наглое  шарлатанство,  а
духовенство Петербурга осуждало борьбу с оспою, яко бесполезную, ибо на-
казание от всевышнего следует воспринимать  со  смирением.  Димсдаль  не
сразу рискнул на вариоляцию, боясь осложнений из-за возраста  императри-
цы, он проводил долгие опыты. По его подсчетам, Россия  ежегодно  теряла
от оспы около двух миллионов человек - целую голландскую армию. Екатери-
на в эту цифру не поверила:
   - У нас-то, дай бог, всего семнадцать миллионов!
   - Не верите? - усмехнулся Димсдаль. - Но если у вас от оспы  погибает
каждый четвертый младенец, вот и считайте сами...
   Сначала он дал императрице ртутный порошок.
   - Примите и будьте готовы, - велел он.
   В эту ночь над Петербургом и его окрестностями  разыгралась  пурга  с
обжигающим морозом. Раненько утром Фома Димсдаль с сыном Нафанаилом зае-
хали в домик на Коломне, где проживала семья мастерового Маркова, в  ко-
торой болел оспою, мальчик - именно от него решили брать  свежую  "мате-
рию" для прививки. Но мать отказалась дать  ребенка,  суеверно  полагая,
что в этом случае смерть неизбежна для ее чада. Напрасно  врач  говорил,
что Екатерина обещает Саше Маркову дворянскую фамилию Оспин, а  в  гербе
его потомства навеки закрепится рука человека со следами вариоляции.
   - Не надо нам дворянства! - кричала несчастная женщина. - Не хочу ни-
каких гербов, оставьте нас...
   Все сомнения разрешил отец семейства - Марков: он взял больного сына,
замотал его в тулуп и протянул Нафанаилу Димсдалю.
   - Держи! - сказал. - Вы ведь приплыли из далекой страны, и не за  тем
же, чтобы сыночка нашего угробить... А даже и умрет сыночек, так, может,
другим большая польза станется...
   Нитку, зараженную оспою, протянули под кожей на руке Екатерины.
   - Поздравляю, ваше величество, - сказал Димсдаль.
   - Я счастлива, что буду первой в стране.
   - Увы, - разочаровал ее врач. - Вчера поздно вечером  ко  мне  явился
Григорий Орлов, велев привить ему оспу как можно  скорее,  так  как  его
ждали друзья, чтобы ехать на медвежью охоту...  Но  ваша  Академия  наук
предварила меня: крестьянки Воронежской губернии издревле прививают  де-
тям своим оспу, а вот от кого они переняли сей способ - об этом Академия
ваша не дозналась!
   Орлов вернулся с охоты как ни в чем не бывало: могучий  организм  его
никак не реагировал на прививку. Павел тоже подвергся  вариоляции  -  от
матери, а потом Екатерина уговорила сына и фаворита дать  "материю"  для
других людей. Постепенно вокруг престола образовался некий  барьер,  уже
недоступный оспенным атакам. Поздравляя с прививкой Платона, женщина ве-
лела митрополиту:
   - Духовенству столичному в наказание за то, что много умничали,  при-
казываю привить оспу - как бы ни сопротивлялись!
   Вскоре в стране были открыты "оспенные" дома, а врачи разъехались  по
провинциям спасать от оспы детей, насколько это было возможно в условиях
тогдашней России. Екатерина опубликовала торжественный манифест,  призы-
вая людей не страшиться прививок, влияние которых испытала на себе.
   Петербург был празднично иллюминирован, всюду справлялись пышные зас-
толья, сенаторы говорили всякие речи,  а  Васенька  Рубан,  сам  жестоко
пострадавший от оспы, воспел мужество императрицы в высокопарной и  без-
дарной оде. Заезжий итальянский танцор Анджиолини поставил балет "Побеж-
денное предрассуждение": на сцене плясала радостная Минерва  (императри-
ца), ей подплясывала Рутения (олицетворение России), и  Екатерина  балет
сразу запретила.
   - Аллегория, - сказала она Бецкому, - должна быть разумной. Мне  про-
тивно смотреть, когда здоровущая кобыла изображает "гнилую горячку", пе-
ред которой выписывает сложнейший пируэт "чума", а  проклятая  "оспа"  с
крылышками за плечами приманивает к себе "трахому" в шлеме античного во-
ина.
   У Бецкого были свои взгляды на искусство:
   - Но музыка, ваше величество, музыка-то какова!
   - Никакой Гайдн не избавит сюжет от глупости...
   Но еще до этих событий Украина вздрогнула от топота гайдамацкой  кон-
ницы, и Екатерина, перепуганная, приказала:
   - Репнина срочно из Варшавы отозвать!

   3. "ПУГУ, ПУГУ, ПУГУ!"

   - Уже поздно, - отвечал ей граф Панин. - Конфедерации Бара, разогнан-
ные компутовым войском, бьют челом Мустафе  и  Марии-Терезии,  войну  на
Россию накликивая. Черная  туча  на  юге  застилает  горизонты  наши,  а
зверства, конфедератами учиняемые, не передать словами. В отмщение же им
выступает сила новая, для нас тоже опасная - гайдамаки  вольные!  А  для
дел польских нужен человек скорейший, яко метеор, чтобы в един  миг  яв-
лялся там, где надобна рука решительная...
   Екатерина сказала, поправляя прическу, что Россия талантами не обиже-
на, и велела звать Александра Васильевича Суворова:
   - А кто скорее его марши производит? Нету таких...
   Теперь следовало размерить каждый шаг Алексея Михайловича  Обрескова,
чтобы посол мог правильно ориентировать себя в новых, условиях  войны  с
конфедератами и восстания гайдамацкого. Инструкции для посла были  пере-
белены, разложены по пакетам, поверх них императрица оттиснула свою лич-
ную печать с изображением улья с  пчелами  и  девизом:  полезное!  Честь
ехать без отдыха от берегов Невы до Босфора выпала сержанту  Семеновской
лейбгвардии хорошему парню Алешке Трегубову.
   - Вези, молодец! Гладкой дороги тебе...
   Трегубов добрался уже до Ясс, и здесь турки на кордоне пустили в него
стрелу. Конь рухнул, пронзенный насмерть, янычары сорвали С курьера сум-
ку с дипломатической почтой. Но в Петербурге ничего об этом не знали...
   Екатерина, подумав, велела заготовить два указа:
   1) А. В. СУВОРОВУ - присвоить чин бригадира;
   2) Г. А. ПОТЕМКИНУ - состоять при дворе камергером.
   Пути-дороги этих людей еще не перекрещивались.
   Молодые ребята. Кто их знает? Да никто не знает...
   - Пугу-пугу... пугу! - понукал лошадей гайдамак.
   Вольная степная птица, он весь в призыве "Гайда!", и  редко  кто  его
гонит, чаще он за врагом гонится. Для власти - разбойник, которого петля
ждет, для народа - защитник, которому в любой  хате  уготовано  укрытие,
чарка горилки и добрый шматок сала. Когда возникла Барская конфедерация,
а на шляхах заскрипели виселицы для крестьян  украинских,  тогда  Максим
Железняк намочил в дегте рубаху, натянул ее на голое тело, сверху  кобе-
няк накинул и призвал "товариство" постоять за волю общенародную.
   Встали от земли и стар и млад, говоря:
   - Не дай, боже, в шинку померети. Поховали б товарыщы в чистому  поли
та над тим курганом выпалили б с гарматы: нехай знае вся Краина,  що  не
псина сдохла - то казак вильный сгинул!
   Хоронясь в "гущавинах" леса, по балкам да по оврагам,  минуя  рогатки
кордонные, Железняк перешел границу: перед гайдамаками пролегла Правобе-
режная Украина, замученная панством да ксендзами, обобранная догола шин-
карями да арендаторами. "Пугу, пугу, пугу!" - от  клича  этого  трепетал
мир бусурманский - веками, а теперь шинкари и  шляхетство  надменное  не
стыдились бегством спасаться: "Лучше жизнь лыковая, нежели смерть шелко-
вая..." На площадях сел и местечек Максим Железняк показывал народу "зо-
лотую грамоту" Екатерины II с печатями и подписями ее личными, призывал:
   - Вставай все под хоругви царицыны!
   С налету взял Жаботин, потом наскочил на Лисянку и ее взял.  А  толпа
восставших росла, всюду возникали новые отряды, новые атаманы-Журба, Ши-
ло, Бандура, Швачка, Пикуль, Саражин, Москаль, Нос и прочие. Брали замки
уговором - именем Екатерины II! - а коли не открывались  ворота,  ломали
священные брамы ядрами...
   - По велению матушки Катерины постоим все за Украину, отбывать панщи-
ну не станем, жито и сено да солома наши отныне будут, кабанов режьте  и
ешьте... Пугу-пугу-пугу!
   Впереди лежала Умань - замок-крепость,  личная  резиденция  киевского
воеводы князя Салезы Потоцкого; здесь их ждал Гонта.
   Хороший сотник на Умани - Иван Гонта... Поверх жупана его контуш  бо-
гатый, на нем рукава вразмах откидные - вылеты. Кушак-пас плотно облегал
стройное, гибкое тело, а на пасе бренчала кривая дамасская сабля. Вокруг
шеи сотника тугие белые воротнички, он их застегивал  запонкою  с  руби-
ном... Пан, да и только!
   А вышел Гонта из крепостных, но полюбился князю  Потоцкому,  тот  его
грамоте и языкам обучил; умом да храбростью Гонта в сотники  вышел.  По-
тоцкий ему деревни свои подарил - Россоши с Осадовкой; богатый дом у па-
на Гонты, ладная и добрая жинка, загляденье и дочки Гонтовы  -  портреты
семьи уманского сотника висят в храме села Володарки, где Гонта  церков-
ным старостой... Но иногда нападало на Гонту раздумье, даже отряхивался:
   - Да вжеж що буде, то и буде! А буде, що Бог даст...
   Шляхта поместная не могла забыть, что Гонта в тех же Россошах мальчи-
ком гусей пас, его шельмовали как хама и быдло. С бритой головы  сотника
печально спадал оселедец казачий, длинные черные усы свисали вдоль  глу-
боких складок лица...
   Меж тем вольные костры гайдамацкие уже  осветили  дебри  окрестные  -
Максим Железняк подступил к Умани. А крепость была  сильна  артиллерией,
стерегли ее жолнеры и надворные казаки, которыми сам же Гонта и командо-
вал; в базилианской коллегии 400 богословов взялись за ружья, а  панство
звенело саблями, заседая в цукернях. Знатного пана Цесельского уже  пре-
дупредили, что Иван Гонта  вот-вот  переметнется  к  гайдамакам:  родная
кровь Железняка ближе ему чужой крови Салезы Потоцкого! Время было неце-
ремонное. Гонту заковали в цепи, повели на площадь  -  вешать,  Но  жена
полковника Обуха раскричалась, что по наговорам нельзя людей казни  пре-
давать:
   - Кого еще любит Салезы Потоцкий, как не Гонту?
   Это так, и потому пан Цесельский задумался.
   - Ладно, - решил, - веди, Гонта, сотню свою на Синюху...
   Глянул Гонта на петлю, что болталась над ним. До самой  земли  покло-
нился он доброй пани Обух, крикнув ей по-латыни:
   - Бог воздаст счастья детям и внукам твоим!
   Прямо с эшафота вскочил на коня и увел казаков в лес, а там на поляне
красный ковер разложен, на ковре сидят Максим Железняк с атаманом  Шило,
горилку пьют. Обрадовались оба:
   - Эге, сотник! Садись рядом с нами...
   Гонта и Железняк наказали Шиле взять сотню гайдамаков и скакать к го-
роду Балта, куда сбегались все конфедераты барские иосле разгрома.  Кого
настигнут - сечь саблями!
   - Да Балту, гляди, с турецкою Галтой не спутай.
   - Не спутаю. - И Шило с отрядом ускакал...
   Умань гайдамаки брали штурмом. Бесстрашно, под огнем пушек,  взломали
брамы и хлынули в улицы города. Пощады никому не давали. Кровь за кровь.
Око за око.
   К ногам Гонты слетела и голова пана Цесельского.
   - Саблею - за петлю, получай!
   А дочку Цесельского, к себе прижал, как родную:
   - Не троньте се! Дети за батькив невинны... Я тебе, дочурка моя, при-
дано богато выдам. Доживешь до лет моих, напиши правду -  как  гайдамаки
за волю вольную бились...
   Из Умани Железняк с Гонтою рассылали воззвания к народу  украинскому:
"Жители Короны, обитающие во владеньях шляхетских, королевских и  духов-
ных, ваш час настал! Пришло время освободиться из неволи... пришло время
отомстить за все наши Пуки и терзания..."  Народное  восстание  охватило
всю Украину, докатилось оно вплоть до Галиции, даже до Волыни - все вок-
руг сотрясалось от грохота гайдамацкой конницы: пугу-пугу... Наивные де-
ти степной вольницы, они слали русским властям в Киеве подробные  рапор-
ты, отчитываясь в том, что сделали, и даже спрашивали -  что  делать  им
дальше?
   "Золотая грамота" Екатерины оказалась фальшивой....
   А сотенный атаман Шило все гнал и гнал свой казачий отряд дальше - на
Балту, на Балту, и стелилась под потными животами лошадей трава степная,
трава дикая, трава высоченная.
   - Пугу, пугу... летит казак с Лугу!
   Блеснули воды пограничной Синюхи, что обтекала земли орды Едисанской,
привольные степи запорожские. Балта считалась городом польским, но через
Синюху был перекинут мостик, и стоило перейти через него  реку  -  сразу
попадешь в турецкую Галту.
   - Пугу-пугу... пугу! - налетели на город гайдамаки.
   По другому берегу речки Синюхи шлялись сонные турки в  шароварах,  из
своей Галты они покрикивали в польскую Балту:
   - Эй, казак! Богатый бакшиш собрал?
   - Можем и поделиться, - отвечали им гайдамаки.
   А ярмарка в Балте была богатая: там греки и саксонцы,  даже  пруссаки
торговали, - туркам было завидно видеть чужую добычу. Шило велел возвра-
щаться, но в дороге обратной повстанцы узнали, что после их ухода  турки
накинулись, как воронье, на беззащитную Балту,  начали  кровавый  грабеж
греков, армян и православных.
   - Вернемся! - дружно закричали гайдамаки.
   Вернулись, и начался бой. Гайдамаки в азарте сечи проскочили  мост  и
ворвались в турецкую Галту, там они никого не пожалели. На  другой  день
турки ответили им яростным нападением, тоже никого не жалея, но были от-
биты. Гайдамаки орали им через речку:
   - Эй, Хасан! Кончай драться... лучше выпьем!
   Враждующие помирились. Казаки честно свалили на мосту все  пограблен-
ное, турки разобрали свое добро, угостили казаков  вином  молдавским,  а
гайдамаки дали хлебнуть хохлацкой горилки.
   Шило вновь скомандовал: "На лошадей! - и они ушли.
   Узнав обо всем этом, старый хотинский паша сказал:
   - Крепко ли помирились наши с гайдамаками?
   - Очень крепко, и даже все добро вернули.
   - Вот и хорошо, что так кончилось...
   Но главарь барских конфедератов Пулавский расшумелся,  что  затронута
честь султана турецкого и он сейчас же поскачет в Константинополь, а там
маркиз Вержен поможет ему довести до ушей Мустафы III истину об уманских
и балтских событиях.
   - Без войны вам не жить! - бушевал Пулавский.
   Хотинский паша велел отвести горлопана в  крепость  и  там  запереть.
Ночью он вошел в камеру, накинул на шею спящего шелковую петлю  и  зада-
вил.
   - Вот теперь войны не будет, - сказал мудрый паша...
   Но если бы он знал, кто управляет Диваном!
   Поздно! Барон Франсуа де Тотт, резидент Версаля при дворе Бахчисарая,
накрыл стол для калги-султана и его свиты. Русский кожаный поднос  обло-
жили сухарями и копчеными окороками из конины, которые очень  обрадовали
татар. Отдельно подали красную икру и  вяленый  изюм.  Дипломат  Франции
угостил калгу шампанским.
   - Аллах мне простит, - сказал тот, жадно выпив...
   Далекие от политики Европы, татары и ногайцы жаждали  лишь  добычи  и
многолетнего безделья за счет ясырей - пленных. Россия никак не  ожидала
нападения, когда в степные пределы вторглась неумолимая  орда.  Румянцев
из Глухова приказал срочно эвакуировать  население  степных  хуторов,  и
крымские татары врезались в безлюдное пространство, имея цель -  Бахмут,
но на подходах к этому городу были перехвачены регулярными войсками, ко-
торые и уничтожили всех разбойников - поголовно, баш на баш!
   Зато главные силы калги-султана, таясь по балкам,  устремились  прямо
на Харьков, а Румянцев из Глухова не разгадал их маршрута. Сельские  жи-
тели прятались от татар в скирды сена, забивались с детьми в солому.  Но
татары - народ опытный: они поджигали стога, обожженные  люди  выбегали,
гася на себе одежду, татары со смехом арканили их, как скотину.  Дуя  на
замерзшие пальцы, барон до Тотт наспех записывал впечатления от  набега:
"Головы русских детей выглядывают из мешков. Дочь с матерью бегут за ло-
шадью татарина, привязанные к тулуке седла. Отец бежит подле сына на ар-
канах... Впереди нас ревут угоняемые волы и  овцы.  Все  в  удивительном
движении, и уже никогда не собьется с пути под бдительным оком татарина,
сразу же ставшего богачом..." Горящие стрелы вонзались в соломенные кры-
ши - огонь пожирал мазанки со свистом и таким чудовищным жаром, что мно-
гие татары тут же падали замертво,  задохнувшись.  Воздух  был  наполнен
плачем женщин и криками мужчин, пепел хрустел на зубах лошадей и на  зу-
бах французского дипломата... О, как далек отсюда божественный Версаль!
   Жажда добычи гнала татар вперед, только вперед - на Харьков. Они  по-
лоняли толпы беззащитных людей, все уничтожая, все сжигая, дотла разори-
ли Новую Сербию, а ночью ретивый калга взмахом  нагайки  обвел  курганы,
охваченные огнями пожаров:
   - Скажи, посол короля, что это тебе напоминает?
   - Бургундию или Фландрию, - отвечал де Тотт.
   - Неужели и у вас в Европе бывают такие зрелища?..
   Харьковчане вооружились. Пастор Виганд, бывший профессор  Московского
университета, возглавил ополчение из студентов духовной семинарии.  Бур-
саки тащили на брустверы пушки, их черные рясы трепали степные ветры.  А
вокруг, насколько хватал глаз, сгорали деревни - враг рядом! Из  окрест-
ностей Харькова разбойники угнали 20 000 человек, ни один из них уже  не
вернулся. До татарского Перекопа дошла всего  тысяча  харьковчан  -  ос-
тальные пали в пути ("так как, - писал пастор Виганд, - татары -  заста-
вили их все время пути от Харькова до Крыма бежать привязанными к их ло-
шадям").
   Хотинский паша, задавивший Пулавского, был умный турок и войны с Рос-
сией не хотел, но зато хотела ее Франция!

   4. У ПОРОГА СЧАСТЬЯ

   Словом "турок" именовали в Турции только нищету и голь нахотную,  все
же другие, будь они даже нищими на майданах, назывались  гордо  "османа-
ми". Европа уже сложилась из наций, как Дом отдельных кирпичей,  и  лишь
Турция никак не могла стать государством национальным, ибо "османов" бы-
ло мало, а их империя состояла из покоренных народов. Нигде (кроме,  по-
жалуй, Анатолии и Румелии) турки не чувствовали себя дома  -  всюду  они
были лишь оккупантами! Эта первая странность империи османов.  А  вот  и
вторая: внутри империи деспотия уживалась с неким  подобием  демократии.
Был султан, но аристократов не было. Любой грязный янычар, уличный  тор-
говец халвою или пленный раб-христианин мог  достичь  высоких  постов  в
стране. Но зато он мог лишиться головы по капризу султана,  и  это  тоже
было в порядке вещей...
   С давних времен считалось, что иностранные послы в  Турции  стоят  "у
Порога Счастья, сами прахоподобные". Алексей Михайлович Обресков предуп-
реждал Петербург: "Начало всему в этой стране, как и основание ее,  есть
оружие. Выпустя сабли из рук, османлисы уже  не  ведают,  за  что  ухва-
титься, и бьются как жалкие рыбы на песке..." Русское посольство  распо-
лагалось в Буюк-Дере; Обресков с женою любовались по ночам светом маяков
в Дарданеллах, а недалеко была греческая деревня Пиргос с  водопроводами
времен Юстиниана, но после разгрома Византии турки ни разу их не чинили,
и потому для нужд посольства воду черпали из колодцев. На  дворе  четыр-
надцать лавров росли из одного могучего корня, образуя  роскошный  шатер
прохладной зелени, а под лаврами бил фонтанчик, здесь же вкопали  скаме-
ечки для сиденья, где Обресков и обсуждал сегодня дела восточной торгов-
ли со своими секретарями... Их мирную беседу прервало неожиданное  появ-
ление посольского кваса - служителя:
   - Сераль султана выслал сюда янычар с пушками...
   Верхом на ослике вернулась с прогулки молодая  жена  посла,  Обресков
велел ей в доме укрыться, поцеловал нежно на прощание:
   - Чую, случилось нечто, и не знаю, когда свидимся...
   Началось шествие посла к визирю. Янычары вели богато убранных  коней,
шли в ливреях служители и четыре драгоманафанариота. За ними шагали  Об-
ресков и его свита. В приемной визиря было немало турок разного возраста
и положения, среди них посол увидел реис-эфенди и быстро перетолковал  с
ним:
   - Ахмет, скажи мне, что произошло?
   - Визирь уже сменен, на его место назначили пашу Кутаиса, он  человек
грубый и войны с вами жаждет, завтра и меня прогонят. А  ваши  гайдамаки
подрались с нами в пограничной Галте.
   - Но послушай, Ахмет, это же не повод...
   - Не повод! - перебил его рейс. - Но у Порога Счастья поводом к войне
могут послужить даже украденные подковы с копыт сдохшего осла... Что де-
лать, Алеко, если маркиз Вержен стучит в барабан,  а  наш  султан  решил
стать мудрым "гази" - победителем!
   В приемной Том-Капу прозвенел голос стражника:
   - Великий визирь победителя-гази шести стран и семи поясов земли все-
ленной, да увеличит Аллах славу его, пожелал видеть прахоподобного посла
российских гяуров - эфенди Обрескова.
   - Да поможет тебе Аллах, - сказал рейс, отступая от русского посла, и
Обресков шагнул вперед, словно в бездонную пропасть.
   Пост великого визиря самый доходный, но и самый опасный:  после  отс-
тавки, как правило, следует смертная казнь. Надо  иметь  крепкие  нервы,
чтобы занимать эту дьявольскую синекуру. Впрочем, к чести турецких визи-
рей, надо сказать, что они  обладали  нервами  толще  арканов:  заведомо
зная, что ждет их в конце карьеры, они грабили так, будто надеялись про-
жить тысячу лет.
   Новый визирь Гамзы-паша встретил Обрескова развалясь на софе, и, ког-
да посол начал традиционное приветствие, он сразу перебил его:
   - Все-таки какие мы молодцы, что держим своих женщин в гаремах, как в
лисятниках. Женщину нельзя выпускать даже на улицу, а вы, русские, поме-
шались на бабах, коронуя их, когда вам вздумается, и вот результат...  У
вас в Подолии тридцать тысяч солдат с артиллерией!
   - Двадцать, - поправил Обресков машинально.
   - А какая, скажи мне, разница?
   Разницы никакой, с этим пришлось согласиться.
   - Если это вас так тревожит, - заговорил Обресков, придвинув  к  себе
табурет (ибо сесть ему не предлагали), - то я в самых сильных выражениях
отпишу о ваших тревогах в Петербург.
   - Не дурачь меня! Ты уже слышал, что натворили твои солдаты  в  нашей
пограничной Галте?
   Обресков сказал: "России не уследить за  действиями  гайдамаков".  Он
при этом достал из кармана бумагу и подал ее Гамзы-паше:
   - Из нее станет ясно, что французский барон де Тотт, будучи при став-
ке крымских Гиреев, подкупил галтского пашу Якуба,  чтобы  тот  действия
гайдамаков представил в самом ужасном свете...
   Великий визирь, скомкав бумагу, зашвырнул ее в угол. Откуда-то из-под
софы он извлек большую кожаную сумку с пряжками.
   - Что нам твоя писанина? Вот, - от показал бумаги, отнятые в Яссах  у
дипкурьера Алексея Трегубова, - здесь инструкции, сочиненные  императри-
цей и ее визирем Никитой Паниным, в которых они поучают тебя, как  удоб-
нее обманывать Диван и клеветать перед ним... Что ты скажешь теперь, не-
годный?
   Обресков подумал и протянул руку:
   - Если для меня писано, так покажите мне это.
   - Нет, - быстро убрал бумаги визирь, - теперь выкручивайся  сам,  без
подсказок из Петербурга, а я посмотрю, в какой смешной узел  станет  за-
вертываться русская гадюка, когда на нее наступят. Ну ладно! Выйди отсю-
да, а я немножко подумаю...
   Обресков вышел в приемную, оттуда спустился в султанский Сад  тюльпа-
нов, какому позавидовали бы даже голландцы. Здесь его  поджидал  прежний
визирь, уже дряхлый, в большой чалме.
   - Мне очень печально, - сказал он, - что все так заканчивается. Мы не
вольны более в своем же доме: маркиз Вержен победил нас" Людовик Пятнад-
цатый вернул султану гребцов-мусульман с  французских  галер,  а  султан
вернул гребцов-католиков с галер турецких...
   Ах, как высоко в небе порхали сытые стамбульские голуби!
   Удалив Обрескова, визирь принял у себя иностранных посланников, чтобы
выявить их отношение к войне с Россией; свой  опрос  он  начал  с  посла
Франции, и маркиз Вержен сказал:
   - О! Мой король будет безмерно счастлив, если могущество вашей  слав-
ной султанской империи укажет России ее жалкое  место  в  великой  семье
христианских народов.
   Броньяр, посол венский, был красноречив тоже:
   - Наша благочестивая императрица желает только дружбы с вашим  султа-
ном, мудрость которого оживляет меркнущую вселенную. Вена с удовольстви-
ем пронаблюдает издали за ослаблением варварской  России,  чтобы  Польша
избегла влияния схизматов.
   Англия была озабочена своими делами в Америке и в Ост-Индии, а потому
ее посол Муррей был содержательно-краток:
   - Желая Дивану успехов, правительство моего  славного  короля  охотно
примет на себя роль посредника к миру, о котором  скоро  взмолится  нес-
частная Россия, в ослеплении своем дерзнувшая нарушить  величавый  покой
всемогущего турецкого льва.
   Шведский посол сказал, что со времен Карла XII  его  страна  видит  в
Турции нерушимый оплот мира на Востоке и Стокгольм приложит  все  стара-
ния, чтобы создать напряжение на Балтике, если этому не помешают  побоч-
ные обстоятельства (и он выразительно посмотрел на посла Англии). Прусс-
кий посол граф Цегелин скупо заметил, что его великий и непобедимый  ко-
роль имеет прав на мирное посредничество гораздо более английского коро-
ля и за небольшую компенсацию в дукатах он согласен хоть сейчас  присту-
пить к делу...
   - Ваши ответы, - заключил Гамзы-паша, - вполне достойны мудрости  ва-
ших кабинетов. Мне очень приятно, что никто из вас не пожалел этой  заб-
лудшей женщины - Екатерины, и пусть она, как  последняя  нищая  цыганка,
останется одна ночевать в голом поле... Прошу удалиться  -  сюда  войдет
прахоподобный посол московов.
   Обрескову он заявил, даже не привстав с софы:
   - Между нами все кончено! Ваша страна  нанесла  жестокое  оскорбление
верным вассалам нашим - крымским ханам, разрушив их волшебный  дворец  в
Галте, и это вызвало гнев в наших сердцах.
   Обресков сказал, что в Галте и дворца-то нет - одни сараи для сена.
   - Да и как Россия могла оскорбить вашего вассала Крым-Гирея, если  вы
сами его преследуете ненавистью?
   - Отныне вся ненависть - против вас...
   После этого Гамзы-паша объявил России войну.
   - От сей минуты, - заявил Обресков, - я слагаю с себя все  полномочия
и прошу Диван не обращаться ко мне ни с какими деловыми вопросами. Но  я
верю, что моя страна сумеет с достоинством возразить на вес ваши фанабе-
рии пушечными залпами на Босфоре...
   Его потащили в Ссмибашенный замок, где когда-то Византия печатала зо-
лотые монеты, а теперь там была тюрьма Эди-Куль. Ворота крепости заранее
выкрасили свежей кровью казненных бродяг, кровь еще  стекала  с  них,  и
капли ее оросили русского посла, входящего в заточение. Следом  за  ним,
пригнув головы под красным дождем, прошли в темницу и советники его  по-
сольства. Обрескова бросили в яму, свет в которую проникал через крохот-
ное отверстие наверху... Через это отверстие он наблюдал, как высоко-вы-
соко летают свободные голуби. О боже! Как далека отсюда милейшая Россия,
как беззащитна стала юная жена... Крышка захлопнулась.

   5. ЖЕСТОКАЯ МЕСТЬ

   - Откуда взялись царские манифеста к гайдамакам?
   Вопрос задал Панин, и Екатерина невольно фыркнула:
   - Никита Иваныч, да сам подумай: я и... гайдамаки?
   - Но вся Украина читает их. Золотыми буквами на  пергаменте  написано
твоим именем, матушка... А теперь не только солдаты наши беглые, но даже
многие офицеры идут в стан Железняка и Гонты, заодно с ними служат!..
   Поначалу Петербург смотрел на дела гайдамацкие сквозь пальцы: вольни-
ца ослабляла конфедератов Бара, и русской политике это было даже  выгод-
но. Но теперь пламя пожаров грозило с Правобережной  Украины  (польской)
перекинуться на Украину Левобережную (русскую) и Екатерина созвала сове-
щание.
   - Когда человек тонет, - сказал Никита Панин, -  его  не  спрашивают,
какова его вера и что он мыслит о царствии небесном. Тонущего хватают за
шиворот, спасая. Паны польские сами повинны в  возмущении  народном,  но
сейчас их спасать надобно...
   Лишь фаворит Орлов вступился за гайдамаков:
   - Помяните Богдана Хмельницкого! Тогда не менее, еще более крови  ли-
лось. Вы говорите тут, будто Гонта и Железняк  бунтовщики?  Но,  помилуй
Бог, булава Хмельницкого тоже из купели кровавой явилась!  Ежели  б  при
царе Алексее таково же рассуждали, каково ныне вы судите, Украина никог-
да бы с Русью не сблизилась...
   Генерал-майор Кречетников воспринял приказ из Петербурга  болезненно.
Он сражался с конфедератами, гайдамаки ему помогали в борьбе с ними. Как
же теперь противу союзников оружие поднимать? Это задание он передоверил
майору Гурьеву:
   - Исполни сам, братец, а как - твое дело...
   Гурьев с войсками и артиллерией вошел в лес, где пировали  гайдамаки,
и сказал, что прислан самой государыней, дабы облегчить холопам борьбу с
ляхами ненасытными. Криками радости голота серомная встретила это извес-
тие. Началась гульба всеобщая. Гурьев позвал к себе на  угощение  атама-
нов. Пришли они. Гонта был, и Железняк явился в  шатер  майора...  Стали
пить да подливать один другому. Во время гульбы Гурьев пистолеты  выхва-
тил:
   - Хватай их, разбойников! - И враз навалились  на  атаманов,  опутали
ремнями, сложили, как поленья, на траве перед шатром в один ряд. - А те-
перь, - приказал Гурьев, - наших с левого  берега  надобно  отделить  от
тех, что с берега правого...
   И своих, левобережных, в кандалах погнали до Киева, а польских  укра-
инцев выдали на расправу панству посполитому. Не случись резни уманской,
воссоединение Западной Украины произошло бы намного раньше...
   Но теперь все было кончено, и Гонта сказал:
   - Коль наварили браги, так нехай вона выпьется...
   Ивана Гонту судили три ксендза и  один  монах-базилинианец.  Приговор
был таков: казнить его на протяжении двух недель, чтобы мучился неустан-
но: первые десять дней сдирать кожу, на  одиннадцатый  рубить  ноги,  на
двенадцатый - руки, в день тринадцатый вырвать живое сердце, а уже потом
с легкой совестью, поминая Бога, можно отсечь и голову.
   Гонту повезли терзать в Сербово, и на эшафоте сказал он палачам, что-
бы не трудились поднимать его высоко:
   - Вам же легче будет целовать меня в ж...!
   Ни одного стона не издал сотник, даже улыбался,  когда  щипцы  палача
сорвали со спины первый лоскут кожи. Потом захохотал:
   - Неужто ж больно мне, думаете, после панования моего?
   Два жолнера забили ему рот землей. Руководил казнью региментарь Иосиф
Стемпковский, и Браницкий крикнул ему:
   - Хватит уже! Вели же кончать сразу...
   Палач разрубил тело на четырнадцать кусков, и все куски  развезли  по
городам разным - ради устрашения. А голову сотника скальпировали.  Обна-
женный череп палачи присыпали солью, потом снова натянули кожу  лица  на
череп. И в таком виде прибили голову к виселице, а Стемпковский  пригро-
зил: "Всем лайдакам проклятым такое же будет!" И настал  чернейший  день
Украины: устилая путь виселицами  и  убивая  крестьян,  "страшный  Осип"
(Стемпковский) выбрал для казней Кодню - местечко средь болот и  трясин,
которые не могли сковать даже морозы. Никого не допрашивал - только  ве-
шал и вешал! Веревок не хватило, палачи взялись за топоры.  Стемпковский
выходил утром ко рву, садился в кресло и до заката солнца наблюдал,  как
ров заполняется головами. Наконец ров заполнился доверху. Но тут  фанта-
зия "страшного Осипа" разыгралась: велел он отрубить левую руку с правой
ногой, правую руку-с левой ногой, и в таком виде, залив свежие раны мас-
лом, отпускал искалеченных. С той-то самой поры девчата  украинские  меж
цветными лентами заплетали в косы и ленту черную. А самым ужасным  прок-
лятием стали на Украине слова: "Нехай тебя черти свезут в эту Кодню!.."
   Маршал коронный Браницкий обвинял кичливую шляхту:
   - Вы сами во всем виноваты! Разорили народ до отчаяния, а чуть гайда-
маком запахнет, всякий спешит увезти что можно и бежать, остальные ж во-
руют на Украине и сами разбойничают...
   Из Варшавы его поддержал король. "Довольно казней, - писал он Браниц-
кому. - Если вам угодно, лучше уж клеймите каждого десятого". Совет  был
неосторожным: Стемпковский исполнил его буквально. Свирепые  расправы  в
Кодне стали известны запорожцам, они озлобились  на  Екатерину,  которая
левобережных украинцев сослала в Сибирь, а правобережных отдала  в  руки
палачей шляхетских...
   Сколько еще страданий предстояло пережить русским, украинцам и  поля-
кам! А Иван Гонта долго будет смотреть с высоты, как  движется  под  ним
толпа народная, как одни плюют в него, а другие благословляют! На  голом
черепе сотника ветры раздували оселедец казачий, будто  не  умер  он,  а
по-прежнему мчался на лихом скакуне, и кожа на лице  Гонты,  задубленная
морозами и прожаренная солнцем, стала похожа на тот самый пергамент,  на
котором писалась фальшивая "золотая грамота"...
   Но ты, курьер с берегов Босфора, где же ты?!
   Об этом курьере думал и Алексей Михайлович Обресков,  в  яме  сидючи.
Всегда полнокровный, он стал опухать.  Его  тайно  навестил  бывший  ре-
ис-эфенди, поведал о татарском набеге. Конечно, это лишь слабый  укол  в
подвздошину России - теперь следует ожидать мощного удара, и  Крым-Гирей
уже поднимает орды свои.
   - Не знаю, верить ли, но конфедераты барские  утверждают,  будто  наш
султан предложил Марии-Терезии навечно отдать Австрии Сербию  с  Белгра-
дом, если она сейчас выставит против России корпус на Дунае,  и  цесарка
вроде бы согласилась...
   - Старая, вредная тварь! Конец ее будет ужасен.
   Они говорили по-немецки. Ахмет-эфенди спросил, чем он может облегчить
его положение в этой яме. Обресков расплакался:
   - Не пожалей пиастров! Найми в кофейне лучшего  певца,  пусть  в  Бу-
юк-Дере споет под окнами моей жены. Она узнает, как я люблю ее, если ус-
лышит романс вашего бессмертного поэта - Бакы.
   - Не плачь, Алеко, я это сделаю для тебя...
   Вечером в Буюк-Дере пришел уличный бродяга-певец,  высоким  и  чистым
голосом запел в опустевшем саду русского посольства:
   Точно прекрасная роза
   Кравчему - чаша с вином,
   Тот, кто возьмет ее в руки,
   Становится соловьем.
   Он скажет: взгляните, вот рана
   На голове у меня,
   Красной и жуткой гвоздикой
   Рдеет она для тебя.
   Из-за тоски беспредельной
   К локонам тонким твоим
   Стал гиацинтом лазоревым
   Сумрачный вечера дым... На окне едва заметно шевельнулась плотная за-
навеска. Петербург известился о войне лишь 1 ноября.

   6. ПРОБУЖДЕНИЕ

   Военная коллегия в тот же день получила письмо от Екатерины:  "Туркам
с французами заблагорассудилось разбудить кота, который крепко спал: я -
сей кот, который вам обещает дать себя знать, дабы  память  обо  мне  не
скоро исчезла... Мы всем зададим звону!" Женщина примчалась из  Царского
Села в столицу, взволнованная и напряженная. Она быстро  поднималась  по
лестницам двора, на ходу распахнув шубу, разматывая платок на голове.
   - Мы избавлены от тяжести, - торопливо говорила она в ответ на покло-
ны придворных. - Сколько было с нашей стороны  уступок  и  задабривании,
сделок и глупостей, чтобы избежать этой войны. Но война пришла...  Поко-
римся же воле Божией!
   Панину она сказала, что для ведения войны необходимо образовать Госу-
дарственный совет из лиц доверенных:
   - Я только женщина и в делах военных мало  смыслю...  Не  возражайте!
Лучше подумаем, кого в Совет сажать?
   В числе прочих Панин назвал и ее фаворита, ибо забудь он Гришку,  так
потом обид не оберешься. Подле покоев Екатерины освободили комнату, ста-
щили туда мебель для сидения и писания, и 4 ноября  императрица  открыла
первое заседание:
   - Принуждены мы, русские, иметь войну с Портою Оттоманскою. Обеспокою
вас тремя вопросами. Первый - как вести войну? Второй - с  какого  места
начать войну? Третий - как обезопасить остальные границы России?
   Войну решили вести непременно наступательную. Исходные позиции выбра-
ли у Днестра, чтобы заодно уж оградить от вторжения турок Подолию, заду-
мали сразу блокировать Крым от Турции, но для этого флот надобен, а зна-
чит, предстоит возрождать верфи на Дону и в Воронеже.
   Екатерина помалкивала, пока мужчины размечали дислокацию войск. Вдруг
дельно заговорил Григорий Орлов:
   - Хорошо бы нам заранее определить, каковы цели  войны,  которая  нам
навязана. А если война целей не содержит, так это вообще не война,  а...
драка. Тогда и кровь проливать напрасно не стоит.
   Если этот вопрос и родился в голове Орлова, то предварительно он, ко-
нечно, одобрен императрицей. Панин дал ответ:
   - Цель войны - скорейшее окончание ее!
   - Победой, - добавил вице-канцлер Голицын.
   Фаворит к заседанию был подготовлен хорошо.
   - Победа, - сказал Гришка, - это лишь успех в войне. Но  это  еще  не
цель войны. Надо думать, какие выгоды в политике и в пространствах долж-
но принести нам оружие.
   Панин, не желая терять главенства в политике, поспешил вернуть прения
в русло военных интересов, и это ему отчасти удалось. Армия страны  была
поделена на три главные части: наступательную, оборонительную и обсерва-
ционную (подвижный резерв). Екатерина просила мужчин  сразу  же  выбрать
командующих армиями:
   - Петр Семеныч Салтыков уже стар, пущай на Москве остается, ею управ-
ляя, наступательную армию Голицыну предлагаю...
   А ведь все думали, что императрица бросит в наступление именно Румян-
цева, но она выдвигала Голицына, назначив Румянцева во  Вторую  армию  -
оборонительную. При этом генерал-аншеф Петр Иванович Панин сопел  серди-
то: опыт военный велик, а куда девать его!.. Орлов сказал:  пока  Россия
флота на Черном море нс имеет, хорошо бы пощекотать пятки султану с дру-
гой стороны:
   - Из моря Средиземного! Вот потеха-то будет.
   - То немыслимо, - возразил князь Вяземский.
   - Да почему, князь? - удивилась Екатерина.
   - Флота нет для плаваний столь далеких...
   Но все согласились, что такая "диверсия" весьма заманчива.
   - Тем более, - говорили дружно, - корабли наши в море Средиземном до-
рогу с клюквою да соболями уже проведали...
   Екатерина, не забывая о главном, напомнила:
   - Граф Григорий о целях войны речь повел, но его прениями не  поддер-
жали... Я предлагаю этот же вопрос, но в иной форме: к какому концу вес-
ти войну и в случае авантажей наших какие выгоды за полезное  принимать?
Подумайте...
   Екатерина - не Орлов, и, если она сама спрашивает, надобно  отвечать.
Члены Совета высказались: в случае военного успеха потребуем  у  султана
свободы мореплавания в Черном морс, кроме того, установим нерушимые гра-
ницы между Польшей и Турцией.
   - Мне от ваших слов теплее, но еще не согрелась, - сказала Екатерина,
беря пясть табаку из табакерки. - Возвращаю память вашу к предначертани-
ям дней минувших... Не пора ли России довершить начатое Петром Первым  и
Великим?
   Тут ее поддержали охотно: если на Балтике страна  "офундовалась",  то
пришло время выходить и на берега Черного моря, чтобы  после  войны  там
флот плавал, чтобы гавани и города оживились. Правда, Панины отнесли эти
проекты к области волшебных грез:
   - Турция с такими авантажами не смирится!
   Но тут вступился бывший гетман Разумовский.
   - Турция, - произнес он, - вестимо, не смирится. Но существует еще  и
ханство Крымское, а ежели Крым  оторвать  от  влияния  Стамбула,  сделав
ханством самостоятельным, от султана не зависящим, то... и возни  лишней
не будет.
   Екатерина, звонко чихнув, захлопнула табакерку.
   Была суббота - день банный. С утра пораньше затопили придворную баню,
Екатерина, как всегда, мылась со своей наперсницей -  графиней  Парашкой
Брюс, но сегодня не прошло и получасу их мытья, как  из  бани  выскочила
едва прикрытая Брюсша с воплем:
   - Скорее... помирает... умерла! Врачей, врачей...
   Один за другим трепетной рысцой сбегались лейб-медики. Екатерина была
без сознания. Пульс едва прощупывался. Дыхание почти исчезло. Врачи  ни-
как не могли привести Екатерину в чувство. Пять минут, десять - никакого
результата. Роджерсон сказал, что положение критическое, следует предуп-
редить наследника престола:
   - Будем смотреть правде в глаза: она при смерти.
   Это известие быстро распространилось по дворцу:
   - Умирает... умерла, у нас будет Павел Первый!
   Кто-то истерически зарыдал (кто-то тишайше радовался).
   Минуло еще двадцать минут - оживить императрицу не могли.  Наконец-то
обретя сознание, она глухо спросила:
   - Что было со мною? Я ничего не помню...
   Лейб-медики не хотели ее пугать и сказали, что обморок  вызван  уста-
лостью, а шотландец Роджерсон даже похлопал ее по плечу:
   - Браво, мадам... браво! Вы у нас молодчина...
   В черных волосах женщины - ни единой сединки.
   - Мне же нет еще и сорока, - сказала она.
   - Зато уже есть тридцать девять, - отвечали ей.
   Тело женщины было еще молодым, но возле живота уже собрались  складки
лишнего жира. Не стыдяь наготы, Екатерина с тупым  взором  сидела  перед
врачами, а они в один голос ругали ее:
   - До каких же пор ваше величество  будете  вставать  раньше  всех  во
дворце и ложиться позже всех? У русских есть хорошая поговорка: работа -
не волк, в лес не убежит. А царицы не сделаны из  мрамора  и  алебастра,
они устроены, как все люди, и потому должны  думать  о  своем  возрасте,
увы, это так!
   Кривая, нехорошая улыбка исказила черты женщины. В  этот  момент  она
увидела себя молоденькой в осеннем парке Ораниенбаума, где  угрюмый  са-
довник Ламберти напророчсствовал ей о неизбежном несчастье.
   - Боже! - простонала она. - Неужели мне скоро уже сорок? И жизнь  по-
катится на пятый десяток... Знает ли кто-нибудь в этом чудовищном  двор-
це, что я еще ни разу в жизни не была счастлива,  как  бывают  счастливы
все женщины в мире? - Екатерина тихо заплакала. - Спасибо  вам  всем,  -
сказала, явно подавленная, но голосом уже повелительным. - Отныне поста-
раюсь вставать не в пять, а в шесть утра. Все остальное пусть  останется
по-прежнему... А теперь прошу вас удалиться - я должна одеться...
   Обедала в скорбном молчании. За столом ей доложили, что полки столич-
ного гарнизона, идущие на войну, построились перед дворцом  и  ждут  ее.
Екатерина встала. Брюсша удерживала ее:
   - После бани и обморока... на мороз-то?
   - Оставь. Я должна проводить их.
   - Закутайся, Като, платок надень.
   - Перед солдатами я императрица, а не баба...
   Небрежно накинула шубу, взяла в руки муфту из меха загадочных  зверей
Алеутских островов - и такой предстала перед  войсками:  искристый  снег
припорошил ее голову.
   - Хочу единого, - громко сказала Екатерина, - видеть вас всех на этом
же самом месте после войны - живыми и невредимыми.  Не  будем  же  стра-
шиться дней грядущих. Всегда помните: Россия - страна первого ранга,  но
окруженная завистью, враждой, недоброжелательством. А победа принадлежит
вам... Прощайте, ребята!
   Грянули промерзлые литавры, запели ледяные трубы.  Она  вернулась  во
дворец. Не раздеваясь, надолго приникла к окнам. Кто-то, подойдя  сзади,
потянул с нее шубу. Женщина покорно подчинилась чужой  услуге,  даже  не
обернувшись.
   Это был Потемкин, он спросил:
   - Матушка, дозволь и мне на войну отбыть?
   - Да, - сказала Екатерина, - так будет лучше...
   Потом вдруг обвила его  шею  руками,  сочно  расцеловала.  Видел  это
только дежурный арап. Он затворил дверь, одарив Потемкина щедрой белозу-
бой улыбкой.

   7. В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ - НА РУСЬ

   Итак-война... Фанатизм воинов султана бьш чудовищен: многие  янычары,
доказывая свою неустрашимость, протыкали себя ножами, носы и щеки  прон-
зали иглами, истекая кровью, шатаясь и крича, бродили по Стамбулу,  пока
от слабости не падали на мостовые, и бродячие  собаки  слизывали  с  них
кровь. Гамзы-паша, объявив России войну, сразу сошел с ума и потому  из-
бежал обычного конца великих визирей. Мустафа III заместил его  кондите-
ром Магомет-Эмином, который, оставив халву и щербеты,  служил  писцом  в
конторе, где брались налоги с взяток (Порта была единственной страной  в
мире, официально облагавшей взятки налогами). Флот  султана  всегда  был
готов к войне, но армия совсем не готова, и Мустафа III возвратил  прес-
тол Крым-Гирею; за это хан должен, не теряя времени на  раздумья,  обру-
шить внезапный и небывало мощный удар на Россию и Польшу...
   - Почему ты хромаешь, хан? - спросил Мустафа III.
   - Учил племянника Шагин-Гирея стрелять из двух луков сразу,  но  одна
стрела сорвалась с его тетивы - прямо в ногу.
   - Не повезло. Сейчас же выезжай в Каушяны.
   - Советую сменить Эмин-пашу, - ответил хан. - А лучше задушить  сразу
этого невежественного человека.
   - Все люди таковы, - засмеялся султан.
   - Но Эмин-паша выделяется средь них знанием  географии:  он  серьезно
считает, что Париж находится в Кабарде.
   - Ладно. Я скажу ему, что Париж расположен во Франции. Стечение звезд
на небосводе благоприятствует нашим намерениям. Так поспеши, хан,  и  да
благословит тебя всемогущий Аллах!
   Давно не было такой морозной зимы. В первых числах января  1769  года
Крым-Гирей прибыл в бессарабские Каушяны, где его встретили  комедианты,
цыганские певцы, клоуны, фокусники и музыканты. Хан был в русском  полу-
шубке, его тюрбан украшали два плюмажа с алмазами, через плечо  перебро-
шен колчан с луком, холку заиндевелой  лошади  тоже  украшал  плюмаж  из
перьев. КрымГирею было уже под шестьдесят. Но его крупная фигура хранила
подвижность, взгляд был пронзительным, скорым. Бросив поводья, хан  при-
ятно улыбнулся барону Франсуа де Тотту:
   - Надеюсь, вы не забыли мои прежние слова? Все так и случилось:  меня
погубил мир-меня  воскрешает  война...  Кстати,  я  устал  в  дороге  от
мадьярской и валашской кухни. Ходят слухи,  что  вы,  французы,  делаете
очень вкусные соусы к рыбе...
   Секретари посла, Руфин и Костилье, взялись готовить рыбу для  татарс-
кого хана. Молдавия была уже разорена. Вскоре из Хотина прибыли  барские
конфедераты, граф Красинский и граф Потоцкий, сказавшие  хану,  что  они
ошеломлены увиденным в Буджаке (Бессарабии):
   - Если войска султана не щадят владений самого султана, что будет  их
сдерживать на землях несчастной Речи Посполитой?
   - Ничего не будет сдерживать, - по-гречески ответил КрымГирей.  -  Вы
хотите войны-вы ее получите...
   Арабских коней, не выносивших морозов, хан велел срочно заменить чер-
кесскими и ногайскими; для набега он брал по три всадника из восьми  ко-
чевых кибиток. Этого хватило для создания армии в 200  000  человек  при
340 000 лошадей; к хану примкнула неисчислимая конница  ногаев  из  Еди-
санской и Буджайской орды. Крым-Гирей уже перешел  за  Днестр,  когда  с
Кавказа прискакали 30 000 лезгин и черкесов со знатными  узденями,  жаж-
давшие "башпбакшиш" (большой добычи). Крым-Гирей разругал узденей  самой
грязной бранью, отказавшись от их услуг, а барону Франсуа де Тотту  ска-
зал в свое оправдание:
   - Они противно выпускают из людей кишки наружу...
   Посланец Версаля заметил, что огнестрельное оружие горцев - наилучшей
европейской марки, и советовал взять их в набег. Хан выдал французам ру-
кавицы на заячьем меху и теплые шубы (шведской выделки) из  меха  белого
полярного волка.
   - Как эти волки из Лапландии попали в Бахчисарай?
   - Крым имеет все, чем владеет вселенная...
   Ночной буран застал их в степи. Войлочный шатер хана вмещал 60  чело-
век, изнутри он был обтянут голубым бархатом, мебель  заменяли  ковры  и
подушки. За ужином Крым-Гирей рассуждал  о  философии  Руссо,  цитировал
Вольтера...
   В дикой ногайской степи гудела снежная метель.
   За Балтою, вконец уже разоренной, лезгины потребовали от хана  ячменя
для своих лошадей. Крым-Гирей ответил:
   - Я не звал вас к себе и ячменем не запасался. Берите пример с  нога-
ев: они разрывают снег, а под снегом-трава...
   За Бугом лежали запорожские земли, выжженные еще с осени  калгой-сул-
таном в набеге на Харьков, и под снегом таилась зола. Крым-Гирей  напра-
вил движение конной армады вдоль берегов Мертвых Вод, чтобы лошади могли
кормиться камышами. Турецкие сипаи, стуча зубами от холода, уже клянчили
милостыню возле татарских костров, но татары гнали их прочь, и хан пове-
лел:
   - Давайте по сухарю в день этим головорезам...
   Барон де Тотт поднялся на высокий курган и только  с  высоты  увидел,
что в этом хаосе беспорядка не было. Армия имела двадцать правильных ко-
лонн во главе с сераскирами, в центре двигалась ханская ставка  и  Знамя
Пророка, несомое эмиром. Было странно видеть - среди конских бунчуков  -
христианские кресты над бандами игнатов-некрасовцев [16], которым Турция
дала политическое убежище, принудив за это участвовать в  своих  войнах.
За спиною каждого игната была привязана половина мерзлой свиной туши,  и
вид жирной свинины вызывал яростное озлобление правоверных.  Пересажива-
ясь в сани, хан сказал де Тотту:
   - Игнаты говорят, что покинули Россию  ради  свободы,  но  вы  им  не
верьте - для них сохранение бород дороже всего на свете.
   Возле седел ногаев качались торбы с жареным просом (одной торбы  хва-
тало на 50 дней). Армия держала направление к Ингулу, за которым  должна
разразиться татарская гроза. Крым-Гирей, приученный спать лишь три  часа
в сутки, провел ночь в шатре, закутавшись в полушубок. Вернулась развед-
ка. Передовые отряды уже повстречали запорожцев, но кошевые атаманы Сечи
объявили нейтралитет, не оказав помощи гарнизону Елизаветграда. Хан ска-
зал послу Версаля, что султан Мустафа III уже писал  к  атаману  Степану
Калнышевскому: "Запорожцы не с нами, но они и не с русскими...  У  запо-
рожцев сейчас большие нелады с Екатериной из-за  гайдамаков!"  Утром  он
вызвал сераскиров, чтобы договориться с ними, сколько  брать  поживы,  а
что уничтожать. Они же в ответ  жаловались  на  холод,  но  получили  от
Крым-Гирея справедливое утешение:
   - Я ведь не могу ради вас изменить климат России...
   Стойко терпели стужу турецкие добровольцы - сердюки, на знамени кото-
рых было написано: "Победить или умереть!" Хан заметил барону, что лучше
бы они написали сразу: "Награбить и сдохнуть!"  Татары  и  ногаи,  воины
опытные, уже рассыпались цепью на много верст, перейдя Ингул легкою рыс-
цою (вразнобой). Зато войска турок, сбившись  от  страха  в  кучу,  всей
плотной массой провалились под лед. Уцелела лишь жалкая кучка мародеров,
плакавших:
   - Ах, сколько добра и денег потонуло вместе с ними!
   Игнаты-некрасовцы скинули одежду на снег и,  широко  крестясь,  стали
нырять в разломы между льдинами. Красные, как вареные раки, мужики  выс-
какивали из воды с оторванными от поясов утопленников кошельками и бога-
то украшенным оружием. Турки кинулись отнимать спасенное  ими,  и  сразу
полыхнула драка на саблях. Крым-Гирей с нагайкой врезался в толпу.  Жес-
токо лупцуя турок, он кричал:
   - Игнатов не трогать - сам нырни и достань!
   Дорога разделилась на пять ответвлений. По всем  пяти  шляхам  бежали
татарские кони. Вечером хану доложили, что за один день пало  от  холода
3000 людей и, наверное, 20 000 лошадей. Подавая пример войскам, Крым-Ги-
рей из санок пересел в седло. Скинув чалму, он приказал мурзам и  серас-
кирам ехать с непокрытыми на морозе головами.  Де  Тотт  записывал:  "На
плоской равнине лежат замерзшие стада, а столбы дыма на горизонте допол-
няют ужас картины". Для ночлега шатер хана разбили под сенью  гигантской
скирды сена, но она исчезла в один миг, разворованная. Прискакал гонец:
   - Русские деревни пусты! Все гяуры бежали и укрылись за  стенами  мо-
настыря. Их там больше тысячи.
   - Им предлагали сдаться? - спросил Крым-Гирей.
   - Они отвергают твою милость, светлейший хан.
   Всю ночь татары оснащали стрелы серными наконечниками.  Утром  монас-
тырь был забросан миллионами летящих факелов. Огонь был жарок настолько,
что в тучах пара растаяли снега, а толпы татар, оставляя умерших от пла-
мени, разом отхлынули обратно в степь.
   - Русские сгорели, но не сдались [17], - сообщили хану.
   Из снега торчали вешки, поставленные запорожцами для перегона  гуртов
скота до Аджамки; теперь они служили татарам указателями пути, и  татары
все чаще привозили в лагерь добычу. Аджамка имела до тысячи  дворов,  но
жители укрылись под стенами Елизаветградской крепости, штурмовать  кото-
рую Крым-Гирей не решился, а смельчаки-ногаи бежали, убоясь русских  пу-
шек. В Аджамке татары нашли обилие фуража и пищи, много дров для отопле-
ния жилищ. Отовсюду сгонялись большие стада и толпы ясырей. На долю каж-
дого татарина досталось пять-шесть невольников, около 60 овец и  20  во-
лов, но ни один татарин не чувствовал себя обремененным...
   Рысистым наметом конница шла по снежной целине!
   Жители украинских Красников, вкупе с русским гарнизоном,  повстречали
орду метким огнем. Пришлось снова метать горящие стрелы,  и  тогда  люди
отступили к лесу. Игнаты-некрасовцы и турки со своим эмиром кинулись  за
ними в погоню. Крым-Гирей въехал в Красники, когда эмир  возвращался  из
леса, неся в каждой руке голову - одна была солдатская, другая детская.
   - Ты решил испортить мне аппетит перед обедом?
   С этими словами хан исхлестывал эмира нагайкой. Но тот, крутясь волч-
ком под ударами, отрезанных голов не выпустил:
   - Разве не видишь, доблестный хан, какая на мне чалма? Я  в  эмирском
достоинстве, а происхожу от самого Магомета.
   Крым-Гирей саблею срезал с него тюрбан.
   - Больше ты не эмир! - оскалил он белые зубы.
   Косо блеснул клинок - голова турка откатилась в снег.
   - И больше не человек, - заключил хан.
   Войдя в земли польские, татары пленных уже не берегли. На дорогах ле-
жали изрубленные в куски люди ("резали их на части, - записывал де Тотт,
- чтобы избавиться от лишней обузы"). По шляхам  Речи  Посполитой  брели
толпы пленников. Теперь татарская орда  напоминала  удава,  заглотившего
чересчур большую добычу.  Даже  малые  переходы  совершались  с  трудом.
Крым-Гирей запретил брать новую добычу, но  его  не  слушались:  усталых
ясырей убивали, тут же хватали новых. Начались казни. Крым-Гирей  остав-
лял в живых лишь тех татар, добыча которых  позволяла  им  сдвинуться  с
места. Остальные безжалостно убивались. Перегруженных добычей ногаев хан
отпустил до их кочевий. В Брацлавском воеводстве татары снова делили до-
бычу. На площади польского города Саврань они зарезали всех  стариков  и
младенцев, чтобы не возиться с ними в пути. Оставили здоровых  мужчин  и
красивых женщин, после чего повернули обратно - на Бендеры.
   ...Это был последний набег татар на Русь!

   8. КРИВЫЕ И СЛЕПЫЕ

   Фридрих II держал в руке первую русскую ассигнацию.
   - Итак, милый Финк, екатершшзация России продолжается. Наша пламенная
ангальтинка, введя бумажные деньги, решила геройски взорваться вместе  с
престолом. Екатерине кажется, что она сыскала панацею от финансовых рас-
путий. Увы, и до нес находились мудрецы в Париже и Квебеке, помешавшиеся
на таких бумажках, но все кончилось экономической катастрофой...
   Министр ответил, что в России учрежден Ассигнационный банк под  обес-
печение в миллион золотом и серебром, по первому  требованию  ассигнации
меняются на монеты с самым ничтожным лажем.
   - Все равно, - не поверил король, - это авантюра...
   Союзный трактат с Россией обязывал его выплачивать Петербургу на вре-
мя войны субсидию в 480 000 прусских талеров ежегодно.
   - Надо думать, как возместить эти расходы.
   Финк фон Финкенштейн напоминал,  что  Мария-Терезия  уже  ввела  свои
войска в польское Ципское графство.
   - Это приятно, что наша соседка такая наглая. Следовательно,  нам  не
придется краснеть, если мы последуем ее примеру. Польша обречена, - ска-
зал король, - ее раздел близок, Финк спросил: стоит ли  Пруссии  тратить
деньги на поддержку барских конфедератов? У короля был готов ответ:
   - Конфедератов Бара осыпает золотом герцог Шуазель, еще не  догадыва-
ясь,  что  вода  фонтанов  Версаля  вращает  колеса  прусских  пороховых
мельниц. Екатерина отозвала из Варшавы князя Репнина, за что поляки ска-
жут ей спасибо, и заменила его ничтожным князем Волконским, за что поля-
ки вторично скажут "дзенкую". Я догадываюсь, как сложится  война:  турки
понятия не имеют о тактике, как не ведают ее и русские генералы.  Европа
же вскоре будет хохотать до умопомрачения, наблюдая издали драку  кривых
со слепыми.
   - А если Россия поставит Турцию на колени?
   - Тогда султан сплотится в союзе с Веною.
   - А если Россия опередит турок в этом союзе?
   - В таком случае мы обязаны опередить русских. Но  сначала  попробуем
соблазнить Петербург ампутацией польских земель...
   Однако русский Кабинет (как докладывал граф Сольмс) решительно откло-
нял любую мысль о  разделе  Польши.  Фридрих,  подумав,  вызвал  к  себе
австрийского посла Нугента и пылко обнял его:
   - Вы потеряли Силсзию, но она попала в мои порядочные немецкие  руки.
Какое нам дело до того, что в Канаде драка англичан с французами, а тур-
ки и русские вцепились друг другу в  волосы?  Давайте  сообща  думать  о
кровных немецких нуждах.
   На прусском берегу Вислы он выстроил таможни,  которые  перехватывали
польские баржи, плывущие к Данцигу, реквизируя часть  товаров  в  пользу
прусского короля. Если же поляки прижимались к правому (польскому) бере-
гу, пруссаки хватали их крючьями за борта и насильно притягивали к  себе
для налогообложения, а торговый оборот Польши от такого пиратского  гра-
бежа стал приходить в упадок. В эту наглую аферу сразу  вмешался  Петер-
бург, и Фридрих был огорчен, что русские везде стригут ему когти.
   - Что ж! - Король снова взял русскую ассигнацию и внимательно  к  ней
пригляделся. - Такую бумажку очень легко подделать.  За  время  минувшей
войны мои банкиры наловчились делать любые деньги, и теперь им ничего не
стоит освоить производство русских ассигнаций... Заодно мы выправим наши
скудные финансы!
   Ближе к весне, когда на террасах Сан-Суси уже подтаял снежный покров,
прибыл курьер от прусского посла в Турции.
   - Как здоровье графа Цегелина? - спросил король. - Кстати,  приятель,
ты прямо из Стамбула, так расскажи, что там творится.
   Слухи о небывалом "бакшише", полученном татарами и ногаями  с  набега
на Русь, докатилась до Стамбула, и вся столица османов  разом  поднялась
на ноги, готовая моментально растерзать Россию и Польшу. Даже старики на
костылях собирались в поход до Петербурга; не имевшие оружия  запасались
веревками, чтобы заарканить побольше русских... Улицы были наполнены го-
вором:
   - Поберем всех, как цыплят  из-под  наседки!  Только  скажи,  Махмуд,
сколько тебе надобно русских, и я приволоку их тебе...
   Блистательная Порта давно уже не  собирала  такую  гигантскую  армию.
Стамбул задыхался от тесноты, а войска из провинций  необъятной  империи
все прибывали; новый визирь Эмин-паша выпустил из  тюрем  даже  воров  и
разбойников, желавших пополнить рать султана, и скоро  в  перенаселенном
городе начался голод, какого давно не бывало; янычары подали пример дру-
гим, как следует поступать в таких случаях, - все магазины и пекарни бы-
ли мигом разграблены, от складов остались дымные  головешки...  В  таких
условиях Мустафа III поднял над Сералем зеленое  Знамя  Пророка  (символ
войны с неверными), после чего открылось торжественное шествие улемов  и
муфтиев, а все христиане, уже зная, чем  такие  демонстрации  кончаются,
заранее попрятались. Только один посол Марии-Терезии, граф Броньяр,  ре-
шил публично выразить солидарность Вены с политикой турецкого  кабинета.
Принарядив трех дочерей, заодно с беременной женою, дипломат с утра  по-
раньше занял место возле окна в богатой кофейне для созерцания  духовной
процессии изуверов. Вот тут его и ущучили:
   - Прахоподобный дерзает взирать на Знамя Пророка!
   Янычары первым делом вырвали серьги из ушей супруги посла. После чего
семью Броньяра потащили на улицу, где фанатизированная толпа увечила  их
палками, а беременную женщину, схватив за волосы, стали топить в  помой-
ной канаве... Султан, желая загладить этот случай, допустил Броньяра  до
света очей своих, а посол не стал скулить по поводу того, что ему слома-
ли четыре ребра. Мустафа III спросил его любезно:
   - Какой у нас мир с вашею Веной?
   - Непрерывный, - ответил Броньяр (весь в синяках).
   - Я укажу Эмину переделать его из непрерывного  в  вечный.  А  сейчас
прими шубу из соболей Тобольска, и вот тебе тысяча пиастров: купи в лав-
ке новые серьги для жены. Смирение, с каким ты перенес наш гнев,  вполне
достойно величия твоей мудрой императрицы. Напиши ей, что с русским пос-
лом мы обращаемся еще хуже!
   Эмин-паша стронул армию в поход. За  Обресковым  и  членами  его  по-
сольства был прислан янычарский наряд и лошади  с  живодерни.  Обрескова
взгромоздили на костистый хребет изможденной клячи, связав ноги под  жи-
вотом кобылы. В таком оскорбительном виде посла провезли  через  возбуж-
денную толпу, которая плевала на него, издевалась, требуя его смерти:
   - Зачем увозят москов? Отдайте неверных на растерзание!..
   Во время проливного дождя прибыли в ставку. Всех русских собрали воз-
ле лелека (шатра, в котором совершаются пытки и казни).  Здесь  в  землю
были вбиты колья, острые концы которых палачи-цыгане заранее смазали ба-
раньим салом.
   - Мужайтесь, - сказал Обресков. - Это для нас...
   Отовсюду сбежались турки, чтобы посмотреть на адские  мучения  невер-
ных. Страшные ругательства и свирепые шуточки сыпались на головы русских
дипломатов. Среди чиновников Обресков заметил незнакомого парня и  спро-
сил, откуда он взялся.
   - Сержант лейб-гвардии Семеновской - Алексей Трегубов, был курьером к
тебе послан, да возле Ясс сшибли меня с лошади...
   Ливень разогнал любопытных, а русские все мокли под дождем.
   Наконец издалека показалась пышная кавалькада - это ехали  на  поклон
барские конфедераты во главе с графом  Марианом  Потоцким.  Распахнулись
полы шатра, к ним вышел сам Эмин-паша в богатой  лисьей  шубе.  Потоцкий
спрыгнул из седла и, опустившись в грязь на колено, облобызал  края  ви-
зирских одежд:
   - Вся польская нация повергла себя под защиту лучезарного,  непобеди-
мого и святейшего Магометова знамени, которому всемогущий Аллах да  нис-
пошлет совершенную победу над русскими. За мной идет  восемьдесят  тысяч
войска! Мы согласны подарить султану все православное быдло со  скотиною
и всем имуществом. Но взамен просим вас отдать нам два города - Смоленск
и Киев.
   Эмин-паша с нехорошей улыбкой показал на Обрескова:
   - Вон стоят русские! Скажи им об этом сам...
   Алексей Михайлович плюнул под ноги магната:
   - Честолюбие мерзкое, граф, помутило остатки разума твоего.  Даже  из
темницы Эди-Куля знаю, какую вы, конфедераты, беду на своих же сородичей
накликали. Или мало вам набега татар на Подолию? Так ступай на  турецкий
майдан, граф: там янычары сестрами твоими торгуют... Прочь от меня!  Уй-
ди...
   Осрамленному графу визирь сказал, что Румели-паша уже  назначен  "се-
раскиром польской Подолии".
   - Несчастная жертва раздоров! Тебе не кажется ли странным, что  я  не
гоню тебя палками? Не стыдно тебе утверждать, будто  за  тобою  движутся
тысячи конфедератов? Где же они? Покажите их мне. Или вот эти полупьяные
молодые люди, что прискакали сюда ради праздного любопытства?  -  Визирь
отмахнулся от Потоцкого, сам подошел к русским. - Сейчас я  распоряжусь,
- сказал он Обрескову, - чтобы поставили сухую палатку и дали вам посте-
ли. Не сердись на меня, посол: ты и твои чиновники будут казнены  позже!
Я сам не хотел бы этого, но янычары не простят милосердия моего...
   - Господи, помилуй, - взмолился Алешка Трегубов.
   - Не переживай, - ободрил его Обресков. - Я  хорошо  изучил  турок  и
знаю их армию. Первый удар бывает потрясающей силы, такой силы, что  все
вокруг трещит. Но ежели этот изначальный удар выдержать,  тогда  османов
трудно воодушевить к новым битвам.
   Трегубов ежился под ободранным мундирчиком:
   - Эвон, янычары-то уже и палатку нам ставят.
   - Погоди - еще и вина поставят. Чем больше  их  ярость  вначале,  тем
больше их слабость конечная. Мы победим - верь!
   - А в Питерсбурхе-то масленица, гуляют люди.
   - Блины со сметаной от тебя не убегут... сыт будешь!
   Бурный ливень смыл с кольев баранье сало. Не сумев устрашить русского
посла, турки вернули его в темницу Эди-Куля.
   Крым-Гирей задержался в Каушянах, не распуская армию, и на вопрос  до
Тотта, почему бы не навестить Бахчисарай, ответил:
   - Я жду, когда дуралей Эмин-паша двинется со своей голытьбой к Днест-
ру, чтобы повесить его на воротах Хотина.
   - Вы не боитесь, что здесь есть шпионы визиря?
   - Если и так, пускай слушают...
   Очень далекий от мусульманской ортодоксии,  хан  пригласил  барона  в
свой походный гарем. Перед этим врач его, грек Сирополи, дал  его  свет-
лости крепкую возбуждающую микстуру.
   - Доверие Александра Македонского, - шепнул де Тотт, - к своему врачу
Филиппу закончилось...
   - Я знаю, чем оно закончилось, - улыбнулся хан. - Но мой лекарь не от
визиря, мне его уступил Гика, господарь валашский.
   Он провел француза на дачу; пять женщин с открытыми лицами  и  голыми
животами сидели на тахте, тихие и сосредоточенные.  Хан  разделся  перед
ними на коврах и с интересом наблюдал за ужимками  клоунов.  Вдруг  лицо
его стало серым.
   - Кажется, я помру не в скучнейший момент своей жизни!
   Де Тотт крикнул, чтобы сразу арестовали Сирополи:
   - Этот подлый грек отравил великого хана!
   - Нет, - с трудом поднялся Крым-Гирей на ноги. - Не он отравил  меня,
это сделали другие... Сирополи только дал яд.
   Разбежавшись, хан грудью распахнул двери гарема - прямо в зацветающий
сад - и громко позвал музыкантов, которые сбежались к нему с  инструмен-
тами. Крым-Гирей умирал эпикурейцем - без жалоб и стонов. За  минуту  до
смерти он еще хохотал как безумный. А когда умер, скрипки еще  пели  над
ним, бубны еще громыхали и музыканты боялись остановиться... Посол Фран-
ции вышел.
   - Что вы натворили? - сказал он Сирополи. - Ведь  вы  лишили  империю
османов самого талантливого и умного полководца!
   В ответ врач показал ему свой паспорт до Бухареста, подписанный вели-
ким визирем Эмином-пашой. Шесть лошадей в  траурных  попонах  потащились
через тоску ногайских степей, отвозя хана в Бахчисарай, на кладбище  его
предков. Ногаи вдруг ощутили трагическое одиночество. Барон де Тотт вые-
хал в едисанские раздолья, где разыскал сераскира ногайских  орд  -  Ша-
гин-Гирея, племянника покойного хана. Это был молодой человек  с  тонким
лицом европейского склада. Годы, проведенные им в Венеции, насытили  его
душу жаждою культуры, но в повадках Шагин-Гирей остался дик, как  истин-
ное дитя восточных сатрапий. Он сказал, что не простит туркам:
   - Они убили моего дядю, а престол ханов в Бахчисарае превратили в по-
роховую бочку, на которую страшно садиться. Пришло время поднять все оп-
рокинутое и обрушить все сооруженное. Вы спрашиваете о реальной силе? Но
миллионы моих любимых ногаев - вам этого мало? Бренные  остатки  Золотой
Орды, мы еще достаточно сильны,  чтобы  вести  с  Петербургом  самостоя-
тельный политический диалог. Пусть русские, если хотят, идут  к  Черному
морю, лишь бы они не мешали нам кочевать в этих степях.
   - То, что вы говорите, сераскир, это безумно.
   - Безумно упрекать человека в безумии, если он говорит правду.  Найди
мне в степи хоть одно дерево - и я повешу тебя!
   Это было сказано страстным языком пылкой Италии; степные ветры разме-
тывали жалкую золу угасающих костров...

   9. ХАЛАТНАЯ ВОЙНА

   Война есть война - отдай ей все и не скупись! Россия  спешно  снимала
кордоны с рубежей, сокращала гарнизоны во внутренних провинциях,  отчего
сразу оживились разбои на дорогах. Прошла  срочная  мобилизация:  с  300
парней брали сначала одного, потом взяли и по второму.  Войска  стягива-
лись к югу. Ужасающей нехватки денег в прошлой войне с  Пруссией  прави-
тельство рассчитывало избежать обильным тиражированием ассигнаций...
   Григорий Александрович Потемкин, прибыв в армию,  мало  что  понимал.
Прежде всего, не понимал своего положения. Кто он? Камергер двора, но  в
чине поручика. Зато придворное звание камергера (по "Табели  о  рангах")
приравнивало его к чину генерал-майора. Однако генералом он и  сам  себя
не считал. Приходилось мириться со скромной ролью волонтера  при  ставке
князя Александра Михайловича Голицына, который и отдал ему первое распо-
ряжение:
   - На время похода освобождаю чинов нижних от пудрения голов и больших
кос, с тем чтобы букли в бумажки обертывали, а у кого на башке волос ма-
ло, пусть бу кальки из пакли себе подклеют...
   Потемкин осмотрел голову первого попавшегося солдата.  Пудры-то  ему,
бедному, взять негде, так он мукою посыпался. А мука от дождя  раскисла,
как тесто. Пробовал камергер букли солдатские в бумажки завернуть, слов-
но конфетки, но успеха в том не имел, и стало ему вдруг скучно от  чужой
и неумелой затеи:
   - Ступай, братец! Ежели тебя клеем мазать да  мукой  сверху  осыпать,
так не только вши - и мышата в башке разведутся.
   С этим и вступил в войну. Всегда небрежно одетый, он и сейчас  выгля-
дел неряшливым. Батистовый платок, закрученный в узел на затылке, маски-
руя уродство глаза, делал Потемкина смешным, но к шуткам  за  спиною  он
давно привык, одинаково равнодушный к обильному злоречию и к очень  ред-
ким похвалам...
   Ему стало значительно легче, когда он заметил, что  и  многие  другие
вокруг него тоже мало что понимают в войне!
   С первого дня войны турки имели готовый плацдарм, а Россия должна бы-
ла создавать его в ходе боевых действий. Турецкие владения начинались за
польской Подолией: сразу за Днестром - Буковина и Молдавия с Яссами,  за
Молдавией - Валахия с Бухарестом, за валашскими землями -  Болгария,  за
нею - Фракия, а за Фракией уже и Константинополь...
   Грязь на дорогах, непролазная грязища! Русская армия раскинулась  ла-
герем в пяти верстах от Хотина. Голицын собрал офицерский совет: что де-
лать?
   - Хотин брать, - решили единогласно...
   Фанатик пушечной пальбы, генерал Петр Мелиссино столь  усердно  любил
свое дело, что даже перед обедом стрелял из мортир - для развития  аппе-
тита. Сейчас он обрушил огонь на форштадты крепости; издали было  видно,
как возносит вырванные из земли деревья хотинских садов, в красных обла-
ках дыма летят с лафетов турецкие пушки. В редких паузах  между  залпами
Потемкин с удовольствием представился Мелиссино:
   - Имел честь быть студентом, когда ректорствовал брат ваш, Иван  Ива-
нович, который и изгнал меня из университета за  леность  и  тупоумие  с
публикацией о том в "Ведомостях" московских.
   - Мой брат, - ответил генерал, - золотой медалью  наградил  вашу  ми-
лость. Но вы же сами не пожелали вникать в науки. Здесь, на войне, меда-
лей не будет - лучше ордена добывайте, сударь!
   Растворив ворота цитадели, турки выгнали толпу обнаженных людей:  это
были христиане, греки, армяне, обобранные дочиста. Их сразу  отослали  в
обоз, куда сбегались и перепуганные молдаване, спасаясь от резни под за-
щитою русских знамен. Мелиссино ловко забрасывал ядрами крыши Хотина, но
превосходная работа артиллерии была прервана повелением Голицына:
   - Диверсия наша к Хотину сильно бусурман испужала, а теперь  отступим
за Днестр, тамо и выждем подхода армии визиря...
   Молдавия оставалась в слезах! Жители обнимали ноги  уходивших  солдат
России, молили не покидать их на растерзание туркам. Потемкин, как и все
офицеры, отсылал молдаван в обоз:
   - Там вода, там телеги, там аптеки... уйдете с нами!
   В этом же обозе его застала ночь.
   Какой-то старый солдат, подойдя, окликнул его:
   - Эй, парень, ты кто таков?
   - Камергер... камергер ея величества.
   - Не дури! Я тебя дело спрашиваю: какого полка?
   - Да никакого. Я сам по себе.
   - Ну, пошел вон... шатаются тут всякие...
   Отведя армию обратно за Днестр, князь Голицын задержал ее у  местечка
Меджибожа, возле воинских магазинов. На очередном военном совете,  пону-
рясь, он зачитал письмо Екатерины: разумнее магазины придвигать к армии,
писала она, но нельзя армию передвигать к магазинам, снятие осады с  Хо-
тина позорно для воинства российского, надобно вернуться назад - и Хотин
брать!
   Голицын сказал:
   - Во мнении своем матушке-государыне не уступлю. Я лучше ее знаю, что
делать. Вот пусть великий визирь Эмин-паша перейдет  с  армией  на  нашу
сторону Днестра, тогда... тогда и решим.
   Два месяца пребывали в унизительном бездействии, а вдали от них  Вто-
рая армия Румянцева оберегала страну от нападения кочевников. В это вре-
мя Эмин-паша медленно перемещал свою армаду ближе  к  фронту  и  наконец
разбил свои великолепные шатры на подходах  к  Яссам.  Голицын  поспешил
созвать совещание.
   - Визирь рядом, - сказал он. - Всей нашей армии полагаю отойти к  Ка-
менцу-Подольскому ради удержания турецкой орды на переправах.  Время  не
терпит - говорите экстрактно.
   В числе прочих высказался и Потемкин, процитировав слова Фридриха  II
к своим генералам: "Если хотите погубить кампанию от самого начала,  по-
чаще созывайте всякие собрания, чем больше вы наболтаете, тем скорее все
шансы на успех перейдут к противнику". Голицын встал и кулаком  по  раз-
вернутым картам ударил:
   - Вы, сударь волонтирствующий, еще в лакомстве юность свою  провожда-
ли, когда я этого хваленого Фридриха бивал... А мнение камергеров в про-
токолы штабов моих не укладывается!
   Пришлось встать и уйти. Потемкин вернулся к себе в мазанку, где квар-
тировал по соседству с теленком и поросятами. С гневом он настрочил Ека-
терине, чтобы из камергеров его  выключили,  а  взамен  дали  чин  соот-
ветственный. После чего пристал к буйной кавалерии князя  Прозоровского,
с нею проделал два партизанских рейда по тылам турецким, в схватках неж-
данных убедясь, что и с одним глазом воевать можно.
   Тем временем Голицын через лазутчиков известился, что гарнизон Хотина
изнурен долгим сидением, в духоте  цитадели  уже  гадостно  зашевелилась
чумная язва и, если бы не настырность графа Мариана Потоцкого, засевшего
в Хотинс вместе с турками, то комендант согласился  бы  сдать  крепость.
Лазутчик сказал, что хотинский паша и возьмет за сдачу  недорого:  "Все-
го-то двести кисетов с акчэ..." Голицын, приободрясь, снова двинул армию
под стены Хотина, а на рассвете напоролся на ставку великого  визиря.  В
глазах русских пестрело от блеска панцирей и  красочности  одежд;  вдали
сверкали сабли и колчаны, убранные жемчугом и рубинами; парусами  разду-
вались алые бурнусы египетских мамелюков, деловито и скромно серела  ев-
ропейская амуниция спагов.  Турки  мгновенно  смяли  русскую  кавалерию,
расстроив левые фланги Голицына. Янычары, насосавшись перед атакой гаши-
ша, уже рубили саблями рогатки, окружавшие русский лагерь. Со времен Ми-
ниха хранился завет: "Против мусульман - каре!" И сейчас, сплотившись  в
каре, русская армия, ощетинясь штыками и рогатками, будто гигантский еж,
медленно сползала к Хотину...
   Румянцев издалека почуял нелады с Первой армией. Резким  зигзагом  он
прочеркнул степи и вышел к Очакову, отчего Эминпаша, решив, что Румянцев
сейчас навалится на Бсндсры, распылил генеральские силы, вызвав на  под-
могу татар. Но летучий корволант Прозоровского дежурил в кордоне,  чтобы
не допустить подкреплений к Хотину.
   Стояли жаркие, пахучие дни. Потемкин в чуму не верил, ел что  придет-
ся, в покинутых турками хуторах рвал с деревьев нсдозрелые фрукты молда-
ванских садов.
   Утром его растолкал Прозоровский:
   - Гришка, дождались светлого часу! Глянь влево...
   Вдоль горизонта нависала бурая туча пыли. Это шли татары.  Прозоровс-
кий с бранью насыщал пистолеты пулями:
   - Все-таки допек нас князь совещаниями! Теперь не  знаешь,  с  какого
боку и отбиваться... Эй, драгунство, по коням!
   Татарская лава, подобно реке, текла и текла, затопляя промежуток меж-
ду армией и корволантом Прозоровского, который она и отрезала от главных
сил армии. Потемкин не допил кувшин с молодым вином.  Плетень  за  окном
стал часто вздрагивать - в нем застревали  татарские  стрелы.  Мелиссино
ударил звончатою картечью. Прозоровский с Потемкиным вскочили на коней:
   - Пошли и мы! Корволант, за нами... арш!
   Кавалерия пошла на прорыв. Каруселью вихрились раскрытые в ужасе рты,
раскроенные палашами черепа, вонючие от пота овчинные курточки татар,  -
визг, призывы, вопли, ржанье, треск. Потемкин выбрался из окружения,  не
совсем-то веря, что уцелел, он, кажется, уже начинал  понимать  войну...
Голицын прислал ночью гонца с приказом, чтобы Прозоровский отвел кавале-
рию от крепости. Потемкин в седле и выспался.
   Утром его с Прозоровским пригласил Голицын.
   - Разумно ли наше отозвание от Хотина? - спросили они.
   - Вполне! Имею сведения, что визирь шлет  к  Хотину  орду  Молдаванд-
жи-паши, а он разбил бы ваш корволант на подступах.
   - Разбил бы - да, - согласился Потемкин, - но теперь подступы к Хоти-
ну открыты, и он соединится с татарами, а гарнизон  Хотина  воспрянет  с
новыми силами. Так мы никогда не победим.
   - Яйца курицу не учат, - отвечал Голицын. Он устроил совещание, дока-
зывая подчиненным, что следует снова убраться за Днестр. - А там  приве-
дем себя в божеский порядок...
   - Но так воевать нельзя, - горячились генералы.
   - Воевать всяко можно, - доказывал Голицын. - Вспомянем войну  былую:
сколько раз в дефензиве, сколько раз в офензнве бывали, а войну-то выиг-
рали с божьей помощью...
   Сорвав армию с места, Голицын снова  отвел  ее  к  магазинам,  вернув
войско на те позиции, с каких она вступила в войну. Газеты  Европы  зло-
радно глумились над русскими неудачами, а Версаль охотно повторял байку,
слетевшую с язвительных уст прусского короля: "Вот она, драка кривых  со
слепыми!"
   Но в котлах султанской армии уже было пусто, паши знай себе  воровали
- кисет за кисетом, а каждый кисет (мешок) был величиной с хорошего  по-
рося; сераскиры таскали за собой по фронту гаремы, усиленно пополняя  их
за счет казенных  денег.  Началось  дезертирство.  Для  ободрения  армии
Эмин-паша вытащил из молдаванской церкви истлевшие хоругви, велел муллам
носить их по лагерю, выдавая христианские реликвии за взятые в бою русс-
кие знамена. Искусный кондитер думал, что Мустафа III ничего не  узнает,
и, когда султан велел ему выехать в Андрианополь, визирь тронулся в путь
с гаремом. А там его ждал лелек, где палачи с  удивительным  проворством
лишили визиря головы. Гарем в панике  разбежался  по  городу,  а  голова
Эмин-паши, положенная в шелковый мешок, прибыла в  Сераль.  Мустафа  III
поднял тяжелые веки мертвеца и плюнул в каждый глаз.
   - Обманщик и вор! - сказал он. - Я ведь дал тебе столько войска и де-
нег, что ты мог бы уже сидеть в московском Кремле...
   Голову визиря приколотили над воротами Топ-Капу, и прохожие читали на
доске, что Эмин-паша украл 400 кисетов с золотом.
   Но русским от этого легче никак не стало.
   Петербург тоже отдал немалую дань совещаниям. Екатерина в Совете была
председателем, и она только руками разводила:
   - Даже моего слабого женского ума хватит на то, чтобы понять: Голицын
воевать не умеет! Он обнадежил меня депешами о викториях, я, как послед-
няя деревенская дура, устроила пышный салют над Невою, поэты  слагали  в
мою честь оды, я нарядилась в лучшее  платье,  дабы  принять  от  послов
поздравления, и вдруг мы узнаем - в какой уже раз! - что армия снова  за
Днестром, а побед-то наших кот наплакал... Никого не  виню,  -  сумрачно
сказала Екатерина. - Во всем случившемся одна  я  виновата!  Фельдмаршал
Салтыков предупреждал меня, что личной храбрости  для  командования  еще
маловато. Есть такая слабая порода людей, которые хороши лишь в подчине-
нии у кого-либо, но давать им в подчинение других людей нельзя - они  их
погубят... Голицын таков и есть.
   Она спросила: каково суждение солдат о Румянцеве?
   За всех ответил граф Кирилла Разумовский:
   - С Румянцевым на войне страшно, зато и весело...
   Екатерина распорядилась: Голицына отозвать ко двору,  Румянцеву  при-
нять Первую (наступательную) армию, а Вторую армию доверить опыту  гене-
рал-аншефа графа Петра Панина. Пока скакали курьеры с пакетами о переме-
нах, Молдаванджи-паша послал фуражиров за Днестр  в  поисках  лошадиного
корма. Но князь Голицын понял его действия как подготовку сильного удара
и решил противостоять ему. Хватился с опозданием, когда турки укрепились
за редутами. Пришлось слать в атаку отчаянных гренадеров. Запалив фитили
в гранатах, храбрецы кинулись в глубокий ров, залитый жидкою  грязью,  и
взяли редуты. Турки спасались бегством.
   Вслед за сметенной армией Молдаванджи-паши выскочил из Хотина  и  за-
чумленный гарнизон, бросив крепость на произвол судьбы. 9 сентября с не-
малою опаской, обходя трупы, избегая брать что-либо  из  добра,  русские
без единого выстрела вошли в город. Голицын бестолково попрощался с  ар-
мией:
   - Со мной вам худо казалось, так воюйте без меня...
   Петр Александрович  Румянцев  прибыл!  Распахнув  дверцу  кареты,  он
тростью нащупал под собой молдаванскую землю и молодцевато выпрыгнул  из
возка. Недоверчиво оглядел офицеров ставки.
   - Избаловались! - грянул басом, грозя палкою.  -  Европа-то  хохочет,
повторяя слова короля прусского. Но турки пущай и далее слепцами  пребу-
дут. А кривых средь нас не сыщется.
   - Я кривой, - подал голос Потемкин.
   Румянцев долго обозревал его повязку на лбу.
   - А камергеры в счет не идут, - дерзко заявил он.
   - По именному указу ея имераторского величества, - доложил  Потемкин,
- из камергеров переименован я в генерал-майоры...
   Весь багаж Потемкина умещался в седельных саквах и хурджинах. Но дру-
гие офицеры, что побогаче, таскали за собой по два-три воза всякого доб-
ра, не считая походных метресс и  оркестров.  Очевидец  пишет:  "Труднее
всего было сладить с халатами. Как это ни воспрещалось, но любители  по-
нежиться не отставали от халатов..." Конечно, имел халат и  ленивец  По-
темкин!
   Однажды по росе вышел он в халате размяться, и сам не заметил, что за
ним наблюдает Румянцев, который и сказал с ядом:
   - Ишь, как вас, камергеров, для войны-то принарядили!
   Велел он одноглазому сопровождать его по лагерю, и-пошли, но лучше бы
не ходить. Солнце всходило выше, бивуак пробуждался, выбрались из шатров
офицеры, из палаток солдаты, все видели, как Румянцев водит за собой ка-
мергера в халате. Григорий Александрович признался, что  утренняя  нужда
подоспела.
   - Ничего, потерпишь, - ответил безжалостно Румянцев  и  увлек  его  в
свой шатер, где собрал генералов. Очень  приветливо  Петр  Александрович
попросил камергера в халате принять участие в общей беседе. - А без  вас
как же? - сказал он. ("Потемкин слишком  чувствовал  тягость  халата  на
плечах, но всякий раз, как пытался уйти, Румянцев его удерживал, задавая
военные вопросы".) - Куда спешите, военачальник опытный? Мы без вас  как
без рук. Ну-кось, скажите, что думаете, а мы послушаем...
   Румянцев был в форме и при шпаге, все генералы тоже, а  он,  несчаст-
ный, один, как барин, в халате, и даже по нужде не отпускают. Такого по-
зора Потемкин еще не переживал. "Табель о рангах" - штука каверзная: Ру-
мянцев издевался с умыслом, ибо поручик стал сразу генералом, да еще  из
халата его никак не вытряхнуть...
   Ежели так, и жалеть его не надобно: пущай мучается!

   10. НОВЫЕ УЗЛЫ

   Начиналось! Перед отправкой  эскадр,  дабы  предохранить  корабли  от
быстрого разрушения, их борта обшивали просмоленным войлоком,  а  сверху
обстегивали тесом, - готовились в дальний путь.
   Черногорцы уже восстали, Греция ждала русских освободителей, но  флот
еще не имел баз в Средиземном морс, и Екатерина в эти дни писала на Кор-
сику: "Господи! Защита и спасение Отечества от несправедливой узурпации,
борьба за свободу - вот то, чему Европа уже несколько лет  свидетельница
в ваших подвигах". Она обращалась к партизанам Корсики, которые из  кус-
тарников-макй подстреливали французских оккупантов: "Долг всякого  чело-
века - помогать вам!" Екатерина искала союзника в безбрежии морей, в ко-
торые уплывала ее первая эскадра.  Паскуале  Паоли,  вождь  корсиканцев,
запрашивал Петербург: чем конкретно  Россия  может  оказать  помощь  его
стране?
   - И что вы ответите? - спросил Панин императрицу.
   - Вот и не знаю... Пушек самим не хватает.  А  испанские  корабли  от
Мексики теперь стали плавать севернее: Мадрид беспокоится, что мы, русс-
кие, сеем и пашем, рожаем и умираем уже в Калифорнии - под боком колоний
испанских. Англичан тоже надобно остерегаться, и потому пушки нужны  для
укрепления Камчатки... Ладно! Если  не  партизаны  Корсики,  так  рыцари
Мальтийского ордена всегда придут нам на помощь в морях южных...
   Вольтер прислал очередное письмо: "Здесь (в Европе) появился манифест
Грузинцев, из коего ясно видеть можно, что они не хотят  более  снабжать
Мустафу девицами". Екатерина отвечала без промедления: "Грузинцы воспро-
тивились Туркам и отказываются платить им ежегодную  дань,  состоящую  в
наборе девушек... войски мои перешли горы Кавказские  и  объединились  с
Грузинцами". Вольтер сообщал, что собирается умирать, и потому  требовал
от царицы подробнейших реляций, дабы на том свете вручить их лично в ру-
ки Петру Великому от имени Екатерины Великой! Императрица в ответ желала
его здоровью окрепнуть так же, как окрепли ее Азов с Таганрогом,  а  все
реляции о победах бралась доставить в преисподнюю  сама.  Желая  оказать
России практическую помощь, Вельтер предложил проект  боевой  колесницы.
"Не мое ремесло выдумывать, как людей убивать, но два отличных  Немецких
душегуба уверяли меня, что оные колесницы..." - и далее  следовало  кра-
сочное описание того возвышенного момента, когда колесница, подобно  мо-
лотилке с серпами, начнет косить головы с легионов турецких.
   В июне Екатерина, как всегда, праздновала годовщину своего вступления
на престол. Неожиданно во дворце явилась Дашкова, сразу  замешавшаяся  в
сонме иностранных посланников. Екатерина не могла миновать дипломатов, а
подойдя к ним, волей-неволей была вынуждена обратить внимание и на  свою
"подругу":
   - Ах, моя любезная! Как я счастлива видеть вас...
   Будучи статс-дамой, Екатерина Романовна, чтобы  выехать  за  границу,
обязана получить разрешение от престола, и она учла, что  в  присутствии
иностранцев Екатерина не сможет ей отказать.
   - Езжайте, голубушка, - сказала императрица, - свежий воздух  восста-
новит ваши силы. Но я так жалею, что вы покидаете нас...
   Дипломаты уже обратили внимание, что в Петербурге давненько не видать
Алехана и Федора Орловых, которые ранее объявили себя болящими. На  воп-
росы о братьях Екатерина лишь улыбалась. Она-то знала, что немощь Алеха-
на была мнимой, богатырь больше месяца валялся в постели, лишь симулируя
слабость. Но "болезнь" давала повод для "лечения" за границей.
   Кронштадт уже покинула первая эскадра под вымпелом адмирала  Спиридо-
ва; шла спешная загрузка второй эскадры контр-адмирала Джона  Эльфинсто-
на... Екатерина запросила Адмиралтейств-коллегию, чего хочет  за  службу
этот волонтер, недавно приехавший из Англии. Ей ответили, что Эльфинстон
желает денег и чин мичмана для своего сынишки.
   - Дам! Но требую полного подчинения...
   Явился Панин, чем-то явно озабоченный.  Предчуя  недоброе,  Екатерина
встала, а Никита Иванович опустился в кресло (на подобные мелочи этикета
императрица не обращала внимания).
   - Неприятное известие, государыня: прусский король отправился в Нейс-
се для свидания с Иосифом, сыном Марии-Терезии.
   - Разве Вена простила пруссакам Силезию?
   - В политике прощают всякое...
   Было ясно, что любое усиление России вызовет невольное сближение всех
ее врагов, тайных и явных.
   - Я никогда не доверяла Ироду. Однако это известие меняет все дело  в
нашей ближайшей политике.
   "Северный аккорд" явно фальшивил. Фридрих пренебрегал  его  заветами,
третировал авторитет могучей соседки, пройдоха-король желал иметь в  по-
литике личную выгоду.
   - Печально, что Ирод опередил и ас, - заметила Екатерина, поймав себя
на мысли, что ей хочется закатить Панину оплеуху...
   Четверка лошадей белой масти, впряженных  в  карету,  носила  громкие
имена - Шуазель, Питт, Кауниц и Панин, отчего казалось, что король Прус-
сии держит в руках вожжи всей европейской политики. Фридрих ехал с  сек-
ретарем де Каттом:
   - Чтобы наследник венского престола кинулся мне на грудь,  орошая  ее
слезами, для этого нужно было дождаться, чтобы русская армия Румянцева с
песнями прошлась по Молдавии и Валахии.
   Он прибыл в Нейссе,  чистенький  силсзский  городок,  славный  произ-
водством мебели и кружев. Здесь был приготовлен дом для встречи  импера-
тора. 25 августа прикатил Иосиф, высокий и благообразный юноша;  Фридрих
встретил его на лестнице, распахнув объятия. Пикантность свидания заклю-
чалась в том, что король принимал гостя на земле Силезии, которую  отнял
у Австрии и закрепил за собою в двух кошмарных войнах... Иосиф сразу из-
винился:
   - Три года назад, объезжая Богемию, я горячо желал повидать  вас,  но
матушка и князь Кауниц сочли мое желание неприличным.  Ныне  я  счастлив
исправить невежливость, к которой меня принудило педантство старших мен-
торов. Впрочем, - досказал император, - Вена уже смирилась с потерей Си-
лезии, попавшей в ваши добрые, гениальные руки. Этим мы убрали с  дороги
мешавший нам камень.
   - Браво! - гортанно выкрикнул король.  -  Не  следует  забывать,  что
пруссаки и австрийцы - германцы. Будем же впредь умнее:  Германия  имеет
свои задачи в Европе! А наша встреча в Нейссе - великолепный залог буду-
щей дружбы Габсбургов и Гогенцоллернов, столь долго разделенных  враждою
и клеветами.
   За вежливой преамбулой начиналось подлое дело.
   - Пока жива моя матушка, - признался Иосиф, - мое влияние на  события
в Европе всегда ограничено, однако ни я сам, ни моя матушка не допустим,
чтобы Валахия и Молдавия стали русскими провинциями. Вена имеет свои ис-
торические притязания на эти области, а Буковина отлично укладывается  в
географию Австрии.
   - Буду откровенен и я, - ответил король; взмахнув тростью, он предло-
жил императору прогулку по саду. - Я не большой охотник до традиций,  но
в роду Гогенцоллернов существует древнейший завет: овладеть польскою По-
меранией, чтобы - через Данцие - объединить марку Бранденбургскую с мар-
ками Восточной  Пруссии.  Для  этого  потребно  отсечение  части  земель
польских... Вы знаете, что я, вступая в альянс с Россией,  вынужден  те-
перь выплачивать ей из своего кармана. Не такие у  меня  дела,  чтобы  я
транжирил денежки по пустякам. И нелегко они королям достаются!
   - О, я это знаю по себе, - согласился Иосиф...
   Лакей подал на подносе белый хлеб, размоченный в сливках, и  Фридрих,
не снимая перчаток, стал кормить садовых павлинов, кричавших от  голода.
Он умышленно задел больное место Габсбургов, небрежно  сообщив,  что  на
ярмарках в Австрии славяне устраивают публичные гулянья по случаю  побед
войск Румянцева.
   - Я разгоню эти ярмарки, - обозлился Иосиф.
   - Напротив, - возразил король, - не вздумайте раздражать их придирка-
ми, иначе Екатерина сразу найдет повод для вмешательства в  защиту  сла-
вян. Все женщины обожают совать свой нос в чужие дела. Я помню Екатерину
еще ребенком с замашками уличного мальчишки. Когда она со своей побируш-
кой-матерью появлялась в Потсдаме, я всегда дрожал, как бы Фике не  ста-
щила чего-нибудь или не раскокала. А сейчас, достигнув зрелости и возве-
дя в квадрат врожденные пороки, эта драчливая бабенка сокрушает равнове-
сие Европы, и, чтобы сдержать могущество русских  армий,  нам  предстоит
впрягаться в единую упряжку...
   Иосиф согласился объединить усилия для сдерживания России  и  спросил
Фридриха: нельзя ли окольными путями (хотя  бы  через  интриги  Шуазеля)
заставить Стокгольм накинуться на Россию со стороны Балтики, открыв  пе-
ред нею второй фронт? Он сказал это с умыслом, ибо родная сестра Фридри-
ха, Ловиза-Ульрика, была женою шведского короля Адольфа.
   - Мой юный друг, сейчас Швеция не рискнет... увы! Но передайте  своей
благочестивой матушке: пусть она зорче озирает неприступные рубежи своей
великой империи, ведь от соседства с разбойничьей Россией добра  ожидать
не следует!
   При этих словах молодой император Иосиф вспыхнул:
   - Пусть вся Европа знает: Вена никогда не смирится, если границы  на-
шей Венгрии станут примыкать к границам России!
   Фридрих III всегда помнил минувшую войну:
   - Главное заблуждение Европы - думать, что Россия слабосильна.  И  не
станем наивно полагать, что русские только вчера  выбрались  из  пеленок
варварства. Я много встречался с ними: они имеют подвижный интеллект, их
суждения полны здравого смысла. А если все эти качества еще  подкреплены
мощью их государства, то... Простите, я не понимаю, неужели в Вене  спят
каждую ночь спокойно?
   - Я не сплю, мать не спит, один Кауниц дрыхнет. Условимся  так:  Вена
воздействует через Версаль, а ваша Пруссия - через  Сент-джемский  каби-
нет. Совместно станем давить на султана турецкого, приманивая его  нашим
посредничеством к миру с Россией.
   Фридрих понимал тайные вожделения Австрии:
   - Чтобы оттянуть русских от Черного моря  и  Балкан,  следует  сунуть
Екатерине в зубы кусок польских владений.
   - Как это сделать? - призадумался Иосиф.
   - Но вы уже сделали это, - засмеялся король.  -  Вы  забрали  Ципское
графство (где, кстати, нет даже поляков, а живут одни русины). Забирайте
же соляные копи в Величках, наконец, смелее вторгайтесь в Галицию и  Бу-
ковину. Когда мы поставим Петербург  перед  фактом  растерзания  Польши,
русским ничего не останется, как запросить своей доли с начинкой...  Пе-
тербург - принципиальный противник разделов Речи Посполитой, но Белорус-
сия и Правобережная Украина охвачены давним стремлением войти  в  состав
русской государственности, и русский Кабинет не может не учитывать  этих
желаний белорусов и малороссов...
   Возвратясь в свои покои, король сказал де Катту:
   - Молодой Габсбург согласен с моими планами. Это вам не его  матушка,
которая плачет, воруя, и ворует, рыдая. Иосиф плакать не станет, но  ему
свойственна краска стыда на непорочных еще ланитах. Он согласен  разбой-
ничать, как и его предки, но при этом будет постоянно смущаться. Пруссия
же смущаться не будет!
   ...Перекраивая европейскую карту, Австрия и Пруссия еще не подозрева-
ли, что новорожденный младенец Буонапарте, лежащий в колыбели на далекой
Корсике, полностью сокрушит военную машину Фридриха Великого; он  разло-
мает всю сложнейшую конструкцию Священной Римской империи, и  лишь  одна
Россия сможет устоять перед его неукротимым натиском. Но пока  до  этого
далеко...
   Первые осенние листья закружились над парками Царского Села, Петерго-
фа и Ораниенбаума.
   - Вот и осень, - вздохнула Екатерина. - Поздравь меня, граф Григорий:
твоя глупая Като стала великою княгиней Молдаванской!
   Молдавия с Валахией - извечные житницы султанов, их бездонный сундук,
из которого Османская империя черпала деньги нп будничные  расходы.  Ду-
найские княжества кормили столицу и армию османов, но  за  плоды  трудов
своих народ получал едва ли треть их стоимости.  А  лишь  гарем  султана
ежедневно истреблял 20 баранов, 100 ягнят, 10 телят, 200 куриц, 300 цып-
лят, 100 голубей, 50 индеек и 50 гусей (это, читатель, лишь  один  гарем
за один день, а сколько было таких гаремов в Турции и сколько веков дли-
лось рабство!). Турецкие офицеры и чиновники имели право забирать у мол-
даван все, что хочется, и потому, куда-либо поехав, они нарочно  завора-
чивали в Молдавию, чтобы вывезти оттуда целые обозы бесплатного добра...
   Так хищнически терзала Турция эти дунайские княжества, поэтому, когда
сюда вступила армия Румянцева, Молдавия  с  небывалым  жаром  присягнула
России на верность. Учитывая состояние  Сераля  с  Диваном,  потрясенных
тем, что из-под самого их носа убрали жирную кормушку, французский посол
срочно запросил аудиенции у нового визиря.
   - Русский флот, - взволнованно доложил он, - скоро войдет в Средизем-
ное море, а это крайне опасно для вашей империи.
   Халиль-паша без сожаления отпустил посла Версаля.
   - Прахоподобные спятили! - сказал он со смехом.  -  Где  это  видано,
чтобы русские корабли могли появиться в нашем же море, если дурак знает,
что между Петербургом и Стамбулом морских путей не существует.  -  Смот-
реть на глобус визирь отказался. - Мало ли что придумают в Европе! Вене-
ция запирает все моря, и она, боясь войны с нами,  русских  кораблей  не
пропустит. Уберите эту круглую штуку и больше никогда мне не  показывай-
те...

   11. МАННА НЕБЕСНАЯ

   Алехан Орлов с братом Феденькой под именем "графов Островых" уехали в
Европу и по дороге завернули в Лейпциг, где учились пажи.
   Алехан спросил студента Александра Радищева:
   - Чего вы тут шумели, государыню излишне беспокоя?
   Радищев сказал, что они, студенты  русские,  в  центр  немецкого  во-
ровства угодили, на ужин получают всего "два  блюда  с  капустою  и  не-
большими кусочками старого и крепкого баранья мяса и с  горьким  маслом,
есть нельзя... Таковое кушанье, для немецких желудков весьма  обыкновен-
ное, встревожило желудки русские, привыкшие более ко штям и пирогам".
   Андрюша Рубановский на кровать жаловался:
   - По два раза в ночь падаю, середка у  нее  проваливается,  а  перины
нет-тюфячок с соломкою... вот так!
   Разругав порядки немецкие, Алехан Орлов подарил пажам 200  талеров  -
ради устройства концертов увеселительных. На вопрос, куда  путь  держит,
кривился:
   - Подлечиться надобно, измучился я, родненькие!
   Дорога "графов Островых" лежала дальше - в Италию. Алехан и  в  чужих
краях не изменил привычкам. Пизанским дамам  небрежно  показывал  "гвар-
дейские" фокусы: легко разгибал подковы, на улицах Пизы мертвой  хваткой
останавливал шестерку лошадей. Однажды в доме маркиза  Падулли  фаворит,
дробя в пальцах орехи, нечаянно подбил осколком ореха глаз герцогу  Вил-
лиму Глостеру, а когда тот разбушевался, требуя сатисфакции, Алехан свы-
сока отвечал аристократу:
   - Чего шумишь? У нас на Руси никто бы и внимания на такой  пустяк  не
обратил. Подумаешь - синяк! Потерпи, заживет.
   - Но я брат английского короля, - напыжился герцог.
   - А я брат Гришки Орлова, неужто не слыхал?..
   Сергей Домашнев, секретарь "графа", спрашивал его:
   - А чего мы паримся тут в Италии?
   - Наверное, ждем манны небесной.
   - Но итальянцы меня часто тревожат: "Скажите, от чего граф Остров ле-
чится? Да ведь он быка свалит". Что тут ответишь?
   - Так и отвечай: мол, быки тоже болеют...
   Он шутил! Но зато по-настоящему страдали матросы на эскадре  Спиридо-
ва, и смертность в командах была велика. Русский флот с дальними похода-
ми еще не освоился. Балтика замуровала  его  в  локальных  плаваниях,  а
морская гигиена пребывала в зачаточном состоянии. Крупу сыпали  в  котлы
пополам с крысиным пометом, солонину разнесло в бочках, как  непогребен-
ный труп, и текла из бочек мерзостная гниль. Матросы хлебали тухлую  во-
ду, разбавляя ее уксусом до такой степени, что уже не понимали, где  во-
да, где уксус. Сухари двойной закалки кончились еще на подходах к  Дании
- открыли банкеты с тройной закалкой. Но сколько ни  барабанили  матросы
сухарями об стол, вежливо прося червяков покинуть свои убежища, паразиты
эти (почему-то ярко-красные, как рубины) не желали покидать столь  уютно
прогрызенных лабиринтов. Старые матросы червями уже не брезговали, гово-
ря жестоко:
   - Не вылезешь, сволочь? Ну, держись-я тебя съем...
   Великий визирь не верил французам, но не мог  не  поверить  алжирским
беям, которые со слов тунисских пиратов точно доложили, что эскадра Спи-
ридова чинит паруса уже на Минорке.
   - Не может быть! Как русские туда попали?
   Весь свой гнев Турция излила на головы ни в чем не повинных венециан-
цев. Султан заявил Венеции решительный протест: почему пропущены русские
корабли из Балтики? Обтянув такелаж на Минорке, эскадра адмирала  Спири-
дова уже плыла в Архипелаг; за Сицилией  встретили  острую  скампавею  с
пушками - в тучах брызг, взрываемых форштевнем, выросла фигура  мрачного
рыцаря с мечом в руке, черный плащ с белым крестом стелился по ветру.
   - Великий капитул славного ордена Мальтийского,  -  прокричал  он,  -
счастлив видеть благородный флаг России в своих пределах!
   Скампавея вздрогнула от салютации, русская эскадра осиялась  ответным
огнем. Спиридов сказал капитан-командору Грейгу:
   - Вы удивитесь, Самуил Карлыч:  Мальтийский  орден  рыцарский  еще  в
древности основан на наши православные денежки. Нас приветствовал  мечом
и салютом посол Петербурга на Мальте лейтенант флота российского - Антон
Псаро... он из греков, ждущих нас!
   Мальта стала для флота русского верным оплотом.
   А над Балканами высится Черная Гора - Черногория...
   Россия уже давно свыклась с тем, что лихая, бедовая  жизнь  постоянно
выдвигала самозванцев, и Петербург не особенно тревожили сообщения,  что
покойный Петр III чуть ли не ежегодно возрождался из могильного праха  в
захудалых гарнизонах, в городишках провинции, за его мнимое здравие рас-
кольники ставили свечи в потаенных часовнях. Но два года назад и  Обрес-
ков (из Турции) и князь Голицын (из Вены) депешировали  о  появлении  на
Черной Горе некоего Степана Малого [18], ставшего черногорским владыкой.
Послы докладывали, что Малый хорошо образован, знаток языков и хирургии,
черногорцам при нем живется ладно, а на стенке своих хором намалевал  он
двуглавого российского орла. Никто не знает, кто он таков и откуда взял-
ся. Но когда однажды облокотились ему на плечо, Малый сказал:  "Знал  бы
ты, брат, на кого опираешься, так и бежал бы прочь, как от огня". В гор-
ном монастыре нашелся портрет Петра III, сравнили его с обликом  Степана
Малого - ну точно он! Если русских самозванцев хватали, ноздри им  рвали
и, ошельмовав по всем правилам, гнали - на каторгу,  то  Степана  Малого
императрица стащить с Черной Горы не могла. Орловы  нежились  в  Италии,
когда она позвала князя Юрия Долгорукого, еще молодого парня, но уже из-
раненного в войне с пруссаками, и велела ему под именем "купца  Барышни-
кова" пробраться в Черногорию, чтобы самозванца тамошнего всенародно ра-
зоблачить:
   - Остальное вам внушит граф Алексей Григорьевич...
   Юрий сыскал Алехана в Пизе; тот наказал ему брать сто  бочек  пороху,
сто пудов свинца и втащить их на Черную Гору, ибо черногорцы нуждались в
припасах для борьбы с турками. В товарищи дал  пирата  Марка  Войновича,
служившего дожам Венеции, порядки местные знавшего.  Орлов  напутствовал
князя:
   - Черная Гора высока, так гляди, Юрка, как бы, Малого с  нее  сталки-
вая, ты и сам вверх тормашками не слетел оттуда...
   С большим трудом Долгорукий с Войновичем взгромоздили на Черную  Гору
свинец и порох. Степан Малый ничего общего с Петром III  конечно  же  не
имел. Одет он был в белое греческое платье, на голове носил скуфью крас-
ную, на груди болталась икона русская, через плечо цепь золотая, а голо-
сок имел тонкий, как у ребенка. Долгорукий на лужайке  перед  монастырем
Цетинье собрал скупщину, а "Степан Малый, - вспоминал князь, - остался в
комнате сидеть на постели, где лежала голая сабля. Курил он трубку,  за-
пивая табак стаканом водки, без чего не может  и  жить  по  привычке..."
Долгорукий публично развенчал самозванца, а черногорцы поклялись в  вер-
ности России; при этом Степан Малый безропотно дал себя арестовать, зая-
вив: "Присяга грешной жене моей еще не есть мое отречение!" Так и случи-
лось: Долгорукий жил в первом этаже Цетинье, а второй этаж отвел Малому,
отчего в народе решили, что посланец России сознательно  возвышает  царя
над собой; черногорцы внимали речам князя, но повиновались Малому.  Кон-
чилась вся эта несуразица тем, что эмиссар  Екатерины,  подарил  владыке
мундир русского офицера с надлежащим патентом и  отдал  на  память  свое
оружие:
   - Царствуй и далее, а меня иные дела ждут...
   Вернувшись в Пизу, он честно поведал Алехану Орлову, что приказ импе-
ратрицы исполнил шиворот-навыворот: вместо ослабления самозванца он  его
дополнительно укрепил.
   - А, ладно! - одобрил Алехан. - От Малого и заботы малые, а мы едем в
Ливорно, готов ли? Ныне пора Эладу спасать от турков...
   Была уже поздняя осень, в морях штормило. Спиридов выслал фрегат,  на
котором Орлов со свитою отплыл из Италии в  Архипелаг;  средь  греческих
островов мотало на якорях усталую эскадру; три корабля держали на мачтах
госпитальные флаги. Спиридов встретил гостей в светлом "фонаре" кормово-
го салона, где было не повернуться: жилье адмирала заполняли обломки ан-
тичных статуй (Спиридов спасал от вандализма все, что еще можно спасти).
Настроен же он был мрачно,  подозрительно,  а  находившийся  возле  него
Грейг - узколицый тощий шотландец в чине капитан-командора  -  улыбался.
Орлов поиграл алмазною табакеркой с профилем "матушки", со вкусом  обоз-
рел торсы античных богинь.
   - Лому-то... лому сколько! - сказал он. - Ладно, вези, если не  лень,
до Эрмитажу, тонуть с грузом морякам всегда легше.
   Отозвав Спиридова в коридор, спросил - чего этот Грейг стучит ботфор-
тами подкованными, как жеребец копытами?
   Алехан перед Спиридовым был еще сопляком.
   - Ты, граф, - ответил ему адмирал, - Самуила Карлыча цеплять не смей.
Грейг дело флотское знает, себя в походе хорошо показал.  А  вот  придут
еще две эскадры - Эльфинстона и Арфа...
   Орлов в ярости зашвырнул табакерку в море:
   - Сатана, а не баба! Ведь умолял ее перед отъездом из  Питера,  чтобы
корабли иноземцами не уснащала... Своих-то - посолил, перцем присыпал  и
ешь на здоровье. А с чужих спрос короткий.
   В салоне Спиридов представил ему отчет по эскадре: из экипажа в  5582
человека на переходе до Копенгагена умерло 54, а  больных  было  320;  в
Англии списали на берег 720 больных, а на кладбище оставили  130  матро-
сов; в походе же до Минорки пришлось покидать за борт 208 трупов.  Иными
словами, еще до приятия боевых встреч  с  супостатами  эскадра  четверти
экипажа лишилась.
   Орлов спросил, отчего такая смертность.  Грейг,  перестав  улыбаться,
звенящим ботфортом откинул крышку люка, откуда пахнуло мерзостью гнили и
немытой одежды, послышался крысиный писк.
   Алехан, прищурясь, долго озирал берега Морей.
   - Капусты с клюквой не будет, - сказал он. - Давать матросам виногра-
ды, каперсы, померанцы да апельцыны. Чай, робятки наши морды от них  во-
ротить не станут! А смертность убавится.
   Он велел звать врача с аптечным ящиком, где в анкерках хранились раз-
ные сала - собачье, лисье, медвежье, волчье, даже кошачье. Алехан,  оса-
танев, треснул ногой по аптеке, и она упорхнула за борт. Могучей  дланью
богатырь взял лекаря за шкирку, стал трясти его над срезом  палубы,  под
которой ходуном ходила зелено-сизая волна:
   - Я из таких Гиппократов весь жир вытоплю!  -  А  успокоясь,  пожелал
офицеров видеть. - Европа вся, - говорил Орлов, - глядит на нас  глазами
выпученными, будто затеяли мы дело скандальное, гибельное. А мы пришли в
эку даль, чтобы мир удивить. И не салом кошачьим да  собачьим,  а  едино
лишь дерзостию духа российского...
   Екатерина (втайне от всех) наделила Алехана  обширными  полномочиями.
Человек независимого нрава, Орлов не признавал никаких препятствий и ни-
когда не мог понять, почему эти препятствия возникают перед другими.
   ...Крепкий ветер рвал с якорей расшатанную эскадру.
   Англия уже привыкла, что корабли всех наций приветствуют ее  салютом,
и адмиралы короля Георга III были явно шокированы тем, что пушки эскадры
Спиридова промолчали... Англичане  отомстили  русским  морякам  хлестким
трактирным злоречием:
   - Наверное, корабли русские боятся салютовать нам,  чтобы  не  рассы-
паться при первом же залпе.
   ...Прошка Курносов повзрослел, раздался в плечах. По осени он приехал
в Плимут, собираясь отбыть на родину, и как раз застал тут в доках  спи-
ридовскую эскадру, измотанную штормами. Ему было неприятно читать в  га-
зетах о русских кораблях, да и целое кладбище, оставленное адмиралом  на
английской земле, тоже не веселило. Был холодный, промозглый вечер нака-
нуне отплытия домой. Прошка зашел в гаванскую таверну, попросил портеров
и сковородку с раскаленными углями - для раскуривания трубки. Тут к нему
подсел тот самый одноглазый жулик, который однажды подпоил его и  продал
на невольничье судно испанцев.  Мерзавец  не  узнал  в  Прошке  прежнего
"слишту". Привычно, как и в тот раз, он  выбросил  перед  ним  игральные
кости.
   - Сейчас сыграем! - Прошка прищелкнул пальцами. - Эй там!  Виски  нам
да еще две кварты пива... живее!
   Поморы добро и зло одинаково помнили. Прошка отомстил красиво; напоил
вербовщика так, что тот брякнулся со стула, полег  замертво.  Расплатив-
шись за выпивку, парень взвалил пьяного на себя, вынес  на  причал.  Там
стояло немало кораблей, готовых к отплытию,  и,  встряхивая  пьяного  на
плече, как мешок с отрубями, Прошка деловито покрикивал:
   - Кому тут матроса надобно? Умеет супы варить,  деки  драит,  гальюны
моет, а когда в морду бьют-только радуется!
   С палубы одного корабля отозвался шкипер:
   - Три шиллинга дам за эту блевотину.
   - Идет, - согласился Прошка...
   Рано утром волна качнула его в пассажирской койке. Надвигалась  суро-
вая зима, и, кажется, судя по ветрам, от Ревеля до  Петербурга  придется
ехать на лошадях. Под самый Новый год столица русская встретила его  мо-
розцем, пушистым снегопадом. Принаряженный, в коротком сюртучке, в  чул-
ках оранжевых, при башмаках тупоносых с пряжками, предстал он в Адмирал-
тействе перед начальством, и Голенищсв-Кутузов-средний ему обрадовался:
   - Слава Богу! А я, грешным делом, боялся тебя  отпускать  до  Англии,
думал, что не вернешься... Мишка-то Рылопухов где?
   - Остался. Домик завел. На богатой вдове женился. Сундуков  штук  де-
сять с тряпками и посудой. Сидит на них и пиво дует. Звал я его,  но  он
сказал, что в Англии ему лучше, чем дома.
   - Если там лучше, чего же ты не остался?
   - Мне тоже предлагали... англичане. Но они же и поговорку  придумали:
"Пусть здесь мне худо, зато это мое королевство". А  дядя  Хрисанф  учил
меня: где родился, там и сгодился...
   Близилось испытание. Адмиралтейство расчистило  место,  навезли  туда
лес для набора корпуса. Голенищев-Кутузов сказал:
   - Построишь первый фрегат - шпагу заработаешь...
   Ночью не спалось от волнения. Накинул полушубок, просунул ноги в  ва-
ленки, по морозцу прогулялся до эллингов. Подле них лежали груды  бревен
и досок. Жутковато было глядеть на эти мертвые лесины, которые оживут  в
корабле - далеко не первом для России, но зато первом для его судьбы.  А
первый корабль - как первая любовь. И невольно поманила его к себе  зла-
тоголовая Казань, вспомнились поцелуи с Анюткой Мамаевой...
   "Вот, бес ее забери! До чего ж глаза были красивые..."
   Постоял еще немного у эллинга и побрел спать.
   Посыпало снегом - истинно русской манной небесной.

   ЗАНАВЕС

   Совет все чаще обсуждал будущее Крымского ханства.
   - Я скажу... Когда мы взываем к свободе греков, то  они,  утесненные,
идут с нами охотно и понятливо. Иное дело - татары! Обещать им свободу -
все равно что слепых в Эрмитаж зазывать. Султан их не  угнетает.  Напро-
тив, Турция для них вроде щита, за которым они и прячутся от  наказания.
Свободу господа эти понимают как право разбойничать, полонять и убивать.
Вот отними у них это право, и они сочтут себя угнетенными. Правда, Гирей
крымские казнят сурово, но это в порядке вещей на Востоке и  деспотизмом
не считается. Нам нельзя ратовать за свободу  татарскую,  но  мы  должны
сделать все, чтобы Крым превратился в державу самостоятельную, от султа-
на независимую.
   Закончив говорить, Екатерина потянулась к табакерке.
   - Я скажу, - продолжал граф Кирилла Разумовский. - Сразу же, как Крым
станет самостоятельным, он должен вести свою политику в поисках  союзов.
С кем же он вступит в альянс? Мы для них неверные собаки, гяуры. И тогда
Бахчисарай первым делом направит послов к тому же султану, вступив с ним
в союз, направленный опять-таки против нас, и ничто в мире не изменится.
Как были Турция с Крымом одним телом, так и останутся... Что выиграем?
   - Я скажу, - начал Григорий Орлов. - Делая татар от Турции отделенны-
ми, следует договором их обязать, чтобы приняли протекторат  российский,
а в утверждение союза должны они гавань в Крыму нам дать, гарнизоны при-
нять наши воинские... Вот тогда пусть рыпнутся, заставим патоку лизать с
кончика шила!
   - Я скажу, - добавил Никита Панин. - Сложные материи предстоит разре-
шить. Ведь, по сути дела, уклад татарского бытия не вчера сложился -  он
длился веками. Протекторат турецкий над Крымом и Причерноморьем сбираем-
ся мы заменить русским покровительством... Прежде  подумаем!  Я  предчую
заранее, - сказал Панин, - что если даже такой порядок удастся устроить,
то конфликтов в будущем не избежать. Не мы, так потомки наши еще не  раз
татарский вопрос разрешать будут.
   - Я скажу, - подал голос вице-канцлер Голицын. - В  случае  если  сей
опыт нам удастся, а татары протекторат российский воспримут, Европа  зу-
бовный скрежет издаст. Я умолчу о Франции, о кознях лондонских, но у нас
под боком живет угнетатель славян извечный - Австрия, и Мария-Тереза са-
ма к Черному морю в устье Дуная устремляется... Вот где узел завязан!
   Гришка Орлов встал, громыхнув креслом:
   - Так что ж нам делать? Или руки опустить?
   Екатерина велела Панину провести  политический  зондаж  в  Бахчисарае
("не менее нам необходимо, - писала она, - нужно  иметь  в  своих  руках
проход из Азовского в Черное морс; и для того об нем  домогаться  надле-
жит"). В это время ханствовал Каплан-Гирей, и на обращение Никиты Ивано-
вича, обрисовавшего перед ним судьбы Крыма в новом  свете,  хан  отвечал
Петербургу тоном дерзостным: "Подобные слова тебе писать не  должно.  Мы
Портою Высокой во всем довольны и благоденствием тут  наслаждаемся...  В
этом твоем намерении, кроме пустословия и безрассудства, ничего более не
заключается!" Панин доложил Екатерине:
   - Но ведь помимо сыновей. Селима и Каплана, у Крым-Гирея еще  племян-
ник есть - Шагин-Гирей, который мыслит не как татарин крымский, а скорее
солидарен с ордами ногайскими, средь которых он и кочует в степях, боясь
быть отравленным. - Никита Иванович положил  перед  императрицей  письмо
хана. - После такого афронта, для нас неприличного,  что  прикажете  де-
лать?
   - А по башке их бить, - отвечала Екатерина.
   Вырубленная из камня древняя сова немигающе глядела  в  желтизну  но-
гайских степей. С высоты ворот Ор-Капу (Перекопа) сова видела, как  ска-
чут из степи всадники... Это ехал с  конвоем  Шагин-Гирей,  но  гарнизон
крепости был составлен из янычар, и они  не  пропустили  его  в  пределы
ханства.
   Навстречу Шагин-Гирею выехал байрактар (знаменосец) янычар. Он был  в
шальварах, но голый до пояса, на груди болтались голубенькие бусы, а го-
лову прикрывала массивная чалма. За ним на конях двигались мамелюки. Ша-
гин-Гирей молча ждал.
   - Это ты, шакал, явившийся за объедками? - закричал байрактар еще из-
дали. - Убирайся отсюда! Я предвещаю тебе, что не одну холодную ночь  ты
проведешь на кладбище, где погребены грязные свиньи.
   Он сделал знак рукою, и три мамелюка, развеваясь бурнусами, выскочили
наперерез Шагин-Гирею, натянули свои луки - разом выстрелили.  Шагин-Ги-
рей одну стрелу отбил саблей в полете,  от  второй  уклонился  движением
гибкого тела, а третья завязла в его кожаном щите. Потом  выпрямился  на
стременах.
   - Выпавший из-под хвоста каирской собаки! - ответил он байрактару.  -
Я больше не стану разговаривать со Стамбулом, отныне я начинаю серьезный
разговор с Петербургом... Ты слышал?
   - Я слышал голос ехидны.
   - Тогда... будь здоров!
   Шагин-Гирей выдернул стрелу из щита и послал ее обратно. Могучий бай-
рактар с ревом опрокинулся назад - длинная стрела,  еще  вибрируя  после
полета, торчала из его глаза.
   Древняя каменная сова равнодушно проследила, как в облаке душной пыли
исчезли всадники, имевшие кочевья, но никогда не имевшие дома.
   "Шагин" в переводе с татарского означает: сокол!
   Вечный шум Черного моря оживлял неизбывную  тоску  ногайских  степей,
над которыми пролетали кричащие аисты...

   ДЕЙСТВИЕ СЕДЬМОЕ
   России - побеждать!

   Какой это ряд теней проходит в очах моих: лица,  которыя  действовали
силами своими на волнах мира, - и действовали на меня; вес это  покойни-
ки. Но какое страшное кладбище после них...
   Я. Ф. Тимковский. Записки

   1. РЯБАЯ МОГИЛА

   Свидание в Нейссе короля Фридриха II  с  императором  Иосифом  II  не
прошло даром: Мария-Терезия, верная своей тактике, самочинно захватывала
земли валашские, только что освобожденные от турок российскими войсками.
Генерал Христофор Штоффельн, командовавший корпусом Молдавии,  привез  в
Яссы один из пограничных столбов, и Румянцев наступил на него:
   - Ого! Из камня вырублен. Заранее готовились...
   Чудовищны и непонятны дороги, которые избирает чума для своего  побе-
доносного и мрачного шествия по трупам! В корпусе Штоффельна она явилась
в образе куска красивой парчи, брошенного посреди дороги близ Галаца,  и
безвестный солдат сунул парчу в ранец - безумно, себе на гибель.
   К этому времени часть барских конфедерантов уже очухалась  от  угара,
пришла к Румянцеву с повинной; поляки стали служить в  русской  армии  -
наравне с  болгарами,  арнаутами,  сербами,  хорватами,  черногорцами  и
мадьярами, видевшими в РОССИИ свою избавительницу от ярма султанского.
   А недавно, дабы рвение к подвигам возгорелось, Екатерина учредила но-
вый боевой орден - Георгия Победоносца - символ чести и бранной  доблес-
ти. Первые георгиевские кавалеры гордились по праву, ибо украситься  Ге-
оргием можно было лишь через очень большое отличие.
   Потемкин тоже поддался всеобщему искушению:
   - Мне бы Георгия хоть четвертой степени, так я бы после  войны,  если
цел останусь, каждый день богу свечку ставил...
   Не скрывая зависти, поглядывал он на гусара Семена Зорича, уже  имев-
шего четвертую степень. Зорич служил секунд-майором, храбрости  был  не-
постижимой, но столь нищ, что даже в морозы рубашки не имел под мундиром
(Потемкин возымел его благодарность, одарив бедняка бельем своим). Гусар
был из сербов, школа его миновала, едва читать по складам умел, зато  уж
рубака хороший! Он бился так красиво, что турки  иногда  расступались  в
бою, разинув рты, любовались, как Зорич сечет янычар по  шеям  -  только
головы отлетают... Поверх мундира носил Потемкин янычарскую бурку,  сва-
лянную из верблюжьей шерсти плотно, как русский  валенок;  на  привалах,
когда садился на землю, бурка не сгибалась, образуя  вокруг  него  нечто
вроде палатки, поверх которой торчала одноглазая голова, вызывая смех  у
солдат.
   Зимою Потемкин с кирасирами и генерал  Иван  Подгоричани  с  гусарами
выступили на Фокшаны; ровно и мерно, вровень с пушками, шагала  неутоми-
мая пехота. Передовые пикеты открыли  стрельбу,  всадники  вытянулись  в
седлах.
   - Началось дело, - сказал Подгоричани.
   На снегу им встретились безголовые трупы.
   - Кажется, татарва рядом, - поежился Потемкин.
   - Татары голов не режут - это османская забава...
   Перед ними открылась панорама лагеря, над которым были воздеты больше
сорока бунчуков, конские хвосты их растрепывал холодный ветер.  Подгори-
чани доверил Потемкину пехоту, а конницу повел  в  атаку  сам.  Потемкин
двинул за ним батальоны, на переправе через Милку  провалился  под  лед,
потом спасал из воды пушки, кричал, чтобы берегли пороховые  фуры,  весь
мокрый, - он потерял с глаза повязку. К вечеру  сраженье  само  по  себе
притихло, но пикетов не снимали. Настала ночь, луна  померкла,  закрытая
тучами. Григорий Александрович из линии пикетов выехал, в одиночку  отп-
равился верхом в Фокшаны, желая поужинать с Подгоричани.  В  темноте  не
разглядел, а, скорее, почуял лаву кавалерии, идущей ему наперерез. Норо-
вистая кобыла, вздернувшись, вдруг занесла его  в  самую  гущу  турецких
спагов, которые, дыша почти в лицо парню,  спрашивали,  кто  он,  какого
бунчука, какого байрака.
   Сознание работало машинально: спасаться, спасаться.
   - Берабер гель! - заорал Потемкин (что по-турецки значило "Вперед, за
мной!"), и турки, приняв его за янычарского офицера, шумной и жаркой ла-
виной понеслись следом за ним по снежной целине.
   Потемкин мчался впереди всех, а сердце уже замерло от ужаса: в  любой
момент слаги могли обнаружить свою ошибку, и тогда от него кусков бы  не
осталось. Но вот уже мигнули родимые костры - Потемкин вывел  противника
прямо на кавалерию Подгоричани, траверзом шарахнулся на кобыле в  сторо-
ну, чтобы не срубили свои же гусары. Со  стороны  видел,  как  турки  на
быстром аллюре врезались в косяк русской конницы, а та встретила их  ме-
телью взлетающих палашей...
   Следующий день стал батальным, и Потемкин здорово отличился, отбив  у
турок две пушки, но и сам едва в живых остался. Похоронив убитых на  ок-
раине города, русские храбрецы выпили в Фокшанах  все  котнарское  вино,
шипением и легкостью похожее на шампанское. Тут и радовались, тут и пла-
кали, потом тронулись обратно... Румянцев признал  заслуги  Потемкина  в
деле под Фокшанами, сделав его кавалером, но не георгиевским - лишь  ан-
нинским. Реляции с фронта были напечатаны в  "С.-Петербургских  ведомос-
тях". Потемкина представили в ореоле геройства, Вася Петров обласкал его
вычурною эпистолой:
   Он жил среди красот, и, акй Ахиллес,
   На ратном ноле вдруг он мужество изнес:
   Впервой приял он гром, и гром ему послушен,
   Впервые ветрел он смерть, и встретил равнодушен!
   Плохие стихи. Но дареному коню в зубы не смотрят.
   Потемкин застал Яссы в тревоге: чума проникла в ставку, генерал Штоф-
фельн умер. Пока она блуждала где-то  по  бивуакам,  поражая  безвестных
солдат, Петербург не волновался, но теперь, со смертью  начальника  Мол-
давского корпуса, приходилось публиковать для  всеобщего  сведения,  что
чума есть, она рядом, неотвратима, как рок.  Корпусом  стал  командовать
князь Николай Васильевич Репнин, прибывший из Варшавы, и Потемкин  спро-
сил его-каково там поживает его приятель Яков Булгаков. Репнин  ответил:
"Предвижу большое будущее сего молодого расторопного человека"...
   Каждый человек имеет свои недостатки  -  имел  их  и  Румянцев.  Если
встречались на пути его армии холмы, он рапортовал в Петербург  о  горах
неприступных, болотца под его пером становились трясинами, ручьи  разли-
вались в реки, а при наличии провианта на неделю он писал, что они  тут,
бедные, с голоду помирают. Екатерина хорошо знала эту причуду в характе-
ре полководца и потому бывала крайне настойчива в  своих  требованиях  к
нему, заведомо зная, что холмы преодолеют, в болотах  не  увязнут,  реки
любые форсируют, а с голоду никто не помрет...
   Кишинев, разоренный татарами, был в ту пору торговым  местечком,  где
жили купцы-армяне. Армия же квартировала в Яссах, столице  молдаванской.
Здесь монастырь и дворец господаря, а сам  город  -  захудалая  деревня.
Смуглые и жилистые, как чертовки, ясские боярыни щелкали волошские ореш-
ки быстрее белок, сидя в колясках подле недвижимых и тучных  мужей-бояр,
игриво подмигивали русским "пашам" и "сераскирам". Потемкин, изнывая  от
скуки, тоже завел себе пассию по имени Кассандра, которая  всегда  валя-
лась на кушетке, уже в готовной истоме.
   Васенька Рубан писал ему в Яссы: не осталось ли чего  в  Молдавии  от
Овидия, коего прегордый Рим сослал в эти края? О себе  же  сообщал,  что
граф Никита Панин использует  его  знание  турецкого  языка  в  Коллегии
иностранных дел, а Васька Петров ныне в чести живет: Екатерина  доверила
ему воспитание того мальчика, Маркова-Оспина, от  которого  прививки  на
Руси завелись. Потемкину было отчасти даже обидно, что стал зависеть  от
Петрова, через которого и отсылал он письма к Екатерине; она ему не  от-
вечала, но Петров не обманывал приятеля, заверяя  его  в  том,  что  все
письма вручал императрице наедине - в тиши библиотеки. И если  Екатерину
мог он оправдать как императрицу, то непонятно  было  ее  поведение  как
женщины, знавшей, что давно любима...
   Огорченный таким невниманием, Потемкин  частенько  пропадал  из  Ясс,
напрашиваясь в кавалерийские рейды по тылам противника. А скоро в  одной
перепалке потерял он Семена Зорича: выскочил храбрец один против дюжины,
турки взяли его в кольцо, трижды проткнули пиками, дважды рубанули  саб-
лями; падая из седла, крикнул Зорич:
   - Прощай, Гриша! За добро спасибо тебе.
   - Прощай, брат, - отозвался Потемкин (положение было таково, что  ни-
чем не мог он помочь другу, и турки утащили Зорича за ноги)...
   Потемкин служил честно,  ретиво,  храбро.  Усердной  службой  усмирял
страсти, сознательно изнурял себя в походах. Румянцев, очень  скупой  на
похвалу, с явным удовольствием  докладывал  Екатерине:  "Непосредственно
рекомендую мужество и искусство, которое оказал генерал-майор  Потемкин,
ибо кавалерия наша до сего времени еще не  действовала  с  такой  строй-
ностью и мужеством, как под командою вышеозначенного генерал-майора  По-
темкина!"
   Весну 1770 года Потемкин встретил командиром бригады, в которую  вхо-
дили два кирасирских полка - Новотроицкий и Наследникова имени цесареви-
ча Павла... А было Потемкину уже тридцать лет!
   Нигде не было такой грязи, как в Валахии; колеса превращались в  гро-
моздкие жернова, едва крутившиеся в липкой слякоти, шестнадцать  лошадей
с трудом влекли коляску Румянцева. Помимо грязи на тактику влияла и эпи-
демия: сберегая войска от чумы, Румянцев "скатывал" свою армию вдоль бе-
регов Прута, стараясь вести ее местами  малонаселенными.  Ужасные  ливни
расквасили шляхи, в оглобли фур и передки  пушек,  подменяя  истомленных
животных, впрягались люди.
   А там, где Серет впадает в Прут, пролегло глухое урочище - Рябая  Мо-
гила, и здесь столкнулись две армии: татарская с русской. В самый разгар
битвы Потемкин галопом провел своих кирасир вдоль извилин Прута, отчаян-
но обрушил бригаду в реку - вплавь, держась за хвосты и  гривы  лошадей,
дружно переправлялись на вражий берег, и  мокрые  кони,  отряхивая  тучи
прохладных брызг, рванули всадников дальше - прямо в тыл противника, что
и решило исход сражения. Кирасиры загнали скопище татар в глубокую низи-
ну, где они сидели, как волки в яме, отстреливаясь из луков.
   - Эй, проси "амана"! - кричали им сверху русские.
   - Нет, - отвечал за всех один в богатых одеждах.
   - Вылезай, супостатина, ведь угробим вас!
   - Убивай... кысмет, - был ответ из ямы.
   Кирасиры перебили всех до последнего и спустились в низину. Из  груды
трупов поднялся тот самый - в красивых одеждах:
   - Я султан Дели-Гирей, сын великого Крым-Гирея!
   Потемкин добил его выстрелом из пистолета. Нагнувшись, отцепил от по-
яса богатую саблю. Трофей бросили в шатер Румянцева.
   - Поторопились вы, ребятки мои, - сказал Петр Александрович. - Ныне с
татарами дипломатничать надо... Шагин-Гирей, брат Дели-Гирея, из  шакала
кошкою ласковой оборачивается.
   Потемкин надеялся, что Рябая Могила сделает его кавалером  георгиевс-
ким, но Румянцев обошел молодца в награде, и Григорий  Александрович  не
удержался - обиду свою открыто высказал:
   - Неужто мне едино аннинским орденом гордиться?
   На что Румянцев отвечал ему - жестко:
   - Честный воин и без орденов должен быть гордым!

   2. ДЕРЗНОВЕНИЮ ПОДОБНО

   - Опять у меня неприятности, - жаловалась Екатерина при дворе. -  Не-
давно я купила в Италии картину Менгса "Андромеда", но, отправленная мо-
рем, она, вместо Эрмитажа, оказалась в руках алжирских пиратов.  Хорошо,
если картина попадет на майдан, а не станет служить  попоной  для  афри-
канского верблюда...
   Война оживила  ее  переписку  с  Вольтером,  которая  сделалась  фри-
вольно-панибратской: прославленный философ и коронованная женщина как бы
похлопывали друг друга по плечу. Екатерина, выступая теперь в роли  вол-
шебной амазонки, рапортовала в Ферней о победах слогом  боевых  реляций.
Вольтер предрекал ей славу царицы воскрешенной Византии, и  пусть  Афины
станут одной из ее столиц. Версаль засылал в Турцию  своих  офицеров,  а
Вольтер вербовал их для России, уговаривая французов  "не  сражаться  за
мерзавцев, которые содержат женщин взаперти". В  письмах  они  частенько
поругивали барона Франсуа де Тотта, который,  после  гибели  Крым-Гирея,
стал инженером по укреплению бастионов Босфора. Екатерине не суждено бы-
ло узнать, что Вольтер поместил ее  портрет  в  Фернее  между  портретом
прачки, стиравшей ему белье, и портретом угольщика, озабоченного  согре-
ванием его старческих костей.
   Дени Дидро обещал посетить Петербург, и Екатерина заранее  предвкуша-
ла, что надышится от него запахом парижской мансарды, а пока что вдыхала
запахи гипса и глины в мастерской Фальконе. Характер  скульптора,  порою
трудновыносимый, доставил ей немало хлопот, но императрица, защищая мас-
тера, доказывала свету, что одни бездарности тихи и покладисты,  а  под-
линный талант будет бесноваться, пока не ляжет в могилу.  Фальконе  неп-
рестанно жаловался на вмешательство в его работу самоуверенного дилетан-
та Бецкого, Екатерина утешала мастера:
   - Помните того архитектора из Александрии, который на  алебастре  имя
Птолемея изобразил, а под ним на мраморе свое имя высек? Что вы  злитесь
на старого хрыча? Со временем имя Бецкого от вашего  монумента  отпадет,
как Птолемеево на алебастре, а ваша добрая слава в мраморе вовек не  ис-
чезнет... Господи! Да ведь с сотворения мира таково было:  одни  делают,
другие им мешают. Человечество состоит из двух половин - делающих и  ме-
шающих делать. Вы думаете, мне легко? Да у меня врагов-то и  завистников
побольше, чем у вас...
   Екатерина с громадной свитой тронулась санным  поездом  в  Лахту,  за
двенадцать верст от столицы, где колоссальный  Гром-камень  -  постамент
будущего памятника Петру I - медленно катили к побережью Финского залива
на громадных шарах из бронзы, уложенных в желоба. Зрелище,  увиденное  в
Лахте, было дерзновению подобно.
   Екатерина даже похлопала в ладоши, сказав:
   - Что эта суетная Европа? Вот у нас - чудеса!
   Четыреста мужиков с песнями влекли на тяжах колоссальную гору, поверх
которой трудились каменщики, обтесывая лишние углы, работали  кузница  и
канцелярия, а барабанщики играли неустанную дробь, руководя усилиями та-
келажников. На глазах гостей артель  передвинула  Гром-камень  сразу  на
двести сажен. Екатерина не могла взять в толк: откуда такая  легкость  в
движении? Инженеры объяснили ей, что тут секрет кабестанов и  такелажных
блоков:
   - Сия работа допрежь выверена на модели, и один  рабочий  одной  лишь
рукой свободно передвигает семьдесят пять пудов...
   Екатерина, держа руки в муфте, зашагала к карете.
   - А где же наши поэты? - говорила она. - О чем они, тунеядцы, думают?
Виденное здесь в одах должно запечатлеться...
   Навстречу придворным каретам спешили саночки с петербуржцами,  желав-
шими видеть каменный колосс, медленно, но верно следующий к тому  месту,
где ему и стоять вечно. А в морозном воздухе уже чуточку повеяло близкой
весною, ростепелью снегов.
   Никита Иванович Панин послал Василия Рубана в ногайские  степи,  пре-
дупредив, что путешествия стали опасны... Не успели принять мер, как чу-
ма уже перепрыгнула через  рогатки  на  Украину,  вместе  с  письмами  и
деньгами навестила Киев,  Чернигов  и  Переяславль,  устроив  чудовищную
пляску смерти в богатом Нежине с его шумными греческими базарами.  Вдоль
проезжих трактов, легко обманывая карантины, чума  помчалась  в  Россию,
сразу же обрушившись на Брянск и Севск, Москва спешно ограждалась заста-
вами. Соседние города предупреждались о появлении чумы  сжиганием  бочек
со смолою, и вновь запылали над Русью  тревожные,  щемящие  огни,  будто
опять, как в былые времена, пошли на Русь злые татаровья.
   Рубан ретиво обскакал кочевья ногайские, доставив в  Коллегию  иност-
ранных дел слухи обнадеживающие. Татары в Крыму сидят пока крепко, одна-
ко ногаи уже в смятении: часть их орд осталась за линией  фронта,  мурзы
ногайские просят, чтобы русская армия пропустила их к семьям  -  обещают
жить смирненько.
   - Хорошие вести привез ты мне, - повеселел Панин. - Но главным  усло-
вием к миру станет освобождение Обрескова и его свиты...
   ...Обресков снова сидел в яме Эди-Куля, но никогда не терял силы  ду-
ха, возвышенного любовью к родине, пославшей его на это испытание.  Кор-
мили пленного дипломата самой дешевой и дрянной пищей -  степными  пере-
пелками, от которых даже нищий в Стамбуле нос воротит. Турки над ним из-
девались:
   - Эй, скажи, где хваленое русское могущество? Ваши доходы - ветер,  а
расходы - как смерч! Мы тоже читаем газеты из Европы и знаем, что золота
и серебра в России совсем не осталось, а вся ваша казна наполнена жалкой
медью.
   - Разве богатство страны в деньгах? - отвечал Обресков.
   - А в чем же? - спрашивали турки со смехом. - Наши сто пиастров  уме-
щаются в кошельке на поясе, а разменяй их на вашу медь, так  потом  надо
везти ее на арбе, запряженной волами.
   Все это так, но посол оставался послом.
   - Глупцы! - кричал он. - Зато у нас есть теперь  бумажные  деньги,  а
они-то легки, словно птичий пух.
   В ответ слышался непотребный хохот:
   - Ты сошел с ума! Разве бывают деньги из бумаги?..
   В соседней яме появился новый узник, гусарский майор Семен Зорич, ис-
колотый пиками, изрубленный саблями, но удивительно бодрый. Обресков че-
рез  решетку  допытывался:  почему  его,  мелюзгу-майора,   посадили   в
Эди-Куль, яко персону важную и значительную?
   - Обхитрил я их, - отвечал Зорич. - Когда янычары на меня навалились,
я крикнул им, что я, мол, паша знатный. Вот  они  на  выкуп  за  меня  и
польстились...
   - Плохи твои дела, брат, - пожалел парня Обресков. - Теперь гнить те-
бе тут и гнить. Есть ли у тебя родственнички богатые?
   - У меня и бедных-то не бывало... одни нищие!
   Но скоро все изменилось: Обрескова отвели в баню, сменили белье,  пе-
рестали глумиться над бумажными деньгами. Улучив момент, он спросил  ко-
менданта Эди-Куля:
   - Жив-здоров ли султан ваш Мустафа Третий?
   - Жив, но огорчен неистовством вашим...
   Обресков дознался, что в Стамбуле настали голодные денечки, но причи-
ну этого пока не выяснил: комендант помалкивал. Однако  вскоре  он  стал
выпускать Обрескова в садик на прогулку, а дипломат сказал,  что  одному
не гулянка, - там в яме сидит гусарский майор, ему тоже гулять  хочется.
Комендант даже руками замахал:
   - Да он племянник визиря Панина... как можно?
   - Врет он все, - отвечал Обресков. - Зорич такой же племянник Панина,
как я дедушка султанского звездочета.
   Стали гулять вдвоем. Обресков уже догадывался, что в делах батальных,
делах свирепых, произошли важные события, но - какие? Комендант цитадели
не выдержал - сам и проболтался:
   - Румянцев-паша в безрассудстве своем, позабыв гнев Божий, дерзнул  к
Дунаю направиться, а капудан-паша Алеко Орлов, весь в прахе и пепле, от-
важился к берегам Морей приплыть...
   "Скоро мы будем дома!" - обрадовался русский посол.

   3. ПОД КЕЙЗЕР-ФЛАГОМ

   На греков очень уповали. Алехан не раз говорил:
   - Любого из них, хоть лсвантского, спроси: "Из Греции ль  ты?"  -  он
ответит: "Нет, я из Македонии!" - настолько силен в эллинах древний  дух
Александра Македонского...
   Греки морейские встречали эскадру Спиридова пальбою из ружей и писто-
летов, салютуя ей радостно. Босой делегат-священник сказал адмиралу, что
русские встретят на этом берегу нищий народ,  угнетаемый  веками,  греки
столь бедны, что у них нет денег даже на Библию, но зато они дарят  Рос-
сии книгу, известную всему миру.
   Спиридов раскрыл ее: это была "Илиада" Гомера...
   Алехан наказал бригадиру Ганнибалу:
   - Иван Абрамыч, Наварин должен быть в моей табакерке.
   - Открывай ее пошире, - был ответ арапа...
   Ганнибал искусно обложил крепость осадной артиллерией, умело  овладев
Наварином, взял большие трофеи. Флот  обрел  прекрасную  гавань.  Алехан
вызвал князя Юрия Долгорукого:
   - Бери солдат, ступай брать крепость Модону...
   Инфантерию князя подкреплял с моря капитан-командор Грейг,  но  турки
нахлынули скопом, пришлось отступить, потеряв все пушки. Юрий Долгорукий
был ранен в голову. Когда его доставили обратно на корабли  в  Наварине,
он дотошно спрашивал Орлова:
   - Граф, а пришла ли эскадра Джона Эльфинстона?
   - Пока нет. Ждем.
   - А далече ли от нас флот султанский?
   - Уже близок. Ждем и его.
   - Дождетесь! Будет всем нам на орехи.
   Оправдываясь перед Петербургом, Алехан все свои неудачи  неблагородно
свалил на греков, которых недавно столь пылко  расхваливал.  Виноват  же
был он сам, послушно исполняя волю Екатерины. Императрица желала  видеть
успехи флота на суше, а кораблям отводила  неприглядную  роль  "извозчи-
ков", перевозящих войска и пушки. Орлов не сразу, но  все-таки  осознал,
что идти по стопам бабьих инструкций - самим погибнуть и дело  погубить.
При господстве в Архипелаге флота турецкого флоту русскому, прежде  взя-
тия крепостей, должно обеспечить собственное превосходство  на  море.  О
том же талдычил ему и адмирал Спиридов:
   - Флот - не армия, корабли - не телеги! Насупротив нас,  погрязших  в
борьбе за города и крепости, султан Мустафа выстраивает армаду свою, до-
верив ее опыту Гасан-бея, славного пирата берберского, величаемого титу-
лом "Крокодил Турции".
   - Крокодила-то сего бояться ли? - спрашивал Алехан.
   - Крокодилы тоже слезами горькими плачут...
   Получалась чертовщина! Все утвержденное в Петербурге приходилось  ло-
мать на ходу, перекраивая планы императрицы заново: флоту отрываться  от
берегов, выплывать в просторы. Наварин с моря подкрепляла эскадра, но  с
берега  крепость  осаждали  многочисленные  байраки  турок  и  албанцев.
Эльфинстон не появлялся. Наконец греческий корсар Ламбро Каччиони, придя
с моря, доложил Орлову, что случайно повстречал эскадру Эльфинстона:
   - Он высадил десант в Рупино, солдаты ваши пошагали в сторону  Мизит-
ры, а эскадра его снова ушла в море.
   Спиридов и Орлов чокнулись бокалами с пиратом.
   - На английском флоте за такие фокусы вешают, -  сказал  Спиридов.  -
Случись, Хассан запрет нас в Наварине, и мы останемся как мухи в  смета-
не-деваться некуда... Куда его черт понес?
   А скоро извсстились, что из Стамбула вышла еще одна эскадра, спешащая
в Архипелаг, дабы подкрепить флот Гасан-бея. Шутки были  плохи:  "кроко-
дил" уже разинул зубастую пасть...
   Эльфинстон не стал искать Спиридова в Архипелаге, не унизил свою гор-
дость свиданием с явным выскочкой - Алеханом Орловым. Бездумно  выбросив
на берег десанты, обреченные на гибель, английский наемник направил свою
эскадру в море, чтобы наглядно показать миру, как умеют сражаться на мо-
ре англичане.
   Алехан пребывал в состоянии праведной ярости:
   - Пошел для себя лавры рвать, о других не думая...
   Он распорядился: Спиридову поспешить в  снятии  десанта,  высаженного
Эльфинстоном, самого Эльфинстона найти и подчинить себе, чтобы впредь не
имел права для всяких импровизаций.
   - А я останусь у Наварина на "Трех иерархах" с бригадиром Ганнибалом.
Ежели невмоготу станет, сыщу вас в Архипелаге... Ну,  Григорий  Андреич,
пока прощай, даст бог - свидимся!
   Больных и раненых девать было некуда - Спиридов отплыл вместе с ними,
и белые паруса медленно растворились в  морской  синеве.  Орлов  недолго
держался у Наварина, Ганнибал доложил:
   - Турки отрезали воду от крепости и города, ладно уж мы, но там бабы,
детишки плачущи... Сил нет вопли их слышать!
   Над салоном Орлова словно гроб заколачивали: тук-тук, тактак,  -  это
бродил по декам капитан-командор Грейг в  подкованных  ботфортах.  Орлов
поднялся к нему, сказал, что Наварин взорвет и оставит, потому что удер-
жать его все равно невозможно.
   - Нет попутного ветра, - ответил Грейг.
   - Взрывать Наварин можно при любом ветре.
   - Да! Но при любом ветре из гавани не выйти.
   - А, черт побери! Все время забываю, что я не на суше. С кобылой  вот
легше: овса ей дал - и езжай смиренно...
   Наварин исчез в грохоте мощных взрывов. Греческие фелюги приняли  жи-
телей и ушли к острову Корфу, фрегат взял на борт раненых для отправки в
благоустроенные госпитали мальтийских рыцарей, Грейг велел поднять пару-
са на "Трех иерархах". Но громадина корабля, осыпаемая  градом  турецких
ядер, двое суток крутилась в бухте, как плевок на раскаленной  сковород-
ке, не в силах покинуть ее - не было ветра.
   - Нет ветра! - кричал Грейг. - Где я возьму его?
   Наконец паруса "забеременели", раздувшись, и "Три иерарха"  вырвались
в открытое море. Орлов отыскал русскую эскадру (под флагами Спиридова  и
Эльфинстона), стоящую в тени острова Милое. Первый, кого Алехан встретил
на флагмане, был командир "Евстафия"  капитан  первого  ранга  Александр
Иванович Круз, отличный моряк, но жестокосердный офицер. Орлов и  сейчас
не забыл ему напомнить:
   - Гляди сам, как бы тебе за бортом не плавать. Матросы наши  терпели-
вы, но до поры до времени... Как жизнь на эскадре?
   - На эскадре-как на греческом базаре, - доложил Круз, неунывающий.  -
Деньги делить легко - славу делить труднее.
   - Так славы-то еще никто из нас не обрел.
   - Но все живут надеждою обрести ее, проклятую...
   Между высшими офицерами обнаружились  несогласия:  кому  приказывать,
кому подчиняться? Спиридов по праву старшинства и опыта никак не уступал
Эльфинстону, который с наглостью доказывал, что взят Екатериной на  флот
не для того, чтобы им помыкали русские, плававшие по тихим речкам  да  в
луже Финского залива. Алехан начал наводить порядок с  того,  что  резко
одернул своего брата Федора, тоже пожелавшего иметь свой флаг над мачта-
ми:
   - Хоть ты не лезь, а то врежу по соске... узнаешь!
   Но это - брат, с ним легче. Эльфинстон же имел более веские аргументы
- личные инструкции императрицы и личное мнение о русских. Не стесняясь,
он свысока доказывал Алехану:
   - Уважая вашу великую государыню, я еще не имел повода  для  уважения
ее подданных.
   - Вы деньги от России получаете, милорд?
   - От щедрот ея величества - да.
   - Извольте и приказы получать - к исполнению.
   - Но от кого? - выпрямился Эльфинстон.
   - Вот сейчас и решим эту каверзу...
   На палубе забили литавры, в ухающие их громы вступили жалобные  флей-
ты. Заиграл оркестр "Евстафия", ибо командир его, бравый  Круз,  слишком
обожал боевую музыку. Орлов позвал Спиридова:
   - Григорий Андреич, я смолоду в кавалерии кобылам на конюшнях  хвосты
от навоза подмывал, а море мне и во сне не снилось. Сам смекай: в управ-
лении флотом уповаю лишь на тебя.
   Спиридов сказал, что у него тоже есть инструкция:
   - А в ней рукою самой матушки четко писано...
   - Оставь ты матушку! - пресек его Орлов. - Наша императрица больно уж
расписалась, как я погляжу. У меня  инструкция,  у  тебя  инструкция,  у
Эльфинстона инструкция, и ежели все их разом прочесть, то все  они  раз-
ные. А кто же командовать будет? Надо думать, однако.
   - И скорее, - добавил Спиридов...
   Думали быстро, но все равно опоздали. Турецкий флот объединился:  те-
перь он имел 16 только линейных кораблей с экипажем в 16 000 человек при
1430 орудиях. Русская эскадра состояла лишь из 9 линейных  кораблей  при
наличии 5458 человек с 818 пушками. Это пока только цифры, и они не  за-
пугали Орлова. Собрав офицеров эскадры в салоне, он заявил:
   - Входить в разбирательство жалоб и взаимных обид не считаю  пристой-
ным делом. Верховное начальство над флотом принимаю на себя! В знак это-
го приказываю поднять на "Евстафии" кейзер-флаг...
   Солнце уже садилось между островов за море.  Снова  заиграл  оркестр,
команды замерли. Медленно поскрипывая канарей-блоками, фалы  тянулись  к
вершине мачты, и скоро над эскадрою  ветер  растянул  "гвидон"  длинного
кейзер-флага, в котором чернел двуглавый орел  штандарта.  Сие  значило,
что отныне приказы графа Алексея Григорьевича  Орлова  равнялись  личным
приказам императрицы. С гулом, будто выстреливали пушки, паруса наполни-
лись ветром, эскадра ложилась в крутом галсе,  разворачиваясь  навстречу
противнику. В действие вступила дисциплина и строгая субординация.  Сом-
нения отпали, личные обиды заглохли перед лицом страшной опасности... На
кораблях наспех отслужили молебны.
   23 июня 1770 года в пять часов вечера командор Грейг, державший  флаг
на "Ростиславе", высланном для разведки, поднял сигнал: "Вижу  неприяте-
ля". На шканцах кораблей выстраивались судовые оркестры.  Когда  "Евста-
фии" проходил вдоль линии кораблей, Спиридов крикнул:
   - Играть веселее и непрестанно... пока мы живы!
   Почерневшая к ночи вода нехотя расступалась перед эскадрой,  уходящей
в круг солнца - прямо в бессмертие.
   Перед кораблями раскрывалась прорва Хиосского пролива...
   - Ну и ну! - сказал Алехан, увидев впереди грандиозный хаос  рангоута
турецкого флота, в бортах его кораблей уже были откинуты люки, из  кото-
рых сонно глядели пушечные жерла. - Эй, кают-вахтер! Сбегай  да  принеси
мне большой стакан рому...
   Перед флагманским "Евстафием" шла "Европа" под  управлением  капитана
первого ранга Клокачева. Что там у него стряслось -  непонятно,  но  ко-
рабль вдруг начал выкатываться из линии кильватера, и в  ту  же  секунду
прогремел голос адмирала Спиридова:
   - Капитан Клокачев, поздравляю: ты - матрос. А если  сплохуешь,  велю
за борт выкинуть... Пошел вперед, сволочь!
   Разжалованный в матросы, Клокачев вернул "Европу" в общую линию. Сре-
ди вражеских кораблей выделялся флагманский "РеалМустафа", и уже был ви-
ден гулявший босиком по палубе с трубкой в зубах  сам  неустрашимый  Га-
сан-бей в ярко-желтых шальварах, в красной албанской  курточке-безрукав-
ке; на виду у русских "Крокодил Турции" стал равнодушно  поплевывать  за
борт... Признаем за истину, нервы турецких пушкарей оказались  крепкими:
они открыли огонь с дистанции в три кабельтова. Но у Спиридова нервы еще
крепче:
   - Не отвечай им, псам! Дождись близости...
   "Европа" Клокачева первой подкатилась на дистанцию пистолетного выст-
рела и правым бортом изрыгнула огонь.  С  фуканьем  выстилая  над  водой
струи яркого дыма, ядра вонзились в турецкий флагман (одни  отскакивали,
как горох от стенки, другие застревали в бортах). Обходя мель,  "Европа"
сгалсировала, и теперь "Евстафий" сделался головным  -  все  ядра  турок
достались ему! С гулом лопнул громадный трисель, порванные  снасти,  как
живые змеи, закручивались вокруг тел матросов.
   Бравый Круз никогда не терял хладнокровия.
   - Мы уже горим, - невозмутимо доложил он.
   - Но еще не тонем, - отвечал Спиридов...
   Палуба "Евстафия" при каждом залпе чуть приподымалась, будто нечистая
сила выгибала ее, - это распирал палубу газ от обилия пушечных залпов (и
там, внизу, в преисподней батарейных деков, шла  такая  веселая  работа,
что дьяволу лучше туда и не соваться: в  аду  дышится  намного  легче!).
Круз почуял ослабление ветра:
   - Паруса обвисают, теряем ход.
   - Сам вижу... Усилить стрельбу! - командовал Спиридов.
   Обнажив шпагу, он гулял по шканцам, будто по бульвару, вслушивался  в
треск пожара, заполнявшего отсеки корабля, успевал определять силу ветра
и направление курса. Желтые шальвары "Крокодила Турции" быстро перемеща-
лись между мачтами "РеалМустафы", и Спиридову уже  надоело  их  задорное
мелькание. Федька Орлов заряжал пистолеты, прицеливался в  капудан-пашу,
но никак не мог залепить в него пулю.
   - Как заговоренный, черт! - ругался он...
   Алехан вдруг пригнал к борту флагмана пакетбот "Почтальон"  с  прика-
зом: Спиридову, чтобы не сгореть заживо, срочно перейти на "Трех  святи-
телей", что адмирал исполнил, продолжая управлять битвою. Ветер  стихал,
а горящий "Евстафий" стало наваливать прямо на "Реал-Мустафу". Круз вых-
ватил пистолет и шпагу:
   - За матушку Екатерину... братцы, на абордаж!
   Лохмотья парусов мотались в пламени, свечками сгорали пеньковые штаги
и ванты. Пылающее бревно формарсарея, круша рангоут, полетело вниз,  ка-
леча людей. Абордажа не избежать  -  длинный  хобот  бушприта  турецкого
флагмана уже выпирал над палубой "Евстафия", и турецкие матросы,  визжа,
прыгали на русский корабль, а русские матросы кинулись на корабль турец-
кий.
   Вспыхнула дикая драка - на ножах, зубами.
   - Вот это мне любо! - обрадовался Федька Орлов и  вломившись  в  гущу
драки, крушил вокруг себя кулаками чужие головы...
   ("Один из наших матросов бросился срывать турецкий флаг. Его  правая,
протянутая к флагу рука была отрублена. Протянул левую - ее отсекли ята-
ганом. Тогда он вцепился во флаг зубами, но, проколотый турками, пал за-
мертво с вражеским флагом в зубах...")
   С высоты раздался ошеломляющий треск: это перебило горящую мачту "Ре-
ал-Мустафы". Оркестр еще играл - весело, как приказано адмиралом. А мач-
та медленно пошла в наклон и, взметнув тучи искр, рухнула поперек палубы
"Евстафия", на которой дрались озверевшие люди.
   - Господи, пронеси! - послышался вопль Федьки Орлова.
   Господь бог рассудил иначе: огонь с упавшей мачты вдруг шустрой  бел-
кой скакнул прямо в люки "Евстафия", пламя быстро пробежало до крюйт-ка-
мер, где хранились запасы пороха, и два корабля, сцепившиеся в поединке,
вдруг раздулись бортами, словно пузыри, затем разом исчезли в бурном из-
вержении пороховых вулканов... Александр Круз взлетел выше всех,  враща-
ясь телом в полете, как акробат; под ним раскинулась  обширная  панорама
Хиосской битвы, а рядом вращались флейты и барабаны доигравшего до конца
оркестра; потом Круз начал падать, и чистый воздух высоты сменился  уга-
ром и зловонием боя. Наконец прохладная вода разомкнулась под  ним,  ко-
мандир "Евстафия" увидел на глубине испуганных рыб, тонущие  предметы  и
людей... Наконец бравый Круз вынырнул, широко открыв обожженный рот.
   Тут его ждали в шлюпке матросы - его же матросы.
   Первым делом они офицера веслом по башке: тресь!
   - А, хрен собачий! Наиздевался над нами... получай.
   - Не буду... клянусь, - взмолился Круз.
   - Коли не со страху, сбрехнул, перекрестись.
   Всплескивая руками, Круз перекрестился в волнах. Его схватили за  во-
лосы и втащили в шлюпку. Вокруг еще падали с высоты обломки кораблей,  в
воде добивая утопающих.

   4. "БЛИСТАЯ В СВЕТЕ..."

   Гасан-бей тоже проделал воздушный полет, а теперь он  плыл,  держа  в
зубах острую саблю, и каждый раз, когда русские покушались схватить его,
"Крокодил Турции" глубоко нырял, скрываясь на  глубине,  и  -  спасся...
Алехан при взрыве "Евстафия" сказал:
   - Эх, брат Федька, открасовался...  прощай!  Зато  хоть  смерть  была
громкая, ажио Господь Бог на небесах вздрогнул...
   Потеря брата ожесточила его. Он геройски вывел "Трех иерархов" на ли-
нию огня, повелев Грсйгу отдать шпринг (мертвый якорь), и "Три  иерарха"
били в турецкие корабли до тех пор, пока они не превращались в  пылающие
развалины...
   Был тот решающий момент боя, когда люди уже не нуждались в  приказах:
каждый давно поставил крест на своей жизни и знал лишь одно - сражаться!
Неистовое бешенство русских, которые вставали на  шпринг,  выражая  этим
абсолютное презрение к смерти, настолько ошеломило турок, что  они  хао-
тично побежали в сторону близкой Чесменской бухты и укрылись  в  ней  на
ночь.
   Притихло. На кораблях русской эскадры догорали пожары,  плотники  уже
заделывали пробоины, боцманы разносили по мачтам новые паруса, на  шкан-
цах отпевали мертвых. Александр Иванович Круз отыскал матросов, вытащив-
ших его из воды:
   - Ребята, кто меня по башке веслом потчевал?
   Молчали. Что ни говори, а дело подсудное.
   - Не бойтесь. Я не зла вам - я добра желаю.
   - Я, - отозвался старый матрос с серьгою в ухе.
   Круз подарил ему сто рублей:
   - Вот спасибо тебе! Ты меня один раз ударил, но хорошо...  Вы  знайте
сами и другим скажите: отныне капитан первого ранга Круз до самой смерти
своей ни одного матроса пальцем не тронет...
   Алехан Орлов, весь закопченный,  как  вобла,  оборванный,  обгорелый,
спустился в буфет корабля и невольно вскрикнул:
   - Федька! Никак, ты? А что делаешь?
   - Яишню жарю. Тебе, брат, тоже сготовить?
   Юрий Долгорукий запечатлел эту сцену:  "Нашли  Федора  Орлова-в  руке
шпага, в другой ложка с яичницей, адмирала же-с  превеликим  образом  на
груди и с большой дозой водки в руках".  Выпив  водку  залпом,  Спиридов
указал эскадре спускаться по ветру; он умело расположил брандвахту,  за-
пирая флот Гасан-бея в Чесменской бухте. Вечером созвали флагманский со-
вет. Прихлебывая из кубка черное, как деготь, кипрское вино, Алехан ска-
зал:
   - Вот, держу знамя Гасан-бея, которое из зубов убитого матроса выдер-
нули, но имя героя осталось безвестно. Вместе с нашим "Евстафием" улете-
ли под облака шестьсот чистых моряцких душенек. Число наших залпов  было
огромно. Однако запасов крюйт-камер хватит, чтобы еще один решающий  бой
выдержать... Не стану осуждать контр-адмирала Эльфинстона арьергард  ко-
торого в сражении участия не принимал!
   Сообща решили: флот турецкий в Чесме вконец разорить, чтоб и духу его
в Архипелаге не было,  а  действовать  противу  Гасан-бея  брандерами  и
брандскугелями (зажигательными). Алехан окликнул Ганнибала:
   - Иван Абрамыч, тебе брандеры изготовить.
   - Есть.
   - Самуил Карлыч, тебе брандерами управлять.
   - Иес, сэр, - отвечал Грейг (исполнительный).
   Он спешно подготовил четырех офицеров-добровольцев, и  Орлов  каждого
из четырех расцеловал:
   - Хоть один из вас, ребята, живым останьтесь...
   Ночью турецкие корабли, укрывшиеся в глубине Чесмы,  обкладывали  на-
весным огнем. В рапорте командира Грейга толково  писано:  "Брандскугель
упал в рубашку грот-марселя одного  из  турецких  кораблей,  а  так  как
грот-марсель был совершенно сух и сделан из материи бумажной,  он  заго-
релся мгновенно". Огонь быстро прыгал по снастям противника; мачта  его,
подгорев у основания, рухнула на палубу, весь корабль  охватило  веселое
пламя.
   - Брандерам - вперед! - наказал Грейг.
   Две легкие турецкие галеры выплыли напересечку курса и, взяв  брандер
на абордаж, нещадно вырезали всю его команду. Второй  брандер,  выскочив
на мель, был тут же взорван своей командой.
   - Скверно начали! Князь Гагарин... с богом!
   - Ясно, - послышалось от воды.
   Прибавив парусов, брандер князя Гагарина ворвался в Чесменскую  бухту
и "свалился" с турецким кораблем - в свирепом огне, раздуваемом  ветром,
исчезли и турки и русские. Половина вражеских судов горела,  подожженная
артиллерией, но часть была еще не затронута огнем.
   - Лейтенант Ильин, - окликнул Грейг четвертый брандер, -  ты  остался
последний, на тебя вся надежда... Вперед!
   Неслышно возникнув из-под тени берега, брандер Ильина плотно,  словно
пластырь, прилип к борту неприятеля. Сверху не только стреляли, но  даже
плевались турки. Но, запалив факел, Ильин уже бежал вдоль палубы, поджи-
гая кучками рассыпанный порох. Гадючьи посвистывая, огонь юркнул в люк -
прямо в трюмы брандера, где тесно, одна к другой, стояли бочки  с  поро-
хом.
   - Готово! - крикнул Ильин, швыряя факел в море...
   Грейг второпях записывал в вахтенном журнале: "Легче вообразить,  не-
жели описать, ужас, остолбенение и замешательство, овладевшие  неприяте-
лем: целые команды в страхе и отчаянии кидались в воду, поверхность бух-
ты была покрыта множеством голов". Юрий Долгорукий тоже оставил  запись:
"Вода, смешанная с кровью и золою, получила прескверный вид; люди  обго-
релые, разным видом лежащие между обгорелых обломков, коими так порт на-
полнился, что едва на шлюпке мы могли мимо проезжать..." Кажется, конец!
   Лишь после битвы, когда врачи взялись как следует за раненых, обнару-
жилось, что на эскадре сражались и женщины,  скрывавшие  свое  природное
естество под матросской одеждой. Это был извечный  грех  русского  флота
(впрочем, и английского тоже): как ни проверяли корабли перед отплытием,
бабы все равно находили способы затесаться в состав  экипажей.  Спиридов
был очень растерян:
   - Что с ними, треклятыми, делать-то нонеча?
   - Что-нибудь придумаем, - отвечал Алехан...
   За бортом кораблей волны лениво колыхали толстый и жирный слой  пепла
- все, что осталось от турецкого флота. В одну лишь ночь русская эскадра
уничтожила весь флот султана, Европа вздрогнула! Она еще не забыла  жал-
кой картины, когда недавно мимо ее берегов протащилась слабенькая эскад-
ра расшатанных кораблей, на которых вымирали экипажи, и вдруг эта эскад-
ра превратила в прах и пепел превосходную армаду Турции, руководимую та-
лантливейшим флотоводцем султана...
   Что делается? Что происходит? Кто объяснит?
   Русских курьеров Европа по сорок пять дней задерживала в  карантинах,
оттого почта из Архипелага запаздывала; Россия известилась о  Чесменской
виктории через мальтийских рыцарей и по гамбургским газетам. "Блистая  в
свете не мнимым блеском, - писала Екатерина морякам, -  флот  наш  нанес
сей раз чувствительный удар Оттоманской гордости.  Лаврами  покрыты  вы,
лаврами покрыта и вся эскадра". Матросов наградили  годовым  жалованьем,
сверх того за сожжение турецкого флота они получили  еще  187  475  руб-
лей-вот пусть сами меж собой и делят! Была выбита медаль для всех участ-
ников Чесменской битвы: на аверсе изображен погибающий флот султана, а с
реверса отчеканено одно лишь слово: БЫЛЪ.

   5. ГРОМ И МОЛНИИ КАГУЛА

   Вторая армия графа Петра Панина  разворачивалась  на  Бендеры.  Совет
придал ей значительные силы - за счет ослабления Первой армии графа  Ру-
мянцева, устремлявшего свое войско к Дунаю.
   - Но граф Петр Иваныч не радует нас проворством движения, а я, - рас-
суждал Румянцев, - не могу поспешать к Дунаю, ибо в тылу моем  турки  из
Бендер кулак нам показывают...
   Томительно текли походные дни. Всем было не по себе. На бивуаках чума
язвила нечаянные жертвы. В стакане воды люди разводили  ложку  колесного
дегтя и пили; солдаты носили на шее чеснок; офицеры обкуривали себя  мя-
той и можжевельником.
   Румянцев на барабане раскладывал пасьянсы.
   - Опять не сошлось! - И кидал карты в кусты...
   Не дождавшись гонцов от Панина, он вдруг решительно двинул армию впе-
ред. Кавалерия Потемкина и князя Репнина постоянно шла в авангарде.  По-
темкин был настолько изможден разъездами, что держался в седле больше из
гордости. Очевидно, не лучше чувствовал себя и Николай Васильевич.
   - Добром это не кончится, - сказал князь, зевая...
   Вернувшись в ставку, Потемкин прошел в шатер Румянцева:
   - Докладываю: Абды-паша разбил свой лагерь на реке Ларге,  а  за  ним
идут очень большие караваны верблюдов с припасами...
   Румянцев указал: все лишнее, отягчающее движение, стаскивать в обозы,
бросить даже рогатки. Многие были удивлены и доказывали, что без рогаток
они беспомощны.
   - Огонь и меч вам защитою, - отвечал Румянцев. - А  возить  за  собой
целый лес рогаток, ей-ей, прискучило. Они трусу - ограда, а храбрецу-по-
меха... Не теряйте мгновений, - учил Петр Александрович  офицеров,  -  в
баталиях бывают кратчайшие миги, когда надобно принять решение важное, и
для того нужны смелость души и порыв сердечный. А  слава  и  достоинство
наши не терпят сносить присутствие неприятеля, не наступая на него.
   В небе угасали безмятежные звезды. Потемкин осмотрел копыта своей ко-
былы.
   - Так и есть! Одна подкова потеряна.
   - Ковать уже поздно, - ответил Репнин.
   Абды-паша отгородил себя от русских течением Ларги и холмами, но пра-
вый фланг его оставался открытым, хотя и  сильно  укрепленным.  Потемкин
подскакал к Безбородко,  слывшему  знатоком  штабных  тайн,  и  спросил,
сколько противника.
   - Сто тыщ будет, - отвечал бурсак, нюхая табачок.
   - А нашего брата?
   - Наш брат неисчислим - раз в пять меньше.
   - Довоевались, - буркнул Потемкин.
   - И конца не видать, - согласился Безбородко, чихая.
   Потемкин вернулся к своей бригаде.
   - Что слыхать в ставке? - спросил его Репнин.
   - Ничего путного. Хвастаемся, что на Руси мужиков и баб полно, а коли
до драки дойдет, так всегда людей не хватает.
   Перед рядами кавалерии возник всадник - Румянцев.
   - Вам бить в лоб по правому флангу, - велел он.
   - Я так и думал, - едко рассмеялся Репнин.
   Потемкин скормил своей кобыле кусок черствого хлеба. Предстояло штур-
мом брать линию за линией. Позади конных каре сухо громыхала  артиллерия
Мелиссино, слева, таясь в лощинах, текла пестрая и страшная  лавина  та-
тарской конницы. Ночь кончилась... Румянцев указал нагайкой вперед.
   - Вот теперь - пошли! - провозгласил он.
   Большое, давно не мытое тело Потемкина откачнулось назад, потом  нак-
лонилось вперед, и он прильнул к лошадиной холке. Бурая валашская  грязь
сочными ломтями вылетела из-под копыт.
   - Война, война! Не я, боже, тебя придумал. Не я...
   Горсть вражеской картечи сыпанула по его стальной кирасе и  отскочила
прочь. Потемкин прошел сам и провел за собой кирасирскую лаву,  гремящую
амуницией и палашами, орущую одним дыханием:  "Виват  Катерина!"  Первая
линия уже за спиной. Чудом перемахнули вторую,  злобно  рубили  турецкую
прислугу на пушках. Лошадь под ним, сломавшись в передних ногах, заржала
и рухнула, бурно фонтанируя кровью, - Потемкин, перекатившись через нее,
зарылся локтями в жесткую траву, но тут же вскочил  в  нетерпении.  Мимо
несло кирасирскую лаву, машущую блеском клинков. Он кричал:
   - Вперед, хузары, руби в песи, руби в сечку!
   Тяжко трамбуя землю, к ногам его рухнул убитый кирасир, и Потемкин  с
земли ловко запрыгнул в опустевшее седло, а лошадь, вся в горячке  неук-
ротимого порыва, казалось, даже не заметила, что ею овладел другой всад-
ник, - вытянув морду, она мчалась дальше, и было так странно видеть, как
ее раздутые ноздри, словно насосы,  ритмично  втягивают  в  себя  тонкие
струи порохового зловония... Только не думать! Вперед, надо вперед...
   Под ударом палаша с лязгом разлетелся чей-то панцирь.
   Еще замах - долой половину черепа.
   Потемкин снова опустил свой клинок - получай!..
   Но князь Репнин все же опередил его, первым ворвавшись в турецкий ла-
герь, где добра и денег видимо-невидимо. Наверное,  Абды-паша  надеялся,
что русские здесь и застрянут, накинувшись на пиастры, как мыши на  кру-
пу. Но этого не случилось: под ногами кирасирских коней погибали  драго-
ценные ковры и подушки, шкатулки с жемчугом, из кисетов сочилось серебро
султанских курушей. В горячке движения Потемкин подскакал к Репнину.
   - Какой час уже? - хрипло прокричал он.
   На полном аллюре князь открыл карманные часы.
   - Девять! Пошел десятый... Вперед!
   Татарская лава уже исчезала за рекой, а турки рассеялись столь  быст-
ро, словно никогда и не было их на берегу Ларги.
   Потемкин мешком вывалился из седла на траву.
   - Вот и конец... Но, Боже, как я устал!
   Чужая лошадь, признав нового хозяина, покорно стояла над ним.  Григо-
рий Александрович пошарил в саквах, желая сыскать краюху хлеба, - увы! А
его верная кобыла оставила свои кости на берегах Ларги, уже  вписавшейся
в летопись новой российской славы. Опираясь на иззубренный палаш, Потем-
кин повел коня в поводу.
   Бой завершился, вдали угасали крики победителей:
   - Виват Катерина Великая... виват матка наша!
   "Что они знают о ней? А вот я, да, я-то знаю..."
   Гонцы от Бендер, осажденных Паниным, не  возвращались,  и  дальнейшее
продвижение армии Румянцева с каждым шагом становилось опаснее: вклинив-
шись между двумя армиями, турки могли отрезать Румянцева от его коммуни-
каций и магазинов. Разбитые войска Абды-паши бежали  в  сторону  Кагула,
усеивая свой путь носами и ушами, которые с большой  ловкостью  отрезали
им военные палачи - за трусость! Трофеи достались  русским  небывалые...
Из-за полога шатра зычно разносило рявкающий бас Румянцева:
   - Что мне этот Абды-паша? Такого дурня  бить  жалко  -  мне  сам  Ха-
лиль-бей, визирь великий надобен, тогда и войне конец...
   Халиль-бей как раз в это время маневрировал близ озера Кагул; все ду-
мали, что визирь прямо с марша навалится на армию Румянцева. Но визирь у
Кагула и задержался... Румянцев, повстречав Потемкина, вдруг  озлобленно
сказал, что отдаст его под суд:
   - И не посмотрю, что вы при дворе отплясывали!
   - За что под суд? - обомлел Потемкин.
   Обвинение было таково: противника не преследовали.
   - А на что вам, господа, кавалерия дадена? Чтобы по  боярыням  молда-
ванским разъезжать, да вино в деревнях сыскивать? Будь  такое  дело  при
Минихе, царствие ему небесное, так он не стал бы лясы точить, а сразу бы
задрал оглобли полковой фуры и повесил тебя на оглоблях за шею -  вот  и
болтайся там!
   Потемкин ожидал, что за Ларгу-то уж обязательно станет кавалером  ге-
оргиевским, а вместо ордена ему оглобли с петлею сулят. Однако он не по-
лез на рожон, вежливо объясняя Румянцеву, что кавалерия после атаки едва
ноги таскает:
   - Нам конницу подвижную не догнать было б!
   - Конницу? А пехоту на двух ногах - тоже не догнать было?  Ездить  не
умеете, господа хорошие...
   Надсадно визжали колеса - Румянцев отгонял прочь обозы, составляя  их
в обширный вагенбург, чтобы лишние грузы не сковывали маневренность  ар-
мии.
   Вместе со штабом Потемкин участвовал в рекогносцировке Румянцева, ко-
торый взлетел на жеребце к подножию Траянова вала, подле  него  крутился
на лошади молодой и шустрый капитан Михаила Голенищев-Кутузов, отмахива-
ясь от жалящих слепней.
   - Вас ждут великие дела, - шепнул он Потемкину.
   - Зачем пугать меня? - Потемкин на шенкелях стронул  лошадь  ближе  к
Безбородко: - Сколько Халиль привел войска?
   - Сто пятьдесят тыщ.
   - А татар за нами сколько собралось?
   - Восемьдесят тыщ.
   - Опять  наши  силы  неисчислимы,  -  засмеялся  Потемкин.  -  Бедная
мать-Россия: никак солдат нарожать вдоволь не может...
   Румянцев через подзорную трубу оглядел турецкий лагерь.
   - А пушек у них много, - обратился он к Мелиссино.
   - Я вижу. Вагенбург, считайте, уже отрезан.
   - Это кто ж отрежет? - удивился Румянцев и трубою показал в гущу про-
тивника. - Утром оставлю от них рожки да ножки...
   От своей ничтожно маленькой армии он оторвал еще 6000 солдат и  велел
Потемкину взять их для охраны вагенбурга.
   - Вам предстоит обрести честь и славу, - мрачно изрек он.  -  Пока  я
бью турок, вы должны сберечь мне обозы. От вашей  бдительности,  сударь,
зависит все: быть армии или не быть.
   Один глаз Потемкина был мертв, другой источал слезу.
   - За что обижаете меня? - спросил он. - Почто в великий час битвы ли-
шаете случая отличиться? Вы ведь знаете, каков я:  смерти  не  страшусь,
хотя и от жизни не отказываюсь.
   - Исполнять! - гаркнул Румянцев.
   Михаила Илларионович Голенищев-Кутузов тихо засмеялся:
   - Я ведь предупреждал, что вас ждут великие дела.
   - Помолчи хоть ты... капитанишко!
   Потемкин отъехал к обозам. Ночью разожгли костры, в пикетах  покрики-
вали часовые, кони фыркали устало. Было неприятно тихо, но даже в тишине
угадывалось присутствие многотысячной орды татарских  всадников,  сторо-
живших огни русского вагенбурга, чтобы утром наброситься на него и,  оп-
рокинув, вломиться в тылы румянцевской армии. Потемкин  открыл  флягу  с
вином... Чу! - вытянулся он от костра, напрягаясь. В отдалении слышались
первые громы битвы при Кагуле. Потемкин видел молнии битвы и всей  душой
понимал, что сейчас (увы, без него!) свершается там нечто такое, что ре-
шит многое - раз и навсегда!
   Это был момент, когда Румянцев перешел Траянов вал, а его войска -  в
суровейшем молчании - выстроились к баталии. Турки проснулись, с  удиви-
тельной бодростью накинулись своей конницей. Но уже миновали времена Ми-
ниха, который создавал гигантское каре, еле ползущее со своими  обозами,
пушками и стадами живности внутри его, - Румянцев, избавясь от вагенбур-
га, расчленил армию на несколько подвижных малых каре,  ограждая  их  не
рогатками, а массированным огнем артиллерии, и пушки Мелиссино, встречая
этот день, день небывалой славы, прямо с колес (!) дали башибузукам жес-
токий отпор... Румянцев обернулся к штабу:
   - Виватов не надо! Скажем "хоп", когда выскочим...
   Каре князя Репнина уже трещало под натиском турок, выскочивших из ло-
щины. Румянцев бросил резерв в эту лощину, дабы пресечь врагу пути к ре-
тираде. Бой охватил всю линию войск. Румянцеву доложили, что  взято  уже
девяносто орудий.
   Румянцев хвалить за геройство никого не стал:
   - Девяносто? Почему так мало, черт вас побери?..
   За главным ретрашементом открылись мощные  батареи  великого  визиря.
Под свирепым огнем, в двух каре, шагали полки  -  Бутырский,  Муромский,
Астраханский и прочие (всего четыре тысячи штыков). Вдруг, будто  из-под
земли, выросла перед ними десятитысячная толпа отборных янычар.
   Никаких ружей и пистолей-одни лишь сабли.
   - Ля-илъ-Алла! - дружно закричали они.
   Румянцев прикрыл глаза. Потом открыл их: двух каре уже не было. Русс-
кие знамена перешли в руки янычар, а  великое  воинство  великой  России
спасалось постыдным бегством - под защиту соседних каре. Румянцев дернул
давно не бритой щекой.
   - Коня! - повелел он. Конь вынес его перед панически бегущими войска-
ми. Румянцев вздыбил под собой жеребца, раскинул руки вширь: - Да посты-
дитесь, робяты... вы же ведь - русские!
   Это не был приказ - лишь сердечный призыв. Не полководца к  солдатам,
а отца - к сыновьям своим. Вокруг него собирались  разбитые,  растоптан-
ные, изувеченные, посеченные саблями  бутырцы,  московцы,  астраханцы  и
прочие. Над ними возвышался сам Румянцев без парика - с  открытою  голо-
вой, кое-как обстриженной ножницами:
   - Очухались? Тогда за отечество, с Богом... арш!
   Спасибо Мелиссино, вот молодец: сверхточно уложил он ядра прямо в за-
рядные фуры, отбитые турками у русских. Порох есть порох, и с ним не шу-
ти: фуры - одна за другой - взрывались, погребая янычарские  толпы.  Ха-
лиль-бею протянули подзорную трубу, но величавым жестом визирь отвел  ее
от себя:
   - И без нее видно, что пора убирать шатер...
   Его шатер уже пронзали визжащие пули - это в тыл янычарам продралась,
вся в крови, дивизия князя Репнина. Напрасно великий визирь пытался  ос-
тановить бегущих.
   - Мы не виноваты, - кричали ему в ответ, - поди-ка сам побывай у  Ка-
гула, где сверкают молнии и грохочут громы...
   Разгром турецкой армии довершила турецкая же дивизия "Анатолия", сос-
тавленная из курдов. Выступив на подмогу  Халиль-бею,  они  поняли,  что
битва проиграна, и всех убегавших грабили и убивали без жалости. На  це-
лых семь верст дорога турецкого отступления покрылась  голыми  обезобра-
женными трупами. Каплан-Гирей поспешно увел своих татар прочь от  Кагула
- в дунайские плавни, под защиту стен Измаила...
   Был уже полдень, когда Потемкин привел вагенбург  к  месту  сражения.
Голова кружилась от множества трофеев: палатки, скотина, посуда, верблю-
ды с тюками, ковры, экипажи, фуры с припасами и аптеки достались русским
заодно с главным казначеем турецкой армии, которого Безбородко уже  тряс
за бороду:
   - Пес паршивый! Куда твоя казна подевалась?
   От казны визиря нашли только мулов, клейменных особым тавром  султана
Мустафы III, но пиастров и дукатов  -  ни  единого.  Безбородке  надоело
драть сераскира за бороду, он сказал:
   - Собирай гарем да скажи бабам своим, чтобы не  ревели.  Сейчас  всех
вас отправим на житье в Саратов...
   Гигантская армия Халиль-бея перестала существовать. Нет, всю ее,  ко-
нечно, не выбили - она попросту разбежалась.
   Это случилось 21 июля 1770 года. Виват!
   Мародеры того времени знали: только тряхни мертвого турка - он зазве-
нит от награбленного золота, а  с  русского  солдата  поживы  не  будет.
Иностранные волонтеры при ставке Румянцева писали с насмешкою, что рядо-
вой воин России плохо знает, как выглядит серебро и злато ("они не умели
различать их по цвету"). Солдат ведал два ценных металла - свинец в  пу-
лях да медь в пятаках, которыми казна платила  ему  за  ратные  подвиги.
Русский воин был бескорыстен и жил малым: хлебом и чесноком, чаркой вод-
ки и куском мяса. Он любил ходить в сапогах, но иногда бегал в атаки бо-
сиком, оставляя обувь в обозе. Простые дети крестьянской Руси, они боси-
ком-то бывали еще проворнее...
   Торжество Кагула имело продолжение: вскоре пал Измаил, Потемкин поко-
рил Килию, русская армия разворачивала победные стяги в  долинах  Дуная.
Петр Александрович, рапортуя Екатерине, не забыл, конечно, перечислить и
свои "старческие" немощи: тут болит, здесь покалывает, снизу ноет, свер-
ху дергает. "Ох, притворщик! - смеялась Екатерина. - Да  я-то  всего  на
четыре годочка его моложе, а разве кто скажет, что я старуха?" Она прис-
воила Румянцеву чин генерал-фельдмаршала, написав в рескрипте: "Вы  зай-
мете в моем веке несумненно превосходное место  предводителя  разумного,
искусного и усердного. За долг свой почитаю Вам  отдать  сию  справедли-
вость..." Петр Александрович первый в России удостоился  ордена  Георгия
первой степени. Наградами осыпали и офицеров его армии. Румянцев поздра-
вил Потемкина с третьей степенью долгожданного Георгия.
   - Это не за Кагул - за Ларгу! - сказал он.
   Потемкин прямо-таки осатанел от бешенства:
   - Помнится, за Ларгу-то вы меня вешать желали.
   - Дождись случая - повешу, - был ответ без улыбки...
   А рядовые победители при Кагуле получили в награду невиданное для них
чудо из чудес - шерстяные носки. Памятники той величавой  битвы  до  сей
поры гордо высятся близ молдавского колхоза Вулканешти; прохожий и  сей-
час, через два столетия, читает отлитые из чугуна вещие слова  фельдмар-
шала Румянцева:
   "СЛАВА И ДОСТОИНСТВО ВОИНСТВА РОССИЙСКОГО  НЕ  ТЕРПЯТ,  ДАБЫ  СНОСИТЬ
ПРИСУТСТВИЕ НЕПРИЯТЕЛЯ, НЕ НАСТУПАЯ НА НЕГО..."
   О громкий век военных споров -
   Свидетель славы россиян!

   6. СИТУАЦИИ

   Крымский хан Каплан-Гирей, застигнутый бурей войны далеко от Бахчиса-
рая, долго отлеживался в камышах, пока сабельный шрам на его  голове  не
покрылся спасительным струпом. Тогда, опираясь на плечо муфтия, хан выб-
рался из дунайских плавней и повелел:
   - Всем татарам скакать за мною... в Кырым!
   Раскол между татарами в Крыму, подвластными султану, и ногаями, подв-
ластными крымским ханам, уже произошел. Если представить Крым кувшином с
узеньким горлышком (Перекопом), то именно в этом горле "кувшина" сталки-
вались два вихревых потока, уже становившиеся  враждебны  один  другому:
ногаи рвались к степным кибиткам, чтобы отдаться под покровительство мо-
гучей России, а татары спасались от поражений за Перекопом, чтобы  отси-
деться в Крыму под защитою кораблей и гарнизонов турецкого султана. Буд-
жайская и Едисанская орды первыми изъявили покорность, и русское  коман-
дование великодушно пропустило их через линию фронта.  Каплан-Гирей  был
уже в пути к Бахчисараю, когда ему повстречались еще две орды -  Джамбу-
лакская и Едичкульская.
   - Куда вы спешите, люди? - окликнул их хан.
   Ему отвечали: сейчас важнее сохранить то, что осталось, нежели терять
головы ради того, что желает получить султан Мустафа. Каплан-Гирей нико-
го из них не удерживал... Наконец он добрался до Бахчисарая, в дворцовом
саду его встретил Селим-Гирей и резким жестом набросил  на  плечо  брата
черную косынку.
   - Это тебе от султана! - Косынка означала отречение  от  престола.  -
Милостию его в Крыму новый хан - я!
   Каплан-Гирей указательным пальцем смахнул с боков лошади пенистый пот
и этим потом увлажнил струп заживающего на  голове  шрама.  Он  напомнил
брату тот самый случай, когда голый цыган плясал на морозе от холода,  а
жена дала ему веревку со словами: "Опояшися как следует,  и  тебе  сразу
станет теплее".
   - Не так ли и ты, Селим, вроде этой веревки, которой  султан  опоясал
чресла свои, но теплее ему разве станет?
   Сбежались улемы, муфтии, мурзы и кадии. На  земле  валялось  длинное,
тяжеленное бревно. Сверженный хан силился поднять его. Возьмет  за  один
конец - бросит, за другой конец - тоже бросит. Каплан-Гирей ухватился за
середину бревна - не поднять.
   - Вы поняли меня, о мудрейшие? - спросил он.
   - Прости, не поняли, - отвечали знатные татары.
   - Один конец столба - наше прошлое, другой - наше  будущее.  Середина
же - настоящее. Взялся я за прошлое  Крыма  -  будущее  не  поднимается.
Взялся за будущее - прошлое на земле осталось. Схватился за день настоя-
щий - сил не хватает. А вы думайте...
   Его поняли с большим беспокойством.
   Громадное бревно лежало возле их ног как зловещий символ безвыходнос-
ти судеб Крымского ханства. Селим-Гирей, почуяв недоброе в  этой  притче
своего брата, окликнул ясыря Федора, дюжего  русского  раба,  служившего
водоливом в розовых садах.
   - Возьми это бревно и унеси, - велел он ему.
   Ясырь, наклонясь сразу взялся за его середину.
   - Эх, бездельники... - выругался мужик, и  неподъемное  бревно  вдруг
взлетело на его широкое плечо. - Куда нести? - спросил Федор  по-татарс-
ки.
   - Прочь отсюда... как можно дальше.
   Стражники растворили перед ясырем дворцовые ворота. Знатные мурзы ви-
дели, как русский раб вышел на улицу и направился куда-то твердой, нето-
ропливой поступью... Больше в Бахчисарае не видели ни этого  бревна,  ни
самого ясыря. Одному Аллаху известно, как далеко ушагал Федор и  где  он
сбросил это бревно.
   Петр Иванович Панин, обложив Бендеры, все время пугал Бендерского па-
шу Абдулл-Джалиль-заде, пересылая ему рапорты о победах Румянцева.  Паша
никак не реагировал. Но известие о Кагуле  встрепенуло  его;  он  сделал
дерзкую вылазку - перебил в траншеях много народу, поголовно вырезал це-
лые роты, причем среди офицеров погиб и  генерал-инженер  Лебедь.  После
чего паша в халате и при тюрбане выбрался на фас крепости, громким  кри-
ком прося позвать Панина... Петр Иванович предстал - в серебристом шлаф-
роке, в ночном французском колпаке, украшенном ленточками и бантиками, -
барин! С высоты неприступной  крепости  АбдуллДжалиль-заде  крикнул  ему
вниз по-немецки:
   - Не досаждай мне реляциями о чужих победах. Лучше осмелься сам взять
меня - тогда и хвастай. Но помни, что Аллах всемогущ: от Бендер ни одно-
го гвоздя, ни одной доски не получишь!
   Зловонно разбухая, под стенами Бендер долго разлагались трупы.  Нако-
нец турки средь бела дня вышли из цитадели, русские выбрались  из  тран-
шей, сообща стали хоронить убитых, миролюбиво переругиваясь и даже помо-
гая друг другу. Один из бендерских мортусов сдался в плен. Панин  допро-
сил перебежчика, и тот сказал, что вчера зарезали помощника паши со всей
его канцелярией за то, что он хотел сдать русским Бендеры.
   - Плохо у вас? - обрадовался граф Панин.
   - Но у вас тоже плохо, - здраво отвечал турок...
   Это верно: армия Панина каждодневно теряла в перестрелках 40-50 чело-
век, она просто таяла. В окопах грязи было  до  колена,  раненые,  упав,
захлебывались в слякоти. Были роты, в которых осталось лишь 19 рядовых и
ни одного офицера. Пора сказать правду: Румянцева  солдаты  боялись,  но
любили, Панина они боялись и не любили, - солдат всегда чует, кто  бере-
жет его кровушку, а кто льет понапрасну. Петр Иванович рядовых  вроде  и
не замечал - редко слово им буркнет; с аккуратностью, перенятой от прус-
саков, Панин награждал солдат после  схваток  каждого  по  25  копеечек,
только обижая людей.
   - Будто милостыньку подал... надо же, а?
   Бендеры не сдавались! Вокруг крепости шла подземная война: русские  и
турки, как кроты, неустанно копали глубокие галереи,  в  ответ  на  мину
подводили контрмину (в результате днями и ночами гремели взрывы,  погре-
бая в туннелях саперов и инженеров). Русские мужики-землекопы, нанятые в
Калуге и Рязани, погибали заодно с солдатами в могилах, которые сами  же
для себя и отрыли.
   Наконец граф Панин снова появился в траншеях.
   - Эй, правоверные! - крикнул он. - Передайте своему паше,  что  князь
Прозоровский разбил под Очаковом все ваше войско, которое вы ждете  себе
в подкрепление... Сдавайтесь!
   Рядом с ним рухнул барон Корф, которому турецкая пуля  прошила  наск-
возь обе щеки, разорвав во рту язык и выбив зубы. Панин шагнул  в  гале-
рею, где саперы уже сложили 400 пудов пороха  -  для  взрыва  "Globe  de
compression", чтобы обрушить крепостную стену. Полковник Протасов  через
трубку слушал землю.
   - Пока тихо. Вроде турки и не ведут под нас сапу...
   Только осенью Панин решился. Гренадеры подтащили штурмовые  лестницы,
залегли. Полтысячи крестьян с лопатами не покидали их - помощники! Ближе
к ночи "сотргеххюп" был взорван, но ворота Бендер лишь дрогнули на могу-
чих петлях. Общий поток людей ринулся в ров, люди  букашками  ползли  по
стенам, падавшие с лестниц увлекали за собой живых, которые  калечились.
Перемахнув через стены, русские приняли бой в самой кромешной обстановке
- в незнакомых улицах незнакомого города! Бендеры охватило  пожарами.  В
подвалах кричали заживо сгоревшие люди, но янычарский ага лишь под  утро
поднял над гласисом белое знамя, после чего  турки  стали  кидать  через
стену свое оружие, признав поражение. Но при это кричали:
   - Выпускайте нас за Дунай - домой!
   - Какой там Дунай? Всех вас ведено в Киев везти...
   Турки потеряли в этом пекле около 4000 человек, а русская армия - бо-
лее 4000. Правда, пленных взяли, вместе с детьми и  женщинами  ужасающее
количество-длиннющим обозом все они потянулись на  новое,  киевское  жи-
тельство. Потом армия отошла на зимние квартиры, а граф  Панин  подал  в
отставку. Его самолюбие страдало: Румянцев  стал  генерал-фельдмаршалом,
его подвиги восхищали мир, а взятие Бендер никто не праздновал.  Скрывая
уязвление гордыни, Петр Иванович объяснял душевную досаду невниманием  к
своей многострадальной армии:
   - Я представил к производству  в  кавалеры  сто  господ  офицеров,  а
Кригс-коллегия утвердила лишь тридцать пять. Уверен, что  такой  неспра-
ведливости в армии Фридриха Великого не допустили бы...
   Перед отъездом из армии обходя лагерь, он задержался возле костра, на
котором варилась каша; вокруг покатывались от хохота донские казаки. Па-
нин спросил, с чего они так веселятся.
   - Да эвон, Емелька-то саблю у сераскира отнял богатую, а теперь  бре-
шет, собака, будто сам государь Петр Первый ему крестным отцом доводится
- от него, мол, и сабля наследная.
   - А ну, дай нагайку! - сказал Панин; что есть сил отлупцевал  "крест-
ника" вдоль спины и спросил потом: - Какой станицы?
   - Зимовейской.
   - Зовут-то как?
   - Емелькой Пугачевым.
   - Ступай... тебя каша заждалась.
   Это была их первая встреча. Петр  Иванович  удалился  в  подмосковную
усадьбу Михалкове, где стал возводить... Бендеры! Да, да. Копию турецкой
крепости, под стенами которой царица  его  обидела.  Пребывая  в  унизи-
тельной отставке, граф Панин продолжал злословить по адресу  Петербурга,
подтверждая славу "персонального оскорбителя" императрицы. Зато безмерно
нахваливал Фридриха II.
   - Нам бы такого государя, так, глядишь, народец-то наш не  избаловал-
ся. У короля смиренно живут. А у нас бунты да пожары.
   Однажды фельдмаршал Салтыков круто осадил его:
   - Петр Иваныч, да ведь если б в Германии так хорошо  жилось,  как  ты
всюду сказываешь, не бежали б немцы толпами в Россию! А что-то  не  слы-
хать, чтобы наши мужики в Пруссию бегали. Умный ты барин, а слушать тебя
иной раз невмоготу. Уж ты прости...
   Румянцев в это время расположил армию на Дунае; отсюда он  ругался  с
Военной коллегией, не понимавшей его, злился на Екатерину, толкавшую ар-
мию за Дунай. Однажды за ужином фельдмаршал разрезал огурец пополам, од-
ну половину рассек на две доли. Потом всю мякоть из огурца ножиком  выс-
коблил.
   - Вот! - сказал Румянцев штабу. - Единственный способ нам Дунай  фор-
сировать. В одну половинку солдат сядет, а двумя  дольками  огурца,  яко
веслами, грести учнет... У турок-то на Дунае целая флотилия, а у нас да-
же паромов не завели!
   Никогда еще не был так горд сын поморский Прошка  Курносов,  как  при
закладе его первого корабля - его первейшей любви! В киле стамескою  вы-
долбили щель, в нее опустили серебряную пластинку, на  которой  граверно
начертано: "Заложен в С.-Пбг. Адмиралтействе подмастерьем  Пр.  Курносо-
вым"... Плотницкий топор, доставшийся  в  наследство  от  прадедов-кора-
бельщиков, выводил  Прошку  на  стезю  высочайшего  назначения  -  госу-
дарственного!
   На стапелях закладывались сразу два  корабля,  совершенно  однотипные
("систер-шипы", как говорят англичане). Один корабль строил мастер, дру-
гой - подмастерье. При этом ученик не имел права ни в чем  отступать  от
навыков мастера, не дерзал опережать его в работе. Подмастерье не созда-
вал,  а  лишь  копировал  корабль,  создаваемый  мастером.  Положил   он
киль-клади и ты. Врезал в киль шпангоуты - врезай тоже. Запил  мастер  -
похмеляйся с ним за компанию. Прошка по горячности неустанно желал  опе-
редить Катасонова, ему казалось, что майор долго возится с набором  кор-
пуса, но терпел из принципа: яйца курицу не учат!
   Наконец два корабля, внешне абсолютно одинаковые, выросли  на  стапе-
лях, и Катасонов за свой головой ручался, а Прошка еще терзался: все  ли
верно им сделано? Явилась комиссия от Адмиралтейства: снаружи не  приде-
решься, даже посмеивались:
   - Два близнеца от единой матушки...
   Полезли в низы. Там, в низах, начальство  забеспокоилось,  что  иначе
бимсы креплены к настилу палубному.
   - Почему неверно крепил? - спросили Прошку.
   - Так прочнее, - отвечал он.
   - А где ты видел такой нахлест обшивки?
   - У испанцев... Чем плохо?
   Комиссия узрела и крепление стрингеров совершенно инакое,  нежели  на
корабле мастера Катасонова. Прошку уже шпыняли:
   - Ты что, парень, за нос тут всех водишь?
   - Никого за нос я не вожу, а когда бывал на верфях англицких, там ус-
мотрел, как англичане тако и крепят стрингеры.
   Голенищев-Кутузов-средний вступился за парня.
   - Да цыть! - сказал. - Он же не в игрушки играет...
   На спуске кораблей присутствовал и двор с императрицей. Прошка  впер-
вые видел Екатерину столь близко; при соблюдении  величавости  она  была
чересчур подвижна и свободна в жестах. Когда корабли сошли на воду, чуть
покачиваясь, Голенищев-Кутузов сказал Прошке что будет ему  чин  шхипера
второго ранга - со шпагой!
   - Теперь иди. Государыня видеть тебя желает.
   Память у Екатерины была превосходная:
   - Не тот ли господин Курносов, что непорочный лес из Казани вывез,  а
ему за это сто рублей дадено с публикацией?
   - Тот самый, матушка, - живо подоспел  Голенищев-Кутузов.  -  Человек
старательный, земляк ломоносовский - из поморов он.
   Екатерина сказала, что, согласно заветам Петра I, за  построение  ко-
рабля мастер получает от казны 200 рублей.
   - Деньги немалые, - подмигнула она Прошке. - Уж ты, когда  встретимся
на улице, так не зазнавайся, поклонись мне, дружок. На  Камчатку  или  в
Охотск хочешь? Там карьера бывает скорая.
   Прошка прикинул и так и эдак. Отказался:
   - Пока молод, мне повоевать желательно...
   Ближе к весне предстояла ему дальняя дорога.

   7. КЕКЕРЕКЕКСИНЕН

   Накануне побед русской армии Париж праздновал свадьбу дофина, будуще-
го короля Людовика XVI, с младшей дочерью МарииТерезии  -  Марией-Антуа-
неттой, которой минуло уже 14 лет. В день  венчания  придворные  Версаля
устроили неприличную давку, смертельно помяв сотню швейцарских  гвардей-
цев (а этих ландскнехтов помять трудно!). Публичное торжество у  Тюильри
завершилось подлинной катастрофой: озверевшие буржуа  обрушили  экипажи,
топча ногами павших и лошадей в упряжи, а толпа была настолько  плотной,
что многие мертвецы не могли упасть, продолжая двигаться в груде  спрес-
сованных тел, пока не рухнули перила набережной и люди не  посыпались  в
Сену, - число жертв перевалило за тысячу. Когда об этом событии извести-
лись в Петербурге, то многие при дворе суеверно перекрестились:
   - Людовику Шестнадцатому не бывать: примета для Франции нехорошая...
   Но примета была нехорошей и для России: браком дофина Франции  с  до-
черью венской императрицы закреплялся союз против России. Шуазель  стра-
дал: умудренная богатым опытом Франция теперь вынуждена  была  учитывать
на весах Европы успехи молодой, быстро шагающей России. Чисто политичес-
кий союз Версаля с Веною превращался в фамильный, становясь более  опас-
ным для Петербурга.
   В эти дни Мустафа III, окруженный французами, рассуждал:
   - Уничтожив мой флот в Хиосе и при Чссмс, русские лишь подстригли мне
бороду, но подстриженная борода, как вы знаете, растет еще быстрее...
   Удивительная страна! Французам казалось, что они попали за кулисы Ев-
ропы, в мир ярких, но растрепанных декораций, и нигде так хорошо не ощу-
щалась несуразность турецкой жизни, как на базарах Стамбула.  Войны  на-
полняли площади майданов толпами невольников, золотом и серебром, зерка-
лами и хрустальной посудой, розовым маслом и благовониями. Внешне  каза-
лось, что все сыты и довольны. Но даже вблизи  столицы  никто  не  видел
клочка обработанной земли. Столица  султана  кормилась  исключительно  с
пристани: что привезут корабли из Египта, из Греции,  из-Африки  или  из
Сирии, то будет сегодня съедено. Но  теперь  русская  эскадра  Спиридова
блокировала Дарданеллы, и там, где еще вчера пересыпалось тусклое золото
и шумела драгоценная парча, теперь лежали умиравшие люди. Вот  как  мало
надо богатейшей стране, чтобы она вдруг скорчилась от  голода...  В  эти
дни султан заявил, что теперь сам поведет войска, но тут  стали  плакать
его жены, и он, печальный, вернулся в гарем. Стамбул кишмя кишел  дезер-
тирами. Полиция наказала проституткам не брать с них платы,  но  бурными
ласками заставить вернуться под Знамя Пророка, при одном  виде  которого
неверные сразу ослепнут. Однако, почуяв неладное  в  бескорыстии  гурий,
дезертиры раздели их донага, гоняли по улицам, избивая палками.  "Мы  не
виноваты, - кричали они, - что пушки неверных заряжены ядрами  величиной
с хороший курдюк жирной овцы".
   Мустафа III велел обставить Сераль виселицами и  кольями.  Дезертиров
подвешивали крючьями за ребра, они сипло  орали,  когда  колья  медленно
пронзали им внутренности. Но в одну из ночей все виселицы оказались спи-
лены и на стене Сераля явилась грозная надпись: султан добудет  нам  мир
или он потеряет престол. Мустафа призвал к себе венского  посла  Тугута.
Свадьба дофина с Марией-Антуанеттой усилила антирусскую коалицию, и  по-
тому султан говорил уверенно:
   - Твоя мудрая императрица, да хранит ее Аллах,  может  облегчить  мое
положение и насытить свое неутоленное чрево. Сообща  изгнав  русских  из
Польши, Турция и Австрия разделят Польшу между собою... не так ли? - Ту-
гут сомневался. - А ты не сомневайся. Если сами же  барские  конфедераты
обещали мне за войну с Россией отдать Волынь и Подолию, то они  не  оби-
дятся, если Вена заберет Буковину с Галицией.
   Тугут, бездомный мальчик, был воспитанником венской императрицы. Нас-
тоящая фамилия его Thunichtsgut (делай не хорошо), но Мария-Терезия ука-
зала ему писаться иначе: Thugut (делай хорошо)!
   - Такая конжурация, - отвечал Тугут, - вызовет большое пролитие  кро-
ви, а моя императрица будет еще больше плакать.
   Мустафа весело и беззаботно рассмеялся:
   - Ты, посол, знаешь только свою жену, а у меня этого добра полный га-
рем, я лучше изучил слабую женскую породу. Спроси любого из  моих  евну-
хов, он тебе скажет: чем больше женщины плачут, тем меньше они бегают по
нужде...
   Дипломатией тут и не пахло. Но за изворотом мышления султана  таилась
логика: Мария-Терезия может польститься на легкую добычу. Габсбурги  не-
исправимы!
   Метеор-Суворов обретал в Польше первую славу - громкую...
   Главари барской конфедерации, всюду им разбиваемой, бежали в Силезию,
но Фридрих II вытолкал их оттуда в три шеи, они затаились  в  мадьярском
Прешове, провозгласив низложение "теленка" с престола. Акт  этот  вручил
королю Михаил Стравинский (предок известного композитора),  пробравшийся
в замок Варшавы под видом просителя,  а  Станислав  Понятовский,  крайне
встревоженный, умолял Петербург усилить борьбу с конфедератами...  Фрид-
рих II, размышляя об этом, тщательно отработал на флейте сложный  пассаж
маэстро Кванца. Продув мундштук, он сказал Финкенштейну:
   - Дружище, а что слыхать о чуме в России?
   Если не знать короля, то вопрос покажется вне всякой связи с конфеде-
ратами. Но министр знал: мышление Фридриха -  как  у  Филидора,  заранее
рассчитывавшего все ходы шахматных фигур.
   - По слухам, уже немало жертв в Харькове, есть подозрительно уязвлен-
ные и в самой Москве, среди работных людей.
   - Прекрасно! - обрадовался король. -  Пусть  наши  берлинские  газеты
кричат, что русская чума уже переползла в города польские  и  необходимо
оцепить мою Пруссию кордонами...
   На самом же деле он выстроил вдоль границ  с  Польшею  не  санитарные
кордоны, а целую армию, готовую по первому свистку из Потсдама  обрушить
пограничные столбы. Но мнение Европы королю обмануть удалось! Даже  бер-
линцы, начитавшись газет, бегали по врачам с каждым прыщиком, запасались
"уксусом четырех разбойников". Прусские академики между тем времени  зря
не теряли: в древних архивах они  отыскивали  любые  ничтожные  предлоги
мнимых прав на польские земли. А по ночам солдаты Фридриха врывались  во
владения Речи Посполитой, хватали с постелей сонных  вдовушек  и  девиц,
тащили их за волосы в Пруссию... Финк фон Финкенштейн спросил короля:
   - А вы придумали занятие для этих польских девок?
   - Финк, - отвечал король, - самое удобное для них занятие - быть вер-
ными женами моих потсдамских гренадеров.
   Когда полячки стали его подданными, он возмутился:
   - Безобразие! А где же их приданое?..
   Берлинские юристы предъявили Польше претензии: пусть каждая  полячка,
нашедшая семейное счастье в Пруссии, получит от Польши  кровать,  четыре
большие подушки, два одеяла, корову, двух породистых свиней  и  хотя  бы
три дуката - на пиво своему бравому мужу.
   Король пригласил к себе чиновника Гальсера:
   - Не пора ли начинать чеканку дукатов, которые бы на треть веса  сос-
тояли из самой паршивой лигатуры?
   - На какую сумму прикажете, ваше величество?
   - Для начала в пятнадцать миллионов...
   С этими миллионами король послал в Польшу своего поверенного Эфраима.
Под именем консула Симониса жулик закупал для Пруссии зерно, кожи, мясо,
драгоценности, меха,  лес,  картины,  парусину-и  за  все  расплачивался
фальшивой монетой. Обогатив казну короля, Симонис скрылся, а  поляки  не
сразу, но все же догадались, что их облапошили на целую  треть  доходов.
Решив поскорее сбыть с рук фальшивые дукаты, они пустили их в оборот,  и
вскоре генерал-прокурор князь Вяземский, ужасно взволнованный, не  нахо-
дил слов, докладывая Екатерине о наплыве фальшивых денег.
   - Александр Алексеич, - сказала Екатерина, - ты не пугайся. При  Ели-
завете уже было такое, когда мы с Пруссией воевали.
   - Боюсь, не Эфраим ли снова за дело взялся?
   - Не страдай! Поехали лучше кататься...
   В дороге она указала: открыто объявить по всей империи, что фальшивые
дукаты будут принимаемы казной, как настоящие, а тишком  велела  вызнать
пути-дороги "Симониса". Екатерина ехала  на  прогулку  в  новой  карете,
овальные бока которой были расписаны изящными картинами в  духе  Антуана
Ватто. Кони вынесли ее на развилку Московского и  Царскосельского  трак-
тов. В кустах белела конторка рабочей артели,  осушавшей  болото.  Вдоль
тропинки шагала в город чухонка с молочным кувшином на голове.
   - Как зовется место сие? - окликнул ее Вяземский.
   - Кекерекексинен, - ответила та.
   - Qu'est que c'est? - удивилась Екатерина. Лакеи с запяток  объяснили
ей, что с чухонского на русский это переводится так: Лягушачье болото. -
Вот и чудесно! - Екатерина повернулась к Бецкому. - Иван  Ваныч,  завтра
же отпиши в Лондон, чтобы на заводе Веджвуда сделали фаянсовый сервиз  с
изображением жанровых сцен из жизни  веселых  лягушек.  На  этом  болоте
выстрою дворец.
   Вяземский сдернул с лысой головы пышный парик:
   - Господи, пресвятая матерь-богородица! Войнища такая идет, кругом  в
долгу, как в шелку, одними бумажками сыты, а ваше величество новый  дво-
рец ставит... И где? На болоте чухонском.
   - Молчи, старик! Пока я жива, будут и деньги, а вот когда помру, тог-
да ни меня, ни вас, ни денег не будет.
   Лейб-кучер Никита громко высморкался с козел:
   - А кудыть дале-то ехать, осударыня?
   Екатерина с размаху убила комара на своей щеке.
   - Езжай, куда глаза глядят. Нам везде хорошо!
   О чем Фридрих II не договорил с Австрией  при  свидании  в  силезском
Нейссе, следовало решить в моравском Нейштадте, куда Иосиф II  и  выехал
вместе с Кауницем. Тот еще пытался водить на помочах молодого германско-
го императора, но Иосиф иногда  уже  давал  канцлеру  ощутимые  ответные
щелчки.
   Фридрих был бы счастлив слышать их диалог в карете.
   - Сами мы воевать не будем, - доказывал Иосиф, - но в  случае  победы
Турции над Россией я хотел бы иметь в своих владениях часть Польши,  всю
Галицию и... не откажусь от Украины.
   - Зато в случае победы России над Турцией, -  подхватывал  Кауниц,  -
наши планы становятся шире: Австрия должна поглотить Малую Валахию, Бол-
гарию, Сербию, Боснию, Албанию и... Грецию!
   - Вы забыли о Египте, - напомнил император.
   - Простите, ваше величество, я забыл...
   - Следует помнить, что со временем мы должны занять и Египет, дабы не
допустить туда французов и англичан, которые придут на берега Нила, если
мы, немцы, не поторопимся.
   - Еще раз извините мою старческую забывчивость.
   - Я вас прощаю, - сказал Иосиф...
   Фридрих приветливо встретил свиту Иосифа (составленную, как  нарочно,
из генералов, которых королю доводилось вдребезги сокрушать на полях бы-
лых сражений), а канцлер Кауниц, сухо кивнув королю, удалился на  кухню,
где с помощью аптечных весов и  мензурок  начал  производить  химический
анализ сливок, шоколада и сахара, должных воплотиться  в  обычную  чашку
какао. Иосиф заранее извинился перед Фридрихом за дурацкие причуды канц-
лера:
   - Окна будут плотно затворены - никакого проветривания. Перья  и  ка-
рандаши должны лежать в идеальной линии, иначе он взбесится. Не удивляй-
тесь, если канцлер вдруг начнет метаться, сравнивать температуру  наруж-
ного воздуха с комнатной, и при этом то снимать, то надевать свои черные
плащи.
   - Благодарю. Сколько плащей он носит сразу?
   - Сейчас на нем девять.
   - Хорошо, что у вашего канцлера не девять голов...
   Конференцию Кауниц открыл со всей спесью, ему присущей. Он не  привык
в Вене слушать других, а больше привык слушать самого себя.  Для  начала
он проделал глубокий исторический экскурс в  прошлое  Европы,  при  этом
Фридрих, отличный знаток истории, вежливо позевал. Затем Кауниц обрушил-
ся на Европу, как на лютого врага своего, и  в  высокопарных  выражениях
сложил дивную фантазию на тему о  политическом  совершенстве  "Священной
Римской империи", которую он имеет честь представлять, и, наконец, заму-
чив всех словоизвержениями, признался в главном:
   - Мы собрались здесь, чтобы противостоять честолюбивым замыслам  вар-
варской России; один шаг Румянцева за Дунай будет означать для всех  нас
совместную войну против России... Пора выстроить плотину, дабы  удержать
выступающий из берегов могучий русский поток, угрожающий потопом народам
всего мира! Я согласен: пусть будет война! Россию мы победим...
   На листе бумаги король нарисовал  бегущую  лошадку,  косо  глянул  на
сжавшегося Иосифа, задержал взгляд на Каунице.
   - Вы никогда не победите Россию, - заметил он спокойно.
   - Почему? - возмутился император.
   - По той простой причине, что я... честный человек.
   На спину лошадки он пририсовал фигурку гусара.
   - Я жду объяснений, - потребовал Кауниц.
   - Объясняю: верный союзу с Россией, я, король Пруссии, в случае  воз-
никновения войны между Австрией и Россией, вынужден выступить против ва-
шей идеальной империи. Согласитесь: если Пруссия,  маленькая  и  бедная,
успешно отбивалась от коалиции Франции, России и Австрии, то, объединясь
с армией Румянцева, она через неделю промарширует по улицам вашей столи-
цы...
   Он бил, он издевался, он уничтожал, он выигрывал.
   Тихим голосом король скромнейше добавил:
   - Мой союз с Россией и есть препятствие, мешающее  нам  приступить  к
тем мерам, о которых четыре часа подряд с завидным красноречием  рассуж-
дал наш высокочтимый коллега Кауниц.
   - Я не понимаю, зачем мы тогда здесь собрались? - вопросил Иосиф, мо-
лодой и еще торопливый.
   - Ваше императорское величество сейчас это поймет...
   Вошел курьер от графа Цегелина,  взломал  печати  на  дипломатической
сумке. В ней было обращение султана Мустафы III ко дворам Потсдама и Ве-
ны взять на себя посредничество в устранении несчастной для него войны с
Россией.
   - Кто все это сделал? - вскочил Иосиф.
   Фридрих извлек из кармана дешевенькую табакерку, которую  он  называл
"ящиком Пандоры", и постучал по ней пальцем:
   - Не я же! Это сделал Кагул, так решила Чесма...
   Далее, деловито и кратко, без лишних эмоций, король сказал,  что  его
брат, принц Генрих, возможно, в личном общении с Екатериной  договорится
с нею о посредничестве к миру и будет настаивать перед Россией о необхо-
димости раздела польских земель:
   - Свои военные потери Россия пусть компенсирует не на Дунае и  Кавка-
зе, именно Польша станет козлом отпущения  за  все  наши  грехи.  А  вы,
князь, - обратился он к Кауницу, - покопайтесь в венских  архивах.  Вряд
ли там не сыщется поводов для захвата чеголибо чужого...
   - Россия против раздела Польши, - заметил Иосиф.
   - В том-то состоит наша трудность, чтобы заставить Россию  выкупаться
с нами заодно в одной мутной луже. Кто из вас знает, каково первое усло-
вие Петербурга для мира с Турцией?
   - Освобождение Обрескова и его свиты.
   - С этого нам и следует начинать...
   Цегелин (посол Берлина) и Тугут (посол Вены) начали внушать  великому
визирю, что русский посол уже достаточно наказан:
   - Теперь он стал умнее, и можно его отпустить...
   В обратной дороге Финкенштейн спросил короля: как случилось, что Мус-
тафа III воззвал к посредничеству, очень точно угадав время  конференции
в Нсйштадте? Король сознался:
   - Это я посоветовал ему...
   Пруссия начинала новую для нее политику - восточную.
   - А каково ваше впечатление от Кауница?
   - Много знающий балбес, который не говорит, а вещает, будто в церкви.
Он спесив, как пошлый педант, и нагл, как всякий венский придворный.
   - А что вы скажете о молодом императоре?
   - Второй шаг он делает раньше первого, отчего, я полагаю, и будет всю
свою жизнь ходить с заплетающимися ногами...
   ...Каменщики навезли на Лягушачье  болото  кирпичей,  извести,  стали
возводить фундамент дворца. Между собой говорили:
   - Кекерекексинен - язык сломать можно!

   8. НА БЕРЕГАХ РУБИКОНА

   Неприкаянный Вася Рубан блуждал среди публики...
   Вот и осень, дождливая осень 1770 года, дышится хорошо!
   В самом конце сентября из Малой Невки в Большую Неву вплыла  странная
флотилия: два парусных фрегата вели меж своих бортов чудовищный  плашко-
ут, поверх которого лежала гигантская глыбища Гром-камня. Медленно обог-
нув крепость, флотилия проплыла мимо Зимнего  дворца  и  Адмиралтейства,
тихо причалив к берегу возле Сената... Было  столь  непомерно  скопление
горожан на набережной, что многие боялись, как  бы  не  случилось  смер-
тельной  давки,  какая  произошла  при  обручении  французского  дофина.
Гром-камень с плашкоута съехал на берег. Офицеры и матросы,  штурмана  и
такелажники, водолазы и бурлаки - этот народ умел работать!  Петербуржцы
в их честь кричали: "Ура!", а Вася Рубан, принаряженный ради такого дня,
раздавал в толпе листки со своими стихами:
   Нерукотворная здесь Росская гора,
   Вняв гласу божию из уст Екатерины,
   Прешла во град Петров чрез невские пучины
   И пала под стопы Великого Петра...
   Среди гуляющих встретился ему и Василий Петров.
   - Чего тут стараешься? - спросил тот, важничая.
   - Российской публике услужаю.
   - Нашел кому услужать! Лучше бы милостивца себе выбрал, да и кормился
бы возле благ его. Эдак, тезка, тебе кареты не завести... Бросай  листки
свои, поедем в гости ко мне. Эвон, моя карета стоит. Я тебе покажу,  как
жить надо. У меня уже два лакея, брат. Что ни скажу-мигом...  А  чего  в
долг не просишь?
   В дороге Рубан пожалел, что нету с ними Потемкина.
   - На Гришку не уповай, - рассудил Петров. - Я-то близ высоких  персон
толкусь, так все знаю: это ломоть от двора отрезанный. Его  здесь  никто
не ждет. Сейчас при дворе иных ожидают:  графа  Алексея  Орлова  да  еще
принца прусского Генриха.
   Рубан спросил: чего Пруссии-то от нас надобно?
   - В политике всегда так: двое до потери сознания  дерутся,  а  третий
наблюдает. Под конец драки он больше всех о мире кричит и тем выгоду об-
ретает, а те, что дрались, при синяках да шишках остаются... Почему  ка-
рету мою не похвалишь?
   - Хорошая. Дай мне три рубля, Васенька, а?
   - Вот видишь, - уколол его Петров, - публика-то ничего тебе не  дала.
Ведь не я к тебе, а ты ко мне в гости едешь...
   Принц Генрих гостил у своей сестры, шведской королевы  ЛовизыУльрики,
когда Фридрих велел ему отправиться в Петербург: "Сделай все,  чтобы  мы
не остались в дураках! Я не Вольтер, и эта бабенка не отделается от меня
остроумным комплиментом с придачею шубы на соболях..." Король отправил в
дар Екатерине напольные часы работы Карла Бауэра, а Екатерина приготови-
ла ковры Шпалерной мануфактуры и обивку для гарнитура  в  Сан-Суси.  Уже
сама скудость монарших презентов показывала, что отношения между дворами
Петербурга и Потсдама довольно-таки натянуты...
   Безобразный длинноносый карлик с прической, собранной  на  затылке  в
громадный "кошелек", принц Генрих явился хорошей поживой  для  питерских
зубоскалов. За годы общения с русскими Екатерина привыкла много  шутить,
перемежая дела смехом и забавами. Пикировки с послами научили  ее  вести
беседы на острейших поворотах, а принц рассказывал о приготовлении  кофе
из овса с пережженным ячменем. Императрица призналась фавориту:
   - Принц легок мыслью, как свинцовая бомба.
   - Чего этот тугодум желает от нас?
   - Немцы хотят из Польши жирный бульон сварить, уже и гостей  назвали:
Иосифа с его маменькой...
   Екатерина написала Панину, что ей предложено посредничество  к  миру,
но гостя никак не расшевелить: "Уж я вожу его, вожу, а из принца не пол-
зет, не лезет, не выжимается".  Опережая  события,  Панин  распорядился,
чтобы Румянцев немедля вступил в личные переговоры  с  великим  визирем.
При этом Никита Иванович заявил Генриху, что Россия имеет самые  умерен-
ные претензии к Турции: присоединение Кабарды и Азовской  области,  сво-
бодное мореплавание в Черном море, независимость Крымского ханства, про-
текторат России над Валахией и Молдавией,  всеобщая  амнистия  греческим
патриотам. Услышав это, посланец Фридриха сразу же затряс "кошельком" на
затылке:
   - Столь непомерные требования способны изменить всю карту мира... Ве-
на никогда не согласится!
   - Отчего же? - хмыкнул Панин.
   - Австрия имеет свои интересы, а султан не позволит татарам стать на-
родом самостоятельным...
   Генрих депешировал королю, что все его убеждения Екатерина  почему-то
встречала смехом (из чего можно заключить,  что  результаты  свиданий  в
Нейссе и Нейштадте перестали быть тайной для русского Кабинета). Наконец
он проговорился о главном:
   - Поляки больше всех переколотили горшков - будет  справедливо,  если
они и расплатятся за все черепки...
   Екатерина еще при вступлении на престол публично заявила, что  Россия
"ни за чьим хвостом не потащится", а теперь король Пруссии протягивал ей
свой хвост, и ей было противно за него цепляться. Екатерина ушла от  от-
вета, заговорив о картинах своего Эрмитажа, а Генрих  выразил  удивление
перед ее фатальной расточительностью.
   - Моя расточительность, - отвечала она, -  лишь  кажущаяся.  Германия
отпустила меня полураздетой бесприданницей, с одним  медным  кувшином  в
руках. Эрмитажа мне в гроб не забрать, все останется России,  приютившей
и возвеличившей меня, а потомки, даст бог, еще и похвалят...  именно  за
бережливость. Государство, не имеющее картинной галереи,  это  не  госу-
дарство, а жалкая деревушка!
   Утром ее ждало донесение с Яика: казаки-старообрядцы отказывались ид-
ти на войну - мы, мол, не донские дураки, чтобы нам бороды обскоблили. А
принц Генрих припугнул Екатерину: отказываясь от посредничества  к  миру
через услуги Берлина и Вены, Петербург может попасть в железные клещи  -
султан обратится за посредничеством к Версалю! Екатерина, великая актри-
са, хохотала до boyaux fel'es (до надорванных кишок, по ее словам).
   - Я уже говорила и повторяю сейчас: Версаль может делать лишь то, что
может, а я стану делать, что хочу... Не смешите меня, принц! Ха-ха-ха...
К чему все это? Фельдмаршал Румянцев уже ведет переговоры о мире с вели-
ким визирем, а графиня Дюбарри  не  потерпит  герцога  Шуазеля,  который
вскарабкался к власти, как по лесенке, по худосочным ребрам маркизы Пом-
падур!
   Помпадур к тому времени уже покоилась в гробу.
   "Высокий гость" мизерного роста был ошеломлен  русским  транжирством.
Поезд императрицы, выехав из Петербурга, растянулся на 14 верст,  дорога
до Царского Села была обставлена красочными транспарантами, дачи  богат-
сев-всльмож соперничали меж собою в искусстве иллюминации, горящие пира-
миды освещали путь. Неожиданно впереди поезда раздался ужасающий грохот,
из вечерней тьмы возник конус гигантской горы, кратер  которой  с  гулом
выплескивал бурную лаву. Екатерина любезно объяснила Генриху:
   - Я давно хотела посмотреть на извержение Везувия...
   Это "заговорила" Пулковская гора, которую русские пиротехники за одну
ночь превратили в итальянский вулкан, выбрасывающий к небу потоки  сума-
тошного огня. Было уже совсем темно, когда двор прибыл в  Царское  Село,
где сразу же начался маскарад. Екатерина явилась в  костюме  голландской
кофейницы, с маскою на лице. В толпе ей встретился милый приятель,  граф
Александр Строганов, она вытянула его в круг менуэта,  танцуя,  сказала,
что Иосиф в мадьярском Прешове пьянствовал с конфедератами, суля им под-
держку Австрии:
   - А теперь послал в Польшу два корпуса...
   - Не верь газетам, Като, - отозвался Строганов.
   - Если б газеты... А то ведь извещена точно. Но  самое  удивительное,
что даже "Ирод" растерян. Король никак не ожидал такой безумной прыти от
старой "маменьки"... Что скажешь, Саня?
   - Но ведь не отзовешь ты Суворова из Польши?..
   Екатерина отыскала Панина:
   - Принц жмется к стенке, не танцуя... он ждет!
   В сопровождении своего "визиря" императрица проследовала в  отдельный
кабинет, где было тихо, сумрачно поблескивала лазурь и позолота.  Генрих
спросил: в какую сумму обойдется казне этот маскарад с устройством  "Ве-
зувия"?
   - Одних свечей сожгут на семьдесят тысяч рублей.
   - Где вы возьмете такие деньги во время войны?
   В узких прорезях маски блеснули злые глаза.
   - А я старая опытная фальшивомонстчица! - крикнула императрица.  -  Я
ведь сама печатаю деньги... бумажные!
   Генрих смутился: уже не намек ли на эфраимовские дукаты? Панин же за-
говорил о самовольном занятии австрийцами Ципского графства.
   - Не дано пошлых ссылок на исторические права, - сказал  он.  -  Если
Вена с 1412 года забыла об этих правах, то весьма забавно, что она вдруг
вспомнила о них в 1769 году и сразу кинулась туда, сверкая саблями  без-
жалостных кроатов...
   Екатерина хрустнула конвертом, извлекая из него письмо Фридриха,  за-
манивавшего Россию на ограбление польских земель.  Панин  же,  напротив,
приглашал Пруссию (и Австрию!) вступить в боевой альянс с Россией,  дабы
раз и навсегда изгнать османов из  пределов  Европы,  где  они  угнетают
христиан.
   - Русский кабинет, - декларировал Панин, - твердо стоит на том, чтобы
соседку Польшу сохранить великой, единой и самостоятельной державой.  Уж
если что делить, - доказывал Панин, - так будем делить владения султанс-
кие на землях европейских. На этих условиях мы и согласны принять медиа-
цию дворов ваших.
   Екатерина резким жестом сбросила с лица маску:
   - Отвечайте честно: если мир не состоится, как бы вы посоветовали нам
- переходить Рубикон или остаться на месте?
   Рубиконом она называла Дунай. Генрих, догадываясь, что  мог  написать
король Екатерине, убежденно заявил:
   - Рубикон останется Рубиконом! Австрия уже скопила армии  на  рубежах
ваших, Версаль сразу вмешается, и тогда  миролюбивой  Пруссии,  согласно
договору с вами, предстоит взять на себя борьбу  с  французской  армией.
Вознаградить себя за потери в этой войне Россия  может  только  за  счет
польских владений.
   - Нет! - сказала Екатерина, открывая сервант в диване; широким  мужс-
ким жестом она выставила бутылки на столик. -  Значит,  -  расхохоталась
она (помня о секретах Нейссе и Нейштадта), - мы должны добыть  мир...  А
что подумает Мустафа?
   - Прежде всего умерьте свои требования к султану.
   Панин сказал, что Австрия может компенсировать потерю Силезии  приоб-
ретениями в Турции.
   - Силезия уже оплакана Марией-Терезией, и сейчас, - отвечал принц,  -
Мария-Терезия рыдает по другому поводу. Ваше величество, - вдруг удивил-
ся он, - а что вы сейчас выпили?
   - Водку. Так и скажите своему брату, что его родственница сильно  об-
русела. Единственное, что осталось во мне от немки, так это неистребимая
тяга к кофе. О, как хорошо, что я не живу в Германии, а то бы вы намоло-
ли для меня кофе из ячменя!
   - Да, мы, пруссаки, бедные, - согласился Генрих. - Поверьте, когда  я
вижу гвоздь на земле, я не ленюсь поднять его...
   По выражению лица императрицы Панин догадался, что ей опостылел  этот
разговор. Она вдруг сказала - с гневом:
   - Рубикон наши смельчаки уже переходили.
   - Кто, например? - удивился Генрих.
   - Мой генерал и камергер Потемкин!
   - Это очень опасно для... вас, - ответил гость.
   Утром Екатерина невнимательно  выслушала  доклад  генералпрокурора  о
волнениях на Яике и перебила Вяземского вопросом:
   - Удалось вам выяснить о Симонисе-Эфраиме?
   - В этом деле, увы, замешан сам король.
   - Тем лучше! У меня в Европе давняя репутация дамы скандальной, и мне
остается только подтвердить ее...

   9. ПОЗОРНОЕ УДАЛЕНИЕ

   Еще летом бригаду усилили запорожцами, и Потемкин любил  гостевать  в
их безалаберном коше, где пил горилку, заедая ее салом с чесноком,  кор-
мился кулешом и мамалыгой, благодарил:
   - Спасибо, що нагодували казака...
   Имен и фамилий запорожцы не ведали, двух ординарцев Потемкина прозва-
ли Пискун и Самодрыга (у первого голос тонок, второй во сне  ногой  дер-
гал); самого же генерала запорожцы именовали "Грицко Нечеса"  -  за  его
вечно лохматую голову. Осенью, когда армия занимала винтер-квартиры, Ру-
мянцев позвал Потемкина к обеду, а тот к столу званому опоздал.
   - Ты у нас, неряха, живешь по пословице: шасть к обедне - там отпели,
вмиг к обеду - там отъели, ты в кабак - только так!
   Румянцев поселился в просторной молдаванской мазанке, где восемь дым-
чатых кошек грелись на лежанке, сладко мурлыча. В утешение за выговор он
сказал Потемкину, что отпустит его в продолжительный отпуск до Петербур-
га, с тем чтобы весною возвратился:
   - Исправностью кавалерии отдых ты заслужил...
   Румянцев заранее предупредил Екатерину письмом, что Потемкин,  "имею-
щий большие способности, может сделать о земле, где театр войны состоял,
обширные и дальновидные замечания". Никто фельдмаршала за язык не тянул,
когда в реляциях  он  восхвалял  боевые  заслуги  Потемкина.  Придворные
конъюнктуры, которые полководцу иногда и приходилось учитывать,  в  этом
случае не имели значения, ибо камергер от двора был далек.
   Плотно поели, винцом согрешили, настала пора прощаться.
   - С Богом! - благословил Румянцев гостя столь раскатисто, что все во-
семь кошек прыснули с лежанки в разные стороны...
   Пискун и Самодрыга сопровождали Потемкина до самого Чигирина.  Старый
шлях был разбит копытами кавалерии, пушки и вагенбурги оставили глубокие
колеи, заливаемые дождями. День и ночь качка в седле да пение  дремлющих
запорожцев:
   Пугу, братцы, пугу,
   Пугу, запорожцы, -
   Едет козак с Лугу,
   Кажуть ему хлопцы...
   Осень за Чигирином была благодатная,  свежая,  пропитанная  ароматами
увядающих трав и фруктов. Потемкин в Лубнах купил за гроши развалюху-ко-
ляску, расстался с запорожцами, поехал один - на Москву! Но  в  распутье
дорог кольнуло вдруг сердце небывалой  печалью:  вспомнилась  смоленская
глухомань, где в тихой Чижовке плещутся  чистоплотные  домовитые  бобры,
где лоси бережно несут свои рога к вечернему водопою, а на суках могучих
дерев, что свисают над тропами, сидят кругломордые желтоглазые рыси...
   Поразмыслив, он пихнул возницу в спину:
   - Через Путивль на Брянск... в Смоленщину!
   Потемкин родственником был плохим, сыном равнодушным, братом никудыш-
ным. Еще в Петербурге, получая письма от безграмотной матери, он склады-
вал их за икону, говоря рассеянно: "Пущай на божнице отлежатся", - и за-
бывал о них! Потому и был крайне удивлен, когда узнал, что стал уже  дя-
дей, и полно новой родни...
   Сладкой судорогой свело ему горло - коляска прокатила мимо той обвет-
шалой баньки, в которой родился он,  чтобы  вкусить  горьких  плодов  от
сладкого древа жизни. Деревенские ребятишки, посинев от холода, ловили в
Чижовке раков, дивились из-под ладоней-что за барин едет? Маменька,  ок-
руженная бабами на дворе усадьбы,  руководила  варением  ягод  на  зиму;
крикливо надзирала за квашением капусты. Мохнатые бронзовые пчелы, гудя,
летели из отцветшего сада. Завидев сына, мать воскликнула:
   - А я-то думала, что убили тебя... Никаких весточек!
   Потемкин, растрогавшись, даже всплакнул в старенькую кацавейку.  Едва
оглядел дом своего детства, как при разборе багажа начались обиды:
   - Не уважил меня ты, сыночек! Другие-то коли с войны едут, так всяко-
го добра навезут. А ты своей же родной маменьке даже платочка  застиран-
ного не привез, чтобы старость ее утешить... Одни книжки за собою таска-
ешь! А на што тебе их столько-то? Купил бы одну - и читай  на  здоровье.
Ведь любую раскрой - во всех буковки одинаковы. А  ведь  все  оне,  чай,
гривен пять стоят. На эти б денежки лучше бы сахарком меня побаловал.
   - На меду живя, кто же сахару просит?..
   Дарья Васильевна малость притихла,  когда  сведала  от  сыночка,  что
карьер у него вполне исправный - уже в генералы вышел.
   - Сколь же ты нонеча денег от казны забираешь?
   - Откуда деньги? В долгу - как в шелку.
   - На что ж доходы твои, сынок, убегают?
   - На разное. Одеколоны много денег берут.
   - Избаловался ты, как я погляжу. Батюшка твой причуд этих не заводил.
Вот уж скромник-то был, диколонов твоих и не нюхивал. Едино водочкой  да
наливочками душеньку безгрешную тешил!
   Потемкин оправдывался, что с тех пор, как глаза лишился, у  него  го-
ловные боли бывают, и тут одеколон кстати:
   - Голову им поливаю. Полью разок - бутылочки нету.
   - К дохтуру сходи, - посоветовала маменька.
   - А ну их всех... - отвечал Потемкин.
   С опросу маменьки узнал он, что две сестрицы уже  лежат  на  сельских
погостах, упокоились  навеки  в  бездетности.  Пелагсюшка  с  Марьей  за
мужьями по разным службам таскаются, первая-то - за  Высоцким,  что  уже
бригадир, а вторая - за Самойловым, у них теперь сын взрослый и доченьки
- Сашка да Катенька.
   - Повидать бы кого, - сказал Потемкин.
   - От генеральского визита кто же откажется?..
   Энгельгардты жили неподалеку в именьишке своем, едва  сводя  концы  с
концами. Сестрица Алена в замужестве  была  удачлива,  ее  Васенька  Эн-
гельгардт парень был добрый, веселый, а потомство у них  -  один  только
мальчик, остальные все девки. Григорий  Александрович  даже  растерялся,
когда в сенях окружили его разом шестеро племянниц, резвых замарашек.
   - Ох, не запомнить вас: Санька, Варька, Катя... а ты кто?
   - Танька я, - пропищала самая младшенькая.
   Он взял ее на руки, на нем повисли и остальные:
   - Дядечка приехал... генерал кривенький! Уррра-а...
   А племянник, сидя на полу, усердно стучал  в  игрушечный  барабанчик.
Васенька с Аленой пошушукались, стали таскать с кухни  что  Бог  послал.
Сестра, радостно обомлевшая, суетилась:
   - Уж не взыщи, Гриша, мы скудненько живем, по-деревенски.
   - Не старайся, - говорил Потемкин. - Я не балован...
   Сначала пили липец, потом Алена подала варенуху (мед,  разваренный  с
фруктами и корицей). Племянницы стали тут танцевать перед дядюшкой,  иг-
риво распевая свежими голосочками:
   Та скажи, моя прекрасна,
   Что я должен ожидать?
   Неизвестность мне ужасна,
   Заставляет трепетать.
   Шурин, подливая Потемкину до краев, жаловался:
   - Драть бы их всех, да рук не  хватает.  Одну  схватишь,  выпорешь  -
глядь, другая кота за хвост тащит. Я-за ней. А тут третья уголь из  печи
взяла, всем младшим усы рисует... Морока мне с девками!  Хоть  бы  росли
скорее - всех по гарнизонам раздам!
   Племянницы плыли на цыпочках, румяные, счастливые:
   Иль я тем тебя прогневал,
   Раскрасавушка моя,
   Что рабом себя соделал
   Красы вечной твоея?..
   Потемкину приглянулись Варенька с Танечкой, а Наденька  была  дурнуш-
кой, рыжая, и он, опьянев, сказал ей с огорчением:
   - Эх, Надежда ты моя - безнадежная...
   Ночевал на сеновале, и ближе к ночи пришла она:
   - Дядечка родненький, отчего ж это я безнадежная?
   - Не горюй, и тебя счастье не минует.
   На лошадях с бубенчиками, когда на взгорьях еще краснели клены и яри-
лась прибитая утренником рябинка, по первопутку навестил он сельцо Суто-
локи, что лежало в восьми верстах от Чижова. Здесь жили Глинки  [19],  и
Потемкин малость робел от предстоящего  свидания:  с  детства  помнились
слухи на Духовщине, что его маменька, распалясь романсами,  согрешила  с
молодцом Гришею Глинкой.
   На крыльце усадьбы Сутолок стоял сгорбленный старец в ушастом  карту-
зе, одежонка на нем была самая затрапезная.
   - Гриц? - вскрикнул он. - Никак, ты, Гриц?
   Вот каким стал Григорий Андреевич Глинка, бывший певец и богатырь,  а
ныне хорунжий смоленской шляхты в отставке.
   Потемкин приник к нему, как к отцу, замер.
   - Ну, пойдем... простынешь, - зазывал его Глинка.
   Старенькие клавесины рассыхались в углу; поверх них неряшливой  кипой
лежали ноты - из Лейпцига, фирмы Брейткопфа.
   - Садись, сынок... во сюда. Перекусить не хочешь ли?
   - Да не, Григорий Андреич, я так... проездом.
   - Верно сделал, что заехал. Живешь ладно ли?
   - Не сбывается у меня ничего... тяжко!
   - Так и должно. В твои годы, Гриц, мечтал я в Вену уехать. Думал, му-
зыку слагать стану... великим сделаюсь. А вот,  вишь,  помру  в  Сутоло-
ках... лес ночами шумит... волки воют...
   Потемкин вытер слезу. Поправил на лбу повязку.
   - Окривел вот! Мешает мне это. Жить мешает.
   - Не печалуйся, - утешил его Глинка. - Как на  роду  пишется,  так  и
сбудется. Жениться хочешь ли?
   - Не.
   - К печальной старости готовишь себя...
   Тряской рукой хорунжий разлил водку из мутного  лафитничка.  Потемкин
поднялся, долго перебирал ноты, потом решительно  присел  за  клавесины,
наигрывая, запел по-французски:
   Как только я тебя увидел, я желаю сказать о своей любви.
   Но какая мука любить ту, которая не может быть моей.
   Ты, жестокое небо! Зачем же, зачем ты сделало ее великой?
   Зачем, о небо, ты желаешь, чтобы я любил лишь ее одну?
   Имя ее для меня постоянно священно, а образ ее всегда в моем сердце.
   Он печально замолк. Медленно закрыл клавесины.
   - Чья музыка? - спросил Глинка.
   - Моя.
   - А стихи?
   - Мои. Тут все мое...
   И признался, что уже восемь лет любит женщину.
   - Так что? Или замужня?
   - Хуже того - императрица.
   - С ума ты сошел, голубчик?
   - Наверное. Сейчас вот поеду... увижу ее.
   - Через Москву не ездий - там чума.
   - От чумы и еду: где война, там и язва.
   - Береженого Бог бережет. Заверни от Холма на столбовой шлях, он тебя
прямо на Торопец выведет, а там и Питер уж рядышком...
   Потемкин послушался Глинку и поехал через Торопец в столицу. А романс
его со временем превратился в русскую народную песню, которая начиналась
словами: "Коль скоро я тебя увидел..."
   Нежно-фиолетовый камзол из бархата, короткие штаны до колена, сирене-
вые чулки с ажурными стрелками, великолепный парик,  присыпанный  сереб-
ристой пудрой - в таком наряде Потемкин готовился предстать перед  импе-
ратрицей. Но сначала он посетил ресторацию на углу Миллионной, в  нижнем
этаже гостиницы "Вена", где обед с вином стоил  не  менее  трех  рублей.
Русских здесь было мало, зато посиживали  богатые  иностранцы.  Потемкин
был мельком знаком с Чемберленом, владельцем полотняной фабрики нд Охте,
и слегка кивнул ему, приветливо раскланялся с французом Вомаль де Фажем,
по которому давно плакали стены Бастилии и тосковало весло на  мальтийс-
ких галерах. Для начала Потемкин заказал для себя две тарелки  морожено-
го, которое и поглотил с завидной алчностью. Затем  попросил  ветчины  с
укропом, жирных угрей, баранину с хреном.
   - И соленых огурцов с... ананасом, - сказал он.
   - Это после мороженого? - брезгливо заметил Чемберлен.
   Потемкин за скорым ответом под стол не лазал:
   - Хороший хозяин только так и делает: сначала набивает погреб  льдом,
а уж потом сверху загружает его провизией.
   - Вы скиф! - загрохотал Вомаль. - Азиатское чудовище!
   - Не имею нужды оправдываться... Вы, мсье, намазываете  хлеб  маслом,
даже не ведая, что масло изобретено скифами. Ни Геродот,  ни  Фукндид  о
масле ничего не сообщают...
   Вечером он явился в Зимний дворец; при дворе был "малый"  выход.  По-
темкин занял место в мужском ряду, напротив блистала бриллиантами  женс-
кая шеренга - дамы в нетерпении колыхали своими веерами. Наконец два па-
жа вышли из внутренних дверей, держа белые палочки, украшенные  крыльями
Меркурия, - двери раскрылись сами по себе, и Екатерина с заранее  подго-
товленной перед зеркалом улыбочкой величаво поплыла между рядов.
   Потемкин давно не видел ее и теперь жадно оглядывал. В облике  Екате-
рины появилось то, что французы привыкли называть l'ambonpoint  charmant
(очаровательной полнотой), но при складном торсе чересчур выпирал  бюст.
Мелкие шаги ее были, как всегда, легки, она расточала вокруг себя любез-
ности, а голубые глаза при черных волосах казались  искусственными.  По-
темкин привык видеть императрицу в длинных белых одеждах, теперь она из-
менила прежней моде, одетая в костюм, схожий со старинным русским  сара-
фаном.
   Она все ближе... Он заранее склонился в поклоне!
   Екатерина миновала Потемкина, будто пустое  место.  Но,  обойдя  весь
строй, как офицер обходит свой полк, императрица неожиданно вернулась  к
нему.
   - Генерал! - резко сказала она. - Коли война идет, вам следует о под-
вигах помышлять, а вы без моего соизволения ко двору явились.
   Повелеваю вам вернуться к делам батальным!
   "При всех... при всем дворе меня опозорила..."
   Григорий Александрович покинул ряды придворные.
   - Благо мне, яко смирил мя еси, - прошептал он...
   У подъезда дворца ему  повстречалась  веселая,  как  всегда,  графиня
Прасковья Брюс и стала смеяться над ним:
   - Отчего так скучен, Голиаф мой прекрасный?
   И хотя между нею и Потемкиным давненько пробежала  черная  кошка,  он
все-таки не выдержал - со всей силой чувства сказал:
   - Отныне и навеки в этом доме я не слуга...
   Он отъехал. Графиня навестила Екатерину:
   - Като, зачем Потемкина сурово отвергла! У него даже губы тряслись, у
бедненького... Что ты сказала ему такого?
   Екатерина смутилась. Женское безошибочное  чутье,  столь  развитое  в
ней, давно подсказывало императрице, что Потемкин любит ее не  как  дру-
гие...
   - Просто я растерялась, увидев его, - сказала она подавленно. - Пусть
уезжает. Я напишу ему. С большой ласковостью...
   Когда Потемкин покидал столицу, на дорогах уже работали жестокие  ка-
рантины и "глаголи" виселиц устрашали легкомысленных, еще не  осознавших
нависшей над родиной опасности.

   10. ПРИЗНАКИ ПЕРЕМЕН

   Парижская знать бывала по вечерам в салоне мадам Жоффрен: здесь  быв-
ший атташе Рюльер, упиваясь нечаянной славой, читал вслух свои записки о
России; он отказался уничтожить свои мемуары, но Екатерина вырвала у не-
го честное слово, что, пока он жив, ни единой строчки  не  напечатает...
Сегодня автор уже отложил чтение, когда к нему подошла маленькая толстая
женщина с мужскими повадками, лицо ее было закрыто непроницаемой вуалью.
Низким голосом она спросила Рюльера:
   - Вы ручаетесь, что все описанное вами истинно?
   - Несомненно, я ведь два года провел в России.
   - Но, по вашим словам, русские крепостные засекаются насмерть помещи-
цами, если раз в году не представят им в виде оброка бочку румян для ве-
черней косметики. Это неправда, уверяю вас.
   - Простите, мадам, мне знаком ваш голос...
   - Госпожа Михалкова. Заодно уж советую убрать из книги то место,  где
вы живописуете, что княгиня Дашкова была любовницей графа Панина, от ко-
торого после "революции" и родила сына.
   Мадам Жоффрен пыталась удержать незнакомку:
   - Ах, расскажите нам о дивной княгине Дашковой! Как бы я  желала  ви-
деть в своем салоне эту храбрую героиню России!
   "Госпожа Михалкова" с солдатской прямотой объявила, чти княгине  Даш-
ковой нечего тут делать, ибо мадам Жоффрен никогда не  поймет  ее  души,
разнося о княгине славу лишь дурную. С этими словами Екатерина Романовна
Дашкова покинула салон...
   - Ну и славные дела! - заговорила она, появляясь в квартире Дени Дид-
ро. - Все у вас угнетены, обобраны и разорены, а между тем вы, французы,
швыряете тридцать миллионов только на свадьбу  дофина.  Наконец,  тысяча
парижан гибнет в ослеплении фейерверка, но... до этого ли вам?  Лишь  бы
фейерверк был красивым. А что в итоге?  Банкротство,  обнищание  народа,
легкомыслие знати... Нет, - сказала Дашкова, усаживаясь плотнее, - у нас
в России иное: мы, слава Богу, обзавелись мудрейшей государыней.
   Вошел лакей и спросил, можно ли подавать ужин.
   - Да, - ответил Дидро, - подавай сразу, как только меня  покинет  эта
очаровательная гостья...
   "Госпожа Михалкова" за границей вела себя иначе, нежели княгиня  Даш-
кова дома. На родине она пребывала в глухой, замкнутой оппозиции ко дво-
ру, но, попав в Европу, с пеной у  рта  отстаивала  мудрость  Екатерины,
всюду доказывая подлинность ее неподдельного величия... Дашкова была еще
молода, хотя Дидро смело давал ей все сорок лет. Княгиня держала  голову
очень высоко, обводя хозяина строгим, повелительным взором. Дидро  решил
не касаться трагических бедствий Франции, он заговорил о России -  стра-
не, нуждавшейся в свободе, чтобы народ ее обрел знания просвещенного ве-
ка.
   - Нет уж! - отвечала она, но в  старости  реставрировала  свой  ответ
ученому: "Вы знаете, что у меня не рабская душа, следовательно, я не мо-
гу  быть  и  тираном...  Богатство  и  счастье   крепостных   составляет
единственный источник нашего собственного (дворянского)  благополучия  и
материальной прибыли; при такой аксиоме надо быть круглым дураком, чтобы
истощать родник личного нашего интереса..."
   - Но, княгиня, - горячо возразил Дидро, - вы  не  можете  оспаривать,
что свобода людей необходима их образованию.
   - Дай нашим мужикам образование, и они  все  по  городам  разбегутся.
Пусть же лучше сидят на земле и пашут, счастливые сами по себе, как  это
бывает со слепорожденными, не знающими прелести красок жизни. Но  прозри
их господь на миг и отними снова зрение, разве не станут они после  глу-
боко несчастными?
   Дидро записал: "Дай ей волю, она бы все человечество осчастливила. Но
это первое движение души. Вторым движением она всех свободных людей  об-
ратила бы в своих  рабов".  Дашкова  посетила  и  Ферней,  где  немощный
Вольтер приветствовал ее похвалою:
   - Что я слышу? Даже голос ее - это голос ангела!
   Слуга поставил мудреца на колени в  кресло,  Вольтер  облокотился  на
спинку сиденья и в этом положении пробыл все время ужина. Княгиню  коро-
било, что он посадил ее между двумя фермерамиземледельцами. Европа тогда
много толковала о творчестве Фальконе, и Вольтер не  преминул  заметить,
что памятник Петру I будет вполне достоин его величия. Он спросил, скоро
ли Дидро отправится в Петербург, чтобы прозябнуть от  морозов  заодно  с
великою Семирамидой Севера:
   - Уверен, что русская столица ему понравится...
   - Понравится! - огрызнулась Дашкова. - Но Дидро уже сказал, что  Петр
Первый, образуя столицу на самом краю государства, поместил сердце стра-
ны под ноготь своего мизинца. Все пока хорошо! Но лишь до тех пор,  пока
Швеция не распустила свои паруса...
   Дашкова рассуждала верно: в Швеции до сей поры многие не забыли  Пол-
тавы, и Петербург золотым дождем заливал в  Стокгольме  пламя  реваншей.
Шведский король Адольф Фридрих,  бывший  епископ  Любекский,  приходился
Екатерине II родным дядей по  матери,  и  даже  интриги  королевы  Лови-
зы-Ульрики не могли склонить его к воинственной политике. Но что  будет,
если Адольфа не станет?
   Французы не одобряли тесного союза с Австрией, которую парижане назы-
вали "пиявкой". Наглое дитя панели, графиня  Дюбарри  заставила  Шуазеля
покинуть его жердочку - портфель с иностранными  делами  получил  герцог
Эгильон... Никто в Петербурге не полагал, что за сменою Шуазеля сразу же
изменится и политический курс Франции. "Выжидание -  тоже  политика",  -
разумно доказывал императрице граф Панин...
   Турция от войны изнемогла, но Россия была полна сил!
   Русский человек давно привык к батальному напряжению государства, и в
минувшем году, как всегда, работали заводы на Урале,  хлеборобы  снимали
урожай, крестьянки мочили в заводях рек льны, мастера отливали  пушки  и
пекли булки, выковывали кирасы и копали канавы. Россия жила  неугомонной
жизнью, работая и празднуя, справляя свадьбы и крестины, поминая  кутьей
усопших, благословляя колыбельные сны младенцев... Бумажные деньги  (ас-
сигнации) не вызвали переполоха в народе, на что очень рассчитывали нед-
руги в Европе, страна проявила к ним доверие, какое раньше питала к  ме-
ди, серебру и золоту.
   Петербург жил деловой жизнью. В полдень, как завещано от Петра I, бу-
хала пушка с крепости, возвещая час "адмиральский". Работный люд закусы-
вал прямо на улицах, с рогож, на земле разостланных, мужики скупали бли-
ны на подсолнечном масле, жевали сайки со снетками псковскими, извозчики
кормились булками с паюсной икрой (это была их повседневная пища), а для
бедняков и нищих бабы-поварихи готовили на кострах печенку да  вымя  ко-
ровье. Чиновники помоложе заполняли кофейни, эрберги и кондитерские,  но
более солидные мужи отечества спешили до  дому,  где  хозяйка  с  детьми
встречала супруга рюмкой анисовки, после чего семейно восседали за стол.
Около пяти часов закрывались съезды на бирже, наступала  пора  насыщения
купеческих фамилий - пирогами подовыми, сычугами коровьими, кишками  по-
росячьими с кашей гречневой. Ближе к вечеру обедали вельможи и  сановни-
ки, к услугам которых ботвиньи с кулебяками, соусы  парижские,  телятина
разварная, пироги страсбургские, паштеты и ростбифы; кисели,  мороженое,
клубника парниковая, персики, апельсины и ананасы...
   Екатерина, верная своим вкусам, ограничила себя куском мяса с  карто-
фелем, а огурец с ее тарелки стащил Гришка Орлов.
   - Катя, отчего в меланхолии пребываешь? - спросил он.
   - Да так... Очень уж быстро время летит. Сколько  мы  с  тобою,  Гри-
шенька, за одним столом сиживаем?
   - Лет десять уже. Или... надоел тебе?
   - А ведь ты меня разлюбил.
   Это было сказано ею удивительно спокойным тоном.
   - Почему так решила, Катя?
   - Не я... так сердце твое решило.
   - Но-но мне! Добро-то наше не забывай. И не надейся,  что  от  нашего
брата легко избавиться...
   Вспышка семейного разлада продолжения не  имела.  Вскоре  из  Ливорно
прибыл Алехан Орлов, во дворце он повстречал Петрова:
   - Э, вот ты где прижился! А почто оду ради Чесмы  не  сложишь?  Чтобы
завтрева была готова. Ста рублев не пожалею.
   - Покорствую, - изогнулся Петров в поклоне.
   Через день ода была испечена, как блин на сковородке:
   Смесившись с кровью, Понт густеет
   И вержет на брега срацын
   Стамбул от страха цепенеет
   Ярится в злобе солнцев сын...
   - Какой сын? - перебил его Алехан, напрягая кулак.
   - Солнцев. То бишь султан турецкий.
   - Пиши проще: сукин сын - тогда все поймут.
   - Слушаюсь, ваше сиятельство. Мигом переправлю. Рубан услужал публике
- Петров услужал персонам!
   Алексею Орлову хвастать было нечем... Стамбул после  Чесмы  опасался,
как бы в Босфор не вплыли русские корабли, не ведающие пощады.  Но  под-
полковник лейб-гвардии Преображенского полка не подчинялся адмиралу Спи-
ридову: вместо прорыва к Стамбулу, Алехан  выискивал  славы  в  путанице
островов Архипелага, желая с корабельных палуб победить врага на  земле.
Таких чудес не бывает: флот есть флот, и его назначение - бой  на  морс.
Правда, Орлов блокировал проливы, доверив эту операцию Эльфинстону.  Тот
поставил корабли на якоря в Дарданеллах, под огнем турецких батарей  ве-
лел оркестрам играть музыку, а сам уселся пить чай на палубе.  Это  было
красиво, но бесполезно! Потом,  решив  навестить  Спиридова  у  Лемноса,
Эльфинстон лег на обратный курс. В пути могучий "Святослав", на  котором
он держал флаг, вздрогнул и затрещал, напоровшись на  камни.  Эльфинстон
вызвал на помощь остальные корабли - и блокада Дарданслл  была  сорвана.
После этого всей эскадре Спиридова пришлось спуститься дальше к югу -  в
поисках нового убежища флоту, какое и отыскали на острове в порту  Ауза.
Орлов своей волей выкинул Эльфинстона с русского флота, как нашкодившего
щенка, а наемник пригрозил ему, что правда о русском флоте вызовет  смех
во всей Европе.
   - Ступай к черту! - отвечал Орлов. - Иначе велю ребро тебе  выломать,
на огне закопчу и съем за милую душу... Прощай!
   Таковы были дела на эскадре, которую Алексей Орлов оставил на попече-
ние Спиридова и предстал перед Екатериной, где его ждали награды и титул
графа Чесменского. Беседуя с ним, императрица  подавленно  сказала,  что
новый год начинается плохо. Калмыцкая орда, не  желая  платить  податей,
снялась с кочевий и со всем скотом и кибитками тронулась в Джунгарию,  а
потому она заготовила указ о  ликвидации  Калмыцкого  ханства...  Алехан
удивился:
   - Разве яицкие казаки орду не удержали? Или проспали?
   - Им теперь не до сна - на Яике бунт! Но меня заботят  дела  балтийс-
кие. Почитай, Алексей, что Остерман пишет...
   Шведский король Адольф-Фридрих умер, Остерман требовал от  Петербурга
денег, денег и денег-для новых подкупов расшумевшейся аристократии.  Ос-
терман пробовал утешить Екатерину: молодой король Густав III  испытывает
самые нежные чувства к царственной кузине, но императрица знала истинную
цену подобным симпатиям в политике. Алексей Орлов был приглашен в  засе-
дание Совета... Там сначала зачитали  рапорт  Спиридова  из  Архипелага:
множество греческих островов отложились от султана турецкого,  население
приняло русское подданство, а на острове Никосе адмирал  основал  гимна-
зию, в которой эллины изучают язык российский, как свой государственный.
Заодно Спиридов уведомлял Петербург, что Турция начинает заново отстраи-
вать флот, а Франция продает Мустафе мощные линейные корабли типа  "сул-
тан".
   - Ваше мнение, господа? - спросила Екатерина.
   Никита Иванович Панин сказал, что усиливать блокаду турецкой  столицы
опасно, ибо "оголодание" Стамбула может побудить османов к  более  реши-
тельным действиям противу армии на Дунае:
   - От сего мир не близится - удаляется.
   Алехан вытянул над столом руку. Эта рука, душившая царей за  пьянкой,
была утяжелена пересверком бриллиантовых перстней.
   - Вы, граф, никогда войны и не желали!
   - Не желал, - согласился Панин. - Ибо внутреннее состояние империи не
дает нам права увлекаться успехами на стороне.
   - Но виктории флота и армии российских разве не  укрепляют  положение
внутри империи? - вопросил Орлов.
   - Одно укрепляется, другое рушится.
   - Или Яика испужались? - поднялся Алехан во весь рост. - Но я приехал
сюда через всю Европу не для того, чтобы...
   - Тихо, тихо, - остановила его Екатерина. - Ты приехал, чтобы  выслу-
шать от нас истину, а она такова ныне стала, что уже нс  собака  хвостом
вертит, а сам хвост крутит собакой во вес стороны... Мы не одни в свете,
и политика наша, увы, запуталась с помощью пруссаков и австрийцев.
   Как бы между делом упрекнув Панина, она умолкла. Никита  Иванович  со
зловещим выражением лица ознакомил Алехана с требованиями России.  Отны-
не, маневрируя между Веной и Потсдамом, граф Румянцев на  Дунае  и  граф
Чесменский в Архипелаге - каждый обретал полномочия для мирных перегово-
ров с противником. Екатерина ни единого лишнего дня Алехана в Петербурге
не задерживала:
   - Езжай к эскадре и следи, чтобы турки не провели тебя. В  этом  году
на Дунае ничего не случится. Но будем Крым брать...
   Алехан вернулся в Ливорно, где разбил сердце знаменитой поэтессы  Ко-
риллы, венчанной в Капитолии лаврами Торквато Тассо и Петрарки; красави-
ца боготворила грубияна, в страсти придумывала ему нежные  имена:  "Вар-
вар, сатрап, демон, фараон, мучитель, дикарь, людоед, сатана,  изверг...
Как я жила без тебя раньше?" В передней графа  Орлова  всегда  толпились
художники, желавшие писать с него портреты,  а  прославленный  пейзажист
Филипп Гакерт задумал целую серию картин о Чесменской битве:
   - Но я никогда не видел взрывающихся кораблей.
   - Сейчас взорвем, - отвечал Орлов небрежно.
   В Ливорно понаехали живописцы,  собрались  знатные  господа  и  духо-
венство, прекрасные синьориты и дипломаты. Никто не верил, что для нату-
ры русские пожертвуют двумя кораблями.
   - Можно рвать, - конкретно доложил Грейг.
   - Так рви, чего публику томить понапрасну...
   В небо выбросило чудовищные факелы взрывов, долго рушились  в  гавань
обломки бортов, мачты и реи, а горящие паруса ложились на  черную  воду.
Алехан картины Чесменского боя купил и переправил их в Эрмитаж... Не для
истории - для славы императрицы!
   Эрмитаж, Эрмитаж, ты ведь тоже наша история...
   Новое влияние герцога Эгильона еще не сказалось в  политике  Франции,
однако понемногу оттаивало сердце маркиза Вержена, посла в Стамбуле, где
он немало попортил русским крови.  Совершенно  случайно  картина  Менгса
"Андромеда", проданная алжирскими пиратами, попала на один  из  майданов
Стамбула. Вержен выкупил ее и переправил в  Эрмитаж,  прося  императрицу
оплатить лишь 24 копейки - почтовые расходы. Екатерина упаковала в  ящик
самую дорогую шубу, поверх нее рассыпала 24 копейки медью  и  вложила  в
рукав письмо для Вержена: мол, в картину Менгса  была  завернута  чья-то
шуба; скорее всего, ваша прекрасная супруга сделала это по рассеянности,
свойственной многим женщинам...
   "Андромеда" заняла достойное место в Эрмитаже!
   Но выводов из этого случая Екатерина делать не стала:
   - Посмотрим, каково сложатся дела в Стокгольме...

   ЗАНАВЕС

   Прошка Курносов покинул  Петербург  еще  зимою,  когда  столица  была
встревожена престольною переменой в Швеции; ехал парень на  перекладных,
имея подорожную со штампом, чтобы на станциях не придирались  -  маршрут
до самого Азова казною был оплачен. На голове Прошки треух, ноги  в  ва-
ленках. Тулупчик скрывал мундир, а под мундиром "через"  -  пояс,  вроде
патронташа, в котором удобно деньги перевозить. Два  пистолета  и  шпага
берегли его в дальней дороге...  Чтобы  избежать  карантинного  сидения,
Прошка проскочил между Москвою и Смоленском - прямо на  Калугу,  миновал
Орел, за которым потянулись места, населенные однодворцами. Это были  не
мужики и не дворяне, а потомки служивых Засечной линии, внуки  казненных
Петром стрельцов. Они давно растеряли дворянские грамоты, жили на черно-
земах прибыльно. Из этих-то мест больше всего и брали рекрутов  для  ар-
мии.
   Где-то за Кромами настигла Прошку метель, а ямщик, еще  мальчишка,  с
испугу вожжи бросил - пусть лошади выносят. Миновали дубовые рощи, снова
потянулась белая, морозная нежиль. Наконец под вечер кони всхрапнули пе-
ред воротами одинокого хутора, хозяин с фонарем в руке показал ямщику  в
сторону от дома:
   - Езжай до гумна, тамо и товарищ тебе сыщется. И вам, сударь, - гово-
рил он, ведя Прошку долгими пустыми сенями, - не одному ночевать...  Эка
пурга-то, господи!
   В горнице обживался ночлега ради путник, тоже застигнутый  непогодой.
Был он еще молод, но уже осанист, выше Прошки на целую голову, а на гла-
зу - повязка. Замерзшему парню помог он расстегнуть тулуп,  забросил  на
печку просохнуть его валенки.
   - Величать-то вас как, сударь? - спросил Прошка.
   - Да не станем чиниться. Одна дорога - одна  судьба.  Зови  просто  -
Григорием... Сам-то из роду Потемкиных! Ежели из Питера едешь, так,  мо-
жет, и слыхал обо мне когда?
   - Извини, брат. Не доводилось слышать.
   - И ладно, ежели так, - не обиделся Потемкин;  из  дорожной  шкатулки
достал он свечи, запалил их. - Не люблю, когда темно. Ты,  наверное,  на
перекладных? А ямщика на гумне оставил?
   Отогревшись у печки, Прошка сказал, что когда увидел его, то поначалу
заробел, - и со смехом поведал Потемкину,  как  в  Ливерпуле  одноглазый
черт продал его на невольничье судно.
   - Ты не меня, а хозяина нашего побаивайся...
   Сказав так, Потемкин объяснил, что у мужика глаз  дурной:  такие  вот
хуторяне наговоры всякие знают, со змеями дружбу  водят,  больным  умеют
зубы "на сучок" заговаривать. Легок на помине, явился хозяин с  работни-
ком, принесли для Прошки тюфяк, набитый соломкой. Хозяин выложил хлеб  и
пяток вареных яичек.
   - За ночлег да ласку сколько запросишь?
   - Да чего уж там... Наутре и сквитаемся.
   Хозяин с работником удалились. Прошка поведал о себе - кто таков, от-
куда родом, чем занят. Потемкин зевнул:
   - Давай повечеряем и спать ляжем, а?
   Со двора послышалось: крак-крук.
   - Что это? - вздрогнул Потемкин, берясь за шпагу.
   - Дерево треснуло... промерзло.
   - А-а... Знать, для судостроения уже негодно?
   - Не, - ответил Прошка, подкладывая дров в печку.
   - А на гроб сгодится?
   - На гроб все сгодится...
   Из баульчика Потемкин вынимал припасы  дорожные.  Ставил  штофчики  с
водками и ликерами, паштет достал, буженину, сардинки. Прошка свою торбу
раскошелил - курочка там, рыбка всякая.
   - Может, наших ямщиков покличем? - спросил он.
   - Не. Лишние. Мешать будут. Выпьем с морозу-то.
   Стаканчики у него были дорогие, золоченые.
   - Уж не пойму - барин ты, што ли?
   - Какой там барин... ну, глотай!
   - Хороша водка у тебя, - сказал Прошка, закусывая.
   - Гданская. Поляки мастера ее делать...
   Прошка охотно выпил вторую, от третьей отнекался:
   - Твоя правда: нехорошо здесь, муторно.
   Метель за окном дробно стегнула по крыше.
   - Брось! - уговаривал Потемкин. - Поднимай чарочку.
   - Уволь. Ты выпей, а я повременю...
   Только улеглись, бесшумно возник из мрака хозяин.
   - Чего тебе? - спросил Потемкин недовольно.
   - Огня берегусь, - поклонился тот. - Уснете вот, а свечечка горит.  Я
и погашу ее-от греха подале... Фу! - дунул он.
   Потемкин поворочался на хрустящей соломе и уснул.
   А парню что-то не спалось. Лежал на спине с открытыми глазами,  вгля-
дываясь в потемки, слушал визги метельные, в которые гармонично  вплета-
лись и скрипы старого, неуютного дома. В печи  догорали,  чадя,  красные
угли. Прямо над лежащими путниками громадная стреха  подпирала  потолок.
Вот она тихо опустилась ниже... "Что это?" - Прошка не верил глазам сво-
им. Но снова раздался тихий скрип-стреха отделилась от потолка,  нависая
над ними. Тут он все понял. Но не растерялся.
   Ладонью он зажал губы Потемкину:
   - Не кричи... это я, не бойсь, глянь вверх...
   Потемкин очнулся от сна, и оба, еще недвижимы, наблюдали, как  много-
пудовая стреха опускается на цепях все ниже и ниже, чтобы лечь прямо  на
горло спящим, удушая их. Потемкин шепнул:
   - Вынь шпагу тише... пистоли у тебя заряжены?
   Держа в руках шпаги, они встали по бокам двери, а стреха, чуть позва-
нивая цепью, уже легла на подушки, еще хранившие тепло их голов.  Послы-
шались голоса хозяина и работника, брызнул в лицо свет фонаря.  Потемкин
сделал резкий выпад вперед:
   - Получай!
   Бренча угасающим фонарем, хозяин свалился на  пороге.  Во  мраке  над
Прошкою просвистело что-то острое, брошенное в него работником.
   - Коли его! - крикнул Потемкин.
   Шпага с чмоканьем вошла в тело.
   Мрак... Прошка со шпагой в руке тяжело дышал.
   - Всадил! - доложил он, испытывая брезгливость.
   - Не в стенку, чай?
   - Да нет - в мясо. Еще шевелится.
   - Добей пса! - жестоко потребовал Потемкин.
   Прошка опять вонзил шпагу в работника и выдернул обратно, а на  поро-
ге, громко булькая горлом, сдыхал хозяин притона, нещадно исколотый  По-
темкиным...
   Григорий Александрович в темноте отыскал руку Прошки.
   - Дрожишь? - спросил заботливо.
   - Дрожу, - сознался Прошка.
   - Это сейчас пройдет. Зажги свечи...
   В соседнем приделе избы осмотрели они устройство, с помощью  которого
разбойники управляли стрехою. Потемкин тронул рычаг, и сразу завращались
цепи, наматываясь на барабан, обернутый для бесшумности войлоком...
   - Сколько ж в этом доме людей погубили злодеи?
   - Не мы первые.
   - Дай бог, чтобы последние.
   В остервенении Прошка все горшки на печи шпагою переколотил. Потемкин
бросил свечу в солому - взвилось буйное пламя.
   - Пошли, - сказал. - Пусть горит гнездо поганое...
   Пурга затихла. Чистое звездное небо над ними.
   Разбудили на гумне ямщиков, когда притон разбойников  полыхал  вовсю,
освещая заснеженные долины. Совместно доехали до Курска.  Потемкин  ска-
зал, что отсюда ему - на Путивль:
   - Меня, брат, на Дунае ждут.
   - А мне к Воронежу, потом вниз-до Азова...
   Когда на станции вручали подорожные, тут все и открылось: Прошке  по-
ложена одна лошадка, а Потемкину сразу четыре, и Прошке еще ждать, а для
Потемкина лошадей запрягли сразу.
   Парню стало как-то неловко:
   - Не пойму - в чинах ты, что ли?
   - Чин невелик: камергер да генерал-майор. Я, Проша, под  началом  Ру-
мянцева бригадой кавалерийской командую.
   - Рад, что повстречались, ваше превосходительство.
   - Оставь! Ты мне жизнь спас - этого не забыть.
   Он сгреб Прошку в охапку, расцеловал в губы и щеки. Потом отнял у не-
го шпагу, взамен подарил свою - богатую, в  эфес  которой  был  вправлен
драгоценный камень.
   - Прощай. А может, и свидимся... ежели турки не убьют! - добавил  По-
темкин, и в снежной пыли медленно угасли переливчатые звоны  его  бубен-
цов.
   ...Азов встретил Прошку Курносова первым весенним цветением.

   ДЕЙСТВИЕ ВОСЬМОЕ
   Крым - большие перемены

   Предаю сие для тех умов, которым, разсматривая общеполезное в  целом,
испытуют великие деяния по совершенным подвигам,  по  пользам,  от  оных
произшедшим, и по средствам, каковыми оныя произведены: на  сих  великих
основаниях и приступаю...
   Л. Самойлов (первый биограф Потемкина)

   1. БАХЧИСАРАЙ, ОТВОРИ ВОРОТА!

   В белых широких юбках плясали  на  базаре  дервиши,  кружась  стреми-
тельно, как заводные волчки, потом вмиг застывали на месте и,  абсолютно
недвижимы, оставались в такой позе час, два, три... Минареты Бахчисарая,
тонкие, как пальцы Шехсрезады, еще оставались нерушимыми святынями  Вос-
тока, а голубые майолики бань и синие  изразцы  мечетей  сулили  татарам
приятное омовение и душевный покой вечерних намазов после боев с  Румян-
цев-пашой и сераскиром Паниным. Над кущами садов разливался голос  ханс-
кого певца - Эдиба:
   Смотрите все! Вы видите Бахчисарай.
   Что это? Или обитель гурий? А красавицы сообщили ему прелесть, подоб-
ную нитке жемчуга, украшенной алмазом.
   Смотрите, смотрите! Все вы смотрите!
   Перед вами Бахчисарай, достойный золотого пера...
   Вот уже три месяца, как из Турции не пришло  ни  единого  корабля,  а
янычары, составлявшие гарнизон Перекопа, грозили покинуть крепость, если
им не выплатят денег. Наконец султан прислал в Крым дефтердаря  Эмин-па-
шу, который и привез 100 кисетов, в каждом по 500  пиастров.  Дефтердарь
первым делом отправился на богатый базар Кафы, где его душа  возликовала
от изобилия молоденьких невольниц, а торговцы живым товаром после каждой
покупки Эмина раздергивали занавески, обнажая перед пашой новых рабынь -
еще краше, еще моложе... Растратив все казенные деньги, Эмин-паша  морем
переправил всех женщин в Стамбул, и тут его пожелал видеть сераскир  Иб-
рагим-паша, с утра до ночи кейфовавший в  ароматных  кофейнях.  Сераскир
развернул грязную тряпицу, в которой лежала бурая, истлевшая труха.  Иб-
рагим сказал, что это сгнившие на складах сухари, которые  перемололи  в
муку.
   - И получили хлеб такой выпечки... Давай кисеты с пиастрами, -  велел
он, подливая в щербет порцию французского шартреза.
   - Какие кисеты? - выпучил глаза дефтердарь.
   - Которые получил в главной квартире для Крыма.
   - Правда, - сознался растратчик, - сто кисетов мне дали. Но  казна  и
была должна мне ровно сто кисетов, - соврал он.
   Ибрагим-паша аккуратно завязал "хлеб" в тряпицу:
   - На! - протянул он сверток Эмину. - С этим навозом езжай в  Ор-Капу,
покажи янычарам, какой хлеб печется для них. Янычары -  люди  очень  му-
жественные - желаю сохранить мужество и тебе...
   Через пять дней Эмин-паша был возвращен в Кафу, опутанный веревками и
с отрезанными ушами. Ибрагим поехал в Бахчисарай, где и стал выпрашивать
у Селим-Гирея денег для укрепления обороны Крыма. Хан,  всегда  покорный
вассал султана, сказал, что куруши нужны ему самому:
   - Ты же видишь, Ибрагим, что я затеял ремонт дворца...
   Оглядев штабеля досок, паша прочел персидские стихи:
   Твой прелестный характер, неверная, подобен зеркалу Искандера  -  что
мне сказать еще тебе, кроме того, что не было бы тебе уже известно?..
   Скоро Гасан-бей привел в Кафу эскадру; и тут гонец сообщил  ему,  что
Долгорук-паша целиною ведет гяуров в Ор-Капу, а татары уже обменялись  с
ним сигналами...
   Был 185 год мусульманской хиджры, что по христианскому календарю  оз-
начало смыкание 1770-1771 годов, а Ор-Капу - это Перекоп!
   Вторую армию, после отставки графа Панина,  принял  под  свое  начало
князь Василий Михайлович Долгорукий, приехавший на фронт с дородной  же-
ной и прелестными дочками. Все офицеры из немцев разом подали в  отстав-
ку, честно заявив, что при новом командующем им ходу  не  будет,  что  с
этим "отсталым" человеком они служить не намерены.  Долгорукий  отпустил
их без сожаления.
   - Обедать прошу у меня, - сказал он офицерам...
   Старик был прост, как прост и солдат.  Смолоду  гоним,  лишен  титула
княжеского, с четырнадцати лет служил он рядовым под именем "Василия Ми-
хайлова". Анна Иоанновна указала никогда не учить  "Михайлова"  грамоте,
и, уже став генерал-аншефом, Долгорукий едва умел расписаться, неизменно
обвиняя своих адъютантов:
   - До чего же перышко худо чинено! Пиши сам за меня...
   Пыль, пыль, пыль - Вторая армия топала на Перекоп: мимо войсковых ря-
дов катался Долгорукий в коляске, подпевая солдатам:
   Сударушка Варвару шка, не гневайся на меня, что побил я тебя, а побил
я любя.
   Долгорукому следовало штурмовать ворота Ор-Капу, адмирал Сенявин сде-
лает "мост" у Сиваша, там моряки высадят десанты на Арабатскую  косу,  и
все это надо произвести стремительно. Василий  Михайлович  лишь  однажды
созвал офицеров на совещание, растолковал им кратенько: в этом году, го-
ворил он, Румянцев закрепит на Дунае успехи прошлогодние, эскадра Орлова
в Архипелаге блокаду Стамбула продлит и усилит.
   - А нам, сударики мои, - заключил князь, - Крым с бою брать. Иных со-
ображений нету, да и быть их не может...
   В трех верстах от Перекопа аншеф задержал марш армии,  полки  десанта
тронулись к Сивашу, где прибой раскачивал корабли Азовской  флотилии,  а
сама Араба тская коса хищной стрелой впивалась прямо  в  тылы  Крымского
ханства. Долгорукий растянул свои войска в линию вдоль Перекопа,  сгруп-
пировал батареи напротив ворот ОрКапу, и древняя мудрая сова  равнодушно
наблюдала за суетой пришельцев из далеких прохладных лесов... Офицеры не
стали говорить князю, что он состарился, но дали ему понять, что  одрях-
лела его тактика:
   - Небось, таково еще при графе Минихе воевали!
   - Ну да, - согласился Долгорукий. - И ведь хорошо воевали! Вот стою я
на том самом месте, где еще солдатом перед штурмом стоял, и  Миних  ска-
зал: "Братцы, кто первым на ров взойдет, того в офицеры жалую!" Я первый
и взошел... Скажите об этом рядовым!
   А солдаты на командующего, как на икону, молились. Хотя  и  разъезжал
он в коляске, но всегда помнил, что у служивых ноги не железные,  оттого
переходы делал "жалостливые", не изнурительные. Его сиятельство  не  был
барином; любой солдат смело подходил к  аншефу,  обиды  ему  выплакивал.
Долгорукий нужды людские понимал, ибо сам шилом патоки  нахлебался...  В
канун штурма Перекопа к его шатру примчался на лошади Шагин-Гирей:
   - Исполать тебе, высокорожденный Долгорук-паша! - И сообщил  на  ухо,
что Перекоп держится на одних янычарах, буджайские татары  против  турок
озлоблены. - А беем в Ор-Капу мой брат, Сагиб-Гирей, и он не станет  чи-
нить препятствий...
   Долгорукий спросил его: где хан Селим-Гирей?
   - Он там, - вытянул Шагин руку с плетью во тьму...
   В ночь на 14 июня Долгорукий объявил штурм. В глубокий  ров  полетели
связки фашинника, солдаты по приставным лесенкам вздымались на  эскарпы,
батареи отчаянно разбивали ворота крепости, и после полудня гарнизон бе-
жал... Долгорукий просил адъютантов  представить  ему  солдата,  который
взошел на вал первым. Героя принесли и положили возле ног  генерал-анше-
фа. Василий Михайлович снял с пояса шпагу, возложив ее на грудь  мертве-
ца, потом скомкал шарф генеральский, тканный золотом, отдал убитому:
   - Погрести его с отданием почестей офицерских!..
   А за Перекопом открылся Крым: воды мало, озера соленые, лошадям корма
нет, растет полынь да колючки. Армия разделилась на три луча.  Сивашский
отряд шагал по косе к фортам Арабата, чтобы взять Керчь и Ени-Кале,  ка-
валерия умчалась на захват Козлова [20], а сам Долгорукий направил стар-
ческие стопы в главное разбойничье гнездо - на Кафу!
   Кафа звалась Малым Каиром, этот город обороняли сами турки; там  была
отличная гавань, центральный рынок работорговли.  На  подступах  к  Кафе
русских встретили огнем. Шагин-Гирей с ногаями подскакал к окопам.
   - Ради чего воюете? - вопросил он османов. - Если ради Крыма,  то  он
не ваш! Нам, татарам и ногаям, нужны наши владения, а от вас что пользы?
Вы бы лучше убирались домой. Если же решитесь на битву, то московы могут
спать спокойно. Я сам и мои ногаи разнесем саблями ваши глупые головы...
   На рейде Кафы корабли позванивали цепями, берег  освещали  костры,  в
горах бродили ненасытные в грабежах египетские  мамелюки.  Было  тревож-
но... Гасан-паша возлежал на подушках в обширном салоне флагмана. В  со-
седней каюте разместился Абахезпаша, губернатор Кафы, и поздним вечером,
сняв с ноги шлепанец, Гасан стучал в переборку.
   - Высокочтимый! Ты пойдешь воевать с гяурами?
   Губернатор Кафы бренчал за переборкой кувшинами.
   - Пойду, если мне дадут лошадей, палатки, подводы,  сухари  и...  сто
кисетов акчэ. А ты, высокостепенный?
   - Я подожду, что скажет Ибрагим...
   Утром от Ибрагима они узнали, что русские взяли Арабат, Долгорук-паша
послал два своих байрака - один на Керчь, другой прямо в  Бахчисарай,  а
войско хана Селим-Гирея разбито полностью. Стали искать хана и нашли его
в трюмах флагманского корабля, откуда он вылезать отказался, погруженный
в молитвенное созерцание. Кафа обезлюдела. Гасан приказал всех  здоровых
пассажиров покидать в море: пусть плывут обратно - для борьбы с гяурами.
В городе оставались христиане, семейства армян и греков,  вчерашние  не-
вольники - русские, украинцы, поляки, они гуляли по улицам, обогащая се-
бя за былые страдания одеждой, мясом, рыбой, вином
   - Так где же они? - вопили в ответ янычары...
   Гасан-паша увел корабли в море. Русское ядро угодило в  арсенал,  при
взрыве пороха сгорели артиллеристы, в городе началась  паника.  Напрасно
Ибрагим загонял турок в траншеи плетьми и дубинами. Духовенство с трудом
остановило бегущих раскрытыми коранами. Муллы и муфтии  взяли  с  воинов
клятву - сейчас же вернуться и отобрать Арабат у русских. Турецкий лето-
писец пишет: "Пехотные и конные сипаги, начальники янычар-байраков, офи-
церы египетских войск, сам конвой паши и все сорвиголовы  отправились  в
путь". Но вспышка  религиозного  фанатизма  оказалась  краткой:  завидев
русских, янычары перестреляли своих офицеров и разбежались. Ибрагим-паша
заперся в башне. Из пистолета он убил русского  парламентера  в  красном
артиллерийском мундире. Но башня загорелась-сераскир, не стерпев ожогов,
выскочил наружу... Рядом с собою увидел он русских  солдат,  стоявших  с
ружьями, а Долгорук-паша и его драгоман были верхом на лошадях.
   - Зачем воевать за место, для турок уже пустое? - крикнул Долгорукий.
- Мы не с вами имеем дело, а с хозяевами этой страны.  Вон  стоит  табор
Сагиб-Гирея, вон табор его брата Шагина, и с ними, а не с вами мы  будем
решать судьбы ханства...
   Драгоман спросил: кто здесь Ибрагим-паша?
   - Это я, - шагнул вперед сераскир.
   - Позвольте вашу саблю, - велел драгоман.
   Долгорукий вынул клинок из ножен, глазом знатока осмотрел его,  снова
вложил в ножны и вернул оружие противнику:
   - Извещен, что вы сражались со мною честнее других, и было бы  небла-
городно с моей стороны лишать вас чести... Не огорчайтесь! В  Петербурге
вы будете нашим почетным гостем.
   Ибрагим-паша видел, как уплывают вдаль корабли.
   - Что предопределено свыше, то и будет... Кысмет!
   Кысмет - это рок, а правоверный судьбе покорен.
   Долгорукий въехал в улицы города, его встречала толпа. Люди, опустив-
шись на колени, поднесли ему хлеб с солью.
   - Благодарю! А городишко-то у вас хороший...
   Кафа (будущая Феодосия) была освобождена - султан потерял лучшую  га-
вань в Крыму. Корабли Гасана сунулись в бухту Балаклавы - но там уже бы-
ли русские; приплыли в Ахтиар (которому суждено стать Севастополем) -  а
там русские пушки; тогда "крокодил" велел поднять все паруса и повернуть
к Варне...
   Кафа была переполнена добром и хламом, бурным весельем и трагическими
бедами. Здесь русские солдаты повстречали немало земляков  и  сородичей.
Долгорукий видел, как, рыдая до икоты, бился головою об стену сакли ста-
рый харьковский пикинср.
   - Уймись, братец! С чего эдак страдаешь?
   - Жинку сыскал, - отвечал пикинер. - Ее и детишек в  прошлом-то  годе
татары увели с хутора. И вот встретил жинку, гляжу, а вона-то... О, Гос-
поди! уже с дитем бусурманским. Что же мне теперь? Или давить его,  нех-
ристя?
   - Давить не надо, родименький. Перемогись.
   - Оно, может, и так, ваше сиятельство. Я ее, стерву, поучу маленько и
с дитем новым на хутор отправлю. Свои-то пропали в рабстве, так хоть чу-
жого щенка вскормлю...
   Этому пикинеру еще повезло! А другие навеки потеряли своих жен, детей
и невест, уже распроданных на базарах Кафы в Турцию, Алжир, Тунис и  Ма-
рокко. Прощайте, люди, Россия больше-никогда вас не увидит!
   Операция крымская имела успех блистательный! Малая армия с ничтожными
потерями взяла верх над большой армией, имевшей флот и отличные  базы  в
тылу. Из деревень далекой Рязанщины, где горланят по утрам петухи и бро-
дят в ночном стреноженные кони, из этих песенных рос, из голубых туманов
России пришли в ногайские степи сразу 5000 мужиков в лаптях.  "Трава-то!
Трава какая!.." Взмахнули они гибкими косами - и пошла  косить  матьРос-
сия, только - вжик да вжик, и ложилась трава на траву рядами,  вырастали
стога ароматного сладчайшего сена - на прокорм славной российской  кава-
лерии!
   Князь Долгорукий снова разбранил адъютантов:
   - Надо эштафет осударыне слать, а перышки опять худо очинены. Коли не
умеете перьев чинить, так пишите за меня сами...
   По скошенной стерне поскакали неутомимые курьеры.
   17 июля 1771 года прибыли  в  Петербург  один  за  другим  сразу  три
курьера. На рассвете явился из Крыма первый, князь  Одоевский,  -  взяли
Кафу, в полдень приехал подпоручик Щербинин -  взяли  Керчь,  а  вечером
примчался поручик артиллерии Семенов - привез ключи от крепостей  крымс-
ких. Екатерина первого произвела в полковники, второго - в гвардии пору-
чики, третьего - в капитаны: "Молодцы, ребята! Вы  из  Крыма  татарского
мне Тавриду легендарную возвращаете, где и быть мне новою  Ифигснией..."
Но как отличить князя Долгорукого? Пусть же в истории государства навеки
останется он с небывалым титулом - Крымский! Екатерина  дала  ему  орден
Георгия первой степени, расплатилась за долги князя, одарила  его  таба-
керкой... Старик был доволен:
   - Наградили так, что и не мечтал. А мне больше и не  надобно  ничего.
Пришел в Крым солдатом - и уйду солдатом.
   Значение крымских Гиреев в мусульманском мире было велико: прямые по-
томки Чингисхана, они являлись главными претендентами на престол Блиста-
тельной Порты, если бы род Османов пресекся в  турецкой  истории...  Все
это учитывали в Петербурге! Но не могли учесть резвой  самостоятельности
князя Долгорукого-Крымского, который самовольно посадил  Сагиб-Гирся  на
престол в Бахчисарае, а Шагин-Гирея сделал калгой и сказал ему:
   - Тебя, калга, императрица наша давно возлюбила... Будь готов  в  Пе-
тербург ехать! Высоко, сокол, летаешь, где сядешь?

   2. СПЕКУЛЯЦИЯ И НАСИЛИЕ

   Многое не ладилось, а вода и огонь собирали жертвы...
   Большое собрание голландских картин, закупленное для Эрмитажа,  цели-
ком погибло на корабле, который жестоко разбило на рифах. А в конце  мая
грандиозный пожар объял Васильевский остров столицы - кварталы  выгорали
так быстро, будто сам дьявол посыпал их порохом, сильнейший ветер разду-
вал пламя, над Невою несло горящие головни, падавшие  на  крышу  Зимнего
дворца... Екатерина, глядя на пожар из окон, вспомнила:
   - Боже, а ведь Леонардо Эйлер этого и боялся!
   Ей доложили, что дом Эйлера сгорел дотла. Ученого вытащил из  пламени
прохожий булочник, а бумаги, столь ценные для науки и мореплавания,  вы-
нес из огня сам президент Академии - граф Владимир Орлов.  Пожар  длился
два дня, черное пожарище обезобразило столицу, на берегу Невы долго  еще
догорал Морской корпус, бывший дворец графа Миниха, бездомные гардемари-
ны маялись без крыши над головой, сидючи на стопках учебников...
   - Ну что ж! Начнем отстраиваться заново - в камне.
   Екатерина не скрыла от Вольтера этого бедствия, заверяя  его:  "Ни  в
одном Европейском Государстве не могут с такой поспешностью  производить
строения, как у нас!" Панин в эти дни призывал ее к бдительности на  се-
вере. Густав III возмечтал об отторжении Норвегии от Дании (молодой  ко-
роль начинал именно там, где закончил Карл XII). В стране, в которой ца-
рило повальное пьянство, он завел "коронную" монополию, а доходы от  ви-
нокурения обращал на усиленное развитие армии и флота... Да,  многое  не
ладилось!
   ...Екатерина толкнула двери спальни и застала Григория Орлова с Прас-
ковьей Брюс. Она быстро закрыла лицо руками.
   - Свиньи! - произнесла с яростью. - Вон!
   Подруга горячо оправдывалась.
   - Като, Като! - кричала она. - Невинна я... злодей увлек во грех  ме-
ня... Като, я женщина слабая... это он... все он!
   Екатерина с размаху отпустила ей "леща", и Парашка, пискнув,  улизну-
ла. Орлов с наглой улыбочкой сидел на постели.
   - И ты ей поверила? - спросил он. - Да она сама липла. Сучка не захо-
чет, так кобель не вскочит!
   - Помолчи хоть сейчас, будь любезен.
   - А ты не ершись, - стал угрожать Орлов. - Своими же колючками и уко-
лешься. Этого-то добра и на твою долю останется.
   - Моя доля здесь самая ничтожная.
   - Ладно, ладно, - ответил фаворит. - Все-таки хоть изредка вспоминай,
кто тебе престол российский раздобыл.
   - За это я с вами уже сполна рассчиталась.
   - Э, нет! У нас с тобой счет особый...
   Екатерина отошла к окну. Царское Село было прекрасно.  По  зеркальной
глади уплывали в садок безмятежные лебеди.  В  глубине  озера  строилась
ростральная колонна с носами кораблей - в память о Чесме, из зелени  са-
дов виднелся торжественный обелиск - в знак вечной памяти  о  Кагуле,  в
глубине парка громоздилась БашняРуина, на которой высечено:  "На  память
войны, объявленной турками России, сей камень  поставлен"...  Оскорблен-
ная, она плакала:
   - Боже, сколько ж можно еще страдать мне?
   ...Потемкин получил от нее письмо. Императрица нашла  самые  простые,
сердечные слова. Очень нежно просила его поберечь себя  и  признавалась,
что все эти годы о нем не забывала; он ей нужен!
   "А сама же изгнала. Как понимать тебя, Като?"
   Но даже издалека он ощутил ее женскую тоску...
   Никто из них (ни сама Екатерина, ни тем более Орлов) не  задумывался:
отчего они оба несчастны? Между тем их разделяла незримая социальная пе-
регородка, и Орлов, при всей его бесшабашной храбрости, мог разбить  ку-
лаками крепостные ворота, но становился труслив перед преградой, которая
его, мужчину, и ее, женщину, разделяла на императрицу и верноподданного.
Понять это - значит понять и все остальное, что их  угнетало...  Фаворит
хотел бы видеть в Екатерине творение своих  рук,  потому  и  приходил  в
ярость при мысли, что, наоборот, все в мире считают его самого творением
императрицы. Гришка не был податлив: зависимости от женщины, пусть  даже
такой, как Екатерина, не выносил! Обладая ею, Орлов не обманывался:  пе-
ред ним - императрица, стоящая намного выше его, а потому он, как мужчи-
на, искал минутного забвения среди тех доступных  женщин,  которые  ниже
его... Отсюда - фрейлины и прачки, отсюда и Парашка Брюс! Екатерина про-
щала, прощала, прощала...
   Редкая женщина способна столько прощать.
   - У меня нет времени даже для страданий, - говорила она Орлову (и бы-
ла права). - У меня нет времени для всего, что принадлежит женщинам. Ес-
ли я сейчас опущу руки, забросив дела,  и  стану  заниматься  чувствами,
тогда все полетит кувырком... Пойми же, варвар! - доказывала она фавори-
ту. - Я держусь только тем, что по пятнадцать часов  в  сутки  занимаюсь
делами. А когда я падаю в постель, изможденная от усталости, ты,  отдох-
нувший и веселый, требуешь от меня страсти. Мне же в такие моменты ниче-
го не нужно, и это уже не любовь-нет, Гришенька, это насилие...
   В этом положении, которое по-человечески легко понять, Екатерина изб-
рала самый опасный путь для обретения душевного  спокойствия.  Все  муки
ревности она заглушала откупом. Тебе нравится толстая, как  бочка,  жена
Олсуфьева - даю тебе тысячу крепостных, только оставь толстуху в  покое.
Ты блудил с княжною Гагариной - вот тебе пряжки с бриллиантами,  только,
ради бога, чтобы я больше не слыхала об этой девке. Ты дуешься  на  свою
Като? Так на тебе, Гришенька, мой портрет с алмазами, быстренько поцелуй
меня и скажи, что без меня  жить  не  можешь...  Постоянная  борьба!  Но
борьба неравная, и у Орлова, конечно же, больше сил и нервов  для  того,
чтобы неизменно выигрывать эти мучительные поединки, заканчивающиеся ци-
ничной коммерческой сделкой... Но изредка  между  Орловым  и  Екатериной
возникала интимная немота. В такие минуты они одевались  попроще,  неза-
метно выскальзывали из дворца, где у подъезда их ждала скромная коляска.
Не узнанные никем, они ехали на Васильевский остров -  там  их  встречал
Василий Шкурин, бывший лакей, а ныне  камергер.  Шкурин  выводил  к  ним
мальчика, пугливо взиравшего на редких и добрых гостей, которые,  тороп-
ливо суетясь, заваливали его царскими подарками и сластями. Это  был  их
сын - Алексей, по отчеству Григорьевич - граф  Бобринский  (от  названия
имения Бобрики), плод их любви, небывалой нежности, еще  не  испорченной
никакими сделками. Свидание длилось недолго. Подавленные, они  отъезжали
обратно. Орлов пришибленно молчал. Екатерина украдкой вытирала слезы.  В
такие моменты их руки были сцеплены в честном супружеском пожатии.
   - Тпрру! - говорил кучер. - Ну, вот и приехали...
   Дворец. Трон. Корона. И все оставалось по-прежнему.
   Женского счастья не было, а материнский  инстинкт  давно  разрушен  в
борьбе за престол. Екатерина пребывала в тревоге: оставался лишь год  до
совершеннолетия сына Павла... Она вдруг нагрянула в дом,  где  проживала
вдова Софья Михайловна Чарторыжская из рода дворян Ушаковых; императрица
застала ее за пяльцами.
   - Не пугайтесь, - сказала она, усаживаясь напротив. - И  можете  про-
должать свое занятие Пенелопы... Я не хочу, чтобы мой сын искал утешения
на кухне или в прачсшных, а потому, дорогая, прощу вас обеспокоиться его
развитием.
   Вдова растерянно сказала, что она старше цесаревича.
   - Тем лучше, - отвечала императрица. - Почитайте на  досуге  хотя  бы
Брантома... Диана де Пуатье свершила  подвиг,  когда  из  мрачного  зло-
дея-меланхолика сделала сильного короля Генриха Второго, а ведь Диана на
семнадцать лет была старше его...
   Вскоре после этого Павел серьезно заболел, а Софья Михайловна  Чарто-
рыжская добилась тайной аудиенции у императрицы:
   - Ваше величество, я беременна от вашего сына...
   Одна женщина смотрела на другую. "Неужели эта вдова решила стать Диа-
ной де Пуатье? Вряд ли..." Екатерина сухо ответила:
   - Ребенка я заберу от вас, и больше вы его никогда не  увидите  [21].
За услугу же, оказанную мне, обещаю вам хорошую партию. Вас устроит  за-
мужество с одним из сыновей Разумовского?
   - Вы очень жестоки, - отвечала женщина женщине. Это  так  кажется,  -
засмеялась императрица...
   Тут совпало как-то все сразу: чума в стране, мятеж на  Яике,  болезнь
сына и работа над комедией "О, время!". В голове  уже  сложилась  вторая
пьеса "Именины госпожи Ворчалкиной", двух перьев на  день  Екатерине  не
хватало - исписывались...
   Гришка Орлов застал ее за писаниной - одну.
   - А цесаревич Павел болен, - сказал небрежно. -  И  говорят,  опасно.
Надо бы подумать, кого наследником престола объявить. Думаю,  что  лучше
нашего сыночка Лешеньки не сыскать...
   Екатерина перебрала бумаги. Депутаты яицкие прибыли в Петербург с жа-
лобами на неправды. Пошли к президенту Военной  коллегии,  графу  Захару
Чернышеву, а он, рассвирепев, депутата Кирпичникова так ударил, что чуть
жизни не лишил, остальных казаков с Яика велел плетьми пересечь и бороды
им обрезать.
   Это уже насилие!
   - Не надо злоупотреблять моим доверием. При коронации желал ты  мужем
моим стать, сейчас императора мне готовишь... Иногда, - сказала императ-
рица, - меня удерживает один лишь стыд. Но когда-нибудь я вызову  караул
и велю спустить тебя с лестницы.
   Орлов выслушал с блудливой улыбочкой.
   - А нас, Орловых, пятеро: как пальцы в кулаке. Любой  караул  в  окна
повыкидываем. Мы тебя породили! Из наших ручек пьешь и кушаешь. Не взду-
май хвостом вилять... Пока мы живы, от нас не вырвешься...
   Екатерина срочно выехала из Петергофа и два месяца подряд  демонстра-
тивно не покидала сына. Павел всегда боялся ее, титулуя мать "вашим  ве-
личеством", а сейчас она решила побыть именно в роли матери.  Лишь  еди-
ножды между ними выросла загробная тень его отца и ее мужа. Екатерина не
называла его по имени.
   - Может быть, - сказала она, прохаживаясь по комнате, как это  всегда
делала в минуты душевного волнения, - может быть, со  временем  ты  пой-
мешь, что у твоей матери не было выбора: или  погибнуть  заодно  с  этим
гневливым и пьяным человеком, или спастись вместе с толпою, жаждущей из-
бавления от него... Спи!
   Было уже позднее время, когда  Екатерина  повидалась  с  Роджерсоном.
Лейб-медик предупредил ее, что цесаревич Павел проживет еще лет десять -
не больше! Явно смущенный, врач сказал, что в  его  нездоровье  виновата
дурная наследственность.
   - Это не от меня, - резко ответила женщина. Она с надрывом переживала
болезнь сына: ведь если Павел умрет, никто в мире не поверит в смерть от
болезни, газеты Европы с удовольствием вложат ей в  руки  тонкий  кинжал
или пузырек с ядом. - Спокойной вам ночи,  милый  Роджерсон!  -  сказала
она, удаляясь...
   В библиотеке еще сквозил желтый свечной огонь; там трудился над ката-
логом Василий Петров; увлеченный, он даже не заметил, как царица  появи-
лась на пороге. Екатерина смотрела на статного мужчину и  вдруг  поймала
себя на мысли: хорошо бы изменить Григорию Орлову, чтобы расплатиться  с
ним за все оскорбления сразу.
   Петров, заметив ее, поспешно вскочил:
   - Ваше величество?..
   В страсти лицо Екатерины - как у сомнамбулы.
   - Да, милый, да... Это я, твое грешное величество. -  Она  шагнула  к
нему, но задержалась. - Вот что, - сказала, - возьмешь Маркова-Оспина и,
ради его образования, поезжай-ка в Англию.
   - Как? - обомлел Петров. - Можно ли верить?
   - А почему бы и нет? Уезжай. Надоел ты мне...
   Рано утром запросил аудиенции генерал-прокурор.
   - Что случилось? - обеспокоилась Екатерина.
   - Язык не поворачивается, - сказал Вяземский. - Граф  Григорий  Орлов
пьян был... изнасильничал вашу фрейлинуЗиновьеву.
   Екатерине Зиновьевой было всего тринадцать лет.
   - Но она же его двоюродная сестра!
   - А пьяному-то што? Он разве думает?
   - Так я буду думать, - жестко произнесла Екатерина.

   3. ПЕРВЫЙ ФРЕГАТ "ПЕРВЫЙ"

   Прошка приехал в Азов и поселился в рабочей казарме.
   Вязанка дровишек стоила рубль, еду готовили на кострах из камыша. За-
то рыба азовская была хлеба дешевле: стерляди в полтора аршина  продава-
лись по пятачку, артель матросов за один гривенник увозила на прожор две
телеги тарани, из одного осетра маркитанты выдавливали по 20 фунтов  ик-
ры...
   По условиям трактата от 1739 года Азов с  Таганрогом  были  взорваны,
покинутые турками и русскими (будь она проклята, эта мертвая пограничная
зона!). Теперь солдаты из руин возрождали крепость, и растущее  кладбище
наглядно свидетельствовало, чего им это стоило. Кровавый понос  и  лихо-
радки гнилостные работали быстрее, нежели возводились фасы  из  камня  и
корабли из дерева. Змеи шипели под каждым кустом, в день искусывая 10-15
человек. Настала невыносимая жара, все раскалилось от гроз, и Прошка  не
раз видел, как на штыках часовых пляшут "огни святого Эльма",  какие  он
уже наблюдал на клотиках кораблей-еще раньше, у берегов Америки... Имен-
но здесь, в непотребной скученности, без мытья и  смены  белья,  кормясь
больше всухомятку, рабочие и матросы создавали не флот,  а  лишь  флоти-
лию... Азовскую! От нее-то и быть флоту Черноморскому.
   Молодой лейтенант Федор Ушаков пригнал по  течению  Дона  корабельный
лес с верховий реки - закладывался фрегат "Первый" (он  и  был,  кстати,
первым). Потом Ушаков  снова  навестил  Азов,  командуя  палубным  ботом
"Курьер", и Прошка с ним повидался.
   - Куда ж это я попал? - сказал он лейтенанту.
   - На каторгу... на самую настоящую.
   Прошка вдруг прыгнул, ловко убив палкой гадюку.
   - В таком пекле одно спасенье - жениться...
   Ушаков ответил ему, что однажды в Петербурге на молоке уже обжегся  -
теперь и на воду дует:
   - Семейная жизнь не по мне. Да и какая к черту она может  быть,  если
ты в море, а жена на берегу... Один грех!
   Прохор Курносов был уже закален во  всяческих  передрягах,  в  работе
жесточайше требователен к подчиненным, за что однажды чуть не  поплатил-
ся: в него издали швырнули топором, едва уклонился. Обидчику Прошка  на-
совал кулаком в морду:
   - Я же не для себя-для флота стараюсь!..
   Однажды в Азов прислали штрафных матросов и разжалованных офицеров  -
кто на воровстве попался, кого в бою трусость одолела. Прошка  велел  им
построиться. Обходя шеренгу, мастер-корабельщик вглядывался  в  лица.  И
вдруг споткнулся: перед ним стоял Данила Петрович Мамаев, ведавший Адми-
ралтейством в Казани, а теперь, ободранный и жалкий, глаз не поднимал.
   - Вот и встретились! - сказал Прошка. - Я же  говорил  тебе,  собаке,
что локти изгрызешь, в ногах у меня наваляешься...
   - Христом-Богом прошу, господин Курносов, - взмолился Мамаев, -  сми-
луйтесь... виноват я пред вашим высокородием...
   Вспомнилось былое: и сытая жизнь в доме дворянском и поцелуи  с  Аню-
точкой, и даже кот мамаевский - на диво мудрый.
   - Да бог с тобой! Не к янычарам же попал ты... Идем!
   Отвел дурака в казарму, вина поставил, набросал перед ним  сухарей  и
тарани, сказал, что хлеб-соль казанскую помнит.
   - Ешь, да говори, что с тобою...
   Оказалось, Мамаеву доверили караван барж с припасами и артиллерией по
реке доставить. Но, плавания убоясь, он в  ледостав  угодил.  Осенью!  А
весною, когда ледоход начался, все баржи на сотню верст раскидало, борта
перетерло, казенное имущество затонуло.
   Адмирал Сенявин указал - расстрелять! Едва умолил Мамаев,  чтобы  его
разжаловали...
   Потускнев лицом, Прошка спросил об Анюте.
   - Анюточка за дворянином Прокудиным живет  исправно...  Уже  понесла.
Господи, куда ж я попал? - убивался Мамаев.
   - На каторгу! - пояснил ему Прошка. - Ступай работать. И помни: ежели
сплохуешь, так в ухо дам - не встанешь!
   Алексей Наумович Сенявин отозвал в Таганрог корабли и всех  мастеров.
Прошка краем уха уже слыхивал, что адмирал в большом разладе с  Адмирал-
тейств-коллегией, которая, здешней обстановки не ведая, с высоты столич-
ного положения поучает его, как быстрее из дерьма флот слепить... Измож-
денный малярией и недосыпами, адмирал крикливо поведал  начальникам  то,
что они и без него ведали. Азовское море мелководно,  от  Воронежа  суда
спускать по отмелям трудно - оттого  корабли,  строенные  плоскодонными,
крутую морскую волну вряд ли выдержат.
   - Новоизобретенные [22], - сказал он, - от нужды нашей!  Малый  почин
делу великому свершен нами. Теперь из моря Азовского  пора  выгребать  в
морс Черное...
   Федор Ушаков явился к Прошке Курносову:
   - Кафу наши взяли, слыхал ли? Я до Кафы сбегаю.
   - Возьми и меня. Побежим вместе...
   И побежали они под парусом. Ушаков имел пакет от Сенявина к  Долгору-
кому, а Прошка дел никаких не имел и потому решил прогуляться по городу.
Вышел за форштадт - длинная дорога тянулась к северу (даже страшно поду-
мать, как далеко отсель до родимой Соломбалы), недалече дымил  костерок.
Возле него расположился маркитант. С ним две турчанки. Босые, но с брас-
летами на ногах, а ногти на пальцах рук и ног  покрыты  вишневым  лаком.
Только сейчас Прошка заметил, что юная пленница, совсем еще девочка, ед-
ва сидит на земле, клонясь, как надломленный стебель. Наконец она ничком
сунулась в траву, а мужик накинул на нес суровую тряпицу.  Накинул  так,
будто хоронить собрался.
   - Где ты их достал? - спросил Прошка.
   - Туточки... женки янычарские. Брошены.
   - А куда их тащишь, брошенных?
   - До Белова, что под Тулою, сам-то я из тех краев буду.
   - А на что они тебе?
   - Барин велел. Жена, вишь ты, рано состарилась, ажно зубы все выпали.
Так он меня послал. Хочу, говорит, турчаночку молоденьку... Одна-то  ни-
чего, доберется, тока плачет. А эта хворенька! Ежели пожелаешь  ее,  так
за пять рублев уступлю... бери!
   - Как зовут се? - полюбопытствовал Прошка.
   - Бормотала она... Камсртаб, вроде. Шут ее знает!
   Парень испытал страшную жалость к этой девчонке.
   - Помрет в дороге... Пять рублев, говоришь?
   - Ага. Мне без прибыли домой как же явиться?
   Прошка попросил маркитанта отойти для расчета в сторонку. И там,  по-
дальше от костерка, быстро набил мужику морду, так что и встать  тот  не
мог. Потом подхватил больную турчаночку на руки и,  удивившись  легкости
ее тела, понес обратно - к пристани...
   - Федя, - позвал он с палубы, над люком стоя.
   - А! - отозвалось из корабельных низов.
   - Ступай на дек. Глянь, что я достал.
   - Арбузов, што ль?
   - Поднимись. Сам увидишь.
   Ушаков глянул на провисшую меж рук добычу.
   - Сдурел ты, братец! На что тебе?
   - Хворая. Жалко.
   - Возись с ней... Эдакого добра тут хватает.
   - Коли выхожу, так и оженюсь на ней.
   - Веры-то она бусурманской.
   - Вера, как и деньги, Федя, дело наживное.
   - Ты прав. Но куда с ней теперь денешься?
   - С собой возьму - в Азов.
   - В казарму-то? А кто мне позволит янычарских баб из моря в море  под
русским флагом перетаскивать?
   - Да ты, Федя, посмотри, какая она красивая...
   Он откинул кисейный яхмак с лица, и Ушаков увидел чистый  лоб,  укра-
шенный подвесками с жемчужинами, и черные глаза, Ц обведенные гримом,  -
они глянули на него с испугом, а яркие губы силились улыбнуться.  Ушаков
спросил, как ее звать.
   - Вроде бы Камертаб.
   - Камертаб... Камертаб, - прошептала турчанка.
   - Вишь? И голосок у нее приятный, певучий...
   Ушаков сказал, что для него служба на флоте дороже всякого  бабья,  а
Кинсберген не простит ему нарушения традиций флота.
   - А кто этот Кинсберген? - спросил его Прошка.
   - Голландец. Недавно на русский флот принят...
   Прошка навестил корабль, на котором держал флаг капитан третьего ран-
га Ян Генрих Кинсберген. Этому хорошему человеку никак не давался  русс-
кий язык, и Прошка заговорил с ним поголландски.
   - Мальчик! - обрадовался капитан, кидаясь ему в объятия. - Откуда  ты
знаешь язык моей чудесной родины?..
   Кинсберген не стал возражать, чтобы пакетбот "Курьер" забрал турчанку
из Кафы. Прошка сам выкопал на окраине Азова землянку,  сложил  печурку,
вмазал в нее котел, натаскал воды, устроил девке баню. Но Камертаб таяла
на глазах.
   - Не знаю, чем и помочь тебе, - переживал Прошка. - Если  б  ты  хоть
по-нашему понимала... Ладно, лежи. Может, и воспрянешь...
   Из гарнизона позвал он лекаря-немца, наградил его щедро, просил выле-
чить, и тот старался. А на верфи сторожем был  турок  Махмуд,  взятый  в
плен еще при Минихс, он приехал в Азов из Пензы; Прошка спросил его, что
значит по-турецки "Камертаб".
   - Лунное сияние, - пояснил Махмуд.
   - Выпить водки при лунном сиянии хочешь?
   - А кто из пензяков откажется?
   - Тащи огурцов. Пойдем...
   Привел турка в землянку, просил его поговорить с Камертаб, и та расс-
казала, что ее янычар на корабле уплыл в Варну, а жен своих заставил  яд
принять, чтобы гяурам такая красота не досталась.
   - Чего же не умерла? - удивился Прошка.
   - Такой судьба... кысиет! - смеялся Махмуд.
   Добрый язык оказался у Махмуда - Камертаб выжила. Прошка все эти  дни
старался на верфи, уставал шибко, но в середине дня успевал заглянуть  в
землянку, ублажал свою "янычарку" то рыбкой, то куском пирога, то кистью
винограда. С радостью наблюдал Прошка, как  оживает  молодая  душа,  как
хлопочет по дому Камертаб и что-то напевает по-своему. Но однажды пришел
Прошка с верфи злее черта после работы и вдруг видит: сидит  его  Камер-
таб, глаза у нее блестят, губы обведены ярким кармином, а она ногти  се-
бе, по гаремной моде, намалевывает. Пришлось вмешаться.
   - Я тебе не янычар какой-нибудь, - пригрозил Прошка, - я тебе  шкипер
второго ранга флота Российского, а ты что,  стерва,  вытворяешь?  А  ну!
Обскоблись скорее, не то я тебя вздую...
   Камертаб поняла его угрозы на свой женский лад: когда Прошка улегся в
постель, она гибкой змейкой пронырнула к нему под одеяло.  Утром  парень
сыскал в торговых рядах Аксинью, драчливую маркитантку, но добрую,  пока
трезвая. Упросил быть крестной матерью. А скоро пакетбот "Курьер" подва-
лил с Ушаковым - Федя охотно стал крестным отцом. В  гарнизонной  церкви
состоялись крестины, и "Лунное сияние" превратилось в Аксинью Федоровну.
   Потом бесфамильная стала госпожою Курносовой!
   Ох, и веселая же свадьба была в Азове - между  верфью  корабельной  и
погостом кладбищенским. Прошка денег не жалел. Гулять так  гулять.  Ведь
свадьбы не каждый день бывают.
   Даже несчастного Мамаева к себе залучил:
   - Иди и ты, Данила Петрович, отдохни от каторги...
   Хорошо начиналась семейная жизнь шкипера Курносова.
   Первый фрегат "Первый" сошел со стапелей на воду.

   4. SI DEUS NOBISCUM...

   Потемкин, расставшись с Прошкой, завернул в иную сторону - в Сечь За-
порожскую, в курень Кущевский. Въехав на двор коша, он дважды  произнес,
словно понукая лошадь:
   - Пугу-пугу, пугу-пугу. - Это служило паролем.
   - Пугу-пугу? - окликнули его, но уже вопросительно.
   На что Потемкин отвечал по всем правилам Сечи:
   - Пугу - казак с Лугу, а зовусь - Грицко Нечсса.
   - Заводи коня в клуню, будь товарищем нашим...
   Неясно, что делал Потемкин в Запорожской Сечи; может быть, ничего  не
делал, признавая и такой род занятий. А чуть повеяло весной, он счел от-
пуск законченным и отъехал к армии. Его удивило множество кордонов и ка-
рантинов, - Смоленск и Москва отгородились от чумы шлагбаумами и костра-
ми, бочками с дегтем и уксусом. На постоялых дворах люди говорили  полу-
шепотом, будто в присутствии покойника. Смерть гуляла рядом,  но  Потем-
кин, верный языческому фатализму, манкировал правилами - ел, что  хотел,
пил, где придется...
   Румянцев был в Яссах; Дунайская армия держала фронт  самый  решающий,
от усилий которого зависела судьба мира. Фельдмаршал спросил, что в  Се-
чи. Потемкин отвечал в том духе, что в Сечи нет связей семейных, нет об-
щественных, оттого не может быть прочных связей не только с Россией,  но
даже с Украиной...
   В сенях штаба он обратил внимание на офицеров, сидевших на полу,  за-
кованных в цепи, и спросил Румянцева, кто такие.
   - Журжу сдали... завтра их расстреляем!
   Даже из краткой беседы с фельдмаршалом Григорий Александрович  понял:
кампания не ладится. Пожалуй, она великой не станет, ибо  Румянцев  имел
нервную оглядку на свои тылы, ощущая угрозу сзади - со стороны  Австрии,
которая выстраивала на рубежах военные поселения. Фельдмаршал  признался
честно:
   - Пока у нас нет флотилии на Дунае, нам и думать  нечего,  чтобы  эту
прорву форсировать всею армией. Без кораблей тошно!..
   Потемкин получил от него корволант (летучий корпус), с которым отпра-
вился в Крайовский банат, на границу с Венгрией,  готовый  отбить  любое
нападение австрийцев. Вскоре князь Репнин привел свои дивизии  в  Турну,
подчинив себе корволант Потемкина. Николай Васильевич сообщил, что турки
освобождают Обрсскова - это хороший признак. Но, осмотрев  Турну,  князь
нашел крепость прочной и отступил, приказав ретироваться и Потемкину. Но
время ретирады тот проспал, а когда проснулся, турки сделали  нападение.
С пятью тысячами сабель корволант выдержал натиск двадцати тысяч  -  три
дня подряд бились насмерть, резались саблями, и Потемкин вышел победите-
лем. Отходя, он спалил дотла несколько магазинов и потопил вражеские ко-
рабли, завершив партизанский рейд у стен Силистрии.
   - Кажется, я начинаю понимать войну, - подумал он.
   Но едва добрался до Ясс - свалился замертво; лекарь Гензель  поставил
диагноз: чума... Потемкин услуги врачей отверг, доверясь ординарцам сво-
им - запорожцам Пискуну и Самодрыгс:
   - Лечите, братцы, как в кошах лечат...
   Была уже промозглая осень. Запорожцы раздели Грицко Нечесу, вывели на
двор и стали окатывать из ведер ледяною водой. Утром давали чарку  водки
с порохом и золою, вечером поили водкой с лошадиной мочой, и  "чумы"  не
стало. Тут Потемкин возликовал:
   - Тех бы лекарей перевешать всех, яко псов!
   За годы войны сложилось главное качество Потемкина: надменный в обще-
нии с высшими, он был душевно добр и неизменно покладист с людьми, стоя-
щими ниже его.
   Таким он и останется навсегда - до самой смерти!
   Румянцев испытывал тревогу не напрасно... Когда граф  ОрловЧесменский
проезжал через Вену, он исполнил личное поручение Панина, ознакомив двор
Габсбургов с русским проектом мирного договора. Получив такой документ в
руки, Мария-Терезия сразу собрала войска в Трансильвании, чтобы  -  сов-
местно с турками! - выступить против России.  Императрица  сказала  сыну
Иосифу II, что русский проект будущего мира с Турцией она швырнет в  Се-
раль, как бомбу.
   Ее посол Тугут вручил проект султану турецкому.
   - Русская кралица сошла с ума! - разбушевался Мустафа  III.  -  Разве
Черное море не взбурлит кипятком, появись там  корабли  гяуров?  С  чего
московы взяли, будто мы уйдем из Крыма, как шумные гости с веселого  пи-
ра? Мы еще вернемся в Кафу... Моя власть всюду там, где высятся минареты
наших мечетей!
   Графиня Дюбарри прогнала Шуазеля некстати,  и  Кауниц  тосковал,  ибо
герцог Эгильон более полугода не отвечал на его письма.  Проанализировав
обстановку, Кауниц осмелел:
   - Я не нашел в короле Пруссии ничего дурного, но и не обнаружил ниче-
го хорошего. А мы, кажется, пошли на поводу этого старого  интригана,  -
доложил он Марии-Терезии. - Еще не поздно сделать шаг назад, обратясь от
Фридриха к Мустафс Третьему... Восток реален: русские в Крыму и  на  Ду-
нае, это приводит меня в яростное содрогание!
   - Меня тоже, - прослезилась "маменька". - Не пришло ли уже время  на-
бить наши сундуки пополнее?..
   Тугут получил новые инструкции: Австрия поможет Турции  одолеть  Рос-
сию, султан вернет себе Крым; в залог этой неугасимой дружбы Мустафа III
должен уплатить Марии-Терезии 12 миллионов флоринов... Турки клюнули  на
эту приманку и торопливо привезли в Землин первые три миллиона  -  зада-
ток! При этом они нижайше просили австрийцев как можно скорее  ратифици-
ровать договор.
   Кауниц снова навестил императрицу.
   - Если деньги попали в наши сундуки, - рассудила Мария-Терезия, - так
зачем спешить с ратификацией? Договор наш абсолютно  тайный,  а  значит,
Мустафа не станет трезвонить по Европе, что мы его обокрали.  Не  таковы
сейчас дела Сераля, чтобы он полез в драку с нами  из-за  каких-то  трех
миллионов.
   Кауниц заметил, что Мустафа, собирая для них флорины, пустил в переп-
лавку золотую посуду и заставил своих жен отдать все свои кольца,  агра-
фы, браслеты и серьги.
   - У него голова болит о своих женах, а мне всегда надо помнить о сво-
их детях, - отвечала Мария-Терезия...
   Выходя из ее кабинета, канцлер торжественно заверил  придворных,  что
Австрия останется верная своей миролюбивой политике:
   - Мы заставим Россию убраться на те рубежи, с которых она начала  эту
войну. Мы накажем и поляков за их строптивый характер. Кроме того,  Вена
рано осушила слезы: мы еще не смирились с  потерей  нашей  Силезии...  -
Сейчас он шантажировал и Россию и Пруссию!
   - Немецкая река Дунай, - плотоядно бормотал Кауниц, - издревле  течет
в русле германской истории... нам нужна еще Висла! Австрия по горло сыта
этой славянщиной... Довольно уступок! Мы никогда не откажемся  от  своих
заветов...
   Каждый день отныне доставлял ему радость.
   - Ваше величество, - обрадовал канцлер императрицу, - Бог снова заод-
но с нами. Имею очень приятное сообщение: Россия  вымирает  от  чумы,  а
Яицкое войско охвачено восстанием.
   Мария-Терезия, хлопнув в ладоши, ответила:
   - Si Deus nobiscum, quis contra nos? [23] Пусть эти русские, заражен-
ные схизмой, перемрут все до единого...
   Английский посол в Стамбуле, отличный шпион, навестил драгомана  Мав-
ромихали и сказал, что ему известно о тайном сговоре султана  с  венским
двором. При этом он выложил кисет с деньгами.
   - Здесь сто пиастров. Я жду от вас копии трактата.
   - Мне отрубят голову, - сказал Мавромихали.
   - Но сто пиастров вы уже взяли...
   С копии трактата он снял еще две копии и переслал одну Фридриху II, а
другую в Петербург. Открылась неприглядная картина свирепой жадности Ма-
рии-Терезии: она хотела обладания Польшей - до самых стен Варшавы,  цеп-
лялась за Галицию с Буковиной, жаждала виноградной Молдавии и мясной Ва-
лахии... Никита Иванович Панин даже не удивился:
   - Странно, что наша "маменька" не захотела Киева!
   А король Фридрих переслал Кауницу письмо, в  котором  выделил  фразу:
"Осмелюсь заметить, у вашей Вены отличный аппетит..."
   Потемкин снова обрел аппетит и поглощал сырые бураки, заедая их  неж-
ными вафлями. Ему повезло - лекарь Гензель ошибся. Но в Москве врачи то-
же ошиблись, и судьба города была решена. Дворянство выехало в  деревни,
войска спешно вывели в летние лагеря, народ же остался чуме на съедение.
Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков жаловался генерал-поручику Еропкину:
   - Вот хвороба какая! Нс знаешь, когда и кого ухватит. Того  и  гляди,
что зайдешь ты, Петр Митрич, завтрсва ко мне на кулебяку, а тебе скажут,
что я... Вернее, братец, случится так: зайду я к тебе завтрева на  куле-
бяку, а мне доложат, что ты уже... ау!
   - И такое возможно, - не перечил ему Еропкин...
   Московский архиепископ Амвросий Зсртис-Камснский настаивал на  закры-
тии общественных бань и базаров, которые считал рассадниками заразы.
   - Что ты, что ты, - всполошился "фельдмаршал...
   Он был против карантинов, сообщая правительству:  "Почти  весь  город
питается привозным хлебом; ежели привозу не будет, то голод будет, рабо-
ты станут, за семь верст никто не пойдет покупать, а  будет  грабить,  и
без того воровства довольно". Салтыков писал, что свои ворота  запер,  в
канцелярии уже болеют, а в доме Еропкина лакеи вымерли.  На  базарах  же
между покупателем и торговцем горел костер, подле стоял чан с уксусом. О
цене сговаривались под надзором полиции. Затем покупатель кидал монеты в
уксус, а торговец протягивал хлеб или мясо через пламень  костра,  после
чего выгребал деньги из чана...
   Амвросий, покидая Салтыкова, сказал ему веще:
   - Эвон, у Варварских ворот иконка Богоматери древняя. О ней  и  забы-
ли-то, а ныне лесенку приставили и знай себе ползают по лесенке да  чмо-
кают. Будь моя воля, я бы из пушки - трах!
   Первым забил тревогу доктор Шафонский: на трупах солдат Военного гос-
питаля он доказывал коллегам, что люди умирают от чумы.  Но  медицинская
комиссия высмеяла его: признать наличие чумы в Москве - значит испортить
себе карьеру. Вот имена этих дипломированных остолопов: Эрасмус,  Скиди-
ан, Кульман, Мертенс, фон Аш, а главный над ними -  штатс-физик  Риндер,
заявивший, что чумы нет:
   - Народ о том знает. Одни мрут от "перевалки", иные от моровой  язвы,
а пятна на трупах - не доказательство!
   Шафонский, человек честный, перевернул труп:
   - Господин Риндер, пощупайте у него железы за ушами.
   - Не стану я щупать каждого пропойцу...
   Салтыкову, очень далекому от науки,  Риндер  внушил,  что  московский
климат развитию чумы не способствует. Но вскоре  умерли  пленные  турки,
умер и офицер, прибывший из Бендер, а прозектор Евсеев, вскрывавший его,
быстро последовал за офицером. Москва шушукалась: мертвых погребали  те-
перь по ночам, тайно от полиции. Салтыков  послал  Риндера  на  Суконную
фабрику:
   - Там семья сторожа вымерла, рабочие имеют пятна на теле нехорошие, и
за ушами у них вспухло... Езжай-ка!
   На фабрике обнаружили восемь трупов. Салтыков, кипя негодованием пра-
ведным, снова созвал комиссию олухов Царя небесного:
   - Если не от чумы, так от чего же Москва мрет?
   Но упрямые немцы не желали порочить свои служебные формуляры и потому
горой стояли за свой первый диагноз. Салтыков велел удалить  из  столицы
рабочих Суконного двора и запереть наглухо в стенах монастыря Николы  на
Угрсше. Но когда стали фабрику оцеплять, рабочие разбежались  по  городу
быстрее зайцев... Генерал Еропкин пощупал у себя за ушами:
   - Здоров! Теперь в лесах Муромских разбойника Кудеяра  пымать  легше,
нежели в трущобах московских чумных выявить...
   Дальше - больше. Салтыков внове потребовал от врачей "назвать  точным
именем оказавшуюся на Суконном дворе болезнь". Но врачи уперлись как ба-
раны, и ни один не произнес этого слова - чума! Истину  же  упрятали  за
"перевалку" и за некую "язву". Один лишь Шафонский говорил прямо:
   - Чума! Самая обычная. Такая же и на войне...
   Но мнение авторитетных невежд уже опрокинулось в народные толпы,  вы-
зывая в москвичах возмущение строгостями и карантинами. Ведь  если  чумы
нет, так зачем же нас хватают и по  больницам  растаскивают?  Варварские
ворота, над которыми висел образ Богоматери, стали трибуной  для  попов,
не в меру ретивых:
   - Нам виденьицс уже было! Христос хотел за грехи наши дождь  каменный
на Москву наслать, но Богородица явилась вчерась и заменила дождь из бу-
лыжников язвою... Не жалей денег, народ!  Вон  кубышка  отверста:  кидай
все, что имеешь, так Богу угодно...
   Шестеркою лошадей к воротам подъехал Амвросий.
   - Не верьте козлам вонючим! - возопил он. - Я священник выше рангом и
ближе к Богу. Однако до седых волос дожил, а видения не  посещали  меня.
Галлюцинации только одних придурков да пьяниц навещают - и вы таковы  же
есть, шарлатаны брюхатыс!
   - Не русский он! - раздались тут крики. - Гляди, рожа-то какая масля-
ная, а глазами зыркае, ажио страшно...
   - Чего там? Бей колдуна! - И полетели камни.
   Амвросий спасся в доме генерал-губернатора Москвы.
   - На все воля Господня, - сказал он Салтыкову. - Но икону с  Варварс-
ких ворот я ночью стащу и кубышку поповскую разломаю.
   Еропкин жаловался, что Москва имеет всего две пушки:
   - Ежели на меня полезут толпою, как мне отстреляться?
   - Смотря чем заряжать пушки, - отвечал Салтыков. - Ежели ядрами,  так
башки две с плеч снимешь, а картечью всех повалишь...
   Салтыкову принесли пакет из Петербурга; секретарь надел вощеные  пер-
чатки, ножницами разрезал пакет и швырнул его в печку, а  письмо  окурил
можжевеловым дымом. Екатерина писала: никого в городе  больше  не  хоро-
нить, всех покойников погребать в оградах загородных церквей. Но  испол-
нить указ стало теперь нсвозможно: жители скрывали заболевших от врачей,
боясь отправки в больницы, прятали от полиции и мертвых. Хоронили их са-
ми - где придется, лишь бы никто не видел. Москва ежедневно лишалась де-
вятисот жителей, а народ был так запуган, что за два месяца полиция  по-
лучила официальную справку лишь о двух умерших. Жизнь и  смерть  ушли  в
подполье, но чума доставала люден и в укрытиях, покрывала гнилыми  бубо-
нами, заставляла истекать зловонною слизью, а потом покидала труп, пере-
кидываясь на здоровое тело...
   А ведь истину вещал Шафонский - и за то ему честь и слава!

   5. ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКА

   Чуя свою вину, фаворит заискивающе поглядывал на Екатерину, но  глаза
его каждый раз встречали строгий взор охладевшей к нему женщины. Она ду-
мала: "Негодяй! Изнасиловал свою же сестру, еще девочку, и надеется, что
все кончится шуточками... нет уж, миленький!" А тут еще слухи из  Москвы
ужасали...
   Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков не перемог страха перед  чумой  -
покинул свой пост, спасаясь в подмосковном Марфине. Уважая большие  зас-
луги старика перед родиной, ему этот грех наверняка бы простили, если бы
на второй день после его бегства Москву не охватил бунт...
   Гигантские амбары Симонова монастыря уже трещали, заваленные имущест-
вом "выморочных" семей. Неопознанные  мертвецы  валялись  посреди  улиц.
Мортусы-добровольцы, в вощеных плащах, в черных масках на  лицах  (сущие
дьяволы!), таскали крючьями из домов трупы, валили  их  на  телеги,  как
дрова, и везли за город - в ямы! Многие жители  тайно  покидали  Москву,
разнося заразу далее, и умирали в лесах, как дикие звери. Всюду полыхали
костры - сжигали вещи покойников, а бедные люди рыдали (ибо,  как  писал
очевидец, глиняный горшок для бедняка дороже, чем для  графа  Шереметева
чайный сервиз из порцелена мейсенского). Народ запивал горе лютое в  ка-
баках, которые не догадались прикрыть, как и церкви.  Чума  буйствовала,
заражая вокруг Москвы губернии Смоленскую, Нижегородскую, Казанскую, Во-
ронежскую... Круглосуточно, без единой передышки, стонали  над  ЗДосквою
церковные колокола, рыдали люди над мертвыми, кричали и плакали  сироты.
Ад!
   Шафонский приехал в Чудов монастырь - к владыке:
   - Властей нет - все разбежались. Врачи - немцы, им  никто  не  верит.
Меня сейчас в Лефортове чуть не убили. Народ потерял терпение.  Вся  на-
дежда на вас, первосвященный...
   Амвросий распорядился перед клиром епархии:
   - Умерших класть в гробы, не обмывая покойников и не давая им послед-
него мирского целования. Священникам же творить исповедь умирающих  стоя
на улице, в дома не входя, - через окна! При крещении новорожденных быть
особливо осторожну...
   По улицам бродили пьяные попы, взывая к народу:
   - Чего слушать табашника? Он же трубки курит и в  еретические  стекла
вшей разглядывает. У него книги колдовские имеются...
   Амвросия ненавидели "дикие" священники, своих  приходов  не  имевшие.
Такие кормились, сбираясь на Лобной площади, где их и нанимали к отпева-
нию усопших, а мзду они тут же пропивали в трактирах, в которых и  отсы-
пались под лавками. Ненависть их была зверино страшна, потому что Амвро-
сий халтурщиков прсследовал, облавы жестокие учиняя, бороды рвал, а мно-
годетных в железах голодом и дымом морил подолгу, от жен отлучая. К этим
"диким" попам вскоре примкнули раскольники, которых заботила  лишь  одна
цель - в общем шуме ограбить Московский Кремль с его бесценными сокрови-
щами... Раскольники больше всех и орали:
   - Долой карантины немецкие! Бей их... круши, народ православный!  Ле-
карей топить надо: они ляписом нарочно пятнают нас, оттого и пятна  гни-
лые, вот и мрем безвинно от злодеев ученых...
   Икона Богородицы у Варварских ворот висела высоко, к ней  ползали  по
лестнице. Амвросий хотя и верный страж церкви, но все-таки понимал,  что
зацелованная икона - главный источник заразы московской:  больной  следы
на ней оставляет, а другой богомол следы с иконы слизывает.  Архиепископ
снова подъехал к воротам, завел диспут с попами,  которые  кричали  ему,
что он "еретик и безбожник".
   - Я не против Бога - я против суеверий ваших! - огрызался Амвросий. -
Жаль, что вы без ума родились, а то бы я показал вам через стеклышки, из
какой мерзости весь мир состоит... Исцеления под иконой ищущие,  вы  под
этой иконой и подыхаете!
   Он хотел снять икону - не дали. Сунулся к  церковной  кубышке  -  его
грубо отшибли. Еропкин послал к Варварским воротам команду  во  главе  с
царевичем Грузинским, но царевича избили поленьями, а всех солдат обезо-
ружили. В драке слышалось:
   - Богородицу грабят! Спасайте деньги Богоматери...
   Епископ перебрался в Донской монастырь, а Чудова обитель  подверглась
нещадному разграблению. Что не могли унести, все ломали-даже двери, даже
печки; книги и картины, утварь и посуду разворовали. Амвросий Зертис-Ка-
менский держал при себе племянника Николая Бантыш-Каменского.
   - Коля, - сказал он ему, - вот тебе часики мои, два рубля  и  табаке-
рочка... Деньги-вздор, но все же помни, что камергер Потемкин  полтысячи
остался мне должен. С него и получишь! А теперь прощай... беги в баню  и
там закройся.
   Услышав, как ломятся в двери храма, Амвросий кинулся по  лестнице  на
высокие хоры, спрятавшись за иконостасом. Толпа с дрекольем ворвалась  в
храм, искала его и не находила. Неожиданно своды  храма  огласились  ра-
достным возгласом ребенка:
   - Сюда, скорее... он здесь-на хорах!
   Амвросий выпрямился, отдаваясь в руки людей:
   - Господи! Остави им, не ведают бо, что творят...
   Его трясли за бороду, рвали с головы волосы:
   - Зачем бани позакрывал? Это ты карантины придумал... Почто Богороди-
цу Варварскую обижал? Покайся...
   Амвросий на все вопросы отвечал подробно, даже спокойно. Его вытащили
на двор, и толпа, опомнясь, готова была отпустить свою жертву. Но тут  с
кузнечным молотом в руке подскочил раскольник:
   - Чего там слушать его? Во славу Божию... бей!
   Смерть была тяжкой: архиепископа избивали дубинами на протяжении двух
часов. Убийцы отошли, когда от человека  осталась  бесформенная  квашня.
Вместе с ним погибла и коллекция живописи: "дикие"  попы  и  раскольники
повыкалывали на парсунах глаза, испохабили голландские пейзажи, изрезали
холсты ножами...
   Еропкин сообщал в Петербург, что с помощью  двух  пушчонок  он  отбил
штурм Кремля; сначала палил в толпу пыжами горевшими, а потом, под  гра-
дом камней и дубья, ударил картечью. Кремль отчасти  пострадал,  но  его
сокровища уцелели... Екатерине представился удобный случай избавиться от
фаворита - раз и навсегда!
   - Еропкин ранен, езжай в Москву, - велела она.
   Никто из придворных не сомневался: Орлов отправляется в чумной город,
чтобы никогда уже не вернуться. Это же понимала и сама императрица,  го-
рячо с ним прощавшаяся. Английский посол Каткарт был  единственным,  кто
советовал фовориту не ехать.
   - Москва - это ваша могила, - сказал он.
   - Я вернусь... с триумфом! - заверил его Орлов.
   Он приехал в Москву, когда солдаты с оружием  отрывали  от  церковных
колоколов набатных звонарей (столь упорно не желали они колоколен  оста-
вить). Орлов устроил погребение того, что осталось от архиепископа  Амв-
росия; над гробом его он произнес речь:
   - Амвросия убил не народ наш, ему отомстило суеверие наше.  Сумароков
трижды был прав, сказывая, что улицы московские на целый аршин  вымощены
нашим невежеством...
   Орлов доказал свое мужество: от чумы не прячась, всюду ходил открыто,
лицом веселый, приветливый. Первым делом он свой дворец на  Вознесенской
улице отдал под размещение госпиталя:
   - Русский человек не болезней, а больниц боится!
   Исходя из этого, он приказал не тащить людей в больницу, яко пьяных в
полицию, а заманивать ласковыми уговорами. Врачам же Орлов посулил трой-
ное жалованье и кулак свой показал:
   - Что вы, кровососы, умеете? Только "руду  метать".  Отныне  запрещаю
властью своей кровь из людей выпускать... Лечить надо!
   Фаворит явился в тюрьму, собрал убийц и воров:
   - Орлы! Я и сам орел, а потому как-нибудь споемся... Вы взаперти  си-
дели, потому все остались здоровы, будьте мортусами. Дело гадостное,  но
полезное: надобно всю Москву от дохляков избавить. Если поможете, обещаю
всем вам волю вольную.
   - Верить ли тебе, что волю нам дашь?
   - Именем императрицы российской-дам!
   - Урр-а-а. - И тюрьма вмиг опустела.
   Удивительно, что вся эта разбойная орава  не  разбежалась,  а  честно
приступила к обязанностям. Шафонскии жаловался Орлову, что все служители
при больницах вымерли, а где новых взять?
   Фаворит заложил два пальца в рот - свистнул.
   Царевич Грузинский, контуженный поленом, предстал.
   - Парень, - сказал ему Гришка, - объяви по Москве, что люди  крепост-
ного состояния, кои добровольно пожелают в госпиталях за чумными больны-
ми ухаживать, после поветрия вольны станут"
   - Благодарю, - поклонился фавориту Шафонский.
   Жертвуя собой,  крепостные  избавлялись  от  рабства.  По  выходе  из
больницы выздоровевших Орлов давал холостякам по пять рублей, семейным -
по десять. А вылечившись, люди попам "диким" уже не верили. А  тех,  кто
добра не понимал и по домам "выморочным" заразные пожитки грабил,  таких
прытких Орлов вешал с удивительной легкостью,  будто  всю  жизнь  только
этим и занимался. Вся Москва была в зареве пожаров - это сгорали дома, в
которых не было жильцов, одни трупы. На том месте, где  погиб  Амвросий,
фаворит перевешал его убийц. А мальчишку, который епископа обнаружил, он
сам посек розгами и отпустил к родителям:
   - Щенок паршивый! Живи и помни, кто порол тебя...
   Москва очистилась: от заразы, от покойников, от  собак,  от  кошек  и
крыс. Чума отступала, а морозы, ударившие  разом,  доконали  ее  оконча-
тельно. Фаворит императрицы торопливо соблазнил одну глупую вдову,  вко-
нец обалдевшую от внимания к ней столь высокой персоны, и  помчался  об-
ратно-в Петербург...
   Екатерина не ожидала увидеть его снова подле себя.
   - Не целуй меня - я ведь в карантине не сидел.
   - Какой там карантин! Давай поцелую...
   Орлов слегка оттолкнул женщину от себя:
   - А ведь ты, Катя, не ждала меня... сознайся.
   - Перестань! Мое сердце только и жило тобою...
   Теперь пора было расплачиваться, и она воздвигла в Царском Селе  три-
умфальную арку с надписью: "ОРЛОВЫМ ОТ БЕДЫ ИЗБАВЛЕНА МОСКВА".  Монетный
двор отчеканил памятную медаль, на которой изображены  Орлов  и  Курций,
бросающийся в пропасть, с надписью: "И Россия таковых сынов  имеет".  На
этой медали граф Орлов впервые был титулован князем. А  на  берегу  Невы
строился для фаворита Мраморный дворец, на фронтоне которого императрица
велела начертать: "Здание Благодарности"... Отдарившись, она потерла ла-
дошки:
   - Доволен ли ты мною, друг мой?
   - Вполне, матушка. Близ тебя хорошо.
   - Ну ладно. А теперь подумаем, что нам делать с Катенькой Зиновьевой,
которую ты, подлец и мерзавец, изнасиловал...
   Их перебранку пресекло появление Панина:
   - Ваше величество, из Крыма прибыл калга Шагин-Гирей, ищущий  высокой
милости у двора вашего. Снедаемый позором,  фельдмаршал  Салтыков  умер.
Оказывается, можно умереть и от стыда!

   6. ВО ИМЯ ПРЕСВЯТОЙ ТРОИЦЫ

   Что-то зловещее таилось в истории Габсбургов;  казалось,  им  открыта
некая тайна, которой они и следовали веками, грабя  и  насилуя  соседние
народы. Но при этом Мария-Тсрсзня постоянно жаловалась, что  истерзалась
совестью.
   - Я имею очень смутное представление о наших правах, - созналась  она
Кауницу. - Но я ведь никого не обираю, правда? Я лишь хочу вернуть детям
похищенное злодеями... Я умерла бы спокойно, если бы заполучила  Галицпю
с Лсмбергом-Львовом...
   До Фридриха II дошли эти вдовьи причитания.
   - У кого? - разозлился король. - У кого это  вдруг  обнаружилась  со-
весть? Неужели у этой старой ханжи, которая всех соседей  приучила  дер-
жать двери на запорах... Постыдились бы они там!
   В отличие от венской императрицы, прусский король действовал прямоли-
нейно: дайте мне вот этот "кусок", и я успокоюсь. Совесть ему была  нез-
накома, а плакать он не собирался. Раздел Польши  нависал  над  Европой,
как грозовая туча. Однако напрасно в эти дни князь Вяземский сказал  им-
ператрице, что после раздела Польши она сможет вписать в  свой  титул  и
"королева польская".
   - Никогда не сделаю такой глупости, ибо ни  единого  вершка  исконной
польской земли Россия не тронет.
   Ей доложили, что граф Никита Панин у дверей кабинета.
   - Пусть за дверями и останется, - велела императрица.
   Никита Иванович признался Денису Фонвизину:
   - Она ждет совершеннолетия сына, чтобы выкинуть меня из дворца, а за-
одно избавиться от моего влияния в политике.
   Фонвизин сказал, что Павел никогда его не оставит, но Никита Иванович
возразил на это:
   - Павла она женит, а жена не захочет, чтобы кто-то, пусть даже я, ру-
ководил ее мужем... Таковы все женщины! Милый Денис Иваныч, в этом двор-
це начинаются самые страшные дни.
   Вдвоем они составили письмо к Булгакову,  предупреждая  об  изменении
конъюнктур придворных, которые, естественно, могут отразиться и на внеш-
ней политике государства.
   Тесные улицы Рыцарская и Пивная, Иезуитская и Поварская выводят всад-
ника в тишину варшавского Старо-Място, где  прижались  одно  к  другому,
будто доски в старом заборе, древние палаццо родов, давно  обнищавших  и
вымерших. Лишь изредка, задымив переулки пламенем  факелов,  протарахтит
карста ясновельможного шамбсляна или подскарбия. Скорее прочь  отсюда  -
туда, где плещет разгульная жизнь на широких проездах Уяздовских  аллей,
где шумят цукерни и магазины и щемит  сердце  от  ослепительной  красоты
польских паненок, скачущих в Лазенки на соколиную охоту,  где  звенькают
сабли гоноровых панов в пестрых кунтушах и венгерках... Ах,  какая  вол-
шебная жизнь! Какая жизнь...
   Яшка Булгаков держал ноги в тазу с горячей водой,  срезая  застарелые
мозоли на пальцах: дипломата, как и волка, ноги кормят. На столе  лежало
письмо Суворова - не великого, но уже славного. "Препоручая себя в друж-
бу милостивому государю Якову Ивановичу", полководец умолял еще раз  на-
помнить царице, чтобы из Польши перевела его на  Дунай  -  к  Румянцеву.
Булгаков пошел ужинать в саксонскую лавку пани Ванды Фидлер; большой лю-
битель поесть, он как следует обнюхал медвежьи окорока из Сморгони,  ве-
лел отрезать ему ломоть жирной буженины с хреном.
   - Как торговля, пани Фидлер? - спросил, вкусно чавкая.
   - Разве это торговля, пан советник? Смотрите в  мою  кассу:  половина
выручки - фальшивые монеты... Куда их дену?
   Она тишком сунула ему записку: "Принято решение отчаянное - короля не
станет". Уплетая буженину, Булгаков размышлял: "Конечно,  в  Понятовском
видят корень всех польских несчастий..." Дипломат раскланялся с хозяйкой
и ловко запрыгнул в наемную коляску:
   - На Медову! До панов Чарторыжских... гони!
   Станислав Понятовский как раз покидал  своего  дядю,  канцлера  Адама
Чарторыжского, в руке короля лежала ладонь прекрасной княгини Элизы  Са-
пеги, и король, чуть пьяный, розовыми от вина губами щекотал ухо женщины
словами беспутной нежности:
   - Обожаемая! Я так люблю быть любимым... приди!
   - Я еще не простила тебе, Стась... помнишь что?
   - Приди, - взывал он. - Приди и сразу простишь...
   В карете король разговорился со свитой:
   - Скорбные времена! Зять моего канцлера, гетман Огинский, бежал, дав-
но нет и Радзивнлла, готового пропить даже саблю... Что они будут делать
в Европе?
   Зазвенели стекла. Под резко стучащими пулями падали придворные. Коро-
ля схватили за ногу и выдернули из кареты, как пробку из бутыли, под хо-
лодный осенний дождь. Потом его вскинули в седло,  нахлестнули  под  ним
лошадь. Сабельный удар отрезвил короля.
   - Я не знаю, кто вы, панове, - сказал он. - Но если не разбойники,  а
честные ляхи, то ваш грех велик...
   Среди всадников он узнал Михаила Стравинского.
   - Молчи! Сейчас ответишь за все, - крикнул тот.
   - Подождите... я заливаюсь кровью, - сказал король, держась за  голо-
ву. - Мое похищение, как и мое убийство, даст врагам нашим  предлог  для
вмешательства в дела польские.
   - Предлогов было много, и в них виноват ты!
   - Стравинский, неужели я один виноват за всех вас? Поверьте,  панове,
я больше всех страдаю за нашу отчизну...
   Всадники свернули на Беляны, долго кружили во  тьме,  заметая  следы,
и... потеряли короля. Понятовский отпустил лошадь;  страдая  от  боли  и
унижения, он провел ночь под деревом. Похитителей скоро нашли. Станислав
Понятовский выступил на суде - адвокатом! В блестящей  импровизации  ко-
роль спас конфедератов от смертной казни. История  подобных  случаев  не
знает. Но король был  прав:  его  похищение  стало  поводом  для  вмеша-
тельства, Австрия с Пруссией сразу усилили давление  на  русское  прави-
тельство, чтобы делить Польшу немедля... Екатерина в эти  сумбурные  дни
писала о немцах в грубой форме: "Ждут, сволочи окаянные, когда я позаты-
каю рты им кусками пирога польского..."
   Когда горшки бьются, гончар радуется, а когда сыр плачет, сыровар хо-
хочет... Давно понятно, чего станет домогаться Фридрих: он пожелает раз-
рушить перемычку между Бранденбургской маркой и Восточной Пруссией, что-
бы, захватив Данциг, перекинуть "мост" между  Берлином  и  Кенигсбергом;
тогда он сделается обладателем устья Вислы, а верхнее ее течение  загра-
бастает "маменька"...
   Екатерина сказала, что Данциг - польский:
   - И таковым пребудет на вечные времена! Я знаю, что Ирод  землю  рыть
под собою станет, но Данцига не дадим.
   Придвинув к себе бумаги из Варшавы, она прочла депешу Булгакова:  же-
лая спасти страну от раздела, Понятовский обратился за помощью  к  Фран-
ции, но герцог Эгильон ограничился соболезнованием.
   - Я так и думала, - криво усмехнулась Екатерина, велев звать  к  себе
Вяземского. - Выяснили, кто такой Симонис? - спросила она.
   Генерал-прокурор через шпионов установил, что Симонис -  сын  старого
банкира Эфраима, который и раньше баловал  короля  фальшивой  монетой  -
безнаказанно! Екатерина сказала: пусть лучше разразится скандал от Пеки-
на до Патагонии, но подрывать экономическую мощь России  она  никому  не
позволит. Своими руками она застегнула пряжки на портфеле графа Панина:
   - На сегодня покончим. Меня ждет Филипп Гранже.
   Филипп Гранже был балетный танцор, и он обещал императрице помочь  ей
освоить сложное па; при этом, пока императрица танцевала, ей  подыгрывал
на флейте сам прусский посол граф Виктор Сольмс...  Екатерина,  запыхав-
шись, сказала ему:
   - Кто бы в Европе мог подумать,  что  императрица  российская  станет
плясать под дудку прусского короля?
   Фраза была слишком колючей, и Сольмс не знал, что ответить, размышляя
о ее потаенном смысле. Екатерина выручила его:
   - Не страдайте напрасно! В моих словах  нет  политических  козней.  Я
ведь тоже не всегда говорю, что надо, иногда мне хочется  побыть  просто
веселой и беззаботной женщиной...
   Так она сказала! Но умный Сольмс понял, что Екатерина оскорблена  на-
силием над Польшей, король унизил ее, и теперь Пруссии никогда не  изба-
виться от подозрений русского кабинета. Об этом посол 11 сообщил  своему
королю. Фридрих воспринял известие спокойно, заметив Финкенштейну,  что,
к несчастью, Екатерина - женщина и потому (именно потому!) следует  ожи-
дать от нее всяческих пакостен. Говоря так, король  не  подозревал,  что
сейчас он в эту пакость и вляпается. Петербург официально потребовал  от
него принять в казну все фальшивые деньги прусской чеканки ("под  опасе-
нием весьма серьезных последствий"), а взамен вернуть России ту же сумму
в подлинных деньгах. Фридрих испытал то, что испытывает вор,  схваченный
за руку, но ссориться с Россией побоялся...  Банкиров-жуликов  он  побе-
рег-вызвал Гальсера:
   - Дружище, прочти, что пишет русская императрица, и ты  поймешь,  что
твоя фабрикация дукатов сделана неловко.
   Гальсср сказал, что надобно все отрицать.
   - Я и буду отрицать! Неужели ты решил, что  я,  король,  признаюсь  в
твоих делишках? Конечно, теперь я вынужден обменять дукаты твоего произ-
водства по их нарицательной стоимости. Но мне совсем не хочется сидеть в
помоях, как тебе... в тюрьме.
   - Ваше величество, не губите! - взмолился Гальсер.
   - Ступай в крепость Шпандау и сиди там, дурак.
   Гальсер упал на колени, обнимая тощие ноги короля:
   - Смилуйтесь... умоляю... ведь вы... сами вы!
   Фридрих развернул его и треснул ботфортом под зад:
   - Не умничай! Под замок - марш! [24]
   Неизмеримы заслуги поляков перед Европой:  когда  Русь  изнемогала  в
борьбе с татаро-монголами, на путях их стали легионы польских хузаров  с
крыльями демонов за плечами; а когда османские орды  ринулись  в  долины
Дуная и турки уже карабкались на стены Вены, отважные витязи Яна Собесс-
кого отринули нашествие янычар от Европы.
   Те громкие времена давно миновали...
   Настал 1772 год; Австрия, Пруссия и Россия подписали конвенцию о раз-
деле Польши. Все документы о разделе начинались  высокопарными  словами:
Во имя Пресвятой Троицы. Но Россия не тронула ни  единой  пяди  польской
земли - она лишь вернула себе земли русские и белорусские с Минском, Ви-
тебском и Полоцком. Фридрих II не получил Данцига, но разумно смирил до-
саду. Епископу Красицкому, который представлялся ему как новый его  под-
данный, он сказал:
   - Вы меня протащите в рай под полами своей сутаны.
   Остроумный епископ дал знаменательный ответ:
   - Ваше величество, вы так обкорнали нас, что под полами  наших  одежд
уже не скрыть никакой контрабанды...
   Фридрих захохотал. Но зато как рыдала Мария-Терезия:
   - Опять нас ограбили? Где же справедливость?
   Австрия присвоила польские земли с населением в 2 миллиона 600  тысяч
человек, она обрела Галицию, которая в давности была славянской  Червон-
ной Русью. "Маменька" забрала себе соляные копи Велички, дававшие Польше
национальный доход, и все ей было мало, мало,  мало...  Но,  участвуя  в
разграблении Польши, венская императрица предала  сразу  двух  союзников
Австрии - настроила против себя Францию и возмутила Турцию, которая  ни-
как не понимала: почему Габсбурги желают владеть сербским Белградом?
   Великий визирь вызвал к себе Тугута:
   - Если вы не умеете ценить нашу дружбу, так очень прошу вас, чтбы Ве-
на вернула нам три миллиона флоринов...
   Кто вернет? Габсбурги? Да они скорее удавятся.
   - Тебе, - сказал визирь Тугуту, - именно тебе, а не  Обрескову,  надо
бы посидеть в ямах Эди-Куля... Ступай вон!

   7. ПЕРЕМИРИЕ

   Греческий корсар Ламбро Каччиони, верой и правдой  служивший  России,
истребил семь кораблей турецких, всех, кто попался ему, вырезал без  по-
щады, оставив в живых лишь одну симпатичную  скромную  женщину,  которая
вместо невольничьего рынка в Тунисе попала прямо в объятия пирата.  Дело
житейское! Алехан Орлов с удовольствием  устроил  пирушку  ради  свадьбы
корсара, оркестры до глубокой ночи играли в  честь  госпожи  Каччиони...
Боже, сколько людей хотело тогда  плавать  под  непобедимым  андреевским
стягом! В Архипелаг стремились турки,  далматинцы,  рагузцы  и  албанцы.
После попойки с пиратами, проведенной в увлекательных разговорах на тему
о том, как убивали, топили и резали, Атюхан вышел утречком размяться  на
пристань, где его поджидал молодой бродяга со смазливым лицом и горящими
от голода глазами.
   - Кто таков? - спросил его граф Чесменский.
   - Иосиф де Рибас, сын дона Микеле де Рибас-и-Байонса от пармской уро-
женки Маргариты Жанны де Планке. [25]
   - Куда ж нам тебя, такого знатного гранда? Разве что  гальюны  пошлем
чистить. Но сначала завари кофе, я его  выпью.  Хорошо  заваришь-оставлю
при себе, плохо-вышибу вон...
   Дерибас сделался при нем вроде кают-вахтера, и Алехан вскоре признал,
что не знает более хитрого человека. Осип был расторопсн, нахален,  дип-
ломатичен, храбр, он разбирался в морском деле, умел держать язык за зу-
бами. В это время Али-паша Египетский поднял мятеж, не желая подчиняться
султану, и просил содействия русского флота. Дерибаса послали в Каир  на
разведку. Против турок восстали и арабы Палестины.
   По возвращении Дерибаса граф Чесменский спросил его:
   - Осип, а пирамиды египетские видел ли?
   - Не до них было, ваше сиятельство.
   - Ну и дурак... Я бы на самую макушку залез!
   Весною 1772 года он приплыл в Аузу на остров Парос; адмирал  Спиридов
сообщил куртизану, что 19 мая граф Румянцев заключил с  турками  переми-
рие... Григорий Андреевич Спиридов в разговоре спросил:
   - Слышь, граф, тебе сколько лет?
   - Да уж на четвертый десяток.
   - Зато мне шесть десятков. Ты, чуть что, сразу в Италию, там апельцы-
ны грызешь да по бабам бегаешь. А я в  Архипелаге  торчу  бессменно,  от
ветров дырявым стал, будто парус худой...
   Орлов отпустил адмирала подлечиться в Ливорно, а сам остался в Аузе с
эскадрой под ксйзер-флагом. 20 июля с моря подошла турецкая  галера  под
белым флагом, с нее кричали по-русски:
   - На море тоже перемирие с вашей кралицсй!
   Турки пригласили Орлова на галеру  для  переговоров.  Каторжники  (по
пять рабов на весло) сидели совершенно обнаженные, даже срам не прикрыв,
прикованные цепями к дубовым банкетамлавкам. В час обедний дали им  хлеб
с медом и воду.
   Среди гребцов было немало украинцев и русских.
   - Эй, барин, вызволи нас отсель! - просили они.
   Орлов сказал, что после войны всех вызволят.
   - А вас всегда эдак-то скудно кормят, ребята?
   Ему ответили, что во время шторма или преследования  противника  дают
горячие бобы с прованским маслом. Жаловались: кандалы даже в бою не сни-
мают; случись гибель галеры - турки-то спасутся, а они вместе с  галерой
нырнут в пучину. В "фонаре" галеры турки встретили  Орлова  как  лучшего
друга.
   - Просим повременить в делах военных, Элгази-Абдул-Резак уже  отъехал
в Фокшаны, куда направился и ваш старый Обресков...
   Извещенные о нечеловеческой силе Орлова, турки (всегда уважавшие  фи-
зическую мощь) показали графу своего богатыря, который взял колоду  карт
и шутя разорвал ее на две половинки.
   - Здоровый парень! - похвалил его Алехан.
   Турки обрадовались. Орлов взял половину от разодранной колоды и легко
разорвал ее в пальцах на три части. Обрывки карт он швырнул в окно  "фо-
наря", и ветер разнес их над волнами. Когда же, наевшись на галере  вос-
точных сладостей, вернулся на корабли, Грейг спросил его,  чем  заверши-
лись переговоры.
   - Мы по-прежнему хозяева на островах, а турецким кораблям в Архипела-
ге не плавать. Но турки что-то уж больно ласковы,  потому  буду  просить
Ламбро Каччиони и рыцаря Антония Псаро, чтобы греки и мальтийцы  следили
за плутнями агарянскими...
   Все-таки молодец граф Орлов-Чесменский, что туркам не поверил! Наблю-
дая за неприятелем, он разгадал коварный замысел  Мустафы  III:  усыпляя
русских перемирием, султан хотел полностью истребить русских в Архипела-
ге, выжечь дотла Аузу, а все экипажи казнить до единого человека... Сво-
их сил для этого у султана не было, но под его флагом собирались эскадры
пиратов из Алжира, Триполи и Туниса.  Вместе  с  корсарами-дульциниотами
они укрывались в Хиосе, их заметили в тихих  бухтах  ливадийского  бере-
га...
   Осенью 1772 года в двух решающих сражениях эскадра полностью истреби-
ла мощные пиратские силы Турции, состоящие из пяти внушительных  эскадр.
Опять виктория! Политики Европы гадали на кофейной гуще: "Когда  же  эта
дикая страна свернет себе шею?.."
   Всегда излишне самоуверенная, избалованная успехами и всеобщим покло-
нением Екатерина теперь как-то обмякла, часто ее навещали глубокие обмо-
роки с кровотечением из носа; поддерживая угасающие силы,  она  злоупот-
ребляла крепчайшим кофе, среди дня  беспощадно  растирала  лицо  кусками
льда... Только сейчас императрица признала, что в возмущении на Яике по-
винны не казаки, а сама старшина, угнетавшая казаков; истинные  же  дела
яицкие далеки от докладов графа Захара Чернышева. Князь Вяземский,  усу-
губляя ее тревогу, принес новые вести:
   - Сразу два самозванца явились: Федор  Богомолов,  который  на  груди
своей "знаки царские" дуракам являл, и некий Рябов...
   - Трудно понять, - сказала Екатерина. - Сколько самозванцев, уже пой-
манных и непойманных, и все, как один, образцом для подражания моего му-
жа избрали. С чего бы такая любовь к нему?
   - Супруг ваш покойный волю дворянству дал.
   - Так не мужикам же! - хмыкнула Екатерина.
   - А они уповать стали  несбыточно,  что  вслед  за  волей  дворянской
объявится воля мужицкая. Оттого-то, ваше величество,  супруг  ваш  мерт-
венький для народа весьма привлекателен.
   Екатерина долго молчала. Вяземский выждал ее реакцию.
   - Ладно, - равнодушно отозвалась царица...
   Она устала от войны и вражды, от политической ферулы Панина,  от  по-
четного эскорта Орловых, а сегодня Никита Иванович, как назло, стал  жа-
леть фрейлину Зиновьеву и говорил, пустив  слезу,  что  всякому  безумию
есть предел. Она ответила ему:
   - Для них нет предела. Орловы - хищные звери, которые никогда не  бо-
ятся гулять по краю обрыва над страшной пропастью. Они фатальны для мно-
гих и фаталисты для самих себя...
   Панин оставил на ее столе донесения из Парижа, где Россия имела  лишь
поверенного в делах Хотинского, и герцог Эгильон  недавно  удостоил  его
беседы. Екатерина нехотя вчиталась в бумаги...  Эгильон  начал  разговор
сожалением, что Франция совершила ошибку, пропустив мимо  своих  берегов
эскадры России:
   - Но вы недолго продержитесь в Архипелаге - ваши корабли состарились,
а команды вымирают. Казна же России не бездонна!
   Хотинский сказал, что Европа давно так судит:
   - И все ждут, когда Россия истратит последнюю копейку.  Но  заметьте,
герцог, что Россия до сей поры, неся большие траты на  войну,  не  имеет
еще ни копейки государственного долга.
   Оспаривать это положение Эгильон не осмелился.
   - Хорошо, - сказал он, подумав. - Я понимаю вашу  императрицу,  кото-
рая, склоняясь к миру, согласна отказаться от Валахии и Молдавии.  Но...
зачем вам Крым?
   - Мы на Крым не заримся, - вразумил его Хотинский. - Мы  лишь  делаем
ханство независимым от Высокого Порога.
   - Но турки не откажутся от четвертой  кампании,  а  людских  резервов
Россия уже не имеет. У вас берут каждого восьмого!
   - Вы обладаете ложной информацией: новый набор для армии  состоит  из
восьмидесяти тысяч, а это значит, что жребий при вербовке падает на  од-
ного человека из ста.
   - А ваши бумажные деньги? - не унимался Эгильон. - К чему это беспри-
мерное легкомыслие?.. Наконец, шутки с  татарами  плохи.  Не  успел  Се-
лим-Гирей убраться из Крыма, как ваш принц Базиль Долгорукий создал  но-
вого хана - Сагиб-Гирея, а Шагин-Гирей уже попал в число гостей  Эрмита-
жа. Потом вашим генералам взбредет в голову всю эту татаро-ногайскую са-
ранчу наслать на Австрию, и... Я не думаю, чтобы Мустафа Третий, дально-
видный политик, отступился от Крыма...
   Однако на этот раз Франция признала за Екатериной императорский титул
- по-латыни: imperialis.
   Вечером она спустилась в парк Царского Села, возле подъезда се рассе-
янный взор невольно задержался на фигуре стройного молодого корнета.
   - Кто таков? - тишком спросила у свиты.
   - Сашка Васильчиков... босяк, - ответили ей.
   - Беден, но фамилии благородной, - вступился за корнета Панин. - Иван
Грозный одной из жен имел Васильчикову.
   Васильчиков стоял ни жив ни мертв, чувствуя на себе взгляд нс  просто
женщины, а - императрицы. Возвращаясь с  прогулки,  Екатерина  мимоходом
сунула в руку корнета свою табакерку:
   - Тебе! За усердное держание караулов...
   Но отныне она не повторит прежних ошибок.
   "Хватит! Уже настрадалась... предостаточно".
   Новоявленный князь Орлов был занят планировкою парка  в  Гатчине,  но
стремление к славе оторвало его от посадки деревьев и разведения карасей
в прудах. Баснословные награды и почести, выпавшие  на  его  долю  после
"чумного бунта" в Москве, раздразнили дремавшее доселе честолюбие;  зар-
вавшийся фаворит теперь уже не скрывал низкой зависти к победам Румянце-
ва и брата Алехана. На конгрессе в Фокшанах он (а не  Обресков!)  должен
выступать в роли "первого посла"; перед отъездом Гришка просил Екатерину
следить за Гатчиной, и она обещала: "Буду проказить без тебя как мне хо-
чется..." Угрозы в этих словах Орлов не почуял.
   - Прости, - завела она речь о главном, - но за эти долгие  годы,  что
ты провел со мною, ты ничему не научился, оставшись тем же офицером, ка-
ким однажды я увидела тебя на мостовой.
   - К чему обижаешь, Катенька? - возмутился Орлов.
   - Правду говорю. Советую слушаться Обрескова и поменьше декларировать
о независимости татарской. Помни: в дипломатии нельзя начинать  с  того,
чем необходимо переговоры заканчивать! Не спутай же начало с  концом,  а
конец с началом...
   Лошадей подали. Карета и свита богатые. Денег и вина много. Прощаться
с князем Орловым набежали все-даже лакеи, повара, конюхи, прачки.  Фаво-
рит вдруг испытал некоторое томление.
   - Провожаете, - фыркнул он, - будто за смертью еду...
   Что было с Екатериной! Она разрыдалась, будто деревенская баба, у ко-
торой мужа забирают в солдаты, а ей теперь одной век вековать.  Наконец,
зареванная, она оторвалась от Орлова.
   - Прощайте все! - Фаворит заскочил в карету...
   Екатерина осталась в Царском Селе. Прошло десять дней  после  отъезда
Орлова на конгресс. Всего десять... Была ночь. Душная. Комариная.  Зудя-
щая. Екатерина неслышно растворила окно дворца. Внизу, позевывая в  пер-
чатку, стоял корнет Васильчиков.
   - Иди ко мне, паренек, - тихо позвала она.
   Увидев императрицу, юноша сдавленно отвечал:
   - Не могу-Караул... Покинуть. Ваше... Величество.
   - Глупенький, - засмеялась она. - Почему ты не слушаешься свою  импе-
ратрицу? Я тебя накажу за это. И очень больно...
   Утром весь двор известился о перемене. Придворные глядели на императ-
рицу так, словно она приняла яд и теперь важно знать, когда же  она  ум-
рет. Момент для альковной "революции" женщина избрала  удачный.  Могучий
кулак Орловых был разжат: Алехан с Федором в Архипелаге, Иван в деревне,
близ яиц и сметаны, Гришка скачет в Фокшаны,  а  Володенька  в  Академии
промолчит... Панин не скрывал победной улыбки на пасмурном челе, а  гра-
финя Прасковья Брюс вопросительно взирала на свою  царственную  подругу.
Екатерина сама поделилась с нею первыми женскими впечатлениями:
   - Плохо, если много усердия и очень мало фантазии...
   Брюсша поняла: Васильчиков - лишь случайный эпизод и долго корнет  не
удержится, ибо в любви без фантазии делать нечего.
   - А когда ты решилась на это, Като?
   - Когда сильно рыдала, прощаясь с Орловым...
   - Мужчины верно делают, что слезам нашим не верят!
   На это Екатерина ничего не ответила.

   8. ОПЯТЬ КРИЗИСЫ

   Для переговоров с турками избрали захудалое местечко  Фокшаны;  здесь
Потемкин повидал своего племянника Александра Самойлова,  рожденного  от
сестры Машеньки. Было чуточку странно, что его боковое потомство, быстро
произрастая, уже в люди выходит.  Самойлов,  живой  круглолицый  парень,
секретарствовал, с дядюшкой во всем соглашаясь. Потемкин сказал ему, что
хотя газеты сюда редко доходят, но за политикой он все-таки наблюдает.
   - И я против торопливого мира! России одного мира  маловато,  надобны
результаты... А Румянцев вбил в голову себе, будто  турки  столь  войною
истощены, что на любые условия смирятся. Не верю, - сказал Потемкин. - А
ты каково мыслишь?
   - Императрица, по мнению Обрескова, выставила условия к  миру  жесто-
кие. Алексею Михайловичу будет нелегко.
   - Румянцев члены свои уже расслабил, - договорил Потемкин.  -  Может,
неудача в Фокшанах и взбодрит его на Дунае?..
   Обресков встретил Орлова на окраине Фокшан, опираясь на палочку,  по-
седевший; фавориту было неловко слушать,  как  он  вспоминает  Петербург
своей молодости, еще времен Анны Иоанновны.
   - Питера теперь и не узнать, - отвечал он.
   - Что ж, - понурился старик. - Тридцать лет провел на чужбине,  здесь
даже петухи кричат по-иному, иначе и псы лают...
   К сожалению, им предстояло терпеть за столом конгресса Цегелина с Ту-
гутом; Орлов обдал их презрением.
   - Охота вам, господа, - сказал по-немецки, - в такую даль  от  жен  и
деточек ехать, чтобы чужие дела судить.
   Послы враждебные от упреков не отмолчались:
   - Мы прибыли ради добрых услуг вашей милости...
   Забыв наставления Екатерины, пренебрегая советами Обрескова,  фаворит
хотел ошеломить конгресс кавалерийским наскоком, напористо  заговорив  о
независимости Крымского ханства,  а  турецкий  посол  Элгази-Абдул-Резак
сразу дал вежливый, но твердый отпор.
   - Твое условие, - сказал он, - породит в мусульманском мире два хали-
фата: один в Стамбуле, другой в Бахчисарае, но падишах  Мустафа  -  тень
Аллаха на земле, да продлятся дни его до скончания мира,  пока  небосвод
не падет на всех нас, ничтожных, - никогда с тобою, о мудрейший  эфенди,
не согласится...
   Немецкие послы чуть не аплодировали.
   - Если мы собрались для того, чтобы добыть мир для России и Турции, -
не вытерпел Обресков, - то нам не пристало рыться в кошельке короля Гус-
тава Третьего, гадая на пальцах, сколько он задолжал Франции, и мне без-
различно, какая сейчас погода в Мадриде... Мы хлопочем только о мире,  а
вы, господа, - о чем?
   Решительно он потребовал удаления послов Австрии и Пруссии с конгрес-
са, а они на Потемкина указывали:
   - Разве он политикой ведает? Мы не знаем его.
   Резак-паша и сам понимал, что немцы миру мешают.
   - Одноглазый от самого Румянцева, - сказал он. - Достаточно,  что  мы
его знаем, а другим знать необязательно...
   Турки относились к Потемкину с уважением, ибо слава его  партизанских
рейдов дошла и до страны османлисов. Алексей Михайлович Обресков  друже-
любно спросил турок:
   - За что вы подарили Вене три миллиона флоринов?
   - Об этом, Алеко, ты нас лучше не спрашивай...
   Турки приуныли и стали покладистее. Но Обресков не  мог  устранить  с
конгресса князя Орлова, который лез на рожон,  бравируя  мощью  -  своей
личной и русской, государственной. Алексей Михайлович стал  просить  Ру-
мянцева, чтобы укротил фаворита. Правда, фельдмаршал во многом и сам за-
висел от капризов Орловых при дворе, но сейчас, поправ все мелочное, ра-
ди дела важного решил Гришку одернуть как следует:
   - Видишь ли, князь, слава - снедь вкусная и никогда не приедается, но
гляди сам, как бы тебе касторку не принимать.
   Орлов стал угрожать (щенок кидался на волкодава).
   - На что ты меня стращаешь? - осатанел Румянцев.
   - Пугать не стану - повешу! - отвечал Орлов.
   Фельдмаршал громыхнул тяжким жезлом полководца:
   - Вот этой дубиной да по горшку бы тебя... Кто кого  скорее  повесит?
За тобою лишь свита хлипенькая, а за мной армия целая. Ежели  переговоры
сорвешь, я их без тебя сам продолжу...
   Перемирие кончалось в сентябре, а в августе турецкие дипломаты  вдруг
сделались непреклонны, ни в чем русским не уступая. Это было  непонятно!
Чтобы отвлечь Обрескова от мрачных подозрений,  Потемкин  с  племянником
залучили его в фокшанскую харчевню для ужина. Дипломат вкушал пищу  нео-
хотно и брезгливо, постоянно помня о главном.  Встревоженный,  он  вдруг
сказал:
   - А ведь что-то случилось.
   - Где? - перепугался Самойлов, наполняя чарки.
   - Руку дам на отсечение, что Швеция стала турок мутить,  -  догадался
Обресков.
   - Если в войну и Швеция вмешается, - сказал Потемкин, - тогда нам  не
только руку, но и голову на отсечение класть...
   Но разрушил Фокшанский конгресс сам Гришка Орлов! Курьер из Петербур-
га доставил известие, что постель Екатерины занята  другим.  Неизвестный
"доброжелатель" из окружения царицы советовал фавориту с эскадрою братца
Алехана скорее плыть в столицу и пушечной пальбой  вышибать  из  постели
корнета Васильчикова... Гришка решил иначе.
   - Лошадей! - потребовал он.
   Напрасно Потемкин в отчаянии пытался удержать дурака в Фокшанах, нап-
расно взывал к чувству патриотизма и чести.
   - Плевать на все! - отвечал тот.
   Обресков почти взмолился:
   - Но ведь Россия... армия... такие жертвы...
   - Плевать! - повторил фаворит.
   Сколько лошадей загнал он в дороге -  неизвестно.  Гонка  закончилась
перед воротами Гатчины - перед ним опустился шлагбаум.
   - Сейчас же подвысь! Я здесь хозяин... я!
   Ему было объявлено, что по распоряжению императрицы  его  сиятельству
предложено выдержать в Гатчине карантин.
   - На какой срок? - спросил Орлов, притихнув.
   - Об этом ся величество указать не изволили...
   Карантин! Не она ли по возвращении его из чумной Москвы целовалась  с
ним безо всяких карантинов? Орлов был затворен в гатчинском имении,  ко-
торое перед отъездом поручил заботам самой же Екатерины,  -  это  ли  не
насмешка судьбы?
   Неужели конец? Ах, Катька, Катька...
   Обресков обладал тонким политическим чутьем: турки заупрямились несп-
роста... Причиною была Швеция! Борьба в Стокгольме за мир или за войну с
Россией никогда не была бескровной: многих уже  казнили,  даже  королева
Ловиза-Ульрика едва избежала удара топором по шее.
   Россия имела давний союз с Пруссией и Данией, чтобы не допустить  пе-
ремен в шведской конституции, которая делала из  короля  пешку  в  руках
подкупленных сенаторов. Но подземные каналы дипломатии, извергая  нечис-
тоты, продолжали исправно работать!
   Эгильон спешно перевел маркиза Вержсна из  Константинополя  послом  в
Стокгольм. Представляясь молодому королю, Вержен нашептал, что  с  этого
дня Версаль выделяет для Густава III полтора миллиона  ежегодной  субси-
дии. Вержен умолчал, что еще два миллиона ему дали на подкуп сенаторов.
   Эгильон переслал маркизу новые инструкции: Франция лишает короля суб-
сидий, и для него же будет лучше, если Густав III совершит государствен-
ный переворот в свою пользу.
   - А где взять для этого денег? - спросил король.
   На этот вопрос был заготовлен соблазнительный ответ:
   - Шестисот тысяч ливров вам хватит?
   - На один день, - ответил Густав III.
   - Согласны. Но пусть этот день станет  днем  переворота.  После  чего
Версаль возвращает вам право на получение субсидий.
   Король решился. 19 августа, выходя утром к разводу  караулов,  Густав
III вызвал перед драбантами загробную тень Густава-Адольфа, побеждавшего
Тили и Валленштсйна; он оживил офицеров славою Карла XII, умевшего пере-
шагивать через государства Европы с небрежностью, будто это были  жалкие
капустные грядки.
   - Довольно партий! Довольно раздоров! - призвал он.  -  Один  король,
одна нация, единая церковь, единое мнение... Вперед!
   Рукав короля опоясала черно-красная тесьма (такие же повязки украсили
и его свиту). Густав III арестовал сенат, а жители Стокгольма поддержали
его, ибо шведам давно надоела корысть придворной камарильи. Абсолютизм в
Швеции окреп, как в былые времена, а за мачтами королевских фрегатов, за
ровными всплесками боевых галер, вздымавших ряды весел над мутными вода-
ми Балтики, чуялась могучая поддержка Франции.
   - Возможно, и... Англии? - недоумевал Панин.
   Франция в эти дни ликовала, Англия  хранила  пристойное  молчание,  а
Екатерина была неприятно поражена, что Вольтер сочинил в  честь  Густава
III хвалебную оду.
   - Впрочем, это в его духе! - сказала  она.  -  Если  завтра  эскимосы
Гренландии прикатят в Ферней бочку тюленьего или моржового сала, так  он
найдет слова, дабы воспеть их мудрость...
   Она велела срочно отозвать из Польши Суворова: он  прилетел,  как  на
крыльях, молчаливо-собранный, выжидающе-строгий, а душа  его,  вкусившая
первой славы, жаждала решающих битв на Дунае.
   - Александр Василич, Дунай не уплывет от тебя,  а  сейчас  на  севере
явилась нужда в твоем опыте. Надобно бережение от новых викингов  иметь.
Езжай в Финляндию, огляди рубежи наши и гарнизоны  тамошни  с  крепостя-
ми... Скажи, друг, сколько времени тебе потребно на сборы?
   - Завтра я буду там, - отвечал Суворов, всегда скорый...
   Именным рескриптом Екатерина честно  предупредила  Обрескова:  отныне
внешняя политика России вступает в самый серьезный  кризис  ("какого,  -
писала она, - со времени императора Петра I для  России  не  настояло").
Обресков долго совещался с Румянцевым, и тот сказал, что продлит переми-
рие дней на сорок:
   - Хватит тебе, Алексей Михайлович?
   - Как-нибудь управлюсь...
   Дипломат выехал в Бухарест, куда прибыл и Резак-паша - для  продолже-
ния споров. Столица Валахии была неприглядна. Улицы выстланы досками, из
щелей которых в прохожих фонтанировали струи грязи; дома кирпичные, зато
крыши соломенные. Зажиревшая боярская знать даже не думала, какие жертвы
приносит Россия ради свободы румынского народа, - боярам хорошо жилось и
при турках. Резак-паша выслушал от Обрескова первую новость: ШагинГирей,
находясь в Петербурге, по доброй воле подписал декларацию  об  отделении
Крыма от Турции.
   Резак-паша снял чалму и погладил свою лысину:
   - Ты уйдешь в отставку, Алеко, у тебя красивая молодая жена,  и  твоя
старость будет спокойна, а я вернусь в Стамбул, и  султан  за  все  ваши
крымские фокусы угостит меня чашечкой кофе с бриллиантовой пылью...  Вот
в чем разница между нами!
   Обресков своей волей дополнил мирный трактат новыми статьями, отстаи-
вая права славян на Балканах, а Грузии впредь уже не  придется  снабжать
гаремы мусульманские своими красавицами.
   - Послушай, Алеко, - нехотя отступал Резак-паша, - если мы  не  будем
брать с Грузии дань девственницами, то, скажи, что  еще  можно  взять  с
этих тифлисских голодранцев?
   - А ничего не брать вы не можете?..
   Алексей Михайлович в перерыве между совещаниями пригласил  Резак-пашу
к себе, угостил его кофе:
   - С сахаром, но без бриллиантовой пыли!
   Оценив юмор русского посла, Резак-паша был откровенен.
   - Турция, - сказал он, - напоминает мне  старого  больного  человека.
Вы, европейцы, привыкли считать нас глупыми  и  потому  обманываете  где
только можно. Я уж не стану вспоминать об этих трех миллионах  флоринов,
пропавших в сундуках Вены!
   - Но иногда, - отвечал Обресков, - вы действительно ведете  себя  как
безумцы. На что вы рассчитывали, упорствуя мне в Фокшанах?
   - На что рассчитывал и шведский король! Франция  обещала  ему  ввести
эскадры в Балтийское море, и тогда два флота,  шведский  и  французский,
разнесут в щепки то ничтожное количество кораблей,  которое  осталось  у
вас на охране Петербурга... А мы, турки, одновременно с  ними  уничтожим
вас всей массой на Дунае.
   - Неужели, - сказал Обресков, - визирь поверил,  что  Версаль  пошлет
флот на Балтику? Людовику не хватает кораблей, чтобы отбиваться от  анг-
личан в Индии и Америке.
   - Ты к месту помянул Англию, - сказал Резак-паша. - Разве эти милорды
простят вам Чесму и усиление вашего флота?
   - То Франция, то Англия, а где же ваша политика?..
   Турция своей политики не имела и, послушная мнению  чужестранных  со-
ветников, отозвала Резак-пашу из Бухареста, а фельдмаршал Румянцев прер-
вал перемирие. Все стало на свои места. Как легко начинать войны, и  как
трудно их заканчивать...

   9. СТРАШНЫЕ ДНИ

   Когда скончался от стыда фельдмаршал Салтыков, власти московские, до-
вершая его позор, даже караула ко гробу победителя Фридриха II не выста-
вили. Но тут явился Петр Иванович Панин и, обнажив шпагу,  обвитую  кре-
пом, заявил, что от гроба не отойдет, пока покойному  не  будут  оказаны
воинские почести. При этом, не стерпев, он сыпанул издевками  по  адресу
императрицы. Екатерина - через Вяземского -  велела  напомнить  обидчику
"манифест о молчании", созданный еще в  начале  ее  царствования  против
болтающих о "марьяжной государыне". Парируя очередной выпад Петра  Пани-
на, она, по сути дела, готовила плацдарм для нападения на  Никиту  Пани-
на... Никита Иванович тоже не сидел сложа руки и все время, свободное от
еды и политики, от карт и флирта, посвящал тому, что умело  возбуждал  в
Павле подозрительность к матери. Сейчас он даже усилил свои атаки на не-
окрепшую психику цесаревича, вступавшего  в  совершеннолетие.  Надоевшая
всем "орловщина" подменилась робостным Васильчиковым - это  была  первая
победа панинской партии, и заодно со своим ментором Павел бурно радовал-
ся решимости матери. Юноша чудесно относился к Васильчикову, воспринимая
его появление скорее как противоядие, принятое мамочкой против орловской
отравы. Но именно сейчас Никита Иванович Панин стал  размашисто  выписы-
вать перед Павлом туманные картины "благополучия" России, которая преоб-
разится под управлением твердой мужской руки наследника...
   Придворные надеялись, что совершеннолетие наследника  будет  отмечено
салютами и колокольным звоном, последует ливень наград, раздача чинов  и
подарков, но день этот прошел как самый обыденный: ничто не шевельнулось
в России, кроме самолюбия вельмож, уязвленных в своих тщеславных  вожде-
лениях...
   Павел владел Каменным островом в Петербурге; там рос густой  лес,  он
прорубал в нем аллеи и для устройства своего имения нуждался в  деньгах.
Но мать, позвав сына к себе, денег ему не дала; поздравив Павла с совер-
шеннолетием, Екатерина позволила ему присутствовать в Кабинете при  раз-
боре дипломатической почты. У нее было  приготовлено  для  сына  кое-что
другое - более значительное! На высоких подрамниках она  укрепила  сразу
три портрета молодых девиц с узкими лицами и удивленными глазами.
   - Посмотри на них внимательнее, - велела Екатерина,  -  одна  из  них
станет твоей невестой.  Это  принцессы  Гсссен-Дармштадтскис,  а  король
Пруссии обращает твое внимание на Вильгельмину.
   Мнение Фридриха значило для цесаревича очень много, и он даже не  за-
метил, как его мать закинула шторами Амалию и Луизу, оставив для любова-
ния одну лишь принцессу Вильгельмину.
   - Вопрос о браке решен, - сказала мать сыну...
   Отослав его спать, она позвала Прасковью Брюс,  и  две  искушенные  в
жизни женщины долго рассматривали портрет.
   - Что ж, - прервала молчание Екатерина,  -  черты  лица  у  нее  пра-
вильные. Но в них я вижу натянутость, как итог  неловкого  воспитания  и
скудного образа жизни. Угрюмая напыщенность - плохое средство для преус-
певания в жизни. Надо заранее намекнуть невесте, что я женщина  веселая,
двор у меня бесшабашный, а все жеманные манеры пусть эта принцесса похо-
ронит в Дармштадте.
   Анализ невесты Павла довершила умудренная в жизни Брюсша:
   - Я вижу в этой молоденькой девице огромное честолюбие, а в углах  ее
губ затаилось упрямство ограниченной эгоистки.
   - Пусть едет. Мы ей тут быстро рога обломаем...
   О, как они ошибались, эти опытные дамы!
   Нет, не устрашило Екатерину совершеннолетие сына. Но страшные дни уже
начались... Орлов в недалекой Гатчине, и это заставляло Екатерину жить в
опасении перед его нашествием. Возле дверей Васильчикова бессменно дежу-
рил караул солдат с заряженными ружьями. Охрана сопровождала Екатерину в
ее прогулках, дверные замки во дворце пришлось сменить.
   - А то у него свои ключи были, - говорила царица. - Я  эту  орловскую
породу изучила: от них всего ожидать можно...
   Через Бецкого она велела гатчинскому затворнику вернуть свой портрет,
осыпанный бриллиантами. Орлов щипцами выворотил из  оправы  все  алмазы,
отдал их без жалости, а изображение императрицы оставил при  себе,  ясно
давая понять, что роман с нею будет иметь продолжение.
   Гатчина была оцеплена войсками, как вражеская цитадель, но императри-
ца тоже изнывала в жестокой осаде.
   Васильчиков шагу не мог ступить без ее согласия.
   - Матушка-государыня, можно мне в парке погулять?
   - Нечего тебе там делать. Сиди дома...
   Новый фаворит читал книжки, которые она ему подсовывала, и вышивал по
канве разноцветными шелками картины природы. Екатерина содержала корнета
взаперти своих комнат, подобно красивой птице в клетке. Простодушный па-
рень жаловался Панину:
   - Не пойму, ради чего меня здесь заточили?
   - А ты сам догадаться не можешь?
   - Но матушка меня даже беседами не удостаивает!
   - Терпи, друг, - отвечал граф Панин...
   Это была острая реакция на все чисто женские страдания, испытанные ею
от Орлова. Звонком она призывала фаворита к исполнению обязанностей - не
тогда, когда он хотел, а когда ей надобно. В этом она следовала  примеру
Елизаветы, которая умела своих окаянных мужиков держать в ежовых рукави-
цах...
   Всех беспокоило: что там, в Гатчине?
   Орлов в Гатчине увлекался опытами с мерзлотой, практически доказывая,
что в условиях русского климата лед может служить вечным фундаментом для
строений, он изобретал ледяные сваи, опуская их в грунт, и возводил  над
ними пышные арки. Екатерине стало казаться, что Гришенька пошумел и  ус-
покоился; ей полегчало; Васильчиков тоже начал высовывать нос из дверей.
В день рождественского сочельника был "малый выход". Екатерина, оживлен-
ная, беседовала с придворными после церковной службы. За окнами  мягкими
хлопьями, тихо и неслышно, опадал густой снег.
   Вдруг двери разлетелись настежь - все вздрогнули.
   На пороге стоял князь Григорий Орлов, прорвавший все  кордоны,  обма-
нувший всех стражей, и вот явился - с улыбкой:
   - Теперь-то, матушка, мы с тобою поговорим!
   Он силой увлек императрицу во внутренние покои, за ними громко бахну-
ла закрытая дверь, и настала вязкая,  гнетущая  тишина,  в  которой  все
расслышали молитвенный шепот Панина:
   - Спаси, Господи, люди твоея...
   О чем они говорили наедине, навеки осталось тайной. Орлов с  Екатери-
ной вскоре вышли из внутренних покоев, лица их  были  спокойны.  Женщина
без тени смущения оказалась между двумя фаворитами, старым  и  новым,  в
шутливом тоне она рекомендовала князю Васильчикова, назвав его "скучней-
шим гражданином мира", на что Орлов не замедлил ответить:
   - Зато уж я-то был гражданином веселым!
   Панин напрягся. И вздохнул с облегчением, лишь когда Екатерина,  сос-
лавшись на обстановку в Балтийском море, отправила князя Орлова в Ревель
- командовать Эстляндской дивизией. Вместе с графом Паниным, приветствуя
почетную ссылку Орлова, торжествовал и Павел. Юношеское любопытство  все
чаще влекло его в комнаты матери, где цесаревич, сладко замирая,  отдер-
гивал ширму на портрете принцессы Вильгельмины, и та смотрела на него  в
упор суженными, змеиными глазами, заранее очаровывая...
   Никто не знал, что творится в душе Екатерины! А там, словно в  осином
гнезде, роилось смятение, жалящее опасно. Васильчиков лишь временно  за-
полнил отвратительную пустоту. Но какой же соратник из этого  ничтожного
человека, вышивающего по канве розочки и  райских  птичек  на  веточках?
Один страх миновал - второй накатывался, как девятый вал с моря,  -  это
было непоправимое одиночество! ("Не вините меня, -  писала  Екатерина  о
Васильчикове, - выбор мой наудачу и с отчаяния; как раз в  это  время  я
мучилась более, чем в состоянии это сказать...") Вечером, закончив  пар-
тию в фараон с графом Кириллом Разумовским, она поднялась, отставив  ле-
вый локоть, заведомо зная, что Васильчиков всегда наготове и  подаст  ей
руку, дабы проводить до спальни.
   - Почему ты ничего от меня не просишь, глупый?
   - Люди и так дурно обо мне думают, матушка.
   - Я дам тебе сто тысяч рублей... поцелуй меня.
   - Матушка, а без денег можно?
   - И сервиз фабрики Веджвуда... Целуй крепче!
   В марте, когда угроза нападения Швеции миновала, Екатерина вызвала  в
столицу князя Орлова, вернув ему все прежние должности, отчего  возникла
буря негодования на половине дворца цесаревича. Екатерина вдруг  загово-
рила, что "пора очистить дом":
   - Панин не политик! Я узнала за верное, что все эти годы он меня  об-
манывал. Страшно сказать, куда он завлек нас со своим  "Северным  аккор-
дом". Ничего в нем не обретя, мы многое потеряли...
   Орлов упрекнул се, что она сама же Панина и выдвинула, что  вражда  к
нему цесаревича - дело панинских рук, а ведь все могло быть иначе.
   - Вот ты Павла сейчас брачуешь, - размышлял он, - а муж и  жена  одна
сатана. Гляди, как бы великая княгиня из дома  Гессен-Дармштадтского  не
оказалась похожей на тебя из дома Ангальт-Цербстского, тогда сору в избе
не оберешься.
   - Об этом я уже думала, - ответила Екатерина...
   Ни с кем другим не была она столь откровенна, как сейчас с Орловым, и
по секрету созналась, что противу нес составлен заговор: Панины  готовят
для Павла некую "конституцию".
   - Но шуметь погожу. Сначала посмотрю, как поведет себя  Вильгельмина,
когда станет великой княгиней, а я-ты прав! - по себе  знаю,  что  может
натворить великая княгиня, если она пожелает стать императрицей.
   Орлов, откинув ширмочку, вгляделся в портрет.
   - Гадюка... самая настоящая, - сказал он.
   Поглощенные суетой сует, они даже забыли о Яике!

   ЗАНАВЕС

   "...А был осударь Петр лицом бел и пригож, шагал  красиво.  Очень  уж
хотелось ему нас от неволи избавить, да генералы Орловы с Паниным проти-
вились. Они при дворцах служили, оттого большую власть завзяли.  И  жену
ево Катеринку все время с ним стравливали. Такая пальба  там  шла  -  не
приведи бог! Он был ревнущий, а Катеринка непокорлива. На беду случилось
меж ними несогласье семейное. Не стерпел осударь нрава ее удалого и себе
прынцессу завел иностранную - Лизкой звалась! Однась целую неделю  гулял
он с нею на пристани корабельной. Катеринка к нему послов шлет: мол, так
и так, а видеть тебя с другою невмоготу мне. Петр  тут  велел  прынцессе
Лизке, чтобы никуда не утопала, он жену, мол, скоренько  устыдит,  снова
гулять вернется. Но Катеринка зловредная караул застращала,  а  генералы
царя во дворец не пушают, грозятся пальнуть из пушечек. Разбушевался тут
над ежа-осударь, что домой-то попасть не может, всех разом побил.  Добе-
жал до комнаты своей, а Катеринка двери-то комодом  подперла  и  держит.
Делать ему, бедному, нечего, ушел он. А царицка-то в окно сверху  выста-
вилась, язык показывает. "Что, взял?" - кричит. Тут осударя генералы ви-
ном опоили и повезли в земли Шпанские, а там площадь ба-альшая, посеред-
ке же столб каменный. В этом столбу Петра и замуровали,  чтобы,  значит,
не мог ничего больше приказывать. Но гроза тут случилась, столб и  трес-
нул. Осударь через расселину вышел и долго до земель Русских  добирался.
Дошел, а ныне его казаки спрятали и никому не показывают. Живет он в ка-
мышах, страдая за всех нас, и Катеринке своей указы шлет, чтобы  генера-
лов выгнала, а его снова ночевать во дворец пустила. Пишет он ей, что по
сыночку Павлику больно уж соскучился. Ежели, мол, не покорисся мне,  так
я народ-то подыму и стану воевать с тобой до скончания веку... Таковы те
дела, детушки!"
   И таковы слухи [26], что бродили по Руси - от избы к избе, от  хутора
до деревни, от села к городу. Яик, стекая в море Каспийское, Змием Горы-
нычем обтекал русские границы. На другой стороне Яика  начинались  земли
кочевников, стороживших путника, который зазевался, - тогда аркан на шею
и погонят пустыней в Хиву - на базар. Яицкий  городок  -  столица  этого
края - покрыт пылью суховеев, полит кровью в бунтах и мятежах. От  кома-
ров нет спасения: так и зудят, проклятые. Зато жили здесь сытно, а слава
икры гурьевской на весь мир гремела. Губернаторы в Оренбурге давно  при-
выкли, что на Яике всегда шумят и рубахи на  себе  рвут  правдоискатели.
Чуть что не так - сразу за саблю и выскакивают на крыльца домов с вопля-
ми:
   - Опять мы, яицкие, пред Богом да Петербургом  виноваты!  И  когда-сь
эта морока кончится? Даже подохнуть не дадут спокойно...
   Весь 1772 год Яик отстаивал свои казачьи  "вольности",  из  Оренбурга
пушки катили, палили из них в толпу, убивали сотнями. Но казаки того  не
стерпели: генерала Траубенберга девки кольями побили, мужики саблями ис-
кололи и на кучу навоза кинули: валяйся! Потом судили меж собою: "Уж ко-
ли беда сделана, так бедой и накроемся". Казаки не верили, что Яик стро-
го накажут, - уж столько бунтов им простили! - и сейчас, как ни в чем не
бывало, послали с Яика подарок в Оренбург - икру  да  рыбку  губернатору
тамошнему. Но губернатор "отдарился" посылкою генерала Фреймана с пушка-
ми и солдатами; эти войска разбили казаков.
   Споры не утихали.
   - Жаль, что государя Петра Федоровича запытали, - говорили  казаки  о
самозванце Федоре Богомолове, - он бы нам кстати сейчас.
   - Да ушел он из-под караула, за него другого замучили.
   - А уж царь ли он был, казаки? - сомневались иные.
   - Подлинно государь Петр Федорыч...
   - Пусть бы он к нам шел, мы бы Москвой тряхнули!
   Наступила осень, генерал Фрсйман увел солдат, легко одетых, до теплых
казарм в Оренбурге, а поздним вечером в городок  Яицкий  к  дому  Дениса
Пьянова подъехал человек, назвавшись богатым купцом. Это был Емельян Пу-
гачев... Стал он говорить, что о страданьях яицких наслышался.
   - Коли стариков собирать станешь, так скажи им, что я не купец, а го-
сударь ваш - Петр Третий.
   - Ежели так,  -  отвечал  Пьянов,  -  так  расскажи  ж  мне:  где  ты
странствовал такой долгий срок?
   Пугачев объяснил: "Ходил в Польше, в Цареграде, во Египте,  а  оттоль
пришел к вам на Яик... испытал всякие веры, однако ж лучше вашей, госпо-
да яицкие казаки, не нашел". Пожив у Пьянова с недельку, Пугачев с  Яика
отъехал, обещая вскоре вернуться, а вера в живучесть Петра III  окрепла.
Но если бы Пугачев и пропал бесследно, казаки Яицкого войска  все  равно
сыскали бы для себя другого "царя":
   - Оно вить нам все равно, - рассуждали промеж себя. - Царь он или  не
царь, лишь бы нам добре стало...
   Пугачев воротился через год, но, боясь ехать в город, остановился  на
постоялом дворе у мужика по прозванию Еремина Курица, которому и сказал:
   - Бог помог мне бежать, из острога-то ушел я...
   Еремина Курица повел его в баню, сообщив, что Денис Пьянов от властей
прячется, искали его тут за то, что стариков подговаривал к  некрасовцам
за Кубань бежать. Пугачев жаловался:
   - Помоюсь вот в баньке, а рубашечки у меня нету.
   - Ты мойся, рубашку я тебе свою дам...
   "А как взошли в баню и он, Емелька, разделся, то увидел Еремина Кури-
ца на груди под титьками после бывших у него, Емельки,  от  болезни  ран
знаки и спросил его, Емельку: "Што у тебя это такое на груди-та?"  -  "А
это знаки государскис". И Еремина Курица, услыша оное, сказал:  "Хорошо,
коли так...""
   Вскоре среди казаков пошли на водопое лошадей потаенные разговоры:
   - Явился к Ереминой Курице человек и спрашивал: какие-де у вас, каза-
ки, обиды есть и налоги тяжкие? Какие беды командиры вам делают? Надо бы
и нам, казаки, на хутор к Ереминой Курице ехать. Уж давно молва в городе
идет, что он - государь.
   - Да не государь, а простой казак с Дону.
   - Так и што с того? Пущай место государя заступит...
   Стали съезжаться на умет (постоялый двор), подале от глаз начальства.
Иван Почиталин привез царю-батюшке бешмет, зипун, шапку, кушак да  сапо-
ги. "А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке:  "Ты  называешь  себя
государем, а у государей бывают на теле царские знаки", на что  Пугачев,
разодрав на себе рубаху, показывал белые пятна от фурункулов, нажитых во
время осады Бендерской крепости, и говорил так: "На вот, коли вы не  ве-
рите, что я государь, так смотрите - вот вам царский  знак".  -  "Теперь
верим и за государя тебя признаем...""
   Пугачев велел Почиталину состоять секретарем при своей персоне.
   - Ну-ка, Почиталин, ты уж напиши хорошенечко...
   Почиталин, сочинив манифест, просил подписать, но "царь"  грамоты  не
ведал и ловко от подписания отговорился:
   - Как же я руку-то свою раскрою? Мне вить, детушки, до  самой  Москвы
теперь ни писать, ни читать нельзя. Враги за моим царским подписом  охо-
тятся. А вы, детушки, слушайте все, что вам Почиталин читать будет.
   В напряженной тишине звучали слова первого манифеста:
   "И я, государь Петр Федорович, во всех винах прощаю  и  жаловаю  вас:
рякою с вершин и до устья и землею, и травами, и денижным жалованьям,  и
свинцом, и порахам, и хлебным провиянтом. Я, великий государь амператор,
жалую вас..."
   Тут все дружно заговорили:
   - Ох, горазд Почиталин писать...
   На хутор съезжались верховые казаки, слушали манифест. Угождая старо-
обрядцам, Пугачев обещал, что старую дониконианскую  веру  распространит
на всю Русь-матушку, всех русских людей заставит  носить  бороды.  Потом
казаки давали клятву служить ему охотно и верно, вздымали над собой дву-
перстие.
   Самого лучшего коня подвели к Пугачеву.
   - С Богом! - призвал он казаков в дорогу.
   На знаменах были раскольничьи кресты, ветер развевал знамя  Голштинии
- знамя императора Петра III.
   Так просто все начиналось...

   ДЕЙСТВИЕ ДЕВЯТОЕ
   Перед бурей

   Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по  заслугам  своим  и  по
всегдашней ласке прелестен был... мы письмецом сюда призвали  неприметно
его, однакоже с таким внутренним намерением, чтобы  не  вовсе  слепо  по
приезде его поступать, но разобрать, есть ли в нем склонность?
   Екатерина II. Чистосердечная исповедь

   1. ПЕТЕРБУРГ-БАХЧИСАРАЙ

   Все нравилось в русской столице Шагин-Гирею, который целый год  алчно
поглощал впечатления русской жизни. Правда, поначалу он не захотел  сни-
мать татарскую шапку, символ происхождения от самого Чингисхана, но Ека-
терина подарила ему свою меховую шапку, которой Шагин-Гирей и соблазнил-
ся. Раскланиваясь перед важным господином в парадной ливрее, он кланялся
лакею. Но, скинув шубу на руки скромно одетого старика, принимал за  ла-
кея великого визиря графа Панина...  Петербург!  Он  казался  ШагинГирею
фантастичен, особенно в сиреневые зимние вечера, когда для обогрева про-
хожих дворники складывали на улицах костры из бревен и  громадное  пламя
бушевало всю ночь на уровне крыш петербургских дворцов. Отсюда, с  бере-
гов Невы, Бахчисарай представлялся ничтожной бедной деревней.
   Князь Долгорукий-Крымский, проживаючи с семьею в Полтаве, оставил при
Сагиб-Гирее политического резидента Веселицкого, который и  отписывал  в
Петербург, что молодой хан подпал под вредное влияние дервишей и  муфти-
ев. Эти кляузные базарные старцы с утра пораньше трясут перед ним своими
бородами: "Нам ли ходить в русскую Дверь, если за морем  Порог  Счастья,
падишах за наши мечети переставит вселенную вверх ногами, да мы  и  сами
отделаем гяуров московских саблею!.." Веселицкого  татары  в  Бахчисарае
спрашивали: почему русские войска не уходят из Крыма? Резидент  отвечал,
что, если они уйдут, тогда придут турки:
   - Мы вашу же вольность своим оружием охраняем!
   - Если мы вольны в себе, - отвечал Сагиб-Гирей,  -  то  вольность  не
нуждается в охранении. Я не стану целовать грамот вашей  кралицы,  я  не
возьму от нее подарков - пера и сабли.
   Веселицкий сказал, что халаты от султана они брали, отчего же не при-
нять перо с саблей? В распрях повинны знать татарская и духовенство,  но
простой народ, если бы не был запуган вами, давно бы уже принял российс-
кое подданство, как это делали практичные ногаи. Наконец, Веселицкий за-
явил хану честно:
   - Если бы не мы, ты и трех дней не усидел бы здесь!
   Сагиб-Гирей нехотя согласился на русское покровительство. Но  знатные
татары еще уповали на возвращение флота турецкого, в горах Крыма бродили
шайки с оружием, лошадей своих берегли на дальних пастбищах, ни за какие
деньги не продавая их русским. Случались убийства  солдат,  забредших  в
сады татарских аулов. Наконец, было перехвачено письмо татарских мурз  к
султану Мустафе III: "Мы неустанно проливаем слезы, ожидая  того  вожде-
ленного времени, когда ты пришлешь помощь"; они жаловались, что глаза их
устали глядеть в море - когда же забелеют паруса султанского флота?..
   Екатерина уже разгадала характер Шагин-Гирея, причем ее мнение совпа-
ло с мнением турецких историков: "Честолюбие рано погасило румянец щек и
зажгло алчным блеском его глаза, с молоком матери он впитал желчь обид и
яд подавленных стремлений". Молодой калга был очень далек от  дипломатии
и способен лишь на сделку. Екатерина посулила ему создать великое Крымс-
кое ханство, но для этого пусть он сначала  поставит  личную  печать  на
официальной бумаге.
   - ...А в грядущем вас ожидает слава реформатора, какую в России имеет
наш император Петр Великий.
   Большая и прожорливая свита Шагин-Гирея ссылалась на  законы  Корана:
если раньше они уступали русским, то лишь по праву побежденных, а сейчас
нельзя ставить печать на сенедс (договоре) с Россией, ибо у  нас  с  нею
мир. Шагин-Гирей отвечал свите, что Турция держала татар веками в небре-
жении и дикости, а Петербург с его чудесами приносит татарам цивилизацию
и роскошь.
   - Тогда мы уедем отсюда, - пригрозила ему свита.
   - Я и без вас поставлю свою печать на этом сенсде...
   Екатерина отпустила татарских мурз на казенных экипажах, и они,  поя-
вясь в Крыму, внесли еще большую смуту в ханстве. Положение русских гар-
низонов в городах Крыма стало тревожным... Екатерина одела Шагин-Гирея с
ног до головы в самое нарядное платье европейского покроя,  пальцы  кра-
савца были унизаны перстнями; получая по сто рублей на день, он  катался
в роскошной карете, ел на серебре и золоте.
   Никита Иванович Панин вызвал калгу к себе:
   - Мы сделали твоего брата ханом, чтобы правил Крымом он, а  не  толпа
озверелых мулл и базарных муфтиев. Не так ли?
   - Я живу здесь, - отвечал Шагин-Гирей, пряча в пышное жабо бороду,  -
а мой брат - в Бахчисарае... Что я могу поделать?
   Панин подарил ему набор томпаковой посуды:
   - Придется тебе, калга, ехать в Бахчисарай, чтобы навести  там  поря-
док, согласно тому сенеду, который ты заверил печатью.
   Вперевалочку вошла Екатерина, за нею плелся старый и мудрый  драгоман
Осип, бывший янычаром в Турции и мамелюком в  Египте,  который  свободно
владел восемнадцатью восточными языками. Екатерина говорила без промежу-
точных пауз, уверенная в очень высоком мастерстве переводчика:
   - Кажется, все уже ясно... Надо будет, так и  перемену  в  Бахчисарае
произведем: на место Сагиб-Гирея сядешь ты, верный сокол степей  ногайс-
ких... Что вам пользы от султана? А здесь ты сам видел преимущества  ев-
ропейской жизни, я не держала своих дверей от тебя закрытыми,  ты  видел
все, как есть. Я считаю тебя татарским дофином, который вправе стать та-
тарским королем! А сейчас поедем, дружок, со мною - в Смольном монастыре
нас ожидает чудесное зрелище: танцы под музыку очаровательных девиц...
   Разговор был продолжен в карете:
   - Скажи, Шагин, разве Босфор шире нашей Невы?
   - Между Эмин-Еню и Скутари, - ответил калга, - их ширина одинакова, а
ваш Васильсвский остров подобен турецкой Галте...
   На другом берегу Невы расплескалось зарево жилых огней: после  страш-
ного пожара остров возрождался заново - в камне!
   Шагин-Гирей застал Петербург в самый  разгар  строительства.  Главная
задача архитекторов - избавить столицу от пустырей и заборов, что  тяну-
лись между отдельно стоявшими дворцами и усадьбами. Теперь здания стави-
лись вплотную, одно к одному, все из камня, никак не меньше двух этажей.
Бедным застройщикам казна сооружала за свой счет лишь  фасадную  стенку,
глядящую на улицу, остальное не спеша достраивали жители - по мере своих
финансовых возможностей. Через Мойку были перекинуты уже три моста - Зе-
леный, Синий и Красный, раскрашенные  согласно  названиям,  и  это  было
очень удобно для неграмотных жителей и приезжих. А на перекрестках выси-
лись столбы с указателями-стрелками: какая площадь  слева,  какая  улица
справа. Под столбами дежурили будочники, которые безграмотным людям  по-
могали сыскать нужный адрес. В странах Востока переговорным  языком  был
итальянский, а в Петербурге смешались французский и немецкий, реже  зву-
чал английский, но в ходу бытовали еще два языка - польский и  турецкий.
Все швейцары в домах вельможных отлично  владели  иностранными  языками,
чтобы с достоинством встретить иноземного посла...
   Увиденное в Петербурге Шагин-Гирею хотелось скорее перенести в Крымс-
кое ханство: соблазны, одни  соблазны,  искусно  приготовленные  русской
кралицей, окружали калгу с первого дня его прибытия в столицу. О,  вели-
кий Аллах, как волнующе танцуют эти высокоблагородные смолянки в легких,
прозрачных одеждах! Сколько чудес собрано в кунсткамере, где в  стеклян-
ных банках запечатаны всякие уродцы, плавающие в спирте. Закон  Магомета
воспрещает правоверным обнажать свое тело, запрещает заводить и  портре-
ты, а Эрмитаж переполнен соблазнительными картинами, сама кралица предс-
тает с живописных полотен земною, грешною и желанной...
   - Я добрая, - сказала Екатерина калге. - Уж  сколько  вреда  причинил
мне герцог Шуазель, а ныне я помогла ему в бедности, скупив у несчастно-
го всю его картинную галерею для Эрмитажа!..
   В Зимнем дворце благоухали висячие сады Семирамиды. В кадках с желез-
ными обручами росли финиковые пальмы и бананы, деревья лимонные и кофей-
ные. Все это блаженство подогревалось печами; в  тропическом  лесу  пели
птицы, вывезенные из Африки и Америки, но тут же скакали и воробьи.
   - А они-то как сюда попали? - удивился Шагин-Гирей.
   - Для смеху... - объяснила русская кралица.
   Калга отъехал из Петербурга в рамазан 186 года (в декабре 1772  года)
и, отягощенный дарами России, направился реформировать  крымских  татар.
Бахчисарай ожидал увидеть его верхом на "коне, при сабле  и  колчане,  в
окружении ногаев, а вместо этого подкатила на рессорах парижская карста,
из которой выбрался Шагин-Гирей в роскошном  кафтане  с  позументом:  из
кружевных манжет блеснули перстни. Калга постучал пальцем по табакерке с
портретом русской самодержицы, изображенной с открытой грудью, на  кото-
рую она кокетливо указывала миниатюрным мизинчиком, и сказал:
   - Татары! Я вернулся в лес, сильно запущенный, и если деревья  крымс-
кие искривились уродливо, то распрямлять их я не стану. Я буду  вырубать
их, как Петр Великий рубил стрельцам их глупые головы... Мои планы тако-
вы, что Крыму пора выбираться из грязных овчарен и кибиток на  проспекты
европейские. Чингисхан с Тамерланом еще не  ведали  такой  славы,  какую
обещаю вам я, укрепленный сенедом с Россией; мы превратим наше захудалое
ханство в великое и несравненное татарское королевство...
   А из множества карет, подъезжавших ко дворцу одна за другою,  горохом
сыпали лакеи, живописцы, землемеры, садовники, повара, архитекторы, гео-
логи и артистки. Почтенным мурзам и кадиям было так противно глядеть  на
этих ничтожных гяуров, что они плюнули разом и разбрелись  по  кофейням,
желая обсудить насущный вопрос: как расколдовать калгу, племянника вели-
кого Крым-Гирея, если его заколдовала в Петербурге злая волшебница?
   Сагиб-Гирей сказал брату Шагин-Гирею:
   - Ты погубишь себя и меня. Девлет-Гирей лежит у Порога Счастья,  лоб-
зая ноги падишаха, оба они ждут восстания татар.
   - Пусть Девлет и валяется во прахе, как бездомная собака,  -  я  буду
стоять выше султанского Порога! - ответил калга брату. - Но почему в ме-
четях Крыма каждую пятницу возглашают молитвы за  султана?  Я  не  желаю
служить ему. Турецкий халифат - это камень над нашими головами, он  сва-
лится и раздавит всех нас...
   Не только татары, но даже ногаи испугались таких  перемен.  Шагин-Ги-
рей, как скакун в шорах, видел только то, что впереди, не оглядываясь по
сторонам. Собрав во дворце совет старейшин и духовенства, он сказал  им,
что извещен о недовольстве:
   - Встаньте же те, кто против меня и моих реформ!
   Но все молчали, хитрые, поглаживали бороды. Шагин-Гирей  сказал,  что
он презирает их подлое трусливое безмолвие:
   - Крым выбор сделал! Разорение нашей страны идет не из  Петербурга  -
его готовят нам у Порога Счастья. А ваше поведение столь несносно, что я
могу оставить вас на произвол судьбы!
   И тогда улсмы, кадии, муллы, дервиши, муфтии закричали:
   - Сделай милость - оставь нас! Мы не держим тебя...
   Расшвыривая ногами подушки, калга стал угрожать, что  позовет  Долго-
рук-пашу с пушками и тогда разговор случится иной. Лучше бы  он  промол-
чал: дервиши первыми кинулись на  калгу,  разрывая  на  нем  европейские
одежды. Шагин-Гирей выскочил из дворца, вслед  ему,  проклиная,  неслись
правоверные, забрасывая реформатора камнями и  собачьим  дерьмом...  Его
спасло появление Александра Прозоровского.
   - Дайте мне войско для подавления мятежа! - попросил он.
   - Этого не дадим, - отказал Прозоровский. - Мы пришли не бить  татар,
а лишь ради защиты татар от гнева турецкого...
   Под конвоем калгу отправили в Полтаву, где князь  Василий  Михайлович
Долгорукий-Крымский принял его за самоваром:
   - Молодой человек, ну кто ж так делает, чтобы, не отведав похлебки  и
жаркого, сразу за десерты хвататься?
   - Но ваш-то царь Петр Первый...
   - Сравнил ты русских со своими татарами!
   Шагин-Гирею давали по тысяче рублей в месяц, но он не желал  остаться
полтавским помещиком. Он тревожил Панина и Екатерину письмами: утвердить
дружбу Крыма с Россией, доказывал он, можно лишь в том случае,  когда  я
стану самостоятельным ханом. Это было верное решение, но  сейчас  Петер-
бург не мог поддержать сокола в полете, чтобы не нарушать условий мира с
татарами.
   - Я сам напишу ему, - рассудил Панин, - чтобы сидел в Полтаве и ждал,
когда политические обстоятельства переменятся. А это случится не раньше,
чем мир с Турцией заключим. По всему видно, что дороги наши в Бахчисарай
не скоро еще от крапивы и чертополоха избавятся... Полоть нам да полоть!
   Будущая Таврида пока оставалась диким ханским Кырымом,

   2. ГОРЬКАЯ СЛАВА

   Один и тот же странный сон одолевал Потемкина: с моря плывет  большая
галера с золотыми бортами, выгребая из волн серебряными веслами; над нею
полощутся сатанинские паруса из пурпурной парчи, и некто, голый и страш-
ный, заросший непотребными волосами, окликает его с галеры  по  имени  -
голосом тонким, женским, знакомым, после чего Потемкин просыпался в ужа-
се:
   "К чему бы эта галера и кому надобен я?.."
   Потемкин уже не раз побывал за Дунаем - как партизан:  набежал,  уда-
рил, разбил, вернулся! Ранней весной Григорий  Александрович  удостоился
чина генерал-поручика. Война сделала его ближайшим соратником Румянцева,
который без жалости посылал камергера в самые гиблые места, заведомо ве-
ря, что Потемкин извернется, а викторию добудет. Румянцевская школа была
жестокой, но полезной. Не имея поддержки при дворе, Потемкин делал блес-
тящую карьеру зрело, настойчиво и доблестно, не  раз  подставляя  голову
под пули, а шею под ятаганы. Слава приходила к нему с другой стороны Ду-
ная, занятой турками, которые в минуты затишья  не  раз  подскакивали  к
русскому бивуаку, а драгобаш их кричал через реку:
   - Пусть этот кривой делибаш с длинными, как у бабы, волосами не дума-
ет, что живым останется. Мы и второй глаз ему выколем...
   Приятно знать, что противник побаивается тебя! Весна застала  конницу
Потемкина возле Силистрии; над широкими дунайскими поймами тучами вились
комары; правее, напротив Журжи, стояли войска графа Ивана Салтыкова (сы-
на покойного фельдмаршала); Румянцев из Фокшан доругивался с Петербургом
и лично бранился с Екатериной, настаивавшей, чтобы в этом  году  Рубикон
был перейден. Дунай - как сочная зеленая ветка, которую  турки  обвешали
тяжелыми гроздьями крепостей; по мнению многих генералов, мысливших оди-
наково с фельдмаршалом, надо было думать не о форсировании Дуная, а  за-
ботиться о том, как бы сами турки не перешли Дунай, чтобы изгнать  русс-
кие армии из Валахии... Но Петербург настаивал, и Румянцев  приступил  к
делу, наказав Потемкину:
   - Первый удар делать твоей бригаде.
   Потемкин отвечал, что от его дивизий останутся яйца всмятку,  но  Ру-
мянцев утешил: мол, Суворов поддержит с фланга  поиском  на  Туртукай...
Здесь, под зыканьс пуль и под гудение комаров, встретились два человека,
которым суждено было до конца быть вместе, деля взаимную любовь и  осле-
пительную вражду! При знакомстве Суворов с интересом обозрел Потемкина -
храброго кавалериста с замашками  беспечного  сибарита.  Потемкин  же  с
большим любопытством приглядывался к Суворову, о котором  на  Дунае  уже
знали, что чудак подвижен, дерзок, победоносен, зато наделен странностя-
ми характера. Они как-то сразу понравились один другому, от самого нача-
ла величаясь по имени-отчеству. Оба они, и Потемкин и  Суворов,  заметно
выделялись небрежностью в одежде, никогда не стесняя  себя  застегнутыми
пуговицами и поясами, не придирались в соблюдении формы к  своим  подчи-
ненным. "Война - это не парад, а только работа, причем  тяжкая..."  -  в
этом они были солидарны!
   Очень далеко, по изгибам зеленых холмов Валахии, протягивались  пунк-
тирные цепочки утомленных верблюжьих караванов. На другом  берегу  Дуная
гарцевали спаги - великолепные наездники, сидящие в  деревянных  седлах,
как на стульях, их вздернутые колени почти касались подбородков.  Издали
пущенная стрела воткнулась в землю между ног Потемкина и Суворова.
   - Александр Василич, ты такого еще не видел, - сказал Потемкин. - Бе-
регись: стрела пули страшнее, она бьет сильней и дальше  ружья,  а  рана
очень опасна... Крючки-во такие!
   Суворов прибыл на Дунай после инспекционной  поездки  вдоль  северных
рубежей государства. Румянцев своих генералов держал в  черном  теле,  а
тут явился "новичок", но уже с такой упроченной славой, какой  фельдмар-
шал своим генералам не давал. Румянцеву явно мешало, что Суворов был  на
виду у самой императрицы и она его поддерживала, а  Румянцева  поругива-
ла... Приступая к поиску на Туртукай, Александр Васильевич был недоволен
заданием.
   - Кажется, - сказал он Потемкину, - мог бы я сделать  и  большее!  За
что ж меня в никудышное место посылают?
   Был лишь восьмой день пребывания Суворова на Дунае; ему дали  свобод-
ный отряд в две тысячи человек; сейчас не лавры важны -  успех!  Он  еще
раз продумал все. От него ожидают поиска (иначе - рекогносцировки,  точ-
нее - набега на Туртукай, где засели 5000 турецкого воинства). Ну что ж!
Пора, пора.
   За ним катились четыре жалкие пушчонки...
   Александр Васильевич решил так: лодки погрузить на телеги и тихонько,
без колесного скрипа, перевезти их за семь верст  от  лагеря,  а  войску
следовать за ними - скрытно. Пришли на место переправы, Суворов  объявил
всем отдых, накрылся  плащом  и  быстро,  как  Македонский,  заснул  под
всплески  волн.  Его  разбудили  вопли  -  страшные,  леденящие   кровь:
"Ля-иль-Алла!" Турецкие спаги, нежданно свершив переправу,  теперь  нес-
лись тучей. Крепко сидя на своих "стульях", они резво смяли донских  ка-
заков.
   - Во, бесы! - удивился Суворов. - Как ловко воюют!
   Он с трудом поспел к карабинерам, которые метким огнем загнали спагов
обратно в лодки. Среди пленных достался Суворову знатный старец  Бим-па-
ша, мучимый нервной жаждой.
   - Дать старцу водки, - велел Суворов и спросил, кто главный в  Турту-
кае, на что Бим-паша, выпив водки, сказал, что в крепости засел  любимец
султана, паша Сари-Махмед, из мамелюков. - Это правда, что он очень кра-
сивый человек? - спросил Суворов.
   - Да, он достоин кисти вашего Рафаэля...
   Этот писаный красавец лишил Суворова главного - внезапности. По  сути
дела, его планы уже разоблачены. Любой на месте Суворова занял бы оборо-
ну, усилил пикеты и переждал время. Но Суворов решил  иначе:  он  вернул
войска на исходные позиции - встал опять напротив Туртукая! Будь в голо-
ве Сари-Махмеда даже крупица разума, он будет ждать нападения где  угод-
но, но только не здесь...
   - Варить кашу, - распорядился Суворов. Кашу сварили. -  Теперь  ешьте
ее, - велел Суворов. Кашу съели. - Ложитесь и спите.
   Пока люди спали, он послал гонца к Потемкину за сикурсом, и тот  обе-
щал прислать две тысячи запорожцев со всеми причиндалами коша - с сабля-
ми и песнями, с горилкой и бандурами. Суворов ждал-пождал -  не  слыхать
их песен, не звенят за горой бандуры. А пока он  ждал,  Румянцев  сразил
его новым приказом: оставить Туртукай в покое, дабы поберечь  войско  от
истребления.
   - Я такого приказа не получал, - решил Суворов.
   Ночью он посадил пехоту на лодки, конница тихо вошла в воду,  казаки,
держась за хвосты и гривы, погрузились в теплые волны Дуная. Еще на  се-
редине реки их стали обстреливать с батарей, но люди,  даже  не  знавшие
суворовской хватки, вдруг поверили, что этот маленький, болезненный  че-
ловек, скорый в речах и жестах, в ночной сорочке на голос тело с распах-
нутым воротом и пренебрегавший шляпою, этот человек  попусту  не  станет
бросать их на гибель: они уверенно плыли дальше... Суворов  выскочил  на
берег одним из первых!
   - Заряжай, - велел он, увидев брошенную турками пушку.
   Забили ядро потуже, засыпали порох, поднесли фитиль - трах! - и пушку
разнесло вдребезги, всех вокруг перекалечило. Суворов, ничего  не  слыша
от контузии, долго ловил пальцами шпагу, отброшенную  взрывом  в  песок,
побежал дальше. Бородатый верзилаянычар прыгнул на него сверху, как мед-
ведь на комара. Суворов увернулся от ятагана, ткнул врага шпагой в  гор-
ло, крикнул:
   - Хватай его, ребята! - и, прихрамывая, бежал дальше, туда, где буше-
вала гроза и где он (именно он!) был крайне необходим...
   Приказ Румянцева не был исполнен - Туртукай взяли.
   - Нам здесь не жить, - сказал Суворов солдатам, - а  посему,  ребята,
бери, что видишь, все наше, а потом - зажигай!
   Тяжелые пушки утопили в реке, легкие утащили с собой. "Солдатам  дос-
талась столь богатая добыча, что после молебна  они  горстями  сыпали  в
церковную кружку червонцы". Десять знамен и бунчуков  были  наградой  за
дерзость. Суворов отправил Румянцеву донесение; смолоду жаждая поэтичес-
кой славы, он рапортовал стихами:
   Слава Богу, слава Вам!
   Туртукай взят, и я там!
   Только теперь зазвенели бандуры запорожцев.
   Суворов отметил про себя: Потемкин позорно медлителен...
   Золотая галера вплывала в кошмарные дунайские сны.
   - Кто зовет меня? - мучился Потемкин. - Господи, неужели  это  смерть
подплывает ко мне? Умирать-то вроде и тяжко...
   Румянцсвская армия дружно форсировала Дунай...  Потемкин  спрыгнул  с
понтона на вражеский берег, турецкая бомба,  крутясь  и  воняя  запахом,
взрыла неподалеку прибрежный песок... Взрыв! А сзади крики: "Назад,  на-
зад!.." Что происходит, черт побери? Румянцев, оказывается,  решил,  что
место переправы выбрано неудачно, и отодвинул армию обратно. Снова  бро-
сок. В конце его Потемкин, уже ошалевший от команд и  крови,  сидел  под
кустом, гребнем вычесывал из волос зловонную речную  тину  и  водоросли.
При этом он матерно ругался. В самом деле, когда врага начинают бить од-
ними "демонстрациями", враг разбит никогда не будет. Только в июне диви-
зиям Потемкина удалось взломать фронт под Силистрией.
   - Один черт, - не удержимся, - накаркал он Салтыкову.
   - Видит Бог, что так, - отвечал тот Потемкину...
   Балканы оставались недоступны, а там, за Балканами, их так ждали сла-
вяне. Силистрия не сдавалась. Румянцев приказал: отходить снова  за  Ду-
най. Здесь фельдмаршала  настиг  рапорт  Суворова:  "Слава  Богу,  слава
Вам!.." Понятен и гнев Румянцева: ведь так могут рапортовать  люди,  ре-
шившие над ним позлорадствовать.
   Он принял Суворова в своем походном шатре.
   - Какой был отдан мною приказ?
   - Оставить поиск Туртукая и уйти за Дунай.
   - А что сделано?
   - Я не ушел и Туртукаишко взял.
   - Клади шпагу на стол. - Суворов положил. - Под суд тебя! Все...
   Суворов отъехал в Яссы и заболел. Не  "дипломатической"  болезнью,  а
самою настоящей. Потемкин разыскал его в  каком-то  грязном  хлеву,  где
вокруг ложа квохтали куры с цыплятами. Суворов жалобным голосом  сказал,
что, если он виноват, пусть и расстреливают себе на здоровье.
   - Утешусь тем, что за Дунаем все-таки побывал.
   - Ты погоди, - удержал его Потемкин. - С Румянцевым  служить  никогда
не скушно, зато трудненько. Был тут при штабе такой капитан Михаила  Ла-
рионыч Голенищев-Кутузов, тоже великий пересмешник.  Румянцев  анекдотов
его не стерпел, и Кутузов в Крыму оказался - берег у  Ялты  сторожит!  Я
тоже, брат, немало шутил, так Румянцев грозился меня на  оглоблях  пове-
сить... А ты, Александр Василич, что сотворил? Мало того,  что  Туртукай
взял без спросу, так еще и стишками сблудил... Иль в Сумароковы готовишь
себя?
   - Стихи - мой грех, - перекрестился Суворов.
   Судьба-злодейка распорядилась иначе! Екатерина, очень недовольная ре-
тирадой Румянцева,  нарочито  выделила  наступательный  порыв  Суворова;
вместо осуждения Александр Васильевич получил от нее орден Георгия  вто-
рой степени, приблизившись в награду к самому  Румянцеву...  Петр  Алек-
сандрович понял, что явился новый козырь против него - Суворов,  днем  и
ночью согласный в боях доказывать оружием обратное тому,  что  отстаивал
на словах он, фельдмаршал! Суворов снова обрел  право  командования.  Но
контузия при взрыве пушки была нелегкой; его трясло и колотило, ноги об-
нимал зловещий холод. Новый приказ Румянцева поднял полководца с кровати
- встать и следовать под начало Салтыкова.
   - Дорогой ты мой, - сказал ему Салтыков, - не я это придумал, а  дру-
гие, умней меня... Иди и бери Туртукай снова!
   Тут же присутствовал и Потемкин, захохотавший:
   - Чудеса на постном масле... Бьют нас - не добьют!
   Суворов был настолько слаб, что два гренадера держали его  под  руки.
Он не выдержал - заплакал:
   - Будто издеваются надо мной! Туртукаишко поганский взял - и под  суд
угодил. Теперь, за взятие Туртукая награжденный, снова  брать  его  обя-
зан... А как брать-то нонеча?
   Теперь брать труднее. Сари-Махмед укрепил форты заново, накопал  вок-
руг ложементов, а стерегли Туртукай уже 8000 турок.  От  слабости  Алек-
сандр Васильевич говорил шепотом - адъютанты  переводили  его  шепоты  в
крики.
   - Господа, - сказал Суворов офицерам, - я ведь всего не  знаю,  да  и
знай я все, мне каждого из вас за полчаса не  научить.  Чаю,  у  каждого
своя голова на плечах имеется... Пошли-ка с Богом!
   Вырвавшись из рук поводырей-гренадеров, больной, он кинулся в  лодку,
казаки налегли на весла - началось! Высадившись, сразу атаковали, и вера
Суворова в победу передалась другим: брали шанец за шанцем, турки  отбе-
гали все дальше и дальше... Этого позора не стерпел Сари-Махмед: на  ве-
ликолепном скакуне, держа в руке зеленое знамя, он повел спагов в атаку.
Каирский баловень судьбы был разряжен в пух и прах, красив как петух,  -
тут его и похоронила русская пуля... Суворов выбрался из ложемента:
   - Ребята, только вперед! Сейчас все наше будет...
   Туртукай снова был взят. Румянцев в самых  черных  красках  обрисовал
перед Екатериной положение своей армии и заявил так: возможно,  что  ему
лучше сдать главнокомандование, пусть на его  место  назначат  кого-либо
другого (понимай - Суворова!). "Находят недостаток в моих  способностях,
- писал он, - и называют меня человеком, видящим во всем  одни  труднос-
ти". Но в жалобах своих он перешел норму и даже Кагульскую победу  приз-
навал ничтожной, сознательно унижая себя.  Екатерина  отвергла  все  его
претензии к отставке -  Кагул  в  мире  оценивался  высоко,  -  отвечала
фельдмаршалу с ядом: "Верю усердию, но люди судят по делам..."
   На берегах Дуная завязывались сложные узлы страстей человеческих.  Но
как бы теперь ни интриговали завистники, как бы  ни  ворчал  неулыбчивый
Румянцев, вся армия, от барабанщика до генералов, теперь  разом  ощутила
главное - Россия породила нового полководца, в девизе которого  начерта-
но: смерть или  победа!  Суворов,  еще  не  великий,  становился  значи-
тельным...
   Потемкин спросил его: как живется во славе?
   - Оженюсь я, - отвечал Суворов. - Мне того вроде бы и не шибко надоб-
но, да батюшка велят... Как батюшки ослушаться?
   Румянцева он мог ослушаться, а вот батюшки - никогда. Но в его предс-
тавлении и жена не могла ослушаться своего мужа. Уже тогда  складывалось
несчастье гениального человека. Никогда не битый врагом, он всегда будет
избит жизнью... А кто из великих бывал счастлив? Что-то не помнится  та-
ких удивительных случаев.

   3. "МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ"

   Дворяне шли на флот чаще поневоле, ибо  карьера  на  волнах  давалась
труднее, денег платили - кот наплакал, да и плавания надолго отрывали их
от блеска екатерининского двора, который офицеров флота обычно игнориро-
вал. Иное дело - граф Андрей Разумовский! Какой-нибудь запселый Мамаев к
сорока пяти годам еле выгребал в лейтенанты, а  он,  сиятельный  отпрыск
гетмана, в двадцать лет уже капитан-лейтенант, командир пакетбота "Быст-
рый"... На ревельской пристани, едва освещенной подвесным фонарем,  Анд-
рей Кириллович разорвал пакет, полученный из Петербурга. Цесаревич Павел
писал ему: "Дружба Ваша произвела во мне чудо: я начинаю  отрешаться  от
моей прежней подозрительности... Как мне было тяжело, дорогой друг, быть
лишенным вас в течение  всего  этого  времени".  Капитан-лейтенант,  ух-
мыльнувшись, скомкал письмо генерал-адмирала и сунул в  карман  мундира.
Из потемок пристани к нему шагнула коренастая фигура  капитана  Круза  -
героя Чесмы:
   - Готовы ли на "Быстром" поднять паруса?
   - Так точно, - отвечал молодой граф Андрей...
   После того как матросы треснули его веслом по голове, Круз изменил  к
ним свое отношение, сделавшись любимым командиром на  Балтийском  флоте.
Сейчас под его флагом образовалась  флотилия  из  трех  кораблей  -  для
встречи невест цесаревича Павла Петровича.  Не  миндальничая  с  графом,
Круз деловито сказал:
   - Вы следуете за мною в кильватер до Любека! Я забираю на борт  прин-
цесс, а ваш пакетбот доставит их багаж...
   Круз в любое время дня и ночи мог говорить о ветрах на всех румбах, о
пальбе плутонгами по бортам противника, о том, как избавлять корабли  от
крыс, клопов и тараканов, но любой дурак поймет, что эти  насущные  темы
для кают-компании никак не могут быть использованы в общении с заморски-
ми принцессами. Потомуто, когда в Любеке на палубу флагмана ступили  де-
вицы ГессенДармштадтские с их ландграфиней-матсрью, капитан первого ран-
га сознательно уступил первенство графу Разумовскому - придворному.
   С этого момента и началась удивительная фабула...
   Перед капитан-лейтенантом принцессы-как жалкие нищенки, едва сумевшие
наскрести деньжат на дорогу. Он соответственно и вел себя  -  как  барин
перед низшими. Его жесты повелительны, речь указующа, а улыбки снисходи-
тельны. Этого превосходства, может быть, не заметил Круз с его  прямотой
морского характера,  но  ландграфиня  Гессен-Дармштадтская  сочла  капи-
тан-лейтенанта главным в свите, которую Екатерина выслала ей  навстречу.
Три невесты цесаревича охотно учинили реверанс перед обаятельным  офице-
ром с широко расставленными глазами... Внимание  Разумовского,  конечно,
сосредоточилось исключительно на юной Вильгельмине, ибо он уже знал, что
эта жеманная девица предназначена в супруги наследнику российского прес-
тола.
   - Я ослеплен вами, - шепнул он ей.
   - Ах...
   - Не искушайте меня, - добавил Андрей с умыслом.
   За столом кают-компании фрегата "Святой Марк" капитан-лейтенант Разу-
мовский вел себя не как моряк, а как царедворец, сообщая  приятному  об-
ществу ровное настроение,  успевая  каждую  женщину  почтить  пристойным
комплиментом, но глаза его были скошены на Вильгельмину, и сестры, зави-
дуя ей, шептали:
   - О, как он на тебя смотрит и пылает...
   Круз счел нужным разрушить это очарование неуместным, но зато  четким
приказом:
   - Мы отчаливаем! Извольте, граф, идти на пакетбот...
   Разумовский пренебрег советом и, увлекая дамское общество, стал расс-
казывать о своих путешествиях, о том, как проводил  время  в  Фонтенбло,
как в Трианонс играл в жмурки с молодой  МариейАнтуанеттой,  а  принцес-
сы-невесты внимали знатному красавцу, не сводя восхищенных  глаз  с  его
красноречивых губ. Флотилия уже плыла под парусами, а командир  "Быстро-
го" проводил время близ юбок... Когда  принцессы  разошлись  по  каютам,
граф  Андрей  выкурил  трубку  с  табаком  и,  остановясь  возле  дверей
Вильгельмины, тихо поскребся.
   - Кто ко мне? - послышалось ему.
   Тишина. Двери открылись. Принцесса Вильгельмина, не  ждавшая  нападе-
ния, оказалась в руках опытного обольстителя.
   - Граф, что вы со мною делаете? - удивилась она.
   Но было уже поздно кричать: граф делал, что хотел.
   - Как же я теперь предстану перед женихом?
   - Ваш жених - мой лучший друг, - ответил Разумовский. - Если  он  че-
го-либо не поймет, он посоветуется со мною...
   Корабли, гудящие парусами, несло вперед на пологих волнах, и ничто не
могло сбить их с курса, проложенного опытным Крузом.
   - Вы ведете себя непристойно, граф, - говорил  Круз  не  потому,  что
знал о случившемся, а лишь по той причине, что Морской устав требовал от
командира корабля ночевать на корабле.
   Подчинив себе невесту цесаревича, Разумовский подчинился и Крузу, пе-
рейдя с фрегата на свой пакетбот "Быстрый". Дул встречный  бейдевинд,  с
которым он не мог справиться, отстав от флотилии, а доблестный Круз, от-
лично управляясь парусами, доставил  Гессенское  семейство  в  Ревел  ь.
Здесь, когда стали подавать лошадей  и  кареты,  принцесса  Вильгельмина
впала в истерику:
   - Ах, оставьте меня! Я никуда не поеду, пока  не  вернется  пакетбот.
Зачем вы скрываете от меня тайну его гибели?
   Такое поведение невесты заставило Бецкого обратить особое внимание на
Разумовского: ждать пакетбот с моря или ехать без него? Екатерина  отве-
чала через курьеров: плевать на весь  багаж,  оставшийся  на  "Быстром",
пускай невесты едут хоть нагишом, я их жду. Вильгельмина, вся в  слезах,
отправилась в дорогу за своим счастьем. Каково же было удивление  свиты,
когда Разумовский нагнал их в своей карете и на  вопросы  Ивана  Бецкого
предъявил разрешение Адмиралтейств-коллегий следовать сухим  путем.  Уже
тогда подозревая в этом недоброе, никто из свиты ему не обрадовался,  но
зато светлая радость была написана на лице Вильгельмины:
   - Боже праведный, как счастлива я видеть вас снова!
   - А вы бы знали, - отвечал Разумовский, - как счастлив  будет  видеть
вас мой лучший друг - цесаревич Павел...
   Все это время, пока флотилия плыла в море, Екатерина занималась  пер-
люстрацией переписки короля Фридриха II со своим  послом  Сольмсом;  она
уже знала, что Ирод желает видеть на русском престоле именно Вильгельми-
ну. Амалия же и Луиза - лишь декорация для  создания  мнения  в  Европе,
будто у Павла свободный выбор невесты...
   Кортеж с невестами и их матерью - ландграфиней был задержан в  Гатчи-
не, где их в лесу встретил князь Григорий Орлов:
   - Вы прибыли в мои владения. Здесь, куда ни посмотришь,  все  мое  на
много верст. Прошу подчиниться мне, а в заколдованном замке вас  ожидает
некая дама в черном, прошу не пугаться...
   Невольно робея, "гессенские мухи" попали под гулкие своды чудовищного
замка, где посреди громадной залы, обвешанной рыцарским оружием,  сидела
скромная дама с острым подбородком - сама Екатерина. Она махнула рукой -
стена опустилась под пол, открылся стол с яствами,  вдоль  него  застыли
лакеи, а лепестки роз, опадая с высоты, осыпали входящих. Во  время  ко-
роткой трапезы Екатерина была любезна лишь в той степени, какой  требует
этикет, после чего подали кареты. На окраине Царского Села им встретился
восьмиместный фаэтон, из которого на дорогу выпрыгнул курносый  жених  -
Павел... Ландграфиня указала ему на своих дочерей:
   - Вы видели портреты, а вот и сами оригиналы.
   Павел, смущенный, тишком спрашивал Разумовского:
   - Скажи мне, граф, на ком остановить выбор? "
   Разумовский бестрепетно указал на Вильгельмину:
   - Уверяю вас: это лучшая карта во всей колоде...
   Ландграфиня сразу завела с Екатериною речь о постулате  "святого  ду-
ха", чем вызвала ответное раздражение императрицы:
   - Я не богослов и никогда не общалась со "святым духом", но я  предс-
тавлю вам митрополита Платона, который даже алгебраическим  путем  легко
докажет вам, что наша вера с лютеранскою - одна и та же похлебка, только
варили их в разных котлах.
   Отец невесты требовал от  Екатерины,  чтобы  ему  дали  чин  русского
фельдмаршала, как Румянцеву, он хотел получить в свое владение Курляндию
с Лифляндией (почти всю Прибалтику), где  собирался  держать  гессенский
полк в 4000 штыков. Екатерину даже передернуло от подобной наглости:
   - Если ландграф сошел с ума, то я-то еще не рехнулась, чтобы за  одну
тряпичную куклу отдавать провинции своей империи...
   Она не была расположена затягивать смотрины, поставив  сыну  условие,
что дает ему для выбора лишь три дня сроку.  Екатерина  имела  основания
торопиться, ибо Григорий Орлов начал  серьезно  увиваться  за  смазливой
принцессой Луизой, которая, присмотрсвшись к жизни "русс-бояр",  очевид-
но, практично рассудила, что быть княгиней Орловой гораздо сытнее, неже-
ли остаться в Европе в роли герцогини. Из Петергофа гости и свита переб-
рались в столицу. Павел предложил руку и сердце Вильгельмине. Он  позвал
Разумовского, объединив три руки в едином пожатье:
   - Прошу, граф, по-прежнему быть настойчивым в исправлении  моего  ха-
рактера и полюбите не только меня, но и ее.
   - Полюбите вы нас! - взмолилась Вильгельмина...
   Екатерина всегда была очень далека от подобной лирики.
   В эти дни она призвала своих лейб-медиков:
   - Вы, господа, провели осмотр невесты?
   - Насколько возможно, ваше величество.
   - Отчего такая неуверенность в вашем ответе?
   - Августейшая невеста Вильгельмина рыдала, не  даваясь  осмотру.  Она
всячески скрывала от нас естество свое... стыдясь!
   Екатерина почесала нос. Неуверенно хмыкнула:
   - За что ж я вам, господа, деньги плачу?..
   Впрочем, она была абсолютно равнодушна к  будущему  счастью  сына,  и
случись, лейб-медики высказали бы свои подозрения, наверняка бы отмахну-
лась от них: "Что за беда?" Но, беседуя с  невестой,  Екатерина  внушила
ей, что главное условие добрых отношений между ними - скорейшее познание
русского языка:
   - Без этого вы не будете иметь моей дружбы, а русский народ - помните
об этом всегда - народ гордый, и ему есть чем гордиться... Вы  попали  в
удивительную страну. Поздравляю вас!
   Она одарила невесту парюрой из дивных бриллиантов.
   С первых же шагов по русской земле Вильгельмина стала  открыто  выра-
жать презрение к русскому народу и его  обычаям,  на  что,  очевидно,  и
рассчитывал Фридрих II, желавший иметь в Петербурге своего агента, кото-
рый бы воздействовал на Павла в должном духе. Выраженные на портрете не-
померное высокомерие и расчетливый, почти циничный эгоизм подтвердились.
   Французский посол Дюран сообщал в Версаль: "Она задает несколько  по-
верхностных вопросов и даже не дожидается на них ответов. Русские  мстят
ей тем, что находят ее весьма недалекой и очень плохо  сложенной".  Зато
наследник престола таял от любви, не покидая невесту ни на  шаг,  а  все
ласки и нежности Павла невеста воспринимала с холодным видом...  На  ба-
лах, среди множества танцующих, Вильгельмина выискивала стройную  фигуру
загорелого и подвижного капитан-лейтенанта. Вот его она любила! Однажды,
в шуме пышного празднества, невеста цесаревича, улучив минуту, свободную
от внимания навязчивого жениха, властно потребовала от Андрея  Разумовс-
кого: когда он сможет проделать с нею все то, что уже проделал  в  каюте
флагманского фрегата "Святой Марк"?
   - Да хоть сейчас, - со смехом отвечал тот...
   А вечером в Аничковом дворце его навестили послы.  Послы  двух  могу-
щественных католических держав - Испании и  Австрии,  решивших  доломать
"Северный аккорд", придуманный Паниным.
   - Нам известно, какое место занимаете вы в сердце будущей русской им-
ператрицы, - сказали они согласно. - Или вы будете услужать политике на-
ших дворов, чтобы оторвать Россию от прежних ее союзов, или... Или  уго-
дите под кнут Степана Шешковского!
   Разумовский был человеком очень дерзким:
   - Если я сейчас свистну, из подвалов дворца прибегут мои верные запо-
рожцы, и никакая полиция никогда не сыщет даже ваших костей. Но я прини-
маю ваш вызов. Сколько станете мне платить?
   Послы были поражены его беспардонностью:
   - Но вы же, граф, и без того человек очень богатый!
   - Потому и брать с вас я буду не как бедный...
   В действие вступал извечный закон всех монархических правлений: любой
придворный вывих мог отразиться на делах внешней  политики  государства.
Так что граф Андрей Разумовский, лучший друг Павла, вел опасную  игру  с
огнем.

   4. ЧЕРНОМОРСКОМУ ФЛОТУ - БЫТЬ!

   Изгнав Шагин-Гирея, татары с нетерпением ожидали турецкий  флот,  но,
сколько ни вглядывались в синеву Черного моря, горизонт оставался пусты-
нен. Только в июне Крым радостно оживился - издалека плыли белые паруса;
татары в радости бегали по берегу, воздавая хвалу Аллаху. Но вот корабли
подошли ближе, и вмиг опустел берег, все, подобрав полы халатов,  разбе-
жались...
   Черноморского флота мать-Россия еще не имела.
   Это шел не флот-это шла Черноморская эскадра!
   Старые верфи в Таврове, Воронеже и Павловске строили корабли, в Азове
их ремонтировали, килевали с борта на  борт,  словно  переворачивая  не-
объемные туши китов, смоляными факелами прожигали обнаженные днища, дабы
замедлить неизбежное гниение.
   Прошка Курносов представил рапорт адмиралу Сенявину:
   - Днища кораблей надо бы обшивать листами медными.
   - А где взять меди? - спросил Алексей Наумович.
   Весною шкипер получил распоряжение от Сенявина - собрать походную ар-
тель корабельных плотников, комендоров и парусников.
   Прошке, честно говоря, жаль было покидать свою юную Камертаб, ставшую
для него Аксиньей: растрогавшись, глядел он, как  турчанка  тащит  домой
громадный мешок со стружками - для растопки печи.
   - Плохо тебе со мной, - сказал он грустно. - Небось у янычара  своего
жила, как у Аллаха за пазухой, только ногти красила... Понимаешь ли, что
я говорю-то?
   Аксинья уже понимала, но привыкала к русской речи с  трудом,  слушать
ее ответы было смешно. Прошка оставил ей денег  на  проживание,  указал,
как хозяйство вести, и ушел в море. Капитан второго ранга Кинсберген был
единственным иностранцем среди черноморцев. Он сам просил адмирала Сеня-
вина, чтобы при нем находился шкипер Курносов, благо голландец  русского
языка не мог быстро освоить.  Кинсберген  объявил  по  команде,  что  он
"впервые в своей жизни плавает на таких плохих кораблях, но с такими чу-
десными моряками, каковы есть русские!" Под его флагом два  суденышка  -
"Корона" и "Таганрог", несущие на себе по 16 пушек малого  калибра.  Они
крейсировали между Кафой и Балаклавой, чтобы не допустить высадки в Кры-
му турецких десантов; если же  враг  умудрится  проскочить,  его  должны
сбросить обратно в морс войска под управлением безвестного капитана  Ми-
хаила Илларионовича Голенищева-Кутузова...
   В один из дней, когда Прошка отсыпался, дежурный кают-вахтер  потащил
его за ногу с койки:
   - Раздрай очи свои, десанты идут... быстро!
   С моря ползли два линейных "султана" и две шебеки, настолько перегру-
женные войсками, что еле двигались. Кинсберген  закончил  подсчет:  "178
турецких пушек противу 32 русских".
   Противник уверенно лежал на устойчивом курсе.
   - На Балаклаву! - определил Прошка по компасу.
   Кинсберген велел объявить комендорам, чтобы не увлекались пальбой  по
рангоуту, а целились в гущу пехоты на палубах. Последовал крутой  разво-
рот при упругом ветре! Два маленьких вертких  корабля  оказались  внутри
чужого строя, ловко галсируя, они зашибали картечь по верху палуб,  без-
жалостно калеча турецкую пехоту и кавалерию. Лошади рвались с коновязей,
красивые кони прыгали в море, со ржаньем, щемящим душу, уплывали к бере-
гу. На "султанах" началась суматоха. Прошка помогал комендорам  заряжать
пушки, из ведра оплескивал их стволы уксусом, чтобы не раскалились.  Во-
нища стояла страшная - от пороховой гари с  уксусом.  Внутренним  чутьем
шкипер слышал, как застревают в бортах турецкие ядра, но плотники не по-
кидали глубины трюмов, готовые заглушить пробоины, а  корабли,  осиянные
залпами, крушили вокруг себя стеньги и реи, паруса "султанов" лопались с
гулом. Турки отвернули, а догнать их не под силу.
   - С такими молодцами, - орал Кинсберген, - я бы самого  черта  выгнал
из ада, но разве ж это корабли? Корыта-белье стирать!
   Под его диктовку Прошка составлял рапорт для Сенявина: "Легче было бы
мне поймать Луну, нежели догнать парусные судп с моими двумя  плоскодон-
ными машинами. Ах, - восклицал Кинсберген, - если бы у меня был еще фре-
гат!" Но фрегат "Первый" адмирал Сенявин придерживал у  Керчи-на  случай
подмоги...
   Прошка надеялся, что Кинсберген отпустит его на  жену  поглядеть,  но
началось новое крейсерство. В одну из лунных ночей вдалеке возникли  бе-
лые горы - это Кавказ воздевал свои пики над морем. Был уже конец авгус-
та, когда эскадра вышла на траверз Суджук-Кале, здесь ее  отыскал  сеня-
винский адъютант Муравьев с новым приказанием. Прошка сам переводил раз-
говор Муравьева с Кинсбергеном, еще не догадываясь,  что  этот  разговор
сделается историческим:
   - Адмирал извещает, что вскоре здесь пройдет турецкая эскадра,  чтобы
от крепости Суджук-Кале развернуться на Крым, где корабли султана  выса-
дят сразу шесть тыщ войска.
   Кинсберген лакомился крупным и чистым виноградом.
   - Спроси: сколько наших войск в Крыму?
   - Тыщи три, не больше. Продолжаю, - говорил Муравьев, - адмирал  про-
сит вашу милость спешно отойти от Суджук-Кале, ибо  неприятель  силен  и
вам с ним не совладать. Сенявин уже собрал корабли у Керчи, но их задер-
живают противные ветры.
   По трапу спустился капитан-лейтенант Басов:
   - С южных румбов-эскадра! Восемнадцать вымпелов.
   Итак, приказано отходить на Керчь, но дорога туда  и  обратно  займет
несколько дней. Тем временем турецкая эскадра десантируст войска в Кафе,
а русская армия в Крыму будет разгромлена.
   Кинсберген угостил виноградом Муравьева:
   - Есть у вас письменное распоряжение от Сенявина?
   - Лишь словесное! Ибо писать адмиралу некогда...
   Вдали вытягивалась линия эскадры противника.
   - Словесное еще не письменное, - произнес Кинсберген.  -  Могло  слу-
читься, что вы, адъютант, что-либо нечаянно и перепутали.  Не  смею  ду-
мать, что вы изменник. На всякий, случай, во избежание роковой ошибки, я
на время сражения вас арестую...
   Муравьев разгадал мысли капитана и, не протестуя,  сложил  кортик  на
стол. Офицеры и экипажи разбежались. По палубам, по мачтам,  по  плутон-
гам. Впереди турецкой эскадры плыли сразу четыре  "султана",  фрегаты  и
шебеки, за ними десантные корабли под конвоем судов бомбардирских. Побе-
дить эту эскадру обычным путем невозможно. Но остановить было  необходи-
мо!
   Кинсберген послал один из кораблей забежать в голову  колонны,  чтобы
рассеять внимание турок. Остальными судами он сразу атаковал линию  про-
тивника. При этом сказал: "Не ручаюсь за корабли, но ручаюсь за  их  ко-
манды". Первый удар был впечатляющ! Русские  смяли  вражеский  авангард.
Турки стремились выдержать линию, но Черноморская эскадра ее  разрушила.
Корабли противника сбились в неряшливую  кучу,  обкладываемые  ядрами  и
брандскугелями. Два ядра, связанные обрывком цепи, когда они выскочат из
пушки, летят, вращаясь и стукаясь, неразрывные одно от другого, а потом,
угодив в рангоут, начинают крушить все подряд, ломая мачты и реи,  прев-
ращая паруса в горящие тряпки. Однако ружейным огнем  турки  успели  пе-
рестрелять всех рулевых, и Прошка Курносов, вовремя подоспев, взялся  за
рукоятку штурвала. В грохоте боя он улавливал порывы ветра, который  ни-
как нельзя потерять. Иначе - гибель!
   Кинсберген кричал по-голландски:
   - Так держи... молодец, мой мальчик! Теперь правее...
   Никто не ожидал, что ветер вдруг переменится сразу на три румба,  на-
полняя паруса уже не русские, а турецкие. Потом штурвал окрасило кровью.
Прошка увидел свои пальцы. Это его пальцы лежали на палубе, жалко  скрю-
ченные. Не было сил взглянуть на свою левую руку.
   - Прощай, топоры... отмахался! - сказал он себе.
   Но тут в спину вонзилось что-то безжалостно-острое, и с гневным  кри-
ком, теряя сознание, он покатился по наклонной палубе. Ему не дано  было
видеть, как турецкие "султаны", пользуясь выигрышем в ветре, быстро  от-
бегали под защиту батарей Суджук-Кале, где Кинсберген не мог их  пресле-
довать, после чего корабли Черноморской эскадры, вздрогнув разом,  будто
птицы перед полетом, изменили курс на другие румбы и, забирая  в  пазухи
парусов как можно больше нужного ветра, с креном уходили - на Керчь.
   Только сейчас вступили в исполнение приказа адмирала.
   Муравьеву был возвращен кортик.
   Шкипер очнулся. Кинсберген дал ему хлебнуть рому.
   - Больно, - пожаловался Прошка по-голландски. - Очень больно, - доба-
вил на английском. Потом выругался по-испански я закрепил тираду крепкою
русскою бранью...
   Искалеченную руку замотали в тряпицу. По спине текла кровь. Он просил
матросов посмотреть - что там за беда? Дюжий плотник взял кузнечные кле-
щи для выдергивания гвоздей и вырвал из мяса острую щепу от мачты. Прош-
ка баюкал свою несчастную руку.
   Синие прохладные вихри несло за бортами кораблей.
   - Ой, как схватило... больно. Вот уж не повезло!
   Матросы убирали палубы после боя. Вместе с мусором и  осколками  ядер
полетели за борт и его оторванные пальцы. Обычная корабельная жизнь про-
должалась как ни в чем не бывало. И никто ведь еще не думал, что сегодня
произошло важное для страны событие...
   Новая Россия обрела новый героический флот.
   Суджук-Кале - это будущий славный Новороссийск!
   Первые подвиги первых черноморцев нуждались в достойном  награждении.
Кинсберген и все его офицеры сделались кавалерами. В числе прочих  Кинс-
берген представил к ордену Анны и шкипера, но Адмиралтейств-коллегия имя
П. А. Курносова в списках похерила на том основании, что  негоже  людей,
из плотников происшедших, в кавалерство производить. Екатерина сама под-
писывала указы. Она вспомнила  непорочный  лес  из  Казани,  праздничный
спуск фрегатов на Неве - и восстановила имя парня, выговорив адмиралам:
   - Вы его не знаете, так я знаю. Зачем же с самого начала обижать  че-
ловека старавшегося? Что заслужил, пусть и получит!
   Вместо Аннинского ордена она утвердила за ним Георгиевский  четвертой
степени. Прошка ничего не знал (об орденах он вообще не думал). На левой
руке остались только большой и указательный пальцы - жить можно! Полгода
парень не видел дома, беспокоясь за свою женушку. Намучился в керченском
флотском лазарете, спасибо Феде Ушакову - тот иногда навещал.
   Ушаков и поздравил Прошку с высокой наградой:
   - Теперь ты рыцарь славного Георгиевского ордена! А с таким орденом в
дворяне тебе выходить со всем потомством.
   - Да не смеши ты меня, Феденька!
   - Чего доброго, - продолжал лейтенант, - под конец службы  на  верфях
намаявшись, и мужиками с деревеньками обрастешь.
   Прошка послушал, как за окнами шумит море.
   - Нет, Федя, я в воле родился, живу вольно и на чужую волю покушаться
не стану. У нас, средь поморов, таких губительных порядков  не  водится.
Мы и собак-то на цепи не держим...
   Лишь поздней осенью из лазарета выбрался он в Азов; шагал от пристани
мимо мастерских, бережно неся свою руку, и заметил, что рабочие и матро-
сы глядят на него что-то уж больно сочувственно. "Уж не случилось ли че-
го дома?.." Аксинья встретила его возле землянки - худенькая, тихонькая,
ласковая, смущенная.
   - Ну, принимай меня, - сказал ей Прошка. - Вишь, пальцевто не  стало.
В море похоронены. На животе сплю, а на спине больно.
   Новая мебель - колыбель: в ней лежат два младенца и  пузыри  пускают,
рты разинув, ножками суча. Прошка на пороге и сел.
   - Крестила ль? - спросил после долгого молчания.
   - Да. Петром и Павлом нарекли.
   - Попу-то сколько за крестины дала?
   - Рупь...
   - Петр и Павел - имена толковые, - сообразил Прошка. - Что-либо  одно
сосункам нашим выпадет: или в Петропавловске на Камчатке навоюются,  или
в Петропавловской крепости насидятся... Куда ни кинь, а нам с тобой  за-
бот теперь хватит до скончания веку. Игрушек нету - хоть бы кота  завес-
ти, детишкам в забаву!
   Ночью проснулся от боли; тускло горела свеча на блюдечке;  прекрасная
Камертаб сидела возле постели, одна рука покоилась на мужней груди,  ле-
вою она дремотно покачивала колыбель с двойняшками. Прошка здоровой  ла-
донью тихо погладил "янычарку" по черным волосам. Впервые подумалось: "А
что бы я без тебя делал?" Только сейчас освоил он в сознании все  проис-
шедшее - и жестокий бой у Суджук-Кале, и свое орденское  кавалерство,  и
то чувство отцовства, которое ко  многому  обязывало...  Очень  хотелось
жить! Чтобы не только в мечтах обшить  корабельные  днища  медью.  Чтобы
создать стопушечный корабль с той продольной прочностью, какой судостро-
ение еще не знало. А в конце жизни пусть в утеху душевную останется  ми-
лая, заросшая травкой Соломбала, пусть в зимние вечера кружится  снег  -
мягонький, пушистенький...
   Боль пришла и ушла. Прошка заснул.
   Спокойной ночи вам, господин кавалер Курносов!

   5. ПРИЗНАКИ ГРОЗЫ

   Энциклопедия была закончена. Поездка в Санкт-Петербург стала для  до-
моседа Дидро его единственным в жизни путешествием. Прощаясь в Париже  с
друзьями, он заверил их, что увидит Екатерину лишь дважды: в день приез-
да и в день отъезда. Сознательно минуя Берлин, чтобы Фридрих II не  вов-
лек его в свои политические интриги, ученый ехал в удобной карете камер-
гера Семена Нарышкина, чудака и щеголя, создателя шумных роговых оркест-
ров в России...
   Нарышкин за Ригою сознался Дидро:
   - Давным-давно я этой же дорогой вез из-за границы маленькую принцес-
су Фике с ее матерью, а теперь везу вас к этой девочке, ставшей  великой
императрицей.
   - Вы, наверное, хорошо ее знаете?
   - А кто ее хорошо знает? - резко отвечал камергер. - Но смею заверить
вас, что не было в мире актрисы более гениальной.
   - Говорят, ей сильно докучают разные самозванцы?
   - О нет! Екатерина - не леди Макбет...
   Когда Дидро спрашивали о цели его визита в Петербург, он отвечал, что
не имеет иной цели, кроме желания отблагодарить императрицу за поддержку
в издании его Энциклопедии. В пути он дважды перемог болезни, приехав  в
русскую столицу поздней осенью. Нарышкин  от  чистого  сердца  предложил
ученому остановиться в его  доме.  Но  Дидро  не  хотел  обидеть  Этьена
Фальконе, еще раньше предложившего ему свое гостеприимство:
   - Мы ведь с ним старые друзья, еще по Парижу...
   Однако скульптор, едва завидев на пороге своей мастерской  парижского
друга, сразу же раскричался:
   - Зачем вы впутали меня в политические дрязги?  Я  приехал  в  Россию
только работать, а не заниматься хлопотами императрицы, которая  спит  и
видит, как бы уничтожить на кострах скандальную книжку этого  проходимца
Рюльера...
   Дидро стало не по себе. И он даже испугался, увидев над собой  вздер-
нутые копыта жеребца... Фальконе небрежно пояснил:
   - Это еще заготовка: всадник пока не медный, глиняный...
   В приюте ученому мастер отказал очень резко, и больной  энциклопедист
был растерян. Он спросил Фальконе:
   - Но я не много и прошу - только постель.
   - Нет у меня постели. Ваша постель уже занята.
   - Может, вы женились на своей ученице Колло?
   - Хуже! - воскликнул Фальконе, чуть не плача. - Ко  мне  приехал  мой
шалопай-сын и женился на ней...
   Дидро выручил Нарышкин, приславший за ним карету,  которая  и  увезла
ученого на Исаакиевскую площадь, в тепло и уют старинного барского дома.
Сонм лакеев охотно услужал гостю, сразу же был вызван лейб-медик Роджер-
сон. Дидро не успевал благодарить любезных хозяев. Утром он был разбужен
ошеломляющим грохотом артиллерийских салютов и по наивности  решил,  что
пушки стреляют в честь его прибытия...
   Семен Кириллович Нарышкин взахлеб смеялся.
   - Почти так! - сказал он. - Лишь маленькая поправка: эти салюты пред-
назначены едущим к венцу жениху и невесте...
   Под окнами Дидро проехала карета императрицы.
   Екатерине было сейчас не до Дидро: Румянцев, загубив свою  репутацию,
отвел армию обратно за Дунай, а Гришке Орлову взбрело в голову,  что  он
подобно цесаревичу может составить счастье принцессы Луизы, для  которой
его ухаживания кончились непоправимой девической катастрофой. Ландграфи-
ня-мать была смущена, а Екатерину душила запоздалая ревность. Объясняясь
с бывшим фаворитом, императрица с некоторым испугом заметила что-то  не-
нормальное в его рассуждениях... Она ускорила события. Вильгельмина была
миропомазана с новым именем Наталья Алексеевна, что дало повод  Фридриху
съязвить:  "Екатеринизировстные  русские  произвели   натализацию   моей
родственницы". За кулисами брака цесаревича скрывалось  сильное  влияние
самого короля и графа Панина:  они  совместно  укрепляли  пруссофильство
наследника престола, а молоденькая жена должна побудить Павла к активной
борьбе за власть. За неделю до свадьбы Екатерина  объявила  Панину,  что
отныне воспитание наследника закончено, двор больше не нуждается  в  его
услугах. Она рассчитывала, что Панин, оскорбясь, сразу запросит отставки
от дел иностранных, однако граф решил не сдаваться. "Она мне  давно  уже
не нужна, - сказал он Денису Фонвизину, - но я-то нужен Европе!" В канун
свадьбы Екатерина спросила митрополита Платона, в каких грехах исповеда-
лась Natalie перед миропомазанием.
   - Ваше величество, тайна церковной исповеди нерушима.
   - Только не для меня, - пунцово вспыхнула Екатерина...
   Влюбленный Павел не мог дождаться свадьбы. С чувством прижимал  он  к
сердцу руки Андрея Разумовского:
   - Друг мой, только не покиньте меня в счастье!
   - И меня... тоже, - просила верткая невеста.
   Разумовский охотнсйше заверял обоих:
   - Я всегда буду между вами, друзья мои...
   ...Карста императрицы, провожаемая взглядом Дидро, скрылась за  пово-
ротом. Пушки гремели, колокола звонили. Екатерина была  молчалива.  Вро-
вень с каретой скакали кавалергарды, получившие приказ от Григория Орло-
ва: "Ежели начнут орать во славу Павлушки здравицы, наскакивай и руби...
чего там долго думать!" На выходе из храма Екатерина дала понять цесаре-
вичу:
   - Любезный сын мой, не думайте, что так  легко  жить.  Частная  жизнь
иногда сложнее управления государством. Это говорю вам я, а  все  знают,
что я-отчаянная  оптимистка...  И  все-таки  я  вам  повторяю:  семейная
жизнь-большая наука, и очень сложная!
   Вечером Natalie изнемогала от тяжести парчи из серебра,  выносливости
ее хватило лишь на два менуэта. Екатерина отослала се в спальню,  остав-
шись ужинать с сыном, уже облаченным в халат.  Заметив  его  жениховское
нетерпение, она с явной брезгливостью, презирая его в этот момент,  ска-
зала по-французски:
   - Идите! Вас там, кажется, ожидают наслаждения...
   Играя в карты с ландграфиней, она придвинула к ней  горку  изумрудов,
подарила свою табакерку, сняла с пальца  драгоценный  перстень.  Обещала
дать еще денег и мехов. Амалия с Луизой получили от нее на  приданое  по
50000 рублей, за что нищие принцессы благодарили, упав на колени и  про-
ливая слезы. Затем императрица выпроводила их вон из России, а  милейшая
невестушка наградила свекровь первым притворным обмороком.
   Екатерина, подобрав юбки, перешагнула через лежащую:
   - Не понимаю. Или вам захотелось отдохнуть?..
   "Мой дом очищен", - сообщала она в эти дни. Но опустевшие покои графа
Панина дразнили воображение молодой четы, и вскоре Павел с Natalie  яви-
лись к Екатерине с просьбою.
   - Мы так благодарны вам, - сказали новобрачные, держась за руки,  как
дети, - но сделайте нас счастливыми до конца. Пусть  граф  Андрей  Разу-
мовский займет наши соседние апартаменты.
   - Ты этого хочешь? - спросила Екатерина сына.
   - Да, ваше величество. Разумовский мой лучший друг.
   - И ты? - спросила она невестку.
   - О да! Граф такой забавный, он так смешит меня...
   Екатерина машинально тасовала карточную колоду:
   - Ну, если он такой забавный... ладно, не возражаю!
   И лучший друг Павла занял панинские комнаты в Зимнем дворце,  получив
свободный доступ на половину "малого" двора. Цесаревич  света  не  видел
без своей юной супруги, которая часами сидела у окна, надув губы, отвер-
гая его ласки, потом вдруг начинала беситься, как угорелая кошка, велела
запрягать лошадей, чтобы мчаться без цели - куда угодно,  сломя  голову,
лишь бы рядом с нею сидел обворожительный Разумовский... В эти дни Павлу
подали с кухни его любимое блюдо-сосиски, и он, откусив от сосиски,  за-
мер в испуге, медленно вынимая изо рта кусок острого стекла.
   - Меня хотели убить, - пролепетал Павел.
   Natalie была уже в курсе придворных интриг, и она сразу, очень  напо-
ристо стала сводить стенку со стенкой:
   - Я тебя предупреждала: ты должен всего бояться.
   Павлу много не надо - он разгневанно запыхтел:
   - Да! Ты права. Я всем здесь мешаю.
   - Это она, - намекнула Natalie. - Никогда не верь ей...
   Держа тарелку с сосисками, Павел ворвался к матери, которая уютно си-
дела между Васильчиковым и Орловым.
   - Что это? Вы желаете от меня избавиться, как от крысы?
   Екатерина никогда не видела сына в таком бешенстве.
   - Успокойтесь, - сказала она. - Ошибки бывают даже в математике,  по-
чему бы им не быть на дворцовой кухне?
   - Я требую от вашего величества сурового следствия.
   Васильчиков трусливо скрылся, а Гришка Орлов взял  с  тарелки  острый
осколок и внимательно оглядел его:
   - Стеклышко! Надо бы драть поваров наших.
   - Все! - закричал Павел. - Здесь все желают мне смерти!
   - Я не желаю спорить с вами, - ответила императрица. - Если не верите
мне, своей матери, так заводите с женою личного повара, и пусть он варит
для вас сосиски без стекол. А я не виновата! Да и  глупо  думать,  чтобы
кто-то умышленно посыпал ваши сосиски стеклами. Пьяные разбили на кухнях
окно, отсюда и стекла...
   - Но я требую следствия и казни! - негодовал Павел.
   - Убирайся вон, дурак, - отвечала ему Екатерина...
   Павел вернулся на свою половину. За столом, подозрительно  скованные,
сидели лучшие его друзья - Разумовский с Natalie. Цесаревич вдруг разре-
велся, как дитя:
   - Она убила моего отца, разве она пожалеет меня?
   - Какая страшная женщина! - добавила жена.
   Разумовский отошел к окну, чтобы не видели его улыбки.
   Он-то был умнее их всех... демон!
   Екатерина спешно велела закладывать кареты:
   - Если мой сыночек думает, что можно по пустякам рубить людям головы,
то после моей смерти он недолго процарствует и его же голова скатится  в
мой гроб... Это уж так! Едем отсюда...
   Но сыну с невесткой указала следовать за нею в Царское Село, чтобы ни
на минуту не ослаблять своего наблюдения за ними. Зная о заговоре,  сос-
тавленном для ее свержения, Екатерина хотела лишь убедиться: примкнет ли
к заговору и невестка? Из Архипелага как раз приехал  Алехан  Орлов-Чес-
менский, явно удрученный потерей прежнего влияния брата  при  дворе.  Он
сообщил, что Степан Малый, прокладывая в горах дороги, заложил  в  скалу
слишком много пороха и при взрыве ослеп. Дожи Венеции, не желая конфлик-
тов с турками, подослали к нему убийц, и они зарезали Малого.
   - Нам все легче, - отозвалась Екатерина. - Я на этих самозванцев  уже
не обращаю внимания, так их расплодилось...
   Удалив от "малого" двора Никиту Панина, она приставила к  сыну  гене-
рал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, алчного до чинов и  поживы  про-
хиндея. Павел справедливо рассудил, что мать подослала к нему шпиона,  а
Екатерина, в ответ на упреки сына,  доказывала,  что  Салтыков  обуздает
крайние порывы его настроений:
   - Я не могу позволить вам слушаться только жену, у  которой  ветер  в
голове, или Разумовского, ставшего вашим фаворитом.
   - У меня нет фаворитов! - сразу напыжился Павел.
   Екатерина тяжко вздохнула: что с ним спорить?
   - Если у тебя нету, так у жены заведутся.
   Переходя с французского на русский язык,  Екатерина  всегда  "тыкала"
сыну. Павел сказал, что его жена воспитана в "благородных манерах".
   - Воспитание проверяется опытом, - подавленно отвечала мать. - А  ма-
неры не стоит путать с пустым манерничанием...
   Чтобы смирить ретивость великой княгини, императрица назначила  ей  в
обер-гофмейстерины суровую графиню Екатерину Румянцеву, жену фельдмарша-
ла, которая никому из молодежи при дворе спуску не давала, боясь  только
одного человека на свете - своего грозного мужа.  Но  русский  язык  при
"малом" дворе оставался в загоне! Однажды, когда  Natalie  обратилась  к
царице по-немецки, та ничего не ответила, продолжая шушукаться с  графи-
нею Брюс.
   - Вы не желаете разговаривать со мной?
   - Желаю. Но только на языке российском...
   Великая княгиня закатила глаза, угрожая потерей сознания.
   Екатерина, опахнувшись веером, сказала ей с издевкой:
   - Вы, милая, в обморок перед своим мужем падайте, он это  оценит  как
надо. А мы с графиней Брюс дамы ужасно невоспитанные, нравов злодейских,
и жалеть вас не станем...
   Вскоре картина заговора прояснилась настолько, что пора было действо-
вать. Екатерина приступила к делу, когда к заговору в пользу своего мужа
примкнула и Natalie. Список заговорщиков вскоре пополнился именами князя
Николая Васильевича Репнина и персонами духовными; среди помощников  Па-
нина был подозрителен Денис Фонвизин. Екатерина жаловалась Орловым:
   - Худо мне жить стало! Даже "бригадир" и тот желает учить  меня,  как
следует царствовать по всем правилам конституции...
   Среди офицеров столичной гвардии тоже  нашлись  охотники  до  нового,
"мужского" правления. Панин желал ограничить русское  самодержавие  оли-
гархией аристократической, и в этом духе была сочинена им "конституция",
которую Павел и заверил своей подписью,  согласный  ради  короны  посту-
питься даже некоторыми правами монарха. Но больше всего в  этой  истории
Екатерину возмутило вмешательство в  придворные  дела  юной  невестки...
"Кем быть?"
   Поздним вечером, будучи одна, Екатерина грелась у камина. Позвонила -
пусть явится наследник. Когда сын пришел, она великолепно разыграла роль
разъяренной мегеры, даже обычная кочерга в  ее  руках  показалась  Павлу
грозным оружием.
   Последние слова матери были разящими:
   - Помните! Тем, что вы живете в моем дворе и обладаете  правами  нас-
ледника престола, вы обязаны исключительно моему молчанию о вашем проис-
хождении. Но стоит мне однажды раскрыть рот и объявить истину,  как  вас
никогда здесь не станет, и где вы после этого окажетесь - этого не  знаю
даже я!
   Павел в ужасе побежал к себе в комнаты, своими руками вынес для мате-
ри полный список участников заговора.
   Екатерина блистательно довела эту сцену до финала.
   Даже не глянув в список (ей давно все было  известно),  она  швырнула
бумагу в пламя камина и помешала кочергой.
   - Я не желаю знать этих глупцов! - сказала она. - А ты передай  своей
жене, что Натальей Первой и Великой ей не бывать... Вряд ли что  из  нее
получится, если до сих пор она не в силах произнести простейшее русское:
здрасьте и до свиданья!
   Конечно, Екатерина могла бы сказать и гораздо больше, но решила поща-
дить свое исчадье ада... "Это потом - не сейчас".
   Дени Дидро долго не видел Екатерину: всю жизнь пивший воду  из  Сены,
он заболел от воздействия невской воды. Что дальше?
   Дальше было интересно. В мрачном королевском замке с треском и  чадом
разгорелись дешевенькие свечи. Фридрих II принимал гостей и проезжих че-
рез Берлин знатных господ. Российский посол,  князь  Владимир  Сергеевич
Долгорукий, представил королю молодого князя Василия  Долгорукого,  сына
Долгорукого-Крымского.
   Король всегда был внимателен к русским офицерам:
   - Вы проездом, полковник? А куда путь держите?
   - Еду пить воды Ахенские и Пирмонтские...
   - Очень приятно, - сказал король, - что у вас, такого молодого,  хва-
тает времени для питья вод, а я вот, уже старик, и не вижу минуты  отды-
ха... Кстати, полковник, какой на вас мундир?
   - Второго гренадерского, - отвечал Долгорукий.
   Фридрих перекинул трость из левой руки в правую.
   - Какие там воды? - визгливо крикнул он. - Вам надобно быть не здесь,
а дома... Разве не знаете, что Второй гренадерский полк на почтовых [27]
срочно отправлен в Казань?
   Король глянул на посла России - тот пожал плечами.
   - Я об этом ничего не знаю, - сказал посол.
   - Увы, я тоже, - сознался полковник.
   Фридрих стегнул тростью по голенищу своего ботфорта:
   - Так я знаю! У вас появился какой-то Пугачева,
   Как ни мчался назад Долгорукий, все же опоздал. Его полк был рассеян,
офицеры повешены. Емельян Пугачев разъяснял эту жестокость в таких выра-
жениях: "А чего ж они противу меня, неприятеля своего, шли гуртом, будто
овцы какие, и никакой дисциплины не соблюдали".

   6. "САДИТЕСЬ И ПОТОЛКУЕМ"

   Екатерина проявила несвойственное ей легкомыслие.
   - Мне эти самозваные "мужья"  мои  прискучили  хуже  горькой  редьки!
Объявляю за голову "маркиза де Пугачева" награду в двести рублей,  и  на
этом, полагаю, скверный анекдот и закончится...
   Стало известно, что самозванец украсил свою  штаб-квартиру  портретом
Павла и ожидает приезда наследника, который  якобы  мечтает  кинуться  в
объятия "папеньки". Но призрак воскресшего под Оренбургом "отца" не имел
очертаний прусского офицера в раздуваемой ветром пелерине, - напротив, в
нем виднелось нечто дремучее, идущее  из  самых  глубин  русской  земли.
Natalie, взяв мужа за руку, вдруг ощутила, с какой ненавистью  колотится
пульс на его влажном от страха запястье...
   Официальный Петербург известился о восстании через курьера лишь в ок-
тябре 1773 года, когда Пугачев уже держал Оренбург в осаде,  и  поначалу
происшедшее называли "оренбургским смущением". Екатерина же была смущена
голштинским знаменем, попавшим неизвестно откуда в руки восставших.  Пу-
гачев объявил ей войну именем мужа - не только в защиту народа, но и  за
престол для Павла. "Этого мне еще не хватало!.."
   - Садитесь и потолкуем, - обратилась она к членам своего Совета.
   Придворные соглашались с нею: "Возмущение не может  иметь  следствий,
разве что расстроит рекрутский набор и умножит  ослушников  и  разбойни-
ков". Екатерина предложила отпечатать "плакат" для расклеивания на забо-
рах - о прощении всех бродяг и дезертиров, чтобы к весне 1774 года  оду-
мались и вернулись к своим занятиям.
   - Пока, - велела она, - огласки о делах маркизовых делать  не  нужно,
чтобы народ наш ничего не знал!
   Стали думать, кого из генералов послать против восставших, и  выбрали
генерал-майора Василия Алексеевича  Кара,  который  недавно  приехал  из
Польши в столицу для женитьбы на княжне Хованской.
   - Его и пошлем, - распорядилась Екатерина. - Чай, молодая  княжна  не
засохнет, если медовый месяц без мужа проведет.
   Григорий Орлов был настроен серьезнее прочих:
   - Ежели сей Кар не был способен удержать князя Радзивилла от  беспро-
будного пьянства, так где ему сдержать мужиков наших, когда они за топо-
ры да колья возьмутся?..
   Орлов напророчил: Кар был мгновенно  разбит  народом  и,  перетрусив,
спасся единоличным бегством. Проездом через Казань он благим матом  воз-
вещал дворянству, что идет сила небывалая,  сила  ужасная,  всех  дворян
грабит и вешает, а воински с  Пугачевым  не  совладать.  Екатерина  была
удивлена. "Такой жирный котище, - писала она, - и не  мог  мышонка  пой-
мать..." Она указала: Кара из службы навечно выставить, в Москве  и  Пе-
тербурге пожизненно не являться. Екатерину навестил Александр Ильич  Би-
биков, бывший "маршал" комиссии. От него  императрица  впервые  услышала
слова, перепугавшие ее.
   - Опасен не сам Пугачев, - доказывал Бибиков, - опасно всеобщее недо-
вольство в народе...
   - Да, - сказала Екатерина, - Дидро некстати приехал!
   "А где взять войска?" Королевский переворот в Швеции  заставил  отоз-
вать из глубин России все годные части, там, где развертывалось  восста-
ние народа, оставались лишь инвалидные команды, со стариками-коменданта-
ми в крепостях, похожих на землянки. Но и те отряды, что посланы  против
Пугачева, переходили на сторону восставших.  Бухгалтерия  была  простая:
Румянцев имел под рукой 25 тысяч солдат, зато под знаменем Пугачева соб-
ралось людей гораздо больше. Внутри государства, связанного войною, отк-
рылся второй фронт, ставший намного опаснее турецкого...
   - Сам черт угораздил Дидро приехать именно сейчас!
   Пришлось распечатать тайну самозванца перед народом, чтобы затем  ми-
лостивым обращением уклонить народные толпы от приставания к армии повс-
танцев. Мало того, семейный раскол между сыном и матерью мог стать  при-
чиною для разлада в самом дворянстве - об этом следовало помнить! Екате-
рина снова собрала Совет.
   - Слухи вздорные, - сказала она, - притчею во языцех сделались, будто
покойный супруг мой из гроба восстал. На каждый роток не  накинешь  пла-
ток, а полиция с ног сбилась, смутьянов из кабаков  выволакивая.  Москва
уже неспокойна... Послы иноземные молчат и ничего не спрашивают,  но  по
их улыбочкам вижу, как они смутам нашим возрадовались. Здесь два  мнения
возникло: "маркиз де Пугачев" может поспешить на заводы сибирские, чтобы
усилить общество свое работными людьми, или тронется вверх  по  Волге...
Манифестом пора народ образумить!
   При писании манифеста решили сослаться на Лжедмитрия, сравнивая его с
Пугачевым, но воспротивился князь Григорий Орлов:
   - Как можно расстригу с Емелькой равнять?  Тогда  все  государство  в
смятении было...
   Впервые за последние годы пятеро братьев  Орловых  собрались  вместе.
Мрачной злобой пресыщен был Алехан.
   - Катьку-то профукал! - набросился он на брата.
   - Отстань! Мы еще всех при дворе перещелкаем...
   Большая часть имении Орловых, дарственных от Екатерины, располагалась
на Волге, и братья были озабочены - застрянет ли Пугачев под  Оренбургом
или решится идти на Казань? Иван Орлов, как хороший счетовод, за  ужином
подсчитал, что президент Академии наук и  генерал-фельдцейхмейстер  (Во-
лодька с Гришкою) наели и напили за один только присест на сорок  рублей
сразу.
   - Перестаньте жрать! - осатанел он. - Не таковы  сейчас  дела,  чтобы
деньгами сорить. Того и гляди, приберут мужики именьишки наши - тогда  в
кулаки-то еще насвистимся.
   На все время "пугачевщины" братья дали клятву, что, играя в карты, не
станут делать ставки более ста рублей.
   - Отныне в один роббер играть помалу. Коли увидишь, что  карта  пошла
дурная, - бросай игру ко всем псам...
   За выпивкой они говорили, что Кара надо бы повесить.
   - Без Суворова тут не обойтись! Да вот закавыка - Румянцев не  отдаст
его, этот мозглявый чудак больно всем нужен стал...
   Гришка Орлов иногда начинал пороть явную чепуху, и Алехан  Орлов-Чес-
менский, подозрительный, спрашивал братьев:
   - Что это с ним? Никак, заговаривается?
   - Да нет, приду ривается, - отвечали ему.
   Время таково, что и спятить можно...
   Екатерина встретила Дидро очаровывающей улыбкой:
   - Волшебный миг настал - я вижу вас у себя! Не  слишком  ли  досадила
вам жесткая невская вода? Садитесь и потолкуем...
   Пренебрегая придворным обычаем - иметь цветное платье, гость явился в
том самом черном костюме, в каком дома хаживал в чулан за бутылкой  вина
или куском окорока. И политически Дидро тоже обставил себя  неважно:  он
жил у Нарышкина (сторонника "орловщины", врага Панина), охотно общался с
княгиней Дашковой, всегда неприятной для императрицы, но  Екатерина  от-
несла все эти промахи за счет наивности ученого.
   - Так расскажите, что обо мне болтают в Париже?
   - Говорят о душе Брута в облике Клеопатры.
   Екатерина ответила, что сейчас у нее нет Антония.
   - Правда, я взяла на воспитание молодого человека, Васильчикова,  но,
поверьте, я отношусь к нему, скорее, по-матерински. Меня уже давно  вол-
нует вопрос о совершенствовании нравов! В  этом  особенно  молодые  люди
нуждаются...
   Через свое посольство Дидро уже известился о делах Пугачева, но в до-
ме повешенного не принято говорить о веревке. Дидро заранее решил  избе-
гать всяких бесед и о внешней политике, но тут Екатерина сама стала  жа-
ловаться, что Франция ее плохо знает, что в Париже решили, будто она не-
навидит французов.
   - Нелепость! - возражала Екатерина. - Версаль много вредил нам, о чем
вы и сами извещены достаточно, но вины Шуазеля или Вержена  я  не  стану
перекладывать на головы всех французов.
   Дидро был вечным сторонником вечного мира.
   - Неужели вам не надоело еще воевать? - спросил он.
   - Надоело! - отвечала Екатерина со вздохом и далее заговорила  о  но-
вом, лучшем издании Энциклопедии. - Я хотела бы видеть  в  ней  побольше
статей о России, и надобно исправить все ошибки, особенно  о  Сибири,  о
которой Европа привыкла болтать одни ужасы... Вы  не  смейтесь,  но  мы,
русские, еще не потеряли надежды встретить где-либо  живого  мамонта,  а
библейские кедры Ливана - сущая безделица по сравнению с кедрами сибирс-
кими!
   Перебирая российских знаменитостей, Дидро не оставил своим  вниманием
и Леонарда Эйлера. Екатерина сказала, что после пожара она велела  пост-
роить Эйлеру новый дом, что операция по снятию у него  катаракты  прошла
успешно, что ученый овдовел и, будучи в преклонных летах, все  же  решил
свататься к сестре покойной жены.
   - Он по-прежнему занят изучением света и Луны, Петербург  уже  заимел
первый хронометр. Я в этом плохо смыслю, - сказала Екатерина, - но моря-
ки утверждают, что Эйлер много помогает им в освоении навигации и астро-
номии, а флот наш, слава богу, от берегов оторвался - перед нами пролег-
ли океаны!
   Дидро выразил недоумение по поводу того, что абстрактное мышление ге-
ниального математика вдруг нашло практическое применение для  нужд  Рос-
сии, на что Екатерина ответила ему:
   - А знаете ли вы, что наш великий Эйлер служит  на  русском  флоте?..
Да, да! Он уже давно в чине лейтенанта флота.
   - Но почему же он тогда не адмирал?
   - Эйлер - офицер береговой службы...
   Екатерина считала себя принадлежащей к литературному  цеху  и  потому
заговорила о критике: она была яркой  сторонницей  мнения,  что  положи-
тельные результаты в совершенствовании общества возможны лишь в том слу-
чае, если искусство станет показывать  положительные  примеры.  Дидро-на
примере Вольтера! - доказывал, что, описывая отрицательные явления,  ху-
дожник достигает более значительных результатов, нежели в  создании  ха-
рактеров положительных. Как выяснилось, Дидро критику  вообще  презирал.
"Против меня, - говорил он, - как литератора и  человека,  написана  уже
тысяча критик, но, куда они все девались, никому не известно, а писатель
и человек занимает по-прежнему то высокое место, какое ему и  предназна-
чено"... Невиданно экспансивный, Дени Дидро рассуждал слишком пылко и  в
доказательство своей правоты, бурно жестикулируя, больно хлопал Екатери-
ну по колену.
   - Ах, простите, мадам! - говорил он при этом.
   - Не беда, - отвечала Екатерина. - Если вам так удобнее выражать свои
мысли, то можете лупить меня без пощады... Наверное, я, великая  грешни-
ца, только того и стою!
   Она писала мадам Жоффрен: Дидро - человек гениальный, но "после  каж-
дой беседы с ним у меня все бедра смятые и черные от синяков, уж я  пос-
тавила стол между нами..." Она все прощала Дидро, ибо он не посол Верса-
ля, а полномочный и  чрезвычайный  посланник  Великой  Энциклопедической
Республики!
   При дворе создалось напряжение, какого давно не бывало, и граф Никита
Панин, видя  страхи,  одолевавшие  императрицу,  втайне  радовался:  чем
сильнее делался Пугачев, тем больше укреплялось его положение при дворе.
Сейчас он явно искал опоры в "малом" дворе, отдаляя его от "большого". К
осколкам стекол, попавших в тарелку с сосисками, Екатерина отнеслась те-
перь серьезнее, подозревая в этом  чью-то  провокацию,  рассчитанную  на
окончательный разрыв Павла с матерью. Между  тем  граф  Никита  Иванович
внушал ей, что Орловых следует окончательно задвинуть в угол, а расправу
над восставшим народом вверить полководческому опыту его брата. Но импе-
ратрица не была расположена давать ходу Петру Панину, чтобы не  усилива-
лось влияние Никиты Панина, - она ответила:
   - Если угроза от "маркиза" столь уж велика, так я сама выступлю в по-
ход, приняв главное командование над армией.
   Екатерина вскоре призвала генерал-аншефа Александра Ильича  Бибикова,
напомнив, что промедление становится опасно:
   - Злодеи под Оренбургом застряли, голодом его в осаде изнуряя, но от-
ряды мужиков всюду шастают... Тебе и поручаю расправиться с "маркизом де
Пугачевым"!
   Утром Бибиков еще додремывал сны, когда в передней его дома на  Горо-
ховой улице началась возня, послышались голоса:
   - Не пущай... кто его знает-то! Пошел, пошел...
   - Да пустите меня до аншефа! Не от безделья ж я!
   Накинув халат, Бибиков вышел из опочивальни на антресольки. Под  ним,
в обширном вестибюле, адъютанты удерживали офицера, рвавшегося из рук, и
Александр Ильич сверху повелел:
   - Не держите его! Пусть подымется... - Вблизи он рассмотрел прапорщи-
ка-преображенца и по скудности мундира его, по жалкой амуниции  догадал-
ся, что этому бедолаге не до жиру, быть бы живу. - Чего надобно от меня?
- спросил генерал-аншеф.
   Прапорщик назвался Гаврилою Державиным:
   - Прослышал я, что монархия указала вам в края волжские ехать, а  сам
я из тех же краев и нравы тамошни мне знакомы. До  тридцати  лет  дожил,
лишь недавно в первый чин вышел... Избавьте меня от  ложности  положения
горестного, доставьте случай при высокой особе вашей отличиться усердием
служебным.
   Бибиков просморкался в надушенный фуляр:
   - Державин?.. Хм. Но я Державиных никого не знаю.
   - В том-то и беда моя, - чуть не зарыдал прапорщик, - что никто  меня
не знает и никто слушать не хочет. Кроме насмешек над бедностью, не  ис-
пытал ничего от людей. Влиятельной родни сызмала лишен. Младость  посвя-
тил казармам солдатским, познав нуждишку прискорбную. Уж вы не  оставьте
меня, будьте благодетелем моим!
   - Ладно, - сказал Бибиков. - Собирайся... в Казань.
   Державин поискал глазами икону:
   - Господи, никак, и матушку свою повидаю?
   - Не думаю, чтобы она тебе обрадовалась, - зевнул Бибиков. - Экий  ты
дурень, братец! Скажи кому-нибудь - ведь не поверят, что мужику  четвер-
тый десяток пошел, а он едва до прапорщика вытянул... Фу! Пудра  у  тебя
затхленька.
   - Да не пудра то! Мукою блинной в пекарне обсыпался...
   Внизу, под антресольками, измывались над ним адъютанты. Державин про-
шел мимо знатных господ, полусгорбленный от унижения.
   Страшными зигзагами рисуется жизнь человеческая!
   Что для нас этот Бибиков? И что нам Державин!
   В эти сумбурные дни дежурные драбанты  в  Зимнем  дворце,  распалясь,
чуть не спустили с лестницы подозрительного старикашку с недобрым лицом.
Выяснилось, что это был Степан Шешковский, которого в своих покоях  ожи-
дала растерянная императрица.
   После свидания с Бибиковым, обнадеженный в успешной  карьере,  Держа-
вин, дабы услужить своему патрону, поспешил отъехать в Казань.
   Александр Ильич Бибиков тоже отъехал в Казань, его карета была  зава-
лена пачками свежеотпечатанного манифеста Екатерины, в котором она  при-
зывала народ - Пугачеву не верить! Державин встретился с Бибиковым  пос-
реди дороги между Москвой и Петербургом. Генерал сказал поэту:
   - Охти мне, Гаврила! Чую, за солдатами присмотр нуженкак бы к  самоз-
ванцу не переметнулись... Ты, Гаврила, старайся:  коли  Емельку  словим,
быть тебе в поручиках!
   Державин в Казани даже маменьку обнять не успел-сразу отъехал в  Сим-
бирск и далее. Бибиков обязал поэта надзирать за "вольным  духом"  среди
солдат и населения.
   Восставшие калмыки уже захватили Ставрополь - со всем  начальством  и
пушками. Державин взялся писать увещевательный манифест-ко  всем  калмы-
кам. В искусстве писания он мог поспорить с императрицей, и потому  зло-
козненная тема - царь Пугачев или не царь? - под пером Державина обрета-
ла ббльшую убедительность:
   "Кто вам сказал, что государь Петр III  жив?  После  одиннадцати  лет
смерти его откуда он взялся?.. Нет разве на свете государей, друзей  его
и сродников, кто б за него вступился, кроме беглых людей  и  казаков?  У
него отечество - Голштиния..."
   Бибиков был вполне доволен "манифестом" Державина и отослал его в Пе-
тербург - на одобрение императрицы. Вряд ли Екатерина усмотрела в  писа-
нии поэта литературное соперничество... Орлову она сказала:
   - Письмо такого дурного слога, что я его не  опубликую.  Охота  нашим
калмыкам знать, какие были сродники у меня да  мужа  моего  в  Германии!
Державин не только Голштинию, но даже Фридриха Прусского сюда приплел...
   В рескрипте на имя Бибикова она объявила себя "казанской  помещицей",
но Орлов тогда же заметил, что Державина, казанского дворянина, она  за-
помнила. Бибиков издалека ощутил, что  Екатерина  к  Державину  подозри-
тельна:
   - Помереть тебе, Гаврила, в поручиках, не станет тебе ходу. Ты  всего
стерегись, жить ныне опасно...
   Державин стеречься не умел; в речи перед портретом Екатерины поэт вы-
разился: "Признаем тебя своею помещицей. Принимаем тебя в  свое  товари-
щество. Когда угодно тебе, равняем тебя с собою..."
   Екатерина говорила:
   - Дожила я! Донской казак Емелька Пугачев из меня жену свою сделал, а
Гаврила Державин ровней себе объявил. Надо Дидро об этом сказать - пусть
посмеется!

   7. ДИДРО И ПУГАЧЕВ

   Екатерина, пытаясь иронизировать над Пугачевым, столь часто  называла
его "маркизом", что в Европе появились даже его апокрифические изображе-
ния, на которых донской казак и в самом деле сродни  какому-то  маркизу.
Но политики Европы не обманывались: самозванец был уже расшифрован,  имя
Емельяна Пугачева в сочетании с именем Дсни Дидро быстро заполнило пота-
енные каналы дипломатии. Берлин и Лондон, Париж и Вена проявляли  жгучее
любопытство: что предпримет далее Пугачев и как велико влияние Дидро  на
императрицу?
   Екатерина говорила кабинет-министру Елагину:
   - Дидро иной раз как столетний мудрец, но чаще всего - наивный  ребе-
нок. Если бы его прекрасные теории приложить к русской жизни, так завтра
же от России камня на камне не  осталось  бы...  Он  такой  же  Пугачев,
только в другой ипостаси...
   Дидро выслушивал ее речи с улыбкой:
   Но... как понимать его улыбку?..
   Екатерина потянулась к звонку:
   - Велю закладывать сани, мы едем...
   Она привезла Дидро в сухопутный корпус; будущие офицеры поразили  фи-
лософа бодрым видом гимнастов, кадеты не страшились  прыгать  с  высоты,
умели ящерицами ползать по стенам, штурмовали снежные пирамиды, а  когда
императрица начала с ними играть в снежки, то один крепкий снежок  зале-
пил в лицо энциклопедиста.
   - Очаровательная игра! - сказал Дидро, приняв в  ней  участие,  после
чего беседовал с кадетами о Гуго Гроции, и они, шаловливые, как чертеня-
та, свободно цитировали Вольтера и Гсльвеция...
   Это было удивительно! А вечером, попивая с Нарышкиным слабенькое вин-
цо возле камина, ученый слушал этого старого человека, сокрушавшегося  о
бедах отечества.
   - Я ведь долго жил в Европе, - говорил он, - и много живу  в  России.
Для Европы она всегда останется сфинксом, и все будут удивляться  нашему
могуществу и нашим бедам. Но для меня, для русского, останется трагичес-
кой загадкой: как мы еще не погибли окончательно под руинами собственных
ошибок?
   От Нарышкина же Дидро узнавал последние новости из глубин России, где
ворочалась страшная русская народная силища, потрясавшая самодержавие, и
в такие моменты Дидро было искренне жаль Екатерину, как было жаль ему  и
турецкого султана Мустафу III, загнанного за Дунай тою же  Екатериною...
Дидро был слишком добр: он жалел всех!
   Он жалел и Фальконе, который  грубо  отказал  ему  в  гостеприимстве.
Только сейчас, посещая его мастерскую, Дидро убедился, что  человечество
обрело новое произведение искусства и ему остаться в веках... По  дороге
от Фальконе ученого перехватил едущий в карете  французский  посол  граф
Дюран.
   - Стойте! - властно произнес он, и сани с Дидро остановились  посреди
Морской улицы. - Я требую внимания к себе, как к послу короля, подданным
которого вы являетесь... Исполните мое поручение: передайте  императрице
предложение Версаля, желающего склонить Россию и Турцию к принятию фран-
цузского посредничества.
   - Этого я никогда не сделаю! - пылко отвечал Дидро. - Я приехал  сюда
как гость, а не для того, чтобы поддерживать политику Версаля,  ведущего
к раздорам и несчастиям многих людей планеты.
   - Вы не любите Францию, - упрекнул его Дюран.
   - Нет, я очень люблю Францию, - возразил Дидро. - Я люблю  Францию  и
не хочу, чтобы Версаль оскорблял Россию.
   Дюран направился к карете, издали крикнув:
   - На этом мои просьбы заканчиваются. Но если вы патриот,  вы  и  сами
найдете способ постоять за свое отечество...
   Дидро попал в неловкое положение, а граф  Сольмс  и  его  австрийский
коллега князь Лобковиц силились проникнуть в тайну его частных  бесед  с
Екатериною: нет ли в них вредных суждений о  немецкой  политике?  Сольмс
прямо сказал ученому:
   - На обратном пути вас ждет блистательный прием у нашего доброго  ко-
роля, который всегда считал вас своим другом.
   Шведский посланник, граф Нолькен, в свою очередь убеждал  Дидро,  что
молодой король Густав III будет обижен, если  Дидро  откажется  посетить
Стокгольм. Никогда еще философия века не пользовалась таким успехом, как
в ту ветреную холодную зиму! А на широких стогнах российской столицы уже
привыкли видеть ученого в дешевенькой шубе мещанского покроя, свои озяб-
шие руки он согревал в громадной муфте из сибирских соболей. Как следует
продумав все предложения послов, Дидро все-таки подал Екатерине  записку
политического содержания. Но не в том духе, в каком бы ее  составил  Дю-
ран! Нет, Дидро предрек, что королевская династия  Франции  обречена  ни
скорую гибель", Австрия всегда останется врагом Франции, и  этой  вражды
не избежать; Пруссия будет врагом России; а потому двум великим народам,
русскому и французскому, следует искать сближения в оборонительной поли-
тике, и это сближение пусть будет столь же прочным, как прочна существу-
ющая со времен Елизаветы связь двух культур, двух народов - в музыке,  в
литературе, в искусстве.
   - Неужели вы уверены, что Бурбоны исчезнут?.. Да, не любите вы  коро-
лей, - сказала Екатерина, прочтя его записку.
   Дидро ответил:
   - Если б миру стало известно, в каком месте на земном шаре  находится
гнездо, из коего выводятся всякие Фридрихи, любой разумный человек  пос-
пешил бы туда, чтобы перекокать все яйца всмятку!
   Екатерина спросила Дидро:
   - Вы писали ко мне по просьбе графа Дюрана?
   - Нет, - ответил Дидро, - мои уста менее подозрительны,  нежели  уста
королевского посла... Я сказал как француз!
   Перед ним заискивали многие царедворцы, и только цесаревич Павел гля-
дел волком, откровенность ученого считая лестью, а спину  Дидро  называл
слишком гибкой. Дидро полагал, что повидается с Екатериной лишь  дважды,
но беседа следовала за беседой, и однажды  императрица  встретила  гостя
откровенными словами:
   - А у нас опять новость... Подумайте! Не успели мы избавиться от Сте-
пана Малого в Черногории, присвоившего  себе  имя  Петра  Третьего,  как
вдруг явилась в Европе красотка, желающая сесть на мое место. Кто  такая
- никто не знает. Но возле ее ног валяется вечно пьяный князь Радзивилл,
относящийся к ней, как отец к родной дочери, а литовский гетман Огинский
относится к самозванке, скорее, как пылкий  влюбленный...  Что  скажете,
мсье Дидро? Ну разве не весело нам живется?
   Новая претендентка на престол России пока что слишком далека и  зага-
дочна, а потому и неопасна.
   Екатерина указала Елагину:
   - Перфильич, у меня руки от  писанины  уже  отсохли,  садись  и  пиши
сам... Так и быть! За голову Пугачева кладу теперь десять  тыщ.  Напомни
Бибикову, чтобы схватил жену его "маркизу" Софью Пугачеву  с  детишками,
пущай живет в Казани, содержать ее хорошо и с лаской. А она пусть  трез-
вонит, где можно, что ее муж Емельян - подлец и дезертир, с  войны  убе-
жавший, без куска хлеба ее оставил! Если бы, мол, не царица, что бы  она
делала?
   Берда, расположенная в пяти  верстах  от  Оренбурга,  стала  столицей
восставших. Пугачев занял в Берде лучшую избу, горницу  изнутри  обклеил
золотистой фольгой и яркими бумажками, указав именовать эту комнату "зо-
лотой палатой". В сенях дежурили охранники-казаки.
   ...Бибиков, прибыв в Казань, докладывал  Петербургу,  что  дворянство
пребывает в тоске и унынии, бедные истерзаны страхом господним, а  бога-
тые, махнув рукой на свои имения, уезжают подальше. Казань живет  ожида-
нием пугачевского нашествия. Бибиков выражал боязнь за  свои  гарнизоны,
особенно отдаленные от центров, - как бы солдаты не переметнулись к  са-
мозванцу! Духовенство в провинциях почти все на  стороне  Пугачева,  его
посланцев попы встречают крестным ходом с хоругвями, заодно  молятся  за
цесаревича Павла, Екатерину же в ектениях уже не поминают...
   Екатерина все чаще совещалась с Шешковским:
   - Степан Иваныч, тебе, дружок, следствие вести. Истину из Пугачева  с
кровью достань и мне покажи... Костей его не жалею. Но,  пытая,  сбереги
изверга, чтобы своими ногами на эшафот вскарабкался. Вопросов у  меня  к
"маркизу" скопилось немало...
   - Матушка, - кланялся ей обер-кнутмейстер империи, -  какие  вопросы?
Сначала вора словить надобно.
   - Если за рубеж не скроется, дома всегда словим! - Логика размышлений
уводила императрицу в дебри внешней политики: кто стоит за спиной  Пуга-
чева? За спиной его стоял русский народ, но Екатерина гадала:  "Фридрих?
Мария-Терезия? Или... Панин?" - О том и будешь с Пугачева  сыскивать,  -
наказала она Шешковскому. - Еще знать хочу, откуда знамя  голштинское  у
злодея явилось?
   Настала ночь, а Васильчиков не дождался звонка, зовущего его к испол-
нению обязанностей. Но и заснуть Екатерина не могла, до утра блуждала по
темным комнатам пустого, будте вымершего, дворца. Надо подумать.  И  как
следует подумать. Справится ли Бибиков с Пугачевым? Вряд ли...  Румянцев
застрял на Дунае и не даст Бибикову ни солдат, ни Суворова!  А  что  Ва-
сильчиков? Ничтожество, живущее по звонку, как лакей на побегушках.  Ор-
ловых она удалила сама, и еще неизвестно, что взбредет в голову Алехану,
который владеет могучей эскадрой...
   На кого положиться? На чье плечо опереться?
   - Никого нет, осталась одна! Совсем одна...
   Красота мужчины - дело последнее; Екатерина ценила мужскую породу  за
иные качества: силу, волю, бесстрашие, разум. Сейчас, как никогда, необ-
ходим сподвижник в преодолении трудностей, возникавших на каждом шагу.
   - А где мне сыскать такого? - вздыхала Екатерина...
   Нашла! Раненько утром, когда явился  гоф-курьер,  чтобы  забрать  для
развоза почту, женщина казалась собранной, мрачной,  черствой.  Одно  из
писем она выделила точным жестом:
   - В армию Румянцева - генерал-поручику Потемкину!
   Это было письмо, зовущее к любви, какие пишут все женщины всем мужчи-
нам. Гоф-курьер этого не знал. Широким жестом сгреб он почту со стола  в
свою широкую сумку, защелкнув бронзовые пряжки. Сейчас в панинской  кан-
целярии проставят печати, и через всю  страну,  потрясенную  восстанием,
поскачут курьеры...
   Екатерина мысленно пересчитала прежних фаворитов:
   - Потемкин будет шестым, если учесть и... мужа! - При воспоминании  о
муже ее передернуло от брезгливости.
   Был декабрь 1773 года.

   8. ШЕСТОЙ - ПРЯМО С ФРОНТА!

   Неожиданно скончался турецкий султан Мустафа III, тень Аллаха на зем-
ле, ставший тенью самого себя. Он умер, сломленный неудачами войны и не-
доверием к тем фанатикам, которыми сам же и окружил себя и  которые  при
всяком удобном случае кричали ему: "Никакого мира с неверными! Нет такой
силы в свете, чтобы поколебала минареты наших мечетей. Если мы свято ве-
рим в Аллаха, так, спрашивается, кто может победить нас?.."
   Скрипнула потаенная дверь Сераля - из нее выбрался страшный  человек,
тихо прошествовавший к свободному престолу, чтобы воссесть  на  нем  под
именем султана Абдул-Гамида I. Ужасен был облик его  -  облик  человека,
заживо погребенного, который все эти годы ожидал или удушения ночью  по-
душками, или острого кинжала в спину, или чашки  кофе,  на  дне  которой
растворились кристаллы яда. Он не верил, что жив, и садился  на  престол
осторожно... Ислам завещает владыкам мира: "Врага устрани, а затем  убей
его. Каждый пусть беспощадно использует все обстоятельства,  назначенные
ему судьбою". Этот принцип покойный Мустафа III применил к своему родно-
му брату. Рожденный в 1725 году (в  год  смерти  Петра  I),  Абдул-Гамид
тридцать восемь лет провел в заточении, где ему не отказывали  только  в
одном - в гаремных утехах. Наследник престола пил воду, не  догадываясь,
откуда она течет, он слышал, что есть звезды, но забыл их свет... На цы-
почках к нему приблизился великий визирь Муэдзин-заде (уже  седьмой  ви-
зирь за время войны), и, склонясь, информировал  новую  тень  Аллаха  на
земле, что его империя находится в давнем состоянии войны с империей Ро-
мановых. Как только он это сказал, тут все дервиши, закружившись волчка-
ми, стали кричать.
   - Никакого мира с неверными московами! Если мы свято верим в  Аллаха,
так кто же, скажите нам, может победить нас?
   ...В далеком Петербурге растерянная, отчаявшаяся женщина еще раз  пе-
ресчитала свои грехи, загибая пальцы:
   - Да, я не ошиблась! Он будет моим шестым...
   Дунайская армия обнищала: не стало ни обуви,  ни  одежды,  фураж  от-
сутствовал, кавалерию шатало от бескормицы. Рубикон - Дунай лениво катил
свои воды в Черное море, и никогда еще Потемкин не чувствовал себя столь
скверно, как в эту кампанию. "Убьют... не выживу", - тосковал он  и  при
этом просил Румянцева отправить его в самое опасное место.
   - Иначе и не бывать, - сурово обещал фельдмаршал.
   Разбив турок на переправе, Потемкин овладел замком Гирсово. Фельдмар-
шал форсировал Дунай возле Гуробал и, вжимаясь в узкие дефиле,  двинулся
по следам бригады Потемкина; в отдалении, застилая небо пылью,  маневри-
ровали колонны противника. Потемкин сгоряча налетел на Осман-пашу,  рас-
сеял его войско, а пашу лично ранил выстрелом  из  пистолета.  Комендант
Силистрии, завидев бегущие толпы, открыл ворота крепости на одну  минуту
- чтобы впустить истекавшего кровью  Осман-пашу.  "Остальных  мне  нечем
кормить!" - крикнул он, громыхая пудовыми замками. Потемкин тем временем
успел выручить Первый гренадерский полк, поражаемый турками  с  флангов.
Возле него околачивался племянник Самойлов, и дядя неласково сказал пар-
ню:
   - Чего в рот глядишь? Скачи до Румянцева, скажи, что Черкес-паша идет
с тыла, станут всем нам салазки загибать...
   Но тут прямо из свалки боя, из туч пушечной гари, вынесло  на  рысаке
самого Румянцева - без шляпы, без парика. Фельдмаршал  тряхнул  на  себе
мундир, из него посыпались пули.
   - Во как! - сказал он. - Насквозь простучали. Думал, сегодня и конец.
Слушай меня: бери кавалерию, я тебя сикурсирую - и ударь, сколь  можешь,
по Черкесу на марше... А наши дела худы: Салтыков ни мычит ни телится, а
мы тут погибаем... Выручай!
   Потемкину удалось отогнать Черксс-пашу к Шумле, остатки его кавалерии
отошли к Кучук-Кайнарджи; возле этой деревеньки, из зелени садиков,  уже
мрачно реяли сатанинские бунцуки мощной армии Нюман-паши, который  удач-
ным маневром отрезал армию Румянцева от переправы у Гуробал. Это  поняли
все: даже барабанщики, громом своим внедрявшие бодрость в  души  слабей-
шие, даже эти ребятки тихо плакали, потому что умирать никому неохота.
   Ночь застала Потемкина под южными фасами Силистрии, а запорожцы осаж-
дали крепость с другой стороны - дунайской; две тысячи усачей  затаились
в камышах, вряд ли кто из них уже спасется! Румянцев прислал  Самойлова,
который похвастал, что нашел случай отличиться в бою, за что фельдмаршал
сулил ему Георгия.
   - А вас, дядечка, граф изволят к себе.
   Румянцев размашисто черкнул ногтем по карте.
   - Сюды, - показал, - пошлю Вейсмана задержать Нюманпашу, а ты прикро-
ешь меня отселе. - Он наполнил стакан темной, крепкой "мастикой"  -  Вы-
пей, генерал... Ночь будет нехорошая!
   Этой ночи уже не вернуть, заново ее не переделать, и она  сохранилась
в памяти самой черной. Когда армия отступает,  арьергард  ее  становится
авангардом, жертвующим собой ради спасения армии, - вот Потемкину и  вы-
пала эта честь! Он подчинил своей бригаде остатки растрепанного  корпуса
Вейсмана (труп убитого Вейсмана велел спрятать в кусты), занял  входы  в
глубокое дефиле и сдерживал турок до тех пор,  пока  Румянцев  не  вывел
войска к переправам. Вдоль берега Потемкин вернулся к прежним  позициям,
снова возвел батареи, посылая через Дунай ядра на крыши Силистрии.
   В громах миновала осень, настала зима...
   Скучно зимовать в землянке. Потемкин страдал честолюбием: в году  ми-
нувшем имел он немалые успехи в баталиях, а его никак не  отметили.  Это
нехорошо! Выбравшись из землянки, он сумрачно наблюдал  за  траекториями
ядер, летящих на Силистрию, и тут его настигло письмо Екатерины. "Госпо-
дин генерал-поручик и кавалер, - писала женщина, - вы, я чаю, столь  уп-
ражнены глазением на Силистрию, что вам некогда  письма  читать..."  Это
было настолько неожиданно, что в нетерпении  Потемкин  перевернул  лист.
"Вы, читав сие письмо, - заканчивала Екатерина, - может статься, зделае-
те вопрос - к чему оно писано? На сие вам имею  ответствовать:  чтоб  вы
имели подтверждение моего образа мыслей в вас, ибо я всегда к вам добро-
желательна..."
   Сомнения Потемкина разрешил опытный Румянцев:
   - Какое ж это письмо? Это, братец мой, подорожная от  Фокшан  до  Пи-
терсбурха... Петька! - гаркнул он, и мигом  явился  Завадовский,  что-то
быстро дожевывал. - Дожуй, дурак, - велел ему фельдмаршал,  -  и  садись
писать путевой лист генерал-поручику.
   Не потому ли и снилась ему страшная золотая галера?
   С робостью взяв подорожную, он обещал Румянцеву:
   - Я скоро вернусь. Дел в Питере у меня нету.
   - Не зарекайся, - благословил его фельдмаршал...
   Был день 1 февраля 1774 года, когда Потемкин прибыл в  Петербург,  но
не поехал домой в Конную слободу, а затаился на  квартире  зятя  Николая
Борисовича Самойлова. Сестра его Мария, заодно с мужем, оплакивала  дол-
гое отсутствие сына:
   - Сашка-то наш как? Небось страхов натерпелся.
   - Ничего балбесу не сделается. Вот он, щенок, осенью кавалером  Геор-
гия стал, а меня даже дегтем никто не помазал...
   Три дня подряд Потемкин отсыпался, навещая по ночам кладовки, где по-
едал все подряд: сельдей с вареньем, буженину с  капустой.  Несмотря  на
зимнюю стужу, двор пребывал в Царском Селе, куда его загнала оторопь пе-
ред буйной "пугачевщиной". Екатерина скрывалась от  народа,  а  Потемкин
прятался от Екатерины, обдумывая на досуге свое дальнейшее поведение.  И
чем больше размышлял он, тем тверже становился во мнении,  что  напрасно
поспешил на сладостный зов тоскующей сорокапятилетней сирены.
   Сам для себя выяснил вдруг: брезглив и ревнив!
   Его нашел у сестры Иван Перфильевич Елагин:
   - Одна морока с тобой, генерал. С ног сбился, тебя по  городу  сыски-
вая... Матушка-то ждет. Чего разлегся? Велела явиться...
   В свете уже гадали, зачем вызван "Cyclope-borgne" (Кривой циклоп),  и
недоумение столичного света разделяли иностранные послы, не желавшие пе-
ремен при дворе. Васильчиков всех устраивал только  потому,  что,  кроме
царской постели, никуда больше не лез... 4 февраля, в 5 часов пополудни,
генерал Потемкин явился в Царскосельский дворец, а когда  поднимался  по
лестнице, навстречь ему спускался Гришка Орлов.
   - Что, князь, слыхать нового?
   Ирония еще не покинула отставного фаворита:
   - Новость одна: я спускаюсь - ты поднимаешься...
   Орлов  спустился  вниз,  а  Потемкин  поднялся  наверх.   Императрица
чувствовала себя неловко, таила глаза:
   - Богатырю - и дело богатырское: помоги мне, генерал, с "маркизом  де
Пугачевым" управиться, и я благодарна останусь...
   А больше ничего! Но Потемкин и сам догадался, что  женщина  сейчас  в
положении утопающей - брось ей хоть бритву, она и за лезвие ухватится. В
небывалой раздвоенности чувств Потемкин отъехал обратно в столицу,  куда
вслед за ним примчалась и сама Екатерина,  а  сестрица  Мария  нашептала
братцу за ужином:
   - Хватит тебе кладовки-то наши объедать! Ведь она ждет  тебя.  Знаешь
ли, что люди в городе говорят... не одна я бубню.
   - Так ее нет же в Зимнем, она на даче Елагина.
   - Ой, глупый ты, Гришка! В Зимнем-то Васильчиков торчит,  а  на  даче
Елагина, хоть убей ты ее, никто не узнает...
   Устав ожидать Потемкина, императрица выманила его в собрание  Эрмита-
жа, куда попадали лишь доверенные персоны. Генерала ознакомили с  прави-
лами поведения: перед императрицей не вставать, болтать можешь все,  что
взбредет в голову, за дважды отпущенную остроту полагается платить штраф
в пользу бедных Петербурга. Если очень заврешься, заставят выпить стакан
сырой воды или прочесть строфу из "Тилемахиды" незабвенного  Тредиаковс-
кого. Главное же условие для Эрмитажа - быть забавным  и  не  обижаться,
если тебя, ради общего веселья, превратят в дурака и всеобщее посмешище.
Екатерина явилась в собрании приодетой нарочно для Потемкина: в  русском
сарафане из малинового бархата, отделанном вологодскими кружевами, в вы-
соком кокошнике, украшенном мелкой зернью беломорского жемчуга. Она  оз-
накомила Потемкина с неписаным правилом Эрмитажа:
   - Прошу сору из нашей избы не выносить.
   - Хороша же изба, из которой сор не метут!
   - Не спорь, генерал: я уже сказала...
   Женщина мелкими шажками сразу прошла к  шахматному  столику,  точными
движениями расставила фигуры:
   - Садись, друг мой. Поучи меня, бестолковую... Платон уже не раз ска-
зывал, что ты вроде русского Филидора.
   Потемкин был отличным мастером шахматной игры. Но то, что между  ними
было еще не сказано, мешало сосредоточиться, отвлекал и  шум  эрмитажных
гостей. Комик Ванджура предвосхитил музыкальных  эксцентриков  будущего,
играя на фортепьяно локтями, носом, головой и ногами, за  что  имел  чин
"майора", а сама Екатерина (за умение двигать ушами) ходила лишь в  чине
"поручика". Потемкин похрюкал свиньей и получил чин "сержанта".  Но  ве-
селье Эрмитажа сегодня казалось натужным, все ощущали некоторую  скован-
ность - и виной тому была грозовая туча, нависшая над шахматной доской.
   - Мат! - прекратил Потемкин эту обоюдную муку.
   Екатерина прикинула ход слоном, переставила ферзя, но поняла, что  ее
партия проиграна, и поднялась со вздохом:
   - Allons, encourages poi avec quelque chose [28]. Напиши  мне,  пожа-
луйста, а то, чувствую, нам никак не разговориться...
   Она ушла к себе, он поехал домой. Что толку?
   В вихрях метели, разгулявшейся к ночи  над  Петербургом,  разминулись
санки Потемкина и карета императрицы, увозившая ее  прочь  из  города  -
опять в гробовую тишину елагинской дачи.
   "Хочешь, чтоб я написал? Так я напишу..."
   Оскорбленный тем, что не был награжден за Силистрию, он пошагал напе-
рекор всему, разрушая традиции придворных отношений. Описывая свое  пре-
бывание на войне, Потемкин призывал в свидетели Румянцева и самих турок,
которые могут подтвердить, что он воевал честно. И просил для себя  зва-
ния генерал-адъютанта. "Тем единственно оскорбляюсь, что  не  заключаюсь
ли я в мыслях Вашего Величества  меньше  прочих  достоин?"  -  конкретно
спрашивал он... Екатерина отреагировала моментально: 1  марта  в  Сенате
был заверен указ о назначении его в генерал-адъютанты. Новое звание поз-
воляло Потемкину входить во внутренние покои императрицы,  носить  любой
мундир (кроме флотского), иметь казенный стол  на  двенадцать  персон  и
прочие преимущества по службе. Екатерина сама вручила ему жезл с золотым
набалдашником, украшенный голубым муаром; жезл венчал двуглавый орел  из
черной эмали. Но еще долгие шесть недель длилась между ними  мучительная
и сложная борьба. Сдаваясь без боя, женщина однажды не вытерпела и,  по-
тупив глаза, как стыдливая девочка, сказала, что снова ночует на  пустой
елагинской даче:
   - Навести меня, одинокую вдову...
   Как бы не так! Потемкин переслал ей через Елагина  записку:  у  тебя,
матушка, перебывало уже пятнадцать кобелей, а мне честь дороже, и  шест-
надцатым быть никак не желаю [29]. На этот дерзкий выпад Екатерина отве-
тила "Чистосердечной исповедью". Она усиленно доказывала, что у нее было
лишь пятеро мужчин (включая и неспособного мужа). Жестоко  проанализиро-
вав все свои романы, об Орлове она писала: "Сей бы век остался, есть-либ
сам не скучал... а ласки его меня плакать принуждали". Екатерина извиня-
ла себя "дешперацией" (страстью), бороться с которой она не в силах. А в
конце письма спрашивала: "Ну, господин богатырь, после сей исповеди могу
ли я надеяться получить отпущение грехов своих? Изволь сам  видеть,  что
не пятнадцать, но третья доля из сих... Беда та, что сердце мое не может
быть ни на час охотно без любви!" И заканчивала так, что у него два  пу-
ти: может хоть сейчас отправляться обратно на Дунай или разделить с  нею
долгожданную "дешперацию"...
   На квартиру Самойловых опять заявился Елагин:
   - Да пожалей ты меня, генерал! Устал я мотаться.
   Потемкин не поехал. Елагин доложил императрице:
   - Воля твоя, матушка, а за волосы этого одноглазого я к тебе не пота-
щу... У него кулаки - страшно глядеть.
   Екатерина была подавлена упорством Потемкина:
   - Наверное, я состарилась. Но мог бы и приехать, потому как не просто
баба зовет, а все-таки - императрица... да!
   На Елагине острове, в мертвой тишине леса, среди высоченных сугробов,
притихла дача. В передней - ни души. Потемкин сбросил шубу на пол,  под-
нялся по скрипучей  лестнице.  Одна  комната,  вторая,  третья-пусто,  и
мелькнула мысль: "Не дождалась..."
   Резкий шорох платья за спиной - она!
   Лунный свет заливал паркеты, плотными лучами сочился через окна,  вы-
делял из потемок фигуру женщины. Она сказала:
   - И с чего ты взял, будто их пятнадцать было? Не верь тому, что  люди
говорят... Ежели моих статс-дам перебрать, так я перед ними еще дите не-
винное буду. А ты - шестой!
   Потемкин вдруг направился обратно, но Екатерина, резво забежав  перед
ним, загородила двери спиною:
   - А вот как хочешь... не пущу!
   - Но я не желаю быть шестым.
   - Я согласна - будь первым, кто тебе мешает?..
   Рядом со своим лицом он видел ее лицо, ставшее в лунном свете моложе.
Потемкин поймал себя на мысли, что ему хочется взять ее за шею и  трясти
за все прошлое так, чтобы голова моталась из стороны в сторону. Екатери-
на, очевидно по выражению лица, догадалась о состоянии мужчины.
   - Ну... бей! - сказала она. - Бей, только не отвергай.
   В этот момент ему стало жаль ее. Он понес женщину в  глубину  комнат,
ударами ботфорта распахивая перед собой половинки дверей,  сухо  трещав-
шие. Екатерина покорилась ему.
   - Пришел... все-таки пришел, - бормотала она. - Нс хочешь  быть  шес-
тым-и не надо! Будь последним моим, проклятый...
   Потом возник новый день, морозный и солнечный. Из  заснеженных  лесов
столичной окраины вытекала густая мажорная тишина. На белых ветвях дерев
сидели бодрые снегири в красных мундирчиках. К подъезду елагинской  дачи
подали сани. Екатерина, полковник Преображенской гвардии, поздравила По-
темкина с чином подполковника той же гвардии.

   9. ВСЕ СИЛЫ АДА

   "...Негодяи говорили, - писал Дидро матери, - будто я приехал вымали-
вать у императрицы новые милости. Это взбесило меня... Нужно зажать  рот
этой сволочи!" С появлением нового фаворита Дидро закончил беседы с  им-
ператрицей. Их насчитывалось шестьдесят! О чем угодно: о полиции и абор-
тах, о тщете классического образования и разводах между супругами, о ду-
раках и умниках, о конкурсах среди чиновников для занятия ими должности,
о непроходимой скуке изучения грамматики. Предвосхищая  учение  Дарвина,
Дидро говорил о борьбе сильнейших видов со слабыми,  предвидел  развитие
генетики, рассуждая о великом значении наследственности, и, заглядывая в
будущее планеты, беспокоился о  сохранении  необходимой  гармонии  между
природой и человеком. Екатерина бесплатно  прослушала  энциклопедический
курс занимательных лекций, но, внимая Дидро, она ни на минуту не забыва-
ла о Пугачеве и борьбе с восстанием...
   Пора расставаться! Не желая зависеть от  императрицы,  Дидро  заранее
предупредил ее, что никогда не бывал счастлив от наличия денег. Но  Ека-
терина все-таки нашла случай вручить ему "на дорогу" 7000 рублей.  Дидро
потратил их на две очень хорошие картины, которые и сдал в Эрмитаж -  на
вечное хранение...
   В последний раз они пили кофе, который сама же Екатерина и  заварила.
Она воскликнула:
   - Ну хоть что-нибудь от меня возьмите же наконец!
   Дидро подождал, когда она допьет кофе, и взял из-под ее чашки... блю-
дечко. Екатерина расхохоталась:
   - Неужели вы так богаты, Дидро?
   - Я доволен жизнью, а это важнее.
   - Но блюдечко ведь разобьется.
   - Возможно, - не возражал Дидро.
   - Когда же вы едете?
   - Как только позволит погода.
   - Не прощайтесь со мною - прощание наводит грусть...
   Чтобы не удовольствовать явных врагов русского народа, Дидро  не  на-
вестил Берлин, его не видели и в Стокгольме, - измученный долгою  разлу-
кой с Парижем, он ехал прямо домой, только домой. С той поры Россия сде-
лалась главной темой его разговоров с друзьями,  и  ученый-энциклопедист
искренне сожалел, что в прошлом допустил  трагическую  обмолвку,  заявив
однажды, что "Россия - это колосс на глиняных ногах".
   - Россия, - говорил он, - слишком сложный организм, о  котором  евро-
пейцы имеют искаженное представление. Все ссылки на  "дикость"  русского
народа не имеют никаких оснований. В доме Нарышкина я разговаривал с ла-
кеями о своей Энциклопедии. Они были крепостными, это так, но рабство не
уничтожило в них стремления к познанию вещей... Пройдет еще лет сто  или
двести - мир будет ошеломлен небывалым ростом этой удивительной державы!
Русский народ никогда не сожмется, напротив,  он  будет  расширяться  за
счет тех гигантских пространств, которые пока еще не в силах освоить...
   Случайно Дидро узнал, что барон Бретейль в издевательской форме позд-
равил Екатерину с русской революцией.
   - Это он сделал напрасно, - сказал Дидро. - Революция возникнет  сна-
чала во Франции, Россия продолжит начатое французами...
   Это правда, что барон Бретейль, ныне французский посол в Вене, напом-
нил Екатерине давнивший спор в 1762 году,  поздравив  ее  с  революцией.
Екатерина в ярости отвечала, что бунт черни на дальней  окраине  империи
нельзя равнять с революцией, а она еще надеется дожить до того  времени,
когда сможет поздравить Бретейля с революцией в Париже... Софья Пугачева
с детьми проживала на казенных харчах в Казани, а дом Пугачевых в  Зимо-
вейской станице императрица велела сжечь, засыпав место пожарища  солью,
чтобы еще лет сто на этом месте даже трава не росла.
   - Матушка, - подсказал ей Потемкин, - Яицкий городок хорошо бы переи-
начить в город Уральск, я бы и реку Яик назвал Уралом, дабы память о са-
мозванце навеки исчезла в географии нашей.
   Екатерина удивительно легко с ним соглашалась:
   - Как тебя не слушаться? Велю всем не слепым и не хромым ехать в  Ка-
зань "маркиза" бить... Ой, не проси о ласке, друг мой! Сам видел, какова
я с тобою, такова и вечно останусь. В дешперации моей никогда не  сомне-
вайся. Пойми, глупый: что может быть для женщины  дороже  ее  последнего
мужчины?..
   Бибиков, рапортуя императрице из Казани, счел нужным оповещать о сво-
их делах и Потемкина. Гарнизоны у него оставались без комендантов, полки
без полковников. Все разбегались, даже ничтожный писарь, ни в чем не по-
винный, грыз у канцелярии перо, терзаемый страхом  апокалипсическим:  "А
ну как Пугач явится?" Растерянность властей в провинции была такова, что
городничие обращались даже к помощи военнопленных  турок,  вооружая  их.
Неистовые вопли "Ля-иль-Алла!" производили сильное впечатление на  русс-
ких баб и мужиков.  Екатерина  указала  отпускать,  коли  пожелают,  во-
инственных агарян на родину, одаривая каждого одиннадцатью рублями и ча-
сиками фернейского производства. Вольтер мечтал, что  часы  его  фабрики
она распродаст через Кяхту китайцам, но  мудрец  никак  не  ожидал,  что
русская императрица обратит их в политическую спекуляцию.
   Весна была ранняя, брызжущая капелью. Во дворце Потемкину встретилась
расфуфыренная, вся в мушках, Прасковья Брюс. Дурачась,  она  прикинулась
попрошайкой-цыганкой:
   - Позолоти ручку барин.
   - За что?
   - Это ведь я вдувала в уши Като о том, как ты изнываешь на  Дунае  от
неземной страсти... Или забыл? Так вспомни: когда ты глаза лишился и хо-
тел в монахи постричься, разве не я тебя утешила?.. Хочешь, опять приду?
   - Брысь! - отвечал свысока Потемкин...
   Бибиков вскоре повел генеральное наступление, в котором выявились два
талантливых полководца - Иван Иванович Михельсон и князь Петр Михайлович
Голицын. Им было сейчас не до наказания восставших: они быстро наступали
на Пугачева, по их следам двигались менее удачливые в боях,  зато  более
жестокие в расправах. Эти никуда не торопились - деловито секли, вешали,
рубили и сжигали. Бибиков, отсылая в Петербург реляции, старательно  вы-
черкивал из текста описания их жестокостей.
   Пугачев не смог взять Оренбурга! Яицкого городка он тоже не осилил. В
утешение ему яицкие казаки женили Пугачева на  местной  казачке  Устинье
Кузнецовой, чтобы еще крепче привязать его к Яику и делам яицким. Вскоре
под станицей Татищевой разыгралась жестокая битва: Пугачев  схватился  с
князем Голицыным, но, ощутив свою слабость, скрылся в Бсрду.
   В конце марта правительственные войска вступили  в  Берду  и  наконец
сняли осаду с Оренбурга; императрица радовалась:
   - Ну вот! Явился богатырь, и все пошло к лучшему. Недели не  пройдет,
как с "маркизом" будет покончено... нарекла я себя помещицей  казанской,
а теперь помышляю - не объявиться ли мне и помещицей оренбургской, чтобы
дворяне чувствовали: я с ними, я никогда их не оставлю,  буду  их  жало-
вать!..
   Вслед за Оренбургом избавился от блокады и Яицкий городок, в  котором
изнурение гарнизона дошло до того, что солдаты питались "киселем",  сва-
ренным из глины с водою. Потемкин  указал  щедро  наградить  потерпевших
солдат, а жителям Оренбурга императрица разрешила  три  года  подряд  не
платить в казну никаких податей. В числе многих близких  Пугачеву  людей
была схвачена и "царица" Устинья! Все складывалось удачно для Екатерины,
но вдруг, как гром среди ясного неба, умер Бибиков, и это было столь не-
ожиданно, что при дворе решили: опоен ядом.
   - Необходим Суворов, - сказал Потемкин.
   - Суворов нужен на Дунае, - ответила императрица. -  Впрочем,  смерть
Александра Ильича уже не имеет значения: Пугачев разбит полностью,  дело
за поимкой его, а Михельсон с Голицыным молодцы, я их своей милостью ни-
когда не оставлю...
   И как раз в это время, когда  разгромленный  всюду  Пугачев  ушел  от
преследования, собирая новое ополчение, на просторах России стали  появ-
ляться новые отряды повстанцев. Предводители их  не  старались  выдавать
себя за "царей", им было не до  того,  чтобы  притворяться  "графами"  и
"фельдмаршалами". А народ окрестил их метко - пугачи. Вот эти-то  "пуга-
чи", подлинные вожди народа, и раздули  по  стране  новое  жаркое  пламя
Крестьянской войны.
   Не Пугачев поднялся - сам народ поднимал Пугачева!
   Женщина, плачущая от любви в объятиях мужчины, - это была она, Екате-
рина, и с первого поцелуя Потемкин навсегда забыл, что это  императрица:
для него она стала только женщиной, которой ему, мужчине, приятно  пове-
левать. Любовный язык Екатерины был по-бабьи горяч: "Все пройдет в мире,
кроме страсти к тебе... Сердце зовет: куда делся ты, зачем  спишь?  Бес-
ценные минуты проходят... Я с тобой как Везувий: когда менее жду,  тогда
эрупция моя сильнее. Ласками все свечки в комнатах загашу... Что  хочешь
делай, только не уйди от меня без этого!" Одурманив его нежностью и бур-
ной страстью, Екатерина переложила со своих плеч на плечи нового фавори-
та главные дела: снабжение армии Румянцева и руководство борьбы с  восс-
тавшим народом. Потемкин и сам не заметил, как и когда в его руках  сос-
редоточились все силы ада... На кричащем фоне пожаров и  виселиц,  сразу
изменивших идиллические пейзажи России, творились при дворе такие  дела,
результаты которых отразятся в недалеком будущем.
   Потемкин по-хозяйски основательно занял обширные апартаменты в Зимнем
дворце, но еще очень стыдился часовых и прокрадывался в спальню императ-
рицы на цыпочках, по стеночке, наивно полагая, что  остается  невидим  и
неслышим. Васильчиков, покидая дворец, не питал к своему  сопернику  не-
добрых чувств, напротив, щедро награжденный императрицей, он испытал об-
легчение, как арестант, негаданно попавший под указ об амнистии. Без те-
ни юмора, вполне радушно он пожелал Григорию Александровичу больших  ус-
пехов на новом для него государственном поприще... Не так  спокойно  от-
неслись к этой перемене при "малом дворе". Павел с Natalie и Андреем Ра-
зумовским растерянно окружили навестившего их Никиту  Ивановича  Панина;
молодые люди наперебой спрашивали вельможу: что им ждать с явлением  но-
вого фаворита, на что надеяться? Документальный ответ Панина был  таков:
"Мне представляется, сей новый актер станет роли свои играть  с  великою
живостью и со многими переменами, если только он утвердится".
   - Доколе же нам терпеть этот разврат? - спросил Павел.
   - Такое положение будет продолжаться, - сказал Панин, - и Потемкин не
последний, а вам не советую нарушать равновесия на дворе, ибо новый кур-
тизан вашему дому не враждебен...
   В мае 1774 года, вызвав смех при русском  дворе,  скончался  от  оспы
французский король Людовик XV, и Екатерина сказала:
   - В веке просвещенном от оспы умирать стыдно! Сам же отверг  вариоля-
ции оспенные и умер... вольно ж ему. А нам забота: дофина поздравлять  с
его австриячкой Марией-Антуанеттой.
   Кончина короля, кроме смеха и недельного траура, не  вызвала  никаких
эмоций, ибо своих дел было по горло. Между тем возвышение Потемкина аук-
нулось и на Дунае - Безбородко первый порадовал его льстивым  письмецом:
"Милостивый отзыв вашего высокопревосходительства  обо  мне  оживотворил
все чувства мои и воскресил надежду во мне достигнуть желаемого". Потем-
кин, хоть убей, не мог вспомнить, когда он выражал о Безбородке милости-
вые отзывы. Впрочем, сие не столь важно... В это время граф Захар Черны-
шев, президент Военной коллегии, уже  почернел  от  предчувствия  своего
скорого удаления. Потемкин, зная положение на фронте не  по  бумагам,  а
испытав все на собственной шкуре, отлично понимал нужды румянцевской ар-
мии. Жена полководца, графиня Екатерина Михайловна Румянцева,  оповещала
мужа, чтобы впредь уповал исключительно на Потемкина, который, не в при-
мер Чернышеву, угнетать приказами не станет, а всегда поможет: "Он  даже
и мне великия атенции делает; вчерась нешутя сказывал, чтоб  ты  к  нему
прямо писал, он тут во все входит, а письма  наверху  (императрице)  ка-
жет..." Потемкин желал дать Румянцеву "полную мочь" в военных  решениях,
он возражал Екатерине, которая настаивала на посылке войск сначала  про-
тив Пугачева.
   - Пугачев хуже чумы! - горячилась она. - Сначала уничтожить его надо,
а потом уж о победах на Дунае помышлять.
   Потемкин в этом вопросе имел иное мнение:
   - Только добыв мир с турками, мы освободим армию  Румянцева  для  дел
домашних. Не отнимать войска надо, а дать ему войск, чтобы скорее викто-
рию раздобыл...
   Она уступила! Потемкина кружило в делах, словно в метельных вихрях, а
по ночам женщина ошеломляла его безудержной страстью. Казалось, она  це-
ликом растаяла в его нежности, как тает сахар в горячей воде, и  не  раз
плакала в его объятиях:
   - Есть ли еще хоть одна женщина в этом мире, которая бы любила, как я
люблю!
   Дешперации было много, а денег совсем не было.
   Екатерина, кажется, забыла, чем люди живы.
   Всем давала, а Потемкину-ни копейки...
   Василия Рубана он взял к себе в секретари:
   - Надо бы тебе, Васенька, яко бедному, по сту рублев в месяц платить,
да поверь, друг: сам не знаю, где взять! - Рубан  молча  указал  пальцем
кверху, намекая на императрицу. - Э, нет! - отказался Потемки. - Я же не
Васильчиков, просить мне стыдно...
   Тут и пригодилось Потемкину звание генерал-адъютанта: по чину имел он
право объявить словесный указ, чтобы забрать из казны государства  сумму
не более 10 000 рублей. Но залезать в сундуки знатных и важных  коллегий
не мог решиться.
   - Коллегии все на виду... шум будет! - сказал он.
   Рубан точно указал на Соляную контору:
   - Коллегии, Гриша, пока тревожить не станем. Контора  же  сия  горами
соли ворочает, у нее денег-мешками!
   - Тогда садись, Васенька, и пиши указ от меня...
   Рубан "указ" сочинил. Потемкин глянул в бумагу и  обомлел:  Аполлоны,
Марсы, Цирцси, Хариты, а в конце - нуждишка.
   - Ах, мудрена твоя мать... почему в стихах?
   - Не удержался, - пояснил Васенька. - Поэт я или не поэт?
   - Вот ежели по этим стихам дадут денег, тогда выясним...
   Соляная контора стала первой казенной кубышкой,  в  которую  запустил
свою лапу граф Григорий Александрович Потемкин. Рубан  получил  от  него
сразу полтысячи - за стихи!

   10. ПОСЛЕДНЯЯ - ВОЛЖСКАЯ

   Иноземные послы и посланники, аккредитованные при  дворе  Петербурга,
пребывали в состоянии прострации. Появление Потемкина, для  всех  неожи-
данное, спутало многие карты в том пасьянсе, который они привыкли разыг-
рывать при бесхарактерном Васильчикове, искусно лавируя между Паниным  и
Екатериною! Теперь возникла новая громоздкая фигура,  быстро  набиравшая
силу и скорость, а дипломаты ничего о Потемкине не знали  и  поначалу  в
депешах, рассылаемых ко своим  дворам,  характеризовали  фаворита  очень
кратко: одноглазый генерал. Было еще неизвестно, каковы его пристрастия,
что он любит и чего не терпит, продажен или неподкупен, каковы его  сим-
патии в европейской политике, какими языками он владеет, трезвенник  или
пьяница? Пока что политики уяснили одно: в  насыщении  желудка  Потемкин
неукротим, как доисторический ихтиозавр, дела вершит  больше  в  халате,
его любимая поза-лежачая. К лету 1774 года дипломатам  стало  ясно,  что
"одноглазый генерал" - не случайный баловень царской  постели,  лестница
его восхождения к славе строилась Екатериною весьма основательно - в та-
ком порядке:  генерал-адъютант  императрицы,  подполковник  лейб-гвардии
полка Преображенского, вице-президент  Военной  коллегии,  граф  великой
Российской империи.
   Его высокопревосходительство стал титуловаться  его  сиятельством!  В
эти сумбурные дни, когда было трудно доискаться истины, в Петербурге все
чаще появлялись усталые и небритые курьеры, с ног  до  гловы  заляпанные
грязью дорог и проселков; они прибывали с пакетами от Румянцева. В  раз-
ноголосице придворных сплетен дипломаты улавливали лишь отдельные слова:
"Суворов... Козлуджи... конгресс, конгресс!.. Князь  Репнин  уже  там...
это в деревне Кучук-Кайнарджи..." Никто ничего не  понимал.  Лучше  всех
был информирован прусский посол, граф Виктор  Сольмс,  давно  живущий  в
России и хорошо изучивший русский язык (за что его уважала Екатерина).
   - События созрели, - говорил он, - а Пугачев вряд ли  повторит  орен-
бургскую ошибку и, скорее всего, явится на Волге...
   Узнать же точно, где сейчас Пугачев и  куда  направляет  он  движение
своей новой армии, было невозможно: Екатерина отшучивалась, Панин  хмуро
отмалчивался, Потемкин грыз ногти. Весь июнь дипломатический корпус пре-
бывал в напряженном внимании, тщательно коллекционируя слухи  среди  ца-
редворцев и простонародья. Кажется, что на этот раз народ российский ши-
роко расправил свои крылья... В один из теплых вечеров Сольмс  пригласил
коллег в прусское посольство на Морской улице; почти напротив расположи-
лась мастерская Фальконе, где под самый потолок был вздыблен  "глиняный"
всадник... Посол Фридриха II раскатал карту России:
   - Пугачев, очевидно, вышел на Казанский тракт.
   - Но какие страшные расстояния! - сказал граф Дюран.
   - В этой дикой стране, - напомнил шведский посол Нолькен, -  расстоя-
ния никого не ужасают, а тем более русских...
   Политики сомневались, хватит ли у Пугачева дерзости вонзиться в самый
оживленный центр России, насыщенный множеством дворянских усадеб и  вот-
чин, переполненный крепостным населением.
   - Вы не верите, что Пугачев спешит к Волге?
   - Трудно в это поверить, - отвечали Сольмсу.
   Прусский посол хлопнул в ладоши, явился лакей.
   - Вот тебе рубль, - сказал ему Сольмс. - Обойди ближайшие лавки, при-
неси нам фунт свежей икры.
   Лакей долго отсутствовал. Наконец вернулся:
   - Извините меня, посол, но икры нет.
   - Быть того не может! - воскликнул граф Дюран.
   Лакей пояснил, что в лавках икра есть:
   - Но старая, залежавшаяся, а торговцы говорят, что свежей икры  долго
еще не будет. А почему - никто не ведает.
   Сольмс, явно удовлетворенный, позвал гостей к столу:
   - Заранее извиняюсь перед вами, господа, что прекрасная русская  икра
сегодня не оживит мой стол... Нет икры, и ясно почему: Пугачев идет пря-
мо на Казань...
   ...Крестьянская война еще только начиналась.

   ЗАНАВЕС

   Ну и жарища... В середине июля 1774  года  Прохор  Акимович  Курносов
проезжал через Россию, поспешая в столицу  по  срочному  вызову.  Где-то
вдали горели леса, сизый дым обнимал ромашковые поляны. Дороги утопали в
еду чей пыли, по ним хаотично катили брички, рыдваны,  коляски,  кареты,
таратайки, шарабаны, просто телеги - ехало дворянство, причитая испуган-
но. Спасались... А на почтовых станциях не протолкнуться  было  от  мно-
жества застрявших пассажиров: все ямщики в разъездах, лошадей нет, всюду
суета, вопли, ругань, драки, пьянство, неуважение человека  к  человеку.
Прошка легко протекал через этот чудовищный раскардаш России, будто нич-
то его не касалось. Где-то за Липецком, остановясь  менять  лошадей,  он
спросил станционного смотрителя:
   - Что это с людьми, будто повзбесились все?
   - Как, сударь! Пугачев-то у Казани уже...  Гляди,  день-два  -  город
возьмет, через Волгу перекинется, сюда заявится. Вчерась двоих уже пове-
сили: каки-то манифесты подложны читали...
   Имея на руках хорошую подорожную, Прошка катил пока как по маслу, без
задержек. Наконец и он застрял под Лебедянью.
   - Нет лошадушек. Подождите, сударь, -  обещал  всклокоченный  смотри-
тель. - Уж вас-то я первым делом отправлю... ей-ей!
   Курносов был в белом флотском плаще, под  которым  поблескивал  орден
Георгия, держался парень в сторонке, в разговоры общие не вступая, и по-
тому привлекал к себе особое внимание.
   - А кто же вы, такой нарядный, будете?
   - Мы с Черноморской эскадры... А что, сударь?
   - Да уж, извините, больно вы спокойный средь нас.
   - Ас чего бы мне волноваться? - спросил Прошка.
   - Пугачев-то... ай-ай! Слыхали ль?
   - Слыхал. А буфет на этой станции имеется?
   - Эвон, за ночевальной комнатой... извольте.
   На втором этаже станции проезжие убивались с горя за картами,  бодри-
лись от вина. Левую руку с оторванными пальцами Прошка напоказ  не  выс-
тавлял, скрывая ее под плащом. Он сказал:
   - Водки бы мне стаканчик. Да карася в сметане.
   Повернулся от буфета в зал, и на него испуганно  глянули  удивительно
красивые глаза (не мамаевские, а по наследству из рода дворян  Рославле-
вых). Это была Анюточка Мамаева, а ныне  в  браке  казанская  дворяночка
Прокудина, с нею-две девочки.
   - Ну узнали меня? - спросил он, подходя к ней.
   - Да вас, сударь, теперь и не узнаешь... Вижу, что облик-то  знакомый
вроде. Смотрю вот: вы или не вы?.. Здравствуйте.
   - День добрый, Анна Даниловна, - поклонился Прошка.
   - Чего ж в нем доброго-то? - сказала она,  закусив  губу,  а  девочки
ползали по лавке, трепали мать за рукава платья.
   Хотел он сказать, что Мамаев в Азове под его командою состоит, да пе-
редумал: по всему видать, женщине и без того плохо, так на что правду об
отце знать? "Э, ладно! Промолчу..."
   - Наверное, тоже от Пугачева бежите?
   - Хуже того, - вдруг заплакала госпожа Прокудина. - Муженек  мой  под
суд угодил... Выдали меня за него как за благородного. А он казну в  Ма-
мадыше растащил, на акциденциях попался, двух писарей засек и  сосед  ню
усадьбу спьяна спалил. Едем с ним до Сената  столичного,  чтобы  умолить
судей избавить нас от Сибири.
   - А муж-то ваш где! Хоть бы глянуть на героя такого!
   Анечка возвела к потолку прекрасные глаза:
   - Где ж ему, окаянному, быть-то еще? Где вино с картами, там и  он...
Пять ден маемся по лавкам, лошадей не дают. Ах, сударь мой, - вдруг выр-
валось у нее. - Ежели б вы дворянином были, так все иначе сложилось - ко
счастью нашему обоюдному!
   Чего уж тут вспоминать детские наивные поцелуи украдкою? Он  прошелся
по комнате, стуча железками на ботфортах, белый галстук из батиста  тер-
зал шею, мешала шпага. Ответил так:
   - Невелика важность - дворянство! Мне  ведь  тоже  в  Сенат  надобно.
Только не судиться. Хочу бумаги выправить по герольдии.
   Девочки раскапризничались. Анюта их одернула. С трогательной  печалью
женщина оглядела парня, даже орден его заметила:
   - Никак, вы уже большим человеком стали.
   - Человек я не большой, зато государственный.
   - Чем же вы заняты бываете?
   - Корабли строю. Потом на воду их  спускаю.  Флоту  без  кораблей  не
быть, как и не быть России без флота! Вот и выходит, Анна Даниловна, что
я человек государственной надобности... Ныне из  шкиперов  произведен  в
чин флотского ссрвайера.
   - Оно конешно... по науке! - пригорюнилась Анюточка.
   Прошка и в самом деле сознавал свое высокое предначертание, невольная
гордость проглядывала во всем его поведении, даже в  походке,  и  потому
привлекал внимание других, которые собственного значения в жизни  страны
никогда не имели (и вряд ли уже обретут). Прошка вдруг вспомнил,  что  в
бауле его затерялись два румяных райских яблочка, и угостил ими девочек:
   - Это татарские, крымские... Нате! Они вкусные.
   Наверху щелкали шары бильярда, затем послышалась перебранка картежных
игроков, что-то громко упало. Прошка заметил, что  Анюта  стала  нервни-
чать. Он и сам пребывал в нетерпении:
   - Надоело маяться. Хоть бы лошадей дали скорее!
   Кто-то с лавки, полусонный, буркнул ему:
   - Ишь чего захотел - лошадей! Насидишься еще, навоешься за компанию с
нами... Удрать хочешь? Не выйдет. Вот явится Емелька Пугачев и всех  нас
перевешает, а тебя, водяного, да еще с этаким орденом, - прямо башкой  в
колодец: бултых - и каюк!
   Сузив глаза, Прошка с неприязнью ответил сонному:
   - Спи и дальше, а я поеду. Даст Бог, во сне и помрешь. Чего  ты  меня
Пугачевым пугаешь? Я ведь в кабале никого не умучивал, чужим  трудом  не
живал дня единого... Тебя утопить бы!
   Шум на втором этаже усилился, раздался  грохот,  и  носом  вперед  по
лестнице скатился добрый молодец с подбитым глазом.
   - Это мой! - вскрикнула Анюточка.
   Так и есть. Герой ринулся к буфету, чтобы  стремительно  запить  свою
обиду. В тот же момент от дверей раздалось:
   - Лошади господину сюрваиеру Курносову поданы!
   Все дворяне вскочили с лавок, гомоня разом:
   - Мы давно тут сидим, а он... Нам-то когда? Этот черноморский  только
что прикатил, не успел присесть, а ему и лошадей?  Чем  мы-то,  дворяне,
его хуже... какой день ждем!
   И уж совсем заклевали несчастного смотрителя станции,  когда  узнали,
что для Прошки закладывается сразу четыре лошади.
   - Да что он за барин такой? - наскакивали дворяне.
   И пьяный муж Анюточки тоже лез со своими бумагами:
   - Глядите! У меня самим губернатором подписано.
   - Верно! - галдели вокруг. - А у флотского кем подписано?
   Прошка взял свою подорожную и показал ее.
   - Да я не чета всем вам, - заявил он гордо. - И спешу не по  трусости
вашей дворянской, от Пугачева удирая... Можете читать: подписано  коман-
дующим Второй армией, князем ДолгорукимКрымским, а составлено  по  указу
камергера и генерал-адъютанта его  сиятельства  Григория  Александровича
Потемкина... Потемкина!
   Все расступились перед ним, как перед апостолом новой веры.
   Прошка подарил рубль станционному смотрителю:
   - Спасибо тебе, отец мой. Будь здоров!
   Еще разок перехватил он печальный взгляд красивых глаз женщины,  про-
щавшейся с ним на веки вечные, и, запахнув белый плащ,  круто  шагнул  в
раскрытые двери. Четверка гривастых лошадей, обзванивая поляны  бубенца-
ми, уносила в будущее молодого  человека,  высочайшего  государственного
назначения. Разве же это пыль? Это сама жизнь неслась навстречу, горькая
и блаженная... Ах, как заливисто звенели тревожные бубенцы!
   Россия, непокорная и замученная, великая  и  униженная,  качалась  по
сторонам дороги - деревнями и городами, выпасами и кладбищами, храмами и
виселицами, березами и грачами...
   Петербург встретил его молчанием - почти похоронным.
   Вот и Зимний дворец, роскошные апартаменты фаворита.
   Прошка предстал! Потемкин нежился на  широкой  оттоманке,  застланной
пунцовым шелком, халат на нем свободно  распахнулся,  обнажая  волосатое
тело. Крохотный котенок играл пальцем босой ноги фаворита, а  чтобы  иг-
рать ему было интереснее, Потемкин пальцем чуть пошевеливал.
   - Здравствуй, - сказал он. - Ты мне нужен...
   Мертвый глаз его источал слезу. Потемкин  величавым  жестом  запустил
длань в вазу, на ощупь - цепкими, быстро бегающими пальцами - выбрал для
себя репку покрепче. Потом сказал:
   - Садись, братец. А ужинать прошу у меня...
   Покои любимца Екатерины заполнял громкий хруст репы, которому с подо-
бострастием внимали придворные, толпившиеся вокруг его оттоманки.  Прос-
лышав, что безвестный моряк приглашен к столу  Потемкина,  они  отвесили
ему церемонные поклоны.
   - Пошли все вон, - тихо, но властно повелел Потемкин.
   Царедворцы, продолжая кланяться, удалились.
   - Скажи, почему нет у нас стопушечных кораблей?
   - Не хватает продольной прочности. Оттого и стараются делать  корабли
в несколько этажей-деков - ввысь бортами.
   - А разве у англичан нет стопушечных? - спросил Потемкин.
   - Плохие. Как смастерят подлиннее, крак! - и пополам  на  волне.  Вот
испанцы, те секретом продольной прочности овладели. Я и сам бумаги нема-
ло исчертил - думал! Наверное, обшивку бортов надо стелить не  вдоль,  а
вкось - по диагонали. Петр Великий тоже мечтал о стопушечных.  Ничего  у
него не получилось. Сколько дубовых рощ сгубили - все на дрова пошли.
   - Ты мне нужен, - повторил Потемкин.
   Подхватив котенка, он направился в туалетную, где придворные  кауферы
ждали его с горячими щипцами для завивки волос, а  гардеробмейстеры  уже
раскрывали шкафы с одеждами.
   - Иди сюда! - позвал фаворит Прошку в туалетную. -  Поговорим,  брат.
Ныне корабельное дело меня занимает. Плавать нам еще и плавать. Императ-
рица у нас с большими фантазиями, ты ей расскажи, что знаешь о стопушеч-
ных... Садись против зеркала. Полюбуйся на себя,  какой  ты  курносый  и
красивый!
   Первый биограф Потемкина А. Н. Самойлов об этом времени сообщает:  "В
предыдущих главах объяснено было, как Григорий Александрович, еще дости-
гая возмужалости, строил мысленно чертежи о возвышении своем через  зас-
луги Отечеству и для того, чтоб некогда быть  способным  к  делам  госу-
дарственным, прилагал великое прилежание... Судьба и  счастие  благопри-
ятствовали его предначертаниям!"

   Август 1976 - ноябрь 1979 года
   Остров Булли

   Книга вторая

   Я связь мирон повсюду сущих,
   Я крайня степень пещестна;
   Я средоточие живущих,
   Черта начальна божества;
   Я телом в прахе истлеваю,
   Умом громам повелеваю,
   Я царь - я раб, я чернь - я Бог!
   Г. Державин

   Россия велика сама по себе, я что ни делаю, подобно капле, падающей в
море...
   Екатерина Потемкину (1787 г.)

   ПАМЯТНИК
   (Пролог, могущий стать эпилогом)

   Со смерти Потемкина миновало уже 38 лет... В морозную зиму 1829  года
бедный казанский чиновник Текутьев санным путем пробирался в Яссы, чтобы
из тамошнего госпиталя вывезти домой сына, обезноженного турецким  ядром
под стенами Силистрии. Время опять было военное, для  России  привычное.
Давно остались позади теплые дома Полтавы, погасли огни  уютного  Елиза-
ветграда, за Балтой открылись раздольные сгепи с редкими хуторами. Мело,
мело... пуржило и вихрило! А за Дубоссарами кони шли, сторожа уши, опас-
ливые. Казалось, ямщик сбился с пути, но в отдалении вдруг замерцал оди-
нокий желтый огонь окошка.
   - Уж не худые ль там люди? - обеспокоился Текутьев.
   - Не, барин. Тут солдат живет...
   Кони всхрапнули возле лачуги, утонувшей в снегу. Внутри убогого жилья
сидел дряхлый солдат в обветшалом мундире с медалями "времен  Очакова  и
покоренья Крыма".
   - Верст сорок, почитай, станется.
   - А чего ради, отец, живешь ты здесь?
   - Я не живу, - отвечал солдат. - Охраняю.
   - Что в экой глуши охранять можно?
   - Место.
   - Место? - удивился Тскутьев. - Какое ж тут место?
   - Названия у него нет. Здесь вот, сударь мой, упал на  землю  и  умер
князь Потемкин, царствие ему небесное...
   Только сейчас Текутьев заметил в углу,  подле  божницы  с  лампадкой,
гравюру в рамочке. В картуше ее была надпись: "Изображение кончины свет-
лейшего князя Потемкина-Таврического, равно как и местности, срисованной
с натуры, и особ, бывших при сем горестном событии". Гравировал Скороду-
мов с картины итальянского живописца Франчсско Казановы. Текутьев прочи-
тал и стихи, оттиснутые под гравюрою:
   О, вид плачевный! Смерть жестока!
   Ково отъемлешь ты от нас?
   Как искра, во мгновенье ока,
   Герой! Твой славный век погас!
   Надменны покорив нам грады,
   Сам кончил жизнь среди степей
   И мира сладкого отрады
   Во славе не вкусил своей...
   Тыча пальцем в гравюру, старый солдат пояснял:
   - И посейчас иных помню. Вот руки-то заломил секретарь евоный  Попов,
в белом мундире адмирал до Рибас, он Одессу потом строил... Плачет каза-
чий атаман Антон Головатый, который запорожцев из-за Дуная вывел. А  вот
и сама графиня Браницкая, племянница Князева. Она-то пенсион для  содер-
жания поста нашего и отчисляла. Да что-то давно денег не шлет. То ли за-
была, то ли померла. Ведь нас было тут  трое.  Но  товарищей  похоронил,
один я остался. Христовым подаянием от проезжих кормлюсь.
   - И давно ты здесь? - спросил Тскутьев.
   - Еще матушка Катерина посадила нас тута, чтобы не забылось, на каком
месте Потемкин преставился. Сказывали начальники тако: сидите,  покедова
памятник ему не поставят. Да что-то не слыхать, чтобы ставили...  Вот  и
сижу! Жду...
   Текутьев принес из возка дорожный баульчик. Накормил солдата.  Табаку
и чаю отсыпал, чарку наполнил.
   - Не скушно ль тебе здесь, старина?
   - Нет, сударь. Я про жизнь свою вспоминаю... -  Вокруг  на  множество
миль бушевала пурга. Под ее завывание ветеран рассказывал путнику:  -  А
служить при светлейшем было нам весело. И никогда  он  нашего  брата  не
обижал. Грех жаловаться! Под Очаковом, помню, на свой счет солдат  рижс-
ким бальзамом поил, чтобы в шанцах не мерзли. От самой Риги  до  Очакова
длинные обозы гонял - за бальзамом. Штука крепкая и вкусная! Сколько  он
палок об своих генералов изломал, но солдата ни кол и пальцем не тронул.
Мы от него, кроме ласки, ничего не видывали... Нет, - заключил старый, -
язык не повернется осудить его. Боюсь, что умру, и навеки  забудут  люди
место сие важное...
   Утром пурга стихла. Отдохнувшие лошадки сами нашли тракт до Ясс  мол-
даванских. Текутьев, завернувшись в шубу, думал о встрече с калекою  сы-
ном, ему грезились памятные строки:
   Се ты, отважнейший из смертных,
   Парящий замыслами ум,
   Не шел ты средь путей известных,
   Но проложил их сам, - и шум
   Оставил по себе в потомки, -
   Се ты, о чудный вождь Потемкин!
   Это строки державинские, памятные еще с гимназии.
   А старый солдат умер на посту, охраняя место...
   Он был велик. Хотя бывал и ничтожен...
   Потемкин не просто фаворит - это уже целая эпоха!
   Когда его не стало, Екатерина со страхом  ожидала  появления  на  юге
страны самозванца вроде Пугачева - под именем светлейшего. Но такого не-
повторимого человека, способного предстать перед народом в образе "вели-
колепного князя Тавриды", не явилось, да и не могло явиться...
   Суворов претерпел немало обид от Потемкина, и все-таки  гибель  свет-
лейшего повергла его в тяжкое уныние.
   - Великий человек был! - воскликнул он с присущей ему образностью.  -
Велик умом был и ростом велик! Никак не  походил  на  того  французского
посла в Лондоне, о косм лорд Бэкон говаривал, что у  того  чердак  плохо
меблирован...
   Державин написал на смерть Потемкина знаменитый "Водопад". Денис Фон-
визин незадолго до смерти изложил свою печаль в "Разсуждении  о  суетной
жизни человеческой". Адмирал Ушаков еще не остыл после  жаркой  битвы  у
Калиакрии, когда известие о смерти Потемкина настигло его бедой - непоп-
равимой.
   - Будто в бурю сломались мачты, - сказал он, - и не знаю  теперь,  на
какой берег нас выкинет, осиротевших...
   Граф Румянцев-Задунайский, уже престарелый и немощный, узнал о смерти
князя Таврического в  черниговских  Вишенках,  где  проживал  на  покое.
Фельдмаршал бурно разрыдался. Молоденькие  невестки  выразили  удивление
его слезам:
   - Как можете вы оплакивать человека, который был врагом вашим, о  чем
вы и сами не раз уже нам сказывали?
   Петр Александрович отвечал женщинам так:
   - Не дивитесь слезам моим! Потемкин не врагом мне был, а лишь  сопер-
ником. Но мать-Россия лишилась в нем великого мужа, а Отечество потеряло
усерднейшего сына своего...
   И дословен отзыв будущего императора Александра I:
   - Сдох! Одним негодяем на Руси меньше стало.
   Григорий Александрович Потемкин уже тогда был гоним. Так не раз  слу-
чалось с выдающимися людьми: оклеветанные в жизни, они посмертно  затоп-
таны в грязь. Потемкин был осмеян, о нем рассказывали небылицы и анекдо-
ты. Его преследовали даже в могиле: злобные руки терзали прах его,  сры-
вая ордена и эполеты. Фаворита не раз переворачивали в гробу, как  прок-
лятого колдуна, а сам прах таскали с места на место,  словно  не  ведая,
куда его спрятать, - и даже сейчас мы не знаем точно,  где  он  покоится
(хотя официальная гробница Потемкина-Таврического сохраняется  в  соборе
Херсона).
   Почти два столетия подряд загробная тень Потемкина неприкаянно  блуж-
дала в русской истории - между великолепными одами Державина и  грязными
пасквилями злопыхателей. Время не пощадило памятников,  даже  прекрасные
монументы в Херсоне и Одессе оно сбросило с пьедесталов. Странно  повела
себя и Екатерина: в манифесте по случаю кончины  Потемкина  она  обещала
увековечить память своего фаворита и сподвижника монументом, но...  Неу-
жели забыла? Вряд ли. Скорее всего - не пожелала. Почему?
   Екатерина щедро платила героям своего века, возводя в их  честь  ста-
туи, триумфальные арки и дворцы, украшала  парки  колоннами,  стелами  и
обелисками. Под конец жизни сооружала мавзолеи даже над прахом своих со-
бачек, сочиняла пышные эпитафии котам, сдохшим от обжорства  на  царской
кухне. Но память главного героя своего бурного царствования  императрица
не почтила... Почему?
   Об этом спрашивали и Потемкина - еще при жизни его:
   - Ваша светлость, отчего до сей поры не поставлен приличный  монумент
славы вашей?
   Потемкин обычно вспоминал при этом Катона:
   - Лучше уж пусть люди говорят: "Отчего нет памятника Потемкину?", не-
жели станут языками имя мое по углам мусолить: "За какие  такие  заслуги
Потемкину памятники ставят?"

   ДЕЙСТВИЕ ДЕСЯТОЕ
   Чужие праздники

   Взирая на нынешнее состояние отечества моего с таковым оком,  каковое
может иметь человек, воспитанный по строгим древним  правилам,  у  коего
страсти уже летами в ослабление пришли, не могу я не дивиться,  в  сколь
краткое время повредилися новсюдно нравы в России.
   М. М. Щербатов. О повреждении нравов в России

   1. ВСТУПЛЕНИЕ

   Летом 1774 года политики Европы с нетерпением выжидали: когда же, на-
конец, "варварская" Россия свернет себе шею?
   Потемкин брезгливо ворошил газеты Кельна и Гамбурга:
   - Почитаешь их, так у нас все мерзко, мы тут еле дышим, в нашем  супе
вместо каперсов тараканы сварены. Однако ежели у нас все так скверно,  с
чего бы это многие из Европы в Россию сбегаются? А вот русский  человек,
единственный в мире, эмиграции ведать не ведает...
   В небывалом смятении переживая затишье на войне и успехи народной ар-
мии Пугачева, императрица в эти дни сказала придворным дамам - без наме-
ка на юмор, вполне серьезно:
   - Дождусь виктории за Дунаем, словлю  "маркиза"  Пугачева,  четвертую
его и навещу Москву, где, назло всем бабкам-шептуньям, пойду с  графинею
Прасковьей Брюс в общую баню. Пусть все видят на Москве, что я  телятина
еще молодая...
   Ей было 45 лет: по тем временам - старуха!
   Всю жизнь ее выручало железное здоровье, крепкие нервы  и  умение  не
унывать в любых обстоятельствах. С началом же Крестьянской войны у  Ека-
терины участились короткие, но глубокие обмороки, лицо ее искажали нерв-
ные тики. Было замечено, что иногда императрица вроде бы заговаривается.
В беседе с Сольмсом она понесла даже явную чепуху, и Потемкин шепнул ей:
   - Като, не рассказывай, что тебе снилось...
   Екатерина вскоре же позвала его к себе.
   - Женщина не всегда говорит что надо. И не  всегда  можно  одергивать
императрицу, особливо при послах иноземных. - Она поднесла ему табакерку
из авантюрина. - Имей, друг! Если и впредь скажу глупость,  открой  ее-я
пойму тебя...
   Ей понадобилась справка о доходах с рижской таможни. Она прошла в со-
седние комнаты, где торжественно восседали кабинетсекретари -  Елагин  с
Олсуфьевым.  Екатерина  невольно  обратила  внимание,  что  эти  господа
разъелись, словно боровы. Сейчас перед ними лежал громадный вестфальский
окорок, они алчно поедали его, запивая крепким  английским  портером  (а
государственные бумаги опять будут в жирных пятнах).
   - Да перестаньте  насыщать  утробы  свои!  -  крикнула  Екатерина.  -
Сколько кораблей пришло в Ригу от начала нонсшней навигации?
   - Через курьера справимся, - отвечал Елагин.
   - Лентяи бессовестные! Могли бы знать о сем и заранее... Почему  одна
я должна тащить этот воз по дурным дорогам?
   Вернувшись к себе, она призналась Потемкину:
   - Разгоню всех! Нужны молодые люди. Новые...
   Ее навестил мрачный гигант Пиктэ, сообщивший:
   - Кажется, Версаль отзывает графа Дюрана на родину...
   Екатерина выразила желание повидаться с Дюраном.
   - Политика, милый граф, как густой гороховый суп, которым меня пичка-
ли в детстве, и с тех пор я не знаю ничего гаже... - Она понимала, поче-
му отзывают Дюрана: там, в Версале, постоянно жаждали  унизить  значение
России в делах Европы; теперь следует ожидать из Франции не полномочного
посла, а лишь жалкого поверенного в делах. - Если  вы  покинете  нас,  -
сказала Екатерина в конце разговора, - мне еще очень долго будет не хва-
тать вашего приятного общества.
   Дюран (человек с опытом) нарочно ушел от политики.
   - Я всегда был восхищен вашим величеством, - сказал он. - Будь вы да-
же частным лицом, вы и тогда доставили бы немало хлопот дипломатам Евро-
пы-как... женщина!
   - А я жалею, что не мужчина и не служу в армии.
   В таких случаях доза лести крайне необходима.
   - Вы легко достигли бы чина фельдмаршальского!
   - С моим-то драчливым характером? - хмыкнула Екатерина. - Что вы, по-
сол! Меня бы пришибли еще в чине поручика. -  Прощаясь  с  Дюраном,  она
вдруг в полный мах отвесила ему политическую оплеуху. - Я не  знаю,  как
сложатся мои дальнейшие отношения с Версалем, но можете отписать королю:
французы способны делать в политике лишь то, что  они  могут  делать,  а
Россия станет делать все, что она хочет делать...
   Никита Иванович Панин, молча присутствовавший при этой беседе,  потом
строго выговорил императрице, что так  разговаривать  с  послом  великой
державы все-таки нельзя:
   - Мы уж и без того навязли в зубах всей Европы...
   Екатерина отвечала "визирю" с небрежностью:
   - Ах, Господи! Нам ли, русским, бояться Европы, похожей на кучу  гни-
лой картошки? Никогда не прощу Дидро его слов, будто Россия - "колосс на
глиняных ногах". Красиво сказано, и боюсь, что эта ловкая фраза сгодится
еще для архивов вселенского бедлама. Но мы уже давно стоим на ногах  чу-
гунных...
   Тяжелая промышленность России круто набирала мощь. На далеком  Урале,
в гуще буреломов и в пламени заводских горнов, ворочался в огненном  аду
тот неспокойный русский мужик, который  много  позже  станет  величаться
"рабочим классом". Да! Умели гулять. Умели и бунтовать. Но зато и  рабо-
тать умели...
   Екатерина ногою откинула трен широкого платья.
   - Пусть Европа ведет себя со мною повежливей, - сказала она Панину  в
заключение. - Россия имеет столько доменных печей, сколько и не бывало в
Англии, а чугуна плавим больше англичан, больше Франции  и  больше  Шве-
ции...
   Умные люди никогда не обманывались: дело было не в женской  "дешпера-
ции", которую обязан удовлетворить Потемкин, - Екатерина  выдвигала  его
как свежую здоровую силу, далекую от грызни  придворных  партий.  Именно
такой человек способен нейтрализовать враждующих, исходя в своих решени-
ях лишь из государственной пользы. И пусть сикофанты Орловых  и  Паниных
морщатся - она приобщила Потемкина к делам Военной коллегии, а в  Совете
его голос станет эхом ее желаний. Панин сразу ощутил для себя угрозу, он
умышленно раздражал честолюбие наследника Павла и его  жены  Натальи,  а
блюдо сосисок с гарниром из битого стекла  уже  фигурировало  в  депешах
иностранных послов, - теперь и Екатерина догадывалась, что стекла попали
в эти сосиски не по вине пьяного повара... Пребывая в панической тревоге
от дел "маркизовых", Екатерина заговорила,  что  сама  возглавит  войска
против Пугачева:
   - Дождусь вот только реляций от Румянцева...
   Румянцев не слишком-то радовался "случаю" Потемкина, признавшись сек-
ретарям, Безбородке и Завадовскому:  "Этот  кривой  меня  на  кривых  не
объедет. В эдаком-то деле, каковы дела альковные, замену всегда  сыскать
мочно..." Однако, положа руку на сердце, Петр Александрович честно приз-
навал, что с тех пор, как Военная коллегия подчинилась  Потемкину,  вое-
вать стало легче. На себе испытав тяготы фронтовой жизни, Потемкин никак
не стеснял действий Румянцева, не трепал ему нервов указами,  а,  напро-
тив, скорым порядком слал и слал подкрепления: "За что ему спасибо вели-
кое от воинства нашего..."
   Седьмой с начала войны визирь Муэдзин-заде мечтал в это  жаркое  лето
разбить русских на русском берегу Дуная, а Румянцев (вот приятное совпа-
дение!) решил разбить турок на турецком берегу  того  же  Дуная.  Визирь
собрал 100-тысячную армию в болгарской Шумле, уверенный,  что  дунайские
цитадели, Рущук и Силистрия, задержат неверных. Но Румянцев,  форсировав
Дунай на широком фронте, не стал  штурмовать  крепостей,  обезвредив  их
блокадою. Впервые перед армией россиян открывался великолепный стратеги-
ческий простор.
   Румянцев предпринял удар на Шумлу, дабы покарать  дерзкого  визиря  в
его же ставке. Вперед он выслал дивизии Суворова и Каменского,  а  лучше
бы не пытался совмещать несовместимое. Суворов терпеть не мог Каменского
- как дурака, а Каменский не выносил Суворова - как чудака. Оба  они  (и
дурак, и чудак) были в чинах  генерал-поручиков,  но  Каменский  получил
этот чин на год раньше и потому требовал подчинения себе. Не выяснив от-
ношений до конца, начальники дивизий выступили в поход... Каменский взял
Базарджик, занял опушку густого леса, за которым лежала болгарская дере-
вушка Козлуджа, здесь Каменский треуголкой гигантских размеров долго от-
махивал от себя жалящих слепней, рассуждая при этом о Суворове:
   - И чего это наболтали о нем, будто он скор в маневре? Вот я пришел и
жду, а Суворова нет как нет...
   Суворов явился, но свою дивизию поставил поодаль. У него  было  всего
8000 штыков, и здесь, в лесу под Козлуджей, он за восемь часов  жестокой
битвы разгромил 40 000 турок. А пока он там сражался, Каменский  слепней
от себя отмахивал:
   - И чего это Суворова нахваливают? Да кто ж, глупый,  в  эдаком  лесу
возьмется встречный бой принимать? Ай-ай,  вот  чудило  гороховое!  Гля-
ди-ка, он еще пушки в лес потащил...
   Суворов в этом бою взял столько трофеев, что Каменский срочно  послал
гонца к Румянцеву - с вестью о своей победе под Козлуджей. Лес был зава-
лен трупами. Жарища адовая. Воды не было. Раненые орали. Солнце подогре-
ло страсти, и Суворов в лицо Каменскому высказал все, что думал  о  нем.
Каменский отослал его к Румянцеву, а Румянцев, разлаяв Суворова  послед-
ними словами, отослал Каменского-брать Шумлу... Решение не было  Соломо-
новым. Суворов заплакал и сказал, что сносить несправедливости более  не
желает, лучше поедет на Волгу-ловить Пугачева, а Каменский походил  вок-
руг Шумлы, словно кот вокруг сметаны, и в  нерешимости  остановился.  Но
тактика сама перевоплотилась в стратегию, когда летучий корволант  гене-
рала Заборовского начал карабкаться уже на кручи Балкан! Все тылы  армии
султана, потрясенные битвою при Козлудже, разом пришли в хаотичное  дви-
жение. Началась суматошная паника - кого-то казнили, кого-то грабили,  -
и Муэдзин-заде решил, что Румянцев обошел его с тыла: ворота на Констан-
тинополь открыты неверным. Визирь запросил мира... Румянцев даже улыбал-
ся-то редко, а тут вдруг захохотал как безумный.
   - Ежели турецкий лев стал ручным и кладет гриву на колени мои, так не
премину случая обкорнать ему когти!
   С пасмурным челом он выслушал турецких делегатов. О чем они?  Переми-
рие? Конгресс? Опять бумаги писать?..
   - Никаких конгрессов о перемириях! Мое оружие будет действовать  нас-
тупательно до той блаженной минуты, пока мира нс утвердим. А что касаемо
артикулов, кои диктовать вам стану, так о них извещены вы были заранее -
еще от нашего посла Обрескова, и мой генерал князь Репнин, ежели вы  что
позабыли, о тех артикулах усердно напомнит...
   Репнин отвез турецких представителей в деревушку Кучук-Кайнарджи, где
и предложил им сесть в хате на лавку.
   - Приступим, - сказал он, похрустев пальцами...
   Напрасно король Фридрих II торопил своего посла графа Цегелина, чтобы
поспешил к посредничеству о мире, дабы его королевство  извлекло  выгоды
из чужой ссоры, - Цегелин все-таки опоздал: переговоры уже  завершились.
Без него! Цегелин въехал в деревню. На завалинке хаты  сидел  аристократ
Репнин и пил молодое вино с реис-эфенди Ибрагимом, бывшим рабом.
   - Садитесь с нами, - предложил князь послу. - Все кончено. Уже  гото-
вим лошадей для курьеров до Петербурга...
   Так победою Суворова при Козлудже Россия отвоевала почетный мир, наз-
ванный по деревне - Кучук-Кайнарджийским!
   Турция признала новую соседку - Россию Черноморскую, но Европа  ахну-
ла, увидев, что неожиданно возникла новая морская держава - Россия  Сре-
диземноморская, Назло врагам она  выдвинулась  на  самый  передний  край
Большой Международной Политики...
   Курьеры доставили мир в столицу 24 июля, когда  стало  известно,  что
Пугачев уже в 80 верстах от Нижнего Новгорода... Но еще накануне  Никита
Панин, желая вернуть себе прежнее влияние при дворе, намекнул Потемкину,
чтобы начальство над войсками, двинутыми против "пугачей", доверили  его
братцу - графу Петру Ивановичу, "герою Бсндер".  Григорий  Александрович
охотно согласился, а Екатерина накуксилась.
   - Но это же мой персональный враг, - сказала она.
   - Был! - отвечал Потемкин. - Но теперь он персональный враг  Пугачева
и тебе, матушка, аки пес служить станет...
   - Срочно отпиши Румянцеву, дабы Суворова с войском отпустил  с  Дуная
на Волгу, пущай генерал поспешит, чтобы сообща с Паниным "маркиза" наше-
го изловить...
   Неорганизованные, плохо  вооруженные  ватаги  "пугачей"  должны  были
встретиться с вышколенной в боях регулярной  армией,  приученной  побеж-
дать. Вечером в собрании Эрмитажа императрица играла в карты и  тихонько
шепнула Потемкину, чтобы он посмотрел на графа Никиту Панина:
   - Он уже сделался похож на китайского мандарина, от глаз одни щелочки
остались... Это хорошо... Пусть ест и дальше. Толстые  да  сытые  меньше
всего к заговорам приспособлены.
   Но из этих "щелочек", как из бойниц вражеской крепости, Потемкин уло-
вил внимательное прицеливание умных глаз. А подле Панина  восседала  его
новая метресса - Марья Талызина, женщина таких невероятных объемов,  что
глядеть было страшно. Екатерина, прикрыв губы веером, фыркнула:
   - Представляю их в минуту любовной пылкости...
   Панин под конец вечера жестоко отомстил ей:
   - Имею для вас неприятное сообщение из Рагузы...
   Рагуза - ныне Дубровник в Югославии (а в ту пору столица Дубровницкой
республики, сенат которой имел в Петербурге своего посла).
   На юге России из новых земель, отвоеванных кровью,  уже  складывалась
Новая Россия, и Потемкин был сделан первым российским наместником.
   - Куда уж выше? - сказал он. - Но можно и выше...
   Изучение вольнолюбивых трудов Монтескье и Дидро - пусть этим ее вели-
чество занимается, а у Степана Ивановича Шешковского иные заботы,  более
вразумительные. Сидючи под иконами, скушал он просфорку божию и  пальцем
- дсрг, дсрг - подозвал сподвижников своих, палачей Могучего и Глазова:
   - Великая силища на Волге собралась! Вы, орлы,  струмент  пытошный  в
бережении содержите. Чую, вскорости Емельку клещами рвать станем, истины
от него домогаясь.
   И чуял он, просфорку жуя, что возвышается: быть ему в ранге статского
советника. Ого-го! Степан Иванович шуршал доносами, листая  новое  дело,
заведенное им на графа Андрея Разумовского, который блудно жил с великой
княгиней Натальей Алексеевной... Что ж, Екатерина не вечна, после нее на
престол взойдет Павел, а связь Разумовского с Natalie окрепнет с годами,
чего доброго, и сыночек у них явится, и тогда Разумовский займет в импе-
рии такое же место, какое в давности занимал Меншиков при Екатерине I...
   Тут было отчего крепко задуматься Шешковскому, мысли которого из сте-
пей Приволжья переносились в альковы персон высокопоставленных.
   После тяжелых боев с повстанцами Михсльсон отвел регулярные войска на
Уфу и этим маневром открыл Пугачеву дорогу на Каму и  Волгу.  Народ  все
притекал под знамена "Петра III" - неисчислимый, как песок, "пороху же у
них столь довольно было, что у убитых сыскивалось в подушках патронов по
15, в особливых мешочках по полфунту пороху...". В июне Пугачев  подошел
под стены крепости Оса, гарнизон которой, усиленный  пушками,  решил  не
сдаваться. Но солдаты в гарнизоне все же сомневались - царь Пугачев  или
не царь?
   Из крепости вышел старый гвардеец, лично знавший Петра  III.  Пугачев
рискнул, да столь дерзко рискнул, что мог бы здесь же, под Осою, и голо-
вы лишиться. Одетый в простое казачье платье, он встал в ряду иных повс-
танцев, а гвардеец пошел вдоль ряда, всматриваясь в бородатые лица.
   - Эй, старик! - окликнул Пугачев гвардейца. - Неужто не узнал меня?..
Смотри, дедушка, в оба глаза да узнавай поскорее своего законного  госу-
даря.
   Старец смутился и корявым пальцем неуверенно указал на Пугачева.
   - Кажись, похож на государя-то.
   - А коли так, - подхватил Пугачев, - так ступай обратно в крепость да
скажи всем, чтобы мне не противились...
   Оса сдалась. Пугачев перевешал всех офицеров, сохранив жизнь подпору-
чику Минееву, которого наградил чином полковника. Благодарный за это Ми-
неев сказал:
   - Позволь, государь, прямо на Казань тебя выведу.
   - Коли так, то веди, - согласился Пугачев...
   Казань была предана пламени, и только в  кремле  города  не  сдавался
гарнизон. Здесь Пугачев повстречал свою законную жену Софью с детишками.
Его увидел сын, крикнувший:
   - Гляди, матушка, каково батюшка ездит!
   В этот опасный момент Пугачев тоже не растерялся:
   - Да это, вишь ты, семья Емельки Пугачева, который за меня пострадал,
- объяснил он казакам. - Я эту бабу с детьми знаю. Пущай за нами в обозе
едет...
   Под Казанью появился Михельсон, в жестоком сражении его войска разби-
ли неопытное войско мнимого Петра III. Пугачев с остатками войска  бежал
вверх по Волге, где у села Кокшайского свершил переправу  и  оказался  в
самой гуще той крепостной России, которая была еще не тронута  восстани-
ем, но уже, подогретая слухами о свободе, она, эта Россия, стала  подни-
мать вилы, топоры и косы...
   Все думали, что Пугачев повернет на Нижний Новгород, до которого было
рукой подать, и в Нижнем уже готовились испытать то, что в  полной  мере
испытала Казань, но Пугачев бежал к югу, быстро усиливаясь толпами морд-
вы и чувашей... "Пугачев бежал; но бегство его  казалось  нашествием"  -
так писал Пушкин. От Саранска - через Пензу - он устремил свое  победное
движение на Саратов... На всем пути народ принимал  его  с  великой  ра-
достью.

   2. "ВСЕ НАШЕ, И РЫЛО В КРОВИ"

   Разумовский, как верный паж, неся скамеечку и зонтик, сопровождал ве-
ликую княгиню в прогулке. Прическа молодой ветреницы  была  налажена  по
моде парижской: в шиньоне она упрятала крохотные  бутылочки  с  говяжьим
бульоном, питавшим свежие розы. Вернувшись  из  парка  в  покои  Царско-
сельского дворца, женщина игриво спросила мрачного мужа-цесаревича:
   - Как вам нравится газон на моей голове?
   - Вы богиня... вы прекрасны. И еще эти розы... ах!
   От кордегардии рокотал барабан, зверинец оглашало  рычанье  медведей,
кричали голодные павлины. Друзья прошли к столу. Между  мужчинами,  под-
дернув юбки, уселась Natalie.
   - Если в Европе меня называют Гамлетом, - рассуждал Павел, -  то  мне
повезло: я отыскал свою Офелию.
   Павел жил иллюзиями, а его "Офелия" - долгами и  потаенной  страстью.
Екатерина после истории с сосисками отшатнулась от сына. "Считаю  испор-
ченным тот день, - говорила она, - в котором сына повидаю.  А  коли  он,
глупенький, Гамлетом себя почитать изволит, то играть на театре  "Гамле-
та" Шекспира я запрещаю..."
   Она права: исторические аналогии бывают и опасны!
   И уж никак не ожидала императрица, что ее чадо вдруг представит "Раз-
суждение о государстве вообще... и касательно  обороны  всех  пределов".
Павел, по сути дела, не рассуждал - он жестоко расхаял все время правле-
ния своей матери. Павел призывал Екатерину киокою во  внешней  политике,
чтобы Россия занимала в Европе позицию лишь оборонительную...
   - Читая ваше "Разсуждение", сын мой, - сказала мать,  -  можно  поду-
мать, что войну с Турцией начала я ради собственной славы. Вашему  высо-
честву, однако, неразумно упрекать меня в войне, зачатой  едино  лишь  в
продолжение той политики, коя от Петра  Великого  россиянам  завещана...
Нам без моря Черного не бывать, как не бывать и  без  моря  Балтийского!
Да, согласна я, что война сия отяготила народ. Не  спорю.  Но,  скажите,
какая война облегчает нужды народные? Я таких войн не припомню... А  что
за военные поселения вы придумали?
   Павел растолковал: армию сократить, гвардию раскассировать, а по  ру-
бежам страны основать военные поселения, дабы крестьяне,  весело  марши-
руя, пахали и сеяли. (Вот откуда зарождалась  на  страх  народу  будущая
"аракчеевщина".)
   - Нс ваша это фантазия! - обозлилась Екатерина. - Подобные  поселения
Мария-Терсзия уже завела на границах Венгрии и Букопины, а нам, русским,
того не надобно. Не поручусь за цесарцев, но русского хлебопашца  в  ка-
зарму не засадишь. Мало нам одной пугачевщины? Так и вторая случится...
   Когда Павел покидал кабинет, ему пришлось перешагнуть через вытянутые
ноги Потемкина, не соизволившего извиниться.
   - "Разсуждение" сие, - намекнул потом фаворит Екатерине,  -  исходит,
судя по его слогу, из предначертаний панинских.  Что  граф  Никита,  что
граф Петр, оба они до прусских порядков всегда охочи и к тому же цесаре-
вича сызмальства приучали...
   Павел, оскорбленный до слез, удалился на свою  половину  дворца,  где
его ожидали Разумовский с Натальей, звонко стучавшей по паркетам красны-
ми каблуками варшавских туфель.
   - Теперь, - сказал им Павел, - у меня не остается иного пути, как за-
вести собственную армию - образец будущей! Но  для  квартирования  полка
нужны владенья земельные.
   Наталья Алексеевна заметила, что регимент можно разместить  в  густых
лесах Каменного острова. Разумовский возразил:
   - Это слишком близко от резиденции, и каждый маневр наш через полчаса
станет известен императрице...
   Павел выразительно глянул на жену:
   - Ангел мой, когда вы станете в тягостях и понесете к  престолу  нас-
ледника, матушка моя-она уже обещала мне! - наградит нас обширным имени-
ем. - Павел не заметил, что жена его не менее  выразительно  глянула  на
Андрея Разумовского. - Я догадываюсь, - заключил муж (ни о чем не  дога-
дываясь), - что матушка перекупит от Гришки Орлова его Гатчину с замком,
и там-то мы уж славно замаршируем на любой манер...
   Он скромно выклянчивал у матери 50 тысяч рублей.
   - Нельзя так много тратить! Впрочем, - согласилась Екатерина, -  про-
симую сумму выдам. Но лишь после того, как отпразднуем разгром  Пугачева
и славный мир Кучук-Кайнарджийский... Верьте слову матери, сын мой.
   Екатерина была извещена, что Пугачев сумел внушить своим приверженцам
веру в близкий приезд к нему Павла с войском.
   В эти неприятные дни Екатерина сказала Потемкину:
   - Не хотела тебя тревожить, но все-таки знай:  Никита  Панин  передал
мне очень скверное сообщение из Рагузы...
   Потемкин вышел из кабинета ее со странными словами:
   - Все будет наше, и рыло в крови!
   За Сарептой армию Пугачева настиг неутомимый Михельсон, который одним
ударом опрокинул мятежников в реку. Пугачев бросил все пушки, все  обозы
и скрылся с яицкими казаками на восточном  берегу  Волги...  Надвигалась
осень. Беглецы углубились в степи. Пески, безводье, сушь, клекот орлов.
   Пугачев не знал, что среди казачьей верхушки, которая  его  выдвинула
(и которой он верил), уже созрел заговор: сдать "надежу-государя"  влас-
тям, получить за него денежки, обещанные царицей в манифесте, и потом  с
чистой совестью жить да поживать на берегах тихого Яика... Яицкие  каза-
ки, атаманы Чумаков, Творогов, Федульев и Бурнов говорили друг другу:
   - Тады нам и кровь невинную простят, смилуются.
   Стремя соловой лошади Пугачева соприкасалось со стременем Коновалова,
родного брата "императрицы" Устиньи; это был верный телохранитель  Пуга-
чева... Казаки вывели отряд на Узсни - таинственные реки без конца и на-
чала, теряющиеся в травах и камышах, столь высоких, что в них  не  заме-
тишь и всадника. Издревле в этих краях, обильных  живностью,  укрывались
волжские разбойники, а староверы имели тайные скиты и молельне. Отсюда и
до Яицкого Городка было уже недалече... На ночь расседлали  коней.  Ярко
вспыхнул костер. Пугачев строил планы: коли Астрахань  взять,  к  яицким
примкнут казаки донские, терские и гребенские. С ним вроде  бы  соглаша-
лись. Пугачев велел шурину не отлучаться:
   - Да штобы, гляди, мой соловый под  седлом  наготове  был.  Пистолеты
штобы с пулями, проверь...
   Творогов в караул поставил своих сообщников, соловую лошадь в темноте
заменил худой кобылой с пугачевским седлом, а пистолеты спрятал. На сле-
дующий день шатер Пугачева навестили отшельники-староверы, принеся в дар
"государю" арбуз превеликих размеров. Пугачев сказал:
   - Поедим арбуза да поедем. Ну-ка, Чумаков, разрежь  энтого  богатыря,
штобы каждому было поровну...
   При этом он протянул Чумакову длинный кинжал,  с  которым  не  привык
расставаться. Чумаков подмигнул сообщникам, глубоко вонзя нож в кровавую
мякоть. Посыпались черные семечки.
   - Что, ваше величество, куда путь направили? - спросил Чумаков.
   - А я думаю двинуться к Гурьеву городку. Там перезимуем  и,  как  лед
вскроется, сядем на суда да поплывем за Каспийское море...
   - Иван, что задумал - то затевай! -  крикнул  Фсдульев  Бурнову.  Тот
схватил Пугачева за руки.
   - На царя руки подымаете? - закричал Пугачев.
   На него набросились, отобрали оружие.
   Старцы-отшельники от страха попадали на землю. Пугачев опрометью выс-
кочил из шатра - с криком:
   - Измена, измена... Солового коня сюда!
   В горячке он даже не разобрал, что под ним  чужая  кобыла.  Коновалов
пластал над собой воздух саблей, защищая царя-шурина, но его тут же  из-
рубили в куски. По камышам, сухо трещавшим, в страхе  разбегался  народ.
Пугачева сдернули с седла.
   У него было взято: 139 червонных монет разной чеканки, 480 рублей се-
ребром, турецкая монета (тоже из серебра) и... медаль на погребение  им-
ператора Петра III. Пугачева отвезли в Яицкий Городок, заперли в клетку,
с бережением доставили в Симбирск, где и состоялась его встреча с Иваном
Паниным.
   - Как же смел ты, вор, назваться государем?
   - Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает, - бросил ему в  от-
вет Пугачев.
   При допросе Пугачева пытали, Панин разбил ему до крови лицо, в ярости
выдрал клок волос из бороды. Однако страдания не сломили Пугачева. В но-
ябре его привезли в Москву и посадили на цепь в Монетном дворе в Охотном
ряду. Опасаясь, что Пугачев умрет до того, как от него  "выведают"  все,
Екатерина повелела при допросах проявлять "возможную осторожность".
   Празднование Кучук-Кайнарджийского мира откладывалось.
   - Пока Шешковский все жилы из нашего "маркиза" не вытянет,  -  решила
она, - и пока его в куски не разнесут топорами,  мне  на  Москве-матушке
веселиться неспособно...
   Потемкин готовил почту Румянцеву, имевшему после войны  пребывание  в
Могилеве на Днестре. Секретарям велел:
   - Надо быстро скакать. Пишите подорожную на двенадцать лошадей. -  Он
вручил курьеру письма. - Ежели фельдмаршал станет спрашивать, как у нас,
отвечай: "Все наше, и рыло в крови!"
   3 октября Шешковский тронулся в путь - на Москву, дабы по всем прави-
лам искусства пытать Пугачева. Его сопровождали палачи Могучий и  Глазов
- дядя с племянником. Степан Иванович не миновал ни единой церкви в  до-
роге, а палачи совались в каждый кабак... Так и ехали: один с  акафиста-
ми, другие с песнями.

   3. "СЕСТРА" ЕМЕЛЬЯНА ПУГАЧЕВА

   Императрица полагала, что "пугачевщина" взошла на дрожжах  политичес-
ких интриг.
   - Матушка, - убеждал ее Потемкин, -  ошиблась  ты.  Никаких  происков
иноземных не обнаружено. Признаем за цстину, раз и навсегда:  возмущение
мужицкое есть природное российское...
   Чтобы стереть в народе память о "пугачевщине", решили они  казачество
с Яика впредь именовать уральским.
   - Станицу же Зимовейскую, коя породила такого изверга, разорить  вко-
нец, а жителей ея переселить в иное место.
   - На что им таскаться по степи с сундуками да  бабками?  -  рассудила
Екатерина. - Вели, друг мой, Зимовейскую станицу именовать Потемкинской,
и пусть имя твое, Гришенька, на ландкартах в истории уцелеет...
   Потемкин продолжал штудировать все 28 артикулов Кучук-Кайнарджийского
мира. Крым из подчинения султанам турецким  выпал,  Содеявшись  ханством
самостоятельным. Россия обрела Азов, Керчь, Еникале и Кинбурн. В русские
пределы вошли степи ногайские Между устьями Днепра и Буга - пусть  неве-
лик кусок, но флоту есть где переждать бури, а  верфи  следует  заводить
нсмешкотно. Босфор, слава богу, теперь отворен для прохождения  кораблей
русских. Турция признала протекторат России над  молдаванами  и  валаха-
ми... Конечно, князь Репнин - дипломат ловкий: артикулы обнадеживают. Но
так ли уж все ладно? Екатерина была удивлена, что фаворит этим миром был
недоволен.
   - При ханской независимости Бахчисарай обретает право вступать в сою-
зы с врагами нашими и с турками не замедлит союз заключить... Вот  тебе:
не успели мир ратификовать, как турки возле деревни Алушты десант  выса-
дили на радость татарам, а народу нашего-то сколько  побили  -  страсть!
Крым, - доказывал Потемкин, - надобно в русскую провинцию обращать. Не к
лицу великой державе гнусную бородавку иметь!
   Екатерина, думая о другом, отвечала ему подавленно:
   - У меня сейчас иная бородавка выросла, и откуда она  взялась  -  сам
бес не разберет. Но понятно, что "маркиз Пугачев" такой сестрицы из  Ра-
гузы ведать не ведает...
   Служители римского ломбарда были растеряны, когда  появилась  молодая
красавица. Ее сопровождали богатые паны в жупанах, бренчащие  саблями  у
поясов, за ними негр в белой чалме и араб в желтом бурнусе внесли  тяже-
ленные ящики. Дама сказала, что за тысячу цехинов желает держать в  зак-
ладе фамильные драгоценности русского Дома Романовых. Служители ломбарда
отвечали женщине, что они безумно счастливы хранить такое сокровище.
   - Но, синьора, мы должны вскрыть ящики...
   - Как вы можете не доверять мне? - вспыхнула красавица. - Мне, дочери
русской императрицы Елизаветы и родной сестре  Емсльяна  Пугачева?  (Она
произносила: Эммануил Пукашофф).
   - Мы боготворим вашу экселенцию, но по закону обязаны составить опись
на ваши драгоценности.
   В ящиках "сестры Пукашоффа" оказался всякий хлам, а драгоценности До-
ма Романовых никак нельзя спутать с булыжниками. Не смутившись,  женщина
удалилась в сопровождении пышной свиты, а служители ломбарда оценили  ее
бесподобную грацию:
   - Эта мошенница отлично сотворена Богом...
   Современники писали о ней: "Принцесса сия имела чудесный вид и тонкий
стан, возвышенную грудь, на лице веснушки, а карие глаза ее немного  ко-
сили". Называла себя по-разному: дочь гетмана  Разумовского,  черкесская
княжна Волдомир, фрау Шолль, госпожа Франк, внучка Петра  I  или  внучка
шаха  Надира,  Азовская  принцесса,  мадам   де   Тремуйлль,   персианка
Али-Эметс, Бетти из Оберштейна, княжна  Радзивилл  из  Несвижа,  графиня
Пинненберг из Голштинии, пани Зелинская из Краковии, "последняя из  Дома
Романовых княжна Елизавета", - и никогда не именовалась Таракановой, хо-
тя под таким именем и сохранилась в истории. Княжна Тараканова (придется
называть ее так) блестяще владела французским, немецким, хуже  итальянс-
ким, понимала на слух речь польскую. Она  стреляла  из  пистолетов,  как
драгун, владела шпагой, как мушкетер,  талантливо  рисовала  и  чертила,
разбиралась в архитектуре, играла на арфе и лютне, но  лучше  всего  она
играла на мужских нервах...
   Россия была поглощена войной, и Петербургу было  глубоко  безразлично
появление в Париже "султанши Али-Эмете". Екатерину не волновало, что ли-
товский магнат Михаил Огинский, музыкант и композитор, пламенно влюбился
в экзотичную женщину, невольно вовлекая ее в атмосферу эмигрантской  по-
литики, несогласной с королем Станиславом Августом Понятовским.  Но  сам
Огинский бедствовал в изгнании, и Тараканова покинула конфедератов,  ок-
рыленная надеждами и слухами о России, которые она искусно  расцвечивала
собственной фантазией - всегда к своей личной выгоде...  Проездом  через
Германию она вскружила голову князю Филиппу, владельцу  Лимбу  рга,  из-
вестного выделкой "лимбургского сыра". Филипп предложил "султанше" стать
его супругою. Запутав старого дурака в долгах, Тараканова как бы нечаян-
но проговорилась, что она дочь Елизаветы и гетмана Разумовского  (самоз-
ванка не знала, что фаворитом Елизаветы был не  гетман  Кирилла,  а  его
старший брат Алексей Разумовский).
   - Пугачев действует со мною заодно, - сказала она. - Я  решила  оста-
вить Екатерине Петербург и дам ей имение в Лифляндии. Знайте же, что Пу-
гачев тоже сын гетмана Разумовского!
   Вскоре она встретила литовского рате Кослапкц Радзивилла, который ра-
ди борьбы с королем оставил в Несвиже свои  погреба.  Радзивилл  страдал
меланхолией от пьянства, а меланхолию лечил пьянством. Конфедераты  сос-
тавили "двор" красавицы. Радзивилл ел на серебре, Тараканова ела на  зо-
лоте. Впрочем, когда она отходила ко сну, ключи от спальни ее  Радзивилл
прятал себе под подушку. Пинский консилярий Михаил  Даманский  сходил  с
ума от любви! В лунные ночи он, словно  ящерица,  взбирался  по  гладкой
стене на третий этаж, чтобы видеть в окне свое божество.
   В конце 1773 года слухи о Таракановой стали доходить до берегов Невы.
Екатерину встревожила сначала не столько самозванка, сколько то, что она
пребывает в окружении барских  конфедератов,  искавших  поддержки  своим
планам у Версаля и Турции. Императрицу малость успокоило, что Огинский с
Виельгорскими вскоре просили у нее прощения, и она вернула им богатейшие
латифундии в Литве...
   Но Радзивилл с пьяным упорством решил ехать к Порогу Счастья  и  бить
челом перед Абдул-Гамидом, чтобы он помог конфедератам, а заодно и Тара-
кановой.
   Из Италии самозванка отплыла в Турцию, жестокая  буря  выбросила  ко-
рабль на далматинский берег. Жителям Рагузы совсем не нравилось  появле-
ние конфедератов, редко трезвых, да еще с претенденткой на русский прес-
тол; сенат через посла в Петербурге запросил графа Панина  -  как  быть?
Никита Иванович зевнул в ответ: "Вся эта возня недостойна  моего  внима-
ния..." Между тем возня в Рагузе становилась опасной. Тараканова просила
турецкого султана о покровительстве, писала ему, что  ее  зовет  к  себе
брат, вынужденный скрываться под именем Пугачева. И так же  как  Пугачев
взывал к мнимому сыну Павлу - в пустоту, так  же  и  Тараканова  слышала
мнимые призывы от Пугачева - из пустоты! Кучук-Кайнарджийский мир разва-
лил все планы Барской конфедерации. Радзивилл, протрезвев, тоже  захотел
просить у России прощения, а поражение армии Пугачева на Волге стало для
Таракановой настоящим бедствием... Плачущая, она слушала горячие завере-
ния Даманского в любви:
   - Моя любовь да будет бессмертна! Уедем в Америку, где нас  никто  не
знает...
   Но после князя Лимбу рга с его сыром, после Огинского и Радзивилла  -
что ей этот жалкий пинский консилярий? Все разъехались. Из свиты при ней
остались негр, камеристка Мешеде, хорунжий Черномский, экс-иезуит Ганец-
кий, и конечно же не покинул ее Дама некий... Денег не было даже на  то,
чтобы выбраться из Рагузы. И вот тогда самозванка  вспомнила  о  русской
эскадре, стоявшей в итальянском порту Ливорно.
   - Эскадра должна быть моей! - обрадовалась женщина.
   Она обратилась к Орлову-Чесменскому не письмом просительницы, а высо-
комерным манифестом повелительницы:
   "Божией милостию, Мы, Елизавета Вторая, княжна всея России, объявляем
верным подданным нашим... Мы имеем больше прав на престол, нежели  узур-
паторы государства, и в скором времени объявим завещание  умершей  импе-
ратрицы Елизаветы, нашей матери. Нс желающие принять Нам  присягу  будут
Мною наказаны..."
   Тараканова отправила это послание и в Петербург - в руки самого графа
Никиты Панина. "До последнего дыхания, - писала она, - я  буду  бороться
за права короны и народа!" Вот тогда при дворе Екатерины раздался сигнал
тревоги... Из Ливорно царица получила текст подложного завещания  Елиза-
веты, якобы завещавшей русский престол своей дочери  от  Разумовского  -
той самой дочери, что сидела сейчас на бобах в Рагузе, не зная, как  от-
туда выбраться без денег.
   - Мы ей поможем... ядрами, - решила императрица.
   - А какова стерва! - смеялся Алехан, блаженствуя в салоне флагманско-
го "Исидора". - Ведь извещена, подлая, что Орловы от государыни  обижены
стали. А эскадра моя - такая громыхала, что, ежели ее в Неву завести, от
Петербурга головешки останутся.
   Тараканова верно учитывала оскорбленное самолюбие братьев  Орловых  и
мощь боевой эскадры, доверенной человеку дерзкому и бесшабашному. Алехан
еще раз перечитал приказ. "Сей твари, столь дерзко всклепавшей  на  себя
имя и породу, употребить угрозы, - диктовала ему Екатерина, - а  буде  и
наказание нужно, то бомбы в город (Рагузу) метать можно, а буде без шума
достать (ее) способ есть, то я и на сие соглашаюсь..."
   Однако обстреливать с моря Рагузу не пришлось: сам же сенат Рагузы  с
почтением известил Орлова, что самозванка выехала недавно из  города,  а
куда - неведомо.
   Орлов озабоченно сказал адмиралу Грейгу:
   - Всю Италию, как худой огород, перекопаем, а бабу эту сыщем.  Ее  на
эскадру завлечь надобно.
   - Зачем, граф, нужна она на эскадре?
   - Я женюсь на ней, - отвечал Орлов-Чесменский...
   3 января 1775 года Тараканова объявилась в Риме.

   4. ПРАЗДНИК ПОСЛЕ КАЗНИ

   А через неделю, 10 января 1775 года, в Москве, на Болоте, казнили Пу-
гачева. Современники сообщают: "Незаметен был страх на лице Пугачева.  С
большим присутствием духа сидел он на своей скамейке". Пугачев взошел на
эшафот, перекрестился и, кланяясь во все стороны, стал прощаться с наро-
дом: "...Прости, народ православный". Палачи набросились на него, сорва-
ли тулуп, стали рвать кафтан. Пугачев упал навзничь, и "вмиг окровавлен-
ная голова уже висела в воздухе" (А. С. Пушкин).  "Превеликим  гулом"  и
"оханьем" ответил народ на эту смерть...
   Дворянство жаждало свирепости в приговорах,  пытках  и  казнях...  По
Волге мимо городов плыли, пропадая в синеве  Каспия,  страшные  плоты  с
"глаголями", на которых висели полусгнившие тела пугачевцев...
   - Теперь можно праздновать, - сказала Екатерина.
   Но прежде отъезда в Москву для празднования мира Екатерина решила на-
вести порядок при "малом" дворе. Разговор с сыном она начала с  выговора
его беспутной жене: обещала изучить русский язык - и ни слова  по-русски
не знает.
   - За такие деньги, какие вы от казны берете, любой дуралей уже завтра
бы стал болтать даже по-эскимосски. Впрочем, не ради этого я вас  звала.
Семейная жизнь, сын мой, сложнее алгебры. Люди злы, а языки длинные. Со-
ветую внести пристойность в отношения жены вашей с графом Андреем  Разу-
мовским.
   - Наша светлая дружба, - отвечал Павел, - не дает мне никаких основа-
ний для унизительных подозрений.
   - Но молодой франт зажился в ваших апартаментах...
   Намек был сделан, Павел целую неделю пребывал в  прострации.  Natalie
почуяла неладное, но муж отмалчивался. Ласковым обращением она  все-таки
вынудила его рассказать о предупреждении матери... Великая княгиня в бе-
шенстве переколотила все чашки на столе, истерично разрыдалась, крича:
   - Я так и знала! Эта старая Мессалина во всем хорошем привыкла видеть
только дурное и грязное... Неужели вы сами не догадались, что разговор о
графе Андрее она завела с единою целью - чтобы навеки разлучить нас!
   Павел не мог видеть слез, он потянулся к ней.
   - Не смейте прикасаться ко мне... прочь руки! Ах, зачем я приехала  в
страну, где я так несчастна! Что я вижу здесь?
   Павел на коленях ползал за женою, хватал ее  за  полы  одежд,  громко
шуршавших, и покрывал их страстными поцелуями:
   - Я виноват, что поверил матери...  она  и  меня  ненавидит.  Умоляю,
сжальтесь надо мною. Не отвергайте меня.
   Плачущий, он затих на полу - маленький, слабый, ничтожный  человечек,
желающий верить в любовь и благородство.  Natalie  торжествующе  (сверху
вниз) смотрела на него, потом крепко постучала пальцем по темени цесаре-
вича:
   - Обещайте, что больше никогда не станете слушаться злой  матери,  но
всегда будете послушны моим добрым советам.
   - Да, клянусь.
   - Встаньте, ваше высочество. И чтобы впредь я более никогда не слыша-
ла от вас подобных глупостей... Вы же сами любите своего верного и  луч-
шего друга - графа Андрея.
   - Люблю.
   - Вы должны извиниться перед ним.
   - Хорошо. Извинюсь.
   - Я вас прощаю, - сказала Natalie, удаляясь...
   Въезд в Москву состоялся 25 января. Денек был морозный, звонили коло-
кола церквей, каркали вороны на деревьях. Народ встретил Екатерину с та-
ким оскорбительным равнодушием, что она с трудом смирила  свою  гордыню.
Зато Павел вызвал в простом народе бурю ликования; вечером он  во  главе
Кирасирского полка ездил по улицам Москвы, запросто  беседуя  с  людьми,
которые целовали его ботфорты и руки в длинных крагах. Андрей  Разумовс-
кий склонился из седла к уху наследника, прошептав многозначительно:
   - Вы любимы этой сволочью! Ах, если бы вы дерзнули...
   Он звал его к дворцовому перевороту, чтобы ускорить не  его,  а  свое
возвышение, но Павел ответил, что останется покорным сыном своей матери.
Опьяненный популярностью в народе, Павел в тот же день вызвал гнев само-
го фаворита:
   - Как шеф Кирасирского полка, я требую, чтобы поденные рапорты в  мои
же руки и присылали.
   - Тому не бывать, - отказал Потемкин. - Я, а не вы,  заведую  Военной
коллегией, и все рапорты будут у меня.
   - Но я - наследник престола.
   - Так что мне с того? Вы и генерал-адмирал, но ваше высочество и бар-
жи с каторжанами в море не выведете...
   Назло фавориту и матери, Павел начал обучать кирасир на прусский лад.
С ножницами в руках перекраивал мундиры:
   - Фридрих Великий еще снимет передо мною шляпу...
   Но опять вмешался Сусlope-borgne - Потемкин:
   - Яко генерал-инспектор кавалерии российской, запрещаю  вашему  высо-
честву уродовать форму одежд кирасирских...
   О Боже! Сколько власти у этого кривого!
   Москва ожидала героя войны-фельдмаршала Румянцева.
   Письма от матери Потемкин, как правило, даже не распечатывал, а сразу
швырял в камин, говоря при этом:
   - Что дура умного написать может? Разве что - кто из  сородичей  моих
помер, так зачем огорчаться скорбию лишней?
   Дарья Васильевна Потемкина, в канун казни, вывезла из  Смоленщины  на
Москву осиротевших внучек своих - Энгельгардтов. Необразованные  девчон-
ки, плохо одетые, еще не понимали степени того величия, какого достиг их
странный в повадках дядюшка. Не понимала того и госпожа Потемкина, пола-
гая, что сыночек ее возвысился сам по себе, а вовсе не по  той  причине,
на какую завистливые людишки ей намекают.
   - Да будет  вам  пустое-то  молоть,  -  обижалась  она  в  беседах  с
родственниками. - Нешто за экий вселенский срам ордена  да  генеральства
дают? Чай, мой Гриц знатно иным отличился...
   При встрече с сыном она строго внушала ему:
   - Коли стал государыне нашей мил, тебе в самый раз жениться, и  пущай
государыня сама невесту приищет... богатеньку!
   - Дура ты у меня, маменька, - отвечал Потемкин.
   Екатерина произвела старуху в статс-дамы, просила принять  со  своего
стола ананас из оранжерей подмосковных.
   - Да на што он мне... в колючках весь, быдто кистень разбойничий! Мне
бы яблочка моченого или клюковки пососать.
   - Дура ты у меня, маменька, - отвечал Потемкин.
   Екатерина справила себе платье на манер крестьянского сарафана. Высо-
кий кокошник красиво обрамлял ее голову с жиреющим, но по-прежнему  ост-
рым подбородком, полную шею украсила нитка жемчуга.  Она  осуждала  моды
парижские.
   - Онемечены и выбриты, словно пасторы германские. А я желаю  царство-
вать над истинно русскими и, кажется, совсем обрусела!
   Она  выразила  желание  посетить  общие  бани,   чтобы   окончательно
"слиться" с народом, для чего графиня Прасковья Брюс уже приготовила па-
хучие веники. Но Потемкин высмеял этих барынь, сказав, что Москва  живет
еще в патриархальной простоте - мужчины и женщины парятся вместе:
   - Стоит ли тебе, Като, быть столь откровенной?
   - Не стоит, - согласилась Екатерина и велела Парашке выкинуть веники.
   Она тут же сочинила указ, по которому "коммерческие" - общие - мыльни
разделялись отныне на мужскую и женскую половины, причем доступ к женщи-
нам разрешался только врачам и живописцам.
   - Рисовальщики наши в живой натуре нуждаются, - сказала  императрица,
- а то в классах Академии художеств они одних мужиков наблюдают...
   Потемкин открыто заговорил при дворе, что срочно необходима  амнистия
тем, кто следовал за Пугачевым.
   - Иначе, - доказывал он, - покудова мы тут веселимся с плясками,  по-
мещики хлебопашцам все члены повыдергивают, а мужиков рады без глаз  ос-
тавить. Опять же и телесные наказания чинов нижних  -  их  меру  надобно
уменьшить... Битый солдат всегда плох. Пьяному шесть палок, и  хватит  с
него!
   В апреле Екатерина справляла день рождения. Дюран сообщал  в  Версаль
королю, что императрица "не могла скрыть удивления по поводу  того,  как
мало лиц съехалось в такой день... она сама мне говорила  о  пустоте  на
бале в таком тоне, который явно показывает, как она была этим  оскорбле-
на!.."
   Выходит, напрасно кроила сарафан простонародный,  напрасно  улыбалась
публике, зря проявила обширное знание русских пословиц и поговорок, - ее
не любили в Москве. "Ну что тут делать?" И на этот раз оригинальной  она
не оказалась:
   - Разрешаю для народа снизить цену на соль...
   Когда полицмейстер Архаров выкрикнул эту новость с крыльца перед  на-
родом, то "вместо восторженных криков радости, коих ожидала императрица,
мещане и горожане, перекрестясь, разошлись молча". Екатерина, стоя у ок-
на, не выдержала и сказала во всеуслышание: "Ну, какое же  тупоумие!"  -
так описывали эту сцену дипломаты, все знающие, все оценивающие...
   Возле ее престола мучился Павел - ждал денег.
   - Деньги для вас были приготовлены. Полсотни тыщ, как вы  и  просили.
Но возникла нужда у графа Григория Потемкина, и деньги ваши я ему вручи-
ла...
   "Русский Гамлет" от унижения чуть не заплакал!
   Потемкину доложили, что его желает видеть Кутузов.
   - Кутузов или Голенищев-Кутузов? - спросил он.
   - Голенищев...
   - Вот так и надобно говорить: большая разница!
   Дворян этих разных фамилий было на Руси яко карасей в пруду. Но в ка-
бинет фаворита вошел Михаила Илларионович, старый знакомый по  Дунайской
армии; прежнего весельчака и шутника было теперь не узнать.
   - Что с тобой, Ларионыч? - обомлел Потемкин.
   Молодой подполковник в белом мундире с желтыми отворотами, эполеты из
серебра, а орден - Георгия четвертой степени. Изуродованное пулей  лицо,
вместо глаза - повязка. Голенищев-Кутузов сказал, что  на  охрану  Крыма
молодняк прислали и, когда турки десантировали под Алуштой, люди дрогну-
ли.
   - Пришлось самому знамя развернуть и пойти вперед, дабы примером  лю-
дей увлечь за собой. Тут меня и шваркнуло...
   Он просил отпуск в Европу ради лечения.
   - Копии моей отказа ни в чем не будет, - сказал Потемкин.
   По его совету Екатерина перечла рапорт о подвиге Михаила Илларионови-
ча: "Сей штаб-офицер получил рану пулей,  которая,  ударивши  его  между
глазу и виска, вышла напролет в том же месте на  Другой  стороне  лица".
Слова Екатерины для истории уцелели: "Кутузова надо беречь - он  у  меня
великим генералом станется!" Она отсыпала для него 1000 золотых  червон-
цев, которые по тогдашнему времени составляли огромную сумму.
   - Передай от меня и скажи инвалидному, что тревожить его  не  станем,
покудова как следует не излечится...
   Проездом через Берлин увечный воин представился в Сан-Суси  Прусскому
королю. Фридрих просил его подойти ближе к окну, чтобы лучше  разглядеть
опасную и страшную рану.
   - Вы счастливый человек, - сказал король. - У меня в прусской армии с
такими ранениями мало кто выживает...
   Сейчас король был озабочен делами "малого"  двора.  Сватая  принцессу
Гессен-Дармштадтскую за Павла, он рассчитывал, что она, благодарная ему,
станет влиять на мужа в прусских интересах "Северного аккорда".  Но  тут
явился красивый нахал Андрей Разумовский и разом спутал королевские кар-
ты, соблазняя Natalie политической игрой с Испанией и Францией.
   - Кажется, я свалял дурака, - признался король сам себе. -  Натализа-
ция екатеринизированной России не состоялась... жаль!
   По натуре циник, ума практичного, он откровенно  радовался  слухам  о
слабом здоровье великой княгини: пусть умрет.
   - Ладно. Поедем дальше, - сказал король, не унывая, и надолго  приник
к флейте, наигрывая пасторальный мотив, а сам думал,  как  бы  выбросить
Разумовского с третьего или, лучше, даже с четвертого этажа того здания,
которое называется "европейской политикой".
   Широко расставленными глазами граф Андрей Разумовский взирал на вели-
кую княгиню, и она, жалкая, приникла к нему:
   - Мы так давно не были наедине, а я схожу с ума от тайных  желаний...
Что делать нам, если эта курносая уродина не отходит от меня ни на  шаг,
а он мне всегда омерзителен.
   - Я что-нибудь придумаю, - обещал ей граф...
   За ужином он незаметно подлил в бокал цесаревича  опий.  Павел  через
минуту выронил вилку, осунулся в кресле:
   - Спать... я... что со мною... друзья...
   Разумовский тронул его провисшую руку.
   - Готов, - сказал он женщине.
   - Какое счастье, - отвечала она любовнику.".
   Когда Павел очнулся, Natalie с Разумовским по-прежнему сидели за сто-
лом. Павел извинился:
   - Простите, дорогие друзья, я так устал сегодня, что дремота  сморила
меня... Скажите, я недолго спал?
   - Достаточно, - отвечала ему жена. - Мы провели это время в бесподоб-
ном диалоге... Жаль, что вы в нем не участвовали!

   5. ТЯЖЕЛАЯ МУХА

   Прусский король закончил играть на флейте.
   - А что поделывает старая карга Мария-Терезия после того, как  Румян-
цев заключил выгодный для русских мир?
   - Она часто плачет, - отвечал ему Цегслин.
   Фридрих, продув флейту, упрятал ее в футляр.
   - Она всегда плачет, обдумывая новое воровство, и нам, бедным прусса-
кам, кажется, что пришло время беречь карманы.
   Фридрих не ошибался: уж если из Вены послышались рыдания императрицы,
так и жди - сейчас Мария-Терезия кого-то начнет грабить.  Так  и  случи-
лось! Солдаты императрицы венской каждую ночь незаметно передвигали пог-
раничные столбы, постепенно присоединяя к австрийским владениям  Букови-
ну, а дела России сейчас не были таковы, чтобы вступиться за буковинцев,
издревле родственных народу русскому. Напыщенный девиз венских  Габсбур-
гов гласил: "Austriae est imperare ordi universo" (назначение Австрии  -
управлять всем миром). Чтобы укрепить свою кавалерию,  МарияТерезия  как
раз в это время хотела закупить лошадей в России. Екатерина - в отместку
за Буковину! - ответила ей хамской депешей: "Все мои лошади  передохли".
Фридрих II был солидарен с Петербургом в неприязни к Вене и писал в  эти
дни, что еще не пришло, к сожалению, время указать  Римской  империи  ее
подлинное место. В истории с захватом Буковины отчасти был повинен и Ни-
кита Панин: поглощенный придворными интригами, он уже не успевал вникать
в козни политиков Европы, не предупреждал событий.
   Екатерина в какой уже раз жаловалась Потемкину:
   - Панин совсем стал плох! Даже о том, что творится в Рагузе и  Ливор-
но, я узнаю со стороны...
   - Так что там в Ливорно? - спросил Потемкин.
   Английский посол в Неаполе, сэр Вильям Гамильтон, славный знаток  ис-
кусств (а позже и обладатель жены, покорившей адмирала Нельсона), уведо-
мил Орлова-Чесменского о том, что искомая персона,  под  именем  графини
Пинненберг, просила у него 7000 цехинов и новый паспорт на  имя  госпожи
Вальмонд для проживания в священном городе. Установлено: самозванка  ос-
тановилась в Риме, в отеле на Марсовом поле, ищет связей с папской кури-
ей и пьет ослиное молоко, дабы избавиться от склонности к чахотке... Все
стало ясно.
   - За дело! - решил граф Алексей Григорьевич.
   Он вызвал к себе в каюту испанца де Рибаса:
   - Осип, чин капитана желателен ли тебе?
   - О, Due (о, Боже)! - воскликнул тот, радуясь.
   И тут же получил тумака по шее:
   - Убирайся с эскадры и езжай в Рим...
   Де Рибас с трудом поднялся с ковра, ощупал шею:
   - За что такая немилость от вашей милости?
   Орлов открыл ящик в столе, сплошь засыпанный золотом.
   - Бери, - сказал, - полной лапой.
   - А сколько брать?
   - Сколько хочешь. И слушай меня внимательно...
   ...Все последние деньги Тараканова вложила в обстановку своей  комна-
ты, придав ей деловой вид. Умышленно (но вроде бы нечаянно) поверх раск-
рытой книги она бросила янтарные четки; на рабочем  столе,  подле  шляпы
для верховой езды, положила прекрасную (но фальшивую) диадему. Самозван-
ка соблазняла теперь курию, принимая каноников и прелатов, будущих  кар-
диналов; при этом в кабинет как бы случайно входил иезуит Ганецкий, кла-
няясь низко, приносил бумаги с печатями.
   - Ваше величество, - титуловал он ее, - извольте прочесть  письмо  от
султана турецкого. Кстати, через барона Кнорре получена депеша от прусс-
кого короля Фридриха Великого.
   - Я занята сейчас. Прочту потом. Не мешайте...
   Тараканова теперь именем "сестры Пугачева" не бравировала, а  папскую
курию смущала клятвами: по восшествии на  престол  православная  церковь
России вступит в унию с католической. Прелаты внимали самозванке с  бла-
гоговением, но ни в папский конклав, которому она хотела  представиться,
ни в свои кошельки, куда она хотела бы запустить лапку,  прелаты  ее  не
допускали.
   - Мои войска, - утверждала она с большой  убежденностью  в  голосе  и
жестах, - стоят лишь в сорока лье от Киева, и скоро я буду там  сама.  А
русский флот, зимующий в Ливорно, уже готов услужить мне...
   Ее подвел слуга-негр: на улице возле отеля он  стал  требовать  жало-
ванье за год, иначе - отказывался служить. Тараканова, бдительная  после
гибели Пугачева, была крайне удивлена, когда  некий  господин  цветущего
вида на глазах жадной до скандалов публики  сам  расплатился  с  негром,
после чего развязно шепнул самозванке:
   - А не вы ли писали на эскадру в Ливорно?..
   Тараканова затаилась. Через узкие щели оконных жалюзи  она  несколько
дней подряд наблюдала, как этот красивый незнакомец блуждает под  окнами
отеля. Ожидание острой новизны сделалось нестерпимо, и  наконец  женщина
повелела Даманскому:
   - Проверь, заряжены ли мои пистолеты, и  пригласи  этого  человека  с
улицы ко мне... Да, это я писала в Ливорно! - сказала Тараканова входив-
шему де Рибасу.
   Размахнувшись, он далеко и метко бросил через всю  комнату  кисет,  с
тяжелым стуком упавший на стол, и Тараканова догадалась о его содержимом
- золото.
   - Изящнейший граф Чесменский, - сказал де Рибас, - приносит извинения
за скромность своего первого дара...
   - Что вам угодно от меня, синьор?
   - Лишь поступить к вам в услужение.
   - Разве вы не офицер русской эскадры из Ливорно?
   - Я был им. Но ушел в отставку, не в силах  выносить  терзаний  моего
славного адмирала... Его благородная душа жаждет отмщения этой  коварной
женщине, которая отвергла Орловых от двора, а их брата Григория содержит
в подземельях ужасного Гатчинского замка. Если б вы могли видеть, какими
слезами мой адмирал орошал ваше письмо, в котором вы  дали  понять,  что
нуждаетесь в его возвышенном покровительстве.
   - Поверьте, - отвечала Тараканова, - нет такого женского сердца,  ко-
торое бы не дрогнуло при имени чесменского героя. Мои чувства к нему  не
внезапны: я давно испытываю их, всегда извещенная о его щедрости и  бла-
городстве.
   - Пусть скромные золотые цехины от адмирала станут залогом ваших  бу-
дущих приятностей в жизни.
   - А как здоровье моего адмирала?
   - Ужасно! Сейчас он снял в Пизе двухэтажный отель Нерви, "Яе в одино-
честве и молитвах проводит свои тяжкие дни. Конечно, Орлов  не  смеет  и
надеяться, что вы удостоите  его  сиятельство  своим  посещением.  Но...
все-таки.
   - Я подумаю, - сказала в ответ Тараканова.
   Грандиозная эскадра России с пушками и бомбами - это ли еще не  пода-
рок судьбы? Де Рибас вкрадчиво спросил се:
   - Нас никто не слышит?
   - Мы одни. В этом будьте уверены.
   - Тогда я сообщу вам главное: стоит вам появиться в  Ливорно,  ц  вся
эскадра принесет вам присягу на верность  -  как  императрице  Елизавете
Второй... Но сначала - Пиза?
   - Пожалуй, - согласилась женщина. - В Риме я чувствую себя неважно от
сухости воздуха, а в Пизе климат лучше.
   Золото лежало на столе - доступное! Ганецкий  доложил,  что  у  отеля
топчется, желая войти, кардинал Альбани.
   Тараканова гордо тряхнула головой:
   - Передайте кардиналу, что в помощи священного престола  я  более  не
нуждаюсь...
   Альбани пытался удержать ее в Риме, говорил:
   - Вы начинаете игру с огнем.
   - И с огнем, и с водою, - отвечала Тараканова со смехом.
   Теперь она именовала себя графиней Зелинской.
   15 февраля в Пизе ее ожидала торжественная встреча: перед отелем Нер-
ви офицеры салютовали шпагами, почетный караул с эскадры отдал самозван-
ке почести, как царственной особе. Таракановой  было  приятно  встретить
здесь и де Рибаса.
   - А вы уже в чине капитана? - спросила она.
   - Благодаря служению вам, - отвечал пройдоха...
   В дар Орлову она преподнесла мраморный барельеф  со  своим  профилем.
Алехан действовал напористо, а Тараканова,  излишне  чувственная,  легко
отдалась ему, о чем граф сразу же оповестил императрицу: "Признаюсь, что
я оное дело исполнил с возможной охотою, лишь бы  угодить  вашему  вели-
честву". Не династию Романовых спасал он от покушений самозванки -  себя
спасал, карьеру свою, благополучие всего клана Орловых. Он даже  предло-
жил самозванке свою руку и сердце. "Но она сказала мне, - сообщал Алехан
в столицу, - что теперь не время, ибо она еще несчастлива, а когда  ока-
жется на своем месте (читай - на троне), тогда и меня осчастливит..."
   В конце февраля Орлов сказал, что следует показаться на эскадре, дабы
подготовить экипажи кораблей к присяге. Ранним утром они выехали  в  Ли-
ворно, в отеле Нерви остался де Рибас, бумаги самозванки были  упакованы
им в плотные тюки - для отправки в Россию. Из кареты Тараканова пересела
в шлюпку, украшенную коврами и шалями из индийского муслина.  Под  звуки
оркестра с палубы "Ростислава" спустили кресло, обтянутое розовым барха-
том, Тараканова уселась в нем, словно царица, и матросы,  щелкая  босыми
пятками по тиковой палубе, с неприличными припевками подняли ее на палу-
бу.
   - Урра... урррра-а-а! - перекатывалось над рейдом.
   Пушки извергли мощную салютацию - в ее честь.
   - Теперь вы уже дома, - объявил Алехан Орлов...
   Ветер радостно наполнил паруса. Вот и Лигурийское море.
   - А что виднеется там... слева? - спросила женщина.
   - Корсика, - скупо отвечал Самуил Карлович Грейг...
   Тараканова обнаружила, что Орлов куда-то исчез. К ней подошел  караул
гвардии с капитаном Литвиновым.
   - А где же адмирал? Позовите сюда Чесменского.
   - Орлов, яко заговорщик, арестован и предстанет перед судом.
   Тараканова требовала хотя бы де Рибаса.
   - А сей изменщик, - отвечали ей, - уже повешен... Повинуйтесь!
   Мимо Гибралтара она проплыла почти равнодушно, казалась даже  веселой
и много пела по-итальянски. Но, увидев берега Англии, ей знакомые, хоте-
ла броситься в море. Ее удержали матросы. Тут женщина поняла,  что  ждет
ее впереди, и надолго потеряла сознание. Холодные ветры нелюдимо  гудели
в парусах, чужое море неласково стелилось под килями  громоздких  кораб-
лей. 22 мая эскадра Грейга бросила якоря. Тараканову вывели  на  палубу,
отстранив от нее камеристку  Мешеде  и  верного  Даманского.  Она  зябко
вздрагивала, кашляла.
   Увидев на берегу строения, Тараканова спросила:
   - Как называется эта ужасная крепость?
   - Кронштадт, - отвечали ей.
   Ночью пришла галера, доставившая ее в Петербург - прямо в  Алексеевс-
кий равелин Петропавловской крепости. В растерянности  женщина  оглядела
страшные, молчащие стены.
   - О, Ою... - простонала она.
   В камеру вошел генерал, сказавший по-русски:
   - Не пугайтесь! Я фельдмаршал и здешних мест губернатор, князь  Алек-
сандр Михайлович Голицын, мне поручено допросить  вас...  Первый  вопрос
самый легкий - кто вы такая?
   Увы, ни слова по-русски Тараканова не знала. Ее тонкую и  нежную  шею
украшал странный кулон - на белой эмали черный ворон, оправленный в  зо-
лото. Женщина в яростном гневе сорвала С себя этот  кулон  и  зашвырнула
его в угол:
   - О, карамба! О, какое гнусное коварство!
   В перерыве между танцами Екатерина воскликнула:
   - Ради одной паршивой мухи потребно стало гонять вокруг Европы  целую
эскадру - с адмиралом Грейгом во главе!
   - Тяжелая попалась нам муха, - согласился Потемкин.

   6. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРАЗДНИКА

   Едва подсохли подмосковные дороги, Екатерина с Потемкиным удалились в
село Коломенское, ища покоя и уединения. Москва-река текла  под  окнами,
скользили лодки под парусами, было очень тихо, лошади  переплывали  реку
на другой берег, там горел одинокий костер пастушонка. На зеленых  лугах
расцветали ромашки, а далеко-далеко уже зачернели полосы свежевспаханной
землицыкормилицы... Хорошо тут было, хорошо!
   Ночью, пугая императрицу, Потемкин угукал филином, зловеще и  бедово,
как леший. А под утро сказал:
   - В лесу родился, из лесу в люди вышел, и в лес  тянет...  Хочешь,  я
сейчас всех куриц в округе разбужу?
   Потемкин запел в окно петухом, да так задиристо, так голосисто и  ра-
достно, что поверили даже все петухи из деревень и откликнулись  на  его
боевой призыв. Лакеи еще спали, туман слоился над рекою,  едва  открывая
росные берега. Любовники спустились во двор. Екатерина  разулась,  босая
шла по мокрой и холодной траве. Остановилась сама и велела  ему  остано-
виться. Взяв Потемкина за Руку, приложила его ладонь к своему животу:
   - Тут последний мой... от тебя, тоже последнего!
   Павлу шел уже тридцатый год. Алексею, рожденному от Орлова,  исполни-
лось тринадцать лет, и только теперь  Екатерина  присвоила  ему  фамилию
Бобринский. Потемкин спрашивал ее:
   - А наше отродье какой фамилии будет?
   - Не Романове же... У тебя, друг мой ласковый, переднее "По" отрубим,
останется "Темки н"...
   Москва наполнилась слухами, будто Потемкин желает увести  императрицу
под венец. В церкви на Пречистенке он каялся в грехах, кормил свое "сия-
тельство" грибками и рыбками, постничая праведно.  Однажды  из  кабинета
царицы слышали его голос:
   - А если не по-моему, так я и в монастырь уйду...
   Плохой сын, он оказался хорошим дядей, все чаще появляясь с  выводком
племянниц Энгельгардтовых. Одна лишь Танюшка была еще девчонкою, а сест-
ры ее уже взрослые барышни, и, когда они, приодетые дядюшкой, явились во
дворце на Волхонке, женихи  московские  света  божьего  не  взвидели.  И
впрямь хороши были они, собранные в один букет с пахучих полян Смоленщи-
ны, с детства сытые огурцами да пенками, медами  да  морковками.  Только
Наденьку фаворит звал "Надеждою без надежды", ибо, не в  пример  сестри-
цам, лицом была неказиста. Попав же в придворное  общество,  деревенские
барышни поначалу смущались, слова сказать не могли и просили его:
   - Дядюшка, отпусти нас в деревню, а? Скоро, гляди-ко, и ягоды  поспе-
ют, девки хороводы водить станут...
   В один из вечеров фаворит читал при  свечах  очередной  том  Бюффона.
Сквозняк от дверей задул свечи. Незнакомый офицер с порога  нижайше  его
сиятельству кланялся.
   - Ты кто таков? - спросил его Потемкин.
   - Поручик гвардии Петр Шепелев, честь имею.
   - Чего тебе от меня... честному-то?
   - Руки прошу племянницы вашей.
   - Какой? У меня их много.
   - Любую беру. Хоть и Надежду без надежды.
   Потемкин колокольцем позвал дежурного офицера:
   - Жениха сего под арест... за дерзость!
   Румянцев прикатил в Москву за два дня до триумфа своего - со  штабом,
с канцелярией походной. Петр Александрович, не желая враждовать с Потем-
киным, представил его к ордену Георгия первой степени, но фаворит скром-
но отказался:
   - Не достоин! Вторую степень, ладно, приму. Но и ты уступи  мне,  ма-
тушка-государыня: Саньке Энгельгардтовой, старшей моей, дай  шифр  фрей-
линский: пора девке в свете бывать...
   Глашатаи возвестили народу о наградах Румянцеву:
   - Наименование графа Задунайского, жезл фельдмаршала с  бриллиантами,
шпага с камнями драгоценными, шляпа с венком лавровым, ветвь масличная с
алмазами, звезда орденская в бриллиантах, медаль с портретом  его  (ради
поощрения в потомстве), имение в пять тысяч душ-для увеселения  душевно-
го, сто тысяч рублей из Кабинета-для строительства дома, сервиз  из  се-
ребра на сорок персон и картины из собрания эрмитажного, какие сам поже-
лает, - ради украшения дома своего...
   Вереница карет покатила в имение героя, названное теперь новым именем
"Каина рджи": там, среди богатых  оранжерей  и  зеркальных  прудов,  под
сенью старинных дедовских вязов,  РумянцевЗадунайский  принимал  гостей,
для которых были накрыты столы трофейных турецких  шатрах,  колыхавшихся
на ветру шелкамиголубыми, желтыми, красными.
   Румянцев был мрачен. Потемкин тоже не веселился.
   - Что мы, князь, с тобою будто на похоронах?
   - Да, невеселы дела наши... Девлет-Гирей опять принял в подмогу  себе
десант турецкий, а на Кубани смутно стало.
   - Сам знаю: война грядет. Страшная! - сказал Румянцев. - Князь  Васи-
лий Долгорукий - Крымский, Алехан Орлов - Чесменский, я, славу Богу, За-
дунайский стал, вакантно место - Забйлканского... Эту титлу недостижимую
тебе и желаю!
   - И без того расцвел, аки жезл Ааронов...
   Вскоре пришло письмо из столицы от фельдмаршала князя Голицына,  доп-
рашивавшего Тараканову. "Из ея слов и поступков, - прочел в  депеше  По-
темкин, - видно, что это страстная, горячая  натура,  одаренная  быстрым
умом, она имеет много сведений".
   - Сущая злодейка! - сказала Екатерина. - Но я уже согласна  отпустить
ее на все четыре стороны, если она откроет свое подлинное имя  и  честно
признает - кто она.
   Тараканова писала Екатерине, умоляя о личном свидании и чтобы  убрали
из камеры офицера с солдатом, кои при ней безотлучно  находятся,  а  она
ведь женщина, и ей очень стыдно. Екатерина отвечала  -  через  Голицына:
"Объявите развратнице, что я никогда не приму ее, ибо  мне  известны  ее
безнравственные и преступные замыслы..."
   Она просила Потемкина поспешить с делами запорожскими, боялась  новых
возмущений народа.
   - Один лишь Яик с Пугачевым, - говорила Екатерина, - чего нам  стоил,
а по окраинам еще сколько развелось войск: донское,  волжское,  гребенс-
кое, терское... Вся голытьба российская свободы да безделья в казачестве
алчет! Петра Калнышевского, атамана Запорожского, я в Соловки сошлю...
   Грицко Нечеса не забыл гостевания в запорожском  стане,  когда  ходил
там, небритый и лохматый, пил горилку по куреням, заедая ее вкусной  са-
ламатой. И виделись звезды украинские, белые хутора под лунным  сиянием,
снова, казалось, чуял он поступь лошадей в теплой духоте ночи.  Сам  был
волен: "Пугу-пугу - едет казак с Лугу!"
   Польское панство уж на что люто ненавидело запорожцев, но и то  приз-
навало: "Турция веками пасть разевала на Киевщину, Волынь да  Подолию...
где вы, москали, были? Одни лишь  запорожцы  храбро  клали  руку  в  эту
пасть, выламывая зубы и султанам и ханам крымским..." Вольность  казачья
в поговорку вошла, а бунты казачьи вошли в историю. Москва, потом Петер-
бург всегда учитывали опасность, какую несла эта вольность,  паче  того,
казака в голом-то поле голыми руками не словишь...  Кучук-Кайнарджийский
мир закрепил новые границы, уже на берегах черноморских,  и  Сечь  Запо-
рожская, оказавшись внутри Украины, прежнее значение форпоста потеряла.
   Румянцев грубо, но справедливо доказывал:
   - Волдырь посередь Украины! Живут в Сечи своей, все в холостом состо-
янии, в брачное же силком не затащишь. А когда список  поименный  у  них
требуешь, они огрызаются: мол, сколько их - не упомнят, а считать по го-
ловам - не бараны же...
   Потемкин вникал в запорожские неустройства с опаскою. Тронь их -  так
куда они побегут? Не к султану ль турецкому, не в мамелюки ль?
   Но Румянцев тоже был прав: внутри спаянного  государства,  в  котором
украинцы и русские все крепче сживались в единую братскую семью,  разла-
галось автономное устройство,  дикое,  неуправляемое.  Потемкин  говорил
Екатерине, что не желает проливать кровь запорожскую, сам в Сечи живал:
   - И нужды казачьи мне ведомы. А что делать?
   - Вот и делай как знаешь... Но-истреби!
   Разгромить Сечь удалось без крови и выстрелов. Многие запорожцы  рыбу
ловили, гостили на хуторах "гнездюков" (женатых казаков), пушкари дрема-
ли в тени лафетов. Запорожцев попросту разогнали, как сброд, а  все  ре-
ликвии их (бунчуки там, булавы гетманские и прочее) свалили  на  возы  и
увезли. Горланили, конечно, чубатые много. Но куреня их сгорели,  укреп-
ления их рассыпались - куда денешься? Сообща решили слать депутатов.
   Екатерина дала запорожцам последнюю аудиенцию, повелев  им  жениться,
на что чубатые отвечали ей честно: "Женатый чоловик для нас -  хуже  пса
бродячего!" Кошевые да куренные получили от нее чины офицерские. А  дру-
гие ушли - пропадать в степях да разбойничать. Но много казаков покинуло
родину: они перешли за Дунай, били челом султану турецкому. Там, за  Ду-
наем, и возникла новая Сечь - Сечь Задунайская.
   - Нажили мы себе мамелюков, - ворчал Потемкин. - Ну да пусть потешат-
ся, все равно внуками из-за Дуная вернутся...
   Петр Калнышевский, последний атаман Сечи, был навеки заточен в монас-
тырь Соловецкий, где и скончался в возрасте 112 лет.  Могила  последнего
запорожца ныне охраняется государством. Но была еще одна могила тех вре-
мен, которую неслышно затоптало безжалостное время. Ровно через  полвека
декабристы, заточенные в Петропавловской крепости, с трудом разберут  на
стене каземата выцарапанное обращение к милости Божией: "О Due..."  -  и
все!
   Допрос самозванки Голицын вел по-французски, а листы допросные женщи-
на подписывала именем "Елизавета", что особенно бесило императрицу.  Уже
поднаторевшая в политических процессах, Екатерина с пристрастием руково-
дила из Москвы следствием, указывая в Петербург - Голицыну,  как  созда-
вать "ловушки" из слов, дабы принудить самозванку к раскаянию...  Борьба
была слишком неравной: противу беззащитной больной женщины, запутавшейся
в своих фантазиях, воедино сплотились "герой Хотина", слезам не верящий,
и житейски опытная императрица, верящая только фактам. Только фактам!  О
монолиты стен Алексеевского равелина безжалостно разбивались хрупкие ил-
люзии и сказочные вымыслы, в тишине казематов угасали молитвы и  жалобы.
На защиту самозванки храбро выступил один лишь консилярий -  Михаил  Да-
манский.
   - Я страстно люблю эту женщину, которую стоит и пожалеть,  -  говорил
он князю Голицыну. - Я согласен вывести ее отсюда в одной рубашке  и  на
руках пронести через всю Европу.
   Голицын злым человеком никогда не был:
   - Я отпущу вас... без нее.
   - Без нее лучше пусть я здесь и умру.
   - Вы были ее любовником?
   - Никогда. Я только любил.
   - Скажите - кто она такая?
   - Если об этом не знает она сама, могу ли знать я?..
   Следствие зашло в тупик. Тараканова убеждала фельдмаршала, что в  го-
лове у нее давно сложился забавный проект торговли с Персией, что  князь
Лимбург мечтает о продаже сыра в Россию: и сейчас ждет ее как муж,  а  к
дому Романовых она, упаси бог, себя причислять и не думала:
   - Подобная ересь могла возникнуть только в голове  Радзивилла,  вечно
пьяного враля и хвастунишки...
   Все писанное своей рукой, все манифесты и завещание Елизаветы  самоз-
ванка объявила копиями с чужих бумаг, которые  ей  кто-то  прислал.  Она
кашляла кровью. Голицын перевел узницу из равелина в помещение комендан-
та крепости. В самый неожиданный момент князь Голицын вдруг заговорил  с
нею на польском языке. Увы, она едва его понимала.
   - Хорошо, - сдался Александр Михайлович, - тогда вот вам бумага. Сво-
ей рукой начертайте любую фразу на персидском, ибо не знать вы не  може-
те, благо вы там долго жили; в Персии, по вашим же  словам,  осталось  и
ваше великое состояние.
   Тараканова легко начертала странные  кабалистические  знаки.  Голицын
велел отнести написанное в Академию наук; ответ ориенталистов пришел не-
замедлительно:
   - Ни в персидском, ни в арабском, ни в каких других  языках  подобных
фигураций не существует...
   - Ваши ученые просто невежды, - сказала самозванка.
   Коменданту крепости Голицын жаловался:
   - Штурмовать Хотин, в крови по колено, куда как  легше  было,  нежели
дело сие волочь на себе...
   И уж совсем стало невмоготу старому воину, когда  врач  выяснил,  что
Тараканова должна стать матерью:
   - У беременной еще и легочная апостема...
   Отец известен - Алексей Орлов! Но что случится ранее - родит она  или
умрет? Фельдмаршал иногда даже хотел спасти ее, как отец спасает заблуд-
шую дочь. Напрасно он доказывал ей - даже ласково:
   - Вы еще молоды, дитя мое. За этими стенами - свобода, солнце,  пение
птиц, сама жизнь! А вы хотите умереть непременно в ранге принцессы,  не-
жели покинуть этот каземат обычной плутовкой, но без высокого титула. Вы
придумали себе знатное происхождение, с которым теперь вам страшно расс-
таваться. Однако, - говорил Голицын, - нет ничего зазорного в том состо-
янии, в каком человек родился... Наш генерал Михельсон, победитель Пуга-
чева, тоже причислял себя к древнему шотландскому роду. А недавно, буду-
чи сильно пьян, сознался, что его отец - столяр с острова Эзель.  Однако
решпекта своего при дворе императрицы сын столяра не потерял...
   Тараканова молчала. Голицын депешировал Екатерине: "Я использовал все
средства... никакие изобличения, никакие доводы  не  заставили  ее  оду-
маться!" Помощь пришла с неожиданной стороны. Посол  короля  Георга  III
сообщил Екатерине, что, по сведениям, которыми располагает  Лондон,  са-
мозванка - дочь еврейского трактирщика из Праги. "Впрочем, - добавил по-
сол, - ее отцом может быть и булочник из Нюрнберга..." Голицын,  заранее
торжествуя, вошел в камеру Таракановой и сказал, что теперь-то он  анает
о ней все. При этих словах глаза Таракановой осветились  новым  блеском.
Женщина напряглась. Но, выслушав английскую версию, рассмеялась:
   - Дочь трактирщика? Или булочника? О-о, нет...
   Струйка крови сбежала из ее рта на ворот сорочки.

   7. ПОЕДИНКИ

   Ассигнации вошли в быт страны, появились уже и  фальшивые  деньги  из
бумаги (что каралось ссылкой в Сибирь). Директором Ассигнационного банка
был граф Андрей Петрович Шуваловщеголь, с ног до головы осыпанный  брил-
лиантами.
   - Друг мой, - сказала ему Екатерина, - Швеция сама  по  себе  нам  не
опасна. Но она станет очень опасна, ежели политику свою будет сочетать с
турецкой и версальской. Ныне король Густав выехал в Финляндию и меня ту-
да завлекает, чтобы я анекдоты его выслушивали. Я занята Москвой, вместо
меня  ты  и  поезжай  до  Стокгольма:  вырази  королю  мои   родственные
чувства...
   Андрей Шувалов сочинял стихи на французском языке, он был корректором
переписки императрицы с Дидро и Вольтером. Баловень судьбы был обескура-
жен, когда Густав III, одетый в худенький мундирчик, принял  его,  арис-
тократа, на молочной ферме. За стенкою павильона мычали  коровы,  а  ба-
ба-молочница наклонила ведро над графскою кружкой, грубо спрашивая:
   - Тебе, русский, добавить сливок или хватит?..
   Екатерина в небрежении к своему посланцу  увидела  нечто  большее,  и
шведскому послу Нольксну от нее досталось.
   - Я не стану щеголять перед вами остротами, - сказала она. - Но  если
брату моему, королю вашему, пришла охота пощипать меня за хвост со  сто-
роны нордической, то я с любой стороны света в долгу не останусь.
   Над Москвою-рекою медленно сочился рассвет.
   - Гриша, давай убежим, - вдруг сказала императрица.
   - Куда? - сонно спросил Потемкин, уютно приникнув щекой к ее плечу.
   - Все равно куда. Утром моего "величества" хватятся, а  меня  и  след
простыл. Я ведь, Гриша, озорная бываю. Иногда,  чтобы  лакеев  напугать,
под стол прячусь.
   Над нею теплилась лампадка иконы "Великомученицы Екатерины",  фаворит
лежал под образом "Григория Просветителя".
   - Скажи, Катя: кроме меня, никого боле не будет?
   Она перебирала в пальцах его нежные кудри:
   - Последний ты... верь! А какой туман над полянами. Слышишь, и лягуш-
ки квакают. Чем тебе не волшебный Гайдн?
   - Сравнила ты, глупая, Гайдна с лягушками.
   - Ах, по мне любая музыка - шум, и ничего более. А вот Елизавета кон-
церты лягушачьи слушала. На этом же берегу в Коломенском слезами  умыва-
лась. До того уж ей, бедной, симфонии эти нравились... Утешься, - сказа-
ла она фавориту. - Куда ж я от тебя денусь? А что глядишь так? Или  мор-
щины мои считаешь? Да, стара стала. Куда ж мне, старой, бежать от  любви
твоей ненасытной? От добра добра не ищут...
   Утром они принимались за дела. Потемкин погружался в историю Крымско-
го ханства, Екатерина набрасывала проект "Учреждения о губерниях".  Дво-
рянская оппозиция никогда ее не страшила. Но усилением власти дворянской
провинции хотела она предупредить новую  "пугачевщину".  Здесь,  в  тиши
древних хором, женщина завела речь о том, что от власти в уездной России
остался лишь жалкий призрак:
   - Откуда я знаю, что накуролесит завтрева в Самаре воевода  Половцев,
какие черти бродят в башке губернатора казанского?
   Потемкин напомнил ей поговорку: ждать третьего указу! Первый указ ми-
мо глаз, второй мимо ушей, и лишь третий побуждал провинцию  к  исполне-
нию.
   - Так и получается, - согласилась Екатерина. - Думаю, что  провинциям
следует дать власти более. Я думаю, и ты думай!
   В августе она по-хорошему простилась с графом Дюраном, ей представил-
ся новый посол маркиз Жюинье, в свите которого императрица выделила чер-
ноглазого атташе Корберона. Екатерина спросила Жюинье:
   - Вы здесь недавно, маркиз, каковы впечатления?
   - Признаюсь, страшновато жить в стране, где  каждую  ночь  происходит
ужасное убийство, о котором по утрам возвещают жителей истошным  воплем.
"Horrible assassinat!"
   - Если перевести этот вопль с французского на русский,  -  расхохота-
лась Екатерина, - то "ужасное убийство" обернется просто  "рыбой-лососи-
ной", о чем и оповещают жителей разносчики-торговцы... А что скажете вы,
Корберон?
   - Когда я засыпаю под звуки роговых оркестров, я  невольно  вспоминаю
игру савояров на улицах Парижа.
   - Да, музыки у нас много, - согласилась императрица. - Никто на скуку
не жалуется. Кашу все едят с маслом. В садах от обилия  плодов  ломаются
ветви. Оранжереи зимой и летом производят тропические фрукты. На  каждом
лугу пасутся стада. А реки кишат рыбой и раками.  Но  довольства  нет...
Люди так дурно устроены, что угодить им трудно. Даже в  райские  времена
счастливых не будет. И как бы я ни старалась, по углам все равно шуршать
памфлетами станут: тому не так, другому не эдак...
   Корберон поинтересовался мнением посла о царице.
   - Гениальная актриса! - отвечал ему Жюинье...
   Вечером при дворе танцевали. Корберон записал в  дневнике:  "Турецкую
кадриль открыли императрица с Потемкиным; усталость и вожделение  на  их
пресыщенных лицах..."
   Прусский посол граф Сольмс информировал короля, что  великая  княгиня
Natalie, большая охотница до танцев, на этом  балу  отсутствовала:  "Бо-
лезнь ея не из тех, о которых говорят открыто. У нее тошнота, отвращение
к пище, что служит признаком беременности..." Фридрих поразмыслил.
   - Генрих! - позвал он своего брата. - Не пора ли тебе снова навестить
Петербург, чтобы застать там самый  смешной  момент  придворной  истории
русского царства...
   Екатерина при встрече с невесткой ощутила брезгливость.
   - Пфуй! - сказала она с отвращением. - Я прежде как  следует  изучила
русский язык, а уж потом брюхатела...
   Вскоре лейб-медик Роджерсон доложил императрице,  что  Natalie  имеет
неправильное сложение фигуры.
   - Не это ли сложение костей сделало из нее немыслимую гордячку, кото-
рая не способна даже поклониться как следует?
   - Возможно, - отвечал Роджерсон.
   Екатерина с безразличным видом тасовала карты.
   - "Ирод" подсунул нам завалящий товар, - сказала она...
   Глядя на свою "несгибаемую" супругу, Павел тоже разучился  кланяться,
приветствуя людей не кивком головы, а, напротив, -  запрокидывая  голову
назад, так что виделись его широкие ноздри, дышащие гневом. Он  уговари-
вал Потемкина, чтобы Андрею Разумовскому дали чин генерал-майора, и  По-
темкин дал:
   - Но об этом прежде вас просила его сестрица Наталья Кирилловна...
   В это время, на свою же беду, при дворе появился князь Петр  Голицын,
прославленный сражением с Пугачевым. Молодой генерал был скромен,  обра-
зован, женат, имел детей. Голицын был очень хорош собою, и Екатерина од-
нажды, не удержавшись, при всех выразила свое восхищение:
   - А каков князь Петр! Прямо куколка...
   Громыхнул стул, резко отодвинутый: это удалился  фаворит,  Придворные
сразу же стали шептаться:
   - Вот и конец Голиафу сему... теперь перемены будут. Ну и пущай князь
Петр, не все одноглазому лакомиться...
   Потемкин велел заложить лошадей. В кривизне  переулков  обнаружил  он
сладкое прибежище своей юности - домишко, где  когда-то  проживал  коло-
менский выжига Матвей Жуляков.
   - Стой, - велел кучеру и остался здесь.
   С выжигой он расцеловался в губы, они поплакали.
   - Эх, Гришка-студент! Величать-то тебя ныне как?
   - Без величанья хорош. Эвон,  вижу  бочку-то  старую...  Зачерпни-ка,
друг сердешный, как в былые хорошие времена, капустки  кисленькой.  Вина
ставь. Говорить станем...
   Одряхлел выжига, но водку глотал исправно. Однако он шибко печалился,
что вконец обнищал:
   - Сейчас не как раньше. Тогда и баре щедрее были. Мундиров да  кафта-
нов с покойников своих не жалели. Принесут мне: на, жарь!  Я  и  жарю  в
свое довольство. А теперь, Гришка, сами норовят позолоту содрать,  чтобы
другой не поживился...
   Потемкин смахнул с головы парик, сказал:
   - Матяша, верь, и дал бы... да с чего? По семьдесят пять тыщ в год из
казны забираю. А долгов уже на двести тыщ наскреб... Вот и  считай  сам:
где тут деньгам быть? Да что деньги - вздор, а люди - все... Чего рот-то
открыл? Подцспи-ка еще капустки из бочки.
   Они выпили. Громко жевали капусту.
   - Жарь духовку свою, - велел Потемкин.
   Он сбросил с плеч тяжелый кафтан, обшитый золотом. Оторвал с нагрудья
бриллиантовые пуговицы, даренные Екатериной. Швырнул одежду поверх желе-
за, докрасна раскаленного.
   - Жги! Чего там жалеть-то? Все дерьмо...
   Смрад пошел по лачуге - хоть беги.
   - Будто не кафтан, а меня жарят... Наливай!
   Золото и бриллианты горкой лежали на столе - промеж бутылок да  мисок
с капустой, пересыпанной клюковкой.
   - Бери все, - сказал Потемкин другу младости.
   - Гришка, да ведь спьяна ты... одумайся!
   - Твое... забирай, - отвечал фаворит.
   Вернулся в карсту - пьян-распьян, хватался ручищами за доски заборов,
весь черный от копоти, напугал кучера:
   - Эко вас, Хосподи! Ваш сясь, никак, пограбили?
   - Должок другу вернул... езжай, не вырони меня.
   Утром, когда пробудился, Москва гудела,  встревоженная.  На  рассвете
дрались на шпагах князь Голицын и Петр Шепелев, который коварным выпадом
и заколол "куколку" насмерть.
   Убийца не замедлил навестить Потемкина.
   - Ваше сиятельство, - сказал Шепелев с подобострастием, - не токмо я,
но и персоны важные приметили, что внимание особы, нам близкой, к петуху
сему неприятно вам было. За услугу, мною оказанную, извольте  руку  пле-
мянницы вашснькой...
   Григорий Александрович спустил его с лестницы.
   - Убирайся, скнипа! Иначе велю собаками разорвать...
   Панин позвал его к ужину, где были и послы иноземные. Оглядев их, Ни-
кита Иванович сказал, табакеркой играя:
   - Из Америки слухи военные: англичане тамошние расхотели  быть  коро-
левскими. Чую, вскорости Петербург обзаведется новым посланником -  зао-
кеанским. А эти фермеры, я слыхивал, чай лакают с блюдечек, по углам че-
рез палец сморкаются...
   Корберон в тот вечер записал: "У гр. Панина была княг. Дашкова... она
не терпит нас, французов, зато исполнена любви к англичанам.  Скоро  она
отъезжает в Ирландию, где и останется с сыном, воспитание которого пору-
чает знаменитому философу Юму". Потемкин спросил у посла Англии:
   - Так ли уж плохи дела в Америке?
   - Об этом предмете мой король  подробно  извещает  императрицу  вашу,
прося предоставить ему для войны в Америке русскую армию, кстати освобо-
дившуюся после войны с турками. Георг Третий обещает  платить  Екатерине
золотыми гинеями.
   - Вам, милорд, - обозлился Потемкин, - не хватит  Голконды  в  Индии,
чтобы за кровь русских солдат расплатиться!
   В поединке с самозванкой Екатерина понесла поражение. Теперь  ей  еще
более хотелось знать-кто же она такая? Фельдмаршал Голицын,  получив  от
императрицы новые инструкции, навестил в камере Даманского.
   - Государыня велела мне объявить, что она не враг вашему счастью. Вам
предоставлено право свободы. Вы можете венчаться согласно обычаям  любой
веры. Казна России берет на себя все свадебные расходы,  и  вы  получите
богатое приданое от нашей императрицы.
   - О, как она милосердна! - воскликнул Даманский.
   - Не спешите, - притушил его радость Голицын. - Вы  должны  пройти  к
своей госпоже, и пусть она честно признается перед вами, кто она  такая,
откуда родом и прочес.
   Даманский беседовал с Таракановой  по-итальянски:  через  дверь  было
слышно, как она плачет, упрекая его в чем-то, потом громко вскрикнула  -
и Даманский выскочил из камеры:
   - Она утверждает, что сказала вам правду.
   - Так кто же она такая? - рассвирепел Голицын.
   - Дочь покойной Елизаветы и Разумовского...
   Тараканова просила священника православного, но со знанием  немецкого
языка. Такого ей представили. Перед ним она каялась во многих  грехах  и
любострастии, но своего подлинного имени так и не открыла. А  в  декабре
умерла. Самозванка покоилась на плоской доске, еще не убранная к  погре-
бению, с широко открытыми глазами. Растопырив два пальца, князь  Голицын
аккуратно закрыл их... Бездонное, как океан, великое молчание истории  -
о, как оно тягостно для потомков!
   В декабре двор-длиннейшими караванами-покинул Москву, устремившись  в
столицу. До нового, 1776 года оставались считанные дни. Морозище лютовал
страшный. Лошади закуржавились от обильного инея. Дорога  занимала  пять
дней и десять часов. От старой столицы до новой было 735 верст, аккурат-
ные дощечки с номерами отмечали каждую версту... В конце поезда  скромно
катились Безбородко и Завадовский, а пьяный кучер из хохлов часто  заде-
вал боками возка верстовые столбы...
   - Понатыкали столбив, що и нэ проихать чоловику...

   8. КОМЕДИЯ БОМАРШЕ

   В карете императрицы Потемкин сам топил печку.
   - Все время загадки! - жаловался он, обкладывая берестой  поленья.  -
Дашь человеку мало прав - считаться с таким не будут, дашь много воли  -
распояшется, мерзавец, и других под себя подомнет. До  чего  трудна  эта
наука!
   Екатерина, грея руки в муфте, сидела в уголке кареты, поджав под себя
зябнущие ноги. Она сказала, что империя двигается не столько  людьми,  с
нею, императрицей, согласными, сколько умными врагами ее царствования. И
даже назвала их  поименно:  граф  Румянцев-Задунайский,  братья  Панины,
князь Репнин. Главное в управлении государством - не  отвергать  дельных
врагов, а, напротив, приближать к себе, делая их тем самым  безопасными,
чтобы затем использовать в своих целях все их качества, включая и пороч-
ные.
   - Но помни, что имеешь дело с живыми людьми, а люди - не бумага,  ко-
торую и скомкать можно. Человека же, если скомкаешь, никаким  утюгом  не
разгладишь...
   Отношение ее к людям было чисто утилитарным: встречая нового  челове-
ка, она пыталась выяснить, на что он годен  и  каковы  его  пристрастия.
Всех изученных ею людей императрица держала в запасе, как хранят  оружие
в арсенале, чтобы в нужный момент извлечь - к  действию.  Кандидатов  на
важные посты Екатерина экзаменовала до трех раз. Если в первой аудиенции
он казался глупым, назначала вторую: "Ведь он мог смутиться, а в  смуще-
нии человек робок". Второе свидание тоже не было решающим - до третьего:
"Может, я сама виновата, вовлекая его в беседы, ему не  свойственные,  и
потому вдругорядь стану с ним поразвязнее..."
   Пламя охватило дрова, в трубе кареты загудело.
   - А зачем взяла ты у Румянцева этих ослов - Безбородко да Завадовско-
го? Ведь их ублажать да кормить надобно.
   - Ослов всегда кормят, - отвечала Екатерина. - Если  их  не  кормить,
кто же тогда повезет наши тяжести?
   Безбородко и Завадовский появились на Москве, состоя в походном штате
Румянцева, который соперников в делах воинских не терпел.  И  сковырнуть
Потемкина фельдмаршалу явно желалось. А тут - кстати! - Екатерина  нажа-
ловалась, что бумаг у нее скопилось выше головы, а секретари - лодыри.
   - Твои реляции-то кто писал для меня?
   Румянцев назвал искусника Безбородко, императрица велела  явить  его.
Но, помятуя о завидном могуществе Потемкина,  фельдмаршал  сказал  Зава-
довскому, чтобы тоже представился.
   - А мне-то зачем? Да и боюсь я, - струсил тот.
   - А вот как дам по шее... не бойсь!
   Появление Безбородко не  обрадовало  Екатерину:  чурбан  неотесанный,
шлепогубый, коротконогий, глазки свинячьи. Зато мужественная красота За-
вадовского ей приглянулась. Близ этого чернобрового красавца  Безбородко
казался женщине ненужным и даже глуповатым. Из вежливости она его  спро-
сила:
   - Французским достаточно владеете?
   - Не удосужился. Едино латынь постиг.
   - Вряд ли вы мне сгодитесь, - поморщилась Екатерина.
   Чтобы избавиться от урода, она строго сказала, что возьмет его в  ка-
бинет-секретари при условии, если через год он будет  владеть  французс-
ким, как природный парижанин:
   - Дабы времени зря не терять, покопайтесь пока в  делах  иностранных,
разберите в моих шкафах книги, я вас у принятия челобитен  попридержу...
А там видно будет!
   По приезде в столицу Завадовский получил от императрицы перстень с ее
монограммой, а Безбородко, словно крот, перерывал архивы, принимал чело-
битные, штудировал дипломатические акты. На масленицу Екатерина  созвала
к блинам всех дежурных при дворе. Велела и  кабинет-секретарей  позвать.
Камер-лакей доложил, что в канцелярии пусто, как на кладбище:
   - Только какой-то Безбородко торчит.
   - Ну что ж. Зови хоть его... торчащего там!
   За блинами возникла речь об одном  старинном  законе:  все  путались,
плохо в нем извещенные, и тогда Безбородко с конца стола прочел его наи-
зусть, Екатерина, не доверяя такой памяти, велела принести том  законов,
а Безбородко подсказал:
   - Это на странице двести семнадцатой, снизу!
   Все точно. Теперь Екатерина иначе взглянула на эту образину,  полюбо-
пытствовала об успехах во французском. Безбородко ответил ей:
   - Я решил, что латыни и французского маловато. Заодно уж  итальянский
с немецким изучаю. Скоро буду знать.
   - Отчего у вас прозвание столь смешное?
   - Не смешное, ваше величество, а страшное. Предку моему Демьяну тата-
ры крымские в злой сече на саблях отсекли подбородок, оттого  потомки  и
стали писаться Безбородками...
   Работать с Екатериной было легко. Она быстро  схватывала  суть  чужой
мысли, придиралась лишь к точности выражений письменных, но в  разговоре
с нею можно было не стесняться. Часто она прерывала собеседника на сере-
дине фразы:
   - Довольно! Я уже поняла вас...
   От глаз Потемкина не укрылось женское внимание  императрицы  к  Зава-
довскому. Но спросил он его - с небрежностью:
   - Откуда у тебя перстень с шифром матушки?
   - Матушка и одарила.
   - Беря у матушки, ты бы спросил у батюшки...
   Фаворит возлежал на софе, над ним висела картина его любимого  худож-
ника Жана Греза. Английский посол уже извещал короля Георга III:  "Некая
личность, рекомендованная Румянцевым, имеет, кажется,  надежду  овладеть
полным доверием русской императрицы". Но вскоре посол поправил сам себя:
"Однако влияние Потемкина ныне сильнее,  чем  когда-либо..."  27  января
Корберон депешировал во Францию, что Потемкин  получил  Кричевское  вое-
водство в Белоруссии с 16 тысячами душ, "каждая из которых может  прино-
сить ему по пять рублей в год. Но здесь уже поговаривают, что такая  ми-
лость - признак близкой опалы". Теперь очень многое в  фаворе  Потемкина
зависело от реакции европейских дворов. Мария-Терезия первой  догадалась
признать (уже в европейских масштабах!) большую роль Потемкина в русской
жизни, и вскоре он получил из Вены богатый диплом на титул  "Светлейшего
князя Священной Римской империи".
   Его сиятельство превратился в его светлость!
   Светлейший, обставленный бутылками с квасом и щами, валялся на  дива-
не, когда Екатерина поздравила его с чином поручика кавалергардов.
   - Катя, а ведь ты забыла стихи, что в молодости писал  я  тебе.  Пом-
нишь, сравнивал в них себя с червем  ничтожным,  который,  влюбившись  в
сверкающую звезду, из земли по ночам выползает. Теперь плачу: верить  ли
мне в любовь твою?
   - Верь. Ты моя последняя женская радость...
   Она подарила ему Аничков дворец. Вместе они покатили в санях - крити-
ковать Фальконе. По дороге им встретился маркиз Жюинье, Екатерина  приг-
ласила посла сопутствовать им. Маркиз сказал, что в  Париже  умирает  от
рака его мать.
   - Разве ваша Франция не имеет хороших хирургов?
   - Имеет. Но нужна смелость решиться на операцию...
   Фальконе ругали тогда все кому не лень. Между делом он  перевел  Пли-
ния, в Париже ему досталось и за Плиния.  Теперь  приехала  Екатерина  с
маркизом Жюинье, а с ними Потемкин, который, слава богу, хоть  понимает,
как трудно переводить Плиния. Но все хором винили Фальконе  за  то,  что
Гром-камень, с таким трудом в Петербург доставленный, мастер безжалостно
обтесал, уменьшив его исполинские размеры. Фальконе устало ответил,  что
нельзя же Петра I помещать поверх неуклюжей глыбыщи, поросшей  травой  и
мохом, к тому же еще и треснувшей от удара молнии.
   - Я не понимаю, ради чего меня звали в  Россию?  Если  только  затем,
чтобы водрузить на площади уникальный булыжник, так  для  этого  занятия
достаточно опыта Ивана Бецкого.
   - Ладно! - согласилась Екатерина, кутаясь в шубу.  -  Делайте  дальше
как угодно, но прежде заключите почетный мир с врагами, как я  заключила
мир с султаном турецким.
   - С турками, - отвечал Фальконе, - мир заключить было гораздо  легче,
нежели мне с вашими придворными дураками...
   Екатерина потом говорила Потемкину:
   - Французы всегда бывают или юны, или стары, так как  зрелый  возраст
проскакивают без задержки, словно курьеры мимо станции, на которой плохо
кормят...
   Конюшенная контора уже готовила 1100 лошадей  для  проезда  прусского
принца Генриха, которого Фридрих посылал в Петербург ради уточнения  по-
литических разногласий. Генрих имел от короля еще  и  тайное  поручение:
избавить сердце Натальи Алексеевны от Отрасти к графу Разумовскому.
   Потемкин недавно получил датский орден Слона, а принц  Генрих  привез
ему прусский орден Черного Орла. В благодарность за это Светлейший  отп-
равил королю в Сан-Суси целый мешок русского ревеня,  столь  ценимого  в
Европе.
   10 апреля она ощутила близость родов.
   Появление принца Генриха народ встретил  с  большим  подозрением:  "В
прошлый раз приезжал, так чуму на Москву наслал. Гляди-ка, брат, чего он
сейчас натворит?.." От народа, как ни прячь, ничего не скроешь, и петер-
буржцы знали, что разрешение великой княгини от бремени запоздало на це-
лый месяц. Теперь все ожидали 300 выстрелов из пушки - если явится  сын,
или 150-если родится девочка. Но пушки молчали... На второй день  Екате-
рина вызвала врача Крузс и графиню Румянцеву-Задунайскую, жену фельдмар-
шала, сведущую в женских делах. Пришел на помощь и славный хирург  Тоди,
он без промедления хотел накладывать акушерские щипцы, предупредив импе-
ратрицу зловеще:
   - Хоть по кускам, но дитя надо вытащить ради спасения матери...
   Екатерина просила его не спешить с ножом:
   - Лучше посоветуйтесь с моим Роджерсоном.
   Роджерсон заявил, что кесарево сечение необходимо:
   - Строение таза таково, что родить она не может...
   Это был первый сигнал с того света; ребенок скончался во чреве  мате-
ри, а кости бедер ее так и  не  раздвинулись.  Екатерине  доложили,  что
вскрылась Нева, по реке мощно двигается лед. А согласно петровским  тра-
дициям, крепость в честь открытия навигации должна устроить салют.
   Но пушки были заряжены совсем для иной цели.
   - Не надо лишнего грохоту, - велела Екатерина. -  Все  ожидают  иного
салюта, и, ударь пушки, начнут радоваться.
   - Пусть они стреляют, - простонала Natalie...
   Роджерсон энергично настаивал на операции.
   - Это как решит Сенат, - отвечала ему Екатерина.
   А любой Сенат, даже мудрейший, меньше всего схож с консилиумом  гине-
кологов, потому старцы долго размышляли, чем же кесарево сечение отлича-
ется от обычного сечения (розгами, допустим). Наталья Алексеевна  иногда
слезала с постели, переходила в кресла. Уже тогда ее комната,  обтянутая
зеленым тиком, стала наполняться зловонием; в матери гнил ребенок,  и  с
ним же загнивала она. Принц Генрих прислал своего хирурга, но было позд-
но. Ему сказали:
   - Началась гангрена от разложения дитяти...
   Не спали канониры у пушек. Потемкин тоже не  спал,  проигрывая  графу
Панину пятую тысячу рублей. Измученная болями, молодая женщина  спокойно
простилась с мужем:
   - Забудьте меня скорее! - И долго смотрела на графа Андрея  Разумовс-
кого. Ей было уже безразлично, что люди болтают, и потому сказала любов-
нику при всех: - Этот мир был прекрасен для нас. Я буду ждать встречи  с
вами... в другом мире!
   Екатерина велела звать Платона; увидев своего духовника, великая кня-
гиня зарыдала.
   Все удалились. Платон исповедовал умирающую.
   Екатерина дождалась его возле дверей - с вопросом:
   - В чем секретном призналась моя невестка?
   - Тайна предсмертной исповеди нерушима...
   На рассвете 15 апреля великая княгиня скончалась.  Екатерина  немедля
распорядилась ободрать все обои в ее комнатах, штофы и занавески предать
огню. Она сказала:
   - Догадываюсь, что сейчас газетеры в  Европе  уже  строчат,  будто  я
умертвила свою невестку, а посему приказываю врачам произвести  вскрытие
- ради точных научных публикаций...
   Хирурги доложили ей, что зачат был мальчик:
   - Очень крупный, около девяти дюймов в плечах. Природа сама предопре-
делила ей умереть в родах. К тому же у нее было очень странное искривле-
ние позвоночника в форме буквы "8".
   Екатерина повторила, что прусский "Ирод" продал ей завалящий товар, а
теперь ей все стало понятно:
   - Перед смертью моя невестка известила меня, что в детстве была  гор-
батой. Потом попала в руки шарлатана, который выпрямлял позвоночник уда-
рами кулаков и пинками колен...
   Пока хирурги проводили вскрытие, Екатерина распотрошила  кабинет  по-
койной. Из потайных ящиков была извлечена секретная переписка с  послами
бурбонских династий. Испания и Франция, как выяснилось, давали деньги не
только Разумовскому, но платили и ей. В руках Екатерины оказался и  спи-
сок долгов Natalie: "ТРИ МИЛЛИОНА РУБЛЕЙ. Конечно, она надеялась распла-
титься с кредиторами после своего занятия престола...
   А в лавках и на улицах судачил народ:
   - Вот молодые-то мрут, а старую бабу сам черт не берет. Но принц Ген-
рих - мастак: как приедет, так и нагадит...
   Заметив, что ее сын безутешен в скорби,  императрица  выложила  перед
ним пачку писем:
   - Прочти и успокойся. Раз и навсегда...
   Это была любовная переписка Natalie с Разумовским.
   - Не верю, не верю, не верю! - кричал Павел.
   Екатерина брякнула в колоколец - явился Платон.
   - Я не буду мешать вам, - сказала императрица. - Если не мне, так мо-
ему сыну доверьте тайну последней исповеди. И пусть он, глупец,  осозна-
ет, что частная жизнь может опасно влиять на дела государственные...
   После этого она указала Елагину поставить в Царскосельском театре ко-
медию Бомарше "Севильский цирюльник".
   Ну, тут уж все нахохотались до слез!

   9. НА ЖИВОДЕРНЕ

   Екатерина не пожелала оставлять невестку в усыпальнице Дома Романовых
- ее похоронили в алтаре  церкви  Александро-Невской  лавры.  Сановников
пришло немного, лишь избранные, а Павел вообще отсутствовал. Грешница  и
должница была накрыта золотою парчой, над изголовьем ее колыхались  чер-
ные перья страусов. Крышку гроба завинтили. Потемкин заметил,  что  граф
Чернышев при появлении в алтаре поклонился сначала Завадовскому, а потом
и ему, Потемкину. "Что за притча?" На паперти,  ожидая  выхода  вельмож,
стоял поручик Гаврила Державин, желавший вручить  Завадовскому  челобит-
ную.
   Но Завадовский с надменной грубостью отвернулся:
   - Пошел! На кладбищах едино лишь нищим подают.
   Обидные слезы брызнули из глаз Державина.
   - Так я и есть нищий, - отвечал он с гневом. - А  подаю-то  богатому.
Для чего ж вы у принятия челобитен ставлены?
   Но следом идущий Безбородко прошение принял:
   - О чем, братец, ты просишь тут?
   - Да поручился я за товарища в долге карточном, а тот сбежал, и  долг
евоный на мне повис. Немного и прошу у государыни - чтобы дозволила мне,
дураку такому, чужих долгов не платить, коли и от своих-то не знаю  куда
деваться.
   - Ступай, братец. Я тебя понял. Все сделаю...
   Державин заметил Потемкина и поклонился ему. Но  фаворит  проследовал
мимо поэта, ослепленный страшными подозрениями.
   Об этих днях Екатерина оставила запись: "Увидев свой корабль  опроки-
нутым на один борт, я, не теряя времени, перетянула  его  на  другой..."
Сыну за тридцать, а внуков - не видать. Потемкин завел речь о  Разумовс-
ком:
   - Говорят в городе разное: то ли в Дюнамюнде отвезен,  то  ли  уже  в
Петропавловской крепости сидит.
   - А никуда я его сажать не стану! -  возразила  Екатерина.  -  Сделаю
лишь материнское внушение через канцелярию Шешковского и приищу ему мес-
то в европейской политике.
   - Да он же Бурбонам продался.
   Екатерина преподала урок политической игры:
   - Дурные качества столь же полезны, как и положительные. Граф  Андрей
доказал, что  способен  быть  не  только  любовником,  но  и  дипломатом
бесстрашным, что мне и потребно от него...
   Потемкин всегда покровительствовал Разумовским, считая их людьми  ум-
ными и активными. Особенно любил он сестру графа Андрея, Наталью  Кирил-
ловну Загряжскую, некрасивую горбунью, он охотно исполнял все ее прихоти
и капризы. Во дворце Разумовских (что на Мойке  у  Полицейского  моста),
играя с Натальей Загряжской в карты, светлейший спросил ее:
   - Граф-то Андрей где нынче прячется?
   - У меня... где же еще?
   - Ты скажи братцу, что, ежели на живодерню к  Шешковскому  попадется,
пусть не садится в кресло напротив стола Шешковского. Там есть рычаг та-
кой, которым кресло с виноватою персоной в нижний  этаж  переводится.  А
внизу кнутобойцы, лица наказуемого не видя, ему посеканции делают.
   - Куда ж Андрею теперь? За границей спасаться?
   Но спастись стало невозможно: за каждым  шагом  Разумовского  следили
шпионы. Почуяв неладное, он заметался, скрываясь на  пригородных  дачах.
Его охотно прятали у себя любовницы - Анастасия  Нелединская-Мелецкая  и
княгиня Марья Барятинская. Однажды на улице, заметив Корберона, он  лишь
на секунду распахнул дверцу кареты, успев крикнуть французскому атташе:
   - Не старайтесь искать меня! За мною следят...
   Но сам не заметил, как на козлах его кареты подменили кучера, и Разу-
мовский невольно испытал ужас, увидев себя во  дворе  незнакомого  дома.
Кто-то распахнул двери:
   - Ваше сиятельство, милости просим... ждем!
   Андрей был извещен об искусстве Шешковского. Инквизитор иногда  прямо
с придворного маскарада увозил какую-либо фрейлину, не в меру болтливую.
Выдерет ее во славу Божию, после чего доставят ее обратно во дворец, где
она и танцует дальше как ни в чем не бывало. В таких случаях все  конча-
лось визгом да писком! Но инквизитор владел и другим приемом  -  даст  в
челюсть, и будешь потом с полу зубы свои в  карман  собирать.  Помня  об
этом, Андрей Кириллович внутренне приготовился. Сын  украинского  пасту-
ха-свинопаса, волею судеб ставшего аристократом, он отлично  владел  той
народной смекалистостью, непобедимой крепостью духа, которой  отличались
его недалекие предки - чумаки, запорожцы, гайдамаки, бунтари и пахари.
   На втором этаже, в окружении множества икон, его поджидал обер-кнуто-
боец "екатеринизированной" империи. Степан Иванович встретил плута стоя,
даже поклонец учинил.
   - Ах, молодость! - произнес сочувственно. - Сколько грехов ей отпуще-
но... о том и по себе ведаю. Садитесь, ваше сиятельство. - При этих сло-
вах Шешковский, как и следовало ожидать, указал на страшное криминальное
кресло.
   "Ага!" Разумовский первый страх уже поборол:
   - Мне ли сидеть в присутствии столь важной особы?
   - Напротив, - уговаривал его Шешковский, - осмелюсь ли  я  сидеть  за
столом, ежели передо мною ваше высокорожденное сиятельство!  Ведь  я  из
ничтожества произошел. Щи лаптем хлебал, мух ноздрями ловил,  на  кулаке
спал, лопухом подтирался, а посуду мою собаки облизывали. Уважьте стари-
ка: сядьте!
   С разговорами он вышел из-за стола, слегка подталкивая Разумовского к
креслу. Но граф был неумолим:
   - К чему эти политесы? Лучше садитесь вы...
   Граф Андрей уже заметил рычаг возле стола,  а  Шешковский  задал  ему
первый вопрос: с каких пор он блудно вступил в мерзкое  прелюбодеяние  с
высоконаречснной цесаревной.
   - Об этом ведено мне вызнать самою государыней.
   Разумовский занял такое положение, что Степан Иванович невольно обер-
нулся лицом к нему, а спиною - к креслу.
   - Сразу и вступил. Еще на корабле...
   Он резко пихнул инквизитора в кресло, сразу же дернув рычаг.  Потаен-
ная механика сработала: руки Шешковского защелкнуло в капканах,  укрытых
в подлокотниках кресла. Пол разверзся под ним, раздалось скрипение  тро-
сов, и, в ужасе открыв рот, Шешковский величаво погрузился в нижний этаж
своей сатанинской кухни. Над уровнем пола осталась торчать  его  голова,
словно отрубленная.
   - Сынок, родненький, - взмолился он, - пожалей  старика.  Жена  дома,
стомахом страдающа, дочка в невестах. Не губи!
   - Придется потерпеть, - отвечал Разумовский.
   Внизу звенел колокольчик, побуждая  палачей  к  действию.  Работающие
сдельно, они проворно тащили со  своего  начальника  исподнее.  Потом  с
большим знанием дела обозрели внушительный объект для кнутоназидания.
   - Ну и ну!.. - удивились Могучий с Глазовым (дядя с  племянником).  -
Уж не казначей ли какой попался севодни? Плеснсмка, Шурка,  по  чарочке,
чтобы разговеться ради бесстрашия... Эть! - сказал Могучий, высекая пер-
вую искру.
   - А-а-а-а, - заголосила голова Шешковского.
   - Что я слышу? - удивился граф Андрей, смеясь. - Извините, но  подоб-
ные неприличные звуки вам не к лицу.
   - Пожалей... в отцы ведь тебе гожусь!
   - У меня таких отцов не бывало, - отвечал граф.
   Могучий с Глазовым продолжали обстегивать свое  прямое  начальство  с
двух сторон сразу, при этом дядя поучал племянника своего, как лучше  до
костей пробрать:
   - Клади с наскоку! С оттяжкою жарь... Гляди - эть!
   - О-о-о, - пробрало Шешковского. - Ваше сясество...  голубчик  мой...
вот я матушке-то нажалуюсь!
   - Какой матушке? Моей или... своей?
   Ведя этот бесподобный диалог, молодой пройдоха обрыскал шкафы  канце-
лярии, педантично собрал свои расписки, данные де Ласси и Дюрану,  сунул
в карман  и  список  долгов  покойной  Natalie.  Ему  попался  отдельный
"брульон", писанный рукой Екатерины, которая начертала по пунктам, какие
вопросы задавать Разумовскому. Подумав, он оставил эту шпаргалку на сто-
ле:
   - Вот ею и подотрешься - это не лопух, чай.
   - У-У-У" - завывал Шешковский, страдая.
   - В этом мире все переменчиво, - рассуждал Разумовский  с  улыбочкой,
почти сладострастной. - Недаром же на могилах крымских татар высечены  в
камне философические афоризмы: "Сегодня я, а  завтра  ты..."  Ну,  всего
доброго!
   Андрей повернулся к дверям, чтобы уйти.
   - Не покидай меня, - заревел Шешковский. -  Коли  уйдешь,  меня  ведь
вусмсрть засекут... Нажми пупочку!
   - Какую еще пупочку нажимать мне?
   - Да снизу стола. Чтобы от сскуций избавиться...
   Разумовский нажал "пупочку", и тогда Степан Иванович, опомнясь,  ска-
зал ему со слезами на глазах:
   - Далеко пойдешь, граф! Это я тебе предрекаю. Но Христом  Богом  молю
тебя: будь так ласков ко мне, старику, не сказывать никому, что  меня  в
своем же доме высекли...
   Разумовский отъехал к сестре, а Шешковский потащился к матушке Екате-
рине, доложив, что "внушение" произведено.
   - Ну как? В чем сознался граф Андрей?
   - Ни звука не издал... окаянный!
   Она предложила ему сесть, но главный кнутобосц  империи  сказал,  что
лучше постоит... Екатерина сказала:
   - Это хорошо, что граф Андрей ни в чем не сознался. Этим он  еще  раз
доказал, что интриган испытанный, твердый...
   Теперь Разумовский нравился ей еще больше! Ибо надо уметь так  ловко,
словно червь в яблоко, вкрасться в доверие юной женщины, обнадежить  ум-
ных послов Испании и Франции. Какая изощренная хитрость,  какой  злокоз-
ненный ум... Этого бесподобного наглеца Екатерина встретила  во  дворце:
Андрей веселился на придворном машкераде.
   - Как вы смели здесь появиться? - спросила она.
   - По праву камер-юнкера двора вашего величества.
   - Вон отсюда! Езжайте на флот-в Ревель...
   А за картами спросила отца его, бывшего гетмана:
   - Граф Кирилла, сколько лет твоему негодному сыну?
   - Двадцать четыре, Като... орясина эдакая!
   - А сколько кафтанов у него, разбойника?
   - Одних жилетов четыреста.
   - Куда столько? Пора бы ему и отечеству послужить. Тогда и кафтаны  с
жилетами иному делу послужат.
   События следовали стремительно: едва Natalie умерла, как Румянцев-За-
дунайский был срочно отозван с Украины в Царское Село. "Зачем? -  недоу-
мевал фельдмаршал, готовый думать о новой военной грозе. - Неужели из-за
Буковины?.." Он ошибался: мысли двора занимало сейчас иное.  Фридрих  II
уже пробил по Германии брачную тревогу - срочно нужна невеста!  Пребыва-
ние в Петербурге его брата Генриха оказалось как нельзя кстати  -  принц
выступал в роли свата. В переписке между Царским Селом  и  Сан-Суси  обе
заинтересованные стороны быстро договорились меж собою, а  самого  Павла
никто и не спрашивал, желает ли он облегчить свое вдовство новым браком.
Екатерина была деспотична: она вызвала сына к себе и поставила перед ним
портрет молодой женщины.
   - Мертвые пусть будут мертвы, - сказала мать, приласкав болонку, зап-
рыгнувшую к ней на колени. - А я привыкла думать о живых... Познакомься:
принцесса  София-Доротея  из  дома  Вюртембергского,  двоюродная  внучка
прусского короля.
   Невесте не было и семнадцати лет. Фридрих в письмах к Екатерине  нас-
тоятельно подчеркивал "небывалое по годам физическое развитие"  принцес-
сы, как будто в жены Павлу выбирали акробатку для семейного манежа.  Па-
вел сказал матери, что, обжегшись на молоке, он теперь дует на воду:
   - Отныне не верю ни друзьям, ни словам. Воля ваша священна, но  хотел
бы видеть невесту не в масле на этом холсте.
   - Для этого, друг мой, я уже вызвала Румянцева, который помпезно соп-
роводит вас до Берлина, куда из Монбельяра торопится  выехать  навстречу
вам и сама невеста с родителями.
   Павла безмерно обрадовало посещение Берлина, где он  может  лицезреть
своего кумира - короля Фридриха Великого! А лично побывать на парадах  в
Потсдаме - Боже, он и не мечтал об этом!  Какое  счастливое  совпадение!
Словно забивая  последний  гвоздь,  дабы  укрепить  эту  матримониальную
конструкцию, Екатерина сказала, что невеста родилась в Штеттине:
   - Где родилась и я, ваша достойная мать...
   28 мая граф Румянцев-Задунайский примчался в Царское Село и удивился,
что всего-то навсего ехать ему в Берлин.
   - Да я Берлин, матушка, уже брал!
   - Возьмешь еще раз, - отвечала императрица.

   10. ДЕЛА И ДНИ ПОТЕМКИНА

   Весною 1776 года Потемкин одобрил план создания нового города в Новой
России по названию Екатеринослав, на строительство которого он, как  на-
местник края, утвердил смету в 137 140 рублей и 32 с половиной копейки.
   Екатерина хмыкнула:
   - Откуда взялись эти несчастные полкопейки?
   - А шут их знает, - отвечал Потемкин. - Не я считал, умнее меня  люди
считали. Но велю сразу же школу для детей устроить. И  консерватория  на
Днепре будет. Запорожцы соловьями распоются...
   - Завираешься ты, но весело мне с тобою. Однако прежде  консерватории
не забудь тюрьму да церковь поставить...
   Екатеринослав (будущий Днепропетровск) - самый первый алмаз в  драго-
ценной короне причерноморских городов, которым еще предстояло возникнуть
в степных пустырях. А мощная фигура администратора Потемкина уже  вырас-
тала  из-за  спины  полководца  графа  Румянцева,   понсмногу   затемняя
фельдмаршала "светлейшею" тенью. Потемкину суждено  было  довершить  то,
что начинал Румянцев...
   Он готовил себя к роли Таврического!
   А простреленная голова Голенищева-Кутузова долго еще не давала покоя:
сам одноглазый, Потемкин понимал, каково смолоду глаза лишиться.  Ковар-
ное же нападение турок на Крым после мира ожесточало сердце его. Где  же
предел терпения России, которое растянулось на тысячелетия? После летних
маневров флота Балтийского стали готовить эскадру под коммерческим  фла-
гом, чтобы корабли, обогнув Европу, вошли в море Черное, усилив флотилию
тамошнюю. Потемкин мучился:
   - Пропустят ли агаряне корабли наши? А ежели запрут, не прорывать  ли
нам Босфор с пальбой пушечной?
   - Помни, что к войне мы не готовы, - отвечала Екатерина.
   Потемкин горячился: за периодом послевоенным  -  без  промедления!  -
грядет период предвоенный, и горе тому, кто истины сей ребячьей не разу-
меет. Екатерина с фаворитом - как супружеская пара: он падал духом - она
укрепляла его, а чего не хватало императрице, Потемкин активно  дополнял
своей энергией. Среди пиров и забав, жадный до  всяческих  удовольствий,
то усмиряя себя постами, то возбуждая излишествами, Потемкин часто искал
одиночества, а придворные в такие дни думали, что фаворит отсыпается  от
грехов да кается перед богом...
   Никогда он не каялся! Васенька Рубан, дружочек верный, пожалуй,  один
только и знал, что в периоды обязательного затворничества опять до крови
будут изгрызены ногти на пальцах светлейшего; алчно поедая  апельсины  и
редьку, селедку и ананасы, его княжеская светлость будет читать  и  мыс-
лить... Еще в Москве Потемкину поручили надзор за Оружейной  палатой,  в
которой сыскал он немало древностей рукописных.
   - Многое тут, Васенька, тиснения достойно типографского - ради  веков
будущих. Ты нужное избери. Возвеличь в издании книжном!  Ежели  не  нам,
потомкам сгодится. И перестань стихами чирикать - не дело. Савва Яковлев
дал тебе во дни морозные шубу свою поносить - ты его одами своими  всего
измазал. Платон сунул тебе горшок с медом - ты весь в рифмах излился.
   Василий Григорьевич Рубан впал в отчаяние:
   - Велика ли корысть моя, ежели от эпиталам свадебных да  от  эпитафий
похоронных кормление себе имею? Ты лучше Ваську Петрова грызи: он поден-
щик престола, а я поденщик публики.
   Петрова помянул он кстати. Потемкин сказал:
   - Этот не пропадет!  Ныне  он,  щербатый,  при  английской  герцогине
Кингстон-Чэдлей обретается. Сказывали мне, что  в  роскошной  галере  по
Тибру римскому плавает.
   Рубан отвечал: щербатым да кривым на баб везет.
   - А мне, корявому, и к поповне не подступиться...
   Потемкин ценил поэта за трудолюбие, схожее с трудолюбием  Тредиаковс-
кого. Но, сам писавший стихи, светлейший отлично в них разбирался и  чу-
ял, что Рубан от Парнаса далек:
   - Меня, брат, на мякине не проведешь, от рифмы звонкой не обалдею. Не
будет тот столяр, кто рубит лишь дрова, не будет тот пиит,  кто  русские
слова разрубит на куски и рифмой их заключит... А  ты  не  поставляй  за
деньги глупых од и рылом не мути Кастальских чистых вод.
   Большой (хотя и неряшливый) ум Потемкина пытался сочетать сказанное о
Крымском ханстве до него с тем, что ему самому думалось.  В  историю  он
окунался как в омут, где водится всякая нечисть. Фаворит усердно работал
над статьей об уничтожении ханства - этой поганой "бородавки", в  вечном
воссоединении татарских и ногайских земель с пределами великой России.
   Неожиданно предстал перед ним Безбородко.
   - Имею честь, - склонился он перед фаворитом, - занять ваше  светлей-
шее внимание опытом слога моего, коим начертал  я  ради  приятств  ваших
"Записку, или Кратчайшее известие о Российских с Татарами делах  и  вой-
нах".
   - А ну дай сюда! - выхватил рукопись Потемкин. Глянул и  отбросил  ее
от себя. - Врешь, хохлятина! Слог-то недурен. Разве тобою писано?
   - Верьте, что все бумаги подобным слогом пишу.
   Потемкин поверил. "Записка, или Кратчайшее известие" Безбородко удач-
но придала его мыслям о Крыме стройность.
   - Мало при дворе людей, которы бы писали грамотно. А ты,  брат,  даже
знаки препинания расставил... Удивлен я! - говорил Потемкин.
   - Счастлив угодить вашей светлости. По  должности  своей  все  архивы
дворцовые переглядел, и дела восточные зримо выявились. По мнению моему,
- заключил Безбородко, - настал момент Крымское ханство унизить, а южной
России принести блаженство покоя и благополучие хозяйственное.
   - Ну, спасибо, Александр Андреевич... удружил!
   Потемкин понял: Безбородко будет ему союзен.
   При дворе блуждали сплетни, будто Потемкин на деньги, отпущенные  для
новых городов, в родимом сельце Чижове строит сказочные дворцы с  фонта-
нами и римскими термами, где и собирается жить, если карьера  его  обор-
вется. Многие верили в это. Верил и граф Румянцев-Задунайский...
   Сегодня фаворит имел долгую беседу с маркизом  Жюинье  и  его  атташе
Корбероном, которые пытались доказать, что если Франция возьмется за вы-
делку русской водки из астраханских вин, то это будет выгодно  для  Рос-
сии. Потемкин обернулся к Рубану:
   - Вася, глянь-ка, сколько анкеров винишка своего  паршивого  французы
продали нам в прошлом годе?
   - Полсотни тыщ анкеров, ваша светлость.
   - Хорошо. Вы, французы, можете гнать водку из наших вин, но  в  таком
случае двадцать пять тысяч анкеров скостим.
   - Франция потерпит убытки... так нельзя!
   - Россия потеряет еще больше, если сглотает свою пшеничную да  запьет
ее вашей - виноградной. Вина в мире достаточно, чтобы всем нам  спиться,
но его не хватит, чтобы экономику выправить. Лучше уж  мы  продадим  вам
украинский табак.
   - Посольство короля Франции, - заметил Корберон, - согласно  покурить
ваши табаки, чтобы сделать о них заключение. А сейчас поговорим о прода-
же вами конопли.
   Конопля - главное сырье для корабельного такелажа.
   - Вася, глянь, что у нас там с коноплей?
   - В прошлом годе четыреста тыщ пудов ушло за границу за шестьсот  тыщ
рублев. Полтора рублика пудик! Грабят.
   - Неурожай у нас, - взгрустнул Потемкин, - дожди тут  были.  Плохо  с
коноплей. Ежели два рубля пуд - согласны.
   - Вы разорите нас! - воскликнул маркиз Жюинье.
   - Мы согласны вместо конопли продавать флоту Франции пеньку, выделан-
ную из той же конопли. Три рубля пуд!
   - С вами трудно разговаривать, - сказал Корберон.
   - А мне каково? Я ведь в этих делах не смыслю...
   Все он смыслил! Иначе бы и не разговаривал. Но тихое возвышение Зава-
довского уже начинало разъедать его душу. А придворные исподтишка наблю-
дали за ним. Потемкин знал, что его не терпят, и, сохраняя важность, ему
присущую, поглядывал на вельмож с высокомерием, как господин  на  васса-
лов. Однажды он навестил сестру Марью Самойлову.
   - Гриша, - запричитала бабенка, - шептунов-то сколько. Обманывают те-
бя, да еще и осмеивают... Что ж ты добрых людей не собрал, одних  врагов
нажил? Да оглядись вокруг и уступи... Неужто все мало тебе?
   - Деньги - вздор, а люди - все, - отвечал он. - Ах, Маша, Маша, сест-
реночка славная... Ее можно и оставить. А на кого дела-то оставлю?
   Потемкин всюду начал  открыто  высказываться,  что  Россия  не  одним
барством сильна, что нельзя упования викториальные возлагать едино  лишь
на дворянство.
   - Пришло время открыть кадетские корпуса для детей крестьянских и си-
ротинок солдатских, пусть будут офицеры плоть от плоти народной...  Рано
мы забыли Ломоносова, рано!
   По чину генерал-адъютанта неделю он провел во дворце, навещая  Екате-
рину. Однажды сказал ей:
   - А дешперация-то у тебя уже не та, что раньше!
   - Дешперации более шибкой не требуй, ибо дел стало невмоготу...
   В караул Зимнего дворца заступила рота преображенцев.  И  заявился  к
нему Гаврила Державин - не зван не гадан.
   - Чего тебе? - спросил Потемкин.
   Стал поручик говорить о заслугах своих. Печалился:
   - А именьишко мое под Оренбургом вконец разорено.
   - Покровителя, скажи, имеешь ли какого?
   - Был один. Да его Петька Шепелев шпагой проткнул. Это князь Петр Ми-
хайлович Голицын.
   Потемкин омрачился. Скинул с ног шлепанцы.
   - "Приметь мои ты разговоры..." Как дале-то у тебя?
   Державин стихи свои читал душевно и просто:
   Приметь мои ты разговоры,
   Промысль о мне наедине;
   Брось на меня приятны взоры
   И нежностью ответствуй мне...
   Представь в уме сие блаженство
   И ускоряй его вкусить:
   Любовь лишь с божеством равенство
   Нам может в жизни сей дарить.
   Потемкин расцеловал поэта с любовью.
   - Слыхал? - спросил он Рубана. - Вот как надо писать. А ты, скула ка-
занская, - повернулся он к Державину, - чего пришел?  Или  в  полковники
метишь?
   - Да мне бы чин не повредил, - сказал Державин. - Опять же, если суп-
ругу сыскивать, как без чина к ней подойдешь?
   - Будешь полковником... я тебя не оставлю.
   Когда указ вышел из типографии Сената, Державин глазам своим  не  ве-
рил; стал он коллежским советником, что по "Табели  о  рангах"  и  соот-
ветствовало чину полковника.
   Но дни Потемкина были уже сочтены.
   Разом опустела его приемная, которую раньше наполняли люди и людишки,
ищущие его милости, как собаки ласки, - это признак недобрый. Вот и  се-
годня навестили только два дурака, конъюнктур придворных не разгадавшие.
Один дурак высказал дурацкое мнение, что он благороден и лишь потому бе-
ден.
   - Не ври! - сочно отвечал Потемкин. - Еще не всякий бедняк благороден
и не каждый богач подлец. Убирайся вон!
   Второй просил у светлейшего вакантного места.
   - Вакансий свободных нет, - сказал Потемкин.  -  Впрочем,  повремени:
скоро мое место освободится, так ты не зевай...
   В разгар лета, желая испытать крепость чувств к нему  Екатерины,  По-
темкин размашисто вручил ей прошение об отпуске:
   - Слышано, что где-то Тезей оставил какую-то Ариадну. Но еще не  при-
ходилось мне читывать, чтобы Ариадна оставила своего Тезея... Воля твоя,
матушка! Отпусти ради отдыха.
   Екатерина проявила колоссальную выдержку.
   - Ты надолго не покидай нас, - сказала она.
   Это ошеломило Потемкина. Утопающий, он вдруг начал цепляться за  пос-
ледние обломки своего разбитого корабля:
   - В подорожной прошу указать, что еду не микстуры пить, а  ради  инс-
пекции войск в губернии Новгородской.
   Он уехал, а при дворе началось безумное ликование: "Ура!  Нет  больше
светлейшего, а Петя-то Завадовский - скромница, он из  темненьких,  мухи
не обидит... Золотой человек! Матушка небось знает, на кого ей уповать".
Завадовский торопливо вселился в покинутые Потемкиным дворцовые  апарта-
менты, стал передвигать мебель, нанял для себя учителя игры на  арфе.  А
дабы чувствовать себя уверенней, собирал возле себя недругов  Потемкина,
и они порочили князя всячески. Но Гришка Орлов конфидентом его не стал.
   - Чего радуешься? - грубо сказал он Завадовскому. - Или возомнил, что
таким, как ты, замены не сыщется? Так будет замена. Где  взвод  побывал,
там и батальону место найдется. Ты на арфе играй, играй. Доиграешься...

   11. БЕРЛИНСКИЕ АМУРЫ

   Перед отъездом в Берлин граф Румянцев-Задунайский предостерег  Екате-
рину относительно Безбородко:
   - Хотя и умен, как цыган на лошадиной ярмарке,  но  ты  его  прижучь.
Сладострастию предан безмерно, женщин любит  до  исступления,  за  девку
штаны свои заложит.
   - Да какой девке нужна эта уродина?
   - Пробавляется любовью по вертепам.
   Для Екатерины это была новость:
   - Безбородко допущен до дел иностранных, секретных. Ты  уж  не  пугай
меня, скажи прямо: продажен он или нет?
   - Увы, матушка, продажен.
   - Уловлен хоть раз был? На чем попался?
   - На войне патенты офицерские за деньги продавал. При армии на  Дунае
расплодил офицеров столько, что капитаны на запятках карет ездили, а по-
ручики мне сапоги чистили.
   - Плохо, что ты подсунул мне Безбородко, не предупредив. А теперь  он
в тайны политики Кабинета проник. Послы же иноземные, сам ведаешь, так и
рыщут, кому бы взятку сунуть. Выход один, - сказала Екатерина, не желав-
шая расставаться с Безбородко, - завалить его золотом  по  самое  горло,
чтобы он, жук, в подачках от иностранных дворов не нуждался.
   - А где ты денег возьмешь столько?
   - На других экономить стану, - отвечала Екатерина...
   В первую очередь она экономила на сыне. В свадебную поездку  императ-
рица снабдила его столь скудненько,  что  Павел  над  копеечкой  трясся.
Правда, она вручила Румянцеву большой сундук с  дорогими  подарками,  но
тот Павла к нему не допускал:
   - И ключа не дам! Раздать-то все можно...
   Впрочем, стоило кортежу Павла пересечь границу, как он  был  встречен
генералами Фридриха и с этого момента пруссаки честно и щедро  расплачи-
вались за все расходы жениха...
   - Эти русские меня разорят, - ворчал король. Втайне Фридрих рассчиты-
вал, что визит русского  наследника  вынудит  венских  захватчиков  быть
скромнее.
   - Пусть там не облизываются на Силезию и Баварию, - сказал король.  -
Я еще способен устроить всем хорошую чесотку. - Фридрих  велел  справить
для невесты три платья. - Два, а не три! - крикнул он вдогонку портному.
   Мать невесты просила у него денег на приданое.
   - Вот новость! - отвечал король. - Откуда я знаю, мадам, на какие пу-
говицы вы истратите мои деньги? Будьте довольны и тем,  что  ваша  дочь,
став русской цесаревной, ни одного раза в жизни не  ляжет  спать  голод-
ной...
   Из депо извлекли дряхлые фаэтоны прошлого века, Фридрих  велел  осве-
жить их сусальным золотом, а заодно уж (опять расходы!)  вставить  новые
стекла взамен выбитых. Софию-Доротсю Вюртембергскую  тщательно  готовили
для встречи с женихом: пытаясь устранить неуклюжесть провинциалки,  обу-
чали легкости шага, умению садиться, "трепетать"  веером.  Перед  пустым
креслом она разучивала книксены и реверансы, а баронесса Оберкирх высту-
пала в роли дрессировщицы:
   - Не вижу грации! Где непринужденность вашей улыбки? Еще раз  сорвите
цветок и, нюхая его, изобразите на своем лице неземное блаженство... вот
так! Теперь еще раз отрепетируем важную сцену  появления  перед  русской
императрицей...
   Заодно разрабатывались темы будущих разговоров  с  женихом.  Конечно,
пересадка из Монбельяра на будущий престол России - дело слишком серьез-
ное, и тут стоило потрудиться. Был учтен и горький опыт первой жены Пав-
ла. Невесте внушали: что бы там ни вытворяла Екатерина Великая, твое де-
ло - производить детей и помалкивать... Вюртембергское семейство  всегда
было унижено бедностью, дети привыкли ходить в обносках. Таких принцесс,
как невеста Павла, можно было встретить на базарах немецких городишек: с
корзинкою в руках, в накрахмаленном чепце, они до обморока  торговались,
чтобы не переплатить лишний пфенниг за пучок петрушки.
   Между тем кортеж жениха приближался. За Мемелем граф Румянцев впал  в
мрачное состояние духа. Померания плыла в окошках кареты осыпями  желтых
песков, унылыми перелесками. На этих полянах Румянцев, еще молодым, сра-
жался с Фридрихом в Семилетней войне.
   - Не знаю уж, как он кости свои собрал...
   Впереди кортежа играли на трубах почтальоны.
   Берлин был уже большим и красивым городом: множество  садов,  зеленые
аллеи, опрятно одетые жители - пуговицы пришиты к  кафтанам  и  мундирам
прочно, на века! Павел въехал в Берлин через триумфальную арку, обывате-
ли и чиновники кричали "ура!", за каретою бежали семьдесят девиц с  цве-
точками, изображая легкомысленных нимф и пастушек, играла музыка, звонко
палили пушки.
   Король ожидал Павла возле дворца - сухой и желчный старик в затаскан-
ном мундире.
   - Я прибыл с далекого Севера, - приветствовал его Павел, - в ваши чу-
десные края и счастлив получить драгоценный дар  судьбы  из  рук  героя,
удивляющего потомство.
   Трость взлетела в руке короля.
   - Вот! - произнес он, указывая на Румянцева. -  Вот  подлинный  герой
нашего бурного века. С храбростью Ахиллеса сочетает он в  себе  доброде-
тель Энея, и мой язык уже слаб, чтобы возвеличить его. Сюда надобно выз-
вать легендарные тени Гомера и Вергилия... А каков мир! -  произнес  ко-
роль. - Румянцев вырвал его у турок, держа в одной руке  перо,  с  конца
которого капали чернила, а в другой сжимая победоносную шпагу, с  лезвия
которой стекала варварская кровь...
   Фридрих пропустил Павла, потом сказал Румянцеву:
   - Мы старые друзья! Прошу следовать впереди меня.
   В покоях королевы Павел был представлен невесте, плеча которой он ед-
ва достигал своим париком. Физическое развитие ее и впрямь было  велико-
лепно. Мать невесты хвасталась, что по совету Руссо всех детей вскормила
собственной грудью:
   - Теперь вы сами видите, что у меня получилось!
   Опыт вполне удался: София-Доротея обладала таким мощным  бюстом,  как
будто ее готовили в кормилицы. Маленькому цесаревичу  очень  понравилась
гигантская принцесса. Заметив в ее руках нарядный альбомчик, Павел спра-
вился о его назначении. Ответ был - конечно же! - продуман заранее:
   - Я записываю в альбом русские слова, чтобы при свидании с вашей  ве-
ликой и мудрой матерью сразу заговорить с нею порусски и  тем  доставить
ей удовольствие...
   Павел просил принца Генриха передать невесте, что он влюблен, а через
два дня сделал формальное предложение. "Политика... голая  политика",  -
отозвался об этом король.
   - Дети мои, - обратился он к молодым, -  прошу  откушать  с  немощным
старцем. У меня найдется и вкусненькое.
   Он угостил их паштетом из балтийских угрей, итальянской "полентой"  и
говядиной, разваренной в водке. Беседуя  с  ними  король  не  забывал  о
Польше:
   - В прусских пределах я совместил три религии - католическую,  визан-
тийскую (вашу!), протестантскую. Таким образом, пощипав Польшу, я как бы
принял святое причастие. Это не принесло покоя  моей  слабой  душе:  для
благоденствия королевства мне, старику, не хватает еще и... Данцига!
   - Ваше величество, - приложился Павел к руке  короля,  -  если  бы  я
только царствовал, поверьте, что Данциг...
   - Не будем забегать впереди наших лошадей, - остудил его порыв  Фрид-
рих. - Беспощадная мельница времени и так мелет для будущих  пирогов.  Я
сейчас призову своего наследника...
   Фридрих пригласил племянника, будущего короля  ФридрихаВильгельма,  и
скрепил пожатьс их рук:
   - Клянитесь, дети мои, что, достигнув престолов, вы сохраните  дружбу
наших дворов - в сердцах! в политике!
   - Клянемся, - отвечали будущие самодержцы.
   - И завещайте эту клятву детям своим.
   - Клянемся, - последовал ответный возглас.
   Очень довольный, король вернулся к столу:
   - Моя бедная матушка говорила, что в старости можно делать  все,  что
делал в юности, только понемножку. У меня сегодня счастливый день, и мне
захотелось выпить... немножко!
   Павел с нетерпением ожидал, что король угостит его зрелищем потсдамс-
ких парадов, фрунтов и прочими чудесами плацев, но не тут-то было: опыт-
ный политик, Фридрих не сделал этого, чтобы не возбуждать недовольства к
себе в Петербурге. Он лишь мельком, без охоты, показал свой  Потсдамский
полк:
   - Есть в этом мире вещи куда более интереснее фрунта...
   Жениха с невестой отвезли в замок Рсйнсберг, стоящий посреди  угрюмых
лесов, на берегу мрачного, затихшего озера. И здесь, в окружении давящей
тишины, Павел бурно разрыдался:
   - Я так одинок... я так несчастен, принцесса!
   - Со мною вы не будете одиноки, - утешала его невеста.  -  Я  принесу
вам покой души и много детей.
   - Ах! Сколько же мне еще можно ждать?
   - Всего девять месяцев, - заверила его невеста.
   - Да? Но ведь и ожидаю другого...
   Не рождения наследника, а смерти матери!
   Екатерина велела жене  фельдмаршала  Румянцева  выехать  в  Мемель  -
навстречу вюртсмбсргской невесте.
   - Мне нужен внук-наследник, - сказала  императрица.  -  Соблаговолите
учинить тщательный осмотр, о чем и доложите. Я не хочу повторения  исто-
рии с Natalie... Заодно уж, графиня, проследите, чтобы ни одна  немецкая
мышь не прошмыгнула на Русь за вюртембергскою кисочкой...
   От Мемеля Павел ехал один, а невеста осталась в Мемеле  проститься  с
родителями. Она умоляла русскую свиту пропустить с нею в Россию подругу,
Юлиану Шиллинг фон Канштадт (будущую мать будущего шефа жандармов А.  X.
Бенкендорфа), но русские твердо держались указаний своего Кабинета:
   - Вы можете ехать одна. Только одна!
   Павел долго ожидал невесту в Ямбургс:
   - Что случилось с вами, волшебная принцесса?
   Губу невесты безобразно раздуло, в жестоком флюсе оттопырилась ее ще-
ка, один глаз совсем заплыл. Она сказала:
   - Продуло в дороге. И пчелка в губку кусила...
   Екатерина встретила молодых у шлагбаума Царского Села. Обозрев флюс и
царственные габариты принцессы, она не удержалась  и,  фыркнув,  шепнула
своей наперснице Парашке Брюс:
   - Подумать только! Сколько добра сразу из Монбсльяра, и все это  дос-
танется одному моему глупому сыну...
   Попав в райское великолепие дворца Екатерины, невеста рухнула на пар-
кет и поползла к императрице на коленях. Екатерина (если верить Корберо-
ну) крикнула:
   - Быстро закрыть двери из аванзалы!
   Она не хотела, чтобы  придворные  видели  это  недостойное  пресмыка-
тельство. "Зрелище, - писал Корберон, - было сокрыто от любопытных глаз.
Но, очевидно, императрица осталась довольна подобным унижением..." Прин-
цесса была крещена с именем Марии Федоровны, а поздней осенью состоялась
свадьба. Покидая застолье с Петром Завадовским,  императрица  удалилась,
благословив молодых словами:
   - Ну, живите, дети мои. Только не скандальте...
   Мария Федоровна углубилась в изучение шкафов и  комодов  своей  пред-
шественницы. Гардеробмейстер извинился, что не успел к  приезду  раздать
бедным людям все ее платья и обувь.
   - Бедным? - обомлела юная цесаревна. - Да я сама все сношу... Где ка-
меристка? Я должна сверить, что осталось в шкафах, со списком вещей  по-
койницы. - К великому ее огорчению, недоставало пары варшавских  туфель.
- Я должна их найти. Если они обозначены в табели, значит, должны  быть.
Какое счастье, что обувь покойницы мне впору!
   Когда Павел покинул Берлин, вдогонку ему Фридрих произнес вещие  сло-
ва, которые в истории оправдались:
   - Наследник высокомерен. Надменен. Заносчив. Управляя русскими (а это
народ суровый), он недолго удержится на материнском престоле. Боюсь, что
Павла ожидает такой же конец, который постиг и его сумасбродного отца.
   Это пророчество Фридрих II закрепил в своих мемуарах. Подсчитав  рас-
ходы на гостей, он заболел от огорчения. А узнав  о  его  болезни,  Вена
стала потихоньку собирать войска в Богемии, чтобы  затем  при  последнем
вздохе "старого Фрица" наброситься на Силезию. Но "старый Фриц" воскрес.
   - Ах, негодяй! - вскричал король, срывая с головы  ночной  колпак.  -
Если Вена не дает мне права болеть спокойно, я ведь способен  еще  вско-
чить в седло, плюнув на вес рецепты великого врача Циммермана...  Европа
еще услышит, как грохочут прусские барабаны и как волшебно поют мои  во-
инственные флейты... Горе вам, венские зазнайки!
   Мария-Терезия тихонечко отвела войска из Богемии.

   12. ЗАЛОМ

   Потемкин пропал - несчастный, отверженный. Растворил себя  в  дорогах
деревенской России, ночевал на сеновалах. Опустился. Обрюзг.  Ногти  от-
растил...
   Не стал он первым. Не быть уже и последним!
   На ухабах трясло. Лошади ступали тяжко.
   Единым оком озирал он скорбные пажити и поляны, слушал несытый  воро-
ний грай над храмами сельскими, в которых и молился, взыскуя от Бога тя-
гостей, а не праздников. Худо было.
   Поля, поля, поля... "Господи, дай мне сил в дороге!"
   - Не оставь Ты меня, грешного, в унынии сердца моего...
   Был вечер. Впереди лежало немалое село. Издали доносились бабьи  пла-
чи, причитания старух, мужики же оцепенели в молчании.  Подъехал  ближе,
спросил:
   - Люди добрые, или беда какая у вас?
   - Залом! Залом у нас, миленький. Видать, за грехи наши  наказал  Гос-
подь Бог...
   Потемкин грузно выбрался из возка.
   - Где залом-то у вас? - спросил, сам робея.
   - А эвон... вчера у самой дороги скрутило.
   Что такое залом, Григорий Александрович ведал. Лихой человек или  ве-
тер иногда причудливо закручивал на поле стебли ржаные в узел.  А  народ
считал, что хлебов коснулась сама нечистая сила.  Распутать  залом  боя-
лись, ибо издревле верили в примету: развязавший залом - не жилец на бе-
лом свете! Коснуться залома мог только священник безгрешной жизни, да  и
тот брался развязывать узел не голыми руками, а через епитрахиль...  По-
темкин кликнул старосту.
   - За священником послали? - спросил он.
   - Побсгли парни.  Ищут.  Боится  он.  Прячется.  Уж  больно  ржицу-то
жаль... сгибнет. Ишь бабы как воют! Беда нам, беда...
   Со стороны села два дюжих парня вели под руки священника. Босыми  но-
гами он загребал бурую пыль, на его жилистой шее жалко болталась выцвет-
шая от времени епитрахиль.
   Народ упал на колени:
   - Батюшка, спаси... ослобони от беды! Детки малые. Сами до  весны  не
сдюжим: изголодаем ведь. Спаси...
   - Не могу, православные! Избавьте меня. Грешен. Во субботу с попадьей
опосля бани грех имел... Помру ведь!
   - Да кто по субботам с бабой не грешен? - галдели мужики. -  Особенно
ежели опосля бани... Уж ты не отрекайся: сотвори милость. А мы с иконами
округ всех полей обойдем...
   Священник сел на меже, сбросил с шеи епитрахиль:
   - Не могу! Страшно. Посылайте в город - за митрополитом с клиром сво-
ным. Пущай сам от нечисти нас избавит...
   Глядя на матерей и бабок, заголосили и дети малые.
   Потемкин нагнулся и поднял с земли епитрахиль.
   Нацепил ее на себя, перекрестился - истово.
   Толпа разом  смолкла  и  расступилась,  когда  он  шагнул,  наперекор
горькой судьбе. Шагнул прямо в ржаное поле...
   - Господи, помоги! - взмолился он тут.
   И правда, что руками узла не распутать.  Тогда  светлейший  с  корнем
вырвал залом и отбросил скрюченные стебли далеко за межу. После чего то-
ропливо шагнул в коляску.
   - Все, брат! - сказал кучеру. - А теперь - погоняй...
   И вот тогда освободилась душа - стало легко-легко.
   И даже чудилось: не сама ли судьба его как этот дьявольский залом  во
ржи, который не мог развязать он, зато хватило смелости вырвать с корнем
и отбросить прочь. И понял - никуда ему от Екатерины не уйти.  Ведь  кто
же другой оживит буйные города в степях одичалых, кто  Крым  приобщит  к
России, кому, как не ему, посылать флоты в  моря  и  армии  на  кровавые
штурмы?
   - Гони! - кричал он, взъерошенный. - Назад гони!
   ...Во дворце был "большой выход", когда  двери  аванзалы  с  грохотом
разлетелись настежь, арапы отпрянули, - перед растерянной  толпой  снова
возник он:
   - Потемкин... вернулся.
   Праздничный. Ликующий. Яркий. Непобедимый!
   Через лоб, пересекая его, пролегла черная тесьма, укрывающая  безгла-
зие. Голубым муаром стелилась через  могучую  грудь  андреевская  лента.
Нестерпимый блеск исходил от алмазов на орденах его. В гордой позе стоял
он в дверях, опираясь на трость. А рукоять  ее,  выточенная  из  оникса,
изображала Екатерину - в-точном портретном сходстве, но... в виде  морс-
кой сирены, и в короне ее вспыхивали мелкие бриллианты.
   - Ты звала, матушка? - вопросил он. - Так вот я...
   И, сказав так, он пошел к престолу, каждым шагом своим утверждая  са-
мого себя. А перед ним, надменным и гордым, все шире размыкался  коридор
придворных:
   - Дорогу светлейшему... дорогу ему!
   Екатерина павой сошла со ступенек трона.  Молча  распахнула  двери  в
свои покои. Молча и затворила их за Потемкиным. Она крепко  обняла  его,
заплакав и засмеявшись:
   - Гришенька... единственный мой.
   Не стал последним, так стал единственным.

   ЗАНАВЕС

   Я нарочно умолчал о рождении императрицей ребенка от  Потемкина,  ибо
не выяснил дня его рождения. Очевидно, он появился на свет где-то  нака-
нуне смерти невестки императрицы.
   Родилась девочка - Темкина, крещеная, с именем Елизаветы, в  отчестве
- Григорьевна. Передо мною два ее изображения: дама уже достаточно  зре-
лая, симпатичная, и не берусь судить, на кого она больше похожа - на от-
ца или на мать. Рождена она, естественно, втайне. Потемкин отвез девочку
на воспитание к сестрице Марье Самойловой и более, кажется, не интересо-
вался ею (обычная история  незаконнорожденных  детей  монархов).  Однако
Темкина с детства знала тайну своего происхождения, а  все  поместья  на
Украине, ей данные, она лихо промотала еще в ранней  юности.  Уже  после
смерти отца Е. Г. Темкина стала женою выходца из Греции, херсонского гу-
бернатора И. X. Калагеоргия, жила под Киевом в местечке Мсжигорка,  имея
множество детей.
   Правнук ее и праправнук Потемкина, известный  ученый  Д.  Н.  Овсяни-
ко-Куликовский, вспоминал в своих мемуарах, что многочисленные наследни-
ки Потемкина "жили дружно, весело и шумно, но вместе с тем как-то  очень
беспокойно, ожидая по временам всяких бед и напастей. Любили  жизнь,  но
не умели ее устраивать. Она у них как-то сама строилась и сама  разруша-
лась - на основах несокрушимого благодушия, неисправимой доверчивости  к
людям и такой же нерасчетливости в делах".
   Нет никаких сомнений в большой любви Потемкина к императрице.  И  она
любила его! В начале отношений им не хватало дня и ночи: не успев  расс-
таться, они обменивались любовными "цидульками" в таких откровенных  вы-
ражениях, что женщина иногда даже пугалась осуждения в будущем:
   - Вот помрем с тобой, а люди, не дай Бог, прочтут сие и  скажут,  что
мы с тобой были буйнопомешанные...
   Екатерина до старости не могла избавиться от мужского обаяния  Потем-
кина.
   ...Вернувшись ко двору, светлейший сразу же  вытряхнул  из  дворцовых
покоев Завадовского, который, как воришка, забрался в чужие комнаты. Бо-
ясь гнева светлейшего, случайный фаворит метался в апартаментах, руково-
дя выносом вещей. Он был жалок и мелочен - цеплялся за  мебель,  вазы  и
занавески.
   - А коробочку эту можно забрать? - спрашивал он.
   - Забирай все коробочки свои и-вон!
   Прервав интимные отношения с императрицей, Потемкин  достиг  в  жизни
таких высот, каких никогда не достиг бы, оставаясь только  любовником...
История не богата примерами, чтобы мужчина и женщина, уже разделенные  в
личной жизни, продолжали оставаться нерасторжимы в  делах  государствен-
ных.
   И тут возникает вопрос: а были ли они мужем и женою?..
   Да, были! И об этом многие тогда знали... Ссгюр, Кобенцль, до  Касте-
ра, Вертгсймср и наши историки, Бартенев и Кобеко, писали о браке Екате-
рины с Потемкиным как о факте точно известном. Бартенев сомневался  лишь
в дате венчания-то ли конец 1774 года, до отъезда двора в Москву, то  ли
самое начало 1775 года, когда двор в Москву прибыл.
   А где же документ, подтверждающий этот брак?
   Он покоится в глубинах Черного моря.
   Не будем удивляться... Санечка Энгельгардт, любимая племянница Потем-
кина, в браке графиня Браницкая, была свидетельницей венчания  Екатерины
с Потемкиным. Ее записка об этом событии перешла в род графов  Строгано-
вых, один из которых, проживая в Одессе, незадолго  до  смерти  погрузил
богатейший архив на корабль, велел ему выйти в море,  где  архив  и  был
утоплен. Погибли ценнейшие документы русской истории. Бартенев  полагал,
что Строганов сделал это по настоянию Елизаветы Ксаверьсвны  Воронцовой,
урожденной графини Браницкой.
   Венчание происходило в храме Вознесения на  Большой  Никитской  улице
(ныне улица Герцена) в Москве. И теперь понятны бесконечные хлопоты  По-
темкина, который, призвав на помощь гениального архитектора В. В.  Баже-
нова, хотел перестроить церковь в величественный собор. Смерть  помешала
князю Таврическому закончить сооружение, храм достраивали его потомки  -
уже при Николае I. (Именно в этом храме позже венчался Пушкин с Натальей
Гончаровой).
   Доказательства брака имеются. Из семьи Энгельгардтов, родственных По-
темкину, вышло впоследствии немало ученых,  известных  в  нашей  стране.
Среди них памятен Василий  Павлович  Энгельгардт  (1828-1915),  приятель
композитора М. И. Глинки, - оба они, как 1Г Потемкин, были смоляне.  Ва-
силий Павлович-доктор философии и астрономии, член Академии наук,  автор
монографии о А. В. Суворове, основатель музыкального  фонда  композитора
Глинки. Он имел частную обсерваторию в Дрездене, которую передал  в  дар
Казанскому университету, где она находится и поныне. Здесь же  размести-
лись его архив и библиотека. В архиве был альбом  Энгель11ардта,  в  нем
хранились фотографии брачных венцов Екатерины и  Потемкина:  венцы  были
украшены их миниатюрными портретами. Энгельгардт своей рукою  оставил  в
альбоме надпись, удостоверяющую законность брака  Екатерины  с  Потемки-
ным...

   ДЕЙСТВИЕ ОДИННАДЦАТОЕ
   Золотой век

   ...Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Вос-
току... Господство России играет цивилизующую роль для  Черного  и  Кас-
пийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар.
   Ф. Энгельс - К. Маркс (23 мая 1851 г.)

   1. ГВОЗДИ ДЛЯ ХАНА

   Вскоре над Балтикой подул благоприятный ветер: только  теперь,  после
явной оплошки с графом Андреем Шуваловым,  шведский  король  Густав  III
собрался навестить Петербург, дабы наладить отношения с соседкой,  дово-
дившейся ему двоюродной сестрицей. Густав III тактично  предупредил  ее,
чтобы салютов по приезде ему не учиняла, ибо  он  привык  путешествовать
инкогнито - под именем "графа Готландского".
   Потемкин на всякий случай глянул в календарь:
   - Ежели прикатит летом, так у нас Полтавские  торжества.  Приятны  ли
они королевусу Швеции станутся?
   Корберон извещал Версаль об удалении Завадовского: "Дурак рвал на се-
бе волосы". Выбитый из фавора, Завадовский при встречах  с  императрицей
принимал томный вид, хватался за сердце, даже стонал, изображая  покину-
того, но сгорающего от страсти любовника. Императрице эта комедия  скоро
прискучила:
   - Бери четыре тыщи душ и езжай себе с Богом...
   Тут и конец актерству! Завадовский убрался на Украину, где ему доста-
лись богатейшие Ляличи, переименованные им в Екатеринодар. Мерзкий  хан-
жа, он водрузил в парке статую Екатерины, проходя мимо которой  вздыхал,
вознося хвалу богу. Здесь он обратился в ненасытного стяжателя, увеличи-
вая свои поместья, безжалостно разорял бедных соседей и мужиков, а  если
они жаловались на оскудение, говорил им ласково:
   - Коли я, душечка, виноват перед тобою, так судись со мной...  Законы
справедливы у нас! Только не жалуйся мне: у меня сердце нежное, оно  чу-
жих слез не выносит...
   Позже он стал директором банка, при Александре I вылез в министры на-
родного просвещения, но интересен другим: всю жизнь крупно  воровал,  но
ни разу не попался... В старости он любил вспоминать "золотой век"  Ека-
терины:
   - Вот жили! Нонешним и не снилось, как мы жили...
   Лавки книготорговцев оживились продажей парижской новинки - сочинени-
ем Неккера о хлебной  торговле.  Екатерина  к  политэкономии  относилась
всегда небрежно, говоря, что  это  занятие  для  бездельников,  желающих
"иметь шерсть даже от стрижки яиц". Но книгу Неккера оценила: "Я приняла
ее в число моих классических книг". Хлебный вопрос оставался для  России
трудным. Потемкин только вздыхал:
   - Мы могли бы расселить сто миллионов людей, а  едва  кормим  семнад-
цать... Запашной земли мало, леса густые душат пашенки, и  ковырять  нам
целину веками, пока не будет в зерне достатка  избыточного!  О  господи,
все грехи наши тяжкие...
   "Золотой век" Екатерины никогда не был  "золотым"  для  народа.  Если
окинуть мысленным взором прошлое, увидим, что русских людей жизнь не ба-
ловала, постоянно требуя от них напряжения ума, нервов, мускулов. От по-
коления к поколению, от деда к внукам передавалось тяжкое наследие былых
времен, осложненное новыми проблемами, новыми нуждами.  Прошлое  никогда
не исчезает бесследно и, volens-nolens, отражается в будущем, а  все  то
важное, что не успели свершить пращуры, доделывали на Руси их потомки...
   Нет, читатель, это не Екатерина выбрала для себя самый бурный  период
русской истории, - это само время избрало ее, и об этом следует помнить.
Конечно, она имела полное право гордиться Россией, что всегда и  делала,
когда с юмором, а когда и с гневом предупреждая иностранных послов, что-
бы не слишком-то обращали внимание на зипуны и лапти, на корки  хлеба  в
котомках нищих, на устойчивый запах редьки и квашеной капусты в  провин-
ции... Вот ее слова:
   "Русский народ есть особенный народ в целом свете, который отличается
догадкою, умом, силою. Я знаю это  по  двадцатилетнему  опыту.  Бог  дал
Русским особые свойства... верю, взойдет звезда Востока,  откуда  должен
возсиять свет, ибо там (в России) больше, чем где-нибудь,  хранится  под
пеплом духа, мощи и силы!"
   Так она отзывалась о народе, который своими подвигами принес ей  сла-
ву. "России я обязана всем, и даже именем - Екатерина!" - говорила  она.
Однако не следует забывать, что Екатерина была дитя своего века,  и  она
немало сделала для того, чтобы этот же умный народ с каждым годом  угне-
тался все больше. Жившая в своем веке просвещенного абсолютизма, она бы-
ла женщиной умной, образованной. Естественно, она не жаловала придворных
дураков:
   - Если один дуралей камень в Неву закинет, так потом сорок  Вольтеров
не знают, как его оттуда вытащить.
   Но даже и глупцов она выслушивала с приятной улыбочкой. Разговоров  с
женщинами недолюбливала, зато обожала вести диалоги с  мужчинами,  пусть
даже грубые, излишне откровенные. Близким своим она  раскрывала  секреты
своей власти:
   - Терпимость - вот главное оружие властелина! Легче всего в гнев вой-
ти да головы отрубать! Но гнев должен быть непременно обдуман: одни лишь
негодяи злятся безо всякого плана...
   Но, прощая слабости другим, она требовала терпимости и к  своим  сла-
бостям. В придворной церкви императрица ставила за хорами ломберный сто-
лик и, попивая кофе, играла в карты. Иногда, впрочем,  выглядывала,  как
белка из дупла, чтобы проследить, старательно ли молятся  ее  придворные
дамы.
   Платон однажды не стерпел такого кощунства:
   - Ваше величество, когда ваши подданные душою  к  Богу  прилегают,  я
слышу голос ваш дивный: "Жмуди... вини... пас!"
   Екатерина тузом ловко накрыла трефовую даму:
   - Ах, как затиранили вы меня! Разве можно в  наш  философический  век
придавать значение пустякам? Откуда вы знаете? Может быть, сдавая  туза,
я душою прилегла к Богу гораздо ближе, нежели мои статс-дамы, театрально
павшие на колена, а думающие о любовниках... Не преследуйте  меня,  ваше
преосвященство!
   В приемной Потемкина всегда стояли шахматные столики с начатыми  пар-
тиями; Платон, духовник императрицы, был любимым партнером  светлейшего.
За игрою беседовали о политике. Платон часто спрашивал:
   - А каковы крымские новости, князь?
   - Никаких хороших, - отвечал Потемкин. - Дсвлет-Гирей, по слухам, ре-
монтирует дворец в Бахчисарае, а Шагин-Гирей живет в Полтаве на  русских
хлебах. Французы остаются верны заветам герцога Ришелье и укрепляют Бос-
фор и Крым пушками...
   А русский купец-удалец, молодой парень по прозванию Никита  Михайлов,
торговал в Крымском ханстве гвоздями московскими. Случилось  ему  гулять
по берегу моря, когда татары возились с пушками, выгружая их с  кораблей
султанских. Вышел к морю и хан Девлет-Гирей, знавший Никиту с  тех  пор,
как во дворце ханском он подновлял веранду в гаремном садике.
   - Вот из этих пушек и напугаем вас, - сказал хан.
   Меченные бурбонскими лилиями королей Франции, пушки валялись на влаж-
ной морской гальке. Михайлов стал мерить длину орудий своими пядями, как
плотники измеряют длину досок. Девлет-Гирей  подозрительно  наблюдал  за
парнем:
   - А зачем ты, пес, пушки мои измеряешь?
   - Хочу знать, высокий хан, улягутся ли они на телеги наши,  когда  из
Крыма мы их к себе на Москву потащим...
   Девлет-Гирей схватился за саблю, но, смирив гнев, только выругался  и
пошел прочь. Свежий ветер распахнул полы халата, растрепал конец тюрбана
на его голове. Из ажурного киоска, упрятанного в зарослях дикого  виног-
рада, сладостно распевал о муках любви молодой красивый татарин:
   Ты розу мне в залог дала,
   По у меня ты сердце отняла
   Я розу тебе уже не верну
   В дыханье ее, как в тебе, угону.
   Никита Михайлов широко зевнул и пошел спать. Завтра, чуть  свет,  ему
опять на майдан - гвоздями торговать!

   2. ФЛОТУ ПЛЫТЬ ДО НЕАПОЛЯ

   Ежегодные походы в Средиземное море приучали моряков к сложности  на-
вигации, к познанию языков иностранных, к неизбежному сравниванию: как у
них и как у нас, что лучше, а что хуже!.. А летом маневры с огнем страш-
ным, залповым...
   Прохор Курносов, сюрвейср и кавалер,  натянул  на  искалеченную  руку
перчатку, дабы инвалидностью излишне не хвастать.  Флагман  эскадры  дал
залп с двух бортов сразу. От резкого напряжения корпуса корабль осел  на
два фута ниже ватерлинии, потом занял прежнее положение, подпрыгнув, как
поплавок.
   - Слеза по обшивке, - доложили из трюмов.
   - Слеза не течь, - заверил их Прошка...
   Со времени вызова в Петербург пришлось зимовать в Ревело, а милая Ка-
мертаб-Аксиньюшка осталась с детьми в Азовс, где морс ласковее.  Виноват
Потемкин: уговорил обратиться в Департамент герольдии, чтобы его  с  по-
томством к дворянству причислили. Волокита в делах Сената задержала  его
на Балтике, а он уже возмужал и очень к семье тянулся... Ноги в  ботфор-
тах расставил поширекачало. Пятнадцать кораблей и семь фрегатов развора-
чивались в серости моря. Еще залп - и свисток:
   - Сюрвейер Курносов, адмирал ждет...
   Самуил Карлович Грейг угостил его шартрезом.
   - Слушай, - сказал он, - у меня к тебе просьба. По указу ся величест-
ва, на маневры допущены послы иноземные. Тут их много  -  только  корми.
Хотят повидать "низы" наши. Спусти их под палубу в брот-камсры и  отвори
крюйт-камеры...
   Среди дипломатов был Корбсрон, писавший:  "Целый  день  пьянствовали,
ели, слышали один русский язык... Необыкновенная опрятность судов приве-
ла всех в восторг!" Курносов откинул люк,  мадридского  посла  де  Ласси
предупредил по-испански, чтобы в "низы" корабельные с сигарой не лез:
   - Иначе останется от нас дым с большой копотью...
   В крюйт-камерах - бочки с порохом, на стеллажах лежали пушечные заря-
ды. Корберон все  записывал:  "Царствующий  порядок  доставил  мне  удо-
вольствие". Прошка провел гостей и в брот-камеру, где хранились  пищевые
припасы команды. По-хозяйски налил послам водки, оделил сухарями. Корбе-
рон отметил: "Сухари хотя из ржаной муки, но очень вкусные". Иностранные
послы и атташе наперебой спрашивали о рационе матросов.
   - Рацион прост. Щи и каша. Мясо четырежды в неделю. В  остальные  дни
соленая лососина и масло, конечно, коровье. Водки на день по чарке.  Еще
моченые яблоки. И лимоны.
   - А сколько в год получает матрос?
   - Восемь рублей, - сказал Прошка. - Холостому и непьющему  хватит.  А
семьи женатых огороды имеют. Скотину держат. Сады разводят. Когда матрос
уходит в отставку, на берегу у него уже исправное хозяйство. Таковы наши
порядки... А как у вас?
   Маневры кончились. Казна отпустила на эскадру Грейга премию в 375 ты-
сяч рублей, чтобы эти деньги  разделили  между  офицерами  и  матросами.
Грейг звал в салон к себе господ офицеров эскадры, Прошка  снова  встре-
тился с Федей Ушаковым - в чине капитанлейтенанта он служил  на  фрегате
"Северный орел".
   Адмирал Грейг с бокалом в руке возвестил:
   - Теперь, когда лишних не стало, мы, господа, можем и выпить как сле-
дует... За матушку Катерину - виват!
   - Виват, виват, виват! - откричались под водку.
   - А я, Прошка, укачиваться стал, - сознался Ушаков.
   - Побойся Бога. Тебе ли укачиваться?
   - Ей-ей. Нс шучу. На Черном море - хоть бы што, и ел  за  пятерых,  а
тут, на Балтике, волна паршивая, корабли  валяет.  Утешением  мне  одно:
знаменитый британский адмирал, почтенный милорд  Джордж  Энсон,  свершив
кругосветное плавание, целое ведро наблевал, когда его корабль  плыл  по
Темзе.
   Ушаков мечтал теперь вернуться на Черное море. Кстати, готовилась эс-
кадра коммерческих судов Козлянинова для отплытия  в  Неаполь,  и  капи-
тан-лейтенант был согласен плыть под коммерческим флагом.
   - А ты как? - спросил он Прошку.
   - Мне сам Бог велел, надо и семью повидать...
   Перед отплытием Курносов побывал в столице. На  Невской  першпективе,
освещенной масляными фонариками, повстречался. ему человек - лицом вроде
бы и знакомый:
   - Не господин ли Радищев из пажей будете? Ежели так, сударь, мы  ког-
да-то в дому Рубановских встречались.
   - Ваша правда, - ответил Радищев. - Паче того, на девице  Рубановской
и женился я. А вы, вижу, из плотников уже в чины вышли... Уж не  топором
ли вам пальцы-то отрубили?
   - Да не! Турки оторвали. А вот, помню, был у рубановских в гостях еще
и Федор Ушаков, тоже из пажей, как и вы.
   - Умер он в Лейпциге. Хочу книжку о нем писать.
   - Чудно! - удивился Прохор. - Жил человек, как все,  веселился,  вино
пил со мною, и - вдруг! - книжка о нем. Даже не  верится...  Выходит,  и
обо мне сочинить можно?
   - Ежели, сударь, достойны гиштории окажетесь... Ну, - раскланялся Ра-
дищев, - легкой вам службы во славу отечества.
   - Легкой-то у нас не бывает. Впрочем, благодарю вас...
   Радищев грустно улыбнулся и пошел своим путем.
   Прохор Курносов пошел своим.
   Отправка эскадры - дело хлопотное. Чесменская битва (при колоссальных
жертвах и множестве ранений) нечаянно открыла, что в  экипажах  кораблей
сражались и... женщины. Извещенная об этом Екатерина была озабочена "по-
ловой" проверкой команд. Капитан второго ранга  Козлянинов  заверил  ее,
что проверка уже была.
   - На этот раз вроде нету бабья.
   - Всегда говорят, что нету, а в море они, как клопы, из люков  выпол-
зают. Раздевать матросов пробовали?
   - Раздели. Трех баб нашли. Выпороли и отпустили.
   - Так им, блудам, и надо... Плывите с Богом!
   Поплыли. Однажды утром сюрвайер поднялся из каюты на палубу - в расп-
лывчатой мути вдалеке качало чей-то корабль.
   - Идет без флага, - показал на него Ушаков. - Кажется, у  них  что-то
не в порядке. Не хочешь ли помочь им?
   На шлюпке подгребли к кораблю. Курносов окликнул:
   - Почему без флага, эй! Что случилось у вас?
   На палубе его встретил веселый и румяный человек.
   - Господи! - воскликнул он. - Никак, свои, русские?
   - А ты кто таков? Чей корабль?
   - Я библиотекарь императрицы Екатерины - пиит Петров, Василий  Петро-
вич, прославленный в веках еще при жизни своей. А яхтой владеет герцоги-
ня Кингстон... Да что мы стоим? Полезай в люк. Ах, Боже, даже не  верит-
ся, что ты русский.
   О таком поэте Прошка впервые слышал, но из газет ведал, что в  Англии
герцогиню Кингстон хотели клеймить каленым железом за все  ее  фокусы  с
мужьями. Внутри корабля поражало великолепие - сказочное. В проходах ви-
сели картины в богатых золоченых рамах. Петров походя говорил:
   - Вот тебе Клод Лоррен, а вот и сам Рафаэль...
   - Не боитесь, что англичане потопят вас?
   - Боимся. Время тревожное. Потому и флага не держим...
   Петров толкнул зеркальную дверь - прямо в духоту  тропического  сада,
наполненного ароматами редкостных растений. На ветках сидели  диковинные
попугаи, клекотали павлины. В салоне Петров зазывал гостя к столу,  пот-
чевал марсалой.
   - Да меня на фрегате ждут, - отнекивался Курносов. - Я вот сам кораб-
ли строю. Повидал их на своем веку. Разных. Но такой тщательной  отделки
убранства еще никогда не видывал.
   - Герцогиня строила этот корабль специально для путешествия в Россию,
взбрело ей в голову - сделаться  статс-дамою  нашей  Екатерины.  А  нас-
ледство у нее от мужей. Богата! Спасибо, хоть башку ей топором не  снес-
ли... Вон картина висит - посмотри: это она в обмороке изображена, когда
в Лондоне судили ее за двое- или за троемужество - она сама того не зна-
ет!
   На картине была представлена молодая красавица, у  которой  соблазни-
тельно обнажена грудь.
   Прошка удивился:
   - А чего это она судьям титьку свою показывает?
   - Чтобы разжалобить. Опять же для красы...
   Кингстон приняла Прошку, лежа в постели.
   - О, как я люблю русских! Встречные ветры отнесли мою яхту в сторону,
и теперь боюсь, чтобы корсары короля Англии не наказали меня  ядрами  за
мою страсть к путешествиям.
   - Поднимите флаг Франции, но лучше коммерческий.
   - Вы дали мне ценный совет, - сказала Кингстон. - А правду ли пишут в
газетах, что ваша царица умирает от рака?
   - Впервые слышу, - изумился Прошка...
   Он вернулся на фрегат "Северный орел", и корабли разошлись  -  каждый
своим путем. Козлянинов предупредил команды, что возможны нападения  ал-
жирских и английских пиратов. Корабли Георга III  беспощадно  грабили  в
море и уничтожали всех подряд" настигнутых на коммуникациях  мира,  дабы
пресечь связи Европы с Америкой. Это был наглейший морской  бандитизм...
За ужином в кают-компании Ушаков сказал:
   - Вояки липовые! Лупят их там американцы...
   За океаном возникла, не всем еще в Европе  понятная,  фигура  Джорджа
Вашингтона, первого президента той страны, которой еще не было на  геог-
рафических картах. Георг III в какой уже раз снова умолял русский  Каби-
нет продать ему солдат!
   Прошка проснулся от музыки. Белый город ослепительно сверкал на расц-
ветающих берегах. Это был Неаполь.
   И в ревельской "ссылке" Екатерина  не  оставила  Андрея  Разумовского
своим тайным наблюдением. Ей было приятно, что даже в чопорном Ревело он
сумел завести фаворитку. Ну что ж! Пора употреблять молодого человека  в
деле... Она вызвала его в Царское Село, вместе они гуляли в парке.
   - Предупреждаю: вы у меня в строгой опале, которую  и  заслужили.  Не
старайтесь мне возражать. Я больше вас жила, и я умнее вас. Что вы есть,
милостивый государь мой?
   - Я офицер вашего флота, генерал-майор  вашей  армии,  наконец,  имею
честь состоять камер-юнкером вашего двора.
   - Меня не интересует окраска ваших павлиньих перьев.  Я  спрашиваю  о
другом - что вы способны делать?
   - Что угодно вашему величеству.
   - Вы отправитесь в Неаполь... моим послом!
   Стал накрапывать дождик, они вернулись во дворец.  Заварив  для  себя
кофе, Екатерина не дала графу даже понюхать его. Пила сама.  Разумовский
соображал. Умный, он все понял:
   - Нашему флоту понадобилась стоянка в Сицилии?
   - Необходима. Флот растет.
   Андрей Разумовский понимал, что от него требуется.
   - Для этого я должен стать любовником королевы?
   - Постарайтесь, - ответила Екатерина...
   Там, в Неаполе, владычица Каролина, дочь венской Марии-Тсрезии, млад-
шая сестра французской королевы Марии-Антуанетты, жена тупоумного короля
Фердинанда I.
   - Сейчас в Неаполе, - завела речь Екатерина, - все очень скверно. На-
род бесправен. Инквизиция беспощадна. Власть сосредоточена в руках  бес-
путной мерзавки Каролины и ее фаворита Джона Актона. Не пытайтесь, граф,
скрыть глупой улыбки. Я ведь догадалась, что вы сейчас подумали обо  мне
и моих фаворитах... Разве не так?
   - Так, ваше величество, - сознался граф Андрей.
   - За эту дерзость вот вам чашечка кофе... Я не стану следить за вашей
нравственностью, - продолжала императрица. - Мне абсолютно  безразлично,
отчего вы помрете. Но пока вы молоды и красивы,  требую  от  вас  службы
отечеству. Мне важно, чтобы пребывание русского флота в Средиземном море
не стало лишь историческим эпизодом. Мы там есть-мы там будем!
   Разумовский уже обдумывал свое поведение:
   - Чтобы ирландец Актон потеснился в постели королевы, мне, как мужчи-
не, предстоит побывать в роли вулкана  Везувия,  под  сенью  которого  и
предстоит действовать.
   - В двадцать пять лет можно побыть и Везувием!  Кстати,  -  напомнила
Екатерина, - проездом через Европу старайтесь завести связи с аристокра-
тами, дабы о вас пошумели в газетах. Плохо, когда много болтают  о  бес-
путной женщине, но для мужчины, паче того для  дипломата,  это  даже  на
пользу...
   Разумовский не стал допивать крепкий кофе.
   - Но для куртуазии необходимы деньги. Много денег! -  добавил  он  со
значением.
   Екатерина отвечала ему со смехом:
   - Да уж конечно, для такого дела, как Неаполь, я стану платить вашему
сиятельству гораздо больше, нежели вы получили тайком от  меня  от  бур-
бонских послов де Ласси и Дюрана...
   Андрей Кириллович отъехал в ранге полномочного министра и  чрезвычай-
ного  посланника.  Вена  была  наполнена  красавицами.  Графиня  Тун-Го-
генштсйн-Клсстерле спрашивала:
   - Что вы собираетесь делать в Неаполе?
   - Царствовать, - небрежно ответил Разумовский...
   Вопросившая об этом стала его любовницей. Екатерине  пришлось  тормо-
шить Панина, чтобы торопил дипломата двигаться далее. Оставив Вену, Анд-
рей сделал остановку в Риме, где покорил знатную аристократку Гойош. Га-
зеты шумели, золото рассыпалось,  слава  росла.  Екатерина  гнала  посла
дальше. Наконец он появился  в  Казерте,  где  располагался  сицилийский
двор. С первых же шагов он понял, что сердце  Каролины  занято  милордом
Актоном очень прочно и делать ему тут нечего... Как быть?
   Для начала он очаровал придворную, маркизу Санто-Марко, безнравствен-
ную интриганку, которой сказал на ушко:
   - Не понимаю, отчего в Европе так много говорят  о  красоте  неаполи-
танской королевы? Я ничего в ней не нахожу...
   Каролина об этом была тут же извещена, а потом Разумовский, встретясь
с Актоном, между прочим, заметил:
   - На вашем месте я бы любил свою жену... Это правда, что  у  королевы
кривые ноги и большой отвислый живот?
   Подобными замечаниями он вывел Каролину из терпения. Как? Ее  красота
признана всеми мужчинами, лучшие художники Италии спешат запечатлеть  ее
на холсте и в мраморе, поэты воспевают ее бесподобную грацию,  а  тут...
Придворные заметили, что милорд Актон реже стал посещать королеву.
   - Посол России не устоит перед моими волшебными чарами!  -  поклялась
Каролина той же маркизе Санто-Марко.
   Сицилийский двор никогда не видел ее в такой ярости.  Каролина  зада-
лась целью - доказать Разумовскому, что она женщина не последняя. Напро-
тив, у нее кое-что имеется в запасе такое, о чем даже Актон  не  догады-
вался. Разумовскому незачем было соблазнять разъяренную  женщину  -  она
сама соблазняла его. Но молодой человек оставался неприступен, как скала
Гибралтара. Каролина была в отчаянии. Мужа она услала на охоту и  велела
не возвращаться, пока не  подстрелит  сорок  кабанов.  Актону  приказала
плыть в море и привезти ей дюжину голов алжирских пиратов. Она  плакала.
Она осыпала Разумовского самыми нескромными признаниями и самыми грубыми
проклятьями.
   Наконец он сдался...
   Русский флот обрел якорные стоянки в Сицилии.
   Екатерина, очень довольная, сказала Потемкину:
   - Вот что можно сделать в двадцать пять лет, и для этого не требуется
никакой государственной мудрости...

   3. ДОМОЙ ХОЧЕТСЯ

   Яков Булгаков, уже советник при посольстве князя Репнина, в  кривизне
стамбульских улиц находил дома, строенные еще византийцами. Вторые этажи
балконами нависали над первыми,  через  жалюзи  "кафессов"  посверкивали
глаза гаремных жен, увеличенные искусным гримом, улыбались губы, подкра-
шенные кармином.
   Булгаков живо смешивался с разноязыкой толпой Стамбула. Тучи  голубей
парили над куполами дворцов султана: Ереванского -  в  честь  завоевания
Армении, Багдадского - в честь порабощения арабского  Востока.  И  поче-
му-то думалось: когда Осман, зачинатель могучей империи, пришел к  влас-
ти, все имущество его состояло  из  четырех  насущных  предметов-знамени
пророка, куска холстины, миски для плова и медной солонки...  А  теперь?
Шумный базар Капалы-Чарсы раскинулся перед дипломатом,  купцы  орудовали
так же шустро, как визири в политике. Все здесь продавалось, все покупа-
лось...
   Лупоглазый айсор тянул Булгакова за рукав:
   - Зайди в мою лавку, о богатстве которой знает один Аллах. Я тебе по-
кажу алмазы из Индии, рубины  бахадшанскис,  бирюзу  Нишапура  и  "рыбий
глаз" из Судана... У меня есть седло, осыпанное жемчугом. А если ты  лю-
бишь тайные удовольствия, у меня продаются и девочки: одна из Подолии, а
другая из Грузии. Ты посмотри на них, и тогда сразу развяжешь свой коше-
лек...
   Вечером на посольской даче Булгаков с князем Репниным наблюдал за по-
жаром в Константинополе. "Энгенвар!" (Пожарьслышались крики, и мимо  бе-
жали глашатаи в ярко-красных одеждах, выкрикивая названия улиц, охвачен-
ных пламенем. В розовых вихрях носились и погибали священные голуби.
   - Вина хочу, - сказал Булгаков и послал в погреб лакея посольского. -
Я все грущу, ваше сиятельство.
   - О чем же, Яков Иваныч?
   - Жизнь быстролстна. Уж и немолод. Мелькали города, страны,  гостини-
цы, конференции, женщины, конгрессы... Семьи нет. Детей нет.  И  времени
тоже нет.
   Репнин спросил, отчего нужда во времени.
   - Ах, князь! - отвечал Булгаков. - Ведь я, в дипломатии утопая, долго
еще пузырями пиитическими булькал. Смолоду, еще с университета, мечтал о
славе Гомеровой... Да разве теперь к Олимпу подступишься? И  писать  не-
когда.
   Николай Васильевич Репнин тоже просил вина.
   - Вот посадят нас турки в Эди-Куль, где Обрссков подагру нажил, тогда
можно писать хоть с утра до ночи: чернил нам не хватит, Яшенька, а  вре-
мени в избытке будет...
   Кучук-Кайнарджийский мир спокойствия не принес. Пожалуй,  нигде,  как
здесь, в самом чреве Блистательной Порты, не ощущалось так сильно  дуно-
вение будущей грозы. Панин болел, зато все явственнее сказывалось на по-
литике влияние новых личностей - Безбородко и князя Потемкина.
   Реис-эфенди Ибрагим откровенно смеялся:
   - Безбородко мы не знаем, а ваш кривой генерал немало смешил нас  еще
на Дунае, мы согласны смеяться и далее...
   Дворец реис-эфенди был безобразен и, кажется, выстроен таковым нароч-
но, дабы не вызвать подозрений султана в воровстве и гордости.  Булгаков
с князем Репниным сидели на подушках, обтянутых нежным шелком из Бруссы.
   - Раньше, - говорил Репнин, - султаны ваши платили калым ханам в Кры-
му, а теперь Девлет-Гирей согласен платить султану... Зачем вы  пригрели
мурз татарских, клевету на нас изливающих?
   - Мы после мира, - добавил Булгаков, - войска свои из Крыма вывели, а
вы их оставили на Кубани и в Тамани, вы держите гарнизоны  янычарские  в
крепостях близ владений наших.
   - Меня вы можете уговорить, - отвечал рсис-эфснди. - Я  сумею  угово-
рить визиря. Визирь уговорит и султана нашего. Но кто  осмелится  угово-
рить чернь стамбульскую?..
   Когда послы покидали реис-эфенди, чернь стала швырять в них камни, но
босоногие  кавасы  (слуги)  с  палками  в  руках  моментально  разогнали
злобствующую толпу:
   - Именем султана! Пусть пройдут послы кралицы...
   Вечером Репнин отписывал Екатерине, а Булгаков строчил Панину -  оди-
наково: турецкий флот строится очень быстро, арсеналы султана  полнятся,
а Крым-главная наша язва... При всей примитивности  ханства  внутри  его
затаилась сложнейшая структура правления, в которой русские часто  запу-
тывались: султаны, мурзы, калги, агасы, бей, эфенди, кадии, муфтии!  На-
конец, в Бахчисарае имели значение матери и мамки, жены и дочери  ханов.
Это был удивительно цепкий, выносливый и колючий куст,  который,  как  и
русский "залом", лучше всего рвать с корнем! Но... кто  вырвет?  У  кого
хватит мужества?
   Потемкин присел к столу. Под его халатом пригрслся котеночек приблуд-
ный, тепла материнского ищущий. Светлейший писал наскоро,  без  помарок,
писал в Коломну Суворову, чтобы ехал помогать князю  Прозоровскому:  ему
кавалерией, а тебе пехотой командовать. Он дал понять Суворову: на рожон
не лезь - Турция ждет скандала с пролитием крови, дабы открыть  войну  -
новую, беспощадную.
   - Итальянца сюда! - зычно велел Потемкин.
   Вбежал скорый Франц Иванович Чинати - кабинет-курьер  и  сорвиголова.
Ему был вручен пакет до Коломны.
   - Лети! - повелел светлейший и сразу успокоился, стал перебирать при-
горшню бриллиантов и рубинов, искренно любуясь  игрою  света,  волшебным
блеском сокровищ...
   Суворов недавно женился (по указу батюшки), Варюту свою и дочку Ната-
шеньку обожал. Пришлось их покинуть. На редких станциях, перед сном, Су-
воров затепливал свечи и писал стихи, подражая Гомеру. С дороги  отписы-
вал и Потемкину - с почтением: "В остальном препоручаю  себя  в  высокое
покровительство вашей светлости..."
   Была поздняя осень 1776 года.
   А в декабре Полтава затихла в снегу; уютная, она мирно курилась  дым-
ками из печных труб. Здесь проживал под опекою России калга Шагин-Гирей,
выжидая, когда ханский престол в Бахчисарае будет свободным. Он  пожелал
встретиться с полководцем, и Суворов, еще на  Дунае  пытавшийся  постичь
татарский язык, теперь приветствовал бывшего хана словами:
   - Вахытыныз хаир олсун!
   На что Шагин-Гирей отвечал ему "ахшам хаир" и склонился в поклоне...
   Если бы Суворов не знал, что Шагин - татарин, он  бы  принял  его  за
итальянца: тонкое матовое лицо, глаза с поволокой.
   - Девлет-Гирей, - говорил калга, - недаром лежал во прахе у ног  сул-
тана: он завладел престолом предков моих, потому что обещал татарам под-
чинение туркам. А я потерял престол, ибо выбрал дружбу с вашей кралицей,
и не с Босфором, а с берегов Невы ожидаю мира, силы и справедливости...
   Для Суворова был накрыт стол - полурусский, полутатарский.  Александр
Васильевич обнюхал лимон:
   - Не дыр бу татарджа? Как зовется лимон по-вашему?
   - Лимон, - пояснил калга.
   - А чай?
   - Чай.
   - А бублик?
   - Калач.
   - Человек?
   - Адам...
   Суворов сказал, что Петербург не желает насилия, а едино  лишь  безо-
пасности Крыма от вожделений султанских. Калга поведал, что ислам  приу-
чает верующих к мысли о колоссальном значении сильной личности  в  исто-
рии.
   - И я, любимая тварь Аллаха, или стану татарским Петром Первым,  соз-
дав из Крыма империю, или погибну...
   Суворов оставил на почте письмецо для Варюты, чтобы весною  приезжала
с Наташенькой в Полтаву: повидаться! В степях, ближе к морю, уже показа-
лись верблюды, стоящие мордами против ветра, из балок сочился  кизяковый
дым - это грелись возле очагов  неприхотливые  ногаи.  Прозоровского  он
отыскал за Елизаветградом на хуторе, в котором таились от властей беглые
крепостные и запорожцы, не желавшие уйти в Сечь  Задунайскую.  Здесь,  в
слепенькой мазанке, раскатав на лавке карты, Александр Васильевич  дока-
зывал князю Александру Александровичу:
   - Донских казаков, чаю, надобно Кубанью прельстить, дабы и  Кубанское
войско заиметь - противу Кабарды  турецкой.  А  нам,  князь,  желательно
войско обретать поблизости от Перекопа Крымского, дабы хан  Девлет-Гирей
по ночам вздрагивал.
   - Монархиня противу войны, - сумрачно отвечал князь.
   - Да бить-то не всегда и нужно, - сказал Суворов. - Иногда высморкай-
ся погромче-и наглец в кусты прячется...
   Прозоровский зависел от Румянцева. Румянцев уже начинал  зависеть  от
Потемкина. Но граф Задунайский терпеть не мог, если кто из его подчинен-
ных сносился с Потемкиным... Таких смельчаков он карал, гнал,  преследо-
вал!
   Флюс, рефлюс, - прилив, отлив. Качка бортовая, килевая и всякая, будь
она неладна... Коммерческая эскадра Козлянинова пришла в Ливорно,  здесь
Федор Ушаков стал командиром фрегата "Святой Павел"; отсюда, из Ливорно,
он плавал с грузом до Мессины, повидал Везувий и,  конечно,  не  отказал
себе в удовольствии побывать в руинах Помпеи, которую тогда раскапывали.
   - Воруют там... кому не лень! - рассказывал он Прохору. - Говорят,  и
в Крыму татарском есть что  копать.  Князь  Василий  Долгорукий-Крымский
притащил из Кафы в Москву целый обоз древних плит мраморных,  а  что  на
них писано-теперь академики головы ломают...
   Прохор Курносов не гулял, не пил-берег деньги, чтобы Аксинью с детиш-
ками подарками обрадовать. В лавках Ливорно глаза разбегались от  изоби-
лия товаров. С итальянской беззаботностью рубины были  выставлены  подле
омаров, венецианские зеркала отражали груды красивых конфет,  засиженных
дочерна мухами. Долго блуждал он по лавкам, не зная, что купить для  Ак-
синьи, пока не набрел на армянина, который обрадовался русскому:
   - Мы, гонимые, за вас, русских, всюду молимся - и в Персии, и в  Тур-
ции, и в Африке, и в Индии. Сколько у вас денег?
   Курносов честно открыл перед ним свой кошелек.
   - Мало, - сказал купец. - Но русского не обижу.
   Он выложил перед ним индийские жемчуга такой волшебной  окраски,  что
Прошка взял их, не думая. На солнцепеке сидели нищие, они жевали  черные
маслины, запивая их золотистым оливковым маслом. Один нищий спросил Кур-
носова:
   - Что так глядишь на нас, иноземец?
   - Смотрю, что богатые вы нищие. У нас, в России,  такое  вот  маслице
священным почитают. Мы им в храмах лампады заливаем, а вы его  стаканами
хлещете будто водку...
   Ливорно помимо нищих населяли еще и  черные  пудели,  столь  заросшие
шерстью, что они света белого не видели. А чтобы разглядеть нужное,  они
прежде долго трясли головами, отмахивая с глаз длинные пряди. Один такой
пудель пристал к Прошке.
   - Ну, идем на корабль! Детишкам подарком станешь...
   Наконец корабли потянулись к Босфору. При вхождении к проливу  Козля-
нинов велел из пушек не палить, колокола снять "и не командовать  в  ру-
пор, также не свистеть, что у турок почитается манером  военных  судов".
Но перед русскими кораблями турки перегородили Босфор железными  цепями:
не пройдешь!
   "Северный орел" принял на борт Булгакова.
   - Тимофей Гаврилыч, - сказал он Козлянинову, - флаги у вас коммерчес-
кие, но один фрегат пушками ощетинился.
   Ему объяснили, что плавание трудное, и правда, что один корабль  воо-
ружен, но лишь ради того, чтобы от пиратов отбиваться. Булгаков выглядел
плохо - мученически:
   - Мы тут с князем Репниным зубы стерли в переговорах.  Чего  спорить?
Снимайте пушки со станков, тащите их в трюмы, все люки на замок, а ключи
покажу реис-эфенди...
   Реис-эфенди на эти ключи и глядеть не стал.
   - Лучше пусть меня изрубят на куски, - сказал он, - но  ни  один  ко-
рабль гуяров в Черное море не пропустим. Если из-за  этих  кораблей  мир
наш кончится, такова воля Аллаха...
   Пришлось Репнину облачаться в мундир, объяснять  низирю,  что  Турция
нарушает артикул N 11 обоюдного согласия, позволяющий  русским  торговым
судам проходить через Босфор.
   - Лучше война! - огрызнулся визирь...
   Прошка чуть не плакал: сколько было надежд на скорую встречу с  женой
и детьми... Булгаков сообщил экипажам, что уговоры  Блистательной  Порты
будут продолжены, но все-таки советовал готовиться  к  зимованию  в  Бу-
юк-Дерс. На берег сходить не разрешалось.
   - Потерпите. Может, и образумятся турки! Мы с князем уж  столько  шуб
лисьих да горностаев с куницами им подарили, что и не знаем теперь,  как
перед казной отчитаться.
   - А если османы цепи с Босфора не уберут?
   - Тогда эскадра вернется в Кронштадт...
   Час от часу не легче. Тут выручил Федор Ушаков.
   - Я в Морсю ухожу к грекам. Забирай пуделя, пошли...
   Прошка перебрался на его фрегат, который долго блуждал средь  гречес-
ких островов-с почтой и пассажирами, вооруженными до зубов, как  разбой-
ники. В один из дней Ушаков сказал:
   - Турки стали вырезать эллинов, кои под знаменами  кашими  сражались.
Ламбро Каччиони сейчас спасает земляков в России. Люди они смелые, реши-
ли идти через Босфор - будь что будет...
   Ночью к борту фрегата подвалила большая фелюга. Прошка перепрыгнул на
нее с пуделем и вещами. В трюме было немало женщин с детьми, один старый
грек ладно говорил по-русски:
   - Подумай прежде. Мы ведь жен наших предупредили, что в  случае  чего
зарежем их, зарежем и детей своих, а потом сами погибнем.
   - Если драться надо, так буду и я за вас драться...
   Фелюга тихо вошла в ночной Босфор, слева протянулись огни Галаты,  от
арсенала Топханс слышались крики часовых. Греков окликнули турки с бере-
га, им ответили:
   - Мы албанцы! Плывем на службу паше в Синопе...
   Османы поверили. Фелюга вырвалась на  простор  Черного  моря.  Ламбро
Каччиони, корсар вида свирепого, с громадными усами, занимавшими полови-
ну лица, позвал Прошку в каюту.
   - Твое русское счастье стало и счастьем эллинским... Я в прошлом году
бывал в Петербурге, Потемкин указал нам жить пока возле  Керчи,  охраняя
ее от турок таманских. Вот туда и плывем. А тебе куда надо, говори мне.
   - С вами до Керчи, а до Азова уж сам доберусь...
   На высокой шапке Каччиони красовалась  большая  рука,  выкованная  из
чистого серебра, - это был  знак  особого  покровительства  России!  Под
русским флагом корсар обрел себе чин майора. Фелюгу высоко  взмывало  на
гребнях рассыпчатых волн... Повеяло весною, когда Прохор  Курносов  доб-
рался до азовского жилья. Аксинья хлопотала на дворе, развешивая  мокрое
после стирки белье такой чистоты, что даже глаза слепило...
   Обнялись! А пудель бегал вокруг и лаял, лаял, лаял.
   Дети не узнали отца. Прохор тоже не узнал.
   - Какой же тут Пашенька, а какой Петенька? Ну  не  дичитесь.  Я  ведь
ваш. Вместе жить станем. И ничего я вам, детишки, не привез. Вот  только
пуделя в забаву - играйтесь...
   На шею Аксиньи он набросил индийские жемчуга!
   Ему повезло. А эскадру коммерческих  судов  турки  не  пропустили,  и
пришлось ей тащиться вокруг Европы обратно - в Кронштадт. Там, на Балти-
ке, и остался служить Федор Ушаков.
   Кучук-Кайнарджи некий мир уже дал трещину.

   4. ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ

   Год назад, в феврале 1776-го, Петербург был крайне взволнован:  слав-
ный хирург Тоди удалил грудь, пораженную раком, у Софьи Алексеевны Муси-
ной-Пушкиной, жены русского посла в Лондоне. По тем  временам  это  было
важное событие, о котором трезвонили газеты Парижа, Гамбурга,  Вены.  Но
госпожа посланница прожила ровно год и все-таки умерла...
   Екатерина была разъярена бессилием медицины.
   - Во, трясуны проклятые! - ругала она врачей. - Сами едва ноги таска-
ют, из своих хвороб не выберутся,  а  других  лечить  вознамерились.  Им
только дайся - зарежут!
   Потемкин, как и Екатерина, медицины не жаловал.
   - Верно, матушка, - поддакивал он. - Как можно здоровье дохлому эску-
лапу вверить? Бодрое же здравие лекаря - как вывеска над трактиром. Еже-
ли вывеска хороша, с охотой в трактир идешь, а коль дурна - и силком  не
затащишь.
   Роджерсон подтвердил, что рак неизлечим. Императрица  не  верила.  Ее
рациональный подход к жизни не мог смириться с тем, что в этом мире есть
нечто такое, от чего не спасут ни слова, ни власть, ни деньги. Она  сде-
лала официальный запрос в Мадрид: правда ли, что в горах басков  водятся
ящерицы, отвар из которых излечивает раковую опухоль? Ответ был  неопре-
деленным. Но газеты Европы уже наполнились слухами, будто русская  импе-
ратрица сама больна раком и готовится к операции. Она велела узнать: от-
куда сея ложь произросла? Оказывается, газетсры германского  Кельна  уже
давно сообщали о болезни Екатерины в таких выражениях: "Она  умирает  от
рака, и это большое счастье для всего мира". Екатерина сказала:
   - "Ирод", хрыч старый, исподтишка мне гадит...
   Но как ни злилась на Фридриха, коммерческий договор с  ним  продлила,
чтобы через торговые связи  контролировать  политику  Пруссии,  противо-
борствующую венским каверзам (это было сейчас на руку  русскому  Кабине-
ту). Вскоре Потемкин доложил, что Ламбро Каччиони, верный слуга  России,
жалуется: война не принесла грекам свободы, а тем, кто бежал  в  русские
пределы, земли отведены плохие. Потемкин сказал, что эллины народ умный,
Россия должна исповедовать их опыт в коммерции, в дипломатии и навигации
флотской. Петербург по его почину вскоре обогатился Греческой гимназией,
для которой Академия выделила лучших педагогов. Учеников пичкали  иност-
ранными языками (вплоть до албанского), моралью  с  логикой,  танцами  с
фехтованием и алгеброй - "до интеграла и дифференциала". Так  незаметно,
исподволь, Россия готовила будущих борцов за греческую свободу и незави-
симость...
   Греческий проспект в Петербурге - память об этом!
   Русские двери в Европу были раскрыты настежь - невские берега издавна
влекли иностранцев, желавших обрести новую родину. Россия жестоко  пере-
малывала людские судьбы: живописцы могли стать экзекуторами,  граверы  -
варить пастилу, кондитеры - разводить овец, шлюхи могли  превратиться  в
русских графинь, а французские маркизы - в убогих кастелянш.  До  самого
ледостава прибывали в Петербург корабли, бросая якоря  возле  Биржи.  Но
часто, вместо рабочих рук и разумных голов, государство получало  болва-
нов и авантюристов. Немецкий офицер с длиннейшей шпагой требовал,  чтобы
его везли прямо в Зимний дворец:
   - Императрице нужны такие храбрецы, как я!
   - Не верьте ему, - доносилось из трюмов. - Мы всю дорогу от  Гамбурга
не знали, как уберечь от него свои кошельки...
   Сказочно прекрасный корабль вошел однажды утром в Неву и бросил  яко-
ря. Это прибыла герцогиня Кингстон - с единой целью  -  увидеть  великую
государыню.
   - Меня же интересует только корабль, а не  эта  авантюристка,  годная
для эшафота или лупанария, - сказала Екатерина, забираясь  в  карету.  -
Герцогине Кингстон давно под шестьдесят, но сэр Гуннинг сказывал, что на
безбожных карнавалах Венеции она является во всем том, в чем и родилась,
не забывая, однако, прикрыть срам гирляндой из розочек... Я же знаю!  Из
театров Лондона ее выводили с полицией, а в Берлине она выпивала две бу-
тылки подряд, после чего еще танцевала.
   Ах, эта пресыщенная,  самодовольная  Англия,  где  трехлетние  девоч-
ки-аристократки имеют по шесть баронетских титулов, а в  двенадцать  лет
они уже невесты милордов, к шестнадцати успевают побывать женами пэров и
герцогов, после чего, быстро овдовев, начинают путешествовать. Из  этого
чванного мира лондонской элиты вышла и герцогиня Кингстон. Толпы  народа
заполняли набережные Невы, дивясь ее большому красочному кораблю; наряд-
ные лодки знати приставали к трапу его. Кингстонша, как  прозвали  ее  в
народе, принимала гостей в герцогской короне, унизанной рубинами, знако-
мила со своей плавучей картинной галереей, которая высоко ценилась  зна-
токами. Она говорила, что согласна пополнить Эрмитаж любой картиной, ка-
кая приглянется императрице,  включая  и  подлинник  Рафаэля.  Герцогиня
рассказывала, что будет счастлива, если ее пожалуют в статс-дамы русско-
го двора... Из кареты разглядывая корабль, Екатерина сказала:
   - При моем дворе фрейлины назначаются по  заслугам  отцов,  а  звание
статс-дамы сопряжено с заслугами мужа... Какие же  заслуги  у  герцогини
Кингстон перед Россией?
   Однако от посещения корабля императрица не  отказалась.  Кажется,  ей
нравилось дразнить самолюбие Англии, прощавшей аристократам любые  прес-
тупления, если они не раскрыты, и карающей грехи женщин, если они не су-
мели укрыть их от глаз общества. Кингстон со слезами просила у Екатерины
политического убежища; императрица подарила ей земли на Неве возле Шлис-
сельбурга, позволила строиться в окрестностях столицы и в самом  городе.
Но, увы, Петров покинул миллионершу...
   Екатерина встретила поэта очень любезно:
   - Ну, миленький, похвастай, что привез?
   - Я перевел "Потерянный рай" слепца Джона Мильтона.
   - А что далее делать собираешься?
   - Дерзаю за "Энеиду" Вергилия взяться.
   - И то дело! Переводы свои мне читать будешь... Уж не серчай, дружок,
но редактировать тебя сама стану!
   Она оставляла его при себе  на  положении  "карманного  стихотворца".
Петров был привлекателен, человечен, умен, писал что хотел, говорил  что
думал, а иногда язвил больно:
   Такой сей свет: герой чуть дышит в лазарете,
   А трутень за стеклом кобенится в карете.
   Повстречав беднягу Рубана, он завлек его  к  себе,  потчевал  богатым
столом, осуждал за неумение жить:
   - Гляди на меня, властелина поступков и времени своего, на  счастлив-
ца, которому все завидуют. Уже имсньишко на Орловщине покупаю. Мужиков с
бабами обрету, хозяйствовать стану на английский лад и писать  свободно.
А ты, Вася, так и околеешь в скудости, эпитафии на могилки сочиняя.
   - Жить-то надо? - ворчал Рубан. - О деньгах я токмо  в  лексиконах  и
читывал. Да что стихи? Ныне я, брат, с кабинет-секретарем Безбородко ис-
торию Украины готовлю...
   - Неужто светлейший не подымет тебя разом?
   - Ныне он не меня, а Гаврилу Державина приласкал.
   Петров удивился: кто это такой?
   - Чурбан! - пояснил Рубан. - Глаза от пьянства совсем уже  склеились.
Коли учнет стихи читать, за версту тебя слюнями обрызгает... Бездарен  и
глуп!
   Петров вздохнул с откровенным облегчением.
   - Я так и думал, - сказал он. - Пока в России есть я, великий и гени-
альный, Державину на Олимпах не сиживать.
   - Потемкин-то триста душ ему в Белоруссии дал!
   - А тебе сколь отвалил?
   - Сулится пока... жду. Ныне светлейший в Новой России первую гимназию
открывает. Меня зовет - директорствовать.
   - Пропадешь вдали от восторгов пиитических, - предрек ему  Петров,  и
его бурно вырвало на ковры. Шатаясь, бледный, он с трудом поднялся из-за
стола. - Яд? - спросил он Рубана.
   - Опомнись! Нас же двое за столом. И пусть я несчастен,  но  ведь  не
подлец, чтобы травить ядом счастливого...
   Цветущий здоровяк, на которого в Англии любовались  худосочные  арис-
тократы, Петров слег в постель, а консилиум врачей,  беседуя  по-латыни,
предрек ему смерть.
   - Если уж латынью желаете сие от меня скрыть, - сказал  поэт,  -  так
беседуйте на диалекте новогреческом: этого языка не успел еще постичь  в
жизни своей... Да, умираю!
   Екатерина послала к нему Роджерсона, и тот вернулся  разводя  руками,
сказал, что вылечить Петрова не может.
   - А что вы можете? - упрекнула его Екатерина.
   Подперев рукою щеку, Потемкин лениво наблюдал, как Санька Энгельгард-
това - племянница - прихорашивается. В миниатюрную "ароматницу" она  за-
сыпала свежую дозу духов в порошке, упрятала их за упругий  лиф  платья.
Чтобы шлейф не мешал при ходьбе, она  прищемила  его  "пажем",  привесив
шнурок к поясу.
   - Я готова, дядюшка... А ты? - спросила она.
   Санька с шифром камер-фрейлины величаво  шествовала  с  Потемкиным  в
избранное собрание Эрмитажа, при входе в который императрицей  было  на-
чертано: "ХОЗЯЙКА ЗДЕШНИХ МЕСТ НЕ ТЕРПИТ ПРИНУЖДЕНИЙ". Потемкина  одоле-
вали женщины, он все время получал от  них  записочки.  "Целую  тридцать
миллионов раз... вели прислать Библию! Сего вечеру его  дома  не  будет.
Утешь нас!" Другая дама хлопотала о карьере сына: "Вспоминаю  дешперацию
прежнюю, хочу снова возиться. Скоро ли сына моего  устроите?  Не  будьте
так злы в меланхолии. Писать не могу, муж ревнив. Глаза закрою,  и  нашу
экспрессию наблюдаю. Сыну моему лучше всего в Новотроицком  полку  быть,
близ имений своих..."
   - Скушно все, - говорил Потемкин.
   Санька с Варенькой при дворе обжились и хотя ума не обрели,  но  раз-
добрели и приосанились. Живо восприняв легкость нравов, девицы перестали
дичиться, а дядюшка бывал иногда странен и целовал их на софе-под карти-
ной Греза... Санька не была ослепительной розой, но, рослая и грудастая,
скоро обрела поступь королевы и некую монументальную величавость. Потем-
кин не сразу, но заметил, что девка глазами в кавалеров стреляет.  Вече-
ром, позвав ее к чаю, он разложил фрейлину на софе и выдрал  розгами,  -
как дядя племянницу. Зареванная, Санька призналась:
   - Сколько женихов, а мне так и сидеть при вас?
   - Терпи! Сам знаю, за кого тебя выдать.
   - Да я красивенького хочу, чтобы с аксельбантом.
   - За кого скажу - за того и пойдешь!
   Сегодня в театре Эрмитажа разыгрывали старинную пиесу "Мелеет раг ос-
сахюп" ("Случайный доктор"). В середине действия актер Броншар  произнес
пылкий монолог о женской любви. "Я согласен, - выпалил он  со  сцены,  -
что в тридцать лет женщина еще способна быть влюбленной, пусть! Но...  в
пятьдесят? Простите, это нетерпимо..." Раздался сухой треск затворенного
веера, Екатерина поднялась, стряхнув с колен спящую болонку.
   - Боже, - сказала она, - как утомительна эта гадкая писса...
   "Теперь вы сами видите, - докладывал Корберон в Версаль,  -  как  эта
великая женщина подчинена собственным вкусам, а я не могу всем ее  зага-
дочным прихотям дать название страсти". Вечером камердинер  Зотов  видел
царицу плачущей:
   - Захар, скажи, разве я такая уж старая?..
   Рано утречком (во дворце еще спали) она выпускала  кошек  из  комнат,
выводила на улицу собачек. После прогулки по набережной  возвращалась  в
покои пить кофе. Однажды часовой  возле  дверей  отдавая  ее  величеству
честь, сильно ударил прикладом ружья в паркет, и оно со страшным  грохо-
том выстрелило.
   - Ну, милый! Будет тебе сейчас на орехи...
   На звук выстрела отовсюду сбежались караульные:
   - Кто стрелял? Какова причина?
   Надо было теперь спасать солдата от расправы:
   - Да я и выстрелила... а что? Разве нельзя?
   Роджерсон, будучи лицом доверенным, дал понять Потемкину, что  одино-
чество императрицы становится нежелательным. Светлейший уже не раз ловил
пристальные взоры женщины, которые она обращала на кавалергардов, и  пу-
гался, что Екатерина изберет для себя фаворита нежданно-негаданно -  без
его светлейшего ведома.
   - Попадется какой-нибудь орангутанг с лестницы, ни звания  моего,  ни
чина не пощадит... А надобно такого сыскать, чтобы он, матушку  ублажая,
и мою особу боготворил!

   5. ОБОЛЬЩЕНИЕ

   В дни церемоний и праздников перед Зимним дворцом собиралось до четы-
рехсот карет с выездными лакеями и кучерами. Гофмаршал объявлял в  залах
публике о "выходе". Дипломаты, шушукаясь и толкаясь, спешили занять мес-
та по старшинству положения. Наступала тишина. Но вот валторны на  хорах
проиграли, арапы в белых чалмах  растворяли  двери,  и  появлялась  она,
сильно располневшая, с жеманной улыбочкой на крохотных губах.  Поклон  -
впереди себя, затем - направо, налево. Ряды вельмож, военных и  диплома-
тов склонялись перед нею разом, и над их париками нависали  облака  пуд-
ры-белой, голубой, розовой. Подле императрицы, кося одиноким глазом, вы-
шагивал Потемкин, имея в руке сверкающий жезл. Из дверей выплывали  сле-
дом двенадцать статс-дам, весьма внушительных, украсивших бюсты красными
лентами, за ними семенили двенадцать фрейлин, жаждущих любви и  выгодных
браков. За женским штатом следовали  двенадцать  камергеров  с  золотыми
ключами и двенадцать камер-юнкеров, довольных жизнью. Шел  тайный  совет
Екатерины, заправилы коллегий и сенаторы. На смену  поющим  валторнам  в
музыку вступали оглушительные литавры, громы которых отзванивали в хрус-
тальных бирюльках ослепительных люстр. Екатерина мановением руки  давала
знак: теперь можно не церемониться. Лакеи  из  боковых  дверей  выносили
подносы с ликерами, фруктами и печеньями. Бал открывался недолгим менуэ-
том, но Екатерина не танцевала. Ее ожидал стол для игры в  ломбер,  вист
или макао. Время от времени озирая танцующих, она подзывала кого-либо из
гостей для беседы. Певчие придворной капеллы без сопровождения оркестра,
одними лишь голосами, воспроизводили звучание органа. В проходах  дверей
вахтировали кавалергарды, почти целиком облаченные в серебро (только  на
кирасах-орлы из золота), даже ремни поверх ботфортов собраны из серебря-
ной чешуи. Древнегреческие шлемы этих  гигантов  полыхали  султанами  из
перьев страуса - белых, черных и красных. В восемь часов вечера Екатери-
на бросила игру, и процессия, выстроясь в прежнем порядке,  торжественно
сопровождала ее до внутренних покоев. Музыка стихала. Хористы  подзывали
лакеев с подносами, чтобы доесть и допить остатки царского ужина.  Гости
спешили к лестницам, ведущим к выходу. Внизу их ждали кареты.  Народ  на
улицах еще издали узнавал славный потемкинский цуг лошадей особой "среб-
ро-розовой", масти, его раззолоченный фаэтон и -  кланялся.  Отличали  в
городе и прислугу Потемкина - по ливреям голубого бархата  с  позументом
серебряным. А средь мещанок столицы возникла мода - носить  медальоны  с
профилем Потемкина ("вздохами его движа, они оживляли")...
   Весною, как всегда, двор перебрался в Царское Село, Екатерина  гуляла
в парках с закадычной подругой, графиней Прасковьей Брюс; за ужином  эти
слишком бойкие дамы разболтались, что видели неземного красавца.
   - Но такого пьяного, спасу нет! Он валялся на траве, и  мы  залюбова-
лись им. Хоть и пьян, да хорош. И с Георгием четвертой степени. Судя  по
лосинам, давно не стиранным, он из полков гусарских, но кто  таков-никто
не знает...
   Потемкин вызвал генерал-полицмейстера Чичерина:
   - Никола Иваныч, сыщи-ка мне по журналам застав  Петербурга,  кто  из
гусаров отмечен в числе приезжих, кто Георгием четвертой степени украша-
ется и кто штанов себе постирать не догадался...  сссскотина!  Нужен  он
мне.
   Семен Гаврилович Зорич никому не был нужен...
   Храбрец из сербов, пронзенный на войне пикою, саблями рубленный,  Зо-
рич пять лет томился в Эдикульской темнице Стамбула -  вместе  с  послом
Обресковым. Наградою за долготерпение был ему чин майора. Но чин есть не
будешь, а с Георгия пьян не станешь... Зорич приехал в  Петербург  после
драки со своим полковником, чтобы Военная коллегия рассудила их  по  со-
вести. На беду свою, при въезде в столицу, гусар  завернул  в  ближайший
трактир у заставы, где и оставил последние деньги. Из жалости его  прию-
тил под лестницей лакей какого-то барина. Что было с ним  дальше,  Зорич
восстанавливал в памяти с трудом. С трудом Чичерин и доискался до убежи-
ща гусара...
   Было утро, когда Потемкин растолкал спящего:
   - Долго дрыхнешь, гусар... встань!
   При вставании Зорича наглядно прояснилось, что храбрый воин и кавалер
таскал мундир на голом теле.
   - У тебя что, и рубашки нет?
   - Откуда рубашка у безродного гусара?
   - А как ты на глаза царице попался?
   - Не видел я никакой царицы, - поклялся Зорич.
   - Зато она хорошо тебя разглядела...
   Зорич честно рассказал, как угодил в Царское Село. У лакея, его прию-
тившего, был сват, служивший гоф-фурьером. Этот гоффурьер, человек  доб-
рый, решил накормить Зорича - от души. В подвале Царского Села стали Зо-
рича угощать всячески. И до того он напился, что ничего не помнит:
   - Проснулся ночью на траве. Вот и все!
   - Низко ты пал, да высоко подымешься...
   Впрочем, когда человеку тридцать лет, из которых пять посвящено пота-
совкам, а еще пять сидению в тюрьме, тогда он ко всему готов. Зорич  от-
казался от богатых одежд, его обрядили в новую форму гусара, оставив при
сабле и ментике. Волосы у майора росли до плеч, стричься  он  не  желал.
Усов тоже не брил. Красота его лица соответствовала атлетической фигуре.
Он спрашивал Потемкина, что ему делать.
   - И сам догадаешься, - отвечал Потемкин...
   Пока же он оставил майора жить у себя. А в конце  мая  велел  разбить
шатры в лесу на Островах, где и представил Екатерине. С ними  был  князь
Репнин, приехавший с докладом  из  Константинополя.  Николай  Васильевич
всегда не любил императрицу и решил ее подпоить. Потемкин  тоже  был  во
хмелю. Зорич сидел на пиру скромником, а Екатерина, став развязной, нес-
ла всякую чушь...
   На следующий день она, дурно выглядевшая, появилась в Кабинете, где и
сказала Безбородко с виноватой улыбкой:
   - Распорядись от меня, чтобы Зоричу комнаты  во  дворце  приготовили.
Чин дать и дом.
   - А мужиков сразу давать ему будете?..
   "Говорят, - докладывал Корберон, - за первую пробу он (Зорич) получил
1800 душ".
   Потемкин не ревновал. Но предупредил Зорича:
   - Я тебя из босяков взял. Веди себя тишайшс.
   И увидел возле лица своего волосатый кулак гусара.
   - Тебя первого в окно выкину, - сказал он...
   Бренча по ступеням саблей, Зорич спустился в парк, где  его  встретил
тот самый гоф-фурьср, который недавно поил  и  кормил  босяка-майора.  -
Друг мой - Сеня, ты ли это? - воскликнул тот. Зорич дружески обнял  доб-
рого человека: - Теперь ты ко мне заходи... я тебя напою! - А где ты ны-
не остановился? - Вон окна мои, рядом с окнами спальни царицы...
   После персиков желательно редьки с хреном, а благодать винограда  хо-
рошо совмещается с астраханской селедкой. Его светлость изволил откушать
и долго сидел недвижим, вбирая в себя единым тревожным оком краски ярко-
го дня.
   - Сципион, Октавий, Фемистолк... кто там еще? - вопросил у  себя  По-
темкин. - Они ведь тоже, не пройдя нижних рангов, великими  полководцами
соделались.
   Кажется, это был ответ самому себе на вопрос, давно  его  угнетавший.
Потемкин ожидал вестей от Суворова, а визит короля Швеции мало  волновал
его. Зато он доставил  немало  тревог  Екатерине.  "Все-таки  мы  с  ним
родственники, и не дальние",  -  говорила  она,  хотя  и  понимала,  что
родственные чувства в политике не  учитываются.  Абсолютистка  до  мозга
костей, императрица не слишком-то жаловала своих братьев по классу: веч-
но издевалась над Марией-Терезисй, третировала королей Франции, презира-
ла Станислава Понятовского, строила насмешки над королем Пруссии. Густа-
ва III она... побаивалась.
   Было чудесное июньское утро, когда галера Густава  III,  тихо  шлепая
веслами по воде, бросила якоря возле Ораниенбаума. Коляски были  готовы,
переезд до столицы занял всего три часа. "Русские офицеры,  -  вспоминал
король, - не зная, кто я таков, с удивлением глядели на мой мундир Карла
XII, на белый платок, повязанный вокруг левой руки". Густав  111  и  его
посол Нолькен застали графа Панина в неглиже. Никита  Иванович  в  гневе
сбросил с головы ночной колпак, крикнул Нолькену:
   - Ах, посол! Какую шутку вы сыграли со мною...
   Петербуржцы знали, что "граф Готландский" и есть король Швеции; перед
зданием шведского посольства с утра толпился народ. Публика собиралась и
в Летнем саду, полагая, что гость не преминет осмотреть  знаменитую  ре-
шетку Фельтена. Но король с Паниным, наспех  одетым,  сразу  отъехали  в
Царское Село, где их ожидали императрица с сыном и беременною невесткой.
За семейным столом Екатерина заверила кузена" что политика  России  сво-
дится неизменно к поддержанию добрых отношений с соседями.  Густав  III,
решив подурачиться, написал на салфетке "sestra", а  Екатерина  -  слово
"brat". В конце застолья король пожелал увезти салфетку в Швецию:
   - Пусть она станет протоколом мирного договора...
   Следующий день был памятен юбилеем  Чесменской  битвы.  На  чухонском
урочище "Кексрексксинен" происходила закладка Чесменского дворца, в  ос-
нование которого наследник Карла XII положил первый кирпич. Он был умен,
и, если Екатерина делала вид, будто забыла о дне Полтавской  битвы,  ко-
роль сам ей напомнил:
   - Стоит ли вам щадить мое самолюбие, отменяя народный праздник?  Дав-
ние распри между шведами и русскими преданы забвению: я не требую от вас
ни Лифляндии, ни Эстляндии.
   Его министр иностранных дел, граф Ульрик  Шеффер,  втихомолку  учинил
королю деликатный выговор:
   - Вы не приближаетесь-вы удаляетесь от цели...
   Екатерина пригласила Шеффсра на партию в пикет.
   - Я не удаляюсь, а приближаюсь к цели, - сказала она, сдавая карты, и
Шеффер понял, что стены имеют уши.
   Густав III украсил фаворита Зорича лентой Святого Меча:
   - Sestra, - сказал он Екатерине, - я возлагаю этот орден на человека,
самого замечательного при вашем дворе...
   Камергеры тут же накинули на плечи короля драгоценный палантин из си-
бирских мехов. Густав был удивлен: дамы  русского  двора  одевались  как
крестьянки. Екатерина пояснила ему: костюм - дело национальное, а  ново-
модные роскоши, отвращая людей от  патриотизма,  способны  делать  людей
космополитами.
   - У нас об этом не думают, - признался король. -  Но  я  ношу  старый
шведский мундир времен Карла Двенадцатого,  ибо  он  удобен  в  движении
средь сурового климата моей страны.
   - Наш климат суровее вашего, - отвечала Екатерина.
   Густав осмотрел Кадетский корпус, Шпалерную мастерскую. Потемкин соп-
ровождал его в Петропавловскую крепость, где  находился  Монетный  двор.
Здесь их ожидал ученый секретарь Нартов, сын  токаря  Петра  I;  в  при-
сутствии короля он выбил медаль в его честь - золотую. Из подвалов  Гор-
ного корпуса шведского короля спустили под землю, в  искусственный  руд-
ник, где в поте лица трудились юные кадеты, будущие офицеры-рудознатцы.
   - Я хотел бы видеть, - сказал король, - точную восковую фигуру вашего
императора Петра Великого.
   Потемкин провел его в Кунсткамеру, вместе они  торжественно  постояли
перед фигурой Петра, затем Потемкин шлепнул на стол краги из лосиной ко-
жи.
   - Я вижу кровь на них... чья это?
   - Вашего предка - короля Карла Двенадцатого,  когда  барон  Каульбарс
тащил его из траншеи в крепости Фридериксхалле.
   - О! - восхитился Густав и поспешно натянул на руку перчатку  предка,
краги которой доходили ему до локтя.
   Знаменитый на весь мир Готторпский глобус внезапно раскрылся,  внутри
его был накрыт стол, расставлены стулья. Под звуки музыки глобус медлен-
но затворил пирующих в своей круглой сфере, словно запечатал внутри.
   - Мы в самом центре земли, - сказал Потемкин, - и никто  не  помешает
нам вести откровенную беседу о  политике...  Мария-Тсрезия  состарилась,
вряд ли начнет войну. Франция с молодым королем войны побаивается.  Анг-
лийский король занят борьбою с колониями в Америке. Неужели же нам, Шве-
ции и России, не стать оплотом вечного мира на Балтике?..
   Потемкин выбрался из глобуса, имея на кафтане шведский орден  Святого
Серафима. Он спросил короля, что примечательного хотелось бы ему вывезти
из России.
   - Мой замок Грипсхольм не вместил бы всего, что мне у  вас  нравится.
Помимо исторических краг с кровью моего предка,  я  желаю  иметь  рецепт
щей, которыми вы меня угостили.
   Потемкин обещал прислать в Швецию русских умельцев приготовления  ши-
пучих квасов и кислых щей. Густав предложил Екатерине союз, она  уклони-
лась:
   - Об этом пусть Шеффер с Паниным договариваются.
   - Почему бы не договориться нам... монархам?
   - А мы, персоны венценосные, в таких делах мало что  смыслим,  -  был
ответ.
   Корабль распустил яркие паруса, длинные весла зачерпнули стылую  бал-
тийскую воду - "братец" уплыл. Потемкин застал Екатерину за перлюстраци-
ей. В гневе она показала ему, что пишет негодяй Павел  мерзавцу  Панину,
издеваясь над ней, матерью, и королем  Густавом;  наконец,  в  письме  к
прусскому королю Фридриху II цесаревич подробно извещал его о сути бесед
с королем Швеции. Екатерина сказала Безбородко:
   - Запечатайте пакеты, как они были, и отсылайте по адресам. Но...  за
что я кормлю врага в своем же доме?
   Мария Федоровна, потупясь, сделала императрице доклад о благополучном
ходе своей первой беременности. Екатерина надела очки и велела  невестке
поддернуть юбки повыше:
   - Ба! Что я вижу? Знакомые мне туфли.
   - Туфли вашей прежней невестки мне как раз впору.
   - Крохоборы... вокруг меня одни крохоборы!
   Потемкин спросил: дала ли она денег Густаву?
   - Конечно. Король тоже босяк хороший...

   6. НЕУДОБНЫЕ РУССКИЕ СТУЛЬЯ

   Девлет-Гирей, ободренный подарками от султана, собирал силы, турецкие
и татарские, чтобы внезапно обрушиться на пределы Новой России,  размять
конницей слабые и разрозненные гарнизоны.  Опять  заполыхают  пожары,  с
петлями на шеях потащат на продажу в Кафу растрепанных баб, детей малых,
стыдливых девушек... О, Боже! Сколько потеряла Русь людей своих  за  эти
кромешные столетия? Миллионы. Потемкин присел к столу.  В  углу  комнаты
котятки пили молочко, их тонкие хвостики мелко  вздрагивали.  Светлейший
снова обратился к жуткой статистике прошлого. Бывало и так, что караваны
русских, украинцев и поляков двигались через  ворота  Ор-Капу  (Перекоп)
день за днем, ночь за ночью, и один иностранец даже спросил татар: "Ска-
жите честно, остались ли еще люди в той стране, в  которой  вы,  татары,
сейчас побывали?.."
   Григорий Александрович вытер впадину мертвого глаза, источавшего сле-
зу, и стал писать. Он писал Суворову, он писал и Румянцеву, а в переводе
на военный язык все его слова обозначали четкий и бодрый  призыв:  "Впе-
ред!"
   Древняя сова, вырубленная генуэзцами из камня, все  так  же  нелюдимо
глядела с высоты ворот Ор-Капу в желтые ногайские степи. Суворов настег-
нул коня, вступившего на мост, связующий степи со  зловредным  ханством.
Пожилой янычар без порток, в одной рубахе, поднял ружье, целясь...  Шпа-
гой его-раз!
   - Вперед, чудо-богатыри... не отставай, ребятки!
   За ним сухо и дробно, будто камни, попавшие  в  молотилку,  громыхали
устои моста, через который потоком вливалась в Крым прославленная в боях
конница, двигалась, торча штыками, неутомимая пехота. За армянскими  де-
ревнями, зловонными от множества замоченных кож, Суворов  собрал  офице-
ров:
   - Стараться нам бить противника не столько оружием, сколько  маневром
искусным, дабы войны не учалось во гневе...
   Перекоп остался позади. Из придорожной кибитки вылез татарин,  поднес
Суворову блюдечко с медом, жестами показывая на кибитку,  где  прятались
его жена и дочь, просил:
   - Бурда аврэт кыз... аман, аман, не обижай!
   Суворов вернул пустое блюдце хозяину, поблагодарил:
   - Лэзэти, Адам, шюкурлер! - И дал шенкелей лошади...
   А вот и сам Девлет-Гирей: масса его  конницы  забегала  слева,  топча
кусты и тюльпаны. Суворов указал плетью:
   - Отсечь дерзкого от гор! Казаков - в лаву...
   Хищно блеснули шашки. Но, смирив боевое рвение, казаки  убрали  их  в
ножны. Гнали татар нагайками, без жалости  дубася  по  согнутым  спинам,
пропахшим полынью, кумысом и потом. Ураганом  пронеслась  через  Тавриду
кавалерия, и сразу притихла ненавистная, проклятая Кафа,  главный  рынок
по продаже рабов. А на горизонте едва виднелись турецкие корабли  -  это
удирал из Крыма Девлет-Гирей...
   Шагин-Гирей, в нарядном халате, с чалмою на голове,  въехал  в  улицы
Кафы на арабском скакуне. Величаво  спешился  и,  сохраняя  достоинство,
приблизился к Суворову. Тот широким жестом обвел панораму будущей Феодо-
сии:
   - Здесь все ваше, и отныне вы - хан!
   Кончиками пальцев Шагин-Гирей коснулся крымской земли, а  разгибаясь,
поднес пальцы к своим губам.
   - Это значит, что я целую прах ваших  ног,  -  пояснил  он  Суворову,
прикладывая затем руку ко лбу. - Это значит, что буду помнить вас вечно!
И наконец, - хан приложил ладонь к своей груди, - вы навсегда останетесь
в сердце моем...
   Шагин-Гирей, не в пример иным ханам, был образован в античных Салони-
ках и Венеции, владел итальянским, греческим, арабским. А во власти  его
была и строптивая ногайская орда. Все это учитывал Потемкин, писавший  в
те дни: "Шагин-Гирей, прямой потомок Чингисхана, хотя и не чужд  азиатс-
кой пышности, но к войне сроден, и лучше не придумать, как  сделать  его
офицером нашим". Суворов поздравил хана с чином капитан-поручика бомбар-
дирской роты лейб-гвардии Преображенского полка.
   - Неужели я, хан, недостоин высшего чина?
   - Выше и быть не может, - сказал ему Суворов, - ибо капитаном в  роте
бомбардирской сама императрица.
   - Вот как... якши эйи! - покорился хан.
   Он перенес столицу ханства из Бахчисарая в  Кафу,  просил  Потемкина,
чтобы Петербург не выводил своих войск из Крыма, пока не будет проведена
реформа по обновлению крымских порядков. Немало татар желали того же,  а
присутствие русских в Крыму даже вносило спокойствие: не надо страшиться
перемен, которые всегда кончались разорением  с  пролитием  крови...  Из
России в Кафу потянулись обозы: везли сукно для пошива формы новой армии
Крыма, серебро и медь - для чеканки крымской монеты, а турецкую сгребали
в кучи, как негодный хлам.
   В конце марта Суворов доложил Потемкину, что весь  Крым  исхожен  его
солдатами вдоль и поперек, Бахчисарай и Ак-Мечеть суть квартиры военные,
откуда будет удобно действовать в любом направлении  полуострова.  Летом
Шагин-Гирей выехал со свитою в степи, в шатрах устроил татарский  празд-
ник, пригласив и Суворова. К столу подавали благоуханный рис с орехами и
шафраном, маслины и каперсы, яркие гранаты и прозрачный виноград. Хан не
смел прикоснуться к вину, как правоверный мусульманин, но по чину  капи-
тан-поручика гвардии великороссийской позволил себе напиться шампанским.
   - Нас в Европе, - сказал он Суворову, -  считают  еще  варварами,  но
разве есть в Европе такие мудрые правила для избрания  девочек  в  жены,
какие есть у нас в Крыму?
   Суворову показали старинный татарский прием: девочек выводили в  поле
и сильно пугали. Когда они бросались бежать, вслед  им  летели  мохнатые
татарские шапки. Удар шапкой в спину не был силен, но многие  падали.  А
годной для любви считалась устоявшая на ногах... Суворову  подвели  одну
из девочек, и хан сказал:
   - Твоя жена далеко, я дарю тебе другую... бери!
   Суворов подержал в руке тонкие, нежные пальчики:
   - Скажи, дитя, кто ты, откуда ты?
   - Бесполезно спрашивать, - отвечал за нее Шагин-Гирей. - Она не знает
ни русского, ни польского, ни грузинского, и мы сами  не  знаем,  откуда
взялась эта будущая красавица.
   Вечером Суворов вызвал к себе офицера Прокудина:
   - Лошади накормлены, коляска запряжена. Езжай с этой вот  девочкой  в
село Рождествено, где я недавно батюшку похоронил.  Моим  именем  накажи
старосте, чтобы поместил сироту в доме господском  и  баловал  ее  всем,
угождая ей...
   Добр был человек. А где она, эта сирота, которую татары  не  сбили  с
ног своими шапками? Может, и выросла сказочной  принцессой  среди  берез
русских, полян пахучих и навсегда растворилась в жизни-новой, красочной,
дивной...
   Шагин-Гирей получал от Екатерины деньги  немалые.  Если  бы  к  таким
деньгам да приложить хорошо устроенную голову, то и забот лишних не ста-
ло бы. Но хан, достигнув власти, принялся  "европеизировать"  ханство  с
такой поразительной скоростью, с какой Петр I не успевал  стричь  бороды
боярам. Однако плач боярский никак не схож с визгом татарским! Из турец-
кой Кафы хан решил создать нечто вроде нового Петергофа,  надолго  пора-
зившего его воображение. Бронзовые Нсптуны и мраморные Наяды, беззаботно
разливающие во" все стороны драгоценную питьевую жидкость,  должны  были
направить умозрение татар в иное эстетическое русло. Денег (русских) для
этого хан не жалел. В конце-то концов, Россия не так бедна, чтобы не оп-
латить торжественный пуск фонтанов в Кафе, но... где взять рабочие руки?
Татарин никогда землю не копал и копать не  станет,  ибо  на  протяжении
многих веков все грязные работы исполняли его рабы-христиане.  Это  пер-
вое. Вот и второе: Петербург не по щучьему велению строился, а Шагин-Ги-
рей одновременно разбивал на голых камнях "Летний сад", наподобие петер-
бургского, возводил казармы с арсеналами,  затеял  Адмиралтейство  тата-
ро-ногайское, и, наконец, самое страшное, что только можно себе предста-
вить, хан указал приближенным своим сидеть... на стульях!  Ему  простили
бы и кафтан парижский, и туфли с пряжками, и то, как прятал он свою  бо-
роду под пышное жабо из кружев, но сидеть на стульях -  что  может  быть
гаже?..
   Пока все складывалось хорошо. Александр Васильевич просил  подсказать
лучшие бухты на Крымском побережье, и Шагин-Гирей сразу указал на Балак-
лаву и Ахтиарскую бухту.
   В море часто встречались подозрительные корабли,  бросавшие  якоря  в
незаметных бухтах: турки общались с татарами, готовя  их  к  возмущению.
Румянцев в грозных письмах напоминал, чтобы турок в Крым не  пускать,  а
воевать с ними не надо... Осенью турецкая  эскадра  вошла  в  Ахтиарскую
бухту. Шлюпки с матросами направились  к  берегу.  Александр  Васильевич
сразу поскакал в Ахтиар, за ним прогромыхали по камням пушки.
   Эскадрою командовал капудан-паша (адмирал).
   - Моим кораблям нужна вода, - кричал он с корабля.
   - Воды здесь нет, - отвечал Суворов с берега.
   - Моим экипажам нужны свежие овощи!
   - Огородов не развели, - отвечал Суворов.
   - Что же вы, гяуры, едите и пьете?
   - Что бог пошлет, - отвечал Суворов...
   Пушки, привезенные им, расположились по берегам бухты, и капудан-паша
догадался, что все разговоры об огурцах и воде могут кончиться для  него
плохо; эскадра, подняв паруса, убралась в море - к Синопу; но  прежде  с
флагманского "Реала" турки побросали в бухту своих мертвецов, и  Суворов
велел все трупы от берега отпихнуть баграми. Он вернулся в Кафу, где его
ожидал молодой полковник Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов  с  пере-
вязью, укрывающей отсутствие глаза.
   - По указу светлейшего, возвратясь с теплых вод из Европы,  привел  к
вам Луганский пикинерный полк.
   - Кавалерия легкая? Подчинены светлейшему? Вам всегда легше. А вот я,
пехота, от Румянцева зависим...
   "Фельдмаршала я постоянно боюсь. Мне пишет он будто из облака... пре-
подания его обыкновенно брань, иногда облегченная розами". В поисках за-
щиты Суворов прибегал к Потемкину, просил у него самостоятельный корпус.
Румянцев-Задунайский, не зная, что приказывает Суворову Потемкин из  Пе-
тербурга, обвинял Суворова в своевольстве. А завистников у Суворова было
немало, и они клеветали, будто он добро из Крыма  возами  вывозит,  жену
имея, требует у Шагин-Гирея еще и девочек... Суворов жаловался  Потемки-
ну: "В службе благополучие мое зависит  от  вас,  не  оставьте  покрови-
тельством... Говорят, будто я требовал у хана - стыдно сказать -  краса-
виц, но я, кроме брачного, ничего не разумею. Говорят, будто я требовал:
аргамаков, индейских парчей - а я, право, и не знал, есть ли оне в  Кры-
му!"
   Летом Суворов отъехал в  Полтаву  повидаться  с  женой  и  доченькой.
Крымская лихорадка сразила его, а Румянцев, не принимая никаких резонов,
требовал возвращаться в Кафу, ибо взбунтовалась  армия  Шагин-Гирея,  не
желавшая без жен спать в казармах и шагать в ногу, подобно гяурам.
   - Варюточка, свет мой, неужто ехать мне?
   - Лежите, друг мой. И врачи о том же просят...
   Потемкин издалека распознал обстановку: ежели сейчас не выручить  Су-
ворова, фельдмаршал его зашпыняет. Дабы оторвать  Суворова  от  приказов
штаба Румянцева, светлейший указом Военной  коллегии  направил  Суворова
начальствовать на Кубани, где недавно черкесы с ногаями вырезали целиком
русский отряд. Крым бунтовал, и повинен в этом был сам Шагин-Гирей...
   Потемкин, огорченный, сознался императрице:
   - Первый блин комом. Все сделали, да все не так сделали. Теперь самим
надо выкручиваться, и хана выручать надобно.
   - В чем там дело? Неужто в казармах да стульях?
   - Если бы только стулья... Хан пожелал уравнять в правах греков и ар-
мян с мусульманами, а татарские бей стали христиан резать. Теперь  и  не
знаю, как к этой "бородавке" с бритвою  подступиться.  Бей  визжат,  что
"независимости" им не надобно, и без нее, мол, хорошо жили  под  властью
султана... Кому еще захочется с ярмом на шее ходить?
   - Нет таких на свете, - отвечала Екатерина.
   - Есть - татарские бей с ногайскими закубанскими вкупе. Спят и видят,
чтобы их из Турции заарканили.
   - Чтобы они умнее стали, дадим им звону!..
   В эти неспокойные дни светлейший проводил друга юности поэта  Василия
Петрова в Москву - умирать.
   - Прощай, брат, - сказал он ему, целуя.
   Шлагбаум открылся. Кони понесли. Петров заплакал.
   Недвижим на одре средь тяжкого недуга,
   Я томным оком зрю о мне слезяща друга!
   Грузинский царь Ираклий II прислал в дар Потемкину поэму Шота  Руста-
вели "Витязь в шкуре барса" (так она тогда называлась).
   - Хотя в грузинском и не смыслю, но издано столь добротно,  что  надо
полагать, и стихи в ней добрые. - Потемкин сдал книгу в Академию наук. -
Переводом не утружу, но вы, ученые, хоть скажите мне, о чем речь в  сти-
хах этих?
   - О любви и мужестве, - объяснили ему...
   Возникала новая задача: спасать народ Грузии!

   7. СВОБОДНАЯ СТИХИЯ

   Иван Егорович Старов всегда оставался любимым зодчим Потемкина, и  на
берегу Невы, в чаще старого бурелома, где рычали  медведицы,  он  возвел
Островки - фееричный, загадочный замок. Но и здесь,  вдали  от  столицы,
Потемкину досаждали наезжие; от них скрывался  он  в  Осиновой  Роще,  в
скромной дачке на восемь комнатенок. Для него хватало! Но иногда  Екате-
рина, желая общения с Потемкиным, являлась сюда со всем штатом, и  тогда
в комнатках было не повернуться, камергеры ночевали даже  в  каретах,  а
сам хозяин, тихо матерясь, уходил спать на сеновал. Санечку он забирал с
собою, и девка даже гордилась такой честью перед иными  фрейлинами...  В
одну из ночей, выглянув из-под локтя дядюшки, она шепнула ему в испуге:
   - Кто-то глядит на нас... страшно!
   Ночь была лунная, комариная. В дверном проеме  сеновала  обрисовалась
скорбная женская фигура. Это была Екатерина: она безмолвно  вглядывалась
в потемки, пахнущие скошенными травами, потом надрывно вздохнула и  уда-
лилась тихо, как бесплотная тень. Санька Энгельгардтова перевела дух:
   - Чего надобно этой старой ведьме?..
   Утром граф Андрей Шувалов завел речь о чистоте русского языка, Екате-
рина хвасталась его знанием. Потемкин придвинул к ней бокал, прося импе-
ратрицу именовать его части.
   - Пойло, - назвала Екатерина емкость бокала.
   Потемкин дополнил: тулово, стоян, поддон.
   - А стекло мое, - вдруг похвалился он...
   Недавно светлейший арендовал стекольный заводишко,  расположенный  за
Шлиссельбургом, на утлой лодочке с трудом до него  добрался.  Сенату  он
обещал, что цену посуды для простонародья снизит до сорока  процентов  -
себе в убыток, - но жалованье мастерам оставит прежнее. Фонари  да  ста-
канчики, паникадила да рюмочки - без этого тоже не проживешь. Ничего  не
умел делать вполовину! Гигантомания обуяла его во всем, за что бы Потем-
кин ни брался, и теперь в мыслях лелеял заводище, из цехов которого рас-
ходятся по ярмаркам хрупкие, но красивые чудеса. Екатерине он сообщил:
   - Заводу не место быть в эдакой дали, я уже землю для  него  откупил.
Буду мастеров в Петербурге селить...
   Место для завода он выбрал на берегу Невы (там, где сейчас начинается
Обводный канал). Рубану повелел:
   - Запиши, чтобы не забылось. Для смеху и настроения бодрого пусть де-
лают бокалы с мухами на стекле. Да чтобы мухи живыми казались! В величи-
ну обязательно натуральную. Кто-либо из  мужиков  захочет  пальцем  муху
согнать, ан не тут-то было - не улетает, подлая. Вот и будет людям смеш-
но...
   Потекли осенние дожди, и 9 сентября  1777  года  двор  перебрался  из
Царского Села на теплое столичное житье.
   На шаткое поведение барометров не обратили внимания. Полсотни  фонта-
нов в Летнем саду еще выбрасывали красивые струи, осыпая  водяной  пылью
деревья, подстриженные в форме шаров, трапеций и конусов. Ничто не пред-
вещало беды. Только (как потом вспоминали)  кошки  начали  беспокоиться,
таская своих котят на чердаки, а сторожевые псы громко выли, силясь сор-
ваться с привязи. В городских хлевах мычали коровы...
   Нева текла спокойно, чуть взлохмаченная рябью, едва  накрапывал  дож-
дик. Екатерина писала: "В десять часов вечера ураган с шумом выбил  окно
в моей комнате; с этой минуты дождем посыпались всевозможные предметы  -
черепица, кровельная жесть, стекла, вода, град, снег... Я проснулась  от
грохота, позвонила, и мне объявили, и то вода у дверей". Из своих комнат
к ней поспешил Потемкин, зычно крича:
   - Снимайте часовых с постов! Пока не поздно, снимайте, ведь сами  они
с постов не уйдут...
   Павел с женою на сносях жил во дворце и тоже проснулся от бури.  Ека-
терина слышала его визгливый голос:
   - Это безбожный город! И сама стихия  отмщает  ему  за  все  кровавые
преступления злодеев-царедворцев...
   Было странно видеть кареты, на запятках которых по колено в воде сто-
яли выездные лакеи. Волны с шумом разбивались о стены Зимнего дворца,  с
жалобным звоном вылетали из окон брюссельские стекла,  стоившие  немалых
денег. На глазах Екатерины с Васильевского острова летел - через Неву! -
забор, распадаясь на части. Немецкий корабль из Любека, нагруженный  яб-
локами, вдруг поехал вдоль набережной и завернул за угол дворца,  где  с
треском и разрушился. Ветер толкал через  обвалы  набережной  тяжеленные
барки с зерном и капустой, они сокрушали  береговые  строения;  деревья,
отрываясь от земли, взлетали к небесам, обчищенные ветром  так,  что  ни
единого листочка не оставалось на ветках. С надрывным ревом плыли  коро-
вы, уносимые вдаль, и - тонули. Из Невы вырывало водяные смерчи,  закру-
чивая воду в штопор. Екатерина сказала Потемкину, что  желает  пройти  в
Эрмитаж; там она увидела ужасающий хаос, все украшения  с  каминов  были
сброшены, под каблуками туфель хрустели осколки стекла и фарфора...
   - Боже мой, мы совсем забыли! - воскликнул Потемкин.
   - О чем ты, друг?
   - Забыли о колодниках в подвалах...
   Вдалеке вода ломала роскошный корабль герцогини Кингстон, за ним вид-
нелся поредевший лесок. Нева могуче несла на себе все то, что люди копи-
ли и создавали: избы с окраин, собачьи будки, кровати и курятники, столы
и комоды, а кладбища, раскрыв могилы, отправляли в море гробы с покойни-
ками, и утопающие цеплялись за гробы... В полдень река, словно опомнясь,
разом вобрала всю воду в свое русло и потекла, как обычно.
   Часовые, слава Богу, спаслись. Потемкин спросил:
   - Като, а сколько было в столице колодников?
   - Вон явился Чичерин, спроси у него...
   Генерал-полицмейстер сказал, что из острога унесло в море  300  арес-
тантов, а в самом городе было еще 2000 колодников, чтб с ними -  он  еще
не знает. Екатерина сказала:
   - Не было печали, так черти накачали! Сколько ж теперь денег  понадо-
бится, чтобы восстановить все?..
   Летний сад перестал существовать. За выстоявшей  решеткой  склонились
изуродованные деревья, все фонтаны были истреблены, а центральный  (там,
где ныне пруд) занесло илом и грязью. На Петергофской дороге  только  на
даче Яковлевых с корнем вырвало 2000 мачтовых деревьев, сохраняемых  еще
от петровских времен. Екатерина сказала, что яхту Кингстонши берется от-
ремонтировать за счет казны.
   - Никола Иваныч, а что там наши дипломаты?
   Корберон второпях записывал: "Но где сердце  обливается  кровью,  так
это в предместьях и окрестностях, особенно в Калинкиной деревне: опроки-
нутые дома, трупы мужчин, детей и женщин, всюду мертвый скот со вздутыми
животами; там царит всеобщее отчаяние". На одиннадцать  верст  в  округе
столицы долго еще находили утонувших людей и животных. Невская  набереж-
ная была разворочена. Корабли стояли прямо на мостовых, теснились  перед
дворцами, воткнув бушприты и мачты в зияющие окна...  Светлейший  указал
Чичерину, чтобы полиция начинала подсчитывать убытки и количество погиб-
ших.
   - Беднякам пострадавшим казна даст пособие...
   Дрова всегда были в цене, а буря разбросала поленницы,  уложенные  на
зиму, и теперь обыватели ходили по дворам, с  руганью  и  кулачным  боем
требуя, чтобы вернули "их" дрова, приплывшие в чужие  ворота.  Из  одной
только Академии художеств буря унесла 1600 кубических сажен  дров,  при-
мерно столько же потеряли и полки гвардии. А впереди зима! Как выжить?..
[30]
   Но русский человек умеет и в страшном находить веселое.  Лакеи  после
спада воды руками ловили щук и язей в подвалах барских хором, хвастались
один перед другим:
   - Во такой лещик! Я его прямо на сковородку...
   Граф Никита Панин тоже изловил у себя дома щуку.  А  кому-то  здорово
повезло: из-под своей кровати он выудил гигантского осетра.
   Екатерина велела ученым доложить о  причинах  неслыханного  бедствия.
Академия вкупе с инженерами-гидротехниками сделали неправильные  выводы.
Козла отпущения искали не в стихии, а в слабости полиции, доказывая: ес-
ли бы Екатерининский канал не был заставлен баржами, наводнения не  слу-
чилось бы. Екатерина призвала к себе Чичерина, зачитала сентенцию:
   - "Суда стояли так неправильно, что они мешали невской воде  выйти  в
море..." - Отбросив бумагу, императрица в пояс, нижайше, поклонилась Чи-
черину: - Ну, удружил ты мне, Никола Иваныч! Не по твоей ли милости  ты-
сячи людей и скота погибло, а люди с ног сбились, свои поленья  разыски-
вая...
   Чичерин не ожидал выговора. Но и доказать свою невиновность не мог. У
Николая Ивановича тут же, во дворце, случился "удар" (который ныне  при-
нято называть инсультом). Беднягу вынесли из дворца замертво...
   О наводнении в Петербурге прослышали и в Стамбуле.
   - Неужели русская Нева шире моего Босфора?
   Вопросив об этом, султан Абдул-Гамид качнул над головой клетку, укра-
шенную голубеньким бисером, и канарейка, вздрогнув на жердочке, усладила
его слух прекрасной мелодией. МухамедНеджати-эфенди, побывавший в  плену
и живший в Петербурге, сказал, что безверие русских не поддается  описа-
нию:
   - Они протягивают мост через Неву, по которому и  бегают  на  Василий
Остров, подобный стамбульской Галате, но Аллах мудр и  справедлив:  этот
мост наверняка оторвался от берегов, и прахоподобные гяуры с воплями по-
тонули...
   Абдул-Гамид интересовался русской жизнью:
   - Излей же на меня сладкий сок достопримечательного!
   Мухамед-Неджати-эфенди склонился перед султаном:
   - Неверные кормили меня дичью, рыбой, медвежатиной и раками, которыми
их реки переполнены. Изволю я, слабый и глупый, вспомнить дом на  берегу
Невы, в котором собраны книги еретические. Полно там и банок стеклянных,
вроде уличных фонарей, а внутри банок плавают всякие уродства природы, и
правоверным лучше бы их никогда не видеть...
   - Сколько в этом доме окон и как его охраняют?
   - Дом в три этажа, окон не считал я, недостойный твоего внимания.  На
лестницах там стоят великаны, проверяя, есть ли у  входящих  билеты  для
осмотра чудес из Индии и Хатына (Китая). С билетами  пропускают,  а  без
билетов - гонят обратно на улицу. Нева каждую зиму наказывается по  муд-
рости Аллаха толстым льдом, но хитрые гяуры таскают лед в свои подвалы и
там до осени хранят мясо и дичь, варенье и масло.
   - Забавно все это, - сказал султан, расправив  руками  бороду  поверх
халата, сшитого из черного бухарского шелка. - Кажется, тебе удалось по-
бывать на самом краю нашего света, где прачки, стирая белье, развешивают
его на облаках...
   Затем явился великий визирь - Юсуф-паша:
   - Властитель двух суш и четырех морей, султан сын султана и внук сул-
танов, в Париже умирает мадам Жоффрен.
   - Ты уверен, что мне это нужно знать?
   - О нет, стоит ли она вашего внимания! Но перед смертью эта  презрен-
ная, бывшая когда-то любовницей Станислава Понятовского, завещала  Людо-
вику, чтобы он срочно женил его на принцессе Бурбонской... Весело ли вам
от моего рассказа?
   - Нет, - ответил султан. - Иное волнует меня: Потемкин открыл  в  Пе-
тербурге гимназию для греков, а царь Ираклий простер  дерзость  свою  до
того, что устроил в Тифлисе русскую гимназию для молодых  грузин...  Что
ты скажешь?
   - Пусть это останется в тайне от народа нашего.
   - Не слишком ли много у нас тайн?..
   Тайна - опасное оружие деспотизма. Если  все  засекретить,  в  народе
возникнут домыслы, а фантазия людей представит дела гораздо  хуже  того,
чем они есть на самом деле. Абдул-Гамид понимал: время от времени  необ-
ходимо срывать покрывало со своего престола, чтобы, разоблачив кое-какие
мелочи, утаить главные пороки своей системы... На дворе Сераля постоянно
был открыт "вернисаж" отрубленных голов. Чиновник султана с указательной
палочкой в руках раздвигал веки казненных:
   - Вы видите голову Уюба-паши, осквернившего себя  вином  в  гостях  у
презренного армянина, отчего увеличился гнев Аллаха к народу османскому,
и не потому ли, правоверные, вчера в лавках Стамбула опять не было  хле-
ба?..
   Из "Палэ-де-Франс", где размещалось версальское посольство, до Сераля
доносилась музыка - это зазвучал Моцарт!

   8. ГОЛОВНАЯ БОЛЬ

   5 декабря больной Вольтер написал Екатерине последнее письмо.  В  нем
было пожелание русскому народу: "Прогнать скорейшим образом всех Турок в
ту Землю, из которой они пришли". Письмо еще лежало в сумке  почтальона,
скачущего через всю Европу, когда Екатерина услышала вскрик своего  пер-
вого внука: родился мальчик - будущий император Александр I.
   - Ну, вот я и бабка, - сказала царица Потемкину. - Пусть мой  сыночек
с невесткою не думают, что я отдам им Александра. Мне  нужен  наследник,
которому и передам права на престол при своей жизни, но в  обход  своего
сына Павла...
   Радость ее была безгранична! Начались праздники. Играя в  макао,  она
расплачивалась бриллиантами, оценивая каждый в девять очков. Продула 150
бриллиантов!
   - Не жалею! У меня есть сын... Не внук, а сын! - смеялась  императри-
ца.
   Никита Иванович Панин приблизился к ее столу,  и  Екатерина  поморщи-
лась:
   - Опять вы, граф? И опять какая-нибудь гадость?
   Панин доложил на ушко императрицы, что в последний  день  этого  года
скончался от оспы последний баварский  курфюрст  -  Максимилиан-Иосиф...
Екатерина посовала локлаа словами:
   - Ах, что мне за дело сейчас до баварской оспы! У  меня  великая  ра-
дость, и голова о Баварии не болит.
   - Ваше величество, у вас еще будет болеть голова...
   Король прусский Фридрих проснулся с головной болью.
   - Позовите ко мне Циммермана, - сказал он. - Я не стану просить, что-
бы он излечил меня от старости. Но я вправе требовать, чтобы врач  изба-
вил меня от ненужной боли...
   Академик Тьебо получил от него задание отыскать в библиотеке Сан-Суси
древнюю хронику Виттельсбахов - владельцев Пфальца и Баварии. Король за-
пил паштет минеральной водой.
   - Прочтите вслух то место, где говорится о проклятии, которое наложи-
ла на род Виттельсбахов сказочная фея в горах Тироля, после чего и нача-
лись все эти несчастья...
   Тьебо прочел: в Х веке Арнульф Злой провел ночь в горах,  застигнутый
бурей, а когда вернулся в замок, родные поразились  его  мрачному  виду;
Арнульф Злой сказал, что общался с прекрасной феей, посулившей ему коро-
ну баварских герцогов, но за эту услугу Виттельсбахи  тысячу  лет  будут
безумны.
   - И огонь безумия, - заключил Тьебо, захлопывая старинный фолиант,  -
передался роду Габсбургов, которые с упорством ненормальных веками  род-
нились с баварскими Виттельсбахами.
   Фридрих кивнул. Гогенцоллерны - не сумасшедшие.
   - Вот за что я люблю историю! - сказал он ученому. - Человек, прожив-
ший век без знания ее, обладает опытом лишь одного поколения, иначе  го-
воря, опытом своей краткой жизни. Человек же, знающий историю, суммирует
в себе опыт множества поколений... Все мои победы-на полях битв и в  по-
литике-это не мои личные победы, а лишь  основательный  результат  опыта
былых поколений, собранного в одной моей голове.
   Тьебо вернулся домой и в свою  книгу,  которую  он  сочинял  для  по-
томства, аккуратно записал, что король Пруссии "отличается  скрытностью,
бдительной внимательностью к ходу  дел  европейских,  предусмотрительной
ловкостью. Спокойный с виду,  король,  в  сущности,  неустанно-деятелен;
непроницаемый для других, он умеет разгадывать всех. И ему всегда удает-
ся застигнуть других врасплох..."
   Очень хорошая характеристика для политика!
   ...Несмотря на огонь безумия в  глазах,  Виттельсбахи  были  красивы,
особенно женщины, талантливы в искусствах, они много меценатствовали, но
гены душевной болезни, заложенные в их крови, поражали  всех  подряд,  с
кем они роднились, и в первую очередь - австрийских Габсбургов, у  кото-
рых не все в головах было нормально. Ибо нормальные люди не станут репе-
тировать свои похороны еще при жизни, а Габсбурги это делали, и не  раз.
Сейчас, после смерти Максимилиана, император Иосиф II пожелал  увеличить
австрийские владения за счет "выморочных" баварских земель.
   Фридрих не мечтал о мировой гегемонии. Но гегемония  Австрии  в  гер-
манском мире была ему несносна. Сколько он жил, столько и боролся за то,
чтобы австрийские немцы не получали первенства в делах  германских  (им-
перских). Фридрих  выжидал,  что  скажет  другой  Виттельсбах  -  герцог
Пфальц-Цвейбрюкенский, родственный курфюрстам баварским. А  тот  молчал.
Пришлось подсказать олуху в Пфальце, о чем следует в таких случаях  кри-
чать. И герцог поднял голос протеста, заявляя о своих правах на  Баварию
со столицей в богатом Мюнхене.
   - Первый плюс нам, - сказал прусский король.
   После свидания в Нейссе он уже никогда не выпускал из виду Иосифа II,
изучал его, прикидывал, на что тот способен, и пришел к выводу:
   - Эпоха просвещенного абсолютизма не  миновала  его  прически!  Иосиф
настолько мудрен, что умным людям не стоит его бояться... Сейчас я стану
указывать ему место, в какой ложе сидеть, и пусть в Вене не думают,  что
имперские князья Германии состоят из одних верных вассалов Габсбургов...
   Войны пока не было. Но войска под командой императора уже заняли Ниж-
нюю Баварию и Оберпфальц, Иосиф держал полки наготове в Венгрии и Фланд-
рии. Напрасно его мать, уже поникшая, просила оставить Баварию в  покое,
ибо "старый Фриц" хотя и одряхлел телесно, но  армия  его  еще  способна
потрясти мир:
   - Ты вызовешь новую Семилетнюю войну.
   - Пусть. Но Баварией вознагражу себя за потерю Силезии.
   - На стороне Пруссии, сын мой, выступит и Франция.
   - Франция не выступит, ибо ее король женат на  вашей  дочери  и  моей
родной сестре - Марии-Антуанетте, а она уж  как-нибудь  сумеет  устроить
мужу истерику, чтобы не вмешивался.
   - Но подумал ли ты о России?
   - России не должны касаться дела германского мира. - С  большим  удо-
вольствием Иосиф сообщил матери, что "старый Фриц" болен. - Он  валяется
в Сан-Суси, как падаль, и, говорят, уже перестал дуть в  свою  противную
флейту...
   Фридрих уважал русского посланника в Берлине, князя Владимира Сергее-
вича Долгорукова, с которым сжился в той же  степени,  в  какой  сжилась
Екатерина с его послом графом Сольмсом.
   - Как вам нравится этот хаос? - спросил король. - Я  слишком  немощен
для седла, но кое-что из тактики не забыл. Берлин уверен,  что  Франция,
связанная интимными соглашениями с Вашингтоном, точит  зубы  на  Англию,
потому она не вмешается. Саксонии трудно остаться в стороне,  ибо  вслед
за Баварией наступит и ее черед... Окажет ли Россия мне помощь?
   - Наши войска, - отвечал Долгорукий, - связаны  напряжением,  которое
Блистательная Порта создает возле наших границ на Кубани,  а  инструкции
от графа Панина я еще не получал.
   - Вы их получите. В этом не сомневаюсь...
   Екатерина равнодушно восприняла отозвание маркиза де Жюинье,  который
не прижился в России, а поверенным (только поверенным!) в делах  Франции
оставила атташе Корбсрона.
   - Какие отношения, - спросила она Корберона, - между королевой  Фран-
ции и ее братом Иосифом австрийским?
   - Мне трудно судить об этом. Я не аристократ и при дворе Версаля  ни-
когда не бывал, чтобы знать его сплетни. Извещен в одном: Иосиф, навещая
сестру, был очень недоволен ее кокетством и умолял избавиться от  любов-
ника, принца Шарля де Линя, который, кстати, собирается навестить Петер-
бург.
   - Принцу де Линю, молва о котором гремит по свету, я всегда буду  ра-
да. Но вы уклонились от прямого ответа.
   - По той причине, что не слышал прямого  вопроса...  К  сожалению,  -
признался Корберон, - все французы недолюбливают королеву-австриячку, но
она ловко пользуется красотой и потоками слез для влияния на своего суп-
руга.
   - Вмешается ли Франция в эту возню из-за Баварии?
   - Смею думать, что французы никогда не пойдут  сражаться  за  венские
интересы, которые им всегда были чужды.
   - У вас какое-то дело до меня, Корберон?
   - Да! В июне я с маркизом де Жюинье подписали брачный контракт  между
девицей Мари Колло и сыном маэстро Фальконе. Я думаю, старику  это  было
не совсем-то приятно - быть на свадьбе своей  воспитанницы,  которую  он
так нежно любил.
   - Сын бездарен. Отец гениален. Колло талантлива. Но что нам  с  того?
Главное - памятник Петру готов.
   - Фальконе, увы, собирается покинуть Россию.
   - Зачем? Кому, как не ему, достанутся все лавры  и  пушечные  салюты?
Хорошо, - сказала Екатерина, - я сегодня как раз обедаю у графа  Сольмса
и навещу мастерскую Фальконе...
   Прусское посольство располагалось по соседству с мастерской скульпто-
ра. Екатерину встретила заплаканная Колло.
   - Вы, сударыня, покидаете нас вместе с мужем?
   - Нет, - ответила Колло, - у меня есть учитель, которому я всю  жизнь
останусь благодарна. Женщине лучше жить с талантливым стариком, нежели с
молодым, но бездарным мужем.
   - Вас, французов, на голодный желудок не поймешь. Зачем же тогда было
устраивать эту комедию с брачным контрактом?
   - В жизни, ваше величество, не все так просто.
   - А я хотела предложить вам остаться в России...
   - Никогда! - послышался голос Фальконе, спускавшегося с антресолей по
лесенке. - Я уже изнемог от критики своего творения,  которое,  я  верю,
сохранит мое имя в истории. Я это сам понимаю. Ваш Бецкой этого не  пой-
мет!
   Екатерина уже привыкла к едкости в речах мастера:
   - Маэстро, если вы решили стать Прометеем, так пусть  Бецкой,  вместо
орла, клюет вашу печень. Для чего мы все живем на этом паршивом и  гнус-
ном свете?
   Фальконе задержал шаги на шатких ступенях.
   - А вот и ответьте - для чего? - спросил он сверху.
   - Преодолевать трудности - не в этом ли смысл жизни? Вы думаете,  мне
легко? О-о-о, - закатила глаза Екатерина. - Вы  все  намного  счастливее
меня, и у вас под рукою постоянно находится молоток, которым и устраняе-
те лишнее в камне.
   - А у вас - топор, которым вы рубите  лишние  головы!  -  рассвирепел
Фальконе. - Так срубите голову Бецкому.
   - Этим я славы своей не умножу, но если Бецкой разлагается  на  вашей
дороге, перепрыгните через его труп. Но зачем же уезжать из России в са-
мый канун своего триумфа?
   Фальконе, глянув на Колло, остался непреклонен:
   - Мы уедем. Не верьте тем, кто скажет вам, будто змею следует  убрать
из-под копыт Петрова коня: в жизни великих мира сего всегда  встречаются
гадюки, больно жалящие... Ваше величество позволит мне  увезти  с  собою
ваши письма ко мне?
   - Берите их, Фальконе: они ведь вам писаны...
   Она навестила Панина, больного, лежавшего в постели.  Речь  завела  о
дальних странах - Камчатке и островах Алеутских.
   - За всеми ворами не уследишь. С ночным  воровством  бороться  проще,
ибо оно явное, с дневным - труднее, оно не всегда приметно. Ясно теперь,
что прежние карты стран дальневосточных были из Академии похищены. Не по
этим ли вот краденым картам англичане теперь у наших берегов рыщут?
   - Вас это слишком беспокоит? - спросил Панин.
   - Если у нас отнимут Камчатку, нам потом силком их в шею  гнать  при-
дется. А пушек нет. Гарнизонов тоже... Ладно, - сказала Екатерина, - так
что там с баварским курфюрстом?
   - Я же докладывал - умер от оспы.
   - Сам виноват! Надо было не бояться прививок. Прямо мор какой-то  по-
шел на монархов, и все дохнут от оспы.  Надеюсь,  Мария-Терезия  усмирит
своего сына и войны не будет.
   - Будет. Как бы и нас в нее не втянули.
   ...Потемкин переслал Румянцеву приказ-двинуть резервную армию к рубе-
жам Галиции; русские костры оживили печальные долины. Вслед за этим  По-
темкин распорядился: "Адмиралтействколлегий заняться  составлением  карт
наших земель на Востоке дальнем, дабы ни Джеймс Кук, ни кто иные  мореп-
лаватели иноземные не приписывали себе открытие тех земель, которые  на-
ми, русскими, давно открыты..."
   Сейчас многое зависело и от решимости Фридриха II.
   Увидев, что сына не унять, а дело зашло далеко, Мария-Терезия просто-
яла на коленях десять часов, падая в обмороки от усталости. Она молилась
всенародно - в соборе Вены, взывая, к всевышним силам, чтобы  предотвра-
тить страшную войну...
   Фридрих II устроил армии смотр в окрестностях Потсдама, верхом на ло-
шадях генералы собрались вместе.
   - Вот мы и поседели, друзья мои, - сказал им король. -  Понимаю,  что
вам, как и мне, трудно на старости лет покидать тепло домашних очагов  и
ласковых внучек, чтобы снова водить полки в кровавые битвы... Мне,  соз-
наюсь, тоже приятнее бы сидеть в Сан-Суси, читая всякую ерунду о себе  в
газетах. Но тучи над Германией сгустились, пора их  рассеять.  Россия  и
Франция поддержат нас... Извините меня, - произнес Фридрих, - я уже  не-
молод и поведу войска не верхом, а в коляске. Впрочем, в бою  вы  узрите
меня в седле - скачущим впереди!
   Армия тронулась - на Богемию, на Моравию. Впереди  запыленных  колонн
тарахтела по ухабам коляска, внутри которой, сумрачно озирая мир  из-под
опущенной на глаза шляпы, ехал король. МарияТерезия прислала ему письмо:
не стыдно ли нам, старикам, рвать на себе волосы, убеленные сединами?

   9. ГОРОДА И ЛЮДИ

   Четырнадцать лет подряд странствовал по Европе обломок былого величия
- фаворит императрицы Елизаветы, симпатичный человек Иван Иванович Шува-
лов, имевший славу покровителя русских ученых, артистов, живописцев; хо-
рошо зная картинные галереи Европы, он помогал Екатерине в подборе живо-
писи для ее Эрмитажа. Бурный всплеск радости раздался при его  появлении
в столице - всякая поэтическая тварь спешила восславить  его  приезд  на
родину. Смолоду воспетый великим Ломоносовым, одряхлевший куртизан попал
и в стихи Гаврилы Державина:
   Предстатель русских Муз, талантов покровитель,
   Любимец их и друг, мой вождь и просветитель...
   Потемкин навестил вельможу на Невском в его апартаментах, за которыми
стелились фруктовые сады и оранжереи. Светлейший всегда дивился,  почему
Шувалов отказался от графского титула (что не мешало  иностранцам  вели-
чать его графом: Ивана Ивановича  они  путали  с  его  дядьями,  которые
графством гордились). Естественно, память неудачной юности  увлекла  По-
темкина, и, увидев перед собой бывшего своего куратора, он  -  без  тени
унижения - опустился перед ним на колени.
   - Да за что честь такая, милый ты мой?
   - А за то, что изгнали вы меня из вместилища учености.  За  лень  мою
гомерическую, за тупоумие превосходное.
   - Так за это, князь, в ноги не валятся.
   - Видит Бог! - перекрестился Потемкин. - Не я один,  недоучка,  но  и
все соклассники мои по гимназии университетской людьми здравыми  получи-
лись, вечно останусь в долгу перед вами.
   - Ну, спасибо, дружок, - поцеловал его Шувалов. - Токмо не меня  надо
благодарить, а покойного Ломоносова...
   - Вознамерен и я новые университеты завести.
   - Где же, светлейший?
   - Вот Екатеринослав в степях, вот и Нижний на Волге.
   - Не рано ли? Екатеринослав, как люди сказывают, еще из мазанок  гли-
няных. И прута нет, чтобы кошку высечь...
   Потемкин спросил о смерти Вольтера.
   - Если бы мудрец не был на триумфы столь падок да сидел бы у  себя  в
Фернее швейцарском, так и не угас бы в Париже, не снеся  бури  оваций  и
тягости венков лавровых... Кстати, - вспомнил Шувалов, - за  гробом  его
шли масоны французские, процессию которых возглавлял метр парижской  ма-
сонии - наш граф Санька Строганов, приятель государыни давний.
   - У него, я слышал, вторая жена - красавица?
   - Вторая. Первую-то граф Никита Панин опоил чем-то яко любовницу  не-
верную... Теперь граф Строганов домой едет. Со своей женой-красавицей.
   Провожая гостя, Шувалов спросил:
   - Чем, светлейший, занимаешься ныне?
   - Стеклом. И христианами... крымскими!
   Комнаты его были в эти дни завалены грудами архивных списков по исто-
рии Причерноморья и Крымского ханства. Рубан уже не справлялся.  Немалый
штат людей знающих обслуживал Потемкина, готовя доклады по любому вопро-
су. Григорий Александрович имел золотое правило: любое  административное
начинание подкреплялось у него исторической справкой, а если ехал в  ка-
кой-либо город, прежде изучал его прошлое, потом уже  велел  закладывать
лошадей... История была для него матерью современности! Это  ему  всегда
помогало.
   Суворов стал из воина дипломатом. Дули зимние ветры,  стегали  острые
дожди. Ногайские шатры, чтобы их не унесло в степи, были обвязаны шнура-
ми из красного шелка. Ногайцы глядели из шатров, как русские солдаты ко-
пают рвы, строят шанцы.
   От крепости Дмитрия Ростовского (будущего Ростова)  путь  пролегал  в
низовья Кубани, а там затаилось русское укрепление Копыл (ныне колхозная
станица Славянская). Здесь было страшно! Кубанский корпус растянулся  на
многие версты задонских степей, солдаты хлеба не видели, воды чистой  не
имели, зато уж сабель, стрел и пуль у кубанских татар и черкесов хватало
в избытке. Суворов снова вник в замыслы Потемкина.
   - Не так надо! - сказал. - Вестимо,  желает  князь  АзовскоМоздокскую
линию сцепить кордонами. Но, мыслю я, линию начинать надо от  кубанского
устья, дабы все пределы между Доном и Кубанью  от  хищников  этих  разом
прикрыть...
   Своя рука владыка: делал как хотел, а хотел как лучше. Гнева светлей-
шего не страшился: Потемкин умен, сам поймет и оценит. Отсюда, от  новых
кордонов, русские обретали мощь сокрушать турок в крепости  Суджук-Кале,
которая со временем станет Новороссийском!
   В частых поездках, всегда рискованных,  Суворов,  бесстрашно  навещая
улусы, силился разгадать причины вражды ногайцев. И сыскал  источник  ее
не в кибитках бедняков, просо в котлах варивших,  а  в  шелковых  шатрах
знати, где жирели от кумысов с бараниной тощие муллы и дервиши Стамбула,
засланные на Кубань хитрым султанским визирем Юсуфом.
   - Жирных вешать! - распорядился Суворов.
   Знал, отлично знал, что повешенных в мусульманский  рай  не  пускают.
Волшебные гурии в Эдеме ласкают только тех, кто напоролся на  пулю,  или
тех, кого зарезали. Тайная агентура султана, веревок  убоясь,  присмире-
ла... Нет, не было весело Суворову в этих гиблых краях, и, закончив  тя-
нуть линию, писал он Потемкину жалобно: "Вывихрите меня в иной климат".
   - Его и вывихрим, - сказал князь Безбородко. - Лучшего дипломата  для
дел крымских не сыскать, язык Суворова стелет мягонько,  да  хану  спать
жестко, как на противне...
   Легче всего - открытая агрессия. Но Потемкин не стал срывать крыши  с
Крымского ханства, в покое оставлял он стены его и заборы.  Он  разрушал
его гнездо с фундамента - с экономики, и знание истории ханства тут  ему
помогало.
   - Шагин-Гирея, - доказывал он, - щадить нам не пристало.  Паче  того,
хотя и верен нам за подачки, но повадки его сатрапические еще немало бед
принесут. Подумай, Александр Андреич: все прибыли в ханстве  проистекают
едино лишь от христиан, в Крыму живущих, отчего казна ханская и  полнит-
ся. Сами же татары живут с налогов да притеснения тружеников  христианс-
ких - армян и греков... Верно ли говорю?
   Суворов по его приказу оставил Кубань и поехал в Крым - "глотать (как
он выразился) купоросные пилюли фельдмаршала".  Но  Румянцев  подтвердил
приказ:  "Христиан,  пожелавших   в   Азовскую   губернию,   отправляйте
сходственно предписанию князя Григ. Алекс. Потемкина". Во  всех  христи-
анских поселениях был зачитан манифест русского Кабинета: Россия дарова-
ла грекам больше миллиона десятин земли, эллины освобождались от налогов
и повинностей, им велено было избрать свой суд, свое  правление,  своего
митрополита. Отважный корсар Ламбро Ликургович Каччиони, переплывая Чер-
ное море, не раз вывозил с берегов Анатолии греков турецких. И скоро, на
удивление всем, возникли богатые уютные города - Мариуполь  с  Мелитопо-
лем. Армян же, вышедших из Крыма, селили на берегах Дона, близ  крепости
Дмитрия Ростовского: там образовался город Нахичевань-на-Дону  (которому
суждено - уже в наше время - войти в состав Ростова его Пролетарским ра-
йоном)...
   ...Потемкин, лежа на софе, диктовал Рубану:
   - Запиши, Васенька: чтобы строились прочно,  страхов  за  будущее  не
имея. Албанцам, в битвах искусным, велю жить в Таганроге,  чтобы  кордон
от турок имели... Эллины пущай вино делают да  кефаль  ловят,  они  люди
торговые, изворотливые, не пропадут, чай. Армянам же  на  новых  местах,
запиши это, ремесла развивать, как-то, поставь двоеточие: ткание  шелко-
вых и бумажных материй, выделывание сафьяна из кожи и вышивания  разные,
в коих армянки весьма искусны. Да запиши, чтобы из Армении к ним священ-
ники ехали... Записал? Пока все.
   Суворов к осени завершил операцию по "выкачиванию" всех  христиан  из
Крымского ханства. Татары с удивлением  озирались  вокруг  себя.  Некому
стало отгрести навоз от дверей сакли, фрукты, опавшие с дерев, не собра-
ны, виноград сжучился от заморозков, никто не ловит макрель,  не  стучат
молотки сапожников. А кто же будет теперь подковывать татарских лошадей?
Кто выдоит из кобылиц сладкий кумыс? Кому принимать роды у  самок  верб-
люжьих?.. Потерянные и поникшие, татары бродили по  опустевшим  базарам,
имея деньги, никому больше не нужные. Торговля исчезла - вместе с грека-
ми и армянами. В лавках остались лишь крымчаки и караимы - потомки древ-
ней Иудеи, которые не могли расстаться с тысячелетним кладбищем и  сина-
гогами, вырубленными в скалах. Но их ювелирные изделия никого не тешили.
Холодный ветер с моря обрывал последнюю листву в садах Гурзуфа  и  Ялты,
сразу опустевших. Жуткая, тревожная тишина наполняла  Кафу,  Бахчисарай,
Карасу-Базар и прочие города татар. Вместе с  христианами  покинули  Ша-
гин-Гирея русские инженеры, декораторы, гидротехники, живописцы,  парик-
махеры и лакеи. Опустив носы в бороды, онемелые, сидели перед ханом  его
"сенаторы". Они сидели... на стульях!
   - Не с этих ли стульев все и началось? - спросил главный мулла,  шипя
от ненависти при виде картины "Даная, осыпанная золотым дождем от  Зеве-
са", что украшала кабинет хана. Он первым переполз со стула  на  пол,  а
все его выражения по адресу гяуров можно перевести на русский язык  при-
мерно так: "Без ножа, сволочи, режут..."
   Без ножа, но очень остро резал Потемкин!
   Шагин-Гирей решил повидаться с Суворовым.
   - Вы лишили ханство лучших подданных,  оставив  меня  с  бездельника-
ми-татарами. Я требую вернуть христиан! Иначе оставлю Крым и вернусь  на
Кубань к ногаям, а тогда... О-о, Петербург еще не знает, что будет, если
падишах Персии придет на помощь.
   - Угроз ваших не приму, - сухо отвечал Суворов. - В степях вам нечего
делать, а на Кубани мы без вас разберемся.
   - Я буду писать Потемкину, - пригрозил хан.
   - Ваше право. Если у светлейшего сыщется свободное от праздников вре-
мя, он изучит ваше послание...
   Турецкие корабли, обшитые  листовой  медью-для  скорости  скольжения,
снова явились у берегов притихшего Крыма, а Потемкин признавался  Безбо-
родко:
   - В политике внешней чувствую себя, как в игре за картами: слишком уж
много различных комбинации  приходится  сохранять  в  уме,  и  ошибаться
нельзя. Все переплетено, подобно нитям в ковре, а мелочей не бывает. Ме-
ня волнует сейчас: почему и за что король  Станислав  отзывает  папского
интернунция Боскампа-Лясопольского из Стамбула в Варшаву... ты знаешь?
   - Нет. Сам жду депеш от Булгакова.
   Новая опасность подстерегала Потемкина изнутри двора, от  интриг  ор-
ловских. Григорий Орлов, будучи честным борцом по натуре, сокрушал  пре-
пятствия откровенно, зато Алехан Орлов действовал исподтишка, как хищник
из западни... После смерти самозванки Таракановой  он  просил  отставки,
которую Потемкин и утвердил. Загостившись в  Ливорно,  Алехан  продлевал
роман с итальянской поэтессой Кориллой, венчанной  в  Капитолии  лаврами
Петрарки и Торквато Тассо. Все думали, что их связь  закончится  браком,
но поэтесса в Петербург не поехала. В  разгар  крымских  событий  Алехан
прибыл в столицу, желая проведать обстановку при дворе: чем тут  пахнет?
Он заметил в Екатерине некую скованность, выглядела она неважно  и  сму-
щенно просила Алехана не дичиться Потемкина.
   - А что касается меня, так я уже привыкла терпеть от него всякие гру-
бости, благо добро от него тоже бывает. Если ко мне один бес приставлен,
то к Потемкину сразу десять бесов, и все они вертят им как хотят,  а  он
меня тоже крутит из стороны в сторону, едва успеваю поворачиваться...
   Алехан это признание расценил на свой лад:
   - Мы, Орловы, сама знаешь, к интригам несвычны. У нас репутация  дав-
няя и благородная! Я твой раб, ты госпожа моя. Ежели тебе так худо  ста-
ло, как говоришь ты, мигни толечко, и завтрева же от Потемкина и следоч-
ка не останется...
   Екатерина, зная характер Алехана, уже и сама не рада была, что  дове-
рилась ему. Потемкина предупредила:
   - Тебе, князь, по гостям не ходить бы лучше.  Петров  никому  зла  не
сделал, а яду получил от завистников.
   - Мне ли кого бояться?
   - Тебе-то как раз и бояться! - Она намекнула, что угрозы  исходят  от
братьев Орловых. - А люди они таковы, что препятствий не боятся  и  ради
собственного блаженства даже меня не пощадят... Знай - я боюсь их, особ-
ливо Алехана!
   Потемкин поразмыслил. Куснул ноготь.
   - Я с этой шайкой сам разберусь...
   Он создал вокруг братьев такую обстановку всеобщего  отчуждения,  что
Алехан, сказавшись больным, убрался в подмосковное  имение  -  разводить
рысаков. Григорию Орлову, обеспокоенному бесплодием молодой жены, Потем-
кин внушил, что этот природный недостаток врачи Европы легко  устраняют,
и полубезумный Орлов отправился с женою путешествовать по кабинетам шар-
латанов. Наведя порядок при дворе (в "хлеву", как он говорил),  Потемкин
с большим удовольствием вызвал к  себе  генерал-цейхмейстера  Ганнибала,
героя Чесмы и Наварина.
   - Не стой, Иван Абрамыч, садись. Я буду говорить, а ты слушай...  По-
ручаю тебе создать на Днепре город новый, который  и  наречем  Херсоном,
будет он толико же цветущи радостен, каковым был во времена угасшие Хер-
сонес Таврический.
   Оливковое лицо арапа расплылось в улыбке.
   - В каком месте городу быть? - спросил дельно.
   Потемкин нежно разгладил перед ним карту:
   - Здесь! Гавань, верфи и крепость надлежит закладывать  сразу.  Форма
крепости - эллипсис. Бастионам быть с равелинами. Ибо от близости Очако-
ва турецкого мы еще в опасности... Вникай! Форштадт вверх по  реке:  для
народа военного. Форштадт вниз по реке: для купечества и граждан. Тамож-
ня. Карантин. Пакгаузы. Рыть каналы. Каменоломни в самом городе сыщутся.
Понуждать обывателей херсонских к садозаведению. Чтобы фруктаж  был.  По
Днепру спущу тебе что надо: лес и железо...
   Ганнибал с удовольствием выпил водки из "светлейшего" графинчика, со-
оруженного на стекольном заводе Потемкина.
   - Ничего у тебя не получится, - заявил он храбро. - Видит собака  мо-
локо, да рыло коротко.
   - Ты закуси, не пей так, - отвечал Потемкин, придвигая  ему  пармезан
(увековеченный Боккаччо) и прекрасный рокфор (воспетый еще великим  соз-
дателем "Гаргантюа").
   Ганнибал их понюхал - отвратился. Потемкин запустил  длань  в  карман
халата, вместе с пригорошней бриллиантов извлек для закуски репку, кото-
рую арап и начал жевать.
   - Не получится, - повторил он. - Сколько ни давай мне железа  и  бре-
вен, а без людей города не построишь.
   - Хватай беглых, кои от гнева помещиков спасаются.
   - Помещики имеют право требовать их обратно.
   - А ты скажи, что светлейший беглым волю дает!
   - Да меня же бояре наши со свету сживут.
   - Меня первого! - захохотал Потемкин. - Но  Херсон  ныне  для  России
важнее оброков и тягл наших. Двадцать тыщ мужиков вышлю тебе  из  имений
своих белорусских, а ты их к делу употреби и не обижай  палками...  Порт
нужен! Флоту быть!
   На выжженных солнцем пустынях Новой России создавались новые  города,
возникали новые судьбы людей - вольных. Кто из крепостных бежал на юг от
барщины, освобождался от крепостного ярма. Новая Россия с будущими горо-
дами и свободными людьми становилась любимым детищем светлейшего, а сло-
во "Крым" Потемкин терпеть не мог:
   - Неужто не обойдемся без азиатчины: Крым - Кырым!  Зато  уж  Таврида
станет подлинной благодатью, раем для тела, души отрадою...
   В именах городов, им заложенных, всегда ощущался привкус давней исто-
рии-лучшей, нежели была история его жизни!

   10. НЕПОРОЧНОЕ ЗАЧАТИЕ

   Уж сколько людских судеб  перекорежила  Екатерина,  не  раз  нарушала
"равновесие" Европы, но был человек, с которым  не  могла  сладить.  Это
калмычка, жившая во дворце на птичьих правах,  имея  одну  лишь  обязан-
ность: рано утречком, перед пробуждением императрицы, поставить  в  туа-
летной комнате стакан подогретой воды для  полоскания  рта.  И  вот  уже
двадцать лет Екатерина, слывшая "великой", не могла добиться от  глупой,
чтобы стакан с водою был поутру на месте.
   - В следующий раз, - говорила она, - если не найду стакана  с  теплой
водой, я тебя... замуж выдам.
   Страшнее этого нельзя ничего придумать. Денька два-три вода  была  на
месте к ее вставанию, а потом вся эта карусель крутилась в  обычном  по-
рядке... Зорич не выдержал:
   - Да выгони ты эту бестолочь на улицу!
   - Выгоню... а с такой рожей куда она денется?
   Зорич просыпался с иными заботами: что ему делать  сегодня?  Напиться
как следует? Или созвать гусар для макао? Он смотрел,  как  хлопочет  по
комнатам, всегда в бегах и делах, Захар Зотов, слуга императрицы.
   - Скажи мне, Захар, а вот те любители, что до меня тут резвились, что
они делали, когда делать им было нечего?
   - Да разное, сударь. Князь Орлов, к примеру, опыты разные  устраивал.
Однась чуть дворец не спалил. Васильчиков в подвале на  токарном  станке
работал. Искусник был. О светлейшем, сударь, и сами знать изволите,  что
ни дня без трудов не живет, а Завадовский... тот на  арфе  играл.  Очень
старался!
   - А что мне делать, Захар Константиныч?
   - Да вы бы хоть книжку какую почитали...
   Зорич назвал к себе книготорговцев столицы:
   - Измерьте в моем кабинете полки, и чтобы к вечеру книги на них стоя-
ли. Все равно какие, но по размеру полок.
   - На каких языках вам читать удобнее?
   - На всех, какие существуют на свете...
   Екатерина спасалась от него в покоях Потемкина:
   - Рисунок, конечно, замечательный, но содержания в  нем  никакого!  Я
устала глупости гусарские наблюдать... А кстати, с кем это вчера Парашка
Брюс кадриль открывала?
   - С моим земляком - Ванюшкою Римским-Корсаковым.
   - Очень изящный юноша, - сказала Екатерина. - Если  тебе  не  трудно,
князь, сделай его своим адъютантом...
   Иван Николаевич Римский-Корсаков пробудился в алькове  графини  Брюс,
принял от лакея чашку бразильского шоколада.
   - Хочешь, я составлю тебе счастье? - спросила его женщина. - Като на-
доел этот серб, прозвонивший ей все уши своими шпорами и саблей.  Теперь
она мечтает о непорочном юноше. Тебе надо немножко притвориться, я  тебя
научу. Но, чур, бессовестный негодяй, за это я потребую от тебя платы.
   - Сколько? - спросил Ванечка, допивая какао.
   Как и Потемкин, он был из конногвардейцев...
   Булгаков сообщил из Стамбула: интернунций Боскамп-Лясопольский  отзы-
вается королем из Варшавы за то, что проболтался перед визирем о завеща-
нии мадам Жоффрсн. Станислав Понятовский, кажется, и согласен был  с  ее
последнею волею, но прежде просил разрешения на брак у русского  Кабине-
та. "А я не такая уж глупая, - сказала Екатерина, - чтобы не понять, че-
го желают в Версале..." Потемкин мечтал привлечь поляков к тем же  поли-
тическим задачам, какие одинаково выгодны и России, и Польше. Но в  этом
случае не миновать созыва нового сейма, который наложит "не позволям" на
любое решение. Наконец  и  Версаль,  кажется,  убедился,  что  Россия  -
единственная соседка Польши, желающая сохранить ее культуру, ее заветы и
традиции...
   Екатерина вдруг вызвала Завадовского из  его  имения  Ляличи,  удивив
всех, и прежде всего Потемкина:
   - Зачем тебе, и без того сытой, подогревать старый  бульон,  если  ты
всегда можешь сварить свеженький?
   Брюсша в эти дни нашептала Потемкину:
   - У меня на примете, князь, есть молодой человек с вокальными дарова-
ниями. Изящен и непорочен. Если он понравится матушке, уж не взыщи, я  с
тебя плату потребую.
   - За что? - обомлел Потемкин.
   - За рекомендацию в его непорочности...
   Украсив мундир Римского-Корсакова аксельбантом, Потемкин  вручил  ему
букет цветов, велев следовать к императрице.
   - Петь будешь потом! - сказал он ему. - А сейчас не старайся казаться
чересчур умным. Матушка тебе - о философии да Вольтере,  а  ты  ей-почем
рожь на болоте... Ступай!
   Екатерина, обходя офицеров, желавших  ей  представиться,  внимательно
оглядела молодого человека с цветами.
   - Этот букет отнесете светлейшему...
   Таков был сигнал: выбор сделан. Только теперь до  Зорича  дошло,  что
творится за его спиною. Пинком ноги отчаянный гусар расшиб двери  покоев
Екатерины.
   - Уж если вы решили меня взрывать, - крикнул он,  -  так  я  погибну,
взорвав и всех со мною... всем уши вырву!
   Обнажив шпагу, он настиг князя Потемкина:
   - Драться, и сейчас же! Это все твои фокусы...
   Из ножен князя вылетела шпага, и мерцающий блеском кончик ее уперся в
кадык на шее храброго гусара:
   - Да комара мне и того больше жаль, чем тебя...
   Их растащили. Потемкин направился к царице:
   - Убедилась, каковы бывают нравы бивуаков гусарских? Уж  если  на  то
пошло, так конногвардейцы - шелковые...
   Екатерину знобило от пережитого страха:
   - Как я жила с этим дикарем? Мне жутко... Еще немного, кажись, - и во
дворце моем шармютцель бы получился...
   От волнения русскую перестрелку она назвала  немецким  "шармютцелем".
Гнать Зорича из дворца боялись, дали ему время поостыть: пусть привыкнет
к мысли, что не все коту масленица. Он пробовал броситься в ноги  Екате-
рине, кричал, что отдаст ей все, что получил, лишь бы остаться при  ней.
Екатерина поняла, что кризис миновал. Холодным  тоном  женщина  сказала,
что более в нем не нуждается:
   - Для тебя я приготовила город Шклов...
   За одиннадцать месяцев своего фавора Семен Зорич, раньше  рубашки  не
имевший, обрел город Шклов со всеми доходами, более полумиллиона рублей,
еще 80 тысяч рублей "на устройство", еще 240  тысяч  рублей  для  оплаты
долгов, 1500 крепостных душ, земли в Лифляндии ценою в 120 тысяч рублей,
бриллиантов на 200 тысяч рублей и так далее...
   Тут бы и конец истории, но примчался из Лялич взмыленный Завадовский:
узнав, что место, на которое он внове  рассчитывал,  уже  занято  певцом
Римским-Корсаковым, Завадовский с удивлением выговорил светлейшему:
   - Ежели вакансия несвободна, так зачем звали?
   - Иди-ка ты... - послал его Потемкин.
   Завадовский и отправился к вышеназванной. А та сказала, помедлив:
   - Надо было, когда звали, птицей лететь. Опоздал ты, дружок.  Потерпи
немножко, я тебя сенатором сделаю...
   Новый фаворит, услаждая Екатерину волшебными ариями, не прервал отно-
шений с ее ближайшей подругой Прасковьей Брюс, а Потемкин еще долго  по-
том бурчал, недовольный:
   - Слонами, тиграми да крокодилами на святой Руси торговать  куда  как
легче, нежели при дворе нашем состоять... О Боже милосердный! Измучился.
Спать пойду.

    11. ОЗАБОЧЕННОСТЬ

   Вопрос давний и сложный для государства: мало людей - работать не-
кому, а много людей - чем кормить их? Философы XVIII века  склонялись  к
мысли, что богатство страны все-таки сопряжено с  обилием  населения,  и
потому Екатерина, послушное дитя эпохи "просвещенного  деспотизма",  по-
корно плыла в русле своего времени. ..
   При очень высокой нравственности простого народа, девки русские иног-
да в подоле приносили, а чтобы от  позора  уйти,  подкидывали  младенцев
между грядок на огородах. Наконец, частые войны и  общая  неустроенность
городской жизни усиливали бездомность, сиротство, нищенство. Энцикло-
педисты были первыми европейцами, признавшими большую заслугу  России
в создании воспитательных домов,  а  Дени  Дидро (при всей его бедности)
прислал Екатерине даже денег на  их  устройство.  По  совету  профессора
Аничкова, вышедшего из народа, было  объявлено,  что  воспитательные до-
ма станут производить новую породу людей - не рабов и не дворян, а  сво-
бодных граждан! Воспитанники обретали знание ремесла,  годного  для
обеспечения жизни. Великая мать-Россия фабриковала таких "граждан"  с
охотной поспешностью, с какой на фабрике Козснса,  наверное,  печатались
бумажные ассигнации. Во время пребывания двора в Москве императрица про-
сила узнать, когда больше всего  поступают  незаконнорожденные  подкиды-
ши... Ей доложили:
   - Начиная с полуночи... горохом сыпят!
   - Желаю видеть картину гражданской  прибыли,  сначала  поедем  в  ро-
дильный дом, - велела Екатерина лейб-кучеру.
   Потемкин поехал с императрицей:
   - Своих детей не бережем, так о чужих печемся...
   Женщинам позволялось рожать в черных масках на лицах, с правом не от-
вечать на вопросы об отце, а рожденный тут же отнимался - ради свободно-
го гражданства. Потемкин сказал, что этим образовалась  удобная  лазейка
для избежания рабства в народе.  Наверняка  многие  крепостные  родители
сознательно оставляют своих детей. Правда, они больше никогда их не уви-
дят. Зато утешены верою: их дети не будут крепостными.
   - Но вижу и другую крайность! - добавил Потемкин. - Эти  граждане  со
временем могут стать офицерами и чиновниками, достигнув  эполет  и  дво-
рянства для себя. А тогда, зачатые в рабстве. они ведь тоже  рабов  себе
заведут. Разве не может так статься, что кто-либо из них своих же  роди-
телей в положении рабов иметь будет... Не смейся, Като!
   За полночь они посетили воспитательный дом; в приемном покое, по при-
меру римского San-Spirito, действовал особый механизм для принятия детей
с улицы, помогающий матери остаться неизве - стной. Екатерина,  входя  в
роль опекунши, беседовала с прислугой и врачами,  поучая  их,  как  надо
кормить младенцев. Детям квасы давать разрешила без доли хмельного  бро-
жения, чтобы они не ведали даже слабого опьянения.
   - Пеленать грудных не следует, на помочах не водить. Пусть лучше пол-
зают, затем и сами на ножки подымутся...
   Раздался звонок! С улицы был устроен лоток, уложив на который младен-
ца мать дергала сигнальную веревку (после чего, как  правило,  убегала).
Сразу задвигалось механическое колесо - плод  грешной  любви,  повинуясь
движению лотка, въехал внутрь воспитательного дома. Екатерина  размотала
тряпицы, объявив, что явился новый гражданин России:
   - Обклался, сердешный! Но здоров. Хорош будет...
   Врачи тут же осматривали подкидыша, бабки купали его в  теплой  воде.
Не успели с ним управиться, прозвенел второй звонок -  с  лотка  приняли
девочку, уже смышленую, но всю в  коросте  болячек,  посиневшую  и  сла-
бенькую. Потемкин пронаблюдал, как Екатерина бесстрашно переодевала  ре-
бенка.
   - Като, наверное, ты была бы хорошей матерью.
   - Возможно, - помрачнела она и отвернулась (это и понятно: уж сколько
своих детей она кукушкой подкинула в чужие гнезда!)...
   Поздней ночью возвращались по  темным  улицам  во  дворец.  Екатерина
вдруг сказала, что Россия - не государство.
   - А что же это, матушка? - удивился Потемкин.
   - Россия -  вселенная!  Сколько  в  ней  климатов,  сколько  народов,
сколько языков, нравов и верований...
   Затем стала рассуждать о неуязвимости бюрократии.
   Раньше светлейший не подозревал, что русский мир, с детства родной  и
привычный, столь широк и так много народов нуждаются в  общении  с  ним,
защиты у России изыскивая. Вот пришли письмо из Индии - из Мадраса,  где
обосновалась колония армян; писал Потемкину ученый Мовсес Баграмян, про-
сил помнить, что существует армянский народ, умный и добрый, но  гонимый
от султанов турецких и шахов персидских, извечно уповающий на Россию-за-
ступницу, которая в беде не оставит.
   К сожалению, в Петербурге совсем  не  знали  истинной  обстановки  за
хребтами Кавказа. Потемкин ошибочно полагал, что царство грузинское (ес-
ли оно царство) сильно уже само по себе.  Неверно  думала  и  Екатерина,
пославшая в минувшей войне на подмогу Ираклию только один  полк  солдат.
Три месяца подряд солдаты тащили пушки через горы, открывая дорогу в За-
кавказье со стороны Эльбруса; иногда между вершинами скал они растягива-
ли канаты, людей переправляли над пропастями в ящиках...  Все  это  было
непостижимо!
   Потемкин в делах Кавказа двигался на ощупь.
   - При таком побыте, - говорил он, - грузинцы с армянами своего  суве-
ренитета не обретут. А даже крохи свободы,  какие  имеют,  растеряют  от
кровожадных соседей своих - лезгинцев да татар шемахинских. Но оставлять
несчастных без подмоги нельзя - грешно! Платить же  за  свободу  народов
кавказских предстоит не золотом, а кровью солдат наших...
   Когда великая княгиня Мария Федоровна родила второго сына, его нарек-
ли византийским именем Константин, к нему Екатерина приставила  кормили-
цу-гречанку, мамок-гречанок, колыбель его окружили греческими  мальчика-
ми.
   Константин - царь для Константинополя!
   Потемкин устроил пир в шатрах на Каменном острове, за столом намекнул
послам иноземным, что имя Константина не из святцев взято, а ради  буду-
щей свободы Эллады.
   - Которая и воскреснет! - провозгласил он. - А я хочу дожить до  того
дня, когда на стогнах Петрополя российского, при пальбе пушечной, станем
мы, русские, принимать послов Византии, из праха древности возрожденной.
   При этих словах ему поднесли для поцелуя икону старой Руси работы не-
известного греческого мастера, к которой он и приложился  губами.  Такие
иконы (почти языческие) когда-то водились на Руси, чтобы россияне помни-
ли, откуда пролился на них свет христианства. С этого праздника  на  Ка-
менном острове дипломаты дружно заговорили о "Греческом проекте"  Потем-
кина, приписывая ему замыслы, каких у него никогда и не было: да, он хо-
тел возрождения Греции, но престол России не собирался  перетаскивать  с
берегов Невы на берега Босфора. "Зачем это мне? - говорил он.  -  Там  и
клюква-то не растет..." Вечерами, положив голову на подоконник, Потемкин
склонял на руку лохматую голову, застывая в такой позе надолго. Одиноким
глазом улавливал он свет одинокой звезды, приплывший  к  нему  из  миров
нездешних, и в такие моменты делался похож на старого льва. Этого  льва,
пожалуй, можно и убить, но ведь никто и никогда не тронет его.
   Потому что он - лев!
   Разговор о бюрократии и слабости власти в провинциях  начался  еще  в
селе Коломенском, а продолжился в Петербурге, при  этом  Екатерина  была
необходима Потемкину, как шершавый оселок, на котором ему было легче от-
тачивать свои мысли. "Уничтожить бюрократию стало теперь невозможно, ибо
уничтожение ее придется поручить тем же самым бюрократам. Но, даже унич-
тожив старую бюрократию, они тут же породят новую, еще  более  прожорли-
вую, более выносливую и живучую... Так не лучше ли нам это гадючье лого-
во и не трогать?" - примерно так рассуждал он, горстями отправляя в  рот
себе клюкву. Власть любил. Но централизации ее не одобрял.
   - Петербург слишком много воли на себя взял.  Если  бы  поделился  он
властью с провинциями, у нас бы и пугачевщины не случилось.  Мы  решили,
что Сенат да коллегии - всех умнее, а Емелька-то Пугачев на Яике  мудре-
цов наших перехитрил. Не пора ли нам все кафтаны губернские иначе перек-
роить?..
   Потемкин говорил, что авторитет власти центральной стал пороком злов-
редным:
   - Обывателю, чтобы скрепить договор или жалобу принесть,  надо  семью
покидать, деньги тратить на дорогу до Петербурга. А как было  бы  ладно,
если бы провинция сама владела властью до нужных кондиций! Сенату и кол-
легиям выпадет облегчение от дел ненужных, пустяшных. Не станет и  возов
с бумагами кляузными. Иркутску или Воронежу не надо будет  спрашивать  у
Петербурга: мостить им улицы или погодить?.. Все насущные вопросы разре-
шать надо там, где они возникли.
   Старое губернское деление России сгодилось бы для Пруссии,  но  никак
не для России. Обширнейшая  страна  была  бестолково  раскроена  на  ги-
гантские области - без учета количества населения, экономики, промыслов,
языковых особенностей. Исторические связи городов-побратимов были беспо-
щадно разрушены искусственными барьерами и шлагбаумами прежних реформ.
   - Потому-то, - негодовал Потемкин, - русская Вятка при Петре подчиня-
лась татарской Казани, Ярославлем тужились управлять из Архангельска,  а
древний Смоленск вообще стал местом ничтожным,  которым  командовали  из
далекой Риги...
   Потемкин рассуждал здраво. Уездные жители всегда тянутся к губернской
столице: там и магазины, там и музыка, там и жизнь веселее. А жители де-
ревень тянутся к тому городу, который для них ближе. Если города  побли-
зости нет, мужик едет в богатое красивое село, где имеется собор и хоро-
ший базар. Таким селам надобно присваивать статусы городов уездных.
   Петр I расколол Россию всего на восемь губерний.
   - Тебе, матушка, уже двадцать досталось, -  говорил  Потемкин.  -  Но
вспомяни, как жаловалась мне в Коломенском  на  воевод  наших.  Главное:
уменьшить пространства губернские. Как управиться с губернией, если  она
больше Европы?..
   Было желательно, чтобы в каждой губернии осталось не более 400  тысяч
жителей. В тех уездах, где городов не было, становились  городами  села.
Такие села приходилось сразу же застраивать  общественными  зданиями.  В
каждой губернии необходима гимназия, в уездах - училища для народа. Дво-
рян же потребно из глуши деревень вытащить на простор жизни:  для  этого
учреждалась власть губернского предводителя дворянства, а при нем - сви-
та из предводителей уездных. Наконец, нужен еще один чин  -  городничий,
чтобы сидел в городке малом и за порядком присматривал. Инвалиды, офице-
ры, увечные, здоровье на войне потерявшие, охотно пойдут в городничие.
   - Они там, на покое удаленном, - сомневалась  Екатерина,  -  воровать
станут да акциденциями с населения кормиться.
   - Не все же воры у нас и взяточники, - возражал ей Потемкин. - Не бу-
дем заранее думать, что городничие на "кормление" в города  ставлены.  А
кому воровство преследовать от шаек разбойничьих? Кому от пожаров  иметь
опасение?
   Губернская реформа заняла много лет: новое  административное  деление
страны спешки не терпит. Тут надо было все обдумать, вплоть до  годности
питьевой воды в городах возникающих, до схожести  обрядов,  свадебных  и
похоронных, в деревнях, чтобы вкусы жителей в одной губернии совпадали.
   Иностранным послам Екатерина любила говорить:
   - Как Петр Великий гордился своими коллегиями, так я горжусь учрежде-
нием новых городов и губерний...

   ЗАНАВЕС

   Когда наступал вечер и базары Стамбула закрывались, на улицах появля-
лись белые ангорские коты, у которых один глаз голубой, а  другой  зеле-
ный. Усевшись один напротив другого, коты выли о любви, как выли еще  во
времена Тамерлана, как выли в эпоху Сулеймана Великолепного, и котам бы-
ло все равно, что случится с этой могучей империей. Будущее не  страшило
ангорских кошек. Они боялись только европейцев, издали узнавая их по за-
паху: эти проклятые гяуры повадились вывозить на  своих  кораблях  котов
ангорской породы далеко-далеко - вплоть до Мадрида и Петербурга,  и  еще
не было случая, чтобы хоть один кот вернулся обратно, рассказав  кошкам,
какая в тех краях жизнь и жирные ли там мыши... Ангора - нынешняя столи-
ца Анкара (а тогда селение посреди малярийных болот, лежавшее на древних
транзитных путях в Персию).
   Булгаков тоже обзавелся ангорским котом, он любил его и холил;  зава-
лив кота на спину, чесал ему грудку.
   - Небось хорошо тебе, баловень? Ишь мурлычешь-то как.  Вот  возьму  и
отдам тебя с почтой в Россию, а там кошки-то... у-у, не приведи бог  ка-
кие! Последнюю шубу снимут с тебя, без усов уйдешь, от хвоста ничего  не
останется...
   На столе Булгакова лежало письмо из Монпелье от Дениса Фонвизина, ис-
кавшего в Европе спасения от хворей; он писал, что в Париже  виделся  со
знаменитым Франклином, первым посланцем Америки Вашингтона  во  Франции,
и, судя по всему, что говорят парижане, вскорости следует ожидать  войны
французов с англичанами. Пришел капитан-лейтенант Лавров (тоже Яков Ива-
нович), командир посольского пакетбота:
   - Депеши для Кабинета готовы ли?
   - Пока все тихо. Писать нечего. Слушай, тезка милейший, а ты кота мо-
его не взялся бы в Петербург доставить?
   Капитан-лейтенант отвечал смехом:
   - Если я привез в Петербург Гром-камень для  Фальконс,  так  уж  кота
как-нибудь... справлюсь. А кому надобен он?
   - Живет там француз один, у него дочка красивая.  Некогда  мне  перед
ней любезности расточать письменные, а кот ангорский, может, и  напомнит
девице обо мне, одиноком. Вот только родители у меня строгие:  дадут  ли
благословение на брак с мещанкой, да еще не нашей, а чужеродной? Правда,
матушка у нес русская - тоже красавица. Из фамилии Фигнер...
   Яков Иванович Лавров поиграл с котом:
   - Ну что? - сказал. - Поплывем вместе?
   В посольство зашел проститься перед отъездом в Варшаву папский интер-
нунций Боскамп-Лясопольский:
   - Можете мне завидовать: скоро я буду сидеть в ароматной цукерне пани
Грохольской на Маршалковской, стану запивать сливками коржики и  не  ду-
мать, что в мире есть политика...
   С виду тощий, как копченое мясо, этот  презренный  выкормыш  Ватикана
весил немало - от тяжести золота, наполнявшего его кошельки  и  карманы.
Если уж суждено возвращаться в Варшаву,  так  следовало  закупить  дево-
чек-для спекуляции ими, и хорошо бы, конечно, поймать на улице  хотя  бы
одну ангорскую кошку - для представительства... На базаре он  повстречал
сморщенную от нужды гречанку, которая выставила на продажу двух дочерей.
Боскамп-Лясопольский потоптался вокруг оборвышей-девочек,  приглядываясь
к "товару".
   - Откуда ты привезла их? - спросил он у матери.
   - Из Бруссы, - безнадежно вздохнула несчастная. - Купите их  у  меня.
Не стало сил видеть, как они голодают.
   - Сколько хочешь за двух сестер сразу?
   Гречанка назвала цену, Боскамп пошагал прочь:
   - Эти чумазые не стоят и половины!
   При этом младшая дочь гортанно крикнула матери:
   - Продай нас скорее или накорми нас...
   Интернунций знал греческий язык:
   - Если ты, женщина, хочешь счастья своим отпрыскам, так я самый  луч-
ший покупатель. Пойми, я беру их не для гарема, а для праздничной  жизни
в Варшаве, где много музыки и танцев, где богатые паны сразу  оценят  их
невинность...
   Он спросил у матери только их имена - Елена и София, а фамилии девоч-
кам придумал уже в дороге: Глявонэ и де Челиче. Ехать через  австрийские
пределы Боскамп боялся, ибо в отдалении уже громыхало оружие - прусское.
Но проездом через Хотин спекулянт с прибылью для себя запродал  Елену  в
гарем хотинского паши Софии было тогда тринадцать или четырнадцать  лет.
В Подолии, не вынеся разлуки  с  сестрой,  она  расхворалась.  Везти  ее
дальше было нельзя. Интернунций оставил девочку в доме  каменецкого  ко-
менданта Яна де Витта:
   - Я полагаюсь на вашу сдержанность, пане. Не испортите  мой  "товар",
чтобы я не терпел убытков.
   - Я для этого слишком стар, - заверил его де Витт...
   Через год пана навестил в Каменец-Подольске сын его, гоноровый  шлях-
тич Иосиф де Витт в чине майора, и юная Софья Глявонэ (или  де  Челиче?)
обручилась с ним в Зильковецком костеле. Майор сразу же увез ее в Париж,
где король Людовик XVI сказал ему:
   - Для такого бриллианта нужна и дорогая оправа!
   Даже слишком дорогая, а потому майор разорился и стал торговать  кра-
сотою жены - не хуже интернунция Боскампа. В числе коронованных  покупа-
телей Софьи были германский император Иосиф II, шведский  король  Густав
III и... и...
   - Берите с них подороже, - внушал де Витт жене.
   У женщины хватало ума не следовать вычурным модам Парижа: Софья появ-
лялась всюду наподобие античной богини, облаченная в древнегреческий хи-
тон из белого муслина с широким разрезом от бедра до пят, а  муслин  был
столь прозрачен, что через него ясно просвечивались контуры ее идеальной
фигуры. Тогда же Софью де Витт прозвали в Париже "la  belle  Phanariote"
(прекрасная фанариотка)!
   Купленная за жалкие гроши на грязном базаре Стамбула, без роду и пле-
мени, эта женщина и станет последней страстью светлейшего князя Потемки-
на-Таврического. А знаменитый в нашей стране парк в  Умани  сохранил  ее
имя - Софиевка... Боже, сколько жизней было загублено в этом парке, ког-
да мужики передвигали горы, возводили плотины и  выкапывали  для  черных
лебедей глубокие озера! Но это случится гораздо позже, когда "прекрасная
фанариотка" станет женою двух графов Потоцких-сначала отца, а потом  сы-
на... Уж не в наказание ли господне уманьское  землетрясение  1834  года
переломало в гробу ее грешные кости?
   О судьбы! Кто вас выдумывает?..

   ДЕЙСТВИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ
   Вооруженный нейтралитет

   "Я хочу управлять сама, и пусть знает это Европа!" - говорила она По-
темкину... Екатерина имела уже значительный опыт в  деле  дипломатии,  и
свои недюжинные дипломатические способности развила в дальнейшем до  со-
вершенства... Екатерина любила называть Потемкина своим учеником в поли-
тике, но нередко сама поддавалась его влиянию.
   История дипломатии, 1959, т. 1

   1. БОЛЬШАЯ ИГРА

   Оберегая свои людские ресурсы, Англия всю тяжесть борьбы с врагом не-
изменно перекладывала на плечи той страны, которая  делалась  британским
партнером.
   Сейчас англичанам хотелось, чтобы Петербург, союзный  Лондону,  всту-
пился за британские интересы в Америке. Англичане, жившие в  Петербурге,
свысока считали себя вроде колонизаторов в стране дикарей, имея на своих
печатях оттиск: "English Factory at St. Petersbourg", - как будто Россия
была их колонией, а Петербург-лишь фактория на путях в Персию.
   Лондон! Герцог Суффолк, глава иностранной политики короля Георга III,
принял у себя  опытного  дипломата  Джеймса  Гарриса,  в  будущем  лорда
Мальсбюри.
   - Нам есть о чем подумать, - сказал он ему. -  Фаворитизм  при  дворе
Екатерины принес уже немало хлопот, и мы напрасно хотели выявить полити-
ческие симпатии ее избранников. Все куртизаны оказались лишь дорогой ме-
белью для спальни Екатерины. Теперь мы до конца уяснили, что фаворит су-
ществует только один-Потемкин, пусть он и станет для нас тем  верблюдом,
которого следует навьючивать нашим грузом... Значит, вы едете  в  Петер-
бург, дабы завладеть Потемкиным в великобританских интересах,  используя
его мощное влияние в делах империи.
   - Мне кажется, - отвечал Гаррис, - вы излишне  драматизируете  обста-
новку. Наши послы в Санкт-Петербурге неизменно  добивались  успеха,  ис-
пользуя подкуп русских сановников. Не проще ли и на этот раз потревожить
банкиров Сити, которые охотно пойдут на жертвы, благо Россия для них бы-
ла неиссякаемым источником обогащения.
   - Да, так было, - согласился Суффолк.
   Он ознакомил Гарриса с архивною справкой: при Елизавете, в самый раз-
гар Семилетней войны, английское посольство имело 100 тысяч фунтов стер-
лингов для подкупа русских политиков, в краткое правление Петра III  по-
сол Кейт творил любые дела, имея лишь 60 тысяч фунтов... Гаррис спросил:
   - С какими же деньгами отправите вы меня?
   Ему давали для подкупов 36 тысяч фунтов.
   - Этого вполне хватит, - заверил его Суффолк.  -  Ртуть  в  барометре
продажности сползает вниз, из чего напрашивается  печальный  для  Англии
вывод: русский Кабинет обрел должное равновесие, понятие  о  гражданской
чести повысилось, политики перестали продаваться за деньги. Впрочем, уз-
найте у банкиров Сити, что они там думают...
   Дельцы Сити с огорчением признали, что Потемкин, к сожалению,  непод-
купен: сейчас он, кажется, способен продаться лишь за корону  Курляндии,
которую донашивает вечно пьяный герцог Петр Бирон, впадающий  в  маразм,
или корону Речи Посполитой, где шляхетство презирает своего короля.
   - Турки сейчас вырезали семью молдавского господаря, и не  исключено,
что, возникни новая война с Турцией, Потемкин будет претендовать на гос-
подарство Молдаванское.
   - Я слышал, что он кругом в долгах?
   - Это так. Но, должный миллионы, он и забирает миллионы, ни с кого не
требуя отчета, он и сам никому отчета не дает...
   Сократив субсидии  для  подкупов,  Лондон  отпустил  Гаррису  немалые
деньги для представительства. Посольства в Петербурге всегда  расценива-
лись в Европе как самые дорогостоящие. Изобилие застолий обязывало  дип-
ломатов тянуться за русскими в искусстве гостеприимства. Назвав  гостей,
следовало ублажить их к полуночи горячим ужином (не  менее  трех  блюд),
после чего делалось несколько перемен  десерта.  Дипломаты  отдыхали  от
страшных растрат лишь после маслениц, когда русские девы и жены поникали
в скромных одеждах, на смену телятине и дичи являлись грибы с  огурчика-
ми, молитвы и попы с кадилами.
   - Вам предстоит борьба, и очень трудная, -  напутствовал  посла  Суф-
фолк. - Война с американскими колониями требует прочного договора с Рос-
сией, и здесь мы не поскупимся ничем, чтобы иметь  закаленных  в  битвах
русских солдат. Германию мы уже приучили быть нашей казармой. Но сделать
английской казармой Россию - задача, достойная ваших талантов.
   - Каков же будет товар, который я могу выставить для обмена, чтобы  у
русской царицы разгорелись глаза?
   - Наше положение сейчас настолько скверно, - признался Суффолк, - что
мы согласны отдать даже остров Минорку, по его положению  в  Средиземном
море столь важный, как важен Гибралтар для нас или Мальта для  ее  рыца-
рей. Деловой обмен возможен, ибо русский флот нуждается в базах...
   Гаррис приплыл в Петербург и поселился в английском посольстве,  раз-
мещенном в тупичке Галерной улицы, подле дома Дениса Фонвизина. Впрочем,
Денис Иванович еще продолжал вояжировать по Европе,  порядки  которой  и
обругивал в каждом письме. Ему, слишком русскому, хорошо было  только  в
России!
   Едучи в Россию, Гаррис надеялся увидеть  скотоподобную  массу  рабов,
поверх которой сверкает тончайшая амальгама  образованной  аристократии.
Все оказалось иначе. Он встретил в Петербурге  поглупевших  от  унижений
царедворцев, а в вестибюлях особняков знати крепостные лакеи, прежде чем
принять с плеч посла шубу, откладывали  на  кресло  читаемый  ими  томик
Вольтера. Наконец, среди крепостных встречались  и  уникальные  эрудиты,
игравшие роль "ходячих энциклопедий", обязанные в любой момент дать  от-
вет на любой вопрос барина.
   Панин болел, а Потемкина Гаррис видел лишь дважды, и то издали.  Пер-
вый раз он ехал в Островки, окруженный табором поющих цыган  и  пляшущих
цыганок, а вторично застал его при дворе в окружении  мальтийских  рыца-
рей, с которыми он беседовал о тайнах средневековой алхимии. Ни  в  пер-
вом, ни во втором случае светлейший не удостоил нового посла даже кивком
головы. Панин болел водянкою. "Уже сделаны два прокола, но, кажется, на-
до прибегнуть к операции, чтобы с помощью  бандажа  задержать  выпадение
кишок... Панин уже достаточно истрепан жизнью и слишком слаб, чтобы  пе-
ренести вмешательство хирурга", - докладывал посол. Слабость  не  мешала
Никите Ивановичу верно оценивать события за океаном. Правда,  он,  арис-
тократ-сибарит, высмеивал плантаторов, Джорджа Вашингтона и его  генера-
лов-фермеров, которые, чтобы не запачкать скатерть  в  доме  президента,
обтирали донышко чашек платочками. Но на все посулы в золотых гинеях  за
предоставление русских войск Панин отвечал весомо:
   - Русские солдаты ваши гинеи есть не станут...
   Случайно  американцы  перехватили  письмо  Суффолка  к  его  приятелю
Вильяму Идену: 20 тысяч русских героев, опаленных порохом сражений  (так
писал Суффолк), "станут очаровательными гостями в  Нью-Йорке,  цивилизуя
эту часть Америки самым лучшим образом".  Это  известие  встревожило  не
только Джорджа Вашингтона, но и графа Вержена:  в  мощи  русской  пехоты
никто не сомневался! Вержен решил, что Екатерина  сохранит  политическое
целомудрие. "Можно считать ее фантазеркой, - говорил он в Версале, -  но
она достаточно умна и благородна, чтобы не проливать крови русской  ради
прибылей купцов лондонских..." Георг III уже не раз  молил  Екатерину  о
продаже солдат для расправы с американцами. Неловкие  намеки  короля  на
то, что волнения в колониях Америки схожи  с  "пугачевщиной",  Петербург
только смешили. Панин с Потемкиным сплотились  во  мнении,  что  русский
солдат продажен никогда не был, а сама Екатерина повторяла  сказанное  в
молодости:
   - Россия за чужими хвостами не потащится...
   - Подозреваю я, - говорил Потемкин, - что еще при нашей жизни случит-
ся отпадение Америки от короля а гл никого. Нам тягаться  с  Англией  на
морях еще рановато. Но послать свои эскадры для охраны  нашей  коммерции
надобно сразу же...
   Граф Панин был встревожен возможным ослаблением Англии, ибо  это  ос-
лабление усиливало престиж Франции в делах турецких. Денис Фонвизин, ин-
формируя Булгакова, сообщал и Кабинету, что англичане, "думать  надобно,
отступятся от Америки и объявят войну Франции: ибо издревле всякой  раз,
когда ни доходила Англия до крайнего несчастия, всегда имела ресурсом  и
обычаем объявить войну Франции". Фонвизин был отличный политик.
   Встретясь с Корбероном, Екатерина ему сказала:
   - Британские каперы захватывают наши суда, плывущие по своим торговым
делам из Архангел ьска... Даю вам слово: кто затронет мою коммерцию, тот
жестоко поплатится!
   Корберон правильно ее понял: она декларировала не для него,  а  чтобы
он разнес ее слова по свету. Президент Джордж Вашингтон вскоре узнал  об
этих словах и поспешил успокоить сограждан: просьбы короля Георга "русс-
кой императрицей отвергаются с презрением". Когда Джеймс Гаррис поселил-
ся в унылом тупике Галерной улицы, все, по сути дела, было уже решено, а
Екатерина огорошила нового посла выговором:
   - Благодаря вам у меня в стране  вздорожал  сахар  и  не  стало  бра-
зильского кофе! Мало вам разбоя на морях Европы, ваши корабли плывут и в
края дальневосточные, а что им там надобно, ежели  племена  чукотские  и
камчатские суть мои подданные?..
   В морях царили нравы пиратские, война за Баварское  наследство  нача-
лась, русский  Кабинет  занимался  крымскими  неурядицами,  а  Потемкин,
встретясь с Гаррисом, говорил о разведении... шелкопряда:
   - Нашим женщинам без чулок житья не стало!..
   - Мы попали в дикую Азию, - сказал Гаррис секретарям. - Я  теперь  не
знаю, с какой стороны подступиться к России, и кажется, что нашему коро-
лю лучше уповать на послушную Германию...
   Он и уповал! В германских княжествах принцы, герцоги и епископы давно
жили с того, что торговали своими солдатами.
   Англия рукоплескала мудрости своего парламента, гинеями платившего за
голову каждого "гессенца", уплывающего за океан искать верной смерти  от
пули американского фермера... Суффолк требовал от Гарриса усилить давле-
ние на Потемкина, привлекая его чувства к английским интересам.  "Узнай-
те, что он больше всего любит?" - запрашивал Суффолк посла.
   - Этот человек всеяден, как бегемот, живущий на болоте, и стоит  лишь
единожды увидеть его челюсти в движении, чтобы  понять-он  перегрызет  и
железо! - говорил Гаррис, докладывая в Лондон. "Я бы не отдал ему  долж-
ной справедливости, если бы не упомянул, что Потемкин обладает необыкно-
венной проницательностью, светлым умом и очень быстрым соображением".

   2. ГОЛУБИ МИРА

   Безбородко очень скоро писал (без поправок), готовясь к докладу в Со-
вете о потаенных связях Турции со Швецией, а Потемкин, от нечего делать,
гонялся за мухой. Но в азарте охотничьем промахнулся и кулаком вдребезги
расколотил драгоценную китайскую вазу. Безбородко и ухом не повел,  про-
должая строчить гусиным пером. Наконец закончив писание и  не  глядя  на
осколки фарфора, спросил с интересом:
   - А муху-то вы хоть поймали?
   - Да нет... жужжит, подлая.
   Затем Потемкин сказал, что англичане, кажется, хотят сделать из  Рос-
сии ту самую Лафонтенову кошку, которая таскала для обезьяны каштаны  из
огня. Безбородко, знакомый с перлюстрацией, ответил, что от Гарриса пока
что исходит очень слабая информация для Лондона:
   - Так... сплетнями нашими кормится!
   Из депеши Гарриса: "по словам Панина, "война между Францией и Англией
неизбежна"; Мария-Терезия переслала Екатерине жалобное письмо, в котором
просила рассудить, кто больше виноват в делах Баварии - Австрия или  ко-
роль прусский; Потемкин недавно стыдил Екатерину за  несдержанность,  но
"ея величество в ответ упрекала его за предосудительность отношений кня-
зя с племянницами"; наследник Павел живет в удалении от "большого"  дво-
ра, он умерен в пище и не пьет вина; Римски й-Корсаков "подчиняется при-
казаниям Потемкина и графини Брюс, которые сообща управляют мыслями  им-
ператрицы: первый творит расправу в делах сурьезных, вторая выступает на
передний план, когда дело доходит до развлечений..."
   Гаррис пытался втянуть Потемкина в беседу:
   - Не кажется ли вам, что настало время, когда дворы  петербургские  и
сент-джемский должны быть едины, чтобы совместно противостоять  честолю-
бию французских Бурбонов?
   - У вас что сегодня на обед? - интересовался Потемкин...
   Он охотнейше объедал посольство на Галерной улице, но из объятий пос-
ла увертывался с ловкостью угря, и будущий лорд Мальсбюри отписывал бан-
кирам Сити, что в этой стране варваровазиатов нельзя добиться  откровен-
ности, хотя из поведения Панина, императрицы и Потемкина делается  ясно:
русский Кабинет решил выжидать...
   Потемкин между тем выжидал, чем закончится очередной роман императри-
цы, которая серьезно увлеклась молодым человеком. Своим друзьям по Евро-
пе она, не стыдясь, сообщала: "Когда он заиграет на  скрипке,  даже  мои
собаки его слушают, а когда запоет - птицы  прилетают  к  окнам,  внимая
ему, как новому Орфею. Он светит как солнце и разливает вокруг себя сия-
ние, и при всем этом в нем нет ничего женоподобного... живописцы  должны
его рисовать, а скульпторы лепить". Фаворит действительно обладал  голо-
сом прекрасным, от природы хорошо поставленным, и Екатерина,  откровенно
любуясь его молодостью, часто просила петь в концертах Эрмитажа.
   - Не правда ли, - шепнула она Панину, - что Корсаков похож на  Пирра,
царя Эпирского, и поет лучше соловья?
   Панин смолчал. За него ответил Потемкин:
   - Твоя правда, матушка! Но забыла ты, родимая наша, что соловьи русс-
кие поют только до Петрова дня...
   Так и случилось. Виною была плохо закрытая дверь, через которую  Ека-
терина увидела то, что лучше бы и не видеть.
   - Поздравляю... скоты! - крикнула Екатерина.
   Фаворит живо и резко отпрянул от Прасковьи Брюс.
   Брюсша оправляла лиф своего платья:
   - Като, не имей гнева. Я тебе все объясню...
   - Не надо! Вон отсюда, блуда окаянная, чтобы в моих дворцах ноги тво-
ей не бывало!
   Римский-Корсаков пал на колени, рыдая.  Екатерина  взяла  прогулочную
трость (которая потолще да поувесистсй) и стала лупцевать  "Пирра,  царя
Эпирского":
   - Снимай аксельбант... эполеты долой!
   - Нет, нет, нет, - вздрагивал под ударами палки фаворит. - Не лишайте
меня наслаждения состоять при вашей великой особе...
   Потемкин знал о связи фаворита с Прасковьей Брюс и радовался ее  уда-
лению. Екатерина стала сближаться с Александрой Энгельгардт; она призна-
лась фрейлине:
   - Поживешь с мое, сама увидишь, что в этой жизни хорошее у баб  редко
случается, а все худое часто сбывается...
   От Гарриса она в эти дни известилась, что семья бывшего премьера  Ро-
берта Уолпола запуталась в долгах, в его собрании  картин  были  Рубенс,
Иордане, Сальватор Роза, Пуссен и Ван Дейк. Екатерина распорядилась  ку-
пить для Эрмитажа всю галерею - целиком. 1 сентября 1778 года императри-
ца проснулась в гадкой меланхолии, ее угнетал мелкий  дождь  за  окнами.
Оскорбленная изменой, она затворилась в комнатах Эрмитажа,  просматривая
гравюры, запечатлевшие фрески Рафаэлевских лоджий Ватикана. Это занятие,
всегда приятное, незаметно увлекло ее, и, взбодрившись,  она  позвала  к
себе Шувалова:
   - Хочу такие лоджии Рафаэля у себя иметь... в копиях. Ты,  Иван  Ива-
ныч, помоги мне с мастерами Рима связаться.
   - А где вы разместите лоджии?
   - Над Зимней канавкой павильон для них выстрою.
   - Меня в Европе спрашивали: откуда вы деньги берете?
   - А ты бы говорил всем, что я по ночам ворую...
   Создание галереи для размещения лоджий Рафаэля она  поручила  Джакомо
Кваренги, недавно приехавшему в Петербург. "Строительство, - писала тог-
да Екатерина, - вещь заколдованная: оно пожирает деньги,  и  чем  больше
строишь, тем более хочется. Это болезнь вроде пьянства..." Газеты Европы
сообщали, что Фальконс, покинув неблагодарную Россию, всюду  раздаривает
куски гранита от русского Гром-камня; лучшие красавицы Версаля взяли мо-
ду мастерить из этих осколков пуговицы, брелоки, запонки  и  браслеты...
Потемкин застал Екатерину перебирающей бумаги на столе.  Усталым  жестом
она сняла очки. Потемкин вовлек императрицу в изучение конфигурации  бе-
регов Черного моря. Указал по карте, что границы России на  юге  как  бы
РАЗОРВАНЫ возле Перекопа татарского. Именно из Крыма, образовав  в  этом
месте пробоину, могла хлынуть лавина татарской конницы в  пределы  укра-
инские. Выстраивать же напротив Перекопа-стенка в стенку! - свой,  русс-
кий, Перекоп, чтобы закрыть этот  разрыв,  бессмысленно  и  дико.  Палец
светлейшего, разбрызгивая сияние перстней, крепко стучал по  карте,  ме-
тался между устьями Днепра и Буга:
   - Города нужны, города... Нужны люди, бабы, детишки, коровы, учителя,
сено, купцы, солома, инженеры, садовники!
   В этот день вернулся из Парижа граф Александр Сергеевич  Строганов  -
умный и добродушный Крез, никогда не искавший ни  милостей  императрицы,
ни подачек от престола.
   - Здравствуй, Като! - обнял женщину Строганов.
   - Саня, друг ты мой... дай я тебя расцелую!
   Вечером в Эрмитаже снова пел Римский-Корсаков, а граф Строганов жало-
вался, что жена его разорила:
   - Чтобы выбраться без долгов из Парижа, я был вынужден даже  заклады-
вать бриллианты в ломбарде - "Mont de Riete"... Скажи, Като, почему бы и
на святой Руси не быть ломбардам?
   - У нас есть ссудные кассы, и этого достаточно.
   Строганов сказал, что во всех  странах,  ради  выправления  финансов,
проводятся лотереи. Но Екатерина уже давно запретила всякие лотереи ука-
зом (чтобы "покончить все сие неприятное и скучное дело").  Она  сказала
другу:
   - Ах, Саня! Человеческая порода слаба.  Каждый  желает  богатеть,  ни
черта не делая. Нет уж! В мое царствование ни ломбардов, ни  лотерей  не
будет.
   Строганов упрекнул ее в отсутствии логики:
   - Если так, игру в карты тоже запретить надобно?
   - Карты - дело иное, - отвечала старая картежница.
   Пока они так беседовали, графиня Екатерина Строганова любовалась пою-
щим фаворитом с таким же наслаждением, с каким бывалая  кошка  наблюдает
за резвым, но глупым мышонком. Римский-Корсаков на минуту отвлекся, рас-
певая романс, а когда обернулся к ней снова, мушка со  щеки  Строгановой
уже была переклеена на подбородок. На придворном арго сие значило: "Ради
вас я согласна на все". Фаворит усилил свои рулады:
   Слабость вся тебе открылась,
   Ввергла ты меня в напасть.
   Ах, к чему, к чему вселилась
   В грудь мою нещастна страсть?..
   - Чтобы ты снова не сбежал от меня в Париж или на заводы уральские, я
сделаю тебя, Саня, своим сенатором, - говорила Екатерина.
   Строганов был поглощен партией в пикет:
   - Скажи что-либо более умное, Като.
   - Согласна... В Тамбове родились близнецы, мальчик и девочка, сросши-
еся спинками. Благополучно выросли, и братец пошел в гусары, а его сест-
ра постриглась в монастырь. Если не веришь мне, спроси у светлейшего: он
не даст соврать.
   - Да и ты не соврешь! - отвечал Строганов. - Впрочем, это было в Там-
бове, а там всегда чего только не случается.
   - Не надо и в Тамбов ехать: вокруг нас одни чудеса!
   Французская королева Мария-Антуанетта превзошла Екатерину, умея шеве-
лить не одним, а двумя ушами сразу. Но сейчас ей было не до забав: Фрид-
рих II двинул свои войска против ее родины, которую в Версале всегда не-
навидели... Осенью русский Кабинет призвал правительство Вены прекратить
несправедливую войну.
   - Теперь кампания выиграна, - сказал прусский  король,  прослышав  об
этом. Скряга, он донашивал ветхий мундир,  а  война,  по  его  расчетам,
обойдется в 12 миллионов талеров. Впрочем, он не жалел денег, ибо кампа-
ния сулила немалые выгоды. Зима застала его в тихом, уютном Бреславле. -
И пока там Мария-Терезия сочиняет ответ Екатерине, - решил король,  -  я
напишу речь для Академии  о  Вольтере...  Сколько  завистников  окружало
его!..
   Речь о Вольтере он указал напечатать отдельной брошюрой, но  в  таком
количестве, что она сразу сделалась библиографической редкостью. На этот
счет у короля было свое мнение:
   - Большие тиражи - для больших дураков, а маленькие - как раз по чис-
лу мыслящих голов на планете...
   Сейчас его беспокоило, что Мария-Антуанетта была беременна,  а  бере-
менные женщины капризны, и как бы Людовик XVI не уступил жене. Франция в
таком случае способна натравить Турцию на Россию, и вся прусская  комби-
нация рассыплется...
   На свою дачу в Пратере Кауниц вызвал русского посла  князя  Голицына,
которому и сказал дрожащим голосом:
   - Я еще раз перечитал репрезентацию вашего Кабинета.  По  сути  дела,
Петербург прислал Вене жестокий смертный приговор. Такого унижения  наша
великая империя еще не испытывала...
   Он страдал. Он трусил. Голицын отвечал:
   - Претензии вашего двора на Баварское наследство несправедливы, как и
захват вами Буковины. Не забывайте, что  Россия  имеет  по  отношению  к
прусскому королевству обязанности союзнические, и  она  останется  верна
им.
   - Да поймите, князь! - вскрикнул Кауниц. - Наша императрица Мария-Те-
резия и согласна бы на посредничество России в конфликте  между  нами  и
Пруссией, но теперь, после вашего ультиматума, мы остались на краю  ямы.
Прусский король, поддержанный мнением Петербурга, усилит свои  претензии
к германскому миру... У нас нет более выхода, - сказал  Кауниц,  отчаясь
(и вполне искренно). - Или мы пожертвуем своим достоинством, или решимся
на кровавую войну, подобную Семилетней... Впрочем, - пытался  пригрозить
он, - укрепляя престиж Пруссии, не готовите ли вы для себя змею за пазу-
хой?
   - Что мне ответить в Петербург? - спросил Голицын.
   - Так и отвечайте, что мы теперь вынуждены не отвергать ваше  русское
посредничество, ибо французское, по давней вражде к нам  Франции,  будет
для нас более оскорбительно...
   Ночью Дмитрия Алексеевича потревожили: явился дипломат Тугут (тот са-
мый Thugut - хорошо поступающий, который звался раньше Thunichtgut - не-
хорошо поступающий).
   - Увы, - сказал он Голицыну, - императрица велела мне ехать в  ставку
прусского короля: мы согласны плюнуть уже и на  Баварию,  но  только  бы
Фриц не залезал в огороды Байрейта и Анспаха. Мария-Терезия велела обра-
титься к вашей милости, чтобы для сохранения тайны вы дали  мне  русский
паспорт.
   - На чье же имя, Тугут? - удивился Голицын.
   - На имя любого чиновника вашего посольства...
   Голицын в докладе Панину сообщал: венское общество в брожении, разум-
ные люди уповают исключительно на вмешательство России, способной  оста-
новить развитие войны, опасной для сохранения мира в Европе. В это время
князь Репнин готовился ехать в Бреславль, Екатерина  срочно  вызвала  из
Турции Булгакова, желая, чтобы в ранге главного советника он  состоял  в
княжеской свите. Радостно потерев ладошки, она сказала:
   - Ту гута "Ирод" изгнал от себя и даже ложки супу не  дал  голодному.
Наша репрезентация ко двору венскому составлена отлично:  Кауниц  покла-
дист, как никогда. Я послала на днях Версалю приглашение к танцу,  чтобы
Людовик заодно с нами улаживал конфликт баварский... Скажи!
   - Скажу, - отвечал Репнин. - Общество  парижское  испугано  Баварской
войной не меньше венского: и там и здесь  богатые  люди  вывозят  багажи
обозами, спасаясь в провинциях. Европа в страхе! Понятно, что Вена  ожи-
дает нашего заступничества.
   - Не заступничества, - поправила его Екатерина, - а только  посредни-
чества. Кто-то проиграет. Но я хочу выиграть...
   Вместе с Булгаковым князь Николай Васильевич санным путем  отъехал  в
Бреславль, где зимовал прусский король с выпавшими от  старости  зубами.
Фридрих Великий грелся возле очага, руки его были  обмотаны  неряшливыми
повязками.
   - Неужели вы ранены? - удивился Репнин.
   - Измучила подагра, - жаловался король, бегло  прочитывая  письмо  от
Екатерины. - Что ж, Фике мудра... А я, прежде чем дать  Тугуту  по  шее,
успел сказать ему, что Пруссия никогда не отступится от обретения  фран-
конских маркграфств...
   Репнин и Булгаков, после мороза, охотно пили королевскую мадеру. Реп-
нин сказал, что он здесь не только посол:
   - Я еще и командующий резервом русской армии.
   - А турецкий флот снова шляется у берегов Крыма?
   - Да, - не скрывал этого Репнин.
   - Он сильный?
   - Да.
   - А ваш? На Черном море?
   - Слабый.
   - Не успеваем строить, - с умыслом вмешался Булгаков. - Казна  пуста,
и прибылей не предвидится.
   - Очень плохо, - произнес король и забинтованной рукой  потянулся  за
тростью. - К стыду Пруссии, она не в силах сейчас-вернуть России субсид-
ный долг союзника. Для русских миллион - раз плюнуть. А для меня, бедно-
го пруссака, отдать денежки-не спать ночь. Предлагаю прогулку по  улицам
Бреславля, где мы станем кормить голубей. Голубей мира!
   Мягкий снежок тихо осыпал древние улицы.
   Князь Репнин (дед знаменитого декабриста Волконского) с юных лет  ис-
полнял важные поручения, но всегда держался в тени, никому  не  завидуя.
Он был таков: его или обожали до безумия, или готовы  были  оплевать.  С
четырнадцати лет князь тянул лямку солдата, начал службу с рядового; ему
не было и тридцати, когда растаял пушечный  дым  над  полями  Семилетней
войны, и Николай Васильевич въехал в побежденный Берлин - послом России!
Все знали, что Екатерину он не любит, и она знала об этом, но князь  ос-
тавался неподкупен: императрица давала ему тысячи крепостных -  отказал-
ся, деньги давала - не взял. Зато был он щедр, держа кошелек свой откры-
тым для подчиненных. Репнин на свой счет кормил солдат мясом, сам  поку-
пал им водку и овощи. Генералы считали его дипломатом, а дипломаты назы-
вали генералом. Булгаков был обязан князю, который в Варшаве расплатился
с его долгами.
   Они ужинали в трактире "Золотой олень".
   - А теперь, - сказал Булгаков, плотно насытившись, - я  думаю:  зачем
людям проливать кровь и слезы, если существует особая порода людей, вро-
де нас, всегда готовых проливать слова и чернила... С утра одолевает ме-
ня одна мысль.
   - Приятная ли, Яков Иваныч?
   - В мире возникает нечто новое. Посредничество к миру не позволит  ли
России вмешаться в дела Германии?.. Петр Великий роднил семью  Романовых
с князьями и принцессами германскими, но арбитром в  германских  распрях
не стал. Запомним же это время, когда Россия обретает право переставлять
кастрюли на германской кухне по своему усмотрению... Виват, виват!
   - Больше никому об этом не говори, - тихо, но строго предупредил  Ни-
колай Васильевич. - Фридрих пес мудрый и опытный. Одного я не пойму: как
он сам об этом не догадался?
   Среди ночи Булгаков проснулся от невнятного шума.
   - Что там? - спросил его князь Репнин.
   - Через город идут наши солдаты.
   - Пусть они идут: Европа спит спокойнее...
   ...Репнин был масоном очень "высоких градусов".

   3. ПРОТИВОРЕЧИЯ

   Светлейший, как худой маляр, испачкался в масляных красках. Весь день
провел с живописцами, штат которых (и крепостных, и  вольных)  обретался
при нем неотлучно. Потемкин давно мечтал образа  духовные  заменить  бо-
жественными картинами Мурильо или Гвидо Рени, велел делать с них  копии.
Нс зная оригиналов, хранившихся в  храмах  Италии,  живописцы  исполняли
картины с их гравюрных воспроизведений. Потемкин обсуждал  с  мастерами,
где и какие накладывать краски, - по наитию.
   - Варька! - позвал он в мастерскую племянницу.  -  Стань  так,  чтобы
свет на тебя падал. Вот, - сказал Потемкин на девку, - с нее  богородицу
святую и мажьте. Мурильо, чай, тоже богоматери не видывал, а своих  мет-
ресс рисовал.
   Екатерина, прослышав об этом, сказала ему:
   - Ты там у себя что хочешь твори, мне с твоими бесами никогда не сла-
дить. Но младшую свою племянницу Катсньку побереги: я ее в невесты  Боб-
ринскому буду сватать...
   Вечером Варенька Энгельгардт читала "Библиотеку ради дамского  туале-
та" - первый в России журнал дамских мод. Из него и вычитала, что  знат-
ные дамы Франции носят теперь на головах сооружения парусных кораблей, с
тремя мачтами, с такелажем и флагами - в честь подвига фрегата "Красивая
курочка", который разогнал английские корабли адмирала Кеппсля. Варенька
представила, как она будет плыть под парусами в танце с  князем  Голицы-
ным, и, надув детские губки, сказала:
   - Тоже хочу таскать на голове "а-ля бслль-пуль".
   - Душа моя, - нежно отвечал Потемкин, - да разве я, раб твой  ничтож-
нейший, отказал ли тебе в чем? Пожелай - и не только курицу, но и гнездо
воронье на голове таскать будешь... Верьдля тебя все исполню!
   Племянница загнула в книге страницу:
   - А вот ходила я вчерась к ворожее, она на бобах гадала, и вышло так,
что вы, дядюшка, не любите свою Варсньку.
   "Люблю до бесконечности, - писал ей Потемкин. - Дух мой, опричь тебя,
не ведает иной пищи. Так еще не любил... Разве так должно встречать лас-
ки мои? Или думаешь, неуверен я в бескорыстии  твоем,  сударка?..  Жизнь
моя! Ангел мой! Кровь моя! Приезжай опять, целовать буду. А не приедешь,
так высеку". Варенька с надутыми губами отвечала грозному дяде  -  через
скорохода дворцового: "Никак уж не думала, что ушли вы, осердясь на  ме-
ня... Положим, и досадила вам. Так я спать хотела, а вы... Когда разосп-
люсь, себя не помню. Когда б вы знали, чего мне эта ночь стоила! Да при-
ди сам, коли надо, приди да утешь бедную Вареньку". Потемкин гнал скоро-
хода обратно: "Красавица! Тебе ль изъяснять, что достойна любви ты, душа
и ягненочка нежная. Победа твоя надо мной, слабым, и сильна  и  вечна...
Сударка, опять голова болит. Ну, приди же, приди-целовать стану..."
   Но однажды играл Потемкин в шахматы с молодым генералом, князем  Сер-
геем Федоровичем Голицыным, а Варенька меж ними сидела.  Двигая  короля,
светлейший почуял, что племянница туфелькой ногу  жмет,  подавая  сигнал
любовный - к пылкости обоюдной. Светлейший сообразил,  что  ноги-то  под
столом она перепутала. Сигнал к любви не ему,  а  сопернику  в  шахматах
предназначен. Светлейший легко завершил партию матом, даже похвалил  мо-
лодого Голицына:
   - Хорошо, князь, играешь. Но партия меж нами еще не закончена. Ты по-
ка в дежурных комнатах подожди. Да флигель-адъютанта Веселицкого покличь
до меня.
   Явился Веселицкий, спрашивая, что надо делать.
   - Сбегай до караульни и принеси палок, коими солдат умуразуму учат. А
задрыгу Варьку ко мне - в дезабилье!
   Фрейлина ожидала Голицына, но Веселицкий разрушил ее намерения  стро-
гим приказом. Она спросила, недовольная:
   - Да что там у него опять-то стряслось?
   - Не знаю. Но ведено доставить - в чем есть...
   Как ни брыкалась Варька, как ни визжала она, дядюшка был неумолим.  С
помощью флигель-адъютанта метресса светлейшего  была  разложена  поперек
софы и выпорота на славу.
   После этого Потемкин позвал князя Голицына:
   - Вот теперь забирай ее... умнее стала!
   Зимою при дворе была сыграна веселая свадьба. Потемкин дал зятю в ко-
манду Смоленский драгунский полк, указав  ему  квартировать  на  берегах
Хопра, а жену князя при себе оставил:
   - Что ей там, на Хопре-то, делать?..
   Голицын издалека просил светлейшего имение для себя в Саратовской гу-
бернии. Он умолял "пошарить по планам и побольше и получше мне  (земель)
отвести, коли можно с рыбными ловлями, ибо, по болести своей,  сделал  я
обещание Вседержителю не есть мяса, то следственно, только  должен  буду
есть, коли своей рыбки не будет, один хлеб голый..." Потемкин  сладостно
расцеловал племянницу, княгиню Варвару Васильевну Голицыну:
   - Ишь ты! Постник какой нашелся... Давно ли зятем моим стал,  а  ему,
коту худому, уже и рыбки захотелось.
   - Я тоже хочу... рыбки, - отвечала княгиня.
   Безбородко в частной беседе с Потемкиным высказал примерно то же, что
в Брсславле сказал Булгаков князю Репнину.
   - Только бы король прусский не догадался раньше срока, что именно  из
Баварской кампании выигрывает Россия...
   Императрица, явно встревоженная, нашептала Потемкину,  что,  кажется,
завелись люди продажные в Коллегии дел иностранных.
   - Фридрих стал получать сведения, которые я скрываю, а милорд  Гаррис
тоже стал сведущ во многом. Конечно, легче всего на  Безбородку  кивать,
благо на женщин много тратится. Но я его так раскормила, что  какой  ему
смысл карьеру свою губить ради скудных подачек от иностранцев? Не  обош-
лась ли нам дорого свадебная поездка моего сына в Берлин?
   - Но цесаревич к важным бумагам не допущен.
   - Подозреваю, что на конюшнях Панина не все чисто прибрано.  Знал  бы
ты, как устала я от его разгильдяйства...
   Потемкин это знал и зубы на Панина точил давно, только не знал, с ка-
кого боку к нему подступиться. Никита Иванович никогда не  был  за  руку
пойман на сношениях с Фридрихом II, но осторожное и гибкое влияние  Бер-
лина чувствовалось в его оговорках и отрицаниях,  которые  он  постоянно
вставлял в проекты свои, как палки в колеса. "Северный аккорд" давно из-
жил сам себя, и Потемкин сделал Екатерине опасный намек:
   - Не пора ли на нашей прохудившейся веревке  завязывать  узлы  новые?
Пруссия в борьбе с турками нам не помощница.
   - Сам не спеши, князь, и меня с этим не торопи. Придет  час,  и  каша
для нас сварится... сама по себе! Верь.
   На улице трещал морозище, а Потемкин отъехал с непокрытою головой, из
окон дворца Екатерина видела, как, в сани усевшись, он распахнул на себе
шубу, обнажая грудь ветру.
   - Здоров князь! А я старею, - вздохнула женщина...
   Римский-Корсаков фавора своего еще не потерял, но двор и дворня с не-
терпением ожидали грядущих перемен.
   Печальным взором Екатерина проводила санки Потемкина. И едва  повеяло
оттепелью, суетливо заговорила о скором переезде в Царское Село; за  нею
потащился и весь двор. Вечером императрица гуляла в парке, уже  темнело,
возле дворцовых подъездов зажигали фонари, менялся караул. Екатерина за-
метила рослого кавалергарда в голубом мундире с  отворотами  и  красными
лацканами, по швам и карманам расшитом серебром.
   - Кто этот новичок? - спросила она у свиты.
   Дамы придворные все городские сплетни знали:
   - Да это Ланской, матушка. Родни бедной у него больше,  чем  мышей  в
амбаре. Сам в гостях кормится, а живет из милости у француза Серра,  ко-
торый ему половичок стелит.
   - Неужто на половике спит?
   - Как собачка. В дверях у порога свернется и...
   Утром Екатерина повидалась с Никитой Паниным.
   - А было ли что из депеш от иркутского генерал-губернатора?
   - Дельного ничего, - ответил Панин,  понимая  суть  ее  беспокойства:
Джеймс Кук, по слухам, погиб на Гавайских островах, англичане нашли  его
обглоданные кости, которые и погребли в море. - Куда плывут далее -  не-
известно.
   - Я буду писать в Иркутск сама, дабы там о Камчатке не  забывали.  Но
где взять пушек и гарнизоны, не ведаю...
   Павел при встрече с матерью просил отпустить его с кирасирским полком
сражаться на стороне Фридриха II:
   - К тому меня обязывают рыцарский долг и узы крови! Со мною  выступят
в поход и все братья моей дражайшей супруги - принцы Вюртембергские,  мы
сокрушим всех врагов Пруссии.
   Екатерина в раздумье записывала: "Вижу, в какие руки попадет  империя
после моей смерти: из России сделают провинцию Европы, зависимую от воли
Пруссии... мне больно было бы, если моя смерть, подобно смерти  императ-
рицы Елизаветы, послужит знаком изменения всей системы  русской  полити-
ки".
   Не оттого ли, что немцы австрийские дрались с немцами же прусскими (а
все немцы большие любители поесть картошки), и война за  Баварское  нас-
ледство получила в Париже название "картофельной". Ах, если бы истребле-
нием только картошки все и ограничилось! Но прусские войска прошли через
Богемию как саранча, все пожирая, все вытаптывая. А вскоре и самим прус-
сакам есть в Богемии стало нечего. Фридрих велел отвести войска на Глац,
атаки австрийской конницы были отбиты его пехотой. Париж  надеялся,  что
"старый Фриц" ослепит Европу блеском скорых маневров, явит миру  образцы
новых блистательных побед. Однако нн сам Фридрих II, ни тем более  Иосиф
II не рискнули на генеральное сражение. Противники  не  столько  убивали
один другого, сколько, заняв позицию, оскорбляли друг друга неслыханными
ругательствами, и казалось, что Фридрих страшится потерять былую репута-
цию, а императору Иосифу стыдно начинать боевую репутацию с поражения.
   Война перешла в другое качество - из горячей в холодную, когда за де-
ло взялись русские и французские дипломаты. Узнав о "миролюбии"  матери,
император Иосиф заявил ей, что отныне его ноги в Вене не будет.
   - Я переберусь в Аахен, и больше мы никогда не увидимся. К чему  этот
мир? Известно ли вам, что пруссаки от поноса потеряли больше, нежели  бы
я убил их в сражениях?
   Фридрих с аппетитом разорял австрийскую Силсзию.
   - Мы снова бедны, - говорила сыну императрица. - А  князь  Репнин  не
только миротворец, под его  началом  целый  корпус,  готовый  поддержать
Пруссию...
   - Меня никогда не победить! - отвечал Иосиф.
   - Победить можно, но переспорить - никогда.
   Из Вены французский посол Брстсйль писал князю Репнину, чтобы он  сам
выбрал город в Силезии, удобный для переговоров. Николай Васильевич ука-
зал на Тешен, в ратуше которого можно хорошо разместить столы и стулья -
для конференции. Но пока они там договаривались, Иосиф II  дотла  спалил
Нейштадт. Фридрих, обеспокоенный, заметил Репнину: "Не рано ли я  послу-
шался вас, вложив меч в ножны?" Булгаков зачитал королю письмо  Румянце-
ва-Задунайского: армия султана турецкого свершает быстрый марш от  Дуная
к Хотину, войска Австрии копятся в Галиции, война с Портой Блистательной
способна вызвать возмущение Барской конфедерации, которая, аки гад  под-
колодный, свернулась в клубок, пока тихая, но может в любой миг  развер-
нуться, болезненно жаля. Фридриху пришлось смириться с пожарами Нейштад-
та.
   - Хорошо, - сказал он, - я понимаю, что России сейчас нет дела до мо-
ей подагры. Но если Вена не выкажет ревности к миру, я войду в  Вену  со
стороны Пратера, перенеся ставку на дачу Кауница, где давно пора провет-
рить все комнаты...
   За столом ратуши в Тешене русские посредничали от  имени  Пруссии,  а
Бретейль хлопотал за Австрию, хотя никто из французов нс желал  усиления
немцев. Бретейль сказал Репнину:
   - Я долго был послом в Петербурге, и в моей дипломатической биографии
сохранился пикантный для истории момент, когда я удачно  напророчил  вам
революцию, которая и случилась под знаменами Емельяна Пугачева.
   - Барон, - сухо отвечал Репнин, - пророча  о  русской  революции,  не
провороньте ее зарождение во Франции...
   Филипп Кобенцль, депутат Австрии, цеплялся за каждый клочок  Баварии,
но усилиями Репнина и Бретейля его отгоняли подальше от захваченных тер-
риторий - и вот  результат:  император  Иосиф  II  храбро  завоевал  для
Австрии всего лишь 34 квадратные мили. Позор был велик! Зато Фридрих ха-
пужисто прибрал к своим рукам  маркграфства  Анспахское  и  Байрейтское.
Россия, конечно же, не приобрела ничего, кроме авторитета.
   - И теперь, - сказал Булгаков, - мы надолго стали гарантом мира в де-
лах германских...
   Ослабив Австрию, прусский король невольно ослабил  и  всю  Германскую
империю. Мало того, он сам попал в зависимость от русского Кабинета, как
зависел от него теперь и его противник Иосиф  II...  Дипломаты  покидали
Тешен. Булгаков захлопнул дверцы кареты, пропели рожки почтальонов.
   - Следует ожидать, - сказал он князю Репнину, - что Иосиф теперь  вы-
нужден отбивать поклоны перед нашим двором.
   - Несомненно. Но - Фридрих? - воскликнул Репнин. -  Ведь  он  намного
умнее Иосифа, и, когда поймет, что произошло в Тешене, он займется  ско-
лачиванием союза против России...
   Так и случилось. Фридрих обрел вдруг ясность.
   - Ах старый осел! - выругал он себя. - Я потерял двадцать пять милли-
онов в этой войне, и я же не могу отныне делать в Германии то,  что  мне
хотелось бы делать...
   Увидев, в какую ловушку он попал, Фридрих начал образование  фюрстен-
бунда (союза немецких князей), и это было еще неопасно для  России.  Но,
опытный политик, король заманивал в эту лигу и короля английского Георга
III, который оставался наследственным курфюрстом Ганноверским.
   Панин сказал:
   - Вот это уже становится опасным для нас...
   При Коллегии дел иностранных пришлось  завести  "Германскую  канцеля-
рию", чтобы контролировать все дела немецкие. Иосиф тоже задумался:  что
делать дальше? Залезать в Германию ему теперь не позволят, так не  лучше
ли обратить свои цесарские взоры на Восток, где еще найдется пожива  для
Австрии?
   Он срочно повидался в Пратере с Кауницем:
   - Готовьте для Петербурга самого лучшего дипломата.
   - Лучший здесь я, но в Россию я не поеду...

   4. РАЗНЫЕ ФАНТАЗИИ

   Пока жив Леонард Эйлер, флоту плавать легче: он и в навигации, он и в
астрономии-первый помощник. После страшного  пожара,  уничтожившего  Ва-
сильевский остров, из Кабинета ему выдали деньги для покупки нового  до-
ма... Пожары на святой Руси тем хороши, что на пепелищах строят не  так,
как было до пожаров, а лучше. На Васильевском острове засыпали никому не
нужные каналы - жалкое подобие Венеции, на их  месте  возникли  "линии".
Большой проспект расширили,  посредине  его  рассадили  "тенятник"  (так
русские называли бульвары). Слепота закрыла перед Эйлером  краски  мира,
зато усилилась работа мозга, воображения, памяти... 38  внуков  окружали
почтенного старца, все здоровые и веселые, хорошо  обеспеченные.  Сейчас
ученый изучал полеты аэростатов, только что изобретенных.  Екатерина  не
признавала будущего за нарезными орудиями, заряжаемыми с казны, а не  со
стороны дула, царица высмеивала шары Монгольфьера, не верила в голубиную
почту, третировала все  попытки  человека  опуститься  в  бездны  морей.
"Бесплодные фантазии!" - говорила она и запретила  полеты  на  воздушных
шарах, боясь лишних пожаров, если такой "монгольфьер" вдруг упадет с не-
бес на соломенные крыши...
   Так уж случилось, что Эйлер в слепоте своей не мог видеть  Потемкина,
которого знал лишь по голосу. Но оба они были страстные меломаны.  Эйлер
и Потемкин без запинки наизусть  могли  читать  "Энеиду".  Иногда  Эйлер
спрашивал Потемкина:
   - Что самое тревожное сейчас в государстве?
   - Все у нас тревожно, а переговоры в Тсшсне сказываются: Версаль, от-
зывая Корберона, готовит миссию  маркиза  де  Верака,  Кауниц,  кажется,
пришлет в Петербург графа Кобснцля.
   Великий слепец передвигал по столу магниты:
   - Что ожидать хорошего от маркиза до Верака?
   - Очередных сплетен, думаю.
   - А от этого умника Кобенцля?
   - Новых комедий... Мы еще тут похохочем!
   Турция все-таки признала независимость Крыма, утвердила и Шагин-Гирея
в его ханском достоинстве. Казалось бы, все? Можно и отдохнуть от  кляуз
татарских, от клевет стамбульских. Потемкин  нехотя  отпустил  из  Крыма
калмыков, чтобы погостили в родных улусах, а Суворова перевел в Казань -
командовать тамошней дивизией... Екатерина не скрыла удивления:
   - Зачем ты в Казань его задвинул? Обидится.
   - Не задвинул, а выдвинул. Оттуда он дивизию на кораблях  спустит  до
Астрахани - на юге Каспия надобно деловые фактории заводить, чтобы с Ин-
дией торги иметь. По случаю войны Франции с Англией  товары  удобнее  на
верблюдах тащить, нежели в морях дальних от пиратов терять их... - Затем
продолжил речь о Суворове: - Просит он разведения с  женой,  а  доченьку
свою пяти лет чтобы ты, матушка, приютила на казенной половине Смольного
монастыря.
   - Это я сделаю. Но мысли вздорные пусть из головы выбросит: не  прис-
тало ему разводы устраивать...
   Потемкин катался в санях с дочерьми Леонарда Эйлера, в общении с  ко-
торыми он всегда был галантным кавалером, и только. Близ крепости Петро-
павловской раскинулся шумный крестьянский торг, там они вылезли  из  са-
ней, обозревая свиные и бараньи туши, горы мороженой дичи, возы с  трес-
кой архангельской. Потемкин замерз, пригласил барышень к себе в  оранже-
реи, где угощал их фруктами прямо с ветвей, набрал для отца  их  лукошко
грибов, показал свои кабинеты-китайский с японским, украшенные изделиями
из нефрита и лаковыми шкатулками. Девушки  остановились  перед  запертой
дверью.
   - А что у вас в этой комнате? - спросили они.
   - Гляньте сами. Только тихо. Она еще спит...
   В широкой постели разметалась юная волшебница, поверх одеяла ее  были
разбросаны цветы и драгоценности.
   - Это моя младшая племянница, - шепнул Потемкин, - Катенька...
   Екатерина еще раз предупредила светлейшего,  чтобы  Катю  Энгельгардт
поберег для Бобринского:
   - Пусть моя кровь породнится в веках с твоею.
   В самый последний день 1779 года Потемкин взял на руки Наташу - Суво-
рочку, до глаз закутанную от леденящей вьюги, и отвез в Смольный  монас-
тырь на воспитание; ворота надолго затворили девочку от мира, в  котором
отец ее испытал слишком короткое семейное счастье. В эту пору  отношения
Потемкина и Суворова были хорошими, доверительными: оба они, столь  раз-
ные, нуждались друг в друге!
   Безбородко надеялся с помощью Потемкина свалить Никиту Панина, но ка-
бинет-секретарь уже не заискивал перед светлейшим, как  раньше,  в  дугу
перед ним не гнулся: он ощущал свою силу, быстро растущую. Ему и не сни-
лось на Дунае, при ставке Румянцева, что будет так сладко жить на  мерз-
лых берегах Невы, при дворе Екатерины. Нажрал он себе такое  мурло,  что
брыли щек свисали на кружевное жабо, а ноги стали как тумбы. Еле  двигал
ими. Купил он себе дом на Ново-Исаакиевской, и,  когда  его  спрашивали,
сколько пришлось заплатить за него, Безбородко отвечал по-татарски:
   - Чек акче верды (много денег ушло)!..
   Выживание Панина из дел иностранных началось уже давно, а  теперь  он
приводил Екатерину в откровенную ярость.
   - Какой у меня великий визирь! - бесновалась она. - Испания  объявила
войну Англии, а я, жалкая султанша, узнаю об этом не из  коллегии  -  из
гамбургской газеты... А если бы я газет не читала? Так и жила бы  дуроч-
кой - в полном неведении!
   Во время антракта в театре Петергофа императрица сама подошла к  Гар-
рису "и, - как докладывал он в Лондон, - с живостью спрашивала меня,  не
имею ли я курьера, не могу ли сообщить ей  подробности...  Панин  недру-
жественен к нам; он всякую идею получает от его  прусского  величества".
Посол отправил депеши на русском фрегате, который плыл в Англию за  кол-
лекцией картин, недавно закупленных для Эрмитажа, но в пути разбился  на
камнях и затонул, однако депеши из  Петербурга  удалось  спасти.  Гаррис
предлагал Потемкину отправить эскадру в Средиземное  море  и  очень  был
удивлен, почему русский Кабинет не внял его совету. В конце июля на мас-
караде посла отозвал в сторону  Римский-Корсаков,  просил  следовать  за
ним. Он провел Гарриса в отдельный кабинет и сразу же удалился, из  дру-
гих дверей появилась Екатерина.
   - Светлейший сказал, вы хотели видеть меня...
   - Да! У меня письмо к вашему величеству от короля.
   За стеною гремела музыка, в шандалах оплывали  дымные  свечи.  Как  и
следовало ожидать, Георг III настаивал, чтобы Екатерина  срочно  послала
эскадру в Средиземное море; король писал: "Не только самое  употребление
(эскадры), но даже один только смотр, сделанный части морской силы,  мо-
жет возвратить и упрочить спокойствие Европы, уничтожив союз против  ме-
ня".
   - Если бы эту эскадру, - осторожно намекнул Гаррис, - вы укрепили еще
и сильною декларацией ко дворам Парижа и Мадрида в выражениях,  подобных
тем, что испугали Вену...
   - Благодарю! - резко прервала его Екатерина, разгадавшая коварный за-
мысел Лондона: стоило русской эскадре появиться в водах Средиземноморья,
она объявится там жупелом для флотов бурбонских,  а  лишнее  раздражение
Мадрида и Парижа добра России не принесет. Она свернула письмо. -  Сове-
тую вам переговорить с Потемкиным, у него есть для вас новости...
   Светлейший сразу поставил вопрос:
   - Когда корабли Кука и Клерка отплыли из Плимута?
   - Если не ошибаюсь, два года назад.
   - Слушайте, что мне пишут с Камчатки. Охотники за чернобурыми лисами,
побывав на островах Алеутских, слышали от туземцев тамошних, что прошлой
осенью они видели незнакомые корабли и людей, говорящих не по-русски.
   - Когда их видели? - встрепенулся посол.
   - В прошлом году. Очевидно, осенью, ибо здесь писано так: "прежде чем
облетели листья, а трава была еще зеленой".
   - Надеюсь, их не обидели?
   - Нет, им отдали все мясо молодого кита...
   "Когда я получил эти сведения, - депешировал Гаррис, - мне тотчас  же
пришло в голову, что это мог быть только  капитан  Кук..."  И  посол  не
ошибся-это были его корабли. От берегов Камчатки Кук повернул обратно на
Гавайские острова, где и нашел смерть. Клерк же снова повел  корабли  на
Камчатку,  пытаясь  проникнуть  в  Берингов  пролив,   откуда   вернулся
опять-таки на Камчатку, где и умер от воспаления  легких.  Русские  дали
англичанам 20 голов рогатого скота,  подарили  им  дойных  коров,  чтобы
больные матросы имели свежее молоко. Потемкин распорядился:  "Отпущенный
провиант и скот принять на счет казны. Но так как путь в  Камчатку  стал
иностранцам уже ведом, то привести ее в  ОБОРОНИТЕЛЬНОЕ  положение".  Не
знали, где взять пушек, Екатерина велела писать в Иркутск:
   - Пусть собирают пушки по всей Сибири.
   - Там найдешь пушки... времен Ермака да Дежнева.
   Екатерина сказала, что слухи из Вены оказались верны: к нам  выезжает
граф Кобенцль - комедиант...
   - Уж мы с тобой посмеемся на славу!
   Но скоро ей пришлось плакать: Римский-Корсаков был уличен в том,  что
изменял ей с графиней Строгановой. Императрица под сильным  дождем,  без
кареты - пешком, дошла до дворца графов  Строгановых,  занимавшего  угол
Невского и Мойки. Александр Сергеевич встретил свою царственную  подругу
одетый по-домашнему, с трубкой в руках, водил ее по своей картинной  га-
лерее, просил постоять перед полотнами  Тинторетто  и  Боттичелли.  Хотя
Екатерине было не до искусства, она восхитилась головой  ребенка,  напи-
санной кистью Греза.
   - Кто это, Саня? - спросила она.
   - Мой сыночек - Попо.
   - Саня, - сказала Екатерина, - желаю тебе сохранить мужество, которо-
го мне так не хватает сейчас... Знай, дружок: твоя подлая жена  изменила
тебе с моим негодяем Корсаковым.
   - А я, Като, уже давно знаю об этом...
   Людвигу фон Кобенцлю суждено ехать в Россию  -  посланником.  Внешний
облик этого молодца заставлял всех радоваться, что у него нет потомства,
но именно благодаря безобразию  Кобенцль  делал  успешную  карьеру,  ибо
скверная наружность не внушала соперникам опасений. Был он рыжий,  толс-
тый, подслеповатый, мнил себя гениальным трагиком и комиком,  под  стать
ему была и жена Тереза... Кауниц принял Кобенцля в своем затхлом кабине-
те - на даче, в зелени Пратера.
   - Итак, вы на переговорах в этом Тешене...
   - Я никогда не был в Тешене! - сказал Кобенцль. - Переговоры с князем
Репниным вел мой кузен Филипп фон Кобенцль.
   - Не перебивайте старших. Не все ли равно, вы или ваш  кузен  болтали
там в Тешене! Важно другое: переговоры ни к  чему  не  привели.  Австрия
унижена. Я вспоминаю, что вчера, когда знаменитая и прославленная  Фран-
ческа Габриэлли начала перед императрицей  вести  божественную  любовную
арию...
   - Это я вел арию! Мария-Терезия обожает, когда я, переодетый в  женс-
кое платье, подражаю знаменитым певцам.
   - Опять вы перебили меня, - возмутился канцлер. - Не  все  ли  равно,
кто пел эту арию. Важно другое, что ария была гадкой, мерзкой,  отврати-
тельной, безнравственной, гнусной. Я не понимаю, за  что  платят  деньги
молодым дипломатам!
   Кауниц изверг из себя тираду и потух. Усыпающим взором он обвел  ряды
окон, наглухо запечатанных, с ужасом подумав, что, если бы не  Тешенский
мир, сюда бы ворвалась пьяная прусская орда, а король Фридрих  наверняка
бы велел разбить стекла...
   - Ну ладно, - сказал Кауниц, возвращая себе бодрость. - Я посылаю вас
в Петербург, самое страшное место на всей планете, где с женщинами  надо
беседовать только на расстоянии, ибо все они болеют ужасными  болезнями,
проистекающими от грубого азиатского разврата. Россия ужасна: там  царят
голод, свирепость нравов, чума и холера, трахома и оспа, а  все  русские
бояре - подлецы, взяточники, воры и негодяи.
   К счастью, Кобенцль не смотрел на Россию глазами своего канцлера, ве-
ря, что судьба Германии всегда будет переплетаться  с  судьбою  русского
народа. Он сказал:
   - Если в России все именно так, как ваше сиятельство  утверждает,  не
лучше ли послать в Петербург не меня, а сторожа канцелярии, которому все
равно от чего помирать, лишь бы ему на закате дней было приятно и  весе-
ло.
   - Вы опять, Кобенцль, не дослушали меня... Я желаю  наставить  вас  в
политике, какой вы обязаны придерживаться. Союз Фридриха и Екатерины  не
вечен. Мы теперь не в силах привлечь Россию к своим планам.  Значит,  мы
должны примкнуть к планам России! Сейчас крепнут слухи о "Греческом про-
екте"; если они справедливы, пусть Потемкин наслаждается войною с турка-
ми за Грецию и ее свободу, Австрия тем временем будет проникать на  Бал-
каны, покоряя там дикие племена южных славян... В Петербурге  старайтесь
не касаться "Греческого проекта", но всюду напоминайте о выгодах  дружбы
между нашими дворами. Конечно, Мария-Терезия уже стара, в ее годы невоз-
можно оторваться от гробов, в которых усопли ее достославные предки. За-
то наш император Иосиф еще бодр, храбр, красив, настойчив,  и  Екатерина
не устоит перед ним, когда он явится перед  нею  под  загадочным  именем
"графа Фалькенштсйна"...
   Кобенцль велел жене собираться в дорогу:
   - Мы везем в Петербург много денег, табакерки для Потемкина и  Безбо-
родко, пора укладывать багаж - мой грим, мои красные и синие парики, те-
атральные костюмы и ноты...
   Гаррис немедленно известил Лондон: "Кобенцль, должный прибыть из  Ве-
ны, отличается редким умом и большой деятельностью; назначение его  сюда
будет крайне неприятно прусскому королю". Фридрих  вызвал  наследника  -
Фридриха-Вильгельма.
   - Мне очень неприятно, - сказал он, - назначение этого  комедианта  в
русскую столицу... Слушай, кретин! - произнес король в том обычном тоне,
в каком привык разговаривать со всеми родственниками -  Гогенцоллернами.
- Надеюсь, ты еще не забыл клятвы, данной при русском наследнике Павле?
   - Никак нет, ваше королевское величество.
   - Боюсь, как бы эту клятву не забыл  Павел...  Молодым  людям  иногда
следует напоминать, что они наболтали в пьяном виде. Значит, тебе предс-
тоит съездить в Петербург, и будь любезен со всеми, начиная от  швейцара
и кончая самой русской императрицей. Пруссия не потерпит,  если  венское
влияние в Петербурге пересилит влияние берлинское...
   ...Вместе с послом Кобенцлем приехала и его сестра,  графиня  Румбек,
умевшая произносить одно краткое русское слово.
   - Но русский посол в Вене, князь Голицын, - говорила она, - рассказы-
вал мне, что извозчики и дровосеки  Петербурга  обладают  очень  вырази-
тельным лексиконом, который мне и желательно постичь в совершенстве.
   У людей, которые с жиру бесятся, разные бывают фантазии. Но  Екатери-
на, недоверчивая, через полицию велела установить за  любительницей  ма-
терщины негласное наблюдение.

   5. ЧЕПЕЦ ЗА МЕЛЬНИЦУ

   Внуков своих, Александра и Константина, бабушка отняла  у  родителей,
сама нянчилась, сочиняла для них детские сказки. Ни Павел, ни  жена  его
не смели подступиться к детям без разрешения  бабки.  Осужденная  только
рожать, великая княгиня была лишена счастья материнства и часто плакала.
   Екатерина женским слезам никогда не верила. Речь ее была проста:
   - Сегодня хорошее утро, не погулять ли нам?
   Мария Федоровна откликалась:
   - Вся природа распустила свои красоты ради этого  волшебного  дня,  и
душа моя стремится окунуться в блаженство, осеняющее меня своим  аромат-
ным дыханием.
   Выспренний пафос невестки коробил Екатерину, но она знала, что это  -
наследие затхлой германской провинции. Екатерина не верила в искренность
чувств невестки, догадываясь, что за приторной слезливостью  эта  алчная
бабенка скрывает непомерную жажду коронной власти и огорченное  честолю-
бие...
   В награду за рождение первенца Екатерина одарила ее  обширным  лесным
урочищем за деревней Тярлево; на берегу тихой Славянки с обрывистыми бе-
регами возникла деревянная ферма "Паульлуст" (Павлова утеха); стараниями
искусных садоводов лес постепенно обретал прелесть волшебного парка. Же-
лая иметь сына подальше от себя, Екатерина поощряла планы создания здесь
большого дворца, предложив Павлу своего  архитектора  Чарльза  Камерона.
Однажды посетив "Паульлуст", она обошла скромные комнаты, посла с тарел-
ки лесной земляники, спустилась в парк. Трость ее уперлась в  обнаженную
статую.
   - А это еще кто? - спросила она невестку.
   - Флора, собирающая цветы.
   - Надо же! А я думала - нищая бродяжка, собирающая с прохожих  милос-
тыню... Ну, живите, дети мои, Бог с вами.
   Сказав о милостыне, она лишила их права просить у нее денег, и  Павел
с досадою говорил жене:
   - Что Потемкин! Теперь и Бсзбородко богаче нас...
   Безбородко выстроил себе дачу в Полюстрове; золотые купола  Смольного
ясно светились на другом берегу Невы, а здесь, на берегу  полюстровском,
были устроены мостки для купания. Безбородко часами просиживал на балко-
не, через подзорную трубу, подаренную ему адмиралом Грсйгом, высматривая
очередную жертву-помоложе и постройнее. Однажды высмотрел он через опти-
ку фигуру идеального сложения, а длинные волосы невской наяды  струились
черной волною. Позвал лакея:
   - Осип! Зови ту, которая с гривой.
   Лакей убежал к мосткам. Вернулся смущенный:
   - Не уговорить, хоть ты тресни.
   - Да сказал ли ты, что денег не пожалею?
   - Сказал. Только вот не согласны идти, и все тут.
   - О, жестокая! - воскликнул Безбородко.
   - Жестокость, конечно, ужасная, - согласился лакей. -  Потому  как  с
волосами-то длинными сам дьякон купался...
   На дачу в Полюстрово приплыл на яхте Потемкин.
   - Что слыхать при дворе? - спросил его Безбородко.
   Потемкин сказал,  что  после  измены  Римского-Корсакова  императрица
"забросила чепец за мельницу". По-русски это немецкое выражение  перево-
дится проще: "Удержу на нее, окаянную, совсем нс стало..." Потемкин тупо
глядел на реку.
   От ее куртизанов той поры остались лишь  фамилии:  Страхов,  Архаров,
Стахиев, Лсвашев, Ранцов, Стоянов и прочие. Необузданный разгул кончился
тем, что офицер Повало-Швейковский зарезался под  окнами  императрицы...
Строганов пытался усовестить свою царственную подругу,  но  Екатерина  в
ответ на попреки огорошила его старинной германской сентенцией:
   - Если хорошо государыне, то все идет как надо, а если все  идет  как
надо, тогда и всем нам хорошо...
   - Ты больна! - говорил ей Строганов. - Лечись.
   - Уж не Роджерсон ли сказал это тебе, Саня?
   - Нет. Придворный аптекарь Грефф... Я надеюсь, Като, на  твое  благо-
родство, и ты не отомстишь бедному человеку.
   - Жалую Греффа в надворные советники. Но я не больна. Я просто старе-
ющая женщина, которая безумно хочет любить. Не ищу любовников в "Бархат-
ной книге", как не ищу их и в  "Готском  альманахе".  Русские  не  могут
иметь ко мне претензии, что я, подобно кровавой Анне  Иоанновнс,  завела
для утех немца-тирана вроде ее герцога Бирона...
   Римский-Корсаков, отлученный от двора,  публично  обсуждал  "отврати-
тельные картины своих бывших обязанностей", а графиня Строганова, отбив-
шая его у императрицы, на гуляньях в Петергофе  говорила,  что  "старухе
пора бы уж и перебеситься". Предел этой дискуссии положил Степан  Ивано-
вич Шешковский, просфорку святую жующий... К чести женщины, она  вынесла
истязание, не издав ни единого стона, зато "Пирр, царь Эпирский" плакал,
кричал, умолял сжалиться. Оба они были лишены права жительства в столице
и отъехали в Москву. Жене-изменнице Строганов назначил большую "пенсию",
подарил ей подмосковное имение Братцево с великолепным парком.
   Корберон докладывал: "Вернемся к любовному энтузиазму Екатерины II  и
разберемся в его основаниях... Было бы желательно, если бы она брала лю-
бимцев только для удовлетворения; но это редкое явление у дам пожилых, и
если у них воображение еще не угасло, они свершают сумасбродства во  сто
раз худшие, нежели мы, молодые... Со всей широтой замыслов и самыми луч-
шими намерениями Екатерина II губит страну примерами своего  распутства,
разоряет Россию на любовников..." Корберон забыл, что его переписка пер-
люстрируется Екатериной, и, когда он в прощальной аудиенции просил импе-
ратрицу о русском подданстве, она его жестоко оскорбила:
   - Кем вы можете служить у меня... камердинером? [31]
   Потемкин объявил при дворе, что, если бы не музыка, ему впору бы уда-
виться, так все опостылело на этом свете, и пусть только подсохнет грязь
на дорогах, он уедет куда Макар телят не гонял. Екатерина уже привыкла к
его настроениям.
   - А что тебе вчера подарил Гаррис? - спросила она.
   - Гомера на греческом. Печатан у Барьксрвиля.
   - А мне из Франции прислали роман "Задиг". Сейчас граф  Артуа  издает
серию избранных шедевров литературы. Для этого придумал и шрифт, отлива-
емый из серебра. Каждую книгу печатают тиражом  в  двадцать  пять  штук.
После чего все печатные доски тут же в типографии расплавляют в горнах.
   Голос Потемкина дрожал от нескрываемой зависти:
   - Кто прислал тебе? Граф Артуа?
   - Принц Шарль де Линь, которого я жду в гости.
   - А зачем он едет?
   - Любезничать... Гостей на Руси не спрашивают:  чего  пришел?  Гостей
сажают за стол и сразу начинают кормить.
   Потемкин сообщил ей, что вызвал Суворова:
   - Велю протопопу кронштадтскому мирить его с женою. А потом совещание
будет. Я да Суворов! Еще и армяне - Лазарев с Аргутинским. Станем судить
о делах ихних. Армяне, люди шустрые, уже и  столицу  себе  облюбовали  -
Эривань.
   - Что толку от столицы, если и страны нет?
   - Сейчас нет, после нас будет, - отвечал Потемкин...
   Потемкин давно утопал в музыке! Через уличные "цеттели"  (афишки  за-
борные) регулярно извещал жителей, что в Аничковом дворце опять поет для
публики капелла его светлости. Знаменитые Ваня Хандошкин с Ваней  Яблоч-
киным снова явят свое искусство игры на скрипке, балалайках  и  даже  на
гитарах певучих. Потемкинская капелла всегда считалась лучше придворной,
светлейший сам отбирал певцов, которые безжалостно опивали его и объеда-
ли; заезжим итальянцам, не прекословя, разрешал князь петь ради заработ-
ка в столичных трактирах.
   Хандошкин был  роста  среднего,  коренаст,  как  бурлак,  глаза  имел
большие, вдумчивые, голову покрывал париком, а пьяницей не был - это все
завистники клеветали. Перед залом, освещенным массою свечей, он обратил-
ся к публике:
   - Не желает ли кто скрипку мою расстроить?
   Нарышкин взялся за это охотно: сам музыкант, вельможа знал,  как  ис-
портить ее квинтовый настрой:
   - Опозоришься, гляди, Ванюшка... ну, валяй!
   Хандошкин с улыбкою исполнил на испорченной скрипке вариацию из  кон-
церта Сарти. Потом спросил публику:
   - Сколько струн разрешаете мне оставить?
   - На одной играй, - требовали из зала.
   И на одной струне маэстро сыграл "Что пониже было  города  Саратова",
да так сыграл, что Потемкин с Нырышкиным ногами ерзали, восхищенные. За-
тем Хандошкин с Яблочкиным взялись за балалайки, сделанные из тыквы, из-
нутри же проклеенные порошком битого хрусталя, отчего и звук у  них  был
чистейшим, серебряным... Потемкин не выдержал-заплакал.  Нс  только  он,
даже суровый Панин прослезился, наверное всколыхнув из потемок души  та-
кое, о чем на пороге смерти старался забыть.
   Здесь же, в павильоне Аничкова дворца, Потемкин  встретил  Булгакова;
невзирая на время позднее, покатили они на Каменный остров, а там, среди
раскидистых елей, светилась, будто разноцветный фонарь, ресторация фран-
цуза Готье: на лесной дорожке, осыпанной опавшей хвоей и шишками, Потем-
кин большим круглым лицом приник к лицу друга:
   - Яша, зависть к кому-либо есть у тебя?
   - Завидую тем, кто свободен.
   - А кто свободен-то у нас? - отмахнулся светлейший. -  Вот  возьму  и
повешу на елку куски золота и бриллианты. Тот,  кто  мимо  пройдет,  бо-
гатств не тронув, тот, наверное, и есть самый свободный...  А  я,  брат,
Аничков дворец продаю.
   - Чего же так?
   - Хочу новый строить. В один этаж, но такой, чтобы  казался  он  всем
торжественным и великим... Пойдем выпьем!
   За столом, кафтаны распахнув и манжеты кружевные  отцепив,  чтобы  не
запачкать, друзья помянули вином быстролетную юность. А в соседней  ком-
нате пировал Чемберлен, владелец ситценабивной фабрики, на которой с ут-
ра до ночи горбатились русские люди  поденщики.  Булгаков  заговорил  об
Англии как о всеядной и прожорливой гидре. Сказал при этом:
   - Видишь, и к нам забрались...
   Булгаков верил, что англичане прошмыгнут в Черное морс раньше францу-
зов: кредит Лондона при дворе султана Турции крепнет, а версальский  по-
тихоньку слабеет... Ему казалось, что между Россией и Англией есть нечто
общее: обширные пространства русские и грандиозные колонии англичан. По-
темкин сонно обозрел на столе  все  то,  что  уже  не  вмещалось  в  его
обильное чрево: форель в соусе из  рейнвейна,  ягненок  с  шампиньонами,
глухари с трюфелями... Он ответил:
   - Не ври, Яшка! У нас-то все наше, у них все чужое.  Англичане  твер-
дят, будто время - деньги. А мы, сиволапые, испокон веку живем  верой  в
то, что жизнь-копейка...
   Булгаков желал бы занять пост посла в Лондоне.
   - Тебе лучше вернуться на Босфор, - сказал Потемкин.
   - Правда ли, что приезжает император Иосиф?
   - Но под именем "графа Фалькенштейна". Матушка встретит его в Могиле-
ве, но об этом громко пока не говорят...
   Потемкина позвала к себе Екатерина, притихшая и жалкая.  Было  видно,
что она стыдится своего распутства.
   - Куда, богатырь, ехать от меня вознамерился?
   - Пора бы уж мне Новую Россию своими глазами  оглядеть.  Булгакова  с
собою возьму - он мне надобен...
   - Сейчас ты не оставляй меня одну:  нам  надо  "графа  Фалькенштейна"
встречать... А что скажешь о Саше Ланском?
   Потемкин к ее бабьим судорогам уже притерпелся:
   - Кавалергард скромен! Это уже хорошо...

   6. ВООРУЖЕННЫЙ НЕЙТРАЛИТЕТ

   До приезда Иосифа II русский Кабинет подготовил  важное  политическое
решение, которое отразилось и на будущих поколениях, имея ценное  значе-
ние и в наши тревожные дни. В международном праве возникло новое понятие
- вооруженный нейтралитет, объединявший нейтральные  страны  для  отпора
любой агрессии... "Екатерина, - писал Фридрих Энгельс, - впервые сформу-
лировала от своего имени и от имени своих союзников принцип вооруженного
нейтралитета (1780 г.) - требование ограничения прав, на которые претен-
довала Англия для своих военных судов в открытом  морс.  Это  требование
стало с тех пор постоянной целью русской политики..." И нигде не прояви-
лось столь выпукло и страстно все то, что французы образно называли "те-
атральным гением Екатерины". Отлично играя роль "матушки"  внутри  госу-
дарства, она и на международной арене умела возвышать свой голос до под-
линно трагического пафоса! Да, великая актриса, великая...
   - Весь мир сошел с ума, и в этом мире я главная сумасшедшая. Война со
Штатами не скоро кончится, Франция с Испанией не уступят Англии, а мачты
кораблей Георга торчат из моих печенок, - сказала она Потемкину.
   Разговор начался в пустынной "бриллиантовой" зале, где  хранились  ее
самодержавные регалии, укрытые в стеклянных витринах, как в хорошем  ма-
газине. Женщина прошлась по паркету  скользящим  шагом,  за  ее  длинным
шлейфом, тихо посапывая, бежали собачки.
   - Как ты думаешь, - спросила она и, собрав веер, трижды ударила им по
своей ладони, - после моего тешенского триумфа в Германии  вправе  ли  я
терпеть злодейства английские?..
   Коммерческий флот России выплывал на дальние коммуникации, он  торго-
вал у черта на куличках зерном и мехами, слюдой и досками, пенькой и па-
токой, ревенем и маслом. Но каперы англичан стерегли купцов у  Нордкапа,
на выходах из Каттегата, они брали суда на абордаж, уводили в свои  пор-
ты, а потом, пожирая украинский  хлеб  с  башкирским  медом,  доказывали
русскому послу, что хлеб с медом  тоже  стратегические  товары,  могущие
усилить сопротивление их противников.
   - Где наши эскадры? - спросил Потемкин.
   - Крейсируют в море Северном, у островов Канарских и на широте Лисса-
бона. Я указала им огнем пушечным поддерживать коммерцию от уничтожения.
Но ядрами можно наказывать, а ради укрепления авторитета нужна...  бума-
га!
   Она ознакомила его с декларацией ко всем нейтральным державам,  чтобы
в столицах мира сведали: не ради разбоя она шлет в море крейсера, а дабы
торговлю обезопасить. И по пунктам излагала, как  судоходству  быть  под
защитой оружия:
   - На корабле нейтральном и груз нейтрален!
   - Гарриса хватит удар, - отвечал ей Потемкин.
   - А политика - не больница: кто слаб, того из дипломатии пятками впе-
ред вытаскивают. Но добрых отношений с Гаррисом не порывай. Давай  пово-
дим короля Георга за нос. Ты вроде бы из ненависти к  Панину  готов  все
для англичан исполнить, а за меня не тревожься... Репутация у меня скан-
дальная, лишний ералаш в Европе для меня - как лишняя мушка для  украше-
ния лица! Но помни: с англичанами дела вести нелегко. Ты с ними о  поли-
тике, а у них в голове коммерции, заводишь речь о торговле - они  думают
о политике...
   Гаррис при свидании с Потемкиным настаивал на срочности союза  России
с Англией. Потемкин был в словах осторожен:
   - Увы, возникло нежданное препятствие...
   - В лице графа Панина? - спросил Гаррис.
   - Нет, он болен. Но заболел и новый фаворит Ланской.
   - Такой молодой и здоровый кавалер?
   - Выходит, уже переутомился...
   Гаррис записал слова Потемкина: "Мое влияние, - сказал он,  -  совер-
шенно прекратилось, особенно потому что я взял на себя смелость  совето-
вать ей (Екатерине) отделаться скорее от нового любимца,  который,  если
умрет в ся же дворце, нанесет чувствительный удар ея женской репутации".
   - Государыне противна сама мысль о  "наступательном"  союзе.  Но  она
просила меня заверить вас в искренней дружбе.
   - Если ваша императрица, - парировал  Гаррис,  -  предпримет  попытку
умиротворить Бурбонов в делах колоний, как умиротворила Австрию в  делах
Германии, она обретет новую бессмертную славу. Не забывайте, что в  слу-
чае нашего поражения Франция станет закупать пеньковые веревки  и  смолу
для кораблей у американцев, а Россия тогда потерпит немалые убытки.
   - Это правда, - согласился Потемкин, вздыхая...
   Он отвез Гарриса на Черную речку, где Екатерина ужинала на даче Стро-
гановых. Она подняла бокал:
   - Милорд, рада, что адмирал Родней  разбил  испанский  флот,  избавив
Гибралтар от осады... Передайте своему королю, что я всегда согласна по-
могать его величеству.
   Очень мило, но Гаррис нуждался в другом:
   - В чем выразится помощь вашего величества?
   - О! - сказала Екатерина, осушая бокал. - Я устрою  благотворительный
бал в своем дворце, а деньги,  полученные  с  танцующих,  раздам  петер-
бургским нищим, чтобы они молились  во  славу  непобедимого  английского
флота...
   Потемкин помалкивал, Строганов наивно улыбался. "Уж не издеваются  ли
тут надо мною?" - мелькнула мысль у Гарриса. Между тем появление "Декла-
рации о вооруженном нейтралитете" стало для Европы такой  же  сенсацией,
как если бы из Темзы выловили русалку или в парке Сан-Суси поймали  кен-
гуру. "Декларация" вызвала в  английском  парламенте  целую  бурю-гнева,
криков, ненависти, воплей, оскорблений. Но "Декларацию" уже охотно  под-
писывали другие страны, приветствуя ее появление, и в Европе  стали  га-
дать: кто же ее придумал? Растущий авторитет России не давал покоя поли-
тикам, а потому авторство "Декларации" сначала приписывали не Екатерине,
а Фридриху Великому... Екатерина внесла в историю ясность: "Это  неправ-
да; идея о вооруженном нейтралитете возникла в моей глупой голове, а  не
у кого другого. Безбородко может засвидетельствовать, что эта мысль была
высказана мною, императрицей, совершенно случайно. Граф Панин не хотел и
слышать о вооруженном нейтралитете... стоило большого труда  (нам)  убе-
дить его".
   Гаррис извещал Лондон, что Россия вооружает еще  15  мощных  линейных
кораблей. Балтийский флот снова готов выйти на коммуникации - для охраны
международной торговли. Наконец, по приказу Потемкина  на  жительство  в
Херсоне вывозят корабельных мастеров и лашманов - специалистов по техни-
ческой древесине... Возникает новый флот - Черноморский.
   ...Россию в ее беге по волнам было уже не остановить!
   Осьмнадцатый век - эпоха благородных рыцарей и классических  злодеев,
время блестящих бонвиванов и мудрейших философов, доблестных воителей  и
гениальных самоучек. Но и в этом веке нельзя оценивать людей однозначно:
рыцарство уживалось рядом с подлостью, мудрец казался  наивным  чудаком,
шарлатан легко сходил за гения, борцы против тирании не гнушались подно-
сить тарелки коронованным сатрапам, а сами кровавые деспоты осыпали  зо-
лотом тех авторов, которые воспевали благо народной свободы...  Мятежная
натура принца Шарля де Линя была плоть от плоти этого сумбурного века! А
жизнь принца - как рыцарский роман, и не было битвы, в которой бы он  не
сражался, не было юбки, за которой бы не волочился, и не было такой кни-
ги в Европе, которую бы он не прочитал.
   Уже много лет де Линь состоял в переписке с королем Фридрихом II, ко-
торый не прерывал обмена письмами даже тогда,  когда  де  Линь  сражался
против Пруссии - на стороне Франции или Австрии. Проездом в Петербург он
был принят в Сан-Суси как собрат Фридриха по перу - оба считали себя пи-
сателями. Разговор, естественно, коснулся и Потемкина, де Линь  спросил,
в какой из баталий лишился он своего глаза.
   - В бане... ему попалось очень едкое мыло.
   - Я знал, что баня для русских - вроде Пантеона, но еще не был  изве-
щен, что в банях теряют зрение.
   - У этих русских все не так, как у нас...
   Фридрих был явно удручен предстоящим свиданием в  Могилеве  Иосифа  с
Екатериной; "старый Фриц" желчно сказал:
   - Карл Двенадцатый вошел в Россию тоже через паршивый Могилев, но по-
том не знал, как оттуда унести свои кости... Вы, принц, будучи в  Петер-
бурге, побаивайтесь этих людоедов!
   Де Линь застал короля в недобрый час. Фридрих давно чуял  неладное  в
политическом "равновесии", он решил срочно заменить посла Сольмса свежим
дипломатом, которого звали Евстафием Герц фон Шлицем, попросту  -  Герц.
Он спросил его:
   - Вы слышали, что императрица собирается на прогулку в Белоруссию,  а
в Могилеве сооружают триумфальные арки?
   - Из голландских газет, ваше величество.
   - Из газет немного узнаете, Герц. В наши времена дипломат обязан  до-
гадываться о том, о чем в газетах не пишут.
   Король сказал, что кажется, назревает неприятный момент, когда Россия
станет перестраивать весь политический фронт. Панин теряет остатки преж-
него влияния, от "Северного аккорда" русский Кабинет способен перейти  к
союзу с Австрией:
   - В парике Екатерины скопилось немало вредной пыли, не пора ли выбить
ее? Я посылаю в Петербург и своего наследника, чтобы он  заручился  под-
держкой русского цесаревича...
   Был месяц март, когда Герц прибыл  в  Петербург  и  вручил  Потемкину
письмо от Фридриха II; в этом письме  король  осыпал  светлейшего  самой
низкопробной лестью, умоляя поддержать прусские интересы, отвергая  про-
иски венские ("обещал сделать для него возможным то,  что  другим  людям
кажется невозможным").
   - Посул велик! - сказала Екатерина, сообразив, что Фридрих соблазняет
Потемкина короною герцогов Курляндских.
   - Курляндии место в истории уготовано, - отвечал Потемкин. - Ей прис-
тало быть губернией российской...
   "Декларация о вооруженном нейтралитете" вступили в  действие,  Англия
лишалась призов от морского разбоя. Панин принял Гарриса, лежа в  посте-
ли. "Он несколько раз повторил мне, что "Декларация" не  его  произведе-
ние; что она явилась для него неожиданно и при полном  его  незнании  на
свет ея назначения..."
   - Но и Англия хороша! - упрекнул он Гарриса. - Ваше владычество в мо-
рях сделалось уже невыносимо.
   Против "Декларации" в России выступил только один адмирал Грейг.
   - Матушка, - честно заявил он императрице в беседе с глазу на глаз, -
в прошлой войне пират Ламбро Каччиони поступал в море тако  же,  како  и
английские крейсеры поступают ныне с кораблями чужими. Однако ты Каччио-
ни одобряла и в чины вывела. В этом  наблюдаю  я  противоречие  в  твоих
действиях.
   - Адмирал, ты не путай грека с королем Англии...
   Герц пожелал личной встречи с Потемкиным:
   - Вы еще не ответили на письмо моего короля?
   - Некогда, - огрызнулся Потемкин.
   - Надеюсь, вы догадались, что щедроты моего короля не имеют границ. Я
знаю, что дела в Митаве не могут нравиться двору вашему. Сейчас в Петер-
бурге умирает герцогиня Евдокия Курляндская, урожденная княжна  Юсупова,
бежавшая от побоев и пьянства мужа. Король желает угодить вашей светлос-
ти: он доверил мне передать, что любая принцесса из славного дома  Гоген
цоллернов согласна стать вашей женою, и тогда...
   Шла борьба за то, что будет сказано в Могилеве!
   - Надо продумать, что нам говорить в Могилеве.
   Екатерина болела ангиной, но в постель  не  ложилась.  Потемкин  тоже
страдал от ангины, валяясь в постели более по привычке.  Он  вернулся  к
недавней "Декларации".
   - Эта бумага заставит нас отступить от панинского  "Северного  аккор-
да", ибо без Англии он рассыплстся сам по себе. Но, изгоняя прочь систе-
му Панина, - продолжал Потемкин, - мы должны будем избавить  себя  и  от
автора этой системы.
   Екатерина сделала ему насмешливый книксен:
   - Наконец-то и ты понял, что в "Декларации" есть  подоплека,  которой
сам Панин не раскусил... Вооруженный нейтралитет на морях оставит Англию
в постыдном одиночестве, а внутри моего двора и Кабинета в изоляции ока-
жется Панин.
   Потемкин снова завел речь о том, что после Тешена и "Декларации"  па-
нинская ориентация на северные (протестантские) государства изжила себя,
а России еще предстоит тяжелейшая борьба с Турцией за обладание  Причер-
номорьем.
   - От Пруссии, - доказывал он императрице, - можно совсем отступиться,
как отступается муж от негодной жены, уже  не  раз  ему  изменившей.  Нс
пристало нам, стране великой  и  пространственной,  цепляться  за  штаны
злобного карлика. Надо так вести себя. что если в Петербурге кто и  чих-
нет, так чтобы в Версале и Лондоне все в жестокой простуде полегли.
   Он предлагал союзничать впредь с Австрией, которая в борьбе с Турцией
свои интересы имеет. Екатерина заметила: перемена  в  политике  окажется
очень резкой, как если бы женщина, еще вчера молодая,  завтра  предстала
негодной старухой.
   - Вена, - напомнила императрица, - коварство свое, под стать Пруссии,
не раз к нашему ущербу обнаруживала...
   Всю ответственность за создание никчемного "Северного аккорда" Екате-
рина теперь свалила на одного Панина:
   - Он, злодей, виноват! Я была молода, неопытна, когда Панин меня чуть
не за волосы втащил в "Аккорд" свой. Теперь я согласна: во вражде с Тур-
цией выгоднее иметь опору в цссарцах...
   Потемкин упрятал в своем архиве записку Екатерины:
   "Каковы бы цесариы ни бьиш и какова ни есть от них тягость,  но  оная
будет несравненно менее всегда, нежели  Ируеекая,  которая  совокупление
сопряжена со всем с тем, что в свете может только быть придумано пакост-
ного и несносного. Дорогой друг, я говорю это по опыту: я, к  несчастью,
весьма близко видела это ярмо (прусское), и вы были свидетель, что я бы-
ла вне себя от радости, лишь только увидела маленькую надежду  на  исход
из этого положения..."
   Утром императрица велела готовить для Могилева парадное платье, укра-
шенное 4200 крупными жемчужинами. Через полицию указала  позвать  к  ней
лучшего ямщика Федора Игнатова, служившего на  тракте  Москва-Петербург.
Пришел он - мужик здоровущий. Кафтан на нем сукна алого. Опоясан кушаком
белым. На груди бляха величиной с тарелку. На бляхе - герб России с  ор-
лами. Через плечо великана тянулся гарусовый шнурок к рожку, чтобы в пу-
ти сигналы подавать. Екатерина по-русски с поклоном (благо поклон  спину
не ломит) поднесла мужику чарку со старкой и спросила любезно:
   - А закусить желаешь ли?
   - Не. И так хорошо.
   - У тебя в тройке масть-то какая?
   - Вороные. А челки белые.
   - Колокольчики твои далеко ль слыхать?
   - Всю Русь прозвонил уже. Валдайская музыка.
   - У меня к тебе личная просьба, - сказала Екатерина. - Ко мне  кесарь
венский гостить едет. Берешься ли, Федор, прокатить его  от  рубежей  до
Могилева за полутора суток?
   - Могу и раньше! Но душа в нем жива не будет.
   - А почему так?
   - Ухабы наши. Сама знаешь, матушка.
   - Вези! Только в канаву кесаря не выверни.
   - Да уж и не таких орлов возили! Сначала-то икота их разбирала. А по-
том ничего... отлежались.

   7. ПЕРЕМЕНА ФРОНТА

   Что видел путник, в Могилевский град въезжающий? "Тако мне,  шествую-
щему, показались места возвышенны и здания града великого. Невозделанные
врата, называемые Быховскими, предстали, при конце почтовой аллеи, моему
взору пытливому; уже вместили оне в стены свои проезжавшую мою  колесни-
цу, произвели с тем великий стук и открыли  улицу..."  Обратимся  к  на-
чальству! Почти всех оголтелых молодцов, которые в  1762  году  добывали
престол для Екатерины, она пристроила на хорошие места и воровать им  не
мешала. Петр Богданович Пассек, генерал-аншеф и кавалер, держал в  Моги-
леве бразды правления. Первую свою жену он прогнал,  а  вторую  -  Марью
Сергеевну Салтыкову - в карты у ее мужа выиграл. О добре говорить не на-
добно: само в руки текло. Для любителей цен сообщаю,  что  бутылка  шам-
панского в Могилеве стоила 1 руб. 60 коп. Очевидец пишет:  "Употребление
пробочника запрещалось; щеголяли искусством  отбивать  горло  бутылки  о
край стола... буде же бутылка треснула ниже горла, выбрасывали  за  окно
прохожим".
   К этому граду и поспешил "граф Фалькенштейн"!
   ...Мария-Терезия неохотно отпускала сына на  свидание  с  Екатериной,
боясь, что пострадает его нравственность. Но Иосиф жил иными  страстями.
Неудача с войной за Баварию навсегда отвратила его от Пруссии, Тешенский
мир связал ему руки в Германии, зато альянсы с Россией открывали Австрии
прямую дорогу на Балканы. За этим он и приехал - чтобы дорогу к Белграду
расчистить. Одетый в скромный зеленый мундир,  "граф  Фалькенштейн"  был
узнан горожанами лишь в тот момент, когда уверенно ступил на крыльцо до-
ма губернатора.
   - Он! Это уж точно он, братцы! - закричала толпа с таким же  азартом,
с каким кричат при поимке вора: "Держи яво, не уйдет!"  Конечно,  всегда
забавно глянуть на человека, обладавшего 26 миллионами населения,  кото-
рый ждет приезда женщины, владеющей 17  миллионами.  Если  эти  миллионы
сложить вместе, то... сколько у нас получится? Без анекдотов  и  тут  не
обошлось: могил евский столяр Штемлер был точной копией  императора,  за
что жители и напоили его в стельку...
   На другой день в Могилев въехала Екатерина - при эскорте кирасирского
эскадрона. Триумфальная арка была украшена надписями, золотом  светилась
историческая дата: MDICCL XXX (1780 год). Летописцы заметили, что публи-
ки на улицах было очень мало... Пассек встретил Екатерину словами:
   - О, мать! Воззри на виноград, тобою насажденный...
   Екатерина его облобызала. Чиновники  губернские  уже  спорили  -  что
больше: карета царицы или кабинет  губернатора?  Из  экипажей  выбрались
Безбородко, посол Кобенцль, показалось и новейшее светило - фаворит Саша
Ланской со множеством бедных родственников (теперь уже  ставших  богаты-
ми).
   - Это что... Могилев? - спросил молодой человек.
   - Приехали, Сашенька, - отвечала ему царица.
   - Уррра-а! - закричали чиновники по приказу Пассека.
   С невероятным шумом из других карет высаживались  актеры  итальянской
труппы и капелла придворных певчих. В этом невообразимом гвалте Екатери-
на успела сказать Потемкину:
   - Ежели Иосиф пожелает остаться Иосифом Прекрасным, то я исполню ролю
соблазнительной жены Потифара...
   С крыльца спустился молодой офицер с узким и  чистым  лицом.  Он  был
строен, улыбчив, даже красив. Кобенцль сказал:
   - Ваше величество, перед вами "граф Фалькенштейн".
   Екатерина протянула императору руку для поцелуя:
   - Если вы - "граф Фалькенштейн", так я довольно-таки известна в  этом
мире под именем "казанской помещицы"...
   Обладатели 43 миллионов людей поднялись в дом Пассека,  где  для  них
был устроен кабинет с угощением. Иосиф II, зная, что сердце этой женщины
всегда отворено для самой безудержной лести, сразу же заговорил напорис-
то и бурно:
   - Мадам, если раньше был век Людовика Четырнадцатого, то  наше  время
можно именовать веком Екатерины... да, да,  не  возражайте,  прошу  вас!
Екатеринианство - эпоха не только российской, но даже всемирной истории.
Я всегда был вашим пылким поклонником. И я признаю, что отныне любое го-
сударство не может соблюдать политики, прежде не согласовав ее с планами
вашего Кабинета. Русские флот и армия непобедимы. Ваши финансы упрочены.
Эрмитаж соперничает с Дрезденской галереей курфюрстов саксонских.  Нако-
нец, все поэты, мыслители, артисты и музыканты Европы считают за высокую
честь посетить Северную Пальмиру, где их гениям воздается самая справед-
ливая оценка...
   Выходя из дома, Екатерина шепнула Потемкину:
   - Все! Иосиф уже в моем рукаве...
   Это по-немецки. А по-русски значило: я его за пояс заткнула. И она  с
озорством подмигнула.
   Погода в Могилеве выдалась ненастной, текли дожди.
   Иосиф в театре часто склонялся к уху Екатерины, которая  много  смея-
лась, отчего Ланской начал проявлять ревность.
   - Уймись, - сказала ему женщина. - Не за тем же я сюда  ехала,  чтобы
тебе в Могилеве рога ставить...
   Потемкин встречался с  раскольниками,  гонимыми  властью,  уговаривал
ехать на житье в Новую Россию, где гонений не будет.
   - Всех приму, только скопцов не желаю: мне нужны семьи с детишками. А
земли дам. Сколько ни попросите. Молитесь там хоть на голове стоя,  лишь
бы я труд ваш видел...
   Орден иезуитов, не так давно уничтоженный Ватиканом, сохранил в Моги-
леве свою конгрегацию. Иезуиты, зная о веротерпимости Потемкина,  отбла-
годарили его и Екатерину торжественной мессой в костеле, которую  они  и
поставили с декоративной пышностью. Екатерина  в  восторге  рассказывала
Иосифу:
   - Здесь все ликует,  я  поражена  великолепием...  все  другие  Орде-
на-свиньи перед ними! Иезуиты, глядя на меня, только что не  вальсируют.
Они наговорили мне массу нежностей на всех языках, какие я понимаю...
   - Ну и плуты же они! - иначе сказала она Потемкину.
   Светлейшего подкупало в иезуитах знание многих  языков,  превосходное
умение владеть диалектикой спора и то, как безмятежно допускали они  от-
пущение земных грехов. Но Потемкин помнил о будущих городах и после дол-
гих богословских диспутов выудил из архивов  конгрегации  давний  секрет
выделки "фальшивого мрамора", что немало значило  для  его  строительных
замыслов. Безбородко тоже трудился без отдыха, ведя  переписку,  уточняя
мнения монархов; он выводил из них политические  квинтэссенции,  которые
позже оформятся в акты исторического значения. Необъятные  льняные  поля
Новгородчины и Псковщины вызвали к жизни проекты прядильных фабрик,  для
чего Потемкин - за свой счет! - сразу же стал выписывать в Россию масте-
ров-итальянцев из Тосканского княжества. Екатерина после долгих бесед  с
Иосифом сообщила Потемкину:
   - "Фалькен штейн" говорит обдуманными фразами. Голова у него,  кажет-
ся, основательная. Кто пожелает опередить его в знаниях,  тому  придется
очень рано вставать и поздно ложиться. Он предложил мне отслужить  пани-
хиду по Вольтеру, но я сочла, что душе Вольтера без наших  молитв  будет
спокойнее...
   Надев маску скромника, Иосиф этой маски уже не снимал.  Он  отказался
от богатой квартиры, спал со свитою на соломе, от караула  возле  дверей
тоже отказался. Ему нравилось грызть солдатские сухари. Перед отъездом в
Шклов он долго гулял с Потемкиным в городском саду, оба держали шляпы  в
руках. За ними ковылял граф Кобенцль с сестрою - графиней Румбек,  кото-
рая в Могилеве обогатила свой лексикон еще одним заборным словом.  Иосиф
признался, что больше всего станет ценить союз именно с Россией,  а  По-
темкин тихо и вежливо склонял императора к мысли, что союз возможен  при
обоюдном внимании к делам турецким. Иосиф, резко остановившись,  спросил
его:
   - Вы хотите раздела Турции, подобно разделу Польши?
   - Я не хочу делить ни Польшу, ни паче того Турцию.  Но  хочу  вернуть
России то, на что она имеет право от предков.
   - Простите, а ваш... "Греческий проект?"
   - Эллины будут свободны, - отвечал Потемкин.
   Но чтобы отвадить Иосифа от вожделений к устью Дуная, он заметил, что
болгары тоже обретут свободу, а на землях валашских возможно образование
государств Дакии (в его голове уже возникал смутный прообраз будущей Ру-
мынии!).
   Монархи со свитами вскоре отбыли в Шклов, подаренный Зоричу,  и  тот,
купаясь в деньгах, устроил для них баснословный пир, ради которого зака-
зал в Саксонии драгоценный сервиз. Зорич  оформил  спальню  Екатерины  -
точную копию той, что была у нее в Зимнем дворце, а Ланской опять взрев-
новал.
   - Да успокойся ты, глупый, - утешала его Екатерина.  -  Не  амуры  же
здесь порхают, а дела великие делаются...
   Через Оршу кареты двинулись далее, к Смоленску, где Екатерина прости-
лась с Иосифом, выразившим желание повидать Москву,  а  Потемкин  сказал
императрице, что хочет навестить убогую  родину  -  сельцо  Чижово,  где
впервые увидел свет. Екатерина окликнула Румянцева-Задунайского:
   - Фельдмаршал! Ты от компании нашей не отбивайся...
   Поехали. Дорога-то - лесом, лесом, поляны в ромашках, в  траве  гудят
мохнатые пчелы и бархатные шмели. Вдруг, откуда ни возьмись,  из  чащобы
выскочил молодцеватый наездник и помчался вровень с каретой царицы, тре-
вожа коня шенкелями, а на въезде в Сутоки оставил седло и обнял Потемки-
на.
   Это был хорунжий Григорий Андреевич Глинка.
   - Сколько ж лет тебе? - спросила его Екатерина.
   - Урожден в правление царевны Софьи, а служить солдатом  начинал  при
Петре Великом... Поживи и ты с мое, матушка!
   - Нет, милый. Царям таких сроков не отводится...
   В зелени протекала тихая Чижовка. Потемкин вспомнил:
   - Раков ловил тут... голавли попадались! Во такие...
   Показалась родная обитель: плетни да крыши из соломы; крестьяне  были
на полях, гостей встретил старенький дьячок Семен Карцев.
   - Гриц! - вопросил он. - Ты ли это?
   Потемкин выбрался из кареты, прижал к себе ветхого старца и разрыдал-
ся. А дьячок сказал императрице:
   - Я ведь его, маленького, аз-буки-веди учил, дважды два - четыре вте-
мяшивал... Дело давнее, но таких дураков, как твой светлейший, еще поис-
кать было надобно! И с чего это, матушка, возвеличила ты его? Уж я,  бы-
вало, сек его, сек, сек...
   - Говори, что тебе надобно? - спросил его Потемкин.
   - Гроб надобен, Гриц, а могила всегда сыщется.
   Потемкин подал руку Екатерине, она сказала:
   - До чего же долго люди живут в краях смоленских...
   Они спустились по траве к  берегу,  там  притихла  низенькая,  темная
банька. Потемкин толкнул ветхую, скрипучую дверь:
   - Вот на этом полоке и урожден был.
   Екатерина зачерпнула из Чижовки воды, напилась.
   - Идите к нам! - позвала свиту, показывая на баньку. - Не об этих  ли
хоромах сказывали, что настроил себе светлейший в ущерб верфям  херсонс-
ким?.. Вот они, глядите!
   Румянцев, кажется, был приятно разочарован, что не обнаружил в Чижове
ни дворцов с пропилеями, ни римских терм с горячими источниками.  Из-под
руки, закрывая глаза от солнца, глядели на диковинных гостей старые баб-
ки, шустро бегали меж карет пострелята чижовские, да ползали в пыли сре-
ди кур детки малые. Потемкин велел разворачивать лошадей.
   - Нас ждут иные дела, - сказал он Рубану...
   Булгаков уже был в Екатеринославе.
   Екатерина вернулась в Петербург, куда из Москвы вскоре прибыл и "граф
Фалькенштейн". Желая укрепить связи с Россией, Габсбург сообщил  великой
княгине Марии Федоровне, что его брат будет просить руки  у  ее  сестры.
Иосиф остановился у Кобенцля, но обедать ходил пешком в отель  "Лондон".
Он никого не принимал у себя, от приглашений в частные дома отказывался,
отчего русские вельможи сложили о нем  невыгодное  мнение.  В  Кадетском
корпусе ему представили графа Бобринского, намекнув на  его  происхожде-
ние, но Иосиф не удостоил юношу даже словом, зато по доброй воле визити-
ровал фрейлину Саньку Энгельгардт и  был  с  нею  крайне  любезен.  При-
сутствуя при выходах Екатерины во дворце, император занимал место в тол-
пе ее челяди, кланяясь Екатерине заодно с камергерами и  камер-юнкерами.
Этого никто не понимал! Зато все понимала сама Екатерина - Иосиф  из  ее
рук получал право вести прежнюю завоевательную политику, только в  ином,
южном, направлении, потому и вел себя вроде верного сателлита перед  мо-
гучим сувереном...
   Когда он отъехал, Екатерина перевела дух:
   - Уф! До чего же не терплю я особ венценосных: и скушны они, и занос-
чивы. Зато теперь, когда этот кот убрался, давайте, мыши и мышата, спля-
шем как следует...
   Ланской вел себя тихонечко, никому не мешая. Не грабил, не  свинство-
вал, не гордился. Кажется, ему принадлежит  честь  изобретения  на  Руси
первого коктейля: фаворит употреблял токайское в смеси с крепчайшею ара-
кой и ананасовым соком. Но для постоянного возбуждения  организма  этого
вскоре оказалось мало...

   8. КО ВСЕМУ ПРИВЫКНЕМ

   Суворова в Казани не было - отъехал в Астрахань...
   Прошка Курносов пошел на верфи, стал готовить корабли к спуску, чтобы
сплавить затем вниз по матушке по Волге дивизию казанскую. Из газет было
не понять, что затевается, но Марко Войнович, начальник Прошки,  торопил
парня, который и сам не желал в Казани задерживаться, влекло обратно - в
Азов, к семье, к черным глазам Камертаб...
   Ах, Казань, Казань! Не хотел мастер ворошить старое, но Данило Петро-
вич Мамаев сам отыскал Курносова, смиренно просил  хлеба-соли  откушать.
После войны простили вины ему, старик жил на покое казанском - лейтенан-
том флота в отставке.
   - Спасибо, - отвечал Прохор. - Я кота вашего  не  забыл.  "Умри,  Ба-
зиль!" - и, помню, сразу он с лавки падал.
   - Умер котишка мой, когда я каторгу азовскую отбывал. Не дождался хо-
зяина, умер бедненький.
   Вспомнилась (может, и некстати) случайная встреча с его дочерью,  муж
пьяный в состоянии непотребном. Спросил:
   - А зять-то ваш служит или гуляет себе?
   - Повытчиком в канцеляриях здешних. Знать бы мне тогда, что вы в чины
выйдете, я бы Анюточку за вас выдал...
   Марко Войнович был из далматинцев; на войне с турками  проявил  храб-
рость, свойственную всем южным славянам, но человек  был  неверный,  ка-
верзный. Он сообщил, что корабли, в Казани строенные,  должны  составить
эскадру Каспийскую:
   - Бакинского и Гилянского ханов будем строго наказывать,  чтобы  тор-
говле с персами не препятствовали...
   Прошка отплыл в Астрахань, доставив туда первый батальон  солдат  для
Суворова. Адъютант полководца Аким Хастатов (из армян) привез  парня  на
дачу Началово, что в двенадцати верстах от города. На огороде и  в  саду
ковырялись солдаты - без кос и буклей, коротко стриженные. Хастатов про-
вел Курносова в столовую, гудящую от множества комаров,  для  которых  и
день не помеха: крови жаждали! Под овальным портретом "Суворочки"  сидел
сам Суворов, поодаль от мужа обедала его жена, и Прошка сообразил:  "Ви-
дать, не в ладах живут". Между супругами, разделяя их, вкушал пищу  про-
топоп, навязанный стараниями Потемкина - к покаянию и умиротворению обо-
юдному.
   - Сядь там! - указал Суворов мастеру и велел подать ему водки и каши.
Затем сообщил, что Прошка из Азовского адмиралтейства переписан  в  Хер-
сонское. - Вам, сударь, срочно ведено к Днепру ехать. Таково от светлей-
шего ордером указано. Ныне плоскодонок уже не делать. Херсону фрегаты  и
линейные корабли строить. Светлейший уже в Кременчуге, не мешкайте...
   Прошке повезло. Если бы не этот ордер Потемкина, пришлось бы плыть  к
берегам Гиляни, а там Ага-Мухамед-хан разбил  русские  корабли,  вырезал
матросов, а самого Марко Войновича императрица потом из  плена  ханского
выкупала - за деньги! Голубые поля льна застилали дальние горизонты.
   - А без льна - как? От пеленок до савана во льны обертываемся.  Да  и
флоту без парусов не плавать...
   Через Брянск и Путивль светлейший ехал в Кременчуг,  счастливый,  что
оторвался от двора и теперь можно пожирать чеснок сколько хочешь! Украи-
на зашумела могучими дубравами, и оба они, Потемкин и  Рубан,  догадыва-
лись, что скоро здесь даже палок не останется - для флота растущего мно-
го потребно дерева!
   - Запиши, Вася, - велел Потемкин, качаясь в карете на диванах. - Что-
бы, ради лесов бережения, брали примеры с молдаван да  валахов:  они  из
плетней да глины мазанки строят.
   Рубан подсказал, что плитняк на Ингульце дешев.
   - Из него известь хорошую выжигают.
   - Ты пиши, все пригодится. - Потемкин задремывал, снова  пробуждался.
- Солдат на работах пользовать, неделю в месяц отдых давая. За день  зе-
мельных работ - пятачок, за день каменных - гривну.  От  этого,  я  чаю,
прибавок в мясе им станется. Колодников же иногда  следует  водкой  уго-
щать, чтобы вконец не озверели. А водку кушая, о спасении души задумают-
ся...
   Средь глубокой ночи светлейший проснулся:
   - Вася! О чулках запиши... нужны чулки дамские! - И, прильнув щекой к
бархату дивана, заснул еще крепче.
   Пока Екатеринослав строился, главным городом почитался Кременчуг, ко-
торым управлял хороший человек Иван Максимович Синельников, старый прия-
тель светлейшего (и дальний родственник поэта Державина). Он сразу повез
князя смотреть пороги Ненасытецкие: возле них уже основались новые селе-
ния - Войсковое, Николаевка, Васильевка;  в  аккуратно  окопанных  треу-
гольниках цвели персидские розы. Над обрывом  -  беседка,  где  путников
ждала закуска. Под ними грохотала стремнина, ворочая  камни.  Это  место
называлось в народе "Пеклом". Светлейший ел вишни, плевал косточки в во-
дяную погибель...
   - А чулки должны быть тончайшие, - вдруг сказал он.
   Синельников не понял его, а Рубан записал. В округе Кременчуга волно-
вались обширные сенокосы, цветущие табаки, пшеница с гречихой. С удочка-
ми здесь не баловались. В устье реки Псел рыбу вычерпывали из воды  кор-
зинами, из Омельника брали раков возами, в озерах рыба погибала от непо-
мерной тесноты... Синельников докладывал светлейшему, что  близ  Херсона
казаки стали ловить турок очаковских:
   - Шпионят! Стамбул уже известился, что нами заложены пять фрегатов  и
линейный корабль "Слава Екатерины".
   - Шила в мешке не утаишь. А пороги взрывай порохом, -  указал  Потем-
кин. - Ненасытен от сплавных бревен одни щепки оставит.  Повели,  Макси-
мыч, инженерам своим фарватеры чистить, а  судоходству  быть...  Запиши,
Васенька, пока не забылось: Смирна, Ливорно, Марсель, Неаполь, Александ-
рия в Египте.
   - А это еще зачем?
   - Херсону торговать с этими городами. Едем...
   В дороге чуть было не разминулись  с  Булгаковым,  который  занимался
разграничением земель. Яков Иванович сказал, что его  здесь  приняли  за
важную персону, прошеньями засыпали.
   - О чем просят-то? - спросил Потемкин.
   - Простые люди земли хотят. А баре беглых ищут.
   - Землей всех оделю. А беглых не верну...
   Он достиг зенита могущества, и зависть уже не касалась его,  ибо  нет
фонаря, который бы смел завидовать солнцу. Зато ненависть крепостников к
Потемкину усиливалась: "Он, зверь ненасытный, наших беглых в  степях  по
хуторам попрятал, цацкается с ними, воли дал людям. Или новой пугачевщи-
ны захотел?.." Крепостные бежали теперь не в скиты керженские, не в  ка-
мыши за Иргизом прятались, а шли, кто таясь, кто открыто, в  Новую  Рос-
сию... Жирная и громадная, земля лежала еще впусте, ожидая зерна и  вла-
ги. Воды не хватало, казаки стреляли залпом в пересохшие колодцы,  после
чего вода в них снова являлась (это секрет старый, еще от персов)... По-
темкин велел кучеру:
   - А теперь гони - прямо на Херсон!
   Был ли Херсон? Что-то не видно еще Херсона... Ливорнский пудель  Чер-
ныш первым спрыгнул на берег, обнюхивая незнакомую землю.  Аксинья  вела
детей за руки, оглядываясь:
   - Азов хоть городом был, а тут что?..
   Контр-адмирал Клокачсв размещал всех прибывших на военном  форштадте,
солдаты отрывали землянки, возводили хибары из глины с  камышом,  а  всю
древесину забирала корабельная верфь, работавшая и галдевшая с  утра  до
ночи...
   Аксинья Федоровна не могла опомниться:
   - Гляди, и ноздри тут рваны, а на лбу знаки.
   - То колодники, - объяснял Прошка. - Тоже люди.
   Херсон пробуждался по солнышку: хочешь не хочешь - вставай  и  берись
за дело. Одно спасало: что ни день, то пятачок, а на три копейки сыт бу-
дешь, еще на вино останется. Иван Абрамович Ганнибал был в строительстве
главнейшим, всем своим неславянским видом внушая к себе пристойное  ува-
жение. Если кто не боялся арапа, то боялся палки его. Клокачев ведал ра-
ботами на верфях. С удовольствием обозрел он стать жены Курносова:  жен-
щина за эти годы раздобрела, истомилась в разлуках,  в  ней  было  много
привлекательного для мужского глаза.
   - Где взял такую, Прохор Акимыч? - спросил адмирал.
   - Янычарская. Пять рублей стоила.
   - Крестил-то во Христе кто?
   - Ушаков Федор. От него и отчество у нее.
   - Так я его знаю. Через Босфор не привелось ему пронырнуть.  Ныне  он
на Неве придворными яхтами командует...
   Клокачев умел ладить со всеми. А тут кого только не было: сербы, гре-
ки, черногорцы, мадьяры, цыгане откуда-то наехали, запорожцы шинков  по-
наставили, раскольники об истинной вере возвещали. В этом Вавилоне рабо-
тали, дрались топорами и целовались по пьянке, все проклинали и все  де-
лали!
   В разгар летних трудов в Херсон приехал Потемкин, здесь  его  ожидала
эстафета от государыни: в Москве на семьдесят шестом году жизни  сконча-
лась от камней в желчи кавалерственная статсдама Дарья Васильевна Потем-
кина, урожденная Кондырева, в первом браке Скуратова. Тело ее, набальза-
мированное, до приезда сына будет храниться в домовой церкви.
   Потемкин не стал плакать. Сказал Синельникову:
   - Будешь курьера слать, так отпиши, чтобы без меня хоронили. -  Среди
херсонских чинов он заметил и Курносова. - Из  чинов  капитанских  жалую
тебя в чин маеорский. Если ты не жаден, так зови в гости. Ганнибал давно
выпить хочет. Да и я за помин души маменьки от чарки не откажусь...
   Он спросил: какой лес идет в набор кораблей?
   - Сосну возят из Брянска, дуб - из Польши.
   Спросил Ганнибала: есть ли товары из Турции?
   - Берем с опаскою: как бы чумы не подцепить...
   Клокачев спрашивал Курносова: отчего светлейший, столь грозный, к не-
му столь добрый? Прохор пояснил:
   - У нас с ним свои дела... Однажды был случай, когда не то  он  меня,
не то я его от верной смерти спасал.
   - А-а! То-то, я вижу, он тебя чином выделил...
   Хорошо, что Прохор вывез с семьей из Азова и старого  турка  Махмуда:
он с детьми возился, иногда и сек их за лишнее  проворство,  Аксинье  по
хозяйству помогал, а что бы в мире ни случилось, у него всегда был готов
утешительный ответ:
   - Кы смет... такова воля Аллаха!
   Постоянно общаясь со стариком, дети Курносовых балакали меж собою и с
матерью по-турецки, а Прохор тому не перечил: пусть болтают себе,  знать
чужой язык - не помеха. Услышав о том, что  вечером  нагрянут  гости,  и
очень важные, бедная Камертаб заметалась, не зная что делать,  а  Махмуд
произнес магическое "кысмет" и первым делом сводил Петра с Павлом на ре-
ку, где с песком речным и с мылом вымыл мальчишкам головы. Затем накупил
у мадьяров виноградной водки, принес от соседей-болгар два ведра вишнев-
ки и сливянки. К вечеру стол в доме майора, хотя из досок сколочен,  ос-
ветился чистой холстиной, оброс мясом, рыбой и зеленью.
   Аксинья-Камертаб не забыла украсить шею ниткою жемчугов индийских.
   Вечером от огородов и цветников хорошо пахло укропом и резедою.  Чер-
ный пудель отряхнул со своих глаз волосы, лаем оповестил хозяев о приез-
де гостей. Потемкин, выбравшись из кареты,  тростью  отстранил  от  себя
пса.
   - Не наш! Откуда взял такого? - спросил он.
   - Да из Ливорно, он добрый.
   Потемкин оглядел и старого турка Махмуда:
   - Тоже не наш. Откуда янычар этот?
   - Живет. Он еще Миниха помнит. Тоже добрый.
   - Ну пусть живет. Пусть все живут...
   Аксинья, зардевшись, кланялась гостям от порога:
   - Шеф келдын, софа келдын... милости просим!
   Адъютанты остались возле карет, шлепая на себе комаров, тучами летев-
ших с Днепра, а в землянку набилось столько разных господ, что стало  не
повернуться. Потемкин, высоченный и грузный телом, с трудом  протиснулся
в угол - под божницу, откуда, долго и печально,  обозревал  красоту  Ак-
синьи.
   - Хороша, - сказал он, выпивая первую чарку.
   Ганнибал подавал всем пример, как надо пить - больше и быстрее.  Мах-
муд водрузил ведра с вином на стол.  Потемкин  кружкой  черпал  наливки,
пробовал их и нахваливал. Синельников кричал ему через  стол,  что  если
задумали делить Россию по-новому, так Астраханская губерния - монстр чу-
довищный, и Потемкин велел Рубану записать, чтобы от нее отрезали кусок,
образуя новую губернию - Саратовскую.
   Аксинья стыдливо пряталась за занавеской.
   - Что ты здесь? - стыдил ее Прохор. - Нехорошо.
   - Да боюсь я всех. Столько наехало,  одноглазый  уже  кафтан  скинул,
арап-то черный, страшный, ругается...
   - Иди к гостям, не будь букой, - тянул ее Прохор...
   Черныш бродил под столом, куда бросали обглоданные кости. Правоверный
Махмуд оказался за столом, подле Ганнибала, тоже запускал кружку в  вед-
ро. Очень скоро только адмирал Клокачев да сам хозяин остались трезвыми,
а всех других развезло от водок и наливок. Потемкин, тыча пальцем вверх,
говорил Прошке, что пришлет ему громадную люстру своего стекольного  за-
вода. Курносов не возражал. Наконец Клокачев позвал с улицы  адъютантов,
и они с молодецкой ухваткой, ко всему привычные,  растащили  пьяных  на-
чальников по коляскам. Вася Рубан заботливо подсадил в карету светлейше-
го, который не хотел уезжать, еще фантазируя:
   - Вася, запиши... чтобы люстру! На двести свечей...
   - Ладно, ладно. Завтра писать будем...
   В опустевшей землянке царил погром, все лавки были перевернуты, оплы-
вали в поставцах свечные  огарки,  Махмуд  в  потемках,  что-то  бормоча
по-турецки, долго царапал кружкой дно опустевших ведер. Прохор потянул с
ног ботфорты.
   - Ну ладно. Спать. Завтра день новый.
   Жена спросила его о люстре: не обманет ли?
   - Только люстры нам и не хватало! Спи давай...
   В августе Потемкин хотел быть  уже  в  Петербурге,  чтобы  поспеть  к
празднику в Преображенском полку. Отъезжал он из Херсона веселым,  но  в
дороге его навестила хандра, светлейший грыз  ногти,  озирая  поля,  ду-
мал...
   - Пропадем! - вдруг сказал он и затем объяснил Рубану, что боится не-
урожаев. - Потому и пропадем, ежели  без  хлебных  магазинов  останемся.
Нужны большие запасы, а в магазинах зерно гниет в кучах, мука затхлится.
На юге страны потребно заводить макаронные фабрики. Чем в амбарах  хлебу
париться или на водку его переводить, так лучше пусть хлебушко в макаро-
нах сохраняется.
   - А кто их есть станет? - сомневался Рубан.
   - Не хочешь - не ешь! Я сам брезглив, и мне на макароны глядеть  про-
тивно: трубка длинная, а внутри дырища. Но голод не тетка: сварят и сож-
рут за милую душу. Вот увидишь, пройдет срок - и станут  на  Руси  гово-
рить: "Что за жизнь, если макарон нету?"  Ко  всему  человек  привыкает,
привыкнем и мы к макаронам... Чего так лошади наши тащутся?
   Прямо с дороги он распорядился отправить агентов в Италию, чтобы  вы-
везти оттуда мастеров "макаронного искусства". Петербург встретил Потем-
кина ливнем. Екатерина сразу уединилась с ним для беседы.
   - Слушай! Если мы отказываемся от "Северного аккорда" и если  Австрия
уже в "моем рукаве", так не пришло ли время подумать и  об  учтивости  к
Версалю? Ты думал, скажи?
   - Думал. Однако прежде следует выждать, когда Версаль  пришлет  посла
высшего ранга, а маркиз де Верак - не фигура и первую речь свою читал по
бумажке, - ответил Потемкин.
   Екатерина сказала, что Гаррис гоняется за ней, как душа, оторвавшаяся
от тела, без которого ей некуда деваться.
   - Он, подозреваю, и на тебя сейчас  станет  наваливаться.  Ты,  ангел
мой, продолжай с ним притворствовать, в дружбу его вовлекая, чтобы планы
английские выведать...
   Осенью близ столицы восстали крестьяне в деревнях помещиков  Альбрех-
та, Герздорфа и Бекмана. Сочетание трех подряд немецких фамилий, со вре-
мен Петра I осевших в Ингерманландии, было неприятно для Екатерины, нем-
ки происхождением, и она ругала... немцев: "Небось без палок и  на  двор
по нужде не выбегают!" Она боялась  новой  "пугачевщины"  и  хотя  умела
скрывать страх свой, но уже не гуляла по ппркам с  собачками,  а  внутри
загородных дворцов расставила караулы. В городе было тревожно. Пожар (уж
не поджог ли?) опустошил купеческие лабазы с товарами, ни с  того  ни  с
сего сгорели несколько кораблей. На складах флота обнаружили  расхищение
леса, дознались, что воры мастерили из него мебель и экипажи.  Петербург
был переполнен "тавлинцами", грабившими прохожих, залезавшими в квартиры
через окна. Они выкрали серебро из дома генерал-полицмейстера Волкова, у
фельдмаршала Голицына ободрали с окон 54 аршина занавесок,  забрались  в
особняк посла Кобенцля, срезав все сукно с его биллиардов. Наконец  близ
Немецкого театра нашли задушенную женщину...
   Потемкин настаивал на полицейской облаве.
   - Облава? А что скажут в Европе? - отвечала царица.
   Потемкин сказал, что он плевать хотел на Европу:
   - Коли у них там что и случается, так они же в Европе не говорят:  "А
что подумают о нас в России?.."
   - Говорят, милый мой... уже говорят!

   9. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ

   Иногда, одевшись попроще, Потемкин посещал загородные гульбища,  гла-
зел с народом на кукол в раешниках, бывал в "Красном  кабачке"  и  "Жел-
теньком" в Екатерингофе, в отеле "Лондон" на Миллионной любил обедать  в
комнатных рощах, где над головой зрели лимоны, пели канарейки, а в стек-
лянных бассейнах плавали,  тихо  шевеля  лапами,  заморские  черепахи...
Как-то, поедая говяжий язык под соусом, он заметил близ себя  незнакомца
в австрийском мундире, богато расшитом. Потемкина удивило  то,  что  шею
иностранца обвивал тончайший красный шнурок.
   - Разве это новая мода, сударь? - спросил он.
   - Память о друге, которому отрубили голову.
   - Простите, а на какой скотобойне?
   - На королевской - в Бастилии...
   Он представился: маршал австрийской службы принц Шарль дс Линь, ранее
состоявший на службе королей Франции, прямой потомок знаменитого страши-
лы Европы - "grand diable".
   - Вы откуда приехали в Россию?
   - Из Лиона, где летал на воздушных шарах.
   - Скажите, страшен ли наш мир с высоты облаков?
   - Нет. Приятно видеть людей вроде букашек...
   В ушах де Линя сверкали громадные серьги. Потемкин  знал,  что  принц
дружил с энциклопедистами, был своим человеком при всех дворах Европы  и
в литературных салонах Парижа, де Линь считал себя литератором.
   - Говорят, вы много и хорошо пишете?
   - Только письма! Но они обессмертят мое имя в  веках  последующих.  С
юных лет я обрел золотое правило: "Nulla dies sine linea"  (ни  дня  без
строчки)... Признайтесь, князь, какова древность вашего славного рода?
   - Никак не далее Адама с Евою, - отвечал Потемкин.
   Принц, напротив, гордился своим аристократизмом:
   - Я появился на свет в бельгийском замке Бсль-Эль, мать рожала меня в
присутствии юристов, зашнурованная фижмами, сидя  в  креслах,  время  от
времени поднося к своим глазам томик Мольера... Когда меня женили (и не-
удачно), я бежал на войну. Увидев меня в лагере кутящим с маркитантками,
отец сказал: "Мало мне горя иметь вас своим выродком, так вы еще  доста-
лись мне в подчинение. Ну-ка, возьмите солдата и атакуйте вон  эти  шан-
цы... Клянусь, я не стану рыдать больше минуты, если вас проткнут  наск-
возь в первой же свалке!"
   На груди де Линя были крест Марии-Терезии и орден Золотого Руна.  По-
темкин спросил его:
   - Что вы любите еще помимо шпаги и славы?
   - Книги с эльзевировским шрифтом. - Де Линь сказал, что гений никогда
не достигает таких совершенств в творениях, каких способны достичь  дес-
поты в злодеяниях. Затем он легко начал цитировать Вольтера:  -  "Тысячи
сражений не принесли человечеству пользы, между тем как творения великих
людей всегда будут служить источником чистейших наслаждений..."
   - Любой шлюз канала, - подхватил Потемкин цитату, - картина  Пуссена,
театральная трагедия или провозглашенная истина в тысячу раз ценнее всех
военных кампаний". Так?
   - Да, князь. У вас отличная память.
   - Между тем я не старался запоминать.
   - Вы можете прочесть начало "Энеиды?"
   - С первой строки читать уже скучно, - ответил Потемкин и начал  чте-
ние с последней строчки. - Благодарю, что вы напомнили мне  о  Вергилии.
Кстати, можете обернуться. Сюда вошел человек, которого я  считал  мерт-
вым. Но он решил остаться в живых, чтобы завершить "Энеиду"  в  переводе
на русский...
   Это был Василий Петрович Петров - воскрешенный.
   - Сквозь знаки на лице угрюмы, - сказал Петров, - бесплодные  я  вижу
думы... Теперь я буду жить долго!
   Де Линь поднялся, Потемкин предложил ему свою протекцию при дворе. Де
Линь ответил, что протекцию ему составляют четыре человека: Людовик XVI,
Иосиф II, Фридрих II и Екатерина II. Он удалился, а Потемкин обнял  Пет-
рова:
   - Ну, рассказывай, какие новости на том свете?..
   Нет, не стал русский Кабинет продавать своих солдат.
   Зато внутри государства торговали людьми вполне свободно. Прейскурант
менялся. В царствование Елизаветы Петровны помещик  Рогожин  (из  города
Темникова) продал шесть крепостных душ со скотиною и пожитками всего  за
15 рублей... Дешевка! При Екатерине, в ее "золотом веке",  цены  повыси-
лись, теперь за одного здорового парня брали по  30  рублей,  и  больше.
Девки-мастерицы стоили очень дорого. Зато меха становились  дешевле:  30
рублей платили за тысячу зайцев, 3 рубля за сто рысей, 8 рублей  за  де-
сять лисиц, столько же за сотню горностаевых шкурок, а простая  мерлушка
шла на базарах по 20 рублей за тысячу штук... Опять дешевка!
   Александр Сергеевич Строганов, по чину сенатора, получил пакет, в ко-
тором лежал указ о запрете азартных игр в карты. Возмущенный, он кинулся
в Зимний дворец:
   - Като! Не понимаю, за что честных людей игрой попрекать, ежели  сама
понтируешь ежевечерне в преступное макао?
   - Саня, не кричи на меня. Все можно делать, но так,  чтобы  никто  не
знал. Кстати, не хочешь спонтировать?..
   Появление де Линя она восприняла как приезд  личного  атташе  Иосифа.
Екатерина часто ужинала с ним в Эрмитаже, в его  присутствии  напропалую
кокетничала.
   - Скажите, принц, какою вы меня представляли?
   - Высокой. Глаза как звезды. А фижмы пышные.
   - Что вас больше всего удивило во мне?
   - Ваша неумеренная слава...
   Де Линь без стеснения спросил: как могло случиться, что теперь  всюду
поют ей славу льстивые валторны?
   - Я в этом не виновата, - ответила Екатерина. -  Наверное,  люди  так
устроены, что без идола не проживут. Сначала все похвалы себе я относила
на счет своих женских качеств, и, не скрою, мне это было приятно.  Потом
стала возносить мудрость, и я опять думала: может, и в самом деле  я  не
глупее других? Наконец, что ни сделаю, все ставят на пьедестал, как дос-
тойное величия, и тут я... махнула рукой. Не бить же мне льстецов по го-
ловам! Но лед бессмертия уже тронулся, и более не хватит сил, чтобы  ос-
тановить его быстрое движение...
   Шарль де Линь, аристократ голубой крови, не желал льстить ей,  вышед-
шей из рода захудалых ангальтинцев, и, когда Екатерина снова  расхваста-
лась, что, будь она мужчиной, ее бы давно убили в чине поручика, де Линь
нервно отбросил карты.
   - Но я-фельдмаршал, и я еще жив, - смело заявил он...
   Впрочем, время для более тесного общения  с  императрицей  выпало  не
совсем удобное, и де Линь придержал себя на приличной дистанции от  инт-
риг русского двора. Дело в том, что подле  Екатерины  появился  какой-то
Мордвинов, потом возник капитан армии Пожарский,  видом  сущая  горилла,
выступавший пока что в амплуа карточного партнера.  Вельможи,  сбитые  с
толку, не всегда разумели,  кому  ниже  кланяться-Ланскому?  Мордвинову?
Или... Пожарскому? Камер-лакеи не раз видели  Сашу  Ланского  в  слезах,
Екатерина нежно его утешала... Именно в этот сумбурный период Потемкин в
пух и прах рассорился с Екатериной, и кто тут виноват - не разберешься.
   Очевидно, скандал начался с Варвары Голицыной; никто ее  за  язык  не
тянул, сама растрезвонила по городу, что императрица ведет себя  неприс-
тойно: ночью у нее Ланской, с утра Мордвинов, а в перерывах между ними -
Пожарский:
   - Могла бы и поутихнуть в старости!
   Екатерина вызвала статс-даму к себе:
   - У меня ведь прутьев и на тебя хватит! Я всегда  прощала  распутство
твое. Велю мужу высечь, чтобы умнее стала.
   Варвара Васильевна сдерзила императрице:
   - Хлеб-соль ешь, а правду режь, не так ли?
   - Есть и другая поговорка на Руси, - озлобилась царица. - Ешь пирог с
грибами, а язык держа за зубами... Убирайся к чертовой  матери,  чтоб  я
тебя, паскудницу, больше не видела!
   Дабы замять скандал, Роджерсон прописал княгине Голицыной лечение ца-
рицынскими минеральными водами, которые били из-под земли в степной глу-
ши (близ немецких колоний в Сарепте). Как раз из тех мест, из-под  Сара-
това, только что приехал ее муж, желавший повидать жену. Генерал,  узнав
об опале, постигшей супругу, стал падать в обмороки,  жалуясь,  что  его
карьера загублена. Потемкин грубо пихал зятя ботфортом.
   - А ты рыбку ел? - кричал на него светлейший...
   Он пробовал заступиться за племянницу, чтобы ссылку ей  отменили,  но
Екатерина встретила любимца с "фурией":
   - Светлейший! Люди мы свои, нам стесняться нечего... Не я ли  просила
поберечь Катеньку Энгельгардт для сына моего? Так ты разве не видел, что
с нею?
   - Жива. Весела. Здорова.
   - Очень даже здорова! Живот скоро до носа вырастет...
   Роджерсон подтвердил, что беременность зашла далеко:
   - Уже пятый месяц, и выкинуть опасно.
   - Позор! - сказала императрица Потемкину. - Это такую-то  невесту  ты
для моего сына сготовил? Из дворца моего пускай тоже убирается. Мне брю-
хатые фрейлины не нужны.
   - Так куда ж ей деваться? - обомлел Потемкин.
   - Вслед за сестрицей - воды минеральные пить. И пусть родит, а  щенка
спрячет так, чтобы люди потом не смеялись...
   Потемкин, явно растерянный, покидал дворец: в подъезде  его  задержал
граф Павел Мартынович Скавронский, знатный сородич  династии  Романовых,
графов Воронцовых и Строгановых.
   - Ваша светлость, - сказал он Потемкину, - уже известился  о  неудаче
Екатерины Васильевны,  но  по-прежнему  испытываю  к  ней  самые  нежные
чувства. Позвольте руки и сердца ее...
   - Чего там рука да сердце? - свысока отвечал Потемкин. - Коли уж про-
сишь, так забирай ее с требухою вместе. Требуха-то - светлейшая...
   При дворе снова заговорили о скором его падении. Но это было уже  не-
возможно, как если бы телегу лишить колес или разломать  главную  ось  в
машине. Дипломатический корпус Петербурга реагировал на  подобные  слухи
очень нервно. Удаление Потемкина было крайне невыгодно  для  иностранных
посольств, сочетавших свою работу со взглядами светлейшего, и сама  Ека-
терина не могла бы лишиться Потемкина, тянувшего на себе  хаотичный  воз
планов и замыслов, в которых один только он и мог разобраться...  Григо-
рий Александрович проводил в Саратов зятя с племянницей, оставил при се-
бе Санечку Энгельгардт и Танюшку тринадцати лет, уже фрейлину, а "Надеж-
да без надежды" скоро пошла под венец с полковником Измайловым; дядя на-
вязал ей этот брак силою. Пристыженная и злая, молодая женщина на выходе
из церкви спросила мужа:
   - Неужели и вам этого хотелось?
   - О да.
   - Приданое мое богатое вас устроит ли?
   - О да.
   - Вот им вы и утешьтесь! А теперь прощайте...
   Из-под свадебного венца она укатила в карете искать любовника.
   Потемкин показал де Линю драгунский полк:
   - Ну, что скажете о нем, принц?
   - Великолепно. Пожалуй, даже коты не сидят на заборах столь прочно  и
уверенно, как ваши бравые драгуны в седлах.  С  такою  кавалерией  можно
штурмовать даже чистилище Сатаны!
   Постепенно все вошло в прежнюю колею, и "Санкт-Петсрбургские ведомос-
ти" по-прежнему мирно извещали своих благородных читателей: "В дому  ге-
нерала Овцына савояры заезжие показывают забавы механические,  изображая
наглядно потоп вселенский при фейерверках потешных.  Тамо  же  продается
мужик работный с девкою малой... В  дому  бригадирши  Полуэктовой  можно
увидеть соловьев курских, которые поют днем и ночью, о  цене  спрашивать
маеор-дома (мажордома) Карелина; тамо же продается девка смышленая,  ис-
кусная в деле паштеты разные делать... Гамбургские говяжьи языки ко охо-
те вояжиров имеются в доме коллежского секретаря Брехунова; тамо же про-
даются пукли и шинионы за плату умеренную и три бабы рукодельницы,  а  с
ними можно купить и собачек болонских, приученных фокусы  показывать,  и
на задних лапах оне ходят забавно..."
   Потемкин удобнее расположился за столом:
   - Ну, рассказывай, что повидал на том свете...
   Когда Петрова, дышащего на ладан, отвезли в Москву умирать, он  болел
долго и трудно. Правда, богатому болеть - не бедному: поэта лечили  луч-
шие врачи университета, к его услугам были аптекарские штанглазы с  цен-
нейшими лекарствами. Но смерть не покидала изголовья его.
   - В один из дней, - поведал он Потемкину, - а денек был зимний, хоро-
ший, благостный - я сказал Смерти: отведи косу свою,  кого  губишь?  Или
мало страдал я смолоду в нищете позорной, ради чего к познаньям стремил-
ся? И зачем умирать, если не успел "Энеиды"  перевести?  Ко  мне  пришли
врачи, я отослал их от себя. Снадобья выбросил. Велел  заложить  сани  и
поехал кататься по Москве, в трактире блинов наелся и... сел  за  стихи!
Они-то и спасли меня: я понял, что здоров. Ночью я  слышал,  как  тихими
шагами Смерть, бормоча под нос что-то по-латыни, удалилась от меня... Ну
как?
   Екатерина была удивлена, что Петров, которого она так баловала, кото-
рому впору и камсргсрство иметь да жить  среди  роскошеств,  припеваючи,
вдруг запросил отставки. Нс пересолила ли она, объявив его  своим  "кар-
манным стихотворцем"?
   - Я не сержусь. Но я тебя из хижины вызволила, убогого, и  во  дворце
своем поселила... Титулярный советник Петров, хочешь, я тебя сей же день
коллежским асессором сделаю?
   - Счастливейший из смертных, - отвечал Петров, - я Смерти поглядел  в
глаза и ныне вольной жизни желаю.
   - Вольной? Да я сама воли не вижу... Ладно, - решила  императрица,  -
уходи от меня по-доброму в чине коллежском, а жалованье библиотекаря мо-
его за тобой сохраню. Пиши...
   Петров признался Потемкину, что отныне обрел крылья:
   - Избавленный от поклонов тягостных вельможам разным, я стал  власте-
лином поступков своих и течения времени своего... Что может быть  слаще?
Что бывает в мире прекраснее?
   Потемкин проводил его до заставы и потом долго глядел, как  пропадает
вдали кибитка... А если подумать? Все-таки непрост, совсем непрост  ока-
зался этот Петров! В юности соблазняли его камилавкою да карьерой духов-
ной - резко порвал с церковью, вошел в жизнь светскую.  И  сейчас  нашел
сил отвратиться от блеска придворного, чтобы уйти в частную жизнь, доро-
жа великим благом личной свободы...
   Василий Петрович отъехал в глушь Орловской губернии, где и  поселился
с женою на берегу речки Черновы. Здесь он навсегда оставил вино, полюбил
простую крестьянскую пищу. На свои деньги открыл в  деревне  больницу  и
школу для крестьянских детей. Сам учил их грамоте. Ручной  труд  пытался
заменить машинами, которые и выписывал из Англии. Он был из  той  породы
людей, которых на Руси позже стали называть "англоманами". Скот  у  него
был здоровый, тучный. Пашни ухожены. Нивы  колосились  отличным  зерном.
Первенца своего он нарек Язоном, а жену обожал:
   О, ангел! страж семьи! Ты вечно для меня
   Одна в подсолнечной красавица, Прелеста,
   Мать истинная чад.
   Живой источник мне отрад,
   Всегда любовница-всегда моя невеста...
   А что поминалось ему в зимние ночи, когда вьюги бились в окна  одино-
кой усадьбы да светились в отдалении желтые волчьи глазища? Может, сума-
тошная жизнь в Англии, плаванья на галерах по  Тибру,  любовь  герцогини
Кингстон... Язон Петров (профессор Московского университета) вспоминал о
своем отце: "В таком положении батюшка дня три ходил взад  и  вперед  по
горнице. Действие страсти изображалось на лице его; печальное содержание
описываемого им предмета исторгало из глаз его слезы..." Петров доказал:
он - поэт!
   Но сердце Потемкина уже целиком принадлежало Державину.

   10. ПОСЛЕДНИЕ УДАРЫ

   Фридрих II глубоко ошибался, надеясь, что появление прусского наслед-
ника способно расшатать союз Петербурга с Веною, его упования на "малый"
двор оказались беспочвенны: "малый" двор так и оставался малым. Павел  и
Фридрих-Вильгельм много обнимались, снова клялись в вечной дружбе их бу-
дущих престолов, пожатья мужских рук орошались сентиментальными  слезами
Марии Федоровны, но лирикой все и закончилось.
   Екатерина отнеслась к высокому гостю с брезгливостью, плохо  скрывае-
мой. "Грубый пентюх!" - вот слова, которыми она называла принца,  а  его
прусские повадки, обретенные на плац-парадах Потсдама, вызывала  дружный
смех при дворе. С показною нарочитостью императрица держала  возле  себя
Шарля де Линя, как представителя венского двора; соседство этого острос-
лова с тугодумным пруссаком давало повод для злоречия светлейшего, кото-
рый, кстати, и не стеснялся оскорбительных  выражений.  Екатерина  грубо
отказалась дать обед в честь наследника Пруссии, а Потемкин не  пожелал,
чтобы Санька Энгельгардт устроила принцу ужин...  Фридрих  II,  издалека
почуяв неладное, надоумил племянника ближе сойтись с Потемкиным, но  Па-
вел и его супруга не позволяли ему это исполнить:
   - Не уроните своего достоинства в общении с этим  мерзким  Сарданапа-
лом.
   На что Фридрих-Вильгельм ответил:
   - Я мог бы избегать его, будучи русским, но, как лицо Прусского дома,
я обязан оставаться с ним почтителен...
   Он получил в подарок четыре куска золотой и серебряной парчи, ему от-
весили сорок фунтов чаю и ревеня, после чего он убрался  в  Берлин,  где
король устроил ему хорошую баню:
   - Если я много лет подряд облизываю хвост Екатерине, могли бы не гну-
шаться визитировать племянницу Потемкина, которую навещал даже император
венский... Что вы там впились в этого кудрявого Павла, который по ошибке
рожден, по ошибке живет и по ошибке прыгнет в  могилу!  Если  вас  плохо
кормили, так незачем было шляться на обеды к Павлу - для  насыщения  су-
ществуют трактиры...
   После отъезда принца Гаррис получил из Лондона новые инструкции;  Ге-
орг III предлагал ему отыскать "предмет, достойный честолюбивых помыслов
Екатерины", чтобы она, желая этот "предмет"  обрести,  срочно  заключила
боевой союз с Англией, изнемогавшей от войны с Францией, Испанией и  ко-
лонистами-американцами. Путь к сердцу Екатерины проходил  через  желудок
Потемкина, и Гаррис, зазвав светлейшего  обжору  в  посольство,  угостил
гурмана на славу. Когда его светлость отвалился от стола,  Гаррис  осто-
рожно заметил, что ему желательно вызвать Екатерину на откровенный  диа-
лог. Потемкин ответил прямо: Екатерина за последний год изменилась  ("ее
умственные способности, - сказал он, -  ослабели,  зато  страсти  усили-
лись").
   - Советую, впрочем, быть с нею предельно откровенным. Ибо эта  хитрая
женщина обладает редчайшей проницательностью, и любая  фальшь  ей  сразу
понятна... Льстите ей без стыда, - внушал Потемкин. -  И  не  бойтесь  в
этом пересолить, как пересолил ваш повар гусиную печенку. Но лесть  ваша
должна быть направлена не к той Екатерине, какая она есть в жизни,  а  к
той Екатерине, какой она себя видит... Надеюсь, вы меня поняли?
   Гаррис не понял, что его обманывают, вытряхивая  из  посольской  души
все, чем она томилась и чем мучились политики Уайт-холла заодно с банки-
рами Сити. Вот в какой последовательности разворачивался  этот  решающий
диалог: [32]
   Екатерина. Я встретила так мало взаимности со  стороны  вашего  коро-
левства, что не должна считать вас друзьями.
   Гаррис. В этом виноваты враги наши. Сейчас в Лондоне склонны  думать,
что Россия уже в тайном согласии с Францией.
   Екатерина. Французы ко мне внимательнее, нежели вы.
   Гаррис. Их вежливость всегда коварна. Но можете ли вы ожидать от Вер-
саля такой же готовности поддержать вас, какую проявили  мы,  англичане,
когда Гибралтар впустил вашу эскадру в Средиземное морс, а потом  выпус-
тил обратно?
   Екатерина (раздраженно). Так какой же платы вы требуете  от  меня  за
то, что я прошмыгнула через вашу дырку?
   Гаррис. У вас совсем не стало друзей...
   Екатерина. Вы и не желаете иметь их!
   Гаррис. Я в отчаянии. Все это результат интриг, которые коснулись да-
же такого просвещенного ума, каков ваш ум.
   Екатерина. Если я говорю, так на основании фактов.
   Гаррис. Спасите же Англию, которая к вам взывает.
   Екатерина. Согласна, прежде узнав ваши чувства.
   Гаррис. Когда вы удостоите нас дельного совета?
   Екатерина. Когда станете выражаться яснее.
   Гаррис. Англия имеет к вам слепое доверие.
   Екатерина. Это лишь слова, слова, слова...
   Гаррис. Ваш граф Панин самый опасный из наших врагов. Он обманывает и
вас, подчиняясь внушениям Потсдама, и клятвенно старается добиться союза
между вами и Францией.
   Екатерина. Я не ребенок. Я сама все вижу, и нет министра, который  бы
мешал мне поступать, как я хочу.
   Гаррис. Панин поддерживает при  вашем  дворе  французскую  партию,  а
прусскому королю служит более, нежели вам. Он и повинен в создании  воо-
руженного нейтралитета! Говорят, что  эту  каверзу  придумали  французы,
проект декларации Вержсна ничем не отличается от декларации вашего вели-
чества.
   Екатерина (с негодованием). Ужасная клевета! Учтите, я  плачу  вежли-
востью только за вежливость. Но какое, скажите, зло причинил вам мой во-
оруженный нейтралитет?
   Гаррис. Он защищает торговлю наших врагов, оставляя наши корабли без-
защитными. Нейтралитет, предложенный вами, сразу перемешал друзей Англии
с врагами Англии...
   Екатерина. А не вы ли вредили русской торговле? Не вы ли  задерживали
русские корабли? Торговля империи - это мое личное дитя, и вы еще  хоти-
те, чтобы я не сердилась на Англию?.. Пусть этот разговор сделается эпо-
хой в истории. Если же Панин скрывает от меня истину, я его быстро выго-
ню! Я это делать умею. Но заключите мир, я вам говорила это не раз.
   Гаррис. Как? Французы затронули честь нашей нации.
   Екатерина. Когда желают мира искренно, прежде всего забывают о  преж-
них обидах... Послушайте, господин Гаррис, если после  всего  сказанного
мною я снова встречу высокомерный тон вашего кабинета  по  отношению  ко
мне, я оставлю дела идти своим порядком. А вы прекрасно  знаете,  что  в
России все зависит от одной меня. Пользуйтесь же этим, господин Гаррис!
   Гаррис. О, какое великодушие! Потомство уже не скажет, что Англия по-
гибла в царствование Екатерины Великой.
   Екатерина. Я устала от великодушия... Оставьте мои корабли с товарами
в покое. Россия делается великой промышленной и торговой державой.  Зак-
лючайте мир, а вооруженный нейтралитет я никогда не перестану  поддержи-
вать... Прощайте!
   Гаррис сообщил в Лондон, что, судя по  всему,  для  русских  кораблей
следует сделать исключение - не грабить их. Поставив же Россию  в  такое
исключительное положение, Англия тем самым может взорвать изнутри и дек-
ларацию нейтралитета. А затем он повидался с Потемкиным, перед которым и
стал раскладывать свои красочные, но, увы, последние козыри:
   - Друг мой! Если уж Англии и суждено терпеть поражения и  делать  ус-
тупки, не лучше ли Лондону уступать не врагам  Англии,  а  самым  лучшим
своим друзьям?
   Потемкин с блюда потянул к себе кисть винограда.
   - Что вы можете дать России? - спросил он небрежно.
   "Я сказал ему, что мы имеем обширные владения в Америке и  в  Ост-Ин-
дии... И хотя, прибавил я, не имею полномочий на то, что  предлагаю,  но
Англия наградит императрицу той частью наших колоний, какую она изберет,
- если только эта мера доставит Англии прочный мир". Гаррис врал: полно-
мочия он имел - от самого короля. Очень вкрадчиво посол спросил:
   - Надеюсь, ваша императрица будет умеренна?
   - Лучший способ разорить Россию, - ответил Потемкин, -  это  подарить
ей дальние колонии на островах. Если уж вы что-либо и даете, так давайте
то, что лежит к нам поближе.
   Наступил самый острый момент купли-продажи:
   - Мы, англичане, всегда придавали громадное  стратегическое  значение
нашим владениям в Средиземном море...
   Потемкин сплюнул в ладонь виноградные косточки:
   - Россия тоже придает немалое значение этому морю. А в газетах уже не
раз писали о жене одного глупого испанского  гранда,  которая  пять  лет
подряд бывала беременна, каждые девять месяцев посылая гранда  бегом  за
акушеркой. При этом она еще и кричала от якобы невыносимой боли. Но  ре-
бенка не явилось. А я - не тот испанский гранд, я хочу видеть не  только
беременность, но и ребенка. Покажите мне его!
   - А если... Минорка, - сказал Гаррис.
   Потемкин высыпал виноградные косточки за шиворот  казачка,  чесавшего
ему пятки гусиным перышком.
   - Родилась у нас девочка, - сказал он. - Назвали ее Миноркой. Давайте
разберемся, какова ей выпадет жизнь...
   "Затем, - писал Гаррис, - он с живостью, свойственной  его  воображе-
нию, увлекся мыслью о русском флоте... он ручался, что с  помощью  такой
уступки государыня согласится на все".
   - И тогда возникнут узы прочного союза меж нами!
   - Если так, - ухватился за это Гаррис, - считайте Минорку вашей, а  с
завистью Версаля разбирайтесь сами. Одно лишь условие: о Минорке  знаете
вы, знаю я и ваша императрица...
   Екатерину фаворит застал за любимым делом  -  за  перлюстрацией.  Она
протянула Потемкину выписку из депеши Гарриса:
   - Прочти, друг, каково мнение о тебе...
   Потемкин прочел: "...обладает большим  здравым  смыслом,  безгранично
честолюбив, и, по счастью, закоренелый враг  Панина!"  Выслушав  рассказ
светлейшего, императрица сказала:
   - Не совсем-то я верю в эти Минорки, у англичан сейчас глаза от стра-
ха на лоб лезут. Не лучше ли подождать подтверждение этим  фантазиям  из
Лондона? А потом и дадим им звону...
   ...В конце года случилось непредвиденное событие.
   Марии-Терезии было 63 года, королева-императрица заплыла  дурным  жи-
ром, ей стало трудно навещать в подвалах гробы своих благородных предков
- мучителей человечества. Для  удобства  был  устроен  примитивный  лифт
(попросту кресло на тросах), который ежедневно  погружал  императрицу  в
бездну смерти и возвращал обратно - к жизни. В мрачной усыпальнице висел
портрет мужа императрицы - Франца, снятый с него в гробу,  здесь  был  и
портрет самой Марии-Терезии, изображающий ее лицо в предсмертной  агонии
(так она велела живописцу!).
   В один из дней императрица уселась в кресло и исчезла в глубоком про-
вале. Придворные, болтая о пустяках, остались наверху, ожидая ее возвра-
щения. Наконец послышался скрип тросов, поднимавших  ее  обратно,  потом
раздалось - крак! - тросы лопнули, и грозная владычица "Великой  Римской
империи" кубарем полетела вниз - на возлюбленные ею гробы.
   Настала тишина. Пожалуй, тишина историческая.
   Затем из глубин подземелья донесся стон:
   - О-о-о, мой Франц, ты не хочешь отпускать меня!
   Марию-Терезию, разбившуюся при падении, вытянули наружу.
   Кауницу принесли бумаги, подписанные Иосифом II.
   - А где подпись Марии-Терезии? - хмыкнул он.
   - Мария-Терезия больше ничего не подписывает.
   - Ага, я понял... поедем далее без нее!
   Похороны Марии-Терезии, сделавшей очень много зла людям, превратились
в поругание траурной церемонии: народ  смеялся  на  улицах,  радуясь  ее
смерти. Но без этой женщины Австрия лишилась тормозов, которые еще  хоть
как-то сдерживали агрессивное нетерпение Иосифа, а  скупое  благоразумие
Кауница давно уже не действовало на молодого императора. Сразу же  после
смерти МарииТерезии между Веной и Петербургом возникла бурная переписка.
Эти-то частные письма Иосифа II и Екатерины II стали негласными протоко-
лами русско-австрийского соглашения, направленного против Турецкой импе-
рии...
   1780 год закончился! Дипломатический престиж русского государства был
небывало высок. Турция признала ханом Шагин-Гирея, свидание  с  Густавом
III обнадежило Петербург в мире на Балтике, Тешенский мир и  "Декларация
вооруженного нейтралитета" обеспечили русскому Кабинету влияние в  делах
Европы; союз с Австрией обнадеживал прочность южных рубежей; Лондону  не
удавалось втянуть Россию в войну за британские интересы.
   Не так уж все плохо складывалось, даже хорошо.

   ЗАНАВЕС

   В 1814 году, когда состоялся Венский конгресс, в самый разгар  карна-
вала по случаю побед коалиции над Наполеоном, в бедном домике,  окружен-
ный книгами, умирал человек, сказавший: "Конгресс  танцует".  Когда  все
виды зрелищ окажутся исчерпаны, я предложу им новое - свои похороны".
   Это был Шарль-Жозсф дс Линь, целиком  принадлежавший  XVIII  веку,  в
конце которого старший его сын пал в Вогезах, сражаясь против  революци-
онной Франции, а  младший  строил  баррикады  в  Брюсселе,  сражаясь  за
бельгийскую революцию. Де Линь оставил после себя 34 тома  сочинений;  в
России книги его открывались портретами Потемкина, которого он, как ник-
то, удачно живописал. А еще через сто лет, в  июле  1914  года,  Бельгия
устроила народный праздник памяти Шарля де Линя, назвав его своим "вели-
ким гражданином"...
   Потемкин так привязался к де Линю, ценя в нем старогалльское  остроу-
мие, что пожелал сопровождать его до самого  Дерпта,  где  заодно  хотел
инспектировать кавалерийские полки. В день их отъезда Екатерина устроила
ужин.
   - Обо мне много болтают, - жаловалась она. - Но  у  меня  совсем  нет
личной судьбы. Ее заменяет политика. К сожалению, в  русской  жизни  еще
немало всяких иллюзий...
   - На что вы жалуетесь? - отвечал ей дс Линь. - Если бы  в  этом  мире
все шло, как надо, никогда не возникло бы надобности ни в Цезарях, ни  в
Екатеринах... Иллюзии? О Боже! А где их нету? Люди слабы,  и  они  любят
то, что им приятно...
   На прощание Екатерина вынула из ушей серьги:
   - Поносите мои! Не правда ли, принц, ведь вы не слышали  от  меня  ни
единой остроты? Вы, наверное, не ожидали, что я так безнадежно  тупа?  С
моим крохотным умишком, попади я в Париж, меня никто не пригласил бы да-
же к ужину.
   - Зато я ужинаю у вас, - отвечал де Линь...
   Он и Потемкин провели ночь на постоялом дворе во Пскове,  пили  вино,
по очереди снимали нагар со свечей. Де Линь рассказывал очень много  ин-
тересного о встречах с Вольтером, который не дал ему читать свою  "Исто-
рию Петра Великого":
   - Он ответил мне тогда: "Если желаете узнать об этой стране,  читайте
Лакомба - он ведь не получал от русского двора ни  мехов,  ни  денег..."
Кстати, - спросил де Линь, - почему в вашей прекрасной картинной галерее
я ни разу не обнаружил вашего изображения? Нет и  гравюрных.  Между  тем
любая козявка Европы считает своим долгом, чтобы в книжных лавках столиц
продавались ее портреты, резанные на меди, но обязательно с высокопарной
надписью.
   - Христос сказал: "Если все, значит, не я!" -  сумрачно  ответил  ему
Потемкин. - Вы справедливо заметили, что моих портретов нигде не вешают.
Зато очень много людей, желающих повесить меня. Легче всего отсыпать  из
кошелька золота живописцу и занять перед ним геройскую  позу:  мажь  вот
так! Но я этого не сделаю. И не потому, что одноглазие заставит  позиро-
вать в профиль. Просто я не люблю сам себя. Бог  наказал  меня  страшным
одиночеством, печалью и несчастьем... Да, я несчастен. Имея все,  я  уже
не знаю, чего мне еще желать.
   Вернувшись из Дерпта в Петербург, светлейший спросил у  Екатерины  ее
мнение о де Лине. Она прежде подумала.
   - Политический жокей, - сказала она. - Хорошо, если не шпион, которо-
го Иосиф пытается привязать к моему подолу...
   Догадка оказалась верной: император Иосиф  позже  предложил  де  Линю
секретные шифры, просил стать шпионом при русской  ставке.  Но  де  Линь
вернул шифры и шпионить отказался. Австрийский фельдмаршал,  он  стал  и
русским фельдмаршалом. Друживший с Потемкиным и Суворовым,  принц  Шарль
де Линь навсегда остался другом России. Преклоняясь перед русским солда-
том, говорил:
   - Во все времена хвалили французского  солдата  за  пылкость  первого
удара. Испанского - за трезвость и  терпение.  Немецкий  достоин  нашего
уважения за отличную субординацию и великолепную флегму в  момент  опас-
ности. Так вот знайте: в русском воине собраны все эти качества,  и  это
делает его самым лучшим солдатом Европы!
   Митрополит Платон частенько наезжал в Петербург по делам Синода,  при
дворе Екатерины владыка допускал некоторые вольности, благословляя  кра-
сивых женщин не крестом, а свежею розой, что дало  повод  Екатерине  как
следует поязвить:
   - Вот и вы попались на кощунстве... не все же мне!
   - С кем поведешься, от того и наберешься, - храбро отразил эту  атаку
Платон...
   И хотя Платон был духовным наставником Павла, о своем  сыне  она  ему
ничего не сказала. С тех пор как в Петербурге побывал  прусский  наслед-
ник, в поведении Павла многое изменилось. Фридрих-Вильгельм преподал ему
первые уроки мистицизма, повергшие слабую душу Павла в смятение.  Оказы-
вается, в этой земной жизни существовал целый мир, доступный духам.  Бу-
дучи лишен полезной деятельности, Павел с головой окунулся  в  масонские
тайны. Мистицизм царевича становился глубок и крепок. Духи окружали его,
привидения с того света показывали ему свои острые когти...
   В день поминовения павших на морях надгробное слово  произносил  Пла-
тон, красноречие которого высоко ценил сам Вольтер. В  соборе  Петропав-
ловском, под бой барабанов, гардемарины склонили над гробницей Петра Ве-
ликого знамена агарянские и свейские (турецкие и шведские). По чину  ге-
нерал-адмирала присутствовал и Павел с другом  своим  Куракиным.  Платон
провозгласил, что Россия есть держава морская:
   - Россияне по нещастию избытных времен на воды взирали невнимательным
оком. Недоброжелатели не без удовольствия  наблюдали  из-за  границы  за
простотой нашей и опасались, как бы россияне к службе морской не привык-
ли... Восстань же и нпсладися плодами трудов своих! -  При  этих  словах
гардемарины забросали гробницу Петра I знаменами вражеских  кораблей.  -
Флот Российский уже на море Медитерранском (Средиземном), он во  странах
Востока, Ближнего и Дальнего, он плывет у брегов  Америки...  Услышь  ты
нас! - воззвал Платон. - Слышишь ли? - спросил и, склонясь, прислушался:
нет ли ответа? - Мы тебе возвещаем о подвигах наших...
   Платон импровизировал столь убедительно, что адмиралы закрывали  лица
ладонями, а Павел схватил Куракина за руку:
   - Мне страшно, князь! Будто и  впрямь  знамена  агарянские  зашевели-
лись... Не подымется ль он из праха?
   Всеобщее напряжение после пламенной речи витии разрушил своим  юмором
бывший гетман Кирилла Разумовский:
   - И чого вин Петра кличе да кличе? Вин як встане, так усим нам  розог
вдоволь достанется...
   Нева быстро умчала к морю ладожский лед, было свежо. Павел с  Кураки-
ным засиделись допоздна, решили  пройтись  по  ночному  городу.  Светила
очень яркая луна, ветер, ныряя в темные переулки, раскачивал редкие  фо-
нари.
   - Ни души... какой мертвый город, - сказал Куракин.
   - А вон там кто-то стоит, - заметил Павел...
   По его словам, в глубине подъезда затаился высокий  человек  в  плаще
испанского покроя, поля шляпы были опущены на глаза. Не говоря ни слова,
он вышел из темноты и зашагал вровень с цесаревичем. ("Мне  казалось,  -
вспоминал Павел, - что ноги его, ступая по плитам тротуара,  производили
странный звук, будто камень ударялся о камень... Я ощутил ледяной  холод
в левом боку, со стороны незнакомца").
   - Не странный ли у нас попутчик, князь?
   - Какой, ваше высочество?
   - Тот, что шагает слева от меня.
   - Но улица пуста. Возле нас никого нету.
   - Разве ты не слышишь, князь, шагов его?
   - Плеск воды... ветер... скрипят фонари на столбах...
   - Да вот же он! - закричал Павел в ужасе.
   Князь Куракин в ответ весело расхохотался:
   - Вы идете близ стены дома, и  потому  физически  недопустимо,  чтобы
между стеной и вами мог идти еще кто-то...
   ("Я протянул руку и нащупал камень. Но все-таки незнакомец был тут  и
шел со мною шаг в шаг, а звуки его шагов, как удары молота,  раздавались
по тротуару... под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не
видывал никогда прежде..."). Павел дернулся бежать прочь, князь  Куракин
перехватил цесаревича, крепко прижав к себе:
   - Успокойтесь, ваше высочество, умоляю вас. И заверяю всеми  святыми,
что на этой улице нас только двое...
   Он увлек Павла к Сенату, цесаревича трясло.
   - Павел! - глухо окликнул его незнакомец.
   - Князь, неужели и теперь ты ничего не слышал?
   - Уверяю, вокруг нас полная тишина.
   ("Наконец мы пришли к большой площади между мостом через Неву и  зда-
нием Сената. Незнакомец направился к тому месту площади, где воздвигался
монумент Петру Великому"). Здесь таинственный человек сказал цесаревичу,
что они увидятся еще дважды - здесь, на площади, и еще кое-где.
   - Павел, Павел... бедный Павел! - произнес он.
   ("При этом шляпа его поднялась как  бы  сама  собой,  и  моим  глазам
представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего  прадеда".
Когда я пришел в себя от страха и удивления,  его  уже  не  было  передо
мною"). По-прежнему светила луна. На каменные ступени набережной  сонная
Нева заплескивала стылую воду...
   - Теперь я все знаю, - бормотал Павел. - Прадед пожалел меня. И  меня
убьют, как убили моего отца и как убьют всех, кто родится от меня и  ро-
дится от детей и внуков моих...
   Может, и не напрасно мать его, императрица  Екатерина  II,  запрещала
ставить "Гамлета" на русской сцене?

   ДЕЙСТВИЕ ТРИНАДЦАТОЕ
   Большое хозяйство

   Таврида! Одно лишь название этой  страны  возбуждает  наше  воображе-
ние...
   Екатерина - принцу де Линю

   Крым положением своим разрывает наши границы... Положим  теперь,  что
нет уже сей "бородавки" на носу, - вот вдруг положение  границ  прекрас-
ное!
   Потемкин - Екатерине

   1. СЛАДКИЕ ВОДЫ СТАМБУЛА

   Белый ангорский кот, вывезенный в Петербург из Константинополя, хоро-
шо прижился в русской столице, где позабыл вкус  черноморской  скумбрии,
алчно пожирая - всегда с головы! -  невскую  корюшку,  пахнущую  свежими
огурцами. Дочь обрусевшего француза Любима Имберга полюбила кота,  назы-
вая его по-русски Пушок, а сам Яков Иванович, давно питая страсть к  ма-
демуазель  Имберг,  именовал  красавицу  Екатериной   Любимовной,   тоже
по-русски... Булгаков уже не раз спрашивал:
   - Нет ли у вас охоты составить мне счастье?
   Проведя всю зиму в Петербурге, он 5 января 1781 года подписал  важные
акты по разграничению земель Новой России с землями  украинской  Польши,
стал ожидать назначения. По слухам, Россия готовила  открытие  еще  трех
посольств - во Флоренции, Цвейбрюккене и Мюнхене... Булгаков сказал сво-
ей "мамзели":
   - Вы, душа моя, конечно, предпочтете Флоренцию?
   - О да! Меня давно влекут красоты Италии...
   Булгакову в этом году исполнилось 38 лет; он ощущал легкость  шага  и
сердца, чувства его были возвышенны; сейчас ему хотелось бы занять  пост
в княжествах Италии, наполненных сокровищами искусства,  или,  на  худой
конец, прочно осесть в Мюнхене, чтобы там, вдали от  злодейств  Востока,
посвятить зрелые годы созданию семейного очага и упражнениям в литерату-
ре...
   Ранней весной Екатерина приняла дипломата в Чесменском дворце,  пост-
роенном Фельтеном на чухонском болоте "Кекерекексинен"; внутри причудли-
вого замка располагалась галерея портретов царственных особ и  властите-
лей Европы; с барельефов,  созданных  Федотом  Шубиным,  глядели  головы
русских князей - зачинателей Руси, словно списанные с купцов на  базаре:
бороды лопатой, а носы картошкой. Окна были отворены, свежий ветер с го-
ры Пулковской доносил ароматы полей. Екатерина приятельски подарила Бул-
гакову табакерку со своим портретом в бриллиантах, внутри нее лежали зо-
лотые червонцы.
   - Светлейший сказывал, ты ждешь от меня места потише, дабы  с  музами
дружбы вести, и я согласна, что после Варшавы и Константинополя тебя по-
добно бы и уважить. Но дела у нас не таковы ныне, чтобы я  жалела  тебя.
(Булгаков поклонился). Садись, не стой, - сказала она; далее повела речь
о Минорке, оценивая ее значимость, как и Мальты, как и Гибралтара! Импе-
ратрица сказала, что англичане, гарантируя остров  России,  требуют  для
себя союза Петербурга с Лондоном, обещая отдать Минорку с артиллерией  и
припасами для гарнизона. Но с правом якорной стоянки  там  своего  коро-
левского флота.
   Екатерина замолчала, ожидая ответа. Булгаков сказал:
   - Англичане добреньки, и это подозрительно, ибо за  добрых  людей  их
никто в мире не почитает. Быть того не может, чтобы не имели они  ковар-
ного умысла. Если не удалось им вовлечь Россию в войну разговорами  Гар-
риса, так Миноркой втянут в конфликт с Францией. А любая война за  инте-
ресы, нам чуждые, станет всенародным бедствием... Нет, не мира в Лондоне
ищут, а лишь способов продления войны колониальной.
   Екатерина оставила его обедать с нею.
   - Твое мнение с моим сходно. С того и беседу сию завела,  чтобы  тебя
проверить. - Она щедро подлила сливок в тарелку с парниковой  клубникой.
- Сейчас ты, Яков Иваныч, вернешься в  Константинополь,  где  и  станешь
послом моим полномочным. В Херсоне тебя пакетбот посольский  с  багажами
примет, и плыви... Инструкции получишь у Безбородки, с ним тебе и  пере-
писку вести. Если что очень важное, помечай бумагу кружком наверху - та-
кие бумаги я сама читать стану!
   На ближайшем приеме Гаррис увидел, как жестока бывает Екатерина: всем
своим видом она выказала охлаждение к послу  английского  короля  Георга
III.
   - Я чувствую себя так, - шепнул он Потемкину, - будто мимо меня средь
ночи проплыл леденящий душу айсберг.
   Потемкин посоветовал обратиться к Панину, а Панин лежал больной:
   - Меня просят удалиться в  деревню  Дугино  ради  лечения.  Если  вам
что-либо нужно, идите на поклон к Безбородке.
   Английское посольство оказалось блокировано. В депешах Гарриса  впер-
вые проскользнуло сомнение: не ведет ли Потемкин  двойную  игру?  Однако
крейсерство русских эскадр на коммуникациях мешало англичанам пиратство-
вать во славу короля Англии, и вскоре в гаванях Кронштадта один за  дру-
гим стали вспыхивать корабли. Хорошо, что экипажи были наготове, сгорали
только паруса и такелаж, но сами корабли удавалось сберечь от  поджогов.
Екатерина пальцем на Гарриса не показывала.
   - Не пойман - не вор, - говорила она...
   В ожидании посольского пакетбота Булгаков задержался в Херсоне,  про-
живая на даче Ганнибала "Белозерки" неподалеку от города. Ганнибал изоб-
рел машину для поливания сада, насосы гнали воду по желобам, вода фонта-
нами обмывала и соседские огороды. Здесь же была и скудная дачка  майора
Прохора Курносова, который однажды спросил Булгакова:
   - Вы больше нас знаете, так скажите вы мне без утайки -  скоро  ли  у
нас война с турками опять будет?
   - Я, сударь, - ответил Булгаков, -  имею  строгие  инструкции,  коими
принужден из собственной шкуры вывернуться, но войну предстоящую  отвра-
тить. А ежели отвратить войну не смогу, то хотя  бы  удалить  ее  начало
обязан.
   - Успеем ли мы флот создать новый?
   - Это уж ваше дело, вот вы и торопитесь...
   Екатерина Любимов на сопровождала Булгакова;  здесь,  в  Херсоне,  он
провел с нею медовый месяц  незаконного  сожительства.  Женщина  боялась
всего - и Ганнибала, хозяина дачи,  и  непонятного  города,  который  он
строил, а больше всего опасалась остаться содержанкой при знатном дипло-
мате.
   - Хочу быть мадам Булгаковой, - говорила она.
   - И будешь, - заверял ее Яков Иванович...
   После европейских городов дипломату было любопытно видеть  зарождение
Херсона, который уже на семь верст протянулся вдоль Днепра; горизонт  за
форштадтами живописно украсился ветряными мельницами; словно по  щучьему
велению, росли дома кирпичные, магазины и арсеналы из тесаного камня. На
стапелях достраивались корабли и фрегаты.  Правда,  жить  было  нелегко.
Днепр у берегов зарастал густым камышом, задерживая течение воды; в  жа-
рищу воздух нависал над городом плотным, удушливым  одеялом,  начинались
приступы жестоких лихорадок, а тучи комаров не давали житья... В гречес-
ких кофейнях вечерами шебуршился рабочий люд, вино лилось тут  рекою,  а
икра в Херсоне (два рубля за пуд) была не так черна, как  с  Яика:  чуть
серовата, будто дробь свинцовая... Наконец, лишь в конце июня,  Ганнибал
отвез Булгакова с Екатериною Любимовной за 35 верст от города - в слобо-
ду Глубокая Пристань, где причалил пакетбот из посольства.  Капитан-лей-
тенант Яков Иванович Лавров принял на борт пассажиров и багаж их.
   - Скоро ли будем в Буюк-Дере? - спросил его посол.
   - При таком-то ветре... за неделю придем.
   Лавров скомандовал - паруса наполнил хороший ветер. В душе  Булгакова
что-то оборвалось: "О музы, музы! Когда же навестите меня, на Олимп взи-
рающего?.." Сквозняки рвались через люки, распахивая в коридоре  каютные
двери. Яков Иванович перекрестился...
   Константинополь встретил посла нестерпимым зноем.  Коляску  Булгакова
задержало шествие янычар от Эйтмайдана: вместо знамен и бунчуков голово-
резы тащили на себе громадные котлы из меди,  ярко  начищенные,  -  свою
главную святыню, из которой они  стадно  кормились  дармовой  султанской
похлебкой. Если ты правоверный, попробуй только не поклонись  котлу  или
побрезгуй их супом - вмиг головы лишишься! Процессию янычар  сопровождал
духовой оркестр (как всегда у турок,  великолепный).  Булгаков  невольно
заслушался. В руке посла, чересчур доверчивая, покоилась  узкая  и  теп-
ленькая ладонь его любимой женщины.
   - Глупая, зачем я сюда приехала? - вдруг сказала она.
   - Не скучай, - ответил Булгаков. - Поживешь и привыкнешь. А гулять мы
станем в прохладе на Сладких Водах Стамбула...
   Сладкие Воды - самое приятное место  в  турецкой  столице,  там  были
построены дачи сановников султана, ажурные киоски для флирта  и  отдыха.
На зеленых лужайках, пронизанных шумом чистейших ручьев, собирались  по-
судачить гаремные жены, здесь же фланировали чиновники  европейских  по-
сольств. Прогулки на Сладкие Воды были полезны для бедных затворниц, ко-
торые на лоне природы опускали яшмаки со своих лиц, подставляя их  лучам
солнца. Но Сладкие Воды были опасны для красивых мужчин: в любой  момент
могла появиться султанша Эсмэ -  как  безжалостный  ястреб  в  голубиной
стае. Мужчина, ей приглянувшиеся (будь то раб-лодочник или  иностранец),
увлекался в Эйюбский дворец, где следы его навеки терялись. Что запретно
всем женам ислама, то дозволено султанше, которую не зашьют в  шерстяной
мешок и не утопят ночью в Босфоре.
   Однажды, когда русское посольство  выехало  на  Сладкие  Воды  искать
прохлады и отдыха на траве, к Булгакову смелым шагом приблизилась  стат-
ная турчанка без яшмака на красивом лице. Она дружески сказала, что рада
видеть его снова на берегах Босфора. Екатерина Любимовна проявила ревни-
вое беспокойство, но Булгаков утешил ее - это была султанша Эсмэ.
   - Неужели та самая злодейка?
   - Да... Эсмэ умная женщина, а мне, дипломату, необходимо учитывать ее
генеалогию. Нынешнему султану Абдул-Гамиду она доводится  сестрой,  а  в
гаремном заточении томится другой ее брат - Селим, и, если  Абдул-Гамида
не станет, престол займет Селим, а он очень любит свою сестру - Эсмэ...
   Сладкие Воды наполнял радостный плеск ручьев, всюду  звучала  музыка,
громкими исступленными воплями дервиши не просили, а требовали милостыню
с гуляющих, босоногие слуги-кавасы в  белых  шальварах  бегом  разносили
сладости и напитки. Внимание публики привлек  богато  одетый  алжирец  в
чалме, ведущий на поводке, как собачку, лохматого берберского льва.
   - Не пугайся, душа моя, - сказал Булгаков возлюбленной. - Это  знаме-
нитый адмирал Эски-Гасан, вот он со своим львом да  еще  Али-Сеид-бей  -
самые лучшие флотоводцы султана.
   - Есть ли равные им в христианском флоте?
   - Пожалуй, и не стало, - ответил Булгаков. - Грейг остался на  Балти-
ке, Спиридов ушел в отставку, Чичагов слаб, Алехан Орлов вообще  не  мо-
ряк.
   К берегу подгребали каики, чтобы отвезти гуляющих в город, и султанша
Эсмэ, прощаясь, лукаво шепнула ему, чтобы он "не снимал с плеч ее  брата
последнюю шубу". Это был  опасный  намек  турецкой  дипломатии  на  дела
крымские, давно кровоточащие.

   2. ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ

   Потемкин продал Аничков дворец купцу Шемякину и в обмен на 130  тысяч
десятин земли под Воронежем получил на Неве пустырь,  заросший  ивняком.
Место было загородное, глухое, тут и разбойники пошаливали. Снова позвал
он Старова:
   - Иван Егорыч, я местечко выбрал утишное, ты мне там дворец  возведи.
Чтобы в один этаж, но помпезно. Всяка тварь на Руси с ума по-своему схо-
дит, и желательно мне память о себе на земле оставить... в камне!
   Так зачинался дворец, имя которому - ТАВРИЧЕСКИЙ. Но сама Таврида ос-
тавалась еще Крымом-Кырымом...
   Сильное влияние Безбородки, поддержанного Потемкиным,  оживило  новое
направление в политике. Вслед за Австрией Екатерина мечтала  привлечь  к
себе Францию: если Иосиф II прокатился до Могилева, почему бы ее сыну не
побывать в Париже? "Но как это сделать тончайше? - задумалась императри-
ца.
   - Нужен барон Димсдаль, - сказала она Безбородке, - пусть приезжает и
привьет оспу внукам моим, Александру и Константину... Выгляни  в  прием-
ную: кто там сидит?
   - Князь Николай Васильевич Репнин.
   - Зови его. А сам поди-ка погуляй в парке...
   Репнину она сказала:
   - Все, что исходит лично от меня, неприемлемо для моего  сына  и  не-
вестки. Если я скажу им, что надо умываться, они лучше умрут  от  грязи,
только бы поступить наоборот... Я хочу, чтобы Павел с женою  под  именем
"графов Северных" навестили Европу, ибо, кроме Германии, ничего  путного
не видели и не хотят видеть. Ты и помоги мне, князь.
   - Счастлив исполнить любую волю вашего величества.
   - Но пусть наш разговор останется между нами, - предупредила Екатери-
на. - Повидайся с моими олухами в "Паульлусте", и,  чтобы  возникло  меж
вами полное доверие, ты сначала как следует меня изругай! А потом разри-
суй под носом у них, какие волшебные чудеса в решете можно видеть, путе-
шествуя...
   Князь Репнин объездил всю Европу, он знал ее культуру и языки, распи-
сать красоты и чудеса Италии ему ничего не стоило, и Павел с Марией  Фе-
доровной загорелись предстоящим вояжем. Но прежде они навестили больного
Панина.
   - Я не возражаю, - ответил тот. - Однако вы, дети мои, не  забывайте,
что в Берлине живет ваш лучший друг, который и составил ваше супружеское
счастье. Не посетить Фридриха, великого короля, было бы крайне  неблаго-
родно. Вы изберите такой верный маршрут, чтобы непременно попасть в Бер-
лин...
   Панин готовился ехать в подмосковное Дугино, а великий князь с супру-
гою, явно робея, просили императрицу отпустить их за границу. Екатерина,
выслушав их, изобразила на лице изумление и сказала, что  ее  сердце  не
вынесет разлуки:
   - Ваша просьба поразила меня! Скажите честно, вы это  сами  придумали
или вас кто-либо надоумил?
   - Сами, сами, - в один голос заверили ее.
   - Странные у вас желания. Впрочем, я надеюсь, что в Вене  вам  окажут
наилучший прием. Маршрут определю я сама.
   - А как же... Берлин? - спросил ее Павел.
   - Вена с Парижем интереснее Берлина!
   Мария Федоровна, понимая тайные вожделения мужа, робко просила  вклю-
чить в маршрут и посещение Потсдама.
   - Там ведь служат мои братья, - сказала она.
   - Милая моя, - отвечала Екатерина, - у меня в  Германии  тоже  немало
разных родственников, дальних и ближних, но вы разве  слышали,  чтобы  я
стремилась повидать их?
   Никита Иванович, прощаясь с императрицей  перед  отъездом  в  Дугино,
обещал ей вернуться раньше срока:
   - К тому времени, когда внукам станут прививать оспу.
   - Да не вы же их дедушка! - взорвалась Екатерина. - И не врач вы  то-
же. До каких еще пор вы будете лезть в мои семейные дела? Я еще не дели-
ла с вами ни детей, ни внуков своих...
   Гаррису она объяснила свою резкость так:
   - Я не нуждаюсь в сиделке при своей же постели...
   Гаррис спешно депешировал в Лондон: "Это произвело огромную сенсацию,
и так как он (Панин) увлекает за собой в своем падении множество лиц, то
все ропщут, насколько это возможно. Панин  глубоко  потрясен...  обычное
спокойствие, коим он отличался, покинуло его".
   Гаррис выпытывал у Потемкина: не он ли и свалил Панина в яму?
   - Зачем? - удивился светлейший. - Я бы уж стал валить Безбородко, ко-
торый давно стал могущественнее дохлого Панина...
   Настало жаркое лето, Екатерина с Потемкиным  прикидывали:  как  будет
далее? Пока цесаревич путешествует, из-под него будет  убрана  последняя
опора при дворе-граф Панин, а визит Павла во Францию, возможно, приведет
к сближению с Версалем. Последний акт трагикомедии  Екатерина  брала  на
себя, чтобы исполнить роль "материнского" отчаяния в миг разлуки.
   - Уж как-нибудь соберусь с силами и выжму слезу покрупнее! Чтобы меня
не попрекали, будто я бессердечная маменька..
   - Надо следить за Паниным, - напомнил ей Потемкин...
   Следили за Паниным, зато не  уследили  за  прусским  королем.  Тайные
курьеры "старого Фрица" везде настигали Панина под видом богомольцев или
коробейников. Они-то и передали графу  распоряжение  короля:  вернуться!
Никита Иванович из политика давно превратился  в  интригана-придворного;
теперь Фридрих II хотел снова сделать из него интригана-политика. В сто-
лице Панин застал неприятную для него картину: Павел с  супругой  ласка-
лись к Потемкину, цесаревич восхищался актерским дарованием австрийского
посла Кобенцля. Но для Панина обращение наследника к  Вене  означало  не
только музыку Гайдна, Сальери и Моцарта. Он повидался с прусским  послом
Герцем.
   - Ваш великий король, - сказал он ему без обиняков, - хочет, чтобы  я
свернул себе шею, и я готов ею пожертвовать, лишь бы удалить моего  вос-
питанника от венских каверз...
   Грозовые тучи давно клубились над царскою резиденцией. В самом  конце
августа в окно дворца с шумом влетела шаровая молния, и Екатерина  услы-
шала треск, затем крики фрейлин:
   - Ай, убило! Ланского убило молнией...
   Лакеи вывели из покоев обожженного фаворита. На нем еще дымился  каф-
тан, с которого взрывом молнии вмиг сорвало бриллиантовые  пуговицы.  На
лбу Ланского краснел сильный ожог.
   - Примета нехороша, - сказал камердинер Захарушка Зотов.  -  Уж  если
кого Господь Бог отметил знаком своим с небес, тому при всем желании  не
зажиться на этом свете...
   Спасая свой политический курс, Панин губил сам себя. И напрасно Димс-
даль с Роджерсоном внушали Марии Федоровне, что оспенные прививки  безо-
пасны. Панин привлек себе доктора Крузе, и  тот  резко  выступил  против
всяких прививок.
   - Не верьте шарлатанам! - заявил врач матери. -  Яд  оспенный  всегда
останется для детей только ядом...
   Панин принудил своего племянника, князя Репнина, сознаться в  сговоре
с императрицей, и тот не скрыл истины от дяди.  Никита  Иванович,  играя
ва-банк, предупредил Павла:
   - Она и здесь провела ваше высочество! Это не вы пожелали видеть  Ев-
ропу - это она вас решила изгнать в Европу.
   Марию Федоровну он заставил рыдать от страха.
   - Если ваши дети не погибнут от оспы, - говорил ей Панин, - вы их все
равно никогда более не увидите...
   Панин дал понять женщине: выпроводив сына и невестку за границу,  им-
ператрица способна загубить внуков прививками, а затем, благо терять уже
нечего, Екатерина попросту не впустит их обратно в Россию - ни сына,  ни
невестку.
   - Кто придумал это злодейство? - спросил Павел.
   На этот раз Никита Иванович пощадил императрицу, указав на  Потемкина
("при этом он высказал такие вещи, которые нельзя передать даже в шифро-
ванной депеше или с надежным курьером", - докладывал Гаррис  в  Лондон).
После этого "графы Северные" отказались от поездки в Европу столь  реши-
тельно, что Екатерина, стыдясь за свое поражение, бурно расплакалась.
   - Два тунеядца! Живут на моей шее, ни черта не делают и не умеют  де-
лать, а полны злобы и суеверий... Передайте шталмейстеру, чтобы не мучил
лошадей в упряжи. А вы, барон Димсдаль, все  равно  готовьте  детей  для
прививок.
   Димсдаль сделал прививки. Из покоев вызвали  "графов  Северных",  они
шли как приговоренные к смерти, оба рыдали.
   - Ну, хватит! - крикнула Екатерина в гневе, ударив кулаком по  столу.
- Девятнадцатого вас здесь уже не будет...
   19 сентября день был воскресный. Екатерина велела подавать  кареты  к
подъезду. Вывела за руки внуков, здоровых после прививок, и при виде сы-
новей Мария Федоровна три раза подряд кидалась в обморок. Екатерина  ве-
лела лакеям поднять ее:
   - И тащите в карету! Мне надоело фиглярство. Я ссылаю людей в Сибирь,
но даже они не вели себя так, как эти ангелы, едущие за чужой счет путе-
шествовать в свое удовольствие!
   Павел забился в глубину кареты, закинул шторы на окнах, чтобы не  ви-
деть матери. Его жену выгибало на диванах, будто в припадке падучей. Па-
нин просунул голову внутрь экипажа, что-то еще диктуя цесаревичу. Потем-
кин стоял в стороне.
   - Трогай! - велела Екатерина кучерам и взяла внуков за руки. -  Пошли
домой, детки мои... Надеюсь, когда вырастете, вы станете  намного  умнее
своих несчастных родителей.
   Потемкин подождал, пока Панин вытрет слезы.
   - Никита Иваныч, - спросил он, - а что вы нашептали великой  княгине,
после чего она и лишилась чувств?
   - Я пожелал ей доброго пути.
   - От пожеланий добрых в обмороки не падают...
   Стал накрапывать меленький дождь,  где-то  далеко  громыхнула  гроза.
Екатерина, обернувшись, позвала:
   - Светлейший! Останься со мною ужинать...
   Панина уже не пригласили. На ватных ногах он удалился.
   На следующий день последовало распоряжение:
   - Все важные бумаги от графа Панина отобрать, от секретарей его отлу-
чить, до дел главных впредь не допускать...
   Удар был силен! Панин перестал узнавать окружающих,  речь  его  стала
бессвязной. После кровопускания Никита  Иванович  впал  в  летаргическое
состояние.
   - Я, - сказала Екатерина, - отлично  знаю  лекарство,  которое  может
возродить Панина к жизни, но такого лекарства ему никогда не дам... Нас-
тупает утренняя заря прекрасного дня! Разве этот старикашка поймет,  что
загораются в политике новые звезды и не понимающим нас остается  одно  -
умереть!

   3. ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ

   По соседству с Апраксиным рынком, где можно было купить кошку и мыло,
табак и обезьяну, седло и свечку, где мужикам стригли бороды, а  цыганки
ворожили "на счастье", располагался и Щукин двор, где  возами  продавали
фрукты и ягоды; здесь же был развал книжный. Простая рогожка  на  земле,
на рогожке разложено что тебе угодно - выбирай!..
   Иван Иванович Шувалов, нарочно  прибеднившись,  частенько  бродил  по
рынкам, вникал в пересуды народные, в трактирах певцов  слушал.  Однажды
на Щукином дворе заметил Шувалов парня, который склонился над рогожею  с
книгами, бойко отобрал себе Квинта Курция, Тацита с Ливием и, явно обра-
дованный, поспешил переулком к Фонтанке, обставленной барками.
   Шувалов нагнал парня:
   - Не приезжий ли? Может, в кабаке угостимся?
   - Благодарствую, дедуся. Но вы сами пейте.
   - А книжки не продашь ли? Зачем они тебе?
   - Нет уж, сударь ласковый, - отвечал парень. - Я и сам до чтения охо-
ту имею несказанную. Вот и купил.
   - А что за книжки, покажи-кась.
   - Извольте, ежели в латыни смыслите...
   Шувалов был потрясен: простой деревенский парень,  откуда  же  в  нем
знание латыни и такая самоуверенность в себе?
   - Кто ж ты будешь-то, человек?
   -  А  я,  сударь,  есть  крестьянин  Иван   Свешников,   по   батюшке
Евстратьевич... Латынь с детства постиг, от священника. Мне и немецкий с
французским ведомы. Греческий тоже.
   - Зачем же, Евстратьевич, в столицу пожаловали?
   - Эвон барка моя стоит. Вчера из Торжка приплыли...
   В руке парня был узелок. Внутри него оказался мох, песок речной и со-
ломка.
   - Я, сударь, картины составляю живые. Краски-то дороги, да  и  понять
их трудно, так я картины из натуральных предметов складываю...  Землякам
нравится! Пуще всего Ломоносова я люблю, - сказал Свешников, - и хотя  в
словесности российской свой навык имею, но Ломоносова изо  всех  творцов
выделяю. А ведь он тоже, красок избегая, мозаики делал...
   Иван Иванович оглядел старые, обтерханные барки.
   - Вот что! Ты, молодец, о Шувалове слыхал ли?
   - Земля, вестимо, слухами полнится.
   - Так я и есть Иван Иваныч Шувалов... не граф!
   - Смешно мне, - не поверил ему Свешников.
   - Смейся, сколько хочешь, а сейчас пошли...
   - Куда?
   - Ко мне идем. В гости. Там и поверишь...
   В доме Шувалова - библиотека с окнами, выходящими  на  Невский,  мно-
жество картин и портретная галерея. На одной из картин - сцена: в  горах
Швейцарии рушится в пропасть карета, но ее спасает от гибели гайдук  ги-
гантского роста.
   - Гайдук этот, - сказал Шувалов, - играл сейчас со швейцаром в шахма-
ты, когда мы через вестибюль проходили.
   - А это с кем вы? - показал парень на другую картину.
   - Это я на приеме у римского папы. Ну, поверил?
   - Да вроде бы, - застенчиво улыбнулся Свешников.
   - Тогда, сударь, прошу к столу моему...
   При клубнике и ананасах подавали печеный картофель с грибами  сыроеж-
ками. Свободное за столом место вдруг решительно занял вошедший  в  залу
очень высокий человек с повязкою на лбу. Шувалов указал на него вилкою:
   - Кстати, друг милый, ежели светлейший князь Потемкин еще  незнакомец
твой, так вот он - напротив тебя расселся. Григория Александровича я на-
рочно повесткою позвал.
   - Мне бы еще Леонарда Эйлера повидать, - сказал Иван Евстратьевич.  -
Имею некоторые сомнения в теории Ньютона, да и с  Эйлером  не  всегда  я
согласен...
   - Едем! - вскочил Потемкин. - Прямо от стола, едем же...
   Возле слепого Эйлера хлопотали внучки. Великий  математик  говорил  с
Свешниковым по-латыни, затем перешел на немецкий язык. Шувалов с  Потем-
киным ничего из их  диспута  научного  не  поняли.  Эйлер  повернулся  к
вельможам:
   - Перед нами - ген и и! - сказал он по-русски...
   Молчаливые, возвращались через наплавной мост.
   - Ежели на Руси новый Ломоносов объявился, его надобно беречь не так,
как я свой глаз берег, а так беречь, как я свой последний глаз берегу...
Поехали ко мне!
   - Не  ты,  светлейший,  -  ответил  князю  Шувалов,  -  сыскал  Ивана
Евстратьевича, потому гений у меня в доме и останется.
   От ночлега в барских палатах Свешников отыскался и, как ни уговаривал
его Шувалов, все-таки пошел спать в лакейскую. Все  свободное  время  он
проводил в библиотеке Ивана Ивановича, а столица уже гудела, встревожен-
ная: слава богу, дождались и нового Ломоносова. Потемкин в ближайшие дни
отвез Свешникова в Зимний дворец. Екатерина была настроена решительно.
   - Кесарю кесарево, а богу богово, - сказала  она.  -  Если  Свешников
мудрен, так и разговоров долгих не будет...
   Она сразу указала давать Свешникову по 600 рублей в год "пожизненного
вспомоществования", велела ему ехать в Англию, дабы приобщиться к  науч-
ным достижениям, а потом - прямая дорога в Академию. Потемкин сам и про-
вожал парня на корабль:
   - Когда воротишься, ни к кому не ходи. Ступай ко мне. А если швейцары
держать станут, стели им кулаком в ухо и шагай ко мне смело. Мы с тобою,
Ванюшка, еще таких чудес натворим!
   Никогда еще не было так тошно князю Потемкину.
   Как сои, как сладкая мечта,
   Исчезла и моя уж младость;
   Не сильно нежит красота,
   Не столько восхищает радость.
   Он заказал себе новый кафтан за восемь тысяч рублей, обшитый стразами
и серебром по швам (в четыре пальца шириною); облачась в обнову - босой!
- шлялся по комнатам, грыз ногти. Отчего такая печаль? Светлейший  стра-
дал от зависти. Державину, Гавриле шлепогубому, завидовал:
   Глагол времен! металла звон!
   Твой страшный глас меня смущает;
   Зовет меня, зовет твой стон,
   Зовет и к гробу приближает.
   Жил-был князь Мещерский, любил выпить лишку, поесть сладко. Умер  он,
и Бог с ним. Но Державин инако взглянул на смерть:
   Ничто из роковых когтей,
   Никая тварь не убегает;
   Монарх и узник - снедь червей,
   Гробницы злость стихий снедает.
   - Снедь червей, - твердил Потемкин. - Ах, Гаврила... Где слова  такие
сыскал ты?
   Дождливая осень истекала дождями, небо хмурилось. Из Херсона  приехал
Рубан, с ним и директор Академии Домашнсв, -  оба  продрогли  в  дороге,
рассказывали, что в Херсоне заложен собор, французы торопятся  торговать
с Россией из Марселя, с дровами на юге плохо, кто ворует щепки  на  вер-
фях, кто кизяк да камыш на зиму запасает... Рубан говорил:
   - И деточки малые с ведрами по улицам городов шастают, навоз животный
чуть ли не из-под хвоста в ведра сбирают, зимою и будут топить им печки,
коли дровишек нету.
   Потемкин расхаживал, думал, грыз ногти:
   - Это моя вина: о дровах я совсем забыл...
   Из Лозанны привезли в свинцовом гробу тело жены князя Григория Орлова
- урожденной Екатерины Зиновьевой:  шарлатаны,  лечившие  от  бесплодия,
все-таки домучили ее до конца; несчастную закопали в  Александре-Невской
лавре подле герцогини Курляндской Евдокии  из  дома  князей  Юсуповых...
Опять начинался дождь. Потемкин, стоя над могилой, глянул  на  Ланского:
тоже "снедь червей".
   - Гляди, Сашка, смерть-то какова! Гадкая...
   - Мне ли о ней думать? Я еще молоденький.
   - Ну и дурак. А до старости не дотянешь. Был тебе хороший  случай  от
молнии сгинуть, так проскочил ты мимо смерти своей. А умирает человек  в
смерди и пакости... Ты это помни: ничто от роковых когтей, никака  тварь
не убегает!
   Екатерина накинула на голову капор (от дождя):
   - Будет вам! Что вы о неизбежном спорите? Здравые люди  вроде  бы,  а
послушать вас-так и жить не хочется... Ты лучше  о  другом,  светлейший,
помысли: герцог Курляндский третью жену взял, молоденькую, из дома баро-
нов Модемов, и она его по пьяной морде лупит, чтобы от вина  отучить,  а
приплод Биронов уже велик. При наличии "фюрстенбунда" германского не пе-
реметнется ли Курляндия в сторону союза с пруссаками... Вот  тогда,  Ли-
бавского порта лишась, мы локти себе покусаем!
   - Войска в Митаву ввести бы нам, - ответил Потемкин.
   - Да уж надоело мне в газетах читать, будто я захватчица и  всюду  со
штыками своими суюсь... А корону герцогскую Петр Бирон  просто  так  под
забором не оставит.
   - Обменяй ему корону на ключ своего камергера.
   - Шутишь? А что в Европе-то скажут?
   - Скажут, что мы плевать на нее хотели...
   Из уральских владений в столицу вернулся Александр Сергеевич  Строга-
нов, в дар Эрмитажу привез он серебряные вазы древнейшей чеканки и очень
странный щит, на котором изображалась борьба Аякса и  Улисса  за  оружие
Ахиллеса.
   - Кого обворовал, Саня? - спросила его Екатерина.
   - Было бы где такое украсть... А это ведь рабочие мои с Урала при ко-
пании рудников в глубине земли обнаружили.
   - Все в землю, и все из земли, - буркнул Потемкин.
   - Хватит тебе о смерти-то! - обозлилась императрица...
   Всюду говорили, что граф Скавронский,  объявленный  женихом  Катеньки
Энгельгардт, хворает и не вечен. Невеста была в любви холодна.  Напрасно
дядюшка осыпает ее драгоценностями, побуждая к веселью. Катька  валялась
на постели, грызла яблоки и пальчиком, словно гадких пауков, отшвыривала
от себя бриллианты:
   - Ах, на што мне они, дядюшка?..
   Русский двор оживило явление поляков. В богатых кунтушах, с головами,
бритыми наголо (по древней моде, еще сарматской), паны вежливо  позвани-
вали во дворце саблями, угодливые и  красноречивые.  Приехали  женихами:
невест поискать! Возглавлял эту ватагу граф Ксаверий  Браницкий,  гетман
коронный, уже в летах человек.
   Потемкин всегда привечал поляков с радушием:
   - Щацунек, панове... мое почтение, господа!
   Светлейший давно уже мечтал породниться с ясновельможными, с  умыслом
он показал графу на Саньку Энгельгардт:
   - Погляди, Ксаверий Петрович, какова стать и осанка! Будто не в лопу-
хах родилась, а сам Пракситель из мрамора сделал.
   Браницкий закрутил ус и заложил его за ухо.
   - Добже, светне, - восхитился он молодицей.
   - Так бери ее... пока не испортилась!
   Александра Васильевна не ожидала того от дядюшки, и вечером  возникло
бурное объяснение. Санька кричала:
   - Некрасивый он, старый... зачем мне такого?
   - Зато ты молодая и красивая, - отвечал Потемкин.
   - У него башка бритая, будто из больницы бежал.
   - Зато на тебе шерсти, как на овце.
   - Хоть режьте, не пойду за Браницкого... Нет, не пойду! У меня  давно
камер-юнкер Постельников на примете... сладенький!
   Потемкин, недолго думая, схватил Саньку за  волосы,  проволок  ее  по
паркетам от камина до дверей, приговаривая:
   - Пойдешь, курва, коли я велю...
   В ноябре при дворе сыграли две свадьбы: полудохлый  граф  Скавронский
передал свой графский титул Екатерине Энгельгардт,  а  Санька  сделалась
графиней Браницкой... За окнами дворца вспыхнула  праздничная  иллюмина-
ция, в сиянии огней блистал яркий венцель императрицы...
   На брачный пир были званы певцы, средь  них  и  вертлявая  примадонна
итальянской оперы Анна Бернуцци-Давиа. Эта прожженная бестия,  изображая
садовницу, расхаживала среди гостей с корзиной свежих роз и, кокетничая,
лакомилась вниманием мужчин, не всегда пристойным. Давиа вела себя  так,
словно Зимний дворец для нее - подмостки оперы-буфф,  где  она  привыкла
вытворять все, что взбредет в голову. Екатерина,  беседуя  с  Браницким,
случайно указала на нее сложенным веером:
   - А вот и синьора Давиа, у нее чудный голос.
   - Только не просите меня петь, - фыркнула певица.
   Екатерина давно отвыкла от такого хамства:
   - И не подумаю просить, моя дорогая. Я ведь только похвалила ваш  го-
лос. Но я никогда не желала бы его слышать.
   Бернуцци-Давиа заявила, что покинет Петербург, где ей платят всего-то
три тысячи за выход. Екатерина сказала ей:
   - У меня и фельдмаршалы за битвы столько не получают.
   - Ах, так? - закричала Давиа. - В  таком  случае  пусть  вместо  меня
здесь и поют ваши фельдмаршалы, а я послушаю... Может, их сопрано устро-
ит ваш слух более моего голоса!
   На улице было очень морозно. Разгневанная певица велела подкатить ка-
рету как можно ближе к подъезду. Тут ее нагнал Безбородко, страстно про-
шептавший:
   - Я согласен доплачивать ту сумму, которой вам недостает от  императ-
рицы. Просите сколько угодно, только не лишайте меня  услаждения  созер-
цать красоту вашу нездешнюю и упиваться волшебным голосом вашим.
   На окнах морозище выписывал сложнейшие узоры.
   - Кто вы такой? - спросила Давиа.
   Безбородко пошевелил перед ней толстыми пальцами, чтобы женщина обра-
тила внимание на игру камней в его драгоценных перстнях. Но Давиа  заме-
тила и другое: на этом уродливом чурбане сползали с ног чулки, пряжки на
башмаках были оборваны.
   - Я вам не верю, - сказала она. - Еще не было мужчины в Европе,  щед-
ротами которого я бы осталась вполне довольна.
   - Так это в Европе, а здесь... Россия.
   Давиа еще раз глянула на складки его чулок.
   - Согласна. Но я не одна - у меня есть любовник!
   Безбородко еще раз осветил ее игрой бриллиантов:
   - И любовника вашего не оставлю... возблагодарю.
   ...Графиня Александра Васильевна Браницкая, став женою коронного гет-
мана, отъехала с мужем в Белую Церковь под Киевом. (Тогда же мои  предки
Пикули сделались ее крепостными).

   4. ЭПИДЕМИЯ ГРИППА

   Эпидемии гриппа косили человечество с незапамятных времен, только лю-
ди еще не догадывались, отчего они  помирают.  Эту  болезнь  приписывали
дурному состоянию атмосферы, и Россия кивала на Европу, откуда, мол, пе-
редается эта зараза по воздуху, а Европа,  ничтоже  сумняшеся,  обвиняла
Россию, одно время испанцы называли грипп даже "русской болезнью".  Рос-
сия повела счет гриппозным эпидемиям с 1580 года, а мемуаристы  поздней-
ших времен живо запечатлели это повальное бедствие: "Кашель  слышан  был
на балах, на театрах, в судах, даже в полках гвардии  и  храмах;  всякий
тогда кашлял, а доктора наживались... однако поветрии  сии  делали  мно-
жествы досады молодиньким девицам и взрослым юношам, прекращались от то-
го случаи к свиданиям". Из этого факта видно, что хотя и обвиняли атмос-
феру, но люди по наитию уже тогда понимали, что грипп - болезнь инфекци-
онная, а потому женихи с невестами не целовались, дабы не заразить  друг
Друга...
   Путешествие "графов Северных" совпало с очередной эпидемией гриппа  в
Европе. Уместно сказать, что свита цесаревича была с толком подобрана из
людей культурных и образованных. Но  великая  княгиня  Мария  Федоровна,
верная своим мещанским замашкам вюртембергской принцессишки, не садилась
за стол, если опаздывала к обеду ее подруга Юлиана Бенкендорф. Это  было
крайне невежливо по отношению ко всей свите.
   Станислав Понятовский, презираемый своими подданными, ожидал гостей в
Вишневце (поместье Мнишеков); король по-прежнему был красив  и  наряден,
но, увидев Павла, жалко расплакался:
   - Прошло столько лет! Теперь перед вами, взрослым,  мне  уже  незачем
скрывать, что я любил и продолжаю любить вашу мать.
   Павел передал ему портрет Екатерины, а заодно  уж  (не  удержался)  и
разругал ее политику. Иосиф II встретил гостей в  Троппау;  после  ужина
при свечах Павел с императором Иосифом II  исполнили  под  аккомпанемент
Марии Федоровны дуэт из оперы "Орфей и Альцеста". До самой Вены  чередо-
вались депутации, карнавалы, обеды, музыка и  маневры.  Мария  Федоровна
была очень рада увидеть в Вене своих родителей и сестру Елизавету, прос-
ватанную за эрцгерцога Франца. ("Мне пришлось озаботиться, - писал Иосиф
II, - научить эту глупую принцессу чистить по утрам зубы".) Павел  приз-
нался императору:
   - Ваша государственная машина мне нравится...
   В честь высокого гостя низкого роста Иосиф II решил поставить "Гамле-
та", на русской сцене запрещенного. Но актер  Брокман  отказался  играть
заглавную роль трагедии:
   - В театре два Гамлета - один в зале, другой на сцене.
   Иосиф II счел эту фразу остроумной, наградив Брокмана полусотней  ду-
катов. В частной беседе император  ознакомил  Павла  с  условиями  русс-
ко-австрийского союза. Екатерина бьыа страшно недовольна этим  доверием,
написав сыну, чтобы он свято сохранял тайну альянса. В австрийской  сто-
лице уже свирепствовала эпидемия гриппа, перед которой врачи  отступили,
и "графы Северные" поспешили с отъездом в Венецию.
   Лазурное небо, синяя вода, теплынь... Павлу показали громадные кузни-
цы Арсенала, где ковали гигантские якоря для флотов мира. Павел с  женою
катались по лагуне в "бученторе" (лодке дожа), их угощали свежими устри-
цами. В честь парусной регаты мужчины в красных плащах стояли на  крышах
зданий, женщины бросали цветы красивым молодым гондольерам, все  балконы
вдоль Большого Канала были декорированы коврами.
   - А у нас морозы и костры, - просипел Павел.
   - Как-то там дети? - всплакнула Мария Федоровна...
   В празднествах Венеции всегда было что-то животное, языческое,  очень
еще древнее. С боен выпустили на площадь разъяренных быков, преследуемых
гончими собаками. Потом на берегу канала венецианки закружились в беспо-
добной "фурнале", не совсем-то благопристойной, и Павел был удивлен:
   - Безобразие - где же полиция?
   - Да, - отозвалась жена, попадая в тон мужу,  -  столько  веселья,  и
совсем нет полиции... Конечно, безобразие!
   Через Падую и Болонью "графы Северные" приехали  в  Неаполь,  где  их
встречал неотразимый, как всегда, граф Андрей Разумовский-посол  России,
фаворит королевы Каролины.
   - Где мои комнаты? - спросил Павел, гневно дыша.
   В комнатах он обнажил шпагу:
   - Опять вы! Осквернитель супружеского ложа... негодяи, не вы ли  сде-
лали меня несчастным? Извольте драться, здесь же.
   Вбежала свита, соперников растащили в стороны.
   Разумовский элегантным жестом вбросил шпагу в ножны.
   - А ведь я мог бы и убить его, - сказал он...
   Праздник в Неаполе не удался. Билеты на пир посольство раздавало кому
попало. Толпа итальянцев, свирепая от недоедания и поборов, вмиг  сокру-
шила триумфальную арку и, отпихнув "графов Северных", с  голодным  ревом
ринулась к буфетам. От вина и закусок остались одни разноцветные  бумаж-
ки. Затем итальянцы с беззаботной легкостью  разворовали  всю  посуду  и
стали отплясывать "тарантеллу". Павел сказал жене, чтобы  не  глядела  в
сторону танцующих:
   - Разврат! И я опять нигде не вижу полиции...
   "Северные" заторопились в Рим, где цесаревича принимал  папа  римский
Пий VI, получивший в дар от него теплую шубу.
   Из Рима "Северные" прибыли во Флоренцию, столицу Тосканского княжест-
ва (там правили тоже Габсбурги), и Павел начал порицать Россию:
   - Я счастлив вырваться на свободу из страшной тюрьмы, что  называется
Россией... Моя мать окончательно сбита с толку своими бесподобными  кур-
тизанами, ради них она забросила свой чепец за мельницу, мечтая  лишь  о
славе завоеваний.
   - Так ли это? - усомнился тосканский великий герцог Леопольд,  родной
брат Иосифа II.
   Павел, распалившись, кажется, забыл об этом родстве.
   - Там уже все подкуплены венским двором, - говорил  он.  -  Если  вам
угодно, дамы и господа, я могу назвать предателей: это  князь  Потемкин,
это статс-секретарь Безбородко... Когда я займу престол,  я  сначала  их
больно высеку, а потом повешу!
   Мария Федоровна ни в чем не отступала от мужа:
   - Да, да! Мы всех очень строго и больно накажем...
   Герцог Леопольд послушал и сказал свите:
   - Если бы его высочество был пьян, тогда все простительно. Но он пьет
одну зельтерскую воду...
   Однако даже  минеральная  вода  показалась  Павлу  чересчур  подозри-
тельной: боясь яда, он с помощью двух пальцев вызвал  у  себя  рвоту.  О
странном поведении Павла герцог Леопольд сообщил брату Иосифу II,  кото-
рый затем информировал Екатерину, что прусские симпатии в душе цесареви-
ча остались нерушимы. За Флоренцией следовали Ливорно, Парма, Милан, Ту-
рин, Лион... Хорошо откормленные  лошади  развернули  кортеж  цесаревича
прямо на Париж!
   Наступала ранняя и добрая весна 1782 года.
   А зима была слишком суровой, морозы в Петербурге долго держались, не-
бывало свирепые. Театры не работали, балов не было, по гостям не ездили.
Вечерами на улицах разводили громадные костры, но это не помогало:  каж-
дое утро полиция собирала трупы замерзших. Иностранцы с удивлением виде-
ли, как падают на лету птицы, охваченные стужей. В конце зимы простудные
лихорадки свалили в одной только столице более 15 тысяч жителей,  эпиде-
мия гриппа затронула Тверь, Москву, Калугу и Псков. "Вообразите, - писа-
ла Екатерина, - какую прелестную гармонию составляет моя империя, кашля-
ющая и чихающая... в Париже эту болезнь называют гр и  и  и  о  м!"  Про
умерших от гриппа в народе тогда говорили - сгрибился" Но  яркая  весна,
отогнав эпидемию, все сразу изменила - к людской и природной радости.
   Потемкин был очень труден в общении, ибо не имел  распорядка  дня:  в
полночь выезжал кататься, на рассвете обедал, чтобы в полдень лечь спать
до вечера. После бурного веселья впадал в  тяжкую  меланхолию,  за  пре-
дельным насыщением организм его требовал монашеской пищи.
   Весна... На обширных складах Новой Голландии хорошо подсыхал лес,  но
в казначействе не было денег на строительство кораблей. Екатерина все же
наскребла по сусекам империи 12 миллионов рублей для флота.  Не  хватало
еще конопли, железа, пакли, дегтя. А вернувшиеся из крейсерства  эскадры
требовали ремонта... Потемкин говорил:
   - Впрочем, не так уж смешно все смешное и не так страшно  все  страш-
ное: двадцать линейных кораблей всегда можем выставить к бою  только  на
Балтике...
   Теперь, после удаления Панина, английский посол решил снова напомнить
о Минорке... Но холодное отчуждение Потемкина отрезвило  посла.  Фаворит
откровенно почесал зад и сказал, что Миноркою сыт по горло:
   - А Лондону пора бы уж извсститься, что я политикой не занимаюсь. Для
этого дела иные особы приставлены.
   - Простите, - сказал Гаррис, - но вас часто видят в  обществе  Дениса
Фонвизина, бывшего правой рукой в кабинете Панина, и общения с ним вы не
избегаете.
   - Мы с Фонвизиным друзья старые. Он писсу  сочинил  -  о  недостатках
воспитания на Руси и глупости нашей.
   - Вы оказываете внимание и маркизу де Вераку!
   - Он хлопочет о марсельской торговле с моим Херсоном...
   Вскоре посол убедился, что русские подкупили кое-кого  из  чинов  его
посольства, подбирая отмычки к его секретным замкам. Гаррис  депешировал
в Лондон, что отныне верить Потемкину нельзя: "И как он  старается  меня
провести, так и я хлопочу о том, чтобы сделать вид, что поддаюсь его об-
манам. Я слежу за каждым его шагом". Отлично зная, что светлейший посто-
янно сидит без гроша, а все его миллионы непонятным образом испаряются в
мировом пространстве, Гаррис велел через финансовые каналы  Сити  прове-
рить все заграничные фонды. Однако контроль банковских счетов Европы  не
дал результатов: Потемкин прожигал деньги на корню в домашних  условиях,
ни единой копейки не доверив банкирам Европы...
   Екатерина залучила светлейшего к себе в кабинет:
   - Безбородко стал переводить деньги в Европу.
   Григорий Александрович развел руками:
   - Зачем? Или бежать от нас вознамерился?
   - Никуда от нас не денется. Но влюбился в  эту  мартышку  Анну  Берну
цци-Давиа, на ее имя и складывает деньги.
   - Помилуй, матушка! Да у нее ни рожи ни кожи.
   - Кому что нравится. Говорят же, что на костях мясо слаще. Но  теперь
примадонна из нашего визиря только макарон еще не делает. А у нее помимо
всего еще и любовник имеется...
   - Кто? - насторожился Потемкин.
   - Осип де Рибас, которого мне Алехан Орлов рекомендовал. Я ему воспи-
тание графа Бобринского поручила. Вот и разберись, чтобы у  меня  голова
не болела...
   - Выходит, ты платишь Безбородко, Бсзбородко этой костлявой  певунье,
а она еще и де Рибаса подкармливает... Ну и воспитателя ты нашла! Да та-
кой и зарезать может.
   - Подлец, конечно. А мой граф Бобринский беспутен и к пьянству  скло-
нен. Но звала я тебя по делу иному...
   Иное  дело  было  секретным.  Недавно  перехватили  курьера  от  фли-
гель-адъютанта Павла Бибикова, писавшего другу  своему  князю  Куракину,
который вояжировал в свите Павла.
   - Прочти сам эту погань, - сказала Екатерина.
   Бибиков писал, что Потемкин подлинный "князь  тьмы",  губящий  Россию
своими бесплодными фантазиями, Екатерина -  старая,  зажравшаяся  самка,
которой впору и окочуриться, дабы затем  дворяне  насладились  мудрым  и
спокойным царствованием Павла, познавшего истину от таинств масонских...
   - Бибиков вчера под розгами Шешковского во всем каялся.  Куракина  от
двора отважу, а Бибикова сошлю в Астрахань...
   Сына она припугнула грозным посланием, чтобы не забывал: дома с  него
за все спросят. В апреле Алексей Бобринский, чадо ее  приблудное,  вышел
из Кадетского корпуса, она дала ему герб, составленный из  деталей  рос-
сийского и ангальт-цербстского. Бобринский был вызван матерью в Эрмитаж,
"имея счастие поцеловать у нея ручку. Она играла в биллиард  с  Ланским,
выиграла партию, начала другую и тоже выиграла,  -  записал  в  дневнике
Бобринский. - Ея Величество села потом в кресла и стала  говорить,  а  я
имел счастие еще раз целовать ея ручку".
   - От плута де Рибаса отвратись скорее, - наказала мать сыну. - Да  не
хватайся, друг мой, за каждую рюмку, которую тебе наливают. Будешь  пить
- ни копейки не дам, и ты хорошо знаешь, что слов на ветер я не  бросаю.
Если увижу, что под забором валяешься, - проеду мимо и не  обернусь  да-
же...
   Выставив сына прочь, она призвала Камерона:
   - Очень хорошо, что хозяев в Павловске нету. Дворец  там  закладывая,
вы более о красоте думайте, нежели внимать тому, что вам мой сын  с  не-
весткою дудеть станут. Если им волю дать, так они пожелают  в  Павловске
иметь нечто подобное Сан-Суси или Этюбу монбельярскому. Не бойтесь,  ма-
эстро! При возникновении споров мне жалуйтесь: я на всех управу найду.
   25 мая 1782 года денек выдался  пригожий.  Поручик  Уланов,  случайно
оказавшийся в парке, где он рисовал пейзажи  Славянки,  стал  свидетелем
закладки первого камня. Казна не отпустила денег  на  застолье  рабочим.
Артель мужиков-каменщиков сама накупила водки, пива и калачей,  а  раков
для закуски наловили в той же Славянке. Пир удался на славу.
   Флот созидался, заводы работали, дворцы строились. А вот денег в  им-
перии не было, и Екатерина без тени юмора сказала:
   - Хотелось бы мне пожить и богатой женщиной...  Помоги  мне,  сатана!
Ну, а все-таки, - спрашивала она, - может, кто-либо и подскажет, что еще
можно купить для моего Эрмитажа?
   Денис Фонвизин не так давно вернулся из Франции, города которой каза-
лись ему вымершими. Фонвизин отвергал весь уклад  европейской  жизни,  в
которой ему ничто не нравилось, все казалось неприемлемым... А французс-
ким крестьянам, глазевшим  на  русских  путешественников,  эти  праздные
"рюсс бояр" и "графы дю Нор" всегда казались сумасшедшими расточителями.
Конечно, Павел и его свита не разглядели из окошек экипажей всеобщего  и
трагического обнищания Франции - был грозный канун  Великой  французской
революции!
   Павел с удовольствием обозревал прелестные шато епископов и дворян, а
нищие хижины крестьян не волновали его, ибо таких хижин (только под наз-
ванием избы) он и в России насмотрелся достаточно...  Тревожные  зарницы
разгорались над виноградниками Франции. Как раз в этом году жители Тулу-
зы доедали маис; каштаны и гречиха считались на столе благом; в Лимузене
питались репой; в провинции Оверни пекли хлеб пополам с ячменем. По  но-
чам Павел не раз наблюдал отсветы далеких пожаров, - полыхали дворянские
замки.
   - Народ везде одинаков, - констатировал он...
   При въезде его в Париж люди откровенно смеялись:
   - Ах, до чего же он похож на обезьяну!
   "Графы Северные" остановились в русском посольстве на улице  Граммон.
Супруги выходили на балкон отеля кланяться зевакам, которые  горячо  об-
суждали их внешность:
   - Какой коротышечка! А жену выбрал - вроде мортиры!
   Бенгальские огни рассыпались над дивными  садами  Армиды.  Версаль  и
Трианон ошеломили "графов Северных" блеском великолепия и тонкостью эти-
кета. Людовик XVI, славный косноязычием, говорил не всегда складно. Зато
Мария-Антуанетта была весела и болтлива. "Графиня Северная имела на  го-
лове птичку из драгоценных камней, на которую едва можно было смотреть -
так она блистала. Птичка качалась на особой пружинке и хлопала крылышка-
ми по розовому цветочку..." Мария Федоровна  с  этой  птицей  на  голове
больше всего боялась, чтобы ее не сочли дурочкой,  а  потому,  кстати  и
некстати, начинала цитировать твердо заученные фразы по искусству,  аст-
рономии, математике.
   Танцевали в Зеркальной зале, ужинали на острове Любви, в парках  Шан-
тальи при свете факелов охотились на оленей, в Эрмснонвиле Павел  возло-
жил свежие цветы на могилу Руссо... Откуда ж ему было знать, что  в  ни-
щей, убогой мансарде сейчас сидит полуголодный  человек,  изучающий  как
раз Руссо с небывалым трепетом.  Звали  этого  бедного  читателя  -  Ро-
беспьер!

   5. УТВЕРЖДЕНИЯ

   Петербург был прекрасен. Липовые аллеи давали прохожим приятную сень,
всюду раскидывались широкие ветви кленов, ярилась  желтая  акация,  сады
источали запахи поспевающих вишен и яблок,  через  заборы  обывательских
домишек свешивались сочные гроздья черной смородины.
   Маркиз де Верак доложил Екатерине о том "восторге", с каким  парижане
встретили ее сына, и - заодно уж! - воскурил фимиам перед "гением" само-
держицы всероссийской.
   - Я не гений, - возразила Екатерина. - Управляться с делами мне помо-
гает мой несносный женский характер. Мы,  женщины,  от  природы  одарены
умом более практичным, нежели вы, мужчины. Как мать обширного семейства,
я озабочена только своим маленьким (!) хозяйством. И пусть это не кухня,
а флот, пусть не кладовки, а финансы, - я всюду сую свой длиннющий  нос,
дабы ничто не испортилось и не залежалось. Надеюсь, маркиз, вы  простите
мне этот тяжелый, воистину немецкий Kurzweilwort (шутливый тон)?.. Вооб-
ще-то, - продолжала она, - женскую половину человечества я недолюбливаю.
Сама женщина, я женские недостатки знаю. Но не могу сказать, чтобы мужс-
кая половина мне нравилась безоговорочно... Мужчины, - заключила  Екате-
рина почти торжественным тоном, - хороши только до  тех  пор,  пока  мы,
женщины, их поддерживаем, пока мы их направляем!
   - Отчего вы нас, мужчин, так строго судите?
   - Да хотя бы оттого, что в мире не нашлось ни одного мужчины, который
бы осмелился мне веско возразить.
   Дс Верак сказал, что она касается очень сложной и опасной темы - рав-
новесия двух различных полов в мире.
   - А вот в этом вопросе, - отвечала Екатерина, зардевшись, - я никако-
го равноправия не потерплю! Как можно равнять мужчину с  женщиной,  если
женщина была, есть и всегда останется существом высшего порядка. Прирав-
нять женщину к положению мужчины - это значит оскорбить и унизить ее!
   Мило побеседовав, Екатерина объявила при дворе, что отныне, ради эко-
номии, все дамы обязаны выглядеть скромнейше - никаких парижских моднос-
тей она не потерпит. Этот указ совпал с известием из Парижа о  том,  что
ее невестка Мария Федоровна тащит на святую Русь двести сундуков с  мод-
ными нарядами, а на голове у нее скоро птицы начнут вить гнезда...
   В полночь кто-то стал дубасить в двери британского посольства,  пере-
будив всех живущих на Галерной улице: Гаррису вручили записку: "Отгадай-
те, кто вам пишет, и приезжайте сразу же".
   Потемкин был небрит, возбужден, по-детски радостен.
   - Я только что из Херсона, за шестнадцать суток я проскакал три тыся-
чи верст, а спать довелось лишь три ночи...
   "И несмотря на это, - писал Гаррис, - в нем не было заметно ни малей-
шего признака усталости, моральной или физической, а  когда  мы  расста-
лись, я, конечно, был утомлен более, нежели он". Гаррис,  проявив  осве-
домленность, спросил Потемкина о татарских смутах в Крыму, но светлейший
отмахнулся:
   - Клопы кусают, не задумываясь, что подвергаются опасности быть  раз-
давленными теми, кого они укусили...
   Секретарь посольства не ложился спать, терпеливо выжидая  возвращения
посла. Выслушав Гарриса, он удивился:
   - Чем объяснить, что Потемкин снова любезен?
   - Думаю, его встревожили происки короля Пруссии к союзу с нами, после
того как союз Фридриха с Россией дал течь... Будем же тверды!  -  сказал
Гаррис. - Мне надо теперь поспать, чтобы с утра повидать Безбородко.  Но
я уже пишу в Лондон: на мой пост необходима замена, ибо я не та  вкусная
форель, которая любит, чтобы ее обжаривали в сметане.
   Лондон указал ему: любым  способом  узнать  содержание  статей  русс-
ко-австрийского альянса. От посла требовали, чтобы он объяснил Потемкину
всю выгодность возвращения к старым союзам,  отвратив  его  внимание  от
венского двора.
   - Объяснить это, - хмыкнул Гаррис, - все равно что рассказывать  вож-
дям африканских негров о свойствах снега...
   Только теперь дипломатический корпус Петербурга ощутил, что  в  Крыму
происходят важные события. До этого русский Кабинет ничего не утаивал  в
делах татар, но вдруг над Крымом опустилась непроницаемая заслонка:  По-
темкин загадочно улыбался, Безбородко невнятно пожимал плечами, Кобенцль
огрызался:
   - Спросите об этом Ифигению в Тавриде...
   Прусский посол Герц доказывал Гаррису:
   - Ясно, что русская армия способна выйти к Босфору и  даже  подняться
на пик Арарата. Иосиф Второй уже закрыл глаза на Силезию, прицеливаясь к
Боснии и Сербии, а он таков, что не откажется от Венеции, хотя бы от  ее
владений в славянских Истрии и Далмации... Вот как  важно  сейчас  выяс-
нить, что же произошло в Бахчисарае и что скрывают от нас русские!
   Политики мира догадывались, что любезности в Могилеве не  прошли  да-
ром. Но они напрасно грезили о том, чтобы выкрасть  из  русских  архивов
или купить текст русско-австрийского договора, - такого текста в природе
не существовало, и весь союз строился лишь на обмене мнениями  Екатерины
с Иосифом. Одновременно дипломаты силились  раскрыть  непостижимую  пока
тайну "Греческого проекта" Потемкина: каковы его конечные цели?..
   Потемкин хрупал сырую капусту, как заяц. С утра он был на  стекольной
фабрике, где учился выдувать графины, потом играл в шахматы с  визитера-
ми, а поспав, сочинял проект о взятии Баку и Дербента  -  надобен  плац-
дарм, чтобы с его помощью вызволять грузин и армян из  турецкой  и  пер-
сидской неволи. Ночью Потемкин парился в бане, потом Рубан  читал  свет-
лейшему жалобное письмо от папы римского Пия VI, который  слезно  умолял
Потемкина вступиться за престол наместника божия: папу обижал Иосиф  II,
конфискуя его церковные имения.
   - Плохи дела у их папы, у нашей мамы дела лучше! - сказал Потемкин. -
Запиши, чтобы я не забыл Пию этому ответить.
   - Мы еще не ответили прусскому королю Фридриху.
   - Королей много, а Потемкин, как и папа, всего один...
   Екатерина велела ему через Военную коллегию  вызнать,  сохранился  ли
хоть один человек, который бы при Петре Великом служил в чинах  офицерс-
ких. Потемкин сыскал такого - генералмайора Викентия фон Райзера,  кото-
рый не оказался руиною, а рассуждал еще здраво. С улицы играли оркестры,
фельдмаршал Голицын выводил полки, Екатерина облачилась в порфиру:
   - Пора! Сейчас посмотрим, куда безбожный Фальконе ухнул мои четыреста
двадцать четыре тысячи шестьсот девять рублей с копейками... Пусть катер
подгребет к пристани!
   Перед зданием Сената под полотняным куполом скрывалось нечто  великое
и грандиозное. Маляры, дабы оживить полотно, разрисовали его загодя ска-
лами. К полудню толпы народные двинулись к месту торжества, старцы ковы-
ляли с Охты, из деревень ближайших вспотевшие бабы несли на  своих  шеях
младенцев, держа их за ножки, и дети радовались  тоже.  Для  народа  был
выстроен обширный амфитеатр, но лавок в нем на всех  не  хватало.  Здесь
же, в гуще народной, стоял и неприметный Радищев, в голове его уже скла-
дывалось: "Ожидали с нетерпением зрители образ того, которого предки  их
в живых ненавидели, а по смерти оплакивали..."
   Куранты пробили четыре часа. Екатерина со свитою вышла из  шлюпки  на
пристань. Федор Ушаков в парадном мундире скомандовал матросам "табань!"
и подал руку императрице. Екатерина ступила на гранит набережной и вско-
ре явилась на балконе Сената - в короне и порфире.
   Издалека Радищев услыхал ее негромкий голос:
   - Благословенно да будет явление твое...
   Сигналом было склонение ею головы. Разом ударили пушки цитадели,  по-
лотно, скрывавшее монумент, с шорохом опустилось, и сразу же возник он -
неожиданный, грозный, ужасающий в набеге своем. Войска палили из  ружей,
народ охотно кричал "ура". Рыдающий старец фон Райзер, преклонив колено,
лобызал поднесенную ему золотую медаль. С балкона же было объявлено, что
государыня возвращает в сей день свободу преступникам и тем, кои в стра-
хе Божием под судом пребывают... В толпе народа гулял принаряженный  Ва-
силий Рубан, раздаривая в протянутые  к  нему  руки  людей  типографские
листки со своими стихами:
   Колосс Родосский, днесь смири свой гордый вид!
   И нильски здания высоких пирамид
   Престаньте более считаться чудесами
   Вы смертных бренными соделаны руками...
   Осенью в театре Книппера впервые явился "Недоросль" Фонвизина, и  По-
темкин, не скрывая своего восхищения, первым швырнул на сцену кошелек  с
золотом - актерам. Это был триумф! После ходульных  трагедий  Запада,  в
которых герой, не в меру крикливый, закалывается картонным  мечом,  рыча
на публику о своем благородстве, Денис Фонвизин  освежил  сцену  русскую
живым просторечием: "Я тебе бельмы-то выцарапаю... у меня и свои  зацепы
востры!" Потемкин спросил Фонвизина:
   - Слушай, откуда ты эти "зацепы" взял?
   - Да на улице. Две бабы дрались. От них и подслушал...
   На выходе из театра, Потемкин прижал автора к себе:
   - Умри, Денис, или ничего не пиши более!
   Фонвизин был уже наполовину разрушен параличом.
   - К тому и склоняюсь, - отвечал он грустно...
   Английский посол Гаррис (и не только он) не мог взять в толк,  отчего
Денис Фонвизин, всем обязанный Панину, часто навещает Потемкина, потешая
его анекдотами о Франции и сплетнями столичными. Екатерина тоже не одоб-
ряла их обоюдной приязни, она писала с ревностью: "Чорт Фонвизина к  вам
привел. Добро, душенька, он забавнее меня знатно; однако, я тебя  люблю,
а он, кроме себя, никого..."

   6. ДАЛЕКИЕ ГРОЗЫ

   Павел боялся возвращения в Россию, после истории с Бибиковым сделался
подозрителен. Нюхал, что давали на обед. Ел мало. Винопития избегал. Ку-
ракин признался ему:
   - Письма мои к Бибикову в портфеле императрицы, дядею мне граф Никита
Панин, да еще я кузен княгини Дашковой... Так все "ладно", что не  лучше
ли мне в Париже и оставаться?.
   - Тебя здесь оставить - на себя грех взять...
   В Парижской академии Павел слушал лекцию Макера о свойствах запахов и
способах уничтожения зловония в нужниках. Он проявил либерализм,  позво-
лил Бомарше прочесть ему "Свадьбу Фигаро", запрещенную королевской  цен-
зурой. Празднества в честь "графов Северных" продолжались, но в душе це-
саревича таились страхи. Людовик XVI уже знал о письмах Бибикова.
   - Неужели, - спросил король, - в вашей свите нет человека, на которо-
го вы могли бы полностью положиться?
   - Что вы! - отвечал Павел. - Если мать узнает, что я полюбил  собаку,
она завтра же будет утоплена с камнем на шее.
   Покинув Париж, Павел с женою навестил Брюгге, где их  потчевал  принц
Шарль де Линь, всегда обворожительный. Выслушав рассказ Павла о привиде-
ниях, навещавших его в канун  открытия  памятника  Петру  Великому,  ве-
сельчак сказал:
   - Ото всех привидений помогает избавиться пиво...
   Крепкое фламандское пиво вызвало у Павла бурный понос, он стал  обви-
нять остроумца в том, что тот пытался его отравить. В августе "графы Се-
верные" направились в Монбельяр, при въезде в который захудалые его  жи-
тели встречали Марию Федоровну, держа перед собой развернутую карту Рос-
сии; они кричали:
   - Кто бы мог подумать, что наша принцесса, собиравшая в лесу каштаны,
станет хозяйкой всего вот этого.
   Монбельяр на карте "всего вот этого" выглядел бы крохотной  точечкой.
На родине жены Павел вел жизнь немецкого бюргера. Фридрих  II  предложил
ему обратный маршрут через Пруссию, чтобы не вязнуть  в  грязи  размытых
дорог Речи Посполитой, но Павел боялся нарушить приказ матери. Тем более
что "старый Фриц" погнал с прусской службы братьев его жены. Тихими  ве-
черами, любуясь видами дальних гор, монбельярцы грезили о сладком  буду-
щем:
   - Надо ехать в Россию! Неужели императрица не даст всем нам по губер-
нии, чтобы мы не нуждались?..
   Екатерина в письмах предупреждала невестку, чтобы при возвращении  не
вздумала закатывать глаза, устраивать рыдания и падения в  обморок:  "Мы
люди простые, Руссо никогда не ценили и таких фокусов не понимаем". Мон-
бельярцы, крайне сентиментальные, строго осуждали Екатерину за  жестоко-
сердие:
   - В чем же ином, как не в слезах и обмороках, проявляется все нежное,
что заложено в чувствительных душах?..
   А по ночам Монбельяр вздрагивал от женских воплей: это не в меру сен-
тиментальные мужья полосовали плетями своих жен, с кровью рвали с  голов
их волосы. Вот еще один пример  тому,  что  слезливая  сентиментальность
часто сопряжена со звериной жестокостью. (Эта жестокость от монбельярцев
перешла к внукам Екатерины - императорам Александру и  Николаю  Первым.)
Наконец, до Монбельяра дошли газеты, в  которых  писали,  что  татарские
волнения в Крыму грозят России войной.
   - Да и кому нужен этот Крым с его овчинами и кониной? - негодовал Па-
вел. - Никто в России о Крыме и не  думает,  кроме  дурака  Потемкина  и
развратной своры моей матери...
   Волнения в Крыму и Тамани начались еще в мае 1781 года - с  пустяков.
Батыр-Гирей и Алим-Гирей, жившие тогда за Кубанью, стали внушать  ногаям
и татарам, что Шагин-Гирей, прямой потомок великого Чингисхана, не жела-
ет продолжить его потомство. На базарах  Кафы  дервиши  призывали  народ
плодиться:
   - Не будем подражать нашему хану, который, нарушив законы Корана,  не
пожелал иметь даже четырех обязательных жен, а ночует с тощей францужен-
кой... Куда делась его прежняя сила и доблесть? Неужели исчезла вместе с
гаремом?
   Шагин-Гирей вздернул на виселицах главных крикунов. Он рассчитывал на
защиту своих "бешлеев" (солдат, обученных поевропейски). Но все же  отп-
равил тревожную эстафету Потемкину, прося кораблей - на случай  бегства.
Потемкин прислал в Ени-Кале своего племянника, Сашку Самойлова, который,
приглядевшись к смуте, советовал хану ехать в Херсон. Но турецкие десан-
ты уже высаживались в Анапе, а Батыр-Гирей с ордами ногаев  и  головоре-
зов-наемников взял с моря Арабат. Таманские татары вдруг объявили себя в
подданстве халифа-султана! Самойлов отписывал дяде: татарская  знать  не
смирилась ни с реформами, ни с тем, что Шагин позволил Суворову  вывести
христиан в русские пределы, после чего Крым охватило поголовное  обнища-
ние. Конечно, справедливо докладывал Самойлов, дело не в том, что  Шагин
завел себе француженку, - бунт подготовлен турецкими эмиссарами!
   Потемкин повидался с Шагин-Гиреем в Херсоне, цитировал ему  из  жития
мусульманских святых:
   - "Все люди уподоблены базарным сладостям: пахнут хорошо, но вкус  их
негоден. Три вещи вредны государству: глупый ученый, набожный невежда  и
мулла лицемерящий. Но еще вреднее человек, делающий  второй  шаг  раньше
первого".
   - Этому научили меня вы! - крикнул Шагин-Гирей.
   - Мы не учили. Мы только показали вам совершенства нашей  жизни,  как
Европа показывала их и Петру Первому, но не все, что сильно пахнет,  на-
добно тащить в свой дом. Ваша светлость виноваты сами, и будь я  татари-
ном, бунтовал бы тоже!
   - Вернете ли мне престол? - спросил Шагин-Гирей.
   - Прежде подумайте: так ли он нужен вам теперь, когда  обстоятельства
стали сильнее вашей знатности и вашего титула. -  Потемкин  распорядился
подавать шампанское. - Аллах создал Босфор и наполнил водой Неву, но че-
рез Босфор плавают на  лодках,  а  мы,  русские,  переходим  Неву  через
мост...
   - Ваши речи язвят мое сердце!
   - Мы равны в титулах, - скупо ответил Потемкин.
   - Я пью ваше шампанское, но лучше бы попить кумыса...  Дайте  же  мне
Суворова, чтобы я мог наказать отступников моего престола.
   - Я еще подумаю, - ответил ему Потемкин.
   Неожиданно Шагин-Гирей сказал умные слова:
   - Я понимаю, что не мои реформы виною возмущения  татарского,  а  вот
этот Херсон, где вы строите свой флот.
   Ответ Потемкина был очень значителен по смыслу:
   - Херсон я поставил рядом с Очаковом...
   В этом опасном соседстве двух городов,  двух  цитаделей,  угадывалась
важнейшая стратагема на будущее. Нетерпеливый  в  удовлетворении  низких
страстей, Потемкин был очень терпелив в делах высшей политики и двигался
заранее расчерченными дорожками. Первым шагом было выселение христиан из
Крыма, и он выжидал именно бунта татарской знати - это стало вторым  его
шагом.
   - Господи, помоги мне в третьем, - молился он...
   Самойлов, по наущению Потемкина, подсказывал Шагин-Гирею: откажись от
престола в Бахчисарае, и Россия поможет тебе обрести престол  в...  Пер-
сии. Хана отвезли в Никополь, а русские войска заняли позицию перед  Пе-
рекопом; ворота крепости были наглухо закрыты, для вящей прочности запо-
ров татары обкрутили их проволокой. Ханский престол  занял  Батыр-Гирей,
вступивший в прямые сношения с Ганнибалом. Иван Абрамович  переслал  По-
темкину его письмо: в нем было написано, что Батыр избран  волею  народа
татарского, но с русской "кралицей" он  ссориться  не  желает.  Потемкин
выждал время, все обдумав.
   - Батыр - шельма! Залепляет глаза нам мнимою  дружбой,  а  из  Турции
флот призывает в подмогу себе. У нас флота еще нет, и  когда  он  будет?
Посему приказываю: инфантерией форсировать Днепр и ступать маршем  прямо
на Кизикермен, Самойлову велю браму перекопскую, проволокой  обрученную,
ломать штурмом!
   Алим-Гирей собрал тысячное войско, но был разбит казаками.  Батыр-Ги-
рей вознамерился бежать на Кубань, его настигли и пленили. В горах Крыма
изловлен был и Алим.
   Потемкин опять проявил выдержку. Он велел Рубану:
   - Отпиши воинству нашему, чтобы далее на рожон не перли. А нам выгод-
нее, ежели сейчас в Крыму все попритихнет...
   Шагин-Гирей снова объявил себя ханом. Самойлов рапортовал светлейшему
дяде: "Брату своему Батыр-Гирею хан даровал  жизнь,  прочие  возмутители
казнены обычаем татарским - в куски изрублены!" Агентов турецкого султа-
на Шагин-Гирей собрал в саду дачи на  Катаршахе,  он  оплевал  им  лица,
"бешлеи" закидали их камнями насмерть. Вот этот момент крымской  истории
русский Кабинет и засекретил от внимания иностранцев.
   - Что сейчас в Крыму? - часто спрашивали у Потемкина.
   - Из Крыма привезли свежие балыки и мешок изюму.
   - А что еще знаете? - допытывались у него.
   - Еще бурдюк с вином... очень плохим, пить нельзя!
   В конце года Екатерина переслала ему секретный рескрипт, возлагая  на
Потемкина всю ответственность за присоединение Крымского ханства к  Рос-
сии. Палец светлейшего снова рыскал вдоль берегов Черноморья.
   - Вася, - окликнул он Рубана, - вот тут, за Кинбурном, приткнулась  к
морю турецкая крепостца Гаджибей, где беглые запорожцы приют  сыскали...
Как она ране-то прозывалась?
   - В древности от греков звалась она Одиссоса.
   - Местечко приметно. И для флота. И для торговли...
   Одиссоса - Гаджибей - будущая Одесса!
   - Пока хватит мечтать, - сказал Потемкин,  заваливаясь  на  софу  под
картиною Греза. - Итак, нам осталось сделать последний шаг-третий, а по-
том...
   Высохшими от старости пальцами "старый Фриц" барабанил по дешевой та-
бакерке, которую привык называть "ящиком Пандоры". О боги! Когда вы соз-
давали женщину, вы вручили ей тайны хитрости, пороков и лживости  -  все
эти качества Пандора хранила в сосуде, столь мало похожем на табакерку.
   - Но иногда отсюда кое-что из опыта Пандоры выскакивает, - сказал ко-
роль. Сейчас он ужасался брачным химерам Иосифа II: разве  можно  допус-
тить, чтобы две родные сестры, Мария в России  и  Елизавета  в  Австрии,
царствовали в будущем одновременно? - В этом случае, - сказал король,  -
моя бедная Пруссия попадет в русско-австрийский капкан...
   В поисках выхода из опасной комбинации Фридрих усиливал  сближение  с
Англией, а для маскировки пытался привлечь к союзу и...  Россию.  Безбо-
родко не сразу, но все-таки разгадал содержимое "ящика Пандоры", а  Ека-
терина при встрече с Гаррисом разрушила козни "старого Фрица":
   - Известно ли, милорд, вашему кабинету, что, предлагая  союз  Англии,
король Пруссии предложил такой же союз и Франции,  но  уже  направленный
против вашего королевства?
   - Какое низкое коварство! - воскликнул Гаррис.
   - А вы опять неискренни, - прищурилась Екатерина...
   Накануне зимы Безбородко, приняв в Кабинете усталого курьера  с  Моз-
докской линии, вошел к ней с докладом:
   - Царь грузинский Ираклий и царица  Дареджан  из  мингрельского  дома
князей Дадиани слезно просят помощи у престола вашего,  дабы  спасли  вы
Грузию от набегов лезгинских. Обязуются содержать на своем коште  четыре
тыщи наших солдат, ежегодно отсылая ко двору вашему по  две  тыщи  ведер
вина и четырнадцать лошадей самой лучшей породы.
   - Нужны нам эти ведра, и нужны нам эти лошади... Опять новые  заботы,
- вздохнула Екатерина. - Ираклий -  муж  славный,  но  вот  супруга  его
Дарья, - язва, каких свет не видывал. Подумаем. Извести светлейшего...
   Светлейший уже предвидел события. Раздираемая  внутренними  распрями,
интригами царицы Дареджан, Грузия была ослаблена войнами,  царь  Ираклий
II поступил как мудрейший политик, издали протянув руку России.  В  кре-
пости Георгиевск (что неподалеку от Пятигорска) был подписан  Георгиевс-
кий трактат о дружбе и помощи, который  навеки  соединил  два  народа  -
русский и грузинский. Отныне Грузия отвергала зависимость от Ирана (Пер-
сии) и Турции, уповая едино лишь на защиту русского оружия.
   - Устроились они там за горами, - ворчал Потемкин, - пока  доберешься
с пушками, все мосталыги переломаешь...
   Главная трудность была в том, что  кубанские  татары,  ногаи  грабили
русские обозы, полонили людей, убивали раненых. Россия  ежегодно  словно
дань платила - выкупала из плена солдат и офицеров, годных  после  плена
лишь в инвалидные команды. Потемкин велел Суворову снова выехать на  Ку-
бань, дать отчет в делах тамошних, в январе обещал встретиться для сове-
щания.
   Как раз в это время из Европы вернулся князь Григорий Орлов. Уже  по-
мешанный после смерти жены, он часто пребывал в меланхолии,  иногда  же,
впадая в буйство, ломал в руках дубовую мебель, крошил в пальцах  фарфор
и хрустальные чашки. Страшно бьию Екатерине слышать вопли его: "Бог  на-
казал меня за грехи ваши... за кровь невинную!" Дикие инстинкты  владели
им: Орлов все время склонялся к насилию, женщины разбегались при его по-
явлении. Потемкин предложил связать Орлова и  обливать  холодной  водой.
Екатерина сказала, что он извещен во множестве государственных тайн, мо-
жет их разболтать. Она отправила его под Сарепту - на царицынские  воды.
Только что Россия обрела новый орден - святого  Владимира,  даваемый  за
военные и гражданские доблести, и Екатерина сделала безумца владимирским
кавалером: пусть тешится! После питья вод Григорий Григорьевич был отве-
зен в Москву и сдан под надзор братьев.
   - А если сбежит? Что делать? - спрашивал Потемкин.
   - Сбежит-ловить станем, - отвечала Екатерина...
   Потемкин тоже сделался кавалером владимирским. Последние дни  он  му-
чился стихами: не своими - чужими.
   Там славный окорок вестфальской,
   Там звенья рыбы астраханской,
   Там плов и пироги стоят,
   Шампанским вафли запиваю
   И все на свете забываю
   Средь вин, сластей и аромат...
   Таков, Фелица, я развратен!
   Но на меня весь свет похож,
   Кто сколько мудростью не знатен,
   Но всякий человек есть ложь.
   - Эй, звать сюда Державина! - повелел Потемкин.
   Державин явился. Уже статский советник.
   - Читай то место, где "я", проспавши до полудни...".
   - Да разве ж я вашу светлость осмелюсь в виршах своих  воспевать?  Но
если изволите указывать, прочту:
   А я, проспавши до полудни,
   Курю табак и кофе пью;
   Преобращая праздник в будни;
   Кружу в химерах мысль мою:
   То плен от персов похищаю,
   То стрелы к туркам обращаю;
   То, возмечтав, что я султан,
   Вселенну устрашаю взглядом;
   То вдруг прельщаяся нарядом,
   Скачу к портному по кафтан...
   - Хорошо писать стал, Гаврила, - сказал Потемкин. - Я не сержусь, что
восславил ты пороки мои. "Сегодня властвую собою, а  завтра  прихотям  я
раб"... Верно ведь!
   Державин удалился, возвышенный...
   Екатерина от державинской "Фелицы" была в восторге: поэт,  воспев  ее
заслуги, высмеял вельмож. Впервые за всю жизнь Державину не пришлось до-
казывать свое дарование. И не хлопотал о вознаграждении. Императрица  по
своей воле переслала ему 500 червонцев в золотой табакерке  с  надписью:
"От Киргиз-Кайсацкой царевны Фелицы-мурзе Державину"...
   Бедный Вася Рубан! Когда ж тебя пощекочут славою? И сам, кажется, до-
гадывался, что вдохновенен был единожды в жизни. Когда вложил в  душу  в
надпись к Фальконетову Камню. Кашлянув, он привлек внимание  светлейшего
к себе:
   - А вот и мое: "К Фебу при отдаче стихов на Камень".
   - Валяй, - разрешил прочесть Потемкин...
   Мне славу Камень дал, а прочим вечный хлеб:
   При славе дай и мне кусочек хлебца, Феб!
   Да не истлеет весь от глада лирный пламень.
   Внемли моленьям, Феб! Не буди тверд, как камень.
   - Я не Феб тебе, а сердце не каменно: сто рублев дам.
   Поздней осенью "графы Северные" пересекли рубежи, возвращаясь  домой.
Хмурое небо над Россией выплескивало дожди на оголенные леса,  в  редких
деревеньках едва мерцали лучинные огни. Непролазная грязища на  дорогах.
Карканье ворон над убогими погостами...
   Это была Русь!
   - Что тут любить? - спросил Павел, качаясь в карете.
   - Россия отстала от Европы, - вторила ему жена.
   Чего только не нашила Мария Федоровна у мадам Бертень, которая одева-
ла и французскую королеву. В конце длинного кортежа  через  колдобины  и
лужи российских проселков измученные лошади тащили 200 сундуков,  напол-
ненных модными платьями, туфлями, муслином, газовыми материями, кружева-
ми, помпонами, лентами, блондами, шелком, фальборами, вышивками. Понятно
было ощущать себя хозяйкой "всего вот этого"!
   Но чем ближе становился день возвращения сына,  тем  больше  мрачнела
Екатерина. Придирчивым взором она еще раз окинула  свою  женскую  свиту:
русские сарафаны с кокошниками украсят любую дурнушку лучше,  чем  мадам
Бертень... Иосиф II верно предвидел, что все  неприятности  для  "графов
Северных" обнаружатся в конце путешествия. Когда они предстали перед им-
ператрицей, она чеканным голосом прочла суровую нотацию:
   - Молодых людей, еще не  окрепших  в  священной  любви  к  отечеству,
нельзя выпущать в Европу, ибо, ничего толком в ее  делах  не  распознав,
они там едино лишь пенки вкусные с чужих тарелок слизывают. Наверное,  я
лучше вас знаю все удобства европейской жизни. Но не  вижу  поводов  для
того, чтобы низкопоклонствовать перед Европой в ущерб престижу  отечест-
ва, даже в убогости всегда нам любезного...
   Павел с Марией опустились на колени, заверяя императрицу  в  верности
ее престолу. Глядя на их склоненные головы, Екатерина проявила знание  о
содержимом двухсот сундуков.
   - Приготовьте ножницы, - сказала она (как, наверное,  сто  лет  назад
говорил Петр I, собираясь стричь бороды боярам).
   Ножницы щелкнули, и копна волос невестки упала к  ногам  императрицы,
стелясь мягкими волнами.
   - Будьте проще, дети мои, - сказала Екатерина. - Кстати, вы  напрасно
мучите лошадей. Как раз перед вашим приездом я объявила указно об отмене
всяких пассажей. Отделка платьев допущена  мною  не  шире  двух  дюймов,
блонды и фальборы мною запрещены, а высота прически должна быть  умерен-
на...
   Павел и Мария Федоровна боялись зарыдать!

   7. ОДНАЖДЫ ЗИМОЮ

   Кронштадтский рейд - будто деревня зимою, а корабли как  избы,  заме-
тенные снегом: иней закуржавил снасти, из камбузных труб  вьются  дымки,
словно мужики баньки топят. На берегу в трактире пьяных не было. Не  за-
тем сюда и ходили,  чтобы  напиваться.  Офицеры  флота  скромно  вкушали
скромную пищу.
   - Я, - сказал Федор Ушаков, - не сочту море Средиземное ни алжирским,
ни гишпанским, ни венецианским, ни, паче того, агарянским.  Море-то  об-
щее, и нам там плавать.
   - А что от жизни теперь взыскуешь? - спросили его.
   - Ищу службы труднее, дабы умереть было легше. Ныне вот  и  рапорт  в
коллегию подал, чтобы в Херсон перевели...
   Федор Федорович (уже в чине капитана второго ранга) плавал до  Ревеля
на кораблях, обшитых медью от порчи и  загнивания.  "Течи  подводной,  -
докладывал он, - во всю кампанию не имел, кроме как одну четверть,  а  в
крепкие ветры полдюйма в сутки набегало воды в трюмы". В 1783 году  Уша-
кову исполнилось сорок лет - хорош!
   - Поживем - порадуемся, - сказал он, щи хлебая...
   Случалось ему бывать в столице. Всегда далекий от  светского  блеска,
застенчивый, он навещал Ивана Перфильевича Елагина, очень дальнего соро-
дича. Елагин, раздобрев от хорошей жизни, проживал большим барином, вла-
дея островом, которому и передал свое имя. До  призыва  гостей  к  столу
Ушаков гулял в картинной галерее. От старинных полотен будто  излучались
запахи полуденной кухни, погребов и кладовок старой, зажиточной  Голлан-
дии. Громоздились румяные окорока, шипели на противнях  кровавьте  куски
мяса, лежали мертвые утки и зайцы, рубиново  мерцало  в  графинах  вино,
плавал ломтик лимона в  стакане.  А  на  вакхических  картинах  бушевали
пьяные вислопузые сатиры с рогами, могучие толстозадые бабы  кормили  из
необъятных грудей волосатых мужиков с козлиными  ногами,  осоловелых  от
сущности полурайского бытия... В гостях у вельможи Ушаков  встретил  По-
темкина, удивившего простотой своего обхождения. Потемкин сказал моряку:
   - С лица тебя к аристократам не причислю. Ишь скулы-то вывернуты, гу-
бы оттопырены, а под париком небось мысли шевелятся... Перфильич-то  кем
тебе доводится?
   - Десятая вода на киселе.
   - Вода твоя, а кисель хлебать к нему бегаешь. - Светлейший  нагнулся,
общупав ботфорты моряка. - Не сафьян!
   - Мы же не придворные, ваша светлость.
   - Нищие вы все, вот кто! - отвечал Потемкин. - Сам знаю, что  щам  да
каше радуетесь... Ладно. А водку ты пьешь?
   - Коли угостят, чего ж не выпить ее?
   - Трезвость, запомни это, в моих глазах еще не  добродетель,  а  лишь
отсутствие порока. Хотя пьяниц и не люблю!
   За столом он спрашивал Ушакова: почему турецкие султаны в три палубы,
поставленные в ряд с русскими трехпалубными, все равно  выше  и  грознее
российских кораблей кажутся?
   - От шапок! - Федор Федорович объяснил: матросы турецкие носят колпа-
ки длиною в локоть и даже в бою не снимают их, потому на кораблях султа-
на много пространства в деках (как бы в комнате с высоким потолком).
   Потемкин спросил: хорошо это или плохо, если  корабль  имеет  высокие
борта?
   - Очень плохо, - ответил Ушаков. - При высоте борта корабль "парусит"
и валкость на волне большая, а точность стрельбы от сего малая.  К  тому
же турки размещают батарейные палубы близ ватерлинии, отчего через  отк-
рытые для боя лоцпорты комендоров и прицельщиков волною заплескивает.
   - Вспомнил! - вдруг просиял Потемкин. - Не ты ли, милейший, "Штандар-
том" царицы на Неве командовал?
   - Я.
   - А у меня на Черном море не желаешь ли послужить?
   - Рапорт уже подавал. Ответа нет.
   - Будет. Жди. Вместе покормим комаров херсонских...
   Адмиралтейств-коллегия утвердила перевод Ушакова на флот Черного  мо-
ря, и он стал загодя формировать команды матросов. Где-то далеко от  мо-
рей затихла под снегом родимая деревушка Бурнаково, где по ночам  волки,
сев на замерзшие хвосты,  обвывают  слепые  окошки  крестьянских  изб...
"Детство, где ты?"
   Светлейший дружбы с Леонардом Эйлером не порывал, спрашивая  ученого,
чем может быть ему полезен, не надо ли дровишек березовых, а Эйлер всег-
да имел к нему вопрос:
   - Чем государство ныне озабочено?
   - Да опять финансы... Если б России иметь столько денег, сколько  на-
род наш терпения имеет, - вот жилось бы нам: рай! А чем вы ныне озабоче-
ны?
   - Делами академическими и воровством в науке...  "Санкт-Петербургские
ведомости" тоже погибают!
   Главная газета страны издавалась тогда Академией.
   Настал и новый, 1783 год.
   - А где же календарь? - развела руками Екатерина. - Опять не  сладили
календарь к сроку выпустить. Сколько у Академии спирту  уходит,  что  не
знай я своих ученых, так сочла бы их всех за беспробудных пьяниц.
   Она сказала Потемкину, что во главе Академии поставит Дашкову.
   - Ты, матушка, в выборе своем не раскаешься?
   - Может, и раскаюсь. Но пусть все хохочут: я - Екатерина  великая,  а
Дашкова-Екатерина малая...
   В разговорах с сановниками императрица все чаще обращалась к финансам
империи.
   - Не умеем мы еще так жить, чтобы при виде рубля нашего в Европе  все
шляпы снимали, а если червонец русский там показать, так  чтобы  все  на
колени падали.
   - Ежели нам вино продавать дороже, а?
   Это предложение Потемкина подверглось резкой критике Александра  Анд-
реевича Безбородко, взявшегося и за финансы.
   - При общей дороговизне вина возникает тайное винокурение и  торговля
в ночные часы, когда кабаки заперты. Отсюда рост  преступлений  и  новые
расходы на полицию. Петр Третий, помните, дал амнистию  каторжанам,  от-
пустив на волю пятнадцать тыщ. Я проверил: все осуждены за то, что  сами
вино делали.
   Спорить с Безбородко трудно. Потемкин спросил:
   - Сколько миллионов не хватает у нас в бюджете?
   - В этом годе около десяти. А где взять?
   По всем расчетам, страна должна или разрушиться, или пойти в кабалу к
странам богатым, вроде Англии. Но, в нарушение всякой логики, Россия вы-
живала - и обязана в этом неисчислимым богатствам природы, поразительной
стойкости народа, умеющего есть в три горла, но  умеющего  и  сидеть  на
корке хлеба.
   Безбородко образовал особую финансовую комиссию. Заговорили об  опас-
ности лажа. Металлу это пока не грозило. Рубль серебром  меняли  на  100
копеек медью, золотой империал шел за 10 рублей серебром. Курс  ассигна-
ций был устойчив, и бумажки без споров обменивались в банках на  золото,
серебро или медь - в точной стоимости. Но уже появилась тенденция к  ла-
жу: ассигнационный рубль грозил стоить 99 копеек. Снижение  курса  могло
пойти и далее.
   - Так! - рассудил Безбородко. - Срок со  времени  выпуска  ассигнаций
миновал изрядный. Если и металл стирается в пальцах, почему бы и  бумаге
не терять цену?.. Подумаем, господа, о самом ныне насущном:  как  доходы
увеличить?
   Думали недолго: только ямщиков оставили в покое, а всех крестьян  об-
ложили повышенным налогом; с мещан стали брать в год по рублю и двадцать
копеек, с купечества - по рублю со ста рублей прибыли. Безбородко  завы-
сил цену на гербовую бумагу и на соль:
   - Архангельск и Астрахань - города, как известно, рыбные и льготы  на
соль имеют; эти льготы предлагаю скостить. Коли рыба начнет тухнуть  без
соли, промышленники и дорогую купят охотно...
   Потемкин все одобрил, но глаз его затуманился:
   - В этом годе мы заплатки на свои штаны поставили. Чую, что в следую-
щем годе опять соберемся, чтобы, как говорит  наша  великая  государыня,
"со своих яиц шерсти настричь". Не хочу пугать никого! Но знайте: грядет
война с турками вторая. Похлеще первой будет. Главное ныне - Крым...
   Крым - только Крым и ничего более. Но зато ханство Крымское-это вели-
кие просторы всего. Причерноморья, от  степей  молдаванских  до  отрогов
Кавказского хребта; обрести один лишь Крым  -  "бородавку"  срезать,  но
разрушить само ханство - быть России хозяйкою полновластной в море  Чер-
ном!
   Такова цель, которой он неукоснительно следовал...

   8. А КОРАБЛЯМ БЫТЬ В СЕВАСТОПОЛЕ

   Англия за столом Версаля признала независимость Соединенных Штатов от
своего королевства. Гаррис узнал об этом от Безбородко, получившего  эс-
тафету из Парижа раньше английского посла. По выражению многих лиц  было
видно, что русскому Кабинету мир этот удовольствия не доставил.  "Потем-
кин еще здесь, - докладывал Гаррис в Лондон, - и отъезд его (на юг) отк-
ладывается со дня на день. Замечательно, что он продал дом в Петербурге,
распустил иностранную прислугу и, что еще  необыкновеннее,  уплатил  все
долги".
   Гаррис говорил Потемкину:
   - Весьма жаль видеть вашу светлость в настроении, заставляющем  пред-
полагать, что случилось для вас неприятное.
   - Ко всему привык, - отвечал Потемкин. - Но если мои генеральные  ре-
шения высочайшей апробации не удостоятся, брошу все, уеду в деревни, ни-
когда больше не появлюсь здесь...
   Шесть корпусов с артиллерией он заранее распределил по берегам черно-
морским. Все напряглось в ожидании. И  он  сам  воинственно  выпрямился,
лень стряхнул. Раздав долги, как перед смертью, постной пищей усмирял  в
себе беса блудного. Суворову поручил Кубанский корпус, для себя  оставил
Крымский. Но его отбытие, его нетерпение сдерживала сама Екатерина:
   - Ежели я манифест о Крыме опробую, вся Европа на дыбы  подымется,  о
турках и помыслить страшно: вмиг набросятся!
   Потемкин был готов встать перед ней на колени:
   - Бык тащит колесницу, а не колесница тащит быка. Нс тяни Россию  на-
зад, матушка! Ныне заветы праотцев наших решаются. Мне твоя слабость до-
кукой. Не теперь, так уже и никогда. Нарыв созрел. Гляди, лопнет. И  по-
томки промедление наше осуждать станут: вот, скажут, могли  сделать,  да
не сделали... - Потемкин обмакнул перо в чернила, протянул его  Екатери-
не: - Подпиши! Или в деревне скроюсь, в монастырь уйду.
   Екатерина с робостью согласилась:
   - Хорошо. Но пока манифест о Крыме прошу хранить в тайне...
   Она его подписала. Потемкин, опустясь на одно колено, обцеловал  края
ее платья, надолго приник губами к руке.
   - Еду! - И резко поднялся, давно готовый.
   Двери захлопнулись за ним с таким грохотом, что лепной амурчик, зага-
дочно прижавший пальчик к губам, вдруг покачнулся и - вниз головой -  об
пол. Вдребезги!
   Он летел в Херсон  подобно  птице,  в  дороге  перехватил  курьера  с
письмами от Булгакова; посол описывал последствия  очередного  пожара  в
Царьграде - столица выгорела, казармы янычар и многие мечети  погибли  в
пламени, чернь и улемы обвиняют в поджоге нас, русских, хлеба в  столице
нет, можно ожидать, что султан именно сейчас объявит войну России,  дабы
призывом в армию очистить Стамбул от недовольных...
   Вот и Херсон! Здесь его ожидал архитектор Ста ров с планами  градост-
роения: где дворцу наместника быть, где  бульвары  тенистые  иметь,  где
строить спуски к воде днепровской. Прохор Курносов  водил  Потемкина  по
очень гулким, как театральные сцены, палубам  линейного  корабля  "Слава
Екатерины", готового сойти со стапелей. Вице-адмиралу Клокачеву светлей-
ший велел сразу ехать в бухту Ахтиарскую и ждать, когда придут туда  ко-
рабли Черноморской эскадры. Ганнибалу наказал собирать артели косарей  -
готовить сено для кавалерии, повелел звать каменщиков  из  Петербурга  и
плотников с Олонца.
   - Тебе же, Иван Абрамыч, езжать до столицы, будешь ты кавалером орде-
на Владимирского. Если не поверят, скажи, что князь Потемкин того  жела-
ет... Где же хан Шагин-Гирей?
   Шагин-Гирей в тот день был особенно колоритен в своем халате,  подби-
том соболями, которые (согласно поверьям  татарским)  приносят  счастье;
возле бедра хана переливалась драгоценными камнями острая  сабля,  шапку
украшали высокие султаны-соргуджи, осыпанные блестками бриллиантов.  По-
темкин молча придвинул к нему бумагу, чтобы он прочел.
   Это был манифест об отречении! Хан сказал:
   - Ваш племянник Самойлов уже соблазнял меня удалением  из  Крыма,  но
взамен обещал мне престол владык персидских.
   - Я, - ответил Потемкин, - не в ответе за все,  что  болтают  молодые
люди на улицах и за выпивкой. Императрица предлагает  вам  проживание  в
Воронеже или в Калуге... с гаремом! Двести тысяч рублей в год  пенсии  -
жить можно. С музыкой!
   - Меня без музыки, но тоже с гаремом зовут в горы Кавказа  лезгины  и
черкесы, чтобы я, став их султаном, покорил Грузию, а тогда престол пер-
сидский добуду для себя сам.
   - Не шалить! - откинулся в кресле Потемкин.  -  Россия  обязуется  не
унижать вашего ханского достоинства.
   - Но крымским ханам и султан платил!
   - Платил... чем? Чашкой кофе с бриллиантовой пылью или  шкатулкой,  в
которой - веревка, из шелковинок свитая.
   - Крым - алмаз в древней короне Гиреев! Неужели Калуга лучше Бахчиса-
рая или Воронеж имеет море, как возле Кафы?
   - Кстати, - сказал Потемкин, - к этому  халату  на  соболях  подойдет
лента из голубого атласа... Не угодно ли?
   Тут же он снял с себя орден  Андрея  Первозванного-бери.  Шагин-Гирей
умолк, глядя в окно. Там возникал город.  Русские  бабы  стирали  белье,
верфь звенела пилами и стучала топорами, клейменные каторжники с матюга-
ми и песнями вытаскивали из воды бревна, босая девочка гнала хворостиной
блеющую козу...
   - Что я могу взять с собой из Бахчисарая?
   - Там все ваше. Но прежде подпишите манифест о своем добровольном от-
речении от престола своих предков.
   - Мне эти соболя принесли несчастье, - сказал хан.
   Потемкин напомнил: наличие голубой андреевской ленты приравнивает его
светлость к чину генерал-поручика:
   - Русский мундир - не халат: он счастливее...
   Шагин-Гирей тупым взором наблюдал, как сухой золотистый песок  впиты-
вает в себя густые чернила, которыми он подписался под торжественным ма-
нифестом. Момент был исторический: Крымское ханство завершило свой  кро-
вавый путь, могучая Россия отныне как бы растворяла его в своем необъят-
ном организме. Но обыденность этого дня не была нарушена  ни  пьянством,
ни весельем - Потемкин до вечера блуждал по новостройкам. А  через  нес-
колько дней ему доложили:
   - Шагин-Гирей во дворцах Бахчисарая все пограбил, даже двери с петель
поснимал, ободрал карнизы и облицовку стенную.
   - А где он сам-то теперь?
   - То-то и оно, что с гаремом бежал на Тамань к ногаям, оставив на па-
мять нам какую-то француженку с приплодом.
   - Буду писать Суворову, чтобы хана вернул.
   - Да где вернешь! Шагин уже в горах скрылся...
   ...Суворов давно обвыкся в чередовании пыла воинского с хладнокровием
дипломата. Он добивался на Кубани спокойствия. Непокорные племена ногаев
хотел заманить в степи заволжские, где ногаи, даст бог,  сами  попритих-
нут. В кочевьях туземных являлись иногда заразительные болезни, и  Алек-
сандр Васильевич боялся думать, что это... чума? Чума-нередкая гостья  в
этих краях. Атаману Иловайскому он велел:
   - Пригони, братец, к Ейску волов эдак с сотню да  еще  баранов  около
тыщи голов. Вина добудь поболе. И объяви мурзам ногайским,  чтобы  летом
пировать ко мне съезжались.
   - Или день табельный? - спросил атаман донцов.
   - Не табельный, а рискованный: станем орду ногайскую к присяге приво-
дить, отпугнем их от смутьянов турецких...
   "Байкушеи" (ногаи бедные) соглашались жить в мире с русскими. Но под-
лейшая знать орды Едисанской и орды Джамбулакской с  того  и  кормились,
что русских баб хищничала, продавала их, несчастных, лезгинам да  черке-
сам, у которых всех пленных россиян перекупали турки, торговавшие людьми
еще дороже - в Алжире, Марокко, Египте...  Иловайский  объявил  донскому
казачеству - поход; за донцами поднимались казаки иных кругов - Кизлярс-
кого, Гребенского, Терского, в седла запрыгнули даже подростки.  Станицы
казачьи издавна граничили с "немирными" племенами и сейчас горели отмще-
нием за беды прошлые. Но им сказали, что сечи не будет  -  пусть  только
явят свою красу и мощь.
   Вот и Ейск! Оркестры были уже наготове.
   Кибитки ногаев окружили подступы к городу.
   Войска построились. А знамена развернуты.
   На столах, длиною в версту, грубо сколоченных, стояли 500 ведер  вод-
ки. Было зажарено 120 быков и 850 баранов.
   Отстучали барабаны - провозгласили манифест,  в  котором  Шагин-Гирей
отрекался от власти над ордами татар и ногаев. Мулла развернул Коран - к
нему прикладывались лбами и ладонями, мурзы ногайские давали присягу  на
верность России...
   Старый гребенский казак с лицом, как вафли, источенным оспою  до  бе-
зобразия, подошел к Суворову с "чепуркой" вина.
   - Дозволь, батюшка, целовать твою милость, -  сказал  он.  -  У  меня
только вчерась внучку малую черкесы с огорода стащили -  и  поминай  как
звали. А звали ее, бедненьку, Наташенькой.
   - Затишья вечного не сулю тебе, - отвечал Суворов, охотно целуясь.  -
В этих краях глаз да глаз нужен!
   Иловайский в круг донцов восприял полную чашу.  Александр  Васильевич
поддержал его чаркой, тоже полной. Рассевшись на коврах, на траве и даже
за столами, ногаи сначала отвращались от ведер, потом  попробовали  -  и
понравилось. До самого утра шел пир горой. Русские плясали  среди  киби-
ток, а ногаи, сощурив глаза, тянули заунывные песни. Меж людей бегали  с
поджатыми животами вечно голодные собаки, остервенело дрались из-за кос-
тей, со смачным хрустом выгрызая из мослов  жирные  мозги.  Никогда  еще
степи ногайские не знали такого пира...
   - Глаз да глаз! - повторил Суворов под утро.
   Девятьсот лет (почти целое тысячелетие) страдали русские, поляки, ук-
раинцы от набегов татарских ханов, а теперь жестокая страница их  борьбы
была почти неслышно перевернута рукою Потемкина. Крымское  ханство,  это
проклятое наследие Золотой Орды, покорно стелилось под копытами  русских
коней унавоженной сакмой, острой солью евпаторийских  озер,  просыпанной
со скрипучих арб бездомными чумаками...
   Потемкин надеялся ступить в ароматный эдем Востока, но увидел голь  и
сушь степей, в которых чудом цвели фиалки и тюльпаны, унылейшие кладбища
татар и евреев, опустевшие города. В знойном небе сторожили падаль стер-
вятники-грифы.
   - Да, славны бубны за горами, - ворчал светлейший.
   Обратясь из седла к адъютантам, он велел посылать курьеров  в  Петер-
бург - за клюквой. Из разрушенных овчарен жалобно блеяли непоенные овцы,
грязные верблюды с шерстью, свалявшейся в паклю, нехотя уступали  дорогу
кавалерии. В чахлой тени акаций, опустив пятки в серую пыль, сидели  та-
тарские оборванцы, обсуждая, что им делать при русских, не лучше ли  бе-
жать отсюда в Болгарию или Бессарабию,  где  можно  жить  трудом  подне-
вольных болгар и молдаван... Потемкин вытянул вдаль нагайку, спрашивая:
   - Я не пойму, это леса или сады у них?
   Ученый ботаник Карл Габлиц сказал:
   - Здесь любой сад кажется лесом. Ни следа не осталось от прежней Тав-
риды, от трудов и стараний давних ее обитателей. Едино натура  царствует
над одичавшими без ухода плодами...
   Показался Карасубазар - зловонное скопище саклей и лачуг,  в  которых
селились многодетные семьи евреев, очень любопытных до всего на свете, и
апатичные ко всему татары. В узких улицах  застревали  пушечные  лафеты,
всадники скребли стременами стены ветхих домов. Пахло отбросами, лошади-
ной мочой, крепким кофе и... розами! На крышах лежали рыжие,  немигающие
кошки. Здесь Потемкина ожидали его смоленские сородичи - офицеры Каховс-
кий и Тухачевский, они сказали, что для отдыха приготовлен сераль мурзы.
   - Клопов и блох там... у-у-у, - предупредили они.
   - Всех передавим! Сыщите мне архитектора Старова...
   Где-то в кустах журчали ручьи. Пустые комнаты сераля  были  расписаны
узорами, простенки в них зеркальные, низкие лежанки покрыты  коврами,  в
углу пылились высокие кувшины. Потемкин, любознательный, открывал в доме
дверь за дверью, будто надеялся увидеть сладострастных гурий,  трепетных
в ожидании его светлости. Таковых не обнаружил, только мимо  его  ног  с
радостным мяуканьем прошмыгнула забытая кошка. К ужину пришел из армейс-
кого обоза запыленный Ста ров, сообща они поливали из  кувшина  на  руки
воду, умывшись, прошли к столу.
   - Археология не суть души моей, - признался Потемкин. - Какие тут под
кучами навоза Помпеи не раскопаны, того не знаю. Но зря надеялся увидеть
колонны и пропилеи от мира, нами забытого. Здесь,  как  погляжу,  ничего
нет, кроме дикости и голодранства. Все самим надо  делать!  А  ты,  Иван
Егорыч, собирай, что осталось: статуи какие попадутся, амфоры  для  вина
или масла, даже обломки - Эрмитажу все сгодится... С сего дня  Крыма  не
стало - будет здесь Таврида блистательная!
   С поклоном явились к нему знатные мурзы и бей.
   - А я вас звал? Ну, коли уж пришли, так беритесь за  дело.  Вот  окна
расколупайте, чтобы дышать было легше. Постель мне стелите из трав  мят-
ных и шалфейных. Устал я! Спать буду...
   Василий Каховский и Николай Тухачевский, получив от него приказ,  ис-
кали в округе место открытое, где бы можно собрать татар для присяги.  К
северу от Карасу-базара высилась гора Ак-хая, с кручи которой татары ки-
дали в пропасть русских рабов (тех, кто состарился и обессилел, или  та-
ких, за которых выкупа не давали их московские сородичи). Потемкин широ-
кими шагами - великан! - поднялся на самый гребень этой скалы, перекрес-
тясь, с робостью заглянул в бездну, под ним зиявшую.
   - Может, и мои предки кости свои тут оставили?..
   От гребня горы Ак-хая далеко стекала пологая равнина.
   - Вот здесь и ставить шатры мои, - распорядился он. - Солдатам быть с
ружьями. Офицерам при шпагах и орденах, шарфы надеть! Пусть  все  мурзы,
улемы и бей сюда сползаются. У скалы сей Тарпейской, где  они,  поганцы,
наших предков казнили, теперь склонят рыла свои немытые перед  воинством
нашим...
   10 июня "Тарпейская" долина ожила от множества людей и  войск,  ветер
трепал шатры русской ставки, теребил черные войлоки  кибиток  татарских.
Григорий Александрович, опираясь на трость, остался  стоять  на  вершине
скалы, видимый всем издалека, как лучезарный языческий идол.
   Светлейший ел клюкву. Ел и не морщился!
   А под ним, величественным, склонялись кобыльи хвосты  бунчуков  ханс-
ких, остроконечные шапки мурз касались земли, над холмами протекали теп-
лые ливни, где-то над морем бушевали летние грозы. На ярком малахите гор
виднелись черные кагалы караимов, поодаль гарцевали нарядные всадники.
   - Чего они там скачут? Присягнули уж?
   - Это бей знатные. Не хотят.
   - И не надо! Плевать я хотел на их присягу...
   Потемкин глубже вдохнул ароматы диких цветов, вобрал в себя  одиноким
глазом вес краски сразу и раскинул руки так широко, словно желая  обнять
этот мир, еще вчера чуждый ему, но уже становившийся нужным и  родствен-
ным для матери-России:
   - МЫ ПРИШЛИ! - возвестил он. - ТАВРИДА НАША... МОЯ!
   Вечером его навестил вице-адмирал Клокачев, исправно доложив,  что  в
Ахтиаре стоянка удобная: грунт - мягкий ил, якоря такой грунт держат хо-
рошо:
   - А лучшей бухты, нежели Ахтиарская, во всем свете, кажется, не  сыс-
кать. Погани там никакой, одни дельфины в лиманах играют, а червя, доски
источающего, не заметил.
   Потемкин привлек к себе Клокачева, обнимая:
   - Ты, Федот Алексеич, об Ахтиаре татарском позабудь! Отныне и во веки
веков быть там теперь Севастополю.
   - Опять не по-русски? Да по-каковски же это?
   - Переводится просто: ГОРОД СЛАВЫ. От греческого  "Севастос",  что  и
означает "достойный всеобщего поклонения"...
   Кораблям было ведено - плыть в Севастополь!
   Ламбро Ликургович Каччиони затеплил последнюю свечу.  Поверх  растре-
панной Библии лежала "Илиада" Гомера, от руки им переписанная. На  кора-
бельном сундуке, заменявшем постель,  сладко  почивала  жена-турчанка  с
длинными черными косами, три раза обернутыми вокруг красивой головы. Зи-
ма в Мариуполе была голодной, снежной. Пирату, уроженцу греческой  Лива-
дии, не привыкалось в этих неуютных краях, где все  открыто,  где  ветер
сыпучим снегом заметал плоские ногайские шляхи.
   Кто-то стучался в двери. За широкий арнаутский пояс  Ламбро  Каччиони
засунул два заряженных пистолета:
   - Если ты честный человек, открывай дверь и входи.
   Прибыл курьер от князя Потемкина.
   - Читай сам, - сказал корсар. - Я по-русски не умею.
   Курьер прочел: с утра поднять греческую колонию Мариуполя, всем мужам
с женами и оружием следовать морем до  Балаклавы,  где  Ламбро  Каччиони
станет командиром Греческого легиона; лично ему, по  чинам  и  заслугам,
императрицею отводится 240 десятин земли, офицерам - по 60, матросам  же
- по 20 десятин. Легиону греков указано нести охрану берегов Таврических
от лазутчиков султана, особо оберегая подступы к Севастополю...
   Греческие фелюги вошли в узкую, как коридор,  Балаклавскую  бухту,  и
все увидели кипение воды за бортом - от небывалого обилия рыбы. Каччиони
встал и произнес речь:
   - Эллины! Не об этой ли самой гавани, населенной великанами-листриго-
нами, пел Гомер в десятой песне своей  "Одиссеи":  "В  славную  пристань
вошли мы, ее образуют утесы, круто с обеих сторон вход и  исход  из  нее
ограждая..."
   С кабинет-курьером Потемкин переслал ко двору рыбку-султанку,  вылов-
ленную балаклавскими греками. Воспетая еще Марциалом, султанка была  от-
радою падишахов - в древности ее ценили на вес золота  даже  пресыщенные
патриции Рима.
   - Патриции-то, - говорил Безбородко, - не только вкушали от рыбки, но
еще любовались, бывало, загадочной игрой красок на чешуе, когда султанка
помирала...
   Скоро на блюде остался жалкий скелетик красавицы.
   - Хотелось бы мне знать, - сказала Екатерина,  наевшись,  -  что  еще
кроме рыбки получим мы от обретения Тавриды?
   - Очень много неприятностей, ваше величество.
   - Ладно. Я сыта. Начнем собираться во Фридрихсгам...
   Корабли опускали якоря на добрый грунт Севастополя!

   9. ФРИДРИХСГАМ

   Европа тысячу лет помалкивала, когда татары истощали Русь,  пленяя  в
рабстве самых здоровых мужчин и самых красивых женщин, а теперь все  по-
литики хором закричали о насилии над бедными татарами.  Особенно  возму-
щался граф Вержсн в Версале, и Екатерина  устроила  за  это  головомойку
послу Франции.
   - Вы, маркиз, - сказала она де Вераку, - нотации версальские оставьте
на столе в моей канцелярии. Я делаю, что хочу, и делаю это не у  берегов
вашего Ньюфаундленда, а там, где у меня города строятся.  Договариваться
о делах Крыма я не с Верженом намерена: в Константинополе мой посол име-
ется, и, слава Богу, турки его в Эди-Куль пока еще не сажают.
   - Я позволю себе, - отвечал де Верак, - считать  оккупацию  Крымского
ханства явлением временным.
   - А когда вы, французы, станете брать у турок Египет, мы  согласимся,
дорогой маркиз, считать оккупацию постоянной...
   Фридрих II, дожевывая паштеты из угрей, тоже протестовал, но, скорее,
от зависти - на русском столе появится жирная кефаль и каперсы для супа,
а ему от благ Крыма вряд ли что перепадет, Франция вдруг ослабила дипло-
матическое давление на Петербург: все гири,  которые  потяжелее,  гибкий
политик Вержен удачно переставил на чашу весов в  Константинополе,  дабы
вред России исходил уже не от Версаля, а  со  стороны  султанских  визи-
рей... Как видите, человек был умный!
   Яков Иванович Булгаков решительно отвергал протесты Турции,  в  очень
нервной беседе с визирем он даже кричал:
   - Не вы ли Очаков и Суджук-Кале заново отстраиваете? Не вы ли сколько
уже раз нарушали артикулы Кучук-Кайнарджийского мира? Не вы ли в  Тамани
ногаев возмущаете? Не вы ли крепость Анапскую возрождаете? А между  тем,
- развел он руками, - среди татар крымских воцарилось спокойствие и бла-
годушие.
   - Вы хитрые! - сказал ему визирь. - Зачем кричать?  Вы  сами  знаете,
что к войне мы еще не готовы. Но зачем, отвечайте,  ваша  кралица,  даже
уже в летах, наводит на себя красоту, собираясь на встречу с молодым ко-
ролем Швеции?
   Булгаков об этом свидании еще и сам не знал:
   - А кто может воспретить брату с сестрой видеться?
   Пришлось заодно уже растолковать визирю и  генеалогию:  отец  Густава
III, шведский король Адольф-Фридрих,  приходился  родным  братом  матери
Екатерины II... Булгаков думал, что на выходе от  визиря  его  сразу  же
скрутят янычары и потащут в темницы ЭдиКуля, но, миновав стражей, стояв-
ших с ятаганами наголо, посол спокойно вышел на яркий  свет  полуденного
солнца.
   Тавастгуст - город-крепость, возле него мрачное озеро  кишит  раками;
еще в древности Биргер Ярл заложил здесь цитадель, из которой его рыцари
выступали с мечами против воинственных  финнов;  теперь  здесь  шведская
провинция, в окнах лавок выставлены манекены мужчин с трубками в зубах и
кружками в руках; здоровенные матросы в красных юбках, подкрепясь пивом,
играли на улицах в карты.
   В замках Кронеборг королю Густаву III был устроен ночлег; улицы горо-
да огласили призывы сторожей:
   - Спите, люди! Уже пробил поздний час... спите!
   Король устроился возле камина, с  ним  был  адмирал  галерного  флота
Тролле и любимец двора Мориц Армфельд, сказавший, что в этих краях, нес-
мотря на пьянство, преступления крайне редки, зато совершаются  с  чудо-
вищной жестокостью.
   - Где сейчас предатель Магнус Спренгпортен?
   Мориц Армфельд отвечал королю:
   - По слухам, он уже принят Екатериною в русскую службу.  Его  звал  в
Америку президент Джордж Вашингтон, но Спренгпортен  предпочел  положить
шпагу к ногам России.
   - Он не просто вручил шпагу Екатерине - он перетащил к  ней  и  планы
крепостей наших. Даст бог, мы еще встретимся, тогда я его повешу... Нет,
- сказал король, - я не стану вешать эту собаку. Лучше я  велю  мясникам
Стокгольма расчленить его топорами на куски, как это сделал Карл Двенад-
цатый с таким же предателем Иоганном Рейнгольдом  Паткулем,  бежавшим  к
Петру Первому.
   - Это люди очень разные, - заметил Тролле.
   - Напротив, они оба одинаковы: Паткуль желал оторвать от короны нашей
Лифляндию, а Спренгпортен жаждет отлучения от моей  короны  Финляндии...
Разве не так, мой адмирал?
   Трещотки сторожей медленно затихали вдали:
   - Спите, люди добрые, закройте глаза и спите...
   Подали королевский ужин: ветчину из  лапландского  оленя,  творог  со
сметаной, маринованную салаку и пышный крем с мараскином.
   - Итак, - начал король о главном,  -  недовольство  Версаля  занятием
Крыма русскими варварами я использую в своих целях: мой союз с  Францией
будет тайным, а на те субсидии, что я получу от  Версаля,  можно  заново
отстраивать флот и крепости. Неизбежность войны  России  с  Турцией  для
всех уже очевидна, но, чтобы моя sestra Екатерина не догадывалась о моих
замыслах, я предложил ей новую встречу. Она согласилась. Нам стоит поду-
мать о возвращении земель, потерянных Швецией еще при Карле Двенадцатом.
А война на два фронта, здесь, на волнах Балтики, и там, на Черном  море,
сразу же поставит Россию на карачки...
   - Вы хотите отнять Выборг и Ригу с Ревелем?
   - Не только! Адмирал Тролле, ваши галеры войдут в Неву, и винные пог-
реба Зимнего дворца достанутся моим матросам.
   - Да благословит ваше величество всевышний.
   - На него, единого, и уповаю...
   В окрестностях Тавастгуста был разбит военный лагерь Паролямальм. Ут-
ром начались кавалерийские учения: драгун обучали на полном скаку  спры-
гивать с лошади и запрыгивать в седло. Неопытные солдаты падали.  Густав
решил лично преподать им урок:
   - Наш славный король Карл Двенадцатый делал это вот так... Густав вы-
соко подпрыгнул, закинув ногу в стремя, но лошадь рванула,  и  король  с
криком покатился по земле. Набежали лейбмедики:  сложный  перелом  левой
руки. Король стонал:
   - У меня же свидание с Екатериной во Фридрихсгаме!
   Язвительный Мориц Армфсльд заметил, что все-таки Карл XII,  очевидно,
прыгал в седло как-то иначе. Драгуны несли на  себе  короля  с  учебного
плаца, как с поля Полтавской битвы уносили когда-то Карла XII.  Хитрость
и коварство политики Густава III были известны всему миру; казалось, ко-
роль ничего не делает без тайного умысла. Известие о переломе руки в Па-
ролямальме обошло газеты Европы, дав  повод  Фридриху  II  сильно  заду-
маться:
   "Густав сломал руку... Интересно знать, зачем ему это нужно?"
   16 июня Екатерина тронулась в путь, ее  свиту  составляли  двенадцать
избранных персон, главные из них - Безбородко, княгиня Дашкова, приятель
императрицы Строганов для духовной поддержки и фаворит Сашка Ланской для
поддержки телесной. Перед отъездом Романовна всюду отбарабанила, что она
давно презирает Густава III, а поездка для нес - жертва:  "Меня  умолила
ехать императрица, которая не может обходиться без моего общества. Я еду
только затем, чтобы сравнить короля с  его  братом,  герцогом  Зюдерман-
ландским, который уже оказывал мне разные любезности. Посол Нолькен дав-
но предлагает мне орден Большого Креста, заверяя, что Густав  III  живет
мечтами о встрече со мною..." Однако Екатерина посадила в свой экипаж не
ее, а Безбородко: деловые люди, они по дороге обсуждали шведские  неуря-
дицы. Давние неурожаи в Скании, этой житнице королевства, следовали  год
за годом, истощая здоровье шведов, а зерно переводилось на выгонку спир-
та. Густав III строил планы войны с Данией, чтобы отторгнуть от нее Нор-
вегию, он разевал рот и на Голштинию. Но в  среде  шведского  дворянства
зрели заговоры. Многие офицеры флота и армии, имевшие поместья в Финлян-
дии, мечтали о финской автономии, чтобы не зависеть от королевских  кап-
ризов. Наконец, "финская партия" при дворе Густава III  желала  русского
протектората над страною Суоми, в которой они, шведы, стали бы независи-
мой олигархией. Руководил этой оппозицией Магнус Спренгпортен, который и
перебежал к Екатерине с планами крепостей на Балтийском море...
   За Выборгом Екатерина сказала свите:
   - Как много камней, и совсем не видать жителей. Зато  на  каждого  из
нас - по миллиону комаров. Однако меня они не кусают, ибо кровь  у  меня
настояна на ядах. - Безбородко, сидя возле императрицы, не расставался с
портфелем, набитым важными бумагами. Екатерина повернулась к нему: - Жа-
лею, что мой brat сломал только руку, но не вывихнул себе мозги...
   Безбородко уже привык к ее откровенности и твердо  помнил:  все,  что
сказано императрицей, должно умереть вместе с  ним.  Густав  III  ожидал
гостей в Фридрихсгаме, свита короля была в  испанских  костюмах  (черный
цвет с пунцовым), а белые повязки на рукавах служили признаком  монархи-
ческих убеждений. В этом свидании король выступал под именем "графа  Га-
га". Он весьма любезно подарил кузине коробку детских игрушек  шведского
производства - для внуков ее, Александра и Константина. Екатерина  спро-
сила: как ему понравились русский квас и кислые щи?
   - Отличное пойло! Если бы не эта скотская отрыжка, то лучше ничего  и
не придумать. Но в присутствии фрейлин, я смею думать, все же лучше  от-
рыгивать французским шампанским...
   Переговоры заняли три дня. Екатерина с Густавом  беседовали  наедине,
как заговорщики. Швеция признала "Декларацию вооруженного нейтралитета",
но король уклонился от ответа на вопрос Екатерины: согласен ли он  сразу
порвать тайные и оскорбительные для России связи с Блистательной Портой?
   - Поверьте, я лучший друг вашей великой империи...
   Екатерина осторожно намекнула: лагерный сбор войск в Паролямальме бо-
лее всего похож на демонстрацию силы.
   - Я сам и пострадал, - со смехом отвечал король, показывая императри-
це забинтованную руку.
   За  столом  женщина  (по-женски  же!)  начала  потихонечку  вставлять
шпильки в колесо своего brat'a. Екатерина действовала по принципу: кошку
бьют, а слуге намек дают.
   - Престолы и особы, на них восседающие, достойны внимания только  из-
дали. Все носители корон, попадая в общество нормальных людей,  делаются
людишками несносными. Знаю об этом по своему долгому опыту! Когда я  по-
являюсь где-либо, все столбенеют, будто им показали  голову  разъяренной
Медузы, в прическе которой шевелятся гадюки... Что тревожит  вас,  brat?
Если сапог очень жмет вашу правую ногу, пожалуйтесь мне. Мы вырежем  для
вас удобные колодки. У меня нет никакой системы в политике. Тут я  дура!
Но я желаю вам только блага...
   В ответ на эту коварную эскападу Густав  тишком  признался  сестрице,
что от русских субсидий не откажется. Екатерина перед сном, уже в посте-
ли, имела беседу с Безбородко:
   - Субсидии от Вержена он направит противу России, а субсидии из моего
кармана употребит во вред Дании... Так?
   - Так. Не давать, - рассудил Безбородко.
   - Дадим! Но в аптекарских дозах, чтобы на кота было широко, а на  пса
узко... Зачем же болтуна этого обижать?
   Со шведской свитой императрица беседовала, высовываясь из  окна,  как
бабка старая, охочая до уличных сплетен, и причиной тому было запрещение
Густава своим офицерам появляться в комнатах царицы. Многие из них  сра-
жались в Америке за французские колонии,  во  Фридрихсгам  они  приехали
прямо из Парижа. Однажды, затворив окно и шлепнув на себе комара, Екате-
рина сказала Безбородко, что, по ее мнению, это свидание во Фридрихсгаме
добром для короля не кончится: наверняка из Версаля он получит  выговор.
В письме к Потемкину императрица сообщала, что ее братец полюбил  красо-
ваться с перевязью на руке, будто побывал в сражении. "Он  крайне  занят
своим костюмом и очень любит вертеться перед зеркалом, как женщина".  Не
от имени России, а как сестра брату Екатерина подарила Густаву ничтожную
для его величества сумму - 200 тысяч рублей. Столько же она давала и Ша-
гин-Гирею, но крымский хан денег не взял, а шведский король  от  подачки
не отказался... Самые сильные слова Екатерина приберегла для сцены расс-
тавания с королем.
   - Мы еще богаты проектами! - сказала она Густаву, забираясь в карету.
- Говорят, вы хотели бы отнять у датчан Норвегию? Это,  наверное,  такая
же сплетня, как и то, что вы желали бы вырезать мои слабые  гарнизоны  в
Финляндии, чтобы, позавтракав в Тавастгусте, обедать во Фридрихсгаме,  а
ужинать в Петербурге... Если так, милости прошу! - улыбнулась из  окошка
Екатерина. - Гостям мы всегда рады...
   Подобрав шлейф платья, она плюхнулась  на  диван  подле  неразлучного
Безбородко, который держал при себе портфель со старанием  нищего,  вце-
пившегося в свою торбу. Лошади понесли.
   - Brat напрасно плутует! Когда я вступила на престол, у меня на  Бал-
тике было лишь одиннадцать полусгнивших линейных кораблей и четыре дрях-
леньких фрегата. Теперь же я могу выставить эскадры... Через месяц свет-
лейший спустит в Херсоне первый линейный корабль - с дурацким  названием
"Слава Екатерины". Если мы не станем сейчас же отсьшать на  Черное  море
опытные команды, они не успеют приноровиться к тамошним условиям.
   - Не волнуйтесь: первые команды выступили.
   - Кто их повел? - спросила Екатерина.
   - Федор Ушаков.
   - Говорят, с ним трудно ужиться. Это правда?
   - Я не знаю, каков он в обществе, но  по  формуляру  Ушаков  выглядит
вполне благопристойно.
   - А-а, теперь вспомнила! О нем хлопотал светлейший.
   - Светлейший имеет глаз на людей хороших.
   - Верно! Кстати, Александр Андреич, не забудь напомнить, чтобы  клад-
бища Петербурга полиция выносила подалее от города. Чем черт  не  шутит,
но в Месопотамии чума уже была...
   Вдали показались башни древнего Выборга,  где  комендантствовал  брат
великой княгини - принц  Фридрих  Вюртембергский.  Жена  его,  принцесса
Зельмира, выложила перед императрицей России  выбитый  зуб  и  вырванный
клок волос:
   - Прошу защиты у вашего величества от мужа.
   Молодая женщина, плача, обнажила руки и плечи, сплошь покрытые крово-
подтеками. Зельмира сказала, что муж привязывает е"е к кровати и  хлещет
шпицрутенами:
   - А я ведь снова беременна от злодея этого.
   Безбородко сказал: если принц жены не щадит, каково же  солдатам  при
нем служится? Екатерина велела женщине:
   - Ступайте в мою карсту, вы поедете со мною...
   Фридрих явился на ее зов. Екатерина, распалясь в брани, с французско-
го языка перешла на немецкий (Монбсльяр называла Момпельгардтом).
   - Все вы таковы, нахлебники! - кричала она. - Очень уж вам, выскочкам
вюртембергским, желательно, чтобы жены сапоги с вас снимали да ноги  вам
мыли... Марш отсюда, скотина!
   - Куда же мне? - оторопел негодяй.
   - Хоть в Херсон! И делать там, что велят.
   - Верните мне жену мою.
   - Для вас хватит общения с маркитантками,  -  отвечала  Екатерина.  -
Каштаны в Момпельгардтс уже созрели. Вот и жарьте их на  сковородке,  не
забыв прежде солью присыпать...
   В столице она встретила Марию Федоровну:
   - Вижу, опять живот до носа растет, будет государству  прибыль  вели-
кая. Но вот братец ваш живота своей жены не бережет. Я ради чего пустила
его сюда? Чтобы он хлеб наш пожирал? Да  меня  позорил?  Я  ваше  гнездо
проклятое разорю...
   Несчастную Зельмиру она нежно приласкала:
   - Вы поживете при "малом" дворе моего сына, докладывая мне о разгово-
рах, которые там ведутся. За это вы всегда можете располагать моим  пок-
ровительством. Если ваша семейная жизнь не сложится, я подарю вам  замок
Лоде в Лифляндии... Вы поняли, надеюсь, чего именно я от вас требую?
   - Как не понять, я благодарна вам...
   Екатерину пожелал видеть Спренгпортен - тайно. Он сказал, что  король
Густав уже подкупил принца Фридриха Вюртембергского, который и стал  его
платным шпионом:
   - Из патриотизма я вручил вам планы крепостей шведских. А он  передал
королю за деньги планы вашей крепости Выборга.
   - Насколько авторитетен источник этих сведений?
   - Я назову его: Мориц Армфельд, близкий друг короля...
   Екатерина долго думала. И позвала Безбородко:
   - Не пора ли нам ставить нового посла в Швеции?..
   Георг Магнус Спренгпортен был одержим идеей самостоятельности Финлян-
дии. Есть и его заслуга в том, что финский народ обрел автономное  прав-
ление и страна Суоми стала "Великим княжеством Финляндским".  Его  много
порицали - как предателя! - историки Стокгольма, историки Гельсингфорса,
и только потом, уже после второй мировой войны, когда знаменитая  "линия
Паасикиви" выпрямила все искривления прошлого, Спренгпортена стали назы-
вать не предателем, а - патриотом. В русской же истории  он,  генерал  и
дипломат, остался с русским именем - Егор Максимович!

   10. ПЕРВЫЕ УРОКИ

   Во субботу, день ненастный, маменька родненькая мужиков секла. Заодно
уж, пока розги свежие, учила уму-разуму и первенца своего  -  Алешеньку.
При посеканциях над чадом изрекались вслух афоризмы благотворящие: "Каз-
ни сына своего от юности его, и покоит тя на старость твою"; "Не  ослаб-
ляй, бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не  умрет,  но  здравее  бу-
дет...". Алешенька к сечениям приобвыкся: с лавки соскочив, он розгу ма-
теринскую с чувством лобызал:
   Розга ум вострит, память возбуждает...
   Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте!
   Папенька его, запселый помещик Бежецкого уезда, пребывал в  отставке:
с 1762 года и до 1782-го глядел на двор из окошка:  вот  белье  несут  к
речке, свинья поросяток в лужу зовет, а  петух  (экий  срамник!),  через
плетень перемахнув, чужой гарем навещает. Каждую осень помещик  заготов-
лял "снулых" мух, собирая их в бутылки, - лучшее лекарство от  простуды.
Какой там еще "гриб"? Это все ученые навыдумывали. А кто водку с  мухами
пьет, тот никогда не "сгрибится". Алешеньке исполнилось четырнадцать го-
дочков. После святок продали двух коров, хлеб на базар свезли. В деньгах
захудалые дворяне нуждались лишь для поездок. Решили ехать в  Петербург,
чтобы отрока в кадеты определить. Дорогою до столицы отец поучал сына:
   - Ежели кто из господ учнет пытать, какое образование у тебя,  ты  не
ври, отвечай правдиво, что очень хорошее, потому как за  науку  твою  мы
дьячку три четверти жита отвесили.
   Был январь. В столице сняли угол за перегородкой. Корпус же назывался
так: Артиллерийский и инженерный шляхетный. А в корпусе Сухопутном  учи-
лись детки побогаче, знатные.
   - Умных людей, - изрек опытный батюшка, - надобно в трактирах  сыски-
вать, где они почасту вино пьют...
   В кабаке скучал солдат полка Архангслогородского по имени Кузьма  Мо-
хов, утомленный трезвостью. Взялся он за косушку водки  прошение  соста-
вить, для чего батюшка загодя купил гербовый лист (в две копейки  ценою)
и просил солдата писать аккуратнее, чтобы на второй лист не тратиться.
   - Тады сам и пиши! Стану я за косушку стараться.
   - Да уж смилуйся. Мы не шибко грамотны.
   - Эх, вы! А еще дворяне, - сказал солдат, кроша черный хлеб в миску с
водкою, и ложкой стал кушать.
   Наевшись водки с хлебом, составил прошение как надо:  "Всепресветлей-
шая Державнейшая Великая Государыня Императрица Екатерина Алексеевна Са-
модержица Всероссийская Государыня Всемилостивейшая. Бьет челом Тебе не-
доросль из дворян..." С этим прошением тронулись дворяне до корпуса.  На
морозе закоченели. А кадеты были прямо  загляденье:  мундирчики  на  них
красные, как грудки у снегирей, лацканы из бархата черного. Писец в кан-
целярии встретил провинциалов приветливо:
   - Извольте, мигом прошеньице составлю. И возьму недорого:  всего  три
рубли... Уж больно мальчик у вас хорош, быть ему генералом! -  Когда  же
услышал, что прошение уже имеется, а три рубля в чужой карман  отлетело,
писарь батюшку со стула погнал. - Зайди завтрева... расселись тут! - го-
ворил он.
   На следующий день было сказано - через неделю:
   - Может, директор Мелиссино и заявится...
   Петр Иванович Мелиссино над корпусом директорствовал.  Но  промчались
мимо горячие кони, в окне кареты мелькнул  греческий  профиль  генерала,
откатившего к девам блудным или на выпивку в ложе масонской. С той  поры
и начались маетности. Каждодневно ходили отец с сыном до корпуса, мерзли
у подъезда, чтобы поклониться в ноги директору, чтобы не забыл их...  Но
мимо пылила шуба генерала, пахнущая порохом и духами:
   - Сей день не могу! Вы уж в канцелярию ступайте...
   А в канцелярии прошение даже в руки брать не  хотели.  Воротились  от
него в сторону, будто им жабу дохлую показывали:
   - Много тут вас таких... наезжих-то! Да и отрок ваш с лица плох. Неш-
то масла на него жалели? Идите с Богом...
   Миновала весна, вот и лето. Не стало денег. Из угла  за  перегородкой
выгнали. Ночевали где придется. На Ямском дворе наблюдал отрок, как  су-
ровые ямщики поедают ботвинью с - луком, ложкой валят икру на хлеб,  та-
щат с подносов громадные ломти ситного. "Мне бы вот так, - думал  отрок,
в чужие рты заглядевшись. - Неужто придет срок и я  ботвинью  есть  ста-
ну?.."
   Однажды утром сказал отец:
   - Сбирайся, сынок.
   И тронулись в Александро-Невскую лавру, где митрополит Гавриил разда-
вал нищим милостыню. Тоже встали в ряд, клянчили:
   - Ссудите дворян оскудевших...
   Монашек-раздавальщик дал им рубль, сказав:
   - А боле сюды не шляться. Церковь - не банк!
   "Когда мы вышли на улицу, - писал потом отрок, - батюшка поднес рубль
к глазам и горько заплакал; я тоже плакал, на него глядя..." Но Мелисси-
но оставался по-прежнему неуловим, как масонский дух.  Рубля  быстро  не
стало. Знакомых ни души. Все чужие, бегут по своим делам,  каждый  собой
занят. Делать нечего. Пошли стоять на паперть церковную:
   - Подайте Христа ради, кто сколько может...
   Потом на базаре требухи отварной наелись. На  следующий  день  (ровно
через полгода после приезда) опять выжидали Мелиссино у  подъезда,  мая-
лись у дверей дома его. Пить отроку хотелось, да спросить у лакеев бояз-
но: уж больно важные!
   Наконец кучер подогнал карету генеральскую.
   Голод и жажда придали мальчику смелости. Увидев генерала в дверях, он
подбежал к нему и стал на батюшку показывать, говоря, что давно не  ели,
а матушка в деревне по ним изнылась.
   - Хорошо, - сказал Мелиссино, тронутый слезами, и, взбежав по  ступе-
ням обратно, вскоре вынес записку, в которой было начертано:  "Принять".
С датою - 19 июля 1783 года...
   В канцелярии писец глядел уже милостиво:
   - Как фамилия твоя будет, сыне дворянской?
   - Аракчеев, - сказал отрок, снова заплакав.
   ...Первый урок жизни! Аракчеев всегда его помнил и,  достигнув  могу-
щества, на любую просьбу отвечал в тот же день, в какой она им получена.
Все равно что - отказать или уважить, но ответ давался  им  моментально!
Есть ли душа в машине? Наверное, иногда водится, как водятся и черти  на
болоте.
   Екатерина смолоду учла жестокие уроки прежних царствований, не  желая
повторять горьких ошибок прошлого:
   - Я поставила себе правилом - немцев,  тем  более  родственников,  на
Русь не допускать! Прожорливы и наглы, а пользы с  них  -  с  воробьиный
хвостик. Даже гостями не хочу их видеть...
   Родной брат ее, Фридрих-Август, влачил жалкое существование то в  Ба-
зеле" то в Люксембурге, побирался крохами по дворам Германии,  но  между
братом и сестрой не возникло даже переписки. Один только раз принц  про-
сил у сестры денег для голодающих в Ангальт-Цербсте, но императрица  де-
нег не дала, а на всю просимую сумму закупила для своих земляков  хлеба.
И отправила с обозом: пусть едят! "Знаю я, как деньги в руки давать этим
принцам, - говорила она. - Жена моего братца туфель да тряпья себе наку-
пит, а обыватели хлеб только во сне увидят...". Однако с  помощью  Марии
Федоровны ее немецкие родственники, тихо и незаметно, как вода  в  кора-
бельные трюмы, просачивались в Россию через всякие щели и дырочки. После
путешествия по Европе великокняжеская чета затихла в Павловске, подальше
от императрицы, а друзей Павел с Марией отвадили от себя, чтобы не  пов-
торилось истории с Бибиковым (умершим в Астрахани)  и  князем  Куракиным
(сосланным прозябать в деревню). А ведь Екатерина еще не все о них  зна-
ла! Не знала и того, что ее невестка наделала колоссальных долгов, желая
обеспечить многочисленную родню в Монбельяре... "Малый" двор все  больше
запутывался в долгах. Конечно, и Павел и Мария надеялись расплатиться  с
кредиторами только в том случае, если Екатерина вытянется в гробу, а они
будут коронованы на престоле. Однако, судя по очень  бодрому  настроению
императрицы, о смерти она не помышляла, напротив,  похвалялась  железным
здоровьем, отличной памятью и неустанными заботами...  Павел  между  тем
изнывал от нетерпения, жаждая  кипучей  государственной  деятельности  и
большой власти. Жене он жаловался:
   - Ну что мне этот Павловск, строенный близ  большой  дороги,  по  со-
седству с резиденцией матери! Ах, как бы я хотел  укрыться  подальше  от
нее-за лесами, за болотами...
   По чину генерал-адмирала цесаревич имел лишь две караульные  команды,
набранные из морской пехоты Балтийского флота. Муштруя их  с  тростью  в
руках на своем дворе, Павел не испытывал удовольствия, раздражался:
   - Если б у меня было много денег, я бы оставил этих чурбанов в  покое
и закупил солдат в германских княжествах. Что взять с  этих  русских?  А
наемники служат отлично...
   Наконец-то, после рождения дочери Александры, он получил в подарок от
матери Гатчину, выкупленную ею у братьев Орловых.  Тихие  озера,  густые
леса, вокруг тишина и безлюдье.
   - Как раз то что надо! - обрадовался цесаревич...
   Из караульных команд  он  образовал  здесь  батальон  в  80  человек.
"Мунстр" по всем правилам прусской науки производили поручик Мей и капи-
тан Штейнвейер - экзерцирмейстеры! Откуда они взялись  на  святой  Руси,
теперь сам черт не рцзберст. Но явились в Гатчине, будто  из-под  земли.
Зато и мунстровали исправно. Так зарождалась  будущая  "Гатчинская"  ар-
мия...
   Екатерина отлично знала, что вокруг нее, внутри двора и вдали от дво-
ра, царит злостное грабительство, но даже  взяточники,  строя  особняки,
украшают фронтоны их надписями: "ЩЕДРОТАМИ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИК1Я". Ход  мыс-
лей императрицы складывался в необычном порядке: "Большое  воровство,  в
отличие от воровства малого, есть прямое доказательство тому, что  казна
моя неисчерпаема".
   - Пусть колеса империи крутятся и дальше, - говорила она, -  лишь  бы
скрип их не мешал мне спать...
   Ум холодный, черствый, практичный. Всегда занят поисками слов,  реше-
ний, комбинаций. Даже перлюстрацию она сумела  использовать  в  обратном
направлении. Зная, что ее письма тоже вскрываются за границей, Екатерина
в частной переписке не раз излагала важные проблемы в политике, заведомо
уверенная, что ее мысли отразятся в политике Версаля или Стокгольма. Ча-
ще всего она прибегала к услугам берлинской почты:
   - Зачем мне ссориться со старым "Иродом"? Лучше я напишу доктору Цим-
мерману, что здоровье мое отличное, но оно еще больше окрепнет, если по-
сол Герц не будет раздражать мои нервы. И уверена, что от Герца в Петер-
бурге духу не останется...
   Наверное, в политике так и надо - левой рукой чесать правое  ухо.  Но
при всем практицизме Екатерина не заметила угрозы от "Гатчинской" армии:
она увидела в ней лишь забаву своего сына и не сообразила, что в Гатчине
зарождалась новая идеология, новейшая политика, чуждая не только ей лич-
но, но и противная русскому государству... Допустив оплошность с  Гатчи-
ной, императрица проглядела и шашни Безбородко...
   Голосистая авантюристка Анна Берну цци-Давиа, побрав с урода деньги и
драгоценности, запросила у него в подарок еще и... земли! Екатерина хва-
тилась, но было уже поздно: внутри России образовалась, пусть небольшая,
территория, принадлежавшая иностранной подданной. [33]
   Екатерина пробила тревогу - через полицию.
   - Эту шарлатанку, - наказала она, - выставить вон из России  в  двад-
цать четыре часа и более не пускать обратно! -  Затем,  призвав  к  себе
разжиревшего селадона, она сказала, что с ним деликатничать не станет: -
Люди мы свои, а потому... Затвори-ка двери покрепче!
   Безбородко закрыл двери кабинета, и Екатерина - раз, два, три!  -  от
чистого сердца надавала ему оглушительных затрещин.
   - Лучше бы ты в Коломну бегал, - заключила она.
   Коломна была окраиной Петербурга - в глухом конце Садовой улицы,  где
размещались всякие непотребные дома. Совет дала хороший, но  запоздалый:
Безбородко там уже побывал!

   11. ЧЕРЕЗ ВСЮ РОССИЮ

   Давайте подумаем над тем, над чем мы никогда не задумывались: когда в
веке восемнадцатом люди русские просыпались, когда спать  ложились?  Ка-
лендарный вопрос во все времена истории был насущен, ибо от него во мно-
гом зависят успехи и благополучие человеческой жизни. Сигналом к пробуж-
дению предков всегда были петухи и восход солнца - летом; зимою же вста-
вали при свечах (баре) и при лучинах (подневольные). Ужинали  на  закате
солнца, чтобы с последними лучами его все убрать со стола. Оставлять  же
стол неприбранным на ночь - домового кормить!
   Засиживаться в гостях долго считалось  неприличием,  такое  поведение
осуждалось старыми людьми.
   - Всему свой час, - ворчали они. - Душою сберегай плоть,  а  здоровою
плотью сохраняй в спокойствии дух свой.
   На режим дня воздействовала, конечно, и церковь - с ее  заутренями  и
обеднями. Деловая жизнь государства начиналась спозаранку.  Раннее  про-
буждение императрицы не было ее личной заслугой. Военные являлись к пол-
кам в шестом часу утра, когда солдаты уже встали. Гражданские чины  отк-
рывали доступ в канцелярии около семи. Многие  ничем  не  занимались,  а
только присутствовали, служебное помещение в те времена называлось "при-
сутствием". В служебных формулярах так и  писалось,  допустим:  "В  чине
коллежского секретаря присутствовал четыре года в Соляной конторе". Сле-
дуя регламенту, в час пополудни всякая служба прекращалась. В гости  хо-
дили обычно к шести часам вечера. Если кто опаздывал, получал замечание:
   - Что же это вы - на ночь-то глядя?
   Модницы, подражавшие аристократкам, или девицы на выданье,  берегущие
красоту для женихов, иногда позволяли себе еще понежиться в постели пос-
ле всеобщего пробуждения.
   Но это тоже осуждалось, о таких говорили:
   - Вылупится - и к зеркалу. Какая ж из нее хозяйка будет?
   Обедали точно в полдень. Ужинали рано. ("В летние долгие, дни почита-
лось даже и у дворян стыдом при огне ужинать".) Врачи  времен  Екатерины
следили за дневным распорядком, нарушению  его  приписывали  болезни,  в
книгах и лекциях проповедовали, что даже три часа дня для  обеда  -  уже
поздно, а после трех - вредно. В режиме суток изменения начались не сни-
зу, не от народа, а сверху-от разгульной гвардии, от картежной игры,  от
повадок аристократии, от привычек придворных.  Странно,  но  так:  режим
русского народа был круто нарушен в Отечественную войну 1812 года,  ритм
жизни поколебался в 1825 году-возникли большие социальные перемены,  это
был год восстания декабристов...
   А моряки России всегда просыпались раньше России!
   Была еще теплая летняя ночь, когда Федор  Федорович  Ушаков,  повелев
поднять шлагбаум на заставе, крикнул стражам:
   - По указу ея величества - до Херсону!
   - Сколько вас тут? - спросили его.
   - Много. Открывай, считать некогда...
   За его коляскою шагали сотни матросов с  рундучками,  следом  тянулся
обоз скрипучих телег, на которых с женами и  детишками  ехали  на  новые
места тысячи мастеровых - с пилами, топорами и  сверлами.  Ушаков  велел
матросам разуться, а если в деревнях сыщут лапти, советовал идти в  лап-
тях.
   - Путь далек, берегите ноги, - наказывал он.
   Мастеровые собрались хозяйственно - со скарбом, один чудак  вез  даже
горшок с редкостной тогда геранью, возле тележных колес бежали  домашние
собачки, из мешков торчали головы удивленных котов.  Матросы  топали  по
обочинам, а вдоль тракта сновали кареты, пассажиры спрашивали:
   - Куда вас столько? И куда гонят-то?
   - Флот делать. Черноморский. Тако ведено...
   Валдай встретил служивых обычным  разгулом,  трактиры  были  отворены
настежь, воры играли с проезжими в зернь и карты, цыганки, наехавшие  из
Молдавии, шлялись меж домов, таская белье  с  заборов,  ворожили  судьбу
парням и девкам, а бедовые валдайские  бабы,  славные  красотой  и  рас-
путством, заманивали матросов сладкими пряниками...
   Русского спутника сопровождал в странствиях дух цветочный,  медвяный.
Россия была тогда богатейшей медовой страной, иные мужики до  ста  ульев
держали в хозяйстве, а помещики имели пасеки до пяти тысяч ульев,  -  от
этого изобильная душистая река текла по стране, а воск  в  церквах,  для
свечей нужный, мерили в ту пору пудами. По вечерам,  в  раздолье  степей
украинских, матросы пели русские песни, из дальних хуторов, дремлющих  в
тишине левад, слышались ответные голоса девчат да парубков. Большие чис-
тые звезды горели в черноте ночи...
   Конец пути обозначился ясно, когда завернули вдоль Днепра, в  котором
искупались охотно. Ночью виделось им зарево на горизонте -  страшное.  И
было непонятно, что там, в Херсоне, не пожар ли? Ушаков не вытерпел, на-
казал боцманам:
   - Ведите обозы далее, я в коляске до города - мигом...
   На окраине Херсона, среди поверженных халуп, лежали  груды  тряпья  и
соломы, всюду чадили костры, в стороне от жилья валялись мертвые.  Часо-
вой вялым движением поднял ружье:
   - Назад - зараза! Иль не вишь, куды прешься?
   - Да что у вас тут, братец? - спросил Ушаков.
   - И у и а, - ответил солдат и, зашатавшись, упал...
   Издалека шагали мортусы, обшитые с ног до головы рогожами и  мешкови-
ной, пропитанной вонючим дегтем. Несли они длинные шесты с крючьями  же-
лезными на концах.
   - И давно у вас так-то? - издали окликнул их Ушаков.
   - Мы не знаем. Мы не здешние. Нас прислали...
   Это были каторжники. Крючьями они зацепили солдата за  острый  выступ
его подбородка, поволокли прочь, словно падаль. Ружье мертвеца  закинули
в костер, жаркое пламя нехотя ощупало полировку приклада.  А  где-то  за
городом, на Днепре, как сладкое видение будущих странствий, торчали  вы-
соченные мачты первого на юге линейного корабля - "Слава Екатерины"...
   "Черноморскому флоту быть теперь или не быть?"
   Камертаб - Лунное Сияние, Аксинья в православии, Федоровна по  крест-
ному отцу Ушакову, - где же ты?
   - На кого ж ты меня покинула?..
   Старый турок Махмуд держал в посинелых губах гвозди, а молоток  наго-
тове. Он взялся за крышку гроба:
   - Кы смет! Так угодно воле Аллаха...
   Прохор Курносов еще раз вгляделся в тонкое лицо турчанки, навеки  за-
помнил улыбку на губах ее, не забыл выгнутые дуги бровей, словно  Камер-
таб перед смертью сильно удивилась чему-то, и снова захотел кинуться  на
грудь жены, но Махмуд с грубой бранью отпихнул его прочь от гроба:
   - Не лезь! Еще и сам заразу схватишь...
   Прохор Акимович перевел взгляд на близнецов своих -  Петра  и  Павла:
материнская тонкость была в их детских личиках, только лбы пошире да во-
лосы отцовские, светлорусые.
   Он сказал Махмуду, заплакав:
   - Так что стоишь-то? Заколачивай уж...
   После похорон, вместе с детьми и Махмудом, побрел он в первый же  ка-
бак и стал глушить стаканами водку. Махмуд не пил ни капли. Ел рыбу. Де-
ти тянули отца за рукав мундира:
   - Тятя, ну, хватит тебе! Пошли до дому-то.
   - А где дом? Нет у нас больше дома... вес сгинуло.
   Черный пудель, скуля, жался к хозяину, ласки его искал. Пахло  вином,
дегтем, пожарами, тленом и свежей стружкой.
   - Ништо не мило теперь... сдохнуть бы!
   - Сдохнешь, - сказал Махмуд, - а Петра с Павлом на меня  оставишь?  А
корабли кто достроит?
   - Будь все проклято... уйти бы куда! Далеко...
   - Езжай обратно в Азов, там нет могилы ее.
   - И с могилой здесь не могу я расстаться...
   Сыновья, по знаку Махмуда, подхватили пьяного отца с лавки,  потащили
из кабака. Махмуд шагал рядом, куря трубку, плевал в чадящие костры,  за
ними бежал пудель, брезгливо нюхал черные пятки мертвецов. Отойдя  пода-
лее, Петр и Павел опустили отца на траву, и он затих, а Махмуд велел им:
   - Тащите лопаты! Здесь новую землянку отроем...
   Мимо шли мортусы, хотели тащить и Прохора.
   - Не тронь! Это пьяный, - заслонил его Махмуд.
   - А чего ты тогда трезвый?
   - Аллах не велел сегодня...
   Когда Прохор Курносов очнулся от вина, он увидел детей, сидящих  поо-
даль, а рядом с ним лежал мертвый Махмуд.
   - Чего вы сидите-то с лопатами?
   - Да он и велел. Землю копать хотел.
   - Не надо. Его и без нас приберут...
   Пудель Черныш ласково облизал лицо хозяина.
   - Пошли, деточки... еще разок навестим матушку.
   Через день, пересилив себя, заявился он в Херсонское  адмиралтейство,
где сидел Марко Иванович Войнович.
   - Где тебя черт носил? - спросил он, всегда грубый.
   Майор и сюрвайер протянул ему бумагу:
   - Рапорт мой. Не хочу больше жить здесь.
   - В уксус кидай! Чего в руки-то мне суешь?
   Подле него стоял чан с уксусом, в котором Прохор и прополоскал рапорт
свой, словно тряпку худую. Войнович взялся за край бумаги,  держа  ее  в
отдалении от себя, выждал, когда стекут с листа капли уксуса. Не прибли-
жая к себе, вчитался:
   - Так и все разбегутся... Ступай на верфи,  готовь  к  спуску  "Славу
Екатерины". Днепр там не широк и с мелями. Ежели промедлишь якорями  за-
цепиться, под суд тебя!
   - Ладно, - сказал мастер. - Это я сделаю...
   Первый линейный корабль спрыгнул со стапелей на  светлые  воды  Днеп-
ровского лимана. Орден Владимира четвертой степени был наградою мастеру;
в углах ордена расположились девизы: ПОЛЬЗА - ЧЕСТЬ - СЛАВА.
   При двух орденах и при шпаге снова побрел он на кладбище. А там,  ка-
чаясь над могилой, долго рассказывал Камсртаб обо всем, что случилось  с
ним - без нее... Разве она умерла?
   Камертаб все слышала. Камертаб все понимала.
   "Прощай, сбереги детей... кысмет!" - отвечала она.

   ЗАНАВЕС

   Если казна медлила отпускать деньги, Потемкин приходил в  сатанинскую
ярость. Сохранился документ, увенчанный  его  резолюцией:  "Дать,  дать,
дать!.. вашу мать". Потемкин имел 70 тысяч крестьян в Белоруссии, б  ты-
сяч крепостных душ в русских  провинциях,  на  полтора  миллиона  рублей
бриллиантов и-долги, долги, долги. Его состояние,  впрочем,  никогда  не
достигало уровня богатств прежних временщиков - князя Меншикова при Ека-
терине I или герцога Бирона при Анне Иоанновне  (а  позже  Платон  Зубов
станет во много раз богаче князя  Таврического)...  Потемкин  наловчился
запускать руку в казенные деньги, но никогда не обирал своих крепостных:
"Не пристало господину, вроде мельничного жернова, почитать своих  рабов
ничтожными зернами!" Потемкинские крестьяне были зажиточны, посевы ржи и
льна в его владениях постоянно увеличивались. Если на каком дворе не бы-
ло скота, Потемкин снабжал скотиной за свой счет. Владея городом  Криче-
вом на реке Соже, он завел там  лесопильни-для  флота,  канатную  фабри-
ку-для флота, мануфактуру  парусиновую-для  флота.  Хороший  хозяин  для
страны, светлейший был отъявленным разгильдяем, когда дело касалось  его
собственной персоны: доходов со своих предприятий никогда не  имел,  все
они были ему убыточны. Для Потемкина, кажется, важнее  всего  была  сама
суть производства, конкретная польза государству,  а  совсем  не  личная
прибыль. В этом светлейший выгодно отличался от множества  дворян-совре-
менников. Очень много денег забирал у Потемкина стекольный  завод.  [34]
Он сам вникал в тайны стекла, экспериментировал в  лабораториях,  озабо-
ченный - чем лучше стекло расписывать, какие узоры  для  глаза  людского
приятнее? Постоянно общаясь с живописцами  и  архитекторами,  он  развил
свой художественный вкус...
   Григорий Александрович обожал все необычное: если строил, то  гранди-
озное, если давал концерт, то весь Петербург его слышал. А жить, как все
люди живут, было ему несносно и противно. Он  знал,  какая  худая  слава
сложилась о нем.
   - Но если я тащу деньги из казны, - оборонялся он, - то  и  верну  их
России обратно - Тавридой с ее богатствами, новыми городами на Днепре  и
море Азовском...
   Чтобы русская армия не зависела от купцов английских, он наладил  су-
конную фабрику в Дубровне (под  Екатеринославом),  много  лет  занимался
разведением тутовника и шелковичного червя в условиях  Подмосковья.  Там
возникла его знаменитая Купавинская мануфактура,  на  которой  трудились
крестьянки, а секреты выделки шелка передавали им испанские мавры, выпи-
санные светлейшим в Россию. Для современников остался памятен день, ког-
да Потемкин въехал однажды в Петербург: сидя в открытой карете, он  дер-
жал между ног мешок с орехами, которые велел заранее позолотить.  Полной
пригоршней рассыпал он орехи по улицам, и сначала это восприняли за  его
очередную причуду. Однако стоило женщине такой  орех  раскусить,  внутри
его скорлупы она находила пару тончайших женских чулок...
   Но главная заслуга Потемкина - во внимании к  русскому  солдату.  Его
военные реформы всегда будут стоять рядом с военными победами  Суворова,
а многие изречения Потемкина - с боевыми афоризмами Суворова.
   Вооруженные силы России, если бы их собрать  вместе  на  одном  поле,
явили бы красочное зрелище: инфантерия -  светло-зеленая,  кавалерия-си-
няя, артиллерия-красная, а мундиры флота блистали  ослепительной  белиз-
ной. Потемкин первым делом желал оборвать у солдат  прусскую  косицу  на
затылках.
   - Этот "гарбейтель" хорош только для разведения вшей...
   В феврале 1784 года (уже полновластный президент Военной  коллегии  и
генерал-фельдмаршал) он стал владыкой над армией.
   - И никто мне теперь не помешает, -  говорил  Потемкин,  рассуждая  о
вреде кос для солдат, о дурацком пудрении голов. - Каске быть удобной  и
видной, чтобы солдат не только головы не терял, но и гордился ею.  Чулки
для баб хороши, дабы красоту ног показывать, а солдату в  шароварах  бе-
гать на врага ловчее... Лосины же гусарские - для наживания грыжи!
   Он сокращал полки гусарские, полагая,  что  врага  бьют  не  красотою
одежд, а одежда гусара была очень дорога (офицер получал  лишь  четверть
той суммы, в какую обходился ему пошив  формы).  Взамен  гусар  Потемкин
усиливал тяжелую кавалерию - драгунскую, формировал новые полки - грена-
дерские, мушкетерские, пикинерные, карабинерные, егерские.
   - Стрелять часто и метко! - призывал светлейший...
   В холодные дни лосины не грели, вызывая озноб во всем теле, от дождей
морщились - Потемкин заменил их теплым и мягким сукном, которое не мнет-
ся и просушить легче.
   - Да и лоси бедные на Руси мне спасибо скажут!  А  служба  солдатская
бывает хороша не от уставов - от начальников. И она отвратительна, ежели
бьют солдата, а провиант воруют. Дабы побоев не случилось, господ офице-
ров стану в рядовые разжаловать, и пусть они, благородные, на своей шку-
ре, на своем стомахе изведают, какова сладость жизни солдатской...
   Ворочая миллионами, Потемкин не гнушался скрупулезно пересчитывать  и
копейки солдатские. Как бухгалтер, щелкал он счетами, на костяшках  отк-
ладывая расходы солдата на "фанаберию":
   - Фунт муки мелкого помола - вместо пудры - четыре копейки, сало  для
помажения голов да еще ленточки в гарбейтелях - рубль и  пять  копеек...
Всю эту бухгалтерию к такой матери Iраспорядился Потемкин. -  На  што  в
полках развели парикмахерские? На што пукли в бумажки, яко конфеты,  за-
вертывать, будто солдат - курва старая? Завиваться да пудриться - воинс-
кое ли дело? А ведь у солдат ни времени, ни кауферов нету...
   "Полезно, - писал он, - голову чаще мыть и чесать, нежели отягщать ее
пудрой, салом, мукой, шпильками, косами. Туалет солдатский  должен  быть
таков: встал, то и готов! Легкие сапоги - и шаг легкий". Потемкин звал к
себе сапожников, планировал удобную обувь. На полковых швальнях сам кро-
ил кумачовые тряпки - на белье (красный цвет  был  необходим  исподнему,
чтобы солдат в бою вида крови своей не пугался: так повелось с  древнос-
ти). И не тесные мундиры, а легкие куртки надобны, чтобы резкие движения
солдата в атаке не замедлялись.
   Просторные шаровары избавили солдат и от чулок.
   - Взамен чулок нужны онучи, портянки холщовые!
   Сколько б ни зубоскалили потом над портянками, но они два века  прос-
лужили солдату русскому, удобные в ношении и гигиеничные. В своих прика-
зах Потемкин внушал:
   - Шпага солдату не нужна: она сбоку болтается, бегать мешая.  Необхо-
дим штык! Примкнул - коли. В коннице седло лучшее  -  венгерское,  спину
лошади не трет, его и татары признают лучшим... Треуголки у  солдат  от-
нять: в них не выспишься, озабоченный одним: как  бы  углы  не  смялись.
Красота их бесполезная. Ушей треуголка не закрывает. Нужны шлемы башлыч-
ные, дабы у солдата голова не мерзла...
   Но главный вопрос - наказания телесные. "Вот тебе три мужика,  сделай
из них одного солдата" - такова была жутчайшая формула внедрения  новоб-
ранцев в войсковую службу.
   - Страшно помыслить даже, - с гневом говорил Потемкин, - сколько  ге-
ройских душ пошло на тот свет из-под палок, чтобы из трех парней  одного
солдата вылепить! Простительно ли, чтобы  страж  отечества  удручен  был
прихотями командиров, помешанных на соблюдении глупого щегольства?.. На-
ша русская армия, переняв все ухватки иноземные, стала машиною угнетения
наших же крестьян, волею судеб солдатами ставших. Нельзя, чтобы  простой
парень, из деревни взятый, ночи не спал, боясь прическу нарушить...  Все
велю упростить! Все сделать удобным! Из науки  парадной  оставляю  самую
малость: в кавалерии усы пущай закручивают как хотят, пехота пусть зади-
рает усы повыше, бакенбарды котам блудливым пригожи...
   Я ничего не выдумываю, читатель: я цитирую Потемкина!
   Из его рапорта Екатерине: "Красота одежды военной состоит в равенстве
и в соответствии вещей с их употреблением. Платье должно служить солдату
одеждой, а не в тягость".
   - Лудите почаще котлы полковые, - призывал светлейший  командиров.  -
Следите за чистотой посуды.  Водите  солдат  чаще  в  баню.  Преследуйте
пьянство сугубое, но от чарки казенной  солдат  не  отвращайте...  Шесть
ударов палкой по заднице, и не более того, раздавайте злодеям  закорене-
лым!
   После реформ Потемкина русский солдат обновился, стал подвижен и  ло-
вок, ничто его не стесняло. Волосы острижены  в  простонародный  кружок,
чисто вымыты. Ни штиблет, ни чулок в помине не осталось. Удобные  теплые
шлемы облегали головы, над которыми вздымались кверху -  для  устрашения
врагов! - султаны из черного конского волоса... "Я, - писал Потемкин,  -
впотребил всю мою возможность к избежанию излишества и, облачая  челове-
ка, дал ему все, что служит сохранению здоровья и к защите от  непогоды.
Армия российская, извлеченная мною из муки и сала, отныне будет здоровее
и, пишась щегольских оков, конечно, поворотливее и храбрее!"
   ...Когда его не стало, все созданное  им  мигом  разрушили,  воинская
форма снова превратилась в орудие немыслимой пытки, а при внуках  Екате-
рины, Александре и Николае, солдата стали затягивать в такую  "струнку",
какая не снилась даже при Анне  Иоанновне,  во  времена  фельдмаршалства
графа Миниха! Много доброго совершил Потемкин для русской армии. Но, как
часто и бывает в жизни, добрая слава лежит, а худая слава бежит...

   ДЕЙСТВИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
   Предупреждение

   Нужно ехать к Россию, чтобы увидать великие события. Если бы вам ска-
зали в ваши детские годы, что... русские,  которые  были  толпою  рабов,
заставят дрожать султана в Константинополе, вы приняли бы эти  слова  за
сказки... На земле нет примера иной нации, которая достигла бы таких ус-
пехов во всех областях и в столь короткий срок!
   Вольтер

   1. ОПАСНЫЕ КАРЬЕРЫ

   Потемкин всегда был противником дуэлей, отвергая их суть по той  лишь
причине, что подлец, умеющий стрелять, "может убить  честного  человека,
стреляющего неумело; светлейший вопросы чести разрешал  на  свой  лад...
Вот и сегодня пришел с просьбой об отставке храбрейший воин, князь Цици-
анов, оскорбленный пощечиной подчиненного, после чего служить ему не же-
лалось. Потемкин вспомнил, как в молодости был со звериной лютостью  из-
бит братьями Орловыми.
   - Ежели сатисфакции у обидчика не просил, так поделом и дали тебе,  -
рассудил он. - Опять же, если ты завтра пьян напьешься и  меня  за  ногу
кусать станешь, так нежели мне, братец,  из-за  глупости  твоей  карьеры
доброй лишаться? Нет уж, миленький, иди-ка да послужи отечеству!
   Григорий Орлов, бежав из-под надзора  братьев,  недавно  объявился  в
столице. Екатерина уговорила безумца на проживание в  Мраморном  дворце,
вокруг которого расставила караулы. Вряд ли какая  сиделка,  даже  самая
терпеливая, вынесла бы вес то, что снесла императрица от Орлова, за  ко-
торым сама же и вызвалась ухаживать, - брань, угрозы,  плевки,  безумные
речи, похоть и осквернение, самое мерзостное. "Орлов, - писал один  сов-
ременник, - умирал в ужасном состоянии..." Записки Екатерины,  посланные
ею Потемкину, были в ту пору наполнены хорошими словами. В  конце  своих
посланий она не забывала упомянуть: "Саша велит тебе кланяться". Саша  -
это Ланской, который удобно поместился в сердце стареющей женщины,  и  с
языка императрицы все чаще срывалось: "Саша сказал...  Саша  насмешил...
Саша восхитился..."
   В русской истории век осьмнадцатый - бабий!
   Начиная с 1725 и до 1796 года престол России, исключая короткие  пау-
зы, занимали одни женщины. Если же обратиться в глубину века семнадцато-
го, из мрака застенков глянут глаза несчастной царевны Софьи, впервые на
Руси заявившей о праве женщин занимать в стране самое высокое положение.
История фаворитизма в России еще никем не была писана, а-жаль...
   Фаворитизм - явление для монархий закономерное, особенно в такие  мо-
менты истории, когда престол занимала женщина, да еще не в меру темпера-
ментная. Во все времена и во всех государствах фаворитизм извечно произ-
растал, как шампиньоны на кучах навоза. Россия не избежала общей участи.
Но пожалуй, только Екатерина II превратила фаворитизм из явления постыд-
ного, которое надо утаивать, в дело большой важности, открытое для всех,
как стезя служебная, награждений достойная. Свои женские слабости она не
постыдилась возвысить до степени государственного значения... В  дружес-
кой беседе с графом Строгановым императрица однажды сказала:
   - Старая мадам дс Веранс безумно любила молодого  Жан-Жака  Руссо,  и
никто ей этой любви в упрек не ставил. Я же виновата с ног до  головы...
Откуда знать, Саня? Может быть, я воспитываю юношей для блага отечества.
   Строганов высмеял свою подругу, и тогда Екатерина обозлилась:
   - Послушай, друг мой! Вы, мужчины,  состарившись,  бегаете  за  моло-
денькими. Юных козочек вы, козлы расслабленные,  сережками  да  деньгами
приманиваете. Так почему пожилым женщинам нельзя молодых любить?..
   Александр Ланской был моложе ее на тридцать лет. Он вышел из обнищав-
ших дворян. Парень крупного телосложения. Держался прямо. Цвет лица имел
здоровый. При вступлении в "должность" (иначе тут не скажешь) получил от
императрицы коллекцию медалей и собрание книг по  истории.  Теперь  одни
лишь пуговицы на его кафтане стоили 80 тысяч  рублей.  Ланской  оказался
любителем искусств, он постигал книги Альгаротти, на токарном станке вы-
тачивал камеи, столь модные тогда в кругу аристократии.  Ланской  всегда
оставался равнодушен ко всему, что лично его не касалось, и очень  доро-
жил своей карьерою. Фавориту казалось, что привязать к себе Екатерину он
может лишь прыткостью, почти воробьиной, ii Ланской обратился  к  помощи
врача лейб-гвардии Григория Федоровича Соболевского; выслушав его  мужс-
кие опасения, штаб-доктор заверил молодого человека:
   - Я сделаю из вас античного Геркулеса...
   - Вы мой спаситель! - сказал фаворит Соболевскому,  который,  излишне
возбуждая Ланского, мечтал таким путем обрести придворное звание гоф-ме-
дика, камер-медика и даже лейб-медика.
   Дисциплина в народе поддерживалась наказаниями.  Если  кто  украл  не
больше 20 рублей, сажали в "работный дом" и томили до тех пор, пока сво-
им трудом не возместит потерпевшему эту сумму. Кто стянул вещей или  де-
нег больше чем на 20 рублей, тому в начале "трудового воспитания"  зада-
вали хорошую встрепку, а по отбытии наказания секли уж "через палача"  -
кнутом, чтобы помнил, почем фунт лиха! Уголовный  люд,  обретя  свободу,
спешил укрыться от гнева Божия в трактирах Охты и деревни Автовой,  рас-
текался по злачным вертепам кварталов Коломны. Порядочные люди  сюда  не
заглядывали. А если кто из господ и был охоч до  "клубнички",  но  делал
это аккуратно, одевшись простенько, чтобы его там не приметили.
   Петербург досыпал. Под утро бравый сержант по фамилии  Дубасов  начал
ломиться к Таньке, давно им облюбованной.
   - Танька! - стучал он кулаком в двери. - Или отворяйся, или весь  дом
взбулгачу. Ты меня знаешь: я есть сержант Преображенской лейб-гвардии...
Нам ждать нельзя: мы дворяне!
   Танька уже имела при себе гостя, да столь невзрачного и  так  "подло"
одетого, что Дубасов девку пристыдил:
   - На што тебе эка рожа-то сальная? Добро бы хоть купца какого  избра-
ла, а то ведь и глядеть-то на этого хряка страшно. А ты, чучело  горохо-
вое, каким побытом сюда проник?.
   - Через двери, - отвечал гость, молотя зубами от страха. - По доброму
согласию.
   - Вошел в дверь - через окно выйдешь... За борт!
   И с этими словами сержант просунул любителя в  окошко  и  выронил  со
второго этажа - прямо на грядки с клубникой: шлеп! Танька помогала  сер-
жанту ботфорты снимать.
   - Да я, миленький, и не звала его, - говорила девка, ласкаючйсь. -  Я
ведь одного тебя жду. Изнылась уж! А он этаким  змием  под  одеяло-то  и
вполз. Сказывал, что по таможне службу имеет. Ежели не покорюсь, так  он
меня, бедную, в Кизляр или в Моздок отправит. Я со страху-то  покорность
и явила ему... Ну-кась, и впрямь меня в Кизляр?
   В обитель любви вдруг явилась хозяйка заведения.
   - Погубил, погубил! - застонала Гавриловна. - Кого ж ты, злыдень ока-
янный, в окошко-то выкинул?
   - По таможне кого-то. Не велик барин!
   - Свят-свят... Да ведь это сам Безбородко был.
   Дубасов выглянул в окно: там клубника вся измята.
   - Какой еще Безбородко? Уж не тот ли...
   - Тот! Он самый и есть. Ой, лишенько накатило!
   Дубасов поспешно натянул ботфорты, стуча зубами не  хуже  Безбородко.
На всякий случай дал Таньке кулаком в ухо:
   - А ты чего заливала мне тут, будто он из таможни?
   Танька ударилась в могучий рев:
   - Да откель мне знать-то, господи? Несчастненька я! Вот и верь опосля
мужчинкам-то. Говорят одно, а сами...
   Гавриловна вцепилась ей в патлы:
   - В науку тебе, в науку! Будешь чины различать... Я те сколь раз  те-
мяшила: по чинам надо, по чинам, по чинам!
   Сержант, готовый как на парад, спешил к двери:
   - Ой беда! Ведь завтрева к Шешковскому вызовут. А там уж такие  узоры
разведут на спине, будто на гравюре какой...
   - Обо мне ты, нехрись, подумал ли? - кричала Гавриловна.  -  С  места
мне не сойти: вынь да положь полтину за волнения мои. Танька,  не  пущай
яво, держи дверь. Комодом припирай!
   С третьего этажа стучали в пол.
   - Дайте поспать, сволочи! - вопили соседи. - Нешто ж  нам  из-за  вас
кажиную ночку эдак маяться?..
   Ровно в семь утра Безбородко был в кабинете царицы.
   - Слышал лир-спросила  Екатерина.  -  Прибыл  посол  царя  грузинско-
го-князь Герсеван Чавчавадзе, любимец Ираклия... У тебя, надеюсь,  готов
ответ мой для Тифлиса?
   Безбородко, держа перед собой бумагу, внятно  и  толково  зачитал  ей
текст ответа грузинскому царю, обещая от имени России помощь в  солдатах
и артиллерии. Екатерина внимательно выслушала и осталась довольна:
   - Только в одном месте что-то не показалось мне  убедительно.  Дай-ка
сюда бумагу свою - я поправлю.
   Безбородко рухнул на колени:
   - Прости, матушка! Лукавый попутал. Всю ночь не спал, с грациями  за-
бавлялся, лишку выпил... Уж ты не гневайся.
   Екатерина взяла от него лист: он был чистый.
   - Импровизировал? Талант у  тебя.  За  это  и  прощаю.  Но  зажрался,
пьянствуешь, блудишь... свинья паршивая! Иди прочь. Домой езжай. Да выс-
пись. Я сама за тебя все сделаю...
   Вечером того же дня сержант Дубасов впал в меланхолию.  Дивный  образ
Степана Ивановича Шешковского в святочном нимбе венков  погребальных  не
шел из памяти - хоть давись. "Не, не простят..."  В  конуру  жилья  сер-
жантского явился фельдфебель.
   - А ну! - объявил он. - Коли попался, так и следуй...
   Все ясно. Вышли на ротный двор. Там уже коляска стояла, черным колен-
кором обтянутая. Дубасов, псрскрсстясь, головою внутрь ее сунулся, чтобы
ехать, но его за хлястик схватили:
   - Не туды! Это казну в полк привезли...
   Привели в полковое собрание. А там господа офицеры супчик едят, и ма-
йор с ними - гуся обгрызает. Майор очки надел, из конверта бумагу важную
достал.
   - Слушай, - объявил всем суровейше.
   Дубасова вело в сторону. "Ой, и зачем это я с Танькой связался? Гово-
рила ж мне маменька родная: не водись ты, сынок, с девами блудными..."
   - "...сержант Федор Дубасов, - дочитал бумагу майор, за достохвальное
поведение и сноровку гвардейскую по указу Коллегии Воинской  жалуется  в
прапорщики, о чем и следует известить его исполнительно..." Подать  стул
господину прапорщику!
   Стали офицеры Дубасова поздравлять:
   - Скажи, друг, что свершил ты такого?
   - Было, - отвечал Дубасов кратко. - И еще будет...
   Майор указывал перстом в потолок.
   - Это свыше, - говорил он многозначительно. - От кого - знаю. Но про-
износить нельзя. Не спрашивайте.
   - А и повезло же тебе, Дубасов! - завидовали офицеры.
   - В карьере жду большего, - важничал прапорщик.
   Облачась в мундир новый, он взял извозчика:
   - На Мещанскую - к Таньке... прах и пепел!
   - Чую, - сказал кучер и тронул вожжи...
   Танька обнимала купца со Щукина двора; от  "щукинца"  пахло  снетками
псковскими. Был он дюж - как Илья Муромец.
   - Тихон Антипыч, - сказала ему Татьяна,  -  мужчинам  верить  нельзя.
Глядите сами: рази ж такое бывает? Побожусь, как на  духу:  с  утрева  в
сержантах был, а ввечеру офицером стал... Опять меня, бедненьку, в чинах
обманывают. Уж вы, милый друг, не дайте мне  опозориться:  примите  его,
как положено.
   - Счас бу! - сказал щукинский торговец снетками...
   Соседи по дому молотили в потолок, в стенки:
   - Чумы на вас нету! Когда ж уйметесь, проклятые?..
   Что с ним приключилось, Дубасов даже по прошествии полувека  (уже  на
покое, в отставке генералом) вспоминать не любил.
   - Одно скажу вам, внуки мои, - говорил он потомству, - у  Шешковского
всяко делали, но комодами не били. Благородство дворянское  свои  законы
блюдет. Ты, конечно, пори. Но за комод не хватайся. Потому  как  у  меня
герб имеется. А энтот, который снетками вонял... у-у-у! -  И  генерал  в
отставке зажмуривался.
   ...Отныне Безбородко в Коломну сопровождали двое: полтавский дворянин
Судиенко и столичный кавалер Вася Кукушкин. За верную  службу  в  сенях,
подворотнях и на лестницах оба они дослужились до чина статского  совет-
ника. А про Таньку история памяти не сохранила. Если же она и впрямь со-
седям прискучила, так, может, и отправили ее  в  Моздок  или  в  Кизляр.
"Чтобы себя не забывала!" - как тогда говорилось.
   Дашкова поступила умно, заехав к Эйлеру на дом, где  и  просила  его,
чтобы именно он представил ее академикам.
   - Обещаю никогда более не тревожить вас подобными просьбами, - сказа-
ла она ему и, появясь в Академии, извинилась перед ученым  синклитом.  -
Но я свидетельствую уважение к науке, а предстательство за мою  скромную
особу Леонарда Эйлера да послужит ручательством моих слов...
   Сенат запрашивал Екатерину: приводить ли Дашкову к присяге,  как  чи-
новника государства! "Обязательно, - отвечала императрица, - я  ведь  не
тайком назначила Дашкову".
   Прогуливаясь с императрицей в парке Царского  Села,  княгиня  Дашкова
завела речь о красотах языка русского, о  его  независимости  от  корней
иностранных. Екатерина охотно соглашалась:
   - С русским языком никакой другой не может, мне  кажется,  сравниться
по богатству.
   Из беседы двух гуляющих дам возникла мысль: нужна Академия не  только
научная, но и "Российская", которая бы  заботилась  о  чистоте  русского
языка, упорядочила бы правила речи и составила словари толковые... Вводя
в обиход двора русский национальный костюм, Екатерина желала изгнать  не
только чуждые моды, но и слова пришлые заменить русскими. Двор переполо-
шился, сразу явилось немало охотников  угодить  императрице,  ей  теперь
отовсюду подсказывали:
   - Браслет - зарукавьс, астрономия - звездосчет, пульс - жилобой, ана-
томия - трупоразодрание, актер - представщик, архивариус  -  письмоблюд,
аллея - просад...
   Екатерина долго не могла отыскать синоним одному слову:
   - А как же нам быть с иностранною "клизмою"?
   - Клизма - задослаб! - подсказала фрейлина Эльмпт.
   - Ты у нас умница, - похвалила ее царица...
   В честности Дашковой она не ошиблась: Романовна стерегла финансы  на-
учные, у нее копеечка даром не пропадала. Однажды,  просматривая  табель
расходов Академии, княгиня обратила внимание, что две бочки спирту  ухо-
дят куда-то... уж не в сторожей ли? Она позвала хранителя кунсткамеры:
   - Куда спирт девается?
   - Нередко подливаем его в банки, в коих раритеты хранятся, ибо истоп-
ники да полотеры иногда похмеляются.
   - Принесите сюда эти банки, - велела Дашкова.
   В голубом спирте, наполнившем банки, тихо плавали две головы -  мужс-
кая и женская, тоже ставшие голубыми.
   - Какие красавцы... кто такие? "
   - Издавна помещены в Академию, одна голова фрейлины  Марьи  Даниловны
Гамильтон, другая - Виллима Монса...
   На ближайшем куртаге в Эрмитаже княгиня выставила эти банки на  стол,
чтобы гости императрицы полюбовались.
   - Красивые были люди! - заметил Строганов.
   - История старая, как мир, - ответила Дашкова.
   Мария Гамильтон была фавориткой Петра I, который и отрубил ей  голову
за измену, а потом отсек голову и камергеру Виллиму Монсу,  который  был
любовником его жены, императрицы Екатерины I, - история,  конечно,  ста-
рая. И довольно-таки страшная.
   Екатерина велела эти головы, из банок не вынимая, тишком вывезти  ку-
да-либо за город и на пустыре закопать.
   - Однако, - сказала она, - во времена давние галантное усердие  фаво-
ритов было профессией опасной. Не так, как в веке нынешнем, когда монар-
хи сделались просвещенными...

   2. "БЫСТЬ МОР НА ЛЮДЕХ"

   Иван Евстратьевич Свешников вернулся на Родину. Шувалов удивился  его
возвращению из Англии-столь раннему.
   - Надоело! - пояснил парень. - Русскому на чужбине делать  нечего:  у
них там свои дела, у нас свои. Да и пьют милорды так, что редко с  трез-
вым поговоришь...
   Иван Иванович, прославленный опекою над Ломоносовым, пожелал увенчать
себя лаврами меценатства и над вторым самородком.  Шувалов  сказал,  что
Свешников вполне может занять кафедру в университете - хоть сейчас:
   - Не пожелаешь профессором быть, так предреку большие чины  в  службе
государственной. Что манит тебя?
   - Если бы мне сто лет жизни да библиотеку такую, какая у вас,  так  я
бы свой век почитал наисчастливейшим.
   Дни и ночи проводил он среди шуваловских книг; разложив на полу  каф-
танишко, сидел на нем и читал. Ради отдыха  душевного  иногда  составлял
мозаичные пейзажи из зерен злаков, из соломы и разноцветных  лишайников.
Получалось на диво живописно, и Шувалов развешивал эти картины среди по-
лотен своей галереи. Вельможа хотел бы обрести на Свешникова личную  мо-
нополию, но Петербург, ученый и светский, просил его не таить  самородка
в своих палатах - ради диспута открытого, публичного. В назначенный день
собрались почтенные люди, среди них была и княгиня Дашкова, горевшая же-
ланием учинить экзамен сыну крестьянскому... Екатерина Романовна сняла с
полки томик Руссо.
   - Переведи и объясни писаное, - велела она.
   Свешников не переводил, а просто читал с листа, как будто  текст  был
русским, попутно подвергая Руссо здравой критике, говоря, что "много на-
городил он несбыточного".
   - А докажи, что несбыточно, - требовала Дашкова.
   Свешников сказал: читать Руссо, наверное,  и  заманчиво,  если  ренту
иметь постоянную да жить на дармовых хлебах в  замках  у  меценатов,  но
воспитание людей в духе Руссо пагубно, ибо любая утопия далека от  жизни
и ее повседневных тягостей.
   - Да мы все с голоду умрем, ежели Руссо поверим!
   Свешникова закидали разными вопросами - из древней истории, из  лите-
ратуры и математики. Ответы его были скорые, верные.  Судил  не  поверх-
ностно, было видно, что все  сказанное  давно  им  обдумано.  Иван  Пер-
фильевич Елагин допытывался:
   - Скажи нам, как же ты,  в  подлом  состоянии  крестьянина  пребывая,
умудрился все это постигнуть?
   - А я с детства пастухом был, коров с телятами пас, мне скоты никогда
не мешали науками заниматься. Я, бывало, на рожке им сыграю, потом снова
за книгу берусь...
   Среди гостей были члены Синода и ученый раввин.
   - Поговорите на древнееврейском, - просил его парень;  раввин  охотно
исполнил просьбу. - Благодарю вас, - ответил Свешников, - я вашего языка
не знаю, однако на слух мне кажется, что в изучении он не так уж труден.
   - Он очень труден, - остерег его раввин.
   - За полгода берусь и его освоить...
   Екатерина Романовна заявила ему:
   - При множестве свидетелей предлагаю вам место при Академии  и  верю,
что на скрижалях науки российской ваше имя сохранится вровень  с  именем
ломоносовским.
   - Ломоносов свят для меня, ваше сиятельство! Но  званий  в  науке  не
ищу! Не звание, а знание для меня крашс любых академических титулов.  Вы
уж извините, что я так сказал.
   И он неловко, по-крестьянски, поклонился собранию.
   Эйлера уже не стало. Он рассуждал о планете Венере, только что откры-
той, когда ощутил сильное головокружение. Эйлер никогда  не  умирал  для
России - он лишь перестал вычислять. Среди провожавших его  в  последний
путь были и Потемкин с Безбородко.
   - Я думаю так, - сказал светлейший, возвратясь  с  кладбища,  -  ныне
возникла нужда особая учинить перед миром волшебную картину наших  успе-
хов на юге. А для сего необходимо, Александр Андреич, матушку из дворцов
ее в Тавриду вытащить.
   - В эку даль? - сомневался Безбородко. - Поедет ли?
   - Поскачет как миленькая, коли мы велим...
   Потемкин съездил до Систербека (Ссстрорсцка), где  работал  оружейный
завод, не только кующий оружие для войны, но и мастерящий из отходов же-
лезные решетки, лестничные перила и кровати. Директорствовал здесь Хрис-
тофор Леонардович Эйлер, сын покойного математика, давний приятель свет-
лейшего по жизни в разгульной Запорожской Сечи. Потемкин всем на  заводе
остался доволен, но кровати ему не понравились:
   - Хорошо ли - железо на лежанки переводить?
   - Купчихи спят на таких кроватях охотно.
   - Еще бы! Каждая бабища по двадцать пудов весом...
   - А куда же нам излишки девать? - спросил Эйлер.
   - Только на оружие! - отвечал Потемкин.
   Он быстро собрался и отъехал на юг-к чуме.
   Смерть смерти рознь: тут, в Херсоне, она смердящая, без мыслей, с жи-
вотным страхом, в зловонии падали и уксуса.  Несторы  прошлого  затупили
перья в описании лютых гладов, пожаров и  небесных  знамений.  Но  средь
прочих бедствий всенародных всегда с ужасом поминали: "бысть мор на  лю-
дех", и перед этой фразой меркли все  остальные  бедствия.  И  никто  не
знал, откуда являлась смерть неминучая, а потому летописцы находили мору
одну причину: "грех ради наших..." История борьбы с чумою не раз  являла
миру образцы жалкой трусости и примеры высокой  доблести.  Всегда  будем
помнить: когда великий врач Гален бежал из чумного Рима,  объятый  стра-
хом, другой великий врач, Парацсльс, въезжал в чумной Рим, страха не ве-
дая!
   Потемкин прибыл в Херсон - прямо в заразное гноище.
   Смерти не страшился; мужественно обходя  город  и  казармы,  верфи  и
склады, велел жечь тряпье, убирать трупы.
   - Помру, но не сейчас, - говорил он...
   Из Севастополя сообщили: скончался от чумы вице-адмирал  Клокачев,  -
кто скажет, где спасение и в чем? То ли нам водку пить, то ли  не  пить?
То ли унывать, то ли веселиться? Многие врачи были убеждены, что  воздух
насыщен мельчайшими живыми существами, которые при входе попадают внутрь
человека, отчего и гибнет он от чумы, берущей начало в краях эфиопских.
   - Так что же, и не дышать мне прикажете? - спрашивал Потемкин. - Эвон
капитан Ушаков своих матросов и артели работные за город вывел,  поселил
отдельно, у него дышат во всю ивановскую, а смертей избегают...  Чем  вы
объясните мне этот казус? Или матросы приучены не той дыркой дышать?
   В позолоченном фаэтоне он прикатил в лагерь Ушакова:
   - Здравствуй, Федор, покажи нужник.
   - Вам по быстрой надобности, ваша светлость?
   - По быстрой. Давно дерьма чужого не видел. - Заглянул он, сверкающий
бриллиантами, в яму выгребную: - Вижу, что и здесь чисто. А  мертвяки  у
тебя где?
   - Которые были, тех подальше от жилья закопали.
   - А вакантные на тот свет имеются ли?..
   За камышами были отрыты землянки, в них, полностью изолированные, из-
нывали в страхе матросы и рабочие, которых заподозрили в наличии  у  них
чумной язвы. Ушаков объяснил:
   - Еду и воду им носим. Положив, убегаем от них.
   - Ну и верно! Тут не до целовании...
   Войнович, кажется, уверовал в опасность дыхания, общаясь с людьми че-
рез дым можжевельника, сквозь угар  дыма  порохового.  Потемкин  вытащил
его, робкого, в Глубокую Пристань, велел показывать, как размещены пушки
в деках новых фрегатов. Марко Войнович просил не работать на верфях - до
окончания эпидемии.
   - Ни в коем случае! - ответил Потемкин. - Ежели все будут строго соб-
людать себя, как делано в командах  Ушакова,  чума  побита  останется...
Пусть рабочие друг друга сторонятся, от  чужих  да  больных  подалее.  И
пусть они чеснок едят!
   Иван Максимович Синельников, хороший друг Потемкина, привез  из  Кре-
менчуга доктора - Данилу Самойловича.
   - С ножом гоняемся, - сказал губернатор. -  Нсужто  не  зарежем  чуму
окаянную? Вот, светлейший, доктор тебе.
   Самойлович чумою уже переболел - еще в Москве, когда бунт случился, -
и теперь почитал себя бессмертным.
   - А что такое чума? - спросил его Потемкин.
   - Сам не знаю. Но "чума" слово не наше - турецкое,  "карантин"  же  -
слово итальянское, "сорок дней" означает...
   - Слушай! - сказал ему Потемкин. - Уже была чума в Месопотамии,  коей
султаны владеют. А не так давно эскадра Гасана хотела Тамань  брать,  но
пока плыли, все море покойниками закидали. Разве не может так быть,  что
с берегов Евфрата караваны в Турцию пришли,  чумой  зараженные,  занесли
язву в аулы татарские - и нам в избытке того же досталось.
   - Согласую ваше светлейшее мнение, - ответил Самойлович. - Хотя  язва
в Херсоне не столь свирепа, каковая в Москве случилась. В мизерных насе-
комых не верю. Хочу знать природу чумную - животная или не животная она?
Гной с трупов беру, под микроскопом его давно изучаю... Жаль, очень сла-
бая оптика.
   - Какие лучшие микроскопы? - спросил Потемкин.
   - Те, которые Деллебар изобрел.
   - Есть у тебя такой?
   - Нету. Да и где взять-то?
   От верфей пробили барабаны, на мачту  фрегата  медленно  полз  черный
флаг, - в экипаже объявилась чума. С форта надсадно стучали пушки, игра-
ли оркестры: это Марко Войнович отпугивал чуму сильными  звуками,  будто
злого волка от родимой деревни.
   - Деллебара тебе достану, - сказал Потемкин. - Из Парижа  выпишу.  Он
твой. Заранее дарю тебе.
   - Благодарствую вашей светлости.
   - А за это будешь главным врачом в  моем  наместничестве.  Мешать  не
стану. А не поладим - выкину. Вот и все. Работай...
   Потемкин писал Екатерине, чтобы Федор Ушаков за проявленное усердие и
бесстрашие в борьбе с чумою был отмечен ею!
   Екатерина наградила Ушакова орденом Владимира четвертой степени;  она
писала Потемкину, чтобы не давал кораблям имен  с  большим  патетическим
смыслом, ибо они иногда обязывают экипажи к немыслимым  действиям,  дабы
оправдать свое громкое название. "Из Цареграда получила я торговый трак-
тат, совсем подписанный, и сказывает Булгаков, что они (турки)  знают  о
занятии Крыма, только никто не пикнет... я чаю, после Байрама откроется,
на что турки решатся". Потемкин указал, чтобы управление Тавридой  пере-
вели из непригодного Карасубазара в город Ак-Мсчеть, дав ему новое  наз-
вание - СИМФЕРОПОЛЬ (что значило "Соединяющий").
   Прохор Курносов, повидавшись с Потемкиным, умолял отпустить его с си-
ротами на родину - в Архангельск:
   - Здесь я не могу остаться. Все время ее вижу, от  могилки  не  отор-
вусь. Плачу часто и пью шибко. Раньше-то, бывало, коли что не  так  сде-
лаю, Аксиния поедом ест. А теперь я совсем стал несчастным - и побранить
меня некому.
   - Я тебя побраню... А земли крымской хочешь?
   - На что она мне? - приуныл Курносов.
   - И мужиков дам. Всякий дворянин обязан по владенью земельному припи-
сан быть к губернии. Вот и станешь помещиком.
   - Я в воле урожден и других неволить не хочу.
   Потемкин сказал, чтобы не дурил и ехал в Севастополь.
   - Там верфей нету, что мне там делать?
   - Зато флот сбирается. Будешь кренговать корабли ради их ремонта, го-
род и гавань основывать.
   - Градостроительству не обучен.
   - Я тоже не Палладио... однако строю. Езжай, братей, от могилки жени-
ной да от кабаков наших подалее. А земли я тебе все-таки отрежу, -  ска-
зал Потемкин. - Возле деревни татарской, коя называется Ялтою... владей!
Будешь соседом моим.  Я  недалече  от  Ялты  взял  для  себя  Массандру,
взять-то взял, да теперь сам не придумаю - какого рожна мне там надобно?
   - А куда я детишек дену? Выросли. Учить бы...
   - Забирай с собой. Учи сам, - ответил Потемкин.  -  Когда  в  врзраст
придут, мы их в Морской корпус засунем...
   Поздней осенью на фрегате "Перун" Курносов с близнецами своими отплыл
из Глубокой Пристани. Днепровский лиман вихрило мыльной  пеной.  Петя  с
Павлушей еще дети, любопытствовали:
   - А что там справа чернеет, тятенька?
   - Это крепость Очаков, где гарниза турецкая.
   - А слева эвон желтеет?
   - Это, детушки, коса Кинбурнская, земля уже нашенская. У начала  косы
Суворов крепостцу основал. Тоже с гарнизой...
   На рассвете "Перун" вбежал в Ахтиарскую бухту Севастополя. Далеко  на
холмах паслись отары овец. По берегу теснились мазанки, подымливала куз-
ница, виднелись кресты на кладбище. Шумели старые  дубы,  всюду  ярились
багровые заросли кизила.
   - Ну вот, - сказал Прохор, - здесь и жить станем...
   Флаг-офицер Дмитрий Сенявин упрекнул его:
   - На што, маеор, сопляков своих привез?
   - Сироточки. Не топить же мне их...
   Черный пудель шнырял по кустам, радовался свободе.  Сенявин  показал,
где брать воду (с водою было плохо). Громадные черные грифы,  распластав
крылья, летели из степей Крыма к морю, чтобы кормиться дельфинами,  уми-
рающими возле берега.
   - Что у вас тут хорошего-то? - спросил Прохор.
   - Да все худое, - ответил Сенявин. - На берегу-то  еще  таксяк,  жить
можно, а экипажи на кораблях зимуют. Зыбь с моря идет сильная, дров  не-
ту, в кубриках и каютах холодно.
   - Надо бы и баньку строить, - сказал Курносов.
   - Тут все надо строить. Не знаю, с чего начинать...
   Первые дни Прохор блуждал в окрестностях Севастополя, выискивал,  где
лучше песок и глина. Матросы выжигали известь, лепили кирпичи, от горных
ключей тянули желоб водопровода, возникла первая пристань - позже Графс-
кая. Наконец в зодческом азарте взялись за древний  Херсонес,  в  руинах
которого сбереглись столбы и карнизы, плиты  античных  мостовых.  Первый
док на случай осады должен служить и бассейном для хранения воды. В  го-
роде, едва намеченном, появились осторожные, пугливые мужики, избегавшие
начальства. Курносов их спрашивал:
   - Откуда вы и что вам надобно?
   - Да мы так. Мы тихие.
   Ясно стало, что потому и "тихие", что от помещиков ради воли бежали.
   - Ежели так, - рассудил Курносов, - разбирай лопаты и тачки.  Вечером
от меня каждый пять копеек получит - сыт будет...
   Незаметно выросли первые дома из камня, даже красивые,  стали  класть
печки, каждый гвоздик берегли, каждую досочку холили.  Из  моря  хватали
все, что выкинет: концы тросов, разбитые шлюпки, смолистые  деревья,  из
Колхиды бурями принесенные, даже блоки такелажные с  кораблей  турецких.
Балаклавские греки привозили в Севастополь полные байдары кефали,  осет-
ров, белуг и севрюжин. В следующем году обещали виноград давать  -  вино
будет. На просторе еще не матросов Петя с душу в трудах  добротный  дом,
которые брал у его... Это были освоенной природы, в людском оживлении  и
гомоне Павлушей росли быстро, а Прохор Акимович лечил и заботах. Из  ма-
занки он зимою перебрался в выложил себе камин и по вечерам читал книги,
корабельных офицеров. Камертаб иногда навещала моменты ужаса!
   Потемкин оставался в Херсоне до первых холодов,  которых  не  выносит
чума - гостья из теплых стран. В  команде  Федора  Ушакова  чума  сдохла
раньше, чем в других экипажах, на четыре месяца; она отступила,  обесси-
ленная в борьбе с карантинами и чистоплотностью. Самойлович не был  уве-
рен, что чума не явится внове - по весне. Потемкин указал сжечь все  за-
разные строения, выявить всех покойников на окраинах. Потом велел:
   - В гости можно ходить, балы с музыкой нужны. Чего же  тут  в  страхе
киснуть? Русский человек над смертью смеется...
   Он отъехал в Санкт-Петербург, дороги занесло снегом, карету  переста-
вили на полозья. Гарриса в столице уже не было, его заменил  Аллен  Фиц-
герберт, который, напуганный жалким  опытом  Гарриса,  светлейшего  явно
сторонился. Одновременно Версаль отправил в Константинополь послом графа
Шуазсля-Гуфьс, которого следовало опасаться...  "Справится  ли  там  Яша
Булгаков?" Шуазель-Гуфьс привез из Франции инженеров,  которые  помогали
туркам укрепить Анапу, ставшую теперь пограничной крепостью.

   3. ДЕЛА РУК ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ

   Русские положили конец древней работорговле в Кафе,  зато  Анапа  еще
оставалась главным рынком Кавказа по сбыту "живого товара"  для  Азии  и
Африки. Турецкие поэты, подыгрывая себе  на  лютнях,  искусно  воспевали
красоту черкешенок, стройность грузинок. Доходы от этого позорного торга
раньше поступали в казну Бахчисарая, а теперь,  когда  ханство  погибло,
Фсрах-Али-паша анапский делил пиастры с князьями кабардинскими, узденями
черкесскими. На празднике  по  случаю  окончания  крепостных  работ  Фе-
рах-Али-паша повесил на воротах Анапы восемь черкесов, укравших  лопаты.
Лопаты стоили очень дорого (в горах за пять пуль давали  хорошую  бурку,
овца шла за горсть пороха). Внутри крепости возник  оживленный  город  с
кофейнями и банями. Собрав жителей, Ферах-Али-паша сказал, что сейчас он
выстрелит из пушки:
   - Смотрите, правоверные, куда упадет ядро! До места его падения Алла-
ху угодно позволить вам собирать зерна и рвать фрукты с деревьев...
   Трогать это осиное гнездо было еще рано. [35] Потемкин  так  и  писал
Суворову - за Кубань не ходить. Кавказские же беки и султаны  жаловались
светлейшему, что "черный народ, их данники", бежит по  ночам  за  линию,
русские селят их на своих землях, отчего они, благородные беки и  султа-
ны, совсем оскудели. Потемкин отвечал тунеядцам, что на Руси тоже  бегут
от помещиков, которые житья не дают народу, а выход один -  не  угнетать
людей, тогда они и бегать не станут.
   Молва о жирной земле уже дошла до деревень русских, и всех беглых По-
темкин велел не трогать: пусть пашут! Суворов не мешал и ногаям  откоче-
вывать на новые земли, отведенные им в степях Заволжских. Громадная орда
стронулась с места, но...  вдруг  повернула  обратно.  Турецкие  агенты,
слившись с толпою, суля деньги и блаженство райское, уговорили ногайских
старшин к возмущению. Русские караулы были вырезаны, город Ейск заперт в
осаде, ослепленные яростью ногаи лезли с саблями на палисад. Потом  орда
с кибитками и стадами кинулась обратно за Кубань - под защиту  городских
князей, верных султану турецкому... Суворов это известие воспринял очень
нервно.
   - Раз и навсегда проучить надо! - сказал он. - Бейте поход.
   По линии лазутчики распространили слух, будто Суворов уехал  -  пови-
дать жену. А он уже вел войска. Скрытно. Только ночами. В осторожной ти-
шине. На другом берегу Кубани открылась панорама кочевья, сплошь  освет-
ленная тысячами ногайских костров.
   - Пехоте раздеться, пушки по дну волочить станем...
   Ногаев захватили врасплох. В ярости они побросали в реку добро и дра-
гоценности. Тут же резали кинжалами  жен,  младенцам  разбивали  черепа.
Только стремительность русской атаки спасла ногаев от самоистребления.
   Кое-где еще дрались шашками, но исход боя был решен.
   Закубанцы, пришедшие помочь ногаям, вместо  помощи  стали  убивать  и
грабить бегущих ногаев, полоняя их в рабство...  Среди  пленных  Суворов
заметил почтенного старца, спросил, как его зовут.
   - Муса-бей, - отвечал тот.
   - Сколько тебе лет, Мусабеевич?
   - Не помню. Но я был женат, когда был еще холост ваш царь Петр  гроз-
ный, с ним я тоже не ладил.
   - Водки хочешь, отец?
   - Перед смертью можно и водки выпить.
   - Эй, уважьте старца и перевяжите ему раны...
   "Одни сутки, - докладывал Суворов  Потемкину,  -  решили  все  дело".
Донской казак или русский пахарь могли теперь выйти в поле спокойно,  не
боясь, что его жену и детей схватят и увезут на рынки  Анапы,  не  нужны
стали ночные караулы в станицах... Суворов рапортовал  Потемкину:  "Дол-
говременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в  поступках
при чистейшем сердце и удалило от познания светских  наружностей..."  Он
просил не забывать его-дать дело! Но дела не было, и Потемкин вручил ему
Владимирскую дивизию. Поселясь в деревне Ундолы, Суворов катался с  пар-
нями на коньках, играл с детишками в бабки, подпевал дьячку на церковном
клиросе... Может, и живы еще березы и липы, там им посаженные?
   В январе 1784 года Потемкин, будучи в Петербурге, заключил контракт с
французским садоводом Иосифом  Бланком  на  озеленение  Крыма.  Француз,
склонясь перед светлейшим, выслушал от него требования:
   - Сажать виноград, для нежных фруктов строить галереи крытые,  разво-
дить деревья миндальные, шелковичные,  персиковые  и  ореховые,  завести
фабрику для выделки коньяков, ликеров и воды лавандовой. Получишь  квар-
тиру, дрова, свечи, пару лошадей, работников. А званием  будешь-директор
садов и виноградников. Не сладишь-я тебя выкину...
   В доме Шувалова состоялся публичный экзамен Свешникова  в  знании  им
древнееврейского языка. Ученый раввин, чтобы его не заподозрили в подво-
хе, пригласил с собою Моисея Гумилевского  -  большого  знатока  древних
языков. Иван Евстратьевич свободно беседовал  на  древнееврейском,  даже
раввин удивился.
   - Прямо чудеса какие-то! - восторгались люди...
   Потемкин панагией с бриллиантами соблазнил Моисея быть епископом Фео-
досии и Мариуполя, потом уговаривал Свешникова не отказываться от службы
при его светлейшей персоне. Он звал парня к новому поприщу - в свою  Но-
вую Россию, где скоро вырастут сказочные города с фонтанами и  аркадами,
где крестьянские отроки будут живописать, как Рафаэли, и сочинять  канты
не хуже Гайдна, где никогда не будет  нищих  и  обездоленных.  Отчаянный
фантазер, Григорий Александрович всегда верил в то, что ему виделось или
что видеть хотелось. (О таких людях в XVI11 веке говорили, что у них  "в
крови скачет множество блох".)
   Свешников посоветовался с Шуваловым: как быть?
   - А знаешь, - сказал тот, поразмыслив, - езжай, братец. Близ светлей-
шего много разного народу отогревается. Состоя при нем, можно на большую
государственную стезю выйти.
   - Боязно, - вздыхал Свешников.
   - Тогда садись на барку и возвращайся в Торжок...
   Потемкин дал Свешникову денег на дорогу, экипаж и слугу выделил,  ве-
лел ехать в Херсон и ждать его там.
   - Ваша светлость, в ноги падать не стану. Но ведь не сказал я вам са-
мого главного. Не обессудьте.
   - Так что у тебя еще, братец?
   - Я ведь крепостной.
   - Чей?
   - Господ Панафидиных, что на флоте служат.
   Потемкин подтолкнул его в дверцу кареты:
   - Поживешь со мной, и через год ты этих господ Панафидиных в  бараний
рог скрутишь... Считай себя вольным!
   Отправив Свешникова, он снарядил целую экспедицию в венгерский Токай,
чтобы закупить там лозу для посадок в будущем раю Тавриды, а сам по вес-
не тронулся в Белую Церковь, где владычила его племянница  графиня  Бра-
ницкая... Из чистых березовых бревен, не  отесанных  топорами,  Киевская
Русь сложила тут, еще на заре христианства, малую церквушку, - отсюда  и
возникла Белая Церковь - сначала город, теперь местечко, в котором "ста-
ростовал" граф Ксаверий Браницкий. Гордый лях смирился с тем, что Потем-
кин предастся неге в обществе его жены. Тоненьким голосочком она напева-
ла ему по вечерам:
   Глаза мои плененны
   Всегда к тебе хотят,
   А мысли обольщеипы
   К тебе всегда летят...
   Курьерская почта не миновала Белой Церкви, депеши  Булгакова,  прежде
чем попасть в Петербург, прочитывались светлейшим. Потемкин был извещен,
что великая империя османов переживает трудные времена.  Русские  победы
обнадежили угнетенных славян и греков, армян и грузин, а  бедняки  турки
роптали. Девяносто семь различных налогов (из них три налога  только  за
дозволение дышать воздухом) накачивали доходами дряхлеющий организм  ос-
манского государства. Финансовый надзор был крепок: если сосед бежал  от
налогов, плати за соседа, если вся деревня бежала, за нее расплачивается
деревня соседняя. И все-таки казна Турции была пуста, а для войны с Рос-
сией требовалось золото... Султан Абдул-Гамид I велел подданным сдать  в
казну все драгоценности, кроме оружия и личных печатей.  Подавая  пример
населению, падишах отправил на переплавку в золотые  монеты  подсвечники
из своего кабинета. Однако указ султана  о  сдаче  драгоценных  металлов
послужил его подданным лишь сигналом к быстрому их сокрытию, и эти подс-
вечники халифа, одиноко стоявшие на Монетном дворе, служили немым укором
османскому "патриотизму"...
   Потемкина навестил граф Румянцев-Задунайский; был он не в  меру  мра-
чен, деловито-черств... Сразу же спросил:
   - Сколько лет нужно, чтобы флот создать?
   - Лет пять, не меньше. Пока у нас эскадра.
   - А разве турки ждать станут?
   - Все зависит ныне от красноречия Булгакова...

   4. КРАСНОРЕЧИЕ

   Булгаков проснулся с нехорошим ощущением. Он вспомнил, что сказал ему
на днях великий визирь: "Не трогайте нашего быка, лежащего на вашем  пу-
ти, и не толкайте его, чтобы он уступил вам дорогу". Вторая неприятность
была сердечная. Ах, как снова плакала вчера Екатерина Любимовна!  Дипло-
мат к сожительнице относился чудесно, заботливо;  она  родила  ему  двух
мальчиков. Но женщина - и за это нельзя винить ее! - хотела стать госпо-
жой Булгаковой, а не оставаться мадемуазель Имбсрг.
   - Пойми, душа моя, - убеждал ее Булгаков, - я ведь не частное лицо, я
посол при дворе султана, и если завтра станет известно, что ты, еще вче-
ра моя любовница, сделалась госпожой посланницей, мы оба окажемся пария-
ми в политической жизни Константинополя. Тот же французский  посол  Шуа-
зель-Гуфье выразит мне свое презрение, и моя карьера дипломата закончит-
ся...
   Яков Иванович вступал в новый год действительным статским советником,
кавалером ордена Владимира второй степени - за то, что  заставил  Турцию
признать право России на крымские владения.
   Выпив чашку шоколада, Булгаков работал  в  кабинете,  готовя  депеши.
Екатерине он писал, что крепость Анапа усиливается; Поти, Сухуми и  Суд-
жук-Кале тоже; в Стамбуле снова бунтует чернь,  Сераль  через  глашатаев
убеждает крикунов, что уступки, сделанные России, временны, как  случаен
и мир с нею, придет час - и все, отданное проклятым гяурам, вернется под
власть султанского халифата.
   За обеденным столом он сказал Екатерине Любимовне:
   - Я думаю, нам не стоило вчера ссориться. Сама политика ведет  нас  к
наложению уз брачных. Случись война - мы вернемся в Россию, где обвенча-
емся в первой же церкви.
   - Так неужели в войне я найду свое счастье?
   - Свое - да, но не мое. Я уполномочен от имени  России  сделать  все,
чтобы войны не было, и я это делаю...
   Отодвигая сроки войны, Булгаков удалял от себя  полноту  супружеского
блаженства, право узаконить детей, прижитых до брака. Теперь ему  предс-
тояло знакомство с новым французским  послом.  Шуазель-Гуфье  -  человек
приземистый, лицо красное, брови громадные, носик крохотный, манеры обы-
денные... Он сказал:
   - Я охотно принял назначение в эти изгаженные руины  былой  Византии,
чтобы продолжить научные изыскания в археологии.  Меня  тревожат  места,
воспетые Гомером.
   Он преподнес Булгакову первый том своих изысканий, вышедших в  Париже
с отличными гравюрами. Но Екатерина уже знала эту книгу, заранее предуп-
редив Булгакова: "Прошу прочесть предисловие, направленное  против  пас,
где с отъявленной враждебностью описана война наша с турками".  Так  что
не ради археологии прибыл сюда граф Шуазель-Гуфье, и, не обладая  доста-
точной дипломатической выдержкой, он сразу же высказал недоверие к русс-
кой политике на Востоке:
   - Я сочту за долг совести охранять Босфор от русских, а правоту  моей
миссии докажет само время.
   Булгаков посоветовал послу не взирать на Россию через модный  лорнет,
купленный недавно в лавках Пале-Рояля:
   - Моя страна живет не ради захватов, а тужится оберечь свое добро  от
хищников, защитить от насилия народы слабейшие. И не  время  приводит  к
опытности, а события. Одно течение времени для человечества всегда  без-
различно.
   - Но ваша императрица...
   - Подождем судить ее, - вежливо заметил Булгаков. - Египетских фарао-
нов критиковали только после их смерти. Но при жизни они оставались  не-
погрешимыми. Пробьет в истории роковой час, и Екатерина Великая  получит
на том свете свою бочку кипящей смолы. Чтобы более не  касаться  престо-
лов, я вам замечу: Франция беднее России во много раз, но бюджет  короля
в Версале в восемь раз превосходит расходы  двора  великороссийского.  И
будет лучше, граф, если мы обратимся к вопросам коммерческим,  допустим,
к торговле Марселя с Херсоном, и тут мы найдем общую точку для  развития
благожелательности...
   Но посол Версаля исподтишка уже настраивал Турцию на войну с Россией,
и чем скорее, тем лучше. При очередной встрече на  придворном  селямлике
Булгаков сказал, что французы со времен Ришелье уже  достаточно  пролили
христианской крови, выступая на стороне султанов турецких:
   - А вы не боитесь, граф, что скорое и неотвратимое  расстройство  дел
Франции заставит вас искать прибежища в России, которую вы,  версальские
аристократы, столь хорошо ругаете? Уже нет дома в России, где бы не наш-
ли мы француза - гувернером, кондитером, кауфером или  просто  нахлебни-
ком.
   Булгаков напророчил верно: графу Шуазелю-Гуфье  суждено  было  занять
пост президента русской Академии художеств, но это случится гораздо поз-
же, а сейчас он возмущенно ответил Булгакову:
   - Не судите о нас, аристократах Версаля, по той несчастной францужен-
ке, которая живет у вас на положении содержанки...
   - Вы преступили меру, сударь, - сказал Булгаков с легким поклоном.  -
Не возникает ли у вас благородное желание завтра утром прислать  ко  мне
своих секундантов?
   В ранний час, отъехав подальше от города, дипломаты скрестили  шпаги.
Клинок в руке Шуазсля-Гуфье обломался, концом лезвия он  распорол  мышцы
на руке Булгакова.
   - Политика разъединила нас, но, поверьте, во  мне  вы  всегда  сыщете
искреннего друга, - сказал посол Франции.
   Австрийским  посольством  в  Петербурге  заправляла   сестра   посла,
вульгарная, очень живая графиня Румбек, которая, как никто из  иностран-
цев, чисто выговаривала матерные ругательства, чем и  потешала  светское
общество. Сам же посол, граф Людвиг Кобенцль, был по натуре  беззаботный
комедиант. Он брал уроки пения у итальянцев,  сочинял  сердечные  драмы,
которые Екатерина ставила на придворной сцене Эрмитажа, выступал в коми-
ческих ролях старых герцогинь и вертопрахов, каждый раз  вызывая  бурные
аплодисменты избранной публики.
   Усталый курьер, выехавший из Вены в понедельник, достиг невской  сто-
лицы в субботу. Отыскав Миллионную улицу, застроенную особняками  знати,
он поднялся на второй этаж посольства, волоча по ступенькам лестницы тя-
желую сумку с секретными замками. Его встретил безобразный еврей-маклер,
один глаз которого был заклеен пластырем.
   - Давайте почту сюда, - сказал он с ужасным акцентом, - и ступайте на
кухню, где вас отлично накормят.
   - Я, кажется, ошибся адресом. Мне нужен посол.
   - Я и есть посол его величества...
   - Оставьте шутки! - сказал курьер,  отступая  с  сумкою  по  лестнице
вниз. - Я отвечаю за почту своей головой.
   - Постойте, кого вы еще знаете в Петербурге?
   - Тосканского посланника - барона Зедделера.
   Пришлось разбудить Зедделера, который и подтвердил:
   - Отдайте почту: ваш посол репетирует роль еврея...
   Графиня Румбек через плечо брата вчитывалась в полученные бумаги. Ио-
сиф II информировал Кобенцля, что альянс с Россией наложил на него  тяж-
кое бремя, и он предпочел бы видеть на Босфоре чалмы  янычарские,  а  не
папахи русских казаков. Австрия, союзная России, будет и далее укреплять
связи с Францией, враждебной России, и Кобенцль в Петербурге должен при-
ложить все старания, чтобы русский Кабинет не догадывался о "двойной иг-
ре" венского правительства. В любом случае, писал Иосиф, доля  австрийс-
кой добычи на Балканах в предстоящем разделе Турции должна превышать до-
лю русских на Дунае.
   - Не проболтайся об этом, - сказал Кобенцль сестре.
   - А ты не вставь это письмо в свою комедию...
   Безбородко вошел к императрице с докладом:
   - Курьер из Вены проехал Киев, не задерживаясь для ночлега, и  потому
вскрыть его сумку не удалось. Сейчас он будет долго отсыпаться после тя-
желой дороги.
   - В каком отеле он остановился? - спросила Екатерина.
   - К сожалению, курьер остался в посольстве. Думаю, что все нужное  мы
узнаем из перлюстрации ответных депеш Кобенцля.
   - Но я, - сказала Екатерина, - все равно заставлю этого грязного ска-
рамуша писать Иосифу то, что нам выгодно...
   Назревал торговый трактат с Австрией, а любой торговый договор -  хо-
рошо замаскированный акт политический. Бурный весенний ливень опрокинул-
ся на улицы и сады  Петербурга,  когда  Кобенцль  в  карсте  подкатил  к
подъезду Зимнего дворца.
   - И вы... сухой? - встретила его Екатерина.
   - Да, ваше величество, хотя и добирался пешком.
   - Как же вас не замочил этот проливной дождь?
   - О, это целая наука! - отвечал Кобснцль, враль вдохновенный. - У ме-
ня в Вене был знакомый патер-иезуит, научивший очень  ловко  пробираться
между падающими каплями...
   Екатерина пригласила посла к столу.
   - Мне так опротивела эта политика, что я рада поболтать о ваших заме-
чательных пьесах... Кстати, кто сейчас любовником у вашей сестры? А уда-
лось ли ей узнать новые слова из русского лексикона? Этот гадкий  Безбо-
родко измучил меня вопросами: каковы ваши торговые альянсы с иными наци-
ями, каковы в них тарифы и... Вы что-то хотите спросить, посол?
   - Мой император заинтересован в плавании по Дунаю до его устья, чтобы
затем плавать и по Черному морю.
   - Я не откажу ему в этой любезности... Между нами: адмирал Грейг  уже
составил проект штурма крепостей в Дарданеллах со стороны моря. Потемкин
в восторге от его планов! [36] Передайте его величеству, что  я  начинаю
скучать без принца де Линя.
   - Вена желает знать, где сейчас Шагин-Гирсй.
   - Он получил от меня чин генерал-поручика и готовит с  нашей  помощью
экспедицию для захвата власти в Исфагане.
   - Вы желали бы стать и владычицей Персии?
   - Нет, Россия будет хозяйкой в морс Каспийском...
   Через несколько дней из перлюстрации писем  Кобенцля  она  убедилась,
что ложная информация для Иосифа изложена убедительно. Хотя  веселее  от
этого ей не стало.
   - Австрия союзница никудышная, - сказала она Безбородко. - Я вот  ду-
маю: не взять ли мне эту похабницу графиню Румбск да не вышвырнуть ли ее
из Петербурга?
   - Зачем? - удивился Безбородко.
   - А просто так. Хотя бы ради скандала...
   За ужином в Эрмитаже, когда меняли куверты, пожилой камер-лакей резко
удалился. Екатерина вернула его:
   - Голубчик, с чего ты на меня обозлился?
   Лакей тоже был вовлечен в политическую игру:
   - Не на вас, ваше величество. Но спасу нет слушать,  как  эта  старая
ведьма ругается! - И он показал на графиню Румбек.
   - Идите, - спокойно ответила Екатерина.
   Лакей ушел. "Старая ведьма" осталась сидеть.
   - Я сказала - идите, - громко повторила Екатерина.
   - Это вы мне? - вспыхнула Румбек.
   - Вам. Завтра вас не должно быть в моей столице...
   Утром Безбородко, еще заспанный, спросил царицу:
   - Но что вам даст удаление сестры посла?
   - Графиня Румбек вгрызлась в дела посольские, словно червь в  яблоко.
Кобенцль, поглощенный актерством, привык получать от нее советы. Сейчас,
лишившись поддержки, он станет метаться, как поросенок в  мешке,  умоляя
меня вернуть сестру. Я это ему позволю. Но за  это  потребую  от  Румбек
кое-каких услуг, о значении которых сам Кобенцль не догадается...
   Румбек скоро вернулась в Петербург, снова  оглашая  салоны  каскадами
тех выразительных слов, которые обычно  произносят  извозчики,  заметив,
что шлея попала под хвост лошади. Но теперь  она  стала  тайным  агентом
русского Кабинета при делах посольства своего же брата. Сколько ей  пла-
тила за это Екатерина - неизвестно. Но Румбек жила в России долго и  за-
житочно...
   Шведский король Густав 111 большие  деньги,  получаемые  от  Версаля,
тратил на вооружение страны, а  малые  деньги,  полученные  из  кошелька
русской императрицы, он прогулял в путешествии по Европе.  Неаполь  тоже
входил в программу его странствий, и здесь он  повстречал  графа  Андрея
Разумовского... Король и посол воспылали друг к  другу  нежною  дружбой.
Густав III сделал официальный запрос в Петербург: он хотел бы видеть Ра-
зумовского послом в Стокгольме.
   - Граф Андрей не любит России, - напомнил Екатерине Безбородко.
   - Я это давно знаю. Россия для графа вроде кормушки: нажрался из  нее
- и можно рылом опрокинуть. Но в политике, - сказала Екатерина, - годят-
ся и такие люди...
   Безбородко, сияя бриллиантами, потоптался перед императрицей на толс-
тенных ногах со спущенными чулками:
   - Прикажете готовить верительные грамоты для Стокгольма?
   - Не суетись. Сядь. Давай все карты в  колоде  перемешаем.  Выписывай
кредитивы о назначении Разумовского в... Данию.
   - Вот те на! - удивился Безбородко.
   - Именно так. Очевидно, главная роль Разумовского у  подола  королевы
Каролины закончилась, а роль жалкого статиста при дворе Неаполя и нам не
нужна. Сейчас Разумовский в дружбе с королем шведским. В  Стокгольме  он
будет вреден... для нас, для России. Но Швеция давно зарится  на  Норве-
гию, принадлежащую короне королей датских. Посылая Разумовского  сначала
в Данию, мы пропитаем его там духом обратным, для нас  выгодным.  А  вот
когда он станет противником шведской политики, тогда мы его, словно  ре-
диску, пересадим на грядки стокгольмские... Что еще  на  сегодня,  Алек-
сандр Андреич?
   - Неприятности с фюрстенбундом...
   Фюрстснбунд, основанный королем Пруссии, усиливался с помощью Англии,
образуя сцепление германских  княжеств,  враждебных  России.  Безбородко
сказал, что цесаревич Павел взял на себя роль агента Пруссии, ведя пере-
писку с Фридрихом, выдавая Потсдаму государственные тайны.
   - Мало того! Перехвачено его письмо к нашему послу в  Берлине,  графу
Николаю Румянцеву, сыну фельдмаршала. Наследник уговаривает  посла  под-
держивать притязания Пруссии на Данциг, за что сулит ему в будущем  пост
главы дел иностранных.
   - В будущем... это когда нас не станет. Ясно, как день божий, что сын
мой-враг мой! - четко произнесла Екатерина...
   Разумовский, следуя в Данию, задержался в  Вене,  где  его  встретила
постаревшая любовница графиня Тун, и он сделал предложение  ее  очарова-
тельной дочери. Экипаж дипломата долго трясло на  дурных  дорогах  Силе-
зии... Освоясь на новом месте в Копенгагене, Андрей Кириллович  известил
русский Кабинет, что Густав III - по сведениям датчан -  ведет  активный
шпионаж на границах Финляндии, его флот и армия готовятся к войне, а со-
юзниками Швеции будут Турция и Франция...
   - Похоже на правду, - сказал Безбородко.
   - Тем хуже для нас, - отвечала Екатерина.
   Враждебное кольцо вокруг России сжималось.

   5. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

   Самый удобный способ деятельности - потемкинский; притвориться лентя-
ем и лежебокой, а пока о тебе думают, что ты проводишь время в празднос-
ти, незаметно для всех утруждаться... Одни лишь крайности в этом челове-
ке! Потемкин зимою в нетерпении выбивал рамы оконные, чтобы наслаждаться
морозом, а в летнюю жарынь зябко кутался в  шубы.  Страшный  лодырь,  он
всегда пребывал в хаотичном беспокойстве, принимая  самые  ответственные
решения в моменты "ничегонеделания". Надменный с высшими, вельмож прези-
рающий, он выслушивал солдата, сняв перед ним шляпу. Капризный, хуже ба-
лованного ребенка, всего хотел, но, получив желанное, брезгливо  отвора-
чивался. Скучал среди веселья и становился радостно-оживленным в невзго-
дах. С ним было очень трудно, но в его присутствии все ощущали легкость.
Простой народ привык видеть Потемкина  в  сверкающем  мундире,  а  перед
вельможами он являлся в затасканном халате,  босой  и  сгорбленный,  как
старик, съежившись в приступе меланхолии. Набожный, как монах,  Потемкин
правой рукой крестился, а левая его рука делала знаки женщине, чтобы шла
к нему в спальню и поскорее раздевалась. Но он тут же забывал о ней, ув-
леченный игрою света кулибинских фонарей, и в ответ на  женские  попреки
говорил, чтобы она одевалась...
   Любимое словечко светлейшего - "наплевать".
   - Наплевать мне на всех королей, - говорил он так, будто все короли и
герцоги были ему партнерами по картам...
   С некоторых пор явилась и тень его, всюду  Потемкина  сопровождающая.
Василий Степанович Попов - отпрыск захудалого сельского попика, от  сохи
и лаптей пробивший себе дорогу к славе и почестям. Потемкин  сделал  его
главной пружиной в своих делах. Под стать хозяину, секретарь тоже  путал
день с ночью. Но в любой миг он был способен точно ответить - каков  ка-
либр пушек в гарнизоне Кинбурна, сколько скошено сена для полка  Бугско-
го, как зовут любовниц английского короля и  чем  занят  сейчас  Моцарт.
Имея чин полковника (и уже кавалер), Попов управлял канцелярией светлей-
шего. Потемкин называл сумму, ему нужную, и Попов  доставал  деньги,  не
называя источника. Сколько при этом прилипало к его  рукам,  можно  было
только догадываться. А если кто осмеливался требовать долги с Потемкина,
тот вызывал Попова и жестоко бранил его:
   - Что же ты, разбойник, за долгами моими не уследил? - При этом  отк-
рытая ладонь светлейшего означала дай, а сведенная в кулак означала:  ни
копейки не получишь.
   Жениться Попову светлейший не разрешал.
   - Пренебреги! - говорил он. - Зачем тебе это нужно?
   Но очень был озабочен, чтоб  в  его  Новой  России  быстро  возникали
семьи, чтобы рождались и росли детишки. Потемкин уплачивал из  казны  по
пять рублей за каждую невесту, женщин искали по всей стране его агенты -
капитан Крыжановский и "еврей Шмуль Ильевич" (так он значится в докумен-
тах княжеских). С женами солдат было проще: их забирали из деревень, на-
век отрывали от барщины, везли в Новую Россию и сдавали на руки  мужьям:
живите! Овдовевших баб тут же расхватывали холостые  солдаты.  Дело  это
житейское...
   Таврида еще никого не радовала. Голая земля в репьях и полыни,  полу-
мертвые города, погубленные без ухода сады, всюду  бездорожье  и...  та-
тарские бей, развращенные  бесплатным  трудом  рабов-христиан.  Попав  в
русское подданство, бездельники надеялись, что теперь за них будут  тру-
диться русские, а им по-прежнему сидеть в кофейне и курить трубку.  Иные
же беззаботно продавали свои земли втайне надеясь,  что  скоро  вернется
власть ханов и русские разбегутся.
   Потемкин печалился. Куда же делся прежний рай, когда здесь процветали
колонии генуэзцев? С какого зеленого мыса легендарная Ифигсния  всматри-
валась в море? Громадные дубы, поверженные  топорами,  валялись  посреди
дорог. Леса беспощадно вырубались. Ради одного бревна валили десять  де-
ревьев, и из десятка отбирали одно - лучшее.  Если  требовалось  кормить
овец, их выпускали в заброшенный сад, где они быстро  уничтожали  расти-
тельность. Ученый садовод Габлиц говорил:
   - Вряд ли даже в Италии сыщем такое блаженное место, каковым является
Таврида. Но все здесь загублено: орешники стали сорняками, абрикосы сде-
лались горькими, а виноградная лоза оплетает татарские заборы... Для то-
го чтобы возродить эту страну, нс хватает маленького пустячка  -  целого
столетия жизни для нас да еще трудов неустанных следующих за нами  поко-
лений...
   Архитектор Ста ров планировал новые города в степях: прямые проспекты
сходились к триумфальным площадям, к рекам  сбегали  тенистые  бульвары.
Потемкин, пачкая руки, цветными мелками отмечал  на  таврических  картах
дороги, которые следовало проложить, деревни, которые еще надобно  осно-
вать и заселить.
   - Как мыслишь, Иван Егорыч, строить ли нам большие госпитали или луч-
ше много больниц, но маленьких?
   - В моем представлении, ваша светлость, - отвечал Старов,  -  большой
госпиталь образует и большое кладбище. Из этого заключения сами  решайте
- что нам выгоднее?
   Екатерина запрашивала: правда ли, "будто язва  в  Херсоне  попрежнему
свирепствует и будто пожрала большую часть  адмиралтейских  работников"?
Чумное поветрие и впрямь снова навестило юные города, но вспышка  эпиде-
мии уже не была такой сильной, как в годе прошлом. Херсон хорошел:  поя-
вились каменные казармы и магазины, арсенал возвышался над городом,  го-
товились к спуску фрегаты. В поисках прохлады Потемкин  выехал  в  степи
близ Перекопа, там раскинулись шатры его ставки, отсюда во  все  стороны
края скакали курьеры с его приказами, выговорами и  планами.  Светлейший
надеялся оживить южные берега Тавриды парками с кипарисами и жасмином, в
Мисхоре указал культивировать маслины и гранаты.
   - Сам поеду смотреть, - сказал он Попову.
   Хотелось верить, что Ной (самый древний винодел  на  земле)  проживал
тоже в Тавриде, осыпанной крупным и чистым виноградом; не отсюда ли,  из
генуэзских гаваней, и растекался по греческим амфорам веселящий ток бла-
гоуханных вин радости?.. В дорогу светлейший взял с собою Габлица;  зае-
хали в Алупку, навестили Судак, где Иосиф Бланк обязался контрактом  ос-
новать лаборатории по производству вин и ароматов всяких. Вместо лабора-
торий увидели сарай (на который истрачено две тысячи рублей)  и  пьяного
"директора виноделия", - Бланк, не успев создать новых  вин,  спился  на
старых. А где же посадки кедров, где благородные оливки да лавры? Потем-
кин разбушевался:
   - Где апельсины, рыло твое немытое? - Он схватил Бланка за воротник и
треснул об стенку сарая с таким успехом, что внутри  "директора"  что-то
пискнуло, будто мышь раздавили. - Вон его! Вор... сволочь! -  Успокоясь,
светлейший обернулся к Габлицу: Карл Иваныч, берись сам - ты  ученый,  а
чтобы к тебе не придирались, делаю тебя здешним вице-губернатором...  Из
ада крымского возроди здесь рай таврический...
   В шатрах у Перекопа его ожидал Шагин-Гирсй, покорный и виноватый. По-
темкин вельможно расселся перед ним:
   - Ну, хан! Набегался по горам Кавказа?
   - Вы, русские, обещали мне поход на Персию, чтобы раздобыть для  моей
светлости престол шахов персидских.
   - Престол в Исфагане уже занят... кысмет!
   - Так куда же мне деваться теперь?
   - Если хочешь, езжай в Калугу или Воронеж.
   - А если вернусь в Бахчисарай?
   - Тамошний дворец закрыт мною ради ремонта.
   - Какого ремонта? - удивился хан.
   - Капитального, - ответил ему Потемкин...
   Он отправил императрице бочонок черноморских мидий, банку варенья  из
крымских яблочек, мешок с орехами, каперсы для стола  и  анкерок  балак-
лавской икры - в дар от Ламбро Каччиони. Екатерина, очень  любившая  пи-
сать, на этот раз ничего не ответила. "Странно!"
   Светлейшего разбудил Попов.
   - Шмуль невест привез, - доложил. - Встанете?
   - Встану. А женихи собраны ли? Вино кати, закуску ставь...
   На телегах сидели молодухи и перестарки, соблазненные счастьем на чу-
жой стороне. Пестрядинные сарафаны, лапоточки да поневы  крестьянские  -
вот и вся одежда девчат, лишь на некоторых  красовались  бусы.  Потемкин
нарвал тюльпанов степных, быстро сплел венок, которым и  украсил  голову
первой же молодухи.
   - А что? - сказал. - Так лучше... такую-то девку и я бы в жены  взял.
Да вот, боюсь, не пойдешь ты за меня, одноглазого.
   Светлейший оперся на трость, оглядел ряды женские и мужские.
   - Ладно, - решил. - Смотрины и сговор сразу. Чтобы к утру все были  в
парном согласии. Попы повенчают всех завтра же... А теперь - гуляйте!
   - Скотина-то иде? - спросила его одна баба.
   - Сначала мужа сыщи, потом о скоте заботься. - Потемкин  высмотрел  в
толпе осанистого мужика. - Эвон, - сказал ему, - баба с  младенцем  пла-
чет... Возьмешь ли ее с дитем?
   - Ежели бы двор да скотину каку, чего не взять.
   - Дам скотину. Двор сам сделаешь. Бери с дитем...
   Под утро Василий Степанович Попов принес депешу от Безбородко,  кото-
рый в самых отчаянных выражениях просил Потемкина скорее вернуться в Пе-
тербург - государыня тяжко больна: "Вернейшее к истреблению ся печали  и
всякого душевного беспокойства нам известное есть средство  -  скорейший
приезд вашей светлости..."
   - Лошадей! - повелел Потемкин. Заехав в Херсон, он справился о  Свеш-
никове. - Хочу видеть его. Каково он устроился?
   - А мы такого не знаем, - отвечали ему. - Приезжали тут всякие. Кото-
рые помирали, мы тех хоронили...
   ОТ АВТОРА, В жизни этого народного самородка многое остается неясным.
Писатели ошибаются, относя его появление в Петербурге  к  1784  году:  в
письмах гувернера Пикара точно указан 1781 год.  Загадочным  остается  и
его пребывание в Англии. Наверное, затерялся  в  музейных  запасниках  и
портрет крестьянского сына, находившийся в картинной галерее Шувалова  -
среди многих портретов знаменитых его  современников.  Безусловно,  Иван
Евстратьевич Свешников был человеком выдающихся  способностей,  и  такие
люди не часто рождаются на свете. При иных условиях из него мог бы полу-
читься второй Ломоносов, но судьба распорядилась его жизнью слишком жес-
токо. Никаких бумаг после него не осталось - их, наверное,  сожгли,  как
это и делали в Херсоне с имуществом всех умерших в эпидемии. Теперь  ис-
торики пытаются расшифровать имя "Л-д-г-вский", принадлежавшее человеку,
который владел материалами о Свешникове; он встречался с ним в доме  Шу-
валова на Невском, а сам жил  постоянно  в  Смоленске.  Раскрыв  фамилию
"Л-д-г-вского", надеются отыскать его архивы. Я выяснил,  кто  это:  Лев
Федорович Людоговский, директор смоленских училищ, земляк  Потемкина.  В
доме Шувалова тогда же бывал Иван Федорович Тимковский, бывший  директо-
ром гимназии в Нежине, который в своих мемуарах  помянул  и  Людоговско-
го... Таким образом, с берегов Невы следы поисков уводят  в  Смоленск  и
Нежин. Нс стоит забывать и епископа Моисея, оставившего после  себя  об-
ширное литературное наследство.

   6. ШПАНСКИЕ МУШКИ

   Средь многих коллегий, зарожденных на Руси от  Петра  I,  Медицинская
была самою молодой-ее завела Екатерина II,  -  но  дело  здравоохранения
вперед не продвинулось. В 1783 году открылся первый в России  медико-хи-
рургический институт - Калинкинский, на окраине столицы (в  деревне  Ка-
линкиной), но русский  человек  в  студенты  попасть  не  мог,  ибо  там
по-русски никто не говорил, - научная медицина была прочно  оккупирована
немцами. В год открытия Калинкинского института Европа снова наполнилась
слухами: у Екатерины рак! Спекуляторы сочиняли брошюры о методах лечения
рака,  посылая  их  с  льстивыми   посвящениями   Екатерине,   за   что,
volens-nolens, она и  поплачивала  авторам  денежки.  Знаменитый  хирург
Louis советовал императрице спасаться Барежскими ваннами в Южных Пирене-
ях. Екатерина давно платила берлинскому  доктору  Циммерману,  чтобы  он
своим авторитетом пресекал в Европе вздорные слухи о ее немощах. Все это
были сплетни, а истина заключалась  в  другом.  Екатерина  действительно
подверглась двум сложным операциям, дабы избавиться от любовной ненасыт-
ности. К лету 1784 года у нее возник  какой-то  (во  многом  непонятный)
конфликт с лейб-медиком Роджсрсоном. По совету Шуваловых она  вызвала  в
Россию известного врача, горбатого Мельхиора Всйкардта, которому и  ска-
зала:
   - Будем откровенны! Я с детства читала Мольера и потому не могу отно-
ситься к медицине с доверием. Вы можете высыпать передо мною на пол  це-
лый мешок своих познаний - я позову лакеев с метлами, чтобы они  подмели
тут... Сейчас я увлечена изучением  фокусов  сибирских  шаманов  и,  по-
верьте, отыскала очень много общего между врачами и шаманами!
   Вступление не сулило ничего доброго, но Всйкардт,  типичный  искатель
наживы, охотно тронулся за двором в Царское Село, где к его услугам нак-
рывали отдельный стол с изобилием вин, пива, ликеров; к столу полагались
запасы восковых свечей, чаю и кофе "мокко". Ничем не оправданное русское
транжирство всегда сбивало иностранцев с толку, и бедный Вейкардт  вооб-
разил себя важной персоной. Его насторожило только одно  обстоятельство,
которое от него скрывали. Фаворит Ланской иногда принимал у  себя  врача
Соболевского, они "часто ходили за ширмы  и  совершали  там  что-то  та-
инственное. Я, - вспоминал Вейкардт, - подсмотрел, как один из них спря-
тал в уголок горшочек. Улучив время, я заглянул в горшочек и нашел в нем
какую-то белую мазь". Если бы тогда  Вейкардт  попробовал  эту  мазь  на
язык, он бы сразу понял, что это такое... Камердинер фаворита по фамилии
Бжезинский спрятал горшочек под кроватью.
   Екатерина  воспринимала  любовную  прыть  Ланского  за   естественную
страсть, не догадываясь, что фаворит постоянно возбужден наркотиками. Со
временем кантариды (сиречь шпанские мушки)  уже  не  оказывали  прежнего
действия, и штаб-доктор гвардии Соболевский увеличивал  дозы...  Ланской
стал жаловаться на боли в горле и, сам зная о  причинах  своего  недуга,
говорил:
   - Чувствую, жить осталось совсем недолго...
   Роджерсон от лечения был отстранен. Ланской покрывал свое тело мазью,
не трогая только шею. Крепкую смесь араки с токаем и  соком  ананаса  он
заедал лимонами. Екатерина часто входила в спальню фаворита, подолгу си-
дела у его постели.
   - У моего Саши железная натура, - хвасталась она.
   Но Всйкардт уже догадывался, чем это "железо" поддерживается. Вызван-
ный на помощь доктор Кельхен хотел поставить на шею фаворита пиявки,  но
в ближайших озерах пиявок не сыскали. Ланской призывал к себе  Соболевс-
кого, и тот, явно перепуганный, заставлял больного пить сырую воду в не-
вероятных количествах, кормил его отварными винными ягодами. Лицо  Ланс-
кого раздулось, как и шея, а кончик носа подозрительно побелел. Екатери-
на впервые испытала тревогу, обратясь к Вейкардту:
   - Что случилось с моим Геркулесом?
   - Боюсь, что надежд мало, - отвечал Всйкардт.
   - А его молодость? А крепкое сложение?
   - Я, - ответил Вейкардт, - приехал в Россию, чтобы упрочить свою  ре-
путацию врача, но, кажется, здесь и потеряю ее.
   - Ваше искусство - ничто: все сделает сама натура!
   - Натура уже и сделала, - намекнул (очень осторожно) Вейкардт. - Если
не верите мне, распахните рубашку на груди больного: его тело в  нехоро-
ших пятнах...
   Ланского стало рвать. Еще до болезни у него появился на руке  прыщик.
Теперь он раздулся, вокруг нарыва образовался черный круг. Шпанские муш-
ки вступили в свое ужасное действие.  Соболевский,  вконец  растерянный,
шепнул Вейкардту: "Savez-moi, je suis perdu!" (Спасите меня,  я  погиб!)
Ланской отворачивался от императрицы к стенке, просил, чтобы его остави-
ли в покое. Ночью пьяный камердинер Бжезинский грубо  требовал  от  Вей-
кардта, чтобы тот удалился. Из-за ширмы Вейкардт пронаблюдал,  как  Бже-
зинский поил Ланского крепчайшим коктейлем... "С этого момента, -  писал
Вейкардт, - я решил, что сиделкою должна быть женщина,  ибо  женщины  не
бывают пьяницами..."
   Стояли очень жаркие дни, над озерами Царского Села парило.  Екатерина
допрашивала Мельхиора Вейкардта:
   - Если у Саши воспаление горла, то почему же он легко глотает воду  и
пищу, а горло стало болеть у меня.
   - Вы проживете долго, а ваш прекрасный фаворит к утру будет лежать на
столе, - честно ответил Вейкардт...
   Соболевский обнадеживал императрицу:
   - Кризис миновал! Уже выступил обильный пот.
   - Предсмертный, - сказал Вейкардт и уехал...
   Ланской умер в четыре часа ночи. Перед смертью он  просил  похоронить
его под окнами дворца - в парке. Екатерина закрылась, никого к  себе  не
допуская. От этих дней осталась ее запись: "Еще вчера я была  счастлива,
и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала,  куда
оне деваются. Теперь я погружена в глубокую скорбь;  счастья  не  стало;
мои комнаты превратились в пустыню". Безбородко она не приняла:
   - Делайте, что хотите, только меня не трогайте...
   Екатерину перепугало появление в ее  комнатах  неизвестного  молодого
человека. Он опустился перед ней на колени.
   - Кто вы, сударь? - спросила она.
   - Не лишайте меня своей благосклонности, - отвечал  тот.  -  Я  князь
Дмитрий Кантемир, потомок господарей молдавских.
   - Что вам угодно от меня?
   - Место при вашей особе, которое  после  смерти  Александра  Ланского
стало вакантно...
   - Вы даете себе отчет в том, что сказали?
   - О да! И буду счастлив служить вам в алькове...
   Екатерина брякнула в колокольчик, вызывая караул:
   - В крепость наглеца! На хлеб и воду!..
   Следствие установило: молодой человек женат на Елизавете  Хрущовой  и
опутан долгами. Во время болезни Ланского князь Кантемир постоянно  шны-
рял вокруг дворца, живо расспрашивая лакеев о здоровье фаворита,  и  за-
метно радовался его ухудшению.
   Был уже не раз пойман в комнатах близ покоев государыни, а когда  его
выводили под руки, сказывал, что ошибся дверьми. Желая стать  фаворитом,
Кантемир мечтал единым махом расплатиться с долгами, а жене  обещал  ку-
пить алмазную брошку. В крепости искатель фавора сошел с  ума,  так  что
выпускать его на волю стало нецелесообразно. Решили в крепости его и ос-
тавить, пока снова не поумнеет... На все воля  божия!  Екатерина  велела
запрягать лошадей и уехала в Пеллу - в глушь лесов, в приневские чащобы,
где царит безлюдье, ревут по ночам лоси, скачут между соснами рыжие  бе-
лочки. Там строили дворец, схожий с Таврическим; от него  сейчас  ничего
не осталось, - Павел, вступив на престол, разрушил его до основания.
   Она прихватила с собой в Пеллу научный трактат доктора Циммермана "Об
уединении", который лишь усилил ее  меланхолию.  Начались  странные  дни
российской истории: государственная машина двигалась по инерции  дальше,
но без участия самодержавной власти, Екатерина не снимала траур,  преда-
лась неутешной скорби, не желая вникать ни в какие дела. Учреждения  им-
перии функционировали, как и прежде. Безбородко не выпускал из своих рук
бразды внешней политики. Не было только Екатерины, и  подобная  ситуация
становилась опасной в первую очередь для нес же. Если этого не  понимала
она, поглощенная своими переживаниями, то ненормальное состояние дел по-
нимал Безбородко, который умолял Потемкина бросить все и ехать в  столи-
цу...
   Потемкина удерживали на юге дела кавказские,  требующие  особой  бди-
тельности. Войска он поручил своему племяннику Самойлову, они вступили в
Тифлис, радостно встреченные грузинами. Но их появление за хребтом  Кав-
каза переполошило турок и персов, считавших Грузию своим владением. Лез-
гинские князья снова сделали набег на Грузию, русские войска на  берегах
Алазани впервые скрестили оружие с лезгинами, военная репутация  которых
была безупречна. Потемкин дождался известия о полном разгроме  лезгин  и
только в октябре тронулся на север. Вслед ему летело письмо царя Ираклия
II, писавшего, что за свою долгую жизнь он повидал воинов Надира, войска
индийские и турецкие, лично сражался с лезгинами, но, увидав в бою русс-
ких, не мог представить, "чтобы какие-либо в  свете  иные  войска  могли
быть подобными по храбрости войскам русским..."
   В столице Потемкин  сначала  встретил  Безбородко,  поздравив  его  с
графским титулом, недавно обретенным.
   - А что сказывает Роджерсон? - спросил он.
   - Иван Самойлыч и настаивал на вашем приезде, не видя иной возможнос-
ти вернуть императрицу в прежнее нормальное состояние.
   - Разве она так плоха? Где она сейчас?
   - Из Пеллы мы ее едва в Царское Село вытянули...
   Потемкин велел кучеру остановиться на одной из улиц,  сам  кинулся  в
калитку чужого дома, за поленницей поймал котенка и сунул его за отворот
кафтана. Вернулся в карсту.
   - Езжай далее, - крикнул кучеру.
   Екатерина, поникшая и сугорбая, ожидала его в  Агатовых  комнатах.  В
вазах стояли букеты из желтых листьев, пахнущих осенней  прелестью.  Она
нежно его поцеловала:
   - Приехал... богатырь мой! Все меня оставили.
   Потемкин сунул ей в руку мяукающего котенка:
   - На-кось! Татарский... от самого Перекопа вез.
   - Ой, батенька! Ты всегда угодишь мне...
   Потемкин, обеспокоенный, тормошил женщину:
   - Тебе надо дела делать, едем, Катснька, со мною... мушмулою  в  Мас-
сандре кормить стану. Чего ты здесь скорчилась?
   Вечера были темнущие, шумели дожди осенние. В канделябрах на  высоких
консолях тихо оплывали разноцветные свечи.
   - Ну что? - спрашивал Бсзбородко. - Оживает ли?
   - Надо ее в Тавриду увезти, флот показать.
   - Увезти можно, - соглашался граф. - Но вернее будет, на мое усмотре-
ние, ежели сейчас ей молодого любителя подставить.
   Потемкин взбеленился:
   - Да не арсенал же у меня, чтобы пушка  за  пушкой  выкатывать!  Если
сгоряча кого и подсунем, так сами потом не возрадуемся.
   - Надо приискивать, - сказал Безбородко...
   Душевный кризис разрешился без них, и опять-таки при обстоятельствах,
вызывающих недоумение. Однажды, на ночь глядя, Екатерина, никем  не  уз-
нанная, покинула дворец в Царском Селе, взяла наемную  коляску,  просила
везти ее в город. Кучер, сочтя императрицу за какую-то барыньку, не  по-
ладившую с мужем, тронул лошадей, на всякий случай предупредив:
   - А ведь рубля четыре с тебя. Есть ли деньги-то?
   - Нету денег. Доедем до города-найдутся...
   Зимний дворец стоял темный, без огонька, челядь давно спала. Екатери-
на долго стучалась, чтобы ей открыли.
   - Да кто же там? - спрашивали сонные лакеи.
   - Это я-ваша императрица...
   Не навестив своих покоев, она сразу прошла в Эрмитаж, который оказал-
ся заперт. Ключей не было. Вызвав стражу, велела взломать двери  прикла-
дами ружей, в тиши Эрмитажа прилегла на диванчике. Но средь ночи просну-
лась, стала спрашивать в карауле: почему при въезде ее крепость не пали-
ла из пушек?
   - Сейчас же пусть салютуют мне! - приказала она.
   Санкт-Петербург был пробужден неожиданной канонадой. Гарнизон, подня-
тый по тревоге, встал в ружье. Никто не понимал, что случилось, а Екате-
рина криком звала к себе прислугу:
   - Отчего шум в городе? Почему палят пушки?
   - Ваше величество указали салютовать.
   - Быть того не может! - отвечала императрица. - Разве ж  я  сумасшед-
шая, чтобы средь ночи самой себе салюты устраивать?..
   И после этого она крепчайше уснула.  Утром  вполне  здраво  выслушала
доклад Бсзбородко, снова вникла в дела государства и вела себя так, буд-
то ничего не случилось. Был  назначен  прием  дипломатического  корпуса.
Послы снова увидели перед собой активную и  даже  похорошевшую  женщину.
Движения ее были резкими, слова точными и  весомыми...  "Наконец,  чтобы
сообщить вкратце, - писала Екатерина в Европу,  -  у  меня  новый  друг,
очень способный и достойный своего положения". Так  в  списке  фаворитов
появилось новое лицо - Александр Ермолов.
   Безбородко предварил Потемкина, что этот фаворит, читающий по вечерам
императрице умные книжки, долго не задержится.
   - Ладно, - ответил Потемкин, куснув себе ноготь. - Пока  пусть  будет
этот. Свято место пусто не бывает...

   7. ГЛУБОКИЕ КАНАЛЫ РОССИИ

   Покои светлейшего наполняла музыка. Хоры русских волжанок соперничали
с капеллою украинских бандуристов. Под  пенис  молдаванских  скрипок  он
исправил прежний проект о консерватории в Кременчуге - центр  культурной
жизни на юге страны переносил в Екатеринослав, ближе к  морю,  где  быть
"Академии Наук и Художеств". Единым росчерком  выделил  фразу:  "По  со-
седству Польши, Греции, земель Валашских и Молдавских и народов  Иллири-
ческих множество притечет к нам юношества, которое возвратится на родину
свою с неизгладимой благодарностью и привязанностью к  России".  Так  он
писал. Все верно. Все хорошо. Нс оборачиваясь, светлейший - через  плечо
- передал бумагу Попову:
   - Подписано! Штаты иметь университетские.  Хандошкина  от  придворной
службы избавить. Беру к себе в Академию с чином. Поди-ка, Степаныч,  уз-
най, приехал ли Сарти? И проси его...
   Начало 1785 года было нервным, его открытие не предвещало ничего доб-
рого. На Кавказе случилось землетрясение, после чего из чеченского  аула
Алды выехал на белой лошади шейх Мансур, объявивший себя пророком,  нис-
посланным на землю после трясения, дабы предложить всем "священную  вой-
ну" - газават! "Имею откровение от Аллаха, - возвещал Мансур,  -  истре-
бить всех пишущих слева направо, чтобы на  этом  свете  оставались  одни
правоверные, пишущие справа налево..."
   - Джезеппе Сарти здесь, - доложил Попов.
   Глава Венецианской консерватории привез Потемкину из Вены  поклон  от
Моцарта. Потемкин давно хотел бы иметь при себе Моцарта, но пока был рад
и Сарти.
   - Я вам поручаю свою капеллу, - сказал он композитору. -  И  вот  вам
текст канона "Господин, воззвах к тебе", который вы преобразите  в  тор-
жественную ораторию.
   - С каким оркестром желательно вашей светлости?
   - Воля ваша. Исполняйте хоть на кастрюльках. Но мне думается, что ор-
кестр симфонический можно усилить звучанием рогов...
   Не прерывая беседы о музыке, он подписал указ об учреждении  Кавказс-
кого наместничества. Следовало ожидать нападения Мансура на  Военно-Гру-
зинскую дорогу, и тогда Мансур пресечет сообщение  Грузии  с  Россией...
Потемкин пошевелил пальцами.
   - Я весь внимание, - сказал из-за спины Попов.
   - Сочини так: противу мятежников выслать войска добрые. И  желательно
усмирить их сразу. Пророка именуй "лжепророком".
   Посланный на Сунжу отряд при двух пушках был наголову разбит  войском
шейха Мансура, горцы вырезали до шестисот солдат, многих утащили в  горы
- вместе с пушками, которые Потемкин и велел  выкупить  обратно  за  сто
рублей.
   - Новая нам язва, - сказал светлейший.
   Теперь шейх Мансур бросился на Кизляр, дабы отрезать русские пути  от
Азова и Астрахани, и Потемкин доложил Екатерине, что в действиях лжепро-
рока чует опытную, сильную руку:
   - Укажи писать Булгакову, чтобы предупредил не  токмо  визиря,  но  и
посла французского Шуазсля-Гуфье: в делах азиатских Россия никаких пере-
мен не потерпит...
   Екатерина сообщила, что вскоре она ожидает приезда нового французско-
го посла - графа Сегюра д'Агессо:
   - Он тоже писатель. Как и я, грешница...
   Никто еще в ту пору не предполагал, что война на Кавказе, возникшая в
1785 году, закончится лишь взятием аула Гуниб в 1864 году.
   Один за другим отошли в небытие сначала Вольтер,  а  потом  и  Дидро.
Мыслители покидали тревожный мир, когда Екатерина, уже достигнув  славы,
не нуждалась в их поддержке и похвалах, теперь с ними, с мертвыми, можно
и не церемониться.
   - Каждый век, - декларировала она, - обязательно порождает трех-четы-
рех гениев, создаваемых природою исключительно для того, чтобы они обма-
нывали все человечество...
   Однако, выразив им свое монаршее презрение, императрица поступила ум-
но, выкупив для Петербурга  библиотеки  Дидро  и  Вольтера.  ...Франция!
Главный источник свободной мысли, кладезь революционных прозрений. В от-
ношениях Франции с Россией еще до Петра I создалось ненормальное положе-
ние: народ Франции тяготел к России,  но  правители  Версаля  не  желали
сближения с Россией... Екатерина подозревала:
   - Приезд графа Сегюра сулит нам нечто новое!
   К тому времени Россия была авторитетна на континенте, а магазины  Па-
рижа украшали вывески: "A la dame russe" или "Au Russe  galant".  Победы
Румянцева и Суворова сделали Екатерину самой модной дамой Парижа; в лав-
ках Пале-Рояля нарасхват торговали  детскими  распашонками,  сшитыми  по
выкройкам русской императрицы, сарафанами и кокошниками; в большом  ходу
были хвалебные или злоречивые книги о нравах русского народа.
   Франция лучших своих дипломатов расставила по флангам своей политики:
Шуазель-Гуфье обязан вредить России на берегах Босфора, а граф Сегюр  на
берегах Невы надеялся вовлечь Россию в дружбу с  Версалем.  Сегюру  было
всего тридцать лет; он был хорош собой, языкаст и облечен личным довери-
ем короля.
   По прибытии в Петербург Сегюр терпеливо выслушал прусского посла Гер-
ца, который нашептал ему на ухо:
   - Дикая страна и нравы дикие! Но самое дикое-сама императрица.  Коме-
дия вызывает у нее скуку, в трагедиях она заливается смехом. Ухо  ее  не
воспринимает очарования мелодий, но из тщеславия она окружает себя  луч-
шими певцами мира. Она могла бы иметь изысканнейший стол  в  Европе,  но
ограничивает свои вкусы картофелем с телятиной и паршивым соленым  огур-
цом.
   - В чем же секрет успехов этой женщины?
   - О! - закатил Герц глаза. - Она не устает  твердить,  что  Россия  -
страна великая, ее солдаты из неотесанных мужиков подобны античным геро-
ям, здесь все исполнены рыцарского благородства. страна  их  чрезвычайно
богата, а русским, конечно, импонируют эти похвалы с высот престола...
   В посольстве граф Сегюр ознакомился с высказыванием об Екатерине сво-
его предшественника: "Эта женщина всегда остается только  женщиной  (!),
представляя неслыханное сочетание мужества и слабостей, познаний и  без-
дарности, твердости и небывалой решительности,  какой  позавидует  любой
мужчина..." Преследуя тайные цели, Сегюр навестил шведского коллегу, ба-
рона Фридриха фон Нолькена, который великолепно сжился с Россией, взяв в
жены прибалтийскую баронессу фон Мантсйфсль. Сегюр в разговоре с  послом
Швеции деликатно выразил сочувствие по случаю очередного голодания в его
королевстве:
   - Я слышал, в провинции Скании опять неурожай!
   - Да. Но голода никогда бы не случилось, - отвечал Нольксн, - если бы
наш заносчивый король не отправлял зерно на  выгонку  водки,  доходы  от
продажи которой тратятся на увеличение флота. Русские от меня ничего  не
скрывают, и я сам наглядно вижу, что шведскому флоту за  русским  теперь
не угнаться.
   Сегюр спросил: правда ли, что русское железо стало по своим качествам
соперничать со знаменитым шведским?
   - Увы, это так, - согласился Нолькен. - Рабочие со  шведских  заводов
спасались от голода в России,  Потемкин  нарочно  селил  их  семьями  на
уральских заводах. Там они, конечно, благодарные России за ее  гостепри-
имство,  и  передали  русским  мастерам  многие  секреты  своего  произ-
водства...
   - Что вы скажете о новом фаворите Ермолове?
   - Лишь одно. Когда Екатерина, еще молодая, путешествовала  по  Волге,
она как-то ночевала в имении Ермоловых, где ей понравился  мальчик,  сын
бедных дворян. Она его угостила конфетами и сказала,  что  будет  о  нем
всегда помни гь. Слово свое, как видите, императрица  сдержала:  мальчик
стал ее фаворитом. Но, смею думать, он долго не удержится. Ермолов скро-
мен и, кажется, очень стыдится своего положения... На его месте способен
удержаться только бесшабашный мерзавец!
   Сегюр появился на балу в Зимнем дворце, его закружило в вихре парчи и
золота, алмазов и кружев, сарафанов и кокошников. Все менялось на  Руси,
но эталон женской привлекательности оставался неизменным: "Дамы  плечис-
тые, благоприятные. Бюст возвышенный обязан был опираться  на  массивный
пьедестал, под которым располагался не  менее  внушительный  фундамент".
При этом лица белили, щеки румянили, брови сурьмили, на обнаженную грудь
дамы нещадно лепили мушки из бархата, черного  и  красного,  а  железные
корсеты не могли унять ширины корпуса...
   К послу Франции подошел светлейший (и небритый).
   - Как вам понравился Петербург? - спросил он.
   - Почти Версаль, - отвечал Сегюр.
   - Не льстите! Скорее уж Золотая Орда, только  вчера  оставившая  свои
кибитки на углу Марсова поля и Миллионной улицы...  Осмелюсь  узнать:  с
чем вы прибыли к нам, посол?
   - С выражениями истинной дружбы, которую желательно закрепить  торго-
вым трактатом, выгодным для России.
   Потемкин горою возвышался над миниатюрным Ссгюром.
   - Только не предлагайте нам своего вина, - сказал он. - Скоро у нас в
Тавриде забьют из-под земли свои фонтаны шампанского,  и  тогда...  Граф
Кобе и цль! - грубо окликнул он вдруг посла венского. - Идите  сюда.  Ко
мне. Я послал в Токай своих людей, чтобы закупили там виноградные  лозы.
Однако ваш император наложил запрет на их  вывоз.  Я  вам  заявляю,  Ко-
бенцль: торговый трактат с Веною не будет одобрен мною, пока моя Таврида
не получит из вашего Токая лозу виноградную...
   Когда он удалился, Сегюр спросил Кобенцля:
   - С вами здесь всегда так разговаривают?
   - Мы привыкли. Привыкайте и вы...
   Екатерина играла в карты, за  ее  спиною  скучал  Ермолов  -  высокий
стройный блондин, лицо которого портил широкий приплюснутый нос, за  что
Потемкин и прозвал его le negr blans (белый негр). Вот  он  склонился  к
плечу императрицы, что-то выслушал от нее и решительно направился в сто-
рону Ссгюра:
   - Ея величество желает говорить с вами.
   Сегюр приблизился, Екатерина смотрела весело.
   - Где вы успели побывать, граф? - спросила она.
   Сегюр ответил: в Европе много разговоров о русских банях, и он,  при-
быв в Россию, сразу же посетил народную баню.
   - Жара была нестерпимая, я боялся дышать. Банщики  же,  взяв  в  руки
громадные всеры из березовых веток, стали меня ими  опахивать,  очевидно
желая навеять на меня прохладу... Глупцы! - воскликнул Сегюр. - От дуно-
вения этих вееров я не ощутил свежести, мне стало еще жарче, и я  спасся
бегством.
   Екатерина сказала, что Россию определяют не бани с вениками, не водка
и пироги, не щи да квасы.
   - Если вам желательно посмотреть настоящую Россию, я  предлагаю  вам,
посол, путешествие по ее каналам... Там, на каналах, я и подумаю-что мне
просить у Франции?
   - Сразу проси голову Шуазеля-Гуфье, - захохотал Потемкин и, отодвинув
Ермолова, уселся напротив императрицы как первое лицо в государстве...
   Потемкин и Безбородко соблазняли императрицу путешествием в Тавричес-
кие края, но Екатерина прежде согласилась на  маршрут  лишь  по  каналам
Вышневолоцкой системы, снабжавшей Петербург и флот припасами. Она допус-
тила, кажется, политическую бестактность, пригласив в  попутчики  послов
враждующих стран - Франции и Англии.
   - Двух пауков в одну банку! Поглядим, как  милорд  Фицгсрбсрт  станет
отрывать лапы графу Ссгюру...
   Жизнь любой страны отражена, конечно, в жизни ее провинции. А  внутри
России многое изменилось. На месте бывших сел возникли  молодые  города,
площади обставились каменными строениями с каланчами, за полчаса до  по-
лудня по всей стране музыканты играли на валторнах, возвещая о часе обе-
денном. Подле присутствий -  тюрьма,  пожарное  депо  и  гауптвахта  для
пьяниц-чиновников, которые словесным внушениям уже не внимали. Наместни-
ки вершили суд и расправу, имея в залах  дворянских  собраний  седалища,
подобные трону, казна выдавала им сервизы из серебра и золота (для пред-
ставительства). Россия была разделена на полосы-северную,  срсднюю,  юж-
ную. Чиновники севера носили мундиры с голубизной,  средних  губерний  -
вишневые, южане - фиолетовые. Соответственно, и  дамы  в  своих  нарядах
обязаны были придерживаться  расцветок  своих  губерний.  Однако  носить
всегда одноцветное платье дворянкам было невмоготу.  Екатерина  дивилась
пестроте нарядов, ко гору ю помещицы объясняли тем, что имения их распо-
ложены в различных губерниях... Кареты царского поезда сопровождали поч-
тальоны, оде тые в зеленые куртки, шапки их были украшены со лба медными
гербами империи, а на затылках - служебными номерами.
   У развилки дорог нечаянно встретили графиню Прасковью Брюс, ехавшую в
свое имение, и Екатерина велела остановиться.
   - Простила ль ты меня, Като? - спросила Брюс.
   Выглядела подруга так, что в гроб крашс кладут.
   - И ты меня прости, - отвечала Екатерина...
   Кареты разъехались-навсегда! Потемкин, невзирая на  ухабы  и  тряску,
играл с Сегюром в шахматы, выпиленные  из  вулканической  лавы  Везувия.
Екатерина, расстроенная встречей с умирающси подругой, тихо  всплакнула,
сказав по-латыни: "Fuiniiib" ("Мы были"). Над цветочными полянами кружи-
лись белые капустницы. Сегюр неожиданно сказал императрице:
   - Вы полковник Преображенский, а я полковник драгунский, мы, смею ду-
мать, будем вести себя храбро... Я желал бы вынудить Россию на  торговый
трактат с Францией.
   Он воззрился на Потемкина, ища в нем поддержки.
   - Я только генерал-фельдмаршал, - отвечал светлейший. - Вы, полковни-
ки, сами и договаривайтесь...
   - У вас есть к тому полномочия? - спросила императрица Ссгюра; полно-
мочий не было. - Вы и в самом деле храбрый полковник! - Екатерина переш-
ла к иносказательной форме: - Опять лошади понесли... Скоро ездить хоро-
шо, от долгов спасаясь, а мои финансы, слава богу, пока в порядке.
   Боровичи имели герб: золотое солнце на щите и руль корабельный. Горо-
ду исполнилось всего два года, в нем и окрестных деревнях жили  лоцманы,
бурлаки, плотники, грузчики и горшечники.  Потемкин  купил  на  пристани
глиняную свистульку и стал дуть в нее радостно, как мальчишка, а  Екате-
рина купила у баб крынку для молока... Безбородко  объяснил  дипломатам,
что каналы Вышневолоцкие Волгу с Балтикой соединяют:
   - Теперь сольем Двину с Камою, и  можно,  сев  на  корабль  в  Архан-
гельске, сойти на берег уже в Персии...
   У пристани их ждали барки, на одной из них работала кухня.  Екатерина
налила в крынку молока. Потемкин раздобыл краюху горячего  крестьянского
хлеба. Они спустились в каюту, чтобы никто не мешал им разговаривать.
   - Очень хорошо, - сказала императрица,  -  чтобы  мы  не  возобновили
трактат коммерческий с англичанами. Паче того.  Питт  не  признал  нашей
"Декларации о вооруженном нейтралитете".
   Получилось так, что договор с Англией был уже готов. Но  вдруг  стало
известно, что Питт Младший вошел в союз с Фридрихом II и союз  их  офор-
мился против Австрии (а значит, и России).
   Было очень вкусно запивать хлеб парным молоком.
   - Фицгерберт совсем уж дохлый, - сказал Потемкин.
   - Да, и комары всего изгрызли.
   - А чего потащился за нами? Или каналов не видел?
   - Наверняка поехал за Сегюром шпионить, дабы  не  возникло  меж  нами
трактований... Поговори с Сегюром, что он скажет тебе? А милорда дохлого
припугнем: я на английские товары сборы накину, вот и пусть  в  Сити  на
меня скалятся!
   Караван барок тихо отплыл на рассвете, по берегам Меты потянулись за-
ливные луга, поросшие березовыми рощами, потухали в ночном костры пасту-
хов, к водопою сходились стада. Завтракая в салоне,  Екатерина  злорадно
высмеивала прусского посла Герца, союзного послу английскому, а Потемкин
при этом еще забавлялся детской свистулькой.
   Фицгерберт не вытерпел и сказал:
   - Как может человек, любящий Гайдна и  Моцарта,  понимающий  Сальери,
наслаждаться этим варварским свистом?
   - Англия, - ответил Потемкин, - не дала миру ни одного композитора, и
что вы, англичане, понимаете в музыке? Звучание ваших волынок  для  меня
как мычание недоеных коров...
   Фицгерберт вскоре удалился в каюту, второй выпад Екатерины предназна-
чался графу Шуазелю-Гуфье. Сегюр остался спокоен.
   - Однако, на этой речке сильное течение.
   - На Босфоре еще сильнее, - намекнул Потемкин.
   - Если из Босфора и вынесет графа Шуазеля-Гуфьс, то вряд ли это  кос-
нется меня, плывущего ради иных целей, - отвечал Сегюр.
   - Давайте без церемоний! - предложил Потемкин.
   Сегюр воспринял эту фразу всерьез, а  Потемкин  залучил  его  в  свою
спальню, показав на кровать, куда садиться. Сегюр красочно обрисовал вы-
годы от торговли на Черном морс, заметив, что Шуазель-Гуфьс и его  влия-
ние на Босфоре ничего не значат для него, графа Сегюра, который всей ду-
шою готов поступать в духе противоположном... Потемкин, в свою  очередь,
вспомнил происки Гарриса:
   - Человек коварный и строптивый, Бог его накажет.
   - Если вы желаете отомстить, так нет лучше способа: заключите с Фран-
цией торговый трактат и будем друзьями.
   Потемкин потребовал от Сегюра полной откровенности:
   - Какими словами Вержен провожал вас в Россию?
   - Это тайна нашего кабинета. Но я сижу на вашей постели, вы позволили
мне быть вашим другом, я не скрою: инструкции короля и Вержена  -  самые
безнадежные! Меня послали в Россию, не рассчитывая на успех моей миссии,
о вашей же светлости мне было сказано: вы и есть главный враг Франции!
   - Я докажу обратное, - возразил Потемкин, - раскатывая на столе голу-
бую карту Вышневолоцкой системы каналов. - Думайте, пока плывем по реке.
Когда наши барки втянутся в озеро Ильмень, я  потребую  от  вас,  Сегюр,
окончательного решения...
   Красота ландшафтов была поразительная. Бронницы  с  храмами  на  горе
выступили вечером - как сказка. Безбородко доказывал Фицгерберту,  брон-
ницкое сено-лучшее сено в мире:
   - Я бы его сам ел, да тогда скотине не хватит...
   Караван медленно втянулся в озеро Ильмень.
   - Ваше решение созрело, Сегюр? - спросил Потемкин.
   - О, да, ваша светлость!
   - Что вас удерживает?
   - Королевское упрямство. Если король признал безнадежность  отношений
с Россией, то не дезавуирует ли он меня, своего посла, отказом от  рати-
фикации трактата?
   Потемкин ответил: не таковы сейчас дела Франции, чтобы ее король пре-
небрегал связями с русским государством.
   - Составьте проект соглашения, - сказал он. - Если ваш проект  понра-
вится мне, его одобрит и сама императрица.
   К сожалению, в каюте Сегюра не нашлось ни перьев, ни чернил. Он  пос-
тучался к соседу Фицгерберту, прося дать ему и то и  другое.  Английский
посол с подозрением спросил:
   - Что вы собираетесь писать нашими чернилами?
   - Всего лишь эпитафию на могилу Зсмиры, которая имела  честь  служить
при дворе Екатерины самой умной собачкой... Кстати, она была  из  породы
английских левреток.
   - Английские собаки - умнейшие в мире, - ответил посол.
   О, ирония судьбы! Английскими чернилами  французский  посол  составит
проект союза с Россией, направленный против Англии, рикошетом попадало и
Пруссии... Посреди зеркально-застывшего Ильменя, под всплески весел, По-
темкин проект одобрил:
   - Отлично, посол! Можете открывать свои консульства в Херсоне и Мари-
уполе, только добавьте здесь, что Франция предоставляет России права на-
ции с наибольшими преимуществами в торговле... Вам это все равно, а  мне
будет приятнее!
   Екатерине проект тоже понравился. Бсзбородко сказал, что подобной бу-
маги ни Франция, ни Россия не могли добиться с 1629 года - со времен ба-
рона до Курменсна. Екатерина заметила: на такие документы  везет  только
очень плохим дипломатам.
   - Очевидно, Ссгюр таков и есть!
   - Плохой, но войдет в историю политики Европы, - заметил Бсзбородко.
   - Так бывает, - согласился Потемкин.  -  Ведь  и  некрасивые  женщины
иногда более счастливы, нежели красавицы...
   Сегюр, истинное дитя XVIII века, был поклонником "будуарной" диплома-
тии, полагая, что в легкости приятных отношений можно достичь  большего,
нежели с серьезным видом скучать за круглыми столами конгрессов и конфе-
ренций. Потемкин тоже любил "будуарные" приемы дипломатии, в живом обще-
нии с людьми он добивался успехов быстрее, нежели ведя переговоры в офи-
циальном порядке... Размахнувшись, он  далеко-далеко  забросил  глиняную
свистульку в спокойные воды Ильменя.
   Впереди уже сверкали золотом новгородские храмы!
   Трактат назвали: "О дружбе, торговле и мореплавании".

   8. ПОД ЕГО ВЫМПЕЛОМ

   Вот и Волхов, плыли дальше...  Екатерина  хотя  и  не  всегда  писала
по-русски грамотно, но все-таки гораздо  грамотнее  многих  русских.  Во
всяком случае, русский язык она любила, понимала его сочный вкус и  раз-
говорную сласть. "По мнению ее, - писала Дашкова, - русский язык, соеди-
няя в себе богатство, силу и выразительность немецкого с  музыкальностью
итальянского, сделается со временем языком всего мира".  В  плавании  по
Волхову Екатерина  продолжала  загружать  свой  "сравнительный  словарь"
двухсот языков мира, силясь доказать, что многие языки на планете  имеют
корни славянского происхождения. Потемкин был против ее  лингвистических
ухищрений, он говорил императрице, что с таким же успехом берется вывес-
ти русские слова из корней языка латинского:
   - Если не веришь, матушка, я тебе тоже  словарь  составлю.  мортус  -
мертвый, ест - есть, ту - ты, пастор - пастух, стат - стоит,  окулист  -
око, матер - мать, новус - новый. И так могу продолжать без конца...
   Караван барок втянулся в Неву, после Боровицких порогов Невские поро-
ги уже не казались страшными. Скрывать свои женские страдания  Екатерина
не сочла нужным и, показывая на дворец Пеллы, сама призналась:
   - Вот здесь я провела худшие в жизни дни, какие только могут  выпасть
в судьбе женщины. Черт меня дернул в ту пору зачитаться  старым  дураком
Циммерманом! Его трактат об уединении, которое он восхваляет как  лучшее
лекарство для души, надо бы сжечь как крамольную книгу...
   Показался Петербург. Потемкин высадил на Дворцовой набережной  Екате-
рину и дипломатов, а сам навестил Дениса Фонвизина.
   - Мольеру, брат, не завидуй, - сказал он ему в утешение. - Твои  бри-
гадиры да недоросли переживут на Руси маркизов да тартюфов мольеровских.
Описал ты их бессмертно!
   - Зато сам смертей. По земле не хожу, а ползаю.
   - Все мы смсртны, Денис, едино дела наши бессмертны...
   Отдохнув дома, Потемкин отправил в  Екатеринослав  большую  библиоте-
ку-для чтения, послал в Херсон капеллу свою-для пения. Синельников между
тем, видя, что покупателей на земли степные да  крымские  не  находится,
стал раздавать их бесплатно, и нищие  офицеры  армии,  мичмана  флотские
становились обладателями больших поместий, образуя новое  на  Руси  дво-
рянствотаврическое,  Синельников  и  Гавриле  Державину   (по   свойству
родственному) 6000 десятин подарил: бери, коли дают... Потемкин на  гнев
крепостников отвечал бранью:
   - Им бы, дуракам, не беглых у меня сыскивать, а по доброй воле селить
мужиков в местах новых. Земли таврические, кои ныне копейки стоят, через
полвека станут доходы миллионные приносить... Хватятся потом, да  поздно
будет!
   Через свою канцелярию он указал немедля закладывать в Херсоне  литей-
ное производство: требовались ядра и пушки для флота.  Светлейший  давно
разослал по стране партии рудознатцев, и старания их не  пропали  даром:
возле Кривого Рога сыскали богатые залежи угля и железа... Потемкин ощу-
щал себя вроде Колумба, открывающего для отечества новую Америку. А  по-
мещики севера России проклинали его-помещика южной России; при дворе,  в
коллегиях и в  Сенате  открыто  говорили,  что  все  начинания  Потемки-
на-мыльные пузыри, городов там нету, флота нету:
   - Это он нарочно напридумал, чтобы казну грабить...
   Потемкин, в свою очередь, требовал у Екатерины:
   - Дабы вздорные слухи пресечь, матушка, ты как хочешь,  а  я  тебя  в
Тавриду выманю, и ты своими глазами убедись...
   Безбородко наседал на Потемкина, чтобы тот не забывал  о  делах  кав-
казских. Потемкин отвечал ему:
   - Хлеба, которые там зреют, - распорядился Потемкин, - до  жатвы  вы-
топтать кавалерией. Которые в скирды убраны - те  жечь!  Если  мятежники
погонят скотину на выпас в долины наши, скотину отбирать... И  поступать
без жалости!
   Дашкова переслала ему из Академии материалы о древней колонии  греков
Ольвии, где потом кочевали скифы; на карте светлейший высмотрел это мес-
то - при слиянии Буга с Ингулом, там открыли шанец, но  шанца  мало.  Он
спросил Рубана:
   - А что у нас близ этого шанца, знаешь ли?
   - Да ничего... Иностранец Фабри завел там хутор, овец  выращивает.  А
возле шанца расселились запорожцы, из Сечи бежавшие. Ничего там нету, да
и чему там быть?
   - Однако, - сказал Потемкин, разглядывая карту, - если тысячи лет на-
зад греки в Ольвии имели цветущий город, чеканили свою монету, надо  по-
лагать, что место сие было выгодно  промыслами.  И  расположено  удачно.
Смотри сам: Днепровский лиман, откуда  ни  сунься,  загражден  Очаковом.
Херсона нам уже мало, в устье Буга необходим город, где бы корабли стро-
ились и люди жили... Название? Так я название сразу придумаю. Нике-побе-
да, а лаос - народ. Чем плохо?
   Так зародилась мечта о городе НИКОЛАЕВЕ-славном граде  мореплавателей
и кораблестроителей. "Nike и laos".
   - Мансура от Кизляра отбили и дальше гнать станем. Об одном бога молю
- только б чумы снова не было...
   Доктору Самойловичу он советовал ехать в Египет,  дабы  выяснить  там
условия, в каких чума зарождается; из Тавриды ученый Габлиц рапортовал о
начале посадок платанов и кипарисов в Алупке,  Ялте  и  Симеизе:  Габлиц
преподнес светлейшему "Физическое описание Таврической области" - первую
книжку о Новой России.
   Григорий Александрович сказал Рубану:
   - Габлиц нефть обнаружил. Куда девать ее?
   Рубан заложил перо за ухо, ковырнул в носу:
   - А кто ее знает! В иных местах на Руси мужики колеса у телег сливоч-
ным маслом мажут, чтобы не шибко скрипели. Может, из нефти  тоже  смазка
получится? Или лучше того - нефть эту возжигать в лампадах божиих, а?
   - Все храмы завоняем, - возразил Потемкин. - Бог с ней.  А  вот  соль
крымская-это и селу и городу всегда подарок...
   В конце августа Мансур вторично подошел под  Кизляр  с  многотысячным
войском, но огнем пушек и атакою терских казаков был разбит. Из  Кизляра
Потемкину переслали письмо Мансура; в углу его  была  оттиснута  голубая
печать: "Имам ал-Мансур".  Имам  предлагал  русским  властям  установить
твердый прейскурант на выкуп пленных детей, женщин, солдат  и  офицеров.
Вывод был печален. Турция, по сути дела, уже  открыла  военные  действия
против России.
   - Разумовский, - сказала Екатерина, - надеюсь, уже пропитался в Дании
ядом противу шведским, и не пора ли, Александр Андреевич,  готовить  его
для Стокгольма... Что еще у нас важного? Циммерману я писала,  что  Герц
дурак и на все мои слова отвечает только в полярных крайностях:  да  или
нет! Надеюсь, "старый Фриц" перлюстрировал мое письмецо к Циммерману,  и
Герц уволочит из Петербурга свои поганые кишки...
   - Еще неясно, кого пришлют на его место.
   Екатерина отвечала Бсзбородко:
   - Кого бы ни прислали, будет он врагом нашим.
   - И большим другом в Гатчине и Павловске.
   - Ты прав, конечно. Но не стрелять же мне всех...
   Бсзбородко напомнил о депеше Булгакова: граф Шуазель-Гуфье  предложил
туркам расположить в крепостях Босфора гарнизоны французские - пока 3000
солдат. Екатерина стала диктовать ответ: "Мы не обыкли интересов  России
отдавать на решение времени... прибегаем к средствам от Бога нам  данным
по охранению славы нашей, величия государства нашего и безопасности  его
пределов". Безбородко быстро записывал.
   - Закончи без меня, сам знаешь, что надо говорить  в  таких  случаях.
Пусть Яков Иваныч донесет до великого визиря нашу волю:  дела  азиатские
мы почитаем совершенно чуждыми для всех европейских народов, кроме наро-
да российского.
   - Не слишком ли резко, ваше величество?
   - Пиши! Что я ни нажую, все проглотят... И не забудь дату  поставить:
писано в дождливое число жаркого месяца в год денежного неурожая по слу-
чаю нашей смерти от голода.
   Екатерина ковыляла по комнатам, опираясь на костыль: у нес  распухали
ноги. Календарь на столе Безбородко показывал 15 ноября 1785 года. Явил-
ся ослепительный Потемкин с проектами новых указов. Екатерина спросила -
с вызовом:
   - А что, князь, если подпишу не читая их?
   - Попробуй, матушка. Не раскаешься.
   Екатерина подписала указы, потом спросила:
   - Теперь скажи, какую дурь твою я опробовала?
   - Подписала ты указ, чтобы в Екатсринославе был. Греческая  гимназия,
а в Херсоне второй Морской корпус.
   Безбородко захохотал. Екатерина выронила костыль:
   - Послушай, князь, да в уме ли ты? Греческая  гимназия  в  Петербурге
есть, в Кронштадте имеется и корпус Морской...
   - Мало, - отвечал ей Потемкин. - Людей  для  флота  Черноморского  не
хватает, нужны офицеры из южан, а Греческая гимназия тоже даст нам нема-
ло дельных купцов и мореходов.
   - Тебе это нужно? - со значением спросила Екатерина.
   - Почему мне? - возмутился Потемкин. Я все уже имею от жизни,  и  мне
давно ничего не нужно. Тебе, кстати, тоже не нужно. Но флоту необходимо,
и ты поверь, что я прав.
   - Я сегодня добра. Говори, чего еще хочешь?
   - Хочу два миллиона рублей.
   - А где взять?
   - Укради, но... дай! - Потемкин сказал,  что  польский  магнат  князь
Франциск Ксаверии Любомирский распродает свои  исполинские  владения  на
Украине и два миллиона рублей он просит лишь за четвертую их часть. -  А
у него там виселицы в именьях понаставлены. Мужикам руки топорами  отру-
бают... Нс чужие ведь люди - свои же, православные, малороссияне!
   Екатерина подумала и вздохнула:
   - У меня нет таких денег. Воруй сам.
   - Я не стану - для этого у меня Попов имеется.
   - Ладно. Когда на юг тронешься?
   - Снега дождусь. Чтобы на санях ехать.
   - Один ли едешь?
   - Со мною графиня Скавронская...
   Потемкин недолго влачил одиночество. Его племянница Катюша  Скавронс-
кая не пожелала состоять при муже, из  солнечного  Неаполя  вернулась  в
пасмурный Петербург. Заодно повесила на шею дядюшке и своих  дочек.  По-
темкин нянчился не с ними, конечно, а с их матерью. Напрасно  осыпал  он
женщину драгоценностями. Скавронская даже не глядела в их сторону,  пос-
тоянно валяясь на турецких диванах, с головы до ног закутанная в шубы из
горностаев, ласкавших ее обнаженное тело.
   - У-У-У" коровища! - ругался Потемкин. - Оголилась вся,  срамом  тря-
сешь тут... ни стыда, ни совести. Приоделась бы, кикимора смоленская, да
в люди бы вышла!
   - Скучно, дядюшка. В людях-то.
   - Ну, хочешь, в статс-дамы выведу?
   - Ай! Одеваться надо. Чесаться. Мыться.
   - Да хоть бы и влюбилась ты в кого.
   - На што любиться-то? Мне и без того сладенько.
   - Со мною-то поедешь ли до Херсона?
   - Оставь меня лежать, дядюшка...
   Потемкин отъехал. Корабельные мастера в  Херсоне  жаловались  ему  на
Мордвинова: заведуя тылом флота, он ставил им палки в колеса. Если  порт
не имел краски для кораблей, Мордвинов указывал совсем  их  не  красить,
отчего дерево кораблей загнивало. Управлял же он  бумажно-директивами...
Мастера галдели:
   - У кого власть, тот и бьет! Перевернешься -  бьют,  недовернешься  -
все едино лупят нас, будто нехристей. От таких дел хоть на живот  ложись
да спиной закройся.
   - Хватит! - отвечал Потемкин. - Я сам разберусь...
   В делах флотских Потемкин соратников себе не отыскал. Марко Войнович,
бес лукавый, служил как служится. Мордвинов был человек  прямой,  но  от
прямоты его сыт не будешь: он выступал против создания Севастополя,  его
пугало, что главная операционная база флота укрепилась на самом  кончике
Крымского полуострова. Мордвинов, если  верить  слухам,  даже  ненавидел
этот быстро растущий город; по его мнению, положение с Черноморским фло-
том можно было выправить в одном случае: назвать  сюда  советниковангли-
чан, пусть они и командуют... Попов подсказал:
   - У него жена англичанка, дочь губернатора в Гибралтаре! Не с  ее  ли
голоса Мордвинов и распслся эдак-то?
   - Да что за чушь! - возмутился Потемкин. - Я с цыганками спал, но ко-
нокрадом не сделался... Дело не в жене, а в муже!
   Неверие в планы Потемкина - вот что  двигало  Мордвиновым,  человеком
умным и образованным, но видевшим в Потемкине лишь фантазера,  безобраз-
ного расточителя сил народных и денег казенных... Потемкин  решил  пови-
даться с Мордвиновым.
   - Николай Ссменыч, - спросил он его, - ты мне ответь, как на духу: во
сколько обошелся Севастополь казне русской?
   - В двадцать тыщ рублей, ваша светлость.
   - А я на клюкву трачу в год больше... Понял?
   - Понял. И прошу для себя отставки.
   - Отставки не дам: служи! - ответил Потемкин...
   Его пожелал видеть Шагин-Гирей,  выразивший  большое  неудовольствие,
что казна платит ему лишь по чину генерал-поручика.
   - Разве ж это мало? - ухмыльнулся Потемкин.
   - Генералу много, а хану мало...
   - Больше не получишь, - сказал князь, подумав.
   Шагин-Гирей просил отпустить его в Турцию.
   - Зачем? - удивился Потемкин.
   - Не хочу жить среди вас... гяуров.
   Потемкин возразил: "правоверные" великолепно уживаются с "неверными",
если все вопросы религии оставить в покос и не путать дела  церковные  с
делами служебными.
   - Никто в России мусульман не притесняет: не хочешь вина - не пей, не
любишь свинину - не ешь, а мусульманам, поверь, всегда можно жить в доб-
ром согласии с христианами. Хорошо, - вдруг  согласился  Потемкин,  -  о
твоей просьбе, чтобы отпустить тебя к султану турецкому, я обещаю  напи-
сать императрице: как она решит, так и будет. Но я бы тебя... не  отпус-
кал!
   В этом году Потемкин стал ПЕРВЫМ командующим Черноморским  флотом,  с
присвоением кейзер-флага на мачтах того корабля, на палубу  которого  он
ступит. Отныне весь флот и все его экипажи,  Адмиралтейство  с  гаванями
Черного и Азовского морей, все верфи на Дону и Днепре подчинялись ему, и
только ему (а генерал-адмирала Павла светлейший игнорировал).
   Флот всегда был очень далек от придворных  интриг,  и  моряки  России
(как тогда, так и потом) давали Потемкину справедливую оценку.  "Обладая
даром удачного выбора людей, Потемкин  управлял  точными,  определенными
директивами, не стесняя ничьей инициативы, которую умел ценить и поддер-
живать. Ближайшее знакомство с деятельностью "великолепного князя Таври-
ды" совершенно уничтожает создавшийся по немногим фактам миф о распущен-
ном самодуре, властолюбивом деспоте... Напротив, это  был  замечательный
государственный деятель, человек в культурном отношении на  голову  выше
своих современников. Это был человек, влюбленный в свое дело, гуманный и
справедливый начальник, горячо заботившийся о благоденствии своего края,
снискавший всеобщую любовь простым и сердечным  отношением  к  подчинен-
ным..." - так писали морские специалисты о Потемкине незадолго до  рево-
люции.

   9. ТЯЖЕЛЫЙ БАГАЖ РОССИИ

   Польское панство бурлило по-прежнему. Браницкий, женатый на племянни-
це Потемкина, считал свое "староство" выше полномочий русского посла, и,
пьяный, он обвинял короля в dominium ab'olulum (неограниченной  власти).
Между тем передовые мыслители Польши призывали упразднить барщину;  про-
изводство хлеба в стране постоянно увеличивалось; Огинские прокопали ка-
нал, открывавший водное сообщение Польши с черноморскими портами; Потоц-
кие в Херсоне завели свой торговый флот, вывозя излишки польского  хлеба
за границу. Станислав Понятовский, огорченный раздорами шляхты, все  бо-
лее уклонялся в частную жизнь с разведенной пани Грабовской, окружал се-
бя художниками и артистами, над своим замком установил первый  в  Польше
громоотвод, поощрял создание публичных  библиотек  и  обсерваторий.  Все
это, сделанное королем, отвечало духу "просвещенного абсолютизма". Одна-
ко нравы польских панов оставались крайне жестокими,  мелкое  шляхетство
холопствовало перед магнатами, повальное пьянство панов  вредило  работе
сеймов, разводы в семьях стали считаться доблестью, а жены гордились  не
мужьями, а любовниками...
   Россия в польском котле своего супа не варила, но Фридрих  II  иногда
подбрасывал в это кипящее варево щепотку жгучего перца. Пруссия  еще  не
теряла надежд на обретение Данцига, перед смертью Фридрих  решил  излить
на Польшу и народ польский всю последнюю желчь своей стариковской  злос-
ти... Создав фюрстенбунд, король не раз  хвастал,  что  надел  "прусскую
шапку на немецкие головы". Он понимал, что умирает и союз  с  Англией  -
его последняя победа в политике. Циммерман, возможно, и хороший врач, но
даже Гиппократ не взялся бы излечить человека от смерти... В сопровожде-
нии остроносых, поджарых собак, стуча тростью, король прошел в библиоте-
ку. Здесь он застал своего чтеца-дскламатора маркиза Джироламо  Луккези-
ни, которого в Пруссии называли "Сe serpent italien" (итальянский змий).
Фридрих опустился в кресло, а собаки улеглись возле его  ног.  Луккезини
имел только один глаз - второй был потерян им при взрыве реторты,  когда
он производил в погребах алхимические опыты, силясь добыть золото.
   Король сказал:
   - С каких же пор настолько низко пали итальянские маркизы, что  стали
продаваться в службу королям германским?
   Ответ был получен незамедлительно:
   - Очевидно, с тех самых пор, как германские короли настолько поглупе-
ли, что вынуждены их покупать...
   Фридрих постучал пальцами по табакерке (это был его  "ящик  Пандоры")
и, явно довольный дерзостью, заговорил:
   - Не тратьте, умник, на меня свои ядовитые слюни, они еще  пригодятся
для того, чтобы обрызгать ими Польшу... Вы слышали, что  мой  Герц  стал
неугоден при дворе этой лживой ангальтинки? Я хотел, назло ей, назначить
вас в Петербург на его место, но передумал: ваша обезьянья ловкость  бо-
лее необходима в Варшаве.  Сейчас  Россия  окружает  себя  коммерческими
трактатами. В проекте у нее соглашение с Францией, осенью заключен дого-
вор о торговле с Веною... Чего я от вас хочу?
   - Чего? - словно эхо, откликнулся Луккезини.
   - С величайшим хладнокровием вы должны привести Польшу на скотобойню,
чтобы предсмертный рев Речи Посполитои был услышан мною даже  в  могиле.
Вы обязаны внушить шляхтичам мысль, что "москали" - их главные враги,  а
Пруссия... Пруссия еще способна спасти достоинство панства  посполитого.
Когда столкнете лбами поляков с русскими, мой наследник (меня уже не бу-
дет на свете, маркиз!) должен присоединить к Пруссии все нижнее  течение
Вислы... Надеюсь, вы меня поняли, маркиз?
   - Я всегда понимал ваше королевское величество, - ответил  Луккезини.
- Но... какова мне будет награда?
   Фридрих упрятал "ящик Пандоры" в карман ветхого мундира.
   - Из чего у вас сделан искусственный глаз?
   - Из лучшего саксонского фарфора.
   - Выньте его сразу и выбросьте на помойку, - сказал король. -  Я  вам
обещаю вставить глаз бриллиантовый.
   - Но с вензелем короля Фридриха Великого... не так ли?  -  дребезжаще
рассмеялся Луккезини, змий итальянский.
   - Согласен и на это. Помогите мне подняться из кресла. Вы  бы  знали,
маркиз, как отвратительна старость... Самое в ней печальное, что  перед-
ние зубы выпали и я потерял возможность сыграть на флейте что-либо прек-
расное. После себя я оставлю мемуары, в которых  повыдергивал  волосы  с
голов своих недругов... У меня получилась очень большая книга, маркиз!
   - Вы правы, король, - ответил Луккезини, - я по себе знаю: чем  тяже-
лее фолиант, тем легче раздавить им истину.
   - Вы уверены в успехе своей миссии, маркиз?
   - Я заставлю Петербург корчиться от боли.
   - Благодарю вас. Ну, собачки, пошли гулять в  садик.  Вашему  старому
королю необходим свежий воздух - так учит Циммерман!
   Екатерина, сытая после обеда, сидела на  диване  под  картиной  кисти
Гроота, на которой был представлен этот же  диван,  занятый  сейчас  ею,
только живописец изобразил на нем лежащую английскую левретку Земиру, на
смерть которой любезнейший граф Сегюр сочинил недавно остроумную  эпита-
фию в стихах. Могилка Земиры - в парке Царского Села, там  же  и  могила
фаворита императрицы Саши Ланского...
   - Так что у нас еще? - спросила Екатерина Безбородко.
   - Густав просит сменить в Стокгольме посла нашего.
   - Выписывайте грамоты для Андрея Разумовского.
   - А что делать с Шагин-Гиресм?
   - Пусть пока посидит в Калуге на хлебах наших... Скажи, а сколько ны-
не талеров собрано в казне прусской?
   - По слухам, семьдесят миллионов.
   - Накопил-таки, скряга старый! А сколько войска?
   - Двести тыщ штыков выставят в поле сразу...
   В животе императрицы раздалось долгое бурчание.
   - С такой армией, - сказала она, - можно перекокать все горшки в  Ев-
ропе... Думаю, наследник "Ирода" кубышку-то  его  быстренько  растрясет!
Когда человек до седых волос ожидает власти, он приходит  к  ней  обяза-
тельно идиотом, очень много о себе воображающим... Я боюсь, - призналась
Екатерина, - что этот пентюх вообразит себя великим,  как  и  его  дядя!
Кстати, - спросила она, - а где ныне король польский?
   - С пани Грабовской гостит в Нссвижс.
   - Охота ему на старости лет по болотам мотаться...
   Пришло письмо от Потемкина: в эту весну край обезопасен от поветрий и
лихорадок медицинским надзором; недавно между Ялтой  и  Балаклавой  было
землетрясение, погибли многие сады и посевы, а татары разбежались.  Ека-
терина сказала:
   - Враги светлейшего говорят, что там голая пустыня, а все наши денеж-
ки он на забавы ухнул. Надо ехать, чтобы спасти престиж  друга  моего...
Составь хороший "брульон" - велела она, - в котором ты  от  имени  моего
зови императора Иосифа, чтобы сопровождал меня до краев таврических.
   - Хорошо бы звать и короля польского!
   - С ним погоди... Так ли он нужен нам?
   - Ваше величество, - ответил Безбородко, - но совместное  путешествие
в Тавриду только с императором Иосифом II может вызвать  бурный  гнев  в
Серале турецком...
   - Согласна! Но император Иосиф, боясь моих политических чар,  тужится
ныне, тайком от нас, вернуть себе доверие  кабинета  прусского.  В  этом
случае есть один способ - схватить его за фалды и тащить на  ту  дорогу,
которую мы избрали... Занимайся своим делом. Я буду у себя в библиотеке.
   В библиотеке ее ожидала молодая принцесса Зсльмира, имевшая несчастье
быть женою принца Вюртембергского. Екатерина поначалу выразила  ей  свое
женское сочувствие:
   - Признаться, я не люблю семейных сцен, в которых трудно найти  вино-
ватых, но ваши синяки слишком красноречивы. Однако ваш муж и  брат  моей
невестки утверждает, что он вас больше не бьет.
   - Это верно, что после сцены в Выборге он меня пальцем не тронул. Те-
перь меня сечет плетью его адъютант - майор Ганс Герздорф, а мой муж при
этом только присутствует.
   - Очень мило со стороны поклонника Руссо! Впрочем, я вас утешу: майор
Гсрздорф уже посажен мною в Шлиссельбургскую крепость как шпион прусско-
го короля... Отвечайте без промедления: что  вам  известно  о  сношениях
прусского посла Келлера, заменившего Герца, с моим сыном и вашей снохою?
   Принцесса Зельмира испугалась:
   - Я боюсь мести мужа.
   - Он будет выслан мною как шпион шведского короля. Говорите же, каким
образом он с ними сошелся?
   - Через масонские ложи ордена Розенкрейцеров, во главе которых - гер-
цог Зюдерманландский, брат короля шведского.
   - И командующий шведским флотом?
   - Да. Теперь я вспоминаю обед в Павловске...
   - Кто присутствовал? - сразу напряглась Екатерина.
   - Мой муж, я, прусский посол, моя сноха и ваш сын...
   - Какие разговоры велись в этой банде?
   - Сначала обсуждали дела масонские, затем ваш сын Павел выражал самые
горячие чувства верности прусскому дому. Он сказал Келлеру, что Потемкин
готовит три армии и два флота. Две армии и флот  Черноморский  -  против
Турции, а одну армию и флот Балтийский - против Швеции и... Пруссии.
   Екатерина не показала виду, что поражена точностью этой информации, и
спросила даже небрежно, вскользь.
   - Как воспринял эту новость прусский посол?
   - Келлер сказал: России не удастся вести только одну войну.
   - А сколько же?
   - Сразу три: с Турцией, со Швецией и...
   - С кем еще? Вы не бойтесь - договаривайте.
   - И еще с Польшею.
   - Благодарю вас... Вы останетесь у меня и можете занять комнаты в Эр-
митаже, а потом я укрою вас от мести родственников в таком месте, где вы
сможете безмятежно наслаждаться счастьем молодости. Но пока вы проживае-
те в моем Эрмитаже, я прошу вас вспомнить все, что слышали и  что  виде-
ли...
   Екатерина вернулась в кабинет - к Бсзбородко:
   - Очень тяжелый багаж тащит Россия на своей шее.
   - Вы расстроены? Что-нибудь узнали?
   - Ничего нового. Но следует перехватить  на  границе  всех  курьеров,
бдительно следить за делами в  Варшаве,  тщательно  перлюстрировать  всю
берлинскую почту...
   Безбородко потратил ночь на расшифровку темных  выражений  в  письмах
цесаревича Павла к принцу Фридриху-Вильгельму.
   - Мне стало ясно: maitre Grtcn - это  ваш  сын,  под  словом  "Палац"
скрывается вопрос о захвате Данцига пруссаками. Тут очень много  масонс-
ких выражений, и не все мне понятно.
   - Моего сына так и тянет  в  ложи  герцога  Зюдсрманландского...  Это
проклятое масонство есть сущая язва рода человеческого!
   Безбородко доложил: из Калуги перехвачена секретная переписка бывшего
хана Шагин-Гирся, который сносился с турками в Анапе и ногайскими мурза-
ми в Тамани.
   - А зачем нам иметь при себе лишнюю хворобу? - вдруг сказала Екатери-
на. - Если его поганой светлости прискучило жить на моем иждивении,  так
пускай переберется на хлеба Турции...
   Безбородко между делом сообщил ей, что князь Потемкин всетаки покупа-
ет украинские поместья князей Любомирских.
   - Странные дела! - удивилась Екатерина. -  Я,  императрица,  не  могу
достать двух миллионов. А мой верноподданный вынимает их  из  кармана...
Может, и правы люди? Я привезу Иосифа в Тавриду, и мы оба, как два  пос-
ледних дурака, будем рассматривать из окошек кареты безжизненную  пусты-
ню. Возможно ли такое?
   Решительно она миновала комнаты канцелярии, вернулась в своих  покои,
давно желая поговорить с фаворитом Ермоловым.
   - Видит Бог, - сказала она, - как мирно и спокойно продлевалось  наше
содружество. Но вы должны понять меня! Я женщина не первой  свежести,  а
вы еще молоды и преисполнены сил. Я очень устала. Давайте мирно  и  тихо
расстанемся, чтоб остаться добрыми друзьями. Чтобы вам не было без  меня
скучно, я предлагаю вам деньги для увлекательного путешествия по Европе.
   Александр Петрович Ермолов не стал цепляться за ее подол,  откланялся
и уехал, оставшись в  летописи  русского  фаворитизма  человеком  умным,
скромным и стыдливым. Екатерина,  опираясь  на  трость,  навестила  залы
дворца, где французский танцор Пик обучал вальсированию ее внуков, Алек-
сандра и Константина. После урока танцев императрица пригласила  танцора
к себе.
   - Не хотите ли выпить чашечку кофе? - спросила она...
   Потемкин предупредил Булгакова об удалении Шагин-Гирея. "Человек без-
дарный и смешной, - писал он, - имеющий претензию быть подражателем Пет-
ра Великого, на которого похож едино только разве жестокостью..." Булга-
ков встретил хана на пристани Константинополя и сказал, что из всех  Ги-
реев он мог бы иметь самую громкую славу, но поступил крайне  опрометчи-
во, вернувшись в лоно Турецкой империи... Ответ был таков:
   - Я потомок Чингисхана, и мне ли кого бояться?..
   Визирь Юсуф-Коджа доложил султану Абдул-Гамиду:
   - Недостойный отпрыск Гиреев бесстыдно прибыл в Порту, хранимую Алла-
хом... Что делать с этим отщепенцем?
   - Отправьте его пока на остров Родос...
   На лице султана блуждала коварная улыбка, когда он медленно стянул  с
мизинца перстень, в оправе которого сверкал  бриллиант.  Вызвав  к  себе
придворного ювелира, Абдул-Гамид вручил ему перстень, указав  ногтем  на
бриллиант:
   - Обрати его в мельчайшую пыль...
   Шагин-Гирей, приплыв на Родос, поселился в домике на окраине  гречес-
кого Неохори; местность была удивительно живописна, дозревали маслины, с
лодок ныряли в морс ловцы, доставая со дна  знаменитые  родосскис  губки
для продажи их европейцам. Неподалеку была  дача  французского  консула,
коюрого Шагин-Гирей любил навещать, чтобы угоститься вином.
   - Гази-Хасан, здешний комендант - предупредил его консул, - спрашивал
вчера у наиба, как будут казнить вашу светлость: по фирману султана  или
безо всякого оповещения?
   Шагин-Гирей впервые заподозрил неладное, но  Гази-Хасан  учтиво  звал
хана в гости и угощал очень дружелюбно:
   - Чего бояться тебе, потомку великого Чингисхана?
   Шаги-Гирей давно уже не пил такого вкусного кофе, каким его  угощали.
Утром начались рези в желудке. Они становились невыносимы.  Хан  катался
по коврам, грыз их зубами:
   - Я знаю, отчего так вкусен был кофе!..
   Он посинел от боли и на пятый день умер в страданиях.  К  нему  вошел
Гази-Хасан с ятаганом, ловко отделил голову от туловища. Эту голову  по-
ложили в мешок, на корабле доставили его к Порогу Счастья. Перед дворцом
султана голова Шагин-Гирея покоилась на богатом  золотом  блюде,  бороду
хана расчесали и умастили аравийскими благовониями. А чиновник султана с
указкой в руке привлекал к себе любопытных громким криком:
   - Идите сюда! Вы еще не видели головы хана, носившего соболиный халат
с плеч нашего падишаха, доверия которого  он  не  оправдал...  Смотрите,
правоверные, какие у него бесстыжие глаза! Этими  глазами  он  озирал  и
русскую кралицу...
   Самая дорогая и самая утонченная казнь на Востоке -  чашечка  кофе  с
бриллиантовой пылью...

   10. РЕШИТЕЛЬНЫЙ ПОВОРОТ

   В два часа ночи сами по себе остановились бронзовые часы в Сан-Суси -
умер король... Курьеры оповестили об этом столицы Европы, а Кауницу  де-
ликатно  сказали,  что  здоровье   нового   прусского   короля   Фридри-
ха-Вильгельма II превосходное: он уже закупил две бочки  марсалы,  завел
себе еще четырех любовниц.
   - А как же здоровье короля Фридриха Великого?
   Ответ нашли обтекаемый, избежав слова "смерть":
   - Фридрих Великий уже не играет на своей флейте...
   Потемкин выслушал доклад о порядках в новых имениях.
   - При князьях Любомирских, - говорил  Попов,  -  украинских  крестьян
злодейски умучивали. Женщин подвешивали к  потолку  за  волосы,  бритвой
подрезали по волоску до тех пор, пока волосы держали несчастную, и нако-
нец она срывалась, оставляя у потолка лоскут кожи с остатками волос...
   - Довольно! - крикнул Потемкин. - Садись и пиши: "Все  находящиеся  в
купленном мною у князя Любомирского польском имении виселицы предписываю
тотчас же спилить, не оставляя и знаку оных..." Добавь от меня сам, что-
бы впредь люди страхов не имели, а кому из хохлов желательно,  пущай  ко
мне едут... Пока уже нам украинцев к флотскому служению привлекать!
   Он приехал в Петербург, когда русский Кабинет находился  в  состоянии
душевной прострации. Спросил у Безбородко:
   - Что у вас тут? Будто все с ума посходили?
   - Старый Фриц Богу душу отдал.
   - Так еще немало разных Фрицсв будет...
   Безбородко объяснил перемены. Новый король ФридрихВильгельм II  огра-
ничен умом, но преисполнен самого пошлого  чванства,  а  наследство  ему
досталось большое и грозное:
   - Армия,  финансы...  Если  дядя  его  на  рожон  не  лез,  то  Фрид-
рих-Вильгельм не таков. Мы тут крепко ныне удручены: как бы не  возникло
альянса его с турками, а то и с поляками.
   - Польша отвергнет такой несуразный союз.
   - Дай бог! Но продажность шляхты известна, в Варшаве вдруг  объявился
маркиз Лукксзини - змий гадостный.
   - А что слыхать о делах в Стокгольме?
   - Разумовский принят с решпектом. Но... но...
   Безбородко умолк. Потемкин принял решение:
   - Чувствую, пора уже мне Суворова вызывать! К делу...
   Суворов, командуя Владимирской дивизией, зажился в селе  Ундолы,  что
на Сибирском тракте; цветники и газоны, разбитые им под окнами  усадьбы,
гудели от обилия пчел; с реки слышался смех крестьянских детей; на столе
полководца лежали журналы и альманахи литературные. Приказ побуждал  его
спешить с отбытием; патент на чин генерал-аншефа возвышал,  приближая  к
фельдмаршальству. Потемкин повелевал вступить  в  командование  дивизией
Кременчугской, что расположена была на Днепре.
   - Дело! - воскликнул Суворов и - поскакал...
   Смолоду Екатерина подбирала фаворитов из мужчин своего  же  возраста,
сильных и дерзостных, которые помогали ей в управлении государством,  но
под старость ее женское внимание задерживалось на  женоподобных  красав-
цах, помышляющих более о своем благополучии и карьере,  и  чем  незначи-
тельнее был молодой человек, тем больше он устраивал  женщину...  Безбо-
родко разумел, что фаворитизм - сильное оружие при дворе, и он даже  те-
рялся, когда альков императрицы пустовал. Потемкин тоже испытывал трево-
гу от пустоты в сердце Екатерины, которую - после  отставки  безобидного
Ермолова - следовало скорее заполнить. Он предложил своего дальнего мос-
ковского сородича Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова,  красавца  в
возрасте восемнадцати лет...
   Реакция со стороны Екатерины была неожиданной:
   - Извини, дорогой, для кого ты фаворита избираешь? Для  себя,  навер-
ное! Вы с Безбородкой много воли себе взяли, забывая, что я сама способ-
на найти себе утешение...
   Свою унизительную связь с танцором Пиком она тщательно  скрывала,  но
шила в мешке не утаишь, и Потемкин резко заявил, что никогда не потерпит
близ нее человека, абсолютно чуждого не только лично  ему,  светлейшему,
но и его делам.
   - Твои субтильства тем и закончатся, что я этого танцевальщика за но-
ги размотаю и в окно выброшу. - Словно продавая товар на базаре,  Потем-
кин расхвалил своего кандидата. - Гвардии поручик, нравом веселый и  ко-
медии составляет, а по матери - из древней фамилии Боборыкиных.
   Дмитриев-Мамонов был императрице представлен.
   - Охти мне, старой! - сказала она со смехом. - Рисунок-то приятен, но
боюсь, что колер неисправен.
   - Колер сама наводи, - отвечал светлейший...
   Вскоре  в  Париже  вышел  двухтомный   сборник   пьес   "Theatre   de
I'Hermitage", юный фаворит Дмитриев-Мамонов угодил в  неплохую  компанию
авторов, средь которых были представлены,  помимо  самой  Екатерины  II,
граф Александр Строганов, известный в ту пору писатель Эстад, дипломаты,
Кобенцль и граф Ссгюр, писавший даже очень хорошо... Екатерина встретила
Потемкина словами:
   - Здравствуй. Сколько у тебя денег в банке Екатсринослава?
   - Триста сорок тыщ. Помни: мне нужно на эти  деньги  открыть  училище
полевых хирургов. Имею еще шестьдесят тыщ.
   - Подари их мне, - попросила императрица.
   - Не дам ни копейки! Сам не трогаю - ради учреждения  университета  в
краях новороссийских.
   - Ты, как всегда, паришь в облаках...
   - Но высоко парю! - отвечал Потемкин.
   Откуда-то издалека громыхнула пушка.
   - Кто еще там стреляет? - удивился Потемкин.
   - Сыночек мой построил в Павловске игрушечную крепость "Мариенталь" и
звуком этим призывает гостей к обеду... Совсем как в Германии:  за  стол
не сядут, пока не выстрелят.
   Она протянула ему бумагу с грифом "Секретнейшс".
   - Я тебя ждала. Прочти и проникнись этим...
   "Мы видим уже себя при дверях той необходимости, в которую поставляет
нас оборона славы и  безопасности  границ  наших,  всяк  безпристрастный
признает справедливость нашу. В чем, вверив Вам главное  начальство  над
армией, даем Вам ПОЛНУЮ ВЛАСТЬ..."
   Екатерина в секретном рескрипте  давала  Потемкину  полномочия  своей
властью открыть войну с Турцией в тот момент, который он сочтет  нужным;
Потемкину дозволялось самому установить ту критическую точку, когда Бул-
гакова следовало отозвать на родину.
   - Слушай: я уже писала Булгакову, чтобы к моему приезду в Тавриду  он
был там - ради политических консультаций, а коли война случится, ты  его
при себе оставишь помощником.
   - Сам буду писать ему, - отозвался Потемкин.
   - Будь мудр, не спеши. Вольно ж тебе скакать по России так,  что  под
тобою все коляски ломаются. Помни, дружок: каждые сто верст нужна  оста-
новка, дабы чинить поломанное...
   На прощание они расцеловались. Потемкин буркнул:
   - Все стоящее повалю, все упавшее подниму.
   - С Богом!
   Отпустив Потемкина, императрица позвала к себе Безбородко с вопросом:
прибыл ли курьер из Стокгольма?
   - Да, прибыл. Разумовский уже persona grata.
   - Меня интересует: нашел ли он себе любовницу?
   - Конечно! Наш посол уже вступил в связь с придворной графиней Вреде,
урожденной баронессой Спаррс, которая не только близка ко двору Густава,
но и дружит с... Армфельдом.
   - Какая умница! - похвалила его Екатерина. - Теперь  мы  будем  знать
все, что творится при дворе моего брата.
   После отбытия Потемкина на юг она погрузилась в мрачную апатию и ожи-
вилась снова, лишь отправившись в свое знаменитое  путешествие-2  января
1787 года.
   Через каждые 20-30 верст между городами были разбиты  сады,  в  степи
отрывались глубокие колодцы. Потемкин создавал в садах деревни,  заселял
их пришлыми и беглыми. Весь остаток 1786 года он посвятил  стремительным
разъездам в пределах своего наместничества,  всюду  появлялся  внезапно,
как домовой из-под печки, вызывая в одних ужас, в  других  восхищение...
Напротив Херсона соорудил город Алешки (с домами и магазинами)  с  такой
скоростью, с какой пекут блины.
   13 декабря, ночуя в Кременчуге, Потемкин составил для Булгакова  под-
робнейшие инструкции. Писал сам - при свечах, Попов чинил ему перья  по-
острее. Булгаков должен был обязать турок в следующем:
   1) Хранить в покое владенья грузинского царя Ираклия, принявшего про-
текторат Российской империи;
   2) Ни одного беглеца из России,  будь  то  раскольник  или  уголовный
преступник, не терпеть близ Очакова, а запорожцев, приюта у султана ищу-
щих, всех высылать за Дунай;
   3) Пресечь злодейства закубанских племен, дабы  не  похищали  русских
людей и скотину в станицах.
   - Я бы добавил, - сказал Попов, - что Россия не нуждается в  расшире-
нии пространств, и без того уже необъятных...
   Севастополь встретил Потемкина порядком и салютом. Флагофицер Дмитрий
Сенявин доложил, что город отстроен, а кто здесь главный  -  не  узнать:
все тут главные. Две эскадры отстаивались на рейдах, внушая уважительный
трепет.
   - Чудотворно здесь все! - заметил Потемкин.
   Мордвинов выразил ему сомнение:
   - Добро бы матушка одна ехала погостить, а то ведь экую свору с собой
потащит-с императором да послами! Вот и думаю:  что  тут  показывать-то?
Раритетов памятных не водится, корабли да пристань - одна утеха.
   Потемкин косил одиноким глазом, морщился:
   - Душа у тебя, Николай Семены ч, хуже деревяшки: засох в  бумагах  на
берегу, не разглядишь, что тут наворочено.
   Мордвинов, кажется, обиделся:
   - Ваша правда: вот именно что наворочено.
   - И пусть! - отвечал Потемкин. - Но Севастополь в своем создании  об-
ретет еще славу создания Санкт-Питерсбурга...
   В честь светлейшего на реях и вантах стояли ряды матросов. Пушки  па-
лили звонко и радостно. Потемкин оглядел свиту:
   - А где же бригадир Федор Ушаков, куда его спрятали?
   По суете, возникшей в рядах  флотской  элиты,  было  видно,  что  на-
чальству нежелательно личное общение безвестного  Ушакова  с  его  свет-
лостью, а Марко Войнович стал подлсйшс наговаривать на Ушакова, что  сей
бригадир флотский непослушен и горд, делает все не так,  как  на  флотах
мира принято...
   - Сплетни о нем уже слыхивал! - ответил Потемкин. - Но любая  сплетня
есть только сплетня. А сплетня, кем-либо повторяемая, становится  отвра-
тительной клеветой... Явить мне Ушакова!
   Путь на пользу-так официально именовалось предстоящее "шествие"  Ека-
терины в Таврические края, для которого казна империи отпустила  ПЯТНАД-
ЦАТЬ МИЛЛИОНОВ рублей. Большая политическая игра, которую затеяли Потем-
кин и Безбородко, стоила драгоценных свеч: пора уже было показать  Евро-
пе, ради чего русский народ в кратчайшие сроки сотворил чудеса.
   В ожидании приезда императрицы Потемкин зимовал  в  Киеве;  отношения
его с фельдмаршалом Румянцевым не ладились,  напротив,  они  стали  чуж-
даться один другого, соперничая меж собою жестоко... Зима выдалась  мяг-
кая, снежок падал пушистенький, по утрам Потемкин кормил на  подоконнике
красногрудых снегирей. В  конце  декабря  среди  многочисленных  гостей,
объедавших его постоянно, светлейший заметил нового  человека.  Это  был
полуфранцуз, полунемец - принц Шарль Нассау Зигсн, явно желавший  с  ним
общения. Потемкин подошел к нему не сразу.
   - Зачем вы здесь? - спросил он принца.
   - Я женился на богатой пани, вдове Сангушко, и теперь  желаю  освоить
навигацию на Днестре и его притоках, чтобы  сбывать  польские  товары  в
черноморских портах.
   - Имеете рекомендации?
   - Имею. От короля польского, от императора германского, от короля ис-
панского, от принца де Линя и графа Ссгюра.
   - Вот как! Вы знаете и французского посла?
   - Мы дрались с ним на дуэли в Париже из-за благосклонности одной  да-
мы, после чего и сделались друзьями.
   - Рад буду вас выслушать, - сказал Потемкин.
   Нассау-Зиген явился в Россию кружным путем. Мальчиком он уже сражался
за Францию с войсками Фридриха II, участвовал  в  кругосветном  плавании
Бугенвиля, на острове Таити чуть не сделался королем таитян, пытался ос-
новать страну Дагомсю (о которой тогда никто и не знал), в Африке едино-
борствовал с тиграми и львами; это был человек исключительной храбрости,
что и доказал в недавней войне, совершив отчаянную попытку взять у  анг-
личан с моря Гибралтар, чтобы потом вернуть эту крепость испанской коро-
не...
   - Гибралтар устоял, - вздохнул он печально.
   Они подружились, чему страшно удивилась Екатерина, писавшая:  "Стран-
но, что тебе князь Нассау понравился, когда повсюду имеет репутацию  су-
масброда..." Но Потемкин полюбил  этого  "последнего  палладина  Европы"
(как именовали принца Нассау-Зигена в газетах). Он говорил Потемкину:
   - Я служил под знаменами Франции, Австрии, Испании, Турции, Польши...
Не рискну предлагать себя России!
   - Но вы же сейчас... поляк? - спросил Потемкин.
   - Навигация на Днестре, - сознался принц Нассау-Зиген, - не  главное,
ради чего я появился в Киеве. Король польский просил вашу императрицу  о
встрече с нею на пути в Тавриду, однако она не соизволила ему даже отве-
тить. Его величество огорчен. Или ему  отказаться  от  встречи,  или  же
встретиться без ее согласия, что может вызвать  оскорбление  его  досто-
инства...
   Потемкин сам составлял маршрут "шествия" и знал, что часть пути  Ека-
терины проляжет близ рубежей польских.
   - Если вашему королю не везет в жизни, согласен ему помочь, -  сказал
он. - Императрица вряд ли откажет ему во встрече... хотя бы в Каневе!  Я
надеюсь, вы, принц, будете сопровождать и меня в  таврическом  путешест-
вии. Не слишком ли будет тосковать в Подолии ваша супруга?
   - О нет! С женщинами удобнее общаться посредством писем.
   - Завидую вам: у меня этот способ не получается...
   - Париж, - сказал Нассау-Зиген, - увлечен Россией, и даже театры  Па-
рижа заняты сюжетами из русской истории... Нс настал ли теперь тот  важ-
ный исторический момент, когда от недоверия, зарожденного кардиналом Ри-
шельс, мы обратимся к сердечности?
   - Это зависит не от нас - от Версаля.
   - Вержен сильно болен, - по секрету сообщил принц.
   - Жаль, - отозвался Потемкин. - Ибо, как бы  Шуазель-Гуфье  ни  мутил
турок на Босфоре, но потепление  климата  между  Парижем  и  Петербургом
все-таки заметно... Только бы французы не  вздумали  укреплять  бастионы
Очакова!
   Об этом разговоре Нассау-Зигсн оповестил Сегюра, который ответил, что
доверие Потемкина следует закрепить: Сегюр заклинал принца  не  покидать
Киев ради свидания с женой и дождаться приезда  императрицы...  Потемкин
подарил Нассау-Зигену крымскую Массандру.
   - Вы сохранили связи в Испании? - спросил он.
   - Конечно, в Мадриде я свой человек и знаю,  что  Испания  склонна  к
дружбе с Россией... А вам нужны апельсины?
   - Не надо нам апельсинов. Россия уже  привыкла  выращивать  тепличные
ананасы, будут у нас на базарах и апельсины свои дешевле репы... Гибрал-
тар вы не взяли у англичан, - сказал Потемкин, - не попробовать  ли  нам
взять у турок Очаков?
   - Очаков неприступен - как и Гибралтар!
   - Вот и хорошо-нам больше чести...

   ЗАНАВЕС

   Под этим "занавесом" мы, читатель, развернем детективную картину зна-
менитых "потемкинских деревень", о которых пора уже знать правду. Снача-
ла развернем Советскую историческую энциклопедию, которая  признает  та-
ланты Потемкина, особо отмечая, что он не только удовлетворял  собствен-
ное честолюбие, но стремился "и к укреплению международных позиций  Рос-
сии, к развитию ее экономики - в последнем бесспорная историческая  зас-
луга Потемкина", Если это так, то откуда же взялись эти навязшие в зубах
"потемкинские деревни"?
   Ответ лежит на поверхности: если бы Потемкин построил только  "потем-
кинские деревни", Европа и не толкала бы Турцию на войну  с  Россией,  -
война была неизбежна именно потому, что враги России не могли  смириться
с основательным укреплением России на лучезарных берегах  Черного  моря.
"Потемкинскими деревнями" никого не запугаешь, а вот потемкинская  Новая
Россия внушала страх неприятелям... С чего же нам начать?
   Начнем с клеветы! Клевета на  Потемкина  сопровождает  его  множество
лет. Этой клеветой были наполнены газеты  Геббельса,  который  сравнивал
индустрию СССР с "потемкинскими деревнями", эта же клевета живуча и  по-
ныне в неонацистских изданиях ФРГ и Австрии,  где  имя  Потемкина  снова
склоняется на все лады... Выходит, что вопрос о "потемкинских  деревнях"
не покрыт плесенью забвения, он продолжает оставаться для нас актуальным
- как вопрос сугубо политический! Но не будем пороть горячку: Несторы  и
Пимены, излагая события, сохраняли философское спокойствие - не  это  ли
главный признак человеческой мудрости?
   Нет, не Потемкин, а сама Екатерина была мастерица по части  всяческих
мистификаций, но в данном случае надо бы рассуждать  об  "екатерининских
городах". Известно, что все нелады внутри государства императрица  очень
ловко маскировала успехами военными или достижениями внешней политики, -
это ей удавалось в большей степени, нежели в повседневном управлении ко-
лоссальной державой с ее бедствиями, неурожаями, всеобщим  недовольством
народа... Политические цели преследовал и Потемкин, устроивший "путь  на
пользу" императрицы. Если бы ее поездка в Тавриду была лишь  туристичес-
ким любопытством знатной дамы, никогда бы в Европе не сложилось об  этом
путешествии столько вздорных слухов и сплетен.
   Откуда они, эти слухи, взялись? Где их начало?
   Где первоисточник "потемкинских деревень"?
   Дело вот в чем: берега Черного моря, обширные степи и жирные чернозе-
мы притягивали к себе множество обездоленных людей из  Европы  -  чехов,
сербов, венгров, кроатов, итальянцев и прочих; стоило  Потемкину  забить
первый гвоздь в Херсоне, как сразу же наметилась  активная  эмиграция  в
сторону Причерноморья, что, естественно, вызвало тревогу при дворах  мо-
нархов Европы. Для пресечения эмиграции  требовалось  представить  Новую
Россию и самого Потемкина в самом безобразном виде...
   Тогда же в Германии появились первые книги, в которых  русские  посе-
ленцы изображались "обезьянами" или "животными", с инстинктами примитив-
ными, как у дождевого червя. Новая Россия умышленно рисовалась выжженной
пустыней, где даже трава не растет, жители  Херсона  преподносились  под
видом каторжников. Сам же Потемкин изображался громилой с дубиною в  ру-
ках, занятым поглощением водки и картами... Конечно, прочитав такое, еще
подумаешь - стоит ли покидать волшебные Татры или уютную Прагу ради  но-
вой жизни на диких пустырях русского раздолья! В довершение всего  некто
Вебер выпустил в Вене книгу, где описал свое пребывание  в  Херсоне,  не
забыв упомянуть, что однажды наблюдал, как русские, собравшись в кружок,
поедали одного случайного прохожего. Все это  выглядело  бы  стародавним
анекдотом, если бы подобные книги о "потемкинских деревнях"  не  издава-
лись и в наши дни...[37]
   Итак, читатель, тенденция к обезображиванию славных дел в Новой  Рос-
сии уже наметилась - еще до того, как Екатерина села  в  карету.  Теперь
подумаем: если мнимые труды Потемкина были чистейшим  шарлатанством,  то
неужели и простые люди, строители новых городов, созидатели новой жизни,
неужели и они были ослеплены шарлатанством светлейшего?  Обмануть  импе-
ратрицу, пустить пыль в глаза ее свите - это, конечно, возможно при  той
неукротимой фантазии, какой от рождения обладал  Потемкин.  Но...  разве
можно обмануть целый народ, который никогда бы не стал заниматься  сизи-
фовым трудом, вкатывая на вершину горы гигантский камень,  чтобы  потом,
разинув рты, глядеть, как он скатывается обратно!
   Правильнее будет сказать так: Потемкин разворачивал  в  Причерноморье
грандиозный макет будущей Новой России, и современники (если они, конеч-
но, не были заклятыми врагами  Потемкина,  именно  так  и  понимали  его
стремления. А враги России даже в самом Черном море желали бы видеть об-
манчивую декорацию. Конечно - кто будет спорить? -  во  время  "шествия"
Екатерины перед иностранцами вскрылось немало язв  русской  неустроенной
жизни, но... Простите, такие же точно язвы можно было наблюдать и в тог-
дашней Европе! Иноземные послы отмечали бесправие русского народа с  та-
ким оголтелым возмущением, как будто в их монархиях народы процветали  в
блаженстве свободы и равноправия!
   Я допускаю: из фанеры можно вырезать  силуэты  красивеньких  домов  с
окошками, можно и фальшивый дымок пустить из фальшивой трубы. Но  испол-
нить декорацию народной жизни на протяжении тысяч миль,  заставить  дви-
гаться по лугам выдуманных коров, запылить горизонт миражами тонкорунных
овец, заставить плодоносить мертвые муляжи садов - это дело  немыслимое!
Да, я согласен: для проезда Екатерины дороги пригладили, вешать  дранину
и тряпье на плетнях запретили, навозные кучи расчистили, свиней с  поро-
сятами попрятали по сараям, народ заранее прифрантился, -  но  так  ведь
поступают всегда в ожидании гостей, тем более - высоких. Да и  никто  из
свиты (те же послы иноземные) не  позволил  бы  Потемкину  дурачить  их,
словно глупых детишек. Однако понятие "потемкинские  деревни"  сделалось
нарицательным, обиходным - как символ показного благополучия.
   Откуда же оно взялось, именно это выражение?
   Оно возникло в 1797 году, а пустил его в политический  оборот  Европы
саксонец Георг Гельбиг, страстный ненавистник России; это выражение  ок-
рылили злобой те русские помещики, которые лютсйше ненавидели Потемкина,
как главного укрывателя их беглых крепостных; в ослеплении своем они от-
вергали все им свершенное и в этом удачно смыкались с Мордвиновым, кото-
рый, ненавидя Севастополь и флот Черноморский, невольно выражал настрое-
ния класса помещиков-крепостников...
   Главное мною сказано - сейчас опускаем "занавес".
   Конечно, над гомерическими планами Потемкина можно бы  и  насмехаться
сколько угодно, если бы его проекты не осуществились. Но в том-то и  де-
ло, что будущее русского Крыма и русского Причерноморья оказалось гораз-
до ярче и самобытнее, нежели он рисовал себе в  самых  радужных  снах...
Вспомним недавнее! Летом 1941 года Гитлер  бросил  танковые  колонны  на
захват Причерноморья и Донбасса, которые дали бы вермахту железо, молиб-
ден и марганец-для продолжения войны. Враги потешались над "потемкински-
ми деревнями", но в то же  время  понимали  экономическое  значение  тех
мест, где Потемкин расположил первых поселенцев - устроителей безлюдного
края. Да, именно там,  на  месте  пресловутых  "потемкинских  деревень",
впоследствии сложился наш гигантский промышленный комплекс, где  выковы-
валась тяжелая индустрия, - и это еще раз доказывает, что дела Потемкина
не были капризом наивного фантазера, искателя шумной славы, - нет,  дела
светлейшего всегда смыкались с нуждами государства, с великим его  буду-
щим. Сейчас мы уже не мыслим жизни страны без того промышленного  потен-
циала Причерноморья, что включен в общую систему народного хозяйства...
   Здесь я позволю себе еще одну существенную цитату:
   "Продираясь сквозь чащу неумеренных похвал и дебри искаженных фактов,
советский историк делает попытку осмыслить наконец события  пресловутого
"шествия" (Екатерины). Он рассматривает его как дипломатический акт, за-
вершающий присоединение Крыма, Он стремится отделить подробности, рисую-
щие разврат деспотизма, от подробностей, рисующих великие усилия русско-
го народа..."
   Для нас, читатель, должно быть ясно одно:  "потемкинские  деревни"  -
это выдумка заклятых врагов России, дышавших ненавистью не только к нам,
русским, но и ко всему великому миру славянства. С этим вопросом  покон-
чено.
   Но будем помнить замечательные слова Потемкина:
   - Любая сплетня есть просто сплетня, а сплетня, кем-либо повторяемая,
невольно становится отвратительной клеветой...
   Потемкин рассчитывал, что война с Турцией может возникнуть через  два
года, а Екатерина почему-то испытывала мистический страх перед 1790  го-
дом...
   Все эти годы дверь, за которой скрывалась Война, держалась на  запоре
слабым крючком. Стоило ударить кулаком посильнее -  и  Война  явится  во
всем своем безобразии.
   Путь на пользу и стал этим роковым ударом!

   ДЕЙСТВИЕ ПЯТНАДЦАТОЕ
   За честь России

   Бессмертны вы вовек, о росски исполины,
   В боях воспитаны средь бранных непогод!
   О вас, сподвижники, друзья Екатерины,
   Пройдет молва из рода в род.
   О громкий век военных споров,
   Свидетель славы россиян!
   А.С. Пушкин

   1. "ПУТЬ НА ПОЛЬЗУ"

   Если бы дворянство замкнулось внутри своей касты, оно бы давно  выро-
дилось, бра чуясь троюродно, четвероюродно и всяко. Петровская "Табель о
рангах" открыла шлюзы, чтобы в дворянство бурным потоком  вливалось  все
самое лучшее и талантливое из простого народа. От этого дворянство  Рос-
сии постоянно как бы обновлялось притоком  свежей  крови,  неиспорченных
чувств и мыслей-от врачей и писателей, от архитекторов и садовников,  от
библиотекарей и педагогов, от певцов и музыкантов, отцы и  деды  которых
были еще крепостными. Если не понимать этого, а следовать лишь укоренив-
шимся предрассудкам, тогда  русское  дворянство  предстанет  перед  нами
ужасным лесом, населенным дикими кровожадными Салтычихами, и чудом  ста-
нет казаться, как из такого непроходимого бурелома вышли Баженов  и  Ле-
вицкий, Пушкин и Лермонтов...
   Прохор Курносов - по чину и орденам - состоял в личном дворянстве, но
при условии пожизненной службы его личное дворянство становилось уже по-
томственным. Это была хитрая ловушка для  простонародья:  никакой  отец,
даже больной или израненный, не покинет службы, дабы не лишать своих де-
тей дворянских привилегий. В мрачном расположении духа майор  и  кавалер
отвозил своих близнецов в Петербург. Петр и Павел родились в том  памят-
ном году, когда отец сражался при Суджук-Калс, и теперь, глядя  на  них,
корабельный мастер думал печально: "Увижу ль их, пострелят, в чинах офи-
церских?.." Близ моря рожденные, близнецы и  жизни  своей  без  моря  не
представляли. Но вошла им нелепая блажь в головы, чтобы батюшка сдал  их
в Водолазную школу, недавно лишь в Петербурге открытую...
   Ехали в санках. Быстро ехали. Курносов сказал:
   - Не дурите, ребятки! Очень забавно в колоколах воздушных на дне моря
сиживать, но водолазы гибнут почасту, смолоду параличом тронутые. Вам же
в Морской корпус идти, и радуйтесь, что не с топора карьер свой начинае-
те... Это уж я, родитель ваш, доски обтесывал да пазы в палубах  конопа-
тил!
   Не задерживаясь в столице, Курносов привез мальчишек в  Кронштадт,  в
дом графа Миниха, где после страшного  пожара  на  Васильевском  острове
расположился Морской корпус. Прощание он устроил  нарочно  жесткое.  Дал
сто рублей на двоих.
   - И пока в чины мичманские не выйдете, - сказал, -  я  вас  знать  не
знаю, ведать не ведаю. Головы на плечах круглые,  вот  и  решайте  сами,
прямо или косо жизнь строить!
   Сдав сыновей в корпус, он сразу отъехал в Смоленск, где  и  возглавил
строительство галер для "шествия" императрицы  в  Тавриду.  В  Смоленске
Прохор Акимович узнал новость: "Царицка не поедете-дурное  знамение  бы-
ло". Оказывается, в эту зиму Украина наблюдала невиданное сшс здесь  по-
лярное сияние, охватившее над Днепром полнеба. Зрелище для киевлян  было
ужасным, непонятным, но Курносов сказал, что это кораблей  не  касается:
надо строить.
   - Я под северным сиянием урожден был, и, как видите, знамение сие для
меня оказалось очень добрым... Пусть оно станет добрым знаком и для  по-
томства моего дворянского!
   Екатерина покидала Петербург 2 января 1787 года.
   - Нс будем излишне суеверны, - сказала она, поднимаясь в карету. -  А
старым бабкам-шептуньям не верю...
   Тронулись! Царский поезд состоял из 180 экипажей и кибиток, на каждой
станции их ожидали 560 свежих лошадей. Мороз был 17  градусов,  продукты
замерзали. Принц де Линь жаловался: "Все кареты переполнены персиками  и
апельсинами, лакеи опиваются шампанским, а я умираю от голода..." Безбо-
родко, сдучи с царицей, выразил удивление, почему нет Дашковой.
   - Она бы и рада мне сопутствовать, да я не захотела...
   Внутри кареты - кабинет с обеденным столом на восемь персон, канцеля-
рия, библиотека и отхожее место, чтобы по сугробам не  бегать,  за  елки
прячась. Дороги были заранее укатаны, потому ехали не в санях - в экипа-
жах. В пути Екатерина продолжала работать с Безбородко, а Попов,  секре-
тарь светлейшего, делал ей доклады.  Дмитриев-Мамонов  укачался,  просил
лекарств. Екатерина попрекала его:
   - До чего же слабенький народец пошел! Мне бы ваши-то годы, так я  бы
всю дорогу верхом проскакала...
   На каждой версте по ночам зажигались смоляные бочки, почтальоны ехали
впереди поезда с пылающими факелами в руках. Черные леса обступали трак-
ты и шляхи, кони бежали хорошо. Уездные  города  освещались  праздничной
иллюминацией, губернские давали балы, устраивали обеды. Екатерина иногда
выходила к народу, одетая в богатую шубу, крытую лиловым  бархатом.  Од-
нажды, заметив бедного мужика, подарила ему  два  золотых  империала.  К
удивлению свиты, крестьянин от денег отказался.
   - Негоже так-то! - сказал он мудро. - Я ведь ничего путного  не  сде-
лал. Просто стою и смотрю. А ты мне золото суешь. Эдак никакой казны  не
хватит и государству разор будет...
   Эту сцену наблюдали иностранные послы - Кобснцль, Сегюр,  Фицгерберт.
Показав на фигуру Славы, укрепленную поверх золоченой кареты  императри-
цы, Фицгерберт едко заметил:
   - О, petite menteuse (о, маленькая лгунья)!..
   Из аптечной кибитки Роджерсон таскал лекарства.
   - Иван Самойлыч, кому стало плохо?
   - Всем хорошо, только куртизан ваш капризничает.
   - Так что вы ему прописали?
   - Хорошо бы прописать розги...
   Из русских Екатерина чаще всего звала в свою карету для  бесед  Ивана
Ивановича Шувалова или графа Строганова. Считая их друзьями, она была  с
ними откровенна:
   - После Кайнарджийского мира Европа поставила на  мне  печать  удачи,
тогда я и допустила политиков до тайны своих  успехов:  я  царствую  над
русскими, а русские - нация величайшая в мире. Все,  что  происходит,  -
это не от меня, это обусловлено великими судьбами России! Если бы я  ни-
чего не делала, а с утра до ночи баклуши била, Россия все  равно  двига-
лась бы своим историческим путем, каким идет к славе и при множестве мо-
их забот...
   В карете присутствовал принц дс Линь.
   - Когда я был молод, - сказал он, - Европа отзывалась о русских как о
варварах. Теперь их ставят выше других народов. А когда же русские стоя-
ли с другими народами вровень?
   Это было остроумное замечание, но смеха оно не вызвало.  Попов  часто
увлекал императрицу за ширмы, где судачил о делах конфедераций и сеймов.
Польский король ожидал Екатерину в Каневе, а Киев встретил гостей  моро-
зом и ясным небом. Город был переполнен наехавшими. "Четыре  гранд-д'Ес-
пань, князья имперские без счета, Поляков тьма.  Англичане,  Американцы,
Французы, Немцы, Швейцарцы, - писала Екатерина. - Сроду столько иноязыч-
ных я не видала, даже и Киргизцы здесь очутились, и все сие по  Киевским
хижинам теснится, и непонятно, как вмещаются". Непролазная грязища  пок-
рывала немощеные улицы, всюду видна была неприкрытая рвань жителей,  на-
селявших мазанки, окруженные плетнями. Сверкающие кареты нелепо выгляде-
ли на фоне жалких лачужек. Явно желая  досадить  Потемкину,  фельдмаршал
Румянцев даже не прибрал киевских улиц. Зная тяжелый характер  полковод-
ца, Екатерина сама не решилась делать ему  выговор,  а  послала  к  нему
Дмитриева-Мамонова.
   - Передайте ся величеству, - ответил на попреки фельдмаршал, - что  я
привык города брать, а не подметать их...
   Потемкин разместился на подворье Киево-Печерской лавры, Екатерина за-
нимала второй этаж дома наместника, а на первом образовалось нечто вроде
бесплатной "обжорки", где ели и пили всякие с улицы  заходящие.  Там  же
обедали офицеры, наспех перекусывали де Линь  и  Бсзбородко.  Екатерина,
стоя на лестнице, любила прислушиваться к разговорам мужчин. Однажды ве-
ликолепно одетый господин со знанием дела разоблачал политику  шведского
кабинета.
   - Кто этот умник? - спросила она Потемкина.
   - Повар принца Нассау-Зигенского.
   Господин во фраке из розового шелка отвечал повару, и с таким знанием
политики, что Екатерина удивилась.
   - А это еще кто? - спросила она.
   - Лакей принца Нассау-Зигенского.
   - Если таковы повар с лакеем, каков же хозяин?
   Она просила Потемкина представить ей "последнего палладина Европы", и
с той поры он вошел в ее интимный кружок. Сегюр и де Линь дополняли  эту
компанию, в которую, однако, не был допущен Магнус  Спренгпортен.  Импе-
ратрица подарила ему имение Кулашовку (близ Могилева).  Потемкин  указал
снабжать швсдовфинноманов с царского стола  супом  в  котелках,  булками
французскими, лакеи носили для них бутылки с вином.
   - Спренгпортен муж добрый и нам еще сгодится...
   В феврале Сегюр известил императрицу о смерти Всржсна: внешняя  поли-
тика Франции перешла в руки графа Монморсна, и Потемкин со злостью выго-
ворил Сегюру:
   - У нас на Руси говорят: хрен редьки не  слаще.  Неужели  и  Монморен
станет держаться прежней политики на Босфоре? А будь у  вас  в  Пьемонте
или Савойе такие же соседи, какие у нас на Кубани и близ Оренбурга,  что
бы вы сказали, Сегюр, если я разбойников, терзающих Францию, стал  защи-
щать?..
   Иностранные газеты предупреждали о близкой  войне;  Потемкин,  писали
газеты, уморил в дурном климате миллионы русских рабов, флот  на  Черном
море - жалкая бутафория, а русской императрице временщик станет  показы-
вать то, чего не существует и никогда не может возникнуть при той  беза-
лаберности, какая свойственна всем русским...
   Киев был переполнен панством. Потемкин говорил, что  Речь  Посполитая
должна иметь 100-тысячную армию, дабы участвовать в совместной борьбе  с
турками:
   - Разве ж это справедливо, панове, ежели  одна  Россия  станет  кровь
проливать за безопасность рубежей ваших?..
   Понятовский гостил в Лабуни, где  старый  магнат  Ильинский  выпил  в
честь короля ровно тысячу бутылок токайского. Потемкин с Бсзбородко вые-
хали в Лабунь. Понятовский перед ними откровенно  признал,  что  целост-
ность Польши видит только в единении поляков с русскими. Виваты  кричали
непрестанно, музыка гремела, паненки улыбались, а пушки  раскалились  от
выстрелов. Ильинский, в дымину пьяный, орал  вдохновенно:  "В  свободном
крулсвствс - и артиллерия свободна!" Безбородко беседовал  с  королем  о
закупках польского зерна русскими магазинами.
   - Разве у вас плохо с хлебом? - спросил король.
   - Нс скрою: Россию ждет голодный год...
   Екатерина в Киеве часто виделась с поляками. Она появлялась перед ни-
ми с ребенком на руках - это был граф Владислав Браницкий,  потемкинский
отпрыск, птенец ясновельможной крови.  Передвигалась  женщина  медленно:
ноги ее, скрытые от глаз длинным платьем, безобразно распухли,  губерна-
тор Синельников даже заказывал для царицы на фабрике Екатеринослава осо-
бые чулки - чудовищных размеров. Улыбка не покидала лица женщины...
   Лед сошел в конце апреля, и "путь на пользу" продолжили  на  галерах,
спущенных от Смоленска. Флагманскую галеру  "Днепр".  накрытую  пунцовым
балдахином, занимала Екатерина с молодым фаворитом. Потемкин с племянни-
цами плыл на "Буге", с ним были и два  принца-дс  Линь  и  Нассау-Знгсн.
Иностранные послы разместились на  "Сейме",  "Еж"  плыл  с  придворными,
"Десна" служила рестораном, следом тащились галеры с  кухнями,  провиан-
том, аптекой и конвоем. Все пассажиры имели отдельные каюты с мебелью из
красного дерева. На каждой галере играл оркестр. Ссгюр писал: "Золото  и
шелка так и сверкают на палубах".
   Был двадцать пятый год царствования Екатерины!
   И все эти годы Понятовский не видел женщины, когда-то  одаривший  его
молодой, слкровенной любовью. Сейчас король стоял на Каневских  высотах,
наблюдая за приближением флотилии через подзорную трубу. Берега были жи-
вописны, цвели сады. Напротив Канева императрица велела адмиралу  Пущину
бросить якоря. С берега ей салютовали пушки. Поняювский послал адъютанта
- предупредить, что императрицу желает видеть не  король,  а  лишь  граф
Станислав Понятовский. Екатерина поняла этот намек как  желание  воскре-
сить давно забытые сердечные тайны и отвечала посланцу с  неудовольстви-
ем:
   - К чему эти фокусы? Король есть король...
   Когда король ступил на борт галеры, Поюмкин помог ему, преклонив  при
этом колено, чем вызвал гнев Екатерины.
   - Мог бы и не унижаться, - шепнула она ему.
   Дмитриев-Мамонов, знавший о прежней любви Екатерины, при  виде  Поня-
товского стал изображать муки ревносги, вызвав смешки фрейлин, но Екате-
рина приняла муки фаворита за чистую монету. В салоне король сказал ей:
   - Дело прошлое, но согласись ты, Като, стать моею женой четверть века
назад, и вся политика Европы потекла бы в ином направлении. Россия вели-
ка сама по себе, а Польша возвысилась  бы  до  небывалого  могущества  и
блеска.
   - Возможно, - нехотя согласилась Екатерина.
   На вопрос короля о близости разрыва с Турцией ему отвечал Безбородко,
что разрыв отношений вполне возможен:
   - Нам отлично известны намерения вашего величества. Но потребно более
спокойное время, чтобы русско-польские дела привесть к достойному равно-
весию. Мы не можем дать никаких гарантий, но средь ваших  панов  имеются
лжепатриоты, которые уже заручились гарантиями со стороны... Пруссии?
   Понятовский беспомощно развел руками:
   - Подобные инсинуации возникли с  появлением  в  Варшаве  одноглазого
маркиза Луккезини. Но... что может нам гарантировать Пруссия?
   - Луккезини обещает вернуть полякам Галицию.
   - А что можете обещать Польше вы? - спросил король.
   Екатерина с раздражением вмешалась в их диалог:
   - Мы не на базаре, и здесь не место для торговли. Я не согласна и  со
светлейшим, который сулит вам Молдавию... Сейчас достаточно и того, если
мы сойдемся лишь в принципах.
   Она вручила королю звезду Андреевского ордена, деловым  тоном  велела
подавать обед. Понятовский ожидал, что она пригласит  его  сопутствовать
ей до Тавриды, но Екатерина не оставила его даже на  ужин.  Было  восемь
часов вечера, когда она безо всякой деликатности спросила:
   - Не наскучило ли вам мое соседство?
   На языке придворного арго это значило, не пора ли тебе убираться?  На
глазах короля выступили слезы. Ради трех часов свидания с нею  он  шесть
недель ожидал ее в Лабуни и Каневс, истратив три миллиона злотых, и  ос-
тался без гроша. Нс без яда Понятовский ответил, что соседей не  выбира-
ют:
   - On ne choisit pas ses voisins...
   Выходя из-за стола, Понятовский выхватил у пажа  перчатки,  Екатерина
подала ему шляпу. Намекая на корону, король поблагодарил ее-с горечью:
   - Когда-то вы подарили мне лучшую шляпу. Но, увы,  она  что-то  плохо
держится на моей голове...
   Когда Понятовский сел в шлюпку, Екатерина сказала свите:
   - Он рассчитывал - я останусь до завтра, чтобы обедать с ним в  Кане-
ве, а у меня язык распух от пустых разговоров.
   Потемкин пребывал в удрученном состоянии.
   - Король приехал с добрым, желая союза с Россией, а  мы  приняли  его
хуже татарина... - сказал он. - Вот так мы теряем своих друзей, а в  это
время в Варшаве маркиз Луккезини осыпает пьяных ляхов прусскими  талера-
ми! - Предчувствуя недоброе, он крепко выпил.
   Понятовский на последние деньги  распалил  над  Кансвом  фейерверк  в
честь своей бывшей возлюбленной. Екатерина поглядела и сказала:
   - Фейерверк красив! Но каши на нем не сваришь...
   Она была во всем не права, а Потемкин во всем был прав.

   2. "ПРЕДПОСЛА СТРАХ..."

   По берегу Днепра Флотилию сопровождал поезд карет...
   Европа уже сложила мнение, что путешествие задумано Потемкиным,  дабы
оживить увядшие чувства императрицы к нему лично. Но светлейший об  этом
и не помышлял, озабоченный иной целью: предотвратить войну  хотя  бы  на
два-три года. Флагманская галера вдруг напоролась на подводный камень, в
трюмах явилась течь. 28 апреля, во время  следования  к  Кременчугу,  на
Днепре разразилась страшная буря. Гребцы выбились из сил,  светлейший  с
Безбородко, сбросив кафтаны, тоже взялись за весла,  их  примеру  охотно
последовали принцы де Линь и Нассау-Зигсн; титулованные господа были уже
в пятом десятке жизни, а Дмитриев-Мамонов, молодой бугай,  избавил  себя
от весла, сославшись на головную боль. Екатерина  в  "Походном  журнале"
отметила тошноту фаворита, зато вымарала чернилами запись о буре и течи,
чтобы исключить все неудачи.
   - Я хочу видеть Суворова, - сказала императрица.
   - Он ждет нас в Кременчуге...
   30 апреля прибыли в Кременчуг, который обрел вид южной столицы;  кон-
серватории, конечно, ешс не возникло, зато хор в три тысячи голосов  ве-
ликолепно исполнил торжественный "Те Deum". Композитор  Джузсппе  Сарти,
уже не зная, как лучше угодить вкусам светлейшего, исключил на этот  раз
из оркестра литавры и барабаны, заменив их удары пушечными залпами.
   Это дало графу Сегюру повод для каламбура:
   - Конечно, у бедного Моцарта не хватило бы пороху, а  Сарти  получает
его из необъятных арсеналов светлейшего...
   Вокруг Кременчуга расположились красивые, ухоженные селения.  Суворов
продемонстрировал легкость шага и энергию натиска своей дивизии. На ино-
земных послов все увиденное произвело ошеломляющее впечатление. Екатери-
на откровенно хвасталась:
   - Мои лучшие войска! А конница-как ураган...
   Она обратилась к Суворову: чем его наградить?
   - Обеднял, матушка. За квартиру задолжал.
   - Много ль надо тебе?
   - Три рубля... ты и расплатись!
   8 мая на галеру "Днепр" прибыл курьер: Румянцев извещал, что  импера-
тор Иосиф II уже проехал Миргород, поспешая навстречу императрице.  Фло-
тилия стала на якоря, Екатерина с Безбородко и Потемкиным пересели в ка-
реты, заторопились к селу Кайдаки. Встреча монархов состоялась  в  голой
безлюдной степи.
   - А ловко мы политиков облапошили, - хохотала Екатерина. - Европа ни-
когда не узнает, о чем сейчас говорить станем...
   Высоко в небе пиликали жаворонки. Иосиф сказал:
   - У меня аппетит не политический, а-волчий...
   Екатерина не рассчитывала звать его к обеду, надеясь, что сама  будет
звана к столу Потемкина, а повара светлейшего с провиантом заблудились в
степи. В результате Потемкин и Безбородко стряпали сами, разводя в  кру-
том кипятке бульонные плитки. Иосиф, присаживаясь  к  походному  костру,
брезгливо отказался от этого варева, сразу же заведя речь о будущих  за-
воеваниях. Он веско дал понять, что в случае войны рассчитывает на обре-
тение Хоти на, который бы оградил его Галицию с Буковиной, он возьмет  у
турок Белград, часть Валахии и побережье Дуная - вплоть до его устья:
   - Как видите, мои требования очень скромные.  Но  желательно  бы  еще
взять от Венеции области Истрию и Далмацию...
   Безбородко взял на себя инициативу усмирить венскую алчность. Он ска-
зал, что кромсать Венецию нельзя: эта республика согласна и  сама  всту-
пить в борьбу с Турецкой империей. Так зачем же раздирать в куски  эвен-
туальную союзницу? После он предложил ехать  в  слободу  Бслозсрки,  ему
принадлежащую:
   - Там обещаю вам пышную иллюминацию.
   Иосиф, подавленный отпором, сказал:
   - Ваши иллюминации вызывают у меня галлюцинации...
   В своем поместье Безбородко удачно разыгрывал  роль  лакея,  в  белом
фартуке обслуживая гостей. За обедом Иосиф сказал, что этот "лакей"  не-
верно понял его притязания:
   - Взамен Истрии и Далмации я помог бы Венецианской республике  отнять
у турок Морею и острова Крит с Кипром.
   Потемкин возразил: если все забрать и все раздать,  то  из  каких  же
тогда лоскутьев собирать будущую Элладу?
   - А так ли уж нужна грекам свобода? - ответил Иосиф. - Стоит  ли  нам
думать о них?
   Безбородко после обеда успел шепнуть Потемкину:
   - Цесарцы уже начали дудеть в свою дудочку...
   Екатеринослав застали в хаосе созидания. Город  более  напоминал  ги-
гантский склад строительных материалов. Светлейший гостей в этом  городе
не задерживал, объясняя кратенько:
   - Вот судилище наподобие базилик древних. Палаты во вкусе  эллинском.
Фабрика суконная. Фабрика чулочная. Аптека. Лавки торговые с  пропилеями
и театром. А собор мы заложим на один аршинчик  повыше  римского  собора
святого Павла...
   Екатерина пожелала видеть, как галеры Флотилии проскочпг через  Нена-
сытецкие пороги. С высоты берега наблюдали за юкусством днепровских лоц-
манов. В тучах брызг, чуть не пропоров днища, корабли  вышли  на  чистую
воду. Екатерина велела звать главного лоцмана Полторацкого,  который,  к
ее удивлению, оказался запорожцем. Усы его вились как хмель по тыну,  на
голове былс! высокая баранья шапка. Сапоги из красной кожи  с  подковами
из чистого серебра, шаровары широченные" как юбки.
   - За геройство твое жалую чин подпоручика и произвожу во  дворяне.  А
всем остальным лоцманам угощение ставлю...
   При въезде в Херсон была воздвигнута триумфальная, арка с надписью на
греческом языке: ДОРОГА В ВИЗАНТИЮ. Император Иосиф II проехал под  этой
вывеской с таким мученическим видом, будто его везли к дантисту -  рвать
зубы. Кобенцль стушевался в его присутствии, и Потемкин  просил  уже  не
посла, а принца дс Линя вызвать императора на откровенность.
   - О чем хлопочет Потемкин? Мое крайнее желание, -  отвечал  император
де Линю, - вернуть Силезию, потерянную моей матерью, и я, вы знаете,  не
родился в сорочке, как эти русские, желающие увлечь меня своими  глупыми
византийскими фантазиями...
   Херсон был переполнен разноязычной публикой, изобилием товаров и про-
дуктов. Улицы были прямые и чистые. Дома отлично строены и хорошо мебли-
рованы. Множество ювелиров копошилось в лавках, торгуя серебром и  золо-
том, рубинами и кораллами. Бани работали спозаранку. Иосиф вставал в че-
тыре часа ночи и бродил по городу, ничему не веря. Он все трогал руками,
навещал дома обывателей, заглядывал на кухни, желая выведать, что  едят,
расспрашивал о ценах на баранину и дичь. К  его  удивлению,  провизия  в
Херсоне стоила гроши.
   - Опять галлюцинации, - признавался он Кобенцлю. - Для меня  непости-
жимо, откуда здесь взялся город с населением и даже детьми, если тут не-
давно была безлюдная степь?
   Но вид крепости, верфей и арсенала с пушками убеждал лучше слов.  Ио-
сиф отказался от приготовления для него отеля, заняв комнатушку  в  доме
своего консула. Он одевался нарочно скромно: белый мундир и белые штаны,
красный жилет, чулки нитяные и никаких орденов... Екатерина иронизирова-
ла:
   - Я завезла ваше величество столь далеко, что отсюда, из Херсона, го-
раздо ближе до Константинополя, нежели до Вены.
   Это был опасный призыв следовать ее курсу.
   - Вы правы, - отвечал Иосиф, - чем больше едешь,  тем  дальше  манит.
Боюсь, что после посещения Босфора вы пригласите меня  в  Калькутту  или
Каир... Ограничимся Севастополем!
   Иностранцы, собираясь в кружок, говорили о  безумном  расточительстве
русских, осуждая бесполезность расходов: "Турки придут, и здесь даже ще-
пок не останется..." Екатерина появлялась в обществе, держа в одной руке
испанскую трость, в другой - табакерку из карельской  березы.  Она  была
при голубой ленте и трех орденах. Седеющие волосы собирала в низкий  ту-
пей, длинную косу складывала на затылке в тугой узел. Ее прическу  обле-
гала черная бархатка, унизанная мелкими бриллиантами.
   - Отсюда моему флоту, - весело говорила она, - всего  несколько  дней
пути до Сераля султанского на Босфоре. Я никогда не  угрожаю,  но  турки
пусть задумаются...
   Потемкин являлся (праздничный, великолепный). За ним  всюду  таскался
галдящий кагал варшавских евреев, моливших о позволении открыть в Херсо-
не финансовые конторы. Светлейший свысока рассуждал с иностранными  пос-
лами о значении своего края:
   - Петербург приносит стране лишь восьмую часть доходов империи. Обре-
тенные нами края превзойдут в прибылях все области.  Жалеть  расходов  -
все равно что плакать о тех боярских бородах, которые Петр Великий  ост-
ригал ножницами...
   "В чем его волшебство? - депешировал Сегюр Монморену. - В гении,  еще
в гении и еще раз в гении". Император Иосиф говорил Сегюру:  "Мы  нищие!
Ни в Германии, ни во Франции не могли бы позволить себе того, что  здесь
делается русскими..."
   Сегюр запечатлел и такую фразу Иосифа:
   - Россия - опасный союзник: она тратит свои деньги еще до войны и яв-
ляется на войну с пустым кошельком. А этот Циклоп заявил мне вчера, под-
выпив, что Россия способна вести войну с Турцией  своими  силами...  без
нас!
   - Я вам сообщу худшее: Булгаков уже в Севастополе.
   - Зачем? - перепугался Иосиф.
   - Для консультаций, так объяснили мне русские...
   15 мая состоялось торжество спуска кораблей  и  закладки  новых.  Для
Екатерины построили роскошный паром, паруса его были сшиты из алой парчи
с золотыми кистями.
   - Беда мне с этим флотом! - нагло врала она иностранным послам. - Мой
флот так быстро растет, что холста уже не хватает, приходится  парчу  на
паруса тратить.
   Херсонское адмиралтейство укрепило посреди парома престол,  великоле-
пие которого покоробило даже Екатерину.
   - Светлейший, сколько ты истратил на стульчак этот?
   - Садись, матушка, сколько бы ни стоило.
   - Разоришь ты меня, пустишь по миру...
   На воду, кормою вперед, сошел линейный корабль "Владимир", за ним  по
салу, яростно шипевшему и дымившему, соскользнули фрегаты "Иосиф  II"  и
"Александр". Паром сильно раскачало, волна заплеснула персидские  ковры,
ветер растрепал перья страусов над престолом. Исполняя  завет  Петра  I,
императрица поднесла мастерам-корабельщикам подносы из серебра, на кото-
рых горками лежали деньги (за корабли расплачивались тогда по длине их и
по количеству пушек). Здесь же, на пароме, был накрыт стол с  водками  и
холодными блюдами, гости подходили, сами  наливали  себе,  закусывали...
Кобенцль сказал Потемкину:
   - Архитектура и оснащение кораблей выглядят очень хорошо.
   Но Фицгсрбсрт заметил, что они строены из сырого  леса.  Потемкин  же
отмахнулся:
   - Сушить некогда! Воевать и на таких можно.
   - Ваша светлость чем-то озабочены?
   Ответ Потемкина был для Кобенцля неожиданным:
   - Думаю о Моцарте! Надо бы сказать ему, что на ухо наступать не  ста-
нем: пусть пишет, что хочет, денег не пожалеем. А звание русского дворя-
нина дадим сразу... с гербом...
   Из Херсона вереница карет двинулась к Перекопу, над воротами в Таври-
ду было начертано: ПРЕДПОСЛА СТРАХ И ПРИВНЕСЛА МИР. Потемкин всех  въез-
жавших одарил крымской солью:
   - А вот редкий сорт: эта соль пахнет малиною...
   За Перекопом, будто из-под земли, возникли тысячные лавы казаков, ко-
торые и мчались с ухарским гиканьем, устремив в пространство длинные пи-
ки. Нс успели опомниться от этого видения, как показался лагерь  татарс-
ких кибиток - в конвое уже мчались крымские татары. Эскадроны их в  ров-
ном порядке были подобраны по лошадиным мастям, обнаженные сабли сверка-
ли столь жгуче, что делалось страшно. Фрейлины и статс-дамы  забились  в
углы карст, сильный пол тоже испытал тревогу немалую...  В  этот  момент
Сегюр крикнул:
   - Какой уникальный случай! Что будет, если татары сейчас скрутят  им-
ператрицу России и германского императора, привезут их  в  Евпаторию,  а
там ждет турецкий корабль, который и доставит их прямо на  базары  Конс-
тантинополя... Конец всем планам!
   - Успокойтесь, - отвечала Екатерина. - Если меня и продадут на  база-
ре, я уже слишком стара для того, чтобы стать звездою гарема  султанско-
го. В самом лучшем случае меня подержат одну ночь ради приличия,  а  под
утро выгонят!
   20 мая она чуть не погибла - вместе с Потемкиным.
   Бахчисарай лежал в изложине крутых гор, а подъездные  дороги  к  нему
всегда очень опасны. На крутом  спуске  лошади  вдруг  понесли  вниз,  а
лейб-кучер, непривычный к горам, забыл про тормоза. В  рукоять  тормозов
вцепился могучий Потемкин - над обрывом в пропасть лошади  разом  стали,
но сзади их ударила карета - тут подскочили опытные в таких делах татары
и удержали карету от падения в ущелье.
   Екатерина осталась невозмутима. Потемкин тоже.
   - Плевать, - сказал он. - Мы уже приехали.
   Иосиф нашел, что Бахчисарай похож на итальянскую Геную. Пестрые толпы
татар, ослики в тесноте улочек. А перед кофейнями вертелись  дервиши  и,
приведя себя в экстаз, падали в обморок.  Впрочем,  дервиши  разбежались
сразу, как только разнесся слух, будто  русская  столица  переносится  в
Бахчисарай... Вечером Потемкин угощал  приятелей  чебуреками,  татарской
бузой и лилейными щербетами. Сам же выпил множество бутылок кислых  щей,
поел клюквы и сказал:
   - Все! В лимане Днепровском явилась турецкая эскадра.
   Дс Линь и Нассау-Зиген велели седлать лошадей:
   - Скачем! Нельзя упустить такое зрелище...
   Появление турецкой эскадры у берегов Тавриды -  грозная  демонстрация
силы. Предупредительная! Но и стратегическая, ибо, крейсируя под стенами
Очакова, турки заграждали русским кораблям подходы к Кинбурну. Екатерина
сказала Иосифу:
   - Видите? Османы очень быстро забыли о Чесме...
   На ночь горы вокруг Бахчисарая были иллюминированы плошками. Диплома-
тов разместили в бывшем гареме хана, где хранились удивительные восковые
цветы, сделанные еще бароном де Тоттом. Никто не догадывался,  что  этот
прохвост обладает и талантом скульптора. Екатерина сказала, что видит  в
этом рок:
   - Не странно ли, что все, сделанное Тоттом, рано или поздно  попадает
мне в руки. Он отлил для Крым-Гирея двести пушек - они мои, украсил дво-
рец для ханов-и дворец стал моим...
   Ханские покои реставрировал Осип де Рибас, налепивший  всюду  столько
золота, что впору зажмуриться. По стенам красовались  арабские  надписи:
"Что ни говори завистники, ни в Дамаске, ни в Исфагани не сыщем подобно-
го..."
   - Все, мерзавец, испортил! - негодовал Потемкин. - Знай я, что он ни-
чего не смыслит в Востоке - не поручал бы ремонт ему. Разве кто  помелом
мажет золото по стенкам? Помню, вот тут висела  прекрасная  люстра,  где
она? Вместо нес приляпана фитюлька, какие в трактирах бывают... Все раз-
воровал!
   - А кто ремонт делал? - спросила Екатерина.
   - Арестанты, маляры да солдаты.
   - А где красок купили?
   - Да на базаре...
   Перед сном Потемкин навестил могилу Крым-Гирея; ему  перевели  эпита-
фию: "Ненавистная судьба зарыла здесь в землю алмаз  нити  Гирссв...  Не
прилепляйся к миру: он нсвечсн. Смерть есть чаша с вином,  которую  пьет
все живущее". Потемкин, скорбный, думая о смерти,  вернулся  во  дворец.
Дипломаты пили вино, молодо дурачились. В покоях императрицы еще не  гас
свет...
   - Ты почему не спишь? - вошел к ней Потемкин.
   - Я пишу стихи, посвященные "Князю Потемкину".
   Стихи, написанные ею в Бахчисарае, уцелели:
   Лежала я вечор в беседке ханской,
   В средине басурман и веры мусульманской.
   О, Божьи чудеса! Из предков кто моих
   Спокойно почивал от орд и ханов сих?
   А мне мешает спать среди Кахчисарая
   Табачный дым и крик... Не здесь ли место рая
   Хвала тебе, мои друг! Занявши здешний край,
   Ты бдением своим все вящс укрепляй
   На следующий день возник ослепительный Севастополь.
   Яков Иванович выехал навстречу поезду, свидание состоялось  близ  Ин-
кермана - в убогой татарской сакле. Посторонних никого не было, и Булга-
ков радовался этому.
   -  Дабы  избежать  подозрений  турецких,  я  приплыл  с   австрийским
интсрнунцием. Известно ли вам, что начались народные волнения во  Фланд-
рии? Сие угрожает Иосифу потерей Бельгии... Но допрежь дел важных  прошу
выслушать просьбу личную.
   Булгаков сказал, что давно состоит в связи с  француженкой,  имея  от
нее детей. Сейчас он оставил их на корабле. Ему желательно  обвенчаться,
прижитых сыновей узаконить в браке. Екатерина сразу же согласилась  сох-
ранить сыновьям дворянство и фамилию отца.
   - Пусть семья твоя останется здесь. Но сейчас нам не до свадеб и  гу-
лянок. Давай садись, Яков Иваныч, и сообща со светлейшим обговорим,  как
тебе вести себя в Константинополе, и надо поспешать...  Эскадра  султана
уже рядом!

   3. СЕВАСТОПОЛЬ - ПОЛТАВА

   Жарища началась с утра - нестерпимая! И все гости были счастливы выб-
раться из карст; в громадном шатре Потемкина их  ожидала  благословенная
прохлада, внутри таял зеленоватый сумрак, оркестр играл приглушенно,  не
мешая вести беседы, а лакеи двигались бесшумно, разнося бокалы с  напит-
ками...
   - Итак, что же увидим дальше? - спросил Иосиф.
   - Дальше? - воскликнул Потемкин. - Смотрите...
   Разом ударили пушки, стена шатра оказалась кулисою, которая и распах-
нулась настежь. Внутрь ворвался ярчайший свет  солнца,  возникла  синева
моря, панорама бухт Севастополя, а внизу, под ними,  двигались  линейные
корабли, фрегаты, суда бомбардирскис и прочие. Ветер напружил их паруса,
в белом дыму залпов они разрушали макеты крепостей, разбрасывая сооруже-
ния точными попаданиями ядер, воспламеняя обломки брандскугелями.
   - Что за чудо? - оторопел Сегюр.
   Потемкин, звеня шпорами, распахнул кулисы пошире.
   - Рекомендую: ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО - ФЛОТ ЧЕРНОМОРСКИЙ!
   Среди дипломатов возникла немая сцена. Де Линь,  конечно,  запечатлел
ее на своих скрижалях: "Граф Сегюр в недоумении,  Фицгерберт  философски
равнодушен, граф Кобенцль пытается уловить взгляд своего  императора,  а
все придворные застыли с открытыми ртами". Принц Нассау-Зигсн  -  с  за-
вистью-произнес:
   - Какая честь служить флоту Черноморскому!
   Все восемь бухт Севастополя лежали перед ними, планировка юрода  была
идеальна. Офицерские дома. Казармы,  Магазины.  Кузницы.  Склады.  Кара-
ульни. Сараи. Такелажни. Гауптвахты.
   "Слава Екатерины", первый линейный корабль флота,  вдруг  воздел  над
собой кейзер-флаг Потемкина, салютуя лично императрице. - Не сон ли это?
- сказала она. - Хочу пощупать. И юные фрейлины, подпрыгивая,  защебета-
ли: - Мы тоже хотим... поехать скорее - щупать, щупать!
   Ради этого дня Екатерине сшили адмиральскую форму. Ей понравился  бе-
лый мундир, но штаны с трудом натянула.
   - Боже, куда делась стройная принцесса Фике? Гости  увидят  один  мой
зад и уже не разглядят моего флота...
   Портные срочно соорудили "адмиральскую юбку"  (неслыханный  случай  в
истории флотов всего мира). Юбка была из белого  сукна.  понизу  обшитая
зеленым бордюром, что вполне гармонировало с зеленым жилетом и отворота-
ми мундира.
   - Так лучше, -  сказала  императрица,  оснащая  свои  руки  испанской
тростью и деревянной табакеркой...
   Свита проследовала за нею к пристани. На воде  раскачивались  катера,
покрытые шелковыми тентами, гребцы были подобраны на  славу  -  крепыши,
загорелые, белозубые. Их рассадили по веслам таким манером: блондинов по
левому борту, а брюнетов по правому. Матросы были при галстуках, их  го-
лову прикрывали от солнца черные шляпы с плюмажами из петушиных перьев.
   - Здорово, ребята! - сказала Екатерина. - Сами видите, куда я  забра-
лась, чтобы только на вас поглядеть.
   Черт дернул одного парня сразу же ей ответить:
   - От евдакой-то дамы чего не станется!
   Потемкин сунул к носу оратора кулак с перстнями:
   - Цицерон тамбовский... А евдакое нюхал ли?
   Зрелище двух эскадр черноморских было великолепно.
   - Флот большой, но зачем он нужен здесь России?
   На это ворчание Фицгсрбсрта Потемкин ответил:
   - А затем, чтобы никто об этом больше не спрашивал...
   Гребцы, откинувшись телами назад, загребли пенную воду. Поднявшись на
палубу "Славы Екатерины", Иосиф II и дипломаты с  удивлением  обозревали
Севастополь с его строениями.
   - Все это очень хорошо, - сказал Иосиф, - но мне бы хотелось видеть и
то, что осталось тут от турок.
   - Остались кусты кизиловые, - ответил Потемкин.
   Гости разбрелись по отсекам, осматривая внутренность кораблей, их ба-
тарейные палубы. Среди офицеров,  представлявшихся  Екатерине,  Потемкин
выделил бригадира Федора Ушакова:
   - Полюбуйся: лучший офицер моего флота!
   Екатерина потом спросила: а Войнович? а Мордвинов?
   Потемкин промолчал, и это был его лучший ответ.
   Нассау-Зиген, понимавший толк в делах флота, с поклоном еще  раз  на-
помнил Екатерине, чтобы располагала его морскими познаниями и  беззавет-
ной храбростью:
   - Турецкая эскадра шляется под стенами Очакова, действуя на меня  как
вино. Дайте мне три ваших корабля, и я клянусь уничтожить турок сразу же
- в Днепровском лимане.
   - Благодарю. Но мой посол в Турции хлопочет о мире...
   Вечером корабли осветились праздничной иллюминацией,  усталых  гостей
спровадили катерами на берег-отдыхать. Екатерина указала Потемкинку уст-
роить ужин в кают-компании флагмана:
   - И чтобы никаких иностранцев-одни русские...
   Близость турецкого флота всех бодрила воинственно.
   - Слава Богу, - начала речь Екатерина, - здесь люди свои, чужих нету.
Коли сор явится, сами его и выметем... Будем откровенны: России предсто-
ит еще новое испытание. Спасибо флоту Российскому! Одной рукой облокоти-
лись мы на море Балтийское, другой на море Черное, и отныне, коли что  я
скажу, Европа меня выслушает с почтением. - Екатерина вылила вино из бо-
кала, попросила водки. - Я пью за вас, господа офицеры, за великий народ
российский, способный выплескивать моря и передвигать горы.  Все  недос-
татки нашей нации меркнут при ярком свете доблести и мужества, как мерк-
нут перед бриллиантами оконные стекла, как бы они ни  сверкали...  Виват
все вы! Виват я, грешная! Виват - России!
   - Виват... виват... виват! - отозвались офицеры.
   Стоя за ее спиною, фаворит изображал ревность.
   - Дурак ты, - шепнула ему Екатерина и пошла вокруг стола, чокаясь  со
всеми и целуясь. Задержавшись подле Ушакова, она тихо сказала ему: - Хо-
тя вы и командовали на Неве яхтами моими, но теперь я  жалею,  что  мало
вас знала...
   В этом году виноградники Судака обещали дать 18 тысяч бутылок первого
вина. Флот существует, армия готова, магазины заполнены  провиантом,  но
из России уже доходили черные слухи о предстоящем голоде.  Потемкину  не
хотелось об этом думать. Утром он скорчился от боли. Роджерсон, осмотрев
князя, обнаружил у него непомерное вздутие печени.
   - Хотите жить - будьте умеренны в желаниях.
   - Будь сам умерен! Учить-то вы все горазды...
   Дорога до Балаклавы казалась  волшебным  садом  из  роз,  императрицу
встречал эскадрон гречанок под командованием известной в Тавриде  краса-
вицы - Елены Сарандаки. Амазонки были в малиновых юбках, гусарские спен-
серы у них из бархата зеленого, а тюрбаны - из розового шелка, осыпанно-
го алмазными блестками. Глаза мужчин разгорались при виде такой  экзоти-
ческой красоты, а гречанки скакали над пропастью, паля в небо из ружей -
огнем боевым, частым, гулким... Ламбро Каччиони при въезде  в  Балаклаву
встречал гостей чарками с крепчайшей "мастикой".
   - Я вот о чем подумала, - сказала Екатерина, пробуя вино  и  рыбу,  -
тебе, Ламбро Ликургович, в случае войны опять  бы  хорошо  в  Архипелаге
греческом показаться. Денег дам!
   - Мне бы только добраться живым до Триеста, где полно негоциантов  из
родной мне Ливадии, там я денег и сам достану...
   Посещение Кафы доставило совсем иное удовольствие: здесь Потемкин ос-
тавил руины, как они есть, ничего не поправляя; он рассудил  верно,  что
России не мешает иметь свою "Помпею" для будущих раскопок. Затем он  от-
вез гостей в Карасубазар, где Старов создал для  него  маленький  замок,
вокруг которого был разбит парк, в нем гуляли белые ангорские козы.  Под
сенью старого дуба шумел водопад, обложенный  мрамором.  Иосиф  выглядел
смущенным, он отводил от русских глаза:
   - К сожалению, я должен покинуть вас. Начались волнения в Бельгии,  и
надо бояться революции... Де Линь! - окликнул он вдруг. - Не вы ли и за-
теяли революцию во Фландрии?
   - У меня там родовой замок, но служу я Австрии.
   - Однако ваш младший сын строит в Брюсселе баррикады, с которых  под-
лая чернь стреляет по моим войскам.
   Ответ де Линя показался всем очень странным:
   - У моего сына большие способности к инженерии...
   Иосиф уехал. Но появилась женщина красоты бесподобной. Это была Софья
Константиновна Витт, урожденная Глявонэ (или Челиче?), и Потемкин,  явно
ослепленный, представил ее императрице. Екатерина  спросила:  ради  чего
она оказалась в Тавриде?
   - Завтра я отплываю в турецкую Бруссу, где надеюсь отыскать свою бед-
ную мать. Настолько бедную, что она была вынуждена продать  меня  и  мою
сестру польскому нунцию Боскампу. Теперь я даже благодарна матери,  про-
давшей меня...
   Потемкин волочился за красавицей, где-то очень долго пропадал, почему
Екатерина и встретила его с ревностью:
   - Неужели и ты, друг мой, не устоял перед этой низкой тварью, на лице
которой выжжено клеймо продажности?
   - Мы беседовали о... крепости Хотина, она уверила меня,  что  случись
война, и Хотин сразу отворит нам ворота.
   - Каким же образом?
   - Сестра мадам Витт, тоже проданная матерью, была куплена пашою Хоти-
на, и она стала "одалыкой" в его серале.
   "Одалыка" - звезда гарема (отсюда же и "одалиски"). Но  Екатерина  до
седых волос ревновала Потемкина:
   - Вольно ж ей врать, а тебе вольно врунью слушать...
   На обратном пути в Россию императрица заночевала в  слободе  Анновке,
тоже принадлежавшей Безбородко.
   - Слушай, Андреич, какой уже раз я ночую в  твоих  поместьях.  Всюду,
куда ни заедем, везде у тебя имения. Я ведь помню, каким босяком достал-
ся ты мне, из косточек суповых ты мозги, словно пес  бездомный,  высасы-
вал. А теперь? Диву даюсь, и когда ты успел таким магнатом содслаться?
   - Все вашими щедротами, - отвечал "щирый хохол"...
   В свите царицы появился скромный Голснищев-Кутузов, которого Екатери-
на встретила очень приветливо:
   - Берегите голову, Михаила Ларионыч, - сказала она ему. - Видит  Бог,
ваша голова еще пригодится матушке-России...
   7 июня в Полтаве съехались Потемкин и Суворов, Екатерина со свитой  и
послами. Здесь перед ними было документально разыграно славное  Полтавс-
кое сражение, о котором Сегюр известил Париж: "Оно явилось в живой, оду-
шевленной картине, близкой к действительности".  Все  было  исполнено  в
подлинной исторической точности - и огонь инфантерии, и  наскок  кавале-
рии, в громыхании канонады не были слышны только  вопли  умирающих,  ибо
войска сражались с притворной жестокостью. Но впечатление от битвы  было
настолько сильным, что в самые патетические моменты сражения зрители не-
вольно вскрикивали от ужаса. Екатерина поднесла  Суворову  табакерку  со
своим портретом и с бриллиантами:
   - А три рубля за квартиру, так и быть, я заплачу.
   Суворов пал перед ней на колени:
   - Спасительница! Не будь тебя, кто бы мне три рубля дал?..
   Над землей еще клубились тучи порохового дыма, когда она, низко  кла-
няясь, вручила Потемкину пальмовую ветвь:
   - Это тебе, друг мой... за Тавриду! И отныне велю во веки веков звать
тебя князем ПОТЕМКИНЫМ-ТАВРИЧЕСКИМ...
   Екатерина тронулась на север, последний раз посетив проездом  Москву:
больше она ее никогда не увидит.
   Неурожайный год снова подкосил страну.
   - Европу мы здорово удивили, - сказала она. - Теперь пришло время нам
самим удивляться...
   Королевская дача "Гага" в окрестностях Стокгольма: рыжие  камни,  по-
росшие белым мхом, шум ручьев, стройные сосны, по ним скачут белки. Мол-
чаливый камердинер провел офицера до дверей секретного кабинета, в кото-
ром его ожидал король.
   - Рад видеть вас, Эренстрсм, живым и цветущим. Не стану придираться к
вам за то, что вы оказались в обществе изменника Магнуса  Спренгпортена.
Я жду подробного рассказа о виденном...
   Рассказ Эренстрсма был насыщен точными подробностями о путешествии от
Петербурга до Тавриды, в нем было много и  таких  деталей,  которые  ус-
кользнули от внимания Сегюра, де Линя и прочих  иностранцев.  В  кабинет
вошел узколицый и мрачный брат короля,  герцог  Зюдерманландский,  масон
очень "высоких градусов", командовавший шведским флотом. Он спросил:
   - Сколько кораблей в Севастополе вы видели?
   - Тридцать. Из них многие - линейные.
   - Проклятье! - сказал король. - Когда они успели все  это  построить?
Наверное, опять лес не высушили?
   Герцог Зюдерманландский сказал, что червя еще нет:
   - Червь заведется позже, а пока могут плавать...
   От Эренстрема потребовали письменно изложить свой рассказ. Ознакомясь
с ним, Густав III сказал:
   - Отличный документ, срывающий  фальшивый  покров  миролюбия  с  моей
sestr'ы. Европа в брожении, и вряд ли Швеция  избегнет  военной  участи.
Осторожность требует от нас принять некоторые меры. У меня в стране сно-
ва неурожай, я выезжаю в Сканию, чтобы молиться заодно с голодающими. Вы
найдете меня в Мальме, где и  получите  задание,  приличествующее  вашим
способностям...
   Они встретились в Мальме, опять была соблюдена обстановка  секретнос-
ти. Густав завел речь о Спренгпортенс:
   - К сожалению, таких офицеров, как он, немало в моей армии и на  моем
флоте. Вы сейчас нелегально проберетесь в провинции Эстляндии и  Лифлян-
дии, потерянные нами со времен Карла Двенадцатого, и там  выявите  анти-
русскую оппозицию среди тамошнего рыцарства...
   Во время беседы дверь скрипнула, в щель просунулась голова очень кра-
сивого молодца, и король даже огорчился:
   - Это барон Армфельд, он слишком умен, чтобы не догадаться, о чем  мы
тут сговариваемся... Ладно! Мы с бароном давние друзья. Я  буду  продол-
жать: мой флот в отличном состоянии, армия имеет полный комплект,  арсе-
налы и магазины перенасыщены оружием. Никогда еще Швеция не  бывала  так
прекрасно вооружена... Когда слухи о войне с Россией станут  достоверны,
старайтесь из Ревеля достичь Гельсингфорса: вы найдете меня  на  фрегате
"Амфион"... Политическая обстановка, -  продолжал  Густав  энергично,  -
сложилась в пользу Швеции, которую поддержит Англия, Пруссия, и, конечно
же, Турция. Теперь я спокоен. - сказал король, - Полтавы не повторится!
   Через несколько дней Безбородко уже докладывал Екатерине об этой  бе-
седе. Она просила назвать источник.
   - Барон Мориц Армфельд.
   - Источник хорош. Можно верить...
   Безбородко на цыпочках удалился.  Екатерина  вздохнула  и  продолжала
письмо: "Столица моей империи, на мой взгляд, еще не найдена, и, вероят-
но, не мне сыскать ее... Нужно на 60000 войска больше, чем имеем,  чтобы
обеспечить Санкт-Петербург от стремительного нападения!" Нападения  -  с
севера.

   4. ЭДИ-КУЛЬ

   Юсуф-Коджа спрашивал английского посла Гсксли:
   - Правду ли говорят люди, будто твой король изобрел машину. в которую
запихивают живого быка, а потом вынимают из машины  готовую  колбасу  из
мяса и отличные гребенки из костей?
   - При мне такой машины в Англии еще не было, - отвечал Гексли. -  Но,
возможно, ее изобрели за время моего отсутствия.
   - Ты узнай, посол, не слыхать ли в Европе о такой машине, чтобы в нес
затолкать человека в штанах, а с другого бы конца он выскочил  без  шта-
нов-уже высеченный и рыдающий...
   Карьера Юсуфа характерна для империи Османов. Сначала он подавал воду
и раскуривал трубки для капудан-пашсй, затем на кораблях торговал лепеш-
ками для матросов. Разбогатев, пролез в казначеи флота, сделавшись пашою
под кличкой "Коджа" (что означает "длиннобородый"). А теперь он -  вели-
кий визирь, в его руках судьбы войны и мира... Конечно, беспардонный ту-
ризм русской кралицы до Тавриды стоит того, чтобы подпалить бочку с  по-
рохом. К тому призывали султана его советники - Гексли и пруссак Диц:
   - Стоит вам поднять над Сералем "кохан-туй", и Швеция моментально вы-
садит десанты на невской набережной Петербурга.
   "Кохан-туй" - это хвост лошадиный.  Французский  посол  Шуазель-Гуфье
предупредил Булгакова: Юсуф-Коджа вытряс уже все души из банкиров, чтобы
сдали свои капиталы в казну султана.
   - Это решение угрожает войной, и я сам свидетель тому, как султан жа-
ловался прусскому послу Дицу, что привык посыпать плов  солью,  пахнущей
малиной, а такая соль осталась в Крыму...
   15 июля 1787 года Булгаков проснулся в Буюк-Дюре от лая злющих турец-
ких овчарок, охранявших посольскую дачу.
   - Москов сарайдан терджуман гылды!
   Булгаков, еще сонный, понял: приехал драгоман из русского посольства.
   Драгоман сказал: послу надо быть у Порога Счастья:
   - Реис-эфенди желает видеть тебя завтра же...
   Рейс сидел на подушках с бумагою в руке:
   - Теперь ты будешь слушать, что я скажу. Россия должна отказать  себе
в праве покровительства над ханом Грузии...
   - Ираклий не ваш хан, а царь Грузии, которая  волеизъявлением  всена-
родным состоит в протекторате российском.
   - Не ври! Ираклий вассал нашего падишаха.  Слушай  далее.  Войска  из
ханства Грузинского вы должны вывести...
   - Мы вывели их давно, - сказал Булгаков.
   - Не прыгай, как блоха, через мои слова. Ты лучше слушай! Сорок соля-
ных озер в Крыму вы отдайте султану. Турция отныне будет осматривать все
русские корабли. Россия не имеет права ввозить в свои пределы с  Востока
масло оливковое, кофе из Яффы, пшено сарачинское (рис) и...
   - Этим ультиматумом, - опередил его Булгаков, - Высокая Порта  разры-
вает все артикулы Кучук-Кайнарджийского мира.
   - Ответ дай не позже двадцатого августа.
   Булгаков нагнулся над рейсом, сидящим на подушке:
   - Ты же умный человек и понимаешь, что за такой срок я не успею отос-
лать пакетбот до Севастополя, курьеры не успеют доехать до Петербурга  и
вернуться с ответом...
   Не дослушав посла, реис-эфенди свернул бумагу:
   - Я лишь исполнил волю моего повелителя.
   - Но я заметил в твоих словах волю советников, прусского и английско-
го, которые как серьги висят на ушах визиря...
   Возвратясь в посольство, Булгаков сразу начал  уничтожать  дипломати-
ческую переписку, спалил секретные шифры, деловые бумаги. Ему советовали
закопать в саду драгоценные вещи.
   - Вещей я никогда не жалел, - отвечал посол...
   К великому визирю Юсуф-Кодже  явился  курьер  султана  с  повелением:
"ОБЪЯВЛЯЙ ВОЙНУ, БУДЬ ЧТО БУДЕТ". "Будь что будет" -  это  мусульманский
"кысмет", но в переводе на русский язык. Юсуф отправил курьера к  рейсу,
чтобы звал Булгакова в Диван. Встреча в Диване состоялась 5 августа.
   - Мы, - заявил Юсуф, - не желаем знать никакой Тавриды, для  нас  она
останется Крымом татарским. И мы решили: Россия должна вернуть нам Крым,
а все прежние договоры уничтожаются, включая  и  Кучук-Кайнарджийский...
Если ты не согласен с нами, мы поднимем даже стариков и мальчиков, начи-
ная с семи лет, всех пошлем на войну - и вы погибнете в крови и во  пра-
хе.
   "Я, - писал Булгаков, - едва не спросил: да кто же останется  столицу
беречь?.. Дворы Порты наполнены были янычарами, один из них  стоял  надо
мною и держал кинжалы, как бы боясь, чтоб я не заколол визиря. При  про-
вожании меня чины Порты плакали", и по их слезам Булгаков понял, что  не
все в Турции потеряли головы: есть еще турки, желающие мира с Россией...
Янычары, обнажив ятаганы, провели русского посла в Эди-Куль.  Он  глянул
на крыши дворца Сераля: там ветер развевал длинный и черный "кохан-туй".
   - Значит... вой и а, - сказал он себе.
   Когда двери тюрьмы замкнулись за ним, Булгаков не знал,  сколько  лет
проведет здесь, и оставался спокоен. Но вскоре турки  -  через  папского
интсрнунция - переслали ему письмо от Екатерины Любимовны: она сообщила,
что встретила человека, давно ее любящего, и лучше ей быть женою бедного
акушера Шумлянского, нежели  оставаться  богатой  содержанкой  дипломата
Булгакова... Вот тогда Яков Иванович не выдержал и  заплакал.  Поутихнув
от горя, посол оглядел стены темницы и задумался. Он-то, как никто  дру-
гой, был отлично извещен, что русский флот слишком быстро вырос, но  еще
не окреп и Россия к войне не готова. "Впрочем, как  всегда..."  Булгаков
решил ожидать побед русского оружия - это единственное, что  вернет  ему
свободу! Но все может закончиться и проще: ятаганом по затылку, веревкой
на шее или чашкой кофе с бриллиантовой пылью.
   Он постучал в двери узилища своего, требуя:
   - Бумаги, чернил, перьев! Если я не получу их от вас,  я  буду  жало-
ваться вашей прекрасной султанше Эсмэ...
   Самое добротное и прочное в Турции - флот, один из лучших в  мире,  и
султаны денег на его развитие никогда не жалели. Плавучие громады  несли
на своих палубах тысячные оравы экипажей из  отборных  головорезов.  Но,
прекрасные моряки, турки были скверными  навигаторами.  Их  штурманы  не
могли проложить курс даже из Босфора на Кафу - под углом к норд-осту; из
Стамбула они робко плыли вдоль берега до Синопа, лежащего на одном мери-
диане с Кафою, и от Синопа держались точно меридиана  к  норду,  попадая
таким образом в Кафу (Феодосию)...
   Стоило Екатерине покинуть таврические края, и турецкая эскадра, шляв-
шаяся в Днепропетровском лимане, открыла военные действия. Как раз в это
время в Глубокой Пристани, близ Херсона, отстаивались для оснащения  та-
келажем новоспущенные фрегаты. Еще не имевшие парусов, они  представляли
легкую добычу, - и турки не однажды совались в устье Днепра, как щука  в
тихую заводь, где отлеживается жирный, но беззащитный  налим.  Узнав  об
этом, князь Потемкин-Таврический указал Мордвинову срочно выслать в  ли-
ман 12-пушечный "Битюг" под командой штурманского поручика Вани Кузнецо-
ва... Ему было ведено:
   - Покрутись там, будто глубину фарватера меришь.
   Турки встретили его огнем. Кузнецов отвечал залпами.  Он  сразу  сбил
рангоут на турецком фрегате и, ловко ретируясь на  мелководье,  принудил
турок вернуться под защиту батарей Очакова. Потемкин за такое дело  рас-
целовал штурмана:
   - Жалую тебя белым мундиром, и отныне ты уже не поручик, а быть  тебе
в чине лейтенанта флотского...
   Но объявления войны еще не было. Послали запрос коменданту Очакова  -
паша Гусейн отмолчался. Ночью тихо погребли к Кинбурну фелюги, наполнен-
ные запорожцами. Бежавшие в Туретчину казаки просились обратно на  русс-
кую службу. Потемкин их принял, прошлым не попрекая. Запорожцы  сообщили
"Грицку Нечесе", что у Гаджибея появились корабли Эски-Гасана:
   - А он у турок весьма в важных почитается...
   Чтобы поддержать дух в князе, Суворов из Глубокой Пристани писал ему:
"Вы велики, ваша светлость. Ясно вижу, как обстоят дела. Будущее  управ-
ляет настоящим..." Григорий Александрович вызвал из Севастополя сюрвайе-
ра Прохора Курносова:
   - Все галеры и плашкоуты, на которых государыня к нам приплыла, начи-
най переделывать для нужд воинских. Чтобы несли единороги, мортиры и га-
убицы больших калибров. Если я тебе полную мочь дам, скажи,  к  сентябрю
управишься ли?
   - Не спать, не есть нам, - отвечал Курносов.
   - Не спи, не ешь... Где лес бракованный?
   - На складах. Из него можно бомбардирские боты делать. А из  "военно-
го" леса - лодки канонирные.
   - Озолочу! В бригадиры выведу!  Или...  расстреляю,  ежели  не  упра-
вишься. Без гребной флотилии - смерть нам: если турки в  Днепр  сунутся,
то Херсон голыми руками возьмут...
   Суворову  он  вручил  самый  ответственный  и  опасный  район  боевых
действий - оборону Кинбурнского полуострова.
   - Стоит на карту глянуть, и дураку ясно, что  коса  Кинбурна,  словно
язык длинный, в лиман высунулась, по этому-то языку, - говорил Потемкин,
- турки прямо в рот к нам залезут, и там нашей милости они все зубы  по-
выдирают...
   Из Очакова доходили слухи: гарнизон усиливается, турки получают хоро-
ший рацион, а дезертиров без проволочек вешают,  в  момент  казни  давая
выстрел из пушки. Больных в Очакове очень мало (значит, и в медицине на-
вели порядок). Запорожцы говорили, что Гусейн-паша,  старик  осторожный,
тайком вывез из Очакова немало драгоценностей и закопал  их  на  острове
Береза ни:
   - Взять бы нам Березань да пограбить все в ямах...
   Потемкин навестил Кинбу рискую косу, через  трубу  долго  разглядывал
Очаков, утопающий в желтой пылище.
   - Турки скот гоняют на выпас, - пояснил Суворов.
   Через русского консула в Яссах известились, что Булгаков уже  заточен
в Эди-Куле. Все стало ясно: война...
   - Александр Василич, имею я намерение войско ГолснищеваКутузова прид-
винуть к устью Буга... Что скажешь?
   - Михаила Ларионыч хитер: его и дс Рибас не обманет!
   С этого времени имена Суворова и Голенищсва-Кутузова все  чаще  стали
соприкасаться в военной истории государства. Их объединяли Днепр и  Буг,
впадавшие в один лиман одного моря...
   Современник писал: "Представлена в Эрмитаже  сочиненная  гр.  Сегюром
трагедия "Кориолан"... площадная молва возвещает нам войну с турками,  и
для того его светлость (Потемкина) не скоро сюда ожидают".
   К  возвращению  Екатерины  гениальный  Кваренги   закончил   создание
царственных лоджий Рафаэля, чем и  доставил  императрице  приятное  удо-
вольствие. Сильные дожди и туманы задержали двор в столице, а в  августе
перед Зимним дворцом разразился бунт рабочих-строителей, которых обирали
подрядчики.
   Екатерина боялась подходить к окнам, чтобы в нее не запустили с  пло-
щади булыжником. Бунтовали каменщики, занятые облицовкой Фонтанки в гра-
нит. Рабочие требовали на площадь императрицу, а графу Ангальту, который
русского языка еще не постиг, они раскровянили лицо. Безбородко  сказал,
что надо призвать Архарова, генерала от полиции, давно уже славного уме-
нием говорить с простонародьем шутками-прибаутками.
   - Хороши шуточки, - отвечала Екатерина, - от самого Курска ты со мной
вместе наблюдал бедствия народного голода... Что мне Архаров с его  юмо-
ром? Зови сюда Конную гвардию!
   17 мужиков конногвардейцы взяли с площади под белы рученьки и  повели
туда, куда всех водят в таких случаях. Но,  чтобы  не  усугублять  недо-
вольства в народе, Екатерина, человек  практичный,  арестованных  велела
тут же отпустить не наказывая, а подрядчиков отдала под суд.  Из  Европы
пришли четыре корабля с овсом, и петербуржцы расхватали овес моментально
- это был нехороший признак: избалованные в еде петербуржцы овсу радова-
лись!..
   Изестие о войне дошло до столицы только  29  августа,  когда  на  Юге
страны уже пролилась первая кровь. Екатерина выслушала, что Булгаков по-
сажен в Эди-Куль, и после обедни, на выходе из  церкви,  стала  плакать.
То, что война случится она знала. Но не могла  предположить,  что  война
возникнет столь внезапно. Чувства ее были оскорблены еще и тем, что Тур-
ция вероломно начинала войну при общем рукоплескании Европы.
   - Как ненавидят нас... все! - сказала она с яростью.  -  И  будь  она
проклята, эта Европа паршивая: мечутся, словно кошки угорелые... Ну  хо-
рошо! - произнесла Екатерина с угрозой. - Дадим вам всем звону...
   Безбородко вызвал Ссгюра: ополчась противу интриг  Пруссии  и  Англии
при дворе султана, он сказал, что укрепление южных рубежей России  никак
не было признаком близкого нападения.
   - Мы не мыслим о разрушении Османской империи, но Тавриду разбойникам
не вернем! Государыня полагается на авторитет вашего короля, и, если он,
ваш король, прибегнет к посредничеству,  дабы  немедля  вернуть  свободу
Булгакову, переговоры наши с Портою - мирные! -  вполне  могут  возобно-
виться...
   Екатерина вызвала к себе не Кобенцля, а дс Линя:
   - Не скрою, я ошарашена... но не войной, а  тем,  что  война  явилась
слишком скоро. Революция охватывает Фландрию, Брабант и Голландию, в та-
ких условиях сможет ли ваш император и мой друг  Иосиф  открыть  военные
действия одновременно с нами?
   - Он уже открыл их, послав большой корпус не против Турции, а  против
возмущенных Австрийских Нидерландов. Я буду прям, - сказал де Линь, - на
помощь Вены вы не рассчитывайте.
   Для Екатерины это был удар, но она выстояла:
   - Как вы полагаете, что Иосиф сейчас предпримет?
   Свой ответ де Линь записал: "Он пришлет вам добрые пожелания,  а  так
как пожелания по почте пересылаются удобнее, нежели двигаются армии,  то
письмо императора будет переполнено ими". Вскоре из Вены поступило  рас-
поряжение, чтобы де Линь оставался при русской армии Потемкина  -  атта-
ше-наблюдателем.
   - Езжайте, принц Нассау-Зиген уже воюет...
   Екатерина созвала расширенный Совет:
   - Чаю, вы все знаете, что турки дерзнули посадить в Семибашенный  за-
мок (Эди-Куль) министра нашего. Для изъяснения коварного поведения Порты
сообщена вам будет графом Безбородко историческая  справка  от  Коллегии
дел иностранных.
   Безбородко с большим разумом составил записку, в которой изложил  пе-
речень нарушений Кучук-Кайнарджийского мира со стороны турецкой, и  зак-
лючил свое чтение словами:
   - Свет беспристрастный ясно видит, что со  стороны  российской  пред-
шествовали одни лишь искренность и миролюбие...
   Екатерина, очень печальная, сказала:
   - Сами видите, что достоинству нашего государства нанесено  неслыхан-
ное оскорбление...  Превосходство  сил  Турции  сознается  нами.  Вмеша-
тельство Англии и Пруссии вызвало острое воспаление в голове Абдул-Гами-
да, но... Можем ли мы быть уверены в дружелюбии Франции? Любезность гра-
фа Сегюра политического климата еще не меняет. Со стороны шведской оста-
немся в подозрении. И будем свято уповать исключительно  на  собственные
силы, да не может так быть, чтобы русское  воинство  не  осиялось  новою
славой!..
   Она откачнулась в кресле. Наступила тишина.
   - Ну, что вы молчите? - сказала императрица. - Дело за малым: давайте
сообща составим манифест к народу...
   Обращение к народу выглядело так:
   "Отоманская Порта, утвердивши вечный мир с Россией, вероломно наруши-
ла всю святость онаго... Мы полагаем нашу твердую надежду на  правосудие
и помощь Господню, на мужество полководцев наших. Графа  Румянцева-Заду-
найского и Князя Потемкина-Таврического, и храбрость  войск  наших,  что
пойдут следами недавних побед, коих свет хранит память, а неприятель наш
понесет свежие раны..."
   Так вот начиналась Вторая русско-турецкая война.
   Официальный Петербург беспокоило молчание Потемкина.

   5. ОН СТАЛ НЕСЧАСТЛИВ

   Человеку с душою дряблой лучше и не слышать в ночном морс звуков  ко-
рабельного корпуса. Он будет просыпаться от скрипения перетруженных бим-
сов, от скользкого шуршания волн по обшивке, от надоедного писка  голод-
ных крыс, опять дерущихся в придонных отсеках...
   Марко Войнович командовал в Севастополе парусной эскадрой  -  главной
боевой силой флота. Стоило ему с Мордвиновым сойтись за рюмкой, они упи-
вались обоюдной враждой к Потемкину, который (вот чудак!) хотел  бы  ви-
деть корабли в открытом море и чтобы они (вот глупец!)  помогали  армии.
Суворов, кстати, тоже не глядел на флот как на  забаву  мирных  дней,  а
требовал от моряков усилий, совместных с усилиями армии. Свидясь  с  По-
темкиным, он доказывал, что капудан-паша Эски-Гасан человек отчаянный  и
будет стараться разбить черноморцев по частям:
   - Сначала в лимане всех распушит, потом Севастополь загрызет. Алжирец
сей горяч и азартен, при Чесме со дна моря выплыл и саблю в  зубах  дер-
жал, как собака палку. Теперь Гасан завел льва,  который  чуть  было  не
сожрал в Стамбуле графа ШуазеляГуфье, когда тот  пожелал  знакомиться  с
адмиралом...
   Но турецкий флот тоже был разделен: одна эскадра стояла  под  стенами
Очакова, угрожая Херсону и Кинбурну, другая околачивалась возле  берегов
Болгарии, чтобы перехватить русские корабли,  если  они  дерзнут  устре-
миться к Босфору.
   - Мне уже тошно, - жаловался Суворов, - с  косы  Кинбурнской  слышать
песни матросов султанских, видеть, как басурмане по палубам  шляются,  а
Мордвинов и ухом не ведет...
   Потемкин в крепких словах указал Войновичу вывести  эскадру  в  море:
"Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы
всем нам nponcicmb" А иначе с адмиралом этим говорить  нельзя:  Войнович
тысячу отговорок сыщет, только бы ему дома сидеть, печку топить  дровами
казенными да кота гладить. Отправив  приказ  в  Севастополь,  светлейший
снова углубился в дела - политики и флирта, хозяйства  и  пиров.  Каждую
свою женщину Потемкин любил так, будто она была его первая и  последняя:
"Рисовал я тебе узоры, нашивал бриллианты, я весь тобою наполнен, жалею,
что, вспотевши, вчера уехала... Явись снова, прелесть моя воздушная: бе-
лое платье покроет корпус, ты опояшь себя поясом  лиловым,  грудь  чтобы
открытая, а волосы без пудры, распущенные, сорочка  у  грудей  схватится
большим яхонтом. Буду целовать ручки и ножки, а ты забудешь сама себя  -
я для тебя, красавицы, всем миром стану..."
   ...Черноморский флот ожидала страшная трагедия!
   Ушаков спал в каюте "Святого Павла" и проснулся рывком, когда в  трю-
мах что-то жалобно всхлипнуло и стало слышно,  как  потащило  по  грунту
якорь... Эскадра Войновича отстаивалась возле  Калиакрии;  ветер  быстро
усиливался; темнело.
   - Будить команду и плотников, - велел Ушаков.
   Мимо "Святого Павла" пронесло ураганом "Марию-Магдалину", которой ко-
мандовал наемный англичанин Вениамин Тиздель, на фрегате "Крым" с  трес-
ком лопнули паруса, обрушило мачту. В грохоте волн четко стучали пушки -
корабли взывали о помощи.
   - Эй, на руле! - кричал Ушаков. - Против  ветра...  куда  угодно,  но
держи курс от Туретчины далее!
   Эскадру разбрасывало бурей по всем 32 румбам, и корабли,  вздымая  на
обломках рангоута сигналы бедствия, пропадали в  гневном  кипении  моря.
Старший плотник доложил Ушакову, что обшивка треснула, в трюмах  явилась
вода.
   - Сам чую, - отвечал Ушаков и ударами ботфорта повыбрасывал  за  борт
ошалевших от ужаса крыс, искавших спасения на палубе. -  Всех  людей  на
откачку! Коли насосы забьет, будем ведрами... Даже своими  шапками  чер-
пать! Не подыхать же нам...
   ...Василий Степанович Попов разбудил Потемкина:
   - Ваша светлость, Войнович до вас, проснитесь!
   Потемкин посмотрел, как сладко досыпает красавица в  его  постели,  и
расцеловал ее в прелестные уста. Взял с вазы  грушу  и  жадно  надкусил.
Прошел в кабинет, где стоял Войнович - стоял на коленях"
   - Не виноват... Нет, нет! - запричитал он жалко.
   - Ты почему здесь? А где эскадра?
   - Нс знаю. Нет се, как нет и флота Черноморского.
   - Где же он? - закричал Потемкин.
   Войнович держал бумагу с рапортом. Не вставая с колен, он взял бумагу
в зубы и подполз с нею к ногам светлейшего. Потемкин  вырвал  бумагу  из
его рта, вчитался: "Оный шторм длился пятеро суток, после которого  ста-
рались с запасными стеньгами и реями спасать суда..." Войнович говорил:
   - Это не флот - одни гробы! "Крым" безвестно пропал, а  "Марию-Магда-
лину" затащило прямо в Босфор и выкинуло у Сераля султанского...  Вениа-
мин Тиздель сдал шпагу туркам!
   Потемкин вцепился пальцами в горло Войновича:
   - Задушу! Погубил... весь флот! Где флот?
   Лицо адмирала посинело, мертвея в удушье.
   - Не я, - хрипел он. - Не я... так Богу угодно.
   Потемкин разжал пальцы. Попов стоял наготове. Войнович, шатаясь, про-
шел к столу, выпил водки и осмелел.
   - Если б корабли были справно деланы... Туркам флот строят  англичане
с французами, а на Руси-мужичье окаянное... с топорами.
   - Молчи. Ушаков вернулся ли?
   - Я видел, как его "Павла" потащило от Калиакрин в морс  открытое,  а
фок-мачта уже была сбита...
   - Нс повезло, - заметил Попов. - Это беда.
   - Не беда, а... конец войны, - ответил Потемкин.
   Когда Войнович удалился, светлейший не мог сам идти. Попов  поддержи-
вал его. Потемкин громко плакал:
   - За што мне, хосподи? Все... конец... умереть бы!
   Попов усадил его за стол, вставил в пальцы перо:
   - Пишите, ваша светлость. Государыне...
   Рыдая и разбрызгивая чернила по бумаге с золотым обрезом, Потемкин  с
трудом складывал раскоряки-слова: "Я стал несчастлив, - сообщал он  Ека-
терине. - Флот Севастопольский разбит... корабли и фрегаты пропали.  Бог
бьет, а не турки!"
   В паническом состоянии он просил отставки, писал о  завершении  жизни
позором, главнокомандование желал сдать Румян цеву-Задунайскому.
   Попов оторвал его от стола, рыдающего, сразу постаревшего, ни к  чему
более не годного. Он довел его до спальни, где сладко досыпала златокуд-
рая молодая красавица.
   - Брысь, курва! - спихнул ее на пол Потемкин.
   Его свалила боль в печени. Попов велел принести таз, светлейшего  му-
чительно рвало. Потом он откинулся на подушку и замолчал, тупо  глядя  в
расписанный узорами потолок. От вина и еды упорно отказывался.
   - А как же дела? - спрашивал его Попов.
   - Сам, - кратко отвечал светлейший...
   За окнами доцветала, в багрянце и ароматах, благодатная осень. В  го-
лове Потемкина родилась ненормальная мысль:  гибель  фрегата  "Крым"  он
стал совмещать с гибелью Тавриды. И некстати  было  появление  сюрвайера
Прохора Курносова.
   - Я же тебя в люди вывел, а ты... - Он осыпал мастера бранью за  пло-
хое качество кораблей. - Гнилье... все разломало!
   - Нет, не гнилье, - отвечал Курносов. - Надо плавать уметь, тогда  бы
и не закинуло Тизделя под окошки дома султанского. Вот Ушаков! Его  "Па-
вел" от самой Болгарии аж до Сухуми протащило. А им сам черт не брат: по
звездам определились, воду откачали, фальшивый рангоут поставили и приш-
ли обратно в Севастополь... сейчас ремонтируются.
   Ушаков жив! Но легче Потемкину не стало.
   - Крым сдать, - вдруг решил он абсурдно.
   - Крым сдать - все сдать, - резко возразил Попов. - Тогда  нам  лучше
совсем не жить, а сразу взять да повеситься...
   Все рушилось в судьбе фаворита удачи, лицо его размякло, как у старой
потасканной бабы, в одиноком глазу затаилась боль и печаль. К его посте-
ли подсел Суворов:
   - Эски-Гасан опять рыщет в лимане...
   Екатерина  слала  письмо  за  письмом,  требуя  подробного  отчета  в
действиях, настаивала на том,  чтобы  флагманский  корабль  не  называть
"Слава Екатерины", а то Войнович загонит его в нору Босфора, как Тиздсль
загнал "Марию-Магдалину", и тогда Европа надорвется от хохота...  Потем-
кин согласился: Славу Екатерины" впредь именовать "Преображением"!
   Мальтийские кавалеры, давно солидарные с Россией, прислали на  Черное
море своих бесстрашных рыцарей в черных плащах с белыми крестами, и  они
стали мичманами русского флота. Потемкин всегда ценил их большие  знания
мореходов, обретенные в многовековой борьбе  с  алжирскими  пиратами.  С
греками забот тоже не было - балаклавские рыбаки стали военными  моряка-
ми. Зато хлопотно было с запорожцами: одни оставались на службе  султана
(их называли "неверными"), другие вернулись в русское подданство  (назы-
ваясь "верными"). Суворов ожидал нападения турок сразу на Херсон, но ла-
зутчики его, верные запорожцы, сохранили связи в гарнизоне Очакова,  со-
общили, что капудан-паша Гасан прежде готовит нападение на Кинбурн.
   Потемкин, еще не выбравшись из меланхолии, полностью доверился  опыту
Суворова; светлейший подарил генерал-аншефу богатый  шлафрок  со  своего
плеча, а пирог с трюфелями резал пополам, говоря адъютантам: "Отвезите в
Кинбурн Суворову... не все мне!" В переписке с императрицей, именуя  на-
чальников по фамилиям, он выделял Суворова писанием его имени с  отчест-
вом (что стала делать и Екатерина, ему подражая). В сентябре доктор  Са-
мойлович принес в палатку Суворова длинное турецкое ружье и  выпалил  из
него в землю - образовалась глубокая ямка.
   - Додумались! - сказал он. - Турки забивают в дуло  сразу  две  пули,
одна другую в полете толкает, а раны от сего  бывают  глубокие  и  очень
опасны... Советую вам, аншеф, беречься!
   Далеко в море плыл громадный "Мелеки-Бахри" ("Владыка морей") - флаг-
манский корабль капудан-пашн. На оконечности  Кинбурнской  косы  возвели
укрепление, вдоль косы Суворов расположил редуты и  батареи.  Мордвинов,
как всегда, медлил, волынил, тянул. Наконец, разруганный Потемкиным,  он
выпустил в лиман перестроенные после днепровского плавания галеры. "Дес-
на" была переделана из плавучего ресторана в бомбардирское судно, им ко-
мандовал мальтийский шевалье Джулиано Ломбард - мичман.
   В лимане взорвался на своих погребах  линейный  корабль  турок,  море
выбрасывало на косу обезображенные трупы.
   - Их сразу закапывать, - распорядился Самойлович...
   Турецкая эскадра осыпала косу ядрами и гранатами. Гасан решился выса-
дить десант. "Десна" вырвалась на пересечку его кораблям, Ломбард атако-
вал их с такой свирепостью, что обратил турок в бегство.  Суворов,  стоя
на косе, наблюдал за боем. Два часа, даже  больше,  маленький  бомбардир
схватывался с эскадрон противника и вышел из  боя  победителем.  Суворов
немедля рапортовал Потемкину, что шевалье достоин скорого возвышения.  О
том же писал Потемкин и Мордвинову. Однако тот был иного  мнения:  "Хотя
Ломбард поступил с величайшей храбростью, но без моего на то  повеления,
я за долг почитаю его арестовать и отдать под суд..." Он объявил Ломбар-
ду:
   - Вы арестованы! Потрудитесь сдать шпагу...
   Суворов был возмущен, а светлейший впал в ярость и присвоил  Ломбарду
чин лейтенанта. Мордвинова он предупредил, что, если и  далее  так  дела
пойдут, он попросит его не соваться в оперативные планы, занимаясь  лишь
хозяйством на верфях...
   Слушая, как разрываются на косе турецкие гранаты,  Суворов  отписывал
Потемкину о бездействии флота: "Коли бы  ссвастопольцы  меньше  хитрили,
все бы здесь Стамбульское пропало..." Но и Войнович, под стать Мордвино-
ву, геройством не отличался. Страх перед морем, ломающим корабли,  внед-
рился в его сердце, обуяв душу холодом, и Потемкин никак не мог сдвинуть
эскадру с якорей. Войнович ссылался на то, что  ремонт  кораблей  только
начинается, корабли скверные, а леса не хватает...
   - Какой-то заколдованный круг, - сказал Попов.
   - А я их сейчас расколдую, - ответил Потемкин.
   Он указал Ушакову лично возглавить боевую подготовку моряков эскадры,
учить их стрелять на качке, ставить и убирать паруса в шторме, быть лов-
кими и неустрашимыми, и Федор Федорович дал понять светлейшему, что  те-
перь, получив особые права, он станет  вдвойне  ненавистен  Войновичу  и
Мордвинову.
   - Бери пример с меня, - ободрил его Потемкин. -  У  меня  кулаков  не
хватает, чтобы от недругов отбиваться. Ты на меня уповай, а  я  на  тебя
уповать стану...
   Ему легко рассуждать, имея за собой самодержавную  защиту.  А  каково
Ушакову - в ранге бригадира флота - вставать поперек дороги двум адмира-
лам? В эти дни стало известно, что султанша Эсмэ  переслала  в  Эди-Куль
для Булгакова большое блюдо с фруктами, что (по турецким обычаям)  озна-
чало доброе расположение... Попов сказал Потемкину:
   - У этой Эсмэ мать была грузинкою. Ей ли, султанше, не  знать,  сколь
истерзана Грузия и един ей заступник Россия!

   6. КРЕПКИЕ ЛЮДИ

   Паника светлейшего после гибели флота передалась в столицу. Безбород-
ко заметил, что рукав императрицы распорот от самого локтя. Она объясни-
ла:
   - Роджерсон срочно кровь отворил: мне стало вдруг так плохо, что  не-
когда было даже платье расшнуровать...
   Она велела рекрутировать одного парня с 500 душ, но  Безбородко  ска-
зал, что этого мало: надо брать по три человека с тысячи. Украинская ар-
мия Румянцева потребует в год полтора миллиона рублей, Екатсринославская
армия Потемкина вкупе с флотом Черноморским возьмут из казны три миллио-
на. И надо срочно готовить на Балтике эскадру для отправки в  Архипелаг,
чтобы ударить по туркам из глубин Средиземноморья:
   - Граф Алексей Орлов-Чесменский от командования  отказался,  и  лучше
доверить эскадру опытному адмиралу Грсйгу...
   Снова был созван Совет. Екатерина вслух зачитала письма Потемкина,  в
которых он просил отставки. Безбородко сказал:
   - Может, и лучше светлейшему дела оставить, паче того, граф Задунайс-
кий обижен от нас малостью власти воинской, а будучи характером крут, он
всю Бусурманию расшибет.
   Екатерина. Честь моя и княжая требуют, чтобы князь Таврический в  но-
нешний год от армии не удалялся, не сделав какого-либо славного  дела...
хоть бы Очаков взяли!
   Совет. Мы знаем, что светлейший погорячился, выпустив флот на море  в
такое время, к плаванию неспособное...
   Валентин Платонович Мусин-Пушкин,  вице-президент  Военной  коллегии,
вступался, вестимо, за своего шефа Потемкина:
   - Нельзя графу Задунайскому обе армии поручать.  Пущай  Суворов,  ге-
ройством славен, Кинбурн не сдаст, а светлейшему Очаков брать.  По  всем
расчетам, штурма Очаковская обойдется нашей российской милости потеряни-
ем десяти тыщ человек.
   Безбородко. На десяти тыщах можно губернию перепахать. Да и  светлей-
ший, к пролитию крови жалостливый, на такие великие  потери  никогда  не
решится. Очаков измором взять можно...
   Екатерина утешала Потемкина, что спазмам его не стоит придавать  зна-
чения - это обычные "ветры", которые и ее одолевают. "Усердие Александра
Васильевича Суворова, которое так живо  описываешь,  меня  обрадовало...
империя останется империей и без Кинбурна, то ли еще мы брали, то ли еще
теряли!" Но она требовала ни в коем случае  не  покидать  Крыма,  ибо...
"куда ж тогда девать флот Севастопольский? Я надеюсь, что  сие  от  тебя
писано в первом нервном движении, когда ты мыслил, что  весь  флот  про-
пал... через то туркам и татарам открылась паки дорога к сердцу империи.
Но есть либ Очаков был в наших руках, тобы и Кинбурн был приведен в  бе-
зопасность. Я невозможного не требую, - заканчивала  Екатерина.  -  Пищу
что думаю. Прочти терпеливо: от моего письма  ничто  не  попортится,  не
сломается, лишь перо мое тупится, да и то не беда".
   Все дела были оставлены - ждали известий из Кинбурна!
   Французы, бывшие советниками при Эски-Гасане, мыслили тактически вер-
но: нет смысла штурмовать Севастополь,  если  взятие  Кинбурна  поневоле
заставит русских удалиться из Крыма, а Черноморский флот будет  вынужден
при этом искать спасения на мелководье Азовского моря, где его можно за-
печатать, как тараканов в бутылке... Двое суток  Кинбурнская  коса  была
под обстрелом Очакова и эскадры, на рассвете Суворов повелел:
   - Батареям нашим зря ядер не кидать...
   Корабли капудан-паши высаживали десанты.
   - Не мешайте им! Пусть всем табором вылезут...
   Морская пехота противника стала прокапывать косу ложементами от само-
го лимана до моря. В действиях турок чуялась  опытная  воля  европейских
советников и хорошая палка в руках офицеров султана, ибо  турка  словами
копать траншеи не заставишь. Среди османов работали и  "неверные"  запо-
рожцы, татары с ногаями, раскольники-нскрасовцы, жаждавшие  в  этом  бою
мародерской поживы. Копали основательно - в  пятнадцать  линий.  Суворов
решил:
   - Пусть кротам помогают! Скорее вымотаются...
   Корабли Гасана, высадив около шести тысяч войска, убрались к  Очакову
- за новыми десантами. Прикинув на глаз обстановку, Суворов указал  гар-
низону крепости выйти в поле битвы для баталии.
   - Не рано ли? - возражали офицеры. - Резервы не подоспеют.
   - Резервы сейчас и не нужны...
   Первая атака захлебнулась в крови, бомбы и ядра турецкой эскадры  пе-
ремешивали людей с землей. Потеряв пушки, русские бежали обратно в  кре-
пость. Лошадь под Суворовым пала, его самого ранило в бок картечью, вто-
рой лошади ядром оторвало морду, он лег на землю - перед бегущими:
   - Лучше растопчите меня, но... стойте! Еще один шаг назад - и  смерть
ваша. Десять шагов вперед - позволяю!
   Воодушевясь, русские взяли турецкие ложементы.
   "Я начал уставать, два варвара на своих лошадях -  прямо  на  меня...
мушкатер Новиков возле меня теряет свою голову, я ему вскричал; он  про-
порол турчину штыком, его товарища застрелил, бросился один на 30  чело-
век... наши поправились". Но полтысячи пушек эскадры  Гасана  выкашивали
русские флаги, просверливая косу насквозь. Суворов ощутил слабость  руки
- от удара пулей! Казачий есаул Кутейников шарфом перекрутил раненую ру-
ку аншефа. "Я омыл на месте руку в Черном море... Спасибо! Мне лучше..."
Подоспел Самойлович с аптекарем, наложил крепкие  повязки  на  раны.  Но
турки, ободрясь паузой боя, в рукопашной - на  саблях!  -  вернули  себе
утерянные позиции. Все надо было начинать сначала: с первого шага, с на-
чального геройства...
   К вечеру коса Кинбурна представляла жуткое зрелище: трупы лежали гру-
дами, еще теплые и дряблые, среди мертвецов иногда поднимались живые, их
ту же добивали выстрелами, уже не разбираясь, кто там ожил  -  свой  или
чужой. Необходимо было решение такое, какое принимается единожды в  жиз-
ни: вдохновенно!
   Суворов окликнул есаула Кутейникова:
   - Бери кавалерию, скачи через море - в обход!
   Неслыханное дело: эскадроны, как сказочные дружины  витязей,  шли  по
волнам, взрывая воду лимана конскими грудами, отрезая туркам  пути  отс-
тупления. А галера "Десна", ведомая доблестным Ломбардом, разгоняла  ту-
рецкие шебски с подкреплениями, и турки, боясь абордажа, отошли от  косы
в сторону крепости.
   - А нам - в третий раз! - указал Суворов к атаке.
   Под Суворовым храпела новая лошадь, тоже раненная. Время  от  времени
он прилегал к ее холке, - обмороки от потери крови навещали  аншефа  по-
часту. Воспрянув, он снова все видел, все предугадывал, руководя битвою.
Но вот последние лучи солнца скользнули по волнам лимана, на Кинбу  рис-
кую косу опустилась тьма...
   - А куда делись турки? - спросил Суворов.
   Ему показали густые заросли камышей,  растущих  в  самом  конце  Кин-
бурнской косы: там и укрылись остатки десанта.
   - Сколько ж их там?
   - С полтыщи будет. К ночи от холода заколсют...
   Турки, боясь показаться из камышей, сидели в холодной воде  по  самые
уши. Они ждали, что Эски-Гасан, отважный "крокодил" султана, пришлет  за
ними свои корабли и спасет их. Но  капуданпаша  вывел  эскадру  в  море,
крейсируя между Очаковом и Гаджибеем. Сидящие  в  камышах  слушали,  как
ритмично стучит в темноте сигнальная пушка Очакова:  каждый  выстрел  ее
означал, что Гуссейн-паша повесил еще одного "счастливца",  сумевшего  с
Кинбурна перебраться в Очаков... Суворов в этот момент  точно  определил
обстановку:
   - Вот именно сейчас Войновичу бы и выйти с эскадрой!
   Но Войнович Севастополя не покинул, а Мордвинов выслал  в  море  лишь
плавучую батарею Веревкина. Одинокая, она попала в  окружение  турецкого
флота. На помощь ей поспешила галера рыцаря Ломбарда; он и Веревкин, два
лейтенанта, сами встали к орудиям. Эски-Гасан прижал горящие  корабли  к
отмели напротив Гаджибея, откуда набежали татары и стали вязать изранен-
ные команды... Потемкин не простил этого Мордвинову.
   - Где ты был во время боя? - спросил он его.
   - Ожидал донесений о его результатах.
   - На берегу торчать и дурак умеет, - отвечал Потемкин, - а мне  нужны
адмиралы в море...
   Суворову он писал: "Ты подтвердил справедливость тех заключений,  ко-
торые Россия всегда имела о твоих военных дарованиях..."  Уже  холодало.
Турецкий флот, явно посрамленный, ушел на зимовку-в Варну. Потемкин  ве-
лел Попову приступать к заселению Буга в том его месте, где была деревня
Ольвия, свозить туда лес и рабочих, а Курносову наказал закладывать фре-
гаты.
   - Заодно и Херсону станет легче, - сказал он сюрвайеру. - А турок  не
бойся: на Буге стоит Голснищев-Кутузов и ему, чай, одного глаза  хватит,
чтобы за неприятелем уследить...
   Раненых было очень много.  Потемкин-Таврический  дворцы  свои  (Нико-
польский и Бсриславский) передал доктору Самойловичу  для  размещения  в
них госпиталей. Екатерина переслала Суворову знаки ордена Андрея Первоз-
нанного, и Потемкин сказал:
   - Александр Василич, рад за тебя! Но,  горячий  характер  твой  зная,
прошу нижайше - не вздумай без моего ведома на стены  очаковские  караб-
каться. Себя погубишь, а делу не поможешь. Давай побережем людей...
   По случаю победы при Кинбурне столица служила благодарственные молеб-
ны, всюду поминалось имя Суворова... Безбородко в один из таких дней по-
манил к себе Сегюра:
   - Граф! Мы не хотели бы враждовать с Францией, но все-таки вы сообщи-
те в Версаль, что когда Кинбурнскую косу  разгружали  от  трупов,  средь
множества разных мертвецов обнаружили и офицеров вашего  славного  коро-
левства. Впредь мы таких "героев", если живьем попадутся, будем в Сибирь
высылать...
   Оповещенный об этом Версаль потребовал от графа ШуазсляГуфье отозвать
французов из турецкой армии. Кинбурнская виктория и бесславное возвраще-
ние флота Эски-Гасана погрузили столицу  Блистательной  Порты  в  тяжкое
уныние. Шуазель-Гуфье добился у визиря свидания с Булгаковым в Эди-Куле:
   - Султанша Эсмэ обеспокоена вашим здоровьем, она меня спрашивает: как
вы отнесетесь к побегу из замка?
   - Отсюда никто еще не убегал.
   - В таком случае приоритет будет за вами...
   В беседе с визирем посол рассуждал логично: Турции не  победить  Рос-
сии, войну лучше кончать сразу, нежели продлевать ее в бесполезных  кро-
вопролитиях. Первым шагом к перемирию может послужить освобождение русс-
кого посла. Хотя бы под видом его побега! Выслушав Шуазеля-Гуфье, визирь
Юсуф-Коджа молча кивнул. Для этого кивка у него были основательные  при-
чины. Абдул-Гамид, 27-й султан Турции, до такой степени истощил  себя  в
гареме, что едва передвигал ноги, начиная  уже  заговариваться.  Престол
падишаха, если Абдулы не станет, перейдет к 28-му султану  -  Селиму,  а
Селим обожает свою сестру Эсмэ, - так не лучше ли кивнуть  головой,  тем
более что подобные кивки в протоколах дипломатических бесед никак не от-
мечаются.
   Шуазель-Гуфье снова навестил Булгакова в тюрьме:
   - Я все устроил! Стража не закроет дверей вашей  темницы,  она  будет
крепко спать, когда вы решитесь  выйти  на  свободу.  Фрегат  моего  по-
сольства доставит вас прямо в Ливорно... Все это сделано мною  с  явного
согласия визиря султана.
   - Нет! - отвечал Булгаков. - Бежать по своей воле я бы и  согласился,
но свободы по соглашению с врагами  отечества  моего  не  принимаю.  Или
пусть я здесь помру, или стану свободен благодаря успехам русского  ору-
жия.
   - Сожалею об этом, - отозвался Шуазель-Гуфье. - Тогда  вам  предстоит
очень долгое ожидание. Насколько мне известно от моих инженеров,  Очаков
неприступен, а без взятия Очакова ваша армия не продвинется далее -  для
взятия Измаила, стены которого намного прочнее и выше стен очаковских.
   - Какие новости из Вены? - поинтересовался Булгаков.
   - Для вас плохие: Австрия еще не объявила войну Турции,  Иосиф  нахо-
дится в разладе с канцлером Кауницем.
   - Прошу вас, передайте мою записку интернунцию...
   Из тюрьмы Эди-Куля он умудрился возобновить свои связи  с  агентурой,
которая обслуживала его посольство: в  ставку  Потемкина  тайно  потекли
секретные сведения о турецких делах. Давно жаждущий  припасть  губами  к
Кастальским водам, Яков Иванович только здесь, в тюрьме, обрел время для
литературных занятий. Турки ему не мешали: пишет? - ну и  пускай  пишет.
Булгаков работал над "Всемирным путешествователем"  аббата  Дела  порта,
каждый месяц переводя на русский язык  по  одному  тому.  Это  сочинение
охотно печатал в своей московской типографии Николаи  Иванович  Новиков.
Когда двери тюрьмы откроются перед  Булгаковым,  он  вынесет  из  камеры
Эди-Куля 27 томов. Но это еще не все! Узнав  о  тяжелой  болезни  Дениса
Фонвизина, дипломат, сам страждущий в заключении, посылал  Фонвизину,  в
Петербург веселые, остроумные письма: смех лечит...
   Да, крепок был человечище! Очень крепок.

   7. НА ФЛАНГАХ ИСТОРИИ

   Зимою шведский король Густав III навестил Данию, желая отговорить  ее
от давних союзов с Россией; датчане на это не согласились. Но казна Шве-
ции много лет пополнялась субсидиями из Англии, Франции, Пруссии,  нако-
нец, даже Турция, у которой пиастры  давно  плакали,  обещала  подзанять
деньжат у соседей, чтобы укрепить короля в его вражде к России... Как ни
прикидывал Густав, а лучшего момента для нападения на Россию еще не воз-
никало: русская армия занята войной с турками! Петербург  оставался  без
защиты, и Густав сказал Армфельду:
   - Пора уже свалить этого скачущего Петра, которого безумный паралитик
Фальконе установил на берегу Невы...
   Андрей Разумовский был заранее извещен,  что  эскадра  Грейга  весною
проследует через Датские проливы в Греческий  архипелаг  ради  борьбы  с
турками. Его любовница, графиня Вреде, в феврале 1788 года  впервые  на-
мекнула ему, что король что-то зачастил в Карлскрону - главную оператив-
ную базу шведского флота.
   - Ив каком настроении он возвращается?
   - Король весел и бодр, - отвечала женщина...
   После встречи в Неаполе и король и посол поняли, что ошиблись в  дру-
жеских чувствах, а совместное проживание в Стокгольме сделало их  непри-
миримыми врагами (на что, кстати, и  надеялась  Екатерина).  Разумовский
удостоверился в том, что в гаванях Карлскроны собран большой флот,  сол-
дат обучают грести галерными веслами, и в марте посол четко информировал
Петербург об активной подготовке Швеции к морским операциям.  Екатерина,
прочтя его донесение, сказала Безбородко:
   - Не совсем-то рыцарски ведет себя brat мой. Как гуляка,  набил  себе
карманы золотом и спешит растратить его... Не смешно ли  это?  Однако  и
Разумовский может ошибаться. Когда море освободится ото льда, надо  ска-
зать адмиралу Грейгу, чтобы послал фрегат для разведки  у  берегов  Шве-
ции...
   Грейг зимовал в Ревеле, держа свой флаг на  "Ростиславе".  Через  ма-
сонские каналы он узнал о предстоящей войне раньше Разумовского.  Самуил
Карлович принадлежал к ложе "Капитула Феникса" шведской системы,  подчи-
няясь, таким образом, герцогу Карлу Зюдерманландскому,  брату  шведского
короля. Извечная истина: всякий, вступающий в масонскую ложу,  хочет  он
того или не хочет, втайне обязан принадлежать не интересам своего  госу-
дарства, а лишь тайной внешнеполитической  силе,  цели  которой  ему  не
всегда известны, но приказы которой всегда обязательны.  Масонские  идеи
космополитичны, они отвергают чувство патриотизма. Балтийская ложа "Неп-
тун" находилась на флагманском "Ростиславе", в ее составе были почти все
офицеры корабля и даже (не  удивляйтесь!)  матросы,  которых,  наверное,
соблазняли не столько масонские "градусы" познания,  сколько  конкретные
градусы того вина, что выставлялось на столы в конце заседания. Лед  еще
не сошел, когда Грейг объявил в ложе собрание.
   - Братья, - сказал он, опоясав чресла свои масонским запоном, - высо-
кий метр  священного  "Капитула  Феникса",  наш  брат  герцог  Зюдерман-
ландский, нарушив спокойствие в ложах наших, преступил законы  миролюбия
вольных каменщиков. Надо решать: подъять ли мечи свои  на  метра  нашего
Ордена?
   И вся ложа "Нептуна" решила - подъять! После заседания адмирал  Грейг
сказал командиру "Ростислава" князю Долгорукому:
   - "Капитул Феникса" никогда не простит мне того, что я сделал  сегод-
ня, и смерть моя наступит внезапно, и я никогда не узнаю  имени  убийцы,
как не увижу и лица его...
   Не выдержав напряжения политических страстей, испанский посол  в  Пе-
тербурге Нормандсс сошел с ума. Екатерину это нисколько не удивило.
   - А что тут странного? - сказала она. - Близ моей персоны  находиться
опасно, не всякий выдержит...
   Мадрид  срочно  выслал  в  Петербург  психически  здравого  дипломата
Гальвеса, который (то ли по доброй воле, то ли за деньги)  стал  переда-
вать Екатерине секретную информацию о делах Турции, что  очень  помогало
Кабинету дополнять сведения, исходившие от Булгакова.  Иосиф  II  обещал
Екатерине выступить в поход, но с места не двинулся, погрязнув в  спорах
с канцлером. Император желал бы сразу идти на  Белград,  утверждая  свою
империю на берегах Адриатики, Кауниц же доказывал ему, что  лучше  сразу
штурмовать Хотин и спускаться не к Средиземному, а к Черному морю,  про-
тиводействуя влиянию русских на Дунае:
   - Стоит ли вашему величеству ссориться с султаном? Нс объявляя войны,
попробуйте взять Белград потихоньку.
   Но "потихоньку" городов никто не берет, и в феврале 1788  года  Иосиф
все-таки был вынужден объявить войну Турции:
   - Однако я не стану спешить, если не спешат и русские...
   Визирь собрал в Молдавии громадную армию;  она  то  увеличивалась  за
счет пополнений, то уменьшалась за счет дезертиров, и сам Юсуф-Коджа  не
мог сказать, сколько в его "таборе" человек. Австрийцы не  спеша  заняли
Яссы, принц Иосия Кобургский блокировал подходы к Хотину, а сам  импера-
тор тронулся к Белграду. Румянцев, лишенный  прежней  самостоятельности,
не ожидал активности от турок, и сам активности не проявлял; его Резерв-
ная армия располагалась в Подолии, готовая действовать в двух  направле-
ниях-или против "табора" Юсуфа, или против Пруссии,  залезавшей  в  дела
Польши, как в свои собственные... Петр Александрович не раз говорил:
   - Пусть сначала Потемкин возьмет Очаков!
   Потемкин, проводя зиму в Елизаветградс, принимал у себя делегации по-
ляков. В Европе блуждали слухи, что он  желает  сделаться  королем  Речи
Посполитой, а если Екатерина умрет, он скроется там от гнева  Павла.  Но
полонизм князя Таврического имел совершенно другую  подоплеку:  Потемкин
просто желал спасти Польшу, как великое государство славян,  родственных
русскому народу... Из Петербурга его поддерживал принц де Линь, писавший
друзьям в Варшаву:  "Россия  не  должна  лишаться  вашей  дружбы  потому
только, что князь Потемкин, принимая многих из вас в Елизаветграде,  вы-
шел к вам без панталон. Кто знает светлейшего близко, как  знаю  я,  тот
поймет, что с его стороны это - большой знак доверия..."
   В ставку Потемкина приехал князь  Николай  Васильевич  Репнин-весь  в
черном, застегнутый на все пуговицы, как  англиканский  пастор;  нервным
жестом он потянул с бледных и тонких рук черные перчатки, сшитые из зме-
иной шкуры. В дружеской беседе с Потемкиным он сказал, что Фридрих всег-
да боялся России и потому с этим стариком можно было иметь дело:
   - Фриц откусывал ровно столько, сколько мог проглотить. Иное  дело  -
новый король Пруссии; дорвавшись до власти, он окружил  себя  людьми,  у
которых глаза больше их желудков...
   Сам масон "высоких градусов", князь Репнин не сказал Потемкину (нена-
вистнику масонов), что Герцберг, министр иностранных дел Пруссии, подчи-
няется в ложе видному масону Бишофсвердеру, и вся эта  прусско-масонская
шайка, во главе с масономкоролем, мечтает растащить  Польшу  по  кускам,
как волки в ночном лесу растаскивают свою добычу.
   - Кстати! - продолжил Репнин. -  Венские  шпионы  сумели  перехватить
несколько писем маркиза Луккезини, а Кауниц оказался вдруг  столь  любе-
зен, что ознакомил наш Кабинет с их содержанием.
   - И что же там писано?
   - Луккезини внушает ясновельможному панству, что если Варшава  пойдет
на сговор с Берлином, то новый король ФридрихВильгельм подарит им  Гали-
цию.
   - Легко дарить то, что принадлежит другим! - захохотал Потемкин. - Я,
князь, с удовольствием дарю вам Калифорнию...
   В бокалах из богемского стекла рубиново  светилось  вино.  Светлейший
спросил:
   - А готов ли Грейг выйти в Архипелаг?
   - Грейг готов. Если не помешает Швеция.
   - Швеция не может помешать в проливах Дании.
   - Но может помешать Англия в проливе у Гибралтара.
   - Ты прав, - приуныл Потемкин. - В политике возникает особая диплома-
тия - дипломатия проливов...
   Светлейший во время войны получал жалованья полтора рубля в  месяц  -
как рядовой запорожец: беря эти гроши, Потемкин вставал на бочку, нижай-
ше благодаря казаков, и запорожцы, пуская по кругу хмельную чашу, счита-
ли его своим "товарищем", которого можно разбудить средь ночи  и  попро-
сить полтинник на табак. Весною атаман Антон Головатый гостил у Потемки-
на в хоромах, дельно советуя, что, прежде осады Очакова,  надобно  брать
остров Березань, что лежит близ Гаджибея.
   - Я пошлю туда де Рибаса - пусть берет...
   Потемкин заново обряжал полк своих "синих" кирасир, готовых сопровож-
дать его под стены Очакова.
   После рождения сыновей Мария Федоровна чуть ли не  ежегодно  даровала
престолу девочек. Но к детям своим имела такое же отношение, какое имеет
садовник к ананасу - он его выходил в своих оранжереях, удобрял и  поли-
вал, а наслаждаться созревшим плодом не смеет: всех внуков Екатерина от-
бирала, держа их подалее от родителей. К этому времени она  окончательно
решила устранить Павла от престола:
   - Нельзя давать власть людям, слишком долго власти ожидавшим. Мозги у
таких людей давно сдвинуты набекрень. Им кажется, что за время  ожидания
они все тщательно продумали, а на самом-то деле-лишь испортили свой  ха-
рактер и нервы...
   Эти слова в равной степени она относила и к  новому  королю  Пруссии,
который наглел все больше; Безбородко предъявил Екатерине похищенный до-
кумент; из него стало ясно, что пишет министр Герцберг маркизу  Луккези-
ни: "Россия не может обрести Очаков без согласия на то  Прусского  коро-
левства..."
   - Да в уме ли они там? - крикнула Екатерина и, схватив перо, на полях
донесения оставила автограф: "Наместник Божий Вселенной распоряжающийся!
Зазнались совершенно!" - Как подумаю, - сказала она Безбородкс, - так  и
в самом деле "Ирод" был просто шелковый по сравнению с этим пентюхом...
   - Безбородко с подозрением озирал пасмурные балтийские горизонты, на-
чиная верить в прогнозы Разумовского.
   - Не поговорить ли вам с Нольксном? - предложил он.
   - Что может знать Нолькен, живущий в Петербурге еще со времен  Елиза-
веты, для которого Россия стала дороже Швеции? Впрочем...  поговорить  с
послом никогда не мешает.
   Екатерина вовлекла Нолькена в доверительную беседу, напомнив о давнем
разговоре с нею покойного Дени Дидро:
   - Дидро сказал мне: иметь столицу на самом конце  государства  -  все
равно что иметь сердце под ногтем мизинца! Он считал, столицу России на-
до образовать заново в центре империи, где-то близ  отрогов  Урала,  где
изобилие чистой воды и приятный климат. Дидро советовал мне назвать  но-
вую столицу кратко - Русь или Росс!
   Нолькен отлично распознал подоплеку ее сомнений:
   - Ваше величество, благодарите Петра, основавшего столицу в устье Не-
вы, а то ведь у царя были планы переехать из Москвы в Рогсрвик или в Та-
ганрог... Но как бы Петербург ни был близок к Швеции, Швеция войны с ва-
ми не начнет.
   - Вы так ручаетесь за своего короля?
   - Я ручаюсь за разумную политику моего королевства.  Любое  нападение
на Россию с севера, когда она воюет на юге, стало бы  проявлением  самой
низкой подлости.
   - Вот и я так думаю, - ответила Екатерина...
   Под конец беседы Нолькен заверил ее, что, случись безумная война Шве-
ции с Россией, он будет просить русского подданства, чтобы остаться  по-
мещиком в лифляндских поместьях своей жены:
   - Урожденной, как вы знаете, Цеге фон Мантсйфель.
   - Нет, барон! - жестко ответила Екатерина. - Случись война, и я выго-
ню вас сразу же после того, как мне  станет  известно  об  отозвании  из
Стокгольма графа Разумовского...
   Безбородко сказал, что Нолькен ушел в слезах.
   - У меня дела похуже, но я ведь еще не рыдаю!
   В мае 1788 года невестка поднесла царственной бабке еще одну дочку  -
Екатерину и потом долго рассказывала придворным дамам,  что  нет  ничего
приятнее быть беременной, а роды-эчо забавное удовольствие, которое пос-
тоянно хочется повторять. По случаю прибавления в доме  Романовых  принц
де Линь представлялся цесаревичу Павлу, как официальное лицо при русской
ставке, и сообщил, что рад отъехать на войну.
   - Кому нужна эта война? Кому нужен Крым и тамошний флот? - Павел стал
кричать, что империя разорена, в стране голод, выправка солдат безобраз-
ная.
   Де Линь, оправдывая Екатерину, заметил, что императрица -  женщина  и
потому не может сама ранжировать солдат, пересчитывать казну и лазать по
мачтам.
   - Вот именно! - отвечал Павел. - Именно поэтому дрянной русский народ
и желает, чтобы им управляли одни лишь женщины. В  этом  случае  удобнее
маршировать кое-как, иметь на флоте перегнивший такелаж, а казну грабить
еще удобнее...
   Но еще раньше де Линя отъехал на войну принц  Нассау-Зиген,  которому
Потемкин доверил гребную флотилию в Днепровском лимане.
   - Если цесарцы возьмут Хотин прежде нас, это будет позором для  армии
Румянцева, который засел у себя в Вишенках, и от него - ни гугу! - гово-
рил светлейший князю Репнину.
   - Румянцев состарился, - отвечал Николай Васильевич.
   - Состарился-уйди! А вы моложе его, учтите...
   Это был намек. Фельдмаршальские жезлы, посверкивая алмазами, призрач-
но колебались над ставкою Потемкина, и князь Репнин невольно задумался -
кто обретет жезл раньше: он или... Суворов? Екатеринославская армия  го-
товилась к походу.
   Здоровье Абдул-Гамида ухудшалось, а султанша Эсмэ переслала  цветы  и
фрукты Булгакову, после чего дальновидный Юсуф-Коджа  объявил  Булгакова
"мусафиром" (гостем) Оттоманской империи. Правда, гостей  в  тюрьмах  не
держат, но даже послабление режима для узника говорило о многом... Одна-
ко мощный флот Эски-Гасана снова явился в Черное море, а на Балтике  ад-
мирал Грейг вывел на рейд свою Средиземноморскую эскадру. Все напряглось
в ожидании: что будет?

   8. ЖИВОЙ НАРОДНЫЙ ПОТОК

   Там, где Ингул вливается в Буг, еще не родился город Николаев (Nike i
laos), а на верфи уже трудились. Народ, чуткий ко всему  новому,  добро-
вольно стекался в эти места, и ничто  не  отпугивало  людей-ни  близость
войны, ни скудость заработка, ни хаос неустроенной жизни.  Потемкин  на-
вестил верфи еще ранней весной, Прохор Акимович показал ему, что  сдела-
но:
   - Заложено сразу четыре фрегата. На каждый бухнули по четыре тыщи ду-
бовых бревен. Почитай, целая роща. А ежели эскадру строить? Тогда  целые
леса под корень валить надо...
   Потемкин распорядился: вывозить из Самары дубовые саженцы - для дела,
сажать итальянские тополя-для красы.
   - Пора закладывать корабли стопушечные, - сказал он. - Мастерам  пла-
тить пять рублев в месяц, а подмастерьям - по три. Если скажут,  что  на
харч не хватает, отвечать так: разводите свое хозяйство и живите с  ого-
родов да садов. Земля жирная, истраченная, даст много.
   Капитан над портом жаловался, что дров нету.
   - Дрова - лес! Спалить все можно. Учитесь греться углем каменным.  Он
и для печек, и для приготовления пищи годен. Завести потребно сад  апте-
карский. Бани на манир турецких. Вот здесь, - указал светлейший тростью,
- должно фонтан пустить. Из него корабли станут брать воду  пресную  для
плаваний. Нужна фабрика для соления мяса матросам. Сейте горох,  чечеви-
цу. А чтобы на меня клевет лишних не было, - заключил Потемкин, - я сво-
их крепостных из Белоруссии переселю к вам на житье...
   Случайно возникший, город случайно и заселялся. Но уже торговали лав-
ки, винные погребки и трактиры, греки открывали кофейни.  В  землю  были
вкопаны высокие мачты с рангоутом и такелажем, как на  кораблях.  Солдат
переучивали в матросов, чтобы по вантам лазали, по реям  разбегались.  В
устье Ингульца заводили литейное производство, дабы переливать  негодные
пушки, в грохочущих и чадных кузницах ковали цепи и якоря.
   - Чует мое сердце, - сказал светлейший, забираясь в каретку, -  здесь
большому и нужному городу быть. Помрачит он славу херсонскую, да и  кли-
матом лучше...
   И отъехал, явно довольный. По весне Курносов готовил к спуску со ста-
пелей первый фрегат, который ощетинился с бортов 44 пушками. Назвали его
"Святым Николаем". Солдаты, став матросами,  получили  водку  и  кричали
"ура!". Курносов распечатал бутылку с вином, пил  в  одиночестве.  Возле
ног корабельного мастера терлась собака, он гладил ее по мягкой шерсти:
   - Жаль, что не пьешь ты, Черныш, а то бы помянули хозяйку,  вспомнили
бы и деточек... Не понять тебе, псина моя, как быстро жизнь пролетает. А
что я видел в этой жизни? Да ничего хорошего. Одни доски да мозоли.  Мо-
жет, так и надо. Черныш, чтобы до смерти человеку надрываться?
   Камертаб уже не навещала его. Да и была ли Камертаб? Пес умными  гла-
зами проследил, как его добрый хозяин распечатал вторую  бутылку.  Потом
он положил голову на лапы и  тяжело,  почти  с  надрывом,  как  человек,
вздохнул...
   Екатеринославская армия Потемкина мановением руки  его  стронулась  с
винтер-квартир; карету светлейшего  князя  Таврического  подкидывало  на
ухабах, под колесами шипела грязь, перемешанная с конским навозом.
   - Все загадили! - сказал он графине Браницкой, обнимая ее пышные пле-
чи. - Дай, прелесть, духами твоими надышаться...
   Впереди армии двигались ревущие гурты скота, обреченного на заклание,
встречались арбы с сухарями, которые от движения повозок перетирались  в
труху. Выбрав место посуше,  гулящие  маркитантки  раскидывали  палатки,
продавали шампанское - офицерам, иголки и нитки-солдатам. Для  Потемкина
и его свиты вечерами ставили великолепные шатры из нескольких комнат,  в
спальне курились ароматные смолы, композитор Сарти дирижировал итальянс-
ким квартетом... Потемкин признался князю Репнину:
   - Привыкли мы лаять фельдмаршала Миниха,  жестоко  судим  его  походы
крымские. А надо признать за истину, что старик лучше нас  управлялся  и
при графе Минихе армия русская такого бардака не ведала,  какой  у  меня
наблюдается...
   Дорога была забита фурами с больными и  умершими.  Армия  отвалила  в
сторону, пошла через степь древней татарской "сакмою". Обозы  в  центре,
слева конница, справа пехота. Очевидец описывал  движением  грандиозного
потока, вобравшего в себя коров и принцев, пушки и  князей,  колымаги  и
музыкантов: "Взор на таковой вид не иначе как величественностью  поража-
ется; со всех сторон раздаются звуки труб и духовых инструментов;  бара-
банный бой наводит некий род ужаса, а шум литавров  кровь  воспаляет..."
10 июня Екатсринославская армия вышла к переправе через Буг,  где  инже-
нерный генерал Герман нашел самое неудобное место для  форсирования  ре-
ки... В оправдание себе он сказал:
   - Я не виноват! Здесь и Миних переправу имел.
   На это светлейший отвечал дураку:
   - Сволочь ты паршивая! Благодари Бога своего лютеранского, что  я  не
граф Миних, который на этом самом месте такого же умника, как ты,  инже-
нера своего, на оглоблях повесил...
   Форсировали Буг в лучшем месте, которое отыскали казаки. За  перепра-
вой на армию излились страшные ливни с грозами, черноземы раскисли в ка-
шу, лошади утопали в грязи. Офицеры теснились возле палаток  графа  Бра-
ницкого и принца де Линя, где под музыку оркестров всех кормили бесплат-
но. Первые верблюды с поклажей, двигавшиеся к Очакову, перепугали конни-
цу, которая с "сакмы" шарахнулась в степи. За дождями  последовала  нес-
носная жарища, многие пали от солнечных ударов. В походной ставке Потем-
кина секретарствовал Попов, день и ночь работала секретная канцелярия по
расшифровке агентурных сведений...
   Потемкин оставил армию на попечение князя Репнина,  армия  после  его
отбытия разбилась на части, каждый полк шагал сам  по  себе,  артиллерия
отстала, теряя в пути лошадей и волов, впряженных в пушки. Из Кременчуга
и Херсона навстречу воинству выезжали трактиры.  Во  избежание  смертных
случаев от зноя, князь Репнин поступил по-миниховски: армию поднимали  в
три часа ночи и она двигалась по холодку. Это было  разумно,  и  солдаты
оживились. Инфантерия на марше била в полковые барабаны, кавалерия зали-
валась валторнами. В полдень князь Репнин объявил "растаг"  -  отдых,  и
солдаты с бранью падали на землю:
   - Растаг, так его растак! А кады ж Очаков-то?..
   28 июня армия увидела море, вражеский флот в лимане, стены Очакова  и
вдали желтую полоску Кинбурна. За десять верст до лимана ночевали в  по-
кинутой татарами деревне Адживоли; армия вычерпала до дна  все  колодцы,
потом солдаты жаловались на бурчание в животах:
   - Уж не отрава ли? До кустов набегаешься...
   Море не освежило людей. Зной и пылища, комары и поносы отягощали  бы-
тие, и без того тяжкое. По лиману скользили остроносые лодки запорожцев,
стрелявшие из мортирок.
   Светлейший встретил де Рибаса вопросом:
   - Я тебе поручал Березань взять, так взял ли?
   - Нет, ваша светлость. Тому причин множество...
   - Первая-ты сам! - И Потемкин влепил ему пощечину.
   Он подошел под самые стены Очакова, разглядывая крепость. Вокруг  ци-
тадели раскинулись сады, Потемкин рвал с дерева недозрелые  вишни,  пле-
вался косточками. Турки в белых и красных тюрбанах смотрели с фасов Оча-
кова на чужака, но стрелять в него  не  стали.  Кто-то  сверху  окликнул
светлейшего по-русски:
   - Эй, кривой! Тебе чего тут надобно?..
   Вернувшись в шатер, Потемкин указал: артиллерии -  бомбами  поджигать
форштадты, саперам - уничтожать сады. За ужином  он  признался  Репнину,
что его заботит скорое вооружение Швеции. Если возникнет  война  на  два
фронта, возможно ли при этом удержать Тавриду?  Екатерина  прислала  ему
письмо, в когором повторяла, чтобы о  сдаче  Крыма  даже  не  заикались:
"Когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы за  хвост  дер-
жаться?.." Армия и флот собраны под Очаковом. Но осада крепости - еще не
взятие ее, и Потемкин твердо стоял на своем:
   - Кровь солдата русского дороже всего на свете, и посему брать Очаков
будем не штурмом, а измором...
   В дыму пожаров сгорали форштадты, гибли сады. Между Очаковом  и  Кин-
бурном в лимане блуждала окаянная эскадра Гасана, а Потемкин не  находил
уже слов, какими мог бы выгнать в море из Севастополя корабли Войновича.
В шлюпке он переплыл лиман; на Кинбурнс ужасающе смердило.
   - Не удивляйтесь, - объяснил Суворов, - мы стоим на могилах,  в  коих
закопаны павшие в прошлом годе. Песочек жиденький, и покойнички под  ва-
шей светлостью разлагаются.
   На оконечности косы Суворов устроил блокфорт: водрузил батареи, возле
них приспособил печи для раскаливания ядер.
   - Лучше сего места, батюшка мой, для отражения чужой дерзости не сыс-
кать. Батареи и замаскировал... При хорошем ветре запашок неприятный от-
носит, и дышать даже вольготно.
   Суворов сказал, что Войнович держит корабли, как скупердяй  деньги  в
банке, и подмоги от него не видать:
   - Дай Бог, чтобы принц Нассау-Зиген не подгадил...
   Нассау-Зиген уже получил чин контр-адмирала. "Потемкин, - хвастал он,
- на все мои вопросы о штурме Очакова начинает креститься, а я решил бе-
зо всяких молебнов выйти в лиман и показать битву крестоносцев с  невер-
ными..."
   Эски-Гасан напал на его флотилию первым, и пять часов подряд  длилась
кромешная "свалка" кораблей, пока турки не отошли под  защиту  крепости.
Наспех залатав пробоины и заменив разбитые весла новыми, русская  флоти-
лия ночью снова пошла в сражение. Капудан-паша выставил против нее глав-
ные свои корабли, обшитые медными листами. Один турецкий "султан"  взор-
вало, остальные бросились под стены Очакова, спасаясь. Гасан остался  на
горящем флагмане, вокруг него кружились русские галеры. Отважный "кроко-
дил", убоясь пленения, нырнул за борт... Два поражения от русских кораб-
лей, кое-как сколоченных, вызвали у него кровотечение из носа. Он  решил
покинуть лиман и уйти в море, где тяжело раскачивало на  рейдах  могучие
линейные "султаны". Старинный закон войны гласил:  отступающему  строить
"золотой мост", то есть не мешать его ретираде, чтобы противник не взбе-
сился. Но Суворов огнем блокфорта с косы Кинбурна "золотой мост"  разру-
шил! Ночь была темна, пушки простреливали мрак огненными трассами, с бе-
рега было видно, как ядра, докрасна раскаленные, впиваются в медь и  де-
рево, вызывая в отсеках пожары. Турецкая эскадра сбилась в  кучу,  всюду
поражаемая. Нассау-Зиген, снова спешащий к бою,  передал  Суворову,  что
ядра блокфорта задевают и его корабли. Турецкие суда, ища спасения, выб-
расывались на отмели, крики и стоны слышались из огня и  дыма...  В  эту
ночь турки потеряли 6000 человек. Многие, доплыв до Кинбурна, сдались  в
плен, но еще больше их потонуло. Раздутые трупы носило по волнам лимана.
Солдаты отталкивали их от берега баграми и тут же ведрами  черпали  воду
для своих нужд (иной воды кроме солоноватой воды лимана, не было)...
   Екатеринославская армия обложила цитадель с суши,  когда  сражение  в
лимане уже закончилось. "Верные" запорожцы отличились ухарством в  абор-
дажах, теперь "жертвенники Бахусу курились у них до небес; на всех лицах
было начертано удовольствие..."
   В июле началась новая жара, опять с грозами.
   - Воды нет, нужники не устроены, - говорил князь Репнин.  -  Всяк,  и
солдат и принц, тут же ест, тут же испражняется,  отчего  все  в  лагере
преисполнено погани.
   - А туркам внутри Очакова разве слаще? - отвечал Потемкин, совершенно
голым разгуливая по хоромам шатра; он вылил на себя целую бутыль парижс-
кого одеколона. - Едино вот этим и спасаюсь. А привезли ли уксус  солда-
там?
   - Обозы застряли. Стеноломная артиллерия отстала. Маркитанты все рас-
торговали и уехали. Запорожцы сказывали, что Гуссейнпаша свой  гарем  на
остров Березань вывез.
   - Де Рибас, подлец, не взял Бсрезани! А теперь не  взять:  турки  там
батарей понаставили.
   - В вагенбургах обозных, что за четыре версты отселе, - доложил  Реп-
нин, - понос обычный сделался кровавым.
   - Господи, да вразуми ты меня! - взмолился Потемкин.
   - Очаков надобно брать штурмом.
   - Это тебе, князь, Суворов внушил?..
   Репнин, дипломат тонкий, сделал намек:  нерешительность  командующего
все объясняют его личной трусостью, и Григорий Александрович  намек  по-
нял. Через день он объявил рекогносцировку, вся свита и генералы обязаны
сопровождать его светлость. Потемкину подвели коня.  Князь  вырядился  в
белый мундир, при белых же лосинах, и шляпу с высоким султаном, он  весь
сверкал бриллиантами и орденами - прекрасная мишень для турецких  стрел-
ков! Конь скакал под ним  размашистым  аллюром,  солдаты  при  появлении
фельдмаршала поднимались с земли, Потемкин, глядя вперед, махал им  шля-
пой:
   - При мне, ребята, вставать не надобно. Зато прошу вас,  братцы,  под
пулями вражескими не ложиться...
   Торжественный, он выехал под самые стены Очакова, и турки сразу нача-
ли обкладывать его свиту ядрами. Горячий конь гарцевал  под  светлейшим,
Синельников сказал Потемкину:
   - Судьбой не шутят. Береженого Бог бережет...
   Потемкин с нарочитой медлительностью оставил седло, просил подать ему
подзорную трубу. Кого-то убило сразу, кто-то раненный, отползал в кусты.
Потемкин передал трубу принцу до Линю, заметив при этом, что стены  Оча-
кова - вавилонские:
   - Солдат на этих стенах - вроде мухи.
   - Одна муха - только муха, но тысячи мух поднимут камень.
   - Знакомое выражение. Откуда взяли его?
   - Сейчас придумал, - ответил де Линь.
   - Не обманете меня-так сказано у Свифта...
   Шляпу сбило, а за спиною - сочный шлепок.
   - Аx! - вскричал губернатор Синельников.
   Ядро, сорвав шляпу с Потемкина, ударило  Синельникова  прямо  в  пах.
Репнин (бледный) сказал, что бравировать храбростью перед турками не так
уж надобно, а Потемкин спросил де Линя:
   - Ваш император у Белграда бывал ли под ядрами?
   - Вряд ли его смелость сравнится с вашею.
   - Благодарю, принц, за комплимент...
   Доказав личное презрение к смерти, Потемкин поскакал обратно  к  шат-
рам. Синельников, испытывая невообразимые муки,  все  время  требовал  у
адъютантов набивать ему трубку за трубкой,  которые  и  выкуривал  очень
быстро, в крепчайшем дыму жаждая найти утешение от  боли.  Наконец  муки
стали невыносимы.
   - Князь Григорий! - сказал он Потемкину, - городов мы  с  то"бой  по-
настроили, флот создали... даже чулки бабам делаем. У тебя власть  вели-
кая, с тебя и спрос короткий... Умоляю: выстрели мне в лоб, чтоб не  му-
читься!
   Потемкин поцеловал товарища в лоб:
   - Прости. Своих не бьют. Умри сам...
   Вскоре прибыл кабинет-фурьер  от  императрицы,  доставив  под  Очаков
именной указ о награждении Нассау-Зигсна 3020 - крепостными душами в Мо-
гилсвской губернии. Фурьер сдал почту и заторопился в обратную дорогу:
   - Живете вы тут и ничего не знаете. А ведь у  самого  Петербурга  уже
давно пальба идет страшная.
   ...Эскадра Войновича покидала Севастополь!

   9. РОВНАЯ ЛИНИЯ

   Эскадра адмирала Грейга готовилась  в  далекий  путь  до  Архипелага,
часть кораблей уже отпльыа в Копенгаген, куда должны были прийти  и  ко-
рабли, строенные в Архангельске. Любая голова, самая  пустая,  могла  бы
сообразить, что выгоднее выпустить флот России с Балтийского моря, а  уж
потом начинать войну с Россией. Возможно, Густав III так  и  хотел  сде-
лать, но Англия страстно желала как можно скорее видеть посрамление Рос-
сии на волнах, и король проявил нетерпение... В большой игре почему бы и
не передернуть карту? Густав III в сенате зачитал депешу барона  Нольке-
на, безбожно ее извратив, отчего  эскадра  Грейга,  направляемая  против
Турции, предстала угрозою для Швеции... Разумовскому король сказал:
   - Россия бросила мне перчатку! Пусть только мачты ваших кораблей  по-
кажутся на горизонте, и они будут лежать на дне.
   Разумовский отвечал королю декларацией, заверяя шведскую нацию в дру-
желюбии России, но обращаясь непосредственно к народу, посол как бы  не-
вольно отделил короля Швеции от шведского народа. Густав  признался  ми-
нистру Оксишисрна, что Петербург все эти годы вел  себя  безукоризненно,
не давая Стокгольму ни малейшего повода для придирок:
   - Объявите же теперь послу России, что своей наглейшей декларацией он
нанес моему королевскому достоинству тягчайшее оскорбление, которое мож-
но смыть только кровью.
   Оксишиерна объявил Разумовскому, что посол отныне  теряет  право  яв-
ляться при королевском дворе.
   - Я не сожалею о недоступности вашего двора, - отвечал Андрей  Кирил-
лович, - но покинуть шведское королевство могу лишь в случае указания на
то из Петербурга...
   Объявив войну одному лишь послу России, шведский кабинет стал выиски-
вать повод для объявления войны России. Близ пограничного моста в Кюмени
майор Егсргорн рано утром вызвал русского караульного офицера  Христофо-
рова, горланя ему:
   - Не вздумайте разрушать мост, иначе будем стрелять...
   Русские на это никак не отреагировали, а Екатерина послала запрос вы-
боргскому коменданту: "Кто был пьян в то утро  -  наш  дурак  или  майор
Егергорн". Миролюбие русских никак не  устраивало  шведского  короля,  и
тогда он решился на провокацию. Густав велел переодеть  своих  солдат  в
русские мундиры; переодевшись, солдаты засели в кустах на русском берегу
Кюмени и открыли огонь по своим же, шведским, солдатам...
   - Наше терпение кончилось! - объявил король в сенате. - До  каких  же
пор мы, наследники славы великого Карла Двенадцатого,  будем  испытывать
на себе кровожадные инстинкты русских?
   Герцог Карл Зюдерманландский вывел эскадру в море, пиратски  захваты-
вая русские корабли, а их команды, ничего о войне не зная, мирно  сдава-
лись, считая все это какой-то нелепостью. Густаву война  казалась  милой
забавой: он выехал из дворца, как на маскарад,  в  камзоле  из  розового
шелка, в туфлях с голубыми бантами. Поэты, певцы и танцоры  сопровождали
короля. На пристани Стокгольма, окруженный дамами, его величество черес-
чур грациозно раскланялся перед публикой:
   - Приглашаю всех вас на завтрак в Петергоф...
   Опережая ультиматум, он с рыцарской  галантностью  извещал  Россию  о
своих планах: "сделать десант на Красной Горке, выжечь Кронштадт, идти в
Санкт-Петербург и опрокинуть там статую Петра I"... Загробная тень Карла
XII реяла над мачтами его "Амфиона"!
   Екатерина оказывала прежнее доверие Нольксну:
   - Не понимаю, чем Разумовский обидел короля? Один государь не состав-
ляет народа. Когда мне говорят только о русском народе, не упоминая  обо
мне, я не впадаю в истерику. Я - это я, народ - это народ! А ваш каприз-
ный король надул губы оттого,  что  мой  посол  осмелился  заговорить  о
шведской нации...
   Ни она, ни даже Нольксн еще ничего не знали!
   Петербург в это лето плавился от невыносимой жарищи, какой не помнили
даже старцы; двор перебрался в Царское Село, куда Екатерина вызвала  ад-
мирала Василия Яковлевича Чичагова, предупредив, что после отплытия  эс-
кадры Грейга он станет держать свой флот над Балтийским  флотом.  На  ее
слова об угрозах со стороны Швеции адмирал отвечал:
   - Так что нам Швеция? Чай, не волк-не задерет...
   Беседовала она и с Магнусом Спренгпортеном:
   - Мой brat делается смешон. Я первая не атакую...
   Спренгпортен сказал, что война с Россией - безумие:
   - В конце ее король потеряет всю Финляндию, оппозиция его абсолютизму
среди офицерства столь велика, что престол в Стокгольме станет  вакантен
для одного из ваших внуков.
   Павел отпрашивался у матери на войну:
   - Я ни разу в жизни не слышал свиста пуль, и что подумает обо мне Ев-
ропа, если я и теперь останусь сидеть дома?
   - Сидите дома, а Европа, глядя на вас, подумает, что вы хороший  суп-
руг и послушный сын...
   Безбородко докладывал, что продолжать борьбу с Турцией не хватит сил.
В стране голод, цены возвысились.
   - Расходы на войну в год нынешний обойдутся в тридцать с лишком  мил-
лионов, и, чтобы хоть эту кампанию протянуть, народ наш надо новыми  по-
датями обложить.
   - Не от нас нужда - от политики! - ответила императрица.  -  Но  пока
Очаков не в моем кармане, я не стану об этом думать.
   Ко дворцу подъехала карета посла Нолькена.
   - Я вынужден вручить ультиматум своего короля...
   Официально объявляя войну России, Густав III требовал вернуть  Швеции
провинции, отделенные от королевства со времен Петра 1,  настаивал,  что
Крым немедля был возвращен турецкому султану,  чтобы  Россия  разоружила
свои флоты, а Швеция при этом разоружаться не станет, пока русская  дер-
жава не исполнит требований шведского короля... Нолькен разрыдался:
   - Король желает еще и наказания Разумовского, как личного оскорбителя
его королевской чести. А посредничество к миру между Россией  и  Турцией
король берет на себя...
   - Карету мне... быстрее-крикнула Екатерина.
   Она примчалась в Петербург, раскаленный от солнца. Ультиматум  Швеции
был таков, что даже прусский посол Келлер сказал ей:
   - Подобная нота свидетельствует о признаках умственного  расстройства
короля.
   Сегюр выразился точнее:
   - Густав Третий принял за реальность свой обманчивый сон.
   Он передал в Версаль ответ Екатерины: "Если бы  король  даже  овладел
Петербургом и Москвою, я показала бы ему,  на  что  способна  женщина  с
сильной волей, стоящая на руинах великой империи, но окруженная  мужест-
венным народом!" Для подписания манифеста о войне со Швецией она выбрала
отличный день...
   Это был день 27 июня - день Полтавской победы!
   Имелся флот, но в Петербурге не было армии.
   Значит, все надежды-на общенародное ополчение...
   Газеты Европы уже писали о паническом бегстве двора из Петербурга, об
опустении города от жителей, дипломатический корпус якобы перебирался  в
Москву: грозный флот Швеции вырастал на подходах к столице... Ссгюр  вы-
разил удивление, почему Екатерина не торопится вывозить сокровища  Эрми-
тажа:
   - Ведь в гарнизоне у вас есть пять тысяч солдат. Что они  могут  сде-
лать перед сильной армией Швеции?
   Во время их разговора явился курьер с донесением:
   - Шведы берут Нейшлот, король движется на Фридрихсгам.
   - Вы слышали, Сегюр? - спросила Екатерина. - Но вы, европейцы,  очень
плохо знаете нас, русских...
   Возмущение вероломством Швеции было столь велико  в  простом  народе,
что столичные извозчики и ямщики забили возами и колясками всю улицу пе-
ред шведским посольством:
   - Послу вашему хребтину кнутьями перешибем...
   Эти ямщики первыми вошли в ополчение, образовав казачий  полк.  Волна
патриотизма прокатилась по стране. Деревни, с которых рекрутировали  од-
ного парня, добровольно давали трех, самых умных, самых здоровых. Москва
на "почтовых" (для скорости)  отправила  в  Петербург  10  тысяч  добро-
вольцев, в Архангельске шла запись в ополчение, из Олонецких чащоб  под-
нималось крестьянство, с Ладоги и Онеги шли на флот рыбаки, к любой кач-
ке привычные...
   Гвардия выступила в поход первой! Патриотический подъем был столь ве-
лик, что люди хотели двигаться к фронту днем и ночью -  без  отдыха,  не
делая бивуаков и ночлегов.
   - И пусть Европа врет дальше, - заявила Екатерина в Совете, - но мы с
места не тронемся... Петербургская губерния хотя рекрутированию не  под-
лежит, но вооружится вся! Главнокомандующим в Финляндии  назначаю  графа
Валентина Платоновича Мусина-Пушкина, а над флотом быть  адмиралу  Грей-
гу... Вот и хорошо, что эскадра его не успела в Архипелаг уйти.
   Петербург отворил арсеналы: народ вооружился. Дети  священников,  па-
рикмахеры, повара, лавочники, сапожники, мастеровые, каменщики, лодочни-
ки составили ту армию, какой еще вчера даже не числилось в штатах  импе-
рии. Петербург заметно опустел. Даже цыгане и те  записались  в  гусары.
Перед Зимним дворцом шагали оборванцы. Кобенцль спросил Екатерину:
   - Откройте мне секрет: где вы берете людей?
   - Вы о них? - Екатерина показала в окно на марширующих оборванцев.  -
Так это всего-навсего арестанты, приговоренные к работам на каторге,  но
они пожелали сражаться, и я их выпустила. У меня в бедламе сидел  буйно-
помешанный майор из сербов. Я его на защиту Нейшлота отправила. Уверена,
что он там проявит образцы доблести героической...
   Шведский флот на всех парусах приближался к столице.
   - Вот они! - показал Грейг. - Набирать люфт...
   Люфт - это ветер. Грейг держал флот на трехпалубном "Ростиславе". По-
ловину экипажей эскадры составляли новобранцы. Боевой дух балтийцев  ос-
тавался нерушимым. Но люфт задувал слабый. Следом за флагманом вытягива-
лись в линию "Дерись", "Память Евстафия", "Владислав", "Изяслав",  "Еле-
на" и прочие. Залп шведской эскадры весил 720 пудов. Русские могли  выб-
росить всего 450 пудов. Приказ императрицы был зачитан с  утра:  "СЛЕДО-
ВАТЬ ВПЕРЕД, ИСКАТЬ ФЛОТА НЕПРИЯТЕЛЬСКОГО И ОНЫЙ АТАКОВАТЬ".
   Противники вступили в соприкосновение за островом Гогланд, между дву-
мя банками.
   - Я беру на себя флагмана! - крикнул Грсйг в рупор.
   С корабля  герцога  Зюдсрманландского  слышались  масонские  призывы.
Русская картечь сокрушала рангоут и такелаж противника.  Чугунные  ядра,
видимые в полете, впивались в борта шведских кораблей, разбрызгивая щеп-
ки. Пахло порохом и уксусом. Козлянинов с авангардом  разрушал  авангард
противника.
   - Не вижу, где "Дерись". Подтянуть арьергард! - Грейг четко  расхажи-
вал по тиковой палубе, звонко цокая  звенящими  подковами  ботфортов.  -
Смерть или слава! Только вперед...
   Шведы обрушили огонь на "Ростислава" - выдержали. Бой  уже  завязался
по всей линии. Окутываясь дымом, враждующие эскадры скатывались ветром к
зюйд-весту. Жара была  адовая.  Оркестры  играли  непрестанно.  Хотелось
пить. Пить было нечего. Пушки обливали уксусом. Они противно шипели. Ми-
новал час. Начинался второй. Раненые уползали в  люки.  Команды  звучали
бодро. Люди глядели с вызовом. Паруса сгорали мгновенно.
   - Урра-а! - горланили с авангарда Козлянинова.
   Шведы на веслах уже вытаскивали из боя избитого флагмана, за ним  по-
тащили еще три корабля. В линии возникло замешательство, шведы  покидали
строй. Опять штилело.
   - Не терять люфт! - командовал Грсйг.
   По-русски он выражался чисто (как и писал). Сильное задымление мешало
вести бой. В дыму призрачно плавали корабли-великаны, захватывая  остат-
ками парусов слабые дуновения ветра.
   - Еще светло, бой продлевать! - призывали офицеры. "Принц Густав" под
флагом вице-адмирала Вахтмсйстера получил от "Ростислава" точные залпы в
борт. Грейг велел выбить прислугу в его палубах, скосить  мачты,  разод-
рать ядрами паруса. Канонада сражения была слышна в Петербурге, а  свита
шведского короля в Гельсингфорсе наблюдала за  боем  с  высокой  горы...
Полный штиль на время остановил корабли. В сумерках громада "Ростислава"
медленно накатывалась на "Принца Густава". Вице-адмирал граф Вахтмейстер
сам перепрыгнул на палубу русского флагмана, вручил Грейгу шпагу.
   - Не надо нас абордировать! - сказал он,  сдаваясь.  -  У  меня  одни
мертвецы и раненые... Есть ли у вас хирурги?
   - Есть. Но спустите флаг короля, - указал Грейг на мачту.
   - Не могу, он прибит гвоздями, - отвечал швед...
   Герцог Зюдерманландский уводил разгромленную эскадру в  гавани  Свеа-
борга. Когда дым чуть рассеялся, стало видно, что в  окружении  шведских
фрегатов тащится и полузатоплснный русский корабль "Владислав". Он  имел
74 пушки, как и плененный "Принц Густав". Казалось бы,  можно  не  огор-
чаться. Но Грсйг не стерпел такого позора, он стал созывать свои  кораб-
ли:
   - Преследовать всем - отбить "Владислава"!
   Безветрие и повреждения, полученные в бою, помешали этому. Над волна-
ми медленно оседал угар пороха. На воде качались обломки... Самуил  Кар-
лович пребывал в отчаянии:
   - Неужели битва закончилась вничью?
   Грейг велел кораблям "Дерись", "Виктору", "Иоанну Богослову"  подойти
ближе. Их командиры были званы в адмиральский салон. Вот их  имена:  Ко-
ковцев, Обольянинов, Вальронд.
   Грейг сказал им:
   - Вас, господа, за то, что держались от боя подальше, порох и ядра не
растратили и "Владиславу" не помогли, я волею  адмирала  отдаю  под  суд
строжайший...
   Екатерина переслала Грейгу цепь и знаки Андреевского ордена. Но адми-
рал не возложил их на себя, считая, что бой сложился не так, как ему хо-
телось, и награды он не достоин. Пленный адмирал  Вахтмейстер  просил  у
него "аттестата":
   - Напишите, пожалуйста, что я сражался храбро. Ваша подпись  под  ат-
тестатом послужит для меня оправданием...
   Безбородко доложил Екатерине о взятии шведского флагмана, спросил, не
желает ли она видеть Вахтмейстсра.
   - Зачем? Мимо Петербурга везите его прямо в Москву, и пусть он там  с
нашими барынями музурки пляшет...
   Командиры кораблей, уклонившиеся  от  боя  (Коковцев,  Обольянинов  и
Вальронд), выслушали приговор - виселица!
   Екатерина при конфирмации смягчила им наказание:
   - Дворян сих - в матросы, пожизненно! Пусть на галерах  похлебают  из
общего котла бурды чечевичной - умнее станут...
   После сражения при Гогланде балтийцы загнали на  банку  шведский  ко-
рабль "Густав-Адольф" и сожгли, предварительно  сняв  с  его  палуб  553
пленных. Шведский флот был блокирован в бухтах Свеаборга, а  герцог  Зю-
дерманландский решил, что после драки кулаками еще машут. Он  вступил  в
переписку с адмиралом Грейгом, обвиняя русских моряков в  том,  что  они
применили  в  бою  у  Гогланда  бесчеловечное  оружие  -   зажигательные
брандскугели. Грсйг отвечал противнику честно: да, признал он,  его  эс-
кадра готовилась для борьбы с турками, а потому имела в  своих  погребах
брандскугели, которые используют и на флоте оттоманском. Но употребление
брандскугелей в сражении у Гогланда лежит на совести вашего  герцогского
высочества. Мы, писал Грейг, пустили брандскугели  в  дело  лишь  тогда,
когда получили брандскугель от вашей милости. И ваша "зажигалка" повисла
на снастях "Ростислава", зацепившись за вантину особым крючком, отчего у
нас вспыхнул парус... В конце письма Грейг  спрашивал  противника:  если
это оружие бесчеловечно, то почему же вы, герцог, сами же его  первым  и
употребили?
   Справедливо - Гогландская победа осталась за русским  флотом.  Самуил
Карлович Грейг был флотоводцем талантливым, и все, что  он  делал,  было
добротно, без фальши. Но победа  его  оказалась  бы  несравненно  значи-
тельнее, если бы Грсйг не держался линейного метода боя. Закоснелая анг-
лийская тактика невольно сковала русскую эскадру, как  она  сковывала  и
тактическое мышление самого Грейга...
   Грейг страшился разломать линию.

   10. РАЗЛОМАТЬ ЛИНИЮ!

   Греческие каперы из Балаклавы хорошо помогали  черноморцам,  пресекая
снабжение Очакова с моря; они захватывали турецкие шебеки и фелюги с по-
рохом, зерном и дровами. Ламбро Каччиони был зван к Очакову -  в  ставку
светлейшего. Потемкин сказал храбрецу, что эскадра  Грейга  осталась  на
Балтике, а пример былой войны флота в Архипелаге весьма убедителен:
   - Россия была бы многим обязана грекам, если бы они там вновь объяви-
лись под флагом эллинским...
   Переодевшись купцом, Каччиони добрался до Триеста, где греческая  об-
щина вооружила для него первый боевой корабль "Минерва Севера". В  приб-
режной таверне корсар пил вино.
   - Эй, кто тут эллины? - спросил он бродяг-матросов.  -  России  снова
нужны герои, что носят пистолеты за поясом. У кого хватит сил,  таскайте
за поясом и пушки... Приму всех с одним условием: вы должны любить  нашу
несчастную Грецию!
   ...Потемкин прочно застрял под Очаковом, как завяз под Хотином и  ге-
нерал-аншеф Иван Петрович Салтыков. Потемкин каждый день начинал  вопро-
сом - был ли курьер из Бессарабии:
   - Что там Ванька Салтыков? Взял ли Хотин?
   - Не мычит не телится, - ответствовал Попов.
   - Беда, если цесарцы и без Ваньки Хотин сгребут...
   Принц де Линь вешался не шею Потемкину:
   - Где штурм? Где слава? Где мощь России?
   Русский фельдмаршал де Линь отказался быть шпионом при ставке  Потем-
кина, зато стал его критиком.
   - Суворов прав, что Очаков надо брать скорым штурмом. Но  с  чего  вы
взяли, что для осады крепости необходимо окружить себя племянницами?..
   Пренебрегая шифрами, де Линь строчил в Вену  открытым  текстом:  "Под
стенами Очакова чертовская скука, несмотря на присутствие  Сарти  с  его
огромным оркестром. У  нас  иногда  нет  хлеба,  но  бисквитов  и  мака-
рон-сколько угодно; нет масла, но есть мороженое; нет воды,  но  всевоз-
можные вина; нет дров, нет угля для самоваров, зато фимиаму много... Это
какая-то невообразимая чепуха! В степи для своих дам Потемкин устраивает
спектакли, балы, иллюминации, фейерверки".
   Потемкин отряхивался от объятий де Линя:
   - Клянусь - Очаков падет раньше Хотина...
   Он тяжело переживал издевки  Румянцева,  который  издалека  высмеивал
бездействие его армии: "Что они там, в  лимане  купаются?  Очаков  -  не
Троя, чтобы осаду иметь столь долгую". А из Петербурга императрица, рев-
нивая к славе, понукала светлейшего в письмах: "Когда, Папа, Очаков  по-
даришь нам?.."
   Примчался курьер, весь заляпанный грязью.
   - Хотин пал! - объявил он, вручая пакет Потемкину.
   Празднуя победу, пушки салютовали в честь взятия Хотина,  а  со  стен
Очакова хохотали турки, и сам маститый старец Гуссейнпаша  не  поленился
выбраться на фас цитадели.
   - Глупцы! - возвестил он сверху. - Хотин остается в воле падишаха,  и
двери его нерасторжимы, как и очаковские...
   Потемкин всю душу из курьера вытряс:
   - Ты сам-то видел ли Хотин сдавшимся?
   - Нет. Не видел. Салтыков велел скакать до вашей светлости и сказать:
мол, пока я скачу, Хотин ворота откроет...
   Накануне Потемкин с невероятными усилиями, угрозами и бранью заставил
Марко Войновича вывести эскадру из Севастополя в море - искать противни-
ка. Попов выражал сомнение:
   - Разве Войнович рискнет с Гасаном драться?
   - Пусть хоть линию в бою сохранит, и то ладно.
   - Убежит Войнович обратно в Севастополь.
   - Не каркай! Войнович убежит-Ушаков останется...
   Еще ранней весной он хотел поручить флотилию в лимане не принцу  Нас-
сау-Зигсну, а именно Ушакову, но Мордвинов грубо выгнал Ушакова из  Хер-
сона, не допустив его до свидания со светлейшим. Ко всем несправедливос-
тям судьбы Федор Федорович сохранял гордое презрение...  Женщины  равно-
душно прошли мимо этого скуластого, скромного человека,  очень  далекого
от светских "политесов", не имевшего ни денег, ни поместий,  ни  знатных
сородичей. Ушаков был из кремневой породы людсй-побсдптслсй. В любом де-
ле любая эпоха порождает проблемы, и она же порождает героя, который бе-
рется их разрешить. Потемкин разрешал для  России  "проблему  Черноморс-
кую", а подле него, тихо и незаметно, Ушаков разрешал для флота проблему
новой тактики морского боя, чтобы разломать линию. Острая мысль  филосо-
фии XVIII века побуждала и мыслить с остротой своего времени... Лишь од-
нажды Ушаков намекнул Потемкину о  своих  идеях,  и  князь  Таврический,
громко хрустя поедаемой репою, удивился его смелости:
   - Много ль еще таких умников на моем флоте?
   - Не дай-то Бог быть первым и последним...
   Эскадры строились так: авангард, кордебаталия,  арьергард.  Англичане
своим вековым авторитетом утвердили международный шаблон:  неприятели  в
кильватерных линиях двигались параллельно одна  другой,  каждый  корабль
старался выпустить большее число залпов в противостоящий корабль против-
ника. Быстрые корабли тащились вровень  с  медлительными,  не  используя
главного козыря - скорости маневра. По английской традиции, только "заб-
рав" ветер у противника,  можно  открывать  сражение.  Враждующие  флоты
иногда целую неделю крутились на одном месте" не стреляя, а  только  си-
лясь "поймать" ветер... Боже упаси в те времена нарушить линию! На таких
нарушителей смотрели как на падших людей.
   Таких судили. Таких презирали. Таких и вешали.
   Ушаков многое передумал, играя на флейте. Турки хорошо держатся, пока
держится их флагман. "А ежели, разломав строй, навалиться на корабль ка-
пудан-паши?.. Ошеломить дерзостью, разрезать линию на куски и по  кускам
разбивать, презрев условности?" Но мысли Ушакова пока таились  под  спу-
дом. Да и сам он, будучи в бригадирском ранге, командовал лишь  авангар-
дом Севастопольской эскадры, подчиненной контр-адмиралу  Марко  Войнови-
чу...
   5 июля 1788 года на траверзе  острова  Фидониси  Войнович  встревожил
Ушакова запискою: "Неприятель идет. Что делать?"
   - Ну и пусть идет, - сказал Федор Федорович.
   Записку Войновича он, к счастью, не порвал.
   - Русские идут, Гасан, что делать?..
   На флагманском "Капудание", в салоне Эски-Гасана,  скромная  простота
мусульманских жилищ: сундуки вдоль стенок, шкафчики  с  посудою,  медные
кувшины в углу. Капудан-паша угощал в салоне адмирала Сайда, тоже алжир-
ца. В окошках "балкона" посверкивало море, вдалеке виднелись скалы  ост-
рова Фидониси. Ветер отогнул край шторы, скрывавшей аляповатую  копию  с
тициановской "Венеры".
   - Ветер мы забрали, Сайд, - ответил Гасан.
   - Да, ветер, слава Аллаху, в наших парусах...
   Турки потратили немало дней на искусное лавирование,  чтобы  заманить
эскадру Войновича подальше от базы,  а  семнадцать  "султанов",  обшитых
медью, против двух линейных громадин черноморцев обнадеживали  их  успе-
хом. В нижних палубах турецких  "султанов"  постоянно  галдели  тысячные
экипажи. В составе их были левенды - морская пехота, готовая к резне при
абордажах, сшкладжи - марсовые, способные разобраться в джунглях такела-
жа, гсишонджи, обслуживающие погреба с порохом и батарейные деки.
   Гасан хлопнул в ладоши, велев подавать трубки.
   - На все воля Аллаха, - сказал он, решившись.
   Корабельные склянки отзвонили два часа дня.
   Первый удар Гасана предназначался русскому авангарду.  Ушаков  держал
флаг на линейном "Святом Павле", он голосом подозвал ближе фрегаты,  ок-
ликнул их молодых командиров.
   - Не страшитесь быть дерзкими, - сказал он им. - Не  имейте  на  меня
оглядки по пустякам, ежели обстоятельства призовут к самоличным  поступ-
кам. Помня о своей тактике, о своем корабле, не забывайте общей  страта-
гемы эскадры... Старайтесь отнять "люфт" у врага проклятого! Ну,  с  бо-
гом-пошли...
   Имея хороший ветер, турки охватывали авангард Ушакова. На "Преображе-
нии" мимо "Святого Павла" прошел сам Войнович.
   - Батюшка! - окликнул он Ушакова. - Имей стсрежснис, иначе и  себя  и
нас угробишь. Крокодилы-то алжирские люты. Поступай по совести...
   Против 550 пушек черноморцев Гасан напирал мощью 1100 орудий - жутко-
вато! Свежий ветер влетел в паруса авангарда. Ушаков, стоя  на  штанцах,
расставил ноги пошире.
   - Сто шестьдесят пудов-вся наша сила, - сказал он  офицерам.  -  Бить
позволяю с дистанции пистолетной.
   - Как держать? - спрашивали от руля боцманматы.
   - Так и держите... лучше нам не придумать!
   Издали было видно, что на палубе "Капудание" возникла  драка:  албан-
цы-лсвенды тузили аикладжи-турок.
   - Нашли время, - усмехнулся Ушаков.
   Турецкий строй растянулся, но сохранял боевую стройность. Войнович  с
кордебаталисй показался из-за острова, и авангард Ушакова порывисто вре-
зался в линию противника, исколачивая ядрами его головные суда: это были
фрегаты. Не выдержав, они отвернули с курса, но... обнажили  флагманский
"Капудание".
   - Попался! Бей его, ребята... изо всех доков!
   Гасан минуты две метал ядра в свои же корабли, покинувшие его, словно
наказывая их за трусость. Потом сцепился с  самим  Ушаковым.  "Павел"  и
русские фрегаты поражали турецкого флагмана, неустанно работая  артилле-
рией, а корабли Войновича схватились с концевыми судами противника. Сра-
жение опоясало корабли по всей дуге горизонта. Остроглазые матросы гром-
ким криком возвещали о количестве и точности попаданий. Горячим воздухом
боя сорвало парик Ушакова, обнажилась крупная голова, кое-как  острижен-
ная ножницами.
   - Работай, ребята... работай! - похваливал он людей.
   На "Капудание" с хряском стала рушиться мачта, но не  упала  в  море,
удерживаемая снастями. На "Павле"  снесло  форстсньгу,  громко  лопались
вантины. Корабль вздрогнул от сильного удара, палубные матросы  перегну-
лись за борт.
   - Что там за ядро такое? Гляньте, - велел Ушаков.
   - Не ядро-булыгою залепили! Торчит из досок...
   "Павел"  продолжал  движение,  разбрасывая  вокруг  себя  пламенеющие
брандскугели, и там, где он появлялся,  турецкие  корабли  шарахались  в
стороны. Еще сорок минут Гасан выдерживал этот натиск, а потом и он  от-
вернул - прочь! В корму "Капудание" добавили  ядер,  Ушаков  видел,  как
отскакивают рваные доски, летят стекла из окошек салонного "балкона".  А
следом за флагманом торопливо рассыпалась вся турецкая эскадра.
   - Без пастуха не могут! - радовался Ушаков...
   Битва при Фидониси завершилась победою русских, но теперь  начиналась
битва за честь мундира. Войнович представил рапорт о сражении светлейше-
му, восхвалив себя и свою кордсбаталию. Федор  Федорович  тоже  описывал
бой для Потемкина, рассказав ему все, как было, приложив  даже  писульку
Войновича с вопросом к нему: "Что делать?" Он просил у князя Таврическо-
го наградить людей его авангарда... Марко Иванович  вызвал  простака  на
откровенность, говоря вроде дружески:
   - Что же ты, голубчик мой, благородную корабельную дуэль превратил  в
какую-то драку. Я за тобою, миленький, и уследить у Фидониси  не  мог  -
так ты горячился.
   - Война и есть драка. Где же нам еще горячиться?
   - А известно ль тебе, что британский адмирал Бинг однажды тоже разло-
мал линию, после чего и был повешен в Тауэре, яко  отступник  от  святых
правил морской науки.
   - Чему дивиться! Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.  А  мне
вот, - сказал Федор Федорович, - стало очень сомнительно: вы людей моих,
геройство проявивших, в угол задвинули, а себя наперед выставили...  Где
правда?
   Войнович опешил и дал ответ письменный: "А вам позвольте сказать, что
поступок ваш дурен, и сожалею, что в этакую минуту расстройку и к службе
вредительное дело в команде наносите. Сие мне несносно..." Федор Федоро-
вич написал Потемкину, что терпеть придирки и ненависть графа  Войновича
далее не намерен. К тому и честь мундира обязывает.
   Потемкин на дела в Севастополе давно взирал косо. И  поверил  рапорту
Ушакова, а Войновича стал ругать за то, что плут не  поддержал  авангард
Ушакова всеми силами эскадры, чтобы от Гасана остались рожки  да  ножки.
Войнович в ответ кляузничал:
   - Ушаков много воли взял. Я не успел оглядеться, как он будто с  цепи
сорвался, и меня прежде не спросил: как быть? Я бы иное советовал, более
разумное...
   Потемкин сунул к носу враля записку: "Что делать?"
   - Сколько раз я просил тебя эскадру для боя вывести? Привыкли вы там,
в Севастополе, яйца под собой высиживать. Прав Суворов, что в морс ваше-
го брата и на аркане не вытащить... Одно достоинство сохранил ты,  граф,
от рождения своего: две дырки в носу имеешь, чтобы  вкусное  вынюхивать,
да еще дырка, чтобы вкусное жевать...
   Разлаяв Войновича, светлейший призвал Попова:
   - Так что там Ванька Салтыков: взял Хотин или нет?
   - Не мычит не телится.
   - Беда мне! Что делать?..
   И он порвал записку Войновича с таким же вопросом.
   ...После сражения при Фидониси в Константинополе состоялась  траурная
процессия женщин; закутав лица черными платками, погруженные  в  скорбь,
они собрались у дворца Топ-Капу, оставив у Порога Счастья жалобу на  Эс-
ки-Гасана, под флагом которого женщины лишились своих мужей  и  сыновей.
Вдовы и матери выразили  робкий,  едва  расслышанный  султаном  протест:
нельзя ли доверить флот другому капудан-паше?
   Ушаков низко уронил грозного Эски-Гасана, а светлейший  начал  подни-
мать Ушакова: за битву при Фидониси он получил Георгия четвертой степени
и Владимира третьей степени. Трижды кавалер - это  уже  персона!  Попову
было сказано:
   - Надобно Ушакова в адмиралы подтягивать. Сам-то он за себя не попро-
сит, а наши обормоты больше о себе думают.
   - Прикажете государыне так и отписать?
   - Не надо. Я сам напишу ей...
   Ламбро Каччиони сообщал Потемкину, что им создана целая флотилия: "Я,
производя курс мой, воспрепятствовал Порте обратить военные силы из ост-
ровов Архипелажских в море Черное, и сколько произвел в Леванте  всякого
шума, то Порта Оттоманская отправила против меня 18 великих и малых  су-
дов". Русский флаг снова реял в Эгейском море, его видели в Дарданеллах,
греки  отчаянно  штурмовали  крепость  Кастель-Россо,   великий   визирь
Юсуф-Коджа обещал Ламбро Каччиони десять мешков  с  пиастрами,  если  он
отступится от дружбы с Россией, султан  Абдул-Гамид  дарил  герою  любой
цветущий остров в Архипелаге, чтобы Каччиони был там всемогущим пашой; в
противном же случае султан грозил послать "силу великую,  дабы  усмирить
Вас!" Ответ пылкого патриота был таков:
   - Меня усмирит смерть или свобода Греции...
   Жалея войска, светлейший не жалел бомб и  ядер,  бросаемых  в  кратер
крепости, извергавшей, подобно вулкану, огненную лаву обратно - на осаж-
давших. Все телесные наказания Потемкин под  Очаковом  запретил,  открыл
для солдат прямой доступ к себе с жалобами. ("Офицеры таковым  послабле-
нием службы недовольны, ибо и сих уже не слушают и,  перекословя,  гово-
рят, что пойду к его светлости"). Иностранные газеты изолгались. В  кор-
респонденции из Геттингена Суворов узнал о себе, что  он  сын  немецкого
колбасника из Гильдесгейма; о Потемкине писали, что якобы он уже бежал в
Польшу, оставив армию на попечение иностранцев... Это правда, что  принц
де Линь не покидал Потемкина, будучи уверен, что станет  руководить  им.
Но светлейший советников не терпел.
   Синело море, кричали чайки, к столу подавали рыбу и виноград. Однажды
(босой и в халате) Потемкин гулял по берегу лимана, когда к нему подошел
солдат с галерной флотилии, крепко подвыпивший, и спросил бесстрашно:
   - Смею ль открыть вашей светлости тайну?
   - Какую, братец?
   - Вчера, изволите знать, бомба рду взорвало. Сразу восемьдесят  душе-
нек погибло. Я один уцелел. И прошу: не велите французам  нами  командо-
вать. По-русски не разумеют, только тумаки раздают. Эдак дела не  объяс-
нишь. С русским-то офицером язык мы всегда найдем. И бомбарду не взорва-
ло бы никогда, если бы столковались мы.
   - Спасибо, братец, за честность. Я подумаю...
   Примерно о том же завел речь и князь Репнин  (но  уже  в  рассуждении
русского помещика и аристократа):
   - Греки сражаются заодно с нами за свободу свою, и тут  что  скажешь?
Ордена, чины, деньги-для них ничего не жалко. А вот причастность  принца
Нассау-Зигена... к чему нам она? Русские офицеры, как и солдаты их, мрут
от грязи и голода, чечевице радуясь, а принц одним махом три тыщи  наших
мужиков обрел. А вы ему еще и Массандру подарили... За что? Человек  он,
не спорю, смелости легендарной. Но в поступках сего палладина нет плана,
один порыв  честолюбия.  Когда-нибудь,  -  заключил  князь  Николай  Ва-
сильевич, - он сам взлетит на воздух и многих увлечет в пучину.
   - Ежели принца Нассау убрать, - отвечал Потемкин, - так над флотилией
гребной опять Мордвинов возвысится. По мне, лучше с безумцем быть, неже-
ли с человеком робостным. Я не виноват, что здесь, под Очаковом,  сложи-
лись такие конъюнктуры, какие и при дворах складываются. Но принца изго-
нять я не стану: нам его связи с Мадридом еще пригодятся...
   Сидя в шатре, Потемкин поглощал квас, переводил с французского  языка
книгу Сен-Пьера о вечном мире. Отбросив перо, велел Попову звать  компо-
зитора Джузеппе Сарти.
   - К падению Очакова прошу сочинить хорошую ораторию  на  канон  "Тебе
бога хвалим". Оркестры соедини с рогами и литаврами, добавь  громов  пу-
шечных и звонов колокольных. Да попробуй в паузах бубны цыганские.
   - Когда же падет Очаков? - спросил Сартн.
   - Об этом извещен я и всевышний...
   Снова примчался курьер из Бессарабии.
   - Хотин пал! - возвестил он, из седла выпрыгивая.
   - Врешь, - отвечал Потемкин. - Сам-то видел ли?
   - Видел! Салтыков уже пировал с пашою Хотина, а с ними две гурии  бы-
ли... одна гурия из гарема хотинского, а другая, кажись, метресса нашего
Салтыкова, и сейчас она бежала в Варшаву...
   Салтыков во всем опередил его светлость. Опсчалясь завистью, воинской
и мужскою, Потемкин мутным глазом, источавшим слезу, еще раз обозрел не-
рушимые стены Очакова:
   - Ладно. Спать пойду. Мух-то сколько, Господи!..
   Стон стоял под Очаковом от мириадов мух, которые облепляли мертвецов,
роились над лужами поноса кровавого. Все это - нестерпимые факты "времен
Очакова и покоренья Крыма".
   Главное было сделано: Ушаков разломал линию!

   11. ОТ ВЕЛИКОГО ДО СМЕШНОГО...

   Обзывая прусского короля "пентюхом",  Екатерина  именовала  шведского
короля "Дон-Густавом" или "фуфлыгой".
   - Попадаться мне на язык не советую, - говорила она.
   В Стокгольме сложилось очень странное положение: столица Швеции имела
уже русских военнопленных, госпитали ее были заполнены ранеными, но  там
же еще продолжал находиться и русский посол - граф Разумовский, которому
эта забавная ситуация даже нравилась... Безбородко докладывал:
   - Ваше величество, испанский  посол  Гальвес,  заменивший  спятившего
Нормандеса, сказывал мне за ужином, что Мадрид большую нежность к России
заимел и гишпанцы склонны посредничать к миру на Балтике. Не послать  ли
нам в Мадрид палладина Нассау-Зигена для переговоров, потому как, и сами
знаете, не стало уже сил с двух фронтов отбиваться.
   - Рано быть миру! Сначала я как следует исколочу фуфлыгу на  Балтике,
а уж потом и замиряться с ним стану...
   Вслед за этим возникла странная война Екатерины II  с  Густавом  III.
Оба они были плодовитыми  писателями  и  драматургами,  мастерами  вести
спор. Теперь монархи вступили в литературное состязание между собой, за-
ведя в газетах Европы полемику на тему: кто виноват? Густав во всем  об-
винял Россию, Екатерина осуждала короля. Пожалуй, не было еще примера  в
истории мировых войн, когда бы наряду со звоном шпаг и грохотом  взрывов
отчетливо слышался надсадный скрип гусиных перьев, - монархи разоблачали
один другого во многих грехах...
   Екатерина все-таки отпустила на войну Павла, а  потом  села  сочинять
либретто комической оперы "Горе-Богатырь", в которой своего же сына  вы-
вела главным идиотом. Горе-Богатырь, женатый на большой дуре Гремиле Шу-
миловне, жил тем, что воровал изюм из материнской кладовки, а воспитывал
его дворянин Кривомозг. Горе-Богатырь надел бумажные латы, взял  в  руки
меч деревянный и отпросился на войну, чтобы геройствовать. Мать,  отпус-
кая свое дите, сказала: "Пущай едет, ибо, не взбесясь, собака не  пропа-
дает..." Безбородко был против публикации этой вещи.
   - Тут и любой поймет, кого вы расписываете. Кривомозг - это  покойный
граф Панин, а Громила Шумиловна опять беременна. Хорошо ли это - из нас-
ледника престола дурачка делать?..
   Екатерина обещала не ставить оперу, прежде не посоветовавшись  с  По-
темкиным. Именно в эти дни граф Безбородко вызвал прусского посла Келле-
ра и сказал, что Берлин не только отсыпает золото в карман Густаву  III,
но, как ему стало известно, Пруссия помогает Швеции и воински.
   - У нас много дезертиров, - смутился Келлер.
   На Безбородко такие увертки действия не возымели.
   - Я допускаю, что из прусской армии бежит немало  людей.  Но  впервые
слышу, чтобы они дезертировали... с пушками!
   Поражение своего флота при Гогландс  "Дон-Густав"  поспешил  объявить
своей громкой победой, королевский дворец  в  Стокгольме  был  расцвечен
праздничной иллюминацией, в плошках сгорало тюленье сало, реяли флаги  и
вымпелы...
   Пленных солдат и матросов (980 человек) доставили в Стокгольм;  русс-
кие поразили шведов большим ростом и здоровым, крепким видом (это и  по-
нятно: для экспедиции в Архипелаг подбирали самый цвет  русской  молоде-
жи). Шведская королева Магдалина расселила пленных в бараках близ  своей
дачи "Гага", по вечерам русские устраивали пирушки  с  танцами,  любезно
вовлекая в свой круг и шведов. К великому удивлению королевы,  несколько
"матросов" оказались... женщинами. Как ни боролись в Ревеле и Кронштадте
с этим явлением, но женщины в форме матросов все-таки умудрялись  просо-
читься в состав экипажей. Одних влекла романтика, других любовь,  третьи
бежали на флот от тяжкой женской доли. Морских  кадетов  и  гардемаринов
шведы отправили доучиваться в Упсальский  университет,  пленные  офицеры
флота продолжали читать им лекции по теории  военно-морского  искусства.
Такое же гуманное обращение встретили в России и шведские пленные, кото-
рых селили в частных домах обывателей Москвы и Калуги, Ярославля и Каза-
ни...
   Шведский флот оставался запертым в Свеаборге; король жил  на  корабле
"Амфион". Герцог Зюдерманландский провел Эренстрема в салон, где  тайный
агент доложил королю, что эстляндскос дворянство имеет давние симпатии к
Швеции:
   - А лифляндское более тяготеет к прусским порядкам. Однако  простона-
родье настроено иначе, и жители Эзсля даже составили народное  ополчение
в пользу России.
   - Достаточно! Вы видели Разумовского?
   - Да, - отвечал Эренстрем, - Разумовский гулял в толпе на  набережной
Стокгольма, и я был удивлен, какие у него приветливые отношения с офице-
рами флота вашего величества.
   - Ас кем гулял он? - спросил герцог Карл.
   - С ним была красавица Вреде.
   Король с братом стали смеяться, Густав сказал:
   - Се sont les crimes d'amour (это любовные проказы), и нас они не ка-
саются, хотя Разумовского пора бы уже высечь, а потом  вытолкать  в  три
шеи за море. Поздравьте меня, Эренстрем: я заключил договор  с  турецким
султаном, Пруссия и Англия без ума от моей решимости... Хотя, -  добавил
король, - барону Нолькену не мешало бы отрубить голову за то, что он не-
верно информировал меня о достоинствах русского флота...
   Возле пояса короля болталась кривая турецкая сабля, подаренная ему не
султаном, а русской императрицей. За "кавалерским" столом Эренстрем  об-
наружил у себя под тарелкой листовку, в которой шведов призывали не  пе-
реходить границы с Россией, война с нею называлась преступной, а  зачин-
щики этой войны должны быть судимы. Такую же листовку Эренстрем нашел  у
себя под одеялом, утром они покрывали палубы  кораблей,  лежали  на  си-
деньях придворных экипажей... Он обратился к герцогу Карлу с вопросом  -
что это значит?
   - Это проделки Спренгпортена и его  компании  финляндских  сепаратис-
тов... Увы, ненависть к королю стала невыносима! Всюду открыто  говорят,
что моего брата следует держать в замке Або, как держали Эрика Четырнад-
цатого, пока он там не умрет.
   Эренстрем заметил, что офицеры едва кланялись  Густаву  III,  избегая
общения с ним. Да, король хорошо подготовил страну к войне дипломатичес-
ки, но не учел настроения шведов. Не тогда ли и  начала  складываться  в
сознании шведского народа идея "вечного нейтралитета"? В конце июля  Ок-
сишиерна вызвал Разумовского, велев ему убираться из Швеции ко всем чер-
тям.
   - А в наказание за то, что наш посол Нольксн тащился по  грязи  через
Польшу и Штральзунд, вы отправитесь бурным морем...
   Для посла и его свиты шведы выделили старую яхту, но не дали ни  лоц-
мана, ни матросов. Андрей Кириллович сказал коллегам и женам  их,  чтобы
они положились на него:
   - Я ведь начинал жизнь в мундире флотского офицера, и я сумею провес-
ти корабль до Любека...
   Чиновники русского посольства, неопытные в морских  делах,  с  трудом
поставили паруса, посол занял место возле штурвала. Разумовский (под ви-
дом морской болезни, измучившей посольских дам)  завел  яхту  сначала  в
порт Висби, где из дипломата превратился в шпиона, нагло изучая  оборону
шведского побережья. Из Висби его  со  скандалом  выдворили  только  под
осень. Перед ним лежало штормовое море, он  снова  стоял  у  штурвала...
Этим плаванием Разумовский искупил многие свои прегрешения!
   Екатерина приняла посла даже сурово:
   - Я ведь догадываюсь, что графиня Вреде была лишь для отвода  глаз...
Я жду признания. Назовите имя той дамы, которая была подлинной  героиней
вашего стокгольмского романа.
   - Я надеюсь, нас никто не слышит?
   - Слушаю одна я.
   - Это была... шведская королева Магдалина.
   - Ну, я так и думала. - Екатерина ничем не стала награждать Разумовс-
кого. - Вы что-нибудь желаете, граф?
   - Вернуться в Вену, где изнывает моя юная невеста.
   - Я причислю вас к венскому посольству. Езжайте...
   Там он и остался до самой смерти - послом России, а  Вена,  благодаря
его расходам, обрела мост Разумовского, площадь Разумовского, композито-
ры Гайдн и Бетховен нашли в нем хорошего друга... Можно восхищаться этим
удачливым человеком, но нельзя любить его, ибо Разумовский не любил Рос-
сию!
   Когда в Финляндии случился голод и Швеция ни единого зернышка  финнам
не отсыпала, Россия открыла для соседей свои хлебные  закрома,  а  финны
добро помнили. Теперь финские егеря, главная ударная сила армии  Густава
III, отказывались стрелять в русских солдат. А шведские офицеры не мири-
лись с заносчивым абсолютизмом своего короля.  Что  им  эфемерная  слава
Карла XII, если они от дедов своих понаслышались,  до  какого  истощения
довел он страну бесполезной борьбой с Россией! Магнус Стренгпортен обра-
зовал тайный "Орден Валгаллы", вокруг него собирались все недовольные. В
финской деревушке Аньяла конфиденты составили обращение к русскому Каби-
нету, прося покровительства России для Финляндии...
   - Грех, конечно, так думать о своем же брате, - сказала Екатерина,  -
но этого фуфлыгу обязательно прикончат, как прикончили  темной  ночью  и
его славного предка Карла Двенадцатого. Чтобы  победить  Швецию,  Россия
уже не нуждается в новой Полтаве!
   Павел еще гостил на фронте, а его "Гремила  Шумиловна",  оставаясь  в
тылу, изображала жену народного героя. Граф Валентин Мусин-Пушкин  взмо-
лился перед Екатериной, чтобы отозвала сына из армии, ибо цесаревич  ме-
шает воевать, делая безрассудные распоряжения, а во время  "шармютцелей"
(перестрелок) он еще и подпрыгивает, "намереваясь поймать пули, пролета-
ющие над его головою". Екатерина была мамочкой безжалостной:
   - Пусть попрыгает - может, какую и поймает...
   Безбородко предупредил ее об ухудшении дел в Европе:
   - Дания, связанная с нами альянсом, выступила противу Швеции, но пос-
лы в Копенгагене, прусский и английский, грозят  королю  датскому,  что,
ежели не поладит с Густавом, они  сами  войну  Дании  объявят...  Король
хвост и поджал.
   - Хорош союзник! Что еще новенького?
   - Все старенькое. Маркиз Луккезини способами макиавеллиевскими  скло-
няет вельмож варшавских к союзу с  Пруссией,  а  бедные  жители  Данцига
столь ослаблены в торговле налогами, что терпеть убытки более не в силах
и соглашаются отдаться под владычество прусское...
   - Этого нельзя допустить! А сам-то как думаешь?
   - Хорошо бы нам перетянуть на свою сторону Феликса  Щснсны-Потоцкого,
столь влиятельного в кругах Варшавы.
   - А чем привлечь? У него своих денег куры не клюют.
   - Вот я и думаю - чем, если он так богат?..
   Румянцев не возвышением Потемкина был оскорблен, а тем, что, Потемки-
на возвышая, его, Румянцева, постоянно унижали. В этой войне, отрешенный
от главной стратегии, он прикрывал Екатеринославскую армию, чтобы  турки
не могли прийти на выручку осажденному Очакову. Петр Александрович  (это
правда!) месяцами не слал реляций Екатерине, которая открыто  шельмовала
его, третируя всячески, о рапортах фельдмаршала она при дворе  говорила,
что они, "кроме вранья, ничего не содержат...".
   Осенью Безбородко предупредил Екатерину:
   - Герцог Карл Зюдсрманландский отъехал к Нсйшлоту, где начал  изыски-
вать тайные способы для личных переговоров с  нашим  наследником  Павлом
Петровичем: масон льнет к масону.
   Вот тогда Екатерина срочно отозвала сына с войны.
   - Нельзя двум масонам встречаться! Ясно же, что сойдутся они  там  не
как враги, а как братья по духу масонскому...
   Кампания на Балтике уже подходила к концу, когда адмирал Грейг  забо-
лел. Болезнь протекала быстро: через пять дней, 28 сентября, находясь на
борту флагманского "Ростислава", адмирал впал в беспамятство. Из  Петер-
бурга в Ревель спешно примчался лейбмедик Роджерсон, но спасти  больного
не удалось. Грейг скончался. Десять дней он покоился на  корабле,  потом
его перевезли в город, где и хоронили с  необыкновенной  пышностью.  Все
офицеры Балтийского флота получили в память траура золотые кольца с име-
нем Грейга и датой его смерти.
   5 ноября лед сковал в Рсвеле русские корабли, и тогда шведский  флот,
выломав себя изо льдов Свеаборга, быстро убрался в главную базу метропо-
лии - Карлскрону...
   Наступила зима, и Екатерина нервничала:
   - Так о чем думает там светлейший князь Таврический? Будет  он  брать
Очаков или нет! Хотин, слава богу, уже наш...
   А как достался Хотин - вряд ли она знала.

   12. "ТЕБЕ БОГА ХВАЛИМ"

   Вернувшись из Бруссы, где она пыталась найти свою бедную  мать,  про-
давшую ее, Софья Витт недолго гостила в Камснце-Подольском при муже. Ка-
кие б ни гремели балы, какие-б мадригалы ни складывали в честь ее красо-
ты гордые ляхи, красавица скучала. Польшу опять  раздирали  политические
страсти: часть шляхетства продавалась за деньги Пруссии, другая  придер-
живалась "русской партии"...
   Хотин оставался неприступен, как и Очаков, когда вечером  полы  шатра
распахнулись и перед  изумленным  генерал-аншефом  Салтыковым  предстала
женщина красоты небывалой.
   Это была Софья до Витт, "la belle Phanariolc".
   - Я все уже знаю, - сказала она. - Вы отправили курьера к Потемкину с
известием, что Хотин взят, а Хотин не сдается. Пошлите к паше хотинскому
трубача с моею запискою.
   - Вы ангел или бес? Что это значит?
   - Моя сестра "одалыкою" в гареме  паши,  и  он  не  устоит  перед  ее
мольбами сдать крепость на вашу милость. Но для того нужны  еще  деньги.
Много денег...
   Хотин пал! Ускользнув от стариковских объятий Салтыкова, женщина  ки-
нулась в Варшаву, в самый омут политики, и здесь ее  успех  был  подобен
парижскому. (Знаменитый писатель Юлиан Немцевич вспоминал: "Хороша  была
как богиня... всех приводила в экстаз; толпы народа сопровождали ее всю-
ду, молодежь вскакивала на скамьи, чтобы хоть раз увидеть ее".)
   Здесь ее заметил женоненавистник Щенсны-Потоцкий.
   - Ненавижу всех вас... ненавижу ваши ослепительные взоры и ваши змеи-
ные улыбки. Будьте вы все, женщины, прокляты!
   "Щенсный" значит "счастливый", но первую жену его погубили, а  вторая
бежала в Петербург с любовником, графом Юрием Виельгорским,  бывшим  при
Екатерине послом польского короля...
   Безбородко вникал в письма из Варшавы.
   - Ваше величество, - доложил он, - Софья де Витт за  деньги  согласна
вступить в наши тайные конфиденции, а Феликс Щенсны-Потоцкий лежит у  ее
ног, бесчувственный от любви...
   - Кладу его в свой рукав, - был ответ по-немецки.
   Суворов за Кинбурн получил орден Андреевский, шляпу его украсил  плю-
маж из бриллиантов с буквой "К". Никогда еще не были так сердечны  отно-
шения генерал-аншефа и генерал-фельдмаршала. Суворов признавал:  "Только
К(нязю) Г(ригорию) Александровичу) таинства души моей открыты". Открывая
перед ним душу, он и осуждал его, мыслившего взять крепость измором:
   - Осада изнурительная скорее нас изнурит, а не турок! Штурм, да,  бу-
дет кровав. Но при осаде людей потеряем гораздо  более,  нежели  бы  при
штурме...
   Александр Васильевич понимал то, чего не мог осмыслить Потемкин: Оча-
ков томил под своими загаженными  стенами  главную  наступательную  мощь
России, которой давно пора было двигаться далее - к долинам Дуная и  по-
том на Балканы.
   - Я тебе на все руки развязал, - отвечал Потемкин Суворову, -  но  со
штурмом Очакова ты меня не торопи...
   Был день как день. Обычный день  осады.  Последовал  доклад:  янычары
открыли ворота, делают вылазку. Суворов послал  фанагорийцев  -  загнать
турок обратно. Янычары выпустили из крепости своры голодных собак,  нат-
равливая их на русских. Штыковым ударом фанагорийцы отбросили турок  об-
ратно. Из Очакова выбегали еще янычары - в зубах у них были  кинжалы,  в
руках ятаганы и ружья, а на боку у каждого - по два пистолета.
   - Я сам пойду, - сказал Суворов...
   Турок загнали в ров, пуля ранила Суворова в плечо. Весь  русский  ла-
герь поднялся по тревоге, слушая громы  сражения,  возникшего  случайно.
Суворов видел уже ворота Очакова,  видел  спины  удирающих  янычар,  еще
мгновение - и, казалось, можно ворваться внутрь крепости.  Но  из  ворот
выбегали новые толпы башибузуков, и разгорелась кровавая битва... Потем-
кин этой битвы не ожидал! Он слал гонца за гонцом к Суворову, чтобы  тот
бой прекратил. Но Суворов уже стоял возле ворот, требуя  лишь  одного  -
подкрепить его. Вряд ли когда бывали еще такие сечи: все перемешалось  в
рубке и выстрелах. Вперед уже не пройти, но и отступ ить невозможно-надо
драться. Так бывает с человеком, который забрался на вершину  скалы,  но
вниз ему не спуститься... Светлейший откровенно плакал:
   - Что делает? Все сгубил... не послушался!
   Репнин (собранный, жесткий, мрачный) сказал:
   - Решайтесь: если не вытащим людей из этой каши, все там полягут. Как
угодно, ваша светлость, я беру... кирасир!
   - Мой лучший и любимый полк?!
   - Но погибают сейчас тоже не худшие.
   - Иди, князь. Благослови тебя Бог...
   Суворов вскрикнул: пуля впилась в шею, а нащупал он ее уже в затылке.
Развернув коня, он велел:
   - Бибиков, ты жив? Отходи сам и отводи людей...
   В разгар побоища врезался князь Репнин с кирасирами. Он  разбил  яны-
чар, но кирасиры (любимый полк Потемкина!) сплошь выстелили овраги свои-
ми синими мундирами. Это была необходимая жертва...
   Ворота за турками с тяжким скрежетом замкнулись, средь павших  воинов
еще бегали очумелые турецкие собаки, отгрызая носы убитым и раненым. Фа-
сы очаковские покрылись частоколом кольев, на концах  которых  насчитали
80 русских голов, отсеченных ятаганами. Конец!
   Репнин воткнул в землю окровавленную шпагу:
   - Кирасиров нет! Отход прикрыли. Погибли все...
   - Пьян Суворов или помешан? - кричал в ярости Потемкин.  -  Я  ж  ему
всегда талдычил, чтобы о штурме не помышляю...
   Лошадь под Суворовым умерла сразу же, как только ее  расседлали.  Хи-
рург Массо, закатав рукава, клещами потянул из шеи генерал-аншефа турец-
кую пулю. К боли примешалась обида. Потемкин прислал ему жестокий  выго-
вор. "Солдаты, - писал светлейший, - не так дешевы, чтобы ими жертвовать
по пустякам. Ни за что погублено столько драгоценного народа,  что  весь
Очаков того не стоит..." Суворов отвечал: "Не думал я, чтобы  гнев  В.С.
столь далеко простирался... Невинность  не  требует  оправдания.  Всякий
имеет свою систему, и я по службе имею свою. Мне не переродиться,  да  и
поздно!"
   Открывалась новая страница их личных отношений...
   Попов доложил, что Суворов ранен опасно:
   - И просится отъехать на воды минеральные.
   - Вот ему минеральная! - показал Потемкин на  воды  лимана.  -  Пусть
этот зазнайка убирается с глаз моих-в Кинбурн...
   Кинбурн чуть не взлетел на воздух: взорвало арсенал бомб  и  брандску
гелей. День померк, сотни людей в гарнизоне погибли сразу, иные остались
без рук и ног, без глаз, выжженных свирепым пламенем. Генерал-аншеф  был
побит камнями и обожжен, швы на ранах разошлись. Попов передал ему собо-
лезнование. Вот беда! Раньше, когда докучал выговорами Румянцев, Суворов
от Потемкина защиту имел, а ныне...
   - Неужто у Василья Степаныча милости сыскивать?
   Потемкин гнев смирил, но прежней ласки уже не вернул.
   В августе ночи стали темнее. Светлейший пробудился от частых  выстре-
лов. Накинув халат, он выбрался из шатра, как зверюга из  берлоги.  Мимо
солдаты проносили офицера - голова его была замотана в шинель, он громко
хрипел - предсмертно.
   - Тащите его в палатку Массо... а кто это?
   - Да егерей начальник - Голенищев-Кутузов.
   - Куда ж его ранило? - спросил Потемкин.
   - В голову! Опять в голову...
   Не слишком ли много крови стал забирать Очаков?
   Екатерина дважды требовала от Потемкина объяснить, при каких  обстоя-
тельствах ранен Кутузов, от своего имени просила князя навещать храброго
генерала, но Потемкин... отмолчался. Молчание о втором ранении  Кутузова
перешло в историю: ранен опять в голову, и все! Спасибо принцу дс  Линю,
который в ту ночь находился подле Михаила Илларионовича и тогда же запи-
сал, как это случилось: "Турки в  числе  не  более  сорока,  прокравшись
вдоль моря, взобрались по эскарпам и открыли ружейную пальбу по  батарее
Кутузова, того самого, который и прошлую войну был ранен в голову  навы-
лет... Генерал этот почти так же был опять ранен в голову пониже глаз  и
должен, по моему мнению, умереть не сегодня, так завтра  (!)  Я  смотрел
сквозь амбразуру на начало вылазки; он (Кутузов) хотел последовать моему
примеру и вдруг был опрокинут" - насколько силен был удар пулей!
   - Да, много крови стал забирать Очаков...
   Об этом все чаще поговаривал де Линь, вездесущий, как и положено  во-
енному атташе. Друживший с Суворовым, он в своих  донесениях  в  Вену  и
критиковал Потемкина опять-таки словами Суворова: задержкою  штурма  По-
темкин не ослабляет, а, напротив, усиливает  гарнизон  Очакова,  зато  с
каждым днем слабеет его собственная армия. Екатерина исправно  оповещала
светлейшего об этой критике, и Григорий Александрович разругал дс Линя:
   - Не надоело вам, принц, за мною шпионить?..
   А ведь в критике де Линя было немало и дельного.
   - Ваш солдат превосходен, - говорил принц Потемкину. -  Но  разгоните
из армии камер-юнкеров и камергеров, которые по чинам придворным обрета-
ют себе чины генеральские... Какая польза с этой придворной шушеры?  На-
конец, избавьте полки русские от негодяев  и  авантюристов  иностранных,
высланных с их родины за всякие непристойные художества... К чему вы  их
кормите?
   Близилась осень. Все чаще из Очакова бежали в русский лагерь христиа-
не, которых было немало в крепости (особенно поляков с детьми и женами).
Один мальчик-беглец, уже обращенный в мусульманство, был приведен к  По-
темкину, который расспрашивал его о жизни  внутри  осажденной  цитадели.
Мальчик сказал: "Христиане очаковские брошены в ямы  саженей  до  десяти
глубины; турки им на головы сверху испражняются, и смрад от того, причи-
няя болезни, низводит в гроб... Хлеба в Очакове довольно, но мясо  доро-
го". Подули сильнейшие ветры, из степей несло тучи пыли, русский  лагерь
голода пока не испытывал. Чтобы привлечь солдат к  шанцевым  работам  по
ночам, Потемкин велел платить по 15 копеек за одну ночь и  давать  утром
водку.
   В конце августа турки стали поджигать траву вокруг Очакова, ветер нес
на лагерь раскаленную золу, вихри опрокидывали палатки, по  ночам  гори-
зонт становился красным. Полтысячи медных пушек,  расставленных  турками
по фасам крепости, время от времени  исколачивали  осаждающих,  в  ответ
"стенолом ные" орудия России стучались в нерушимые стены. Отрезанные го-
ловы сморщились от жара, турки заменили их новыми, свежеотрубленными,  и
русские, стоя под стенами, узнавали своих друзей:
   - Никак, Петр, что канониром-то был?
   - Он! За водой к лиману пошел, тока ведро нашли.
   - А эвон ишо глядит... вчерась водку с им пили!
   Скрипели колеса фур, везли раненых. Очевидец пишет:  "Воздушные  дуги
летящих бомб устилались искрами, свист ядер заставлял стонать лежащую на
море нижнюю полосу воздуха, верхняя часть онаго сопротивлялась  прорезы-
ванию вылетавших из пушек шаров". В сентябре начались холода.  Екатерина
прислала в ставку дюжину золотых шпаг с алмазами, чтобы светлейший  раз-
дал их самым достойным. В шатре князя  собрались  завидущие  карьеристы,
жадно оглядывая убранство именного оружия.
   Принц Нассау-Зигсн примерил к бедру шпагу.
   - Положи обратно и не тронь! - велел Потемкин.
   - Почту этот намек за тягчайшее оскорбление...
   - Пошли все вон! - мрачно ответил Потемкин.
   Турецкие корабли блуждали в море, крейсируя между Берсзанью и  Очако-
вом, бросая иногда в гущу русского лагеря не ядра, а громадные  булыжни-
ки, калечившие по нескольку человек.
   - Не взяв Березани, - рассуждал Репнин, - вряд ли можно распоряжаться
на водах и двигаться далее - к Гаджибсю.
   - Сам знаю. Но Гасан-то - вот он!
   - Так пошлите флот Черноморский из Севастополя...
   Потемкин послал эскадру Сенявина к берегам Лсванта, чтобы бомбардиро-
вать крепость Синопа и тем маневром отманить Гасана от Очакова. Но капу-
дан-паша разгадал хитрость Потемкина и ответил ему  канонадою  со  своих
кораблей. Вечером Потемкин из прически Браницкой выдернул розовую  ленту
и завил ее в пышный бантик.
   - Это ты для меня, дядюшка? А куда прицепить его?
   - Не твоего ума дело. Я сам прицеплю...
   Поверх банта он укрепил орден Владимира и велел в таком виде  отвезти
Сенявину - в награду. Не с той ли поры в России и появилось новое воинс-
кое отличие - "с бантом"! (Нс будем винить  Потемкина:  знаменитый  анг-
лийский орден Подвязки имеет аналогичную предысторию, но  в  девизе  его
начертано: "Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает".)
   Был конец сентября. Бело-красными флагами турки украсили весь Очаков,
два дня их эскадра и крепость палили из пушек. Пленные сказали, что  там
празднуют победу...
   - В чем дело? - спросил Потемкин де Линя. - Я не верю, что турки мог-
ли разбить Румянцева. Не ваш ли это грех?
   - Дождемся курьера из Вены, - ответил атташе...
   Курьер прибыл, и де Линь не скрыл от Потемкина истины. Турки постоян-
но избивали австрийскую армию, великий визирь форсировал Дунай,  приведя
жителей Вены в паническое бегство. Иосиф II решился на генеральные  сра-
жения у Слатины и был вдребезги разгромлен. Это еще не все! Ночью лагерь
императора сдвинулся с места животным страхом: вся армия бежала,  остав-
ляя туркам гигантский вагенбург с припасами, арсеналы с пушками. В  тем-
ноте возник хаос: войска Австрии, приняв свои же полки за  турецкие,  до
рассвета занимались самоистреблением, беспощадно расстреливая друг друга
в упор. Иосиф II чуть не погиб в этой кромешной свалке,  свита  покинула
императора, который случайно уцелел, спрятавшись в какой-то деревне.
   - К этому добавлю, - сказал де Линь, - что  революция  в  Австрийских
Нидерландах уже перекинулась в Венгрию и мадьяры восстали... Теперь  вам
понятно, почему салютуют турки?
   Настал октябрь с ветрами и бурями.  Пророчество  Суворова  сбывалось:
изнурение к русской армии пришло ранее, нежели изнурился  гарнизон  оча-
ковской твердыни. Теперь и сам Потемкин заговорил о штурме.
   - Но не раньше, чем лиман замерзнет и капудан-паша уберется в  Босфор
для зимования кораблей в краях теплых...
   Принц Нассау-Зиген уехал в Мадрид, де Линь остался.
   21 октября Очаков запорошило первым снегом,  на  бивуаках  солдаты  и
офицеры сжигали на кострах старые  телеги.  Генералы,  чтобы  согреться,
платили по 2-3 рубля за верстовой столб. В стене Очакова,  как  ни  была
крепка, артиллерия все-таки пробила первую брешь, из зияния которой выг-
лядывали озлобленные янычары. Потемкин  раздавал  шпаги  "за  храбрость"
только достойным, а многих офицеров разжаловал в солдаты.
   Однажды знатный сераскир без боязни вышел из ворот крепости,  вступив
в разговор с русскими офицерами. Говорил по-русски без запинки, и первый
вопрос турка был таков:
   - Вы еще долго будете страдать тут?
   - Пока не возьмем Очаков.
   Турок угостил офицеров хорошим табаком-латакия.
   - Султан не для того строит крепости, чтобы сдавать их каждому прохо-
жему... Гуссейн-паша удивлен: чего вы медлите? Можете приступать к штур-
му хоть завтра: сабли у нас отточены, пушки заряжены, а жены в  безопас-
ности, упрятанные под землей в теплых подвалах...
   Для светлейшего и его свиты были выкопаны землянки. Солдаты, чтобы не
зимовать в голом поле, околевая на ветру, тоже копали для  себя  ямы.  6
ноября к Потемкину явился де Рибас, которого князь  использовал  в  роли
курьера; де Рибас жаловался, что седлом натер мозоли на ягодицах.
   - Так чего ты хочешь? - спросил светлейший.
   - Хочу плавать, как раньше, а ездить надоело.
   - Коли так, бери запорожцев и отвоюй Березань...
   Берсзань взяли; все что там было, переломали и даже приволокли  плен-
ных. Добра на острове сыскалось много: запорожцы саблями рубили  свертки
шелка и бархата, папахами черпали россыпи жемчуга. Потемкин поспешил об-
радовать Суворова:
   "Мой друг сердешной, любезной друг. Лодки бьют корабли, пушки заграж-
дают течения рек. Христос посреде нас... Прости, друг сердешной.  Я  без
ума от радости. Всем благодарность. И солдатам скажите.  Верной  друг  и
слуга твои кн. П. Т.".
   Тонкий ледок уже появился в лимане, и Гасан отправил корабли  на  зи-
мовку. Пленные показывали, что капудан-паша перед своим отплытием привел
гарнизон Очакова к присяге на Коране: всем погибнуть с детьми и  женами,
но крепость прахоподобным не сдавать. Бежавший к русским поляк  сообщил,
что в Очакове хлеба осталось на две недели, не более, лошадей турки  уже
съели и даже сам Гуссейн-паша склоняется к сдаче:
   - Но его знамсносцы-байрактары противятся, сказывая: нет хлеба и  мя-
са, так мы всех кошек  переловим,  всех  собак  передушим,  станем  крыс
жрать, но Очаков не сдадим...
   В ночь на 27 ноября в землянку светлейшего привели златокудрую  хрис-
тианку родом из Подолии, жену убитого янычара. Потемкин поил ее  чаем  с
пастилой, разговаривая по-польски.
   - Отчего пани бежала, кого шукаст?
   - Паша всех христианок велел отправить на ночь в траншеи... Он  поже-
лал воодушевить агарян своих к отбитию штурма...
   Задували метели. По утрам собирали замерзших. Живые с трудом  откапы-
вались от снега. "Сколько в сии дни померзло людей и пало скота. Где  ни
посмотришь, везде завернуты в рогожи человеки, везде палый скот. Там ро-
ют яму, здесь лежит нагой мертвец, в другом месте  просят  милостыню  на
погребение".
   - Пошли на штурм! - требовали солдаты.
   Турки сделали вылазку на батареи генерала Степана Максимовича, "пере-
резав люден, от холоду уснувших... Максимович, разбудя солдат, пошел сам
вперед отбивать пушки, но был сильно порубан, повержен на землю; в кото-
рое время турки отрубили ему голову". Пушки удалось отбить, но множество
голов янычары утащили в Очаков и, "взоткнув их на штыках, разставили  по
валу крепости; между сими головами примечена и голова генерала  Максимо-
вича". Об этом доложили Потемкину, который голову своего приятеля  долго
разглядывал через трубу.
   - Время истекло... Штурм! - возвестил он.
   И весь лагерь, будто его сбрызнули живою водой, вдруг разом поднялся,
ликующий, возбужденный, радостный.
   - Штурм, штурм... хотим штурма! - кричали люди.
   Начались объятия, целования. От охотников идти на смерть не стало от-
боя, даже кавалеристы бросали лошадей, желая вместе с пехотою  лезть  на
стены. Метель еще два дня покружила, потом ударил мороз.
   - Хотим штурма! - орали солдаты. - Ведите нас...
   Офицеры давали клятву: взойти на стены раньше солдат! В гвалте  голо-
сов затерялись оркестровые выкрутасы Сарти на слова  канона  "Тебе  Бога
хвалим".

   ЗАНАВЕС

   6 декабря 1788 года турецкая твердыня не устояла...
   Самый важный стратегический узел был развязан!
   Зима эта осталась в народной памяти - очаковской.
   Штурм крепости, начатый и проведенный с большой решимостью,  обошелся
русскому воинству в 3 тысячи человек. Турки потеряли около 10 тысяч. При
сильном ветре стояли жгучие морозы, и тяжелораненые замерзали. Под конец
штурма, когда солдаты уже вламывались в жилища города, турки резали  се-
бя, янычары резали жен своих, матери убивали детей своих. Русским воинам
пришлось спасать детей от матерей, а жен отрывать от мужей - и  турецкие
семьи оказались разобщенными. Потемкин указал сгонять пленных в "таборы"
- отдельно военных, отдельно обывателей. Примечательно: в ушах  турчанок
сохранились драгоценные серьги, на их руках остались браслеты и алмазные
перстни, - русские не мародерничали!
   Но общая картина была ужасна. Еще лилась кровь, еще убивали  людей  в
переулках, душили в подвалах и кидали с крыш, а через Бендерские  ворота
уже выбегали рыдающие от страха женщины, за ними с плачем бежали дети. В
плен с остатками гарнизона, с бунчуками и пушками попал и  трехбунчужный
старик Гусссйнпаша. На его же глазах янычары побросали ятаганы  к  ногам
победителей, чиновники сложили в костер бухгалтерские книги...  Потемкин
повидался с трехбунчужным:
   - Не стыдно ли тебе, старче, упорствовать столь жестокосердно? Ты сам
видишь, каковы жертвы фанатизма твоего.
   На что Гусссйн-паша отвечал светлейшему:
   - Ты имел указ от своей кралицы, я имел фирман своего султана. Каждый
исполнял свой долг. За кровь мусульманскую я дам ответ Аллаху,  а  ты  -
Христу. Если ты добрый человек, вели слугам отыскать мою чалму,  которую
я потерял в бою с вами. Я уже не молод, и голова сильно мерзнет.
   Затоптанную в рукопашной схватке чалму отыскали, паша с удовольствием
накрыл ею голову. Янычар сразу заставили разделять трупы  на  "ваших"  и
"наших", мертвых стаскивали на лед лимана. Пленным было  объявлено,  что
здесь они не останутся: всех отправяет на  галеры  Балтийского  флота  -
гребцами.
   На депешу Потемкина о взятии Очакова императрица  быстро  отвечала  с
кабинет-фурьером: "За уши взяв тебя обеими руками, мысленно тебя  целую,
друг мой сердечный... С величайшим признанием принимаю рвение и  усердие
предводимых вами войск, от высшего до нижних чинов. Жалею весьма о  уби-
тых храбрых мужах; болезни и раны раненых мне чувствительны; желаю и Бо-
га молю о излечении их. Всем прошу сказать от меня признание мое и  спа-
сибо..."
   Оставив гарнизон в Очакове, светлейший стронул армию на  винтер-квар-
тиры, а сам отправился в Петербург - к славе!
   Слава была велика. Вся дорога от  Херсона  до  Петербурга  освещалась
кострами, к приезду светлейшего на площади городов выходили  губернаторы
с женами, чиновники с дочерьми. Он пролетал  мимо,  едва  успев  махнуть
ручкою. Бубенцы звенели под дугами,  напоминая  бубны  цыганские,  удаль
прошлую - молодецкую. А народ, стоя  на  обочинах,  кричал:  "Ура,  Оча-
ков!.."
   Чтобы не скучать в дороге, Потемкин из мучных лабазов Калуги  похитил
от старого мужа молодую, но весьма дородную  купчиху,  ублажал  ее  слух
"кабацкими" стихами Державина:
   - "В убранстве козырбацком, с ямщиком-нахалом, на  пноходе  хватском,
под белым покрывалом... кати, кума драгая, в  шубсночке  атласной,  чтоб
осень, баба злая, на астраханский красный не шлендала кабак и не  бузила
драк..." Ну, целуйся!
   Голубые снега России вихрило за окошками кареты.
   К его приезду Екатерина достроила Таврический дворец, зодчий Кваренги
и живописцы подготовили для светлейшего праздничное убранство в комнатах
Эрмитажа. Императрица с Безбородко подсчитывали колоссальные издержки на
войну.
   - Александр Андреич, - сказала Екатерина, - второй военной  кампании,
как эта, не выдержим: обанкрутимся!
   Ее фаворит Дмитриев-Мамонов завел речь на рискованную тему: все герои
получили арки и обелиски, одному Потемкину даже камня на земле  не  пос-
тавлено:
   - Может, князю Григорию тоже хочется?
   Екатерина распорядилась: ворота триумфальные в честь светлейшего  ук-
расить арматурой с иллюминацией, а надпись сделать из новой оды Петрова:
ТЫ В ПЛЕСКАХ ВНИДЕШЬ В ХРАМ СОФИИ...
   В седьмом часу вечера 4 февраля 1789 года в Зимнем дворце начался пе-
реполох, придворные кинулись к окнам:
   - Едет светлейший! Едет... уже подъехал! Чествование его  началось  в
Тронной зале дворца. Задумчивый (и даже грустный), он  спокойно  принял:
драгоценный жезл генерал-фельдмаршала,  орден  Георгия  первой  степени,
грамоту из Сената с перечнем своих заслуг, золотую медаль, выбитую в его
честь, редкостный солитер к ордену Александра Невского, шпагу с алмазами
на золотом блюде, сто тысяч рублей на "карманные" расходы.
   - А теперь, - объявила Екатерина, - я сознаюсь,  что  в  честь  героя
очаковского сочинила стихи. Вот, послушайте:
   О пала, пали-с звуком, с треском -
   Пешей, и всадник, конь и флог!
   И сам со громким верных плеском
   Очаков, силы их оплот!
   Расторглись крепи днесь заклеппы,
   Сам Буг и Днепр хвалу рекут;
   Струи Днепра великолепны
   Шумняе в море потекут.
   Потемкин принял все как должное и сказал:
   - Где хочешь сыщи, матушка, а к весне вынь да положь на  пенек  шесть
миллионов золотом... Я войну начинаю!
   Екатерина ответила, что ресурсов нет - исчерпаны:
   - А маленькая принцесса Фике состарилась, и никто ей больше в долг не
верит... Знай, что войну пора заканчивать.
   - Начинать ее, - сказал Потемкин, взмахнув жезлом фельдмаршала.  -  И
тогда ты "в плесках внидешь в храм Софии", древнейший на Босфоре, еще от
Византии царственной...
   Гарольды расступились, а музыканты вскинули валторны.
   - Гром победы, раздавайся! - призвал их Потемкин.

   ДЕЙСТВИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ
   Гром победы, раздавайся!

   Здесь был рубеж исполинского ешл шествия к немерцающей славе.
   А.Н. Симойлов Жизнь и деяния князя Потемкина-Таврического

   Имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории.
   А.С. Пушкин

   1. АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

   Близ старинной границы между  литовской  Жмудью  и  герцогством  Кур-
ляндским с XV века существовало местечко Янишки (ныне Ионишки),  считав-
шееся "гусиной столицей" всей Прибалтики, как когда-то и Арзамас считал-
ся "гусиной столицей" всей России... Сейчас по шоссе Елгава-Шяуляй вере-
ницей мчатся такси и личные машины: среди рижан принято ездить в Ионишки
- закупать гусей для праздничного стола.
   Я тоже бывал на этой колхозной ярмарке, где можно приобрести  кустар-
ную копилку для денег или воз сена для своей  любимой  коровы.  Но  меня
привлекало в этом городишке иное... Вероника (ныне покойная)  уже  звала
меня в такси, чтобы ехать обратно в Ригу, но я сказал ей:
   - Погоди, я еще не осмотрелся как следует...
   Впрочем, кроме здания величественного костела, я не отыскал здесь су-
щественных примет прошлого: через древний городишко прокатились две  ми-
ровые войны.
   - Что ты здесь потерял? - торопила меня Вероника.
   - Я хочу найти дух...
   - Чей?
   - Того негодяя, который стал последним фаворитом старой  Екатерины  и
который уничтожил моего героя-Потемкина...
   Да, именно здесь была резиденция князя Платона Зубова, здесь и догни-
вал он в неправедной жизни, а все вокруг, насколько  хватает  глаз,  все
эти деревни, замки, фольварки и гусиные пастбища принадлежали ему, одно-
му ему.
   Старая граница литовской Жмуди осталась позади, а для  Вероники  было
неожиданно услышать мои слова:
   - Так ему и надо.
   - Кому? - спросила она...
   Я жил тогда как раз 1789 годом. На всякий случай, чтобы проверить се-
бя, я еще раз глянул в книгу Константина Грюнвальда "Франко-русские сою-
зы". Грюнвальд подтверждает: появление при дворе Сегюра все-таки сближа-
ло Версаль с Петербургом, а торговый трактат, зарожденный на водах озера
Ильмень, подготовил почву для заключения альянса; Безбородко уже  хлопо-
тал о создании коалиции Франции, Испании, Австрии и России, направленной
своим острием против агрессивной Англии. "Впрочем,  сообщает  Грюнвальд,
этот договор не мог иметь больших последствий, поскольку вскоре в Париже
произошли потрясающие события!" Екатерина оказалась слепа: не сумев пре-
дугадать будущих бурь, она с милым кокетством говорила Сегюру:
   - Я не разделяю мнения тех, кто думает, что Европа пребывает накануне
большой революции... Когда сапожникам нечего есть, их кормят, и,  сытые,
они ложатся спать!
   Перед Сегюром она была вполне откровенна:
   - Я всегда не терпела Францию и не любила французов. Догадайтесь, кто
заставил меня взглянуть на Францию иначе?
   Сегюр перечислил: Вольтер? Дидро? Де Линь?
   - Нет, это был гениальный Фальконс, который первым донес до меня  все
обаяние французской новизны, французской талантливости и  красноречия...
хотя мне крепко от него доставалось! Но я благодарна этому сердитому че-
ловеку за многое.
   Сегюр не раз говорил, что ее царствование сохранится  в  истории  под
именем "екатеринианства":
   - Но что важнее для вашего величества - мнение современников или пос-
мертное мнение потомков?
   Он и сам не ожидал, что Екатерина разволнуется.
   - Все-таки мнение истории для меня важнее, - созналась она.  -  Петра
при жизни ненавидели и проклинали, однако в памяти потомства он  остался
с титулом "Великий". Я знаю, что обо мне говорят... все знаю! Но был  ли
хоть один день в моей жизни, в который бы я не подумала прежде  всего  о
славе и величии России? Пусть будет суд, - сказала Екатерина. - Я  верю,
что пороки мои забудутся, а дела останутся...
   В конце беседы она предупредила Сегюра: исторических лиц надобно  су-
дить, примеряя их деяния не ко временам будущим, их потребно  судить  по
условиям времени, в котором они жили:
   - Тогда не так уж грешна покажусь и я... грешная!
   Но суд истории сыграл с ней нелепую шутку: при имени Екатерины снача-
ла вспоминают любвеобильную женщину, а уж потом, перечислив всех ее  фа-
воритов, припоминают и те громкие дела, которые свершила при ней великая
мать-Россия. Страсть императрицы с годами не утихала,  но  Потемкин  сам
регулировал ее движение, уверенный в том, что Екатерина будет  ему  пос-
лушна, получая фаворитов только из его рук. В  этом  и  таилась  роковая
ошибка: светлейший никогда не думал, что при дворе  сыщется  иная  сила,
ему враждебная, способная выдвинуть своего фаворита, чтобы устранить По-
темкина и восторжествовать на его унижении... С  давних  пор  при  дворе
состоял Николай Иванович Салтыков, омерзительный  эгоист,  сгоравший  от
зависти ко всем, кто был важнее его и богаче. Под стать мужу была и ста-
рая карга Наталья Владимировна Салтыкова, обвешанная  с  ног  до  головы
амулетами образков, за что ее прозвали "чудотворной иконой". О появлении
этой гадины во дворце узнавали по неистовым воплям: "Сгинь... сгинь, са-
тана!" Перед Салтыковой,  выкрикивающей  такие  заклинания,  безобразные
карлики жгли перья и старые мочалки, дабы дурным запахом отвести в  сто-
рону нечистую силу. Вот эта ханжеская чета, алчная и зловредная,  решила
уничтожить Потемкина! А... как?
   Очень просто. С помощью пригретого в доме своем Платона  Зубова,  что
служил в Конной гвардии  секунд-ротмистром,  ничем  не  выделяясь  среди
гвардейской молодежи. Но он был смазлив лицом, брови имел дугами,  ходил
на цыпочках, чтобы казаться выше ростом, и Салтыкова оценила его  досто-
инства:
   - Ты его, Коленька, представь в конвой ея величества,  у  императрицы
нонеча как раз нелады с Дмитриевым-Мамоновым, и даст Бог,  через  Плато-
шу-то свернем шею одноглазому!.. - велела она мужу.
   А теперь, читатель, вспомним картину Валентина Серова "Выезд императ-
рицы Екатерины II на соколиную охоту". В широком ландо едет императрица,
с явным вожделением оборачиваясь назад, чтобы взглянуть на  молоденького
красавчика Зубова, а чуть поодаль, почти на самом срезе картины,  предс-
тавлен благодушествующий князь Потемкин-Таврический, - он еще не догады-
вается о том, что сейчас решается его судьба.
   ...Такси мчалось дальше - к Риге.
   - Так ему и надо! - повторил я со значением.
   Шофер рассмеялся, а Вероника спросила:
   - Все-таки объясни, что значит эта дурацкая фраза и какое  она  имеет
отношение к Потемкину?..
   Давайте снова вернемся в "гусиные" Янишки - Ионишки  начала  прошлого
столетия. Пушкин еще не написал своего "Скупого рыцаря",  а  Бальзак  не
создал "Гобсека". Но удивительно, что все гнусные качества  этих  героев
Пушкина и Бальзака воплотились в последнем фаворите  Екатерины  -  князе
Платоне Зубове, который с 1814 года проживал в литовских владениях...  В
ту пору это был человек уже потасканный  жизнью,  истощенный  развратом.
Его узкое лицо бороздили глубокие складки. Постоянно пребывая в угнетен-
ном расположении духа. Зубов часто повторял:
   - А так ему и надо... Так и надо!
   Историк пишет: "Слова эти срывались у него с языка, будто в ответ  на
какую-то навязчивую мысль, не дававшую ему покоя. Нс надобно быть  опыт-
ным сердцеведом, чтобы догадаться, глядя на Зубова, что на  совести  его
тяготеет какое-то мрачное преступление..." Обладатель  несметных  сокро-
вищ, хранимых в подземельях замка, Зубов превратился в мерзкого  скрягу,
оживляясь лишь во время ярмарок, на которых азартно барышничал лошадьми,
гусями и пшеницей. Одетый в потрепанный архалук, часто небритый и  плохо
вымытый, обладая идиотской привычкой засовывать в нос  палец,  последний
фаворит Екатерины II представлял отвратительное зрелище...
   - Так ему и надо! - произносил он всегда неожиданно.
   Вот подлинный текст его признания о Потемкине, тогда же записанный М.
И. Братковским: "Хотя я победил его наполовину, но было необходимо  уст-
ранить его совсем, это было необходимо, потому  что  императрица  просто
боялась его, как взыскательного супруга. Меня она только  любила...  По-
темкин-вот главная причина тому, что я не стал тогда вдвое богаче". Про-
живая в Янишках, князь Платон Зубов не щадил  крепостных,  замучивая  их
бесконечными поборами. А все награбленное тут же превращал в звонкую мо-
нету, которую и ссыпал в подвалы своего мрачного, нелюбимого замка.  Ис-
пытывая страх смерти, он, подобно героям Пушкина и  Бальзака,  спускался
по ночам в подвалы, где, как говорили очевидцы, у  него  хранились  горы
золота и серебра. И там Зубов пересчитывал деньги. У него было  скоплено
ДВАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ только в монетах.
   - Так ему и надо! - твердил он с упрямством маньяка.
   Но прав народ, сложивший мудрую пословицу: на каждого волка в лесу  -
по ловушке. Однажды в костеле Зубову встретилась бедная пани  Валентино-
вич с пятнадцатилетней дочерью, и он - воспылал. Это  случилось  в  1821
году, когда 50-летний Зубов, уже поседевший и с выпавшими зубами, казал-
ся сгорбленным старцем. Сначала он зазвал  Валентиновичей,  мать  с  до-
черью, на обед к себе, затем пригласил мать в подвалы своего замка.
   - Видите? - спросил он бедную женщину. - В этой  куче  ровно  миллион
золотом, и этот миллион ваш, если ваша дочь...
   - Тому не бывать! - возразила гордая пани. - Моя дочь будет принадле-
жать вашей светлости только в том случае, если станет светлейшей  княги-
ней Зубовой...
   Ко дню свадьбы Зубов подарил невесте грошовые сережки. Он стал  обла-
дателем юной красавицы Теклы Игнатьевны, но отношений между супругами не
возникло, ибо Платон Зубов давно перестал быть мужчиной.
   - Так ему и надо! - вскрикивал этот чудовищный человек, бродя по  но-
чам с огарком свечи по комнатам замка, спускаясь в подвалы, где он любо-
вался своими сокровищами...
   Платон Зубов вскоре же умер, но даже в предсмертном бреду часто воск-
лицал:
   - А так ему и надо... так ему и надо!
   Эта криминальная фраза, на первый взгляд и загадочная,  относилась  к
Потемкину, которого он отравил ядом.
   А теперь нам следует вернуться к событиям 1789 года  -  послеочаковс-
ким!

   2. ПОСЛЕ ОЧАКОВА

   Весна 1789 года выдалась ранняя, но Сладкие Воды Стамбула не  оживля-
лись ни музыкой духовых оркестров, ни  говором  беззаботных  женщин,  ни
криками разносчиков сладостей. Из тюрьмы Эди-Куля Булгаков докладывал  в
Петербург: "Голод в Константинополе, пашквили противу визиря.  Карикату-
ры: снизу  пепел,  сверху  отруби,  внутри  земля-вот  хлеб  турецкий...
Пальбою из пушек возвещено о смерти султана Абдул-Гамида".
   Новый султан Селим III приехал в мечеть  Эюба-Джами,  где  и  опоясал
свои чресла мечом Османа (этот жест заменял ему "коронацию"). С  батарей
Топханс стучали арсенальные пушки, им вторили с  Босфора  пушки  эскадры
капудан-паши. Селиму исполпилось 28 лет. Лицо султана,  испорченное  ос-
пой, сохранило отпечаток той утонченной красоты, какой  обладала  и  его
мать - Михри-Шах, украденная в Грузии для гарема отца. Селим был образо-
ван, по-европейски начитан, но верил в чудеса; он писал недурные  стихи.
Империя досталась ему в состоянии хаоса -  военного,  административного,
финансового. Со времен Сулеймана Великолепного султаны обычно следили за
работой Дивана через окошко, вырезанное в стене над  седалищем  великого
визиря. Селим нарушил эту традицию Османов, появясь открыто - уже не как
мусульманское божество, а как простой человек.
   - Один час правосудия лучше ста часов молитвы. Я буду карать, если не
услышу правды, - объявил он.
   В воротах Баби-Гумаюн, ведущих к Сералю, янычары высыпали из  шерстя-
ных мешков горы ушей и носов, отрезанных у взяточников, казнокрадов, об-
манщиков и торговцев, обвешивавших покупателей. На базарах с утра до но-
чи истошно вопили купцы, уши которых были прибиты гвоздями к стенкам,  и
гвозди эти из ушей им выдернут только завтра, чтобы наказуемый до  конца
жизни помнил: торговать надо честно! Стамбул сразу же присмирел, как мы-
шонок при виде льва. Облачившись в рубище дервиша,  живущего  подаянием,
великий султан Селим III инкогнито появлялся на рынках,  в  учреждениях,
на фабриках столицы, всюду требуя от людей только честности. А  телохра-
нители, идущие следом за султаном, тут же казнили всех лгущих  и  ворую-
щих. На одном из кораблей военного флота, когда рубили головы  офицерам,
палач султана, занеся меч, просил Селима посторониться, чтобы  кровь  не
брызнула на его одежды.
   - А кровь - не грязь, - отвечал Селим и сам схватил казнимого за  во-
лосы. - Так тебе будет удобнее... руби!
   Эйюбский дворец-киоск был выстроен им для Эсмэ,  которая  приходилась
ему сестрою; эта распутница, под стать брату-султану, была умна  и  тоже
писала стихи. Селим выдал ее замуж  за  своего  любимца  Кучук-Гуссейна,
грузинского раба, товарища своего детства.
   Скинув туфли, мужчины сели, поджав ноги, на тахту,  невольники-негры,
опустясь на колени, разожгли им табак в длинных трубках. Селим сказал:
   - Тебя, Кучук, я решил назначить капудан-пашой.
   - Я плавал не дальше Родоса, - отвечал шурин, - и, назначив меня, ку-
да денешь Эски-Гасана или Саид-Али?
   - Гасан не уберег Очаков, и пусть искупает вину, удерживая от  гяуров
Измаил... А вчера посол франков Шуазель-Гуфьс вручил реису-эфенди проект
мира с Россией.
   Кучук-Гуссейн сказал, что войска разбегаются:
   - А янычары бегут с войны первыми...
   - Не лучше ли, - добавила Эсмэ, - заключить мир сейчас, пока  грозный
Ушак-паша не стронул флота к берегам Румелии.
   - Нет, - отвечал Селим. - Я объявлю новый набор мужчин от четырнадца-
ти до шестидесяти лет. Я пополню казну налогами для христиан, велю женам
их появляться на улицах в черных платьях; босые и  непричесанные,  пусть
они выражают скорбь...
   Эсмэ сказала, что Турции необходимы реформы:
   - Но прежде ты казни визиря и освободи Булгакова.
   - Юсуф-Коджа, я знаю, главный казнокрад и бездельник, но его  длинная
борода внушает мусульманам  большое  почтение.  Освободить  же  Булгако-
ва-признать победу гяуров... Подожду!
   Эсмэ взяла лютню и стала импровизировать стихи о прекрасной розе,  на
которой по утрам выступает не роса, а капельки соленого пота -  это  пот
самого Магомета.
   Английский король сошел с ума. Потемкин с мрачным видом выслушал док-
лад Безбородко о запутанности внешней политики и развел руками:
   - Так не давиться ж нам оттого, что Англия короля своего  до  бедлама
довела, а теперь милорды противу нас бесятся. Союз же с Испанией,  кото-
рый устраивает принц Нассау-Зигенский,  ничего,  кроме  лишнего  куражу,
России не даст.
   Екатерина показала ему письмо:
   - От барона Нолькена. Желая нам добра, он пишет, что Берлин, из  Лон-
дона поддержанный, входит в военный альянс  с  султаном  Селимом.  Новый
капкан для нас!
   - Суворов, - сказал Безбородко, - отличен за Кинбурн достаточно, а за
Очаков только наказан гневом вашей милости... И вот я думаю: не выделить
ли ему армию противу Пруссии?
   - Суворова не отдам, - заявил Потемкин. - Я свои силенки под Очаковом
испытал, и убежден, что на Измаил негоден: без Суворова мне там не упра-
виться.
   - Но и Румянцева не желаешь, - вставила императрица.
   - Не хочу и Румянцева! Ни чтобы я его давил, ни чтобы он мне  не  шею
влезал. Кошку с собакой в одной клети не держат, из одной миски они  мо-
локо не хлебают. Я забираю себе князя Репнина и Суворова, а Федор Ушаков
еще мало возвышен. Прошу, матушка, сразу же патент ему на чин  контр-ад-
мирала писать. Заодно пиши патент на чин бригадирский и славному корсару
Ламбро Каччиони!
   Петербург пышно отмечал взятие Очакова: в самый разгар балов и засто-
лий, уединясь в комнатах Эрмитажа, императрица  ознакомила  Потемкина  с
оперой "Горе-Богатырь":
   - Я не так знаменита, как Мстастазио, в делах  оперных,  но  все-таки
послушай. Горе-Богатырь с войны вернулся, его дура Громила Шумиловна су-
лится ему целый короб детей нарожать, и тут слова для хора с  оркестром:
"Горе-Богатырь с Громилой брак составят непостылой..."  Хочу  по  случаю
праздника ставить творение свое на придворном театре.
   - Да опомнись, матушка! - осадил ее Потемкин. - Будь я цензором, сжег
бы твою оперу сразу, а сочинителя в Сибирь сослал... Неужто сама не  ви-
дишь, в каком ослеплении писала? Послушай меня, здравого: ты  эту  оперу
ставь, но при этом вид делай, будто под Горе-Богатырем не наследник  Па-
вел, не сын твой, а шведский король в дураках выведен.
   - Резон есть, - согласилась императрица. [38]
   Швеция усиливалась: король Густав поборол Аньяльскую оппозицию в  ар-
мии и на флоте, он казнил сепаратистов, ссылал их на безлюдные  острова,
сажал в крепости. Против России вырастал чудовищный фронт-от Лондона  до
Стамбула!
   - И новая гадина завелась, - сказала Екатерина. - Курляндский  герцог
Петр Бирон, вконец спившись, соблазнился посулами Луккезини и от  России
к Пруссии поворачивается. А это уже под самым боком у нас - под Ригою!
   - Еще чего не хватало, - ответил Потемкин, - чтобы великая Россия  от
каждой гниды почесуху имела... Раздави Бирона так,  чтобы  между  ногтей
щелкнул, издыхая. Меня иное ныне заботит: на что две  армии  нам  содер-
жать?
   Екатерина намек его поняла:
   - Если Помпеи состарился, пусть торжествует Цезарь...
   Румянцеву было ведено сдать Украинскую армию в подчинение Екатеринос-
лавской. "В отзыве вас от армии, - писала она Румянцеву, - не  имели  мы
иного вида, кроме употребления вас на служение  в  ином  месте".  Цезарь
торжествовал: отныне Потемкин сделался главнокомандующим двух армий, ко-
торые и сомкнул воедино под своим началом. За ним оставался и весь  флот
Черноморский, который он поручил скромному, но решительному Федору  Уша-
кову.
   - Так воевать будет легче, - говорил светлейший.
   На Монетном дворе выбили из золота наградные знаки  для  офицеров  за
штурм Очакова, солдат награждали ромбами из серебра на Георгиевских лен-
тах. Все получалось так, как Потемкину хотелось, если бы не Дмитриев-Ма-
монов...
   С фаворитом князь имел мужской разговор:
   - Почто ты, тля никудышная, от матушки отвращаешься и спишь отдельно,
будто евнух какой?
   - Скушно мне. Как в тюрьме живу.
   - А зачем карету себе завел? - спросил Потемкин.
   - Чтобы по городу кататься.
   - А разве шталмейстер в дворцовых каретах и лошадях  тебе  отказывал?
Смотри, ежели какие шашни откроются, сам голову потеряешь и  мою...  мою
погубить можешь!
   Потемкин был занят составлением планов грядущей кампании. "Я вам  го-
ворю дерзновенно, - писал он в эти дни, - что теперь следует действовать
в политике смело. Иначе не усядутся враги наши, и  мы  не  выдеремся  из
грязи. Я не хочу знать никакой Европы: Франция с ума сходит, Англия  уже
сошла, Австрия трусит, а прочие  нам  враждуют...  Дерзости,  как  можно
больше дерзости!" - призывал Потемкин.
   Все три месяца пребывания в Петербурге светлейший никого не принимал,
сам нигде не бывая. Правда, его карету иногда видели подолгу стоящей пе-
ред домом Нарышкиных. При дворе были уверены, что Потемкин серьезно  ув-
лечен юною Марьей Львовной Нарышкиной, Безбород ко всюду говаривал,  что
быть скорой свадьбе. Машенька, спору нет, была обворожительна, и Гаврила
Державин, восхищенный ее игрою на арфе, сочинил стихи "К Евтерпе",  про-
роча ей "светлейшее" лучезарное будущее:
   Качества твои любезны
   Всей душою полюбя,
   Опершись на щит железный,
   Он воздремлет близ тебя.
   Но Потемкин на брачном ложе не "воздремал": б мая неожиданно для всех
он быстро выехал из столицы. Кучер задержал лошадей у заставы. На  доро-
ге, преграждая путь, стояла карета императрицы, дожидавшейся его. Екате-
рина и Потемкин отошли подалес от людей, чтобы никто не мешал  им  прос-
титься.
   - Как часто я тебя провожала, а ныне сердцем большую беду чую...  Бе-
реги себя, батюшка родненький, - сказала Екатерина. - Сам  ведаешь,  что
мне без тебя как без рук, и все дела прахом идут, когда ты на меня осер-
дишься.
   Неожиданно она всплакнула (баба бабой!).
   - Отчего плачешь-то?
   - Да так... время летит, стареем мы, Гриша.
   Над ними повис пиликающий в небе жаворонок.
   - Не печалуйся, - сказал Потемкин, привлекая женщину ближе к себе.  -
Мы еще все дела поспеем сделать...
   На  прощание  они  крепко  расцеловались.  Кареты  долго   не   могли
разъехаться на узкой дороге, цепляясь осями колес, и Потемкин, распахнув
дверцу, видел в застекленном окошке ее лицо - лицо женщины, которая, ка-
жется, продолжала его любить.
   Но уже давно любила других...

   3. ИЗОБРАЖЕНИЕ ФЕЛИЦЫ

   Плохо кормила Рубана поэзия, и уже совсем обнищал он в занятиях исто-
рией отечества. Потемкин его поощрял, но бедность порой становилась  не-
выносима. Это еще не худшие дни поэта - придет время,  когда  станет  он
вымаливать милостыню у сильных персон, поминая служебные дни при  Потем-
кине:
   Зрел милости его и гневы иногда,
   Но гневы мне его не принесли вреда...
   Я из сенатских взят к нему секретарей,
   Правителем его был письменных идеи...
   Чрез то и зрение и слух мой потерял
   И более служить уже не в силах стал.
   Державин слуха и зрения не терял, но облысел раньше времени -  не  от
восторгов пиитических, а после губернаторства на Олонце  да  в  Тамбове;
теперь, под суд отданный, искал он в Петербурге заступничества и правды.
Добрые люди советовали Державину милости при дворе не искать.
   - Сейчас там перемены предвидятся, - наушничали они  Державину,  -  и
ты, милости у сильных изыскивая, можешь не в ту дверь  стукотнуть;  оши-
бешься так, что потом не подымешься.
   Силу придворной интриги поэт уже знал.
   - А хороши ли перемены-то будут? - спрашивал.
   - Никто не знает того, а ты, Гаврила Романыч, ежели не хочешь,  чтобы
тебя затоптали, едино талантом спасайся...
   Это верно: таланты одних губят, других спасают. Державин заранее  для
себя решил, что никаких вельмож ни медом, ни дегтем мазать не станет,  а
воспоет лишь императрицу:
   Как пальма клонит благовопну
   Вершину и лицо свое,
   Так тиху, важну, благородну
   Ты поступь напиши ес...
   Не позабудь приятность в нраве
   И кроткий глас ее речей;
   Во всей изобрази ты славе
   Владычицу души моей.
   Дворянин Державин воспевал "Фелицу", а другой дворянин  -  Радищев  -
эту же "Фелицу" подвергал строжайшему суду - суду гражданскому... Княги-
ня Дашкова внимательно следила за тем, какие книги продаются в  академи-
ческой лавке. "Однажды, - писала она, - в русской Академии явился  памф-
лет, где я была выставлена как доказательство, что у нас есть  писатели,
но они плохо знают свой родной язык; этот памфлет  был  написан  Радище-
вым". Автор, возмутивший честолюбие княгини, служил в подчинении ее бра-
та, графа Александра Воронцова, который Радищева ценил высоко.
   Дашкова поспешила увидеть брата:
   - На што тут панегирик Ушакову, который в  Лейпциге  с  автором  шко-
лярствовал? В сочинении этом нет ни слова, ни идеи, за исключением наме-
ков, которые могут быть опасны...
   Воронцов, прочтя "Житие Ушакова", сказал сестре:
   - Не следует тебе строго осуждать Радищева! Книгу  ни  в  чем  дурном
нельзя упрекнуть, кроме одного: автор слишком уж превознес своего героя,
который ничего путного в жизни не сделал, ничего умного не сказал.
   Ответ Дашковой был таков:
   "Если человек жил только для того, чтоб есть, пить и  спать,  он  мог
найти себе панегириста только в писателе, готовом сочинять  все,  очертя
голову; и эта авторская мания, вероятно, ео временем подстрекнет  вашего
любимца написать что-нибудь очень предосудительное".
   Граф Воронцов на эти слова сказал сестре:
   - Набата к революции в России я не жду.
   - Так услышь набат из Франции...
   Радищев обратился к обер-полицмейстеру столицы Никите Рылееву за раз-
решением напечатать свою новую книгу. Рылеев публикацию ее разрешил. Ра-
дищев приобрел печатный станок, на Грязной улице устроил  свою  типогра-
фию. Поверх станка он выложил новую книгу - "Путешествие из Петербурга в
Москву".
   Александр Николаевич был горд:
   - Мрачная твердь позыбнется, а вольность воссияет...
   Никита Иванович Рылеев, столичный обер-полицмейстер, был  дурак  оче-
видный. "Объявить домовладельцам с подпискою, - указывал он, - чтобы они
заблаговременно, именно за три дни, извещали полицию -  у  кого  в  доме
имеет быть пожар". В книге Радищева, которую он разрешил печатать, Рыле-
ев ничего не понял, а скорее всего, даже не прочел се. Нс  вник,  навер-
ное, и в эпиграф из "Тслемахиды", от которого мороз по коже дерет:  "Чу-
дище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй..."
   Екатерина еще не вполне ощутила угрозу французской революции, на вся-
кий случай предупредив Рылеева:
   - Ты, Никита Иваныч, не проморгай. Помни,  что  завелась  во  Франции
шайка, жакобинцами прозываемая. Если где что заподозришь,  пресекай  не-
медля, таких жакобинцев улавливая.
   - А как узнать этих жа... жа? - вопросил Рылеев.
   - У себя дома они колпаки красные носят.
   Всякий бы понял: "у себя дома", - значит, во Франции. Но Рылеев пони-
мал все иначе. Вышел он на площадь Адмиралтейскую, глядь - а там в доме,
на первом этаже, окно растворено, сидит человек в  домашнем  колпаке  из
красной фланели и, негодник такой, еще и кофе пьет. Рылеев мгновенно его
арестовал, вернулся во дворец, преисполненный радости:
   - Нашел! У меня глаз острый. Сразу и нашел...
   Выяснилось, что первый этаж в доме князей Лобановых-Ростовских снимал
одинокий старик, отставной генерал от фортификации, француз  происхожде-
нием. Екатерина дурака своего разбранила, а француз, живший на пенсию  в
2000 рублей, теперь за "невинное претерпение"  стал  получать  из  казны
4000 рублей.
   "Фелица" чуть палкой не излупила Цербера своего:
   - Из-за тебя, олуха, две тыщи рублсв - коту под  хвост!  Усерден  ты,
Никита Иваныч, да не по разуму... Кстати, проследил ли ты, куда  Дмитри-
ев-Мамонов на карете катается?
   Доклад был ужасен. Во время выездов и прогулок фаворита по набережной
примечено: "...у Александра Матвеевича происходит с кнж. Щербатовой сер-
дечное махание". А тарелки с фруктами, которые Екатерина посылала в ком-
наты фаворита, стали находить - уже пустыми - в покоях той  же  фрейлины
Щербатовой.
   - Она еще и мои апельсины ест! - возмутилась Екатерина.
   Походкой величавой павы, хрустя одеждами, все  замечая  и  запоминая,
Фелица обходила свои обширные апартаменты. Резиденция ее  обрела  визан-
тийскую пышность, церемониальной послушности придворных штатов могли  бы
позавидовать даже кардиналы римского папы. А гудоновский Вольтер в  мра-
море ехидно взирал на свою "ученицу" с высоты  "вольтеровского"  кресла,
окруженный классическими антиками. Екатерина однажды, постучав по мрамо-
ру тростью, вскользь заметила Безбородко:
   - Я нашла ему место - он неплохо у меня устроился.
   Безбородко, глядя на Вольтера, думал об ином:
   - Если б не эта старая болтливая обезьяна, может, и не было бы нынеш-
них возмущений во Франции.
   - Нет, - ответила Екатерина, прежде подумав. - Вольтер никакого фана-
тизма никогда не терпел, а у всех парижан своя философия: рабочий  имеет
в день пятнадцать су, но буханка хлеба в четыре фунта стоит тоже пятнад-
цать су... Этой несчастной арифметики  вполне  достаточно,  чтобы  народ
взбесился!
   Потемкин оставил Петербург как раз в те дни, когда в Париже  решалась
судьба королевской Франции. Созыв нотаблей и Генеральные Штаты не  обра-
зумили Екатерину. "Я не боялась старой Франции с ее могуществом, не  ис-
пугаюсь и новой с ее нелепостями", - писала она.
   Сегюр в разговоре с императрицей проявил легкомыслие, заявив, что все
идет к лучшему.
   - Сегюр уже поглупел, - говорила Екатерина графу Строганову. - Я велю
запросить своего посла Симолина, кто из русских болтается в  Париже  без
дела, и пусть все они возвращаются домой... Кстати, Саня, а где твой сын
Попо?
   - Он тоже в Париже.
   - Укажи ему волей отцовской вернуться в Россию...
   Наконец в Петербург примчался грязный и  небритый  секретарь  Павлов,
посланный курьером от посла Симолина. Павлов  сообщил,  что  народ  взял
Бастилию, в числе штурмовавших ее были и русские - художник  Иван  Ерме-
нев, два князя Голицына и молодой Попо Строганов, адъютант Потемкина,  в
красном фригийском колпаке. На стол перед Безбородко  курьер  выкладывал
из сумки плотные, увесистые пачки революционных брошюр.
   - Забирай все, и пойдем к императрице.
   - Немыт. С дороги. Голодный. Боюсь.
   - Ступай смелее. Не съест она тебя...
   Екатерина вскрывала депеши Симолина: "Революция  во  Франции  сверши-
лась, королевская власть уничтожена... Было бы заблуждением рассчитывать
теперь на союз с Версалем... Вчера цена хлеба весом в четыре фунта  сни-
зилась на одно су".
   - Из-за одного-то су стоило ломать Бастилию? - сказала Екатерина. - А
каково ваше мнение, господин Павлов?
   - Извините, - лепетал курьер. - С дороги. Не ел. Не спал. Видит  Бог,
как я спешил... Мнение, какое и было, растрясло на ухабах. Мне бы теперь
только выспаться.
   Весть о падении Бастилии вызвала в русском народе всеобщее ликование,
будто не парижане разрушили Бастилию, а сами русские по  кирпичику  раз-
несли Петропавловскую крепость. На улицах  обнимались  незнакомые  люди,
чиновник поздравлял офицера, кучер лобызал лавочника, - это  было  непо-
нятно и графу Сегюру, который наблюдал за ликованием России из окон сво-
его посольства. "Хотя Бастилия, - писал граф Сегюр, - не угрожала ни од-
ному из жителей Петербурга, мне трудно выразить этот энтузиазм,  который
вызвало падение этой государственной тюрьмы и эта первая  победа  бурной
свободы..."
   Русские газеты печатали самые свежие новости из Франции, книготоргов-
цы свободно продавали революционную литературу. "Санкт-Петербургские ве-
домости" опубликовали "Декларацию прав человека и гражданина". Москва не
отставала от столицы, торгуя с лотков карикатурами на  монархов  Европы,
портретами трибунов  французской  революции.  Образованные  люди  (и  не
только дворяне) скупали всю эту литературу, создавая уникальные  библио-
теки; кажется, они понимали, что скоро этой  свободной  торговле  придет
конец и тогда любая тощая брошюрка станет исторической ценностью. А люди
постарше и поосторожней предупреждали молодых смельчаков:
   - К чему собирать все это? У нас Емелька Пугачев не читал Вольтера  и
Бастилии не разрушал, зато таких дел натворил, что маркизу Мирабо за ним
не угнаться... Наше счастье, что мы далеки от Парижа, до нас эта  зараза
не скоро докатится!
   Интриги подлого Салтыкова, исподтишка выдвигавшего  на  стезю  фавора
Платона Зубова, не укрылись от взоров хитрейшего Безбородко: он тоже ре-
шил сыграть в придворную лотерею, срочно вызвав из Миргорода своего пле-
мянника Григория Милорадовича, о красоте которого Екатерина не раз поми-
нала. Женщина уж заметила и Зубова и Милорадовича,  но  выводов  еще  не
сделала. Она всегда действовала с изощренностью дипломата.  Желая  точно
убедиться в измене, Екатерина как бы нечаянно завела разговор с Дмитрие-
вымМамоновым, проявив о нем "материнскую" заботу:
   - Саша, ты ведаешь, как горяча любовь моя, а мой  век  невечен.  Хочу
при жизни своей видеть тебя счастливым. Есть на  примете  самая  богатая
невеста в России - графиня Катенька Брюс, дочка моей  покойной  подруги.
Скажи мне только слово, и твое счастье,  твое  благополучие  будут  мною
устроены.
   Дмитриев-Мамонов в эту ловушку так и сунулся.
   - Виноват! - сказал он, выдавая себя. - Если уж  вы  так  благородны,
так соедините сердца давно любящие. Вот уж скоро годик махаемся мы тайно
с княжной Щербатовой...
   Екатерина, всегда владевшая собой, убедилась:
   - Итак, это правда! - Она велела звать Щербатову. - Я, - сказала  она
девушке, - взяла вас ко двору сиротой несчастной. Одела. Накормила.  Вы-
растила. Не буду мешать и счастью вашему. Деспотом никогда  не  была,  и
ваша измена награждена будет мною, как и ваша привязанность сердечная...
   После этого Безбородко застал ее рыдающей.
   - Жестокий урок получила я на старости лет, - говорила  она,  сморка-
ясь. - Но плакать-то будет он, а не я...
   Она велела откупить для молодых в Москве на Покровском бульваре дом с
комфортом, выплатить фавориту из "кабинетных"  сумм  100  тысяч  рублей.
Безбородко ахнул, говоря, что казна пуста, ради чего разорять ее далее:
   - Да и за что давать деньги изменщику?
   Екатерина осушила слезы. Выругалась грубо:
   - Дай! Пусть задавятся моими деньгами...
   Ночью, когда дворец угомонился, она вышла на лестницу. Внизу стоял  в
карауле стройный и темноглазый  сскунд-ротмистр  гвардии  Платон  Зубов.
Екатерина перегнулась через перила лестничные, шепотом позвала его:
   - Паренек, иди ко мне... что-то скажу тебе!
   Утром Фелица сняла с пальца драгоценный перстень, из  стола  выгребла
банковских билетов на 100 тысяч рублей, все это добро свалила на  подуш-
ку.
   - Возьми пока вот это, - сказала она Зубову.
   Невесту, княжну Щербатову, сама же и убирала к венцу. В последний мо-
мент не утерпела, всадив ей в прическу золотую булавку так глубоко,  что
невеста завизжала от боли.
   - Терпи, - сказала Екатерина. - Как и я терпела...
   Безбородко срочно отправил Потемкину письмо, оповещая о  перемене,  и
ошибочно предрек, что Зубов, человек глупейший, не удержится и недели. С
молодыми графами Дмитриевыми-Мамоновыми на свадьбе приключился  обморок,
а императрица честно описала Потемкину: "Теперь я снова весела, как зяб-
лик!"

   4. НЕВЕЛИКАЯ РЕЧКА РЫМ НИК

   Россия, как бы ни складывались ее трудные отношения с Францией, всег-
да охотнейше давала приют французам - гувернерам, кондитерам,  ювелирам,
зеркальщикам, хлебопекам, виноделам и модисткам.  А  теперь  на  русскую
службу толпами устремились французские  аристократы  (графы,  маркизы  и
герцоги), согласные командовать батальонами и галерами. Охотно  покидали
Францию и простые офицеры. Среди них предложил России свои услуги никому
не известный поручик артиллерии Наполеон Буонапарте,  корсиканец  проис-
хождением. Ему сказали, что согласны принять на русскую  службу...  ниже
одним чином! Буонапарте вспылил:
   - Тогда я продам свою шпагу султану Турции.
   - Продавайте кому угодно. Вы нам не нужны...
   Во всем этом какой-то рок! Указ о принятии иностранцев волонтерами на
русскую службу с понижением на один чин вышел за два дня  до  того,  как
будущий император Франции подал о том прошение. Опереди он этот указ,  и
Франция не имела бы Наполеона, а русская армия, возможно, имела бы одно-
го лишнего генерала...
   Много позже Суворов высказался о Наполеоне:
   - Резв! Всю тактику у меня побрал. Но если когда-либо повстречаю  во-
ришку, заставлю его вернуть все краденое...
   Нет не едино на штык уповал Суворов. "Огнем открывать победу!"  -  не
раз говорил он. Хорошим стрелкам позволял выбегать  из  цепи  или  каре,
сражаясь в одиночку (а кто тогда думал о снайперах?). Солдату давал  Су-
воров по сотне выстрелов на ружье (где еще в мире бывал такой запас?)...
   Устранив Румянцева от войны, светлейший часть полевой  армии  доверил
князю Репнину, а Суворову повелел: не терпеть перед собой скоплений про-
тивника - рассеивать. Турки ждали, когда в реках  спадет  высокая  вода,
чтобы выступить в поход. Выдвинутый вперед суворовский корпус остановил-
ся в Бырладе, почти смыкаясь флангами с австрийцами принца  Кобургского.
Потемкин предупреждал: Австрия склонна к замирению с турками, потому не-
обходима победа, дабы от мира их отвратить. Из  предупреждения  слагался
логический вывод: Юсуф-паша будет стараться разбить корволант Кобургско-
го, чтобы затем вывести из войны "Священную Римскую империю".
   Суворов завтракал с офицерами. Завтрак состоял из жирных сельдей, ва-
реных языков и свежего масла. За едою полковник Швейцер  часто  ссылался
на газетные известия: "В газетах пишут, если можно верить газетам..."
   - Не верьте! - сказал Суворов умнику. -  Человеку  пристало  знать  и
другие вещи, о коих в газетах - ни гугу.
   - Однако же излагают там ясно.
   - В газетах ясно. А вот у нас ничего не ясно...
   Была середина лета - разгар кампании. Князь Репнин разрешал  Суворову
действовать по своему усмотрению:
   - Но чтобы не позже шести дней вернулись к Бырладу. Поймите, я разре-
шаю вам то, чего не разрешил бы вам Потемкин...
   Потемкин и Репнин имели очень много власти, зато  ответственность  за
исход кампании свалили на одного Суворова. Был жаркий день, когда  прис-
какал курьер от принца Кобургского, молившего о помощи: оттоманский кор-
пус в 40 тысяч валил прямо на его корволант. Суворов объявил марш:
   - На Фокшаны! Наступление. Ярость. Ужас. Слово "ретирада" из лексико-
на исключается... Христос с нами!
   Начался суворовский марш: 60 верст за 28 часов. Кобургский  примчался
на встречу с Суворовым.
   - Скажите ему, что я пьян, - отвечал тот из палатки.
   Кобургский пожелал видеть его вторично.
   - Скажите, что я молюсь Богу.
   Принц не погнушался снова явиться к нему.
   - Скажите, что я снова напился и теперь сплю...
   Союзников было в четыре раза меньше, нежели турок, и  начинать  битву
австрийцы боялись. Однако Суворов не принял от них  никаких  возражений;
он послал курьера.
   - Ваше высочество, - доложил тот принцу, - если ваши войска не высту-
пят, наши семь тысяч бой все равно примут.
   - Передайте его высокопревосходительству, что, ценя таланты его, под-
чиняюсь дирекции суворовской... Езжайте!
   Ночь прошла в движении, для турок незаметном.  Говорили  шепотом,  на
речных бродах переправлялись без шума. Конница в 15 тысяч сабель ожидала
их перед лесом Фокшанским. Пять часов бились здесь  насмерть,  но  атаки
отразили и стали огибать лес: Суворов слева,  Кобургский  справа.  Затем
Суворов шагнул в гущу леса, повел войска за собой, показывая,  как  надо
продираться через колючий кустарник. Зато, когда вышли из зарослей,  все
турецкие пушки были обращены не к лесу, а в другую сторону: успех! Союз-
ники двигались в плотных каре, следом за ними пушки громили турецкую ар-
тиллерию.
   - Огнем, огнем их! - подбадривал канониров Суворов, потом велел  уда-
рить в штыки: турки побежали. - Кавалерия, - указал Суворов, - бери их в
шашки... руби, гони!
   Теперь только успевай собирать трофеи:  обозы,  верблюдов,  амуницию,
фуры с ядрами, аптеки, быков, знамена и халаты.
   Суворов средь офицеров отыскал Швейцера.
   - Кстати, и о газетах! - сказал он ему. - В газетах  пишут,  что  це-
сарские солдаты от турок неизменно бегают. А сегодня  при  Фокшанах  они
заставили турок бегать...
   Обычай войны требовал дележа добычи. На гнедой  кобыле,  издали  сняв
шляпу, к Суворову подъехал принц Кобургский:
   - Надеюсь, что эта процедура не омрачит праздника! Что вы  хотите  от
меня? Бунчуки? Верблюдов? Или пушек?
   - Все поровну, а провиант оттоманский отдаю вам  целиком,  благо  мне
поспешать в Бырлад надобно...
   Заметив, что Суворов слегка припадает на ногу, принц Иосия Кобургский
заботливо осведомился - не ранен ли он?
   - Бог миловал на сей раз. А то, что хромаю, так это  по  дурости:  на
иголку швейную наступил пяткой. Оттого-то турки, мою хромоту приметя,  и
прозвали меня "Топал-пашою".
   Пока солдаты делили трофеи, пока они там бегали по валашским деревням
в поисках вина, принц Кобургский, добрый малый, устроил  в  своем  шатре
союзный обед.
   - В первый раз, - сказал он Суворову, - вы были пьяны, во второй  мо-
лились, а в третий спали... Скажите, генерал, отчего не пожелали вы  бе-
седы со мной до битвы?
   Суворов охотно выпил и съел свежий огурчик.
   - А к чему лишние разговоры? Уверен, что ваше высочество с моими пла-
нами не согласились бы. На споры мы потратили бы весь день. Остались  бы
при этом друг другом недовольны. И конечно, я бы вам уступил: вы -  так-
тик. Тактики я не знаю, да вот беда - тактика меня хорошо знает!
   Николай Васильевич Репнин послал  принцу  Кобургскому  очень  горячее
поздравление с победой, за что и получил нагоняй от светлейшего: "Вы не-
которым образом весь успех ему отдаете. Разве так было? И без  того  це-
сарцы довольно горды".
   А сам похаживал, довольный, говоря Попову:
   - Пишет мне Суворов реляции свои на таких мизерных  бумажках,  что  и
курицс не подтереться... Или бумаги на слова жалеет? Как же  мне  матуш-
ке-государыне о Фокшанах докладывать, ежели из его  "синаксари  и"  одно
мне ясно: победил!
   Сейчас он жил только войной, и Василий Степанович Попов  счел  нужным
намекнуть, что влияние Платона Зубова при дворе  делается  уже  опасным.
Светлейший беззаботно ответил, что все эти Зубовы (а  сколько  их  там?)
для него - даже не гады подколодные, а хуже червей поганых:
   - Что они сделают, ползая под могучим дубом?
   Сытое лицо Попова вдруг исказила гримаса.
   - Не заблуждайтесь, ваша светлость, - сказал он. - Для дуба не  змеи,
а черви опасны, способные подточить самые могучие корни... Ведь у Плато-
на Зубова еще три брата: Николай, Дмитрий и Валериан, жадные до власти и
удовольствий.
   При ставке Потемкина работала типография, регулярно выпуская "Вестник
Молдавии", цензуре неподвластный, и каждую неделю этот  листок  оповещал
армию о том, каково здоровье светлейшего, какие дамы навестили его и ка-
кие собираются навестить. Заодно листок сообщал правду  о  революции  во
Франции, а сам Потемкин при слове "Франция" махал рукой - безнадежно:
   - Из альянсов европейских сия держава выключилась...
   Он навестил верфи Николаева, заехал в Тавриду проследить  за  охраною
побережья, из Херсона готовил морскую экспедицию для овладения  турецкой
крепостью Гаджибей.
   Де Рибасу он заявил со всей прямотой:
   - Больно вы все до наград охочи, а дела-то от вас не видать. Коли  не
возьмешь Гаджибея, я тебя...
   - Перед Гаджибеем флот султана дрейфует!
   - А ты ночью, ночью... когда все  спят.  Или  забыл,  как  в  Испании
апельсины из чужих садов воруют?
   Гаджибей моряки и запорожцы брали штурмом. Начали  с  вечера,  поутру
все было кончено: над воротами крепости  взвился  русский  флаг.  Заодно
побрали и деревню татарскую (будущую Молдаванку). Никто в России  слыхом
не слыхал о Гаджибее, и потому взятие его прошло незаметно для  публики,
будто в темноте комара раздавили.
   Но Потемкин уже предвидел будущее большого города:
   - Гаджибей татарский бывал Одиссосом в мужском роде. Так  пусть  поя-
вится в роде женском-Одесса! А название с древнеэллинского языка приохо-
тит к нему греков ради торговли прибыльной. Хорошо бы сразу там и  стро-
иться.
   - Война. Денег нет, - намекнул Мордвинов.
   - У нас всегда война и всегда денег нет. Однако мы еще не пропали  ни
разу и, даст бог, не пропадем далее...
   Он был доволен, что в Гаджибее резни никакой не было, никого не  гра-
били, а взяв крепость, праздновали в единственной городской кофейне, ко-
торую содержал грек Аспориди - чуть ли не первый  житель  этого  города.
Потемкин распорядился, чтобы в ГаджибейОдессу сразу  посылали  отставных
матросов и тех, которые увечья получили или семьями отягощены:
   - Пусть начинают жить, как все люди живут...
   Князь Репнин с главными силами уже обратился к Измаилу,  но  поглядел
на высоченные стены его и вернулся обратно.
   - Мои солдаты не мухи, чтобы на Измаил взлетать, - сказал он Потемки-
ну. - Там засел сам Эски-Гасан...
   Ко дню рождения светлейшего генералы обещали Потемкину взять для него
Аккерман, он предостерег их:
   - Лучшим подарком мне будет взятие Аккермана без пролития крови. Зас-
тавьте турок искусством дипломатическим помыслить о печальном их жребии,
и не кровью, господа, а лишь угнетением духа неприятеля умейте его  одо-
левать...
   Начинался сентябрь. Кажется, турки заманивали русских под Измаил соз-
нательно: не сразу открылось, что великий визирь перевел армию за Дунай.
Бурные ливни расквашивали дороги, и без того разбитые конницей. Неуемная
тоска возникала в сердце при виде унылых полей, жалкой кукурузы, побитой
дождями. В кустарниках и буераках прятались турецкие дезертиры.
   Юсуф-Коджа велел их ловить. Он спрашивал:
   - Откуда вы бежали, собаки?
   - Из-под Фокшан, где снова явился Топал-паша.
   - Врете! - отвечал визирь. - Суворов, о том  все  знают,  взлетел  на
Кинбурне с пороховым погребом к небу...
   Дезертиров вешали, двигались дальше. Эски-Гасан, бывший капудан-паша,
завлекал русских под стены Измаила, а принц Кобургский снова увидел  пе-
ред собой армию визиря числом в 100 тысяч сабель. "Спасите нас", - напи-
сал принц Суворову, и курьер прискакал обратно с таким же лапидарным от-
ветом: "Иду". Выступив с войском в полночь, Александр Васильевич за  два
дня преодолел 70 верст. Страшные грозы бушевали  над  Молдавией,  молнии
втыкались в землю, поражая столетние дубы. Юсуф-Коджа пил вечерний  кофе
в своем шатре, окруженный подушками и мальчиками-рабами,  когда  к  нему
втолкнули мокрого от дождя, задыхающегося лазутчика:
   - Топал-паша уже здесь! В лагере цесарцсв.
   - Повесьте его, - указал визирь на лазутчика.
   - Я говорю правду, - клялся тот.
   - Тем легче тебе будет умирать...
   Суворов принял Кобургского в солдатской палатке, они  прилегли  рядом
на охапке сена. Дождь стегал в парусину, из щелей текла  вода,  одинокую
свечу задувало. Принц спросил:
   - Как вы думаете, генерал, почему Юсуф медлит?
   - Значит, турки еще не готовы к битве.
   - Но их много! Очень много на этот раз.
   - Чем больше публики, тем больше беспорядков. Пусть нас мало. В малом
войске всегда больше храбрецов.
   - Вы меня утешаете. Неужели принять бой?
   - Немедленно. Успех в скорости...  Невеликая  речка  Рымник  отдавала
свои воды истории!
   Цепляясь за сучья, он спустился с высокого дерева.
   - Сколько ж вам лет, аншеф? - удивился Иосия.
   - Помилуй бог, уже шестьдесят. А что?..
   С высоты дерева Суворов обозрел лагерь  противника,  решение  принял.
После грозы день обещал быть жарким, рано запели птицы. Сражение  откры-
лось. Суворов - псш, держа шпагу - шагал в первой линии, при среднем ка-
ре. Войсковые квадраты в шахматном порядке двигались через поля,  покры-
тые бурьяном и стеблями кукурузы. Между инфантерией рысила  кавалерия  и
казаки. Зной возрастал, птицы пели, радуясь концу ливней, солнцу и  жиз-
ни... Суворов крикнул принцу Кобургскому:
   - Друг Иосия! Главная дирекция - Мартинешти, где  ставка  визиря.  За
лесом, что перед нами, нас ждет простор и  слава.  Артиллерия  побеждает
колесами: маневр - успех!
   Вдали проезжал визирь, но не верхом, а в карете. Кораном он  останав-
ливал бегущих и тем же Кораном бил по голове сераскиров, понуждая  их  к
храбрости. Перед лесом в деревне Бокзы стояли турецкие батареи, и  Суво-
ров тут же решил смять пушки противника. Заметив  отклонение  русских  в
сторону, принц Кобургский, уже облаженный тысячными ордами янычар,  слал
к Суворову адъютантов, но ответ получал один:
   - Дирекция прежняя - Мартинешти! Я ничего не забыл. Я все вижу. Пусть
принц не боится: успех виден...
   Подавив батареи в Бокзы, он усилил свой натиск, и турки бежали к Рым-
нику. Великий визирь, тряся длинною бородой, пересел из кареты на  коня,
отдав приказ:
   - Бейте по трусам картечью, чтобы вернулись...
   Эта же картечь сражала и русских. Янычары на резвых лошадях и  черно-
кожие спаги, сидевшие в седлах, задрав колени к подбородку,  налетали  с
флангов, орудуя саблями. Сейчас главное - выдержать огонь  и  блеск  са-
бель. Русские и цссарцы двигались параллельно, но в промежуток меж  ними
Юсуф-Коджа вколачивал клинья янычарских  байраков,  чтобы  развести  эти
клинья как можно шире, а потом разбивать союзников по частям...  В  этот
жуткий момент австрийцам следовало верить в то, что русские  не  изменят
главной дирекции, а русские должны верить австрийцам, что они тоже  сох-
ранят движение на Мартинешти. Лес, за которым скрывался турецкий  табор,
назывался Крьжгу-Мсйлор, но солдатам забивать свою память такими словами
необязательно: все в  жизни  забудется,  в  летописях  России  останется
только название реки - Рым и и к! За этим вот  лесом  союзники  соедини-
лись, перестроившись для совместной атаки. Артиллерия била с  колес,  не
переставая двигаться. Конница ловко вошла в  интервалы  между  колоннами
каре, и Суворов скомандовал:
   - Кавалерии взять ретрашемент... вперед!
   Громадное поле битвы являло картину всеобщего  разрушения,  убегавшие
турки швыряли зажженные фитили в пороховые фуры, которые и взрывались  с
яростным треском, калеча лошадей и всадников, раненые ползли к реке, ка-
валерия в беспощадном наскоке раскалывала им копытами черепа, ломала ру-
ки и ноги - вперед, чудо-богатыри! (Суворов живописал Потемкину: "Погода
была приятная. Солнечные лучи сияли во весь сей день, оно было близ  его
захождения...")
   Тысячи турок бросались в Рымник и тонули, громадные гурты скота,  ув-
леченные общей паникой, тоже ломились в реку, находя в ней смерть, тече-
ние легко перевертывало фуры и телеги, а кавалерия-рубила, рубила, руби-
ла... Еще утром у визиря было 100 тысяч войска!
   Юсуф-Коджа успел переехать через мост:
   - Разрушьте его! Пусть все трусливые потонут...
   Трофейные бунчуки валялись грудами, как  палки.  Среди  взятых  пушек
очень много было и пушек австрийских.
   - Отдайте их цесарцам, - велел Суворов, - они  сдали  их  туркам  под
Белградом, так пусть заберут обратно. Мы себе еще много пушек  достанем,
а им-то где взять?
   В шатре великого визиря, расшитом изнутри золотом, повстречались  Су-
воров и принц Кобургский.
   - В сочетании с вашим именем и мое имя станет отныне  бессмертным,  -
сказал принц Кобургский. - За  эту  битву  при  Рымнике  я  обрету  жезл
фельдмаршала. А... вы?
   - Сие не от меня зависит, - пояснил Суворов.
   - Но от заслуг ваших! Позвольте мне и впредь  всюду  именовать  себя:
принц Фридрих-Иосия Кобург-Заальфельдскшг; герцог  Кобургский  -  ученик
великого Суворова...
   Потемкин восхищенно писал Суворову: "Объемлю тебя лобызанием  искрен-
ним и крупными слезами свидетельствую свою благодарность. Ты во мне воз-
буждаешь желание иметь тебя повсеместно". Политика Австрии - после  Фок-
шан и Рымника - невольно укрепилась, император Иосиф II возвел  Суворова
в титул графа Священной Римской империи,  Екатерина  сделала  полководца
графом империи Российской, с наименованием - РЫМНИКСКИЙ.
   Суворов был доволен, все его поздравляли, но, кажется, он рассчитывал
получить иное - фельдмаршальство!

   5. ЖИВЕМ ОДИН РАЗ

   Пушки Петропавловской крепости исполнили торжественную  "увертюру"  в
честь побед Суворова, но Булгаков, заточенный в Эди-Куле, слышал выстре-
лы пушек из Топ-хане: там отрубали головы воинам, бежавшим с поля  битвы
у Рымника.
   Лязгнули запоры тюремные - Булгаков поднялся.
   - Вы свободны, - объявили ему с поклоном.
   - Кто победил? - спросил посол.
   - Вы победили.
   - Не сомневаюсь. Но я хочу знать имя.
   - Топал-паша - Суворов...
   В воротах тюрьмы его ожидала карета. Кавасы захлопнули дверцы, лошади
тронули вдоль берега моря, за Голубой мечетью возникли купола Аня-Софии,
но Булгаков ошибся, думая, что его везут в Топ-капу. Справа,  на  другой
стороне Золотого Рога, осталась  Галата,  населенная  бедняками,  карета
вкатила в квартал Фанар, где жили потомки древних византийцев, ныне  фа-
нариотов и драгоманов, служащих султану,  и  лошади  остановились  возле
Эйюбхане. В садовом киоске его встретила прелестная Эсмэ, которая  отки-
нула с лица прозрачный яшмак и приветливо улыбнулась. Яков Иванович пок-
лонился султанше, высказав ей свою благодарность:
   - За те фрукты, которые вы так любезно мне присылали.
   Булгакова ожидал разговор с ее мужем Кучук-Гусссйном, который сказал,
что сейчас многое изменилось:
   - Я не скрою от вас, что в это лето Суворов ополчился противу  нас  с
таким гневом, что мы дважды изнемогли в борьбе с ним -  при  Фокшанах  и
Рымнике. Впрочем, так угодно Аллаху.
   В груди Булгакова радостно стучало сердце.
   - Но Измаил вам не взять, - твердо произнес Кучук.
   - Да, - улыбнулась Эсмэ, - Измаил неприступен.
   Ее длинные ресницы были загнуты и подкрашены.
   - Но, - продолжил капудан-паша, - венский император уже просил у  нас
перемирия, озабоченный невзгодами в Брабанте и Мадьярии, а ваш принц По-
темкин вступил в переписку с Эски-Гасаном, который сидит в  Измаиле  так
же нерушимо, как и я сижу перед вами. Нам уже нет смысла  томить  вас  в
Эди-Куле...
   825 дней заточения кончились. Булгаков сказал:
   - Передайте его величеству, вашему султану, что я  крайне  благодарен
ему за те удобства, которые он создал для меня в Эди-Куле, за эти  двад-
цать семь месяцев пользования вашим тюремным гостеприимством я успел пе-
ревести двадцать семь томов любопытнейших книг... Так куда  же  мне  те-
перь?
   - Корабль под парусами. Вас желает увидеть в Вене Кауниц, и потому вы
будете доставлены сначала в Триест...
   Кауниц не сразу принял Булгакова. Опасаясь чумной заразы  и  микробов
турецкой тюрьмы, Булгакова заточили в карантине. Правда,  из  Петербурга
настояли, чтобы срок карантинного сидения был сокращен: нельзя же  чело-
века, который измучился в тюрьме, мучить еще и далее. Яков Иванович при-
был сначала в Москву, обитель детства и первой  учености.  Поклонясь  из
кареты университету Московскому, дипломат велел  кучеру  везти  себя  на
квартиру акушера Шумлянского.
   Здесь его никак не ожидала Екатерина Любимовна.
   - Счастливы ли вы, сударыня? - спросил он се.
   - Многого теперь лишена, я приобрела многое другое.
   - Я не осмелюсь упрекать вас ни в чем. Мне бы хотелось только  взгля-
нуть на детей своих. Позволите?..
   Приласкав сыновей, Булгаков выехал в Петербург и был сразу же  принят
в Зимнем дворце императрицей:
   - Бог знает, как я хотела выручить тебя, Яков Иваныч из Эди-Куля  ту-
рецкого, но никаких способов к тому не сыскала. - Она позвонила в  коло-
кольчик, велела звать лейб-медика Блока. - Иван  Леонтьевич,  -  сказала
она врачу, - мне нужен очень здоровый посол для Варшавы, так будь  любе-
зен - получи господина Булгакова, чтобы  он  не  ослабел  в  предстоящих
схватках с маркизом Луккезини, этим змием прусским...
   Яков Иванович, наслаждаясь свободой, с аппетитом завтракал по утрам у
"Вольфа и Беранже".
   Несмотря на близость фронта, Петербург - сердце под  ногтем  мизинца!
(по выражению Дидро) - продолжал хорошеть, справлял свадьбы,  был  пере-
полнен всяческими соблазнами.
   Открыли магазин и Вольф и Беранже
   И продают уж там и пунш, и бланманже,
   И лед, и шоколад, бисквиты и конфеты.
   Прислужники под рост с приличием одеты,
   Везде фарфор, стекло, резьба и зеркала,
   Со-храм, что грация в жилище избрала...
   Итак, да здравствует и Беранже и Вольф,
   И кафе Шинуа на множество годов.
   Близнецы Курносовы, Петр да Павел, пользуясь одеждой и харчами казен-
ными, достигали лет совершенства. Сидя взаперти дортуаров Морского  кор-
пуса, щами да кашами сытые, давно мечтали вкусить сладенького, а липовый
сбитень с медом уже никак не удовлетворял их.
   - Говорят, - рассуждал Павел, - для господ торты валяют  изо  всякого
там... во такие! Бывают и поменьше.
   - А где денег-то взять? - отвечал Петр брату.
   Гардемарины из газет вычитали, что французы Вольф и  Беранже  открыли
на Невском, в доме г-на Котомина, кондитерскую, в  коей  всегда  имеются
"из сахара сделанные корзиночки и яйца с  женскими  перчатками  внутри".
Близнецам было не понять:
   - А на что же перчатки в яйца засовывать?
   Но почему бы российскому джентльмену не поднести даме  своего  сердца
яйцо сахарное, внутри которого спрятаны тонкие парижские перчатки?..
   Братья Курносовы пока что не унывали:
   - Вот станем адмиралами - всего попробуем...
   В этом году русская армия в Финляндии вела себя скромно, ибо все луч-
шие силы страны побрал светлейший князь ПотемкинТаврический.  Зато  флот
Балтийский одержал две виктории; имена  Чичагова  (парусного)  и  принца
Нассау-Зигена (галерного) часто единились в беседах обывателей. Но люди,
морс и флот знающие, осуждали этих адмиралов, и парусного и  весельного,
за многие оплошности, поминая при этом Грейга:
   - Жаль, что умер... Самуил Карлыч был не чета им!
   Летом на Балтике срочно создавали шхерный флот малого каботажа, какой
имели шведы и которого так не хватало русским  для  сражения  в  шхерах.
Время военное, офицеров тоже не хватало. Морской корпус выпустил  гарде-
маринов в чины мичманские поскорее. Среди них были и близнецы Курносовы.
Учились они всегда похвально, если чего не знал Павел, экзамены за  него
сдавал Петр, а педагоги не могли отличить их одного от другого.
   Быть офицером в шестнадцать лет - очень приятно!
   Казна выдала деньги на пошив  мундира  и  первое  обзаведение;  когда
братья сложились, то ощутили себя богачами. До назначения на корабли все
дни проводили в Петербурге, счастливые от своей значимости, сгоравшие от
нетерпения - как бы скорее насладиться благами вольной жизни... Петр так
и сказал Павлу, что живут они только один раз:
   - Когда состаримся, тогда, куда ни шло, будем манную кашу  жевать  до
самого погребения. А сейчас, брат...
   - Верно! - поддержал его Павел. - Запрут нас в Херсон или на  Камчат-
ку-локти себе изгрызем, что не поели "гитар" из безе,  конфет  с  духами
парижскими или купидонов шоколадных...
   Навестив "Вольфа и Беранже", мальчишки отстегнули  от  поясов  шпаги,
поправили на висках парики. Присели подле окна на Невский - мимо неслись
рысаки и катились кареты.
   А вот различные газеты и журналы,
   Сии умы и чувств широкие каналы,
   На расписных столах разложены лежат
   И любопытством всех читателей манят.
   Чего угодно вам? Газет каких? Французских?
   Немецких, аглицких, отечественных - русских?
   Для возбуждении душевного в вас жару
   Хотите ль раскурить гаванскую сигару?
   К услугам гостей Вольф и Беранже все важные события в мире  представ-
ляли в виде кондитерских изделий. По взятии Бастилии ими  был  изобретен
торт, точно воспроизводивший сию мрачную обитель, а  штурм  Очакова  был
ознаменован пасхальными яйцами с изображением павшей цитадели султана...
   - С чего начнем шиковать? - спросил братец братца.
   Выбор был богатый. После "Фокшан" и "Рымника"  пришла  очередь  брать
"Килию" и "Бендеры", но более всего впечатлял гигантский торт из шокола-
да, изображавший неприступный Измаил, украшенный башнями из  марципанов,
вокруг него торчали пушки из леденцов, фасы были обложены мармеладом.
   - Возьмем "Измаил"? - робко спросил Петр.
   - Дорогой. Может, попробуем "Бендеры"?
   - Да там ничего нет, одни цукаты.
   - Боюсь, "Измаил" нам не по карману, - сказал Петр. - А, ладно!  Чего
спорим-то? Одна матушка породила нас в одночасье, и  деньги  у  нас  об-
щие... Берем!
   Заказали они "Измаил", разрезали его на четное число кусков  и  стали
истреблять их. Скоро от шоколадно-крсмовой  цитадели  остался  ничтожный
фундамент - из вафель.
   - Пожалуй, - изрек Петя, - и с подлинным Измаилом станется нечто  по-
добное. Оставит от него Суворов  один  фундамент!  Хорошо,  что  нам  не
кровью, а рублями расплачиваться...
   Однако расплата за "Измаил" была жестокая: Курносовы покинули  конди-
терскую, невольно ощутив первые признаки надвигающейся  бедности.  И  не
было у них в Петербурге родственников, чтобы подкормиться обедами, и  не
были ребята испорчены, чтобы посещать дома купеческие, выдавая  себя  за
женихов приглядных.
   Скоро жить стало невмоготу. Кормились близнецы копеечными  сайками  с
лотков уличных торговцев. Дорого далось им взятие "Измаила"! Выручил  их
флотский бригадир Слизов, приехавший на побывку из Фридрихсгама; заметив
мичманское убожество, он кормить их не стал, зато пожалел -  от  чистого
сердца:
   - Эх, беднота наша флотская! Сам бывал в таких случаях,  ребятушки...
Неужто вы каждый день хотите обедать?
   - Хотим, - жалобно отвечали близнецы.
   - Тогда научу я вас, как за счет царицы кормит-ься...
   Слизов открыл им секрет. Оказывается, балтийские офицеры  давно  кор-
мятся с царской кухни, что расположена в подвалах Зимнего дворца.  Слуги
и повара дворцовые воруют безжалостно, от свиты тоже много чего остается
вкусного, потому офицеры флотские там обедают чуть ли не каждый день.
   - Только меня не выдавайте! - сказал Слизов. - Берут за обед  гривен-
ник, но всего там горой. И вина царские текут по усам, виноград да дыни,
иной день и ананасы бывают...
   Когда близнецы Курносовы спустились в подвал  кухонь  дворцовых,  там
столы были уже накрыты, за ними в ряд сиживали господа офицеры, иные уже
в чинах, но бедность флотская всему миру известна... Петр шепнул Павлу:
   - Гляди, и вино и фрукты - ого! Теперь заживем...
   Но в самый разгар дешевого пиршества, громко шелестя одеждами, в под-
вал кухонный спустилась императрица. Все едоки мигом вскочили из-за сто-
ла, начали кланяться.
   - Так вот куда мои денежки вылетают! - сказала Екатерина. - По мунди-
рам вижу, кто вы такие: щит и надежда столицы моей,  флот  славный  Бал-
тийский... Что ж, - усмехнулась императрица, - на флоте всегда было мно-
го науки, зато денег мало платят. Я не сержусь. Виноваты не вы,  а  воры
мои дворцовые... Прошу вас всех, господа, продолжать кушать.
   Очень плотная, с высоким бюстом, величавая в жестах, она старалась не
раскрывать рот широко, чтобы офицеры не заметили отсутствия передних зу-
бов.
   - Вы какой фамилии? - спросила она близнецов.
   - Курносовы. Дворяне херсонские.
   - О! Не ваш ли батюшка флота сюрвайер?
   - Так точно, ваше величество. Он и поныне в Николаеве у строительства
фрегатов состоит на верфях тамошних.
   - А ваша мать из какого роду вышла?
   - Из турчанок. Была женой янычарской. Ее наш папенька в Кафе за  пять
рублей выторговал.
   Это заинтересовало императрицу:
   - Турецкий говор ведом ли вам?
   - Понаслышке. От матушки научились.
   - Так вам, молодые люди, прямой резон остаться сейчас на  флоте  Бал-
тийском - на галерах послужите мне...
   Курносовы получили назначение: провести до  Выборга  колонну  пленных
турок, взятых еще при Очакове, для служения их на гребной флотилии прин-
ца Нассау-Зигена. Турки были удивлены, когда мичманы сказали им,  что  у
них маменька из турчанок. Хотя конвоя и не было, до  самого  Выборга  ни
один турок не убежал.
   Они вышли из столицы пешком как раз в день коронации императрицы - 22
сентября, когда Екатерина объявила при дворе - в присутствии всего  дип-
ломатического корпуса:
   - Шестьдесят лет мною прожито, но у меня  наберется  сил  царствовать
еще двадцать лет! Уж я постараюсь конечно же, чтобы  никакая  Европа  не
посмела задеть престиж России, ставший за эти годы моим  личным  прести-
жем!

   6. ПОД МУЗЫКУ

   В ставку Потемкина атаман Платов с казачьим конвоем доставил  пленен-
ный при Рымнике янычарский оркестр - со всеми инструментами,  сваленными
на телегу. Но даже сейчас, опутанные веревками,  янычары  еще  рыпались,
рассыпая плевки в сторону нсверных.  Молодой  Матвей  Платов,  белозубый
ухарь и пьяница, сказал Потемкину, что башибузуков в Россию везти  бояз-
но: они же по дороге весь конвой передушат.
   Потемкин велел ему пленных развязать:
   - И пусть разберут с телеги погремушки свои...
   Он взял медные тарелки, сдвинул их с удовольствием выслушав звон, за-
вершенный таинственным "шипением".
   - Ага! - сказал Потемкин. - Не эти ли турецкие  тарелки  и  употребил
Глюк в опере своей "Ифигения в Тавриде"?
   Янычар развязали. Один из них рассмеялся.
   - Ты разве понял меня? - спросил его Потемкин.
   - У меня бабушка была... калужская.
   - Это твои тарелки?
   - Мои. Вот как надо! - И он воспроизвел гром, в конце которого  зага-
дочно остывало ядовитое "шипение" меди.
   Потемкин пригляделся к лицам янычар. Лица  вполне  европейские,  иные
как у русских парней. Янычарский корпус турки формировали из детей хрис-
тиан. Похитив мальчиков у матерей, турки обращали их в свою веру, а  фа-
натичное воспитание превращало их в озверелых  головорезов.  Нехотя  они
разобрали инструменты с телеги. Над головами янычар качался шест  с  пе-
рекладиной, на шесте висели, позванивая, колокольчики.
   - Ну, играйте! Хотя бы свой знаменитый "Марш янычар"...
   Разом сомкнулись тарелки, заячьи лапки выбили первую тревогу из бара-
банов. Полуголый старик лупил в литавры с такой яростью,  словно  убивал
кого-то насмерть. Звякали треугольники, подвывали тромбоны, звенели три-
акгсли и колокольчики. В это варварское созвучие деликатно (почти нежно)
вплетались  голоса  гобоев,  торжественно  мычали   рога,   а   возгласы
труб-нефпров рассекали музыку, как мечи. Янычары увлеклись  сами,  играя
самозабвенно, словно за их оркестром опять двигались в атаку боевые бай-
раки...
   "Марш янычар" [39] закончился. Платов спросил:
   - Ну дык што? Опять мне вязать эту сволочь?
   Потемкин взял "нсфир" и выдул из него хриплое звучание.
   - Не надо. Лучше мы их покормим, дадим выспаться. А утречком вместе с
инструментами поедут они в Петербург, и пусть наши гудошники еще поучат-
ся, как надо играть, чтобы кровь стыла в жилах от ужаса, чтобы от музыки
шалел человек, не страшась ни смерти, ни черта лысого, ни ведьмы стриже-
ной...
   Столичные аристократки, падкие до низменных удовольствий, слетались в
ставку Потемкина, как мухи на патоку. Образовался гарем из женщин, мужья
которых, будучи в чинах генеральских, состояли в подчинении светлейшего.
Среди рогоносцев один только князь Василий Голицын посмел вступиться  за
свою жену. Это дорого ему обошлось: Потемкин запустил в князя  шахматной
доской:
   - Я ее не принуждаю - она сама тому рада!
   Была поздняя осень. Усталые лошади едва вытаскивали разломанный шара-
бан из грязи молдавских дорог. Кое-где еще догнивали разбухшие тела уби-
тых и скотины. Каркало воронье. Потемкин грыз  чеснок,  а  доктор  Массо
сказал ему:
   - Подумайте о своей печени, раздувшейся от угождения вашей светлости.
Вчера вы осилили кадушку соленых огурцов, утром почтили светлейшим  вни-
манием жареного гуся, сопроводив его в дальнюю дорогу кастрюлькою  шоко-
лада. Сейчас чеснок, а в ближайшей деревне вас ожидает ветчина с  ведром
винограда... Какой организм выдержит все это?
   - Пл евать, - хмуро отозвался Потемкин и послал казака, чтобы  нарвал
для него с поля гороху. - Мой желудок подобен самой великой России,  ко-
торая способна переварить все, как переварила она и татар, и шведов...
   После побед Суворова воевать стало легче. Матвей  Платов  с  казаками
взял Аккерман (Белгород на Днестре), молдаване радостно встретили  русс-
ких в Кишиневе, австрийцы вступили в Белград, но тут Вена  выклянчила  у
турок перемирие, очень невыгодное для русских... Потемкина сейчас беспо-
коило поведение Берлина: при войне на два фронта опасно заиметь третий-с
Пруссией.
   - Где-либо, - рассуждал он, - то ли здесь, то ли на Балтике, но  одну
лапу из грязи надо скорее вытаскивать...
   Эски-Гасан, сидючи в Измаиле, тоже подумывал о мире. Он слал курьеров
к Потемкину, выведывая в письмах его настроение. Потемкин  с  учтивостью
дипломата отвечал "крокодилу", что Россия не ради удовольствия войну на-
чала и согласна к миру прочному, но с земель освоенных назад не сдвинет-
ся...
   Он приехал в Вендоры, выбрался из шарабана. К нему, выдирая  ботфорты
из слякоти, поспешал племянник Самойлов.
   - Ну, что у вас тут, Санька?
   - Деремся по малости. Вылазки отразили. В атаке взяли сераскира,  ко-
торый открыто сказывал мне, что жители Бендср склонны сдаться,  да  паши
побаиваются.
   - А лишней крови не надобно, - напомнил Потемкин.
   Он представил гарнизону Бендер все ужасы сопротивления, заслал в кре-
пость жителей Аккермана, которые поведали осажденным о добром  отношении
русских, - и паша бендсрский сам выехал к Потемкину на белом коне:
   - Можете войти в Бонд еры, и я надеюсь на ваше благородство. Но в Се-
рале султана меня ждет шелковая петля.
   - Не волнуйтесь, - утешил его Потемкин, - я напишу ЭскиГасану, что вы
отчаянно и храбро сопротивлялись...
   О бескровном взятии Вендор он сообщил Екатерине,  как  всегда,  забыл
письмо датировать. (Часов тоже при себе не носил: "Зачем, если часы име-
ются у моих адъютантов!") Бендеры казались страшным захолустьем. Но если
здесь после Полтавы рсзиденствовал шведский король Карл XII,  почему  бы
не пожить тут и Потемкину? Ставка его перебралась под Бендеры.
   Сюда заехал польский чиновник из Вены, захвативший и варшавскую  поч-
ту. Потемкин спросил его:
   - Какие новые сплетни в Варшаве?
   - В свете блистают три замужние дамы. Это княгиня Любомирская, обога-
щающая любовников, это княгиня Чарторыжская,  обирающая  любовников,  и,
наконец, прекрасная Софья Витт, понимающая любовь как продолжение  поли-
тики.
   - А что поделывает нежная пани Ланскоронская?
   - Она бежала от мужа в Вену, где и пост под музыку Моцарта. Дирижиру-
ет ей Сальери, который недавно выругал  герцогиню  Доротею  Курляндскую,
имевшую неосторожность заметить, что музыка Моцарта для нее темна и  не-
понятна.
   - Так многие говорят, - призадумался Потемкин...
   Андрей Разумовский из Вены оповестил светлейшего, что Моцарт ("лучший
композитор Германии") не совсем-то счастлив на родине и, если ему  пред-
ложить независимую жизнь в России, наверное, не откажется покинуть Вену.
Попов с удивлением сказал Потемкину:
   - Покинуть блистательную Вену... ради чего? Ради проживания в  Вендо-
рах, где главный аккорд-пушки?
   - Моцарт меня поймет, - отвечал Потемкин. - Композитор Шампсн в своей
опере  "Mclomonic"  уже  использовал  канонаду,  включенную  в  органный
пункт... А разве Моцарта не вдохновят хоры цыган молдавских?  Или  песни
нашей Украины?
   - Так посылать ли предложение Моцарту?
   - Погоди, душа моя. Сначала вызови сюда Ушакова...
   Внимание светлейшего было уделено Екатерине Федоровне Долгорукой, ко-
торая бежала из Петербурга в Бендеры, преследуемая любовью графа Кобенц-
ля. Потемкин исполнял все ос желания, артель ювелиров и золотошвеек тру-
дились, чтобы удовлетворить все ее меркантильные капризы. Целуясь с  По-
темкиным, княгиня каждый раз говорила:
   - Клянусь, ехала сюда и ни о чем таком не думала...
   Но вот в сонме красавиц появилась энергичная княгиня Прасковья  Гага-
рина, племянница фельдмаршала Румянцева; она приехала из  Москвы  навес-
тить мужа. Потемкин в ее присутствии объявил за картами,  что  теперь  в
Бсндерах уже не сыщешь такой женщины, которую нельзя было бы  увлечь  за
ширму:
   - Вот, смотрите, и эта княгиня Прасковья...
   Гагарина в полный мах залепила ему оплеуху -  громкую,  как  выстрел.
Все притихли, ожидая, что будет. Потемкин склонился к руке, его  ударив-
шей, и с почтением ее поцеловал:
   - Вы самая храбрая. Мы останемся друзьями...
   Гагарина доказала храбрость: она первая из русских женщин поднялась в
небеса на воздушном шаре и благополучно приземлилась в саду подмосковно-
го имения. Потемкин после этой пощечины стал се лучшим другом, уважая  и
мужа ее, которого в Варшаве скоро повесили на фонаре бунтующие  конфеде-
раты...
   В конце 1789 года Бендеры прискучили Потемкину, он перенес  ставку  в
Яссы, где и обосновался надолго. За ним  потянулись  обозы,  кордебалет,
капелла, цыгане, зубодеры,  парикмахеры,  портные.  ювелиры,  садовники,
французские эмигранты, графы и герцоги, блудные девы и  легион  поваров,
способных сотворить кулинарное чудо даже из глины. В  шести  верстах  от
Ясс было расположено живописное молдавское село Чердак,  где  светлейший
велел копать глубокие ямы, создавая в них подземные дворцы... Но  иногда
уже поговаривал:
   - Что-то зуб ноет. Не пора ли мне зубы рвать?
   Только очень близкие ему люди понимали, что под зубами следует  пони-
мать Зубовых, засилье  которых  при  дворе  становилось  подозрительным.
Князь Репнин в эти дни был озабочен другим: гонение на масонов и Новико-
ва уже началось; из московских лож его предупреждали,  что  гнет  власти
усиливается. Репнин сказал Потемкину, что  шекспировский  "Юлий  Цезарь"
тоже запрещен цензурою, яко вредоносная драма.
   - В продаже арестованы духовные сочинения даже митрополита Платона...
Вы не находите, что после взятия Бастилии при нашем дворе многое измени-
лось?
   Потемкин всегда был далек от масонства:
   - Я нахожу, что многое меняется после взятия Зимнего дворца  семейкою
Зубовых... Если императрица озлоблена критикой Новикова, то и меня гнать
надобно, ибо в типографии ясской мои господа офицеры открыто перепечаты-
вают на станках издания Новикова... Впрочем, князь, я плохо просвещен  в
бреднях мистических.
   - Ея величество прислушивается к вашим советам.
   Потемкин понимал причины беспокойства Репнина:
   - Зачем мне лезть поперед батьки в  пекло?  Митрополиту  Платонову  в
Москве виднее, грешен Новиков или безгрешен, но Платон давно мирволит  к
Новикову. Пока же Степан Шешковский нс взялся за кнут, стоит ли нам тре-
вожиться?..
   У него болела рука, Екатерина прислала ему аптечку с камфорной мазью;
она жаловалась, что всю неделю согнуться не может, так поясницу ломит, и
Потемкин отправил с курьером "мыльный спирт": оба они мазались по  вече-
рам, один в Яссах, а другая в Петербурге... Скоро императрица поздравила
его с титулом "великого гетмана Екатеринославского и Черноморского".  Из
остатков запорожского войска, из ошметков вольного казачества  возникало
новое казачье войско в России - Черноморское, которое расселялось  вдоль
берегов моря, образуя станицы, хутора и пикеты, несшие дозорную  службу.
В ответ на жалобы о худом житье и "голоштанстве" Потемкин  обычно  гово-
рил:
   - Терпите, казаки! После войны я всех вас на Кубань переселю, Кубанс-
кое войско создам, а столица будет в Анапе.
   - Анапу-то еще взять надо, а Кубань усмирить...
   Сидя в Яссах, то праздный, то деятельный, Григорий Александрович  из-
далека не всегда мог постичь все тонкости политики. Разумовский  сообщал
в Яссы, что Иосиф II слег в постель, в Вене уже поговаривают о переменах
политического курса. Наконец зимою до ясской ставки дошло известие, поч-
ти траурное: Пруссия заключила наступательный альянс с Турцией, а маркиз
Лукксзини готовил перья для подписания союза Берлина с Варшавой,  Англия
в это время открыто угрожала России - ввести свой флот в Балтийское  мо-
ре...
   - Контр-адмирал Ушаков прибыл, - доложил Попов.
   - Проси. Да скажи, чтобы со мной не чинился...
   Воспитанный в пуританской скромности, Федор Федорович попал в большой
подземный зал, сверкающий убранством: стены были обиты розовым шелком, в
хрустальных курильницах дымились аварийские благовония.  После  морозной
ночи флотоводцу было странно видеть легко одетых красавиц, которые живо-
писными группами сидели на качелях, укрепленных на лентах славного  Анд-
реевского ордена. Потемкин валялся на тахте, облаченный в бараний тулуп,
обшитый сверху золотою парчой, под тулупом была надета на голое тело ру-
баха до колен, из-под нес торчали босые ноги... Он сделал знак рукою,  и
все покорно удалились.
   - Ты помирать где собираешься?
   Вопрос не с потолка. Ушаков пожал плечами:
   - Если не в морс, так, наверное, в деревне.
   - А что у тебя там, в деревне-то?
   - Да ничего. Ни кола ни двора.
   - А я, - вдруг сказал Потемкин, - помирать стану в Николаеве.  Сам  я
этот город выдумал, сам и взлелеял. Пусть там и лежат мои кости, а в Пе-
тербурге гнить не желаю...
   Прелюдия завершилась. Светлейший спустил ноги с тахты, от  медвежьего
окорока отрезал адмиралу жирный ломоть:
   - Ешь! Ты же с дороги...
   Ушаков не был знатен, а Потемкин, давая жестокие  уроки  титулованным
гордецам, с простыми людьми вел себя просто.
   - Ты мне нужен, - сказал он. - Хочу обсудить будущую кампанию на  мо-
ре: что нам делать вернее? А всех этих Войновичсй и  Мордвиновых  мы  за
пояс заткнем...
   Ушаков хотя и натерпелся обид от Мордвинова, - но - честный  человек!
- за Мордвинова же и вступился:
   - Для хозяйства флотского Николай Семсныч пригоден: он  леса  дубовые
вокруг Николаева садит, с Дона уголь каменный возит,  учит  бабок  наших
без дров обходиться...
   Потемкин выслушал. Снял с головы парик и отбросил его. По плечам сра-
зу рассыпались нежные льняные кудри.
   - Ваше превосходительство, - титуловал он Ушакова, - с сего дня буде-
те командовать флотом из Севастополя, а  Осип  де  Рибас  останется  при
гребной флотилии... Прошу должное отдавать всем храбрым  и  достойным...
Что еще надобно?
   Ушаков жаловался, что людей в экипажах мало.
   - Обычный вопль, - отвечал Потемкин. - Баб в деревнях  полно,  парней
тоже, а вот нарожать матросов не поспевают. Бери ил корабли солдат.
   - Они к морю несвычные. Хочу греков из Балаклавы просить, чтобы нави-
гаторов дали. Еще мне надобно несколько лесов сосновых срубить - для ре-
монта кораблей...
   В беседе Ушаков пользовался морской терминологией,  которую  Потемкин
освоил в совершенстве, и потому,  сказав  "фон-брамстсньга",  Ушаков  не
объяснил, что это такое. Он завел речь о скудости казны флотской.
   - Что деньги? Вздор, а люди - все!
   - И я такого же мнения, - отвечал Ушаков, - паче того, сколь  челове-
чество существует, а умнее денег для расплаты за труды еще не придумало.
Но возымел я желание денежными призами поощрять  канониров  пушечных  за
каждое меткое попадание. Пусть азарт явится и соревнование похвальное. А
матросу, сами ведаете, каждая копеечка в кошельке  дорога.  Ежели,  ваша
светлость, деньги вздор, а люди - все, так вот и давайте мне денег!
   - Еще чего? - хмуро спросил Потемкин.
   - Якоря нужны тяжелее. Канаты крепче.
   Незаметно вошел Попов, и Потемкин велел ему:
   - Федору Федоровичу давать все, что просит...
   Ушаков был предупрежден: турки снова рассчитывают взять Крым десанта-
ми, уничтожить Севастополь и весь флот Черноморский. Светлейший с  адми-
ралом пришли к убеждению, что прежде надо бы штурмовать Анапу, как  бли-
жайшую базу турок на Кавказе, и разгромить Синоп, откуда турецкие  "сул-
таны" плывут к Севастополю. Напутствие Потемкина было таково: "Требовать
вам от всякого, чтоб дрались мужественно, или, лучше скажу, -  по-черно-
морски. Я молю создателя и поручаю вас ходатайству господа нашего".

   7. КОЛЛИЗИИ ВРЕМЕНИ

   К 1790 году незаметно для многих сложился круг людей, которым  в  XIX
веке предстояло стать придворной элитою (Ливены, Бенкендорфы,  Адлербер-
ги), но эти пришлые господа крутились пока что вокруг "малого"  двора  в
Павловске или в Гатчине, мало кому известные, а будущий граф Аракчеев  в
чине подпоручика артиллерии натаскивал в арифметике сыновей Николая Ива-
новича Салтыкова... Павел, мучимый давним недовольством, утешался мысля-
ми о своем превосходстве над матерью, которой однажды и сознался:
   - Я внутренне чувствую, что все меня любят.
   - Хуже быть того не может, - отвечала мать. - Очень опасное заблужде-
ние думать, что ты всеми любим. Готовься, сын мой, выносить  и  всеобщую
ненависть...
   Невестка заказала для печей в Павловске заслонки железные, но с  мас-
тером за работу не расплатилась. В ответ на упреки в крохоборстве оправ-
дывалась:
   - Но я же великая княгиня, да и дорого ли стоят эти заслонки? А  сде-
лав их для меня даром, мастер невольно выказал тем самым преданность мо-
ему высочеству.
   - Заслонки - тьфу? - согласилась Екатерина. - Но революции с  того  и
начинаются, что с человеком плохо расплачиваются...
   Граф Сегюр был отозван на родину, из Парижа приехал новый  посол  Эд-
монд Женэ, которого императрица всячески третировала, как  представителя
новой Франции - революционной. Павел тоже избегал Женэ, а матери он ска-
зал:
   - О чем там спорят в Париже? Будь моя воля или имей я власть вашу,  я
бы их всех усмирил пушками.
   - Вы, - ответила Екатерина, - плохо кончите, осмеливаясь думать,  что
с идеями можно бороться пушками...
   Дела становились день ото дня хуже! Россия скатывалась в кошмар поли-
тической изоляции, и уже потому так дорог был для нее союз  с  Австрией.
Екатерина в раздражении писала Потемкину: "Каковы цесарцы бы ни  были  и
какова ни есть от них тягость, но оная будет несравненно  менее  всегда,
нежели прусская, которая совокуплена со всем тем, что в свете может быть
только поносного..." Берлинский посол Келлер вел себя при  дворе  нагло,
общаясь более с цесаревичем Павлом, нежели с Безбород  ко;  Екатерина  в
гневе говорила своему "визирю":
   - Иосиф-то умирает, всеми ненавидим, и не оттого ли занемог, что бол-
тал много, пустяками народ беспокоя. Однако нам  без  Вены  хуже  будет.
Смотри, сколько врагов у России: Турция, Швеция, Англия, Пруссия,  Фран-
ция... А где сейчас армия Пруссии? - вдруг спросила Екатерина.
   - Она квартирует уже в Силсзии.
   - Тогда ясно: в Берлине ждут смерти Иосифа...
   Иосиф II скончался. На престол заступил его брат Леопольд  I,  бывший
тосканский герцог. Берлин потребовал от него немедленного мира с Селимом
и чтобы Австрия вернула полякам Голицию. За эту вот "милость" Польша по-
дарит Пруссии Торн и Данциг.
   - Кто автор этого дурачества?
   - Очевидно, Герцберг, - отвечал Безбородко.
   - А я-то думала, что маркиз Луккезини...
   В апреле гром грянул: Пруссия  заключила  союз  с  Польшею,  и  Фрид-
рих-Вильгельм немедля потребовал от поляков уступки Торна и Данцига. Че-
рез варшавских шпионов Петербург сумел  перехватить  прусских  курьеров;
вот что писал Луккезини своему пьяному королю: "Польша теперь  в  безус-
ловном распоряжении вашего величества. Можете ею пользоваться, как удоб-
ным театром для войны с Россией или Австрией или же как оплотом для сох-
ранения Силсзии". Екатерина была подавлена:
   - Александр Андреич, никак мы сели в лужу?
   - Надо скорее отправлять Булгакова в Варшаву...
   В беседе с Александром Воронцовым, братом Дашковой, Безбородко  жало-
вался на все растущее всесилие фаворита Зубова:
   - Вот уж не думал, что подобный Зубову мизерабль столь укрепится близ
государыни. По опыту знаю, что всяк куртизан желает в  дела  иностранные
клювик просунуть. Но еще ни один из них не болтал столько глупостей, как
этот дурачок...
   Зубова грызла зависть к авторитету Потемкина; он решил превзойти его,
создавая "проекты", которые именовал "приятными умоначертаниями".  Зубов
призывал императрицу включить (!) в состав Российского государства  Бер-
лин и Вену, на карте рисовал новые страны "Австразию" и "Нейстрию". Мало
того! Он предлагал Екатерине ехать в Севастополь - там они сядут на  ко-
рабли и со шпагами в руках поплывут в Босфор, где и  продиктуют  султану
условия мира...
   Воронцов подозревал Зубова в хамелеонстве.
   - Уверен, - говорил он, - если бы государыня похвалила якобинцев, Зу-
бов таскал бы в своих зубах "Декларацию прав человека", яко верный  Тре-
зор носит туфлю хозяйскую...
   Все учитывал Потемкин в настроениях императрицы. Не учел только того,
что Екатерина позовет первого попавшегося... Великолепный князь  Тавриды
пребывал еще в зените своего величия, черви только начинали копошиться в
корнях его могучего дуба.
   Императрица, поначалу делившая ложе с тремя братьями Зубовыми, кажет-
ся, склонялась более к Валериану. Между  братьями  вспыхнула  вражда,  и
Платон Зубов, самый хищный и коварный, добился того, чтобы Валериан  уе-
хал на войну. Потемкин принял красавца в Яссах, прочел наказ  императри-
цы, просившей предоставить Валериану Зубову случай отличиться.  Потемкин
сказал, что воля государыни для него священна  -  и  послал  Зубова  под
огонь турок, на явную погибель, но Валериан остался цел. Так же светлей-
ший поступил и с Николаем Зубовым, тоже искавшим на войне отличия.  Вер-
нувшись в столицу, братья жаловались, что Потемкин хотел убить их.  Ека-
терине они внушали: фельдмаршал постоянно увеличивает армию,  полки  его
сделались двухкомплсктны. У него якобы собран уже колоссальный резерв из
солдат, которые его обожают, временно он разместил их по деревням.  Мол-
даване с валахами, болгары с греками преданы лично  Потемкину  -  и  это
опасно! Николай Салтыков, мастер придворных интриг,  нашептывал  Платону
Зубову:
   - О гетманстве не забывай, о гетманстве напомни...
   Платон Зубов нашептывал императрице:
   - Не пойму, зачем Потемкину гетманство дали? У него там ватага собра-
лась атаманов запорожских, и стоит им только свистнуть, как новая гайда-
матчина возникнет, а затем и новый Емельяка явится... Эдак-то все  умные
люди говорят!
   Постоянно твердя о своей пламенной любви, Платон Зубов приучил Екате-
рину верить в искренность его страсти, и теперь для нее не  было  дороже
этого молодца с красивыми глазами, который охотно дурачился с ее  внука-
ми, а между молодыми людьми скакала, визжа, облезлая старая  обезьяна  -
любимица фаворита. Этой обезьяны побаивались все придворные: она прыгала
по их головам, раздирая лица и парики, но все терпели, делая вид,  будто
очень рады этой забаве. Зубов в истоме возлежал на диванах, поигрывая на
флейте; он принимал просителей за туалетом, и, не умея подражать  Потем-
кину в его деяниях, он подражал ему тем, что принимал просителей  в  ис-
поднем. Фаворит часами просиживал перед зеркалом, любуясь собою, а в ту-
алетной, затаив дыхание, сгущалась толпа придворных, и если кто встречал
в отражении зеркал надменный взор фаворита, то бывал счастлив, рассказы-
вая об этом, как о большой жизненной удаче. К сожалению,  в  этой  толпе
появился и Гаврила Державин; извинить его нельзя, но понять  можно:  По-
темкин был далек, а громадная усадьба Зубовых на  Фонтанке  примыкала  к
дому поэта...
   Заметив фаворита грустным, Екатерина спрашивала:
   - Отчего печален, дитя мое?
   - Сестрица родила, а... что подарить ей?
   Екатерина дарила. По-царски! Из сумм казенных.
   Зубов прыгал перед нею на одной ноге, резвясь.
   - Ас чего ты весел сей день?
   - У тетушки племянник в корнеты вышел...
   Ослепленная Екатерина уже не понимала, что ее превратили в дойную ко-
рову. Вокруг престола кормилось громадное, ненасытное семейство Зубовых,
их дальних и ближних сородичей. Александр Николаевич Зубов, отец фавори-
та, приехал в Петербург-обогащаться! Салтыков устроил его  прокурором  в
Сенате - есть ли что слаще? Злобный корыстолюбец, прокурор торговал про-
текцией своего всемогущего сына. За взятки он оптом скупал в Сенате  тя-
жебные дела, тяжебщикам говорил - без стыда:
   - Ваше дело неправое, но я берусь его выиграть... через  сына!  Ежели
по сенатскому решению - возьму сорок тыщ. Но решение Сената можно  оспа-
ривать, а потому давайте мне сразу сотню тыщ, и вашу  неправду  я  через
Платошу правдой сделаю. Укреплю вранье ваше именным указом ея  величест-
ва...
   Екатерина все это знала и на все закрывала глаза, будто ее  ничто  не
касалось. Однажды она хотела вовлечь в беседу с Зубовым и  своего  сына,
спросив - каково его мнение? Павел, явно желая уязвить свою мать,  отве-
тил, что с некоторых пор у него нет своего мнения:
   - Мое мнение совпадает с мнением Зубова.
   - А разве я сказал дурость? - сдерзил фаворит.
   "Гамлет" выскочил из-за стола как ошпаренный. Его можно понять: поче-
му он должен терпеть оскорбления от любовника своей матери?
   Чесма давно отошла в прошлое, и бравый Александр  Иванович  Круз  все
реже вспоминал, как тогда, при взрыве "Евстафия", его подняло под  обла-
ка, потом с шумом опустило в глубину моря.
   - Вместе со мной, - добавлял Круз, - летел с саблей  в  зубах  и  Эс-
ки-Гасан, но он стал капудан-пашой, а я только вице-адмиралом. В  довер-
шение всего, когда я всплыл при Чесме, меня матросы потчевали еще веслом
по башке...
   Василий Яковлевич Чичагов зимовал с эскадрою в Ревеле, а Круз, не по-
ладив с принцем Нассау-Зигеном, был переведен на эскадру  в  Кронштадте.
Екатерина знала, что Круз популярен на флоте, но ходу ему не давала.  "У
него рука несчастливая", - говорила она. Круз всю зиму энергично  приво-
дил эскадру в боевой порядок. Людей, как всегда бывает на Руси, не  хва-
тало. Александр Иванович заглядывал в харчевни и лавки Кронштадта, отни-
мал у мясников топоры, у дворников метлы:
   - Что вы тут топорами да метлами машете? И не стыдно вам,  красномор-
дым? Шли бы на флот - из пушек стрелять.
   - Да не умеем мы. Видано ль дело - пушка!
   - Научим. Ступайте на корабли...
   Так с бору по сосенке формировались экипажи.
   Иное дело - в королевской Карлскроне:  Питт  Младший,  давний  недруг
России, слал сюда своих инженеров, английские офицеры давали присягу  на
верность Густаву III, занимая высокие должности  на  кораблях  шведского
флота. Питт Младший заверял Стокгольм, что, имей  Швеция  даже  незначи-
тельный успех на морс, Англия не замедлит прислать на Балтику свою  мощ-
ную эскадру, которая доломает все то, что не сумеют сломать шведы.
   Герцог Карл был уверен в летней кампании:
   - У русских нет на Балтике хороших кораблей, нет опытных экипажей. По
смерти Грейга у них остался лишь один доблестный адмирал  -  принц  Нас-
сау-Зигсн, но он командует только гребными галерами. Дорога на Петербург
открыта для нас в этом году, как открыта дорога  и  туркам  на  Севасто-
поль...
   Мадрид предлагал Густаву посредничество к миру.
   - К сожалению, - отвечал король испанскому посланнику, -  я  уже  дал
согласие посредничать Пруссии и Англии, но эти страны готовы сами  вклю-
читься в войну против России...
   Из Борго от отправил два письма - Питту и  прусскому  королю  Фридри-
ху-Вильгельму. Герцберг верно  расценил  послание  Густава  как  обстоя-
тельный призыв к войне с Россией (но в это время король Пруссии  впал  в
состояние алкогольной депрессии, затем  "слишком  погрузился  в  нирвану
сладострастия, чтобы можно было его разбудить"). Весна 1790 года на Бал-
тике выдалась очень холодная,  стылая  вода  нехотя  расступалась  перед
шведскими кораблями. Было начало марта. В  гавани  Рогервика  шведов  не
ждали. Они разграбили все магазины, заклепали русские пушки, а комендант
крепости де Роберти с поклоном отдал свою шпагу герцогу Зюдерманландско-
му.
   - Соберите с жителей деньги, - велел ему герцог.
   Контрибуция составила всего 4000 рублей.
   - Больше не нашли, - извинился де Роберти...
   Все это произошло близ Ревеля, где стояла балтийская эскадра. Чичагов
послал в Рогсрвик полковника Колюбакина:
   - Притащи сюда де Роберти, я хочу повесить его...
   На эскадре поминали прежнего коменданта  Павла  Кузьмина,  однорукого
старца. В начале войны герцог Карл Зюдерманландский  тоже  приказал  ему
отворить ворота Рогервика, но Кузьмин отвечал герцогу:
   - Сукин ты сын! Отворяй сам... У меня только одна рука, да и та заня-
та шпагой.

   8. ОТ АНАПЫ ДО ФРИДРИХСГАМА

   А в Николаеве весна обещала быть ранней, обыватели  давно  спали  при
открытых окнах. Черный пудель привык к распорядку хозяина: с утра сопро-
вождал его на верфи, где и дремал в стружках, затем, после обеда,  бежал
следом за ним до штурманского училища, дремля на  крыльце,  пока  Прохор
Акимович читал лекции по устройству корабельного корпуса. Курносов жил в
достатке, имел прислугу и вестовых, но за все эти  годы  сыновьям  своим
даже копейки не послал: пусть обходятся  коштом  казенным...  Неожиданно
Ушаков вызвал мастера в Севастополь, а  там  чего  только  нет:  лимоны,
апельсины, орехи грецкие, изюм и халва, миндаль и каштаны, мыло турецкое
и хна для волос. Курносов дивился - откуда такое изобилие? Ему  объясни-
ли: на флоте турецком сейчас дезертирство повальное,  потому  Кучук-Гус-
сейн стал неволить греческих мореходов службой султану, а эллины бегут в
Россию на своих кораблях. Товары они разбазарят, корабли русскому  флоту
продадут, потом и сами на русский флот просятся...
   - Слушай! - бодро начал Ушаков, - Турецкий флот пока в Буют-дере,  но
скоро явится. Гасан торчит в Измаиле, а к нам нагрянет Саид-бей.  Только
не путай Саид-бея с Саидом-Али, адмиралом алжирским; оба они  флотоводцы
изрядные. При Войновиче эскадра наша лишь к середке лета на рейд  вытас-
кивалась, а ныне по весне должны к Анатолии выйти... К тому и вызвал те-
бя: помогай корабли готовить.
   У него все было отлично! Офицерские штаты  великолепны.  Иностранцев,
кроме греков, в Севастополе не осталось. Плохо было только с  матросами,
но Балаклава сулила дать и их.
   Прохор спросил: правда ли, что Потемкин болеет?
   - Да. Жаль, не бережет он себя. А коли помрет, нам с тобой худо  ста-
нется... Но жить при ставке в Яссах я не мог бы! Там знаешь  как?  Свет-
лейший репку уронит, дюжина холуев знатных бросаются поднимать ее...
   Был теплый, хороший вечер. Ушаков и Курносов сидели за столом,  вином
балуясь, без мундиров - в жилетках белых.
   - Федор Федорович, а скажи-ка ты мне, зачем Потемкину  титул  гетмана
понадобился? Или честолюбия лишнего ради?
   - Сплетням не верь, - отвечал Ушаков. - В этом титуле заключена мысль
государственная. Не забывай, что Киев - град пограничный, а все, что ле-
жит за Днепром, отрезано от Украины нашей. Потемкин -  мужик  хитрушший!
Пока именует себя "Екатеринославским и Черноморским".  А  после  победы,
вот увидишь, объявит свое "гетманство обеих сторон Днепра". И ты  понял,
что он задумал: объединить Украину Западную с нашею, Левобережной, чтобы
все украинцы в единой семье жили... Вот ради чего светлейший  и  пожелал
булаву гетманскую!
   Адмирал ознакомил сюрвайера с ордером Потемкина, в  котором  указано:
черноморцам прочесать бухты Анатолии, затем штурмовать Анапу с моря, а с
берега Анапу станет брать войско Юрия Бибикова, идущее со стороны  Куба-
ни... В мае Ушаков вывел эскадру в морс, с ним ушли  крейсера  греческих
добровольцев "Панагия Попанди", "Принцесса Елена"  и  прочие.  До  самой
Анатолии пролегла безлюдная водяная пустыня. Для опознания своих по  но-
чам зажигали два фонаря на вантах, а сходясь ближе, окликали друг друга:
"Откудова судно?" - "Николаев". - "Кто командиром?" Ответом был  пароль:
"Мы богом хранимы..." На подходах к Синопу крейсера разошлись для поиска
противника. Ушаков приказал эскадре начать бомбардировку Синопа.
   - Кто бы мог подумать, - говорил он офицерам, -  что  этот  городишко
был столицею Митридата и даже Трапезундской империи. И уж  совсем  вчуже
мне кажется, что именно здесь, в Синопе, знаменитый Лукулл задавал  гос-
тям пиры лукулловские...
   Эскадра громила бомбами Синоп и  корабли  в  его  гаванях.  Появление
русских на прибрежных коммуникациях вызвало среди турок страх и  панику.
Греческие корсары безжалостно топили, сжигали и полонили турецкие  суда,
но нигде не встретили "султанов" капудан-паши. Зато на флагманском "Рож-
дество Христово" было не повернуться от пленных: турки,  греки,  армяне,
невольники и невольницы, везомые на продажу и теперь от  рабства  избав-
ленные, черкесы, плывущие с Кавказа на службу Сслиму III, "неверные" за-
порожцы, и, наконец, просто нищие... Пленные турки показали: Буюкдерская
эскадра еще не оставила Босфора, Саид-бсй живет на даче, а  часть  флота
послал в Эгейское морс - ловить греческих корсаров Ламбро Каччиони...
   - Идем к Анапе, - указал Ушаков штурману.
   Черноморский флот совершал первый в истории боевой поход, выполняемый
по образцовым планам, в которых все было четко и ясно, как  никогда.  Но
подвела... армия! Анапа отвечала эскадре огнем, и Ушаков понял, что  Би-
бикова под Анапою нет.
   - И где он теперь - бог его знает...
   На подходах к Севастополю встретили пакетбот, доставивший на  эскадру
почту от светлейшего. Из бумаг выяснилось, что Юрий Бибиков, еще не дой-
дя до Анапы, так изнурил солдат, что они едва ноги волокли. А паша Анапы
выслал навстречу невольника с караваем хлебным - для  Бибикова:  "Вот  -
паша тебе передаст, чтоб не сдох от голода, когда назад пойдешь..."  Об-
ратный путь был еще страшнее: Кубань разлилась в ширину, как море, а  за
нею лежала голая степь. Половина войска пала в пути.  Потемкин  писал  о
Бибикове как о бездарном подлеце и безумце, поход к Анапе он сравнивал с
беспримерным походом Кортеса в Мексику... Потемкин горько оплакивал  эту
неудачу: "Сколько сим возгордятся турки"!
   Эскадра положила якоря на грунт Севастопольского рейда. Ушаков сделал
последнюю запись во флагманском журнале: "И тем оной вояж окончен благо-
получно".
   - Эскадре быть готовой к вояжу новому...
   А здесь Балтика, и корабли что-то больно лихие: "Дерись",  "Нс  тронь
меня", "Поддержи славу"... Герцог Зюдерманландский держал свой  флаг  на
"Густаве III"; рано утром  перед  шведами  открылась  панорама  древнего
Рсвсля, а поперек гавани, заграждая ее, в линию стояли русские  корабли,
вцепившись в грунт якорями. Английский адмирал Сидней Смит сказал герцо-
гу, что адмирал Чичагов на этот раз поступил очень правильно:
   - Не знаю, кто научил его отдать якоря, но  видно,  что  эти  варвары
выстроили стенку словно из кирпичей...
   Порывистый ветер часто кренил шведскую эскадру, идущую с моря:  волны
заплескивали открытые порты нижних деков, из  которых  торчали  пушечные
морды. Русские корабли держали паруса свернутыми и потому стояли на ров-
ном киле. Сближение происходило в абсолютной тишине... Крен  мешал  шве-
дам, их залпы оказались бесполезны. Зато первый же залп  русских  рванул
паруса головного корабля шведов, на трепещущих ошметках  ткани  он  едва
сумел отвернуть в сторону.
   - Наконец, это невыносимо! - воскликнул герцог.
   Подавая пример другим, его "Густав III" пошел на русских, желая сбить
их с якорей. Во время разворота рангоута флагман получил от русских пор-
цию ядер. Одно сумасшедшее ядро, косо взлетев  кверху,  убило  на  марсе
матроса. С высоты мачты, раскинув руки и ноги, убитый полетел  вниз.  Но
краем бушлата он застрял в блоке! Напрасно марсовая команда тянула кана-
ты - блок заклинило прочным сукном английского производства,  и  флагман
шведского флота потерял управление. Из  люков  выбегали  матросы,  огонь
русских батарей сметал их с палубы. "Густава III" несло прямо на русскую
линию...
   - О боги! - взмолился герцог. - Неужели  мне  предстоит  позор  плена
из-за паршивого блока, в который попал кусок вонючей тряпки  от  дохлого
матроса?!
   Русские отлично видели всю безнадежность шведов.
   - Эх! - разнеслось по русской эскадре, как один  общий  вздох,  когда
покойник сорвался с блока, освободив его шкивы для работы, и тогда пару-
са "Густава III", снова заполоскав от порыва ветра, помогли флагману от-
бежать подальше...
   Не так повезло идущему следом "Принцу Карлу": не  в  силах  выбраться
из-под огня, он спустил свои флаги.
   Шведы отступили, а "Раксен-Стендер" сел на мель и шведы  устроили  на
нем пожар, чтобы корабль не достался  русским.  Герцог  Зюдерманландский
признался Смиту:
   - Сегодня я понял, что испытывает мышь, когда попадает в мышеловку...
Будем считать, что нам повезло! И да поможет всевышний моему брату коро-
лю во Фридрихсгаме.
   ...На другой стороне Финского залива, в полном неведении событий, жил
и трудился гарнизон пограничного Фридрихсгама: здесь  стояли  корабли  и
батареи, в госпитале лечились раненые, в город съехалось немало  вольно-
наемных работников и жен офицеров. 1 мая бригадиру Слизову доложили, что
ночью в морс блуждали странные огни. Слизов сообразил:
   - Откуда быть кораблям, если Чичагов в Рсвеле, Круз в  Кронштадте,  а
принц Нассау-Зиген с нами?
   - Очевидно, появились шведы.
   - Но лед в Карлскроне и Ловизе еще не сошел.
   - А может, шведы "выломались" изо льда?..
   Близнецы Курносовы обедали на двухмачтовом коттере "Кречет", где  ко-
мандирствовал Платон Гамалея, лучший астроном флота. Великий трезвенник,
он в бокалы мичманские подливал сливки.
   - У вас глаза молодые, - сказал он, - с палубы оглядитесь за острова-
ми: что там в море творится?
   Петр и Павел вернулись в кают-компанию:
   - Ясно виден синий штандарт с тремя коронами.
   - Так это королевский! Значит, Густав рядом...
   Шведская эскадра открыла огонь по батареям, уже покинутым, и по  ули-
цам города, не ожидавшего нападения. Уже пылал городской мост,  гарнизон
спешил укрыться за стенами форштадтов, из госпиталя на валы крепости ка-
рабкались раненые, крича:
   - Подавай ядра! Где порох?..
   Срочно созвали офицерский совет. Комендант Фридрихсгама,  служака  из
немцев, предложил крепость сдать:
   - Де Роберти сдал Рогервик, и его не повесили.
   - Еще повесим! - предрек бригадир Слизов. - Сначала выслушаем  мнение
младших. Так положено. Прошу господ мичманов...
   - Сражаться! - запальчиво отвечали близнецы Курносовы. - Инвалиды  да
больные из госпиталя уже на пушках...
   Слышалась музыка королевских оркестров. Начальник крепостной артилле-
рии (тоже из немцев) сказал, что пушки есть, ядра есть, зато нет  карту-
зов для засыпки пороха.
   - Взять из лавок весь шелк, всю бумагу, - велел Слизов. - Всем  бабам
кульки свертывать, картузы сшивать... быстро!
   Шведы уже стояли на фарватере. Их оркестры гремели. С валов  крепости
стреляли из ружей инвалиды и раненые. Курносовы сбежали к пристани, ког-
да к ней подвалила шлюпка под белым флагом. Шведский офицер назвался ба-
роном Розсном.
   - Я прислан самим королем, - сказал он по-русски. - Мне нужен  комен-
дант крепости Фридрихсгама.
   - Он болен, - единогласно соврали близнецы.
   - Тогда прошу начальника артиллерии.
   - Он вчера умер.
   - Как странно! - заметил барон Розен. - Тогда  передайте  волю  моего
короля своему начальству: Фридрихсгам должен сдаться безо  всяких  усло-
вий. На размышление - два часа!
   За эти два часа женщины гарнизона навертели кульков из бумаги, нашили
из шелка "картузов", в которые и насыпали пороху. Старинные пушки времен
царя Гороха открыли пальбу по шведским кораблям, и синий штандарт с тре-
мя коронами убрался за каменистые острова...
   Офицеры собрались на городской площади возле  ратуши,  обсуждая:  что
делать далее? С моря прилетела бомба и, сорвав с головы  Слизова  шляпу,
треснулась в булыжники, дымно воняя. Петр Курносов схватил  бомбу,  стал
выдергивать из нес запал.
   - С ума ты сошел, парень! - кричали все, разбегаясь.
   - Ой, горячая! - ответил Петр, отбросив бомбу...
   Два дня близнецы сражались на бастионе, пока не кончились ядра. Гама-
лея звал их на катер обедать:
   - Вы же голодные, ребятки, ничего не ели...
   3 мая ветер развел волну, хлынули дожди. В  крепость  вошли  пехотные
батальоны, присланные на подмогу. Полуголые шведы возились в воде,  сни-
мая пушки со своих затопленных канонерок. Они пытались  поджечь  их,  но
дожди заливали пламя. 6 мая король еще раз рискнул прорваться  с  судами
на фарватер, но крепость встретила его  таким  яростным  сопротивлением,
что он был вынужден отвести свой флот в открытое море...
   Только теперь примчался курьер - от Чичагова:
   - Наша эскадра отогнала шведскую от Рсвеля!
   Слизов не дал курьеру даже покинуть седло:
   - Скачи обратно! Передай Чичагову, братец, что наш  гарнизон  отогнал
флот короля от Фридрихсгама...
   Жители уже кинулись в церквушку, солдаты и матросы на радостях стави-
ли свечки перед образом Николы Морского, хранителя всех  плавающих.  Де-
сятки, сотни, тысячи свечей - все они запылали, и перед иконой вдруг вы-
росла плотная стенка пламени. Священник гарнизона первым  осознал  опас-
ность и в ужасе бил верующих кадилом по головам, крича в исступлении:
   - Да кто ж так молится? Спалите вы меня...
   - Спасайтесь! - орали верующие. - Горим...
   С моря король Густав III увидел пламя над Фридрихсгамом. Офицеры  со-
ветовали его величеству вернуться:
   - Наверняка это крепость объята пожаром.
   - И пусть горит, а мы идем прямо на Петербург!

   9. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

   Сиятельный граф Безбородко (как всегда, приоткрыв от  усердия  рот  и
сожмурив глаза, заплывшие от ожирения) бодро строчил в  ставку  Потемки-
на-к Попову: "Производится ныне примечания достойный суд.  Радищев,  со-
ветник таможенный, несмотря, чго у него и так было  дел  много,  которыя
он, правду сказать, и правил изрядно и бескорыстно, вздумал лишния  часы
посвятить на мудрования... выдал  книгу  "Путешествие  из  Петербурга  в
Москву", наполненную зашитой крестьян, зарезавших помещиков... Книга сия
начала входить в моду у многой шали; сочинитель взят под стражу".
   Пожалуй, даже Вольтера в юности Екатерина не читала с таким  внимани-
ем, с каким в старости прочитала "пагубную книгу". Петербург притих: ря-
дом с именем Радищева поминалось имя Степана Шешковского. Екатерина пос-
лала книгу Радищева в Яссы - Потемкину. Но теперь для него любое раздра-
жение императрицы невольно связывалось с тем "зубом", который он  мечтал
выдернуть. Что-то мрачное творилось там, на Олимпе власти, кажется, Ека-
терина была уже склонна запретить даже собственные  сочинения:  ведь  ее
переписка с Вольтером теперь выглядела крамольной...
   - Сказывают люди приезжие, - доложил Попов, вездесущий, -  что  якобы
прокурор Зубов, отец "новичка" нашего, проводит в московские губернаторы
князя Александра Прозоровского.
   - Дурака-то этого? А - зачем?
   - Противу мартинистов и Новикова...
   Потемкин знал: Екатерина подкрадывалась к Новикову давно. А что могло
связывать Новикова с Потемкиным? Да ничего, кроме того памятного с юнос-
ти дня, когда их одновременно исключили из университета  "за  леность  и
тупоумие". Начальство ошиблось: "лентяи и тупицы" стали  миру  известны,
только один ублажается в Яссах, а другой гоним на Москве... Большой зна-
ток религиозной литературы, Потемкин всегда был  противником  литературы
мистической. Но если Екатерина утверждает, что литература обязана воспи-
тывать граждан на положительных видах, то есть ли грех в том, чтобы  ли-
тература воспитывала добро в людях, описывая явления отрицательные?  Так
делал Фонвизин, так делал Новиков, так поступал и Радищев...
   - Зуб ноет! Дергать, што ли? - скулил Потемкин.
   Крамольная книга Радищева была им прочитана. И теперь она, гонимая  и
проклятая, валялась на диване светлейшего в Яссах.  Ее  свободно  читали
все кому не лень, от руки переписывали и распространяли. Может, Потемкин
нарочно оставлял ее на диване? Может, и не считал ее пагубной? А  может,
он поступал так назло самой матушке Екатерине?..
   Екатерина ожидала ответа. Потемкин ответ дал.
   Но его отзыв о книге Радищева выглядел странно!
   На все укоризны и гневы царицы противу автора Потемкин  выражал  уве-
ренность, что Екатерина не станет  преследовать  Радищева:  "Я  прочитал
присланную мне книгу. Нс сержусь. Рушеньем Очаковских стен отвечаю сочи-
нителю. Кажется, матушка, он и на Вас возводит какой-то поклеп? Верно, и
Вы не понегодуете. Ваши деяния - Ваш щит!". Получить такое письмо от По-
темкина было для Екатерины как оплеуха от лучшего друга.
   - Радищев бунтовщик хуже Пугачева, - говорила она. - Исполнен заблуж-
дений французских, желающий привесть народ к  неповиновению  начальству.
Это есть первый подвизатель революции в России! Он мартинист опаснее да-
же Новикова, гнездо которого на Москве давно уже разорить бы надобно...
   По всей стране уходили в подполье масонские ложи. Екатерина сама про-
читывала списки ученых и  литературных  обществ,  многих  масонов  стали
преследовать, их высылали в глухую провинцию.
   Только офицеров флота она не тронула:
   - Что с них взять? Они и без того уже на галерах...
   А служба на галерах приравнивалась к каторге!
   Перед отбытием в Варшаву Булгакова просили представиться Платону  Зу-
бову.
   - А разве он служит по Коллегии дел иностранных?
   - Не иностранных, а странных. Но так надо...
   Фаворит принял заслуженного дипломата в неглиже. При этом он сидел  в
кресле, засунув в нос палец.
   - Надеюсь, мы с вами поладим, - сказал он. - Тем более секретарем по-
сольства в Варшаве мой друг - Франц Альтсстл.
   - Вы ставите вопрос или утверждаете свой тезис?
   - А как ты сам думаешь? - улыбнулся Зубов...
   Насиловать свою натуру Булгаков не стал: он повернулся и вышел.  Без-
бородко был явно угнетен небывалым и скорым усилением Зубова... На  про-
щание он сказал:
   - Во мне уже не нуждаются. Скоро я стану посылать к подъезду  Зимнего
дворца свою пустую карету, а сам останусь сидеть дома. Отсутствие кареты
у подъезда еще могут заметить. Но вряд ли заметят теперь мое  отсутствие
в кабинете государства...
   Варшава. На кострах в Познани еще сжигали молоденьких "ведьм", варив-
ших кисель на воде из костелов, а здесь, в Варшаве, упивались  речами  о
шляхетской свободе. В этом хаосе  мятежного  словоблудия  сохранял  спо-
койствие Феликс Щснсны-Потоцкий, волочившийся за  "прекрасной  фанариот-
кой". Страстно влюбленный в нее, он - по ее внушению - держался "русской
партии", в своем имении Тульчине охотно принимал Потемкина и Суворова...
Булгакову было неприятно узнать, что госпожа де Витт собирается покинуть
Варшаву, и он пытался удержать ее в этом Вавилоне:
   - Куда вы? Щснсный готовит вам рай в Умани.
   - Ах, что мне Умань! - отвечала красавица. - Я уже взяла однажды кре-
пость Хотин, а теперь спешу на штурм Измаила...
   На улицах Варшавы вихрилась пылища за каретами, из цукерен пахло  ва-
нилью, улыбки нежных пани были очаровательны, сабли  звенели,  а  король
Станислав был надломлен. При встрече с Яковом  Ивановичем  он  проклинал
королевскую жизнь:
   - Я был первым человеком в Польше, соорудившим громоотвод - над своим
дворцом. Но, спасенный от молний небесных,  бессилен  я  отражать  грозы
земные... Что вы со мною делаете? - вырвалось у него из груди со стоном.
- Ваша императрица даже не отвечает на мои письма. Король я или  не  ко-
роль? Если ваши петербургские вундеркинды не могут спасти Польшу от хао-
са, так не лучше ли мне довериться берлинским графоманам?..
   Все это не предвещало Булгакову ничего доброго. Повидавшись с  марки-
зом Луккезини, он сказал ему:
   - Если Пруссия укрепила свои бранные мышцы субсидиями из Англии, то я
советую графу Герцбсргу помнить даже во сне: не один Питт  в  британском
парламенте-существует еще и мощная оппозиция Питту... Вы, конечно,  мар-
киз, с большим остроумием помалкиваете сейчас о том, что вам нужны  Торн
и Данциг.
   - Зачем они нужны нашему королю?
   - Вот именно-заключил Булгаков язвительно. - Зачем вам Торн и Данциг,
если ваш король пожелал теперь и... Варшаву!
   Дипломат - всегда шахматист, играющий на нескольких  досках.  Нельзя,
сидя в Варшаве, видеть только то, что творится в Польше,  события  сейма
надо связывать с интригами Берлина, Лондона, Вены и... даже плюгавой Ми-
тавы! Булгаков не сразу  понял,  что  секретарь  посольства,  венецианец
Франц Альтссти, уже сделался тайным агентом Платона Зубова...
   - Не кажется ли вам, - сказал ему Булгаков, - что революция во  Фран-
ции не есть наказанье господне для России, напротив, милый Франц, я  по-
лагаю, что она поможет нам разрешить внешние проблемы.
   - Что для этого надо? - вытянулся Альтссти.
   - Первым делом надо отозвать из Берлина нашего посла Максима Алопеуса
и сослать его в Илимский острог, как человека, продающего графу Герцбер-
гу мои тайные донесения.
   - Он масон, а граф Гсрцберг тоже масон.
   - Но русский посол, даже если он масон, не имеет  права  поддерживать
прусские интересы - в ущерб интересам России.
   Это было первое условие Булгакова, о котором Альтести известил Петер-
бург. Второе условие было гораздо важнее:
   - Я бы не отворачивался от революции во Франции, а вступил бы в  союз
с революционною Францией, - сказал Яков Иванович. - Якобинцы ввели  сей-
час в моду новое выражение: алтарь Отечества. Так вот, милейший Франц, я
напишу императрице свое мнение и после этого могу сложить голову на  ал-
тарь Отечества...
   Екатерина призывала его: пока длится  война,  действовать  осторожно,
больше наблюдая. Предельно честно Яков Иванович дал ей понять, что  бер-
линские политики ждут ее смерти, чтобы затем - уже  при  Павле  -  воца-
риться и в русской политике, как они воцарились здесь, в Варшаве, а тог-
да послом в Петербурге окажется все тот же проклятый  маркиз  Луккезини,
давно брызжущий на весь мир славянства гадючьим ядом...
   Альтести доложил Булгакову, что Луккезини  вчера  собрал  чемоданы  и
укатил в Рейхенбах, где на границе с Австрией собралась мощная  прусская
армия и куда срочно выехал прусский король, выбравшийся из  омута  алко-
гольной депрессии.
   - Но позволит ли ему Питт напасть на Австрию?
   - Нет, - ответил Булгаков, - Англия пихает Пруссию на войну, но  сама
же войны боится. Питт не желает видеть Пруссию балтийской державой, Питт
сам желает владеть Балтийским морем... Все проиграют, кроме России!
   - Пардон, а кто же будет платить за битые горшки?
   - Польша, - очень точно напророчил Булгаков...
   Булгаков написал Екатерине,  что  вражде  Европы  империя  Российская
должна противопоставить союз с революционной Францией.
   - Да, да! - убежденно говорил он. - Альянс с Парижем, каким бы он  ни
был, оживит русскую политику, зато он свяжет по рукам  и  ногам  Англию,
все недруги разом подожмут хвосты, как подзаборные шавки... Если  сейчас
Екатерина согласится с моими планами, значит, она воистину великая госу-
дарыня. Если же она отвергнет мои планы, значит,  она  только  слабая  и
старая женщина, утешенная слабой любовью ничтожного Платона Зубова...
   И об этом Альтести тоже сообщил Платону Зубову!
   Екатерина была предельно возмущена.
   - Слушай! - сказала она Безбородко. - Не ошиблись ли  мы,  посылая  в
Варшаву Булгакова? Ты посмотри, что он мне тут предлагает. Чтобы я сдру-
жилась с парижскими жакобинцами!
   Сиятельный "визирь" мямлил, вздыхал, перетоптывался, а чулки  на  его
ногах по-прежнему свисали складками. Графу Александру Воронцову он  дру-
жески признался:
   - Булгаков очень сильный политик! Только  такой  политик  и  способен
предложить России то, что может ее спасти. Но союз  с  Францией  некоро-
левской уже невозможен для Екатерины...
   - Так что же будет? - спросил Воронцов.
   - А вот то и будет, что Булгакову свернут шею...
   Владычица миллионов рабов, императрица уже сама превратилась в жалкую
рабыню субтильного наглеца с тонким язвительным ртом, с крохотными  руч-
ками барышни, даже летом упрятанными в муфту, с визгливым  голосом  кап-
ризного крикуна. Женщину одолевали сейчас ненависть к Франции и любовь к
Зубову, процесс над Радищевым и  упорное  молчание  Потемкина  в  Яссах.
Светлейший писал все реже, жаловался на сильные боли, забывал датировать
письма, одно из них, словно в насмешку, Потемкин пометил XVIII веком...
   В один из дней Степан Иванович Шешковский зашел погулять в садик  при
Пажеском корпусе, где ребята здоровущие повалили его в траву  и  высекли
во славу Божию... Не думаю, чтобы они секли обер-кнутмейстера за пресле-
дование Радищева. Но все-таки не следует забывать, что секли-то Шешковс-
кого пажи ея величества, а Радищев ведь тоже из пажей вышел, -  так  что
корпоративную связь событии мы все же будем учитывать... Шешковскии  на-
жаловался императрице.
   - Утешься, - отвечала она. - Виновных сыщем и сошлем туда, куда Макар
телят не гонял. А тебе, Степан Иваныч, чую, предстоит славное  путешест-
вие из Петербурга в Москву...
   Мы вынуждены признать: дама была с юмором!

   10. ДЕНЬ ВОСШЕСТВИЯ

   Каверзы внешней политики едва достигли  бастионов  Кронштадта,  когда
флот Густава III, не сумев выманить эскадру Чичагова  из  Ревеля,  снова
двинулся на Петербург. Ветер удачи опять напирал в плотную белую  стенку
парусов, приближая захватчиков к заветной цели... Петя Курносов  растол-
кал брата:
   - Проснись, Пашка: шведы идут.
   - А много их? - соскочил тот с койки.
   - Одних линейных двадцать два вымпела...
   Шкиперы торговых судов, идущих с моря в Петербург за товарами,  расс-
казывали, что при встрече с ними герцог Зюдерманландский грозился:  "До-
рого старик Чичагов заплатит за мои корабли, потерянные у Ревеля..." Под
флагом герцога был собран цвет  шведской  аристократии,  лучшие  офицеры
флота.
   Вице-адмирал Круз держал флаг на "Иоанне Крестителе", командуя корде-
баталисй, на "12 Апостолах"  шел  в  авангарде  вицеадмирал  Сухотин,  в
арьергарде-контр-адмирал Повалишин, линейные силы замыкали восемь фрега-
тов, на которых работали веслами турки. Наступал третий час  ночи.  Было
светло как днем. Маловетрие замедляло  сближение.  Корабельные  оркестры
еще не играли. Яков Филиппович Сухотин окликнул Курносовых:
   - Вы не Прохора ль Акимыча детки? Я с ним у берегов таврических порох
нюхал... Ну, сыпьтесь в люк. С Богом!
   В батарейных палубах духотища, свет белой ночи льется через  открытые
"порты", в которые высунуты пушки. Матросы жеваной бумагой затыкали себе
уши:
   - Не пороха, а звери! Пальнешь-свету конец...
   Оркестры на палубах заиграли, гнусавые гобои вторили ударам в  литав-
ры. Бой начался. Через двери и горловины со свистом задували сквозняки -
то горячие, то холодные. Страшный шум наполнял  отсеки.  "12  Апостолов"
отвечал на грохот боя хрустом старого дерева, приседанием палуб и  пани-
кой крыс, мечущихся под ногами людей. Братья Курносовы держали  "пальни-
ки" - длинные, будто удочки, издалека поджигая ими  затравку  в  пушках,
после чего пушки откатывались назад.
   - Берегись! - слышалось то и дело; один матрос не успел отскочить,  и
пушка сразу перебила ему ноги...
   Шведские фрегаты вклинивались в интервалы между  кораблями,  Круз  на
"Чесме" сражался впереди линии, весь в дыму, будто горел.  Сверху  вдруг
резануло воплем:
   - Эй! Чья тут нога валяется?
   - Не трожь: нога адмиральская...
   Батарейная палуба купалась в красном дыму, переборки казались обитыми
малиновым бархатом. Перегретые пушки не остывали. Одна из  них  разорва-
лась, перекалечив прислугу, умиравшую здесь же, под ногами товарищей.  В
куски разнесло и вторую пушку, а каждый кусок металла сразу находил себе
жертву. [40]
   - Пашка, - позвал Петя Курносов, - жив ли еще?
   - Живой. Только дышать нечем...
   С другого борта мичманов оповестили:
   - На "Иоанне Богослове" что-то неладное. Круз подзывает его  к  себе,
но "Богослов" отходит прочь.
   - Может, тонет?
   - Да нет. Кажись к жене и деткам заторопился.
   - А кто командиром на "Богослове"?
   - Одинцов... растяпа!
   Приказ адмирала был исполнен в точности: русские корабли выходили  на
дистанцию в два кабельтова, поражая противника в упор. В портовых  окош-
ках Курносовы видели иногда даже лица своих врагов - такие же  задымлен-
ные и перекошенные в крике, какие, наверное, наблюдали из своих пушечных
портов и шведы... К шести часам утра Кронштадтская  эскадра  уже  избила
авангард герцога Зюдерманландского: шведы один за другим стали  покидать
"линию". Курносовы поднялись на верхнюю палубу. Сухотин был еще жив,  он
лежал возле мачты.
   - Помирать надо, детушки, - сказал он и отвернулся. - Что вы  ногу-то
мою бережете? Выкиньте ее за борт...
   Круз на шлюпке обходил корабли, поздравлял команды с победой,  просил
делать ремонт на ходу.
   - Место боя за нами! - возвещал он - Петербурга шведам не видать. Му-
жайтесь: курьеры к Чичагову скачут давно, только бы нам выстоять до при-
хода эскадры Ревельской...
   Полдень принес "люфт", и шведы  отошли,  курсируя  между  Сескаром  и
Бьерке. Ночь прошла в неусыпном бдении, люди прилегли где придется. Кур-
носовы дремали, положив головы на остывающие пушки.
   - Пашка, ты есть хочешь?
   - Не. До еды ли тут.
   - А помнишь, как торт-то измаильский умяли?
   - Разве это забудешь?..
   Усталых канониров бил надрывный кашель - от угара порохов, от  злово-
ния уксуса. Утром все видели, что дым сражения еще не растаял.  Горизонт
оставался смутен и зыбок, как воздух над трясиною. Шведы  снова  открыли
битву, герцогу не терпелось уничтожить эскадру Круза, пока не подошла на
подмогу ему чичаговская эскадра. Александр Иванович Круз велел  кораблям
"скатиться" под ветер, завлекая противника на опасные  мелководья.  Весь
день шла пальба, враги маневрировали в узостях, выгадывали ветер и  углы
атак. Ораниенбаум и Петергоф застлало дымом, который и отползал теперь к
столице подобно грозовой туче. Две бессонные ночи и  постоянные  схватки
измотали русские экипажи, но боевой дух  кронштадтцев  оставался  высок,
как и в начале боя... Наконец среди шведских  кораблей  возникла  суета,
обмен сигналами: король Густав 111 срочно отзывал своего брата,  герцога
Зюдерманландского, в укрытие Выборгской бухты, где собирался весь  шхер-
ный флот шведов. А с моря уже подходила эскадра Чичагова...
   - Ну, все! - говорили матросы. - Мы выстояли!
   С бранью выплевывали изо ртов комки пакли, выковыривали из ушей клоч-
ки бумаги. Музыканты заснули среди своих труб и барабанов, среди мертве-
цов и обломков рангоута. Все шведские корабли, включая  и  галеры,  были
заперты в Выборгской бухте, и теперь следовало ожидать капитуляции само-
го Густава III и его брата Карла...
   - Наше положение безнадежно, как и у Карла Двенадцатого после  Полта-
вы, - сказал за ужином герцог Зюдерманландский.
   - Выдайте экипажам водку, - повелел король. - Пусть они пьют, сколько
хотят, чтобы не задумывались о будущем.
   Наступал рискованный момент всей шведской истории.
   - Короля будем брать в плен! - объявил Круз.
   Петербуржцы два дня подряд слышали канонаду боя, от  которой  звенели
стекла в домах, а ветер с моря заполнил улицы столицы  удушливым  дымом.
Все сводилось к двум проклятым вопросам: выстоит ли Круз? Успеет ли  по-
дойти Чичагов? Екатерина не могла скрыть тревоги. ("Великое беспокойство
во дворце, - писал очевидец, - почти  ночь  не  спали,  граф  Безбородко
сильно плакал. Таятся оба и не веселы".) Противу возможных десантов вра-
га снова призывали народ в ополчение. На этот раз брали даже беглых бро-
дяг, престарелых мещан, сезонных рабочих и сенатских чиновников. Беда не
приходит одна: в пороховых сушильнях на  Выборгской  стороне  взорвались
сразу 500 бомб. Стекла в окнах домов столицы повылетали,  а  грохот  был
столь велик, что многие приняли его за нападение шведов. 29 мая императ-
рица выехала на Красную Горку, желая наблюдать за морским сражением, ибо
не совсем-то полагалась на точность депеш принца Нассау-Зигена. В чахлом
лесочке старый адмирал Петр Иванович Пущин (дядя декабриста) угощал  им-
ператрицу чаем из самовара: потом на  шлюпке  отправились  в  Кронштадт.
Здесь ее застало возмущение турок, доблестно служивших гребцами на гале-
рах. Завидуя русским матросам, носившим медали, они не желали  принимать
в награду деньги, которыми их щедро оделяли. Обижать турок не  хотелось.
Монетный двор спешно  начал  чеканить  из  серебряных  рублей  наградные
"чсленги" (перья вроде султанов) с надписью "за храбрость". Украсив свои
чалмы чслснгами, турки сразу успокоились, а принц Нассау-Зигсн, галерный
начальник, сказал Екатерине:
   - Напрасно ваше величество сделали это: султан Селим, если  они  вер-
нутся домой, всем героям головы отсечет.
   - Надеюсь, не все турки пожелают вернуться, а  в  Казани  жить  среди
единоверцев-татар многие из них согласятся...
   Ей представили Ивана Максимовича Одинцова, командира 74пушечного  ко-
рабля "Иоанна Богослова".
   - Сколько у вас крепостных душ?
   - Девять в деревне под Рязанью.
   - А сколько имеете детей?
   - Тоже девять. - Одинцов стал плакать.
   - Ни слезами, ни бедностью вы меня не  разжалобите,  -  сухо  сказала
Екатерина. - Когда вас адмирал Круз призывал сигналом на битву, вы  пос-
тыдно поворотили от боя в гавань.
   - Я покинул линию, имея повреждение в рангоуте.
   - Врете! - крикнула Екатерина. - У вас сбило ядром лишь грот-стеньгу,
а такие аварии балтийцы исправляли под огнем... Стыдно! Когда  сражались
мичманы-мальчишки и добровольцы, взятые на флот чуть ли не с  улицы,  вы
бежали. Шпагу - на стол! Вы арестованы. И если мой Сенат приговорит  вас
к петле, я миндальничать не стану: повешу...
   Прощаясь с адмиралами, императрица сказала:
   - Вы уж тут сами поладьте. А главное - чтобы король из Выборга не вы-
лез. Посидит без хлеба-сам мира запросит...
   ...Угроза голода была реальна: почти 200 шведских кораблей  и  галер,
блокированные в шхерах Выборга, имели не только полные экипажи, но еще и
14 тысяч солдат для высадки десантов на петербургских набережных.  Коро-
левский совет на "Амфионс" высказался за капитуляцию, Густав III с жаром
воскликнул:
   - Никогда! Дух Карла Двенадцатого еще не угас в шведском воинстве,  а
Чичагов не тот, который решится на битву...
   На рассвете король выбрался на палубу и положил зрительную  трубу  на
плечо Эренстрема.
   - Нам нужен сильный ветер, - сказал он. - Восточный люфт выдует  всех
нас из этой западни, как пушинку...
   В этот день Эренстрем сделал такую запись: "Трудно объяснить  поведе-
ние русского адмирала Чичагова, который оставался нерешительным зрителем
горячего боя..." Всей громоздкою массой кораблей шведы ринулись на  про-
рыв блокады между островами, они исколачивали ядрами русские корабли,  а
Чичагов не сделал даже попытки преградить им путь в узких проливах. Мимо
один за другим проскакивали корабли Швеции, и, когда  они  вырвались  на
простор моря, Чичагов засуетился:
   - Ах, негодники! Догоняйте их, хватайте короля...
   Как будто удирал кот, которого еще можно словить за хвост. Но  погоня
все-таки началась, благо парусный флот герцога уходил быстро, а  гребная
флотилия, ведомая лично королем, сильно отстала.
   Русские один за другим пленяли шведские корабли. Доблестный  "Вснус",
работая пушками, пролетал вдоль шведского строя, и там, где он проходил,
шведы покорно спускали флаги, сдаваясь. Король с корабля прыгнул в  бот,
с бота перескочил в шлюпку; настал момент, когда его  следовало  хватать
за фалды и тащить в плен... Но Чичагов отдал приказ:
   - "Бонусу" отойти! - И король был спасен...
   "Венус" притащил за собой  два  корабля  противника:  это  был  адми-
ральский "София-Магдалена" и "Ретвизан". Перед Чичаговым поставили  под-
нос с королевским гербом.
   - Завтрак шведского короля, - объявили ему.
   Чичагов, довольный таким трофеем, сказал:
   - Сейчас же доставьте в Петербург, пусть матушка-государыня полюбует-
ся, до какой нищеты дошел ее братец...
   Это была катастрофа! На русской эскадре матросы открыто  говорили  об
измене и подкупе адмирала Чичагова:
   - Сволочь старая, лопух драный! Небось взял у короля бочку золота,  и
нам воевать не дозволил...
   Екатерина, узнав об этом, впала в отчаяние:
   - Чичагов-то! После такого обеда горчицы мне дал...
   Она писала Потемкину, что  до  сих  пор  неизвестно,  куда  подсвался
шведский король: "Завтрак его взят, он состоял из шести сухарей,  копче-
ного гуся и двух штофов водки..."
   Густав III, после прорыва из Выборга,  завернул  гребную  флотилию  в
шхеры Роченсальма (там, где в море впадает река Кюмень и где сейчас  на-
ходится город Котка). Здесь король как следует укрепился  и  стал  выжи-
дать, что будет делать принц Нассау-Зиген, подходящий к  Рочснсальму  со
своими галерами.
   Екатерина переслала принцу именной рескрипт, в котором указывала  со-
вершенно истребить неприятеля. Шторм разбросал русские галеры  в  разные
стороны, иные прибило даже к Ссстрорецку. Но принц Нассау-Зиген уже вос-
пылал жаждою подвига. "Я не успел узнать, какие имеются у шведов суда  в
Роченсальме, - отписывал он Екатерине, - но это для меня ничего не  зна-
чит..." Рескрипт императрицы он воспринял как страстное  желание  непре-
менной победы в день 28 июня.
   Это был табельный день ее восшествия на престол!
   Всю ночь галеры боролись с волной и ветром. Кровь сочилась из ладоней
гребцов, ветер сгонял корабли в кучу, и тогда весла соседних галер пута-
лись, с хряском ломаемые. Гребцы уже падали  от  изнеможения,  наступала
апатия, а шведы сохранили свои силы для боя. Русские галеры  выбрасывало
на камни, они горели меж островов, в ночи слышались призывы тонущих, мо-
ре вздымало обломки кораблей, трупы и брошенные весла. Шведы безжалостно
добивали тонущих огнем и ударами весел, никому не давая пощады... К утру
все было кончено! Гребная флотилия Балтийского флота погибла  вся  цели-
ком, волны еще долго выносили на берега тысячи мертвецов. А сколько  по-
гибло при Роченсальме, до сих пор нсизвестно в точности. Но один  только
список павших офицеров составил 270 человек.
   Екатерина с карандашом в руке вчитывалась во множество  фамилий,  из-
вестных на Руси со времен Рюрика и совсем новых, но уже заслуженных. Она
сказала:
   - Таких потерь не имел даже Очаков, как в этот сумасшедший денек мое-
го восшествия на престол. - Она заметила в  списке  и  фамилии  мичманов
Курносовых. - Я отца их помню с давних пор, когда  он,  тоже  молоденек,
непрочный лес из Казани доставил... Дать ему чин бригадира флотского - в
утешенье!
   Нассау-Зиген просил военного суда над  собой,  но  при  этом  обвинял
русских в трусости. Екатерина не стала с ним спорить. Она поступила  ум-
нее: собрала в одну пачку рапорты одних лишь иностранцев, бывших  волон-
терами на галерах, и эти иностранцы, обвиняя Нассау-Зигена в самодурстве
и неблагоразумии, честно подтвердили, что в  губительном  Роченсальмском
сражении все русские моряки проявили стойкость и мужество...
   Балтика сама озаботилась похоронить русских героев.
   Пышный торт в кондитерской "Вольф и Беранже" стал первой и  последней
радостью близнецов Курносовых. Они жили один раз!
   Им вместе было всего тридцать три года.

   11. ЧЕРНОМОРЦАМ - СЛАВА!

   После поражения Бибикова под Анапой падишах Селим III  издал  грозный
фирман к мусульманам Кавказа. "Ныне, - провозгласил он, - наступила свя-
щенная война противу неверных... разоряйте и расхищайте их всех;  берите
в плен их жен и детей, обогащайтесь их пожитками". В конце фирмана  сул-
тан обещал послать на Кавказ непобедимого  Батал-пашу  с  пушками,  этот
"гази" (победитель) привезет мешки пиастров, халаты,  сабли  и  шубы  на
лисьем меху, подзорные трубы и часы швейцарские - в награду достойным. А
"недостойные" будут караться по мусульманским законам: младенцев отнимут
у матерей, мужьям не позволят спать с женами.
   12 июля 1790 года эскадра Ушакова вернулась в Севастополь после  оче-
редной победы... Возле Анапы встретился флот турецкий под флагом  самого
Кучука, и русские моряки заставили его бежать без оглядки.  Бой  этот  в
проливе Керченском запомнился: турки, нс выдержав огня, даже захлопывали
окошки боевых портов, а все, кто был на верхних палубах, ускакали в ниж-
ние деки, боясь бьпь сраженными... По возвращении в родимую гавань Федор
Федорович - праздничный! - устроил ужин для офицеров эскадры.
   - Господа офицеры флота христианского, сами вы  убедились  ныне,  что
противу неприятеля, сражавшегося по правилам,  мы,  он  правил  ненужных
отвратясь, действовали по обстоятельствам, и виктгория состоялась  слав-
ная, России надобная. Теперь берега таврическсие  от  десантов  турецких
избавлены...
   Новая тактика Ушакова была такова, что, будь Ушаков  адмиралом  флота
британского, болтаться бы ему на виселице в Тауэре,  ибо  Англия  такого
нарушения традиций никому не прощала. Оставшись один в своей каюте,  Фе-
дор Федорович думал: много, даж"е слишком много делает он такого, что не
стал бы делать никакой флотоводец:
   - И не потому ли я начал побеждать?..
   А кампания на суше была бездейственна: Потемкин  не  хотел  прерывать
переговоры, которые - неофициально! - вел с турками, и  потому  нарочито
сдерживал порывы своей армии. Однако Ушакову велел держать флот в готов-
ности. Лето на Руси выдалось холодное, дождливое, но хлеба вошли в рост,
изобильны были и покосы. Хлеб и сено - товары неразлучные, ибо как чело-
веку хлеб надобен, так и скотина без сена не выживет, а могучей  кавале-
рии воинской подсыпай еще и овса торбами исполинскими...
   Севастополь ждал приезда светлейшего. На флагмане "Рождество  Хржсто-
во" Ушаков велел подновить для гостя лучшую каюту, но  Потемксин  прежде
заехал в Херсон и Николаев, где в общении с чинами флотгскими  сам  убе-
дился, как много недругов у адмирала Ушакова: завищуют таланту, презира-
ют за прямоту и открытый нрав, а победы  приписывают  удаче...  Потемкин
зачитал недругам Ушакова письмо Екатгерины. "Победу Черноморского флота,
- писала она, - праздновали вчерась молебствием в городе у Казанской,  и
я была так весела, как давно не помню.  Контр-адмиралу  Ушакову  великое
спасибо!.."
   - Если бы Федор Федорыч. - рассуждал Потемкин, - был при Роченсальме,
флоту российскому не знать бы позора того, какой доставил ему принц Нас-
сау-Зиген... Прав был князь Репнин, предупреждавший меня, что  на  рожон
лезть - ума не надо!
   Пока Ушаков был в море, Курносов утруждался в Байдарекой долите, при-
нося в жертву флоту деревья старинные - ради нужд корабельных. Когда  же
вернулся в Севастополь. Ушаков выразил желание повидать  его  сразу  же.
Был контр-адмирал мрачен. А разговор начал издалека - с выговора  масте-
ру:
   - В погоне за флотом турецким не поспели мы. Скорость "султанов" луч-
ше нашей. Обводы у них мастерские, по шаблонам французским...
   В штабе порта, сколоченном наспех из досок, благоухало мандаринами. В
кувшинах алел турецкий "нордск" (гранатовый сок). В двери с улицы скреб-
ся черный ливорнский пудель.
   - Прохор Акимыч, - с натугою произнес Ушаков, - ты уж крепись,  сколь
можешь. Выпала мне доля такая: нанести тебе, друг  мой,  рану  страшную.
Сердечную и кровоточащую...
   - А что случилось-то? - насторожился Курносов.
   - Сыночки твои пропали безвестно у Роченсальме по вине принца  Насса-
уского... Вряд ли спаслись!
   Курносой остался недвижим, будто окаменел. Собака  скулила  с  улицы,
просилась к хозяину. Ушаков отворил двери, впустил пуделя. Черныш,  бла-
годаря его вилянием хвоста, положил голову  между  ног  хозяина,  ожидая
ласки.
   - Вот и все, - сказал Курносов собаке.
   Ушаков разлил по чаркам вино.
   - Выпей! Горю твоему пособить не могу. Одно сделаю:  пиши  рапорт  об
отпуске "по болезни". Отпущу тебя. Езжай, куда глаза глядят. Может, даст
Бог, и полегчает...
   - Да куда ж мне ехать-то? - горевал мастер.
   - Не плачь. Свет велик...
   Ушаков выложил перед ним патент на чин бригадира:
   - Вот тебе! С мундиром белым - флотским.
   - Ах, на что мне все? Если б не эта вот псина, руки б на  себя  нало-
жил... Да на кого мне собаку-то оставить?
   Уже не думал бригадир флотский повстречаться с господином  Радищевым,
но повстречался. Правда, не лично с ним, а с книгой его, которую и вывез
из Севастополя, от руки кем-то из офицеров переписанную; в дороге до Пе-
тербурга читал в коляске и сравнивал... Заунывные шелестящие дожди  сея-
лись на поникшие травы, убогие жительства глядели на путника  кособокими
окошками, нищенская юдоль сквозила в настежь раскрытых  дверях  сельских
часовен, где отпевали покойников. И невольно вспомнилась бодрая,  самоу-
веренная юность. Как ехал лесом до Казани, как срывал первые в жизни по-
целуи с ярких губ Анюточки Мамаевой (где-то она теперь?) и, может, в  ту
пору - по наивной младости - не замечал он того, на  что  столь  жестоко
указывал ему теперь господин Радищев своей "пагубной" книгой...
   На редких станциях бригадир глушил водку стаканами, кормил не себя, а
собаку, с нею и разговаривал: "Едины мы с тобою, сиротиночки..." По обо-
чинам дорог брели куда-то солдаты, Прохор Акимович окликал их:
   - Куда поспешаете-то, братцы?
   - Ведено до Лифляндии брести... в  Ригу  быдто!  Сказывают,  пруссаки
войну хотят объявить нашему российскому величеству.
   Пруссия ультиматумом возвещала миру, что желает забрать у поляков То-
ри и Данциг, а вместо этого отдать им... Киев и Белоруссию. Курносов до-
ехал до столицы, когда салюты в честь  побед  черноморцев  отгремели,  а
пушки готовились возвестить о мире со шведами. Мир, заключенный в убогой
деревушке Верела, так и назывался Верельским...  Бригадир  хотел  помес-
титься на жительство у "Дсмута", но в эту гостиницу с собакою не  пуска-
ли. Пришлось снять две комнатенки в номерах мадам Шаде, обедать ходил  в
паштетные и кондитерские... В жизни так часто бывает: вспомнишь о  чело-
веке, давно не виденном, и обязательно его встретишь...  Анна  Даниловна
Прокудина, урожденная Мамаева, встретилась ему в кондитерской, где  уго-
щала своих дочерей пирожками копеечными и леденцами, в бумажки  заверну-
тыми. По скудости угощения догадался Прохор Акимович, что в  жизни  этой
женщины все давно порушилось, как и у него  тоже.  Их  взгляды  нечаянно
соприкоснулись. Бригадир встал и спросил - ради чего она в Петербурге?
   - А вот Манечка, вот и Танюшенька... По вдовости убогой решила  их  в
Смольный институт определить. Да напрасно тратилась на  дорогу  дальнюю:
девиц благородных берут в Смольный лишь по заслугам  отцовским  или  де-
довским. - А какие заслуги перед отечеством могли быть у ее мужа, пьяни-
цы, взяточника и картежника? Вот и горевала вдова: -  Надобно  в  Казань
возвращаться, пока вконец не проелись. Годы-то летят скоро, может,  хоть
с женихами повезет...
   И по облику женщины, и по тем  копеечным  пирожкам  было  видно,  что
вдовство ее несладкое. Стало мастеру жаль ее. И  откровенно  сознался  в
своем одиночестве:
   - Жену Бог прибрал в чуме херсонской, а сыночков при Роченсальме  по-
губили... Остался я один - с песиком!
   Договорились завтра погулять в Летнем саду. Анна Даниловна явилась на
свидание с дочерьми, и Прохор Акимович, понимая ее  материнские  заботы,
сказал:
   - Если у вашего супруга заслуг перед отечеством не обнаружилось,  так
они у меня в избытке имеются.
   - Да вы, сударь, сын-то крестьянский!
   - Сын крестьянский, да отец дворянский... вот и вникните, Анна  Дани-
ловна: горю вашему помочь можно, ежели Манечка с Танечкой моими падчери-
цами станут.
   Говорил он так, а в душе была немота, и вспомнилась прекрасная Камер-
таб, вся в лунном сиянии кафской ночи - купленная и любимейшая! А теперь
и эту, что ли, опять покупает он? Анна Даниловна прослезилась.
   - Не надо, - сказал он ей. - Я ведь от души.
   - Я вижу, сударь, что душа ваша благородна.
   - Вот и хорошо. Будем и завтра гулять здесь...
   Вскоре они обвенчались. Прохор Акимович подал прошение на "высочайшее
имя" о принятии падчериц в Смольный монастырь, и барышень Прокудиных за-
числили на казенный кошт... Столица опять выслушала торжественную  кано-
наду в 101 выстрел, чествуя новую победу Черноморского флота.  По  этому
случаю было представление в Зимнем дворце флотских персон первых рангов.
Здесь же присутствовали и супруги Курносовы. Анна Даниловна,  ошеломлен-
ная, еще не освоилась:
   - Господи, да кто ж я ныне такая?
   - Теперь ты госпожа бригадирша флотская.
   - Скажи, милый: много это иль мало?
   - Для меня хватает. Тебе тоже хватит...
   Потемкина мучили боли, он писал в раздражении, что Сераль  обманывает
в переговорах не только его, но и сами турки обмануты: "Теперь  выдумали
медиацию прусскую. (А на посредничество Пруссии светлейший  плевал,  ко-
нечно!) Мои инструкции: или мир, или война... иначе буду их  бить.  Без-
дельник их, капудан-паша, будучи разбит близ Тамина, бежал с  кораблями,
как курва, а насказал своим, будто потопил у нас  несколько  судов.  Сия
ложь и у визиря публикована..."
   Турецкая эскадра капудан-паши тихо покачивалась на водах между  Тенд-
рой и Гаджибесм; из пазов раскаленных палуб выпучивалась закипающая смо-
ла. Полураздетые босые матросы лениво шлялись в корабельные лавки за та-
баком-латакия; в судовых "киосках", где пылали жаровни, турки варили для
себя крепкий кофе "мокко". Был час кейфа. В салоне Кучук-Гуссейн  прини-
мал Саид-бея, флагманский "Капуданис" которого стоял неподалеку на  яко-
ре. Между флотоводцами протекала, словно тихий ручей, вялая беседа.  Оба
они понимали, что после всех неудач вернуться в Босфор - значит познако-
миться с капуджи-башой (ведающим запасом шелковых шнурков  для  удушения
неудачников). Сейчас их  могло  спасти  только  генеральное  сражение  с
Ушак-пашою, а ослепительная мощь "Капуданис"  и  "Мслеки-Бахри"  внушала
адмиралам султана чувство уверенности...
   Салон капудан-паши был пронизан гудением комаров.
   - Это еще стамбульские кровососы, - объяснил Кучук,  -  они  набились
внутрь корабля при стоянке в Буюк-Дере, и с тех пор их  ничем  не  выку-
рить. Так и плавают с нами, всегда сытые.
   - А у меня на "Капудание" полно клопов, - поделился Саидбей. - Я уве-
рен, что их подбросили нам французские якобинцы, когда наш  славный  ко-
рабль ходил в Тулон ради ремонта...
   Им доложили, что в море появились корабли. Сайд-бей поправил сафьяно-
вую туфлю, спадавшую с его ноги.
   - Не спеши, - придержал его Кучук-Гуссейн, - если это  даже  безумный
Ушак-паша, у нас с тобой еще хватит времени, пока он перестроит свою эс-
кадру для нападения...
   Саид-бей едва поспел на "Капудание": Ушаков не стал перестраивать эс-
кадру с походного положения на боевое - его колонны с разгону  врезались
в турецкие корабли. Мигом опустели кофейные киоски:
   - Рубить канаты! Паруса ставить! О Аллах!..
   Оставив якоря на грунте, турки устремились в сторону Дунайского  гир-
ла. Капудан-паша попутно выстраивал суда в боевую линию.  Федор  Федоро-
вич, расставив ноги, стоял на шканцах, его голосина раскатывался над па-
лубой "Рождества Христова".
   - Выходить на выстрел картечный! - призывал он.
   В замешательстве боя, в треске рвущихся парусов, в хаосе  рангоута  и
такелажа он успевал выявить то самое главное, что должно  решить  судьбу
битвы. Из Лимана, со стороны Очакова, налегая на весла, спешила  гребная
флотилия до Рибаса. Турецкие корабли отворачивали, их бегство возглавили
адмиральские флагманы - "Мелеки-Бахри" и грозный "Капуданис".
   - Поднять сигнал: "Флоту-погоня!.."
   Возле адмирала всегда был переводчик - грек Курико. Ушаков указал ему
на фигуру старца, что-то горланившего:
   - Уж не Сайд ли бей? Матом его крыть не надо, но ты обложи его старым
хвастуном, а капудан-пашу - бездельником...
   "Капудание" несло мимо, из его внутренних отсеков слышались  сдавлен-
ные голоса гребцов-невольников, лязг их цепей:
   - Братцы, мы здеся... Бейте их крепче!
   - Они прикованы к веслам, - сказал грек Курико.
   ...Если бы сейчас офицеры флота Балтийского глянули на этот  бой,  их
бы охватил ужас: все линии были разломаны Ушаковым, черноморцы врезались
в промежутки меж кораблями противника и били его с  двух  бортов  сразу,
напоминая клинья, всаженные в глубину вражьего строя. При  этом  скопище
кораблей, сцепившихся в поединках, неслось на всех парусах, и туркам бы-
ло уже никак не оторваться от русских...
   - Люфт! - вовремя предупредили Ушакова.
   - Ага, чую, - отвечал он. - К повороту...
   Забрав полный ветер, "Рождество Христово" в новом натиске на  флагма-
нов неприятеля вынудило турок лечь на другой галс. Ветер  развел  волну,
нижние шкаторины парусов отяжелели, намокнув. Был уже шестой час вечера.
Погоня продолжалась. Теперь Кучук-Гуссейн хотел только  одного  -  отор-
ваться. Преследуя убегавших, черноморцы точно разбивали рангоут  отстаю-
щих и, оставив их пораженными, катились по волнам дальше.
   - Зажечь фонари, - велел Ушаков.
   Бой закончился в темноте, и русская эскадра якорями нащупала под  со-
бой жидкий грунт. Тогда фонари погасли, а турки их даже не зажигали.  Но
во мраке ночи, плещущей штормом, чуялось, что враги не ушли, они  где-то
рядом...
   Утром сражение возобновилось. Вровень с боевыми  кораблями  выгребали
галеры де Рибаса, орущие ватаги запорожцев приводили турок  в  смятение.
"Мелеки-Бахри" и "Капудание" заметно отставали...
   - Отрезай их! - стал волноваться Ушаков.
   66 пушек "Мелеки-Бахри" молчали. Его взяли на абордаж, над ним взвил-
ся русский флаг. На "Рождестве Христовом" Ушаков подходил  все  ближе  и
ближе к массивному "Капудание".
   - Саид-бей, - крикнул он, - прыгай за борт!
   - Я отрежу тебе уши, - отвечали ему по-русски.
   Зайдя с кормы неприятелю, Ушаков  поставил  своего  флагмана  бортом,
чтобы увеличить эффективность огня.
   - Врежьте брандскугелсм, - спокойно велел он.
   Брандскугель, яростно шипя, вонзился в "Капуданис", который  и  запы-
лал, но Саид-бей не думал сдаваться. Матросы его уже сыпались из  люков,
как тараканы из горящего дома.
   - Аман, урус... аман! - взывали они о пощаде.
   С кормы "Капудание", прямо из дыма, Ушакову кричали:
   - Я тебе нос отрежу и глаза выколю!
   - Аман, аман... - метались на палубах турки.
   Канониры спутали "аман" с "обманом":
   - Опять обманывают... Тогда бей их!
   Три мачты подкосило разом, будто деревья в лесу,  и  мачты,  разрывая
горящие снасти, падали. Было видно, как в пробоины, будто  в  колодезные
ямы, хлещет морская вода. Ушаков, руками разводя перед собою густой дым,
звал Саид-бея:
   - Где ты, хвастун и бездельник? Прыгай, пока  не  поздно...  Вот  мой
нос! Вот мои глаза! Вот мои уши! Прыгай, старчс...
   - Здесь он, - послышалось из дыма.
   Возникла незабываемая картина: невольники тащили  на  себе  турецкого
адмирала и свалили его к ногам Ушакова, как мешок. Федор Федорович сразу
же остыл от боевого гнева.
   - День добрый, Сайд, - сказал он ему. - В твои-то годы мог бы и  дома
посидеть: чего ты полез в эту кашу?
   Посреди моря возник вулкан: "Мелеки-Бахри" взорвало.
   Вот только теперь Саид-бей стал плакать.
   - Не о себе плачу, - говорил он. - Но мой корабль имел в  трюмах  всю
казну султанского флота... Кто мне поверит, что пиастры  погибли?  Будут
думать, что я их украл...
   Русская эскадра отвернула в сторону Гаджибея, рядом с нею всплескива-
ла волны гребная флотилия чубатых полуголых запорожцев.  На  бригантине,
под широким кейзср-флагом, спешил навстречу сам Потемкин. А в честь  его
нужен салют.
   - В тридцать выстрелов, - указал Ушаков.
   Рядом с Потемкиным стояла на палубе  женщина  ослепительной  красоты,
ветер развевал ее тонкий прозрачный хитон.
   Потемкин, указав на женщину, крикнул Ушакову:
   - В ее честь - еще тринадцать! Она треск любит...
   Это была знаменитая Софья де Витт, которая  заверила  Потемкина,  что
станет принадлежать ему только тогда, когда падет Измаил...

   12. ИЗМАИЛ ВОКРУГ ДА ОКОЛО

   В салоне Ушаков отрапортовал: турки потеряли  около  2000  людей,  на
"Мелеки-Бахри" сдались 560 моряков, с "Капудание" спасли 18 человек,  но
зато Саид-бей уже пьет мокко на "Рождестве Христовом". Потемкин с высоты
своего гигантского роста навалился всей тушей, сверкающей от обилия  ор-
денов и бриллиантов, на приземистого Ушакова, сдернул  с  него  парик  и
смачно расцеловал в голову, коротко остриженную. Первым делом спросил  -
сколько русских на эскадре побито?
   - Двадцать одна душа.
   - Великое дело свершено вами! - сказал Потемкин. - Изгнав капудан-па-
шу с моря, открыл ты для армии дорогу к Дунаю, а там, на Дунае, - И  зма
ил... Суворов ведает, что без него с Измаилом я не управлюсь, а ты,  Фе-
дор Федорович, знаешь, что без тебя, друга милого,  флоту  Черноморскому
не жить...
   Он выпил водки, присел к столу, письмом  оповещая  столицу  о  победе
флота: "Наши благодаря Богу такого перца задали туркам, что любо. Спаси-
бо Федору Федоровичу! Коли б трус Войнович был (на его месте), то бы  он
с... у Тарханова Кута либо в гавани".
   Ушаков сказал Потемкину:
   - Теперь хочу сразиться с Саидом-Али.
   - А на что он тебе?
   - Мне Саид-бей сказал, что Саид-Али показывал султану Селиму железную
клетку для тигров, в которой поклялся меня живым, будто зверя какого,  в
Константинополь доставить...
   Петербург снова салютовал черноморцам. Федор Федорович получил  Геор-
гия и Владимира вторых степеней. А  прежние  ордена  нижних  ступеней  с
курьером отправил в Капитул орденский, вернув их государству обратно:  с
груди адмирала они теперь достанутся другим - которые моложе его, у  ко-
торых все еще впереди. Светлейший еще раз заверил Ушакова, чтобы завист-
ников не страшился: "Никто у меня, конечно, ни белого очернить, ни  чер-
ного обелить не в состоянии и приобретение всякого от меня добра и  ува-
жения зависит единственно от прямых заслуг!"
   Турок в чистом поле привык бегать, зато уж, если посадить его в  кре-
пость, нет врага более стойкого и упорного.
   В череде событий на Дунае не забывалось, что  несчастный  поход  Юрия
Бибикова к Анапе снова оживил фанатизм имама Мансура. Два года турки со-
бирали армию, и, двинутая на Кизляр грозным Батал-пашою, она была  унич-
тожена за два часа. Черкесы разбежались по аулам,  а  Батал-паша  сдался
русским воинам со всеми пушками, халатами, саблями, подзорными трубами и
швейцарскими часиками. Потемкин, узнав об этом, распорядился:
   - Чтобы в народе русском никогда не увядала  память  о  победе  этой,
станицу на Кубани именовать Баталпашинской. А  шейха  Мансура,  в  Анапе
скрывшегося, хватать живьем! Я к туркам милосерден, но  сволочь  фанати-
ческую умерщвлять стану...
   Всегда крайне обходительный с побежденными, он велел Попову переслать
в Севастополь деньги-на пособие  пленным  туркам,  сдавшимся  на  "Меле-
ки-Бахри". Голснищев-Кутузов, оправившийся после  второго  ранения,  уже
двинул войска к Измаилу,  и  Потемкин  перенес  ставку  в  Вендоры,  где
по-прежнему был окружен свитою, музыкой, благоуханиями, лестью и  женщи-
нами.
   Ночи были по-осеннему темными, на яркий свет в комнате с улиц влетали
нетопыри. За ломберным столом, как всегда, шла игра. Попов, невезучий  в
картах, шапками выносил к столу золотые  червонцы.  Комнаты  светлейшего
украшали жемчужные вензеля имен женщин, благосклонности которых он домо-
гался. Сейчас Потемкин резался в карты под двумя вензелями сразу: "Е"  -
это Екатерина Долгорукая, гуляющая по коврам в чалме и шальварах одалис-
ки, a "S" - это Софья Витт. В свите  поговаривали,  что  скоро  нагрянет
графиня Браницкая... Де Рибас докладывал Потемкину, что его флотилия за-
порожцев уже вошла в Дунай, и светлейший спросил Ланжерона:
   - Вы, полковник, сражались в армии Вашингтона, так скажите,  есть  ли
где в мире крепости подобные Измаилу?
   - Бастилия перед Измаилом - игрушечный домик.
   Герцог Арман Ришелье был в свите Потемкина самым скромным  и  образо-
ванным среди аристократов.
   - Дюк, - спросил его Потемкин, - вы объездили всю Европу, сравним  ли
Измаил с какой-либо еще цитаделью?
   - Я не могу судить о достоинствах Измаила, не видев его, но принц  де
Линь говорил мне о его неприступности...
   Потемкин проигрался и, расплачиваясь за  проигрыш,  широко  зачерпнул
золота из шапки своего верного сикофанта.
   - Ты себе еще достанешь, - сказал он Попову, - а мне  взять  негде...
Да и кто мне даст?
   Принц де Линь прислал в Бендеры сына своего, видного  инженера-форти-
фикатора, которого прочил в армию Суворова.
   - Лучше следовать далее, оставив Измаил в тылу  армии.  Допустимо,  -
сказал дс Линь-младший, - что храбрые русские солдаты с возгласом "Виват
Екатерина!" взберутся на его стены. Но что они могут поделать с гарнизо-
ном в тридцать пять тысяч отборных башибузуков? Вы все без голов остане-
тесь...
   Князь Репнин уже бывал под Измаилом, откуда с трудом ноги вытянул; он
тоже доказывал невозможность штурма:
   - К числу гарнизона прибавим еще и фанатичных жителей, давших  клятву
на Коране, прибавьте и татар с Каплан-Гиресм, который привел в  крепость
орду и шесть сыновей своих... А что вы станете делать с  Измаилом,  если
возьмете его?
   - Я сровняю его с землей...
   Потемкин крепостей не жаловал. Он предпочитал  видеть  лучше  гладкое
место, нежели эти несуразные сооружения, гнездища эпидемии, которые сво-
ими безобразными контурами оскорбляли его эстетические вкусы.
   Была еще одна крепость, которая решила ему не сдаваться, - это  Софья
де Витт, которая раскинула перед ним карты, гадая:
   - Трефовая дама еще далека от вас, и вы  получите  от  нее  желаемое,
когда закончатся хлопоты... с Измаилом.
   - Карты врут! - в гневе отвечал Потемкин, свирепея.
   Одна из светских дам, бывшая тогда при Потемкине, писала:  "Волшебная
азиатская роскошь доходила до крайней степени... Сам князь носил кафтан,
расшитый соболями. Екатерина Долгорукая  нс  покидала  князя  Потемкина.
Г-жа С. Витт бесилась при этом, играя роль наивной простушки. Ужин  раз-
носили кирасиры высоченного роста с огромными воротниками: на головах  у
них были черные меховые шапки с султанами, перевязи серебряные. Во  вре-
мена ужина прекрасный оркестр Сарти исполнял  самые  лучшие  европейские
пиесы... Вечером я услышала выстрелы, возвещавшие о взятии нами Килии".
   - Ага! - обрадовался Потемкин. - Теперь начнется!..
   Большие летучие мыши с оттопыренными  ушами  кружились  вокруг  него,
взмахами крыл задувая ароматные свечи.  6  ноября  -  ура!  -  был  взят
Тульчинский замок. Турецкая флотилия, забрав семьи, бежала к Исакче,  но
с берега ее не пропустил Суворов, принудив к сдаче. 13 ноября над Дунаем
косо полетел снег. В этот день русские галеры сожгли и  пленили  остатки
Дунайской флотилии турок, а десанты запорожцев овладели крепостью  Исак-
чи. Наконец корабли де Рибаса вышли под Измаил и  ударили  в  его  стены
первыми ядрами.
   Попов - в мундире генерал-майора - объявил при ставке:
   - Прекрасные дамы и  благородные  господа!  Кавалер  Михаила  Голени-
щев-Кутузов с берега, а кавалер Осип де Рибас со  стороны  Дуная  начали
обложение Измаила...
   Прекрасная фанариотка снова раскинула перед светлейшим гадальные кар-
ты:
   - Предстоят хлопоты немалые, и выходит так, что Измаил падет в  самый
первый день следующего века...
   - Да? - захохотал Потемкин. - Так вы, моя воздушная прелесть, к  тому
времени превратитесь в старуху...
   Он увлек женщину в спальню, оркестр Сарти при этом исполнил  лиричес-
кое вступление, а Попов велел пушкам салютовать победу  светлейшего  над
красавицей.
   После чего Потемкин указал Попову:
   - Готовь перья острее, буду писать  Суворову...  Измаил  может  взять
только граф Рымникский!
   - Граф Рымникский станет тогда и князем  Измаильским,  -  предупредил
его Попов.
   - Нет, не станет, - отвечал Потемкин.
   ПИСЬМО ПОТЕМКИНА СУВОРОВУ ИЗ БЕНДЕР
   Моя надежда на Бога и на  Вашу  храбрость.  Поспеши,  мой  милостивый
друг! Рибас будет Вам во всем ни пользу... Будешь доволен  и  Кутузовым.
Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшей... Сын принца де-Линя - инже-
нер, употребите его по способности. Боже, подай Вам свою помощь... Князь
ПотемкинТаврический.
   ПИСЬМО СУВОРОВА ПОТЕМКИНУ ИЗ ГАЛАЦА
   Получа повеление Вашей светлости, отправился я к стороне Измаила. Бо-
же, даруй нам свою помощь! Пребуду с глубочайшим почтением. Вашей  свет-
лости нижайший слуга - граф Александр Суворов-Рымникский.
   Через неделю Суворов уже подъезжал к Измаилу, за ним казак  на  лоша-
денке вез котомку с вещами. Летел мокрый снег, было  зябко.  К  великому
удивлению полководца, он встречал войска, идущие по слякоти прочь от Из-
маила.
   - Стойте, богатыри! - задержал их Суворов. - Я-то в Измаил стопы нап-
равил, а вы куда, братцы, собрались?
   - Да нам генералы велели, - хмуро отвечали солдаты. -  Сказывают  меж
собою, что Измаил не осилить. Стенки и впрямь высоченные - глянешь,  так
и шапки кувыркаются.
   - Командую здесь я - Суворов, так и скажите всем, что я снова с вами.
А воля светлейшего князя такова, что отступать не ведено. Посему возвра-
щайтесь обратно...
   Потемкин был ошеломлен известием, что генералы, без его ведома, нача-
ли отводить войска. Он переслал Суворову еще один ордер -  секретнейший:
делай как хочешь и как умеешь, руки тебе развязываю, а твое решение ста-
нет моим решением. Этот ордер вполне устраивал  Александра  Васильевича,
давая ему власть главнокомандования. Измаил, гордость султанов,  примос-
тился к Дунаю, нерушимо высясь на путях к сердцу Оттоманской  империи...
Осмотрев крепость в поисках ее слабейших мест, Суворов честно рапортовал
в ставку Потемкина: "КРЕПОСТЬ БЕЗ СЛАБЫХ МЕСТ". Этим он признал  неприс-
тупность Измаила, но Суворов не писал  светлейшему,  что  Измаил  нельзя
взять. Александр Васильевич повидался с Голени щсвым-Кутузовым,  который
предостерег:
   - Ежели очаковское сидение повторится, так турки и правы, что хохочут
над нами: с голоду да холоду перемрем.
   - Я не светлейший, - ответил Суворов, - и мучить армию не  намерен...
Отчего ты грустен, Ларионыч мой?
   - Беда у меня. Жена пишет, что все детки оспою перестрадали, но выжи-
ли. А единый сыночек мой Николенька, рода  моего  продолжатель,  умер...
охти, горе мне!
   - Смерть уже дважды чрез главу твою промчалась, словно комета  огнен-
ная, и уцелел ты. Не будь скорбен - не ищи смерти в  третий  раз,  когда
вступишь на стены измаильские.
   - Возможна ль эскалада сия?
   - Для русских нет невозможного... верь!
   Суворов сразу начал ломать  ретирадные  настроения,  готовя  людей  к
штурму, и солдаты кричали ему:
   - Живые аль мертвые, а в Измаиле побываем! Веди нас,  батюшка,  -  мы
тебя знаем, а ты нас помнишь...
   Среди офицеров было немало скептиков; один из них писал  родителям  в
Петербург: "С тех пор, как существует Россия, такого горячего дела,  ка-
кое нам предстоит, никогда еще не видывали: ибо это не  безделица  взять
одним разом город, так хорошо укрепленный, как Измаил...  словом,  будем
начинать тем, чем обыкновенно кончают - приступе м!"

   13. ПРИСТУП И "СТЫД ИЗМАИЛЬСКИЙ"

   Де Линь очень высоко чтил Суворова, именуя его  Александром  Диогсно-
вичсм или Александром Македонским. Суворов за эти годы успел полюбить дс
Линя за юмор, он писал ему в Вену: "Мы пожнем толпы врагов,  как  стено-
битное орудие поражает крепости, и я обниму тебя в тех вратах,  где  пал
последний Палеолог, и скажу: видишь -  я  сдержал  слово  -  победа  или
смерть".
   Каждую нацию по-своему воодушевляют перед генеральным сражением. "Ка-
валеры, - говорил король Генрих IV, - не забывайте, что вы  французы,  а
неприятель перед вами". Фридрих Великий внушал войскам: "Ребята! Сегодня
у нас теплый денек, не потеряйте шляпы, и пусть все идет как по маслу".
   Суворов на гнедой казацкой лошадке объезжал войска:
   - Чудо-богатыри! Два раза вы подходили к Измаилу, первый раз с князем
Репниным, второй с дс Рибисом, и дважды вы отступали. Бог троицу  любит.
В третий раз победим или умрем!
   - Веди нас, батюшка, - отвечали ему солдаты. - Стыло нам здсся, мокро
и голодно... хоть штурмом согреемся!
   Турки в Измаиле не казались столь озверелыми, как  в  Очакове,  голов
никому не резали, подвергая русских с высоты фасов  лишь  оскорбительной
брани: "Вы перед нами - как жабы, раздувшиеся перед быком!" Де Рибас до-
ложил Суворову:
   - Я уже предлагал им сдачу, но турок очень вежливо отвечал  мне,  что
не видит причин для этого...
   Крепость имела форму  вытянутого  треугольника,  гипотенузу  которого
омывали волны Дуная, а протяженность всех стен Измаила составляла десять
верст. Камень. Валы и рвы. Полисады. Овчарки. Пушки. Помимо янычар и та-
тар в гарнизоне Измаила собрали "штрафников": сдавшие Аккерман, Килию  и
Тульчу, они теперь клятвенно обязались кровью искупить свою вину в Изма-
иле, - и это было опасно! Снег засыпал оголенные  сады,  холодные  ветры
перетирали жесткие камыши...
   - Я жду лишь прихода фанагорийцев, - сказал Суворов.
   Фанагорийский полк был его любимым. По ночам он тренировал солдат  во
взятии искусственных валов, учил, как быстро заваливать рвы  фашинником.
Потемкин, всегда боявшийся пролития крови,  переслал  сераскиру  Измаила
письмо с предложением капитуляции. Суворов дополнил его своим ультимату-
мом: "Я с войском сюда прибыл. 24 часа на размышление для сдачи - и  но-
ля; первые мои выстрелы-уже неволя; штурм-смерть!.." Два трубача  сопро-
водили парламентера до ворот Измаила, и они почти  приветливо  распахну-
лись. Вышли два пожилых турка, с поклоном приняли послание и  предложили
парламентеру войти внутрь крепости.  Он  отказался.  Но  ждать  пришлось
очень долго. Уже стемнело, когда турки снова появились в воротах:
   - Вам советуют убираться, пока не поздно, иначе вы все передохнете от
стужи и голода. Впрочем, сераскир, уважая вашего Топал-пашу, изволит пе-
редать ему поклон. Окончательный же ответ будет дней через десять.
   - Почему такой долгий срок? - спросил парламентер.
   - Надо посоветоваться с визирем, а он  имеет  пребывание  в  тридцати
двух верстах от Измаила...
   Суворов на другой ответ и не рассчитывал. Он  собрал  военный  совет.
Как водится, выслушали сначала мнение младших.
   - Штурм! - сказал донской казак Матвей Платов.
   - Иного и не мыслю, - добавил Голенищев-Кутузов.
   За штурм высказались все, кто был в совете, включая и де Рибаса,  га-
леры которого качались на стылой воде под стенами Измаила. В боевом жур-
нале было записано: "Приступить к штурму неотлагательно. Уже нет  надоб-
ности относиться к его светлости (Потемкину). Обращение осады в  блокаду
исполнять не должно. Отступление же предосудительно".
   Суворов встал и поклонился собранию:
   - Крайне признателен вам всем, господа...
   К туркам в Измаил подбросили его прокламацию. Суворов еще раз предуп-
редил, что лучше им сдаться: "В противном же случае поздно  будет  посо-
бить человечеству, когда не могут быть пощажены не только  никто,  но  и
самые женщины и невинные младенцы от раздраженного  воинства,  и  за  то
никто, как вы и все чиновники (ваши) пред Богом ответ дать должны..."
   Ответ сераскира сохранился для истории:
   - Скорее Дунай повернет вспять, нежели сдастся Измаил!
   Все стало ясно. Но в приказе по армии Суворов строжайше  предупредил:
"Христиан и безоружных отнюдь не лишать жизни, разумея то же о всех жен-
щинах и детях". Люди мерзли, но пища еще была: в котлах варили капусту с
рисом, на вертелах жарили дичь, солдаты пили анисовку из штофов, офицеры
баловались молдаванским из бочек. Суворов назначил штурм на 11  декабря,
и турки об этом узнали. Из крепости они расстреливали  команды  землеко-
пов, русские батареи и корабли отвечали огнем мортирным.  Суворов  приз-
нался офицерам:
   - На штурм Измаила можно решиться лишь единожды в жизни, благо повто-
рить сей опыт вторично никому не дано...
   У него был секрет: все штурмующие колонны должны верить, что  направ-
ление каждой есть самое главное, но, веря в  это,  они  не  должны  были
знать, что их боевой порыв послужит лишь отвлечению турок от направления
решающего удара по крепости - со стороны реки! Этого секрета не знал да-
же Голенищев-Кутузов, которому предстояло штурмовать в  Килийских  воро-
тах... Настала ночь, во рвах густела вода, к палисадам янычары привязали
турецких овчарок - лютейших в злобе, с клыками волчьими. Собаки всю ночь
лаяли.
   В три часа ночи офицеры двинули свои колонны вперед. Войска  устреми-
лись к Измаилу, неся на себе горы ломкого фашинника, штурмовые лестницы,
доски, топоры, веревки и крючья. Турки  были  настороже,  их  артиллерия
застилала картечью пространство перед крепостью; это не остановило войск
российских. В грохоте стрельбы слышались резкие скрипящие звуки -  егеря
руками раздирали палисады из досок и бревен. Начиналось первое для Суво-
рова сражение, в котором он лично не принимал участия, руководя битвою с
ближнего пригорка...
   Свите своей он напомнил:
   - Велик человек, кто первым взойдет на стены!
   Длины лестниц иногда не хватало, их наскоро связывали, чтобы колеблю-
щейся верхушкой дотянуться до фаса крепости, над гребнем которого свиса-
ли орущие рожи янычар, лезвия ятаганов и стволы ружей, фыркающих свинцом
и пламенем - прямо в тебя! Вот и лезь, солдат, если жизнь не дорога  те-
бе... Лезли! Турки отталкивали хрупкие сооружения от стен, лестницы, об-
лепленные гроздьями повисших на них людей, срывались в пропасть. Где  не
хватало лестниц, карабкались, как ящерицы, по  стенам  валов,  втыкая  в
пролезли, втыкали мерзлую землю штыки, подтягивались выше на крючьях и -
лезли, лезли...
   Смерть или победа! Офицеры шли первыми, а там, где их  убивали  всех,
офицеров заменяли полковые священники:
   - Православные, с Божьей помощью... жми!
   Ветераны обадривали молодых:
   - Не раззевайся, орлы! Все будет наше...
   От дыма у Суворова стали болеть глаза, напряженные во внимании к бит-
ве. Кто-то прокричал ему в самое ухо:
   - Взошли! Глядите, вот он-первый...
   Леонтий Яковлевич Неклюдов - майор по  чину  первым  форсировал  ров,
первый приставил лестницу, первым взошел по ней на верх крепостной  сте-
ны, первым водрузил на ней знамя  и  получил  в  награду  за  подвиг  18
ран-пулями и штыками.
   - Убит, - сказал Суворов, опуская трубу оптическую.
   Он видел, как янычары затаптывали  Неклюдова  ногами,  словно  хотели
размазать дерзкого по своей стене. [41] Но майор Неклюдов свой долг  ис-
полнил: за ним уже взбирались другие, и на плоскости Измаила, высветлен-
ной пожаром, как театральная сцена, началась сеча, вниз полетели мертвые
турки. А со стороны Дуная подходили галеры, выбрасывая на берег нестрой-
ные, но дружные ватаги черноморцев и  запорожцев,  кидавшихся  на  штурм
столь беззаботно и весело, будто за праздничные столы... Треугольник Из-
маила все плотнее опоясывала жаркая дуга беспримерной битвы!
   Голенищеву-Кутузову выпало едва ли не самое кровавое дело. В  Килийс-
ких воротах он принял на себя последний удар последних Гиреев - ханов  и
султанов, которые в Измаиле  отстаивали  свое  право  на  бахчисарайский
престол, на возрождение Крымского ханства. Нет слов, чтобы  выразить  их
безумную ярость! Каплан-Гирсй дрался  на  саблях  вместе  с  шестью  сы-
новьями, которые все пали, но старик, видя их гибель, не сдался и,  уби-
тый, свалился поверх своих же сыновей...
   В этот момент прискакал курьер к Суворову:
   - Генерал-майор Голенищев-Кутузов от ворот  Килийских  велит  сказать
вам, что его колонне никак не пройти.
   На что Суворов ответил:
   - Я его знаю, и он меня знает. Передай, что эштафет о взятии  Измаила
в Петербург уже послан, а генерала Голснищева-Кутузова  с  сего  момента
назначаю комендантом Измаила...
   К восьми часам утра верхний вал был взят!
   - Брать город, - вдруг заволновался Суворов.
   Он-то понимал, что в симфонии боя отзвучала лишь прелюдия к  нему,  а
главная тема разрешится в улицах, среди сараев, дворов и подвалов... Да!
Именно внутри крепости и началась бойня за Измаил - не битва, а  подлин-
ная бойня.
   - Пушки! Вкатывайте артиллерию в город...
   Пощады никто не ведал - ни турки, ни русские. Янычар измаильский, уже
старик, засучив рукава халата, рьяно бился на саблях, пока его не  изру-
били в куски. Растрепанные мегеры, обуянные фанатичным гневом,  кидались
на русских с кинжалами. Из горящих конюшен Измаила дикими табунами выбе-
гали лошади, увеличивая смятение, и ударами копыт добивали павших. В по-
единках встречались запорожцы - "верные" и "неверные"; вчерашние  побра-
тимы, они с воплями пластали один другого саблями  от  уха  до  затылка.
Крымские татары пытались пробиться к Дунаю, убив на своем пути множество
казаков, но тут подоспели бравые ребята егеря, в камышах они  перекололи
всех татар - ни один не прошел к реке... Каждый дом, каждая дверь,  каж-
дое окошко брались с бою!  Мечети  стали  неприступными  бастионами,  их
взрывали вместе с османами. Под ногами катались свертки шелка,  пролива-
лось из мешков тягучее золото, из разбитых сундуков сыпался  жемчуг,  но
сейчас было не до этого.
   - Круши их в песи, руби в хузары! Все наше...
   И дрались. Так дрались, как никогда еще не бывало.
   Священник Полоцкого полка дубасил янычар по головам  крестом  христи-
анским - символом любви к ближнему своему.
   - Православные, да не будет нам сраму! - взывал он...
   Суворов уже плохо видел: глаза резало от дыма.
   - Много их еще там? - спросил он, показывая на Измаил.
   - В каждой щели по турку, - отвечали ему.
   - Я предупреждал, что пощады не будет. Всех, кто не  сдался,  уничто-
жить без жалости, - повелел он...
   В восемь часов вечера Измаил дымился  горою  трупов.  Русские  лежали
вповалку с янычарами, мертвые лошади валялись подле убитых детей и  жен-
щин. Даже стонов не слыхать - все мертво, все закоченело,  погибельно  и
пахнет кровью.
   - Измаил взят, - доложили Суворову.
   Голенищев-Кутузов стал его первым комендантом.
   Михаил Илларионович с трудом нашел в себе сил написать жене:  "Любез-
ный друг мой, Катерина Ильинишна... я не ранен и бог знает как.  Век  не
увижу такого дела. Волосы дыбом становятся. Кого не  спрошу:  всяк  либо
убит, либо помирает..."
   Суворов сошел с пригорка, и тут силы оставили его:
   - Скажите Полоцкому попу, [42] чтобы мечеть  бусурманскую  освятил  в
честь святого Спиридония - ради дня этого...
   Кто считал тогда рядовых  погребенных?  О  жестокости  побоища  изма-
ильского судят по убыли офицеров: на штурм пошло 650 офицеров-осталось в
живых всего 250. Впрочем, так и должно быть: офицеры шпагами прокладыва-
ли дорогу штыкам... Где бунчуки? Уже в кострах. Турецкие знамена изорва-
ны, а некоторые из них солдаты припрятали, чтобы переслать в  деревню  -
бабам на платьишко. Суворов отправил Потемкину донесение: "Народы и сте-
ны пали... штурм был кровопролитен и продолжителен. Измаил взят,  с  чем
имею вашу светлость поздравить". Но теперь не  Суворову  бы  поздравлять
Потемкина, а пусть сам светлейший поздравляет Суворова...
   Потемкин это понял: он готовил победителю торжество, он  звал  его  в
Вендоры, и Александр Васильевич отзывался, что "желал бы  коснуться  его
мышцы и в душе своей обнимает его колени". Но теперь встретятся  не  со-
ратники - соперники!
   Из гарнизона Измаила уцелел только один удачливый янычар, переплывший
Дунай на бревне, - он-то и поведал у Порога Счастья, какова судьба "вен-
ца венцов" турецкого падишаха.
   Падение Измаила повергло Европу в изумление...
   До сих пор граф Рымникский почитался в обществе лишь исполнителем во-
ли светлейшего князя Потемкина-Таврического,  но  теперь,  когда  Измаил
пал, Александр Васильевич и сам чувствовал, что над Потемкиным он воспа-
рил высоко. Встреча их состоялась в Бендерах: они молча расцеловались  и
долго ходили из угла в угол. Наконец Потемкин спросил Суворова:
   - Какой награды ты от меня желаешь?
   При этом вопросе, кажется, они оба (люди умные) испытали  неловкость.
Они продолжили бессмысленное хождение из угла в угол. Маленький и  хруп-
кий Суворов попадал в шаг гиганта Потемкина. Их обоюдное молчание  стало
невыносимо, и Суворов вдруг резко остановился посреди комнаты.
   - Я не купец, и не торговаться мы съехались, - заявил он  светлейшему
с поклоном. - Кроме бога и государыни, меня  никто  иной,  и  даже  ваша
светлость, наградить не может.
   - Вот ты с богом и езжай к государыне...
   Петербург встретил полководца морозом, а Екатерина обдала  его  холо-
дом. Нет, она, конечно, признавала все величие успеха измаильского, но с
первых же слов императрицы Суворов понял,  что  фельдмаршальского  жезла
ему не видать. Екатерина поздравила его с чином подполковника лейб-гвар-
дии Преображенской. Это была не награда, а лишь видимость расположения к
нему: что Суворову с того, если в преображенцах сама Екатерина полковни-
ком? Нс в его-то годы красоваться при ней на парадах... Она завела  речь
о напряжении внешней политики:
   - На севере империя наша небезопасна. Питт безумствует, желая,  чтобы
я из окошек дворца своего флот английский на Неве видела. Альянс  прусс-
ко-английский вреден, и можно ожидать нападения. Оттого сбираю  армию  в
Лифляндии и Белоруссии...
   Она указала ехать в Финляндию, дабы организовать  оборону  столицы  с
севера. Суворова, как мальчишку, почтили еще и "похвальной грамотой",  -
недаром, уже лежа на смертном одре, не мог Александр Васильевич без сод-
рогания вспомнить эти кошмарные дни: "Стыд измаильский не исчез  из  ме-
ня".
   Он быстро отъехал в Выборг; утешение - одно:
   "Величие души человека в несчастиях познается..."

   14. ЗОЛОТАЯ КУПЕЛЬ

   Стараниями Зубовых - особенно отца их, прокурора! - противу  московс-
ких мартинистов выдвинулся князь Александр Прозоровский, смолоду усвоив-
ший правило: коли куда назначили, так сокрушай... Но Екатерина еще  мед-
лила, тщательно обследуя потаенные каналы связей ее сына Павла с издате-
лем Новиковым и архитектором Баженовым. Лишь в канун штурма Измаила, ма-
ло полагаясь на разум Прозоровского, отправила в Москву и Бсзбородко.
   - Новикова я считаю мартинистом хуже Радищева! - И тут она ошибалась:
Радищев, реалист до мозга костей, сам же и осуждал масонские шатания.  -
Поедешь под видом праздной прогулки. Даю тебе секретный указ об  арссто-
вании Новикова и его шайки. Ежели причин для того на Москве  не  сыщешь,
вернешь указ обратно и в мои же руки... Ты все понял?
   Отец фаворита, таясь в тени престола, очень любил, чтобы народ  вели-
кий, народ российский, дрожал от сыска фискального, - это было ему  при-
ятно, - а Платон Зубов, сынок его славный, страхи низменные в императри-
це постоянно поддерживал.
   - Никаких послаблений народу не давать, - говорил он. - Сейчас не  те
времена, чтобы с людьми цацкаться:  Франция  -  пример  для  нас  поучи-
тельный! А посему крамолу везде будем изыскивать, уничтожая  ее,  доносы
будем деньгами поощрять...
   Безбородко был умнее их всех: в  страхе  виделись  одни  взмахи  ножа
гильотины, а разум подсказывал иное: Франция преподает России  уроки  на
будущее... Качая на своем колене доченьку Наташку (прижитую  от  актрисы
Ленки Каратыгиной), граф Бсзбородко думал; он боялся не далекого будуще-
го, которое возрастет на дрожжах французской революции, - нет, он  опыт-
ный царедворец, боялся... Павла! Екатерина не вечна,  а  гневный  Павел,
став императором, не простит Безбородко, если тот докопается  до  связей
наследника с масонами. И потому, совершив "прогулку"  до  Москвы,  Алек-
сандр Андреевич вернул императрице указ об аресте Новикова - как  ненуж-
ный.
   - Не вижу опасностей от ханжей скучнейших, - сказал он. - А  раздава-
телей милостыни народу бунтовщиками не сочту...
   Екатерина пребывала в угнетенном состоянии:
   - Полюбуйся, что светлейший мне пишет...
   Потемкин резко выступил против  назначения  Прозоровского  в  Москву:
"Ваше величество выдвинули из арсенала самую старую пушку, которая  неп-
ременно будет стрелять в вашу цель, потому  что  собственной  не  имеет.
Только берегитесь, - предупреждал он императрицу, - чтобы она не  запят-
нала кровью в потомстве имя вашего величества..."
   Но братья Зубовы настырно убеждали Екатерину в -  том,  что  Потемкин
опасен для ее самодержавия:
   - Ищущий самовластья, он дерзает мечтать о короне  Украины  и  Молда-
вии... Кто знает, не идет ли вслед за ним Пугачев? А масонам многие  та-
инства открыты: недаром же они светлейшего Потемкина "князем тьмы"  про-
зывают...
   Потемкин своим письмом больно ударил по сердцу императрицы, и,  когда
в Петербурге явился Попов с докладом о взятии  Измаила,  она  выговорила
Василию Степановичу:
   - Пишет мне князь, да не о том, что нужно бы! А вести от него из  Ясс
реже, чем от Шслехова из Америки, до меня доходят. Уж не болен ли он? Уж
не состарился ли Цезарь мой?
   Некоторые просьбы светлейшего она вернула с "наддранием" (отказом), и
это крайне обескуражило Попова, сделавшего неприятные  выводы.  Потемкин
прихварывал, а императрица выглядела еще здоровой женщиной, и, если  По-
темкина не станет, Зубовы пропустят Попова через свои безжалостные  жер-
нова...
   Екатерина отправила курьеров в Москву:
   - Пусть ананасов из оранжерей присылают поболее...
   Яков Иванович Булгаков предупреждал ее из Варшавы: Измаил вызвал  пе-
реполох в Европе, даже Англия притихла, но панство не образумилось. Вче-
ра выбили стекла в окнах посольства. Как бы ни была  хороша  дипломатия,
писал Булгаков, она не всегда способна предвидеть развитие событий. Сей-
час ясновельможные хлопочут о создании армии, подкрепленной  из  Берлина
пушками. Щенсны-Потоцкий спасается в Вене, куда зовет и  Софью  Витт,  а
что возникнет из этой комбинации - неизвестно.
   - Рожа! - выразилась Екатерина, столь вульгарно именуя  красавицу-фа-
нариотку; Бсзбородко намекнул, что муж не даст развода Софье Витт,  дабы
красотой жены шантажировать и Потоцкого и Потемкина. - Прямо вертеп  ка-
кой-то! - отвечала Екатерина. - Но мы не станем утомлять себя  вопросами
нравственности. Я готовлю торжество по случаю взятия Измаила. Расплатив-
шись с Суворовым, расплачусь и со светлейшим!
   Она велела отвезти во дворец Таврический большую купель,  отлитую  из
чистого золота, желая поднести ее в дар Потемкину, и вызвала этим бурную
ревность алчного Платона Зубова.
   - Все для него, только для него! Не хватит ли уже светлейшему? Я бы и
сам в такой ванне купался охотно.
   - Неужели тебе все еще мало?
   - Хочу иметь и Васильково на Днепре.
   Васильково насчитывало 12 тысяч крепостных.
   - Помилуй, оно же давно принадлежит светлейшему.
   - Вот именно потому и хочу владеть им... А зачем  Потемкину  ехать  в
Петербург? - продолжал Зубов. - Кому он здесь нужен? Я не  желаю  видеть
его. А золотую купель надо в моих покоях поставить.
   Случилось невероятное: старая женщина на больных ногах пала на колени
перед молодым наглецом, умоляя его:
   - Да не души ты меня... Не души! Не могу отнимать то, что дарено. Что
тебе далась эта золотая лохань?
   На лице Зубова блуждала язвительная улыбка:
   - Так напиши, чтобы светлейший сюда не ехал.
   - Потемкин же первая персона в государстве... Фельдмаршал, наместник,
гетман. Как мне написать, чтобы не ехал?..
   Но Зубовы в один голос твердили, что Потемкин - это Мазепа, но  опас-
нее Мазепы: силы, собранные им на юге страны, превышают силы всей  импе-
рии. Разве можно давать такую власть одному человеку? И  еще  никому  не
известно, куда направит Потемкин свою могучую армию после заключения ми-
ра с турками.
   - Я не желаю его видеть, - бубнил Платон Зубов.
   - Ладно, - неожиданно уступила императрица. - Если ты так хочешь это-
го, Потемкин сюда не приедет...
   Письмо Екатерины к Потемкину было начертано так, словно ее пером  во-
дила чужая рука. Смысл послания таков: мы бы и рады тебя видеть, но луч-
ше оставайся в Бендерах или Яссах, "чтоб ты тамо ожидал вестей о импрес-
сии, кою сделает в Царьграде взятие Измаила". Затем она  ясно  дала  по-
нять, чтобы не смел пренебрегать влиянием Зубовых, а добрым расположени-
ем к их семье он докажет и свое благородство и свою давнюю любовь к ней,
самодержице...
   На этом Зубовы не успокоились! Валериан говорил, что армию у Потемки-
на надо отнять:
   - Казне нашей дорого стоит эта "рожа" Софья Витт. Они там  на  картах
гадали, брать Измаил или не брать. Вот какова стратегия у Суворова с По-
темкиным... Ведь узнай об этом казусе в Европе, так мы сраму не  оберем-
ся.
   Екатерина секретно предписала князю Репнину: если  Потемкин  все-таки
дерзнет явиться в Петербург, она не станет удерживать его в  столице.  А
Репнину - в отсутствие светлейшего! - следует как можно скорее заключать
мир с Турцией, после чего ВСЮ АРМИЮ ПОТЕМКИНА РАСПУСТИТЬ ПО ДОМАМ...
   Потемкин, конечно же, ничего этого не знал.
   - Николай Васильевич, - сказал он Репнину, - я  в  Петербург  отъеду,
дабы Измаил праздновать, а ты вместо меня останешься  и  крепость  Изма-
ильскую начинай разносить по камушку, чтобы на этом месте черти по ночам
горох молотили...
   - Что с вами? - спросил Репнин, видя, что тот волочит ногу.
   - Разваливаюсь, - отвечал Потемкин. - Но допрежь смерти  своей  хотел
бы Моцарта видеть композитором российским...
   Он еще не желал верить слухам, будто его звезда на закате.
   Но княгиня Екатерина Долгорукая вдруг бросила его, умчавшись в Петер-
бург, где и оказалась в постели Валериана Зубова, -  эта  блудница,  как
барометр, точно отметила непогоду на его стороне горизонта  и  благодать
ясную на стороне Зубовых. Однако еще не все потеряно, судьбы войны и ми-
ра в его руках, капелла исполняла новую кантату, в которой при поминании
"бога" гремели многопудовые пушки, а  когда  в  пение  вплетались  слова
"свят, свят, свят", тогда в частых залпах заливались малокалиберные мор-
тиры. Софья де Витт пожелала новые туфли, наподобие античных  котурн,  и
сапожнику, их сделавшему, Потемкин преподнес патент на чин подпоручика.
   - Ваша светлость, - обомлел тот, - да я ведь мужик!
   Чин подпоручика выводил во дворянство.
   - И что? Все дворяне и князья из мужиков  произошли.  А  ты  гордись,
друг мой, что работа твоя превосходна!
   В ставке появился Иосиф дс Витт, которого Потемкин обеспечил заказами
на поставку для армии пшеницы, хотя заведомо знал, что де Витт все  раз-
ворует, и пшеницы от него не дождаться.  Потемкин  встретил  его,  грызя
ногти.
   - Что тебе еще надобно? - спросил грубо.
   - Я требую возвращения жены, - ответил Витт.
   - Об этом ты у нее спроси: вернется ли?
   - О! - рассмеялся де Витт. - Стоит ли такую волшебную женщину  беспо-
коить пустяками? Мы сможем благородно договориться меж собою: я могу ус-
тупить ее вашей светлости...
   Потемкин об этой сделке рассказал Софье Витт.
   - И сколько он просит за меня отступного?
   - Пять миллионов.
   - Негодяй! Почему так мало?
   Потемкин сказал, что платить за нес не собирается:
   - Годичный бюджет флота российского строится на трех  миллионах.  Так
неужели ты дороже русского флота? - Он велел ей собираться в  Петербург.
- Туда же поспешает из Вены и Щснсны-Потоцкий, который заплатит за  тебя
сколько угодно... Таврической царицей не бывать, так станешь Уманской...
Я расплачусь за воровство твоего мужа. А ты надоумь Щенсного  образовать
новую конфедерацию-нс ради вражды, а ради дружбы поляков  с  русскими...
Не грусти, красавица! Кем ты была до того, как тебя продали первый раз?
   - Я стирала белье, помогая бедной матери.
   - Вот видишь! Если сапожник стал дворянином,  так  почему  бы  бедной
прачке не стать королевой Польши?
   Он отъехал в Петербург, всем своим видом показывая, что в его карьере
случилась лишь маленькая неприятность:
   - Зуб ноет. Поеду - вырву...
   Дорога была дальняя. Один  француз  случайно  встретил  Потемкина  на
станции и тогда же оповестил знаменитого Бомарше: "Потемкин красивый че-
ловек, лицо его само по себе кроткое. Но когда он рассеянно  смотрит  на
окружающих и, занятый неприятной мыслью, склоняет голову на руку, подпе-
рев ею нижнюю челюсть, не переставая глядеть единственным глазом,  тогда
нижняя часть лица придает  Потемкину  отвратительное,  зверское  выраже-
ние..." К этому надо добавить длинные волосы, громадный тулуп,  под  ним
халат, под халатом рубашку, а ноги - в деревенских валенках.  "Маленький
беспорядок, происшедший в его одежде, доказывал присутствующим, что  По-
темкин забыл облачиться в ту часть одежды, которую считают  необходимой,
но он обходился без нее даже в присутствии дам". Во всех городах империи
светлейшего приветствовали губернаторы, предводители дворянства и город-
ничиеинвалиды на костылях. Чем длиннее были эклоги в его честь, тем  ко-
роче ответы:
   - Ладно... хватит... пошел... следующий!
   Впрочем, близясь к Петербургу, князь перестал жаловаться  на  больной
"зуб", стал говорить иначе:
   - Едино затем и еду, чтобы лично убедиться: так  ли  уж  хороша  жена
почтмейстера Вакселя, как о том люди болтают...
   28 февраля 1791 года он прибыл в Петербург.
   Его не ждали. Степану Шешковскому он сказал:
   - Ну, каково кнутобойничаешь?
   Державин был уже велик, и ему нашел слова:
   - Ну, каково приспешничаешь?
   Безбородко он спросил:
   - Ну, а ты каково гаремничаешь?..
   Императрица встретила его с ровной любезностью, и ему даже показалось
вначале, будто здесь не Зубовы, а он по-прежнему главный.
   Таврический дворец с золотой купелью,  ожидавший  его,  был  образцом
вкусов светлейшего: Потемкин обожал одноэтажные постройки, но  при  этом
всегда желал, чтобы здание "дышало величием". В Таврическом дворце огля-
дел его убранство, в оранжереях велел устроить  гнезда-для  поселения  в
них соловьиных семейств. Его позабавил механический робот-автомат "Золо-
той слон", обвешанный драгоценностями, на спине которого восседал важный
перс, в нужное время звонивший в колокол (это был прототип  современного
будильника). С любопытством ребенка Потемкин обозревал громадную  купель
из чистого золота. Хороша! Но он привык париться в баньках...

   15. ИЗГНАНИЕ - ЛОШАДИ ПОДАНЫ

   Это уж потом, при Николае I, Россия  обрела  заунывный  монархический
гимн "Боже, царя храни", а князь ПотемкинТаврический стихи Гаврилы  Дер-
жавина "Гром победы, раздавайся" с легкостью непостижимой обратил в гимн
национальный. Музыку на слова Державина сочинил доблестный  офицер  Осип
Козловский, состоящий в свите Потемкина, - один из героев штурма  Очако-
ва. Под звуки торжественного гимна [43]  праздничные  пары  сходились  и
расходились на разноцветных  паркетах  Таврического  дворца,  оглушенные
бравурным бушеванием оркестров:
   Гром победы, раздавайся,
   Веселися, храбрый Росе!
   Звучной славой украшайся:
   Магомета ты потрес...
   Воды быстрые Дуная
   Уж в руках теперь у нас;
   Храбрость Россов почитая,
   Тавр под нами и Кавказ.
   Уж не могут орды Крыма
   Ныне рушить наш покой:
   Гордость низится Селима,
   И бледнеет он с луной...
   Платон Зубов вызывал к себе поэта Державина:
   - Я говорю от имени государыни. Она желает, чтобы ты впредь ничего от
Потемкина не брал, а все написанное прежде  показывал  мне.  Если  оста-
нешься скромен, государыня тебя в свои штаты зачислит для "принятия про-
шений". Осознал? Но Потемкина, -  заключил  Зубов,  -  избегай.  От  нас
больше получишь.
   - Да князь-то сам за мною волочится.
   - Вот и пусть волочится! - злорадствовал Зубов. - Он, видишь ли, при-
ехал сюда "зубы" дергать, но скоро сам без  зубов  останется...  скотина
низкоутробная!
   Потемкин был еще велик, и все гады, что шевелились у подножия престо-
ла, открыто жалить его побаивались. Средь множества дел нс забыл он сде-
лать "предстательство" и за Михаила Илларионовича Голени щева-Кутузова:
   - Матушка, генерал сей оказал при Измаиле  новые  опыты  искусства  и
храбрости:  в  Килийских  вратах,  бастионом  овладев,  превозмог  врага
сильнейшего.
   Екатерина отвечала без прежнего решпекта:
   - Коли одноглазый за кривого просит... как откажешь?
   Михаил Илларионович, став генерал-поручиком и кавалером Георгия, бла-
годарил лично Потемкина, хорошо зная, что, если бы не светлейший, его бы
так и мурыжили в генерал-майорах. Платон Зубов пока что выражал Потемки-
ну нижайшее почтение, даже ручку ему целовал, подхалимствуя,  но  в  его
красивых глазах, суженных при ярком свете дня, как у змеи на солнцепеке,
светилась тайная злоба. В один из мартовских деньков при дворе был обед.
Екатерина вдруг оставила свою телятину с картошкой  и,  обойдя  стол  по
кругу, остановилась за спиною Потемкина:
   - Светлейший, продай-ка мне Васильково свое.
   Потемкин сразу понял, для кого она покупает.
   - Какое еще Васильково, матушка?
   - Да могилевское. Что на Днепре... с мужиками!
   Потемкин (если верить Платону Зубову, который здесь же и  присутство-
вал) покраснел так, что мочки ушей сделались яркими, как рубины. Он  от-
ветил, что Васильково им уже продано.
   - Кому же?! - удивилась Екатерина.
   Потемкин единым оком оглядел сидящих за столом и выбрал самого  зава-
лящего камер-юнкера Голынского, которого видел сегодня чуть ли не в пер-
вый раз в жизни:
   - Вот он и купил у меня, матушка.
   Екатерина с омерзением оглядела Голынского и спросила: с каких  таких
шишей он может позволить себе такую роскошь, если кафтан не знай на  чем
держится? Голынский, вконец растерянный, взирал на Потемкина, но тот вы-
разительным миганием дал понять, что делать: Голынский, привстав, нижай-
шим поклоном как бы утвердил вранье светлейшего.
   Платон Зубов выскочил из-за стола и убежал. Екатерина застала  любов-
ника в слезах, он рыдал как ребенок:
   - Этот проклятый Циклоп... ненавижу, ненавижу!
   Потемкин звал Голынского в Таврический дворец.
   - Голыш... или как там тебя? - сказал он ему. - Слово не воробей: вы-
летит - не поймаешь... Василий Степанович Попов сейчас  купчую  составит
по всем законам, и - владей!
   - Чем отблагодарить мне вас за Васильково?
   - Уйди вон! Видеть тебя не могу...
   Но обиднее всего было отчуждение Державина.
   - А ведь ты предал меня, Гаврила, - сказал Потемкин. -  Не  ищи  благ
там, где нет блага. И забыл ты завет ломоносовский: Муза не такова  дев-
ка, чтобы ее прохожим насильничать... А ведь я не Шувалов, который Ломо-
носова с Трсдиаковским лбами сшибал. Я ведь и не Зубов, который  тебя  с
Эмином сталкивает на потеху себе. Достоинств творческих, спроси  любого,
никогда не унижал! Даже Ермила Кострова, что пьяным под забором валялся,
я из грязи подымал, мыл его и причесывал, накормленным да чистеньким  от
себя отпускал...
   Державин в делах карьеры был наивно прямодушен.
   - Да ведь без милостивца-то как жить? - защищался он. -  Опять  же  с
Зубовым мы на Фонтанке домами соседствуем...
   Только теперь Потемкин и сам убедился, как нелепо  возрос  во  мнении
Екатерины ее пигмей-фаворит, казавшийся императрице государственным  ис-
полином. О чем беседовали в эти дни Потемкин с Екатериной, осталось  на-
веки тайной, но Екатерину не раз видели с красными от  слез  глазами,  а
сам Потемкин пребывал в мрачном ожесточении духа. Еще оставаясь в  силе,
он невольно сделался последним прибежищем  для  всех  обиженных.  Стоило
открыть двери пошире, и покои наполнялись жалобщиками и стональщиками  -
все как один ограблены Зубовыми, а защиты искать негде, благо прокурором
в Сенате воссел отец фаворита. Однажды в присутствии Державина  дворянин
Бехтеев жаловался:
   - На мороз с детками выгнали! Все отняли, все порушили, мне с  семьей
по миру иди... А они, Зубовы, еще изгиляются!
   Потемкин, ведая о возвышении Державина при дворе, просил  разобраться
с Бсхтсевым, и без того человеком бедным.
   - Как же я против милостивца пойду?
   - А ты пойди...
   Но Державин не пошел, а Потемкин, осатанев,  требовал  от  Екатерины,
чтобы предала суду отца Зубовых: прокурора сенатского просил он и судить
судом сенатским. Екатерина опять плакала, а фаворит на все попреки отве-
чал:
   - Вот только троньте моего папеньку! А что нам в руки попало, того не
вернем, хоть ты режь нас...
   Потемкин же остался и виноват. Все хорошие, один он плохой.  Державин
тоже обвинял Потемкина: ""0н часто пьян напивается, а иногда как бы схо-
дит с ума: заезжая к женщинам, почти с ним незнакомым, говорит  нечаянно
всякую нелепицу". В одну из ночей, когда гремела страшная гроза и  блис-
тали молнии, Потемкина видели несущимся в коляске куда  глаза  глядят...
Но сам от себя далеко не ускачешь, и он вернулся во дворец, задыхающийся
от гнева, переполнявшего его существо. Перевязал голову платком,  лег  в
постель и велел Попову:
   - Отныне говори всем, что я болен...
   Он допустил до себя лишь английского посла Фолкнера, личного предста-
вителя Питта. Твердым и ровным голосом Потемкин, лежа в постели, сказал,
что Англия, конечно, вправе собирать свои эскадры в любых  проливах,  но
Россию ей не запугать:
   - Россия имеет свои виды на Востоке, и мне смешно, что ваш Питт жела-
ет штурмовать Очаков, дабы вернуть сию безделицу туркам. А прусский  ко-
роль, ваш пособник и демагог пьянственный, - не Фридрих Великий, которо-
го мы не раз били. Один шаг к Митавс - и русская земля  вмиг  ощетинится
штыками...
   Фолкнер и сам знал, что спорить с победоносной  державой  -  особенно
после Измаила! - опасно; он мирно сказал:
   - Все так. Но Англия не станет более торговать с Петербургом ни своим
пивом, ни своим черным портером.
   За этой мелочной угрозой скрывался, очевидно, намек на  экономическую
блокаду России, но Потемкин ответил:
   - Не смешите меня. Пейте свой портер сами, а пива мы  наварим  крепче
вашего. Двадцать три линейных корабля, не считая фрегатов,  будут  ждать
вашу эскадру в море Балтийском...
   Отпустив Фолкнера, он сбросил с головы полотенце и,  призвав  Попова,
заговорил о празднике в Таврическом дворце - таком торжестве, в  котором
бы проявилось его собственное величие, его характер, его доброта  и  его
совершенства:
   - Пусть все видят, что я на Зубовых плевал!..
   Даже сейчас он продолжал работать, все его волновало в Новой  России:
корабли, черепица, гарнцы овса, мешки с мукой, апельсины.  желуди,  сало
свиное, чулки дамские, фасоль, глина, сукно и  шелк,  церкви,  больницы,
цеха литейные-для пушек, сады аптечныедля  здравия.  Он  изменил  первой
любви к Херсону ради небывалой нежности к Николаеву.
   - Там и помру, - часто повторял он. - Нс выходит из головы  эпитафия,
виденная мною в Бахчисарае над могилою Крым-Гирся: "Нс прилепляйся к ми-
ру, он невечен. Смерть есть чаша с вином, которую пьет все живущее..."
   Он велел скупить весь воск, какой нашли в столице, но его не  хватило
для производства свечей, пришлось посылать обоз за воском в Москву.  По-
темкин расчистил перед Таврическим дворцом площадь,  сбегавшую  к  Неве,
указал строить качели, вкапывая в землю столы для яств и пития простона-
родного:
   - Детворе сластей поболе! Устроить киоски забавные,  и  в  них  чтобы
всего было вдоволь: сапог, тулупов, рукавнц, шапок, поргок и рубах  вся-
ких... Народец наш, только свистни, сбежится, все расхватают.  А  разда-
вать одежду бесплатно!
   - Разоримся мы, - сказал на это Попов. - Один воск  нам  в  семьдесят
тыщ рублев обошелся. Куда ж еще?
   - Уже давно разорены, - отвечал Потемкин...
   Таврический дворец не дошел до нас в своем  первоначальном  убранстве
(в нем много потом "хозяйничал" Зубов, обобрав все, что можно,  а  Павел
I, взойдя на престол, завел там конюшни, чтобы под лошадиным навозом ис-
чезла даже память о Потемкине, он выломал даже паркеты, устилая ими свое
мрачное масонское обиталище-Михайловский замок). Но и  сейчас,  по  про-
шествии двух столетий, торжественная зала Таврического дворца еще  храни
г под своим куполом отзвуки тех  победных  громов,  которые  раздавались
здесь - во славу русского оружия.
   Потемкин приглашал во дворец всех, всех, всех...
   - Всех, кроме Зубова! - сказал он Попову.
   - А тогда и государыня не придет.
   - Нс посмеет не прийти, коли я (!) зову...
   Водяное отопление искусно подогревало оранжереи и зимние сады  Таври-
ческого дворца, двери которого Потемкин открывал ради своего  последнего
триумфа. Сложная система зеркальных рефлекторов, скрытых  в  тропических
зарослях, подсвечивала живописные панорамы, лампады в которых  были  ис-
полнены стеклодувами в виде нежнейших лилий и распускавшихся  тюльпанов.
"Молдаванская" зала дворца с двумя рядами колонн  была  пронизана  шумом
водопадов, в зарослях жасмина журчали фонтаны, изливавшие воду  лавандо-
вую. В гирляндах живых роз пели соловьи. Итальянская капелла репетирова-
ла кантату:
   Жизнь паша - путь печали,
   Но пусчь в ней не вянут цветы...
   Народу, копившемуся на площади, было объявлено, что раздавать подарки
станут не раньше прибытия государыни. Но тут протарахтела мимо карета, в
которой поспешала на роды акушерка, а люди толстую акушерку  приняли  за
императрицу.
   - Уррра-а-а! - единым возгласом ответил народ, и толпища ринулась  на
киоски с подарками, атаковала столы...
   Лейб-кучер не мог стронуть лошадей - столь густо стоял народ, наконец
Екатерина подъехала к Таврическому дворцу, ее встречал сам  Потемкин,  и
она подала ему руку:
   - Ну, князь, и встречаешь же ты! Я целых полчаса в карете, как в  ба-
не, парилась, не могла до тебя пробиться...
   Зубова при ней не было! Потемкин же окружил себя  пленными  пашами  и
сераскирами. Поверх алого кафтана он накинул епанчу из фламандских  кру-
жев, а шляпа светлейшего была столь отягощена бриллиантами, что он  вру-
чил ее адъютанту:
   - Потаскай ты, брат! Руки оттянула, пудовая...
   Другой адъютант носил за ним поднос с клюквою, которую Потемкин и по-
едал время от времени полными  горстями.  Молдаванская  зала,  вмещавшая
пять тысяч человек, освещалась игрою света "кулибинских" фонарей.  Меха-
нические куранты исполняли мелодии Гайдна, Моцарта, Глюка и Сальери. Под
куполом дворца висели громадные люстры из черного хрусталя, внутри кото-
рых тоже были укрыты музыкальные куранты.
   - Где ты взял их? - спросила Екатерина.
   - Это еще от герцогини Кингстон, покойной...
   При появлении Екатерины звучно пропели валторны,  бал  открылся  тор-
жественным и величавым полонезом.
   - Опять танцы-шманцы, - сморщилась императрица. - А по  мне  лучше  -
пусть уж пляшут вприсядку.
   Потемкин хлопнул в ладоши, и французский танцор Пик исполнил для  нее
соло (теперь он владел усадьбою в Павловске, где одна улица так и  назы-
валась-Пиковая).
   - А хорош бес! - сказала Екатерина, плотоядно наблюдая за его  телес-
ными "позитурами".
   Потемкин провел ее в гостиную, украшенную  громадными  гобеленами  на
библейскую тему из истории Мардохея и Амана: под первым  подразумевалась
добродетель мирская, Аман же олицетворял Зубовых с  их  клеветой  и  за-
вистью, - эта символика, императрице понятная, удовольствия ей не доста-
вила.
   Садясь за стол, она произнесла слишком громко:
   - Мое внимание к тебе, светлейший, прямо доказывает, как мало верю  я
напраслинам, на тебя возводимым. Но если приехал ты  "зубы"  рвать,  так
потерпи: сами вывалятся. На что тебе мучения от зубодеров терпеть?
   - Не болят зубы у меня... не болят, - ответил Потемкин. -  А  приехал
красотою жены почтмейстера Вакселя подивиться. Да, хороша жена у  Ваксе-
ля... хороша!
   Ужин был подан к полуночи, а в половине  первого  императрице!  стала
проявлять нетерпение, торопясь вернуться в Зимний дворец, где ее  ожидал
молодой фаворит. Перед тем как сесть в карсту, Екатерина сказала  Потем-
кину:
   - Благодарна тебе за этот прощальный вечер...
   И тут он понял, что его все-таки победили!
   Летом русские войска штурмом овладели Анапой, множество пленных обое-
го пола Потемкин распорядился отправить  в  Тавриду  на  постоянное  жи-
тельство; среди пленных оказался и вредоносный имам Мансур; его заточили
в Шлиссельбургскую крепость, где он зарезал часового, пытаясь убежать  в
лес, но был схвачен... Потемкин повелел:
   - Заковать в железа, и пусть в них сдохнет!
   Столичные "Ведомости", сообщавшие даже о скромных свадьбах  и  помин-
ках, ни единым словом не помянули Таврические торжества -  Зубов  запре-
тил! Потемкин погрузился в уныние, толковал сны, гадал на картах,  реше-
ний не возникало... Попов раньше всех осознал опасность  его  положения:
пока светлейший в Петербурге, он с каждым днем все больше слабеет,  уни-
женный собственным бессилием.
   - Вам, - разумно доказывал он, - следует как можно  скорее  вернуться
на войну. Пока флот и армия с вами, ваша светлость, остаетесь могучи,  с
вами вынуждены считаться.
   Императрица явно тяготилась пребыванием Потемкина в столице, но свет-
лейший не такова персона, которой можно сказать: лошади поданы!  Намеков
он не принимал. Нс было и такого героя, который бы рискнул объявить  ему
об отъезде.
   - Незваный гость хуже татарина, - говорил Платон Зубов императрице. -
До чего же назойлив... Я, матушка, как он уедет, золотую ванну себе  за-
беру. Можно?
   - Да уж, конечно, друг мой.
   - И люстры из черного хрусталя.
   - Снимем и люстры...
   В июне состоялась битва при Мачине, князь Репнин разбил  турок,  и  -
назло Потемкину! в пику Суворову! - при дворе прогремели безудержные ди-
фирамбы полководческим и  дипломатическим  талантам  князя  Николая  Ва-
сильевича.
   - Вот каков! - рассуждали придворные. - Пришел.  Увидел.  Победил.  И
турки сразу перемирия возжелали...
   Екатерина сама взяла на себя тяжкий труд - выпроводить  Потемкина  из
столицы. Она застала его подавленным, размякшим, жалким. Он не возражал,
с кротостью младенца, которого отсылают спать, безропотно покорился.
   - Прощай, Катя, - было им сказано.
   - И ты прощай, - отвечала она...
   Попов настойчиво зудел над ухом Потемкина:
   - Едем же, едем! - Он с умом толковал, что императрица спешит  заклю-
чить мир с Турцией не потому, что цели войны уже достигнуты. - Нет,  Зу-
бовы торопят ее с заключением мира, после которого власть над  армией  и
флотом Черноморским будет потеряна вами сразу... А потому-едем же, едем!
   Перед отъездом Потемкин ужинал в доме придворного банкира барона  Ри-
чарда Сутерланда, который спросил его, когда он вернет ему долги. Потем-
кин ответил:
   - На том свете за все рассчитаемся...
   - Лошади поданы! - объявил Попов.
   Потемкин грузно поднялся из-за стола:
   - Лошади-не люди: они ждать не могут...
   24 июля 1791 года он навсегда оставил Петербург.
   ..."Все утверждают, - писал современник, - ему был дан  Зубовым  мед-
ленно умерщвляющий яд. Банкир Сутерланд... умер в Петербурге  в  тот  же
день, тот же час  и  чувствуя  такую  же  тоску,  какую  князь  Потемкин
чувствовал умирая среди степи..."
   - Так ему и надо! - говорил Платон Зубов, отравивший князя  Тавричес-
кого под музыку гимна "Гром победы, раздавайся...".

   16. ГРОМ ПОБЕДЫ, РАЗДАВАЙСЯ!

   Всю дорогу от Петербурга он перехватывал встречных курьеров, спешащих
в столицу, взламывал печати на их сумках, вскрывал почту. Его расстроило
известие из Триеста: в Средиземном море турки уничтожили флотилию  слав-
ного Ламбро Каччиони; греческих патриотов теперь казнили нещадно.
   - Если и Каччиони схватили, - сказал  Потемкин,  -  не  миновать  ему
смерти жестокой, на колу сидя...
   Потемкин молился в храмах сельских, палил свечи перед иконами. Однаж-
ды, выйдя из церкви, велел подавать карету, в ожидании которой и  присел
на повозку, согнувшись от боли. Василий Степанович Попов просил его сой-
ти на землю.
   - А что? Разве я сел не в свои сани?
   - Не в свои. Сойдите, ваша светлость...
   Только сейчас Потемкин заметил, что сидит  на  кладбищенских  дрогах,
приехавших за покойником после отпевания.
   - Виддть, судьба... - ответил он равнодушно.
   Наконец-то ему попался курьер от князя Репнина, и этот курьер  ни  за
что не хотел отдавать свою сумку.
   - Дай! - выхватил ее князь Потемкин.
   Секретные пакеты рвал наискось, пальцы тряслись. Из бумаг выяснилось:
князь Репнин, ободренный победою при  Мачине,  уже  подписал  с  визирем
Юсуф-Коджою прелиминарные статьи мирного договора. Потемкин вмиг потуск-
нел лицом:
   - Без меня? За моей спиной? Вот они каковы...
   Часть бумаг оставил при себе, остальные запихнул в сумку курьера, ве-
лел ехать дальше, но тут же сказал:
   - Репнин только надломил рог султанского полумесяца, а мне нужно  ви-
деть его переломленным... Это еще не война! Это еще не  мир!  Я  подпишу
свой мир - на берегах Босфора, у подножия храма Софии, в  Царьградс.  Не
успокоюсь, не умру, пока не увижу свободными валахов,  болгар  и  эллии-
ов... Сейчас же слать гонцов в Севастополь, чтобы Ушаков искал неприяте-
ля и бил крепче!
   Чернигов встретил его  колокольным  благовестом,  тонкий  музыкальный
слух Потемкина безошибочно выделил в перезвонах отдельное звучание могу-
чего колокола церкви Иоанна Богослова:
   - Чаю, пудов на шестьсот будет. Век бы слушал его!
   Три дня, страдающий, он провел в Чернигове, требуя, чтобы храмы горо-
да постоянно звонили в колокола.
   - Потемкин-то по себе звонит, - говорили в народе.
   Наконец, светлейший тронулся далее в Молдавию, а приехав в Яссы, бес-
помощно свалился на диван.
   - Больно, - сказал он Попову: накрытый тулупом, Потемкин долго  лежал
молча, но вдруг оживился: - Пора уже звать Моцарта в Россию... как-то он
там, в Вене?
   - По слухам, Моцарт в меланхолии от болезни.
   - А что же с ним?
   - Ему, как и вам, тоже больно.
   - Так напиши ему от меня, что в России многие, и я пуще всех, за  его
здравие будем молиться.
   - Напишу. Вам что-нибудь подать?
   - Ничего уже не хочу.
   - Ну... репку! - предложил Попов.
   - Репку я съем, - согласился светлейший.
   "Пока существует добрая, богатая Англия с визирем  Питтом,  у  Порога
Счастья спокойно..." - В эти дни Селим III дал тайную аудиенцию английс-
кому послу Гексли.
   - Что слышно в Лондоне? - спросил он.
   - Что слышно в Лондоне, то скоро отзовется в Севастополе. Самая  мощ-
ная эскадра нашего короля скоро войдет в Босфор.
   - И я увижу ее из своих окошек?
   - Да, - ответил Гексли, - она проследует в Черное  море,  чтобы  дать
взбучку русскому флоту.
   Селим сказал: до него дошли слухи, будто на английском флоте  не  все
так хорошо, как пишут в газетах:
   - Французы, разрушив Бастилию, помутили сознание англичан, и ваш флот
бунтует, не желая сражаться с Россией.
   Гексли отвечал султану, что это лишь "шалости":
   - Мы вешаем шалунов на мачтовых реях с такой же ловкостью, с какой на
вашем флоте привыкли отрубать головы.
   Селим с умом заметил, что матросов вешать легко:
   - Но почему бы вашему визирю Питту не повесить  на  реях  и  ораторов
парламента, выступающих против войны с Россией?
   - Англия-страна свободная, - пояснил Гексли, - и в  нашем  парламенте
привыкли говорить все, что хочется.
   - Тогда моя Турция еще свободнее, - возразил султан. - У нас  говорят
что хочется не только в Серале, но даже кричат на улицах...
   Кричали. После падения Анапы русские  овладели  Суджук-Кале  (будущим
Новороссийском), в Стамбуле снова бунтовала чернь, требуя от Сераля  ре-
шительных побед над флотом Ушак-паши.  Но  было  очень  трудно  доказать
что-либо всем этим торговцам табаком и рахат-лукумом,  содержателям  об-
щественных бань и домов терпимости, лодочникам и  нищим,  разбойникам  и
лавочникам...
   - Вы посмотрите на Босфор, и ваши сердца обрадуются!  Ушакпаша  скоро
проснется на дне Черного моря!
   Босфор был плотно, как никогда, заставлен кораблями. На этот раз  ка-
пудан-паша созвал эскадры из Алжира, Туниса и Марокко; пиратские  кораб-
ли, наводящие ужас на всю Европу, теперь собрались воедино на водах Бос-
фора. В один из дней улицы Стамбула огласились грохотом духовых  оркест-
ров - в окружении мулл и дервишей к вратам Блаженства двинулась торжест-
венная процессия. Муллы кричали:
   - Смотрите, правоверные! Все смотрите... вот идет страшный лев  Алжи-
ра, любимый крокодил нашего падишаха!
   Адмирал Саид-Али доставил к Вратам Блаженства железную клетку,  кото-
рую и отворил перед султаном:
   - Клянусь, что в этой клетке вы скоро увидите Ушак-пашу, обезумевшего
в неверии, и будет он лизать следы ног наших...
   Он увел флот к берегам Румелии.
   Над Константинополем опустился покой жаркого летнего зноя, из  дверей
кофеен слышалось ленивое звяканье кувшинов и чашек.  Была  очень  душная
августовская ночь, когда Селим III пробудился от выстрелов с Босфора.
   - Неужели так скоро пришла эскадра из Англии?
   Но посреди Босфора стоял корабль, выстрелами из пушек умоляя о  помо-
щи. Он тонул! В темноте было не разглядеть,  что  с  ним  случилось,  но
вскоре в Топ-Капу доставили паланкин, в  котором  лежал  израненный  Са-
ид-Али; носильщики опустили паланкин на землю, падишах велел разжечь фа-
келы.
   - Если это ты, - сказал он, - то где же мой флот?
   - Прости, султан, сын и внук султанов, - отвечал  Саид-Али,  -  я  не
знаю, где флот. Корабли раскидало по морю от Калиакрии до берегов Леван-
та... Флота не стало!
   - Разве вы попали в такую страшную бурю?
   - Море было спокойно... Мы стояли у Калиакрии, когда  Ушакпаша,  поя-
вясь внезапно, вдруг ворвался в промежуток между нашим флотом и берегом,
сразу же отняв у нас весь ветер! И от самой Калиакрии он, прахоподобный,
гнал нас по ветру в открытое море, нещадно избивая наши корабли...
   - Где клетка? - закричал султан. - Если она пуста, в ней  будешь  си-
деть ты, и я велю утром таскать тебя в этой клетке по улицам, чтобы каж-
дый нищий мог в тебя плюнуть...
   Ушаков полностью уничтожил могучий флот Турции!
   Султанша Эсмэ сказала брату-султану:
   - Разве ты не видишь, что все кончено? Потемкин уже возвратился в Яс-
сы, и тебе остается одно - как можно скорее слать к нему  послов,  чтобы
заключить мир...
   Потемкин остановился в  ясском  конакс  молдавского  господаря  Гики;
здесь его навестила племянница Александра Браницкая,  которая,  узнав  о
болезни дядюшки, срочно приехала в Яссы.
   - Как ты хороша сейчас, - сказал ей Потемкин, заплакав.
   Вскоре же приехали в Яссы и турецкие послы, жаждущие завершить  пере-
говоры о мире, начатые в Галаце князем Репниным.
   - Ну их... потом, - говорил светлейший.
   Екатерина письмом от 4 сентября поздравила его: "Ушаков весьма кстати
Селима напугал; со всех мест подтверждаются вести о  разграблении  Мекки
арабами... я здорова, у нас доныне теплые и прекрасные дни". Благодатная
осень пленяла взоры и в цветущей Молдавии; лежа  под  тулупом,  Потемкин
наблюдал в окно, как тяжелеют виноградные кисти, как  играют  котятки  с
кошкою, а по воздуху летят светлые жемчужные нити паутины. От  лекарств,
подносимых врачами, он отказывался.
   - На что вы жалуетесь? - спрашивали его.
   - Скушно мне, - отвечал Потемкин.
   Могучий богатырь, он теперь быстро слабел, становясь беспомощнее  ре-
бенка. В приемной его конака продолжалась прежняя жизнь: Сарти дирижиро-
вал симфоническим оркестром, в лисьих шубах потели молдаванские боярыни,
грызущие орехи, в кружевных кафтанах простужались  на  сквозняках  фран-
цузские маркизы, ищущие его протекции, скучали турецкие паши,  здесь  же
крутились с утра до ночи католические прелаты, армянские патриархи,  ев-
рейские раввины и православные архиереи. И каждому что-нибудь надо -  от
него...
   - Пугу-пугу... пугу! - выкрикивал Потемкин в удушающей тоске, а  зак-
рывая глаза, он возвращал себя в прошлое, когда стелилась высокая  трава
под животами степных кобылиц, мокрых от пота, истекающих молоком сытным.
- Пугу-пугу!
   Очнувшись,  он  велел  Попову  вызвать  в  Яссы  своего   смоленского
родственника Каховского - героя штурма Анапы:
   - Каховскому и сдам армию... только ему еще верю!
   Слабеющей рукою Потемкин утверждал последние распоряжения по флоту  и
армии. К лекарствам он испытывал  отвращение,  три  дня  ничего  не  ел,
только пил воду. Попов сообщал Екатерине: "Горестные его стенания сокру-
шали всех окружающих, 22-го Сентября  Его  Светлость  соизволил  принять
слабительное, а 23-го рвотное. Сегодня в полдень уснул  часа  четыре  и,
проснувшись в поту, испытал облегчение".  Консилиум  врачей  постановил:
давать хину!
   27 сентября Потемкин оживился, графиня Браницкая показывала ему  свои
наряды, он с большим знанием дела обсуждал дамские моды и прически...  2
октября Попов, встав на колени, умолял Потемкина принять хину, но  свет-
лейший послал его подальше. А на следующий  день,  когда  он  еще  спал,
штаб-доктор Санковский не мог нащупать на его руке  пульса.  "Его  Свет-
лость, - докладывал Попов в Петербург, - не узнавал людей, руки  и  ноги
его были холодны как лед, цвет лица изменился".
   Наконец он внятно сказал Попову:
   - А что лошади? Кормлены ли? Вели закладывать...
   Потемкин настаивал, чтобы его везли в Николаев:
   - Там поправлюсь и тронусь обратно в Петербург...
   Снова заговорил, что вырвет все "зубы":
   - Я камня на камне не оставлю... все там разнесу!
   Страшная тоска овладела светлейшим. Флоты уйдут в моря и  вернутся  в
гавани - без него. И прошагают в пыли скорые батальоны - без  него.  Без
него вырастут кипарисы таврические, в Алупке и  Массандре  созреет  лоза
виноградная, им посаженная, забродит молодое вино, а выпьют его другие.
   - Овса лошадям! - кричал он. - Дорога-то дальняя...
   В ночь на 4 октября Потемкин часто спрашивал:
   - Который час? Нс пора ли ехать?
   Атаману Головатому велел наклониться, поцеловал его:
   - Антон, будь другом-проводи меня...
   Утром Попов доложил: турецкие делегаты обеспокоены  его  здоровьем  и
настойчиво хлопочут о подписании мира:
   - А если ехать, надо бы государыню оповестить.
   - Пиши ей за меня... я не могу, - ответил Потемкин.
   Вот что было писано Екатерине рукою Попова: "Нет сил более переносить
мои мучения; одно спасенье остается-оставить сей город, и я  велел  себя
везти к Николаеву. Не знаю, чго будет со мною..." Попов не решался  пос-
тавить на этом точку.
   - И все? - спросил он светлейшего.
   - Нс все! - крикнула Санька Браницкая и, отняв у него перо,  подписа-
лась за дядю: "верный и благодарный подданный".
   - Дай мне, - сказал Потемкин; внизу бумаги, криво и беспорядочно,  он
начертал последние в жизни слова:
   ...ДЛЯ СПАСЕНЬЯ УЕЗЖАЮ...
   За окном шумел дождь. Потемкина в кресле вынесли из дома, положили на
диване в экипаже, казаки запрыгнули в седла, выпрямили над собой длинные
пики. Головатый скомандовал:
   - Рысью... на шенкелях... арш!
   Повозка тронулась, за нею в каретах ехали  врачи  и  свита.  Потемкин
вдруг стал просить у Попова репку.
   - Нету репы. Лежите.
   - Тогда щей. Или квасу.
   - Нельзя вам.
   - Ничего нету. Ничего нельзя. - И он затих.
   Отъехав 30 верст от Ясс, ночлег устроили в деревне Пунчешты; "доктора
удивляются крепости, с какою Его Светлость  совершил  переезд  сей.  Они
нашли у него пульс лучше, жаловался только, что очень устал". В избе ему
показалось душно, Потемкин стал разрывать "пузыри",  заменявшие  в  доме
бедняков стекла. Браницкая унимала его горячность, он отвечал с гневом:
   - Не серди меня! Я сам знаю, что делать...
   Утром велел ехать скорее. Над полянами нависал легкий  туман,  карету
качало, вровень с нею мчались степные витязи -  казаки  славного  Черно-
морского войска. Потемкин, безвольно отдаваясь тряске, часто  спрашивал:
нельзя ли погонять лошадей? Николаев, далекий и призрачный, казался  ему
пристанью спасения. Наконец он изнемог и сказал:
   - Стой, кони! Будет нам ехать... уже наездились. Хочу на траву. Выне-
сите меня. Положите на землю.
   На земле стало ему хорошо. Браницкая держала его голову на своих  ко-
ленях. Потемкин смотрел на большие облака, бегущие над ним -  в  незнае-
мое... Неужели смерть? И не будет ни рос, ни туманов. Не скакать в полях
кавалерии, не слышать ему ржанья гусарских  лошадей,  разом  остановятся
все часы в мире, а корабли, поникнув парусами, уплывут в черный лед  не-
бытия... Камердинер стал подносить к нему икону, но  графиня  Браницкая,
плача, отталкивала ее от лица Потемкина:
   - Уйди, уйди... не надо! Не надо... уйди.
   - Что вы? Разве не видите-он же отходит...
   Раздались рыдания - это заплакал адмирал дс Рибас.
   Попов заломил над собой руки - с возгласом:
   - Боже, что же теперь с нами будет?
   Потемкин обвел людей взором, шевельнул рукою:
   - Простите меня, люди... за все простите!
   Он умер. И глаза ему закрыли медными пятаками.
   - Едем обратно - в Яссы, - распорядился Попов.
   На том месте, где Потемкин скончался, атаман Головатый воткнул в зем-
лю пику, оставив казачий пикет:
   - Подежурьте, братцы, чтоб не забылось место сие...
   Лошади развернули экипаж с покойным, увезли его назад - в Яссы. Попов
перерывал в Яссах все сундуки.
   - Чего ищешь, генерал? - спросила Браницкая.
   - Венец лавровый... с бриллиантами! Тот, что государыня ему подарила.
Да разве найдешь? Сейчас все растащат...
   Графиня Браницкая вызвала ювелира ставки:
   - Мне желательно иметь перстень с алмазами, и чтобы на нем было выре-
зано памятное: "К. П. Т. 5 окт. 1791 г.".
   - Это не трудно, - заверил ее ювелир.
   Чуть выше затылка в черепе  Потемкина  хирург  Массо  выдолбил  треу-
гольное отверстие, через которое извлекли  его  большой  мозг,  заполнив
пустоту ароматическими травами...
   - Не выбрасывайте сердце, - распорядился Попов. - Его  мы  отвезем  в
село Чижово, на Смоленщину, и захороним  возле  той  баньки,  в  которой
князь и явился на свет Божий... Я верю, - добавил Попов, - что  Потемкин
жил в своем времени: ни раньше, ни позже на Руси не могло бы  возникнуть
такого человека... Будем считать так: он был счастливый! Но будем ли  мы
счастливы без него?

   ЗАНАВЕС

   Платон Зубов после смерти Потемкина фактически стал правителем  Новой
России, подчинив себе и сказочную Тавриду. Екатерина  дала  ему  высокий
чин гснерал-фсльдцейхмсйстера - начальника всей артиллерии, он стал кня-
зем, генерал-адъютантом, членом Государственного  совета,  обвешал  свое
ничтожество регалиями и орденами. Первым делом  Зубов  решил  упразднить
"потемкинские вольности", в которых ему  виделось  зеркальное  отражение
французской революции.
   - Для того и указываю, - свысока повелел он, -  всех  беглых  вернуть
помещикам в прежнее крепостное состояние. А  тех  крепостных  Потемкина,
которым он волю дал, расселяя в краях южных, тех следует раздать помещи-
кам по рукам, чтобы впредь о воле не помышляли... Потемкинский  дух  не-
терпим!
   Край опустел. Посадки лесов засыхали на корню, погибали в полях посе-
вы гороха и фасоли, оскудели стада, в селениях, брошенных людьми,  воца-
рилось безлюдье, колодцы исчахли - цветущий  край  снова  превращался  в
пустыню, как было и при татарских ханах. Вместе с  "потемкинским  духом"
исчезала и сама жизнь! Но этого Зубову показалось мало; он, никогда моря
не видевший, пожелал быть главнокомандующим Черноморского флота, и  Ека-
терина согласилась на это... Ушаков был обречен на  бездействие,  а  его
ненавистники, граф Войнович и Мордвинов, снова заняли свои посты, подав-
ляя Ушакова своей властью.
   В один из дней, просматривая списки чинов Черноморского флота, Платон
Зубов презрительно фыркнул:
   - Странно! Ни одной знатной фамилии, ни князей, ни графов,  одна  ме-
люзга. - Палец фаворита, оснащенный блистающим перстнем, задержался воз-
ле имени сюрвайера в чине бригадира. - Курносов? Не помню  таких  дворян
на Руси.
   Услужливые сикофанты охотно накляузничали.
   - Да это, извольте знать, давний прихвостень светлейшего,  сам-то  он
из плотников архангельских, а Потемкин  любил  окружить  себя  всяческим
сбродом. С того и карьера была скорая!
   - Убрать его! Чтобы флота моего не поганил...
   Убрать дважды кавалера, да еще увечного в бою, заслужившего право но-
шения белого мундира, было трудно, и Прохор Акимович получил новое  наз-
начение - на верфи Соломбалы.
   - Все возвращается на круги своя, - сказал он.
   Но в Адмиралтействе, когда получал назначение  вернуться  на  родину,
мастеру стало невмоготу от обиды:
   - Клеотуром никогда не был и в передних не околачивался, ласки у пер-
сон выискивая. Едино оправдание карьере моей: век утруждался, да еще вот
люди мне попадались хорошие. Я покровителей не искал-они сами нашли  ме-
ня!
   Как не стало Камертаб, как погибли сыновья, все в жизни пошло прахом;
раньше никогда о деньгах не думал, а теперь, на склоне лет, и деньги пе-
ревелись... До отъезда в Архангельск он прожился вконец, обиду сердечную
вином заглушая.
   Анна Даниловна, на мужа глядя, страдала:
   - С первым маялась, и второй - с рюмкою.
   - Молчи. Сбирайся. До Соломбалы.
   - Знай я, что так будет, зачем я Казань покинула?
   - Ништо! На Севере тоже люди живут...
   Полярная ночь тиха. Архангельск в снегу, в гавани Соломбалы - недост-
роенные суда. Прохор Акимович поселился в доме покойного дяди  Хрисанфа,
работал в конторе, украшенной гравюрами с видами старинных  кораблей,  в
горшках цвели герани, за окошками сверкал иней. Ливорнский пудель Черныш
выходил вечерами на крыльцо, озирал снежные сугробы и, замерзнув,  возв-
ращался домой-отогреваться у печки.
   - Плохо тебе, брат? - спрашивал его хозяин.
   Анна Даниловна в таких случаях говорила:
   - Он еще у собаки спрашивает! Где бы меня спросить - каково мне, бед-
ной, в эдакой-то юдоли прозябать?
   Только теперь Прохор Акимович осознал ошибку: ах, зачем увел под  ве-
нец эту чужую женщину, и боль о прошлой любви Камертаб  камнем  ложилась
на покаянное сердце. Наливал себе водки, закусывал ее ломтями сырой сем-
ги. Над рабочим столом, заваленным чертежами кораблей, укрепил  лубочную
картинку "Возраст человечий": жизнь делилась тут на семь долек.
   - Ив каждой по семь годочков! Детство и юность, совершенство и серед-
ка. Затем первая седина, до которой я дожил. А затем - старость и непре-
менное увядание...
   На исходе зимы довелось Курносову прочесть стихи Державина,  писанные
на смерть Потемкина:
   Кто это идет по холмам,
   Глядясь, как месяц, в воды черны?
   Чья тень спешит по облакам
   В воздушные жилища горны?..
   Не ты ли, счастья, славы сын,
   Великолепный князь Тавриды?
   Не ты ли с высоты честей
   Незапно пал среди степей?..
   Жуть охватывала при мысли, что уже не Потемкин - тень его!  -  по  ею
пору блуждает по берегам Черного моря, исполинская,  -  ищет  светлейший
места, где бы отряхнуть прах свой, где бы кости свои оставить. Мастеру и
за себя становилось страшно:
   - Вот был я, первый и последний дворянин Курносов, а не  бывать  про-
должению моему. Одно останется-корабли, гавани да крест на  кладбище.  А
как жил, как любил, как умирал - все позабудут люди... Ладно! Не я  пер-
вый на Руси такой, не я и последний. Нс для себя жил, не для  себя  ста-
рался...
   Он скинул ботфорты - обул валенки: так удобнее.  Зябкой  рукой  снова
налил себе водки. Анна Даниловна извела мужа попреками:
   - На што мне, несчастненькой, така доля выпала? Солнышко  нс  светит,
яблок и вишен нету, все округ трескою пропахло. Зачем мне шаньги ржаные,
неужто не поем булок с изюмом?
   - Если невмоготу, так езжай отсюдова.
   - И правда, друг, отпусти доченек повидать...
   Уехала! Посмотрел он, как взвихрило снег за ее санками,  спешащими  в
неизбытное, и опять вспомянулась юность, страданьями еще не  початая.  И
первые казанские радости, когда браковал он лес, выбирая из бревен самые
чистые, самые непорочные, без сучков, без свиля, без  косослоя...  Конец
всему! "Ладно, - сказал себе в утешение, - проживем и так: без любви.  В
конце-то концов, и добра повидал немало. Спасибо людям хорошим и  добрым
- за то спасибо, что они были. Теперь их тоже не стало..."
   Он вернулся в контору, налил себе водки.
   Опьянев, он говорил по-английски и голландски, пересыпал речь словами
турецкими, ругательствами испанскими. Собака внимательно слушала  хозяи-
на. Слушала и молчала.
   - Не понимаешь меня? Да и кто поймет ныне?..
   Слоистый снег покрывал древнюю землю Архангельска.
   Утром думал Прохор Акимович: отчего маета душевная? И понял, что  вы-
дернут из души главный стержень, а стержнем этим была служба при  Потем-
кине, князе Таврическом. При нем все было  иначе:  бедово,  непостоянно,
пышно и жутко, но зато и радостно, трудолюбиво. И жить хотелось гогда  -
напропалую, тоже отчаянно и радостно. Теперь стержня не стало...
   - Ничего не стало, Черныш, - сказал он собаке.
   Он просунул ноги в валенки, мундир теснил его - Курносов облачился  в
кацавейку, что носил еще дядя Хрисанф, и стал похожим на своего покойно-
го дядю.
   - Ах, да что назад-то оглядываться? - сказал.
   Здесь же, на верфях Соломбалы, Курносов равнодушно воспринял весть  о
смерти  Екатерины,  меланхолично  пережил  невзгоды  царствования  Павла
I-вплоть до воцарения Александра I. Внук Екатерины поспешил заверить об-
щество, что возвращается на стезю своей бабки, желая исправить разрушен-
ное, поднять все уроненное, и Прохор Акимович вскоре же получил  именной
рескрипт о присвоении ему чина генерал-майора по флоту.
   Рескрипт застал мастера дел корабельных в конторе; он сидел за столом
хмельной и небритый.
   - Теперь уже поздно, - сказал он, никак не выразив ни печали, ни  ра-
дости.
   Осенью 1802 года до Архангельска дошло, что Радищев, не веря в  спра-
ведливость на свете, принял чашу смертную.
   Это известие ошеломило Курносова:
   - Вот так! Если уж самые умные люди на Руси таково из  жизни  уходят,
мне-то, сирому, сам Бог указал...
   Всю ночь в конторе горели свечи. Выстрела не  услышали.  Когда  утром
вошли к нему, он был мертв. Перед ним, прямо в доски стола, был  жестоко
врублен плотницкий топор-с такой неистовой силой, что его с трудом  выр-
вали из досок. Страшно и бедово выла собака... В завещании было  написа-
но, чтобы в гроб ему положили топор, с которого и началась  радостная  и
прекрасная жизнь человеческая.
   Мастера отвезли в Холмогоры и там похоронили.
   Собака осталась на могиле, и, как ни звали ее люди, она нс  пошла  за
ними, верная до конца, как и положено собаке.
   "Прощайте, люди! Что я мог, то и сделал. А чего не мог сделать, за то
и не брался. Пусть делают за меня другие".

   Январь 1982 года.
   Рига

   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. А. А. Загряжский (1716-1786) был прадедом жены А. С. Пушкина Н. Н.
Гончаровой, и в этом заключалось дальнее не родство, и сродство поэта  с
Г. А. Потемкиным, личностью которого Пушкин серьезно интересовался. Брат
поэта Лев Пушкин был женат на Е. А. Загряжской. - Здесь и далее примеча-
ния автора.
   2. В исторической литературе бытует версия, согласно которой Потемкин
был удален из университета за острую  поэтическую  сатиру,  направленную
против засилья немецкой профессуры. К  сожалению,  поэтическое  и  музы-
кальное наследие Потемкина затерялось от потомства во времени.
   3. Никитин Перевоз - ныне город Никополь.
   4. В дальнейшем, говоря о Турции и  ее  правительстве,  нам  придется
именовать их  по-разному:  Высокая  Порта,  Блистательная  Порта,  Порог
Счастья, Высокий Порог, Большая Дверь, Оттоманская и Османская  империя.
Диван или Сераль - это названия одного значения, широко бытовавшие в ре-
чи и переписке того времени.
   5. Бригадир-чин в русской армии XVIII в., промежуточный  между  чином
полковника и генерала. Главные работы ювелира Ж. Позье находятся в  Ору-
жейной палате в Москве, входя в сокровищницу Алмазного фонда.
   6. Некоторые историки почему-то отрицают участие Потемкина в роншинс-
ких событиях. По А. Г. Орлов в письме к Екатерине II,  говоря  о  выдаче
жалованья караулу, конкретно называет "Патиомкина вахмистра для того што
служит бесжалованья".
   7. Английские политики работорговлю считали своим монопольным правом,
а флот Англии жестоко преследовал  нарушителей  знаменитого  варварского
закона "ассиенто".
   8. Слово "партизан" еще не имело настоящего значения, и его применяли
по отношению вообще дерзких людей, иногда так называли даже  пылких  лю-
бовников. В данном случае посол имел в виду  польских  вельмож  "русской
партии" в Варшаве - Чарторыжских и Понятовского.
   9. Очередное вранье князя Радзивилла: Гибралтар был взят  англичанами
во время войны за "Испанское наследство" в 1704 г.; сам автор этой небы-
лицы Радзивилл родился лишь в 1734 г.
   10. Турецкие чины несходны в рангах с европейскими.  Но  если  визиря
можно сравнить с канцлером, то реис-эфенди соответствует примерно  поло-
жению министра иностранных дел.
   11. Полководца  князя  Александра  Михайловича  Голицына  (1718-1783)
нельзя путать с вице-канцлером князем Александром Михайловичем Голицыным
(1723-1807).
   12. При Екатерине были два дипломата князя Голицына с именем Дмитрий:
Дмитрий Михайлович (1721-1793),  посол  в  Вене,  и  Дмитрий  Алексеевич
(1734-1803), посол в Версале и Гааге.
   13. "Мы не поймем просвещенного абсолютизма Екатерины II, если не уч-
тем социальной  обстановки,  грозившей  устоям  самодержавно-крепостного
строя. Екатерина была достаточна умна и идейно подготовлена,  чтобы  по-
чувствовать и оценить грядущую опасность" (Абсолютизм в  России.  -  М.:
Изд-во АН СССР, 1964).
   14. Это аксиомы, которыми можно обрушить стены (франц.).
   15. В таком одичалом состоянии Д. Н. Салтыкова прожила 33 года, умуд-
рившись родить ребенка от караульного солдата, и умерла в  1801  г.  По-
томство ее прекратилось в 1852 г. со смертью внучки, графини Е. Н.  Рай-
мон ди Моден, постоянно проживавшей в Париже.
   16. Некрасовцы - старообрядцы из  казаков,  имевшие  атаманом  Игната
Некрасу.
   17. Подобные факты свидетельствуют, что эти места  (нынешние  области
Одесская, Херсонская, Кировоградская) не были тогда столь  уж  безлюдны,
как в Петербурге ошибочно полагали.
   18. Малым его прозвали потому, что бумаги он подписывал словами: "Ма-
лый с малыми, добрый с добрыми, злой со  злыми".  Югославские  историки,
как и их советские коллеги, высоко оценивают характер правления и реформ
С. Малого и Черногории. Но происхождение  этого  загадочного  самозванца
осталось тайной.
   19. Глинки, о которых идет речь, были ближайшими предками знаменитого
композитора М. И. Глинки. Потемкин всегда имел большое уважение  к  этой
фамилии и позже, достигнув могущества, оказывал протекцию всем  предста-
вителям смоленских дворян Глинок.
   20. Козлов - искаженное на русский лад  татарское  название  "Гезлов"
(что переводе означает "тысяча глаз"; ныне город-здравница Евпатория.  и
посудой. Ибрагим-паша убеждал янычар, что Аллах не оставит их, а султан,
выславший сто кисетов, пришлет еще двести.
   21. Семен Павлович  Великий  (1772-1794)  служил  на  русском  флоте,
участник многих сражений. И чине капитан-лейтенанта,  будучи  волонтером
английского флота, погиб на Антильских островах, где и был погребен.
   22. "Новоизобретенные" - корабли особой конструкции, имевшие незначи-
тельную осадку, близкие к типу малого фрегата, были приспособлены специ-
ально для плавания среди мелководий. Из  них  поначалу  и  формировалась
Азовская (или Допекая) флотилия.
   23. Если Бог с нами, то кто против нас? (лат.)
   24. Гальсер просидел в крепости полтора года, причем король приставил
охрану к его дому, конюшням и имуществу, после чего сослал  мошенника  в
провинцию, по позже снова использовал в своих грязных финансовых махина-
циях.
   25. Дерибас Осип Михайлович (1749-1800),  будущий  строитель  Одессы,
очевидно, сознательно "облагородил" свое происхождение; имеются  данные,
что он был сыном простого испанского кузнеца.
   26. Слухов о воскрешении Петра III бытовало множество, и в самых раз-
личных интерпретациях. Я выбрал лишь одну из них,  используя  монографию
К. В. Чистова "Русские народные социально-утопические легенды XVII-XVIII
вв." (М.: Изд-во АН СССР, 1967).
   27. В те времена армии перемещались пешком. Отправление целого  полка
солдат "на почтовых" было явлением необычным, как если бы в  наше  время
воинские соединения передвигались с помощью такси. Вторично к этому  до-
рогому способу передвижения войск Екатерина прибегла в 1788 г.
   28. Ободрите же меня хоть чем-нибудь (франц.).
   29. Это чрезвычайно грубое письмо Потемкина было известно его  совре-
менникам и первым биографам фаворита. Ответ  императрицы  Потемкину  был
впервые опубликован лишь в 1911 г.
   30. Подъем воды в наводнение 1777 года был на  310  сантиметров  выше
ординара.
   31. Корберон оставил в библиотеке г. Авиньона спои записки о пребыва-
нии и России. Он умер в страшной нищете, всеми забытый, на  чердаке  па-
рижской мансарды за два года до нашествия Наполеона на Россию.
   32. Протокол этой беседы был опубликован в русской печати в 1874  го-
ду: он приводится мною в сильном сокращении.
   33. Эти земли А. Бернуцци-Давиа долго сохранялись во владении ее  по-
томков. Много позже русское правительство было вынуждено выкупать их, по
уже за большую сумму.
   34. Академик II. И. Качалов в своей классической монографии  "Стекло"
(Изд-во АН СССР, 1959. С. 236) пишет: "Мы знаем Потемкина как очень щед-
рого и широкого человека, которому скряжничество всегда было чуждо.  Его
политика по отношению к заводу всегда была целевой, оздоровляющей  и  во
всех технических вопросах неизменно прогрессивной".
   35. Анапа стала русским городом лишь в 1828 году,  позже,  когда  она
потеряла всякое военное значение, жители Анапы устроили на валах крепос-
ти тенистые бульвары для пpoгулок.
   36. Г.А. Потемкин, ознакомясь с проектом С. К. Грейга, как раз и выс-
тупил против него, утверждая, что задача флота в Архипелаге - лишь  отв-
лечь турецкий флот от Черного моря, чтобы флот Черноморский обрел в  нем
свободу боевых действии. Таким образом,  Екатерина  сознательно  вводила
Кобенцля в заблуждение.
   37. Читателей, интересующихся подробностями этой клеветы, я отсылаю к
авторитетному изданию Академии наук СССР "Международные связи  России  в
XVIIXVIII вв. Экономика, политика и культура". - М., 1966.
   38. Текст оперы "Горе-Богатырь" позже  строго  преследовался  царской
цензурой, хотя при Екатерине II и был опубликован; имевшие текст хранили
его в тайне, как запретную литературу.
   39. Из музыки янычарских оркестров позже возникла духовая музыка  ев-
ропейских армий, а секрет изготовления тарелок до сих пор известен одним
лини. iуркам. Янычарскую музыку широко использовали в своих произведени-
ях многие европейские композиторы (Глюк, Гайдн, Моцарт, Доницетти и дру-
гие).
   40. Разрывы корабельных пушек были тогда всеобщим бедствием,  демора-
лизующим  экипажи.  Плохое  качество  литья  объяснялось  тайным  вреди-
тельством английских мастеров, добавляющих в металл свинцовые окиси. См.
об этом: С мирное Вл. Два века Онежского завода. - Петрозаводск, 1974.
   41. Л.Я. Неклюдов (1748-1839) остался жив, но уже не мог владеть пра-
вой рукой, совершенно отсохшей. Он до смерти проживал в Москве,  пользу-
ясь всеобщим почетом, и, как отличный Георгиевский кавалер,  имел  право
ездить на четверке белых лошадей.
   42. Это был Трофим Орлович Куцинский (р. 1749), первый в России  свя-
щенник, удостоенный Георгиевского креста. При штурме Нзмаила он  возгла-
вил атаку Полоцкого мушкетерскою полка, кода его командир был  убит.  За
личное участие в штурмах Очакова, Ьендер, Килии и Измаила он получил по-
жизненную пенсию в 300 рублей. В царствование Павла I Куцинский был  ли-
шен ордена и пенсии, живя нищенством. Я даю эту справку по той  причине,
что в литературе о Суворове  никак  не  комментируются  слова  "Полоцкий
поп".
   43. Этот национальный гимн О. Козловского (1757-1831), написанный  им
и форме полонеза, часто звучит и в наши дни, хотя мы об этом и не  дога-
дываемся. П. И. Чайковский включил начало его в сцену бала  своей  онеры
"Пиковая дама". затем, постепенно отходя от музыки оригинала,  гениально
модернизировал ее.


?????? ???????????